Психиатрическая власть (doc)

340164.htm

MICHEL FOUCAULT

LE POUVOIR PSYCHIATRIQUE

МИШЕЛЬ ФУКО

ПСИХИАТРИЧЕСКАЯ ВЛАСТЬ

Cours au Collиge de France (1973-1974)

Йdition йtabUe sous la direction

de Franзois Ewald et d'Akssandro Fontana,

par Jacques Lagrange

Курс лекций,

прочитанных

в Коллеж де Франс

в 1973-1974 учебном году

Перевдд с французского А. В. Шестакова

Курс лекций «Психиатрическая власть», прочитанных Мишелем Фуко в Коллеж де Франс в 1973—1974 учебном году, посвящен феномену психиатрической власти, сформировавшемуся в XIX в. как одно из следствий окончательного перехода от власти-господства, которая характеризовала средневековое общество и постепенно сдавала позиции на протяжении Нового времени, к дисциплинарной власти. Очерчивая специфику психиатрической власти, Фуко рассматривает ее с двух сторон: с точки зрения медицинских технологий истины и с точки зрения эволюции больничного института. На этих путях складывались две взаимно подкрепляющие друг друга составные части психиатрического знания-власти. Но взаимная поддержка, по мысли Фуко, связывала и связывает по сей день и две технологии истины: ее выпытывание, характерное для традиционной медицины, и ее рациональное обнаружение. Это сосуществование, которым до конца XIX в. обусловливалось укрепление психиатрической власти, затем привело к ее кризису, выразившемуся в двух движениях XX в., тщательно разделяемых Фуко, — депсихиатризации и антипсихиатрии.

Вместо предисловия

Мишель Фуко преподавал в Коллеж де Франс с января 1971 года и до своей кончины в июне 1984 году, за исключением 1977 года, когда ему было предоставлено право воспользоваться полагающимся каждому профессору раз в семь лет отпуском. Его кафедра носила название «Кафедра истории систем мысли».

Она была создана 30 ноября 1969 года по инициативе Жю-ля Вюйемена и по решению общего собрания профессоров Коллеж де Франс вместо кафедры «Истории философской мысли», которой до своей смерти руководил Жан Ипполит. 12 марта 1970 года то же общее собрание избрало Мишеля Фуко на должность профессора новой кафедры.1 Фуко было 43 года.

2 декабря 1970 года он произнес свою инаугурационную лекцию.2

Преподавание в Коллеж де Франс подчиняется особым правилам. Каждый профессор обязан прочесть 26 часов лекций в год (не более половины этого времени может быть отдано семинарам).3 Каждый год он должен выносить на суд слушателей оригинальное исследование, в связи с чем содержание курсов ежегодно меняется. Посещение лекций и семи-

1 Мишель Фуко завершил брошюру, составленную перед голосованием для ознакомления профессоров, следующей формулой: «Нужно заняться историей систем мысли» (см.: Foucault M. Titres et travaux // Diis et Ecrits, 1954—1988 / Ed. par D. Defert & F. Ewald, collab. J. Lagrange. Paris, 1994. Vol. I. P. 846).

2 Она была опубликована издательством Gallimard в мае 1971 г. под названием «Порядок дискурса».

3 Которые Мишель Фуко вел вплоть до начала 1980-х гг.

наров совершенно свободное; не требуется ни записываться на эти курсы, ни писать итоговую письменную работу. Причем профессор также не волен лишать кого-либо права присутствовать на своих лекциях.4 В уставе Коллеж де Франс сказано, что профессора в нем имеют дело не со студентами, но со слушателями.

Лекции Мишеля Фуко читались по средам с начала января до конца марта каждого года. Аудитория, весьма многочисленная, состояла из студентов и преподавателей, исследователей и просто интересующихся, среди которых было немало иностранцев. Слушатели занимали сразу два амфитеатра Коллеж де Франс. Мишель Фуко часто сетовал на большое расстояние, разделявшее его и «публику», а также на скудные возможности общения, обусловленные формой лекции.5 Он мечтал о семинаре, в котором шла бы подлинная коллективная работа. В последние годы по окончании лекций он посвящал значительное время ответам на вопросы слушателей

Вот как передал в 1975 году царившую на этих лекциях атмосферу корреспондент журнала «Nouvel Observateur» Жерар Петижан: «Фуко выходит на арену быстро и целеустремленно, он, словно ныряльщик, рассекает толпу, пробирается к своему стулу, раздвигает магнитофоны, чтобы разложить записи, снимает куртку, включает настольную лампу и, не теряя времени, начинает. Его сильный, внушительный голос распространяют микрофоны, единственная уступка современности в этом зале, который слабо озаряет свет, струящийся из стуковых плафонов. На триста мест приходится пятьсот прижавшихся друг к другу слушателей, довольствующихся малейшим свободным участком. [...] Ни тени ораторских эффектов. Все ясно и чрезвычайно убедительно. Никаких уступок импровизации. У Фуко есть двенадцать часов, чтобы

4 Это правило действует только внутри Коллеж де Франс.

5 В 1976 г., в надежде — в тщетной надежде — сократить число слушателей, Мишель Фуко изменил время чтения лекций с 17.45 на 9 часов утра. Ср. начало первой лекции (от 7 января 1976 г.) курса «Надо защищать общество» (Foucault M. «II faut dйfendre la sociйtй». Cours au Collиge de France, 1976 / Ed. s. dir. F. Ewald & A. Fontana par M. Bertani & A. Fontana. Paris! 1997).

объяснить во время публичных лекций смысл работы, проделанной им за последний год. И он до предела концентрирует материал, используя все поля, как те корреспонденты, которым нужно еще так много сказать, когда лист бумаги заканчивается. 19.15. Фуко прерывается. Студенты устремляются к его столу. Не для того, чтобы поговорить с ним, а чтобы остановить магнитофонную запись. Никаких вопросов. Фуко совершенно один в этой толпе». А вот комментарий самого Фуко: «Нужно было бы обсудить то, о чем я говорил. Иногда, когда лекция не удалась, может хватить пустяка, одного вопроса, чтобы все расставить по местам. Но этот вопрос никогда не звучит. Во Франции эффект группы делает всякую реальную дискуссию невозможной. И поскольку обратной связи нет лекция театрализуется. .Я — словно актер или акробат перед этими людьми. И когда я прекращаю говорить приходит ощущение тотального одиночества...»6

Мишель Фуко подходил к своему преподаванию как исследователь: это были разработки для будущей книги, распашка новых территорий проблем, которые формулировались почти как вызов, бросаемый возможным коллегам. Поэтому и получилось, что курсы в Коллеж де Франс не дублируют опубликованные книги. И не являются наброском предстоящих книг, даже если темы их иногда совпадают. Эти лекции имеют собственный статус. Они следуют особому дискурсивному режиму «философских акций», осуществленных Мишелем Фуко. Он совершенно по-особенному развивает в них проект генеалогии взаимоотношений знания и власти, в соответствии с которым с начала 1970-х годов будет строиться его работа, — в отличие от проекта археологии дискурсивных формаций, который занимал его прежде.7

Кроме того, лекции Мишеля Фуко всегда были связаны с современностью. Его слушателей не просто увлекало повест-

6 Petitjean G. Les Grands Prкtres de l'universitй franзaise // Le Nouvel Observateur. 7 avril 1975.

i См., например: Foucault M. Nietzsche, la gйnйalogie, l'histoire // Dits et Йcrits.II.P. 137.

вование, выстраивавшееся неделя за неделей, они не просто восхищались стройностью изложения, но и замечали свет, проливаемый им на сегодняшний день. Искусство Фуко заключалось в пересечении современности историей. Он мог говорить о Ницше или Аристотеле, о психиатрической экспертизе XIX века или христианском пастырстве, и слушатели всегда улавливали в его словах что-то о настоящем, о событиях, которые происходили рядом с ними. Присущее только Мишелю Фуко лекторское дарование было связано именно с этим переплетением ученой эрудиции, личной причастности и работы над событием.

* * *

В семидесятые годы шло развитие, совершенствование кассетных магнитофонов, и стол Мишеля Фуко был буквально заставлен ими. Так сохранились его лекции и некоторые семинары.

Настоящее издание призвано как можно точнее воспроизвести публичные выступления Мишеля Фуко.8 Мы всячески старались представить их в чистом виде. Однако перевод устной речи в письменную форму подразумевает вмешательство издателя: как минимум, нужно ввести пунктуацию и деление на абзацы. Нашим принципом всегда было как можно точнее придерживаться произнесенных лекций.

Когда это казалось нам необходимым, мы устраняли повторения и оговорки; прерванные фразы были восстановлены, а некорректные конструкции исправлены.

Многоточия в угловых скобках соответствуют неразборчивым фрагментам записи. Когда содержание фразы непонятно, в квадратных скобках дается предположительное уточнение или дополнение.

В примечаниях, помеченных звездочкой, внизу страницы приведены некоторые выдержки из записей, которые исполь-

8 Использовались главным образом записи, осуществленные Жераром Бюрле и Жаком Лагранжем, хранящиеся ныне в Коллеж де Франс и в IMEC.

зовал Мишель Фуко, отличающиеся от магнитофонной записи лекции.

Цитаты были проверены, и в примечаниях мы дали ссылки на использованные тексты. Критический аппарат призван прояснить темные места, разъяснить некоторые аллюзии и уточнить спорные детали.

С целью облегчения чтения каждая лекция предварена кратким резюме, в котором указаны ее основные темы.9

Текст лекционного курса дополняет его «Краткое содержание», ранее опубликованное в «Ежегоднике Коллеж де Франс». Такие резюме Мишель Фуко обычно составлял в июне, вскоре после окончания своего курса. Они позволяли ему уточнить свои намерения и цели, оглядевшись на сделанное, и теперь дают о них наилучшее представление.

Каждый том завершается «контекстом», полная ответственность за который лежит на издателях данного лекционного курса: здесь читателю предлагаются элементы биографического, идеологического и политического окружения лекций каждого года, их сопоставление с опубликованными книгами Фуко, а также замечания, касающиеся места курса в его творчестве, позволяющие облегчить его понимание и отвести недоразумения, связанные с незнанием обстоятельств, в которых каждый курс готовился и читался.

* * *

С публикацией лекционных курсов в Коллеж де Франс читателю открывается новый пласт «творчества» Мишеля Фуко.

Строго говоря, речь не идет о неизвестных текстах, так как настоящее издание воспроизводит публичные выступления Мишеля Фуко, — если, конечно, не иметь в виду глубоко проработанные подготовительные записи, которые он использо-

9 В конце книги, в «Контексте курса», можно ознакомиться с критериями, принятыми издателями применительно к данному курсу, и с некоторыми характерными именно для него решениями.

вал. Даниэль Дефер, владеющий ныне рукописями Мишеля Фуко, любезно позволил издателям ознакомиться с ними. И мы хотели бы поблагодарить его за это.

Настоящее издание лекций в Коллеж де Франс осуществлено с разрешения наследников Мишеля Фуко, которые любезно согласились удовлетворить живейшую потребность в нем, проявленную как во Франции, так и в других странах. Их условием была предельная серьезность подготовки книг. Издатели стремились оправдать оказанное им доверие.

Франсуа Эвальд Алессандро Фонтана

КУРС ЛЕКЦИЙ

ЗА 1973—1974 УЧЕБНЫЙ ГОД

Предметом, о котором я хотел бы поговорить с вами в этом году, будет психиатрическая власть — феномен, несколько расходящийся с тематикой двух моих предшествующих курсов, однако по-своему связанный с нею.

Прежде всего я попытаюсь представить вам своего рода воображаемую сцену в следующих декорациях — вы сразу узнаете их, они хорошо вам знакомы:

«Желательно, чтобы эти лечебницы строились в глухих лесах, в местах уединенных и неприступных, среди руин, как например в Гранд-Шартрезе, и т. п. Будет небесполезным, если вновь поступающему туда придется преодолевать окрестности в специальных машинах, видеть по пути к месту назначения новые и удивительные для него ландшафты, а также тамошних чиновников, одетых в необычные костюмы. В данном случае уместна романтика, и я часто возвращаюсь к мысли о том, что подходящими были бы старые замки, за которыми скрываются пещеры пронизывающие возвышенность от начала до конца и наконец выходящие к цветущей долине [. .] Фантазия в сочетании с поочередным использованием физических и музыкальных возможностей фонтанов и эффектов освещения несомненно окажет благотворное влияние на большинство людей».1

1 Из сочинения Франсуа Эмманюэля Фодере (1764—1835) «Трактат об умопомешательстве в приложении к медицине, морали и законодательству» (т. II, разд. VI, гл. 2: «План и устройство лечебницы для душевнобольных»). См.: Fodere F. Е. Traitй du dйlire, appliquй а la mйdecine, а la morale et а la lйgislation. T. II. Paris, 1817. P. 215.

Лекция от 7 ноября 1973 г.

Пространство лечебницы и дисциплинарный порядок. — Терапевтическая деятельность и «моральное лечение». — Сцены лечения. — Изменения, вводимые в настоящем курсе по сравнению с «Историей безумия:: 1) от анализа «представлений» к «аналитике власти»; 2) от «насилия» к «микрофизике власти»; 3) от «институциональныхустановлений» к «диспозициям» власти.

Этот замок — совсем не тот, в котором могли разворачиваться «Сто двадцать дней»;1 это замок, в котором должны были протекать дни гораздо более многочисленные, едва ли не бесконечные: ведь перед вами описание идеальной лечебницы, данное Фодере в 1817 году. Что же должно было происходить в подобных декорациях? Разумеется, в них царит порядок, в них царит закон, в них царит власть. В этих декорациях — в этом замке под защитой романтического альпийского реквизита, проникнуть в который можно лишь с помощью сложных машин и сам внешний вид которого должен вселять изумление в душу большинства людей — царит прежде всего порядок в простейшем смысле непрерывной, постоянной регуляции времени деятельности поступков; порядок который окружает тела, вторгается в них пронизывает их вплотную прислоняется к их поверхности и вместе с тем прокрадывается даже в нервную систему и то что другой автор назвал «мягкими тканями мозга».2 Итак, порядок, для которого тела суть проницаемые

поверхности и размыкаемые объемы —своего рода огромный

каркас предписаний порядок которым тела заражены словно инфекцией. , '

«Не стоит удивляться, — пишет Пинель, — огромному значению, которое я придаю поддержанию в лечебнице для душевнобольных спокойствия и порядка, а также физическим и духовным качествам, необходимым для такого рода надзора, ибо во всем этом состоит одна из фундаментальных основ лечения мании, без которой врач не сможет добиться ни точных наблюдений, ни устойчивого излечения больных, сколь бы ни полагался он на самые эффективные лекарства».3

Иными словами, некоторый порядок, дисциплина, закономерность, проникающие всюду вплоть до самого тела больных, оказываются необходимы в двух целях.

Во-первых, они необходимы для самого формирования медицинского знания, поскольку без этой дисциплины, без этого порядка, без этого прескриптивного каркаса закономерностей невозможно точное наблюдение. Принцип медицинского знания, его нейтральность, его возможность подступа к своему объекту, короче говоря, само отношение объективности как конститутивный элемент медицинского знания и критерий его приемлемости, требуют как действительного условия своей возможности некоторого отношения порядка, некоторого распределения времени, пространства, индивидов. И даже собственно говоря не «индивидов» (к этому я еще вернусь); скажем I1DOс-то: требуется некоторое распределение тел жестов поступков речений. В этой упорядоченной 'дисперсии и обнаруживается

поле исходя из которого возможно то что мы назвали

отношением медицинского взгляля к своему объекту отношением

объективности —отношение возникшее как следствие пер

вичной дисперсии вызванной дисциплинарным поряком Во-вторых этот дисциплинарный порялок предстяипенный в приведенном тексте Пинеля к-к vrnoLe точнпго„221. является еще и условием ус^^^^^^-тп^г^т1' рапевтическая опепяпия —Z^Z»Zl^nu^^^r'n некто считаемый ЕНм nS^fiJ u finn^tl™ —l^Zl бытьпроиГГна Zкn^Z'^ulZt LZ vZLo n ZZ

п™Г™кTfi«v™ Г „117 п' °°разом' условие

Т,Z„пй ™пн, t JJ п 00ЪектИВН0С™ *™HHCKOro знания, с одной стороны, и условие терапевтической операции — с другой, совпадают, речь идет о дисциплинарном порядке. Однако этот имманентный порядок, довлеющий в равной степени над

всем пространством лечебницы, на деле оказывается отмечен, весь целиком проникнут асимметрией: ведь он руководим, властно руководим, уникальной инстанцией — внутренней инстанцией лечебницы и вместе с тем точкой, исходя из которой осуществляются дисциплинарные распределение и дисперсия времени, тел, жестов, поступков и т. д. Будучи внутренней для лечебницы, эта инстанция наделена некой неограниченной властью, которой ничто не может и не должно сопротивляться. Эта инстанция — неприступная, лишенная симметрии, лишенная противовеса и функционирующая как источник власти, ключевой для данного порядка асимметричный элемент, в силу которого этот порядок и является порядком, всегда вытекающим из одностороннего властного отношения, — очевидно, и есть инстанция медицинская, которая, как вы убедитесь, функционирует как власть задолго до того, как она начнет функционировать как знание.

И вот почему. Кто, собственно, такой этот врач? Врач — это тот, кто появляется, как только больной доставлен в лечебницу теми удивительными машинами, о которых я говорил вначале. Разумеется, приведенное выше описание — вымышленное в том смысле, что я сам составил его на основе нескольких текстов, принадлежащих разным психиатрам; будь их автором один-единственный психиатр, мое доказательство не работало бы. Я использовал «Трактат об умопомешательстве» Фодере, «Медико-философский трактат» Пинеля о мании, тексты Эскироля из его «Душевных болезней»,4 а также труды Хаслама.5

Так как же, собственно, выглядит эта инстанция асимметричной и неограниченной власти, которая пронизывает и, так сказать, одухотворяет собою универсальный порядок лечебницы? В «Трактате об умопомешательстве» Фодере, относящемся к 1817 году, к этому ключевому моменту в протоистории психиатрии XIX века (напомню, что в 1818 году вышла и основополагающая работа Эскироля6), когда психиатрическое знание включалось в сферу медицины и одновременно становилось самостоятельной специальностью она описывается следующим образом: «Хорошие или, другими словами, благородные и мужественные физические данные являются быть может одним из важнейших условий преуспеяния в нашей профессии; эти необходимы в работе с душевнобольными еще и для

того, чтобы оказывать на них благотворное влияние. Темные или седые от возраста волосы, уверенный взгляд, величавая осанка, дышащие силой и здоровьем конечности и грудная клетка, крупные черты лица, сильный и выразительный голос — эти формальные признаки обычно производят сильное впечатление на людей, уверенных в своем превосходстве над остальными. Несомненно, телом руководит дух, однако сам по себе он не виден и нуждается, чтобы увлекать за собой многих, во внешних проявлениях».7

Таким образом, как видите, персонаж врача начинает функционировать с первого взгляда на него. Причем в этом первом взгляде, исходя из которого и завязывается психиатрическое отношение, врач есть по сути своей тело — или, точнее, некоторая физика, набор характеристик, вполне определенная морфология, подразумевающая такую-то мышечную силу, ширину груди, цвет волос и т. д. И это физическое присутствие с его непременными качествами, функционирующее как условие абсолютной асимметрии в регулярном порядке лечебницы, как раз и выступает причиной того что лечебница не является как бы сказали нам психосоциологи, институтом работающим по определенным правилам; лечебница—это поле фактически поляризованное сущностной асимметрией власти котсгоая обрета ет свою форму, свою внешность, свое физическое воплощение в самом теле врача

Однако эта власть врача — не единственная, разумеется, действующая здесь власть; в лечебнице, как и где бы то ни было, власть ни в коем случае не есть то, чем некто обладает или что исходит от кого-то. Власть не принадлежит ни кому-либо одному, ни даже группе; власть имеет место исключительно в меру наличия дисперсии, реле-передатчиков, сетей, взаимосвязей, разниц потенциалов, подвижек и т. п. В этой системе различий которую следует проанализировать, власть только и может начать функционировать.

Врач, как видите, окружен целым рядом передатчиков, реле, главные из которых я перечислю.

Прежде всего это надзиратели, которым Фодере поручает сбор информации о больных: надзиратели призваны быть невооруженным, необученным взглядом, своего рода оптическим каналом, которым будет пользоваться взгляд ученый, то есть

2 Мишель Фуко

объективный взгляд самого психиатра. Этот осуществляемый надзирателями промежуточный взгляд должен быть направлен и на санитаров — на тех, в чьих руках находится последнее звено власти. Таким образом, надзиратель — это одновременно начальник нижайших начальников и тот, чья речь, чей взгляд, чьи наблюдения и сообщения должны обусловить формирование медицинского знания. Каковы же надзиратели? Какими они должны быть? «Желательно, чтобы надзиратель за душевнобольными имел пропорциональное телосложение, здоровую и сильную мускулатуру, умел при необходимости действовать решительно и твердо, а голосом своим — приводить в трепет; кроме того, он должен быть совершенно порядочным, высоконравственным, крепким, как бывают крепки мягкие и убедительные формы [...], и безусловно покорным приказаниям врача».8

Последний же уровень этой структуры — целый ряд передатчиков я оставляю за скобками — составляют санитары, наделенные весьма любопытной властью. В самом деле, санитар— последнее звено этой сети, этой разницы потенциалов, что пронизывает лечебницу, исходя от власти врача; таким образом его власть — власть нижняя. И нижняя она не просто потому что занимает последнюю ступень в этой иерархии, но также и потому, что должна быть ниже больного. Санитар на-ходится в услужении не столько надзирателям, стоящим выше сколько самим больным; и в этой позиции служения боль-ным он призван фактически не более чем изображать служение больным Санитары словно бы повинуются требованиям больных, действительно

помогают им но таким образом чтобы за

поведением больных, можно было наблюдать исподволь, снизу ня vnr»RHp -этих выдвигаемых ими требований в дополнение ГнаблГпРнию за ними сверху силами надзирателей и врача Санитары каГбы окружают больных, наблюдая их на обыден-

™™™,ГГ„НL™?™- н ™нм которые они испытыва'

Z ^ ZrfiL™ п ™«* ;»Zll «я, пзипятеш котопый ют, и сооощают о своих наблюдениях надзираю р

передает их врачу, Кроме того ^именно санитар долже , д больной треоует чего-либо невыполнимого не удовлетворить эту его просьоу,— продолжая притворяться,что-служил: больному, повинуется ему и, стало быть, не имеет самостоятельной

власти, — от имени высокой анонимной власти правил или же собственной воли врача. Окруженный наблюдением санитара, больной в результате оказывается окружен волей врача, которой подчиняется как раз тогда, когда обращается с требованиями к санитару, и таким образом его обложение волей врача или общими правилами лечебницы завершается.

Вот описание этих санитаров, призванных опекать больных: «§ 398. Санитары, или охранники, должны быть статными, сильными, порядочными, сообразительными и чистоплотными как по отношению к себе, так и по отношению к своему жилищу. Чтобы удовлетворить обостренной чувствительности некоторых душевнобольных, особенно в том, что касается их самолюбия, санитары должны стараться почти всегда выглядеть в их глазах скорее прислугой, нежели надзирателями [...] Однако, поскольку санитарам все же не следует подчиняться безумцам и даже зачастую следует их обуздывать, то, дабы они отвечали образу прислуги, не повинуясь, и притом избегали раздоров, надзиратели должны осторожно убедить больных в том, что те, кто им прислуживает, получают от врачей определенные инструкции и указания, которые не вольны нарушать без особого разрешения».9

Перед вами система власти, функционирующая внутри лечебницы и отклоняющаяся от общей регламентной системы, — система власти, которую поддерживают множественность, дисперсия, целый комплекс различий и иерархий, а главное — то, что можно назвать тактической диспозицией, в рамках которой различные индивиды занимают определенное для каждого из них место и выполняют ряд точно определенных функций. Таким образом, перед вами—тактическое функционирование

власти или если выразиться точнее тактическая диспозиция которая и делает возможным исполнение власти

И если вы вспомните, что говорил о возможности осуществлять наблюдение в лечебнице Пинель, то обнаружите, что это наблюдение, предоставляющее психиатрическому дискурсу его объективность и истину, возможно не иначе как посредством относительно сложного тактического распределения, — я говорю «относительно сложного», поскольку сказанное о нем только что еще довольно-таки схематично. Но если эта тактическая расстановка действительно существует, если нужно принимать

все эти предосторожности, чтобы в конце концов добиться всего-навсего наблюдения, значит, по всей вероятности, в этом регламентном поле лечебницы имеет место некая угроза, некая сила. Если власть действует путем таких ухищрений, если, точнее говоря, нормируемая регламентом вселенная так одержима передатчиками власти, которые эту власть подменяют и искажают, то, выходит, в самой сердцевине этого пространства есть некая другая, угрожающая власть, которую нужно покорить или подавить.

Иначе говоря, описанная тактическая диспозиция возникает потому, что проблема, еще не будучи проблемой знания, проблемой истины болезни и ее лечения — а точнее, как раз чтобы стать таковой, должна перед этим стать проблемой победы. Поле боя — вот что на деле организуется в этой лечебнице.

А покорить нужно, разумеется, безумца. Я только что приводил вам странноватое определение, данное безумцу Фодере, который называет этим именем того, кто считает себя «выше всех остальных».10 Между тем именно таким безумец возникает в психиатрических дискурсе и практике начала XIX века, и именно с этим его возникновением связан тот ключевой поворот, тот сдвиг, о котором я уже говорил, а именно отказ от критерия заблуждения в определении, установлении безумия.

Приблизительно до конца XVIII века —и это подтверждается всем вплоть до полицейских рапортов, сопроводительных писем, допросов и т. п., которые могли [относиться]* к пациентам таких лечебниц, как Бисетр или Шарантон, — сказать, что некто безумен, установить его безумие, означало сказать, что он заблуждается, в чем, до какой степени, каким образом, насколько он заблуждается; безумие характеризовалось, в сущности системой убежденности И вдруг в начале XIX века возникает совершенно другой критерий определения и установления

безумия—я бы назвал его «воля» но нет это неточно; то что

характеризует без VM.ua то на. основании чего устанавливают безумие безумца с начала XIX века -это скажем так восстание силы в том смысле, что в безумце выходит из-под контроля нргсая сигтя ахла нрпгнсопняя и быть может неукротимая ко-торая принимает четыре основных обличья в зависимости от

* В магнитной записи лекции: делаться.

области, к которой она прилагается, и от поля, в котором она производит свои опустошения.

Есть простая физическая сила индивида, которого в обыденной терминологии называют «буйным». Есть другая сила, измеряемая степенью ее приложения к инстинктам и страстям, — сила разнузданных инстинктов, сила ничем не сдерживаемых страстей; с помощью двух этих сил и характеризуют отныне безумие, не основанное на заблуждении, — безумие, которое не предполагает никакого помрачения чувств, никакой ложной убежденности, никаких видений и которое именуют манией без бреда.

Кроме того, есть разновидность безумия, затрагивающая сами мысли, которые приходят в расстройство, становятся бессвязными, наскакивают одна на другую. Такое безумие именуют манией.

И наконец, есть еще одна сила безумия, прилагающаяся уже не к идеям вообще, которые вот так путаются и противоборствуют, но к одной частной идее, которая в результате разрастается и упрямо вторгается в поведение, речь, разум больного; безумие такого рода называют меланхолией или мономанией.

Первая же великая регламентация больничной практики в начале XIX века неукоснительно отображает то, что происходит непосредственно внутри лечебницы, а именно тот факт, что речь идет уже не о распознавании заблуждения безумца, но о как можно более точной локализации места, в котором исступленная сила безумия совершает свое восстание: какова та точка, какова та область, в которой сила выходит из-под контроля и заявляет о себе до основания потрясая все поведение индивида?

Таким образом, тактика лечебницы в целом и, на более частном уровне, индивидуальная тактика, применяемая врачом к тому или иному больному в рамках описываемой системы власти, будет привязана, должна теперь быть привязана к ха-рактеризации, к локализации области приложения этого выброса силы, ее выхода из-под контроля. А если цель больничной тактики такова, если ее адресат — исступленная и неконтролируемая сила безумия, то каким же может быть смирение или укрощение этой силы? Так мы подходим к выдвинутому Пине-лем простому — но как мне кажется при всей своей простоте

фундаментальному — определению психиатрической терапии, которого прежде, вопреки его кажущимся безыскусности и варварству, вы не найдете. Терапия безумия —это «искусство [[..] подчинять и обуздывать душевнобольного, помещая его в ситуацию строгой зависимости от человека, который по своим физическим и духовным качествам способен оказать на него непреодолимое воздействие и разомкнуть порочный круг его мыслей».11

В этом определении терапевтической деятельности, данном Пинелем, то, что я вам говорил, повторяется, я бы сказал, в диагональном виде. Прежде всего, принцип строгой зависимости больного от некоторой власти; эту власть может воплощать исключительно человек, исполняющий ее не столько в силу и на основе знания, сколько в силу физических и духовных качеств, позволяющих ему оказывать беспредельное, то есть непреодолимое, воздействие. Исходя из этого и становится возможным изменение порочной цепи мыслей — эта, если хотите, душевная ортопедия, которая и может обусловить излечение. Поэтому, собственно, в рамках этой психиатрической протопрактики и возникают в качестве фундаментальных элементов терапевтического действия инсценировка и поединок.

В психиатрии этой эпохи мы обнаруживаем два четко различающихся типа вмешательства. Первый из них на протяжении первой трети XIX века постоянно и весьма последовательно развенчивается: это собственно медицинское, медикаментозное лечение. И наоборот, активно развивается второй — практика, называемая «моральным лечением», которая была введена англичанами, прежде всего Хасламом, и очень быстро распространилась во Франции.12 Это моральное лечение вовсе не является, как можно было бы предположить неким долговременным процессом главнейшая и единственная цель которого — выявить истину безумия суметь наблюдать описывать диагностировать его и таким образом определять характер его терапии Нет те-

рапевтическая деятельность,' формулируемая в 1810—1830-е го-

ЛЫ предсТЗ.вЛЯСТ собой сцену, сiiену столкновения

Эта сцена столкновения может принимать два различных облика. Первый из них и, если угодно, неполный — это своеобразный измор, пытка, совершаемая не врачом — ведь врач должен всегда оставаться господином, — а надзирателем. Таков первый

набросок больничной сцены, и вот соответствующий пример из «Медико-философского трактата» Пинеля.

Имея дело с буйным больным, надзиратель «приближается к нему бесстрашно, но медленно, постепенно и, дабы не привести больного в ярость, без каких-либо орудий в руках; подходя все ближе, он говорит с больным как можно более твердым и повелительным тоном, продуманными репликами стараясь захватить все его внимание и полностью отвлечь его от происходящего вокруг. Звучат четкие и властные приказания подчиниться и сдаться: больной, будучи несколько обескуражен невозмутимостью надзирателя, теряет из виду все остальное и по условленному сигналу оказывается схвачен санитарами, которые не спеша, исподволь подступили к нему вплотную; каждый из них блокирует одну из конечностей больного, один — руку, другой — бедро или ногу».13

В качестве дополнения Пинель советует использовать ряд инструментов, в частности длинный стержень с «металлическим полукругом» на конце: когда больной окажется поглощен бесстрашными действиями надзирателя, будет смотреть только на него, не видя ничего более, в его сторону следует направить это подобие копья с железным наконечником и ударить им по стене словно бы в знак победы. Такова несовершенная, я бы сказал, сцена, доверяемая надзирателю и заключающаяся в обуздании неконтролируемой силы больного путем изощренного и внезапного насилия.

Однако понятно, что главная сцена лечения не такова. Сцена лечения — это сложная сцена. Приведу еще один пример из «Медико-философского трактата» Пинеля. Речь идет о молодом человеке, который находился «во власти религиозных предрассудков» и рассчитывал заслужить спасение, «подражая воздержанию и самоистязанию древних отшельников», то есть отказываясь не только от всех телесных удовольствий, но также и от пищи. И вот однажды он более твердо, чем обычно отказывается есть принесенный ему суп. «Тем вечером гражданин Пюссен стоял у входа в свою палату в позе устрашения [имеется в виду конечно поза" в смысле классического театра. — Af. Ф.1 глядя перед собой безумным взглядом и то и дело истошно крича;

с?1ниТЭТ)Ы сгTW ЛИВШИСЬ вокрVr нбГО с ГПОХоТОМ ГТоТПЯсЭ.ЛИ ЖС"-

лезными цепями. Больному принесли суп и с предельной твер-

достью предложили съесть его до утра, пригрозив в противном случае наказать его самым жестким образом; затем служители удалились, и Пюссен был оставлен в угнетенном состоянии, мечущимся между двумя тяжелыми мыслями —о предстоящем наутро наказании и об устрашающей перспективе загробных мук. После нескольких часов внутренних борений первая мысль пересилила, и больной решил принять пищу. В связи с этим режим его содержания был смягчен и направлен на восстановление здоровья; к нему постепенно вернулся сон, пришли силы, он вновь обрел разум и таким образом избежал верной смерти. Находясь на пути к выздоровлению, он часто рассказывал мне о своих жесточайших мучениях и растерянности в ту ночь, когда ему суждено было это испытание».14 Сцена, с которой мы имеем здесь дело, кажется мне в своей общей морфологии исключительно важной.

Во-первых, как вы видите, терапевтическая операция заключается вовсе не в нахождении врачом причин болезни. Чтобы эта его операция увенчалась успехом, врач не нуждается ни в какой-либо диагностической или нозографической работе, ни в каком-либо дискурсе истины.

Во-вторых, эта операция важна потому, что в данном случае и во всех ему подобных нельзя сказать, что к чему-то, рассматриваемому как патологический процесс или патологическое поведение, применяется некий технический медицинский подход; происходит другое: сталкиваются две воли — с одной стороны, воля врача и того, кто действует от имени врача, и, с другой — воля больного. Следовательно, речь идет о поединке о некотором соотношении сил.

В-третьих, это соотношение сил продуцирует — и таково его первостепенное следствие — второе соотношение сил, так сказать, внутри самого больного, ибо это конфликт между твердой идеей, к которой привязан больной, и страхом наказания. Один поединок вызывает другой. И оба этих поединка, в том случае если сцена удается, должны приводить к победе, а именно к победе одной идеи над другой и одновременно воли врача над волей больного.

В-четвертых, очень важен в этой сцене момент выяснения истины. Это момент, когда больной признает, что его убежденность в необходимости голодать ради своего спасения была

ошибочной, бредовой, когда он осознает суть происшедшего, когда он понимает, что прошел через цепь сомнений, колебаний, терзаний и т. п. Другими словами, сам рассказ больного конституирует в рамках этой сцены, где до сих пор истина не имела места, момент, когда истина обнаруживается.

И в-пятых, когда истина наконец обретена, причем обретена не через выяснение некого медицинского факта, а через признание, в этот-то действительный момент признания и совершается, осуществляется и удостоверяется процесс исцеления.

Таким образом, перед нами система распределения силы, власти, события, истины, ни в коей мере не похожая на ту, которую можно было бы обнаружить в рамках складывавшейся в эту же самую эпоху в клинической медицине модели, могущей поэтому называться медицинской. В клинической медицине этого времени складывалась эпистемологическая модель медицинской истины, наблюдения, объективности, которая должна была позволить медицине встроиться в сферу научного дискурса и присоединиться там, со своими собственными модальностями, к физиологии, биологии и т. д. В этот период, в 1800—1830-е годы происходит как мне кажется нечто другое нежели принято думать. Обычно, по-моему события этих тридцати лет считают периодом когда психиатрия наконец включается в ctbeov меди-цинских знания и практики, которым до этого оставалась отно-сительно чуждой Принято лумэть что в это время психиатрия впервые выступает как одна из специальностей медицины.

Мне кажется, — если не поднимать пока вопроса о том, почему практика, подобная вышеописанной, могла рассматриваться в качестве медицинской, почему люди, которые совершали все эти действия, с необходимостью считались врачами, — так вот, не касаясь пока этой проблемы, я думаю, что у тех, кого можно считать основоположниками психиатрии, медицинские действия, которые они совершали, осуществляя лечение, не имели в своей морфологии, в своем общем распорядке практически ничего общего с тем, что в этот же период формировалось как опыт наблюдение диагностическая деятельность терапевти-ческий процесс медицины. Это событие эта описанная мною сцена эта процедура абсолютно как мне кажется, неприводимы в периол о котором идет речь на уровне о кОТорОМ мы ГОВОРИМ к тому, что в эти же годы происходит в медицине. ,

Эта обособленность характеризует историю психиатрии именно в тот момент, когда она обосновывается внутри системы институтов, связывающих ее с медициной. Ибо эта режиссура, организация пространства лечебницы, постановка и ход описанных сцен — все это возможно, приемлемо и институциализуемо исключительно в рамках учреждений, как раз в эту эпоху получающих медицинский статус, и со стороны людей медицинской квалификации.

Таков, если угодно, первый комплекс проблем. Отсюда начинается то, что мне хотелось бы вкратце исследовать в этом году. Приблизительно в этом пункте завершилась или, во всяком случае, была прервана работа, предпринятая мною ранее в «Истории безумия».15 И с этого пункта я хотел бы начать теперь, но с некоторыми оговорками. Мне кажется, что в этой работе, которой я буду пользоваться как предметом сравнения, поскольку она выступает для меня своего рода «бэкграундом» работы, предпринимаемой сейчас, есть ряд очень спорных моментов, особенно в последней главе где я как раз и останавливаюсь на больничной власти.

Во-первых, я думаю, что ограничился там анализом представлений. Мне кажется, я попытался изучить в большей степени образ безумия, складывавшийся в XVII и XVIII веках, страх, который оно вызывало, знание, составлявшееся по его поводу, — либо в традиционном русле, либо в духе ботанических, натуралистских, медицинских и других образцов. Именно этот узел представлений, образов, фантазий, знаний, традиционных или нетрадиционных, я выбрал в качестве исходной точки, в качестве места, в котором берут начало практики распространившиеся применительно к безумию в XVII и XVIII веках. Короче говоря, в «Истории безумия» я рассматривал главным образом то что можно назвать восприятием безумия.1**

Но там же, во втором томе, я также попытался понять, возможно ли провести радикально отличный анализ, возможно ли взять за отправную точку исследования уже не этот узел представлений, неизбежно отсылающий к истории умозрений,

мысли, но некое устройство власти. Иначе говоря, в какой мере устройство власти может быть продуцентом ряда высказываний, дискурсов и, следовательно, всевозможных представлений, которые затем могут [...*] оказаться его следствиями?

Диспозитив власти как инстанция-продуцент дискурсивной практики. Вот в связи с чем дискурсивный анализ власти мог бы выйти по отношению к тому, что я называю археологией, — не на «фундаментальный» уровень, это слово мне совершенно не нравится, — но на уровень, позволяющий рассмотреть дискурсивную практику там, где она формируется. Само формирование дискурсивной практики: с чем его соотносить, где его искать?

Думаю, нельзя миновать стадию чего-то подобного представлению, субъекту и т. п., а вместе с ними и рассмотрения психологии и философии в уже сложившемся виде, если мы ищем связь между дискурсивной практикой и, скажем так, экономическими структурами, производственными отношениями и т. п. Проблема заключается для меня в следующем: не являются ли, по сути дела, именно устройства, диспозитивы власти — с учетом того таинственного и еще не исследованного, что содержится в слове «власть», — той самой точкой, к которой следует возводить формирование дискурсивных практик? Каким образом это устройство власти эти тактики и стратегии власти могут

вызвать к жизни утверждения, оТОИПЯНИЯ опыТЫ ТСООИИ—це-

истины? Диспозитив вЛЗ.СТИ и игра истины, диспози-

ТИВ вЛЗ.СТИ и ПИСКУТ)С иСТИНЫ" вот чТО

приблизительно;

бы изУЧИТЬ в этом ГО/TV нЯЧЭВ к ЯК я УЖб сказа П с ПГИХИЯТрии

и безумия. ' '

Во-вторых, я бы оспорил теперь в последней главе «Истории безумия» то, что прибегал там — хотя и не могу сказать, что делал это вполне осознанно, поскольку ничего не знал тогда об антипсихиатрии и, главное, о психосоциологии, — скрыто или явно обращался к трем понятиям, с которыми, как кажется мне сейчас, далеко не уедешь.

Прежде всего, это понятие насилия.17 Что меня действительно поражало, когда я читал в пору «Истории безумия» Пинеля, Эскироля и т. д., так это то, что, вопреки рассказам их биографов, Пинель, Эскироль и другие активно прибегали к физичес-

* В магнитной записи лекции: сформироваться на его основе и.

кой силе. А потому нельзя, думал я, связывать реформу Пинеля с каким-либо гуманизмом, так как вся его практика оставалась пронизана насилием.

Да, верно, реформу Пинеля действительно нельзя считать гуманистической, но, как мне теперь кажется, не потому, что он прибегает к насилию. Ведь когда говорят о насилии, потому-то это понятие мне и не нравится, всякий раз имеют в виду некий подтекст, связанный с физической силой, с неумеренной, безрассудной, я бы даже сказал: бесконтрольной силой. Это понятие кажется мне опасным потому, что позволяет предположить, рисуя этот образ физической, неумеренной и т. п. власти, что хорошая власть — это просто власть, не сопряженная с насилием, не являющаяся властью физической. Но, по-моему, наоборот, сутью всякой власти является точка ее приложения, то есть всегда в конечном счете тело. Всякая власть — физическая, и между телом и политической властью есть прямое родство.

Кроме того, понятие насилия кажется мне теперь неудовлетворительным, поскольку оно позволяет допустить, что физическое применение некой безудержной силы не может быть частью рациональной, рассчитанной, продуманной игры исполнения власти. Тогда как примеры, которые я вам только что привел, очевидным образом показывают, что власть, исполняющаяся в лечебнице, — это педантичная, расчетливая власть с четко определенными тактиками и стратегиями; причем ясно видно какое место какая роль в рамках этих стратегий принадлежит насилию, если называть насилием физическое применение абсолютно неограниченной силы В своих мельчайших сплетениях на капиллярном уровне там где она касается индивида власть является физиче-ской и тем самым насильственной в том смысле что онэ. абсолютно нел/меренна и не потому что бесконтрольна но на-оборот потому что во,всем повинуется предписаниям своего рода микрофизики тел.

Второе понятие, к которому я прибегал, как мне кажется, не слишком удачно, это понятие института.18 Я считал возможным говорить, что с начала XIX века психиатрическое знание стало приобретать известные нам формы и масштабы в связке с тем, что можно было бы назвать институциализацией психиатрии,

а точнее — с рядом институтов, самым важным среди которых была лечебница, или приют. Теперь понятие института не кажется мне подходящим. По-моему, оно представляет ряд опасностей, ибо как только мы беремся говорить об институте, мы говорим, по сути, одновременно об индивидах и о коллективе, берем сразу индивида, коллектив, нормы, которые ими руководят, и погружаем в эту среду все психологические или социологические дискурсы*

Но вообще-то следует заметить, что главное здесь — не институт с его регулярностью и нормами, а скорее как раз эти бесконтрольные выпады власти, которые, как я попытался показать вам, подрывают регулярность лечебницы и в то же время приводят ее в действие. Важны, иными словами, не институциональные закономерности, но в гораздо большей степени диспозиции власти, сети, токи, передатчики, опорные точки и разницы потенциалов, характеризующие ту или иную форму власти и, я думаю, основополагающие и для индивида, и для коллектива.

Индивид, как мне кажется, есть не что иное, как следствие власти, поскольку власть есть процедура индивидуализации. Именно на фоне этой властной сети, функционирующей в точках разницы потенциалов, в точках подвижек, возникает нечто, именуемое индивидом, группой, коллективом, институтом. Иначе говоря, прежде институтов следует рассматривать силовые отношения в рамках тех тактических диспозиций которые пронизывают собой эти институты.

И наконец, третье понятие, которым я пользовался, чтобы объяснить функционирование лечебницы в начале XIX века, это понятие семьи, и в самом общем смысле я пытался показать, каким образом насилие Пинеля [или] Эскироля вводило в больничный институт семейную модель.19 Но теперь мне кажется, что слово «насилие» здесь неприемлемо, что слово «институт» тоже не соответствует тому уровню анализа, на который следует взойти, и что таким же образом нет оснований говорить и о семье. Во всяком случае перечитывая Пинеля, Эскироля, Фодере и т. д., я убедился в том что ими очень

* В подготовительной рукописи добавлено: «Институт нейтрализует силовые отношения или позволяет им действовать лишь в отведенном пространстве».

редко используется эта семейная модель. Неверно, кстати, что врач попытался воссоздать в больничном пространстве образ или персонаж отца; это произошло намного позднее, я думаю, даже в самом конце того процесса, который можно назвать психиатрическим эпизодом в истории медицины, то есть только в XX веке.

Важна не семья и не государственный аппарат; неверно, думаю, и говорить, как это часто делается, что больничная практика, психиатрическая власть воспроизводят семью с целью или по запросу некоего контроля свыше, организуемого государственным аппаратом.20 Государственный аппарат не может служить основанием* а семья не может служить моделью [...**] в рамках властных отношений, выявляемых внутри психиатрической практики.

Задача, стоящая перед нами, заключается, на мой взгляд, в том, чтобы, уйдя от этих понятий и моделей, уйдя от семейного мира, от нормы, если хотите, от государственного аппарата, от понятия института, от понятия насилия, проанализировать отношения власти, которые действуют в рамках психиатрической практики как продуценты — это-то и будет предметом нынешнего курса — ряда высказываний, преподносящихся как законные высказывания. Я бы хотел говорить не о насилии, а скорее о микрофизике власти; вместо разговора об институтах я попытался бы выяснить какие тактики применяют эти сталкивающиеся mow с другом сильг вместо разговора о семейной модели или «государственном аппарате» я попытался бы понять стратегию тех властных отношений и поединков что развора-чиваются в рамках психиатрической практики.

Вы скажете мне: ну и что? Далеко ли я продвинулся, заменив насилие микрофизикой власти, институт — тактикой, семейную модель — стратегией? Я отказался от терминов, позволяющих ввести во все эти анализы психосоциологический словарь, и вза-

* В подготовительной рукописи уточняется: «Понятие государственного аппарата не годится, ибо оно слишком широко, слишком абстрактно, чтобы обозначать эти прямые, мельчайшие, капиллярные власти, действующие на тело, поведение, жесты и время индивидов. Государственный аппарат не учитывает эту микрофизику власти».

** В магнитной записи лекции: для происходящего.

мен получил какой-то полувоенный лексикон, тоже, вероятно, не слишком уважаемый. Однако посмотрим, что может из этого получиться*

Примечания

1 «Сто двадцать дней Содома» Д. А. Ф. де Сада (1740—1814). См.: SadeD. A. F. Les Cent vingt Journйes de Sodome, ou l'йcole de libertinage (1785) / CEuvres completes. T. XXVI. Paris, ,ean--acques Paavert, ,967.

2 Ж. M. A. Серван (1737—1807): «Мягкие ткани мозга образуют неколебимое основание самых что ни на есть устойчивых царств» (ServanJ.M.A. Discours sur l'administration de la justice criminelle, prononcй par M. Servan. Genиve, 1767. P. 35; воспроизводится в кн.. Beccaria С. Traitй des dйlits et des peines / Trad. P. F. Dufey. Pariss Dullbon, 1821).

iPinelPh. Traitй mйdico-philosophique sur l'aliйnation mentale, ou la Manie (раздел II «Моральное окружение душевнобольных», § XXIII «Необходимость поддержания постоянного порядка в лечебницах для душевнобольных»). Paris: Richard, Caille et Ravier, an IX/1800. P. 95—96.

4 Esquirol J. E. D. (1772—1840). Des maladies mentales considйrйes sous les rapports mйdical, hygiйnique et mйdico-lйgal. 2 vol. Paris, Bailliиre, 1838.

^HaslamJ. (1764—1844). Observations on Insanity, with Practical Remarks on the Disease, and an Account of the Morbid Appearance of Dissection. Londres: Rivington, 1798 (см. также дополненное переиздание: HaslamJ. Observations on Madness and Melancholy. Londres: J. Callow, 1809); Haslam J. Considйrations on the Moral Management of Insane Persons. Londres: R. Hunter, 1817.

6 Esquirol J. E. D. Des йtablissements consacrйs aux aliйnйs en France, et des moyens d'amйliorer le sort de ces infortunйs (записка, представленная министру внутренних дел в сентябре 1818 г.). Paris: impr. de Mme Huzard, 1819; воспроизведено в кн.: Esquirol J. E. D. Des maladies mentales... T. 11. P. 399—431.

7 Foderd F. E. Traitй du dйlire. T. II. P. 230—231 (раздел VI, глава 3: «О выборе администраторов, врачей, служащих и надзирателей»).

8 Ibid. Р. 237.

*В подготовительной рукописи (л. 11—23) М.Фуко продолжает далее разговор о том, в чем заключается проблема современной психиатрии, и предлагает анализ антипсихиатрии.

9 Ibid. P. 241—242.

10 Ibid. P. 230.

11 Pinel Ph. Traitй mcdico-philosophique. Раздел II, § VI: «Преимущества руководства душевнобольными для упрочения действия медикаментов». Р. 58.

12 «Моральное лечение», зародившееся в конце XVIII века, объединяет все способы вмешательства в психику больных, в отличие от «физического лечения», действующего на тело посредством медикаментов и общеукрепляющих средств. После смерти жены некого квакера, скончавшейся в 1791 г. при подозрительных обстоятельствах в лечебнице графства Йорк, Уильям Тьюк (1732—1822) предложил создать учреждение, специально предназначенное для приема членов «Общества друзей», пораженных душевными болезнями. 11 мая 1796 г. эта лечебница, названная «Retreat» [«Исцеление» {англ) — примеч. пер^\ открыла свои двери (см. ниже: с. 33, примеч. 17). Джон Хаслам, служивший аптекарем в Вифлеемской больнице а позднее в 1816 г ставший доктором медицины излагает принципы «морального лечения» в своих сочинениях (см. выше: примеч. 5). Во Франции это же по-нятие использует Пинель в своих «Наблюдениях по поводу душевного обращения могущего в некоторых случаях восстановить помрачен нь,й пазум 'ZIZZ™ (Pinel Ph Observations sur le regime moral aui est ГепЫГпГГГГ ^ГсегтяГЛ^Г^

S PA?Z*7 17SQ Г/ П , и ' T 'T" TuccnZn^lTJ

fiZl.n?„ I! JtluLcL ni„i„„« ZZZSw

Recherches et observations sur le traitement des alienes//Memoires de la Sociйtй mйd1CaIe de 1 emulation. Section Mйdecme. 1798. N 2. P ,215-255, воспроизводится с изменениями в кн.: PmelPh 1Шя med.co-philo-sophique. P. 46-105). Этьен Жан Жорже (1795-1828) систематизировал принципы «морального лечения» в кн.: Georget E.J De la folie. Considerations sur cette maladie: son siиge et ses symptфmes la nature et le mode d action de ses causes; sa marche et ses terminaisons; les diffйrences qui la distinguent du dйl.re aigu; les moyens du traitement qu. lu. convien-nent; suivies de recherches cadavйriques. Pans: Crevot. 1820. Франсуа Лере делает акцент на отношении врач-больной (см.: Leuret F. Du traitement moral de la folie. Paris: Bailliere, 1840). О Лере см. также: Foucault M. L'Histoire de la folie a l'age classique. Paris: Gallimard, ed. 1972и P. 484-487, 492-496а 501-511, 523-527 (часть IIIm глава 4: «Рождение лечебницы»). См. также: CastelR. Le traitement moral. Therapeutique mentale et controle social au XIX siecle // Topique. 1970. N 2. P. 109—129.

