Десять загадок наполеоновского сфинкса

С. Ю. Нечаев
Десять загадок наполеоновского сфинкса

Каждый день в мире появляется книга о нем; о Наполеоне написано больше, чем о Христе, но чаще всего это абсурдные выдумки. Люди ищут скандала, а не аргументов, и тут он держит банк вот уже два века.

Бернар Шевалье

Предисловие

Хотелось бы сразу расставить все точки над i: предлагаемая вашему вниманию книга — это не научная диссертация и не является в полном смысле этого слова серьезной и научной. Она даже не претендует на это, а лишь содержит изложение некоторых не очень традиционных версий известных исторических событий, так или иначе связанных с Наполеоном. Тогда что это? Сборник мифов о Наполеоне? Коллекция предрассудков о великом императоре? Очень может быть. Но, как утверждал французский проповедник Жан-Батист Массийон, все наши речи и поступки не являются ли они ничем иным, как смягчением правды и поисками путей ее примирения с предрассудками и страстями? И мифы — не важнее ли они скучной правды, ибо делают нашу серую повседневную жизнь более интересной? Да и что такое историческая правда? Если это опровержение ложного предположения, то число таких правд столь же велико, как и число заблуждений, тем более, что критериев истинности того или иного события или утверждения, имевшего место двести лет назад, нет и быть не может (так называемые свидетельства очевидцев столь субъективны и противоречивы, что не могут быть этими критериями по определению, а так называемые документы также являются плодами деятельности заинтересованного человека и всегда искажаются призмой его воображения и, к тому же, легко поддаются фальсификации). Поэтому не следует искать в этой книге того, чего в ней нет. Она не отвечает на вопросы, а, скорее, лишь ставит их. Не в этом ли, кстати, и состоит функция историков — этих добросовестных лгунов, как называл их французский моралист Пьер Николь (добросовестных потому, что они, в отличие от просто лгунов старательно анализируют множество так называемых первоисточников, большинство из которых не имеют к реальной действительности ни малейшего отношения)? Но зато эта книга интересна, и, как говорится, для широкого круга читателей.

И таких интересных и спорных вопросов в истории того же Наполеона, этих, своего рода, загадок Наполеоновского сфинкса не десять, а великое множество.

Какого же все-таки роста был Наполеон?

У подавляющего большинства людей сложилось представление о Наполеоне, как о маленьком толстячке, чуть ли не «коротышке», едва ли имевшем полтора метра от кончика шляпы до земли.

Низкорослость императора Франции даже вошла в историю в виде известного психологического понятия «комплекс Наполеона». Появление этого понятия связано с тем, что во внешнем виде человека первым делом оценивается его рост. Известно, что чем ниже человек ростом, тем меньшей значимостью наделяют его окружающие люди, особенно, если они видят его в первый раз в жизни и не имеют о нем никакой предварительной информации. Именно это обстоятельство порождает «комплекс Наполеона», то есть стремление низкорослых людей во что бы то ни стало компенсировать недостаток роста значимыми достижениями.

Но каков же был на самом деле рост Наполеона?

Информация об этом, казалось бы, простейшем показателе, чрезвычайно противоречива и в своих минимальных значениях доходит до 151 см (эту цифру называет некий Григорий Климов в электронной версии своей книги «Божий народ»).

Нередко называются также цифра 157 см. Именно такого роста Наполеон представляется в известном российском музее восковых фигур.

Это очень похоже на перевод в метрическую систему величины 5 футов 2 дюйма. Один фут равен 12 дюймам или 304,8 мм, один дюйм равен 25,4 мм. Таким образом, рост в 5 футов 2 дюйма действительно составляет 157,48 см. Но это верно только в том случае, если бы эти переведенные в сантиметры единицы измерения были английскими. За последние 200 лет люди настолько успели привыкнуть, что футы бывают только английскими, что почти никто не дает себе труда задуматься о том, что малорослость Наполеона несколько преувеличена.

На своеобразную «защиту» императора встал хранитель музея Наполеона в Мальмезоне Бернар Шевалье. Помимо Мальмезонского музея, Шевалье руководит еще несколькими музеями, а также мемориальным домом Наполеона на Корсике. Кроме того, он является хранителем наполеоновских коллекций острова Святой Елены.

Этот ученый с мировой известностью, автор биографии Жозефины Богарнэ, знаток искусства наполеоновской эпохи и организатор многих выставок, посвященных императору, решил, наконец, как говорится, «вынуть соринку из глаза» и постоять за честь французского национального символа.

Выводы Бернара Шевалье основаны на тщательном изучении документов. Главнейшим источником, свидетельствующем о настоящем росте Наполеона, является отчет врача Франческо Антоммарчи, производившего вскрытие тела императора на острове Святой Елены в присутствии 18 свидетелей, врачей и знатных жителей острова. Этот отчет содержит четкое указание на то, что полный рост Наполеона «от пяток до макушки составляет 5 футов 2 дюйма 4 линии». А в переводе на привычные нам единицы это составляет 169 см.

Как получается такая цифра?

Во времена Наполеона у французов существовала мера длины туаз (toise), равная 1,949 м. В 1 туазе содержалось 6 футов (pied), в 1 футе — 12 дюймов (pouce), а в 1 дюйме — 12 линий (ligne). Таким образом, один фут был равен 0,3248 м, один дюйм — 0,0270 м, а одна линия — 0,002 255 м.

Проведем простейший расчет:

5 футов = 0,3248 х 5 = 1,624

2 дюйма = 0,0270 х 2 = 0,054

4 линии = 0,002 255 х 4 = 0,0099

_________________________

1,6879 м

Отбросив небольшую погрешность, получаем рост в 169 см. Поскольку Наполеону в момент смерти был 51 год, а позвонки с возрастом имеют обыкновение немного спрессовываться, то смело можно утверждать, что рост Наполеона в пору расцвета его карьеры не был меньше 170 см.

А это не так мало.

По данным известного историка-наполеониста Олега Соколова, во французской линейной пехоте в 1805–1811 гг. рост до 160 см имели 18 % солдат, рост от 160 до 170 см — 63 % солдат, а рост свыше 180 см — лишь около 1 % солдат.

Люди ростом выше 180 см были редчайшим исключением.

Особняком стояла тяжелая кавалерия: у кирасир средний рост составлял около 176 см.

В эпоху Консульства минимальный рост для призыва на службу определялся в 160 см, но в 1804 году он был снижен до 154,4 см (4 фута 9 дюймов). «Не следует удивляться этим скромным требованиям к росту, — пишет Соколов. — Население тогдашней Франции было не столь высоким, как сейчас».

Дэвид Чандлер пишет, что гренадерами во французской армии были прошедшие строгий отбор солдаты, «ростом не менее 173 см». Таким, образом, «низкорослый император» всего несколько сантиметров не дотягивал до гренадерского роста.

Хранящаяся в музее Дома Инвалидов в Париже шинель Наполеона имеет длину 115 см и тоже сшита явно не на «коротышку».

Рост Наполеона в 169 см указан и в знаменитом «Словаре Наполеона», изданному в 1987 году в Париже под редакцией Жана Тюлара.

То есть Наполеон был не только не маленького роста, но и был выше двух третей своих солдат. А по отношению к основной массе населения Франции в то время он был просто высоким человеком.

Почему же рост Наполеона еще при его жизни стал притчей во языцех?

Бернар Шевалье считает, что в основе ложного представления о росте Наполеона лежат некоторые картины, на которых он изображен в окружении своих маршалов и гвардейцев, а они почти все отличались высоким ростом.

Так, например, маршал Массена имел рост 173 см (5 футов 4 дюйма), маршал Ней — 178 см (5 футов 6 дюймов), маршал Мюрат — 190 см (5 футов 10 дюймов). В гренадерах начинал свою карьеру и ближайший сподвижник Наполеона генерал Жюно.

Одним из самых высоких в окружении Наполеона был маршал Мортье, имевший рост 195 см (6 футов). Известно также, что генерал Суам, один из самых высоких генералов наполеоновской армии, имел рост 198 см.

Наконец, гвардия, которая всегда окружала Наполеона. В Консульскую гвардию брались люди, чей рост превышал 180 см у гренадеров и 170 см у егерей. В 1804 году Наполеон несколько снизил требования: отныне для вступления в гренадеры нужно было иметь рост не менее 176 см, а в егеря — 167 см.

Кроме того, эти элитные части носили высокие меховые шапки, еще более увеличивающие впечатление о росте. На их-то фоне Наполеон и выглядел низкорослым.

Возможно, виной всему были особенности телосложения Наполеона, который от рождения имел непропорционально крупную голову, и эта диспропорциональность оказывала влияние на общее его восприятие. При этом молодой Бонапарт выглядел почти мальчишкой. Он просто не мог казаться рослым.

Став главнокомандующим Итальянской армии, Бонапарт получил прозвище «маленький капрал». Но слово «маленький» здесь вполне может означать не столько его малорослость, сколько юный возраст (Наполеону было тогда 26 лет, а выглядел он еще моложе).

Как нам уже известно, генералы и маршалы Наполеона в большинстве своем были высокими, даже очень высокими. Но это не дает поводов представлять, будто бы Наполеон, подобно Людовику XIV, подкладывал себе в обувь картонные подкладки, чтобы казаться повыше (надменный «Король-Солнце» имел рост всего 156 см). Если бы было так, то он быстро стал бы всеобщим посмешищем.

Напротив, будучи ниже ростом, Наполеон начал культивировать это свое отличие от своих более высоких подчиненных. Он начал даже бравировать этим своим отличием.

На эту тему широко известен такой старинный анекдот:

Как-то раз на приеме в свою честь Наполеон никак не мог самостоятельно повесить на высокую вешалку свою знаменитую шляпу. «Ваше Величество, — обратился к нему один из генералов, — я выше вас, позвольте вам помочь». «Не выше, а длиннее, — ответил император, — а если будете грубить, я быстро лишу вас этого единственного преимущества».

Мальчишка-генерал, завоевавший Италию, «маленький капрал» — это только начало формирования образа скромного властелина мира, которого все запомнили не в золоте и перьях, а в простой серой шинели без знаков различия. Даже со своей знаменитой треуголки он оборвал золотое шитье, оставив только трехцветную французскую кокарду.

Он будет демонстративно появляться везде в скромном егерском мундире, самый невысокий, среди высокорослых, сверкающих золотом адъютантов. И взгляд будет сразу же невольно останавливается на нем — по контрасту. И этот скромный облик будет так противоречить высоте его положения, что не сможет не произвести впечатления на современников.

Так Наполеон сам создавал свою легенду.

Как мы уже знаем, рост Наполеона был вполне нормальным для его времени. Но и будь он даже таким, каким его описывают недружелюбно настроенные к императору авторы, вряд ли это уменьшило бы его прижизненную и посмертную славу. Именно малорослые люди оставили большой след в истории: великий завоеватель Персии и других стран Ближнего и Среднего Востока Тамерлан, например, был ростом всего 145 см, Александр Македонский и Карл Великий имели рост 150 см.

В исторической литературе упоминается, что рост диктатора Франко составлял 157 см, адмирала Нельсона — 160 см, Сталина — 165 см, Пушкина и Черчилля — 166 см.

Но для них малый рост не стал легендой. Для легенды у Нельсона был незрячий глаз, у Пушкина — бакенбарды, у Сталина — трубка и усы, у Черчилля — сигара.

Как видим, рост для Наполеона не мог быть причиной одноименного комплекса. Его рост не был настолько маленьким, чтобы сильно из-за этого страдать. Но выходец с Корсики, он был болезненно честолюбив и определенно испытывал во Франции некий комплекс неполноценности. Но это последнее относят только на счет его роста исключительно по незнанию.

Для комплексов у Наполеона были куда более весомые причины.

В возрасте девяти лет Наполеон был привезен в страну, завоевавшую его родину. Он был сыном человека, сражавшегося против французов, и почти до десяти лет совсем не умел говорить на языке завоевателей. Во всяком случае, для того, чтобы поступить в военное училище, он вынужден был сначала учиться в Отенском коллеже, делая упор на изучение французского. Уже там одноклассники не приняли его. Для них все корсиканцы были рабами и подданными.

Он имел весьма странное для Франции имя. Передразнивая его созвучие, ребята стали называть корсиканца Наполеоне «La-paille-au-nez» (Ля-пай-о-нэ), что означало «Соломинка в носу». Эта обидная кличка приводила Наполеона в бешенство.

Кроме того, он был беден. Таким образом, у Наполеона было множество причин, чтобы стать лучшей кандидатурой в школьные мальчики для битья.

В Бриеннском военном училище и позднее во время обучения в Парижской военной школе он окажется среди представителей высшей французской аристократии. И унижения, которым они его подвергнут, не пройдут для него бесследно. Ему постоянно приходилось защищаться — одному против всех. И чтобы быть с ними на равных, ему просто необходимо было быть лучше них. «Мысль, что я не первый ученик в классе, была для меня непереносима» — вспоминал Наполеон.

При этом в многочисленных воспоминаниях о нем трудно найти упоминания о том, что будущего императора в детстве дразнили из-за его роста. Да и трудно было насмехаться над его ростом, если главный школьный соперник Наполеона, а затем, по удивительному стечению обстоятельств, его противник при осаде крепости Сен-Жан д’Акр, будущий полковник-роялист Филиппо был на полголовы его ниже! Его рост во взрослом возрасте составлял всего 4 фута 10 дюймов или 157 см.

Обостренное чувство собственного достоинства приведет его от непримиримых школьных драк сначала в ряды борцов за корсиканскую независимость, а затем уже во французскую революцию. В конце концов, он станет великим завоевателем.

Впоследствии он будет с насмешкой, как оно того и заслуживает, относиться к верноподданническим попыткам установить его происхождение от Карла Великого или же от Юлия Цезаря. Он будет отказываться даже от своих безусловных предков, имеющих несомненно благородное происхождение. Все свои достоинства он будет относить к своим личным заслугам. И это было не проявление скромности, этого у Наполеона не было вовсе, а честолюбием, ибо, как писал биограф Наполеона Фридрих Кирхейзен, «доминировавшее в нем чувство честолюбия отражалось во всем его существе».

Наполеон на Аркольском мосту: правда или вымысел?

Шел ноябрь 1796 года. Наполеоновская армия завязла в боях с австрийцами на северо-востоке Италии. Обе стороны несли большие потери, но отступать было нельзя, чтобы не потерять плоды предыдущих побед.

4 ноября, совершенно некстати, генерал Вобуа потерпел поражение и отошел к Риволи. 12-го потерпела неудачу и дивизия Массены, отошедшая к Вероне.

И тут Наполеон решается предпринять рискованный маневр и обойти австрийцев с юга, переправившись через реку Адиже у Ронко. Наиважнейшим пунктом в этом замысле стал так называемый Аркольский мост через реку Альпоне, преодоление которого позволило бы зайти противнику в тыл.

Но первая атака моста, произведенная 15 ноября, оказалась неудачной. Войска дивизии Ожеро были отброшены. Но и контратака австрийцев быстро захлебнулась. Сложилась чрезвычайно опасная патовая ситуация.

В этой критической обстановке Наполеону необходимо было чудо. И вот тут-то он, якобы, и решился на то, чтобы встать во главе охваченных нерешительностью войск и своим примером увлечь их за собой.

То, что произошло потом, в настоящее время широко известно, как подвиг, совершенный Наполеоном на Аркольском мосту 15 ноября 1796 года.

Подвиг этот достаточно широко освещен в исторической литературе, причем, чем позднее повествования, тем живописнее и романтичнее они. Приведем лишь некоторые из них:

Гораций Верне:

В сражении под Арколем случилось, что Наполеон, заметив минутное замешательство своих гренадеров под страшным огнем неприятельских батарей, расположенных на высотах, соскочил с лошади, схватил знамя, кинулся на Аркольский мост, где лежали груды убитых, и вскричал: «Воины, разве вы уже не те храбрецы, что дрались при Лоди? Вперед, за мной!» Так же поступил и Ожеро. Эти примеры мужества повлияли на исход сражения.

Альберт Манфред:

В ставшей легендарной битве на Аркольском мосту он не побоялся поставить на карту и судьбу армии, и собственную жизнь. Бросившись под градом пуль со знаменем вперед на Аркольском мосту, он остался жив лишь благодаря тому, что его прикрыл своим телом Мюирон: он принял на себя смертельные удары, предназначенные Бонапарту.

Дмитрий Мережковский:

После нескольких тщетных атак, заваливших мост трупами, люди отказываются идти на верную смерть. Тогда Бонапарт хватает знамя и кидается вперед, сначала один, а потом все — за ним. Генерал Ланн, дважды накануне раненный, защищает его телом своим от огня и от третей раны падает к ногам его без чувств; защищает полковник Мюирон, и убит на его груди, так что кровь брызнула ему в лицо. Еще минута, и Бонапарт был бы тоже убит, но падает с моста в болото, откуда только чудом спасают его гренадеры. Мост не был взят. Значит, подвиг Бонапарта бесполезен? Нет, полезен в высшей степени: он поднял дух солдат на высоту небывалую; вождь перелил свою отвагу в них, как переливают воду из сосуда в сосуд; зажег их сердца о свое, как зажигают свечу о свечу.

Подобные бравурные описания, почти поэмы, можно было бы продолжать и продолжать. Все они похожи друг на друга, как две капли воды.

Зададимся вопросом, откуда взялась информация о том, что Бонапарт схватил знамя и увлек за собой своих солдат на Аркольский мост?

Заглянем в воспоминания самого Наполеона, написанные им «от третьего лица».

Наполеон пишет сам о себе:

Но когда Арколе устоял против ряда атак, Наполеон решил лично произвести последнее усилие: он схватил знамя, бросился на мост и водрузил его там. Колонна, которой он командовал, прошла уже половину моста; фланкирующий огонь и прибытие новой дивизии к противнику обрекли и эту атаку на неудачу. Гренадеры головных рядов, покинутые задними, заколебались. Однако, увлеченные беглецами, они не хотели бросить своего генерала; они взяли его за руки, за платье и поволокли за собой среди трупов, умирающих и порохового дыма. Он был сброшен в болото и погрузился в него до пояса. Вокруг него сновали солдаты противника.

Солдаты увидели, что их генерал в опасности. Раздался крик: «Солдаты, вперед, на выручку генерала!» Эти храбрецы тотчас же повернули беглым шагом на противника, отбросили его за мост, и Наполеон был спасен.

Этот день был днем воинской самоотверженности. Ланн, лечившийся от говернольских ран и еще больной, примчался к бою из Милана. Став между неприятелем и Наполеоном, он прикрыл его своим телом, получил три ранения, но ни на минуту не хотел отойти. Мюирон, адъютант главнокомандующего, был убит, прикрывая телом своего генерала. Героическая и трогательная смерть! Бельяр и Виньоль были ранены среди солдат, которых они увлекли в атаку. Храбрый генерал Робер, закаленный в боях солдат, был убит.

Вот, оказывается, откуда идет информация о том, что Наполеон «схватил знамя, бросился на мост и водрузил его там». Вот откуда идет информация о том, что адъютант Жан-Батист Мюирон погиб, «прикрывая телом своего генерала». А главное, как удобно: две красивые легенды в одной!

Наполеон не только сам «создавал историю», он еще и заботился о ее увековечении в произведениях искусства. В частности, о своем подвиге на Аркольском мосту он в 1797 году заказал картину художнику Жану-Антуану Гро, ученику знаменитого Давида. Картина эта размером 1,30 х 0,94 м была выполнена и выставлена в настоящее время в Версальском музее, а ее эскиз — в музее Лувра. На эту же тему в последующие времена была сделана масса других картин и гравюр, и все они служат одной только цели — увековечению Великого Подвига Великого Наполеона.

Но оставим пока «достоверную информацию» Наполеона о себе любимом и обратимся к более серьезным исследованиям Аркольского сражения, сделанным зарубежными историками.

У более обстоятельных исследователей Итальянской кампании Бонапарта восторгов по поводу его поведения на Аркольском мосту уже значительно меньше.

В частности, Дэвид Чандлер в своей знаменитой книге «Военные кампании Наполеона» пишет:

В один из моментов отчаявшийся Бонапарт схватил трехцветное знамя и повел солдат Ожеро в новую атаку на Аркольский мост, но в критический момент, когда успех еще не был предопределен, неизвестный французский офицер обхватил своего главнокомандующего, восклицая: «Генерал, вас убьют, а без вас мы погибнем; вы не пойдете дальше, вам не место там!» В этой суматохе Бонапарт упал в воду и был спасен своими преданными адъютантами, вытащившими в безопасное место своего мокрого главнокомандующего под угрозой штыков австрийской контратаки.

Ему вторит Виллиан Слоон:

Когда знаменосец был убит, Бонапарт подхватил знамя и собственноручно водрузил его на мост. Французские гренадеры ринулись было вперед, но, встреченные дружным залпом хорватов, смешались, были опрокинуты ударом в штыки и отхлынули назад, причем увлекли с собой главнокомандующего. Неловко своротив в сторону, Бонапарт завяз в болоте, из которого выбрался живым лишь благодаря тому, что гренадеры в четвертый раз бросились в атаку.

У известного французского историка Абеля Гюго мы находим следующее подробное описание событий этого дня:

Тогда он помчался вместе со штабом к месту боя и встал во главе колонны: «Гренадеры, — закричал он, — разве вы не те храбрецы, что отличились при Лоди?» Присутствие главнокомандующего вернуло храбрость солдатам и вдохнуло в них энтузиазм. Бонапарт решил воспользоваться этим, спрыгнул с лошади и, схватив знамя, бросился к мосту с криком: «Следуйте за своим генералом!» Колонна всколыхнулась, но, встреченная ужасным огнем, снова остановилась. Ланн, несмотря на две своих раны, захотел последовать за Бонапартом; он пал, сраженный пулей в третий раз; генерал Виньоль был ранен; полковник Мюирон, адъютант главнокомандующего, был убит, прикрывая его своим телом. Все удары достигали цели: в сомкнутой людской массе ядра и пули пробивали огромные бреши. Солдаты, после минутного замешательства, стали отступать как раз в тот момент, когда последнее усилие могло бы принести победу. Главнокомандующий вскочил на лошадь; новый залп опрокинул всех, кто его окружал и кому он был обязан тем, что его самого не убили. Его лошадь, испугавшись, упала в болото и увлекла за собой своего седока, и получилось так, что австрийцы, преследовавшие отступавших французов, оказались на расстоянии пятидесяти шагов. Но генерал-адъютант Бельяр, заметив, что главнокомандующему угрожает гибель, собрал полсотни гренадер и атаковал с криком: «Спасем нашего генерала!» Хорваты были отброшены за их укрепления».

Крайне важными представляются «Мемуары» Огюста-Фредерика Мармона, непосредственного участника Аркольского сражения, в то время полковника и адъютанта Наполеона.

Разберемся сначала с «подвигом» генерала Ожеро, отмеченном Горацием Верне и некоторыми другими историками. Об этом Мармон пишет следующее:

Дивизия Ожеро, остановленная в своем движении, начала отступать. Ожеро, желая подбодрить свои войска, схватил знамя и пробежал несколько шагов по плотине, но за ним никто не последовал. Вот такова история этого знамени, о котором столько говорили, что он, якобы, перешел с ним через Аркольский мост и опрокинул противника: на самом деле все свелось к простой безрезультатной демонстрации. Вот так пишется история!

Действительно, именно так, к сожалению, пишется история. А ведь по итогам своих же собственных отчетов о сражении (Наполеон, понятное дело, ничего об этом писать и не думал) Ожеро получил памятное Аркольское знамя, которое после его смерти было передано его вдовой в музей артиллерии, где оно до сих пор хранится в одном из залов.

Относительно действий генерала Бонапарта у Мармона мы читаем:

Генерал Бонапарт, узнав об этом поражении, прибыл в дивизию со своим штабом для того, чтобы попытаться возобновить попытки Ожеро. Для поднятия боевого духа солдат он сам встал во главе колонны: он схватил знамя, и на этот раз колонна двинулась за ним.

Подойдя к мосту на расстояние двухсот шагов, мы, может быть, и преодолели бы его, невзирая на убийственный огонь противника, но тут один пехотный офицер, обхватив руками главнокомандующего, закричал: "Мой генерал, вас же убьют, и тогда мы пропали. Я не пущу вас дальше, это место не ваше".

Как видим, Мармон четко указывает на то, что Бонапарт не дошел до пресловутого моста около двухсот метров. Так что и речи не может идти о том, будто главнокомандующий «схватил знамя, бросился на мост и водрузил его там». Во всяком случае, эта версия самого Наполеона находится в полном противоречии с версией Мармона, находившегося рядом.

Далее Мармон пишет:

Я находился впереди генерала Бонапарта, а справа от меня шел один из моих друзей, тоже адъютант главнокомандующего, прекрасный офицер, недавно прибывший в армию. Его имя было Мюирон, и это имя впоследствии было дано фрегату, на котором Бонапарт возвращался из Египта. Я обернулся, чтобы посмотреть, идут ли за мной. Увидев Бонапарта в руках офицера, о котором я говорил выше, я подумал, что генерал ранен: в один момент вокруг него образовалась толпа.

Когда голова колонны располагается так близко от противника и не движется вперед, она должна отходить: совершенно необходимо, чтобы она находилась в движении для избежания поражения огнем противника. Здесь же беспорядок был таков, что генерал Бонапарт упал с плотины в заполненный водой канал, в узкий канал, прорытый давным-давно для добычи земли для строительства плотины. Луи Бонапарт и я бросились к главнокомандующему, попавшему в опасное положение; адъютант генерала Доммартэна, которого звали Фор де Жьер, отдал ему свою лошадь, и главнокомандующий вернулся в Ронко, где смог обсушиться и сменить одежду.

Очень любопытное свидетельство! Получается, что Наполеон не только не показал со знаменем в руках примера мужества, повлиявшего на исход сражения, но и создал (пусть, невольно) в узком дефиле беспорядок, приведший к дополнительным жертвам. Атака в очередной раз захлебнулась, а насквозь промокшего главнокомандующего увезли в тыл.

Мармон делает вывод:

Вот еще одна история другого знамени, которое на многих гравюрах изображено в руках Бонапарта, пересекающего Аркольский мост. Эта атака, простое дерзкое предприятие, также ни к чему не привела. Единственный раз во время Итальянской кампании я видел генерала Бонапарта, попавшего в реальную и большую опасность для своей жизни.

Наполеон, как и Ожеро, получил памятное Аркольское знамя, которое было им передано Ланну, долго хранилось в его семье, но в конце XIX века было утеряно.

Относительно подвига полковника Мюирона Мармон пишет следующее:

Мюирон пропал без вести в этой суматохе; возможно, он был сражен пулей и упал в воды Альпона.

Здесь Мармона трудно упрекнуть в предвзятости. Жан-Батист Мюирон был его другом детства, так что умышленно принижать его заслуги у Мармона не было никакого резона. Скорее всего, Мюирон, действительно, пропал без вести в возникшей сутолоке. Он был честным и храбрым офицером, погиб от австрийской пули и, по мнению Мармона, совершенно не нуждается в каких-либо вымышленных легендах.

Как видим, с самого начала своей военной карьеры Наполеон начал заниматься тем, что приукрашивал отчеты о своих победах, очень часто приписывая себе то, чего не было вообще, либо то, что совершали другие.

Тот же Мармон, на протяжении долгих лет бывший ближайшим сподвижником Наполеона, рассказывает нам, в частности, историю, связанную с наполеоновскими бюллетенями о сражении при Маренго, которое складывалось для Наполеона крайне неудачно и лишь по счастливой случайности (своевременный подход войск генерала Дезе) завершилось победой французов. В этой истории в полной мере раскрывается наполеоновская «кухня» подготовки «достоверной информации» для последующих поколений:

Рассказ об этом сражении, опубликованный в официальном бюллетене, был более или менее верным. Военный департамент получил приказ развить это повествование и добавить к нему некоторые эпизоды. Пять лет спустя, император затребовал эту работу; он остался недоволен, многое вычеркнул и продиктовал другой текст, в котором едва ли половина была правдивой, а затем предписал подготовить рассказ для Мемориала на основе этих данных. Наконец, три года спустя, император решил снова пересмотреть работу: она вновь ему не понравилась, и ее постигла судьба предыдущей; наконец, он выдал окончательный вариант, в котором уже ложным было все.

Этой же теме посвящена работа современного французского историка Седрика Куто «Наполеон Бонапарт: создание легенды».

Седрик Куто утверждает (и в этом с ним трудно не согласиться), что так называемые бюллетени всегда были пропагандистскими органами Великой Армии и ее главнокомандующего. Они «в сжатой форме давали представление о сражениях, выставляя вперед военные возможности Наполеона». Бюллетени диктовались непосредственно Наполеоном, а затем публиковались в его официальном вестнике «Монитор», откуда их перепечатывали все остальные газеты.

Как пишет Куто, эти бюллетени имели целью дать «солдатам чувство гордости, конкретизируя военные шедевры их хозяина». Кроме того, они служили для укрепления духа гражданского населения, поэтому они были обязательными для оглашения вслух на всей территории Франции.

Именно это дает видному французскому историку-наполеонисту Жану Тюлару право заявлять, что «опасно писать военную историю, основываясь на бюллетенях. Наполеон не рассказывает в них о себе, он в них рисуется для своих современников и для последующих поколений».

Седрик Куто, говоря о назначении наполеоновских бюллетеней, даже вводит своеобразный термин «сублимация героя».

Далее в своей статье он обращается к рассматриваемому нами примеру под условным названием «Наполеон на Аркольском мосту». Куто пишет: «Картина Гро «Наполеон на Аркольском мосту» представляет нам героя Революции. Молодой генерал с развевающимися на ветру волосами держит в руках знамя 4-й полубригады линейной пехоты и идет во главе своих людей, чтобы покончить с проклятыми австрийцами. В течение трех дней сражения генерал не проявил себя в том смысле, в каком картина показывает нам его храбрость и предназначение. Но чего картина не показывает вовсе, так это того, что мост так и не был взят французскими войсками, и что под неприятельским огнем генерал свалился в канал, находившийся возле моста».

В своих бюллетенях, связанных с поражениями, Наполеон не то, чтобы обманывал французов, но он, по словам Куто, «манипулировал правдой с целью скрыть их реальные масштабы».

Кроме того, важной целью бюллетеней было выставить вперед военные подвиги Наполеона, принизив заслуги его приближенных. Так, например, в бюллетене от 15 октября 1806 года, касавшегося победы при Йене отведен в тень подвиг маршала Даву при Ауэрштадте.

Чем серьезнее были поражения, тем лаконичнее были наполеоновские бюллетени. Причины поражений также назывались самые нелепые, конечно же, не имеющие никакого отношения к Наполеону. В частности, поражение в сражении при Лейпциге было объяснено ошибкой какого-то капрала, раньше времени взорвавшего мост через Эльстер.

Иногда подобный обман оправдан. Как писал французский моралист Пьер-Клод Буаст, «если когда-либо может быть дозволено обманывать народ, так это для того только, чтобы облегчить его бедствия». Но у такого обмана есть и одно очень опасное свойство, на которое указывал тот же Буаст, замечавший, что «одна ложь, замешанная между истинами, делает все их сомнительными».

Не будем же забывать об этом, восхищаясь со всеми на то основаниями беспримерным наполеоновским военным гением.

Кто изуродовал египетского сфинкса?

Существует широко распространенная версия о том, что во время своего похода в Египет в 1798–1799 гг. Наполеон Бонапарт приказал своим артиллеристам тренироваться в точности стрельбы, используя в качестве мишени Большого Сфинкса, который возлежит рядом с пирамидой в Гизе.

Артиллеристы с готовностью выполнили приказ своего генерала. К тому же, стреляли они достаточно метко, и в результате, ценнейший древнеегипетский памятник оказался изуродованным. В частности, его лицо, передающее черты фараона Хефрена, было сильно повреждено, а его нос, величина которого достигала роста среднего человека, оказался отколотым.

Следует отметить, что пирамиды в Гизе составляли центр огромного погребального ансамбля фараонов. Знаменитый Большой Сфинкс, длина которого составляет 57 метров, а высота — 20 метров, входит в состав этого архитектурного ансамбля.

Известно, что уже в глубокой древности Сфинкс был засыпан песками. Молодой фараон Тутмос IV, якобы, однажды задремал в его тени и услышал голос каменного исполина, просившего освободить его от тяжести песка. Тутмос IV исполнил эту просьбу, а также приказал украсить Сфинкса плитой с рельефами и надписями, повествующими об этом событии.

Судя по описаниям и гравюрам европейских художников, к началу XIX столетия у Сфинкса снова были видны из песка лишь голова и плечи. После того как вновь были произведены раскопки, открылись могучее львиное тело и вытянутые вперёд когтистые лапы. Широкое скуластое лицо Сфинкса непроницаемо и строго, его глаза обращены на восток. Арабы издавна называли это каменное изваяние «Отцом Ужаса».

В настоящее время щели и выбоины на лице у Сфинкса замазаны цементом. Но даже после такой реставрации оно осталось безнадежно изуродованным.

Кто же отважился на такое кощунство? Конечно же, Наполеон и его солдаты, эти санкюлоты и безбожники!

Современные авторы Г. В. Носовский и А. Т. Фоменко пошли еще дальше. Основываясь на этой версии, они в своей работе «Новая хронология Египта» пытаются доказать, что, якобы, вся история Древнего Египта была сознательно искажена по инициативе Наполеона, чуть ли ни приказавшего специально ради этого уничтожить многие древние памятники и старинные надписи на гробницах фараонов.

Они пишут:

Европейцы захватили Египет в конце XVIII века во время известной египетской экспедиции Наполеона. До этого Египет был под властью мамелюков. Приблизительно в это время, возможно, и началась «научная обработка» египетской истории. Хорошо известно, например, что орудийные батареи Наполеона прямой наводкой расстреливали из пушек знаменитого Сфинкса в Гизе и сильно повредили его лицо.

Спрашивается, зачем это было сделано? Может быть, по невежеству простых французских солдат? Но ведь в войске Наполеона находился штат ученых-египтологов. Куда же они смотрели? Чем не понравилось им лицо Большого Сфинкса и надписи на гробницах фараонов? А ведь именно с египетского похода Наполеона и началось бурное развитие европейской египтологии. Расшифровывают иероглифы, находят папирусы и прочее. И одновременно сбивают надписи с гробниц и расстреливают из орудий древние памятники.

Возникает естественное подозрение. Подлинные надписи на древних египетских гробницах почему-то сильно мешали тем людям, которые именно в то время начали создавать египетскую историю.

Напомним также, что многие египетские древности были вывезены в то время во Францию…

Так начиналось составление «древней египетской истории».

Г. В. Носовский и А. Т. Фоменко возмущены варварством французов. В пылу полемики они пишут: «В то же самое время нам рассказывают об уважении Наполеона к священным местам».

Конечно же, всем известно, что с армией Наполеона в Египет пришли многие знаменитые ученые, рисовальщики и литераторы. Да и сам он неоднократно говорил, что пришел, чтобы «помочь Египту идти к свету». Одна его фраза про сорок веков, взирающих на солдат с высоты египетских пирамид чего стоит! Но все же, авторы «Новой хронологии Египта» не упускают случая заметить, что в целом он поступал так, как ни один завоеватель не поступал ни до, ни после него: многие исторические памятники были разрушены или вывезены в Париж, а в Сфинксе, якобы, по приказу Наполеона было просверлено отверстие в поисках каких-то тайных ходов. В конечном итоге, они задаются вопросом:

Будет ли излишне смелой гипотеза, что по ходу дела французские артиллеристы (не по просьбе ли кого-то из египтологов, сопровождавших войска?) заодно корректировали историю?

Согласно Г. В. Носовскому и А. Т. Фоменко, французы умышленно уничтожали символику, не укладывавшуюся в так называемую «правильную» историю Египта, например, нечто, похожее на христианский крест на голове Сфинкса («Может быть, на голове Большого Сфинкса это сходство было слишком явным?»).

Всю свою замысловатую теорию Г. В. Носовский и А. Т. Фоменко строят на основании цитат из некоего немецкого писателя и журналиста Курта Керама, автора популярной книги «Боги, гробницы, ученые» (1994).

Курт Керам пишет: «Там разлегся один из сфинксов — получеловек-полузверь с остатками львиной гривы и дырами на месте носа и глаз; в свое время солдаты Наполеона избрали его голову в качестве мишени для своих пушек; он отдыхает вот уже многие тысячелетия, и готов пролежать еще многие; он так огромен, что какой-нибудь из Тутмесов мог бы соорудить храм между его лап».

Естественно, подразумевается, что факт расстрела Сфинкса по приказу Наполеона является бесспорным. Авторы «Новой хронологии Египта» иронизируют:

В общем, «Наполеон немало потрудился в Египте». Подчеркивая при этом, что надо помочь стране «идти к свету».

Подробнейший разбор этой теории дан в статье «Что можно найти в гробнице Тутанхамона».

Прежде всего, ее автора М. А. Пирогову удивляет базовый труд, который используют авторы «Новой хронологии Египта». Этот единственный труд — детская книжка Курта Керама. М. А. Пирогова язвительно замечает: «Она от этого, правда, хуже не становится — особенно для получения информации в определенном возрасте».

Далее М. А. Пирогова пишет:

Вновь обратимся к интерпретации А. Т. Фоменко и Г. В. Носовским истории Древнего Египта.

В исследовательском запале авторы не только выдвигают свои гипотезы, но и критикуют историков-традиционалистов. Естественно — самых известных из них, в первую очередь — главного дешифратора египетских иероглифов, называемого многими великим — Франсуа Шампольона.

Так в чем же пафос критики Шампольона? Прежде всего в том, что он отказался от прежних выводов, сделанных за 1000 лет до него Гораполоном. Авторы — на первый взгляд — добросовестно процитировали то, что о нем написано у Керама. Да, действительно, Гораполон первым описал иероглифы, но он считал их так называемым рисуночным письмом. При этом Гораполон каждому из иероглифов «придумал» объяснения в виде маленьких рассказов, как бы поясняющих смысл каждого из иероглифов. Да, действительно, все последующие попытки расшифровать надписи из Египта опирались именно на Гораполона, а потому были просто интерпретацией непонятных, но очень красивых, орнаментальных изображений — иероглифических надписей. И это все написано у Керама. Всего… на полутора страницах. Откровенно говоря, сделать какие-либо однозначные выводы из того, что написано у Керама, для научного обоснования критики — очень трудно…

В рамках рассматриваемой темы мы не будем углубляться в рассуждения противоборствующих сторон относительно интерпретаций Гораполона, открытий Шампольона и альтернативных прочтений древнеегипетских текстов. Для нас это не столь важно. Рассмотрим лишь кто, когда и зачем, якобы, уничтожал имена, названия городов и стран на памятниках Древнего Египта?

По мнению авторов «Новой хронологии Египта», ответ на это вопрос, конечно же, ясен — это сам Шампольон. Но откуда это известно уважаемым авторам? Здесь ими цитируются в основном два автора. Во-первых, это уже известный нам Курт Керам. Из этого источника мы узнаем, что «хорошо известно, что именно орудийные батареи Наполеона изуродовали большого Сфинкса», хотя, как мы увидим ниже, гораздо лучше известно, что версий на это счет существует очень много. Во-вторых, это Петер Элебрахт, автор книги «Трагедия пирамид. 5000 лет разграбления египетских усыпальниц» (1984).

Итак — Петер Элебрахт. Его книга — это сборник публицистических статей, где в основном изложены путевые впечатления автора, частного коллекционера и постановщика этнографических документальных фильмов. Именно он в своей книге приводит пространную цитату, выдержку из письма современника, из которой следует, что Шампольон варварски уродовал памятники Египта. С этим стоит согласиться. Да, было дело: во время своей экспедиции по Египту Шампольон много чего увез без спросу, и это не делает ему чести. Благодаря ему египетская коллекция во Франции была пополнена сотнями, если не тысячами экспонатов.

Но на основании этого Г. В. Носовский и А. Т. Фоменко делают вывод, что Шампольон делал все это не для того, чтобы просто перевезти все это во Францию. Они многозначительно утверждают: «Такое «объяснение» в принципе можно было допустить. Но после того, что нам теперь становится известно, трудно отделаться от мысли, что мотивы были иными».

По мнению М. А. Пироговой, для такого вывода «нет никаких оснований. Кроме большого желания именно в этом обвинить Шампольона». Далее она пишет:

Либо авторы (или те, за кого они подписывают свои труды, не глядя) не читают ни одного из приведенных ими источников, а, в лучшем случае, пролистывают на предмет поиска «подходящих» картинок. Либо авторы (или те, за кого они подписывают свои труды, не глядя) беспардонно «фантазируют» (скажем так) и подбирают свои так называемые «аргументы», сознательно искажая очевидные истины, не очень уважая при этом своих читателей (полагая, по всей видимости, что никому из них и в голову не придет лично обратиться ни к одной из цитируемых книжек).

Мне кажется наиболее вероятным последний вариант.

А теперь зададимся главным вопросом, какое отношение к Шампольону имеет Наполеон Бонапарт? Складывается впечатление, что ученый был участником наполеоновской экспедиции, и они чуть ли не вместе занимались варварскими искажениями истории Египта.

Но знаменитый Жан-Франсуа Шампольон родился лишь в 1790 году, и просто не мог иметь отношение к экспедиции Наполеона. Да и Наполеон, находясь в Египте, просто не мог и подозревать о существовании во Франции какого-то восьмилетнего мальчика, который впоследствии так увлечется египетскими письменами.

Своей дешифрацией египетских иероглифов Шампольон занимался в Париже в Национальной библиотеке. Опубликовав книгу «Письменность египтян», он в 19 лет стал профессором древней истории. А в Египте он первый раз побывал лишь в 1828 году, то есть уже после смерти Наполеона. Кстати сказать, его старший брат, Жак-Жозеф Шампольон, родившийся в 1778 году, хоть и был археологом, но тоже не участвовал в экспедиции Наполеона.

Серьезное исследование вопроса о так называемом «расстреле» Большого Сфинкса и о причастности к нему Наполеона провел английский ученый-наполеонист Том Холмберг.

Он пишет:

Хотя и широко распространенная, легенда, говорящая о том, что Бонапарт и его войска в ходе Египетской кампании 1798–1801 гг. стали причиной исчезновения носа Сфинкса, не является ничем иным, как легендой. Но где и когда начала она свой взлет?

По мнению Тома Холмберга, эта легенда берет свое начало в начале XX века.

Сесил Соммерс, английский путешественник, посетивший Египет, в книге «Временные крестоносцы», изданной в 1919 году, написал:

…мы отправились к этому непроницаемому чуду… Большая таинственная загадка Востока. Сколько стоп бумаги было исписано относительно этой каменной глыбы. Наполеон был человеком практичным, и выпустил несколько ядер ему в лицо. Разрывные снаряды еще не существовали.

В другой книге «По стопам Наполеона», изданной примерно в это же время, в 1915 году, Джеймс Морган писал:

Среди арабов существует традиционное мнение, что все шрамы времени и раны вековых войн, отмеченные на Сфинксе, были нанесены солдатами Наполеона, который использовал его в качестве цели. Однако, это всего лишь легенда для туристов. Намного раньше изобретения пороха арабы приложили свои варварские руки к лицу этого бога пустыни…

Том Холмберг утверждает, что «даже если арабские гиды поначалу и распространяли эту сказку, она, похоже, была с годами упрочена многочисленными преподавателями, дававшими этот кусок «истории» своим ученикам». В результате, проведенный в Интернете опрос показал, что свыше 1/5 опрошенных думают, что Наполеон несет ответственность за исчезновение носа у Сфинкса.

Это заблуждение продолжает существовать, несмотря на то, что истину можно легко найти в самых обыкновенных и легкодоступных источниках, вроде «Американской Энциклопедии» (1995), где в статье «Сфинкс» написано:

За много веков Большой Сфинкс сильно пострадал от климатических условий… Человек был причастен к дополнительным повреждениям. В 1380 году Сфинкс стал жертвой варварского нападения, совершенного одним фанатичным мусульманским лидером, и оно повлекло за собой досадные раны на голове. Затем его голова использовалась в качестве цели для пушек мамелюков.

В книге «Египетские пирамиды: обширная иллюстрированная справка» (1990) автор, Ж. П. Лепре, добавляет, что кроме ущерба XIV века, «голова была полностью изуродована в XVIII веке тогдашними хозяевами Египта мамелюками».

Археолог Чикагского Института Востоковедения Марк Лехнер, автор компьютерной реконструкции Сфинкса, в «Нэшнл Джеографик» за апрель 1991 года пишет: «Я искал в истории и археологии признаки для этой реконструкции. Один арабский историк начала XV века утверждал, что повреждение головы Сфинкса относится к его времени. Однако даже сейчас повреждения ошибочно приписываются войскам Наполеона».

Оксфордская «Энциклопедия Древнего Египта» (2001) также говорит об этой легенде:

Обвинения чаще всего предъявляются Наполеону, который, якобы, приказал стрелять по носу Сфинкса, но они явно ложны не только потому, что предшествующие западные изображения показывают Сфинкса уже без носа (например, рисунок, опубликованный в 1755 году Фредериком Норденом), но и потому, что средневековые арабские тексты приписывают ущерб мусульманскому фанатику XIV века.

Европейские путешественники, приезжавшие в Египет задолго до экспедиции Наполеона, отмечали акты вандализма, от которых пострадал Сфинкс.

Это, например, в 1546 году отмечал Пьер Белон, изучавший Египет и осматривавший «колосса». Английский исследователь Лесли Гринер в своей книге «Открытие Египта» (1966) пишет об этом осмотре Белона следующее: «Сфинкс в ту эпоху не имел уже тех признаков изящества и красоты, которыми так восхищался Абдель Латиф в 1200 году».

Далее Лесли Гринер делает однозначный вывод: «Это снимает обвинения с артиллеристов Наполеона Бонапарта, за которыми закрепилась ставшая популярной репутация использовавших нос Сфинкса в качестве цели».

Фредерик Норден, художник и морской архитектор, посетивший Египет в 1737 году, детально изображает в своих «Путешествиях», опубликованных в 1755 году, Сфинкса без носа. Правда, Ричард Покок, посетивший Египет в том же году, что и Фредерик Нордон, изображает Сфинкса с носом, но его гравюра является лишь копией старинного изображения, принадлежавшего Корнелиусу де Брюйну.

И, наконец, Ульрих Хаарманн. В статье «Региональные настроения в средневековом исламском Египте», опубликованной в Бюллетене школы восточных и африканских исследований (БСОАС) Лондонского университета, он утверждает, голова Сфинкса была изуродована в 1378 году Мохаммедом Саим аль-Дахром, «фанатиком из одного из старейших и известнейших монастырей Каира». При этом он ссылается на свидетельства Макризи, Рашиди и других средневековых арабских ученых. Нос и уши Сфинкса отмечены особо, как уничтоженные именно в ту эпоху. «Согласно рассказам, — пишет Ульрих Хаарманн, — окрестные жители были так возмущены этим, что они линчевали его и захоронили рядом со знаменитым памятником, который тот изуродовал».

Все это совпадает с информацией, опубликованной в книге египетского исследователя Селима Хассана «Сфинкс: его история в современных раскопках» (1949). Автор книги также обвиняет в вандализме Саим аль-Дахра и утверждает, что это именно он отбил нос Сфинкса при помощи лома (crowbar).

Таким образом, Наполеона Бонапарта можно упрекать очень во многом, но к разрушению Большого Сфинкса, похоже, он не имеет никакого отношения, а, следовательно, версия о том, что нос Сфинксу отшибли французские во время египетского похода — это все-таки неправда.

Можно ли быть одновременно отцом, дядей и дедушкой одного и того же ребенка?

26 мая 1807 года из Голландии пришло очень огорчившее Наполеона известие о том, что умер пятилетний сын королевы Гортензии Наполеон-Шарль.

Как пишет Ги Бретон, «этого ребенка, начиная с его рождения в 1802 году, все считали сыном императора. Ходили слухи о том, что очарование и грациозность Гортензии так волновали кровь ее отчима, что он частенько наведывался к падчерице, когда все в Тюильри засыпало».

Подтверждений этим слухам множество.

В частности, генерал Тьебо в своих Мемуарах писал:

Как только Гортензия достигла половой зрелости, Первый консул стал проявлять к ней повышенный интерес, и госпожа Кампан с согласия Жозефины стала организовывать их свидания. Едва приезжал Первый консул, госпожа Кампан тут же уводила с собой Каролину, которая, хотя и была очень молода, но женским чутьем обо всем догадывалась.

Поясним, что младшая сестра Наполеона Каролина Бонапарт и Гортензия Богарнэ в то время находились в знаменитом пансионе госпожи Кампан в Сен-Жермен-ан-Лей. При этом Каролина была на год старше Гортензии, но они быстро стали подружками.

Бывший адъютант короля Жерома де Рикар писал:

Утверждали, что между Наполеоном и его приемной дочерью не было никакой преступной связи, но те, кто это утверждали, явно грешили против истины. Весь двор и весь Париж знали, какое огорчение эта связь доставляла Жозефине, а все обстоятельства женитьбы Луи обсуждались как в городе, так и в кулуарах Тюильри.

Жан-Поль Пеллерен без всяких обиняков утверждал, что «человек необузданных страстей, Наполеон доводился своему сыну одновременно дедом и дядей».

Против подобных обвинений выступал секретарь Наполеона Луи-Антуан Бурьенн, утверждавший:

Это чистая ложь, утверждать, что Бонапарт питал к Гортензии какие-то другие чувства, кроме тех, которые мог питать отчим к падчерице.

Но барон Мунье отвечал на это так:

Бурьенн задумал доказать в своих «Мемуарах», что между Наполеоном и его падчерицей не существовало никакой интимной связи. Мне же кажется, что все это не так. Господин Лесперра часто говорил мне об этой связи, как об общеизвестном факте. Такого же мнения придерживалась и семья императора.

Все считали старшего сына Луи ребенком Наполеона. Он даже хотел усыновить его официально и сделать своим наследником. Я своими глазами видел в начале 1806 года, как Наполеон вел ребенка за руку по одной из галерей Сен-Клу. На лице императора были написаны и удовольствие, и гордость. Мальчик был пригож лицом и очень на него похож. Пока ребенок был жив, планы развода откладывались за ненадобностью: ведь у него был наследник.

