Саморазвитие, Поиск книг Обсуждение прочитанных книг и статей, Консультации специалистов: Рэйки; Космоэнергетика; Биоэнергетика; Йога; Практическая Философия и Психология; Здоровое питание; В гостях у астролога; Осознанное существование; Фэн-Шуй; Вредные привычки Эзотерика

Виктор Петелин
Фельдмаршал Румянцев

Пролог

Много лет назад, когда только приступал к работе над книгой, я почувствовал, что Петру Александровичу Румянцеву не повезло в литературе: его деяния или замалчивались, или приписывались другим (более удачливыми были его великие ученики Суворов, Потемкин и Кутузов). Теперь, завершая работу, могу твердо сказать, что и до сих пор популярные романисты в угоду сложившимся представлениям порой искажают исторические факты, дабы в более выгодном свете представить полюбившихся им исторических деятелей.

Однако при жизни фельдмаршал Румянцев был окружен великими почестями и славой. Да и вскоре после смерти вышли первые книги, где отдавалось должное его блистательным победам и гражданскому подвигу, его высоким человеческим качествам. Так, студент Московского университета Семен Созонович, несколько раз видевший «сего великого человека», по документам того времени и по воспоминаниям очевидцев написал в 1803 году, спустя семь лет после его смерти, первую биографию знаменитого фельдмаршала. «Великое искусство требуется изобразить характер такого Полководца, с которым немногих можно сравнить, в рассуждении способностей и дарований, как душевных, так и телесных. Ораторы и стихотворцы излили обильный дар красноречия и изящества для возвеличения сего Героя; но многочисленные еще славныя его деяния до сих пор оставались в тени неизвестности», – писал первый биограф Румянцева. И труд он свой предпринял потому, что понимал: время может стереть с лица земли возведенные в его честь монументы, только «описание поступков и деяний пребудет вечным зерцалом их славы». Но не только эти патриотические мотивы пробудили у Созоновича желание описать великие деяния выдающегося полководца своего времени; уже в то время стали распространяться лживые слухи: «Но странное любопытство влечет многих знать и малейшия подробности о жизни знаменитых мужей. В таком случае рождаются пустые рассказы, химерические анекдоты, выдуманные праздными людьми и обезображенные невежеством, чуждым всякой истины. Подлинно, и сей славный человек не избегнул грубых о нем вымыслов…»

В 1843 году вышла в свет книга Н.А. Полевого «История князя Италийскаго, графа Суворова-Рымникскаго, генералиссимуса российских войск». Автор без всяких доказательств стремился принизить значение и роль Петра Румянцева в исторических событиях своего времени, доказать, что он «был почти ничтожный генерал».

Через год Н. Кутузов опубликовал в «Отечественных записках» резкие возражения против такой огульной и несправедливой характеристики деяний великого полководца. Как говорится, камня на камне не оставил он от эфемерных построений Н.А. Полевого, задавшегося целью «отобрать» заслуги Румянцева и «приписать» их Александру Суворову, который, имея свои огромные заслуги перед Отечеством, вовсе не нуждался в подобных «приписках».

Н. Кутузов, возможно, впервые показал, что гений Румянцева «открыл тайну побед и новые пути в военном деле, по которому шли Суворов, Наполеон и все просвещенные народы в войнах с иррегулярными войсками»…

Как известно, до кампании 1770 года все европейские полководцы, в том числе знаменитые принц Евгений и Монтекукколи, строили свои армии в линию. Такой боевой порядок был принят во всех армиях того времени. Воюя же против турок, европейские полководцы старались усилить местную оборону полевыми укреплениями и ставили рогатки перед полками, кавалерия же располагалась по флангам и в резерве. Никто не решался сам нападать на турок, все ожидали их натиска. Первый удар их нередко бывал губительным – и это происходило не столько от мужества и воинского мастерства турок, сколько от преимуществ их боевого строя. Они употребляли глубокий строй, подобный македонской фаланге, и при первом же нажиме разрывали линии противников. Если первый натиск не достигал цели, они старались частыми нападениями утомить неприятеля и, имея четвертую, иногда и более четвертой части действующих воинов в резерве, использовали их для окончательного удара.

Румянцев понял слабости такого боевого порядка и решительно изменил и боевой порядок войска, и сам характер его действий. Он не стал ожидать нападения турок, а сам искал их в поле и первым наносил удары. Чтобы повысить маневренность своей армии, Румянцев разделил ее на малые каре^[1] по две-три тысячи человек в каждом, помещал кавалерию колоннами за каре, а артиллерию впереди, по флангам и в резерве. Они поддерживали друг друга при нападении и в обороне, составляли большую силу. При этом Румянцев проявлял гибкость тактического мышления. Если позволяла местность, он сочетал каре с колоннами; иногда двигались на неприятеля в колоннах, перестраивали их на походе в каре при нападении кавалерии и даже отражали атаки неприятеля в колоннах, прикрытых густой цепью стрелков и огнем пушек. Кстати, артиллерия во всех сражениях, данных Румянцевым и подчиненными ему генералами, двигалась впереди и огнем своим, еще до удара пехоты в штыки, производила расстройство в неприятельских рядах.

Нововведения П.А. Румянцева в военном деле намного опередили свое время. Многие из них нашли применение в других европейских армиях только в период буржуазных революций.

К сожалению, некоторые наши популярные романисты пошли в своей трактовке образа Румянцева вслед за легковесным Н. Погодиным и, так же как он, бездоказательно и небрежно говорят о знаменитом полководце – реформаторе военного искусства.

Достаточно прочитать роман Пикуля «Фаворит», чтобы понять, что в исторической литературе происходят все те же «приписки», как и в текущей жизни. Не раз и не два Пикуль скажет о Суворове и Потемкине неправду, припишет им то, что они не совершали.

Приведу несколько примеров такой обработки Истории.

Екатерина II решила отобрать гетманскую булаву у Кирилла Разумовского и передать бразды правления на Украине Мало-российской коллегии во главе с президентом Румянцевым. Серьезнейший политический вопрос решается в России. А Пикуль представляет все это в легковеснейшем виде: «Вяземский сказал, что Разумовского, который любим на Украине, Румянцев с его характером никак заменить не может.

– Так не в гетманы* же его прочу! А крутой характер Румянцева как раз и надобен для дел тамошних…» (Пикуль В. Фаворит. Л.: Лениздат, 1983. С. 254.)

Эта последняя фраза как раз и льет воду на мельницу тех националистов, которые до сих пор считают деятельность Румянцева на Украине «русификаторской», а это не соответствует действительности. И вообще Румянцев, один из образованнейших людей своего времени, предстает в трактовке популярного писателя этаким солдафоном, грубым мужланом, который готов всех и вся за малейшую провинность вешать и расстреливать.

Вот необходимые тому доказательства…

«…Петр Александрович Румянцев подтянул пудовые ботфорты, прицепил шпагу… Румянцев был крут. И когда на заседании коллегии Малороссийской по одной стороне стола сели русские, по другой – украинцы, он гаркнул:

– Опять! Опять по разным шесткам расселись?

Генеральный есаул Иван Скоропадский сказал:

– Тако уж испокон веку завелось, чтобы мы, шляхетство украинское, сидели розно от чинов москальских.

Румянцев по столу кулаком – трась, велел батально:

– А ну! Пересесть вперемешку. Желаю хохлов видеть с москалями за столом дружественным, да глядеть всем поласковей…

Он управлял из Глухова указно – без апелляций:

– Живете в мазанках, а лес на винокурение изводите. После вас, сволочей, Украина степью голой останется. Указываю: винокурением кто занят, пущай лес сажает. Без этого вина пить не дам! Заборов высоких не городить – плетнями обойдетесь: это тоже для сбережения леса. А бунчуковых, писарей генеральных, обозных не будет на Украине – всех в ранги переведу, как и в России заведено…

Канцелярию он обставил 148 фолиантами по тысяче страниц в каждом – это была первая Украинская Энциклопедия, им созданная. В ней содержалась подробная опись городов и ярмарок, сел и местечек, доходов и податей, ремесел и здравия жителей, перечень скотины и растений, дубрав и сенокосов, шинков* и винокурен, рыбных ловлей и рудней железных. Он завлекал старшину в полки, но старшина упрямилась, присылая справки от лекарей – мол, недужат. Румянцев бушевал.

– Сало жрать да горилку хлестать – здоровы, а служить – больны?

Неисправимых сажал в лютый мороз верхом на бронзовые пушки, как на лошадей, и в окна коллегии поглядывал: как сидят? не окочурились ли?…» (Там же. С. 334–335.)

Здесь все – неправда, хотя написано вроде бы правдоподобно.

Вот как автор описывает прибытие Румянцева к армии:

«Румянцев недоверчиво оглядел офицеров ставки.

– Избаловались! – грянул басом, грозя палкою…» (Там же. С. 378.)

А вот обобщение: «Каждый человек имеет свои недостатки – имел их и Румянцев. Если встречались на пути его армии холмы, он рапортовал в Петербург о горах неприступных, болотца под его пером становились трясинами, ручьи разливались в реки, а при наличии провианта на неделю он писал, что они тут, бедные, с голоду помирают. Екатерина хорошо знала эту причуду в характере полководца и потому бывала крайне настойчива в своих требованиях к нему, заведомо зная, что холмы преодолевают, в болотах не увязнут, реки любые форсируют, а с голоду никто не помрет…» (Там же. С. 398.)

Екатерина настойчива в своих требованиях… А Потемкин выигрывает битву в урочище Рябая Могила. Только так и можно понимать страницы, посвященные русско-турецкой войне. «А там, где Серет впадает в Прут, пролегло глухое урочище – Рябая Могила, и здесь столкнулись две армии: татарская и русская. В самый разгар битвы Потемкин галопом провел своих кирасир вдоль извилин Прута, отчаянно обрушил бригаду в реку – вплавь, держась за хвосты и гривы лошадей, дружно переправились на вражий берег, и мокрые кони, отряхивая тучи прохладных брызг, рванули всадников дальше – прямо в тыл противника, что и решило исход сражения. Кирасиры загнали скопище татар в глубокую низину, где они сидели, как волки в яме, отстреливаясь из луков». (Там же. С. 339.)

«Потемкин надеялся, что Рябая Могила сделает его кавалером георгиевским. Но Румянцев обошел молодца в награде, и Григорий Александрович не удержался – обиду свою открыто высказал:

– Неужто мне едино аннинским орденом гордиться?

На что Румянцев отвечал ему – жестко:

– Честный воин и без орденов должен быть гордым!» (Там же. С. 400.)

С той же поразительной легковесностью популярный автор рассказывает о событиях Кагула. «Гром и молнии Кагула» – так называется одна из глав романа Пикуля. Но и здесь все та же легкость «кисти» необыкновенная…

«Румянцев, повстречав Потемкина, вдруг озлобленно сказал, что отдаст его под суд:

– И не посмотрю, что вы при дворе отплясывали!

– За что под суд? – обомлел Потемкин». (Там же. С. 417.)

Все это и дальнейшее ничуть не соответствует действительности. «Из-за полога шатра зычно разносило рявкающий бас Румянцева:

– Что мне этот Абды-паша? Такого дурня бить жалко – мне сам Халиль-бей, визирь великий, надобен, тогда и войне конец».

С поразительной легкостью автор «Фаворита» рассказывает о Ларге, Кагуле. И получается, что если б не Потемкин и князь Репнин, то Румянцеву никогда б не одержать победы в этих баталиях. Смешно и наивно приписывать лавры Румянцева, всего российского войска одному полюбившемуся герою.

«Румянцев поздравил Потемкина с третьей степенью долгожданного Георгия.

– Это не за Кагул – за Ларгу! – сказал он.

Потемкин прямо-таки осатанел от бешенства:

– Помнится, за Ларгу-то вы меня вешать желали.

– Дождись случая – повешу, – был ответ без улыбки…» (Там же. С. 421.)

Неверно рассказал Пикуль и о кампании 1771 года, о похищении польского короля Понятовского, о Фокшанском конгрессе, на котором снова чуть ли не главной фигурой выставляется Потемкин, о ссоре Румянцева и Орлова, о взятии Туртукая Суворовым и о многом другом…

Словом, Румянцев показан неправдиво, без должного к нему уважения. И часто сделанное им приписано другим историческим деятелям.

Валентин Пикуль мне дорог как патриот, как ратоборец, привлекший всеобщее внимание к русской истории. И в сущности, мое отношение к его литературной работе высказал Арс. Гулыга в статье «Феномен Пикуля». Действительно, «кому дано, с того и спросится». В статье процитировано письмо В. Пикуля, в котором популярный автор, обращаясь к Арс. Гулыге, упрекавшему его в неточностях, рассказывает о своем творческом методе: «Как Вы и сами хорошо знаете, в запасниках истории по поводу какого-либо события или героя всегда существует несколько версий. Историк, разрабатывая тему, обязан изложить все существующие – для того, чтобы затем отстаивать ту, которая кажется ему наиболее достоверной. Литератор же, в отличие от историка, совсем не обязан излагать читателю все версии по данному вопросу: в его праве избрать одну и ей следовать. Но тут он, литератор-историк, невольно становится уязвим со стороны историка-профессионала, который бьет козыри автора тузом второй версии. Если же автор уступит ему, появляется второй рецензент – и лупит автора третьей версией…» (Москва. 1988. № 6.)

Я высказал здесь критические замечания о «Фаворите» В. Пикуля лишь для того, чтобы предупредить своих читателей – у меня, видимо, были другие источники, чем у Пикуля, а потому и совсем другое представление о Петре Александровиче Румянцеве.

Не буду полемизировать с этим, каждый сочинитель имеет право на свою версию в освещении исторических событий, тем более романист, пользующийся художественным вымыслом как одним из важнейших средств создания образа. Я же высказываю эти критические замечания по поводу некоторых наших литераторов только для того, чтобы предупредить своих читателей – не удивляйтесь, у меня совсем другие задачи, а потому, может, и совсем другое представление о Петре Александровиче Румянцеве.

А главное, пожалуй, в том, что моя книга написана совсем в другом жанре. «Фельдмаршал Румянцев» – это беллетризированная биография, в основе которой лежит документ: в письмах, мемуарах, реляциях* предстает «всамделишный», невыдуманный мир. Возникает «образ через документ» (П. Палиевский).

Задача у этого жанра и проста, и необыкновенно сложна: передать неповторимый облик знаменитого человека далекого или недавнего прошлого – полководца, государственного деятеля, писателя, ученого, артиста, композитора, живописца и т. д. Какими же средствами можно достичь этого?

Конечно, очень многое зависит как от индивидуальных склонностей писателя, который берется показать нам своего героя, так и от исторического материала, оставшегося в архивах, свидетельствах современников, автобиографических заметках, переписке и пр. И скажем, когда, например, Ю. Лощиц взялся показать жизнь и деяния украинского философа XVIII века Сковороды, ему поневоле пришлось от недостатка материала пойти по пути высвечивания своего героя через других, его окружающих. Реставрация прошлого шла тут по пути создания как бы системы зеркал, отражаясь в которых перед нами возник образ пытливого ученого, бродяги-монаха, сказавшего о своем жестоком веке: «Мир ловил меня, но не поймал». И совсем иное дело – фигуры огненосного Аввакума, оставившего свое знаменитое «Житие», или генералиссимуса Суворова, о котором создана целая библиотека биографий. Здесь авторы (Д. Жуков и О. Михайлов) могли уже сочетать осторожный беллетризованный вымысел с опорой на чистый документ, порою в отступлении или подглавке, не пренебрегая и справкой, и цифрой, и прямой цитатой.

Фигуры, более близкие к нам, кажутся легче для изображения. Еще живы люди, знавшие ушедших от нас великих, еще не остыли строки мемуаров, еще сохранился в памяти родственников свой, очень субъективный портрет, да и голос, а порою и кинокадры создают видимость присутствия этого близкого к нам по времени замечательного человека. Но есть и свои, специфические и очень серьезные трудности при его изображении – на страницах книги, в беллетризованной биографии. Совершенно не случайно мы не имели, к примеру, до сих пор такой книги ни о Г.К. Жукове, ни о И.С. Коневе. Здесь близость замечательного человека мешает: на пути к его объемному изображению встает множество препон…

Преодолеть подобные препоны нелегко. С большим трудом найдены и обработаны документы, воссоздан какой-то этап жизни, освещены чувства, мысли и поступки, описаны свершения и замыслы. Но живы родственники твоего героя, которым издательства требуют давать на «просмотр» все, что пишется о родном им человеке… И начинается непременная полемика: ни одному еще биографу недавней знаменитости, если он честно и добросовестно работал, не удалось «угодить» его родным.

Проще всего не обращать внимания на мнение родственников, а следовать своей дорогой фактов. Но сколько трудностей возникает у тех, кто пишет о не столь уж давнем времени!

Однако есть безусловные общие законы жанра, которые Д. Жуков в своей книге «Биография биографии» удачно определил как необходимость «тактично» миновать «Сциллу наукообразия и Харибду излишней беллетризации». В самом деле, наукообразие отбивает у читателя охоту следовать за писателем, даже если речь идет о самом любимом герое. Ведь перед нами не чистый научный труд, обращенный к достаточно узкому кругу специалистов и ставящий перед собой конкретную задачу. В то же время жанр биографии, предполагая беллетризацию как обязательный элемент, вместе с тем сурово ограничивает ее рамки. Автору не дозволено тратить время и печатный объем на художественные «красивости» – какое было небо или как выглядело море, когда его герой совершает тот или иной поступок, мыслит, творит, побеждает, создает открытие. Да и нечего писателю-документалисту пускаться в состязание с гигантами чистой художественной прозы, в особенности после того, как о небе или море писали Тургенев, Лев Толстой, Горький, Бунин, Шолохов.

Ограниченны и масштабы домысла в психологии. В свое время Горький резко отозвался об одном произведении, где автор позволял себе вольности, передавая, как и о чем думал Лев Толстой. Здесь фальшь особенно выпирает, особенно недопустима. И совершенно не случайно, что в тех политических романах, в которых выступают ведущие государственные деятели нашей страны и крупнейших держав Запада, авторы оперируют только документом, вкладывая в уста своих героев некий тщательно подготовленный «коллаж» из высказанного или написанного ими в разное время.

Таким образом, реставрировать прошедшее можно и должно, лишь опираясь на документ, создавая из сплава свидетельств, писем, архивных документов некий многоцветный витраж, звенья которого складываются в цельный портрет. Есть ли другие возможности у автора? Он ведь не общался с великим человеком (как Эккерман, день за днем записывавший свои «Разговоры с Гёте…», или Н.Н. Гусев, проведший изо дня в день два года с Л.Н. Толстым), даже не видел его. Заманчива, конечно, цель – домыслить за своего героя. Но это приведет либо к неоправданной модернизации, осовремениванию героя, либо – что еще хуже – к обеднению его мыслей и чувств.

Документ – вот основа для писателя, выступающего в таком жанре. Скажем, сохранился уникальный рассказ очевидца о какой-то ключевой для героя сцене из его жизни. Этот рассказ и может стать канвой в определенной сцене, в которую автор введет еще десятки подробностей, реалий, «пылинок истории», воссоздаст обстановку происходящего и пр. Но что можно предложить вместо этого? Домысел, додумывание за героя? Вот это-то и будет разрушением жанра, злом, подрывающим доверие читателя.

Основная же работа – кропотливое собирание мозаики фактов, свидетельств, подробностей, из которых, нигде не отходя от правды жизни, и воссоздается картина давно прошедшего.

Понятное дело, что, пользуясь материалами и первоисточниками, опираясь на них, как на «кирпичики», автор биографического или исторического повествования возводит собственное художественное построение, соответствующее его мировоззрению и таланту. И при этом неизбежно что-то дополняет, что-то по-иному высвечивает, представляя картины жизни замечательного человека более многогранными и полновесными, чем те, которые зафиксированы в первоисточнике.

В дискуссии о биографическом жанре, известном еще со времен Плутарха, о жанре, дань которому отдали такие блистательные «чистые» художники, как Ромен Роллан и Стефан Цвейг, о жанре, в разработке которого Андре Моруа достиг вершин мирового искусства, чаще всего сосредоточивается внимание вокруг малого числа имен, по тем или иным причинам заинтересовавших участников дискуссий, высказываются порой суждения, которые уже давно известны. И порой, читая статьи, острые и полемичные на первый взгляд, думаешь: а стоило ли огород городить? Не лучше ли опубликовать цикл лекций Андре Моруа, которые он прочитал в Кембриджском университете и опубликовал еще в 1928 году под названием «Виды биографического жанра»?

Здесь, в этих лекциях, сформулированы задачи писателя и законы биографического жанра, говорится о «смелом поиске правды», о «прочности гранита» документальной основы биографии и элементах вымысла, когда это совершенно необходимо, а главное – говорится о воскрешении исчезнувшего мира и о средствах его воскрешения. Конечно, каждый писатель работает по-своему, но здесь, как видим, уже давно сформулированы законы создания образов исторических деятелей давнего и недавнего прошлого. Писатели-документалисты следуют этим законам воспроизведения исторического прошлого. Да иначе и быть не может. Как же в противном случае быть даже со Львом Толстым, создавшим исторический образ Наполеона, создавшим его отнюдь не по бабкиным выдумкам, а по свидетельствам современников, правда, со своей, толстовской трактовкой. Г.И. Серебрякова, написавшая книгу о Карле Марксе, неизбежно переводила в диалоги и внутренние монологи его письма, воспоминания, цитаты из произведений. Таковы законы жанра, требующие достоверности, правды факта. И при создании образа Ленина писатели каждое его слово скрупулезно сверяли с первоисточниками.

И прежде всего автор документальной литературы – это собиратель, собиратель фактов, строитель жизненной судьбы полюбившегося ему героя, героя, много сделавшего для своего Отечества. Вот почему эти книги чаще всего и лучше всего воспитывают любовь к своему Отечеству, углубляют высокое чувство патриотизма, укрепляют дружбу народов, увенчивают заслуженной славой настоящих героев. Наше настоящее уходит своими корнями в жизнь пращуров. И жанр биографии – это чаще всего рассказ о наших национальных святынях, о национальном характере в лучших его проявлениях, о национальных святынях других народов и их национальном характере. Человек без прошлого – человек без дороги, человек без памяти. И рассказ о замечательном человеке – это и рассказ о национальной истории. В лучших произведениях биографической прозы ярко звучит тема патриотизма, глубоко высвечиваются черты национального характера.

Мне дорог мой герой, которого ущемляли в нашей историографии и художественной литературе. Давно пора сказать о нем правдивое слово, а не только «версии».

Петр Александрович Румянцев родился 4 (15) января 1725 года в Москве. Мать, Мария Андреевна, принадлежала к знатнейшей фамилии своего времени: дед ее, Артамон Сергеевич Матвеев,

– «ближний боярин» царя Алексея Михайловича, вторая жена которого, Наталья Кирилловна Нарышкина, мать Петра Великого, была его «родственницей» и воспитанницей; отец, Андрей Артамонович, – видный дипломат, сподвижник Петра Великого, граф Римской империи, сенатор, действительный тайный советник. Отец нашего героя, Александр Иванович, первый граф в роду, генерал-аншеф, дипломат, принимал участие почти во всех значительных исторических событиях при Петре Великом и последующих правителях России, вплоть до своей кончины в 1749 году, на семидесятом году от рождения.

В XIX веке широко распространилась «версия» о том, что Петр Румянцев – сын Петра Великого. В частности, Н.И. Греч в «Записках о моей жизни» (СПб., издание А.С. Суворина, 1886. С. 22), говорит о происхождении П.А. Румянцева следующее: «Тайная история XVIII века гласит, и очень правдоподобно, что он сын Петра Великого».

Другие историки и литераторы «доказывали», что граф Александр Румянцев и не мог быть отцом, потому что в это время он был за границей, исполняя дипломатические поручения императора. Приводились и другие «версии», которые при «столкновении» с документами легко рассыпаются. Весьма убедительны в этом отношении «Дневные записки малороссийского подскарбия Якова Марковича» (М., 1859):

«1723 год… Ноемврий. 24. Александр Иванович Румянцов приехал рано в Глухов и с ним брат его Никита и швагер, графа Матвеева, сын, Федор Андреевич.

Был молебен на Екатерину у Николая Святаго: обедали у ясновельможной (сестра Марковича вышла замуж за гетмана Скоропадского) и гуляли довольно.

26. У Румянцова на банкете был: ввечеру в карты играли; я проиграл 5 рублей пополам с князем Волконским.

Декабрь. 3. Румянцов, бригадир и проч. были у ясновельможной и, выпивши чарок по десять водки, пошли на обед до Кошелева; а ясновельможная поехала в Гамалеевку…

…1724 год. Януарь. 7. Сотника Данилу выправил навстречу против Румянцова.

8. Выехал из Ромна с полночи первой годины (часу) в Лох-вицу встретить Румянцова…

Март. 14. Глухов. Рано был у пании судьиной генеральной, оттоль у майора Кошелева, где и г. Румянцову кланялся, куда потом и бригадир Вельяминов приехал.

15. П. Андрей швагер (Полуботко) освобожден из-под ареста. По обеде, ввечеру, г. Румянцов, Протасьев и прочие поехали в Москву…»

Итак, заметим, вечером 15 марта 1724 года Румянцев отбыл из Глухова в Москву. Недели две-три Александр Иванович добирался до Москвы. В начале апреля 1724 года приехал в Москву, встретился со своей очаровательной супругой, а ровно через девять месяцев, как и положено, родился Петруша. И только в ноябре 1724 года – снова отправился послом в Царьград, как об этом свидетельствуют «Записки» Марковича, потом, в 1726 году, заключив «вечный мир между Россиею и Портою», вручил грамоты Екатерине I и вновь отправился за границу – в Персию…

Но как только возвращался, так в положенный срок появлялись: Екатерина Александровна, Прасковья Александровна…

И еще об одном: читавшие мою книгу упрекали меня, что я идеализирую своего героя… Может быть, может быть… В утешение критикам приведу свидетельство все того же Греча, рассказывающего о тайнах рождения своей матери: «Екатерина Яковлевна Фрейгольд родилась за пять недель до рождения Наполеона Бонапарте, а именно 29 июня 1769 года, как я сказал, в Глухове. Рождение ея, по преданию, возвещено было пушечною пальбою, но о поводах к пальбе толки различествуют.

Одни говорят, что палили по случаю тезоименитства наследника престола, Павла Петровича; другие утверждают, что пальба произведена была по приказанию фельдмаршала графа Румянцева, по случаю разрешения от бремени жены друга его, полковника Фрейгольда. Повод к этой клевете был очень понятный. Христина Михайловна была писаная красавица, а герой Задунайский славился победами не над одними пруссаками и турками. Живыя тому доказательства осталися в Умянцовых, Тет-Румянцевых и т. п., которые рождались в главной его квартире. Екатерина Яковлевна, как продолжают злоязычники, нимало не походила на Фрейгольдов: у них был фамильный, длинный нос, как отвислая губа у австрийской династии, а носик ея был небольшой, благообразный, нежный. Говорят даже, что она жестоко смахивала на покойного – графа Сергея Петровича, сына фельдмаршала. В 1812 году граф С.П. Румянцев, пригласив меня к себе, просил, чтобы я согласился давать уроки дочери его, девице Кагульской (нынешней княгине Варваре Сергеевне Голицыной). Я не мог принять его предложения… Граф, при этом случае, тщательно допрашивался о моем роде и племени. Я рассказал ему все, что знал, и упомянул, что дед мой, Фрейгольд, служил при его отце и пользовался его милостями. Граф улыбнулся, хотел что-то сказать, но удержался…» (С. 30–31.)

Иные авторы «исторических» романов собирают только такие или подобные факты и эпизоды и строят из них свои сочинения. Не этими фактиками и эпизодиками своей жизни интересны герои прошлого, а своими деяниями во имя славы и величия своей Отчизны.

Прочитано и использовано множество книг, просмотрены сотни статей и публикаций, тщательно изучены реляции великого фельдмаршала, его переписка с родителями, царствующими особами, сестрами, письма братьев Орловых, Потемкина, использованы дневники и записки современников…

В 1825 году журнал «Отечественные записки» опубликовал очерк о Румянцеве, или «Начертание благодарного очевидца Н. Лесницкого, бывшего его питомца и секретаря». В этих «сказаниях о великом победоносном Полководце» – тоже много прелюбопытного и замечательного. В частности, автор отмечает, что Румянцев «быстрейший имел бег мыслей и величайший дар слова»; «обыкновенно он говорил: я мало понимаю Законы, но весьма твердо знаю мой долг»; «читал в глазах каждого желания его»; «проникал в нужды или скорбь и упредительно ободрял каждого благотворным образом и надежду в словах или во взорах своих подавал»; «в речь свою заслуг своих никогда не включал… тщеславием и мечтанием гнушался». «Словом, был христианин, вельможа и простой дворянин, полководец и гражданин, победитель и покровитель; законоведец и земледелец, воин и философ, начальник и отец, – отец и друг!»

Конечно, и эти «начертания благодарного очевидца» служили материалом для реконструкции жизни и великих деяний Петра Румянцева.

«Подлинно, и сей славный человек не избегнул грубых о нем вымыслов, – писал упомянутый Семен Созонович. – Сколько ни стараются многие праздные, хотя, впрочем, с дарованиями,^ но вредные люди, описать черными красками ЗАДУНАЙСКОГО и показать его с какой-нибудь стороны; однако никакими хитросплетениями не могут помрачить достоинств хвалимого всеми и закрыть то, что полководец РУМЯНЦОВ обнаружил и доказал пред всем светом…»

8 декабря 1996 года – ДВУХСОТЛЕТИЕ СО ДНЯ КОНЧИНЫ ВЕЛИКОГО ПОЛКОВОДЦА И ДИПЛОМАТА РОССИИ, ВЕЛИЧИЕ КОТОРОГО ПРИЗНАВАЛА ВСЯ ЕВРОПА, – прошло незамеченным. А в 2005 году Россия отметит 280 лет со дня рождения одного из самых верных своих сынов.

Часть первая
Преодоление

Глава 1
Хочу стать солдатом

Барон фон Бракель уже несколько лет состоял на службе у императрицы Анны Иоанновны, выполняя различные дипломатические поручения. Сначала он стал канцлером в Курляндии, но положение его там было неустойчивым, и он решил сменить бурную Курляндию на спокойную службу в России, получив высокий чин действительного тайного советника. И вот он уже почти десять лет верой и правдой служит русскому престолу, больше, правда, Эрнсту Бирону, но для барона фон Бракеля это стало за последние десять лет почти что одно и то же: интересы Бирона и России в понятии старого дипломата чаще всего неразрывно соединялись. Императрица приказала ему доносить обо всем, минуя кабинет-министров. Так он и делал всегда… И в Копенгагене, сменив на посту русского резидента* Михаила Петровича Бестужева, барон фон Бракель тут же, связавшись с королевским фаворитом обер-камергером Плейсе, доносил императрице о том, что датский король охотно вступит в тесный союз с Россией, если ему будет твердо гарантировано герцогство Шлезвигское за определенное вознаграждение за это герцогу Голштинскому. Барон фон Бракель советовал воспользоваться удобным случаем для сближения с Данией… Стоят ли интересы герцога Голштинского того, чтобы из-за Шлезвига открывать военные действия против Дании? Конечно нет! Он и сейчас уверен в том, что правильно тогда посоветовал императрице Анне… Хотя как знать, ходят слухи, что она плоха, а кто будет после нее…

Барон фон Бракель бывал в Вене, Гамбурге, Киле, и вот уже несколько лет он служит русским интересам в Берлине, с конца 1734 года… Сколько возникало всяческих споров и раздоров относительно претензий Станислава Лещинского на польский престол… Все европейские державы, казалось, только и заботились о том, чтобы или предоставить ему этот престол, или воспрепятствовать ему занять его.

И снова польские дела служили яблоком раздора между европейскими державами: Россия вместе с Австрией поддержали саксонского курфюрста Августа III в борьбе за польский престол…

Сколько уж дело тянется, война с Турцией началась, русские взяли Азов, Очаков, свершилась битва при Ставучанах, избран герцогом Курляндским фаворит Анны – Бирон, а прусский король никак не мог успокоиться при разговорах о польских делах, все более и более вторгаясь в европейскую политику, резко осуждая то, что противоречило интересам Берлина. Из этого фон Бракель делал вывод, что прусский король занимается не только набором из разных стран солдат великанского роста, однажды всю ночь просидел, составляя проект решения спора между Августом и Станиславом Лещинским: оба они должны были отказаться от польского престола в пользу кого-то третьего, кого изберут сами поляки. Но Август, поддержанный русскими штыками, и не подумал отказываться от польского престола.

Избрание герцогом Курляндским графа Бирона также было большой неприятностью для прусского короля, вникавшего во все европейские дела… Его ничуть не смущало, что все его министры были подкуплены французским королем.

– Я знаю, – говорил он, когда ему очередной раз доносили о взяточничестве министров, – что мои министры и придворные взяли и берут деньги от французского правительства, но я на них за это не сержусь, потому что французские деньги в моем государстве обращаются.

Из этих слов было ясно, что министры на политику прусского короля не оказывают ни малейшего влияния; «Король все делает своею головою один», – доносил в свое время барон фон Бракель, и министры о королевских решениях, ежедневно изменяющихся по конъюнктурам, узнают только тогда, когда они уже состоялись… Каким-то будет его преемник?

Эти мысли не покидали русского резидента в Берлине.

А тут еще не давал покоя молодой Румянцев, сотрудник посольства… Несколько месяцев назад навязали его из Петербурга, пускай, дескать, привыкает к посольской работе, выполняет разные курьерские обязанности, авось чему-нибудь да научится… А он вовсе учиться-то и не хочет… Придется написать о всех его продерзостях, а то как оправдаешься, если что произойдет с ним? Да и перед отцом его будет неловко.

19 февраля 1740 года барону фон Бракелю доложили, что час от часу умножаются продерзости и мотовство молодого Румянцева. Устраивает драки по ночам, а приставленные к нему мастера и учителя жалуются на его лень и забиячество. Докладывали, что Петр Румянцев грозил, что тайно куда-то уедет, но угрозу свою не осуществил пока только потому, что всем его попыткам было воспрепятствовано принятыми предостережениями… Какой неукротимый характер… Барон фон Бракель и добром с ним говорил, и злыми увещеваниями пытался смирить его разбушевавшийся норов. Ничто, оказывается, не помогало. А тут еще одна выходка сумасброда – заложил свои галантереи и вещи, дескать, не хватает ему на содержание. Пришлось барону выложить 600 ефимков, выкупил его вещи и увеличил расходы на его содержание. Вроде бы ни в чем нужды не знал… Но и это добро не оценил. Снова влез во многие мотовские долги, продолжал свои беспутные похождения с солдатами, лакеями и другими бездельными людьми. Опять собрал свое белье и платье, чтобы продать или хотя бы заложить… Но хорошо, что вовремя его беспутства были пресечены. Снова пришлось барону добрыми словами увещевать строптивого юнца… Кажется, дошли до него добрые слова… А может, устрашился гнева императрицы Анны Иоанновны, которой барон пообещал сообщить о его проступках?

21 февраля барону фон Бракелю доложили, что молодой Румянцев ночью ушел из своей квартиры.

– Но как? – воскликнул ошеломленный барон. – За ним же должны были следить, и днем и ночью, немало ефимков за это дадено.

– А он подговорил двух мужиков, выбросил им в окно свои вещи и платье, а своего служителя, который отговаривал его от злого намерения и попытался за ним следовать, велел избить тем мужикам… Так что оный служитель в постели, тронуться не в силах.

– Куда ж он может подеваться? – гневно вопрошал барон. – Что ж это за наказанье такое! Столько дел, а тут возись с этим шалопаем.

– Ваше превосходительство, оный строптивец не раз сказывал, что он и отцу декларировал: ежели его пошлют с посольством в Германию, то он ничего доброго делать не станет, а будет так поступать, чтоб его поскорее принуждены были взять назад. Ни одного слова правды не исходит из его уст, и он наимерзостнейшим шалостям, которые токмо мочно вымыслить, предан. Об этом все учителя его говорят. Он упрямо твердит, что хочет стать солдатом.

Секретарь умолк, выжидая повеления. А барон не знал, что делать. Молодой Румянцев оказался с характером. Видно, против воли дипломатом его не сделаешь. Языкам он хорошо обучен, статен, пригож, но помешан на воинском деле… Что делать с ним? Нельзя ж неволить…

И лишь через пять дней люди барона фон Бракеля отыскали молодого графа Румянцева, успевшего за это время купить себе лошадь, намереваясь через Польшу ехать к отцу в Киев.

«Как поступить в этом случае?» – размышлял барон. Молодой граф просил прощения за свои прегрешения, но был непреклонен в стремлении вернуться в свое Отечество. «Понятно, стыдно за свои худые поступки», – по-своему понял барон эти извинения.

– Ваше превосходительство, к гражданскому и обучению оному склонности у меня нет, хочу стать солдатом, ничего знать или учить, окромя солдатского дела, не буду. Так и отцу скажу.

И столько твердости прозвучало в голосе Петра Румянцева, что барон долго и пристально всматривался в светлые глаза высоченного юнца, смело встретившие его взгляд.

«Месяца через два отправлю его к отцу… Пусть поступает как хочет», – принял решение барон и вскоре продиктовал очередную депешу в Петербург, в которой немало места было отведено и юному графу Петру Александровичу Румянцеву.

Казалось бы, здесь много возникает вопросов, которые сейчас невозможно разрешить из-за скудости оставшегося материала, но попытаемся понять молодого Румянцева, не затемняя его недостатков и не преувеличивая его достоинств, имея в виду конечный результат его завидной судьбы.

Отец послал его учиться в Берлин, учиться искусству дипломатии. А молодой Румянцев был по своему характеру горячим, порывистым, он мог загореться от малейшей искры и натворить всяческих «продерзостей», а потом раскаиваться в содеянном. Отец, Александр Иванович Румянцев, многоопытный и чадолюбивый, задумал приобщить своего сына к тому поприщу, где он сам наибольших достиг успехов… Знание языков, знание дворцовых интриг, знание людей никогда не помешает на любом поприще… А что сыну предстоит большое будущее, отец был уверен: Петруша был жаден до всего нового, любознателен, но не усидчив и систематических знаний не мог получить из-за ссылки отца в Чиберчино, отдаленную глушь, где даже книг порой невозможно было сыскать.

А Берлин становился средоточием европейской политики. Умирающий король Фридрих-Вильгельм за годы своего правления создал мощную армию, до поры до времени не пускал ее в ход для достижения своих давно вызревших амбиций, но заставил считаться с собой все европейские дворы; король возлагал большие надежды на сына-наследника как на продолжателя своего дела возвышения Пруссии.

Фридрих-Вильгельм до самой смерти не переставал думать о сложных противоречиях между европейскими странами. Особенно его огорчала позиция Франции. Прусский король уверял Бракеля, что если Польша или Швеция нападут на Россию, то императрица Анна может надеяться на его помощь.

Странное впечатление вызывал у Бракеля этот умирающий король во время непременных визитов в королевский дворец.

«Ясно, что дни его сочтены, – думал Бракель, глядя на исхудавшего, глухо кашляющего короля, – а вот поди ж ты, все думает о величии своего королевства. Огорчен поведением Франции, сердится на графа Левенвольда за неполноту доверия в польских делах…»

Присутствующему на приеме шведскому послу Фридрих-Вильгельм неожиданно сказал:

– Приведенные в Финляндию шведские войска при теперешней продолжительной стуже или померзнут, или с голоду помрут, и русским там некого будет бить.

На смертном одре он явно издевался над своими извечными врагами, перед которыми уже не одно поколение прусских властителей бывало в зависимости, а теперь по всему чувствовалось, что приходит конец прусскому покорству.

Обращаясь к сыну, он сказал:

– Мой любезный преемник, я прошу, ради бога, не затевай несправедливой войны и не становись агрессором, ибо Бог запретил несправедливые войны и тебе когда-либо придется отдать отчет о каждом человеке, павшем в несправедливой войне. Читайте историю, и вы увидите, что несправедливые войны плохо завершались.

Берлин жил этими слухами, разговорами. Ясно было каждому, что со смертью Фридриха-Вильгельма многое может измениться в Пруссии. Преемник был совсем другого склада человек. О нем уже поговаривали как о властолюбивом и энергичном, просвещенном и хитром правителе, возлагая на него большие надежды.

20 мая 1740 года в Потсдаме после мучительных страданий умер Фридрих-Вильгельм I, прусским королем стал Фридрих II.

Все эти события не могли пройти мимо молодого Румянцева. Барон фон Бракель, пытаясь все-таки посвятить молодого человека в тайны своего искусства, рассказывал ему о том, что происходит при прусском дворе. И никак не мог обойти в своих беседах главнейший вопрос: как новый король относится к России?

– Слышал я, что твой отец отправляется в Константинополь для заключения мира с турками. Вникай, отец твой должен многое знать и о том, что здесь происходит, дабы лучше смог он разговаривать с турецкими пашами. Конечно, кабинет-министры напишут ему свои рекомендации, но думаю, что и ты здесь не зря провел время, набрался немного ума. Был у меня именитый министр Подевильс и уже от имени нового короля выразил надежду, что Пруссия и Россия заключат между собой союз. Во всяком случае, передай, что молодой король – энергичный и хитрый… Какие меры здешний двор при этом примет, о том знать нельзя, потому что король едва ли со своим министерством будет об этом советоваться. Во всех важных делах он действует сам собою. И вот посмотри да поучись, как надобно работать… Несмотря на жестокую лихорадку и опасения докторов, он работает день и ночь, сочиняет проекты, особенно хлопочет об успешной торговле в своих землях. Составляет проект о том, как бы усилить торговлю в Кенигсберге, а для этого хочет переманить купцов из Риги… Вот тут уже и вмешивается политика. Чем энергичнее он будет этот проект проводить, тем больше ущерба нанесет он России. И теперь императорская Коммерц-коллегия, конечно, будет думать о способах, как бы предупредить это намерение.

– А правду говорят, что старый король срывал с женщин платья иноземного происхождения? Да мог еще и бамбуковой тростью отколотить… – спросил молодой Румянцев.

– Да мне и самому приходилось видеть такие курьезные случаи. Не зря, видно, его называют королем-капралом. Груб и невежествен был, но зато оставил богатое наследство своему сыну.

Глава 2
Хлопоты дипломата

Нет, не удалось удрать из Берлина Петру Румянцеву… Получив строгое письмо от отца, он остался в посольстве: отец его собирался в Константинополь, мать при дворе в Петербурге, так что оставайся, сын, до отцовского возвращения из Турции. Но юный Румянцев настоял на своем.

Много хлопот стал доставлять своим родителям Петр Румянцев, непоседливый, горячий, вспыльчивый, охочий до драк и скандалов… Словно в богатырском теле буйствовали могучие силы, не знавшие выхода, вот и коробило его на всякие выходки. Только власть отца по-прежнему была для него непреклонной.

«Что делать с ним? – думал Александр Иванович. – Нет дела ему, вот и бесится. А может, барон Бракель чем-то неприятен Петруше, вот и протестует… А, ладно, пусть все остается как есть, приеду, если жив буду, авось разберемся… Вот вернется из посольства, отдам его в Шляхетный кадетский корпус, видно, судьба ему быть солдатом, раз того ему и самому хочется».

Александр Иванович в какой уж раз за свою беспокойную и долгую жизнь собирался в Константинополь полномочным министром для заключения мирного договора. Хлопоты позади, а сколько нужно было еще предвидеть и предусмотреть… Турки любят подарки, а без этого дело медленно будет продвигаться, торгу быть, это было сразу ясно Румянцеву. Да и кабинет-министры были внимательны в его поездке в Турцию. Особенно внимательным был Алексей Петрович Бестужев-Рюмин, новый великий канцлер.

В хлопотах и раздумьях проходили дни в Петербурге. Поговаривали о болезни императрицы Анны Иоанновны, но потом слухи умолкали, и все шло по-прежнему. В сенате Александру Ивановичу передали портрет Анны для вручения турецкому султану. Таков был обычай. Александр Иванович узнал, что портрет был написан живописцем Иваном Линценом и заплачено ему 200 рублей, «резных дел мастер» Ульянов сделал раму, за что получил 21 рубль, а позолота рамы стоила сенату 42 рубля 40 копеек. Когда в апреле 1740 года сенат передал портрет в императорский кабинет для вручения его посольству Румянцева, то было объявлено, «что оный портрет и рамы отправлены быть имеют в Царьград с назначенным в посольство генералом и кавалером Александром Ивановичем Румянцевым». После этого Иностранная коллегия должна была выплатить сенату полную стоимость портрета, после чего сенат мог заказывать новый, «такой же портрет живописцу Вишнякову, а также раму к нему».

Прибывший из Берлина Петр Румянцев был определен после долгих нравоучений отца в недавно учрежденный кадетский корпус.

Как поездка в Турцию ни откладывалась, а время все же подошло, и пышная кавалькада выехала из Петербурга. Историки утверждают, что в свите чрезвычайного и полномочного посла Александра Ивановича Румянцева были: секретарь и маршал посольства, священник с причтом, лекари с подмастерьями, переводчики, 12 дворян посольства, 12 гайдуков, несколько трубачей, егерей, музыкантов, 36 лакеев, много повозок с багажом, около 200 гренадеров… Послу была предназначена парадная карета для выездов, балдахин, парадная палатка, серебряные сервизы и всякого рода блюда, предназначенные для приемов иностранных гостей, много подарков для чиновников турецкого правительства. И все, вплоть до мелочей, было предусмотрено самим Александром Румянцевым. Двигались не спеша… Москва, Киев…

Начались переговоры с турецким послом о времени размена на границе. Долго переписывались; в каждом предложении обе высокие договаривающиеся стороны опасались ущемления интересов своих государств. Но как только договорились о размене посольств, так тут же возникло другое обстоятельство: 5 октября 1740 года скончалась императрица Анна Иоанновна. Императором был объявлен сын принцессы Анны Леопольдовны Иоанн, а регентом при нем стал герцог Курляндский Бирон. Нужно было дожидаться переоформления верительных грамот. Получил и двинулся в путь, а 28 ноября 1740 года Елизавета Петровна взошла на отчий престол. С радостными чувствами Румянцев обязал присягнуть императрице своих подчиненных. Переход через турецкие Балканы, Андрианополь, Бургас, Сан-Стефано, Константинополь…

Во время переезда Александр Иванович много работал, праздности не любил. Его канцелярия работала в полную силу, устанавливая связи с русскими посольствами в западных странах. Особенно внимателен граф Румянцев к Антиоху Кантемиру, послу во Франции, взявшей на себя посредническую роль при заключении мирного договора. В письмах он просит князя Кантемира «частую корреспонденцию иметь», ему для этого дана «цыфирная азбука». Графу Румянцеву нужно знать, что происходит в Европе, дабы со знанием их вершить свои посольские дела в Константинополе.

Больше шести месяцев пробыл в Константинополе граф Румянцев. Встречался с послами различных стран, бывал у турецких чиновников, не раз был принят великим визирем. В Константинополе Румянцев узнал, что Швеция объявила войну России, а после того, как русские одержали победу над шведами, «не замедлил совершить торжественное богослужение в греческой церкви», как отмечают историки.

Вихрь дипломатических переговоров, походивших иной раз на битву, закружил его. При всем его опыте, умении внедрять своих людей в недружественные посольства и пользоваться собранной таким образом информацией, Александр Иванович порой оказывался в тяжелейшем положении. Приходилось трудно даже в разговорах с союзниками-австрийцами: ничего не сделают просто так, а только для собственной выгоды.

А положение в Европе обострилось… Повсюду происходили перемены. И неудивительно: смерти государя австрийских земель императора Карла VI, прусского короля Фридриха-Вильгельма I и, наконец, русской императрицы Анны Иоанновны, последовавшие одна за другой в течение 1740 года, круто изменили «климат» европейской дипломатии. В европейской политике все более видную роль стал играть Фридрих II.

И положение обострилось из-за того, что империя Габсбургов утрачивала свое былое величие и значение. Франция, давняя соперница Австрии, не признала единственную дочь Карла VI его наследницей…

Наконец-то, после отпускной аудиенции у султана, Александр Иванович Румянцев возвращался на родину. Дорога длинная, многое вспоминалось ему… Радостно было на душе… И справился с трудными делами российскими, и мог себе позволить хоть малый отдых душевный, путь не близкий, знал заранее, что всякое могло быть за это время, не лучше ли приготовиться ко многому, к неожиданностям случайностям и всяческим превратностям судьбы… Сколько уж раз судьба возвышала его, становила во главе самых великих государственных деяний, а потом с такой же точностью сбрасывала в яму государственного небытия, бросала в захудалые деревеньки, где занимался только своими сельскими трудами…

А как хочется порой посостязаться с лучшими дипломатами Европы… Сколько подводных камней нужно преодолеть каждый раз, чтобы добиться своего интереса. Вот вроде бы грех жаловаться на судьбу, он, чрезвычайный и полномочный посол в Порте, сделал все, что ему поручили: Турция признала Россию империей, правда, потребовала оставить Азов, но когда-то это будет, с этим можно потянуть… Зато турецкие правители пообещали не вмешиваться в европейские дела. Да и куда им вмешиваться, если персидский шах Надир навис над Турцией как грозная всепокоряющая сила… После покорения Индии шахом в Турции стали его опасаться больше всего. А между тем в Турции были и такие, которые хотели воспользоваться войной России со Швецией и вернуть некоторые утраченные земли… Как уж старались шведский и французский послы склонить турецких правителей на свою сторону, но ничего не получилось… Александр Иванович – опытный дипломат, недаром он учился этому искусству у Петра Андреевича Толстого. Вот уж кто был умен и хитер, вот уж кого не удавалось никому обвести вокруг пальца, вот уж кто умел вовремя кому-то подсунуть, чтобы получить необходимую информацию… Только таким способом и можно получить необходимые данные… А так откуда же взять твердость в исполнении своего долга. Только зная, а больше догадываясь, как боится Турция иранского шаха, можно было спокойно разговаривать с великим визирем, который нарочно распускал слух о своем благоволении к шведам и французам, пусть, дескать, Россия опасается возможного союза Турции со Швецией в тот момент, когда Швеция объявила войну России.

Румянцев вспомнил встречу с великим визирем в присутствии медиатора* французского посланника графа Кастелляна. Визирь упорно настаивал на разорении Азова как одной из статей договора с Россией, а Румянцев столь же упорно настаивал на освобождении и выдаче всех русских пленников. Долго бы продолжался этот упорный разговор, если бы не вмешался медиатор граф Кастеллян, который конечно же поддержал великого визиря, сказав, что разорение Азова является главной статьей договора и эту статью прежде всего необходимо исполнять… Тогда уж Румянцев не выдержал:

– Всему свету известно, что война началась не за Азов, но о прошлом говорить нечего. Я не спорю, что для Порты главная статья об Азове, а для России – о пленных, и потому обе статьи должны бы быть исполнены в одно время; русское требование справедливее турецкого, тем более что Порте давно объявлено: с русской стороны не сделают ничего, если турки не будут исполнять и со своей стороны обязательств.

– Россия обязалась разорить Азов за четыре месяца, а прошло уж больше года, считая с прошлого мая… А освобождение пленных – дело обоюдное: в России тоже много пленных турок, – гнул свою линию граф Кастеллян.

– Дело не в количестве пленных, важен сам вопрос. Если Порта отдаст всех пленных, Россия немедленно разорит Азов.

– Пусть разорят Азов, – не выдержал великий визирь. – Пленные сейчас же будут выданы.

– Между словом и делом большая разница, – возражал Румянцев. – Не только в провинциях, но и здесь, в Константинополе, ни одного пленника от турка не взято.

Поначалу так ничем и кончилась эта конференция… Взаимные упреки сменялись попытками снова наладить отношения взаимного доверия. Но французы тут же вмешивались, как бы отговаривая визиря от уступок.

Пришлось Румянцеву использовать и английского посла для того, чтобы ослабить французское влияние на турецких правителей. А главное – пойти на всевозможные уловки для выявления истинного положения в турецком правительстве. И для этого все средства были хороши: переводчик русского посольства Пини нашел «дорогу» в канцелярию рейс-эфенди и получал оттуда через своего приятеля очень важные сведения. Так Румянцев узнал, что шведский посол Гилленборг убеждал великого визиря начать войну против России, дескать, и Швеция начала войну против России в угоду Турции, и обещали не заключать мира до тех пор, пока Порта не добьется выгодных для себя уступок от России. Из этих же источников Румянцев узнал, что Швеция требовала от Порты не только денежной помощи, но и активных действий татар против России, способствовала бы поднятию мятежа в Запорожье… И сколько еще всякого интересного можно узнать, когда перехватываешь важные дипломатические сведения. Оказывается, шведы настолько самоуверенны, что обещали помощь Порте в налаживании хороших отношений турецких властей с шахом Надиром… И еще, пожалуй, самое важное: шведы возбуждают националистические чувства поляков против России. Вот что важно донести в сенат, пусть там подумают, как избежать столкновения с поляками…

Так и продолжал бы сидеть Румянцев в Константинополе, плетя сеть интриг против шведов и французов, стойко блюдя интересы России. Он хорошо понимал, что шведские посланники ничего не добьются у турок, которые сами оказались в сложном положении… И кроме обещаний, ничего не давали шведам, которые всячески пытались доказывать, что они затеяли войну с Россией как оборонительную, а потому имеют право на поддержку со стороны Порты, как это следовало по заключенному между ними договору. Но всему миру было известно, что войну начала Швеция, а потому и не имела права рассчитывать на поддержку Порты, да и денег у Турции не было. Ни с чем уходили шведы, но были настойчивы, так как дела военные у них шли плохо.

27 августа Румянцев подписал конвенцию, можно было бы добиться большего, чем он добился, но последовал указ из Петербурга, чтобы он не медлил с этим. Пришлось подчиниться, хотя положение у Порты было гораздо хуже, чем у России, только что отпраздновавшей Вильманштрадскую победу над шведами. Понятно, эта победа не понравилась Порте, увидевшей в этом возможность усиления России. Но предпринимать ничего не стала…

Напротив, совсем недавно, 28 октября, великий визирь, пригласив Румянцева на дружеский обед по случаю его предстоящего отъезда в Россию, неожиданно сказал, что Турция готова быть посредником в переговорах между Швецией и Россией. Тогда Румянцев ответил, что не имеет высоких полномочий на этот счет, но и сейчас, размышляя об этих встречах и переговорах, Александр Иванович думал, что это был дипломатический ход визиря, чтобы отделаться от настойчивых требований шведов… «Да и с какой стати принимать это посредничество, которое противоречит русским интересам… Кто ж может поверить, что Порта окажется в состоянии дать помощь шведам…» – думал Румянцев. В дороге он узнал, что императрица Елизавета наградила его орденом Святого Андрея Первозванного… Киев, Москва…

И вот теперь Румянцев по указу новой императрицы Елизаветы Петровны возвращался в Петербург.

Глава 3
Дела шведские

Новости словно обрушились на него. Не успел он приехать, как был принят самой Елизаветой… В числе самых именитых и заслуженных людей государства 30 ноября 1741 года, в день орденского праздника Андрея Первозванного, в первое торжество нового царствования, Александр Иванович Румянцев, генерал-аншеф, дипломат, сподвижник великого Петра, испытывал необыкновенные чувства. После литургии в придворной церкви сама Елизавета надела на него Андреевскую ленту. Это ли не счастье для старого дипломата… Готов был даже прослезиться, но вовремя сдержался, глядя на светящееся добром прекрасное лицо молодой императрицы.

И он с готовностью стал участвовать во всех делах государственных, особенно дипломатических.

Особый интерес возбуждали по-прежнему дела шведские. Вокруг этих дел плелись интриги как со стороны русских, так и иностранных министров. Пытались подкупить вице-канцлера Бестужева, но он, не предполагая, как будут разворачиваться события, пока воздержался от предложенной ему французским послом ежегодной пенсии в 15 000 ливров за поддержку при русском дворе французских интересов. Лесток, один из ближайших сподвижников Елизаветы во время дворцового переворота, принял эту пенсию, пообещав делать все возможное для того, чтобы интересы Франции торжествовали при русском дворе.

Шведы и французы пытались доказать, что Елизавета, будучи еще принцессой, обещала, дескать, быть на стороне шведов и французов, если она добьется отцовского престола. И война шведов против России – это война против немецкого правительства в России, война за законную наследницу Петра, война против Анны Леопольдовны, иностранной принцессы, чуждой интересам России…

Александр Иванович стремился вникнуть в действительное положение России, понять ее истинные интересы… И конечно же он прекрасно знал, что говорил французский посол Шетарди, какие мысли бродили в голове английского министра, потому что ничто не было для него тайной: столькими нитями он был связан с европейской политикой, кто расскажет анекдот с намеком, кто просто перескажет, что говорит тот или другой посол на обеде у графа Строганова, или, напротив, о чем промолчал турецкий посол… В мире недомолвок, анекдотов, прямых и точных высказываний он вращался давно и хорошо знал, что и кто стоит…

Жизнь при дворе шла своим чередом. Молодые шли в гору, ловили момент счастья, быстро делали карьеру, выдвигались на первые места в государстве, старые сподвижники Петра пожинали то, что не успели получить при нем и за годы долгого забвения его деяний и даже имени.

Поговаривали, что граф Черкасский, новый канцлер, мало пригоден к роли вершителя иностранных дел, старый, дескать, языков не знает, а главное, ни в чем не нуждается, такого не подкупишь… Все большую силу приобретал при дворе французский посол Шетарди… Мало сведущие в подробностях дворцового переворота разносили неверную подробность, будто Шетарди был одним из прямых вершителей судеб Российской империи… Но вскоре все выяснилось. Оказалось, что Шетарди выдавал желаемое за действительное, и потому и вера в его всесилие вскоре не подтвердилась… Да и события складывались по-прежнему не в пользу шведов, которых так поддерживали французы…

В первые дни после восшествия Елизаветы на престол французские и шведские ответственные за политику лица ожидали скорых шагов Елизаветы в пользу мирных переговоров. Но русские правители помалкивали относительно своих ближайших намерений. Напротив, Елизавета высказалась в том духе, что не вызывало никаких сомнений:

– Россия готова к примирению со шведами, но только никаких территориальных уступок она не сделает, уступок, противных ее чести и славе. Даже Анна Леопольдовна, оказавшаяся случайно на русском престоле, начала войну, ни в чем не уступив притязаниям шведов. Так как же я, дочь Петра, соглашусь на постыдные для моего Отечества условия, порочащие память моего отца. Не отдам я земли, за которые пролито столько русской крови.

Эти слова произвели большое впечатление в Версале и Стокгольме, которые не ожидали такого решительного заявления со стороны молодой императрицы, всецело, как им казалось, обязанной французскому и шведскому влиянию на европейские дела.

Сам-то Шетарди хорошо знал, что он не оказывал ни малейшего влияния на дворцовый переворот, но не мешал распространению слухов о своем активном участии в возведении императрицы на престол ее отца. Таким образом введены в заблуждение были и французские, и шведские политики, от которых многое зависело… Наконец-то пришел их день… Французский король прямо предлагал посредническое свое участие в переговорах между Швецией и Россией, но, само собой разумеется, французский король будет добиваться выгодного для Швеции мира. Вот против такой постановки вопроса и возражало русское правительство: оно готово пойти на мирные переговоры только при условии отказа Швеции от всяческих притязаний…

12 января 1742 года французский министр иностранных дел Амелот писал посланнику в Турции графу Кастелляну: «Теперь еще рано начертать план наших действий относительно России.

Восшествие на престол принцессы Елизаветы нам выгодно в настоящую минуту потому, что немецкое правительство было совершенно преданно венскому двору; а новая царица обнаруживает расположение к Франции и требует ее посредничества для окончания шведской войны. Но до сих пор все это только одни слова, и его величество король как прежде, так и теперь желает чести и безопасности шведов. Они не могут заключить мира, не приведя по меньшей мере в безопасность своих границ, и я предвижу, что Россия может согласиться на это только из страха перед союзами, могущими образоваться против нее. Поэтому вы должны поддерживать расположение, которое Порта начала оказывать в пользу Швеции».

Влияние французского посла с каждым днем царствования Елизаветы падало: он сделал несколько опрометчивых шагов, вызвавших недовольство Амелота. «Я был очень изумлен, – писал Амелот Шетарди, – что на другой день после переворота вы решились писать к графу Левенгаупту о прекращении военных действий. Еще более изумило меня то, что вы хотели взять на свою ответственность все последствия этого. Я не могу примирить такого образа действий с знанием намерений короля, какое вы имеете, и с вашими собственными известиями о худом состоянии московской армии, которая нуждалась в необходимом и которая, по вашему мнению, неизбежно потерпит поражение при первой встрече со шведами. Ваши письма были наполнены известиями о слабости русского правительства, которое до сих пор внушало почтение иностранцам только наружным блеском, скрывавшим внутренние язвы. Каким образом могло случиться, что в 24 часа изменилось все и русские сделались столь страшными, что шведы могут найти себе спасение только в доброте царицы, которая может их уничтожить? Король думает совсем иначе и более правдоподобно, что поспешность, с какою воспользовалась царица вашим значением, чтоб остановить графа Левенгаупта, скорее проистекла от опасения, внушенного слухами о походе этого генерала, чем из желания угодить королю и быть осторожною с народом, дружественным с Франциею. Вы были введены в заблуждение известиями о дурном положении шведской армии, известиями, страшно преувеличенными и даже ложными в существенном. Но предположим, что известия были справедливы, и в таком случае вы никогда не должны были останавливать графа Левенгаупта, когда царица отказалась дать просимые им обеспечения. Пусть бы лучше шведская армия была разбита наголову. Ошибка генерала не падала бы на министерство, которое не имело времени взять назад данных им приказаний. И тогда мир был бы заключен так же выгодно, как вы заставляете надеяться теперь, потому что не позволяете даже догадываться о желании царицы что-нибудь уступить, а Швеция не могла бы ни в чем нас упрекать. Когда же, напротив, Левенгаупт одержал бы верх, то царица сочла бы себя счастливою, если бы королю угодно было доставить ей мир. Не скрываю от вас, что вся шведская нация раздражена до крайности и не сомневается, что король хотел пожертвовать ею. Я посылаю сегодня курьера в Стокгольм, чтобы стараться успокоить там умы и дать знать, как это и есть в действительности, что перемена государя в России нисколько не изменяет чувств короля к Швеции, ни видов Франции. И точно, если король всегда желал переворота в России только как средства облегчить шведам исполнение их намерений и если этот переворот произвел противное действие, надобно жалеть о трудах, предпринятых для его ускорения. Честь короля обязывает поддерживать шведов и доставить им по крайней мере честь обеспечения и преимуществ, на которые они надеялись; его величество не должен допускать, чтобы они терпели от последствий вашего слова… Если война продолжается, то шведы не останутся без союзников… Важно, чтобы заключение мира между Россией и Швецией было в наших руках. Пусть царица остается в уверенности насчет благонамеренности короля; однако не нужно, чтобы она слишком обольщала себя надеждою на выгодность мирных условий».

Новая царица… Какую политику она будет проводить? Ведь она как чистый лист бумаги, что хочешь на нем пиши… Так думали многие дипломаты в России и многие руководители европейской политики. Но мало кто знал дочь Петра… Все знали ее как ветреную красавицу, менявшую любовников и несчастную в женихах: сколько раз сватали ее за принцев и великих князей, но все неудачно… Так и осталась незамужней. И вот она теперь вершит европейской политикой. Какую займет она позицию в войне со Швецией… Тут не одна дипломатическая голова тяжко задумывалась. Во всяком случае, надежды на скорый мир со Швецией не оправдались.

Маркиз Шетарди никак не мог смириться с тем положением, в каком он оказался. Прямо надо сказать, что оказался он в ложном положении: думали, что он при российском дворе играет решающую роль, а на самом деле создавал только видимость… Действительно, он мог часто бывать у царицы, разговаривать с ней, чего-то просить и чего-то добиваться, но все, чего он достиг, было мелочью по сравнению с тем, что от него хотели французы и шведы.

Российские правители колебались, чью же сторону принять в европейской политике – Австрии или Франции, находящихся в острых разногласиях по многим аспектам европейских отношений. Великий канцлер князь Черкасский явно был на стороне Австрии, вице-канцлер Бестужев-Рюмин не высказывался еще по этим сложным проблемам, хотя и всячески намекал Шетарди, что он будет вести политику скорее в пользу Франции, чем Австрии…

Шетарди, уверенный в том, что Елизавета не забыла его хорошего отношения к ней, когда она еще была принцессой, решительно потребовал от нее устранения князя Черкасского с его поста великого канцлера. Но получил неожиданный для себя ответ:

– Вы говорите, маркиз, что вам трудно общаться с князем Черкасским, что он не знает языков европейских. Ну и что ж… Зато он предан делу моего отца, и отец ценил его преданность. А что вы не можете говорить с ним непосредственно, так что вам за нужда с ним обращаться. Вы будете вести переговоры прямо со мною, а другие иностранные министры пусть делают как знают… Пусть изучают русский язык… А менять князя еще не время.

Такого ответа маркиз Шетарди не ожидал, надеясь, что Лесток, который согласился получать пенсию от французского двора за действия в пользу Франции, уже подготовил почву для положительного решения этого вопроса. Но нет, не такая уж оказалась беспомощная в европейских делах новая императрица, которая по-прежнему увлекалась балами, прогулками, маскарадами, по-прежнему была неравнодушна к красивым мужчинам, но она всегда помнила, что она дочь великого преобразователя России, завоевавшего огромный авторитет в европейских делах, и не ей этот авторитет пускать по ветру.

Весь двор был занят предстоящей коронацией, которая будет происходить в Москве. Елизавета, увлеченная этими всеобщими хлопотами, не забывала о ждущих ее решения дипломатических делах. Конечно, она с большим удовольствием, как прежде, отдавалась веселью, но настала другая пора… Пора высоких государственных дел и решений.

В марте в присутствии Елизаветы состоялась конференция по просьбе Шетарди.

– Швеция взялась за оружие, – заявил он, – как для получения удовлетворения в обидах, нанесенных ей прежним немецким правительством в России, так и из желания возвратить себе прежние свои провинции. Мой король, ваше императорское величество, хлопотал за вас, ныне царствующую в России, именно помогая Швеции, которая стремилась помочь вам, свергая немецкое правительство в России. Желая помочь вам, мой король посчитал необходимостью служить шведским интересам. И что теперь получается? Вы отвергаете хлопоты французского короля?

– Нет, мы не отвергаем усилия французского короля, – спокойно возразила Елизавета.

– Шведы надеются получить от благодарности вашего величества то, что прежде думали получить только силою оружия, – вновь заговорил ободренный Шетарди. – Граф Левенгаупт готовится к новой кампании, если, по несчастью, война продолжится. В прошлом году, как только сменилась в России государственная власть, я тотчас же написал об этом графу Левенгаупту, который в надежде на скорый мир прекратил военные действия, как вы помните.

– Просто началась зима, а зимой никто не воюет, маркиз, – сказал фельдмаршал Ласси, командовавший войсками против Левенгаупта.

– Зима зимой, но шведы были готовы продолжать действия, а они решили их прекратить вследствие моего письма.

– Ну, маркиз, это уж ваши дела, мы в них не вмешиваемся, – сказал Бестужев-Рюмин.

– Так я продолжаю, господа… И вот французский король находится в большом затруднении: с одной стороны, по личной склонности он желает быть полезным ее императорскому величеству, содействовать ее славе и благополучию ее царствования; а с другой стороны, он связан со Швециею, самою старинною союзницею Франции, и если покинет ее, то изменит самым формальным своим обязательствам. Кажется, Швеция никогда не согласится на безвыгодный для себя мир. Король французский может умерить шведские претензии; но, как он надеется также, и ваше императорское величество поймет, что надобно чем-нибудь пожертвовать, если хотите привести дело к скорому примирению.

Шетарди умолк и с достоинством сел. Положил руки на стол, но, заметив, что они дрожали от испытанного гнева и волнения, спрятал их под стол; его дрожащие руки заметили и русские участники конференции.

– Господа! Прошу высказаться каждого по этому случаю. – Елизавета знала заранее, что каждый скажет, но, тем не менее, ей нужно было показать маркизу Шетарди, какие мысли и чувства испытывают ее помощники в проведении политики международных отношений…

– Мы не можем вести переговоры со шведами на других условиях, кроме условий заключенного между нами Ништадтского мира. Если шведы недовольны этими условиями, значит, надобно вести войну. – Бестужев говорил твердо и спокойно, как человек, колебания которого совсем недавно как будто и не раздирали душу. – Вот чего каждый из нас должен требовать для славы государыни и народа. И мы будем вести войну… Однако думаю, что, не прибегая к такой крайности, мы можем доставить обеспечение Швеции и даже быть полезными в ее видах. Не нам одним она уступала земли и не выгоднее ли будет для нее возвратить уступленное другим?

– Не намекаете ли вы, граф, на Бремен и Верден, не хотите ли их возвратить шведам? – Шетарди был очень доволен своей шуткой: маркиз был твердо уверен, что если уж что попадало во владение Франции, то уж так и остается навечно.

– Нет, маркиз, я ни на что не намекаю. Я просто уверен, что можно всегда сговориться. Мы искренно желаем Швеции добра, желаем приобрести ее дружбу. Если французский король водворит спокойствие на севере, войдет с нами в тесный союз, заведет прямую торговлю и упрочит все это кровными связями, то, располагая Россиею и Швециею, он будет в состоянии дать европейским делам какое ему угодно направление. Помогите искренним намерениям, и не будем упускать времени, чтоб прекратить напряженное положение. Ясно одно, что Россия не согласится ни на малейшее нарушение Ништадтского мира.

Генерал-прокурор сената Никита Юрьевич Трубецкой, фельдмаршал Ласси поддержали вице-канцлера, высказавшись в том же духе: никаких территориальных уступок шведам…

Наконец царский двор переехал в Москву.

В конце апреля в Москве появился шведский посланник Нолькен для ведения переговоров с русским правительством.

2 мая в доме князя Черкасского состоялась конференция, на которой присутствовали Александр Иванович Румянцев и обер-маршал Михаил Петрович Бестужев.

Как только Нолькен понял, что маркиз Шетарди, на которого он весьма рассчитывал во время ведения переговоров и у которого даже остановился, не приглашен на конференцию, сразу стало ясно, что серьезных перемен за это время не произошло. Так оно и оказалось.

Шведский посланник заявил, что Швеция готова вести переговоры при посредничестве французского короля, и он весьма удивлен, что не присутствует его представитель в России.

Князь Черкасский тут же сказал:

– Ее императорское величество никогда не просила посредничества французского короля. Речь шла о добрых услугах короля, которые он сам любезно предложил ее императорскому величеству, их она никогда не отвергала. Не более того. Так что мы собрались по вашей просьбе и готовы выслушать все, конечно, если у вас есть на то полномочия вести переговоры.

Нолькен вручил великому канцлеру все соответствующие случаю бумаги.

– Ну вот, теперь ничье посредничество нам и не нужно. – Весь вид благодушного Черкасского давал понять, что уступок никаких не будет. Да и твердый взгляд Румянцева не сулил ничего хорошего. Лишь опытный и хитрый дипломат Михаил Петрович Бестужев старался не встречаться взглядом с Нолькеном.

– Добрые услуги и посредничество одно и то же, – сказал Нолькен, – и мне прискорбно встретить затруднение по этому предмету. Я прислан с тем, чтоб вести дело в присутствии и при посредстве Шетарди, что могу засвидетельствовать своею инструкциею. Поэтому, не теряя времени, прошу послать за Шетарди и вместе приступить к доброму делу, а без Шетарди мне говорить нельзя.

– Посредничество и добрые услуги далеко не одно и то же, – возразил князь Черкасский. – И вам, как посланнику, это должно быть хорошо известно. Добрые услуги Шетарди должен оказывать вам особо, а не в присутствии вашем, и только в случае каких-нибудь столкновений между обеими сторонами может делать свои представления как русскому, так и шведскому двору. Кроме того, французское посредничество не может быть принято еще и потому, что, как всему свету известно, Франция и Швеция находятся в тесном союзе и объявлено, что Франция не оставит Швецию в настоящем затруднительном случае; понятно, следовательно, что такое посредничество невозможно. Впрочем, и самой Швеции честнее, когда она сама о своих делах будет вести переговоры и приведет их к концу.

– Все это так, – согласился Нолькен, – но у меня руки связаны, и потому прошу подать мне помощь именно формальным отстранением французского посредничества.

– А мы и не просили этого посредничества, мы просили только добрых услуг, так что вам не нужно и формального отстранения Франции от ведения наших переговоров. – Черкасский твердо стоял на своем, и было ясно, что ничто не сдвинет его с этих позиций.

– Я прошу вас обратить внимание еще на одно обстоятельство. – Нолькен никак не хотел понять, что он потерпел здесь поражение. – Решение вопроса о французском посредничестве тесно связано с принципом, который должен служить основанием переговоров. Этот принцип есть не что иное, как намерения и виды Швеции, объясненные в манифесте, изданном от имени графа Левенгаупта. В этих-то самых видах и намерениях Франция согласились со Швециею.

«Ну и что? – всем своим видом говорили собравшиеся здесь русские конференц-министры. – И пускай себе Франция соглашается со Швециею, мы-то здесь при чем?» И Нолькен это чувствовал и решил использовать последний козырь, чтобы убедить своих явных противников.

– Означенные союзные державы благословляют возложение короны российской на главу ее всероссийского величества. Уповается, что ее величество не захочет отвергнуть намерения и виды Швеции, высказанные в манифесте графа Левенгаупта. Со времени ее благополучного восшествия на престол намерения Швеции и Франции оставались одни и те же, следовательно, остается только облечь дело в формальность договора.

Нолькен явно намекал на то, что шведы развязали войну с Россией лишь из-за того, что хотели способствовать, дескать, восшествию на престол Елизаветы. Этого намека не мог простить князь Черкасский.

– Нет, этот принцип не угоден нам, и мы даже не можем сказать императрице об этом вашем заявлении. В Российской империи никто не верит в то, что ее императорское величество получила родительский престол в результате начала войны со шведами, поддержанными французами. Всем известно, почему получила родительский престол Елизавета Петровна…

– Но я прошу доложить дело на решение императрицы. Впрочем, смело говорю, что король, государь мой, и весь шведский народ начали эту войну не против ее величества, и, услышав о ее восшествии, все обрадовались и подумали, что война уже прекращена. Во всяком случае, я приехал вести переговоры с приятелями, а не с врагами. Смело говорю, господа, что причины и цели войны те самые, которые истолкованы в манифесте графа Левенгаупта.

Конференц-министры переглянулись.

– Нет, я вовсе не говорю, что шведы ее величество на престол посадили, но нельзя же отрицать, чтоб они этого не желали, и так как Франция для того же с ними согласилась, то необходимость ее посредничества в настоящем мирном деле осязательна.

– Вы, господин Нолькен, чувствую, не знаете, что писало французское правительство маркизу Шетарди? – Черкасский явно устал уговаривать шведского посланника отказаться от французского посредничества и получить полномочия от своего правительства вести переговоры самостоятельно и прибегнул уж к последнему средству. – В рескрипте* французского правительства прямо сказано, что Швеция начала войну для возвращения уступленных ею по Ништадтскому миру провинций. И кроме того, там действительно говорится, что Франция берет на себя наиторжественнейшие обязательства не оставлять Швецию без своей помощи в этот тяжелый момент ее истории. Так может ли Франция быть беспристрастной, а ведь посредник должен быть таковым. Не так ли?

«Ишь, наконец-то засмущался, – подумал Александр Иванович Румянцев. – И так вот всегда, припрешь фактами, тогда засмущается, а то ведь будет врать без конца и краю, ох и бесстыжие… Ведь ясное дело, но вот уперся, и может толочь воду в ступе хоть год… Странно, что Шетарди не поставил его в известность об этом рескрипте, действительно посадил его в лужу, а сам чистенький… Вот и доверяйся после этого союзничкам…»

– А какие возможны другие способы для вознаграждения Швеции за понесенные ею убытки в этой войне? Что мне передать своему правительству? Ведь должна же быть какая-то уступка для показания дружеских чувств ее величества к Швеции…

Нолькен явно был растерян, не ожидая такого приема.

– Почему же Россия должна платить военные убытки, если она не нападала ни на кого, а лишь защищалась от нападения? Вы не забыли хода войны, господин Нолькен? Мы имеем право требовать возмещения наших убытков, а не наоборот… Об уступках нечего и думать. Ее величество ни пяди земли отдать не изволит и по милости Всевышнего нужды не имеет этого делать. Она еще раз подтвердила, что будет держаться во всем Ништадтского мира. А для безопасности своих границ Швеция может уступить остальную часть Финляндии.

Нолькен совсем не ожидал такого оборота дел, поморщился при этих словах князя Черкасского: правильно говорили, что этого князя следовало бы давно убрать со всех его постов, совершенно невозможно с ним ни о чем договориться.

– Мы готовы, господин Нолькен, вести с вами переговоры, но без посредства Шетарди, обойдемся без французов. Вы должны получить от своего правительства мандат вести переговоры самостоятельно. На другие условия мы не согласны, – резко подвел итоги конференции великий канцлер.

– Хорошо, господа. Я вскоре поеду в Стокгольм, чтобы обо всем доложить королю. Я засвидетельствую о вашем желании покончить с войной…

И действительно, Нолькен вскоре отбыл из Москвы, но не в Стокгольм, а в Фридрихсгам, к графу Левенгаупту. Этот приезд послужил причиной драматических событий, которые стали известными и в Москве.

А пока князь Черкасский, славившийся своим хлебосольством и богатством, пригласил всех конференц-министров к столу. Нолькен, конечно, раздосадованный, уехал, а собравшиеся долго еще обсуждали европейские дела.

Александр Иванович Румянцев, давно знакомый со знаменитым фельдмаршалом Ласси, воспользовался случаем, чтобы расспросить его о своем сыне Петре.

– О, это хороший солдат… Исполнителен, отважен, готов выполнить любое поручение. Но будущее – в его руках.

– Беспокоит он меня, молод еще, не сбился бы с пути истинного.

– Об этом не волнуйся, генерал. Он будет на моих глазах, не дам ему избаловаться.

Успокоенный Александр Иванович перевел разговор на самую злободневную тему: Елизавета венчалась на царствование, сколько было радости у всех сподвижников Петра, наконец-то все будет как в доброе старое время, когда прежде всего думали о благе России, а не о собственных выгодах.

За обедом, как всегда у князя Черкасского, обильным питием и яствами, разговор вертелся вокруг все тех же проблем войны и мира, высказывались и опасения, что всесильный Лесток, личный лекарь Елизаветы, может склонить ее ко всяким невыгодным условиям мира со шведами, нужно же ему отрабатывать свою пенсию, которую ему платила Франция за поддержку ее интересов при русском дворе.

Нет, от этих всесильных старичков ничто не было сокрыто: французский посол Шетарди болтлив, самоуверен, нет-нет да кому-нибудь проболтается о тайнах своего дипломатического ремесла, а потом тайное быстро становится явным в высоких сферах государственной власти. К этому много было способов…

Глава 4
Большая виктория

В небольшом финском городке Абове вот уже несколько недель велись переговоры о мире. Во главе дипломатической миссии России стоял испытанный в этих мирных боях Александр Иванович Румянцев.

Когда ехал сюда, он вовсе и не предполагал, что ему придется заниматься этими переговорами. Для другого дела послан был…Несколько месяцев тому назад в русском лагере, недалеко от Фридрихсгама, где расположились шведы, прошел слух, что русские офицеры немецкого происхождения ведут переговоры со шведами и таким образом чинят измену. Гвардейцы пехотных полков с криками «К ружью! Шведы! Шведы!» бросились к ставке генерал-майора Ливена, где действительно находились шведский унтер-офицер и барабанщик, прибывшие для передачи письма шведского посланника Нолькена французскому посланнику Шетарди, вытащили их и крепко побили. Солдаты набросились на ротмистра конной гвардии Респе и поручика Икскуля, вытащили их из палатки и с криками «Немцы изменяют и переписываются со шведами!» стали призывать весь лагерь принять их сторону и расправиться с немцами.

Решительные действия генерала Кейта воспрепятствовали дальнейшим беспорядкам в лагере: кирасиры и конногвардейцы были построены «в ружье», а пехотным гвардейцам крикнул, что все они будут расстреляны, если не отступят, то велит открыть по ним огонь. Это сразу сбило спесь с зачинщиков, которые тут же были арестованы… Связанные, проклинали своих сообщников, не поддержавших их:

– Вот вы теперь смотрите, как нас изменники немцы вяжут, и не вступитесь, а прежде не так было говорено.

Но это была лишь внешняя форма выражения протеста, который копился в армии, действовавшей против шведской армии в Финляндии. Ясно было, что недовольство было продиктовано прежде всего незадачливыми баталиями против шведов. И намек на положение русской армии был в рапорте генерала Кейта фельдмаршалу Ласси: «6 июня, в Троицын день, большая часть гвардейских офицеров обедали у меня; тут гвардии майор Чернцов рапортовал мне о ропоте гренадер на то, что берется в поход только по три гранаты на человека, и я в тот же час приказал употребить крайнее старание, взять в поход все гранаты, и о том дать знать гренадерам, и тем их успокоить. Но в то самое время, как я этим распоряжался, входит прапорщик гвардии Алексеев и репартует, что в лагере начинает умножаться шум и между солдатами проносится слух, что ядра по большей части не по пушечным калибрам, в конной гвардии патроны без пуль и в лагере в ставке генерал-майора Ливена находятся шпионы. За Алексеевым является гвардии майор Солтыков и репартует, что в лагере большой беспорядок: гренадеры пришли в лагерь конной гвардии и отбили шведского унтер-офицера и барабанщика, взяли их из палатки Ливена и отвели в свой лагерь, ищут также с криком своего офицера Икскуля. Я в ту же минуту побежал сам с находившимися у меня офицерами в их лагерь. Подходя к лагерю конной гвардии, я увидел толпу гренадер, также гвардейских и армейских солдат без ружья, при одних шпагах, а при самом входе в лагерь встретил одного гренадера и троих солдат пешей гвардии, которые вели ротмистра конной гвардии Респе; я отнял у них ротмистра и тотчас велел взять их под караул; чтоб навести на своевольников побольше страху, я приказал гвардии майору сейчас велеть сыскать попа, который бы исповедовал виновных, назначенных к немедленному расстрелянию; офицерам приказал идти к своим ротам и перекликать всех солдат, записывая отсутствующих. Услыхав это, все солдаты, бывшие в лагере конной гвардии, побежали в свои роты. Сам я с генерал-майором Чернцовым отправился перекликать пешую гвардию и нашел шведского унтер-офицера и барабанщика в гренадерской палатке и при них двоих гренадер с примкнутыми штыками на часах; часовые эти поставлены были по приказу подпоручика Щербакова, чтоб охранять шведов от дальнейших оскорблений; я велел их отвести обратно в лагерь конной гвардии. После переклички я приказал всем солдатам разойтись по палаткам, что и было исполнено, причем несколько человек я велел арестовать, потому что на них было указано как на зачинщиков смуты».

Конечно, во всех подробностях это дело было доложено императрице, и она, направляя Александра Ивановича Румянцева, напутствовала его словами:

– Вы, конечно, помните указ от 14 апреля 1743 года. И хотя все по суду смертной казни достойны и прочих определенных наказаний, однако мы по нашему природному милосердию от казни смертной и наказания освобождаем оных. Помни об этом при разборе дела…

И вот состоялся суд… Дело закончилось, можно было бы собираться домой, но пришел новый рескрипт императрицы… На этот раз задание касалось мирных переговоров со шведами.

Шведы были представлены знакомым Александра Ивановича Румянцева еще по московским переговорам Нолькеном и сенатором бароном Цедеркрейцем. Шведы упрямо настаивали на своих претензиях, известных еще по московским переговорам. Румянцев не желал даже слышать о территориальных уступках. Так и велись дипломатические переговоры, ничуть не продвигаясь к заключительному пакту.

Одно время уже показалось, что дело пошло на лад. Без больших уступок с русской стороны шведы готовы были заключить мир. Но не прошло и нескольких дней, как они снова отказались от своих обещаний, и снова все приходилось начинать с нуля.

«Нужна большая виктория… Тогда дело пошло бы быстрее. Но что-то наши словно замерли…» – в сердцах думал полномочный министр Румянцев.

Вся беда в том, что военные планировали победить и на суше и на море, но все это время никак не удавалось установить совместные действия армии и флота. Русская эскадра задержалась в море и прибыла в Гельсингфорс лишь в начале июня. Дули встречные ветры, попробуй их преодолей, уж видно, на то была Господня воля. Да и прибыть-то прибыли, а льдины еще мешали активным действиям. Вот и замешкались. Ласси так и не решился начать морское сражение. А шведы, оказывается, ждали русскую эскадру близ Гангута, – видно, хотели доказать, что давняя победа русских при Гангуте – это случайность.

Румянцев посмотрел на карту. «Да, пойти на них – это верный проигрыш битвы, они защищены берегами. А мы в открытом море… Нет, правильно Ласси решил подождать корабли адмирала Головкина. Вот тогда-то и нужно было активно начинать генеральную баталию. Но и тогда действия на море были только демонстрацией, а потом и вообще русские корабли ушли к Ревелю и бросили там якоря. А ведь вроде бы ничего не мешало русским для открытых военных действий на море и на суше. И вот все чего-то ждут… Разве могут сделать что-то дипломаты на переговорах, если полководцы медлят с генеральным сражением… Стар стал Ласси, медлителен, чрезмерно осторожен, все чего-то опасается… Неужели не видит, что шведы иссякли, ждут не дождутся конца войны. Но гордость им не позволит согласиться, что они проиграли войну. Вот и тянут. Авось думают, удастся им что-нибудь выторговать у русских. Нет, уж как-нибудь отобьюсь от их притязаний…»

А между тем события на переговорах ждали действительно лишь военного толчка. И этот толчок произошел.

В конце июня русские войска подошли к Фридрихсгаму, который шведы без сопротивления тотчас же оставили. Город подожгли сами шведы. Левенгаупт отступил к Гельсингфорсу. Русские заняли Кюмень, Борго, затем без сопротивления сдались Нейшлот, Тавастгауз. Лишь в августе Ласси догнал армию Левенгаупта у Гельсингфорса, отрезав ей путь к отступлению к Або… Совсем недавно здесь воевал Петр Великий. И Ласси воспользовался тем же маневром, которым добился победы Петр: с помощью финского крестьянина он нашел ту дорогу, которую проложил Петр, чтобы закрыть путь к отступлению шведам.

И этот маневр снова привел к полной победе. Активные действия русского флота позволили сковать свободу шведской армии. Генералы Левенгаупт и Будденброк, вызванные в Стокгольм, со стороны моря, едва успели проскочить через блокаду русских кораблей. Без всякого сопротивления семнадцатитысячная шведская армия под командованием генерала Бускета капитулировала, выговорив себе право вернуться в Швецию, оставив лишь артиллерию.

26 августа 1742 года русские снова вошли в Гельсингфорс. Финские войска разошлись по домам, шведские готовились к отплытию домой. А переговоры все продолжались…

Много странностей было в поведении шведских генералов, которые были осуждены и казнены. Да и современники считали, что «поведение шведов было так странно и так противно тому, что обыкновенно делается, что потомство с трудом поверит известиям об этой войне».

Казалось бы, все стало ясно: полная победа над шведами открывала путь к быстрому заключению мира. Но не так-то все оказывается просто. Шведы продолжали настаивать на благоприятных для себя мирных условиях заключения договора.

Конечно, шведы уже и не помышляли о тех условиях, на которых они настаивали совсем недавно. Они искали средства оставить за собой хотя бы часть Финляндии. И неожиданно для Александра Ивановича Румянцева, который уже считал дело сделанным, снова все чуть не рухнуло: шведы предложили в наследники шведского престола герцога Голштинского, племянника русской императрицы, сына ее сестры Анны, вышедшей замуж за герцога Голштинского еще при Петре Великом. И соглашались вновь признать условия Ништадтского мира. Румянцев настаивал на том, чтобы оставить за Россией завоеванные в войне новые территории. Шведы предложили избрание епископа Любского на шведский престол, если Россия откажется от завоеванных территорий. В Петербурге рассудили, что мир со Швецией лучше войны, и вскоре епископ Любский, Адольф-Фридрих, брат наследника русского престола Петра Федоровича, был избран на шведский престол, а Россия уступила большую часть завоеванных территорий в Финляндии.

С известием о мире Александр Иванович послал в Петербург своего сына Петра Румянцева, участвовавшего во взятии города Гельсингфорса, принимавшего участие в конгрессе в Абове, «находясь при разнокомандущих генералах, употребляем был в разные курьерские посылки», как вспоминал он позднее.

Прибывший в Петербург капитан Петр Румянцев был тепло встречен императрицей и пожалован сразу в полковники.

Это было 3 июля 1743 года. Полковнику Петру Румянцеву было чуть больше восемнадцати лет. Вскоре он принял командование Воронежским пехотным полком.

Глава 5
Отцовский урок

Генерал-аншеф Румянцев, казалось бы, мог быть доволен своей жизнью. Елизавета Петровна за годы своего правления оказала ему много милостей. Вот и не так давно, 15 июля 1744 года, в день торжественного празднования в Москве мира со Швецией, Александр Иванович Румянцев с потомством своим был возведен в графское достоинство. В грамоте на этот титул были перечислены все его заслуги и заслуги его предков, теперь на гербе его рода красуется надпись: «Non solum arinis». Действительно, «не токмо оружием» служил он своему Отечеству. С улыбкой вспоминал старый Румянцев слова императрицы, пожелавшей, чтобы этому девизу во все времена следовали его потомки ненарушимо. И после этого милости так и сыпались на него. Пожалованы были земли в Прибалтийском крае, жена Мария Андреевна стала статс-дамой ее величества. Поговаривали даже о назначении Румянцева вице-канцлером. Особенно хлопотал об этом преданный Лесток. Конечно, у него была своя выгода: Румянцев давно держался партии, которая стояла за французские интересы при российском дворе. Стар, видно, не подошел для этой роли… Он привык больше действовать, чем интриговать… Но все эти государственные помыслы как-то меньше занимали его. Правда, он по-прежнему бывал при дворе как сенатор, принимал участие в заседаниях совета, обсуждавшего возможное участие России против Пруссии, забиравшей все большую волю в европейской политике, но государственной должности никакой не имел.

Чаще всего он думал о судьбе своего единственного сына Петра, своенравного, беспокойного гуляки. Сколько раз отец добром просил его остепениться, бросить все эти дурацкие молодечества, которые никогда к добру привести не могут.

Старый Румянцев не на шутку разволновался, вспоминая все проступки своего любимого сына. Никак он не мог забыть, что сын отказался жениться на дочери покойного Артемия Волынского. Чем плоха партия? «Сама наша всемилостивейшая государыня, милосердуя о нем, беспутном дураке, изволила побеспокоиться об этом браке, изволила сказать, что Петруше приспело время жениться, и изволила назвать невесту, жалуя таким образом не только его, но и всю нашу фамилию… Пусть она не красавица, но и не дурна, пред прочими же невестами весьма богата. Все знают, что за ней дают более двух тысяч душ, а может, и все три тысячи, двор московский, у Кузнецкого моста, такой, что в Москве другого едва ли сыскать можно. Здесь, в Набережной улице, у Крюкова канала, каменный великий дом, к тому же конский завод и всякий домовый скарб. Да и сама невеста весьма неглупа и состояния самого доброго. А уж как хлопотала об этом деле сама государыня, говорила, что Волынской добивались два старших сына фельдмаршала князя Михаила Михайловича Голицына, сыновья статс-дамы графини Чернышевой, но всем отказала государыня в надежде женить Петрушу на ней. Да и понятны ее хлопоты за него, ведь все знают, что государыня по крови близко обязана свойством. Всемилостивейшая государыня помнит, что Наталья Кирилловна Нарышкина, мать великого государя российского, родственница знаменитого боярина Матвеева, воспитывалась в его доме и своей красотой и разумом пленила сердце царя Алексея Михайловича. Из дома боярина Матвеева она ушла в кремлевские палаты и стала матерью великого преобразователя. А мать моего Петра – внучка того самого Артемона Сергеевича Матвеева. Дальнее, конечно, родство, но все ж таки… А мой остолоп не воспользовался таким расположением матушки-государыни… Может, корень-то у них один – боярин Матвеев… Может, мой Петруша – правнук его, а всемилостивейшая государыня Елизавета Петровна – его правнучка? Кто знает… В чужую спальню не заглянешь. Во всяком случае, Елизавета Петровна знает о свойстве с Матвеевыми и хочет оказать милости не только его внучке, но и его родному правнуку».

Много раз старый Румянцев возвращался в своих мыслях к загадочной истории женитьбы царя Алексея Михайловича и каждый раз терялся в догадках. И главное – почему Наталья Кирилловна Нарышкина, дочь Кирилла Полуектовича, боярина и воеводы, оказалась воспитанницей боярина Матвеева?

«Нет, теперь такой доброй девки нам не сыскать для него. – Мысли отца снова устремились в заветное русло. – Ну, может, какую и найдет из придворных, он их тоже всех знает, но придворное обхождение ему скоро наскучит. И сколько ему советовали такую невесту не пропущать. Ее богатее сыскать трудно, да и дом готов совсем. Хотя, по благодати Божией, достаток малый и имеем, да, однако ж, что более, то лучше. Но нет, не послушался нашего совета, а ведь и я, и мать, и сестра его Екатерина Александровна, и муж ее, наш зять, генерал-майор Николай Михайлович Леонтьев, да все-все, кто знал об этом, советовали ему жениться на дочери Артемия Волынского… Ах! До сих пор скорбно, что упустили такой случай. Нет, не послушал родительского совета нашего, також не соизволил и повиноваться доброму совету нашей всемилостивейшей государыни, которая прямо сказала: «Лучше сей добрый кусок хлеба вам хочу отдать, нежели другому».

Александр Иванович вспомнил, что сын в то время был послан для разбирательства одного скандального дела в Орел. Старший Румянцев готов был отозвать его от начатого следствия и просил немедленно приезжать. Но упрямый строптивец отказался приехать, не внял мольбам родителей, не посчитался с советами самой императрицы.

С тех пор отношения между сыном и родителями сложились натянутые. Отец пытался оказывать сыну помощь в его службе, определить его поближе к Петербургу, чтобы почаще видеться, но сын отмалчивался на все его предложения, не желая пользоваться влиянием отца в Военной коллегии.

При редких свиданиях отец приказывал сыну почаще писать, мать тоже об этом просила, но получали лишь редкие и скупые письма. Даже из Выборга, где у Румянцевых был знакомый почтмейстер, да и вообще много знакомых, которые часто бывали в Петербурге… Но вести о службе сына часто доходили до отца. И все весьма нелестные, немало порассказал отцу генерал-поручик Александр Брюс, старый его товарищ, которому нельзя было не верить, хотя и верить не хотелось. Столько неприятного узнали родители от него о службе родного сына.

Не раз в своих письмах отец предупреждал сына, чтоб соблюдал предосторожности, жил смирно, со своими подчиненными офицерами поступал порядочно, не бранил их публично и дерзко. Да и от посторонних поступало много жалоб, доходивших до императрицы. Особливо недовольна она была ссорой, которую учинил Петр Румянцев у богача Возжинского.

– Ежели б я в те числа сведала об этом непристойном деле, то б отцу велела сказать, чтоб унял. А ежели отец того не учинит, то я, кажется, поболе власти имею, нежели он, чтоб унять моего полковника. У меня уши далеко слышат. Велено от меня за ним смотреть и меня репортовать. Мне надоели постоянные каверзы его.

Конечно, эти слова тут же передали Александру Ивановичу и повергли его в печальное уныние. Эти слова, как грозный удар, привели родителей в расстройство.

Двадцать третий год сыну, печально размышлял старый граф, а все никак не остепенится. Пора ему постоянным быть. Может такое сотворить в погоне за удовольствиями, что потом уж не в состоянии будет поправить, не помогут ни мать, ни отец. Пусть на родителей не пеняет, мы не раз предупреждали его…

27 февраля 1747 года старый Румянцев, получив от своего генерал-адъютанта известие о сыне, пришел в негодование: оказалось, что Петруша вошел в большие долги, а отцу ничего об этом не сообщил.

«Неужто ему недовольно определенного от меня содержания? – с болью в сердце думал Александр Иванович. – Да и жалованье получает тысячу осьмсот рублев в год. К тому же там, где служит, все дешево, и немало посылал ему из своих деревенек на прокорм, на содержание слуг и лошадей… А все мотовство одно… Ох, сын мой, Бога ради не отврати моего сердца от себя, как прежде было. Но ежели невоздержно, мне в том нужды нет, только жаль его, пропадет. А после станет плакать и на меня жаловаться. Доведет мать до крайней печали. Все время, как только услышит о Петруше плохое, причитает без конца, уморит-де нас безвременно, одною головою живет, чтоб свободнее одному шалить и пустодомом жить».

Совсем по-стариковски сморщилось лицо старого Румянцева, готового расплакаться от горя. Седьмой десяток доживал генерал-аншеф, столько повидал на свете, хорошего и плохого, но вовсе и не предполагал, что в конце жизни выпадет ему столько печальных размышлений о судьбе беспутного сына.

Нет! Нужно что-то делать. Не время показывать свою слабость, скоро должна приехать графиня Румянцева…

Наконец-то пришла Мария Андреевна, как всегда переполненная придворными новостями. Только что императрица вернулась со свитой из своей поездки в Ревель и Рогервик. Предполагаемая поездка в Ригу была отменена после того, как Елизавета Петровна получила от Чоглокова, приехавшего с императорским послом из Вены, письмо какого-то лютеранского пастора с мольбой отказаться от поездки в Ригу, потому что, по словам пастора, по дороге в Ригу расставлены убийцы. Пастор оказался сумасшедшим, но императрица поспешила в Петербург.

– И не можешь себе представить, какие ужасы рассказывают про обер-гофмейстерину молодого двора, – выкладывала новости Мария Андреевна. – Говорят, великая княгиня Екатерина опять плакала, доведенная до слез ее постоянными запретами. Чуть расшалится молодежь, она тут же им делала замечания, дескать, это будет не угодно ее величеству. Так всем надоела, что маленькая графиня Шувалова, ну ты знаешь, самая болтливая и острая на язык, тут же рассказала обо всем императрице, а главное – сделала всеобщим посмешищем эту Чоглокову. К тому же всемилостивейшая императрица дала ей такой нагоняй, что больше не захочет вмешиваться в жизнь молодых…

«О, помилуй меня Господи от всех этих сплетен и бабьих интриг. Будет болтать, пока не остановишь», – тоскливо думал Александр Иванович, и все-таки не рискуя перебить свою благоверную, привыкшую к придворной жизни за много лет.

– А Чоглоков-то! Тоже выкинул штучку. Только приехал из Вены и влюбился в фрейлину Кошелеву, и эта непозволительная связь произвела невозможный скандал при дворе. Представляешь?

Бойкая, привлекательной наружности, проведшая детские и юные годы за границей вместе с отцом графом Андреем Артамоновичем Матвеевым, Мария Андреевна жила в Вене, Гааге, свободно владела французским и немецким языками, превосходно танцевала до сих пор, а ведь тоже уже не молоденькая, скоро будет пятьдесят.

Но все такая же неугомонная, как и почти тридцать лет тому назад, когда Петр Великий сосватал их.

– А слышал, что ее величество уже не допускает нашего друга Лестока и кровопускание ей делает уже другой лейб-медик?

– Слышать-то слышал, но ведь она была у него на свадьбе с этой фрейлиной Менгден, – поддержал разговор граф Румянцев. – И она была с ними ласкова и внимательна.

– Нет, граф Лесток под подозрением, распространяются слухи, что он пользуется пенсионом не только от французского двора, но ему платят и англичане. И вообще…

– Действительно за последнее время Бестужев, как стал великим канцлером, удаляет одного за другим всех близких молодому двору, великому князю Петру и великой княгине Екатерине Алексеевне. Сначала выслан Шетарди, потом Брюммер, прусский посол Мардефельд, а теперь сгущаются тучи над графом Лестоком… Кто не знает о его роли в возведении Елизаветы Петровны на отчий престол…

– А ты не слышал, как ее величество насмешливо сказала про Лестока: «Вольно французам тратить деньги по-пустому… Лестока я совсем не слушаю, да и говорить себе слишком много не позволяю…» Так что Бестужев берет верх в этой борьбе.

– Скорее Лесток поплатится за свои связи с прусскими сторонниками, дорогая моя статс-дама ее величества. Уж больно ты много знаешь, как и тебе не было б худа. Не хватало еще этого нам, потеряем кредит у матушки-государыни… Опять плохие новости, мать, – горько закончил граф Румянцев.

– Опять что-нибудь натворил? – забеспокоилась графиня.

– Не то слово! – тяжко вздохнул старый Румянцев. – Опять с сею почтою получил я из Выборга письмо тамошней почтовой таможни.

Мария Андреевна побледнела, испытывая тяжкое предчувствие. Сколько уж лет так вот начинал Александр Иванович, а потом она узнавала об очередных «продерзостях» ее единственного сына.

– Ну и что? – с ужасом в голосе спросила она.

– А то, что ничего хорошего! – столько ярости вложил в эти слова генерал-аншеф, что графиня вздрогнула. – Цольфервальтер Людвих жалуется на Петра: первое, он обидел проезжающую жену, а потом, после пробития зори, с солдатами вломился в дом этого Людвиха и непотребные проступки делал, что подлинно увидишь из письма его.

И граф Румянцев протянул письмо цольфервальтера. Мария Андреевна быстро прочитала его и жалостливо взглянула на своего супруга, который грозно хмурил брови, хотя весь его вид был скорее уныл, чем грозен. Сказывалась давняя служба на здоровье некогда неутомимого генерала.

– Не смотри на меня так, Мария Андреевна. Час от часу слабее становлюсь, а так хочется тое радость при себе совершить. Женился б, может, образумился. А без меня, пожалуй, и не такие случаи будут. Не могу понять Петрушу. Имеет та-кои знатный чин, а такие шалости делает, не хранит как свою, так и родительскую честь. Ведь этот Людвих мог бы не мне, а действительно в Коммерц-коллегии просить по команде, а из той коллегии было б представлено в сенат, а из сената был бы послан указ в Военную коллегию, чтоб его строго осудить и наказать. Напишу ему строгое письмо…

– Да уж сколько ты писал ему. И я просила его остепениться, а все без толку. Разве не надокучили ему такие на него оглашения? Рассуди, Александр Иванович, может ли сие здесь тайным быть и не внушено ее императорскому величеству. А в каком он уже кредите, вы уже довольно знаете и смотреть за ним велено.

– Да я уже, мать, нарочно послал своего адъютанта Токмачева и велел обо всем этом деле, как происходило, взять обстоятельный ответ.

– Напиши ему хоть еще раз! Может, образумится…

– Напишу. Пусть ничего не утаивает, бесполезно, через своих друзей я всю правду сведаю и без него. Пусть первым делом удовольствует просителя, чтоб до дальних хлопот не дошло. Да и Балин пишет ко мне… Помнишь, я говорил тебе о выходке Петруши против него?

– Да как же забыть о том. Все время в сердце ношу, все время за него боюсь. Как же забыть-то. – Голос Марии Андреевны скорбно задрожал. Как мало она была похожа сейчас на ту, которая очаровывала в царском дворце своей беседой, веселой и остроумной.

– Так вот Балин тоже мне писал, что не будет посылать челобитную на высочайшее имя, надеясь на мою справедливость. Пора перестать ему! Ежели впредь что услышу про его какие худые поступки, Бога призываю в свидетели, отрекусь от него. Пусть узнает, как без меня жить.

– Да все забиячества от пьянства, отец. Помнишь дело Возжинского и как он все объяснял, а потом обещал исправиться?

– Еще бы не помню. Как он клялся и раскаивался в своих худых поступках. И недавно в письме своем опять же обещал, что отнюдь того впредь не делать. А вместо того чтобы воздерживаться, час от часу более его продерзости являются.

– Ты уж напиши ему, чтоб повинился пред Людвихом-то, помирился с ним. А то ведь будет худо.

– А если он этого не сделает, то пусть не ждет от меня не токмо награждения, ниже и благословения. Последнее слово ему скажу. А ежели впредь это сделает, то пусть моим сыном не именуется.

В грустном молчании проходило время, тяжкая служба при дворе, где интриги, сплетни подчас оказывали решающее значение в каком-либо важном деле, забирала много сил у стоящих у подножия трона, а тут новые испытания – чуть ли не каждодневно приносили «продерзости» любимого сына.

– Совсем недавно он в письме просил меня, чтоб как можно чаще предостерегать его от прошлых продерзостей его. И я ему поверила… Но, видно, ни страху божеского в нем нет, ни жалости к нам, так и думаешь, что он желает нам смерти…

– Ну уж ты скажешь тоже, – тихо сказал граф.

– А что ж можно подумать-то, ведь каждая такая весть сколько уносит сил. И вместо того чтобы смирить себя, час от часу прибавляет. В самом деле пусть пеняет на себя, мы совсем от него отречемся. Чего от Бога ждать, раз он так презирает родительский приказ. А ведь знает, что за ним смотрят. И вот вместо веселия нам только одна несказанная горесть из-за всех этих пакостей. Знать, ему хочется жить одному. Но Бог тому не попрочит, кто презирает родительскую волю. Вижу неутешно горькую старость нашу.

– Ну уж я ему напишу, – грозно произнес старый генерал, – все выскажу, что думаем с тобой. Но если б ты знала, какая несносная горесть заставляет меня так думать о нем и писать… Стыдно пред своими друзьями, которые все видят и сообщают мне о нем.

Любезный читатель, надеюсь, не посетует на меня, если я на этом прекращу описание беседы удрученных родителей и предоставлю слово почтенному историку, автору многотомной «Биографии российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов» Д.Н. Бантыш-Каменскому, писавшему в 1840 году о Петре Александровиче Румянцеве: «Пылкий, огненный юноша не мог подчинять ума своего единообразным занятиям… Он удальством превосходил товарищей, пламенно любил прекрасный пол и был любим женщинами, не знал препятствий и часто, окруженный солдатами, в виду их торжествовал над непреклонными; обучал батальон, в костюме нашего прародителя, перед домом одного ревниваго мужа; заплатил другому двойной штраф за причиненное оскорбление и в тот же день воспользовался правом своим, сказав, что он не может жаловаться, ибо получил уже вперед удовлетворение! Проказы Румянцова, доведенные до Высочайшаго сведения, заставили императрицу Елизавету Петровну, во уважение заслуг графа Александра Ивановича, отправить к нему виновнаго, с тем чтобы он, как отец, наказал его. К чести графа Петра Александровича должно сказать, что и в полковничьем чине перед отцом он был покорен, как ребенок. (Приводим и любопытную сноску: «Любимец Петров велел принести пук розог. «Я полковник», – сказал ему сын. «Знаю, – отвечал отец, – и уважаю мундир твой; но ему ничего не сделается; я буду наказывать не полковника». Граф Петр Александрович повиновался, не дозволив, однако ж, конюхам прикасаться до него; «потом, – как сам рассказывал, – когда его порядочно припопонили, закричал: «Держите, держите, утекаю!») События эти, не подверженныя сомнению, открывают нам, как неосновательно судить о людях по начальным их действиям!»

Видимо, после этой экзекуции младший Румянцев одумался.

Во всяком случае, тон письма Александра Ивановича к концу 1747 года гораздо мягче, чем перед этим. Петр Александрович по-прежнему пишет родителям редко, но о «продерзостях» – ни слова.

«Мой любезный сын! Я от вас, как вы поехали, ни одного письма не получил, а Попов писал, что уже вы в Москву прибыли, то я тому удивляюся, что вы о себе ко мне не пишете, також были ль в полку или нет, и где полк ваш поставлен на винтер-квартеру, то впредь от вас буду ожидать ответу. И, прибыв в Москву, были ль вы у генерала Бутурлина, и как от него приняты были, також и от других, и отчего не пишете? Пожалуй, отпиши обо всем. Да живи осмотрительно и не забудь моего приказу, чтоб меня к себе паки в холодность не привели. Впротчем, здесь все благополучно и наша фамилия в добром здоровье. А уповаю, что Иван Михайлович Волынской в Москве и жена ево Анна Семеновна, которой родные племянники князья Волхонские, у которых деревня с нами пополам, то ее попроси, чтоб она их склонила нам тое деревню продать, понеже в таком ближнем соседстве невозможно пробыть без ссор. А один брат из Волконских в Москве. К тому ж и то ей объяви, что они сами знают, что владеют многою моею землею. А ныне я, убегая от хлопот, дам настоящую цену. О сем попроси и заставь Николая Михайловича, чтоб и он постарался об этом. Впротчем, я посылаю вам свое отеческое благословение. А. Румянцев.

Ноябрь 9 день/1747/. Петербурх.

При сем посылаю тебе, Кате и Лизанке благословение. Николаю Михайловичу поклон. Мать ваша М. Румянцева».

Здесь славный граф Румянцев упоминает генерала Бутурлина, одного из первых фаворитов Елизаветы Петровны, когда она была еще цесаревной. Скорее всего, именно в это пребывание в Москве и подружился граф Петр Александрович Румянцев с Екатериной Михайловной Голицыной, дочерью знаменитого сподвижника Петра Великого, фельдмаршала Михаила Михайловича Голицына. Вполне можно предположить, что молодой полковник, бывая у генерал-аншефа Александра Борисовича Бутурлина, женатого на старшей сестре Екатерины Михайловны, влюбился в свою ровесницу, которая, по словам ее биографа, «обладала очень привлекательной наружностью, была умна, владела немалым состоянием и обширными при том родственными связями». Двадцатитрехлетний Петр Румянцев тоже был хорош собой, умен, прошел «науку страсти нежной» и покорил гордую княжну.

Первые годы супружества были счастливыми. Правда, родившаяся в положенный срок дочь Танюша, названная в честь матери Екатерины Михайловны Татьяны Борисовны Куракиной, умерла, но потом родились три сына: Михаил в 1750-м, Николай в 1754-м, Сергей в 1755 году.

И после женитьбы Петр Александрович иной раз не сдерживал своей увлекающейся натуры, но все это было в пределах приличий того времени. И Екатерина Михайловна была счастлива. Потом все чаще до нее стали доходить слухи о неверности мужа, крутой нрав ее не мог с этим смириться, начались ссоры…

Пришла Семилетняя война, и только что произведенный в генерал-майоры Петр Александрович Румянцев отправился искать свою судьбу в действующую армию.

Глава 6
Пышные сборы на войну

Беспокойно стало в Европе. Никогда-то здесь не стихали острые разногласия в политических делах, а к середине 1750-х годов противоречия резко обострились. Война за австрийское наследство, стычки между французскими и английскими колонистами в Северной Америке, политические интриги Англии, Франции, Австрии, Турции, России с Пруссией, вновь возникшим могущественным государством в центре Европы, – все это и многое другое способствовало переменам в европейской политике; рвались традиционные дружеские связи и союзы, возникали новые.

Фридрих II затеял игру с Англией. Австрия пошла на сближение с Францией, своим извечным неприятелем, и надеялась на поддержку России. Россия, в свою очередь, заключила субсидный трактат с Англией. Фридрих II тоже установил прочные отношения с Англией. В испуге Версаль через несколько месяцев пошел на оборонительный союз с Австрией, что перепугало Англию. Короли Фридрих, Людовик, Георг, императрица Елизавета и эрцгерцогиня Мария-Терезия столкнулись в неразрешимом конфликте в надежде выиграть и добиться пользы для своих государств, но нередко ошибались в своих предположениях.

Когда английский посланник Кейт выразил свое недоумение относительно дружественных отношений Австрии и Франции, австрийская эрцгерцогиня сказала ему:

– Не я покинула старую систему; но Англия покинула и меня и систему, когда вступила в союз с Пруссиею. Известие об этом поразило меня как громом. Я и король прусский вместе быть не можем, и никакие соображения в мире не могут меня побудить вступить в союз, в котором он участвует. Мне нельзя много думать об отдаленных землях, пришлось ограничиться защитою наследственных владений, и здесь я боюсь только двух врагов: турок и пруссаков. Но при добром согласии, которое теперь существует между обеими императрицами, оне покажут, что могут себя защищать и что нечего им много бояться и этих могущественных врагов.

К государственным противоречиям примешивались личные неприязни. Так, прусский король Фридрих II, при всех своих выдающихся способностях, неосторожно высказался о русской императрице, и эти слова стали ей известны. Могла ли дочь Петра Великого простить такое поношение? Неприязненные отношения возникали и между государственными чинами меньшего ранга, но от которых зависела европейская политика. Мог ли великий канцлер Бестужев-Рюмин, узнавший об англо-прусском союзе и настаивавший на субсидном трактате с Англией, испытывать симпатии к правителям Англии, ведущей столь двурушническую политику? Конечно нет! Столько печального для него было в этом известии…

Значит, подумала Елизавета Петровна, не так уж прозорлив ее великий канцлер, если не мог предвидеть сближения Пруссии и Англии. И она вновь стала больше внимания уделять графу Воронцову, противнику Бестужева.

По предложению Бестужева был учрежден тайный военный совет, получивший название Конференция*, на первом заседании которого, 14 марта 1756 года, присутствовали: великий князь Петр Федорович, граф Алексей Бестужев-Рюмин, брат его граф Михаил Бестужев-Рюмин, генерал-прокурор князь Трубецкой, сенатор Бутурлин, вице-канцлер Воронцов, сенатор князь Михаил Голицын, генерал Степан Апраксин, братья Александр и Петр Шуваловы. Председательствовавшая императрица объявила, что учрежденная Конференция должна собираться два раза в неделю, в понедельник и четверг, и решать самые неотложные дела, исполняя ее повеления.

Россия и Австрия начали подготовку к войне, главной целью которой должно было стать «обуздание прусского короля».

Австрия и Россия только готовились к войне, а у Фридриха II было уже готово сто тысяч войска, и он говорил английскому посланнику Митчелю:

– Для меня нет другого спасения, как предупредить врага. Если мое нападение будет удачно, то этот страшный заговор исчезнет как дым. Как скоро главная участница так будет снесена, что не будет в состоянии вести войну в будущем году, то вся тяжесть падет на союзников, которые, конечно, не согласятся нести ее. Австрия хочет напасть на меня.

– Но вы, ваше величество, можете потребовать от нее объяснений.

– Из этого ничего не выйдет хорошего, – недовольно сказал прусский король. – Я получу только оскорбительный ответ.

– Чем высокомернее будет ответ, тем лучше. Вы на нем не успокоитесь, только Европа должна будет убедиться в мирных расположениях с вашей стороны и враждебных со стороны австрийской.

– Нет, – резко возразил король. – Это не поможет, а только испортит дело. Вы не знаете этих людей: они еще больше загордятся, а я им не уступлю.

Король прусский верно разгадал политические интриги Австрии, неподготовленность к войне России, хитрую осторожность Франции и решил первым напасть на своих неприятелей. «Было вероятно, – признавался он в своих мемуарах, – что в этом году враги Пруссии не начнут войны, ибо петербургский двор хотел отложить ее до следующего года, и было очевидно, что императрица-королева будет дожидаться, пока все ее союзники приготовятся напасть на прусского короля соединенными силами. Эти соображения повели к вопросу: что выгоднее – предупредить неприятеля, напавши на него сейчас же, или дожидаться, пока он кончит свои великие сборы. Как бы ни решен был этот вопрос, война была одинаково верна и неизбежна; итак, надобно рассчитать – выгоднее ли ее отложить на несколько месяцев или начать сейчас. Король польский был одним из самых ревностных членов союза, который императрица-королева образовала против Пруссии. Саксонское войско было слабо, в нем – около 18 тысяч человек; но было известно, что в продолжение зимы это войско должно было увеличиться и что хотели его довести до 40 тысяч человек. Что касается страшного названия зачинщика войны, то это пустое страшило, пугающее только робкие умы. Не следовало обращать на него никакого внимания в таких важных обстоятельствах, когда дело шло о спасении отечества, о поддержании Бранденбургского дома. Задерживаться пустыми формальностями в таком важном случае было бы в политике непростительной ошибкой. При обычном течении дел не надобно удаляться от этих формальностей, но нельзя подчиняться им в случаях чрезвычайных, где нерешительность и медленность могли все погубить и где можно было спастись только быстротою и силой».