"PinelPh. Traitй mйdico-philosophique. P. 90—91 (раздел II, § XXI: «Характер наиболее буйных и опасных душевнобольных и средства, необходимые для их обуздания»).

I4 Pinel Ph. Traitй mйdico-philosophique. P. 60—61 (раздел II, § VIII: «Преимущества, предоставляемые в некоторых случаях потрясением воображения душевнобольною»).

is Foucault M. Folie et Dcraison. L'Histoire de la folie a l'вge classique. Paris: Plon, 1961.

16 Например, в «Истории безумия» (Foucault M. L'Histoire de la folie... Paris, 1972. Часть II, глава V: «Сумасшедшие». P. 223; часть III, глава II: «Новый раздел». Р. 407, 415). Исходная точка этой критики понятия «восприятия» или «опыта» обнаруживается в «Археологии знания» (Foucault M. L'Archйologie du savoir. Paris: Gallimard, 1969. Главы III: «Образование объектов» и IV: «Образование модальностей высказывания». Р. 55—74).

17 Понятие насилия используется в анализе методов лечения, предпринятых М. Фуко во второй части «Истории безумия», в главе IV: «Врачи и больные» (Foucault M. L'Histoire de la folie... P. 327—328, 358) и в третьей части, в главе IV: «Рождение лечебницы» (Foucault M. L'Histoire de la folie... P. 497, 502—503, 508, 520). См. также выше, «Контекст курса».

18 Например, разборы в главе «Рождение лечебницы» (Foucault M. L'Histoire de la folie... P. 483—530).

19 По поводу роли семейной модели в реорганизации взаимоотношений между безумием и разумом и в формировании лечебницы см.: Foucault M. L'Histoire de la folie... P. 509—511.

20 Аллюзия на исследования Луи Альтюссера, который вводит понятие «государственного аппарата» в своем тексте: AlthusserL. Idйologic et appareils idйologiques d'Йtat. Notes pour une recherche // La Pensйe. Revue du rationalisme moderne. N 51, июнь 1970. P. 3—38; воспроизведено в кн.: Althusser L. Positions (1964—1975). Paris: Йditions sociales, 1976. P. 65__125.

i Мишель Фуко

Лекция от 14 ноября 1973 г.

Сцена лечения: Георг III. От «макрофизики господства» к дисциплинарной «микрофизике власти». — Новая фигура безумца. — Краткая энциклопедяя сцен исцеления. — Практика гипноза и истерия. — Психоаналитическая сцена; антипсихиатрическая сцена. — Мери Варне в Кингсли-хол-ле. — Обращение с безумием и стратагема истины: Мей-сон Кокс.

Вы все, конечно же, знаете, что считается великой основополагающей сценой современной психиатрии — да, собственно, психиатрии вообще, — возникшей в начале XIX века. Это знаменитая сцена, когда Пинель — в Бисетре, который еще не был в точном смысле слова больницей, — отменил цепи, сковывавшие буйных душевнобольных в их камерах, после чего эти буйные безумцы, которых до этого лишали свободы передвижения из опасения, что, будучи свободными, они предадутся буйству, едва освободившись от уз, выразили Пинелю свою признательность и тем самым вступили на путь исцеления. Вот что считается отправной, основополагающей сценой психиатрии.1

Но была и другая сцена, которой выпала куда меньшая слава, хотя в свое время она и вызвала по вполне понятным причинам сильный ажиотаж. Это сцена, происшедшая не во Франции, а в Англии, с некоторыми изменениями описанная тем же Пинелем в его «Медико-философском трактате» (IX [1800] год) и, как вы убедитесь, отнюдь не лишенная своеобразной силы, пластической выразительности, в связи с тем, что — пусть не именно в тот момент, когда она имела место (1788), но когда она стала

известна во Франции, а затем и во всей Европе, — у царственных особ, скажем так, вошло в привычку терять рассудок. Эта сцена важна, поскольку проливает свет как раз на то, чем стала с этого времени психиатрическая практика как упорядоченное и согласованное применение властных отношений.

Вот тот самый текст Пинеля, который имел хождение во Франции и познакомил с этой историей французов:

«Один монарх [Георг III, король Англии. — М. Ф.] впадает в манию и, дабы способствовать его скорейшему и как можно более стойкому излечению, руководящему им лицу [обратите внимание на эти слова: речь идет о лечащем враче. — М. Ф.] доверяют принять все меры предосторожности без каких-либо ограничений. Весь аппарат королевской власти остается в стороне, и душевнобольной, отлученный от своей семьи и ближайшего окружения, удаляется в изолированный дворец и помещается в одиночную палату, пол и стены которой, с целью обезопасить его от членовредительства, устланы матрацами. Руководящий лечением объявляет ему, что он более не является королем и должен отныне выказывать смирение и покорность. Двум его прежним пажам исполинского сложения поручается удовлетворять его потребности и оказывать всю обусловлен-ную его состоянием помощь но вместе с тем и внушать ему что он полностью от них зависит и должен отныне им под-чиняться. Храня рядом с больным спокойное молчание пажи всякий раз когда это необходимо демонстрируют свое превос-ходство над ним. Однажды, находясь в состоянии исступлен-бреда больной явившегося

с визиTOM ITT nkmQQ в н/^fW ГП011, и

нечистоты. Один из пажей тvt же не произнося ни слова входит в каметг мимвает fiewMii* плшетпего до ометитепмтт уfin*е<™.' по7г™ сгГп^

рявшиеся на протяжении нескольких месяцев и дополненные другими лечебными мерами, привели к стойкому и необрати-мому выздоровлению».2

Я вкратце проанализирую элементы этой сцены. Прежде всего в тексте Пинеля, как мне кажется, есть нечто очень важное, что его автор позаимствовал у Уиллиса, который был лечащим

врачом Георга III.3 Первое, по-моему, что здесь бросается в глаза, это церемония, церемония низложения, своего рода коронация наоборот, по поводу которой очень ясно указывается, что короля нужно привести в полное подчинение. Вы помните эти слова: «весь аппарат королевской власти остается в стороне», — и врач, являющийся в некотором роде оператором этого низложения, этой десакрализации, недвусмысленно объявляет королю о том, что «он более не король».

Таким образом, перед нами декрет о низложении: король лишен власти. Мне даже кажется, что эти «матрацы», которые его окружают и выполняют столь значительную роль и в общем декоре, и в финальной сцене, в самом деле важны. Матрац — это одновременно и то, что изолирует короля от окружающего мира, и то, что мешает ему слышать и видеть что-либо, оставляя лишь передавать за пределы камеры свои приказы; иначе говоря, посредством матрацев все ключевые функции монархии оказываются в строгом смысле этих слов взяты в скобки. И вместо скипетра, короны, меча, которые должны были демонстрировать и внушать всем, кто их видит, идею абсолютного могущества короля, правящего своим королевством, вместо этих знаков теперь есть одни «матрацы» которые его блокируют и сводят — там, где он находится — к тому что он есть к его телу.

Итак, низложение, ниспровержение короля. Не похоже, однако, чтобы это было низложение того же типа, как, например, в шекспировских трагедиях: перед нами не Ричард III, которому грозит своей мощью другой властитель," и не король Лир, лишенный своей власти и скитающийся по миру в одиночестве, нищете и безумии.5 Безумие короля [Георга III], в отличие от безумия короля Лира, которое заставляло того скитаться по миру напротив изолирует его в определенной точке и главное подчиняет власти не являющейся властью другого короля; безумие подчиняет короля власти совершенно иного типа нежели монархия и даже как мне кажется полностью проти-воположной ей. Это анонимная, безымянная власть, власть без лица распределенная мемсду г)эзлич^ными людьми; это власть что особенно важно выражающаяся в неумолимости некото-рого приказа который даже не формулируется ибо ничего в сушности не,говорится ив тексте Пинеля прямо сказано что всеисполнители власти молчат. Безмолвное предписание — вот

что в некотором смысле занимает место, оставшееся пустым с низложением короля.

Следовательно, речь идет не о свержении одной королевской власти другой королевской властью, но о переходе от королевской власти, обезглавленной безумием, которое овладело головой короля и было путем своеобразной церемонии, призванной объявить королю, что он более не является властителем, лишено короны, к власти иного типа. В самом деле, место этой обезглавленной и лишенной короны власти занимает власть безымянная, множественная, тусклая, бесцветная, которую я буду называть властью дисциплины. Власть-господство сменяется, так сказать, властью-дисциплиной, действие которой заключается вовсе не в утверждении власти отдельного человека, не в концентрации власти в зримом и имеющем имя индивиде, но, наоборот, в действии на него самого, на тело и личность низложенного короля, который должен быть приведен этой новой властью к «смирению и покорности».6

Если власть-господство выражается главным образом в символах экстраординарной силы обладающего ею индивида, то дисциплинарная власть скромна, бесцветна; это власть, функционирующая посредством сети и обретающая видимость исключительно в смирении и покорности тех, на кого она безмолвно действует. В этом-то, на мой взгляд, и заключается суть описанной сцены: в столкновении власти-господства и дисциплинарной власти, в подчинении, овладении второй властью первой.

Кто же 'исполнители этой дисциплинарной власти? Как вы видите, врач, тот, кто все это организует, тот, кто является в известной степени узловым элементом, ядром дисциплинарной системы, сам, как это ни удивительно, даже не появляется: Уил-лиса всегда нет. И когда уже под конец возникает сцена с врачом, речь идет именно о старом враче короля, а не об Уиллисе. Кто же тогда исполнители власти? Это, как сказано у Пинеля, два королевских пажа исполинской стати.

И здесь, как мне кажется, нужно ненадолго остановиться, ибо эти пажи играют во всей описываемой сцене очень важную роль. В качестве гипотезы, возможно ошибочной, я бы сказал, что это отношение пажей-исполинов и безумного, раздетого короля подлежит сравнению с некоторыми иконографическими темами. Пластическая выразительность этой истории отчасти свя-

зана, на мой взгляд, именно с тем, что в ней есть элементы [...*] традиционной иконографии изображений королей. А короли и их слуги традиционно изображались согласно двум типам.

Во-первых, это король-воин, в полной амуниции, с оружием, король, зримо демонстрирующий свое всесилие, если угодно — король-геркулес, возле которого, ниже которого располагаются попираемые этим подавляющим могуществом персонажи, чья роль состоит в выражении покорности, слабости, поражения, рабства, а при необходимости и красоты. Такова одна из первых оппозиций, обнаруживаемых в иконографии королевской власти.

А вот второй иконографический тип, тоже подразумевающий игру оппозиций, но другого рода. На сей раз это не король-исполин, а король человеческой стати, в отличие от первого лишенный всех видимых и однозначных признаков физической силы и облеченный лишь символами своей власти. Это король в горностаевой мантии, со скипетром, державой, рядом с которым, или опять-таки ниже, — зримая манифестация силы, которой он располагает: солдаты, пажи, слуги, представляющие силу, но такого рода силу, которой король распоряжается безмолвно, через эти символические элементы власти — скипетр, мантию, корону и т. д. По-моему, в основном именно так изображалось отношение короля к слугам — всегда в виде оппозиции и всегда в виде одной из двух этих оппозиций.

В нашем случае в этой сцене, которую приводит, основываясь на Уиллисе, Пинель, мы находим те же самые элементы смещенными и трансформированными. Вот — грубая сила короля, который превратился в человекоподобное животное и оказался в положении покорных и скованных рабов из первой приведенной мной иконографической версии, а вот рядом с ним — сдержанная, дисциплинированная, спокойная сила слуг. В этой оппозиции одичавшего короля и слуг, зримо представляющих силу, но силу дисциплинированную, заключена по-моему отправная точка перехода от постепенно исчезающего господства к дисциплинарной власти которая складывается шаг за шагом и показывает в этих молчаливых сильных статных одновременно послушных и всемогущих пажах саМО КЯК МНв кажется, свое лицо

В магнитной записи лекции: входящие в состав.

Но как эти слуги-исполины исполняют свои функции? Чтобы ответить на этот вопрос, в текст Пинеля нужно внести некоторые поправки. В нем прямо сказано, что задачей слуг является помощь королю, что они должны исполнять его «потребности», учитывая его «положение». Однако мне кажется, что в рамках того, что можно назвать властью-господством, слуга как раз и исполняет потребности своего господина; он должен удовлетворять требования, обусловленные положением господина: он одевает и раздевает короля, он ухаживает за его телом, содержит его в чистоте и т. д. Но когда слуга исполняет таким образом потребности господина, учитывая положение последнего, он делает это всякий раз потому, что такова воля господина; то есть воля господина обязывает слугу, и обязывает его индивидуально — поскольку он конкретный слуга — к этой функции исполнения потребностей, обусловленных положением. Воля короля, статус короля — вот что привязывает слугу к его потребностям и положению.

Тогда как в рамках отношения дисциплины, которое заявляет о себе теперь, слуга состоит на службе уже не по воле короля, он исполняет потребности короля уже не потому, что такова королевская воля. Он исполняет эти потребности, обусловленные положением короля, без всякого участия воли и статуса последнего; лишь в некотором смысле механические потребности тела устанавливают и определяют то что должно быть службой слуги. Таким образом, налицо рассогласование воли и потребности, статуса и положения. И слуга становится репрессивной силой оставляет свою службу, чтобы обуздать волю короля, только тоглэ. коглэ. этз. воля выходит зз. р3.MKH потребностей короля превосходит его положение.

Таковы, если угодно, декорации сцены. И теперь я хотел бы перейти к тому, что составляет само действие — очень важное действие — обставленной таким образом сцены, то есть к эпизоду встречи короля с врачом: «Однажды, находясь в состоянии исступленного бреда, больной очень жестко принимает своего старого врача, явившегося с визитом, швыряя в него грязь и нечистоты. Один из пажей тут же, не произнося ни слова, входит в камеру, связывает безумца.. .».7

После сцены отрешения, низложения — сцена отбросов, экскрементов, нечистот. Король уже не просто низложен, речь идет

не просто о лишении его атрибутов власти, но о полной инверсии его господства. Единственная сила, оставшаяся у этого короля, — это его тело, опустившееся до животного состояния, и его единственное оружие — это отбросы его тела, именно с этим оружием он набрасывается на врача. Тем самым, я полагаю, король действительно переворачивает свое господство: не только потому, что заменяет скипетр и меч нечистотами, но прежде всего потому, что воспроизводит жест с четким историческим значением. Это жест бросания в кого-либо грязи и нечистот, в котором испокон веков выражалось неповиновение властям.

Теперь существует целая традиция, согласно которой в экскрементах и нечистотах усматривают исключительно символ денег. Но вообще-то следовало бы предпринять самую серьезную политическую историю экскрементов и нечистот, политическую и вместе с тем медицинскую историю проблемы экскрементов и нечистот как таковых, без какой бы то ни было символизации: разумеется, они составляли экономическую проблему, медицинскую проблему, но также могли быть ставкой в политической борьбе, что вполне очевидно в XVII и особенно в XVIII веках. И Георг III прекрасно знал, что значит этот оскверняющий жест бросания грязи, нечистот и экскрементов в карету, в шелк и горностаевый мех королевских одежд поскольку сам становился его жертвой

Таким образом, функция господства полностью переворачивается, поскольку король повторяет повстанческий жест, свойственный даже не просто беднякам, но бедным из бедных. Крестьяне во время бунта использовали в качестве оружия свои орудия труда: палки, вилы и т. д., ремесленники — тоже, и только нищие, у которых не было ничего, подбирали прямо на улице камни и экскременты и швыряли их в господ. Именно их роль и берет на себя король в этом поединке с медицинской властью, представитель которой входит в его комнату. Обезумевшее и вывернутое наизнанку господство восстает против серой дисциплины

В этот самый момент вступает в дело молчаливый, сильный, неумолимый паж, который связывает короля, укладывает его в постель, раздевает, моет губкой и, «бросив надменный взгляд на него»,8 как сказано в тексте, выходит. Здесь мы вновь сталкиваемся со смещением элементов сцены власти, которая на сей раз

уже не относится к иконографическому типу коронации; перед нами, разумеется, эшафот, где разворачивается сцена казни. Но опять-таки с инверсией и смещением: если того, кто посягал на власть-господство, забрасывал ее камнями и нечистотами, убили бы, повесили и разрубили на части, то дисциплина, действующая в обличье пажа, наоборот, усмиряет короля, укладывает, раздевает и моет его, чтобы оставить его тело в чистоте и сохранности.

Вот что я хотел сказать вам об этой сцене, которая, как мне кажется, гораздо более, чем сцена освобождения Пинелем безумцев, характерна для практики, называемой мною протопси-хиатрической, то есть для практики, развивающейся в последние годы XVIII и в два-три первых десятилетия XIX века, перед тем как в 1830—1840-е годы будет возведено институциональное здание психиатрической лечебницы (для Франции можно назвать более точную дату — 1838 год, когда вступил в силу закон о принудительном лечении и организации больших психиатрических больниц).9

Эта сцена кажется мне очень важной. Прежде всего потому, что она позволяет исправить ошибку, допущенную мной в «Истории безумия». Как вы видите, психиатрической практике вовсе не предписывается никакая семейная модель; ни о каких отце и матери речи не идет, психиатрическая практика не заимствует тип отношений, характерный для структуры семьи, и не прилагает его к безумию и управлению душевнобольными. Связь с семьей возникнет в истории психиатрии но это произойдет позднее и насколько я могу судить сейчас момент прививки семейной модели к психиатрической практике следует искать в истории истерии

Кроме того, лечение, о котором Пинель — с оптимизмом, в свете последующих событий оказавшимся необоснованным, — пишет, что оно «привело к стойкому и необратимому выздоровлению»,10 осуществляется, как вы видите, без чего-либо похожего на описание, анализ, диагностику, действительное осознание того, что представляет собой болезнь короля. Элемент истины тоже, как и семейная модель, возникнет в психиатрической практике позже.

И наконец, я хотел бы подчеркнуть следующее: в описанной сцене вполне отчетливо заметна игра элементов, являющихся

в самом строгом смысле элементами власти, — они смещаются, выворачиваются наизнанку и т. д., причем без всякого института. И мне опять-таки кажется, что институт не предваряет эти отношения. Иначе говоря, эти отношения власти не предопределяются институтом, не предписываются каким-либо дискурсом истины, не вдохновляются семейной моделью. Они действуют на наших глазах в сцене, подобной той, которую я привел, действуют, я бы сказал, почти в чистом виде. И этот факт, думается, проливает свет на фундамент отношений власти, образующих ядро психиатрической практики, исходя из которого затем будут строиться институциональные здания, создаваться дискурсы истины и прививаться или заимствоваться различные модели.

Пока же мы имеем дело с возникновением дисциплинарной власти, специфический извод которой заявляет здесь о себе, по-моему, с исключительной ясностью, хотя бы потому что дисциплинарная власть вступает в данном случае в поединок с другой формой политической власти, которую я буду называть властью-господством. Иными словами, если исходные гипотезы, которыми я сейчас руководствуюсь, верны, то недостаточно сказать, что в психиатрической практике с самого начала имеет место нечто подобное политической власти; дело, по-моему, обстоит сложнее и будет усложняться чем дальше, тем больше. Но на время я попытаюсь дать схематичную картину. Мы имеем дело не с политической властью вообще, но с двумя совершенно различными и соответствующими двум различным системам, формам функционирования, типами власти: это макрофизика господства, какой она могла действовать в рамках постфеодального прединдустриального правления и микрофизика дисци-плинарной власти функционирование которой прослеживается в ряде представленных мной элементов и которз.я в этом моем примере опиг)э.ется в некотором роде нз. рассогласова.нные т)я.злаженные, разоблаченные детали власти-господства.

Таким образом, отношение господства трансформируется во власть дисциплины. И в самой сердцевине этого превращения мы видим своего рода главную мысль: «Если ты безумен, то будь ты хоть королем, больше ты им не будешь», или же «Будь ты хоть безумцем, королем ты от этого не станешь». Король, в данном случае Георг III, мог излечиться в сцене Уиллиса — или, если угодно, в рассказе Пинеля — лишь при том условии что

его более не будут считать королем и он подчинится силе, не являющейся силой королевской власти. Положение «Ты не король» кажется мне центральным для протопсихиатрии, которую я пытаюсь проанализировать. И если вы обратитесь к текстам Декарта, где речь идет о безумцах, что считают себя королями, то заметите, что два приводимых Декартом примера безумия — это «считать себя королем» и «иметь стеклянное тело».11 А все дело в том, что для Декарта и вообще [.. .*] для всех, кто затрагивал тему безумия до конца XVIII века, «считать себя королем» и верить в то, что «твое тело стеклянное» — одно и то же, два совершенно равноценных заблуждения, в полной мере противоречащих самым элементарным данным чувств. «Считать себя королем» или «верить, что у тебя стеклянное тело» — и то, и другое просто-напросто свидетельствует о безумии как заблуждении.

Теперь же, в протопсихиатрической практике, а следовательно и во всех дискурсах истины, которые вырастут из нее впоследствии, «считать себя королем» — это, как мне кажется, составляет подлинный секрет безумия. И если мы посмотрим, как в это время анализируют бред, иллюзии, галлюцинации и т. д., то выясним, что неважно, считает ли некто себя королем в том смысле что содержание его бреда сводится к позволению себе исполнять королевскую власть или наоборот в том смысле что он чувствует себя подавляемым преследуемым отторгаемым всеми прочими людьми Для психиатров' этой эпохи «считать себя королем» ознэ,чэ,ет нэ,вязывэ,ть эту убежденность доугим отвергать всякие вотпэ.жения лэ.же со стороны медицинского знания, стремиться даже врача, а в конечном счете и всю лечеб-

Н"И"тт\/ \/Of*r[HTT-« в ТОМ чТО TF»T —— Т^ОПоГИч ТО ?*сТК ГТПОТиКОПОГ*Тав-

лять себя всем иным формам уверенности и знания Считаете ливысебякоролемили наоборот достойным сострадания само стремление навязать эту убежденность всем п—пшм эта своеобпяТняя типяния- Гт что такое «считать себя коргшем» и именно «С™^ у«3™ГВ 1^«п!нмГчтГД,пр7т«урт IZTvPm мира

тот ктс^бралсебГв^ову идею власта А ж^ГЖорж"в

В магнитной записи лекции: можно сказать.

своем трактате «О безумии» (1820) формулирует центральную проблему психиатрии так: «как разубедить» того, кто считает себя королем?12

Я уделил столь значительное внимание сцене с королем по целому ряду причин. Прежде всего мне кажется, что она позволяет лучше понять другую основополагающую сцену психиатрии, о которой я упомянул вначале, —- сцену Пинеля, сцену освобождения. На первый взгляд, история о том, как Пинель в 1792 году в Бисетре вошел в палаты и освободил больных, которые были скованы цепями на протяжении недель или месяцев, прямо противоположна сцене низложения короля, заключенного в палату, связанного короля, к которому приставляют пажей-исполинов. Но сравнение двух этих сцен приводит к выводу, что они — звенья одной цепи.

Когда Пинель освобождает в палатах скованных цепями больных, между освободителем и теми, кто обрел свободу, устанавливается своеобразный договор благодарности. Во-первых, освобожденный сознательно и непрерывно благодарит Пинеля своей покорностью; дикое буйство тела, обуздать которое могли лишь цепи, насилие, уступает место постоянному повиновению одной воли другой. Иными словами, снятие цепей оказывается не чем иным, как обеспечением через благодарную покорность особого рода подчинения. И во-вторых, благодарности исполняется больным еще раз, теперь уже невольно: как только он попадает в это подчинение, как только сознатеттьная и постоянная благодарность подчиняет его дис-ттипгтине медиттинской власти само действие этой дисциплины исключительно ее собственная сила, обусловливает его даль-

автоматически становится частью платы за освобождение: больной или скорее болезнь бппкного таким образом воздает врачу причитающуюся ему благодарность

Как видите, сцена освобождения действительно, в чем, впрочем, нет сомнений, не является сценой гуманистической; но, по-моему, ее можно проанализировать как властное отношение или, вернее, как превращение властного отношения насилия — я имею в виду все эти тюремные атрибуты, камеры, цепи, восходящие к старому типу власти-господства, — в подчинительное отношение в отношение дисциплины.

Такова первая причина, по которой я привел вам историю о Георге III: она показалась мне основополагающей для психиатрической практики, связываемой обычно с именем Пинеля.

Вторая причина заключается в том, что сцена с Георгом III вписывается, на мой взгляд, в целый ряд других сцен. И прежде всего в серию тех сцен, которые в течение первых двадцати пяти-тридцати лет XIX века закладывают основы протопсихиа-трической практики. В первой четверти XIX века формируется, можно сказать, краткая энциклопедия канонических исцелений, в которую входят случаи, публикуемые Хасламом,13 Пинелем,14 Эскиролем,15 Фодере,16 Жорже,17 Гисленом.18 Эта энциклопедия включает полсотни случаев, которые фигурируют, циркулируют затем во всех психиатрических трактатах этой эпохи и все в общем и целом следуют одной и той же модели. Приведу несколько примеров, очень ясно, на мой взгляд, свидетельствующих, что все эти сцены исцеления изоморфны основополагающей сцене исцеления Георга III.

Вот, скажем, история из «Медико-философского трактата» Пинеля: «Военного, который пребывает в состоянии умопомешательства [...], внезапно охватывает непреодолимая идея необходимости выехать в войска». Вечером, вопреки предписанию, он отказывается возвращаться к себе в палату. Когда же его все-таки приводят туда, он начинает рвать и пачкать все вокруг себя; тогда его привязывают к кровати. «В этой насильственной неподвижности он проводит восемь дней и наконец начинает понимать что не властен исполнить свои капризы Утром во время обхода врача, он принимает самый покорный вид целовав врачу руку говорит ему Ты обещал предоставить мне свободу в пределах лечебницы, если я буду смирным. Прошу тебя сдержи же свое слово!" И врач в ответ уттыбяягь выпя жает свою радость по поводу возвращения к oWhomv SZr,' ка; он говорит с ним очень мягко и немедленнГосвХждает от уз...»

Другой пример: некто был одержим идеей «своего всесилия». Останавливала больного только «боязнь погубить армию Кон-де [,..], которой, по его словам, предназначено было исполнить промысел Вечности». И как же была развеяна эта вера? Врач ждал «осечки, которая заставит больного признать свою неправоту, после чего его можно будет лечить со всей строгостью».

И вот «однажды, когда надзиратель посетовал больному на то, что тот оставляет у себя в палате нечистоты и испражнения, больной набросился на него с угрозами расправы. Это оказалось удобным случаем его наказать, а тем самым и убедить в том, что его сила иллюзорна».20

Еще один пример: «душевнобольной из лечебницы Бисетр, бред которого всецело заключался в том, что он считал себя жертвой революции, днем и ночью повторял, что готов принять свою участь». Поскольку его должны были гильотинировать, он думал, что заботиться о себе больше нет необходимости, «отказывался ложится в постель» и спал лежа на каменном полу. Надзиратель вынужден был прибегнуть к насильственным мерам: «Больного привязали к постели веревками, но он в отместку стал с неумолимым упорством отказываться от пищи. Уговоры, обещания, угрозы, ничто не помогало». Но по прошествии некоторого времени больной захотел пить; он пил воду, но «сразу отвергал даже бульон, который ему предлагали, равно как и всякую другую жидкую или твердую пищу». На двенадцатый день «надзиратель объявил ему, что отныне, в виде наказания за непокорность, он лишается своей обычной холодной воды и вместо нее будет пить жирный бульон». В конечном итоге жаж-ЛЗ. взЯЛЗ. BCрх и ОН НС жаДНОСТЬЮ набросился на бульон». А в следующие дни начал принимать твердую пищу и «постепенно вновь обрел вес признаки крепкого здоровья».

Я еще вернусь к более подробному разбору морфологии этих сцен, но сейчас мне важно показать, что у истоков психиатрии XIX века, прежде каких-либо теоретических обоснований, прежде всякой институциональной организации и независимо от того и другого, оказалась определена некоторая тактика обращения с безумием, вычертившая в определенном смысле сеть властных отношений, необходимых для этой своего рода умственной ортопедии которая должна была приводить к исцелению И сцена Георга III входит в число этих сцен она — одна из них.

* В подготовительной рукописи говорится о еще одном случае, приводимом Пинелем в параграфе IX своего труда: «Это пример, призванный показать, с каким вниманием следует изучать характер душевнобольного, чтобы вернуть его к здравому рассудку» (л. 196— 197).

Теперь, мне кажется, можно было бы проследить будущее, развитие, трансформацию этих сцен и выяснить, как, в каких условиях эти протопсихиатрические сцены развивались в течение первой стадии эволюции психиатрии, стадии морального лечения, героем которой был Лере и которая относится к 1840—1870 годам.22

Затем протопсихиатрическая сцена, измененная моральным лечением, претерпела еще одну значительную трансформацию, вызванную одним из ключевых в истории психиатрии событий — открытием и практикой гипноза и одновременно изучением истерических явлений.

Так возникла, разумеется, психоаналитическая сцена.

Затем же последовала сцена, если угодно, антипсихиатрическая. И весьма примечательно, что первая, протопсихиатрическая сцена, сцена Георга III, очень близка к той, которую вы найдете в книге Мери Варне и Берка. Вы знаете об истории Мери Барнс в Кингсли-холле, элементы которой почти те же самые, что и в истории о Георге III:

«Однажды Мери решила подвергнуть мою любовь к ней последнему испытанию. Она измазала себя экскрементами и ждала моей реакции. Меня забавляет то, как она рассказывает об этом: ведь она была совершенно уверена, что экскременты не могут вызвать у меня отвращения. Уверяю вас, все было наоборот. Когда, ни о чем не подозревая, я вошел в игровую комнату и источающая зловоние, словно бы побывавшая в каком-то отвратительном переплете Мери Барнс подошла ко мне меня охватили ужас и омерзение. Первой мыслью было пойти ПРОЧЬ и я бросился бежать. К счз.стью она не попыталась меня догнать: я готов был побить ее.

Очень хорошо помню, о чем я думал тогда: „Это уже слишком, клянусь Богом. С меня хватит. Теперь ей самой придется заботиться о себе. Я больше не хочу иметь с ней дела"».

Потом, поразмыслив, Берк сказал себе: в конце концов, если он этого не сделает, то с ней будет покончено, а он этого не хочет. И этот последний аргумент не допускал возражений. Он без особых колебаний решил вернуться к Мери Барнс. «Мери так и сидела в игровой комнате, опустив голову, в слезах. Я пробормотал что-то вроде: „Ну пойдем, ничего страшного. Поднимемся и примем горячую ванну". Чтобы вымыть Мери, понадо-

бился как минимум час. Она была в плачевном состоянии, вся в экскрементах — волосы, подмышки, пальцы. Я видел перед собой героиню старого фильма ужасов — „Призрак мумии"».23

Но Берк проглядел протосцену истории психиатрии, историю Георга III, а ведь это в точности она.

В этом году я хотел бы, собственно, предпринять историю этих психиатрических сцен с учетом того, что является для меня постулатом или, во всяком случае, гипотезой: я имею в виду, что эта психиатрическая сцена и то, что в ней вырисовывается, а именно игра власти, подлежат анализу прежде институциональной организации, дискурса истины или заимствования моделей. Кроме того, я предлагаю изучить эти сцены, памятуя о том, что описанная мной сцена Георга III не только является первой в длинном ряду психиатрических сцен, но исторически входит и в совершенно другой комплекс сцен. Вы найдете в про-топсихиатрической сцене все то, что можно было бы назвать церемониалом господства: коронование, низложение, повиновение, верноподданничество, отречение от престола, новое восшествие и т д но вы найдете в ней и серию ритуалов служения, которые навязываются одними другим: приказывать, подчиняться, соблюдать правила, наказывать, вознаграждать, отвечать, молчать и т д А еще вы найдете в ней серию юридических процедур: провозглашать закон отслеживать его нарушения, добиваться признания, устанавливать вину выносить приговор назначать наказание. И вы найдете целую серию меди-

цинских практик, прежде всего важнейшую медицинскую практику кпизися" ж/тать момента наступления кризиса следить за тпГ11ем и заветпением способствовать тому чтобы

болезни.

Мне кажется, что подлинная история психиатрии или, во всяком случае, история психиатрической сцены возможна лишь в том случае, если рассматривать психиатрию в этой серии сцен: сцен церемониала господства, ритуалов служения, юридических процедур, медицинских практик, — вместо того чтобы принимать в качестве отправной точки анализ институтов.*

* В подготовительной рукописи уточняется понятие сцены: «Под сценой следует понимать не театральный эпизод, а ритуал, стратегию, бой».

Будем яростными антиинституционалистами. Итак, в этом году я попытаюсь вскрыть микрофизику власти прежде всякого анализа институтов.

И теперь мне хотелось бы вернуться к протопсихиатриче-ской сцене, первый очерк которой я вам представил. Сцена Георга III, на мой взгляд, знаменует собой очень важный поворот, поскольку резко расходится с рядом сцен, выражавших упорядоченный и канонический способ обращения с безумием в предшествующую ей эпоху. Мне кажется, что до конца XVIII века, а отдельные примеры этого будут обнаруживаться и в начале XIX века, обращение врачей с безумием относилось к порядку стратагемы истины. Вокруг болезни, в некотором роде как продолжение болезни, как бы продлевая ее течение, выстраивали некий одновременно фиктивный и реальный мир, где безумие попадало в ловушку реальности, к которой его исподволь подталкивали. Приведу вам один пример — это случай Мейсона Кокса, опубликованный в 1804 году в Англии, а в 1806 году и во Франции, в книге под названием «Наблюдения над умопомешательством».

«Г-н ..., тридцати шести лет, меланхолического темперамента, исключительно привязанный к учению, а также склонный к приступам беспричинной грусти, проводил нередко целые ночи над книгами, соблюдая при этом крайнюю умеренность: ограничивая свои потребности водой и полностью обходясь без животной пищи. Его друзья тщетно убеждали его в том, что тем самым он вредит своему здоровью, а его экономка, упорно требовавшая, чтобы он изменил режим, привела его во время этих бдений к мысли, что она угрожает его жизни. Он дошел до уверенности в том, будто она составила план его умерщвления отравленными рубашками, действию которых он стал приписывать свои вымышленные мучения. Ничто не могло заставить его усомниться в этом ужасном подозрении. В конце концов было принято решение изобразить согласие с ним. В его присутствии, соблюдая множество формальностей, с подозрительной рубашкой провели ряд химических опытов, результат которых представили так, будто бы он подтверждает опасения. Экономку подвергли допросу, и, хотя она уверяла, что невиновна, все же удалось изобразить обратное. Было составлено фиктивное постановление о ее аресте, и на глазах больного подставные су-

4 Мишель Фуко

дебные исполнители его исполнили, сделав вид, что уводят экономку в тюрьму. После этого был проведен консилиум, в ходе которого собравшиеся медики настояли на применении различных противоядий, и после их приема в течение нескольких последующих недель больного наконец удалось убедить в исцелении. Тогда ему был предписан режим и образ жизни, служащие гарантией от рецидива».24

Нетрудно увидеть, как в рамках подобной истории функционирует психиатрическая практика. По сути дела речь идет о построении исходя из бредовой идеи своеобразного лабиринта, всецело сообразного самому бреду, гомогенного ошибочной идее, в который и помещается больной. Например, больной думает, будто бы его прислуга дает ему рубашки, пропитанные серой, которая проникает ему под кожу, — ну что ж, продолжим этот бред. Рубашки подвергают химической экспертизе, и она, разумеется, дает положительный результат; поскольку результат положительный, дело направляют в суд; суд получает доказательства выносит обвинительный приговор, и прислугу как будто бы заключают в тюрьму.

Выстраивается лабиринт, гомогенный бредовой идее, а в конце этого лабиринта располагается то, что как раз и должно привести к исцелению, — своего рода двойной выход, выход на двух уровнях. Во-первых, там происходит событие, пребывающее внутри бреда, то есть на уровне бреда больного заключение виновной санкционирует истинность бреда и вместе с тем убеждает больного в том, что он огражден от того, что на уровне его бреда является причиной болезни Таков первый выход, относящийся к VDOBHK) бреда, обосновывающий бред и устраняющий то что в рамках бреда функционировало как причина.

А во-вторых, на другом уровне — на уровне врачей и окружающих — происходит нечто совсем иное. Притворяясь, что прислугу заключают в тюрьму, врачи выводят ее из игры, изолируют от больного, и больной оказывается огражден от того, что на самом деле было причиной его болезни, — от своего недоверия или ненависти к прислуге. Тем самым то, что является причиной в рамках бреда, и то, что является причиной бреда, замыкается в одной и той же операции.

Операция и должна была быть единственной: нужно было, чтобы она осуществлялась именно в конце лабиринта бреда, ибо

врачи знали, что будь служанка удалена просто так, не в качестве причины, какою она является в рамках бреда, последний возобновился бы. Больной представлял бы себе, что она снова его преследует, ищет средство его обмануть, или перенес бы недоверие, которое он испытывал к ней, на кого-нибудь другого. Как только бред осуществляют, придают ему реальность, обосновывают его, а одновременно и устраняют то, что в рамках бреда является причиной, складываются условия для его самоликвидации.* И если эти условия самоликвидации бреда являются вместе с тем устранением того что является поичи-ной самого бреда, то наступает исцеление. Таким образом угодно совмещаются устранение причины бреда и устранение причины в рамках бреда Эта вилка к которой приходит лаби ринт фиктивной верификации, составляет самый принцип ис-целения.

Ибо —и таков третий момент описываемой схемы —как только больной действительно поверил, что его бред был истинным, как только он поверил, что то, что в рамках его бреда было причиной болезни, устранено, он приходит к возможности принять медицинское вмешательство. Под предлогом его лечения от болезни, которая была подстроена прислугой, в эту своеобразную брешь вливают лекарство, являющееся лекарством в рамках бреда, лекарство, которое в рамках бреда должно позволить больному излечиться от болезни, подстроенной прислугой но вместе с тем и лекарство от бреда—поскольку ему действительно дают медикаменты которые оказывая успокаивающее действие нормализуя давление устраняя нарушения кровенос ной системы и т д обеспечивают исцеление И как вы види те лекарство —элемент реальности — функционирует на дnvх уровнях как лекарство в рамках бреда и как лечение гямого бреда Вот эта то своеобразная игра от-аниз™™ фик

ции обоснования бреда и

является,действительной причиной

иС1ТРТТРНИЯ

И как раз эта игра истины — истины в рамках бреда и истины бреда — будет полностью вытеснена в рамках психиа-

* В подготовительной рукописи к лекции далее сказано: «Реально, но в форме, виртуально приемлемой с точки зрения бреда, устраняют то, что в рамках бреда функционирует как причина».

трической практики, зародившейся в начале XIX века. Причем пошатнуло эту систему, на мой взгляд, именно возникновение того, что можно назвать дисциплинарной практикой, — новая микрофизика власти, заложившая ядерные элементы всех психиатрических сцен, которые сформируются впоследствии и на фундаменте которых возникнут как психиатрическая теория, так и психиатрические институты.

Примечания

1 Ф. Пинель поступил на работу в лечебницу Бисетр 6 августа 1793 г. и 11 сентября того же года принял на себя обязанности «врача медицинской части». О том, как «Филипп Пинель освобождает от цепей душевнобольных в лечебнице Бисетр», сообщает, относя событие к 1792 г., старший сын медика, Сципион Пинель (1795—1859), в апокрифическом тексте, приписанном отцу (Sur l'abolition des chaоnes des aliйnйs, par Philippe Pinel, membre de l'Institut. Note extraite de ses cahiers, communiquйe par M. Pinel fils // Archives generates de mйdecine. 1 аппёе. Т. 2. Mai 1823. P. 15—17), и в сообщении для Академии медицины (Bicкtre en 1792. De l'abolition des chaоnes // Mйmoires de l'Academie de mйdecine. 1856. N 5. P. 32—40). Художник Шарль Мюллер в 1849 г. запечатлел эту историю на полотне под названием «Пинель освобождает от цепей душевнобольных Бисетра», на которое М. Фуко ссылается в «Истории безумия» (Foucault M. Histoire de la folie. P. 483—484, 496—501 [часть III, глава IV]).

1 Pinel Ph. Traitй mйdico-philosophique sur l'aliйnation mentale, ou la Manie. Раздел V «Внутренняя полиция и штат надзирателей, необходимые в лечебницах для душевнобольных», § VII «Должны ли маньяки во время приступов подлежать строгой изоляции?». Р. 192— 193. Георг III (1738—1820), король Великобритании и Ирландии, демонстрировал признаки умопомешательства несколько раз — в 1765, 1788—1789 гг., с февраля по июль 1801 г. и с октября 1810 г. до своей смерти 29 января 1820 г. См.: Macalpine /., Hunter R. Georg III and the Mad-Business. New York: Panthйon Books, 1969.

3 Сэр Фрэнсис Уиллис (1718—1807), владелец заведения для лиц, пораженных умственными расстройствами в Линкольншире, был вызван 5 декабря 1788 г. в Лондон для участия в комиссии, созданной Парламентом, чтобы вынести заключение о состоянии короля. Уиллис наблюдал Георга III до его выздоровления в марте 1789 г. Об этом эпизоде сообщает Ф. Пинель в цитированных выше «Наблюдениях о

моральном режиме...» (PinelPh. Observations sur le rйgime moral qui est le plus propre а rйtablir, dans certains cas, la raison йgarйe des maniaques // Gazette de santй. 1789. N4. P. 13—15; цит. по: PostelJ. Genиse de la psychiatric Les premiers йcrits de Philippe Pinel. Le Plessis-Robinson: Institut Synlhйlabo, 1998. P. 194—197) и в «Медико-философском трактате» (p. 192—193, 286—290), где Пинель цитирует следующий документ: Report from the Committee Appointed to Examine the Physicians who Have Attended His Majesty during His Illness, touching the Prйsent State of His Majesty's Health (Лондон, 1789).

4 «Трагедия о короле Ричарде III», историческая драма, написанная Шекспиром в конце 1592—начале 1593 г., описывает узурпацию трона герцогом Глочестерским Ричардом, братом короля Эдуарда IV, и его последующую гибель в битве с Босуортом. См.: Шекспир У Ричард III / Пер. А. Радловой // Поли. собр. соч. В 8-ми и. Т. 1. М., 19977 С. 431—579.

5«Трагедия о короле Лире», сыгранная при дворе 26декабря 1606 г., опубликованная впервые в 1608 г., а затем, в переработанной версии, в 1623 г., повествует о странствиях старого короля Лира, изгнанного из своего дворца старшими дочерьми, Гонерильей и Реганой, в пользу которых он лишил наследства младшую дочь, Корделию, давшую затем приют его последним дням. См.: Шекспир У. Король Лир/ Пер. Б. Пастернака // Поли. собр. соч. В 8-ми т. Т. 6. М., 1960. С. 427—568. М. Фуко ссылается на эту трагедию также в «Истории безумия» (р. 49), указывая на кн.: Adnиs A. Shakespeare et la folie. Etude mйdico-psychologique. Paris, 1935. Затем исследователь вновь вернется к «Королю Лиру» в курсе лекций в Коллеж де Франс за 1983—1984 учебный год «Руководство собой и другими. Смелость истины» (лекция от 21 марта 1984 г.).

<> Pinel Ph. Traitй mйdico-philosophique. P. 192.

7 Pinel Ph. Ibid. P. 193.

8 Pinel Ph. Ibid. P. 193.

9 6 января 1838 г. министр внутренних дел Гаспарен представил в Палату депутатов проект Закона о душевнобольных, который 22 марта был принят Палатой пэров, 14 июня — Палатой депутатов и 30 июня 1838 г. вступил в силу. См.: Castel R. L'Ordre psychiatrique. L'вge d'or de l'aliйnisme. Paris: Йd. de Minuit, 1976. P. 316—324.

">Pinel Ph. Traitй mйdico-philosophique. P. 193.

11 M. Фуко имеет в виду слова Декарта о «безумных, мозг которых настолько поврежден, что они постоянно уверяют, что короли, тогда как они бедны [...] или воображают, что у них стеклянное тело» {Descartes R. Mйditations touchant la premiиre philosophie [1641] / Trad. du due de Luynes, 1647 [«Первое размышление: О вещах, которые могут

быть подвергнуты сомнению»] // (Euvres et Lettres / Ed. par A. Bridoux. Paris: Gallimard, 1952. P. 268). См. также: Foucault M. Mon corps, ce papier, ce feu// Paideia. Septembre 1971 (FoucaultM. Dits et Йcrits, 1954— 1988 / Ed. par D. Defert & F. Ewald, collab. J. Lagrange. Paris: Gallimard, 1994. 4 vol. [далее — DE]. II. P. 245—268; Histoire de la folie. P. 583—603 [приложение II]).

12 Э.-Ж. Жорже: «Ничто не способно разубедить их в этом. Скажите [...] мнимому королю, что он не король, и в ответ вы услышите проклятья» (Georget E. J. De la folie. Considйrations sur cette maladie... P. 282).

13 См. выше: с. 31, примеч. 5.

14 См. выше: с. 31, примеч. 3. В подготовительной рукописи М. Фуко указывает случаи, фигурирующие в труде Пинеля в разделе II, § VII «Энергичные репрессивные действия» (р. 58-59), там же в § XXIII (р. 96-97), а также в разделе V «Внутренняя полиция и штат надзирателей, необходимые в лечебницах для душевнобольных», глава 3 (р. 181-183) и § IX (р. 196—197).

15 См. выше, с. 31, примеч. 4.

«FodereFE. [1] Traitй de dйlire; [2] Essai mйdico-lйgal sur les di-verses espиces de folie vraie, simulйe et raisonnйe, sur leurs causes et les moyens de les distinguer, Sur leurs effets excusant ou attйnuant devant les tribunaux, et sur leur association avec les penchants au crime et plusieurs maladies physiques et morales. Strasbourg: Le Roux, 1832.

" Georget E. J. [1] De la folie; [2] De la physiologie du systиme nerveux et specialement du cerveau. Recherches sur les maladies nerveuses en genйrate, et en particulier sur le siиge, la nature et le traitement de l'hystйrie, de l'hypocondrie, de l'йpilepsie et de l'asthme convulsif. 2 vol. Paris: Bailliиre, 1821.

|8Жозеф Гислен (1797—1860). GuislainJ. [1] Traitй sur l'aliйnation mentale et sur les hospices des aliйnйs. Amsterdam: Van der Hey et Gart-man, 1826. 2 vol.; [2] Traitй sur les phrйnopathies ou Doctrine naturelle nouvelle des maladies mentales, basйe sur des observations pratiques et statistiques, et l'йtude des causes, de la nature des symptфmes, du pronostic, du diagnostic et du traitement de ces affections. Bruxelles: Йtablissement Encyclographique, 1833.

» PinelPh. Traitй mйdico-philosophique. P. 58—59 (раздел II, § VII).

20 Ibid. P. 96—97, n. 1 (раздел II, § XXIII).

21 Ibid. P. 181—183 (раздел V, § III).

22 Франсуа Лере излагает свои положения в кн.: [1] Mйmoire sur le traitement moral de la folie // Mйmoires de l'Academie royale de la mйde-cine. T. 7. Paris, 1838. P. 552—576; [2] Du traitement moral de la folie; [3] Mйmoire sur la rйvulsion morale dans le traitement de la folie// Mйmoires de l'Acadйmie royale de la mйdecine. T. 9. 1841. P. 655—671; [4] Des in-

dications а suivre dans le traitement moral de la folie. Pans, Le Normant, 1846.

23 Мери Барнс, медсестра, в сорокадвухлетнем возрасте поступила на работу в приют для страдающих умственными расстройствами в Кингсли-холле, открывшийся в 1965 г. и прекративший прием 31 мая 1970 г., и провела там пять лет. Ее история известна благодаря книге, написанной ею совместно с Дж. Берком, ее начальником, врачом-терапевтом. См.: Barnes М. & BerkeJ. Mary Barnes. Two Accounts of a Journey through Madness. Londres: McGillon and Lee, 1971 (франц. изд.: Barnes M. & BerkeJ. Mary Barnes. Un voyage autour de la folie/ Trad. M. Davidovici. Paris: Le Seuil, 1973. P. 287—288).

24 Джозеф Мейсон Кокс (1763—1818). Mason CoxJ. Practical Observations on Insanity. Londres, 1804 (франц. изд.: Mason CoxJ. Observations sur la dйmence / Trad. L. Odier. Genиve: Bibliofhиque Britannique, 1806. p_ 80—81).

Лекция от 21 ноября 1973 г.

Генеалогия «дисциплинарной власти». «Власть-господство». Функция-субъект в рамкхх дисциплинарной власти и в рамках власти-господства. — Формы дисциплинарной ввасти: армия, полиция, профессионально-техническое образование, мастерская, школа. —Дисциплинарная власть как «нормализующая инстанция». — Технология дисциплинарной ввасти и образование «индивида.. —Возникновение наук о человеке.

Можно сказать, что между 1850 и 1930 годами классическая психиатрия без особых внешних проблем господствовала и функционировала, исходя из дискурса, который она рассматривала и применяла как дискурс истинный. Во всяком случае она выводила из этого дискурса необходимость института лечебницы и вместе с тем необходимость осуществления в пределах этого института особой медицинской власти как эффективного внутреннего закона. Короче говоря, психиатрия выводила из некоторого истинного дискурса необходимость определенного института и определенной власти.