Загадка этого ребенка вот уже почти два века делит историков на два лагеря. Представители этих лагерей пытаются объяснить необычное отношение Наполеона к Гортензии Богарнэ и к Наполеону-Шарлю по-разному.

Попробуем разобраться в этих взглядах на проблему.

Очевидно, что Наполеона Бонапарта очень волновал вопрос о наследнике. У Жозефины уже было двое детей, поэтому Наполеон, как пишет Ги Бретон, «был не очень уверен в своих детотворных способностях».

У него было несколько вариантов решения этой проблемы. Первое, что приходило в голову — это развестись с Жозефиной и жениться на более молодой женщине. Но, во-первых, Наполеон любил Жозефину, а, во-вторых, уверенности в себе не было. Поэтому он решил проявить себя благородным супругом.

«Ну как я могу прогнать эту милую женщину только из-за того, что я сам стал более велик? Нет, это — выше моих сил, у меня человеческое сердце, ведь не тигрица же меня воспитала!» — говорил Наполеон члену Государственного совета графу Рёдереру.

Второе решение было подсказано Наполеону его семейством. Можно было назначить наследником кого-нибудь из его братьев. Но тогда возник бы спор между Жозефом и Люсьеном: первый был старшим по возрасту, второй — отцом семейства. Жозеф был старшим из братьев, он родился в 1768 г. Люсьен же еще в 1794 г. зачем-то женился на малограмотной владелице деревенской гостиницы Катрин Бойе (видимо, тогда это казалось ему очень выгодной партией), которая к тому же была на два года старше его. От этого брака у Люсьена было две дочери.

Первый консул отклонил оба эти варианта и нашел третье решение: женить своего третьего брата Луи на Гортензии Богарнэ и усыновить их первого ребенка (это, конечно же, должен быть мальчик, в жилах которого будет течь одновременно и кровь Бонапартов, и кровь «его несравненной» Жозефины!).

О будущем ребенке Гортензии и Луи Наполеон говорил Жозефине: «Мы усыновим или удочерим их, и это утешит нас в том, что мы не имеем собственных детей».

Но план этот не встретил одобрения. Впрочем, как пишет Рональд Делдерфилд, «это, однако, не могло стать причиной для его отклонения».

Семнадцатилетняя Гортензия, родившаяся 10 апреля 1783 года в Париже, была красивой девушкой, полной веселья и обаяния. Она была весьма привлекательна, хотя и несколько легкомысленна. Но какая красивая девушка не легкомысленна в семнадцать лет? Естественно, вокруг нее роились кавалеры, и ей все это страшно нравилось.

Луи Бонапарт, родившийся 2 сентября 1778 года на Корсике, напротив, был угрюмым и нелюдимым. Десмонд Сьюард в книге «Семья Наполеона» описывает его следующим образом: «Луи постоянно пребывал в отлучке по причине слабого здоровья и проводил дни, уткнувшись носом в книгу или предаваясь мечтаниям. Он страдал от некой жестокой, хотя и точно не установленной хвори, возможно, последствий гонореи, в результате чего был подвержен ревматическим приступам, которые в конце концов сделали его калекой. В душевном плане он был не более здоров, нежели физически, и часто страдал от вспышек ревности или мании преследования, которые, согласно некоторым предположениям, являлись следствием его гомосексуализма».

Это был раздражительный ипохондрик с неизменно мрачным выражением лица. Очень привлекательный жених, не правда ли? Узнав о намерениях Наполеона выдать ее замуж за Луи Бонапарта, Гортензия, которая в то время флиртовала с красавцем Дюроком, будущим гофмаршалом двора Наполеона, разрыдалась. Но мать быстро дала ей понять, что это, пускай и не самое приятное, замужество и рождение ребенка поможет спасти ее от нежелательного развода. Гортензия была очень привязана к матери и, в конце концов, уступила.

Церемония бракосочетания состоялась 4 января 1802 года в салоне особняка на улице де Виктуар. Луи Бонапарту в то время было 24 года, а Гортензии — 19 лет. Проводил церемонию кардинал Копрара, архиеписком Миланский. Гортензия была бледна от проведенной в слезах ночи. Жозефина, испытывавшая чувство вины перед дочерью, слез не скрывала и прорыдала всю церемонию, но это при желании можно было списать на слезы умиления.

Осыпав новобрачных дорогущими подарками, 8 января Первый консул вместе с братом Жозефом уехал по делам в Лион. Вернулся в Париж он лишь 1 февраля.

После свадьбы Луи Бонапарт, продолжая мучиться своими болезнями, вел себя, как неврастеник, постоянно преследуя жену и пытаясь отыскать у нее в комнате любовников. Первая крупная ссора произошла у них еще в медовый месяц, проводимый в Мальмезоне. Гортензия с подругами, над чем-то засмеялись, а Луи принял этот смех на свой счет и начал орать, что он не позволит унижать себя и предпочтет лучше разорвать брак, чем терпеть эти вечные насмешки. «После этого, — писала в своих Мемуарах Гортензия, — Луи вызывал у меня лишь одно чувство. Это был страх!»

Как бы то ни было, но 10 октября у Гортензии родился ребенок. Это был мальчик! Первый мальчик в роде Наполеона Бонапарта!!! И назван он был Наполеоном-Шарлем в честь самого Наполеона и его отца. Если считать, что нормальная беременность длится 270 дней, то можно сказать, что маленький Наполеон-Шарль был зачат 14 января, то есть шесть дней спустя после отъезда Наполеона.

Но это лишь приблизительные расчеты. В реальной жизни происходит всякое, как в одну сторону, так и в другую. Во всяком случае, у Десмонда Сьюарда мы находим такие рассуждения:

Луи боялся, что супруга произведет на свет младенца до истечения девяти месяцев. Но случилось, что она родила сына после восьми месяцев беременности. Это был Наполеон-Шарль, который, так как Жозеф имел одних дочерей, стал единственным наследником Наполеона. За исключением, пожалуй, одного только Первого консула, все остальное семейство настаивало на признании ребенка незаконнорожденным.

Ги Бретон, утверждая противоположное, пишет:

Если верить ходившим в Тюильри слухам, Бонапарт был любовником Гортензии с лета 1801 года. В декабре молодая девушка не без смущения обнаружила, что она беременна. Встревоженный будущий император сообщает о случившемся Жозефине и решает выдать Гортензию за хилого Луи, чтобы избежать скандала. Жозефина со слезами на глазах согласилась с таким его решением.

Пьер де Лакретель в книге «Тайны и несчастья королевы Гортензии» подводит итог всем этим арифметическим изысканиям:

Сегодня нет ни одного бесспорного доказательства того, что первый сын Гортензии был рожден именно 10 октября 1802 года в девять часов вечера.

Это свое утверждение он основывает на том, что эта дата была указана в одном из наполеоновских «Мониторов», а всем известно, что «Монитор» до этого никогда и ничего не писал о семье и личной жизни Первого консула. А кроме того, всем известно, что вся информация в этих официальных вестниках Наполеона тщательнейшим образом «фильтровалась» самим Наполеоном, и верить ей на сто процентов нельзя.

При этом подлинный же документ о рождении Наполеона-Шарля куда-то исчез, а все историки впоследствии имели дело только с его копиями.

Кроме того, Пьер де Лакретель указывает на один очень странный факт, связанный с регистрацией рождения Наполеона-Шарля:

В то время, как акт о заключении брака и брачный контракт Луи и Гортензии были подписаны многими родственниками и высшими чиновниками, ни один из близких, ни один чиновник не были приглашены 15 октября в мэрию… На выписках из акта регистрации рождения стояли только три подписи: двух свидетелей, каковыми являлись Бонапарт и Жозефина, а также Луи.

Таким образом Гортензия вполне могла тайно родить ребенка раньше официально объявленной даты рождения Наполеона-Шарля.

Немаловажным обстоятельством появления на свет Наполеона-Шарля является и то, что в первые месяцы супружества Луи, как пишет Рональд Делдерфилд, занимался «исключительно своим ревматизмом». Вскоре он заявил, что ему необходимо отправиться на юг в Пиренеи, чтобы принимать там водные процедуры. Гортензия отказалась ехать с мужем. Наполеон и Жозефина тоже возражали против этой поездки. В результате Луи уехал один, а Гортензия вздохнула с облегчением, вернувшись в Тюильри и предавшись своим любимым светским развлечениям.

Пошли толки. Вскоре их сменили сплетни, что Первый консул проявляет слишком уж живой интерес к Гортензии и ее еще не родившемуся ребенку.

Активный противник версий о кровосмесительских связях Наполеона Рональд Делдерфилд пишет:

Наверное, ни один человек в современной истории не становился предметом большей клеветы, чем Наполеон. Вплоть до наших дней историки идут дальше намеков на отцовство этого ребенка, Наполеона-Шарля, равно как и на кровосмешение Наполеона со своими сестрами. Но никаких существенных доказательств этого предоставлено не было.

Интересно, о каких доказательствах говорит уважаемый историк? И могут ли они существовать в принципе? Ведь в те времена не было ни видеосъемки, ни компьютеров, ни анализов ДНК. В распоряжении исследователей имеются лишь документы (но их было очень просто подделать) и воспоминания очевидцев (но они всегда столь субъективны).

В частности, один из таких очевидцев, граф Пьер-Луи Рёдерер, писал в своих Мемуарах:

Что не оставляет никаких сомнений о связи Бонапарта и его падчерицы, так это слезы Жозефины и эта свадьба с Луи, которую она же сама очень торопилась сыграть…

После рождения ребенка Первый консул немедленно заявил о своем желании усыновить племянника. Но этому воспротивился Луи, которого раздражало уже то, что ребенка назвали Наполеоном. Для того, чтобы сделать брата более сговорчивым, Наполеон стал задабривать его всевозможными титулами и наградами (Луи был сделан членом совета ордена Почетного Легиона, кавалером ордена Золотого руна, великим коннетаблем и т. д. и т. п.). Но все было напрасно.

В 1804 году Луи Бонапарт был введен Наполеоном в состав Государственного совета, в 1805 году — стал мэром Парижа.

В январе 1805 года Наполеон в последний раз предложил усыновить ребенка брата и под именем Наполеона II сделать его королем Италии. Луи оставался непреклонен. Тогда 5 июня 1806 года Наполеон возвел брата на трон короля Голландии. Тот оставался непреклонным.

По этому поводу Пьер де Лакретель писал:

В течение трех лет Наполеон и Луи вели между собой борьбу, в которой Гортензия ни на секунду не прекращала поддерживать свояка в его борьбе против мужа. Кроме того, когда люди видели эту странную любовь, которую Наполеон питал к племяннику, походившему на него так, как бывает похож на отца сын, когда все видели, как он раздает короны братьям, чтобы их обезоружить, когда становятся известными все уловки, к которым он прибегал в надежде обеспечить трон этому ребенку, то это уже никак не похоже на действия главы рода, думающего о судьбе династии, а скорее, на поступки отца, желающего любой ценой вернуть себе сына. Но ему пришлось потерпеть поражение, поскольку Луи, готовый пойти на любой скандал, решил отомстить за комедию, которую разыграли по его мнению Жозефина, Наполеон и Гортензия, задев его честь.

Наполеон очень любил этого ребенка. По воспоминаниям мадмуазель де Авийон, он играл с ним, ползал перед ним на четвереньках, мазал ему личико конфитюром. Их внешнее сходство было поразительным. Генерал Тьебо писал, что этот ребенок «был настоящим Наполеоном, в то время, как все остальные сыновья Гортензии были просто Бонапартами».

Отношения Гортензии и Луи совсем не клеились. Луи изводил Гортензию допросами и подозрениями в измене. По словам Десмонда Сьюарда, он «ежевечерне являлся к ее постели и требовал от нее признания в содеянных грехах».

В довершение всех несчастий ее ребенок Наполеон-Шарль прожил всего четыре с половиной года: он умер от дифтерии в ночь с 4 на 5 мая 1807 года. Его тело было перевезено из Голландии в Париж в Собор Парижской Богоматери (после Реставрации его перевезли в замок Сен-Лё, купленный в сентябре 1804 года).

Горе Гортензии не поддавалось описанию. Для Наполеона это тоже стало большим потрясением. Он писал о своих чувствах к несчастному ребенку всем: двадцать раз Жозефине, пять или шесть раз Гортензии, братьям Жозефу и Жерому, Фуше, Монжу и многим другим. Но, как писал Фредерик Массон, «если бы он без конца предавался горю, он не был бы самим собой. Он изменил бы тому философскому взгляду на жизнь, к которому приучило его непрерывное жестокое зрелище войны, где смерть — постоянная спутница, где только живые входят в наличный состав и принимаются в расчет».

А новые живые к тому времени уже появились. 13 декабря 1806 года у Наполеона родился внебрачный сын от Элеоноры Денюэль, еще одной выпускницы пансиона мадам Кампан. Здесь «чистота эксперимента» была соблюдена полностью, за этим лично следила подруга Элеоноры и сестра Наполеона Каролина Мюрат, ненавидевшая, как и все члены клана Бонапарта Жозефину и желавшая навредить ей. Первая «случайная» встреча Наполеона с прекрасной Элеонорой состоялась в январе 1806 года сразу после Аустерлицкого триумфа. После этого Каролина поселила Элеонору во флигеле своего дома, запретив ей выходить в свет, и Наполеон несколько раз тайно посещал ее там. Зачатие в конце концов состоялось, и его источником совершенно точно был Наполеон, который теперь был совершенно убежден в том, что он не бесплоден, и начал подумывать о разводе с Жозефиной. Кстати сказать, родившийся мальчик получил имя Леон, составлявшее ровно половину имени Наполеон, и он поразительно был похож на императора.

Факт рождения внебрачного сына тешил самолюбие Наполеона, но не решал проблемы с наследником, так как его собственный свод законов не признавал права на престолонаследие за внебрачными детьми царствующих особ.

Что же касается отцовства Наполеона в случае с Наполеоном-Шарлем, то этот вопрос так и останется загадкой истории. Прямых доказательств ни того, ни другого нет и быть не может.

Но есть одна странная вещь, на которую невозможно не обратить внимания. Официальная идея Наполеона заключалась, как мы знаем, в том, чтобы в наследнике была объединена кровь Бонапартов и Жозефины. Именно поэтому им и был выбран сын Гортензии Богарнэ и Луи Бонапарта. Но у Гортензии в браке с Луи было три сына: Наполеон-Шарль, Наполеон-Луи и Шарль-Луи-Наполеон. Почему же тогда император решился на развод именно после смерти маленького Наполеона-Шарля, заявив, что смерть этого ребенка лишила его наследника мужского пола из рода Бонапартов?

Ведь второй сын, Наполеон-Луи родился в Париже 11 октября 1804 года, то есть задолго до смерти Наполеона-Шарля. В 1807 году ему было уже почти три года. (Впоследствии Наполеон-Луи женится на Шарлотте, дочери своего дяди Жозефа Бонапарта и Жюли Клари. Он умрет от кори 17 марта 1831 года в возрасте 26 лет).

Получается, что Наполеон не любил его так же сильно, как другого племянника. Но почему? Почему Наполеон-Луи не стал наследником вместо безвременно ушедшего мальчика?

Известный историк и биограф Наполеона Жан Саван делает вывод:

Это еще предстоит выяснить. И пока это не будет сделано, невозможно пренебречь высказываниями современников императора, столь категорично утверждавших, что генерал Бонапарт находился в очень близких отношениях со своей падчерицей и свояченицей Гортензией де Богарнэ.

Возможно, это произошло потому, что второй сын Гортензии не был сыном Наполеона? А может быть, он не был и сыном Луи Бонапарта? Отцом его мог быть кто угодно из многочисленных и часто менявшихся любовников Гортензии.

Кстати сказать, будущим императором Франции Наполеоном III станет третий сын Гортензии Шарль-Луи-Наполеон, родившийся 20 апреля 1808 года. Но был ли и он сыном Луи Бонапарта? Впрочем, это уже другая история.

Был ли Наполеон любовником мадам Жюно, а сам Жюно — любовником Жозефины?

Летом 1803 года госпожа Бонапарт какое-то время находилась на лечении в Пломбьере, а Первый консул со своей свитой пребывал в загородном дворце в Мальмезоне.

Собиравшееся там общество устраивало спектакли, охоты и развлекалось самыми разнообразными играми. Вечером все, страшно усталые, ложились в постели и засыпали крепким, беспечным сном молодости, каким наслаждалась и двадцатилетняя жена военного коменданта Парижа мадам Жюно.

Однажды утром Лора Жюно (будущая герцогиня д’Абрантес) проснулась от шума в ее комнате, было всего пять часов утра, а Первый консул уже стоял у ее постели.

Затем он сел рядом с удивленной Лорой и начал невозмутимо читать какие-то письма. Лоретта не знала, что и подумать об этом странном госте, который выбирает спальню молодой женщины для того, чтобы читать свою корреспонденцию.

Подобные визиты продолжались несколько дней подряд, причем с каждым разом Наполеон становился все фамильярнее, он даже несколько раз щипал ее за ногу сквозь одеяло.

Недоумение Лоры росло, хотя она прекрасно догадывалась, что скрывается за этими посещениями.

Самому генералу Жюно запрещалось покидать Париж без особого на то разрешения Первого консула, но Лора решила уговорить мужа нарушить это правило, не выдавая, правда, настоящей причины этого своего желания.

Она заранее была в восторге от того, какое удивленное лицо будет у Наполеона, когда на следующее утро он увидит Жюно в постели рядом с ней, и почти не могла спать от возбуждения.

Утром Наполеон по обыкновению вошел в спальню Лоры.

Кто из двух мужчин был более поражен, — Наполеон или Жюно, — трудно сказать, во всяком случае муж осведомился, что понадобилось Первому консулу делать в спальне его жены в такой ранний час утра.

— Я хотел разбудить мадам Жюно на охоту, — последовал ответ Наполеона, который не преминул бросить плутовке яростный взгляд. — Но я вижу, — продолжал он, — что она нашла другого, кто разбудил ее еще раньше. Я мог бы наказать вас, Жюно, потому что вы здесь без разрешения.

— Генерал, если когда-нибудь поступок был более достоин извинения, то это в данном случае. Если бы вы могли вчера видеть здесь эту маленькую сирену, как она пускала в ход свои чары и способы обольщения, чтобы убедить меня остаться здесь, то вы, несомненно, простили бы меня.

— Ну, хорошо, я прощаю тебя и даже охотно. Мадам Жюно одна будет наказана. Чтобы доказать тебе, что я на тебя не сердит, я позволю тебе ехать вместе с нами на охоту.

С этими словами Наполеон удалился.

Днем во время охоты он имел очень оживленную беседу с молодой неподатливой комендантшей, во время которой он несколько раз назвал ее «дурочкой».

Так излагает эту историю сама мадам Жюно, и из этого ее рассказа трудно вывести какое-либо определенное заключение, кроме того, что Жюно невольно встал на пути любовных утех будущего императора Франции.

Остается только поражаться невинному цинизму 20-летней женщины, так «подставившей» своего мужа. Хотя, конечно, не исключено, что вышеописанный эпизод является лишь плодом фантазии писательницы, оставшейся на закате жизни без средств к существованию и желавшей такими вот пикантными подробностями привлечь по возможности больше читателей к своим литературным изысканиям, а заодно и погреть лишний раз свое самолюбие в лучах славы и интимного внимания (пусть даже и самолично придуманного) одного из ярчайших персонажей французской истории.

Вопрос о том, была ли действительно мадам Жюно любовницей Наполеона, так и остается открытым. Ги Бретон посвятил этому вопросу целую главу своей книги «Наполеон и женщины», и она заслуживает того, чтобы быть приведенной ниже практически без сокращений:

Летом 1801 года Жозефина, не терявшая надежды подарить мужу наследника, отправилась в Пломбьер на воды, которым приписывалось, как я уже говорил, благотворное воздействие…

В ее отсутствие Бонапарт поселился в Мальмезоне с Гортензией и несколькими красивыми женщинами. Среди них была и Лора Пермон, будущая герцогиня д’Абрантес, в двадцать лет вышедшая замуж за Жюно.

Никогда в жизни Первый консул не проводил время так весело, как в тот год. Он резвился, играл в карты, слушал стихи, бегал наперегонки с посетительницами по лужайкам…

Но бегал он за ними не только в прямом смысле этого слова. Госпожа Жюно, ставшая герцогиней д’Абрантес, позднее вспоминала в своих "Мемуарах" одну очень забавную историю. Послушаем же ее:

Как-то утром, когда я крепко спала, меня разбудил громкий стук в дверь моей комнаты, и в тот же момент я увидела Первого консула совсем рядом с моей кроватью! Я подумала, что все это мне снится и начала тереть глаза. Но тут услышала смех:

— Это действительно я, — сказал он. — Что это вас так удивляет?

Я посмотрела на часы. На них еще не было и пяти.

— И правда, — сказал он, когда я показала ему часы, — неужели так рано? Ну что ж! Тем лучше, мы поговорим!

Он пододвинул кресло к кровати и сел на него, закинув ногу на ногу.

В руке у него была толстая пачка писем. В течение четверти часа, расположившись на ее кровати, как на своем рабочем столе, он разбирал почту, делая иронические замечания госпоже Жюно, которая продолжала оставаться в постели.

Так, пишет Ги Бретон, продолжалось не четверть часа, а гораздо дольше. При этом Наполеон не только просматривал почту, но и комментировал прочитанное, делал какие-то пометки. Заставил Первого консула прервать это свое странное занятие на постели молодой девушки лишь бой часов.

— Черт возьми! Уже шесть! — сказал он, услышав бой часов. — До свиданья, госпожа Жюно!

И, подойдя к моей кровати, он собрал все бумаги, ущипнул меня за ногу через одеяло и, с просветлевшим от улыбки лицом, ушел, напевая резким фальцетом:

Нет, нет, такого не бывает:

Никак не можно видеть в колыбели

Дитя милее и красивей… Ах, в самом деле… и т. д.

Когда Бонапарт ушел, госпожа Жюно встала и принялась одеваться, продолжая думать об этом удивительном утреннем визите…

На другой день, утром, Лора Жюно снова была разбужена стуком в дверь, и Первый консул, как и накануне, пришел к ней с ворохом писем и газет. По привычке он разложил их на кровати и начал разбирать, обмениваясь с молодой женщиной шутками. После чего, как пишет госпожа д’Абрантес, «он ущипнул меня за ногу через одеяло, попрощался и спустился в свой кабинет, напевая какую-то песенку».

На протяжении уже более столетия эта история возбуждает умы историков, которые увлеченно ломают голову над вопросом, ограничился ли Бонапарт только тем, что щипал за ножку очаровательную госпожу Жюно или же пошел в своем ребячестве несколько дальше… Ниже мы увидим, как это следует расценивать. А пока предоставим госпоже д’Абрантес досказать эту историю. Она весьма интересна:

Я позвала горничную и сказала ей, не объясняя причин, что запрещаю открывать дверь, когда будут стучать в столь ранний час.

— Но, мадам, а если это будет Первый консул?

— Я не желаю, чтобы меня будили так рано ни Первый консул, ни кто другой. Делайте, как я вам сказала.

После обеда Бонапарт повел своих прекрасных гостей в павильон Бютар, который он приобрел для того, чтобы расширить Мальмезон. Поскольку усилиями горничных стало известно о том, для кого именно он хотел расширить поместье, а также о том, что Первый консул два дня подряд выходил в шесть часов утра из комнаты госпожи Жюно, во время прогулки царила довольно любопытная атмосфера. Молодая женщина получила право на особое к ней отношение со стороны остальных женщин. Все стали смотреть на нее, как на официальную фаворитку, ей уступали дорогу, здоровались с ней почтительно, да и Бонапарт подтвердил все подозрения, громко сказав госпоже Жюно очень длинный комплимент, и это притом, что он был очень скуп на похвалы.

Когда они пришли в Бютар, Бонапарт объявил о своем намерении организовать через день охоту и обед.

— Мне это пойдет на пользу, да, полагаю, и всех нас повеселит. Я назначаю вам всем свидание здесь послезавтра в десять часов.

В тот вечер, в Мальмезоне, госпожа Жюно долго не могла заснуть.

В шесть часов утра я услышала в коридоре шаги Первого консула. Он остановился у моей двери и постучал, но значительно тише, чем в предыдущие дни.

Немного подождав, он постучал снова. Моя горничная, вероятно, проснулась, и я услышала, как она сказала ему, что я забрала у нее ключ. Он ничего не ответил и ушел.

Госпожа Жюно сообщает нам, что она была настолько взволнована, что даже заплакала, представив, что должен был в тот момент чувствовать Бонапарт. Наконец, ей удалось заснуть. Но вскоре ее разбудил шум у двери. Первый консул, сходивший за вторым ключом, был уже в ее комнате.

— Так вы что же, боитесь, что вас здесь убьют? — со злостью спросил он.

Потом, даже не выслушав объяснений госпожи Жюно, он продолжал:

— Завтра мы отправляемся в Бютар на охоту. Выйдем рано утром, а для того, чтобы вы успели приготовиться, я сам разбужу вас. А поскольку вы здесь не в татарской орде, не стоит баррикадироваться, как вы это сделали. К тому же сами видите: ваши меры предосторожности не помешали вашему старому другу войти к вам. До свиданья!

И он удалился, но на этот раз ничего не напевая.

А в тот же вечер, когда все уже спали, в Мальмезон неожиданно прибыл Жюно.

Не имея возможности предупредить об этом Бонапарта, Лора ожидала рассвета с вполне понятным беспокойством.

Послушаем же, как она излагает свою версию этого происшествия:

Когда часы пробили половину шестого утра, я услышала в конце длинного коридора шаги Первого консула. Сердце мое отчаянно забилось. Я отдала бы жизнь за то, чтобы Жюно сейчас был в Париже. Мне хотелось сделать его невидимым, спрятать его куда-нибудь, но было уже поздно.

Положив голову на подушку, я решила ничего не предпринимать.

Дверь с шумом распахнулась:

— Как! Вы все еще спите, госпожа Жюно! В день охоты! Я ведь вас предупреждал, что…

Продолжая говорить, Первый консул прошел по комнате, чтобы приблизиться к кровати, приподнял полог и застыл в изумлении, увидев так хорошо знакомое ему лицо. Лицо самого верного, самого преданного друга!

Я почти уверена в том, что поначалу он подумал, что это ему привиделось.

В свою очередь и Жюно, не совсем еще отошедший ото сна, смотрел на Первого консула с тем удивленным видом, который поразил бы любого, кто мог бы присутствовать при этой необычной сцене.

— Боже, мой генерал, зачем это вы пришли к моей жене в такое время?

— Я пришел затем, чтобы разбудить госпожу Жюно на охоту, — ответил Первый консул, — бросив на меня тот долгий пронзительный взгляд, который я помню вот уже тридцать лет. — Но, я вижу, у нее есть будильник, который поднимает ее намного раньше, чем я. Я мог бы рассердиться на вас, господин Жюно, поскольку вы нарушили мой приказ.

После нескольких шуток, произнесенных наигранно веселым тоном, Бонапарт ушел, а Жюно, наивности которого можно только поражаться, тут же вскочил с кровати и сказал жене:

— Да, должен признаться, это — прекрасный человек! Какая доброта!.. И это вместо того, чтобы отругать меня, вместо того, чтобы погнать меня, как преступника, исполнять мои обязанности в Париже. Моя Лора, согласись, что он и впрямь удивительный человек, не вписывающийся в общечеловеческие рамки…

Через час все гости собрались на каменном мосту сада. Бонапарт сел в небольшую коляску, и подозвал к себе Лору:

— Госпожа Жюно, не соблаговолите ли составить мне компанию?

Молодая женщина села в коляску, и они выехали из замка. Некоторое время они ехали молча, пока, наконец, Первый консул не сказал:

— Вы полагаете, что вы очень умны?

Очень смущенная — как вспоминает она в своих "Мемуарах" — госпожа Жюно ответила:

— Я полагаю, что не намного выделяюсь среди других, но надеюсь, что и не совсем глупа.

— Конечно, не глупа. Вы просто дура!

И поскольку она молчала, добавил:

— Вы можете мне объяснить, почему это вы оставили у себя мужа?

— Объяснение настолько просто, что напрашивается само собой, генерал. Я люблю Жюно. Мы женаты, и я считаю, что нет ничего противоестественного в том, что муж проведет ночь со своей женой.

— Но вы ведь знаете, что ему это запрещено, и знаете также, что мои приказы должны выполняться.

— Меня они не касаются. Вот когда консулы начнут распоряжаться интимной жизнью семейных пар и определять, сколько времени и когда они должны видеться друг с другом, тогда я буду вынуждена подчиниться. Но пока, генерал, законом для меня, признаюсь вам, является только мое желание.

Вечером того же дня Лора Жюно покинула Мальмезон.

Правдива ли история, рассказанная госпожой д’Абрантес? Завершилась ли неудачей любовная атака Первого консула? Современные историки до сих пор отказываются верить в это.

Вся глава "Мемуаров", которую я вам сейчас вкратце пересказал, написана, как мне кажется, с одной лишь целью: объяснить приход Бонапарта в комнату Лоры в то утро, когда там находился Жюно.

С другой стороны, следует обратить внимание на один примечательный факт: приключение в Мальмезоне произошло летом 1801 года. А 6 сентября Бонапарт, у которого после описанной Лорой сцены явно не было никаких оснований быть любезным с семейством Жюно, вручил им тридцать миллионов франков (триста тысяч современных французских франков).

Кроме того, — уточняет Жан Саван, — бригадный генерал Жюно был произведен, без особых на то оснований, в чин дивизионного генерала. Позднее, уже во времена Империи, он ежегодно получал семьдесят пять миллионов старых франков.

Вряд ли мужчина будет так щедр с женщиной, которая его отвергла. А посему мы можем допустить, что Бонапарт приходил по утрам к госпоже Жюно не только для того, чтобы разбирать там почту, но и для того, чтобы начинать день с занятия более приятного, чем разработка планов предстоящих баталий…

Все в рассуждениях Ги Бретона кажется, на первый взгляд, очень убедительным, если исходить, как и автор этих рассуждений, из того, что вышеописанное приключение в Мальмезоне произошло летом 1801 года. Однако есть авторы, например Гертруда Кирхейзен, которые точно указывают, что это было летом в 1803 году.

Вообще Ги Бретон в своих многочисленных произведениях, посвященных наполеоновским временам, демонстрирует удивительное пренебрежение к цифрам и датам. В той же приведенной нами главе, например, он пишет, что Лора Пермон вышла замуж за Жюно в двадцать лет. Это — явная ошибка, ибо Лора родилась в 1784 году, а вышла замуж за Жюно не в 1804 году, а значительно раньше — в 1800-м.

Небольшая перестановка дат переворачивает рассуждения и выводы Ги Бретона с ног на голову. Ибо всего через несколько месяцев после описанных событий в самом начале 1804 года Жюно сначала был отправлен из Парижа в небольшой городок Аррас, что следует рассматривать как явное понижение, а затем, вопреки ожиданиям, не был включен в число тех, кто получил маршальские жезлы.

Если это рассматривать, следуя бретоновской логике, как «щедрость» добившегося своего мужчины, то тогда Наполеон точно «приходил по утрам к госпоже Жюно не только для того, чтобы разбирать там почту». Мы же останемся при нашем мнении, изложенном выше.

* * *

Относительно самого Жюно также бытует мнение, что в 1796 году во время командировки в Париж для представления Директории захваченных Итальянской армией Бонапарта вражеских трофеев между ним и Жозефиной Бонапарт произошли события, которые можно трактовать как любовный роман.

В частности, Гертруда Кирхейзен намекает нам о повышенном внимании Жозефины к Жюно. Она пишет: «Уже по дороге из Парижа в Италию он был свидетелем ее флирта с Шарлем, да и сам он тоже привлекал тогда взоры генеральши».

Морис Монтегю еще более категоричен. Описывая сцену, в которой император Наполеон принимает решение о разрыве с императрицей Жозефиной, он рассказывает о том, что ожидающие решения Камбасерес, Талейран и Фуше пытаются достаточно настойчиво давить на Наполеона, ссылаясь на интересы Франции, на необходимость появления наследника престола, на очень часто компрометирующее императора поведение его жены.

Монтегю пишет: «Наступило молчание. Тогда Фуше наклонился к окну, откинул занавеску и как бы стал глядеть на проходящих. Наполеон машинально остановил на нем взгляд и отрывисто спросил:

— Что вы смотрите?

— На проходящих…

— А кто проходит?

— Кажется, Жюно…

Талейран склонился над плечом министра полиции и тоже заглянул в окно.

— Да, Жюно…

— И принц Мекленбургский, — с ехидной улыбкой прибавил Фуше, лукаво поблескивая прищуренными глазками. — Тсс… скажите, пожалуйста: давно не виданный посетитель, Ипполит Шарль, а за ним, кто бы мог подумать, де Паоло!

— Гм… значит, весь синклит? — проворчал себе под нос Камбасерес.

Наполеон позеленел от сдерживаемой ярости. Была минута, когда он еле удержался, чтобы не наказать их жестоко за дерзость, но сдержался. Он понимал, что они действуют в интересах Империи. Он порывисто встал с кресла и воскликнул громовым голосом, каким он командовал на полях битв:

— Будет! Довольно кривляний! Ваша взяла. Пишите в Австрию!

На этот раз вопрос о разводе был окончательно решен».

В подстраничном примечании Монтегю уточняет, что в этой сцене, разыгранной Фуше, Талейраном и Камбасересом, перечислены имена наиболее известных любовников императрицы Жозефины, включая лихого гусара Ипполита Шарля и конюха Наполеона Паоло.

Действительно, обстоятельства для романтических отношений Жозефины во время постоянных и достаточно продолжительных отлучек Наполеона складывались самым благоприятным образом.

В 1796 году Жюно покинул армию в конце апреля, а прибыл в Милан лишь 10 июля. Почти два с половиной месяца он находился подле Жозефины, что и дало повод для подобного рода мнений. «Любовь требует досуга» — писал Андре Моруа, а в богатых праздных слоях общества, к которым принадлежала в то время Жозефина, не было недостатка в досуге, и любовь цвела там круглый год. С другой стороны, что делать во время отпуска молодому офицеру, как не ухаживать за женщинами? Какое время более благоприятствует любви, чем то, когда у мужчины нет более неотложных дел, а командировка вовлекает его в праздничный водоворот, делающий возможными любые встречи.

Что можно сказать по этому поводу? Как отмечал тот же Моруа, если мужчина хорош собой, неотразим, его «ждет больше побед, чем надо». Молодой и красивый гусарский полковник Жюно вполне мог привлечь внимание любвеобильной и кокетливой креолки Жозефины. С этим трудно спорить, и ее наделавшее шуму поведение в будущем только укрепит нас в мысли, что, скорее всего, именно так и обстояло дело, как писала Гертруда Кирхейзен — Жюно «тоже привлекал тогда взоры генеральши». К тому же, Жюно действительно был холост, молод во время описываемых событий ему не было и 25 лет) и хорош собой.

Победа над этим молодым и храбрым посланником Победы польстила бы самолюбию Жозефины, ведь если добродетель не спасает от злых языков, то благоразумие повелевает вознаградить себя за дурную молву. Будущая императрица, считавшая, что число поклонников приносит женщине больше чести, чем их верность, не сомневалась в том, что ее чары, уже успешно проверенные на Александре де Богарнэ, Поле Баррасе, Лазаре Гоше и многих других, произведут на Жюно нужное действие.

Но что же сам Жюно? Можно предположить, что сначала настойчивые знаки внимания со стороны госпожи Бонапарт были приятны ему и он, увлекаемый тщеславием, начал им понемногу поддаваться. Конечно, он был, как и многие другие в ближайшем окружении Наполеона, крайне предубежден против Жозефины, но уже обретал черты светского человека, и любая победа казалась ему лестной, как бы мало цены она ни имела. Но не до такой же степени!

Выполнивший свою миссию Жюно сопровождал Жозефину в ее путешествии из Парижа в Италию. Помимо отчета Директории, это было чуть ли ни главной целью его командировки, четко сформулированной Бонапартом. Но они ехали не одни. Жозефину сопровождали также Жозеф Бонапарт, Луиза Компуан, ее камеристка, принц Сербельони, многочисленные слуги и любимая собачка Фортюнэ.

О реакции Жюно на повышенное внимание Жозефины во время этой поездки хорошо сказал Десмонд Сьюард: «Жозефина пыталась заигрывать с Жюно, но ошарашенный полковник спасался тем, что флиртовал с ее приятельницей».

Действительно, Жюно был ошарашен, лучше термина и не подобрать. Прежде всего, Жозефина была женой его непосредственного начальника, так много сделавшего для него. Она была женой его друга, наконец. Во-вторых, у нее было двое детей, она была на 8 лет старше Жюно и начала уже терять ту свежесть красок, которая свойственна лишь самой первой юности. Это тоже было немаловажно.

Умильные и плотоядные взгляды Жозефины смущали Жюно, более того — он даже испытывал неловкость от развязных приемчиков этой, на его взгляд, великовозрастной кокетки. Единственным правильным выходом из положения было спрятаться за другую женщину и тем самым сбить любовный порыв этой опасной и сумасбродной генеральши.

И точно, только начав кокетничать с ее камеристкой Луизой Компуан, Жюно сначала начал дико бесить Жозефину, а очень скоро стал ей совсем безразличен. Она полностью переключилась на Ипполита Шарля, адъютанта генерала Леклерка, непонятно каким образом оказавшегося с ней в одной карете и развлекавшего ее веселыми историями и льстивыми комплиментами.

Фредерик Бриттен Остин подтверждает это наше предположение, утверждая, что «Жюно раздражал Жозефину. По дороге он завязал любовную интрижку с Луизой. Это вывело ее из себя».

Поль Гют вторит ему уже словами самой Жозефины: «Полковник Жюно пытался развеселить меня казарменными шуточками. Я воздерживалась от смеха, не желая вызвать ревность у Ипполита, настаивавшего на своей монополии на мой смех. Когда Жюно понял это, он стал смешить на остановках Луизу, и правильно сделал».

Флирт Жозефины с Ипполитом Шарлем происходил на глазах Жюно и всех остальных и вскоре, по словам Ги Бретона, экспедиция стала больше походить на свадебное путешествие Жозефины и ее нового приятеля. «Не обращая внимания на присутствие брата Наполеона, на каждой стоянке они спешили в приготовленную для них комнату и с неистовством предавались удовольствиям».

Во время этой пресловутой командировки в Париж любовником Жозефины, возможно, был не Жюно, а Мюрат. На этой версии настаивает все тот же Ги Бретон, который пишет: «В конце мая Бонапарт послал в Париж Мюрата со срочным посланием Жозефине. Результат был не таким, какого ожидал генерал: Жозефина стала любовницей Мюрата».

Он же в ироничной и небесспорной форме утверждает, что «двор императора был одним из самых сплоченных дворов Европы. Родственные и любовные связи только укрепляли его. Наполеон был женат на Жозефине, которая некогда была любовницей Мюрата, чья жена встречалась с Жюно, женатым на одной из бывших любовниц императора».

В любом случае, если бы Жюно сам был бы замешан в любовных похождениях мадам Бонапарт, он не стал бы впоследствии в Египте раскрывать глаза своему генералу на недостойное поведение Жозефины. Разумнее было бы промолчать, как это сделал тот же Мюрат.

Кроме того, Наполеон, как и все корсиканцы, был очень ревнив и безжалостно устранял всех своих реальных и потенциальных соперников.

Тот же светский вертопрах Ипполит Шарль, дерзко посягнувший на его жену, был сначала им переведен в Рим, затем обвинен в злоупотреблениях и отправлен во Францию. Там Шарль срочно был вынужден направить прошение об отставке, что и спасло его от военного трибунала. С Шарлем, таким образом, было покончено.

Блистательный же Мюрат, начавший Итальянскую кампанию в качестве адъютанта Наполеона, после возвращения из Парижа вдруг был переведен в простые командиры кавалерийской бригады. Он начал менять места службы, переходя от Рея к Жуберу, от Жубера — к Дюгуа, от Дюгуа — к Бернадотту. В битве при Риволи он — лихой кавалерист — вообще временно был переведен в пехоту. В любом случае, в ближайшем окружении Бонапарта его не было видно. А вывод прост! Поговаривали, что это отставка. Причиной ее могли быть неосторожно оброненные слова о Жозефине, за которой он, якобы, приударил в столице.

Полковник Жюно, напротив, еще долго оставался первым адъютантом и ближайшим сподвижником Наполеона. Никаких претензий к нему, связанных с ветреной Жозефиной, у Бонапарта в то время не было и быть не могло.

Авторы же беллетристы, типа Мориса Монтегю, просто-напросто заблуждаются, попав в плен собственных измышлений. Истинные события и плоды собственного воображения у них сливаются воедино в угоду читательского интереса, который, на их взгляд, не будет полным, если роман вдруг очистится от мишурных страстей, необычайных приключений и сказочных героев.

Трудно не согласиться с признанным специалистом в области любовных взаимоотношений Кребийоном, писавшим: «И то сказать, в чем не найдешь при желании коварной карикатуры? Самая невероятная фантастическая история, как и самый глубокий трактат о морали, могут дать для этого повод; лишь книги об отвлеченных научных предметах, насколько мне известно, не порождали подобных подозрений».

Адмирал Вильнёв: самоубийство или убийство?

Пьер-Шарль де Вильнёв родился 31 декабря 1763 года в Валенсоле (Альпы Верхнего Прованса). Он принадлежал к знатной дворянской фамилии и, поступив на флот, быстро стал продвигался по служебной лестнице, получив командование боевым кораблем в 1793 году и чин контр-адмирала в 1796 году.

При этом Вильнёва со всеми основаниями можно назвать одним из самых невезучих французских флотоводцев: он не раз имел шанс отличиться в морских сражениях, однако не воспользовался этими возможностями и в значительной мере стал виновником двух великих поражений французского флота.

В конце 1796 года он должен был с пятью кораблями прибыть из Тулона, чтобы присоединиться к эскадре, предназначенной высадить в Ирландии войска генерала Лазара Гоша. Однако Вильнёв опоздал, испанская эскадра потерпела поражение, а высадка десанта не состоялась.

Возможность сыграть большую историческую роль выпала Вильнёву и во время Египетской экспедиции Наполеона Бонапарта. Он был младшим флагманом эскадры вице-адмирала Брюэйса в сражении при Абукире 1 августа 1798 года. Возглавивший английскую эскадру Горацио Нельсон решительно атаковал часть французской эскадры, рассчитывая на то, что корабли резерва не смогут быстро помочь атакованным из-за встречного ветра. Завязался упорный морской бой, длившийся много часов, в течение которых корабли Вильнёва так и не двинулись с места, фактически предопределив поражение французов. Позднее он оправдывался тем, что в дыму не смог разобрать приказы командующего эскадрой.

В конечном итоге, Нельсон был очень обрадован, когда увидел, что после полудня неприятельские линейные корабли «Женерё» и «Вильгельм Телль», а также фрегаты «Дианн» и «Жюстис» под флагом Вильнёва вышли из Абукирской бухты. Вице-адмирал Брюэйс героически погиб, а заменивший его контр-адмирал Вильнёв предпочел заняться спасением уцелевших кораблей.

В мае 1804 года Вильнёв был произведен в вице-адмиралы и принял командование Тулонской эскадрой в Средиземном море, заменив умершего от болезней адмирала Латуш-Тревилля.

Первоначально он, как и Наполеон, невысоко ставил противостоявший ему британский флот. 20 декабря он писал в приказе своим капитанам: «У нас нет причин бояться появления английской эскадры. Ее 74-пушечные корабли имеют не более 500 человек на палубе; и они истощены двухлетним крейсерством».

Французский флот казался значительно лучше подготовленным, однако уже через месяц в одном из писем Вильнёв высказывал уже совсем иное мнение: «Тулонская эскадра выглядела в гавани весьма изящно; матросы были хорошо одеты и хорошо обучены; но как только начался шторм, все переменилось. Мы не приучены к штормам». Вскоре эта «неприученность» сыграла с французами злую шутку.

Согласно утвержденному плану, Вильнёву после соединения с испанской эскадрой вице-адмирала Карлоса Гравины следовало совершить диверсию в сторону Антильских островов, отвлечь туда британский флот, затем спешно вернуться в Ла-Манш и там содействовать высадке французского десанта на английский берег.

В конце марта 1805 года флот оставил Тулон. Соединившись с испанцами в районе Кадиса, Вильнёв с 20 кораблями пошел к Антильским островам, увлекая за собой корабли Нельсона. Однако при возвращении непогода задержала его на три недели у Азорских островов. Раздраженный Наполеон упрекал Вильнёва в недостатке решительности.

Но, как пишет французский историк Робер Уврар, «англичане не были полными простофилями и сели «на хвост» нашим кораблям».

22 июля у мыса Финистерре (северо-западная оконечность Испании) состоялось морское сражение флота Вильнёва с британским флотом сэра Роберта Калдера. Франко-испанских кораблей было 20, а британских кораблей — 15. Хотя Вильнёв и потерял в этом сражении два испанских корабля, но победа осталась за ним, и эскадра Калдера, изрядно потрепанная, отошла к полуострову Корнуолл.

Состояние союзной эскадры тоже оставляло желать лучшего, и 28 июля Вильнёв отошел к Виго, где ему пришлось оставить более тысячи раненых и больных, а также три поврежденных корабля.

1 августа Вильнёв переместился к Ля-Корунье, где в порту Эль-Ферроль уже находилось 11 испанских и 5 французских кораблей. Кроме того, там к нему должны были присоединиться еще 5 кораблей под командованием капитана Аллемана, вышедшие из Рошфора.

9 августа 1805 года довольный Наполеон, находившийся в Булонском лагере и с нетерпением ждавший подхода Вильнёва, писал об этом Жозефу Фуше:

3 Термидора в тридцати льё от Ферроля состоялся бой адмирала Вильнёва с английской эскадрой, состоявшей из 14 кораблей, из которых 3 были трехпалубными. Он закончился в нашу пользу и был бы еще более славным, если бы не были потеряны 2 испанских трехпалубных корабля. Вильнёв выполнил свою задачу: соединение.

На следующий день, 10 августа, Наполеон написал морскому министру Декре:

Передайте вице-адмиралу Вильнёву, что я надеюсь на то, что он продолжит свою миссию, и что будет очень позорно для императорской эскадры, если трехчасовая стычка с 14 кораблями противника заставит ее пропустить такое великое предприятие.

Итак, Вильнёв должен был, с одной стороны, соединиться с кораблями Аллемана, а с другой стороны, не терять времени и продолжать движение в Ла-Манш. Но Аллемана все не было видно, и Вильнёв отправил ему навстречу фрегат «Ля Дидон».

Вильнёв прождал корабли Аллемана в Ля-Корунье до 11 августа, но так и не дождался их. За это время англичане сумели собраться с силами и перегруппироваться. 14 августа французские наблюдатели заметили фрегат «Ля Дидон», без мачт и в окружении захвативших его британских кораблей. Стало ясно, что никакого Аллемана ему найти не удалось. 15 августа капитан одного датского торгового судна рассказал французам, что видел, что к Ля-Корунье движется еще около 25 британских военных кораблей.

Теперь двигаться в Ла-Манш всего с 29 кораблями, из которых 11 были испанскими, стало чрезвычайно опасно. Вильнёв писал об этом морскому министру вице-адмиралу Декре, упирая на то, что испанцы могли вести бой только в линию, а это было уже «тактикой вчерашнего дня». Кроме того, Вильнёв сообщал, что состояние кораблей после многомесячного плавания критическое, ветры неблагоприятны, и у него не остается других вариантов, как возвращаться в Средиземное море.

Наполеон был в бешенстве. Уже 13 августа он писал морскому министру Декре:

Засвидетельствуйте адмиралу Вильнёву мое недовольство тем, что он теряет такое драгоценное время. Я надеюсь, что очень скоро ветры помогут ему выйти в море, и он сделает это. Матросы храбры, капитаны воодушевлены, гарнизоны многочисленны; не нужно разрушать себя бездействием и упадком духа.

Вильнёву Наполеон в тот же день писал следующее:

Я с удовольствием отмечаю по итогам боя 3 Термидора, что многие из моих кораблей проявили себя отважно, чего я и должен был от них ожидать. Я вам признателен за прекрасный маневр, который вы произвели и который дезориентировал противника. Мне хотелось бы, чтобы вы использовали больше своих фрегатов для помощи испанским кораблям, которые, будучи первыми втянуты в дело, очень нуждались в этом. Также я хотел бы, чтобы на следующий день после боя вы не дали бы времени противнику отвести в безопасное место свои корабли "Виндзор-Кастл" и "Мальта", а также два испанских корабля, которые, будучи разоруженными, двигались с большим трудом. Это придало бы моему оружию блеск большой победы. Медлительность маневра дала время англичанам для отхода в их порты. Но я склонен думать, что победа осталась за нами, так как вы вошли в Ля-Корунью. Надеюсь, что это письмо не застанет вас там, что вы уже движетесь на соединение с капитаном Аллеманом, чтобы смести все на своем пути и прибыть в Ла-Манш, где мы с беспокойством ожидаем вас. Если вы этого еще не сделали, сделайте; смело идите на противника.

Еще через восемь дней, 22 августа, Наполеон в своем письме морскому министру Декре возмущался:

Я думаю, что у Вильнёва нет необходимого характера даже для того, чтобы командовать фрегатом. Это человек, лишенный решимости и храбрости.

Декре, по всей видимости, передал эти слова императора Вильнёву. Тот с сожалением ответил:

Если Его Величество думает, что для успеха на флоте нужны только отвага и характер, мне не о чем больше говорить.

В тот же день, 22 августа, император просто умолял Вильнёва:

Господин вице-адмирал Вильнёв, я надеюсь, что вы уже в Бресте. Выходите, не теряйте ни минуты и входите с моими эскадрами в Ла-Манш. Англия наша. Мы полностью готовы, все уже погружено на корабли. Прибудьте в двадцать четыре часа, и все будет кончено.

Но Вильнёв не мог идти в Ла-Манш: с его малочисленной и ослабленной эскадрой это было бы безумием.