И прусское войско вторглось в Саксонию… Так началась война, которая продолжалась семь лет и получила в истории название Семилетней.

5 сентября 1756 года императрица в день своих именин пожаловала Алексея Разумовского, князя Трубецкого, генерал-аншефов Бутурлина и Апраксина в генерал-фельдмаршалы, главнокомандующим назначила Степана Федоровича Апраксина. Ни одного сражения не выиграли «молодые» фельдмаршалы, но преуспели в придворных «баталиях».

Тяжко приходилось главнокомандующему, совсем не подходила ему эта роль. Но Елизавета Петровна благоволила ему, канцлер Бестужев был с ним в дружеских отношениях, в молодые годы он участвовал под командованием Миниха в русско-турецкой войне. И долго главнокомандующий Апраксин не выезжал к армии из Петербурга в надежде на перемены при дворе. А перемен действительно ждали, потому что болезнь императрицы могла все круто повернуть в европейской политике: всем было известно, что наследник российского престола Петр Федорович был ярым сторонником Пруссии и Фридриха II, преклонялся перед его военным гением. Так что стоило ли спешить, если вот-вот должна была скончаться императрица. Но ей стало лучше, и к концу года стало ясно, что пора отбывать в Ригу, откуда предполагалось начать военные действия против прусского короля.

Апраксин оказался в положении между двух огней: императрица Елизавета Петровна требовала решительных действий против Пруссии, а малый двор, великокняжеский, был против этой войны, а значит, и против решительных действий. И ловкий царедворец попытался угодить и тем и другим и в итоге потерпел сокрушительное поражение. Но об этом в свое время. А пока…

Петр Румянцев весь 1756 год занимался подготовкой кавалерии к походу. Был в Ревеле, Петербурге, Риге… Принимал самое активное участие в формировании гренадерских полков. Резко высказывался в своих донесениях по начальству о плачевном состоянии нашей армии, особенно тех, кого предназначали в гренадерские полки: такой-то стар, такой-то слаб, такой-то мал ростом «и в том полку следственно быть не способными». Жестко требовал от подчиненных ему командиров полков исполнения своих должностных обязанностей. Так, командиру Нарвского полка Румянцев выговаривает за плохое состояние амуниции, ему давно необходимо было получить новые мундиры, «ношники капральские переломаны, топоры, которые сроком с прошлого 755 году и следовало быть новым, – старые, у хомутов войлочные подкладки худые…». Если офицеры полка не послушают его советов и не приведут в должное состояние свой полк, не заменят негодные вещи годными, а неспособных людей способными, то им грозит строгое взыскание.

Сформировав первый гренадерский полк, Румянцев рекомендует командиру полка строго следить за обучением солдат, рекомендует ему обратить внимание на военные экзерциции* с пальбою, как того требует новый строевой устав, опубликованный в декабре 1755 года: «…а притом во обучении той экзерциции пальбу производить не всегда с порохом, но примерами, имея только крайнее и прилежное смотрение, чтоб чрез частое тем примером употребление солдатство хорошую привычку взять могло, почему и без большого употребления совершенно обучиться, да и самым действом с порохом пальбу без помешательства производить могут…»

Забота о солдате, его боевой выучке, готовности в любой час выступить в поход – вот главное, что волнует молодого генерала. И в этом отношении особо примечателен ордер Румянцева командиру 1-го Гренадерского полка от 21 сентября 1756 года: командиру полка надлежит направить в Рижский магистрат своих людей со списками, в которых точно обозначить, сколько людей и лошадей нуждаются в зимних квартирах. «И когда полк первой гренадерской в повеленное время в кантонир-квартиры* вступит, то к самому зимнему пути изготовить под артиллерию и подо все полковые и разные тягости из отведенных лесов сани и содержать их во препорции каждого места и при востребовании, чтоб весь полковой обоз безошибочно на оные можно было поставить, также и равным образом все тягости и на летних ходах содержать же во всякой исправности; и если тогда что неисправно, то в самоскорейшем времени исправить, для чего при тех обозах потребное число мастеровых под присмотром нарочно определенного к тому исправлению офицера иметь, с подтверждением, что за неисправное состояние обозов не кто иной, как полковые командиры великого взыскания свободны не будут».

Румянцев рекомендует расположить полк так на зимних квартирах, чтобы в три дня собраться по получению приказа и выступить в поход. Поэтому он призывает командиров не изыскивать себе квартиры по лучшим удобствам и комфорту, а расположиться так, чтобы в кратчайшие сроки быть вместе с полком. Обращает внимание на то, чтобы были исправлены и починены дороги к сборным местам, чтобы правильно были использованы отпущенные деньги, чтобы были сшиты теплые полушубки для рядовых, предлагает внимательно осмотреть, у всех ли есть шапки и теплые рукавицы, «при строении ж обуви крайне наблюдать, чтоб и башмаки деланы к вздеванию на толстые чулки довольно пространно были».

Тщательно готовит Румянцев своих офицеров и солдат к походу, вроде бы ничего не упускает, даже самой незначительной мелочи, твердо зная, что в походе мелочей не бывает. Больных отправить в Рижский госпиталь, сократить по возможности обозы полка. Напоминает командиру полка, что, располагаясь на квартиры, «накрепко подтвердить под жестким и неупустительным наказанием, дабы при том нужном обывателям постое не только какого озлобления делано не было, но никто бы от оных безденежно ничего требовать не дерзал и хозяев своих к даче ж себе пищи не принуждали и той не требовали…».

Румянцев строго следил за состоянием войска и вникал в каждую мелочь. Если б повсюду действовали такие командиры, как Петр Румянцев… Но много времени в русской армии главенствовали наемники Миних и Ласси, Кейт, Манштейн, выходцы из других стран, им ничего не стоило перейти на службу к прусскому королю или кому-либо другому. Таков был обычай того времени. Они служили государству, которое платило им немалые деньги. Это были последние ландскнехты в Европе.

С началом войны действующая армия пополнилась молодыми офицерами из русских дворянских фамилий. Суворов, Александр Бибиков, Петр Еропкин, князья Долгорукие, князья Голицыны, Чернышевы, граф Панин, граф Салтыков и многие другие русские офицеры вскоре отличатся на поле сражений и умножат военную славу своих фамилий и Отечества.

30 октября Апраксин наконец-то отбыл из Петербурга в Ригу. Ему вдогонку императрица Елизавета Петровна послала серебряный сервиз в 18 пудов весом. А, прибыв в Ригу, хлебосольный и добродушный Апраксин проводил много времени в пирах и забавах… Его сопровождал огромный обоз, штат прислуги. Он и не помышлял о войне, надеясь, что этот сбор окончится лишь демонстрацией силы, что все станет на свои места. Был же поход корпуса Репнина в Европу, и все закончилось Ахенским миром. Так почему же сейчас пристало воевать? Тем более этого не хотят канцлер Бестужев и молодой двор, где все большее значение приобретала великая княгиня Екатерина Алексеевна, принцесса Ангальт-Цербстская в недавнем прошлом. Он начнет действовать только в том случае, если она пришлет ему письмо… Так завязалась придворная интрига, которая дорого обошлась и Апраксину, и Бестужеву, и самой Екатерине Алексеевне, которой было запрещено вмешиваться в политические дела…

А пока Апраксин, пребывая в Риге, по-прежнему много внимания уделял балам, званым обедам и другим празднествам, которые часто сопровождались «игранием инструментальной музыки», пушечной стрельбой и «преизрядными иллюминациями». Вот в этом отношении фельдмаршал проявил себя во всем блеске, затмив на время известного в Европе франта – саксонского министра графа Брюля. Столько было балов и празднеств, свидетельствуют историки, что Апраксину пришлось послать в Петербург адъютанта, чтобы заказать дюжину новых кафтанов… А гардеробом, как и вином, он основательно запасся, готовясь в поход против прусского короля.

Лишь в конце апреля 1757 года русская армия выступила из Риги и перешла Двину. И здесь Апраксин не мог отказать себе в удовольствии покрасоваться пышностью обряда.

Андрей Болотов, девятнадцатилетний офицер, участник этих событий, через тридцать лет после оных все еще помнил детали и подробности этого перехода через Двину. Вот эти детали…

У самого моста через Двину были разбиты два великолепных шатра. У одного из них горделиво гарцевал на коне сам фельдмаршал Апраксин, рядом многочисленная свита и генералитет. У другого скопилось великое множество дам и знатных господ, пожелавших видеть редкую церемонию. Все городские валы поблизости сего места, вспоминает очевидец, также дома, кровли и окошки усыпаны были народом обоего пола.

Побригадно проходили полки мимо фельдмаршала. И было чем гордиться Апраксину: отдохнувшие за зиму солдаты и офицеры бодро шествовали мимо ставки главнокомандующего, зная заранее, что им нужно только перейти мост и расположиться лагерем на той стороне реки. На всех солдатских шляпах бодро колыхались зеленые древесные ветви, как бы предвещая будущие победы.

Впереди каждой бригады маршировали собранные из всех полков фурьеры с распущенными своими значками под предводительством своих квартирмистров. Разноцветные маленькие знамена придавали шествию каждой бригады торжественное великолепие. Потом вели заводных лошадей командовавшего этой бригадой генерала. Особое восхищение производили попоны, которыми были покрыты лошади с особым вензелем и гербом этого генерала. Все это производило пышный и величественный вид. За лошадьми следовали пушки, ящики со снарядами, а уж потом следовал верхом сам генерал со своим штатом.

«За оным же следовали полки его бригады обыкновенною церемониею, с распущенными знаменами, с барабанным боем и играющею военною музыкою. Все офицеры и самыя знамена должны были салютовать, проходя мимо генерал-фельдмаршала, при котором случае всякий старался как можно исправлять свою должность. Чистота и опрятность в одеждах и убранствах солдат, зеленыя на шляпах их ветви, а того паче кожаные и наподобие древних шишаков сделанные и некоторый род плюмажей на себе имеющия каскеты на всех гренадерах – придавали особливую красу войску и умножали великолепие».

Андрей Болотов, участвуя во всей этой торжественной церемонии, как, видимо, и многие другие, испытывал противоречивые чувства. Его, необстрелянного юнца, пугала неизвестность, чужие страны, отдаленные и вражеские, где им придется проливать кровь, терпеть нужду, а кому-то выпадет жребий вообще не вернуться в любимое Отечество. Эти мысли, охватывавшие его порой, приводили в уныние и расстраивали душу. Но, глядя на многочисленность нашего войска, на уверенные и твердые лица своих однополчан, друзей и знакомых, юный поручик испытывал чувство гордости за свое Отечество, выставившее такое войско. Возникала «льстящая надежда, что неприятелю никак против нас устоять не можно, мечтательное воображение, что мы по множеству нашему замечем его даже шапками, и безсомненная надеянность, что мы его победим, сокрушим и возвратимся с славою, покрытые лаврами, ободряла паки унылое сердце и оное, власно как одивотворив, наполняла огнем военной ревности, толь много помогающей нам охотно и без скуки переносить все военные труды и беспокойства» – вот мысли и чувства, которые испытывал юный Болотов в то время и над которыми иронизировал спустя многие годы мудрый летописец, вспоминая свое участие в Семилетней войне.

3 мая торжественно покинул Ригу генерал-фельдмаршал. «От грома пушек, гремящих тогда со стен городских, стенала только река, и выезд сего полководца был самый пышный и великолепный. Наша бригада случилась тогда стоять на самой дороге, где ему ехать надлежало, чего ради выведены мы были в строй и должны были ему отдавать честь с преклонением знамен, как главному предводителю».

И медленно потащилась русская армия по польской земле во главе с фельдмаршалом Апраксиным. После четырехдневной осады пала пограничная прусская крепость Мемель с гарнизоном в 800 человек; дивизия Фермора вошла в Тильзит. Два города и двенадцать амтов (волостей) присягнули на верность русской императрице.

Глава 7
Успех или поражение?

20 июля 1757 года главные силы русских перешли прусскую границу. Стояла несносная жара. Обмелели реки, по которым предполагалось доставлять фураж и провиант, а провиантские магазины были учреждены лишь до Ковно. И сколько трудов, сколько времени понадобилось на доставку провианта на обывательских подводах…

Было и еще одно обстоятельство, которое чрезвычайно замедляло движение армии и на которое обратил внимание все тот же Андрей Болотов – на чрезмерное отягощение армии обозами. По обычаю того времени, офицеров обслуживали камердинеры и денщики, за офицерами следовали по одной, по две, а то и по три повозки со своим штатом обслуживания и с необходимыми вещами для комфорта, со своим провиантом из родительских деревенек. Генералы, командовавшие бригадами, вскоре поняли, что с такими обозами армия окажется бессильной совершать быстрые маневры и перегруппировку сил в случае надобности. И по армии был отдан приказ, чтоб уменьшено было количество повозок в каждой бригаде: на двух офицеров по одной повозке. Сначала этот приказ огорчил офицеров, еще не привыкших к лишениям войны. И пускались на разные ухищрения, чтобы сохранить все по-прежнему… Никто не хотел лишать себя привычных удобств – ни рядовой офицер, ни главнокомандующий.

Фельдмаршал Апраксин, по воспоминаниям его современников, был человеком «пышным и роскошным», «благодетельного и доброго расположения сердца», «но малознающ в вещах», пронырлив, честолюбив, всегда имел «великий стол», «гардероб его из многих сот разных богатых кафтанов состоял». Это был человек, не лишавший себя всех удовольствий жизни и в походе против прусского короля. Его палатки составляли целый армейский городок, обоз его насчитывал более пятисот лошадей, а в его личном пользовании было пятьдесят богато убранных заводных лошадей.

Почти столь же обременительные обозы следовали за генералами и офицерами. И эти обозы чуть не стали причиной проигрыша первой же битвы между русскими и пруссаками.

Фельдмаршал Левальд, по приказу Фридриха II, придерживался пассивной обороны, сосредоточивая свои полки на защиту Кенигсберга. Поэтому русские войска первые версты по прусской земле прошли без всякого сопротивления, что и породило благодушие и беспечность, чем немедленно воспользовался более опытный неприятель. Как только наш отряд конных гренадер и казаков, вышедший на рекогносцировку и не обнаруживший неприятеля, расположился в деревне Кумелен на отдых, на него неожиданно налетел полковник Малаховский со своими черными и желтыми гусарами. Застигнутые врасплох русские постыдно бежали, потеряв убитыми более сорока и пленными двадцать шесть человек. Эта первая неудача, вроде бы пустяковая, имела серьезные последствия в ходе событий этого года.

Эта первая стычка с пруссаками дала понять, что предстоит нелегкая кампания с хорошо организованным, храбрым и мужественным противником. А главное, местное население, прусские обыватели, увидев, как позорно бежали конные гренадеры и казаки, вошедшие в их селение гордыми завоевателями, возомнили себе, что и сами могут чинить русским «повсюду вред и беспокойство», «от легкомыслия вздумали и сами помогать гусарам нас побивать», вспоминает очевидец, «и стреляли по нашим из своих домов и окон».

Фельдмаршал Апраксин, раздосадованный такой неудачей, отдал «то злосчастное повеление», которое легло постыдным пятном на русскую армию: ежели еще раз подобное произойдет и обыватели поднимут руку на русских воинов, то в ответ – не щадить ни мирных жителей, ни их селений.

Казаки, калмыки и другие конные части воспользовались этим приказом и начали грабить мирных жителей, опустошать их дома.

В Европе заговорили об этих варварских грабежах и насилиях.

Вскоре в одной из стычек победу одержали русские гусары под командованием полковника Стоянова. Эта весть быстро облетела всю армию, ободрила оробевших после первого поражения, а главное – все поняли, что и пруссаки умеют бегать.

Наконец, вся русская армия была в сборе: вслед за кавалерией Румянцева и корпусом Сибильского к главным силам подошла дивизия Фермора, действовавшая против Мемеля и Тильзита. И перешла речку Прегель, став лагерем на возвышенности, поросшей лесом. Впереди, у подошвы горы, раскинулась долина версты на две в длину, за ней крутая и высокая гора, за ней густой лес…

Дальнейшему продвижению вперед русской армии мешали целый ряд оборонительных сооружений. По всему чувствовалось, что опытный фельдмаршал Левальд готовится дать бой русским войскам. Во всяком случае, вслед за нашей армией перешел на левый берег речки Прегель и встал на пути русской армии. Между двумя армиями было широкое Егередорфское поле, окруженное густыми лесами, с одной стороны Норкитенским, с другой – Астравишкинским. У деревни Пушдорф расположилась армия Левальда. Не удалось пруссакам заманить русскую армию на свои оборонительные укрепления на правом берегу. Ну что ж, обе армии давно готовились к генеральному сражению: за прусской была столица Восточной Пруссии Кенигсберг, а русской было повелено в рескрипте: «Более всего наша честь крайне с тем сопряжена, чтоб Левальд от вас не ушел. Приобретение не только Пруссии, но хотя б чего и большаго почтем мы за ничто, ежели б Левальд, оставляя сие королевство, соединился с королем прусским».

Апраксин попытался отрезать путь отступления Левальду. Но корпус генерала Сибильского не справился с поставленной задачей. Да и был он незначительным по своим силам, а главное – сам командующий был нерешительным генералом, хотя и весьма самоуверенным. Так что Апраксин вынужден был искать прямого столкновения с прусской армией и разгромить ее. И вот решительный час наступал…

Вся русская армия соединилась недалеко от деревни Гросс-Егерсдорф и расположилась в соответствии с новым распорядком. 8 августа Апраксин созвал военный совет и «с согласия всего генералитета, новой ордер дебаталии учрежден и постановлен, по которому армия на авангард и три дивизии следующим образом разделена»: авангард под командой Сибильского, первая дивизия Фермора, вторая дивизия Лопухина, дивизия Броуна.

Генерал-майор Румянцев имел все основания быть недовольным новым расписанием армии. Он, положивший столько сил на формирование кирасирского корпуса, получил пехотную бригаду в составе Воронежского, Троицкого и Новогородского полков. Почему? Какими резонами руководствовался главнокомандующий, определяя ему новую должность? Он хотел было возразить на военном совете, но князь Голицын, брат его жены, более опытный как дипломат, чем генерал, посоветовал ему не возражать Апраксину. И вот пришлось Румянцеву, почувствовавшему в себе силы необыкновенные, смириться с отведенной ему пассивной ролью в предстоящих битвах с пруссаками. А что битва назревала, для Румянцева было очевидно.

Первый сигнал тревоги прозвучал 17 августа. Но расставленные в боевые порядки полки на Егерсдорфском поле вернулись в лагерь: тревога оказалась ложной. 18 августа русские войска вновь выстроились по тревоге, но и на этот раз тревога возникла при виде небольшого прусского отряда, показавшегося на другой стороне поля для рекогносцировки и вскоре удалившегося.

Войска были еще в поле, а в главной квартире русской армии разгорелся спор: что делать? Снова вернуться в лагерь и дать возможность солдатам и офицерам нормально поесть и отдохнуть или оставить полки на поле, раскинув там палатки и по-походному их покормить?

Согласились с тем, чтобы полки вернулись в лагерь, но должны быть готовыми по первой же тревоге выступить в поле.

Вечером дежурный генерал Петр Панин доложил фельдмаршалу, что в русский лагерь доставлен прусский перебежчик, который утверждает, что пруссаки предпримут нападение на русских на следующий день. Что делать? Верить или не верить? Даже этот вопрос поставил в тупик неопытного фельдмаршала…

Апраксин вызвал тех, кто был поблизости: генерал-аншефов Лопухина и Броуна, генерал-лейтенанта Толстого, коллежского асессора Веселицкого. Допросили перебежчика, записали его показания. Прибыл Фермор. Генерал-аншеф Ливен, сказавшись больным, передал свое мнение через адъютанта.

– Приход находящегося здесь дезертира и показания его свидетельствуют, что завтра утром неприятель намерен напасть на нас, – сказал Апраксин. – Вот что, господа, послужило причиной того, что я так поздно пригласил вас… И я прошу после прочтения письменных показаний этого человека подать ваши мнения и советы, как теперь надлежит нам поступать… Прошу вас, господин Веселицкий.

Веселицкий прочитал показания дезертира.

После того как дезертира вывели из палатки, Фермор выразил сомнение в подлинности показаний перебежчика: как можно верить человеку, который совсем недавно служил в русской армии, потом перебежал к пруссакам, а теперь снова хочет заслужить доверие русских… Апраксин возражал, ссылаясь на то, что дезертир – русский по рождению и хочет искренне заслужить прощение своей Отчизны.

– Но, господа, предосторожности никогда не лишни, – закончил Апраксин, – а поэтому завтра, около полудня по крайней мере, выстроить войска в поле в боевом порядке, мы должны опередить неприятеля. А если нападения не последует, то двинуть войска вперед. Здесь действительно долго мы не можем оставаться из-за недостатка фуража. Будем продолжать поход на Кенигсберг.

– Господин фельдмаршал! – горячо заговорил генерал-аншеф Броун. – Нам нельзя здесь оставаться до полудня. Я посылал фуражиров за тридцать верст отсюда, но продовольствия и фуража привезли очень мало. Надо спешить с выступлением армии.

– Господа! Я тоже считаю, что следует выступать утром, – вновь заговорил Фермор. – Иначе не успеем достигнуть засветло Эшенбрука. Не думаю, что неприятель имеет намерение напасть на нас. Если б он хотел это сделать, он мог бы атаковать нас и вчера, и третьего дня. Но не напал…

Лопухин и Броун согласились с мнением Фермора, и поход армии был назначен на следующее утро.

19 августа армия покинула свой лагерь и направилась с горы к узкому проходу, ведущему вниз, к Егерсдорфскому полю. К этому проходу потянулись все обозы армии, офицерские и генеральские коляски и экипажи, повозки со снарядами, и вскоре в этот узкий проход набилось столько, что невозможно было разобраться в возникшей сутолоке. И вдруг кто-то крикнул:

– Неприятель! Неприятель!..

Эти крики долетели от 2-го Московского полка, стоявшего у подножия горы, на которой расположился лагерь русской армии, и охранявшего его. Неприятель стоял перед ним, готовый к бою. Вот тут и началась канонада, которая развеяла последние сомнения относительно намерений неприятеля.

Вспыхнула паника. В обозах смятение. В узком горле прохода к Егерсдорфскому полю отовсюду послышались команды:

– Сюда артиллерию! Быстро!

– Конницу, конницу скорее сюда присылайте!

Но вскоре всем стало ясно, что обозы, забившие проход, не дадут выйти к полю ни артиллерии, ни коннице.

– Обозы прочь! Прочь! Назад поворачивайте! Назад!

Но ни один крик, которыми наполнился воздух, не оказал ни малейшего воздействия. Нечаянная тревога закралась в душу каждого участника этой паники. Растерялись и командиры, не зная, что делать и предпринимать. Некоторые с помертвелыми лицами метались по полю. Самые смелые и находчивые продирались со своим полком сквозь обоз, перелезая через телеги и фургоны. Но куда дальше? Казалось, что никто ответить не мог на этот вопрос. Замешательство и беспорядок на какой-то миг одолели русскую армию. Задумали наступать на неприятеля, но приходилось в ходе начавшегося сражения перестраивать свои ряды, обороняясь от наступающего неприятеля.

Румянцев проснулся раньше обычного и до сих пор никак не мог согласиться с решением военного совета, постановившего быть его бригаде в резерве. Душа его болела от обиды. Скоро начнется сражение… Он предчувствовал это, сколько ж можно неприятелю отступать, наверняка он даст бой, при этом постарается опередить русских и дать им бой стремительный и неожиданный… А он словно сослан в обоз и даже не получил приказа на тот случай, если действительно начнется сражение. Как слепой… Хорошо, что накануне он выслал разведчиков, прочесавших лес, который отделяет бригаду от Егерсдорфского поля, где, скорее всего, может и произойти сражение. Или неприятель, скорее всего, постарается запереть нашу армию на выходе с горы и расстрелять ее из своих пушек, внести панику, а потом встретить на поле и поочередно громить выходящие из прохода русские полки…

Румянцев встал, выглянул из палатки и тут услышал, как где-то вдали играют зорю. Значит, обычный поход назначен на сегодняшний день. Но вскоре Румянцев услышал пушечный выстрел, потом ружейная и пушечная пальба участилась. Ясно было, что на Егерсдорфском поле началось сражение… Румянцев послал вчерашних разведчиков узнать, что происходит… И потянулись томительные минуты ожидания. Бригада была приведена в боевую готовность. Но что делать дальше – Румянцев не знал и ничего не мог сказать полковым командирам, которые ждали от него приказаний… А что он мог им сказать, если его не поставили в известность о назначении резерва… И сколько уж ему приходилось испытывать недоброжелательства от главной квартиры. То его назначили формировать гренадерские полки, он побывал в Воронежском, Новогородском, Сибирском, Нарвском, Белозерском, Невском, Казанском, Суздальском, Черниговском, Углицком, отбирая из третьих гренадерских рот самых подходящих… Без устали мотался по России. И к концу 1756 года гренадерские полки были приведены в надлежащий вид. Ему-то и нужно было командовать этими полками, но его почему-то назначили командующим особливым кирасирским корпусом, который тоже сначала необходимо было сформировать и привести в боевое состояние. И столько пришлось преодолевать трудностей, чтобы кирасиры приняли свой боевой вид…

Румянцев вспомнил свое пребывание в Грузинском гусарском полку… Все кирасирские полки оказались в «худом состоянии», а этот был наихудшим. Румянцева поразило в то время, что полк не только в движениях шквадронами и взводами превеликую конфузию производит, но и в построении фрунта большая часть офицеров и унтер-офицеров мест своих не знали… И потому все перепутались и ни одной команды исправно исполнить не смогли. А некоторые конные гусары по своему малолетству и естественной слабости просто не могли успешно сражаться с неприятелем. К тому же мало кто знал русский язык, а потому и все команды не воспринимались… И неужто полковник Амилохваров, князь грузинский, не мог сообразить, что необходимо учить русский язык, а для этого распределить по ротам довольно знающих русский язык и обучать предписанное новым кавалерииским уставом, принятым в русской армии два года тому назад.

Румянцев тогда же обратил внимание на то, что, располагаясь на зимние квартиры, полковники и вообще офицеры больше думали о собственных удобствах и совсем не думали, что зимнее время необходимо использовать для обучения вверенных полков, рот и взводов… Румянцев тогда приказал ежедневно обучать роты, соединяя их по две и по три вместе и для того оные сблизить и на кантонир-квартирах, как то и в регулах* армейских признается за необходимое. Пришлось Румянцеву указать Амилохварову на многие его упущения и напомнить, что в случае повторных упущений он будет в соответствии с указом Государственной военной коллегии, как неспособный и чина своего недостойный, передан на ее высокое рассмотрение. И разве плохое состояние рядовых и некоторых офицеров было только в Грузинском гусарском полку? Везде, где он, Румянцев, был, заметны были упущения в боевой подготовке. И столько положил он сил, чтобы привести эти конные полки в боевое состояние. Особенно порадовал его Киевский полк под командованием полковника Еропкина, к которому питал дружеское расположение. Чистота и опрятность рядовых и офицеров, в полковом обозе, умелое исполнение конных и пеших экзерциций – все это порадовало Румянцева, испытывавшего горделивое чувство за своего друга, который достиг такого состояния полка, конечно, своими неусыпными трудами.

Румянцев всей душой стремился навести порядок в расстроенных полках. И сразу офицеры, подчиненные ему, почувствовали жесткую руку командующего, вполне способного отдать под суд тех, кто со всей ревностью* и прилежностью не исправляет своей должности. Только в этом случае может быть наведен порядок и все будут соблюдать дисциплину. Это было главным требованием Румянцева как командира. Не всем это нравилось, но тут уж ничего не поделаешь: или служи как полагается, или уходи со службы…

Раздумья его были прерваны возникшим перед ним командиром разведчиков. Румянцев вопросительно посмотрел на него.

– Ваше сиятельство! То, что мы увидели на Гросс-Егерсдорфском поле, скорее похоже на настоящее сражение главных сил. И должен сказать, что сражение идет не в нашу пользу: прусские полки почти вплотную подошли к подножию горы, где расположился наш лагерь, и ведут наступление. То, что мы увидели, ужасно, наши полки в полном расстройстве…

Румянцев послал за командирами полков.

– Господа! Неприятель опередил нас и успешно ведет наступление… Если мы сейчас не ударим ему в тыл, как диктует нам обстановка, мы упустим момент и дадим ему возможность беспрепятственно действовать превосходящими силами против дивизии Лопухина… Смотрите сюда…

И Румянцев развернул походную карту.

– Здесь вот мы находимся. – Румянцев указал на опушку небольшого леса, который отделял бригаду от Егерсдорфского поля. – Вы знаете, что расстояние от поля битвы невелико, но уж слишком, как доносят наши разведчики, топко. Мы приняли все меры осторожности при движении бригады через лес. Так что следуйте за нашими разведчиками, которые проложили нам путь. Итак, господа, слушайте приказ: первая колонна – Воронежский полк, вторая – Троицкий, третья – Новогородский… Нельзя терять ни минуты, стройте полки…

В этот момент Румянцев был прекрасен: решительность, сила, отвага словно окрасили всю его фигуру необыкновенным светом и сделали ее прекрасной.

Послышались команды. Солдаты, расположившиеся с оружием на отдых, стали быстро подниматься с земли и бегом строиться в походные колонны. Высокая фигура Румянцева была далеко видна, он отдавал последние команды перед марш-броском.

– Наша задача – как можно быстрее пройти топкий лес и ударить в тыл неприятеля, – напутственная речь Румянцева была краткой.

И полки под командой генерал-майора Румянцева бросились на Егерсдорфское поле, где шла кровопролитная битва.

Первые суматошные минуты прошли, и авангардные полки генерала Сибильского заняли выгодное положение на высоте Зитерфельде. Отсюда было хорошо видно, что происходило на поле: вторая дивизия Лопухина, стоявшая в центре, и правый фланг армии, неся большие потери, стойко отражали наступление пруссаков. Но ясно было видно и другое: не устоять авангарду этих полков, не успевших своевременно построиться в боевые порядки.

Андрей Болотов, командир одной из рот Архангелогородского полка, пришел в себя от ужаса, который он испытал, как и многие другие, при вступлении в кровопролитное сражение. Сюда не долетали снаряды. А Сибильский не отдавал никаких распоряжений. Так что можно было успокоиться и наблюдать, как дерутся русские с пруссаками. При первых выстрелах Андрею Болотову думалось, что коса смерти уже занесена над ним, все вокруг происходящее казалось ужасным, он испытывал такое смятение и замешательство, такое душевное состояние, которое невозможно было сразу понять, разобраться в своих чувствах. Но вот прошло какое-то время; на высоте, где они оказались, стало более или менее спокойно, и можно было посмотреть на самого себя и на других как бы со стороны. Впервые он почувствовал, как сразу многие чувства столкнулись в его душе, создав неповторимое и никогда не испытанное состояние: то ли это боязнь неприятеля, естественная для каждого человека, оказавшегося вблизи смертельной опасности; то ли досада и негодование одолевали его в тот момент, когда он видел такой чудовищный беспорядок и панику; то ли рвение быстрее броситься на врага и встретиться с ним в единоборстве…

Трудно сейчас объяснить такое состояние, которое он испытал в тот момент. Но потом, когда он увидел неприятеля и падающих с обеих сторон людей, он успокоился. То ли это было состояние отчаяния и окаменелости, то ли потому, что увидел, что он не один, что его окружают солдаты, друзья-офицеры, что все они оказались в одинаковой опасности и чувство страха и боязни постепенно куда-то улетучилось; он стал бодрее и сильнее духом. Видно, действительно правы те, кто говорит, что на миру и смерть красна.

И, оказавшись здесь, на вершине, откуда все как на ладони было видно, Андрей Болотов пристально вглядывался в происходящее на Гросс-Егерсдорфском поле. Небольшое болото, заросшее густым кустарником, отделяло эту вершину от поля сражения. Так что неприятель не мог одолеть это болото, и можно было, затаившись в кустарнике, спокойно наблюдать кровопролитное сражение. Беспощадные залпы с обеих сторон косили людей, словно траву в сенокос… Сбившись в кучу, офицеры смотрели, как падают их товарищи под напором пруссаков. Казалось, что идет истребление русских, застигнутых врасплох. «Господи помилуй! – лихорадочно думал Андрей Болотов.

– Что это такое? Живы ли наши и что они делают… Неужто потерпим поражение…» Но вскоре он увидел, как наши стали энергично отвечать залпами на залпы, затихли разговоры суеверных о том, что пруссаки заговорены от наших пуль, потому что увидели, как и пруссаки тоже падают. И с нашей стороны открылся такой пушечный и ружейный огонь, что пруссаки утратили свой бег к нашим позициям, замешкались… Но новые полки были брошены на наши позиции. Черный дым, окутавший поле, закрыл его от наблюдавших за ходом боя. Лишь по звуку наших шуваловских гаубиц Болотов мог понять, что сопротивление русских не было сломлено, битва продолжается…

Андрей Болотов испытывал противоречивые чувства… Конечно, не так уж плохо оказаться в безопасном месте, куда не долетали даже снаряды. Но каково ему и его товарищам было смотреть на кровавое зрелище. Они видели не только сражающихся солдат и офицеров, но и тех, кто пытался руководить битвой. Позади сходящихся в бою пруссаков и русских скакали на лошадях какие-то вестники, везущие важные приказы и ордера*, но вот подстреленный всадник падает, так и не довезя важного приказа. А вот несут убитого или тяжело раненного командира… Другой офицер, нарушая строй, падал на руки подхватывавших его подчиненных. И с болью глядел на всю эту мрачную картину, на командиров, которые разъезжали на лошадях и отдавали приказы, на скачущих туда-сюда адъютантов… И вот какой-то взвод бежит на подмогу, кто-то тащит пушку, а кто-то патронные ящики, кто-то остался без лошади, а где-то совсем рядом бегает лошадь, оставшаяся без всадника. «Зачем все это, вся эта суета и сумятица, зачем вся эта бессмысленная бойня?» – горько думал юный Андрей Болотов, глядя на печальное зрелище, происходящее на его глазах.

Два часа шло кровопролитное сражение. 1-й Гренадерский полк с полковником Языковым стойко продолжал сопротивление превосходящему неприятелю. Но прусское командование продолжало бросать сюда, в центр русской армии, свои свежие силы. Генерал Лопухин был смертельно ранен, генерал Зыбин убит, половина офицеров убита или тяжело ранена… Правый фланг второй дивизии Лопухина начал в беспорядке откатываться к лесу, пруссаки врывались в тылы этой дивизии и дошли до ее обозов.

Андрей Болотов, наблюдая надвигавшуюся катастрофу, с яростью думал о главных командирах русской армии, которые оказались столь неподготовленными к бою… Эта битва и должна закончиться нашим поражением потому, что неприятель все продумал, атака его на наши войска шла по заранее продуманной диспозиции, лучшими полками и самыми боевыми командирами.

«Вот какие молодцы пруссаки… Даже мне ясно видно, что артиллерия у них действует как надобно, а весь тыл у них открыт и подкреплен второй линией и резервами, – размышлял юный поручик Болотов. – Весь урон в первой сражающейся линии тут же пополняется свежими людьми, тут же дерущиеся снабжаются нужными припасами и порохом. Вот почему неприятель имел в самом начале сражения несравненно более выгод, чем мы… А у нас? Скорее всего, даже никакой диспозиции заранее не было разработано…»

– Кто ж распоряжается нашими полками? – услышал Болотов хриплый от волнения голос лежавшего рядом подпоручика. – У них дерется целая линия, а у нас гораздо меньше.

– Доносили нашему генералу, что одиннадцать полков успели оттянуться в линию, – сокрушенно посмотрел Болотов на своего подчиненного офицера.

– А что толку? Ведь с полками почти нет артиллерии, кроме малого числа полковых пушек и шуваловских гаубиц, – недоумевал подпоручик.

– А вы заметили, подпоручик, что и эти малые полки так прижаты к лесу, что позади себя не имеют никакого простору.

О господи, как много падает наших, а вместо них никто не приходит… А мы тут стоим совершенно бесполезно…

– Да только ли мы бездействуем… Смотрите, большая часть нашей армии бездействует, никак не может выйти из леса.

– Да и выйти-то некуда, все поле занято, – с горечью произнес Болотов, и смутные мысли о тяжком поражении мелькнули у него.

– Боюсь, господин поручик, погибель наша неминуема. Посмотрите, пруссаки уже бесчинствуют в наших обозах. А куда нам-то отступать?

Болотов посмотрел в сторону, куда указывал подпоручик, и сердце его дрогнуло: с одной стороны крутейший буерак, а с другой – река заграждает путь во всех направлениях. «Ох, пропали наши обозы, нет в том сомнения», – подумал он, но горькие его размышления были прерваны криком подпоручика:

– Что такое? Посмотрите! Откуда взялись наши?

– Что за чудо? – Лишь на несколько минут отвернулся Болотов от картины боя, а там словно по мановению волшебной палочки все изменилось.

Андрей Болотов увидел, как из леса, считавшегося непроходимым, с противоположной стороны поля, один за другим появились русские полки и с криками бросились с тыла на неприятеля. На бегу давая залпы, наши полки врубились в прусские и смяли их.

Мощная штыковая атака русских была столь стремительна и внезапна, что пруссаки дрогнули, повернулись назад и стали искать спасения в ретираде. А русские, ни минуты не давая передышки, начали преследовать прусские полки. Вот почему картина боя изменилась. Тут не в чуде дело, а в смекалке генерала Румянцева, взявшего на себя смелость принять самостоятельное решение.

Мало – помалу начали колебаться и другие прусские полки. А наши отступавшие и оборонявшиеся войска пришли в себя и открыли огонь сильнее прежнего… Не прошло и четверти часа, как пруссаки начали отступать, сначала соблюдая дисциплину и организованность, но потом, без всякого строя и порядка, побежали…

Когда победа русских полков во главе с Румянцевым четко обозначилась, пришел в движение и корпус Сибильского. Сначала при виде отважной атаки полков Румянцева радостно били в ладоши и кричали: «Слава Богу! Слава Богу! Наши взяли! Наши взяли!» А потом командиры опомнились и закричали: «Ступай! Ступай! Ступай!» И весь корпус Сибильского бросился вниз, продираясь через густой кустарник и болото. Вышедшие на поле солдаты и офицеры корпуса Сибильского не застали уже ни одного живого неприятеля, лишь убитых, брошенные пушки и ружья.

Так кончилась первая баталия с пруссаками. Только после завершения сражения офицеры и солдаты поняли, какой опасности подвергались они еще совсем недавно. Если бы Румянцев со своими полками опоздал хотя бы на полчаса, то русская армия могла бы оказаться разбитой, а помощь ей ненужной.

Фельдмаршал Апраксин 20 августа послал реляцию о сражении при Гросс-Егерсдорфе в Петербург, но ни словом не выделил графа Румянцева, чья инициатива решила исход сражения. И лишь новый главнокомандующий генерал Фермор, спустя несколько месяцев после этого сражения, 6 декабря 1757 года, говоря о сражении при Егерсдорфе, хотя и выделяет графа Румянцева, но наряду с Матвеем Ливеном, Салтыковым, Резановым, фон Боуманом, принцем Любомирским, де Гартвисом, полковником Языковым. Ни слова не говорили в реляциях и донесениях о решающем значении штыковой атаки полков графа Румянцева, опасаясь, что правда об этом сражении падет черным пятном на репутации главных предводителей нашей армии.

Много лет спустя Фридрих II, как всегда преувеличивая русские и преуменьшая свои силы, писал: «Левальд сделал атаку на лес, около которого стояли русские гренадеры и где был центр армии: гренадеры были почти все уничтожены, но как местность была лесистая, то и скрывался от глаз пруссаков маневр русских. Румянцев прибыл на помощь их с 20 батальонами из второй линии и напал на фланг и тыл прусской пехоты, что и заставило отступить…»

Но печальнее всего были последующие события. Большой ценой вырвав победу, русская армия не сумела воспользоваться этим и развить закономерный успех. Саксонский генерал Сибильский с тремя драгунскими полками преследовал неприятеля, догнал его, но без пушек и пехоты ничего не мог сделать против организованно отступающего неприятеля. Так и вернулся ни с чем. Генерал Ливен, утверждают историки, будто бы сказал, что двух праздников в один день не бывает, успокоив тем самым фельдмаршала и всех, кто был недоволен действиями Сибильского. И фельдмаршал согласился с этой обывательской в военном деле философией. Трое суток простояла наша армия на месте, а потом медленно потащилась за неприятелем, который отошел к Кенигсбергу, опустошая по дороге все на своем пути. Полковник Краснощеков со своими донскими казаками дошел почти до Кенигсберга и «ничего не видал, кроме следов наигоршаго разорения и опустошения, кои неприятель сделал в своей земле и с своими подданными, дабы затруднить тем наш поход, отчего жители не только лишены всего хлеба и скота, но и домовыя их вещи изломаны и перепорчены…». Так засвидетельствованы результаты разведки в походном журнале армии. Здесь же говорится о трудностях, которые армия испытывала в фураже, – его невозможно было достать в округе больше чем на двадцать верст. А что дальше – тоже неизвестность… И с согласия военного совета Апраксин приказал повернуть армию и вернуться к своим магазинам*. Другого выхода, казалось, не было.

Возвращение было воспринято с крайним раздражением и недоумением в русской армии. Досада, стыд, гнев – вот чувства, которые испытывали отступающие после победы. Повсюду стоял ропот, повсюду проклинали главных командиров.

– Измена! И очевидная измена! – пылко кричали одни.

– Что это, государи мои! – рассуждали другие. – Или мы затем только в Пруссию приходили, столько трудов положили и столько крови своей пролили, чтобы вернуться в Ригу?

– Что это деется с нами? – сокрушались третьи. – Куда подевался ум у всех наших командиров?

Удар по самолюбию воинов был чувствительным, но делать было нечего… И с неохотою русская армия потащилась в обратный путь.

«Суровость времени и недостаток в здешней земле провианта и фуража, равно как изнуренная совсем кавалерия и изнемогшая пехота» – так объяснял Апраксин причины отступления.

Глава 8
Маневры прусского короля

Андрей Болотов вместе с армией поспешно отступал, и горькие раздумья часто одолевали его. Удивляла проворность, с какой отступали, будто какая-нибудь большая беда угрожала русской армии, будто превосходящий в силах неприятель гнал разбитую армию. А ведь угнетало то, что разбитый Левальд, опомнившись после Гросс-Егерсдорфа и узнав об отходе своих победителей в отечественные пределы, не торопясь, соблюдая все военные предосторожности, пошел за отступающими, изредка постреливая им вслед.

В какой уж раз главная квартира Апраксина издала приказ: уменьшить количество повозок в армии, которые мешают быстрее двигаться; два офицера вполне могут уложить необходимые им вещи на одну повозку, а оставшееся сжечь.

– Изрядное награждение за труды наши! – роптали офицеры между собой, поругивая своих главных командиров. – Вместо того чтобы возвращаться в Отечество с полученным от неприятеля прибытком, велят нам и свое родное сжечь и бросать!

Но поспешное отступление не помешало Апраксину проявить свои верноподданнические чувства: 5 сентября он приказал торжественно отметить именины Елизаветы Петровны. В полковых церквах состоялись службы, потом полки были выстроены для парада, из пушек и ружей дали троекратные залпы.

Вместе с солдатами участвуя в стрельбе, Болотов иронически думал: «Вот и пригодился порох, много пудов его сейчас расстреляно. Да ведь и по правде сказать, у нас так много его осталось, не везти же его обратно. Теперь еще несколько повозок можно уничтожить. Опять же выгода… А как радуются жители, смотрящие на наше отступление… Ведь присягали Елизавете Петровне, теперь присягнут снова Фридриху… Какой позор…»

И армия снова двинулась в сторону Немана.

Пошли дожди. Дороги развезло. Отступление стало еще мучительнее. Глубокая и топкая грязь, стоявшая повсюду, постоянно льющий дождь делали безуспешными всякие попытки развести огонь и обогреть страждущих. Увеличилось количество больных. Небольшие неприятельские партии начали постоянно беспокоить отступавших, своей пальбой словно кнутом подгоняя их оставить пределы Пруссии.

19 сентября вздумалось Апраксину торжественно отметить месяц со дня Гросс-Егерсдорфской победы. Всем была очевидна глупость сего празднества, но Апраксин, любитель пышности, отдал приказ пальбой из пушек праздновать эту победу.

Андрей Болотов со своими товарищами откровенно смеялись над любочестием своего незадачливого предводителя.

И что же? Не успело ободнять, как в армии услышали пальбу из пушек. Удивленные солдаты и офицеры выскочили из своих палаток и, смеясь, сбившись в кучки, продолжали иронизировать над славолюбивым фельдмаршалом.

– Что-то не терпится нашему предводителю!

– Видно, что торжество у государя предводителя нашего близко лежит на сердце, что начал оное так рано!

– Да! – смеялись другие. – Видно, что и пороху у нас много, что так изволит тешиться и терять его совсем по-пустому.

– Не лучше ли совсем эту победу позабыть, чтоб не так стыдно было бежать к своим берегам, – горько говорили третьи.

Но тут произошло совсем неожиданное. Ударило ядро в офицерскую палатку и разнесло ее до лоскутков. Потом мимо пораженных офицеров пронеслось второе ядро и опрокинуло часть обозных повозок. Потом третье, четвертое, разметавшие еще несколько палаток.

– Уж не рехнулся ли наш фельдмаршал, стреляя по своим? – крикнул один из офицеров, оглядываясь по сторонам в поисках укрытия.

Лишь много часов спустя, снимаясь с лагеря, Андрей Болотов узнал подробности происшедшего. Оказалось, что Левальд, заняв Тильзит, приказал снять дальнобойные крепостные пушки и открыть пальбу по русскому лагерю, готовившемуся праздновать Гросс-Егерсдорфскую победу. Ядра были направлены на ставку фельдмаршала Апраксина, но, не долетев, разметали несколько палаток и повозок в обозе. Апраксин, в свою очередь, приказал открыть огонь по Тильзиту, но через четыре часа пальбы, не причинившей никакого вреда ни армии Левальда, ни жителям Тильзита, наша армия поспешно отступила еще на несколько верст.

Раздосадованный и оскорбленный таким «коварством» пруссаков, Апраксин, по примеру Левальда, разорявшего при своем недавнем отступлении все селения, дабы ничего не оставить неприятелю, велел опустошать огнем и мечом все селения, которые проходила наша армия, чтобы неприятелю негде было найти себе прибежища. Видно, это и образумило прусскую армию, отказавшуюся от дальнейшей погони. Лишь небольшая партия прусских гусар следовала до самых границ.

Выпал первый снег. Наступали настоящие осенние холода. А тут еще одна неприятность выпала на долю юного Андрея Болотова: в одно ненастное утро он узнал, что он от полка направлен в ординарцы к Апраксину. А это означало, что он должен сдать роту и на несколько дней отбыть в его распоряжение, приобщив и свою повозку к фельдмаршальскому обозу.

21 сентября, в стужу и слякоть, наша армия покинула очередной лагерь. Поход был трудным. Частые ручейки и топкие лощинки затрудняли движение. В топкую и вязкую грязь сапоги уходили так, что с трудом их вытаскивали, чтобы сделать следующий шаг.

Андрею Болотову и на лошади было нелегко. А каково солдатам, утопающим в грязи? Обоз где-то застрял. Солдаты оказались без палаток и горячей пищи.

С ужасом и содроганием увидел Андрей Болотов, как по колено в грязи тащились победители при Гросс-Егерсдорфе. Если раньше он примечал недостатки с точки зрения ротного командира, знал состояние соседних рот, полка, то сейчас перед ним открылось жалкое состояние всей армии.

Фельдмаршал и его огромный обоз шли впереди. В назначенное место для нового лагеря приехали засветло. Без спешки, спокойно фельдмаршал расположился в своей ставке, в теплых войлочных калмыцких кибитках, офицеры и обозные в палатках.

Какая пропасть открылась между фельдмаршалом и солдатами! Конечно, и сам Андрей Болотов устроился неплохо: дежур-майором и командиром над всеми ординарцами оказался самый ближний деревенский сосед – князь Иван Романович Горчаков. И как только князь услышал фамилию вновь прибывшего ординарца, так тотчас взял его под свое покровительство, пригласил обедать и ужинать к себе, пока Болотов будет исполнять обязанности ординарца.

Так что о себе Болотов не думал. Душа его болела о солдатах. По колено в грязи брели они, преодолевая многочисленные ручьи и ручейки, лощинки и овраги… А пришли в лагерь – нет ни палаток, ни дров для костра, у которого можно было б хоть погреться. А некоторым полкам было отведено болотистое место, где и четверть часа невозможно было простоять, как делалась лужа и ноги уходили на четверть и более в воду, выделяемую тряским грунтом.

Наступил вечер, а показались только первые повозки обоза. Фельдмаршал забеспокоился, посылая то и дело ординарцев подгонять обозных. Но все было безуспешно…

Погода еще ухудшилась, наступила такая темень, что ни зги не видно. Андрей Болотов, тепло одетый, с содроганием смотрел на солдат, располагавшихся на мокрой земле, под дождем и снегом. «Господи! На них ведь только тонкие плащи!.. Что ж произошло с обозом?» – подумалось Андрею Болотову. Но в этот день князь Горчаков щадил его и никуда не посылал. Так и заснул он в своей палатке, не ведая, что очень скоро предстоит ему узнать ответ на свой вопрос.

Ночью его разбудил князь Горчаков:

– Вставай, Андрей Тимофеевич! Что делать, хоть и не хотелось мне вас тревожить и в сие время посылать, но ничего не поделаешь, велит сама необходимость. Не взыщите, ради бога. Всех ординарцев разослал, а граф Апраксин спрашивает ординарца. А никого нет, кроме вас. Пойдемте к нему…

Пока князь Горчаков вроде бы даже извинялся за ночное вторжение, Андрей Болотов быстро одевался, испытывая естественную досаду, что сон его столь неожиданно был прерван.

Вошли к графу Апраксину в огромную, богато украшенную кибитку. Спиртовые жаровни хорошо нагрели кибитку. На одной кровати возлежал фельдмаршал, на другой – его лейб-медик. Каково же было удивление Андрея Болотова, услышавшего, как во все горло здоровенный гренадер рассказывал сказку, полную явного вздора. «Боже мой! В таких печальных обстоятельствах фельдмаршал изволит слушать всякие нелепости… Стыдно подумать! Приличное упражнение для фельдмаршала такой великой армии в такое время», – думал поручик, глядя на своего предводителя, утопающего в пуховиках.

Князь Горчаков доложил фельдмаршалу, что перед ним его ординарец, который готов выполнить любое его повеление.

– Слушай, мой друг! – заговорил покровительственно Апраксин. – Поезжай по дороге, где шла армия, до того самого места, откуда мы сегодня пошли, и посмотри, сколько еще обозов по дороге и все ли они переправились через речку? И буде не все, то сочти ты мне, сколько повозок еще не переправилось.

– Исполню, ваше сиятельство, – с готовностью ответил Болотов. – Но только счесть не уповаю, чтоб было можно: темнота теперь так велика, что и на сажень ничего почти не видно.

– Ну хоть наугад посмотри сколько. Только поезжай и возвращайся поскорее, – приказал фельдмаршал.

Болотов надел сверх мундира овчинный тулуп, по случаю купленный у пруссаков во время отступления, накинул сверху епанчу, взял с собой конвой в составе двух казаков, причем одного выслал вперед, чтобы проверял, нет ли рытвин и топи по дороге, а второго оставил за собой, приказав не отставать ни на шаг.

Разбитой дорогой в «преужасной темноте», опасаясь ежеминутно, как бы не вылететь из седла, угодив в какую-либо рытвину, ехал Болотов навстречу обозу. Вскоре стали попадаться повозки, но в таком состоянии, что вызывали только сожаление и сострадание не только к людям, но и лошадям, совершенно выбившимся из сил. По дороге все чаще попадались застрявшие в грязи телеги и лежащие без сил лошади… Попадались и сдохшие лошади… И мертвые извозчики… Вся дорога была словно устлана сдохшими лошадями и замерзшими людьми…

Вдали показалось зарево. Значит, подумалось, там и есть та страшная переправа, которая стала большим испытанием для обоза. Но то, что увидели подъехавшие Болотов и казаки на переправе, заставило содрогнуться их сердца… Несколько сот повозок стеснилось здесь… Стоял непрерывный треск, вопль, невообразимый шум. Никакой очереди, никакого порядка не соблюдалось. Некоторые повозки были опрокинуты в болото и наполовину затонули, другие были перевернуты. Третьи оставались неподвижными с переломанными колесами или осями. Не только пересчитать повозки никакой возможности не представлялось, но и глазом окинуть все это столпотворение.

– Сколько еще там за речкою обозов? – спросил Болотов подвернувшегося на глаза офицера.

– Может, сот шесть, а может, более того. Не могу вам сказать, – сказал офицер и безнадежно махнул куда-то рукой.

Наблюдая за переправой, Болотов и казаки продрогли и решили погреться, прежде чем отправиться в обратный путь. Каково же было их удивление, когда они увидели, что горели огромные крестьянские дома и дворы, сгорал один, поджигали соседний, и грелись обозники у этих «костров». Ничего не поделаешь, хоть и жалко было прекрасные строения, но тоже погрелись у этого огня. «Боже мой! – подумал Болотов. – Какие горестные последствия приносит с собой война! Чем бедная сия деревня виновата? Только тем, что мимо проходили наши исстрадавшиеся войска».

Как только Болотов вошел в кибитку, фельдмаршал спросил:

– Ну что, мой друг, много ли еще обозов за речкой?

«Господи! Он все еще сказками забавляется… Там такое творится… Хуже Гросс-Егерсдорфа, а он тут валяется на пуховиках!» – подумал Болотов, а вслух ответил на вопрос фельдмаршала:

– Очень много, ваше сиятельство! Много лошадей и повозчиков погибли на дороге и у переправы. Горят прусские дома…

– Ну ладно… Я все понял. Иди на свое место… Рассказывай, мой милый, – обратился он к гренадеру, который сразу же заговорил во весь свой зычный голос.

«Вот так фельдмаршал! – горестно сетовал Болотов, уходя в палатку, где должны были находиться дежурные ординарцы. – Люди, вверенные его предводительству и попечению, погибают или страдают преужаснейшим образом, а он в то самое время увеселяется сказками. Чему и дивиться в таком случае, что армия на сем обратном походе претерпевает несравненно более урона, чем когда мы шли в Пруссию».

Только под вечер на следующий день обозы пришли в лагерь. Пришлось приводить в порядок материальную часть обоза, все пересмотреть, возможное починить, а невозможное бросить или сжечь. Пришлось множество военного припаса – ядра, порох, бомбы и другие военные снаряжения – побросать в воду или зарыть в землю: не на чем стало везти!

И следующая ночь была беспокойной для Андрея Болотова, вновь ему выпала доля быть дежурным ординарцем. Но эта ночь запомнилась ему навсегда.

Стояла непроглядная темень. Нужно было соблюдать необходимые предосторожности, неприятель опытен в военных хитростях и коварен, всякого можно было от него ожидать. Поэтому каждую ночь дежурный генерал объезжал весь лагерь кругом и осматривал, везде ли исполняются приказы, везде ли поставлены нужные пикеты.

В эту ночь дежурным генералом был Петр Румянцев. С восхищением смотрел на него юный поручик. Высокий, энергичный, резковатый в своих приказах и движениях, тридцатидвухлетний генерал производил впечатление истинного героя.

Взяв с собой нескольких ординарцев, в том числе и Болотова, Румянцев отправился осматривать полки и посты.

Палатки плотно стояли, словно прижавшись друг к другу. Проехать между ними в такую темень и не зацепить палаточные веревки было просто немыслимо. И потому лошади, спотыкаясь об эти веревки, то и дело сотрясали эти палатки. В них что-то падало, производя в ночной тиши невероятный гром. Полусонные офицеры, напуганные шумом, вскакивали, метались, шум увеличивался. А через мгновение, проснувшись и разобравшись, в чем дело, издавали такие ругательства, что дежурные, удаляясь от потревоженных мест, покатывались со смеху, а посмеявшись, охотно прощали бранные слова по своему адресу.

Бранчливым офицерам дела не было, что отпускали ругательства по адресу будущего прославленного фельдмаршала России и будущего автора замечательных записок о своем времени.

В конце 1757 года оправившаяся после болезни императрица Елизавета Петровна, недовольная ходом войны и действиями Апраксина, не раз ставила на Конференции вопросы о причинах отступления нашей армии. Ей объясняли, что мотивы отступления, выдвигаемые Апраксиным, несостоятельны, что армия вполне могла занять Кенигсберг, оставшись там на зимние квартиры. И последствия раздражения и недовольства императрицы не заставили себя ждать. Вскоре был арестован Апраксин, а вслед за ним и его покровитель – великий канцлер Алексей Петрович Бестужев, павший жертвой верности своей молодому двору, в частности Екатерине Алексеевне, вовсе не желавшей воевать с королем Пруссии Фридрихом II.

А Фридрих II вполне мог быть доволен прошедшим годом. Хоть и потерпел его фельдмаршал Левальд поражение от русских при Гросс-Егерсдорфе, но последующие события в Восточной Пруссии его удовлетворяли, хотя и не без удивления он наблюдал за событиями на той стороне своего королевства.

В тот самый момент, когда русская армия повернула в свои отечественные пределы, французская армия имела возможность взять в плен армию герцога Кумберландского, укрывшегося в приморском городе Штаде. Но вновь назначенный главнокомандующим маршал Ришелье неожиданно для всех в Европе заключил с осажденными перемирие, по которому предложено войскам Ганновера, союзника Пруссии, больше не воевать. По этому же перемирию все союзные войска ганноверской армии, гессенкассельские, брауншвейгские, саксенготайские и липские, распустить в их княжества с паспортами маршала Ришелье, английским же войскам уйти за Эльбу…

Кто ж такое глупое условие будет выполнять, подумал Фридрих II, как только узнал о столь счастливом исходе для союзников, оказавшихся в трудном положении. А потому прусская армия тут же пополнилась вернувшимися в свое Отечество пленниками герцога Ришелье. Фридрих II находил, что данное другому государю слово можно и не исполнять… Это было в нормах его морали.

И в конце лета наметилась определенная выгода для него. Фридрих II не замедлил этим воспользоваться, направив все свои немалые усилия на разгром имперской армии, соединившейся с французами для совместных действий. Союзники вошли в Саксонию и собирались напасть на пруссаков. С другой стороны накапливали силы австрийцы под командой опытного графа Дауна. С севера, из Померании, в Пруссию вошли осторожные и неторопливые шведы.

Фридрих II попробовал атаковать австрийцев, но попытки оказались тщетными: граф Даун внимательно следил за всеми его маневрами и предупреждал его возможные атаки. И тогда прусский король, почувствовав главную опасность, обратил все свое внимание на имперскую армию, которая вместе с французами вполне могла отобрать у него Саксонию. Фридрих II решил маневрировать, не показывая своих истинных намерений. Он оставил главную армию во главе с принцем Бевернским и знаменитым генералом Винтерфельдом, у которого многому научился, против Дауна, а сам с незначительным деташаментом устремился в Саксонию.

Винтерфельд погиб в первом же сражении, а принц Бевернский растерялся. Австрийцы осадили крепость Швейдниц, а генерал Гаддик с небольшим отрядом 5 октября захватил беззащитный Берлин, заплативший немалую контрибуцию и таким образом получивший через день после своей оккупации вновь свободу.

Казалось бы, положение прусского короля было безвыходным. Но… 24 октября 1757 года неподалеку от Лейпцига, около деревни Розбах, произошла решительная баталия между войсками союзников и прусского короля. Конечно, Фридрих II не мог со своим малочисленным отрядом рассчитывать на успех в открытом бою с многочисленными войсками неприятеля. И союзники готовились раздавить его своей мощью. Фридрих II, подыгрывая самолюбию союзных полководцев, при виде неприятеля приказал отступать, словно испугался многочисленности неприятеля. Имперские и французские полководцы поверили в бегство пруссаков и бросились догонять их, предвкушая легкую победу. Это-то как раз и входило в расчеты прусского короля, устроившего союзникам простейшую ловушку: половина полков Фридриха была скрыта за пригорком и палатками в полной боевой готовности. Союзники растерялись, а Фридрих тут же бросил на них сначала конницу, приведшую неприятеля в полное замешательство, а потом пехоту. Завязалось кровопролитное сражение, в ходе которого пруссаки одержали полную победу. Одних только пленных было взято около семи тысяч, среди них было И генералов и 250 офицеров, а кроме того, 63 пушки, 15 штандартов и 7 знамен.

Фридрих II, как свидетельствуют очевидцы, любезно пригласив пленных офицеров к себе на ужин, сказал:

– Господа! Не сердитесь на меня за скудный ужин… Я никак не ожидал, что в этот вечер у меня будет столько славных гостей.

И на следующий же день повернул свою армию на помощь принцу Бевернскому.

После битвы при Розбахе положение прусского короля значительно улучшилось. Возобновили свою военную активность ганноверцы, чем повергли в ужас французов, уверенных в том, что они будут соблюдать заключенное перемирие.

Между тем король не успел помочь принцу Бевернскому. Австрийцы атаковали его, разгромили его армию, а самого принца взяли в плен. Крепость Швейдниц и город Бреславль оказались в руках австрийцев. Но король не унывал. С малочисленной армией он искал новой баталии с австрийцами. А те, испытав радость победы, пошли навстречу стремлению короля еще раз встретиться с ними. Кровопролитная битва произошла при деревне Лейтене, в ходе которой австрийцы были совершенно разгромлены, потеряв 301 офицера, 21 тысячу рядовых, 134 пушки и 59 знамен.

Фридрих II, не довольствуясь и этой победой, напал на Бреславль, взяв в плен при этом еще 13 генералов, 686 офицеров и 17 тысяч рядовых… Снова Силезия отошла во власть пруссаков. А Левальд выгнал шведов из пределов Пруссии…

Нет, Фридрих II, король прусский, вполне мог быть доволен прошедшим годом. Значит, не так уж страшна коалиция крупнейших европейских держав против него. И назначение Фермора главнокомандующим русской армией ничуть не взволновало его: он-то знал, что осторожный генерал-аншеф звезд с неба, как говорится, не хватает, будет вести традиционную против него войну, а этого он не боялся. Стремительный маневр, натиск, побеждать с малыми силами превосходящего неприятеля – вот что вошло в его практику как полководца.

Не беспокоило прусского короля и движение русской армии по Восточной Пруссии, сдача множества прусских городов, Кенигсберга… Эту часть своего королевства он решил отдать еще в прошлом году. Но как только он увидел русскую армию на границах родного Бранденбурга, на берегу Одера, он тут же повернулся в сторону угрожавшей его основным владениям армии и скрытно перешел Одер, отрезав армию Фермора от корпуса Румянцева, находившегося между крепостью Кюстрин и городом Шведтом.

Фермор спокойно вел осаду Кюстрина, когда узнал от казаков, случайно наткнувшихся на пруссаков, о близости свежих сил короля. Он тут же распорядился расположить армию в выгодном для сражения месте, недалеко от местечка Цорндорф, построив ее традиционно – большим каре, внутри которого поместил конницу и пехоту.

14 августа 1758 года в девять часов утра на правое крыло русской армии, где стоял обсервационный корпус* графа Шувалова, обрушились прусские полки. Русские сдержали натиск, более того, вскоре после этого нанесли такой удар по прусским гренадерам, что те отступили, оставив 26 пушек на поле боя.

Но это было лишь началом сражения… Русскую конницу, бросившуюся преследовать неприятеля, встретили превосходящие конные полки опытного генерала Зейдлица и опрокинули ее на собственную пехоту второй линии, не ожидавшей встречи с собственной конницей: пыль и дым почти полностью закрывали видимость и внесли сумятицу. В начавшемся сражении трудно стало различать, кто есть кто. Стойко выдержали русские солдаты превратности и невыгоды своего положения, неожиданно оказавшегося столь драматическим.

Тут-то и произошло одно необычное событие, которое повлияло на ход событий…. Группа солдат, оказавшись рядом с бочками с вином и воспользовавшись суматохой, начали их опустошать, а очумев от вина, стали бить кого ни попадя, в том числе и своих офицеров, попытавшихся останавливать их от буйства и давать им приказания. Какое уж тут сражение…

Посчитав, что правое крыло русских сломлено, прусский король во втором часу бросил своих на левое крыло русской армии. Нападение пехоты было отбито и обращено в бегство, но снова конница Зейдлица ворвалась в русские порядки, и завязалась отчаянная битва.

До темноты противники дрались на шпагах и штыках. С наступлением ночи оба войска, выбившись из сил, разошлись на ночлег.

С обеих сторон потери были страшные: русских выбыло из строя 20 с лишним тысяч, пруссаков – 12 тысяч.

Документы того времени и очевидцы свидетельствуют, что главнокомандующий Фермор не воспользовался открывшимися на следующий день после битвы выгодами для русской армии. Многие советовали Фермору продолжить баталию, дескать, король обескровлен, без пороха, а у нас – свежая дивизия Румянцева в резерве и ждет приказаний… Но граф Фермор, сообщает очевидец, «струсил и сделал наиглупейшее дело: он написал письмо к неприятельскому генералу Дона и просил перемирия на три дня для погребения мертвых».

Граф Дона после этого письма возомнил себя победителем, и по всему свету разошлась эта весть – Фермор обращался к генералу Дона как проситель, то есть как побежденный.

Вскоре Фермор отдал приказ отступать с поля боя. Эта ошибка русского главнокомандующего дала повод прусскому королю кичиться победой при Цорндорфе. Так оно и оказалось.

Фридрих по-своему воспользовался отступлением неприятеля. Он поспешил на выручку брату Генриху, командовавшему армией против армии союзников – имперской и французской. Даун и Генрих маневрировали со своими армиями, когда король прибыл в Саксонию после Цорндорфа. Дауну удалось заманить армию короля в ловушку и разбить ее; Фридрих потерял около 10 тысяч человек, более 100 пушек, более 30 знамен и большую часть обоза и все палатки. В этой битве погиб и фельдмаршал Кейт, которого Фридрих высоко ценил. Такого урона своему самолюбию Фридрих еще ни разу не испытывал. Но он не унывал, снова армия его так успешно маневрировала, что свела на нет выгоды одержанной победы. За весь год он потерял чуть более 30 тысяч человек, а союзные державы – около 100 тысяч.

Так что и в 1758 году союзникам не удалось разбить «скоропостижного» короля прусского.

Удивительнее всего, что на ошибки генерала Фермора обратили внимание и в Петербурге, и в Вене, и в Париже, настолько они были очевидны. В своих реляциях граф Фермор чаще всего пытался оправдать свои нерешительные действия тем, что Фридрих II неуловим: то он стоит на виду у русской армии, то он исчезает, то снова появляется. И эти постоянные неприятельские движения не позволяют русской армии предпринять против него активные действия.

Прямое искусство генерала, напоминали ему в высочайшем рескрипте, состоит в принятии таких мер, которым ни время, ни обстоятельства, ни движения неприятельские препятствовать не могли.

Ясно было, что с прусским королем нужно было воевать по-новому, прежние формы ведения войны устарели. Фридрих II ловко маневрировал своими войсками, сосредоточивая большие силы лишь в одном направлении, наиболее выгодном для него.

Дальновидные современники обращали внимание Фермора на множество обозов в русской армии как на великий ее недостаток, сковывающий ее маневренность, на неумение употребить с пользой свои казачьи, калмыцкие полки, легкие, подвижные части армии.

Прусского короля не победишь, говорили они, если не будешь использовать его опыт, если не будешь учиться у него. Как раньше, в петровские времена, учились у шведов, сначала терпели поражение, а потом побеждали их, используя неприятельское оружие. Нечего стыдиться того, что прусский король воюет не по правилам, то и дело обманывая своего неприятеля, используя новые порядки и приемы в сражениях, которые ранее почитались бесчестными. Непростительно не воспользоваться на деле этими же способами и приемами, если они приносят пользу.

Фермору «дружески» советуют «вместе с господами генералами прилежно исследовать, в чем состоят наши неисправности и какими учреждениями и приемами неприятельской армии надобно воспользоваться без потери времени, а если чего сами собой никак сделать не можете, о том немедленно и серьезно представьте».

Но Фермор не мог ничего «серьезного» представить в Петербург. Он был учеником Миниха и во всем следовал давно устаревшей тактике своего учителя. Он был усердный служака, исполнитель чужих приказов. Он не мог быть новатором и перенять все лучшее у неприятеля и бить его его же оружием.

В этом сражении Румянцев не участвовал, выполняя особое поручение главнокомандующего. Почему?

Чтобы ответить на этот вопрос, вернемся на несколько месяцев назад.

Глава 9
Кунерсдорф

Весь 1758 год Петр Александрович Румянцев провел в действующей армии, выполняя сложные поручения главнокомандующего Фермора.

Пехотную бригаду, с которой Румянцев отличился в Гросс-Егерсдорфском сражении, пришлось сдать. Под его команду определили «особливый отделенный корпус», которому предстояло действовать самостоятельно. И первым делом Румянцев тщательно проверил людской и конный состав корпуса и нашел состояние его неудовлетворительным… Сколько уж раз за последние годы ему приходилось принимать под свою команду новые для него полки, и каждый раз тщательная проверка давала плачевные результаты: лошади измождены, а многие солдаты оказываются без мундиров, некоторые даже крепких штанов не имели… И это в зимнее время перед тяжелым походом в Восточную Пруссию. О каком походе против воинственных пруссаков можно вести разговор, если вверенные ему войска никакого движения с пользою делать не могут и нуждаются в помощи? И Румянцев предпринимает героические усилия, чтобы привести корпус в надлежащий вид. Высказывает Фермору свои предложения по укреплению боеспособности корпуса, предлагая убрать из корпуса «лашадей негодных», «офицеров слабых», учредить лазарет под наблюдением одного офицера, а для лечения оставить одного лекаря или подлекаря. Румянцев напоминает главнокомандующему о снабжении, о провианте, о палатках, упряжках, о деньгах на покупку фуража и других надобностей.

Все нужно было предусмотреть. Неисчислимые трудности и препятствия предстояло преодолеть корпусу, которому предложено было начать движение в Восточную Пруссию и взять Тильзит. И главная трудность – это зимнее время, метели, снежное бездорожье, морозы.

Перед началом похода Румянцев вызвал поручика 1-го Гренадерского полка П. Ланового и дал строгие указания об учреждении по пути движения корпуса ночлегов и магазинов, обратив особое внимание на бережное отношение к населению, а владельцам фуража и провианта «давать задатки с объявлением, что при взятье всего немедленно заплата произведена будет…».

И это не случайно. В прошлом, 1757 году Апраксин дал неразумное распоряжение сжигать и разрушать все при отступлении, чтобы неприятелю ничего не доставалось. А Румянцева возмущали те безобразия, жестокости, варварство, которые чинили казаки и калмыки. Это было нарушением всех военных правил. Он сам видел дочиста ограбленные, а то и вовсе сожженные, превращенные в пепел деревни. Множество людей безвинных пострадало при этом… Огонь, дым, своевольство над женщинами – все эти безобразия переполняли гневом и недовольством душу молодого генерала.

В жестокую стужу выступил Румянцев в поход. И немалые трудности пришлось преодолевать его корпусу, некоторые люди обморозились, лошади отощали… «Несносная стужа и малые деревни, да и те в большей обширности, истинно так марш отягощают и во отчаяние приводят», – рапортовал Румянцев Фермору о трудностях похода.

«Сам неохотно терпя укоризну» со стороны старших начальников, как признавался Румянцев, он был требовательным, даже жестким к своим подчиненным. В ордере командиру бригады бригадиру* А.-С. Гартвису он предлагает для исполнения тщательно продуманные им мероприятия, которые должны обеспечить соблюдение дисциплины и порядка во вверенных ему полках.

Румянцев «за потребно» находит предписать бригадиру, во-первых, держать военную дисциплину «в самовышнем градусе»; во время похода по неприятельской земле не только никакого насилия, но и даже «малейшего озлобления живущим обывателям по тракту» не должны причинять; а если таковое произойдет, то виновные в непослушании должны быть наказаны «примерным и жестким образом». Во-вторых, обращает внимание господ полковых и ротных командиров на нужды своих подчиненных, дабы они ни в чем не нуждались, а те, в свою очередь, наистрожайше надзирали за лошадьми, верными помощниками в трудном походе. В-третьих, рекомендует ротным командирам входить в разговоры с нижними чинами, внушать строгое исполнение всего им приказанного, а об ослушниках «толковать весьма с уничтожением»; в-четвертых, напоминает о необходимой предосторожности как главнейшем способе «к приобретению покоя и безопасности».

Румянцев выражает надежду, что не только сам бригадир приложит труд свой и старание для соблюдения всего предписанного, а и все его подчиненные единодушно исполнят свой долг перед Отечеством и не посрамят собственную честь. Со своей же стороны Румянцев обещает каждый хвалы достойный поступок отметить по силе своей и возможности, но и строго будет наказывать тех, кто по малодушию или беспечности совершат неблаговидные поступки, позорящие честь русского офицера и солдата.

«Без всякого сожаления» наказывать будет и тех, кто «для разных хищнических промыслов» будет удаляться от команды, кто опустится до «чрезвычайного пьянства» и совершит какой-либо проступок, позорящий честь российского воина. За каждое совершенное преступление Румянцев предлагает наказывать «без всякой пощады» наижесточайшими батогами.

Впереди корпуса следовал подполковник Венгерского гусарского полка М. Зорич со своей командой и вел разведывательные бои с отступающим неприятелем, донося Румянцеву о малейших подробностях своего движения, о месте, о жителях, о фураже и провианте…

1 января в Тильзит вступил отряд Зорича, а 2 января 1758 года Румянцев вступил в город, обнадежив его жителей высочайшей милостью и защитой ее императорского величества. Все духовные и гражданские служители оставлены были при их должностях, все жители перешли в подданство российское: духовные лица обещали молиться за высочайшее здравие ее императорского величества и всей ее фамилии, а гражданские должностные лица обязались при совершении всяческих дел упоминать высокое имя и титул ее императорского величества.

Через четыре дня, оставив в Тильзите гарнизон, Румянцев со своим корпусом двинулся дальше. Вскоре стало известно, что прусский король не в состоянии удержать за собой Восточную Пруссию. Без боя русская армия вошла в Кенигсберг, жители которого присягнули на верность российской императрице…

16 января 1758 года Румянцев получил от Фермора поздравление с производством в генерал-лейтенанты и «особливый рескрипт» от ее императорского величества, свидетельствующий об этой ее высочайшей воле.

Почти беспрепятственно русские полки прошли Восточную Пруссию. Корпус Румянцева, взяв крепость Эльбинг с принадлежащими ей деревнями, вскоре вступил в Польшу. И сразу же Румянцев предупреждает командиров полков и отдельных деташементов*, что необходимо более бережливо проходить территорию дружественной страны. По возможности в городах и деревнях не располагаться на ночлег, а если уж никак нельзя их обойти, «то поступать во оных самодружественным образом и безденежно ничего и ниже фуража не требовать».

Стоило Румянцеву признаться Фермору, что он имеет особую склонность служить в кавалерии, как главнокомандующий распорядился передать под его команду десять полков, кирасирских и гренадерских. Но перед тем как вступить в командование кавалерийским корпусом, Румянцев, прибыв в главную квартиру со всем своим экипажем, получил срочное задание: «Сочинить из каждого конного полку по три эскадрона из лучших людей и лошадей, и быть им при армии, а из остающихся за тем людей, кои более к пехоте способны, определить в комплект в Бутырской, Псковской, Кексгольмской полки, которые со Обсервационным корпусом на помощь ее величеству императрице королеве отправлены…»

В феврале – марте русские войска, достигнув определенных успехов, расположились на зимние квартиры, а Румянцев на почтовых, а где придется и на обывательских, подводах отправился в далекий путь: через Фридланд, Арренбург, Олецк и Гродно в Столбцы, где находились кавалерийские полки. По дороге Румянцев отбирал в кавалерию всех годных людей и лошадей. А в Столбцах просмотрел пять конных гренадерских и драгунских полков, отбирая способных служить в кавалерии. И не только людей, но и лошадей, амуницию… Сформировал эскадроны, назначил командиров. И 10 апреля отправил в действующую армию в Пруссию… Но каких это стоило трудов, сколько усилий пришлось приложить ему самому, чтобы исполнить монаршую волю.

Уже в Гродно, просматривая команду драгун, охранявшую магазины, он отобрал в кавалерию лишь 149 человек, «которые все, к великому сожалению, кроме мундира, совсем вид крестьянский имеют и в экзерциции вовсе не знают; а резон тот, что оне все время беспременно были употреблены в работы, и хотя самые лутчие из тех не весьма к драгунской службе способны были, но, известясь от офицеров полков драгунских, что и в полках состоящие люди и весьма в малом числе не способнее будут, принужден был оных назначить».

О всех трудностях Румянцев рапортовал Фермору, который пытался как-то утешить его. А Румянцев порой приходил в ярость при виде того неудовлетворительного состояния, в каком оказались многие кавалерийские полки. И особенно его раздражали попытки как-то свалить вину за такое состояние на какие-то объективные причины… Полковник Шетнев попытался объяснить, почему так плохо выглядят его конные гренадеры, но Румянцев прервал его словоохотливую речь:

– Нет, ваше высокоблагородие, дело не в отсутствии у вас полезных и нужных полковых учреждений… Дело в другом…

Вы посмотрите на своих людей! Не чаял я найти в войске ее императорского величества такого нерадения с вашей стороны… Я уж не говорю о неумении ходить в строю, обходиться с оружием и лошадьми, но соблюдать пристойную чистоту вы можете заставить своих людей. Ведь даже оружейные вещи, которые главнейшими считаются, не только в нечистоте, но и в совершенной неисправности найдены. Вы посмотрите на своих людей! Такой разноманерности как в мундирах, амуничных вещах, так и в конном уборе мне еще не доводилось встречать. Каждый по своему произволу одевается. И между самими офицерами наблюдается нерачение своей должности. Если б нижние чины исполняли предписания вышних, то ничего подобного я не увидел бы в вашей команде…

Полковник Шетнев вновь заговорил об отсутствии конюшен и других неудобствах полковой службы… Нет сена, фуража, лошади, дескать, истощены…

– Лошадям можно подыскать сараи… Вон сколько их видно при всех клишторах (монастырях. – В. П.). Думаю, что беспрепятственно можно оные получить. А фураж покупайте по ценам, положенным в здешних местах. Если нет сена, то приискивайте солому, режьте сечку, употребляйте и овес, только не превосходите дневной денежный рацион, отпущенный на пропитание лошадей и людей… И когда лошади чищены и на водопой водимы будут, тож и овес даван будет, то все пойдет нормально. Но только будьте построже… Людей в ружье, мундире приучите красивыми быть, научите их убирать волосы, повязывать галстуки, ружейным приемам… Научите их лошадей седлать и седла и с принадлежностями убирать. Даже на лошадь садиться и оных держать себя тоже надобно обучать. И палашом владеть, и обороты конные и пешие они должны уметь производить. Для этого только один труд и потребен, не только рядовых, но главным образом рачение офицеров…

Удивляло даже не плохое состояние полков, а равнодушие русских офицеров к своим прямым обязанностям и долгу. Тут Румянцев был беспощаден, используя различные средства воздействия на недобросовестных и равнодушных. Присутствуя на смотрах кавалерийских маршевых эскадронов, Румянцев не выдерживал и сам обучал экзерциции и другим воинским обрядам.

А Фермора торопили из Петербурга: свежие кавалерийские эскадроны понадобятся армии к весенне-летнему наступлению на прусского короля.

И Румянцев не жалел своих сил, чтобы привести в должное состояние отобранных людей и лошадей. Много было старых, увечных, больных. Необходимо было одних освободить от службы, других отправить в Россию для тыловой службы, третьих, наиболее подходящих, в формируемые эскадроны. Не хватало лошадей, конских уборов, упряжи… Румянцев употребил все возможные средства для того, чтобы обеспечить формируемые эскадроны всем необходимым. Но недостатков было так много, что и его героических усилий оказалось недостаточно: состояние отправленных эскадронов не соответствовало его требованиям и желаниям. Да и как же могло соответствовать, «коль оных полков нестроение велико»… «во всех положенных и необходимо надобных им вещах некоторые недостаточны, а другие и вовсе оных не имели», и он «принужден был иногда к одной вещи принадлежащие мелкости, из разных полков выбирая, комплектовать».

Так шло формирование эскадронов для действующей армии.

10 апреля 1758 года эскадроны выступили из квартир и отправились в Пруссию.

16 апреля Румянцев сообщал в Петербург, что задание о разборе расположенных в польской области конных гренадерских и драгунских полков и об учреждении оных в три эскадрона выполнено. Но вместе с тем он не мог не обратить внимание Петербурга на «худое состояние сих полков», выражая надежду, что «вредящие причины достойны суть вашего императорского величества высочайшего примечания и требуют необходимого поправления».

Исполнив свой долг, Румянцев отбыл к назначенным в его команду кирасирским полкам. И уже 2 мая он докладывал Фермору, что «оные полки потребными вещьми во всем довольно снабдены, а в людях и кирасирских лошадях недостаток, и особливо в последних, не малой имеют…». Конечно, полки можно поправить, но при разборе этих полков нашлись люди, «вовсе ни к каковой конной службе не способные, а по молодости лет могут иногда в пехоте под ружьем… служить».

Наконец 16 мая Румянцев со своими реорганизованными 18 эскадронами проследовал мимо главной квартиры и вступил в назначенный ему лагерь. Кавалерийский корпус Румянцева насчитывал до 7 тысяч сабель.

Румянцев, прикрывая правый фланг армии, двинулся в Померанию, к Одеру, успешно противодействуя прусской коннице. В первых же стычках с прусскими гусарами кавалеристы Румянцева одерживали победы, появились пленные, которые могли кое-что сообщить о своих: пленный корнет сообщил, что против Румянцева действует корпус Платена, равномерно деташированный по разным постам для «примечания и защищения против наездов легких войск», и по приближении регулярных русских войск отступает к Кеслину для прикрытия своих магазинов. Вскоре Румянцев доносил Фермору, что и «господин генерал граф Донау с большею частию своей армии противу наших войск следует и что ныне генерал Платен в Кеслине находитца».

Успешно вел разведывательные бои корпус Румянцева, в ходе кампании 1758 года, продвигаясь к Одеру. Румянцев отправлял кавалерийские партии и в Бранденбургию, к городу Кенигсвальду, и в Померанию для достовернейшего осведомления о движениях неприятеля. Учил своих кавалеристов таиться в удобных лесных чащобах и нападать на небольшие неприятельские разъезды. Учил и сам учился у неприятеля. Среди его подчиненных нашлись храбрые, мужественные, энергичные командиры, которые отважно сражались с пруссаками. Особенно выделились в корпусе бригадир Краснощеков, полковник Дячкин, есаул Лощилин… О каждом отважном поступке и умелом действии против неприятеля Румянцев с гордостью докладывал Фермору в надежде на поощрение, прекрасно понимая, что такое поощрение может поселить в душах его подчиненных желание столь же храбро сражаться, стремление отличиться и заслужить хотя бы денежную награду.

Горько становилось на душе, когда он видел трусость, беспечность, алчность…

В местечке Воронки произошел случай, который всем надолго запомнился.

Капитан Шелтинг, приближаясь к реке Варте, неожиданно получил донесение от одного из гусар арьергарда: дескать, их преследуют прусские драгуны. Естественно, капитан Шелтинг отправил своего ординарца к Румянцеву, который тут же приказал бригадиру Еропкину идти на помощь с пикетом конных кирасир и гусар.

– Нигде нет неприятеля, ваше сиятельство! – доложил Румянцеву вернувшийся Еропкин. – На две мили вперед малые партии деташировал. Нигде нет неприятеля, да и не могло быть…

Румянцев был озадачен таким оборотом дел:

– Что же произошло?

– Казаки изобличили этого гусара, и он признался, что, увидев нескольких мужиков в поле, испугался, ему показалось, что это преследующие их прусские драгуны.

– Нет! Это не гусар… – гневно нахмурился Румянцев. – Он заслуживает наказания… Определить его в извозчики…

Еропкин повернулся, собираясь покинуть главную квартиру корпуса, но Румянцев остановил его:

– Подожди, Петр Дмитриевич! Останься, вместе поужинаем.

И Еропкину стало ясно, что давнему его товарищу по ратным делам хочется поговорить по душам… Столько хлопот и забот, что некогда поделиться сокровенным…

После ужина Румянцев заговорил о том, что наболело на душе.

– Не могу понять таких людей, как этот гусар. Ведь он был не один, никому не померещились пруссаки, а вот только ему. Почему?

– У страха глаза велики, знаешь ведь… – никак не мог понять Еропкин, над чем так ломает голову старый друг.

– Страх страхом, но с ним же были другие гусары, унтер-офицеры… Почему он испугался, а не другие?

– А знаешь, я сейчас о другом подумал… Почему ты первый заговорил о неудобстве конному гренадеру иметь ружье на левой стороне, как уставом то определено?

Румянцев с удивлением посмотрел на Еропкина:

– Ну и что? Ты не согласен со мной?

– Согласен. Да и многие гренадеры попробовали последовать твоим наставлениям, сняв портупею и подсумок, тем самым большое облегчение в амуниции почувствовали, перевязь погонную вовсе попробовали отменить, крюк погонный у сумы гранатной на переднем лопаете иметь, чрез что и ружье на правой стороне лежать будет.

Румянцев расплылся в довольной улыбке и горячо заговорил, порой проглатывая окончания слов: так уж у него повелось, когда спешил, горячо что-то доказывая или просто рассказывая интересный эпизод.

– Я уж не раз испытывал свое предложение… Гораздо способнее палить с коня, когда ружье на правом плече и ничто нимало тому не препятствует. И если придут наши вышние начальники к такому же мнению, что вся тягость должна быть на правом плече, то благоприятные от того произойдут перемены в коннице… Суму и приклад ружья легко можно уместить на епанче, что тоже может послужить для облегчения пальбы с коня… Рапорт я послал еще в январе сего года, но что-то не торопятся наши главные полководцы с решением сего…

Еропкин ушел к своей бригаде, а Румянцев долго еще размышлял о положении в армии, в своем кавалерийском корпусе. Не раз уж он замечал, что не все командиры исполняют свой долг с прилежанием и чувством ответственности. Иные, подражая фельдмаршалу Апраксину, обставляли свой военный быт всевозможной роскошью и удобствами. Это раздражало Румянцева, который не любил роскоши и пользовался в походной жизни только самым необходимым. Апраксин, как один из богатейших людей своего времени, пользовался роскошью за собственный счет, а некоторые генералы и старшие офицеры успели окружить себя многочисленной командой обслуживания за счет полков, им вверенных. Вот бригадир Стоянов… Казалось бы, должен знать полезнейшее в службе ее императорского величества учреждение, что всякий чин, а особо рядовые, должны всю службу свою нести без отягощения одних и облегчения других, как предписывает армейская дисциплина. Каждому надлежит быть ведомым об этом правиле…

«Надо отправить ордер бригадиру Стоянову, – размышлял Румянцев. – Если не сказать ему правду, то может рухнуть дисциплина. А мне стало ведомо, что многочисленные обер– и унтер-офицеры от полков отлучены и числятся при нем, бригадире, а протчие при полках всю должность несут… Вот почему эта многочисленная команда обслуживания бригадира, не имея строгого над собой надзирания и взыскания по моим отданным многим приказам, разные непорядки и даже грабительства делают… Может, Стоянов-то и не знает об этом, но я-то сам видел, как грабили жителей люди Стоянова в местечке Чарнове… Непослушания же быть больше не может! Терпеть был принужден, пока мы переходили реку Варту, ну а теперь я возьмусь за них… О сей многочисленной команде я потребую от Стоянова уведомления, с какого позволения он такое число, кое ни по чину ему, ни по обстоятельствам нынешним столь менее иметь пристойно… А между тем полки, особенно Сербский, ежедневно делают мне представление, что налицо мало людей… Нет, пора прекратить это безобразие!»

– «Я соблюдаю мою в том должность, – на следующий день Румянцев диктовал ордер Стоянову, – вашему высокородию в последнем своем предлагаю вам всех чинов, находящихся при вас, оставя один вам положенной караул, и ординарцев и писарей бригады вашей, от полков положенных, к полкам отпустить или, куда имеете каковое на то позволение, мне немедленно дать знать, дабы я в том не понес, кто не соблюдающей моего чина власти, должности взыскание от моего шефа, яко я о сем всем ему в рассмотрение и представить имею».

В конце июня Румянцев выслал деташемент под командой генерал-майора Демику для захвата небольшой, но стратегически важной крепости Дризен. Вскоре Демику вернулся и доложил, что гарнизон крепости отказался выбросить флаг на предложение сдаться.

– Ну так что? Вы атаковали? Пошли на штурм?

Демику отрицательно покачал головой.

Румянцев был в ярости. Готов был растерзать струсившего генерала.

– Вы мне больше не нужны, ваше высокородие, – еле сдерживая ярость, подчеркнуто вежливо сказал Румянцев. – Доложите его высокопревосходительству генералу Фермору, что я отстранил вас от командования бригадой за нерешительность в боевой обстановке. – И отвернулся от Демику.

На походном столе раскинулась большая подробная карта Польши и Пруссии, где происходили боевые действия. Румянцев вновь и вновь вглядывался в нее, пытаясь найти наилучшее решение вставшей перед ним военной задачи.

Дежурный офицер доложил, что прибыл посланный Румянцевым на разведку к Дризену майор Фелькер.

– Ваше сиятельство! – обратился майор к Румянцеву. – Под самым Дризеном был и нигде неприятеля не нашел. Перед самым городом останавливался, косил овес, лошадей своих довольствовал. Неприятель открыл пальбу пушечную, но без всякого нам вреда. Но это не самое главное, что хочу сказать вам… Перед самым возвращением сюда, в наш лагерь, явились ко мне семь дезертиров вольного Гортова полка, посланные из города для засеки дороги, где господин генерал-майор Демику ко оному месту шел. Так вот, все они в один голос говорят, что если б деташемент Демику хотя бы полчаса помешкал с отступлением, то б неприятель ретировался, к чему уже приказ был дан, пушки с крепости сняты были и отправлены в дорогу, и экипажи бы в часть нам могли достаться, когда б один только эскадрон нападение на них сделал.

Слушая рапорт майора, Румянцев мрачнел и мрачнел.

– Не умеем мы воевать, майор, неужто упустили неприятеля? А ведь Демику испугался сикурса* со стороны неприятеля.

– Какой там сикурс, ваше сиятельство. Дезертиры говорят, что шведы появились в полутора миле от Штеттина. Сие уведомление так их напугало, что они только и думают, как бы поскорее убежать за Одер.

Румянцев вызвал дежурного офицера и велел ему позвать бригадира Еропкина.

«Вот ведь все доходящие до меня ведомости противятся всем невозможностям господина генерал-майора Демику… Надеюсь, и командующий армией Фермор осудит, как и я, его отступление без всякого на него покушения. Еропкина пошлю на Дризен с полками Рижским, Рязанским и Тобольским… Вряд ли стоит в этом случае удобовозможно разрабатывать все регулы военные, сие место по одной карте мне известно. Да и достаточно ведомо мне искусство бригадира Еропкина, чтобы подробно наставлять его… Но пока мы тут решаем, что делать, неприятель может уйти и забрать с собой все свое снаряжение, и нам ничего не достанется в добычу. Да! Надо торопиться…»

Румянцев размышлял, а сам не спускал с карты глаз, все время думая об обстоятельствах, которые неожиданно смешали все его планы.

– Позвать полковника Зорича! – крикнул Румянцев, осененный мыслью отрезать путь к отступлению неприятелю.

– Господин полковник! Смотрите сюда, на карту, – горячо заговорил Румянцев, как только вошел бравый полковник. – Дризен лежит на сей стороне реки Нетцы, и отлив из оной пред собою имеет, соединяющийся с рекою Драгой. Против Дризена я посылаю бригадира Еропкина с тремя полками. Сильным бомбардированием Еропкин должен утеснить неприятеля и заставить выбросить белый флаг. Но неприятель может уйти, не принимая наших условий. Уйти именно здесь, смотрите, между реками Нетце и Драгой, здесь способный путь для ретирады неприятеля. Вы со своими легкими войсками должны воспрепятствовать сему отступлению и способствовать своими действиями бригадиру Еропкину в препорученном ему деле. Ну и, как обычно, примечать движения неприятеля и могущий им быть сикурс. В любом случае уведомляйте о своих движениях бригадира Еропкина и о всех тамошних обстоятельствах, которые откроются пред вами. Увидев наши войска на том берегу, неприятель поймет, что он окружен, и вряд ли будет сопротивляться, чаемой жестокости избегая в таковых обстоятельствах. Беда только в том, что опаздываем, неприятель может ускользнуть… Бригадир Еропкин что-то задерживается…

Но вскоре Еропкин выслушивал Румянцева, поделившегося с ним своими планами.

– Учтите, господин бригадир, – с официальной подчеркнутостью сказал Румянцев, – что вы должны коль возможно движение ваше поспешно, толь больше скрытно делать и для того впереди и по сторонам иметь из легких войск патрули, которые должны задерживать всех, кто встретится вам по пути, без различия особ, оставляйте их при вашей команде, даже если таковым окажется знатный и неподозрительный, такому рекомендуйте в том месте остаться, где вами найден будет, оставляя все-таки некоторые недоведомые ему присмотры… Те же предосторожности соблюдайте на реках непроходных, где мосты лежащие или подъемные находятся, чтобы при обратном пути зломыслящие нам иногда не повредили и тем самым не умножили ваш труд и медленность. Зная ваше искусство воинское, не буду подробно объяснять вашу задачу… Но за полезное почту порекомендовать вам при приближении к Дризену весьма полезно деташировать донских казаков вниз по реке Нетце к Фридбергу, дабы тем умножить страх и опасность неприятелю со всех сторон быть окруженному. Бомбы бросайте на крепость, а не на город, как только пруссаки откажутся сдаться… О деталях и подробностях договоритесь с полковником Зоричем, который тотчас отправляется к рекам Нетце и Драге…

Румянцев после минутного молчания добавил:

– По благополучном всего окончании немедленно возвратно маршировать из того города. Граждан с собою не брать, им никакого озлобления не делать, но, если город окажет сопротивление, горожан яко военнопленных с их скотом и пожитью взять. И почаще извещайте меня обо всем. А чтоб скорее известия ко мне доходили, извольте учредить пять почт и ко всякой по четыре казака из команды своей оставьте.

Жестко, сурово выговаривал слова Румянцев, будто не Демику, а Зорич и Еропкин провинились перед ним, но вдруг неожиданно широко улыбнулся, и все лицо его озарилось светом доброты:

– Ну, с Богом! – и крепко пожал своим соратникам руки.

Дальнейшие события развивались так, как были задуманы Румянцевым. Приблизившись к Дризену, Еропкин узнал, что неприятель оставил крепость и ретировался к Фридбергу. И сразу же вдогонку за неприятелем он бросил все свои легкие войска, а в город и крепость направил часть своего деташемента. Вскоре к Еропкину привезли двух бургомистров, которые при отдаче городских ключей заявили, что все граждане высочайшей ее императорского величества власти и оружию покорились.

Быстрые и умелые действия полковников Зорича и Краснощекова, капитана Шелтинга заставили неприятеля поспешно отступить, оставив в скорой своей ретираде тысячу шестьсот печеного хлеба и несколько шефелей ржи…

Румянцев приказал Еропкину выслать вперед казаков Краснощекова и четыре эскадрона гренадер Прерадовича для дальнейшей разведки, а самому возвращаться в лагерь.

Так успешно продвигался Румянцев по прусской земле, накапливая воинский опыт и умение маневрировать своими полками. Фридберг, Шверин, Ландсберг… Вся армия медленно двигалась к Одеру, где между Кюстрином и Франкфуртом расположилась немалая прусская армия генерала Дона.

Казалось бы, превосходящая армия русских должна искать встречи с армией Дона и разбить ее до прихода прусского короля, но Фермор решил не встречаться с пруссаками, изменив направление движения. Фермор, узнав от жителей и перебежчиков о том, что на правом берегу Одера в различных местах расположились шесть тысяч пехоты и конницы генерал-лейтенанта Каница, генерал-майор Малаховский с немалым числом гусар, пехотою и с четырьмя пушками, вместо того чтобы обрушиться всей армией на эти слабые сравнительно деташементы пруссаков, повелел Румянцеву прикрывать отступательный маневр армии, повернувшей на север, в сторону Померании, где должна была соединиться со шведами и договориться о совместных действиях.

Прикрывая отступление главной армии к Ландсбергу, Румянцев блестяще справился с поставленной задачей: конница вместе с пехотной бригадой, данной ему Фермором в помощь, должна была противостоять вдвое превосходящей армии графа Дона, пока русская армия отходила к Ландсбергу.

После завершения этого отступательного марша Фермор получил от Конференции выговор за пассивные действия, после чего главнокомандующий решил атаковать крепость Кюстрин и вновь двинулся вперед. Румянцев должен был выдвинуться к Штаргарду, взять город Шведт на левом берегу Одера и охранять каменный мост через реку, пресекая возможные покушения пруссаков со стороны сильного гарнизона Штеттина.

Вскоре Румянцев рапортовал Фермору, что его деташементы заняли Штаргард, а главное – с боем заняли мост и вошли в Шведт на левом берегу Одера. Но вряд ли так легко пруссаки отдадут столь авантажное* для них место… 10 августа решением военного совета дивизия Румянцева двинулась к Шведту и Штаргарду, а 12 августа расположилась лагерем недалеко от столь важной переправы. «Ситуация к удержанию неприятеля в покушении на сию сторону весьма авантажна и число весьма небольшое в состоянии мост командовать; а до той стороны, хотя я не был, но, рекогносируя окружности моего лагеря, примерить мог, что весьма низкое и город сам в грунте стоит…» – рапортовал Румянцев Фермору 13 августа.

Но 14 августа произошло событие, которое заслонило все, чем жил это время Румянцев. Пленные рассказали, что ночью вся армия под предводительством прусского короля перешла Одер и выступила против русской армии. Румянцев тут же отправил свой рапорт Фермору и собрал военный совет для обсуждения создавшегося положения: с одной стороны, достоверно известно, что от Штеттина высылают постоянные деташементы в сторону дивизии, а с другой стороны, необходимо думать, как помочь Фермору… Румянцев и его генералитет решили дивизию содержать во всякой готовности, а к мосту, где король перешел, послать сильную партию для сокрушения оного и поиска над стоящим там прикрытием.

Румянцев по всему чувствовал, что начинаются большие события, и, дожидаясь распоряжений главнокомандующего, надеялся ударить в тыл неприятеля, а пока приказал бригадиру Бергу конными гренадерами атаковать переправу, чтобы помешать королю на его обратном пути. Несколько человек побил, двадцать два человека в полон взял. В это же время Румянцев и его дивизия услышали «наижесточайшую пушечную пальбу при Кюстрине». И он понял, что началось серьезное сражение, «и по ветру и сетуации мест».

«Казался выигрыш был с нашей стороны, но, к неописанному сокрушению, укрывающияся раненые и прогнанные офицеры целую погибель всей армии объявили, где и я вашего высокорейс-графского сиятельства щитал между жертвами; и когда сие отчасти подтверждено было прибывшим ко мне господином генералом-лейтенантом князем Голицыным и полковником князем Хованским, то я иного полезного вымыслить не мог, как, отважась на все со мною уже быть могущее, между неприятелем ретираду свою к соединению с господином генералом-лейтенантом Резановым и защищению прусских границ взял и господину бригадиру Берху, оставя с успехом происходящее его дело, к себе ретироватца приказал…» – писал Румянцев 16 августа Фермору, то есть через два дня после Цорндорфской битвы.

У Румянцева были серьезные опасения, что выступивший из Штеттина прусский деташемент может напасть на его дивизию, учитывая слухи о разгроме русской армии. А эти слухи тут же оказали воздействие на жителей, отказавшихся продавать русским провиант и фураж. Более того, все крестьянство, получив известие «о совершенной гибели всей армии нашей», «где только и чем бы можно, людей наших истреблять стараютца», – писал Румянцев все в том же рапорте Фермору. «Страшные сборищи мужиков с косами и другими их оружиями все пути пресекали…»

Некоторые толкователи Цорндорфской битвы часть вины за исход сражения возлагают на Румянцева, который, дескать, не поспешил на помощь Фермору. Вряд ли убедительны их доводы, если учесть, что действия командира дивизии строго регламентировались Фермором, требовавшим скрупулезного исполнения своих повелений и планов.

Румянцев, узнав о переходе через Одер армии короля, тут же распорядился разрушить переправу и двинул свою дивизию в тыл пруссакам, извещая Фермора о своих планах в ожидании его распоряжений. А вместо этого в тот же день услышал пальбу, а потом один за другим к нему прискакали командующий второй дивизией князь Голицын, принц Карл Саксонский, австрийский генерал-наблюдатель барон Сент-Андре, барон Мюнхен, генерал Герман, секретарь самого Фермора Шишкин, полковник Хованский и многие другие и в один голос заявляли, что армия разгромлена и Румянцеву, дескать, надо отходить к Кольбергу на соединение с корпусом Резанова, и Румянцев решил сохранить свою дивизию как основу будущей армии. Откуда ему было знать, что в Цорндорфской битве и прусский король был обескровлен настолько, что он ни о чем не думал, как только о разглашении слухов о поражении русской армии и спасении оставшихся у него людей.

19 августа Фермор приказал Румянцеву идти на соединение с армией, имея «при марше вашем от неприятеля крепкую предосторожность».

И военная жизнь потекла по привычному руслу. 19 августа, учитывая потери при Цорндорфе, Фермор дал новое расписание армии. Румянцев стал командующим второй дивизией, куда входило около двадцати пехотных и кавалерийских полков.

22 сентября произошло сражение при Пас-Круге, в котором отличились донские казаки под предводительством генерал-майора Ефремова, полковников Краснощекова и Сулина, артиллеристы под командой инженер-подполковника Гербеля. Четыре гренадерских батальона пруссаков напали на весьма важный пост Румянцева, но «неустрашимо и весьма расторопно» действовали артиллеристы и казаки, нанеся неприятелю ощутимый урон.

В рескрипте Конференции 21 октября в адрес Фермора высказана благодарность Румянцеву за «благоразумное его против неприятеля супротивление и прогнание онаго с немалым уроном от Пас-Круга». Кроме того, обращено внимание на «отлично оказанную храбрость и мужество» генерал-майора Ефремова и всех находившихся при том сражении.

На зимние квартиры армия ушла за Вислу.

4 февраля 1759 года Румянцев по именному указу ее императорского величества отбыл в Петербург, где его расспрашивали о деятельности Фермора как главнокомандующего. 22 марта Румянцев прибыл в Кульм, где расположилась на зимних квартирах его дивизия. Вскоре последовало новое расписание армии, по которому Румянцеву надлежало возглавить особый тыловой корпус для защиты Восточной Пруссии и магазинов на Висле от внезапного нападения неприятеля. 14 апреля Румянцев рапортовал Фермору, что он оскорблен таким назначением, усмотрев в нем «персональное уничтожение»: «Как истинно ревнитель к службе ее императорского величества, будучи из числа всех к той способных исключенным, за умерщвление для себя не малое признаваю».

Но обида обидой, а служба службой. И Румянцев со всей ему присущей энергией взялся за исполнение новой должности. Навел порядок в госпиталях и лазаретах, в провиантских ведомствах. Наладил агентурную разведку и упорядочил ведение контрразведывательной работы… И конечно, укрепил дисциплину жесткой рукой строевого командира…

8 июня 1759 года главнокомандующим русской армией был назначен генерал-аншеф Петр Семенович Салтыков, который одним из первых ордеров своих «с крайне-возможнейшею поспешностью» повелел Румянцеву, сдав все дела генерал-поручику Фролову-Багрееву, отправиться к армии, «дабы до выступления оной в дальний поход сюда прибыть могли». 26 июня граф Салтыков поручил командование второй дивизией графу Румянцеву. Под командой Румянцева оказались генерал-поручики князь Любомирский, Петр Панин, генерал-майоры Племянников, Еропкин, князь Долгоруков, бригадиры Бахман, Адам Бриль, князь Хованский, граф Брюс, муж его младшей сестры Прасковьи, и семнадцать пехотных и кавалерийских полков. Из тылового корпуса Румянцев взял бригадиров Стоянова и Мельгунова.

19 июля Румянцев принял вторую дивизию и через три дня после этого известил всех подчиненных ему генералов о своем прибытии к дивизии.

Поручая Румянцеву вторую дивизию, граф Салтыков, «старичок седенький, маленький, простенький, в белом ландмилицком кафтане, без всяких украшений и без всех пышностей», рассказал о планах армии и совместных действиях с австрийцами.

– Я намерен, Петр Александрович, послать вас к Берлину для взятия денежной контрибуции, лошадей, быков и провианта, ибо наши лошади и быки от жаров и песчаной дороги пришли в крайнее истощение, большая часть повозок требуют починки, да и по артиллерии после Пальцигского сражения, что 12 июля произошло, без исправлений обойтись нельзя. Так что представьте свои соображения о походе на Берлин.

– Вы считаете это возможным в сию кампанию?

– Подумайте, граф, готовьтесь… От Франкфурта Берлин недалече. Но сюда, как мне доносят, спешит прусский король, который, конечно, попытается помешать нашему союзу с цесарцами. Пока будем ждать Фридриха, укрепимся в здешнем выгодном лагере, исправим недостатки, отдохнуть дадим армии, а уж потом надлежащие меры к произведению дальнейших военных операций принять можем. Всей армией в дальний поход не осмеливаюсь идти, дабы не подвергать каким неприятным следствиям славу и честь русского оружия, а вот поход на Берлин вашей дивизии считаю возможным и даже победоносным. Так что думайте над операционным планом, над тем, что и сколько надобно взять с собой для самостоятельного действия.

Салтыков подробно рассказал о своих планах и намерениях, о движении русской армии и главных событиях, которые произошли без Румянцева, находившегося за Вислой…

В этом году Вена и Петербург договорились, что обе императорские армии должны соединиться и совместными силами наступать на неприятеля. А потому от австрийской армии на соединение с русской было отправлено к Одеру 20 тысяч австрийского войска под командованием генерала Лаудона.

От Крассена русская армия резко повернула к деревне Кунерсдорф, напротив Франкфурта, большого торгового города, стоявшего на левом берегу Одера. Русские войска заняли Франкфурт, и 23 июля главнокомандующий граф Салтыков въехал в город. Генерал Вильбуа вручил ему городские ключи и заявил, что австрийцы, стоящие в полумиле от Франкфурта, требуют своей доли контрибуции, провианта и фуража.

– У нас провианта и фуража у самих недостаточно. Город Франкфурт занят одним русским войском, следовательно, ни тем ни другим с ними делиться мы, к сожалению, не можем, – спокойно сказал Салтыков. – Мы должны ко всему быть готовыми. Прусский король с крайней поспешностью идет напасть на нашу армию. Вот о чем мы должны договариваться, а не делить нашу контрибуцию… А пока отдыхайте, генерал.

Но долго отдыхать не пришлось: Фридрих II решил помешать осуществлению операционного плана союзников и разгромить сначала русскую армию.

1 августа произошла битва армии Фридриха II с русской армией, расположившейся на холмистых окрестностях деревни Кунерсдорф. Из реляций графа Салтыкова, свидетельств очевидцев, рапортов генералов возникает картина этого сражения.

Внимательно следил за всеми движениями прусского короля главнокомандующий русской армией и принял надлежащие меры, заняв прежде всего авантажное место и укрепив его. Все полки были приведены в боевую готовность и расположены так, что правое крыло армии под командой Фермора простиралось до Одера, а левое под руководством князя Голицына расположилось так, что доходило до того места, где оканчивались холмы и лес и начинались луга и пашни, между лесом и пашнями протекал небольшой ручеек. В центре армии – вторая дивизия Румянцева. В резерве оказался корпус графа Лаудона, поставленный позади правого крыла.

Фридрих II начал свое движение рано утром. От своего агента в русской армии он хорошо знал расположение и силы ее полков, ее ретраншементы*, а главное – он знал, что русские его прибытия ожидают с верховьев Одера и устроили свои укрепления именно с той стороны, повернувшись лицом к Одеру. Он же прошел до Кюстрина, снял с крепостных валов большие пушки и зашел в тыл русской армии, надеясь захватить ее врасплох. Но расстояние было немалым, и он подошел к Кунерсдорфу только в девять часов утра, когда русская армия, завидев приближение пруссаков совсем с другой стороны, повернулась в его сторону, ничуть не растерявшись. Фридрих II хорошо знал, что левый фланг неприятеля слабее, чем правый, и сюда он решил бросить самые сильные свои полки. Но вся армия его устремилась к правому флангу русских, чтобы обмануть бдительность Салтыкова. Так оно и вышло. Салтыков послал в помощь Фермору легкие войска Тотлебена, повелев ему сжечь имевшийся через болото большой мост, чтобы воспрепятствовать неприятелю скорую атаку на правый фланг своей армии. Король словно только и ждал подобных действий со стороны русских, тут же повернул свои полки на левый фланг русских, оставив лишь небольшой кавалерийский отряд против правого фланга, сковав его своим присутствием. И в половине двенадцатого открыл жесточайшую пушечную пальбу против левого крыла русских. И вышедшие из лощины полки прусаков обрушились на этот фланг. Все новые и новые полки бросались в атаку, сбивая русских с сильно укрепленных позиций. Голицын бросил навстречу неприятелю свои мушкетерские полки, но и они были вскоре смяты.

Фридрих II торжествовал. Радость его еще больше увеличилась, когда к нему подъехал офицер и доложил, что принц Фердинанд одержал победу над французами при Миндене.

– Подождите немного, сударь мой! – сказал Фридрих офицеру. – Мы отправим с вами же к принцу такой же поздравительный комплимент, какой он к нам прислал.

Фридрих видел, как его полки овладели двумя батареями русских, в сущности смяли весь левый фланг… И приказал двигаться дальше всей силой сквозь армию русских до самого Одера, оставляя первую линию по левую сторону и словно раздирая армию на две части. А 200 пушек Фридриха II продолжали делать свое убийственное дело. Ему докладывали, что у русских взорваны многие ящики со снарядами, повреждены лафеты у пушек, наконец, захвачено десятки пушек.

Весь левый фланг русской армии был сметен яростным натиском прусских гренадер. Оставшиеся в живых и способные двигаться отступили на правый фланг армии, который дожидался своей очереди сразиться с неприятелем. Фридрих II, заметив, что движение его гренадер несколько замедлилось, вновь бросил в бой свежие полки. Все батареи левого фланга русской армии, 180 пушек были захвачены и заклепаны, несколько тысяч русских было взято в плен, тысячи убитых… Казалось бы, полная победа была достигнута к шести часам вечера. Король с радостной вестью об очередной одержанной победе послал курьеров в Берлин и Силезию, брату Генриху. И все-таки победа мало удовлетворяла его. Ему хотелось уничтожить всю русскую армию, истребить ее до конца, чтобы она не могла возродиться, как после битвы при Цорндорфе. И он высказал эту мысль: биться до полного уничтожения русской армии. Генералы попытались напомнить королю, что его солдаты и офицеры в движении с раннего утра, они в изнеможении, у них нет больше сил сражаться, пятнадцать часов они в огне… Ужасно жарко, едва дух могут перевести. Но король был неумолим. Даже любимый генерал Зейдлиц пытался уговорить короля отказаться от невыполнимого намерения. И король заколебался, может, действительно пора остановиться, ведь несомненная победа одержана над русскими. И тут подъехал к нему генерал Ведель, две недели тому назад потерпевший поражение под Пальцигом.

– А ты, Вед ель, как думаешь?

Ведель, как ловкий придворный, поддержал мнение короля. И король, уже не колеблясь, крикнул:

– Ну так марш вперед!

Фридрих II бросил кавалерию Зейдлица на ретраншементы, где скрывались полки второй дивизии под командой графа Румянцева. Но стойко выдержали напор конницы русские полки и перешли в наступление, воспользовавшись замешательством неприятеля.

Граф Салтыков внимательно следил за боем, посылая в подкрепление то полки под водительством генерала Панина, то бригадира Брюса. В один из решающих моментов сражения он приказал Лаудону захватить батарею, к которой устремились и прусские гренадеры. Полк Лаудона встретил их целым градом картечи. Пруссаки пришли в замешательство, чем немедленно воспользовались австрийцы, чья конница врубилась в отступающую прусскую пехоту и конницу, нанеся ей чувствительный урон. Король еще попытался занять высоту Гросс-Шпицберг, которая господствовала над местом битвы, но и оттуда открыли убийственный пушечный огонь, а тех, кому удавалось подняться вверх по склону, свергали обратно вниз штыками или пулями. Несколько раз прусская пехота пыталась овладеть высотой, но беспрерывный огонь поражал храбрецов.

Все прусские войска были брошены на укрепленные ретраншементы русских. Сам король, подвергаясь ежеминутно смертельной опасности, вводил все новые и новые войска. Мундир его был растерзан пулями, две лошади под ним были убиты, а сам он легко ранен. Впоследствии очевидцы рассказывали, что спасла жизнь ему золотая готовальня, хранившаяся в кармане мундира: пуля застряла в золоте. Все уговаривали его покинуть поле боя, особенно в тот момент, когда под ним еще раз убили лошадь.

– Нам надобно все возможное испытать для получения победы, и мне надлежит здесь так же хорошо исполнять должность мою, как и всем прочим, – отвечал король на все уговоры покинуть поле боя.

Повсюду инициатива переходила в руки русских и австрийцев.

Русские дрались с таким мужеством и храбростью, что даже пруссаки, очевидцы этого сражения, писали о них с восхищением, рассказывая в своих воспоминаниях, как они целыми шеренгами падали, будто сраженные пулями, давали переходить через себя, а потом поднимались и сзади уничтожали неприятеля. Тщетны были усилия пруссаков – они так и не могли овладеть возвышенностью.

Король бросил на Шпицберг конницу Зейдлица, привыкшего побеждать. Но под градом русской картечи и конница с большими потерями вынуждена была отступить. В этой атаке были ранены сам Зейдлиц, принц Евгений Вюртембергский, генералы Финк, Гильзен, а генерал Путкамер убит…

Вторичная атака горы Шпицберг оказалась безуспешной, войска неприятеля пришли в замешательство и беспорядок. И тут, уловив счастливый момент, австрийский генерал Лаудон со своей конницей бросился на отступавшего неприятеля. Панический ужас овладел тогда всей прусской армией, устремившейся в лес и на мосты, бросив не только захваченные у русских пушки, но и свои 165 пушек.

Король в отчаянии смотрел, как уходила из рук его победа, которую он еще недавно так бурно предвкушал. Он держался одним из последних на поле боя, все еще ожидая какого-то чуда. Неумолимо приближался плен.

– Притвиц! Притвиц! Я погибаю! – безнадежно повторял король при виде приближавшихся русских и австрийцев.

Рядом с королем оставалась сотня гусар под предводительством преданного ротмистра Притвица.

– Нет, ваше величество! Сему не бывать, покуда есть еще в нас дыхание, – отвечал Притвиц, отстреливаясь от наседавших русских.

И неожиданно храбрый Притвиц с сотней гусар бросился вперед и до тех пор держал русских гренадер, пока король не ускакал и не соединился со своими отступающими войсками.

Никогда еще король не испытывал такого потрясения… Только что, казалось, торжествовал он победу, и в один миг все полетело в бездну поражения и безудержного разгрома. Никакие уговоры не могли остановить бегущую в страхе прусскую армию.

Разгром был полнейший. Фридрих писал в Берлин: «Наши потери очень значительны; от армии в 48 000 человек у меня в эту минуту не остается и 3000. Все бежит, – у меня нет больше власти над войском. В Берлине хорошо сделают, если подумают о своей безопасности. Жестокое несчастие; я его не переживу. Последствия битвы будут хуже, чем сама битва: у меня нет больше никаких средств и, сказать правду, считаю все потерянным. Я не переживу погибели моего отечества. Прощай навсегда».

По свидетельству историков, в этой битве король потерял 7627 убитыми, 4542 пленными, 2055 дезертировали; русские потеряли убитыми 2614 человек, 10 863 ранеными; Лаудон – убитыми 893 человека, 1398 ранеными. Победители захватили 28 знамен, 172 пушки, множество огнестрельных припасов.