Можно сказать, мне кажется, и следующее: институциональная критика — я едва не назвал ее «антипсихиатрической», — словом, некоторая форма критики, сложившаяся начиная с 1930—1940-х годов,1 напротив, исходила не из предположительно истинного психиатрического дискурса, позволяющего вывести из него необходимость медицинских института и власти, но из факта института, функционирования института, критики института — с целью выявить, с одной стороны, вершимое там медицинской властью насилие, а с другой — эффекты умолчаний, заведомо разлаживающие действие предпо-

ложительной истины этого медицинского дискурса. Другими словами, анализ такого типа, если хотите, стремился разоблачить власть и проанализировать эффекты умолчания, исходя из института.

Я же, наоборот, попытаюсь — для того-то я и начал этот курс именно так, — выдвинуть на первый план саму проблему власти. И чуть позже я коснусь поподробнее отношений между этим анализом власти и проблемой того, чем же может быть истина дискурса о безумии.2

Я начал со сцены рандеву Георга III и его слуг, которые были одновременно агентами медицинской власти, потому что она показалась мне хорошим примером рандеву между властью, являющейся в лице короля властью-господством, которую и воплощал этот король-безумец, и властью другого типа, властью анонимной, безмолвной и парадоксальным образом опирающейся на одновременно физическую, послушную и не выраженную словесно силу слуг. С одной стороны, разнузданность короля, а с другой, напротив, — рассчитанная сила слуг. А вместе с нею и терапевтическая операция, которую Уиллис и вслед за ним Пинель сочли способной отвести безумие от господства которое оно приводило в неистовство и внутри которого неистовствовало само к дисциплине призванной его укротить. Таким образом, прежде всякого института и вне ВСЯ-кого истины в этой поимке безумия заявилз, о себе

особоГО рОЛЗ. Т1ЛЭ.СТЬ которVK) я бу71у нЗ.ЧЫВЗ.ТЬ «ВЛЗСТЬЮ дис-ЦИпЛИНЫ». '

Что она представляет собой? Гипотеза, которую я хотел бы выдвинуть, заключается в том, что в нашем обществе существует дисциплинарная власть. Под этим термином я имею в виду не более чем некую конечную, капиллярную форму власти, последний передатчик власти, некую модальность, посредством которой политическая власть, власть вообще могут на самом нижнем уровне коснуться тел, приникнуть к ним, взять под контроль жесты поступки привычки слова — то есть тот способ каким все эти власти склоняясь вниз и приближаясь к индивидуальным телам вплотную, берут в оборот, преобра-зуют нагшавляют то что Серван называл «МЯГКИМИ ТКЗНЯМи мозга».3 Я счиТЗЮ иными СЛОВЭ.МИ чТО ЛИС11ИПЛИНЗ,ОНЗ,Я ВЛаСТь

есть особая специфически присущая нашему обществу модаль-

ность того, что можно назвать синаптическим контактом тела и власти *

Вторая моя гипотеза заключается в том, что дисциплинарная власть, взятая в ее специфике, имеет свою историю, что эта власть родилась не вдруг, но и не существовала всегда, что она формировалась и при этом, в известном смысле, пересекала западное общество по диагональной траектории. Если ограничиться историей от Средневековья до наших дней, то, я думаю, можно сказать, что эта власть в своей специфике формировалась не совершенно на краю средневекового общества, но и определенно не в его центре. Она формировалась внутри религиозных сообществ и затем из этих религиозных сообществ перешла, претерпев изменения, в сообщества светские, которые развивались и множились в период предреформации, в XIV—XV веках. Можно ясно проследить процесс этого перенесения на примере ряда немона-стырских светских сообществ, подобных знаменитому Братству общежития, которые на основе ряда техник, взятых из монастырской жизни, а также аскетических практик, заимствованных из традиции религиозного опыта в целом, определили дисциплинарные методы, относящиеся к повседневной жизни, — педагогику." И это лишь один из примеров своеобразного роения монастырских и аскетических дисциплин в преддверии Реформации. Постепенно эти техники, распространившиеся в то время очень широко, пронизали собою общество XVI и особенно XVII веков, чтобы в XIX веке отлиться в общую форму синаптического контакта политической власти и индивидуального тела.

Конечной же точкой этой эволюции, шедшей, если взять скорее символический ориентир, от Братства общежития, то есть с XIV века, и до стадии расцвета, то есть до момента, когда дисциплинарная власть становится абсолютно генерализованной социальной формой, является, как мне кажется, «Паноптикум» Бентама (1791),5 который в самом общем виде выразил политико-техническую формулу дисциплинарной власти. На мой взгляд, рандеву Георга III и его слуг, почти современное «Паноптику-

* В подготовительной рукописи М. Фуко добавляет: «Методологически этим подразумевается, что мы оставляем в стороне проблему государства, государственных аппаратов, и освобождаемся от психосоциологического понятия авторитета».

му», это рандеву безумия короля и медицинской дисциплины является одной из исторических и символических точек возникновения и окончательного установления дисциплинарной власти в обществе. И как мне кажется, нельзя анализировать функционирование психиатрии, ограничиваясь лишь функционированием института лечебницы. Вполне понятно, что анализ функционирования психиатрии невозможен, если исходить из предположительно истинного психиатрического дискурса, но я думаю что он невозможен и с опорой на анализ института. Понять механизм психиатрии можно лишь через функционирование дисциплинарной власти.

Так что же такое дисциплинарная власть? Об этом я и хотел бы поговорить с вами сегодня вечером.

Ответить на поставленный вопрос не так-то просто. Прежде всего потому, что я взял все же довольно широкие временные рамки: я буду приводить примеры дисциплинарных форм, возникших в XVI веке и развивавшихся до самого конца XVIII века. Но сложность также и в том, что по-хорошему эту дисциплинарную власть, эту смычку тела и власти следовало бы проанализировать в противопоставлении власти другого типа, которая ей предшествовала и оказалась ею перекрыта. Так я и попытаюсь поступить не будучи до конца уверен в том что я вам скажу.

Мне кажется, что можно было бы противопоставить дисциплинарную власть другой власти, которая ей исторически предшествовала и с которой, впрочем, она сама долгое время переплеталась, прежде чем взять над ней верх. Эту власть, которая предшествовала дисциплинарной, я буду называть, в отличие от нее (и не будучи вполне доволен этим термином), властью-господством. И вы сейчас поймете, почему.

Что такое власть-господство? Во-первых, это такое властное отношение, которое связывает господина и подданного парой асимметричных уз: с одной стороны, узами обложения и, с

другой — узами траты. Господин в рамках отношения господства изымает продукты, сельскохозяйственные сборы, предметы промысла, оружие, рабочую силу, воинское мужество, а также время, службу и не возвращает изъятое, ибо не должен возвращать, но в процессе симметричного обмена тратит; трата господина может принимать форму дара, совершающегося в рамках ритуальных церемоний, — таковы праздничные дары, дары к рождению ребенка, — или форму службы, причем службы совсем другого типа, нежели служба подданного, — таковы служба защиты или религиозная служба, осуществляемая Церковью. Наконец, трата может принимать форму оплаты расходов, когда в праздники или для организации войны сеньор оплачивает жалованьем труд своих приближенных. Вот такая система обложения—траты характеризует, как мне кажется, власть-господство. Разумеется, обложение всегда значительно превосходит трату, и асимметрия их столь велика, что за отношением господства и несоразмерной парой обложение—трата сразу угадываются очертания насилия, грабежа, войны.

Во-вторых, отношение господства всегда, по-моему, несет на себе отпечаток некоего основополагающего прошлого. Чтобы это отношение имело место, нужно нечто из разряда божественного права, завоевания, победы, акта подчинения, присяги на верность, договора между господином, дающим привилегии, помощь, защиту и т. д., и подданным, который взамен берет на себя обязательства; или, наконец, нужны обстоятельства рождения права крови. Короче говоря, отношение господства всегда, если угодно оглядывается на нечто раз и навсегда заложившее его основу Причем это не мешает его регулярной или нерегулярной рез.ктуализз11ии и отношение господства всегдз. — тз.-

кова ems однэ. его особенность

—т}еэ.ктуализуется посредством

нСКОИ цСПеМОНИИ рИТ\АЗЛЭ иЛИ }Ке Г)Э.ССКЭЗЭ." оHO <!KTV3Jlи3VеTCя

в жестах атрибутах одеяниях обязательных приветствиях и знаках уважения знаках отличия гербах и т л Всякое отношение господства поддерживается неким предшествием и реакту-

что отношение 1га в некотором смысле неприкосновенно дано

vrnrLTIrar™™ впр«1ш™и.ТЯТм°п^СЯТпм чтТы™ отД

ношение действительноУстранялось помимо обряда

ления, реактуализации, помимо игры ритуальных знаков, всегда есть необходимость в неком властном дополнении или в угрозе насилия, которая всегда рядом с отношением господства, всегда маячит за ним, одухотворяет его и удерживает на плаву. Изнанкой господства является насилие, война.

В-третьих, отношения господства не изотопны. Я имею в виду, что они перекрещиваются, переплетаются друг с другом таким образом, что в них нельзя выявить систему с исчерпывающей и планомерной иерархией. Отношения господства — это множество постоянно возникающих отношений дифференциации, хотя это и не отношения классификации; они не образуют единую иерархическую таблицу, элементы которой были бы строго соподчинены. То, что отношения господства не изотопны, значит прежде всего, что они лишены общей меры, взаимно гетерогенны. Например, есть отношения господства между крепостным и сеньором, есть другие, абсолютно неравнозначные им отношения господства между держателем фьефа и сюзереном, и есть также отношения господства клирика над мирянином; интегрировать все эти отношения в некую действительно единую систему невозможно. И более того, не-изо-топия отношения господства проявляется еще и в том, что элементы, включаемые, задействуемые им, не эквивалентны: отношение господства вполне может распространяться на узы между сувереном или сюзереном — в схематичном анализе я не учитываю их различия — и семьей коллективом членами прихода жителями региона но может относиться и не к этим человеческим группам а к земле дороге орудию труда на-пример, к мельнице, к их пользователям: люди, проходящие по мосtv или дороге подпз. л я ют тем самым под отношение господства. ,

Таким образом, как вы видите, отношение господства — это отношение, в котором элементом-субъектом не всегда является и даже, можно сказать, почти никогда не является индивид, индивидуальное тело. Отношение господства прилагается не к соматической единичности, а к множественностям, в известном смысле парящим над телесной индивидуальностью, — к семьям, пользователям чего-либо, или, наоборот, к фрагментам, отдельным аспектам индивидуальности, соматической единичности: так на основании того что вы сын X жителя такого-то города

и т. п., вы подпадаете под отношение господства как господин или, наоборот, подданный, и в различных своих аспектах можно быть одновременно подданным и господином, так что полная картина всех этих отношений никогда не может быть выражена в единой таблице.

Иначе говоря, в рамках отношения господства то, что я буду называть функцией-субъектом, движется, циркулирует над и под соматическими единичностями, так же как и тела циркулируют, перемещаются, обретают привязку то тут, то там, скользят. Таким образом, в отношениях господства идет постоянная игра сдвигов, тяжб, смещающих друг относительно друга функции-субъекты и соматические единичности, или —если сказать одним словом, которое мне не нравится (я вскоре объясню, почему), —индивидов. И привязка функции-субъекта к определенному телу может осуществляться исключительно временным, случайным, мгновенным образом, например в ходе церемоний; в этот конкретный момент тело индивида маркируется знаком отличия, жестом, который он совершает: такова, например, клятва на верность — момент, когда соматическая единичность принимает на себя печать господства от того, кому клянется; подобным же образом господство подтверждает свои права и силой предписывает их тому, кого оно подчиняет, в рамках насилия. Иными словами, даже там, где отношение господства применяется, если угодно, к нижней границе самого этого отношения, вы никогда не найдете равенства между ним и телесными единичностями.

Если же вы посмотрите на его вершину, то, наоборот, обнаружите отсутствующую внизу индивидуализацию; она как раз и вырисовывается по мере движения вверх. Имеет место постепенная индивидуализация отношения господства снизу вверх, то есть по направлению к суверену. Отношение господства с необходимостью вовлекает в себя своего рода монархическая спираль. То есть, поскольку отношение господства не изотопно, но подразумевает постоянные тяжбы сдвиги поскольку за господством всегда кипят хищения грабежи войны и т. д. а индивид как таковой никогда в это отношение не вовлечен необходимо чтобы в определенный момент и непременно вверху было нечто обеспечивающее арбитраж; нужна уникальная, индивидуальная точки являющаяся вершиной всей этой совокупности"

топных друг другу и невыразимых в единственно верной таблице отношений.

Индивидуальность суверена предполагается неиндивидуальностью элементов, к которым применяется власть-господство. Следовательно, необходим суверен, который в качестве его собственного тела является точкой, к которой сходятся все эти столь многочисленные, столь многообразные, столь несогласу-емые отношения. Вот почему на вершине такого рода власти мы обязательно встречаем короля в его индивидуальности, с его королевским телом. И тут же сталкиваемся с поразительным феноменом, которое изучил в книге «Двойное тело короля»6 Канторович: король, чтобы обеспечивать свое господство, должен быть индивидом-обладателем тела, но вместе с тем это тело не должно гибнуть вместе с соматической единичностью короля; нужно, чтобы после смерти монарха монархия сохранялась, нужно, чтобы тело короля, удерживающее вместе все эти отношения господства, не исчезало вместе с умершими индивидами X или Y. Требуется некое постоянство королевского тела; нужно, чтобы тело короля было не просто его соматической единичностью, но чем-то большим — незыблемостью его королевской власти, его короны. Выходит, что индивидуализация которая вырисовывается у вершины отношения господства

подразумевает умножение королевского тела. Тело короля—по

меньшей мере двойное, согласно Канторовичу, а начиная с некоторой эпохи если рассмотреть его в деталях это тело абсолютно множественное.

Итак, можно сказать следующее: отношение господства вводит, применяет нечто подобное политической власти над телом, но никогда не выпускает на свет индивидуальность* Перед нами власть, не имеющая своей индивидуализирующей функции, намечающая индивидуальность только с приближением к суверену, да и то ценой этого курьезного, парадоксального и мифологического умножения тела. С одной стороны — тела, но без индивидуальности, а с другой — индивидуальность но с умножением тела.

* В подготовительной рукописи М. Фуко добавляет: «Субъективный полюс никогда не находится в устойчивом совпадении с сомати-

ческой сингулярностью за пределами ритуала маркирования».

А теперь перейдем к дисциплинарной власти, ибо именно о ней прежде всего я намерен говорить.

Мне кажется, что ее можно почти во всем противопоставить власти-господству. Во-первых, дисциплинарная власть не пользуется этим механизмом, этой асимметричной смычкой обложения-траты. В дисциплинарном диспозитиве нет дуализма, нет асимметрии, нет этого дробного подхода. Дисциплинарная власть характеризуется, по-моему, прежде всего тем, что она подразумевает не изъятие продукта, части времени или какого-либо вида службы, но полный охват — во всяком случае, она стремится быть таким исчерпывающим охватом — тела, жестов, времени, поведения индивида. Это изъятие тела, а не продукта, изъятие всего времени, а не какой-либо службы.

Ярчайшим примером здесь может быть развитие в конце XVII и на всем протяжении XVIII века военной дисциплины. До конца XVII века, приблизительно до Тридцатилетней войны, военной дисциплины не существовало; имел место постоянный переход из бродяжничества в армию, которую всегда составляла группа людей, рекрутировавшихся при необходимости, на ограниченное время, кормившихся в военное время грабежами и живших в чужих домах на оккупированной территории. Иначе говоря в рамках этой системы принадлежавшей еще к порядку господства, у людей брали определенную часть жизни и имуще-ства, поскольку они должны были являться со своим оружием а взамен обещали вознаграждение в виде грабежей

С середины же XVII века в армии появляется дисциплинарная система; возникает расквартированная армия, в которой солдаты заняты делом. Заняты весь день, все время кампании, заняты, за вычетом отдельных демобилизаций, и в мирный период, в конечном счете — всю свою жизнь, так как с 1750 или 1760 года по прекращении службы солдат получал пенсию и становился солдатом в запасе. Военная дисциплина постепенно становится всеобщей конфискацией тела, времени, жизни; это уже не отбор активности индивида, но отбор его тела, жизни и времени. Всякая дисциплинарная система как мне кажется стремится отнять у индивида его время его жизнь и его тело/ ,

Во-вторых, дисциплинарная система не нуждается, для того чтобы действовать, в этой точечной, ритуальной, более или менее цикличной игре церемоний и маркировок, о которой я говорил. Дисциплинарная власть не точечна, наоборот, она подразумевает процедуру непрерывного контроля. В дисциплинарной системе вы находитесь не во временном распоряжении кого-то, но под чьим-то постоянным взглядом или, во всяком случае, в ситуации наблюдения за вами. Вы не маркированы жестом, совершенным раз и навсегда, или ситуацией, заданной изначально; вы видимы, вы в постоянной ситуации наблюдения. Более точно можно сказать, что в рамках отношения дисциплинарной власти нет отсылки к некому исконному акту, событию или праву; наоборот, дисциплинарная власть отсылает скорее к некому конечному или оптимальному положению. Эта власть смотрит в будущее, думает о моменте, когда дело пойдет само и надзор будет уже не более чем виртуальным — когда дисциплина, следовательно, войдет в привычку. Перед вами генетическая поляризация, временной градиент дисциплины, прямо противоположные отсылке к прошлому, которая была обязательным элементом власти-господства. Всякая дисциплина подразумевает эту своеобразную генетическую нить, в направлении которой из точки данной не как неизменяемая ситуация а наоборот как нулевая точка начала дисциплины должно развиться нечто такое что позволит дисциплине действовать без всякого руковод-ства. Но чем обеспечивается это постоянное функционирование дисциплины этт. своего рода генетическая неппепывность при-сущая дисциплинарной власти'? Конечно же неРитуальной или цикличной церемонией; наоборот она обеспечивается упраж нениями целенаправленными и поступательными упражнения ми из которых и скпядыияются ня всем протяжении временной шкалы рости совершенствшаниГдисциплины.

Здесь опять-таки можно привести пример армии. В армии, какою она существовала в рамках того, что я называю властью-господством, было нечто такое, что можно назвать упражнениями, но функцией последних было отнюдь не упражнение в дисциплине: я имею в виду поединки, игры. Военные, по крайней мере военные по статусу, то есть дворяне, рыцари, регулярно устраивали бои между собой. С одной стороны, эти бои можно истолковать как упражнения, как поддержание физической фор-

5 Мишель Фуко

мы и т. п., но главным образом, я думаю, они были своего рода повторением храбрости, испытанием, которым человек демонстрировал, что он всегда может подтвердить свой статус рыцаря и тем самым воздать должное тому положению, которое было его положением и благодаря которому он обладал рядом прав и получал ряд привилегий. Отчасти поединок был упражнением, и все же в основном он был цикличным повторением того главного испытания, посредством которого рыцарь становился рыцарем.

Напротив, с XVIII века, особенно со времени Фридриха II и прусской армии, в армии появляется то, чего раньше практически не было, — физические упражнения. Физические упражнения, заключающиеся — и в армии Фридриха II, и в других западноевропейских армиях конца XVIII века — не в чем-то подобном поединку, не в повторении, не в воссоздании военных действий. Физические упражнения — это тренировка тела. Это тренировка ловкости, строевой ходьбы, выносливости, элементарных движений, причем тренировка поступательная, в корне отличная от циклично повторявшихся поединков и игр. Не церемония, но упражнение — вот средство, которым обеспечивается генетическая непрерывность, характеризующая, по моему мнению, дисциплину.8

Чтобы дисциплине всегда быть этим контролем, этой непрерывной и всеобъемлющей опекой тела индивида, она, как мне кажется, обязательно должна пользоваться орудием письменности. Иначе говоря, если отношение господства подразумевает актуализацию маркировки, то дисциплине с ее требованием полной видимости и построением генетических нитей — этого присущего ей иерархического континуума — необходимо письмо. Прежде всего, чтобы вести запись, регистрацию всего происходящего всего что делает индивид всего что он говорит но также и чтобы передавать информацию снизу вверх по всей иерархической лестнице и наконец чтобы всегда иметь доступ к этой информации и тем с Э.мы м соблюдать принцип всевиде-ния который по-моем v является вторым основным признаком дисциплины.,

Использование письма является, на мой взгляд, обязательным условием всеохватности и непрерывности дисциплинарной власти, и мы можем проследить, как с XVII—XVIII веков в армии

и школах, в ремесленных училищах, в полицейской и судебной системе и т. д. тела, поступки, речи людей постепенно обволакивались тканью письма, своего рода графической плазмой, которая записывала, кодировала их, перемещала их по иерархической лестнице и в конечном итоге централизовала. Таким было, как мне кажется, новое, прямое и непрерывное отношение письма к телу.* Видимость тела и постоянство письма идут рука об руку, и их следствием, очевидно, является то, что можно назвать схематической и централизованной индивидуализацией.

Приведу вам два примера этого действия письма в рамках дисциплины. Первый пример связан с ремесленными училищами, возникшими во Франции во второй половине XVII века и распространявшимися весь XVIII век. Что представляло собой корпоративное обучение в Средние века, в XVI, да и в XVII веках? Ученик за определенную плату поступал к мастеру, и обязанностью того, в соответствии с уплаченной суммой, было передать ученику все свои знания. Взамен ученик должен был оказывать мастеру всю помощь, о которой тот попросит. Таким образом, ежедневная служба обменивалась на ту большую службу, которой была передача знаний. Единственной формой контроля по завершении обучения был шедевр, предоставлявшийся на суд совета ремесленной гильдии то есть тех кто возглавлял ее в данном городе.

Во второй же половине XVII века возникают совершенно новые институты, в качестве примера которых я возьму организованную в 1667 году и постепенно развивавшуюся вплоть до окончательной регламентации в 1737 году Профессиональную школу рисунка и ковроткачества.9 Обучение в ней велось совсем по-другому. Все ученики подразделялись на возрастные группы, и каждой из этих групп давалась работа того или иного типа. Эта работа выполнялась учениками в присутствии преподавателей, то есть людей, которые за ними наблюдали, и затем оценивалась равно как и поведение старательность и аккуратность ученика во время ее выполнения. Оценки заносились в ведомости которые сохранялись и затем передавались по иерархи-

* В подготовительной рукописи М. Фуко уточняет: «Тела, жесты, поступки, речь постепенно охватываются тканью письма, графической плазмой, которая записывает, кодирует, схематизирует их».

ческой лестнице, вплоть до директора Мануфактуры гобеленов. Тот в свою очередь направлял министру двора краткий рапорт о качестве работы, способностях ученика, а также о возможности считать или не считать его мастером. Как вы видите, вокруг поступков ученика сплетается целая письменная сеть, которая сначала кодирует все его поведение согласно заранее установленной шкале оценок, затем схематизирует и в конечном итоге передает его в пункт централизации, где выносится решение о его мастерстве или негодности. Нагрузка письмом, затем кодификация, трансферт и централизация, а в целом — образование схематической и централизованной индивидуальности.

То же самое относится и к полицейской дисциплине, распространившейся в большинстве стран Европы и прежде всего во Франции во второй половине XVIII века. Во второй половине предшествующего столетия письмо использовалось в полицейской практике очень мало: правонарушение, не относящееся к юрисдикции суда, рассматривалось лейтенантом полиции или его заместителями, которые и выносили решение, после чего оно просто записывалось. Затем же, на протяжении XVIII века, нагрузка индивида письмом постепенно усиливается. Возникает практика контрольных посещений: инспектора приходят в различные исправительные дома и осматривают содержащихся там, выясняют почему человек арестован когда это произошло как он ведет себя с тех пор улучшилось ли его поведение и т. д. Система совершенствуется и во второй половине столетия начинают составлять досье в том числе на тех кто так или иначе сталкивался с полицией или в чем-либо подозревался. Прибли-зительно к 1760-м годам полицейским чиновникам вменяется в

обязанность сосТЗвЛЯТЬ нЯ. поJTOriревJlеVtKTX раТТОГУТМ в 71вух ^К

земплярах один из которых остается в полицейском участке и" таким обоазом позволяет наблюлать за человеком там гле он

у д сливе им , 1Дт ш

да как второй копия' отправляется в ПяпиГ гпе в минигтрп" стве его регистрируют и рL ыпяют в nntruTlcnvLl^ruZli в ведение местных попИцрй™ ирйтрнянтп» чтобы Г™яр пепрмешрнийчеГпврТмо^^^^^

ст^ях^Гнир тяГимIT!!!!!пГГ!!!ТПгп Г-

Z7uZlrZl L«™Zr»T ?У! письмом' складываются полицейские биографии или, точнее, индивидуальности людей.

И в 1826 году, когда в полиции вводится применение картотек, использовавшихся ранее в библиотеках и ботанических садах, формирование этой административной и централизованной индивидуальности можно считать завершенным.10

Наконец, непрерывная и постоянная видимость, обеспечиваемая письмом, имеет еще одно важное следствие: эта действительно постоянная в рамках дисциплинарной системы видимость позволяет дисциплинарной власти реагировать с необычайной скоростью. В отличие от власти-господства, вступающей в дело лишь насильственно, время от времени, путем войны, показательной казни, церемонии, власть дисциплинарная может воздействовать <на индивида> беспрерывно с самого начала, с первого его жеста, с первых его проявлений. Ей внутренне присуща склонность вмешиваться в дело в самый момент его свершения, когда виртуальное только становится реальным; дисциплинарная власть всегда стремится предупредить, вмешаться по возможности еще до того, как нечто произойдет, путем игры надзора, поощрений, наказаний и санкций досудебного характера.

И если изнанкой отношения господства, как мы говорили, была война, то изнанкой дисциплинарного отношения является, как мне кажется, наказание — минимальное и вместе с тем непрерывное карательное воздействие.

Примеры этого также могут быть найдены в области рабочей дисциплины, дисциплины мастерской. Показательно, что в контрактах с работниками, которые подписывались с очень давних пор, некоторые — еще в XV и XVI веках, нанимаемый должен был выполнить работу в определенный срок или отдать столько-то рабочих дней своему заказчику. Если работа не была завершена в срок или если часть рабочих дней не предоставлялась работнику полагалось уплатить эквивалентную невыпол-ненной работе сумму денег или же предоставить в виде штрафа еще какое-то количество труда. Иными словами карательная система опиралась на то функционировала исходя из того что

было действительно совершено

—либо как нанесение урона

либо как* пппнинность

С XVIII века, напротив, устанавливается дисциплина мастерской— дисциплина поддерживаемая и относящаяся в некотором смысле к виртуальным поступкам. Согласно уставам мастерских этого времени, поведение рабочих по отношению

друг к другу подлежит надзору, фиксируются опоздания и прогулы, наказывается все, что может быть отнесено к рассеянности. Так, в уставе Мануфактуры гобеленов (1680) уточняется, что даже если некто поет за работой псалмы, их нужно петь как можно тише, дабы не отвлекать работающих рядом.11 Встречаются уставы, в которых говорится, что после завтрака или обеда, возвращаясь на работу, не следует рассказывать фривольные истории, так как это расхолаживает работников и им уже не удается сосредоточиться на труде. Таким образом, дисциплинарная власть воздействует непрерывно, причем обращена она не на промашку или нанесенный урон, но на некую поведенческую виртуальность. Еще до того, как поступок будет совершен, должно быть замечено нечто, позволяющее дисциплинарной власти вмешаться — вмешаться в известном смысле до совершения поступка, до тела, жеста или слова, на уровне виртуальности, предрасположенности, воли; на уровне души. Так, за дисциплинарной властью намечается абрис души — души, резко отличающейся от той, чье определение можно найти в христианских теории и практике.

Чтобы подытожить этот второй аспект дисциплинарной власти, который можно охарактеризовать как паноптизм, как окружение тел индивидов абсолютной и постоянной видимостью, скажем следующее: этот паноптический принцип — видеть всё, видеть всегда, видеть всех и т. п. — вводит генетическую полярность времени, прибегает к централизованной индивидуализации, основа и орудие которой — письмо, и предполагает непрерывное карательное воздействие на виртуальности поведения наделяющее тело индивида — как бы снаружи — неким подобием души.

И наконец, третья особенность дисциплинарного диспози-тива, также противопоставляющая его диспозитиву господства, такова: дисциплинарные диспозитивы изотопны или, во всяком случае, стремятся к изотопии. И это выражается сразу в нескольких феноменах.

Во-первых, каждый элемент занимает в рамках дисциплинарного диспозитива свое определенное место, имеет подчиненные ему элементы и элементы вышестоящие. Звания в армии, четкое деление на возрастные классы, а этих классов — на постоянные места для каждого, в школе -— все это возникшие в XVIII веке

яркие примеры изотопии. Не стоит забывать, — поскольку важно, к чему это вело, — что в классах, упорядоченных по модели иезуитских коллежей12 и особенно по модели школы Братства общежития, места учеников определялись степенью их успеваемости.13 Locu** индивида — так называлось и место, занимаемое им в классе, и его место в иерархии оценок и достижений. Таков превосходный пример изотопии дисциплинарной системы.

Как следствие, перемещение в этой системе не может быть скачкообразным, носить характер тяжбы, войны, милости и т. п.; оно не может идти вразрез, как это было при власти-господстве, и совершается в закономерном движении, через экзамен, конкурс, стаж работы и т. п.

Во-вторых, изотопия дисциплинарной власти означает, что между этими различными соревновательными системами нет несовместимости. Между различными дисциплинарными дис-позитивами должно быть возможным сочленение. Именно по причине кодификации, и схематизации, этих формальных особенностей дисциплинарного диспозитива, между их элементами всегда должна быть возможность перехода. Школьное деление на классы без особого труда и с минимальными поправками преобразуется в социально-технические иерархии взрослых. Иерархизация, которую мы находим в дисциплинарной системе армии, вбирает в себя, трансформируя их дисциплинарные иерархии гражданской системы. Котзоче говоря изотопия этих различных систем почти абсолютна

Наконец, в-третьих, изотопия означает следующее: принцип распределения и классификации всех элементов дисциплинарной системы с необходимостью предполагает некий остаток, иначе говоря, всегда есть нечто «неклассифицируемое». В рамках отношений господства возможным тупиком был тупик между различными системами господства — тяжбы, конфликты, своего рода постоянная война этих систем, — именно таким образом спотыкалась власть-господство. Дисциплинарные же системы, которые классифицируют, выстраивают иерархии, надзирают и т. д. будут спотыкаться о то что не поддается классификации о тех кто ускользает от надзора о тех кто не может

войти в систему распределения

__. об остаток, о неприводимое,

: Место {лат.).—Примеч. пер.

о неклассифицируемое, о неассимилируемое. Таким будет возможный тупик в рамках этой физики дисциплинарной власти. Иными словами, всякая дисциплинарная власть имеет свои края. Скажем, до возникновения дисциплинарных армий не было дезертиров, ибо дезертир был просто-напросто будущим солдатом, который оставил армию, имея возможность затем в нее вернуться, и который при необходимости, когда ему этого хотелось или когда его забирали силой, возвращался. С появлением же дисциплинарной армии все переворачивается: люди, вступающие в армию, делающие военную карьеру, идущие по армейской лестнице, пребывают под непрерывным надзором, и тот, кто ускользает от этой системы, не приспосабливается к ней, оказывается дезертиром.

Таким же образом именно с возникновением школьной дисциплины возникает и умственно отсталый.14 Неприучаемый к школьной дисциплине может существовать только по отношению к этой дисциплине; тот, кто не учится читать и писать, составляет проблему, оказывается своего рода тупиком только после того, как школа начинает следовать дисциплинарной системе. А когда возникла категория преступников? Преступники не как правонарушители — в этом-то смысле понятно, что всякому закону коррелятивно наличие нарушителей, этот закон преступающих — а как неассимилируемая неприводимая группа могли возникнуть только тогда когда возникла поли-цейская система, в ответ которой-то они и явились на свет. Что же касается душевнобольного, то в его лице мы имеем дело несомненно с остатком из остатков, с остатком всех дисциплин, с тем кто не гтриспосабливается ни к школьным ни к военным ни к полицейским, ни к каким иным дисциплинам, имеющимся в обществе

Итак, я думаю, что особенностью изотопии дисциплинарных систем является непременное существование остатков, которое, разумеется, влечет за собой появление вспомогательных дисциплинарных систем, призванных исправить неассимилируемых индивидов, и так до бесконечности. Поскольку есть умственно отсталые, то есть люди, не поддающиеся школьной дисциплине, создаются специальные школы для умственно отсталых, а затем школы для тех, кто не поддается и школам для умственно отсталых. То же самое относится и к преступникам: полиция

и сами неподдающиеся совместно, в некотором смысле, организуют «преступный мир». Преступный мир —это способ эффективного участия преступника в работе полиции, это, можно сказать, дисциплина для тех, кто не поддается полицейской дисциплине.

Короче говоря, дисциплинарная власть обладает двойной особенностью: она и аномизирует, всегда отстраняет ряд индивидов, обозначает аномию, неприводимое, и вместе с тем всегда нормализует, изобретает все новые исправительные системы, раз за разом восстанавливает правило. Дисциплинарные системы характеризуются непрерывной работой нормы в рамках аномии.

Попробуем подытожить сказанное. Важнейшим следствием дисциплинарной власти является то, что можно назвать глубинной переработкой взаимоотношений между соматической единичностью, субъектом и индивидом. В рамках власти-господства, в такой форме исполнения власти, какую я попытался вам представить, процедуры индивидуализации кристаллизуются вблизи вершины, идет постепенная индивидуализация по направлению к суверену, подразумевающая игру множественных тел, в силу которой индивидуальность, едва наметившись, пропадает. В дисциплинарных же системах, как мне кажется, наоборот, индивидуальная функция ослабевает с приближением к вершине, к тем, кто эти системы применяет или пускает в ход.

Дисциплинарная система создана, чтобы работать самостоятельно, и распоряжается или руководит ею не столько индивид, сколько функция, которую исполняет этот индивид, но может исполнять и другой, что совершенно невозможно в рамках индивидуализации господства. К тому же и тот, кто распоряжается одной дисциплинарной системой, сам входит в более обширную систему, которая в свою очередь надзирает за ним и в которой он подвергается дисциплинированию. Таким образом, имеет место ослабление индивидуализации по направлению к вершине. Наоборот дисциплинарная система и это в ней по-моему самое главное, подразумевает стремительное нарастание индивидуализации с приближением к подножию

В рамках власти-господства, как я попытался показать, функция-субъект никогда не сцеплялась с соматической единичностью, за исключением особых случаев — таких, как церемония,

маркировка, насилие и т. д., тогда как в основном, за пределами этих ритуалов, циркулировала над или под соматическими единичностями. В рамках же дисциплинарной власти функция-субъект, напротив, точно пригнана к соматической единичности: тело, его жесты, его место, его перемещения, его сила, время его жизни, его речи, — ко всему этому и прилагается, на все это и воздействует функция-субъект дисциплинарной власти. Дисциплина —это техника власти, посредством которой функция-субъект прилагается и плотно пригоняется к соматической единичности.

Скажем короче: дисциплинарная власть имеет своей фундаментальной особенностью производство покорных тел, облечение тел функцией-субъектом. Она производит, она распространяет покорные тела, она является индивидуализирующей [только потому, что] индивид в ее рамках — не что иное, как покорное тело. Суммировать всю эту механику дисциплины можно так: дисциплинарная власть — индивидуализирующая потому, что она придает соматической единичности функцию-субъект посредством системы надзора-письма, панграфического паноптизма, системы, которая рисует за соматической единичностью, как ее продолжение или начало, некий сгусток вирту-альностей, душу, и вдобавок устанавливает норму как принцип разделения и нормализацию как универсальное предписание для всех образованных таким путем индивидов.

Итак, дисциплинарная власть включает в себя серию, в состав которой входят функция-субъект, соматическая единичность, непрерывное наблюдение, письмо, механизм мельчайшего наказания, проекция души и, наконец, деление на нормальных и ненормальных. Все это и образует дисциплинарного индивида, все это и обеспечивает взаимную пригонку соматической единичности и политической власти. И тем, что можно назвать индивидом, является отнюдь не точка прикрепления политической власти; индивидом следует называть вызванный эффект, следствие этой пригонки политической власти к соматической единичности с помощью перечисленных мною техник. Я вовсе не хочу сказать что дисциплинарная власть — это единственная процедура индивидуализации, суЩССТВОВЭ.ВШс1Я в нШЛСЙ ЦИвиЛИЗАЦИИ и к этому вOI1рOCV я верHVCb в сЛСЛУЮШИЙ рЭ.З НО ДЛя

меня важно, что конечной, капиллярной формой власти, которая

образует индивида как мишень, партнера, визави во властном отношении, является дисциплина.

И поэтому, если то, что я сказал, верно, нельзя утверждать, что индивид предшествует функции-субъекту, проекции души, нормализующей инстанции. Наоборот, поскольку соматическая единичность оказалась под действием дисциплинарных механизмов носителем функции-субъекта, постольку внутри политической системы и возник индивид. Поскольку неусыпный надзор, непрерывная запись, виртуальное наказание охватили собою приведенное тем самым к покорности тело и поскольку они извлекли из него душу, постольку и сформировался индивид. И наконец, вследствие тою, что нормализующая инстанция начала распределять, изолировать, без устали воспроизводить это тело-душу, индивид стал вырисовываться все четче и четче.

Чтобы придать значение индивиду, не нужно разрушать иерархии, снимать оковы и запреты, словно индивид — это нечто, существующее под всеми властными отношениями, предшествующее властным отношениям и несущее на себе их несправедливое бремя. На самом деле индивид — это следствие чего-то предшествующего ему самому, чем и является этот механизм, все эти процедуры пригонки политической власти к телу. Именно потому, что тело было «субъективировано», что к нему оказалась привита функция-субъект, что оно подверглось психологизации и нормализации — именно по причине этого и возникло то что именуется индивидом о чем можно говорить рассуждать з. тАКже выстраивать на его основе науки

Науки о человеке, во всяком случае если рассматривать их как науки об индивиде, суть лишь следствие всей этой серии процедур. К тому же вы, я полагаю, понимаете, что было абсолютно ложным исторически и, следовательно, политически противопоставлять прирожденные права индивида таким вещам, как субъект, норма или психология. В действительности индивид изначально и вследствие описанных механизмов является нормальным субъектом, психологически нормальным субъектом; а потому десубъективация, денормализация, депсихологизация с необходимостью подразумевают разрушение индивида как такового. Деиндивидуализация идет с ними рука об руку.

Скажу несколько слов в заключение. Существует обычай представлять появление индивида в мысли и политической

реальности Европы как следствие процесса эволюции капиталистической экономики и одновременно прихода буржуазии к политической власти. Из этого положения выросла философ-ско-юридическая теория индивидуальности, развивавшаяся, в общем, от Гоббса до Великой Французской революции.15 Но, на мой взгляд, если верно, что мышление индивида можно рассматривать на уровне, о котором я говорю, то и действительное образование индивида следует мыслить исходя из некоторой технологии власти. Дисциплина как раз и представляется мне такой технологией, присущей власти, которая зародилась в Классическую эпоху и с тех пор развивается, изолируя и все четче очерчивая, исходя из игры тел, этот исторически новый, как мне кажется, элемент, который зовется индивидом.

Можно говорить, если угодно, о своего рода юридическо-дис-циплинарных «клещах» индивидуализма. Есть юридический индивид, каким он появляется в этих философских или юридических теориях, — индивид как абстрактный субъект, определяемый индивидуальными правами, которые никакая власть не может ограничить, если только это не установлено договором. А над юридическим индивидом, рядом с ним, мы видим развитие дисциплинарной технологии, которая порождает индивида как историческую реальность как элемент производительных, а также и политических сил; и этот индивид есть покорное тело, вкгтточенное в систему надзора и подвергаемое процедурам нор-

ма ГТ'И'ЧЯНРТИ

В задачу дискурса гуманитарных наук как раз и входит соединение, смычка юридического индивида и дисциплинарного индивида, убеждение нас в том, что юридический индивид имеет своим конкретным, реальным, естественным содержанием то что было очерчено и выстроено политической технологией как дисциплинарный индивид. Снимите с юридического индивида поверхностный флёр, — говорят гуманитарные науки (психологические, социологические и т. д.), — и вы обнаружите конкретного человека; причем в качестве человека они преподносят именно дисциплинарного индивида. В противоположном

по сравнению с дискурсом гуманитарных наук направлении высказывается гуманистический дискурс, парный к первому и сводящийся к следующему положению: дисциплинарный индивид — это индивид отчужденный, порабощенный, лишенный подлинности; снимите с него поверхностные наслоения — или, вернее, восстановите всю полноту его прав — и вы обнаружите как его первоначальную, живую, жизнеспособную форму индивида философско-юридического. Этой взаимосвязью юридического и дисциплинарного индивидов поддерживаются, как мне кажется, и дискурс гуманитарных наук, и гуманистический дискурс.

То, что в XIX и XX веках именовалось и именуется Человеком, есть не что иное, как образ, напоминающий о метаниях между юридическим индивидом — орудием, с помощью которого буржуазия в своем дискурсе запрашивала власть, и дисциплинарным индивидом — следствием технологии, использовавшейся той же самой буржуазией с целью образования индивида в поле производительных и политических сил. Из этих метаний между юридическим индивидом как идеологическим орудием прихода к власти и дисциплинарным индивидом как реальным орудием физического исполнения этой власти — из этих метаний между

запрашиваемой властью и властью исполняемой—и родились

иллюзия и реальность, которые называются Человеком.16

Примечания

1 В действительности следует выделить две формы критики института лечебницы:

а) В 1930-е годы складывается критическая тенденция, склонная к постепенному отходу от пространства лечебницы, определенного законом от 1838 г. как почти исключительное место психиатрического вмешательства, роль которого сводилась, по словам Эдуара Тулуза (1865—1947), к «приюту — детскому саду» (см.: Toulouse E. Involution de la psychiatrie// Commйmoration de la fondation de l'hфpital Henri Roussel. 30 juin 1937. P. 4). Разделив понятие «душевной болезни» и понятие содержания в лечебнице с его особыми административно-юридическими условиями, представители этого течения поставили себе задачу «выяснить, какие изменения в организации лечебниц могли бы позволить уделять большее внимание душевному и индивидуальному

лечению» (см.: RavnierJ. & Beaudouin H. L'Aliйnc ct lcs asiles d'aliйncs au point de vue administratif el juridique [1922]. Paris: Le Franзa.s, 1930. P. 654). В такой ситуации традиция сосредоточения психиатрической практики вокруг лечебницы приобрела новые приоритеты: среди них диверсификация модальностей помощи больным, наблюдательные и реабилитационные проекты, а главное, возникновение амбулаторного лечения, примером которого может служить учреждение в такой цитадели больничной психиатрии, как Лечебница Св. Анны, «открытой службы». Руководство сю было 1 июня 1922 г. поручено Эдуару Тулузу, а в 1926 г. она была преобразована в лечебницу Анри Русселя (см.: Toulouse E. LTlopital Henri Ronssel // La Prophylaxie mentale. N 43, Janvier-juillct 1937. P. 1—69). Эта тенденция получила официальное признание 13 октября 1937 г., с циркулярным письмом министра здравоохранения Марка Рюкара об организации помощи душевнобольным в департаментах. См. об этом: [a] Toulouse Е. Rйorganisation de l'hospitalisation des aliйnйs dans les asiles de la Seine. Paris: Imprimerie Nouvelle, 1920; [b]RaynierJ. &LauzierJ. La Construction et e'amenagement Hp I'hnnital nsvchiatriaue et des asiles des aliйnйs Paris' Pevronnet 1935' Ы DalmeZiG La Situation du personnel infirmicr dans les asiles des aliйnlTpansDoin 1935 fere указывается на скудное финансирование психи^

(Ь) В 1940-е годы, по инициативе Поля Бальве, директора Лечебницы Сент-Альбан в Лозере, которая стала образцом для всех, кто добивался радикальных перемен в устройстве психиатрических лечебниц, критика принимает иной характер (см.: Asile et hфpital psy-chiatrique. ^expйrience d'un йtablissement rural// XLIII congrиs des Mйdecins aliйnistcs et neurologistes dc France et des pays de langue

franraise rMontnellier 28__30 octobre 19421 Paris'Masson 1942) В это

время горстка профессиональных психиатров, не согласных с суще-ртнппяншрй гнгтрмпй ппиходит к мнению о том что психиатрическая ^?ни,Г-этг, не ппост.лечебница для душевнобольных что она «п.иГпРНЯ» как тяТГя поскольку организована «согласно пшн-

J,7^r^lTJZZZ' ZtZl и обычаям общественного строя ципам соответствующим законам и ^ычаям оощественн ро

отторгающего то чтее,о ^^^°""^^}"^ Tniveri a nisme// Desa hйncr/ Foie(s) et soc«tc(^ ™'°"^ ^'^ "" ^"f" .res du Mrrail/ Pnvвt, 1991. P. 221). Взявшись пере^отреть характер функционирования психиатрической больницы, чтобы делать ее в полном смысле слова терапевтическим учреждением, это движение обратилось к проблематике природы взаимоотношении психиатров и больных. См.: Daumezon G & Bonnafй L Perspectives de rйforme psychi-atnque en France depuis la Libйration// XLIV congrиs des Mйdecins ahe-nistes et neurologistes de France et des pays de langue iranзaise (Geneve,

22—27 juillet 1946). Paris: Masson, 1946. P. 584—590; а также ниже: «Контекст курса», III. 1 (с. 423—424).

2 См. ниже, лекции от 12 и 19 декабря 1973 г. (с. 148 и 170) и от 23 января 1974 г. (с. 274).

3 ServanJ. M. A. Discours sur l'administration de la justice criminelle. P. 35.

4 Основанное в Голландии, в Девенте, в 1383 г., Герардом Гроотом (1340—1384), Братство общежития следовало положениям фламандского теолога Яна Рёйсбрука и рейнской мистики XIV века (см. об этом ниже, с. 111, примеч.9) и заложило основы последующей реформы образования, применив к светскому воспитанию ряд монастырских техник. Множество домов этого братства открывались до конца XV века в Цволле, Дельфте, Амерсфурте, Льеже, Утрехте и т. д. См.: [a] Foucault M. Surveiller et Punir. Naissance de la prison. Paris: Gallimard, 1975. P. 163—164; [b] Ну та A. The Brethrcn of the Common Life. Grand Rapids, Mich., W. B. Erdmans, 1950; [с] избранные сочинения Г. Гроота в кн.: Michelet M, йd. Le Rhin mystique. De Maоtre Eckhart а Thomas a Kemnis Paris' Favard 1957- Tdl Coonpt 1 Introduction aux mystiques rheno-flamands. Paris: Descle'e de Brouwer 1968; [e] Lourdaux W. Freres de la Vie commune// Dictionnaire d'histo-ire et de seoeranhie ecclesiastimie / s Hir Cardinal A RauHrilbrt T 18 Paris: Letouzey& Anй 1977

5 Написанный в 1787 г. в форме писем, обращенных к безымянному адресату, труд И. Бентама вышел в свет в 1791 г. под названием: Bentham J. Panopticon, or the Inspection-House, Containing the idea of a new principle of construction applicable to any sort of establishment in which persons of any description are to be kept under inspection, and in particular to penitentiary-houses prisons houses of industry [ ] and schools with a Plan of Management adapted to principle// Works Edimbourg:,Tait, 179.. Двадцать одно письмо - содержание первой

части трактата—можно найти во Лпантгезгком гтрпрппттр М Гигг-vu

в кн- Bentham J Panoptiaue / precedй deTl YH1 I nZr FnZ avec Michel Foucault» PanV P Relfnnd 1977 TuLZ»fZ nL«T™ Bentham / Panontiaue M^mnire ^Z' ^JS^^ ^^^' ireXmafco^E

Zn^^t^Hi^il^^^J^в ? toT,cc-Pans:

C.eTL^829P 245-262]) Bruxelles: Lou.s Hauman et

6 Kantorowicz E. The King's Two Bodies: A Study in Mйdiйval Political Theology. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1957 (trad. fr.: Kantorowicz E. Les Deux Corps du Roi. Essai sur la thйologie politique du Moyen-Вge / Trad. J.-Ph. Genкt & N. Genкt. Paris: Gallimard, 1989).

' M. Surveiller et Punir.

7 Этот пункт будет развит в кн.: Foucault M. Surveiller et Punir. P. 137—171 (часть III «Дисциплина», глава I «Покорные тела»).

8 Об уставах прусской пехоты см.: Foucault P. 159—161.

9 Эдиктом от ноября 1667 г. о Королевской мебельной мануфактуре в Гобелене были определены правила набора и условия содержания учеников мануфактуры, введено в ее рамках корпоративное обучение и основана школа рисунка. Новый устав мануфактуры был принят в 1737 г. См. также: Gerspach E., ed. La Manufacture nationale des Gobelins. Paris: Delagrave, 1892 («Установление от 1680 г. о тихом пении псалмов в мастерских». Р. 156—160); Foucault M. Surveiller et Punir. P. 158—159.

"> Foucault M. Surveiller et Punir. P. 215-219. О полицейских списках в XVIII веке см.: Chassaigne М. La Lieutenance gйnйrale de police de Paris. Paris: A. Rousseau, 1906.

» Gerspach E., ed. La Manufacture nationale des Gobelins.

12 Предписанный к следованию в Обществе Иисуса циркулярным письмом от 8 января 1599 г., трактат «Ratio Studiorum» (1586) определяет поклассовое обучение, деление на два лагеря, а этих лагерей — на декурии, во главе которых стоит отвечающий за общий надзор «деку-рион» (см. выше, с. 111, примеч. 10). См.: Rochemonteix С. de. Un collиge de jйsuites aux XVII et XVIII siиcles: le collиge Henri IV de La Fleche. Le Mans: Leguicheux, 1889. T. I. P. 6—7, 51—52. См. также: Foucault M. Surveiller et Punir. P. 147—148.

13 M. Фуко имеет в виду нововведения Жана Селя (1375—1417), директора школы в Цволле, при котором ученики были подразделены на классы, имеющие каждый свою программу, своего классного руководителя и свое определенное местоположение в школе. Ученики входили в тот или иной класс в зависимости от успеваемости. См.: [а] Mir G. Aux sources de la pйdagogie des jйsuites. Le «Modus Parisiensis». Rome: Bibliotheca Instituti Historici. 1968. Vol. XXVIII. P. 172—173; [b] Gaufres M. J. Histoire du plan d'йtudes protestant // Bulletin de 1'histo-ire du protestantisme franзais. 1889. Vol. XXV P. 481—198. См. также: Foucault M. Surveiller et Punir. P. 162—163.