Поняв, наконец, тщетность своих ожиданий и вообще всего своего предприятия по высадке десанта в Англии, Наполеон 3 сентября покинул Булонский лагерь, двинув собранную там Великую армию в сторону Рейна.

Как отмечает известный исследователь военных кампаний императора Дэвид Чандлер, «окончательное решение было принято 25-го. В тот же день из императорской ставки вышли приказы, согласно которым вторжение в Англию откладывалось на неопределенное время».

В своем письме морскому министру Декре от 4 сентября 1805 года Наполеон излил все свое негодование поведением Вильнёва:

Господин Декре, адмирал Вильнёв переполнил чашу моего терпения; он отдал, выходя из Виго, приказ капитану Аллеману идти в Брест, а вам он пишет, что собирается идти в Кадис. Это же предательство. Этому нет другого названия. Предоставьте мне рапорт о всей экспедиции. Вильнёв — это ничтожество, которое нужно с позором изгнать. Лишенный храбрости, лишенный общей цели, он готов пожертвовать всем, чтобы спасти свою шкуру. Ничто не может сравниться с глупостью Вильнёва. Я требую отчет о всех его операциях. 1° Он запаниковал и не высадил на Мартинике и Гваделупе 67-й полк и войска, которые были на борту адмирала Магона; 2° Он подвергнул риску наши колонии, отправив лишь на четырех фрегатах 1200 человек элитных гарнизонов; 3° Он трусливо провел бой 3-го числа, не атаковав вновь разбитую эскадру, тащившую два корабля на буксире; 4° Войдя в Ферроль, он оставил море адмиралу Калдеру, ждавшему эскадру из 5 кораблей и не крейсировавшему перед Ферролем до подхода этой эскадры; 5° Он был извещен о том, что вражеские корабли тащили на буксире фрегат "Ля Дидон", и даже не вывел свои корабли, чтобы отбить его; 6° Он вышел 26-го, но вместо того, чтобы идти в Брест, он направился к Кадису, нарушив все инструкции. Наконец, он знал, что эскадра капитана Аллемана должна прийти 25 Термидора в Виго для получения приказов, но 26-го снялся с якоря, не передав новых приказов этой эскадре, а, напротив, оставил в Ферроле другие инструкции, подвергавшие опасности эту эскадру, так как она получила приказ идти в Брест, тогда как он, Вильнёв, шел в Кадис.

На первый взгляд, возмущение Наполеона действиями Вильнёва вполне понятно. Но это — только на первый взгляд. На самом деле, в этом разгромном письме есть как минимум два странных момента, которые сразу бросаются в глаза. Во-первых, морской бой у мыса Финистерре, который еще совсем недавно трактовался Наполеоном, как вполне успешный, теперь почему-то называется трусливым, а во-вторых, приказ двигаться в Кадис — не сам ли Наполеон отдал его совершенно задерганному противоречивыми распоряжениями Вильнёву? Во всяком случае, не является секретом документ, в котором черным по белому Вильнёву предписывалось «осуществить мощную диверсию, направив в Средиземное море морские силы, собранные в Кадисе». А для этого ему приказывалось, «сразу же по получении настоящего, воспользоваться первой же возможностью, чтобы направиться в это море». Точку в этом вопросе ставит историк Виллиан Слоон, утверждающий, что решение идти в Кадис было принято, «согласно с разрешением, содержавшимся в императорской инструкции».

Относительно долгого стояния Вильнёва в Эль-Ферроле Наполеону тоже можно было бы возразить, все-таки парусный флот никак не мог передвигаться без попутных ветров, невзирая на необходимость и острое желание даже самого императора всех французов.

Но, как писал Дэвид Чандлер, «Наполеон никогда не вникал во все детали войны на море в великую эпоху парусного флота. Тайны ветров и течений никогда не открывались ему, несмотря на весь его великий интеллект, а его приказы несчастным французским адмиралам показывают, что он ожидал от них умения двигаться со своими флотами от одного пункта к другому по точному расписанию, как если бы это были сухопутные дороги».

Что касается военно-морских распоряжений считавшего себя непогрешимым во всех областях Наполеона, то можно вспомнить, например, его воистину безумное желание увидеть парадное дефиле своих кораблей перед Булонским лагерем 20 июля 1804 года. Приближался сильный шторм, и адмирал Брюн осмелился возразить императору, что подобное мероприятие небезопасно. Бедняга был тут же уволен со службы, а заменивший его вице-адмирал Магон, не решившийся перечить начальству, отдал соответствующий приказ. Результат подобного непрофессионализма можно было предвидеть: более двадцати кораблей было выброшено на берег на глазах у всей армии и многочисленных гостей, более 2000 человек утонуло.

Относительно проекта высадки десанта в Англии Дэвид Чандлер пишет: «Вся эта затея со вторжением была обречена на неудачу с самого начала». Почему? Да потому, что мощные британские флоты не спускали глаз с Бреста, Кадиса и Тулона. Просто чудо, что Вильнёву, бомбардируемому ежедневными приказами из Парижа, удалось проскользнуть из Тулона и взять курс на Вест-Индию. Нельсон, как и планировалось, бросился за ним, и Ла-Манш оказался почти на неделю частично не защищен. Но Наполеон ошибочно решил дожидаться возвращения своего флота, и удобный момент для высадки десанта был упущен.

Как пишет все тот же Дэвид Чандлер: «Вполне возможно, что в душе Наполеон испытывал облегчение оттого, что ему удалось найти такого удобного козла отпущения, на которого можно взвалить ответственность за неудавшийся план вторжения».

Есть данные о том, что Наполеон уже давно убедился в неосуществимости собственного плана с десантом в Англию. Во всяком случае, тогдашний его секретарь Бурьенн утверждает, что он никогда и не рассчитывал на большее, чем на угрозу.

Если это так, то, похоже, что вице-адмирал Вильнёв, сам того не подозревая, прекрасно выполнил свою функцию главного виновника неудачи. И теперь он больше не был нужен во главе флота. Как же гениально всегда умел продумывать и проводить подобные «самозащитные» операции Наполеон!

15 сентября 1805 года Наполеон, узнав о том, что эскадра Вильнёва уже прибыла в Кадис и находится там, заблокированная британскими кораблями, писал морскому министру Декре:

Отсылаю вам обратно ваши депеши. Из них следует, что за пятнадцать дней соединения с Картахенской эскадрой не произошло; что адмирал Вильнёв считает, будто это опасно, и что он заблокирован 11 английскими военными кораблями. Я желаю, чтобы моя эскадра вышла в море, перешла к Неаполю и там высадила на берег находящиеся на борту войска для их соединения с армией генерала Сен-Сира. Я считаю, что нужно сделать две вещи: 1° Отправить срочное сообщение адмиралу Вильнёву, предписывающее ему произвести этот маневр; 2° Если его чрезмерная робость помешает ему сделать это, отправить ему на замену адмирала Росши, передав ему письма, предписывающие адмиралу Вильнёву вернуться во Францию для предоставления отчета о его поведении.

Вильнёв узнал о готовящейся замене в Кадисе. Причем считавшийся его другом Дени Декре не решился сам сообщить об этом Вильнёву, поручив сделать это бедняге Росили, совершенно не горевшему желанием принимать командование.

Возмущению Вильнёва не было границ. Заменить его, боевого адмирала, каким-то там Франсуа-Этьеном Росили де Меро?! Этой 60-летней развалиной, больше преуспевшей в гидрографических изысканиях, чем в военных делах, к которым он не имел никакого отношения уже почти двадцать два года?!

Уязвленное самолюбие заставило Вильнёва начать срочно искать встречи с блокировавшей Кадис эскадрой Нельсона. Несмотря на возражения Гравины и некоторых других командиров, был отдан приказ сниматься с якоря. Лучше бы Вильнёв этого не делал!

Союзники располагали 18 французскими и 15 испанскими линейными кораблями, а в противостоявшей им английской эскадре Нельсона было лишь 27 кораблей.

19 октября из Кадисской бухты вышли 9 кораблей авангарда под командованием Магона, остальные 24 корабля последовали за ними на следующий день. Союзники шли, как обычно, в линию, испанцы по-другому воевать не умели. Впереди шел испанский линейный корабль «Нептун», флагман Вильнёва «Буцентавр» шел 12-м, флагман Гравины «Принц Астурийский» — 31-м, а замыкал колонну испанский линейный корабль «Непомусено».

Англичане построились в две колонны. Главный удар должны были наносить 15 кораблей заместителя Нельсона Катберта Коллингвуда. Они должны были прорезать неприятельский строй и окружить корабли арьергарда. Одновременно с этим 12 кораблей под командованием самого Нельсона должны были атаковать франко-испанский центр.

Оба флота встретились 21 октября 1805 года у мыса Трафальгар в десяти милях от Кадиса. Вильнёв, увидев английскую эскадру, повернул к Кадису. Он хотел дать сражение как можно ближе к этому порту, чтобы в случае неблагоприятного его хода можно было укрыться в его гавани. Выполнение этого маневра облегчило реализацию плана Нельсона. Поворот союзной эскадры на обратный курс занял около двух часов. Из-за слабого ветра и неумелых действий экипажей (прежде всего, испанских) корабельный строй при повороте нарушился.

Нельсон сразу же пошел на сближение с противником. Его эскадра шла по океанской волне, эскадра же Вильнёва вынуждена была принимать волну бортом, что затрудняло ход и прицельную стрельбу. Правда, в период сближения англичане могли использовать лишь незначительную часть своей артиллерии, тогда как их флагманским кораблям пришлось выдержать массированный огонь почти всего франко-испанского флота. Однако адмиралу Вильнёву не удалось воспользоваться уязвимым положением англичан в период сближения. Флагманские корабли «Виктория», на котором находился Нельсон, и «Ройял Соверен», на котором находился Коллингвуд, не получили повреждений.

В половине первого Коллингвуду удалось прорезать строй кораблей Вильнёва. При этом английские корабли давали мощные залпы обоими бортами с дистанции в несколько десятков метров, причиняя противнику тяжелые потери. Ядра, выпущенные почти в упор, производили страшный урон, калеча людей, ломая мачты и надстройки. Опытные английские артиллеристы стреляли втрое быстрее, чем испанские и французские, и это решило исход боя.

В час дня колонна Нельсона прорезала франко-испанский центр. Линейный корабль «Виктория» дал продольный залп по флагманскому кораблю Вильнёва «Буцентавр». При этой атаке сам Нельсон был смертельно ранен ружейной пулей в грудь и умер еще до окончания сражения, но на его исход смерть командующего уже повлиять никак не могла. Последними словами Нельсона стало восклицание: «Все кончено, они добились своего. Слава Богу, я исполнил свой долг!»

Как и предполагал Нельсон, авангард Вильнёва прибыл к месту боя с большим опозданием. Правда, его появление отвлекло на себя основные силы заменившего Нельсона Коллингвуда, что позволило 11 судам испано-французского арьергарда оторваться от противника и уйти в Кадис.

К половине шестого вечера сражение завершилось полным разгромом франко-испанского флота. Англичане полностью сожгли один («Ахилл») и захватили 17 неприятельских кораблей (8 французских и 9 испанских). Сами они при этом потерь не имели (16 их кораблей, правда, были серьезно повреждены и отправлены назад в Англию). Потери англичан составили примерно 1600 человек убитыми и ранеными, а испанцы и французы потеряли более 7000 человек убитыми, ранеными и взятыми в плен. Командующий испанскими силами вице-адмирал Гравина был смертельно ранен, а сам Вильнёв, чей флагманский корабль «Буцентавр» лишился всех мачт, попал в плен.

В сражении при Трафальгаре адмирал Вильнёв проявил личное мужество, но так и не смог повлиять на его исход. Как писал Альберт Манфред, «французский флот был неизмеримо слабее английского, и не вина Вильнёва, а его трагедия состояла в том, что он не смог одолеть могучего противника».

Титулованного пленника вместе с другими его товарищами по несчастью доставили в Англию.

Узнав о разгроме своего флота, Наполеон был крайне опечален. О Вильнёве император с негодованием сказал: «Этот офицер в генеральском чине не был лишен морского опыта, но ему не хватало решимости и энергии. Он обладал достоинствами командира порта, но не имел качеств, необходимых солдату».

В Англии Вильнёва и других офицеров поместили, конечно же, не в тюрьму, а в укрепленную загородную резиденцию, где они могли жить относительно свободно, а охрана предназначалась, в основном, для их же защиты от проявлений неприязни со стороны местного населения.

Вильнёв был поселен в один дом с другими старшими офицерами, где все ели за одним столом. Вице-адмирал был мрачен и проявлял эмоции только тогда, когда газеты объявляли об очередной французской победе.

Так продолжалось с октября 1805 года по апрель 1806 года. Дни были похожи один на другой и тянулись неимоверно долго, а когда, наконец, пробил час освобождения, предстоящее возвращение во Францию не показалось Вильнёву концом всех его мучений. Драма Трафальгарского разгрома и чувство стыда за потерянный флот причиняли ему боль, он даже несколько раз обращался к врачам. Он прекрасно понимал, что во Франции его ждет испытание пострашнее английских ядер: его ждал суровый отчет перед императором и, без сомнения, военный трибунал.

Пробыв шесть месяцев в плену, Вильнёв был освобожден под честное слово не служить более против англичан и отправлен на родину в порт Морле. 15 апреля 1806 года он высадился на французскую землю и 17-го уже был в городе Ренне. Там ему было приказано остановиться и ждать новых распоряжений из Парижа.

В Ренне адмирал остановился в гостинице «Отель де Патри», располагавшейся на улице де Фулон в доме номер 21. Эту достаточно захолустную гостиницу содержал некий господин Дан. Он выделил своему высокопоставленному постояльцу лучший номер на втором этаже.

Адмирала сопровождали доктор Перрон и слуга, Жан-Батист Баке. Господин Перрон вскоре уехал из Ренна в Париж, а Вильнёв остался один со своим слугой.

Ожидая своей дальнейшей участи, он стал вести затворнический образ жизни, избегая общественных мест и длительных прогулок по улицам города. Если раньше он еще разговаривал с доктором Перроном, то теперь, после его отъезда — совсем ушел в себя. «Казалось, что он весь погружен в мрачную меланхолию», заметил впоследствии один из свидетелей событий.

Перед глазами 42-летнего вице-адмирала раз за разом вставали картины его последнего сражения… Нет! Быть разбитым при Трафальгаре — это не лучший способ стать знаменитым!

Вильнёв уже знал о том, что Наполеон сказал на следующий день после разгрома. «Французскому флоту не хватает человека с характером, хладнокровного и отважного. Такой человек, возможно, однажды найдется, и тогда мы посмотрим, что могут наши моряки».

Это означало, что его военная карьера закончена.

Понимая это, Вильнёв написал морскому министру Декре:

Я глубоко поражен масштабом своего несчастья и всей ответственностью, которая легла на меня после этой ужасной катастрофы. Мое самое большое желание состоит в том, чтобы иметь возможность, как можно раньше, предоставить Его Величеству или объяснение своего поведения или же самого себя, как жертву, которая должна быть принесена, но не во имя знамени, которое, осмелюсь сказать, осталось незапятнанным, но ради тех, кто погиб в результате моей неосторожности, моей непредусмотрительности и моих оплошностей.

Дени Декре. Этот-то был, по крайней мере, был военным моряком, вице-адмиралом, его боевым товарищем, в конце концов. Он все правильно поймет и ответит ему, Вильнёв был в этом уверен.

18 апреля Декре ответил ему:

Я еще не получил от Его Величества распоряжений, касающихся вас. Пусть это будет чуть позже, но это может означать, предупреждаю вас, что не следует неблагоприятно оценивать намерения Его Величества.

Вот даже как? Тогда, может быть, еще не все потеряно!

* * *

22 апреля 1806 года Вильнёв, как обычно, обедал в своей комнате. Его слуга Баке попросил у него разрешения пойти прогуляться; и конечно же, Вильнёв не отказал ему.

В пять часов, вернувшись с прогулки, слуга постучал в дверь комнаты, но никто ему не ответил. Может быть, адмирал куда-то ушел? Баке вернулся немного попозже, постучал снова — никакого ответа.

Уже наступила ночь, и слуга обеспокоился этим длительным молчанием, тем более странным, что никто не видел адмирала выходящим на улицу. Он решил предупредить хозяина гостиницы, и оба они поднялись наверх со свечами в руках. Они постучали еще раз, но все напрасно. Осмотрев замочную скважину, они отметили, что ключ торчит в двери, но изнутри.

Значит, адмирал заперся, возможно, ему стало плохо, и этим-то и объясняется его молчание. Однако, они не осмелились сами ломать дверь и предпочли послать за полицией.

Вскоре прибыли два комиссара, Александр Бакон и Ноэль-Венсан Бар, в сопровождении местного слесаря. Для очистки совести полицейские еще раз постучали в дверь и, не получив ответа, стали ломать замок.

Комната была пуста, а кровать адмирала даже не разобрана.

Один из комиссаров приоткрыл дверь, ведущую в туалетную комнату.

Боже правый! Вильнёв лежал на полу, выложенном плиткой. Грудь его была залита кровью: нож с черной ручкой — обычный столовый нож — был вонзен в левую сторону его груди по самую ручку.

И полицейские, и хозяин гостиницы, и даже слуга со слесарем сразу догадались, что Вильнёв мертв, причем первые двое многозначительно переглянулись, понимая, что такая смерть не останется незамеченной и еще доставит им массу хлопот.

Срочно вызванный врач осмотрел тело: конечности уже не гнулись и были холодными. Получалось, что смерть наступила уже много часов назад. Уже было далеко за полночь, и официальное вскрытие было решено делать на следующий день.

Так называемое «Дело адмирала Вильнёва» только начиналось.

Исходя из того, что дверь была закрыта изнутри, сразу же была принята версия о самоубийстве. Кроме того, эту версию подтверждала и другая важная улика: на столе лежало письмо, адресованное Вильнёвом своей жене, Катрин Вильнёв, урожденной Дануан, проживавшей в Валенсоле.

Вот это письмо:

Мой нежный друг,

Как ты переживешь этот удар? Увы, но я сейчас больше плачу о тебе, чем о себе. Но дело сделано, и я пришел к состоянию, когда жизнь стала бесчестием, а смерть — долгом.

Я один здесь, преданный анафеме императором, отвергнутый министром, бывшим моим другом, со всей возложенной на меня огромной ответственностью за разгром, к которому меня привела судьба, и я должен умереть.

Я знаю, что ты не одобришь моего поступка. Я прошу у тебя прощения, тысячу раз прошу прощения, но это необходимо, ведь мной движет самое неистовое отчаяние. Живи спокойно, найди утешение в религии; надеюсь, что ты найдешь покой, которого не могу найти я.

Прощай, прощай: постарайся успокоить семью и всех, кому я могу еще быть дорог. Я хочу покончить с этим, я не могу больше.

Какое счастье, что у меня нет детей, которым досталось бы это ужасное наследство и вся тяжесть ношения моего имени. Боже! Я не был рожден для такой участи; не я искал ее, она нашла меня сама.

Прощай, прощай.

Вильнёв

Это письмо говорило само за себя и было решающей уликой. Дело можно было закрывать.

При этом министр полиции Фуше отправил морскому министру Декре письмо, в котором говорилось:

Я думаю, что было бы неплохо получить от мадам Вильнёв либо это письмо, либо его точную копию, чтобы иметь возможность, если понадобится, рассеять слухи, которые могут появиться относительно характера смерти этого старого генерала.

Как мы увидим, Фуше проявлял удивительную прозорливость, распоряжаясь забрать у мадам Вильнёв оригинал предсмертного письма ее мужа, причем прозорливость двойного характера.

Фуше, как всегда, был прав: слухи не заставили себя долго ждать. Смерть Вильнёва — что это? Самоубийство или коварное преступление?

Свою обеспокоенность возникшими слухами уже через четыре дня после смерти Вильнёва продемонстрировал и Наполеон. 26 апреля он написал морскому министру Декре:

Господин Декре, я думаю, что вы должны получить заключение врача адмирала Вильнёва, чтобы опубликовать его в понедельник, и, если возможно, даже завтра, чтобы помешать делу пойти по неверному пути. Опубликуйте письма, которые вы ему написали, а также те, которыми он вам ответил, медицинское заключение и рапорт маршала Монсея о его смерти. Я уж не говорю о его письме жене.

Самоубийство — дало заключение быстро законченное официальное расследование.

Убийство — не смотря ни на что, провозгласило общественное мнение.

Посыпались версии, одна фантастичнее другой. Одни говорили, что Вильнёв испугался суда военного трибунала и застрелился. Ведь пустить себе пулю в лоб, это было так романтично и так характерно для боевого офицера. Другие утверждали, что Вильнёв убил себя, вонзив себе в грудь длинную булавку, проткнувшую сердце (эта версия встречается, кстати, в воспоминаниях британского доктора Барри-Эдуарда О’Мира, впоследствии наблюдавшего Наполеона на острове Святой Елены).

* * *

Не утихли споры вокруг этой весьма странной смерти ни через десять лет, ни через двадцать.

В 1826 году на сцену вышел некий Робер Гийемар, опубликовавший в Лондоне так называемые «Мемуары французского сержанта о кампаниях в Италии, Испании, Германии, России и т. д.» Они имели такой успех, что на следующий год вышло их второе издание.

В этих «Мемуарах» автором, также, якобы, побывавшим в плену после Трафальгарского сражения и вернувшимся из плена вместе с Вильнёвом, подробно рассказывается о смерти последнего.

Приведем несколько отрывков из них:

Вид французской земли, казалось, придал духу адмирала безмятежное состояние, которого я не видел с тех пор, как стал находиться при нем. Адмирал решил остановиться на несколько дней в Ренне, чтобы отдохнуть, а затем двинуться в Париж, куда я должен был его сопровождать. Выходил он редко, подолгу предаваясь размышлениям, а я его почти не покидал. Принимал у себя он лишь очень ограниченное число людей. Сборы были закончены, дорожные чемоданы были размещены в почтовой карете, нанятой адмиралом, и отъезд был намечен назавтра, наутро.

После полудня в гостиницу заявились четыре усатых незнакомца, одетые, как добрые буржуа, что, впрочем, мало им подходило.

Их акцент говорил о том, что они, по всей видимости, не французы. Они задали множество вопросов об адмирале, его привычках и передвижениях. Гийемар нашел их любопытство относительно столь известного человека вполне естественным и подробно ответил на вопросы, не имея при этом никакой задней мысли.

Но продолжим чтение:

Но вот появился пятый человек. Этот был французом: его произношение указывало на то, что он был из наших южных провинций. Ему было около сорока пяти лет. Он был небольшого роста, резкий, голова его была седа и покрыта пудрой, сзади волосы были заплетены в короткую косичку, его черты были неприятными, взгляд живым и пронизывающим, цвет лица говорил о пристрастии к спиртному, ноги его были тонкими. Таков был этот человек.

Он также стал подробно расспрашивать Гийемара. По его тону и манере держаться было видно, что он начальник четверых его предшественников. В десять часов адмирал лег спать. Гийемар поднялся к себе в комнату и вскоре заснул. Далее у Гийемара мы читаем:

Внезапно я был разбужен сильным шумом, шедшим, как казалось, из комнаты адмирала. Он усилился; к нему добавились неясные голоса, и вскоре скорбные крики не оставили больше сомнений.

Я вскочил из кровати, быстро схватив свечу и саблю, которую адмирал купил мне, как только мы приехали в Морле, в один миг преодолел ступени, отделявшие меня от этажа, где находилась его комната, и отчетливо услышал быстрые шаги нескольких человек.

Внизу на первом этаже я заметил человека, с которым я говорил накануне. На нем была та же одежда, и я подумал, что спать он еще не ложился. Я подумал преследовать его, но решил сначала заглянуть в комнату адмирала, дверь в которую была открыта.

Сделав еще несколько шагов, я нашел несчастного, которого пощадили ядра Трафальгара, лежащим на кровати, залитой кровью. Он весь дрожал от страшной боли и был мертвенно-бледен. Узнав меня, он попытался подняться и что-то сказать, но я не смог разобрать что, а затем испустил последний вздох еще до того, как я успел попытаться оказать ему какую-то помощь.

Пять глубоких ран зияли у него на груди, но никакого ножа, никакого оружия рядом не было. Изо всех сил я стал звать на помощь. Через минуту служащие гостиницы и ее постояльцы начали заполнять комнату; поднялся страшный переполох, и первая мысль, которая пришла всем, была мысль о том, что адмирал стал жертвой убийства.

Чуть позже Гийемар был приглашен к императору, которому он в присутствии морского министра Декре повторил свой рассказ. Было начато новое расследование, но оно ни к чему не привело.

Далее Гийемар рассказывает:

Три или четыре дня спустя, я повстречал на бульваре незнакомца из Ренна. Он был одет в голубую униформу с красным воротником и серебряным шитьем. Он прошел совсем радом со мной, не обратив на меня ни малейшего внимания.

Это был офицер морского флота, принимавший участие в убийстве вице-адмирала Вильнёва. Как пишет современный французский историк Робер Уврар, активно занимающийся вопросом о загадочной смерти Вильнёва, «по описаниям, данным Гийемаром, в нем можно узнать капитана корабля Маженди».

Уроженец Бордо Жан-Жак Маженди в Трафальгарском сражении командовал линейным кораблем «Буцентавр», флагманом эскадры Вильнёва. Маженди находился под непосредственным командованием Вильнёва до, во время и после сражения, находился он вместе с ним и в английском плену.

И именно этого бывшего боевого товарища Вильнёва Робер Уврар фактически обвиняет в убийстве своего командира, к тому же, совершенном по приказу морского министра Декре!

Возникает логичный вопрос, почему?

Потому, как пишет Уврар, «что Декре был заинтересован в устранении Вильнёва, а амбиционный Маженди не испытывал отвращения к убийству». Но это лишь констатация факта, не подкрепленная никакими доказательствами. Причем даже не факта, а лишь одной из версий.

Историк Виллиан Слоон пытается аргументировать эту версию: «Полагали, будто Вильнёв был убит одним из своих подчиненных, командиром «Буцентавра» капитаном Маженди, опасавшимся с его стороны разоблачений, неприятных для флота и для Наполеона».

Ответом на обвинения являются опубликованная в 1814 году книга Маженди, получившая название «Историческая справка о жизни адмирала Вильнёва». В этой книге собраны все возможные свидетельства, доказывающие, что ни морально, ни физически он не мог совершить приписываемое ему злодеяние.

Что касается морского министра Декре, то он был просто раздавлен случившимся. Один из его коллег по министерству писал: «Фактом остается, что когда я получил письмо из Ренна, объявлявшее о смерти адмирала Вильнёва, я показал его ему, делая все возможные усилия, чтобы скрыть испытываемую при этом боль. Он проследовал в мой кабинет и там не смог сдержать эмоций, вызванных у него этим событием, таким же жестоким, как и неожиданным. Я увидел, как он плачет, горько плачет».

Но слухи, подтверждавшие или отрицавшие различные версии смерти Вильнёва, продолжали и продолжают множиться.

В частности, Льюис Голдсмит в своей книге «Секретная история кабинета Сен-Клу» уверяет, что Вильнёв был убит четырьмя мамелюками из личной охраны Наполеона.

Английский врач Барри-Эдуард О’Мира, близко общавшийся с Наполеоном на острове Святой Елены в своих воспоминаниях воспроизводит следующую версию смерти Вильнёва, якобы, высказанную самим императором:

Вильнёв, очень глубоко восприняв свое поражение, начал изучать анатомию: задумав убить себя, он даже купил несколько гравюр, изображавших строение сердца. Когда он вернулся во Францию, я приказал ему оставаться в Ренне и не приезжать в Париж. Вильнёв боялся предстать перед военным трибуналом за то, что ослушался моих приказов, и это привело к потере флота. Мои приказы состояли в том, чтобы не поднимать паруса и не ввязываться в бой с англичанами. Он решился на самоубийство и стал сравнивать гравюру и свою грудь. Он пометил центр гравюры длинным стилетом, который затем вонзил себе в грудь по самую рукоятку. Стилет проткнул сердце, и он умер в то же мгновение. Когда его комната была открыта, его нашли со стилетом в груди, а отметка на гравюре соответствовала месту, куда был нанесен удар. Он не должен был делать этого; это был храбрый человек, хотя и лишенный таланта.

Если эта версия и принадлежала Наполеону, что маловероятно, то она насквозь лжива. Лживы слова о приказах, дававшихся Вильнёву, лживы слова о стилете, вонзенном точно в сердце, лжива сама вероятность того, что 42-летний боевой офицер, неоднократно видевший смерть и прекрасно умевший обращаться со всеми видами оружия, покупает какие-то гравюры и прикладывает их к груди, чтобы узнать, где находится сердце.

8 октября 1830 года альманах «Морские и колониальные летописи» опубликовал материал, подписанный неким Лардье, бывшим бухгалтером флота. Этот Лардье писал следующее:

Данные, появившиеся в последнее время об адмирале, и его письмо, написанное жене накануне смерти, подтверждают его самоубийство и изобличают во лжи распространенные слухи об убийстве. Возможно, я сам способствовал распространению этого заблуждения публикацией "Мемуаров сержанта Гийемара", в которых смерть адмирала показана в подробных деталях, которые затем были растиражированы газетами.

Но Гийемар — это всего лишь вымышленный персонаж, а его так называемые "Мемуары" — это всего лишь исторический роман, где я прибавил к моим личным воспоминаниям кое-какие малоизвестные события, которые своей неопределенностью могли вызвать драматический интерес.

Таким образом, все, что в этом произведении касается рассматриваемого вопроса, является чистой выдумкой. Когда я писал, я думал, что адмирал был убит, и под эту версию я подбирал случаи и персонажи, которые могли бы мне помочь ее развить.

Никому не известный Гийемар обстоятельно доказал, что было совершено убийство. Затем никому не известный Лардье заявил о том, что Гийемар — вымышленный персонаж, а следовательно, было совершено самоубийство. Но где гарантии того, что этот самый Лардье тоже не является плодом чьего-то воображения?

* * *

Гораздо более интересен в этом отношении факт, отмеченный в полицейском отчете, где было сказано, что Вильнёв погиб от шести ударов ножа. Факт того, что удар был не один, приводится в различных исследованиях. В частности, Виллиан Слоон пишет: «22-го апреля злополучного адмирала нашли мертвым в комнате, с несколькими колотыми ранами в груди, причем в последней ране торчал нож».

Кто-нибудь когда-нибудь видел человека, шесть раз подряд ударившего себя ножом? Конечно, можно допустить, что с первого удара не всегда получается нанести себе смертельную рану (ведь речь шла об обыкновенном столовом ноже), однако сомнительно, чтобы человеку удалось, производя подряд шесть ударов, превозмочь болевой шок, вызванный проникновением лезвия ножа в грудь.

В этом усомнились и некоторые представители властей в далеком 1806 году. В результате некий Франсуа Мартэн из сыскной полиции Реннского округа приказал возобновить следствие. При этом он писал: «Получив информацию о том, что смерть была вызвана несколькими ударами ножа, я решил, что в подобных обстоятельствах необходимо пересмотреть все улики, чтобы разобраться в обстоятельствах этого события и официально предать суду всех исполнителей, подстрекателей и соучастников этого преступления».

Если посмотреть на произошедшее под другим углом, то и все другие «неоспоримые» улики не могли быть абсолютными доказательствами самоубийства. Письмо? Но опытный фальсификатор мог легко подделать его, и оно не содержало ничего, что кто-то другой, кроме самого Вильнёва, мог написать. Кроме того, оригинал этого письма не сохранился, так что сделать почерковедческую экспертизу не представляется возможным (может быть, поэтому министр полиции Фуше так хотел, чтобы письмо под благовидным предлогом забрали у мадам Вильнёв?). Ключ в замке? Но есть хорошо известные методы закрыть дверь снаружи, повернув ключ, вставленный изнутри. Главное здесь, иметь под рукой людей ловких и умелых. А мы не будем забывать, что Фуше был человеком, который был способен на все!

При расследовании любого преступления наиважнейшим является вопрос, кому это выгодно?

Нужно ли было Вильнёву кончать жизнь самоубийством? Да, вроде бы, как и не нужно. Его не арестовали и не разжаловали. Лишь за четыре дня до этого он получил из Парижа ободряющее сообщение от министра Декре, который постоянно контактировал с императором и которого Вильнёв считал своим другом, и тот писал, что «не следует неблагоприятно оценивать намерения Его Величества».

Даже в худшем для себя варианте с военным трибуналом, он имел возможность постоять за себя и открыто рассказать всю правду о плачевном состоянии наполеоновского флота, о противоречивых приказах из Парижа, о ненадежности испанских союзников и т. д.

Похоже, что этого-то больше всего и боялся Наполеон. Никакой суд и никакие публичные разоблачения ему были не нужны.

Подобную «фобию» Наполеона подробно разбирает Виллиан Слоон. Он приводит пример, как в 1804 году у себя в камере был найден мертвым генерал-заговорщик Шарль Пишегрю, так и не доживший до суда и «покончивший с собой» в обстановке, как пишет Слоон, «столь же театральной и подозрительной». Так же погиб в 1805 году и взятый в плен капитан Райт, командовавший кораблем, доставившим во Францию другого заговорщика Жоржа Кадудаля. «Парижане шептали друг другу на ухо, что Бонапарту положительно не везет, ибо все его враги умирают, как только попадают к нему в руки».

Виллиан Слоон ставит эти три «странные» смерти в один ряд и делает следующий вывод. Нет и не может быть никаких серьезных доказательств, на основании которых можно было бы приписать их Фуше или кому-нибудь из его агентов. «Тем не менее, нельзя положительно и отрицать их виновности, а ввиду Действительно странного совпадения, неудивительно, если наполеоновской тайной полиции суждено будет остаться на вечные времена на подозрении».

Если Вильнёва действительно «убрали» по распоряжению Наполеона, то этим было убито сразу несколько зайцев. Как говорится, и волки стали сыты, и овцы остались целы. Суд над столь своевременно «покончившим с собой» Вильнёвом не состоялся, но и титулы этого «изменника» и «труса» не были тронуты. При этом лишь 7 мая 1808 года, то есть через два года, Наполеон выделил для вдовы вице-адмирала пенсию в размере 4000 франков, что было ничтожно мало по сравнению с другими генеральскими пенсиями.

Вильнёв, этот, как писал о нем Альбер Манфред, «храбрый человек, судьба которого сложилась так несчастливо», навсегда замолчал, унеся с собой в могилу загадку своей смерти.

Байленская катастрофа: кто виноват?

Без сомнения, все, кто хоть в какой-то степени интересуется наполеоновскими войнами, либо знают о событиях 1808 года в Байлене, либо хоть что-то слышали о так называемой Байленской катастрофе или о капитуляции генерала Дюпона.

К великому сожалению, в большей своей части эти знания основаны на ряде стереотипных суждений, кочующих из одной ученой книги в другую, и, как правило, имеющих с реальной действительностью лишь очень ограниченное количество точек соприкосновения. Кроме того, создается впечатление, что эти стереотипы отнюдь не рождаются в муках научных исследований, а просто-напросто переписываются друг у друга, зачастую безо всяких ссылок на первоисточники. Множество же таких словно переснятых на копировальной машине мнений «разных авторов» создает иллюзию истинности их умозаключений и ведет к навешиванию «исторических ярлыков» на людей, совершенно этого не заслуживших.

Приведем наиболее типичные и наиболее часто встречающиеся суждения, в которых путаются не только имена героев событий, названия воинских частей и населенных пунктов (это еще было бы не так страшно), но и сама суть и последовательность происходившего:

Альберт Манфред:

Пьер Дюпон де Летан, один из лучших боевых генералов, считавшийся первым и наиболее заслуженным претендентом на маршальский жезл, дал окружить свою дивизию отрядам партизан и полкам генерала Кастеньоса и после неудачных и неуверенных маневров, не исчерпав всех возможностей, капитулировал в чистом поле. Испанцами было взято в плен около восемнадцати тысяч французов. Только генералы и старшие офицеры получили право возвратиться на родину. Большинство солдат погибло в плену.

Владимир Бешанов:

9 июля 20-тысячный французский корпус генерала Дюпона был окружен примерно 32 000 испанцев под командованием генерала Кастеньоса в районе Байлена. Пьер Дюпон, считавшийся первым и наиболее заслуженным претендентом на маршальский жезл, после неудачных и неуверенных маневров, не исчерпав всех возможностей к сопротивлению, капитулировал в чистом поле 22 июля. Испанцы взяли в плен около 18 000 французов. Гарантии безопасного перехода во Францию были ими незамедлительно нарушены: безоружные французы, которые не были зарублены на месте, оказались в тюрьме, где большинство из них погибло. Только генералы и старшие офицеры получили право вернуться на родину.

Вилиан Слоон:

Один только корпус Дюпона оказывался еще в опасном положении; к нему немедленно были посланы подкрепления, но испанцы, под начальством Кастаньоса, настигли в Каролинском проходе (через Сьерру-Морену) этот корпус, численность которого возросла до 25-ти тысяч человек, и принудили Дюпона 21-го июля заключить в Байлене капитуляцию, по которой весь корпус положил оружие. Байленская катастрофа явилась для французов жестоким ударом, так как после нее им нельзя уже было держаться в Мадриде.

Евгений Тарле:

Генерал Дюпон, шедший на завоевание южной Испании и вторгшийся уже в Андалузию, занявший город Кордову и продвигавшийся дальше, оказался в громадной выжженной солнцем равнине без продовольствия, окруженный бесчисленными партизанами из крестьян, со всех сторон нападавшими на его отряд. И 20 июля недалеко от Байлена Дюпон сдался со своим отрядом.

Дмитрий Мережковский:

Доблестному генералу Дюпону поручено занять Южную Испанию. 22 июля 1808 года, близ Кордовы, в Бейленском ущелье, у подножья Сиэрра-Морена, отрезанный и окруженный неприятелем, он вынужден капитулировать с восемнадцатитысячной армией.

Фактографических ошибок в приведенных цитатах множество. Как видим, корпус генерала Дюпона называют и армией, и дивизией, и отрядом; капитуляция происходила и 20-го, и 21-го, и 22-го июля; численность войск Дюпона составляла и 18 тысяч, и 20 тысяч, и 25 тысяч человек; сдался Дюпон и в Байлене, и недалеко от Байлена, и в Бейленском ущелье; сдался и полкам Кастаньоса, и какого-то Кастеньоса, и даже партизанам из крестьян, которых, видимо, не стоит путать с партизанами из рабочих, и т. д. и т. п.

Все это, право же, очень печально, тем более, что авторами приведенных цитат являются не нерадивые школьники начальных классов, а признанные историки, писатели и даже академики.

* * *

Весной 1808 года, когда так называемый 1-й Жирондский обсервационный (или наблюдательный) корпус под командованием генерала Жюно, захватив Лиссабон, находился в Португалии, 2-й Жирондский обсервационный корпус под командованием генерала Дюпона, стоявший в Байонне, получил приказ императора идти в Испанию в район города Толедо.

Первоначально 2-й Жирондский обсервационный корпус включал в себя три пехотные дивизии под командованием генералов Барбу, Веделя и Фрэра. Каждая пехотная дивизия насчитывала примерно по 8000 человек. Кроме того, в корпус входили: кавалерийская дивизия под командованием 62-летнего генерала Фрезиа, состоявшая из примерно 2000 человек, четыре пеших батареи по 8 орудий в каждой и одна конная батарея из 6 орудий.

В скором времени в составе корпуса произошли некоторые изменения. Во-первых, дивизия генерала Фрэра, направленная в Мадрид, была заменена на дивизию генерала Гобера, до этого принадлежавшую корпусу маршала Монсея. Во-вторых, кирасирская бригада генерала Риго из дивизии Фрезиа была заменена на драгунскую бригаду генерала Приве, также до этого принадлежавшую корпусу Монсея.

* * *

Французский главнокомандующий Пьер-Антуан Дюпон, граф де л’Этан (Dupont de l’Etang) родился 14 июля 1765 года в городе Шабанэ в нескольких километрах от Лиможа.

Он начал свою военную карьеру в 1791 году, очень быстро став адъютантом генерала Диллона. Отличившись в сражении при Вальми, уже через год Дюпон был бригадным генералом.

В 1800 году он служил начальником генерального штаба в армии генерала Бертье, будущего главного штабиста Наполеона. Затем Дюпон отличился в сражении при Ульме, где его дивизия в результате несогласованности маршалов Нея и Мюрата была оставлена одна против 25-тысячной армии австрийцев. В этих условиях вместо того, чтобы отступить, Дюпон с имевшимися у него тремя полками пехоты и двумя полками кавалерии вступил в неравный бой. И случилось невероятное: противник, ошеломленной решительной атакой, подумал, что это авангард французской армии, и отступил к Ульму. Узнав об этом, император послал Дюпону подкрепления. Успех Дюпона был развит, и 20 октября 1805 года Ульм капитулировал: лучшая австрийская армия в полном составе сдалась в плен.

Когда Наполеон начал раздавать маршальские жезлы, общественное мнение тут же разделило генералов на две категории: про одних шептались «Почему он маршал?», про других — «Почему он не маршал?» без всякого сомнения, Дюпон принадлежал ко второй категории, но продолжал оставаться дивизионным генералом.

Командуя дивизией в корпусе маршала Нея, Дюпон был участником сражений при Аустерлице, Галле, Грабау, Браугсберге. За отличие в сражении под Фридландом, где его дивизия образцовой штыковой атакой опрокинула русскую гвардию, он получил титул графа империи.

В рассматриваемый нами период это был опытный 43-летний дивизионный генерал наполеоновской армии, уже несколько лет остававшийся одним из главных претендентов на заветный маршальский жезл.

Карьера Дюпона была практически блестящей, и ничто не предвещало ее скорого трагического окончания.

* * *

По выходу из Байонны корпус Дюпона включал в себя три пехотные дивизии генералов Барбу, Веделя и Гобера, а также две кавалерийские бригады генералов Дюпре и Приве. Он насчитывал около 25 000 человек, в том числе примерно 23 700 человек пехоты и 1300 человек кавалерии.

Командиром 1-й дивизии в корпусе Дюпона был относительно молодой 38-летний генерал Барбу, сделавший головокружительную военную карьеру и ставший в 25 лет бригадным, а в 29 лет — уже дивизионным генералом.

2-й дивизией командовал еще более молодой 37-летний генерал Ведель, участник сражения при Йене, а 3-й дивизией — опытнейший 48-летний Гобер, ставший генералом Французской республики в 1799 году.

Кавалерийскими бригадами в корпусе Дюпона командовали 46-летний генерал Приве, участник сражений при Аустерлице и Йене, и 53-летний генерал Дюпре, барон империи и командан Почетного Легиона.

Начальником штаба у Дюпона был 42-летний генерал Лежандр, барон д’Арвесс, инспектором инженерных войск — 50-летний генерал Мареско, маркиз, видный военный инженер, участник осады Тулона и сражений при Маренго и Аустерлице.

В мае 1808 года корпус Дюпона уже находился в самом центре Испании в Толедо в 60 километрах к юго-востоку от Мадрида.

Пехота корпуса состояла в основном из молодых 19-летних новобранцев, плохо обученных и едва умеющих стрелять. Усиленные марши от французской границы до Толедо новобранцы перенесли очень плохо, в войсках было много заболевших и отставших.

По этому поводу следует отметить следующее. Когда в голову Наполеона пришла идея завоевать Пиренейский полуостров, посадив там правителем одного из своих братьев, он и не предполагал, с какими трудностями ему придется там столкнуться. Поэтому он и посылал туда поначалу очень незначительные контингенты войск, состоявшие в основном из солдат-новичков, почти детей, считая, что этого вполне достаточно для выполнения задачи «без опасности и без славы».

Правда, корпус Дюпона за время марша к Толедо был усилен несколькими элитными частями, к которым относились гвардейские моряки, о которых будет сказано ниже, и несколько батальонов швейцарской пехоты из состава швейцарских полков Рединга-младшего и Прё, пришедших из Талаверы.

Генерал Шрамм принял командование сформированной сводной швейцарской бригадой, насчитывавшей примерно 1500 человек.

Это усиление 2-го Жирондского обсервационного корпуса было объективно необходимо в связи с особенностями предстоявших ему военных действий на территории Испании. Из обычного приграничного наблюдательного корпуса войска генерала Дюпона превратились в полноценную экспедиционную армию. С такой армией можно было решать любые поставленные задачи.

* * *

Но радость Дюпона оказалась преждевременной, так как неожиданно последовало малообъяснимое с точки зрения военной логики разделение сил корпуса на три отдельных отряда. Инициатором этого разделения стал император, от которого генерал получил следующий приказ: 1-я пехотная дивизия и кавалерия с самим Дюпоном во главе должны были идти ускоренными маршами на юг Испании к Кадису, 2-й пехотной дивизии надлежало оставаться в Толедо, а 3-я пехотная дивизия должна была поддерживать связь между первыми двумя, находясь далеко на западе в Эскуриале на дороге между Меридой и Трухилльо.

Задача, поставленная перед Дюпоном, заключалась в деблокировании остатков французской эскадры под командованием вице-адмирала Росили де Меро (пять линейных кораблей, один фрегат, примерно 3000–4000 человек и 400–500 орудий), спрятавшихся после жестокого поражения при Трафальгаре в порту Кадиса. Положение французских кораблей в Кадисской бухте было отчаянным: со стороны моря их намертво блокировали британские корабли, со стороны суши — не очень-то дружелюбно настроенные испанцы.

Дэвид Чандлер констатирует: «Дюпон должен был вести летучую колонну из 13 000 человек, чтобы захватить Севилью и Кордову, а оттуда направиться на Кадис».

Следует отметить, что настоящая война на Пиренейском полуострове еще только начиналась, и никто пока не относился к ней со всей серьезностью. Тем более, что генерал Жюно уже показал всем во Франции, как без единого выстрела там завоевываются целые государства.

Опьяненный своими прошлыми успехами, уже бивавший и австрийцев, и пруссаков, и русских, генерал Дюпон также не видел ни малейшей проблемы в том, что ему предстоит встретиться с этими «жалкими толпами бандитов-оборванцев».

Уверенный в себе, Дюпон называл предстоявший ему поход только так: «Это будет победная прогулка».

Как же он ошибался! На самом деле, Дюпону предстояла операция, очень рискованная, так как ему надлежало совершенно изолированно от других французских войск пройти через труднодоступный горный массив Сьерра-Морена в провинцию, которая вскоре будет полностью охвачена антифранцузским восстанием. Да и одно расстояние, которое ему предстояло пройти по горным дорогам, могло бы вызвать опасение: ведь от Толедо до Кадиса — не менее 550 километров.

Сам Наполеон больше других был подвержен эйфории недооценки начинавшейся войны. Он говорил, что «одной дивизии будет достаточно в Кадисе».

Он ждал от Дюпона в Андалусии только «больших результатов», обещая ему в случае успеха маршальский жезл. С такими же точно наставлениями и обещаниями был направлен в Португалию генерал Жюно, а в Каталонию — генерал Дюэм. И это были не простые дивизионные генералы, а элита Великой армии Наполеона.

Именно об этой недооценке говорят и те прискорбные факты, что 2-й Жирондский обсервационный корпус был разделен на три части, а генерал Дюпон был послан на юг Испании всего с 13-тысячным отрядом, который включал в себя очень немного опытных ветеранов и был весьма неадекватен поставленной перед ним задаче. По мнению известного историка Пиренейской войны Чарльза Омана, это было «военное преступление первого порядка послать 13 000 человек такого качества в столь важную экспедицию».

Французский историк Жорж Паризе называет следующие цифры: с Дюпоном в поход в Андалусию отправились 6200 человек пехоты, 1600 человек кавалерии и 400 человек артиллерии. Позднее к ним было добавлено 400 человек гвардейских моряков и 1800 человек швейцарских наемников. Итого отряд Дюпона включал в себя 10 400 человек (из имевшихся первоначально 25 000 человек).

Адольф Тьер в своей знаменитой «Истории Консульства и Империи» говорит от 12 200-12400 человек (дивизия Барбу — 6000, гвардейские моряки — 500–600, кавалерия — 2600, артиллерия и инженерные войска — 700–800, швейцарцы — 2400).

10 400, 12 200 или 13 000 — это не столь важно. В любом случае, не делала ли такая численность отряда задачу, поставленную перед Дюпоном, заведомо невыполнимой? Ответ на этот вопрос очень скоро станет для нас очевидным.

Хронология передвижений отряда Дюпона выглядит следующим образом:

10 мая Наполеон отдал приказ своему наместнику в Мадриде маршалу Мюрату организовать отправление отряда Дюпона в Кадис.

23 мая дивизия генерала Барбу покинула Толедо, следом за ней с места снялась кавалерия. Согласно разработанному плану войска Дюпона должны были прийти в Кадис несколькими колоннами в интервале между 17 и 21 июня.

24 мая первая бригада дивизии генерала Веделя прибыла в Толедо. Дивизия генерала Гобера разместилась в Эскуриале.

Отряд Дюпона быстро пошел через провинцию Ла Манча, обстановка в которой была довольно спокойной. За спиной остались испанские города Сьюдад-Реал и Валдепеньяс. Главные трудности начались в конце мая, когда французы вплотную подошли к горам Сьерра-Морена.

* * *

Всего у Дюпона, как нам уже известно, осталось не более 13 000 солдат и офицеров, а артиллерия составляла всего 18 орудий из 38 имевшихся первоначально.

Отряд генерала Дюпона, двинувшийся в сторону Кадиса, включал в себя следующие войска:

Пехотная бригада генерала Шабера

4-й Легион внутреннего резерва

Швейцарский батальон

Гвардейские моряки

Пехотная бригада генерала Шрамма

Два швейцарских батальона

Пехотная бригада генерала Паннетье

3-й Легион внутреннего резерва

Парижская гвардия

Кавалерийская бригада генерала Дюпре

1-й временный конно-егерский полк

2-й временный конно-егерский полк

Кавалерийская бригада генерала Приве

1-й временный драгунский полк

2-й временный драгунский полк

Временный кирасирский полк

Артиллерия и саперы

Пехота, находившаяся под командованием генерала Барбу, состояла из трех бригад. Первая бригада находилась под началом опытного 50-летнего генерала Шабера, ставшего бригадным генералом еще в 1793 году, вторая бригада — под началом не менее опытного 48-летнего генерала Шрамма, третья бригада — под началом 38-летнего генерала Паннетье, героя сражения при Маренго, Аустерлице и Йене, бывшего начальника штаба маршала Ожеро.