«Ваше величество, не извольте тому удивляться, вам известно, что король прусский всегда победы над собой продает очень дорого», – писал в Петербург граф Салтыков, а в кругу близких ему генералов не раз приговаривал:

– Ежели мне еще такое же сражение предстоит выиграть, то вынужден буду один с посошком в руках несть известие о том в Петербург.

Эти опасения предопределили и дальнейшие действия графа Салтыкова.

Казалось бы, после такой победы нужно воспользоваться ее плодами – преследовать неприятеля и полностью разгромить его. Но…

Фридрих II, потерпев столь сокрушительное поражение, несколько дней пребывал в таком трагическом положении, что всерьез подумывал о самоубийстве как единственной возможности с честью и достоинством завершить свою жизнь. Он думал, что граф Салтыков и генерал Лаудон, соединившись с основными силами австрийской армии во главе с фельдмаршалом Дауном, займут Бранденбург, Силезию, Берлин, Бреславль… У него не было никаких средств для того, чтобы препятствовать исполнению этого естественного развития событий. Это был конец войне, в которой он так успешно противостоял превосходящим силам Франции, Австрии, Швеции, России… Он сдал командование армией генералу Финку, сказался больным. Уныние, отчаяние, страх увидеть свою родину покоренной – вот что терзало его душу.

Но что это? Проходит день, два, пять, а неприятель его не преследует. Этого оказалось достаточно, чтобы король Фридрих II выздоровел и вновь задумался о судьбах своего Отечества. «Если русские перейдут Одер и станут угрожать Берлину, мы вступим с ними в бой скорее для того, чтобы умереть под стенами нашей родины, нежели в надежде их победить, – писал он берлинцам. – Я решил погибнуть, защищая вас…» А между тем разгромленные полки собирались вокруг него, и вскоре он вновь мечтает собрать тридцатитысячную армию, способную противостоять русским, австрийцам, французам…

Наконец, в конце сентября 1759 года он узнал, что русские и австрийцы ушли на зимние квартиры, так и не придя к согласованным действиям против поверженного противника.

Даун предлагал русским идти в Силезию или Берлин, а граф Салтыков не соглашался: и в том и в другом случае выигрывали австрийцы.

Русские и так уже достаточно послужили общим интересам, своей кровью заслужили себе честь, славу и отдых. Так думал главнокомандующий русской армией граф Петр Семенович Салтыков, упустив полную победу над Фридрихом II.

Елизавета Петровна щедро наградила победителей: граф Салтыков стал генерал-фельдмаршалом, Петр Александрович Румянцев получил орден Святого Александра Невского и две тысячи червонцев от австрийской императрицы. Получили ордена и другие отличия многие генералы, офицеры и солдаты.

Лишь через несколько месяцев в Петербурге и Вене одумались и заговорили об упущенных возможностях, и прежде всего о взятии Берлина и покорении Бранденбурга. Но переговоры о совместных действиях, как обычно, затянулись, и новая кампания 1760 года так и не дала ощутимых результатов. Граф Салтыков, исполняя волю Конференции и Елизаветы, стремился соединиться с армией Дауна, Фридрих и его брат принц Генрих своими маневрами препятствовали этому, избегая генерального сражения. Да и Салтыков не хотел вновь столкнуться в открытом бою с прославленным и хитроумным полководцем. Так и шло дело во взаимных маневрированиях. А Конференция требовала активных действий. Граф Салтыков утратил бразды правления армией, впал в такую «гипохондрию, что часто плачет», свидетельствует очевидец, «в дела не вступает и нескрытно говорит, что намерен просить увольнения от команды, что послабление в армии возрастает и к поправлению почти надежды нет».

Да и из писем самого Салтыкова в Петербурге увидели, что активных действий от него ждать не приходится. И в середине августа 1760 года главнокомандующим русской армией был назначен Александр Борисович Бутурлин, 66-летний генерал-фельдмаршал, «старый, невежественный и бестолковый», свидетельствует Валишевский. Андрей Болотов, вспоминая об этом назначении, говорит, что в армии долгое время отказывались верить в эту очевидную глупость. Но именно при Бутурлине в сентябре 1760 года русские в союзе с австрийцами взяли Берлин.

А в начале 1761 года граф Румянцев получил особо важное задание – осадить и взять Кольберг, сильно укрепленную цитадель Пруссии.

Часть вторая
Осада Кольберга

Глава 1
Так мир или снова война?

Шестой год шла война… Сколько пролилось крови, а конца войне не видно. Столько сменилось главнокомандующих в русской армии… Апраксин, Фермор, Салтыков, а теперь вот Бутурлин… Как они не похожи друг на друга, но все они не сумели захватить инициативу в этой бескомпромиссной схватке.

Наступил май 1761 года. Снег давно стаял, на деревьях зазеленели листочки, все выше поднимались травы, прояснившееся небо засинело над крышами домов местечка Грауденец, в котором расположились основные силы третьей дивизии графа Петра Александровича Румянцева, а до сих пор определенного плана предстоящей кампании еще не было: главнокомандующий Бутурлин ждал указаний Конференции, а она не знала конкретного положения на фронте.

Зима прошла спокойно, лишь в Померании русские войска изредка беспокоили неприятеля. Стычки носили местный характер, особого ущерба не приносили обеим сторонам, но к исходу зимы обе армии устали от постоянных хлопот по доставке продовольствия, от нервного перенапряжения солдат и младших офицеров, лишенных домашнего уюта и семьи.

Пруссаки предложили двухмесячное перемирие до 1 мая, и русские согласились дать отдых своим войскам. А потом в столицах вообще заговорили о предстоящем мире. Так стоило ли готовиться к новой кампании, если вот-вот наступит мир между воюющими державами? Франция всерьез начала игру с Англией, Австрия не прочь была договориться с прусским королем. Война истощила казну, людские и продовольственные ресурсы, народы жаждали примирения… И в прошлые годы австрийские и французские войска действовали словно бы нехотя, шведы тоже не стремились к активным действиям. И прусский король Фридрих II, обладая несомненными военными способностями, легко мог маневрировать своей хорошо обученной армией, выделяя то один, то другой корпус для выполнения первоочередной задачи.

С наступлением мая кончился срок перемирия. В Мариенвердере, гаубт-квартире, засуетились, задвигались, захлопотали штаб-офицеры, исполняя строгие указания графа Бутурлина: русское правительство отдало приказание приступить к решительным действиям. Слухи о мире, которые всю зиму упорно ходили в русской армии, прежде всего среди высших офицеров, побывавших за это время в отпусках и в Петербурге и в Москве, получавших письма от своих ближайших друзей и родственников, значительно поубавили воинского радения, и приказ о начале летней кампании многих застал врасплох. Но, получив новые предписания, все ретиво стали выполнять свои обязанности, помчались гонцы с ордерами Бутурлина в штаб-квартиры трех дивизий. По-разному встретили эти ордера командиры дивизий, генералы, офицеры и солдаты… Одни все еще думали отличиться в предстоящей кампании, выдвинуться по служебной лестнице; другие, и их было большинство, восприняли эту весть как тяжкое горе; третьи – равнодушно, как очередной каприз господской воли, ничего, дескать, с этим не поделаешь.

Петр Александрович Румянцев с нетерпением ждал конца перемирия и в душе страшился, что дело может завершиться миром. Нет, он вовсе не был кровожаден, жесток, он видел, как страдают от войны солдаты и мирные жители тех мест, по которым приходилось проходить, облагая население контрибуцией и необходимыми для содержания армии поборами… Война есть война, тяжкое бремя для народа. Но он не окончил спор с прусским королем, вся немецкая тактика ведения войны вызывала у него возражения, страстные, горячие, и все время ему хотелось проверить свои, за зиму продуманные наконец предложения… Он, как шахматный игрок, неоднократно проигрывал наедине с самим собой придуманные им самим комбинации. И столько мыслей приходило ему по улучшению действий русской армии!

Так мир или снова война?

Нет, мира не могло быть, хищники еще не наклевались чужих земель, а потому будут снова воевать… Так, значит, война? И вот два месяца промелькнули в трудах и заботах. Пришел май, теплые лучи солнца прорвали хмурые зимние тучи, радостно засияло синее небо над землей – и все ожило: появились первые цветы, пошла трава в рост… Вздохнул свободней военный люд… Особенно кавалеристы: уж очень тяжко с кормом для лошадей зимой.

Румянцев не терял времени даром: перемирие для военного человека – лишь время подведения итогов прошлой кампании и проверка своих планов на будущее. А мысли возникали постоянно – природа военного таланта постоянно давала себя знать. Всю зиму писал он «Инструкцию», в которой изложил свои мысли, наблюдения, накопленные в ходе прошлых лет службы, и особенно опыт четырех лет войны… И как только Румянцев получил под начало корпус, которому надлежало действовать самостоятельно под Кольбергом, укрепившимся на Балтийском побережье, он срочно решил продиктовать секретарю свод правил несения строевой и караульной службы, о введении строгого порядка в корпусе во время марша, размещении лагерем и на квартирах…

Румянцев шагал по большой комнате, высокий, ладный, коротко остриженный; энергией дышало его лицо… Да, пришло его время самостоятельных действий. А для этого нужно прежде всего наладить дисциплину. Ведь он должен будет расстаться со своими однополчанами, которые уже побывали в боях с ним вместе, и принять совсем неизвестные ему соединения. Лишь четыре полка – 3-й Гренадерский, Воронежский, Новогородский и Белозерский – остаются в его корпусе, а другие предстоит еще формировать или заново обучать…

– Итак, слушайте меня внимательно, – после раздумий заговорил Петр Александрович. – Пишите быстро, внятно… Прежде всего отправить моим полкам, Белозерскому, Воронежскому, Новогородскому, 3-му гренадерскому… Будут вливаться в корпус другие соединения – их тоже ставить в известность об этом «Учреждении»… Итак… «Учреждение, данное от генерал-поручика и кавалера Румянцева в корпус, под главною командою его состоящий, для согласного во всех случаях произведения службы… Глава первая. О выступлении корпуса из лагеря, о марше и что при оном наблюдаемо быть должно…»

Румянцев внимательно посмотрел на секретаря, который живо строчил по бумаге.

– «Когда корпус маршировать имеет, которым флангом, который линии батальонами, дивизионами или зводами, тож обоз впереди, позади или сторонною дорогою следовать будет, всегда в день пред выступлением при пароле приказано будет и в день марша вместо побудка будет бить генерал-марш*, по пробитии которого все чины должны к маршу приготовляться и рядовые в улицах по списку перекликаны быть; палатки снять и в обозах все и на возу класть, и, буде обозам наперед следовать велено, лошадей впрягать, не ожидая о марше приказу…»

Румянцев диктовал то, что давно продумано. И возникала стройная инструкция чуть ли не на все случаи военного быта корпуса, вплоть до таких «мелочей», как: «…буде же бы кому естественной ради нужды из рядовых остаться нужно будет, в таком случае, не удаляясь от дороги, исправя нужду свою, буде к своему месту успеть бы не мог, то к последнему зводу полку своего должен примкнуть и с тем маршировать до времени, где иногда полк отдыхать станет или же по прибытии на место к своему зводу и команде явится…»

Все должен предусмотреть командующий корпусом, хорошо должен знать свое дело каждый генерал, офицер, унтер-офицер и солдат, каждый должен знать свое место во время марша, во время лагерного стояния корпуса, во время несения караульной службы…

Румянцев давал точные указания содержания караулов, знаменных, палочных, о месте барабанщиков, о порядке построения. Не забыл он и про маркитантов*, которые имеют обыкновение продавать свой товар и после пробития вечерней зори и шатаются в результате этой расхлябанности по всему лагерю. Румянцев строго указывает, чтобы после пробития вечерней зори никакой продажи не было, как не было б и никаких шатаний по лагерю. О смене караулов, о пароле, о барабанных боях, о молитве, о бекетах (пикетах)*, о дежурстве, о рундах и обозах, о чистоте в лагере, о фуражировании – все продумал Румянцев, все предусмотрел для того, чтобы укрепить дисциплину, повысить боевой дух своего корпуса, который должен был выполнить сложнейшую задачу: осадить крепость Кольберг и взять ее штурмом, если она не сдастся на милость победителя.

В эти весенние дни Румянцев много работал, готовясь к походу в Померанию. И главное, тщательно продумал инструкцию по захвату этой, казалось бы, неприступной приморской крепости: ведь уже дважды – под командованием генерала Пальменбаха в сентябре – октябре 1758 года и в августе – сентябре 1760 года под командованием адмирала Мишукова – русские войска пытались овладеть крепостью, но каждый раз безуспешно.

Жизнь закипела, забурлила, устремилась как раз по тому руслу, которое было проложено уже войной; все пришло в движение, к штаб-квартире то и дело подлетали адъютанты, быстро соскакивали с лошадей и по ступенькам большого дома взбегали к командующему. Через несколько минут в руках держали пакеты и столь же стремительно возвращались в свои полки. На улицах Грауденца замелькали стройные колонны, ружья грозно посверкивали на плечах рослых, отдохнувших за зиму солдат. Марширующие колонны по хлестким приказам командиров четко разворачивались в линии и полукруги, сурово и безмолвно сходились снова в колонны, потом так же легко и просто сходились в клинья и треугольники, чтобы в считаные секунды ощетиниться штыками навстречу невидимому пока противнику. Многие из них прошли школу Румянцева, неистово и упорно готовившего полки к серьезным испытаниям.

В этих полках Румянцев был уверен. Но что дадут ему в корпус? Ведь лишь четыре полка останутся у него из подчинявшейся ему дивизии…

А что собой представляют два драгунских полка – Архангелогородский и Тобольский? Темный лес. А полк грузинских гусар и два полка донских казаков предназначены нести охранение и разведку… И уж совсем в мрачное настроение приходил Румянцев, когда вспоминал о пятнадцати батальонах, которые пообещал Бутурлин дать ему при формировании корпуса. Третьих батальонов… А что такое третьи батальоны, расположенные в глубоком тылу и привыкшие нести лишь караульную службу, он хорошо знал: необстрелянные, неукомплектованные, к тому же без полковой артиллерии… И в итоге корпус, которому надлежало выполнить одну из важнейших боевых операций предстоящей кампании, состоял всего лишь из четырех полков его прежней дивизии, а остальные полки и батальоны невозможно считать за боевые единицы…

К такому выводу пришел Петр Александрович после тяжких раздумий. А что же это означает? Уж не завидует ли ему его родственничек фельдмаршал Бутурлин?

И полетели в Мариенвердер курьеры с требованиями Румянцева усилить его корпус полноценными полками. Однако Бутурлин упорно доказывал, что корпус сформирован достаточно хорошо и представляет собой вполне надежную силу для осады и штурма: Фридриху не до Кольберга, а в самой крепости гарнизон незначителен… Как ни старался убедить Румянцев своего шурина, что нельзя недооценивать стратегического значения Кольберга, все было напрасно: тот считал, что Румянцев справится с поставленной ему легкой задачей и с теми войсками, которые ему передали под начальство.

Такое положение не могло удовлетворить Румянцева, хорошо представлявшего себе те трудности, которые необходимо было преодолеть. И он решил сам поехать в Мариенвердер и всерьез поговорить с фельдмаршалом, который, в сущности, больше занимался дегустацией вин, чем разработкой операций предстоящей кампании. Ну ладно бы зимой, но ведь пришло время решительных шагов, нельзя же так легкомысленно относиться к серьезным операциям.

12 мая Румянцев прибыл в Мариенвердер. Здесь, в гаупт-квартире*, расположенной в доме богатого купца, с большим двором и садом, было оживленно. Сновали слуги, солдаты, солидно шествовали генералы… На лугу, мимо которого проезжал Румянцев, проходил муштру полк драгун. И на улицах тоже были заметны военные приготовления.

А в саду, куда привели Румянцева, за превосходно сервированным походным столом мирно сидел за поздним обедом сам главнокомандующий граф Бутурлин. Румяное самодовольное лицо его расплылось в улыбке при виде Румянцева.

– А уж я боялся, что никто мне не составит компанию. Одному же, знаешь, скучно и рюмку выпить, не то что две-три…

Румянцев поздоровался, но Бутурлин, уже изрядно, видно, хлебнувший из стоявшей на столе сулейки, поднялся и бурно, по-родственному, стиснул огромного Румянцева в своих объятиях.

Непростые отношения сложились между ними. Казалось бы, все хорошо. Давно знают друг друга, привыкли относиться по-родственному, но с назначением Бутурлина главнокомандующим что-то надломилось… Бутурлин не мог не видеть, что Румянцев на голову выше его как военачальник, прошедший суровую школу шестилетней войны. Все его замечания оказывались точными, грамотными в военном отношении, он многое предвидел, и его выступления на военном совете всегда отличались конкретностью, глубиной понимания обстановки и необходимых путей и средств для осуществления поставленных перед ним задач… Все это разжигало в душе стареющего фельдмаршала зависть, чувство нехорошее и мстительное. Но чаще всего добродушие побеждало в нем; родственные чувства, давние связи с фамилией Румянцевых одерживали верх.

Вот и сейчас долгое сидение за столом, привычное застолье, когда то и дело исчезают со стола пустые бутылки, пузатые сулейки с медом, когда все кажется легко исполнимым и все вопросы разрешимыми, когда все видится в приязненном свете, Бутурлин был так хорош, со всем соглашался. Румянцев знал эту слабость за фельдмаршалом, но все равно и ему в этот момент казалось, что все замечательно и удачно складывается, потому что все его требования легко удовлетворялись захмелевшим главнокомандующим… А говорили они обо всем – и о политике, и о состоянии действующей русской армии, и об австрийцах как союзниках неверных, себе на уме… А главное, о том, что больше всего волновало Румянцева, – о предстоящем походе на Кольберг.

– Ну чем ты, ваше сиятельство, все недоволен? – миролюбиво говорил фельдмаршал. – Я все предусмотрел, пространную инструкцию тебе направил, исполнение ее приведет тебя к победе. Чего тебе еще надобно? Давай-ка лучше выпьем.

И Бутурлин снова потянулся к полной сулейке, только что поставленной на стол расторопным ординарцем, хорошо знавшим наклонности своего господина.

Румянцев любил выпить в дружеской компании, с бесконечными разговорами, тостами, шумным весельем офицерской братии. Но теперь, когда на него свалилась столь долгожданная возможность проявить свои воинские способности, вершить самостоятельные операции, ему было не до выпивки, особенно со старшим по чину, пусть даже и родственником. Нет, он лучше выпьет в другой раз, а сейчас добьется от строптивого и недалекого фельдмаршала всего необходимого для выполнения поставленных задач. Другого такого удобного случая может не представиться…

– Ваше сиятельство, премного благодарен вам за инструкцию. Действительно, вы все предусмотрели, исполняя волю ее императорского величества. Конечно, лучше использовать корпус для боевых действий в Померании, и прежде всего для осады и взятия на саблю Кольберга, чем по-прежнему бесплодно стоять ему на Висле, охраняя магазины. Но…

– Никаких но… Сначала давай выпьем, а потом рассуждай, сколько тебе вздумается.

Ну что оставалось удрученному генерал-поручику? Выпив, Румянцев попытался продолжать развивать свои мысли.

– Ну так вот, ваше сиятельство…

– Подожди… Дай мне сказать, раз уж ты завел этот совсем ненужный разговор. Могу тебе сообщить, что не я поручил тебе Померанскую экспедицию. Военный совет армии предложил, а всевысочайший двор утвердил, сама матушка-императрица подписала указ о твоем назначении. Ты должен оправдать сие соизволение ее императорского величества, а ты пускаешься в мальчишеские рассуждения…

– Да ведь я еще и не начинал, все не даете сказать.

– А ты послушай старика. Я желаю тебе добра, хочу, чтобы ты со временем стал на мое место.

«Нет, уж лучше я останусь на своем», – промелькнуло в сознании разгоряченного Петра Александровича.

– Ее императорское величество, зная твою ревность и усердие к службе, а в воинском деле искусство и неустрашимость, и рассуждая, что сей корпус в столь знатном числе состоять имеет, уверена, что ты вполне выполнишь свою задачу.

– Простите, ваше сиятельство, что перебиваю вас, но должен напомнить, что Померанский корпус состоит из четырех полков моей бывшей дивизии да легких полков донских казаков и грузинских гусар. С этим ли войском брать крепость?

– А за Вислой больше двадцати тысяч выздоравливающих… И что ж, легкие войска тоже необходимы, и для разведки, и для дозора… Так что ты, ваше сиятельство, с таким войском, кроме взятия Кольберга, можешь знаменитые показывать услуги и неприятелю делать сильную диверсию. Только учти, никто не простит тебе поражения, учти опыт двух прежних атак Кольберга, которые случились к бесславию оружия ее императорского величества…

Бутурлин потянулся за бутылкой, налил по бокалам и громко, с шумным вздохом удовольствия, выпил, высмотрел хороший кусок бигуса и с удовольствием стал есть. «Какое усердие в застольном искусстве», – подумал Румянцев, хмуро поглядывая на хмелеющего на глазах Бутурлина.

– Учти главное… Осада крепости не может инако предпринята быть, как по прибытии флота под Кольберг. Только после соединения с флотом ты можешь начинать активные действия в полном согласии с морским командиром. А для этого вашему сиятельству с ним нужно сношения иметь, точные известия получать, где и когда оный по выступлении своем из российских портов находиться будет, заблаговременно ведая, сколько на нем войска, артиллерии, каких калибров, сколько амуниции и припасов, також иногда и лошадей…

Румянцев пытался сосредоточиться на том, что говорит главнокомандующий, но мысли его отскакивали от этих известных даже командиру полка непременных действий. Мысли его текли совсем в другом направлении: сколько ж вот так подчиняться неучам в военном деле начальникам? Они хорошо разбираются в хитроумных придворных интригах, но стоит взяться за большое дело ведения войны, как теряются и начинают поучать, исходя из простейшего своего опыта.

– Вскоре ты с частью твоего корпуса выступишь в Померанию… И если от неприятеля супротивления не будет, то легко промаршируете прямо к Кёслину, куда прибыв и заняв как город, так и тамошние крепкие места, расположишься лагерем. Да учти, что там высокие горы, непроходимые болота могут служить натуральными укреплениями. Но этого недостаточно… Ты укрепи для предосторожности город, учреди при том форпосты, разошли разъезды, пусть доносят тебе о движении флота. А потом увидишь, как складываются обстоятельства, и к самому Кольбергу двигайся, конечно, после того, как флот приблизится… Надобно вам с вашим корпусом гаванью завладеть, дабы перевоз со флота на берег людей и артиллерии не столь труден был…

Румянцев мрачно улыбнулся. Но Бутурлина это не смутило. Он продолжал с тем же вдохновением:

– Ты не ухмыляйся, знаю, что ты толковый генерал и сам все можешь предусмотреть, но все ж послушай старика. Ум хорошо, как говорится, а два лучше. Хочу обратить внимание на вот какое обстоятельство…

Бутурлин трезвыми глазами посмотрел на Румянцева.

– Да я весь внимание, ваше сиятельство…

– Так вот… Рекомендую неослабно соблюдать воинскую дисциплину, дабы чрез то грабежи и насильство вовсе пресечь. Померанские жители до крайности разорены войной, всего боятся, могут при виде ваших войск дома и жилища свои оставить и разбежаться, тем самым нанесут большой вред войскам ее императорского величества. Поэтому, ваше сиятельство, предупредите жителей, и прежде всего дворянство, что все население Померании будет под высочайшим покровительством ее императорского величества, чтобы они без всякой боязни при своих жилищах и земледелии спокойно остались. Сверх того, особливо рекомендую накрепко наблюдать, чтобы на почтовых дворах постою не ставить, а охрану непременно давать. Смотри, чтобы мельниц не портили, пруды не спускали… Сам понимаешь, мельницы нужны для молонья хлеба, вода – для лошадей и скота… Для воздержания от подобных предерзостей заранее объяви о жесточайшем наказании за сии преступления.

– А у вас нет сведений о неприятеле, ваше сиятельство?

– Хотя ныне в Померании неприятельские войска и есть, но не только нашими там в респекте содержатся, но по приближении вашем, буде еще и не прежде, без сомнения, ретируются. Да хотя б и остались, небольшим своим числом страх наносить вам не могут… Следовательно, взятье Кольбергской крепости не кажется затрудненным и будет состоять в одних только благоразумных с вашей стороны распоряжениях…

– Так вы считаете эту операцию пустяковой? И потому так мало войск даете? – Румянцев уже не скрывал своего раздражения.

– Не задирайся, ваше сиятельство, войск дадено довольно. Что касается до усиления вашего корпуса с реки Вислы, то я остающемуся тамо генерал-майору Трейдену приказал не только по ордерам вашим о присылке к вам сикурса немедленное исполнение чинить, но и в вашей команде состоять и всех больных и слабых, которые сейчас у него находятся в госпиталях, по выздоровлении направлять в корпус… Их наберется более двадцати тысяч…

– Там нужны не слабые и больные… Прусский король сделает все, чтобы не отдать Кольберг. Непременно бросит на помощь знатный корпус.

– В прошлом году он наших оробевших солдат атаковать не посмел, а ты, имея при берегах сильный флот, можешь ничего не опасаться. Не станет неприятель сильного корпуса против тебя ставить, главные силы его прикованы к Саксонии и Силезии. А твоя задача, если неприятельских войск в Померании мало или совсем нет, то уже до прибытия флота окружить Кольберг, построенные неприятелем к морю батареи взять и тем десант облегчить. И если будешь более расторопен и окажешь большее усердие, чем Мишуков в прошлом году, а в этом я не сомневаюсь, твои таланты всем известны, то сомнений нет: в шесть-семь дней ты овладеешь крепостью. А овладев оною, увидишь, что далее делать. Главное, будешь владычествовать во всей Померании, контрибуции собирать и жить на иждивении неприятеля.

– Должен признаться, что вы, кажется, все предусмотрели и продумали. И мне уж нечего добавить, лишь исполнять ваши наставления и самолучшие успехи пожинать, как вот эти яблоки осенью. – И Румянцев показал на только завязавшиеся плоды на недавно отцветших яблонях. – Так все и было б, если б все обстоятельства и число людей, мне назначенное, в существе своем соответствовали тому, что вы здесь говорите, ваше сиятельство. Но ведь мы не знаем намерений неприятеля, а порой действительные неприятельские движения, которых мы не можем пока предусмотреть, уничтожают наши самолучшие замыслы и предприятия. И вот дабы преодолеть могущие возникнуть бессчетные и неожиданные затруднения, я прошу вас учесть следующее…

Румянцев говорил резко, подчеркивал каждое слово, смотрел на его сиятельство мрачно, как будто вино и совсем не развеселило его кровь.

– Ваше сиятельство, перед тем как штурмовать Кольберг, высадить десант и артиллерию доставить на берег, я должен занять все пасы* при неприятельских крепостях и по реке Одеру, дабы неприятель за крепостями и за рекою как за завесою не прокрался. Это мне нужно для того, чтобы постоянно следить за точным количеством прибывающих и убывающих войск его… И тут еще нужно учесть, что неприятель проходит по своей земле, вливая свои гарнизоны. И по мере движения навстречу мне число неприятеля возрастает настолько, что я не буду в силах не только задержать его, но и противостоять ему. И тогда трудно будет избежать крайнего несчастья и гибели множества людей…

Румянцев представил себе гибель людей под ударами превосходящего неприятеля и еще больше помрачнел.

– Я и рад тому, что вы мне доверили столь трудную и почетную операцию, и в то же время чувствую, что вы недооцениваете этой операции… Да, вы ждете от меня успешного занятия Померании. И чем успешнее будет операция, тем больше облегчения придет и к главным силам нашей армии… Вся Померания будет, сверх того, знаменитыми податями обложена. Но для того чтобы все это привести в желаемое действие, потребны люди, и число немалое, а что вы мне даете для осуществления сих великих дел…

«Говорить или не говорить? Все по-другому истолкует…» – промелькнуло в сознании Румянцева.

– Я сам проверил те батальоны, которые предполагается дать мне в резерв… И осмеливаюсь, ваше сиятельство, испросить именно вместо батальонов, состояние которых во всем рухлое и обнаженное, дать мне два пехотных полка. Ведь при этих батальонах и офицерство увечное или измученное недугами и болезнями… Ну что я с ними буду делать?!

– Петр Александрович! Уж не опасаешься ли? Тебе доверяют такую операцию… Нет, два пехотных я дать тебе не могу, сие излишне, ослабится главная армия, а потом, порученный вам корпус довольно многочислен, ты же вскоре соединишься с войсками, которые высадятся с флота, а сверх того, я по-другому и поступить не смею, ибо вам известно, что в ваш корпус только шесть тысяч человек дать велено… Справишься, при твоих полках и батальонах артиллерии и секретных шуваловских пушек у тебя будет шестьдесят орудий с лишком. Что еще тебе надобно? Хватит…

Румянцев от досады и бессилия так сжал кулаки, что Бутурлин замахал на него руками и закричал:

– Ну ладно, черт с тобой, дам тебе и пушек!.. Отправляйся с Богом в Померанию, а сейчас давай выпьем.

Но этот бокал оказался последним. Бутурлин раскис и еле-еле, с помощью слуг, дотащился до постели.

Глава 2
Спор генерала с фельдмаршалом

На следующий день фельдмаршал Бутурлин встал ранним утром, вышел в сад, по-стариковски покряхтел, умываясь холодной водой, которую щедро лил на руки и шею главнокомандующего расторопный денщик, и тут же уселся за работу: продиктовал ордер о движении корпуса Румянцева в Померанию; а войскам Тотлебена предписывалось маршировать в сторону Дризена через Кранге и Шлаге для соединения с главной армией, оставив бригадира Краснощекова с двумя казацкими и грузинским полками для охраны организованных в Померании магазинов и подчинив их графу Румянцеву.

Из прочитанной почты Бутурлину стало ясно, что перемирие, установленное до 16 мая, точно и неукоснительно соблюдаемое до сих пор, не может быть продолжено. Дипломатические переговоры ничего не дали. Русское правительство, узнав о предложении французского двора о созыве мирного конгресса, в свою очередь сделало ряд предложений Англии и Германии, но на них получило уклончивые ответы. Англия стремилась к полному торжеству над Францией, к захвату большинства ее заморских колоний, видела ее слабость и полностью игнорировала ее в предварительных переговорах о перемирии и мире. Англия признавала только Россию и Австрию и заботилась о сохранении прусского короля, спасении Ганновера и прочих своих союзников.

Бутурлин хорошо понимал, что шесть лет войны пока ничего не дали России: по-прежнему на ее границах стоит прусская агрессивная армия, склонная ко всяческим неожиданным авантюрам, как это было шесть лет назад, когда Фридрих II захватил Саксонию. Ничто не образумило прусского короля. Так нужно в этой кампании начинать военные операции со всех сторон как можно скорее и большими силами. «Да, не всякое дело всем равно воображается, и действительно, часто малые приключения, поздно до нашего времени доходящие, подают повод к великим происшествиям, – думал фельдмаршал Бутурлин, еще раз проглядывая «Рескрипт Коллегии иностранных дел о международном положении в связи с переговорами о мирном конгрессе и наставления русским послам в Вене, Париже и Лондоне о дальнейших планах и действиях русского правительства». – Вот французский двор, утратив многие свои завоевания во многих частях света, хочет сохранить остальные свои тамо владения перемирием. И ничего с этим не поделаешь… И стоило Англии пожелать, как французы тут же послали своего министра в Лондон для переговоров… А ведь эта негоциация коснется и войны с прусским королем, и хоть не решит всех возникших вопросов, но может великое, однако ж, общему союзу нанести предосуждение, тем токмо, что тогда неминуемо произойдут между членами оного недоверия и несогласия. И сейчас уже все время чувствуется это недоверие и несогласие с австрийским командованием, никак порой не договоримся. Может, Салтыков из-за этого и ушел по болезни… Кто знает, как обернутся дела в этой кампании. Невозможно всего предусмотреть наперед, обстоятельства чуть ли не ежедневно меняются…»

Бутурлин много лет был членом Конференции и привык мерить события большими масштабами. Недалекий в военном деле, он был весьма осведомлен в европейской политике, находился в курсе всех событий, имел друзей за границей и хорошо знал многих европейских и русских дипломатов.

«Конечно, весь воюющий мир желает покоя, и мы, русские, тоже мечтаем о мире и покое, но только честном и прочном, со справедливым удовольствием обиженным сторонам и существенным ослаблением прусского короля, – размышлял он. – Но ведь желать мало, интересы у всех, даже союзников в этой войне, различные, нужно добиться справедливого наказания агрессора. Ведь если сейчас его не наказать, то мир, заключенный второпях и без военной подготовки, может оказаться бесполезным и война, прекратясь на время, снова вспыхнет с еще большей свирепостью…»

Вошедший адъютант прервал трудные раздумья главнокомандующего, доложил о приходе графа Румянцева.

– А, проси. – Бутурлин встал навстречу гостю.

«О как, уже работает, как будто и не было крепкого застолья вчера», – быстро подумал Румянцев.

– Что, удивлен? – добродушно сказал Бутурлин. – А у меня всегда так. Чем больше вечером выпью, тем лучше работается утром. Вину, что ли, чувствую за вчерашнее, не знаю, но только это уж давно так… Ну что, присаживайся, ваше сиятельство, введу тебя в курс политических новостей…

– А что-нибудь новое пришло за эти часы?

– Да как тебе сказать… Нового-то вроде и не пришло, но события будут стремительно разворачиваться в этой кампании, не придется уж так больше поговорить, ты в Померанию отправишься, я в сторону Познани… В разных направлениях будем действовать, увидимся ли в этом году, не знаю.

Бутурлин позвал лакея и велел накрывать завтрак на две персоны. Его лицо, широкое и довольное, расплылось в улыбке при воспоминании о вчерашнем застолье.

– Ты пойми, Петр Александрович, 16 мая истекает установленный срок перемирия. А мы должны всерьез опасаться, что Англия о мире и не помышляет до тех пор, пока не добьется своего. Правда, премьер Пит прямо ничего не говорит, но весь смысл его послания совершенно ясен: дескать, Франция должна скорее заключить мир в Германии с прусским королем, иначе потеряет все владения в других частях света, а в Германии, что б ни завоевала, ничего за собою удержать не может… Вот ведь как пугает французский двор, вбивает клин в союз европейских держав… Да и вся политика Англии как на ладони: хочет сохранить во всей силе прусского короля и намеревается подорвать влияние Франции в заморских ее владениях. И эта твердость Англии и усердие ее в пользу короля прусского понуждает Францию поспешать с заключением мира, дабы спасти свои интересы.

– И вы считаете, что Франция пойдет на такой рискованный шаг, как разрыв союза с Россией и Австрией? Ведь это лишь умножит притязания ненасытного прусского короля…

Румянцев также внимательно следил за ходом политических событий на Европейском континенте.

– Нет, не думаю… Французскому двору не остается иного пути, как токмо предоставить свои заморские земли их жребию, хотя бы на время. А далее можно активнее начать действия против прусского короля, используя сложившийся союз, и таким образом поправить свои европейские дела, укрепить положение в Европе и ослабить короля прусского, а также Англию.

– Да уж Англия своего не упустит. – Румянцев лишь поддакивал Бутурлину, а у самого все мысли вертелись вокруг вчерашнего разговора о Померанской экспедиции. Европейская политика – это интересно, но от него лично мало что зависит. Дело решается в высоких имперских кабинетах. А он что… Да и Бутурлину-то вряд ли удается воздействовать на европейскую политику. Конференция от имени императрицы вершит судьбами войны и мира.

– Настоящее зло, которое Англия собирается содеять в этой войне, – с упоением продолжал Бутурлин, – это усиление прусского короля, и, имея такую подпору на твердой земле, Англия снова начала бы войну, не дожидаясь, пока Франция вновь обретет силу на море. Эта нация живет коммерцией, и она не может следовать другим правилам, кроме своего интереса. А положение ее на островах научило ее почитать для своей выгоды все средства дозволенными. Вот она и крутит всей европейской политикой: то одного поддержит, то другого, а все лишь для своей выгоды. А теперь ей выгодно поддержать прусского короля.

– Шесть лет войны показали, что король смел и предприимчив. – Румянцев всегда с уважением относился к умному противнику.

– Да, верно, главная сила Бранденбургского дома – в персоне нынешнего короля прусского… Сколько вредительных соседям своим планов он осуществил, но его чрезмерное усиление подготовлено его предками, а он лишь дал выход накопившейся мощи. Да и все его правительство скорее военное, а не гражданское, и вообще вся жизнь государства построена на военный лад, и для долговременного мира там просто нет почвы. И вряд ли можно ожидать, что прусский король хоть когда-нибудь проявит миролюбивые склонности. Но силы его не безмерны. Франция активизируется и бросит свои войска на прусского короля, Австрия тоже пообещала усилить на него нажим… В июле в Аугсбурге начнется формальная негоциация о генеральном замирении. Французский двор вряд ли согласится с условиями Англии, а потому спешно собирает две армии – под командой маршала дюка Бролио в Гессенских землях и под командой принца Субиза на Нижнем Рейне. И в самом ближайшем времени мы ждем известий о начале действий принца Субиза. Если французы начнут операции успешно, то Англия запросит мира, ведь в прошлую зиму она бесплодно потеряла четырнадцать тысяч человек и не видит возможностей восстановить эту потерю.

– А что слышно о соглашении прусского короля с Оттоманской Портой? Говорят, будто он преуспел здесь.

Румянцев встал, посмотрел на карту, испещренную условными знаками, обозначающими движения различных войск. «Как бы нам не пришлось воевать с этой Портой», – подумал он, глядя на огромные территории на юге Европы, захваченные турками.

– Король прусский и тут преуспел, его эмиссар в Константинополе, принятый там как полномочный министр, добился аудиенции у визиря и заключил на оной прелиминарныи трактат*, на ратификацию которого предоставлено четыре месяца… А сам король с корпусом в двадцать – двадцать пять тысяч отправился в Силезию и уже, как доносят, находится в Нижнем Лаузнице, послав брата Генриха снова в Саксонию. Но там уже большие силы австрийцев, да французы будут напирать с запада… Так что у прусского короля не найдется больших сил, чтобы направить в Померанию…

– Ваше сиятельство, прусский король умеет воевать, умеет свободно маневрировать своими войсками, и его корпуса возникают то тут, то там, создавая численный перевес, где это необходимо в данный момент… Он узнает о Померанской экспедиции и тотчас же пошлет подмогу Кольбергу, вот увидите, у него хорошая агентурная связь с нашей армией, кто-то докладывает ему о всех наших замыслах и передвижениях… А у меня нет полковой артиллерии, да и войск не хватает для того, чтобы успешно завершить намеченную операцию… Добавьте еще два пехотных полка…

Бутурлин вскочил с места и замахал на Румянцева руками:

– Да ты что, голубчик, с ума сошел, где ж мне их взять-то, сказал тоже, два полка… Ну ладно, ты меня совсем замучил… Завтракать пора, а ты меня терзаешь. Получишь несколько пушек, а если тебе придется туго, пошлю тебе в помощь князя Долгорукова, а во время марша прикрывать тебя будет генерал Тотлебен со своим корпусом… Пойдем завтракать, я уж давно работаю.

Делать было нечего, оставалось подчиниться приказу главнокомандующего, чтобы совсем уж его не рассердить. Странное впечатление производил Бутурлин. Ничего не изменилось в его жизни, так же добродушен, переменчив, сластолюбив, любил поесть и выпить. Так же легко отказался от всех вчерашних обещаний, как и давал их под парами винными… И ничуть не стесняется неверности своего слова, как будто так и надо. Да за это мальчишек наказывают, а ведь урон от их неверности куда меньше. К тому же и странный человек… Вчера напился так, что лакеи еле-еле дотащили его до кровати, а рано утром, как ни в чем не бывало, проснулся, славно поработал, здраво рассуждает о политике. Правда, скорее всего, высказывает чужие мысли, присланные ему от Конференции, но, что ж, о политических прожектах нельзя рассуждать, не зная фактов. И о военных операциях – тоже… Ничего ведь не знаем о Кольберге, хотя дважды уже осаждали крепость, не разведали, не знаем намерений короля. Ясно одно – он будет держаться за эту крепость всеми силами, имеющимися у него в этот момент.

Завтрак прошел скучно, Бутурлин был недоволен тем, что Румянцев напомнил ему о вчерашних обещаниях, которые сегодня ему казались чересчур пышными. Знал: Румянцев не любил болтунов, ибо сам всегда крепко держал свое слово.

Расстались холодно.

– Ваше высокографское сиятельство, – официально обратился к фельдмаршалу Румянцев, – в ближайшие дни мы выступаем в Померанию.

– С Богом!

15 мая в Грауденце, небольшом местечке, где расположилась штаб-квартира Румянцева, раздался генерал-марш.

День был погожий, солнце только взошло, и легкий туман еще стелился по земле. Но вот туман развеялся, а по дороге на Кониц заклубилась пыль: то первые телеги с провиантом и снаряжением двинулись в далекую Померанию. Солдаты погоняли лошадей, тяжко груженные телеги еле двигались по пересохшей дороге. Потом засверкали на солнце острия копий, заиграли зайчики на ружьях. Стройными рядами двинулись поротно колонны полков, оставляя за собой длинные шлейфы пыли.

Из разных мест с зимних квартир поднимались войска и двигались в том же направлении, переправлялись через Вислу и шли к польскому городку на западе, на границе с Померанией…

Густо населенная, богатая Польша с опаской смотрела на движение русских войск. Столько уж раз за последнее столетие Речь Посполитая оказывалась растерзанной чужеземцами! Воины шведского короля Карла-Густава в прошлом веке недолго господствовали над Польшей, но нанесли большой ущерб. С тех пор еще не раз тут происходили стычки. И вот новая армия движется по многострадальной земле. Как поведут себя солдаты русской армии, стародавние противники?

Румянцев тщательно подготовился к походу. Накануне были разосланы приказы-ордера во все полки и отдельные батальоны. Впереди войска должны были следовать разъезды и постоянно докладывать о состоянии дорог, продвижении войска. Румянцев внимательно выслушивал донесения и сам принимал все решения о тех или иных изменениях маршрута. Он высоко ценил своих командиров, не пренебрегал их советами, все они были люди опытные, смелые, но за годы службы привыкли исполнять чужие повеления.

Перед выступлением в поход Румянцев собрал командиров полков и строго предупредил о непременном соблюдении всех положений, которые он разработал в «Учреждении», во время марша, на отдыхе, во время активных действий с противником.

– Первое дело – сохранить порядок, дисциплину, за неповиновение карать беспощадно, вплоть до наказания шпицрутенами*… Солдаты всегда должны помнить, что они на службе, всегда должны быть чем-то заняты, иначе они могут испортиться от безделья… Поход трудный, сопряженный с различными лишениями и соблазнами. Припасу может не хватать, могут не вовремя доставить, сами знаете, не хватает подвод, лошадей, чтобы вовремя доставить провиант. Никаких поборов с населения, где бы мы ни шли… Я требую порядка и повиновения…

Румянцев в эти дни много работал. Иной раз и ночью горели свечи в его кабинете. Нужно все было предвидеть, подготовить, рассчитать. Особенно беспокоило командующего корпусом состояние резервных батальонов. Беспокоило его и отсутствие связи с флотом вице-адмирала Полянского. Послал нарочных офицеров в Мемель, Пиллау и Гданьск, но сведений о движении флота еще не поступало. Как бы не повторилась прошлогодняя конфузия под командованием адмирала Мишукова… А главное, следить за исполнением указа – народ не разорять и не допускать всяческого своеволия. Бывает, не удержится солдат и почувствует себя хозяином на захваченной земле; несмотря на строгие указы, грабит мирных жителей… Вот это уж никуда не годится, надо отвыкать от старых принципов ведения войны. Сто лет назад шведы на этом и проиграли, когда они, захватив и Варшаву, и Краков, почувствовали себя безнаказанными на польской земле, чуть ли не вся шляхта покорилась воле Карла-Густава, предав короля Яна-Казимира и отказавшись от данной ему присяги. И лишь жестокосердие шведских завоевателей, грабивших и убивавших без суда и следствия польских жителей, разорявших костелы и монастыри, погубило их, ибо гордый польский народ не мог простить надругательства над своими святынями… Беззаботный, без меры щедрый, порой даже чванливый и своекорыстный, храбрый и мужественный, польский народ, раздираемый разного рода противоречиями, питаемыми порой тщеславием и эгоистическими сиюминутными чувствами, объединился и вышвырнул за пределы отечества шведов, восстановив в законных правах короля Яна-Казимира, который, правда, через десяток лет сам отказался от польской короны… «Так бывает, и нам, – думал Румянцев, – не следует повторять ошибок прежних, даже выдающихся, воинов, каким несомненно был Карл-Густав».

Глава 3
Ответный ход прусского короля

Фридрих II в раздумье ходил из угла в угол большой, скромно обставленной комнаты. На столе лежало донесение, только что полученное от агента, скрытно действовавшего в русской армии. Донесение было весьма важным, оно требовало поправок детально разработанного плана начавшейся кампании. Король был озабочен тем, чтобы не ввязываться в открытые сражения, ловко маневрировать своими войсками, неожиданно появляясь там, где его меньше всего ждали в данный момент. Только такая тактика могла принести желанную отсрочку драматического финала, который он ждал каждый год. Но всякий раз ему удавалось выпутаться из, казалось бы, совсем затянувшейся петли. Его армия казалась сильной и непобедимой, когда он затеял рискованную операцию захвата Саксонии. Но его армия не могла победить столь многочисленных противников, как Австрия, Франция, Швеция и Россия, с их богатыми людскими и материальными ресурсами.

Фридрих вышел в другую комнату, где уже собрались генералы фон Платен, Вернер, Левальд…

– Господа! Я пригласил вас для того, чтобы сообщить неприятную новость: русские сформировали корпус под руководством графа Румянцева и направили его в Померанию взять Кольберг… Надеюсь, всем понятно, какое важное значение имеет эта крепость в ходе нашей войны. В ближайшие дни Румянцев будет в Конице с пехотными полками, предполагает там дать им двухдневный отдых и через Бишов пойдет к Кёслину… Известно нам, что к Кольбергу направляется русская эскадра с десантом и осадной артиллерией. Так что вряд ли можно надеяться на то, что Кольберг устоит, как в прошлом году, если мы не предпримем известные усилия… Что вы предлагаете?

Фридрих говорил отрывисто, резко, изредка бросая суровые взгляды то на одного, то на другого генерала.

Генерал фон Платен разделяет мнение короля и считает, что нельзя терять Кольберга, и он готов немедленно выступить со своим корпусом на его защиту. Генерал Левальд высказал опасение, что в решительный час, который наступает в этой кампании, нельзя ослаблять главные силы прусской армии. Фон Вернер готов выполнить любой приказ его величества…

– Если б к Кольбергу шел не Румянцев, а кто-либо другой, мы могли бы не опасаться за него. Но Румянцев – умный, расчетливый, смелый генерал, от него всего можно ждать… Это не Бутурлин. Бутурлин – плохой полководец. Он хорошо разбирается в винах, а в военном искусстве он полный профан. Он вряд ли на что-нибудь решится в начавшейся кампании, мы тоже его тревожить не будем и воспользуемся передышкой, которую он нам непременно даст. А если последуют какие-либо указания двора и Бутурлин предпримет что-либо, то мы сразу же узнаем о его действиях и успеем перегруппировать свои силы…

Фридрих, не глядя на присутствующих, ходил по комнате и словно размышлял вслух, роняя слова тяжело, медленно, с большим значением, как будто это были золотые слитки.

– Итак, господа, кто готов пойти на защиту Кольберга?

Первым решительно поднялся фон Платен, старый боевой генерал, за ним вскочили со своих мест и другие.

– Нет, фон Платен, ваше время еще не пришло. Пойдет фон Вернер, его легкие войска быстрее дойдут до места и будут оказывать сопротивление Румянцеву, не вступая с ним в решительное сражение. Нам нужно беречь свои силы. Вернеру легче маневрировать кавалерией.

– Благодарю за честь, ваше величество. – Вернер вытянулся в струнку и ел глазами своего короля.

Уже на следующий день Вернер руководил переправой на правый берег Одера и быстрым маршем пошел на помощь Кольбергу.

А Фридрих II внимательно следил за движением русской армии, оставившей свои зимние квартиры и расположившейся вокруг Познани. Но что предпримет Бутурлин? Куда он будет двигаться со своей армией? На помощь Румянцеву? Вряд ли… Этому корпусу предназначено действовать самостоятельно. Так что, скорее всего, Бутурлин пойдет навстречу австрийскому главнокомандующему Лаудону, который при виде прусских войск, прибывших в Силезию, тут же стал отступать… Бутурлин может двинуть армию по реке Варте в Померанию, пусть на время, потом к Ландсбергу – и на Берлин… Придется маневрировать, выжидая активных действий русских… Итак, принца Вюртембергского – к Кольбергу, генерала Гольца – к Глогау, по эту сторону Одера…

Долго размышлял Фридрих II о предстоящей кампании, ему надеяться не на кого, он сам себе голова. Разбить поодиночке войска союзников – вот план, который вынашивал Фридрих, но сил для этого было явно недостаточно. Хоть бы удерживать союзные войска на старых позициях. Три фронта – против французов, против австрийцев и против русских, – какую же армию надо иметь, чтобы сдержать эти силы! А тут еще нужно защищать Кольберг. Нет, прусский король не может вести наступательную войну. Силы нужно беречь… Пока действует в русской армии его тайный агент, он может спокойно маневрировать, зная о всех передвижениях противника. Если Вернера будет недостаточно, то фон Платен будет всегда наготове выйти в тыл корпуса Румянцева и атаковать его неожиданно… Пусть думают, что он побоится разделять свои силы… Кольберг он не отдаст…

Нет, по-старому нельзя воевать, ничего не добьешься… Только используя все средства – военные, дипломатические, используя агентурные сведения и все хитрости текущего века, извлекая опыт из прошедшего, можно добиться желанного возвышения Пруссии. А кто бы мог сейчас подумать, что всего лишь сто лет тому назад Пруссия была в вассальной зависимости от Речи Посполитой! А теперь посмотрим, кто кого…

Корпус Румянцева медленно двигался по маршруту. С каждым днем становилось опаснее. Разноречивые слухи о противнике побуждали командующего действовать осторожно и осмотрительно. И все потому, что корпус был недостаточно сильным, чтобы действовать самостоятельно, хотя Конференция рекомендовала Бутурлину «выделить в команду Румянцева столько войска и так его всем снабдить, как он сам этого потребует».

Румянцев был озабочен тем, как сформировать те «рухлые и обнаженные» батальоны с «увечным или больным» офицерством, которые оставались пока за Вислой и в таком состоянии не имели никакого значения для корпуса. Нужно было время, чтобы их привести в боевое состояние, подчинить своей команде. Бригадир Неведомский, которому была поручена команда над этими пятнадцатью батальонами, по-прежнему держал связь только с главной квартирой, посылая рапорты Бутурлину. А тот пересылал эти рапорты со своими указаниями Румянцеву. Сколько же при этом терялось времени!

Чтобы ускорить дело, Румянцев приказал сформировать прежде всего четыре батальона, отобрав в них лучших штабных, обер– и унтер-офицеров, капралов, рядовых и прочих строевых и нестроевых чинов по штатному расписанию, снабдив ружьями мушкетерского калибра, положенным числом патронов, всеми оружейными, мундирными и амуничными вещами наилучшего качества, провиантскими и прочими повозками. Каждый батальон обеспечить четырьмя орудиями с зарядами и прислугой. Затем из оставшихся после этого отбора людей сформировать еще четыре батальона. Оставшихся же после такого отбора Румянцев повелел оставить на Висле для охраны магазинов и ведения письменных дел.

Весь поход Румянцев провел в неустанных трудах. Мелочи военного быта, нехватка то одного, то другого требовали постоянного внимания. И хотя Румянцев заранее разослал по полкам свои наставления, в которых, казалось, учтен чуть ли не каждый шаг солдата и офицера, тут то и дело возникали ошибки и просчеты… За всем приходилось следить, поправлять, а кое-кого и наказывать.

Так пролетели три недели… Бригадир Неведомский, проявив усердие, доносил о сформировании шести батальонов… Бутурлин, узнав о движении прусского корпуса в Померанию на помощь Кольбергу, пообещал дать три пехотных полка в подкрепление. Кроме того, несколько полевых орудий. Хоть и с большим опозданием, Бутурлин сделал правильный вывод из сложившейся ситуации в Померании: как раз здесь могут разыграться главные события предстоящей кампании.

7 июня 1761 года состоялся военный совет корпуса. Настала пора подвести первые итоги марша и определить план на ближайшее будущее. Необходимо было обсудить рескрипты Конференции, ордера Бутурлина, рассказать о связях с другими корпусами действующей русской армии.

Румянцев сидел за походным столом, глубоко задумавшись, когда ему доложили о прибытии генерал-майора Еропкина. «Как хорошо, что он зашел первым, успеем поговорить до военного совета», – подумал Румянцев и попросил старого друга войти.

– Так редко стали видеться, – грустно сказал вошедший Еропкин, крепко пожимая могучую руку Румянцева.

– Как я рад видеть тебя! Дела, как волны морские, захлестывают, и нет уж совсем покоя. А помнишь, раньше на все ведь время находилось, и столько попусту потеряли его. Теперь уж не вернуть…

Оба вспомнили свою молодость, пиры, гулянки, бесконечные карточные баталии…

– Ну что ж, времени у нас с тобой мало. Скоро придут бригадиры Брандт и Елчанинов, полковники Девиц и Гербель, а мне хочется кое-что наедине тебе сказать…

Румянцев помолчал, стал суровым и неприступным, как будто и не было дружеской улыбки на его устах и доброжелательства в глазах.

– Петр Дмитриевич! Чувствую в себе силы великие, но столько еще мешает нам стать единой армией, способной на великие дела… Знаю тебя как хорошего командира, полагаюсь на тебя и прошу обратить внимание на дисциплину в войсках… Во-первых, чтоб все чины должность свою исполняли исправно. Только в этом случае мы можем все авантажи себе обещать. Прикажи строго, чтоб не отлучались самовольно от рот и команд, не разоряли дома, пресекай грабительство, а больше всего пресекай возможность смертных убийств неповинных земских жителей…

Румянцев тяжко вздохнул. Но что можно поделать, когда столько совершалось всяких преступлений. Солдаты все еще думали по старинке: раз завоевал тот или иной город или деревню, грабь, насилуй. Тут не люди, а враги…

– Я, повинуясь высочайшему повелению и соблюдая военную строгость, ни в коем случае не оставлю ни одного случая преступного поведения нижних чинов и офицерства… Надеюсь и на вас, ваше превосходительство, как известного ревнителя и рачителя к службе…

– Рад стараться, ваше сиятельство, – по форме ответил Петр Еропкин, понимая настроение Румянцева.

– Господа бригадиры, как мне тоже известно, отличных достоинств офицеры и вашему превосходительству не упустят подражать в сем случае. Точно так же и сами полковники, которые в сем пункте больше всех обязаны соблюдать воинскую строгость. Что касается офицеров, то я, по почтению к сему чину, не думаю, чтоб кто-нибудь оказался таким преступителем и нарушил божественные и государственные законы. Но если найдутся таковые, то оные немедленно должны предстать перед судом и по военным правилам будут наказаны. Жестокость сих правил им сведома: чем выше степень офицера, тем больше наказание…

Во время разговора Румянцев то бледнел, то лицо его розовело, становилось приятно-округлым.

– Ваше сиятельство, – доложил адъютант, – господа члены военного совета прибыли и ожидают вас в соседней комнате.

– Ну что ж, Петр Дмитриевич, начинаются главные события этого года, вступаем вскоре в Померанию, а это уже неприятельская страна, и военная строгость тут особливо нужна… Идем.

При виде генерал-поручика все встали, приветствуя своего командира. Бригадиры Брандт, Елчанинов, полковник-инженер Гербель, полковник Девиц…

– Итак, господа! Наш корпус получает хорошее пополнение в шесть батальонов с бригадиром господином Неведомским, полевую артиллерию в пять орудий, которая сейчас находится в девяти милях отсюда, к орудиям бомбардирского корпуса прибыли заряды и повозки с провиантом. Это отрадно, но вот о противнике нам ничего не ведомо, где он точно находится и в каком числе конницы и пехоты, артиллерии и в каких укреплениях. А без того ничего и предпринять невозможно. Все эти сведения должен был представить нам граф Тотлебен. Мы не раз пытались установить с ним связь и договориться о взаимной информации и совместных действиях… Мы послали ему сведения о числе состоящего под моей командой корпуса, число людей, лошадей и артиллерии каких калибров, с требованием дать сведения взаимно всего оного, а также сведения о неприятеле, поступающие от пленных и дезертиров. Корпус графа Тотлебена все это время был поблизости от неприятеля, всю зиму должен был производить против неприятеля разведывательные действия, но пока никаких конкретных сведений мы еще не получили. Неделю тому назад я послал к графу Тотлебену князя Вяземского для того, чтобы он подробно разузнал все обстоятельства и уведомил нас о противнике, чтобы мог персонально досмотреть, где стоят неприятельские корпуса…

На минуту Румянцев замолчал, перевел дыхание.

Стояло гробовое молчание, бригадиры и полковники внимательно слушали взволнованное слово своего командующего…

От Вяземского тоже не было никаких известий, и это событие, как и молчание Бутурлина и Тотлебена, смущало Румянцева и наполняло его душу какой-то неясной тревогой. Иной раз казалось, что никто не хочет служить Отечеству так, как повелевает долг. И потому впереди чудились одни грозные опасности, которые невозможно было преодолеть без ревностного отношения к воинским обязанностям. И чувствовал, что не будет в силах преодолеть нависающие над ним и его корпусом тяжелые цепи неудач. Перед его глазами стояла могучая крепость Кольберг, а вокруг нее мелькают какие-то слабые тени атакующих… И в эти мгновения им овладевало такое чувство, точно он оказывался во время землетрясения, когда падает все кругом, почва колеблется под ногами, падают на голову обломки зданий, которые еще совсем недавно прочно и неколебимо стояли на земле, создавая ее неповторимую красоту… Под тяжестью неизвестности он часто спрашивал себя: что же делать? Но внешне он всегда оставался уверенным, сильным, спокойным, и эта сила и уверенность передавались его подчиненным…

– Господа! – твердо прозвучал голос Румянцева. – Мы выступили от Вислы с малым запасом снарядов для бомбардирских орудий, а все потому, что недостаточно было лошадей. По этому же самому взяли только полумесячный запас провианта. Без припасов для орудий и провианта мы не могли ранее начинать военное предприятие. Но эти три недели не прошли даром. И припасы и пополнение прибыли. Пора начинать активные действия. Жду вашего совета…

Румянцев ушел к себе, а военный совет после длительного обсуждения вынес решение: «…девятого числа сего месяца отсюда к Полневу выступить и оттуда далее к Кёслину без потеряния времени маршировать; сей путь признавая за наиспособнейший в рассуждении магазинов, морской коммуникации и положения настоящего господина генерал-майора графа Тотлебена…»

Через несколько дней после военного совета, во время марша к Полневу, Румянцев получил сразу и письмо Бутурлина, и рескрипт Конференции о дальнейших действиях корпуса в Померании и взаимодействии с армией Бутурлина и эскадрой Полянского… Немало часов Румянцев провел в размышлениях о тех сведениях и наставлениях, которые он получил. Наконец-то армия 15 июня выступила из Познанского кампамента, имея с собою провианта на девятнадцать дней. Но самое главное не в этом… Бутурлин понял, что Румянцеву необходимо дать три пехотных полка. А получив три полка, шесть батальонов, флотский десант, корпус Румянцева не только будет превосходить неприятельские войска, но окажется настолько сильным, что может разбить эти войска, взять крепость или, по крайней мере, к ретираде принудить противника. Бутурлин наконец-то сообщил и другую приятную новость: в крепости не больше семи тысяч неприятельского войска, как показали пленные офицеры. К тому же фельдмаршал рекомендует разлагать неприятельскую армию посулами денежного вознаграждения прусским дезертирам, которых и без того не так уж мало. Но если найдутся такие, которые, получив вознаграждение от русских, снова вернутся в прусскую армию и попадутся в плен, то без пощады таких казнить надлежит…

Не многое прояснило письмо Бутурлина, но все-таки Румянцев сделал надлежащие из него выводы. А вот рескрипт Конференции поразил его своей неопределенностью, если не сказать полной беспомощностью, в предвидении планов начавшейся кампании. Уже июнь в полном разгаре, а Конференция занимается гаданием, куда пойдет главная русская армия: или прямо в Силезию, или же по Варте к Ландсбергу. И совершенно непонятно, почему они там, в Петербурге, считают, что лучше пойти на время в Померанию, к Ландсбергу, дабы показать вид на Франкфурт и Берлин и попытаться разделить силы неприятеля и по отдельности разбить его. Все только и пытаются показывать вид, а не по-настоящему сражаться с неприятелем, все что-то выжидают, вместо того чтобы предпринять серьезные действия против ослабленного неприятеля. Ведь и в самом деле прусский король отказывается от активных действий, явно желая выиграть время… Он свободно маневрирует своими войсками, посылает корпус Вернера к Кольбергу, корпус Гольца к Глогау, корпус принца Вюртембергского через Шведт к Штаргарду по Одеру, а оттуда рукой подать и до Кольберга. Так что прусский король выжидает, куда повернет армию Бутурлин. А стоит русской армии повернуть от Познани вправо, в Померанию, как сразу и Гольц, и Вернер, и принц Вюртембергский с крайним поспешанием могут собраться тут же вместе, дабы и до осады Кольберга не допускать, и Берлин прикрывать…

По всем предположениям Конференции, получалось, что знатного корпуса против Румянцева прусский король не может выставить, опасаясь активных действий главной русской армии. Кажется, все случаи постарались предусмотреть старички из Конференции. Но беда в том, что члены Конференции ничего не знают о конкретных условиях затянувшейся войны. Да, кажется, и в военном деле ничего не понимают, судят по старинке, когда они воевали еще вместе с фельдмаршалом Минихом…

Румянцев был огорчен полученными наставлениями. Там, в Петербурге, уже точно все предусмотрели, казалось бы, на все случаи жизни… Даже и на тот случай, если армия Бутурлина не произведет никакого предприятия в Померании и последует в Силезию, в выигрыше окажется Померанская экспедиция, потому что вслед за русской армией последует и неприятельская; значит, в Силезии развернутся главные события, и туда будут стягиваться все войска, а Кольберг останется беззащитным, и бери его чуть ли не голыми руками…

Но Конференция высказывала и еще одно предположение, которое больше всего омрачало душу Румянцева… Может такое действительно случиться, когда граф Бутурлин надолго застрянет в Померании в ожидании генерального сражения, а неприятель хитрыми маршами и контрмаршами будет от баталии уклоняться, чтобы выиграть время и армию нашу походами и подготовкой к сражению будет изнурять. Вот это самое страшное… Но все равно осада должна быть осуществлена. В любом случае неприятель будет защищать Кольберг, только малыми силами, считают члены Конференции. А ему, генералу Румянцеву, нужно лишь окружить крепость и взять ее на шпагу…

Ладно, он все сделает, что возможно будет в человеческих силах. Конференция должна руководить взаимодействием всей армии, а не подсказывать, что ему делать в конкретных случаях. А чтобы не появился корпус противника под стенами Кольберга, надо атаковать основные силы Фридриха II. Не давать ему возможности маневрировать. Король знает, чем кончилось сражение с русскими под Кунерсдорфом, и поопасается ослаблять основную армию.

И Румянцев твердо решил действовать согласно обстановке.

Глава 4
Предательство Тотлебена

Обстановка резко ухудшалась… Пошли дожди. Дороги стали почти непроходимыми. Движение войска, солдат, пушек, повозок с амуницией притормозилось. Приходилось чаще отдыхать, а слухи о противнике оставались по-прежнему противоречивыми, неопределенными. И главный виновник этой неопределенности – граф Тотлебен. Все чаще сообщения его вызывали тревогу и озабоченность Румянцева. Что-то было непонятное в действиях генерала, который обязан был следить за противником и доносить о всех его передвижениях.

Тотлебен был известной фигурой в русской армии. Казалось бы, ревностным служением новому Отечеству своему он завоевал доверие императорского двора, поручившего ему командовать корпусом. И все-таки поведение его было странным.

Румянцев всячески старался подавлять в себе неприязнь к этому человеку. Как-никак служат в одной армии, связаны одной присягой Российской империи. Но уж очень неприятный человек по своему характеру, что-то двоедушное чувствовалось в нем, в его поведении, в его отношении к русским и ко всему русскому. И сколько ложного, неверного в его донесениях! Так, припомнил Румянцев, именно Тотлебен сообщил Салтыкову в прошлом году, что Фридрих II основной удар нанесет по его правому флангу. Были предприняты соответствующие меры. Но пруссаки нанесли мощный удар всеми пехотными полками по левому флангу. И долго тогда недоумевали: что это – предательство или глупость? И то и другое одинаково наносит ущерб военному делу.

И в эти дни Румянцев стал всерьез задумываться о поведении Тотлебена. Так, несколько дней назад он сообщил, что на пути движения Румянцева действует прусский корпус. Тот для проверки послал вперед своих разведчиков. Вскоре выяснилось, что никакого корпуса противника нет. Есть малые отряды, которые при приближении русских мгновенно исчезали. Значит, Тотлебен сознательно искажает сведения? Но почему? Зачем?.. Не хотелось верить в худшее.

Тогда, чтобы проверить возникшие подозрения, Румянцев направил к Тотлебену князя Вяземского с письмом, дав в нем понять, что не верит полученным сведениям. Кроме того, посланец получил устное задание: лично убедиться, где стоят неприятельские войска, в каком количестве. Князь Вяземский вернулся подозрительно быстро и, со слов Тотлебена, доложил, что в настоящее время искать сражения с превосходящими силами противника опасно.

– Вы, князь, с чужих слов это говорите, а я вас просил самому досмотреть неприятельские силы, где они и в каком количестве, – едва сдерживаясь от закипающего гнева, холодно сказал Румянцев.

– Но один я не мог поехать на разведку, вы сами понимаете. А генерал так и не дал мне возможности разведать неприятеля. Тотлебен уж очень странный человек, ничего не скажет прямо, а все с какими-то недомолвками.

– Ну что ж, князь, будем надеяться только на самих себя, – смягчился командующий.

14 июня его корпус разбил лагерь вблизи Кёслина, расположенного в семидесяти верстах от Кольберга. От Тотлебена снова не было никаких известий, словно тот растворился. Посылал Румянцев бригадира Краснощекова в Белгард, где должен был находиться его отряд, но и Краснощеков вернулся ни с чем: Тотлебен отступил в неизвестном направлении при виде малочисленного прусского отряда.

– Что ж, видно, рассчитывать на Тотлебена не приходится, – вздохнул Румянцев и приказал Краснощекову: – Вы со своим отрядом будете вести разведку и нести охрану корпуса во время марша. Непременно держите связь с полковником Амилохваровым. И делайте вид, что вы гораздо сильнее и поблизости от вас большие силы…

Краснощеков ушел, а Румянцев долго еще смотрел ему вслед, радуясь, что вот такие, как Краснощеков, не подведут, на них можно положиться.

Наступали решительные предприятия. Сколько нужно посмотреть самому, сколько выслушать донесений, отдать распоряжений…

Прежде всего Румянцев послал ордер бригадиру Н.А. Бекетову, в котором требовал немедленно следовать с тремя пехотными полками от Польцина через деревни Нейбуково и Нейдлиц к Кёслину, где соединиться с корпусом. Тяжелый обоз предложил отправить по параллельной дороге, дабы не замедлять продвижение пехоты. Грузинский гусарский полк, стоящий в деревне Буцрин, будет прикрывать и о неприятельских передвижениях сообщать, о чем Румянцев уже отдал приказ князю Амилохварову.

Бригадир Бекетов, исполняя приказ, быстрым маршем преодолел расстояние между Польцином и Кёслином, посадив на фуры* часть солдат с их тяжелым снаряжением, и 15 июня соединился с главными силами корпуса.

Сближение с неприятелем и предстоящие бои с ним, укрывшимся в крепких земляных ретраншементах, заставили Румянцева обдумать и разработать новую тактику ведения войны. Прежде всего ему пришла мысль свести гренадерские роты в отдельные батальоны, чтобы в случае не было нужды в срочном порядке отбирать гренадер из каждой роты, а сразу действовать целыми батальонами. Это увеличит мощь их ударов. Гренадерские батальоны снабдить четырьмя орудиями с прислугой, и на всякое орудие по одному ящику припасов. Ни в какие караулы, кроме полковых, не командировать, а для несения караулов при главной квартире и для прикрытия на марше легкого обоза приказал сформировать еще один батальон, который стал именоваться штабным.

Много хлопот было по устройству лагеря около Кёслина. Сюда Румянцеву стали поступать сведения о действиях Тотлебена, который, оказывается, оставил Белгард и двинулся в сторону Шифельбейна. Неприятель беспрепятственно вошел в город, захватил в плен несколько русских офицеров и нижних чинов, оставленных в качестве гарнизона. Кто эти офицеры и нижние чины, Румянцев не мог узнать. Да и о самом факте захвата крепости он узнал лишь от пленного капитана графа фон Арнима.

Все казалось странным… И движение Тотлебена к Шифельбейну, и нападение пруссаков на Белгард. А потом столь же неожиданное и странное поведение неприятеля, который не стал преследовать Тотлебена, а через несколько часов оставил город, который без всякого сражения переходил из рук в руки, словно по какой-то приятельской договоренности.

Эти непонятные движения Тотлебена и неприятеля вызывали у Румянцева тревогу. Не успокоил его и допрос пленного капитана фон Арнима. В начале допроса тот держал себя вызывающе и гордо, но стоило припугнуть, как он тут же рассказал все, что интересовало Румянцева. В частности, что под Кольбергом находится корпус принца Евгения Вюртембергского, что им возведены мощные полевые укрепления, что сюда недавно прибыл кавалерийский корпус генерала Вернера из Силезии.

– Итак, капитан, каково общее число войск под Кольбергом, вместе с гарнизоном? – сурово спросил Румянцев.

– Больше двадцати тысяч, – помявшись, ответил пленный граф.

– Двадцать тысяч… – задумчиво повторил Румянцев. Это сила, которую никак не могли предусмотреть сидящие в Петербурге члены Конференции. Тут за неделю не управишься…

Пленного увели, а Румянцев решил сам посмотреть дорогу на Кольберг и по возможности разведать, где расположились неприятельские войска.

Стояла хмурая погода. Дул порывистый ветер. И под действием ветра дорога быстро твердела. «Значит, скоро можно начать движение в сторону Кольберга, укрепив лагерь вокруг Кёслина и близлежащих деревень и местечек», – решил Румянцев. Кёслин окружали горы, а между ними – узкие проходы, опасные сами по себе. Холмистая местность всегда внушала Румянцеву подозрения: а не таится ли вон за той возвышенностью противник… А тут такая местность тем более внушала опасения из-за непредсказуемых движений корпуса Тотлебена. Правда, все необходимые меры предосторожности вроде бы приняты. Начиная от Керлина, через деревни Дасов, Насов, Кранцих, расположенные недалеко от Кольбергской дороги, организован кордон, в этих деревнях расположили пехоту и артиллерию. Все эти части связаны между собой, хорошо взаимодействуют…

Румянцев не боялся внезапного нападения на эти деревни, потому что они закрыты спереди большей частью болотами с протоками и каналами, а мосты на всех этих протоках и каналах разрушены. Так что русские часовые на этих протоках и каналах стоят на расстоянии меньше ружейного выстрела от противника, но в полной безопасности. Кольбергская дорога из-за поломки мостов тоже была непроходимой.

Румянцев остановился у самого болота, где стояли на посту русские часовые. Взобравшись на один из холмов, он внимательно рассмотрел в подзорную трубу противоположный берег. Но противника обнаружить так и не удалось.

– Господин бригадир! – повернулся Румянцев к Краснощекову, который сопровождал его в этой поездке. – Прикажите не спускать глаз вон с тех трех деревушек, особенно с той, что ближе к лесу.

– Слушаюсь, ваше сиятельство. Эти деревушки и у нас вызывают подозрения.

Возвращаясь в главную квартиру, Румянцев думал о предстоящей операции. Прежде всего необходимо точнее разузнать намерения неприятеля. Как это сделать? Лучше всего, видимо, двинуть часть своих сил к Кольбергу и посмотреть, что станет предпринимать неприятель.

И еще одно тревожило Румянцева: снабжение армии провиантом. Два дня полки продержатся, а дальше что?.. В Померании, истощенной поборами действующих армий, невозможно достать что-либо из съестного. Два магазина, размещенные в приморском местечке Лебе, должны были снабжать его провиантом и всем необходимым, но он ни одного четверика не получил оттуда из-за полного отсутствия лошадей, которых забрали с одной стороны реки Виппер прусские войска, а с другой – граф Тотлебен для подвоза провианта своим солдатам. Вот и получилось, что корпус Румянцева располагал провиантом лишь на два дня. И предпринимать активные действия против неприятеля при таких условиях было неразумно.

Пришлось Румянцеву пойти на последнее средство – послать полковые повозки на подъемных лошадях. С пришедшими от графа Тотлебена тремя пехотными полками были двести четыре обывательские померанские и польские подводы. Все они по большей части оказались в таком плачевном состоянии, что Румянцев приказал их направить в Лебе за провиантом в качестве запасного варианта: авось что-нибудь получится.

Но постепенно усилиями Румянцева и его верных помощников все налаживалось: подводы с провиантом подходили, сведения о противнике накапливались, лагерь около Кёслина укреплялся. Кольбергская дорога была занята русскими форпостами*, идущими до самого моря. Наблюдатели сообщали: неприятель на эту дорогу только небольшие разъезды посылает, активных действий не предпринимает.

«И что же сие все обозначает? – спрашивал сам себя Румянцев. – То ли неприятель чрезвычайно осторожен, то ли действительно бессилен… Нет, весьма сомнительно. Все пленные, обыватели и дезертиры в один голос утверждают, что у него здесь сосредоточены большие силы. Или же неприятель желает, чтоб я, оставя сие место, между морем и его кордоном пошел узкой лесной Кольбергской дорогой, дабы им мой фланг дать?.. Или, наконец, выманить меня из Кёслина и отнять у меня сие выгодное место со всеми магазинами и коммуникациями? Спокойно может занять и Кониц, и Лебе, прорваться к Данцигу… Нет, тут нужна предельная осторожность… Торопливость будет лишь во вред всей кампании нынешнего года».

…Адмирал Полянский должен был высадить десант в гавани Кольберга и всячески содействовать осаде и штурму крепости. Почетное назначение для него было радостным. Но в прошлом году такая же эскадра под командованием Мишукова не справилась со своей задачей: много было всяческих препятствий, нераспорядительности, нарушений дисциплины… Понятно, он должен был предусмотреть и учесть все возможные варианты и избежать прошлогодних ошибок.

Точный и энергичный адмирал Полянский на почтовых добрался до Ревеля и принял командование над Кронштадтской и Ревельской эскадрами. Шесть тысяч десанта были готовы к посадке на корабли. Орудия, месячный запас провианта, множество всяческого военного снаряжения – все это было заготовлено и ждало погрузки.

Полянский понял, что на этот раз действительно хорошо подготовились к осаде Кольберга. Десант, провиант, снаряжение – все это было в хорошем состоянии. На рейде суда с артиллерией под командой подполковника Миллера, прибывшие из Пиллау. Все, казалось бы, складывалось для эскадры благополучно. Море в это время года чаще всего спокойное.

Но только в конце июня эскадра прибыла на рейд.

…Шли дожди, размывало дороги, запасы провианта исправно истреблялись, активные действия враждующих армий сводились к пустому маневрированию.

Дни текли за днями, и все яснее становилось положение вокруг Кольберга. Обстоятельства, конечно, не благоприятствовали задуманному предприятию, но и препятствия, которые вставали на пути, были вполне преодолимы.

Особо беспокоило Румянцева медленное движение нашего флота. А без флота Румянцев не мог завладеть гаванью. Но чтобы завладеть гаванью, необходимо разбить неприятеля, укрепившегося в окрестностях Кольберга. А для этого ох как требуются и пехотное войско, и артиллерия, находящиеся на кораблях эскадры Полянского.

Румянцев послал полковника Гербеля для исследования гавани Рюгенвальде как наиболее подходящего места высадки десанта и артиллерии. Выяснилось: перед самым устьем отмель в четыре фута, здесь могут пройти только плоскодонные суда или небольшие лодки. Но что предпримет адмирал Полянский? Он и его люди должны сами решить, где и как высадить десант и сгрузить артиллерию. Может, он найдет более надежную гавань? Лишь бы войско и грузы с поспешением следовали к корпусу.

А пока флот не прибыл, Румянцев продумывал дальнейшие свои действия с учетом всего того, что может произойти в благоприятных и неблагоприятных условиях. Он часами не отходил от карты Померании, всматриваясь в места, где расположились его части и неприятельские войска. Требовал все более точных данных о противнике, сам допрашивал пленных, дезертиров, местных жителей. И картина прояснялась, все точнее и рельефнее становился план будущих действий…

Генерал-майор Еропкин пришел к Румянцеву посоветоваться о заготовке кормов.

После обычных разговоров Румянцев вдруг сказал:

– Петр Дмитриевич! Думаю начать действовать. И прежде всего нужно очистить подступы к Кольбергу.

– Разрешите мне…

– Нет, это сделает бригадир Краснощеков… Это хороший бригадир. 17 июня я вместе с ним для рекогносцировки за последние наши казацкие форпосты ездил, к самым неприятельским, хотел раскрыть его тайность, понять его замыслы и возможные предприятия против него наметить. Во всяком случае, мы разбили свой лагерь перед самыми его форпостами, поставленными в деревнях Дасов, Масов, Насов и Кранцих. А резерв наш будет стоять на Кольбергской дороге, в левом их фланге. Ну, естественно, неприятель об этом сведал, в ночь поспешно угнел из всех этих деревень, к Керлину и Кольбергу ретировался. Бригадир Краснощеков послал за ними партию, она, напав на неприятельский пикет, убила одного офицера и трех гусар взяла в полон. А пикет до самой их батареи, стоящей от Керлина в полуверсте, прогнала.

– Ну и что? – спросил Еропкин заинтересованно.

– Обычное дело… Вышли из Керлина превосходящие силы противника, пехота с пушками, и мы вынуждены были отступить…

– А потери?

– Кроме одной лошади под казаком, убитой из пушки, урону не было как при наступлении, так и отступе.

– Надо чаще их тревожить… Пусть знают, что мы пришли сюда с серьезными намерениями. Нечего тут зря корм тратить…

– Я такого же мнения. Только что отправил адъютанта в гусарский Грузинский полк с приказанием, чтобы действительно нападение сделали, а то занимаются только тем, что меняют караулы. Вот в Белгарде – другое дело… Напали на неприятельский отводной караул, взяли в полон обер-офицера, двух унтер-офицеров и двадцать два гусара.

Вошел адъютант и передал Румянцеву пакет.

– От его сиятельства графа Бутурлина нарочный прибыл. Давненько от него ничего не было. Интересно, что старик нам сообщает… «Сиятельный граф, превосходительный господин генерал-поручик и кавалер!..» Так никогда не обращался ко мне его сиятельство…

Румянцев пробежал глазами письмо Бутурлина.

– Петр Дмитриевич! Я прочитаю тебе это письмо. Удивительная новость! Слушай… «Что генерал-майор Еропкин от вашего сиятельства отзывается, а на его место определяется к вам в корпус генерал-майор князь Долгоруков, тому странная причина, а именно: что генерал-майор граф Тотлебен за открывшуюся его с неприятелем не только не позволенную и вредительскую корреспонденцию, следовательно самую измену, с общего совета всех штаб-офицеров его корпуса на марше своем в Померании, в местечке Бернштейне, 19-го числа сего месяца арестован и ко мне везется, почему нужда требует генерал-майора Еропкина по его способности командиром над легкими войсками определить…»

Румянцев посмотрел на Еропкина, который тоже был весьма озадачен услышанным.

– И что же дальше? – спросил Еропкин.

– Далее. «…Рекомендую, по сему обстоятельству с Тотлебеном, не полагаяся уже более на его к вам бывшие рапорты о тамошних обстоятельствах, а особливо о неприятеле, основательнее самим разведывать…»

– Вот мерзавец-то! – не выдержал Еропкин. – Сколько он нам предприятий испортил!

Румянцев мрачно молчал. И что он мог сейчас сказать… Все время он сдерживал себя по отношению к этому негодяю и изменнику. Было что-то непорядочное, темное в его делах и донесениях, но не пойманный не вор… Все время он сдерживал себя, не давал гневу прорваться. И оказывается, зря…

– Я все время подозревал его в каких-то умыслах, но в измену не хотел верить. Как мог человек докатиться до такой низости?! Рад за тебя, Петруша, и жаль, что придется расстаться. Хотел с тобой поделиться своими мыслями о новых тактических построениях.

Веселый, общительный генерал Еропкин недоуменно поглядел на Румянцева. Он вовсе не задумывался о чем-то новом… Он знал, что нужно делать, выполняя приказ высшего начальства, а как улучшить тактику – это вроде не его дело.

– Я хотел тебе поручить важнейшее задание. В короткий срок обучить войска действию в колоннах. Вот посмотри… – И Румянцев набросал на бумаге линейный порядок полка. – Я давно обдумывал эти новые тактические построения, но сам знаешь, какое было дождливое время, лишь измучили бы людей и мало что добились. А теперь самое время приступить к обучению войск действию в колоннах.

– Мы ведь и так ходим в колоннах…

– Ради будущих авантажных дел необходимо полки наши обучить надобным и удобным маневрам. И особенно сейчас, когда полки из разных команд в корпус приходят, время настало весьма удобное для исполнения моих предложений. Впрочем, времени-то совсем мало осталось. А главнейшее мое предложение – действовать колоннами и из оных как с фронта, так и с поворотов оных, по случаю и времени.

Румянцев внимательно посмотрел на своего верного товарища, которого знал около двадцати лет, но тот развел руками:

– Ничего не понимаю. Есть привычный порядок, которым мы пользуемся довольно успешно вот уже многие годы и, слава богу, еще побеждаем.

– Вот смотри… – И Румянцев показал на чертеж. – Колонну всякий полк имеет строить из середины так: средних двух дивизионов с правого флангу последняя половина, а с левого – первая – идут прямо вперед большими шагами; прочие все дивизионы правого фланга – налево, а левого – направо, не поворотясь, но прямо лицом идут за первым, и так один полудивизион за другой заходят и соединяются с обеих сторон из половин в целые. Понял? Смотри… – Румянцев четко прошагал за два средних дивизиона. – Теперь следующее построение… С флангов полкам колонны делать так: направо – то первому дивизиону идти вперед, прочим направо, как возможно скорее, и один дивизион за другим; при приходе за предыдущий перед ним делать фронт; налево ж сие делать наоборот… Колоннами показывать – обороты делать и заходить правым и левым флангами. Сим образом, когда б неприятель вознамерился с флангу колонны атаковать или б свою позицию переменил, весьма скоро можно и фронт свой переменить, и составить первую линию из правого крыла обеих линий, а вторую – из левого крыла обеих же линий… Понимаешь?

Еропкин наконец-то понял, как легко и просто можно маневрировать большими силами войск, учитывая все перемены в неприятельских действиях…

– Я подробно изложу, как и что нужно будет делать при различных положениях во время сражения, на марше… Сие построение колонн и фронта часто может случиться в самом огне, и для того нужно солдат приучать стрелять, не садясь на колени, но токмо перекося ряды так, чтоб стоящего позади левой ноги конец правой ноги у каблука предстоящего перед ним был. Сейчас я не называю срок обучения, но нужно поторапливаться, и тут я надеюсь на вашу ревность к службе…

Еропкин молча кивнул: идея Румянцева его увлекла, – но тут же с радостью подумал, что вряд ли ему придется учить войска действию в колоннах.

Глава 5
Встреча с адмиралом

Высадка сухопутного войска с кораблей эскадры вице-адмирала Полянского задержалась из-за непогоды, разыгравшейся на море. Но вот прибыл подполковник Миллер и обнадежил, что, как только установится благоприятная погода, флот прибудет к месту назначения, то есть к Рюгенвальду…

Все это время, в ожидании прибытия флота и высадки сухопутных войск с кораблей, Румянцев провел в глубоких раздумьях о дальнейших действиях. Он представлял себе каждый свой шаг по этой земле, наметил движение каждого батальона… Ждал с нетерпением часа, когда можно будет открыть активные действия против неприятеля. Конечно, он мог бы и сейчас начать операции, разыскать неприятеля, окружить его и атаковать, но число его войск равнялось неприятельским, а артиллерии, кроме полковой, вообще не было… Так что с такими силами рискованно было нападать на прусские войска, скрывшиеся в своих окопах, атаковать укрепленную крепость.

Легкие войска генерал-поручика Вернера тоже вели выжидательные разведывательные операции. Румянцев иной раз подумывал о том, чтобы окружить и разбить неприятельский корпус, но потом откладывал до лучших времен: для этой операции нужно было выделить большую часть своего корпуса, а зачем дробить и без того не такие уж великие силы. Нет уж, серьезные операции можно будет предпринять только после высадки пехотных частей с кораблей Полянского и соединения их с основными силами корпуса!

Много хлопот было связано с заготовкой и доставкой провианта. Месяц лившие дожди сделали дороги почти непроходимыми. Обывательские лошади, чаще всего худые и бессильные, еле тащились по этой непролазной грязи, иной раз не справляясь со слабо нагруженными телегами и падая замертво. Это было страшное зрелище. И Румянцеву пришлось использовать полковых лошадей для доставки провианта. А что делать? Три недели назад он распорядился в помощь сухопутному транспорту снарядить один галиот* и отправить его из Лебена к Рюгенвальду. Но от него до сих пор никаких вестей, неизвестно, что с ним произошло, может, сел на мель, а может, и погиб. А в галиоте было пятьсот четвертей муки…

Хорошо, что губернатор Кенигсберга и всей Восточной Пруссии Василий Иванович Суворов с пониманием относится ко всем его просьбам, и здешние магазины удалось наполнить провиантом и снаряжением. А то бы просто беда…

Войска корпуса занимали и приморское местечко Лебе, расположенное так удачно, что при всяком изменении обстоятельств его можно удержать за собой, контролируя выход в море, его побережье.

Румянцев, бывая в полках корпуса, проезжал мимо пашен и не только радовался хорошим хлебам, но и огорчался: дожди мешали сбору урожая. А там, где скосили, не могли его собрать, так и лежал он под водой… Ну что ж, пока провиант есть, фуражировать его у местного населения. Пусть соберут, тогда уж он отдаст распоряжение заготовлять провиант.

Румянцев диктовал секретарю письмо в Петербург и о многом размышлял, прежде чем продиктовать ту или иную фразу. Хоть и крепко раздражали порой его старички Конференции, но ничего не поделаешь, дисциплина есть дисциплина…

– Пишите далее… «Касательно же злодейства графа Тотлебена, известного Вашему Императорскому Величеству, то я, по первом уведомлении от подполковника Аша, адресованное на его имя из Глогова с явными доказательствами его злых намерений письмо перехватя на почтовом дворе в Кёслине, к фельдмаршалу господину графу Бутурлину тот же час отправил, а потом, по повелению вышеписанного господина фельдмаршала, дом его, купленный в Столпе, и все имение арестовал. Между сими несколько хотя писем и найдено, но все ничего в себе не заключающие…»

Румянцев яростно расхаживал по комнате… Секретарь вопросительно оглянулся. Особенно потрясло его то, что Тотлебен, в сущности, торговал своими подчиненными, отдавая их в залог.

– «…Сей образцовый злодей бесчисленно из своей команды здесь в земле и почти во всякую деревню, и действительно в те, которые за неприятелем лежат, гусар и казаков на залоги роздал; я всех сих, кои в руках моих суть, собрал и к армии числом 259 отправил; а о других неоднократно к принцу Вюртембергскому писал и выдачи оных требовал…»

Кончив диктовать, командующий хмуро приказал секретарю:

– Все. Отправляй в Конференцию, в Петербург…

Мысли его потом перекинулись к Бутурлину, бездействие которого вызывало почти столь же яростные чувства, как и предательство Тотлебена. Как можно с такой армией бездействовать!.. Только вот еще одна беда: солдаты и офицеры целый год не получали жалованья. Говорят, денег нет. А какое дело до этого воюющим, живота своего не жалеючи? На Зимний дворец денег не жалеют, торопятся построить, а тут… Целый день в делах и хлопотах, а вот к ночи одолевают думы, воспоминания, возникает невольный спор со всеми, от которых зависела его личная судьба и судьба государства Российского. Ох уж эти старички! Президент Военной коллегии Трубецкой небось вспоминает о войне с татарами и турками в Крыму и не понимает, что времена изменились… Иван Иванович Неплюев, который сочиняет все ордера Конференции, так и остался по своему уровню оренбургским губернатором, честным, деловым в бумагах, но нерешительным и робким от старости. А Шуваловы, Александр и Петр Ивановичи, свято блюдут свои интересы. Лишь, пожалуй, граф Воронцов честно служит России…

Румянцев повертел в руках только что полученное письмо Воронцова. Хорошее письмо… Ждет радостных известий о совместных действиях с эскадрой и высаженным ею десантным отрядом. Румянцев вновь стал перечитывать письмо: «…Из реляции Вашего сиятельства вижу я с немалым удовольствием, что с отличною храбростию поступили казаки при неприятельском на наши посты нападении. Для поощрения предводителя их есаула Кирсанова, по рекомендации Вашей, не оставлено без уважения, и он пожалован в полковники, о чем и рескрипт к Вашему сиятельству отправлен. А как уже из многих опытов видно, что неприятель в такой страх от упомянутых казаков приведен, что не только никогда против них устоять не может, но паче в бегство обращается, то я советую Вашему сиятельству сим их превосходительством при всяких случаях пользоваться…»

Наконец в Альтен-Бельц, главную квартиру Румянцева, приехал подполковник Миллер. Он доложил о прибытии эскадры Полянского.

Долго бушевавшее море утихло, волны, вздымаемые ветром, умерили свой бег… Корабли русской флотилии вошли в Рюгенвальд. Вице-адмирал Полянский тут же получил уведомление от подполковника Миллера, встречавшего эскадру в гавани, что его в ближайшие дни ждет генерал Румянцев.

– Место безопасное, ваше превосходительство, доберетесь до Рюгенвальда, – сказал Миллер, – а оттуда до гаупт-квартиры совсем недалеко, можно быстро доехать через ординарную почту.

С небольшим эскортом адмирал вскоре прибыл в ставку Румянцева. Тот радушно принял молодого и энергичного адмирала. Он участвовал в прошлом году в осаде Кольберга, был под началом адмирала Мишукова. И хотя действия русских тогда были неудачными, но кое-чему они научили. Так что Румянцеву о многом хотелось расспросить адмирала.

– Ну как вы преодолели ветры и штормы? Ничего не потеряли? – начал Румянцев столь долгожданный разговор, от которого многое зависело в предстоящих операциях: ведь самая главная прошлогодняя ошибка в том и заключалась, что не были согласованы действия флота и сухопутных войск.

– Прибыли благополучно, ваше сиятельство. Но уж помотало нас! Больше трех недель не могли войти в Рюгенвальдский рейд… Злые штормы разыгрались на море. Думали, не доберемся и не доставим столь необходимое вам войско и все необходимое для осады… И как назло, до того все было тихо и спокойно, но, как только погрузили осадную артиллерию и вышли в море, тут же учинилась противная погода, и принужден был с флотом лавировать. Вот тогда-то я и получил посланное резидентом из Данцига милостивое ваше письмо.

– До сих пор удивляюсь, как это удалось нашему резиденту передавать вам мои послания.

– А тут и удивляться нечему: большие суда хуже переносят бурю и злые ветры, а маленький бот, на котором было доставлено ваше послание, легче справлялся с непогодой, вот и добрался.

– Да, очень кстати вы прислали мне легкий пакетбот* для пересылки писем шведскому генералу на остров Волелен. И вымеряли устья рек Рюгенвальдской и Штолпенской, и письма успевали перевозить. – Румянцев с симпатией посмотрел на молодого адмирала. – Может, кого послать на разведку морской стороны Кольберга? Сколько мне известно, неприятель все околичности* Кольберга всевозможным образом укрепил и артиллерией достаточно все оные укрепления снабдил.

– Нет, ваше сиятельство. Никого уже не стоит туда посылать. Как только я прибыл на рейд и началась высадка пехотного десанта, к Кольбергу отбыли на разведку легкий в ходу корабль «Ревель» и фрегат «Святой Михаил» для обстоятельного осмотра берегов.

– Вот за это спасибо, ваше превосходительство.

– Более того, я могу сообщить о результатах разведки, потому что капитан флота Секерин, командующий «Ревелем», успел вернуться до моей поездки к вам, ваше сиятельство. Доложил, что подходил под самый Кольберг и берега тамошние обстоятельно осмотрел.

Румянцеву все больше и больше нравился этот адмирал. Правда, он сам просил его произвести эту разведку, но совсем не рассчитывал, что это указание так быстро и обстоятельно будет исполнено. Ведь у него были лишь приблизительные сведения о Кольберге, а тут адмирал вытащил свою карту и точно начал докладывать, где и что сделано противником…

– Сначала скажите о батареях… Секретарь, записывай…

– А не надо, я вам оставлю ордер… Итак, шесть батарей учинено неприятелем: первая на том месте, где десант прошлого году чинен. Вот смотрите сюда. – Адмирал разложил на столе карту крепости. – Расстояние примерно версты три от города… Видно девять амбразур для пушек. Токмо оная не совсем еще окончена: видели, как люди носили на себе фашины*, множество народу производили работы.

Румянцев внимательно смотрел на карту.

– Потом, пройдя немного, разведчики увидели – как раз там, где стоял наш лагерь в прошлом году, – постройку второй батареи, самой большой по количеству… Да против оной батареи далее в берег сделана третья батарея, а четвертая на том месте, вот смотрите, здесь, – Андрей Полянский показал на место, где стоит четвертая батарея, – где стояла наша остовая батарея* в прошлом году. А чуть повыше оной в берег сделана на пригорке круглая, пятая. Шестая же близ гласиса* против того места, где стояли бомбардирские корабли и город бомбардировали.

– А заметили, как расположен неприятель? Его войска? Можно ли было рассмотреть окопы и другие крепостные укрепления? – с увлечением расспрашивал Румянцев.

– Да, и на это обратили внимание наши разведчики… Неприятельский лагерь стоит по сю сторону реки Перзанты, примерно в двух верстах от города. Лагерь, конечно, простирается до самых береговых батарей. В прошлом году у них была крепость на устье реки… А сейчас на старой каменной батарее сделали земляную крепость, а по другую сторону реки к весту никаких батарей и крепостей не усмотрено. Видны были лишь два судна трехмачтовых, а на рейде никаких судов не видали. Вот посмотрите, тут все обозначено.

Андрей Полянский передал Румянцеву карту.

– Какие важные сведения вы мне привезли! Да еще морскую карту, она мне так необходима… До сих пор у нас не было особых предприятий против неприятеля, лишь кое-какие стычки разведывательного порядка. Я со своей стороны пытался всеми образами его из неприступных укреплений отвесть. Но никак не удается его вывести в открытое поле и сразиться… Вот сейчас, как только вы сгрузите пехотный десант, пушки, все необходимое для осады, мы что-нибудь предпримем серьезное. Возможно, он выйдет мне навстречу, а тогда я его могу одним скорым маневром отрезать от всей коммуникации с Кольбергом и заставлю вступить неминуемо в дело. Но не сейчас…

Румянцев горестно вздохнул: как тяжко ему было ждать острых событий, он весь был готов для битвы, а тут все приходится откладывать…

– Или форсировать выход неприятеля из укреплений, или лестью отманить… А для обоих сих предприятий мне сухопутное войско, которое вы доставили, весьма надобно.

– Сухопутное войско, ваше сиятельство, которое имелося с их тягостьми на кораблях, почти все без остатку свезено. Лишь несколько сотен осталось на корабле «Шлютенбург», который из-за повреждений вернулся на Гданьский рейд, да и то уже шестьдесят три человека прибыли на боте, а остальные вскоре прибудут на двух галиотах.

– Это все хорошо, но много ли больных остается и в каком состоянии это сухопутное войско? Вот что меня тревожит. А вдруг это войско никуда не годится. Сколько уж так меня подводили… Одна цифирь ничего не дает. Нужны солдаты, а не число на бумаге.

– Да как вам сказать… Больные, конечно, есть. Не много, но есть… Тяжелобольных я взял под свою опеку и смотрение, учредил им из парусов сделанный госпиталь. На покупку мяса, зелени и булок даны комиссару деньги из флотской суммы… Так что в этом отношении все вроде бы в порядке. Но вот что, ваше сиятельство, меня беспокоит… Не мало ли – пятьдесят человек – оставлено для охранения того госпитального лагеря?.. А ежели мало, то я могу добавить, какое число положить изволите…

Румянцев с большим интересом смотрел на этого совсем незнакомого человека, и в нем поднималось чувство, которое редко возникало, – чувство полного взаимопонимания и редкого душевного согласия.

– Нет, ваше превосходительство, вы все сделали правильно. Но считаю, что необходимо генеральный госпиталь учредить в местечке Цанов и всех туда перевесть. Там уж ведутся работы по организации такого госпиталя, где будет во всем совершенное довольство.

– А почему? Может, вы опасаетесь, что неприятель попытается напасть на столь малочисленную охрану? – Полянский вопросительно смотрел на Румянцева.

– Действительно, от Кольберга есть дорога по берегу, где неприятельское легкое войско может свободно пройти к Рюгенвальду. Но меня не это беспокоит, форпосты мои расположены до самого моря, и ни одной тропы не оставлено без охранения. А зачем нам распылять дело врачевания больных? Пусть все они будут вместе, тут и помощь лекарей будет лучше, да и мне способнее отбирать выздоравливающих по батальонам и ротам. К тому же и снабжать всем необходимым…

– А когда ж выступать под Кольберг намереваетесь? Скоро пойдут дожди, развезет дороги, ни проедешь, ни пройдешь.

– Вот прибудет Дурново со всем сухопутным войском, которое вы ссадили с кораблей. Посмотрим на это войско, годится ли оно куда. Вот тогда я вам и сообщу примерный срок выступления.

Вошел офицер и подал Румянцеву срочный пакет.

– Ну вот, – заговорил вновь Румянцев, быстро прочитав рапорт. – Теперь все ясно, почему ломаются повозки, а лошади не тянут груз. Оказывается, Андрей Иванович, низшие чины, сохранив большую часть своего имущества после морского путешествия, все помещают на повозки или силятся на себе нести. Какие же они солдаты, если так перегружены скарбом! Даже такой мелочи иные командиры не могут предусмотреть. А чего ж проще: все излишнее с небольшою командой оставить в удобном месте, тогда и люди и лошади не будут отягощены лишней поклажей, и марш их будет регулярно продолжен… Нет, во все нужно вникать, Андрей Иванович.

Румянцев встал, прошелся по комнате; большая, ладная его фигура возвышалась над столом.

– Мы должны договориться о совместных действиях. Сейчас мне трудно указать срок выступления под Кольберг, но медлить уже невозможно далее. Как только прибудут полки и батальоны Дурново, так мы сразу должны договориться о совместных действиях.

– У нас все готово. Осадная артиллерия на галиотах последует вместе с флотом к Кольбергу. Найдем удобное место, выгрузим ее и приступим к осаде.

– Шведы доносят, что их флотилия заперла в бухте Штеттинскую флотилию. Так что ваше крейсирование вблизи Кольберга будет безопасным. Шведский генерал-лейтенант Эрнсверт весьма любезно известил меня об этом успехе. Правда, большего они пока ничего не сделали. Как стояли на месте, так и стоят… Конечно, отвлекают на себя немалые силы, и то хорошо…

Командующие стали прощаться.

Полянскому тоже предстояли немалые хлопоты о дальнейших действиях флота. В прошлом году государыня Елизавета Петровна пощадила адмирала Мишукова, ограничившись лишь легкими упреками по его адресу: дескать, промешкал с высадкой десанта, опоздал на два дня. Военный суд назначили… Солдатам и матросам, струсившим при виде неприятеля и разбежавшимся, грозила смертная казнь, но императрица простила всех, предупредив, чтобы старались смыть свой позор в последующих боевых действиях. Второй раз уже вряд ли будет снисходительна, если вновь провалится операция.

Румянцев проводил Полянского. Крепко пожали друг другу руки. Адмирал на почтовых лошадях отправился в Рюгенвальд.

Так и не смогли русские и австрийцы договориться о совместных действиях.

Бутурлин еще в начале кампании, рассчитывая на помощь австрийской армии и, таким образом, на большое численное превосходство над противником, приказал осадить крепость Бреславль: с падением ее вся Силезия оказалась бы покоренной.

Армия медленно двигалась по неприятельским землям. Проходили военные советы, возникали разногласия о будущих военных операциях, генералы и другие чины подсиживали друг друга, каждому выдвижению завидовали. Отдавались по армии приказы, в которых все точно, до мелочей, расписывалось, кому и как следует поступать. Инициативе не оставалось места. Генерал-квартирмейстер* Штофельн выбирал места очередного отдыха. Корпус генерал-поручика Чернышева, состоящий из восьми пехотных, четырех конных гренадерских, одного гусарского, двух казацких да вновь приданных кирасирских полков, маршировал в авангарде. Ему было велено: удаляться от основных сил не более чем на три версты, а при виде неприятеля тут же возвращаться к армии. Тяжелый обоз оставался позади армии, подолгу задерживаясь в местечках, оставленных армией. Генерал-майор Берг с легкими войсками прикрывал армию спереди и с левого фланга, рапортуя каждый час о движении неприятеля. В арьергарде следовали полки, выделенные от каждой дивизии.

Бутурлин все время держал связь с командующим австрийской армией бароном Лаудоном через своих связных офицеров. Союзная армия двигалась навстречу русской с такой же неспешностью.

В августе были мелкие стычки с неприятелем, имевшие разведывательный характер. Легкие войска как с той, так и с другой стороны постоянно упражнялись в стрельбе, почти не нанося серьезных потерь друг другу. Противник, маневрируя, смог зажечь две деревни пушечной стрельбой, генерал-майор Берг тут же давал приказ обстрелять противника, открывал в свою очередь пушечную пальбу, а Бутурлин в это время, понимая, что запас снарядов расходуется, отдавал распоряжение отвезти Бергу четыре ящика с зарядами.

Под давлением превосходящих сил противник отступал. Но вот к пруссакам подошли подкрепления, и они тут же перешли в наступление, задержав таким образом продвижение союзных армий.

Стоило где-то завязаться сражению, как Бутурлин посылал туда подкрепления. Создавался большой численный перевес, и противнику приходилось уходить с занятых позиций. Были и более успешные операции… Полковник Подгоричанин ударил в неприятельскую кавалерию и отрезал два эскадрона, больше половины изрубил, а сорок человек взял в плен.

Уже в начале кампании 1761 года наметилась какая-то нерешительность в действиях союзных армий. Главнокомандующие перетасовывали полки из одной армии в другую, распоряжались каждодневно о том или о сем, но активных действий не предпринимали. Беда в том, что, куда бы ни двигался Бутурлин, повсюду за ним следовали повозки с винными запасами. И он нередко прикладывался к пузатому штофу, после чего у него наступало благодушное состояние, когда все казалось в розовом свете.

Вскоре русская армия подошла к Бреславлю, австрийцы расположились поблизости – около города Стригау – во главе с графом Дауном. Оба графа подолгу совещались за столом, уставленным штофами. А пока союзники совещались, Фридрих II угнел из Бреславля, понимая, что может оказаться там как в клетке, лишая себя столь необходимой ему маневренности.

Бутурлин двинулся к Швейдницу. Его опоясывали мощные земляные укрепления, с возвышения которых угрожающе смотрели жерла пушек.

Здесь, под крепостью, союзники вновь оказались рядом и стали обсуждать, что делать с этим неуловимым прусским королем, который никак не хочет сражаться в открытом поле, как полагается честным рыцарям. Граф Даун уверял русского фельдмаршала, что ничего страшного эта крепость не представляет для храбрых русских солдат.

– Две русские дивизии вполне справятся с этой горе-крепостью. Только с виду она грозна, а так…

– Вот и давайте, граф, испытайте своих в деле. А то что-то вы совсем не сражаетесь. Все мы да мы.

Так три недели проспорили два главнокомандующих, а в итоге русская армия отошла к Одеру, оставив для взаимодействия с союзниками корпус генерала Чернышева. Австрийцы же не предпринимали никаких боевых действий. Так что Фридрих II спокойно удалился к городу Нейсе. В Швейднице кончались продовольственные запасы, а в Нейсе всего вдоволь, можно здесь и отдохнуть на зимних квартирах. Король вроде бы мог быть доволен. Ему удалось не ввязываться в ненужные сражения и спасти от кровопролития свою армию… Она ему еще пригодится в будущем. Русская императрица недолговечна, на ее место сядет Петр III, поклонник его военного таланта. Тогда все переменится…

Все бы ничего, но плохо идут дела под Кольбергом. Румянцев разбил корпус Вернера, взял в плен самого генерала… Ах, как он, Фридрих, ошибся, что послал против Румянцева этого самодовольного глупца… Теперь же один принц Евгений Вюртембергский ничего не сделает против этого отважного русского генерала. Придется рискнуть и послать на помощь корпус генерала Платена. Кольберг отдавать русским никак нельзя. Как жаль, что граф Тотлебен попался, какие ценные сведения он давал ему… Легче действовать, когда знаешь о намерениях противника. Нет, Кольберг он не отдаст, там будет вершиться судьба нынешней кампании.

Глава 6
Беспокойная ночь

Никто не мог предполагать в начале весенне-летней кампании 1761 года, что главные события развернутся не в Силезии, а в Померании, около того самого Кольберга, на взятие которого Конференция отпустила Румянцеву всего лишь неделю. Фридрих спутал все планы, прислав на подмогу гарнизону крепости сначала корпус принца Вюртембергского, а затем легкий корпус генерала Вернера и свежий корпус под командованием опытного генерала Платена. Никто не ожидал, что король осмелится ослабить свою основную армию.

Но союзные войска, превосходя числом своего противника вдвое, так и не смогли воспользоваться этим моментом и договориться о совместных действиях. Потому король мог свободно маневрировать. А вот Румянцеву приходилось туго. Правда, Бутурлин прислал ему на подмогу полки генерала князя Долгорукова, но теперь и этого мало: ведь у Платена 14 пехотных батальонов, 25 эскадронов драгун да 30 эскадронов гусар. И в тактическом, и в стратегическом отношении пруссаки занимают более выгодные позиции: они связаны со Штеттином, откуда поступает все необходимое, они сидят в удобно вырытых ретраншементах. А у русских начались болезни, мучают недостатки фуража, амуниции, продовольствия…

За месяц активных действий войска Румянцева имели определенные успехи. Взяли город Керлин… Румянцев понимал: город очень важен для коммуникации неприятеля. Поэтому здесь необходимо оставить гарнизон, способный дать отпор противнику, коварному и хитрому… А комендантом крепости назначить Миллера, он офицер исполнительный, службу знающий. Жаль, что только исполнительный: что ему скажешь, сделает, но не более того. Инициативы же не дождешься. А нужно предусмотреть все возможные варианты нападения врага на город, остающийся в тылу корпуса. Керлин должен стать крепостью, которой противник не мог бы овладеть. А для этого Румянцев наставлял Миллера: нужно сделать, чтобы часть моста или какое-либо большое звено его можно было поднимать на городскую стену после пробития вечерней зори и до утренней зори там содержать. Как и ворота городские держать на замке. Для артиллерии в подходящих местах оборудовать реданты, чтобы контролировать тех, кто вступает на мосты. Если не успеют поднять мост при нападении, то в этом случае можно будет огнем артиллерии уничтожить противника. Пикеты содержать так, чтобы контролировать всю местность в околичностях города. Часовых поставить близ ворот или бродов, для наблюдателей сделать подмостки вокруг стен изнутри, с тем чтобы они могли видеть все, что происходит вокруг города с наружной стороны. В близлежащих от ворот домах непременно сделать бойницы и там содержать в ночное время пикеты, всегда готовые отразить нападение противника. Перед закрытием ворот посылать унтер-офицера с небольшой командой на разведку близлежащих дорог, нет ли неприятеля или чего-нибудь подозрительного, и только после возвращения патруля запирать ворота. И перед утренней зарей поднимать мосты следует только после разведки местности.

Наставления не прошли даром: Миллер хорошо укрепил Керлин, за него можно было не беспокоиться. А вот под Кольбергом дела шли худо. Румянцев только что получил решение военного совета своего корпуса, созванного 9 сентября 1761 года: большинство его предлагали снять блокаду города и двинуться навстречу корпусу Платена, который стремительно приближался с юга.

И вот он, оставшись наедине с самим собой, анализировал все свои распоряжения, все действия корпуса. Казалось бы, делалось все, как нужно: занимали мелкие города вокруг крепости, оставляли в них гарнизоны, достаточные для того, чтобы отразить внезапное нападение противника и удержать их на время, необходимое для подхода подкреплений.

Планомерно стягивал свои силы Румянцев. Он уже был в деревне Стоиков, в одной миле от крепости. В первых же боях выявились сильные и слабые стороны офицеров и солдат. Храбро сражались полковники Бибиков, Минстер, Кирсанов, подполковник Миллер, капитаны Ратеев и Тулубев; своевременно и умело распоряжались вверенными им отрядами. И результат не замедлил сказаться: взят Керлин и много деревенек…

Победа была бы более ощутимой, если б майор Роберти, командовавший гарнизоном Белгарда, не пропустил мимо самых ворот города неприятельских гусар, скакавших по узкому мосту и вполне уязвимых для трех единорогов, которые были в гарнизоне. А он между тем не только не отрезал неприятельских гусар и не взял их в полон, но и помешал нашим драгунам и гусарам преследовать их. Теперь-то он оправдывается, дескать, опасался своим повредить. Румянцев приказал майора Роберти судить военным судом за допущенные им ошибки, равные преступной халатности. Пусть и другие почувствуют, что упущения в должности суровое наказание влекут за собой.

Теперь в Белгарде подполковник фон Штоль с тремястами мушкетерами, в Керлине подполковник Миллер с четырьмястами мушкетерами крепко держат заслоны от неприятеля.

Нет, Румянцев не будет жертвовать понапрасну русскими людьми. Военное искусство здесь нужно проявить и победить с наименьшими потерями. Затаились полки, выжидая. И своего дождались. Вышел Вернер со своей кавалерией на рекогносцировку. И тут не упустили его русские батальоны… А перед этим полковник Бибиков занял деревни Россентин и Зелно, уничтожил фуражный магазин и крепко встал на дороге к Штеттину. Бригадир Неведомский со своими батальонами занял деревню Боден-Гаген, закрыв пикетами все проходы к морю, а по большому лесу расположил артиллерию в удобных местах, направленных на сильное передовое укрепление противника, морские орудия были направлены на самый редут…

Наконец корпус снова двинулся вперед и, овладев неприятельскими батареями, установленными перед большим ретраншементом, расположился лагерем перед деревней Царнин, простирая левое крыло к реке Перзанте. С новых высот, занятых корпусом Румянцева, видна бухта, флот Полянского. Но не только… Отсюда видна почти вся укрепленная линия противника… Теперь можно было стрелять по неприятельским укреплениям с большей точностью, чем раньше. Теперь и с линейных кораблей, и с галиотов тоже можно наладить постоянную стрельбу по противнику.

Но неприятель тоже не сидит сложа руки, он постоянно выискивает возможности нанести контрудар по атакующим… Вот почему Румянцев приказал бригадиру Неведомскому производить ложные атаки, чтобы тем самым облегчить положение правого фланга корпуса.

Между тем батальоны под командованием полковника Бибикова, перейдя на другую сторону реки Перзанты, двинулись на разведку дороги от Трептова к Кольбергу. Заняли деревни Григе и Предмиле, но остановились из-за опасения быть отрезанными от моста, а значит, и от всего корпуса. Опасения эти были основательными, а потому Румянцев распорядился за-крыть пас при Россентине напротив неприятельских батарей, выдвинув к мосту шестой гренадерский батальон. К тому же в подкрепление Бибикову двинул на ту сторону реки драгунский полк. Теперь можно было свободно действовать против неприятеля, не опасаясь окружения.

Затем Бибиков перекрыл дорогу к Кольбергу из Штеттина, посылал частые патрули и собирал сведения о неприятеле, его движении, перехватывал транспорты.

Румянцев старался предусмотреть все, он даже предупредил полковника, чтобы никто из его отряда не ездил по берегу: с русских кораблей внимательно следят за всеми передвижениями и могут по неведению перестрелять и своих. Требует сведения о количестве бомб и ядер, необходимых для подавления неприятеля с запада, рекомендует полковнику Бибикову сделать непроходимыми пасы к деревне Шпиге, разрушить мосты, сделать запруду.

Внимательно следил Румянцев за действиями полковника Бибикова: слишком важную задачу он выполнял, действуя самостоятельно на другом берегу реки Перзанты. И все-таки упустил ответственный момент.

…Чуть свет вышла из ретраншемента конница генерала Вернера. При виде ее Бибиков растерялся и пропустил неприятеля, беспрепятственно двинувшегося по Трептовской дороге. Об этом ночью стало известно Румянцеву.

– Как же так? – говорил Румянцев, обращаясь к дежурному офицеру. – Не оказано никаких препятствий неприятелю, хотя для того и весь пост там поставлен. Впечатление такое, что полковник Бибиков больше пекся о своей безопасности, нежели о том, чтобы неприятелю его опасность умножить и все пути и коммуникации у него отнять. Приказываешь одно, а получается другое… В большое смущение приходишь, получая такие известия…

Дежурные в штабе ждали приказаний Румянцева.

– Теперь вся неприятельская кавалерия на свободе, она может разные покушения и беспокойство нам причинять. Нам просто необходимо во многом увеличить предосторожности, если не разобьем эту кавалерию. Неужто все упущено? Такой момент…

И Румянцев продиктовал ордер полковнику Бибикову, которому надлежало атаковать кавалерию Вернера, преследуя до самого Грефенберга. Затем нужно выделить легкие войска для того, чтобы следить за всеми движениями неприятельской кавалерии и рапортовать в штаб корпуса.

Нарочный поскакал к Бибикову.

Получив такой приказ, полковник Бибиков бросился в погоню за кавалерией Вернера. Румянцев распорядился всей своей кавалерии маршировать поспешно к Трептову и загородить дорогу Вернеру.

Догнав неприятеля, Бибиков атаковал генерала Вернера, захватив в плен около 350 солдат и офицеров пехоты и около 200 кавалерийских офицеров и рядовых. Казалось бы, победа полная. Но все это не удовлетворило Румянцева.

Ночь прошла беспокойно. Румянцев диктовал ордера полковнику Вернесу, бригадиру Неведомскому, полковнику Миллеру… Весь корпус был поднят по боевой тревоге. И вот – вроде бы успешно завершена операция против вышедшего из крепости генерала Вернера, а сам он пленен отважным казаком. Но Румянцев в эту ночь еще раз убедился, сколь хитроумен неприятель, а главное, что прусский король не оставит Кольберг без существенной подмоги.

Первые же донесения подтвердили его опасения. Оказалось, что большая часть кавалерии Вернера ушла к Нейгардту, а ей на выручку шли крупные соединения генерала Штутергейма и полковника Белинга.

И начались боевые будни. Румянцев внимательно следил за каждым движением неприятеля, все плотнее и крепче окружая его в крепости. Когда выпадали минуты отдыха, писал письма родным, но чаще всего, оставаясь наедине, размышлял о том же – о нелегкой операции, выпавшей на его долю.