14 Так, в 1904 г. в Министерстве народного образования была сформирована комиссия для «изучения необходимых средств обеспечения начального образования [...] для всех „детей с отклонениями и отстающих"». В ее рамках в 1905 г. Альфреду Бине (1857—1911) было поручено определить критерии и меры для установления факта отставания. В сотрудничестве с Теодором Симоном (1873—1961), директором детской колонии в Перре-Воклюзе, Бине разрабатывает соответствующие тесты и проводит опрос в школах II и XX округов Парижа, апробируя

найденную «метрическую шкалу умственного развития, призванную оценить степень отставания» (см.: BinetA. & Simon Th. Applications des mйthodes nouvelles au diagnostic du niveau intellectuel chez les enfants normaux et anormaux d'hospice et d'йcole // L'Annйe psychologique 1905 T. IX. P. 245—336). Умственно отсталые определяются в это время через «отрицательный показатели»: «по своей физической и умственной организации эти дети неспособны воспринять методы образования и воспитания, применяемые в общеобразовательных школах» {BinetA. & Simon Th. Les Enfants anormaux. Guide pour l'admission des enfants anormaux dans les classes de perfectionnement / Prйface de Lйon Bourgeois Paris: A. Colin, 1907. P. 7). См. также: [a] NetchineA. Idiots, debiles et savants au XlXsiиcle// ZazzoR. Les Dйbilitйs mentales Paris'- A Colin 1969. P. 70—107; [b] Muel F. L'йcole obligatoire et l'invention de l'enfance anormale// Actes de la recherche en sciences sociales. Janvier 1975 N 1 P. 60—74.

15 См.: MacPherson С. В. The Political Theory of Possessive Individualism. Oxford: Oxford University Press, 1961. Фр. пер.: MacPherson С В La Thйorie politique de 1'individualisme possessif, de Hobbes a Locke/ Trad. M. Fuchs. Paris: Gallimard, 1971.

16 См.: Foucault M. Mon corps, ce papier, ce feu// Paideia Septembre 1971.

6 Мишель Фуко

Лекция от 28 ноября 1973 г.

Элеменыы истории дисциплинарных депозитив:в: религиозные братства Средневековья; педагогическая колонизация молодеж;; иезуитские миссии в Парагва;; армия; мастерские; рабочие городки. — Формализация дисциплинарных депозитивов в модели «Паноптикума» Иеремии Бентама. — Семейный институт и возникновение пси-функции.

Начну с нескольких замечаний по поводу истории дисциплинарных диспозитивов.

В прошлый раз я попытался описать их несколько отвлеченно, не считаясь с хронологией и с какими-либо системами детерминации, могущими обусловливать формирование и генерализацию дисциплинарных диспозитивов. Я представил своего рода аппарат, или машинерию, основные формы которой в полный голос заявляют о себе начиная с XVII, а главным образом с XVIII века. Но сформировались дисциплинарные диспозитивы отнюдь не в XVII и не в XVIII веке и главное, они не пришли на смену диспозитивам господства которым я взялся их про-тивопоставить, в мгновение ока. Дисциплинарные диспозитивы ухолят корнями в глубь истооии" они долгое время существова-ли и санкционировали в рамках диспозитивов господства; они складывались как замкнутые области, очаги, внутри которых дейстипнаття впястк иного типя нежрли то что можно временно определить как общую морфологию господства.

Но где имели место дисциплинарные диспозитивы? Отыскать их, проследить их эволюцию не так-то просто. Прежде всего мы находим их в религиозных обществах, будь то общества монашеские, — то есть законные, признанные Церковью, — или

же самоорганизованные. И мне кажется важным, что в том виде, в каком мы находим их в религиозных обществах, дисциплинарные диспозитивы выполняли в Средние века, вплоть до XVI века, двойную роль.

Разумеется, они были включены в общую схему феодального и одновременно монархического господства. Да, они эффективно работали в рамках этого более общего диспозитива, который содержал их в себе, терпел их, в любом случае — прекрасно с ними мирился. Но также они играли критическую роль, роль оппозиции и обновления. Я считаю, что в самом схематичном виде это можно выразить так: путем разработки или реактивации дисциплинарных диспозитивов в рамках Церкви изменялись не только сами религиозные ордена, но и шире — религиозные практики, иерархии и идеологии. Приведу пример.

Реформа или, точнее, серия реформ, прошедшая в XI— XII веках внутри бенедиктинского ордена, по сути своей была попыткой вывести религиозную практику или даже целый религиозный орден из системы феодального господства, в которую они были включены, плотно вправлены.1 Можно сказать, что Клюнийское аббатство представляло собой монастырскую форму, до такой степени пронизанную, зараженную феодальной системой, что весь клюнийский орден в своем существовании в своей экономике в своих внутренних иерархических структурах был не чем иным как диспозитивом господства.2 И в чем состояла реформа ордена Сито?3 Цистерцианская реформа состояла в восстановлении в ордене дисциплины в реставра-1ДИИ ДИСЦИПЛИНсШНОГО диспозитива, отсылающего к древнему,

забытому закону—такой дисциплинарной системы в которой

вновь нашлось бы место бедности, обязанности физического труда и постоянной занятости запрету на личную собствен ность и необоснованные расходы, регламентации питания и ношения одежльт закону внvtdphhpfo погтчинрния и гтпогой иерархии Все эти особенности пигпиппиняпнпй гигтемм в данном стп/чае предстают 7ЯК с^мп^иеГс.^ии^иии МОНяшескогппггеня,ипотношениеi Гп™ити»1 горпппгтГя

ко™™»,ГрГ™i„и тяГгТя,^ „IS!л еДУZ™7;як

разТия^пяпГЗЗ ™ 1стЛа™™ S™, l^Z.'J

сИгтр„я„ IIwn3L,? ™™„„ оедности, иерархическим

гтИ.Т' ВНуТреННеМу подчинению, труду и вместе с тем системе записи, учета и т. п., связанной с дисциплинарной прак-

тикой, орден цистерцианцев сумел осуществить ряд экономических нововведений.

Но надо сказать, что дисциплинарные системы играли в Средневековье критическо-новаторскую роль не только в экономическом, но и в политическом аспекте. Новые политические власти, которые пробивались сквозь феодализм, опираясь на диспозитивы господства, новые централизованные власти, какими были, с одной стороны, монархия, г с другой — папство, искали для себя новые на фоне механизмов господства орудия, и это были орудия дисциплинарного типа. Так, и орден доминиканцев с его совершенно новой в сравнении с другими монастырскими орденами дисциплиной,4 и бенедиктинский орден были в руках папы, а также и в руках французской монархии инструментом, с помощью которого можно было сломать некоторые элементы феодальной системы, отдельные диспозитивы господства, существовавшие, например, в Южной Франции, в Провансе и т. д.5 Точно так же позднее, в XVI веке, иезуиты оказались инструментом, с помощью которого были сломаны остатки феодального общества.6 Итак — экономическое обновление и политическое обновление.

Кроме того, дисциплинарные начинания, эти очаги дисциплины, возникавшие в средневековом обществе, обусловливали и социальные инновации; во всяком случае, они способствовали сложению отдельных форм общественного сопротивления иерархиям, системам дифференциации, свойственным диспо-зитивам господства. Уже в Средние века, особенно накануне Реформации, появляются, складываются своего рода общинные группы сравнительно эгалитарные и регулируемые уже не дис-позитивами господства но дисциплинарными механизмами: общая норма предписывается в них всем равным образом и статус-ные различия между их членами определяются исключительно внутренней иерархией диспозитива. Именно

в ТГОМ СМ ЫСТТ6*

следует рассматривать очень давний феномен нищенствующего

монашества выступивший своеобразной социальной оппозици

ей со стороны новой дисциплинарной схемы' Возникают и ре

лигиозные общества составляемые в основном мирянами как

наппимеп основанное в Гопшшпии R XTV веГ Кпятгтяо пГ' например, utnu,aHHW в хшшаидии ь Л1 v веке Dya.iv.iau иище-

жития 8 а чатрм някгшетт и псе тр о^т*рттинриия грп*.гк"иу "яги телей или горожан, которые непосредс^вТнш предшествовали

Реформации и которые будут сохраняться в несколько другом обличье и в XVII веке, в частности в Англии, где им принадлежала, как вы знаете, заметная социально-политическая роль вплоть до XVIII века. По большому счету, и масонство было во французском и европейском обществе XVIII века своего рода дисциплинарным нововведением, призванным подтачивать изнутри, разлаживать, а в некоторой степени и взламывать структуры систем господства.

Все это в самом схематичном виде дает представление о том, что дисциплинарные диспозитивы существовали с очень давних пор как некие очаги в общей плазме отношений господства. На всем протяжении Средневековья, затем в XVI и уже в XVIII веке эти дисциплинарные системы оставались второстепенными, вне зависимости от их различного применения и тех общих следствий, которые они затем повлекли. Они оставались второстепенными, и тем не менее в их рамках наметилась целая серия инноваций, которые постепенно распространялись на все общество в целом. В XVII и XVIII веках путем планомерной экспансии, своеобразного общего заражения общества и формируется то что можно было бы назвать одним термином — впрочем очень приблизительным и схематичным, — я имею в виду «дисциплинарное общество», которое сменяет собою общество господства.

Как осуществлялось распространение дисциплинарных дис-позитивов? Каковы были его этапы? Какой, наконец, механизм им двигал? Мне кажется, что опять-таки очень схематично можно ответить, что общее заражение дисциплинарными дис-позитивами в XVI—XVIII веках шло несколькими основными путями.

Прежде всего этому заражению подверглось студенчество, которое до рубежа XV—XVI веков было автономным, повиновалось своим собственным законам передвижения и бродяжничества, переживало собственные внутренние волнения и поддерживало свои связи с волнениями народными. И будь то итальянская или французская системы, будь то сообщество студентов — преподавателей или самостоятельные, лишь соотносящиеся друг с другом сообщества тех и других, так или иначе студенчество было в рамках общей системы функционирования общества некой блуждающей, бродячей, всегда

нестабильной группой. Дисциплинаризация студенчества, эта своеобразная колонизация молодежи, и оказалась одной из первых точек приложения и распространения дисциплинарной системы.

Примечательно, что колонизация этой неустойчивой и взрывоопасной молодежи дисциплинарной системой началась в рамках Братства общежития — религиозного общества с очень отчетливыми целями и аскетическими идеалами, основателем которого был некто Гроот, тесно связанный с Рёйсбруком Великолепным, мыслившим в русле немецкой и рейнской мистики XIV века.9 Именно там, в этой практике самосовершенствования индивида, в попытках преобразить индивида, в поиске поступательной эволюции индивида на пути к спасению, в аскетической работе над собой ради спасения, мы находим матрицу, первый образец педагогической колонизации молодежи. На основе аскетизма, который исповедовало Братство общежития, в его коллективной форме и вычерчиваются великие схемы педагогики, то есть в общем и целом идея о том, что нельзя научиться чему-либо, не пройдя через ряд обязательных и необходимых стадий, что стадии эти следуют одна за другой во времени и тем же движением которое ведет их через время, обеспечивают пропорциональный своему числу прогресс. Смычка «время—прогресс» очень характерная для аскетического опыта оказывается столь же характерной и для педагогической практики.

Во-первых, в школах, основанных Братством общежития сначала в Девентере, затем в Льеже и Страсбурге, впервые появляется деление учеников по возрастам и уровням со все усложняющимися программами занятий. Во-вторых, в этой педагогике заявляет о себе нечто совершенно новое по сравнению с обычаями средневекового студенчества, а именно правило уединения. В замкнутом пространстве, в изолированной среде, почти оторванной от внешнего мира, — вот где должна осуществляться педагогическая практика, так же как и аскетический опыт. Аскетизм требовал особого места, и педагогической практике теперь тоже нужно особое место. Но вот что здесь ново вот что здесь особенно важно: все то смешение, все то взаимопроникновение университетской среды и окружающих, в часТНОСТИ Т? ВЭ.ЖНСЙ-шИС УЗЫ чТО связывЭ.ЛИ нЭ. всем протяжении Средневековья сту-

денческую молодежь и простонародье, как раз и прекращаются этим принципом уединенной жизни — аскетическим принципом, перенесенным в педагогику.

В-третьих, один из принципов аскетического опыта гласит, что, хотя индивиду следует самосовершенствоваться, это самосовершенствование должно проходить под неусыпным руководством наставника, покровителя, того, кто возьмет на себя ответственность за действия ищущего свой собственный аскетический путь. Аскетическое восхождение подразумевает неотлучного наставника, который непрерывно следит за достижениями или, наоборот, неудачами и промахами начинающего. Таким же образом — и вот вам еще одно радикальное нововведение по сравнению со средневековой университетской педагогикой — преподаватель должен сопровождать индивида на всем его пути или по крайней мере вести ступень за ступенью до передачи в руки другого, вышестоящего наставника, который, и сам обладая большими знаниями, направит ученика дальше. Так аскетический наставник становится классным руководителем, к которому ученика прикрепляют либо на время учебного цикла, либо на один год, либо даже на весь школьный курс.

И наконец, в-четвертых, в школах Братства общежития, хотя я и не совсем уверен, что по образцу аскетизма, вводится очень любопытная паралимитарная организация. Вполне возможно, что эта схема имеет монастырское происхождение, во всяком случае в монастырях, особенно в раннехристианскую эпоху, имело место деление на группы по труду, молитве и интеллектуально-духовному уровню одновременно. Такими группами по десять человек — «декуриями»10 — руководил попечитель, принимавший на себя и ответственность за их членов. Вдохновленная несомненно римской армией эта система могла быть перенесена в монастырскую жизнь уже в первые христианские столетия, и именно ее мы обнаруживаем в школах Братства общежития тоже делившихся по армейской схеме декурий. Впрочем образцом для них могли послужить и милицейские под-разделения горожан распространенные во Фландрии Так или иначе, эта необычная военно-монастырская схема оказывается

гогических форм.

Таков, как мне кажется, один из первых этапов тотальной колонизации общества посредством дисциплинарных депозитивов.

Вторая точка приложения дисциплинарных диспозитивов связана с колонизацией иного рода, теперь уже не молодежи, а собственно колониальных народов. И в данном случае тоже произошла очень любопытная история. Полезно было бы поподробнее изучить практику приложения и вместе с тем совершенствования дисциплинарных схем в рамках покорения аборигенов. Эта дисциплинаризация, судя по всему, проходила сравнительно тихо, маргинально и, как ни странно, в противовес порабощению.

В самом деле, именно иезуиты, противники рабства по теологическим, религиозным, но и по экономическим соображениям, противопоставляли в Южной Америке откровенно прямому, грубому и потребительскому использованию человеческих жизней, каким была дорогостоящая и к тому же плохо организованная практика рабства, другой тип распределения, контроля и эксплуатации [...*]—дисциплинарную систему. Знаменитые «коммунистические» республики в Парагвае были в действительности дисциплинарными микрокосмами имевшими иерархическую систему ключи к которой находились в руках иезуитов. Населению гваранийских общин предписывалась очень жесткая система поведения: устанавливался распорядок дня с указанием времени отдыха приема пищи и отхода ко

снV с ТСМ

чтобы в опрСДСЛСННЫЙ ЧЗ.С люди любовью

ребенка." Имел место полный

V4f*T RnflVyfенll

И постоянное наблюдение: в поселениях этих гваранийских республик у каждой семьи был свой дом, а вдоль домов шел своеобразный тротуар, позволявший заглядывать в окна, которые, разумеется, не имели ставень, и ночью следить за тем, чем занимаются жители. Помимо прочего и прежде всего это была своеобразная индивидуализация, по крайней мере на уровне

В магнитной записи лекции: людей.

семейной микроклетки, поскольку каждый, пусть и из тех, кто порывал с традиционной гваранийской общиной, получал свое жилье, и жилье это оказывалось под наблюдением.

Кроме того, вводилась постоянная уголовная система, причем весьма терпимая в сравнении с европейскими уголовными законодательствами этого времени — в ней не было смертной казни, пыток, телесных наказаний, — но, повторюсь, неукоснительно постоянная, распространявшаяся на всю жизнь индивида от начала до конца и ежеминутно, в любом его жесте, в любой его позе способная найти нечто, указывающее на вредную привычку, дурную наклонность и т. д. и, таким образом, подлежащее наказанию, которое, конечно, облегчалось в меру своего постоянства и направленности всякий раз лишь на возможности или зачатки деяния.

Наконец, наряду со студенчеством и колониальными народами колонизации подверглись также бродяги, скитальцы, бездомные, преступники, проститутки и т. д. — и на этой внутренней колонизации, вкупе с шедшим в классическую эпоху ограждением, я останавливаться не буду, поскольку она прекрасно изучена. Во всех трех случаях задействованы дисциплинарные диспозитивы причем очевидно, что они непосредственно вытекают из религиозных институтов. Ведь это религиозные институты —«Братство христианской доктрины»12 и пришедшие ему

на смену педагогические ордена во главе с иезуитами — перенесли путем своеобразной прививки свою собственную дисци-

ГТ лину

на

V4ftIIIVIOCfl молодежь.

И опять-таки религиозные ордена, те же иезуиты, экспортировали, внеся в нее изменения, свою дисциплину в колониальные страны. Что же касается системы ограждения, процедур колонизации бродяг, бездомных и т. д., то она тоже осуществлялась в формах, очень близких к религиозным, ибо в большинстве случаев именно религиозные ордена брали под свою опеку соответствующие учреждения, а подчас и стояли у их основания Таким образом светская версия религиозных дисциплин постепенно распространяется на всё менее маргинальные, всё более и более центральные участки социальной системы.

Наконец, затем, в конце XVII и в XVIII веке возникают и приживаются дисциплинарные диспозитивы, уже не имеющие религиозной опоры, но являющиеся, так сказать, ее трансформа-

цией в свободном полете, без постоянной поддержки со стороны религии. Так формируются дисциплинарные системы. Прежде всего, разумеется, это армия: во второй половине XVIII века вводится казарменное размещение войск, борьба с дезертирами сопровождается появлением личных дел и техник индивидуального надзора, которые мешают людям уйти из армии так же легко, как они туда поступили, и тогда же, во второй половине XVIII века, возникает практика физических упражнений, полная занятость и т. д.13

Вслед за армией адресатом дисциплинарных диспозитивов становится рабочий класс. В XVIII веке возникают большие мастерские, в шахтерских городах и крупных металлургических центрах, куда приходится перемещать сельское население, чтобы впервые приучить его к совершенно новой для него технике, — на всех металлургических фабриках бассейна Луары, во всех угольных разрезах Центрального массива и Северной Франции, в первых рабочих городах, как, например, Крезо, — заявляют о себе дисциплинарные формы, предписываемые рабочим. В это же время важнейшим орудием трудовой дисциплины становится обязательная для всех рабочих трудовая книжка. Рабочий не может, не имеет права переезжать без этой книжки в которой указывается кто был его предшествующим нанимателем и в какой ситуации по каким причинам он ушел с прошлого места работы. Когда же он решит устроиться на новое место или переехать в другой горол ему придется предоставить своему новому начальнику, чиновникам муниципала

тетя местным в_гтяетям tv уке трvjiorvio книжку—в некотором

смысле, клеймо всех этих обременяющих его дисциплинарных

Итак, в самом схематичном виде заключим, что сложившиеся в Средние века изолированные, местные, второстепенные дисциплинарные системы в описываемую эпоху постепенно пронизывают все общество своеобразным процессом, который можно назвать внешней и внутренней колонизацией, подразумевающей все без исключения элементы дисциплинарных систем, перечисленные мной ранее. А именно: пространственное прикрепление, оптимальное удержание времени, применение и эксплуатацию телесной силы путем регламентации жестов поз и внимания введение постоянного надзора и прямой карательной

власти и, наконец, организацию уставной власти, которая сама по себе, в своем действии, анонимна, неиндивидуальна, но неизменно влечет за собой учет подчиненных индивидуальностей. Иными словами, идет освоение единичного индивида властью, которая очерчивает его и конституирует как индивида, то есть как подчиненное тело. Вот в чем суть очень поверхностно обрисованной мною истории дисциплинарных диспозитивов. Но какому запросу отвечает эта история? Что стоит за этой экспансией, столь явно прослеживающейся на уровне событий и институтов?

Мне кажется, что за этим общим распространением дисциплинарных диспозитивов стоит то, что можно назвать накоплением людей. Я имею в виду, что параллельно накоплению капитала и в качестве его непременного сопровождения должно было пройти своеобразное накопление людей или, если угодно, распределение рабочей силы, которая наличествовала в виде множества соматических единиц. В чем же заключались это накопление людей и рациональное распределение соматических единиц вкупе с присущей им силой?

Во-первых, они заключались в максимизации возможного использования индивидов: их нужно было сделать пригодными к применению, причем не для того, чтобы всех их без исключения использовать, но именно чтобы использовать не всех, — нужно было насытить рынок труда до предела, чтобы затем, с помощью рычага безработицы, играть на снижение жалованья. Итак — привести всех к трудоспособности.

Во-вторых, индивиды должны были стать пригодными к использованию в самой своей многочисленности — так, чтобы сила, образованная множеством этих индивидуальных рабочих сил как минимум равнялась сумме единичных сил, а желательно и превосходила ее. Как распределить индивидов так, чтобы вместе они делали больше, чем просто соседствуя друг с другом?

Наконец, в-третьих, шло накопление не только этих сил, но также и времени — времени труда, времени обучения, совершенствования, приобретения знаний и навыков. Таков третий аспект проблемы, поднимаемой накоплением людей.

Эта тройная функция техник накопления людей и рабочих сил, это триединство и является, по-моему, причиной, по которой вводились, апробировались, разрабатывались и совершенство-

вались различные дисциплинарные диспозитивы. Распространение дисциплин, их движение, их миграция от вспомогательной функции к функции центральной и общей, которую они начинают выполнять с XVIII века, связаны с этим накоплением людей и с ролью накопления людей в капиталистическом обществе.

Сместив точку зрения и взглянув на описанный процесс со стороны истории наук, можно сказать, что на проблему эмпирической множественности растений, животных, предметов и ценностей, языков и т. д. классическая наука отвечает в XVII и XVIII веках вполне определенной операцией, а именно операцией классификации, таксономической деятельностью, которая, на мой взгляд, была общей формой эмпирических знаний на всем протяжении Классической эпохи.15 Напротив, с момента начала развития капиталистической экономики, с момента, когда вследствие этого развития, параллельно и в связке с накоплением капитала, возникла проблема накопления людей, выяснилось, что чисто таксономическая деятельность, простая классификация, более не годится. Чтобы удовлетворить новым экономическим необходимостям, потребовалось распределить людей согласно техникам, в корне отличным от классификации. Потребовалось использовать уже не таксономические схемы позволяющие загнать индивидов в таблицу видов родов и т. д. но нечто иное нежели таксономия хотя и то же по сути своей распределение

а именно тактику дисциплина—это тактика то есть особый

способ распределят? единицы не по классификационной схеме,

но распреГГеПЯТЬ их в просТПЭНСТВС созЛЭ.ВЭ.Я В136МСННЫС наКО-

пления которые обладали бы на уровне производства действительно максимальной эффективностью.

И, я думаю, вновь с известной схематичностью можно сказать, что к рождению наук о человеке привело именно вторжение, наличие или же настоятельность этих тактических проблем, поднятых необходимостью распределить рабочие силы в соответствии с требованиями развивавшейся по-новому экономики. Распределение людей в ответ этим требованиям означало уже не таксономию, но тактику, и этой тактике принадлежит имя «дисциплина». Дисциплины — это техники распределения тел индивидов времени и рабочих сил. Эти-то дисциплины вместе с тактиками вместе с предполагаемым ими временным вектором и вторглись в XVIII веке в западноевропейское знз.ние,

отправив старые таксономии, бывшие моделями всех эмпирических наук, в некую устаревшую и даже, может быть, частично или полностью упраздненную область науки. Тактика сменила таксономию, и вместе с нею человек сменил проблему тела, проблему времени и т. д.

Мы подошли к моменту, когда я хотел бы вернуться к проблеме, которую поднимал вначале, — к проблеме больничной дисциплины, являющейся, как мне кажется, общей формой психиатрической власти. Я попытался показать, [что и] почему то, что в некотором смысле живьем, в чистом виде выявилось в психиатрической практике начала XIX века, было властью, чьей общей формой выступал феномен, который я назвал дисциплиной.

Существует, собственно, вполне отчетливая и очень примечательная формализация этой микрофизики дисциплинарной власти. Формализацию эту предоставляет нам «Паноптикум» Бентама. Что это такое — Паноптикум?16

Обычно говорится, что это изобретенная Бентамом в 1787 году модель тюрьмы, которая была воспроизведена с рядом модификаций во многих европейских исправительных домах — в английском Пентонвилле,17 с изменениями во французском Петит-Рокет и т. д.18 Вообще-то Паноптикум Бентама — это не модель тюрьмы, или не только модель тюрьмы; это, как недвусмысленно говорит сам Бентам, модель для тюрьмы, но также и для больницы, школы, мастерской, сиротского приюта и т. д. Это, я бы

сказал форма для всякого института —или чтобы соблюсти

осторожность для целого ряда институтов. И даже когда я говорю что это схема для целого ряда институтов это кажется мне не вполне точным

Бентам не говорит, что Паноптикум — это схема для институтов, он говорит, что это механизм, схема, которые усиливают всякий институт, механизм, позволяющий власти, которая действует или должна действовать в том или ином институте, добиться максимальной силы. Паноптикум — это умножитель, усилитель власти в рамках целого ряда институтов. Он макси-

мально интенсифицирует силу власти, делает наилучшим ее распределение, предельно точно определяет ее цель. Таковы, по сути, три задачи Паноптикума, и Бентам говорит: «его преимущество заключается в силе, которую он способен придать всякому учреждению, где он будет внедрен».19 А в другом месте он называет чудесной способностью Паноптикума то, что он «сообщает тем, кто руководит учреждением, исполинскую силу».20 Он сообщает исполинскую силу власти, которая циркулирует в институте, и индивиду, который обладает или руководит этой властью. И кроме того, говорит Бентам, Паноптикум хорош тем, что он дает «разуму новое средство властвовать над другим разумом».21 Мне кажется, два эти положения, — то, что Паноптикум придает исполинскую силу и позволяет одному разуму властвовать над другим, — заключают в себе суть описываемого механизма и, если угодно, вообще дисциплинарной формы. «Исполинская сила» —это сила физическая, направленная на тело, но вместе с тем, хотя она и давит на тело, довлеет над ним, никогда, по сути, не применяемая и наделенная своеобразной имматериальностью, вследствие которой-то дело и касается двух разумов, тогда как на самом деле воздействию в системе Паноптикума подвергается именно тело. Этой игры между «исполинской силой» и чистой идеальностью разума Бентам по-моему и доискивался создавая Паноптикум И как же он ее добивается?

Внешнюю границу Паноптикума образует круговое здание, в котором расположены камеры, открывающиеся застекленной дверью вовнутрь и окном — на улицу. Внутренние стены этого кольца окаймляет галерея, позволяющая совершать круговой обход от камеры к камере. В центре внутреннего двора возвышается башня, цилиндрическое здание в несколько этажей, на вершине которого установлен своеобразный маяк — большое пустое помещение, откуда, просто поворачиваясь вокруг себя, можно увидеть все что происходит в каждой из камер. Такова схема

Каково содержание этой схемы? И почему она столь долгое время воспринималась как нечто умозрительное и даже считалась — на мой взгляд, ошибочно — примером утопий XVIII века? Во-первых, в каждой камере может быть помещен только один индивид, то есть в этой системе, подходящей для

больницы, тюрьмы, мастерской, школы и т. д., все помещения рассчитаны на одного человека; каждое тело имеет в ней свое место. Налицо пространственная изоляция. И какое бы направление ни принял взгляд наблюдателя, в конечной точке он обязательно встретит тело. Таким образом, пространственные параметры Паноптикума имеют ярко выраженную индивидуализирующую функцию.

В результате подобная система никогда не имеет дела с массой, группой, с какой-либо множественностью вообще; она всегда работает с индивидами. Можно, разумеется, дать с помощью рупора коллективное приказание, которое будет обращено сразу ко всем и всеми исполнено, но и это коллективное приказание всегда будет обращено именно к индивидам и получено именно индивидами, размещенными рядом друг с другом. Все коллективные феномены, все феномены множества оказываются тем самым полностью упразднены. И Бентам с удовлетворением заключает, что в школах больше не будет «списывания», этого корня аморальности,22 в мастерских больше не будет коллективного безделья — пения песен, забастовок,23 в тюрьмах — сообщничества,24 а в лечебницах для душевнобольных — всех этих массовых волнений, подражания и т. д.25

Как видите, эта сеть группового общения — коллективные феномены, рассматриваемые в рамках некой единообразной схемы и в медицинском смысле, как заражение, и в смысле моральном, как распространение зла, — искореняется панопти-ческой системой. И в итоге мы имеем дело с властью особого рода — с властью над всеми сразу, но направленной всегда на серии изолированных друг от друга индивидов. Эта власть коллективна в своем центре но в точке приложения всегда индивидуальна. Такова особенность феномена дисциплинарной индивидуализации о котором я говорил вам в прошлый раз: дисциплина индивидуализирует СНИЗУ ОНЗ. ИНДИВИДУЗ-ЛИЗиОУбТ тех над кем довлеет

Что же касается центральной камеры, то я вам сказал, что этот своеобразный маяк со всех сторон остеклен. Бентам, впрочем, оговаривается, что застеклять его нежелательно, а если он все же застеклен, то его необходимо снабдить системой поднимающихся и опускающихся жалюзи, а внутри установить передвижные скрещивающиеся перегородки. Дело в том, что на-

блюдение должно осуществляться таким образом, чтобы те, кто ему подвергается, не знали, наблюдают за ними или нет; иными словами, они не должны видеть, есть ли кто-то в центральной камере.26 Поэтому, во-первых, ее окна должны быть затемнены или почти полностью закрыты, и, во-вторых, следует исключить возможность разглядеть снаружи тени в камере и понять таким образом, что там кто-то есть, — именно для этого нужны передвижные внутренние перегородки и система жалюзи.

Таким образом власть обретает способность быть абсолютно анонимной, о чем я и говорил вам в прошлый раз. Наблюдатель не имеет тела, ибо подлинное действие Паноптикума заключается в том, что, когда в нем никого нет, индивид в камере не просто думает, но знает, что за ним наблюдают, претерпевает постоянный опыт нахождения в поле видимости, под взглядом, — а есть кто-то в центральной камере или нет, неважно. И как следствие, власть оказывается всецело деиндивидуализирована. В конце концов этот маяк может быть совершенно пустым, и это не помешает власти действовать.

Такова деиндивидуализация, развоплощение власти, у которой больше нет тела, нет индивидуальности, которая может быть кем угодно. Причем одной из важных особенностей Паноптикума является то, что в центральной башне не просто может находиться кто угодно, — наблюдение может вести директор, его жена, его дети, его слуги и т. д., — но она также имеет выход в подземный тоннель, ведущий из центра здания за его пределы и позволяющий кому угодно войти в центральную камеру и если он того пожелает наблюдать. Иначе говоря любой человек должен иметь возможность наблюдать за тем, ЧТО происходит в больнице школе мастерской или тюрьме Зз. тем что там происходит зэ. тем все ли там в порядке должным ли образом осуществляется руковолство —наблюдать за тем кто наблюдает. '

Своего рода лента власти — непрерывная, мобильная, анонимная лента — без конца раскручивается в центральной башне Паноптикума. Есть у нее тело или нет, есть у нее имя, индивидуальность или нет, так или иначе анонимная лента власти раскручивается и действует за счет самой игры невидимости. И это, кстати, Бентам называет «демократией», так как занимать место власти может кто угодно, так как власть не является чьей-то

собственностью — ведь войти в башню и наблюдать за тем, как исполняется власть, может любой, и она, таким образом, всегда находится под контролем. В конечном счете власть столь же видима в своем невидимом центре, сколь и люди в своих камерах; власть оказывается под надзором кого угодно — вот что такое демократизация исполнения власти.

Еще одна особенность Паноптикума: в этих камерах, — разумеется, с внутренней стороны, чтобы можно было наблюдать, — есть застекленная дверь, но с внешней стороны есть также окно, необходимое для эффекта прозрачности, для того чтобы взгляд находящегося в центральной башне мог просматривать камеры целиком, со всех сторон, и видеть за счет теней, чем заняты их обитатели — ученик, больной, рабочий, заключенный и т. д. Состояние постоянной видимости является абсолютно конститутивным для положения индивида, помещенного в Паноптикум. В связи с этим легко убедиться, что отношение власти обладает имматериальностью, о которой я говорил вам только что, ибо власть исполняется просто-напросто игрой света, она исполняется взглядом, который идет от центра к периферии и всегда в любой момент может с первого жеста, с первой позы с первого признака рассеянности заметить осудить записать и наказать проступок индивида Такая власть не нуждается в орулии ее единственная опора—это взгляд и свет

Слово «паноптикум» означает две вещи: оно означает, что всё всегда видно, но также и что вся действующая власть — всегда не более чем оптический эффект. Власть лишена материальности, она уже не нуждается во всем этом символическом и вместе с тем реальном каркасе власти-господства; ей не нужно держать в руке скипетр или, чтобы наказывать, — размахивать мечом; ей нет необходимости метать громы и молнии на манер суверена. Эта власть ближе к солнцу к вечному свету она — невещественное свечение затрагивающее всех на кого направлено ее действие, в равной степени.

И наконец, последняя особенность Паноптикума заключается в том, что эта имматериальная власть, постоянно действующая подобно свету, сопряжена с постоянным изъятием знания. Центр власти — это также и центр непрерывной записи, транскрипции индивидуального поведения. Кодируется и регистрируется все то, что индивиды проделывают в своих камерах, это знание на-

7 Мишель Фуко

капливается, складываются характеризующие индивидов ряды и серии, некая записанная, централизованная, сформированная вслед генетической нити индивидуальность образует документальный двойник, письменную эктоплазму тела, помещенного в камеру Паноптикума.

Первейшим следствием подобного властного отношения является, таким образом, сложение постоянного знания об индивиде, который локализован в данном пространстве и подвергается наблюдению виртуально беспредельного взгляда, описывающего временную кривую его развития, его лечения, приобретения им знаний, его исправления и т. д. Если угодно, Паноптикум — это аппарат индивидуализации и познания одновременно, аппарат знания и власти, который индивидуализирует и, индивидуализируя, познает. С этим-то и связана идея Бента-ма сделать его орудием так называемого «метафизического экспериментирования»: устройство Паноптикума, считал Бентам, могло бы пригодиться для проведения опытов над детьми. Он говорил: представьте себе, что сразу после рождения, прежде чем дети начнут говорить и осознавать что бы то ни было, мы берем их и помещаем в Паноптикум. Так, по словам Бентама, можно было бы проследить «родословную каждой доступной наблюдению идеи»27 и в итоге получить экспериментально то, что Кондильяк умозрительно выводил из метафизического эксперимента.28 Можно было бы проверить не только генетическую концепцию Кондильяка, но и технологический идеал Гельвеция, который утверждал, что «можно научить всему кого угодно».29 Истинно или ложно основополагающее для возможного улучшения человеческого вида это положение? Чтобы ответить достаточно провести опыт с Паноптикумом: в разных камерах учить разных детей разным предметам учить чему-либо случайно избранного ребенка и затем оценить

реTVJTTiTUT Тз.К мОЖ-

но было бы растить детей в совершенно различных или даже несовместимых одна с другой системах: одних обучать системе Ньютона а других убеждать что луна—это готовка сыра

и когда они,достигнут восемнадцати двч-шяти лет'собрать их вместе и побрить к гпопу Можно было бы учить' тетей двум видам матрмятики одних — математике в Сторой 1ГЛ„ „вя четмпР яг.ГгиГ—мятрмяттГр Г1пт1^ ™пжпи ™я п-Д

Z: JZ? * „ITuru „11™ I« «I u „»n п„ят„ t™Jrn и ОПЯТЬ-ТаКИ, ДОЖДаВШИСЬ ДОСТИЖСНИЯ ИМИ ДВаДЦаТИЛеТНсГО

возраста, понаблюдать затем за их дискуссией. Как заключает Бентам, — шутя, конечно, — это было бы полезнее, чем платить людям за проповеди, лекции и контроверзы. Это был бы непосредственный опыт. И еще он говорит, разумеется, что в порядке эксперимента надо было бы поселить вместе мальчиков и девочек и посмотреть, что из этого получится. Вы, конечно, узнаете историю из «Диспута» Мариво: уже в этой пьесе, иными словами, обнаруживаются приметы паноптической драмы.30 Так или иначе Паноптикум оказывается формальной схемой для формирования индивидуализирующей власти и знания об индивидах. Мне кажется, что паноптическая схема, ее принципиальные механизмы, воплощенные в «Паноптикуме» Бентама, мы обнаружим затем в большинстве институтов, которые, называясь школами или казармами, больницами или тюрьмами, воспитательными домами и т. д., являются одновременно местом исполнения власти и местом формирования определенного знания о человеке. Общее место тому, что можно назвать властью, вершимой над человеком как рабочей силой, и знанию о человеке как индивиде дает, по-моему, именно паноптический механизм. Паноптизм в некотором смысле возник и функционирует в нашем обществе как общая форма; о паноптическом обществе

МОЖНО ГОВОРИТЬ с TGм ЖС основЗНИеМ ЧТо и о дИСЦИПЛиНсШном.

Живя внутри дисциплинарной системы, мы тем самым живем в г)э.мкя.х генетэализованного паноптизмз.

Вы спросите меня: все это замечательно, но можно ли сказать с уверенностью, что дисциплинарные диспозитивы действительно охватили все общество, что под их натиском механизмы, диспозитивы и власти господства исчезли?

Я думаю, что точно так же, как в средневековом обществе с преобладанием схем господства существовали и власти дисциплинарного типа, в современном обществе тоже можно отыскать формы власти-господства. Где их можно отыскать? Например, в единственном институте, о котором я пока не упоминал в своем традиционном ряду школ, казарм, тюрем и т. д. и отсутствие которого возможно вас удивляло — я имею в виду семью Мне кажется что семья и есть — я хотел сказать: остаток, но это не совсем так — своего рода клетка внутри которой действует не дисциплинарная власть как принято считать а наоборот власть-господство

Можно, я полагаю, сказать следующее: неправда, что семья послужила моделью больницы, школы, казармы, мастерской и т. д. Ничто в функционировании семьи не позволяет мне усмотреть преемственность между нею и теми дисциплинарными институтами, диспозитивами, о которых я говорю. Наоборот, в семье функция индивидуализации достигает апогея в фигуре того, кто вершит власть, — то есть в фигуре отца. Эта анонимность власти, эта недифференцированная лента власти, без конца раскручивающаяся в паноптической системе, как нельзя более чужды формированию семьи, где, напротив, полюсом индивидуализации, куда более сильной для него, чем для жены и детей, выступает отец как носитель фамилии, от своего имени осуществляющий власть. Это индивидуализация, направленная вверх и тем самым напоминающая власть-господство, соответствующая типу власти-господства, прямо противоположному дисциплинарной власти.

Кроме того, в семье имеет место постоянная отсылка к связям, обязательствам и зависимостям, которые определяются раз и навсегда фактом брака или рождения. Эта отсылка к предшествующему акту, к установленному раз и навсегда статусу, как раз и придает семье прочность; механизмы надзора оказываются в данном случае только надстройкой, и даже если они не действуют, принадлежность к семье сохраняется. Надзор дополнителен по отношению к семье не является для нее конститутивным тогда как в дисциплинарных системах постоянному надзору принадлежит основополагающая роль.

И наконец, в семье переплетается множество, так сказать, гетеротопных отношений: это связи происхождения, договорные связи, связи собственности, личные и коллективные обязательства и т. д. — ничего похожего на монотонность, изотопию дисциплинарных систем. Поэтому я без колебаний отношу функционирование и микрофизику семьи к власти-господству, а не к дисциплинарной власти. Но это, в моей логике, не значит, что семья является остатком, анахроничным или, как минимум, историческим осколком системы в которой все общество было пронизано диспозитивами господства. Семья — не осколок не запоздалый след господства а мне кажется наоборот—важнейшая и чем дальше тем более важная деталь дисциплинарной системы. ,

100

Можно объяснить это так: поскольку семья повинуется не дисциплинарной схеме, а диспозитиву господства, она оказывается сочленением, узловой точкой, совершенно необходимой для функционирования всех дисциплинарных систем. Я имею в виду, что семья — это инстанция принуждения, которая постоянно выдает индивидов дисциплинарным аппаратам, в каком-то смысле вкладывает их в эти аппараты. Именно благодаря наличию семьи, этой системы господства, действующей в обществе под видом семьи, действует школьная система обязанностей, и дети, индивиды, эти соматические единицы, удерживаются и в конечном итоге индивидуализируются внутри школьной системы. Обязанность ходить в школу требует семейного господства. А как удалось предписать воинскую обязанность людям, которые, разумеется, вовсе не хотели служить в армии? Исключительно в силу того, что государство оказывало давление на семью как маленький коллектив, составляемый отцом, матерью, братьями, сестрами и т.д., воинская обязанность приобрела действительно принудительный характер, и индивидов удалось подключить к дисциплинарной системе, чтобы с ее помощью их конфисковать. Что значила бы обязанность трудиться, если бы индивиды не были заведомо включены в систему семейного господства, в эту систему обязательств, обязанностей, в соот-ветствии с которыми помощь остальным чЛСНЭ.М семьи, ПРИ-ГОТОВЛСНИе д Л Я них пиШИ и Т п не просТО Т)Э.З\^М6ЮТСЯ СЭМ и

собой? Господство в семье было условием подключения к дисциплинарной системе труда Таким образом первой функцией семьи по отношению к дисциплинарным аппаратам является,

Вторая же функция семьи заключается, на мой взгляд, в том, что она стала своего рода нулевой точкой, в которой различные дисциплинарные системы смогли стыковаться друг с другом. Семья — это обменник, передаточный механизм, обеспечивающий переход от одной дисциплинарной системы к другой, от одного диспозитива к другому. Вот наилучшее подтверждение этому: когда индивид оказывается вытеснен за пределы дисциплинарной системы как ненормальный, куда он попадает? К себе в семью. Будучи вытеснен друг за другом из нескольких дисциплинарных систем как не поддающийся адаптации дисциплине воспитанию он возвращается в семью и именно на

101

долю семьи выпадает в свою очередь вытеснить его как не подвластного никакой дисциплинарной системе и удалить, отнеся либо к области патологии, либо к области преступности. Таким образом, семья выступает чувствительным элементом, позволяющим определить индивидов, которые, будучи неадаптиру-емы ни к какой дисциплинарной системе, не могут переходить из одной системы в другую и в итоге подлежат вытеснению из общества и помещению в другие, специально предназначенные для них дисциплинарные системы.

Итак, семье принадлежит двойная роль: она выдает индивидов дисциплинарным системам и обеспечивает передачу, циркуляцию индивидов от одной дисциплинарной системы к другой. И поэтому, я думаю, можно сказать, что семья, будучи ячейкой господства, необходима для функционирования дисциплинарных систем точно так же, как тело короля, множественность тел короля, были необходимы для сочленения гетеротопных аппаратов в обществах господства.31 Тем же, чем в обществах господства было тело короля, в обществах, регулируемых дисциплинарными системами, оказывается семья.

Исторически это выразилось в следующем. Я полагаю, что в системах, где власть по сути своей принадлежала к типу господства, исполнялась при помощи диспозитивов господства, семья и была одним из этих диспозитивов, будучи поэтому очень сильной. В Средние века, в XVII и XVIII столетиях семья действительно была очень сильной, и сила ее обусловливалась гомогенностью другим системам господства. Но будучи гомогенной всем прочим диспозитивам господства семья как вы понимаете, по большому счету лишалась специфичности: у нее не было точных границ. Пуская разветвленные корни семья почти не выделялась на общем фоне оставались

неопределенными. Она смешивалась со множеством

ггтлл/гы'у отношений, к которым была очень близка ибо принадлежала к тому же типу: это были отношения сюзерена и вассала сословной принадлежности и т д Иначе говоря, была сильна

своим СХОДСТВОМ с ППУГИМИ типами вгтярты но в (**иttу этого "ж*^

сходства оставалась неопределенной, размытой.

Напротив, в обществе, подобном'нашему, где микрофизика власти принадлежит к дисциплинарному типу, семья не растворяется в дисциплине, но сгущается, уплотняется и интенси-

102

фицируется под ее действием. Какую роль играл по отношению к семье гражданский кодекс? Одни историки вам скажут, что гражданский кодекс дал семье максимум возможностей, а другие — что он ограничил власть семьи. В действительности задачей гражданского кодекса было и ограничить семью, и тем самым придать ей определенность, сгустить и интенсифицировать. Благодаря гражданскому кодексу семья сохранила в себе схемы господства — владычество, взаимную принадлежность, связи сюзеренитета и т. д., но и ограничила их сферой отношений мужа и жены, а также родителей и детей. Гражданский кодекс переопределил семью, сосредоточив ее вокруг микроклетки супружеской пары с детьми и придав ей максимум интенсивности. Он утвердил ячейку господства, усилиями которой индивидуальные единицы выдавались дисциплинарным диспозитивам.

Эта сжатая, сплоченная ячейка была необходима для того, чтобы большие дисциплинарные системы, которые уже вывели из оборота, упразднили системы господства, смогли действовать самостоятельно. И этим, как мне кажется, объясняются два примечательных феномена.

Первый из них — форсированная рефамилизация, охватившая в XIX веке прежде всего те классы общества, в которых семьи имели тенденцию распадаться и требовалось укрепление дисциплины, в первую очередь — рабочий класс. В период формирования европейского пролетариата такие факторы, как условия труда проживания, передвижения рабочей силы, использование детского труда, способствовали все большему ослаблению семейных уз и разложению семейной структуры. И действительно в начале XIX столетия мы видим, как целые полчища детей подростков рабочих мигрируют с места на

\Л(*{*Т{Л нПЧЛ/fl в

общих спальнях и образуя стремительно рас-

падающиеся Растет число внебрачных детей, подки-

ЛМП1РЙ vwflTiiflTOTPsi с ттл/мяи jTGTovnHHCTBa и т л В ответ на эти

прямыё следствия формирования пролетариата очень быстро

уже в 1820-1830-е годы, начинают предприниматься усилия

к впритяноппению ппочности семей; покровители благотвори-

тршГ ZTnl^enZcru пvc-кают на решение этой задачи все

^^'n^„„™nrT«7uii,vT способ заставить рабочих жениться возможные^Редатва, ищут^™C""J ь Ластить их и т л'

Рефамилизация[рабочего образажизГищ

сЬинансируется:

103

в 1830—1835 годах в Мюльхаузе строятся первые рабочие городки,32 где людям дают дом, чтобы они восстановили семью, тогда как против пар, живущих вместе без брака, устраиваются настоящие крестовые походы. Перед вами целая серия дисциплинарных диспозиций.

В это же время в мастерские некоторых городов перестают принимать мужчин, живущих в безбрачной связи. Возникает целый ряд дисциплинарных диспозитивов, действующих в таком качестве непосредственно в мастерской, на фабрике или во всяком случае рядом с ними, но с целью восстановить семейную ячейку, а точнее — образовать такую семейную ячейку, которая повиновалась бы не дисциплинарному механизму, а именно механизму господства, поскольку — в этом-то, собственно, и заключена причина описываемого явления — эффективная работа дисциплинарных механизмов, их максимально сильное и результативное воздействие возможно лишь при наличии рядом с ними, ради фиксации индивидов, этой ячейки господства, какой является семья. Таким образом, между дисциплинарным паноптизмом, — который, как мне кажется, по своей форме радикально отличается от семейной ячейки, — и семейным господством завязывается постоянный взаимообмен. Семья, ячейка господства, на всем протяжении XIX века, в ходе рефамилизации непрерывно стимулируется дисциплинарной тканью поскольку на самом деле, будучи сколь угодно внешней дисциплинарной системе сколь угодно чужеродной ей но и как раз вследствие этой чужеродности она. является цементирующим элементом

Второй важный феномен заключается в том, что, когда семейные устои расшатываются и семья перестает выполнять свою функцию, сразу же, и это очень отчетливо видно в XIX веке, возникает целый ряд дисциплинарных диспозитивов, призванных восполнить бессилие семьи. Появляются приюты для брошенных детей, сиротские дома, в 1840—1845 годах открывается множество колоний для малолетних преступников — это их впоследствии назовут неблагополучными детьми и т. д.^ Все что можно объединить термином «социальная помощь» вся эта закипающая в начале XIX века социальная работав будущие масштабы которой вам хорошо известны имеет целью ние своеобразной дисциплинарной ткани способной заменить

104

семью, одновременно восстанавливая ее и позволяя без нее обходиться.

Возьмем в качестве примера колонию в Меттре, куда отправляли малолетних преступников, в большинстве своем — сирот. Детей-заключенных группировали по армейскому, то есть дисциплинарному, не семейному, образцу, но вместе с тем в рамках этого субститута семьи, дисциплинарной системы, действующей даже там, где семьи уже нет, имела место постоянная отсылка к семье: надзиратели, начальники и т. д. именовались отцами или старшими братьями, и группы детей, будучи формально насквозь милитаризованными, функционируя по образцу декурии, призваны были составлять семью.35

Перед нами, таким образом, [разновидность]* дисциплинарной ткани, продолжающаяся там, где семья бессильна, и, следовательно, являющаяся ответвлением подконтрольной государству власти за пределами семьи; но такого рода ответвления дисциплинарных систем, пусть их функционирование и не носит квазисемейного или псевдосемейного характера, всегда содержат отсылку к семье. Мне кажется, что этот феномен очень показателен в отношении необходимости семейного господства для дисциплинарных механизмов.

Именно здесь, в рамках организации дисциплинарных субститутов семьи, содержащих семейную отсылку, и появляется то, что я буду называть пси-функцией, а именно психиатрическая, психопатологическая, психокриминологическая, психоаналитическая и т. д. функция. Говоря «функция», я имею в виду не только дискурс, но и институт, и самого психологического индивида. И по-моему, функция этих психологов и психотерапевтов криминологов и психоаналитиков именно такова: они—агенты организации дисциплинарного диспозитива, который продолжается сохраняет свое действие и там где дает сбой семейное господство

Взглянем на историческую картину. Пси-функция, несомненно, зародилась вблизи психиатрии: она возникла в начале XIX века вне зоны действия семьи, в некотором смысле у нее на подхвате. Когда индивид уклоняется от семейного господства, его помещают в психиатрическую больницу и приучают

В магнитной записи лекции: род, формирование.