К составу отряда Дюпона необходимо дать некоторые пояснения, так как многие его составные части необычны.

В частности, так называемые Легионы внутреннего резерва были образованы в 1807 году для несения пограничной службы. В сущности, это были пограничники, в дальнейшем преобразованные в обычную линейную пехоту (3-й и 4-й Легионы, входившие в состав 2-го Жирондского обсервационного корпуса, уже в 1809 году вошли в состав 122-го полка линейной пехоты).

Батальон гвардейских моряков был сформирован в 1803 году и входил в состав Консульской гвардии, а с 1804 года — относился к специальным войскам. Состоял этот батальон морских пехотинцев из пяти рот (экипажей) по 100 человек в каждой. Командовал батальоном корабельный капитан д’Ожье. Моряки были предназначены для усиления личного состава французских кораблей, блокированных в Кадисе английским флотом.

1-й и 2-й полки Муниципальной гвардии Парижа были сформированы в 1802 году, с 1806 года они носили название Парижской гвардии.

Кавалерия Дюпона, находившаяся под командованием генерала Фрезиа, состояла из так называемых временных полков, составленных из частей различных полков. В частности, два так называемых временных драгунских полка бригады генерала Приве состояли из частей 20-го, 21-го, 22-го и 25-го драгунских полков, а два так называемых временных конно-егерских полка бригады генерала Дюпре состояли из частей 1-го, 5-го и 12-го конно-егерских полков. 300 человек временного кирасирского полка были выходцами из 5-го кирасирского полка, сформированного в 1805 году.

О швейцарских наемниках в отряде Дюпона стоит, пожалуй, рассказать поподробнее, ибо именно они сыграют очень важную, если не сказать решающую роль в описываемых нами событиях.

В состав швейцарских войск Дюпона входили три батальона 2-го, 3-го и 4-го швейцарских полков. Батальоном 2-го швейцарского полка командовал майор де Флю, батальоном 3-го полка — майор д’Аффри, батальоном 4-го полка — подполковник Кристен. При штабе Дюпона находилось еще несколько швейцарцев, в частности, полковник Томассэ, полковник Мэй и подполковник Фрёле.

Вместе с гвардейскими моряками и отрядом Парижской гвардии швейцарцы составляли элитные части отряда генерала Дюпона и существенно отличались по своим боевым качествам от молодых и неопытных 19-летних новобранцев так называемых временных полков и легионеров внутреннего резерва.

* * *

По мере приближения к горам Сьерра-Морена войска Дюпона начали все чаще беспокоить нападения вооруженных испанских крестьян. Не решаясь вступить в бой с основными силами французов, они атаковали лишь небольшие группы и отдельных солдат и офицеров. Так, например, отряд лейтенанта Шумахера, состоявший из 70 солдат 4-го швейцарского полка и сопровождавший обоз, был обстрелян и атакован несколькими сотнями испанцев. Швейцарцы мгновенно построились в каре, образовав из телег некое подобие крепости. Испанцы бросились врассыпную, оставив около сотни убитых и раненых.

В авангарде отряда Дюпона шел швейцарский батальон во главе с майором д’Аффри, потомственным военным, внуком генерал-лейтенанта, грамотным и храбрым. Впоследствии он станет полковником, командиром 3-го швейцарского полка.

Батальон, готовый к любым неожиданностям, двигался медленно, зорко глядя по сторонам. Заросшие лесом предгорья Сьерра-Морена всегда были излюбленным местом охоты местных жителей на диких животных, сейчас же здесь шла охота на людей.

Швейцарские наемники безжалостно отбивали любые нападения партизан и наводили ужас на лежавшие на пути деревни. Их мужество и дисциплина не раз отмечались в рапортах Дюпона. С новобранцами было сложнее: безусые юнцы плохо переносили длительные переходы, быстро выбивались из сил, таща тяжелые ружья и походные ранцы, отбивались от колонн. И если у настоящего солдата глаза есть и на затылке, то эти были, словно слепые котята, так и не понявшие, что игра в войну закончилась, и начинается настоящая война, с которой еще никогда и никому не приходилось сталкиваться в цивилизованной Европе.

13-тысячный отряд шел навстречу неизвестности, и буквально с каждым часом тревога возрастала. Самым ужасным было заболеть, стереть ноги или получить ранение: любая причина отставания от основной колонны таила в себе смертельную опасность. Партизаны были безжалостны к отставшим. В этом случае простой выстрел в спину был самым гуманным концом, но чаше несчастным перерезали горло или вешали на ветке дерева.

Время от времени попадались следы партизан: еще дымящиеся кострища, примятая трава, груды окровавленных веток и тряпок. Здесь готовили обед, там перевязывали раненых. Засаду можно было ждать за любым поворотом, за любой скалой.

Генерал Дюпон приказал усилить охранение и быть предельно осмотрительными. Безлюдье и тишина в горах — верный знак опасности, и уж кому, как не жителям горной Швейцарии, было знать об этом.

3 июня войска Дюпона перешли через узкое дефиле Деспеньяперрос горного массива Сьерра-Морена, прошли через населенные пункты Ла-Каролина, Гуарроман и Байлен и спустились в долину реки Гвадалкивир.

Далее дорога шла параллельно Гвадалкивиру, впадающему в Кадисский залив, до самого пункта назначения — порта Кадис.

Подходя к городку Андухар, французы узнали о мощном восстании, вспыхнувшем 29 мая в этой южно-испанской провинции Андалусия. Восстание имело центрами Севилью и Кадис. Хунтой Севильи было сформировано антифранцузски настроенное временное правительство. Испанский генерал Солано, обвиненный в симпатиях к французам, был повешен разъяренной толпой восставших. На западе провинция Эстремадура также была охвачена огнем восстания.

Узнав об этом, Дюпон сразу же начал просить подкреплений. В частности, он писал маршалу Мюрату: «Настоятельно необходимо, чтобы Жирондский корпус был воссоединен». Бесполезно…

От Андухара, перейдя 2 июня на левый берег Гвадалкивира, французы двинулись через деревни Мармолехо, Вилла-дель-Рио, Монторо и Эл-Карпио к Альколеа, где через большой каменный мост дорога вновь переходила на правый берег реки и вела уже непосредственно к Кордове.

Весь день 3 июня авангард генерала Барбу проводил рекогносцировку дороги на Кордову. Слухи о том, что восставшие собрали большую армию, доходили до Дюпона, и он ждал нападения, но не знал, когда оно произойдет и какими силами будет произведено. Очевидным было лишь то, что приятная «победная прогулка» подходит к концу.

И вот то, что должно было рано или поздно произойти, произошло. У моста через Гвадалкивир в Альколеа авангард генерала Барбу встретился с 14-тысячным отрядом испанских повстанцев и ополченцев из Кордовы под командованием дона Педро де Эчеварри. Произошло это рано утром 6 июня. Началась горячая перестрелка. Нерегулярные войска испанцев, несмотря на свою многочисленность, не представляли собой серьезной силы, и через три часа мост был взят. Французы, потеряв в этом деле не более 140 человек, решительно двинулись на Кордову.

Кордова — это Мекка западного мира, старинный андалусийский город, блистающий среди обломков былого величия и прекрасный, несмотря на разрушительную поступь веков. Здесь уже не было знаменитых висячих садов, прославленных арабскими летописцами, но все еще возвышался горделивый собор-мечеть с восемью сотнями колонн. Кордова — это город шестидесяти церквей и сорока монастырей. Здесь печать веков лежит на каждом строении, на каждом камне.

* * *

Подойдя к Кордове, солдаты Дюпона начали обстреливать центральные городские ворота из орудий. В три часа пополудни французская кавалерия бросилась в образовавшийся пролом, проникла на улицы города и принялась рубить всех без разбора. Вслед за кавалерией в город вошла пехота. С крыш домов на головы французов полилась кипящая вода, полетели камни. Испанцы защищались, как дьяволы, но ничто уже не могло им помочь — город был захвачен уставшими и обозленными войсками генерала Дюпона.

Остатки разбитой испанской армии бежали из своего прекрасного города, оставив его на милость победителя.

Но о милости победителя речь может идти только в случае, когда город сдается добровольно и встречает войска противника с хлебом-солью, символическими ключами и бравурной музыкой. Кордова отнюдь не была таким случаем.

Существует распространенное мнение, что, взяв Кордову, голодные французы пошли по испанским домам. Начались повальные реквизиции, которые офицеры даже и не пытались остановить. Дюпон понимал, что войскам после трудного и длительного марш-броска нужна эмоциональная разрядка, нужен отдых, нормальное питание, новая обувь и много чего еще, что обычно нужно солдату после боя. Все это было впоследствии поставлено в вину Дюпону.

Эти грабежи, неизбежные на войне, всегда крайне мучительны для мирного населения, которое никак не хочет с пониманием относиться к нуждам армии. Вот и в Кордове — ни о каком радушном приеме победителей не было и речи, а это еще больше озлобило французов, жестоко подавлявших любые зачатки сопротивления или выражения недовольства.

Ненависть же к французам стала даже не просто ненавистью, а неким безграничным фанатизмом. Чувство самосохранения, любовь к ближнему и даже к Богу — все это меркло по сравнению с величайшим негодованием, которое испытывали кордовцы к своим палачам.

То, что творилось в городе в эти дни, было ужасно. Солдаты раздраженные оказанным сопротивлением, мучимые жаждой после форсированного многочасового марша под огненным небом, разбрелись по кварталам, проникли в дома, в таверны и погреба. Опьянение и ярость привели их к еще большему ожесточению. Они грабили монастыри и общественные здания. Беспомощные офицеры стали свидетелями сцен необъяснимой дикости.

Швейцарцы тоже приняли участие в грабежах. Сержант Хейдеггер вспоминал: «Мы нашли больше серебра и золота, чем могли взять. Наши ранцы были набиты ценностями. Все лавки были открыты, а товары выброшены наружу. Все было разбито».

Мебель вытаскивалась из домов на улицу, на французских биваках можно было увидеть в палатках шикарные кресла с витыми ножками, дорогие покрывала, атласные подушки.

Было расхищено все: муниципальные деньги, монастырское золото и серебро, священные сосуды, картины, столовые сервизы. С изображений святых были беззастенчиво содраны драгоценные рамы.

Сам генерал Дюпон, якобы, набрал в свой багаж сокровищ на 10 миллионов реалов, а аппетиты его генералов были разве что совсем чуть-чуть поскромнее.

По улицам города бродили пьяные французские солдаты. Церковь Фуэнсанта была превращена в публичный дом. Короче, в течение нескольких суток Кордова была адом.

Как пишет Владимир Шиканов, «город подвергся жуткому трехдневному разграблению. Заметим, что позднее французский военный суд выдвинул в качестве одного из обвинений против Дюпона именно грабежи и насилия его солдат в Кордове, которые генерал не пресек».

Но это все — лишь изложение одной из версий. Существует и другая; ее автором является подполковник Эжен Тито, посвятивший много лет изучению биографии генерала Дюпона и написавший 3-томное сочинение «Генерал Дюпон. Историческая ошибка» (Париж, 1903).

Относительно этого сочинения, насчитывающего 2100 (!!!) страниц, можно с сожалением констатировать лишь одно: даже среди историков-профессионалов мало найдется людей, чьи выдержка и любовь к истине столь велики, чтобы осилить это интереснейшее, но перегруженное фактами произведение.

Эжен Тито утверждает, что «разграбление, не столь ужасное и всеобщее, как его описывают недоброжелатели, продолжалось только во время боя и ограничивалось только домами, из которых стреляли по французам; прочие беспорядки носили характер отдельных акций, которых просто невозможно было избежать».

Согласно Эжену Тито, в беспорядках в Кордове активно участвовали сами испанцы, а также швейцарские наемники, дезертировавшие из испанской армии.

Относительно участия Дюпона в грабежах, утверждается, что «впечатляющая картина о богатствах, похищенных в Кордове и набивших многочисленные фургоны главнокомандующего, является не более чем смешной сказкой, лживой легендой».

Адольф Тьер солидарен с этой версией: он пишет о том, что солдаты занимались расхищением, но «более для того, чтобы поесть и попить, чем для того, чтобы наполнить свои ранцы». Кроме того, он также утверждает, что «местные крестьяне, со своей стороны, тоже начали грабить, и несчастная Кордова стала добычей испанских разбойников, действовавших вместе с нашими ожесточившимися и изможденными голодом солдатами».

10 дней Дюпон стоял в разоренной Кордове и ждал подкреплений. Он опасался двигаться вперед, так как разведка доложила ему о крупных скоплениях испанских регулярных войск и войск повстанцев на участке между Кордовой и Севильей. Этих войск с каждым днем становилось все больше, у французов же росло только число больных.

Само собой, известия о мятежах невероятно преувеличивались: там, где повстанцев была лишь сотня, их виделась тысяча, там, где тысяча — виделась целая армия.

Всего с момента выхода из Толедо отряд Дюпона сократился с тринадцати тысяч человек до десяти с небольшим. В бригаде Шабера оставалось 3300 человек, в том числе 500 гвардейских моряков и 500 швейцарцев, в бригаде Шрамма — 1300 швейцарцев, в бригаде Паннетье — 2600 человек, в том числе 1000 человек парижских гвардейцев. Кавалерийская бригада Дюпре насчитывала чуть больше тысячи сабель, а кавалерийская бригада Приве — 1360 драгун и 300 элитных кирасир.

* * *

Вскоре Дюпону доложили о приближении с юго-запада со стороны Севильи многочисленной испанской армии. Это была армия генерала Кастаньоса. С юго-востока со стороны Гранады приближалась другая испанская армия.

Опасаясь быть окруженным в Кордове, 16 июня Дюпон скомандовал отступление и двинулся назад к Андухару.

Дюпон посчитал, что, перейдя обратно за Гвадалкивир, его отряд будет в полной безопасности. Ведь Андухар — это городок хоть и небольшой, но вполне пригодный для обороны, а единственный мост через Гвадалкивир можно было легко взорвать.

Кроме того, 14 июня вице-адмирал Росили де Меро, атакованный в бухте Кадиса английской эскадрой, сдался, так что идти туда не было больше никакой надобности. Как отмечает Жорж Паризе, после этого «едва начавшаяся экспедиция осталась без главной цели. Такова была ситуация, в которую поставил Дюпона император».

Владимир Шиканов указывает на то, что «отход корпуса осуществлялся крайне медленно. Французов сдерживал огромный обоз, состоявший главным образом из кордовской добычи. Солдаты на марше растянулись более чем на два перехода».

Наличие огромного обоза у Дюпона бесспорно. Но почему бы, говоря о нем, не отметить, что Дюпону приходилось везти с собой почти 550 больных? Может быть, они-то и составляли большую часть обоза? Во всяком случае, граф де Сериньян утверждает:

Количество повозок в армии Дюпона доходило до 500, из которых 300 были предназначены для перевозки больных; из всех этих повозок только одна принадлежала генералу и его штабу, а когда испанцы осмотрели обоз, там не было найдено ни одного предмета, свидетельствовавшего о грабежах церквей.

Адольф Тьер по этому поводу писал:

После известий о жестокости испанцев стало ясно, что никого из больных или раненых, способных переносить тяжести передвижения, нельзя было оставить. Поэтому пришлось тащить с собой огромное количество телег, растянувшихся на пять часов прохождения, которые испанцы и англичане в своих газетах назвали впоследствии нагруженными награбленным в Кордове.

Кроме того, как пишет Тьер, армия везла с собой большое количество офицерских жен, последовавших за своими мужьями в длительный поход. Все это и стало «причиной этого нескончаемого обоза».

До сих пор все пока было ясно и просто: 3 июня вдвое ослабленный приказами императора и Мюрата корпус под непосредственным командованием генерала Дюпона перешел через горы Сьерра-Морена, прошел по единственной дороге через Ла-Каролину, Байлен и Андухар, 7 июня захватил Кордову, простоял в ней десять дней, ожидая подкреплений, и 16 июня, опасаясь быть окруженным, двинулся обратно к Андухару.

Дальше в течение месяца на маленьком участке в треугольнике с населенными пунктами Андухар, Хаэн и Ла-Каролина по углам и Байленом в центре происходило нечто невообразимое, что и привело французский корпус к катастрофе. Владимир Шиканов совершенно справедливо называет это «беспримерным театром абсурда, подобного которому не найти во. всей истории наполеоновских войн». И, как и многие другие, виновником этого «театра абсурда» он видит генерала Дюпона.

Бороться с общепринятым мнением — это сражаться с ветряными мельницами. Но, с другой стороны, нет в мире ничего, столь же изменчивого, как то, что принято называть общепринятым мнением.

Пока бесспорным является лишь то, что, не разобравшись досконально с направлениями и последовательностью перемещений французских и испанских войск в этом районе в период с 17 июня по 19 июля 1808 года, мы никогда не поймем истинных причин произошедшего, не узнаем ни его виновников, ни настоящих героев.

Итак, 16 июня 1808 года войска Дюпона покинули Кордову и двинулись обратно к Андухару.

Долина Гвадалкивира в этом месте каменистая и песчаная, почти как пустыня. На его северном берегу возвышаются горы Сьерра-Морена, самые высокие вершины которых поднимаются до 1300–1323 метров над уровнем моря. Дорога от Кордовы на Мадрид пересекает реку сначала по мосту в Альколеа, потом переходит на правый берег по мосту в Андухаре и идет к Байлену. От Андухара до Байлена — примерно 20 километров. От Байлена дорога уходит на северо-восток через Гуарроман к Ла-Каролине, находящейся в 30 километрах. На юг от Байлена также идет дорога в сторону Хаэна с бродом через Гвадалкивир в районе деревни Менхибар.

* * *

21 июня войска Дюпона достигли Андухара. Численность отряда к этому моменту сократилась до девяти с небольшим тысяч человек. Эжен Тито называет точные цифры: 9677 человек, 2076 лошадей и 549 больных.

Придя в Андухар, войска Дюпона оставались в течение месяца в бездействии, нервирующем и крайне пагубном для дисциплины. Мародерство было единственным способом прокормиться, реквизиции же ожесточали крестьян.

Граф де Сериньян объясняет это следующим образом:

Он (Дюпон — С.Н.) предположил, что Наполеон, отдавший ему твердый приказ стоять у Кордовы, отправил ему необходимые подкрепления; но после месяца ожидания — месяца без каких-либо новостей от центрального командования — он, видя, как быстро таят его и без того малочисленные войска, принял решение отойти к Андухару. Конечно же, он должен был отступить еще дальше к Санта-Элена или Деспеньяперросу, но приказ Наполеона предписывал ему оставаться у Гвадалкивира. На острове Святой Елены Наполеон отрицал то, что давал Дюпону приказ, о котором мы говорили; но существуют депеши Савари, и они не оставляют сомнений. И какой военный, какой офицер, указав на опасность своего положения и получив приказ оставаться на месте, что бы ни произошло, возьмет на себя смелость отойти? Дюпону ничего не оставалось, как подчиниться, и он подчинился.

* * *

Положение Дюпона в Андалусии становилось все более опасным, и он все более настоятельно продолжал требовать подкреплений. В частности, он обратился с этим в Мадрид к генералу Савари, сменившему там 25 июня заболевшего и покинувшего испанскую столицу маршала Мюрата.

Тот, как и большинство других наполеоновских маршалов и генералов в Испании, не горел особым желанием помогать своему коллеге и конкуренту, но все же выслал к нему навстречу дивизию генерала Веделя и вслед за ней — еще и дивизию генерала Гобера. Но сделал он это не сразу, а лишь после того, как Наполеон лично распорядился: «В настоящих условиях, генерал Дюпон является самым важным из всех. Если противнику удастся удержать дефиле Сьерра-Морены, его будет трудно выкурить оттуда; следовательно, необходимо дать подкрепления Дюпону, чтобы он имел 25 000 человек».

При этом император искренне считал, что «имея 20 000 человек, генерал Дюпон сможет справиться с любым противником». Савари, как пишет Адольф Тьер, тоже думал, что «он (Дюпон — С.Н.), имея 12 или 13 тысяч человек, а вместе с дивизией Веделя — примерно 17 или 18 тысяч человек, будет в состоянии удерживать Андалусию».

Жоффруа де Гранмезон цитирует следующую фразу, написанную Наполеоном о Дюпоне в письме своему брату Жозефу 13 июля 1808 года, то есть после отправки подкреплений Веделя и Гобера: «У него даже больше войск, чем ему нужно».

Но, как подчеркивал Дэвид Чандлер, «генерал Дюпон, опытный военачальник, отличившийся как дивизионный командир в Аустерлицкой и Фридландской кампаниях, не совсем разделял оптимистические взгляды своего императора на исход событий в Андалусии».

* * *

Дивизия генерала Веделя, вышедшая 19 июня из Толедо на подмогу Дюпону, продвигалась на юг, атакуемая со всех сторон многочисленными отрядами партизан, нападавших на курьеров и отбившихся от колонн. 26 июня Ведель пересек дефиле Деспеньяперрос, разгромив защищавший его испанский отряд. После этого Ведель сжег Ла-Каролину и прибыл под Байлен с 6000 человек.

27 июня он получил подкрепление: отряд из 500 человек под командованием молодого 29-летнего генерала Руаза и отряд из 1000 человек под командованием корабельного лейтенанта Баста. Эти два отряда были откомандированы для охраны дефиле.

Генерал Ведель установил связь с Андухаром и выделил два батальона в Менхибар, чтобы охранять переправу через Гвадалкивир.

1 июля Ведель отправил свою первую бригаду под командованием генерала Кассаня в сторону Хаэна. 2-го и 3-го эта бригада имела два довольно успешных боя с отрядами испанских повстанцев.

3 июля 3-я дивизия генерала Гобера в свою очередь выдвинулась из Мадрида на помощь Дюпону. Вернее, выдвинулась не вся дивизия, а лишь вторая ее бригада генерала Дюфура вместе с 600 кирасирами из 2-го временного кирасирского полка.

Дюпон в это время стоял в Андухаре, не двигаясь с места. Положение его становилось все более сложным.

К северу от Андухара во всех хуторах и деревнях уже орудовали многочисленные отряды испанских партизан и ополченцев, которые, по словам Бенито Перес Гальдоса, были похожи на «рои жалящих ос, против которых бессильны пушки и сабли». Отойти от Андухара даже на небольшое расстояние осмеливались только крупные отряды французов. «Не редкостью было видеть, как ради нескольких кувшинов воды целый полк маршировал к ближайшему колодцу».

Испанские крестьяне поджигали амбары с пшеницей, забрасывали навозом колодцы, а с мельниц снимали жернова и закапывали их в землю. Казалось, что и сама природа была против французов, окружив их палящей жарой, колючками и режущими ноги камнями.

Нападения на французских солдат и офицеров совершались повсеместно. Генерал Рене был захвачен повстанцами и заживо сварен в раскаленном масле. В Андухаре после ухода оттуда французов был полностью вырезан госпиталь с больными и ранеными. При этом была убита и жена генерала Шабера (лишь в кошмарном сне можно себе представить трагедию этого человека, особенно с учетом того, что с ним произойдет впоследствии).

В бешенстве и отчаянии французские солдаты мечтали о нормальном сражении в открытом поле, но испанцы не горели желанием воевать с лучшей армией Европы «по-европейски». Гораздо комфортнее они чувствовали себя, нападая на отдельных французских солдат или небольшие гарнизоны. Так, например, в деревне Монторо в 25 километрах к западу от Андухара был с особой жестокостью вырезан французский отряд, охранявший мельницу и деревянный мост. Дюпон тут же послал в Монторо карательный отряд в 1000 штыков с приказом сжечь селение, что и было выполнено. И подобное происходило вдоль всей главной Андалусийской дороги от Кордовы до Санта-Элены.

По словам Перес Гальдоса, «гигант, испепелявший города и стиравший с лица земли армии, не мог и шагу ступить, не наткнувшись на осиное гнездо, и, обезумев от назойливого жужжания, отравленный ядом укусов, проклинал час вторжения. Орел, донимаемый насекомыми, изнемогал на берегах Гвадалкивира от голода и зноя и точил когти о стволы олив, с нетерпением ожидая случая пустить их в ход».

Любящий точные цифры и даты Эндрю Джексон пишет:

Неделю спустя после того, как Дюпон возвратился в Андухар, 6-тысячный французский отряд во главе с генералом Веделем прорвался к Ла-Каролине. В свете угрозы, представляемой Кастаньосом, Дюпон мог благоразумно отойти к Байлену, оставив Веделя поддерживать открытым переход Деспеньяперрос. Вместо этого он предпочел расположиться вдоль Гвадалкивира на участке от Андухара до Менхибара и приказал Веделю быстро идти к Байлену.

8 июля шедшие на подмогу Дюпону подкрепления располагались следующим образом: генерал Гобер был на полпути от Толедо до Андухара в Манизанаресе, генерал Кавруа — почти у самых гор Сьерра-Морена в Санта-Крузе, генерал Лефранк — уже на подступах к Ла-Каролине в Санта-Элена.

Подполковник Тито приводит следующие данные о численности французских войск в рассматриваемом регионе:

Пехотная дивизия генерала Барбу	5746 человек
Пехотная дивизия генерала Веделя	5138 человек
Швейцарская бригада	1647 человек
Гвардейские моряки	412 человек
Драгунская бригада генерала Приве	884 человек
Драгунская бригада генерала Буссара	451 человек
Бригада конных егерей генерала Дюпре	948 человек
Кирасиры 2-го временного полка	600 человек
Артиллерия	850 человек
Саперные войска	106 человек
Пехотная дивизия генерала Гобера	4000 человек
Всего	20 800 человек

13 июля французские войска занимали следующие позиции:

• основные силы генерала Дюпона (дивизии генералов Барбу и Фрезиа, гвардейские моряки, швейцарцы и 6-й временный пехотный полк генерала Лефранка) находились в Андухаре;

• один батальон занимал деревню Виллануэва-де-ла-Рейна;

• генерал Ведель с дивизией стоял в Байлене;

• один пехотный полк под командованием генерала Лиже-Бельэра наблюдал за Менхибаром;

• отряд генерала Кавруа занимал Ла-Каролину (500 человек) и Линарес (два эскадрона кирасир);

• часть дивизии генерала Гобера (всего 1800 человек) прибыла в Гуарроман.

* * *

Тем временем, испанские армии Андалусии и Гранады под командованием соответственно генералов Кастаньоса и Рединга соединились и начали действовать все более и более скоординировано на участке между Севильей и Хаэном.

26 июня генерал Кастаньос провел в Севилье генеральный смотр своей армии, а 30 июня он уже был в Кордове.

У французов, стоявших в Андухаре, не было никаких сведений о противнике. Разведчики опасались далеко удаляться от города, а захваченные испанские крестьяне упорно молчали.

План, предложенный Редингом, был прост: пока Кастаньос отвлекает Дюпона у Андухара, а он сам атакует противоположный фланг французов и отрезает им единственный путь к отступлению у Байлена.

У генерала Кастаньоса было примерно 20 000 солдат, у генерала Рединга — примерно 15 000. Общая же численность испанских войск в Андалусии достигала 40 000 человек.

Эжен Тито приводит следующие данные о численности испанских войск в рассматриваемом регионе:

	пехота	кавалерия
1-я дивизия генерала Рединга:	8453 человека	817 человек
2-я дивизия генерала де Купиньи	7400 человек	453 человека
3-я дивизия генерала Джонса	4833 человека	582 человека
4-я дивизия генерала де ла Пеньи	6268 человек	453 человека
Всего:	27 117 человек	2260 человек
Артиллерия		1000 человек
Нерегулярные войска графа де Вальдеканьяса		5000 человек
Нерегулярные войска полковника де ла Круса		2000 человек
Всего:		7000 человек
Итого:		36 377 человек

* * *

Теодор Рединг был швейцарцем по национальности. Он родился в 1755 году в маленьком городке Швиц недалеко от Фирвальдштетского озера. В 16 лет он кадетом пошел в армию в испанско-швейцарский полк, а в 1788 году, то есть в 33 года — стал полковником. В 1793–1794 годах Рединг сражался с французами в Восточных Пиренеях. За отличие король назначил его mariscal de campo (в испанской королевской армии это воинское звание, дословно переводившееся как «маршал полевого лагеря», соответствовало званию генерал-майора и было выше, чем бригадир, но ниже, чем генерал-лейтенант).

В 1806 году генерал Рединг стал губернатором Малаги на юге Испании, а затем военная хунта Гранады провозгласила его начальником войск всей этой провинции.

Армия генерала Рединга прибыла из Гранады в Хаэн еще 17 июня. Солдаты Рединга застали жителей Хаэна в полном смятении: французский отряд, посланный туда, безжалостно разграбил этот тихий провинциальный городок, а на обратном пути опустошил и его окрестности.

Перес Гальдос с возмущением писал:

С трудом веришь, что солдаты европейской страны способны на зверства, какие, по рассказам очевидцев, совершили французы в Хаэне. Бесчеловечные убийства женщин и детей, равно как и больных монахов, доминиканцев и августинцев, в их собственных лазаретах, потрясли и ожесточили население. Толпы несчастных, проливая слезы ярости, выбегали навстречу нашим войскам и молили не оставить в живых ни одного француза, а двенадцатилетние сорванцы и те из стариков, кто был покрепче, просили разрешения влиться в наши ряды. О грабежах нам подробнее рассказали впоследствии: в ближайших населенных пунктах — Альменара, Фуэнте-дель-Рей, Граньена и прочих — не осталось ни зернышка пшеницы, ни глотка вина, ни даже пучка соломы. Расхищены были все лекарства из аптек и лазаретов Хаэна, и в округе не осталось ни одного мула и ни одной повозки…

Кто слышал вопли несчастных жертв насилия и грабежа, кто видел женщин, которые, не помня себя, в исступлении бросались к нам и молили отомстить за невинных младенцев, зверски зарезанных в колыбели, тот поймет жестокое обращение, которому, в свою очередь, подверглись французы после Байленской капитуляции.

Такова испанская версия Хаэнских событий. Французскую версию выражает Адольф Тьер: «Он (Дюпон — С.Н.) направил в Хаэн капитана гвардейских моряков Баста, офицера умного и бесстрашного, с заданием наказать город, отличившийся массовыми убийствами наших раненых и больных».

Вопрос о правомерности насилия, направленного против мирного населения, сравним с классическим вопросом о первичности курицы или яйца. Что было причиной, и что стало лишь следствием? Во всяком случае, нигде и никогда до этого ничего подобного не наблюдалось. Французские солдаты до 1808 года не были замечены в жестоких расправах над мирным населением захваченных стран, но и их больные и раненые не уничтожались, их офицеры и посыльные не подвергались жестоким расправам, граничащим со средневековой дикостью, не наносились удары в спину, не выкалывались глаза, не отрезались носы и уши.

Но это все — не более чем риторика. Каждая сторона, все равно, останется при своем. Остается лишь посочувствовать генералу Дюпону, впервые и не по своей вине попавшему в подобные обстоятельства и вынужденному, как писал Адольф Тьер, «выделять многочисленные отряды для наказания восставших и добычи продовольствия». В подобной же ситуации в это же время оказался и генерал Жюно в Португалии, и у него тоже не было никакого опыта адекватного реагирования на столь необычные и столь дикие обстоятельства.

Как бы то ни было, простояв в Хаэне несколько недель и скоординировав свои действия с генералом Кастаньосом, Рединг двинулся на север к Менхибару с целью переправиться там через Гвадалкивир. Кроме того, испанцы 11 июля без проблем заняли селения Поркуна и Лопера, установив полный контроль над территорией от Хаэна до Кордовы южнее Гвадалкивира.

* * *

13 июля генерал Кастаньос продвинул вперед дивизию генерала Джонса, Рединг подошел к Менхибару, а дивизия маркиза де Купиньи встала между Джонсом и Редингом.

14 июля авангард Рединга под командованием бригадира Венегаса занял позиции у Менхибарской переправы через Гвадалкивир, а маркиз де Купиньи занял Виллануэва-де-ла-Рейна, выбив оттуда слабый французский отряд.

15 июля Кастаньос развернул артиллерию дивизии Джонса и начал обстрел моста в Андухаре. Французскому генералу Лефранку с 6-м временным пехотным полком удалось отбить отряд полковника де ла Круса на северо-западе от Андухара. Генерал Рединг атаковал отряд генерала Лиже-Бельэра, охранявший переправу в Менхибаре. Ведель поддержал Лиже-Бельэра и отбросил испанцев.

* * *

15, 16, 17 и 18 июля французские части двигались по главной андалусийской дороге между Андухаром и Байленом. С 16-го по 18-е это была настоящая чехарда, приведшая к занятию Байлена испанцами.

Происходило следующее.

15 июля, еще находясь в Андухаре, Дюпон попросил помощи у генерала Веделя. Он просил для себя «бригаду или хотя бы батальон», но Ведель в ночь с 15-го на 16-е снялся с позиций под Байленом со всей своей дивизией и устремился к Андухару. В Менхибаре он оставил для прикрытия переправы всего два батальона.

«У него даже больше войск, чем ему нужно» — мы помним эту фразу, написанную Наполеоном 13 июля. Генерал Савари, находившийся в отличие от императора в Испании, уже понял грозившую всем опасность. Крайне озабоченный, он говорил: «Если с Дюпоном произойдет несчастье, все станет проблемой. Этого не видно из Байонны».

* * *

16-го утром генерал Рединг повел атаку на Менхибар и захватил переправу. Испанские солдаты, начавшие переправляться, были донельзя обрадованы прохладной воде, такими пыльными и иссушенными от палящего июльского зноя были их тела.

Переправой руководил бригадир Абадиа. Он приказал переправившимся частям укрыться в низине, опасаясь контрудара французов. Испанцы не спешили продвигаться вперед, не зная, какова численность противника на Байленской дороге.

* * *

В это время часть 3-й французской дивизии (примерно 4700 человек) с генералом Гобером во главе подошла к Байлену. Блестящий офицер Гобер с хода вступил в бой и отбросил авангард Рединга. Но силы оказались слишком уж неравными. После того, как испанцы ввели в бой несколько орудий, уже французы заколебались, поломали строй и начали отступать. К тому же их храбрый командир 48-летний генерал Гобер в самый разгар боя пал, тяжело раненный испанской пулей в грудь. Отправленный в тыл, он скончался несколько часов спустя в Гуарромане.

Смерть генерала Гобера была большой потерей для французской армии. История жизни этого генерала достаточно типична. Родившийся в 1760 году в заморской Гваделупе Гобер был послан во Францию изучать инженерное дело. Окончив военную школу, в 1791 году он стал капитаном инженерных войск. Затем Гобер воевал в рядах Северной армии в Арденнах, в 1793 году стал командиром батальона, а через два месяца 15 мая 1793 года был представлен к чину бригадного генерала, но, будучи выходцем из дворянства, не получил подтверждения из Парижа и продолжил службу в прежнем звании. Генералом Гобер все же стал, но уже в 1799 году в Италии. Затем он был откомандирован в Гваделупу на подмогу экспедиционной армии генерала Ришпанса и там, в 1803 году, произведен в дивизионные генералы.

Генерал Гобер отличался храбростью, высоким профессионализмом и строгой дисциплиной. Этого же он всегда требовал и от своих подчиненных. Он никогда не был харизматической личностью и любимцем солдат, никогда не ходил в атаку с одной лишь трубкой в зубах, не любил пышных нарядов и красивых маневров, но все вокруг него понимали, что именно на таких надежных и основательных командирах и держится весь авторитет наполеоновской армии.

Погибшего Гобера сменил бригадный генерал Дюфур, не такой отважный, как его предшественник, и к тому же получивший ложные сведения о том, что французов хотят отрезать от пути на Мадрид. Дюфур, не долго думая, приказал своим войскам сниматься с позиции и выдвигаться к Ла-Каролине. Придя туда, он не нашел там и следа противника. А важнейшие пункты — переправа через Гвадалкивир и Байлен — оказались оставленными французами (Ведель ушел к Андухару, а Дюфур — к Ла-Каролине), чем не преминул воспользоваться генерал Рединг, перейдя с основными своими силами на правый берег реки.

* * *

16 июля вечером Дюпон узнал о том, что войска генерала Рединга начали переправу через Гвадалкивир. Он тут же приказал развернуть дивизию Веделя и двинуть ее обратно к Байлену, все еще свободному от каких бы то ни было войск.

Опытный Дюпон понимал, что относительную безопасность его войскам может обеспечить только быстрое возвращение дивизии Веделя к Байлену и захват ею позиций у Менхибара — единственного места, где испанцы могли перейти бурный Гвадалкивир и обойти его позиции.

Дюпон дал Веделю соответствующие инструкции и очень рассчитывал на точное их выполнение. Но генерал Ведель счел, что войск генерала Гобера будет вполне достаточно для охраны переправы. Ведель мысленно передоверил Гоберу, уже к тому времени смертельно раненому, порученную ему миссию и не пошел к Менхибару.

Он перевыполнил приказ Дюпона, прошел Байлен и продолжил, охваченный теми же страхами, что и Дюфур, свой марш до Ла-Каролины, все более удаляясь от позиций своего начальника.

Перес Гальдос констатирует:

Французские генералы совершили нелепейший маневр, отправив большую часть войска к горному хребту, в погоню за якобы ушедшим туда неприятелем. На самом же деле «мятежники», которых они полагали на марше к Ла-Каролине, находились в Байлене и двигались на Андухар.

* * *

16 июля осторожный Рединг, даже не видя перед собой неприятеля, все же решил отойти назад к Менхибару. Его войска нуждались в отдыхе не только физическом, но и моральном. Он прекрасно знал испанцев. Пыл их ликования от первых побед должен был поостыть, иначе — жди беды. Особенно задирали нос простые ополченцы, для которых даже рядовая перестрелка у переправы была, как величайшее сражение всех времен и народов. К тому же Рединг хотел усилиться войсками генерала де Купиньи, которые подошли лишь в ночь с 17-го на 18-е.

А уже 18 июля в 9 часов утра войска Рединга и следовавшего за ним маркиза де Купиньи спокойно обосновались в покинутом всеми Байлене. Генералы были крайне удивлены тому, что не нашли там ни одного француза. Их недоумение рассеяли жители города, вышедшие им навстречу. От них войска узнали, что французы проследовали к Ла-Каролине.

Желая удостовериться в этом, Рединг послал своего надежного офицера капитана Хименеса, переодетого в погонщика мулов, по дороге на север. Вернулся разведчик к ночи и доложил, что Ведель действительно уже достиг Ла-Каролины (он пришел туда 18 июля и соединился с отрядом генерала Дюфура).

Рединг готовился совсем к другому, а тут само собой получилось, что отряд генерала Дюпона оказался полностью окруженным: с севера — неприступными горами Сьерра-Морена, с юга — полноводным Гвадалкивиром, с запада — войсками Кастаньоса, с востока — войсками Рединга и де Купиньи.

Расстановка сил на 18 июля была следующей.

Генерал Дюпон находился в Андухаре с менее чем 10 тысячами человек. По данным Адольфа Тьера, в отряде Дюпона было 8600 французов (в том числе 6400 человек пехоты, артиллерии и инженерных войск, 1800 человек кавалерии и 400 человек гвардейских моряков) и 1800 швейцарцев.

В Ла-Каролине стояли генералы Дюфур и Ведель с еще примерно 10–11 тысячами солдат. По данным Тьера, у Веделя было 5400 человек, а у Дюфура 4700 человек.

Между ними в районе Байлена вклинились испанские дивизии Рединга и де Купиньи (от 12 до 15 тысяч человек), а с запада на подходе к Андухару была более чем 20-тысячная армия генерала Кастаньоса.

* * *

Рассмотрим теперь подробнее противостоявшую Дюпону испанскую Андалусийскую армию, главнокомандующим которой был назначен генерал Кастаньос.

Бенито Перес Гальдос от имени своего героя говорит о нем следующее:

На вид ему было лет пятьдесят; лицо его меня поразило: я представлял себе генерала грозным и насупленным, как и подобает главнокомандующему, облеченному властью над столь доблестными отрядами. Ничего подобного: лицо генерала Кастаньоса никого не повергало в трепет, хоть и внушало уважение своей серьезностью; остроты и каламбуры, на которые, говорят, генерал был большой мастер, он разрешал себе лишь в тесном кругу. В седле он держался молодцом, а в манерах его и осанке сквозила та особая светская учтивость, какой неизменно отличались наши Цезари и Помпеи… К тысяча восемьсот восьмому году, еще до того как он обессмертил свое имя, он уже имел за плечами немало славных дел, хотя умопомрачительная быстрота его карьеры — в те времена, впрочем, не редкая — и внушала кое-кому подозрение. Двенадцати лет от роду он уже командовал ротой; в двадцать восемь был произведен в подполковники, а в тридцать три стал полковником. Правда, понюхать пороха ему довелось лишь позднее, зато в тысяча семьсот девяносто четвертом году тридцативосьмилетний фельдмаршал Кастаньос дрался под началом генерала Каро у Руссильона, где и был тяжело ранен в шею. Поговаривали, что с тех пор он и держит голову, слегка склонив ее на левый бок.

Действительно, Кастаньосу был 51 год (он родился 22 апреля 1757 года). Совсем ребенком он был зачислен отцом в полк Сабойя, а настоящую военную службу он начал в 1774 году в качестве капитана гренадер этого полка после окончания Барселонской военной академии. Относительно быстроты карьеры Кастаньоса Перес Гальдос ошибается, в действительности она была еще более молниеносной. В 1789 году, то есть в двадцать два года, он уже был полковником, а в 1793 году — бригадиром. В 1795 году Кастаньос был произведен в генерал-майоры (точнее, в mariscal de campo, а не в фельдмаршалы, как пишет Перес Гальдос, либо неверно переводит с испанского М. Абезгауз), а в 1802 году — в генерал-лейтенанты. С началом войны за независимость он достиг звания генерал-капитана и главнокомандующего Андалусийской армии.

Кастаньос действительно уже воевал против революционной Франции в Пиренеях 1793–1795 годах, где и был тяжело ранен. Но на память от французов он получит не только пулю в шею, но и за победу под Байленом — почетный титул первого герцога Байленского.

* * *

Начальником генерального штаба армии Кастаньоса был генерал-майор Морено, командующим артиллерией — генерал-майор маркиз де Медина, командующим инженерами — полковник де Лоса. При генеральном штабе находились: генерал-майор Варгас, генерал-майор де Педро, бригадир маркиз де Гело, бригадир де ла Порте, полковники пехоты Хирон и Наварро, полковник кавалерии Мендоса, полковник артиллерии Арриада и полковник инженерных войск Булиньи.

Армия генерала Кастаньоса включала в себя 4 дивизии генералов Рединга, маркиза де Купиньи, Джонса и де ла Пенья.

1-я дивизия

Командующий: генерал-майор Рединг

Второй командующий: бригадир Венегас

Начальник штаба: бригадир Абадиа

Пехота (8450 человек)

Кавалерия (900 человек)

Артиллерия и саперы (370 человек)

Всего: 9720 человек и 10 орудий

2-я дивизия

Командующий: генерал-майор маркиз де Купиньи

Второй командующий: бригадир Гримарест

Пехота (7230 человек)

Кавалерия (520 человек)

Артиллерия и саперы (200 человек)

Всего: 7950 человек и 6 орудий

3-я дивизия

Командующий: генерал-майор Джонс

Пехота (4700 человек)

Кавалерия (700 человек)

Артиллерия и саперы (200 человек)

Всего: 5600 человек

4-я дивизия

Командующий: генерал-лейтенант де ла Пенья

Пехота (5560 человек)

Кавалерия (540 человек)

Артиллерия и саперы (200 человек)

Всего: 6500 человек и 12 орудий

Всего в армии генерала Кастаньоса было около 30 тысяч человек (в том числе 26 910 человек пехоты, артиллерии и инженерных войск, 2660 человек кавалерии) и 28 орудий. Причем это были войска свежие, обеспеченные всем необходимым, находящиеся у себя дома в привычной для себя обстановке и пользующиеся полной поддержкой местного населения.

У Дюпона же войска были утомлены длительными переходами, измучены жаждой и голодом. И жара была такой, что двигаться было возможно лишь вечером, когда температура спускалась до восемнадцати градусов. И множество больных, которых нельзя было оставить и приходилось везти с собой. И сотни разнокалиберных телег и повозок, растянувшихся на несколько километров…

Вот уж действительно, «у него даже больше войск, чем ему нужно».

Нетрудно подсчитать, что армия Кастаньоса превосходила отряд Дюпона по численности почти в три раза (в том числе по пехоте, артиллерии и инженерным войскам — в три с половиной раза), а также по количеству орудий — в полтора раза. Лишь по численности кавалерии силы французов и испанцев были примерно равны, но что значила эта кавалерия на каменистой, изрезанной оврагами и покрытой колючими кустарниками местности.

Как видим, под Байленом численное преимущество испанцев над французами было подавляющим.

Луи Мадлен писал: «Несчастный корпус оказался в ловушке: 7000 человек против 25 000-30000. Что мог сделать их командующий?»

Представляя все это, странно читать следующее заявление Владимира Шиканова: «В общей сложности у испанцев и французов при Байлене было примерно по 20 тысяч человек, т. е. испанцы даже не обладали численным превосходством».

* * *

Армии Кастаньоса и Рединга к началу боевых действий против войск генерала Дюпона получили существенное пополнение испанцами — участниками португальской кампании генерала Жюно. Известно, что практически все испанские солдаты и офицеры, вошедшие в составе армии Жюно в Португалию в 1807 году, затем либо были отправлены обратно в Испанию, либо дезертировали. К таким прибывшим из Лиссабона и южно-португальской провинции Алентехо частям можно отнести батальон валлонских гвардейцев, Мурсийский линейный полк, кавалерийские полки Сантьяго и Оливенса. Особо ценными кадрами для армии были артиллеристы и саперы.

Был у армии Кастаньоса и еще один специфический резерв: 15 мая Севильская хунта помиловала большую группу контрабандистов и преступников, за исключением осужденных за убийство, измену родине, оскорбление королевской семьи и святотатство. По этому указу в армию влился целый отряд (если не лучший в мире по своим нравам, зато бесстрашный), и после их обучения и подготовки войско получило отличных солдат.

Кроме того, вместе Кастаньосом шли легкие нерегулярные отряды полковника де ла Круса (2000 человек), а с востока со стороны Линареса к Байлену спешили нерегулярные испанские войска графа де Вальдеканьяса, включающие в себя еще 1800 человек пехоты и 400 человек кавалерии.

Ополченцы де ла Круса и Вальдеканьеса в большинстве своем были искусными охотниками и меткими стрелками. Еще три сотни стрелков, взявшихся бог весть откуда, находились под командованием священника Рамона де Арготе.

Все это разнокалиберное войско горело одним желанием — побыстрее сразиться с канальями-французами.

* * *

Весь день 18 июля стояла страшная жара. К половине седьмого вечера генерал Дюпон, стараясь не привлекать внимания обстреливающих мост испанцев, начал оставлять Андухар и двинулся на восток в сторону Байлена.

В этот момент он и представить не мог, что там его ждет встреча отнюдь не с дивизией генерала Веделя.

Эндрю Джексон пишет:

Когда Дюпон наконец оставил Андухар вечером 18 июля, 14 000 испанских солдат уже занимали позиции на холмах к западу от Байлена.

Ему вторит профессор истории Руанского университета Жак-Оливье Будон:

После 15 июля, испанская армия атаковала передовые французские позиции, генерал же Дюпон не проявил твердого желания давать отпор. Поставленный в неудобное положение, он решил через четыре дня покинуть Андухар и двинуться к Байлену, позиция у которого стратегически была более важной. Но французы, которые удерживали ее за несколько дней до этого, были оттуда изгнаны, и генерал Дюпон оказался перед лицом испанской армии, вдвое превосходящей численно его армию.

Пыль мешала дышать. Масса повозок заполнила дорогу. Питьевая вода была плоха, в войсках началась эпидемия дизентерии.

Бригада генерала Шабера шла в авангарде с швейцарским батальоном Кристена во главе. Швейцарцы пользовались особым доверием у Дюпона из-за своего примерного поведения в самых наитруднейших условиях. Потом шел обоз, состоявший из почти 800 повозок разного вида. За обозом двигались швейцарцы из бригады генерала Шрамма, далее — бригада генерала Паннетье, гвардейские моряки, кавалерия и артиллерия. Всего у Дюпона было 9400 человек.

Колонна, задыхаясь и истекая потом, шла всю ночь.

19 июля в 3 часа утра авангард Дюпона достиг моста через речушку, впадающую на западе от Байлена в Гвадаркивир со стороны озера дель Румблар. Все думали, что за ним найдут аванпосты дивизии Веделя. Разведчики без всякого опасения стали переходить через мост, но вдруг услышали окрик «Стой! Кто идет?» на испанском языке.

Дюпон ждал Веделя, а это был Рединг! Трагическое заблуждение! Почти как у Наполеона семь лет спустя при Ватерлоо, когда вместо Груши появился Блюхер…

Судьба не часто, но иногда делает такие неожиданные повороты: человек рассчитывает на маршальский жезл, а перед ним вдруг возникает темница замка Жу.

Но рано утром 19 июля 1808 года никто не думал об этом. Французы решили, что это лишь небольшой отряд испанцев, задержавшийся у реки, отбросить который не составит особого труда. Генерал Шабер даже не потрудился сообщить об этом главнокомандующему. Его авангард быстро развернулся по обе стороны дороги и начал бой. Но уже с восходом солнца Шабер понял, что ему противостоит не маленький отряд испанских разбойников, а очень крупные силы регулярной армии Испании.

* * *

Эндрю Джексон пишет:

Рано утром 19 июля авангардная бригада Дюпона под командой генерала Шабера столкнулась с испанским сторожевым охранением к западу от Байлена. Еще не зная, что две испанских дивизии блокировали ему дорогу, Шабер послал 3000 человек на испанские позиции к югу от дороги. Дивизия маркиза де Купиньи легко отразила это нападение.

Так начиналось ставшее печально известным Байленское сражение.