«Если бы неприятель не зарыл бы себя в землю, – думал Румянцев, – и не избрал бы себе неприступных мест, давно бы экспедиция, мне вверенная, достигла бы успеха… Подумать только, ныне неприятель со всех сторон мною окружен, огнем с батарей моих притеснен, всякое движение моих полков приносит ему непоправимый вред, и, конечно, ему грозило бы второе максенское дело. (20 ноября 1759 года прусский генерал Финк у деревни Максен был вынужден сдаться австрийским войскам.) А, поди ж ты, как раз накануне решительных предприятий Фридрих II отдает приказ полкам генерала Штутергейма и полковника Белинга следовать мне в тыл и таким образом отвлечь от осады и штурма крепости и ретраншементов… А в этом случае следует сто раз обдумать свое положение, прежде чем начать наступление… Не оказаться бы стиснутым с двух сторон сильным неприятелем… Хотелось бы исполнить свой долг без великого урона и уничтожить все эти полевые укрепления неприятеля и взять на шпагу крепость… Хорошо, было благополучное время, а сейчас зарядят дожди, развезет дороги, флот и сейчас уже считает, что он задержался на Кольбергском рейде. А что будет через неделю или через месяц? Никто не знает, какая погода будет, может, опять противные ветры поднимутся и размечут корабли, сорвав их с якорей… И что предпринимает наша армия в Силезии и Саксонии? Их предприятия могут поправить наши дела или… Вот такие дела… Только ревность и усердие обязывают меня спешить с исполнением главной нашей задачи. Другой генерал давно бы предпринял последнее и решительное наступление, но это проще всего – потеряешь людей и ничего не добьешься. Вполне возможно… Нет, уж буду день ото дня постепенно сокрушать неприятеля, к тому же и оный тоже не сидит сложа руки, все время пытается сделать мои некоторые предприятия ненадежными, а выход генерала Вернера из ретраншементов вообще представлял большую опасность для всех моих замыслов… Что они, члены военного совета, решат – продолжать блокаду и постепенно разрушать силу неприятеля или снять блокаду и отступить к армии…»

3 сентября 1761 года Румянцев поставил перед членами военного совета один вопрос: «Коим бы образом наискорее и ближе достигнуть к предмету, то есть к сокрушению неприятеля, его ретраншемента и предприятию осады Кольбергской?» И на следующий день должен быть ответ.

И снова раздумья поглотили Румянцева на много часов. Расстеленная карта на столе приковывала все его внимание. «Уж около двух месяцев русские войска топчутся около Кольберга… Правда, успешно действовали против конницы Вернера. Ну и что? А главное еще не сделано. Сколько раз ходили на штурм этих ретраншементов, а все без толку… Стены крепости и ретраншементы оказались неприступными. Лишь потеряли сотни солдат. Нет, крепость не возьмешь. Что-то нужно предпринимать новое. Нужно маневрировать. Нужно твердо встать на дороге Кольберг – Штеттин, лишить пруссаков фуража и продовольствия… Поневоле принцу Евгению придется защищать эту дорогу как дорогу жизни, для этого он выйдет из крепости. Вот тогда-то и произойдет решающее сражение… Но вот Платен… Что он предпримет? Будет ли прорываться в Кольберг или пойдет стороной, в Познань, разорять наши магазины? Нет, в Познань наверняка не пойдет, слишком рискованное дело, этак можно отрезанным от своей армии оказаться. Значит, остается…»

А между тем корпус Платена приближался, и Румянцев оказывался между двух огней. Нужно было что-то предпринимать.

Мнение военного совета было единодушным: снять осаду и начать движение к зимним квартирам. Он так и знал, что мнение будет таким, традиционным: дескать, наступает зима, а в зимнее время еще никто не воевал, для сражения используется только летнее время… Румянцев смотрел на своих соратников и поражался их мужеству и выдержке. Все это время корпус действовал наступательно. Много раненых и убитых. Вот князь Долгоруков в последнем предприятии был ранен в левую руку выше локтя, убило под ним двух лошадей. Давний его друг и приятель Петр Дмитриевич Еропкин еще до нового назначения по болезни вполне мог бы лечь в постель или отбыть в отпуск, но достойный генерал всю сию кампанию отважно сражался с неприятелем. А бригадир Брандт во всех случаях был хорошим помощником, верным и усердным служакой…

Румянцев внимательно вглядывался в каждого из своих соратников, несколько смущенных тем, что мнения их разошлись с мнением командующего.

– Нет, господа, корпус будет продолжать сражение под стенами Кольберга, – решительно заявил он.

– Но нам не удается это сделать, вот уже больше месяца мы бьемся здесь… Ретраншемент неприятеля неприступен, фланги неуязвимы: с одного – река, с другого – непроходимое болото…

– Все переменится, как только ударят морозы, замерзнут река и болота. Вот тогда и начнутся главные операции.

– Неужели вы, ваше сиятельство, собираетесь воевать зимой? – спросил Брандт. – Ведь такого никогда не бывало!

– Не бывало, а теперь будет… Станем воевать и зимой, пока не возьмем крепость.

Глава 7
Неудачи и победы

Наступило дождливое ненастье. Развезло дороги. Появилось много больных. Росло недовольство среди офицеров и особенно генералов, не привыкших воевать в столь необычных по тем временам условиях. Прежде уже в августе становилось известно, где та или иная бригада, дивизия будут расположены на зимних квартирах, загодя направлялись туда квартирмейстеры, а тут, под Кольбергом, происходило что-то небывалое. Воевать зимой? Какая в этом нужда?.. И все чаще престарелые офицеры, не выдержав тягот ненастного времени, сказывались больными и подавали прошение об отпуске, отправлялись на лечение или в свои поместья на отдых.

Румянцев решил преодолеть все недостатки и нехватки и заставить неприятеля сложить оружие. Своих сил он не жалел, порой работал и ночью: столь стремительно развивались события, что тут не до сна. Пришел час его радости, он добился своего: Петербург, а вслед за ним и Бутурлин поняли, что необходимо оказать помощь корпусу. И вот к Кольбергу уже идут третья дивизия и легкие войска генерала Берга.

Но радостная весть о подкреплении тут же была омрачена тревожным сообщением – генерал Платен, напав на Керлин, смял выставленный заслон и прорвался в ретраншементы Кольберга.

Как же это могло произойти? В чем-то просчитался, что-то недосмотрел…

…Русская разведка вовремя обнаружила маневры корпуса Платена и донесла о том Румянцеву. Он делал все, чтобы предотвратить передвижение неприятеля к Кольбергу, выслав почти всю свою легкую кавалерию для того, чтобы не дать соединиться остаткам разбитого корпуса Вернера с Платеном. Такую задачу поставили легким войскам Берга и дивизии генерала Долгорукова. Но все получилось по-другому. Берг замешкался близ Ландсберга, а Долгоруков спокойно маршировал на соединение с корпусом Румянцева. Лишь легкие отряды пытались препятствовать движению Платена к Кольбергу, но махина прусского корпуса свободно проходила через эти жидкие заслоны. Триста гусар капитана князя Ратеева были отражены при Грейфенберге, казаки сотника Широкова, казачьего полковника Кирсанова и поручика Гензеля отступали с боями под натиском превосходящих сил.

И все это происходило как раз в тот момент, когда, судя по поступавшим донесениям, Румянцев считал, что дивизия Долгорукова вступила в Шифельбейл. Но оказывается, что в этот городок вступил Платен и разметал его легкие войска. А что же князь Долгоруков? Одно время казалось, что он, опасаясь столкновения с корпусом Платена, взял направление ближе к Польше. Понимая, что князь Долгоруков не окажет помощи терпящим бедствие гусарам и казакам, Румянцев бросил два полка и три батальона под командованием полковника Бокова, с тем чтобы эти войска атаковали пруссаков, невзирая ни на что… Но и этот отряд опоздал – неприятель оказался быстрее и ловчее.

Ясно было, что Платен искал обходные пути для достижения своей главной цели – прорвать блокаду Кольберга и прийти на помощь осажденным. Румянцев предполагал, что всего резоннее ему пройти в междуречье Реги и Перзанты. И он послал подпоручика Реймерса к князю Долгорукову с приказом маршировать туда с возможной поспешностью или выслать вперед кавалерию. Время шло, но помощи от князя не последовало. Между тем неприятель перешел реку Перзанту, маскируя свое движение, оказался на подступах к Керлину. Румянцев, узнав об этом, отдал приказ всем драгунам и гусарам идти навстречу. Но неприятель так скрытно прошел перелеском, что драгуны и гусары не смогли оказать ему серьезного сопротивления.

Румянцев, конечно, не мог и предполагать, что Платен так скоро окажется у Керлина и атакует русский гарнизон. Он надеялся, что путь неприятелю преградит Долгоруков. Так вот и получилось, что Платен своим маневром обманул бдительность Румянцева. И в то время, когда он выдвинул свои отряды навстречу на той стороне Перзанты, Платен перешел реку, скрытно прошел перелеском и очутился у Керлина…

Кроме того, Румянцев был введен в заблуждение недавним рапортом коменданта крепости майора Витича, сообщившего с нарочным, что в окрестностях неприятеля не обнаружено. А к пяти часам дня неподалеку от Керлина казачий патруль заметил вспышки и услышал пушечную пальбу. Доложили Румянцеву, тот тут же выехал на разведку. И действительно, в той стороне, где стояла крепость, увидел пламя пожара. Но в самом Керлине ли он происходит или в его окрестностях, не определил – помешала наступившая темнота. Порой ему казалось, что пушечная пальба раздавалась несколько дальше и правее Керлина, и тогда Румянцев предполагал, что неприятель сражается или с его кавалерией, или с кавалерией князя Долгорукова.

А в это время полковник российской армии Минстер, перейдя Перзанту вброд, видел, как малочисленный гарнизон Керлина героически сражался шесть часов, но ничем не помог своим, считая, что опасно приближаться к многочисленному неприятельскому корпусу. Хорошо, хоть догадался послать казака к Румянцеву с известием о происходящем в Керлине и в его окрестностях.

А несколько часов спустя явились казаки от Краснощекова с донесением, что князь Долгоруков с дивизией прибыл и в тылу неприятеля остановился лагерем. Как ни жаль было Румянцеву, но он не видел способов остановить марш дерзкого неприятеля, умело прошедшего там, где меньше всего его ожидали. Если бы князь Долгоруков мог бы воспользоваться случаем и ударить в тыл противнику, Керлин можно было бы спасти. Но не догадался, да и гонец командующего корпусом с нужным приказом куда-то сгинул. Пришлось отменить атаку. И весь хорошо продуманный план рухнул. Керлин оказался в руках пруссаков. А как можно было б наказать неприятеля за дерзость, рассчитанную на нерасторопность русского командования и его войск!

На рассвете 20 сентября Румянцев выехал на рекогносцировку. Не доезжая одной мили до Керлина, нашел полковника Минстера с отрядом в прежней позиции. А что он мог сделать? Никаких сведений о князе Долгорукове у него не было, взаимодействия с его войсками – тоже, а действовать самостоятельно не было никакого резону из-за малочисленности отряда.

Вот так и получилось, что неприятель сам шел в капкан, расставленный Румянцевым, но выскользнул из него из-за несогласованности действий его подчиненных.

Вскоре Румянцеву доложили, что неприятель, овладев высотами на левом берегу Перзанты, беспрепятственно вошел в ретраншемент осажденных, а большая часть корпуса Платена раскинула лагерь между деревнями Шпиги и Зелно… Итак, задача осложнилась: теперь левый фланг пруссаков упирался в ретраншемент на левом берегу Перзанты. Но Платен не успокоился на этом: он постоянно высылал на Грейфенбергскую дорогу немалые отряды для активных действий.

Снова перед Румянцевым встала задача: как ослабить активность пруссаков на дорогах, которые соединяют Кольберг со Штеттином? Пришлось снаряжать команду под началом полковника Апочинина. Он должен был не только препятствовать прохождению транспортов, но и по возможности активно действовать против частей Платена.

Конечно, теперь принц Вюртембергский, сидевший в осаде, получил в изобилии боевые и продовольственные припасы, которые у него были уже на исходе.

Снова русским надо было дожидаться, пока у пруссаков припасы окажутся на исходе. А тут новые заботы доставила Румянцеву дивизия Долгорукова, прибывшая к нему на помощь. Она вовсе не имела хлеба, и он вынужден был из своего восьмидневного провианта уделить часть голодающей дивизии. И что же получается? Румянцев наладил снабжение корпуса еженедельными подвозами из далеких магазинов, на что имел свои военные резоны… Подвоз был регулярный, хотя это и трудно было наладить. Все было сочтено, взвешено, смеряно, а тут такой неожиданный удар со стороны дивизии князя Долгорукова. Да и с фуражом большие возникнут трудности… Это и понятно, фуражного магазина поблизости от корпуса он сделать не мог, потому что та часть Померании, где он расположился лагерем, полностью была использована и в этом отношении… Правда, хоть и с трудом, ему удавалось фураж получать, но вот теперь произошло несчастье: все жители по пути дивизии разбежались, а те, кто остался, сами себя пропитать не могут. Скот, естественно, забрали с собой, а потому уже сейчас ощущается большая нехватка во всем – ив фураже, и в провианте.

Наступило холодное и дождливое время. Начались болезни. Дороги стали непроходимыми и непроезжими. Но русские солдаты стойко сносили и болезни, и ненастную погоду. На батареях постоянно находились дежурные расчеты и стреляли по неприятелю, притесняя его ежедневно. А что делать дальше? Два выхода видел Румянцев из создавшегося положения: или укрепления неприятеля атаковать, или, отняв у него коммуникации, морить его голодом, тем самым понудить к вылазке или же отдаться на милость победителя. Но в любом случае нужно, чтобы армия Бутурлина начала движение к Штаргарду, угрожая перекрыть коммуникации со Штеттином.

Но Бутурлин активности не проявлял. И о себе не сообщал ничего определенного. Лишь то, что собирается на зимние квартиры: навоевался, дескать, помучил армию маневрированием, и хватит.

Было над чем подумать Румянцеву… Легче всего было бы произвести атаку на неприятеля, но это было бы отчаяннейшим предприятием, которое не принесло бы русскому оружию ни чести, ни славы, зато полегли бы многие. Нет, на это он не пойдет…

С каждым днем Румянцев чувствовал, что самостоятельность его назойливо ограничивается. Он действовал по своему усмотрению только до возвращения армии Бутурлина в Померанию. Как только главнокомандующий покинул Силезию и двинулся на зимние квартиры в Польшу, он стал более придирчиво следить за действиями корпуса Румянцева. Свои предприятия не заладились, возвращался, как говорится, несолоно хлебавши, а потому хотелось ему отыграться на других. Хоть и считается, что Румянцев действует самостоятельно, но все-таки он подчиняется ему. Так почему ж не поучить молодого командира!

И Бутурлин стал бомбардировать Румянцева упреками один другого бестактнее… И даже взял под защиту князя Долгорукова, который якобы не ведал, что в Керлине стоит русская команда. Зато Румянцева обвинял в том, что он, дескать, не осведомил Долгорукова об этом, отчего и произошло падение Керлина. Бутурлин выражал недовольство тем, что Румянцев оставил Штеттинскую и Трептовскую дороги свободными, а потому, дескать, Вернер свободно ушел из ретраншемента, а Платен в оный свободно вошел. А это означает, что неприятель не окружен и не блокирован в крепости.

Румянцев читал эти письма главнокомандующего, и горькие мысли и чувства одолевали его. Столько потрачено трудов, чтобы занять господствующее положение вокруг Кольберга, столько положено сил, столько крови русской пролилось!.. А тут не успел подойти, как выражает свое недоверие и недоумение по поводу его действий. И сразу ищет ошибки там, где их не было.

«Или он считает меня не способным командовать корпусом, не готовым для самостоятельных действий?.. – возмущался Петр Александрович. – Более того, видит в моих действиях и распоряжениях причину многих трудностей и недостатков, возникших при движении его армии! А некоторые мои донесения и рапорты подвергает сомнению, потому что они, дескать, не согласуются с рапортами князя Долгорукова… Вот ведь как… Князю верит, а мне, получается, нет? А ведь должен был бы знать, в каковых труднейших обстоятельствах приходилось мне действовать. Неприятель отовсюду окружал, а надежды на помощь никакой. Пришлось дробить корпус на мелкие отряды. И лишь благодаря искусству и умению моих подчиненных удалось сделать то, что сейчас сделано… Теперь меня не сдвинешь с места: установлены батареи, которые держат под контролем все ретраншементы неприятеля. А ведь недовольным-то Бутурлин оказался из-за того, скорее всего, что я осмелился ему посоветовать занять Штаргард и его окрестности как последнее средство к существенному притеснению и сокрушению неприятеля. Занял бы Штаргард – и получил бы провиант на всю армию, пресек всяческое движение к Штеттину и из него в Кольберг. Так нет ведь… Увидел упрек в моем совете и стал искать в моих действиях ошибки и просчеты. И что же я сказал? Раз армия движется в Померанию, то непременно стоит зайти в Штаргард, как место ближайшее и изобильнейшее, к тому же занятие сего места вовсе коммуникацию со Штеттином разорвет… Да, старики командуют армиями… Вот в чем беда, старики по духу, по привычкам… Вот думают, почему ничего не получается с осадой… А как же получится, если даже осадная артиллерия вышла из строя, одиннадцать из двадцати двадцатичетырехфунтовых пушек раздуты и отправлены на кораблях в Пиллау. Да и другие по сему примеру, как не весьма надежные и всякое движение затрудняющие, отправлены на галиотах. И если ветер будет попутный, то уже вскоре прибудут к месту, пусть там что хотят с ними делают, только не считаются за мной как исправные…»

Но больше всего удивляла позиция Бутурлина как защитника нерасторопности и нераспорядительности генералов Берга и Долгорукова. Румянцев старался установить с ними связь для совместных действий. И это легко доказывается тем, что он отправил свои легкие войска навстречу войскам Берга и Долгорукова, постоянно посылал к ним нарочных с приказом всячески воспрепятствовать соединению оставшихся после разгрома солдат и офицеров корпуса Вернера с корпусом Платена. Но остатки корпуса Вернера беспрепятственно влились в корпус Платена. А можно было бы этого не допустить.

Бутурлин оправдывает и бездеятельность князя Долгорукова, мимо дивизии которого ловко прошел корпус Платена. Дескать, не успел, не знал, не видел… Как же не знал, не видел?.. На реке Перзанте шесть часов раздавалась пушечная пальба, которую было далеко слышно.

Румянцев послал своего офицера к Долгорукову, который и сообщил ему о движении корпуса Платена, об осаде Керлина. Долгоруков, получив ордер Румянцева, должен был сам, как опытный генерал, разведать то место, где расположился, и пристальным досмотром разузнать о неприятеле все, что только возможно. Да и по карте можно было все точно определить: река Перзанта на карте точно обозначена.

Не раз Румянцев перечитывал ордер Бутурлина и чаще всего возмущался несправедливым к себе отношением. Что это? Зависть? Глупость? Недомыслие? Вместо того чтобы призвать к порядку князя Долгорукова, обвиняет Румянцева во множестве упущений. Почему? Фельдмаршал Бутурлин должен знать, что всякий корпус путь свой определяет только после выдвижения авангарда и разведки пути следования, а особенно вблизи неприятеля. Всякий генерал должен иметь добронамеренные предприятия, основывать оные на военных правилах…

Но нет, оказывается, все генералы думают по-разному, а потому и принимают разные решения при одних и тех же обстоятельствах. Может, генерал Румянцев менее всех разбирается в военном ремесле и не может обо всем этом судить по справедливости? Может, Бутурлин прав? Нет! Старик пристрастен… Единственное, в чем он разбирается, так это в вине. И уж совсем возмутил Румянцева еще один упрек, совершенно несправедливый… Дескать, князь Долгоруков сообщает, что жители окрестностей Керлина разбежались. А при чем здесь Румянцев? Он не может быть причиной тому… До прибытия дивизии Долгорукова все жители жили в своих домах со скотом и пожитью, отдавая по расписаниям назначенное в контрибуцию, но только без ущерба для себя… Рядовые довольствовались каждодневно, получая свои порции по запискам, сколько им положено было, офицеры платили деньги, покупая по вольным ценам у обывателей и маркитантов. А сейчас весь этот с таким трудом налаженный порядок пропитания в ничто обратился, как только прибыла дивизия Долгорукова со своими порядками и обычаями. А все потому, что нет дисциплины. Князь Долгоруков по-прежнему считается только с ордерами Бутурлина, а Бутурлин дал распоряжение брать три части обывательского скота, а это противоречит распоряжениям Румянцева и установленному порядку. И ведь просил князя Долгорукова, чтоб он не забирал скот в деревнях, расположенных между тяжелым обозом Румянцева и лагерем… Таковые меры, конечно, уничтожат все возможности продовольствовать людей и лошадей, отнимут сим все способы войскам ее императорского величества держаться в Померании…

Трудно было Румянцеву согласиться с такой несправедливой оценкой своей деятельности и оправданием бездеятельности других. Таков уж был его характер, неуступчивый и бескомпромиссный.

Повседневные дела отнимали у него много времени. То и дело от его палатки отъезжали офицеры с пакетами, в которых были указания тем или иным отрядам. У привязей фыркали лошади. Подъезжали офицерские и генеральские экипажи, приехавшие заходили к Румянцеву посоветоваться и просто поговорить о последних новостях, получить указания о предполагаемых действиях… Сколько дел, забот, хлопот, сколько всяческих недоразумений, обид, сколько конфликтов! У Румянцева порой голова шла кругом, дня не хватало на решение всех этих дел, порой ночь приходилось прихватывать.

Эти месяцы измотали Петра Александровича как никогда… И странное дело, ни одной жалобы никто от него не слышал ни на перегрузки, ни на плохое самочувствие…

И лишь поздней ночью Петр Александрович оставался один и подводил, чаще всего неутешительные, итоги дня. Даже в том случае, когда день прошел благополучно и не было явных просчетов со стороны его подчиненных, он оставался недоволен собой. Такая уж у него натура, что он всегда хотел больше, чем возможно было по его силам.

Вот требуют от него активных действий, чтобы успешно завершить кампанию, а главное – отрапортовать о том императрице. А ведь это сейчас невозможно без пролития моря крови русских солдат и офицеров. Слишком много ушло на подготовку, за это время значительно увеличился гарнизон защитников, а сама крепость стала неприступной. А почему об этом не подумали в начале кампании? Теперь Бутурлин готов отдать все свои легкие войска, два гренадерских конных, четыре или пять пехотных полков. И сверх того, до поздней осени будет здесь пребывать вся наша армия, пока позволит погода ей своевременно пропитание получать. А цель – выжить неприятеля из его укреплений… Конечно, неприятель будет испытывать острую нужду в дровах, будет замерзать; пока, правда, в провианте и овсе он нужды не имеет… Ну, пройдет время, нужда будет во всем, если Штеттинскую, Трептовскую и Каминскую дороги пресечь.

Бутурлин, конечно, думает, что легко и просто каковое-либо полезное предприятие над неприятелем сделать и не токмо его из укреплений выбить, но и крепость Кольбергскую занять. Издалека все кажется легким, а будь на его месте, не так бы заговорил… Румянцев снова спорил со своим главнокомандующим, который мало что понимал в военном искусстве, иначе не ушел бы из Силезии без авантажей…

Или вот еще одна нелепость не раз возмущала Румянцева.

Конференция предполагала направить часть армии на Берлин, рассчитывала на трехмиллионную контрибуцию, на богатую добычу мундирных и амуничных вещей, большое количество берлинских лошадей, на полевую артиллерию… И все это передать намечала корпусу Румянцева. Дело не сделано, но уже об этом говорили, как будто сие свершилось и корпус обеспечен всем необходимым.

Сколько ж можно так нелепо руководить политикой России!.. Хорошо, что задумали снова взять Берлин. Действительно, Фридрих увяз в окрестностях Швейдница и далее в Верхней Силезии пребывать будет; действительно, принц Генрих в Саксонии, так что прусские армии и в самом деле остались на той стороне Одера. В Петербурге не учли только самой малости: недостаток в провианте, худое состояние лошадей и весьма ненастливое время делают покушение на Берлин невозможным.

…А под начало Румянцева продолжали поступать подкрепления: генерал-поручик Петр Панин привел два кавалерийских и два казацких полка, восемь батальонов пехоты с полковой артиллерией, две партии шуваловских орудий. А от такой прибыли не только горделивое чувство испытываешь – ведь, в сущности, целая армия под его командой, – но и тягостные заботы бередят сердце: не хватает фуража. Того, что заготовлено, хватит лишь на короткое время. Лишь сено можно закупить в Польше, а все остальное должно быть доставлено из магазинов в Лебе водою или сухим путем…

Но особая забота – стратегический план затянувшейся войны… Румянцев надеялся, что взятие прусским королем Швейдница повлечет за собой активные действия союзников под Бреславлем, и тогда Фридрих вынужден будет сосредоточить силы в Силезии и домогаться через решительную баталию успокоить себя на зимних квартирах. Нужно будет в сих обстоятельствах усилить ему свои войска и в Саксонии. А если он надумает активизировать действия и в Мекленбурге против шведов, то ясно, что он в Померании не может оставить такое количество войска.

Раздумья Румянцева были прерваны. Вошел офицер, доложивший, что бригадир Краснощеков велел передать – 20 тысяч неприятельской кавалерии помаршировали к Трептову. «Так, – подумал Румянцев, – неприятель вышел из ретраншемента, не усидел-таки… Что ж, конницу трудно содержать на одном месте, вот и подался генерал на маневрирование».

– Продолжайте наблюдать за действиями неприятеля и докладывайте мне.

Офицер вышел.

Румянцев вызвал дежурного генерала.

– Где же теперь находятся Панин и Берг? Где именно их посты сейчас расположены? И в каком числе и какими войсками заняты?

– Никаких известий нет от них, ваше сиятельство.

– Как только будут, сообщите мне немедленно. Без этого не могу принимать соответствующие меры. А между тем такой случай я давно искал…

Судя по всему, предстояли серьезные бои, а сил для этого не хватало. Румянцев снова обратился к графу Бутурлину с просьбой выделить ему полк кирасир и три полка гренадер, потому что те драгунские полки, которые были предоставлены в его распоряжение, из-за плохого состояния людей и лошадей были почти не способны к ведению боевых действий. Серьезной проблемой оказалось и отсутствие штатных генералов. На весь корпус осталось два генерал-поручика и четыре бригадира – остальные заболели. К тому же офицерам вот уже несколько месяцев не выплачивали жалованья, а денежная казна корпуса пуста… Но и из такого трудного положения надо искать достойный выход. И Румянцев искал…

Трептов – небольшой, хорошо укрепленный городок, с мощным неприятельским гарнизоном. Городок стоит на западном берегу реки Гери, быстрой, многоводной после обильных и частых дождей, и является одним из пунктов охраны коммуникаций со Штеттином. С приходом под Кольберг Платена значение этого городка увеличилось, потому что он имел постоянную связь как с ретраншементом Кольберга, так и со Штеттином.

В Наугарде остались легкие войска, а армия Бутурлина медленно двигалась к Висле, на зимние квартиры. Генерал-майор Берг оставался в распоряжении Румянцева и должен был всячески способствовать успеху его предприятий.

Румянцев прежде всего решил провести операцию по разрушению коммуникаций неприятеля. Для этого нужно было во что бы то ни стало захватить Трептов, тем самым перерезав связь осажденных со Штеттином. Оставив за себя князя Долгорукова с наказом связать по рукам и ногам принца Евгения, дабы он не мог оперировать своими войсками, Петр Александрович перешел реку Перзанту и двинулся с несколькими батальонами к Трептову.

Стояла ненастная, холодная погода. Дул пронизывающий ветер с дождем. Комья грязи налипали на обувь, так что трудно идти. Через несколько часов марша 3-й гренадерский, Новогородский полки, четыре гренадерских батальона, вся кавалерия корпуса, перейдя реку Перзанту, вступили в деревню Грине. Румянцев, расставив посты, послал полковника Апочинина с сильным отрядом в сторону Трептова.

Вскоре Румянцев получил от полковника рапорт, из которого следовало, что в город вошел большой отряд генерала Кноблоха. Он послан герцогом Вюртембергским для установления связи с генералом Платеном, вышедшим из ретраншемента с большей частью своего корпуса для доставки провианта и амуниции в Кольберг, защитники которого уже начали испытывать во всем нужду.

Петр Александрович дал знать генералу Бергу, что Платен вышел из ретраншемента и немалыми силами действует в разных местах между Грейфенбергом, Трептовом и Кольбергом, его кавалерийские отряды ежедневно меняют свои позиции, так что уследить за их передвижениями становится все труднее. И просил его уведомлять о встречах с неприятелем.

Но генерал Берг не откликался. Он был старше по возрасту и считал Румянцева выскочкой, занимавшим место командующего корпусом не по праву. Тогда Петр Александрович приказал полковнику Апочинину примечать всякое движение неприятеля, не сторониться его, вступать с ним в бой, не пропуская ни одного благоприятного случая. Узнав о приближении генерала Берга с легкими войсками, перейти под его команду и совместно с ним действовать.

Но ничего не получилось из хорошо разработанной операции: неприятель, завидев приближение кавалерии Берга, почел за лучшее не вступать с ним в бой, а уйти на соединение с деташементом, бывшим в Трептове, а потом двинулся к местечку Кильсоу, оставляя Штеттинскую дорогу слева. Ясно было, что неприятель все точно рассчитал и уходит к Штеттину, куда пропускать его ни в коем случае нельзя. Румянцев тотчас послал командиру приданной дивизии письмо, в котором сообщил об этой группе неприятеля и выразил надежду, что он сделает все для того, чтобы разбить батальоны неприятеля, оторвавшиеся от основных сил.

А пока Румянцев, подойдя к Трептову, увидел, что мосты через реку Регу разрушены и город уже подготовлен к обороне. Осмотрев его окрестности, он понял, что со стороны реки атаковать рискованно, можно много крови пролить, и все понапрасну… На рыбачьей лодке переехал реку и тщательно обследовал предместья. Со стен города стреляли, но Румянцев благоразумно не подходил на пушечный выстрел. Особенно внимательно осматривал Румянцев ворота – слабое место любой крепости. Оказалось, что гарнизон Трептова все ворота забил и завалил так, что штурмовать их невозможно. Один был только выход: перевезти на эту сторону пушки, открыть огонь, пробить брешь в стене и штурмовать город.

Вернувшись с рекогносцировки, Румянцев узнал, что бригадир Брандт со своим отрядом загнал неприятельские посты в ретраншемент у деревни Зелно, на этой стороне реки Перзанты, занял все дороги и пасы, установив посты, крепко встал со своими четырьмя батальонами пехоты, восемью эскадронами драгун и двумя полками казаков. Бригадир Брандт – опытный командир, сделает все так, как положено, – неприятель не пройдет там, где его поставили… Да и князь Долгоруков на этот раз умело поддержал действия бригадира, к тому же выставил у моста готовые к сражению батальоны, а по другую сторону моста – необходимое количество людей, чтобы иметь постоянную связь с Румянцевым.

Таким образом, сковав действия принца Вюртембергского, Румянцев лишил генерала Кноблоха всякой надежды на помощь. Да и Платен, готовый прорваться к Кольбергу, столкнулся с дивизией Фермера, оставленной на этот случай фельдмаршалом Бутурлиным.

Теперь Румянцев стал решительно действовать против Трептова. Все предвещало ему успех. Положение гарнизона было безнадежным. Но генерал Кноблох, ссылаясь на свой довольно почтенный возраст и военный опыт, отверг капитуляцию.

Оставалось одно – штурм. Румянцев вызвал генерал-квартирмейстера Вяземского и приказал ему построить мосты через Регу. Вяземский тотчас отправился со своей командой вверх по реке. Но лесов, подходящих для строительства мостов, не обнаружил. Пришлось разобрать несколько домов и сплавить бревна к Трептову. Однако выяснилось, что бревна слишком коротки и для сооружения моста не подходят. Тогда построили надежный плот и перевезли на нем пушки. И открыли по городу огонь. Вскоре в крепости загорелись дома… Кноблох упорствовал.

Румянцев передал, что тот будет в ответе за гибель многих ни в чем не повинных жителей. Город окружен, и у него нет иного выхода, как сдаться со всем отрядом на милость победителя. Но и на это требование Кноблох ответил отказом, попросив при этом сберечь большой и хорошо построенный дом принца Вюртембергского. «Странная просьба, – подумал Румянцев, – как будто принц не участвует в сей войне… Впрочем, прикажу поберечь этот дом, но за сохранность его ручаться нельзя».

А вскоре от перебежчика Румянцев узнал, что в этом доме скрываются важные военные и гражданские лица как в безопасном пристанище. «Вот немецкое коварство, – подумал Румянцев. – Хотели хитростью спастись, но нет, хватит с ними быть благородным». И приказал снова открыть огонь по городу и по дому принца. Пятьдесят выстрелов произвели должное впечатление на упрямого Кноблоха, понявшего, что его хитрость разгадана.

Прибывший адъютант вновь спросил об условиях сдачи.

– Я уже передавал условия сдачи. Господин генерал-майор Кноблох их знает. Если вы согласны с ними, то принимайте решение… Я не имею лишнего времени в сих договорах упражняться, мое намерение штурмовать Трептов твердо. У нас все для этого готово.

– Ваше сиятельство, – сказал адъютант, – наше бедственное положение понуждает нас склониться на все ваши требования.

– В таком случае для подписания условий капитуляции поедет с вами князь Вяземский.

На следующий день, 14 октября, после подписания капитуляции, весь гарнизон Трептова с барабанным боем вышел в Кольбергские ворота и сложил ружья, знамена, оружейные вещи. Военнопленными русских стали генерал-майор Кноблох, 1 генерал-квартирмейстер, 3 полковника, 52 майора и обер-офицера, 129 унтер-офицеров, 1503 рядовых… Среди трофеев – 15 знамен, 7 пушек.

Румянцев разрешил генерал-майору Кноблоху, сказавшемуся больным, не присутствовать при церемонии капитуляции. Он был великодушным к поверженному неприятелю.

Румянцев стоял и смотрел на всю эту торжественную церемонию, радовался победе, доставшейся без потерь. А мысленно уже снова был под Кольбергом, где неприятель так крепко закопался в ретраншементах, ставших неприступными.

Генерал-майор Кноблох и весь его штаб и обер-офицеры дали подписку не участвовать в войне с русскими и были отпущены по месту жительства. Унтер-офицеры и рядовые были отправлены под надлежащим присмотром в Керлин. Пушки, кавалерийские и артиллерийские лошади, оружейные вещи и амуниция были использованы для укомплектования полков, знамена неприятеля отправлены в ставку армии.

Но главное было даже не в этой капитуляции. Главное – Румянцев лишил Платена надежд на безопасность дороги Кольберг – Штеттин. Отныне русские войска будут диктовать свои условия. Воодушевленный Румянцев вернулся к своим войскам, осаждавшим Кольберг.

Но только удалось перехватить инициативу, как поступило распоряжение Бутурлина отходить на зимние квартиры. Главнокомандующий, ссылаясь на привычные методы ведения войны, напоминал, что наступившие дожди, непогода, заморозки доведут корпус до крайнего оскудения, нужно сберечь людей и лошадей, а о взятии Кольберга лучше не помышлять. Он распорядился оставить генерал-майора Яковлева с двумя полками в Грейфенберге и подчинил его Румянцеву. Генерал-майор Берг с легкими войсками также оставался в его полном распоряжении. Два кавалерийских, все гусарские и казацкие полки Берга должны содержать пост в Гольнове для того, чтобы наблюдать за передвижениями неприятеля и тут же сообщать о них Румянцеву. А если неприятель пойдет на Гольнов с превосходящими силами, то Бергу следует отступить к Грейфенбергу для соединения с пехотными полками генерал-майора Яковлева.

Румянцев прибыл в лагерь под Кольбергом. Как он и предполагал, сведения, полученные от дезертиров и перебежчиков, свидетельствовали о том, что корпус принца Евгения терпит большие лишения: не хватает продовольствия, а также боевых припасов. Особо убедил его в том рапорт генерала Берга, в котором сообщалось, что Платен, собрав транспорт в 5 тысяч фур, выделив для сопровождения 9 тысяч солдат, пытается прорваться в крепость.

Нужны были немедленные ответные меры. Румянцев направил в помощь генералу Бергу бригадира Краснощекова с казацкими полками, приказал полковнику Апочинину, стоявшему в Трептове, с двумя легкими батальонами и Рижским гренадерским полком идти на соединение с частями генерала Берга и совместно сокрушить отряд Платена и не пропустить транспорт.

У Румянцева было такое предчувствие, что назревают решительные события и не обойтись без кровопролитной битвы.

Глава 8
Шкатулка императрицы

Беспокойно было на душе ее императорского величества Елизаветы Петровны. Сколько уж раз в последние годы она оказывалась в постели, сваленная беспощадными припадками: падала в обморок, горлом шла кровь. Потом врачам удавалось кое-как поставить ее на ноги. Она начинала выходить в свет, жизнь двора входила в свое привычное русло… Но она-то прекрасно понимала, что жизнь ее подходит к концу. Правда, наступали и минуты просветления, она чувствовала прежние силы, и мрачные предчувствия забывались. Она становилась такой же веселой и жизнерадостной, как прежде.

Только не надолго отпускали болезни, терзавшие ее, и она все чаще задумывалась о том, сколько замыслов не удалось ей осуществить в свое царствование. Почти двадцать лет огромная Россия была послушна, исполняя ее повеления. И что ж?.. Кое-что из начинаний отца, Петра Великого, ей удалось осуществить, а кое-что она попыталась лишь восстановить, порушенное прежними властителями, в особенности двоюродной ее сестрой Анной Иоанновной и ее немецкими любимцами – Бироном, Минихом, Остерманом и многими другими…

Нет, не так уж много удалось ей сделать! Ну, отменила смертную казнь, но без каторжной Сибири не обошлось и ее царствование. Скольких пришлось за те или иные прегрешения сослать, отбирая у них имения, дома, драгоценности, деньги! Видно, без этого невозможно обойтись ни одному правителю. Ну, вернула русским бразды правления государством, отстранив иностранцев.

Вот, пожалуй, и все. Видно, слишком много она уделяла внимания балам, веселью, удовлетворению своих малейших прихотей и страстей… Полной мерой было отпущено ей наслаждений. Как женщина она взяла от жизни все, что только можно было пожелать. И ее любили, и она любила. Все ее любовники заняли видное положение в обществе. Жизнь ее была бы совсем прекрасной, если б не десять лет правления Анны Иоанновны, когда ее мучили вечное безденежье, боязнь оступиться, чем-то прогневить ревниво наблюдавшую за каждым ее шагом императрицу. Досадно было Елизавете Петровне и то, что именно ей, так хотевшей мира и тишины, чинного благолепия и радостного веселья на куртагах, все-таки пришлось воевать с Пруссией. Да и не только с ней. Даже внутри императорского двора шла скрытая вражда, и она, как ни скрывали от нее, страдала от этого недружелюбия близких ей людей.

Припадки, становившиеся все чаще, ослабляли ее, но природный ум дочери Петра по-прежнему был тверд и ясен… Много нерешенного, сложного, противоречивого остается после нее… И как все это разрешить в оставшиеся дни? Она не знала, и в смерти она видела сладостное избавление от всего этого мелкого, сиюминутного… Она хорошо знала, что наследник русского престола Петр Федорович, ее племянник, внук Петра Великого, не любит Россию и все русское. Он даже не выучился русскому языку, еле-еле может изъясняться. А что она могла поделать? Лишить его престола? Объявить наследником его сына Павла? А его самого выслать? Но какие придумать законные резоны?.. Может, исправится? Ишь какой ласковый в последние дни, почти не отходит, все время у ее постели, лобызает руки в порыве любви и сострадания к ее мукам. Как же она может отказать внуку Петра в праве на престол деда!.. Как быстротечно было правление Петра II, старшего внука Петра Великого! Может, этот внук будет счастливее?.. Да нет! Она не верила Петру Федоровичу и мучилась от сознания своего бессилия что-либо поправить в надвигающихся с неотвратимостью рока событиях.

Беспокоили ее слухи о переписке Петра Федоровича с Фридрихом II, в которой будто бы наследник русского престола выдает своему кумиру государственные тайны. Трудно поверить в такую мерзость ей, привыкшей вести честную и открытую политическую борьбу. Стоило ей узнать, что Фридрих слишком вольно отозвался о ней как о женщине, как с той же минуты она возненавидела его. Это до известной степени предрешило ее союз с Австрией и Францией против прусского короля. И сколько уж лет идет война с ним… Что делать? Что делать?..

А что Екатерина Алексеевна, великая княгиня, бывшая ангальт-цербстская принцесса? Все читает небось, все читает… И скачет верхом, своевольница… Уже как она, российская самодержица, наказывала следить за ней, пресекать всяческую ее самостоятельность, но великая княгиня всегда находила лазейки, чтобы нарушить императорские запреты, хотя и прикидывалась смиренницей… Да, с такой супругой несдобровать бедному великому князю… Уж сейчас умудряется изменять, а ему хоть бы что. И знает об этом, но ничего не предпринимает, даже не жалуется. Находит утешение у молоденьких фрейлин. И просчитается, бедняга. Уж слишком добр и прост, откровенен, ничего не таит за душой, все у него на лице написано… Ох, как нелегко ему придется…

И Елизавета Петровна вспомнила, как больше тридцати лет назад сестра ее, Анна Петровна, бывшая замужем за герцогом Голштинским, сообщила ей радостную весть: у нее родился сын. А Мавра Егоровна Шепелева, подружка по детским забавам, писала ей о чепчиках и пеленках, которые, по бедности своей, Анна Петровна сама шила для ребенка, вовсе не подозревая, что он станет со временем наследником российского престола. Конечно, бесценная Мавра писала не только о чепчиках и пеленках, но и о тех молодых людях, которые нравились Елизавете Петровне и жили в тех далеких краях… И сколько лет Мавра Егоровна служила ей верно и преданно. Но вот уж два года, как она умерла. Она и ее муж, Петр Иванович Шувалов, подарили ей Ивана Ивановича Шувалова, драгоценнейшего по уму и такту, скромного, даже застенчивого, человека… И сколько он уж сделал для родного Отечества: основал Московский университет, Академию художеств в Петербурге, заказал «Историю Петра Великого» Вольтеру, снабжал его материалами, постоянно помогает Ломоносову в борьбе с немцами. Сам не отрывается от книг, все что-то пишет. А сколько картин он уже приобрел на Западе, ведет переписку с российскими послами в Вене, Лондоне, Париже! Нет, не зря она доверила ему в последние месяцы заниматься дипломатическими делами государства. Вместе с канцлером он уже сделал первые удачные шаги на этом поприще. Не ей же заниматься этими делами с ее здоровьем.

– Эй! Кто-нибудь… Егоровна! – слабо произнесла Елизавета Петровна, но тут же вспомнила о смерти своей любимицы. – Позовите Ивана Ивановича! Кончилась ли Конференция-то? Что они там решили?.. – словно извиняясь за опрометчиво вылетевшее слово, говорила Елизавета склонившейся над ней статс-даме.

Казалось бы, думай о себе, замаливай свои грехи, больше думай о Боге, о скорой встрече с ним, но живой думает о жизни и отгоняет прочь самое страшное.

Весь этот год Елизавета Петровна превозмогала недомогание: то утрами кровь шла горлом, то лихорадило ее по целым дням. А в июле упала без чувств и пролежала несколько часов без сознания. Уныние царило при дворе. Но в сентябре ей стало лучше, снова она занялась делами. На первом же куртаге испанский резидент и его супруга нарушили придворный этикет: маркиз поцеловал руку императрице и великой княгине Екатерине Алексеевне, а его супруга – только императрице. Когда ей напомнили об этикете, маркиза, сделав вид, будто не слышит, лишь поклонилась великой княгине. Возмущенная Елизавета сказала канцлеру Воронцову, что такое нарушение этикета не должно оставаться без последствий. На следующий же день Воронцов высказал недовольство испанскому резиденту. Но тот сослался на французского посла в России, посоветовавшего ему отказаться от строгого соблюдения этикета по отношению к великой княгине… И полетели депеши в Мадрид, Париж…

Нет, она не могла оставить без последствий такое неуважение к будущей российской императрице… Нет, это не пустяки…

А совсем недавно Петр Федорович стал бряцать оружием и хвастался, что он, как герцог Голштинский, никогда не откажется от своих прав на Шлезвиг, захваченный Данией, и лично поведет войска против захватчицы. Конечно, в Дании переполошились, готовились к войне с Россией. Но выгодна ли эта новая война? Великий князь даже не подумал об этом, увлеченный своими мелкими эгоистическими расчетами.

Чаще всего Елизавета Петровна задумывалась о войне с Фридрихом, о Померании и Кольберге, куда переместились интересы воюющих держав. Бутурлин слал радужные реляции, а ей становилось горько и от его вранья, и от беспомощности что-либо поправить. Ведь именно она сама, привлеченная мужественной красотой Александра Бутурлина, сделала его своим ближайшим человеком еще в годы их юности. Благодаря ей, Елизавете, Бутурлин стал пользоваться вниманием и Петра II, который пожаловал его действительным камергером, кавалером ордена Александра Невского, генерал-майором и унтер-офицером кавалергардского корпуса… При Анне Иоанновне занимал второстепенные губернаторские места, а при ней, Елизавете, сразу стал правителем Малороссии, генерал-аншефом. Она же отдала под его команду войска Лифляндии и Эстляндии, потом пожаловала его сенатором, наконец, вручила ему фельдмаршальский жезл и совсем недавно графское достоинство… А он ничуть ей не отплатил за всю ее доброту и благоволение… Только водка, видно, у него на уме. Иначе как же объяснить все его бесцельные марши туда-сюда – от Познани к Бреславлю, а от Бреславля к Познани? Зря она вручила ему армию… Видно, правы те, кто говорил: «Петр Семенович Салтыков поехал в прошлом году к армии мир делать, но мира не сделал, а Бутурлин, конечно, не сделает ни мира, ни войны…» Так оно и получилось: 120 тысяч союзных войск не могли одолеть 60 тысяч Фридриха. Вот только один Румянцев и остался действовать против Кольберга, а все другие во главе с фельдмаршалом отправились на зимние квартиры. И на этот раз не удалось проучить строптивого прусского короля…

Неожиданно мысли Елизаветы Петровны перекинулись на Зимний дворец, который она приказала достраивать еще семь лет назад, в 1754 году. Растрелли взялся все сделать быстро, но война помешала. И вот до сих пор она еще не въехала в Зимний, хотя так хотела пожить в нем, уж очень ей нравилось там. В дни просветления она часто думала о том, как она будет счастлива под одной крышей со своим фаворитом Иваном Шуваловым, которому сейчас приходится ездить к ней из своего собственного дома, пусть недалеко расположенного, но все-таки…

«Сколько уж прошло времени с тех пор, как я позвала его, а он еще не пришел, – тоскливо думала Елизавета Петровна. – Сколько ж может продолжаться война, опять уж скоро зима, а войне нет конца! Снова австрийский посол Эстергази будет выражать недовольство действиями главной русской армии, так ничего существенного и не добившейся за эту кампанию… О Господи, пощади меня, дай спокойно умереть, без этих страшных болей…»

– Егоровна! – простонала императрица. И снова в ужасе вспомнила, что верной подруги нет более в живых.

Другая дама, вопросительно поглядев на нее, тут же подошла к Елизавете Петровне, готовая исполнить любую ее просьбу.

– Иван Иванович пришел?

– Сейчас он придет, ваше величество. Успокойся, матушка наша родимая, да и не думай о делах-то, пусть Конференция думает, а ты о чем-нибудь веселеньком…

Иван Иванович Шувалов спешил к Елизавете Петровне, вызванный с заседания Конференции посыльным камер-юнкером. Впрочем, заседание тут же и закончилось: все члены Конференции насторожились в ожидании самых мрачных известий, зная, насколько больна императрица. Шувалов же думал о другом. Скоро, 1 ноября, ему исполнится тридцать четыре года. Может, матушка-царица вспомнила об этом дне и хочет преподнести какой-нибудь подарок или что-то сказать в связи с этим? Только вряд ли она вспомнит о дне его рождения: не до того ей сейчас. А как было радостно смотреть на нее, когда она недавно, почувствовав себя получше, пожелала осмотреть Зимний дворец, приказала очистить место для кареты, спокойно уселась в подъемный стул, специально обитый для нее бумажными обоями, и придирчиво осмотрела почти готовый дворец. Довольная увиденным, попросила Растрелли поскорее отделывать ее покои.

Растрелли, конечно, как всегда некстати, напомнил государыне о своевременном отпуске денежных сумм. А все деньги война поглощает… Сколько ж еще придется воевать? Никто предсказать не может, всем война надоела, всех измотала до предела. Франция первая взмолилась и в начале года предупредила своих союзников, что не в состоянии содержать столько же войска, как и прежде, не в состоянии выполнять взятые на себя союзнические обязательства. Мария-Терезия тоже не против заключить мир, оставив за собой хотя бы часть завоеваний, которых добилась Австрия в ходе сражений с прусским королем. России тоже нужен мир. Но столько было затрачено усилий, материальных и людских ресурсов, что было бы справедливо в ходе переговоров существенно ослабить прусского короля, дабы в Европе могли спокойно и безопасно трудиться над восстановлением благосостояния всех держав. Ослабление прусского короля – это мера против новой войны… Но стоило России заговорить об этом, как тут же нашлись у него защитники. И Фридрих так долго мог противиться самым сильным державам в Европе только благодаря этим приверженцам.

А фельдмаршал Бутурлин… Хоть он бы что-нибудь сделал для заключения мира! Но нет, все время провел в бессмысленных маневрах, вместо того чтобы предпринимать решительные действия. И к тому были все условия – и приличное состояние армии, и известная храбрость наших войск, и слабость прусского короля, и соединение усилий с австрийцами. Но Бутурлин в каждом своем донесении выдвигал какое-либо новое намерение, противоположное тому, что было в предыдущем. И ни одно из предложений и намерений не было исполнено. А ведь даже невоенному человеку совершенно ясно, что от скорости его движения в Силезию многое, если не все, зависело в этой кампании. Ему больше всего нужно было поспешить в Силезию, чтобы объединенными силами разбить короля и продиктовать ему условия мира. Он же медлил, а неприятель смело обращал свои силы в другую сторону и успевал противостоять союзникам.

Удивительнее всего, думал Иван Иванович, что остановился под Бреславлем и ничего не сделал, чтобы взять его, хотя гарнизон его незначителен, поблизости неприятеля не было. Все, казалось, предвещало успех. Но Бутурлин созвал совет, заявил о мнимых трудностях. Ну и, ясное дело, совет решил не идти на Бреславль. Да и дальнейшие действия Бутурлина свидетельствовали о его неумении маневрировать большими силами и непонимании своих стратегических задач… Так, во всяком случае, говорили на заседаниях Конференции, и Иван Иванович подробно докладывал о том ее императорскому величеству, когда у нее пробуждался интерес к земным делам.

Как была недовольна императрица, узнавшая, что Бутурлин отказался от нападения на неприятеля, а вместо этого пошел на Швейдниц! Елизавета Петровна была весьма раздражена и серьезными противоречиями, которые наблюдались в реляциях Бутурлина, – противоречиями между его решениями и известными обстоятельствами, которые диктовали совсем другие действия и решения… Как можно было не воспользоваться объединенными силами русских и австрийцев и не ударить по неприятелю, весьма смущенному таким превосходством стоявших против него сил! А вместо того чтобы ударить по неприятелю, и русский и австрийский главнокомандующие потратили много времени на бесплодные и бесконечные совещания. Венец славы уже висел над ними, но два фельдмаршала безвозвратно его потеряли. И вся Европа говорит, что русские всю кампанию думали лишь о том, как бы протянуть время и, ничего не сделав, возвратиться домой… Может, хоть граф Румянцев своими успехами поправит это неблагоприятное впечатление?

С этой мыслью Шувалов и вошел в покои императрицы. Елизавету Петровну принарядили, нарумянили, она полулежала на высоко взбитых подушках и с нетерпением смотрела на дверь. Как только Шувалов вошел, она знаком руки попросила всех оставить их вдвоем.

– Ваше величество… – начал было Иван Иванович.

– Ах, перестань величать меня, мой друг… Мне не до этого. Опять я хуже себя чувствую, чем вчера… Не перебивай меня и не утешай. Я хочу обеспечить твою жизнь… Ты недавно отказался от шести тысяч душ крепостных, воля твоя, но скажу, что напрасно. Ты ж небогат, а от всего отказываешься.

Иван Иванович видел, как трудно говорить Елизавете Петровне, но покорно повиновался ее приказу: не перебивать ее.

– Ваня! Возьми мою шкатулку и не открывай ее пока. Там только мои личные вещи, я никому не хочу их доверять… Возьми на память. Не отказывайся, возьми. Ты знаешь, где она хранится. Подай мне ее…

Он вынул из туалетного столика шкатулку и подал ее императрице. Она молча взяла ее, подержала в руках и тут же вручила Ивану Ивановичу.

– Ну, теперь я спокойна… Что решили на Конференции? И что слышно о Румянцеве? Неужто и он думает уже о зимних квартирах? – И столько было в ее вопросах живого интереса, что Иван Иванович вздрогнул от неожиданного поворота в разговоре. Ведь только что прощалась с жизнью, вручая ему свое завещание, посмертную волю, а тут такой интерес…

– Только что получили реляцию фельдмаршала Бутурлина, ваше величество, в которой он доносит о всех успехах, кои победоносное ваше оружие доныне одержало.

– И конечно, преувеличивает успехи и преодолеваемые им трудности? – язвительно спросила императрица.

– Да, он объясняет свое возвращение в Польшу тем обстоятельством, что неприятель предпринял два весьма важных и опасных для нас действия. Он намеревался скоропостижным вступлением в Польшу тамошние наши магазины разорить и тем самым принудить нас к отступлению – и тем ранее окончить нынешнюю кампанию…

– А второе?

– Совершить скорый марш к Кольбергу и превосходящими силами атаковать Румянцева и разбить его. А по меньшей мере к тому принудить, чтоб он блокаду крепости оставил и Померанию очистил.

– Ну и что же граф Румянцев?

– Получается, ваше величество, что он успешно противостоит неприятелю только потому, что Бутурлин приблизился к зимним квартирам. Но помощь его, дивизия князя Долгорукова, опоздала, и корпус генерала Платена проскочил в Кольберг и соединился с гарнизоном. А о Румянцеве Бутурлин, как обычно, скупо доносит. Все больше о других успехах, носящих частный и незначительный характер…

– Узнаю этого сластолюбца. Верен себе: ему лишь была бы кружка с питьем, может подгуливать даже с самыми подлыми людьми. Вот горе-то превеликое! И некого вместо него поставить… А службой графа Румянцева и его усердием в нынешнюю кампанию мы совершенно довольны. И он прав, требуя от Бутурлина настоящей помощи, а не словесной… Так пусть и напишут, скажи Ивану Ивановичу Неплюеву. А может, сам напишешь… Вот разговорилась, прямо-таки не остановишь. Как ты пришел, так сразу почувствовала себя получше. А что наши союзники-то?.. Небось недовольны?

Елизавета Петровна вдруг, неожиданно для себя, почувствовала ужасную тяжесть в голове. «Ох, лишь бы не пошла кровь горлом! – испугалась она. – Все словно перевернулось во мне… Но лишь бы Ваня не заметил». А опытный царедворец, словно прочитав ее мысли, сделал вид, что не заметил перемены в ее состоянии, и заговорил о последних донесениях послов в Вене, Париже, Лондоне, о разговорах с иностранными послами здесь, в Петербурге…

– В Вене большое неудовольствие итогами нынешней кампании. Кауниц рассуждает при нашем после, что часто, опоздавши только на сутки, можно лишиться успехов целой кампании. Медлительность фельдмаршала Бутурлина обострила раздоры при дворе. Но все стоят за то, чтобы Румянцев продолжал действия под Кольбергом и не уходил из Померании…

– Да, они правы. Только на графа Румянцева надежда, что сия кампания завершится благополучно, – заметила императрица.

– Бутурлин считает, что о кольбергском взятье помышлять уже некогда.

– Пусть идет сам на зимние квартиры, а Румянцева не трогает. К тому же пусть оставит ему как можно больше войска, сколько он сам попросит. Пусть-таки напишут ему от моего имени. Нам необходимы успех, победа. А то Фридриха не склонить к честному и справедливому миру.

– Фридрих, ваше величество, заявил, что он твердо намерен не уступать ни пяди завоеванной им земли и согласен заключить мир лишь при условии, чтоб каждый остался в границах 1756 года.

– Значит, он отказывается вознаградить обиженные им стороны? Тогда будем продолжать войну, раз он так хочет. Не сносить ему головы, видно, забыл Кунерсдорф…

Глава 9
Высокий гость

Сложные и противоречивые чувства обуревали Румянцева… Кампания этого года подходит к концу. Чем завершится она, было ясно: он во что бы то ни стало возьмет Кольберг, ничто не помешает ему теперь довершить начатое в августе… Все идет к тому. Но как мешает возня вокруг него при дворах императорских! Вот письмо графа Александра Воронцова из Вены… Он сообщает: граф Кауниц беспокоится об исходе предпринятого Румянцевым под Кольбергом и предлагает его корпусу идти зимовать в Мекленбурге. Тогда корпус окажется вне всякой опасности, и от этого маневра будет большая польза: прусский король потеряет выгодные коммуникации, что причинит ему большой вред. А принц Вюртембергский, вынужденный спасать Берлин, останется на месте, а не пойдет в Силезию или Саксонию.

Граф Воронцов предупреждает о такой возможности заранее, чтобы можно было подготовить корпус к маршу.

Одновременно с этим письмом Румянцев получил рескрипт Конференции, из которого явствовало, что ему предлагают остаться в Померании и продолжать действовать под Кольбергом…

«Вроде бы и не хотят кончать войну, – думал он, читая этот рескрипт. – Действительно, империя наша шум оружия едва слышит, а оружие наше доныне везде победоносно было… И сколько зависти испытывают королевские дворы к славе нашей, и как жаждут они вмешаться после окончания войны в дележку чужих земель!»

Румянцев относился к Конференции двояко. То ему казалось, что «старички» ничего не смыслят в военном деле, взялись не за свое дело. То выходило так, что их предложения и мнения были продуманными и хорошо разработанными; лишь выполняй, и все будет в порядке. Особенно ему нравился умный и тонкий политик граф Воронцов.

Не могли не порадовать Румянцева и слова рескрипта, в которых выражено ему доверие Конференции: «…И понеже мы уверяем себя, что вы чужды от предубеждений и службу вашу не с тем отправляете, чтоб только простой долг исполнять, но паче о том ревнуете, чтоб имя ваше и заслуги сделать незабвенными, а потому и находитесь равного с нами в том мнении, чтоб, не отвергая наперед все трудности и опасения, видеть в то же время, какие, напротиву того, есть возможности и выгоды, а видя то и другое, оные размерять и первые преодолевать, а другими пользоваться; то с надеждою успеха, при помощи в начале Божьей, и вступаем мы теперь в обещанные предписания на предложенные случаи…»

В рескрипте рассматривались возможные варианты продолжения кампании этого года… Что ему предпринять, если неприятель вдруг покинет Кольберг и побежит за реку Одер и далее. Правильно оценивают члены Конференции качество прусской армии как армии наемной, состоящей из разных народов и вовсе не заинтересованной в том, чтобы сражаться за призрачные цели. Прусские генералы давно страхом перед нашим оружием объяты, и, конечно, если неприятель уйдет из-под Кольберга, то он, Румянцев, будет его преследовать. И вовсе не потому, что пруссаки трусливо побегут, а потому, что уж больно долго ждет момента сразиться в открытом бою с прославленными прусскими генералами…

Румянцев спокойно дочитал рескрипт, который придал ему уверенности в том, что Петербург внимательно следит за его действиями, в основном их одобряет и поможет всем необходимым для того, чтобы не бесславно закончить нынешнюю кампанию. А что ожидает в будущем, никто не мог предугадать. Снова разносились слухи о болезни императрицы и об оживлении деятельности малого двора. Снова начались интриги, слухи, тайные записочки и письма… Румянцев не любил этой возни. Он был солдатом Отечества, простым и честным, каким и надлежало быть солдату. Он любил открытые игры, без подсиживании и обмана.

Ноябрь не принес облегчения. Вместо дождя и ветра пришли морозы, повалил снег, сделавший непроезжими дороги. В корпусе больше стало простуженных и обмороженных. Настроение – и без того неважнецкое – резко ухудшилось, все ждали снятия осады и перехода на зимние квартиры.

Лишь Румянцев твердо верил, что судьба кампании решится у стен Кольберга. Сколько уж терпели, осталось совсем немного: вот-вот замерзнет река Перзанта, тогда фланги принца Евгения станут доступными, легче будет его разбить, да и крепость окажется беззащитной. Так думал Румянцев и упрямо убеждал в том своих подчиненных.

…Платен, встретив заградительные отряды генерала Берга, поостерегся вступать в открытое сражение, стал выжидать, как обычно, случая, затевая небольшие стычки с русскими эскадронами. Но его попытки прорваться с транспортом продовольствия в крепость оказывались пока безуспешными. Так что все шло строго по плану.

И снова все чуть не сорвалось. Однажды в ставку Румянцева приехал князь Голицын, брат жены, генерал-аншеф, в прошлом дипломат, по-прежнему тесными узами связанный с большой европейской политикой. Его дивизия расположилась по реке Варте, не так уж далеко от Румянцева, вот он и заехал к родственнику, чтобы потолковать перед решающими событиями.

Князь Голицын был на семь лет старше Румянцева, побывал во многих странах с дипломатическими миссиями; опытный царедворец, прошел большую школу интриг и лавирования в кривых коридорах царских дворцов. Он и приехал с единственной целью: образумить своего родственника, который вызвал немалое недовольство в генералитете своим упрямством, нежеланием вести войну по старому, испытанному в веках методу. Ведь самый молодой, а командует многими опытными и старшими по возрасту генералами.

– Ваше сиятельство, Петр Александрович, а ведь крепость-то вряд ли сдастся, – начал напрямик князь Голицын после того, как они уселись около железной печки, в которой уютно пылали дровишки, подброшенные денщиком. – Неужто не надоели вам вот эти палатки, походные кровати, весь этот неуютный походный быт?

– Нет, не надоели и никогда не надоедят, чувствую в сем свое призвание, князь… Я радуюсь, когда передо мной ставят такие вот большие задачи. Когда у меня войска много, когда я могу руководить, посылая против неприятеля. Мне доставляет большое удовольствие двигать войска туда, где они всего полезнее.

Голицын видел, как глаза Румянцева, только что покрытые словно дымкой усталости, вновь загорелись светлым огнем счастья военного человека.

– Так ведь к Кольбергу на соединение с принцем Вюртембергским идет еще один корпус прусского короля. Тогда снова силы их будут равными нашим, снова они прорвутся и зароются в ретраншементах, и тогда их ничем не выкуришь оттуда. Поймите, граф! Не лучше ли отдохнуть на зимних квартирах, дать отдых и солдатам, ведь много больных… Я слышал, у вас чуть ли не все генералы отбыли по болезни или в Петербург, или в Мариенбург, поближе к Бутурлину, который уже начал давать пиры, и от повседневных застолий все опухли круг него.

– А пусть их! Действительно, устали все от повседневных баталий, а больше – от недостатка всего: и провианта, и фуража, и обуви, и прочей амуниции. Ни днем ни ночью нет покоя. Поверите: то рапорт от Берга, то рапорт от Яковлева, то рапорт от бригадира Краснощекова, и все почему-то прибывают или поздним вечером, или уж совсем ночью. И все не терпит отлагательства в решении, тут же будят меня, недосыпаю вот уже много суток.

– Да, Петр Александрович, на вас лица нет, кожа да кости… Пожалеть надо себя.

– Потом отдохну, сейчас некогда. Вот-вот принц запросит пощады: дезертиры утверждают, что провианта у него совсем не осталось. Да, по сути, и я в таком же положении, все время только о том и забочусь, как бы не остаться без фуража и провианта.

– Бутурлин приказал мне, следуя по дороге к зимним квартирам, забирать все в магазинах, расположенных в разных местах. А что мы не можем для себя употребить и с собою забрать, то оное оставить для корпуса генерал-поручика Румянцева.

– Вот именно. Что вы не можете с собой забрать, то мне отправите или оставите… А по такому бездорожью попробуй отыщи лошадей для доставки провианта и всего необходимого. Ох, тяжкое бремя видеть страдания людей…

– Ну, тут не только об этом следует думать, граф.

Румянцев вопросительно посмотрел на Голицына.

– От Штеттина к Штаргарду движется в немалом числе неприятель. Всем дивизионным командирам приказано наблюдать за ним и рапортовать немедленно Бутурлину о всех его передвижениях. А если неприятель похочет атаковать наши дивизии на походе, каждую по отдельности, то в этом случае маршрут держать ближе к Польше, чтобы побыстрее достичь зимних квартир. Вот так-то разумные люди думают и поступают. Никто зимой не хочет воевать.

– У нас столько сил, столько возможностей разбить неприятеля и взять наконец эту крепость! Бутурлин почему-то поскорее бежит на зимние квартиры. Как будто позабыли свою честь и славу нашего оружия.

– Нет, почему же? Бутурлин оставляет двенадцать тысяч кавалерии, пехоты и легких войск под общею командой генерал-поручика князя Волконского около Познани и по реке Варте. Да и ваши войска усиливает чуть ли не до сорока тысяч.

– Да, сорок тысяч. – Румянцев задумался: цифра грандиозная, если вспомнить, что несколько месяцев назад ему выделили всего около девяти тысяч слабо подготовленных, неумелых солдат и офицеров. Сейчас он может ими гордиться, их не узнать, они стали боевыми, опытными воинами. – Граф Бутурлин лишь выполнял рескрипт Конференции, усиливая мои войска. Но вот он предложил мне главную свою квартиру взять в Керлине. Посмотрите…

И Румянцев показал расположение своих и неприятельских войск на карте, которая у него была все время под рукой.

– Если я отойду к Керлину, то оным я не только неприятелю свой фланг открою, но и магазины и транспорты, идущие с провиантом к корпусу, большой опасности подвержены будут. А так как подлинно известно, что генерал Платен с корпусом движется к Штаргарду, то совершенно твердо можно предположить, что он не оставит в покое нас при отступлении.

– Скорее всего, граф, Платен движется с единственною целью – помочь принцу Вюртембергскому, страждущему от всяческих недостатков: у него нет ни амуниции, ни провианта, ни фуража.

– Да, Платен уже пытался прорваться сквозь мои оборонительные посты, но ничего не получалось. Нет, никуда я не уйду. Столько времени и сил для сокрушения неприятеля потрачено, столько невозможного совершено, что пусть уж еще немножко потерпит их сиятельство господин Бутурлин. Меня поддержат в Петербурге: всем нужна победа. Мне и граф Воронцов писал из Вены, что тамошний двор заинтересован в победе под Кольбергом. Думаю, что через несколько дней здесь произойдут главные события… А я во всем ощущаю недостатки, даже в генералах.

Голицын с недоумением посмотрел на Румянцева: уж в чем, в чем, но в генералах…

– Да, в генералах. Иные из них весьма больны. А ведь вскоре придется, это чувствую я, много маневрировать отрядами, которые могут возглавить только генералы, способные водить войска. Немалое число полков, а командиров не хватает. Просто беда, не на кого положиться.

– А говорят, у вас есть генерал-лейтенант Гольмер.

– По нынешнему времени мне артиллерийский генерал и не надобен. Артиллерии не так уж и много, и фон Миллер вполне справляется со своими обязанностями, толковый, исполнительный офицер, знает свое дело. По малому же числу сей артиллерии нет нужды оставаться генерал-лейтенанту артиллерии в моем корпусе. Мне бы толкового командующего легкими войсками… То был злодей Тотлебен, предательски наводивший на нас прусского короля, то господин генерал-майор Берг, из рапортов которого ничего не поймешь. То сообщает, что неприятель накапливает силы в Штаргарде, то утверждает, что неприятель у Штепниц. Попробуй пойми… Или он каждый эскадрон за неприятеля считает?! А где он подлинно и каковы его истинные намерения, я не знаю и никаких мер не могу принять против него.

– А вы потребуйте обстоятельного рапорта. Пошлите своего офицера к нему, разузнайте…

– Необходимо атаковать Платена в Штаргарде, – твердо сказал Румянцев. – Не давать ему соединиться с корпусом Шенкендорфа. Вот задача генерала Фермора, который обретается в этих пределах… Да ведь скорей уйдет на зимние квартиры, чем ввяжется в какое-либо предприятие, я-то уж его знаю. Фермор подчиняется Бутурлину, так что вряд ли предпримет активные действия.

– Петр Александрович, в Штаргарде трудные переходы через реку, непроходимые болота, дефиле там невозможные.

– Да полно, князь! Насколько мне известно, сия река, через которую переходить надлежит, не очень-то широка, и вы, искусный генерал, знаете о всех способах ее форсирования. Нельзя дробить корпус, когда принц Вюртембергский от голода и другой нужды готов броситься на меня и вырваться из окружения… Дезертиры доносят, что он намерен на днях береговой дорогой к Трептову путь держать со всем корпусом. И для скорейшего оставления сих мест через залив Кольбершдип при деревне Лангенгаген и через Перзанту ниже города делают мосты.

– А вдруг это ложные сведения и он прорвется где-нибудь в другом месте?

– Вот потому-то я и не могу ничего предпринимать против Платена, пока у меня под носом столь сильный корпус, который может тайно сосредоточиться и всеми силами ударить в каком-нибудь месте. Поди угадай в каком… Предполагаю, что все-таки через береговую дорогу к Трептову, где у меня остался небольшой заслон. Нет больше сил, боюсь распылять корпус на мелкие отряды, которыми будет тяжело маневрировать.

– А если все-таки вы узнаете, что принц пойдет тем путем, о котором вы сказали? Что можно предпринять? Можно ли задержать его?

– Вряд ли… Сильным отрядом на сем пути его не удержать, потому что оная дорога лежит за болотами и провесть туда артиллерию весьма трудно. Однако ж в предосторожность по дороге морской от Кольберга к Трептову я все мосты приказал сжечь, и они сожжены. И естественно, если он пойдет этой дорогой, то я не упущу возможности преследовать его и делать возможные поиски. И то только в том случае, если бы наша первая дивизия предприняла что-нибудь против Платена или хотя бы по меньшей мере старалась удерживать его на прежних позициях, доколе я с герцогом решительное бы дело возымел на его пути… А этого ждать совсем недолго, по всем известиям это предчувствую.

Князь Голицын знал, конечно, что первая дивизия Фермора и не собиралась стоять против Платена, а потому он и сказал об этом Румянцеву.

Тот раздраженно махнул рукой:

– Я так и предполагал, князь. Всем хочется побыстрее на зимние квартиры… А может, у Бутурлина поистощились запасы вина? Ведь я просил его поручить князю Волконскому учинить поиск против Платена, пока он не соединился с Шенкендорфом и не стал еще сильнее… Но он не внял моей просьбе.

Князь Голицын смотрел на разгоряченного родственника, который так близко принимает к сердцу все происходящее здесь, под Кольбергом, и чувствовал, что молодой генерал ни перед какими трудностями не остановится, но крепость возьмет.

– Да все, Петр Александрович, опасаются недостатков в фураже, в провианте. – Князь Голицын сказал нехотя, с сочувствием посмотрел на Румянцева.

– Вот и господин генерал-майор Берг тоже все жалуется… Но я никак не могу понять, почему такие великие округа опустели в такое короткое время, да и корпус-то Берга не весьма многочисленный…

– Плохо умеем пользоваться местными условиями, граф. Население за все должно платить, а мы не используем его, жалеем, сочувствуем, не взимаем полагающейся контрибуции. Вот и получается, что неприятель всегда имеет то, что хочет, а мы все время терпим недостатки во всем… Россия-то далеко, не навозишься оттуда.

– Просто нерадивы… Сколько уж раз сказывался больным генерал Берг. Пусть бы уезжал, я б его спокойно освободил и сам бы вверенные мне легкие войска пропитал… Так нет ведь, все, оказывается, только на словах, а сам Бутурлину другое говорит. Вот и несу крест… Вот недавно получил от майора Ивана Будендика, обретающегося в Камине, рапорт, из которого следует, что в Штепницах гарнизон состоит из одного капитана с шестьюдесятью рядовыми, тринадцатью камер-гусарами да одной пушкой… А генерал Берг мне доносил совсем другое. И рапорту майора я больше верю, потому что сие подтверждает и пленный сержант…

Столько горечи было в словах Румянцева, что князь Голицын попытался как-то успокоить его.

– Ну, ничего, Берг еще себя покажет, он неплохой генерал. А может, Вяземский еще ввяжется в какое-либо полезное предприятие?

– Трудно представить себе, чтобы князь Вяземский со своим корпусом марш на Штаргард предпринял.

– А нельзя ли ложную атаку против Кольберга учинить?

– Ну а как ее предпринять? Допустим, я решусь на это. Значит, нужно вывести войска из-за наших батарей и двинуться на неприятеля, по открытому месту. А чего я добьюсь? Неожиданной атака не может быть, там всегда ждут нашей атаки, это не раз уже было, и всякий раз с уроном для нас, а они спрятаны в земле, их не видно… Нет, только во взаимодействии всей армии нас ожидают авантажные предприятия.

– А сколько у Платена батальонов? – спросил Голицын.

– Да все тот же майор Будендик, со слов пленных и жителей Штаргарда, оказавшихся у него, доносит, что у Платена всего шесть батальонов пехоты, два полка драгун и до шестисот гусар. Так что можно было, не подвергая опасности наш корпус, генерала Платена атаковать и разбить. А генерал Берг ничего не предпринимает против таких малочисленных сил. А мог бы. Вы посмотрите, вот здесь, в Грейфенберге, стоит генерал-майор Яковлев с двумя полками пехоты, недалеко от Берга обретаются полковник Апочинин с его деташементом да полки самого Берга. Это ли не сила, способная разбить шесть батальонов Платена? Но нет… Хоть бы старались отнимать у неприятеля пропитание, которое он везет в Кольберг, хоть бы дороги к Кольбергу от Штеттина открыты не были.

Князь Голицын, внимательно всматриваясь в карту, разложенную на другом столе, подумал о том, что ведь все побережье от Камина до Штеттина контролируется нашими постами. И провел пальцем по всей этой большой территории. Румянцев по-своему истолковал этот жест.

– Вот именно. Вы угадали мои мысли. От Камина к реке Реге, да и в прибрежных деревнях, где наших войск не было, жители не испытывают ни в чем недостатка. Здесь вполне можно прокормить еще хоть один корпус. А Берг жалуется.

«Ну дался ему этот Берг, видно, засел в печенке, не может не упомянуть о нем и минуты», – мелькнуло у Голицына.

– Ведь мой корпус, держась в околичностях Кольберга вот уже четыре месяца, не имеет по сие время ни в чем недостатка. Более того, если я останусь со своим корпусом в Померании, по-прежнему придется рассчитывать только на свои силы.

– Я слышал, вы отдали под суд не одного офицера и солдата за притеснение мирных жителей. Правда это?

– Судили здесь одного. Всем строго-настрого приказано от меня, чтоб не было обид, разорения и грабительства обывателей ни под каким видом. И кроме провианту, фуража и положенной порции, ничего не брать, да и то с крайним порядком и осмотрением. О преступниках же, как и несмотрителях за командами, мне немедленно докладывают. И все строго бывают наказаны.

Долго говорили два генерала о предстоящих битвах, о европейской политике, о требованиях венского двора к русской армии.

– Не пора ли на отдых? – спросил наконец князь.

Голицын быстро заснул: сказывались долгие, изнурительные походы. А Румянцев долго перебирал в памяти последние события, рапорты, которые он отдавал, донесения по службе, допросы дезертиров и жителей, оказывавшихся в лагере…

Глава 10
Пробуждение Румянцева

Снился Румянцеву сон… Будто он вместе со своими сыновьями отправился на охоту, и вот они выслеживали какое-то невиданное животное, но чуть только подходили на выстрел, как оно тут же убегало, словно чуяло крадущихся стрелков. Чудилось Румянцеву, что его мальчики уже отважные стрелки, хотя младшему было всего лишь чуть больше шести…

И вот он уже совсем настиг это диковинное существо, уже готов его схватить, но кто-то сильный и ловкий отвел его руку… Он хотел оглядеться, увидеть, кто же это, но не мог повернуть головы. Он хотел было прикрикнуть, но тут проснулся от пристального взгляда своего ординарца.

– Ваше сиятельство, проснитесь! Важные новости…

Румянцев вскочил, быстро оделся, привел себя в порядок.

Князь Голицын тоже завозился на своей походной кровати.

– Проси!

Тотчас же вошел полковник Николай Иванович Салтыков, давний знакомый, с которым ходили вместе еще на Рейн под водительством Репнина.

– Ваше сиятельство! Корпус принца Вюртембергского оставил ретраншемент на правом своем крыле.

– Сами видели?

– Да, немедленно были посланы для досмотра патрули, некоторые отважились въехать в самый ретраншемент. Потом я уже и сам побывал там. Подлинно оставлен, ваше сиятельство, тут не может быть сомнений.

– Теперь нужно проверить левое крыло. Скорее всего, сие неприятельское движение воспоследовало над самым морем, через Кольбершский и Трептовский дипы, где и реку Регу легко можно перейти. Так…

В палатку командующего входили офицеры. Румянцев заметил, что все ждут его указаний.

– Итак, господа, начинаются решающие события, которых мы так давно ждали, – вдохновенно заговорил Румянцев. – Мы делали все для того, чтобы вынудить принца на эти действия. Немедленно весь корпус переходит Перзанту и занимает позиции в деревне Кеприн. Генерал Долгоруков встанет с имеющимися в его команде полками и батальонами при деревне Неймер…

Совещание было коротким. Все понимали, что медлить нельзя. По разным дорогам помчались курьеры.

И события замелькали с головокружительной быстротой. Обстоятельства менялись чуть ли не каждый день… Принц Вюртембергский двигался к Трептову. Все войска Румянцева были приведены в боевую готовность и устремились вслед за корпусом принца. Но никаких действий пока не предпринимали. Нужно было подробно разведать о намерениях неприятеля. Полковник Девиц со своими драгунами с трудом преодолевал бездорожье. Неприятель шел по Трептовской дороге. Повсюду русские видели амуницию, брошенные пушки, но воспользоваться трофеями не могли, потому что вытащить эти ящики с амуницией, а тем более пушки, из густой, непролазной грязи не было никакой возможности. Попробовали впрячь в пушки несколько лошадей, но они даже не стронулись с места, так глубоко увязли. Да и неприятель, заметив преследование, выслал арьергард, открывший жесточайшую стрельбу. Ничего не оставалось, как пушки и ящики с амуницией подорвать.

В то самое время корпус Румянцева, расположенный в разных местах, перешел Перзанту и в полночь уже был на высотах, контролирующих все подходы к реке. Стали поступать сведения от генералов Яковлева и Берга, которые строго выполняли диспозицию Румянцева: Яковлев отступил от Грейфенберга к деревне Герфин, лежащей в одной миле от позиции корпуса, а Берг при виде движущегося неприятеля покинул Грейфенберг, мост через реку Регу за собой уничтожил. Полковник Кирсанов, наблюдавший движение неприятельское у Трептова, тоже почел за необходимое разобрать мост, опасаясь нападения неприятеля, и удалился на соединение с корпусом.

Помешать неприятельской операции не удалось. Им использованы были все средства для того, чтобы навести на ложный след русское командование. Совершив тайный, под покровом ночного тумана, марш, он вышел из окружения на оперативный простор. Теперь принцу Вюртембергскому ничто не помешает соединиться с корпусом Платена. А Румянцев не мог предпринимать активных действий, не узнав о подлинных намерениях неприятеля. Но как узнать? Уже не раз обманывали дезертиры и обыватели, давая заведомо ложные сведения, чтобы запутать, сбить с толку командование русской армии. И Румянцев горько жалел об ошибке, которую он допустил. Будь у него побольше сил, такого не случилось бы.

«Да, ничего не остается делать, как выжидать. Невозможно одного преследовать и другому противиться… К тому же и мосты через Регу у Трептова и Грейфенберга сокрушены моими «храбрыми» генералами, дабы неприятель их не мог преследовать. Вот ведь вояки… А ведь знали, что не оставлю я их наедине с неприятелем. Теперь же без мостов трудно перейти Регу, она еще не замерзла», – сокрушался Румянцев.

Возвратился капитан Бок и доложил, что комендант Кольберга фон дер Гейден отказался сдать крепость. Румянцев отдал приказ генерал-поручику Гольмеру вырыть траншеи, поставить батареи и открыть огонь по Кольбергу.

В город полетели снаряды.

Генерал Берг преследовал принца Вюртембергского до Дамма, что неподалеку от Штеттина. Дальше преследование было опасным. Румянцев приказал внимательно следить за неприятелем, сковывать его действия, не допускать всякий провоз в крепость Кольберг.

Пока все шло так, как и предполагал Румянцев. Два корпуса, соединившись, не торопились с боевыми действиями, копили силы, выясняли свои возможности, а главное – готовили огромный обоз для осажденных, который им было приказано Фридрихом провезти с боями в Кольберг.

Один из перебежчиков прямо сказал:

– Принц Евгений обещал вернуться с продовольствием и фуражом…

«Пусть идет, – подумал Румянцев. – На этот раз ему не удастся нас перехитрить. Мы будем ждать его, использовав им же сделанные ретраншементы… А может, встретить его в чистом поле?»

Если б кто увидел Румянцева в этот момент, поразился бы происшедшей с ним переменой. Куда девалась обычная в последние дни усталость? Глаза горели, а все его могучее тело дышало энергией. «А Голицын уговаривал меня идти на зимние квартиры. Он еще увидит, здесь произойдет изрядная баталия!» Румянцев явно торжествовал не только над своим родственником, но и над старым фельдмаршалом Бутурлиным, над всеми, кто был против его плана ведения войны.

Наступали решительные дни осады Кольберга, а вместе с тем и всей кампании 1761 года. Румянцев приказал закрыть Кольбергский проход, по которому прошел принц Евгений. Генерал-майор Яковлев, генерал-поручики Долгоруков и Олиц, бригадир Брандт – опытные воины, на них можно положиться. Да и войск теперь хватит, все они плотным кольцом окружили Кольберг, обратив свои орудия и штыки против неприятеля, идущего с запада и юго-запада. Неприятель хитроумен, он может прорваться в любом направлении…

13 ноября Румянцев осматривал позицию корпусов принца Вюртембергского и генерала Платена, которые правым флангом примыкали к Шифельбейну, а левым – к деревне Лейкоу. Он долго рассматривал в подзорную трубу неприятельские палатки, следил за мельканием конских и человеческих фигур.

Сзади раздался голос одного из полковников, сопровождавших Румянцева на рекогносцировку:

– А ведь можно неприятеля атаковать в сей его позиции.

– Только не иначе как обойдя или от Шифельбейна, или от Рюгенвальда, – заметил другой из свиты сопровождения.

– Понимаю вашу смелость и желание послужить нашей славе и Отечеству, господа, – сказал Румянцев, не поворачиваясь к говорившим. – Но, думаю, намерение неприятеля в том, чтобы выманить нас с нынешней позиции, пресекающей ему путь к Кольбергу. А потом напасть на атакующих и провезти провиант в крепость. Других целей он не преследует. Вот почему предпринимать атаку, как бы ни была она благоприятна для нас, невозможно. Большой риск, а рисковать всей кампанией не имеем права. Подождем. Неприятель сам предпримет действия, а вот уж тогда посмотрим, кто кого перехитрит. Мы будем диктовать свои условия ведения боя. Ему деваться некуда, как идти на прорыв. Наберитесь терпения, господа. Осталось совсем чуть-чуть. Позиция у нас крепкая. Только нужно быть внимательным и осторожным: неприятель знатный, может ускользнуть. В таковых обстоятельствах за один час может все перемениться. А корпус князя Вяземского что-то медлит. Пора бы уж ему присоединиться к нашим войскам. Ох уж эта наша медлительность, сколько из-за нее мы упустили побед…

Румянцев долго всматривался в позицию неприятеля. Сколько он еще будет маневрировать, скрываясь за ущелинами и болотами, которых здесь изрядное число? Когда неприятель перешел на эту сторону Реги, Румянцев решил было атаковать, тем более что мосты на реке были разорены, что помешало бы пруссакам ретироваться*. Но, увидев его позиции, Румянцев понял, что невозможно атаковать во фронт неприятеля, расположившегося за большим буераком и за высотами, за которыми начиналось большое чистое поле. Ясно, что оно могло простреливаться и пушками и ружьями. Потери при такой атаке были бы огромными, и она вполне могла оказаться бессмысленной. Можно было бы зайти с флангов, как подсказывали его подчиненные, но в этом случае нужно было делить на отряды свой корпус, ослаблять таким образом основные силы, стоящие против неприятеля, который мог бы незамедлительно воспользоваться этим и напасть на него, выполнив задуманное предприятие. Так что и атаки с флангов отпадают: все военные резоны* воспрещают делать это…

Оставалось держать неприятеля на этой позиции: пусть он ищет случай, как подать помощь Кольбергу, – а самим ждать, не подвергаясь опасности. Неприятель это понимает, вот и маневрирует, отыскивая выход из создавшегося положения. Пусть маневрирует, а Румянцев понаблюдает за ним, не упуская случая напасть, когда это будет выгодно. Цель всех маневров пруссаков не трудно разгадать: вызвать огонь на себя и тем самым отвлечь русских от осады. Платен даже подослал польского маркитанта, якобы пробиравшегося в Кольберг с письмом к коменданту, в котором говорилось о намерениях их напасть на левый фланг Румянцева или же зайти в тыл для разорения его магазинов. Жители, дезертиры подтверждали этот слух.

Сначала Румянцев поверил и письму, и показаниям дезертиров, а потом твердо решил выждать и по перемещению неприятеля определить его истинные намерения. Нет, теперь он не поддастся на хитроумные и коварные уловки.

Только Румянцев вернулся в свой штаб с рекогносцировки, как ему сообщили, что Платен и принц двинули свои войска к побережью. Полковник Шетнев с двумя полками и полковник Зорич с двумя гусарскими полками, посланные вслед, преградили им дорогу. Генерал-майор Берг остался на прежнем месте, приказав Тверскому и Тобольскому драгунским полкам атаковать неприятельский арьергард. В этой стычке отличились полковник Медом и майор князь Юрий Долгоруков. Неприятельский батальон был полностью порублен на глазах своей же пехоты, которая, построясь на опушке леса, открыла жесточайший картечный и ружейный огонь. В ответ шесть русских пушек тоже открыли огонь, нанеся неприятелю большой урон. В плен были взяты поручик и сорок четыре нижних чина.

Офицеры связи то и дело прибывали с новыми донесениями от командиров отдельных отрядов.

В эти дни Румянцев не знал отдыха. Приходилось решать множество головоломок. Всякое могло быть… Слишком запутанные передвижения совершал неприятель. Можно было даже подумать, что пруссаки вознамерились, перейдя реку Регу, расположиться на кантонир-квартирах. Для русских это была бы неудача, этого нельзя допускать. А значит, нужно навязывать свой план действий…

20 ноября Петр Александрович Румянцев созвал военный совет и предложил высказаться относительно дальнейших действий под Кольбергом. Генерал-поручик В.М. Долгоруков, генерал-майор Яковлев, генерал-майор Ф. Долгоруков, бригадир Неведомский, полковник Бибиков высказались за прекращение военных действий.

Глава 11
Капитуляция

Военный совет ничего нового не предложил…

Снова указывал на нехватки и трудности, в которых находилась армия под Кольбергом. Как будто ничего этого не видел Румянцев! Он все это видел. Но, несмотря на все нехватки и трудности, он, Румянцев, устоял, а неприятелю не только не удалось отвлечь корпус из Померании и от Кольберга, но сам он вынужден был отступить за реку Регу. Возможно, Платен и принц захотят уйти в Саксонию или Мекленбург и спокойно там расположиться на зимних квартирах? А почему он, имея в своем распоряжении такие силы, даст им возможность спокойно уйти? Нет, свободного пути он им не предоставит, все время будет следить за ними, и покойно располагаться в квартирах он не допустит.

А что касается тягот и лишений, то члены военного совета, безусловно, правы… Плохие дороги, никудышное состояние тягловых лошадей, не способных нормально транспортировать заготовленный провиант и фураж, в коих всегда большие недостатки. Обуви нет, хотя сколько раз Румянцев обращался за помощью в разные ведомства. А ведь не токмо вредное осеннее время продолжается, а сущая зима настает.

Мысли Румянцева перенеслись к неприятелю. Ведь он терпит те же бедствия, а все же пытается прорваться к крепости, маневрирует. А гарнизон крепости! Он испытывает еще большие лишения, к тому же орудия бомбардируют крепость. Но он по-прежнему упорно держится, невзирая ни на что… «А разве мы, русские, слабее пруссаков духом? Ничуть не бывало! Так почему же должны снимать осаду и уходить несолоно хлебавши?!»

Если господа из военного совета смалодушничали в очередной раз, то он, Румянцев, на такое не пойдет. А противник выжидал, понимая, что напролом лезть нельзя, погубишь понапрасну полки. Маневрировал на виду у русских: дескать, выходите, посражаемся… Румянцев приказывал кавалеристам Берга иной раз встречать противника в чистом поле, но тут же откатываться назад: незачем попусту тратить силы. Главное сражение еще впереди. Ясно, что неприятель явно забеспокоился: все его маневры, распускаемые им ложные слухи о своих намерениях не возымели ожидаемого действия. Он будет что-то предпринимать в самое ближайшее время.

Румянцев вспоминал, чуть ли не каждый день с мая месяца, сколько было предпринято смелых и активных действий против неприятеля, сильного, умелого, опытного в воинских предприятиях. Явно, что он уже истощен, мечется, как зафлаженный волк, постоянно натыкаясь на русские посты. А иногда теряется под напором настойчивых и смелых атак русских кавалеристов. Вот бой у деревни Кильсау… Тут русские кавалеристы показали свою удаль.

И Румянцев был доволен: «Ох уж этот Берг!.. То он не выполняет прямых указаний, стонет, что нет того-то и того-то, ждет, пока у него все появится как на блюдечке, вот тогда-то, дескать, он и сделает все необходимое и нужное. А последнее время действует прямо-таки великолепно… С крайним удовольствием получил учиненную им диспозицию боя у деревни Кильсау, все полки хорошо взаимодействовали, а полковник Зорич и подполковник Суворов доказали особое усердие и ревность к императорской службе. Непременно пошлю реляцию с должной хвалою про их славные дела…»

…Пруссаки, как и предполагал Румянцев, от реки Реги пошли в сторону Одера и остановились, ожидая подкрепления, в местечке Наугард и ближайших деревнях. Но Румянцев строго приказал не давать неприятелю располагаться на кантонир-квартирах, а посему Берг действовал, строго выполняя приказ командующего.

О намерениях неприятеля никто не знал. Может быть, он ждал подкрепления из Саксонии и Силезии, но, узнав о расположении русского корпуса на кантонир-квартирах, снова вернется к Кольбергу и попытается прорваться? А может, завяжет битву с Румянцевым, попытавшись отвлечь его от крепости? Но вряд ли принц мог ждать подкрепления из Саксонии и Силезии, где успешно действует фельдмаршал Даун, втягивая главные силы Фридриха в тамошние операции. Значит, неприятель просто захотел отдохнуть и перегруппироваться перед началом решительных сражений…

Вот почему Румянцев отдал приказ преследовать пруссаков всеми легкими войсками и кавалерией, дабы не дать им отдохнуть и привести в порядок расстроенные многими тяготами полки и батальоны. 20 ноября три батальона пехоты и шесть эскадронов кавалерии неприятеля, преследуемые нашими войсками, попытались закрепиться в деревне Кильсау. Но полковник Зорич со своими эскадронами вместе с Тверским драгунским полком под командованием Александра Суворова атаковали пруссаков, вынудили их к отступлению. Неприятель не ожидал активных действий напавших и не оказал им должного отпора. Русские гусары и драгуны врубились в отступавшую пехоту и многих порубили, взяли в плен капитана и подпоручика, 69 рядовых, захватили одну пушку. Полностью уничтожить неприятеля не удалось, потому что оставшиеся в живых скрылись в дефиле, где их ожидало подкрепление.

На следующий день Румянцев получил донесение от генерала Берга, из которого следовало, что принц Вюртембергский, обеспокоенный настойчивостью русских гусар и драгун, с немалым конвоем рекогносцировал его позицию. Близко подойдя к казацким форпостам, заставил их отступить и продвинулся далеко вперед. Но казаки, получив подкрепление, сами перешли в атаку и прогнали принца к прусским укреплениям, взяв при этом в плен поручика, капрала и шесть гусар.

Захваченный в плен поручик Шлеме сообщил, что к принцу на днях прибыл курьер и привез новые указания короля… Оказывается, не зря принц выезжал на рекогносцировку: он уже обдумывает новые способы прорыва к Кольбергу. Ясно и то, что ему повелели дальше не отступать. А пока он разместил свои войска так, чтобы можно было немедленно собраться в единый кулак и двинуться на Румянцева, найдя самое слабое место в обороне русских. Пленный поручик также сообщил, что фельдмаршал Даун желаемого успеха в Саксонии не добился, с наступлением сурового времени отправился на зимние квартиры.

27 ноября Румянцев получил известие от полковника Горюшкина о том, что немалые силы неприятеля подошли к Трептову и остановились в миле от него. Румянцев отдал приказ генералу П.И. Олицу соблюдать всяческие предосторожности и постараться закрыть Неймернские ворота, через которые может проскочить хитроумный неприятель.

Вот радостное состояние, которого так долго ждал Румянцев. Теперь они поспорят на равных, теперь уж ни туман, ни хитрость не помогут принцу: Румянцев все предусмотрел…

И точно, как он и предполагал, принц двинулся из Трептова… Ожидая, что корпус его пойдет к Перзанте, Румянцев устремился навстречу, заняв высоты, лежащие при деревне Неймерн. Но тот уклонился от встречи и попытался пройти по старой дороге. Но, увидев, что и эта дорога надежно закрыта, вернулся в Трептов. Оставив немалый отряд, чтобы принц снова не покусился здесь пройти, Румянцев со своими батальонами и полками расположился между деревнями Предмина и Грине. Все отряды знали, что делать при первом же выстреле. Легкие войска и кавалерия внимательно следили за передвижениями неприятеля. Одновременно велась и работа на подступах к крепости: инженер Гербель довел земляные работы до самого палисада. Было ясно, что она доживает последние дни. В крепости терпят и холод и голод, но сдаваться отказываются. Это вызывало и чувство досады, и восхищение мужеством осажденных.

Принц Вюртембергский, выполняя приказ короля, не прекращал попыток прорваться к Кольбергу и спасти его гарнизон от позорной сдачи. Но повсюду натыкался на расставленные умелой рукой русские посты и батальоны. Однако приказ был строгий и решительный. И принц знал, что король не любил тех, кто не выполняет его приказов… И тогда он предпринял отчаянный шаг: бросил почти весь свой корпус на прорыв.

1 декабря разыгралось сражение, которое решило исход многомесячной осады Кольберга.

В девять часов утра Румянцев увидел, как неприятель двумя колоннами поднялся на высоты, вздыбившиеся перед Шпигой, и построился в две линии. «Ну, началось, – подумал Петр Александрович, довольный предстоящей схваткой. – Мы готовы к встрече. Неприятелю же ничего не остается, как только атаковать нас. Но при такой диспозиции, которую я разработал, ему прорваться невозможно. Каждый деташемент может быстро оказать помощь другому…»

Построенные в две линии батальоны Долгорукова и Олица готовы встретить неприятеля на одном из важнейших направлений предполагаемой атаки. На Шпигском пасе возвели сомкнутый звездообразный штерншанц*, где укрылся гренадерский батальон с четырьмя полковыми орудиями под командой капитана Штакельберга. Батальону приказано было стоять до последнего, но неприятеля не пропустить. Отдавая такой приказ, Румянцев понимал, что этот штерншанц – ключ к этой местности, он контролирует и Шпигский пас, и болото рядом с ним. Здесь придется нелегко, потому что и неприятель, конечно, понимает значение паса для успешного завершения задуманной им операции.

Легкие войска, кавалерия и два батальона под командованием генерала Берга заняли пас при Нейбрике на Большой Трептовской дороге и в деревнях Дрейноу и Робе. Бергу было приказано затруднять все неприятельские движения и сдерживать его, по возможности, а при сильном наступлении занять Неймернские высоты и держаться там до тех пор, пока неприятель до конца не раскроет свои наступательные намерения, а потом отойти на соединение с основными силами корпуса.

В ночь на 1 декабря 1761 года неприятель своими маневрами давал понять, что он намерен прорваться через дип, по которому недавно прошел корпус принца Вюртембергского. Но Румянцев принял необходимые предосторожности и был спокоен: прежней дорогой принц не пройдет.

Тревожной была эта ночь. Повсюду неприятеля встречали русские заградительные посты. В девять часов Румянцев увидел, как две колонны неприятеля, поднявшись на высоты, лежащие перед Шпигской высотой, построились в две линии. «Вот теперь все ясно, предстоит открытая игра, – подумал Румянцев. – Началась канонада с обеих сторон, все пошло как положено».

Легкие войска Румянцева начали умышленное отступление, как бы под напором превосходящих сил неприятеля, а пехотные батальоны, скрытые от глаз пруссаков, затаились, готовые к бою.

Румянцев движением руки подозвал адъютанта. Подскакал волонтер.

– Немедленно передайте мой приказ: легким батальонам, перешедшим Неймернский пас, занять на сей стороне небольшую рощицу, лежащую на высоте… Придвинуть с правого фланга несколько больших орудиев к самому болоту для подкрепления и обороны штерншанца.

Как и предвидел Румянцев, неприятель обрушил свои силы на этот штерншанц, понимая, что без взятия его он не может сделать себе свободный проход. Более двух часов оборонялся батальон капитана Штакельберга, несколько атак отбил. Но превосходящие силы снова и снова накатывались на него, и батальон вынужден был ретироваться, как и было заранее условлено. Неприятельская кавалерия, заметив ретираду батальона, бросилась вдогонку, несмотря на сильный заградительный огонь наших орудий. Охваченные наступательным порывом, пруссаки и не заметили, как в их сторону двинулись батальоны генерала Яковлева. Наконец они поняли свою оплошность и поспешно покинули занятый штерншанц.

Пока все шло, как и было задумано. Румянцев, заметив отступление неприятеля, тут же приказал своим легким войскам и кавалерии преследовать его.

Конечно, были колебания у Румянцева: стоит ли преследовать и дробить свои войска, занимавшие самые выгодные позиции, есть ли смысл в этом? Но уж так поспешно ретировался неприятель, что не преследовать его было просто грешно. К тому же по всей дороге отступления были брошены раненые и больные, много замерзших солдат и офицеров. Стужа стояла в то время небывалая.

Больше тысячи пленных оказалось у русских после этой вылазки противника. В их числе были и обер-офицеры. Они подтвердили, что принц потерял при атаке штерншанца около семисот солдат и офицеров.

Конечно, Румянцев мог бы полностью сокрушить корпус принца, но нельзя было увлекаться решением одной, сиюминутной задачи. Главное – это Кольберг. А после неудачной попытки прорваться принц вряд ли найдет силы снова идти на прорыв.

Румянцев немедленно послал нарочного известить коменданта крепости, что принц отогнан и разбит.

– Скажите этому отверделому полковнику, что принц сделал все, чтобы доставить ему необходимые припасы, но не доставит теперь. Скажите, что сопротивление бесполезно, сделана брешь в стене, так что он не может быть в ответе перед королем, но будет в ответе перед Богом в погублении толикого числа неповинных людей без всякого резона. Пришло время, когда его действиями руководит вовсе неумеренная и непристойная амбиция упрямого себялюбца. А я доведу свою экспедицию до полной победы, и тогда, по справедливости, победителю достанется все.

Вскоре Румянцев получил ответ коменданта, что в связи с тем, что все предпринятые прусским королем меры не принесли желанных результатов, а со своей стороны он использовал все военные резоны, чтобы оставить крепость в целости и сохранности, то теперь не видит иного выхода, как сдать крепость на милость победителя. Он пришлет своего штаб-офицера с капитуляцией.

Только теперь, получив долгожданное известие о капитуляции, Румянцев послал легкие войска преследовать пруссаков.

5 декабря в восемь часов утра Румянцев прибыл из деревни Грине к Кольбергу. С распущенными знаменами, с барабанным боем начал выходить из крепости неприятельский гарнизон. Сложив оружие, солдаты и офицеры становились военнопленными ее императорского величества. Весь гарнизон был налицо. Не было лишь старого полковника фон дер Гейдена, коменданта, сказавшегося больным и испросившего у Румянцева разрешения не присутствовать при капитуляции.

88 штаб– и обер-офицеров и 2815 солдат было взято в плен; 45 знамен и 3 штандарта, 146 крепостных орудий, снаряды, оружие, амуниция достались в качестве трофеев русской армии.

Приняв капитуляцию, Румянцев поехал осматривать Кольбергскую гавань… Другие заботы навалились на него. Он видел, как изголодались солдаты и офицеры, как измучены местные жители. «Конечно, я правильно сделал, что не принял многие неприятельские претензии при капитуляции, оставив только те, кои единственно милосердию и человеколюбию нашему соответствуют. Но ведь надо кормить этих людей, настолько истощенных, что на них страшно и тоскливо смотреть. Недостаток в пропитании здесь крайний. И мнится мне, что весьма было бы небесполезно магазины здешние наполнить как можно больше съестными припасами для раздачи за деньги местным жителям, яко до крайнего голода доведенным. Для нас-то три только что прибывших галиота с провиантом из Лебе пока хватит, четвертый вскоре прибудет. На первый случай для гарнизону оного достаточно будет. А вот немедленно нужно написать генералу В.И. Суворову, чтобы он дал распоряжение отправить из Пиллау все груженые галиоты… Казалось бы, после всех этих многомесячных забот и тревог можно было бы и отдохнуть, расслабиться душой, но нет, столько забот, новых и неизведанных, снова гложут меня… Как быть с пленной маркграфиней? Допустим, жители Кольберга приняли присягу, а как быть с жителями прочих городов, принадлежащих к Померанской провинции? Придется ждать императорского указа…»

Нет, война еще не закончилась, и новые заботы обрушились на командующего корпусом. Конечно, главное дело было сделано, в будущем году уже не придется начинать с осады Кольберга, а нужно будет продолжать другие операции. Но принц ушел за Одер, там будет накапливать силы, готовиться к кампании будущего года. Генерал Платен сначала ушел в Берлин, а потом по приказу короля помаршировал в Саксонию. Только теперь можно было отдохнуть всему корпусу Румянцева.

В эти дни Румянцев получил множество поздравлений с блестящей победой русского оружия. Граф М.И. Воронцов писал из Петербурга 14 декабря 1761 года: «Государь мой граф Петр Александрович! Чем всегда дружба моя к Вашему сиятельству искреннее была, тем натурально больше и участие, которое принимаю я в оказанной Вами ее императорскому величеству и отечеству важной услуге. Твердость и мужество, с коими Ваше сиятельство преодолели напоследок толико препон, делают Вам справедливую честь, и как уже вся публика единогласно превозносит похвалами мудрое Ваше в Померании предводительство, то не сумневайтесь равномерно, чтоб ее императорское величество не изволила оказать Вам высочайшей своей милости. Сердечно желаю я, дабы Вы действительными опытами вскоре обрадованы были».

Бригадир Мельгунов, подполковник Миллер, капитан Бок были отправлены в Петербург с реляциями и трофеями после Кольбергской операции. Но радость победы была омрачена неожиданной вестью из Петербурга – скончалась Елизавета Петровна.

Наступали новые времена.

Часть третья
Новые времена

Глава 1
Обида

Вот и кончилась война. Давно уже все нормальные люди разъехались по домам – кто в Петербург, кто в Москву, кто в свои поместья, – зажили обычной жизнью, радовались встрече с детьми, любовались на жен и сестер, смиренно склонялись перед умудренными отцами и матерями.

А граф Румянцев не знал покоя и в эти первые мирные месяцы 1762 года. Сначала, после взятия Кольберга, он вздохнул с облегчением. Потом начались банкеты и балы, но и они вскоре наскучили, душа воина затосковала. И весть о воинственных намерениях Петра III отвоевать у Дании некогда принадлежащий Голштинии Шлезвиг снова всколыхнула размеренную жизнь генерала.

Писала ему жена Екатерина Михайловна… Слезно молила приехать: дескать, давно не виделись, соскучилась, дети растут без него… А что он может поделать с собой – ушла любовь из его сердца и вряд ли вернется. Конечно, хорошо бы пожить в Петербурге или в Москве, но как представит себе строгую физиономию своей благоверной, так сразу прекращались его внутренние колебания… Нет уж, лучше поживет здесь, в походных условиях, в Кольберге или в Гданьске. Столько еще нужно сделать для подготовки армии к новому походу, столько всего предусмотреть. Понятно, его, как и всех русских офицеров и солдат, огорчили мирные условия, по которым все завоеванное возвращалось Пруссии. Но такова уж воля нового монарха Петра III, тут уж ничего не попишешь. Но жаль, очень жаль пролитой русской крови!

Петр Александрович редко оставался наедине с самим собой, а потому в эту летнюю ночь 1762 года долго не мог заснуть от тревожных раздумий. Сегодня захотелось ему отдохнуть от людей, от женщин, от вина и водки, и он ушел с очередного банкета. Надеялся, что быстро заснет, но не тут-то было. Думы, одна тревожнее другой, одолевали его. И отгоняли сон.

Румянцев встал, зажег лампу, оглядел свое жилище. Нет, не так уж плохо он устроился здесь, в Гданьске, только с деньгами туго, жена их не шлет, лишь бомбардирует письмами. Ага, вот оно, это письмо, последнее письмо жены… 17 марта 1762 года, Москва, Петр III и его двор в Москве… Петр Александрович снова перечитал письмо Екатерины Михайловны. Искреннее, бесхитростное, оно тронуло его зачерствевшее сердце.

«Батюшка мой Петр Александрович, – читал Румянцев. – На сих днях была у Двора, где, по обыкновению, все меня спрашивали, скоро ли будешь. На что, по письму твоему, сказывала, что болезнь твоя удержала, что хотел ехать, да занемог лихорадкою, из чего разное заключают. Я Богом свидетельствую, что за истину сие приняла; только человек такой мне сказывал, что-де не то, а есть-де другие письма, которые сюда пишут, что-де он собирался, а теперь откладывает свою ездку; так кто к вам ходит – остерегайся их, пожалуй; я знаю одного верного, который сюда к своему министру пишет; а сам знаешь, что немудрено, чтобы прочесть, так я не почитаю сие быть за истину, чтобы ты отлагал вовсе езду свою или бы стал длить после всего этого, что ты сам писал, кажется невозможное… Сама матушка сказать изволила, что к тебе писала. Я боюсь истинно, что ты все сие мне в вину поставляешь, что я причиною, только Богом свидетельствуюся, что, с моей стороны, ничего не оставлено было, чтобы не в удовольствие твое это я хотела сделать, а единственно только то делаю, чтобы скорее сюда приехал, а то боюсь, что замешкаешься, так не пришло бы в Петербург ехать, а здесь бы застал, так бы свои меры взял, и коли захочешь и в отпуск бы отпустили, только прости меня, буде и этим тебе досадила. Я, по несчастию своему, вижу, что я всегда причиною всему, на меня всегда заочно сердишься, и не хотела было и писать, боялася, только за долг нахожу, лучше дать знать, чтобы поосторожнее свои мнения сказывали тем, кто сюда пишут; я не знаю, что их интересует об тебе описывать, только же это скажу, что я уверила совсем противное, что, конечно, болезнь твоя удержала, а не иное что; так тебе остается доказать только тем, что ехать. А я пребуду покорная и верная жена г. К. Румянцева».

Дочитал письмо и поморщился, словно от зубной боли, – такова была первая его реакция на признание в любви от надоевшей ему жены. А потом почувствовал угрызения совести. Ведь ей действительно тяжело. Но не мог же он написать, что не хочет ее видеть и что у него здесь появилась веселая подружка. Вот и написал, что заболел… Да и в самом деле: столько претерпел за эти семь лет войны. А если вспомнить о неусыпной службе с 1739 года, когда он совсем юным поехал в Берлин, исполняя наказ отца выучиться дипломатическому искусству? Нет, он и тогда почувствовал в себе изрядную тягу к военным делам…

И вот он, командующий русским корпусом, прошедший многолетнюю закалку на войне, хорошо подготовился к походу против Дании, ждал Петра, который пообещал лично приехать в лагерь и благословить свою армию на ратный подвиг во имя справедливости – восстановления единства его Голштинского герцогства.

Румянцев понимал всю опасность этой затеи: ведь Дания не останется одинокой, непременно какие-то европейские страны встанут на ее сторону, и снова разгорится война… Сколько уж раз такое бывало даже на его памяти: начинается с частного, а потом потянется ниточка и накрутится целый клубок необъяснимых противоречий… Война за испанское наследство, постоянные конфликты между Францией и Австрией, между Францией и Англией, а тут еще появилась воинственная Пруссия, которая сейчас ничуть не уступает грозным державам Европы, даже переигрывает их благодаря коварству и военным талантам Фридриха.

Румянцев в те дни и не думал об отдыхе. Путь армии был неблизкий. Вот он и старался привести войско в надлежащее состояние. И успел многое за это время. Душа его радовалась при виде подтянутых, отдохнувших от военных тягостей солдат и офицеров, жаждущих отличиться. И как все изменилось самым неожиданным образом! Лопнули, как мыльный пузырь, его военные вожделения, не сбылась взлелеянная мечта о самостоятельных операциях против сильного противника… Не загуляешь ли после этого?..

Сначала он просто не поверил вести, полученной от генерал-фельдмаршала Салтыкова: в столице переворот, российской императрицей стала Екатерина Алексеевна, Екатерина II, а Петр III арестован и доставлен в Ропшу. Эту весть он получил за несколько часов до прибытия курьера из Петербурга и мучительно раздумывал, как поступить. Добрый и честный Салтыков советовал подчиниться без всяких раздумий и сомнений – власть, она и есть власть, кого угодно сломает без сожаления и сомнений, надо думать о будущем. Пока Румянцев раздумывал, сомневаясь и мучаясь, в корпусе уже прослышали о событиях в Петербурге. Близкие к нему офицеры заходили, чтобы узнать о подробностях, а узнав, уговаривали его не медлить с присягой на верность новой императрице. Но ведь Петр III, которому он недавно присягал, – законный император, внук Петра Великого, и он еще жив… Как же быть? Сколько же можно играть в дворцовые перевороты!

Опыт и разум победили чувство долга перед законным, но, видимо, незадачливым властителем России, который, взойдя на престол, отдал Фридриху II все завоеванное Россией в кровопролитной войне, даже Восточную Пруссию, уже обжитую и освоенную русскими за эти семь лет… Благоразумие взяло верх. Румянцев в тот же день, до получения указа, собрал войска и объявил всенародно о благополучном восшествии Екатерины на всероссийский императорский самодержавный престол. Торжественно привели войска к присяге, отслужили благодарственный молебен, троекратно ударили с крепости из всех орудий и из мелкого ружья, и эта троекратная пальба сопровождалась радостными восклицаниями в честь ее императорского величества.

Что он мог еще сделать как командующий корпусом? Сделал все, чтобы проявить свои верноподданнические чувства, хотя, конечно, понимал всю несправедливость и незаконность происходящего… Совсем чужая женщина, немка, без капли русской крови, так очаровала всех, что повела гвардию против внука Петра и победила. Будет ли польза от этого России? Этот мучительный вопрос не давал покоя Петру Александровичу.

Румянцев сдал командование корпусом генералу Петру Панину, а «немедленно возвратиться в Россию», как повелела ему Екатерина, решительно отказался, сообщив о своей болезни и желании лечиться… Правда, сначала хотел вернуться в Россию, но потом, оскорбленный унизительной сдачей корпуса, недоверием новой правительницы, решительно отказался от своих намерений. Взяла верх гордыня молодости, чувства победили разум, и он, простившись с друзьями, отъехал в Гданьск.

И вот уже сколько месяцев жил жизнью беспечного человека, которому все нипочем. Пил и куролесил, наводя страх на хозяина гостиницы.

Через несколько дней после сдачи корпуса Панину отправил Екатерине письмо с просьбой об отставке, сославшись на болезни, на необходимость ехать лечиться на целительные воды. Екатерина незамедлительно ответила ему энергичным письмом, содержание которого не оставляло никаких сомнений в том, что он ненадобен новой повелительнице. Часто в горькие минуты раздумий он доставал это письмо и перечитывал его. Вот оно: «С.-Петербург, 5 августа 1762 года. Граф Петр Александрович! С неприятностию усмотрела я из письма Вашего от 20 июля о приключившейся Вам болезни и об оной жалею сердечно. Службы Ваши, которым Вы и чрез последовавшее под предводительством Вашим взятье Кольберга новый показали опыт, служат мне поводом к отданию надлежащей Вам справедливости. Итак, снисходя охотно на прошение Ваше, позволяю для лучшей способности до излечения Вашего жить в деревне Вашей или по востребованию нужды ехать и к целительным водам и пребываю императорскою милостью Вам благосклонная Екатерина».

Почти одновременно с этим получил он и письмо от своей Екатерины Михайловны, тоже не порадовавшее его. И жене он написал, что поедет лечиться на воды, а для этого надобны деньги. Деньги нужны были не столько для лечения, сколько для уплаты долгов хозяину, да и карточные долги появились. Ведь жил он не оглядываясь, есть у него деньги или нет, жил как в молодости. Ответа от жены долго не было. К каждой почте посылал слугу, но письма не было, вот как обиделась Екатерина Михайловна. Но все оказалось хорошо, и ее молчание объяснилось просто: долго не получала его писем, а теперь получила сразу два. Слава богу, что все подошло из того, что он им послал. Господи, как ей мало надо, только письмо да кое-что из подарков… И готова ему все простить. «Бог слезы мои услышал, что порадована на несколько времени, теперь спокойна», – вспомнились Петру Александровичу строки из письма.

Петр Александрович, только что благодушно настроенный при воспоминании о домашних делах, неожиданно нахмурился при воспоминании о Екатерине Михайловне… Вот ведь ничего другого не могла придумать, как посылать письма через Дмитрия Васильевича Волкова, тайного секретаря Петра III, самого доверенного и влиятельного его человека. Конечно, он теперь либо сослан, либо убит, вот и задержались письма жены. Может, и передала-то эти письма Волкову тогда, когда все там в Петербурге закрутилось… А может, передала письма через Прасковью Александровну? На нее вообще нельзя положиться: либо забудет, либо передаст не тому, кому следовало бы. Пашеньке, конечно, сплошные недосуги, то с одним закрутит, то с другим. Бедный граф Брюс, несчастный муж ее, как он все терпит? А ведь Прасковьюшка, кажется, подружка новой императрицы?

Тяжко на душе у графа Румянцева. Не привык к безделью. Готов был растерзать себя тревожными сомнениями. Что делать? Как быть? Ведь растут три сына, их не бросишь и не побежишь за первой встречной, которые тут наведывались к нему. И возвращаться нельзя, и покидать родную страну обидно. И сколько можно бездельничать в Гданьске!..

Румянцев вспомнил последние свои распоряжения в Кольберге, когда он еще командовал корпусом. Незадолго до дворцового переворота, составляя по распоряжению императора Петра III реляцию о производстве офицеров на свободные вакансии, Румянцев каждого офицера и сержанта осмотрел, назначая на ту или иную вакансию не только по старшинству, но и по достоинству. Некоторых, не способных к продолжению службы, отправил в Военную коллегию, пусть там разбираются, что делать с таковыми. А самого старшего и самого достойного – подполковника Александра Суворова – рекомендовал к повышению в полковники на состоящую в кавалерийских полках вакансию… Получилось ли производство по его рекомендациям? Или новые правители не вняли ему?

Нет, не поедет в Москву, повременит покуда, тут так хорошо, никаких забот, тревожило лишь безденежье, так можно и в долг пожить…

Во многих московских домах уже давно отпраздновали возвращение с войны служивых. Увечные и здоровые, с орденами и медалями и без оных, все были радостно встречены, слезами женскими омыты, девичьими улыбками озарены. Лишь в барском подворье Румянцевых по-прежнему было скучно и тоскливо. Бывало, конечно, и здесь веселье, когда маленькие барчуки вываливались с няньками из дома и бегали по двору, укрывались в чудесном саду, прячась от надоедливых нянек. Девятилетний Николай и восьмилетний Сергей, забыв строгие наставления матери, весело играли в войну; старший – Михайл – считал для себя зазорным играть с «малышами», больше крутился около лошадей.