105

там к следованию обыкновенной дисциплине, о чем я говорил вам, приводя примеры, на предыдущих лекциях. И постепенно, в [течение] XIX века, в больнице возникают семейные отсылки, психиатрия начинает преподноситься как институциональный проводник дисциплины, нацеленный на рефамилизацию индивида.

Пси-функция вышла, таким образом, из этого положения на подхвате у семьи. Семья просила отправить индивида на лечение, его подвергали психиатрической дисциплине и брались вернуть в семью, и постепенно пси-функция распространилась на все дисциплинарные системы — школу, армию, мастерскую и т. д. Иными словами, эта пси-функция стала выполнять роль дисциплины для всех недисциплинируемых. Всякий раз, когда индивид оказывался неспособен следовать школьной, фабричной, армейской дисциплине или, в пределе, дисциплине тюрьмы, вмешивалась пси-функция. И ее вмешательство сопровождалось дискурсом, в котором она связывала недисциплинируемый характер индивида с отсутствием, бессилием семьи. Так, во второй половине XIX века любые дисциплинарные недостатки индивида начинают вменять в вину слабости семьи. А затем, в начале XX века пси-функция становится одновременно дискурсом и контролем, общим для всех дисциплинарных систем. Все схемы индивидуализации нормализации подчинения индивидов в рамках дисциплинарных систем направлялись дискурсом пси-функции и строились ее силами

Так в рамках школьной дисциплины возникала психопедагогика, в рамках дисциплины мастерской — психология труда, в рамках тюремной дисциплины — криминология, а в рамках психиатрическо-больничной дисциплины — психопатология. Будучи инстанцией контроля над всеми дисциплинарными институтами и диспозитивами, пси-функция в то же время, без всякого противоречия, выступает носителем дискурса семьи. Всегда, будь она психопедагогикой, психологией труда, криминологией, психопатологией и т. д., тем, к чему отсылает пси-функция, истиной, которую она конституирует и формирует, чтобы та образовала ее референт, является семья. Ее постоянный референт —_семья семейное господство причем именно

потому что сама пси-6ункция есть теоретическая инстанция всякого дисциплинарного диспозитива.

106

Именно пси-функция свидетельствует о глубинной принадлежности семейного родства к дисциплинарным диспозитивам. Чужеродность, которая видится мне между семейным господством и дисциплинарными диспозитивами, носит функциональный характер. К пси-функции крепятся психологический дискурс, институт и человек. Психология как институт, как тело индивида и как дискурс — вот что, с одной стороны, неотлучно контролирует дисциплинарные диспозитивы, а с другой — всегда отсылает к семейному господству как к инстанции истины, исходя из которой можно описать и определить все позитивные или негативные процессы, происходящие в дисциплинарных диспозитивах.

Неудивительно, что именно дискурс семьи, самый семейный из всех психологических дискурсов — психоанализ, —• стал с середины XX века функционировать как дискурс истины, с точки зрения которого возможен анализ всех дисциплинарных институтов. И поэтому, если, конечно, я прав, нельзя критиковать институт, школьную или психиатрическую дисциплину и т. д., опираясь на некую истину, сформированную исходя из дискурса семьи. Рефамилизация психиатрического института или психиатрического вмешательства критика психиатрических школьных и т. д. практики институции или дисциплины

от имени дискурса истины ссылающегося на семью —все это

вовсе не критика 'дисциплины, а наоборот постоянный возврат к дисциплине.*

Отсылка к господству в рамках семейного отношения не позволяет уклониться от действия дисциплины, наоборот, она только укрепляет взаимосвязь между семейным господством и дисциплинарной механикой — взаимосвязь, которая кажется мне очень характерной для современного общества и для представления об остаточных следах господства в семье, которые кажутся удивительными, когда сравниваешь их с дисциплинарной системой, но на самом деле, по-моему действуют в непосредственной связке с нею.

* В подготовительной рукописи к лекции М. Фуко ссылается на следующие издания: [a] Deleuze С, Guattari F. Capitalisme et Schizophrйnie. Т. I. L'Anti-CEdipe. Paris: Йd. de Minuit, 1972; [b] CastelR. Le Psychanalis-me. Paris: Maspero, 1973.

107

Примечания

1 M. Фуко имеет в виду реформы, которые, осуждая чрезмерную общественную открытость бенедиктинских общин и утрату ими духа кающегося монашества, обязывали членов ордена как можно строже соблюдать устав св. Бенедикта. См. об этом: [a] Berliere U. [1] L'Ordre monastique des origines au XII siиcle. Paris: Desclйe de Brouwer, 1921; [2] L'Ascиse bйnйdictine des origines а la fin du XII siиcle. Paris: Desclйe de Brouwer, 1927; [3] L'йtude des rйformes monastiques des X et XI siиcles // Bulletin de la classe des Lettres et des Sciences morales et po-litiques. T. 18. Bruxelles: Acadйmie royale de Belgique, 1932; [b] WernerE. Die Gesellschaftlichen grundlagender Klosterreform im XI. Jahrhundert. Berlin: Akademie Verlag, 1953; [c] Leclerl, s.j. La Crise du monachisme aux XI-XII siиcles// Aux sources de la spiritualitй chrйtienne. Paris: Йd. du Cerf, 1964. О монастырских орденах вообще см.: [a] HelyotR. P. et al. Dictionnaire des ordres religieux, ou Histoire des ordres monastiques, religieux et militaires [...]. Paris: Йd. du Petit-Montrouge, 1847 (1 йd. 1714— 1719). 4 vol.; [b] Cousin P. Prйcis d'histoire monastique. Paris: Bloud et Gay, 1956; [c] Knowles D. Les siиcles monastiques // Knowles D. & Obolensky D. Nouvelle Histoire de l'Йglise. T. II. Le Moyen Вge (600—1500)/ Trad. L. Jйzйquel. Paris: Йd. du Seuil, 1968. P. 223—240; [d] Pacaut M. Les Ordres monastiques et religieux au Moyen Age. Paris: Nathan, 1970.

2 Клюнийский орден, основанный в 910 г. в Маконне и принявший устав св. Бенедикта, в XI—XII веках развивался в симбиозе с высшим дворянством, из числа которого происходили большинство аббатов и настоятелей клюнийских монастырей. См. об этом: [a] HelyotR. P. el al. Dictionnaire des ordres religieux... T. I. Col. 1002—1036; [b] Berliere U. L'Ordre monastique. Chap. IV: «Kluny et la rйforme monastique». P. 168— 197; [c] Valous G. de. [1] Le Monachisme clunisien des origines au XV siиcle. Vie intйrieure des monastиres et l'organisation de l'ordre. T. II. L'Ordre de Cluny. Paris: A. Picard, 1970; [2] Cluny// Dictionnaire d'histoire et de gйographic ecclйsiastiques. T. 13 / S. dir. A. Baudrillart. Paris: Letouzey et Anй, 1956. Col. 35—174; [d] Cousin P. Prйcis de l'histoire monastique. P. 5; [e] Bredero A. H. Cluny et Citeaux au XII siиcle. Les origines de la contro-verse // Studi Medievali. 1971. P. 135—176.

3 Цистерцианский орден, основанный 21 марта 1098 г. Робером де Модемом (1028—1111), отделился от Клюнийского ордена под знаменем возвращения к строгому соблюдению устава св. Бенедикта с особым упором на правила бедности, молчания, труда и отрешения от мирских дел. См. о нем: [a] Helyot R. P. et al. Dictionnaire des ordres religieux. T. I. Col. 920—959; [b] Berliиre U. Les Origines de l'ordre de Citeaux

et l'ordre bйnйdictin au XII siиcle // Revue de l'histoire ecclesiastique. 1900. p. 448—471; 1901. P. 253—290; [c] BesseJ. Cisterciens// Dictionnaire de thйologie catholique. T. II / S. dir. A. Vacant. Paris: Letouzey et Anй, 1905. Col. 2532—2550; [d] TrilheR. Citeaux// Dictionnaire d'archйologie chrйtienne et de liturgie. T. Ill / S. dir. F. Cabrol. Paris: Letouzey et Anй, 1913. Col. 1779—1811; [e] Berliere U. L'Ordre monastique. P. 168—197; [f] MahnJ.-B. L'Ordre cistercien et son gouvernement, des origines au milieu du XIII siиcle (1098—1265). Paris: E. de Boccard, 1945; [g] CanivezJ.-M. Citeaux (Ordre de) // Dictionnaire d'histoire et de gйographie ecclesiastique. T. 12/ S. dir. A. Baudrillart. Paris: Letouzey et Anй, 1953. Col. 874—997; [h] LekaiL.J. Les Moines blancs. Histoire de l'ordre cistercien. Paris, 1957.

4 В 1215 г. вокруг кастильского каноника Доминика де Гузмана сформировалась община христианских проповедников, живших по уставу св. Августина, которой в январе 1217 г. папой Гонорием III было дано официальное наименование «Братья-богомольцы». О доминиканском ордене см.: [a] HelyotR. P. et al. Dictionnaire des ordres religieux. T. I. Col. 86—113; [b] Galbraith G. R. The Constitution of the Dominican Order (1216-1360). Manchester: University Press, 1925; [c] VicaireM.-H. [1] Histoire de saint Dominique. Paris: Ed. du Cerf, 1967. См. также: [a] MandonnetP. Frиres Prкcheurs// Dictionnaire de thйologie catholique. T. IV / S. dir. A. Vacant & E. Mangenot. Paris: Letouzey et Ane, 1910 [1 йd. 1905]. Col. 863—924; [b] (EchslinR. L. Frиres Prкcheurs// Dictionnaire de spiritualitй ascйtique et mystique. Doctrine et histoire. T. V / S. dir. A. Rayez. Paris: Beauchesne, 1964. Col. 1422—1524; [c] Duval A. & Vicaire M.-H. Frиres Prкcheurs (Ordre des) // Dictionnaire d'histoire et de gйographie ecclйsiastiques. T. 18. Col. 1369—1426.

5 Орден, основанный в 529 г. в Монтекассино Бенедиктом Нурсийским (480—547), который в 534 г. и ввел его устав. См. о бенедиктинцах: [a] Helyot R. P. et al. Dictionnaire des ordres religieux. T. I. Col. 416—430; [b] Butler С Bйnйdictine Monachism: Studies in Bйnйdictine Life [...]. Londres: Longmans Green & Co., 1924 (trad. fr.: Butler С Le Monachisme bйnйdictin / Trad. С Grolleau. Paris: J. De Gigord, 1924); [c] Jean-Nesmy С Saint Benoоt et la vie monastique. Paris: Ed. du Seuil, 1959; [d] Tschudy T. Les Benedictins. Paris: Ed. Saint-Paul, 1963.

6 Основанный в 1534 г. Игнатием Лойолой (1491—1556) для борьбы с ересями, орден иезуитов получил от папы Павла III буллой «Regimini Militantes Ecclesiae» наименование «Общество Иисуса». См. об этом:

[a] Helyot R. P. et al. Dictionnaire des ordres religieux. T. II. Col. 628—671;

[b] DemersayA. Histoire physique, йconomique et politique du Paraguay et des йtablissements des jйsuites. Paris, 1860; [c] BruckerJ. La Compagnie de Jйsus. Esquisse de son institut et de son histoire, 1521—1773. Paris, 1919;

108

109

[d] Beefier H. Die Jesuiten. Gestalt und Geschichte des Ordcns. Munich: Kфsel-Verlag, 1951; [e] Guillermou A. Les Jйsuites. Paris, 1963.

7 «Нищенствующие ордена» возникли в XIII веке в рамках тенденции к оживлению религиозной жизни. Дав обет жить исключительно на публичные пожертвования и соблюдая правило бедности, их члены занимались миссионерской и проповеднической деятельностью. Четырьмя первыми нищенствующими орденами были Доминиканский (а), Францисканский (b), а также ордена Кармелитов (с) и Августинианцев (d).

(a) О доминиканцах — см. выше, примеч. 4.

(b) Основанное в 1209 г. Франциском Ассизским (Франческо ди Бернардоне) «Братство кающихся», целью которого была проповедь покаяния, в 1210 г. стало религиозным орденом, получившим наименование «Меньшие братья» (от латинского minores — меньшие, обездоленные). Францисканцы вели образ жизни нищих скитальцев. См. об этом: [a] Helyot R. P. el al. Dictionnaire des ordres religieux. T. II. Col. 326-354; [b] Lea H. С A History of the Inquisition of the Middle Ages. T. 1. New York: Harper and Brothers, 1887. P. 243-304 (франц. пер.: Lea К С. Histoire de l'Inquisition au Moyen Вge / Trad. S. Reinach. T. I. Ch. IV. «Les ordres mendiants». Paris, 1900. P. 275-346; [c] dAlencon E. Frиres Mineures// Dictionnaire de theologie catholique. T. IV. Col. 809-863); [d] GratienP. Histoire de la fondation et de revolution de l'ordre des Frиres Mineures au XVIII siиcle. Gembroux, 1928; [e] Sessevalle F. de. Histoire gйnйrate de l'ordre de Saint-Franзois. 2 vol. Le Puy-en-Velay, 1935—1937; [f] MoormanJ. A History of the Franciscan Order from its Origins to the Year 1517. Oxford: Clarendon Press, 1968.

(c) В 1247 г. папа Иннокентий IV ввел в семью «нищенствующих» орден Блаженной Девы Марии на Мон-Кармель. О кармелитах, ордене, основанном в 1185 г. Бертольдом Калабрийским, см.: [a] Helyot R. P. et al. Dictionnaire des ordres religieux. T. I. Col. 667—705; [b] ZimmermanB. Cannes (Ordre des)// Dictionnaire de la thйologie catholique. Т.П. Col. 1776—1792.

(d) Объединить отшельников Тосканы в одну общину, живущую по августинианскому уставу, решено было папой Иннокентием IV. См.: BesseJ. Augustin// Dictionnaire de la thйologie catholique. T.I/ S. dir. A. Vacant. Paris: Letouzey et Anй, 1903. Col. 2472—2483. О «нищенствующих орденах» в целом, помимо главы в «Истории инквизиции» X. Ч. Ли (LeaH. С. A History of the Inquisition... P. 275—346 / Trad, fr.. Lea H. С Histoire de l'Inquisition... T. I. P. 458—459), см.: [a] Vernet A. Les Ordres mendiants. Paris: Bloud et Gay, 1933; [b] Le GoffJ. Ordres mendiants et urbanisation dans la France mйdiйvale // Annales ESC. 1970. N 5: Histoire et urbanisation. P. 924—965. M. Фуко возвращается к нищенствующим

ПО

орденам в Средневековье в рамках анализа «цинизма». — См. его курс лекций в Коллеж де Франс за 1983—1984 учебный год «Руководство собой и другими. Смелость истины», лекция от 29 февраля 1984 г.

8 См. выше, с. 79 (примеч. 4).

9 Ян Рейсбрук (1294—1381) основал в 1843 г. в местечке Грёнендаль близ Брюсселя общину, которую в марте 1350 г. преобразовал в религиозный орден августинианского устава, призванный бороться с ересями и падением внутрицерковных нравов. См. об этом: [а] Hermans F. Ruysbroeck l'Admirable et son йcole. Paris: Fayard, 1958; [b] Orci-balJ. Jean de la Croix et les mystiques rhйno-ftamands. Paris: Desclйe de Brouwer, 1966; [c] Cognel L. Introduction aux mystiques rhйno-flamands. Paris: Desclйe de Brouwer, 1968; [d] KoyriA. Mystiques, spirituels, alchi-mistes du XVI siиcle allemand. Paris: Gallimard, 1971 (1 ed. 1955).

10 Одной из характерных особенностей школ Братства общежития было деление учеников на декурии, во главе которых стоял декури-он, обязывавшийся следить за поведением своих подопечных. См.: GaufresM.J. Histoire du plan d'йtudes protestant// Bulletin de l'histoire du protestantisme franзais. T. XXV. 1889. P. 481-498.

11 «Особенно последовательно воплощен дух порядка и религиозности в использовании времени. Ранним утром жители идут на мессу, откуда дети отправляются в школу, а взрослые — на работу в мастерской или в поле... По окончании рабочего дня вновь наступает черед религиозных занятий: люди читают катехизис, перебирают четки, молятся. Наконец, затем — свободное время для прогулок и физических упражнений. День завершается сигналом отбоя... Режим этот является общим для монастыря и казармы» {Baudin L. Une thйocratie socialiste: l'Etat jйsuitedu Paraguay. Paris: M.-T. Gйnin, 1962. P. 23). См. также: [a] Ми-ratoriL. 11 Christianisimo felice nelle Missioni de Padri dйlla Compagnia di Gesu nel Paraguai. Venise: G. Pasquali, 1743 (trad. fr.: Muratori L. Relations des Missions du Paraguay / trad. P. Lambert. Paris: Bordcllet, 1826. P. 156— 157); [b] DemersayA. Histoire [...] du Paraguay et des йtablissements des jйsuites; [c] BruckerJ. Le Gouvernement des jйsuites au Paraguay. Paris, 1880; [d] FassbinderM. Der Jesuitenstaat in Paraguay. Halle: M. Niemeyer, 1926; [e] Lugon С La Rйpublique communiste chrйtienne des Guaranis. Paris: Editions Ouvriиres, 1949. M. Фуко обращался к этой теме также в своей лекции «Другие пространства», прочитанной 14 марта 1967 г. в Обществе архитектурных исследований {Foucault М. Dits et Йcrits. 1954—1988/ Ed. Par D. Defert & F. Ewald, collab. J. Lagrange. Paris: Gallimard, 1994. 4 vol. [далее —DE] IV N 360. P. 761).

12 Священническая конгрегация, основанная в XVI веке Сезаром де Бю (1544—1607), с 1593 г. жившим в Авиньоне. Примкнув к движению за обновление религиозного образования, «Братство» развивалось

111

20 Точнее, «дать в распоряжение власти исполинскую и вместе с тем неумолимую силу» (Там же. Р. 160).

21 Там же. Р. 95 (Предисловие).

22 Там же. Р. 158 (Письмо XXI. Школы): «Этот вид мошенничества, в Вестминстере называемый списыванием, порок, доселе считавшийся неизбежным спутником школы, здесь будет невозможен».

23 Там же. Р. 150 (Письмо XVIII. Мануфактуры).

24 Там же. Р. 115 (Письмо VII. Исправительные дома. Поддержание безопасности).

25 Там же. Р. 152 (Письмо XIX. Дома душевнобольных). *> Там же. Р. 7-8 (Предисловие).

» Там же. Р. 164 (Письмо XXI. Школы).

28 М. Фуко имеет в виду попытку Этьена Бонно де (1715—1780) вывести порядок знания из ощущений как первоматерии всех построений человеческого духа. См.: Condillac Ё. В. de. [1] Essai sur r'origine des connaissances humaines, ouvrage oщ Ton rйduit a un seul principe tout ce qui concerne l'entendement humain. Paris: P. Mortier, 1746; [2] Traitй des sensations. Paris: De Bure, 1754. 2 vol. (переиздание: Paris: Fayard, 1984). M. Фуко говорит о Кондильяке в беседе с К. Бонфуа в июне 1966 г. «Умер ли человек?» (DE. I. N 39. Р. 542) и в книге «Слова и вещи» (Foucaull M Les Mots et les Choses. P. 74—77).

29 Эти слова, которые Бентам приписывает Гельвецию, соответствуют названию главы «Воспитание может все» его, Клода-Адриена Гельвеция (1715—1771), вышедшего посмертно сочинения «О человеке, его умственных способностях и воспитании» (Helvйtius С.-А. De l'homme, de ses facultйs intellectuelles et de son йducation / Publiй par le prince Golitzin. T. III. Amsterdam, 1774. P. 153).

30 Chamblain de Marivaux P. С de (1688—1763). La Dispute, comйdie en un acte et en prose, oщ pour savoir qui de l'homme ou de la femme donne naissance а I'inconstance, le Prince et Hermiane vont йpier la rencontre de deux garзons et de deux filles йlevйs depuis leur enfance dans I'isolement d'une forкt. Paris: Clousier, 1747.

31 M. Фуко имеет в виду цитировавшуюся им выше книгу Эрнста Канторовича (Kantorowicz E. The King's Two Bodies).

KPenotA. Les Citйs ouvriиres de Mulhouse et des dйpartements du Haut-Rhin. Mulhouse: L. Bader, 1867. M. Фуко возвращается к этой теме в беседе с Ж.-П. Бариу и М. Перро «Глаз власти» (см.: BenthamJ. Le Panoptique. P. 12).

33 См.: [a] MonfalconJ.-B. & TermeJ.-F. Histoire des enfants trouvйs. Paris: Bailliиre, 1837; [b] Parent de Curzon E. Etudes sur les enfants trouvйs au point de vue de la lйgislation, de la morale et de 1'йconomie politique. Poitiers: H. Oudin, 1847; [c] Davenne H. J. B. De l'organisation et du rйgime

112

8 Мишель Фуко

113

des secours publics en France. T. I. Paris: P. Dupont, 1865; [d] LallemandL. Histoire des enfants abandonnйs et dйlaissйs. Йtudes sur la protection de 1'enfance. Paris: Picard et Guillaumin, 1885; [e] BouzonJ. Cent Ans de lutte sociale. La lйgislation de 1'enfance de 1789 а 1894. Paris: Guillaumin, 1894; [f] Rollet O. Enfance abandonnйe: vicieux, insoumis, vagabonds. Colonies agricoles, йcoles de rйforme et de prйservation. Clermont-Ferrand: G. Mont-Louis, 1899; [g] GaillacH. Les Maisons de correction. M. Фуко затрагивает эту тему также в книге «Надзирать и наказывать» (Foucautt M. Surveiller et Punir. P. 304—305).

34 Законом от 10 января 1849 г. в Париже было основано Благотворительное ведомство под общим руководством префекта департамента Сены и министра внутренних дел. Это ведомство и стало назначать главу попечительского совета найденных, брошенных детей и сирот. См. об этом: [a] Watterville Ad. de. Lйgislation charitable, ou Recueil des lois, arrкtйs, dйcrets qui rйgissent les йtablissements de bien-faisance (1790-1874). 3 vol. Pans, 1863-1874; [b] VialaC.J. Assistance de 1'enfance pauvre et abandonnйe. Nоmes: impr. de Chastanier, 1892; [c] Dreyfus F. L'Assistance sous la Seconde Rйpubl.que (1848-1851). Paris: E. Comely, 1907; [d] DehaussyJ. L'Assistance publique a 1'enfance. Les enfants abandonnйs. Paris: Librairie du Recueil Sirey, 1951.

35 Основанная 22 января 1840 г. судьей Фредериком Огюстом Деметцем (1796—1873) колония в Меттре близ Тура принимала детей, признанных невиновными в силу недееспособности и просто нуждавшихся в перевоспитании. См. о ней: [a] Demetz F. A. Fondation d'une co-lonie agricole dйjeunes dйtenus a Mettray. Paris: Duprat, 1839; [b] Cochin A. Notice sur Mettray. Paris: Claye et Tailiefer, 1847; [c] Ducpetiaux E. [1] Colonies agricoles, йcoles rurales et ecoles de rйforme pour les indigen-ts, les mendiants et les vagabonds, et specialement pour les enfants de deux sexes, en Suisse, en Allemagne, en France, en Angleterre, dans les Pays-Bas et en Belgique (Rapport adressй au ministre de la Justice). Bruxelles: impr. T. Lesigne, 1851. P. 50—65; [2] La Colonie de Mettray. Batignolles: De Hennuyer, 1856; [3] Notice sur la colonie agricole de Mettray. Tours: Ladevиze, 1861; [d] GaillacH. Les Maisons de correction. P. 80—85. M. Фуко возвращается к этой теме в книге «Надзирать и наказывать» (Foucautt M. Surveiller et Punir. P. 300—303).

Лекция от 5 декабря 1973 3.

Лечебница и семья. От лишения прав к принудительному лечению. Разрыв межуу лечебницей и семьей. —Лечебница, как машина исцеления. — Типология «телесных аппаратов». — Безумец и ребенок. — Оздоровительные дома. —Дисциплинарные депозитивы и семейная ввасть.

Сегодня я попытаюсь приоткрыть для вас дисциплинарный фундамент лечебницы и показать, как в XVIII веке, когда заявили о себе несколько характерных дисциплинарных схем, — я имею в виду армию, школу, мастерскую и т. д., — формализацией или, если угодно, систематическим и вместе с тем строгим выражением которых является, на мой взгляд, «Паноптикум» Бентама, общество начала окутывать своеобразная дисциплинарная сеть.

Итак, остановимся ненадолго на функционировании лечебницы, особенно, как мне кажется, характерном в меру особенностей этого учреждения. С одной стороны, я имею в виду связь, первостепенную и в то же время непростую, проблематичную связь лечебницы с семьей. С другой стороны, лечебница как дисциплинарная система является также местом формирования особого рода дискурса истины. Я вовсе не хочу сказать, что другие дисциплинарные системы не подразумевают дискурсов истины или не связаны с семьей, однако думаю, что институт и дисциплину лечебницы связывают с семьей совершенно особые, перегруженные, так сказать, узы, которые, впрочем, завязывались очень долго и трансформировались на всем протяжении XIX века. Не менее специфичен и свойственный лечебнице дискурс истины.

115

Наконец, третьей характерной особенностью лечебницы — это особенно важная для меня гипотеза, которую я и хочу разыграть прежде всего, — является то, что формирующийся в лечебнице дискурс истины и ее связь с семьей взаимно подкрепляют друг друга, опираются друг на друга и в конечном итоге порождают психиатрический дискурс, который будет преподноситься как дискурс истины и основным объектом которого, мишенью, референтным полем будут как раз семья, семейные персонажи и процессы и т. п. Проблема же заключается в том, чтобы выяснить, как психиатрический дискурс, рожденный, таким образом, в исполнении психиатрической власти, смог превратиться в дискурс семьи, в истинный дискурс семьи, в истинный дискурс о семье.

Лечебница и семья: такова наша сегодняшняя проблема.

Начать нам, как мне кажется, нужно с лечебницы без семьи, с лечебницы в отрыве, в одновременно насильственном и открытом отрыве от семьи. Такова исходная ситуация, та ситуация, в которой мы находим протопсихиатрию, представителями, основателями которой были Пинель, а с еще большим правом — Фо-дере и особенно Эскироль.

Приведу вам три свидетельства в пользу этой формулировки — лечебница в отрыве от семьи. Первое из них — сама юридическая форма психиатрической изоляции, связанная с законом от 1838 года, от которого мы не ушли до сих пор, поскольку в общем и целом именно им, с незначительными поправками, регулируется помещение в психиатрическую лечебницу. Мне кажется что этот закон учитывая эпоху его возникновения следует истолковать как разрыв с семьей как лишение семьи прав на безумца В самом деле до закона от 1838 года той ключевой процедурой тем фундаментальным юридическим элемен-том который позволял завладеть безумцем охарактеризовать и определить сам его статус безумца, было, по сути дела, лишение прз.в.

Что это такое — лишение прав? Во-первых, это юридическая процедура, которая запрашивалась и должна была запрашиваться семьей; во-вторых, лишение прав было судебной мерой, то есть применял его именно судья, хотя и по запросу семьи, после обязательных консультаций с членами семьи; в-третьих, юридическим следствием процедуры лишения прав была передача

гражданских прав отрешенного таким образом индивида семейному совету, в результате чего он, душевнобольной, оказывался взят под опеку. Иными словами, один из секторов семейного права получал вследствие судебных процедур законную силу.1 Вот что такое процедура лишения прав, и процедура эта была очень важной: безумцем был именно тот, кого лишили гражданских прав, и растратчиком, мотом, безумцем считали кого-либо именно в силу назначенного ему статуса лишенного прав.

Что же касается помещения в лечебницу, то оно на протяжении всей Классической эпохи практиковалось, я бы сказал, регулярно, хотя, если вдуматься, то, наоборот, нерегулярно: я имею в виду, что изоляция могла последовать как после лишения прав, так и независимо от него, но при этом всегда была изоляцией за дело. По запросу ли семьи, обратившейся за помощью к полицейскому лейтенанту, интенданту и т. п., или по решению королевской власти, парламента, человека отправляли в лечебницу, когда уличали его в каком-либо отклонении, правонарушении, преступлении и считали, что изолировать его в данном случае лучше, нежели подвергать правосудию. Таким образом, первоначально принудительное лечение было довольно-таки нерегулярной мерой которая иногда следовала за лишением прав в некоторых случаях применялась вместо него и не имела одно-

знэнного и фундаментального юри ЛИЧССКОГО сT3.TVC3. в ПЭМКЭХ

овладения безумцем.

Собственно овладением было как раз лишение безумца гражданских прав, являвшееся сектором семейного права, которому придавали законную силу судебные процедуры. Я оставляю за скобками ряд эпизодов, бывших предвестием закона от 1838 года, в том числе закон от августа 1790 года, наделивший муниципальную власть новыми правами.2

Суть же закона от 1838 года заключена, как мне кажется, в двух основных вещах. Во-первых, в том, что он позволил принимать решение о принудительном лечении, минуя этап лишения гражданских прав. Иными словами, ключевым элементом овладения безумцем стало принудительное лечение, к которому лишение прав добавляется лишь постфактум, именно в качестве дополнения, при необходимости, когда юридическое положение, гражданские права индивида оказываются под угрозой или, наоборот, когда он, будучи правообладателем, угрожает положе-

116

117

нию своей семьи. Отныне лишение гражданских прав — не более чем второстепенный элемент фундаментальной процедуры принудительного помещения в больницу.

Человеком овладевают посредством принудительного помещения, то есть отбора самого его тела. Вовсе не лишение гражданских или семейных прав, а самый настоящий отбор тела — вот что теперь выступает фундаментальным юридическим элементом. Но кем и каким образом осуществляется этот отбор? Разумеется, чаще всего он происходит по запросу семьи, но не всегда. Согласно закону от 1838 года, решение о принудительном лечении может быть принято префекторальной властью без каких-либо контактов с семьей. Во всяком случае именно префекторальная власть, удвоенная властью медицинской, решает в конечном счете о помещении кого-либо в лечебницу, по запросу его семьи или же без такового. Допустим, что некто поступает в государственную больницу или в частную клинику с диагнозом или подозрением на безумие; чтобы он действительно, по своему статусу, был признан безумцем, охарактеризован в таком качестве, требуется экспертиза, проведенная человеком, квалификация которого подтверждена гражданскими властями, и проведенная по решению этих гражданских то есть собственно префекторальных властей. Безумец появляется, приобретает

оЧСрТсШИЯ и затем CT3.TVC УЖС НС в р3MK3.X семейного пОЛЯ НО

внутри так сказать техническо-административной или если угодно' медицинско-,государственной области которую образу-ет описанная смычка психиатрических знания и власти, с одной

стороны и административных дознания и власти—с доугой

Этой паре и предстоит теперь определять безумца в качестве безумца тогда как семье остается сравнительно ограниченная власть по отношению к нему.

Безумец, прежде бывший индивидом, способным подорвать права, владения, привилегии своей семьи, становится отныне социальной угрозой, опасностью для общества. Действие закона от 1838 года определяет общественного врага, и с этого момента семья теряет свои права. Читая доводы в пользу этого закона, представленные, когда он выносился на голосование, комментарии, последовавшие за его принятием, легко заметить, что в них то и дело говорится: было просто необходимо дать приоритет принудительному лечению над лишением прав а научно-госу-

118

дарственной власти — над властью семейной, чтобы защитить жизнь и права людей от угрозы рядом с ними. Действительно, пока центральной оставалась долгая, трудная, тягостная процедура лишения гражданских прав, укротить безумца было делом сравнительно нелегким, и все то время, что требовалось для улаживания формальностей, безумец мог изводить своих близких. Безумец был опасностью для окружающих, и чтобы отвести эту опасность, окружающие становились мишенью его буйных выходок; поэтому нужно было защитить окружающих и с этой целью ускорить процедуру помещения в лечебницу, проведя ее мимо лишения гражданских прав.

Кроме того, утверждалось, что абсолютизация лишения гражданских прав, придание ему решающего значения способствует всевозможным интригам и конфликтам интересов в семье, в связи с чем опять-таки нужно защитить права прямых, ближайших родственников, то есть родителей и детей, от притязаний дальней родни.

Все это так, и в определенном смысле закон от 1838 года работал именно в этом направлении — лишал дальних родственников выгоды и интереса в узкосемейном деле. И это прекрасно вписывается в целый комплекс процессов, шедших на всем протяжении XIX века и обращенных не только к безумцам, но и к педагогике, и к преступности и т. д.*

Власть государства, или, можно сказать, особого рода тех-ническо-государственная власть, входит в обширную систему семьи, как в некотором роде еще один угол, от своего собственного имени наделяет себя рядом прерогатив, которые до того принадлежали большой семье, и, чтобы осуществлять эти вновь приобретенные полномочия, опирается на единицу не то чтобы совершенно новую, но вновь очерченную, усиленную и интенсифицированную, каковой становится компактная семейная ячейка.

Маленькая семейная ячейка в составе родителей и детей — это своего рода зона интенсификации внутри большой семьи, в свою очередь лишаемой прав и замыкаемой на себя. И именно

* В подготовительной рукописи М. Фуко добавляет: «В данном случае мы имеем дело с процессом, важным для всей истории психиатрической власти».

119

власть государства, в данном случае — техническо-государ-ственная власть, изолирует, чтобы на нее опереться, эту компактную, клеточную, сплоченную семью — следствие натиска той же техническо-государственной власти на семью большую, оставшуюся без прав. Вот как, на мой взгляд, можно охарактеризовать действие закона от 1838 года, и очевидно, что, поскольку все крупные лечебницы полтора века с тех пор функционировали согласно именно этой юридической форме, она не благоприятствует внутрисемейным властям, а наоборот, лишает семью ее традиционных властей. На юридическом уровне между лечебницей и семьей произошел разрыв.

Если обратиться теперь к медицинской тактике, к тому, собственно, каким образом развиваются события в лечебнице, то что мы увидим?

Во-первых, следующий фундаментальный принцип, с которым мы сталкиваемся на протяжении всего, я бы сказал, безмятежного существования психиатрической дисциплины, то есть вплоть до XX века. Это даже не принцип, а, скорее, практическая норма, правило: ни в коем случае не следует лечить душевнобольного в семье. Семейная среда совершенно несовместима с проведением какой-либо терапевтической деятельности.

В XIX веке мы встретим сотни формулировок этого принципа, но я приведу вам в качестве образцового примера всего одну из них — довольно раннюю и в некотором смысле основополагающую. В тексте Фодере, относящемся к 1817 году, говорится, что поступающий в лечебницу «входит в новый мир, где ему предстоит быть полностью разлученным со своими родителями, друзьями и знакомыми».3 В другом, более позднем тексте (1857), который я цитирую потому что в нем отражен важный поворот и он послужит для нас ориентиром тот же Фодере повторяет: «При первых же признаках безумия следует разлучить больного с его семьей, друзьями и ближайшим окружением и предоставить его опеке специалиста» 4 Итак нельзя лечить ду-шевнобольного в его семъс

Во-вторых, в течение всего периода терапии, то есть медицинского воздействия, которое должно привести к исцелению, всякие контакты с семьей вредны и опасны, и по мере возможности следует их избегать. Таков, если угодно, принцип изоляции, или, поскольку слово «изоляция» само по себе содержит

120

опасность, подразумевая, что больной должен быть один, тогда как в лечебнице его содержат вовсе не в одиночестве, — принцип отдельного мира. По отношению к семейному пространству территория, очерченная дисциплинарной властью лечебницы, должна быть абсолютно отдельной.5 Почему? Я кратко укажу на причины этого — одни из них вполне банальны, другие же довольно примечательны, и им, с учетом постепенных преобразований, суждена в истории психиатрической власти своя судьба.

Первая из этих причин состоит в принципе отвлечения, вопреки своей кажущейся банальности весьма важном: чтобы исцелиться, безумец ни в коем случае не должен думать о своей болезни.6 Надо стараться, чтобы мысли о своем безумии не приходили ему в голову, чтобы оно было, насколько это возможно, исключено из его дискурса и не открывалось взглядам очевидцев. Спрятать свое безумие, не говорить о нем, вытеснить его из головы, думать о другом: таков принцип не-ассоциации, или, если угодно, принцип диссоциации.

Он представляет собой одну из важнейших схем психиатрической практики рассматриваемой эпохи, вплоть до поры, когда восторжествует, наоборот, принцип ассоциации. Когда я говорю о принципе ассоциации, я имею в виду не Фрейда, а уже Шарко, то есть вторжение истерии: именно истерия станет поворотной точкой во всей этой истории. Однако вернемся: семья должна отсутствовать безумного индивида следует поместить в совершенно отдельный мир согласно принципу отвлечения.

Вторая причина, опять-таки предельно банальная, но важная из-за истории, которая ей предстоит, заключается в том, что семья незамедлительно опознается, маркируется пусть не как причина, но во всяком случае как повод к душевной болезни. Ссоры, финансовые затруднения, ревность, тоска, разлука, разорение, нищета и т. д. — все это может повлечь за собой приступ безумия все это вызывает безумие и непрерывно подстегивает его.7 А это значит что больного следует отделить от семьи еще и чтобы нейтрализовать семью как постоянную поддержку безумия.

Третья и очень примечательная причина связана с понятием, которое ввел Эскироль и которое не прижилось, быстро исчезло, хотя использовалось, меняя точную [.. .*] формулировку, до-

В магнитной записи лекции: эскиролевскую.

121

вольно долго. Это весьма странное понятие «симптоматической подозрительности»8 [...*]. Эскироль утверждает, что душевнобольной, и в частности маньяк, поражен «симптоматической подозрительностью»; умопомешательство является для него процессом, в ходе которого изменяется общее настроение индивида: его ощущения искажаются, он переживает новые впечатления, утрачивает ясность восприятия, по-другому, чем раньше, видит лица, слышит слова, в некоторых случаях даже слышит голоса, не имеющие реального источника, видит образы, не являющиеся в полной мере образами восприятия, — галлюцинации. Причина всех этих изменений на уровне тела душевнобольного остается для него непонятной по двум причинам: во-первых, он не знает, что безумен, и во-вторых, не понимает механизмов безумия.

Не зная причины всех этих трансформаций, больной ищет их источник за пределами себя, за пределами своего тела, за пределами безумия, а именно в своем окружении. И таким образом связывает не то чтобы саму странность своих ощущений, но причину этой странности, с тем, что его окружает; он вдруг приходит к выводу, что его болезнь коренится в злонамеренности окружающих, и оказывается одержим манией преследования. Мания преследования, то, что Эскироль называл «симптоматической подозрительностью» оказывается своего рода фоном на котором разворачиваются взаимоотношения больного с его окружением. И вполне понятно что если мы хотим устранить эту симптоматическую подозрительность то есть убедить больного в том что он болен и странность его ощущений связана исключительно с его болезнью ТО н3\f HV7ICHо оградить его жизнь от всех тех тсто его окружал и теперь в качестве источника его безумия оказался затронут симптоматической подозрительностью. ,

И наконец, четвертый мотив, приводившийся психиатрами в пользу необходимости разрыва с семьей, заключается в том, что внутри всякой семьи имеют место властные отношения — я бы назвал их отношениями господства, однако в данном случае это неважно, — заведомо несовместимые с лечением безумия по двум причинам. Во-первых, эти властные отношения сами по себе подстегивают безумие: например, то, что отец может тира-

В магнитной записи лекции: введенное Эскиролем.

122

нить детей и свое окружение, очевидным образом относится к семейной властной сети и, естественно, разжигает бред величия у отца; или то, что жена, в силу присущих семейному пространству властных отношений, может давать волю своим капризам и диктовать их мужу, также очень свойственно семейной власти и, естественно, не может не способствовать безумию жены. Следовательно, нужно вывести индивидов из ситуации власти, устранить опорные точки их власти в семье. А во-вторых, медицинская власть вообще относится к иному типу, нежели власть семейная, и, чтобы она действовала эффективно, затрагивала больного, нужно оставить за оградой лечебницы все конфигурации, все опорные точки, все передаточные звенья семейной власти.

Таковы в общем и целом четыре причины, которыми психиатры описываемой эпохи объясняли необходимость терапевтического разрыва между лечебницей и семьей. И вы найдете множество назидательных историй о том, как в процессе шедшей прямиком к успеху терапии малейший контакт больного с семьей сводил все усилия врачей к нулю.

Так, Бертье — ученик Жирара де Кайё, работавший в больнице в Оксерре,9 — приводит в своем трактате «Медицина душевных болезней» целый ряд ужасающих рассказов о людях, которые уже находились на пути к исцелению, когда контакты с семьей вызвали у них катастрофические ухудшения. «М. Б., почтенный священник, всегда придерживавшийся строгой аскезы, оказался без отчетливой причины поражен мономанией. Из соображений осторожности и принятого обычая близким больного запретили посещать его в лечебнице. Но вопреки этой предусмотрительной мере его отец все-таки проник к нему. Состояние больного уже шедшего на поправку резко ухудшилось: его бред стал прини-мать самые различные формы. У него начались галлюцинации,

он забросил свой бревиарий стЭ.л ТУУГЭ.ТЬСЯ и боFOXVJITiCTRORIlTh и

даже оказался жертвой эротико-оргиастического бреда».'»

Другая история, еще краше: «Г-жа С, пораженная в результате печалей и неудач меланхолией с приступами мании, в удручающем состоянии поступила в Оздоровительный дом департамента Роны. После двух лет тщательного ухода за ней удалось добиться существенного улучшения: больная выздоравливала. Обрадованный этим, ее сын выразил желание встретиться с

123

матерью. Главный врач пошел ему навстречу, но оговорил, что посещение должно быть как можно более кратким. Даже не догадываясь о важности этого совета, молодой человек ему не последовал. И через два дня приступы возобновились...».11

Простите, но я хотел рассказать вам совсем другую историю... В больнице в Оксерре лечился и был уже на пути к выздоровлению один отец семейства. И вот однажды, глядя в окно, он замечает своего сына. Тут же его обуревает нестерпимое желание увидеться, он разбивает стекло, и это устранение преграды, отделявшей лечебницу от внешнего мира, а его самого, больного, — от сына, оказывается катастрофой: он снова впадает в бредовое состояние. Контакт с семьей мгновенно форсирует болезненный процесс.12

Итак, поступление в лечебницу, жизнь в лечебнице с необходимостью подразумевают разрыв с семьей.

Если же теперь мы посмотрим, что происходит вслед за поступлением, после того как этот обряд очищения и разрыва исполнен, — если мы посмотрим, каким образом в лечебнице пытаются лечить, как в ней происходит так называемое лечение, — то убедимся, что, опять-таки, каких-либо напоминаний о семье как операторе лечения здесь нет и в помине. Здесь никогда не должна заходить речь о семье и более того, если мы хотим исцеления то ни в коем случае не следует опираться на элементы диспозиции или структуры которые могут так или иначе напомнить о семье.

Этот поворотный этап связан с именем Эскироля и его последователей, работавших в 1860-е годы. Что, собственно, лечит больного в больнице в этот первый период истории психиатрической власти? Две вещи... впрочем, нет, в сущности, одна: лечит в больнице сама больница. Ее архитектурное устройство, организация пространства, принцип распределения индивидов в этом пространстве, принцип перемещения в нем, принцип наблюдения и нахождения под наблюдением — все эти вещи обладают собственным терапевтическим значением. Машиной исцеления в психиатрии этой эпохи является больница. Говоря о двух вещах я имел в виду что существует также истина Однако я попытаюсь показать что лискурс истины обнаружение истины как психиатрическая операция суть в конечном счете лишь следствия этой пространственной диспозиции.

124

Больница — это машина для лечения. И как же она лечит? Отнюдь не воспроизводя семью: больница никоим образом не является некой идеальной семьей. Она лечит путем использования элементов, формализацию которых я попытался представить на примере Бентама: больница лечит потому, что она — па-ноптическая машина, лечит как паноптический аппарат. Ведь в самом деле, больница — это машина осуществления власти, введения, распределения, приложения власти по бентамовской схеме, хотя архитектурные решения, заданные проектом Бентама, и претерпевают очевидные изменения.

В больнице налицо, в первом приближении, четыре или пять элементов бентамовского паноптикума, выполняющие в полном смысле слова лечебные функции.

Во-первых, это постоянная видимость.13 Душевнобольной, помимо прочего, должен находиться под надзором; но знание, что ты всегда под надзором, а точнее, что ты всегда можешь быть под надзором, всегда пребываешь под виртуальной властью постоянного взгляда, это знание само по себе обладает терапевтическим значением, ибо именно когда знаешь, что на тебя смотрят, причем смотрят как на безумца, ты не показываешь свое безумие, и принцип отвлечения, диссоциации работает в полную силу.

Необходимо, чтобы безумец всегда пребывал в положении человека, за которым могут наблюдать, в этом-то и заключен принцип архитектурной организации лечебниц. Хотя круговому паноптикуму предпочли иную систему, она должна была обеспечивать столь же всепроникающую видимость, — речь идет о павильонном здании, о системе небольших павильонов. Как поясняет Эскироль, эти павильоны следовало располагать в трех направлениях, оставляя четвертое открытым на окружающую местность; по возможности они должны были быть одноэтажными, чтобы врач мог войти беззвучно, не замеченный ни больными ни служителями ни надзирателями, и ср3.3V OCMOTDCTь происходящее.14 Кроме того в этой претерпевшей менения лечебнице павильонного типа, а такая модель исполь-

зовсЦШСЬ ЛО КОН1Ш XIX ибо в ОПИСыв3.6МЫЙ ПСТ5И.-

од Эскироль еще считал камеру если не прелпочтительной то по крайней мере допустимой заменой дортуара —имела окна с двух чтобы когда больной смотрел в одну сторону,

125

за ним можно было наблюдать через противоположное окно, и наоборот. Вообще, в высказываниях Эскироля о том, какими следует строить лечебницы, налицо прямое перенесение в эту область принципа паноптизма.

Во-вторых, принцип центрального наблюдения, эта своеобразная вышка непрерывного исполнения анонимной власти, также претерпел ряд изменений. Мы находим эту вышку в виде главного здания, которое по-прежнему располагается в центре и позволяет следить за происходящим во всех окружающих его павильонах. И все-таки центральное наблюдение осуществляется теперь иначе, чем у Бентама, хотя и нацелено на тот же результат — его можно было бы назвать пирамидальным надзором взглядов.

В лечебнице имеет место иерархия, состоящая из служителей, санитаров, надзирателей и врачей, связанных между собою иерархической лестницей, на вершине которой стоит главный врач, лично руководящий учреждением, поскольку разделения административной и медицинской властей быть не должно — в этом сходятся все психиатры эпохи. К этому-то единому и абсолютному знанию-власти, которое представляет главный врач, и должны в конечном счете сходиться все звенья-передатчики надзот)а

В-третьих, принцип изоляции, также имеющий терапевтическое значение. Я имею в виду изоляцию, индивидуализацию, обеспечиваемую камерой Эскироля, которая почти без изменений воспроизводит камеру бентамовского Паноптикума с ее двумя окнами и контрастным светом. Этот же очень примечательный принцип изоляции, тщательного устранения всех элементов группы и жесткого ограничения индивида, мы обнаруживаем в широкой медицинской практике начала XIX века в виде системы которую можно было бы нз.звэ.ть триангулярным

восГТПияТН6м безумия.

Лечебница как таковая то и дело встречала следующее возражение: оправданно ли с медицинской точки зрения собирать в одном месте исключительно душевнобольных? А не заразно ли безумие? И кроме того, если человек видит вокруг себя одних безумцев, не вызовет ли это у него меланхолию, грусть и т. д.?

Медики отвечали: вовсе нет. Напротив, очень полезно видеть безумие других при условии, что каждый больной может

смотреть на других больных так же, как смотрит на них врач. Иными словами, не следует прямо предлагать больному смотреть на себя с точки зрения врача, поскольку он сосредоточен на собственном безумии; к безумию же других он, наоборот, невнимателен. Следовательно, если врач будет объяснять каждому больному, в чем проявляется действительная болезнь и безумие всех тех, кто его окружает, то больной, воспринимая опосредованно, по треугольной траектории, безумие других, в конечном итоге поймет, что значит быть безумцем, бредить, страдать манией или меланхолией, быть мономаном. Когда считающий себя Людовиком XVI увидит перед собой кого-то другого, тоже считающего себя Людовиком XVI, и увидит, как обращается с этим другим Людовиком XVI врач, он косвенным образом примет на себя и на свое безумие точку зрения, аналогичную медицинской.15

Безумца изолируют в его собственном безумии посредством этой триангуляции, которая сама по себе является эффектом исцеления,16 или во всяком случае гарантией лечебницы от той опасности заразы, группового распространения болезни, предотвратить которую в больнице, в школе и т. д. и входило в задачу Паноптикума. He-заразность, не-возникновение группы — вот к чему было устремлено это медицинское восприятие других которое каждый больной должен был выработать по отношению к окружающим.

И наконец, — мы опять-таки узнаем здесь тему Паноптикума, — в лечебнице практикуется постоянное наказание, осуществляемое, разумеется, персоналом, всегда и для всех больных без исключения и с помощью ряда инструментов.17 В 1740-е годы в Англии, которая осваивала западноевропейскую психиатрическую практику с некоторым отставанием, несколько ученых в основном ирландцев, ввели принцип «no restraint» то есть принцип отказа от физических мер принуждения.18 Почин этот имел в свое время широкий резонанс, и во всех больницах Европы в той или иной степени прошла кампания за «no restraint» вкупе с довольно существенной корректировкой отношения к больным. И все же я не склонен переоценивать оCTttоTV 'ЭТОй альтернативы—физическое воздействие

и гтм </пo

restraint». В качестве примера приведу вам письмо преподобной матери-настоятельницы лилльского приюта к своей вышестоящей

126

127

коллеге из Руана, в котором говорилось: вы знаете, не так уж это серьезно; вы тоже можете поступить так, как мы в Лилле, отказаться от всех этих инструментов при условии, что приставите к каждому освобожденному душевнобольному «монахиню-сиделку для увещевания».19

Таким образом, альтернатива между надзором, участием персонала или же использованием неких орудий оказывается в конечном счете поверхностной, не затрагивающей глубинного механизма постоянного наказания. Хотя система «restraint» представляется мне более ясной и очевидной. В больницах этого времени — после знаменитого освобождения Пинелем больных в Бисетре в 1820-м году и до движения за «no restraint», начавшегося около 1845-го года, — применялся целый ряд замечательных орудий: неподвижный, прикрепленный к стене стул, к которому привязывали больного; стул, который при движениях больного начинал раскачиваться;20 железные наручники;21 муфты;22 смирительные рубашки; рубашки-перчатки, которые надевали больным через голову, фиксируя их руки на бедрах;23 плетеные корзины-гробы;24 собачьи ошейники с шипами. Целая технология тела заслуживающая интереса: стоило бы проследить ее эволюцию в рЗ.МКЗ.Х общей истории телесных аппаратов.