Диспозиция была примерно следующей. Центр испанских позиций находился прямо на дороге, имея у себя в тылу городок Байлен. К северу от дороги тянулись невысокие холмы, постепенно переходящие в отроги гор Сьерра-Морена, к югу — также была возвышенность. Справа и слева от дороги испанцы поставили мощную батарею, прикрытую внушительными силами пехоты. На левом фланге стояла дивизия маркиза де Купиньи, на правом — дивизия Рединга.

Французы приближались по дороге от Андухара. Их главным опорным пунктом стала густая оливковая роща, находившаяся как раз напротив испанского правого фланга. В тылу у французов оставалась почти полностью пересохшая в июле речушка Румблар.

Подполковник Эжен Тито дает нам следующую хронологию начала сражения.

В 4 часа утра с восходом солнца генерал Дюпон прибыл на позиции своего авангарда. Артиллерия дивизии Фрезиа под командованием капитана Пердро была развернута к бою. Через полчаса подошла кавалерия генерала Дюпре и атаковала испанский кавалерийский полк Фарнесио, отбросив его и захватив несколько орудий. Но эта атака конных егерей была быстро отбита испанскими пехотными полками, в частности линейным полком Королевы.

В 5.30 развернулись к атаке два пехотных батальона, швейцарский батальон и четыре орудия бригады генерала Шабера и в 6 часов атаковали центр испанских позиций.

Передовая бригада Шабера была отделена от следовавшей за ней бригады Шрамма длинной вереницей повозок, запрудивших всю дорогу. Шрамм со швейцарцами смог подойти к месту боя лишь через несколько часов. Совместной атаки не получилось.

В 6.30 Шабера попыталась поддержать на французском правом фланге кавалерийская бригада генерала Приве. Она напала было на испанцев, но тут же была вынуждена отступить.

Жак-Оливье Будон отмечает, что сражение 19 июля «происходило в условиях страшной жары, а также среди колючих кустарников и оливковых посадок, не позволявших кавалерии маневрировать». Таким образом, то единственное, в чем французы еще могли соперничать с испанцами по численности, оказалось бесполезным.

К югу от дороги бригада Шабера была вновь отбита с большими потерями.

Было еще совсем раннее утро, а жара уже начала давать о себе знать. Спины солдат начало припекать, безумно хотелось пить.

Битва разгоралась. У испанцев в районе Байлена была сооружена тройная линия обороны. Центр испанских сил занимал дорогу, имея в тылу у себя — довольно близко — город Байлен. По правую сторону дороги тянулись холмы, постепенно переходящие в отроги гор. Слева также была возвышенность. Мощная артиллерийская батарея, прикрытая пехотой, занимала позиции в центре, по обе стороны дороги. На левом фланге, как мы уже знаем, стоял де Купиньи, на правом и по центру — Рединг.

Бригада генерала Паннетье (3500 человек) прибыла, чтобы укрепить левый фланг французских позиций. Нападение было возобновлено, но безрезультатно.

Дюпон, с подходом генерала Шрамма, послал своих швейцарцев вперед. Произошло это, согласно Эжену Тито, в 9 часов одновременно с прибытием к месту сражения бригады Паннетье с семью орудиями.

К северу от дороги 2000 швейцарских наемников из бригады генерала Шрамма были отбиты дивизией Рединга.

Швейцарцы, состоявшие на службе у французов, знали, что с испанской стороны тоже должны быть их соотечественники. Легко представить себе их состояние: стрелять по своим — не самое веселое, хотя и иногда случающееся, занятие на войне. Но в густой пыли и пороховом дыму все смешалось так, что трудно было определить, кто где и на чьей стороне преимущество.

В 10 часов кавалерия генерала Дюпре атаковала левый фланг испанских позиций. Атака была отбита валлонскими гвардейцами, а сам генерал Дюпре при этом был смертельно ранен.

В 10.30 была произведена совместная атака пехоты Шабера и Паннетье с кавалерией Приве.

В атаке приняли участие французские кирасиры. Их было 600 человек. По сравнению с мальчишками-новобранцами внутреннего резерва это были люди-гиганты на мощных пусть и изрядно уставших от недоедания конях. У них были блестящие каски и кованые тяжелые кирасы, пистолеты в кобурах и огромные кавалерийские сабли. Вся армия любовалась ими, когда они двигались сомкнутой колонной.

Когда вся эта сверкающая на солнце и лязгающая масса с саблями наголо и развевающимися штандартами двинулась на позиции испанцев, земля задрожала. Стоявшие на их пути испанские кавалерийские полки Бурбон и Фарнесио были опрокинуты.

Вскоре кирасирам удалось захватить одну испанскую батарею и перерубить почти всю прислугу, но остальные вели по ним смертоносный огонь в упор. Запасы испанской картечи были неистощимы, чего не скажешь о численности и решимости французской кавалерии.

Маркиз де Купиньи (по словам Перес Гальдоса, «высокий, крепкий, светловолосый и всегда-то румяный, а уж тут совершенно багровый») лично повел своих солдат в контратаку. С криками «Смерть французам!» и «Да здравствует Испания!» линейный полк Военных Орденов, один из храбрейших в испанской армии, с полковником де Паула Солером во главе ринулся на врага.

К 11.30 все атаки французов были отбиты.

Когда французские солдаты, измученные жаждой, голодом и усталостью, в очередной раз отступили, уцелевшие молодые солдаты стали падать на землю, проклиная своих офицеров и эту ужасную страну, куда их привели, непонятно зачем. Генерал Дюпон созвал военный совет и принял решение ввести в бой части императорской гвардии, еще не бывшие в деле, то есть свой последний резерв. Генералам же было предложено возглавить эту решающую атаку, в которой должны были принять участие «французские» швейцарцы, остатки пехоты и остатки кавалерии бригады Дюпре.

В полдень гвардейские моряки и парижская гвардия с грозными криками «Да здравствует Император!» пошли вперед, но и это не принесло Дюпону успеха. Возглавлявшие атаку гвардейские моряки в экстравагантных синих куртках, похожих на доломаны гусар, и в золоченых киверах с огромными красными султанами, хотя и дошли до самых испанских батарей и даже захватили два орудия, но были фактически стерты с лица земли испанскими пулями и картечью. Гибель элитных частей французской армии была и ужасна, и прекрасна одновременно.

Наконец в 12.30 то, что должно было рано или поздно произойти, произошло. «Французские» швейцарцы натолкнулись на «испанских» швейцарцев.

Шесть «французских» швейцарских рот остановили свое продвижение и перестали стрелять. Раздались крики: «Стойте! Мы тоже швейцарцы и не хотим воевать против своих!» Со стороны испанских позиций слышалось примерно то же самое. Началось братание, в результате которого батальон Кристена перешел на сторону армии генерала Рединга, тоже швейцарца по национальности. По удивительному стечению обстоятельств с обеих сторон швейцарцами командовали офицеры по фамилии Кристен.

После этого и остальные «французские» швейцарцы сотнями стали переходить к противнику. Вскоре из 1300 наемников под знаменами Дюпона осталось лишь примерно 170 человек.

Это уже был удар ниже пояса.

Вот что пишет об этом известный французский исследователь наполеоновских войн в Испании Луи Мадлен:

Но вдруг три швейцарские роты, находившиеся на французской службе, вошли в контакт со своими соотечественниками из дивизии Рединга, оставили позиции и перешли на сторону врага, начав с ним громкое братание. Это был последний удар судьбы; наши деморализованные солдаты, похоже, были не способны больше произвести и выстрела.

Как видим, Дюпона в самый неподходящий момент подвели швейцарцы. И это швейцарцы, которых крупный специалист по наполеоновской армии Олег Соколов характеризует, как «надежные профессиональные формирования, которые, может быть, не обладали в атаке пылом французских или польских войск, но спокойно и уверенно выполняли солдатскую работу».

Этих «супернадежных» швейцарцев у Дюпона было не три роты, как пишет Луи Мадлен, а целых три батальона: один батальон в бригаде Шабера и два батальона в бригаде Шрамма (всего 1800 человек). В испанской дивизии Рединга в 3-й бригаде также находился швейцарский линейный полк (всего 1100 человек), да и сам Рединг был швейцарцем по национальности. Всем этим бравым ребятам, не понятно ради чего находившимся в далекой Испании в составе чужих армий, не требовалось много времени, чтобы найти общий язык.

Атаки Дюпона сорвались из-за измены швейцарцев. Не случись этого, Дюпон вполне мог бы прорваться сквозь позиции Рединга и соединиться с медлительным, но достаточно сильным Веделем. И тогда уже Редингу пришлось бы туго…

Но история не терпит условного наклонения. Если бы не измена швейцарцев, если бы не жара, если бы не усталость, если бы Ведель был чуть-чуть порасторопней… Случилось то, что случилось, и личное мужество генерала Дюпона, получившего ранение, но не оставившего поля боя, ничего уже не могло изменить.

* * *

Относительно швейцарцев в испанской королевской армии следует сказать следующее. По данным Филиппа Боррея, в 1808 году в ней имелось шесть швейцаских полков, три ирландских и один неаполитанский.

Швейцарские полки состояли из профессиональных солдат, по сути наемников из различных швейцарских кантонов. Это были чисто швейцарские части, в отличие от ирландских и неаполитенских, значительно разбавленных испанцами и представителями других национальностей.

Каждый полк включал в еебя два батальона, имел свой порядковый номер и название, соответствующее имени командира полка. В 1808 году это были следующие швейцарские полки:

Швейцарские полки	Местонахождение в начале 1808 г.	Численность в начале 1808 г.
№ 1 Вимпфен	Каталония	2079
№ 2 Рединг (старший)	Новая Кастилия	1573
№ 3 Рединг (младший)	Андалусия	1809
№ 4 Бешар	Балеарские острова	2051
№ 5 Тракслер	Мурсия	1757
№ 6 Прё	Мадрид	1708

Как видим, в провинции Андалусия находились два батальона 3-го швейцарского полка Рединга-младшего в количестве 1809 человек.

* * *

Пока происходило вышеописанное братание, а по сути позорное дезертирство наемников Наполеона, на других участках поля боя отчаянные атаки французов и горстки оставшихся верными Дюпону швейцарцев продолжались почти до часа дня.

«Три раза, — рассказывает капитан Ландольт из Цюриха, — мы прорывали две первые линии испанцев, но, крайне утомленные и истощенные, вынуждены были отступать с потерями».

Весы боевого счастья все более склонялись в испанскую сторону. Шеренги редели и снова смыкались. Бесперебойно работала артиллерия. Громовые крики «Да здравствует Император!» и «Да здравствует Испания!» разили, казалось, наравне с пулями и ядрами.

Эта последняя попытка штурма Байленских высот доконала остатки дивизии Барбу. Сам Дюпон был дважды ранен, причем один раз — очень болезненно в поясницу. Без шляпы, в разорванном мундире, тщетно пытался он повести своих вперед еще раз. Никто не последовал за ним. Он пришел в Андалусию не иначе как за маршальским жезлом, а тут его триумфальное шествие от самого Толедо завершалось таким нелепым образом.

* * *

Пушки смолкли, густая завеса дыма постепенно улеглась. Сражение практически закончилось. Испанцы ликовали: надменной наполеоновской империи был оказан такой решительный отпор, какого еще не знала история войн на Пиренейском полуострове.

Результаты Байленского сражения не поддаются точному определению ни качественно, ни количественно. С субъективной точки зрения они беспрецедентны: ничего подобного еще никогда не было, а с учетом испанской эмоциональности — это вообще было нечто космическое. Именно эта испанская сверхэмоциональность не позволяет точно оценить и результаты сражения с точки зрения количественной.

По одним испанским данным, генерал Дюпон потерял при Байлене 1800 человек убитыми и от двух до трех тысяч ранеными. По другим — потери французов составили 450 человек убитыми и 1500 человек ранеными. По третьим — убитых и раненых было 2000 человек.

Адольф Тьер говорит о 1800 убитых и раненых французах, Луи Мадлен называет меньшую цифру — 1200 человек. Почти все высшие офицеры были ранены или убиты.

Потери испанцев, по одним данным, составили 978 человек, в том числе 243 человека убитыми и 735 человек ранеными. По другим данным, в 1-й дивизии Рединга было 83 убитых, 273 раненых и 409 пропавших без вести, во 2-й дивизии де Купиньи — 106 убитых, 294 раненых и 404 пропавших без вести. Итого: 1569 человек.

Луи Мадлен считает, что у испанцев при Байлене только убитых было 735 человек.

По данным не имеющего национальных пристрастий в данном вопросе Эндрю Джексона, французы потеряли под Байленом убитыми и ранеными чуть больше 2000 человек, испанские же потери составили менее 1000 человек.

* * *

Жара достилала 38 градусов в тени. Но тени этой не было нигде, больным и раненым негде было укрыться и передохнуть.

И вот в этот драматический момент в тылу Дюпона со стороны Андухара сверкнул ряд штыков. Это показалась армия генерала Кастаньоса. Приди Ведель чуть-чуть пораньше, а Кастаньос чуть-чуть попозже, и все могло бы повернуться совсем по-другому. Таковы эти великие и трагические случайности, зачастую мелкие, но всегда по своим последствиям сопоставимые с бесконечностью, которую никто не в силах постичь.

Обескровленные и измученные французы оказались зажаты с двух сторон. Как будто в поединок двух изрядно измотавших друг друга боксеров в десятом раунде вмешался третий, совершенно свежий, и встал на сторону одного из них.

Осознав властную необходимость капитуляции, Дюпон окончательно прекратил сопротивление и запросил у Рединга перемирия, выслав к нему парламентера с белым платком на конце шпаги.

А что ему еще оставалось делать с такой изнемогающей от голода и усталости армией, без боеприпасов и провианта? Остальные генералы также проявили благоразумие и, несмотря на всю свою патриотическую скорбь, ясно представляя себе действительное положение дел, покорились. Ведь никто из них не знал, как продолжать борьбу. Генерал Приве, правда, предлагал бросить обоз и прорываться на север, но как осуществить это на практике, как пройти через непроходимые горы Сьерра-Морена, он толком не знал.

Дэвид Чандлер пишет:

По-видимому, Дюпон намеревался делать новые попытки вырваться, но состояние его новобранцев было настолько плохим, и их моральный дух упал так низко (бригада швейцарских наемников дезертировала к Кастаньосу), что он решил прекратить дальнейшие фронтальные атаки и вместо этого просить перемирия.

Парламентером стал капитан де Виллутре. Этот офицер был шталмейстером императора, но, мечтая о настоящей воинской службе, выпросил для себя разрешение отправиться в поход с корпусом Дюпона.

И вот сейчас ему предстояло отвезти генералу Редингу письмо за подписью главнокомандующего французской армией, в котором тот просил перемирия. Дюпон просил прекратить бойню и готов был очистить Андалусию от своих войск. Генерал Рединг, армия которого была также обескровлена многочасовым сражением, согласился прекратить огонь на несколько часов, чтобы иметь возможность связаться с Кастаньосом и организовать переговоры о капитуляции французов.

Для ведения переговоров об условиях капитуляции Дюпон выделил двух своих генералов Мареско и Шабера — людей, уважаемых в армии и вполне надежных, наделенных неограниченными полномочиями добиться от испанского командования наименее тягостных условий для попавшей в безвыходное положение армии.

Переговоры начались, и можно себе представить, какими трудными они были в тех условиях, в которых оказался отряд Дюпона.

* * *

В районе 5 часов вечера до ушей Дюпона вдруг донеслись звуки выстрелов со стороны Байлена.

— Почему стреляют, ведь мы договорились не открывать огонь, пока идут переговоры? — раздраженно спросил Дюпон.

Выстрелы не замолкали, а раздавались все сильней. Лицо Дюпона исказила мука, словно каждый новый выстрел был для него пыткой.

Адъютант что-то пробормотал в ответ, не зная толком, что доложить.

— Почему стреляют? — повторил свой вопрос Дюпон.

В этот момент к ставке главнокомандующего примчался офицер в запыленном мундире и объявил, что к Байлену с противоположной стороны наконец-то подошла дивизия Веделя. Это она начала перестрелку с частями генерала Рединга, атаковав их с тыла.

— Ах, Ведель! Если бы он подошел раньше! Где же он был все это время? — возмущенно обратился Дюпон к своим приближенным. — Он потратил почти целый день на то, чтобы пройти каких-то двадцать километров…

Действительно генерал Ведель потратил почти двенадцать часов на то, чтобы преодолеть расстояние от Ла-Каролины до Байлена, которое равнялось всего 24 километрам. Нетрудно подсчитать, что даже если бы он двигался со скоростью три километра в час, то должен был бы подойти примерно к полудню — половине первого. Что он делал еще почти пять часов в столь ответственный для исхода кампании момент? Это так и остается загадкой.

У Абеля Гюго по этому поводу мы читаем:

Генерал Ведель потерял драгоценное время, давая своим войскам, измученным жарой, отдохнуть в дороге». Адольф Тьер уточняет: «Он потерял два часа на формирование колонн и вышел только в пять часов. Жара уже была сильной; его войска из-за близости противника шли плотными колоннами, поднимая удушливую пыль. Везде, где было хоть немного воды, колонны останавливались, чтобы освежиться. Таким образом, к одиннадцати часам они были лишь в Гуарромане, на полпути от Ла-Каролины до Байлена.

Как бы то ни было, положение внезапно изменилось: теперь уже армия Рединга была формально окружена французами у Байлена.

Но у Дюпона к тому моменту не было ни сил, ни желания начинать все сначала. Его не без оснований мучила тревога, боязнь, что сражение возобновится. От одной мысли о том, что тогда произойдет, сердце его предательски сжималось.

Соглашение о прекращении огня достигнуто, велись сложные переговоры с испанцами. Эта стрельба Веделя могла все только испортить, ведь генералы Мареско и Шабер — теперь стали заложниками. Собственно, заложниками был теперь весь его отряд, начиная от самого главнокомандующего и кончая последним солдатом. Дюпон послал к Веделю гонца с приказом остановиться.

* * *

Относительно поведения генерала Веделя существует две противоположных точки зрения. Одну из них формулирует Дэвид Чандлер, другую — Владимир Шиканов. Сравним их.

Владимир Шиканов:

Командовавший французскими войсками за внешним фронтом окружения к северу от Байлена генерал Ведель развернул полки назад и нанес мощный удар по испанцам, захватив две пушки и 1100 пленных. Обе французских группировки разделяло лишь около двух миль. И вот именно в это время начался беспримерный театр абсурда, подобного которому не найти во всей истории наполеоновских войн. Ссылаясь на заключенное перемирие, Дюпон запретил Веделю дальнейшие атаки позиции испанцев и приказал вернуть всех пленных и трофеи.

Дэвид Чандлер:

Ведель почти дошел до Сьерра-Морены за ночь 19–20-го, но затем трусливо вернулся в Байлен, чтобы сдаться испанцам вместе со своими соотечественниками. Наконец 21 июля Дюпон решился сдать и своих солдат.

Как видим, различие в подходах — принципиальнейшее. Либо Дюпон вынужден был сдаться со своей частью корпуса, поняв, что помощи от трусливого Веделя он так и не дождется, либо трусливый Дюпон сдался первым и приказал победоносному Веделю также прекратить сопротивление.

Как это обычно и бывает, истина лежит где-то посередине. Посмотрим, что пишет об этом Луи Мадлен:

Дюпон хотел опрокинуть аванпосты противника и занять Байлен. Но вражеская артиллерия, которую никак не могли подавить, разбивала все его усилия, а также испанская кавалерия, вооруженная огромными пиками, бросилась на уже ослабевших французов и начала бойню. Неудачливый генерал попытался тогда взобраться на склоны, возвышавшиеся над городом; молодые солдаты через какую-то сотню шагов падали, изнемогая от усталости, на раскаленную землю.

Генерал, отважно вставший во главе этих несчастных, получил пулю в поясницу, но, однако, продолжал сражаться, послав депешу Веделю с приказом спуститься от Ла-Каролины к Байлену и напасть на противника с тыла; но прошел еще час сражения, а Ведель не подавал никаких признаков жизни. Корпус Дюпона держался достаточно времени, чтобы Ведель мог подойти ему на выручку, так как противник, также измученный жарой, уже подавал, несмотря на всю свою стойкость, признаки переутомления…

Ведель, однако, наконец-то подошел, но, отделенный от Дюпона швейцарцами, он услышал, как те кричат ему о том, что переговоры уже начались. Дюпон же, надеясь довести их до успешного конца, дал ему приказ оставаться на месте.

Да, Дюпон запретил Веделю атаковать. Но когда? Когда исход сражения из-за медлительности Веделя уже был предрешен, когда по просьбе Дюпона уже было заключено перемирие, и велись переговоры о дальнейшей судьбе армии. О каком «мощном ударе» Веделя здесь можно вести речь, если боевые действия уже были прекращены, а окруженный отряд Дюпона, по сути, находился у испанцев в заложниках?

Подводя итог заочному спору Шиканова с Чандлером, Жак-Оливье Будон пишет:

Французская армия не смогла выбраться из ловушки, в которую она угодила, и после девяти часов сражения капитулировала. Дивизия Веделя, появившаяся к вечеру, прибыла слишком поздно, чтобы изменить судьбу армии.

Перес Гальдос, как всегда, более эмоционален в оценках:

Прибудь Ведель минутой раньше, французы пошли бы на нас с двух сторон! Не иначе как сам бог хранил в тот день угнетенную, разграбленную Испанию! Ведель подошел, когда перемирие уже было заключено, и начались переговоры о капитуляции.

Относительно действий генерала Веделя можно сказать следующее: он совершил как минимум три серьезные ошибки.

1. Когда Дюпон возвратился в Андухар, Ведель не должен был идти к Байлену со всей дивизией. Часть войск нужно было оставить для охраны перехода Деспеньяперрос. Кроме того, начатое движение осуществлялось Веделем крайне медленно. Выйдя в пять часов вечера, он достиг Андухара только на следующий день, 16 июля, после полудня.

2. Когда Дюпон отправил Веделя к Байлену, тот должен был быстро пойти туда и захватить позиции у Менхибара — единственного места, где испанцы могли перейти Гвадалкивир. Но он не сделал этого, прошел Байлен и продолжил свой марш аж до Ла-Каролины, все более удаляясь от позиций Дюпона. В результате, не занятый никем Байлен был 18 июля утром захвачен войсками Рединга, а французская армия оказалась разрезанной надвое.

Эта вторая ошибка Веделя была гораздо более серьезной, чем первая.

3. Если бы Ведель поторопился и пришел к Байленскому сражению хотя бы на четыре часа раньше (а он должен был и мог это сделать), он спас бы Дюпона, атакованный с двух сторон Рединг был бы разбит, а Байлен стал бы одной из славных страниц наполеоновской военной истории.

Эта третья ошибка Веделя по своим последствиям была равна преступлению.

Как видим, в приближающейся Байленской катастрофе роль генерала Веделя, неоднократно проявлявшего непростительную медлительность, является едва ли не решающей.

А пока же Ведель неспешно подходил к Байлену и занимал позиции к атаке. С одной стороны, заключенное перемирие распространялось на все французские войска в Андалусии, с другой стороны, Ведель мог не знать об этом, и испанцы на всякий случай развернули часть своих полков ему навстречу.

Перес Гальдос продолжает:

Во втором часу пополудни французы Веделя, не дожидаясь ответа Дюпона, открыли огонь по Ирландскому полку, введя в бой значительные силы. В наших рядах — переполох, волнение и сумятица. Все рвались в бой, но уже не просто драться с французами, а перерезать им горло за бесчестное нарушение законов войны. Для наказания предателей у нас были заложники — остатки армии Дюпона: они были в нашей власти, как связанная по рукам и ногам жертва, чья голова уже на плахе. В ответ на атаку Веделя одни наши части окружили лагерь побежденного Дюпона, а другие помчались на помощь полкам Ирландскому и Военных орденов, очутившимся в серьезной опасности.

В этой ситуации, однако, самым ужасным было положение Дюпона, уже заключившего перемирие и давшего испанцам определенные обязательства, а теперь рискующего жестоко поплатиться за открытую у Байлена стрельбу. Измученный многочасовым сражением, дважды раненый, он отдал прибывшей дивизии строжайший приказ прекратить огонь, что и было исполнено. Тем самым дивизия Веделя безоговорочно приняла условия капитуляции, которую разработал главнокомандующий.

* * *

Переговоры шли долго. Опять обратимся к Луи Мадлену:

Он (Дюпон — С.Н.) отправил к Кастаньосу трех офицеров с депешей для получения капитуляции на почетных, как он надеялся, условиях: то есть с возможностью отойти, не сдавая оружия. Генеральный штаб испанцев заставил его ждать убийственных сорок восемь часов без ответа по ходатайство. Пока Кастаньос вел переговоры с тремя французами, несчастные войска Дюпона почти агонизировали.

Они умирали от голода и усталости. Орудия испанской регулярной армии были наведены на них, готовые в любой момент открыть огонь. Одновременно с этим, тысячи испанских ополченцев и партизан, рассыпавшись по холмам, не давали французами двинуться с места.

Подвод с ранеными и больными было видимо-невидимо, а мертвецов пришлось без разбора свалить в глубокие канавы, лишь слегка присыпав землей. Хирурги работали, не покладая рук.

* * *

Только капитуляция могла положить конец этим страданиям. Но с ее заключением не спешили, потому что испанские генералы хотели извлечь из своей победы как можно больше преимуществ.

Даже 21 июля парламентеры — генералы Шабер и Мареско, с французской стороны, и генерал Кастаньос, представитель Севильской хунты граф де Тилли и генерал-капитан Гранады Вентура Эскаленте, с испанской стороны — все еще не пришли к окончательному соглашению.

С французской стороны руководил переговорами дивизионный генерал Мареско, блестящий и высокообразованный офицер инженерных войск, участник осады Тулона, герой сражений при Маренго и Аустерлице. Он был старым знакомым Дюпона: они вместе служили еще восемь лет назад в Резервной армии генерала Бертье, где Дюпон был начальником генерального штаба, а Мареско — начальником инженерных войск. Кстати сказать, там же генерал-адъютантом при генеральном штабе служил и генерал Паннетье. Мареско пользовался полным доверием Дюпона.

Французские генералы, используя все свое красноречие, говорили о героизме своих солдат, об опасности доводить попавших в окружение до полного отчаяния. Они угрожали, умоляли, требовали…

Испанские генералы настаивали на том, что положение французов безнадежно, что прорвать кольцо невозможно, что ни о каком дальнейшем сопротивлении не может быть и речи. Главным испанским козырем была угроза вновь открыть огонь, если их условия не будут приняты. А основным условием была безоговорочная сдача оружия.

Капитуляция была подписана только 22 июля после долгих и мучительных переговоров. В конечном итоге, подписание произошло в ставке генерала Кастаньоса, возглавлявшего переговоры с испанской стороны.

Следует отметить, что Кастаньос, несмотря на ужасное давление со стороны представителей хунты, требовавших немедленной смерти для всех французов, этих «проклятых якобинцев и исчадий ада», подумывал отпустить французскую армию восвояси, пропустив ее через горные проходы обратно в Мадрид. Он был и так вполне удовлетворен исходом дела под Байленом, принесшим ему без каких бы то ни было сверхусилий с его стороны столько славы, и опасался, что с минуты на минуту могут подойти подкрепления из Мадрида и изменить ход событий.

А вот это было бы совсем некстати и могло бы смазать всю великолепную картину его триумфа, но и портить отношения с хунтой тоже было небезопасно….

Колебания Кастаньоса прекратились лишь после того, как крестьяне привели к нему адъютанта Савари, захваченного в горах с важной депешей, которую тот не успел уничтожить: Савари в ней писал Дюпону, что тому не следует рассчитывать на подкрепление. Уже более уверенный в себе, Кастаньос тут же потребовал капитуляции простой и полной. Плененные войска, разоруженные и с одним лишь личным багажом, должны были быть доставлены в порты и отправлены на судах во Францию с их офицерами.

Условия капитуляции в целом не были позорными для французов.

Первая статья подписанного договора гласила о том, что войска генерала Дюпона признавались военнопленными, а войска генерала Веделя, а также прочие французские войска, находившиеся в Андалусии, таковыми не признавались.

Французские войска должны были быть вывезены из Испании на испанских кораблях в порт Рошфор. При этом войска Дюпона должны были сложить оружие, а прочие войска — лишь сдать его на время марша до места погрузки на корабли, а в порту получить его обратно. Испанская армия должна была обеспечить беспрепятственное прохождение французов по испанской территории.

Отдельной 8-й статьей предусматривалось, что генералы и офицеры сохранят свое оружие, а солдаты — свои ранцы. 11-я статья гласила: «Господа генералы сохранят каждый свой экипаж и одну крытую повозку, а господа высшие офицеры и офицеры генерального штаба — один экипаж, которые не должны подвергаться никакому досмотру». В 12-й статье обговаривалось, что повозки, захваченные в Андалусии, подвергнутся досмотру под руководством генерала Шабера.

Так называемому Кордовскому вопросу была посвящена 15-я статья договора. В ней говорилось, что, с учетом того, что могли иметь место грабежи в Кордове и других захваченных городах, французские офицеры должны будут «принять необходимые меры для отыскания священных ваз, которые могли быть увезены, и для возвращения их, если таковые будут найдены».

Наибольшее возмущение у противников Дюпона впоследствии вызвала именно эта статья в совокупности с 11-й статьей. По словам Луи Мадлена, они оказались «постыдными для тех, кто их подписал». Получалось, что генералам и высшим офицерам разрешалось сохранить свои экипажи и крытые повозки, и все эти транспортные средства не должны были подвергаться никакому досмотру! При этом походные ранцы солдат должны были быть тщательно проверены на предмет изъятия награбленного.

Возмущенный Наполеон, узнав об этом, якобы воскликнул: «Они предали своих солдат, чтобы спасти плоды своих грабежей!»

Но на это же самое можно посмотреть и с другой стороны. 15-я статья не только не была «постыдной», но она была очень даже практичной. Во-первых, испанцы были уверены в том, что французы похитили у них эти их пресловутые священные вазы. Их необходимо было разубедить в этом хотя бы для того, чтобы обеспечить себе спокойный проход через испанскую территорию до места погрузки на корабли. Осмотр солдатских ранцев был лучшим свидетельством того, что никаких ваз похищено не было. Во-вторых, осмотр должны были проводить французские офицеры, а не испанские. Таким образом, как писал Тьер, «в этом не было ничего оскорбительного для чести армии».

По мнению некоторых историков, французы могли бы спастись, отступив в горы, но для этого они должны были бы бросить всю свою добычу — почти пятьсот подвод и экипажей, набитых сокровищами. Это представляется нам маловероятным. Во-первых, главная дорога через горы Сьерра-Морена была надежно перекрыта испанцами. Во-вторых, перейти через эти горы без дорог напрямую, не зная точного положения горных троп и перевалов и не имея возможности получить надежных проводников, было просто невозможно, будь то с обозом или без него. В-третьих, бросить обоз для Дюпона означало бросить и всех своих многочисленных раненых и больных, а о том, что их ждало бы в этом случае, можно было бы легко догадаться.

На самом деле, перед Дюпоном стояла лишь следующая альтернатива: либо капитулировать и спасти армию, либо погибнуть самому и погубить армию.

Император, не привыкший считаться с жизнями десятков и сотен тысяч своих солдат, которые были для него лишь пешками в его большой шахматной игре, свой выбор сделал, заявив генералу Савари: «Мне легче было бы узнать о гибели, чем о позоре. Эту недостойную трусость можно объяснить лишь страхом потерять награбленное».

Легко узнавать о смерти, если это не касается нас лично или кого-нибудь из наших близких. Гибель сотен и тысяч людей где-то очень далеко всегда абстрактна и почти не трогает душу, особенно если ноги погружены в мягкие домашние тапочки, а в руках чашка горячего ароматного чая. Так бы рассуждать Наполеону о предпочтительности гибели перед позором, скажем, девять лет назад в Египте, где он бросил на верную смерть всю свою армию, а сам уехал в Париж, или, при аналогичных обстоятельствах, через четыре года в заснеженной России.

Один из наиболее осведомленных о Байленских событиях историков автор книги «Испания и Наполеон» Жоффруа де Гранмезон считает, что награбленного французами за предыдущие недели было действительно немало, но все же вышеприведенные высказывания императора не совсем справедливы. Главное состоит в том, что Дюпон, соглашаясь на капитуляцию, надеялся вернуть Франции своих фактически приговоренных к неминуемой гибели солдат. И заключенное им соглашение с генералом Кастаньосом, какие бы сомнительные статьи оно ни содержало, казалось бы, гарантировало ему это.

Адольф Тьер писал: «Эти условия, какими бы тяжелыми для чести французского оружия они ни были, спасали три дивизии».

И, как подытоживает Луи Мадлен, «нельзя ставить в вину генералу то, что вскоре трансформирует в ужасную катастрофу и без того такое несчастливое событие, как Байлен».

* * *

По условиям капитуляции, 23 июля измученные войска Дюпона прошли торжественно-печальным маршем перед испанской армией-победительницей и сложили оружие и знамена перед командующим испанской армией в Андухаре.

Разоружение началось с раннего утра. Солдаты подходили и бросали свои ружья, штыки и сабли в общую кучу, которая росла, подобно свалке железного лома. Выполняли они это понурив головы и отрешенно-механически. Испанцы вежливо и надменно следили за этим бесконечным процессом.

Войска генералов Веделя и Дюфура, которые, несмотря на все усилия французских генералов на переговорах, также были включены в общую капитуляцию, но на более льготных условиях, сложили оружие в Байлене.

Наиболее отчаянные предпринимали попытки в общей сутолоке спрятаться и избежать позора, но их быстро находили и возвращали на место.

Уже разоруженные французы стояли, исподлобья поглядывая по сторонам, как затравленные звери. Роты и батальоны перемешались, конвойные грубыми окриками сгоняли всех в одну огромную толпу. Людей пересчитывали, как баранов, не обращая внимания в общей толчее на номера на бляхах и на цвета султанов, этишкетов и отворотов. Жалкое зрелище представляла собой эта бывшая армия, утратившая свой боевой облик и уподобившаяся бродягам с большой дороги.

Хотя основной вклад в победу внесли дивизии Рединга и де Купиньи, честь принимать капитуляцию французского главнокомандующего и его штаба досталась генералу Кастаньосу. В этом, по словам Перес Гальдоса, заключалась «одна из несправедливостей, столь обычных для нашей грешной земли, как в нынешние дни позора, так и в былые дни славы».

По словам Гальдоса, с Дюпоном сдалось 8000 солдат и офицеров, с Веделем — 9300 человек.

По данным других компетентных испанских источников, из отряда Дюпона сдалось в плен 8242 человека, а из дивизии Веделя — 9393 человека, всего — 17 635 человек.

Согласно данным французского историка Луи Мадлена, из отряда Дюпона в плен попало 8242 человека, а из дивизии Веделя — 9000 человек, итого — 17 242 человека. Эндрю Джексон называет несколько иную цифру — 17 600 человек, Владимир Шиканов — 17 000 человек.

Несущественные расхождения в цифрах не имеют принципиального значения. Общепринято, что под Байленом в испанский плен попало около 18 000 наполеоновских солдат и офицеров, и этот факт является беспрецедентным в истории наполеоновских армий.

Различные авторы описывают события этих нескольких дней июля 1808 года следующим образом:

Дэвид Чандлер:

После предварительного прекращения огня переговоры шли в течение двух дней. 21 июля Дюпон решился сдать и своих солдат, и людей Веделя в обмен на гарантированную репатриацию. Через два дня в силу вошло знаменитое Байленское соглашение, и 18 000 французских солдат стали военнопленными. Старшие офицеры были отпущены под честное слово.

Эндрю Джексон:

После длительных переговоров Дюпон сдался при условии, что его люди будут отправлены назад во Францию. 23–24 июля 17 600 французских солдат и офицеров сдали оружие.

Владимир Шиканов:

Наконец 23 июля вступила в силу подписанная конвенция о капитуляции французов. По ее условиям войска Дюпона сдавались и морем отправлялись во Францию. Остальные его части (за кольцом окружения), и, прежде всего дивизия Веделя, просто очищали Андалусию. То есть об их сдаче речь не шла вообще. Вместе с тем, именно с этого момента события стали принимать крайне неожиданный для Дюпона оборот. Однако они были абсолютно закономерными для тех, кто имел опыт общения с испанцами.

Жак-Оливье Будон:

Генерал Дюпон добился почетного соглашения, которое, однако, не было соблюдено.

Гораций Верне:

Дюпон, обойденный и окруженный испанцами под предводительством Кастаньоса, сложил оружие, и войско его, в числе от восемнадцати до двадцати тысяч человек, сдалось в плен. При этом известии восстание всех областей Испании поднялось с новой силой.

Генерал Дюпон был абсолютно уверен в том, что ему удалось добиться самого главного: его войска были спасены и должны были быть депортированы из Андалусии на испанских судах во французский порт Рошфор. Не выполнив приказа императора, он хотя бы сохранял ему армию.

Однако на самом деле все обстояло несколько иначе. Хунта Севильи отказалась ратифицировать условия капитуляции, одобренные генералом Кастаньосом. В качестве причины, объяснявшей подобное скандальное обстоятельство, выдвигался тот факт, что у Испании нет достаточного количества судов для транспортировки почти 18 000 человек во Францию, что не удалось добиться согласия на это от англичан и т. д. Характерно, что объявлено это было не до того, а после того, как французы сдали оружие.

Более того, все сложившие оружие войска были объявлены военнопленными со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Подводя итог произошедшему, Дэвид Чандлер констатирует: «Только очень немногим солдатам пришлось снова увидеть Францию, потому что испанцы нарушили свое обещание репатриировать офицеров и солдат Дюпона».

Единственными, кому «любезно» было предложено уехать домой, оказались добровольно сдавшиеся 20 генералов, среди которых были раненый Дюпон, Барбу, Фрезиа, Лиже-Бельэр, Ведель, Приве, Дюфур, Лефранк, Лежандр, Шабер, Мареско, Кавруа и другие.

Естественно, ни о каких экипажах и повозках без досмотра, не было и речи. Весь багаж французских генералов был отобран у них в Эль Пуэрто де Санта Мария. Погрузка французского генералитета на корабль сопровождалась улюлюканьем и оскорбительными выкриками разъяренной толпы. Только чуда спасло генералов от расправы. Эстор пишет: «Что касается генералов, то их всех чуть не перерезали; их фургоны были разграблены в Порт-Сент-Мари, и они избежали ярости толпы, только бросившись в лодки».

Несчастные же солдаты и офицеры Дюпона были арестованы и отправлены в бухту Кадиса, а затем — на ужасный и пустынный остров Кабрера, находящийся в Средиземном море к югу от острова Мальорка. Такая же участь постигла и «негенералов» из дивизий Веделя и Дюфура.

Генерал Кастаньос, чье честное слово дворянина и офицера оказалось нарушенным столь коварным образом, даже не пытался возражать. Он был опьянен случайно свалившейся на него славой и не желал перечить влиятельной Севильской хунте.

Вот уж подфартило, так подфартило! Удивительно! Тем более, что ни он лично, ни его войска не приняли практически никакого участия в самой Байленской победе, где главную роль сыграл швейцарец по национальности Рединг. Но иностранец был обречен никогда не сталь национальным героем Испании.

От себя заметим, что из всех высших генералов испанской армии, находившихся под Байленом, дон Франсиско Кастаньос был идеальной кандидатурой в национальные герои. Ведь Феликс Джонс был англичанином, а маркиз де Купиньи… Пресвятая Дева! Он был… французом по происхождению. Правда, командир 4-й дивизии Мануэл де ла Пенья был полноценным испанским идальго, но уж он-то и близко не стоял ни к Байленской победе, ни к подписанию капитуляции.

Очень интересную, хотя и маловероятную сцену описывает в своих Мемуарах английский дипломат лорд Холланд. Отдавая свою шпагу Кастаньосу, генерал Дюпон, якобы, грустно констатировал: «Вы можете гордиться этим днем, генерал. Ведь до настоящего дня я никогда не проигрывал. Я провел более двадцати сражений, и все они были выиграны». На это счастливый Кастаньос, якобы, ответил: «Это тем более удивительно, ведь это — первое сражение в моей жизни».

* * *

После сдачи оружия пленные французские солдаты и офицеры были разбиты на колонны и под усиленным конвоем отправлены на юг Испании в Кадис. Некоторые погибли еще по дороге от трудностей марша, жестокого обращения охраны и местного населения, которое в ряде населенных пунктов расправилось с пленниками. Остальным довелось до конца испить чашу страдания в ужасных условиях плена на понтонах Кадиса.

Обезоруженные войска Веделя и Дюфура, которым была гарантирована депортация во Францию, двигались к Кадису отдельными колоннами по другой дороге через Менхибар, Кабру и Осуну. Необходимость временно сдать оружие испанцы мотивировали тем, что не хотят провоцировать население районов, через которые будут проходить французы. Имевшие обыкновение верить слову, данному на переговорах, французы поверили испанцам и сдали оружие. Веделю было обещано, что оружие будет возвращено в месте посадки на корабли, а именно в Санлукаре — порту, расположенном в устье Гвадалкивира.

Совершенно очевидно, что никакого возвращения оружия, никакого Санлукара, никакой погрузки на корабли и отправки во Францию доверчивые французы так и не дождались. Все они, как и прочие их соотечественники из бывшего корпуса генерала Дюпона, были согнаны в бухту Кадиса, где их ждала погрузка, но совсем не та, что была обещана.

* * *

В бухте Кадиса измученных и оборванных французов уже ждало семь старых кораблей без мачт и парусов. Именно эти громадины испанцы, опасавшиеся держать такую большую массу солдат противника на суше, решили использовать в качестве плавучих тюрем для содержания пленных.

Бежать было практически некуда. На испанском берегу французов ждала верная смерть. Со стороны моря гавань была надежно прикрыта британскими военными кораблями.

14 апреля 1810 года тысяча пленных, в основном офицеров, была отправлена в Англию.

Остальных же пленников британское и испанское командование приняло решение перевезти куда-нибудь подальше.

Для этого был выбран маленький скалистый островок Кабрера, расположенный в 12 километрах к юго-западу от южной оконечности острова Мальорки.

Как писал Луи Мадлен, «несчастные солдаты Дюпона агонизировали от голода и крайней нужды на островке Кабрера». Многие умерли от болезней или сошли с ума от отчаяния. В 1814 году во Францию удалось вернуться лишь трем тысячам бывших солдат Дюпона, все остальные не вынесли условий острова-тюрьмы.

* * *

Судьба Байленских генералов сложилась по-разному. Подавляющее их число охотно воспользовалось «милостью» коварных победителей и вскоре благополучно оказалось в портах Тулона и Марселя. Лишь немногие, узнав, что их солдаты объявлены военнопленными, предпочли остаться с ними и разделили их страшную участь.

Так мужественно поступил бригадный генерал Сильвен Приве, кстати сказать, бывший яростным противником даже разговоров о капитуляции. Позднее он был отконвоирован в Англию и смог вернуться во Францию лишь в 1814 году.

Среди пленников Байлена, помимо Приве, в Англии в конечном итоге оказался и еще один бригадный генерал Франсуа-Бертран Дюфур. Оба они до возвращения во Францию содержались под домашним арестом в Честерфилде.

Умрет генерал Приве в 69-летнем возрасте в 1831 году, Дюфур умрет через год в возрасте 67 лет.

Наполеон узнал о Байленских событиях 2 августа 1808 года, находясь в Бордо. Он находился у себя дома и умывался, когда ему принесли эту фатальную депешу. Через минуту из его комнаты раздался грохот разбиваемого фаянса, это император в бешенстве швырнул на пол наполненную теплой водой чашу. Его ярость удвоилась болью, высказанной в самых бурных выражениях, и слезы брызнули из глаз. Мысль о том, что французская армия могла капитулировать перед какими-то «бандами», была для него столь невероятна, что он в течение как минимум часа не хотел и слушать о деталях, которые в какой-то мере могли если не простить, то хотя бы объяснить это «преступление».

Гораций Верне пишет о состоянии Наполеона в тот момент следующее:

Негодование его было ужасное; он сказал одному из своих министров: «Армию разобьют — это ничего, судьбы войск непостоянны, и завтра можно возвратить, что потеряли вчера, но чтобы армия сдалась на постыдную капитуляцию — это пятно французскому имени, пятно нашей славе! Раны, нанесенные чести, неизлечимы. Их нравственное действие ужасно. Как, француз бесчестно снял с себя свой мундир! Француз опозорил себя согласием на то, чтобы ранцы наших солдат были обысканы, как чемоданы каких-нибудь воров и мошенников! Мог ли я ожидать этого от генерала Дюпона, от человека, которого берег и лелеял, которого прочил в маршалы! Говорят, не было другого средства спасти армию, избавить всех солдат от неминуемой смерти. О! Лучше бы всем солдатам пасть, пасть всем до одного с оружием в руках! Их смерть была бы славна, и мы отомстили бы за них. Солдат можно еще найти, но чести не возвратишь.

Немного успокоившись, он уже испытывал лишь одно чувство, это было желание расправиться с главным виновником Байленской катастрофы. Какими только обидными словами не называл он Дюпона, и никто из его окружения не осмелился даже заикнуться о тех фатальных обстоятельствах, жертвой которых стал несчастный генерал. «Они все должны были дать себя убить» — заявил Наполеон на очередном заседании Государственного совета.

В дальнейшем император называл Байленские события не иначе, как «отвратительным делом».

3 августа Наполеон писал о Дюпоне и о произошедшем в Байлене генералу Кларку:

С тех пор, как существует мир, не происходило ничего более глупого, более бездеятельного, более подлого. Теперь все эти Маки, Гогенлоэ и прочие оправданы. Отлично видно, что все, что произошло, является результатом немыслимой бездеятельности. Все, что было хорошо, когда он командовал дивизией, стало ужасным, когда он стал главнокомандующим.

В письме своему брату Жозефу Наполеон выражался еще более жестко:

Дюпон обесчестил наши знамена. Какая бездеятельность! Какая низость!

5 августа Наполеон писал из Рошфора генералу Коленкуру:

Вчера прибыл курьер с известием об ужасной катастрофе с генералом Дюпоном. Этот генерал, углубившись в Андалусию, дал отрезать себе путь к отступлению, дал себя окружить, отделить от двух своих дивизий и после плохо обдуманного и плохо проведенного дела капитулировал. От восьми до девяти тысяч французов вынуждены были положить оружие. Это одно из самых необычайных по нелепости и глупости дел. При настоящем положении вещей это событие произвело огромное впечатление в Испании.

На следующий день Наполеон писал тому же Коленкуру:

Дела по-прежнему очень серьезны. Следует помнить, что армия генерала Дюпона состояла из новобранцев, и, что это дело, хотя и крайне плохо руководимое, не случилось со старыми войсками, которые нашли бы, чем прикрыть промахи генерала.

23 августа Наполеон писал маршалу Сульту:

Дюпон полностью обесчестил себя и нашу армию.

Как видим, гнев императора был ужасен, а его отношение к Дюпону — однозначно и непоколебимо. Именно в таком крайне неблагоприятном для Дюпона контексте происходило его возвращение во Францию.

Император считал Дюпона единственным виновником произошедшего и возлагал на него всю ответственность за сдачу армии. По прибытию в Тулон Дюпон был арестован и препровожден в тюрьму. Все его бумаги были при этом конфискованы.

19 августа Наполеон лично написал в «Мониторе»:

Мало есть примеров поведения, столь несообразного со всеми правилами военного дела. Генерал Дюпон, который не сумел направить движения своей армии, впоследствии обнаружил в переговорах еще менее политической твердости и искусства. Он, как Сабиний Титурий, был увлечен в погибель духом безрассудства и дал себя обмануть ухищрениями другого Амбиорикса. Но римские солдаты были счастливее наших: они пали все с оружием в руках!

Подобное заключение императора заменило приговор суда: генерал Дюпон был всеми признан виновным и переведен в темницу замка Жу.

Замок Жу расположен в пяти километрах от Понтарлье недалеко от швейцарской границы. Он был построен в горах Юра на высоте 940 метров над уровнем моря в начале XI века. Средневековые башни, бастионы времен Вобана, старый подъемный мост, вокруг ничего, кроме скал и лесов — вот, что такое замок Жу.

Этот замок получил печальную известность, когда в его казематы был заключен по приказу Первого консула плененный руководитель восстания негров на Санто-Доминго Туссэн-Лувертюр. Здесь его несколько раз посещал и допрашивал генерал Кафарелли. От него-то и стало известно, что условия содержания в Жу были ужасны. Все здесь способствовало тому, чтобы сломить заключенного физически и морально. Туссэн-Луветюр, в частности, не смог выдержать холода и сырости и умер прямо в своей камере в апреле 1803 года.

Именно сюда и был брошен, как обыкновенный государственный преступник, герой Вальми, Маренго, Ульма, Фридланда и многих других сражений, дивизионный генерал граф Дюпон де л’Этан.

Наполеон не удосужился даже выслушать его, не было проведено даже формального следствия, и лишь в феврале 1812 года (через три с половиной года!) было начато довольно странное мероприятие, названное чрезвычайным дознанием. Быстро было проведено шесть заседаний, на которые не были приглашены ни свидетели со стороны Дюпона, ни его бывшие подчиненные. Кроме того (видимо, для большей объективности) Дюпону не отдали ни одной из его бумаг, которыми он мог бы воспользоваться для своего оправдания.

В результате, 1 марта 1812 года вышел специальный императорский декрет, лишавший Дюпона всех его титулов, наград и чинов. А его содержание в заключении было продлено «до особого распоряжения», то есть без указания конкретного срока.

Кстати сказать, действие этого декрета Наполеона было официально отменено Людовиком XVIII лишь 17 декабря 1816 года. При этом официально было заявлено, что Байленская капитуляция была необходимой, и что в ней не было ничего позорного, но это ничего не изменило: общественное мнение продолжало оставаться не на стороне Дюпона, а его имени даже не нашлось места на Триумфальной арке в Париже.

В дальнейшем на протяжении почти двух столетий за Дюпоном закрепилась репутация позорного капитулянта, предателя и труса. Создавая свою историю и множа ряды «козлов отпущения», Наполеон всегда добивался своего.

В замке Жу Дюпон находился до 1813 года, затем он был переведен в крепость Дуллен, а затем в Дрё под надзор полиции, откуда его освободили лишь после падения Наполеона в апреле 1814 года.