Екатерина Михайловна все еще надеялась, что Петр Александрович скоро вернется к ней и снова они заживут одной семьей, как в первые годы после женитьбы. Но надежды с каждым месяцем убывали, редкой весточке от мужа радовалась, как ребенок новой игрушке, но сколько могло так продолжаться… Большое хозяйство требовало много внимания, и днем она была в постоянных хлопотах. Но вот наступал вечер, дети отходили ко сну, большой дом замирал, и она оставалась наедине со своими мыслями. Все одна и одна… Конечно, к ней приезжал брат, князь Андрей Голицын, рассказывал о своих неудачах, о том, что полк его направляют в корпус Румянцева, и она надеялась, что муж не оставит его своей помощью. Через Ивана Петровича Салтыкова, сына знаменитого фельдмаршала, передала тулуп и звезды, но от мужа опять не было никаких вестей. Получил ли он то, что она ему посылала, или нет? Так жить больше невозможно. В постоянном напряжении, страхе, сомнениях: приедет или не приедет домой?

Наконец пришло письмо, в котором граф Румянцев сообщил ей, что, получив отставку, собирается ехать на воды. После этого письма многое открылось графине. Бывая при дворе, разговаривая с друзьями, графиня Румянцева узнала, что он обижен за отставку и в знак протеста не хочет приезжать в Россию. Но ей-то говорили и о другом: Петр Александрович завел себе любовницу, бражничает и больше ни о чем не думает.

Сначала при виде письма она порадовалась, но, как только познакомилась с его содержанием, горькое чувство одиночества снова охватило ее. Сразу яснее стали все разговоры близких и знакомых, которые ей довелось слышать о Румянцеве, давно уже ставшем предметом острого интереса в свете. Ну как же, единственный герой минувшей войны праздно живет за границей, влезает в долги, а в Россию даже не собирается! Это кого хочешь заинтересует, а уж о светских сплетницах и говорить нечего. «Ишь, что удумал, – в сердцах укоряла графиня Петра Александровича, – сам уедет к водам лечиться, а я ему должна во всем помогать! А уж меня-то совсем, знать, забыл, что я есть. Ведь я в жизни моей ничего худого ему не сделала, даже мыслию против него не грешила… Если он сделает это, поедет на воды, то вечное ему предосуждение будет, а мне с бедными детьми пагуба. Нет, я просить его и мешать ему не буду, но и утаить сие нельзя, раз он написал мне. Только о том сожалею, что не знаю истинной правды. Перенестись бы туда и взглянуть хотя бы одним глазком, что он там делает… Нет, лучше не знать ничего, пускай лучше люди думают, что я ничего не знаю. Верю, очень верю, что он болен, только захотят ли эти резоны принять от меня, когда я стану говорить о них… Еще и обо мне люди вздумают, что и я ищу способы жить розно с ним. Вот ведь почти сорок лет на свете изжила, а никто слова плохого сказать обо мне не может. Неужели сейчас надо изворачиваться, врать? Поздно зачинать жить по-другому. Может, образумится? И письма, и посылки как бы явным образом доказывают знаки милости его к моим бедным детям. Может, избегает только меня, чтобы не жить со мною вместе?..»

Екатерина Михайловна тяжело страдала от этих мыслей, которые неизбежно возникали у нее всякий раз при воспоминании о Петре Александровиче. Она пыталась его как-то оправдать, используя малейшую возможность, но прямая ее натура, не привыкшая лукавить и хитрить ни перед людьми, ни перед собой, заставляла честно признаться, что муж перестал ее любить.

Раздумья графини Румянцевой были прерваны вошедшим слугой.

– Ваше сиятельство! Граф Петр Семенович Салтыков просит принять его.

– Вот некстати-то… Но проси, проси! Что стоишь-то как пень, сам главнокомандующий Москвы к нам пожаловал, а ты…

«Что ж ты, милая, злишься-то, срываешь свою печаль на других?» – горько осудила себя несчастная графиня.

В скромном, по своему обыкновению, мундире, без орденов и других знаков отличия, вошел фельдмаршал Салтыков. Графиня шла ему навстречу, широко улыбаясь.

– Рад вас видеть, графинюшка… А вы все в делах да хлопотах? Что-то лицо-то у вас озабоченное?

– Все строюсь, ваше сиятельство, – ответила графиня. – Сад развожу, оранжерею на каменном фундаменте, галерею. Да временами такая грусть на все возьмет, что, чаю, каждое дело слезами оплакано.

– Ну, не печалься, голубушка. Скоро, видно, приедет твой граф.

– Так до сих пор ничего не знаю. Знать, Бог определил так в грусти век свой кончить.

– Да полно тебе, не печалься. Никак не разберу его почерк. Вчера пришло от графа письмо, а ничего в нем не пойму, говорят, только ты и понимаешь его руку.

Салтыков вытащил из кармана пакет и подал графине письмо Румянцева.

Она быстро побежала глазами по строчкам письма. Но с первых же строк поняла, что не в силах будет повторить его вслух: Петр Александрович откровенно признавался другу, что давно мечтает поехать с любовницей на воды, а жена не шлет ему денег, видно, растратила все оставленные им, а оставил он не так уж мало, пять тысяч рублей…

Каждая строчка письма Румянцева была оскорбительна для нее, она почувствовала, как слезы покатились по ее щекам, она больше не видела ни письма, ни перепуганного графа Салтыкова, понявшего, что совершил оплошность. Да разве мог он подумать, что в письме есть какие-то секреты от жены! Он-то сам был хороший супруг и семьянин. А тут, видно, слухи подтверждаются самим Петром Александровичем.

– Нет, ваше сиятельство, и я ничего не пойму в каракулях моего муженька. – Столько яда было вложено в эти простые слова, что главнокомандующий Москвы поспешно ретировался.

«Господи! – взмолилась несчастная графиня. – Пусть это будет неправда…» Сколько раз уж нашептывали ей про графа, про его измены, про его любовниц, но она не верила, отвергала все. А тут сама увидела признания Петра Александровича, сама убедилась в правоте всего, что говорили. Не могла читать вслух эти пакостные признания, пусть граф Салтыков сам прочитает и поймет, каков его приятель…

«Ишь, ехать к водам с пустыми руками ему не можно, надобно деревни заложить или продавать, так таких мало у нас найдется. Если Чаборчино продать, так не с чем и жить…»

Не успел Петр Семенович намекнуть своей жене о конфузной истории с письмом Румянцева, как слух пошел гулять по Москве.

В тот же день, к вечеру, к дому Румянцевых подъехала карета. Это Мария Андреевна Румянцева, мать опального генерала, приехала проведать невестку. И сразу дала понять, что Москва уже знает о скандальном письме, вызвавшем пересуды в светских кругах.

– И что ты так переживаешь, голубушка? – сразу заговорила Мария Андреевна, и сама охочая до светских сплетен. – Не перебесился еще… Ты ж его знаешь…

– Господи, стыд-то какой, уж вся Москва знает. Да и может ли у нас быть что-нибудь тайным? Неужто граф Салтыков дал кому-нибудь почитать его письмо? Теперь слух разойдется, всяк скажет, почему он ехать сюда не хочет.

– Никто на Петра Семеновича и не ссылается. Это мне сказала по секрету графиня Вельская, а ей – княгиня Волконская…

– Боже мой, ну почему ты не накажешь его?! – И столько ярости прозвучало в голосе графини, что Мария Андреевна замахала в суеверном ужасе руками.

– Ты брось свои причитания, он отец твоих детей. Что ты значишь без него?

– Уж сидела бы я одна, такова моя судьба. Коли Бог мне определил, так буди его воля святая. Коли я рождена на все горести, пусть будет так. Ну а почему, матушка, такая выпала мне судьба? Ведь я истинно никому не помешала и ни в чем препятствий не делаю, никаких происков против него не замышляла. Неужели за эти годы он не увидел всю искренность моей любви к нему? Все огорчения сносила, все надеялась, что и он, увидев мою преданность, сжалится. Но нет, нонешний случай доказывает, что все позабыл, навлекает на себя предосуждения, а меня к сокрушению ведет… Господи, прости его грешного! Только во век мой единую надежду на Бога полагала и теперь уповаю на Его единого; может, смягчится его сердце, и он увидит, что я не таковая жена, как он себе воображает… А что ж мне теперь делать?

Мария Андреевна искренне удивилась тому, как близко к сердцу приняла графиня Румянцева измену своего мужа: всю жизнь Мария Андреевна провела при дворе и всякого навидалась, а главное – в ее время мало кто хранил супружескую верность.

– Ты уж не суди его так строго-то! Семь лет была война! Устал, поизносился, вот и хочется в мирной жизни поразвлечься. – Мария Андреевна пыталась урезонить и успокоить невестку.

– Здесь ли ждать, что он надумает, или в деревню уехать, скрыться ото всего этого отвратительного, что ждет меня здесь… Разговоры, слухи, нашептывания… Пусть сам решает…

Мария Андреевна догадалась, что Екатерине Михайловне необходимо высказаться, и не мешала ей.

– Пусть сам решает… Пусть присылает кого угодно заниматься домом и детьми, пусть присылает доверенность для закладу или продажи деревни, без того денег не достать. Да и на воспитание детей нужны деньги. О чем он только думает? Ох, в каковое состояние он меня привел своим письмом! Если б он знал мое отчаяние… Думала ли я когда, что таковым вот явным образом он будет доказывать, как несносно жить ему вместе со мною… Ни себя не жалеет, ни мнения света не страшится, ни гнева ее величества…

– Ее величество не раз уж спрашивала о нем… Своим приятелям он пишет: «Да что я ей делаю? Я все, что свое имею, в ее руки отдал». Видно, дошел до него слух, как ты переживаешь разлуку с ним.

– Нет уж, Петр Александрыч, такой дурой больше не буду, как до сих пор. Правда, все было на мне, все хозяйство, все хлопоты деревенские и домовые, все утешалася, что придет конец войне и моим горестям и будем жить по-прежнему. А теперь вижу иное: когда неволя ведет его жить вместе со мною, так он все время отыскивает новые способы уклониться от этого. А если я ему говорю правду, то сердится на меня. Никто не любит правды. Пусть знает, что коли хочет жить вместе, то надобно оставить езду к водам и приезжать сюда или в лифляндскую деревню, я с охотой к нему поеду и ничего в жизни не пожалею, чтобы сделать его жизнь счастливой и благополучной. Если ж к водам поедет, то пусть дом и правление препоручает кому угодно. Хватит с меня… Соберу все крепости, письма и все, что ему принадлежит, с описью отдам вам, матушка, или кому прикажете. Не хочу больше заниматься его делами. Хватит! А то он будет ездить со своей полюбовницей да веселиться, а я здесь плакать, да крушиться, да в долги входить.

– Что-то ты уж больно горяча, ничего еще толком не знаешь, а уж решение принимаешь. Такова уж наша бабья доля – провожать на войну да дожидаться возвращения. Ты все время забываешь, что семь лет шла война, – успокаивала Мария Андреевна, зная, конечно, что ее слова вряд ли доходят до сознания невестки.

– Тяжко мне, матушка, уж шесть лет это иго на себе ношу, знаю, каково сносить, знаю, чем это все кончится. Апраксин повсюду таскал свою б…, а теперь дошло до того, что вся семья разорена, жене нечего есть, а детей по миру пришлось пускать. Если уж не хочет возвращаться ко мне, пусть я свой век кончу в деревне. И почему я так рано перестала бывать в свете? Как вышла замуж, пошли дети, я и перестала бывать в свете. А что из этого вышло? Он привык повсюду бывать один, никуда меня не брал. А теперь привык и вообще не хочет возвращаться, да еще просит денег… Как дух во мне удержался после такого зловредного письма!

Мария Андреевна уехала, а Екатерина Михайловна взяла щипцы и, поправив свечи, снова задумалась о своей нелегкой судьбе покинутой жены.

Екатерина Михайловна сдержала свое слово, выстраданное в таких мучительных раздумьях. После письма Румянцеву, в котором все ему высказала, она не занималась делами до тех пор, пока не получила его указания. Денег она ему послала, но мало, сколько могла набрать. Она не могла заложить свои деревни и пустить все на ветер, она должна была думать о будущем своих детей. Не имея доверенности от Румянцева, она не могла распоряжаться его имуществом, деревнями. Стойко выдержала Екатерина Михайловна упреки графа в том, что она, дескать, живет не своим умом, слушает всяческие сплетни о нем, не помогает ему преодолеть обиды и унижения, которые выпали на его долю от новой императрицы.

Так вот они и жили эти месяцы: она упрекала его в неверности и нежелании жить вместе с детьми и женой, а он упрекал ее в непонимании его душевного состояния, его обиды на новое российское правительство, не оценившее его воинских заслуг перед Отечеством.

Екатерина Михайловна в ответ на упреки графа писала ему, что она никогда не поступала по советам людским, ни у кого не спрашивала, как поступать ей в том или ином случае, всегда слушалась голоса своей совести и не чувствует себя виновной перед ним ни в чем. Сколько горя бы ни выпадало на ее долю, она всегда все эти тяготы носила на сердце, слова не обронила, никому не жаловалась. Да и откуда же она могла узнать, что он по-прежнему живет в Гданьске? Кто ни приезжал из Гданьска в Москву, каждый уверял ее, что граф вскорости приедет в Москву. Она и ждала этого приезда со дня на день, а он, оказывается, ждал от нее денег, писем, посылок. Куда ж она могла посылать, если ждала его приезда, а сам он замолчал, обиженный ее молчанием? Вот так они и жили, каждый затаив обиду на сердце. И никто не хотел уступать.

Через три месяца Петр Александрович написал графине, что задолжал много денег, не может никуда стронуться отсюда – ни на воды, ни в Россию. Так что Екатерине Михайловне, почувствовавшей надежду на его возвращение, пришлось заложить свою деревню Юрьевскую и послать ему деньги, чтобы он мог расплатиться с долгами. Особенно тяжко переживала она упрек графа в том, что она растратила оставленные им пять тысяч рублей. Ведь она писала ему, что она эти пять тысяч заплатила ему: по его векселям было заплачено маркитантам четыре тысячи, а тысячу она израсходовала по его приказу на покупку кареты, да и шоры немало стоили. Карета с шорами в доме его остается. Все это время жила в долг. И чем теперь жить? Едва хватает на пропитание…

20 ноября 1762 года графиня Румянцева писала Петру Александровичу: «Батюшка мой Петр Александрыч, письмо твое от 28-го прошедшего получила через графа Петра Семеныча (Салтыкова. – В. П.), из которого вижу, что я всему причиною, даже и до того, что коли бы я деньги прислала, так бы давно здесь был, сожалею о сем, что злость моя уже довела до того, что я сама себе злодейка».

Пройдет еще немало времени, пока наладятся отношения между супругами Румянцевыми. А пока все оставалось по-прежнему: Петр Александрович жил за границей, Екатерина Михайловна то в Москве, то в деревне. Угрозы угрозами, но ей не удалось выполнить своего обещания и бросить заниматься хозяйством и детьми графа Румянцева, она по-прежнему оставалась и любящей матерью, и хорошей хозяйкой.

Глава 2
Достигла высшей власти

Январь 1763 года. В это утро, около семи часов, раньше всех встала, как обычно, императрица Екатерина. Сама оделась, растопила камин и со свечой в руках направилась в небольшой кабинет. Пока все спят, она любила в тиши уединения сесть за свой стол и писать письма, указы, комедии, трактаты – все, что придет на ум.

Прошло не так уж много времени со дня дворцового переворота 28 июня 1762 года – всего лишь шесть месяцев, – а сколько событий мелькнуло в ее жизни, и только на первых порах она изменяла своему распорядку дня: нужно было столько разослать указов, столько сделать распоряжений, все предусмотреть, все предвидеть. Да разве все возможно предусмотреть и все предвидеть? Такая запущенность в делах ей досталась в наследство, все так было расстроено, что у нее руки опускались на первых порах. А главное, мало кто из ее новых друзей, добывших ей российский престол, разбирался в политике, внутренней и внешней, все они были молоды, порывисты, умели только пить, кутить, играть в карты, биться на полях сражений, драться в ресторациях и игорных домах, волочиться за женщинами. А перед нею встали такие задачи, которые даже она не могла предвидеть, – управление страной, обширнейшей и богатейшей империей, где обитает не только народ русский, но и малороссы, белорусы, поляки, немцы, татары, кавказские народы, и всех их нужно приласкать, никого не обидеть.

За эти шесть месяцев царствования, кажется, ничто не изменилось в Екатерине Алексеевне. Она по-прежнему спокойна, ровна со всеми подданными, с теми, кто составляет ее двор. Среди приближенных все те же, кто был с ней все эти восемнадцать лет, пока она шла к достижению заветной цели: Лев Нарышкин, острый на язык, преданный ей придворный, Мария Андреевна Румянцева, статс-дама, Прасковья Александровна Брюс, милая ее подружка, ровесница, от которой не было никаких тайн, особенно сердечных, тоже родственница Петра Румянцева, родная сестра.

Что-то мысли ее сегодня постоянно возвращались к графу Румянцеву, который, пожалуй, единственный, кто за эти шесть месяцев так и не искал ее благодеяний. А жаль… Она сейчас в таком положении, когда каждый стоящий человек словно на вес золота. Так нужны умелые помощники в управлении государством, армией! Умных да преданных так мало во все времена. Есть преданные, да не способные управлять. А вот такие, как Румянцев, не торопятся припасть к стопам новой правительницы…

Нет, в это утро Екатерина Алексеевна так ничего и не написала. Стоило ей переключиться на письмо, а воображение невольно переносило к недавним событиям конца июня прошедшего года. Ничто вроде бы не изменилось в ее обыкновении рано вставать и работать. За эти восемнадцать лет она приучила себя работать с полной отдачей. Раньше, с 1745 года, она учила русский язык, изучала нравы и обычаи русского народа, религиозные обряды, читала серьезные исторические и философские книги, уже в то время называя себя «философом в пятнадцать лет». И мало кто догадывался, что она уже тогда готовила себя к управлению великим народом и великой страной. Кому придет в голову на ее месте читать «Жизнеописания» Плутарха, сочинения греческого философа Платона, римского историка Тацита, энциклопедию Бейля. А потом она увлеклась сочинениями великих французов: Вольтера, Монтескье, Дидро, Руссо… Только чтение могло вознести ее над окружающими сенаторами, генералами, придворными. Разве не Тацит открыл ей многие стороны человеческих взаимоотношений, научил глубже разбираться в мотивах человеческих поступков и пристальнее всматриваться во все, что кругом происходит?

Книги научили ее быть терпеливой, снисходительной к чужим слабостям, быть стойкой. И вот она императрица… Не зря она часами простаивала на коленях с молитвенником в руках, чем заслужила доверие религиозной Елизаветы, постилась, говела даже больше, чем диктовали ей религиозные постулаты. Да, Елизавета полюбила ее, но и не давала сделать хотя бы один самостоятельный шаг; даже заставила ее румяниться, хотя ей не нравились ни румяна, ни белила. Но стала румяниться и употреблять белила, носила мужской костюм, лишь бы угодить императрице… И вот теперь она сама императрица. Но она не будет похожей на Елизавету, она станет просвещенной монархиней, когда все будут окутаны ее милостями как теплыми одеялами…

Она шла к власти долгих восемнадцать лет, но вовсе не ожидала, что перелом наступит так внезапно. Мысли ее то и дело уходили в недалекое прошлое, часто возникали картины недавних событий, и радость исполненного согревала ее душу, образы преданных людей проходили вереницей.

Вот и в этот январский день, после отшумевших рождественских и новогодних празднеств, она с трудом оторвалась от воспоминаний, с которыми ей было так и грустно и тепло… Как жизнь одного человека, судьба целой империи зависит от случайных совпадений благоприятных или неблагоприятных обстоятельств! Если бы Петр со своими голштинцами оказал ей сопротивление в тот день или вовремя догадался бы захватить Кронштадт, а оттуда удрать за границу, в Померанию, где стояли готовые к походу в Данию войска Румянцева, все могло бы быть сейчас по-другому. Она не сидела бы в этом уютном теплом кабинете в императорском дворце, а где-нибудь в Сибири или в лучшем случае в монастыре доживала бы свои дни.

И вот вроде бы круто изменилась ее жизнь с 28 июня 1762 года… Стать повелительницей такого огромного и могущественного государства, как Россия! И эти перемены, казалось бы, должны были круто изменить и ее внутренний мир. Ничуть не бывало: она по-прежнему верна себе – рано встает, много работает, читает. Прибавилось лишь хлопот, тревог и забот.

Со смертью Петра III она вздохнула с облегчением, хоть и жалко ей было этого сумасбродного и легкомысленного правителя, совсем не готового к этому сложному виду человеческой деятельности ни по своему образованию, ни по своему воспитанию, ни по характеру. Почти восемнадцать лет она стойко терпела супружеское иго. Сначала ее забавляло, что он доверял ей свои любовные секреты, во всем искал советов умной жены. А потом под влиянием плохих людей, которыми он окружил себя, совсем от нее отошел, менял любовниц, выбирая одну глупее и дурнее другой. И наконец остановился на Елизавете Воронцовой, полной, широкоплечей и некрасивой женщине. Хотел сделать ее императрицей, во всяком случае, она бывала на всех торжественных приемах рядом с императором. Петр был человеком во всем ей противоположным, он охотно просиживал часами за веселой, беззаботной беседой со своими дружками-голштинцами. Даже не за беседой – это было скорее зубоскальство, пустая трата времени. Он не хотел учиться, его не тянуло к книгам. Он ненавидел придворный этикет. Ему бы подурачиться, понасмешничать, поволочиться за красивыми придворными дамами…

В Ораниенбауме, к которому он привык, будучи наследником престола, мог часами заниматься военными упражнениями с отрядом голштинцев, а потом с офицерами устраивал кутежи – с вином, пивом, танцами, случайными женщинами… Он не мог долее оставаться на императорском престоле страны, народ которой он не уважал, язык которой презирал, открыто признавался в том, что пособничал Фридриху II во время недавней с ним войны. Он был простодушен, как ребенок. Не зря Фридрих сказал о свержении его с престола: его отослали в Ропшу, как отправляют преждевременно спать напроказившего ребенка. Вот уж действительно остроумно сказано. Никакого сожаления о своем страстном почитателе.

С первых дней царствования Екатерина поняла, что гвардейские офицеры и солдаты, которые возвели ее на трон, по-прежнему будут ее почитать и славить ее мудрость и красоту, но вряд ли чем существенным могут помочь ей в управлении страной. Даже самые умные и энергичные, такие, как братья Орловы, могут стать украшением подножия ее трона, могут выполнять ее отдельные поручения, но они не способны на долговременное государственное управление, которое нуждается в повседневном внимательном изучении дел и правильных их решений, вдумчивых, справедливых, своевременных.

Наступило время приема секретарей и министров. Екатерина выпила, как обычно, чашку крепкого кофе, приласкала собачек, не переводившихся у нее, и спросила, кто ее ждет.

– Никита Иванович Панин.

– Проси.

«Этот не упустит своего часа, непременно придет с какой-нибудь неприятностью», – подумала императрица. Ее полное белое лицо чуть утратило привлекательность и стало величавым.

Мемуаристы разное писали о ее внешности. Одни говорили, что она самая красивая женщина среди своих современниц, другие отмечали «что-то угловатое и неуклюжее» в ее внешнем облике, – в зависимости от того, что видели в ней в разное время и в разном состоянии. А пока перед Никитой Паниным предстала тридцатитрехлетняя женщина в расцвете обаяния и ума.

Никита Иванович вошел и церемонно, как этого требует этикет, склонился перед императрицей.

– Ну что, Никита Иванович, опять с проектом? – Екатерина тяжело вздохнула, давая понять, что она готова выслушать его со вниманием усердной ученицы.

Панин часто попадался на эту уловку и подробнейшим образом излагал очередные проекты, которые просто «толпились» в его умной запальчивой голове.

– Ваше величество! – Никита Иванович развернул папку для доклада и приготовился излагать события минувших дней.

«А он, скорее всего, не догадывается, что я уж решила не подписывать тщательно разработанный им проект манифеста», – мелькнуло у Екатерины, внимательно всматривавшейся в невозмутимо-спокойное лицо статс-секретаря по иностранным делам.

– Да, слушаю вас, Никита Иванович. – Екатерина взяла заранее приготовленный клубок с нитками и принялась вязать.

– Указ, запрещающий ввоз кружев и материй из шелка и тканого серебра, произвел ошеломляющее действие на наших модниц, ваше величество…

– Ну что ж, ведь недолго и все пустить на тряпки, пусть на экономию покупают книги за границей. Так-то лучше будет. А то недолго и разориться русскому дворянству…

– Но барон Бретейль не унывает, говорит, что мы будем все-таки покупать ихние мануфактуры и ткани, если и не блестящие, то не менее дорогие. Боюсь, что он недалек от истины: так трудно отучить наше дворянство от привычной роскоши.

– Мы только начинаем царствовать, Никита Иванович, – ласково напомнила Екатерина. – Не будем так мрачно смотреть на наших подданных, они ведь могут быть и исполнительными.

– Не такие уж они исполнительные, ваше величество. Вот граф Румянцев по-прежнему не торопится вернуться в Россию…

– Что, все еще пьет и гуляет со своими метрессами? – Екатерина перестала даже вязать при имени графа Румянцева. – Сколько ж он будет перечить нашей воле?

– Никак не может позабыть обиды…

Да, эта вынужденная мера была совершенно оправданна в то критическое время. Она не могла рисковать, оставляя доблестный корпус в командовании Румянцева, обласканного Петром III. Но потом-то она милостиво разрешила Румянцеву возвратиться в Россию, где его ждали награды и новое назначение. Так ведь он не послушался и попросил об отставке. Что ж она могла поделать с этим строптивым генералом?

– Это самый талантливый ваш генерал, ваше величество. Все так говорят, и брат мой, Петр Панин, и Захар Чернышев, и князь Голицын. Все они воевали рядом с ним и понимают, что его нужно приласкать, он ведь еще так молод…

– Сколько же ему?

– Тридцать восемь, ваше величество.

– Ну, я подумаю, что сделать для него. Вы хотите мне напомнить о проекте манифеста, ваше сиятельство? – Екатерина проницательно посмотрела на Панина. – В таком виде проект я не могу подписать, над ним надо еще поработать. Что-то в нем меня не удовлетворяет. Да и многие другие его критикуют, давайте еще поработаем…

Панин ушел, а она еще целых полчаса не принимала никого из толпившихся в приемной секретарей и министров. «Сколько же он будет пытаться ограничивать мою власть? Ведь с первых дней, когда составил манифест о восшествии моем на престол, он во многие документы вставляет фразы, ограничивающие мою самодержавную власть…»

Екатерина взяла со стола проект манифеста и перечитала его… Хитро, тонко Панин ограничивал императорскую власть. Вроде бы благое дело – создать императорский совет. Но если вникнуть в подлинный смысл всех параграфов манифеста, все они направлены к тому же – ограничивать власть государя по шведскому образцу, когда король ни в чем не правомочен. Неужели он не понимает, что императорский совет есть то же самое, что и Верховный тайный совет при Анне или Конференция при Елизавете! Но ни Анна, ни тем более Елизавета не отказались от самодержавия как главной формы правления страной…

Екатерина не могла больше сидеть, от волнения встала и нервно заходила по кабинету. Снова перечитала некоторые статьи проекта. «Все дела, принадлежащие по уставам государственным и по существу монаршей самодержавной власти Нашему собственному попечению и решению, словом, все то, что служить может к собственному самодержавного государя попечению о приращении и исправлении государственном, имеет быть в Нашем императорском совете, яко у Нас собственно». Вот до чего договорился господин прожектер. А следующий параграф тоже никуда не годится… Ну хотя бы совет в качестве совещательного органа, а то ведь… «Императорский же совет не что иное, как то самое место, в котором Мы об империи трудимся, и потому все доходящия до Нас, яко до государя, дела должны быть по их свойству разделены между теми статскими секретарями, а они по своим департаментам должны их рассматривать, вырабатывать, в ясность приводить. Нам в совете предлагать и по них отправление чинить по Нашим резолюциям и повелениям».

Екатерина давно была знакома с суждениями Панина об ограниченной монархии. Он часто говорил о полезности этого ограничения, ссылаясь на опыт человеческий, на пользу демократических институтов правления. Екатерина никогда не возражала ему, но всякий раз возвращала проект, указывая на те или иные недостатки.

И вот 28 декабря, в канун Нового года, она все же подписала новый проект манифеста, но Панину его пока не отдавала. Она понимала: «Завтра уже будет поздно, если подписанный проект отдам для оглашения… Ведь слово не воробей, придется считаться с мнениями советников, спорить с ними, доказывать правду и справедливость каждого своего решения, объяснять им… Нет, не быть тому…»

И Екатерина решительно разорвала подписанный проект манифеста. «Члены императорского совета, – размышляла она, – если они достаточно умны, решительны, образованны, все более и более могут склониться к формам аристократического правления и весьма скоро могут вырасти в соправителей. Не раз Панин говорил, что государь никак инако власть в полезное действие произвести не может, как разумным ее разделением между некоторым числом избранных к тому персон… Не могу себе представить, чтобы те, кого я назначила в императорский совет, скажем, хотя бы того же Бестужева-Рюмина или князя Шаховского, стали бы возражать против моих решений… Нет, власть мне вручена, и ни с кем не хочу ее делить…»

Императрица была в том состоянии, когда хотелось закрыться ото всего мира и наконец-то в спокойной обстановке продумать до конца, до мелочей свою будущую жизнь и работу. Ведь властвовать в такой великой стране – это значит очень много работать, с утра до вечера, работать ежечасно, ежесекундно, не жалея себя, не жалея сил…

«Мало кто знает, в каком состоянии я нашла империю при вступлении моем на престол. С 1756 года мы воевали с Пруссией, война была кончена по воле Петра III таким миром, что мы остались без всяких выгод: армии пришлось уходить даже из Восточной Пруссии, на которую уже и Фридрих II махнул рукой как на утраченную и возвращенную по праву России. Армия была за границей и не получала восьмой месяц жалованья. На штате-конторе было семнадцать миллионов долгу. Ни единый человек в государстве не знал, сколько в казне дохода, но даже никто и не ведал, из чего складывается государственный доход. Повсюду народ приносил жалобы на притеснения и неправосудия разных правителей, а наипаче приказных служителей, на лихоимство и взятки. Почти все ветви коммерции отданы частным людям на откуп. Флот в упущении, армия в расстройстве, крепости разваливались. В сенате за излишество почитали государственные дела слушать, приезжали посмотреть и себя показать, болтали обо всем, только не о деле. А решения принимали, но какие глупые были порой эти решения! Стыдно сказать, что и карты печатанной не было в сенате, что первую карту я, быв в сенате, послала купить в Академии. Тюрьмы были так наполнены колодниками, что хотя до смерти своей императрица Елизавета Петровна освободила до семнадцати тысяч колодников, однако при коронации моей 22 сентября 1762 года оных еще до восьми тысяч было. К заводам приписных крестьян я нашла сорок девять тысяч в явном ослушании и открытом бунте против заводчиков, и следовательно, власти той, которая их приписала к заводам. Монастырских крестьян и самых помещичьих почиталось до полутораста тысяч, кои отложилися от послушания и коих всех усмирить надлежало. Доверенности же к правительству никто не имел, и всяк привык думать, что это учреждение вредное общему благу. Жестокие наказания и пытки за безделицу, как за тяжкое преступление, так ожесточили умы, что многим казалось: это и есть самый порядок правосудия, а не иной какой…»

Екатерина вновь уселась в кресло, пододвинула к себе кипу бумаг, открыла сверху лежавшую толстую папку.

«Вот хотя бы дело Волынского. Сыну моему и всем моим потомкам посоветую читать сие дело от начала до конца, дабы они видели и себя остерегали от такого беззаконного примера в производстве дел. Что ж получилось? Императрица Анна своему кабинетному министру Артемию Волынскому приказывала сочинить проект о поправлении внутренних государственных дел, который он сочинил и ей подал. Осталось ей полезное употребить, неполезное оставить без употребления. А злодеи, кому его проект не понравился, взвели на Волынского изменнический умысел, будто он себе хотел присвоить власть государя. Поверили пыточным речам. А разве можно полагаться на пыточные речи? Из дела ясно, что до пыток все сии несчастные утверждали невинность Волынского, а при пытке говорили все, что злодеи хотели. Странно, как роду человеческому пришло на ум верить речи в горячке бывшего человека, нежели с холодною кровью; всякий пытаный в горячке и сам уже не знает, что говорит. Волынский был горд и дерзостен в своих поступках, добрый и усердный патриот и ревнителен к полезным поправлениям своего Отечества, был невинен… Может, он действительно произносил те слова в нарекание особы императрицы Анны, о которых в деле упомянуто, ну и что из этого? Разве эти нарекания убавили в чем-то ее персональные качества? Всякий государь имеет неисчисленные способы удержать в почтении своих подданных. Если б Волынский при мне был и я б усмотрела его способность в делах государственных и некоторое непочтение к себе, я бы старалась всякими способами, для него неогорчительными, привести его на путь истинный. Вот как Румянцева. А если б я увидела, что он не способен к делам, я б ему сказала или дала разуметь, не огорчая же его: будь счастлив и доволен, а мне ты не надобен! Всегда государь виноват, если подданные против него огорчены. А если кто из моих потомков не внемлет моим наставлениям, то вряд ли он будет счастлив на российском престоле… Вот не надобен мне старый князь Никита Юрьевич Трубецкой, но нужно уволить его в отставку с полным жалованьем вместо пенсии, к тому же выдам ему единовременно пятьдесят тысяч рублей. Канцлер Воронцов мне тоже не надобен, но и его нужно с почетом и милостью проводить за границу. А вот генерал-прокурора Глебова нужно гнать с должности…»

Долго не могла успокоиться от гнева при воспоминании о «деяниях» генерал-прокурора Глебова, но тут же здраво рассудила: «Нет, нужно подождать с Глебовым, пока одни слухи о его лихоимстве и худом поведении. Ясно мне, что он более к темным делам, нежели к ясным, имеет склонность, уж очень часто от меня в его поведении много сокровенного, тайного. Нет в нем чистосердечия и доверенности ко мне, одно заискивание… Ну, этого у всех хватает. Таких, как граф Румянцев, мало в нашем Отечестве… С Глебовым нужно подождать, каждое мое решение должно быть справедливым и обоснованным…»

…Екатерина в тот день, как обычно, принимала секретарей и министров, высказывалась по доложенным делам, принимала решения. С поклоном удалялись министры и секретари. Все было как обычно. И лишь пришедший к обеду Григорий Григорьевич Орлов заметил нервозность, так не свойственную матушке-государыне. Почему она волнуется? Кто ее обидел? Братья Орловы могут живо привести их в чувство…

С любовью поглядывала Екатерина на своего любимого Гришу Орлова, редкого красавца, нежного любовника, горячего, доброго человека, храброго, бескорыстного, преданного ей. Но что он может поделать с такими, как Панин, цепкими, жаждущими власти? Неужели Панину мало того, что он получил, воспитывая наследника российского престола и занимаясь иностранными делами империи? Видно, мало. Ну что ж, она ни с кем не будет делить власти… Даже со своим Григорием.

Григорий Орлов вошел в ее жизнь совершенно случайно. Приглянулась ему как-то одна из приближенных Екатерины, тогда еще великой княгини, и он бросил в ее комнату записку с признанием. Записка заинтересовала и Екатерину, которая из-за занавеса наблюдала за Григорием, пришедшим в назначенное время. Так началось сближение; Григорий Орлов не мог не понравиться великой княгине, уже знавшей толк в мужчинах. Красавец Салтыков, Захар Чернышев, граф Понятовский и другие добивались у ней взаимности, но среди них Орлов занимает особое место. Только с ним одним она хотела бы связать себя законным браком, и, может быть, что-то получится из хлопот преданного ей Бестужева-Рюмина, взявшего на себя обязанность подготовить двор к такому исходу.

Появление во дворце братьев Орловых некоторых ее приближенных просто ошеломило. Княгиня Дашкова, принимавшая непосредственное участие в дворцовом перевороте, много лет после этого вспоминала врезавшиеся в память эпизоды первых дней нового царствования: «…Этот вечер я провела в разнообразных хлопотах то на одном, то на другом конце дворца; потом между гвардейцами, расставленными на часах у разных входов; возвращаясь, между прочим, от голштинской принцессы, родственницы императрицы, с просьбой дозволить ей видеть государыню, я чрезвычайно изумилась, заметив Григория Орлова, растянувшегося во весь рост на диване (кажется, он ушиб себе ногу) в одной из царских комнат; перед ним лежал огромный пакет бумаг, который он собирался распечатывать; я заметила, что это были государственные акты, сообщенные из верховного совета, что мне приводилось часто видеть у моего дяди в царствование Елизаветы. «Что такое с вами?» – спросила я его с улыбкой. «Да вот императрица приказала распечатать это», – отвечал он. «Невозможно, – сказала я, – нельзя раскрывать их до тех пор, пока она не назначит лиц, официально уполномоченных для этого дела, и я уверена, что ни вы, ни я не можем иметь притязания на это право».

В ту самую минуту мы были прерваны докладом, что солдаты, томимые жаждой и усталые, вломились в погреба и наполнили каски венгерским вином, думая, что это водка. Я немедленно вышла, чтобы восстановить порядок… Проходя к императрице через ту комнату, где Григорий Орлов лежал на софе, я нечаянно заметила стол, накрытый на три прибора. Обед был подан, и Екатерина пригласила меня обедать вместе. Вошед в залу, я с крайним неудовольствием увидела, что стол был придвинут к тому месту, где лежал Орлов. На моем лице отразилось неприятное чувство, что не скрылось от Екатерины. «Что с вами?» – спросила она. «Ничего, – отвечала я, – кроме пятнадцати бессонных ночей и необыкновенной усталости». Тогда она посадила меня рядом с собой, как будто в укор Орлову, который изъявил оставить военную службу. «Подумайте, как бы это было неблагодарно с моей стороны, если б я позволила ему выйти в отставку». Я, конечно, была не совсем согласна с ея мнением и прямо заметила, что она, как государыня, имеет много других средств выразить свою признательность, не стесняя ничьих желаний.

С этого времени я в первый раз убедилась, что между ними была связь. Это предположение давно тяготило и оскорбляло мою душу».

И не только княгиня Дашкова была поражена, что Григорий Орлов расположился в Петергофском дворце, да и в других тоже, как хозяин. В донесениях своим правительствам иностранных послов Григорий и его братья занимали немалое место. Некоторые из них давали неверные характеристики, но спешили дать знать своим правительствам как можно больше сведений об участниках бескровной революции. «Я не знаю, – писал барон Бретейль герцогу Шуазелю 9 октября 1762 года, – к чему приведет переписка царицы с Понятовским, но нет никакого сомнения в том, что она выбрала ему заместителя в лице Орлова, которого она возвела в графское достоинство в день своего коронования… Это очень красивый человек. Он был возлюбленным царицы в течение нескольких лет, и я вспоминаю, как она однажды указала мне на него как на смешного и экстравагантного человека. Но затем он заслужил более серьезного отношения к себе с ея стороны. Впрочем, говорят, что он действительно очень глуп. Так как он говорит только по-русски, то мне трудно судить о нем. Но глупость – довольно распространенная черта среди тех, которые окружают теперь императрицу, и, хотя она, по-видимому, легко приспособляется к своему обществу, я тем не менее убежден, что она не преминет устранить от себя большую часть этих приближенных. До сих пор она жила только в обществе заговорщиков, которые, за исключением Панина и гетмана (Разумовского. – В. П.), все бедные поручики и капитаны, в общем подозрительные субъекты и завсегдатаи столичных трущоб».

Очевидна несправедливость подобной характеристики как всех заговорщиков, так и главного их вдохновителя и организатора – Григория Орлова.

Лучше всех, конечно, знала Григория сама Екатерина. Правда, она не раз слышала грубые шутки своего любимого, сказанные им после горячительных напитков, которые он употреблял без меры. Но она прекрасно понимала, что вся эта грубость временная, наносная, идущая от гвардейской и армейской среды, в которой он до сих пор обитал. С таким, как Григорий Орлов, она готова была пойти под венец. Венчалась же тайно Елизавета с Алексеем Разумовским. А почему ей не узаконить свои отношения с любимым человеком? Своими мыслями она поделилась с Алексеем Петровичем Бестужевым-Рюминым, и он начал со свойственной ему энергией хлопотать об этом деле.

Екатерина часто думала о Григории. Ничего не могла поделать с собой, мучилась и страдала, как самая обыкновенная баба, если Григорий пропадал по нескольку дней. Он получил дворцы, строит новые, но никак не расстанется со своими привычками бывать в своей грубой армейской среде, увлекаться первыми попавшимися красотками. Обо всем она, конечно, знает, но не может не прощать такого милого и сердечного двадцатидвухлетнего мальчика… И в то же время под ее влиянием он пристрастился к серьезному чтению, увлекался изучением физики и вообще естественными науками. Но быстро все бросал, не достигнув каких-либо результатов. Яркая, увлекающаяся натура, искатель приключений, не знающий, куда девать энергию, так и бьющую из него ключом. Направить эту энергию в надлежащее русло, выгодное для государства, – такова у нее благородная задача.

За обедом Григорий Орлов вел себя, как обычно, непринужденно, был весел, сыпал шутками, смысл которых порой переходил границы дозволенного приличиями. Но Екатерине все нравилось в нем, даже то, что в других у нее вызывало чувство брезгливости и презрения. Таково уж было главное свойство ее избранника.

…На минутку прервем наше повествование и предоставим слово наблюдателям того времени, участникам событий. «Чем больше я слежу за Орловым, – писал один из современников, – тем более я убеждаюсь, что у него недостает только звания императора… Его непринужденность в обращении с императрицей поражает всех, и, по словам русских, такого явления не было ни в одной стране, со времени основания монархии. Он стоит выше всякого этикета и позволяет себе по отношению к своей государыне такие вольности, которых не могла бы допустить в высшем обществе ни одна уважающая себя женщина со стороны своего возлюбленного».

Из других источников мы узнаем и подтверждение подлинной страсти, которую испытывала императрица к Григорию Орлову. «Несколько дней тому назад при дворе ставили русскую трагедию, – сообщает своему правительству барон Бретейль, – в которой заглавную роль играл, очень неудачно, фаворит. Но императрица была в таком восторге от актера, что она несколько раз призывала меня, чтобы поговорить о нем и спросить моего мнения. Она неустанно обращалась по этому же поводу к графу Мерси, который сидел рядом с ней. По десяти раз в каждой сцене она громко заявляла ему о своих восторгах по поводу благородства и красоты Орлова…»

Эти восторги станут еще понятнее, если напомним здесь о том, что как раз в это время императрица хлопотала о получении княжеского титула Священной Германской империи Григорию Орлову для того, чтобы облегчить заключение с ним брака. Конечно, она сама никогда не обратится с такой просьбой, для этой цели у нее есть все тот же Бестужев-Рюмин, но оказать милость венскому посланнику графу Мерси она всегда готова, избирая для этого приличествующие для нее формы.

Не только зоркие иностранные послы и посланники подметили непринужденность Орлова и влюбленность в него императрицы, сама Екатерина признается в том, как редко ее возлюбленный дарит ее своими восторгами, не чувствуя перед нею никакого преклонения, какое уж испытали многие приближенные. «Когда я получила Ваше последнее письмо, – сообщает она одной из своих поклонниц мадам Жофрен, – граф Орлов был в моей комнате. Услышав, как вы удивляетесь моей энергии, моим занятиям по изучению законов и по вышиванию, и будучи сам большим лентяем, несмотря на свой глубокий ум и природные дарования, он воскликнул: это правда! Это первая похвала, которую я услышала от него, и ею, мадам, я обязана Вам».

Екатерина готова связать свою судьбу с графом Орловым брачными узами, но потом, одумавшись, она решила погодить… Пока пусть все идет так, как есть. Она любит Орлова, он боготворит ее, принимая участие в ее занятиях государственными делами. И этого достаточно.

Обед закончился в непривычной обстановке, никто не шутил, не сыпал остротами, все примолкли, увидев, в каком подавленном душевном состоянии находилась императрица. Она только изредка роняла какие-то будничные, обычные фразы.

Наконец граф Орлов и Екатерина остались одни.

– Не узнаю тебя сегодня, матушка-государыня, – подчеркнуто вежливо произнес Григорий Орлов, как только они вошли в комнату Екатерины.

– Ты знаешь, мой друг, порой мне кажется, что не выдержу тяжкого бремени быть императрицей. Все, может быть, завидуют, а попробовали бы хотя один день побывать в моей шкуре.

– А что ж тут такого особенного? Будь сама собой, прямой, искренней, мудрой. Тебе ведь это так легко дается. Ничего не надо выдумывать, ты уже все знаешь. И ты прекрасно выглядишь на царском престоле. Величественно и мудро. А что еще нужно от государыни?

– Да, престолы и восседающие на них особы представляют прекрасное зрелище, но, уверяю тебя, лишь издали…

Екатерина была раздражена чем-то. Такой Орлов ее никогда не видел и был крайне удивлен ее холодностью к нему.

– Не знаю, что чувствуют мои собратья по престолам. Скажу только, что они должны быть пренесносными особами в обществе. Я знаю уже по опыту. Когда я вхожу в комнату, я произвожу впечатление медузиной головы – все столбенеют и прирастают к тому месту, где находились…

– Да откуда ты это взяла? У нас, по-моему, все просто и обыкновенно, мало кто стесняется твоим присутствием, разговаривают обычно, шутят, играют в карты.

– Это тебе так кажется. И мне очень лестно слышать то, что ты говоришь. Но я-то чувствую, а ежедневный опыт убеждает меня, что не найдется более десяти или двенадцати лиц, не стесняющихся моим присутствием. Вот Никита Иванович Панин был у меня сегодня…

– Так это он, матушка, испортил тебе настроение? Ух, мерзавец! Я ему покажу!

– Ничего ты ему не покажешь. Он – дельный человек, знающий, образованный, хорошо умеет писать различные деловые бумаги. Таких, как Панин, у меня мало… Так вот он все эти полгода всяческими способами пытается ограничить самодержавную власть в России, поделить ее между моими советниками и решать дела в совете, а не здесь, в моих апартаментах. И ты думаешь, это меня не огорчает? Я все эти месяцы веду с ним борьбу за власть. И посуди сам, светлая твоя головушка, граф Панин не раз мне говаривал, что короли суть необходимое зло, без которого нельзя обойтись. И когда я жаловалась на что-нибудь неисполненное, он успокаивал меня словами: «На что вы жалуетесь? Если бы все в этом мире шло, как следует, не было бы надобности и в вас».

– А что ж ты?

– Я ж ему возвращаю его бумаги или кладу в долгий ящик, как у вас хорошо говорится. Самодержавный государь необходим, остальные, по слову Евангелия, наемники суть. Меня будут принуждать сделать много еще странностей. И если я уступлю, меня будут обожать. Если нет, то, право, сама не знаю, что случится.

– Многая лета царствовать будешь, вот что случится. Все уже свыклись, что ты на престоле, как будто так и всегда было. Все покорилось тебе.

– Все, да не все… Румянцев по-прежнему за границей, в Гданьске, все уже там прожил, а не возвращается. Снова просит денег у жены, говорит, что деньги надобны для лечения на водах…

– Вот кого действительно не хватает у твоего трона! Это же настоящий Марс, равного ему в России нет, терять его нельзя. Что, матушка-государыня, сделать для того, чтобы он вернулся в Россию? Обласкай его, будь к нему милостива. Напиши ему ласковое письмо, как ты одна умеешь. Верни его на службу. Пусть нет сейчас войны, но ведь будут. Не все же земли российские возвращены Петром и Елизаветой.

– Пожалуй, ты прав. – Екатерина чуть-чуть оживилась представившейся ей возможности быть мудрой и дальновидной. – Необходимо мне с ним изъясниться и открыть ему свои мысли, которые, как видно, ему совсем неизвестны. Он судит по старинным поведениям, думает, раз Петра не стало, у которого он был в фаворе, то все кончилось для него.

– А как же он мог думать, раз ты приняла его отставку, а перед этим отстранила от командования корпусом, с которым он взял Кольберг?

– Бывший ему фавор при Петре не должен служить пороком ныне, неприятели же его тем пользуются и подкрепляют его дурные о нас мысли. Он судит по старинке, когда персоналитет всегда превосходил качества и заслуги всякого человека. Но я ему напишу, что он мало меня знает. Пусть приезжает сюда, если здоровье ему позволит. Он будет принят с тою отменностию, которую его заслуги и чин требуют. Но пусть и не думает, что я против его желания буду принуждать его к службе, я далека от этой мысли. Указ «О вольности дворянской», изданный при Петре, я не отменяю. И теперь не токмо заслуженный генерал, но и всякий российский дворянин по своей воле решает о службе и отставе своей. Надо же нам понять друг друга, пусть знает мое мнение. Конечно, у него есть повод подозревать меня в том, что я не доверяю ему. Но все прошло, опасения развеялись, и подозрения и следу в моих мыслях не осталось…

– А все Румянцевы ждут его – и мать, и жена, и сестры, – как бы вслух подумал Орлов.

– Так и напишу ему, что все его ждем. Спрошу его, исполнит ли он желание всей своей фамилии видеть его или остается он при своем желании получить отставку и уехать на воды. В том и в другом случае я, конечно, неотменно останусь к нему доброжелательная.

– Это замечательный генерал… А что, если и я ему напишу письмо, а? Как бы запросто, как военный военному?

– Да, это ты хорошо придумал… Распорядись, чтобы фельдъегерь сразу и вручил ему твое и мое письма. Пусть поразмышляет на досуге.

Екатерина продиктовала письмо Румянцеву 13 января 1763 года. А 15 января граф Григорий Орлов писал: «Сиятельнейший граф, государь мой Пиотр Александрович. Хотя Ваше сиятельство персонально меня знать не изволите, однако же я несколько как по слухам, так и делам о Вашем сиятельстве знаю. При сем посылаю письмо от всемилостивейшей моей государыни к Вашему сиятельству, в котором, я чаю, довольно изъяснены причины и обстоятельства тогдашних времен и что принудило ее величество Ваше сиятельство сменить, которое я главной, так же как и все, почитаю причиной отсутствия Вашего из отечества. Знавши б мой характер, не стали дивиться, что я так просто и чистосердечно пишу. Ежели Вам оное удивительным покажется, простить меня прошу в оном. Мое свойство не прежде осуждать людей в их поступках, как представя себя на их место. Я не спорю, что огорчительно Вам показалось, но и против того спорить не можно, что, по тогдашним обстоятельствам, дело было необходимо нужное, чтоб Вы сменены были. Кончая сие, препоручаю себя в Вашего сиятельства милость и желаю, чтоб я мог вам персонально дать объяснение причин тогдашних обстоятельств Вашему сиятельству».

В ответ на письмо Румянцева 3 марта 1763 года Екатерина отправила ему рескрипт: «Из письма Вашего от 31 генваря усмотрела я, что Вы надеетесь вскоре сюда возвратиться. Смотря то намерение Ваше и чтобы не подумали Вы, что, будучи отсюда в отдаленности, забыты, определила я сегодня иметь Вам в команде Вашей Эстляндскую дивизию и желаю притом иметь вскоре удовольствие видеть Вас. Остаюсь навсегда Вам доброжелательная».

Но и этот рескрипт не привел в повиновение Петра Александровича: слишком велика была обида, чтобы так легко ее можно было забыть.

С малой свитой и дежурными Екатерина Алексеевна справляла свой день рождения в селе Тайнинское, в двадцати верстах от Москвы. Пять дней пролетели весело и беззаботно. Застолья, карты, шутки… Мария Андреевна Румянцева, Прасковья Александровна Брюс, ее дочь, да и сам Яков Александрович Брюс, ее муж, неотлучно присутствовали при императрице, стараясь угодить ее прихотям и желаниям. Так уж договорились, что в эти дни о делах не вспоминать да и этикет не соблюдать, вести себя просто, без дворцовых выходов и приемов.

И только перед возвращением в Москву императрица спросила:

– Мария Андреевна, слышала, что ты получила письмо от сына? Скоро ли он к нам будет? Желаю его видеть, ведь он писал мне, что скоро будет.

– Болезнь его удерживает, ваше величество…

– Знаем мы эту болезнь! В письмах к своим друзьям он совсем другое пишет, будто свое намерение возвратиться в Отечество отменил. Пусть подумает, а то ведь у меня есть и другие способы вернуть его сюда.

Всю дорогу несчастная мать горько размышляла о судьбе своего единственного сына: «И в кого он такой непутевый? Вроде в нашем роду были все послушные воле государевой. Сколько радостей и огорчений приносит он мне! С кем тягаться-то вздумал! С самой императрицей! За все ее величества милости он так поступает. А что я могу поделать? Пусть ни на кого не пеняет, сам виноват. И почему не возвращается, если такою монаршей милостью обнадежен? Какой удар мне перед всеми людьми! Теперь пуще чрез свои дурные поступки делается подозрителен. По беспутному упрямству все свое благополучие теряет. Бог один видит, сколько мне горько, да знаю, мое увещание недействительно. Ну что ж… Я долг свой отдала, пусть ни на кого не жалуется, если дурное вместо хорошего выбрал. Только горько мне и стен стыдно, не только людей…»

Глава 3
Мирные заботы

Вот и произошло то, чего так страстно добивалась Екатерина Михайловна. Да если б только она одна! Почему-то все близкие – друзья и родные – упорно и настойчиво хотели его возвращения к семье, внимательно следили за развитием семейных отношений, гадали, останется ли он с женой и детьми или бросит их ради «метрески», как они между собой называли его фаворитку…

И вот Румянцев вернулся, все они живут в Глухове одной семьей, жена и три сына, вслед за ним приехавшие с многочисленной челядью, со всем скарбом, какой обычно используется дома и в дороге. И бывший гетманский дворец, красивый и удобный, поглотил всю его большую семью, как огромный сказочный чудо-кит, в брюхе которого спокойно могли размещаться корабли вместе со всей командой.

Жизнь вроде бы наладилась. Милые, здоровые, умные дети, проявлявшие большие способности к учению, к иностранным языкам в особенности, радовали его. Порой, хоть и редко, он устраивал им экзамены, задавал вопросы по истории государства Российского, заставлял выучить, если нетвердо отвечали. Но вскоре дела отвлекали его, и он, поглощенный ими, редко выкраивал на сыновей время. Жизнь вроде бы наладилась. А счастья нет…

Петр Александрович, назначенный президентом Малороссийской коллегии, прибыл в Глухов 8 апреля 1765 года. Генеральные старшины встречали его в Толстодубове. Встреча была торжественной и радушной: многие еще помнили справедливое правление его отца, знали о подвигах самого Петра Александровича в Семилетнюю войну и искренне надеялись на него как на справедливого и доброго правителя. А 19 апреля приехала графиня Румянцева, а через два дня генерал-губернатор пригласил на банкет лучших людей Украины. А потом были иллюминация и бал. Грандиозно и величественно, прямо как в Петербурге или Москве, во время царских приемов. Румянцев пошел на эти расходы, чтобы сразу показать, что он приехал сюда с большими полномочиями и будет во всем следовать повелениям Екатерины II, просвещенной императрицы Великой России.

Все эти дни, а прошло больше месяца со дня приезда в Глухов, Румянцев пытался войти в дела, разобраться в положении края, который ему был дорог и близок хотя бы потому, что здесь он в детстве прожил вместе с отцом и матерью несколько лет. Хорошего тогда было больше, и оно глубоко проникло в его душу, оставив неизгладимый след любви и благодарности к этой прекрасной земле и людям, живущим на ней.

При назначении Екатерина твердо высказала ему пожелание:

– Малая Россия, как Лифляндия и Финляндия, суть наши провинции, но им даны особые привилегии. Нарушить оные было б весьма непристойно, но и называть их чужестранными и обходиться с ними на таком же основании тоже было б ошибкой. Сии провинции, а также Смоленскую, долго под поляками бывшую, надлежит легчайшими способами привести к тому, чтоб они перестали бы глядеть как волки в лес. К тому приступ весьма легкий, если разумные люди избраны будут начальниками в тех провинциях… У вас будет много работы там, дела запущены, последний гетман любил покрасоваться своей щедростью и хлебосольством, а толку от него никакого не было…

Румянцев часто вспоминал не только эти слова Екатерины. За короткий срок своего царствования она быстро привыкла давать наказы своим сенаторам, министрам, губернаторам, генералам. Казалось, долгие годы, которые она провела в России великой княгиней, она лишь то и делала, что готовилась управлять великим государством. И ее наказы были умными, четкими, дающими лишь направление работы, но не связывающими по рукам и ногам исполнителя.

Императрица обращала внимание генерал-губернатора, что Малороссия – страна обширная, богатая, славится многолюдством живущего в ней народа, великим плодородием и благодатным климатом и многими другими преимуществами по сравнению с другими областями Российской империи. Но при всем при этом Россия «весьма малую, а во время последнего гетманского правления почти и никакой от того народа пользы и доходов поныне не имела». «Сверх сего, – наставляла она нового правителя Украины, – вкоренившиеся там многие непорядки, неустройства, несообразимое смешение правления воинского с гражданским, от неясности различных чужих законов и прав происходящие; в суде и расправе бесконечные волокиты и притеснения: самопроизвольное некоторых мнимых привилегий и вольностей узаконение, а настоящих частое и великое во зло употребление; весьма вредные как владельцам, так и самим посполитым людям с места на место переходы; закоснелая почти во всем народе к земледелию и другим полезным трудам леность и такая же примечаемая в нем внутренняя против великороссийского ненависть представляют вам весьма пространную рачительного наблюдения и старания вашего материю».

«Хорошо сказала государыня: что не начато, то никогда и сделано не будет… А дел здесь хоть отбавляй. За столько лет гетманства, в сущности, ничего не сделано для того, чтобы иметь хотя бы какое-то представление об обширнейшем крае. Действительно, ведь до сих пор нет подробных и верных карт всего края. Уж о картах какого-либо города или района и говорить не приходится. И как управлять без них страной, как хозяйствовать? А случится война? Все придется делать на ощупь, а ведь непристойно уже сие…»

Так размышлял Румянцев на первых порах после приезда в Глухов. Меж тем в канцелярии люди оказались расторопные, готовые выслушивать приказания и быстро их исполнять. И работа шла… Нужно было точно определить задачи и главные направления будущей деятельности Малороссийской коллегии, укомплектовать ее добросовестными людьми, готовыми сотрудничать с канцелярией генерал-губернатора.

Когда такие люди были подобраны, с их помощью Петр Александрович начал определять основные направления своей деятельности. Для начала нужно точно узнать число народа малороссийского, а для этого следует представить свои соображения относительно новой во всей Малороссии ревизии. Затем Екатерина II поставила перед ним задачу пресечь переходы земледельцев с места на место. А это тоже непростое дело: веками сложилась эта традиция вольного перехода на Украине. Да мало ли забот!

Помня слова напутствия, с первых же дней Румянцев обращал внимание на развитие промышленности, на разведение тутовых деревьев, овцеводство, на состояние дорог, лесов. Наконец, он пытался выявить злоупотребления со стороны войсковой и генеральной старшины.

И столько сложных и противоречивых чувств возникло в его душе, когда он познакомился с теми безобразиями и неурядицами, которые творились на этой благодатной земле… Особо возмущало его то, что старшины исподволь насаждали в простом народе ненависть к русским для того, чтобы ослепить его, отвлечь от собственного бесправия. Они боялись, что учреждение нового правления в Малороссии и возникновение новых учреждений крепко ударят по прежним беспорядкам, лишат их возможности управлять по-прежнему, то есть по своей прихоти и своеволию.

За один лишь месяц пребывания здесь Румянцев многое узнал. И понял: Екатерина II была права, предупреждая его, что необходимо внимательно, «но без явного виду и огласки» следить за поведением старшин, «особливо же тех, кои хотя мало подозрительными себя окажут, дабы иногда умышляемое зло заблаговременно сведано и предупреждено быть могло». Да, время откроет глаза народу и докажет, сколь много он облегчен и благоденствовать будет, если избавится от мучивших его маленьких тиранов. Доверие народа можно заслужить лишь бескорыстливостью, снисхождением и ласкою.

И часто Румянцев, перебирая в памяти все дела, которые предстояло сделать, вспоминал давние и недавние факты истории Украины… Как дошла богатейшая страна до такой бедности и разорения, что невозможно собрать и самой малости в доход государству? А ведь мало кто думал, что Россия в то время может избежать новой войны, которая потребует еще больших расходов, чем Семилетняя. Противник обладал неисчислимыми людскими и материальными ресурсами, владея чуть ли не всей Южной Европой. В Турции виделся этот неприятель, который своими постоянными набегами приносил огромный ущерб стране. С этим Россия больше не могла мириться… Приближалась война. А где брать средства для ее ведения?

Огромные задачи стояли перед новым правителем Малороссии. Забот – выше головы. И главная – как обеспечить благоденствие этому краю, испытавшему столько невзгод за свою бурную и драматическую историю… Ведь лишь последние годы покой на Украине, а то ведь какие пылали здесь костры, сколько пролилось человеческой крови понапрасну. Из – за предательства, из-за корыстолюбия отдельных властолюбцев, из-за других нечестных побуждений власть имущих людей… В этих условиях фигура Богдана Хмельницкого, как пример доблести и геройства, становится просто грандиозной. А сколько пришлось ему вынести неправды и обид, сколько мужества и терпения нужно было, чтобы добиться победы и воссоединить с Россией отвоеванную у поляков родную Украину!

И все рухнуло, как только к власти пришли мелкие корыстолюбцы, такие, как Иван Виговский, человек честолюбивый и лукавый, именно при нем Украина снова стала разменной монетой, снова поляки захватили ее, угнетая ее население, разрушая и сжигая дома, уничтожая верных присяге, верных своему Отечеству…

Да, вот здесь, под Глуховом и Полтавой, предатель Виговский и его сообщник нежинский полковник Григорий Гуляницкий, как свидетельствуют летописцы Малороссии, с помощью сорокатысячной татарской орды, хлынувшей из Крыма, приступом взяли Полтаву, Лубны и Гадяч – города, оставшиеся верными присяге, – и стерли их с лица земли. В битве погибли полтавский полковник Пушкарь и его друзья-товарищи. А сколько полетело голов, верных, удалых, отважных! Сколько сгорело домов и других построек! Несколько сот отважных голов срубили и здесь, под Глуховом… Просто за то, что оказали сопротивление пану Виговскому.

А Юрий Хмельницкий, сын бесстрашного гетмана? Какая бесславная жизнь!.. Сколько в человеке оказалось гнили и трухи! Сколько раз этот возмутитель спокойствия собственной родины приводил алчных крымцев под стены Переяславля, Нежина! Его руки обагрены кровью соотчичей.

Петр Александрович Румянцев давно полюбил Украину, хорошо знал ее богатейшую историю и перебирал в памяти запомнившиеся имена… Мужественный Самко, храбрый Золоторевский, свирепый и мстительный Брюховецкий, Петр Дорошенко, Демьян Многогрешный, Самойлович… Тридцать лет протекло со времени кончины славного гетмана Богдана Хмельницкого, а сколько перемен, сколько крови пролилось на Украине… Сколько измен, подлости, корыстолюбия проявили его преемники на гетманском посту… Историки Украины с ужасом и содроганием описывают смутные времена междоусобных браней, нашествия поляков, татар и турок. В пепел были превращены Полтава, Лубны и Пирятин, Зеньков и Миргород, Конотоп и Гадяч, Короп и Переяславль, Кременчуг и Черкассы… И сколько усилий нужно было, чтобы возродить эти разрушенные города! Какие нечеловеческие усилия! А ведь снова возродили и построили…

И вот, наконец, Мазепа, любимец и советник всесильного Голицына, стал гетманом, преемником Самойловича. Умный, хорошо образованный, владевший бесценным природным даром убеждать, Мазепа превосходил своих предшественников во всем… Да разве лучше Феофана Прокоповича можно описать характер изменника этого…

И Румянцев стал листать книгу Феофана Прокоповича о времени Петра Великого… А вот и о Мазепе: «Мазепа сколько был предан в глубине души своей полякам, столько ненавидел россиян…» Петр Александрович читал книгу, все более и более проникаясь глубинным смыслом описания.

«Вот мои учителя», – с любовью посмотрел Румянцев на собранные в кабинете книги об Украине, России, последние книги европейских знаменитостей, с которыми редко когда расставался.

«Так и ушел Мазепа к шведскому королю, совершив еще одно предательство на украинской земле, – вернулся Румянцев к своим размышлениям. – Иудой назвал Мазепу Петр Великий. Двадцать один год был он верен российскому государю, а перед старостью и кончиной стал изменником и предателем своего народа… Но действительно правосуден Бог: таким злым никогда не допускает исполнить своего намерения… Презренную славу оставил он о себе, и не смыть ее во веки веков…»

Бунчук, знамя, булава и печать гетмана малороссийского перешли к Ивану Скоропадскому, человеку, преданному российским интересам, но и Петр Великий издал манифест, в котором обещал прощение всем, кто по ошибке ушел вместе с Мазепой. «Ни один народ в Подсолнечной, – читал Румянцев манифест, – не может, по милости Нашего Царского Величества, хвалиться такими преимуществами и неотяготительным постановлением, как малороссийский; ибо Мы во всей Малой России не повелеваем собирать ни одной полушки в Нашу казну, но милостиво взираем на сей край и собственными Нашими войсками и иждивением защищаем православные тамошние церкви, монастыри, города и жилища против магометанских и еретических нападений…»

«Великий государь Петр, ничего тут не скажешь», – перебирая книги, размышлял Румянцев.

С тех пор гетманы малороссийские имеют свое пребывание в Глухове. Тут был и отец Румянцева как главный правитель малороссийский, тут поселился и последний гетман Кирилл Разумовский. Еще при Петре власть гетманская была ограничена присутствием полномочного представителя царя… Да и сколько же можно было доверять гетманам-изменникам, которые своими безрассудными поступками привели к полному разорению некогда богатейший край…

Но вот гетман Иван Скоропадский предложил Петру Великому взять на себя снабжение провиантом и фуражом российских войск на время постоя без всякого денежного удовлетворения за сии пожертвования. Так возникла тяжелейшая обязанность жителей Малой России. И тут что-то нужно делать, ввести какие-то ограничения. А может, и совсем отменить этот натуральный налог? Взятки, разные налоги берут полковники, сотники, за этот счет и живут. А тут еще и российские войска. Было отчего взвыть малороссийскому казаку…

В то же время Петр Петрович Толстой, сын любимца Петра, Петра Андреевича, женившись на дочери Скоропадского, получил Нежинский полк «во уважение верной и усердно-раде-тельной службы своего тестя». Одновременно с этим малороссийские земли стали получать и первые россияне. Так шел Петр Великий к своей цели воссоединения русских земель… Но сколько корыстолюбцев нагрели руки на этом благородном стремлении Петра! А затем и вовсе был обнародован манифест об учреждении Малороссийской коллегии. Так, в сущности, закончилось преобразование Малороссии… Да и что можно было сделать после тяжких измен Виговского, Юрия Хмельницкого, Брюховецкого, Мазепы и постоянных бунтов запорожских казаков, которые своими стихийными действиями расшатывали гетманское правление и оказывали большое влияние на внутреннее неустройство Украины? А этим частенько пользовались крымские татары и турки…

Румянцев выглянул в окно… Увидел большую площадь, вдали Николаевскую церковь. Вот где все это совсем недавно происходило – венчали гетманов, свергали оных… После падения князя Меншикова, при Петре II, снова стало полегче на Украине, отменены были многие тягости, возвращены были древние права казачества, уменьшены налоги и воинские постои, прощены были виновные в смутах запорожцы. Добившийся возвращения немалых прежних прав украинского народа, гетман Даниил Павлович Апостол вскоре умер, оставив после себя благодарную память потомков…

А после него снова вернулось коллегиальное правление, состоявшее из великорусских и малорусских чиновных людей; в грамоте императрицы Анны Иоанновны было даже указано, что члены правления должны соблюдать между собой равенство, великороссийским сидеть на правой стороне, малороссийским – на левой. Генералы Алексей Иванович Шаховский, Иван Федорович Барятинский содействовали «благодетельному и кроткому управлению Малой Россией», по признанию летописцев, и это особенно важно, потому что в то время «край сей, по продолжавшейся турецкой войне, чрезмерным был подвержен тягостям»…

Так, незаметно для себя, Румянцев в своих воспоминаниях дошел до того времени, когда в управлении Украиной принимал участие его отец, Александр Иванович Румянцев. И на этот счет сохранились свидетельства летописцев. «…И поведением своим приобрел от всех полную к себе доверенность и доброхотство» – так говорят не только летописцы, но и те, кто до сих пор помнит отца на Украине. А потому с восторгом приветствовали его сына в надежде, что и он последует в своем благонравии по стопам отца. Потом короткое пребывание на Украине Кейта, Неплюева, Бутурлина, Бибикова. И наконец, граф Кирилл Григорьевич Разумовский, ставший гетманом в феврале 1750 года…

Петр Александрович представил себе, как в этот день, с утра, начали собираться казачьи полки и народные представители. Вот здесь, между церквами Николаевской и Троицкой, соорудили возвышение в три ступени, огородили его перилами, обитыми красным сукном, и торжественно провозгласили новым гетманом Кирилла Разумовского, брата всесильного и любимого еще тогда фаворита Алексея Разумовского. А генеральные и войсковые старшины, бунчуковые товарищи и все малороссийское шляхетство радостными криками лишь поддержали ранее принятое решение императрицы Елизаветы Петровны. Пальба из ста одной пушки и беглый огонь во всех полках, торжественная литургия в церкви Святителя Николая, многая лета императрице и всему царскому дому – вот как происходили выборы нового гетмана в его отсутствие; царская грамота и гетманские клейноды внесены были в церковь, а после торжественного богослужения унесены в дом графа Гендрикова, который всю эту церемонию проводил.

Лишь через полгода Разумовский торжественно въехал в Глухов… Правление нового гетмана вскоре благодетельно отозвалось в городах и местечках: последовали указы правительствующего сената об освобождении малороссиян от внутренних пошлин, о свободной торговле между Малой и Великой Россией.

Просматривая бумаги канцелярии гетмана, Румянцев обратил внимание на один универсал* Разумовского, в котором он призывал не злоупотреблять винокурением, наносящим вред всей Малороссии. Полезный универсал, ничего не скажешь!.. «Малороссияне, – вспоминал Румянцев слова универсала, – не только пренебрегают земледелием и скотоводством, от которых проистекает богатство народное, но еще, вдаваясь в непомерное винокурение, часто покупают хлеб по торгам дорогою ценою не для приобретения каких-либо себе выгод, а для одного пьянства, истребляя лесные свои угодья и нуждаясь оттого в дровах, необходимых к отапливанию хижин».

Все было б, может, хорошо для Разумовского и при Екатерине II, если б не вздумал он ходатайствовать о наследственном гетманстве после своей кончины… Некоторые старшины учинили беспорядок, произвели шум, долетевший до Киева, до генерал-губернатора, а потом и до Екатерины. Сначала исключили из его ведомства Киев, а потом предложили подать в отставку…

Так вот оказался он, Петр Александрович Румянцев, на этом месте, где многое ему приходит на память с детских пор. Как-никак провел он здесь два года. Крестил у Якова Марковича сына, учился у Тимофея Михайловича Сенютовича. С тех пор он питал любовь к украинскому языку, песням, любовь к народу, свободолюбивому, талантливому, хлебосольному. Не посрамит он отцовского имени, управляя столь обширным государством. А дел ох сколько…

Глава 4
Будни генерал-губернатора

Малороссийская коллегия развернула бурную деятельность… Румянцев дал срочные задания членам коллегии, состоявшей из представителей высшей государственной власти – генерал-майора Брандта, полковников князя Мещерского, Хвостова и Натальина и представителей генеральной старшины – Кочубея, Туманского, Журавки и Апостола. Прокурором был назначен подполковник Семенов. У каждого члена коллегии был свой штат чиновников. И машина закрутилась.

Никогда еще в Глухове так не работали, собирая сведения, заполняя всяческие бумаги, вытаскивая на свет божий давно сданные в архив дела, которые точнее всего рисовали картины минувших лет. И вскоре, через месяц напряженной работы, перед Румянцевым предстала неутешительная картина положения дел в Малороссии. Он заранее был подготовлен к этим печальным результатам, но то, что выявилось, окончательно его разочаровало. Упадок хозяйства, разорение края были ужасающие. Сколько трудов надо положить, чтобы хоть немного выправить положение! На такое дело не жалко времени, ведь этот край – неотделимая часть России. Именно здесь, в Киеве, Чернигове, Глухове и других старых городах, расцветала русская жизнь, складывался характер русского человека в битвах с литовцами и поляками, татарами и турками, а если заглянуть подальше, в глубь седых веков, то можно вспомнить и половцев, печенегов, монголотатарское нашествие.

Румянцев часто виделся со своими служащими, подолгу разговаривал с генеральными старшинами, старыми казаками, которые еще помнили его отца, наблюдал за своими молодыми помощниками и чувствовал, как все ему здесь дорого и близко: и природа, мягкая и щедрая, и язык, богатый и напевный, и простота людей, открытых, добрых, сердечных.

Румянцев еще и еще – в какой уж раз! – перелистывал бумаги, подготовленные ему чиновниками для записки на высочайшее имя. Что ж тут выделить наипервейшее из всех неотложных дел, которые укором стоят перед его глазами, как будто он сам во всем виноват? Столько вопросов сразу возникает, что не сразу сообразишь, какой из них главный…

Сколько непорядков, неустройства укоренилось в крае за десятки лет после присоединения к России! А все потому, что многое идет от смешения правления воинского с гражданским. Просто порой не разберешь, кто за что отвечает. В суде бесконечные волокиты и притеснения… Узаконены некоторые мнимые привилегии и вольности. Бесконечные переходы с места на место посполитых людей привели в запустение земледельческие угодья. К полной неразберихе привела раздача гетманами и государями целых городов частным лицам. Теперь нужно возвратить эти города во власть государства, обнести их валом и укрепить. Они нужны будут как опорные пункты в битве с неприятелями, которые, как саранча, всегда могут неожиданно нахлынуть с юга страны. Пока же деревянные постройки никуда не годятся, от первой же искры воспламенится чуть ли не весь город. Нужно заменить их на каменные, тогда ни один пожар их не возьмет… Край может процветать только тогда, когда будут развиваться промыслы, торговля…

Все новые и новые вопросы вставали перед Румянцевым, много часов проводил он в раздумьях. «Плохое состояние городов, неопределенное положение горожан – не поймешь, то ли они свободные люди, то ли принадлежат вместе с городом правителю, – развал в полиции, упадок в художествах и ремеслах. Не лучше ли дать привилегии мастерам, ограничив их число и обязав их брать свидетельства на ремесла в ратушах с оплатой пошлины? А разве нельзя развести овец? Вон какие здесь просторы! Можно наладить и промышленность, выписав предварительно искусных мастеров. Уж если мы с Екатериной Михайловной могли наладить промышленность в своих имениях, то государство с его возможностями это тем более сможет сделать… А сколько селитры в Малороссии! Можно завести здесь пороховые заводы. Пока же привозят столь необходимый порох с севера. А потому нет и артиллерии, никто не обучает здешнее войско тому, как пользоваться пушками. С одними же саблями ныне мало чего добьешься на поле брани. Вот почему в недавнюю войну украинские казаки использовались чаще всего в обозе. Надо отыскать знающего артиллерию командующего, приохотить местных воинов к изучению орудий… А как можно управлять таким краем без почты? Почта нужна для армии, для купечества, да и для населения. Конечно, это дорогое удовольствие, потому Алексей Разумовский, когда еще был в фаворе, исхлопотал у Елизаветы Петровны решение отменить почту, оставив ее лишь по Киевскому тракту. Из-за этого одни только старшины могли пользоваться ею… А как хищнически ведется хозяйство в урядовых местностях! Словно хотят в один день взять то, что надлежит взять за несколько лет. А не лучше ли уряды заменить денежным жалованьем, а земли отобрать в казну? Да и все местечки, деревни и села, розданные частным лицам, не лучше ли отобрать в казну?.. И вот еще что: никто не следит за состоянием лесов, нет хороших школ в селах и городах. Для девочек нужно бы устроить школы при женских монастырях. А уж военную школу открыть здесь просто необходимо. Укоренилась бы у людей любовь к военной регулярной службе, не было бы таких трудностей с набором в армию. Нужно строить больницы, открывать госпитали, родильные приюты… А где взять на все это деньги? Ведь прежде всего нужны деньги…»

Бежали дни в нескончаемых заботах. Некогда было даже написать письмо матери. Три ее письма так и остались без ответа. Разъезды, долгие и томительные, мало оставляли времени для семьи, сестер. А всех своих сестер он любил, особенно Прасковью Александровну, особу ветреную, легкую, но такую добрую и сердечную. Все сестры вроде бы должны быть счастливы, но вот то одна, то другая терпит крушение: у Дарьи умер муж – граф Вальдштейн, вышла замуж за князя Трубецкого, потерявшего жену; Екатерина хочет разводиться с генералом Леонтьевым, славным воином; лишь Прасковья пока соблюдает свой брак, вот собралась рожать маленького графа Брюса… Только у матери никаких перемен: то приемы, то загородные поездки, то дворцовые интриги не дают покоя. Ох, матушка, какой была, такой и осталась, старость не помеха, ловкая и умная, дослужится еще до обер-гофмейстерины…

Уже 18 мая 1765 года Румянцев отослал свои предложения в Петербург. В последнем, девятнадцатом, пункте Румянцев решительно высказывается за реорганизацию управления на Украине: «Настоящее состояние всех и всякого звания чиновников или вовсе не по месту, исключая судей земских, или же… так замешано, что полковники делаются, чем он быть только хочет, а по примеру тому и сотники, входя в самыя внутренности своих подчиненных, очевидно, их до крайности изнуряют и разоряют, как то по многим просьбам теперь следствия произвесть велено. В коллегии самой иногда нужда бывает под титулом Вашего Императорского Величества давать универсалы и другия повеления»…

Вскоре Румянцев понял, что прежде всего необходимо всячески улучшить судопроизводство. Беспокоили непорядки в полках, откуда поступали жалобы, апелляции, просьбы, заявления… И сколько представало перед ним судеб людей, жаждущих справедливости и требующих законных прав! А в полках и сотнях давно уже царило полновластие полковников и сотников. Часто они-то и бывали первыми нарушителями правды и разорителями государства. Какие насилия терпели полчане от своих старшин и были совершенно беззащитны от них! Сколько жалоб собралось в Глухове, так и оставшихся без справедливого разбирательства! А все потому, что виновные в насилиях и несправедливостях полковники и сотники приезжали сюда и задабривали генеральную старшину взятками, подношениями, угощениями… «Прежде бывшие полковники и старшины, – писал Румянцев, – чинили подчиненным несносные тягости и грабительство, отнимали грунты, леса, мельницы, нападали на питейные заведения, отбирали даже съестные припасы, заставляли работать на постройке собственных домов, принуждали казаков вместо казацкой службы идти к себе в подданство. А ведь полковнику надлежало сего бояться как огня, а пропитание иметь в полковых местностях, которые на содержание полковничье определены. И больше того отнюдь ни к чему не касаться, ни под каким видом…» Казалось бы, все правильно: под видом «добровольной и правной» совершалась продажа своей земли казаком, землю скупала казачья же старшина. Казак становился нищим и не мог, естественно, продолжать отбывать казачью службу; он, продолжая жить на проданной им земле, оказывался в зависимости от покупщика земли, терял права казачьи, становился «державческим подсоседком». И выходило, что купля-продажа чаще всего была «насильной и подложной». Чаще всего была результатом насилия, своевольства сотника или полковника…

Но эти выводы Румянцева, возникавшие каждый раз после чтения тех или иных жалоб и донесений с мест, встреч и разговоров с челобитчиками, не приносили удовлетворения его энергичной, деятельной натуре. Ему хотелось понять коренные причины такого беспорядочного правления, которое сложилось здесь за многие годы. Вот десятки дел уже были решены, и решены, он убежден в этом, по справедливости, но сколько подобных дел скопилось в полковых канцеляриях, кои должны решаться на местах… Из Глухова мало что увидишь и узнаешь. И Румянцев решил основательно ознакомиться с вверенным ему краем.

1 июня Румянцев извещал Малороссийскую коллегию о своем отъезде: «Следовать буду на Ярославец, Конотоп, Ромны, Гадяч, Апошню, Стаповец и в Полтаву, куда к 8 числу сего месяца и прибыть уповаю, а оттуда поеду на украинскую линию».

Летописцы Украины и биографы не оставили почти никаких записей о поездке графа по южным полкам. Но сохранились письма его жены графини Екатерины Михайловны, из которых мы можем кое-что узнать, а кое о чем догадаться. Приведем некоторые свидетельства из этих примечательных документов.

7 июня 1765. Глухов. «Батюшка мой Петр Александрыч. Желаю, чтобы тебе в пути твоем время было лучше, нежели мы здесь по отъезде твоем провождаем. Холод, ветер, и такой дождь льет, что на дворе море стоит, из горницы меня не выпускает. Почта вчерась пришла, и к тебе два пакета, которые не смела открыть, из петербургского почтамта…Не знаю, нету ли в вашем пакете ко мне от княгини Дарьи Алексеевны; буде есть, так, пожалуй, пришли. От матушки я получила, которая ко мне пишет. Сестра ко мне с Москвы пишет, что Петру Семенычу (фельдмаршалу Салтыкову, генерал-губернатору Москвы. – В. П.) Ея Величество изволила писать, чтобы он был в Петербург для лагеря, и он 26 мая поехал, и Михайло Львович едет… В скуке время свое здесь провождаем, только князь Платон Степаныч, Семен Василич и два Гудовича почти всякой день. Итак, батюшка, дай Бог, чтобы ты здоров был в дороге по такой худой погоде, а мы все насморками и кашлями больны. Мише к тому и лихорадка была; думаю, скоро пройдет, а те, слава Богу, еще здоровы. Прости, батюшка, в мыслях целую и пребуду покорная, верная жена г. К. Румянцева».

21 июня 1765. Глухов. «Батюшка мой Петр Александрыч. Письмо твое из Полтавы получила, в котором пишешь, что ты поехал в крепость Святыя Елисаветы. Дай Бог здоровья съездить и к нам скорее воротиться, а то (со) скуки пропадаем, и все разъехались по деревням. Иван Тимофеич уехал третьего дня и с фамилиею. Писем из Петербурга я ни от кого не имею и так ничего не знаю, а в газетах напечатано, что Вильбой (генерал-фельдцейхмейстер Александр Вильгельмович Вильбуа 9 мая 1765 года уволен в отставку. – В. П.) отставлен за болезнию, а пожалован граф Григорий Григорьич (Орлов) на его место. С Москвы сервиз к нам фаянсовый привезли, и при сем прилагаю от Матисова экстракт. Мы, слава Богу, все здоровы, да посылаю к тебе, батюшка, десять апельсинов и десять лимонов. Кушай на здоровье. Фруктов, опричь земляники, никаких не видала еще. Дети нижайше кланяются, а я в мыслях тебя, душа моя, целую и пребуду покорная, верная жена графиня К. Румянцева.

Забыла написать, что в городе был пожар, у Ивана Тимофеича сгорела конюшня, они были у меня и не знали, да двора два возле них сгорело. Счастье, что тихо было, не дали гореть».

27 июня 1765. Глухов. «Батюшка мой Петр Александрыч. Письмо твое без числа из крепости Елисаветы получила и радуюсь, что ты здоров, только о том сожалею, что к нам скоро не обещаешься быть. Дай Бог, лишь бы здорово съездил…»

Можно было бы пересказать эти письма, но тогда исчезли бы простота изложения и особый аромат тех новостей, которыми делится Екатерина Михайловна со своим суровым супругом. 28 и 29 июня, сообщает она, будет принимать гостей, в том числе славного генерала Александра Ильича Бибикова, давнего знакомого Петра Александровича, участника сражений при Цорндорфе и Кунерсдорфе, верного соратника Румянцева во время осады Кольберга… Среди знакомых и друзей она упоминает некоего Лакова, оказавшего ей «великую услугу»: он привез из Гданьска портрет Румянцева, «писанный ан-пастель». «Он было его для себя вез, – писала графиня, – да я, увидев, взяла, который, нахожу, очень сходен, и рада чрезвычайно, что имею…»

Сообщает те новости, которые только ему и близким его понятны и дороги…

Скучной чередой тянулись дни. Екатерина Михайловна постоянно думала о своем любимом Петре Александровиче. Бывает же такая мука! Здесь, в Глухове, редко когда окинет добрым взглядом, а вот уехал – и сразу все недоброе позабыто, лишь тревога за мужа переполняла ее сердце. Повседневные заботы отнимали у нее много времени: учеба и воспитание детей, а то заболеют один за другим, то убегут от дядьки, так что не скоро найдешь…

Нельзя сказать, что она не имела поддержки от знакомых в приискании воспитателей и учителей. Но одно беспокоило ее. Теперь многие искали возможность оказать услугу графу Румянцеву – уж слишком высоко его положение на Украине, – но все эти услуги имеют корыстную цель, сами таким образом хотят фортуну через то сделать… Вот из Киева Лука Федорович прислал штык-юнкера, который сам вызвался заниматься с детьми, хочет услугу оказать. Ей-то сразу стало ясно, что этот Нефедьев приехал к ним, рассчитывая на протекцию графа в будущем. Опять незадача!

Ожидала, что граф сам приедет скоро, – вот уже больше полутора месяцев длится разлука. Дела задерживали Петра Александровича. Из короткого уведомления графа она узнала о нескором его приезде. И наступило горькое разочарование.

Единственное окошко в мир для Екатерины Михайловны – это письма из Москвы и Петербурга, из Киева и от мужа, но все как сговорились – перестали писать, и она не находила себе места от скуки. Лишь вечером собирались поиграть в карты, но это было слабым для нее утешением. Петербургские письма, адресованные мужу, она отсылала ему с нарочными, а потому мало что доходило до нее из новостей. А о празднествах в лагере в день восшествия Екатерины на престол она узнала из письма от матушки. И еще горше стала для нее скука. Почему она, жена прославленного генерала, должна прозябать в этом Глухове, в названии которого все, в сущности, сказано: вот уж истинно – глушь. Там, в Петербурге, веселые празднества, всем участникам дано было по четыре тысячи рублей, некоторых произвели в следующий чин, наградили орденами. Ну, конечно, Петру Александровичу обстоятельнее, видимо, пишут… А что ей напишут?..

19 июля 1765 года она писала мужу: «…и нетерпеливо все ведать желаем, что Макар привез к тебе. Приезжай, батюшка, скорее, истинно со скуки пропадаем. Александр Ильич (Бибиков) здесь (с) женою и детьми, все тебя дожидается. А сегодня сведали, что еще дён шесть не будешь, так хочет завтра ехать, или жену отпустить, а сам один на несколько времени, дня два, тебя подождать, а то ему нельзя будет больше…»

Не раз перечитывала Екатерина Михайловна письмо свекрови, которая до сих пор вращается в придворных кругах, участвует во всех празднествах, несмотря на свой шестидесятисемилетний возраст. Не теряет чувства радости, по-прежнему бодра и легка на подъем. К тому же не забывает давать наставления. Вот ее письмо от 13 июля 1765 года: «Невестушка, свет мой! Письмо твое я получила через Френголтса, в котором пишешь, что скушна, от всех отлучилась. Кажется, сама желала быть с мужем, и так пожила со своими. Я думаю, что у вас не так скушно, я жила там: никакой скуки не видала. Пожелаю, чтоб об тебе не так рассуждали, как о Катерине Ивановне (графиня Екатерина Ивановна Разумовская, жена гетмана Кирилла Григорьевича Разумовского. – В. П.), что ни с кем не хотела знатца. Для вас для самих надобна их ласка: по которой реке плыть, по той и славу творить…»

Наконец-то Екатерина Михайловна дождалась Петра Александровича: 29 июля он возвратился в Глухов.

Жизнь пошла по привычному руслу. Хотя многие и разъехались по деревням и селам, генеральная канцелярия работала бесперебойно. Переполненный впечатлениями от поездки, Румянцев всем своим помощникам дал срочные задания. Письма к нему приходили пачками – из Петербурга, Москвы, Киева и других городов. Горькие жалобы, слезные прошения и рекомендательные письма прибывали каждый день. Все они требовали внимания и времени для принятия мер.

Зато радостно бывало у Петра Александровича на душе, когда получал письма от матери, короткие, деловые, точные. 18 августа 1765 года из Санкт-Петербурга Мария Андреевна писала: «Петр Александрович, свет мой, здравствуй. Я не хотела сей оказии пропустить, чтоб не отписать. Нынешний день едем с сестрою за государынею в Царское Село на несколько дней, там проживем. Прошу не сомневаться, может быть, не стану писать почты две. Я, слава Богу, со всеми своими в добром здравии. Прости, друг мой, Христос с тобою и мое вечное благословение».

Чаще всего мать сообщала о своем месте пребывания, бодро писала о благополучном житье-бытье и тут же просила за кого-нибудь, кто едет на службу в Глухов, Киев или другие украинские города. И неудивительно: за долгую службу при дворе у нее накопилось множество знакомых, друзей, сослуживцев, сыновья которых подросли и нуждались в протекции по службе. Так уж издавна повелось, и она не могла отказать в рекомендательном письме даже тем, кого еле знала. «Прошу вас, свет мой, сего письма вручителя не оставить, который отправляется отсюдова. Просил меня, чтоб отписать, от которого я отговориться не могла, показать сим милость по его прошению», – писала она в одном из писем.

Румянцев, конечно, принимал всех ее посланников, но поступал с ними так, как надлежало по справедливости. И каждому приезжему был рад, особенно если это был дельный и образованный человек: такие люди нужны.

Еще в мае, как только приехал в Глухов, он высказал предложение об учреждении почты в Малой России. Тогда же вызвал почт-директора Скоропадского, разработали вместе с ним устав, кажется, предусмотрели все детали и подробности этого нового предприятия, подсчитали, сколько понадобится почтмейстеров и почтальонов, сколько лошадей и всяческого скарба, надобного для обслуживания почтовых трактов. Как раз перед отъездом он внес в Малороссийскую коллегию «Учреждение о конной почте», предложив «во все места, где о том ведать надлежит, сообщить справные экземпляры и велеть отовсюду о получении и о действительном определении почтмейстеров и почтальонов с приложением именных списков рапортовать, и, когда все сии рапорты получены будут, тогда пересылка писем первое свое начало и возыметь может». Казалось бы, так все просто и ясно, но лишь через неделю коллегия уведомила полковые канцелярии о его приказании… Как все медленно, не торопясь, делается здесь, сокрушенно думал Румянцев, до сих пор нет известия, что началось исполнение его воли. Придется издать еще один приказ о выборах почтмейстеров и почтальонов к 1 сентября, а за неисполнение – взыскивать денежный штраф. И чтобы к 10 сентября все выбранные почтмейстеры были в Глухове для получения наставлений.

Впервые Румянцев столкнулся с гражданским управлением большого края. Раньше, когда он командовал полком, бригадой, корпусом, все было проще. Все его приказы быстро и точно исполнялись офицерами и солдатами, никто не обсуждал их, приказ есть приказ. Всякое, конечно, бывало… И в то, военное, время приходилось не раз испытывать огорчение оттого, что не сразу его подчиненные понимали смысл той новизны, которую он вносил своими приказами. Здесь же он столкнулся с такими обстоятельствами, которые не всегда мог учесть и предусмотреть. Повсюду почтмейстеров выбрали быстро, но найти почтальонов, которые отвечали бы требованиям разработанного им устава, оказалось затруднительно. Только в сентябре стали поступать донесения, которые несколько охладили административный пыл молодого генерал-губернатора. Так, Гадяцкая полковая канцелярия от 8 сентября сообщала, что «к определению в оные с казаков… не токмо-де с маломощных, но и в первых… состоящих, таковых, чтоб сами от себе могли… иметь почтовых по двое добрых лошадей из доброю ж на них упряжкою, крайне не имеется». И другие полковые канцелярии совершенно справедливо спрашивали: а нельзя ли выбирать в почтальоны не только из маломощных казаков и посполитых, но и из числа выборных казаков, которые способны снарядить пару хороших лошадей с упряжью?

«Выборные казаки, – думал Румянцев, получив такие донесения, – должны учиться воевать, чтобы быть готовыми защитить свой край от турецких и татарских набегов, а не заниматься почтовыми перевозками. Но придется уступить напору обстоятельств».

Румянцев за эти несколько месяцев познакомился со всеми знаменитыми украинскими фамилиями. У него на балах и карнавалах, которые он устраивал, побывали генеральные и полковые старшины, сотники, судьи, вся местная знать: Завадовские, Безбородки, Ханенки, Лашкевичи, Гудовичи…

Вот Андрей Яковлевич Безбородко, генеральный старшина с давних пор. Еще граф Разумовский пытался исхлопотать ему должность генерального судьи, но даже у него не получилось. Лишь Петр III назначил его на эту должность, но тут же уволил в отставку: должность понадобилась Василию Туманскому, ставшему к тому времени более близким гетману. Так вот и отошел от управления делами один из умных и дельных малороссиян, которому было немногим больше пятидесяти лет. А сколько полезного услышал от него Румянцев: ведь Безбородко служил еще при его отце, вся история Малороссии за последние тридцать лет прошла перед его глазами. И не простым наблюдателем он был, а находился в центре всех событий. И сколько знает он имен крупных, знаменитых! Вот недавно умерший Николай Данилович Ханенко…

Румянцев вспомнил, что именно Ханенко одним из первых на Украине послал своего сына учиться в немецкие университеты, стремился к тому, чтобы улучшить образование в Глухове.

– Николай Данилович, – рассказывал Петру Александровичу Безбородко, – пытался через сына, который учился в Киле, нанять какого-нибудь доброго учителя, чтоб сюда, в Глухов, к нам выехал и завел гимназию. Он делился тогда своими мыслями со мной. Этот учитель мог здесь иметь хорошую пенсию, ибо от каждой персоны получал бы по три рубля в месяц, учеников десять у него нашлось бы, в год у него было бы триста рублей доходу, а сверх того, и квартиру б дали…

– И что же? – спросил нетерпеливый Румянцев.

– Так ничего и не вышло из нашей затеи. Николай Данилович послал своего Ивана учиться в Петербург, там он прошел курс наук у академика Модераха. А мой Александр закончил учение в Киевской академии. А как было бы хорошо учить наших детей здесь, в Глухове, учить их латинскому, французскому и немецкому языкам. Чтоб могли чинно и свободно на оных разговаривать и самым изрядным стилем писать. А еще лучше, если б могли и всяких высоких авторов на тех языках не токмо читать, но и переводить и толковать изрядно. Вот так иной раз соберемся, потолкуем, размечтаемся, так что и про карты и водку забываем… Ведь сверх языков наши дети могли бы обучаться церковной и светской истории, тако ж учению поэтики, риторики со стилем, логики, физики и прочим полезным наукам. Хорошо бы детям нашим овладеть и благопристойными художествами, например музыкой и живописью либо каким другим мастерством… Сколько полезного даст образованный человек своему Отечеству!

– Не каждый может платить такие деньги за обучение своих детей, – сказал Румянцев, внимательно выслушав собеседника. – Ханенко был правителем генеральной канцелярии, у него села и деревни. Я знаю о прошении малороссийского шляхетства и старшин о восстановлении разных старинных прав Малороссии, поданном в прошлом году ее императорскому величеству, знаю о желании вашем завесть у себя два университета и несколько гимназий. Но кто будет в них обучаться, если к обучению юности здесь плохо относятся, хотя и есть школы, а в Киеве так называемая академия. Но они отнюдь не на тех правилах основаны, каковые надлежит к исправлению народному утверждать в жизни. Даже склонность здешнего народа отличная к музыке и естественное дарование в голосах вовсе остаются без уважения.

– Да, петь мы любим, и голоса есть превосходные. – Безбородко и сам прекрасно пел и любил пение.

– Прежде всего следует наладить обучение в школах во всех городах, а где можно, и по большим селам и деревням. Нужно научить юность читать, писать, петь и арифметике. Жалованье учителям определять из градских доходов, в других случаях давать им некоторые чины духовные при церквах с доходами. Имущие ученики могут платить ежемесячно, а бедных учить без всякой платы. Содержаться же сии бедные могут из штрафных денег, взятых с тех, кто совершает неважные преступления, пьянствует, учиняет драки.

– Крайне необходимая мера… Есть, конечно, у нас школы при монастырях, при церквах приходских, в которых дети прихожан обучаются церковному чтению и пению, обыкновенно под руководством дьячка. Но эти школы занимаются приготовлением для церкви церковнослужителей, способных потом занять и место священника. В каждом приходе в доме дьячка ютится по нескольку мальчиков, преимущественно из сирот или же беднейших прихожан, их обучение ограничено изучением букваря, Часослова и Псалтыря.

Безбородко говорил об этом со знанием дела. Сам лишь несколько лет назад по этой же системе обучал своего старшего сына Александра. И как только научил его писать и читать, то заставил несколько раз прочитать Библию от начала до конца. Немалый труд, но он многое дал для усвоения богатств церковно-славянского языка.

– Во время моей поездки по полкам, Андрей Яковлевич, – снова заговорил Румянцев, – многие мне жаловались, что мало грамотных людей. Ощущается большой недостаток при замещении тех должностей, на которые требуются грамотные люди. А потому кое-где не только есаулов и хорунжих нельзя найти грамотных, но даже и на должность сотенных атаманов не находится таковых. Бывает и так, что при назначении в походы определяются командирами люди неграмотные.

– Да, Петр Александрович, у нас сколько таких случаев бывало. И за таких командиров полковой канцелярии приходится терпеть всякие поношения и укоризны. А что делать? Боевые, храбрые казаки, а грамоты не знают.

– Учить нужно всех казацких детей грамоте и экзерциции воинской. И уже через несколько лет можно было бы учредить здесь кадетский корпус, как в Петербурге. В число сих могли бы набраны быть дети лучшего шляхетства. Нравы бы исправлялись, появилась любовь к военной регулярной службе.

– Ваше сиятельство! Если б вы знали, как радостно нам все это слышать от вас! С такой любовью вы говорите о нас, малороссах…

– Я ж здесь с малых лет был, давно полюбил этот прекрасный край. И все мне здесь кажется родным и близким. Как же нам вместе не заботиться о процветании сего края, не заботиться о его защите и просвещении народа?..

После этого разговора Петр Александрович не раз возвращался к судьбе Безбородко, одного из влиятельных в Глухове генеральных старшин. Что-то нужно сделать для него, тем самым утвердив влияние Петербурга в Малороссии. Может, пожаловать ему в вечное и наследственное владение некоторое количество дворов из принадлежащих короне и дать чин действительного тайного советника? Ведь Безбородко начал служить с 1730 года, неусыпным трудом заслужил доверие главноуправляющих в Малой России генералов Шаховского, Барятинского, Румянцева, Кейта, Леонтьева, Неплюева… Да и гетман Разумовский не мог обходиться без него даже в Петербурге, где подолгу живал.

Заслуженный и преданный человек этот Безбородко. Такому и порадеть приятно. Он сам без понуканий свой долг исправно выполняет. Не то что некоторые…

Во время поездки Румянцева удивило полное безразличие казачества к службе. Все азартно занимаются хозяйством, особенно винокурением, и всеми способами старались уйти от войсковых обязанностей: несения службы, от караулов и посылок в другие города и села. В Конотопской сотне, в селе Жолдаки, раскинувшемся по берегам реки Сейм, к Румянцеву обратились представители местной роты с прошением «не занимать их российским платьем и регулами». Говорили, что «их в регулярную службу напрасно занимают». Как вскоре выяснилось, во главе недовольных стояли капитан Бубличенко и прапорщик Орловский. Выяснилось и то, что рота, получавшая содержание от казны, оказалась совершенно не способна к несению караульной службы. Деньги получали, но ничего не делали, чтобы оправдать их. Это было явное преступление, и Румянцев преобразовал роту в регулярную, названную фузилерною*. Бубличенко и Орловского лишил чинов, а рядовых жолдаков наказал плетьми и посадил в острог на год.

Это произошло во время поездки в Конотоп 15 июня 1765 года.

Этот эпизод закончился тем, что в день тезоименитства* императрицы, 24 ноября, Орловскому и Бубличенко «прежние их чины были объявлены», а рядовые жолдаки были выпущены из острога в январе следующего года.

История эта надолго запомнилась жителям Украины: они почувствовали твердую и крепкую руку нового правителя, его отходчивое и справедливое сердце.

Глава 5
«Я давно изучаю нашу историю»

Петр Александрович еще по приезде в Глухов обратил внимание на молодого Безбородко, только недавно вернувшегося в родные места из Киевской духовной академии. Восемнадцатилетний юноша был представлен графу Румянцеву и записан в бунчуковые товарищи, как это делалось, по обыкновению, для сыновей знатных фамилий. Бунчуковый товарищ лишь в военное время обязан был находиться при гетмане, а в мирное время у него не было определенных занятий. Но Александр Безбородко вскоре стал незаменимым в канцелярии графа Румянцева: поражала его память, хранившая множество разнообразных сведений, входящих и исходящих бумаг, да и слог его, легкий, изящный, точный, открывал перед ним широкие возможности служебной карьеры.

Румянцеву рассказывали, что еще в академии пытались проверить память Безбородко, будили его ночью и спрашивали: когда случилось такое-то событие? Александр никогда не ошибался.

И уж совсем поразительный случай рассказывали Румянцеву. Как-то в обществе зашел разговор об одном пожилом офицере, только что назначенном в какую-то незначительную крепость. Александр тут же перечислил всех его предшественников, точно назвав их чины и имена, срок их службы и увольнения из нее. Кто-то не пожалел времени на проверку сведений, изложенных Безбородко, наводил справки в Военной коллегии. И что же? Оказалось, что тот все сказал верно.

Да и сам Петр Александрович не раз убеждался в том, что память молодого Безбородко просто феноменальна: он мог читать наизусть целые главы из Библии; мог перечислить имена и отчества всех крупных и менее крупных генералов и чиновников, так или иначе бывших известными в истории России.

Петр Александрович сам обладал прекрасной памятью, быстрым умом, но молодой Безбородко его превосходил, особенно в умении излагать свои мысли складно и легко. Так что Румянцев стал все чаще поручать ему наиболее ответственные и важные задания, прежде всего деловую переписку с петербургскими высшими чиновниками, генералами, Екатериной II.

3 сентября 1765 года молодой Безбородко сообщил отцу, Андрею Яковлевичу, из Переяславля: «Его сиятельство граф Петр Александрович и его превосходительство господин генерал-майор, лейб-гвардии майор Александр Ильич Бибиков в середу, а по крайней мере в четверток, намерены выехать из Глухова, чрез Короп, Мену и Березно, в Чернигов, а оттуда по границе, в Стародуб».

Другой свидетель столь давних событий, генеральный подскарбей Яков Маркович, уточняет пребывание графа Румянцева на украинских землях: «Сентября 9 вышло предложение в коллегию Малороссийскую от гр. Румянцева, чтобы со всякой хаты, со всех обывателей, собирать по 1 рублю в год, а по квартам года по 25 коп., вместо провианта и фуража на консистентов.

А другое предложение: описать все земли и перемерить их во всей Малой России квадратными саженями… и составить список вписавшихся в оных (с имений, им на ранг принадлежащих) в казаки и чиновники, и сверх того, составить списки казаков и вообще всех мужеска и женска пола, и первых, т. е. казаков, с показанием возраста, лет и болезней.

22. Ездил в город, был у графа, где ради торжества был банкет, фейерверк, иллюминация и бал.

30. По прошению моему, Петр Александрович Румянцев изволил писать до Ив. Фед. Глебова, генерал-губернатора киевского, об увольнении дома нашего киевского от постоя.

Октябрь. 7. Граф Румянцев предложил коллегии послать по штаб-офицеру и одного из старшины полковой, или бунчуковского товарища, во всякий полк, всех переписать мужеска и женска пола, а казаков с летами и приметами, равно и для перемера всех земель. Другое же предложение: описать все дворы и бездворные хаты и со всякой хаты брать по рублю для консистентов, а фуражом и провиантом уже не брать.

Граф отъехал в Черниговский полк, а оттуда поедет в Стародубский.

Ноябрь. 23. Граф возвратился в Глухов».

Сколько позади осталось сел, деревень, городов… Торжественные встречи, приемы, обеды – никак без этого не обойтись, хотя он всячески старался избегать всей этой пышности и пустой велеречивости. Но сквозь доброжелательные улыбки и радостные уверения в преданности ее императорскому величеству проступали истинные настроения и чувства – обида на отмену гетманства, давней привилегии малороссийского народа. Еще больше жалоб звучало, когда речь заходила о расположенных в Малороссии войсках. Сколько насилий, грабежей, обид и всяческих других злоупотреблений чинили местным жителям солдаты и их начальники! Приводились такие примеры, что можно было подумать, будто солдаты бесчинствуют в завоеванной стране. Нужно было решительно изменить порядок обеспечения провиантом и фуражом русских полков. Не только искоренить злоупотребления со стороны солдат и офицеров, но и жителям Украины разъяснить, что полки здесь стоят для сбережения их живота и имущества… Сколько врагов по-прежнему зарятся на одну из прекраснейших стран Европы, которая изумляет всех безбрежностью плодородных степей, изобилием прекрасных лесов, множеством холмов, озер и рек. А климат ее обычно сравнивают с климатом Италии… А то что же получается? Никакого дохода с этих богатейших земель империя не получает, да еще и охранять ее обывателей должна за свой счет? Вечно и непреложно малороссияне соединились с великороссами как равные с равными и вольные с вольными, и права свои должны иметь без нарушения, ибо они хороши и соответствуют историческому прошлому обоих великих народов. И по этим правам и привилегиям они будут иметь все суды и расправы, а великороссы должны соблюдать все эти права и привилегии. «Жить нужно в мире, помогать друг другу, иначе заклюют нас турки, татары да и другие иноплеменники. Мы единоплеменники и по доброй воле вновь соединились.

И нельзя безнаказанно оскорблять самолюбие народное», – считал Румянцев.

А в городе Глухове жизнь набирала разбег. Немного оставалось до Нового года, до рождественских празднеств. И в предвкушении двухнедельного веселья члены Малороссийской коллегии работали энергично: вызывали полковников и сотников, решали многочисленные вопросы, которые постоянно возникали в этом большом и пестром мире, по странной случайности названном Малой Россией.

Великое бремя забот тянул Петр Александрович Румянцев: почта, народное образование, хозяйственные, военные, административные дела и вопросы. Кажется, большие права были даны самой коллегии, но часто возникали там разные мнения и споры, и решать приходилось ему, председателю коллегии и генерал-губернатору, решать так, чтобы все жители Украины поверили в братские чувства своих северных единоверцев, поверили в нерушимость своих прав и привилегий, поверили в то, что они действительно стали равными в союзе двух великих народов. А для этого нужно всем было потрудиться.

Румянцев имел твердое убеждение: надо помогать украинцам налаживать новую жизнь, которая начиналась с отменой гетманской власти. Не он ее отменил. Екатерина II не потерпела даже мысли о наследственной власти на Украине. А он, раз уж принял власть от гетмана, сделает все, чтобы ни в чем не ущемить права и привилегии местного шляхетства, казачества и посполитых. Столько прекрасных, умных, просвещенных людей на Украине! В Стародубе он встретился с Дублянскими, Завадовскими, Сулимами, Ханенками и многими другими, которые покорили его ум и сердце своим прямодушием и просвещенностью. Но вместе с тем он узнал и таких, как Павел Скарупа.

Александр Дублянский рассказывал Петру Александровичу о весьма интересных событиях, которые совсем недавно происходили в Стародубе.

– Два с половиной года после смерти Акима Яковлевича Борсука, флигель-адъютанта старшего Разумовского и товарища гетмана Кирилла Разумовского, стародубский полковничий уряд оставался вакантным.

– А почему? – живо спросил тогда Румянцев.

– Не знаю… Более года полком управляла старшина, но потом получилось так, что управлять было назначено мне с бунчуковым товарищем Петром Миклашевским.

Петр Александрович внимательно слушал Дублинского.

– Но управляли полком мы недолго. Возвратился из Пруссии Скарупа и заявил нам, что раз он вернулся, то он будет управлять. А у нас есть универсал гетмана. Так он ожесточился, накричал на нас обоих, издевался и всячески поносил, звал меня к себе поверенным, там же в конторе в присутствии полковых старшин обозвал меня дураком. А потом объявил, что нечего нам делать в канцелярии. И конечно, увидев якое его, Скарупы, наглое поведение и опасаясь еще большего бесчестия, мы принуждены были оставить канцелярию.

– Мне рассказывали, что обозный Скарупа, получив немалое наследство от отца, умножил его насилием над соседями? – спросил Румянцев.

– Да! Его прозвали «грозным», его трепещут соседи. Несколько лет тому назад, незадолго до начала войны, он наслал на сенокосы тогдашнего хорунжего* Данченка своих подданных человек сорок, пьяных, с дручьем и вилами, на девятнадцати подводах. И оные люди забрали у Данченка более тридцати копен сена и увезли в Кустичи, его наследственный удел.

– Ну и что же? Никто не видел и не помешал творить этот разбой?! – закипел от гнева Румянцев.

– Видели, ваше сиятельство! Да кто может помешать-то… – сокрушенно сказал Дублянский. – Видели приказчик с его подданными, но убоялись угроз людей Скарупы, говоривших, что если они пойдут того сена боронить, то некому будет их на другой день и хоронить. А кому ж охота…

– А сам-то хорунжий Данченко тоже испугался угроз?

– А что Данченко? Он написал жалобу полковнику Федору Дмитриевичу Максимову, пятнадцать лет правившему полком. Полковник приказал Скарупе возвратить забратое сено и вознаградить другие ущербы.

– И что же?

– Скарупа нехотя подчинился, вернул сено. Но он знал тогдашнее бессилие власти и верил в свою силу, дожидался другого случая.

– Но как же такого грабителя назначили полковым обозным?

– У него были хорошие связи с приближенными гетмана. Он их всех задобрил, а это он умеет. Говорят, он и на войне занимался только тем, что ухаживал за их сиятельством графом Бутурлиным, и немалого добился. Хвастался, что с его помощью он станет здесь полковником, вот так и ведет себя. А еще нахальнее и грубее ведет себя его жена Анна Яковлевна.

– А почему она себя так ведет?

– Она внучка нежинского полковника Жураковского, который был женат на дочери гетмана Апостола. Так что у них связи преогромнейшие со всеми знатнейшими семьями Украины.

– И вы знаете об этих случаях грабежа?

– Ну как же? Здесь у нас все об этом знают… Обозный Скарупа давно мечтал захватить часть соседнего села Рухова, которым владела вдова младшего из сыновей полковника Миклашевского. Скарупа предлагал ей мировую, но она не соглашалась. Сам обозный ничего не успел предпринять, ушел с отрядом казаков в Пруссию. А в конце июня 1761 года обозная собрала множество подданных своих, человек до трехсот, причем для увеличения толпы одела и женщин в мужское платье, вооружила их дубьем, булавами и косами… А затем, напоив всех довольно горилкою, отправила на ржаное поле руховской владелицы, где работали крестьяне ее. Приехав на поле, скарупинские люди, выпив еще водки, напали на крестьян и стали бить их смертным боем. Крестьяне убежали с поля, укрылись в своих хатах. А насланная толпа стала жито подкашивать не по-хозяйски, а лишь обивать колосья. Причем на скошенное в таком виде жито нагоняли скот, топтали и уничтожали то жито…

– Так можно поступать только лишь в том случае, если уверен в своей безнаказанности. Есть же закон! – Румянцеву явно становилось не по себе, когда он слушал этот рассказ о бесстыдных беззакониях.

– Так оно и получилось, ваше сиятельство! Обиженная хоть и жаловалась, но все безрезультатно: полковника у нас уже не было, а полковая старшина бессильна против такого грабительства и нахальства. А сейчас за него хлопочет в сенате сам граф Бутурлин.

– Да, я знаю…

– И что же? – в свою очередь задал вопрос Дублянский.

– Я решил посмотреть, что это за человек… Ну а теперь, сами понимаете, я не могу, несмотря на представительство людей несомненно сильных, пользоваться к нему благорасположением. Тем более ее величество на сенатском докладе написала: «Без представления графа Румянцева на сие поступить нельзя». Нет, он не получит при мне никакого поощрения.

– Грозный человек, соседи трепещут перед его именем, – задумчиво сказал Дублянский.

– Нет, не думаю, что он может быть сейчас грозным. Теперь будет торжествовать закон и справедливость – так повелела императрица. И я сделаю все, чтобы так и было.

С каждым днем Румянцева все больше и больше покорял молодой Безбородко своим ровным характером, кротким и почти застенчивым обхождением со всеми, кто его окружал. Даже простота и неизысканность одежды Александра обращали на себя внимание. И чем больше он давал поручений ему, тем больше поражался и деловым его качествам: слишком часто приходилось ему сталкиваться с любителями роскоши, самоуверенными и надменными глупцами, а тут…

Однажды Румянцев заговорил с ним о татарах и турках. Как-никак, а мысли генерал-губернатора постоянно возвращались к этим неприятелям России. Сколько уж раз терпели россияне от наглых нападений своих ближайших соседей! И не так просто оказалось установить с ними нормальные отношения, не один заключенный мирный договор был порушен крымскими татарами и турками. И вот теперь снова надвигалась грозовая туча на мирные малороссийские села и города. Надо было что-то предпринимать. Пора… Пока беспокойные татары в Крыму будут зависеть от турок, до тех пор не миновать войны с ними. Но хватит ли сил бороться с ними? Петр Великий так и не смог их победить, хотя и был близок к этому…

Петр Александрович взял со стола большую книгу и начал ее перелистывать. Здесь были собраны царские указы. И чуть ли не в каждом из них говорится об отношениях с Крымской ордой…

Вошел Безбородко, ставший необходимейшим человеком в канцелярии.

– Вот знаменательные слова царского указа столетней давности: если крымские люди задор учинят, то царское величество укажет над ними промысел учинить. Что скажете, Александр Андреевич, о крымцах? Вы знаете о письме атамана Серка хану крымскому? Да вы садитесь, потолкуем…

Безбородко сел и заговорил на любимую тему:

– Кошевого атамана Ивана Серка возмутило не то, ваше сиятельство, что татары напали на Запорожскую Сечь. Это, дескать, обычное дело. А то, что напали не по-рыцарски, напали тайно, а не явно… Вот за это и отомстили запорожцы.

– Но в том же письме Иван Серко напоминает хану крымскому, сколько раз запорожцы успешно воевали против крымских татар и турок. Напоминает, что русские не раз бывали и под стенами Константинополя.

– Ваше сиятельство! В наших летописях отражено, что войны с татарами начались с середины десятого века, и ведутся они беспрестанно до сей поры. – Безбородко спокойно положил бумаги, которые он держал в папке, на стол перед Румянцевым.

– Вот-вот, хорошо, что вы интересуетесь историей нашего народа. Чтобы управлять политическими делами, надо знать деяния человеческие прошедших времен. Истина ясная и не требует никаких доказательств. Но многие ее забывают. Чрез знание истории не токмо разумно управлять можно, но, сверх того, можно предвидеть и будущее, так же как и прошедшее. Тем паче нужно знать историю своего государства и своих соседей. Татарский народ столько с нами по делам своим связан, что непростительно не иметь о нем надлежащего сведения. А мне нередко случалось слыхать людей почтенных и разумных, рассуждающих о татарах как о самой презренной твари, никакого внимания не заслуживающей. А от сего пренебрежения часто происходили ошибки с нашей стороны. Сколько раз мы совершали крайне бесполезные в Крым и на Кубань походы! Некогда отправленная в Крым превеликая армия, пришед туда, только одну большую татарскую деревню сожгла и с немалою своих людей потерею назад возвратилась. Крымский хан у бывшего тогда при нем некоторого европейского эмиссара спросил, сколько бы таковая военная экспедиция России стоила. На что оный эмиссар ему сказал: когда бы россияне к нему прислали только третью долю оных денег, то бы он сам десять таких деревень сжечь приказал. Так что с татарами нам придется воевать. А для того чтобы воевать с ними, надо хорошо их узнать. Почитайте летописи польские, греческие, турецкие, татарские – и перед вами откроется интереснейшая картина наших постоянных отношений.