Мне кажется, мы вправе сказать следующее: до XIX века использовалось довольно много подобных телесных аппаратов, которые можно разделить на три типа. Прежде всего это были защитно-испытательные аппараты, посредством которых индивиду запрещалось совершать те или иные действия, определенного рода его стремления пресекались. Важно, до какой степени человек мог выносить их воздействие и возможно ли было обойти материализуемый ими запрет. Образцом такого рода меха-можно считать пояс целомудрия.

К другому типу относятся аппараты выяснения истины, повинующиеся закону постепенной интенсификации, количественного усиления, — таковы, скажем, погружение в воду или дыба,25 которые использовались в уголовной практике, при допросах.

И наконец, третий тип составляют телесные аппараты, ключевой функцией которых были демонстрация и обозначение силы власти: так, клеймение раскаленной печатью плеча или лба человека, четвертование или сжигание на костре цареубий-

цы были одновременно аппаратами казни и маркировки; неистовствующая власть запечатлевалась таким образом прямо на изувеченном и усмиренном теле.26

Таковы, на мой взгляд, три основных типа телесных аппаратов, а в XIX веке возникает четвертый их тип, и, по-моему — впрочем, это только гипотеза, ибо, повторю, история этих машин еще не написана, — возникает он именно в изучаемый нами период и именно в лечебницах. Объединяемые им аппараты можно назвать ортопедическими орудиями; я имею в виду орудия, функцией которых является не обозначение власти, не выяснение истины, не защита, но усмирение и выучка тела.

И для аппаратов этих характерно, как мне кажется, следующее. Во-первых, они действуют непрерывно. Во-вторых, в перспективе само их воздействие должно устранять их необходимость — однажды, сняв аппарат, мы должны выяснить, что его действие целиком и полностью впиталось в тело. Это самоуничтожающиеся аппараты. И в-третьих, это аппараты в меру возможности гомеостатические, то есть такие, что чем меньше сопротивляешься их действию, тем меньше его ощущаешь, и чем более стремишься его избежать, тем сильнее от него страдаешь. Система ошейника с железными шипами: пока не опускаешь головы его не чувствуешь но стоит наклониться и шипы вонзаются тебе в подбородок; или система смирительной рубашки: чем активнее вырываешься, TGM TV^KG ОНЯ ТР^Я РТягивэ.ет; или система раскачивающегося

храняешь устойчивость Я. кЯ.К TOJTKKO

начинаешь двигаться, стул

укачивает тебя до тошноты.

Таков принцип ортопедического орудия, которое, на мой взгляд, эквивалентно в больничной механике тому, что грезилось Бентаму в образе абсолютной видимости.

Все это приводит нас к психиатрической системе, в которой семья не играет абсолютно никакой роли. Семья не просто обезврежена, заведомо выведена из игры, но и ничто в чаемом терапевтическом действии больничного аппарата даже не перекликается с семейным порядком. Уместной здесь, функционирующей в лечебнице кажется мне скорее уж модель мастерской, крупных сельскохозяйственных предприятий колониального типа или же казарменной жизни с ее построениями и проверками.

128

9 Мишель Фуко

129

И действительно, больницы рассматриваемой эпохи работали именно так, именно по этой схеме. Паноптикум как общая система, система постоянной инспекции, неотлучного взгляда, очевидным образом нашел свое воплощение в пространственной организации индивидов, расположенных рядом друг с другом под неусыпным надзором того, кто призван за ними следить. Так, директор лилльской лечебницы27 рассказывает: приняв руководство учреждением незадолго до кампании за «no restraint», он был поражен, с порога услышав душераздирающие крики, доносившиеся отовсюду, но затем успокоился (хотя, отметим, встревожился уже по другому поводу), убедившись, что больные ведут себя совершенно смирно, поскольку все они были в поле его зрения, прикрепленные к стене — вернее, привязанные к прибитым к стене креслам. Как видите, эта система воспроизводит паноптический механизм.

Мы имеем дело с принуждением безоговорочно внесемей-ного типа. По-моему, ничто в лечебнице не позволяет вспомнить об организации семьи; наоборот, напрашиваются примеры мастерской, школы, казармы. К тому же и происходит там не чТО инОС кЗ.К работа в мастерских, сельскохозяйственный труд, школьное обучение и казарменное размещение индивидов.

Так, например, Лере в своей книге «Моральное лечение» (1840) пишет: «Когда позволяет погода, больных, способных ходить и не могущих или не желающих работать, собирают во дворе лечебницы вместе и проводят с ними строевые занятия, как с солдатами. И подражание воздействует столь сильно, даже на самых немощных или упрямых, что и в числе последних я видел многих которые поначалу отвергая все наотрез, тем не менее присоединялись к ходьбе. А это начало методической, ре-гуляпной разумной деятельности которая в свою очередь сбли-жает с другими».28 Говоря о больном автор добавляет: «Если я повышаю позволяю отдавать приказы и он с этим

справляется можно быть почти уверенным в его выздоровлении К деirу командования маршами и построениями я никогда не привлекаю надзирателей: всё делают больные.

С помощью этой в известной степени военной организации [и тут Лере переходит от ортопедических упражнений к собственно установлению медицинского знания. — M. Ф.] упрощается осмотр больных, будь то в помещении или во дворе: я могу

ежедневно, уделяя большую часть своего времени душевнобольным, проходящим активную терапию, хотя бы окинуть взглядом неизлечимых пациентов».29 Итак, смотр, инспекция, построение во дворе, наблюдение врача: мы и впрямь в военной среде. Именно так и функционировала лечебница в 1850-е годы, после чего, как мне кажется, происходит некоторый сдвиг.*

В 1850—1860-е годы начинает складываться идея о том что безумец подобен ребенку, затем — что его следует поместить в среду, аналогичную семейной, хотя это и не будет семья, и, наконец, что эти квазисемейные элементы тоже в свою очередь обладают самостоятельным терапевтическим значением.

Эту формулу, согласно которой безумец — это ребенок, вы найдете, в частности, в одном тексте Фурне, к которому я еще вернусь, поскольку он весьма важен. Это статья «Моральное лечение умопомешательства», опубликованная в «Медико-психологических анналах» в 1854 году. К больному нужно относиться как к ребенку, и семья, «подлинная семья, в которой царит умиротворение, здравомыслие и любовь», как раз и призвана «с самого начала, при первых же признаках того, что человек сбился

с пути» доставить ему «моральное лечение—образцовое для

всех расстройств души и рассудка».30

Этот текст 1854 года особенно примечателен тем, что открывает довольно новое для своего времени направление в психиатрии. Действительно, Фурне говорит о том, что семья имеет терапевтическое значение, что она является образцом, по которому и основываясь на котором должна строиться особая психологическо-умственная ортопедия; и приводит два не связанных с психиатрической больницей примера. «Миссионеры цивилизации [я думаю, что он имеет в виду как миссионеров в строгом смысле слова, так и солдат, покорявших в это время Алжир. — М. Ф.], которые перенимают миролюбивый дух

* В подготовительной рукописи М. Фуко продолжает рассуждение, уточняя: «Мы имеем дисциплинарный диспозитив, считающийся полноправным обладателем терапевтической действенности. И в этих условиях понятно, что коррелятом такого рода терапевтики, предметом ее воздействия, является воля. Определение безумия не как ослепления, но как поражения воли и включение безумца в дисциплинарное терапевтическое поле суть два коррелятивных феномена, поддерживающих и усиливающих друг друга»

130

131

семьи, благорасположение и самоотверженность ее членов по отношению друг к другу и даже, может быть, по-отцовски стремятся устранить предрассудки, ложные традиции, заблуждения аборигенов, подобны Пинелю и Дакену в сравнении с воинственными армиями, насаждающими цивилизацию грубой силой оружия и несущими покоренным народам те же цепи и тюрьмы, что и несчастным душевнобольным».31

Говоря яснее, Фурне выделяет две эпохи в истории психиатрии: одну, когда психиатрия использовала цепи, и другую, когда, напротив, она обратилась к языку человеческих чувств. Таким же образом есть два метода и, возможно, две эпохи колонизации — эпоха простого вооруженного завоевания и эпоха заселения и глубинной колонизации. И эта глубинная колонизация осуществляется за счет организации семейного типа: ее начинают вести, подходя к традициям и заблуждениям аборигенов по-семейному. Фурне продолжает: то же самое относится и к правонарушителям. И здесь он приводит в качестве примера колонию в Меттре, основанную в 1840 году, где использовались по чисто военной, в сущности, схеме обращения «отец», «старший брат» и т. д. — элементы псевдосемейной организации. Фурне комментирует этот пример так: в этом случае тоже применяется семейная модель чтобы попытаться «восстановить [. .1 в окружении этих несчастных оказавшихся сиротами силой обстоятельств или вследствие порочности родителей, семейный режим» И заключает: «Нет-нет господа я вовсе не хочу с ходу уподобить умопомешательство духовной бедности народов или индивидов, осуж денных историей или законом »^ Эту задачу Фурне оставляет на будущее и она так и не была им осущест-влена. ,

Но, как вы понимаете, если не он, то многие другие затем осуществят ее. Нам хорошо знакомо уподобление друг другу правонарушителей как подонков общества, колониальных народов как подонков истории и безумцев как подонков человечества в целом — всех этих индивидов, которых нельзя перевоспитать, окультурить и ортопедическое лечение которых возможно лишь с применением семейной модели.

И это, как мне кажется, очень важный сдвиг. Важный, поскольку текст Фурне относится к 1854 году, к очень ранней дате, предшествующей дарвинизму и «Происхождению видов».33 Ра-

зумеется, уже был известен, по крайней мере в общем виде, принцип онтогенеза/филогенеза, однако в данном случае он используется весьма странно, а особенно, еще более чем уподобление безумца, дикаря и правонарушителя, интересна идея о том, что семья выступает своего рода единым лекарством от дикости, преступности и безумия. Таким образом, приблизительно к 1850-м годам — я не утверждаю, что приведенный текст первый в своем роде, он кажется мне лишь одним из самых показательных, и до него я не встречал столь ясного изложения этих идей, — относится феномен, на котором я хотел бы сейчас остановиться.

Но почему он заявил о себе именно тогда, что именно тогда происходило, что было подоплекой происходящего? Я вел длительные поиски, задаваясь ницшеанским вопросом «Кто говорит?», который, как мне казалось, должен был вывести на верный путь. И в самом деле, кто формулирует описанную идею? Где она обнаруживается?

Мы находим ее у таких авторов, как Фурне,34 последователя Пинеля-классика Казимира Пинеля,35 Бриера де Буамона,36 она угадывается также у Бланша,37 — и все это люди, общей характеристикой которых является руководство иногда публичными службами, а чаще всего — частными оздоровительными домами, параллельными и значительно отличавшимися от государственных лечебниц и учреждений. К тому же все примеры семейной организации лечения берутся ими из практики частных больниц. Вы скажете: тоже мне открытие! Да всем известно, что уже в XIX веке существовали больницы-казармы для простонародья и благоустроенные оздоровительные дома для богатых. Но в действительности и я попытаюсь вам это показать речь идет о феномене, превосходящем эту оппозицию или если угод-но заложенном в ней, но намного более

V4T-T оМ

Я спрашиваю себя, а не имел ли место в XIX веке некий важный феномен, лишь бесчисленные следствия которого мы сейчас обсуждаем. Этим важным феноменом, об отголосках которого мы говорим, была, возможно, интеграция, организация и эксплуатация того, что я бы назвал выгодами аномалий, выгодами беззаконий, выгодами отклонений. Я бы сказал так: первостепенной, бросающейся в глаза, всеобъемлющей функцией дисциплинарных систем, которая ясно заявила о себе

132

133

уже в XV111 веке, было приспособление множества индивидов к аппаратам производства или к контролирующим их государственным аппаратам — другими словами, подгонка принципа накопления людей к принципу накопления капитала. В меру своего нормализующего действия эти дисциплинарные системы с необходимостью порождали вблизи своих границ — в порядке исключения или в качестве остатка — целый ряд аномалий, беззаконий и отклонений. Чем более жестка дисциплинарная система, тем больше аномалий и отклонений. Причем эти отклонения, беззакония, аномалии, которые дисциплинарная система призвана была устранять, но которые она, напротив, неуклонно вызывала по мере своей работы, — эти поля аномалий, отклонений оказались для экономико-политической системы буржуазии XIX века источником выгоды и вместе с тем источником усиления власти.

Приведу пример, очень близкий к теме психиатрических больниц, о которых мы поговорим затем, — пример проституции. Разумеется, пресловутый треугольник проститутки—клиенты—сутенеры существовал задолго до XIX века, равно как и дома терпимости, сети таких домов и т. п.; задолго до XIX века проституток и сутенеров использовали в качестве осведомителей, а в сфере сексуального удовольствия обращались крупные денежные массы. Но в XIX веке, как мне кажется, во всех европейских странах организуется жесткая сеть опирающаяся на целый комплекс недвижимости — прежде всего отелей закрытых домов и т д система передатчиками и агентами в которой становятся сутенеры, одновременно являющиеся осведомителями и поголовно включенные в группу, о формировании которой

я попыТЯПРЯ ПЯРРКЯЧЯТР» вам в пТ^оТПЛОМ rOIIV___в rT)Vnnу прЭ.ВО-

нарушителей"

Если так нужны были правонарушители и если в конечном счете было предпринято столько усилий, чтобы сформировать их «среду», то не потому ли, что они составляли резервную армию этих столь важных агентов, только примером которых выступают сутенеры-осведомители? Эти сутенеры, прикрываемые полицией, работающие в смычке с полицией, и являются принципиальными передатчиками в системе проституции. А какая цель руководит строгой организацией этой системы с ее опорами и передатчиками? Ее функцию составляет возвращение в ка-

134

питал, в нормальные потоки капиталистической выгоды всех тех прибылей, которые могут быть извлечены из сексуального удовольствия, — при условии, естественно, что, во-первых, это сексуальное удовольствие маргинализировано, обесценено, запрещено и, просто потому что оно запрещено, является дорогостоящим. Во-вторых, это сексуальное удовольствие, чтобы можно было извлечь из него выгоду, должно быть не просто запрещенным, но и фактически терпимым. И наконец, в-третьих, оно должно находиться под надзором особой власти, которая как раз и обеспечивается смычкой правонарушители—полиция, в данном случае сутенером-осведомителем. Причем приведенная таким образом в нормальные капиталистические потоки выгода от сексуального удовольствия влечет за собой как второстепенное следствие ужесточение всех процедур надзора, а значит и формирование того, что можно назвать инфравластью, которая берется в итоге за самый повседневный, самый индивидуальный, самый телесный уровень человеческой жизни: речь идет о дисциплинарной системе проституции. Да-да, наряду с армией, школой, психиатрической больницей проституция в том виде, в каком она была организована в XIX веке является дисциплинарной системой, экономико-политическое действие которой очевидно.

Во-первых, она делает сексуальное удовольствие в силу его запрещения и одновременно терпимости прибыльным — источником выгоды. Во-вторых, она возвращает прибыли от сексуального удовольствия в общие потоки капитала. И в-третьих, опираясь на проституцию, она порождает как дополнительные следствия синаптические передатчики государственной власти, которая в конечном итоге получает доступ к повседневному удовольствию людей.

Впрочем, проституция — это лишь один из примеров общей механики, с которой мы сталкиваемся в рамках дисциплинарных систем, созданных в XVIII веке ради некоторой всеобъемлющей цели и оттачивавшихся в следующем столетии в перспективе дисциплины, запрос на которую возник с формированием нового производственного аппарата. К системам этим будут постепенно добавляться дисциплины более изощренные, или, если угодно, старые дисциплины совершенствуясь освоят новые возможности образования выгоды и усиления власти.

135

Теперь же вернемся к оздоровительным домам Бриера де Бу-амона, Бланша и т. д. Что в них, собственно, важно? Суть их состояла в извлечении выгоды, максимальной выгоды из этой маргинализации, каковую представляла собой психиатрическая дисциплина. Но если очевидно, что психиатрическая дисциплина в своей общей форме имела первостепенной задачей вывод из обращения ряда индивидов, непригодных к использованию в рамках производственного аппарата, то на другом уровне, в меньшем масштабе и на совершенно иной социальной территории эти индивиды, наоборот, могли оказаться новым источником выгоды*

В самом деле, как только часть индивидов, принадлежащих к зажиточным слоям общества, оказываются тоже, от имени того же знания, которое других помещает в лечебницу, мар-гинализированы, открывается возможность извлечь некоторые выгоды и из них. Иными словами, у семей, которые обладают необходимыми средствами, можно теперь попросить «плату за исцеление». И как следствие, получает первый толчок процесс, который будет заключаться в следующем: у семьи человека объявленного больным запрашивается плата — при определенных условиях.

Разумеется, нужно, чтобы больной не мог вылечиться у себя дома. Поэтому к нему, к источнику дохода, следует по-прежнему применять принцип изоляции: «Ты не исцелишься, находясь в семье. Но если с твоей семьи берут плату за твое содержание в другом месте, ей, естественно, должны гарантировать, что ты будешь пребывать там в условиях, подобных домашним». То есть семья должна получить некий пропорциональный взимаемой с нее плате продукт; с нее берут плату в пользу медицинского корпуса компенсацию расходов на транспортировку больного его содержание и т. д. но семья должна найти в этом свою выгоду. И этой выгодой становится перенесение в лечебницу свойственной семье системы власти. Психиатры говорят

* В подготовительной рукописи М. Фуко добавляет: «Именно выгода отклонения послужила вектором перенесения семейной модели в психиатрическую практику».

136

семье: «Мы вернем тебе человека, прекрасно приспособленного, пригнанного к твоей системе власти», — и соответственно начинают производить рефамилизованных индивидов, поскольку именно семья, указав безумца, предоставила возможность выгоды тем, кто зарабатывает на маргинализации. Этим-то и была продиктована необходимость создания оздоровительных домов, весьма строго следующих семейной модели.

Так, в клинике Бриера де Буамона в парижском предместье Сент-Антуан мы находим организацию, отнюдь не новую (впервые ее использовал еще во времена Реставрации Бланш39), которая всецело скопирована с семьи: в ней есть отец и мать. Отец семейства — это сам Бриер де Буамон, а мать — его жена. Все больные живут в одном доме, все друг другу братья, вместе питаются и, как предполагается, испытывают друг к другу семейные чувства. Реактивация семейной привязанности, внедрение внутри клиники всех семейных функций становятся, таким образом, действующим элементом излечения.

Превосходные свидетельства об этом предоставляют цитируемые Бриером де Буамоном письма, которыми его больные обменивались уже по выздоровлении с ним самим или с его женой. Так, один бывший пациент писал госпоже Бриер де Буамон: «Находясь вдали от вас, я часто возвращаюсь к глубоко засевшим в моем сердце воспоминаниям, чтобы снова насладиться тем исполненным благожелательности покоем, которым вы окружали тех кому доводилось быть принятым в ваш уютный дом .Я вновь и вновь мысленно переношусь в обстановку вашей семьи такой сплоченной и такой чуткой к каждому своему чле-ну, руководимой сколь осмотрительной столь и благосклонной женщиной PI если KtiK я надеюсь, мне случится вернуться к своим близким то первыми komу я нанесу визит будете вы ибо таков долг моего сердца» (20 мая 1847)40

Это письмо кажется мне примечательным. Как вы видите, критерием исцеления, самой его формой выступает активация традиционных семейных чувств — прежде всего уважения к отцу и матери; возникает или, как минимум, намечается тема оправданной и вместе с тем почти инцестуозной любви, поскольку больной предполагается сыном Бриера де Буамона и, стало быть, братом его старшей дочери, к которой он и испытывает привязанность. Затем — следствие этой активации

137

семейных чувств: что больной сделает в первую очередь по возвращении в Париж? Он отправится к своей семье, к своей настоящей семье, — то есть именно эта семья получит пользу от медицинского вмешательства, — и только после этого навестит семью Бриера де Буамона, эту квазисемью, играющую, таким образом, над- или подсемейную роль. Надсемейную, так как это идеальная семья, семья в чистом виде, такая, какою желательно быть каждой семье; будучи настоящей семьей, она как раз и выполняет возложенную на нее ортопедическую функцию. И подсемейную, поскольку она призвана оставаться в тени семьи подлинной, активировать силой своих внутренних механизмов семейные чувства исключительно ради блага подлинной семьи; поэтому она —не более чем схематическая опора, которая постоянно и исподволь способствует работе настоящей семьи. Надсемья и подсемья — вот что выстраивается в этих оздоровительных домах, имеющих, как вы видите, совершенно иную, нежели лечебница, социально-экономическую локализацию.

Но если буржуазный платный оздоровительный дом оказывается фамилизован и функционирует по семейной модели, — то семье больного, которая остается за его пределами, выпадает иная роль. Мало сказать семье: вы вносите плату, а мы возвращаем вашего безумца способным жить вместе с вами; семья должна выполнить свою миссию, а именно определить безумцев в своей среде. Иначе говоря, семья сама играет в определенном смысле дисциплинарную роль; она говорит: вот кто среди нас безумен, ненормален, требует медицинского вмешательства. Таким образом с одной стороны в оздоровительных домах идет

фамилизация терапевтической среды, а с другой—дисципли-

нз.оизэ.ция семьи окэ.зывй.юшейся с этих пор инстанцией ано-мализации индивидов.

В семье эпохи господства вопрос о ненормальном индивиде не поднимался, для нее важным было другое — иерархический порядок родства, наследования, отношения почитания, послушания, превосходства одних над другими; она занималась именем и всеми подфункциями имени. Напротив, в дисциплинированной семье эта характерная для господства функция имени постепенно уступает место психологической функции определения ненормального индивида, аномализации индивидов.

138

Сказанное мною об оздоровительных домах относится и к школам, в известной степени к охране здоровья в целом, к воинской службе и т. д. Я стремился показать вам, что, хотя семья в XIX веке и сохраняет верность модели господства, возможен вопрос, не происходит ли в это же время своего рода внутренняя ее дисциплинаризация, то есть перенос внутрь семейных отношений господства дисциплинарных форм и схем, тех техник власти, которые несли с собой дисциплины.

Подобно тому как в дисциплинарные системы проникает семейная модель, внутри семьи тоже приживаются дисциплинарные техники. И семья, сохраняя свойственную власти-господству гетерогенность, принимается функционировать как школа в миниатюре: возникает любопытная категория «родители учеников», вводится практика домашних заданий, семья начинает следить за соблюдением школьной дисциплины; семья становится малым оздоровительным домом, контролирующим нормальность/ненормальность тела и души, микроказармой, а также, возможно, — и мы к этому еще вернемся, — местом круговращения сексуальности.

Можно сказать, что под действием дисциплинарных систем семейное господство берет на себя следующую обязанность: «Нам нужно разыскать, — говорят дисциплинарные системы, — безумцев, недоразвитых, слабоумных и порочных, и чтобы нам помочь, вы тоже должны выслеживать их у себя, в пределах семейного господства, применяя контроль дисциплинарного типа. Как только с помощью дисциплинированного таким образом господства вы обнаружите своих безумцев, ненормальных недоразвитых и слабоумных мы пропустим их сквозь фильтр нормализующих механизмов и вернем их вам семьям здоровыми, функциональному благу. Мы сделаем ИХ

пригодными к tomv в чем вы нужл&етесь взяв разумеется ПОИчитающуюся за это плату». ,

Таким образом, дисциплинарная власть прокрадывается в пределы семейного господства, возлагает на семью роль инстанции определения нормальности/ненормальности, правильности/отклонения и берет ненормальных и отклонившихся под свою опеку, взимая за это плату, которая входит тем самым в общую систему прибылей и которую можно назвать, если угодно, экономической выгодой отклонения. Взамен же семья, как

139

предполагается, получает спустя некоторое время дисциплинированного индивида, способного следовать присущей семье схеме господства—быть хорошим сыном, хорошим мужем и т. д. Именно это и предлагают семье все дисциплинарные учреждения — школы, больницы, воспитательные дома и т. д.. иными словами, они преподносятся как машины, благодаря которым дисциплинарные диспозитивы формируют людей, способных жить в рамках свойственной семейной власти-господству морфологии.

Примечания

1 «Буйнопомешанные должны содержаться под надзором, но они могут быть помещены в специальное учреждение только по распоряжению, затребованному их семьей [...] Исключительно судам дается [Гражданским кодексом — Ж. Л] право констатировать их состояние» (циркуляр Порталиса от 30 фрюктидора XII г. [17 сентября 1804 г.]. Цит. в соч.: Bollotte G. Les malades mentaux de 1789 а 1838 dans l'ceuvre de P. Sйrieux// L'Information psychiatrique. 1968. Vol.44. № 10. P. 916). Гражданский кодекс 1804 г. воспроизводит эту норму в статье 489 (акт XI, глава 2): «Совершеннолетний, пребывающий в состоянии устойчивого слабоумия, деменции или буйного помешательства, подлежит изоляции, в том числе и в том случае, если это его состояние прерывается промежутками здравомыслия». Ср.: [a] Interdit// Dictionnaire de droit et de pratique / Йd. Par С J. De Ferriere. T. II. Paris: Brunei, 1769. P. 48—50; [b] Legrand du Saulle H. Йtude mйdico-lйgale sur l'interdiction des aliйnйs et sur le conseil judiciaire. Paris: Delahaye et Lecrosnier, 1881; [c] Serieux P. & Libert L. Le Rйgime des aliйnйs en France au XVIII siиcle. Paris: Masson, 1914; [d] Serieux P. & Trйnel M. L'internement des aliйnйs par voie judiciaire (sentence d'interdiction) sous l'Ancien Rйgime // Revue historique de droit franзais et йtranger. Juillet-septembre 1931. 4 sйrie. lOannйe. P. 450—486; [e] Pirenne R. De l'interdiction des fous. Paris, 1929; [f] LainguiA. La Responsabilitй pйnale dans l'ancien droit (XVI— XVIII siиcles). Vol. II. Paris: Librairie gйnйrate de droit et de jurisprudence, 1970. P. 173—204. К этой теме M. Фуко обращается также в «Истории безумия» (см.: Foucaull M. Histoire de la folie... P. 141—143) и в лекционном курсе «Ненормальные», прочитанном в Коллеж де Франс в 1974/75 учебном году (лекция от 12 февраля 1975 г см • Фуко М Ненормальные. СПб.: Наука, 2004. С. 173-179). "

2 Закон от 16—24 августа 1790 г. трактует принудительную госпитализацию как полицейскую меру, доверяя «бдительности и авторитету муниципальных властей [...] задачу всячески предотвращать неприятные инциденты, могущие стать следствием пребывания душевнобольных или буйнопомешанных на свободе» (акт XI, статья 3), см.: Lйgislation sur les aliйnйs et les enfants assistйs. Recueil des lois, dйcrets et circulates (1790-1879). T. I. Paris: Ministиre de l'lntйrieur et de Cultes, 1880. P. 3. См. также: Foucaull M. Histoire de la folie... P. 443.

3 Fodere F. E. Traitй du dйlire. T. II. P. 252.

*BerthierP. Mйdecine mentale. T.I. Об изоляции. Paris: Bailliиre, 1857. P. 10.

* Речь идет о принципе, который сформулировал Эскироль в своем «Сообщении об изоляции душевнобольных», прочтенном в Институте 1 октября 1852 г.: «Изоляция душевнобольных (лишение свободы, одиночное заключение) заключается в их отлучении от всех обычных привычек, в их отделении от семьи, друзей и слуг; их окружают посторонними людьми, меняют весь их образ жизни» (см.: Es quiroU.-E.-D. Des maladies mentales considйrйes sous les rapports mйdical, hygiйnique et mйdico-lйgal. Т.П. P. 745). Ср.: [a] Falret J.-P. Du traitement gйnйral des aliйnйs (лекция, прочитанная в лечебнице Сальпетриер, 1854) // Des maladies mentales et des asiles des aliйnйs. Paris: Bailliиre, 1864. P. 677-699, 685 sq.; [b] GuislainJ. Traitй sur les phrйnopathies. P. 409; [c] DupuyJ,M. Quelques considйrations sur la folie. Visite au Castel d'And-orte, йtablissement destinй aux aliйnйs de la classe riche. Pйrigueux, impr. Dupont, 1848. P. 7—8.

6 Франсуа Лере рекомендует «при любой возможности предписывать больному не говорить о сюжете его бреда и заниматься чем-либо другим» (LeuretF. Du traitement moral de la folie. P. 120). См. также его «Сообщение о душевном отвлечении в лечении безумия» (LeuretF. Mйmoire sur la rйvulsion moral dans le traitement de la folie // Mйmoires de l'Acadйmie royale de mйdecine. 1841. P. 658). Но куда отчетливее формулирует этот же самый принцип Ж.-П. Фальре в неопубликованной рукописи, в сжатом виде излагая концепцию Эскироля: «Изоляция, несомненно, имеет первостепенное значение... Но, хотя больной отгорожен от внешних влияний, следует ли просто предоставить его самому себе, не пытаясь помешать навязчивости его болезненных наклонностей? Конечно, нет. Напротив, нужно, не довольствуясь устранением причин, которые могут питать бред, бороться с ним непосредственно, а для этого нет более действенного средства, чем привлечение енимания к предметам, как нельзя более способным захватить больных, отвлечь их от навязчивых идей других и от их собственных привычек: пусть их взору постоянно предстают предметы, чуждые их бреду,

140

141

пусть их внимание всегда будет направлено на всевозможные занятия, чтобы они просто не могли даже подумать о своей болезни» (цит. в кн.: Daumezon G. & Koechlin P. La psychotйrapie institutionnelle franзaise contemporaine // Anais Portugueses de Psiquiatria. 1852. T. IV. N 4. P. 274). См. также: FalretJ.-P. Du traitement gйnйral des aliйnйs (1854) // Des maladies mentales et des asiles d'aliйnйs. P. 687.

7 «Часто духовная причина умопомешательства бывает заключена в семье, его источником становятся семейные неурядицы, раздоры, неудачи и т. д. [...], первое повреждение умственных и душевных способностей больного происходит у него дома, там, где он окружен знакомыми, родителями, друзьями» (см.: EsquirolJ.-E.-D. Des passions, considers comme causes, symptфmes et moyens curatifs de l'aliйnation mentale. Th. Mйd. Paris. N574. Pans: Didot Jeune, 1805. P. 43). Ср.: [а] FournetJ. Le traitement moral de Taliйnation soit mentale, soil morale, a son principe et son modиle dans la famille (доклад, прочитанный в Медицинском конкурентном обществе 4 марта 1854 г.): «Многие душевнобольные находят в том, что мы называем семьей, не только условия, возбуждающие, обостряющие и ускоряющие подобного рода заболевания, но тем самым и условия их возникновения» (Annales mйdico-psychologiques. Octobre 1854. 2 sйrie. Т. VI. P. 523-524); [b] Brierre de Boismont A. De 1'utilitй de la vie de famille dans le traitement de l'aliйnation mentale, et plus spйcialement de ses formes tristes (доклад, прочитанный в Академии наук 21 августа 1865 г.)// Annales mйdico-psychologiques. Janvier 1866. 4 sйrie. Т. VII. P. 40—68; Paris: Martinet, 1866.

s «Душевнобольной становится боязливым, подозрительным, боится всего, что к нему приближается, и эти подозрения распространяются даже на тех, кто прежде был ему особенно дорог. Уверенность в том, что все стремятся причинить ему боль, опозорить [...], извести его, довершает его душевное расстройство. Отсюда эта симптоматическая подозрительность, зачастую усиливающаяся без всяких оснований» (EsquirolJ.-E.-D. De la folie (1816) // Des maladies mentales... T. I. P. 120).

9 Пьер Бертье (1830—1877) в 1849 г. поступил в качестве интерна на службу к своему дяде, Анри Жирару де Кайё (1814—1884), главному врачу и директору лечебницы для душевнобольных в Оксерре. Защитив в 1857 г. в Монпелье диссертацию «О природе душевной болезни, согласно ее причинам и лечению», П. Бертье вернулся в Оксерр на два года, после чего был назначен главным врачом в г. Буре (департамент Эн), а в 1865 г. стал штатным врачом в лечебнице Бисетр.

"BerthierP. Mйdecine mentale. Т. I. Наблюдение С. Р. 25.

11 Ibid. Наблюдение D. Р. 25.

12 Ibid. Наблюдение В: «М. Г., пораженный острой меланхолией [...] находился в крайне тяжелом состоянии... После нескольких месяцев

142

лечения, не без значительных усилий, у него наступило улучшение... Вопреки строгому запрету главного врача, больной сумел увидеть в окно своего сына; он разбил стекло и через проделанное таким образом отверстие выбрался на улицу, чтобы встретиться с ним. После этого [...] галлюцинации возобновились с новой силой, больной потерял сон, его бред усугубился и общее состояние стало ухудшаться день ото дня» (р. 24-25).

" В «Истории безумия» М. Фуко описывает этот принцип как «Зеркальное узнавание» (Foucault M. Histoire de la folie... P. 517-519).

14 «В одноэтажном здании он может в любой момент бесшумно наблюдать за больными и служителями» {EsquirolJ.-E.-D. Des йtab-lissements consacrйs aux aliйnйs en France... P. 36; воспроизводится в кн.: EsquirolJ.-E.-D. Des maladies mentales... T. II. P. 426).

^PinelPh. Traitй mйdico-philosophique sur l'aliйnation mentale, ou la Manie. Раздел II, § XXII: «Искусство руководить душевнобольными, притворяясь, что вы соглашаетесь с их фантазиями». Пинель говорит следующее: «Трое душевнобольных, которые считали себя государями и каждый из которых претендовал на имя Людовика XVI, однажды спорили о своих правах на королевство, настаивая на своем с излишним рвением. Надзиратель подошел к одному из них, отвел его чуть в сторону и с серьезным видом спросил: „Зачем вы спорите с этими людьми, они же явно сумасшедшие? Разве не ясно, что только вы должны считаться Людовиком XVI?" Обрадованный этим уверением, больной удалился, глядя на двух других с пренебрежительным высокомерием. Такая же хитрость удалась и со вторым больным, и наконец от их распри не осталось и следа» (р. 93—94). М. Фуко цитирует и несколько иначе комментирует этот текст в «Истории безумия» {Foucault M. Histoire de la folie... P. 517-518).

16 Так, Эскироль, говоря о «сильнейшем сопротивлении помещению душевнобольных в дом, специально предусмотренный для их лечения», аргументирует обратное мнение тем, что «пагубные следствия, которые может иметь для больного жизнь с товарищами по несчастью» компенсируются «общежитием, ни в коей мере не мешающим исцелению, являющимся орудием лечения, ибо оно заставляет душевнобольных задуматься о своем положении.., увлечься тем, что происходит вокруг них, в некотором смысле забыть о самих себе, а это и есть путь к здоровью» {EsquirolJ.-E.-D. De la folie [1816] // Des maladies mentales... T. I. P. 124). Ж.-П. Фальре также утверждает, что лечебница позволяет «навести [больного] на раздумья о себе, исходя из контраста между тамошним его окружением и прежним» {Falret J.-P. Du traitement gйnйral des aliйnйs [1854] // Des maladies mentales et des asiles d'aliйnйs. P. 687).

143

17 В «Истории безумия» М. Фуко говорит о «почти арифметической очевидности наказания» (Foucault M. Histoire de la folie... P. 521).

18 Принцип «no restraint» ведет свое начало от реформ, предпринятых англичанами У. Тьюком, Дж. Хасламом, Э. Чарлзуортом и ирландцем Дж. Конолли. Уильям Тьюк, после кончины в лечебнице Йорка пациентки из общины квакеров, основал 11 мая 1796 г. учреждение для приема душевнобольных под эгидой «Общества друзей», названное им «Уединение». Его внук Сэмюэл Тьюк (1784-1857) опубликовал труд «Описание „Уединения", учреждения для душевнобольных близ Йорка, основанного „Обществом друзей"» (Тике S. Description of the Retreat, an Institution near York for Insane Persons of the Society of Friends. York: W.Alexander, 1813). Ср.: [a] Semelaigne R. Aliйnistes et Philanthropes: les Pinel et les Tuke. Paris: Steinheil, 1912; [b] Foucault M. Histoire de la folie... P. 484-487, 492-496, 501-511; [с] Джон Хаслам, аптекарь лондонской больницы «Вифлеем», посвятил этому направлению книгу: HaslamJ. Considйrations on the Moral Management of Insane Persons (см. выше, с. 141 и 142, примеч. 5 и 12); [d] Эдвард Чарлзуорт (1783-1853), врач-консультант в лечебнице Линкольна, в 1820-х годах выступил с критикой общепринятых в то время принудительных методов лечения в книге: Chartesworth E. Remarks on the Treatment of the Insane and the Management of Lunatics Asylums. Londres, Rivington, 1825; [e] Джон Конолли (1794-1866), пропагандист метода «по restraint», применял его в лечебнице Миддлсекс в Хэнвелле, близ Лондона, с момента своего поступления туда 1 июня 1839 г. Свои взгляды он изложил в книгах: [1] ConollyJ. The Construction and Governement of Lunatics Asylums and Hospitals for the Insane. Londres: J. Churchill, 1847; [2] ConollyJ. The Treatment of the Insane without Mechanical Restraint. Londres: Smith and Elder, 1856. См. также: [g] Labatt L. An Essay on Use and Abuse of Restraint in the Management of the Insane [...]. Londres: Hodges and Smith, 1847.

19 Речь идет о письме матери-настоятельницы женского приюта в Лилле к матери-настоятельнице монастыря Сен-Жозеф в Клюни, покровительствовавшего лечебнице Сент-Ион (департамент Нижняя Сена), главным врачом которой с 23 мая 1856 г. являлся Бенедикт Огюстен Морель (1809—1873). Автор письма говорит в нем о том, как ей удалось справиться с буйным поведением больных: «Мы принялись работать.., мы приставили к каждой буйной женщине монахиню, способную усмирить ее» (цит. Б. О. Морелем в его книге: Morel В. A. Le Non-Restraint, ou De l'abolition des moyens coercitifs dans le traitement de la folie. Paris: Masson, 1860. P. 77).

20 Такое кресло устанавливалось на надувной подушке, чтобы «при малейшем движении душевнобольного оно начинало качаться в разные

144

стороны и неприятные ощущения от этого качания принуждали пациента сидеть спокойно» (GuislainJ. Traitй sur les phrйnopathies. P. 414).

я Железные наручники, обшитые кожей, рекомендовались Эски-ролем в числе «множества орудий, более мягких, нежели цепи» (EsquirolJ.-E.-D. Des maisons d'aliйnйs [1818] // Des maladies mentales... T. II. P. 533). См. также: Guislain J. Traitй sur l'aliйnation mentale et sur les hospices des aliйnйs. T. II. Livre 12: «Учреждения для душевнобольных. Орудия принуждения». Р. 271-272.

22 «Смирительная муфта» представляла собой кусок ткани, которым связывали руки больного на животе.

" Смирительная рубашка, изобретенная в 1790 г. Гийере, служившим в Бисетре мебельщиком, шилась из грубой материи, с застежками на спине и длинными рукавами, которые скрещивались на животе и перевязывались на спине, тем самым фиксируя руки больного. См.. [a] Guislain J. Traitй sur l'aliйnation mentale... Т. II. P. 269-271; [b] Bou-hierE. De la camisole ou gilet de force. Pans: Pillet, 1871; [c] Voisin A. De l'utilitй de la camisole de force et des moyens de contention dans le traitement de la folie (доклад, прочитанный в Медико-психологическом обществе 26 июля 1860 г.)// Annales mйdico-psychologiques. Novembre 1860. 3sйrie. Т. VI. P. 427-431; [d] Magnan V. Camisole// Dictionnaire encyclopйdique des sciences mйdicales. I sйrie. T. XI. Paris: Masson// Asselin, 1880. P. 780-784. M. Фуко анализирует значение использования смирительной рубашки в «Истории безумия» (Foucault M. Histoire de la folie... P. 460).

24 Корзина-гроб, еще одно орудие усмирения, представляла собой ящик длиной в человеческий рост с матрасом, куда и укладывали больного. В крышке этого ящика имелась выемка для головы. См.. GuislainJ. Traitй sur l'aliйnation mentale... Т. II. P. 263.

25 Связав обвиняемому ноги и руки, его подвешивали за руки на кронштейн, сбрасывали на пол, вновь поднимали и т. д. О выпытывании истины в уголовной практике см. курс лекций М. Фуко в Коллеж де Франс за 1971-1972 учебный год «Уголовные теории и институты», лекция 6. Также см.: Foucault М. Surveiller et Punir. P. 43—46.

26 О казни Дамьена см.: Foucault М. Surveiller et Punir. P. 9—11, 36—72.

27 Речь идет о докторе Госсере, сообщившем, что он обнаружил «больных мужчин и женщин, прикованных железными цепями к стене» (об этом пишет Морель: Morel В. A. Le Non-Restraint... P. .4). Гийом Феррюс также отмечает, что «в некоторых местах этих несчастных привязывают к стенам в положении стоя с помощью ремней» (см.: Semelaigne R. Les Pionmers de la psychiatrie franзaise avant et aprиs Pinel. T. I. Paris: Bailliиre, 1930. P. 153-154).

10 Мишель Фуко 145

28 Leuret F. Du traitement moral de la folie. P. 178.

29Ibid. P. 179.

™ FournetJ. Le traitement moral... P. 524. См. также: ParigotJ. Thйrapeutique naturelle de la folie. L'air libre et la vie de famille dans la commune de Gheel. Bruxelles, J. B. Tircher, 1852 P. 13: «Мы считаем, что больной человек нуждается в этом человеческом участии, которое, прежде всего, и дает ему семейное общежитие».

* FournetJ. Le traitement moral... P. 526-527. Жозеф Дакен (1732-1815) родился в Шамбери, служил в местной лечебнице, где с 1788 г. руководил отделением неизлечимых больных. Хорошо зная, в каких условиях содержались душевнобольные, он изложил свои взгляды на них в книге: DaquinJ. La Philosophie de la folie, ou Essai philosophiq-ue sur le traitement des personnes attaquйes de la folie. Chambйry, Gorin, 1791. В 1804 г. вышло исправленное и дополненное издание этого труда с посвящением Филиппу Пинелю: DaquinJ. La Philosophie de la folie, oщ l'on prouve que cette maladie doit plutфt кtre traitйe par les secours moraux que les secours physiques. Chambйry: Clйaz, an XII. Ср. также: NyffelerJ.R. Joseph Daquin und seine «Philosophie de la folie». Zurich: Juris, 1961.

32 FournetJ. Le traitement moral... P. 527.

«Чарлз Роберт Дарвин (1809-1882): Darwin С. R. On the Origins of the Species by means of Natural Sйlection, or the Prйservation of Favoured Races in the Struggle for Life. Londres: J. Murray, 1859 (Trad. fr.: Darwin С R. De l'origine des espиces au moyen de la sйlection naturelle, ou la Lutte pour l'existence dans la nature / Trad. E. Barbier. Paris: Reinwald, 1876).

34 Жюль Фурне (1811-1885), руководивший клиникой в Отель-Дьё, является автором следующих трудов: FournetJ. [1] Doctrine organo-psychique de la folie. Paris: Masson, 1867; [2] De l'hйrйditй physique ou morale (доклад, прочитанный на Медико-психологическом конгрессе в 1878 г.). Paris: Imprimerie nationale, 1880.

35 Жан Пьер Казимир Пинель (1800-1866), племянник Филиппа Пинеля, открыл в 1829 г. в Париже, в доме 76 по улице Шайо, специализированный оздоровительный дом для душевнобольных, впоследствии, в 1844 г., перенесенный в старинную усадьбу Сен-Жам в Нейи. См.: PinelJ. Р. С. Du traitement de l'aliйnation mentale en gйnйral, et principalement par les bains tiиdes prolongйs et les arrosements continus d'eau froide sur la tкte. Paris: Bailliиre, 1853.

36 Александр Бриер де Буамон (1789—1881) в 1825 г. занял пост врача в оздоровительном доме Сент-Коломб на улице Пикпюс в Париже, а в 1838 г. возглавил другую парижскую лечебницу в доме 21 по улице Нёв-Сент-Женевьев, перенесенную в 1859 г. в Сен-Манде, где Бриер

146

де Буамон и скончался 25 декабря 1881 г. См.: Brierre de Boismont A. [1] Maison de Santй de Docteur Brierre de Boismont, rue Neuve Sainte-Genevinve. N 21, prиs du Panthйon / Prospectus; [2] Observations medico-lйgales sur la monomanie homicide. Paris: Mme Auger Mйquignon, 1826 (также опубликовано в изд.: Revue mйdicale. Octobre-novembre 1826); [3] Des hallucinations, ou Histoire raisonnйe des apparitions, des visions, des songes. Paris: Bailliиre, 1845.

37 Эспри Сильвестр Бланш (1796—1852) в 1821 г. возглавил оздоровительный дом, основанный в 1806 г. на Монмартре П. А. Простом, а затем переехавший в старинный особняк принцессы де Ламбаль в Пасси. Имя Э. С. Бланша стало известным в связи с его критикой методов морального лечения Франсуа Лере. См.: fa] Le Breton A. La Maison de santй du docteur Blanche, ses mйdecins, ses malades. Paris: Vigne, 1937; [b] Vallery-RadotR. La maison de santй du docteur Blanche// La Presse mйdicale. 13 mars 1943. N 10. P. 131—132.

38 Курс под названием «Карательное общество», о котором идет речь, был прочитан М. Фуко в Коллеж де Франс в 1972—1973 учебном году. Организации преступного мира была посвящена в нем лекция от 21 февраля 1973 г. См. также: Foucault M. Surveiller et Punir. P. 254— 260, 261—299.

39 В своем оздоровительном доме в предместье Сент-Антуан, который уступил ему в 1847 г. доктор Пресса.

40 Brierre de Boismont A. De l'utilitй de la vie de famille... P. 8—9.

Лекция от 12 декабря 1973 г.

Утверждение ребенка в качестее мишени психиатрического вмешательства. — Больнично-семейная утопия: лечебница в Клермон-ан-Уаз. — От психиатаа как «двойственного наставника» реальности и истины (в ппотопси-хиатрических практиках) к психиатуу как «агенту интенсификации» реального. — Психиатрическая власть и дискурс истины. —Проблема симуляции и появление истеричек. —Вопрос о зарождении психоанализа.

Сегодня мне хотелось бы ненадолго вернуться к предшествующей лекции, так как на прошлой неделе я вспомнил о поразительном институте, о существовании которого знал и раньше, но не догадывался, насколько удачным примером он может мне послужить. Мне кажется, что этот институт очень убедительно свидетельствует о смычке больничной дисциплины и семейной модели, и сейчас я расскажу вам о нем.

Я попытался показать, что, вопреки несколько упрощенной гипотезе о том, что лечебница сформировалась как продолжение семейной модели, — гипотезу эту разделял и я сам, — больница XIX века функционировала по модели микровласти, родственной власти дисциплинарной, совершенно чужеродной семье. И что внедрение, подключение семейной модели к дисциплинарной системе произошло сравнительно поздно — его можно датировать, полагаю, 1860—1880 годами, — после чего семья и стала не просто моделью функционирования психиатрической дисциплины, но, главное, горизонтом и объектом психиатрической практики.

Далеко не сразу пришла пора, когда психиатрическая деятельность занялась именно семьей. И теперь я попробую пока-

148

зать, что этот феномен возник в точке скрещения двух процессов, шедших с опорой друг на друга, — формирования того, что можно назвать выгодами аномалий, отклонений, и внутренней дисциплинаризации семьи. Об этих процессах имеется ряд свидетельств.

Прежде всего, конечно, я имею в виду неуклонное распространение в XIX веке платных учреждений, первостепенной целью которых было удорожание аномалии и ее исправления, — оздоровительных домов для детей, для взрослых и т. д. Но также и внедрение психиатрических техник в семью, в саму семейную педагогику. Если посмотреть на то, как это происходило — по крайней мере в семьях, которые могли обеспечить прибыльность аномалии, то есть в семьях буржуазных, — то видно, как постепенно, по мере эволюции домашней педагогики, семейный надзор, семейное господство, если угодно, приобрели дисциплинарный характер. Семейный глаз стал психиатрическим, или во всяком случае психопатологическим, психологическим взглядом. Надзор за ребенком стал надзором, заключающим о нормальности или ненормальности; родители принялись наблюдать за поведением ребенка, за его характером и сексуальностью. Мне кажется что здесь-то и следует искать начало психологизации ребенка внvtdh семьи

Понятия и даже механизмы психиатрического контроля, судя по всему, были постепенно перенесены в семью. И те приемы физического принуждения, которые мы находим в больницах с 1820—1830-х годов, — связывание рук, фиксация головы, обязанность стоять прямо — будучи введены в рамках больничной дисциплины как инструменты последней, постепенно смещаются и находят себе место в семье. Контроль осанки и жестов, манеры поведения и сексуальности, средства против мастурбации и т. д. — все это проникает в семью в процессе развернувшейся в XIX веке дисциплинаризации в результате которой сексуальность ребенка становится объектом знания непосредственно внутри семьи. И одновременно ребенок оказывается центральной, вдвойне центральной мишенью психиатрического вмешательства.

Во-первых, в прямом смысле, поскольку связанная с психиатрией платная институция прямо обращается к семье, чтобы та предоставила ей необходимое для получения выгоды сырье. В общем и целом психиатрия говорит: предоставьте малолетних

149

безумцев моим заботам; или же: безумие может обнаружиться в сколь угодно раннем возрасте; или же: безумие не дожидается совершеннолетия, взросления и т. п. Все эти послания передаются институциями надзора, обнаружения, ограждения и детской терапии, насаждаемыми в конце XIX века.

А во-вторых, детство становится центром, мишенью психиатрического вмешательства косвенно, поскольку взрослого безумца расспрашивают именно о его детских годах: предайтесь воспоминаниям детства, в их содержании найдется повод для вашей психиатризации. Вот к чему приблизительно я постарался подвести вас в прошлый раз.