После освобождения Дюпон некоторое время был военным министром при Людовике XVIII, затем он стал депутатом парламента от Шаранты и губернатором 4-го военного округа. Умрет Дюпон 9 марта 1840 года.

Другой генерал, участвовавший в переговорах с испанцами, Теодор Шабер, также был уволен из армии, лишен своего генеральского звания, полученного в 1793 году, и посажен в тюрьму. Лишь в период Ста дней он, оставив обиды, вернется в наполеоновскую армию и ненадолго станет дивизионным генералом. Впрочем, это звание будет у него вновь отнято после Второй реставрации. Шабер умер 87-летним стариком в 1845 году.

Невольный участник переговоров о капитуляции дивизионный генерал Арман-Самюэль Мареско был отстранен Наполеоном от дел, уволен с военной службы и, как и Дюпон, посажен в тюрьму.

По свежим следам разъяренный император объявил Мареско вторым после Дюпона виновником Байленской катастрофы. В частности, 23 августа 1808 года Наполеон давал генералу Коленкуру краткий анализ событий в Испании, в котором содержалась важная фраза, фактически решившая судьбу генерал-инспектора инженерных войск. Наполеон писал:

Выказанные Дюпоном, Мареско и некоторыми другими глупость и трусость непонятны; они только и делали что глупость за глупостью. Это испортило мои дела в Испании и вынуждает меня приступить к рекрутскому набору, чтобы пополнить мои потери.

Через три дня Наполеон писал о Дюпоне и Мареско, что они «проявили столько же глупости, сколько трусости и малодушия».

Сам Арман де Коленкур свидетельствует в своих Мемуарах, что спустя четыре года, находясь в России, император вспомнил о генерале Мареско и сказал следующее:

Мареско — честный человек. Дюпон его надул, и он проявил слабость, когда надо было проявить силу. Я сурово поступил с ним, потому что он один из высших офицеров империи и потому что в его положении надо уметь предпочесть славную смерть позору, а не ставить свое имя под подобной капитуляцией, которую к тому же предотвратило бы малейшее противодействие с его стороны.

После отречения Наполеона Мареско был освобожден из заключения. Он не вернулся на службу, а стал военным историком и писателем. Умрет Мареско в 74-летнем возрасте в 1832 году.

Начальник генерального штаба Дюпона генерал Франсуа-Мари-Гийом Лежандр д’Арвесс остался в армии, но 13 января 1809 года имел несчастье привлечь к себе внимание Наполеона на большом параде в Вальядолиде. Парад был приостановлен, пока император изливал свое возмущение на голову несчастного Лежандра, ставшего «козлом отпущения» и изгнанного из строя на глазах у собственных солдат.

Во время этой отвратительной сцены Наполеон перед сотнями свидетелей прокричал ужасные слова о том, что «Франции нужна была честь, ей не нужны были люди». Лежандру же он заявил:

— И ваша рука не отсохла, давая Веделю приказ сложить оружие? По какому это праву вы вырвали из рук этих храбрецов оружие, которое они носили с честью? По какому праву вы парализовали их храбрость и их верность? Если бы вы, лишенные корыстных интересов и позорного страха, сражались вместо того, чтобы капитулировать, вы бы побили испанцев, вы бы остались хозяевами положения при отступлении; Мадрид не был бы эвакуирован; восстание в Испании не развивалось бы с таким неслыханным успехом; Англия не имела бы армии на полуострове; какое было бы отличие в развитии всех событий и, может быть, в судьбе всего мира!

Вот даже как! Если бы не Дюпон, если бы не Лежандр, оказывается, даже судьбы всего мира сложились бы иначе. Наверное, не было бы ни Березины, ни Ватерлоо, ни острова Святой Елены.

Совершенно раздавленный, Лежандр попытался объясниться:

— Но ведь у нас были одни новобранцы…

Но Наполеон в своем гневе был непреклонен:

— У хороших офицеров даже новобранцы становятся хорошими солдатами!

После такого публичного унижения карьера генерала Лежандра была окончена. 25 апреля 1812 года также без суда и следствия он был посажен в тюрьму. Лежандр умер в 62-летнем возрасте в 1828 году.

Как ни странно, совсем не пострадал лишь один активный участник Байленских событий, один из главных виновников произошедшей катастрофы дивизионный генерал Доминик-Оноре-Антуан Ведель. До самого падения Наполеона он находился на службе, а затем вышел в отставку. Умрет Ведель в 1848 году в возрасте 77 лет.

* * *

Попробуем же подвести некоторые итоги.

Кто же был виноват в ужасной Байленской катастрофе, и не было ли здесь точного повторения Трафальгарской истории, когда единственным виновником поражения был объявлен несчастный вице-адмирал Вильнёв?

Из всего изложенного выше приведем лишь несколько фактов, существенно повлиявших на ход событий:

1. Ошибочное разделение корпуса на три части, сделавшее отряд Дюпона неадекватным поставленной перед ним задаче и заранее обреченным.

2. Качественный состав отряда Дюпона.

3. Несвоевременное (несмотря на неоднократные обращения Дюпона в Мадрид) отправление подкреплений.

4. Странное, если не сказать преступное, поведение прибывших с опозданием подкреплений (особенно дивизии генерала Веделя).

5. Измена в решающий момент Байленского сражения швейцарских наемников, перешедших на сторону противника.

6. Неслыханное нарушение испанцами подписанного соглашения.

7. Чрезвычайная даже для юга Испании сорокоградусная жара.

Есть ли здесь хоть в чем-то вина Дюпона?

Единственное, в чем его можно упрекнуть, так это в том, что он слишком долго простоял в районе Андухара. Ему нужно было самому идти в Байлен и не допустить отделения дивизии Веделя. Но кто же мог предположить, что Ведель поведет себя столь нелепо? Если бы Дюпон мог предусматривать такие вещи, он был бы величайшим из полководцев.

Дюпон не совершил ничего позорящего его честь и честь французской армии. Его миссия была заведомо невыполнима, и он стал главной жертвой Байленской катастрофы.

Серьезная стратегическая ошибка Наполеона повлекла за собой всю эту череду несчастий и недоразумений, обрушившихся на Дюпона и его отряд. Но кто же добровольно сознается в подобном? Для поддержания императорского престижа необходим был виновник, и этот виновник был найден.

Как видим, это уже стало «фирменным стилем» Наполеона, постепенно переставшего испытывать какие-либо угрызения совести в акциях, проводимых, как он говорил, в интересах государства, а на самом деле, в интересах его самого.

Прекрасный вывод делает Жорж Паризе:

Несчастный Дюпон. Его плохо поддержали его начальники, плохо слушались подчиненные; но в его действиях не было ничего бесчестного, и он до самого последнего момента храбро и открыто пытался противостоять превратностям судьбы. Одна лишь ошибка может быть поставлена ему в вину: он слишком долго простоял в Андухаре. Но все его обвинения Наполеоном в коррупции, подлости, бездеятельности и предательстве ложны. При этом Наполеон знал всю правду. Так почему же он осыпал Дюпона своими позорными оскорблениями, вплоть до создания полностью клеветнической легенды, удивительным образом просуществовавшей до наших дней? Ответить на этот вопрос очень легко, и Дюпон не стал ненавистен императору только потому, что был побежден. Просто, чтобы объяснить все неудачи испанской войны, нужен был виновный, и Наполеон сохранил свою славу, предав Дюпона презрению и негодованию.

Изменил ли маршал Мармон Наполеону весной 1814 года?

В исторической литературе бытует мнение, что отречение Наполеона в 1814 году было следствием измены маршала Мармона, сдавшего противнику Париж и перешедшего со своим корпусом на его сторону.

Не трудно догадаться, что это ставшее распространенным мнение проистекает от самого Наполеона, неоднократно обвинявшего Мармона в измене и в 1814 году, и в своем знаменитом обращении к народу Франции, сделанном 1 марта 1815 года в бухте Жуан. В этом обращении Наполеон утверждал, что в ходе кампании 1814 года на территории Франции ему сопутствовал успех, что армии союзников были обескровлены и отрезаны от источников снабжения, что они непременно нашли бы свою могилу на бескрайних французских просторах, если бы не «предательство герцога Рагузского, сдавшего врагу столицу и дезорганизовавшего армию». Это предательство, согласно Наполеону, «изменило судьбу войны».

Это высочайшее мнение было тут же с готовностью подхвачено и начало тиражироваться историками, обрастая при этом многочисленными деталями и нюансами.

Это мнение выражает, в частности, и такой видный исследователь наполеоновских войн, как Дэвид Чандлер, который пишет: «Пришли новости из Парижа, что Мармон открыто перешел на сторону врагов, взяв с собой своих солдат. Это было последним ударом. У Наполеона осталась одна последняя карта; примирившись с мыслью о своем отречении, он попытался обеспечить наследование престола своему сыну».

Но выдвинутое против Мармона обвинение столь серьезно, что требует не менее серьезных доказательств. Попробуем разобраться, что на самом деле происходило в эти несколько драматических дней с конца марта до середины апреля 1814 года.

Как известно, кампания 1813 года завершилась для Наполеона неудачно, и уже в январе 1814 года союзные армии перешли через Рейн и вторглись на территорию Франции.

Состояние французской армии было критическим: готовых к бою солдат у Наполеона и его маршалов оказалось всего около 47 000 человек. У вторгшихся во Францию союзников их было в пять раз больше, и еще почти двести тысяч шли разными дорогами им на подмогу. Все страшно устали от войны, но Наполеон был энергичен и рвался в бой.

26 января он выбил прусские войска Блюхера из Сен-Дизье. 29 января при Бриенне была одержана новая победа над пруссаками и русским корпусом Остен-Сакена.

Тотчас после поражения Блюхер поспешил к Бар-сюр-Об, где были сосредоточены главные австрийские силы князя Шварценберга. Союзники располагали между Шомоном и Бар-сюр-Об силами в 122 000 человек.

У Наполеона в этот момент было чуть больше 30 000 человек, но он решил не отступать, а принять бой. Сражение при Ля-Ротьере началась рано утром 1 февраля и продолжалось до поздней ночи. Превосходство союзников в численности не могло не сказаться, и французы, потеряв около 6000 человек и 50 орудий, начали отступать. Союзники потеряли при Ля- Ротьере 4600 человек.

После этого сражения Наполеон, никем не преследуемый, перешел через реку Об и вошел 3 февраля в город Труа. Но положение все-таки оставалось крайне опасным, подкреплений подходило мало, и поступали они крайне медленно.

Как ни странно, по мере возрастания опасностей, Наполеон становился все энергичнее. 10 февраля, после нескольких быстрых переходов, он напал на стоявший у Шампобера отряд генерала Олсуфьева и разбил его наголову. Больше 1300 русских было перебито, около 3000 человек вместе с самим Олсуфьевым было взято в плен, остальные бежали. Французы потеряли лишь около двухсот человек.

На другой день он повернул от Шампобера к Монмирайю, где стояли русские и пруссаки. Сражение при Монмирайе, происшедшее И февраля, закончилось новой блестящей победой Наполеона. Союзники потеряли в этот день около 4000 человек, а Наполеон — меньше 1000. Союзники поспешно отступали с поля боя.

Битва при Шато-Тьери 12 февраля завершилась новой победой Наполеона. Если бы не ошибочное движение и опоздание маршала Макдональда, дело кончилось бы полным истреблением сражавшихся у Шато-Тьери союзных сил. 14 февраля Наполеон уничтожил авангард Блюхера у Вошана: здесь пруссаки потеряли около 9000 человек.

18 февраля произошло новое сражение при Монтрё, и опять союзники, потеряв 3000 человек убитыми и ранеными и 4000 пленными, были отброшены на 40 миль к югу. Французы потеряли около 2500 человек.

Но союзники, несмотря на поражения, не падали духом: слишком многое было поставлено на карту. Блестящие следующие одна за другой победы Наполеона заставляли их с тревогой думать о том, что же будет, если этот человек, которого они единодушно и уж давно считали первым полководцем всемирной истории, останется на престоле, отдохнет, соберется с новыми силами? Кто справится с ним тогда, через год, через два?

У Наполеона к началу марта было уже больше 75 000 человек, из них 40 000 он выставил заслонами против отступившего Шварценберга, а с 35 000 устремился за Блюхером, который сам по чистой случайности чуть было не попал в плен.

Но, спасшись от плена, Блюхер не ушел от сражения: 7 марта Наполеон настиг его у Краона и завязал бой с выдвинутым ему навстречу корпусом генерала Воронцова. Итог дня: русские потеряли 5000 человек, французы — около 8000 человек.

А тем временем вся армия Блюхера сосредоточилась у Лаона. 9 и 10 марта Наполеон предпринял попытки выбить союзников из лаонской позиции, но попытки эти не удались. Потеряв около 9000 человек, Наполеон отвел свои войска к Суассону.

В это же время маршалы Удино и Макдональд, которым было приказано следить за Шварценбергом, были отброшены в район Прованса.

Не успев отдохнуть и не дав отдохнуть своей армии после безрезультатного сражения у Лаона, Наполеон бросился на вошедший в Реймс 15-тысячный русско-прусский отряд под начальством русского генерала графа де Сен-При. 13 марта Наполеон ворвался в Реймс, наголову разгромив противника (при этом сам де Сен-При был убит). После этого Наполеон двинулся на юг для встречи с Шварценбергом.

Встреча эта произошла 20 марта у Арси-сюр-Об. У Наполеона было около 30 000 человек, у Шварценберга — около 90 000. Сражение длилось два дня, французы нанесли австрийцам большие потери, но преследовать Шварценберга сил уже не было, и Наполеон был вынужден уйти обратно за реку Об.

После сражения при Арси-сюр-Об Наполеон со своей 50-тысячной армией задумал зайти в тыл союзников и напасть на их сообщения с Рейном. При этом Париж был оставлен практически неприкрытым, и союзники решили рискнуть: воспользоваться тем, что Наполеон далеко на востоке, и идти прямо на французскую столицу, рассчитывая захватить ее раньше, чем Наполеон успеет лично явиться на ее защиту.

* * *

Путь на Париж загораживали только маршалы Мармон и Мортье, но у них в общей сложности было не более 25 000 человек. Сражение при Фер-Шампенуазе 25 марта закончилось их поражением, они были отброшены, и почти 150-тысячная армия союзников 29 марта подошла к парижским пригородам Пантен и Роменвиль.

О настроениях, царивших в Париже, сам Мармон писал следующее:

Жители Парижа, в частности, мечтали о падении Наполеона: об этом свидетельствует их полное безразличие в то время, как мы сражались под его стенами. Настоящий бой шел на высотах Бельвиля и на правом берегу канала. Так вот, ни одна рота национальной гвардии не пришла нас поддержать. Даже посты полиции, стоявшие на заставах для задержания беглецов, сами разбежались при первых выстрелах противника.

Падение Парижа было предрешено. В ночь с 30 на 31 марта маршал Мармон, посчитав дальнейшее сопротивление бессмысленным, заключил с союзниками перемирие и отвел остатки своих войск на юг от столицы.

Вот этот-то факт и инкриминируется Мармону. Очень многие историки утверждают, что Мармон сдал Париж, встав на путь предательства. Очень часто при этом употребляются такие слова, как «измена» и «капитуляция». Альберт Манфред, в частности, пишет о том, что Мармон «изменил воинскому долгу и открыл фронт противнику».

Только вот вопрос, почему же в том же самом не обвиняется маршал Мортье, все время находившийся рядом с Мармоном? Вопрос без ответа.

Но давайте теперь послушаем самого Мармона, ведь обвиняемый должен иметь право на защиту. В своих «Мемуарах», опубликованных в 1857 году, Мармон писал:

Мы находились под командованием Жозефа, представителя императора. Он поручил мне оборону Парижа от Марны до высот Бельвиля и Роменвиля. Мортье была поручена линия обороны, шедшая от этих высот до Сены. Мои войска, поставленные ночью в Сен-Мандэ и Шарентоне, насчитывали всего 2500 человек пехоты и 800 человек кавалерии. Несколько часов я объезжал местность, на которой мне предстояло сражаться, ведь когда я бывал здесь раньше, мне и в голову не приходили мысли о возможных военных действиях. Затем я вернулся в Париж, но так и не смог связаться с Жозефом Бонапартом. Военного министра мне удалось застать только в десять часов вечера.

Генерал Компан, вышедший из Сезана 25 марта в день сражения при Фер-Шампенуазе, к подходу противника находился в Мо. Он взорвал мост в этом городе и получил небольшие подкрепления; его силы увеличились до пяти тысяч человек. Отойдя к Пантену, 29 марта он поступил под мое начальство. Таким образом, у меня стало около 7500 пехотинцев, принадлежащих остаткам семидесяти различных батальонов, и 1500 кавалеристов, а противостоять мне предстояло целой армии, насчитывавшей более 50 000 человек. Я понял важность позиции у Роменвиля, но генерал Компан, отступая, не занял ее, и я не знал, успел ли противник обос-новаться там. Ночью я выслал туда разведку из Сан-Мандэ. Офицер, руководивший разведкой, не поехал туда, но доложил мне, как будто он видел это своими глазами, что противника там еще нет.

Впрочем, эта ошибка, это настоящее военное преступление, имело положительный результат и частично стало причиной продолжительности этой памятной обороны, несмотря на огромную диспропорцию в численности войск. Это произошло потому, что я начал наступление, и это придало обороне совсем другой характер. Благодаря этому ложному донесению, я вышел из Шарентона с 1200 пехотинцами, орудиями и кавалерией и рано утром уже был на месте, но оказалось, что противник уже стоял там. Немедленно в лесу, окружавшем замок, начался бой. Противник, удивленный нашей неожиданной атакой, которую он принял за подход основных сил Наполеона, воспринял все с большой осторожностью и начал обороняться. К тому же, нам удалось воспользоваться преимуществами позиции и удачно расставленной артиллерией.

События развивались с переменным успехом примерно до одиннадцати часов; но затем противник, сделав усилие на своем левом фланге, опрокинул мой правый фланг, и я вынужден был отступить к Бельвилю. Там мои войска сконцентрировались и стали способны оборонять улицы, сходившиеся в этом месте.

Чуть позже, то есть около полудня, я получил от короля Жозефа разрешение на ведение переговоров о сдаче Парижа иностранцам. 30 марта он писал: «Если господа маршал герцог Рагузский и маршал герцог Тревизский не смогут держаться, они уполномочиваются войти в переговоры с князем Шварценбергом и русским императором, находящимися перед ними».

Это очень важное заявление. Мармон утверждает, что Жозеф Бонапарт, бывший его непосредственным начальником, давал ему право вступать в переговоры с противником.

Эта версия находит свое подтверждение у Виллиана Слоона, который пишет, что «Жозеф, именем императора, уполномочил Мармона вступить в переговоры», а также что у Мармона «имелись положительные инструкции спасти, во что бы то ни стало, Париж от разграбления».

Почему же Жозефа Бонапарта никто не упрекает в предательстве и оставлении Парижа? Еще один риторический вопрос.

Далее Мармон пишет:

Но положение частично восстановилось, и я отправил полковника Фавье сказать Жозефу, что дела еще не так плохи, и я надеюсь продолжить оборону до наступления ночи. Но полковник не нашел короля на Монмартре. Оказалось, что он уже уехал в Сен-Клу и Версаль, увезя с собой военного министра и всю свою свиту, хотя никакая опасность ему лично не угрожала.

Противник с яростью атаковал мою новую позицию. Шесть раз мы теряли, но семь раз вновь захватывали важные пункты на нашем фронте, в том числе башни Брюйерского парка. Генерал Компан, слева от Бельвиля с таким же успехом отбивал все атаки, направленные на Пантен. Наконец, противник, информированный пленными о нашей малой численности, понял, что у нас нет никакой возможности для серьезной атаки, и начал разворачивать огромные силы. С высот Бельвиля можно было видеть новые прекрасные колонны, двигавшиеся на все наши позиции и переходившие через канал в направлении Монмартра. Похоже, нас собирались атаковать со всех сторон одновременно.

Было уже три с половиной часа: наступил момент воспользоваться разрешением капитулировать, данным мне около полудня. Я отправил трех офицеров в качестве парламентеров. Один из них был очень известен — это Шарль де ля Бедуайер. Его лошадь была убита, трубач тоже убит, и он не смог пересечь фронт противника. Только адъютанту генерала Лагранжа удалось это сделать.

Тем временем, я решил проверить, что происходит на левом фланге в Бельвиле. Но стоило мне сделать несколько шагов по большой улице, как я наткнулся на мощную колонну русских. Нельзя было терять ни секунды; любое промедление было бы для нас роковым. В подобном узком дефиле невозможно было оценить всю нашу слабость, и я атаковал, встав во главе горстки солдат вместе с генералами Пельпором и Мейнадье. Первый из них получил ранение в грудь, но к счастью не погиб. Подо мной пала лошадь, а вся моя одежда оказалась изрешеченной пулями. Голова вражеской колонны повернула назад.

В этот момент адъютант, ездивший парламентером, вернулся назад в сопровождении графа Паара, адъютанта князя Шварценберга, и полковника Орлова, адъютанта русского императора. Огонь был прекращен. Было договорено, что войска отойдут на свои позиции, и будут предприняты меры для эвакуации столицы.

Таков анализ хода этого сражения за Париж, которое впоследствии стало объектом столь одиозной клеветы. Это был шестьдесят седьмой бой моего корпуса, начиная с 1 января, то есть со дня открытия кампании; шестьдесят седьмой бой за девяносто дней, причем в условиях, когда я вынужден был сам со шпагой в руке три раза ходить в атаки во главе моих слабых войск. Понятно, с каким постоянным напряжением сил, с какими маршами в самую ужасную погоду, с какой беспримерной усталостью и, наконец, с какими все возрастающими опасностями была связана эта борьба в таком неравенстве сил, придавшем нашему имени славу и величие.

Положение Мармона в Париже достойно сочувствия. Силы катастрофически не равны, войска измучены постоянными сражениями и переходами, сопротивление практически бесполезно и только способствует уничтожению прекраснейшего из городов, бомбардируемого пруссаками с Монмартрского холма.

К тому же, Наполеон с главными силами армии далеко, и ждать помощи неоткуда. Можно ли в подобных условиях предложить вариант, более достойный, чем тот, который выбрал Мармон?

Далее у Мармона мы читаем:

Герцог Тревизский, не участвовавший все утро в серьезных боевых действиях, был вдруг отброшен к заставе Ля Виллетт. Чуть позже после незначительного сопротивления у него был отбит Монмартр. Как и я, он смог тогда оценить события, обстоятельства и состояние дел. Он разместился в одном из кабаре Ля Виллетта и назначил мне там встречу для обсуждения условий сдачи Парижа. Господин де Нессельроде и прочие полномочные представители также прибыли туда. На требование сдать оружие мы ответили с негодованием и презрением. На предложение уйти из Парижа в сторону Бретани мы ответили, что пойдем туда, куда сочтем необходимым, никому при этом не подчиняясь. Самые первые и простые условия эвакуации Парижа были согласованы к утру, а также было договорено, что соглашение будет подписано ближе к вечеру.

Герцог Тревизский и его войска начали движение первыми и направились на юг в сторону Эссона. Мои войска разбили лагерь на Елисейских полях и пустились в путь на следующее утро в семь часов. К восьми часам заставы уже были сданы противнику.

Представители магистратур прибыли ко мне перед тем, как сдать свои полномочия. Господин де Талейран попросил встречи со мной наедине, и я принял его в столовой. В качестве предлога он начал говорить о коммуникациях, спросил, нет ли еще казаков на левом берегу Сены. Потом он долго говорил о несчастьях народа. Я соглашался с ним, но ни словом не затрагивал темы изменения ситуации. Я хотел лишь лояльно заниматься своим ремеслом и ждать, когда время и ста обстоятельств сами принесут решение, уготовленное Провидением. Принц де Талейран, потерпев неудачу в своих попытках, удалился.

Еще я хочу остановиться на незначительном самом по себе факте, который, однако, показывает, какие чувства владели всеми в то время. Лавалетт, внешне столь преданный Наполеону, этот неблагодарный друг, которого я некоторое время спустя спасу от эшафота и который в благодарность за это примкнет к моим врагам, пришел ко мне вечером 30-го. Желая увезти с собой как можно больше артиллерии, я попросил у него разрешения взять всех почтовых лошадей, находившихся в ведомстве, которым он руководил. И что же! Он отказал мне, чтобы не компрометировать себя. Как много существует людей храбрых, когда нет никакой опасности, и преданных, когда ничего не нужно предпринимать!

По этим рассказам видно, какую ошибку совершил Наполеон, перейдя со своими войсками через Марну. Основываясь на докладе Макдональда, он был в уверенности, что вся неприятельская армия последует за ним в его движении на Сен-Дизье.

Этот маршал по ошибке принял корпус Винценгероде за всю армию противника. Узнав об истинном положении дел и оценив всю опасность, грозившую столице, Наполеон привел в движение все свои войска, но они были на расстоянии нескольких дней переходов. В ночь с 30-го на 31-е сам он прибыл в Кур-де-Франс. Там он встретил войска герцога Тревизского с генералом Бельяром во главе. Тот доложил ему обо всех событиях дня. Он отправил ко мне своего адъютанта Флао, который прибыл в два часа ночи, и которому я подтвердил все то, что было рассказано Наполеону. Флао вернулся к императору, остановившемуся в Фонтенбло.

Мармон указывает на ошибку, совершенную Наполеоном. Он ушел на восток с намерением увести за собой армии союзников, но те не последовали за ним по той простой причине, что ими был перехвачен курьер, везший письмо императора к императрице, в котором открытым текстом был изложен весь этот план. Высшее командование союзников тут же собралось на военный совет и решило не гоняться за Наполеоном, а идти прямо на Париж.

Не подозревая о том, что его планы раскрыты, Наполеон простоял несколько дней в Сен-Дизье, где лишь 28 марта до него дошла вся непоправимость произошедшего. Две армии союзников соединились под Парижем, и положение стало совсем безнадежным. Наполеон бросился к столице, но было уже поздно.

30 марта в ночь он прибыл в Фонтенебло, и тут его застала новость о заключенном Мармоном перемирии.

Войска стягивались к ставке императора: 1 апреля у него было 36 000 человек, через два дня их стало 60 000.

Но предоставим снова слово маршалу Мармону:

31-го я занял позиции в Эссоне, а в ночь с 31 марта на 1 апреля я отправился в Фонтенбло повидаться с императором и обговорить с ним последние события. Наша удачная оборона удостоилась его одобрения. Он приказал мне подготовить ему наградные листы для наиболее храбрых солдат, которые до последнего момента с таким самопожертвованием вели эту чудовищно неравную борьбу.

Император понимал свое положение: он был разбит, и ему необходимо было вступать в переговоры. Казалось, что он остановился на том, чтобы собрать остатки своих сил, по возможности увеличить их, не проводя больше никаких операций, и, базируясь на этом, начать переговоры. В тот же день он приехал осмотреть позиции 6-го корпуса. В это время из Парижа вернулись офицеры, остававшиеся там для сдачи застав союзникам. Это были Дени де Дамремон и Фавье. Они доложили императору о проявлениях радости и восторга, которыми были встречены вражеские войска при вступлении в столицу, а также о заявлении императора Александра о его нежелании вести переговоры. Такой рассказ глубоко огорчил императора и коренным образом поменял ход его мыслей. Мир стал невозможным для него, и он решил продолжать войну всеми средствами. Эта его новая позиция была вынужденной, и он, не смущаясь, изложил ее мне. Но это его решение, основанное и на отчаянии, привело его к крайней сбивчивости мыслей: отдавая мне приказ перейти через Сену и атаковать противника там, где мы уже сражались, он забыл, что у нас на пути лежала Марна, на которой были разрушены все мосты. В целом, начиная с этого момента, меня поразило охватившее его полное расстройство мыслей, занявшее место привычных для него ясности ума и мощи разума.

Оставив именно такие распоряжения, он покинул меня. Это был последний раз в моей жизни, когда я видел и слышал его.

Дени де Дамремон и Фавье рассказали мне обо всех последних событиях, происходивших в Париже, и обо всех радостных восторгах, их сопровождавших. Получалось, что национальная гордость и чувство благородного патриотизма, такие естественные для французов, уступили место ненависти, которую у всех вызывал Наполеон. Все хотели окончания этой нелепой борьбы, начатой два года назад и сопровождавшейся бедствиями, которых еще не знала история. Спасение виделось лишь в свержении человека, амбиции которого привели к таким огромным бедствиям.

Новости из Парижа приходили одна за другой. Временное правительство передало мне декрет сената, провозглашавший отрешение Императора от власти. Этот документ был привезен мне Шарлем де Монтессюи, моим бывшим адъютантом еще в Египетском походе. Шесть лет оставаясь на службе возле меня, этот офицер затем оставил службу и посвятил себя карьере промышленника. Кроме всего прочего, он привез мне множество писем от разных людей, и я имел возможность оценить общий дух этих писем. Во всех них содержалось жажда переворота, который рассматривался как единственное средство спасения Франции.

Я много лет был связан с Наполеоном, и все эти изматывавшие его несчастья вновь стали пробуждать во мне ту самую старую привязанность, которая раньше всегда перевешивала все остальные чувства. Однако, переживая за свою страну и будучи в состоянии повлиять на ее положение, я чувствовал потребность спасти ее от полного разрушения. Для человека чести легко выполнять свой долг, когда все понятно и предписано, но как трудно жить во времена, когда невольно задаешь себе вопрос: а в чем, собственно, состоит этот долг? В тот момент были именно такие времена! Я видел крах Наполеона, моего друга, моего благодетеля, и крах этот был неизбежен, так как все средства обороны оказались исчерпанными. Если бы этот крах оказался отсрочен еще на несколько дней, не повлекло ли бы это за собой развал всей страны, при том, что, избавившись от Наполеона и веря на слово декларациям союзных правителей, можно было вынудить их сдержать данное слово? А если бы военные действия были возобновлены, не освободило ли бы это их от данных обещаний? И все эти действия сената, единственного органа, представлявшего волю общества, не были ли они единственным средством для спасения страны от полного крушения? И долг добропорядочного гражданина, какова бы ни была его позиция, не состоял ли он в том, чтобы к этому немедленно присоединиться, дабы достичь окончательного результата? Было очевидно, что только сила могла одолеть личное сопротивление Наполеона. Так нужно ли было продолжать оставаться преданным ему в ущерб самой Франции?

Как бы ни был глубок мой личный интерес к Наполеону, я не мог не признать его вину перед Францией. Он один создал эту пропасть, поглощавшую нас. И сколько же усилий теперь требовалось, чтобы помешать падению туда! Я испытывал глубоко личное чувство, что я достаточно выполнил свой долг в этой кампании, что я более, чем кто-либо из моих друзей, заплатил в этих страшных обстоятельствах. Это были небывалые усилия, и не оплатил ли я ими все счета Наполеона, не перевыполнил ли своих задач и обязательств перед ним?

В сложившихся обстоятельствах первое, что нужно было делать, это сохранять перемирие, чтобы дать политикам возможность урегулировать нашу участь. Для достижения этого, нужно было вступать в переговоры с иностранцами. Это было мучительно, но необходимо. Истина заключалась в следующем: общественное мнение считало Наполеона единственным препятствием к спасению страны. Я уже говорил, что его военные силы, сократившиеся до нуля, не могли больше восстановиться, так как регулярный рекрутский набор стал невозможным.

Можно понять, что творилось внутри меня. Но перед тем, как окончательно принять решение, необходимо было выслушать мнения моих генералов. Все генералы, находившиеся под моим командованием, собрались у меня, и я передал им последние новости из Парижа. Мнение было единогласным. Было решено признать временное правительство и присоединиться к нему во имя спасения Франции.

* * *

Наполеон в это время находился в Фонтенбло. 4 апреля 1814 года к нему явились маршалы Ней, Удино, Лефевр, Макдональд и Монсей. Там же уже находились Бертье и Коленкур. Наполеон начал излагать им свой план похода на Париж, ответом на который стало гробовое молчание. «Что же вы хотите, господа?» — спросил император. «Отречения!» — ответили от имени всех присутствовавших Ней и Удино. Наполеон не стал спорить и быстро набросал акт отречения в пользу своего трехлетнего сына при регентстве императрицы Марии-Луизы. Очевидно, он уже продумывал эту возможность.

Мармон пишет:

4 апреля Наполеон уступил энергичным уговорам двух военачальников, в том числе весьма резким со стороны маршала Нея. Признавая невозможность продолжения борьбы, он отказался от короны в пользу своего сына и назначал полномочными представителями принца Москворецкого, герцога Тарентского и герцога Виченцкого. Они-то и рассказали мне о произошедшем в Фонтенбло.

Все это коренным образом изменило положение дел. Я принес много жертв во имя спасения родины, но гораздо большую жертву, чем я, принес Наполеон. Теперь моя миссия была выполнена, и я мог прекратить жертвовать собой. Долг предписывал мне быть с моими товарищами; было бы неправильно продолжать действовать в одиночку.

Перед отъездом из Эссоная объяснил генералам, которым я оставлял командование корпусом (старшему среди них Суаму, а также Компану и Бордессулю), причины своего отъезда. При этом я пообещал им, что вернусь. В присутствии полномочных представителей императора я дал им приказ, что бы ни происходило, не делать никаких движений до моего возвращения.

Затем мы поехали в генеральный штаб принца Шварценберга (4 апреля), чтобы получить там официальное разрешение на поездку в Париж. В разговоре с этим генералом я отказался от начатых переговоров. И я объяснил ему причины. Мои действия имели целью спасение моей страны, и когда меры, принятые совместно с моими товарищами и по соглашению с Наполеоном, стали позволять достичь этой цели, я не мог действовать изолированно. Он прекрасно понял меня.

Теперь следует разобраться, как и почему Мармон оказался в Париже?

Известно, что Наполеон назначил своими представителями на переговорах Нея, Коленкура и Макдональда. Но, как пишет Виллиан Слоон, «посольству надлежало, впрочем, проезжать через Эссон, и Наполеон поручил передать Мармону, что если герцог Рагузский желает отправиться с посольством в Париж, то ему тоже будут присланы верительные грамоты». То же самое утверждает и Рональд Делдерфилд, писавший, что «трем парламентерам было поручено по пути в Париж заехать в Эссон и включить Мармона в состав делегации». Альберт Манфред уточняет: «Наполеон поручил Нею, Макдональду и Коленкуру ехать к императору Александру и достичь с ним соглашения. К трем уполномоченным он присоединил также маршала Мармона. «Я могу рассчитывать на Мармона; это один из моих давних адъютантов. У него есть принципы чести. Ни одному из офицеров я не сделал столько, как ему».

Впоследствии многие историки ставили Мармону в вину тот факт, что он начал переговоры с генералом Шварценбергом о переходе на сторону коалиции. У Альберта Манфреда, в частности, мы находим следующую версию событий: «У герцога Рагузского было крайне смущенное лицо. Не без труда он рассказал, что в то же утро 4-го к нему явился посланец князя Шварценберга, предложившего покинуть армию Наполеона и перейти со своими войсками на сторону коалиции. Мармон принял это предложение. Коленкур и Макдональд, сдерживая свои чувства, спросили, подписано ли уже соглашение со Шварценбергом. Мармон это отрицал. Как выяснилось позже, он лгал; он уже совершил акт предательства. Он был в большом смущении. Но он обещал Коленкуру и Макдональду по их предложению уведомить Шварценберга, что его намерения изменились. В присутствии посланцев Наполеона, как рассказывает Коленкур, он дал распоряжения своим генералам не двигаться с места, пока ведутся переговоры. Изменнический акт Мармона вызвал негодование маршалов; но он готов был исправить свой поступок, и в критических обстоятельствах это представлялось главным».

Он уже совершил акт предательства! Но, как известно, разрешение на начало переговоров с Шварценбергом Мармону дал Жозеф Бонапарт.

И о чем же вел переговоры с Шварценбергом Мармон? Сначала о деталях оставления Парижа, а затем о перспективах спасения армии. Известно письмо, которое Мармон отправил Шварценбергу в ночь с 3-го на 4-е апреля. В этом письме Мармон говорил, что «готов покинуть со своими войсками армию императора Наполеона при условии предоставления письменных гарантий». Но гарантий чего?

Мармон требовал от Шварценберга гарантий сохранения армии со всем ее оружием, багажом и боеприпасами, а также (не странно ли это для предателя?) гарантий сохранения жизни и свободы Наполеона.

Почему же Мармон вел речь о сохранении армии, ведь ей, казалось бы, уже ничего не угрожало? Все объясняется тем, что Мармон знал, что император, движимый безумными амбициями, собирался 5 апреля начать штурм Парижа, а это означало бы бессмысленное уничтожение остатков армии и самой столицы. А до 5 апреля оставался всего один день.

Почему он требовал письменных гарантий для Наполеона? Не потому ли, что просто был порядочным и все еще преданным ему человеком, очень скоро ставшим преданным им?

Заметим, что Мармон не обговаривал никаких личных благ для себя лично. Он думал только о Франции, об армии и о Наполеоне. Весьма странная позиция для изменника родине, не правда ли?

Сам Мармон утверждает, что прекратил начатые и не завершенные переговоры с Шварценбергом, и остается только определиться, верить ему в этом или нет. Во всяком случае, тот же Манфред не утруждает себя доказательствами лжи Мармона, ограничиваясь расплывчатой формулировкой «как выяснилось позже».

* * *

Определяющим и весьма спорным является вопрос о так называемом переходе 6-го корпуса на сторону союзников, а также о роли, которую сыграл в этом деле Мармон.

Рональд Делдерфилд характеризует это событие следующим образом: «Переход в отсутствие Мармона шестого корпуса на сторону врага — еще одна загадка в истории этой бурной недели. Даже если допустить, что вины Мармона в том нет, человеком, ответственным за шаг, уничтоживший последние шансы на согласие царя на регентство, остается генерал Суам, временно командовавший войсками Мармона в Эссоне. Вполне возможно, что он действовал по собственной инициативе, вопреки приказам своего начальника. Возможно, однако, мало правдоподобно».

Что же произошло на самом деле? Попробуем разобраться.

Как мы уже знаем, Ней, Макдональд и Коленкур, а также присоединившийся к ним Мармон, приехав в Париж, имели беседу с русским императором Александром I, отстаивая права сына Наполеона и идею возможного регентства. Дискуссия была долгой и очень оживленной. Александр закончил ее, объявив, что не может один решать такой важный вопрос, и что он должен посоветоваться с союзниками.

Четырем посланникам ничего не оставалось, как, оставаясь в Париже, ждать окончательного ответа.

Альберт Манфред, описывая эти события, утверждает следующее: «На следующее утро, как было условлено, перед тем как идти к Александру, все встретились за завтраком у Нея в его особняке. Мармон тоже пришел. В середине завтрака герцога Рагузского вызвал офицер. Через несколько минут он возвратился с бледным, искаженным лицом:

— Все потеряно! Я обесчещен! Мой корпус ночью по приказу Суама перешел к врагу. Я отдал бы руку, чтобы этого не было…

— Скажите лучше — голову, и то будет мало! — сурово оборвал его Ней.

Мармон взял саблю и выбежал из комнаты.

Когда позже Ней, Коленкур и Макдональд были приняты Александром, их ждал уже иной прием. У царя был новый аргумент: армия против Наполеона, корпус Мармона перешел на сторону коалиции. Союзники отказывались признавать права династии Бонапартов на престол, они требовали безоговорочного отречения».

Если два процитированных выше историка хотя бы соглашаются с тем, что переход корпуса произошел в отсутствие Мармона и по приказу оставшегося командующим генерала Суама, то Виллиан Слоон совершенно категоричен. Он, не мучаясь сомнениями, утверждает, что Мармон «начал подговаривать офицеров своего корпуса к измене». Версия Слоона такова: предложение поехать в Париж «ошеломило деятельного заговорщика, успевшего склонить на свою сторону пятерых генералов своего корпуса, а именно Суама, Мерлена, Дижона, Ледрю и Мейнадье (начальник штаба корпуса). Изменнический замысел оказывался в полном ходу на пути к выполнению, так что нельзя было уже остановить начатое дело. Между тем, если русский государь согласится на заключение мира с регентством, в каком окажутся положении зачинщики заговора?»

Понятное дело, в каком. Если бы факт измены дошел до императора, все его зачинщики были бы немедленно расстреляны. Рональд Делдерфилд однозначно определяет, что «заговорщики предстали перед выбором: либо поторопиться со своими планами капитуляции, либо предстать перед трибуналом по обвинению в дезертирстве».

Но, как утверждает Виллиан Слоон, Мармон нашел выход из положения. Он согласился поехать в Париж, а там, якобы, «нашел средство сообщить австрийскому главнокомандующему об изменившихся обстоятельствах».

Обратимся теперь к свидетельствам самого Мармона:

5-го утром мы собрались у маршала Нея, чтобы дожидаться там окончательного ответа. В это время из Эссона примчался полковник Фавье и объявил мне, что через некоторое время после моего отъезда прибыло несколько адъютантов с целью найти меня для того, чтобы ехать к императору в Фонтенбло. А так как меня на месте не было, в генеральный штаб было предложено явиться командовавшему вместо меня генералу. Испугавшись этого предписания, генералы, решив обезопасить себя, не нашли ничего лучше, чем поднять войска и двинуться в сторону расположения противника. Полковник Фавье умолял генералов дождаться моего возвращения или моих указаний, за которыми он, собственно, и приехал.

Чего же так испугались генералы Мармона? Для Виллиана Слоона объяснение очевидно: «Из Фонтенбло прибыл ординарец с приказанием Суаму явиться к императору по делам службы. Нечистая совесть рисовала воображению этого генерала всяческие ужасы, а когда затем приехал адъютант Наполеона Гурго и потребовал с Суамом свидания, генерал этот тотчас же предположил, что его непременно арестуют, и страшно испугался. Созвав других, столь же скомпрометированных генералов, он рассказал им о своих опасениях. Немедленно же войска были поставлены в ружье. Около полуночи им отдано было приказание идти вперед».

Аналогичной версии придерживается и Рональд Делдерфилд. Он пишет: «Столкнувшись с вероятностью скорого трибунала и даже расстрела, если посольство Наполеона увенчается успехом, Суам и четыре его товарища-офицера ожидали исхода с понятным нетерпением. Когда из Фонтенбло один за другим прибыли несколько курьеров, требуя немедленного появления Мармона или его заместителя в императорском штабе, беспокойство сменилось паникой. Собрав дивизионных командиров, Суам предложил им действовать сообща и без малейшего промедления. Они должны были выступить в Версаль, тем самым выполнив первый пункт соглашения Мармона с врагом».

Кстати, неплохо было бы разобраться, что это за человек Жозеф Суам, командовавший корпусом в отсутствие герцога Рагузского.

Он родился в 1760 году и был на 14 лет старше Мармона. Обладая почти двухметровым ростом, он поступил на службу в тяжелую кавалерию в 1782 году, а в 1793 году стал дивизионным генералом (в это время Мармон еще был простым лейтенантом). Генерал Суам служил под командованием скандально известных генералов Пишегрю, а затем Моро. За связь с последним в 1804 году он был удален из армии и даже просидел несколько месяцев в тюрьме. После этого Суам долгое время был в опале, а затем служил в Испании, участвовал в сражениях при Лютцене и Лейпциге. В 1814 году Суам командовал 2-й резервной дивизией в 6-м корпусе Мармона.

Вопрос: мог ли такой человек, известный своими роялистскими взглядами и не скрывавший их, открыто содействовать возвращению Бурбонов в апреле 1814 года? Ответ: вполне мог. И уж, во всяком случае, у него не было оснований любить императора и радоваться неожиданному приглашению в его ставку.

Очень интересным представляется анализ, сделанный в 1858 году неким Пьером-Николя Рапетти в книге, вышедшей под не допускающим иных толкований названием «Измена Мармона в 1814 году».

В этой книге Рапетти пишет: «Отъезд герцога Рагузского произошел внезапно и походил на бегство».

Весьма странное заявление, ведь Мармон поехал в Париж по поручению императора! Может быть, чтобы не волновать своих солдат, он должен был готовиться к отъезду подольше или вообще отказаться от поездки?

Кроме того, сам Мармон утверждал, что перед отъездом из Эссона он объяснил генералам, которым он оставлял командование корпусом, причины своего отъезда. При этом он, якобы, пообещал им, что вернется.

Далее Рапетти анализирует поведение генералов 6-го корпуса в отсутствие Мармона. Он пишет: «Вдруг генералы узнали о приезде в штаб офицера по поручениям от императора. Этот офицер стал искать герцога Рагузского, а когда услышал, что маршала нет на месте, он выразил большое удивление, ярость и негодование. Затем он спешно удалился, выкрикивая угрозы».

Не менее странное заявление! Что это за порученец от императора, который не знал, что Мармон самим же императором послан на переговоры в Париж, и который позволил себе говорить на повышенных тонах и угрожать генералам 6-го корпуса? По всем свидетельствам, это был полковник штаба Гаспар Гурго, человек предельно разумный и вежливый, ближайший помощник Наполеона, сопровождавший его впоследствии (уже в чине генерала) на остров Святой Елены. Так вести себя в чужом штабе Гурго просто не мог. Более того, есть свидетельства, что он был послан с приглашением на ужин к императору и, узнав, что Мармона нет на месте, тут же отправился к Мортье. Тот на месте оказался и с удовольствием отправился в Фонтенбло.

По словам Рапетти, генералы 6-го корпуса страшно перепугались. Довод Рапетти прост: «Виновные легко впадают в панику; генералы подумали, что на них донесли, что их раскрыли, почти предали».

Впрочем, все эти объяснения выглядят вполне логичными, но никоим образом не доказывают виновности Мармона. Да, если генералы 6-го корпуса действительно чувствовали себя виноватыми, то они вполне могли испугаться любого приглашения в штаб-квартиру императора. Как говорится, у страха глаза велики (особенно это касается уже «сидевшего» при Наполеоне опального генерала Суама). От греха подальше, они тут же подняли войска и двинули их в сторону Версаля.

Получается почти анекдотическая ситуация: своим невинным желанием отужинать в кампании кого-нибудь из своих маршалов Наполеон спровоцировал страшную драму, закончившуюся его отречением.

Но шутки в сторону, и допустим, что Мармон, находясь в Париже, действительно ничего не знал о намерениях своих генералов?

Очень важным для решения этого вопроса является анализ дальнейшего поведения маршала, ведь совершенно очевидно, что человек, все знающий заранее, и человек, ничего не знающий, поведут себя по-разному.

Что же происходило дальше? Обратимся к свидетельствам Мармона:

Я тут же отправил в Эссон своего первого адъютанта Дени де Дамремона и уже собирался ехать сам, как иностранный офицер, присланный императором Александром, доложил, что 6-й корпус в этот самый момент уже прибыл в Версаль.

В 1815 году я счел своим долгом ответить на обвинения, объектом которых я стал, и тогда я объяснил следующее:

«Генералы двинули войска к Версалю 5 апреля в четыре часа утра, испугавшись за собственную безопасность, угрозу которой они почувствовали после появления нескольких офицеров генерального штаба, прибывших из Фонтенбло 4-го вечером. Действие было произведено, и оно стало непоправимым».

В качестве доказательства своей невиновности Мармон приводит следующее письмо генерала Бордессуля, написанное в Версале 5 апреля 1814 года:

Господин полковник Фавье должен был сказать Вашему Превосходительству о мотивах, толкнувших нас на осуществление движения, которое мы решили предпринять до возвращения господ принца Москворецкого, герцогов Тарентского и Виченцкого.

Мы прибыли всем корпусом полностью. Все без исключения последовали за нами с сознанием того, что мы делаем; при этом мы оповестили войска об этом до начала марша.

Теперь, монсеньор, чтобы успокоить офицеров относительно их судьбы нужно, чтобы временное правительство срочно обратилось к корпусу с заявлением о том, на что он может рассчитывать; без этого можно опасаться, что он не разойдется.

Все господа генералы находятся с нами за исключением господина Люкотта. Этот милый господин донес на нас императору.

Как видим, генерал Бордессуль объявляет Мармону о прибытии корпуса в Версаль, причем характер письма свидетельствует о том, что маршал ничего не знал о происходящем в корпусе.

Очень важно в этом письме и свидетельство о том, что войска были оповещены обо всем «до начала марша». Важно это потому, что все тот же неистовый обличитель Слоон утверждает, что «не зная, куда их ведут, солдаты сперва молчали, но затем, очутившись между двумя линиями австрийцев, они наотрез отказались повиноваться своим офицерам».

Господин Рапетти уделяет анализу этого письма генерала Бордессуля несколько страниц своей обвинительной книги. Вырывая из контекста фразу о движении, «которое мы решили предпринять», Рапетти под словом «мы» подразумевает не генералов 6-го корпуса, отчитывающихся перед своим командиром, а генералов и их командира, которые совместно решили предпринять движение на Версаль. Из этого автор делает удивительный по своей обоснованности вывод о том, что «был значит 4 апреля договор между Мармоном и князем Шварценбергом». Далее Рапетти обвиняет генерала Бордессуля во лжи чуть ли ни в каждом абзаце письма, используя в качестве аргументов четыре «убийственных довода», сводящихся к четырехкратному повторению одной и той же фразы — «это не правда».

О том, как разворачивались события после выдвижения 6-го корпуса, Мармон пишет следующее:

Как я говорил в 1815 году, действие было непоправимым. Тем более, что с генералом противника не было заключено никакого соглашения. Напротив, я объявил о прекращении начатых переговоров. Таким образом, войска оказались выставленными на милость иностранцев, причем не только ушедшие, но и оставшиеся с императором и лишившиеся прикрытия.

Я поехал в Версаль, чтобы провести смотр войск и попытаться объяснить им обстоятельства, в которых они оказались, но не успел я тронуться в путь, как мне сообщили о вспыхнувшем большом восстании. Солдаты кричали, что их предали. Генералы бежали, а войска двинулись на соединение с Наполеоном. Я решил, что должен восстановить дисциплину и спасти их. Ускорив свое движение, я достиг Версальской заставы, где нашел всех генералов; корпус же шел сам по себе в направлении Рамбуйе. Генерал Компан закричал:

— Берегитесь, господин маршал, солдаты встретят вас выстрелами.