– Слушаюсь, ваше сиятельство! Только дело в том, что я давно уже изучаю нашу историю. Именно сказанные вами причины возбудили во мне некогда любопытство обстоятельнее узнать сию нацию, и для того не оставил я читать разных писателей, особливо историю о бывших у России с татарами войнах.

– Из всех наших неприятелей татары и турки для нас были наиопаснейшими и вреднейшими, – задумчиво сказал Румянцев. – Да и впредь еще быть могут, если совсем не будут отняты у них к тому способы. Иван Грозный начал, Петр Великий пытался закончить это великое предприятие, но не удалось: нельзя сразу вести войны на севере и юге.

– Ваше сиятельство! Если б Россия была в то время единой, как сейчас, мы б никогда не подпали под татарское иго… Сколько веков прошло, прежде чем мы поняли, что нужно крепить единство. Ужасная и притом печальная картина, а именно: вся Россия, раздробленная на части и в собственной крови плавающая, – повсюду ничего иного не слышно, как только жалостный вопль и стенание под тяжким татарским игом.

«Каков молодец! Говорит-то как, будто и в самом деле писатель! – подумал Румянцев, любуясь молодым человеком, увлекшимся темой. – А может, поручить ему написать памятную записку?..»

– Россияне все эти сто пятьдесят лет боролись с татарами… Сколько погибло наших князей, не пожелавших смириться с татарским игом…

– Да, ваше сиятельство! Если б наши князья были так же едины, как татары! Железная дисциплина, умение подчиняться старшему. Как это им помогало в борьбе с российскими князьями и их дружинами… Ошибка наших предков в борьбе с татарами в том и заключалася, – продолжал ободренный Румянцевым Безбородко, – что мы воевали с ними только тогда, когда они приходили в Россию, чтобы жечь, убивать, насиловать… И довольствовались только тем, что из домов от себя прогоняли, не чиня никаких дальних поисков. А как стали несколько поискуснее, то начали от них укрепляться, делая засеки и линии для воздержания их набегов, а в зимнее время на некоторых реках колоть лед. Но все сии укрепления не могли совершенно удержать их набегов…

– Короче говоря, – перебил Безбородко Румянцев, – мы были в таком бедственном от татар порабощении, что изобразить того не можно. Особливо когда наши великие князья принуждены были сами ездить в Орду для получения на владение жалованной грамоты от татарских ханов…

И у говоривших сразу лица стали скорбными: у каждого из них в памяти возник тверской князь Александр, погибший в Орде вместе с сыном Федором…

– Странный народ! – продолжал Румянцев. – Татары заключали мирные договора только тогда, когда им это было выгодно, и всякий раз их нарушали, когда только хотели. В том они с турками, их однородцами, одних и тех же правил. А россияне, невзирая на то что бывали немало раз ими обмануты, завсегда им верить не переставали.

Румянцев задумался, вспоминая мрачную историю отношений русских с татарами и турками. Безбородко не замедлил воспользоваться минутной паузой, продолжил начатый разговор:

– Некий знаменитый автор, ваше сиятельство, увидя из российской истории, что наши предки поддались на обман трем ложным Дмитриям, сказал: «Простительно быть обмануту один раз первым ложным Дмитрием, пускай и другим, но чтобы допустить себя обмануть тремя ложными Дмитриями сряду, надобно быть русским». Что сказал бы сей автор, ежели бы он увидел нас, обманутых татарами в продолжение семисот лет почти семьсот раз?..

– Вот и я об этом говорю. Уж очень простодушны мы, русские, доверчивы, проигрываем то, что давно уж нужно было выиграть. – Румянцев сказал, а про себя подумал: «Да, семьсот – восемьсот лет русские воевали с татарами, но добивались мира только тогда, когда не ограничивались защитой своих очагов, а ходили на территорию своих противников…» – Да, посмотрел я наши границы с татарами и наши способы их удержания… Нет, что-то нужно менять в способах защиты от крымцев, а лучше всего сделать их навечно нашими друзьями. Их враждебность принесла России слишком много горя… – вслух сказал Румянцев. – Беда только в том, что в мирных переговорах мы не всегда бываем стойкими, проигрываем больше, чем на поле битвы.

– Осмелюсь возразить, ваше сиятельство, – смущенно произнес Александр Андреевич. – Со шведами, да и вообще с европейцами, Россия добивалась не раз успеха на дипломатическом поприще. И ваш батюшка сумел довести до успеха Абовские переговоры со шведами.

«Молодец», – подумал Румянцев. И вспомнил бешеную скачку в Петербург с вестью о мире в 1743 году. Больше двадцати лет промелькнуло с той поры. Сколько уже событий произошло в России, да и в его жизни!

– Ну что ж, и с турками и татарами нужно доводить дело до конца. Потомки наши не простят нам никаких упущений на юге России, – твердо сказал Румянцев.

Глава 6
Женская доля

Что, казалось бы, не жить тихо, спокойно, как тысячи именитых людей? Жена хозяйственная, умная, заботливая, славные сыновья, наследники его графского имени, продолжатели рода его, почет и уважение со стороны всех, кто его окружает, кто с ним сотрудничает. Каждое слово его слушают со вниманием и готовностью его исполнить. Там, в Петербурге, тоже к нему внимательны и готовы оказать содействие в его административных стараниях. Да и слава победителя в недавней войне все еще греет его молодое, горячее сердце. Вроде бы все есть, что только можно пожелать. Что еще нужно человеку? Но нет, Петр Александрович Румянцев недоволен. Его пылкая натура жаждала не такой тихой, мирной жизни. Неохотно возвращался домой после дальних поездок. Любовь жены не согревала его. Ласки детей не проникали в суровую душу воина.

И он, испросив разрешения императрицы, задумал поехать в Петербург. Мать его, Мария Андреевна, уже присмотрела по его просьбе дом, в котором он мог бы жить. Одно пока удерживало в Глухове: вместе с женой ему не хотелось оказаться в Петербурге. Мать, как обычно, уговаривала его жить с женой в согласии и покое. Письма ее полны ожиданием скорой встречи:

«Петр Александрович, свет мой, здравствуй! Отправляются отсюдова два иностранных офицера к вам, в Малороссию, которые были у меня и просили, чтоб рекомендовать их вам в милость. А я, свет мой, прошу вас уведомить меня, как вы сюда скоро будете, потому что писем давно не получала от вас. Я, слава Богу, и все наши в добром здравии. Отпиши, как будешь к нам. Впрочем, буди с тобою милость Божия и мое вечное благословение. Декабря 2-го дня 1765 года».

В письмах Мария Андреевна подробно рассказывает о поисках хорошего дома, в котором семье Румянцевых было бы удобно. Она уверяет сына, что приезд в Петербург будет полезен ему и по службе, и по душе. Наконец она сняла дом Ивана Ивановича Дивова, который «состоит по Мойке, и в нем вся исправность: стулья и весь мебель; цена по семьдесят рублев в месяц, а ниже нигде не можно сыскать, и старалась, чтоб поблизости… А что надобно, то Яков Александрович (Брюс. – В. П.) все приказал исправить».

Как всегда, письма ее были торопливыми, написанными перед отправкой курьеров. Ей все некогда: то дежурства в Зимнем, то в Царском Селе, а все вечера за картами. «Я весьма о том радуюсь, что скоро с вами увижусь», – писала она сыну.

Но Румянцев все же решительно отклонил поездку в Петербург вместе с семьей. 25 января 1766 года он один выехал в Петербург.

А уже 28 января ему вдогонку графиня Румянцева писала из Глухова: «Батюшка мой Петр Александрыч. После отъезда твоего вдруг такая погода стала, что весь снег согнала и дождь, как летом, идет. Я думаю, тяжело ехать в обозе. Мне привезли ковер из Степкова; сожалею, что ты его не видел… Все сие старанием Анны Ивановны Каховской. Пустоты и скуки глуховской описать не можно после такого людства, итак, теперь не больше как человек шесть, а то все разъехались и разъезжаются. Дети, слава Богу, здоровы, живут возле меня. Прости, батюшка, в мыслях целую, а дети, припадая, просят благословения, а мне верь, что до конца пребуду покорная, верная жена г. К. Румянцева…»

Нетерпеливо ожидает писем Екатерина Михайловна… Вроде бы уже все ей ясно, но все еще надеется, ждет, мучается, страдает… Бегут дни за днями… Тяжко жить с Петром Александровичем – характер у него крутой: суровый, беспокойный, деспотичный. А без него совсем невмоготу. Опустел Глухов, словно вымер. Кто уехал вместе с графом Румянцевым в Петербург, кто в свои деревни, кто исполнять его распоряжения. Дела в Малороссии разворачивались большие… Сколько люда понаехало за последние месяцы сюда, всем находилось дело.

Екатерина Михайловна жила полной жизнью только тогда, когда видела своего любимого. Как только он уезжал хоть на день, так сразу на нее наваливалась тоска, что просто не знала, куда себя девать. Вроде бы занималась хозяйством, детьми, встречалась со знакомыми и друзьями, но все время где-то подспудно жила тоска, и ничем ее невозможно было развеять. Часто писала ему письма, стремилась не пропустить ни одной почты, хотя порой и писать-то было не о чем: жили тихо и скучно.

…13 мая 1766 года. Весна в полном разгаре. Казалось бы, радоваться надо солнцу, теплу, песням птичьим. Но получила письмо от мужа и узнала, что он болеет, валяется в постели. Екатерина Михайловна сама страдала той же болезнью, знала, что такое почечуй*.

Немного успокоилась, когда получила от графа письмо, в котором он сообщал, что поправляется, начал снова выезжать в свет, был с графом Григорием Григорьевичем Орловым на охоте. «Какое великое порадование чувствуешь, когда любимый друг не забывает тебя и тешит своими весточками, – радостно думала графиня Румянцева. – Слава богу, что ему стало полегче, только колики частые продолжают его мучить. Знать, нам обоим определено одною болезнью страдать… О господи, как я мучилась им третьего дня, давно так не страдала, целую ночь провела без сна…»

Екатерина Михайловна все эти дни ждала весточки о возвращении графа Румянцева в Глухов, но Петр Александрович присылал лишь редкие письма, но о своем ближайшем приезде ничего не сообщал.

Она только что вернулась из Батурина, ночевала там две ночи. Провела время хорошо: побывала на суконной фабрике, осматривала красильню, ковровую мастерскую, любовалась коврами редкой красоты. А вернулась в Глухов, развернула газеты и узнала, что скончались два ее старых знакомых: 10 апреля умер граф Алексей Петрович Бестужев-Рюмин, а 7 апреля скончался барон Корф, посланник в Копенгагене. К тому же и генерал Брандт заболел – его было особенно жаль Екатерине Михайловне, уж очень у него большая семья. Вроде бы все уже переболели в Великий пост, а вот поди ж ты…

Как обычно, после обеда сыновья ускакали верхом на прогулку, а Екатерина Михайловна занималась хозяйством. Прежде всего нужно разобраться с садовником. Подрался с мастером, избил отца…

– Приведите мне садовника-немчина, – приказала она.

Вошел молодой человек красивой наружности, вежливо, с поклоном приветствовал ее.

– Ну что ты скажешь? Два месяца назад, когда мы были в Ахтырке и Каплуковке, ты пошел в оранжерею, запер двери и лучшие, крайние деревья померанцевые обрубил, оставил одни корни… А когда выходил оттудова, спокойно запер двери, успел еще и одно фиговое дерево свалить.

– Истинно, барыня, истинно, бес попутал, злая горячка, ничего не помню, что творил, господи…

– Не ведал, а себя бы порезал, ведь кафтан-то весь был изрезан. Дохтур ходил к тебе, людей приставили к тебе, вылечили. И что ж опять-то натворил?

Садовник молча протянул ей листки бумаги. «Что еще за напасти?» – подумала графиня. На немецком языке садовник писал о том, что нужно сделать в саду, оранжерее, в огороде, что нужно купить для того, чтобы улучшить ведение садового и огородного хозяйства. Предложения были грамотные и трезвые. Значит, не сошел с ума, нормальный человек. Но что же с ним? Ну, тогда была горячка, точно такая же горячка была и у повара Ильи Васильевича, но оба выздоровели. Что же теперь? Действительно, в этих писаниях его нет признаков его безумия, порядочно пишет, предложения свои изъясняет здраво, но худо то, что деньги они ему зря дают, понапрасну, ничего он не сделал за этот год.

– Мадам, простите, у себя на родине я был на хорошем счету, – сказал садовник.

– В прошлом году ты объяснял свое безделье тем, что ты поздно в Глухов приехал. А в нынешнем году, помнишь, я вызывала тебя и спрашивала, что тебе нужно для сада и огорода, семян каких, чтобы зелени всякой было больше. Ты дал мне реестр, я написала в Москву, и на пять рублей разных семян привезли. Ты наобещал, что теперь все будет. А что мы сейчас видим?

– Мадам, я все сделал, как велит наука. Но проклятая земля ничего не дала, – ответил садовник, ухмыляясь.

– Так что же, у нас в саду, опричь редьки и салата, ничего не растет? А уж в городе всякую зелень продают…

– Я все сажал, мадам. Я ни в чем не виноват. У вас совсем другая земля, чем у нас.

«Ах, лжет, негодяй!» – в сердцах подумала графиня.

– Да я ж сама была в огороде, так не больше десяти гряд вскопано. И что там посеяно, никто не знает…

Садовник ушел. А графиня решила: «Надо попросить сотника отыскать того великого мастера, о котором он говорил мне: дескать, он умеет за всем этим ходить. А за оранжереей нечего и смотреть, лучшие деревья, негодяй, уничтожил… Говорит, в горячке был, ничего не помнит. А что? Действительно, может, есть такая болезнь, которая наваливается временами: и себя режет, и за людьми гоняется, – а потом наступает просветление, становится нормальным человеком, терзается от содеянного. Ну, мне от этого не легче. Пожалуй, этого садовника надо отпустить. Зачинаю думать, что и семена он эти продавал другим садовникам, у них у всех огороды и всего насеяно, а в нашем пусто. Думает, барыня ничего не заметит. Ох, господи, скорее бы граф приезжал! Как нетерпеливо жду его приезда! Кажется, уже нет надежды, что в нынешнем месяце он прибудет. Ну хотя бы из Петербурга выехал. Да и все наши его ожидают с нетерпением, расспрашивают о его здоровье, что пишет, какие сообщает новости столичные. А что я могу им ответить? Я только могу сказать одно: о своем приезде ничего не пишет. Вчера один говорил, что будто его фельдмаршалом пожаловали. А я ничего не знаю… Ох, сколько бы хотелось ему рассказать! Разных вестей много…»

Екатерина Михайловна вспоминала, как тоскливо было все эти дни без Петра Александровича… Ну вот в феврале была в Ярославце, дорога была беспокойная, думали воротиться ночевать в Глухов, ан по оттепели дорога так испортилась, что из-за детей не отважилась ехать вечером, и ночевали все там… И мысли ее повернулись к детям. Славные у нее растут сыновья. Красивые, статные, ловкие. Хорошо владеют саблей, стреляют из пистолетов и из ружей, лихо скачут на конях. Но не хочет она, чтобы дети ее стали воинами. Хватит в семье одного. Лучше всего подготовить их к дипломатической карьере. Написала она письмо брату – Дмитрию Михайловичу Голицыну, важному сановнику, вице-канцлеру, но какой глупый ответ получила: незачем, дескать, им в дипломатию идти. Видно, не хочет взять обузу на себя. А жаль их оставить без всякого учения… Придется написать Петру Александровичу, чтобы подыскал такого человека, чтобы и французский и немецкий знал, пора их учить языкам. Если в Петербурге не найдет, пусть отпишет в Гданьск или Варшаву, чтобы там кого нашли и прямо сюда прислали. Пока дети возле нее живут и, дал бог охоту, на скрипке учатся играть. Она рада, что хоть не в праздности растут, книгами увлекаются…

Недавно Екатерина Михайловна ездила в Дубовицы Богу молиться, вместе с ней отправились знатные дамы Глухова. Но и это не развеяло скуку. Занималась хозяйством, покупала овес, вино. Ездила в Ахтырку по хозяйственным делам, за пять суток обернулась. Написала письмо матушке Марье Андреевне, поблагодарила за присланную табакерку, она очень ей понравилась, но мала больно, не по ее рукам. Но все эти мелкие дела мало занимали ее, только и думы об одном: лишь бы Петр Александрович поскорее воротился, а то скука просто задавила ее. Даже французских газет не может почитать. Хорошо бы, Петр Александрович после того, как прочтет сам, посылал их по почте в коллегию Простоквашину, ведавшему иностранными делами, а она брала бы их у него. А то ни русских, ни французских газет…

Часто задумывалась Екатерина Михайловна о крае, в котором живет. Удивительная страна! Сколько в ней красоты и разнообразия! Приехал однажды князь Платон Степанович Мещерский и рассказывает:

– Выехал я из Глухова. Дорога так худа, что возле города еще снегу множество. А в Полтаве на поле цветы цветут, уже скотину выпустили на луга, в Лубенском полку уже пашут. А все – Украина. То наступит тепло, снег сгонит, а то снег опять пойдет, всю землю снова покроет, а вскоре солнышко беспощадно растопит выпавший снег. Вот какая разнота…

И снова мысли ее перекинулись на хозяйственные заботы. Нет одноколки на четырех колесах, чтобы в хорошее время ездить на прогулку. Она бы кое-когда сгодилась и Петру Александровичу. Пусть прикажет в Москве купить: для веселья и для здоровья полезно моцион делать. Пора лечиться всерьез, а то истинно от головной боли мочи нет.

Странно, что он так мало писем ее получил. А ведь надо сказать, что ни одной почты не пропускала и все через Москву к Матисову посылала для пересылки ему. Только и утешения в ее жизни что почта: то ждет посылки от него, то сама пишет. Даже почувствовала обиду на верного Матисова: уж не удерживает ли он ее письма у себя? А зачем? Вот и стремена турецкие послала, стремена с позолотой. Да и галстук дорожный, пусть носит на здоровье. Но так и не знает, получил ли.

Каким радостным бывал день для нее, если почта привозила ей весточку от графа! Правда, о возвращении в Глухов он ничего не писал, но ответить надобно поскорее. И к следующей почте готово уже письмо Екатерины Михайловны, в котором она излагает очередные свои заботы и волнения. А нет письма, сразу одолевают всяческие сомнения, тревога за здоровье своего суженого. 23 апреля, в веселый праздник Пасхи, был у Екатерины Михайловны обед и бал, как по табели и положено. Но невесел этот праздник для нее: нет Петра Александровича. Праздновали день рождения Екатерины II. И даже во время праздников все время думала о его приезде. Тяжкая выпала ей доля – ждать и ждать мужа то из военных походов, то из длительных поездок.

«3 июня 1766. Глухов. «Батюшка мой Петр Александрыч. Письмо твое через Еновича от 18-го получила, никогда не помню, чтобы столько обрадовалась, потому что накануне его приезду почта пришла и от тебя писем не было, а сведала, что болен и затем в Царское Село не поехал, итак, в беспокойстве большом была целую ночь, не знав болезни твоей, а назавтра, уже получа письмо твое, узнала, что лихорадкою, и пишешь, что легче. Дай Бог, чтобы сие нашло тебя в совершенном здоровий. За присланные апельсины (и) лимоны благодарствую; теперь ими утешаемся, а померанцы почти все сгнили, только 20 целых… Детям камлон и сливы получила, и очень хороши. Об лекаре я давно писала, что он доехал и посланныя с ним посылки в целости довез, а за тафту я благодарила. Итак, батюшка, здешнего мне тебе сказать нечего, единственное мое желание, чтобы узнать, что ты здоров совсем и нас бы порадовал скорым сюда приездом, и в мыслях тебя, батюшка, целую, и дети, припадая, просят благословения и за гостинцы благодарят…»

Вроде бы и ничто не предвещало новой печали, графиня ждала с нетерпением Румянцева, понимая, что высокие обязанности требовали его присутствия в Петербурге. Но вот пришло его письмо, и сердце у нее оборвалось: снова, как и прежде, графа задерживает любовь к женщине, новое увлечение его любвеобильной натуры.

24 июня 1766 года она пишет ему: «…Получила письмо твое через казака… Ни о чем не упоминаю, что писано в нем, а предаю себя на судьбу, знать, она так и определила мне, я думала, что все терпение мое преодолеет, да нечем пособить, как теми же слезами. Подумай, батюшка, об долге, как чувствительно меня трогаешь, заслужила ли я это в жизни своей; не прими, Бога ради, и сие за обиняки с моей стороны… Богом клянусь, что все уже забыла и забывала, да несчастие меня нигде не покидает; от чего было, думала, в жизни моей так огорчаться, с какой горестию письмо получила и сие пишу, боюся продолжать, да и от слез, право, не вижу».

Так и не дождалась графиня Румянцева своего мужа. Более того, она узнала, что Петр Александрович не хочет возвращаться в Глухов до тех пор, пока она там живет. Как свидетельствует Яков Маркович, 20 января 1767 года графиня Румянцева и «при ней Хвостов отъехали в Москву».

Он же записывает в своих «Дневных записках»: «17 февраля. Гр. Румянцев приехал из С.-Петербурга в Глухов. 18 февраля генеральный обозный Семен Васильевич Кочубей (он часто упоминается в письмах Екатерины Михайловны как «Семен Василич») получил благодаря ходатайству Румянцева кавалерию св. Анны».

Яков Маркович неоднократно бывал у графа Румянцева. Приведем его свидетельства:

27 февраля 1767 года. «Ездил до графа Румянцева. Обозный генеральный поехал в полки полевые по манифесту о избрании депутатов в Москву. Для сего же и Туманский отъедет в полки Киевский и Переяславский, а граф сам поедет в Стародубский, Черниговский и Нежинский.

3 марта граф отъехал в полки. 2 мая возвратился в Глухов.

3 июля. Гр. Румянцев из Ромна приехал в Глухов.

18 сентября. Гр. Румянцев был на ярмарке и после обеда отъехал в Глухов. (Ярмарка была в Кролевце.)

25 октября. Ездил я в Глухов, был у графа и там обедал.

24 ноября. Ездил в Глухов, был у графа Румянцева на бале и ночью приехал в Сварков».

Здесь автор «Дневных записок» скупо рассказывает об острых, поистине драматических событиях, которые происходили на Украине в 1767 году.

Глава 7
Словно на праздничной ярмарке

Этот год был знаменательным для Украины. Острые, драматические события всколыхнули ее. Мещане, казаки, шляхетство, посполитые – все мужское население было словно на праздничной ярмарке: повсюду шли торги, споры, сходились и расходились покупатели и продавцы. Возбуждение доходило до того, что ссорились между собой кровные родные.

А все началось с приезда Петра Александровича Румянцева из Петербурга, где он получил твердые инструкции о проведении выборов депутатов для выработки нового законодательного уложения – детища Екатерины II и комиссии, заседавшей под председательством Никиты Ивановича Панина. Ветер либеральных преобразований, господствовавший в первые годы царствования Екатерины II, подул и над Украиной. Всем было предложено высказывать свои предложения, направленные на улучшение жизни и быта сословий великого края.

Малороссийская коллегия, деятельность которой чуть было не замерла во время длительного отсутствия ее президента, вновь яростно заработала. Генеральная старшина разъехалась по полкам для разъяснений и контроля за проведением выборов. Отовсюду стали поступать рапорты, донесения, жалобы на имя Румянцева. Никогда еще не сваливалось на него столько бумаг, в каждой из которых было изложено столько горячих предложений по улучшению жизни на Украине. Столько светлого и темного хлынуло из душ различных людей, споривших между собой, писавших в коллегию, Румянцеву, Екатерине II.

Еще в Петербурге Румянцев тщательно изучил манифест от 14 декабря 1766 года, в котором говорилось о созыве комиссии для сочинения проекта нового уложения и предлагалось всем народностям, живущим в пределах Российской империи, всем сословиям, кроме «людей владельческих и крестьян», выбрать и направить своих депутатов в Петербург. Собрание выборных должно было принять весьма важные для будущего развития страны решения и рекомендации.

Как только Румянцев приехал в Глухов, он тотчас же отдал распоряжение разослать манифест во все полковые канцелярии и приступить к выборам депутатов. Вскоре манифест императрицы был обнародован во всех сотнях, хуторах и деревнях, «даже до последнего жительства».

Радостная весть сразу облетела весь обширнейший край. Украинское шляхетство, казачество, мещане, купцы – все сословия пришли в движение.

Превосходно понимая всю сложность положения, Румянцев обратился к населению Украины с циркулярными листами, в которых содержались пояснения высочайшего манифеста и его предложения о наиболее целесообразных путях исполнения воли императрицы. Обращаясь ко всем «благородным господам, шляхетству и рыцарству», в поветах «вотчины и поместья имеющим, гражданству и земству», Румянцев предлагал в сжатые сроки избрать предводителей, городских голов и депутатов. «Примите вы все, – писал Петр Александрович, – с радостью сей подаваемый вам случай к достижению общенародного благоденствия, пользуйтесь им прямо и сделайте из него употребление таково, какое бы вам в потомстве вашем честь и похвалу делало. Обращайте все ваши примечания на общенародное добро, в котором одинакое наше токмо прямо и заключаться может, отдаляйте все то, что только блестит нам нашею собственною маловременною корыстию, пройдите со вниманием течение минувших времен, разыщите рачительно все причины, вредившие общему нашему благоденствию…»

Шумно и весело начались выборы. Торжественными церемониями открывались они. Глубокой и искренней верой в лучшие времена были пронизаны многие выступления представителей сословий и депутатов. Благодарили императрицу за то, что пожелала услышать голос своих подданных, узнать их нужды и заботы. В главные города Украины съезжались избиратели от всех сословий, выбирали предводителей, городских голов, депутатов, избирали комиссию из пяти членов для выработки наказов и прошений на имя императрицы.

Но это была внешняя сторона событий. Румянцев хорошо знал, что большинство населения края с одобрением воспримет высочайший манифест. Но что будет на деле? Какие подспудные силы пробудятся при этом? Вот что волновало его. Ведь еще недавно отменили гетманство, и кое-кто до сих пор тосковал об утраченных вольностях, дарованных при воссоединении Украины и России. Всякое могло случиться и в то время, когда все возбуждены, почувствовав новые веяния из Петербурга.

И вот начали поступать рапорты из полковых канцелярий, донесения генеральных старшин Кочубея, Туманского, членов коллегии, предводителей шляхетства, городских голов и просто рядовых представителей всех сословий. Все было не так просто, как могло показаться на первый взгляд. У каждого свой характер, свой норов, свои представления о свободе волеизъявления: некоторые из «благородных» сословий решили не участвовать в выборах, ссылаясь на различные причины. Одни уезжали на ярмарку, другие – на богомолье, третьи – «для исправления законных нужд».

Румянцев читал рапорты, устные донесения. Сам бывал в полках, вникая в каждую «мелочь» проходящих выборов.

Острые противоречия возникли в Стародубском полку. Предводитель здешнего шляхетства случайно узнал о пунктах черниговского наказа, которые пришлись ему по душе. А свой наказ стародубцы уже сочинили. И он предпринял небывалое по тем временам мероприятие: вновь собрал представителей и принял уточненный наказ. Конечно, нашлись недовольные. Предводитель Искрицкий рапортовал Румянцеву о том противоречивом положении, в которое он попал. Ему и его единомышленникам хотелось сочинить от своего повета такой наказ, который был бы лишен старинных «закоренелых предрассуждений» и «соответствовал бы прямой и существенной каждого пользе». Но как он ни уговаривал сочинить новый наказ, он слышал от выборщиков одни обидные порицания. И сколь ревностнее защищал он свои новые мнения, столь больше несогласия и упорства оказывали его порицатели. И сначала ему пришлось уступить во избежание нареканий. Тогда он направил свой рапорт Румянцеву, который одобрил его предложение в наказе. Но и после этой резолюции противники Искрицкого оставались непреклонными.

Но вот в Стародуб прибыл полковник князь Юрий Васильевич Хованский и «подкрепил» своим присутствием чтение изготовленного вновь наказа. Некоторые несогласные вновь объявились, но нужнейшие пункты большинством голосов удалось утвердить, а кое-какие поправить. И таким образом прежний наказ удалось очистить по меньшей мере от таких прошений, кои по нынешнему времени с пользою общества не согласовали.

Сначала Румянцев удивлялся тому, что некоторые видные представители «благородных» сословий отказывались подписываться под наказами депутатам. Но потом все выяснилось: чаще всего отказывались подписываться те, кто считал эти требования чрезмерными. Получалось, что эти представители весьма довольны «великими и беспримерными трудами ея императорского величества» на благо верноподданных своих, и потому все пункты, кои шляхетство отправляющемуся депутату в наказе написало, они отказывались подписать, а всеподданнически предавались всему тому, что «милосердие ея императорского величества определить изволит…».

Эти противоречия и разногласия были внутри самого шляхетства. Одни полностью принимали все действия и поступки Екатерины II и ее правительства, другие составляли наказы, в которых было высказано множество всяческих пожеланий, предложений. Но эти противоречия Румянцев мог легко примирить. Сложнее были разногласия между различными сословиями. Здесь несогласия выливались в открытую вражду, особенно в городах.

В выборах принимали участие «жительствующие в городе шляхетство, земские и воинские чины, из рядовых казаков выборные, магистратские урядники и лучшие из мещан и ремесленников». Уже при размещении в собрании возникали разногласия. Зная самолюбивый норов местного шляхетства, Румянцев определил, что дворян размещают «на поставленных стульях и скамьях», или «по состоянию», или «по списку как кто в город прибыл». Мещан рассаживали «так, как в списки написаны, не по чинам или по богатствам, но по летам, а именно: первые женатые, имеющие детей, старики, а опосля молодые, равным образом женатые, но бездетные, вдовые и холостые».

Повсюду собрания открывались в торжественной обстановке. При чтении манифеста все вставали «при своих местах, слушали с прилежным вниманием и чувствуемою особливою радостью…» – так доносил Румянцеву генеральный обозный Кочубей. Но торжественное открытие проходило, и начинались драматические стычки при выработке наказов. Все тот же Кочубей, наблюдая за выборами в Полтаве, заметил, что «интересы мещан совсем противны интересам воинского звания людей; и потому… трудно согласиться им будет сделать одинак депутату наказы».

Князь Юрий Васильевич Хованский в своем рапорте Румянцеву тоже обратил внимание на сословные противоречия, на «великое затруднение» при составлении наказов, которые затягивались «за разными несогласиями между шляхетством, тако же и между граждан».

Были и такие случаи, когда шляхетство вместе с казаками отказывалось от участия в выборах только на том основании, что и мещане, как равные с ними, составляют наказы депутатам. Так, в Прилуках генерал-майору Стремоухову не удалось убедить шляхетство и казачество выбирать городского голову*. Они решительно отказались: дескать, «оный принадлежит до одних только граждан». Как ни доказывал генерал, что не одним мещанам, но всем жительствующим в городе нужен городской голова, «но они всего того уразуметь или не хотели, или не могли». Так и не пошло прилуцкое шляхетство на выборы… «Не видел я ни одного при том собрании из лучших людей, – писал Румянцеву Стремоухов, – но все они, отговорясь разными невозможностями при том быть, прислали свои отзывы, почему я с одними только мещанами и некоторыми, самыми нижними, чиновниками должен был учинить выбор городского головы».

И чего только не было во время выборов и составления наказов: несогласия, вражда, интриги, личные счеты, проявление эгоизма, тщеславия, сребролюбия… Бывало и так, что даже представителя коллегии не допускали до собрания: дескать, сами во всем разберемся. А потом выяснялось, что представителей мещан вовсе не оказывалось среди членов комиссии по составлению наказа. И ясно почему: мещане настаивали на внесении пункта о злоупотреблениях чиновников и казаков, которые занимались разными промыслами и рукоделиями, «не отбывая гражданской повинности». Занимали «гражданские земли», «порабощали их», то есть занимали городские земли, не имея на то никаких прав.

Румянцеву пришлось отменить происшедшие в Лубнах выборы. Войсковой товарищ Петр Назарский, первоначально избранный городским головой, с обидой писал Румянцеву, что с большим трудом одного представителя мещан удалось ввести в комиссию по составлению наказа. Но ни одно из его предложений не было принято, так как большинство комиссии состояло из шляхетства, казачества, чиновников.

И этот факт поражал Румянцева своей нелепостью. Почему Назарский, представитель «знатного рода», снискал такую популярность среди лубенских мещан и такую неприязнь чиновников и казаков? Не потому ли, что он, будучи войтом*, избавил городское население «от порабощения, нестерпимых и неудобосказанных обид и утеснений», которые они претерпевали прежде. Вот почему лубенские бурмистры и мещане доносили Румянцеву, что Петр Назарский достоин быть избранным городским головой, потому что он подходит «по разуму, достоинству и смиренному, правдивому и милосердному нраву». Вот как оценивает человека городское мещанство. А вместе с тем им не удалось провести его в городские головы.

Вот и в Погаре столкнулись знатнейшие и мещане. И снова при выборах городского головы. Вопреки воле чиновников и казаков, голосами мелкого мещанства городским головой был избран Денис Привалов. Понятное дело, на имя Румянцева тут же полетела жалоба от чиновников и казачества, в которой вновь избранный городской голова был обвинен во многих несовершенствах. В частности, в том, что он, «не сохраняя благопристойности и не почитая предстоявшего зерцала, делал многие споры, и разным из нас неучтивыми словами приключал досады, и исключил многих из нас из общества». Из жалобы погарских старшин получалось, что Денис Привалов привлек к составлению наказа «из мещанства таковых, которые и простаго письма совершенно сделать не могут». И предлагали Привалова, как «недостаточного и беспорядочного», отставить, а «на его место дозволить достойного из гражданства головою выбрать».

Такие жалобы нуждались во внимательном разбирательстве. И Румянцев не жалел сил, чтобы во всем этом сложном и противоречивом процессе разобраться неторопливо и обстоятельно. Тем более, что нашлись и такие, которые открыто отказывались выполнять повеления императрицы. Все тот же Денис Привалов сообщал Румянцеву, что шляхетство отказывалось идти на выборы депутата и полномочия избранного не подписало. А тогда, когда было объявлено слушание челобитной и наказа депутату, то войт погарский, поддержанный шляхетством, выслал Привалова из магистрата, а вместе с ним и пять членов комиссии, сочинявших наказ. Вторично, для всех граждан города, Привалов объявил о чтении наказа, но и в этот раз войт Панас не позволил провести собрание, замкнув магистрат и не пустив туда граждан города. «И тем оказал явную высокому в отряде ея императорского величества повелению противность, а мне, нижайшему, с прочими крайнее вторичное бесчестие», – писал Денис Привалов.

Нет, все не так просто. Вот и войт Панас написал жалобу и изложил свои мотивы отказа подписаться под наказом и довольно правдиво излагает события в Погаре. Снова посылать члена коллегии разобраться в этом запутанном деле? Какое решение принять? Трудно, ох трудно… Но трудности для того и существуют, чтобы их преодолевать… Как быть с теми городами, в которых давно уже не существует городских учреждений, хотя сии должны были там существовать. Ведь сколько событий драматических пронеслось над каждым из них! Поляки, татары сжигали целые города. На их месте возникали новые. Но не всегда они возрождались в прежних их формах, что-то утрачивалось безвозвратно… Вот Гадяч и Сорочинцы числились городами, а ни ратуши, ни магистрата не имелось в наличии. Ну, конечно, не было и списка жительствующих. И, получив указания Малороссийской коллегии, там растерялись. Что делать? В Гадяче нет ни мещанства, ни купечества, а есть посполитые подданные графа Кирилла Разумовского, бывшего гетмана, да чиновники земских судов, полковые старшины, сотники и другого воинского звания люди и казаки. А в Сорочинцах – владельческие подданные генерала Гудовича, тоже чиновники и казаки. И все…

Пришлось Румянцеву разъяснить, что «в Гадяче и Сорочинцах выборы оставить, а объявить мещанам (буде оные там есть), чтобы они об общих нуждах для представления ея императорскому величеству прямо к генерал-губернатору адресовались».

И уж совсем удивило Румянцева то, что несогласия и столкновения различных мнений происходили и на казацких выборах. Казалось бы, воинская дисциплина должна здесь торжествовать. Но казаки, как и стрельцы некогда в России, давно уже превратились скорее в деловых людей, нежели остались воинами, как во времена Богдана Хмельницкого. Полковое и сотенное начальство пыталось сделать по-своему, но казачество могло и отказаться следовать их указаниям. Так произошло в Миргородском полку. Сотенные офицеры решили отстранить казаков от выборов депутата и составления наказов. Ротмистр Гаврилов и поручик Бабич, договорившись между собой, решили «нижних» казаков не допустить на выборы в Полтаву. Созвали их в местечко Кременчуг, продержали две недели там, а в это время сами со своими «согласниками» избрали депутата и предводителя, без всяких разногласий и споров «написали к всевысочайшей подаче прошение». А когда дело было сделано, нижайшим чинам с насмешкой объявили, что они могут возвращаться по домам. «Что уже мы, нижайшие, к съезду полтавскому удобное время пропустили, а затем уже по своим желаниям вовсе успеть не можем» – так заканчивали свою жалобу Румянцеву рядовые казаки Миргородского полка.

А в сорочинской сотне того же полка произошли беспорядки другого рода: там избрали депутатом сотника Гончаренко против воли начальства, которое стало протестовать, обвиняя сотника в разных пороках. Кочубей, наблюдавший эту распрю, предложил Гончаренко отказаться быть представителем казачества в высоком собрании, но и сотни, а главное казаки, не захотели выбирать другого. А когда их снова стали уговаривать, то «подняли в канцелярии превеликий и необычайный шум, будучи по большей части перепоены. А когда зачинщиков, двух казаков, Ивана Мисюра и Ивана Дубовика, было велено задержать при полковой канцелярии, то «оные собранные казаки, закричав: «Не видаймо!» – насильно вшед в контору, с собою отобрали задержанных и отошли в канцелярии с шумом». Так рассказывал генеральный обозный Кочубей Румянцеву.

И этот факт нельзя было оставить без последствий. Важное дело, «которое велено производить со всякою благопристойною тишиною», подвергалось сомнительным атакам. На место происшествия выехал полковник Станиславский.

А сколько таких несогласий, раздоров, противоречий выявилось в ходе этой избирательной кампании!

Больше двух лет Петр Александрович Румянцев управляет Украиной. Много сделано для восстановления справедливости и законности. Но сколько еще непорядков, недостатков, нуждающихся в исправлении и устранении! Поездка по краю, рапорты, донесения генеральной старшины, членов коллегии, письма, жалобы мещан и казачества раскрыли перед Румянцевым такую неприглядную картину, что нужно было срочно разрабатывать планы серьезного переустройства целого края.

Что ж раскрыли перед ним наказы депутатам? Ведь это крик души народной. Часто задумывался Румянцев, листая эти наказы… Нет, в наказах не было единодушия и единомыслия. Как не было единства в самом народе. Чиновники, казаки, полковые старшины, мещане, простой народ, монахи… У каждой группы людей свои интересы, своя жизнь. Но ведь есть и общие интересы, общая земля, единое государство, единый организм, управляемый единой волей и разумом. Государство необходимо защищать от нападений врагов. Разве не все группы людей заинтересованы в том, чтобы приумножить богатство своего государства?.. И разве в наказах различных малороссийских сословий не единодушно утверждается мысль о добровольном воссоединении Украины с Россией как исконной мечте народа, некогда разъединенного в результате татарского нашествия? Ни в одном из наказов Румянцев не почувствовал стремления к провинциальной самобытности. Напротив, во всех наказах прежде всего говорилось о единстве веры, территории, родственности языка…

Но чаще всего возникал один и тот же вопрос: о размежевании земель как неотложной мере для прекращения споров и «следующих неспокойств». Совершенно справедливо просят «сочинить межевня на пергаменте» книги.

Не мог Румянцев согласиться с теми дворянами, которые требовали разрешить скупать казачьи земли. Если признать это право, то может получиться так, что и казачества не останется на Украине. А кто будет служить? Российское правительство может требовать воинской службы только от тех, кто владеет каким-нибудь земельным участком. Издавна этот пункт статуса, действовавшего на Украине, вызывал решительный протест российского правительства. Анна Иоанновна отменила его, ссылаясь на военные действия против турок. Императрица Елизавета Петровна восстановила. Но количество казачьей земли резко сократилось. Сейчас шляхетство добивалось законодательного закрепления этих приобретений.

А что делать с казаками, лишившимися земли? Ведь рассказывали, что некоторые из них, желая избавиться от воинской службы, отдавали свои земли за кружку водки. И таким образом становились свободными и от земли, и от службы. А Россия утрачивала своих исконных защитников.

Румянцева давно волновал вопрос: как наладить защиту этого обширного края?

А требования местного шляхетства, мещанства, казачества изыскать новые средства для образования! Справедливые требования! И он два года назад сообщал императрице о необходимости улучшения образования на Украине. Тяга к знаниям здесь великая. И действительно, ничто, вспоминал Румянцев слова одного из наказов, в жизни для честного шляхетства не может быть столь полезно, а для интересов государственных потребно, как знание наук, составляющее в человеке целость его собственного благоденствия и пользы государственной. Правильно жалуется шляхетство, что до сих пор в Малой России не учреждены университеты, юношам надо уезжать в чужие страны, а это не всем доступно…

В какой уж раз Румянцев сталкивался с этим пожеланием украинского дворянства и полностью его поддерживал: «И я в своей записке писал о необходимости расширить и улучшить образование на Украине. И вот во многих наказах идет речь о том же… Да и сколько раз в разговорах с Безбородко, Завадовским возникала все та же мысль об организации университета и других учебных заведений… Предлагают учредить корпус шляхетский, воспитательный дом для благородных девиц на казенном коште… Можно, конечно, учредить и государственный заемный банк… А доход Малороссийского банка они предлагают обратить на содержание воспитательных учреждений, по примеру великороссийского… Что ж, лучше, как говорится, не придумаешь… Ну уж конечно, малороссийское шляхетство просит в своих наказах, чтобы винное курение в собственном имении, делание всяких напитков в селах, також обращение всякого рода внутренних продуктов, свободны были беспошлинно навеки. Просят уничтожить пошлину и на соль как на предмет самой крайней необходимости…»

Румянцева крайне удивляло, что в некоторых наказах просили об отмене рублевого оклада на содержание регулярных российских войск, который он ввел вместо натуральной повинности. Он-то думал, что эта мера будет принята с пониманием. Оказывается, она вызвала недовольство. Что ж, может, и правы представители переяславского шляхетства, утверждавшие в своем наказе, что разные земли в Малой России дают разный доход. Переяславцы имеют твердейшие земли, их можно вспахать только в том случае, если впряжешь восемь волов, и на один плуг собирается по четыре, а то и по шесть хозяев. В других же местах один хозяин легко справляется с пашней и в хлебопашестве имеет тот же самый успех, что в Переяславле шесть – восемь человек.

К тому же переяславцы хлеб продают дешевле, так как расположены вдали от торговых мест. Вот и получается, что переяславцы живут беднее, не могут себя и свою семью приодеть. Постоянно нуждаются в деньгах, а тут еще рублевый налог…

Выходило, что вообще ни рублевого оклада не нужно, ни постойной повинности, которую предлагают наложить лишь на одних городских обывателей. А что же будут делать казаки? Винокурением заниматься? Нет, этого мало… Понятны упреки в том, что организация казачьих войск не соответствует нынешним требованиям, военная служба в глазах казаков утратила всяческую привлекательность. И в этом отношении нужно что-то предпринимать, а то их войск совсем не останется, все разбегутся. Да, нужна, ох как нужна реформа военного дела! Жаль, этого не понимают составители депутатских наказов.

Или вот жалуются на обиды и притеснения мирных жителей от регулярных войск. И снова черниговское шляхетство в наказе точнее всех выразило свои пожелания: просят императрицу, чтобы солдаты не занимали домов, освобожденных от постоя, чтобы «лагерями без отводу також не становились, излишним употреблением дров и обращением огорожи и других строений для отопления не наносили убытков, безденежно у обывателей хлебом и ничем не довольствовались».

Историк прошлого века, тщательно изучив вопрос, писал, что содержание, тон и характер наказов ясно и неопровержимо свидетельствуют, что в малороссийском шляхетстве XVIII века не существовало никаких стремлений к национальной или даже провинциальной самобытности. Оно сознавало свою особенность, отдельность от русского дворянства, но вместе с тем стремилось не только сравниться с ним в сословных правах и привилегиях, но и слиться с ним. Вместе с тем, сравнивая свои домашние порядки с великороссийскими, оно неизменно отдает предпочтение последним и просит уравнять его в правах с русским дворянством, учредить в Малороссии шляхетские корпуса, университеты, академии, воспитательные дома для благородных девиц…

Что касается практической стороны наказов, то значительная часть преобразований, указанных шляхетством, относится к области гражданской и финансовой администрации. Многие из них наверняка останутся без результатов потому, что противоречат интересам государства, а также потому, что их парализовали совершенно обратные предложения других малороссийских сословий. Но нельзя не согласиться с тем, что большая часть преобразований, предложенная шляхетством, отличалась здравым практическим смыслом…

И Румянцев полностью поддерживал ту часть преобразований, которая «отличалась здравым практическим смыслом».

Глава 8
Пустеют города

Малороссийская коллегия не знала покоя. Все сословия Украины призадумались о своей судьбе, а богатые участвовали в составлении наказов. Только об этом велись разговоры в домах шляхетства, казачества. Особенно тревожно было в среде мещанства. Эта тревога передалась и коллегии, и самому Румянцеву. Он дал указание внимательно следить за настроениями городского населения и докладывать ему обо всем.

Петр Александрович к тому времени побывал во многих городах Украины, хорошо знал их положение. Но описанное им в «Записке» далеко не отобразило всех их проблем. И потому с особым интересом следил за составлением наказов от городских граждан. Да и он сам вот уже два с лишним года живет в Глухове, слышит разговоры жителей, многое рассказывают подчиненные.

…Он сидел в кабинете, некогда принадлежавшем гетману графу Разумовскому. Богато обставленный заграничной мебелью, он производил внушительное впечатление.

Вошел вызванный им Завадовский, один из самых даровитых сотрудников коллегии.

– Петр Васильевич! Я просил вас узнать, прислали ли глуховские граждане свой наказ.

– Да, ваше сиятельство! Я прочитал его. Есть много интересного.

– Меня очень интересует, что они там пишут.

– Кое-что есть нового по сравнению с вашей «Запиской».

– Все, видимо, о дарованном некогда магдебургском праве?*

– И не только об этом, хотя магдебургскому праву здесь уделяют большое внимание. Прежде всего, ваше сиятельство, составители просто завидуют тем знатным городам, в которых соблюдается настоящий порядок…

– Да, в Глухове нет ни своего магистрата*, ни войта, ни бурмистров. Но есть сотник, сотенное управление, есть, наконец, Малороссийская коллегия, которая не дает в обиду горожан, – задумчиво сказал Румянцев.

– Вот как раз против сотенного управления и возражают граждане Глухова. Вот что они пишут в своем наказе: «…Лишась граждане имущества своего, домов, лавок и прочего, в крайнем разорении остались, и в сем городе Глухове мещан ныне уже остается не многочисленно, да и те за неимением над собою урядников настоящих, войта с потребными ему товарищами, будучи управляемы одним сотенным управлением, терпят крайнюю нужду, потому в безочередных и во всегдашних находятся они употреблениях в подводы, в разные беззаплатныя работы, словом сказать: куда б только кем кто с мещан и подгородных людей ни востребован, туда и посылаемы бывают… И понеже сей видимый беспорядок настоит точно по причине неимения здесь магистрата, по примеру тому, как в других знатных городах имеются оные и соблюдается в них настоящий всегда порядок, для того мы, граждане города Глухова, за необходимость почли просить всевысочайшего ея Величества благоволения и указа о учреждении в городе Глухове магистрата…»

– Кто ж будет возражать против такого предложения горожан! Вот другое дело, что я слышал, будто горожане протестуют против наезжих купцов. Наезжают из других городов купцы, всякими товарами начинают торговать, и в той же купле и продаже какую хотят цену, такую и устанавливают. Вот с чем стоило бы бороться. Но как? Купец свободен торговать своим товаром, а покупатель свободен его брать или не брать. Ну что у вас еще? – спросил Румянцев.

– Обижаются глуховские граждане на то, – продолжал Завадовский, – что не только приезжие купцы, но и проживающие в Глухове отставные офицеры и рядовые, вопреки законам, торгуют вином и другими напитками. Это наносит ущерб местным жителям.

– Обида не такая уж важная. Лучше было б, если все граждане способствовали б хлебопашеству, скотоводству. Винокурение – дело нехитрое и опасное. По прежним гетманским статьям, реестровым казакам* дозволено продавать вино бочкою, а квартами* под угрозой наказания было запрещено. Петр Великий в 1721 году повелел торговать всякому, имеющему в том промысле свободность, а полковникам и старшинам продавать в собственных своих местностях и во дворах, а казакам в домах их, заплатя налог. А ныне сей промысел учинился генеральным и беспредельным, так что в одном Глухове, городе не весьма великом, 166 шинков* находится…

Петр Александрович встал, достал книгу, в которой записаны права малороссийские, и хотел было открыть ту страницу, где говорилось о винокурении.

– В правах малороссийских, раздела 14-го, артикулом 33-м, заугольные шинки велено искоренять по причине происходящих в них своевольств, – быстро произнес Завадовский. Граф удивленно на него посмотрел. – Предписано открывать корчмы токмо при больших и проезжих дорогах, держа в оных притом и съестные припасы.

– Правильно, а я только хотел вам напомнить эту статью. И действительно, таковое ограничение сего промысла весьма основано на благоразумии, ибо чрез то отымался способ к безмерному пьянству, от коего здешний простой народ не токмо теряет охоту к трудолюбию, но часто и жизни безвременно лишается. Я уж не говорю о том, что множество пьяных во сне и в бешенстве по дорогам, в городах и по селениям, к омерзению, всегда видеть случается. Так что, пожалуй, следует поддержать глуховских граждан. И надлежит указать, каким образом промысел винокурения и шинкования ограничить.

– Ваше сиятельство! Не только глуховские, но и черниговские, лубенские, полтавские граждане жалуются главным образом на обременительные постои регулярных войск, произвол местной администрации…

– Так мы же отменили консистенские сборы и заменили рублевым окладом, – удивился Румянцев.

– Заменить-то заменили, но не везде это соблюдается. Черниговские граждане высочайшими грамотами освобождены от всяких принудительных работ и натуральных повинностей, но эта привилегия постоянно нарушается. Город Чернигов до тех времен в лучшем довольстве пребывал, поколь привилегии оставались без нарушения. А потом – шведская война, моровая язва, пожары преужасные, так что из множества дворов граждан осталось малое число. И до сих пор на иных местах, тогда опустевших, и доныне нет строений. А все потому, что привилегированных граждан наряжали в погонщики, заставляли поставлять в войска разные материалы и инструменты, брали у них волов, седла, возы, провиант и фураж и их же самих заставляли отвозить в дальние места. В военное время они мирились с этим, но и сейчас не имеют должной свободы, непрестанно угнетаемы, утесняемы, особенно мастеровые люди. Их посылали для рубки и клеймования мачтового дерева, для поставки материалов и инструментов в Батурин, в Козелец для возки колод… Так что, пишут черниговские граждане, «к большому опустению разные мастеровые люди посходили».

– Да-а-а, – задумчиво протянул Румянцев. – Пустеют города… И все потому, что многие мещане переходят в казачество и чиновничество. А это тоже нарушение стародавних привилегий городских. Понятны жалобы горожан: выбывшие члены мещанского сословия перестают платить подати и налоги, отбывать повинности, которые исправно должно нести все меньшее и меньшее число граждан. Ясно, что бремя становится тяжелее. Но как с этим бороться? Есть только один способ: развивать мануфактурное производство… яко пеньковых полотен, кожевенные и шерстяные… Если это будет сделано, то мещане укоренятся в городах, будут богатеть от продажи мануфактурного производства… А значит, не пустеть городам, а привлекать своими доходами.

Румянцев увлекся своими мечтаниями и говорил быстро, точно – давно было все продумано до мелочей. Завадовский же поймал то мгновение, когда президент замолчал, и продолжил свой доклад:

– Многие города, ваше сиятельство, жалуются на то, что у них отняты принадлежавшие им владения. У одних отняты села и деревни, у других пастбища и сенокосные луга, у третьих мельницы.

В середине века соседние помещики нападали на эти угодья и присваивали их силой… Слышал об этом варварстве, многие мне рассказывали о таких случаях. Здесь тоже предстоит борьба за восстановление справедливости.

– Ваше сиятельство! Вы только что говорили о развитии мануфактурного производства, а ведь этому развитию очень серьезной помехой может быть нарушение права посполитых свободно переходить под защиту магистратов. Погарские мещане, в частности, жалуются, что многие люди, оставляя владельцам свои усадьбы, переходили в Погар, строили там жилье, приписывались таким образом к магистрату. Но прежние владельцы разыскивали их и принуждали возвращаться на свои земли. В своем наказе они просят, чтобы такой переход посполитых людей в мещанство был свободен и чтоб владельцы довольствовались усадьбами, которые при переходе поступали в их пользу.

– Да и без того мещанство уменьшается в городах малороссийских, а тут такое нарушение. Право граждан на свободную приписку посполитых людей к городским магистратам должно оставаться незыблемым. В этом праве заключается единственная возможность пополнить убыль мещанского сословия. Если уж мещане, избегая повинностей, стараются укрыться под крылышком сильных владельцев, записываются в чиновники и казаки, то почему же запрещать свободный переход посполитых в мещанство? Тут необходимо отстаивать справедливость…

– Почти во всех наказах, ваше сиятельство, жалуются на то, что они не уравнены в правах с великороссийскими гражданами, претерпевают несноснейшие утеснения, обиды и поругания, и даже побои. А с великороссийских чиновников, от которых они частые имеют обиды и побои, никогда и удовольствия никакого не получают. И уж до того дело доходит, что никто из них не может пожаловаться на обидчика. Тем самым отъемлется у них кураж в купеческой жизни и промыслах, теряют от уныния все то, что могли произвесть, а в казну снижаются таким образом взносы.

– Правильно рассуждают граждане, от их настроения очень многое зависит, в том числе и доход государства. Лениво работают – один доход, весело, с азартом – другой. Владелец на своем поле работает с азартом, а взять подсоседка – совсем другая картина получается. Простой народ чиновничьим своевольством доведен до крайнего нерадения о своем собственном.

Многие, оставляя пахотные и другие земли, бродят с места на место и, чтоб удобнее провождать жизнь праздную и распутную, остаются навсегда без грунтов, под именем подсоседков, работая лениво за корм и напой вином. Вот и давайте порассуждаем, каким способом исправить сии пороки, общенародному делу вредящие.

Завадовский влюбленно смотрел на графа Румянцева, увлекшегося своими мыслями и так точно и глубоко рассуждавшего о пользе государственной.

– Или вот взять чиновников… Откуда берется в них такая спесь, стремление раздавить любого зависимого от них человека? По статьям гетмана Богдана Хмельницкого войсковым чиновникам уравнено было жалованье денежное, а некоторым и мельницы на содержание определены были. Но после, имея великие маетности* и управляя оными по своему произволению, одни беспредельно обогащаются, другие еле-еле концы с концами сводят, а третьи вовсе ничего не имеют… Откуда прямо родятся лихоимство и насилие над подчиненными, о которых чуть ли не во всех наказах говорится…

– Ваше сиятельство! Устарело разделение Малой России на полки, во главе которых полковники, сотники, полковая и сотенная старшина. Особенно в городах много таких жителей, которые к военной организации казачества не имеют никакого отношения. И воинская дисциплина только сковывает развитие торговли, промыслов, просвещения и других направлений человеческой деятельности.

– Да, я сам уже над этим думал… Нелишне всерьез об этом помыслить, каким образом именовать части, Малую Россию составляющие, и какими им быть. Ибо вы правы, Петр Васильевич, под именем полков заключаются все и всякого звания люди. Отсюда происходит множество нарушений законных прав, отсюда и жалобы на произвол местной администрации. – Румянцев встал, заходил по кабинету. – Ну а что ж мы никак не подойдем к наказам казачества, в былые времена славного и храброго? А ныне из семидесяти двух тысяч записанных казаков едва половина окажется годных к воинской службе. И здесь вышло много упущений…

– В наше время положение казаков резко изменилось, ваше сиятельство, они стали чем-то средним между шляхетством и мещанством, вот и переходят то в одно сословие, то в другое, то совсем спиваются…

Румянцеву был по душе этот разговор с умным и талантливым администратором, которого он выделял вместе с Александром Безбородко.

– Вольности и права, утвержденные высочайшими грамотами, у казачества есть, но не все сумели ими воспользоваться. Одни вышли в старшины, стали обогащаться, а другие утратили свои грунты и оказались лишенными своих прав, – размышлял Румянцев.

– В казацких наказах, ваше сиятельство, тоже говорится об этом процессе расслоения казачества. Но при этом снова указывается первопричина нарушения жалованных казачьих прав. Наряжали их на работы, брали подводы и лошадей под царских гонцов, и вот поэтому некоторые из них разорялись, не успевали обработать свои грунты, а значит, оставались без снаряжения казацкого, необходимого для несения обязательной воинской службы. И главным образом они и просят ее императорское величество подтвердить прежние казачьи привилегии и вольности: чтоб они по-прежнему имели избрание вольными голосами меж себя старшин… Жалуются и на то, что нет почти никакой многотрудной государевой работы, где бы малороссийские казаки употреблены не были. Более десяти лет они делают засеки по границе с Польшей, строят редуты, расчищают в лесных местах дороги, мостят многие болотистые и низкие места, а материалы возят на собственных лошадях.

– Как же так? – рассердился Румянцев. – Ведь повелено было для сих работ высылать и мужиков.

– В скором времени, ваше сиятельство, мужики были уволены от того, а остались на этих работах одни казаки.

– Так нельзя! Это непорядок…

– А кроме того, жалуются казаки, что вот уже несколько лет посылают их на Дон строить крепости. Вот почему они приходят час от часу в крайнее оскудение и оплошность. К тому же во многих наказах говорится о страшном деспотизме выборного начальства.

– Вот-вот, сначала требуют вольными голосами выбирать себе начальство и тут же жалуются на притеснение от него… – горестно произнес Румянцев. – Да, к власти многие стремятся лишь для того, чтобы потешить свое корыстолюбие. Нет, с самоуправством старшин нужно нам всем бороться…

– Некоторые полковники и сотники иных казаков в свои партикулярные работы употребляют, и те несут двойную службу с великим отягощением. Вот почему многие казаки, оставя владельцам свои грунты поневоле, порасходились в подсоседки за рубеж и в иные места.

– Да, положение казачества стало незавидным. А ведь какие были времена и какие громкие казачьи имена выдвигала история… Тут явный разлад между привилегиями и их настоящим положением. Нищета, если уж рублевый оклад не могут выплатить. Грубая сила старшин, корыстолюбие их.

– Ваше сиятельство, в некоторых наказах говорится, что первый недостаток в Малой России что не имеется гетмана. Того ради просят казаки у ее императорского величества, дабы повелено было избрать гетмана вольными голосами.

– Нет, этому не бывать! – твердо сказал Румянцев, хорошо зная, что на это избрание никогда не пойдет Екатерина II. – Как не бывать уже тому казачеству, которое было сто лет тому назад. Самостоятельному военному братству, видно, приходит конец. Казачество становится частью государственного организма, который нуждается в строгой, единой организации. Выборные гетманы только мешать будут процветанию этого края. Да и весь уклад казачий, с его привилегиями и вольностями, наполовину шляхетский, наполовину крестьянский, с его бедностью и нищетой даже, но требованием содержать их в чести дворянской, напоминанием великих заслуг, оказанных их предками русскому престолу и государству, почитаю устаревшим и мешающим ходу новой русской истории. Главное сейчас – это единство всех частей нашего государства. Надо утвердить наш авторитет в Европе, выйти к Черному морю, вернуть наши дедовские земли, о чем так мечтал Петр Великий. Его Прутский поход для всех нас – великая наука.

Но вскоре внутренние заботы отошли на второй план. И до Глухова стали доходить тревожные вести из Польши, Турции, Франции… Зашевелилась вся Европа, недовольная ростом могущества России. Петр Великий заставил было считаться с собой. Но почему-то чаще вспоминали неудачный Прутский поход, а не выгодный для России Ништадтский мирный договор. Но и это все было в прошлом.

Все началось в 1764 году, когда на польский престол был избран, вопреки желанию Парижа, Вены и Дрездена, Станислав Понятовский, бывший фаворит Екатерины II. Казалось бы, он словно создан для престола: острый ум, обширное образование, прекрасная внешность, ораторские способности, обходительность и другие замечательные качества. Но он, на свою беду, обладал малодушием и слабым характером. Вот и вертели им, как ветер флюгером.

И прежде всего давление оказывала русская императрица. Сперва она потребовала от него сущую «безделицу» – предоставить равные права православным христианам. Не раз обращались к России епископы из Белоруссии с просьбой защитить их право служить Богу по православному обряду и предоставить им возможность наравне с католиками принимать участие в управлении Польшей. Этот вопрос никто не смог решить – ни Алексей Михайлович, ни Петр Великий, ни другие предшественники Екатерины II. Она же смело и настойчиво поддержала православных в их борьбе против католического фанатизма, считая веротерпимость одним из необходимых условий мира. Польские магнаты и зависимая от них шляхта яростно протестовали против равенства в правах с православными. Католические священники стремились идеологически обосновать этот протест. Так начались «замешательства» в Польше, приведшие сначала к внутренним раздорам, потом к войне Польши с Россией и, наконец, к войне России с Турцией.

О начале войны Екатерина II писала графу Петру Семеновичу Салтыкову, генерал-губернатору Москвы: «Возвратясь первого числа ноября из Царского Села, где я имела оспу, во время которой запрещено было производить дела, нашла я здесь полученное известие о заарестовании моего резидента* Обрезкова в Цареграде, каковой поступок не инако мог принят быть как объявление войны; итак, нашла я за необходимое приказать нашему войску собираться в назначенные места, команды же я поручала двум старшим генералам, т. е. главной армии – князю Голицыну, а другой – графу Румянцеву; дай Боже первому счастье отцовское (отец Голицына – фельдмаршал Михаил Михайлович Голицын, выдающийся полководец времен Петра Великого. – В. П.), а другому также всякое благополучие! Если б я турок боялась, так мой выбор пал неизменно на лаврами покрытого фельдмаршала Салтыкова; но в рассуждении великих беспокойствий сей войны я рассудила от обременения лета сего именитого воина, без того довольно имеющего славы. Я совершенно уверена, что, на кого из моих генералов ни пал бы мой выбор, всякий бы лучше был соперника визиря, которого неприятель нарядил. На начинающего Бог! Бог же видит, что не я зачала; не первый раз России побеждать врагов: опасных побеждали не в таких обстоятельствах, как ныне находятся; так и ныне от божеского милосердия и храбрости его народа сего добра ожидать».

Екатерина II совершенно уверена в успехе начавшейся войны, она иронически воспринимает воинственного Мустафу III, всячески высмеивает его. «Туркам с французами заблагорассудилось разбудить кота, который спал, – писала она графу Ивану Чернышеву. – Я сей кот, который им обещает дать себя знать, дабы память не скоро исчезла…»

Первым делом она поручила Никите Панину сформировать совет, на заседаниях которого необходимо обсуждать все вопросы войны и мира. В совет вошли ближайшие Екатерине люди: граф Разумовский, князья Голицыны, Панины, Захар Чернышев, князь Волконский и другие. На первом заседании его были обсуждены самые неотложные вопросы: 1. Какой образ войны вести. 2. Где быть сборному пункту. 3. Какие взять предосторожности в рассуждении прочих границ империи. 4. Денежные сборы.

И так повелось, что все самые сложные и важные вопросы войны и мира обсуждались на совете, иногда в присутствии императрицы, но чаще без нее. Затем представлялись на ее утверждение все постановления. Иной раз она возвращала на дополнительное обсуждение тот или иной вопрос или принимала самостоятельное решение.

Так, на совете были зачитаны первые победные реляции графа Румянцева, который с меньшими силами одерживал победы над татарами. А князь Голицын все топтался вокруг Хотина, не предпринимая решительных действий. Не случайно Екатерина II 13 августа «соизволила рассудить для некоторых обстоятельств генерала князя Голицына от армии сюда призвать; генералу графу Румянцеву принять от него команду, а генерала графа Панина назначить командиром над второю армиею». И тут же были прочитаны заготовленные рескрипты к командующим армиями. Румянцеву предписывалось, чтобы он войска свои таким образом расположил на зимние квартиры в 1769 году, дабы оных будущею весною можно было ранее вывести в поле.

Так что же случилось вновь в Европе, что вскоре весь юг ее запылал в огне непримиримых противоречий?

Прежде всего к этому времени обострились противоречия между Россией и Турцией, воинственный дух которой подогревали чуть ли не все европейские государства, увидевшие в России после Семилетней войны серьезного конкурента в международных делах. Россия показала себя такой же могущественной, как и при Петре Великом, а это беспокоило Англию, Францию, Австрию да и Пруссию, которая с каждым годом становилась все могущественнее и влиятельнее в европейских делах.

Россия издавна мечтала вернуть себе все земли, на которых некогда жили славяне, утраченные в период монголотатарского нашествия. Приазовье, Северное Причерноморье были захвачены сначала татарскими ханами, образовавшими Крымское ханство, а потом Оттоманской империей, подчинившей себе и Крымское ханство. Не раз русские войска ходили в Крым, чтобы освободить свои исконные земли, но Турция, захватив чуть ли не всю Южную Европу, была по-прежнему сильна. Да и редко она оставалась без поддержки европейских государств. Так и оканчивались наши походы безрезультатно. Более того, не раз терпели крах замыслы русских государей: достаточно вспомнить Прутский поход Петра Великого.

Россия нуждалась и в Черном море, которое некогда называлось Русским, а турки за три столетия господства на нем уже привыкли считать его внутренним морем Оттоманской империи.

В 1739 году, после очередной русско-турецкой войны, были установлены границы. Но Россия считала их временными, не оставляя надежд вернуть свои земли, освободить болгар, сербов, македонцев, молдаван, румын от оттоманского ига.

К этому времени в Европе снова изменилась обстановка: Франция плела интриги против России, засылала своих агентов в Польшу, которые подбивали шляхту на восстание против польского короля, сторонника России. Распалась и дружба России с Австрией, которая заинтересована в том, чтобы Турция напала на Россию, ослабленную войной, чтобы та отказалась от видов на Польшу… Правящие круги Швеции, получающие содержание от Франции, тоже забряцали оружием, направленным против России. И Турция осмелела, почувствовав, что час ее настал. Осенью 1768 года турецкий султан потребовал от русского посла Алексея Михайловича Обрезкова немедленного вывода русских войск из Подолии.

Обрезков, ссылаясь на отсутствие таковых полномочий, отказался. Тогда Порта объявила России войну, а Обрезкова и всех членов русского посольства арестовали и бросили в подземелье башни Едикуле. В городе Баре польскими магнатами была создана конфедерация, получившая название Барской, и начались активные действия против русских войск.

Так началась русско-турецкая война…

Еще со времен Конференции так повелось, что военными действиями за тысячи верст руководили из Петербурга члены Императорского совета, члены Военной коллегии, плохо представлявшие себе обстоятельства и местные условия. Потому-то первые месяцы войны Румянцев слабо знал, какие задачи стоят перед возглавляемой им второй армией, почти ничего не знал о действиях и планах первой армии под командованием князя Голицына. «Откройте вы мне план существительный определенных действий, ибо я, подобно слепцу, хожу поднесь в темноте и только лишь по одному воображению сличаю обстоятельства», – писал он вице-президенту Военной коллегии З.Г. Чернышеву.

Румянцев пытался проявить самостоятельность и активность, но все его замыслы срывались пассивностью первой армии, которая топталась вокруг Хотина. Румянцев бомбардирует Петербург и Голицына своими письмами, убеждая их согласовывать действия обеих армий. Но Голицын так и не внял его советам.

18 сентября 1769 года Румянцев вступил в должность командующего первой армией. Наступила осень, военные действия поутихли, турки отошли на зимние квартиры. Румянцев стал готовить армию к активным действиям в будущем году. Прежде всего он разработал план новой кампании и послал его в Петербург. Военные действия он предполагает вести в Молдавии и Валахии, на территории дружественных народов, освобожденных от оттоманского ига, а поэтому он обращается к этим народам с манифестами, в которых разъясняет цели своего вторжения в их земли и обращается с просьбой не отказать в помощи продовольствием и фуражом, кроме того, призывает формировать добровольческие отряды. Так возникли отряды арнаутов.

Весной 1770 года армия Румянцева переправляется через Днестр и устремляется в глубь Молдавии.

Турки и татарская конница шли навстречу русской армии по двум маршрутам. Нельзя было допустить их соединения, а потому Румянцев разработал план поочередной атаки сначала татарской, а потом уж турецкой армий, и настойчиво проводил его в жизнь. 17 июня 1770 года у Рябой Могилы внезапным ударом по неприятелю с фланга, тыла и с фронта он разбил многотысячную татарскую конницу. Но успех мог бы оказаться еще большим, если бы были перекрыты пути бегства войскам крымского хана. Однако сделать это не удалось. И то при первых же ударах наших войск татары на быстрых конях просто улизнули от русских ружей и пушек, а конница не могла их догнать.

Это был первый урок летней кампании 1770 года, которая считается самой блистательной страницей в жизни Румянцева как полководца. А 7 июля на левом берегу реки Ларги разыгралось еще одно большое сражение, которое вошло в золотую летопись русского военного искусства.

Часть четвертая
Кагул

Глава 1
«Ты – прямой солдат»

Тяжелая русская конница под командой генерал-поручика графа Салтыкова не смогла угнаться за стремительно отступавшей турецко-татарской армией. Снова здесь, при Ларге, как и при урочище Рябая Могила, основным силам противника удалось ускользнуть, и Румянцев не в первый раз подумал о необходимости переустройства всей кавалерии в русской армии. «С какой легкостью татары и турки уходят от нас, даже если нам удается окружить их и, казалось бы, взять в могучие клещи неотвратимой победы, – думал Румянцев, выслушивая рапорты о неудачах русской кавалерии. – И сам ты ничего не можешь предпринять, если не разрешат из Петербурга. Пока напишешь туда, пока там разберутся, сколько это пройдет времени… А война не ждет, каждый день приносит что-то новое. Ты же согласовывай, да зачастую с теми, что в военном искусстве ничего не смыслят… Ведь еще в марте в реляции на имя всемилостивейшей императрицы писал, что в Европе иные армии успели пересадить большую часть своей кавалерии на легких лошадей. Ясно, что легкий всадник и в вооружении и в содержании дешевле обходится, а польза от него в бою больше… Кирасирские и карабинерские полки посажены не только на дорогих, это еще полбеды, но на слабых, тяжелой породы лошадей, которым способней участвовать в парадах, чем в изнурительных походах, сражениях или хотя бы в разведывательных поисках. Да и сухой фураж надобно доставлять, поелику на полевом корме они быстро изнуряются…»

Румянцев живо представил себе хлопоты, которые доставляет ему и его подчиненным эта тяжелая кавалерия, и недовольно поморщился.

«А как неуклюже выглядят всадники… Сама уж амуниция есть отяготительное бремя. И как невыгодна для командующего войсками эта кавалерия… Сколько предоставлялось случаев использовать ее в прошедших операциях, но ни одного задания путного она выполнить так и не смогла. И сколько мы ни старались щадить оную, пришлось ее использовать лишь для охраны обозов да магазинов. Вот если б разрешили, я бы из двух карабинерных полков Украинской дивизии сделал два драгунских. Сей род конного войска принят во всех других армиях яко наиспособнейший к службе… Ах, если б мне разрешили произвести хотя бы реформу этих двух полков… Велел бы купить лошадей легких степных пород, которые всякую нужду легко переносят. Соответственно легче станет и амуниция людей… А сейчас – одно горе, в иных полках уже не хватает по пятьсот лошадей. Да и как сейчас покупать легких лошадей, если на людях настоящая амуниция кавалерийская по тягости своей нуждается в лошади большой и особливой силы. Не так все просто, заменишь одно, тут же нужно менять и другое… Тут без особого рескрипта всемилостивейшей не обойтись… А этого распоряжения с марта жду… И кому это пришла такая дурная мысль заменить легкую кавалерию на кирасирскую и карабинерскую? Не самой ли Екатерине?.. Ей было не до этого…»

Мысли эти, неотвязные, прилипчивые, то и дело возвращали Румянцева к необходимости переустройства кавалерии, которая уступала татарской и турецкой. А пока… Пока нужно учитывать эти слабости русского оружия при разработке будущих диспозиций.

И Румянцев снова вернулся к повседневным заботам. Главная из них – как прокормить тысячи вверенных ему людей…

Объезжая покинутый неприятельский лагерь, он наблюдал, как специальные команды ведут подсчет захваченной добычи. Румянцев с удовлетворением вспоминал эпизоды недавней битвы. «Вот момент, когда наметился успех», – размышлял Румянцев, словно бы заново прокручивая события недавней битвы.

…Корпус Репнина ворвался в первый лагерь, стремительно догоняя неприятеля и оставляя за собой захваченную артиллерию. Впереди корпуса действовали со своими частями генералы Потемкин и Трубецкой. Ретраншемент с одной стороны взяли; турки и татары, бросив все свое добро, побежали. С другой, левой, стороны ворвалась бригада генерала Ржевского. А в лоб неприятельский ретраншемент атаковал генерал Боур, предварительно подавив его батарею огнем из тяжелых орудий. Затем под прикрытием картечных залпов Боур повел гренадер на штурм укреплений турок, расположенных на горе. Этого неприятель явно не ожидал и в беспорядке стремительно побежал.

Обычно в таких случаях бывало так: ворвавшись в лагерь противника, победители считали дело сделанным и, бросив преследование бегущих, кидались делить добычу. И на этот раз в покинутом лагере стояли бессчетные палатки, набитые драгоценной добычей: коврами, дорогим оружием, провизией и разной утварью, – соблазн для солдат немалый. Турки учли это и выделили отряд легкой конницы, который сидел в засаде. Стоило только гренадерам броситься по палаткам, как отряд нанес бы неожиданный удар по неорганизованным толпам русских. Кто знает, чем бы тогда закончилась битва.

И вот наступила решающая минута; русские полки втянулись в брошенный лагерь. Турецкая конница, зорко следившая за ними, стремительно приблизилась с тыла, выжидая момент, когда гренадеры бросятся за добычей и расстроят свои ряды, – тогда придет ее время. Но не дождалась: корпус Боура в четком боевом порядке двигался через лагерь, преследуя отходящего врага. Ни один солдат не кинулся к обозам и палаткам – батальонные командиры еще до начала боевых действий остерегли их от подобной анархии. К тому же командующий предусмотрительно выделил для прикрытия тылов батальон егерей. Такой же боевой порядок сохранили, выбивая турок из лагеря, все три корпуса. Так что удар в тыл вражеской конницы не состоялся. Чаша весов с победой упорно клонилась в сторону нашей армии. А все могло бы случиться… Стоило лишь одному броситься к палаткам, как все гурьбой побегут за ним. И кончилось бы войско, было бы стадо мародеров… А теперь, понятное дело, добыча обращена в корысть нашим войскам, вещи, посуду, скот по себе поделили.

«За сие повиновение дисциплине и в награждение их славных дел осмелюсь-ка я из экстраординарной суммы на каждый корпус выдать солдатам по тысяче рублей, – решил Румянцев. – Пусть порадуются. Столько битв им еще предстоит. Война ведь только началась. Великий визирь только переправляется через Дунай…»

А между тем главнокомандующему армией докладывали, что разбитые татары и турки бросились на юг в двух направлениях: турки – по течению реки Кагул, а татары – за реку Зальцу, в сторону Измаила, недалеко от озера Ялпух. И он отдал корпусу генерала Боура распоряжение идти впереди – атаковать рассеявшегося противника. Если столкнется с крупными силами, тут же доносить в главную ставку: вся армия будет готова прийти на помощь.

Румянцев отдавал себе отчет в том, что Ларга – это начало большой битвы, что турки переходят Дунай, чтобы сосредоточить все свои силы против его армии. Вряд ли можно предположить, что великий визирь пойдет на помощь Бендерам. Может, послать туда вспомогательный отряд для укрепления духа крепости?

И снова мысли его вернулись к недавней победе, которая досталась вроде бы легко, урон в людях невелик, а неприятеля на поле боя побито больше двух тысяч, погребено в самом лагере до тысячи. А сколько оставлено их трупов по берегу Прута из-за того, что армия устремилась вслед за неприятелем! Но что-то саднило его душу, вызывая недовольство происшедшим. «Плохо только, что мы позволили нашим своевольным арнаутам и казакам сжигать порох. И знамен досталось лишь восемь, а сколько их было, сосчитать не удалось… Великое число их разодрал в лоскуты по невежеству кто-то из наших легких войск, идущих вслед за регулярными. Это доказывалось найденными у многих обрывками. Не пошлешь же эти обрывки императрице как доказательство своей победы…»

Прошло несколько дней после Ларги. Армия Румянцева приближалась к Кагулу…

Вскоре пришло донесение от Боура о том, что неприятель раскинул лагерь между речками Кагул и Зальца. Получив это известие, Румянцев приказал Репнину двинуть свой корпус на помощь Боуру для совместных действий против турок. Он задумал разбить неприятеля до подхода его главных сил. Он знал, что мост в Исакче из-за бурного разлива Дуная еще не окончен, а великий визирь Халил-бей до сих пор не переправил свою армию на этот берег Дуная. И этим необходимо воспользоваться для разгрома недобитой армии турок, остановившейся у небольшого озерка, неподалеку от Кагула. Два корпуса – вполне достаточно для этого. А там и он подойдет с главными силами армии.

Все было продумано, и уже офицер прибыл от Боура к Репнину для того, чтобы показать дорогу. Оба корпуса готовы были соединить свои усилия против неприятеля. Но все неожиданно изменилось.

Визирь не стал дожидаться постройки моста, поняв, что капризный Дунай не даст ему такой возможности. Он быстро переправил свою армию на судах и двинул ее в верховья Кагула, где уже сосредоточились войска, действовавшие в битве при Ларге. Визирю было известно, что армия Румянцева малочисленна, и он уже заранее торжествовал победу.

Учитывая новую обстановку, 15 июля Румянцев приказал Репнину быть готовым присоединиться со своим корпусом к армии, как только он пошлет к нему офицера. В столь ответственный момент нельзя было распылять силы. Разведчики Боура доносили о движениях неприятеля, ни на мгновение не упуская его из виду. Так что Румянцев все время имел представление о его передвижениях.

Что предпримет Халил-бей со своими знаменитыми военачальниками? Каждый день положение неприятеля меняется: то он становится лагерем и, по своему обыкновению, тут же строит оборонительные ретраншементы, то снова выступает навстречу русской армии… Эти маневры неприятеля заставляли Румянцева быть всегда в напряжении, готовым к ответным действиям. Возникал у него и вопрос: а может быть, его передвижения – это просто хитрая уловка? Чтобы ввести его, Румянцева, в заблуждение. Не исключено. И Румянцев приказывает Боуру тщательнейшим образом проверить, действительно ли вышел из лагеря неприятель и не маскирует ли он там одни только караулы и палатки. В самом деле он вознамерился чинить атаку на нашу армию или будет, по своему обыкновению, выжидать активных действий от нас – этот вопрос не давал покоя Румянцеву и его помощникам.

Наконец 20 июля Румянцев на рекогносцировке, обозревая в подзорную трубу окрестности деревни Гречени, увидел многочисленное войско неприятеля, движущееся в сторону расположения русской армии. Примерно в семи верстах от возвышенности, на которой стояли Румянцев и его генералы, турки остановились. И было непонятно, что они предпримут: то ли продолжат движение, то ли раскинут здесь свой лагерь.

В это время, по свидетельству очевидцев, Румянцев, еще не зная, какое решение примет неприятель, сказал, продолжая смотреть в подзорную трубу:

– Если турки осмелятся и одну в сем месте разбить свою палатку, то я их в сию ж ночь пойду атаковать.

Вскоре собравшиеся на холме увидели, что турки стали разбивать свой лагерь на левой стороне реки Кагул. Одни ставили палатки, другие строили оборонительные ретраншементы. Доносились крики, ржание лошадей; самые храбрые турецкие наездники близко подъезжали к русскому лагерю, дразня и вызывая таких же храбрецов на поединок. Но Румянцев отдал приказ не ввязываться в эти схватки – бой предстоял нешуточный. Здесь собралась огромная турецкая армия, которая насчитывала в своих рядах, по словам пленных и по другим источникам, около 150 тысяч^[2]. Да 100 тысяч татарской конницы, все время стремившейся прорваться в тыл армии Румянцева, отрезать его от магазинов, расположенных в Хотине.

– Итак, господа! – снова заговорил Румянцев, поворачиваясь к собравшимся генералам. – Приближение сие учинил наш неприятель для того, очевидно, чтобы нас атаковать спереди. Тогда как хан крымский со своей стотысячной конницей обложит весь тыл армии нашей. Возможно, визирь и хан готовятся напасть на нас уже к завтрашнему дню. Видите, как они без устали работают над подготовкой позиций. Мы не можем ждать этого нападения. Сами знаете, в каком критическом положении мы находимся. Угрозы хана оставить нас без пропитания, отрезав наши обозы, заставили меня выделить восьмитысячный корпус князя Волконского и поставить его на реке Зальце как преграду для татарского хана. Обозы с продовольствием идут. У нас остались последние крохи для пропитания войска…

Генералы и штабные офицеры внимательно слушали своего предводителя, давно поверив в его полководческие таланты и ловя каждое его слово. Высокий, ладный, уверенный в себе, Румянцев всем своим видом внушал, что он сумеет найти выход из трудного положения, в котором оказалась русская армия, и привести ее к победе.

– У нас не более семнадцати тысяч наберется. Туркам же нет числа, их в несколько раз больше нас, – продолжал размышлять вслух Румянцев. – Но мы должны их побить. Как древние римляне, мы не должны спрашивать, как велик неприятель, но искать, где только он. А нам искать его и не нужно – вот он, перед нами, по своему обыкновению, укрепляет себя ретраншементами… Возвращаемся в лагерь, обсудим наши действия. Атаковать неприятеля будем этой ночью. Времени на подготовку у нас мало.

Стемнело. Маленькими искорками светлели в ночи турецкие костры.

В палатке главнокомандующего собрались вокруг стола генералы Боур, Репнин, Племянников… На столе была раскинута карта.

– Вот смотрите, – заговорил Румянцев. – Прежде всего мы должны учесть особенности местности, будущего поля битвы. Между нами и турками – прямая линия древнего Троянова вала. Мы на севере этого вала, турки – на юге. На западе поля течет Кагул, берега которого болотисты, непроходимы. На востоке – лощина, ширина которой у Троянова вала около восьми верст, а на юге – около двух. И обратите внимание на эти вот четыре гребня высот, словно веер расходящихся к северу.

Румянцев показал высоты, которые действительно производили впечатление огромного веера.

– Получается что-то вроде мешка, на севере широкого, а на юге узкого, – сказал Боур.

И все увидели, что его наблюдение весьма точно. И Румянцев мгновенно учел это сравнение.

– Халил-бей как раз остановился лагерем в узкой части этого мешка. Посмотрите на южную оконечность второго хребта, именно здесь, в углу мешка, который образовали с одной стороны Кагул, а с другой – восточная окраина лощины, скопились его войска. Выгоды турецкой позиции несомненны: с многочисленной армией он мог бы атаковать нас в разных направлениях, используя все эти веерообразные хребты и пространства между ними. Тогда нам невозможно было б сдержать напор. Но нападаем мы, а потому уязвимость его позиции существенна. В такой тесноте он не может развернуть свои войска, и мы этим должны воспользоваться. И необходимо учесть тот факт, что его правый фланг ничем не прикрыт, все его ретраншементы сооружаются с фронта, а мы зайдем ему с правого фланга…

Глаза Румянцева сияли, он был прекрасен. Мысли его бежали стремительно. Каждую фразу генералов он подхватывал на лету и использовал в своих решениях и приказах.

– Итак, господа! Подводим итоги нашего обсуждения. Рано поутру, построив армию в боевой порядок, начнем наступление пятью отдельными каре. К атаке неприятеля весть свои войска следующим порядком: каждой дивизии составить свое каре, имея из передней и задней линии особливую колонну, а артиллерию – в середине оных. Корпусу генерала Боура делать авангард правого крыла, а корпусу князя Репнина – авангард же левого крыла. Полкам кавалерийским – между каре князя Репнина и третьей дивизией, команде генерал-поручика графа Салтыкова – между первой и третьей дивизиями. Шести эскадронам карабинерским под предводительством генерал-майора князя Долгорукова и Ахтырскому гусарскому полку – между первой и второй дивизиями. Сербскому же гусарскому двигаться между второй дивизией и корпусом Боура. Корпусу Боура идти по высотам, ведущим к неприятельскому левому флангу, и атаковать оный. Вторая дивизия генерал-поручика Племянникова, дойдя до Трояновой дороги, должна принять оттуда влево и параллельно с корпусом Боура атаковать также неприятельский левый фланг. Первой и третьей дивизиям и корпусу князя Репнина маршировать по этим вот гребням. – Румянцев показал на карте три гребня, ведущие на левый неприятельский фланг и центр, предположенные за предмет нашей атаки. – Внимательно следить за всеми передвижениями неприятеля, особливо конницы. Она может наделать нам беды. Ну, с Богом! Вы свободны, господа!

В эту короткую июльскую ночь мало кто спал в русском лагере. Чуть перевалило за полночь, как пять каре войск вступили на Троянов вал и начали движение на турецкий лагерь. Однако там неожиданно началась сильная ружейная пальба и артиллерийская канонада. Несколько спутанных лошадей из турецкого лагеря чуть не помешали движению русской армии. Как потом выяснилось, турки всполошились по ложной тревоге. Но с этого времени они уже не спали, хотя вовсе и не ожидали наступления армии Румянцева.

По приказу главнокомандующего дивизия Брюса свернула влево от третьего гребня, по которому до этого следовала, вошла в лощину, поднялась на четвертый гребень и присоединилась к дивизии Репнина, идущей в тыл неприятеля.

Стало совсем светло, когда в пять часов утра пять каре русской армии перешли Троянов вал и пошли на сближение с неприятелем. Врасплох турок застать не удалось.

По свидетельству очевидцев, турки, «обозревши на себя наше наступление, оказали нам все свои силы на высотах, окружавших его лагерь, и встретили многочисленною конницею, которой мы конца не видели». Жестокая канонада главной русской батареи, которой командовал генерал-майор Мелиссино, привела турок в замешательство, их словно ветром сдуло с занимаемых высот.

Румянцев во главе резерва внимательно наблюдал за начавшимся сражением. Вокруг стояли штабные генералы, вестовые, ординарцы, дежурные офицеры, готовые тотчас же исполнить его приказания. Далеко вокруг было видно поле сражения. Но гребни и лощины все-таки многое скрывали от взора.

Турки воспользовались лощиной между первой дивизией и дивизией графа Брюса, направив туда многочисленную конницу. Легкая, быстрая, за считаные минуты она оказалась между этими дивизиями, угрожая зайти в тыл русской армии и начать свои разрушительные действия.

Румянцев понял, что жесточайшие пушечные и ружейные выстрелы, которыми осыпали с двух сторон солдаты Брюса и Репнина, не остановят турок. Их силы слишком многочисленны, чтобы обращать внимание на потери.

Густой дым покрывал поле битвы. Стрельба без передышки во всех фасах каре Брюса и Репнина. Но турецкая конница уже проникала за Троянов вал и заходила в тыл дивизии Олица.

– Довольно серьезно может повредить нам эта конница, – громко произнес Румянцев. – Всей дивизии немедленно двинуться вперед, отделить из каре резервы пехоты и охотников с пушками и наступательно вести их на неприятеля, где он сосредоточился кучами. А все каре пусть принимает влево, к лощине, чтоб конницу турецкую, забежавшую в эту лощину, отрезать.

В тот же миг отделились резервы, спешным маршем двинулись к лощине, а вслед за ними и вся дивизия Олица во главе с главнокомандующим двинулась на перехват турецкой конницы. Турки поняли всю опасность своего положения, когда дивизия грозно устремилась закрыть им пути отступления. «Сей маневр столько устрашил неприятеля, – рассказывает очевидец, – что оной под конец, боясь быть отрезан от своего лагеря, обратился во всю лошадиную прыть с криком к оному, провождаем будучи от нас наижесточайшею пушечною стрельбою, которая порывала в густых толпах великим числом всадников, отчего встрепетала и вся прочая турецкая конница, нападавшая со всех сторон на каре Племянникова, графа Брюса, князя Репнина и Боура, и пустилась назад, примером отраженной от каре генерал-аншефа Олица. Тако сломив первое стремление на себя неприятельское, быв в огне непрерывном с 5-го часа утра по 8-й, очистили мы себе путь и удвоили свои шаги к неприятельскому лагерю…»

Стремительно и неустрашимо двигались каре Племянникова и Румянцева на возведенные за ночь укрепления. Турки открыли пушечный огонь, целясь преимущественно туда, где находился главнокомандующий. Румянцев все время был впереди дивизии Олица, «ободряя примером собственным к неустрашимости следовавших за ним». Крики раненых, ржание испуганных лошадей, свист ядер – уже ничто не могло остановить стремительное движение русских на центр турецкой армии. Подойдя к ретраншементу, они увидели перед ним обширный, глубокий ров, в котором затаились янычары. Завязался рукопашный бой…

Между тем каре Племянникова достигло укреплений неприятеля и готово было «простереть руки на овладение» оными, как неожиданно из лощины, мимо которой оно двигалось, выскочили тысяч десять янычар с саблями в руках и всей толпой, как они обыкновенно делали, ударили на правый фас каре, в самый его угол, который составляли пехотные Астраханский и Первомосковский полки. Первый плутонг* Астраханского полка едва успел выстрелить, как тут же был смят, и турки ворвались внутрь каре. А из лощины выскакивали все новые толпы янычар, устремившихся вдоль по правому фасу, своим численным превосходством сметая каре Муромского, 4-го Гренадерского и Бутырского полков. Их удар был так стремителен и неожидан, что вскоре им удалось расстроить все каре дивизии Племянникова. Некоторые из турок оказались рядом с каре генерала Олица, где находился и главнокомандующий. В непосредственной близости от себя он увидел яростную толпу янычар и их знаменосцев.

Повернувшись к принцу Брауншвейгскому, который не покидал его все это время, Румянцев сказал:

– Теперь настало наше дело!

«И сим словом, презря грозную опасность, бросился к бегущим, кои уже перемешались с лютыми янычарами, под саблею сих последних, – вспоминал очевидец. – Одним словом «Ребята, стой!» мог он одержать своих ретирующихся и возобновить к отражению неприятеля, велев притом ударить наижесточайше из своих батарей по янычарам, которые без того меньше минуты могли бы уже коснуться каре генерала Олица. 1-й Гренадерский полк, внимая его повелению и предводительству, весьма храбро ударил на все стремление неприятельское и оное сокрушил бодрым духом и отважною рукою, к чему споспешником ему был командир оного бригадир Озеров. Их штыки и пушки, тут случившиеся, в один момент все дело решили, и с удивительною скоростию и послушанием построенное опять каре генерал-поручика Племянникова, воскликнув единодушным гласом «Виват Екатерина!», шло вперед. Тут послал его сиятельство на сию дерзкую пехоту свою тяжелую кавалерию, с которою, с одной стороны, генерал-поручик граф Салтыков, с другой – генерал-майор князь Долгоруков, пробившись, ее посекли и силою вообще огненного и белого оружия великую часть янычар положили на месте, а остальных погнали и в ретраншемент потом вошли…»

Так свидетельствует очевидец о подвиге Румянцева, показавшего пример беззаветного мужества и личной храбрости, великого спокойствия духа и искусства находить выход из, казалось бы, безвыходного положения.

Ни на одну минуту не выпускал Румянцев нити руководства сражением из своих рук и после этого драматического эпизода.

Каре Боура зашло в тыл неприятеля и открыло сильный артиллерийский и ружейный огонь. Под дружным напором русских солдат турки попятились назад. В тыл их укрепленных линий зашел корпус Репнина и открыл уничтожающий пушечный и ружейный огонь. Батальон графа Семена Воронцова ворвался в ретраншемент и в рукопашной схватке истребил множество янычар. Заняты были батареи, захвачено несколько знамен. Повсюду рукопашные схватки заканчивались победой русских солдат. Турки побежали…

И великий визирь дрогнул, поняв, что оказать сопротивление яростному напору отрядов Румянцева, лавиной идущих со всех сторон, он бессилен. Неприятель, «видя свой великий урон, бросил весь обоз и побежал толпами во все ноги к стороне Дуная, где было до трехсот судов больших, которые послужили к его переправе, но не безбедственной, а затем завладели войска турецким полным лагерем, получили в добычу всю артиллерию во сто сорок хороших орудиев на лафетах и со всеми к тому артиллерийскими запасами и великим багажом… Посреди сего изобильного лагеря, прошедши в порядке, преследовали неприятеля верст до четырех, а далее итить за ним усталость солдат не позволила, поелику продолжался беспрерывный и жестокий бой с начала пятого до половины десятого часа поутру, в котором свершили уже нашу победу, а в кавалерии за отделением ее к прикрытию запасного магазина имели недостаток» – такой итог сей жаркой битвы подводит очевидец.

Часа в три, когда сражение повсюду закончилось, Румянцев впереди свиты своей объезжал турецкий лагерь. Самое страшное позади, а сколько было волнений – такая туча надвигалась навстречу! Могла и действительно накрыть его небольшую армию и залить кровью… «Что может совершить мужество войск, коими счастие имею командовать! – подумал Румянцев. – Все действовали превосходно, но наша артиллерия во главе с генералом Мелиссино превзошла все мои ожидания и надежды, метко поражая многочисленные неприятельские орудия, заставляя их замолчать… А разве бригадир Озеров не молодец? Не растерялся и после моего «Стой, ребята!» первым бросился на прорвавшихся янычар, а уж за ним и весь его полк… А разве граф Семен Воронцов не показал пример доблести и мужества, ворвавшись в ретраншемент со своим батальоном, истребив множество янычар! Истинно побеждают не числом, а умением…»

Размышления его были прерваны самым неожиданным образом. Перед его конем выросла могучая фигура старого гренадера, смотревшего смело и уверенно.

– Ты, ваше сиятельство, прямой солдат. Все так говорят, кто видел тебя сегодня в деле. Если б не ты, кто знает, как бы оно все повернулось-то. Все солдаты просили меня передать тебе эти слова. Уж не обессудь, может, что и не так сказал.

– Спасибо, друг мой. Сегодня все превосходно себя показали… Слава победы всем принадлежит сегодня по праву. Вот его светлость принц Брауншвейгский впереди всегда находился во время жестокого сражения, презирая все опасности и оказывая добрую свою волю к пользе нашей. Равно и все наши на сем сражении с похвальною охотою поступали…

– Так-то так, вам виднее. Но ты, ваше сиятельство, прямой солдат. Вот что я тебе скажу.

Все сопровождавшие Румянцева с большим вниманием следили за разговором, прекрасно понимая, что гренадер высказал общее мнение и солдат и командиров.

А Румянцеву некогда было купаться в лучах славы. Нельзя второй раз упускать неприятеля, надо преследовать его разбитые части и довершить начатое при Ларге и Кагуле.

После краткого отдыха корпус Боура, взяв пропитание из турецкого лагеря, последовал к Дунаю за бегущим неприятелем. При виде стремительно двигавшегося корпуса у турок началась паника. Русские открыли огонь по судам и лодкам, в которых копились готовые к отплытию на другой берег турки. Озверевшие от страха турки рубили друг друга в борьбе за место на отплывающих судах и лодках. Тем, кому не досталось места, хватались за канаты и доски, увлекая за собой на дно перегруженные суда и лодки. «Словом, гибель тут, – как свидетельствует очевидец, – была туркам наивеличайшая, что доказывали ясно всплывающие великим числом на поверхность воды утопшие тела…»

Второй поток бегущего неприятеля устремился к Измаилу. Вслед за ним погнался отряд из бригады Игельстрома. 22 июля Игельстром, разбив арьергард турок и захватив его обоз, донес Румянцеву, что его небольшому отряду вряд ли удастся одолеть многочисленного неприятеля. Румянцев направил ордер князю Репнину: «Одно Вашему сиятельству подтверждаю, чтоб как можно поспешали вы к Измаилу, не давая неприятелю опомниться. Понтоны уже ко времени приспеть не могли бы, а для переезду я на Ялпух оные отправил. Как турецкие обозы переправлялись, то вы тем путем пройти с корпусом, без сомнения, найдете себя в состоянии. Господина Ржевского взять всегда было во власти вашей, оставя какой-нибудь батальон на его посте. В Измаил вступя, дождитесь в оном дальнейшего моего повеления, которое зависит еще от тогдашних обстоятельств, а графа Подгорячани не упускайте отрядить, и тогда чтоб всюду гнать, где только услышите в сей стороне неприятеля, что будет уже делом вашего предусмотрения».

Предусмотрительность Румянцева и жесткость его приказа сыграли свою роль. Репнин, подойдя к Измаилу 26 июля, разделил свой корпус на четыре отряда и двинул их на штурм городского вала. Четыре батальона гренадер и четыре орудия полевой артиллерии под командой генерал-майора Григория Потемкина пошли с правой стороны; вторую колонну составили два батальона егерей под командой подполковника Фабрициана; третья часть состояла из Кабардинского и Санкт-Петербургского полков и Киевского батальона и четырех полевых орудий под предводительством барона Игельстрома; четвертую колонну из двух гренадерских батальонов с двумя орудиями вел бригадир Ржевский. Конница расположилась посредине пехоты.

При виде грозно надвигавшейся на Измаил русской силы турки не выдержали: поспешно поднялись из своего лагеря, раскинувшегося недалеко от города, и ушли в сторону Дуная, чтобы скрыться за этой водной преградой. Князь Репнин, увидев отступление неприятеля, тоже повернул свои колонны вслед за ним и стал его преследовать. Турки упорно уклонялись от боя, ретировались в разные стороны: одна колонна пошла вниз по Дунаю, другая – несколько правее, к крепости Килия. За первой колонной устремился со своим отрядом генерал Потемкин, за второй – бригадир Ржевский, в подкрепление которому Репнин послал казачий полк Иловайского и два эскадрона карабинеров под командой майора Ладыженского. Оставшиеся части бригадира Игельстрома и подполковника Фабрициана Репнин расположил так, чтобы можно было их использовать для помощи как той, так и другой колонне, если таковая понадобится. Острогожский гусарский полк повернул снова к городу для «примечания и отражения всего, что бы оттоль ни показалось».

Шесть верст преследовали донские казаки, гусары и карабинеры турок, постоянно вступая с ними в бой. Но те не хотели драться, их отступление было похоже на бегство. Этим не могли не воспользоваться наши легкие войска – «великое число турок срубили и взяли в плен». Во время преследования было убито более тысячи, а взято в плен 972 человека.

Приближалась ночь. Пошел сильный дождь. Пушки то и дело застревали в вязкой почве, приходилось спешивать казаков, чтобы вызволить их из грязи. Усталость людей и изнурение лошадей были настолько велики, что преследование неприятеля, направившегося к Килии, стало невозможным.

Повернули к Измаилу. Впереди с двумя батальонами егерей и батальоном гренадер шел Потемкин, вслед за ним со всем корпусом двигался Репнин. Потемкин, исполняя приказ Румянцева, послал одного из пленных сказать, «чтобы все сдались, коль желают пощады». За городским валом открыли было пальбу, но тут же прекратили, как только выслушали ультиматум. Оставшиеся в городе турки сдались. Русские войска беспрепятственно заняли вал, стоявшую на нем артиллерию, вошли в город.

На другой день из мечети и соседнего дома засевшие там турки открыли стрельбу, пришлось штурмом брать мечеть и дом. И еще небольшая стычка произошла с такими же фанатиками, засевшими на близком от города острове. Егеря, перейдя глубокий брод, «иных побили, а прочих взяли в плен».

Из допросов пленных, среди которых оказались именитейшие люди Турции, выяснилось, что в Измаиле накопилось больше двадцати тысяч разбитых под Кагулом турецких войск во главе с такими известными военачальниками, как Абаз-паша, Абди-паша и янычар-ага Капикарам. Но приказ визиря идти в Измаил, чтоб как можно дольше держаться в тамошнем укреплении, они не могли исполнить. Устрашенные поражением под Кагулом, турки больше не помышляли о сражениях, а только о спасении живота* своего, и думали лишь о том, куда безопаснее удрать. А в Измаиле, как только беглецы туда прибыли, они разграбили город, взбунтовались против своих командиров, янычар-агу посадили под караул.

Правда, потом одумались и выпустили его. Но, напуганные таким поворотом событий, Абаз-паша, Абди-паша поспешно покинули город, переправились через Дунай. А другие командиры растерялись и не смогли взять власть в свои руки.

37 пушек, 6 знамен, великое число мулов и верблюдов с экипажами, много тысяч разного скота, около 9 тысяч пушечных ядер, 95 бочек пороха и другие артиллерийские припасы, около 500 турецких сабель и ружей, большое количество муки и другой провизии – такие трофеи достались в руки победителей.

«С нашей стороны, – доносил Румянцев Екатерине, – в сию Измайловскую экспедицию убиты: поручик – 1, капрал – 1, бомбардир – 1, служитель артиллерийский – 1, гренадер – 5, волонтеры – 2. Ранены: капрал – 1, карабинер – 1, гусары – 2, казаков – 3, егерь – 1, гренадер – 2».

Глава 2
Могучий заслон

В лагере при устье реки Кагул, где совсем недавно произошла ожесточенная битва, уже ничто не напоминало о ней. Все было убрано и приведено в порядок. Мирно паслись лошади, сновали между палатками люди, жгли костры, готовили себе пищу, вспоминали свои родные села и деревни. Так хотелось им забыть обо всем ужасном, кровавом, что было совсем недавно на этой древней земле.

Румянцев же и теперь думал о войне, о том, как наиболее успешно развить наметившийся успех в борьбе против извечного неприятеля России. Легкая победа при Измаиле вполне понятна – турки еще не успели опомниться после Кагула. Но это настоящие воины, мужественные, отчаянные, настойчивые. Конечно, немало голов слетит в Константинополе после Ларги и Кагула с турецких плеч: султан не любит побежденных, но придут другие храбрецы на их места, и борьба вновь вспыхнет с ожесточенной силой.

У шатра главнокомандующего поставили походный столик. Румянцев сидел, склонившись над картой, часто поглядывая за Дунай. Килия, куда пошли полки князя Репнина, вскоре должна пасть.

Думалось, получив уверения прибывших оттуда жителей, что сей город турки и не станут удерживать за собою. Но князь уверяет, что он обнесен валом с каменной одеждой, водяным рвом и имеет контрэскарп каменный. А притом он полагает, что и турецкому корпусу, выгнанному из Измаила, негде больше деваться, как засесть в этой крепости или в Аккермане. К тому же и крымский хан с татарской конницей стоит в десяти часах от Килии, так что может оказать помощь в любое время… «Прав, видимо, князь Репнин, небезопасно посылать к Килии отряд, который за сто верст должен удалиться от всякого подкрепления. Не лучше ли сию экспедицию предпринять в ту пору, когда граф Панин возьмет наконец Бендеры и может тогда часть осадной артиллерии выделить нам…»

Румянцев вот уже несколько часов не отрывался от карты. Какая-то неведомая сила снова и снова притягивала к ней. «Однако ж пусть князь со своим корпусом от Измаила идет вверх по Ялпуху, чтобы быть всегда готовым пойти на Килию, – прикидывал полководец. – Вот если б граф Панин взял Бендеры и мог выделить тогда часть своих легких войск, которые вместе составили б пристойный деташемент для попытки взять Килию… Ну а пока Бендеры остаются турецкими, нам надобно держать Измаил, укреплять его, по возможности. Для этого пошлю туда инженера генерал-майора Голенищева-Кутузова… Но вот что странно, князь Репнин предлагает батальоны князя Трубецкого направить в Измаил, а свои батальоны двинуть на его место… Какой смысл он увидел в том, чтобы гонять с места на место недавно вышедших из боя солдат? Не лучше ли оставить тех, которые уже стоят в Измаиле, в покое, а с батальонами Трубецкого соединиться на походе и далее идти вместе? Неужто он, опытный командир, не увидел сразу две пользы в этом: и город не оставит без наших войск, и батальоны Трубецкого, идущие на соединение с корпусом Репнина, не будут утомляться дальним поворотом, а проделают гораздо меньший путь».

Румянцева порой удивляло и возмущало, что опытные командиры принимали такие элементарно безграмотные решения. Ему приходилось частенько поправлять их, самым деликатнейшим образом намекая на неразумность их действий и намерений.

«А может, все-таки поспешать с решительными действиями против Килии, а не мучиться над простейшим вопросом – идти или не идти? Еще ничего не видели, а только слышали, что укрепление там великое. Нужно самим разведать и убедиться, сильна ли крепость. Во всяком случае, нужно для них готовить провиант и посылать к Килии…»

Его мысли прервал вошедший генерал Ступишин, подавший рапорт генерала Олица. Прочитав рапорт, Румянцев поморщился, словно от зубной боли: «Вроде бы неплохой генерал, а вот проявил нераспорядительность и даже халатную беззаботность… Не марш совершает, а плетется еле-еле».

Он вызвал писаря и продиктовал ему ордер генералу Олицу: «К крайнему неудовольствию, подался мне случай сведать, что некоторые полки и команды, маршируя в поведенные от меня места, делают переходы в день верст по десяти и менее… не понимая, что чрез оное в настоящих военных обстоятельствах могут произойти великие конфузии и разные неожидаемые неприятные приключения; для того я принужденным себя нахожу сим единожды навсегда сделать генеральное постановление, дабы всякий полк и команда, куда б идти ни случилось… отнюдь не менее: пехотные – двадцати, а конные – двадцати пяти верст в день… И чтоб оное навсегда без малейшего упущения исполнялось, ваше высокопревосходительство, благоволите в полки и команды, в вашем ведении состоящие, а в тех всем офицерам, предложить, чтоб впредь отнюдь никто неведением отговариваться не мог».

Поставив подпись, Румянцев снова погрузился в раздумья о будущих действиях русской армии: «Разумнее всего было б отделить корпус за Прут, взять Браилов и тем самым обнять весь тамошний край от Дуная до реки Ольты. По уверению пленных, в Валахии, в Бухаресте, турки сосредоточили тридцать тысяч своих войск еще весною, и действительно, из того краю нередко они совершают покушения на наши партии по реке Серет и на здешний ее берег. Да и собранные на том берегу Дуная турецкие войска долго без действия держаться не будут. Можно ожидать, что, выждав удобное время, они пойдут на подкрепление тех тридцати тысяч, которые в Валахии действуют. Но как отделить корпус против Браилова, если не взяты Бендеры? А трудности с Бендерами действительно велики… Если сей город заражен моровою язвою* и если оная еще сильнее распространится вниз по течению Днестра, то рассчитывать на помощь второй армии графа Панина в осаде и взятии Килии вовсе не приходится. Татары отступили от Каушан и оставили в нем пораженных моровою язвою тамошних жителей. Это кого хочешь может напугать… Моровое поветрие более неприятеля опасно. Бендеры, Вендоры… Вот главная препона, из-за которой вверенная мне армия принуждена терпеть ныне все невыгоды. Тут же турецкие и татарские войска стояли и истощили весь полевой корм…»

Он вызвал дежурного генерала, и тотчас явился Ступишин.

– Молдавскому дивану и генерал-майору Черноевичу, тамошнему командиру, – напомнил Румянцев, – давно дано повеление, чтоб заготовляли сено и хлеб, представив мне ведомость. Есть ли от них вести? – Румянцев выжидающе замолчал.

– Ничего нет, ваше сиятельство. Да и сомневаюсь я, чтоб тамошние жители могли дать пропитание не только нашим войскам, но и самим себе… – высказал сомнение Ступишин.

– Вот и я сомневаюсь. Нынешним летом нельзя было удержать их в своих домах и при земледельчестве… Из-за войны и морового поветрия проживали в лесах и горах. Как бы нам не пришлось их кормить из наших последних запасов.

И столько послышалось горечи и боли в словах Румянцева, что дежурный генерал содрогнулся: «А что, не оставишь же их умирать от голода!»

– Ваше сиятельство, господин генерал-майор Буткевич из Польши сообщает, что делает запасы из нового хлеба.

– Что еще тут можно сказать, – задумчиво произнес Румянцев. – Время жатвы только началось… Тут и заподлинно знать нельзя, какой успех произойдет.

– Там тоже моровое поветрие не окончилось, – напомнил Ступишин.

– Уж об этом-то я и не говорю. От мест, ею зараженных, нет способу уклониться, когда и в самой Польше моровое поветрие расширяется… Защитником от этой опасности полагаю одного Бога.

– И наши предупредительные меры, ваше сиятельство, – подсказал генерал Ступишин.

Румянцев словно не услышал своего дежурного офицера и продолжал:

– Из Польши подвоз пропитания, даже если мы его в достаточном количестве заготовим, будет все труднее доставаться. В эту кампанию многих обывательских лошадей лишились.

– А притом, ваше сиятельство, и край польский за Днестром пустеет – жители его покидают.

– Да-а, – согласился Румянцев. – За последние годы столько пришлось претерпеть этому краю… То свои опустошают эти земли, то турки и татары устраивали набеги… Тут невольно побежишь куда глаза глядят. Плохо то, что деятели из Петербурга совсем не помогают нам. Даже не снабдили планом размещения войск на зимние квартиры. А ведь приближается время, когда армия должна удалиться к Днестру, поелику не вижу способов для ее пропитания здесь, в Молдавии и Валахии.

– Вы хотите сказать, что мы должны оставить все то, что было завоевано? – Ступишин явно недоумевал.

– Нет, конечно. Часть армии надеюсь оставить в сих княжениях, а прочие расположить в Польше за Днестром в таком количестве, чтобы наше пребывание там не оскудило тех мест, ведь оттуда удобнее всего получать провиант.

Вошел незнакомый офицер.

– Ваше сиятельство, пакет из Петербурга от ея императорского величества, – бодрым голосом произнес офицер, но по всему видно было, что он чуть не падал от усталости.

Это были указ Военной коллегии о награждении генералов и офицеров армии Румянцева за победу при Ларге и письмо Екатерины II. С волнением стал читать Румянцев письмо:

«Граф Петр Александрович!

Вы легко себе представить можете, с коликим удовольствием я получила первые известия чрез полковника Кауль-барса о совершенно вами одержанной победе над неприятелем при речке Ларге. На другой день я со всем народом приносила Всевышнему достодолжное благодарение при пушечной пальбе в церкви Казанской Богоматери. Но наивяще чувствовала цену сего происшествия, когда 25-го числа сего месяца усмотрела из привезенных поручиком гвардии Хотяинцевым и подполковником Мордвиновым писем обстоятельные описания сей славной вам и всем в сражении бывшим войскам баталии, при которой вышнее воинское искусство предводителя было поддержано храбростию и неустрашимостью подчиненных ему воинов. Что более услуги к отечеству, то менее цены оным может определить настоящее время; одно потомство означивает степень славы знаменитым людям всякого рода. Вы займете в моем веке несомненно превосходное место предводителя разумного, искусного и усердного. За долг почитаю вам отдать сию справедливость и, дабы всем известно сделался мой образ мысли об вас и мое удовольствие о успехах ваших, посылаю к вам орден Святого Георгия первого класса. При сем прилагаю реестр тех деревень, кои немедленно сенату указом повелено будет вам отдать вечно и потомственно.

В прочем остаюсь к вам, как и всегда, доброжелательна. Екатерина.

P. S. Как я вспомнила, что в Молдавии золотошвей статься может мало, то посылаю к вам кованую Георгиевскую звезду, какую я сама ношу».

Орденом второго класса были награждены Племянников, Репнин, Боур; орденом третьего класса – Вейсман, Замятин, Гротенгельм, Григорий Потемкин, Юрий Трубецкой, Иван Гудович, Ржевский; орденом четвертого класса был награжден подполковник граф Семен Воронцов.

Вот уже две недели главные силы армии под предводительством Румянцева расположились лагерем у озера Ялпух. Прошло чуть меньше месяца после Кагульского сражения. Казалось бы, вторая армия могла решительней действовать против Бендер. Но время шло, а она топталась на месте.

К тому же крепость Килия, осажденная корпусом князя Репнина, отчаянно защищалась. Она была окружена каменными стенами, глубоким водяным рвом, а внутри ее возвышался замок с четырьмя башнями. Так что овладеть ею было не так-то просто. Осадной артиллерии у русских не было, а попыткам создать батареи для обстрела крепости мешали дожди, уносившие земляную насыпку. Во всяком случае, Репнин доносил, что Килия подобна Хотину, а там, как известно, в прошлом году князь Голицын долго маневрировал с огромной армией.

Румянцев хорошо понимал положение Репнина, не имевшего необходимых средств ни для правильной осады крепости, ни для ее штурма. И вместе с тем, несмотря на кажущуюся безвыходность положения, Петр Александрович предпринял эту экспедицию с единственной целью: всячески воспрепятствовать попыткам турецкого флота использовать Килию как базу для оказания помощи гарнизону Бендер. Кроме того, Репнин прикрывал тылы второй армии, которая могла действовать без посторонних помех. Правда, Панин все чего-то осторожничал, уведомлял Румянцева, что свои легкие войска он приберегает против татарского хана, к которому якобы присоединились двадцать тысяч турок. Но откуда там туркам взяться? Ведь все разбитые турки убрались за Дунай. Буджакские ногаи, испытавшие горечь поражения при Кагуле, прекратили активные действия. Да и крымский хан Каплан-Гирей мечтает о мирных переговорах с Россией, ищет союза с нею. Так что все говорит за то, что они должны пойти на уступки…

И в самом деле, через несколько дней генерал Ступишин доложил Румянцеву, что турки готовы сдать крепость, но лишь на выгодных для них условиях. В частности, четыре тысячи вооруженных турок должны быть переправлены через Дунай, в местечко Тульчу, со всем их имуществом. Румянцев тут же согласился с этими условиями.

– Это выгодно не только туркам, но и нам. У Репнина были израсходованы почти все артиллерийские снаряды, продовольствие. А тут мы получаем всю артиллерию, все военные и съестные припасы крепости. – Румянцев был в хорошем расположении духа. Еще одна славная победа русского оружия…

– Ваше сиятельство, поручик лейб-гвардии Семеновского полка Потемкин, бывший очевидцем этой виктории, рассказывал, что Репнин, получив ключи от крепости, тут же обнял своими войсками стены, ворота, артиллерию, военные припасы и место, где лежит провиант. И уж больше ста лодок с турками отправили в Тульчу. Прочие же того города жители, армяне и жиды, коим дана совершенная воля или выезжать, или оставаться, все не выбираются, да и сами турки, купеческий промысел производившие, ищут позволения пребыть тамо с нашими войсками, – докладывал Ступишин.

– Этого вестника и самовидца отправьте в Петербург с реляцией к всемилостивейшей императрице. Такие вести ей будут приятны… А ведь не было никакой возможности взять Килийскую крепость без формальной атаки. Правда, внушил я Репнину делать разные стратегемы пред стенами, показывая вид, что делает подкопы, и иные приемы, кои могли внушить страх осажденным, а с другой стороны, через своих посланников предлагал им почетную сдачу…

– Именно, ваше сиятельство… Следуя вашим наставлениям, их сиятельство Николай Васильевич и довел гарнизон до капитуляции.

Румянцев пропустил эту откровенную лесть мимо ушей. Другое его обрадовало. И он тут же поделился со своим дежурным генералом, который нравился ему деловитостью, расторопностью, энергией.

– Конечно, большой плен неприятеля приносит славу, но нам сейчас пленные неприятели в тягость, поелику требуют прокормления. А тут своя армия постоянно нуждается в провианте. Да и охрану нужно выделять. У нас ведь пленных больше четырех тысяч.