И все это привело меня к упомянутому учреждению, которое превосходно выявляет в 1860-е годы смычку больницы и семьи, не первую их смычку, но наверняка самую совершенную, самую отлаженную, почти утопическую. Во всяком случае во Франции я не нашел других примеров, которые в такой чистоте и так рано воплощали бы утопию семьи-лечебницы, являющуюся точкой сцепления семейного господства и больничной дисциплины. Речь идет о лечебнице в Клермон-ан-Уаз, работавшей в паре с оздоровительным домом Фиц-Джеймс.

В конце XVIII века в окрестностях Бове существовал дом призрения в классическом смысле этого слова, содержавшийся монахами-францисканцами, куда направляли по запросу семей или распоряжению властей больных, общим числом двадцать, и оплачивали их содержание. В 1790 году дом был распущен, его беспечных насельников освободили, и эти растратчики, злодеи, безумцы и т. д., естественно, вновь стали горем их семей. В итоге их отправили в Клермон-ан-Уаз, во вновь созданный кем-то приют. А в это время подобно тому как в оставленных эмигрантами помещениях аристократических особняков один за другим открывались парижские рестораны на месте распущенных домов призрения возникали колонии Так возник и приют мон-ан-Уаз где в период революции Империи вплоть до начала Реставрации содержались те же два десятка убогих Затем входе широкой институциализации психиатрической практики'значе ние приюта увеличивается и пре<Ьектотльная администрация департамента Уазы заключает с его основателем соглашение,

T^fYTfVnnP пре ТТ\/1"*\Л ЯТПМТ1Я f*T Г*Г\ ГТР'О^У Ш I4f* в iiеif \IPfTULIх ХЛ(>ЛД ИЛА/ТТТ7Л "V

душевнобольных за счет муниципальных субсидий Договор 150

распространяется также и на департаменты Сены и Уазы, Сены и Марны, Соны, Эны; безумцы всех этих пяти регионов направляются с этого момента в клермонский оздоровительный дом, и он приобретает статус межрегиональной лечебницы, в которой к 1850 году содержится уже более тысячи больных.1

Тогда-то лечебница и обзаводится дополнением, а точнее, открывает своеобразный псевдофилиал под названием «колония».2 В «колонию» входят больные, способные к [труду],* и на тех основаниях, что, с одной стороны, они могут приносить пользу, а с другой — труд будет способствовать их выздоровлению, больных этих привлекают к тяжелой сельскохозяйственной работе.

Вслед за фермой открывается еще один псевдофилиал, предназначенный для богатых больных, поступающих не из лечебницы, а напрямую из своих семей, которые в свою очередь весьма недешево платят за их содержание — содержание совершенно иного, на сей раз семейного, типа.3

Так выстраивается трехъярусный институт: лечебница Клермон-ан-Уаз с ее тысячей больных, ферма со 100—150 рабочими и, наконец, пансион для платных больных с раздельным содержанием (мужчины живут в здании управления, вместе с директором всего комплекса,4 а женщины занимают отдельный корпус, носящий характерное название «маленький замок»), следующим в основном образцу семьи.5 Эта структура вводится между 1850 и 1860 годами а в 1861 году директор лечебницы публикует отчет о проделанной работе являющийся одновременно реKJIclMHbIM пООСПСКТОМ и поэтому выдержанный в пане-гирическом и слегка утопическом тоне однако дающий четкое представление о тонко продуманном очень изощренном функционировании комплекса

В подобном учреждении —лечебница, ферма и замок Фиц-Джеймс — мы можем выделить несколько ярусов. Во-первых, в нем легко прочитывается экономическая цепочка: из муниципальных субсидий, запрашиваемых общим советом лечебницы для неимущих больных в соответствии с их числом, вычитается сумма, которую экономят пациенты, числом необходимые и достаточные для работы фермы; на прибыль от фермы строится и

1 В магнитной записи лекции: способные работать.

151

в дальнейшем содержится замок, а платные пансионеры, которые занимают его помещения, приносят деньги, составляющие общую прибыль комплекса, то есть его руководителей. Вот вам и система: субсидия—труд—эксплуатация—прибыль.

Во-вторых, нам открывается некий совершенный социальный микрокосм, своего рода микроутопия жизнедеятельности общества в целом. Лечебница — это резервная армия пролетариата, занятого на ферме, это все те, кто при необходимости мог бы работать; если они не могут работать сейчас, то просто дожидаются момента, когда это потребуется, а если кто-то из них вовсе не способен к труду, что ж, его доля — растительное существование. Затем есть место продуктивного труда — ферма и, наконец, корпус, где живут те, кто пользуется трудом и выгодой. Каждому из этих ярусов соответствует отдельное здание: больница, ферма, граничащая по своему архитектурному принципу с моделями рабства и колонизации, и замок с корпусом дирекции.

Налицо также власти двух типов, причем первая из них удвоена. Есть традиционная дисциплинарная власть лечебницы, в известном смысле негативная, ибо она подчиняет мирных людей, не добиваясь от них положительного результата. Есть иная власть, тоже дисциплинарная, но с некоторой поправкой, — это, по сути, власть колонизаторская: людей заставляют работать; больных подразделяют на звенья, бригады и т. д., курируемые и контролируемые рядом служителей которые и отводят их регулярно на работу. И наконец есть власть семейного типа осуществляемая в отношении пансионеров замка.

Трехъярусной системе соответствуют и три типа психиатрического вмешательства, или манипуляции. Первый представляет собой, если угодно, нулевую степень психиатрической деятельности, то есть просто-напросто содержание больных в лечебнице. Психиатрическая практика второго типа — это привлечение людей к работе на том основании, что это поможет выздоровлению; трудотерапия. И третий тип — это индивидуальная, индивидуализирующая психиатрия семейного типа обращенная к пансионерам.

Центральным в этой системе, самым, несомненно, важным и характерным ее элементом является способ сочленения психиатрических знания и лечения с привлечением трудоспособных

152

больных к работе. В самом деле, показательно, что категории, которыми пользуются вслед за Эскиролем психиатры этого времени и которые, как я попытаюсь вам показать, относятся вовсе не к терапевтике как таковой, характеризуют очевидным образом отнюдь не излечимость больных или подходящее для них лечение; нозологическая классификация не связана с какими-либо терапевтическими предписаниями, наоборот, она описывает исключительно возможное использование индивидов на тех или иных работах.

Так, директора лечебницы Клермон-ан-Уаз и фермы Фиц-Джеймс замечают, что маньяки, мономаны и буйные душевнобольные более пригодны для полевого и технического труда, для ухода за скотом и работы с сельскохозяйственными орудиями.6 А «слабоумным и идиотам подходит следить за чистотой дворов, рабочих помещений и служебного транспорта».7 Использование больных-женщин в соответствии с их симптоматикой регулируется еще точнее. «Занятые на мойке посуды и в прачечной в основном поражены тяжелым бредом и потому не могут приспособиться к размеренному труду в мастерской».8 Иначе говоря, в посудомоечной или в прачечной можно шумно бредить, громко говорить кричать. «Развеской белья занимаются меланхолички у которых такого рода работа может пробудить витальную ак-тивность очень часто им не/TосT3.}Oiiivio C^ji3.fiovMHbiG жентпины и идиотки переносят белье из прачечной в сушильню. Наконец в мастерских по codthdobkc и укладке белья работают спокой ные больные —мономанки, навязчивые идеи и галлюцинации которых не препятствуют концентрации внимания»9

Я цитирую эти правила, поскольку они, как мне кажется, выразили в 1860-е годы в первоначальной и вместе с тем наиболее завершенной форме смычку семьи и дисциплины, а одновременно и утверждение в качестве дисциплины психиатрического знания.

Этот пример подводит нас к проблеме, на которой я и хотел бы сейчас остановиться: каким образом и в какой мере этому еще не фамилизованному дисциплинарному пространству, ко-

153

торое складывается в 1820—1830-е годы и становится фундаментом больничного института, придается терапевтическое значение? Ведь в конце концов не следует забывать, что, хотя эта дисциплинарная система во многом изоморфна другим подобным системам — школе, казарме, мастерской и т. д., она преподносится как несущая терапевтическую функцию и обосновывается через нее. Но что в этом дисциплинарном пространстве, как предполагается, лечит? Какая медицинская практика в нем осуществляется? Вот вопрос, который мне хотелось бы сегодня затронуть.

Начну с достаточно характерного явления, о котором уже говорилось и который можно определить как классическое лечение — классическое, поскольку оно практиковалось на протяжении XVII—XVIII веков и в начале XIX столетия. Ряд его примеров я уже приводил —среди них случай больного, который думал, что его преследуют революционеры, полные решимости отдать его под суд и затем казнить. Пинель вылечил его, устроив псевдопроцесс с псевдосудьями, которыми он был оправдан и благодаря этому выздоровел.10

В начале XIX века врач по имени Мейсон Кокс дает другой пример исцеления. Речь идет о сорокалетнем мужчине, «потерявшем здоровье из-за чрезмерного увлечения покупками»." Эта потребительская страсть привела его к мысли о том, что он «поражен множеством различных болезней».12 И главной в числе таковых, той, от которой, как ему казалось, исходит наибольшая угроза, была, в терминологии эпохи, «осложненная чесотка» — неутолимый зуд, распространившийся на весь организм и выражавшийся в ряде симптомов. Классическая техника лечения таких случаев заключалась в обнаружении этой пресловутой чесотки и ее последующем искоренении.

В течение некоторого времени больному пытались внушить, что у него нет ни одной из тех болезней, о которых он говорит. «Ничто не могло ни разубедить, ни отвлечь его. Тогда решено было провести помпезный консилиум с участием нескольких докторов, заранее договорившихся принять доводы больного, и те, тщательно обследовав его, единодушно признали, что опасения были обоснованными и что совершенно необходимо вылечить чесотку. С этой целью больному прописали раздражающие

кожу компрессы, под действием которых на различных частях его тела стали появляться обильные высыпания; вообще-то, чтобы избавиться от них, достаточно было бы просто-напросто мыться, однако врачи притворно запрещали мытье, говоря о строгих предосторожностях, необходимых для предотвращения рецидива. Описанное лечение в течение нескольких недель оказалось очень успешным. Больной полностью выздоровел, и вместе с рассудком и добрым здравием к нему вернулись все интеллектуальные способности».13 Его бред, в некотором смысле, был удовлетворен.

На чем основаны эти процедуры — Пинеля и Мейсона Кокса — и что они вводят в оборот? Они предполагают (это ясно, и не будем на этом останавливаться подробно), что ядром безумия является ложная уверенность, иллюзия, заблуждение. Также они предполагают — и здесь уже есть некоторый сдвиг, — что для победы над болезнью достаточно это заблуждение устранить. Таким образом, процедура лечения — это не более чем устранение заблуждения. С той оговоркой, что заблуждение безумца отличается от простой ошибки.

Причем различие между заблуждениями безумца и не-безум-ца заключено даже не в экстравагантности идеи — в конце концов, если вы думаете, что у вас осложненная чесотка, в этом нет ничего необычного. К тому же, как скажет несколько позднее в «Психологических фрагментах о безумии» Лере, если взять Декарта, верившего в телесные духи, и больного из Сальпетриера, убежденного, что у него в животе проходит церковный собор,14 то сравнение по степени экстравагантности будет отнюдь не в пользу больного. Что же все-таки делает заблуждение безумца таковым? Не столько экстравагантность побочное следствие заблуждения, сколько то, каким образом это заблуждение можНО

победить рассеять Безумец—это человек чье заблуждение не

может быть рассеяно путем доказательства. Доказательство не является для него источником истины Поэтому слелл/ет найти

другой метод борьбы с заблуждением—ибо безумие есть все

таки именно заблуждение, — метод, не связанный с доказатель-ством

Иными словами, вместо того чтобы нападать на ошибочное суждение и убеждать в его несоответствии действительности, — а в этом, собственно, и состоит процесс доказательства, — надо

154

155

сделать вид, что это ложное суждение верно и трансформировать реальность так, чтобы она согласовалась с безумной верой, с этим ошибочным суждением больного. И как только убеждение, бывшее ошибочным, обретает в действительности подтверждающий его коррелят, содержание рассудка и содержание реальности приходят к совпадению: заблуждения больше нет, а вместе с ним нет и безумия.

Надлежит, таким образом, не манипулировать ложным убеждением, не стремиться его исправить или привести с помощью доказательства к самоуничтожению; наоборот, надо подражать этому ложному убеждению, манипулировать реальностью, в известном смысле возвышая ее до уровня бреда. Стоит бредовому убеждению получить реальное содержание в действительности, как оно станет верным суждением, и безумие уже не будет безумием, поскольку заблуждение уже не будет заблуждением. Реальность подменяется бредом так, что последний бредом быть перестает; заблуждение бреда рассеивается в том смысле, что бред более не заблуждается. Речь идет, если хотите, о введении реальности в бред под маской бредовых образов, вследствие чего бред оказывается преисполнен реальности; за все ложные суждения бреда или за главное из них исподволь, посредством игры превращений масок подкладывают нечто являющееся реальностью, - и таким образом оправдывают бред *

Как видите, отчасти такая практика лечения вполне родственна всей классической концепции суждения и заблуждения: она, можно сказать, напрямую вытекает из постулатов о гипотезе и суждении в логике Пор-Рояля.15 Однако между преподавателем, доказывающим, носителем истины, и психиатром имеется отличие. Если преподаватель, ученый — наставник истины и не более того — манипулирует суждением, гипотезой, мыслью, то врач манипулирует реальностью так, что заблуждение оказывается истиной. В такого рода операции врач выступает в роли посредника, некой двоякой персоны, которая [с одной стороны]

* В подготовительной рукописи М. Фуко уточняет: «Эта комическая, театральная реальность, некая псевдореальность исподволь вводится в бред и придает реальности как таковой своего рода вторичное действие, поскольку, чтобы бред рассеялся, достаточно того, чтобы посредством маскарада ложное суждение стало истинным».

обращена к реальности и манипулирует ею, а с другой — обращена к истине и заблуждению, которые примиряет так, что форма реальности снисходит к заблуждению и тем самым превращает его в истину.

Врач манипулирует реальностью, надевая на нее маску; он делает реальность несколько менее реальной; во всяком случае он окутывает ее флёром ирреальности, заключает в театральные скобки, снабжает приставкой «словно бы», «псевдо-» и тем самым, ирреализуя реальность, осуществляет превращение заблуждения в истину. Будучи агентом реальности — причем в ином смысле, нежели ученый или преподаватель, — врач вместе с тем ирреализует реальность с целью воздействовать на ошибочное суждение больного.16

Думаю, можно сказать следующее: психиатр, каким он функционирует в пространстве больничной дисциплины, относится теперь к тому, что говорит безумец, уже не с позиции истины; он решительно, раз и навсегда переходит на сторону реальности.* Он уже не двойственный наставник реальности и истины, как еще можно было охарактеризовать Пинеля и Мейсона Кокса, он — всецело наставник реальности. Психиатр более не провозит реальность в бред обманным пУТСМ ОН УЖС НС KOHTD3-бандист реального, какими еще были Пинель и Мейсон Кокс. Психиатр — это тот кто призван придать реальному гшинули-тельную силу с помощью которой оно сможет овладеть безуми-ем пронизать его насквозь и уничтожить как таковое Психиатр

должен снабдить реальность—именно так оттпепргтяртр^г отны

не его задача-дополнительной властью, необходимой ей, что-

бы предписать себя безумию и наоборот долг психиатра—ли

шить безумие способности ускользать от реальности

Таким образом, с начала XIX века психиатр становится проводником интенсификации реального, теперь он — агент сверхвласти реального, тогда как в Классическую эпоху он был в некотором смысле проводником власти ирреализации реальности. Вы возразите мне: если в XIX веке психиатр и в самом деле полностью переходит на сторону реальности, становится в отно-

* В подготовительной рукописи М. Фуко добавляет: «Функция наставника истины в рамках больничной психиатрии принадлежит отнюдь не психиатру».

156

157

шении безумия — посредством принимаемой им на себя дисциплинарной власти — агентом интенсификации власти реальности, это тем не менее не означает, что он не поднимает вопроса об истине. Я бы сказал, что, конечно, в психиатрии XIX века поднимается проблема истины — вопреки довольно явственному пренебрежению этой психиатрии теоретической разработкой своей практики. Психиатрия не уклоняется от проблемы истины, но уже не включает вопроса об истине безумия в рамки лечения, как это делали Пинель и Мейсон Кокс, не интегрирует его в свою работу с безумцем, не стремится прояснить проблему истины в сопоставлении врача и больного; психиатрия ставит вопрос об истине исключительно внутри себя самой. Она априори и раз и навсегда преподносит, обосновывает себя в качестве медицинской и клинической науки. Иными словами, проблема истины более не имеет места в процессе лечения, она оказывается раз и навсегда разрешена психиатрической практикой, как только последняя наделяет себя бытийным статусом медицинской практики и закладывает в свое основание приложение психиатрической науки.

Поэтому я предложил бы вам следующее (временное) определение психиатрической власти, которой я решил посвятить нынешний лекционный курс: психиатрическая власть есть та дополнительная власть, посредством которой реальное предписывается безумию в качестве истины, раз и навсегда подкрепленной этой властью, дающей психиатрии статус медицинской науки. Мне кажется, что это предварительное определение позволяет понять некоторые общие особенности истории психиат-dhh XIX века

Прежде всего очень примечательную связь — я бы сказал: отсутствие связи — между психиатрической практикой и, если угодно, дискурсами истины. Да, у психиатров начала XIX века очень быстро заявила о себе тенденция к построению психиатрии в качестве научного дискурса. Но какие научные дискурсы могут соответствовать психиатрической практике? Дискурсы двух типов.

Один из них можно назвать клиническим, или классификационным, нозологическим дискурсом. В общем и целом, он берется описать безумие как болезнь или, скорее, как совокупность умственных болезней, каждая из которых имеет свою

158

симптоматику, свой ход развития, свои диагностические и прогностические элементы и т. д. В данном случае формирующийся психиатрический дискурс берет за образец обычный клинический медицинский дискурс; выстраивается своеобразный аналогов медицинской истины.

Кроме того, опять-таки очень быстро, еще до открытия Бей-лем17 общего паралича и во всяком случае после него, то есть после 1822 года, складывается патолого-анатомическое знание, занятое вопросом о субстрате или органических коррелятах безумия, проблемой этиологии безумия, его связи с неврологическими расстройствами и т. д. И это знание выстраивает уже не аналогичный медицинскому дискурс, но дискурс, по сути, патолого-ана-томический или патолого-физиологический, призванный служить материалистическим гарантом психиатрической практики..8

И если вы рассмотрите эволюцию психиатрической практики в XIX веке, то, как действительно обращались с безумием и безумцем в лечебницах, то заметите, что психиатрическая практика пребывала в это время под знаком, а в известном смысле и под защитой двух этих дискурсов — нозологического, занятого видами болезней, и патолого-анатомического, сосредоточенного на их органических коррелятах. Психиатрическая практика развивалась под эгидой двух этих дискурсов но никогда не пользовалась ими или пользовалась только как референтом, как системой отсылок, в некотором роде ярлыков. Никогда психиатрия XIX века не применяла непосредственно то знание или квазизнание котогюе постепенно накапливалось либо в рамках большой психиатриче ской нозологии, либо в области патолого-анатомических изыска-

НИМ /Тва эТИХ ЛИСК\Т)СЭ. в сVIITHOCTT/Г HP отрался пирк на гюггпаз

делении лечебниц на классификации больных их размегпени™ лечебнице режимё и назначении им различных дей на ™Гпр деления на излечимых и неизлечимых принципе

Они выступали не более чем гарантами истинности психиатрической практики, которой хотелось, чтобы истина была дана ей раз и навсегда и более не подвергалась сомнению. За психиатрией двумя огромными тенями маячили нозология и этиология; медицинская нозография и патологическая анатомия призваны были обеспечить прежде всякой психиатрической

Подобие, соответствие (греч.). — Примеч. пер.

159

практики безусловный залог истины, которую даже не нужно было бы применять когда-либо в практике лечения. В общем и целом психиатрическая власть говорит, вопрос об истине никогда между мной и безумием подниматься не будет, просто потому что я, психиатрия, уже являюсь наукой. Если я как наука вправе спрашивать саму себя о том, что я говорю, если я даже могу ошибаться, все равно, мне и только мне — как науке — решать, верно ли то, что я говорю, или же совершённую ошибку нужно исправить. Я сама — хранительница, если не истины в ее содержании, то уж, по крайней мере, критериев истины. И, кстати, именно в таком качестве, именно потому, что как научное знание я обладаю критериями верификации и истины, я могу прибегать к помощи реальности и ее власти и применять ко всем этим душевнобольным и буйным телам сверхвласть, которую реальность от меня получает. Я — сверхвласть реальности, ибо сама по себе и безусловно обладаю тем, что является по отношению к безумию истиной.

Речь идет о том, что один психиатр начала XIX века назвал «непререкаемым преимуществом разума над безумием», бывшим для него фундаментом психиатрического вмешательства.19

Как мне кажется, причина нестыковки, разлада между дискурсами истины и практикой психиатрии связана именно с усилением власти реального — этой первостепенной функцией психиатрической власти, призванной, так сказать, держать за спиной психиатра истину, считаемую уже полученной. Это позволяет понять, что центральной проблемой истории психиатрии в XIX веке является не проблема понятий, не проблема той или иной болезни: не мономания и даже не истерия составляет проблему крест психиатрии XIX века. Если признать что в рамках психиатрической власти никогда, не поднимался вопрос об истине то совершенно ясно что крестом психиатрии XIX века была проблема симуляции.20

Я понимаю под симуляцией не то, что человек в здравом уме может сойти за безумца; это никогда особенно не интересовало психиатрическую власть. Неправда, что притворный безумец был для психиатрической практики и для психиатрической власти неким пределом, границей или заведомым тупиком, ведь подобное в конце концов случается во всех областях знания, в том

160

числе и в медицине. Всегда можно обмануть врача, уверив его в том, что у тебя та или иная болезнь, тот или иной симптом, — это известно каждому, кто служил в армии, — и медицинская практика всем этим отнюдь не оспаривается. Я же, напротив, имею в виду симуляцию в рамках безумия — она-то и была исторической проблемой психиатрии XIX века. Это симуляция, предпринимаемая безумием по отношению к самому себе, то, как безумие симулирует безумие, как истерия симулирует истерию, как истинный симптом оказывается разновидностью лжи, а ложный симптом — напротив, проявлением болезни. Вот что составляло для психиатрии XIX века неразрешимую проблему, предел и в конечном счете тупик, в связи с которым произошел затем ряд скачков.

Психиатрия, если угодно, говорит: я не буду ставить в связи с тобой, безумцем, проблему истины, поскольку обладаю истиной сама, вследствие моего знания, на основании моих категорий; потому-то я и обладаю властью по отношению к тебе, безумцу, что у меня есть эта истина. Тогда безумие отвечает: если ты утверждаешь, что раз и навсегда обладаешь истиной вследствие знания, которое уже всецело выстроено, что ж, в самом себе я преподнесу тебе ложь. И, разбирая мои симптомы, работая с тем, что называешь болезнью, ты попадешь в западню ибо в сердцевине этих моих симптомов окажется темное ядро крупица лжи за счет которой я и поставлю перед тобой вопрос об истине. Я не стану обманывать тебя, основываясь на ограниче-

ниях твоего знания —это было бы обычной симуляцией —но

если одна^кды ты захочешь действительно овладеть мною то

1"лЯл ТТри ПРТ(~*5Т встVrTMTK в ту иmV иГТИН М и ГУЖ1 ЛЛ ЛСС\ТС\Т\\1\С\ я

предложу

Итак, симуляция. С 1821 года, когда в Сальпетриере, перед Жорже, считавшимся одним из виднейших психиатров своего времени, предстали две симулянтки, и до известного случая из практики Шарко в 1880-х годах вся история психиатрии пронизана проблемой симуляции. Причем, говоря о ней, я имею в виду не теоретическую проблему симуляции, а тот процесс, в котором безумцы отвечали психиатрической власти, отказывавшейся поднимать вопрос об истине, вопросом о лжи. Ложь симуляции безумие симулирующее безумие — такова была перед лицом психиатрической власти антивласть безумцев.

11 Мишель Фуко

161

С этим обстоятельством, я полагаю, связано историческое значение и проблемы симуляции как таковой, и истерии. В его свете мы можем понять и коллективный характер феномена симуляции. Эта коллективность заявляет о себе уже в 1821 году, в поведении двух истеричек, известных под прозвищами «Пет-ронилла» и «Гульфик».21 С ними, как мне кажется, связано начало мощного исторического движения в психиатрии: двум этим больным подражали во всех французских лечебницах, поскольку это подражание было орудием борьбы больных с психиатрической властью. И острый кризис больничной психиатрии, разразившийся в конце XIX века, приблизительно в 1880 году, когда было замечено, что все симптомы, изучавшиеся кудесником Шарко, вызывались симуляцией его больных, наконец подтвердил, что безумцы заставили-таки психиатрию столкнуться с проблемой истины.

Я заострил ваше внимание на этой истории по целому ряду причин. Во-первых, потому что речь в ней идет не о симптоме. Часто говорится, что истерия исчезла или что она была болезнью XIX века. Но это была не болезнь XIX века, это был, если прибегнуть к медицинской терминологии, характерно больничный синдром — синдром, коррелятивный больничной власти, медицинской власти. Мне кажется неподходящим даже слово «синдром». Истерия была процессом посредством которого больные пытались уклониться от психиатрической власти феноменом борьбы, а вовсе не патологическим феноменом. Во всяком случае именно в таком качестве ее следует рассматривать

Во-вторых, не будем забывать, что после «Гульфика» и «Пет-рониллы» симуляция в больницах вошла в обыкновение, и это стало возможным не только в силу тесного соседства пациентов, но также и потому, что их соучастниками — вольными или невольными, открытыми или тайными — выступали интерны, надзиратели и мелкие медицинские работники. Вспомним, что Шарко не опросил практически ни единой истерички, и все его наблюдения, подтасованные симуляцией, поступали со стороны, от персонала от тех кто окружал больных и заодно с ними с разной степенью сознательности, возводил этот мир симуляции, служивший орудием сопротивления психиатрической власти которая именно в Сальпетриере начала 1880-х годов олицетво-

162

рялась даже не психиатром, а неврологом, могшим, следовательно, опереться на как нельзя более стройный дискурс истины.

Таким образом, западню лжи расставили именно перед тем, кто был в наивысшей степени защищен медицинским знанием. Поэтому общий феномен симуляции в XIX веке следует понимать как процесс, причем не только как борьбу больных с психиатрической властью, но и как борьбу внутри психиатрической системы, больничной системы. И теперь мы подходим к центральному для моего нынешнего курса эпизоду — к тому моменту, когда вследствие этого процесса, силами всех его действующих лиц вопрос об истине, после Пинеля и Мейсона Кокса вынесенный за скобки дисциплинарной системой лечебницы и самим характером функционирования психиатрической власти, вернулся на повестку дня.*

В свою очередь психоанализ можно интерпретировать как первое значительное поражение психиатрии, как момент, когда вопрос об истине того, что выражено в симптомах, или во всяком случае присущая симптому игра истины и лжи оказались предписаны психиатрической власти силой. Вопрос же в том, чем психоанализ ответил на это поражение — возведением первой линии обороны? Но так или иначе, ответственным за первую волну депсихиатризации нам не следует считать Фрейда. Первая депсихиатризация, первый случай, заставивший психиатрическую власть споткнуться о вопрос об истине, был делом полчища симулянтов и симулянток. Именно они поймали психиатрическую власть в западню своей лжи, когда та, чтобы сделаться агентом реальности назначила себя хранительницей истины и отказалась поднимать в рамках психиатрической практики лечения вопрос об истине безумия.

Произошло, можно сказать, великое восстание симулянтов; оно охватило в XIX веке весь больничный мир, и его постоянным, то и дело вновь разгоравшимся очагом была женская лечебница Сальпетриер. Вот почему я не считаю, что истерия, вопрос об истерии, то, как психиатры XIX увязли в истерии, сводится

* В подготовительной рукописи М. Фуко добавляет: «То движение, усилиями которого вопрос об истине был возвращен в рамки взаимоотношений безумца и психиатра, может быть названо антипсихиатрическим».

163

к мелкой научной ошибке, не более чем эпистемологическому тупику. Такое мнение просто облегчает дело, позволяя одновременно написать историю психиатрии и зарождения психоанализа в таком же стиле, в каком объясняют Коперника, Кеплера или Эйнштейна: наука зашла в тупик, не могла совладать со слишком многочисленными птолемеевыми сферами, уравнениями Максвелла и т. д. Ученые будто бы увязли в научном знании и вот, вследствие этого тупика, происходит эпистемологический скачок —так появляется Коперник или Эйнштейн. Рассматривая нашу проблему в подобном ключе, представляя истерию как аналогом такого рода перипетий, ничего не стоит включить историю психоанализа в мирную традицию истории наук. Если же, как это делаю я, рассмотреть не истерию, а симуляцию — и не как эпистемологическую проблему или тупик знания, а как воинственную изнанку психиатрической власти; если допустить, что симуляция была для безумцев возможностью исподволь, силой поднять вопрос об истине перед психиатрической властью, стремившейся навязать им исключительно реальность, — тогда, наконец, можно предпринять такую историю психиатрии, которая будет вращаться уже не вокруг психиатра с его знанием, а вокруг безумцев.

Если подходить к истории психиатрии таким образом, то понятно, что институционалистская перспектива, для которой важно, является все-таки или не является институция вместилищем насилия, может оставить без внимания нечто важное; а мне кажется очевидным и то, что историческая проблема психиатрии — проблема власти реальности, которую взялись вершить психиатры и которая попала в западню озадачивающей лжи симулянтов, — загоняется обычно в слишком уж узкие рамки.

Таков, если хотите, общий фон, которым я хотел предварить предстоящие лекции. И в следующий раз я вернусь к истории, намеченной мною ранее в общих чертах, чтобы остановиться на проблеме того способа, каким функционировала психиатрическая власть как сверхвласть реальности.

Примечания

1 В 1861 г. в лечебнице находились 1227 больных, в том числе 561 мужчина и 666 женщин, из них 215 пансионеров и 1012 неимущих. См. труд Гюстава Лабитта, директора лечебницы: Labitte G. De la colo-nie Fitz-James, succursale de l'asile privй de Clermont (Oise), considйred au point de vue de son organisation administrative et mйdicale. Paris: Bailliere, 1861. P. 15. Об истории лечебницы в Клермоне см.: Woillez E.-J. Essai hi-storique, descriptif et statistique sur la maison d'aliйnйs de Clermont (Oise). Clermont: impr. V» Danicourt, 1839.

^ Колония Фиц-Джеймс была основана в 1847 г.

3 «Создавая колонию Фиц-Джеймс, мы хотели прежде всего, чтобы больные оказались здесь в совершенно иных условиях, нежели в Клермоне» {Labitte G. De la colonie de Fitz-James... P. 13).

4 В 1861 г. на ферме работали «170 больных» {Labitte G. De la colonie de Fitz-James... P. 15).

5 Согласно описанию Г. Лабитта: «1) Отделение дирекции, предназначенное для проживания директора и пансионеров. 2) Отделение фермы, где содержатся колонисты. 3) Отделение замка, предоставленное пансионерам-дамам. 4) Отделение для женщин, занятых стиркой белья» {Labitte G. De la colonie de Fitz-James... P. 6).

6 «На ферме [...], во время полевых работ и в мастерских присмотр и уход за буйнопомешанными, а также надзор за использованием земледельческих орудий возлагается на маньяков, мономанов и слабоумных». Labitte G. De la colonie de Fitz-James... P. 15.

7 Ibid. P. 15.

8 Ibid. P. 14.

9 Ibid. P. 14.

"PinelPh. Traitй mйdico-philosophique sur l'aliйnation mentale, ou la Manie. Раздел VI. § IV: «Опыт лечения глубокой меланхолии, вызванной духовной причиной». Р. 233—237.

i> Mason CoxJ. Observations sur la dйmence. Наблюдение II. P. 77.

12 Ibid. P. 78.

» Ibid. P. 78—79.

"LeuretF. Fragments psychologiques sur la folie. Paris: Crochard, 1934. Глава II: «Бред интеллекта»: «Сдатчица стульев одной из парижских церквей, которую лечил г-н Эскироль, [...] говорила, что у нее в животе собрались на собор епископы [...]. Декарт считал установленным, что мозговая желёзка — это зеркало, в котором отражаются образы внешних тел [...]. Какое из этих утверждений более обоснованно?» (о 431 Лере имеет в виду рассуждение Декарта о роли мозговой желёзки в образовании «представлений о предметах, которые препод-

164

165

носятся чувствам» в его «Трактате о человеке» (см.: Descartes R. Traitй de 1'Homme. Paris: Clerselier, 1664. Воспроизводится в кн.: Descartes R. (Euvres et Lettres. P. 850—853).

15 Имеется в виду концепция, согласно которой «судить — означает утверждать, что некая представляемая нами вещь такова или не такова, как например, если я, представляя себе, что такое земля и что такое круглота, утверждаю, что земля круглая» (ArnaudA. & Nicole P. La Logique, ou L'Art de penser, contenant, outre les rиgies communes, plusieurs observations nouvelles propres a former le jugeme-nt [1662]. 5 йd., Paris: Desprez 1683. P. 36). Ср.: MarinL. La critique du discours. Sur la «Logique de Port-Royal» et les «Pensйes de Pascal» (Coll. «Le Sens commun»), Paris: Йditions de Minuit, 1975. P. 275—299; а также замечания M.Фуко в кн.. FoucaultМ. [1] Les Mots et les Choses. Ipartie: «Представлять». P. 72—81; [2] «Введение» к кн.: ArnaudA. & Lancelot Cl. Grammaire gйnйrate et raisonnйe contenant les fondemets de Part de parler expliquйs d'une maniиre claire et naturelle (1 ed ? Paris' Le Petit 1660) Paris- Paulet 1969 P 111—XXVII (воспгюизвппится в ™ : Foucault M.DE.I. P. 732-752).' '

16 О театральной реализации см.: Foucault M. Histoire de la folie. P. 350—354. Во второй лекции курса «Воля к знанию», прочитанного в Коллеж де Франс в 1970/71 учебном году, М. Фуко говорит об этой «театрализации» безумия как об «ордалическом испытании», в рамках которого «выясняется, кто — врач или больной — ведет в игре истины; это театр безумия, посредством которого врач, так сказать, объективно реализует бред больного и через эту притворную истину подбирается к истине болезни» (по личной записи Ж. Лагранжа).

17 В эпоху, когда паралитические расстройства считали болезнями, сопутствующими развитию деменции, или, как говорил Эскиролц ее «осложнениями» (см.: EsquirolJ.-E.-D. Dйmence// Dictionnaire des sciences mйdicales, par une sociйtй de mйdecins et de chirurgiens. Paris: С L. F. Panckoucke, 1814. T. VIII. P. 283; Folie// Dictionnaire des sciences mйdicales... T. XVI. 1816), Антуан-Лоран-Жессе Бейль (1799—1858) на основании шести наблюдений с последующей анатомической проверкой, сделанных в отделении Руайе-Коллар в Сальпетриере, выделил в 1822 г. болезненную сущность, названную им по анатомической причине, с которой она якобы была связана, «хроническим арахни-том» — на основании того, что «всегда существует постоянная связь между параличом и бредом [...], и поэтому нельзя не признать, что два эти разряда феноменов суть симптомы одной болезни, а именно хронического арахнита». Последнему Бейль посвятил также первую часть своей диссертации, защищенной 21 ноября 1822 г.: «Исследования о хроническом арахните, гастрите, гастроэнтерите и подагре как при-

чинах умопомешательства» (BavleA.-L.-J. [1] Recherches sur la ma-ladie mentale // Th. Mйd. Paris, N 147; Paris: impr. Didot Jeune, 1822; [2] Recherches sur l'arachnitis chronique, la gastrite, la gastro-entйritc, et la goutte, considйrйes comme causes de l'aliйnation mentale. Paris: Gabon, 1822; rййd.: Paris: Masson, 1922. T. 1. P. 32). Позднее А.-Л.-Ж. Бейль распространил эту концепцию на большинство душевных болезней: «Большинство разновидностей умопомешательства являются симптомами первичного хронического воспаления „мозговых оболочек"» (BavleA.-L.-J. Traitй des maladies du cervcau et de ses membranes. Paris: Gabon, 1826. P. XXIV). См. также его текст: Bayle A.-L.-J De la cause organique de l'aliйnation mentale accompagnйe de paralysie gйnйrale (доклад, прочитанный в Императорской Академии медицины) // Annales mйdico-psychologiques. Juillet 1855. 3 sйrie. T. I. P. 409-425.

>* В 1820-е годы ряд молодых врачей обратились к патологической анатомии и попытались заложить ее в основу психиатрической клиники. Программу движения сформулировал Феликс Вуазен: «Располагая симптомами, нам нужно определить местонахождение болезни. Благодаря сведениям, предоставленным физиологией, сегодняшняя медицина способна справиться с этой проблемой» (Voisin F. Des Causes morales et physiques des maladies mentales, et de quelques autres affections telles que l'hystйrie, la nymphomanie et le satyriasis. Paris: Bailliиre, 1926. P. 329). В 1821 г. ученики Леона Ростана (1791-1866), Ашиль Фовиль (1799—1888) и Жан-Батист Деле (1789—1879), представили на соискание премии Эскироля доклад «Рассуждения о причинах безумия и о характере их действия, с приложением исследований о природе и особом местонахождении этой болезни» (Париж, 1821). 31 декабря 1819 г. Жан-Пьер Фальре (1794—1870) защитил диссертацию «Медико-хирургические наблюдения и предложения» (FalretJ.-P. Observations et propositions mйdico-chirurgicales// Th. Med. Paris. N296; Paris, impr. Didot, 1919), а впоследствии опубликовал книгу: FalretJ.-P. De 1'hypohondrie et du suicide. Considйrations sur les causes, sur le siиge et le traitement de ces maladies, sur les moyens d'en arrкter les progrиs et d'en prйvoir les dйve-loppements. Paris: Croullebois, 1822. 6 декабря 1823 г. Фальре прочитал в Медицинском Атенеуме (Париж) доклад «Сведения, полученные при вскрытии тел душевнобольных, могущие способствовать диагностике и лечению умственных болезней» (FalretJ.-P. Inductions tirйes de l'ouverture des corps des aliйnйs pour servir au diagnostic et au traitement des maladies mentales. Paris: Bibliothique Mйdicale, 1824). В 1820 г. дискуссия об органических причинах безумия разгорелась в связи с диссертацией ученика Эскироля, Этьена Жорже (поступившего на работу в Сальпетриер в 1816 г., а в 1819 г. получившего премию Эскироля за доклад «О вскрытии тел душевнобольных»), защищенной 8 февраля

166

167

1820 г.: GeorgetE. Dissertation sur les causes de la folie (Th. Mйd. Pans. N 31; Paris: Didot Jeune, 1820). Жорже критиковал Пинеля и Эскироля за то, что они ограничивались наблюдением феноменов безумия и не пытались привязать их к некой первопричине. В труде «О безумии. Рассуждения об этой болезни...» (см. выше) тот же Жорже заявлял: «Я без колебаний расхожусь с моими учителями [...], чтобы показать, что безумие есть идиопатическое заболевание головного мозга» (р. 72).

19 М. Фуко имеет в виду Ж.-П. Фальре, утверждавшего, что благодаря изоляции «семья с ее безмолвным соблюдением положительного закона способна одержать верх над страхом совершить самовольный поступок и, пользуясь непререкаемым преимуществом разума над бредом, наставлять душевнобольных на путь истинный, тем самым способствуя их исцелению» (FalretJ.-P. Observations sur le projet de la loi relatif aux aliйnйs, prйsentй le 6 Janvier 1837 а la Chambre des dйputйs par le ministre de l'lntйrieur. Paris: Everat, 1837. P. 6).

20 Эта проблема с 1800-х годов поднималась Ф. Пинелем, который посвятил ей отдельную главу в своем «Медико-философском трактате» (раздел VI, § XXII: «Притворная мания: возможности ее распознать». Р. 297—302). См. также: [a] Laurent A. Etude mйdico-lй-gale sur la simulation de la folie. Considйrations cliniques et pratiques a l'usage des mйdecins experts, des magistrats et des jurisconsultes. Paris: Masson, 1866; [b] Bayard H. Mйmoire sur les maladies simulees// Annales d'hvsiиne rmbliaueet de mйdecine lйpale 1867 1 sйrie T XXXVIII P 277-[cl Вошеаи E Maladies simulees // Dictionnaire encyclopedique des sci-

enrps mpHiralc; / s Hir А ПргИятпЬгр et я1 ? serie T П Рягк- Мя^пп / AsVelin 1876 P 266-281 Ml wL 6Simeon / Dic^nnTe en

m, пбляня "I 1 InTnruLL Chnrrn, I M Г П дГя v^Wn

^tr^ZZ ™«ip J iTZ ^, тягн; я ы lin?;i i pS„?„ ;

Гя7 i'sSTm h! я мм нг„ гь t u r.r ^°llIlpique

887-1888/Notes de cours de MM. Bhn. Charcot et H. Co in T I. Paris:

Lecrosn.er & Babй, 889 («Publications du Progres medical»). P. 281-284;

[2] Lecons sur les maladies du systиme nerveux. T. I / Recueilhes et pubhees

par D. M. Bourneyille Lecon IX: «О задержании мочи при истерии».

If "МУЛЯЦИЯ^,( 1873)- Pans: Delahayeet Lecrosmer, 1884 5 йd. P. 281-283; [3] Lecon d ouverture de la chaire de chn.que des maladies du systeme nerveux (23 avnl 1882). § VII: «Симуляция» // Leзons sur les maladies du systиme nerveux. T. Ill / Recueilhes et publiees par Babinski, Bernard, Fйre, Guinon, Mane et Gilles de la Tourette (1887). Pans: Lecrosnier & Babe, 1890. P. 17-22; [4] Leзon XXVI: «Случаи истерической немоты у ...»т,.,„,.» t. .-г'„..,,„„цИИ>) // Leзons sur les maladies du systиme nerveux.

мужчин». § «Симуля Т. III. P. 432—433.

21 В 1821 г. в Сальпетриере Этьен Жорже, воодушевленный опытами, проведенными в октябре 1820 г. в отделении Юссона лечебницы Отель-Дьё бароном Жюлем Дюпоте де Сенневуа, при содействии Леона Ростана подверг гипнотическому воздействию двух пациенток: Петрониллу и Манури, вдову Бруйар, по прозвищу «Гульфик» (ср.: DechambreA. Nouvelles expйriences sur le magnйtisme animal// Gazette mйdical de Paris. 12 septembre 1835. P. 585). О результатах этого эксперимента Жорже сообщает в книге: Georget E. De la physiologie du systиme nerveux, et spйcialement du cerveau. T. I. Chap. 3: «Гипнотический лунатизм». Paris: Bailliиre, 1821. P. 404. См. также: [a] GauthierA. Histoire du somnambulisme: chez tous les peuples, sous les noms divers d'extases, songes, oracles, visions, etc. T. II. Paris: F. Malteste, 1842. P. 324; [b] DechambreA. [1] Deuxiиme lettre sur le magnйtisme animal// Gazette mйdicale de Paris. 1840. P. 13—14; [2] Mesmйrisme// Dictionnaire encyclopйdique des sciences mйdicales. 2 sйrie. T. VII. Paris: Masson / Asselin, 1877. P. 164—165.

168

Лекция от 19 декабря 1973 г*

Психиатрическая власт.. -Лечение Франсуа Лере и его стратегические элементы: I) дисбаланс власти; 2) новое использование языка; 3) внушение потребносте:; 4) изречение

истины. — Удовольствие от болезни. " ............."""

зити..

Больничный диспо-

Основной функцией психиатрической власти по отношению к безумию является функция оператора, своего рода ин-тенсификатора реальности. Почему же эта власть может быть определена как сверхвласть реальности?

Чтобы попытаться прояснить этот вопрос, обратимся к одному примеру психиатрического лечения, относящемуся к 1838-1840 годам. Как осуществляется в это время психиатрическое

лечение?

На первый взгляд, в период построения, организации бо -ничного мира лечения нет вовсе, и выздоровление боль ожидается как некий процесс, если не самопроизвольный ш во всяком случае автоматически реактивный, непосредственно обусловленный комбинацией четырех элементов: во-первых, больничной изоляции; во-вторых, меди™ментов 3 „ ческого, физиологического характера — опиатов, лауданумаи т. д.; в-третьих, ряда специфически больничных принудительных мер-дисциплины, подчинения внутренним правилам, определенного рациона,4 режима сна, бодрствования и труда;5 орудий физического принуждения; и в-четвертых, своего

-----* В подготовительной рукописи она озаглавлена «Психиатрическое

лечение».

170

рода психофизического лечения, карательного и вместе с тем терапевтического, — прием душа,6 кресло-качалка7 и т. п. Сочетание этих элементов и определяло рамки лечения, от которого ожидали, не задумываясь ни о его объяснении, ни о теории, выздоровления больных*

Но, как мне кажется, вопреки этой видимости психиатрическое лечение разворачивалось в нескольких планах, с использованием ряда тактических процедур, стратегических элементов, которые могут быть определены и которые, думается, очень важны для формирования психиатрического знания, возможно, и по сей день.

Избранный мною пример лечения является, насколько мне известно, самым разработанным из тех, что можно найти во французской психиатрической литературе. Он связан с именем психиатра, несправедливо приобретшего дурную репутацию, — речь идет о Лере, стороннике морального лечения, которого долгое время упрекали в злоупотреблении наказаниями, душем и т. п.8 Между тем Лере, несомненно, дал наиболее точное, наиболее подробное описание классического лечения и оставил наиболее полную документацию о своей практике, причем он был, по-моему, и разработчиком этих практик, этих стратегий лечения, доведшим их до такого уровня который позволяет и понять об-

ЩИв меХЗ.НИЗМЫ приМбНЯВШИССЯ в ту эПОХУ всеМИ ПСИХИНТПЗ.Ми

и рассмотреть их тз.к сказать в замедленном темпе в деталях и сочленениях.

Лечению, о котором пойдет речь, подвергся некий г-н Дюпре—о нем говорится в последней главе «Морального лечения безумия»9 Лере (1840). Больной имел следующие симптомы: «Г-н Дюпре — крепкий невысокий человек, обремененный полнотой; он прогуливается в одиночестве и никогда ни с кем не заговаривает. У него рассеянный взгляд, выражение лица слабоумного. Он то и дело отрыгивает, выпускает газы и тихо, но неприятно покашливает, стараясь освободиться от испарений, происходящих в его организме вследствие некромантии. К по-

* В подготовительной рукописи М. Фуко добавляет: «Короче говоря, это был код, но не языковой код означающих конвенций, а код тактический, позволяющий установить определенное соотношение сил и раз и навсегда утвердить его».

171

пыткам чем-то помочь ему он относится безразлично и даже пытается избежать их. Когда же на этом настаивают, у него портится настроение, хотя дело никогда не доходит до буйства, и если рядом есть надзиратель, он обращается к нему: „Велите же уйти этим дуракам, они мне надоедают". Дюпре никогда не смотрит человеку в лицо, и если что-либо на мгновение выводит его из обычных рассеянности и полузабытья, он тут же впадает в них снова <.. .> На Земле есть три семейства, возвышающихся над прочими своим благородством, — это семейства татарских, негритянских и конголезских князей. Особую расу, наиболее выдающуюся среди татарских князей, составляют алкионы, главой которых и является он, называемый Дюпре, но в действительности — уроженец Корсики, потомок Хосроя; он одновременно и Наполеон, и Делавинь, и Пикар, и Одриен, и Де-туш, и Бернарден де Сен-Пьер. Особый знак его принадлежности к алкионам — неослабевающая готовность вкушать любовные наслаждения; ниже него стоят менее одаренные представители его расы, не столь сильные, как он, и называемые, согласно их любовной способности, 3/4,, 1/2- или 1/4-алкионами. Вследствие познанных им излишеств Дюпре впал в состояние хронической болезни ради излечения которой консилиум врачей направил больного в его замок Сен-Мор (так Дюпре называет Шарантон), затем в Сент-Ион затем в Бисетр. Бисетр, в котором он пребывает сейчас —не тот что в окрестностях Парижа, и город,

ч-pri вil Tlf*l-I

Дюпре в отдалении от приюта — это на самом деле Лангп где с намерением его обмануть установили памятники похожие на парижские. Он — единственный мужчина в лечеб-

ниттб** вf*е оста ггкные—жрнтттины или точнее некие соединения

нескольких женщин, носящие превосходно подогнанные маски с бппппой и бятсенбяпттями Врача что за ним ухаживает Дюпре ™,„нгГ гиитает ^7яГпй котппая в прошлом прислужива ™ ™Г^Г в ™™^ 7тп время коша переезжал из

rt„TL„* в wJxr, стоипптпшагл, Пюпре выйти улетучился П ™™ Jp „i „fimJJ^vnTruTrr, яяже ппикпснуться к

ин никогд.аиие^читает иi ооже: упади его даже прикос у газете, газеты, что ему п^™*'™^™*^™™ Tjтu нем — Наполеоне, и те, кто их читает заговорщики дежлву-ющие заодно с самими газетчиками, Деньги лишены в^сякои ценности; все монеты и купюры фальшивые, Часто Дюпре слышит. как переговариваются медведи и обезьяны в ботаническом саду.

172

Он вспоминает о времени, проведенном им в замке Сен-Мор, и даже о некоторых тамошних знакомых <...> Многочисленность его фантазий поразительна не меньше, чем уверенность, с которой он их выдает».10

Мне кажется, что в анализируемом далее длительном лечении можно выделить ряд диспозитивов или маневров, которые Лере нигде теоретически не обосновывает и не разъясняет с опорой на этиологию умственной болезни, на физиологию нервной системы или даже на психологию безумия в самом широком смысле. Он просто описывает различные операции, к которым прибегал, и эти его маневры подразделяются на четыре или пять основных типов.