— Господа, вы вольны остаться, — ответил я, — если вам так хочется. Что касается меня, то мое решение принято. Через час я либо погибну, либо заставлю их признать мою власть.

Когда я догнал колонну, я увидел много пьяных солдат. Этим нужно было время, чтобы прийти в себя. Я приказал войскам остановиться, а офицерам собраться побригадно слева от колонн. Приказ был выполнен, я спешился и вошел в первую группу офицеров, которая стояла на моем пути. Я говорил эмоционально, с жаром и воодушевлением. Затем в других группах офицеров я повторял то же самое, поручая им передавать мои слова солдатам. В конце концов, корпус взялся за оружие и закричал: «Да здравствует маршал, да здравствует герцог Рагузский!» Затем он двинулся в район Манта, где я предписал ему разбить лагерь.

Очень интересна здесь последняя фраза Мармона. Он приказал своему корпусу, самостоятельно шедшему в Рамбуйе, двинуться в район Манта и там разбить лагерь. Во-первых, если корпус, якобы, понял, что его предали, то почему он шел не обратно на юго-восток к Эссону, а совершенно в другую сторону — на юго-запад в Рамбуйе? Во-вторых, если Мармон действительно был изменником, то почему он двинул корпус не обратно в Версаль, который, согласно Рональду Делдерфилду, якобы, был «первым пунктом соглашения Мармона с врагом», а в противоположную сторону — в Мант, находящийся на северо-западе от Версаля почти в 40 км от него?

Господин Рапетти находит объяснения и этому. Он утверждает, что полковник Орденер, возглавивший взбунтовавшийся корпус, двинул его «на Рамбуйе, чтобы попасть в Фонтенбло». Объяснение в стиле Рапетти: если посмотреть на карту, то легко заметить, что Рамбуйе находится от Фонтенбло на расстоянии почти 70 км, причем совершенно в другой стороне от Версаля, поэтому, если такой маршрут и мог быть выбран, то только человеком, совершенно не ориентирующимся в пространстве.

Относительно последующего движения корпуса на Мант, Рапетти пишет, что «оттуда они должны были направиться в Нормандию, подальше от событий». Такая логика тоже представляется весьма спорной. Зачем Мармону нужно было вести корпус в Нормандию сейчас, если он только за несколько дней до этого отказался вести его туда, несмотря на предложения противника (вспомним: «На предложение уйти из Парижа в сторону Бретани мы ответили, что пойдем туда, куда сочтем необходимым, никому при этом не подчиняясь»)? Может быть, Мармон просто хотел дать немного времени неуправляемому и возбужденному корпусу, оставшемуся без генералов, для того, чтобы прийти в себя, успокоиться и реорганизоваться? Для этого не нужно было отправлять его в кипящее страстями Фонтенбло, но и в далекую Нормандию тоже вовсе не нужно было идти. Ближайшими относительно крупными населенными пунктами от Рамбуйе являются Мант и Шартр, но Шартр находится почти вдвое дальше от Парижа.

И зачем Мармону вообще было рисковать жизнью и мчаться навстречу взбунтовавшемуся корпусу? Что-то не очень похоже на поведение изменника, которому вполне логичнее было бы избегать встречи со своими обманутыми и возмущенными солдатами и офицерами (как это, кстати, сделали генерал Суам и его сообщники).

О каком бунте может идти речь? Почему солдаты кричали, что их предали?

Виллиан Слоон, оставаясь верным своей версии генеральской измены, дает следующее объяснение: «Их, однако, уверили, будто к утру они вступят с этими самыми австрийцами в бой, от которого должно зависеть спасение империи. Поверив этому ложному заявлению, солдаты успокоились. Прибыв, наконец, в Версаль и узнав истину, они взбунтовались. Тогда явился маршал Мармон, которому и удалось их застращать и убедить в необходимости примириться с тем, чего нельзя уже изменить».

Ему вторит Рональд Делдерфилд: «Сперва рядовые думали, что им предстоит бой с врагом, но скоро оказалось, что это предположение нелепо, поскольку они прошли между двумя корпусами русской и баварской кавалерии, которая внимательно следила за ними, но не нападала. После рассвета по рядам разнеслась весть о том, что шестой корпус идет сдаваться, и колонны смешались. Рядовые и младшие офицеры были в ярости. К тому времени, как корпус дошел до Версаля, в нем разразился открытый бунт, и генералам грозили петлей».

Все совершенно логично, но опять же никак не доказывает вины Мармона, который, по словам Рональда Делдерфилда, «очертя голову примчался из Парижа», и речь которого «погасила бунт».

Очень важным моментом в опровержении версии о предательстве Мармона является еще и тот факт, что никто из его генералов открыто не обвинил в этом маршала ни сразу после событий, ни позже, ни даже во время Ста дней, когда это стало просто выгодным.

Даже генерал Люкотт, не пожелавший идти на Версаль и обвиненный генералом Бордессулем в доносительстве (вспомним: «Этот милый господин донес на нас императору»), даже он, на самом деле, не предупредил Наполеона о готовящейся измене, хотя, казалось бы, должен был сделать это. Он с остатками своей дивизии укрепился в Корбей-Эссон. Его сказанные при этом слова «Храбрые никогда не дезертируют; они должны умирать на своем посту» были преданы широкой огласке только 7 апреля. Но даже он ни словом не упрекнул ни в чем маршала Мармона.

* * *

Как бы то ни было, 6 апреля рано утром полномочные представители Наполеона вернулись из Парижа в Фонтенбло. Они доложили императору о том, что союзники, в конечном итоге, отказались от признания прав династии Бонапартов на престол.

Выслушав их рассказ, Наполеон подошел к столу и подписал акт отречения. При этом всю вину за это он возложил на маршала Мармона. В отчаянии он говорил: «Несчастный не знает, что его ждет. Его имя опозорено. Поверьте мне, я не думаю о себе, мое поприще кончено или близко к концу. Я думаю о Франции. Ах, если бы эти дураки не предали меня, ведь я в четыре часа восстановил бы ее величие, потому что, поверьте мне, союзники, сохраняя свое нынешнее положение, имея Париж в тылу и меня перед собой, погибли бы! Если бы они вышли из Парижа, чтобы избежать этой опасности, они бы уже туда не вернулись. Этот несчастный Мармон сделал невозможной эту прекрасную развязку».

12 апреля Наполеон принял яд, который он всегда носил с собой еще со времен отступления из России, но яд не подействовал на его организм. А 28 апреля он уже выехал на остров Эльба, предоставленный ему победителями в пожизненное владение с сохранением императорского титула.

Как мы уже знаем, вся вина за произошедшее была возложена Наполеоном на Мармона: императору всегда нужны были «козлы отпущения», и таковой был, как и всегда, мгновенно найден. А дальше многочисленные историки-наполеонисты начали плодить похожие друг на друга, как две капли воды, версии, оправдывающие Величайшего из Величайших и клеймящие несчастного Мармона. Вот лишь некоторые из них:

Виллиан Слоон:

В течение некоторого времени Мормону удавалось играть роль героя, но вскоре его тщеславный, пустой характер выказал в истинном свете его поведение. Из титула герцога Рагузского, который носил Мармон, выработалось слово «рагузада», служившее синонимом измены. В народе его прозвали Иудой-предателем, и он умер в изгнании, презираемый всеми.

Владимир Шиканов:

Имя Мармона чаще вспоминают в связи с капитуляцией Парижа и фактической сдачей 6-го армейского корпуса врагам. Недаром проистекающее от его громкого герцогского титула словечко «Raguser» стало в эпоху Реставрации для бонапартистов синонимом слова «предатель».

Очень похоже, не правда ли?

* * *

Мармон несказанно страдал из-за всех этих обвинений и, естественно, пытался на них ответить. В частности, 1 апреля 1815 года он написал ответ на Жуанское обращение Наполеона. Этот ответ Мармона, этот крик души оклеветанного и затравленного человека, верой и правдой служившего Наполеону двадцать с лишним лет, имеет смысл привести практически полностью:

Ужасное обвинение сделано мне перед лицом всей Европы, и каким бы ни был характер пристрастия и неправдоподобия, содержащихся в нем, моя честь заставляет меня ответить. Это не оправдание, я в нем не нуждаюсь: это правдивое изложение фактов, которое позволит каждому оценить мое поведение.

Меня обвиняют в сдаче врагам Парижа, хотя оборона этого города была предметом всеобщего удивления. С жалкими остатками войск я сражался против объединенных сил союзных армий; в течение восьми часов я сопротивлялся на наспех подготовленных позициях, где всякая оборона была невозможна, с восемью тысячами солдат против сорока пяти тысяч; и этот военный подвиг, такой славный для тех, кто принимал в нем участие, осмеливаются назвать предательством!

После сражения при Реймсе император Наполеон почти со всеми своими силами направился к Марне, пребывая в иллюзии, что это его движение угрожает коммуникациям противника. Но противник думал иначе и, объединившись, двинулся на Париж. Мой слабый корпус, состоявший из 3500 человек пехоты и 1500 человек кавалерии, а также корпус герцога Тревизского, насчитывавший примерно 6000–7000 человек, были оставлена на Эне для противостояния Силезской армии, которая после соединения с корпусом Бюлова и получения подкреплений имела более 80 000 человек…

Герцогу Тревизскому была поручена оборона Парижа на участке от канала до Сены, а мне — от канала до Марны. Мои войска сократились до 2400 человек пехоты и 800 человек кавалерии. Это было то количество людей, которое осталось после множества славных боев. Под мое командование также были поставлены войска генерала Компана: это были солдаты тыловых и ветеранских частей, собранные больше для количества, чем для реальных боевых действий. Итого все мои силы составляли 7400 человек пехоты, составленной из остатков почти семидесяти различных батальонов, и примерно 1000 человек кавалерии. Днем я вышел к высотам Бельвиля и поспешил к высотам Роменвиля, представлявшим собой ключевые позиции, но противник уже был там, и бой пришлось начать в Роменвильском лесу. Враг был остановлен и отброшен, но его численность постоянно возрастала. Имело место множество рукопашных схваток, и немало солдат было убито возле меня ударами штыков, когда Жозеф отправил мне письменное разрешение капитулировать, и вот оно у меня в руках. Было десять часов; в одиннадцать же Жозеф был уже далеко от Парижа, а в три часа я еще продолжал сражаться; но в это время у меня уже не было больше людей, а я увидел еще двадцать тысяч человек, подошедших к противнику. Только тогда я послал несколько офицеров к князю Шварценбергу с сообщением о том, что я готов к переговорам. Лишь одному из них удалось выполнить поручение, и когда он вернулся, генерал Компан уже оставил высоты Пантена. Противник прорвался на улицы Бельвиля, и мне пришлось выбивать его оттуда, встав во главе горстки людей, обеспечивая тем самым пути к отступлению моих войск. Я был уже почти у стен Парижа.

Было объявлено перемирие, и войска смогли уйти за заставы. Договор был подписан лишь к полуночи.

На следующий день утром войска оставили Париж, и я отправился в Эссон, где занял позиции. Потом я поехал в Фонтенбло на встречу с императором Наполеоном. Он показался мне способным оценить свое положение и расположенным прекратить бесполезную борьбу. Он остановился на следующем плане: укрепиться, собрать остатки своих сил, постараться увеличить их и вести переговоры. Это было единственно разумным решением, которое можно было предпринять, и я придерживался того же мнения. Я тотчас же уехал, чтобы начать оборонительные работы, необходимые для выполнения плана.

В этот же день, 1 апреля, он явился для осмотра позиции и узнал от офицеров, которых я оставил для сдачи застав, о ликовании в Париже, декларации императора Александра и произошедшем перевороте. И в тот же момент им было принято решение пожертвовать остатками армии для отмщения; теперь он не думал ни о чем, кроме бессмысленной атаки, которая не имела и одного шанса на успех и могла только привести к новым жертвам ради его безумных страстей. С этого времени все приказы, все инструкции делались только в соответствии с этим планом, намеченным на 5 апреля.

Новости из Парижа приходили одна за другой. Мне показали декрет об отречении. Положение в Париже и во Франции в целом было плачевным, и будущее было бы еще более печальным, если бы падение императора не изменило все, установив мир со всей Европой и приглушив ненависть, которую он у всех вызывал.

Союзники, поддержанные выступлениями во всех крупных городах, провозгласили, что ведут войну только с Наполеоном. Нужно было проверить это, вынудить их сдержать слово и отказаться от мести, жертвой которой могла стать Франция. Нужно было, чтобы армия снова стала национальной, то есть отстаивающей интересы всего населения, которое было против Наполеона. Если бы можно было рассчитывать на единство всех командующих; если бы не было вероятности, что личные интересы некоторых из них столкнутся с общими патриотическими интересами; если бы время так не торопило, ведь было уже 4 апреля, а на 5-е была намечена эта бессмысленная акция, которая могла привести только к уничтожению последних солдат и столицы, то нужно было бы апеллировать к согласию всех командующих. Но в тех обстоятельствах нужно было ограничиться обеспечением свободного отделения различных частей от императора с целью нейтрализации его планов и соединения их с другими частями, расположенными далеко от него.

Такова была цель переговоров, начатых с князем Шварценбергом. В то время, как я решил информировать моих товарищей о состоянии дел и о роли, которую я собирался сыграть в этом, герцог Тарентский, князь Москворецкий, герцог Виченцкий и герцог Тревизский приехали ко мне в Эссон. Первые трое сообщили мне, что император был вынужден подписать обязательство о своем отречении, и что поэтому они ехали вести переговоры о прекращении военных действий. Я сообщил им о договоренностях с князем Шварценбергом, еще не доведенных до конца, так как я еще не получил от него требуемой мною письменной гарантии. Я объявил им, что, если они согласны с изменениями, предлагавшимися для спасения страны, то я не оставлю их. Герцог Виченцкий выразил желание, чтобы я сопровождал его в Париж, думая, что мой союз с ними, после того, что произошло, будет многое значить. Я уступил его желанию, оставив командование корпусом самому старшему из дивизионных генералов, приказав ему не делать никаких движений до моего скорого возвращения. Я объяснил причины изменения моих планов князю Шварценбергу, который, преисполненный лояльности, нашел их законными и не требующими возражений, и я выполнил обещание, данное моим товарищам в разговоре, который мы имели с императором Александром.

В восемь часов утра прибыл один из моих адъютантов и объявил, что вопреки моим приказам и его настоятельным возражениям, генералы в четыре часа утра подняли корпус и двинули его на Версаль, испугавшись за свою личную опасность, угрозу которой они увидели в приезде нескольких офицеров генерального штаба, прибывших из Фонтенбло. Произведенный демарш был непоправимым.

Таков правдивый рассказ об этих событиях, оказавших такое сильное влияние на всю мою жизнь.

Обвиняя меня, император хотел спасти свою славу, мнение о своих талантах и честь солдат. Ради чести солдат ничего не нужно было делать: она никогда еще не проявлялась так блестяще, как в эту кампанию; но что касается его лично, то он не сможет обмануть ни одного беспристрастного человека, ибо невозможно никак оправдать череду действий, ознаменовавших собой последние годы его владычества.

Он обвиняет меня в предательстве! Но я хочу спросить, какова же цена за это? Я с презрением отбрасываю все те отличия, данные мне, которые были даны всей армии. Но имел ли я какие-то особые привязанности к роду Бурбонов? И откуда они могли быть у меня, если я появился на свет лишь немногим раньше того, как они закончили управлять Францией?…

На чем же основаны мои действия? На горячей любви к родине, которая всю мою жизнь поглощала мое сердце и все мои мысли. Я хотел спасти Францию от разрушения; я хотел сберечь ее от махинаций, которые могли привести ее к разорению; махинаций, являвшихся плодами странных иллюзий и гордыни, часто возникавшими в Испании, России и Германии, которые могли привести к ужасной катастрофе…

Он говорит, что враги оказались отрезанными от ресурсов, и меня обвиняет в том, что я спас их. Это я — их спаситель, я — всегда сражавшийся против них с такой энергией и постоянством, я — уже связавший свое имя с главнейшими успехами этой кампании и уже защищавший Париж в боях при Мо и Лизи! Признаем же что, тот, кто так помог иностранцам в их операциях и сделал бесполезной самоотверженность стольких хороших солдат и офицеров, это, на самом деле, тот, кто с тремя сотнями тысяч человек решил завоевать всю Европу от Вислы до Каттаро и Эбро, в то время, как на защиту Франции оставил лишь сорок тысяч солдат, собранных впопыхах…

Я служил императору Наполеону с рвением, постоянством и самоотверженностью в течение всей своей жизни, и я отдалился от него только ради спасения Франции, когда один лишь шаг отделял ее бездны, им же открытой. Я не считался ни с какими жертвами, когда речь шла о славе или спасении моей страны, хотя порой это было тяжело и мучительно больно! Кто еще больше меня игнорировал личные интересы и был движим одной лишь главной целью? Кто заплатил за это большими страданиями, опасностями и лишениями? Кто показал в своей жизни больше бескорыстия, чем я? Моя жизнь чиста, это жизнь доброго гражданина, а его хотят запятнать позором! Нет, столько непрерывных лет чести отметают это обвинение так, что те, чье мнение чего-то стоит, откажутся в это поверить…

* * *

Действительно, с подачи самого Наполеона за Мармоном прочно закрепилась позорная репутация изменника, бросившего своего императора, перешедшего со своим корпусом на сторону коалиции и тем самым вынудившего его отречься в пользу Бурбонов без всяких надежд на оставление престола своему сыну.

Чего только ни говорил Наполеон про Мармона, взваливая на него всю ответственность за свое поражение. Впрочем, все эти слова дошли до нас только лишь из мемуарных источников, авторы которых тоже были людьми, не свободными от пристрастий и личных интересов.

Сам Мармон отрицает свое предательство: он был последним, кто пытался оборонять Париж, он не вел никаких сепаратных переговоров с союзниками, а его корпус двинулся на Версаль без него и вопреки его приказу. Мармону можно верить, а можно и не верить — это вопрос очень эмоциональный и субъективный. Точно так же, можно верить или не верить словам других участников событий, выражавших противоположную точку зрения. Но не будет ли гораздо более конструктивным попытаться найти для решения этого вопроса хоть какие-то объективные предпосылки.

Прежде всего, совершенно объективным является тот факт, что Мармон и Мортье, брошенные всеми на произвол судьбы, до самого 31 марта 1814 года продолжали неравный бой в пригородах Парижа. Фактом является и то, что Мармон был уполномочен Жозефом Бонапартом вступить в переговоры с противником, если дальнейшее сопротивление станет бессмысленным и сможет лишь привести к разорению великого города. О том, какие чувства владели Мармоном в эти дни, свидетельствуют его слова, адресованные Лауре д’Абрантес, вдове генерала Жюно: «Сделав все, что было в моих силах ради чести Франции и французского оружия, я вынужден подписать капитуляцию, которая позволит иностранным войскам завтра войти в нашу столицу! Все мои усилия напрасны. Я был вынужден сдаться численно превосходящему противнику, какое бы сожаление я при этом ни испытывал. Но моим долгом было сохранить жизнь солдатам, за которых я несу ответственность. Я не мог поступить иначе и надеюсь, что моя страна будет судить обо мне справедливо. Моя совесть чиста перед этим судом». Впрочем, это всего лишь слова Лауры Жюно, которым тоже можно верить, а можно и не верить.

А что в это время делали другие «герои великой эпопеи»?

Сам Наполеон со своей армией почему-то не захотел оборонять Париж, предпочитая промышлять по тылам союзной армии, а в решающий день 31 марта почему-то решил остановиться в 200 километрах к юго-востоку от столицы в Фонтенбло. Его брат Жозеф Бонапарт и военный министр генерал Кларк вообще бежали из Парижа, не дожидаясь окончания боя. Маршал Моисей хотя находился в Париже, но ни один батальон его национальной гвардии и не подумал оказать поддержку Мармону и Мортье. Маршалы Лефевр, Ней и Удино были заняты тем, что уговаривали Наполеона отречься от престола. Маршал Макдональд, прикрывавший арьергард Великой армии и получивший от Наполеона приказ атаковать Витри, отказался сделать это, заявив, что его люди устали. «Пусть сначала это сделает ваша гвардия, сир!» — заявил он Императору.

Но это были еще цветочки. Командовавший армией на юге страны маршал Ожеро бросил всю свою артиллерию в Балансе и без боя сдал противнику Лион, второй по величине город Франции. Уже 16 апреля он разослал в войска декларацию, прославлявшую возвращение Бурбонов. Но еще большую «преданность» Наполеону продемонстрировал красавец Мюрат! Мечтая сохранить свой Неаполитанский престол, он начал интриговать против императора, вступил в переговоры с союзниками, примкнул к антинаполеоновской коалиции и вместе с австрийцами начал наступление на позиции, обороняемые Евгением Богарнэ. Многое видавший на своем веку Наполеон назвал за это Мюрата «неслыханным предателем».

А что же остальные? Маршал Сюше с армией находился в Испании. Маршал Сульт 10 апреля 1814 года был разбит Веллингтоном под Тулузой. Маршал Сен-Сир единственный из наполеоновских маршалов в ноябре 1813 года сдал свою 30-тысячную армию австрийцам и сдался сам. Маршал Даву с корпусом был наглухо заблокирован в Гамбурге.

Предположим, что Мармон действительно изменил Наполеону и содействовал этим восстановлению во Франции власти Бурбонов. Тогда логично было бы предположить, что благодарный Людовик XVIII должен был бы озолотить Мармона за эту его услугу. Ведь если есть Иуда, должны быть и тридцать сребреников. Уже цитированный нами выше В. Шиканов так и пишет: «Официальные почести, которыми осыпали маршала Бурбоны, лишь усиливали ненависть к нему в самых разных слоях общества».

Но давайте посмотрим, что это за почести, которыми Бурбоны «осыпали» Мармона?

После отречения Наполеона в июне 1814 года Мармон был назначен капитаном 6-й роты телохранителей короля и стал пэром Франции. При этом он даже не был отмечен орденом Святого Людовика, который Бурбоны в 1814 году на радостях раздавали налево и направо. В частности, командорами и кавалерами этого ордена стали маршалы Бертье, Виктор, Журдан, Лефевр, Макдональд, Мортье, Ней, Ожеро, Периньон, Сульт, Сюше и Удино. Келлерманы же был удостоен, ни много, ни мало, Большого креста ордена Святого Людовика.

Кстати, кавалером ордена Святого Людовика стал в 1814 году и генерал Суам, открыто перешедший на сторону Бурбонов. А сразу после Ста дней он был произведен в генерал-инспекторы пехоты. Интересное продолжение карьеры, не правда ли?

Звание пэра Франции в 1814 году не было чем-то, из ряда вон выходящим. Пэрами стали маршалы Бертье, Келлерманн, Лефевр, Макдональд, Монсей, Мортье, Ней, Периньон, Сен-Сир, Серрьрье, Сюше и Удино, то есть практически все.

Теперь — должность капитана королевских телохранителей. Было ли это назначение чем-то выдающимся, выделявшим Мармона среди прочих маршалов за его особые заслуги перед Бурбонами? Конечно же, не было. Точно таким же капитаном 5-й роты телохранителей короля стал маршал Бертье.

Не менее престижные военные назначения получили после отречения Наполеона и многие другие маршалы. Виктор, в частности, стал губернатором 2-го военного округа, Мортье — губернатором 16-го военного округа, Ней — губернатором 6-го военного округа, Ожеро — губернатором 19-го военного округа, Сюше — губернатором 5-го военного округа. 60-летний маршал Периньон стал председателем комиссии по аттестации офицеров, а совсем уже старик Келлерманн — королевским комиссаром в 3-м военном округе. Дальше — больше: Макдональд стал членом Высшего военного совета и губернатором 21-го военного округа, Удино — государственным министром, командиром королевских пеших гренадер и егерей, а затем губернатором 3-го военного округа, Сульт — губернатором 13-го военного округа, а через полгода военным министром, сменив на этом посту Байленского неудачника генерала Дюпона.

Из приведенного перечня «почестей Бурбонов» видно, что Мармон был отмечен за свое «предательство» не только не больше других, оставшихся «верными» императору, но и даже меньше. Во всяком случае, термин «осыпали» гораздо больше применим к Макдональду, Удино или Сульту.

Таким образом, получается, что Мармон получил от Бурбонов после отречения Наполеона чуть ли ни меньше всех других маршалов, а следовательно логика, основанная на количестве полученных сребреников, здесь дает осечку.

Можно попробовать другую логику, ведь предатель, по сути, останется предателем при любых обстоятельствах. Изменивший раз, не остановится перед изменой и дальше.

Проанализируем последующее поведение Мармона, может быть его «предательская сущность» еще покажет себя там?

Во время Ста дней после бегства из Франции Людовика XVIII Мармон не перебежал вновь в лагерь Наполеона, как это сделали многие его товарищи по оружию. Напротив, верный новой присяге, он отправился с королем в бельгийский Гент. 10 апреля он был исключен Наполеоном из списка маршалов.

После окончательного падения Наполеона Мармон вернулся во Францию и стал государственным министром (1817), губернатором Парижского военного округа (1821) и членом Высшего военного совета (1828).

В 1824 году Людовик XVIII скончался, и место на троне занял его брат Карл X. После Июльской революции 1830 года, отречения и отъезда в Англию короля Карла X Мармон не примкнул к свергнувшему его Луи-Филиппу, сыну герцога Орлеанского, и тоже эмигрировал из Франции. После этого он 22 года находился в изгнании, пока не умер в Венеции 3 марта 1852 года.

Где же здесь искомая нами «предательская сущность» Мармона? Аккуратный и последовательный во всем, он лишь верно служил тем, кому давал присягу, не бросая своих повелителей в трудную минуту. Ведь в этом, собственно, и состоит долг настоящего солдата.

Посмотрим теперь, как повели себя некоторые другие маршалы.

Начнем с того, что ни один из маршалов не захотел разделить с Наполеоном его изгнание. Каждый из них попытался вписаться в новую систему ценностей. С режимом Бурбоновской монархии смирились все, кроме маршала Даву, отправившегося в добровольное изгнание. Кому-то это решение далось с трудом, а кто-то примкнул к белому знамени быстро и с большим рвением. Ставший военным министром Сульт, желая показать свою лояльность новому режиму, даже попытался провести в жизнь декрет об изгнании из Парижа некоторых пробонапартистски настроенных генералов.

С военной точки зрения, до начала Ста дней все наполеоновские маршалы, кроме Даву, стояли на службе у Бурбонов, то есть успели дать им присягу. Вновь перебежали к Наполеону, нарушив данную присягу, маршалы Журдан, Брюн, Мортье, Сульт, Сюше и Ней, причем последний сделал это, несмотря на то, что за несколько дней до этого похвалялся, что привезет преступника в Париж в железной клетке.

Маршал Мюрат, сначала выступивший против Наполеона, тоже вновь переметнулся на его сторону, но был разбит австрийцами при Толентино (2–3 мая 1815 года) и бросился в бега. После этого этот дважды изменник был арестован и расстрелян 13 октября 1815 года. «Умер как шут», — сказал, узнав о смерти Мюрата, ссыльный Наполеон.

Кто-то сказался больным, кто-то спрятался у себя в имении. Проявили принципиальность и последовали за королем в Бельгию лишь Мармон и Бертье, при этом последний погиб 1 июня 1815 года, выпав из окна своего замка в Бамберге при невыясненных обстоятельствах.

После окончательной Реставрации Мармон вернулся с королем в Париж. И тут же рядом оказались «верные долгу» Виктор, Сен-Сир и Периньон. Вскоре рядом появился Удино, а за ним и другие. В этом деле поражает воображение лишь быстрота, с которой меняли свои взгляды эти люди. Поистине, она является беспримерной в истории!

И посыпались награды. Сен-Сир возглавил военное министерство (1817–1819) и стал маркизом. Виктор прекрасно проявил себя в роли охотника за своими же бывшими друзьями, признанными изменниками. Он тоже стал военным министром (1821–1823) и членом Высшего военного совета (1828–1830). Старик Периньон стал Парижским губернатором (1816) и маркизом (1817). В свое время потерявший в Испании свой маршальский жезл, Журдан возглавил военный трибунал, судивший маршала Нея. За это ему был пожалован графский титул (1816), а затем он стал губернатором Дома Инвалидов (1830). В этот трибунал входили также бывшие боевые товарищи Нея маршалы Массена, Мортье и Ожеро. Маршал Сульт после амнистии вновь стал военным министром (1830–1834), а затем председателем Совета министров, Макдональд — генералом королевской гвардии и государственным министром (1815), Мортье — членом Высшего военного совета (1828), послом в России (1830), военным министром (1834).

Каков же вывод? А вывод очень печален. Получается, что Наполеону изменяли все: и женщины, и ближайшие родственники, и придворные, и лучшие военачальники. Но самое ужасное заключается в том, что он сам, предавая своих верных друзей и, в прямом и переносном смысле, идя по трупам, создал эту систему фальшивых ценностей, в которой все легко изменяли всем, обнаруживая при этом удивительное умение приспосабливаться к новым обстоятельствам и находить этому красивые объяснения.

И маршал Мармон, герцог Рагузский, явно не был в этой не самой приятной компании наиболее достойным ярлыка предателя, по очень сомнительным и спорным обстоятельствам прилипшего к нему почти на две сотни лет.

Тайна смерти императрицы Жозефины

После отречения Наполеона испугавшаяся за свою судьбу Жозефина с дочерью Гортензией укрылась в своем охотничьем домике в Наварре. Через две недели адъютант русского царя нанес ей визит и сообщил о предложении вернуться назад в Мальмезонский замок.

Из этого Жозефина сделала вывод, что врагов ее бывшего мужа можно не опасаться. Особенно русского царя Александра I, у которого стареющая Жозефина, которую бросили ради более молодой и родовитой супруги, вызывала чувство рыцарского сопереживания. Ему приятно было стать ее другом и защитником; именно благодаря ему, к неудовольствию всех роялистов, бывшая Императрица получила миллионную пенсию и право на пользование всем своим имуществом, а Гортензия с детьми — пенсию в четыреста тысяч франков. По словам Ги Бретона, царю Александру было лестно прибавить «к победе коалиции над Францией маленькую личную победу над бывшей женой Наполеона».

Жозефина обосновалась в Мальмезоне. И вновь замок охватило то оживление, которое было свойственно самым прекрасным дням Консульства и Империи. Многочисленные кареты и коляски стали появляться перед его воротами. По словам Рональда Ф. Делдерфилда, «визит к Жозефине стал обязательным для всех влиятельных и малозаметных принцев, способствовавших падению Наполеона».

16 апреля прибыл царь Александр I в сопровождении князя Чернышева. Затем прибыл король Пруссии и немецкие принцы. Даже англичане, в частности лорд Беверли и два его сына, были замечены в этом паломничестве. Единственный, кто воздержался от визита, был Император Австрии.

Рональд Ф. Делдерфилд пишет: «Брошенная за ненадобностью женщина наслаждалась коротким бабьим летом популярности после отречения Наполеона и в своей роли отверженной жены получала покровительство всех властвующих особ и высокопоставленных офицеров, которые прибывали в Париж как победители. Сам царь посетил ее, а также король Пруссии, и постепенно замок Жозефины стал местом встреч для всех примечательных лиц столицы».

Ему вторит Альберт Манфред: «Она была окружена вниманием; после отъезда Марии-Луизы она осталась единственной Императрицей — последним живым воплощением минувшей эпохи. К ней ездил и подолгу беседовал, прогуливаясь по парку, царь Александр I; за ним потянулись все остальные — прусский король, великие князья Николай и Михаил, Бернадотт, ставший наследником шведского престола, германские курфюрсты, маршалы. Она принимала всех с достоинством; она оставалась первой дамой Франции, к величайшему раздражению двора Людовика XVIII».

Итог подводит Десмонд Сьюарт, написавший, что главы союзников слетались в Мальмезон, «как мухи на сладкое».

Царь Александр I был с ней мил и дружески расположен к ее детям — Гортензии и Евгению. Особенно ему нравилась тридцатилетняя Гортензия. По словам Ги Бретона, «влекомый одновременно матерью и дочерью, российский император зачастил в Мальмезон».

По мнению многочисленных историков, Александр I добился от Людовика XVIII, чтобы Гортензия получила титул герцогини де Сан-Лё, по названию имения, которым она владела в Сан-Лё-Таверни, находящемся в теперешнем департаменте Валь-д’Уаз около города Шантийи. Для ее брата Евгения он добился у короля приема, принявшего форму верноподданнического маскарада. Евгений надеялся получить трон, но так ничего и не добился от нового короля. Тогда он оставил Францию и уехал в Баварию. Оттуда он подался в Вену, где проходил Венский конгресс, определявший судьбу новой Европы. Там он предстал перед полномочными представителями государств-победителей. Напрасно! Ему пришлось ждать 1817 года, когда благодаря своему браку с Августой Баварской, его тесть Максимилиан I, король Баварии, сделал его принцем Эйхштадтским и герцогом Лейхтенбергским.

10 мая 1814 года здоровье бывшей императрицы вдруг неожиданно испортилось. Жоржетта Дюкрест, одна из ее придворных дам, свидетельствует: «Император Александр прибыл повидать Императрицу Жозефину 10 мая и отобедал с ней в Мальмезоне. Она осталась в салоне, несмотря на страдания, которые она старалась перебороть. После обеда все стали бегать взапуски на прекрасном газоне, находившемся перед замком; она пыталась принять участие в игре, но силы изменили ей, и она была вынуждена присесть. Изменение ее вида было замечено; ей задали тысячи вопросов, на которые она отвечала с улыбкой. Она уверяла, что немного отдыха пойдет ей на пользу; и все удалились, думая, что, действительно, она будет лучше чувствовать себя назавтра. На следующий день, желая успокоить окружавших, она решила совершить свою обычную прогулку, но тут ей было совсем плохо, и ее проводили в комнату в состоянии сильно встревожившей всех слабости. День явно не удался. У нее было несколько обмороков. Ночью ей стало еще хуже; нечто, похожее на бред, охватило ее; сильно возбужденная, она много говорила, несмотря на то, что ее врач активно запрещал ей это».

Несмотря ни на что, 14 мая Жозефина и ее дочь решились дать прием царю Александру в Сан-Лё. Там снова были прогулки в парке, и Жозефину вновь охватило недомогание.

На следующий день она возвратилась в Мальмезон, где ее личный врач, доктор Оро, диагностировал простой насморк! Жоржетта Дюкрест пишет: «Господин Оро счет необходимым принять некоторые меры: он дал ей рвотное и прочистил ей желудок».

Рвотное лекарство, применявшееся в то время, было сделано на базе хлористой ртути; трудно себе представить, как опытный доктор Оро мог предписать такое, продиагностировав обыкновенный насморк!

В последующие дни Жозефина стала жертвой новых недомоганий, вызывавших у окружающих все большие волнения. Жоржетта Дюкрест уточняет, что «24 мая (это было в пятницу), поднявшись, она испытала жгучую боль в горле». Доктор Оро заставил ее остаться в постели, так как после прочищения желудка малейшее переохлаждение могло быть опасным.

На следующий день 25 мая ее навестил император Александр и нашел, что она сильно изменилась. Он предложил ей прислать своего личного врача, но больная отклонила это предложение из боязни обидеть господина Оро, которому она очень доверяла. Появились признаки горячки. Принц Евгений писал своей невесте в Баварию: «Врач говорит, что это всего лишь простой катар, но мне кажется, что она совсем плоха».

Хотя доктор Оро и имел комнату в замке Буапро, находившемся поблизости, после утреннего визита к Императрице он имел обыкновение каждый день отправляться в Париж, возвращаясь в Мальмезон только на следующее утро. Удивительно, что, наблюдая тревожные симптомы в состоянии здоровья Жозефины, этот доктор никак не изменил свою привычку, чтобы заниматься исключительно только лечением больной.

Вечером 25 мая состояние Жозефины потребовало срочного присутствия врача. В отсутствие доктора Оро, обратились к доктору Лямурё из Рюэйя, который, приехав, «ужаснулся состоянию Императрицы». Он предложил поставить ей на спину двадцать пять пиявок, но остерегся делать это в отсутствии личного врача Жозефины. На поиски последнего отправились в Париж. Приехав в замок, доктор Оро сделал выговор своему коллеге из Рюэйя, заявив: «Эх, мсье, в подобном случае не надо было ждать меня: два потерянных часа могут оказаться смертельны».

Очень любопытное утверждение со стороны врача, совсем недавно констатировавшего простой насморк! Впрочем, после подобной тирады, если бы Жозефина внезапно умерла в тот же вечер 25 мая, вся ответственность за это легла бы на беднягу Лямурё!

Герцогиня Лаура д’Абрантес, вдова генерала Жюно, навестила Жозефину 26 мая и предложила познакомить ее с лордом Катхартом, послом Англии в России. В своих «Мемуарах» герцогиня писала: «Хорошо, сказала мне она, приходите к завтраку послезавтра 28-го числа, и мы проведем день вместе». По результатам этого визита, Лаура, всегда замечавшая малейшие детали поведения окружавших ее людей, написала: «Я оставила ее, мало беспокоясь о состоянии ее здоровья».

На следующий день 27 мая, наступил новый приступ. Императрицу на этот раз осмотрел сэр Джеймс Уили, личный хирург русского царя. После осмотра он объявил Гортензии: «Ее Величеству очень плохо, надо было бы наложить ей нарывные пластыри».

Было объявлено о визите Александра I на следующий день. Утром 28 мая в 10 часов герцогиня д’Абрантес, как и договаривались, прибыла в Мальмезон в сопровождении лорда Катхарта. Она была принята господином де Бомоном, камергером Жозефины, который сообщил, «что Императрица лежит в постели, что у нее горячка, и что вице-король Евгений также болен. Ожидается визит императора России, но так как болезнь наступила очень быстро, не было времени его предупредить…»

Герцогиня и лорд Катхарт отправились назад в Париж, так и не повидав Жозефину. Доктор Оро, наконец, понял серьезность состояния своей пациентки и оценил его, как «похожее на то, как если бы она была пьяна».

По свидетельству Жоржетты Дюкрест, в ночь с 27-го на 28-е Жозефина впала в пятичасовой летаргический сон.

Гортензия обратилась к докторам Бурдуа, Лямурё и Лассерру. Эти специалисты диагностировали так называемую инфекционную эскинансию (так раньше называли ангину).

Обессиленная Жозефина не произнесла больше ни одного членораздельного слова. Впрочем, находясь в благородном намерении послужить легенде Императрицы, Жоржетта Дюкрест приписывает ей предсмертные слова, которые она, возможно, никогда и не произносила. Она пишет: «По крайней мере, сказала Жозефина угасающим голосом, когда я умру, обо мне будут сожалеть; я всегда желала счастья Франции; я сделала все, что было в моих силах, чтобы этому способствовать; и я могу вам с уверенностью сказать, вам, кто присутствует при моих последних часах, что первая жена Наполеона не проронила ни слезинки».

29 мая Александр I еще находился в Мальмезоне, но Жозефину не сочли необходимым проинформировать об этом. Ее безнадежное состояние вынудило Гортензию вызвать к умирающей матери аббата Бертрана, наставника своих детей. Аббат прибыл и начал заниматься полагающимися в подобных случаях процедурами. Потрясенная горем Гортензия не выдержала и потеряла сознание. Когда она пришла в себя, ее брат Евгений взял ее за руки и объявил, заливаясь слезами, что их мать умерла в половине двенадцатого…

Было 29 мая 1814 года. А 24 июня Жозефине долен был исполниться 51 год; и это именно тот возраст, в котором умрет Наполеон семь лет спустя.

Доктор Беклар, специалист по анатомическим работам, с помощью фармацевта Каде-Гассикура и доктора Оро осуществил вскрытие покойной. Трахея-артерия бывшей Императрицы была неузнаваемой. Врачи констатировали: «Мембрана ярко-красная и разрывается от прикосновения. Легкие, прилегающие к плевре, и бронхи кажутся серьезно пораженными».

На следующий день газета «Лё Журналь дэ Деба» написала: «Мать принца Евгения умерла сегодня в полдень в своем Мальмезонском замке после болезни, которая сначала была объявлена катаральной горячкой, но затем приняла такой злокачественный характер, что больная скончалась в течение трех дней. Она получила отпущение грехов со всей печалью и смирением. Грустным утешением ей стало то, что умерла она на руках своих детей, с которыми она была давно разлучена…»

О том, что происходило потом, Жоржетта Дюкрест писала следующее: «С того фатального дня смерти Императрицы до 2 июня, когда должны были состояться ее похороны, более двадцати тысяч человек в последний раз пришли попрощаться с Жозефиной. Я не говорю еще о сотнях любопытных, которые воспользовались случаем, чтобы заявиться Мальмезон: эти после посещения торжественного ложа спрашивали, где находится Большая оранжерея и шли, смеясь, посмотреть на диковинных животных».

Тело Жозефины было помещено в маленьком салоне, находившемся перед комнатой, где она умерла, и было окружено многочисленными свечами. Богато украшенный алтарь, окруженный креслами, был установлен справа от входной двери. Весь салон был задрапирован черной тканью. Два слуги из соседней деревни, кюре из Рюэйя и четыре дворцовых лакея охраняли тело Жозефины, лицо которой было покрыто батистовым платком.

2 июня в полдень состоялись похороны, проходившие в маленькой церквушке деревни Рюэй Мальмезонского прихода. В похоронах принимали участие многие родственники Жозефины, в частности, Великий герцог Баденский (муж Стефании де Богарнэ, племянницы Императрицы), маркиз де Богарнэ и граф де Таше, ее племянник.

Кортеж вышел из ворот Мальмезона и последовал по дороге на Рюэй. Генерал Сакен, представитель русского царя, и генерал-адъютант короля Пруссии шли во главе процессии вместе с многочисленными французскими принцами, маршалами генералами и офицерами. Двадцать молодых девушек в белых одеждах пели траурные песни, а охрану составляли русские гусары и гвардейцы.

Генерал Сакен по поручению Александра I объявил родственникам Императрицы, собравшимся в Мальмезоне, что, будучи очень опечаленным случившемся, Его Величество принял решение посвятить тридцать шесть часов, которые он еще должен был оставаться в Париже, заботам о принце Евгении и его сестре. Можно было насчитать более четырех тысяч жителей соседних деревень, пришедших отдать последний долг памяти Императрице. Архиепископ Тура Барраль в сопровождении епископов Эврё и Версаля отслужил мессу и произнес трогательная траурную речь. Тело Жозефины, помещенное в свинцовый гроб, вложенный в деревянный ящик, было затем захоронено на церковном кладбище.

Лаура д’Абрантес писала: «От этой смерти всех поразил страх… В жизни этой женщины постоянно присутствовал человек, ниспосланный небом и царствовавший над всем миром… В день, когда его могущество угасло, душа этой женщины угасла вслед за этим! В этом заключается глубокая тайна, которую можно понимать умом, но никогда не суждено раскрыть».

Герцогиня д’Абрантес говорит о глубокой тайне, и она права. И так как ее, якобы, не суждено раскрыть, попытаемся хотя бы пролить свет на некоторые факты, которые с течением времени кажутся все более и более подозрительными.

Известно, что после развода присутствие Жозефины в Париже весьма стесняло Наполеона и особенно его вторую жену Марию-Луизу. Ведь получалось, что у Франции было одновременно две Императрицы! Этот титул, сохраненный за Жозефиной, чтобы облегчить развод, значил все больше и больше, и Император начал об этом сожалеть. Однако он соблюдал свои обязательства.

После крушения Империи и высылки Наполеона на остров Эльба Людовик XVIII вернулся в Париж и воцарился на троне. Можно ли допустить, что этот новоявленный король мог править спокойно, зная, что Императрица Жозефина находится в трех льё от Парижа? Договор в Фонтенбло сохранил за ней этот титул, и после Реставрации имело место странное зрелище: король Людовик XVIII правил в Париже, а Императрица Жозефина правила в Мальмезоне. Можно себе представить дискомфорт, который это вызывало у нового короля, и как ему не нравилось, например, писать Жозефине. Как к ней обращаться? Ваше Величество? Но этот титул должен был принадлежать только ему, единственному королю Франции, а также его жене Марии-Жозефе-Луизе Савойской!

Однако лекарство от этого существовало: ссылка! Сам король и его семья, разве не возвратились ли они из двадцатитрехлетнего изгнания? А Император Наполеон, разве не был он отправлен в ссылку в свою очередь? Но применять такую меру к Жозефине было нельзя. Это противоречило договору в Фонтенбло, и Александр I, редактировавший текст договора, не позволил бы этого. Получался замкнутый круг! А кроме того, имелся еще и принц Евгений, представлявший реальную опасность для королевства. Вице-король Италии был большой проблемой для нового режима, так как его популярность и престиж остались неизменны.

Граф Артуа, после своего возвращения в Париж, проявил себя самым ожесточенным, самым непримиримым противником тех, кто служил Империи. И Людовик XVIII слишком часто уступал реваншистским инстинктам своего брата. Но для того, чтобы отделаться от Жозефины, особенно в присутствии союзных войск в Париже, нужно было быть гибким, и в отношении нее стали использовать метод создающей иллюзию реальности. Жозефине начали демонстрировать всевозможные доказательства «милости» короля, стали вести себя так, что бедная женщина могла подумать, что она вновь стала первой дамой Франции.

С другой стороны, не будем забывать, что по возвращении Людовика XVIII одним из первых, кто поспешил перейти к нему на службу, стал господин Шарль-Морис де Талейран. 1 апреля 1814 года он стал председателем Временного правительства, а 13 мая — министром иностранных дел. Изменив Наполеону, этот умный и коварный человек сделал ставку на Людовика XVIII, с которым были теперь связаны все его амбиции. Для возведения его на престол и для удержания его там он готов был на все.

Но вернемся пока к странной болезни Жозефины. Мы уже знаем, что болезнь эта длилась девятнадцать дней. Итак, первые признаки недомогания появились 10 мая. 11 мая приступы были настолько сильными, что Жозефина несколько раз теряла сознание, но потом ей стало лучше. 14 мая после завтрака, данного в Сан-Лё в честь царя Александра I, она вновь была поражена жестоким приступом.

Мадмуазель д’Арвийон уточняет: «Императрица оставила Сан-Лё и вернулась в Мальмезон во вторник. Как я уже говорила, в этот день Ее Величество обедала за столом; она не выглядела больной, разве что испытывала чуть большую усталость от поездки: иначе могла бы я уехать? Но когда она уже умерла, мне сообщили, что вечером того же дня во вторник Императрица почувствовала неясные дрожи, частую тошноту, зловещие симптомы сильной и глубокой боли в груди. Ее Величество провела ужасно утомительную ночь, а на следующее утро на всем ее теле появилась сыпь, в основном в руках и в груди. Эта сыпь оставалась двадцать четыре часа, и исчезла так же внезапно, как и появилась».

Этим же вечером личный врач Жозефины доктор Оро диагностировал насморк и прописал ей рвотное! Заметим, предписание полностью противоречит диагнозу! Неожиданность недомогания и повторяющиеся потери сознания, которые оно вызывало, не могли соответствовать простуде, о которой историки говорят вот уже два века, как будто не допуская ничего другого!

24 мая Жозефина проснулась со жгучей болью в горле.

25 мая вечером последовал новый острый приступ. Ее дочь Гортензия, в отсутствие доктора Оро, жившего в Париже, решила вызвать врача из соседней деревни Рюэй.

26 мая Жозефине стало лучше и она предложила герцогине д’Абрантес приехать к ней 28-го в сопровождении лорда Катхарта. По итогам встречи герцогиня писала: «Я покинула ее в состоянии, мало угрожающем ее здоровью». Действительно, говорят ли так о человеке, мучимом болезнью, которого через три дня уже не будет в живых?

На следующий день 27-го был новый приступ. За Жозефиной ухаживал доктор Оро, но она согласилась быть дополнительно осмотренной доктором сэром Джеймсом Уили, хирургом Александра I.

Относительно доктора Уили можно сказать следующее: в 1801 году во время убийства царя Павла I, у которого он был личным врачом, он согласился фальсифицировать причины смерти, констатировав смерть от апоплексического удара. И это при том, что Павел I был убит, а затем еще и задушен! Его сына Александра I всегда подозревали в организации этого дворцового переворота, в котором он, в конечном итоге, оказался главным заинтересованным лицом. Для компенсации такого рвения, Александр I взял Уили к себе личным врачом и быстро назначил его директором Медицинско-хирургической Академии.

28 мая Жозефина уже совсем ничего не понимала и не воспринимала! Доктор Оро считал, что она «была, как пьяная». Но это не было опьянением. Она стонала от нестерпимой боли, раздиравшей ее горло. Менее чем через двадцать четыре часа смерть прекратила эти жестокие страдания.

Что можно сказать о заключении по вскрытию трупа, сделанном доктором Бекларом? Даже не будучи специалистом, удивляешься, читая следующее: Легкие, прилегающие к плевре, и бронхи кажутся серьезно пораженными». Как это кажутся? И это уважаемый специалист пишет такое? Либо легкие и бронхи поражены, либо — не поражены, и ни в коем случае, они не могут казаться пораженными!

С официальной версией смерти Жозефины трудно согласиться, и этому есть несколько причин.

Во-первых, странно, что до сих пор нет единого мнения о болезни, погубившей совсем еще не старую по возрасту Жозефину. Одни авторы называют инфекционную ангину, другие — дифтерию или дифтерит, третьи — катаральную горячку.

Во-вторых, личный врач Жозефины давал ей рвотное и прочищал ей желудок. Трудно представить, как опытный врач мог предписывать такое, продиагностировав обыкновенный насморк!

В последние годы стала весьма популярной версия о том, что Жозефина не умерла от простой ангины, а была устранена. Во всяком случае, ряд современных историков придерживается такого мнения.

В частности, Ги Бретон пишет, ссылаясь на неизданные «Мемуары» бывшей любовницы Наполеона Франсуазы Пеллапра, что некая мадам Жобер рассказывала со слов своей старшей сестры, бывшей санитаркой у Жозефины, что масло «Пальма Кристи», при помощи которого та очищалась, «оказалось или слишком ядовитым или поддельным и стало причиной сильного расстройства здоровья, после чего несколько дней у нее была высокая температура».