– Гораздо больше, ваше сиятельство… Только что мне донесли, что взяли в плен две партии пробиравшихся к Дунаю турок, одну из двухсот шестидесяти человек, а другую – более трехсот. Наши казаки принудили их без сопротивления сдаться. Кроме того, князь Репнин дополнительно сообщает, что его казаки и арнауты на сих днях на Аккерманской дороге отряд турок разбили, взяв в полон около трехсот человек. Так что уже около тысячи пленных добавляется к тем четырем, что было ранее.

– Поразительно, как на них подействовало последнее сражение. Сколько их еще скитается по степи в поисках дороги к Дунаю! И как мгновенно пропала присущая им храбрость. Где ни попадутся нашим командам, тотчас кладут оружие. Нет, пленных с нас достаточно. Нечем их кормить… Сии обстоятельства и преклонили меня дозволить выход гарнизона из Килии. Оное место, как ключ в Черное море, нам нужнее, чем пленные. Тем более другого средства, как только выпустить их по своим домам, у нас не было принудить к сдаче столь многочисленный гарнизон. Эти турки больше воевать не будут, а разнесут весть о нашем милосердии, которое они уже и сейчас превозносят. Видят, что мы не ищем кровопролития. И они ненавидят, оказывается, войну и винят в оной своего султана.

– Грозили сбросить его, – сказал Ступишин. – И восстановить мир. Потому не берут с собой ни лошадей, ни оружия. Все свое снаряжение продают на этом берегу.

– Да, эти турки уже не хотят войны. И это нам выгодно. Отметим сию победу пушечной пальбой, как и надлежит возвестить нам нашу армию об оной…

– Ваше сиятельство! Есть еще одна ведомость, правда непроверенная. Будто копятся большие силы неприятеля, которые якобы намереваются идти на Яссы.

– Вот это уже интересно, – оживился Румянцев. – Что-то давно не слышали об активных действиях неприятеля. Мне казалось, что до будущего года уже не представится с ним встретиться.

Румянцев повеселел, оживился. Как видно, хотелось ему еще раз сразиться с неприятелем, чтобы потом не докучал.

– Тогда меняется весь план нашей поддержки Бендер. Полки Брюса мы уже не можем направить для штурма крепости. Он здесь нам пригодится…

Румянцев задумался. Наконец снова торопливо заговорил:

– Подготовьте ордер генералу Брюсу по случаю изменения наших планов. Со всяким поспешением его дивизия должна последовать к Фальче. Подчинить полковника Каковинского с его командой, что держит пост при Фальче, и майора Врангеля при Лунке-Маре на той стороне Серета генерал-поручику Брюсу. Установить связь с полковником Броуном и генерал-майором Черноевичем, которые действуют на той стороне Серета. Все эти команды тоже подчиняются по старшинству генерал-поручику Брюсу. Если все они получат точное уведомление, что неприятель идет на разорение Молдавии, пусть они немедленно переходят Прут, оставя при Фальче один батальон, и того неприятеля встретят и постараются разбить. Надеюсь, что у генерала Брюса окажется достаточно благоразумия и воинского опыта, чтобы справиться с этой несложной задачей.

– Ваше сиятельство, ведь есть еще и пост при Романе под командой генерал-майора Глебова. Он входит в подчинение Брюса?

– Без крайней нужды Глебова оттуда не брать. Там магазин закладывается. Но в крайнем случае Брюс употребить Глебова может, оставив там достаточное прикрытие.

Вскоре было получено известие от майора Врангеля, что неприятельские силы собираются в районе Фокшан. Пока ничего серьезного не предпринимают, но от них всего можно ожидать.

И снова Румянцев склонился над картой.

«Неприятель что-то замышляет у Фокшан. Нельзя нам сидеть сложа руки. Нужно поспешно против них оборотиться, дабы не дать им время что-то предпринять, – размышлял Румянцев, четко представляя себе действия русских отрядов при этих обстоятельствах. – Итак, корпусу Брюса, перейдя реку Прут, удобнее всего последовать к местечку Текучи. Одновременно генерал-майор Глебов должен подвинуться от Романа к посту майора Врангеля и неприметным образом стать вот здесь, в конце гор и лесов, в самом жерле, откуда начинается плоскогорье…»

Он отчетливо представил себе и лес, который на карте четко обозначен условными знаками, и реку Серет, и неприятеля, скрывшегося пока в Фокшанах. Эх, если б мог он быть там во время намечающихся событий! Но нет, не главнокомандующему должно метаться то в район Фокшан, то в район Килии или Аккермана… Слишком много верст разделяет их.

«Брюсу же надлежит сделать движение по обоим берегам Серета, сковать неприятеля, находящегося в Фокшанах. А в то самое время, обойдя его с другой стороны, генералу Глебову неожиданно атаковать во фланг или в тыл, откуда неприятель не ожидает. Нужно только Брюсу согласить свое движение по времени с маневром генерала Глебова, дабы наперед себя он не открыл, до поры до времени затаившись на опушке вот этих лесов… Конечно, надо подкрепить Глебова еще одним полком. Может быть, Тегинским? А при Фальче оставить бригадира Гудовича с его Астраханским полком. К тому же, должно быть, от Килии к Брюсу уже прибыли арнауты и гусары… Так что он даст Глебову надобное число и легких войск, необходимых для такого предприятия. Если воспользоваться всеми этими выгодными для нас обстоятельствами, можно устроить туркам новый Кагул, но уже при Фокшанах…»

А между тем в Молдавии уже лилась кровь. Турки разоряли селения, брали в плен непокорных молдаван. Казачьи посты успешно действовали против турок. В стычке с их авангардом казаки побили около ста человек. Но все это не могло остановить движения неприятельских войск. И Румянцеву пришлось бросить вторую дивизию, усилив ее гусарами и арнаутами, на место начавшихся военных действий. Взятие Бендер отошло на второй план. Защита жителей Молдавии стала наиважнейшей для русской армии задачей.

Румянцев испытывал досаду оттого, что Репнин так долго топчется около Килии. Но что тут можно поделать… Он не мог отойти от Килии, пока не переправил весь турецкий гарнизон за Дунай, как было условлено. Лодок было немного, а турок четыре тысячи. Быстро не переправишь.

Да, если бы не Бендеры, Румянцев тут же отдал бы приказ Репнину следовать на Аккерман. А затем перебросить всю армию за Прут и начать очищение от турок Молдавии и Валахии. Ну а пока пусть Репнин двигается со своим корпусом от Килии и станет на речке Ташпунар, чуть пониже Троянова пути. Отсюда удобнее всего перебросить его к армии, если понадобится неожиданная помощь…

Бендеры сковали действия армии, но и Румянцев так расположил свои корпуса, что они образовали могучий заслон, оказавшийся непреодолимым для турецких войск, стремившихся помочь осажденному гарнизону в Бендерах. И все же граф Панин не был удовлетворен тем, что Румянцев обеспечил ему полную свободу действий, закрыв всякую возможность туркам проникать под стены Бендер. Он снова и снова просил направить к нему в подкрепление крупный отряд пехоты.

Как это мешало планам Румянцева! Теперь снова приходилось откладывать наступление на Аккерман и четыре батальона бригадира Игельстрома направлять к Бендерам. 10 сентября Румянцев приказал князю Репнину двинуть свой корпус к Бендерам, повернув его от речки Ташпунар. И вместе с тем он никак не хотел смириться с тем, что его план захвата Аккермана откладывается. Может, бригадир Игельстром по дороге к Бендерам все-таки зайдет в Аккерман и займет его своими войсками, а потом уже последует к Бендерам?.. И он возложил эту задачу на бригадира Игельстрома. Исполнительный бригадир успешно справился с задачей: он так и поступил – по дороге к Бендерам сделал небольшой «крюк», открыл артиллерийскую пальбу по Аккерману. И тот вскоре сложил оружие. Это произошло 15 сентября 1770 года. А накануне после двухмесячной осады и кровопролитного штурма пала наконец крепость Бендеры.

Румянцев был хорошо осведомлен о положении дел под Бендерами. Особенно удивляло его упорство осажденных. По всему фронту военные предприятия были прекращены, а здесь турки совершали вылазки, всячески препятствовали осаждающим вести планомерную и спокойную осаду.

Инженер-генерал-майор Гербель, хорошо знакомый Румянцеву по недавней войне с Пруссией, разработал план осады и штурма Бендер. Для начала было пресечено всякое сообщение крепости с окружающим миром. Князь Прозоровский выделил две тысячи калмыков, которые должны были закрыть всякое сообщение по правому берегу Днестра к Черному морю.

Начались работы по возведению первой параллели назначенных к штурму траншей. Была налажена строжайшая охрана работающих. Вскоре вокруг Бендер, на правом берегу Днестра, были прорыты траншеи, из которых грозно поблескивали пушки. Но и жесточайший огонь, открытый русскими из пушек, не сломил турок. Они, хотя и несли большие потери, часто предпринимали вылазки. В крепости возникали пожары, гибли ее защитники. Наконец батареи генерала Каменского пресекли связь осажденных с Днестром, и сразу у них подскочила цена на воду.

Вслед за первой параллелью траншей были отрыты подступы ко второй, которая столь же успешно была закончена и вооружена орудиями. Вылазки турок оказались безрезультатными против упорства и стойкости тех, кто стремительно возводил по всем правилам фортификационного искусства осадные сооружения. Были заложены батареи, возведены для их охраны редуты, отрыты ходы сообщения.

Получив реляцию о победе под Кагулом, Панин приказал отметить ее пушечной и ружейной пальбой. А вечером открыл по крепости огонь из всех орудий, нанеся неприятелю непоправимый урон. Но и это не поколебало стойкости неприятеля.

Секрет этой стойкости вскоре открылся. Перебежавший на нашу сторону валах рассказал о том, что происходило в Бендерах. Начальник крепости, оказывается, скоропостижно скончался, а на его место избрали трехбунчужного пашу – Эмина, принявшего решение во что бы то ни стало продолжать оборону. Он скрыл от соотечественников весть о поражении армии визиря при Кагуле. Напротив, внушил надежду на скорую помощь от него: визирь разбил Румянцева и скоро будет под стенами Бендер. Турки торжествовали. Эмин-паша приказал всем способным владеть оружием готовиться к решительным действиям против наших подступов. Разрушить возведенные наступательные траншеи, срыть редуты, прогнать из них русские войска – вот какую задачу поставил перед турками Эмин-паша. Не раз он лично водил весь гарнизон против наших укреплений, но каждый раз бывал бит. Так, в полночь на 2 августа весь гарнизон вышел и в строжайшей тишине подкрался к обоим флангам русских. Затем с оглушительными криками турки набросились на рабочих и солдат траншейного прикрытия.

Русские сначала от неожиданности растерялись, но потом открыли дружный огонь и отбили приступ. Поддержанные из крепости артиллерией, турки снова бросились в атаку и ворвались в траншеи, но тут же многие были перебиты. Остальные, отброшенные назад, залегли, готовясь снова броситься на русские позиции. Генерал-майор Лебель, командовавший в ту ночь траншейным прикрытием, сам повел отряд в контратаку. Завязался ожесточенный бой, в котором никто не хотел уступать. Турки дрались храбро и мужественно, чувствуя свое численное превосходство. Но их упорство было сломлено натиском русских, беспощадных в штыковом бою. Сначала они дрогнули, а потом обратились в паническое бегство.

На подступах к крепости бесстрашный Лебель был смертельно ранен. Солдаты и офицеры окружили его.

– Я не жалею своей жизни, – сказал Лебель, предчувствуя близкий конец. – Она отдана моей государыне и государству!

С этими словами он скончался.

Схватка оказалась кровопролитной. Только с русской стороны погибло 5 офицеров и более 180 нижних чинов, ранено 14 офицеров и около 500 рядовых.

Эти вылазки неприятеля мешали успешному возведению параллелей. А тут еще пошел сильный дождь, который за несколько дней разрушил земляные укрепления, так упорно возводимые возле крепости с западной ее стороны. Залитые водой рвы, размытые траншейные брустверы, осевшие редуты – все это производило гнетущее впечатление. Но ничего не поделаешь… И снова рабочие и солдаты взялись за лопаты, инженеры продолжали подземные работы для закладки мин.

В конце августа все уже было готово к штурму. Мины заложены, все попытки турок подвести контрмины пресечены. Разработана диспозиция, приготовлены 29 гренадерских и 29 мушкетерских рот для нанесения первого удара после взрыва. Но 29 августа, на рассвете, турки предприняли еще одну попытку помешать штурму. Взорвав мину поблизости от наших траншей, они бросились вслед за взрывом и ворвались в расположение наших передовых отрядов, несмотря на жесточайший картечный огонь и большие потери. Самые фанатичные и смелые ворвались в траншеи. Завязалась кровопролитная схватка. На русские траншеи накатывались все новые волны турок. И тут, оправившись после замешательства, вызванного взрывом турецкой мины, пришли в себя гренадеры Воронежского полка и ударили в штыки. Удар был таким стремительным и неожиданным, что турки отступили.

Вскоре после этого русские взорвали свою левую мину под неприятельским гласисом. Гренадеры и рабочие бросились к образовавшейся воронке и укрылись в ней. Турки, спохватившись, атаковали воронку, но, встреченные убийственным огнем, вынуждены были отступить, неся большие потери. Еще не раз пытались отбить они воронку, но каждый раз откатывались в крепость.

6 сентября была взорвана правая мина, и новая воронка послужила укрытием для штурмующих гренадер.

Так планомерно и последовательно шла осада крепости.

Графу Панину передали слова перебежавшего из крепости валаха, что Эмин-паша заставил весь гарнизон дать клятву сражаться до последней капли крови и для подкрепления этой клятвы ел вместе со всеми кровавую кашу. Так что бой предстоял серьезный, беспощадный.

8 сентября была обнаружена и обезврежена неприятельская контрмина как раз напротив центра наших подступающих к крепости траншей. В подземных галереях, которые вели с обеих сторон к этой контрмине, возникла ожесточенная перестрелка. И на этот раз туркам не удалось сорвать подготовку штурма.

Казалось бы, все было сделано по законам военного искусства. Инженер-генерал-майор Гербель проявил все свое мастерство и опыт. Нужно было пробить брешь в крепостной стене, захватить гласис крепости и штурмовать Бендеры. Но граф Панин все еще медлил. Его беспокоила вполне естественная мысль: «А что будет, если штурм не удастся? Снова осада?..» Он направил Румянцеву письмо, в котором еще раз убедительно просил предоставить в его распоряжение значительный отряд, способный прикрыть его войска во время штурма, а в случае неудачи повторить атаку.

В ночь на 16 сентября, получив от Румянцева уведомление, что бригадиры Игельстром и Ржевский со своими отрядами следуют к Бендерам, граф Панин отдал приказ штурмовать осажденную крепость… Вскоре раздался ужасающий взрыв: это средняя мина, начиненная 400 пудами пороха, взлетела на воздух, причинив большие разрушения в укреплениях неприятеля. К тому месту бросились штурмовые гренадерские роты, встреченные сильным огнем турок. Наступившая темь словно непробиваемым панцирем прикрыла наступающих. Только на слух можно было определить, что на валу завязался жаркий бой.

Граф Панин не стал дожидаться просьб о помощи и бросил резервные команды, взятые из дивизии генерал-поручика Эльмпта.

Все три колонны, штурмовавшие Бендеры, почти одновременно вступили на главный крепостной ров. Тогда гренадеры ожесточенно ударили в ворота. Но прочные, обитые толстым железом ворота выдержали натиск. Попытки изрубить или разбить их тоже ни к чему не привели. Ворота остались неприступными. Но тут подоспели штурмовые лестницы…

Все колонны несли потери. Турки с поразительным ожесточением сопротивлялись. Даже и тогда, когда русские ворвались в город, бой продолжался на улицах, в домах, за каждый метр земли. Город уже пылал, повсюду в ужасе метались люди, но тушить пожар, который, казалось, охватил весь город, было некому.

Тогда турки предприняли отчаянный и смелый маневр… Ранним утром, когда бой еще продолжался, они заметили, что все русские силы сосредоточены на штурме: пехота нацелена на крепость, задние траншеи для прикрытия были заняты спешенными карабинерами, пикинерами и гусарами. Лишь кавалерийские части по-прежнему совершали объезды вокруг крепости. В этот момент 500 человек отборной пехоты турок и 1500 лучшей конницы незаметно для русских вышли через ворота, обращенные к Днестру, и по берегу, лощинами, буквально просочились на левый фланг армии. Они намеревались ударить с тыла, отвлечь на себя основные силы штурмующей армии и тем самым спасти крепость от полного разгрома.

Левый фланг армии был прикрыт несколькими эскадронами под командой волонтера Дюринга, который тут же и повел своих кавалеристов против турецкого отряда. Не ввязываясь в бой, турки быстрым маршем устремились к обозам, слабо защищенным командой нестроевых солдат под начальством генерал-поручика Ренненкампфа. Расчет был точным. Уничтожить обозы – это значит нанести большой ущерб армии. Такого она не могла допустить. И первыми увидели смертельную опасность для армии те, кто сражался на крепостном валу.

Полковник Фелькерзам, одним из первых почувствовавший опасность, приказал своим егерям выйти из боя и в спешном порядке направиться на защиту обоза. Заметив движение егерей, и другие отряды двинулись к обозам. Опытный генерал-поручик Эльмпт, которому донесли об угрозе, направил туда подкрепления. Генерал-поручик Вернее и генерал-майор Зорин привели к обозам несколько эскадронов кавалерии. Волонтеры Талызина, спешенные кавалерийские части, расположившиеся в задних траншеях для прикрытия штурмовавших, казаки наблюдательных постов – все свободные от штурма устремились к обозам.

Особую расторопность и распорядительность проявил донской полковник Иловайский, успевший со своими казаками обогнать турок и встретить у обоза, внеся замешательство в их ряды.

А между тем уже большие силы стягивались сюда, беря в клещи 2 тысячи турок. Окруженный со всех сторон неприятель, хотя и понял всю безвыходность своего положения, сражался до последнего; остатки пехоты сложили оружие, и лишь два старших начальника оказались в плену, а весь отряд полег в бою.

И осажденные и штурмующие видели драматический ход событий в поле, за стенами крепости. Как только исход полевого боя был предрешен, граф Панин снова повернул все свои войска против крепости, очищая улицы от неприятеля и подходя к замку, где скрылись турки.

В восемь часов утра из замка вышли депутаты, предложившие условия сдачи.

Граф Панин гордо покачал головой:

– Поздно вести переговоры, когда весь город взят. Вы должны принять наши условия. Объявляю весь гарнизон пленниками ея величества.

Около 12 тысяч турок «обоего пола» оказались пленниками. Город, между крепостными стенами и замком, выгорел почти дотла. Так что пришлось жителей разместить недалеко от военного лагеря в землянках.

Пленные были в плачевном состоянии, а наступившие холода заставили графа Панина выдать им зимнюю одежду. Отправили их в Переяславль на подводах, Эмин-пашу в карете, старших начальников в колясках. Но до Переяславля им не довелось дойти: по слухам, там открылась моровая язва, и пленных вместе с конвоем расположили на зиму в Золотоноше, Ирклееве, Кановцах, Голмазеве, Песчаном, Липлееве, Егатине, Домантове, Хоровке и их окрестностях.

Большие деньги были затрачены на содержание пленных.

Граф Петр Иванович Панин, казалось бы, сделал все, что от него зависело. Но в Петербурге были недовольны его действиями, хотя это недовольство скрывали за высокопарными похвалами, расточаемыми в его честь как победителя Бендер.

И Панин тоже был недоволен. Ему казалось, что его труды были недостаточно вознаграждены, что он вполне достоин фельдмаршальского жезла. Он еще по инерции занимался делами второй армии, но уже начал хандрить, поругивать Екатерину II, выражая тем самым явное недовольство своим положением.

Наконец, сказавшись больным, он попросил увольнения из армии.

Глава 3
Единственный в мире

Невозможно представить себе земного уголка прекраснее, чем Царское Село в теплую и ясную погоду. Екатерина II после утренних обычных занятий выходила в сад и подолгу гуляла в сопровождении любимых собачек по ухоженным дорожкам сада, любовалась пышной растительностью, мраморными скульптурами греческих и римских героев и богов.

Последние дни сентября 1770 года она проводила в Царском Селе. Под ногами шелестели опадавшие листья, хмурилось небо. Но тучи убегали к морю, и с неба снова лились теплые лучи.

Екатерина шла к озеру. «Да, видно, правду говорят англичане, что Царскосельский сад становится единственным в мире. А уж они-то побывали повсюду, могут сравнить. И то: сколько трудов я положила, чтобы приезжавшие сюда справедливо восхищались и гордились трудами рук человеческих, – думала она, подходя к озеру. – Вот Мраморный мост уже начали возводить… Где-нибудь в центре озера нужно воздвигнуть Чесменскую колонну, дабы помнили наши потомки о славной битве на Средиземном море. И кагульскому герою нужно оставить память здесь…»

И мысли самодержицы российской потекли по привычному для нее руслу. Этот год был не только годом славных побед русского оружия на суше и на море, но и годом всевозможных дипломатических осложнений. Особенно беспокоили Екатерину встречи австрийского императора Иосифа и прусского короля Фридриха II. Коварство старого воина и дипломата она хорошо успела узнать, а пылкое честолюбие молодого императора, мечтающего прославиться в веках, тоже вполне понятно… Так что она приложила все усилия, чтобы получить информацию об этой встрече.

«Я желаю мира от всего сердца, – думала она, – желаю не потому, что не вижу способов продолжения войны, а потому, что кровопролитие несообразно с моими чувствованиями. Если же Мустафа не оставит своей кичливости, то надеюсь, что в будущем лете мы уверим его, что лучше уступить обстоятельствам для спасения государства, нежели упрямством доводить его до крайности. Забавно, что турки уверяют, будто мы не можем долго вести войну. Если бы страсть не обладала этими людьми, то как могли они забыть, что Петр Великий вел войну в продолжение тридцати лет то с этими же турками, то со шведами, то с поляками, то с персами, а империя не была доведена до крайности. Напротив, Россия из каждой войны выходила более крепкой, чем была прежде. Каждая из этих войн порождала какой-нибудь источник, который давал новый толчок торговле и оборотам… Войны возбуждали промышленность. Если так называемые государи христианские, держащие сторону мусульман, завидуют успехам этой войны, то должны винить самих себя: кто велел им возбуждать турок против меня, не предвидя последствий? А в России все идет своим порядком. Есть области, где почти не знают, что у нас два года война. Нигде нет ни в чем недостатка, поют благодарственные молебны, танцуют и веселятся… А вот венский двор засуетился, все больше доброжелательности оказывает туркам, а на нас смотрит завистливым оком, опасаясь, как бы мы не удержали за собою Молдавию и Валахию, не сделались бы чрез то ближайшим их соседом… А если будем соседями, то в обиду единоверцев наших не дадим никому. Да, у венцев есть причины больше опасаться нашего соседства и инфлуэнции в европейских делах, нежели турецкой…»

Екатерина задумчиво смотрела на пруд, на деревья, ветки которых низко спускались к воде, а мысли ее были далеко-далеко – в Берлине, Вене, Константинополе, Стокгольме, Париже… Поразительна была ее способность вбирать в себя всю информацию и делать из нее самостоятельные выводы… Переговоры Фридриха II и Иосифа II особенно беспокоили Екатерину. Фридрих уже не раз писал ей, что Шуазель попытается извлечь как можно больше выгоды из брачного союза дофина Франции с дочерью эрцгерцогини Марии-Терезии. А это означает, что он будет всячески подталкивать Австрию к войне с Россией из-за того, что русскими заняты Молдавия и Валахия. Она тогда написала Фридриху, что не стремится к завоеванию новых земель. Но первым условием переговоров с Турцией должно стать непременно освобождение ее министра Обрезкова из Семибашенного замка и возвращение его на родину. До этого никаких переговоров она не намерена вести. Кроме того, она обязана защитить греков, выступивших в борьбе с турками на ее стороне, а потому их безопасность должна быть гарантирована.

Летом произошли такие громкие события, что сейчас, думалось ей, турки и европейские державы, опекающие их, станут сговорчивее. После Кагула и Чесмы ее надежды на скорый мир были вполне реальными и обоснованными. Одновременно с этим она хорошо знала своих «друзей» – прусского короля Фридриха II и австрийскую эрцгерцогиню Марию-Терезию, которая сделала своим соправителем сына Иосифа II. Когда Пруссия и Австрия воевали между собой во время Семилетней войны, а потом все время враждовали из-за земельных противоречий, ослабляя друг друга, Россия в это время усиливала свое влияние на европейские дела. Но сейчас, если Австрия, Пруссия и Франция объединят свои усилия и начнут помогать Турции, то могут возникнуть всяческие для России осложнения и утраты. Так что мысли Екатерины постоянно вращались вокруг встречи двух коронованных особ в Ништадте Моравском.

«Как могла Мария-Терезия согласиться на встречу сына со своим заклятым врагом, столько отнявшим у нее и столько пролившим австрийской крови? – недоумевала Екатерина. – Да что уже с нее взять… Вот тебе религиозная и совестливая старушка, уверявшая, что она никогда не вступит в союз со своим противником и не будет воевать с Россией, никогда не обидит католическую Польшу. А похоже, что именно Польшу-то и договорились обидеть. Давно зарились Пруссия и Австрия на польские земли, а сейчас как же не воспользоваться смутами там…»

Екатерина кое-что знала о разговорах, которые вели Фридрих и Кауниц во время встречи в Ништадте. Иосиф, естественно, тоже присутствовал, но все дела вершил опытный и хитрый министр. «Торопятся, спешат договориться, как помешать мне заключить выгодный мир, – думала Екатерина. – Видно, Турция попросила Пруссию и Австрию о посредничестве…»

Екатерина оторвала взгляд от озерной глади и обернулась на шорох листьев. К ней подходит Никита Иванович Панин.

– A-а, вот вы где, ваше величество… Я осмелился побеспокоить вас по чрезвычайному делу: прибыл курьер из Потсдама с письмом от короля.

– Легок на помине, а я только что думала о нем. Не дает мне покоя встреча в Ништадте.

– Через несколько дней в Петербурге будет принц Генрих. Он уже на пути к нам, – почтительно напомнил Панин о приглашении брата прусского короля, которое сделала Екатерина после встречи короля и императора в Ништадте.

– Наш добрый и верный союзник считает в настоящую минуту, что мир необходим для избежания всеобщей войны, которую Франция старается воспламенить в Европе. Придется на Государственном совете обсудить письмо прусского короля и ответить ему. Мы тоже хотим мира, но начинать переговоры о мире не будем, пока наш посол Обрезков томится в Семибашенном замке. Его должны отпустить и тут же представить ему возможность покинуть Турцию и вернуться в Россию.

Панин, слушая Екатерину, что-то записывал, лихорадочно обдумывая, что сказать своей повелительнице.

– Ваше величество, я предполагаю, что австрийцы не случайно закладывают магазины на венгерской границе. Да и по другим моим сведениям, они готовятся к войне с нами, если мы не оставим Молдавию и Валахию.

– Да полно вам, Никита Иванович. Не поверю я, чтоб Австрия на нас напала. Фридрих уже давно меня Австрией стращает. Не хочет платить субсидию, пока я веду войну. Не мы ж напали, а Турция, так что наша война – это война справедливая.

– Платить не хочет, а приобрести что-нибудь в итоге этой войны мечтает. – Панин хорошо знал планы прусского короля. – Я вам уже докладывал, ваше величество, о разговоре с Сольмсом. Около года назад он говорил мне о политическом проекте графа Линара, за которым, подозреваю, стоит сам король. Так почту за необходимое напомнить вам, ваше величество…

– Прекрасно помню наш разговор, Никита Иванович… Граф Линар предлагает Австрии и Пруссии принять участие в войне с Турцией, а после победоносного ее окончания, в чем граф не сомневается, Австрия получает польский округ Ципс и город Лемберг с его областью, Фридрих – Польскую Пруссию с Вармиею и право покровительства над городом Гданьском. А мы в вознаграждение за военные издержки тоже можем взять себе часть Польши.

Екатерина умолкла в задумчивости.

Панин воспользовался паузой.

– Сольмс допытывался тогда, что же возьмет себе Россия. Я сказал, что у нас и без того столько земли, что трудно с ее управлением справиться. Нам нужно только несколько пограничных областей. Да и вообще, ваше величество, стоит ли труда, чтоб таким трем великим державам соединяться только для того, чтоб отбросить турок за Днестр! Необходимо выгнать турок из Европы, освободить христианские народы в Азии… Союз трех дворов может стать лучшим и надежнейшим средством для обеспечения спокойствия христианства. Константинополь и области, которые остались бы за османами, могли бы образовать республику.

«Ох, не любит Панин самодержавных властителей! Повсюду хочется ему учредить республику на манер шведской», – мелькнуло у Екатерины. А вслух она сказала:

– Нет, Никита Иванович, не согласится на это король. Да и не забывайте про Англию, которой нужна сильная Турция, как противовес нам на Востоке и на Черном море. Турки пока плотно запирают нас в Черном море, не давая выхода на морские просторы. Чесменская битва – это только первый для них урок. Пока они начнут считаться с нами…

Екатерина замолчала, увидев в конце дорожки, по которой они шли, графа Орлова. До сих пор она любила его, радовалась встречам с ним, скучала, если он куда-нибудь пропадал. Бывало… Бывало, и пропадал. А потом являлся веселый, прекрасный, как молодой бог, и она все прощала ему.

– Так вот, Никита Иванович, пока они начнут считаться с нами, пройдет немало времени. Поэтому надо бить их на суше и на море. Слышала я, что наши корабли вошли в Дарданеллы и угрожают Константинополю. – Высказав свою заветную мечту, Екатерина внимательно посмотрела на Панина.

Но тот сокрушенно покачал головой:

– Нет, ваше величество, слух оказался ошибочным. Алексей Орлов так и не решился на активные действия после Чесмы, промедлил, и турки пришли в себя после такого разгрома.

– Значит, не стоит ждать скорого мира. Ну что ж, будем продолжать поиски мира в Европе. Но только мы не можем согласиться на посредничество прусского короля при заключении мира с Портою. Обойдемся без посредников. В этом духе и подготовьте письмо Фридриху. Первое – это Обрезков. Второе – мы отказываемся от посредничества не только Пруссии, но и Австрии и даже Англии, которая оказала нам немало услуг.

При виде приближающегося Григория Орлова Панин забеспокоился, нервно поглядывал по сторонам, словно в поисках убежища, куда можно скрыться от надвигающейся опасности. Екатерина знала о неприязни двух близких ей людей и, понимая состояние Панина, сказала:

– Как славно обсудили мы европейские дела, Никита Иванович. Мы еще продолжим наш разговор. Надеюсь, вы сегодня вечером придете играть в карты?

– Да, конечно, ваше величество, – сказал обрадованный Панин, откланиваясь императрице.

Панин и Орлов вежливо раскланялись и гордо разошлись в разные стороны.

Григорий Орлов склонился в почтительном поклоне перед императрицей. Многое она позволяла ему, но внешне соблюдались приличия, и он по-прежнему отдавал ей все почести, которые предписывались дворцовым этикетом.

Напряжение спало, она могла просто погулять и отдохнуть с любимым человеком. Европейская политика с ее тонкостями, противоречиями и хитростями как бы отошла на второй план, сиюминутная жизнь полновластно захватила императрицу. Глядя на Григория, который, захлебываясь от восторга, рассказывал об охоте, о забавных приключениях, которые произошли за два-три дня его отсутствия, Екатерина чувствовала, как и в нее вливается этот молодой восторг неистраченной души. «Господи, сколько уж лет мы вместе, а так увлечена им, как и в первые месяцы нашей близости… И делает со мной что захочет… Удивительный человек! Как он умеет руководить мною и направлять мои действия, но ни разу не дав понять мне это свое руководство… Неужто правда, что все гениальные люди как дети, которых надобно водить на помочах, но боже нас избавь от того, чтоб дать им понять это. Может, и я – гений, то есть дитя, которое Орлов водит на помочах?»

Екатерина улыбнулась при этой мысли. А Орлов, поняв эту улыбку по-своему, еще более разошелся. На этот раз он уже рассказывал дворцовые сплетни, которые успел услышать.

– Говорят, что принц Генрих мал ростом, толст, неуклюж, угрюм. Вот весело нам будет с ним…

«Вот она, злоба дня… Принц Генрих, а это значит балы, фейерверки, приемы… Тут неподражаем граф Орлов. И я пойду за ним, как дитя на помочах. Вот ведь удивительное состояние! Я всегда чувствовала в себе большую наклонность отдаваться в руководство людям, знающим более меня, под условием, однако, чтоб они не давали мне почувствовать, что имеют желание и претензию быть моими руководителями, потому что тогда я убегаю от них со всех ног. Изо всех людей, способных приходить на помощь этой моей склонности, я не знаю никого, кто бы так отвечал ей, как граф Орлов».

– А Панин опять приходил просить за прусского короля, без услуг которому не может и дня прожить? – неожиданно повернул свой разговор в сторону политики Орлов. Это он только слыл ветреным, а на самом деле его глубоко интересовали все те же проблемы мира и войны, которые волновали и Екатерину. Но многое из того, что творилось в мире, он воспринимал по-своему, независимо, следуя здоровому инстинкту неподкупного человека.

– Да, Панин принес письмо от прусского короля, который обещает свое посредничество при заключении договора с турками.

– А вы что решили?

– Мы отказались от посредничества и согласились на добрые услуги верного союзника.

– Ишь как торопятся с заключением мира! Ты, всемилостивейшая, не соглашайся на худой мир… Как мы их летом-то поколотили, можно многое извлечь из этих побед. А прусский король, понятное дело, торопится с заключением мира, потому что не хочет платить 480 тысяч рейхсталеров по заключенному трактату в случае нашей войны с турками.

– А если с Австрией будем воевать, то он должен помогать России войсками. Таков уговор. И хорошо, что есть такое условие, а то Австрия уже готовит магазины на венгерской границе. Ей не понравилось, что мы выгнали из Валахии и Молдавии турок и предоставили свободу и независимость христианским народам.

– Нет, пожалуй, она не против нас нацелилась, а против Польши. Вот увидишь, откусит кусок от Польши. Кто-то мне из дипломатов говорил, что в Ништадте договорились об этом. Фридрих округлит свои владения на севере, а Австрия – на юге. Но я не поверил, а тут, пожалуй, так оно и будет.

Они вошли во дворец. И сразу попали в комнаты, принадлежащие императрице. Их встретили придворные, и все пошло по расписанному ритуалу. Поклоны, любезности, улыбки…

Кабинет, где вскоре оказалась Екатерина, был скромно обставлен всем необходимым для работы. Массивный стол, письменный прибор, бумага, ровной стопкой лежавшая на привычном месте, покойное кресло. Как хорошо снова остаться одной и предаться своим размышлениям! А подумать было о чем… Столько горячих точек на карте мира привлекало ее ум и беспокойное сердце. Нет, она вовсе не хочет новых земельных приобретений, России достаточно и того, чем она обладает. Но ее раздражает растущее в Европе неуважение к русским интересам. Франция постоянно вмешивалась в ее домашние дела с Турцией и Польшей. Дела в этом году шли вроде бы неплохо, грех жаловаться. Румянцев, Алексей Орлов, Петр Панин… Одни блестяще, мужественно и бесстрашно свершили свои героические подвиги, как, например, Румянцев, другие – как Панин… А, пусть его, победителей не судят, говорили древние, не будет строго судить и она его, покорителя Бендер, от которых ничего не осталось, так что пришлось рыть землянки для местных жителей, одевать и кормить их, не говоря уж о пленных, которые дорого обошлись казне. Насколько человечнее поступает Петр Александрович Румянцев, предлагая турецкому гарнизону сдать крепость и уйти с почетом. Пусть они побеждены, но уходят с оружием в руках и снаряжением. А Панин все пожег… Правда, говорят, что и сами турки жгли свое имущество, дома, чтобы не досталось русским. В Бендерах вообще какое-то невероятное упорство показали турки. Есть мужественные воины и у них, не все в сералях растеряли свое природное достоинство…

Екатерина Алексеевна хотела мира. Победы русского оружия на суше и на море внушали ей серьезные надежды на скорое заключение мира. Турки тоже хотели мира и обратились к посредничеству Австрии. И молодой честолюбивый император Иосиф II решил воспользоваться этим обстоятельством для удовлетворения собственных выгод.

По документам нетрудно проследить влияние Австрии и Пруссии на ход европейской политики. О встрече с прусским королем в Ништадте князь Кауниц доносил эрцгерцогине Марии-Терезии: «В прусском короле я не нашел ни всего хорошего, ни всего дурного, что о нем мне наговорили. Фридрих начал разговор со мною с того, что сильно желает скорейшего заключения мира между Россиею и Портою; он хотел меня уверить, что это гораздо нужнее для нас, чем для него, ибо при несомненных успехах своего оружия русские перейдут Дунай, чего мы позволить не можем и, таким образом, будем вовлечены в прямую войну с русскими…» Россия воевала, а Пруссия и Австрия продолжали за ее спиной интриговать, стараясь как можно больше урвать в результате ослабления двух воюющих держав. Во всяком случае, так думалось и Фридриху, и австрийцам.

Фридрих, чувствуя свою силу, отчетливо понимал, что австрийцы без него ничего не могут достигнуть в Европе. Но и он действительно не хотел войны, свято помня слова своего отца: «Я первый ставлю ногу в Берг, сын мой приобретет другие места, а сын моего сына – Дюссельдорф и так далее». Это был уже не тот Фридрих, который метался с западной границы своего государства на восточную, чтобы помериться силами со своими противниками, нет, это был уже осторожный, хитрый, дальновидный политик, считавший, что мирными средствами можно больше достичь, чем военными. Он платил полумиллионную субсидию по договору с Россией, но лишь бы не воевать… Кауниц во время переговоров просил Фридриха повлиять на русскую императрицу, что вполне естественно для доброго союзника. Но, верный своей политике хитрить и набивать себе цену, Фридрих отвечал: «Вы не знаете русской императрицы, она очень горда, очень честолюбива, очень тщеславна, и поэтому ладить с нею трудно; так как она женщина, то с нею нельзя говорить, как мы говорим с министром; с нею надобно поступать осторожно, чтоб не раздражить ее…» Во время переговоров хитрый король догадался, что Австрия и Франция не решатся вмешиваться в русско-турецкие отношения из-за своей военной неготовности, даже переходу Румянцева за Дунай они не могут воспрепятствовать. Так что союз Франции и Австрии, по виду такой многообещающий, на самом деле никого не должен обмануть, в особенности короля и русскую императрицу.

А пока Фридрих и австрийские представители Марии-Терезии, Иосиф и Кауниц, пришли к заключению «Политического катехизиса»*, в котором, в частности, говорилось: «Ни один из двух дворов во всем том, что не будет прямо противно его интересам, не воспротивится выгоде другого, если дело не будет чрезвычайной важности. Если же дело будет идти о приобретениях значительных или очень важных, то об этом дружески предупредят друг друга и заблаговременно условятся о взаимной и пропорциональной выгоде, на которую один из двух дворов не только согласится, но и в получении которой будет добросовестно содействовать другому, если нужда того потребует».

Вскоре выяснилось, что Австрия воспользовалась своими правами, которые следовали из этой статьи «Политического катехизиса», еще до встречи в Ништадте, заняв польские области Ципс, Новитарг, Чорстын и богатые соляными копями Велички и Бохни под тем предлогом, что эти земли до 1412 года принадлежали Венгрии, а в это время были заложены Польше.

С.М. Соловьев, анализируя политическую обстановку в Европе, писал: «Когда катехизис был принят Фридрихом, то венский двор и объявил, что удерживает за собою занятые земли, как прежде принадлежавшие Венгрии. Понятно, что если Австрия первая воспользовалась катехизисом, то надобно было ждать, что воспользуется им и Фридрих. По возвращении из Ништадта Иосиф и Кауниц один сильнее другого внушали Марии-Терезии, что с содействием прусского короля все пойдет хорошо, а без него нельзя ничего предпринимать, и Кауниц прямо представлял, что Фридриха за войну против России надобно вознаградить Курляндиею и Семигалиею. «Конечно, – писал Кауниц, – королю гораздо было бы приятнее получить польскую Пруссию и епископство Вармийское, но такие приобретения были бы очень значительны, и Австрия не могла бы никак согласиться на них без соответственного увеличения своих владений; это увеличение должно произойти вследствие присоединения земель от Польши и от Турции по соглашению с обеими державами». «План раздела, – отвечала Мария-Терезия, – широко задуман, но он выше моих понятий». Иосифа не останавливали эти замечания матери; после свидания с Фридрихом политика захвата взяла верх в Вене, здесь уже не боялись более русских успехов в войне с турками. По мнению Иосифа, Тугут должен был уговаривать Порту, чтоб она не заключала слишком невыгодный для себя мир с Россиею, должен был уверить ее, что сохранение Турции и ее благосостояния Австрия принимает горячо к сердцу и окажет ей сильную помощь по требованию обстоятельств и в надлежащее время. «Образ наших действий определен, – писал Иосиф брату Леопольду, – он состоит в том, чтоб представлять королю прусскому все опасности от усиления России и предложить ему действовать вместе всеми средствами для воспрепятствования этому; если он не предложит ничего, то мы будем препятствовать скорому и постыдному миру, какой может заключить Порта. Другая кампания ослабит обе воюющие стороны и может или уменьшить выгоды России, или увеличить их в такой степени, что мы должны будем действовать».

Таково было положение в мире накануне приезда принца Генриха в Петербург, которого так ждала Екатерина и так опасалась. Она многое слышала и знала о союзе Австрии и Пруссии, Франции и Польши, Франции и Австрии. А тут еще рушились привычные отношения с Данией, другими европейскими государствами. «Все непрочно в этом мире, привыкаешь к одному, понадеешься на друзей, а не заметишь, как потеряешь, – думала Екатерина после прогулки по Царскосельскому парку. – Послушаешь графа Орлова, хочется последовать за ним, послушаешь графа Панина, получается чуть ли не противоположное… Вот два близких человека мне, а как они противоположны по своим действиям, характерам, склонностям… Не любят друг друга, постоянно предсказывают различные мнения… Вода и огонь не столько представляют различия, сколько эти люди. Сколько уж лет эти два советника напевают мне с двух сторон, каждый свое, а дела, однако, идут и идут. Зато мне приходится часто поступать как Александру с гордиевым узлом, только тогда стороны приходят к соглашению. Смелость ума одного и умеренная осторожность другого, а мне приходится выступать курц-галопом между ними. А как теперь быть? Ведь и принцу Генриху каждый из моих советников будет дуть в уши свое… Ну ничего, видно, он не будет торопиться с возвращением к брату, поживет здесь. Закрутим его в хороводе балов, торжественных ужинов и званых вечеров… Справимся. Каждая страна способна доставлять людей, необходимых для дела, и так как все на этом свете есть дело человеческое, то люди, стало быть, могут и с этим управиться. Вот Орлов и Панин… Каждый по-своему воспользуется приездом принца Генриха. Вот и крутись между этими столь противоположными людьми… А ведь пока действительно кручусь… Никого не обидела, всех наградила, все у меня при деле, по мере сил стараются, одни в одном больше понимают, другие в другом. А одной-то разве справиться с такими хитрецами, как Шуазель, заклятый враг нашего государства и моей особы, как Фридрих, Кауниц, Мария-Терезия… Да сколько их, ведь все завидуют нашим богатствам и зарятся увеличить свои за чужой счет… Вот смысл европейской политики. И англичане такие же, только еще более хитрые и ловкие. А что, если придется начинать и третью кампанию в будущем году? Румянцев спрашивает о наших намерениях, а что мы можем сейчас сказать, когда столько еще неясного… Но пусть неясности преодолевают царствующие особы, а военные должны точно знать наши повеления и виды на будущее. Так что графу Румянцеву следует отписать, что раз он имеет в своих руках крепости Килию и Измаил, обе на Дунае, то, кажется, самое время готовить свои корпуса к переправе через Дунай к Варне или из Дуная морем для нанесения удара в самое сердце Оттоманской империи. Посеять чрез то страх и трепет, дабы ускорить восстановление мира, а то лишь разговоры идут о нем. Нанесешь чувствительные удары, скорее соображают… И пусть Румянцев сам начинает сношения с верховным визирем, предлагая ему вступить в мирные переговоры, нам нечего ждать посредников. К тому же нужно предупредить его о флотилии Сенявина, коему предписать надлежит в согласие вступить с ним… И удастся ли графу Петру Панину в переговорах с крымскими татарами достать Керчь и Тамань, дабы облегчить проход Сенявину…»

Подошел вечер, а с ним уже совсем иные заботы – смех, веселье, карты.

Глава 4
Торжественная встреча

Четкими колоннами во главе с фельдмаршалом (этим званием он недавно был отмечен) Румянцевым 18 ноября 1770 года приближались к Яссам пехотные полки – 1-й и 3-й Гренадерские, Новогородский, Куринский, гренадерский батальон Белавина. Навстречу русскому фельдмаршалу выехал молдавский гарнизон под командой ратмана Василия Разула. До лагеря, разбитого в двух верстах от города, Румянцева и его войска сопровождала национальная музыка молдаван, веселые, радостные улыбки, крики в честь освободителей.

В русском лагере встретили духовенство в торжественных одеждах, члены дивана, знатные бояре, дворяне, купцы, ремесленники. Румянцев сошел с коня, по обычаю христианскому приложился к кресту и Евангелию, принял благословение от ясского митрополита Гавриила Коломаки, который, как свидетельствует очевидец, «устами общества поздравлял его со всеми знаменитыми победами над неприятелем турком, радуясь, что его мужественным предводительством свершилось благополучие». Бояре дивана также возблагодарили его сиятельство.

По окончании взаимных приветствий Румянцев пригласил духовенство и светских чинов в свою палатку. Здесь они, «приняв пристойное себе угощение», стали прощаться, пригласив завтра его в свой город.

Гости ушли, а в палатке главнокомандующего долго еще горели свечи. Дежурные генералы выслушивали приказания на следующий день, под диктовку Петра Александровича писаря писали рапорты и ордера. И, сломленный усталостью и переживаниями трудного дня, Румянцев наконец лег на походную кровать. Но сон к сорокапятилетнему фельдмаршалу не шел, отгоняемый тяжкими раздумьями. Все напоминают ему его победы при Кагуле и Ларге. Действительно, русская армия тут победила превосходящего по силам неприятеля… Честь и слава русскому оружию! Но сколько несуразностей творится в русской армии, сколько непорядка и столкновений происходит из-за неудовлетворенного тщеславия, из-за нераспорядительности частных начальников, а порой и просто из-за глупости, чванства, самодовольства и других человеческих пороков, лени в том числе! И много еще придется потрудиться, чтобы избавиться от них. Вот его родственник граф Брюс… Стоило ему указать на его нелепые распоряжения во время простейших операций, как он тут же подал прошение об отпуске из армии по болезни. А ведь он все разъяснил в своем ордере генералу Брюсу, нужно было лишь следовать его указаниям, но нет… Противник ушел без боя, а можно было б его окружить и разбить, и тогда сейчас были бы и Бухарест и Браилов свободными от турок… «При Фальче долго его держали какие-то непреодолимые препятствия, да и в самом начале движения его корпуса были какие-то необъяснимые перемены, которые отдаляли его от мер и предположений моих, на которые я направил вверенный ему корпус. Оставалось только сожалеть, что мои распоряжения не производят своих действий. Только слух разнесся, что турки намерены переправиться через Дунай против Браилова, как он тут же отступил, даже не видя неприятеля… И это после Кагула и Ларги! Ведь до него маленькая команда капитана Богданова все сии места держала под контролем вплоть до Никарешти, а у Брюса, по его словам, оказалось недостаточно людей, хотя он имел такой прибавок в легких войсках… Я, конечно, знаю, какое число людей может исполнить то или иное задание, следственно, всякое мое повеление соразмерно тем словам, которые надобны, я все учел, и мои подчиненные должны точно исполнять, что им повелевается… Если б он своевременно занял Фокшаны, то сейчас мы не стояли бы около Браилова. Да и сменивший его Глебов столько сделал ошибок… Не успел принять команду, как тут же высказал опасения, что корпус его может быть атакован неприятелем со стороны Бухареста. Может! Но что из этого следует? Только прояви воинскую предусмотрительность, не более того. Ссылался на осеннее время, на дожди. Ведь и вся армия переносит ту же погоду. А в его корпусе половина людей совсем не несла трудов нынешней кампании.

И вот 24 октября Глебов послал свой корпус штурмом на Браилов… И что же? Полный конфуз. Удивляться тут нечему… Командующий штурмом, учреждая приступ на крепость, не обозрел пути, к тому ведущие, не заметил, что пред оною есть лагерь неприятельский, который и встретил штурмующих огнем. Пришлось послать еще шесть полков под командой генерал-майора Хераскова для новой атаки Браилова. Пришлось также предпринимать следующее: сикурс пришедший, что стоит под Браиловом, долго там держаться не может по той причине, яко в крепости оному поместиться неудобно. Тела же убитых людей и скота своим смрадным тлением понудят тем паче его убираться… Удивительнейшее дело, пришлось генералу Глебову все растолковывать, как ребенку. А распоряжение Глебова после отступления от Браилова, которое он дал полковнику Каковинскому? «Чтоб он потому к своей предосторожности меры взял». Вот полковник Каковинский и полз к Бухаресту, пока я не послал бригадира Гудовича с командой… Просто не укладывается в голове, как люди берутся командовать тысячами себе подобных, не имея к тому никаких данных… Я все легкие войска направил Глебову, конечно, не для осады крепости, где их действия бесплодны, а для того, чтобы распространить ему свои действия на Валахию. Следовало бы наипоспешнее завладеть городом Бухарестом, выслав туда сразу же сильный деташемент, а он посылает туда полковника Каковинского, призывая его прежде всего «к своей предосторожности меры принимать».

Сон все-таки сморил уставшего фельдмаршала, которому так и не удалось выяснить множество вопросов, столь глубоко взволновавших его.

…Бухарест и Браилов – это последние пункты, которые необходимо было занять во время нынешней кампании. Приближалась зима, люди устали от военных тягот, обносились, лошади выходили из строя. Нужен был отдых, и Румянцев всеми силами стремился к победоносному окончанию второй кампании против турок. И все шло хорошо, но вот чрезмерная осторожность некоторых военачальников срывала весь благополучный ход кампании.

…Три недели назад Румянцев получил рескрипт Екатерины II о переходе армии на зимние квартиры, в котором она, соглашаясь со всеми его предложениями (оставить корпус для защиты Молдавии, гарнизоны в крепостях Измаил, Килия и Аккерман, второй корпус расположить в Валахии после освобождения Браилова и Журжи, главные силы армии разместить между Бугом и рекой Синюхой), высказала полное доверие к его «испытанной ревности» и «усердию к службе нашей», предполагая, что он не оставит «попечения как о удержании покоренных праведному нашему оружию мест, так о пропитании и о снабжении всем потребным наших войск и их безопасности». «Сверх того, – продолжала Екатерина, – мы за благо рассудили поручить в ведомство ваше покоренную крепость Бендеры, но как обширность завоеванных мест не может быть обнята одною вверенною вам армиею, то и восхотели мы оную умножить шестью пехотными и двумя конными полками, кои вы вместе получите от нашего генерала графа Панина, о чем мы уже ему повелели».

В рескрипте также было рекомендовано при отходе на зимние квартиры оставить все тяжелые повозки в укрупненных местах завоеванных земель, «дабы армия ни в чем не была отягощена и тем удобнее могла оставить зимние квартиры и зачать свои действия… Мы ожидаем теперь мнения вашего о будущей кампании и надеемся, – говорилось в заключении рескрипта, – что вы, зная ныне тамошние места и способы, распорядите все к удовольствию нашему, а тогда и не оставим мы снабдить вас потребными на то время наставлениями».

Оставив лагерь при озере Ялпух, армия Румянцева 13 октября перешла реку Прут при Фальче и двинулась к столице Молдавии Яссам. Между Днестром и Прутом, вплоть до берегов дунайских, и в крепостях завоеванных Румянцев оставил корпус под командой генерала Вейсмана, которому надлежало установить взаимную связь с гарнизоном Бендер. Пользуясь рескриптом Екатерины, дававшим право на получение пехотных и конных полков из армии Панина, Румянцев определил эти полки в корпус Вейсмана. Но Панин, недовольный петербургским двором, и тут распорядился по-своему: он послал все легкие войска, оставленные при Вендорах, в сторону Очакова, к устью реки Телигул и к урочищу Гаджибея, тем самым нарушив планы Румянцева. И получалось так, что Екатерина вроде бы подчинила крепость Бендеры Румянцеву, но все это оставалось лишь на бумаге: по-прежнему войсками распоряжался Панин.

…И вот Румянцев для полного овладения Валахией и Молдавией направил сильные отряды к Бухаресту и Браилову. Браилов нужно было взять еще в сентябре. А теперь турки опомнились после тяжких поражений, укрепили крепость и получили подкрепление от верховного визиря, стоящего на правой стороне Дуная. Укреплялись и русские войска. От Панина шли осадные орудия. Бригадир Гудович пошел к Бухаресту. Из корпуса Глебова ему были выделены два батальона гренадер, Апшеронский полк, вербованные казаки, гусары и донские казаки, полевая артиллерия во главе с капитаном Карауловым. Бригадиру Гудовичу приказано было взять под команду и деташемент полковника Каковинского, которого резко осуждал Румянцев за бездарные действия и за то, что частенько ползет «вперед не скоро, а назад бежит». Румянцев приказал Гудовичу взять Бухарест, разбить неприятеля и утвердиться в том краю. Генерал Глебов должен был помочь ему, заперев неприятелю проход от Браилова к Бухаресту.

Румянцев не любил давать командирам подробных наставлений, полагаясь на их талант руководителя, личные военные способности. Но не мог обойтись без общих указаний, даже и талантливому начальнику, каким, несомненно, был Гудович. Требовал от него поддерживать дисциплину в войсках, не позволять своевольничать над местными жителями, строить укрепления после занятия Бухареста, пользоваться монастырями и «другими местами, что могут подавать к тому выгоды».

Экспедиция за Серетом все это время не удовлетворяла Румянцева. Нераспорядительность, чрезмерная осторожность, проявляемые некоторыми начальниками, вызывали законное недовольство с его стороны. Наконец, наступило время осенних дождей, холодов, слякоти и бездорожья. Пришлось сократить наступательные операции до минимума, но держать войска в «авантажном положении», пока полки будут пополнены, подвезены военные и съестные припасы.

Генерал-аншеф Олиц возглавил все войска, действующие в Валахии. И сразу же после назначения получил предписание Румянцева выделить бригадиру Гудовичу два пехотных и кавалерийских полка для усиления. После захвата Бухареста Олицу было предписано разместить там главную квартиру и оттуда распространять свои поиски до Дуная и Ольты на западе и иметь там отделенные от легких войск посты. Второй главный пост Румянцев рекомендовал учредить в Фокшанах, третий – в Бузео. И таким образом корпус будет иметь постоянную и непрерывную связь между частями, прикрывая от турок основные дороги Валахии и держа под контролем все переправы через Дунай. Расположенные таким образом посты могут поддерживать один другого, четко взаимодействуя между собой, а главным образом могут быстро сосредоточиться в одном месте и ударить по возможным скоплениям неприятеля.

При таком расположении войск, по мнению Румянцева, можно сорвать все неприятельские замыслы по обеим сторонам реки Серет. Провиант и фураж Румянцев распорядился получать в магазине местечка Роман, недалеко от Ясс.

Двигаясь к Яссам, Румянцев 9 ноября писал генералу Олицу: «…в Валахии ж нет сомнения, чтобы не нашлось оного провианта и фуража изобильно, ежели взяты будут завременно к тому меры…»

Полагаясь на опыт и «долговременное в ремесле упражнение» старого генерала, Румянцев, тем не менее, все-таки призывает его не терять «надобной осторожности и к лучшему покою и безопасности места удобные по положениям натуральным или строением твердым» укреплять, «чтобы на случай движений могли они малым числом быть держаны…».

После беспокойной ночи, проведенной в тяжких раздумьях, 19 ноября фельдмаршал Румянцев покидал палаточный лагерь, чтобы занять роскошную квартиру в Яссах, приготовленную ему как главнокомандующему.

Не успел он сесть на лошадь, как увидел скачущего офицера как раз с той стороны, откуда он так нетерпеливо ждал вестей.

– Ваше сиятельство! – Офицер спрыгнул с коня и протянул ему пакет. – Бригадир Гудович взял Бухарест! Вот его рапорт о сем событии…

«Ну вот, долгожданная новость, – радостно подумал Румянцев. – Остался Браилов, и вся Валахия до Ольты, можно сказать, будет в наших руках…»

– …Капитан Астраханского полка Григорий Шидловский…

– Отныне вы, Шидловский, секунд-майор.

– Слушаюсь, ваше сиятельство! – гаркнул обрадованный капитан.

– Господа! – обратился к сопровождавшим его генералам и офицерам граф Румянцев. – Сей вестник за свои мужественные подвиги при экспедиции бригадира Гудовича пожалован в очередной чин. Бухарест склонился пред российским оружием. Пусть эта радостная весть сопровождает нас при въезде в Яссы.

Раздались крики «ура», радостные возгласы в честь императрицы Екатерины и фельдмаршала Румянцева.

Эта весть быстро облетела Яссы, куда из Бухареста бежали многие знатные бояре, купцы, ремесленники, опасавшиеся преследований турок. И множество их вышло навстречу славному освободителю от иноземного ига. «Народ в великом собрании спешил вне города видеть столь знаменитого вождя, которого слава геройских дел всех сердца к тому воспаляла, общество промышленников и рукодельцев, так называемые цехи, вышли за город и по обеим сторонам дороги стояли, – записывал по горячим следам событий очевидец. – Его сиятельство в препровождении чинов своего штата наперед въехал в город, с приближением его к форштадту начались пушечная пальба и колокольный церковный звон, продолжавшиеся до вступления в приготовленную ему квартиру. В городских воротах вышли встретить въезжающего командира ливанские члены и духовные чины, которые после свои поздравления приносили ему и в его квартире. Вслед за сим вступили в город и полки: прежде везена полковая артиллерия, а за оною входили в параде войски под предводительством дежурного генерал-майора Ступишина и маршировали все мимо квартиры генерал-фельдмаршала. Потом его сиятельство ходил по городу, любопытствовал видеть в оном здания и водные фонтаны, а народ упреждал везде его ход, бесконечным объят быв удовольствием и удивлением, когда господин генерал-фельдмаршал словоохотливостью со всяким гражданином, слушая терпеливо каждого подходящего к себе просьбы и делая оным немедленное удовлетворение, ознаменил в первый день блистательные свойства благодетельной своей души. В последующих днях делал визит его сиятельство преосвященному здешнему митрополиту, посещал дом Аргириябана, князя Кантакузина-вистиария и ратмана Василья Разула и у всех сих трех бояр угощен был обеденным столом, изобилие коего наибольшое в числе кушания доказывало хозяинов усердие к особе угощаемой, по обычаю, присвоенному сими людьми в род обхождения от турок».

В те же дни Румянцев получил донесения, что 10 ноября турки, как только увидели приближающийся отряд русских, без боя оставили Браилов. Гудович сообщал, что неприятель в смятении бежал за Ольту и Дунай. Так что вполне можно было рапортовать императрице, что русские войска стали «твердою ногою на береге Дунайском», совершив «угодное высочайшей воле вашего императорского величества».

Фельдмаршал не скрывал своей радости и удовлетворения от этой победы над турками. Правда, сначала отряды под начальством генералов Брюса и Глебова действовали не так, как он предполагал, но потом Румянцев, чувствуя всю важность этих предприятий, стал лично направлять действия генерала Глебова, не давая ему никакой возможности уклониться от выполнения поставленных задач. Да и овладеть Бухарестом и Браиловом было не так уж просто. Неприятель отступал только тогда, когда видел превосходящие и хорошо организованные силы. В этих ноябрьских операциях отличились бригадир Гудович и генерал-майор Вейсман. Усердие к службе, благоразумие, распорядительность и мужество – вот качества, которые высоко ценил Румянцев в своих частных начальниках. Румянцев давно уж распорядился, чтобы Вейсман выслал из своего корпуса деташемент в помощь Глебову для овладения Браиловом. И Вейсман блестяще проявил себя.

Румянцев в дни успешного завершения кампании этого года часто задумывался о том, что только недавно происходило на полях Молдавии и Валахии. Яссы, Бухарест, Браилов… Как обрадовался здешний народ освобождению городов и приходу русских, видя в них защиту своего спокойствия и независимости! Но сколько непорядка в этой земле… Да и в армии под его командованием… Вот бригадир Гудович, достойный офицер, давно заслужил генерал-майорский чин, все его сверстники – генералы, а вот он все еще бригадир. Фортуна не ко всем достойным благоволит. Сколько уж он сам, фельдмаршал, находится в армии без отпуска, силы, кажется, совсем истощены, а вот не пускают, говорят, нужен здесь… А ведь уж тридцать шесть лет беспрерывной военной службы, от самого солдатства до нынешнего фельдмаршальского звания, измотали его, увечные болезненные припадки все чаще стали приковывать его к постели… И в эти минуты тяжких телесных страданий ему приходили в голову мысли совсем оставить не только армию, но и службу вообще.

«Пусть всемилостивейшая государыня отыщет себе другого такого военачальника да поручит ему не только командовать первой армиеи, но и завершить возложенные на меня переговоры с крымскими татарами, – думал в такие минуты Румянцев. – Да, но Крым – наиважнейшее дело, тонкое, дипломатическое; пожалуй, ничуть не менее важное, чем все завоевания за Днестром и Дунаем. Нет, нельзя бросать дело на полдороге… Напишу-ка нашей всемилостивейшей императрице, что нуждаюсь в лечении и отдыхе, дабы воспрепятствовать ослаблению моих гаснущих сил… А может, дозволит остаток жизни окончить в свободности от всякой службы? Нет, нельзя бросать дело, которое не завершено. Молдавию, Валахию нельзя оставлять без нашей помощи, раз мы обещали… Да и Крым нельзя оставлять таким же вредным, каким он был много веков».

Казалось бы, Петр Александрович Румянцев был наверху своей славы и признания. Почести так и сыпались на него. Фельдмаршальское звание, Георгий первой степени, деревня, деньги – ничего не жалела Екатерина II для вознаграждения прославленного военачальника. Она знала, что за все нужно платить в ее просвещенный век… Но она знала также и то, что такого, как Румянцев, она не найдет в своей богатой талантами стране. Румянцев был не только великий главнокомандующий ее победоносной армией, но и выдающийся администратор, способный в короткий срок преобразить завоеванную территорию Молдавии и Валахии, взыскать с этих княжеств военные издержки.

А 29 ноября Петр Александрович Румянцев пригласил к себе знатных бояр Николая Дудескула, Михаила Кантакузина, Николая Бранковано, Радукана Кантакузина и Павла Филепескула и вручил им манифест. Он рекомендовал им, как членам правительства, вернуться в Бухарест и донести содержание документа до жителей всей Валахии.

Манифест прежде всего гарантировал жителям княжества безопасность и спокойствие. Напомнив о славных победах русского оружия, Румянцев с горечью признает справедливость обвинения в том, что русские весной покинули Бухарест, оставив на произвол и гонения местных жителей… Конечно, местные жители претерпели от турок, когда русские войска ушли из Бухареста и других городов княжества Валашского, и военные резоны они считают недостаточно убедительными, но нельзя забывать и о том, что русские войска готовы были помочь жителям Валахии, если б неприятель стал бесчинствовать, разорять и тиранствовать над жителями.

«Ныне, – говорилось в манифесте, – когда все силы неприятельские разбиты и за Дунай прогнаны, когда победоносные войски российские, покрывая берег Дунайский, подают спокойствие всем сегобочным жителям, восхваляя Бога, помощника нашего, да обратится каждый из них к упражнению, обычному его званию: земледелец да прилагает руки к полевым работам, художник к своему мастерству, а торгующий на обращение своего промысла, верив моему толь истинному обнадеживанию, что войски, от всемилостивейшей государыни мне вверенные, крепкий щит уже собою поставили против всех таковых наветов, что могли бы в чем ни есть рушить утверждаемое благоденствие народам, присоединенным державе ее императорского величества…»

Манифест брал под свою защиту не только православных христиан, но и всех жителей, «какого бы рода и веры ни были, хотя бы и сами турки», если они «заблаговременно и из доброй воли прибегнут под защиту и власть самодержицы всероссийской и против войск ее не восстанут на сопротивление». В этом случае они останутся в своих домах, «и войски российские не коснутся к их особам ни имение и ни в каком случае не лишат их участия во благах».

И так каждый раз… Сколько бы ни писал Румянцев ордеров, реляций, манифестов, чуть ли не в каждом ему приходилось напоминать, что армия его нуждается в провианте, фураже, снарядах, пушках, лошадях и пр. и пр. И в этот раз он напомнил жителям Валахии, что его воины жертвовали самым ценным – жизнью – ради освобождения христиан от турецкого ига, и пусть они уделят из обыкновенной пищи своей пропитание его воинам.

Глава 5
Надежды на мир

Лишь 4 декабря Екатерина II и великосветское общество Петербурга вздохнули с облегчением: больше двух месяцев гостивший в Северной столице принц Генрих, брат короля Пруссии Фридриха II, отбыл в Москву для знакомства с древней столицей России.

Даже самые ревностные любители балов, маскарадов и других увеселений были пресыщены двухмесячными празднествами. К тому же дважды не побываешь на празднестве в одном и том же платье. Так что всем приходилось раскошеливаться, и даже самые богатые уже начинали подумывать об отъезде принца с облегчением.

У всех, однако, в памяти остался замечательный маскарад, данный для принца в Царском Селе. «…Как скоро смерклось, – восстанавливает картины празднества историк, – императрица, великий князь, принц Генрих и разные придворные особы, числом 16, сели в огромные сани, запряженные шестнадцатью лошадьми, и поехали из Петербурга в Царское Село; сани сии были обставлены двойными зеркалами, отражавшими бесчисленные предметы внутри и снаружи; за ними следовало более 2000 других саней; сидящие в них все были маскированы и в домино. В семи верстах от Петербурга они проехали сквозь огромные Триумфальные ворота, великолепно освещенные. Потом через всякие семь верст находилась пирамида, искусно иллюминованная, и против нее гостиница; в каждой из них помещены были люди различных наций, которых можно было узнать по их одеянию, пляскам и музыке. На Пулковской горе был представлен Везувий, извергавший пламя. Сие искусственное извержение продолжалось во время ночи, пока гора была в виду поезда. От Пулковской горы до Царского Села были навешаны между деревьями фонари в виде гирлянд. Внутренность Царскосельского дворца была великолепно освещена. После танцев, по сделанному выстрелу из пушки, бал прекратился, огни были погашены, все встали у окон и увидели великолепный фейерверк. Пушечным выстрелом дан снова сигнал – зажечь опять свечи; за сим последовал великолепный ужин; по выходе из-за стола танцы продолжались до утра».

Принц Генрих прибыл в Петербург по приглашению Екатерины после того, как она узнала о встрече императора Иосифа и Фридриха II в Ништадте. Как умная и проницательная правительница, она поняла, что ее «верный» союзник что-то задумал против нее и вот теперь стремится к союзу с Австрией, своим давним неприятелем, у которой совсем недавно отторг лучшие ее земли. Конечно, она могла написать Фридриху, как это не раз уже бывало, и разузнать о его намерениях и планах на будущее. Но это было бы чересчур упрощенно. Все можно было обставить элегантно и одновременно просто. Так и возникло это приглашение принцу Генриху побывать в Петербурге и познакомиться с Россией и русским обществом.

За месяцы беспокойного веселья Екатерина не раз заводила с Генрихом разговор и каждый раз оставалась недовольной этим по-солдафонски прямолинейным, порой до резкости грубым принцем, который чуть ли не угрожал всеевропейской войной, если Россия не пойдет на мировую с турками.

Однажды во время очередного празднества в честь принца она отвела его в сторону и сказала:

– Ваше высочество! Мне все время приходят мысли, что мы ошиблись, задержавшись на этой стороне Дуная… – Екатерина явно провоцировала простодушного в своей откровенности принца. – Следовало бы уже в этом году перейти этот Рубикон…

– Ваше величество, это было бы ошибкой. На это никогда не согласится Австрия. Да и Франция будет протестовать. И если вы перейдете Рубикон, то может возгореться всеобщая война.

– Так мы должны заключить мир! – Екатерина рассмеялась. – Я хочу мира, но султан – человек дикий, и французские подущения не позволят ему быть благоразумным.

– Король, мой брат, образумит его, если ваше величество вверите ему свои интересы, – напыщенно произнес принц.

– Прежде января дело не уяснится… – Встретив вопросительный взгляд принца, Екатерина продолжала: – Наш генерал-фельдмаршал Петр Александрович Румянцев отправил верховному визирю послание, в котором ясно и точно излагает наши планы прекратить народные бедствия и пролитие невинной крови, если Порта изъявит добрую волю к миру. А для этого нужно благопристойное освобождение нашего министра господина Обрезкова. Только после этого мы можем вступить в переговоры для скорейшего пресечения военных бедствий. Уполномоченных комиссаров с достаточными наставлениями можем направить в город Измаил, яко открытое и удобное место для обеих сторон.

Принц Генрих прекрасно понимал, что Екатерина отказывает в посредничестве прусскому королю и желает сама вести мирные переговоры. Это нарушало планы короля, мечтавшего мирным путем приобрести новые земли.

– Двойные переговоры – и через Румянцева, и через прусского короля – не принесут успеха, – сказал он раздраженно.

– Посмотрим… Если верховный визирь согласится с нашими предварительными условиями, то мы будем готовы начать мирные переговоры.

– Вряд ли он имеет на то полномочия. Ваше послание он направит султану, а тот тоже не скоро решится на что-либо определенное.

– Ну что ж, будем готовиться к третьей кампании…

Екатерина легким кивком дала понять, что разговор пока окончен, и пошла сквозь расступившуюся перед ней толпу придворных. А из головы не выходили замаскированные угрозы принца Генриха. «Вот все поражаются простоте, которая воцарилась при моем дворе, и прямоте моего характера и моих отношений… А этикет суров, никто не волен нарушить его… Во дворцах, где есть престолы, существуют свои неписаные правила, и попробуй не склонись передо мной… – Екатерина испытывала чувство горделивости и недовольства собой одновременно.

– Престолы и восседающие на них особы представляют прекрасное зрелище, но лишь издали… Не в ущерб моим многоуважаемым собратьям, я полагаю, что мы, сколько нас ни есть, все должны быть пренесносными особами в обществе… Я знаю это по опыту: когда я вот вхожу в комнату или вот сейчас двигаюсь по залу, я произвожу впечатление Медузиной головы – все сразу столбенеют и прирастают к тому месту, на котором находятся. Вот говорят, что я другая, но ежедневный опыт убеждает меня, что я такая же, как и другие, и не найдется более десяти или двенадцати лиц, которые не стесняются моим присутствием… Ну, конечно, принц Генрих не входит в это число… Он, видимо, хорош на коне, когда приказывает своим полкам действовать на поле брани… Говорят, что он действительно обладает недюжинными военными способностями и именно ему принадлежит честь спасения короля после поражения под Кунерсдорфом, когда тот растерялся настолько, что думал о самоубийстве как достойном выходе из создавшегося критического положения… А вот наружность его так холодна, что на крещенские морозы похожа. Но что умен, то уж очень умен, сказывают, что как приглядится, то будет обходителен и ласков. Да где уж, сколько времени прошло, а он такой же, как и при первом свидании, легок на руке, как свинцовая птица…»

Екатерина подавила улыбку при воспоминании о шутках и остротах, которыми делились придворные остряки, потешаясь над непривлекательной наружностью принца, особенно над его необыкновенно густыми вьющимися волосами, зачесанными в огромный тупей. Сравнивали его с Самсоном и подтрунивали над будущей Далилой.

Екатерина хорошо знала, что принц Генрих все эти дни переписывался с братом, получал от него инструкции. Знала и о том, что он не во всем соглашался со своим коронованным братом, что порождало взаимные недовольства. Ну что ж, пускай поспорят, пускай думают, что российская императрица пойдет у них на поводу. Нет, никто ей не позволит предавать интересы России – ни Панин, ни Орловы, ни Румянцевы. Стоит ей перестать отстаивать русские интересы, как и ее скинут с престола так же безжалостно, как и Петра III.

Но мрачные раздумья императрицы тут же словно отлетели, как только она вошла в небольшой, уютный зал, где стоял карточный стол, около которого весело суетилась старейшая гофмейстерина ее двора графиня Мария Андреевна Румянцева, а по углам толпились ближайшие ее помощники и сотрудники: граф Кирилл Разумовский, граф Александр Сергеевич Строганов, граф Головин, князь Голицын, шталмейстер Лев Александрович Нарышкин, фрейлины, камер-юнкеры… Любой из них, кого она назовет, с радостью сядет с ней за этот карточный стол. И она старалась не обижать никого, называя гоф-мейстерине Румянцевой «сегодняшние» имена, графиня передавала «приказание» гофмаршалу, который и приглашал очередных партнеров. Так было и на сей раз. Непринужденно и весело было за столом, где строго воспрещалось говорить о делах и где все были как бы равны между собой.

Очевидцы рассказывали об одном забавном случае, который однажды произошел за карточным столом: «…у нея часто был партнером пренеприятный и задорный игрок Чертков. Раз, играя с нею и проигрывая, он с досады бросил карты на стол. Она ни слова не сказала ему и, когда кончился вечер, встала, поклонилась и молча ушла в покои. Чертков просто остолбенел от своего поступка. На другой день, когда гофмаршал вызывал лиц, которые были назначены к ее столу, Чертков стоял в углу ни жив ни мертв. Когда гофмаршал произнес его имя, он просто ушам не верил, и когда нерешительно подошел, то государыня встала, взяла Черткова за руку и прошла с ним по комнате, не говоря ни слова. Возвратясь же к столу, сказала ему: «Не стыдно ли вам думать, что я могла быть на вас сердита? Разве вы забыли, что между друзьями ссоры не должны оставлять по себе никаких неприятных следов?»

Непринужденное веселье воцарилось за карточным столом, как только началась игра. Но как ни отгоняла от себя Екатерина серьезные мысли, нет-нет да и задумывалась, путала карты, мысли ее убегали в Берлин, Вену, Константинополь, Париж… И, только встретив чей-нибудь удивленный взгляд, вновь возвращалась к карточной игре. Россия переживала трудные времена, и императрица вынуждена была постоянно думать о том, чтобы европейские державы не обманули ее при решении политических вопросов.

Фридрих II тоже не знал покоя, постоянно решая сложнейшие задачи европейской политики. Он уже давно хотел не ввязываться в военные конфликты, как он это делал по молодости. Уж тридцать лет он на отцовском престоле… И сколько уже сделано для процветания королевства, для родного Бранденбургского дома… Поселившись в Потсдаме, он редко наезжал в Берлин, ведя уединенный образ жизни. Любимые книги в библиотеке, любимые картины в галерее, любимый ландшафт за окнами дворца в Сан-Суси – вот его собеседники в долгие зимние и осенние дни и вечера… Но он не скучал, предаваясь постоянным размышлениям о сложностях и противоречиях современной жизни. И чаще всего мысли его вертелись вокруг запутанных отношений Пруссии с Австрией и Россией.

«Россия – это страшное могущество, от которого через полвека будет трепетать вся Европа, – думал Фридрих, изредка поглядывая за окно, где вдали виднелись развалины замка, похожие на греческие. – Русские скоро могут напасть на Запад и заставят австрийцев страдать и раскаиваться в том, что по своей ложной политике они призвали этот варварский народ в Германию и научили его военному искусству. И теперь я не вижу другого средства против этого опасного потока, как союз между сильными государями, союз между Пруссией и Россией, Австрией и Пруссией…»

Фридрих взял последние письма брата Генриха и тяжело вздохнул… Брат хорош на коне, а хочет влиять на события не только на поле боя, но и за столом переговоров. Нет, он слишком прямолинеен и скор в решениях. Да и аппетиты у него чрезмерные. Ему уж кажется, что союз Австрии и Пруссии позволит разделить всю Германскую империю на две части, как в давние времена делили Октавий и Антоний Римскую империю. Нет, ничего из этого не получится. Пусть хоть Мария-Терезия, австрийская императрица, остынет от ненависти к нему, королю Пруссии. Пока существует союз Пруссии с Россией, Австрия ничего не может предпринять. А Генрих нетерпеливо призывает брата к скорейшему улучшению отношений с Австрией в надежде на серьезные земельные приобретения. Он прав только в одном: пока идет война между русскими и турками, пока Франция и Англия ослабляют друг друга, Пруссия и Австрия могут «округлить» свои владения за счет Польши. Раздел Польши напрашивался как бы сам собой, как естественное право сильных. Но будет ли Россия стоять за этот раздел? И как отнесется к этому Турция? А что скажет Франция? Во время переговоров с Кауницем и Иосифом Фридрих попросил их припугнуть Румянцева, предупредив его: если он перейдет Дунай, то Австрия объявит войну России, а Франция пошлет сто тысяч войска на помощь австрийцам. Но Кауниц отверг его затею, назвав ее «детской идеей». Ан нет, это не простодушие прусского короля. Это была всего лишь очередная маска хитроумного политика. Как только Кауниц отверг эти средства, он, Фридрих II, сразу смекнул, что тот страшится открытого разрыва с Россией. В любом случае, даже если русские перейдут Дунай, Австрия не пойдет на разрыв. Значит, думал король, нужно искать другие средства борьбы со все возрастающей мощью России и ее влиянием на европейские дела. Русская императрица очень горда, честолюбива, тщеславна. С ней надобно поступать осторожно, чтобы не раздражить ее. Правда, австрийцы объявили, что они устраивают магазины на венгерской границе, но эти приготовления не напугают Россию. Так что вряд ли императрица пойдет на те условия мира, которые желательны для Турции. Хорошо, что в Дании, дружественной России, произошел политический переворот и сбросили Бернсторфа. Наверное, это событие отторгнет Данию от России, что может оказаться выгодным для Пруссии, которая останется единственным союзником России. Вот тогда-то уж она запросит любого мира, пусть и худого… Хватит войны… Но Турция никогда не согласится заключить мир на условиях, которые выдвинула Екатерина. Конечно, она права, требуя освободить русского министра Обрезкова. Можно согласиться и с тем, чтобы Азов и Таганрог отошли наконец к России, но Екатерина требует свободы передвижения для ее купеческих судов по Черному морю; амнистии всем тем, кто поднял оружие против Порты; независимости крымским татарам; независимости Молдавии и Валахии; требует Дунай объявить границей турецкой. Высоко занеслась амбиция российской императрицы! Вряд ли можно согласиться с ее условиями. И снова война? Снова платить России союзнический годовой долг? С этим пора кончать…

Фридрих, решив как-то повлиять на ход событий, пригласил нового австрийского посланника при его дворе барона фон Свитена. Приведем этот любопытный разговор, ставший известным историкам:

«Король. Надобно заключить мир, поверьте мне, надобно заключить мир!

Фон Свитен. Мы не желаем ничего более, как видеть заключение мира, но на сносных условиях.

Король. Что вы называете условиями сносными?

Фон Свитен. Такие, которые не будут содействовать усилению России, настоящему или будущему, и не ослабят Турции в такой степени, что ее существование сделается ненадежным… А присоединение Крыма к России по своим последствиям не может принадлежать к числу сносных условий.

Король. Ах да, Крым! Я об нем и забыл! Русские хотят, чтоб он получил независимость. Это можно им уступить.

Фон Свитен. Эта независимость Крыма – пустое слово; рано или поздно страна эта, населенная народом воинственным и обладающая гаванями на Черном море, сделается русскою провинциею и усилит могущество России в очень значительной степени.

Король. Но можно сделать так, как говорил мне князь Кауниц в Ништадте: позволить установить независимость татар, а потом посредством интриг побудить их снова подчиниться Порте.

Фон Свитен. Русские за это время утвердятся на Черном море и в Крыму, они увидят возможность делать самые смелые предприятия…»

И снова полетели письма в Петербург, Вену, Константинополь… Прусский король и австрийский император хотели мира, но лишь для того, чтобы «урвать» что-нибудь для собственной выгоды.

В конце декабря из Москвы вернулся принц Генрих, и в Петербурге возобновились балы, званые вечера, роскошные обеды… Однако принц был невесел. Ходили слухи, что в Москве будто бы объявились случаи чумы… Но он был расстроен совсем другим: Фридрих отзывал его из Петербурга, веселого, хлебосольного, гостеприимного…

«У меня волосы стали дыбом, когда я получил русские мирные предложения, – писал Фридрих. – Никогда не решусь я предложить их ни туркам, ни австрийцам, ибо поистине их принять нельзя. Условие о Валахии никоим образом не может приладиться к австрийской системе: во-первых, Австрия никогда не покинет французского союза; во-вторых, она никогда не потерпит русских в своем соседстве. Вы можете смотреть на эти условия как на объявление войны. Над нами смеются. Я не могу компрометировать себя в угоду России; я им сделаю несколько замечаний насчет последствий их предложений, и если они их не изменят, то я их попрошу поручить дело какому-нибудь другому государству, а я выхожу из игры, ибо вы можете рассчитывать, что австрийцы объявят им войну, это слишком, это невыносимо для всех европейских государств! Государства управляются своими собственными интересами; можно делать угодное союзникам, но всему есть границы. Этого проекта я не сообщу ни в Вену, ни в Константинополь, ибо это все равно что послать объявление войны. Итак, если не умерят проекта во многом, то я отказываюсь от всякого посредничества и предоставляю этих господ собственной судьбе; вам больше ничего не остается, как удалиться приличным образом, ибо нечего больше делать, нечего даже больше надеяться на этих людей».

Принцу Генриху действительно больше нечего было делать в Петербурге. Здесь много говорилось о том, что Австрия захватила два польских староства, ссылаясь на то, что они якобы больше трехсот лет назад принадлежали Венгрии. Многие недоумевали, некоторые осуждали, но находились и такие высокопоставленные лица при дворе, что спрашивали мнение короля по этому поводу. А Генрих не знал, что говорить.

Так, во время одного из предновогодних придворных вечеров с принцем о мирных русских условиях заговорил Никита Иванович Панин. Он давно предлагал заключить тройственный союз России, Пруссии и Австрии против Турции, победить ее в войне и «округлить» свои земли за счет ее европейских владений. Но король решительно возражал против любого участия Пруссии в войне, надеясь получить земельные приобретения мирным путем. Он заявлял, что не пожертвует ни за что благом и выгодами своей страны завоевательным намерениям другой державы. «И какую там конвенцию хотят они заключить со мною? – писал он брату. – Какую землю они мне обещают? Для приобретения этой земли я должен навязать себе на шею все военные силы Австрии и Франции, не имея ни одного союзника, который бы меня поддержал! Это не соответствует ни нашим истощенным в последнюю войну силам, ни настоящему положению Европы. Итак, чтоб там не переходили Рубикона, и не нужно мне никакой конвенции. Будем стараться заставить их как можно скорее заключить мир, или пусть ведут войну с кем угодно. Я заключил союз с Россиею для своих выгод, как Австрия заключила союз с Франциею, а не для того, чтоб под русскими знаменами вести пагубную войну, от которой мне ни тепло ни холодно. Жду известия, хотят ли русские продолжать войну. Ты им напомнишь, что мои обязательства не простираются так далеко, я не могу вовлечься в предприятие, где весь риск на моей стороне, ибо я рискую потерять все мои прирейнские владения».

После того как стало известно о захвате Австрией двух польских староств, русские стали смелее разговаривать с принцем Генрихом.

– Молдавия и Валахия и после заключения мира с турками на какое-то время останутся за Россиею. Христианское население радостно встретило свое освобождение, – сказал Панин принцу Генриху, оставшись наедине с ним.

Генрих, «нашпигованный» идеями и замыслами своего брата и не отличавшийся дипломатической сдержанностью, тут же выпалил:

– Австрия никогда не уступит этих княжеств России.

– Тогда эти земли можно сделать независимыми, – быстро ответил Панин, заранее готовый к такому обороту дела.

– Но кому в таком случае они будут принадлежать? – допытывался принц, не признававший обходных маневров записных дипломатов.

– Это для императрицы все равно, лишь бы не туркам, – равнодушно ответил Панин.

– Но если Австрия их потребует себе? – настаивал принц Генрих.

– Почему же нет, – продолжал вести свою линию Панин, – если Австрия станет поступать прямо и захочет быть другом с нами и с вами?

Принц с недоумением посмотрел на Панина, но, по своему обыкновению, промолчал. Так он всегда поступал, когда твердо не знал, что ответить. А затем, раскланиваясь с гостями, среди которых у него уже было много знакомых, подумал: «Если бы венский двор не так крепко держался Франции, то был бы в состоянии выгодно обделать свои дела. В Вене имеют неправильное понятие о здешнем образе мыслей. Здесь согласились бы на все, лишь бы только вознаграждения были на счет Турции, здесь были бы довольны меньшею частию добычи… То же и генерал Бибиков говорил мне о выгодах, какие венский кабинет может получить при заключении мира. А он в милости у императрицы и друг Панина. К тому же и прибавил: было бы справедливо, чтоб и Пруссия также получила выгоду».

К принцу подошел генерал-адъютант и сказал, что его зовет к себе императрица. «Ясно, что будет спрашивать о нашем мнении о действиях австрийцев… А наше мнение – два полка прусских вошли в Великую Польшу и расположились вдоль по Варте, в любую минуту готовые последовать и дальше», – подумал принц Генрих, склоняясь перед русской императрицей.

– Как вы нашли, принц, нашу древнюю столицу? – лучезарно улыбаясь, спросила Екатерина. – Вы ведь пробыли там три недели…

– Все увиденное произвело на меня большое впечатление. Но самое большое – это фельдмаршал Петр Семенович Салтыков, победитель Фридриха Великого при Кунерсдорфе. Он совсем не похож на военного.

– Не все то золото, что блестит, – так гласит русская пословица, ваше высочество… Фельдмаршал Салтыков – великий знаток военного искусства. Староват становится, ему на смену выросли у нас большие военачальники.

– Самый великий – это Румянцев, ваше величество. Его действия при Ларге и Кагуле – выше всех похвал. Турки до сих пор никак не могут опомниться после этих сражений. И просят о заключении мира.

– Да, знаю… Но похоже, что этими победами первыми воспользовались Австрия и Пруссия… Мы кровь проливаем, а кто-то жар загребает, чтобы теплее было и уютнее. Вы уже знаете, должно быть, что австрийцы захватили два староства в Польше и установили на их границах свои императорские знаки, – говорила Екатерина, и нельзя было понять, глядя на нее, довольна она этим или огорчена: она улыбалась, но говорила с горечью и скрытой досадой. – Но почему же и другие не будут брать таким образом? А что думает король, ваш брат?

– Два прусских полка стоят на польских границах, но их не перешли, – сдержанно ответил принц Генрих, не понимая, к чему клонит Екатерина II.

– Но отчего же и не перейти? – засмеялась императрица. – Ведь приспело время. Австрийцы первыми это почувствовали и перешли от слов к делу.

После разговора с императрицей к принцу Генриху подошел граф Захар Чернышев, который после обыкновенных любезностей прямо спросил:

– Зачем вы не займете епископства Вармийского? Надобно, чтоб каждый получил что-нибудь.

Эти слова вице-президента Военной коллегия были восприняты принцем Генрихом как шутка, но уж очень знаменательная: при русском дворе одни осуждали агрессивные действия австрийцев и всячески поощряли к активным действиям против Польши прусского короля, другие поддерживали захватнические планы Пруссии и Австрии, рассчитывая воспользоваться смутным положением в Польше и вернуть некогда утраченные русские земли.

В конце декабря 1770 года принц Генрих писал Фридриху: «Хотя все это говорилось в шутку, однако видно, что разговоры эти имеют значение, и я не сомневаюсь, что для тебя открывается большая возможность воспользоваться этим случаем. Граф Панин недоволен поступками австрийцев, овладевших польскими землями. Он мне ни слова не сказал о епископстве Вармийском. Все это происходит от разделения мнений между членами совета; те из них, которые желают увеличения русских владений, хотят, чтоб все взяли, а вместе со всеми и Россия, тогда как граф Панин стоит за спокойствие и мир. Однако я постараюсь уяснить это дело и остаюсь при том мнении, что ты не рискуешь ничем, если овладеешь под каким-нибудь предлогом Вармийским епископством, в случае если действительно справедливо, что австрийцы овладели двумя староствами».

Принц Генрих отбыл из Петербурга в Берлин 12 января 1771 года. За три месяца пребывания в Петербурге и Москве неофициальный посредник прусского короля много раз разговаривал с Екатериной II, Паниным, Орловым, Чернышевым и другими сановниками России и вынес твердое убеждение, что наступают времена, когда Пруссия может воспользоваться слабостью королевской власти в Польше и захватить, по примеру Австрии, лакомую часть ее территории, о которой давно мечтал Фридрих II.

И в этот январский день 1771 года Екатерина встала рано утром и принялась за обычные хлопоты: разожгла камин, сварила кофе и уселась в покойное кресло, мелкими глотками попивая вкусный напиток. Но вскоре очарование уюта и покоя прошло, и лицо ее из доброго, мягкого превратилось в жесткое, волевое, голубые глаза стали суровыми, словно какой-то волшебник стер с ее лица одни черты и мгновенно нанес другие. Почти все современники отмечали эту ее невероятную способность меняться в зависимости от житейских обстоятельств. Она вспомнила, что до сих пор не ответила на письмо Фридриха II, в котором прусский король обнаруживал свой характер ловкого и хитрого интригана, придерживающегося всегда одного правила: дать поменьше, а взять побольше. Не раз она замечала стремление Фридриха дипломатическими средствами уменьшить возрастающую силу России, ослабить ее влияние на политическую атмосферу в Европе. Вот вроде бы и добрый союзник, но с каким удовольствием и даже сладострастием он описывает возможные затруднения при заключении мирного трактата с Турцией.

Уж сколько раз Екатерина Алексеевна вновь и вновь возвращалась к положению в мире, мысленно перебирая поступавшие через Панина донесения ее полномочных министров в различных странах, нередко подробные и точные, написанные ярко и со знанием дела, с пониманием обстановки, характеров главных деятелей страны, их индивидуальных пристрастий и привычек.

Она нашла письмо Фридриха на привычном месте – на столе – и вновь перечитала его. Фридрих писал: «Если б зависело от меня, я без труда подписал бы мирные условия, требуемые от Порты… В приобретениях ваших я видел бы усиление первого и самого дорогого из моих союзников, и приятна была бы мне возможность дать ему этот новый знак моей преданности. Но надобно обращать внимание на множество различных интересов в таком сложном деле, как мирные переговоры, и потому не всегда можешь позволить себе то, чего желаешь. В этом положении нахожусь и я теперь. Ваше и. в-ство увидите из нового объявления Порты, сделанного мне и венскому двору, что г. Обрезков будет освобожден немедленно, как только будет принята статья о посредничестве. В. и. в-ство спрашиваете меня, каково мое мнение насчет образа мыслей венского двора. Я имею право думать, что он искренне желает возобновления мира в своем соседстве и в случае посредничества будет действовать беспристрастно, однако не согласится на мирные условия, прямо противоположные его интересам. Внушения Франции до сих пор не поколебали его системы нейтралитета; но я не поручусь за его поведение в случае войны…»

Из этих рассуждений получалось, что мирные условия России оказывались чрезмерными, и он, боясь повредить русским интересам, опасается доводить их до сведения как Вены, так и Константинополя. Получается, что как только Вена узнает об этих условиях мира, так сразу начнет вооружаться и готовиться к войне с Россией… Турки не уступят Молдавию и Валахию, будут решительно возражать против того, чтобы русские заняли какой-либо остров в архипелаге Средиземного моря. Да и независимость крымских татар весьма подозрительна. Уж не претендует ли Россия вообще на Крым? И что же? Россия может получить лишь две Кабарды, Азов с округом да свободное плавание по Черному морю… И это за два кровопролитных года войны?

«А я-то думала, что совершаю великий подвиг умеренности, предлагая план мирных переговоров. Можно ли было предполагать еще вчера, что в прусском короле найду адвоката турок? Что уж говорить о венском дворе… Неужели им приятнее иметь соседями турок в Молдавии и Валахии, чем государя, независимого как от турок, так и от русских и австрийцев? И все пытаются чем-то пугать нас. До сих пор никак не могут понять, что пора перестать постоянно нам показывать вооруженную или просто поднятую руку Австрии, ибо Россия, если подвергнется нападению, сумеет защититься, она не боится никого…»

Екатерина резко поднялась, повернулась к камину, внимательно всмотрелась в пылающие дрова. Чуть расшевелила их щипцами – посыпались искры, резко потянуло в дымоход. Пламя огня повеселело. И лицо Екатерины снова размякло, стало добрее, проще.

«А с другой стороны, мы ведем переговоры с турками, а не с венским двором, с которым у нас нет войны. Крым дальше от Вены, чем Молдавия и Валахия, а потому о нем не может быть и речи в переговорах с Австрией, для которой, может быть, выгоднее, чтобы Крым был независимым. В рассуждениях Фридриха видны большое неудовольствие, мелкая зависть и скрытые угрозы… Но эти угрозы не прямо от него, а все сваливает на венский двор. Но нет, угрозами ничего они не выиграют. Будем держаться крепко и ни шагу не сделаем назад, не отступимся от своих выгод… Все обделается как нельзя лучше. Не будем спешить. А если увидят, что мы гонимся за миром, то получим мир дурной… И все же пора обдумывать в деталях следующую кампанию, Румянцев уже спрашивал, что мы собираемся делать в 1771 году. А что делать, когда не решен главный вопрос: мир или война? Да они и тянуть будут с решением этого вопроса для того, чтобы усыпить нашу бдительность… Дунай стал Рубиконом, который необходимо перейти для утверждения наших успехов. Нет, пожалуй, в будущем году нам этот Рубикон не перейти, нет судов, нет флотилии, способной поддерживать связь между двумя берегами… В будущем году необходимо принудить крымских татар отложиться от Порты и стать независимыми. Действия второй армии станут главнейшими, а Румянцев пусть охраняет Молдавию, Бессарабию и Валахию, пусть действует по своему усмотрению, не пускает неприятеля на левый берег, готовит армию к будущим победам. Видно, не скоро уступят турки нашим условиям, да и не столько турки, сколько наш союзник будет воду мутить, сталкивая всех между собой… Больше всего интересует его Польша, возможность что-нибудь от нее урвать… Как не воспользоваться моментом польской смуты, когда король слаб, не пользуется никакой поддержкой в народе, а магнаты – каждый сам по себе, каждый тянет на свою сторону, никак не могут ни о чем договориться».

Екатерина ранее твердо верила, что облагодетельствовала Польшу, навязав ей с помощью русских полков Станислава Понятовского в качестве короля. Прошло шесть лет с тех пор. И только сейчас она начала понимать, что, возможно, поторопилась. В надежде на помощь Франции Понятовский попытался противодействовать русским интересам в Польше. Несколько месяцев назад в письме к Екатерине он, рассказывая о драматическом положении своего народа и государства, писал, что никакие страдания и муки не заставят поляков покориться чужой воле. Она хорошо помнила его слова о том, что общее расположение умов в Польше таково, что скорее согласятся терпеть и погибать, чем связать себя каким бы то ни было образом, что поляки будут «смотреть на мир как на дело насильственное, если он будет им дан без содействия держав католических», что Польша «будет постоянно надеяться получить большее с их помощью, как только ваши войска удалятся из страны».

Это особенно раздражало императрицу. Она послала войска для умиротворения страны, для ее покоя и тишины, а похоже, никто не хотел этого умиротворения. «Признался бедный Понятовский, что его уверяют со всех сторон, где искать ему защиты: самым настойчивым образом просит согласиться на вмешательство католических держав в дело польского усмирения. И без нашего согласия в дела польские давно вмешиваются Франция и Австрия. Говорят, что уже действует на польской территории французский полковник Дюмурье… Австрия захватила два польских староства. А он все еще продолжает доверяться людям коварным и скрывающим честолюбивые замыслы. Не могу себе вообразить, что он сам собою нашел возможным и благодетельным посредничество католических держав в настоящих делах Польши. Конечно, кто-то повлиял на него. Но кто? Да, немалые препятствия ставит успеху дел наших упорство и легкомыслие польского короля… Забыл, видно, благодеяния наши и собственную безопасность, доверился старикам Чарторыйским… Сколько бы король по лукавым советам дядей своих Чарторыйских ни старался о примирении с мятущейся частью своего народа, это примирение никогда достигнуто быть не может… А может, князь Волконский слишком стар, чтоб исполнять такую должность? А кем его заменить? А может, предоставить на некоторое время польские дела их собственному беспутному течению? Нет! Стоит только ослабить свой нажим, как тут же этим воспользуются Франция и Австрия, а Пруссия погреет руки… Странные поляки! Ведь я указала объявить им, что для сбережения рода человеческого не велю за ними гнаться, если они разойдутся по домам и будут жить спокойно, и что целый год им амнистия дается только с тем, чтоб нигде кучи не было… Нельзя, чтоб всем не надоели мор, голод, разоренье, разбой, и опять нельзя же, чтоб не было способов к примирению. Не так черт страшен, как иногда кажется… Но при всех поворотах польской жизни неминуемо согласие с прусским королем… Надо отписать ему…»

Екатерина пододвинула чистый лист бумаги, взяла перо и уже принялась писать ответ Фридриху II. Но что-то затормозилось в ее сознании, мысли неожиданно переметнулись к внутренним делам двора: «Сколько неудобств возникает от разногласий графа Панина с Григорием Орловым! А отсюда и многие упущения… Пока дело дойдет до меня, пока я их примирю, проходит время, а этим пользуются наши враги. Вот в Швеции снова побеждает злонамеренная партия, живущая на французские деньги. Да и я не жалею денег… Сколько Остерман просит, столько я и даю, но все как в пропасть ухает. Правда, принц прусский уверял, что королева будет сдерживать действия шведов против нас, но какой уж теперь союз с ними. Да и Дания отошла от нас… Как случайности властвуют в политике! Христиан VII заменил Бернсдорфа на посту министра графом Ранцау, враждебным России, и все изменилось, ни о каком союзе не может быть и речи. А вот почему? Так, видно, захотел любовник юной королевы в угоду опять же Франции. А король ничего не видит или делает вид, что все происходящее на его глазах – нормально, уверяет меня, что удаление от дел графа Бернсдорфа не ухудшит наших отношений. Наивный молодой король… Если б я послушалась графа Орлова и удалила от дел Никиту Панина… Нет, никогда этого не будет… Я давно подарила его своим доверием вследствие важности его заслуг и неизменной дружбы. Так что Григорий пусть терпит эту дружбу… А что было б, если б я во всем слушалась графа Орлова? Нет… Мне уже за сорок, у меня, быть может, есть некоторая опытность. Перемена старых слуг, старых друзей, ревностных, искусных, разумных, есть всегда великое зло для государства, потому что всякая перемена сама по себе есть уже зло, если общее благо не требует ее непременно. Переменой в Дании непременно воспользуются французы и дадут многим делам не только в Дании, но и повсюду, такой ход, какой надобен для их отдаленных видов. Начнется бесчисленное множество интриг, движений и гадостей. Это уже сбывается в Швеции. Слава государя требует великого постоянства в его планах, но какое может быть постоянство, когда люди часто переменяются или постоянно боятся перемены, когда люди самые опытные заменяются людьми, имеющими меньшую опытность. Только время дает опытность, никакие качества, никакой ум ее не восполнят. Вот хотя бы все тот же граф Бернсдорф… Двадцать лет я изучала его, следила за его действиями, и признаюсь, что относительно нашего Северного союза я питала полное доверие к нему. Я на него смотрела как на второй экземпляр графа Панина… И вот пришлось отозвать своего посланника из Копенгагена под предлогом его расстроенного здоровья…»

За дверями ее кабинета давно началось движение: хлопотали слуги, придворные дамы собирались к ее выходу в туалетную. Обычно за утренним туалетом Екатерина Алексеевна словно забывала о серьезных международных и внутренних делах и весело и беззаботно разговаривала с близкими ей придворными дамами. Но сегодня заботы не отпускали ее, и она продолжала думать о международных неполадках, и чаще всего она снова и снова возвращалась мысленно к положению в Копенгагене, не потому, что двор этот имел такое уж великое влияние на ее дела, но просто любопытство разбирало ее и пробуждало в ней смутные чувства. Да и все ее зарубежные корреспонденты понимали ее положение, ее переживания и чувства и сообщали новые безобразия, которые происходили при датском дворе. Как тут не вспомнить письмо госпожи Бельке, к которой она питала высокую доверенность, а та внимательно следила за датским двором, да и не только за датским…

«Да, граф Ранцау уже начал разгонять людей достойных и министров искусных, а этот ребенок-король соглашается с ним, ну что ж, тем хуже для него… Другие государи употребляют все усилия для отыскивания подобных людей, а он прогоняет таких, как граф Бернсдорф… И если граф Ранцау произведет перемену системы, как пишет госпожа Бельке, то это будет мастерское произведение глупости, и мы увидим, кто от этого будет сильнее кусать себе пальцы… Только сумасшедшие молокососы и дети могут судить о других по себе и жестоко ошибаться… Вот уже господин Остен – министр иностранных дел. Будет ли он участвовать в нелепостях графа Ранцау? Если Остен не потерял здравого смысла, то он, конечно, не решится участвовать в нелепостях графа Ранцау… А там кто его знает… При виде постоянной суеты в Дании можно сказать, что эта страна кишит людьми, способными занимать важные места… Каждую минуту там происходят перемещения… Переменяют людей с такою же легкостью, с какою королева переменяет юбки, если только она их еще носит. Бедный король… Он верит льстецу Ранцау, сказавшему, что он служит удивлением всей Европе… Действительно, король оказался в таком положении, которое не может не удивлять всю Европу, положении, когда любовник королевы Струензе, он же ее лейб-медик, вмешивается в дела государства… Вот докатились до чего, приходится бороться против лейб-медика… Да, говорят, она и не ограничивается только им одним… А, пусть себе тешится… Чем больше королева даст помощников этому Струензе, тем более надежды, что она охладеет к нему. Все это и королевские оргии приводят в ужас… Вот ребятишки, которых надобно бы посечь… Только Бог может спасти эту несчастную страну…»

Екатерина Алексеевна наконец взглянула в большое овальное зеркало и усмехнулась, вполне довольная собой: ей пока лишь чуть за сорок, она все еще хороша собой, вполне здорова, а дела империи, ей вверенной судьбой, идут вполне сносно, особенно удачным был только что минувший 1770 год, год Кагула и Чесмы… Слухи о моровой язве в Москве, конечно, встревожили ее, но она вполне уверена была, что твердый и распорядительный главнокомандующий древней столицы Салтыков вполне справится с грозящей опасностью и предотвратит ее. Справился же Румянцев и не допустил эту заразу в армию, были лишь единичные случаи… Так будет и в Москве…

Как обычно, до обеда она принимала секретарей, министров, членов совета, потом гуляла по Эрмитажу. Вечером играла в карты, а на следующий день написала письмо Фридриху, которое она не успела написать 19 января.

«Государь, брат мой, так как вашему величеству я обязана удовольствием, какое доставило мне пребывание в этом городе принца, вашего брата, то я не могу видеть отъезжающим его королевское высочество, не поблагодарив искренно ваше величество за то, что вы соизволили согласиться на это свидание, которого я желала и которое доставило мне столь великое удовольствие. Отменные чувства дружбы и высочайшего почтения и уважения, какие я питала к вашему величеству и ко всем тем, кто принадлежит вам, скрепились, смею сказать, еще более чрез свидание с принцем, присоединяющим к высоким добродетелям чувства искреннейшей дружбы к вашему величеству, и чрез непрерывные удостоверения, повторенные им о дружбе ко мне вашего величества…» – писала Екатерина II.

Одновременно с этим Екатерина направила прусскому королю еще одно письмо, в котором изложила свое отношение к мирным переговорам с Портой со всей откровенностью. Она напоминала о непременном условии: не соглашаться ни на какие переговоры о мире, пока ее министр Обрезков не будет освобожден и возвращен в Россию. Порта не обращает внимания на это требование. И напрасно. Она согласна на конгресс только при этом условии. Явно несправедливо была начата против России война, Бог благословил русское оружие, дав ей великие победы, а она не требует для империи никаких приличных приобретений. Обе Кабарды и область Азовская суть земли, неоспоримо ей принадлежащие. Это ничуть не увеличит могущество России, как и не уменьшило его, когда были отделены от нее, став пограничными областями. Эти владения могут послужить лишь для охраны жилищ ее подданных от набегов хищников и разбойников. Эта страна, населенная несколькими тысячами семейств, не приносящая никакого дохода, представляет древнее владение России и по праву должна принадлежать ей. А свободное плавание в Черном море – нормальное состояние мира между народами. И если Россия до сих пор не пользовалась этим правом, то лишь потому, что потворствовала варварским предрассудкам Порты из любви к миру. А раз этот мир Порта нарушила, то с этим предрассудком должно быть покончено: Россия имеет естественное право на Черное море. Так что остается одно непременное требование – Валахия и Молдавия должны остаться независимыми, как и было прежде. И тогда все решится само собой. Говорят, что с поражением Турции и установлением «худого» мира для нее нарушится равновесие Востока. Но разве это равновесие справедливо, если границы турецкого владения простираются за Днестр? И что тут несправедливого, если эти самые границы будут отодвинуты к Дунаю?

Екатерина II настаивала и на еще одном непременном условии мира с турками – на восстановлении независимости татар. Целый народ добивается своего естественного права быть независимым, и она не может отказать этому народу в своем пособии. И восстановление этого естественного права татар не может уменьшить могущества Порты, как и не прибавит к могуществу России. Единственное, чего она добивается, заключается в том, чтобы обеспечить как можно лучше границы свои против всякого нападения Турции.

Направляя это письмо, Екатерина выражает надежду, что все изложенное останется пока между ними и не станет известно ни в Константинополе, ни в Вене. Потом, когда дело дойдет до конгресса, она вместе с Паниным предоставит разработанные более детально условия мира с Портой.

Екатерина II надеялась на мир, но так не скоро сбудутся ее надежды.

Глава 6
Запоздалое падение Журжи

Первые месяцы 1771 года не доставляли особых беспокойств фельдмаршалу Румянцеву. Жизнь в Яссах наладилась и пошла по обычному своему руслу армейских будней. Некоторые генералы и офицеры были отпущены для лечения и отдыха после изнурительной летней кампании. Но оставшиеся по-прежнему не знали покоя и отдыха и в зимнее время. Военно-походная канцелярия главнокомандующего работала с полной нагрузкой, принимая рапорты, составляя донесения и другие важные государственные и военные бумаги, направляемые в десятки различных мест огромной державы Российской. Около здания штаба армии постоянно толпились дежурные офицеры, ординарцы, курьеры… В любую погоду жизнь здесь, как говорится, била ключом.

Неусыпной деятельностью отмечена в эти дни и жизнь Румянцева. Казалось бы, зимняя пора давала ему время для отдыха после походов, стычек и сражений. Так и поступали многие генералы и офицеры, отпросясь в свои деревни, для лечения на воды, в Петербург и Москву для развлечений. Но этот традиционный порядок ведения войны был противен деятельной натуре Румянцева. Еще в битве под Кольбергом он поломал его, лишь в декабре, в стужу, закончив победой свои действия. Понятно, масштаб деятельности под Кольбергом и здесь совсем иной: там он командовал корпусом и стремился овладеть одной крепостью, а здесь ристалище раскинулось на сотни верст, и он должен направлять многих подчиненных начальников. И тут необходимо уже совсем иное искусство…

Нет, Румянцев не может жаловаться на то, что ему не подчиняются. В своих войсках он признанный вождь, победитель оттоманов. Но это не снимает с него долга ныне заниматься повседневными, будничными делами армии.

С первых же дней пребывания в Яссах Румянцев столкнулся с такими упущениями, о которых даже не мог предполагать. На той стороне Прута положение в Молдавии ему представлялось более устойчивым и надежным. По уверению очевидцев, все христианское население чуть ли не восторженно воспримет свое освобождение от турецкого ига, вольется в ряды борцов против Порты, сформирует отряды добровольцев и вместе с русскими поведет борьбу. А все оказалось сложнее, противоречивее, тоньше. И чем больше Румянцев вникал в обстоятельства, тем яснее понимал, как много еще нужно сделать, чтобы достичь взаимопонимания между русскими, молдаванами и валахами. И получалось так, что даже прежние его предложения остались невыполненными то ли из-за преждевременной смерти генерала Штофельна, не приведшего дела в должный порядок, то ли из-за коварства и алчности членов местного правительства, ради собственной корысти управлявших делами народными. Пришлось Румянцеву дать отставку генерал-майору Черноевичу и отпустить его в Россию, а на его место назначить генерал-майора Ржевского.

Пусть им недовольны здешние бояре, но Румянцев знает теперь, почему они недовольны: он строго исполняет свои обязанности. А без этого нельзя обходиться с молдавскими чинами. Они привыкли к турецким обычаям необязательности и бесконтрольности, так что любая строгость и порядок вызывают у них ярость и негодование.

Всем отдых, а у Румянцева не иссякали заботы и тревоги. Вот только сейчас, 3 марта 1771 года, он может вздохнуть с облегчением: наконец-то генерал-аншефу Олицу удалось взять крепость Журжу. С неподдельной радостью встретил он вчера генерал-майора князя Трубецкого, привезшего ему такую приятную весть. И вот он торжественно возносит Богу молитвы с пушечной пальбой. И сия знаменитая победа послужит славе русской армии и укрепит дух ее. Румянцев не замедлил поздравить Олица, генералов, офицеров и всех участников, проявивших ревность в сем подвиге. А главное – ходатайствовал о высочайшей милости императрицы ко всем отличившимся в этом деле. А что касалось его, то он не замедлил наградить их в той степени, в какой дозволялось ему.

Приятна весть о совершенном изгнании неприятеля из Журжи, но если уж быть до конца честным перед самим собой, то немало и удивительного можно отметить во всем этом деле. И прежде всего то, что генерал Олиц не доложил ему ни о походе своем к Журже, ни о первых своих действиях пред стенами оной. Если б Румянцев узнал обо всем этом, то указал бы генералу Вейсману употребить свой корпус для отвлечения неприятеля. Да и вообще всякое действие подчиненных ему, как главнокомандующему, должно быть известно. А сколько Румянцев прежде теребил генерала Олица, взывая к более активным действиям сразу же после того, как он принял от Гудовича команду над корпусом в Валахии… Еще в начале декабря прошлого года Румянцев требовал от Олица принять меры к захвату города Крайова и очистке от турок всей Западной Валахии. Одновременно с этим необходимо активизировать свои действия против Журжи, захватить ее и таким образом взять под контроль весь левый берег Дуная. Но генерал Олиц больше трех месяцев медлил с посылкой войска к Журже, не воспользовался поражением неприятеля в Бухаресте, дал ему опомниться и подготовиться к отражению возможной атаки. И вот Журжа взята, вроде бы радостно, еще одна победа русского оружия. Но Румянцева раздражала медлительность его подчиненных. Вот и теперь, анализируя действия Олица за последние три месяца, он испытывал кроме удовлетворения горечь и досаду. «Ведь у него было достаточно сил, чтобы послать деташемент на овладение Журжею. Познанные в битвах опыты должны были подсказать ему, что если неприятель лучшие свои крепости не мог удержать, то сию крепостицу вряд ли бы вознамерился защищать, стоило только пойти смело… Там, где мы так поступали, везде брали верх. А опытный генерал все требовал доставки артиллерии, как будто не понимал, что в декабре, когда стояла дождливая погода, невозможно было доставить ни артиллерийские орудия, ни припасы к оным… Далеко, грязь несусветная, зябко… Однако послал к нему старых вооруженных солдат, а сверх того, амуниции на тысячу человек для прибывающих рекрутов… Поиск на Журжу и очищение берега дунайского как можно далее и как можно скорее – вот задача, которую можно было выполнить еще в декабре. Помнится, прибыл в середине декабря подполковник граф Миних и доложил, что войска, введенные в Валахию для распространения своих завоеваний, стоят без всякого действия. И никакого объяснения своему бездействию предводитель корпуса не мог дать. Смехотворно его объяснение, что видели неприятельский разъезд около монастыря Комин… Ну и что же? Нужно было направить войска вслед за этим разъездом, дабы оградить себя от действий турок с этой стороны. Еще Гудович мне писал, что мог бы взять Журжу, теперь же пришли новые полки, сил стало больше, а Олиц все бездействовал, чего-то опасаясь. Как странно все-таки назначать командиров по старшинству, следовало бы по таланту.

Тогда же Гудович взял бы Журжу, и не было столько с этим излишних хлопот. Настоящий полководец должен не только знать, как победить неприятеля, но и уметь своими победами воспользоваться. Если б Олиц использовал время и обстоятельства своего положения и сразу бросил на Журжу достойный деташемент, а не такое малое число… Ну что такое батальон егерей подполковника Фабрициана, ни страху не наносит неприятелю, ни пользы нашим войскам, лишь одно беспокойство за его судьбу…»

Румянцев много раз посылал ордера Олицу с требованием взять Журжу (историки подсчитали, что таких предписаний было девять!), но Олиц все медлил с решительными действиями и упустил подходящий момент, не сумел воспользоваться выгодными обстоятельствами. Дело дошло до того, что небольшие неприятельские партии проникали в тыл русского корпуса, чтобы узнать его расположение. Получив такое донесение от браиловского коменданта полковника Борзова, Румянцев возмутился наглости турок, которые могут беспрепятственно действовать в тылу армии, но еще больше удивляла его бездеятельность опытного генерала Олица… Странный генерал… Впрочем, что ж тут странного, просто старый генерал, привык действовать по старинке, по отжившим схемам фельдмаршала Миниха и ему подобных в Европе. Все искал причины отложить взятие Журжи. Ссылался на малочисленность людей в полках. «Сия жалоба, – думал Румянцев, – сделалась всеобщей, но разве они не видят, с каким числом солдат мне самому вести войну приходится?»

Или вот другая причина бездействия Олица. Дескать, для взятия Журжевской крепости необходимы мортиры. Неужто не понимает опытный генерал, что сие оружие наиболее потребно, чтоб оным разрушать крепкие своды в погребах или магазинах? А в Журже нет подобных зданий. Видевшие тамошний замок говорят, что он стоит в сорока саженях от берега, так что вполне можно было обойтись одними пушками… Упустил выгодный момент, а турки не сидели сложа руки, воспользовались бездействием русских в Валахии и возвели новые укрепления. Теперь же взятие Журжи обошлось русским двойной ценой. А сколько раз Румянцев в ордерах к Олицу указывал ему, чтоб не упустил момент! Но нет, не воспользовался, тянул время, выставляя все новые причины своей медлительности, или вовсе не уведомлял о своих действиях, что, естественно, приводило в ярость фельдмаршала, которому совершенно непонятно было такое отношение к делу. Румянцев отчетливо понимал всю важность Журжи: раз крепость в руках неприятельских, то русские не могут утвердиться на берегу дунайском. Более того, чем больше русские медлили со взятием этой крепости, тем больше возникало трудностей для ее овладения, и турки до того осмелели, что и сами начали действовать на левом берегу Дуная. А это нарушало планы Румянцева…

…В конце января 1771 года Румянцев понял, что третьей кампании не избежать: султан не согласился с предварительными условиями мира, которые предложила ему Екатерина. А это означало, что нужно разрабатывать план действий целой армии. Для этого же следовало предугадать возможные действия неприятеля. И Румянцев поставил себя на место неприятеля и тщательно продумал план кампании за турок.

Он наметил три возможных варианта будущих действий турок. Первый: высадив пехоту на берег Черного моря, а конницу переправив через Дунай на левую сторону Прута, начнут отбирать у них завоеванные крепости Аккерман, Килию и Бендеры, чтоб тем самым помешать наступательным действиям второй армии в Крыму. Второй: переправившись через Дунай, основные силы свои бросят в Валахию, чтобы опустошить этот богатый край, затруднить действия русских войск и помешать развитию их добрых отношений с молдаванами и валахами, снова подчинить их своему магометанскому игу. Третий: турки, напуганные поражениями прошлого года, ограничатся оборонительными действиями, стремясь лишь к защите противоположного берега Дуная.

В предвидении возможных действий неприятеля Румянцев и расположил свою армию, разделив ее на три корпуса, так чтобы пресекать попытки неприятеля форсировать в том или ином месте Дунай, а затем перенести действия на его левый берег.

Разрабатывая план кампании, Румянцев большую роль отводил второй армии, действия которой в прошлом году вызывали много нареканий. Польза общего дела, думал Румянцев, требует, чтобы обе армии действовали в согласии, помогая друг другу. Поэтому вторая армия заблаговременно должна начать движение за реку Днестр, не дожидаясь, когда река разольется, как в прошлом году.

Но за Днестр второй армии идти не пришлось. Русское правительство решило направить ее на Перекопскую линию, «а потом, по своему усмотрению, и на самый Крым с содействием, сколько будет возможно, Азовской флотилии». Вице-адмиралу Сенявину было предложено, «чтоб он для опознания плавания старался, во-первых, дабы два судна могли пройти из Азовского в Черное море, и чтоб он содействовал с остальными в поисках сухопутных войск». Румянцеву же предписать, что действия его армии «предоставляются собственному его предусмотрению, учреждая оныя на сей стороне реки Дуная до Ольты, так, чтоб… воспретить неприятелю переход с своей стороны за Дунай, на ту же сторону сей реки посылать разве только некоторые партии, если иногда он за надобно найдет; при всем том, однако ж, свободнее оставить ему руки воспользоваться возможным при удобном времени и случае».

Такое решение принял Государственный совет после обсуждения проекта будущей кампании, который представил граф Григорий Орлов. Решение было одобрено и Екатериной II. Главное, что устраивало Румянцева в этом решении, так это предоставление ему полной самостоятельности.

Скорее всего, активные поиски за Дунаем развернутся лишь в следующем году, если мирные переговоры не начнутся к тому времени. А текущий год будет подготовительным. И столько нужно успеть сделать!

Так, уже в январе он приказывает провести полную разведку Дуная, в точности узнать, где фарватер для прохода судов и где следует иметь пристани. Для этого – отыскать способных к тому людей и расспросить местных жителей. Но это лишь полдела. Предстояло сражаться на Дунае, а для этого необходимо самим строить речные суда.

Румянцев видел невероятные трудности, которые возникнут при этом. И прежде всего потому, что сам он знал в этой науке лишь первые правила теории. Так что пришлось ему довериться присланному из Петербурга капитану морской службы Нагаткину. И уж дело морского департамента определить количество нужных судов, способы построения флотилии.

А флотилия неприятельская производила внушительное впечатление. По Дунаю издавна производились торги чуть ли не всей Европы с Царьградом и другими местами. Более тысячи купеческих судов ежегодно проходили здесь. К ним необходимо добавить и военные суда, с помощью которых турки осуществляли контроль в завоеванных ими странах. Да и на многих купеческих судах имелись пушки и другое военное снаряжение.

Румянцев сомневался в том, что возможно за один год создать флотилию, способную противостоять турецкой, многочисленной и хорошо вооруженной. «Но есть ли, однако ж, и неудобность одолевать надобно, – писал он в реляции Екатерине II 15 марта 1771 года, – то заблаговременно нужно, чтоб сюда прислать потребное число всех чинов, знающих морскую службу и строительство флота, не меньше и определить снабжение всеми к тому потребами, ибо из здешних ее жителей совершенно знающие сему делу не находятся. Бедствия военные, а заразительная болезнь и того более, здешний край подвергнули во многих местах опустошению в людях».

Но если Румянцев соглашался, что строить речную флотилию необходимо, преодолевая все возникающие при этом препятствия, то решительно возражал против прожектерских настроений графа Орлова, предложившего выделить сорокатысячный корпус из армии Румянцева для похода на Царьград. «Легкой, видно, кажется сия кампания из Петербурга, – размышлял Румянцев, получив сведения об этом проекте графа Григория Орлова. – Построить за один год речную флотилию, переправиться через Дунай, дойти до Варны, оттуда водным путем перебросить корпус к Царьграду и штурмовать его… Понятно, что, кроме победы русских, другого исхода при этом штурме не предполагается. Только победа! И уж ясно, что после этого турки будут умолять о мире, который их сиятельство благосклонно подпишет на выгодных для России условиях. А стареющий фельдмаршал Румянцев брюзжит и возражает против столь блистательного и победоносного похода. И буду возражать! Согласиться с этим – просто погубить все дело! А может, их сиятельство граф Орлов не так уж опрометчив и глуп?.. Ведь эту мысль о походе он высказал еще тогда, когда мы не овладели Крайовом и Журжей, не приобрели всех пространных завоеваний, что имеем теперь на берегу дунайском. При этом за первое правило поставлял он, предопределяя сию экспедицию, что прежде всего необходимо усилить армию как числом, так и способностью для исполнения его блистательного замысла. Вроде бы и прибавили в сию армию шесть полков из второй, вроде бы определили к нам 20 тысяч рекрутов. Но рекрутский набор только начинается, а шести полков прибавки не хватит и для гарнизонов, коими должен я снабдить завоеванные крепости в такой пропорции, чтоб они могли по крайней мере воспротивиться на первый случай неприятельским покушениям. Вряд ли стоит объяснять петербургским воителям разницу в способах ведения войны наступательной и оборонительной. Даже всемилостивейшая государыня изволит знать различные свойства одной пред другой. Полководец, ведущий свои действия по правилам войны наступательной, прежде всего имеет главный пункт атаки и к оному устремляет все свои силы, поелику одолением сего пункта сразу достигает желаемого. Но в оборонительной войне нельзя взять предмет такого равновесия, ибо тут потребны на все части и силы и внимание по отражению поисков неприятельских. Сие есть мое настоящее положение, в этом году мне предназначено вести войну оборонительную, сохраняя отвоеванные земли. И в этом случае я должен соразмерять число моих сил с великим пространством объятой земли, которую должно защищать, дабы снова не попали под турецкое иго местные жители, уповающие на щит оружия своих братьев по православной вере. А если не обеспечить потребной стражей и ополчением отвоеванные крепости, то их следует разорить, иначе они могут достаться неприятелю.

В Петербурге легко и просто рассуждать и строить планы. Они там подсчитывают только на бумаге… И вроде бы не знают, что и наступающая кампания 1771 года принесет довольное оскудение и убыль в людях, ежегодно бываемые в армии по естественным законам своего бытия… Нет, невозможно отделить от моей армии корпус в сорок или тридцать тысяч за Дунай на овладение Царьградом. Если отделить такое число, то что останется на здешней стороне для ее защиты и для поддержки оного корпуса? Если хотят всерьез предпринять такую экспедицию, то армию следует удвоить, а не подкреплять ее шестью полками и после этого надеяться отделить от армии корпус для похода на Царьград. Лучше бы подумали о том, как оградить покушения турок со стороны крепости Очаков. Гарнизон сей крепости турки, естественно, усилят и могут смелее действовать как против второй армии, так и против моей, если мы начнем свои действия за Дунаем… Вот здесь-то необходим достаточный деташемент для стражи их поисков против нас…»

Все большее внимание Румянцева привлекал молодой генерал-майор Григорий Потемкин, сменивший Кречетникова на посту предводителя отдельного корпуса, действовавшего в районе Крайова, за рекой Ольтой. Корпус занимал важное положение между крепостью Турно, все еще остававшейся в руках турок на левом берегу Дуная, и сильной крепостью Виддин, в которой сосредоточивались обычно большие силы турецкой армии для перехода через Дунай. Оказаться в окружении турок – опасное положение, и Румянцев внимательно следил за всеми событиями, которые происходили в той стороне, на правом фланге его армии. Тем более по всему чувствовалось, что генерал-аншеф Олиц не справляется с возложенными на него предводительскими обязанностями, слишком много случаев нарушения дисциплины наблюдалось в его корпусе, слишком медленно и с какой-то непонятной натугой исполнял этот генерал предписания. Все это было непонятно Румянцеву и раздражало его.

Глава 7
Жажда успеха

Не только фельдмаршал Румянцев был недоволен медлительным движением русской армии в Валахии. Честолюбивый, горящий жаждой успеха молодой генерал-майор Григорий Потемкин тоже возмущался тем, что генерал-аншеф Олиц не проявлял инициативы в борьбе с турецкими войсками. А ему так хотелось отличиться, стать заметным, чтоб весть о его подвигах дошла до Петербурга и отозвалась хоть чуточку в сердце государыни. Он не сомневался в том, что она выделила его из толпы стоящих у трона. И дело не в росте и прекрасной наружности. Таких много и в гвардии, и среди штатских. Смекалка, находчивость, быстрый ум, необыкновенная память, проницательность, умение разбираться в людях, преданность Отечеству и престолу – вот что прежде всего отличало его. И Потемкин верил в свою звезду.

Рано оставшийся без отца, Потемкин вместе с матерью переехал в Москву, где сначала учился в учебном заведении Литкела в Немецкой слободе, а потом – в только что учрежденном университете. Уже в то время ему хотелось выделиться. Но как? То он мечтал скупить все дома за Яузой и построить огромное здание; то заявлял своим товарищам, что непременно станет архиереем или министром. Понятно, эти мечты вызывали лишь иронические улыбки – сыну бедного смоленского дворянина трудно было рассчитывать на достижение подобных целей. Правда, в Москве служил родственник матери Григорий Матвеевич Козловский, занимавший довольно высокий пост президента Камер-коллегии. Вот если бы он помог…

Григорий Потемкин рано распознал механику людских отношений: бедный родственник должен быть почтительным и услужливым. И он всячески помогал детям Козловского – и в учебе, и в будничной повседневности. А сам с увлечением изучал латинский и греческий языки, богословие, поэзию, классическую литературу, философию, страстно любил спорить, доказывать свою правоту. И одно время всерьез подумывал над тем, чтобы посвятить себя монашеской службе, и тщательно вчитывался в богословские книги. Но и увлечение богословскими проблемами его привлекало не само по себе, а как возможность быть первым и «командовать попами». Целыми ночами он просиживал за книгами, а иной раз его заставали спящим в библиотеке на бильярдном столе.

Эта увлеченность принесла первые плоды: за успехи в учебе университетское начальство наградило его золотой медалью. В числе лучших учеников он был направлен в Петербург, где удостоился чести быть представленным императрице Елизавете Петровне.

Блеск и роскошь петербургского двора пленили сердце честолюбивого юноши, и он окончательно решил пробиться к вершинам славы и богатства. Но как? Снова этот мучительный вопрос стал разъедать его душу. Он действительно мог бы стать ученым или монахом и достигнуть вершин на этом пути. Но каким долгим и мучительным казался ему этот тернистый путь! Только к старости он мог достигнуть такого положения, чтобы «командовать попами». А хотелось уже сейчас, сию минуту…

Он забросил занятия в университете, неожиданно срывался из дома, ходил по монастырям, часами беседуя с монахами о догматах веры. Полюбилось ему беседовать с архиепископом Крутицким и Можайским Амвросием Зертис-Каменским, о котором впоследствии напишут, что «Амвросий имел просвещенный ум; был чужд всякого суеверия и лицемерия; в обхождении со всеми учтив; к подчиненным строг, но правосуден; к высшим почтителен, к низшим снисходителен, к разным благосклонен, а в подавании милостыни бедным, особливо странным и пришельцам, был щедрым без тщеславия… судия нелицеприятный, любитель наук и покровитель учащихся; в дружбе искренен и в трудах неутомим…». Великолепно знал греческий и латинский языки, сам переводил богословские книги, занимался историей российской церкви. Но больше всего юного Потемкина привлекала его библиотека с редчайшими книгами, подаренная Елизаветой Петровной.

Не раз отец Амвросий благожелательно выслушивал честолюбивые мечтания Григория Потемкина, чувствовал томления искавшей выхода богатой натуры. И посоветовал ему пойти проторенными в то время путями быстрого восхождения к славе и успеху – стать военным и на этом пути дерзать. В то время шла еще война с Пруссией, и многие молодые люди сделали успешную карьеру на военном поприще. Вот как Петр Румянцев…

К тому времени Григорий Потемкин был исключен из университета «за нехождение». Узнав об этом, он снова пришел к преподобному Амвросию и высказал ему заветное желание отправиться служить в Петербург. Но где взять денег хотя бы на первое время? Мать, Дарья Васильевна, ничем помочь ему не могла. И Амвросий поддержал намерение юноши служить на военном поприще и дал ему пятьсот рублей.

Еще в 1755 году Григорий Потемкин, по дворянскому обычаю, был зачислен в конную гвардию, через два года получил чин капрала, а еще через два года – каптенармуса. Во время царствования Петра III обратил на себя внимание фельдмаршала принца Георга Голштинского, взявшего его к себе ординарцем. Но быстротечной оказалась карьера голштинского принца в России: она окончилась вместе с Петром Федоровичем. Хорошо, что Потемкин продолжал служить в конной гвардии, где многие чуть ли не открыто выступали в пользу Екатерины Алексеевны. И тут молодой честолюбец понял, что ему нужно делать, и примкнул к свите Екатерины, когда она, подняв мятеж против законного властителя, направлялась во главе гвардии в Петергоф.

Потемкин часто вспоминал счастливый эпизод, когда на него обратила внимание Екатерина.

…В гвардейском мундире, со шпагой в руке двигалась Екатерина на лихом коне во главе гвардии. Но отсутствие темляка на шпаге, замеченное ею, беспокоило ее. И на эту «мелочь» обратили внимание и другие, но никто не решался предложить ей свой темляк. Пришлось семнадцатилетнему Григорию набраться дерзости и, подъехав к ней, предложить ей свой, унтер-офицерский. Екатерина с благодарностью приняла темляк и продолжала свой путь. Разгоряченный конь Потемкина никак не хотел слушаться своего хозяина и продолжал идти рядом с конем государыни, а это было чрезвычайным нарушением придворного этикета. Но Екатерина улыбнулась, внимательно посмотрела на красивого унтер-офицера, ловко сидевшего в седле, спросила, как его зовут. А память у нее была превосходная… После смерти Петра III она узнала и о том, что среди стражников покойного императора, заточенного в Ропшу, был и Григорий Потемкин, стоявший, как рассказывали очевидцы, у дверей той комнаты, где скончался император.

Корнет, подпоручик, камер-юнкер, 2 тысячи рублей наградных, поездка в Стокгольм с известием о восшествии на престол императрицы Екатерины II, поручик, камергер, служба в Синоде, наконец, высокий чин секунд-ротмистра конной гвардии – вот ступеньки его пути возвышения при дворе. Но это не удовлетворило его. Он хотел большего, удача братьев Орловых, получивших, казалось бы, все земные блага, на которые могли рассчитывать выходцы из бедной дворянской семьи, не давала ему покоя. Он знал о слабости Екатерины II, неравнодушной к красивым сильным мужчинам. И, бывая при дворе, стремился любым путем обратить на себя ее внимание. Григорий Орлов как-то рассказал Екатерине о великолепном умении Потемкина подражать чужим голосам, и она пожелала убедиться в этом. И смеялась до слез, когда Потемкин, отвечая на вопросы, в точности скопировал ее голос, вплоть до тончайших оттенков.

Это свидание окрылило Григория, вдохнуло в него еще большую уверенность, что Екатерина неравнодушна к нему, что он ей нравится. По свидетельству очевидцев, он старался ловить ее взгляды, тяжело вздыхал при виде ее, давая понять всю безнадежность своей влюбленности, дожидался в коридоре дворца и, когда она проходила, падал на колени и, целуя милостиво поданную руку, успевал сказать комплименты, смысл которых был для нее совершенно ясен. Но в то время сердце ее было безраздельно занято красавцем Григорием Орловым, за которого она всерьез подумывала выйти замуж, – так она его любила.

Вскоре на эти воздыхания обратили внимание братья Орловы, не терпевшие соперничества ни в кулачном бою, ни в картах, ни в застольях, ни в любовных утехах. Они задумались над тем, как устранить со своей дороги вполне возможного соперника. Но тут «помог» им несчастный случай: настойчивый воздыхатель лишился глаза (разное говорят об этом в мемуарах). С ужасом увидел он свое обезображенное лицо. Почти полтора года молодой Потемкин не выходил из дома, погруженный в чтение книг не столько из-за природной любознательности, сколько чтобы отвлечься от своего несчастья.

Возвращение ко двору, последовавшее после этого добровольного затворничества, ничуть не обрадовало Потемкина: по-прежнему там царствовал Григорий Орлов, еще более вошедший за это время в силу. Потемкин затосковал… И начало войны с Турцией воспринял как избавление от тоски и возможность отличиться и обратить на себя высочайшее внимание.

24 мая 1769 года, находясь в ставке князя Прозоровского, Григорий Потемкин обратился с письмом к императрице, в котором изъявил желание «кровь пролить» для славы ее величества. «Сей случай представился в настоящей войне, и я не остался в праздности», – писал он.

Григорий Потемкин был произведен в генерал-майоры и провел несколько успешных самостоятельных операций против турок. На смелого, инициативного генерала обратил внимание Румянцев и после знаменитых своих побед при Ларге и Кагуле писал в реляции Екатерине II: «Ваше Величество видеть соизволили, сколько участвовал в действиях своими ревностными подвигами генерал-майор Потемкин. Не зная, что есть быть побуждаемому на дело, он сам искал от доброй своей воли везде употребиться. Сколько сия причина… преклонила меня при настоящем конце кампании отпустить его в С.-Петербург во удовольство его просьбы, чтобы пасть к освященным стопам Вашего Императорского Величества».

Но напрасно поспешил Потемкин в Петербург. Место возле Екатерины еще не освободилось. Братья Орловы крепко держались в Зимнем дворце. Свою чесменскую победу торжественно праздновал Алексей Орлов, прибывший со Средиземного моря и пышно встреченный царским двором.

Время Потемкина еще не пришло. И он с еще большей ревностью отдался воинской службе. Тем более, что Румянцев назначил его командовать отдельным отрядом, действующим за рекой Ольтой. Большое доверие оказал ему фельдмаршал. И Потемкин старался оправдать это доверие. Тем более, что у него возникла определенная надежда, потому что вернулся в армию он не с пустыми руками. «Вручителя сего, господина генерал-майора Потемкина, я Вам рекомендую как человека, наполненного охотою отличить себя… – писала Екатерина II фельдмаршалу Румянцеву 23 ноября 1770 года «в собственноручном письме». – Также ревность его ко мне известна. Я надеюсь, что Вы не оставите молодость его без полезных советов, а его самого без употребления, ибо он рожден с качествами, кои отечеству могут пользу приносить…»

В том же письме Екатерина II от всего сердца поздравляла Румянцева «с занятием города Браилова».

Потемкин знал о благоволении к нему императрицы и ловил каждый случай, чтобы доказать, что он действительно «рожден с качествами, кои отечеству могут пользу приносить».

Румянцев, назначив его командующим корпусом, предписал ему спешно ехать в город Крайов и приступить к немедленному осуществлению обширного замысла главнокомандующего. Прежний командующий корпусом генерал-майор Кречетников был подвержен болезненным припадкам, и потому многое им упущено. И Потемкину предстояло в полной мере проявить свои организаторские способности.

Прибыв к корпусу, он убедился в том, что действительно местные жители готовы «ратоборствовать против турка», как говорил Румянцев, и отдал распоряжение формировать отряды арнаутов.

«Не так уж много арнаутов в корпусе, но лиха беда начало, потом будет больше, – удовлетворенно размышлял Потемкин, получив очередное донесение об арнаутах. – Как прозорлив фельдмаршал: действительно сей народ храбр и при державе цесарской был отличных способностей для военного дела. Не угасла в нем и природная вера, как турки ни отваживали его от имени Христова. Конечно, больше тридцати лет прошло, как Крайовский банат* отошел по Белградскому миру от Австрии к Турции, и многое здесь изменилось, но воинственный дух в народе трудно истребить… Не так уж много пришлось употреблять способов, чтобы привлечь их к военному ремеслу… Ласковое обращение с ними, обещание воздать по заслугам каждому. А цель у нас должна быть одна – победить турок».

Потемкин занимал обширный дом, в котором разместилась вся его штабная канцелярия. Слуги, ординарцы, флигель-адъютанты – все были под рукой. Стоило шевельнуть, как говорится, пальцем – и любой из них готов был тут же выполнить поручение молодого генерала. Все знали о его честолюбивых замыслах, о его связях при дворе и побаивались его. А он не очень-то распространялся о своих неудачах, больше говорил о встречах в Зимнем дворце, о веселых куртагах, беседах, точно копируя каждого из власть имущих…

Но это не мешало ему реально оценивать складывающуюся обстановку: «Вот фельдмаршал призывает воспалить сердца народные к единодушию с нами, причем не только в стране Крайовской, но и за рекой Дунай, у болгар, сербов и прочих племен веры православной. Но как вдохнуть в них надежду на покровительство и милосердие ее императорского величества? Если б действительно можно было послать за Дунай верных эмиссаров, которые могли б безбоязненно внушать местному населению мысли о скором их избавлении от нечестивого ига магометан, о скорейшем вторжении туда победоносного оружия русского… Надобно найти эмиссаров, способных к военному делу, чтобы они разузнали, в которую сторону знаменитее турки обращают и войско, и все приготовления свои. Как велика их армия и чем они располагают для будущих действий против нас?..»

Потемкин оказался в трудном положении: с одной стороны, фельдмаршал Румянцев полностью передал ему командование корпусом, но одновременно с этим он должен обо всем докладывать генералу Олицу, «как в том краю полному командиру». А старческая медлительность Олица со всей категоричностью юности отвергалась Потемкиным. Такая раздвоенность порой угнетала его, но не надолго – желание действовать побеждало все сомнения, слабости, восполняло нехватку опыта командования столь большими соединениями.

Узнав о взятии Журжи, Потемкин понял, что вскоре действия корпуса Олица будут перенесены к крепости Турново. Это единственное место на левом берегу Дуная, которое все еще оставалось за турками. А фельдмаршал Румянцев поставил главнейшую задачу армии – очистить весь левый берег от неприятеля.

Потемкин не раз посылал небольшие отряды на разведку и из их донесений понял, что турки всерьез взялись за укрепление Турново, вовсе не собираясь покидать этот важный для них стратегический пункт. Более того, сосредоточивают свои силы вверх по Дунаю для того, чтобы, перебравшись на левый берег, совершить нападение на его корпус в районе Крайова.

Потемкин в донесениях Румянцеву обращал внимание на движения больших турецких отрядов вверх по Дунаю, об их попытках перейти на левый берег реки. И тот приказал генералу Олицу выделить Потемкину на усиление пехотный полк, батальон егерей и батальон гренадер. «От отделения такого не оскудеет ваш корпус, – писал фельдмаршал генералу Олицу, – ибо сверх того, что вы можете из внутренних своих постов, которые я вам писал, подвинуть на Дунай, заменить сию убыль, еще вы тем беспечнее останетесь, когда ту часть своей команды, которая ближайшею приходит по положению к лицу неприятеля, приведите в состояние, надежное сопротивляться оному и отвлекти вопреки показанием наступления, ежели бы оной и на ваш край восхотел покуситься».

И это подкрепление Румянцев дал Потемкину не только для защиты, но и для того, чтобы быть готовым к перенесению «оружия нашего на супротивный берег Дуная», чтоб не дать покоя неприятелю.

Но если б только Румянцев давал указания, а то и генерал Олиц пытался руководить действиями Потемкина, что не всегда служило пользе дела. В начале марта он направил корпус к Турново, но потом, узнав, что неприятель скапливается в большом количестве на том берегу Дуная, снова вернул Потемкина в Крайову. А ведь и без этих пустых движений было ясно, что как только корпус уйдет из города, так сразу неприятель воспользуется ослаблением этого места и устремится сюда.

И естественно, Олиц, вернув Потемкина на прежний пост, приостановил свои наступательные движения против крепости Турново, расположенной как раз при впадении Ольты в Дунай. А как быстро можно было б, двинув с двух сторон на крепость войска, овладеть ею! Но Олиц опять промедлил.

Глава 8
Письмо императрицы

21 марта 1771 года Румянцев получил рапорт от Потемкина, в котором сообщалось о наступлении на Крайов больших неприятельских сил. На этот случай фельдмаршал предлагал «оттуда уклониться в места безопасные, каковые суть тамошние горы, дабы, усмотрев потом удобность, воспользоваться лучшим авантажем над неприятелем с слабой его стороны…».

Румянцев предвидел эти действия турок и еще до рапорта Потемкина направил к нему подкрепление из Бухареста. Турки проявили обычную военную осторожность, стянув свои силы туда, где легче всего можно было форсировать реку. «Турки не могли не догадаться, что мы хотим перейти Дунай, а переход нигде так не удобен, как в том краю, где река уже, – размышлял Румянцев, составляя очередной ордер Потемкину. – Натурально посему турки и должны обратить к той стороне свое внимание. Но чтоб все их силы против Потемкина двинулись в сию уже пору, как он доносит, того еще неприметно. Откуда им взяться, если по всему супротивному берегу Дуная везде видим непременно пребывающие по-прежнему их войска? Ну а если его сведения достоверны? И в этом случае можно с честью выйти из трудного положения… Не подвергая свой корпус явной опасности, отойти и расположиться в удобном месте, используя горы, лощины, овраги, лес, а потом, выбрав время, неожиданно ударить по неприятелю. Ну а уж если действительно великое число турок устремится на этот берег и землю Крайовскую, Потемкин может перейти обратно Ольту и соединиться с корпусом Олица для того, чтобы тем надежнее оградить от дальнейших покушений завоеванные места… Но тут встает другой вопрос… При отступлении необходимо упредить неприятельскую корысть и вывезти оттуда все, что только можно, а главное – самих жителей. Но не насилием их принуждать, а внушениями преклонять их добрую волю».

Румянцев вспомнил, как не раз уходили русские войска с завоеванных территорий, и горько ему стало от этого. «Надо напоминать жителям о том, что делают турки с теми, кто остается… И если мы что-либо вывозим оттуда, то сие чиним для их же добра, дабы отнять у неприятеля способы утвердиться в той земле. Пусть со всеми своими пожитками на какое-то время и сами удалятся оттуда… Ну а уж если не захотят вместе уходить, то не чинить при выступлении тамошнему народу никаких озлоблений, ни ограблений, ни пожогов, никаких насилий, соблюдая при этом всю строгость военной дисциплины…»

Вскоре донесение Потемкина о сосредоточении на правом берегу превосходящих сил неприятеля подтвердилось. Турецкие войска нацелились на Крайовский банат сразу с трех сторон – из Виддина, Орсова и Кладова. Понимая всю опасность создавшегося положения, Румянцев предписал генералу Вейсману атаковать противоположный берег Дуная в районе города Тульчи и таким образом отвлечь крупные силы неприятеля.

Генерал Вейсман с небольшим отрядом вышел 23 марта из Измаила и на заранее подготовленных судах отправился к Тульче. Через несколько часов достигли мыса Четал, миновали устье речки Сомовы и высадились на неприятельский берег. Но подойти к крепости незамеченными не удалось. Как только гренадеры двинулись через тростник, плотной стеной стоявший перед крепостью, турецкий пикет заметил их и, предупредив выстрелами своих, ускакал. Нечего было уже рассчитывать на внезапность атаки, а в крепости было около тысячи человек гарнизона. Вейсман, храбрый и мужественный генерал, много раз уже отличавшийся в сражениях, заколебался: стоит ли ввязываться в кровопролитный бой в этот раз, если не уверен в его исходе? К тому же гарнизон Тульчи может быть усилен через несколько часов: Исакча и Бабадаг совсем недалеко, а там находятся основные силы турок. Но другого раза просто может не представиться: турки удвоят предосторожности и не дадут прорваться даже сюда, под стены крепости. А сейчас, если и не застали их врасплох, то не успеют они собрать все свои силы для отражения атаки…

И Вейсман решил продолжать атаку. Разделив на две колонны свой деташемент, он приказал овладеть батареями, охранявшими подступы к крепости. Прозвучавшие в Тульче три сигнальных выстрела лишь прибавили скорости колоннам, стремительно двигающимся с разных направлений к одной цели – уничтожить батарейные посты и прорваться к крепости. Пушечный и оружейный огонь неприятеля не остановил гренадер, почти одновременно ворвавшихся на батареи. Пятнадцать пушек стали трофеями энергичных гренадер Вейсмана и генерал-майора Озерова, возглавившего вторую колонну…

Но в это время турки бросили на русских свою конницу. Оставив небольшой заслон, Вейсман с основными силами стремительно пошел на крепость. С другой стороны вел гренадер генерал Озеров. Выбитые из домов предместья, турки бросились к замку, все еще надеясь на свою конницу, пытавшуюся прорваться сквозь малочисленный заслон и ударить в тыл русским колоннам. Но меткая пальба всякий раз заставляла их откатываться назад к горной гряде, окружавшей Тульчу. Тем временем гренадеры во главе с храбрым премьер-майором Пеутлингом ворвались на четыре батареи, стоявшие около каменной мечети, и овладели четырнадцатью пушками. В мечети, где скрылись турки, разгорелся рукопашный бой. Более ста турок было убито, и тридцать взято в плен. А конница, не раз предпринимавшая свою излюбленную атаку со всех сторон, была отражена метким огнем. Но замок взять так и не удалось. Большая часть турецкой пехоты отступила к Бабадагу.

Утром следующего дня, когда задача в основном была выполнена, Вейсман приказал отходить в Измаил. К тому же на Дунае со стороны Исакчи показались семь судов, по дороге спешили турецкие подкрепления. Неприятельская конница чутко продолжала следить за действиями русских.

Вечером 24 марта отряд Вейсмана возвратился в Измаил с греками и молдаванами, опасавшимися оставаться в Тульче.

Получив рапорт от Вейсмана, фельдмаршал Румянцев подумал, что удачный поиск на Тульчу смешает планы турок и они откажутся от попыток переправиться на левый берег Дуная со стороны Виддина, Орсова и Кладова, чтобы угрожать своими активными действиями в Крайовском банате и Восточной Валахии. Во всяком случае, он надеялся, что после этой экспедиции неприятель вынужден будет поделить свои силы и перебросить из Виддина в Тульчу часть своих войск. И в реляции от 30 марта Румянцев, высоко оценивая действия Вейсмана и личное его мужество, писал Екатерине II: «В заключение осмеливаюсь, всемилостивейшая государыня, просить… удостоить знаком, каковым благоугодно Высочайшей Вашей Милости, генерал-майора и кавалера Вейсмана, так он между генералами отличает себя искусством и усердием в службе, показав тому отменные опыты в произведенной собою экспедиции на супротивный берег Дуная».

Перед началом кампании этот успех имел большое значение для всего войска. А потому Румянцев оповестил всю армию о поиске Вейсмана для того, чтобы вдохновить солдат и офицеров на большие дела. Пусть армии отведена роль вспомогательной, как и в прошлом году. Но охрана огромной завоеванной территории тоже требовала больших усилий и воинского искусства. Наверняка в этом году турки попытаются отобрать у русских завоеванные ими в прошлом территории. Всю зиму они готовятся к кампании всерьез, сосредоточивая в Виддине до 80 тысяч войска, в Никополе до 20 тысяч. Идут войска из Боснии, готовятся к отправке 300 кораблей с войсками в Константинополе. И вся эта громада обрушится на левый берег Дуная, где на больших расстояниях друг от друга разбросаны несколько корпусов армии Румянцева.

От перебежчиков, из допросов пленных, от казачьих постов, которые постоянно наблюдали за передвижениями неприятеля, Румянцев знал, что военной мощи турок нанесен крепкий удар в прошлом году. Мало кто из пленных хотел воевать, все мечтали о мире. Женщины в Константинополе как-то окружили султана, проезжавшего верхом по столице, умоляя его окончить войну поскорее: тошно и скучно им без мужей, отцов, сыновей, братьев. Такое неповиновение в другое время было бы строго наказано, а тут султан ничего не мог сделать.

Румянцев видел, что турки пытаются нападать на левый берег, но все их поиски не увенчивались успехом еще и потому, что главной целью этих разрозненных нападений был грабеж. Не воинскую доблесть показать, а хоть что-нибудь урвать. А потому при первых же стычках они отступали не раздумывая, даже если вдвое превосходили русских по численности.

Беспокоил Румянцева корпус Олица, который должен был взять Турново, единственное место на левом берегу, где турки, сосредоточив 6 тысяч войска, сохраняют твердое намерение отстоять свою крепость. Генерал Потемкин двинулся было к Турново, но турки, узнав об этом, напали на местечко Чернец, взяли в плен прапорщика гусарского полка Требинского, убили двенадцать арнаутов и сожгли местечко. Распространившееся известие о нападении больших сил неприятеля на Кранов со стороны Орсовы и Чернеца было вполне реальным, а потому генерал Олиц велел Потемкину возвращаться в Крайов.

Такое топтание на месте не нравилось Румянцеву, и он приказал послать к Потемкину еще один полк пехоты, батальон гренадер. Вскоре эти войска выступили из Бухареста.

«Турно, Турно – вот помеха всем нашим планам, – часто думал Румянцев. – Это как живая артерия, которая снабжает кровью надежды турецких военачальников. Здесь можно сосредоточить не только шесть тысяч, но гораздо больше, и распространить свои устремления туда, куда захочешь: и на Бухарест, и на Измаил, и на Яссы… За Турно они будут держаться, как малое дите за руку матери… А мои генералы топчутся на месте, тешатся детскими забавами, скачут туда-сюда и распространяют сказки. Нужно сделать все возможное, чтобы захватить эту крепость…»

От пленных Румянцев знал, что турки готовятся напасть на него в нескольких местах в день Светлого Воскресения, в день Пасхи. И действительно, 27 марта из Силистрии вышла флотилия из больших и малых судов с десантом, направившаяся к Ликорештам. Меткая пушечная пальба по флотилии, открытая по приказу полковника Брауна, помешала приблизиться туркам к берегу и высадиться на нем. Пришлось им высадить десант на острове. Но и здесь их доставали русские ядра. И две тысячи конницы и тысяча пехоты снова вынуждены были сесть на суда и отплыть к своему берегу. Так была сорвана попытка внезапного нападения турок.

Предполагался десант из Тульчи и Исакчи, но умелые действия Вейсмана сорвали и эту попытку. Были и другие атаки левого берега Дуная, но и они повсеместно были отбиты.

Тяжело заболел генерал-аншеф Олиц. Он сдал командование корпусом генерал-майору И.В. Гудовичу, а 7 апреля скончался в Бухаресте.

В начале апреля турки снова попытались закрепиться на острове против местечка Ликорешты, где находился пост полковника Брауна. И снова действия русских увенчались успехом: неприятелю пришлось покинуть остров и уйти в Силистрию.

Комендант Браилова, в свою очередь, провел успешную операцию на правом берегу Дуная. Высланная им партия незаметно, от острова к острову, пробралась на тот берег. Напала на деревню Сципинягу, переколола до 50 турок. Разыскала спрятанные ими в деревне лодки и перевезла на левую сторону Дуная 124 христианских семейства, около 550 человек.

Все это была проба сил, разведка боем. Она воспринималась Румянцевым как подготовка к решительным действиям военной кампании 1771 года. Его заинтересовали показания пленных, которые сообщили, что в низовьях Дуная сейчас едва ли наберется тысяча турок, но через месяц в Бабадаг, затем в Исакчу прибудет большое войско из Румелии. Удивило Румянцева и сообщение о том, что турки посылают 300 судов в Крым для того, чтобы забрать оттуда находящиеся там войска и высадить их в крепость Узу… Неужто они еще не знают, что главные события в этом году ожидаются именно в Крыму, куда устремятся основные усилия России? Это было странно, потому что сколько уж раз Румянцев убеждался: все, что замышляется в Петербурге, тут же становится известным в Европе, а потом находятся доброхоты, которые ставят в известность и Константинополь.

Во всяком случае, пока в Бабадаге и Исакче не много турок, Вейсман может повторить поиск на Тульчу или Исакчу. Необходимо еще раз показать наши серьезные намерения на правом берегу Дуная. А то уж что-то очень упорно они накапливают силы в Виддине и Никополе. «А почему в Виддине?» – мелькала мысль у фельдмаршала. Однажды кто-то подсказал ему, что у турок есть поверье, будто с падением Виддина наступит конец всей Оттоманской империи… «Нет, пожалуй, дело не только в суеверии и предрассудках турок, – решил Румянцев. – Виддин – это стратегическая дорога к сербам, болгарам и вообще к христианским народам, которые поддерживают нас и жаждут помощи от нас в святой борьбе за освобождение от ига турецкого… Молодец генерал Потемкин, что укрепляет связь с болгарскими арнаутами, снабжает их оружием и деньгами, обещает им разные выгоды и преимущества за активную борьбу против турок».

Странное впечатление производил Потемкин. Вот в таких мелочах, как организация связи с болгарами, распространение слухов о возможных его действиях, организация арнаутов в отряды, – тут энергия его так и клокочет. А как только необходимо организовать экспедицию с чисто военными целями, тут он теряется, как младенец, и требует всяческих указаний, словно боится сам распорядиться своими силами. Ведь сколько раз Румянцев, прекрасно понимая всю стратегическую важность задачи, стоявшей перед корпусом Потемкина, посылал туда подкрепления, ровно столько, сколько необходимо для сдерживания скопившихся в Виддине турок. Недавно по его приказу Гудович тоже выделил Потемкину подкрепление. Ну и что же?.. Турно – по-прежнему в руках турок, а Потемкин и Гудович никак не договорятся о совместных действиях. Молодые генералы, не привыкли еще командовать самостоятельно… Вот пошлет Гудовичу генерал-квартирмейстера Боура, вернувшегося из Петербурга, он эти места хорошо знает, пусть он наметит, как лучше расположиться всем корпусом. Может, сие новое расположение войск и приведет к восстановлению связи между корпусами Гудовича и Потемкина и окажется благоприятным для защиты землям, которые им надлежит заграждать…

Турки готовятся перейти на левый берег Дуная, Вейсман видел и приказал сжечь великие приготовления для моста. Пленные сказывали, что визирь еще в Бабадаге держится. Но на речи пленных нельзя полагаться, надобно самим примечать склонение неприятельское, в которую сторону оно идет, ибо до сих пор нельзя сказать ничего определенного, в какое место целит неприятель своими силами. Вот не успели взять Турно, упустили время после взятия Журжи, а сейчас с каждым днем все труднее, турки умеют укреплять свои крепости, такие возведут земляные валы и ретраншементы, что понадобится целая армия, месяцы правильной осады, чтобы сломить их сопротивление. Но только Потемкин и Гудович могут знать, что им предпринять. Пусть Потемкин тоже попробует атаковать правый берег Дуная в районе Орсова и Цымбры… А перед этим Вейсман нападет на Исакчу. Туркам нельзя давать возможности спокойной подготовки для собственных диверсий. Пусть они не знают покоя в этом году…

…Снег уже растаял, только в горных местах еще кое-где белели остатки посеревшего снега, окруженного весело зазеленевшей травкой. Но воды кругом накопилось много, что не успевала стекать в реки, и активные действия с обеих сторон были на какое-то время приостановлены. Активизировалась лишь работа в штабах, вырабатывавших планы очередных операций. Румянцев прекрасно понимал, что турки, напуганные прошлогодними поражениями, вряд ли скоро осмелятся на открытые бои, скорее всего, предпочтут осторожные операции, создавая численный перевес…

Во всяком случае, Румянцев был доволен тем, что наступает пора решительных действий, возвращаются его боевые генералы, неплохо отдохнувшие в Петербурге и в своих деревнях. Боур, князь Репнин, а несколько раньше Потемкин и другие генералы и полковники… Всем можно отдыхать, только не Румянцеву…

Вернувшиеся из отпуска генералы немало рассказывали ему о Петербурге, о светских новостях, и прежде всего о пребывании в России прусского принца Генриха, который, по словам бывавших у него генералов, высоко отзывался о нем, Румянцеве, передавал ему слова одобрения. И вот недавно он прислал фельдмаршалу личное письмо: «Господин граф! Мне очень приятно видеть из письма Вашего ко мне, что Ваши друзья сообщили Вам о питаемых мною к Вам чувствах. Мог ли я не интересоваться подвигами человека, достоинства и великие военные дарования которого привлекают на себя внимание всей Европы и ее рукоплескания? Если бы в числе сожалений, ощущаемых мною по поводу разлуки с Вашею августейшею императрицею, могло бы иметь место еще какое-либо другое, то, без сомнения, оно было бы порождено тем, что я принужден был покинуть Россию, не имев удовольствия Вас видеть. Я, впрочем, милостивый государь, несколько в этом утешился уверенностью, что чрез это увеличится слава русского оружия. Это соображение должно иметь перевес над моим личным удовольствием тем более, что я нисколько не сомневаюсь, что новыми подвигами Вы еще более увеличите громкую известность, Вами уже приобретенную, выгодные же последствия оных не замедлят породить достославный мир для Вашего отечества и обеспечить за Вами почетное место среди великих полководцев. С величайшим уважением к Вам остаюсь Ваш искренний друг Генрих. Берлин. 7 апреля 1771 года».

И слова, переданные несколько недель назад, и это письмо радовали Румянцева, не лишенного, как и все люди, честолюбия. Тем более они исходили от человека отважного и искусного в сражениях.

Польстило Румянцеву и письмо от польского короля, врученное ему генералом Мальчевским. Вот оно:

«Господин фельдмаршал граф Румянцев-Задунайский! Я избрал подателя сего письма, генерал-майора Мальчевского, состоящего при украинской дивизии войск республики, для выполнения очень близкого моему сердцу поручения, в содействии которому с Вашей стороны я тем более уверен, что постоянно, в продолжение минувшей войны, доставившей Вам столько славы, находил в Вас, милостивый государь, самое благосклонное расположение ко всему, что могло уменьшить бедствия войны для обывателей Польши и тем самым укрепить добрыя отношения между двумя народами.

Я убежден, что если Ваше сиятельство имели бы возможность находиться в Польше с год тому назад, то не накопилось бы столько столкновений с Вашими войсками… Ваш справедливый образ действий в минувшую войну в отношении крепости Каменец отстраняет во мне всякое сомнение, что и в настоящее время Вы не откажетесь, в самом скорейшем времени, отменить приказание, на основании которого отряд русских войск стоит около самого Длучка…

Чем сильнее великий полководец сумел заставить трепетать врагов его государыни, тем несравненно более будет стараться удовлетворить друзей той же государыни человеколюбивый правитель и хороший политик. Вот двойная похвала, которую до настоящих дней никакой военачальник не заслужил в большей мере, нежели Вы, милостивый государь. Убежденный, что Вы пожелаете заслужить эту похвалу равным образом и в будущем, я совершенно надеюсь на полный успех поручений, возложенных мною на генерала Мальчевского, которому завидую предстоящую ему возможность лично беседовать с героем, ознаменовавшим славою свой век, и которого с величайшим удовольствием остаюсь искренно преданным Станислав Август король. Варшава. Сего 10 апреля 1771 года».

И снова, в какой уж раз за последние дни, фельдмаршал Румянцев стал перебирать в памяти события, происшедшие в Польше и Пруссии и ставшие ему известными из переписки и устных донесений… Оторванный от столичного общения с первейшими лицами в государстве, лишенный информации из первых рук, Румянцев, тем не менее, стремился быть в центре всех наиболее значительных событий прошедших месяцев. Конечно, он не знал всех подробностей и тонкостей, которые мог бы получить, непосредственно общаясь с теми же Никитой Ивановичем Паниным, Александром Алексеевичем Вяземским и другими государственными лицами, от которых во многом зависела внешняя и внутренняя политика государства Российского. Он не мог покинуть обширнейший завоеванный край, одна водная граница которого по Дунаю простиралась на шестьсот верст, от Орсовы до устья Дуная… Кроме того, из Малороссии постоянно приходили письма, в которых ставилось много беспокойных вопросов. Десятки сложнейших задач необходимо было решать каждодневно. Не хватало времени даже на сон… И сейчас столько беспокойства вошло в его сердце, а голова была забита постоянными политическими комбинациями… Польские события заботили его больше всего. В сущности, эти события и были причиной разгоревшейся войны. Турция, поддержанная Францией, не захотела усиления влияния России в Польше. А Россия, чувствуя свою возрастающую силу и мощь, приняла вызов турецких гордецов, не забывавших о своем былом могуществе в Европе…

Ах, если бы побольше Румянцев знал, что творится в европейских дворах, определяющих мировую политику! Сколько раз просил он графа Панина о снабжении его, главнокомандующего армией, полным наставлением о делах иностранных… Нет, не из простого любопытства он хочет знать больше, а единственно из-за того, что дела иностранные сплетаются с делами военными, на него возложенными. Неужели граф не понимает, что каждое его наставление как свет доселе ходившему в потемках… Больше трех месяцев назад с Григорием Александровичем Потемкиным прислал он дружеское письмо, в котором было обещано рассказать о положении дел международных, в общей связи, но так и не сдержал слова. А насколько ему было бы легче, если б он знал положение тех дел, от которых зачастую зависят и все его действия и военные операции. Человеку, просто взирающему на предстоящее своим глазом, нельзя той видеть пользы, которую видит тот, кто знает тайные, сокровенные причины происходящего. Легко ошибиться полководцу, не имея сведений о той части дел политических, которые дают правила военным. Он как человек без этих сведений может что-то просмотреть, недооценить какого-то факта или события… Не зная предмета в полном объеме или видя его с какой-либо одной стороны, он не может порой принять правильного решения… Вот почему он ищет прибежища в графе Панине как сущем милостивце и друге, прося всепокорно дать ему со всей откровенностью и полнотой сведения о положении российских политических интересов в настоящее время.

А вот газеты пишут, и посторонние слухи подтверждают, якобы рушилось согласие русского двора с датским и будто цесарцы свои войска выводят на границы, обеспокоенные нашим противостоянием и нашими победами на правом берегу Дуная. А ведь сии известия могут оказаться всего лишь ложными слухами, которых ох как много распространяют враждебные круги…

Так что рассуждать обо всех слухах, которые здесь распространяются, он просто не имеет права без необходимых наставлений и руководства графа Панина. Вот почему он так ждет каждой весточки из Петербурга, будь то рескрипты Екатерины II или ее дружеские письма, будь то наставления его сиятельства графа Панина или сдержанные письма графини Румянцевой… Здесь он видит лишь малую часть того большого, что свершается сегодня в мире. Даже и то, что он видит, не всегда может решить на свой страх и риск, хотя нечего ему вроде бы бояться, да и вообще не из трусливых. Но как вот поступить с господарем Гиком, который прибыл сюда для посредства мирных негоциаций? В сем деле ему участвовать не удалось, все обратилось по другим каналам, и он, не видя своего жребия, которым его обнадежили, явно находится в смущении. А что ему было поручено и что обещано за посредство этих мирных негоциаций? Румянцеву неизвестно… Более того, он не знает, что с ним делать, хотя из разговоров с господарем он понял, что это человек, хорошо познавший дела не только турецкие, но уже довольно свыкшийся с делами российскими. К тому же не подает он ни малой причины подозревать его верность России, но, с другой стороны, граф Панин должен знать, что господарь Гик оставил в Турции свою семью и все богатство как наидрагоценнейший залог верности султану…

Нельзя не оглядываться на сей предмет… Вот почему только в Петербурге могут глубже и точнее предвидеть и сообразить сие обстоятельство, а он, фельдмаршал Румянцев, может только доложить об этих обстоятельствах и точно выполнить все данные ему предписания… Где его поместить? Если держать его по-прежнему при армии, то снова придется тратить на него и его свиту большие расходы, да и людей лишних нет для его караула и услуг. Конечно, господарь Гик мог бы помогать Румянцеву в управлении обоими завоеванными княжествами, но кто тут может указать порядок, где оного и тень ни во что не проникла, когда наглость, ложь, обман и хищение полным образом в сих землях княжит. Он теперь все видит своим глазом и, сколько можно, вмешивается в управление княжествами, хотя все только учреждается… А так нужен порядок, который будет только способствовать премногим военным нуждам и пресекать очевидные бездельства. Но что он может поделать без наставлений из Петербурга?

Или вот еще один старый вопрос, который мучил Румянцева и не давал ему покоя… Писал он Панину, испрашивая руководства в решении этого сложнейшего вопроса… Как поступить с поселившимися в Молдавии раскольниками? Больше года назад граф Панин, предоставив ему возможность начать мирные негоциации, предложил высказаться и по этому вопросу. Румянцев высказался, но раскольники решили обратиться в Петербург. И вот дело затянулось. Теперь раскольники просят у фельдмаршала, как главноначальствующего, и в княжествах определить к ним управителя из русских, а все потому, что молдавское начальство погрязло в безделье и сребролюбии… А выбранный из них депутат давно еще отъехал в Петербург и до сих пор еще не возвратился… И сколько таких вот вопросов возникает ежедневно в канцелярии фельдмаршала Румянцева, и каждый из них, даже самый, кажется, малюсенький, нуждается в его личном участии… За каждым из них – судьбы людские…

Румянцев окинул взглядом заваленный бумагами огромный письменный стол, на котором горделиво возвышался подсвечник, подаренный местными купцами, приготовленные перья для письма… Взгляд его наткнулся на красивую шкатулку, в которую он складывал самые важные бумаги. Вот три письма императрицы. Два-то из них не так уж важны, а вот третье… Румянцев взял в руки недавно полученное письмо. Чуть больше месяца прошло с тех пор, как императрица отправила его из Петербурга, около месяца назад впервые он прочитал его, а до сих пор слышится ее наставительный голос:

«Граф Петр Александрович! Российская есть пословица: на Бога надейся, да сам не плошай. Сия пословица заставляет меня ныне писать к вам в рассуждении наших обстоятельств. Весьма, конечно, желателен мир, но, не видав сему желанию начала, не то чтобы конец, нужно, несомненно, думать о будущем; в том разуме отправлены к вам морские офицеры для вымерения рек и осмотра лесов; но то и другое бесконечно будет, если вы да Я не примемся прямо за дело. Построение судов, и какие суда строить, в том большая нужда, если в 1772 году поспешить смелым предприятием – конец бед рода человеческого; и для того прошу вас приказать наискорее сделать какое ни на есть положение, что строить, где, кем и из чего, одним словом, разбудить нерасторопность господ морских, и дайте жизни и живости сему предприятию, дабы время не ушло понапрасну и чрез то Мы б не были принуждены нести еще несколько лет тягостное бремя военного пламени. Впрочем, остаюсь, как и всегда, к вам доброжелательна».

Видно, действительно, Яссы, где находится главный штаб первой армии, становятся в какой-то степени центром европейской политики, если такие царственные особы, как Екатерина II, принц Генрих и король Станислав Понятовский, обращаются к нему, фельдмаршалу Румянцеву, с письмами и указаниями, просьбами и наставлениями… Ну что ж, он готов принять бремя руководства двумя княжествами, и краем, и армией, и Малороссией, и принять участие в любых переговорах, которые возникнут по ходу событий. А пока нужно осуществить несколько успешных операций на том берегу Дуная, чтобы турки не позабыли о Кагульском сражении.

И повседневные дела вновь закружили Румянцева: он посылал ордера Вейсману, Потемкину, Гудовичу, наставлял своими советами управителя княжествами Римского-Корсакова, диктовал письма в Петербург, Берлин, Варшаву…

Часть пятая
Тревожные будни в Яссах

Глава 1
«Будет исполнено, ваше сиятельство»

В эти солнечные апрельские дни тревожно было на душе у отважного генерала Вейсмана. Казалось бы, живи и радуйся солнцу, небу, которое с каждым днем становилось все выше и выше, словно раскрыв купол над русскими войсками, траве, зеленым ковром покрывавшей буджакские степи и дававшей корм для лошадей, истомившихся за зиму на голодном рационе. А тревога с каждым днем росла: в Исакчу, на которую по приказу Румянцева Вейсман собирался напасть, каждый день прибывали неприятельские войска и усиливали ее гарнизон. Все это могло расстроить так хорошо продуманный план нападения. Лодки, суда давно были подготовлены для переправы на тот берег Дуная, 1400 гренадер, 200 мушкетеров, 40 артиллеристов, необходимых для того, чтобы заклепать захваченные орудия, две пушки для отражения атаки неприятеля. Ждали только сигнала к началу операции.

14 апреля Вейсман с деташементом направился в сторону известного нам мыса Чатала. Сильный встречный ветер и быстрое течение Дуная с трудом преодолевали гребцы. И лишь поздно вечером флотилия достигла мыса. Если продолжать движение к Исакче, то крепости можно достигнуть лишь через несколько часов, а в это время наступит полный рассвет, и их сразу же обнаружит неприятель… Какое уж тут внезапное нападение! Посовещавшись с испытанным в боях генералом Озеровым, Вейсман принял решение отойти на девять верст назад и притаиться там на острове до вечера, с тем чтобы атаковать крепость в ночь на 16 апреля.

Здесь, на острове, Вейсман получил предписание Румянцева, в котором предлагалось сделать нападение на Исакчу и сжечь тамошние магазины. Приказ был прочитан собравшимся офицерам и войскам. Настроение повысилось: все хорошо знали, что фельдмаршал не обойдет их наградами.

И еще одно известие получил Вейсман: в Исакчу вошел новый отряд неприятельских войск. Но генерал не дрогнул. В четыре часа пополудни он приказал погрузиться на суда и лодки и вновь плыть к мысу Чатал, где предусмотрительно был оставлен авангард из двухсот человек. Но все расчеты генерала рухнули из-за того, что командовавший авангардом секунд-майор Иохимсен ушел с мыса на несколько верст вниз по Дунаю. А неприятельский пикет занял его как раз в тот момент, когда русская флотилия приближалась к мысу, не подозревая о неприятном происшествии, которое могло спутать все их планы.

Так оно и вышло. Турки увидели приближающуюся флотилию с гренадерами и открыли пальбу. Вскоре они уже плыли по направлению к Тульче, предполагая, что именно сюда, как и в марте, направят свои суда русские гренадеры. Это несколько успокоило и обрадовало Вейсмана. Пусть так и думают, это на руку. Главное, чтобы в Исакче не прознали о поиске. Но, как на беду, впереди них шло турецкое судно, которое могло опередить их и дать сигнал тревоги. Вейсман приказал догнать судно и захватить его. Туркам ничего не оставалось, как пристать к левому берегу и скрыться в камышах. Захваченное судно оказалось набитым соломой, предназначенной для гарнизона Исакчи. Так что предосторожность, проявленная и на этот раз генералом, оказалась нелишней.

В четыре часа пополуночи отряд гренадер тихо и незаметно высадился на правом берегу Дуная, недалеко от неприятельских батарей. Построившись в две колонны, с авангардом впереди, быстро занял две батареи и лагерь. Ошеломленные турки были настолько растерянны, что не успели сделать ни одного выстрела из пушек и обратились в бегство.

Правая колонна русских, поддерживая авангард, двигалась к пристани по берегу, а левая – во главе с Вейсманом, преодолевая горы и лощины, подходила к крепости с другой стороны. На рассвете турки обнаружили приближающихся гренадер и против Вейсмана выслали кавалерию, а против Озерова – янычар, засевших за плетнями в виноградном саду. Янычары устояли после удара авангарда, поливая его свинцовым дождем, но в это время с правого фланга, перескочив через плетень и открыв сильную ружейную пальбу, ворвались в сад гренадеры капитана Калонтаева и ударили в штыки. После упорной рукопашной схватки янычары отступили к кладбищу, где продолжалась отчаянная борьба.

Генерал Озеров заметил, что неприятельские пушки, защищавшие замок, стоявший на берегу, так тяжелы, что повернуть их от реки в сторону атакующих оказалось почти невозможно. Нельзя было медлить, надо было воспользоваться оплошностью турок. И тогда по его приказу авангард Иохимсена устремился вперед и овладел двумя важнейшими батареями в количестве двадцати двух пушек. В это время остальная колонна, преодолевая упорное сопротивление засевших на кладбище янычар, заставила обратиться их в бегство и овладела еще одной батареей, непосредственно прикрывавшей подступы к городу.

С другой стороны к городу подходила колонна Вейсмана. Ее встречала многочисленная конница неприятеля, как всегда, атаковавшая сразу с трех сторон – лишь правый фланг русских невозможно было атаковать из-за гористой местности. Колонна мгновенно перестроилась таким образом, что три ее фаса, управляемые опытными командирами, успешно отразили кавалерийскую атаку неприятеля. Меткая стрельба, мужество и хладнокровие гренадер спасли положение. Отброшенная турецкая конница затаилась в лощинах недалеко от города.

Захватив две батареи, прикрывавшие город с этой стороны, Вейсман вновь двинулся к Исакче. С другой стороны к городу подходил отряд генерала Озерова. Соединившись, обе колонны построились в одну линию, заняли высоты, с которых город был виден как на ладони. Снова и снова накатывались на гренадер неприятельские всадники, но каждый раз с большим для них уроном атаки бывали отбиты. Этому способствовало и то, что были пущены в дело захваченные батареи неприятеля.

Между тем необходимо было уничтожить склады неприятеля, лишить его довольствия. Вейсман выслал секунд-майора Кафтырева со 160 гренадерами для разгрома магазинов, расположенных у реки и охраняемых батареей из пяти пушек. Штыковой атакой гренадеры выбили турок с позиции и, взяв батарею, бросились к замку, которым тщетно пытался овладеть Иохимсен. Но замок оказался неприступным для лобовой атаки. Высокие каменные стены его можно было разрушить только большими ядрами. Но набралось только тридцать таких ядер, а этого было явно недостаточно. К тому же турки уже переполошились и вскоре станут стягивать сюда резервные войска, которых малочисленному отряду русских не одолеть.

И Вейсман приказал держать неприятеля в замке до тех пор, пока гренадеры не оставят Исакчу. Но что делать с тремя большими провиантскими магазинами? Не оставлять же их противнику… И вскоре деревянные склады ярко запылали.

А в это время премьер-майор Циглер, назначенный с командой для охраны лодок и судов, проявил находчивость и смекалку. Поднявшись вверх по Дунаю на судах, он приказал сжечь остатки моста, высадил на берег половину своей команды и бросился в город для истребления складов. Неприятельская конница, словно разгадав его намерения, пыталась рассеять команду. Но Циглер истребил магазины и отошел к берегу с несколькими взятыми на турецких батареях пушками.

И, только дождавшись, когда все склады сгорели до самой земли, как заметил историк, Вейсман в четыре часа пополудни отошел к судам, готовым к отплытию. Зная неукротимый нрав своих неприятелей, русские отходили в строгом порядке, с авангардом и непременным арьергардом, который до самой реки отражал атаки выскочивших из замка янычар. В полночь Вейсман с отрядом благополучно возвратился в Измаил.

В рапорте Вейсмана графу Румянцеву от 18 апреля 1771 года говорилось о большом успехе поиска к Исакче, в которой было больше 6 тысяч человек и 51 орудие на стенах замка и на батареях, охранявших замок и город. Истреблены огромные запасы продовольствия, взяты или испорчены пушки всех батарей вокруг города, захвачено 7 знамен, сожжено множество судов, вывезено 30 болгар, работавших на починке турецких судов и понтонов, взято в плен 86 турок, вывезено множество семей армян и молдаван по их просьбе; 27 захваченных больших судов были спущены вниз по Дунаю и через какое-то время доставлены в Измаил.

В рапорте говорилось о храбрости генерала Озерова и подполковника Блюхера, руководившего схваткой в саду и под стенами замка. Впрочем, писал Вейсман, все офицеры были до того усердны, что при снаряжении экспедиции никто не хотел оставаться в Измаиле и все неотступно просили взять их с собой.

Подполковник Блюхер, посланный с рапортом к Румянцеву и с захваченными трофеями, ласково был принят фельдмаршалом, который так ждал этого радостного для всей армии события. Блюхер рассказал о том, что сообщили пленные турки. Особенно ценную информацию дал грек Георгий Рензыев, который был вхож ко всем турецким начальникам, в том числе и к самому визирю.

2 мая 1771 года… В этот день Румянцев ждал прибытия в Яссы генерал-поручика князя Репнина, с которым они совершили первый поход в 1748 году на Рейн, участвовали в войне с Пруссией, сражались вместе при Кунерсдорфе… Тридцать семь лет генералу Репнину, а сколько уже он повидал на своем веку: был во французской армии и принимал участие в Минденском сражении, во взятии Берлина корпусом Чернышева, а спустя годы принимал участие в переговорах в Берлине с датским двором о голштинских делах. Потом Репнина назначили полномочным министром русского двора в Польше. Но полезной ли была там его деятельность? Румянцев так и не мог ответить на этот вопрос. Во всяком случае, ему казалось, что король Станислав-Август, для избрания которого так много сил приложил князь Репнин, не пользуется доверием ни в Варшаве, ни в Петербурге… Скорее всего, дипломатическая деятельность князя Репнина, прибегшего к силе как средству достижения своих целей, породила Барскую конфедерацию и отряды конфедератов «для защиты веры и древних республиканских свобод»… А вот участие Репнина в войне оказалось более успешным. Румянцев видел его в сражении при Ларге и Кагуле, успешно действовал он и при Измаиле и Килии… Но вот что странно. В Польше сменил он умершего графа Кейзерлинга, в прошлом году был назначен командующим Валашским корпусом вместо умершего от чумы генерала Штофельна, а теперь вот – вместо скончавшегося генерала Олица. Каждый раз словно рок расчищает ему очередное место, думал Румянцев.

Вошедший дежурный генерал доложил, что князь Репнин приехал в Яссы, но слег в постель в жесточайшей горячке.

– Прикажите навестить его от моего имени, – сказал огорченный фельдмаршал. – Уж не заразительная ли болезнь? Узнайте…

– Будет исполнено, ваше сиятельство. Но говорят, ничего опасного, обычная горячка.

Генерал вышел, а Румянцев сокрушенно покачал головой. Сколько уж раз такая вот нелепая случайность вмешивалась в его планы! Он так надеялся на приезд опытного и искусного военачальника, столько предстояло сделать в Валахии, которая, скорее всего, станет театром военных столкновений в текущем году. А Гудович еще не обрел достаточного опыта, в нем есть все необходимые свойства большого военачальника, но в каждом деле нужно постепенно накапливать умение и искусство. Может, когда-нибудь и станет большим военачальником, но только не сейчас… Потом стали приходить один за другим дежурные офицеры, докладывали об очередных делах, главным образом о подготовке выступления основных сил армии к местам летнего расположения войск. Наступала пора активных действий всей армии, нужно было быть поближе к месту предстоящих баталий, чтобы вовремя дать совет или подкрепления. Яссы же слишком далеко отстоят от главных событий кампании.

Лишь через несколько дней выздоровевший князь Репнин прибыл в штаб армии. Румянцев тепло принял его. И потек разговор старых соратников. О Петербурге, о знакомых и друзьях, о графе Панине, принце Генрихе, гостем которого часто бывал князь Репнин, об императрице.

– Вы только что прибыли из Польши, – наконец перевел разговор Петр Александрович на волновавшую его тему. – Как там новый полномочный министр Салдерн? А то ходят какие-то слухи…

– Вы знаете, это мой старый знакомый. Он бывал у меня, но быстро убедился, что дела в Польше тогда были так запутаны, что нельзя рассчитывать на скорое их решение, а потому быстро сбежал.

– А как его там встретили ныне? – интересовался граф Румянцев.

– О, лучше встретить и невозможно было! Он приехал в первых числах апреля. Патриоты встречали его карету и проводили до апартаментов, там были даже и при разувании его – честь неслыханная иностранному послу. Но он обошелся с ними холодно. Всех ругает последними словами, примаса Подоского обзывает саксонцем, у которого нет ни закона, ни веры, ни кредита, дескать, его не уважает народ, его презирают сильные, ненавидят слабые. С ним ни один честный человек, говорил Салдерн, не согласится совместно действовать. Критически относится и к епископу Виленскому Мосальскому, называл его лукавым, ненадежным, воеводу калишского обозвал трусом преестественным, воеводу подляшского – продажным, деньги, дескать, единственное божество его. Великий канцлер коронный епископ Познанский Млодзеевский, по его словам, Макиавелли Польши, продающий себя тому, кто даст дороже. Маршал литовский Туровский – человек умный, но без чести, через него лучше всего выведывать чужие тайны…

– Что ж, неужто ни одного честного человека нет, преданного России? – недоумевал Румянцев.

– По Салдерну, граф Флеминг, воевода померанский, единственный твердый и надежный человек, друг России по внутреннему убеждению.

– Не так уж много наших сторонников в Польше, как видно. А может, он не знает? Как вы-то думаете? Ведь вы много там служили, должны знать людей, да и обстановку. От этого очень многое зависит и в нашей борьбе с турками…

– Я понимаю вас. Но я так мало был в Варшаве, по сути, проездом сюда, а со времени моей службы там прошло уж несколько лет. Так давно, что многое изменилось за это время. Польша – это такая страна, где все может каждую минуту, если не секунду, измениться. Вот даже Салдерн… Все знают его как жесткого, сильного человека, а приехал туда – и через несколько дней не узнать его: сама умеренность и кротость. Он пытается сблизиться с Чарторыйскими, воеводой русским и его братом – канцлером. А воевода русский сделал все для того, чтобы заставить короля удалиться от России.

– Если Салдерн сближается с Чарторыйскими, – задумчиво поглядывая на князя, размышлял Румянцев, – то, значит, он меняет курс русской дипломатии. Во всяком случае, сворачивает с той дороги, по которой шел его предшественник князь Волконский, успевший за короткое время своего пребывания поссориться как с королем, так и с Чарторыйскими. А как же без них-то завоевать симпатии Польши? И неужто Салдерну удастся вновь покорить короля?

Румянцев, может, впервые за последние месяцы с таким удовольствием погружался в далекий для него мир большой дипломатической игры, и он чувствовал, что и князь Репнин с охотой поддерживает этот разговор.

– А королю деваться некуда, кроме как поддерживать дружбу с Россией. Салдерн говорил мне, что король плохо кончит. Сердце короля, говорит, хорошее, но беда в том, что голова его испорчена. И вряд ли возможно ее вылечить: трудно излечить мозг, пораженный постоянными иллюзиями. И прежде всего Салдерн задумал помирить короля и его друзей с императрицей и Россией, а потом уж заняться примирением поляков между собой.

– Что же он предполагает сделать для этого? Недавно я получил письмо от короля. Так он вполне уверен в своих повелениях и просьбах.

– О, он еле-еле сводит концы с концами, как говорится. И Салдерн говорил, да и сам это знаю, что он все время сидит без денег. Ему нечего есть и нечем платить своим служителям, он живет в долг. Он задолжал почти каждому жителю города, и нищета его окружает. На второй же аудиенции Салдерна он просил у него денег, ибо он совершенно уверен, что наша всемилостивейшая императрица не оставит его в таком крайнем положении.

– Но сколько же может продолжаться сие крайнее положение? – посуровел вдруг граф Румянцев.

– А что оставалось Салдерну, когда польский король со слезами просил денег: предстояли королевские именины, а во дворце ничего нет для пирования. Ясное дело, Салдерн дал пять тысяч на следующий же день утром, а вечером у короля – роскошный бал с ужином.

– Неужели такими подачками можно приобрести доверие короля? – Графу Румянцеву трудно было представить такое положение.

– Конечно, этими подачками он хочет заслужить доверие короля, а потом заставить действовать его согласно с интересами России. До каких же пор будет идти эта внутренняя польская смута, которая просто раздирает государство! Число конфедератов увеличивается с каждым днем. Салдерн задумал организовать реконфедерацию, и король должен помочь ему в этом.

– А что наши войска бездействуют? Ведь там их немало? – Сколько уж раз задавал этот вопрос Румянцев самому себе, но так и не находил ответа, получая из Польши отрывочные сведения.

– Большая часть наших командиров хотят этой малой войны. Во время ее они могут безнаказанно грабить, притеснять, злоупотреблять своим положением. Наши офицеры успеют сделать Польшу пустынею, если их сейчас не остановить. А каждое злоупотребление порождает новое число конфедератов: поляк не терпит надругательства над собой и своими ближними, он вспыхивает как порох и взрывается яростным отмщением.

– А генерал Веймарн, видимо, ничего поделать не может.

– И здесь опять сошлюсь на Салдерна, который столь же решительно, как и обо всем, заявлял, что Веймарна необходимо убрать из Польши, как человека неспособного управлять военными действиями, как человека робкого, нерешительного, мелочного, желчного. Он прямо высказывает ту мысль, что не может надеяться на успех, если останется главным военным начальником генерал Веймарн. Можете себе представить, что в Варшаве свободно разгуливают конфедератские вербовщики…

– Неслыханное дело! – воскликнул фельдмаршал, пораженный новостью.

– Более того, ваше сиятельство. Бросают каменьями и черепицей в русские патрули, бывает и так, что стреляют из ружей и пистолетов. Еще Вяземский жаловался на эти преступления великому маршалу, а тот находил всегда тысячу уверток, чтобы оградить виновных от правосудия.

– Поразительное, неслыханное дело. Выходит, мы теряем честь нашего славного оружия там? – Репнин явно разбередил душу фельдмаршала. – И что же, нет там добрых русских офицеров и солдат, способных проучить конфедератские шайки? Вот совсем недавно какой-то летучий отряд конфедератов оказался в Полтаве, ограбил там купцов, а мне шлют жалобу…

– Да как нет? Есть доблестные и неустрашимые солдаты и офицеры. Вот генерал-майор Суворов, полковник Лопухин.

– О Суворове знаю. Славный военачальник, был у меня в команде под Кольбергом, смелый, решительный командир.

– Ну а другие военачальники порой наносят мелкие щелчки по конфедератским отрядам. Соберут добычу по мелким шляхетским усадьбам, расположатся по квартирам, едят, пьют, гуляют, пока вновь где-нибудь не соберутся конфедераты и не ударят по нашим отрядам. А бывало и так, что наши вместе с конфедератами пировали.

Время проходило незаметно, а между тем фельдмаршалу необходимо было принять еще множество людей, которые нуждались в его резолюции и помощи.

– Как жаль, Николай Васильевич, что у нас так мало времени для столь важного разговора. Дела, дела…

Князь Репнин встал, полагая, что пора уходить. И действительно, приказ Румянцева он уже получил, все его распоряжения знал. Так что он в курсе всего того, что должен был сделать в Валахии, куда немедленно отправлялся.

– Важность поста командующего в Валахии, Николай Васильевич, вы прекрасно понимаете. Знаете и расписание, кто из генералов определяется в ваш корпус и какие полки его составляют. Вам предстоит разделить корпус на бригады и выбрать в начальство над Бухарестом такого человека, который мог бы исполнять все намеченное в ваше отсутствие. Такого лица пока нет в Бухаресте. Вы примете на месте все до сего корпуса принадлежащие письменные дела…

– Ваше сиятельство, – наконец спросил князь Репнин, – а какие вообще планы намечаются на эту кампанию? Сколько неприятеля сосредоточено против нас, на той стороне Дуная?

– Вот о главном-то, как всегда, в последнюю очередь… – Фельдмаршал минуту помолчал, а потом так же точно и строго заговорил: у него все было давно уже продумано и все взвешено. – Турно, Турно – вот эта крепость, как соринка в глазу, застряла на нашем берегу. На высокой горе она расположена, как бы под охраной пушек Никополя на той стороне Дуная. Между этими крепостями существует крепкая связь, такая, что нам не удается ее пока разорвать. Никополь и подкармливает Турно, снабжает припасами оружейными и орудийными и всяческими другими. Так что в Крайове вы можете оставить лишь легкий отряд, который мог бы беспокоить неприятеля в случае, если он действительно вторгнется в тот край. А если не сможет удержать превосходящих сил, то всегда успеет скрыться в горах, лежащих в верхнем течении Ольты. Главное – взять Турно и не дать туркам свободно действовать на нашем берегу, расположить сторожевые посты так, чтобы невозможно было пройти незамеченными, чтобы они были связаны между собой и помогали друг другу. Я послал генерал-квартирмейстера Боура, тоже недавно вернувшегося из Петербурга, с предписанием обследовать все места будущих сражений, осмотреть и назначить пункты для сторожевых постов, способных воспрепятствовать переходу неприятеля на наш берег. Вам надлежит с ним встретиться и разработать точный план охранения нашего берега Дуная.

– А дороги, мосты, питание? И когда армия выступает с зимних квартир? – Репнин прекрасно понимал, что фельдмаршал вовсе не должен был обо всем рассказывать ему, но не мог не спросить о том, что беспокоило его как военачальника.

– Починкой дорог и мостов в вашем корпусе занимается подполковник генерального штаба Нефедьев. Он конкретно вам доложит об их состоянии. А с пропитанием сложнее… Тамошняя земля вполне могла дать таковое с избытком. Но только, к сожалению, недавно я получил рапорт генерал-майора Гудовича, из которого стало ясно мне, что о том прежде никто не позаботился и сии дела запущены. Так что, ваше сиятельство, сделайте все для восстановления порядка, накажите сурово виновных и дайте жителям возможность собрать урожай. Какое дело жителям до наших столкновений, да и нам найдется что купить, если будет хороший урожай… Провиант для вас я приказал доставить из Романа в Фокшаны, чтобы иметь запас под руками. Обо всем рапортуйте, ваше сиятельство. А я со своей стороны буду извещать вас и о движении армии, и о задачах вашего корпуса.

Крепко пожав руки и пожелав друг другу успехов, Румянцев и Репнин расстались довольные встречей и разговором. Когда-то еще им удастся поговорить наедине…

Глава 2
Пепел и тлеющие головешки

С наступлением мая корпус генерала Потемкина пришел в движение. Отовсюду шли слухи, что неприятель собирает силы к Рущуку и Виддину. А от Виддина до Крайова – рукой подать, нужно только переправиться через Дунай. Сначала Потемкин двинул свой корпус к Турно, этой маленькой крепости, оказавшейся такой неприступной. Но потом, узнав, что в Варне скапливаются главные силы турок и татар и ожидается их скорое прибытие на берега Дуная, решил осуществить давно задуманный им поиск на ту сторону реки. Ему хотелось отличиться, как, допустим, генералу Вейсману, а случая все не доводилось. Конечно, взятие Турно могло бы выделить его из всех генералов. Но взять ее невозможно с такими силами, в крепости, говорят, не меньше 6 тысяч войска. Со своим корпусом он мог предпринимать только мелкие поиски. Но и тут можно проявить и храбрость, и находчивость, и инициативу.

Пока не поздно, пока не подошли основные силы турецкой армии, Потемкин распустил слух, что он нападет на местечко Орсово, что между Никополем и Виддином. И сам расположился напротив. Турки перебросили свои отряды из Ломана и Цымбры, чтобы воспрепятствовать русским переправиться на их берег. Но Потемкин, посадив свой отряд на рыбачьи лодки и паромы, спустился вниз по Дунаю и высадился в Цымбре, откуда турки только что ушли к Орсову. Распущенный слух о нападении на правый берег сделал свое дело: турки с семьями успели убежать в глубь страны, бросив все свое имущество. Но в огородах засели турки, оставленные для охраны берега и для того, чтобы обезопасить выход из города мусульманского населения.

Бросившиеся в штыковую атаку егеря и гренадеры во главе с подполковником князем Кантемиром быстро овладели огородами и ворвались в город, где остались только христианские семьи. На берегу были сожжены суда, которые невозможно забрать с собой, потоплены пушки, четыре склада с мукою и сухарями, после того как оттуда взято все, что можно унести, зажжены. Поднявшийся сильный ветер разнес искры по всему городу, занялись дома, и вскоре от прекрасного города Цымбры остались лишь пепел да тлеющие головешки.

В первом часу пополуночи основные силы отряда переправились на свой берег, а оставшиеся во главе с премьер-майором Реком занялись перевозкой около трех тысяч христианских душ мужского и женского пола. Кроме того, на левый берег было отправлено четырнадцать больших неприятельских судов, два из которых наполнены съестными припасами, да около ста малых лодок и судов.

И как же был обрадован Потемкин, когда узнал, что его предусмотрительность была вознаграждена! Дело в том, что, уходя из Орсова, куда сошлись немалые турецкие отряды, Потемкин оставил там полковника Бегичева во главе двухсот гренадер и с четырьмя пушками. Турки в надежде поживиться после легкой победы над слабым заградительным отрядом переправились на левый берег и напали на пикеты, не зная о том, что позади пикетов расположились эскадрон карабинеров и сто пятьдесят гренадер. Они-то и нанесли неожиданный удар с тыла. Лишь немногие из четырехсот турок достигли лодок и ушли от погони.

Но граф Румянцев был явно недоволен действиями Потемкина и Гудовича. 18 мая он писал Потемкину: «Ваш поиск на город Цымбру я хотя приемлю за опыт похвального рачения вашего в своем посте, но должен вам и то сказать, что сие предприятие не приносит по себе совершенно тех успехов, по коим бы лучше могли мы утвердить свое положение в той стороне. Город Турно, на нашем берегу и в руках неприятельских беспрепятственно состоящий, есть большим объектом для нас, нежели переходы маловременные на сопротивной берег. Вы с г. генерал-майором Гудовичем несколько уже времени продолжаете условливаться о взаимных предприятиях на овладение сим городом… Но предположение такое возьмет ли, и когда, свое действие? О том вы меня не уведомляете…»

Румянцев предупреждал, что корпус Потемкина подвергается серьезной опасности в том случае, если неприятельские силы выйдут из Турно и атакуют его. А как раз в это время стало известно, что в Турно из Никополя прибыло 13 тысяч турок с 13 орудиями, готовых устремиться на Потемкина. А он же вместо того, чтобы следовать разработанному плану и идти на соединение с корпусом Гудовича для совместных операций, увлекшись славой легких побед, уводит свой корпус на Цымбру.

Получив этот выговор от главнокомандующего, Потемкин немедля двинулся к Ольте на соединение с Гудовичем, с другой стороны подходившим к реке, в устье которой и расположилась крепость Турно. И тут, словно бы в доказательство серьезных опасений Румянцева, из крепости вышел четырехтысячный отряд турецкой конницы и двинулся на перехват Потемкина. Неприятель сбил передовые пикеты, разгромил авангард, состоявший из арнаутов, и пошел на основные силы корпуса. И в этот момент снова отличился подполковник Кантемир, смело и отважно действовавший со своими эскадронами карабинеров. Меткая стрельба карабинеров остановила турок, а за это время к сражению изготовился и весь отряд Потемкина. Был открыт огонь из пушек по коннице неприятеля, которая, не выдержав, откатилась на исходные позиции. Казаки и арнауты устремились за отступавшими, преследуя их до самой Ольты, нанесли ощутимый урон.

Увлекшись преследованием, Потемкин забыл о тыле. А турки тем временем вывели из Никополя суда с пехотой, поднялись вверх по Дунаю и, высадив большой отряд на левый берег, устремились в тыл русских. Турки хорошо рассчитали предоставившуюся им возможность окружить и уничтожить корпус Потемкина. Но на деле плохо осуществили свой план: пехота опоздала и подошла тогда, когда Потемкин успел расправиться с конницей и повернуть свой отряд фронтом для встречи неприятеля. Столкновение с русским корпусом ничего хорошего не обещало туркам, и они возвратились в Никополь.

Получив с верховьев Ольты паромы, Потемкин 28 мая переправил свой корпус через реку и соединился с отрядом Гудовича. Русские легкие войска подошли к Турно и тут же сбили турецкую конницу, скрывшуюся за стенами крепости. Наши войска заняли деревню Мигурены. Отсюда виден был Дунай, переправа, связывавшая крепость с Никополем, в котором было сосредоточено 11 тысяч пехоты и кавалерии и 6 тысяч арнаутов.

Гудович и Потемкин готовились к решительным действиям против надоевшей им крепости. Но 25 мая прибыл выздоровевший князь Репнин и принял от Гудовича команду над Валашским корпусом. О дальнейшем повествует автор книги «Жизнь князя Потемкина-Таврического»: «Князь Репнин, получив начальство над войском, находившимся в Валахии, отправился в Бухарест, а оттуда к городу Турно, где стояли тогда соединенные корпусы генералов Гудовича и Потемкина. На другой день (мая 26-го) он смотрел крепость; ее положение, сильный гарнизон и разные другие обстоятельства побудили князя Репнина отойти немедленно от сего места. Во время отступления получил он известие, что турки сделали сильное нападение на левой берег Дуная, несколько выше Журжи. Репнин поспешил туда, желая встретить неприятеля. Потемкин остался под Турно, для прикрытия сего обратного похода. Турки, узнав об отступлении Репнина, призвали свежие войска из Никополя, напали (мая 27-го) на корпус Потемкина. Пехота их устремилась со стороны крепости, а конница заехала в тыл русским. Неприятели, несравненно превосходнейшие числом, ожидали для себя счастливых следствий от сего предприятия. Но Потемкин принял их с величайшею неустрашимостию, опрокинул во всех местах, принудил к отступлению и покрыл трупами врагов широкое поле.

Князь Репнин, услышав, что неприятель приступает к Журже, пошел туда с возможною скоростию; но, прибыв на место, к чувствительнейшему огорчению, нашел сию крепость уже в турецких руках. Не слишком предприимчивый комендант сего города сдал туркам Журжу на договор, получив от них позволение выступить с войском своим со всеми военными почестями и отправиться в Бухарест».

За этими скупыми строчками историка – целая драма, развернувшаяся вслед за сдачей Журжи.

Все эти майские дни Румянцев занимался подготовкой похода среднего корпуса, который был под его непосредственной командой. По приказу из Петербурга его армия была усилена пятью полками. И чтобы местным жителям она показалась еще многочисленнее, он приказал прибывающим полкам входить в Яссы не одновременно, а в течение нескольких дней. Пусть неприятель подумает, что он сильнее, чем на самом деле. А что местные жители донесут туркам о каждом передвижении его полков, Румянцев не сомневался. Сколько уж раз убеждался в этом, а потому порой и распускал ложные слухи. Иной раз удавалось ввести в заблуждение неприятеля.

17 мая из Ясс в Фальчу, где назначено быть походному лагерю, выступила первая дивизия. Авангард возглавил генерал-квартирмейстер Боур. Через день двинулся отряд генерала Глебова, еще через день – отряд генерала Замятина, еще через день – артиллерия во главе с генералом Унгерном. И фельдмаршал добился того, что местные обыватели, наблюдая за ежедневными перемещениями войска, разносили преувеличенные слухи о могуществе русской армии. А на самом деле Румянцев хитрил не от хорошей жизни. За эти несколько месяцев зимнего отдыха ему так и не удалось восполнить потери прошлого года. Да и в нынешнем велика была естественная убыль… Странно, но сколько он ни писал в Петербург, верховное руководство никак не может понять, что армия ежедневно несет потери, даже если не участвует в сражениях. Люди мрут от болезней, несчастные случаи уносят множество жизней. И восполнение этой убыли должно быть строго регламентировано. Императрица не раз сообщала, что по всем его представлениям о снабжении армии даны высочайшие повеления. Однако этому помешали меры предосторожности, которые были предприняты против известной заразы…

Перед началом новой кампании Румянцев получил письмо от Екатерины II, в котором она подробно излагала состояние внешних и внутренних дел Российского государства. А перед этим столь же подробное письмо прислал Панин. Так что у Румянцева складывалась более четкая и ясная картина предстоящего с неприятелем. И вместе с тем он не мог умолчать о тех упущениях, которые больно били по боеспособности его армии.

Ведь в Петербурге хорошо знают, сколько опасностей таит распространившаяся здесь заразительная болезнь. И ему немало приходилось заботиться о ее нераспространении не только до наших границ, но и в Польше. Одновременно с этим он видел неизбежное оскудение армии, если перекрыть все пути-дороги и оказаться в этаком неприступном кольце, не пропускающем никого и ничего из тех мест, где обнаружены признаки болезни. Вот и в Москве, говорят, вспыхнула эпидемия проклятой чумы. Так что же делать?.. Нет, уж лучше, соблюдая все возможные предосторожности, действовать осмотрительно, чем остаться безоружными против воюющего с нами неприятеля.

А сколько неполадок с пополнением! Армия далеко ушла от собственных границ, и набранные рекруты, идущие на укомплектование, за короткое время делая непомерный путь, лишаются сил, и большая часть их в дороге погибает. Те же, кто добирается до своих полков, приходят в такое время, когда армия уже выступает в поход для проведения летней кампании. И как может утомленный и истощенный человек без роздыха взваливать на себя бремя полевых трудов! Сколько раз, получая молодых солдат, Румянцев с жалостью смотрел на них, изнемогающих после проделанного тысячеверстного пути, и посылал в лазареты. Такая помощь со стороны Петербурга оказывалась бесплодной, более того, вместо пользы он получал дополнительные заботы, уж не говоря о денежных суммах, которые шли на излечение больного, измученного человека. И пока он войдет в строй, пройдет много времени…

А почему бы не сделать иначе?.. Никто ведь не знает, сколько продлится война. И чем дольше будет война продолжаться, тем больше будут убытки и потери и тем труднее будет их восполнять при существующей системе укомплектования армии рекрутами и припасами. Не лучше ли, заблаговременно набирая рекрутов, назначить им ближайшее к армии место, куда бы они исподволь отправлялись? А прибыв туда, вместе с необходимым отдыхом обучались бы военному делу и по мере надобности вливались в армию. Надобно также определить людей, которые заранее могли бы закупать в России лошадей и прочие вещи для снабжения армии и держать их наготове, чтобы тут же отдать их посланным для приема армейским офицерам, минуя заставы.

Конечно, Румянцев чем только мог пособлял в прошедшую зиму прохождению наших транспортов. Но порой он просто диву давался нераспорядительности высокого начальства. Бывало так, что рекруты приходили на место, а вслед за ними на подводах подвозили их обмундирование. А если бы их одели и обули в Киеве, то освободилось бы великое число подвод, столь необходимых для доставки сюда пропитания…

Конечно, он выскажет в письме императрице свои предложения, но будет ли толк от этого… Сколько уж он писал, а все идет по-старому.

Только теперь, получив письмо Екатерины II, Румянцев смог разобраться во всех сложностях и противоречиях европейской политики. И больше всего его тревожили слухи о том, что венский двор готовит свои войска для войны с Россией… Как все быстро меняется в политике! Вроде бы еще недавно вместе дрались против прусского короля, а сейчас пути-дороги разошлись, бывшие союзники ведут хитрую дипломатическую войну против друг друга. Сейчас Вена поддерживает Париж, а Франция, известное дело, возбуждает Турцию. Вот почему так туманно ответил ему визирь на предложение о мире прошлой осенью. И оказывается, в то самое время, когда Румянцев сделал предложение о мире, Порта выбрала медиаторами в переговорах Австрию и Пруссию и через них искала нужного себе мира.

И дипломатическая карусель завертелась. Князь Голицын довел до сведения венского двора о наших предварительных предложениях, венцы оказались податливыми и согласились, как и прусский король, способствовать освобождению Обрезкова. Отправили курьера в Царьград, а венскому послу в России князю Лобковичу, лечившемуся на водах, было предложено в срочном порядке возвращаться в Петербург. И князь действительно вскоре приехал в Северную столицу и привез новые заверения в дружбе и добром согласии его двора с петербургским. Так что все слухи о скоплении австрийских войск на границе, слава богу, не подтверждаются. Плохо другое: венцы снова стали заигрывать с королем прусским, забыли все обиды, которые он им нанес за последние годы, отобрав чуть ли не самые значительные их города и области… Но что поделаешь против сильного и дальновидного политика?.. Только замириться с ним, иначе вообще их проглотит со всеми потрохами… «Хорошо, что русской императрице через прусского короля удалось склонить Вену на нашу сторону, во всяком случае, с венской стороны нам опасность теперь не угрожает. Другое дело смерть шведского короля, которой немедленно воспользуются наши исконные ненавистники – французы: дадут новому королю большие субсидии и уговорят его пойти на конфронтацию с Россией. Но императрица призывает спокойно наблюдать за окончанием сейма в Швеции, авось пронесет мимо злой ветер с Балтики. А если уж дерзнет на злое предприятие против нас, то императрица готова оборонить ту часть границы нашей, во всяком случае, она не отдаст ни пяди нашей земли… Может, и нужды в этом не будет, но придется держать там войска… А войска эти могли бы пригодиться здесь, на юге России… Черное море, Крым, придунайские княжества, славянские земли болгар, сербов, македонцев, греческие земли… Сколько нужно освободить христианских народов от турецкого ига! А тут еще шведы завозились вблизи наших северных границ…»

Так думал Румянцев в майские дни 1771 года, когда начались серьезные столкновения с турками.

В это время и произошло событие, которое своей неожиданностью произвело самое неблагоприятное впечатление на фельдмаршала Румянцева, стоявшего лагерем в Водянах. Князь Репнин, принявший команду над Валашским корпусом, вскоре ушел из-под Турно, получив донесение, что большие силы неприятеля, переправившись через Дунай, атаковали Журжу. В семи верстах от крепости он узнал, что она уже в руках турок, а гарнизон с комендантом майором Гензелем во главе капитулировал. Основные силы корпуса остались под Турно, с Репниным было не более трехсот человек. Нечего было и думать с таким малочисленным отрядом ввязываться в сражение с трехтысячной конницей неприятеля. Репнин отступил к Бухаресту, куда стали стягиваться все отряды его корпуса.

За несколько дней до этих событий Румянцев, узнав, что корпус сосредоточился под Турно, забеспокоился, предугадывая, что может произойти, если вовремя не предупредить командующего об опасности. 3 июня Румянцев в ответ на рапорт Репнина, в котором тот сообщал об отступлении от Турно, писал ему, что неприятель, беспрепятственно перейдя на левый берег в районе устья реки Дымбовицы, где должен был расположиться Валашский корпус, пошел на Журжу.

Гудович же увел весь корпус к Турно, не оставив здесь ни одного заградительного отряда. И эта экспедиция не осталась незамеченной для неприятеля, который тут же этой ошибкой воспользовался…

– Да здесь не только к Журже, но и к Бухаресту свободно можно пройти, – говорил между тем Румянцев, склонившись над картой, занимавшей чуть ли не весь большой стол, вокруг которого стояли генералы Боур, Ступишин, Салтыков… – Что там происходит теперь?.. Несколько дней уже мучит неизвестность.

Генералы молчали, понимая, в каком душевном состоянии находится главнокомандующий, обдумывая военные события, которые послужили началом кампании решающего, как многим казалось, года.

– Князь Репнин почему-то почувствовал сразу свое бессилие перед слабенькой крепостью Турно и приказал повернуть два полка к устью Дымбовицы, чтобы прикрыть отверзшийся вход неприятелю не только к Журже, но и к Бухаресту. А не опоздал ли он со своим решением? Турки легко маневрируют и пользуются своим преимуществом в живой силе… Еще бы лучше он сделал, если б вообще не начинал своего движения к Турно. Нет, все туда потянулись и ничего не могли сделать…

Румянцев словно ждал, когда стоявшие здесь генералы выскажут свое мнение. И Боур решительно и резко заговорил:

– Ваше сиятельство! Устье Дымбовицы – очень важное место. Оно как раз между двумя сильными крепостями на правом берегу, между Рущуком и Силистрией. Неприятель свободно может здесь маневрировать и, как только почувствует где-то у нас слабину, сразу туда устремляется. Это видит даже неопытный генерал. А для поиска на Турно вполне могло бы хватить корпуса Потемкина, который уже не раз оказывал сильное противодействие неприятельским силам. Да и Гудович недалеко был от него и всегда мог выделить из своего корпуса часть для его подкрепления.

– Вот это-то меня и тревожит все это время. – Румянцев недовольно поморщился. – Оголили весь левый берег на десятки верст, словно приглашая неприятеля свободно переходить на наш берег… Да и Потемкину я не раз внушал, что он спокойно может оставить Крайов и соединяться с Гудовичем. Но они сделали все по-своему, вот до сих пор Турно и не можем взять. На днях дал указ князю Репнину – не раздроблять своих сил и стараться занять такое положение, чтобы сохранить то, что уже имеем. Есть сведения, что неприятель готовит поиск на Журжу. Уверен: Репнин уже встретился с турками и сделает то, что подскажет ему его искусство и предприимчивость.

Не успел Румянцев произнести эти слова, как к штабной палатке подлетел курьер и передал пакет от Репнина. Вручивший его князь Вадбольский устало переминался с ноги на ногу, глядя, как фельдмаршал мгновенно побагровел, прочитав первые же строки рапорта.

– Господа! Поразительная новость, неожиданная и неприятная. Журжа в руках неприятельских… Ведомость сия просто оскорбительна для меня… Подобно этому происшествию никогда я еще не познал, где только носил я звание военного командира…

Никто не перебивал фельдмаршала, зная его быстрый и неукротимый нрав. Ему не попадайся под горячую руку.

– Я передал князю Репнину корпус Потемкина для того, чтобы он совместно с ним действовал под Турно. Но кому же могла прийти в голову такая нелепая мысль – обнажить всю Валахию! Пусть даст мне знать, – повернувшись к Ступишину, сказал Румянцев, – какие нужды заставили его удалить весь корпус с назначенной ему позиции. Пусть также разберется в том, почему наш гарнизон был доведен до сдачи крепости. И произошло сие, я думаю, от малодушия коменданта и всей его команды. Ведь там же был большой запас провианта и снарядов, крепкие стены… Странно все это, странно… Пусть арестует всех офицеров гарнизона, я сам буду заниматься их судьбой. Пусть немедленно установит непрерывное сообщение с Браиловом, а то и сия крепость окажется в осаде, если не принять мер. А мы для лучшего обеспечения сего края сделаем движение к реке Яломице.

Фельдмаршал переживал первую неудачу начавшейся кампании глубоко и болезненно. Знавшие его давно генералы видели, как тяжко ему давались спокойствие и выдержка…

В эти июньские дни штаб армии во главе с фельдмаршалом Румянцевым ускорил свое движение к Дунаю. Оставались позади Фальча, Крицаны, Водяны, Фальтешти… Учрежден был госпиталь в Фальче, наведены мосты для связи с корпусом Вейсмана, выставлены роты для охраны мостов и госпиталя. И наконец, достигнув деревни Фальтешти, расположенной в устье реки Кагорлуй, Румянцев решил временно остановиться здесь, в двух переходах от переправ на Серете и Пруте. Здесь было наилучшее расположение для оказания скорейшей помощи войскам, сражающимся с неприятелем.

Одно за другим стали поступать сведения из разных мест об активности турок, окрыленных сдачей Журжи, в которой было много провианта, пушек и снарядов. Они свободно переправлялись на левый берег и атаковали наши посты в устье Яломицы, казачьи посты против Мачина. Хотя эти атаки и были отбиты с большими потерями для турок, но по всему чувствовалось, что наступают решающие события этого года. Узнав от перебежчиков и пленных, что в Бабадаге вместе с визирем осталось не больше двух тысяч, а все войска направлены вверх по Дунаю к Силистрии, Рущуку и Никополю, Румянцев решил вновь использовать атакующий талант генерала Вейсмана. Он приказал ему нанести удар по Бабадагу.

«А вдруг нельзя будет произвести этот поиск? – обожгла неприятная мысль Румянцева. – Мало ли какие обстоятельства возникли в Измаиле… Начинаются активные действия в Крыму, а за Крым будут ожесточенно драться, опасаясь потерять его вообще. Тогда пусть хотя бы демонстрациями угрожает неприятелю, будто собирается напасть на его берег… Да, кстати, пусть огласит для города и в народе, что я приказал ему готовить все суда, дабы сплавить их вверх к Карталу для того, чтобы, соединив их с новопостроенными и спущенными в реку Прут, переправить всю армию через Дунай… Потому-то, дескать, Румянцев и приближается к берегу Дуная. Кроме того, нужно посоветовать ему, чтоб он, ради подтверждения этих слухов, собрал у себя людей, умеющих управлять судами и знающих дороги на супротивном берегу. Вот тогда, может, поверят. Сейчас без военной хитрости не победишь».

Румянцев распорядился направить ордер с изложением его рекомендаций генералу Вейсману и перестал об этом думать – словно уже все его рекомендации были выполнены отважным генералом и все пошло по заранее намеченному плану. Теперь левый берег Дуная больше всего волновал фельдмаршала. Казалось бы, все мысли его должны быть устремлены на правый, где сосредоточились большие силы турок. Но со взятием Журжи неприятель делал постоянные попытки перебраться через Дунай то в районе Гирсова, в устье Яломицы, то недалеко от Браилова. А потому для обеспечения крепости и поста на Яломице Румянцев выслал туда передовой отряд во главе с опытным генералом Боуром. Ну а вся дивизия пока останется в Фальтешти, до тех пор пока достоверно не станет известно, в какую сторону армия турецкая будет наносить главный удар.

Сколько уж раз за последние дни Румянцев вспоминал о сдаче Журжи, испытывая страшные мучения и болезненные припадки, доходящие до ярости. Вот и теперь, узнав во всех подробностях действия коменданта крепости, он в какой уж раз со всей остротой переживал неудачу… Не такими уж большими силами высадились турки, чтобы атаковать крепость. Только увидев робость нашего коменданта и всего гарнизона, который слабо им сопротивлялся, начали подвозить подкрепление. А что, если это была лишь военная хитрость, чтобы запугать робких?.. Действительно ли это было подкрепление? А может быть, неприятель делал стратагему, обвозя на судах кругом по нескольку раз те же самые войска, для того чтобы умножить страх убоявшихся?.. Ну что ж, пусть понесут заслуженную кару струсившие, и пусть это послужит назидательным примером всем, кто находится в рядах русской армии…

Поход армии начинался в неблагоприятных условиях. В самом начале военной кампании потеряли важную крепость Журжу. А тут еще природа словно пыталась противостоять затянувшейся войне. Все время лил дождь, то затихал, то, будто опомнившись, вновь обрушивался на многочисленные палатки армии. Дороги раскисли, а реки вышли из берегов. Переправа через Прут и Серет стала возможна только на лодках.

А тут давнишняя беда снова дала о себе знать: Румянцеву сообщили, что в Бессарабии в гренадерском батальоне майора Пеутлинга у нескольких рядовых появились приметы опасной болезни – чумы. Сколько строгих указаний было разослано по армии для принятия мер против оной, но вот снова и снова то в одном, то в другом месте она дает о себе знать. Надо принимать меры, чтобы болезнь не получила распространения.

…Преодолевая трудности, армия подвигалась вперед. Авангардный корпус под командованием Боура был выдвинут на двадцать верст вперед и встал лагерем при деревне Толчешты. Предполагалось, что он будет действовать против турок, расположившихся на правом берегу Дуная в районе Галаца.

Румянцев надеялся, что, нацелив три сильных корпуса на правый берег Дуная, принудит неприятеля выдать свои замыслы. Так оно и оказалось. Вскоре он двинулся под Бухарест, где и разыгралось одно из серьезных сражений года.

Глава 3
Проливные дожди

Князь Репнин наконец-то соединил все свои войска в Капучанах, недалеко от Бухареста. И соединение произошло не только потому, что этого требовал фельдмаршал. Слухи о том, что из Журжи и от Гирсова через Слободзею идут двумя потоками турецкие войска, заставили всех насторожиться и готовиться к желанной встрече. Разведчики доносили, что вражеские войска, сбив яломицкие посты, направились навстречу Репнину, занявшему со своим корпусом оборону.

Как только Румянцев получил донесение о движении турок, он тут же послал авангардный корпус Боура к Слободзее. И Боур, перейдя Серет у Максимен, устремился в сторону неприятеля. Догнав его, он мог оказаться в тылу и напасть на него. Турки вынуждены били замедлить движение. А между тем поток их от Журжи уже невозможно было остановить. Получив известие о том, что Репнин покинул Валахию, они поспешили к Бухаресту в надежде на поживу в крупном городе. И просчитались…

Князь Репнин хорошо понимал, что хочет от него фельдмаршал: разбить войска турок и во время их отступления ворваться вместе с ними в Журжу, восстановив прежние позиции на Дунае. Легко сказать, но трудно сделать… Репнин отдавал себе отчет, что чем больше проходит времени, тем более неприступной становится крепость: турки умеют укреплять занятые ими позиции, работая под командой опытных французских инженеров. Не дать им времени на то – вот задача, которую надлежало выполнить корпусу. Но как?.. Репнин не мог рисковать вслепую: он не знал численности неприятеля. Знал лишь, что его войско значительно превосходит корпус, а ведет его опытный сераскир Ахмет, трехбунчужный паша, которого султан вызвал из Аравии. К тому же за рекою Аргис, откуда идет Ахмет, трудная местность: дефиле, леса, дурная речка Клинешты, которую не так-то легко перейти с пушками и другим снаряжением. В случае неудачи турки скроются в лесах, быстро ускачут на своих легких конях. Ищи ветра в поле…

А за спиной русских строптивая речка Сабор, которая может причинить много неприятностей при отступлении. Есть о чем задуматься.

Между тем события стремительно разворачивались… Репнин, маневрируя, отступил за речку Сабор. Турки, почувствовав, что добыча уходит, бросились вслед за ним. Уже торжествуя победу, они перешли речку вслед за Репниным. И 10 июня подошли к монастырю, где расположился корпус князя Репнина. До Бухареста оставалось всего лишь несколько верст.

Жаркая схватка продолжалась недолго. Двинувшиеся навстречу колонны Репнина опрокинули турок в речку Сабор. И перешли к преследованию, гнали их больше одиннадцати верст. И здесь отличились егеря и конница генерала Потемкина, преследовавшие неприятеля вплоть до реки Аргис. Все эти версты были усеяны трупами противника. Не раз врубался в толпу отступавших неприятелей храбрый князь Кантемир. Отважно вел себя генерал Потемкин.

Более восьмисот убитыми оставил на поле сражения неприятель, часть обоза и экипажей, 5 знамен и 21 пленный попали в руки русских. У них был убит 41 и ранено 5 офицеров и 104 нижних чина.

Но правее Журжи через Дунай переправилась еще одна группа турецких войск, она напала на пост в Негоештах и окружила полковника Бекельмана. Тот успел послать за помощью к генералу Ржевскому, немедленно выступившему из Обилешти с Ингерманландским полком карабинеров и добровольцами еще из двух полков. 11 июня, в тот же самый день, что и под Бухарестом, и здесь разыгралась скоротечная битва, которая быстро закончилась в пользу русских. Атакованный Ржевским с тыла, неприятель растерялся и побежал, преследуемый с двух сторон.

Турки скрылись в кустах и лощинах. Генерал Ржевский приказал перекрыть им возможные отходы к Дунаю. Рассеянные турки вновь собрались вместе и ударили по обозу Ингерманландского полка. И вновь им пришлось бежать после столкновения с двумя эскадронами того же полка, посланными на выручку обоза.

Князь Репнин вполне мог быть довольным, отразив повсюду неприятеля. Но он хорошо знал, что Румянцев хочет вернуть Журжу, падение которой изменило обстановку на Дунае: турки от оборонительной войны постепенно переходили к активным действиям, пробуя свои силы то в одном, то в другом месте. Пока они повсюду отбиты, но потери их все-таки незначительны. Основные силы, попытавшиеся проникнуть внутрь Валахии, повернули назад.

Румянцев 14 июня писал Репнину, выражая явное недовольство его пассивным образом действий после сражения под Бухарестом: «Во всякое другое время сие бы происшествие могло знаменитым быть, но теперь всяк, кто Вам нелицемерно усерден, скажет, что оно подвержено критике». Фельдмаршал упрекал Репнина за то, что он не воспользовался отступлением турок и не преследовал их. А между тем они, отступая в трудных условиях, могли стать легкой добычей.

Выражал надежду, что Репнин восстановит свою репутацию и приступит к активным действиям против Журжи.

Репнин занял выжидательную позицию. Никто не мог тогда предугадать, какие действия предпримут турки на левом берегу Дуная и где они сосредоточат главные свои силы. Слухов носилось множество… Вот и до князя дошел слух, да и пленные подтверждали его, что у Виддина собирается до 100 тысяч турок во главе с известным своей предприимчивостью виддинским комендантом, получившим прозвище Усмиритель Морей. Жестокий и отважный, комендант Виддина мог нанести сокрушительный удар со стороны Крайовского баната по Бухаресту и занять его, а после этого и все Валашское княжество. Да и в Журже было сосредоточено не менее 15 тысяч турок, которые всегда могут вновь оказаться под Бухарестом. Зажмут корпус с двух сторон, и не успеешь вырваться из этих беспощадных клещей.

После долгих размышлений князь Репнин воспользовался предоставленной ему самостоятельностью не самым лучшим образом. Вместо того чтобы преследовать разбитого неприятеля, побежавшего к Журже, и попытаться захватить крепость, он, напуганный слухами и показаниями пленных, увел свой корпус к Бухаресту, увел заблаговременно, опасаясь, что не успеет перейти три речки, вставшие преградой на его пути, – Клинешты, Аргис и Сабор. Да и дороги после проливных многодневных дождей стали непроходимыми. Это обстоятельство при наступлении неприятеля могло стать гибельным для корпуса.

Репнин принял корпус в плачевном состоянии. Повсюду обнаруживались нехватки то одного, то другого. Румянцев говорил ему, что продовольствия заготовили много, а вышли в поход, и оказалось, что провианта можно взять с собой лишь до 1 июля, а июль-то вот он, не за горами, через две недели. В романском магазине его действительно было более чем достаточно, но как его сюда доставить? Доставили запасы в Фокшаны, где каждый отряд должен был получать продовольствие самостоятельно. Но по таким дорогам можно передвигаться только на волах. Покойный же генерал-аншеф Олиц допустил ряд промахов. Он поручил валашскому дивану собрать 3 тысячи волов, но не проследил за выполнением своего приказа. И получилось так, что к началу кампании в корпусе имелось волов и лошадей в упряжках лишь половина положенного.

Энергичный Гудович чуть-чуть поправил создавшееся критическое положение с доставкой провианта, но так и не смог исправить допущенные ошибки. А Репнину просто и времени не было, чтобы разобраться во всех этих просчетах прежнего командира. Только прибыл – и сразу в бой… И вот только сейчас, после отбитой атаки неприятеля, он вошел в дела корпуса и понял, что необходимо исправлять положение.

«Вот граф Румянцев сердится, а если б он знал, в каком положении корпус… Посмотрел бы он на храбрых сподвижников генерала Потемкина, – горько размышлял Репнин, расположившись со своим штабом в одном из богатых домов Бухареста. – Ходят чуть ли не голыми и босыми… Для обозов и артиллерии недостает многих лошадей. А веревочная упряжь до того гнила, что чуть ли не каждые сто сажен приходилось останавливаться для исправления порвавшихся постромок. В отряде же Брауна вот уже целый месяц дают вместо хлеба какую-то мешанину из проса, кукурузы и пшеничной муки… Ну если б хотя бы просо и кукуруза были свежими, а то ведь от долгого лежания где-то в подвалах это зерно протухло, и хлеб оказался непригодным к употреблению. Да одежда и обувь солдат во всем корпусе, а не только у Потемкина, весьма неприглядна. А что можно здесь поделать?.. Ну, приказал я валашскому дивану перевезти провиант из Фокшан в Бухарест… Ну, пришлось пригрозить им, что если не исполнят приказ, то пошлю арнаутов для сбора всего нужного с населения. Но вряд ли подействует угроза… На местное население не стоит рассчитывать. Сколько уж забирали от жителей волов и лошадей… Конечно, платили за них, а сколько злоупотреблений было! Вот это и озлобило население, разбежавшееся по лесам, не только опасаясь заразы, но и от излишних требований наших властей. Какая тут Журжа, о наступлении нечего и думать, лишь бы удержать Валахию… Хлынут отовсюду, из Виддина, Никополя, Журжи. Да и разве в этом дело? В многочисленности неприятеля? Голод и дурные дороги сделают больше для разрушения корпуса, чем все неприятели, вместе взятые… Больше семнадцати тысяч, и всех нужно обуть, одеть, накормить…»

Князь Репнин впервые командовал таким огромным отрядом. Он мог успешно выполнять задания, которые ему давал главнокомандующий, в том случае, если тот мог его поправить, оказать помощь, содействие, посылая своих адъютантов с пакетами или устными распоряжениями. А тут он остался наедине со множеством людей, которые смотрели на него с ожиданием и укором… И не выдержал: болезненные припадки снова дали о себе знать. Князь занемог и вскоре подал рапорт об увольнении из армии по состоянию здоровья.

Недовольный действиями князя Репнина, Румянцев искал случая дать туркам вновь почувствовать силу нашей армии. И как только он узнал, что в Тульчу и Исакчу вскоре прибудут по Черному морю значительные отряды турок на судах, сразу подумал о новом поиске Вейсмана. Надо основательно попортить победное настроение неприятеля, которое, судя по всему, у него возникло после взятия Журжи.

Фельдмаршал поделился своими раздумьями в штабе. На совещании присутствовали испытанный многими ночными бдениями генерал Ступишин, прибывший Боур, точно знавший местность района военных действий, Салтыков, Безбородко, мечтавший получить в правление Нежинский полк…

– Господа! Я собрал вас для того, чтобы сообщить об увольнении князя Репнина и о назначении на его пост генерал-поручика Эссена.

Это была действительно новость, потому что все знали о больших связях Репнина при дворе и о доверии, которое оказывала ему императрица.

– Жестокие, болезненные припадки, от которых, как вы знаете, Репнин страдал еще в Яссах, свалили его и лишают возможности командовать корпусом. Новому командиру я приказал оставить Бухарест и со всем корпусом пойти к реке Аргис и принудить неприятеля показать, намерен ли он держаться за наш берег или ударится в бегство, как это было уже не раз. А распознав его намерения, генерал-поручик Эссен сможет уже без ошибки брать свои меры против неприятеля.

– Ваше сиятельство! – заговорил Боур, пользуясь паузой. – Ходят слухи, что из Виддина идет большая армия неприятеля под командой Усмирителя Морей.

– Князь Репнин тоже опасался этой армии и отступил к Бухаресту. Но потом он послал в Рымник на Ольту партию арнаутов, те спустились вниз по реке и убедились, что между Бухарестом и Ольтой нет неприятельских войск… Да и по моим сведениям, полученным от разведчиков и перебежчиков, виддинский комендант не имеет еще такого войска, чтобы безбоязненно пойти для освобождения придунайских княжеств…

– Ваше сиятельство, только что поступили сведения: в устье Дуная вошли десятки неприятельских судов с войсками. – Ступишин передал Румянцеву донесение командира наблюдательного поста.

– Думаю, что Вейсману снова нужно ударить по Тульче, чтобы отвлечь из Виддина неприятеля вниз по течению Дуная… В начале июня ему помешали противные ветры, может, теперь ему будет сопутствовать Фортуна, богиня смелых и отважных… При этом считаю необходимым использовать запорожское войско, которое вот уже много времени охраняет крепость Килийскую. Как по ее достаточному укреплению, так и по мелководью здесь Черного моря, крепость эта не подвержена большой опасности нападения неприятельского флота… Надо употребить запорожское войско, подкрепив его нашей пехотой, против неприятельских судов, использовав их древний обычай нападать на суда и брать их боем… – Румянцев внимательно вгляделся в карту устья Дуная. – Вот посмотрите сюда. Расположить их на острове Шулин, где они, скрывшись в камышах, перехватывали бы все суда, идущие из устья вверх. Ну, конечно, военные корабли им не одолеть, но все другие, с малым вооружением, захватывать или, по крайней мере, делать им остановки. А для этого пусть утвердят там свой пост.

– Так просто запорожцев нельзя заставить воевать… Они любят покорыстоваться на войне, – высказал сомнение генерал Салтыков.

– Я думал над этим. Вряд ли возможно отсюда, не зная тех мест, предписывать способы для производства решительных мер. Тут я полностью полагаюсь на искусство генерала Вейсмана. Пусть сам поищет способы, как одержать верх над неприятелем, посоветуется со старшинами запорожскими… Я же, со своей стороны, могу обещать, что если они отобьют у неприятеля военный корабль или инако разорят его флот, то, кроме денежного награждения, будут отличены особливыми знаками монаршей милости.

Румянцев задумался, словно вспоминая историю запорожского войска, совершившего столько славных и геройских дел на Черном море.

– Вспомните, какой у них накопился опыт за эти столетия. Сколько раз они, преодолевая большую опасность, спускались по Днепру на своих лодках, внезапно оказывались под Очаковом и разбивали неприятельскую флотилию… Пусть тот же дух храбрости подвигнет их против кораблей в Дунай.

– Но, ваше сиятельство… – замялся Ступишин.

– Говорите, говорите.

– Вы ведь знаете, что казаки – народ вольный, они могут отказаться от сего предприятия, напомнят о своей независимости.

– Знаю о свойстве сих казаков, нельзя приказывать им… К строгости они непривычны. Их ласкою надо ко всему преклонять, привлекать их на свою сторону. Пять тысяч рублей золотыми империалами выделяю на сие предприятие. Все будут довольны – и предводители, и казаки… – Внимательно посмотрев на своих славных сподвижников, Румянцев закончил: – Пусть генерал Вейсман во всяк день присылает ко мне курьеров. Надо знать обо всем, что у них происходит.

Привычная жизнь в лагере при деревне Фальтешти продолжалась. Все эти дни лил сильный дождь, и Румянцев опасался, что поиск Вейсмана против Тульчи снова окажется неудачным. Но вот 21 июня у штабной палатки появился очередной курьер. Его тут же ввели к фельдмаршалу.

– Ваше сиятельство, ваш приказ выполнен. Вот пакет от генерала Вейсмана.

Румянцев, вглядываясь в рослого красивого сержанта, подумал, что вот такой же рослый и красивый у него старший сын, который скоро прибудет в его армию из Петербурга. Хватит ему там скучать при дворе да при маменьке. Поучился немного в кадетском корпусе, пора за дело приниматься.

– Давай, давай. Два дня уже жду известий от их превосходительства. Сам-то участвовал в поиске?

– Так точно, ваше сиятельство. Все время был при генерале Вейсмане как адъютант.

– Как звать-то? И расскажи о поиске!

– Сержант лейб-гвардии Семеновского полка Осип Судьенков. К армии прибыл волонтером, ваше сиятельство.

Румянцев бегло прочитал рапорт Вейсмана и кинул довольный взгляд на сержанта.

– Славная победа! Вейсман разбил трехбунчужного пашу Ахмета, предводительствовавшего восьмитысячным корпусом. Убитых с неприятельской стороны более тысячи, а в полон взято сто шесть человек… Понятно, что обстоятельный рапорт он еще пришлет мне, но мне сейчас хочется узнать, как все это было. Ведь такая противная погода могла все предприятие сорвать. Расскажи-ка, милейший сержант, как было дело.

– Ваше сиятельство! Мы тоже боялись, что дождь и противные ветры сорвут нам весь поиск. Десять дней назад мы уже предпринимали попытку высадиться на мысе Чатале. Но там раньше оказался неприятель и встретил нас сильной ружейной пальбой. И раз нас ждали, то решили отойти в Измаил. И тогда генерал Вейсман разработал новый план нападения. Все мы видели, что неприятельские суда стоят вдоль правого берега Дуная, а там недалеко от Тульчи есть островок…

– А ну-ка, покажите на карте, – попросил Румянцев.

Сержант подошел к карте и показал остров, расположенный как раз против Тульчи.

– Остров сильно заболоченный, покрытый кустарником и высоким камышом. Вот здесь-то и решил наш генерал расположить батареи для того, чтобы отсечь неприятельские суда и лишить их возможности маневрировать и оказывать помощь Тульче. Он направил прежде всего команду для проложения дорог через остров и устройства на нем мостов через ручьи. За четыре дня работы все было сделано и поставлены батареи.

– Но ведь через островок этот протекает узкий рукав Дуная? – вглядываясь в карту, сказал Румянцев.

– Да. Но для его перехода было сделано шесть небольших паромов на лодках и складной мост.

– И неприятель не заметил этих работ? – спросил Боур.

– Нет, ваше превосходительство, не заметил, все было проделано очень скрытно, больше работали по ночам. 18 июня на остров прибыли три батальона пехоты, четыреста казаков и восемь пушек под командой генерал-майора Черешникова. В ночь на 19-е все было готово. В три часа ночи мы должны были подойти к намеченному диспозицией пункту, а генерал Черешников – открыть огонь по судам.

– Какой состав десанта выделил генерал Вейсман?

– Из Измаила вышли семь батальонов гренадер, всего две тысячи человек, шесть полковых пушек. Но беда в том, что вечером начался сильный дождь и ветер в верховьях Дуная, и плоскодонные суда с трудом продвигались вверх по течению. Волнение на реке было настолько сильным, что наши легкие суда сталкивались друг с другом, у некоторых поломались рули. Потому лишь к девяти утра, с опозданием на шесть часов, мы прибыли к мысу Чатала. И это спутало все наши планы: ведь в три часа ночи, как было условлено, Черешников открыл огонь по судам. И конечно, турки обнаружили его на острове, начали орудийный обстрел его позиций. Обнаружили и нас и тоже готов