Тот же Ги Бретон пишет: «Жозефина умерла от инфекционной ангины. Однако же, спустя несколько лет после этого, пошли слухи о том, что она была отравлена. Говорили, что бывшая Императрица заболела после того, как получила отравленный букет цветов от Талейрана…»

Вывод Ги Бретона, как всегда сформулированный в виде предположения и намека (в данном случае на символ Бурбонов), мы находим в следующем абзаце: «И если ее отравил цветок, то им мог быть только цветок лилии…»

Зададимся вопросом, зачем Талейрану было совершать это коварное преступление? Для ответа на этот вопрос следует обратиться к книге Лабрели де Фонтена «Откровения о существовании Людовика XVII, герцога Нормандского», изданной в Париже в 1831 году. Этот автор утверждает, что Жозефина рассказала русскому царю о том, что Людовик XVII вовсе не умер в тюрьме замка Тампль, а скрывается где-то в Вандее, ожидая, когда он сможет взойти на трон. Глубоко этим взволнованный Александр I, якобы, немедленно отправился к Талейрану и потребовал от того возвести на трон Франции человека, имеющего на это больше прав, нежели Людовик XVIII. И Талейран, якобы, сразу после этого и отправил Жозефине пресловутый букет.

Это обвинение не осталось незамеченным, и газета «Законность» в номере от 1 декабря 1897 года опубликовала статью, в которой говорилось следующее. Якобы, Жозефина вместе с Баррасом освободила сына казненных короля Людовика XVI и Марии-Антуанетты из тюрьмы Тампль с помощью своего знакомого, такого же, как и она, выходца с Мартиники, назначенного наблюдать за ребенком. «Баррас поменял дофина на немого, тщедушного и золотушного мальчика, для того, чтобы не иметь неприятностей с революционными комитетами. Дофин уехал в Вандею, затем немного пробыл в Бретани, после чего вернулся в Вандею и там спрятался».

Узнав об этом, Александр I воскликнул: «Я завтра же увижусь с Талейраном и скажу ему, что французский трон должен принадлежать сыну Людовика XVI, а не графу Прованскому».

Далее газета пишет: «Александр, действительно, на другой день имел разговор с Талейраном на эту тему. И в результате этого разговора Жозефина получила отравленный букет, явившийся причиной ее смерти спустя три дня. Александр, узнав об этой скоропостижной смерти, сказал громко: «Это — дело рук Талейрана».

В некоторых воспоминаниях русских современников событий, в частности, у княгини Воронцовой, дочери генерал-адъютанта царя князя Трубецкого, также встречаются намеки на то, что в 1814 году в Париже Жозефина сообщила царю тайну бегства дофина из тюрьмы Тампль.

Александр в то время пользовался огромным влиянием, и понятно, с каким беспокойством Людовик XVIII должен был следить за подобными слухами. Известную ей тайну, судя по некоторым воспоминаниям, Жозефина, якобы, открыла и некоторым другим лицам из свиты Александра.

Ефим Черняк в своем исследовании «Пять столетий тайной войны» подробно разбирает эту версию спасения дофина.

По его мнению, содержание восьмилетнего дофина Шарля-Луи, сына короля Людовика XVI и Марии-Антуанетты, в тюрьме Тампль было, прежде всего, мерой предосторожности, а не местью невинному ребенку. Оно диктовалось необходимостью защиты наследника короля от попадания в руки фанатиков-роялистов. Кроме того, дофина и его сестру власти рассматривали и как заложников, которых можно было бы обменять на пленных республиканцев, находившихся в руках неприятельских держав. Так, собственно, и произошло в конце 1796 года с сестрой дофина Марией-Терезой-Шарлоттой, которая была обменяна на швейцарской границе на французских пленников — генерала Бёрнонвилля и послов Марэ и Семонвилля.

Есть свидетельства, что ребенок содержался в Тампле вполне сносно. Во всяком случае, ему в качестве воспитателя был назначен некий республиканец Симон, относившийся к своему подопечному по-доброму, покупавший ему игрушки, цветы и птичек (сохранились соответствующие счета). В таких же добрых отношениях Симон находился и с сестрой дофина.

Тампль, понятное дело, тщательно охранялся. Несмотря на это, уже летом 1793 года начали предприниматься попытки организовать бегство дофина. В частности, судя по письмам некоего Броттье, активную подготовку к похищению дофина из тюрьмы вел один из главарей так называемого «Парижского агентства» Сурда.

Для усиления охраны Комитет Общественного Спасения предписал, чтобы наблюдение за содержанием дофина было возложено на четырех членов Генерального совета, сменяемых каждые сутки. Помещения на втором этаже, где содержался дофин, были переоборудованы. Эти работы были, видимо, закончены в конце января, и ребенок был переведен в одну из изолированных комнат.

Возможность похищения или подмены дофина в это время не представляется сколько-нибудь реальной. Во-первых, в работах участвовали люди, хорошо знавшие его в лицо, например трубочисты Маргерит и Фирно. Во-вторых, каждый вечер четверо дежурных комиссаров посещали дофина и разговаривали с ним, и ни один из них не заметил подмены и не поднял тревогу.

Адвокат Гарсон подробно опровергает мнение о том, что с 31 января 1794 года дофин, которого называли «маленьким Капетом», был полностью изолирован в своей комнате, и никто не имел возможности его видеть, называя это «легендой о замуровании». Комната, в которой содержался дофин, по мнению Гарсона, основанному на анализе целого ряда документов, имела дверь, ведущую в переднюю. Через эту дверь можно было входить к дофину, что и проделывали ежедневно дежурные комиссары и служащие Тампля. Это делало подмену или бегство попросту невозможными.

С другой стороны, нашлись аргументы и в пользу сторонников версии о подмене. Так, например, историк Астье нашел в Национальном архиве план второго этажа Большой башни Тампля. Из плана явствует, что дверь, ведущую в прихожую, нельзя было открывать, так как на ее месте была сложена печка, в нижней части которой была проделана форточка для связи с внешним миром. «Все было готово для осуществления возможной подмены», утверждал на этом основании французский историк Андре Кастело.

В ночь с 9 на 10 Термидора, когда чаша весов еще колебалась, и победа Конвента еще отнюдь не была обеспечена, в Тампль был направлен отряд из 200 человек для подкрепления находившейся там стражи.

А уже в 6 часов утра Поль-Франсуа Баррас, командовавший войсками Конвента, в сопровождении еще нескольких депутатов лично явился в Тампль, чтобы убедиться в том, насколько надежно охраняется «маленький Капет». Баррас рассказал об этом визите в своих «Мемуарах», написанных много лет спустя. Об этом же можно найти упоминание и в воспоминаниях бывшей заключенной Тампля Марии-Терезы-Шарлотты, сестры дофина, ставшей герцогиней Ангулемской.

Вполне вероятно, что в этом визите в Тампль принимала участие и Жозефина, бывшая в то время любовницей Барраса и отличавшаяся роялистскими настроениями (напомним, что ее муж, виконт Александр де Богарнэ, был гильотнирован 23 июля 1793 года).

Очень важным является факт, что на следующий день после визита Барраса воспитатель дофина Симон был отправлен в отставку, а на его место был назначен Жан-Жак Лоран, знакомый Жозефины, как и она, выходец с Мартиники. Не было ли это первой фазой намеченного плана спасения дофина?

Очевидным является и то, что в момент визита Барраса в Тампле содержался настоящий дофин. Это подтверждается тем, что в числе дежурных комиссаров, которые 28 июля 1794 года (10 Термидора) несли охрану Тампля, был некто Лорине. Это был тот самый Лорине, который в прошлом уже дежурил в Тампле. Если бы 28 июля он увидел не того ребенка, который был ему знаком, он наверняка сообщил бы об этом Баррасу.

Аналогичным образом, подтвердили тот факт, что в Тампле содержался настоящий дофин, некоторые из посещавших его ранее с инспекционными визитами членов Конвента, в частности, Ревершон.

Итак, предположить, что похищение дофина состоялось когда-то в первой половине 1794 года, означает допустить, что в последующие год-полтора никто из большого количества дежурных членов Коммуны, специально приставленных для наблюдения за «заложником», и тюремных служащих всех рангов не заметил подмены или, заметив, добровольно решил принять на себя смертельно опасную роль соучастника заговорщиков.

В 1795 году вопрос о судьбе дофина по-прежнему фигурировал в роялистских планах и в переговорах Франции с державами неприятельской коалиции. Как писал министр иностранных дел Великобритании Гренвилл 8 июня 1795 года, Карл-Август Гарденберг, бывший прусским уполномоченным на переговорах, приведших к заключению Базельского мира 1795 года, рассказывал ему, что член Конвента Мерлен из Тионвилля и французский генерал Пишегрю разработали в мае 1795 года план провозглашения Людовика XVII королем, и что сам Гарденберг ездил в Берлин убеждать прусского короля поддержать этот проект. В ходе переговоров, вспоминал французский посол в Швейцарии, впоследствии член Директории Франсуа Бартелеми, испанский уполномоченный Ириарте заявил, что ему поручено сделать предложения касательно Людовика XVII. Однако, поскольку Бартелеми не имел инструкций и не считал возможным их испрашивать, обсуждение этого вопроса не состоялось.

По официальной версии, дофин умер 8 июня 1795 года, подточенный золотухой и туберкулезом, от которых скончался до революции и его старший брат.

Надо признать, что в отчетах об обстоятельствах смерти и погребения дофина имеется немало противоречий, неясностей или даже, как будто, нарочитых двусмысленностей. Например, двое из четырех подписавших медицинское заключение врачей, по всем данным, еще до революции имели возможность видеть умершего ребенка. Между тем, в своем заключении они выражались очень осторожно. Им, мол, было показано мертвое тело и сказано, что оно является трупом «сына Капета» (то есть Людовика XVI). Это можно принять и просто как констатацию факта, и как многозначительную оговорку, что врачи умышленно не касаются вопроса, чей труп они осматривали, и что ими лишь зафиксированы результаты вскрытия тела умершего десятилетнего мальчика.

Незадолго до смерти дофина его в очередной раз посетили представители Конвента. Впоследствии один из них, Арман, рассказывал, что, хотя ребенок послушно выполнял дававшиеся ему приказания, от него нельзя было, несмотря на все усилия, вытянуть ни одного слова. Возникала даже мысль, что мальчик немой. Своими воспоминаниями Арман поделился с кем-то в 1814 году, когда вернувшийся во Францию Людовик XVIII назначил его префектом департамента Верхние Альпы. Через несколько месяцев после опубликования всех этих воспоминаний, которые явно не могли понравиться королю, Арман был смещен со своего высокого административного поста и умер в нищете.

Если верить Арману и при этом отвергнуть малоправдоподобную гипотезу, что ребенок молчал, «не желая иметь дело» с республиканскими властями, то напрашивается вывод, что дофина действительно заменили другим мальчиком.

Любопытно, что опубликовавший в том же 1814 году первую книгу о дофине некий Экар утаил имевшуюся в его распоряжении записку Сенара, агента Комитета Общественного Спасения. В этой записке, составленной вскоре после медицинского вскрытия тела, прямо указывалось, что умерший ребенок — не дофин. Через несколько месяцев, в марте 1796 года, Сенар неожиданно скончался.

Отмечали также, что 1 июня 1795 года, то есть за неделю до смерти дофина, скоропостижно скончался наблюдавший его врач, известный хирург Десо. Он хорошо знал своего пациента и если бы был жив, то он уж, во всяком случае, не мог в медицинском заключении писать, что ему и его коллегам показали мертвое тело, разъяснив, что это труп «сына Капета».

Племянница Десо мадам Тувенен в 1845 году показала под присягой, что ее тетка, вдова хирурга, сообщила ей о следующих обстоятельствах смерти своего мужа. Десо посетил Тампль и убедился, что дофин, которого он лечил, заменен другим ребенком. Когда он сообщил об этом, несколько депутатов Конвента пригласили его на званый обед. После возвращения домой Десо почувствовал себя больным, начались острые спазмы, и он вскоре скончался. Этот рассказ подтвердил в Лондоне доктор Аббейе, ученик Десо, который, по его словам, опасался также и за собственную жизнь и поэтому бежал из Франции.

Если предположить, что дофин был действительно увезен и подменен другим ребенком, то у многих могло возникнуть желание убрать неугодных свидетелей. Во-первых, у тех, кто организовал подмену и мог опасаться наказания со стороны республиканского правительства или стремился воспрепятствовать аресту беглеца, если он еще находился на французской территории. Во-вторых, у агентов графа Прованского, поспешившего объявить себя Людовиком XVIII. В-третьих, даже у официальных властей, которые, убедившись в бегстве дофина, могли счесть более выгодным для себя объявить его умершим и дискредитировать как самозванца, если он появится за границей и станет центром притяжения для роялистов.

В действиях властей не видно особого стремления детально разобраться, кто в действительности умер 8 июня 1795 года. В частности, закон требовал присутствия родственников умершего при составлении документов о кончине. Известно, что в Тампле содержалась старшая сестра дофина, однако ее даже не сочли нужным привести для опознания трупа.

Интересным представляется и следующий факт. Жан-Жак Лоран, знакомый Жозефины, исполнял обязанности воспитателя дофина в Тампле с 29 июля 1794 года по 31 марта 1795 года. После 31 марта он ушел с этой должности и был заменен Этьенном Ланом. Было ли это связано с произошедшей подменой дофина? Является ли это случайным фактом, а если да, то почему он не доработал до смерти ребенка, которая произошла всего через три месяца?

Сторонники версии о подмене дофина ссылаются на письма Лорана. В первом письме, датированном 7 ноября 1794 года, Лоран сообщает, что укрыл дофина в «потаенном месте, где его не найдет сам Господь Бог», а взамен в комнате Шарля-Луи находится какой-то немой мальчик. Во втором письме от 5 февраля 1795 года указывалось, что было легко перевести дофина на верхний этаж здания, но будет значительно труднее увезти его из Тампля. Отмечалось также, что Комитет Общественного Спасения вскоре пришлет для инспекции в Тампль членов Конвента, в том числе Матье, Ревершона и Армана. Наконец, из третьего письма от 3 марта 1795 года следовало, что дофин уже увезен из Тампля.

Эти письма Лорана до сих пор фигурируют в некоторых новейших трудах сторонников версии о подмене дофина. Между тем, необходимо отметить, что об этих письмах стало известно только летом 1833 года, а самое главное, никогда не были представлены оригиналы, а лишь неизвестно когда, где и кем снятые с них копии.

Дополнительные доказательства сомнительности этих писем Лорана можно извлечь из анализа их содержания. Первое из писем датировано 7 ноября 1794 года, между тем в то время использовали только революционный календарь. Если бы оно было подлинным, на нем почти наверняка стояло бы «17 Брюмера III года». В письме от 5 февраля 1795 года говорится о предстоящем визите депутата Армана. В «Мемуарах» Армана, изданных в 1814 году, действительно говорится, что он посетил Тампль в начале февраля 1795 года. Но это ошибка, поскольку официальные документы с бесспорностью установили, что визит состоялся 19 декабря 1794 года. Если письмо — фальшивка, то фальсификатор, не имея понятия об этих документах, неизвестных в 30-х годах XIX века, когда фабриковалась фальшивка, просто взял дату — начало февраля 1795 года — из мемуаров Армана.

Приводимые доказательства подложности писем Лорана приобретают дополнительную весомость, поскольку исходят от одного из наиболее известных адвокатов Франции Гарсона, высокая профессиональная компетентность которого в подобного рода криминалистическом анализе не может подлежать сомнению. И все же, пытаясь привести максимальное количество доказательств в пользу своего тезиса, и он порой оперирует и малоубедительными доводами.

Так, например, Гарсон считает одним из доказательств подложности писем Лорана, что он, разъясняя, как удалось произвести подмену дофина и его освобождение, добавляет, обращаясь к адресату: «Только благодаря вам, господин генерал, был достигнут этот триумф». Считается, что письма обращены к одному из руководителей шуанов — Фротте. Но из письма самого Фротте явствует, что его усилия ни к чему не привели. Это письмо стало известно лишь в конце XIX века, а в 1835 году фальсификатор находился под влиянием легенды, что Фротте преуспел в осуществлении своего плана. К тому же Фротте оставался в Лондоне до 6 января 1795 года, следовательно, Лоран не мог писать ему в Париж 7 ноября 1794 года. Но эти доводы ничего не доказывают, если считать, что письма обращены к Баррасу, которого в 1795 году нередко именовали генералом.

Возникает вопрос, участвовала ли Жозефина в возможном похищении дофина из Тампля?

Можно ответить на него, что это довольно правдоподобно. Учитывая ее тогдашние роялистские симпатии, напомним, что ее любовник Поль-Франсуа Баррас вел переговоры с роялистами о реставрации монархии Бурбонов и надеялся получить за предательство республики крупное вознаграждение. Беспринципный политикан и взяточник, Баррас вполне мог попытаться превратить дофина в дополнительный козырь в своей сложной игре. Ведь владея тайной, где находится мальчик, Баррас мог после Реставрации получить сильное орудие шантажа в отношении Людовика XVIII. Вряд ли случайно, что сразу же после 9 Термидора и казни Робеспьера и других лидеров якобинцев Баррас поспешил в качестве представителя Конвента посетить дофина в Тампле.

Факт спасения дофина из Тампля подтверждает жена венецианского посланника Бролье-Солари, которая до революции была принята при французском дворе и много раз видела мальчика. Так вот она, якобы, узнала его, встретив в 1810 году в Лондоне. В ее воспоминаниях содержится и такой факт: зимой 1803 года она встретила в Брюсселе своего хорошего знакомого Барраса, и этот свергнутый член Директории злобно поносил «корсиканского проходимца» и добавлял, что честолюбивые планы Наполеона не сбудутся, так как жив сын Людовика XVI. После смерти Барраса, уже в годы Реставрации, его бумаги были конфискованы по приказу Людовика XVIII, но для этого могло быть вполне достаточно причин и без дофина: бывший член Директории знал слишком много.

Имеются и другие показания в пользу версии о бегстве дофина. Во-первых, свидетельства вдовы Симона, в течение долгого времени жившей в инвалидном доме. Она на протяжении ряда лет, во время Наполеоновской империи и при Реставрации, в разговорах с разными лицами выражала убеждение, что дофин был подменен другим ребенком. В 1816 году вдовой занялась полиция Людовика XVIII, которая предписала ей под угрозой сурового наказания прекратить все разговоры о дофине.

В сущности, слухи о возможной подмене дофина стали ходить много раньше, по крайней мере, сразу после неудачного бегства королевской семьи в Варенн в июне 1791 года. Фигурировала даже версия, что дофин еще в 1790 году был переправлен в Канаду, а взамен его в Тюильри поместили другого ребенка, некоего Ляроша, уроженца Тулузы. Подобные слухи воспроизводились на страницах прессы в месяцы, предшествовавшие падению монархии 10 августа 1792 года.

«Смерть сына Людовика XVI породила различные слухи и басни, одна нелепее другой. Одни утверждают, что дофин вполне здоров и будет передан иностранным державам, другие — что он был отравлен. Смерть отняла у Франции драгоценного заложника», — писала «Газетт франсез» 12 июня 1795 года.

Конституционные монархисты уже на следующий день после смерти дофина, отмечал историк Альбер Матьез, «излили свою досаду в пущенных ими слухах о том, что дофин не умер естественной смертью, что его отравили, так же как и лечившего его врача Десо, который умер за четыре дня до него. Некоторые утверждали, что дофин не умер, что его подменили другим ребенком и т. п.».

В условиях, когда продолжали циркулировать многочисленные слухи о похищении дофина из Тампля, второстепенный, но весьма плодовитый писатель Реньо-Варен в 1800 году издал роман «Кладбище Мадлен», который должен был удовлетворить любопытство тех, кто интересовался и доверял этим слухам. Первые два тома романа были тотчас распроданы. Вскоре потребовалось новое издание, потом автор прибавил к своему сочинению еще третий и четвертый тома.

В своем романе Реньо-Варен рассказывает о том, как он встретил на кладбище незнакомца, им оказался аббат де Фирмон. Аббат поведал автору историю Людовика XVI и его семьи в годы революции. Далее повествуется об увозе 20 января 1794 года дофина, спрятанного в корзинке для белья, к шуанам, о том, как Шарль-Луи был отправлен в Америку, но перехвачен французским фрегатом, снова заключен в темницу и там умер.

Роман полон всяческих несообразностей, анахронизмов и просто чепухи. Тем не менее, многие стали задаваться вопросом, не рассказана ли в форме романа, включавшего много так называемых «документов», вроде некоего «секретного дневника доктора Десо», подлинная история. Издание романа «Кладбища Мадлен» было, вероятно, инспирировано министром полиции Фуше.

Но успех романа вызвал недовольство Первого консула Бонапарта. После появления второго тома по иронии судьбы издателя заключили в Тампль, а автора — в тюрьму префектуры полиции, где содержались уголовные преступники. Их освободили через десять дней. Полиция разбила набор и конфисковала экземпляры, попавшие в библиотеки. Реньо-Варену, однако, вскоре удалось убедить власти, что речь идет лишь о беллетристическом произведении, и запрет был снят.

Сочинение Реньо-Варена стало одним из главных «источников», из которых впоследствии черпали свое вдохновение авантюристы, выдававшие себя за чудом спасшегося Людовика XVII.

Раскопки на кладбище Сент-Маргеритт в Париже, где был официально похоронен дофин, производившиеся неоднократно со времен Реставрации, привели, как будто, к обнаружению его могилы, однако нельзя было точно установить, чьи останки были обнаружены.

Остается непонятным подчеркнутое равнодушие Людовика VIII к памяти племянника. За исключением 1814 года, во все последующие годы Реставрации не было заупокойных служб по Людовику XVII, хотя это неукоснительно делалось в отношении других покойных членов королевского семейства. Из «Монитора», остававшегося официозом и в период Реставрации, мы узнаем, что Людовик XVIII неоднократно давал балы в разные годы 8 и 9 июня. При этом даты же смерти Людовика XVI и Марии-Антуанетты отмечались как дни национального траура. Траур соблюдался и в дни кончины других членов королевской семьи.

Для самой версии о бегстве дофина из Тампля враждебность Людовика XVIII к нему оказалась весьма полезной. Она позволила объяснить то иначе никак не объяснимое обстоятельство, что о дофине, якобы, спасенном в 1795 году и попавшем на территорию государств, враждебных Французской республике, ничего не было слышно, что он появился снова лишь через несколько десятилетий.

Как бы то ни было, если Жозефина действительно принимала участие в спасении дофина, то в 1814 году она представляла большую опасность для Людовика XVIII и его сторонников. Рассказывая русскому царю Александру I о существовании Людовика XVII, она ставила под сомнение легитимность любого другого претендента на престол.

Версию об устранении Жозефины активно разрабатывает современный французский историк Альбер Мартен.

Относительно версии об освобождении дофина он писал следующее: «Если Жозефина действительно участвовала в побеге Людовика XVII… то в 1814 году она наверняка имела грозное оружие против Людовика XVIII. Ведь появление Людовика XVII полностью разрушало легитимность Людовика XVIII!»

В качестве вывода Мартен приводит слова Франсуазы Важнер из написанной ею биографии Жозефины: «Та, кто столько об этом знала, кто осмелилась весьма некстати говорить об этом, умерла, несмотря на свое положение».

Свои доказательства того, что Жозефина умерла не своей смертью, Мартен начинает с анализа полицейского доклада о смерти Жозефины, сделанного 31 мая 1814 года графом Бёньо.

В этом докладе господин Бёньо писал: «Смерть мадам де Богарнэ вызвала сожаление… Народ, который не хочет позволить сколько-нибудь известным персонажам умирать естественной смертью, хочет, чтобы она оказалась отравленной. Правда же состоит в том, что в прошедшую среду, когда Император России оказал ей честь своим визитом, она предприняла усилия, чтобы сопровождать его в саду и подхватила простуду и, не имея хорошего ухода, умерла через четыре дня после начала болезни».

«Удивительный документ, не правда ли!», пишет Мартен. Действительно, что мог знать господин Бёньо о желании народа через сорок восемь часов после смерти Жозефины? Ведь в те времена не было ни радио, ни телевидения. Почему он сам уже 31 мая заговорил именно об отравлении? Получается, что Бёньо поспешил ответить на вопрос, который еще даже не был задан.

Далее Альбер Мартен пишет: «Бурбоны имели отношение к смерти Императрицы Жозефины. Без всякого сомнения, мы имеем дело со случаем отравления, достаточно распространенным в ту эпоху. Жертву лишали сил, давая ей яд. Когда же ее общее состояние становилось достаточно ослабленным, наносили решающий удар. В первый раз этот удар был нанесен Жозефине 25 мая. У Императрицы появилось жжение в горле, что является одним из симптомов отравления мышьяком. Но, будучи крепкой от природы, Жозефина, пусть и ослабленная, выдержала это. Напротив, после 26 мая ее организм взял верх, и она даже предлагала герцогине д’Абрантес погулять вместе с английским послом 28-го числа. Тогда 28 мая ей был нанесен новый удар, на этот раз оказавшийся успешным. Преступление осуществлялось девятнадцать дней».

Похоже, утверждает Мартен, что доктор Оро заподозрил неладное, прописав Жозефине рвотное лекарство, совершенно не соответствовавшее им же поставленному простудному диагнозу. Но было уже поздно, отрава уже распространилась по всему организму.

Относительно версии про отравленный букет цветов от Талейрана Мартен пишет: «Смертоносные свойства некоторых растений были известны издавна. Нюхать некоторые из них было рискованно. Преступные руки насыпали иногда щепотки токсичного порошка в уши, на одежду и даже на букеты цветов! Потом пришло время химических ядов. Мышьяк стал главным из них. Его главным преимуществом стало то, что у него не было ни запаха, ни вкуса. Разумное дозирование позволяло сделать смерть молниеносной и очень похожей на смерть от апоплексии. Но чаще жертве давали чрезвычайно малые дозы в течение длительного времени таким образом, чтобы окружение, наблюдавшее за болезнью, не могло заподозрить его истинную причину. Смерть наступала неотвратимо. А диагностировали легочную инфекцию. В действительности же, зараженным оказывался весь организм. Многие врачи оказывались одураченными этими двумя методами».

Не делая никаких выводов, но и принимая во внимание вышесказанное, отметим, что столь опасный для власти Бурбонов сын Жозефины принц Евгений Богарнэ умер в 1824 году от «апоплексического удара». А ведь ему было всего 42 года. Точно так же, умер в Вене от «болезни легких» и сын самого Наполеона и Марии-Луизы, которому едва исполнился 21 год. Да и несчастный доктор Беклар, производивший вскрытие тела Жозефины, неожиданно умер 16 марта 1825 года в возрасте всего 39 лет. Истинных причин всех этих смертей, столь выгодных Бурбонам, мы, похоже, никогда не узнаем.

В завершение нашего рассказа приведем лишь одно высказывание, принадлежащее господину де Талейрану: «Монарх никогда не бывает жестоким без надобности; правительства совершают ошибки, но не преступления. Преступник становится опасным только тогда, когда он помилован; только мертвые ничего не рассказывают и никогда не возвращаются. Что касается угрызений совести, то это — не более чем конечное несварение желудка дураков».

Заметим также, что ровно через два дня после похорон Жозефины никогда не слывший дураком и никогда не имевший проблем с желудком Талейран был награжден Людовиком XVIII пожизненным званием пэра Франции и титулом принца де Талейрана. Как говорится, комментарии излишни…

Загадка двойника Наполеона

Вот уже почти два века в так называемых «наполеоновских кругах» ходит интересная и практически никак документально не обоснованная легенда, связанная с кончиной Императора. Существует предание о бегстве Наполеона с острова Святой Елены, организованном тайной бонапартистской организацией и основанном на подмене Наполеона чрезвычайно похожим на него человеком-двойником. Утверждается даже, что этим человеком был бывший капрал Великой армии Франсуа-Эжен Робо, который, якобы, и умер на острове Святой Елены 5 мая 1821 года.

По слухам, с самого начала своего правления Наполеон отдал приказ искать своих двойников по всей Европе. В результате разыскали четверых. Впоследствии их судьба сложилась по-разному: с одним вскоре приключилось несчастье, он упал с лошади и стал ни на что не годным калекой, второй оказался слабоумным, третий долгое время тайно сопровождал Императора и, якобы, даже находился вместе с ним во время ссылки на острове Эльба, но вскоре был убит при невыясненных обстоятельствах. Судьба четвертого двойника Императора Франсуа-Эжена Робо наиболее интересна и загадочна.

Как известно, после поражения при Ватерлоо Наполеон отрекся от престола и был сослан на далекий остров Святой Елены. Ставший же никому не нужным капрал Робо вернулся в свой дом в деревне Балейкур.

Тихая провинциальная жизнь текла вяло и однообразно. Но вдруг (это было в 1818 году) в Балейкуре произошло нечто весьма необычное: к деревенскому дому Робо подъехала роскошная карета, из тех, что нечасто случалось увидеть в тех краях (может, потому и запомнилась она многим). Кто находился в этой карете за задернутой занавеской окном — неизвестно. Во всяком случае, карета простояла у дома не меньше двух часов. Хозяин дома потом рассказывал соседям, что приезжавший к нему человек сначала хотел купить у него кроликов, потом долго уговаривал его поохотиться вместе, но он, якобы, не согласился. Через несколько дней Робо исчез из деревни вместе со своей сестрой.

Позднее власти спохватились и принялись разыскивать бывшего двойника Императора. В конце концов, они нашли только его сестру, которая жила в городе Нанте, причем в непонятно откуда взявшейся роскоши. Она заявила, будто деньги дал ей брат, который отправился в далекую поездку, а куда именно, она не знает: «Нанялся в матросы и ушел в море, плавает где-то…»

Впоследствии Робо так нигде больше и не объявился.

Именно таким образом и строилась легенда о том, что Наполеону удалось бежать с острова Святой Елены, оставив вместо себя двойника (предположительно именно Франсуа-Эжена Робо).

Во всяком случае, двоюродный дядя Наполеона кардинал Жозеф Феш и мать Императора Летиция осенью 1818 года и в 1819 году действительно были, как это ни странно, уверены, что узник острова Святой Елены сумел спастись бегством. Именно поэтому они отвергли возможность направить к Наполеону первоклассных медиков, что было связано с немалыми расходами, и послали взамен лишь молодого доктора Франческо Антоммарчи. Мадам Летиция, ничего не жалевшая для своих детей, конечно же, не хотела тратиться на лечение какого-то двойника, подменившего ее великого сына.

Послушаем теперь другие доводы сторонников этой теории, например Т. Уиллера, автора книги «Кто покоится здесь. Новое исследование о последних годах Наполеона» (Нью-Йорк, 1974).

Автор книги подчеркивает, что у Наполеона уже имелся опыт незаметного исчезновения с острова — побег в 1815 году с Эльбы. Подготовка к этому бегству включала использование приемов, позволивших обмануть вражеских лазутчиков, которых подсылал к Наполеону британский комиссар на Эльбе Кэмпбелл. То же самое делал и губернатор острова Святой Елены генерал Гудсон Лоу, просто помешанный на шпионаже.

Поскольку секреты приготовления к бегству с Эльбы так и не были раскрыты, их повторили на Святой Елене. Нельзя поверить, что такой человек, как Наполеон, был готов смириться со своей участью. Он решил покинуть остров, но так, чтобы тюремщики и после его бегства не заподозрили об этом. Наполеон совершенно сознательно обострял отношения с английским губернатором и его чиновниками, разыгрывая сцены гнева, с тем, чтобы держать своих стражников подальше от Лонгвуда. Поскольку вся переписка Наполеона и его приближенных просматривалась сначала самим Гудсоном Лоу, а потом и в Лондоне, пленники, начиная с 1816 года, прибегали к посылке тайных курьеров.

Бонапартисты не раз делали попытки организовать бегство Наполеона. Одну из них, в частности, предприняла его бывшая египетская любовница Полина Фурес, которой после разрыва Наполеон нашел нового богатого мужа — отставного офицера Анри де Раншу, тут же сделанного консулом в Сантендере (Испания), а затем в Готенбурге (Швеция).

Графиня де Раншу (как стала именовать себя Полина) в 1816 году приехала в Рио-де-Жанейро со своим любовником Жаном-Опостом Белларом и купила там корабль, предназначавшийся для спасения Наполеона. Несмотря на неудачу этой попытки, Полина еще долгое время продолжала действовать вместе с другими бонапартистами в Бразилии и умерла 18 марта 1869 года, пережив Наполеона почти на полвека.

Наполеон получал от своих сторонников еще несколько предложений о побеге (широко известен, например, предлагавшийся вариант спасения на подводной лодке Фултона). Но он неизменно отвергал их. Не потому ли, что имел в запасе другой, более надежный вариант?

Воспоминания приближенных Наполеона о жизни в Лонгвуде весьма тенденциозны, а мемуары англичан передавали лишь ходившие слухи, поскольку к бывшему Императору изредка приглашали лишь отдельных лиц — врачей, художников или путешественников, ненадолго приезжавших на остров.

Никто из посторонних, посетивших Наполеона с 1818 по 1821 гг., не был знаком с ним в прежние времена. Никто из англичан с осени 1818 года не видел вблизи знаменитого пленника.

Но вернемся к таинственному исчезновению Франсуа-Эжена Робо, ведь эта легенда, тщательно исследованная проживающим в Лондоне журналистом-историком Александром Горбовским, должна иметь продолжение.

Вскоре после исчезновения Робо в итальянском городе Верона было замечено появление некоего француза Ревара, открывшего вместе со своим компаньоном небольшой магазин. Именно благодаря этому компаньону, купцу Петруччи, о господине Реваре в памяти потомков остался достаточно заметный след.

А тем временем знаменитый пленник на острове Святой Елены вдруг стал очень забывчив и начал путать в рассказах очевидные факты из своей прежней жизни. И его почерк неожиданно сильно изменился, а сам он сделался весьма тучным и неуклюжим. Официальные власти приписали это воздействию не слишком комфортных условий заключения на Богом забытом острове.

Поведение приезжего француза Ревара в Вероне также было весьма странным: он редко показывался в своем магазине, а на улицу вообще почти не выходил. При этом все соседи заметили, что он был очень похож на портреты Наполеона, и дали ему прозвище «Император». Сам Ревар отзывался на такое обращение лишь сдержанной улыбкой. Что касается коммерции, то, по словам Петруччи, его компаньон не имел к ней ни малейшего таланта. Когда оказывалось, что очередное начинание приносит ему лишь убыток, это его нисколько не огорчало. К деньгам он был, похоже, безразличен, и оставалось гадать, почему он выбрал именно этот род занятий.

Так продолжалось несколько лет. 5 мая 1821 года на острове Святой Елены официально скончался Наполеон Бонапарт. А 23 сентября 1823 года похожий на него как две капли воды владелец магазина Ревар бросил все и навсегда покинул Верону. Произошло это при весьма странных обстоятельствах. В полдень в дверь магазина, где оба компаньона находились в тот час, постучал посыльный. Убедившись, что перед ним именно господин Ревар, он вручил ему скрепленное сургучной печатью письмо. Прочтя его, Ревар взволнованно сообщил Петруччи, что неотложные обстоятельства вынуждают его уехать, и отправился домой собираться в дорогу.

Часа через два он вернулся налегке, без багажа. Карета, в которой прибыл посыльный, все еще ждала его у крыльца. Прощаясь, Ревар оставил своему компаньону конверт: если через три месяца он почему-либо не вернется, Петруччи должен был доставить письмо по назначению.

Когда стук кареты по каменной мостовой затих, Петруччи взглянул на конверт. На нем было начертано: «Его Величеству Королю Франции».

Ни три месяца спустя, ни вообще когда-либо господин Ревар в Верону не возвратился. Следуя данному обещанию, Петруччи отправился в Париж и передал письмо королю Франции. За хлопоты свои он был вознагражден, причем необъяснимо щедро. Что касается пребывания при французском дворе, то Петруччи о нем предпочел умолчать. И молчал почти тридцать лет.

А по их прошествии Петруччи неожиданно явился к должностным лицам Вероны и сделал чрезвычайно важное заявление, подтвержденное клятвой. Каждое слово его было зафиксировано писарем, и под документом, как и положено, расписались сам Петруччи, должностные лица и свидетели. Последней фразой в документе было утверждение, что компаньоном Петруччи в течение пяти лет был ни кто иной, как Наполеон Бонапарт.

Что стало с Реваром-Наполеоном после того, как он покинул Верону, с достоверностью сказать невозможно. Правда, некоторые биографы Императора связывают это исчезновение с инцидентом в Шёнбруннском замке в пригороде Вены в ночь на 4 сентября все того же 1823 года.

Часовой, охранявший замок, где в это время умирал от скарлатины сын Наполеона, застрелил ночью какого-то незнакомца, пытавшегося перелезть через каменную дворцовую ограду. Когда представители властей осмотрели труп убитого, у которого не было обнаружено никаких документов, полиция немедленно оцепила замок. Зачем? Никаких объяснений не последовало.

По настоятельной просьбе бывшей Императрицы Марии-Луизы тело убитого незнакомца похоронили на территории замка рядом с тем местом, которое было предназначено для погребения жены и сына Наполеона. Этот интригующий рассказ с некоторыми вариациями был не раз использован в литературе.

Франсуа-Эжену Робо повезло больше: его смерть, похоже, не была насильственной. По версии Александра Горбовского, в церковной книге его родной деревни сохранилась запись: «Франсуа-Эжен Робо, родился в этой деревне в 1771 году. Умер на острове Святой Елены». Дата смерти, однако, была стерта. Единственной йричийой, почему кто-то счел нужным проделать это, может быть совпадение этой даты с днем смерти Наполеона, считает Горбовский.

Понятно, что этой красивой легенде нет и не может быть никаких официальных подтверждений. Есть только косвенные факты, которые мы попытаемся проанализировать.

Если ничего этого не было, и в 1821 году на острове Святой Елены умер настоящий Наполеон Бонапарт, то как тогда можно объяснить тот факт, что в 1817–1818 гг. остров под разными предлогами покинули многие ближайшие приближенные Императора: секретарь Бартолле де Лас Каз, генерал Гаспар Гурго, потом сразу шестеро слуг, а также слуги приближенных Наполеона? Известно, что к середине 1819 года в Лонгвуде осталась только половина из живших там ранее французов.

Кроме того, некоторые биографы Наполеона цитируют письмо жены генерала Анри-Грасьена Бертрана, который был одним из сподвижников Императора в годы его славы и вместе с женой сопровождал его в изгнании. Датируется это письмо 25 августа 1818 года (напомним еще раз, что по общепринятой версии Наполеон скончался в 1821 году). В письме есть странная фраза: «Победа, победа! Наполеон покинул остров». И все. Ни комментариев, ни пояснений. Тот, кому было адресовано письмо, в пояснениях, видимо, не нуждался.

А незадолго до того, как это странное письмо было написано, вблизи острова появился и стал на рейд быстроходный американский парусник, что вызвало большую тревогу у англичан. Дело не только в том, что само поведение парусника вызвало их подозрение, но и в том, что в случае каких-то осложнений ни один из бывших поблизости английских кораблей не смог бы угнаться за американцем.

Вполне вероятно, что на этом корабле на остров прибыл двойник Робо и уехал сам Наполеон.

Но двойник (таково уж его предназначение) должен был умереть. Это было важно как для самой «наполеоновской легенды», так и для спасения участников побега от жестоких преследований. Сам Наполеон, уехав, как предполагается, в Верону, продолжал поддерживать связи с Робо и, вероятно прислал свое подлинное завещание (оно ведь было «написано» на острове Святой Елены в присутствии одного только адъютанта Шарля-Тристана Монтолона).

Версия о подмене Наполеона на Робо не подтверждена никакими доказательствами. Все документальные свидетельства, которые приводились ее приверженцами, например, запись в архиве деревни Балейкур, департамент Мёз, на родине Франсуа-Эжена Робо, о том, что тот умер на острове Святой Елены, при проверке оказались вымыслом.

Легенда страдает и явными противоречиями. Робо, в частности, уехал из Балейкура в конце 1818 года, между тем болезнь, которая свела в могилу Наполеона, обнаружилась еще за год до этого, в октябре 1817 года. Да и бумаги, которые писал и диктовал Наполеон в последние годы и даже месяцы жизни, свидетельствовали о знании сотен вещей, множестве подробностей, деталей, которые могли быть известны только Императору, а никак не его двойнику.

Кроме того, в 1823 году Наполеон достиг бы 54-летнего возраста, и вряд ли этот тучный и не отличавшийся атлетическими данными человек мог бы перелезать ночью через высокий каменный забор, окружавший Шёнбруннский замок.

Но все же главным аргументом, подтверждающим версию о том, что в 1821 году на острове Святой Елены был захоронен не Наполеон, а кто-то другой, является гипотеза французского историка Жоржа Ретиф де ля Бретонна, развитая в последние годы исследователем наполеоновской эпохи Брюно Руа-Анри.

Суть этой гипотезы, сделанной Ретиф де ля Бретонном в 1969 году в книге «Англичане, верните нам Наполеона», состоит в том, что англичане, якобы, подменили тело умершего Наполеона или того, кто выдавал себя за Наполеона, трупом бывшего домоправителя Императора Франческо Киприани. В 1818 году этот корсиканец был уличен в шпионаже в пользу англичан и исчез при таинственных обстоятельствах. Во всяком случае, его могила на острове так и не была обнаружена. По мнению французского историка, в 1840 году в Париж были торжественно перенесены именно останки этого самого Киприани, а не Наполеона (от себя добавим: или того, кто выдавал себя за Наполеона).

В подтверждение своей гипотезы Ретиф де ля Бретонн приводит несколько доводов, важнейшими из которых являются отсутствие в 1840 году некоторых элементов униформы и наград покойного по сравнению с тем, что у него было в 1821 году. В частности, указывается на отсутствие одного из орденов, перечислявшихся камердинером Маршаном, и шпор, которых не увидел ни один из участников эксгумации в 1840 году, хотя в 1821 году они были.

В «Мемуарах» Маршана четко сказано, что на Императоре была «зеленая униформа с красной отделкой гвардейских егерей, украшенная орденами Почетного Легиона, орденом Железной Короны, орденом Воссоединения, знаком Большого Орла и лентой Почетного Легиона». В 1840 году ордена Воссоединения на мундире покойного не было. Тот же Маршан отмечает, что на Наполеоне были «сапоги для верховой езды», то есть со шпорами. Также на наличие шпор указывает и генерал Бертран. В 1840 году сапоги были уже без шпор. Кроме того, положение вышеописанных знаков отличия, описанных всегда точным генералом Бертраном, было существенно нарушено.

Руа-Анри, продолжающий дело Ретифа де ля Бретонна, также уверен, что в Доме Инвалидов в центре Парижа торжественно покоится не Наполеон. Доказательствам этого полностью посвящена его книга «Тайна эксгумации 1840 года», вышедшая в Париже в 2000 году.

Доводом Руа-Анри, дополняющим вышеперечисленные доводы, является анализ положения коленей Императора при эксгумации. Они были чуть согнуты, якобы, для того, чтобы поместить тело в узкий гроб. Но гроб имел длину 1,78 м, а рост Наполеона составлял 1,69 м, то есть никакой необходимости сгибать колени не было! Остававшиеся 10 см, даже если оставить 4 см на высоту каблуков, вполне позволяли телу Императора лежать, вытянувшись во весь рост. И он лежал во весь рост в 1821 году, и никто из свидетелей захоронения ни разу не отмечал подобной проблемы.

Довод о том, что колени покойного могли согнуться сами при неосторожной переноске гроба английскими гренадерами, не выдерживает критики: Император умер 5 мая, а гроб переносили для погребения 9 мая, то есть через четыре дня.

Еще один важный момент: по свидетельствам доктора Франческо Антоммарчи и губернатора острова Гудсона Лоу, серебряные сосуды, содержащие сердце и желудок Императора, в 1821 году были помещены по краям гроба (свободное место позволяло сделать это), а в 1840 году при эксгумации они были обнаружены под согнутыми коленями покойного, который при этом оказался немного выше ростом.

Также в 1840 году не было обнаружено шелковых чулок на ногах покойного, которые, по свидетельству того же Маршана, были одеты на ноги Императора под сапоги. Не могли же они исчезнуть сами по себе?

И, наконец, императорская посмертная гипсовая маска, сделанная доктором Антоммарчи, чья же она на самом деле?

Руа-Анри утверждает, что она фальшивая, ибо содержит темные волоски от примерно трехдневной щетины (3–5 мм), в то время, как Наполеон был тщательно выбрит.

В музее Лозанны (Швейцария) выставлены на всеобщее обозрение посмертная маска Наполеона и локон его волос. Маска в 1848 году была передана музею Жаном-Абрахамом Новерра, одним из слуг Императора на острове Святой Елены, которого тот называл «своим швейцарским медведем» и которому перед смертью отдал на хранение предметы своего обихода. Локон волос, якобы, был сострижен после кончины Наполеона и, как и маска, тоже попал в руки Новерра, который, в свою очередь, передал его лозаннскому ювелиру Марку Жели (когда-то он работал в Париже в ювелирной мастерской Наполеона, и именно этим объясняется столь великодушный жест со стороны бывшего слуги). В музей локон попал в 1901 году от родственника Жели.

Журналисты швейцарской газеты «Матен», проведя собственное расследование, выяснили, что существует еще одна прядь, до недавнего времени хранившаяся за семью печатями у жителя Лозанны Эдгара Новерра, потомка Жана-Абрахама Новерра. Результаты сравнения волос были ошеломляющими. Локоны оказались совершенно разными: первый был светло-русый, тонкий и шелковистый, как у ребенка, второй — черный и густой. И какой из них настоящий?

Ученые могут до бесконечности спорить о причинах смерти Наполеона, анализируя процентное содержание мышьяка в его волосах, но все это не будет иметь никакого смысла до тех пор, пока не будет точно установлено, какой из локонов был срезан в 1821 году у умершего Наполеона, и был ли это на самом деле Наполеон?

Относительно посмертной маски, Руа-Анри, например, уверен, что она принадлежит не Императору, а, возможно, Франческо Киприани, также корсиканцу, очень похожему на Наполеона Бонапарта времен Итальянской кампании и экспедиции в Египет.

Остановимся на этом подробнее. Как известно, существует множество так называемых «посмертных» гипсовых масок Наполеона. Но действительно посмертной была только одна, сделанная доктором Антоммарчи непосредственно на острове Святой Елены. Слепок головы Императора был им сделан 7 мая 1821 года в четыре часа вечера в присутствии британского военного медика Фрэнсиса Бартона из глины плохого качества, найденной на острове. Отпечаток маски из гипса состоял из трех частей: первая часть включала в себя непосредственно лицо, вторая — подбородок и шею, третья — верхнюю часть лба, а также верхнюю и заднюю части черепа.

8 мая выяснилось, что первая часть маски куда-то пропала. Есть предположение, что она была похищена мадам Бертран, женой генерала Бертрана, а затем передана доктору Антоммарчи. Бартон же покинул остров лишь с двумя оставшимися частями маски.

Оставшийся на острове Антоммарчи попробовал на базе имевшейся у него части восстановить маску полностью, используя для этого предсмертные рисунки, сделанные английским художником Рубиджем.

Именно эта маска и признана сейчас наиболее достоверной, так как все остальные являются либо ее копиями, либо самодеятельными реконструкциями. Именно она и выставлена в Париже в музее Дома Инвалидов.

Но в этой истории есть много непонятного.

Во-первых, как утверждает Руа-Анри, доктор Антоммарчи существенно приукрасил лицевую часть маски, продавая ее копии налево и направо.

Во-вторых, а кто, собственно, доказал, что эта пусть даже приукрашенная маска является маской самого Наполеона? Известно, что все присутствовавшие при кончине Императора отмечали, что в первые часы после смерти тот выглядел помолодевшим. Тот же Бертран, в частности, писал: «В восемь часов стали готовиться делать гипсовую маску Императора, но под руками не оказалось всего необходимого. Император казался моложе, чем он был на самом деле: казалось, что ему не более сорока лет. К четырем часам вечера он уже выглядел старше своих лет». Описанное Бертраном относится к вечеру 6 мая. А ровно через сутки Бертран констатировал: «В четыре часа вечера была сделана гипсовая маска Императора, который уже был полностью обезображен и издавал неприятный запах».

Как в таких обстоятельствах можно утверждать, что дошедшая до наших дней маска является маской именно Наполеона, ведь она представляет собой лицо относительно молодого человека, а не шестидесятилетнего больного старика?

В-третьих, согласно доктору Антоммарчи, размер головы Наполеона составлял 56,20 см. Но, по данным Констана, слуги Наполеона, работавшего у него 14 лет и отвечавшего за пошив шляп, размер головы Императора составлял 59,65 см!

Короче говоря, мы, возможно, так никогда и не узнаем, чья же маска выставляется в музеях, как маска Императора (Франсуа-Эжена Робо, Франческо Киприани или кого-то другого), но то, что она не является маской Императора — это, похоже, является свершившимся фактом. Точно так же, мы, похоже, никогда не узнаем, кто покоится в Доме Инвалидов в Париже — Наполеон или кто-то из его двойников.

Можно, конечно, провести очередную эксгумацию тела и осуществить анализ ДНК покойного, сопоставив его с анализами ДНК прямых потомков Наполеона. Современные методы позволяют сделать это даже спустя столько лет. Но позволят ли так называемые общественное мнение, исторические традиции и интересы нации? Ведь для французов официально признать, что они почти два века поклоняются не своему национальному герою, а какому-то проходимцу, будет равносильно вселенской катастрофе.

С. Ю. Нечаев Десять загадок наполеоновского сфинкса

Предисловие

Какого же все-таки роста был Наполеон?

Наполеон на Аркольском мосту: правда или вымысел?

Кто изуродовал египетского сфинкса?

Можно ли быть одновременно отцом, дядей и дедушкой одного и того же ребенка?

Был ли Наполеон любовником мадам Жюно, а сам Жюно — любовником Жозефины?

* * *

Адмирал Вильнёв: самоубийство или убийство?

* * *

* * *

* * *

Байленская катастрофа: кто виноват?

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Изменил ли маршал Мармон Наполеону весной 1814 года?

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Тайна смерти императрицы Жозефины

Загадка двойника Наполеона

Оглавление

С. Ю. Нечаев
Десять загадок наполеоновского сфинкса