Во-первых, это маневр, заключающийся в дисбалансе власти, то есть в ее смещении в самом начале лечения или как можно скорее затем к одному полюсу — к полюсу врача. Лере делает это незамедлительно: первый же его контакт с Дюпре сводится к смещению власти: «Когда я впервые встретился с Дюпре, чтобы приступить к его лечению, он находился в большом зале вместе с множеством других больных, которых считали неизлечимыми; он сидел в ожидании пищи с глупым видом, безразличный ко всему, что происходило вокруг, нисколько не стесняемый своей собственной неопрятностью и неряшливостью соседей; казалось им владеет единственно инстинкт пропитания Как же можно было вывести его из этого оцепенения, нормальные ощущения разбудить в нем ' внимание? Благожела-

тельные речи ни к чему не приводи пи—возможно рпрпоня ло

прибегнуть к строгости? Я изобразил недовольство его слова ми и поведением; я обвинил его в слабости чванстве и л^киво потребовал, чтобы передо

МНОЙ и ГЫПТПРГТ

Эта первая встреча представляется мне очень характерной для того, что можно назвать общим церемониалом лечебницы. Так действовали практически во всех лечебницах этого периода — и Лере здесь ничем не отличается от своих современников; сцена первого контакта врача с его больным — это церемониал, начальная демонстрация силы, то есть того, что силовое поле, в которое больной оказался помещен, лишено баланса, что в нем нет раздела, взаимности, обмена, что язык там не циркулирует между людьми свободно и безразлично, как это было бы, цари

173

между различными обитателями лечебницы взаимопонимание или прозрачность; что обо всем этом надо позабыть. С самого начала врач и больной должны находиться в дифференциальном мире, в мире скачка, дисбаланса между ними, в мире некоторого разрыва, преодолеть который невозможно: на вершине склона — врач, у подножия — больной.

Исходя из этого абсолютно статусного различия высот, потенциалов, которое никогда не исчезнет из больничной практики, и разворачивается затем процесс лечения. В этом совпадают все советы, даваемые алиенистами в отношении лечения самых разных больных: начинать всегда следует с обозначения власти. Именно о такой односторонней власти говорил Пинель, когда советовал подходить к больным с «неким устрашающим видом, с твердостью, способной поразить воображение [маньяка] и убедить его в том, что всякое сопротивление тщетно».12 Об этом же говорил и Эскироль: «В доме душевнобольных должен быть руководитель, такой руководитель, который решает все».13

Аналогичным образом действует «принцип внешней власти», который можно назвать принципом Фальре и который, выражаясь яснее, заключается в замещении воли больного «внешней волей».14 Больной должен почувствовать, что он оказался перед чем-то, в чем сконцентрирована, подытожена вся действительность, с которой он будет иметь дело в лечебнице; вся действительность сконцентрирована во внешней воле — во всемогущей воле врача. Я не имею в виду, что вся реальность вообще упраздняется в пользу единственной воли врача, навязываемой больному и нацеленной на покорение его болезни; но воля врача внешняя воле больного и программно вышестоящая и поэтому недоступная для какого-либо обмена, взаимности, ра-должна быть опорой этой реальности.

Данный принцип подчинен двум задачам. Прежде всего — установить атмосферу покорности, необходимую для лечения: действительно, нужно, чтобы больной принимал назначения врача. Однако дело не исчерпывается тем, что волю больного к выздоровлению подчиняют знанию и власти врача; более важно то, что этим полаганием абсолютного властного различия врач подрывает утверждение всесилия, заведомо имеющееся в безумии. Во всяком безумии, вне зависимости от его содержа-

ния, всегда есть утверждение всесилия, на которое-то и нацелен этот начальный ритуал установления внешней и абсолютно вышестоящей воли.

Всесилие безумия выражалось, согласно психиатрии рассматриваемой эпохи, в двух формах. В некоторых случаях оно приобретало в рамках бреда, например, форму мании величия: больной считает себя королем. Так, г-н Дюпре считает себя Наполеоном,15 верит в свое сексуальное превосходство над всеми смертными,16 убежден, что только он мужчина, а все остальные — женщины,17 — вот вам целый ряд бредовых утверждений верховенства или всесилия. Но это правило действует только в случаях мании величия. У других больных когда бреда величия нет, утверждение всесилия обнаруживает-ся уже не в том кэ. к бред выраж&бтся з. в способе егоосущест-

ВЛ6НИЯ

Каким бы ни было содержание бреда, будь это даже мания преследования, то, как больной бредит, то, что он отвергает все доводы, возражения, убеждения, само по себе является утверждением всесилия, причем на сей раз сопровождает всякое безумие, тогда как прямое выражение всесилия в бреде — исключительный удел мании величия.

Осуществление своего всесилия в бреде самим фактом бреда характерно, таким образом, для всех разновидностей безумия.

И теперь понятно, каким образом, чем обосновывается первый диспозитив, первый маневр психиатрической операции: он подрывает, отрицает всесилие безумия манифестацией другой, более сильной воли, наделенной к тому же высшей властью. Вот какой совет давал врачам Жорже: «Вместо того чтобы <.. > отказывать душевнобольному в королевском достоинстве, на которое он претендует, покажите, что он безвластен что вы никакой не король, можете делать с ним все что угодно; быть может, он задумается и ему придет в голову что он и впрямь заблуждался».18

Итак, против всесилия бреда выступает реальность врача — с ее собственным всесилием, придаваемым ей программным смещением власти в лечебнице; вот почему первый контакт врача с больным, пример которого дает случай г-на Дюпре, вписывается в общий контекст больничной практики эпохи, подразумевающей, конечно, множество вариантов. Некоторые

174

175

врачи — и вокруг этого в психиатрическом дискурсе разгорались внутренние споры — считали, что обозначение власти врача должно время от времени повторяться в насильственной форме но иногда и в форме вежливой, как апелляция к доверию или как некий договор, предлагаемый больному, даже сделка.

Другие же психиатры рекомендовали всегда прибегать к устрашению, насилию и угрозам. Одни считали, что фундаментальное смещение власти в достаточной мере обеспечивается самой системой лечебницы с ее аппаратом надзора, с ее внутренней иерархией, расположением зданий, стенами, поддерживающими и определяющими сеть и склон власти. Другие, напротив, были убеждены, что власть демонстрируется личностью врача, его престижем и представительностью, его непреклонностью и полемической силой. Все эти варианты не кажутся мне столь уж важными по сравнению с фундаментальным ритуалом, который Лере как я вам покажу развивает на всем протяжении лечения, недвусмысленно склоняясь в пользу медицинской индивидуализации предоставляемого лечебницей властного дополнения и облекая его в форму агрессии и насилия.

Одной из тем бреда Дюпре была его убежденность в своем сексуальном всесилии, а также в том, что все окружающие его в лечебнице—женщины. Лере обращается к больному и спрашивает его: неужели действительно все люди вокруг него — это женщины? «Да,—отвечает Дюпре. — И я тоже? — спрашивает

Лере —

Разумеется, вы тоже». Тогда Лере берет безумца за

грудки и «с силой встряхнув его, спрашивает: и это женские руки1?» " Дюпре сомневается и чтобы убедить его окончатель-но, Лере добавляет в его ужин несколько «зерен каломели», так что несчастный больной всю ночь проводит в мучительных кппмках Няутпо врач вновь обращается к Дюпре «И он этот ,!Гт«еНшй мужчина в больнице так перепугался что от SSJftTHHnm натопя у него разболелся живот» 20 Так вызвав TnZTZисZccrneLiu приступ страха Лере продемонстриро-вал^му сво7мужское и физическое превосходство.

В ходе лечения встречается целый ряд подобных сцен. Лере назначает Дюпре душ. Тот упирается, возвращается к своим бредовым темам и говорит: «Еще одна взялась меня оскорблять! —Одна? — переспрашивает Лере и тут же направляет

сильную струю воды прямо в рот Дюпре, и он, весь трясясь, со-

176

глашается, что это был поступок мужчины, а в итоге и признает мужчину в Лере».21 Таково ритуальное смещение власти.

Второй маневр можно охарактеризовать как новое использование языка. Дюпре не считает людей теми, кто они есть, утверждает, что его врач — это кухарка, а самому себе дает целый список последовательных или одновременных имен: он «и Детуш, и Наполеон, и Делавинь, и Пикар, и Одриен, и Бернарден де Сен-Пьер».22 Поэтому — и далее последует характеристика второго маневра, хронологически почти непосредственно следующего за первым, с некоторым нахлестом, — Дюпре прежде всего нужно обучить правильным именам и заставить обращаться к каждому человеку именно по его имени: «В результате постоянных повторений правильных имен он стал внимателен и покорен».23 Но повторение продолжалось, пока больной не запомнил имена: «Он должен выучить мое имя, имена моих учеников, надзирателей, санитаров. Пусть он всех нас называет по именам».

Лере заставляет Дюпре читать книги, декламировать стихи, говорить на латыни, которую он учил в школе, на итальянском, знакомом по службе в армии; наконец, он заставляет Дюпре «рассказывать историю».24

В другой раз врач отводит больного в ванную, ставит, как обычно, под струю, после чего, вопреки обыкновению, требует у него освободить ванну от воды. Между тем Дюпре привык не подчиняться никаким приказам. Его заставляют подчиниться силой, и когда он выливает из ванны с помощью ведер всю воду, ее тут же заполняют вновь, чтобы Лере мог повторять свое распоряжение раз за разом, пока механизм приказа-повиновения не заработает безупречно.25

Как мне кажется, эти операции, сосредоточенные вокруг языка, нацелены прежде всего на коррекцию бреда полиморфных наименований; больного принуждают вернуть каждому человеку имя, соответствующее его индивидуальности в рамках дисциплинарной пирамиды лечебницы. Очень показательно, что у Дюпре не требуют назвать имя другого больного, речь идет об именах врача, его учеников, надзирателей и санитаров: обучение наименованию учит одновременно и иерархии. Обращение по имени, демонстрация уважения распределение имен и мест

индивидов в иерархии дисциплинарного пространства—все

это составляет в данном случае единое целое

Мишель Фуко

177

Дюпре заставляют читать, декламировать стихи и т. д. — тем самым, конечно, стремятся занять его ум, отвлечь его язык от бредового употребления, но вместе с тем и вновь учат его употреблять языковые формы из словаря обучения и дисциплины, те самые, которым его учили в школе, — этот искусственный язык, не тот, что используется в реальности, а тот, которым индивиду предписывается школьная дисциплина, система порядка. И наконец, в истории с наполняемой снова и снова ванной, которую Дюпре заставляли вычерпывать повторяющимися приказами, больного опять-таки учат языку приказов, но на сей раз приказов точечных.

В целом Лере, я полагаю, стремится открыть больного всем императивным языковым формам — именам собственным, с помощью которых приветствуют, высказывают почтение, внимание к другим; школьному чтению вслух, то есть языку обучения; и языку приказов. Как вы понимаете, речь вовсе не идет о переобучении — диалектическом, так сказать, переобучении — истине. Дюпре не показывают с помощью языка, что его убеждения были ложными, с ним не спорят, чтобы выяснить наконец действительно ли все люди — «алкионы», как он утверждает в своем бреде.26 Ложь не обращают в истину средствам и диалектики свойственной языку или спору; нет просто-напросто игрой приказов распоряжений субъекта вводят в контакт с языком как носителем императивов; система власти принуждает к императивному использованию языка и упорядочивает последнее Это язык присущий лечебнице, его имена определяют больничную иерархию* это язык господина Сеть больничной власти должна подобно' реальности просвечивать за этим преподаваемым больному языком. С помощью „ и vryrnnoму его учат Дюпре не сможет вновь обрести ре-1™7™»нГи1™ внушаемый ему —это язык сквозь vo™u fiyner пппг«ечикять реальность приказа дисциплины ппЗи^Лмой ll!vвпясти Впрочем Лересам говорит об этом, завершая? Рассказ оо этих языковых у р _

конец г-н ^n^J^^^^^n^™^^ ™ '

имеется в виду "^пР^^^1^^^-^^^^' пил со мной в контакт, я оказываю на него воздействие и он мне подчиняется». «Внимание», контакт с врачом с тарной-дает приказы и обладает властью, — заключается, в сущности,

178

в том, что облеченный властью врач оказывает воздействие в форме приказа. Язык, таким образом, скрывает за собой реальность власти.

Кроме того, Лере, как мы видим, оказывается по сравнению с другими психиатрами его времени в некотором смысле более тонким, большим перфекционистом. Хотя то, что в начале 1840-х годов называли «моральным лечением», неизменно приобретало подобные формы, пусть и с менее отчетливым упором на использование языка, на этот плутовской диалог, бывший на самом деле игрой приказа-повиновения, — ведь большинство психиатров, в отличие от Лере, в большей степени доверялись внутренним механизмам больничного института, нежели прямым действиям психиатра как носителя власти.28 В конечном счете, если посмотреть, как понимали психиатры этого периода функционирование лечебницы и чем обосновывалось ее терапевтическое действие, то выяснится, что лечебница считалась терапевтической потому, что заставляла людей подчиняться правилам, распорядку дня, приказам, учила больных строиться, следовать определенному комплексу жестов и привычек трудиться. Вся эта система порядка — и отдаваемых приказов

и институциональных правил и ограничений—в общем и была

для тогдашних психиатров одним из важнейших факторов терапевтической пользы лечебницы. Как пишет Фальре

•о

несколько более позднем тексте (1854) «позитивный и строго соблюдаемый режим определяющий назначение каждого времени суток внушает каждому больному привычку реагировать на нарупте' ние установленных правил и подчиняться общему закону. Ранее предоставленный самому себе верный побуждениям сrohх к-я призов или разнузданной воли' теперь луптевнп^нойT,hv«" ден повиноваться норме тем f^nle7uJ^«nu^»7^^l всех Оказавшись в m,™*™™™^^™™™*™™™ дится совепт,^тьпосто^17усм7не иТп ZZr^TLZ^l предусмихренных за нарушение режима наказаний».

Систему приказа — отдаваемого и исполняемого, приказа как распоряжения и приказа как нормы — считал важнейшим двигателем больничного лечения и Эскироль: «В такого рода домах всегда имеет место движение, активность, брожение, в которое постепенно включаются все — даже самый упрямый, самый недоверчивый липоман вопреки своей воле вступает

179

в общество других, увлеченный общим движением <...> сам душевнобольной, когда его поддерживает гармония, порядок и режим его дома, куда лучше сопротивляется своим импульсам, все реже предаваясь эксцентрическим поступкам».30 Иными словами, приказ — это реальность в форме дисциплины.

Третий маневр в рамках диспозитива больничной терапевтики заключается в заботе о потребностях, в организации потребностей. Психиатрическая власть обеспечивает превосходство реальности, победу реальности над безумием заботой о потребностях и даже формированием новых потребностей — созданием, поддержкой и возобновлением ряда нужд.

Как основой для рассуждения мы вновь можем воспользоваться здесь тщательно разработанной и очень примечательной версией этого принципа у Лере.

Его больной, г-н Дюпре, не желал работать по той причине, что не верил в ценность денег: «Деньги лишены всякой ценности; все монеты и купюры фальшивые»,31 — говорил он, поскольку единственным, кто вправе чеканить монету, он считал Наполеона, то есть себя самого. Соответственно, деньги, которые ему давали, были фальшивкой: так зачем же работать? Проблема заключалась именно в том, чтобы внушить Дюпре необходимость денег. Однажды его силой приводят на работу. Он почти ничего не делает. В конце дня ему предлагают получить жалованье соответствующее выполненному труду. Он отказывается ссылаясь на то что «деньги ничего не стоят».^ Ему насильно вкладывают деньги в карман и чтобы наказать за сопротивление запипяют на ночь и на весь следуюгпий день «без воды и пищи» Но поставляют к нему предварительно обучен ного санитара который обращается к Дюпре «Ах г н Дюпре как мне жаль вас, лишенного пищи! Если бы я не опасался г-на Лере и его наказаний я неппеменно принес бы вам что нибудь ппесть Но есливкт мне заЗятите я гotor пойти „я этот риск» И rot 'JrnfiH поестк ДюпреприходитгЛпгтатьиГ^яня-ти

из восьми су, выданных ему накануне кармана три

Так, вследствие этой искусственно созданной потребности, для больного начинает проясняться значение или, как минимум, польза денег. Ему позволяют плотно поесть и опять-таки подмешивают «двенадцать зерен каломели к овощам, которые г-н Дюпре съел, после чего незамедлительно выразил потребность

180

пойти в уборную, затем вызвал служителя и обратился к нему с просьбой позволить умыться. Это оказалось следующей платной услугой».33 Назавтра Дюпре отправился на работу и «потребовал оплатить свой труд». И это, по словам Лере, был «первый разумный поступок, совершенный сознательно и обдуманно, которого я от него добился».34

Мне кажется, что удивительная связь, установленная Лере между деньгами и дефекацией, — причем, как вы видите, в императивной форме, — заслуживает отдельного размышления. Это не символическое двухчленное отношение деньги—экскременты, это тактическая четырехчленная связь: пища—дефекация—труд—деньги, в которой есть также и пятый термин, который дрейфует от одной вершины тактического квадрата к другой, — я имею в виду медицинскую власть. Посредством игры этой медицинской власти, циркулирующей между четырьмя терминами, и обеспечивается описанное отношение, которому суждена, как вам хорошо известно, впечатляющая судьба; и именно здесь, по-моему, мы сталкиваемся с ним впервые.35

Говоря шире, Лере опять-таки в исключительно тонком, разработанном виде формулирует нечто, очень важное для системы психиатрического лечения середины XIX века. По сути дела больного ставят в тщательно поддерживаемое положение несостоятельности: необходимо, чтобы он оставался ниже некоторой средней линии своего существования. И выполнению этой задачи способствовал ряд техник менее изощренных чем у Лере, однако тоже надолго закрепившихся в больничной институции и в истории безумия.

Тактика одежды: подлинную теорию больничной одежды дает Феррюс в трактате «Душевнобольные» (1834), где говорится: «Одежда душевнобольных требует особого внимания. Почти все безумцы тщеславны и самодовольны, в подавляющем большинстве своем до начала болезни они вели жизнь, пронизанную пороками; часто бывает, что, имея некоторое богатство, они растратили его вследствие путаницы, царившей у них в голове».36 Поэтому обладатели в прошлом дорогих нарядов, украшений, они уже находясь в больнице пытаются восстановить свой гардероб и одеваются так что их внешний вид говорит одно-вт)еменно об их былой роскоши, о нынешнем ничтожестве и о механизме их бреда; такой возможности безумцев следует ли-

181

шить. Однако постарайтесь не зайти слишком далеко, — предупреждает Феррюс. Безумцам в лечебницах зачастую дают убогие лохмотья, что унижает их и может только подстегнуть их бред или отвращение к жизни: в таких случаях они могут решить не одеваться вовсе. Между бредовыми роскошествами и непристойной наготой следует найти середину — и таковой будут «одеяния из плотных грубых тканей, сшитые по единому образцу, причем содержать их нужно в чистоте, которая отвечала бы и детскому тщеславию безумцев».37

Также есть тактика питания: рацион больных должен быть скромным, достаточно однообразным, формироваться не по желанию, но по единой рецептуре, по возможности чуть ниже средней потребности человека. Впрочем, этот общий внутри-больничный рацион корректируется, особенно после движения за «по restraint», то есть за частичный отказ от смирительных орудий,38 практикой лишения пищи в качестве наказания: больных оставляют без еды, строго ограничивают и т. д. Таков очень важный элемент больничной карательной системы.

Далее, тактика привлечения к труду. На труд в лечебнице возлагается очень много функций: прежде всего он призван обеспечивать необходимые порядок, дисциплину и размеренность. Уже в 1830-е годы труд больных становится обязательным: так, ферма св. Анны, прежде чем заменить собою всю больницу Бисетр, существовала как ее отделение.39 Как писал Жирар де Кайё, будучи директором лечебницы в Оксерре, «очень полезным для лечения больных занятием является очистка и некоторые другие операции с фруктами».40 Такая работа — и это особенно важно — предписывается безумцам не просто как фактор порядка дисциплины размеренности но также и потому что позволяет навязать им,систему жалованья. Больничный труд яв-

плата зэ. него—отнюдь не лз.нь чело-

веколюбию но важнейший элемент функционирования труда поскольку жалованье должно быть достаточным для удовлет-ворения ряда потребностей формируемых в рамках основопо-лагающей больничной скудости— недостаточного питания, отсутствие всяких поощрений (за табак или сладкое приходит ся платите Должнп возникнуть желание должна иметься по требностк бппьЗ должньг пребывять в понижении ccvrrnr™ чтобы^системГжалованья вводима^

работать. Таким образом, необходимо жалованье, которого хватит для удовлетворения потребностей, формируемых фундаментальной скудостью, и которое в то же время не позволит больным достичь уровня нормальной, обычной заработной платы.

И наконец, одной из наиболее важных скудостей, которым способствует больничная дисциплина, является недостаток свободы. Можно проследить, как у психиатров первой половины XIX века постепенно изменяется или, если угодно, углубляется и совершенствуется теория изоляции. Та теория, о которой мы с вами говорили в прошлой лекции, диктовалась прежде всего необходимостью выдержать разрыв между терапевтическим пространством и семьей больного — той самой средой, где развилась его болезнь. Позднее возникает представление о дополнительном преимуществе изоляции: она не только отгораживает семью, но также и вызывает у больного новую, не знакомую ему ранее потребность в свободе. И на фоне этой искусственно созданной потребности может развернуться лечение.

Психиатрическая власть в ее больничной форме выступает в рассматриваемый период как создатель потребностей и устроитель способствующей им скудости. Каковы же мотивы этого управления потребностями, этой институциализации скудости? Таких мотивов несколько, и их нетрудно перечислить.

Во-первых, вследствие игры потребностей больному преподносится реальность того, к чему эти потребности обращены: ничего не значившие деньги приобретают смысл, как только возникает нехватка чего-то и, чтобы ее удовлетворить, приходится платить. В итоге больной замечает реальность того, в чем нуждается вследствие поддерживаемой скудости. Таково первое действие этой системы.

Во-вторых, за больничной нищетой вырисовывается реальность внешнего мира, которую всесилие безумия дотоле всячески отрицало и которая теперь мало-помалу проступает из-за ограды лечебницы как, разумеется, недоступная реальность, но недоступная только пока ты безумен. И этот внешний мир, если вдуматься, становится реальным сразу в двух смыслах: он предстает как мир не-бедности в сравнении с лечебницей и тем самым приобретает желанную реальность; но вместе с тем он оказывается миром к которому приобщаешься, учась реагировать на свою нищету удовлетворять свои потребности: «Когда

182

183

вы поймете, что вам надо работать, чтобы питаться, зарабатывать деньги, даже чтобы испражняться, перед вами откроется внешний мир». Иначе говоря, внешний мир реален, как мир не-бедности, в противоположность нищему миру лечебницы, и реален так же, как мир, в котором больничная нищета действует пропедевтически.

Третье действие политики скудости заключается в том, что, находясь в низком материальном положении по сравнению с внешним миром, с жизнью за стенами лечебницы, больной осознает, что сам пребывает в состоянии неудовлетворенности, что низок его собственный статус, что его права ограничены, что ряда вещей у него нет просто потому, что он — больной. И тогда он обращает внимание уже не на реальности внешнего мира, но на реальность своего собственного безумия — опять-таки благодаря системе скудости, поддерживаемой вокруг него. Иными словами, он должен понять, что расплачивается за свое безумие, поскольку оно реально существует как нечто, чем он поражен; его платой за безумие является общая нищета его жизни, скудость во всем.

И наконец, четвертый аспект организации больничной скудости: переживая свою нищету, понимая, что ради выхода из нее нужно трудиться, идти на уступки, следовать дисциплине и т. д., больной приходит и к пониманию того, что уход за ним, заботы о его исцелении вообще-то не являются сами собой разумеющимися; он должен заслужить их для себя некоторыми усилиями, получая за готовность работать и дисциплинированность положенную плату; больной должен оплатить своим трудом благо, дарованное ему обществом. По словам Беллока, «если общество оказывает душевнобольным помощь, в которой они нуждаются то пусть душевнобольные в свою очередь1 ПОстзоэ-Ются в меру сил освободить общество от своего бремени».*

Безумец постигает четвертую сtodону реатгьности—тот гЬчк"т

что будучи больным он должен помогать удовлетворению соб' ственных потребностей своим тпулом чтобы их не приходилось полностью брать на себя обществу И это раселение приводит к следующему заключение с одной стороны надопягплачи ватьсяза безумие а с лпугой — „я по п пятить и за «Мз™ппИ™Т Лечебнитга таким пбпазпм ^ст^ияеТ^п^пгоТ.Тпил^ив^ свое безумие череГис^

184

и платить за свое выздоровление дисциплиной и приносимой пользой. Поддерживая скудость, лечебница позволяет ввести в оборот монету для оплаты лечения. Посредством систематически формируемых потребностей она создает форму моральных откупных за безумие, средства для оплаты терапевтических действий, — именно в этом заключена ее глубинная функция. И в связи с этим понятно, что проблема денег, связанных с потребностями безумия, за которое приходится расплачиваться, и лечения, которое приходится покупать, неотделима от психиатрической тактики и больничного диспозитива.

Есть также [и пятый] диспозитив: это диспозитив изречения истины, финальная фаза и предпоследний эпизод терапевтики, предложенной Лере. На сей раз от больного нужно добиться, чтобы он говорил правду. Вы спросите у меня: если этот эпизод и в самом деле так важен в процессе терапии, то как вы можете утверждать, что в практике классического лечения не поднималась проблема истины?42 Однако взгляните, как именно поднимается эта проблема истины.

Лере проделывает с Дюпре следующее. Больной говорил, что Париж — это не Париж, а король — не король, что это он— Наполеон, а Париж —это на самом деле Лангр, просто представленный в виде Парижа несколькими людьми.43 И против этого есть согласно Лере, единственное средство — показать Дюпре Париж. Больного отправляют на экскурсию по Парижу в сопровождении интерна тот показывает ему различные столичные достопримечательности и спрашивает: «Так вы узнаете Париж?—Нет, нет —отвечает г-н Дюпре — мы с вами

в Лангре. Просто здесь воспроизвели некоторые приметы Па-рижа» ^ Интерн притворившись что не знает городя просит Дюпре провести его к Вандомско,й площади. Дюпре прекрасно справляется, «Стало быть мы все-таки

Пяпиже если вь/так легко нашли эту площадь!45 — Нет это

представленный в виде Парижа Лангр» Дюпре возвращается

Wеth откячмвяртгя ппизнявять что был в Париже и «по

™ n» vC™ о ведvT в МН'ную и ставят под струю

uL во™ Тпгпя он гг «гГм согияшяртгя» в том числе и

™ n°™*Ј[Jf uJuJZRnnnutT nr, ^'«ешпении ппопёлупы что Париж оыл ^рижем. впрочем по завершени проц дур

вскоре «возвращается к своим заблуждениям. ^

вают и повторяют обливание; и он опять уступает»: да, это был

лл с* т1 е \я

185

Париж; а едва одевшись, «называет себя Наполеоном. Наконец, третье обливание его смиряет. Он сдается и идет спать».46

Но Лере — не глупец, он вполне отдает себе отчет в том, что подобных мер недостаточно. И переходит к упражнению, так сказать, уровнем выше: «На следующий день я пригласил его к себе и после короткого разговора о вчерашнем путешествии спросил: „Ваше имя? — Я здесь под чужим именем; в действительности меня зовут Наполеон-Луи Бонапарт. — Ваша профессия? —Лейтенант 19-го пехотного полка в увольнении; но я должен вам объяснить: в данном случае лейтенант является главой армии. — Где вы родились? — В Аяччо; или, если угодно, в Париже. — Судя по данной справке, вы лечились как душевнобольной в лечебнице Шарантон. — Нет, я не душевнобольной из Шарантона. Я девять лет жил в моем замке Сен-Мор". Не удовлетворившись такими ответами, я веду его в ванную, ставлю под душ, разворачиваю перед ним газету и прошу читать вслух; он подчиняется; я задаю ему вопросы и убеждаюсь, что он понял прочитанное. Затем, громко осведомившись о том, заполнена ли ванна, я прошу принести г-ну Дюпре тетрадь и предлагаю ему письменно изложить ответы на мои вопросы. „Ваше имя? — Дюпре. — Ваша профессия?—Лейтенант. — Место рождения?—Париж.—Какое время вы провели в Шарантоне? — Девять лет—А в Сент-Ионе? —Два

года и два. месяца..—Как долго вы находитесь в отделении

лечения душевнобольных в Бисетре?—Три

той годе я считался неизлечимым больным.

—Куда вы

накануне?—В Пагаж —Медведи разговаривают1?—Нет"»47

Как видите налицо прогресс по сравнению с nnenwnvmm,

опросом Затем следует переход к третьей стадии этого vnZT

нения в изречении истины и это «яжнейшяя ™на — IJuZZ

в эТОМ убедитесь «Г Н Лшпр rvTnn «! _ ,ZZ„ap"

в своеобразной Jnl2^Z^»\Z,^ ZIZ^iУ»Za ком»** И это unсi^^Tm^lr«^R^^^Jn^ мает Лере «пришпп ZZl пп™Л™»тГ Г1е™ ™™ Т решения — няпигят,. uTrnZZ ™r JZ! I °К°НЧаТелЬН0Г0 ппйитмч, лишГм„^пГ™ы жизни». JToro удается

nZlllnnrnL,^ Z Р И СеаНСаМИ ДУШа, П0СЛе ВТОРЫХ

r«nT*™Z - сЛеДуЮ.ЩИИ День написанию

ZTut-T^ мельчайших подробностях. Он излагает

все, что помнит о своем детстве, приводит названия пансионов

186

и лицеев, в которых обучался, множество имен преподавателей и однокашников. И во всем этом тексте не находится места ни единой лжи, ни одному неверному слову».50

В связи с этим возникает проблема, которую я сейчас не могу разрешить: каким образом автобиографический рассказ был действительно введен в психиатрическую, а также в криминологическую практики в 1825—1840 годы и как этот рассказ о своей жизни стал многофункциональным ядром всех этих процедур взятия под опеку и дисциплинаризации индивидов? Почему изложение своего прошлого стало частью дисциплинарной практики? И как эта автобиография, воспоминания о детстве оказались в ее рамках? Не знаю. Но в любом случае я хотел бы сказать, что этот маневр изречения истины примечателен сразу несколькими своими аспектами.

Во-первых, истина в нем — это не воспринимаемое. Ведь г-на Дюпре возили в Париж не для того, чтобы он открыл для себя за счет восприятия, что это и впрямь Париж и что он был в Париже. От него хотели другого; понятно было, что он все равно воспримет Париж как имитацию Парижа. Хотели же от него — и именно в этом смысле изречение истины оказывается действенным, — чтобы он признал это. Не чтобы Париж был им воспринят а чтобы это было высказано — пусть и при помощи душа Простое изречение некой правды несет в себе определенную функцию; признание даже под нажимом более важно для этой терапии нежели верная идея или точное впечатление если они остаются невысказанными. Таким образом, налицо перфор-мативный характер изречения истины в процессе лечения

Во-вторых, следует обратить внимание на то, что важнейшим в истине, тем что особенно акцентирует Лере, является, конечно, отчасти то, чтобы Париж был Парижем, но в большей степени —чтобы больной связал себя со своей историей. Он должен узнать себя в этой своеобразной идентичности, образованной рядом эпизодов его собственной жизни. Иными словами, именно в этом признании ряда эпизодов своей биографии больной должен в первый раз высказать истину. Наиболее важное для терапии изречение истины относится не к внешним предметам а к самому больному.

Наконец, в-третьих, я считаю важным, что эта требуемая от больного биографическая правда, признание которой столь

187

значимо для терапевтического процесса, является не столько правдой, которую следует сказать о самом себе, на уровне своих собственных переживаний, сколько некоторой истиной, предписываемой в канонической форме: Дюпре опрашивают о его личности, просят припомнить подробности, и без того известные врачу: признать, что в такое-то время больной находился в Шарантоне, что он действительно болен с такой-то даты и т. д.51 Составляется биографический корпус, сформированный извне — системой семьи, работы, гражданского состояния, медицинского наблюдения. И этот корпус идентичности больной должен в конечном итоге признать своим, после чего наконец наступит один из наиболее плодотворных периодов терапии; если же этот период окажется неудачным, больного можно считать неизлечимым.

Процитирую вам ради живости повествования еще одно наблюдение Лере. Речь пойдет об истории женщины, которую, по словам психиатра, он так и не смог вылечить. Почему же он решил, что всякое лечение бессильно? Именно потому, что больная оказалась неспособна признать биографическую схему своей идентичности. Вот диалог, по мнению Лере свидетельствующий о неизлечимости:

«Как вас зовут, мадам? — Моя личность — не замужняя дама, и, пожалуйста, называйте меня мадемуазель. — Но я не знаю вашего имени, не могли бы вы сказать мне его? — Моя личность не имеет имени, и ей хотелось бы, чтобы вы не записывали. — И все же мне нужно знать, как вас зовут или звали раньше. — Я понимаю, что вы имеете в виду. Речь идет о Катрин N, и более не станем говорить о том, что было. Моя личность утратила свое имя, она отдала его, когда поступила

в Сальпетриер. — Сколько вам лет?—Моя личность не имеет

возраста. — А сколько лет было той Катрин N, о которой вы только что упомянули? — Я не знаю —Если вы—не та о ком вы

говорите то быть может вы—две личности в ОДНОй?

—JJeT

моя личность не знакомэ. с той котопзя родилась в 1779 году.

Возможно именно эту даму вы видите перед собой —Чем вы

занимались и что с вами происходило с тех поп как вы —это ваша личность? —Моя личность жила в оздоровительном доме Над ней проделывали и до сих пор продрггьгвают гЬизи ческиё и метафизические опыты .. Ко мне нисходит невидимая

188

и примешивает свой голос к моему. Моя личность этого не хочет и старается оттолкнуть ее. — Какие эти невидимки, о которых вы говорите? — Маленькие, неосязаемые, бесформенные. — Как они одеты? — В блузы. — На каком языке они говорят? — По-французски. Если бы они говорили на другом языке, моя личность их не понимала бы. — Вы уверены, что видите их? — Ну конечно, моя личность их видит, но метафизически, в незримости; разумеется, не материально, поскольку в этом случае они уже не были бы невидимками... —Вы чувствуете прикосновения невидимок к вашему телу? — Моя личность их чувствует, и они ей очень неприятны; они совершают всякого рода неприличные жесты... — Как вы себя чувствуете в Сальпетриере? — Моя личность чувствует себя здесь очень хорошо. Ее с величайшей заботой опекает г-н Паризе. Она никогда не просит ничего у служительниц... — Что вы думаете о женщинах, которые вместе с вами находятся в этой палате? — Моя личность думает, что они потеряли рассудок».52

В определенном смысле, это лучшее из всех описаний больничного существования. Как только при поступлении в Сальпетриер больной дано имя, как только сформирована эта административная, медицинская индивидуальность, не остается ничего, кроме «моей личности», говорящей исключительно в третьем лице. И как раз невозможность признания, это постоянное изъяснение в третьем лице кого-то говорящего только от имени личности личностью не являющейся — все это позволяет Лере понять что никакая из терапевтических операций проводимых им вокруг изр6ЧенИЯ ИСТИНЫ в ЛЭННОМ сЛ\^ЧЭ.С невозможна; что с тех пои как больная поступив в Сальпетриер потеряла свое имя и стала для лечебницы только «своей личностью», уже не

сТТосП^НПЙ поШАЛЯТ!-. свf^H TTf*Tf'K'HP воспомИНЯ urio tx VTI-JJlTTi сеГ1Я в

предустановленной идентичности, она прижилась в лечебнице

навссГДл.

Можно сказать, согласитесь, что больничная машина обязана своей действенностью целому ряду вещей: непрерывному дисциплинарному ограждению, внутренне присущему ей дисбалансу власти, игре потребностей, денег и труда, стандартному прикреплению к административной идентичности, в которой больной должен узнать себя посредством языка истины. Но понятно также что эта истина не есть истина безумия, говоря-

189

щего от своего имени; это изречение истины данного безумия, которое соглашается узнать себя в первом лице в некоторой административно-медицинской реальности, сформированной больничной властью; как только больной узнал себя в этой идентичности, операцию истины можно считать завершенной. Следовательно, операция истины осуществляется как приспособление дискурса к этому институту индивидуальной реальности. Вопрос об истине между врачом и больным не поднимается. Биографическая реальность больного задана, установлена раз и навсегда, и он должен идентифицироваться с нею, если хочет выздороветь.

Остается последний, в известном смысле дополнительный, эпизод случая Дюпре. После того как Лере добился правдивого рассказа — правдивого, впрочем, согласно некоторому заранее составленному биографическому канону, — он совершил нечто удивительное: освободил Дюпре, заявив, что тот все еще болен, но в данный момент уже не нуждается в лечебнице. Что означало это освобождение для самого врача? Несомненно, он рассчитывал продолжить ту интенсификацию реальности, которую до этого осуществляла лечебница. То есть Лере опять-таки собирает вокруг своего больного, теперь уже свободного, ряд диспозитивов того же самого типа что и описанные мною выше. Дюпре обманом внушают правдивые истории; однажды

он говорит что знает арабский язык —и его ставят в T3.KVIO

ситуацию что он вынужден признаться в его незнании.53 Дюпре подвергают тем же языковым упражнениям которые использо-вали и в лечебнице: Лере избирает для своего пациента, также и с целью довести его до выздоровления то есть до полного поп чинения реальности пооАессию типограсЬского коппектопя^ чтобы Дюпре окончательно включился в тот принудительный

в диалектическом НО в импепятивном егo vnnTnp6™„ R.n!

то,что он читает, должнПоответ™ват1^стан^тной uikoT ной орфотасЬии

Подобным же образом Лере объясняет, что внушает Дюпре потребности, водя его в оперный театр, дабы тот приобрел склонность смотреть спектакли, которая приводит к необходимости зарабатывать деньги. Перед нами вновь [процесс] возврата к реальности или идентификации с реальностью под действием

190

дисциплины — на сей раз под ее рассеянным действием, уже не концентрированным, не интенсивным, как было в лечебнице: «Я расширял сферу ег,о развлечений, чтобы расширить круг его потребностей и приобрести тем самым больше возможностей им управлять».55

Есть, однако, и более важная, более тонкая и примечательная причина. Ведь Лере фактически усматривает у своего больного три формы удовольствия: удовольствие от лечебницы,56 удовольствие от болезни и удовольствие от наличия симптомов. И это тройное удовольствие оказывается, по сути, носителем всесилия безумия.

Если взглянуть на процесс лечения в целом, то можно понять, что Лере с самого начала стремился атаковать замеченное им у Дюпре удовольствие от болезни, от симптома. Он сразу же стал прибегать к пресловутому душу, к смирительной рубашке, к лишению пищи, и эти репрессии имели двойное, физиологическое и моральное, обоснование. В свою очередь, моральное обоснование также отвечало двум целям: с одной стороны, Лере хотел подчеркнуть реальность власти врача по отношению к всесилию безумия, но с другой — он хотел лишить безумие гедонизма устранить удовольствие от симптома неудовольствием от лечения И здесь Лере опять-таки воспользовался рядом техник с которыми не рассуждая и не теоретизируя над ними работали психиатры его эпохи.

Но что отличает Лере — ив данном аспекте его отрыв особенно велик, — так это сам особый случай Дюпре. Ведь этот больной, даже стоя под душем, даже подвергаясь прижиганию кожи на голове,57 практически не протестовал, считая все эти меры вполне сносными при условии, что они продиктованы терапией.58 Лере идет дальше большинства психиатров своего времени которые чаще всего требовали — впрочем, с целью подтвердить свое всевластие над безумцем, — чтобы больной принимал лечение беспрекословно. Но этот больной сам соглашается лечиться и его согласие в некотором смысле является частью болезни.

Лере замечает, что эта покорность не идет на пользу его терапии, поскольку лечение как бы подхватывается бредом. Стоя в душе, г-н Дюпре говорит: «Еще одна взялась меня оскорблять!»59 Поэтому нужно рассогласовать лечение с бредом, отграничить

191

его от бреда, постоянно стремящегося пронизать его собою. А значит, это лечение должно быть максимально болезненным, чтобы через него проступала реальность, призванная в итоге покорить безумие.

В рамках этой техники мы находим целый ряд основополагающих идей: болезнь связана с удовольствием; лечение при посредстве удовольствия может оказаться интегрированным в само безумие; вторжение реальности может быть нейтрализовано механизмом удовольствия, присущим лечению; и как следствие — терапия должна проводиться не только на уровне реальности, но и на уровне удовольствия — и не только удовольствия, выработанного больным к своему безумию, но и удовольствия, которое он научился испытывать от его лечения.*

Поняв, что Дюпре испытывает в лечебнице сразу несколько удовольствий — именно здесь он может спокойно бредить, включая в свой бред и лечение, так что все применяемые к нему наказания приобретают иной смысл в рамках его болезни, — Ле-ре и заключил, что нужно вывести больного отсюда, лишить его этого наслаждения своей болезнью, лечебницей и терапией. И — выпустил Дюпре в повседневную жизнь, тем самым сделав лечение безрадостным, а заодно и продолжив его действие в совершенно немедицинской форме.

Это позволило Лере полностью самоустраниться в качестве медицинского персонажа. Он вышел из присущей ему прежде агрессивной, властной роли и с помощью нескольких своих сотрудников разыграл следующий сценарий. Г-н Дюпре, вопреки своей профессии корректора, продолжал допускать постоянные орфографические ошибки, поскольку бред склонял его к упрощению правописания. Ему отправляют подложное приглашение на высокооплачиваемую работу. Дюпре пишет ответное письмо в котором сообщает что готов занять столь привлекательную должность но тут же делает несколько ошибок, и помощник Лере с полным основанием парирует: «.Я с

удовольствием принял бы вВС еСЛИ бы вы не ошибэ.ЛИСЬ ТЭ-к

грубо».60

* В подготовительной рукописи М. Фуко добавляет: «Во всяком симптоме есть одновременно власть и удовольствие».

192

Как вы видите, все механизмы, применявшиеся в больнице, действуют и теперь, но в демедикализованном виде. Медицинский специалист, как говорит сам Лере, становится скорее коммерсантом, устраивающим дела в качестве посредника между суровой реальностью и больным.61 Больной вдруг перестает испытывать удовольствие и от болезни, которая вызвала столько трагических последствий, и от лечебницы, поскольку он уже не там, и даже от своего врача, ибо врач как таковой исчез. Лечение г-на Дюпре оказалось успешным: весной 1839 года оно окончилось полным выздоровлением. Однако Лере добавляет, что на пасху 1840 года ужасающие симптомы показали, что «больного» снедает новый недуг.62

Итак, если попытаться подытожить сказанное, можно заключить, что лечебница, судя о ее функционировании по описанной терапии, представляет собой диспозитив лечения, в рамках которого деятельность врача совершенно неотделима от работы института, его правил, его архитектуры. Перед нами своего рода большое совокупное тело, части которого — стены, палаты, орудия, санитары, надзиратели, врач — несут, конечно разные функции но в качестве главной роли стремятся к достижению совместного эффекта. И различными психиатрами этот основной акцент делается то на общей системе надзора то на (Ьигуре врача то на пространственной изоляции которым и сообщается максимум власти

Кроме того, я хотел бы подчеркнуть, что лечебница стала местом формирования нескольких типов дискурса. Именно исходя из больничных наблюдений складывается нозография, классификация болезней. Именно благодаря свободному обращению с трупами безумцев развивается патологическая анатомия душевных болезней. Но, как вы понимаете, ни один из этих дискурсов — ни нозографический, ни патолого-анатомическиий — никоим образом не направлял собственную эволюцию психиатрической практики. В самом деле эта практика можно сказать оставалась безмолвной хотя ряд клинических протоколов и сохранился — безмолвной, поскольку

13 Мишель Фуко

193

многие годы она не предполагала какого-либо подобия автономного дискурса, не совпадающего с протоколом сказанного и сделанного. Настоящих теорий лечения не было, никто даже не пытался его объяснить; психиатрия представляла собой корпус маневров, тактик, жестов, действий, вызываемых ответных реакций, традиция которых поддерживалась больничной практикой, медицинским преподаванием; всего-навсего опорными точками для этой традиции служили наблюдения, одно из самых пространных в числе которых я вам привел. Корпус тактик, стратегическая система — вот все, что можно сказать о методе лечения безумцев в середине XIX века.

Также следует сказать о больничной тавтологии — в том смысле, что врач оснащает самого себя посредством диспози-тива лечебницы рядом инструментов, призванных прежде всего предписывать реальность, интенсифицировать реальность, снабжать реальность властным дополнением, позволяющим ей атаковать и укрощать безумие, а значит — управлять, руководить им. В числе властных дополнений, предоставляемых реальности лечебницей, следует назвать дисциплинарный дисбаланс, императивное употребление языка, организацию скудости и внушение потребностей, предписание стандартной идентичности, в которой больной должен узнать себя и дегедонизацию безумия. При помощи этих мер благодаря лечебнице и самому процессу боль-функционирования реальность как предполагается, и овладевает безумием Однако понятно — в этом-то собственно

и заключена тавтология,

—что все это: дисбаланс власти, им-

употребление языка и т д —суть не просто властное допоггнение к реальности но вполне реальная форма этой р™нГти Пригппсобиться к реальности Г *] захотеть вновь п^«Гг«и-ш пяч и означает принять эту власть считае-^Sn «рппрппппилГй „^««iiwri. всесилие безумия Перестать fi , SZ! — ~тТпкориться согласиться зарабатывать

ЛГ™Г п™Г™™ с ппеппоженной вам биогпаАи-на свою жизнь, отот^ви™ с пр^"* Ц

ческой идентичностью прекратить наслаждатьс

нью. Таким образом, как вы видите орудие излечешл о у ,

властное дополнение к реальности п„„°„™юнГ«пГпи«. может безумие победить, оказывается одновременно критерием

В магнитной записи лекции: отвергнуть всесилие безумия.

194

выздоровления, орудием, помогающим исцелиться. Больничная тавтология заключена в том, что больница — это и средство интенсификации реальности, и сама реальность в ее безжалостной власти; больница — это медицинским образом сконцентрированная реальность, медицинское действие, медицинское власть-знание, исключительная функция которого — быть проводником реальности как таковой.

Игра властного дополнения к реальности, всецело исчерпывающегося репродукцией самой этой реальности внутри лечебницы, — вот что такое больничная тавтология. Теперь вы понимаете, почему медики рассматриваемого периода, с одной стороны, говорили, что лечебница должна быть наглухо отрезана от окружающего мира, что больничный мир безумия должен быть миром совершенно специализированным и полностью подлежащим медицинской власти, определяющейся чистой компетенцией знания, имея таким образом в виду конфискацию больничного пространства в пользу медицинского знания; а с другой — что общие характеристики лечебницы должны как можно больше походить на обычную жизнь что вообще лечебницы должны напоминать колонии, мастерские, школы, тюрьмы, что, иными словами специфика лечебницы как раз и состоит в точном подобии tomv от чего она отгра-ничена той семой линией, что разделяет безумие и не-безумие. Больничная дисциплина есть одновременно (Ьорма сила альности.

И наконец, последнее, на чем я хотел бы заострить ваше внимание, чтобы затем вернуться к этой теме вновь: рассматривая лечение, подобное терапии Лере, в подробностях, — разумеется, с учетом того, что Лере оставил наиболее совершенное свидетельство о лечении такого рода, — перечисляя его эпизоды, ничего не добавляя к собственным словам врача, зная, что Лере не подвергал свои заключения никакой теоретической разработке, все равно отмечаешь использование целого ряда понятий. Вот они: власть врача язык деньги потребность идентичность, удовольствие реальность и детское воспоминание. Все эти понятия неотъемлемо присущи больничной стратегии; потез. они — не более чем ее опорные точки В дальнейшем же как вы знаете им суждена впечатляющая судьба: вы обнаружите их в абсолютно внебольничном или, во всяком случае, программно

195

внепсихиатрическом дискурсе* Однако прежде чем приобрести этот статус объектов или концептов, они встречаются нам и в этом замедленном представлении, которое дает нам случай г-на Дюпре, в качестве тактических опорных точек, стратегических элементов, маневров, намерений, узлов в сети отношений между больным и больничной структурой.

Далее мы рассмотрим то, как постепенно они обосабливались, чтобы затем войти в дискурс иного типа.

Примечания

1 Применение опиатов, препаратов на основе опиума, способных, как считалось, прерывать приступы бешенства и приводить в порядок мысли, проповедовали в Европе, в противовес слабительным и кровопусканиям, Жан-Батист Ван Эльмон (1577—1644) и Томас Сайденхем (1624—1689). Их использование в лечении безумия «маниакальной» или «буйной» форм началось в XV111 веке. См.: [а] Филипп Эке (1661— 1737): HecquetPh. Rйflexions sur l'usage de l'opium, des calmants et des narcotiques pour la guйrison des maladies. Paris: G. Cavelier, 1726. P. 11; [b] Guislain J. Traitй sur l'aliйnation mentale et sur les hospices des aliйnйs. T. I. Livre IV: «Средства управления центральной нервной системой. Опиум». Р. 345—353. См. также размышления М. Фуко на эту тему в книге: FoucaultM. Histoire de la folie... P. 316—319.

В XIX веке Жозеф Жак Моро де Тур (1804—1884) пропагандировал применение опиатов в лечении мании: «Опиаты (опиум, дурман, белладонна, белена, волчий корень и т. д.) являются превосходным средством подавления постоянного возбуждения у маньяков и периодических приступов ярости у мономанов» (Moreau de Tours J. J. Lettres mйdicates sur la colonie d'aliйnйs de Ghйel // Annales medico-psy-chologiques. T. V. Mars 1845. P. 271). Ср.. [a] Michйa Cl. [1] De l'emploi des opiacйs dans le traitement de l'aliйnation mentale (выдержка публиковалась в Union mйdicale от 15 марта 1849 г.). Paris: Malteste, 1849; [2] Recherches expйrimental sur l'emploi des principaux agents de la mйdication stupйfiante dans le traitement de l'aliйnation mentale. Paris: Labй, 1857; [b] Legranddu Saulle H. Recherches cliniques sur le mode d'administration de l'opium dans la manie // Annales mйdico-psychologiques. 3 sйrie. T. V. Janvier 1859. P. 1—27; [c] Brochin H. Maladies nerveuses (§ «Наркотики») )/

* В подготовительной рукописи к лекции М. Фуко добавляет: там-то их и найдет Фрейд.

196

Dictionnaire encyclopйdique des sciences mйdicales. 2 sйrie. T. XII. Paris: Masson/ Asselin, 1877. P. 375—376; [d] Fonssagrives J.-B. Opium// Dictionnaire encyclopйdique des sciences mcdicales. 2 sйrie. T. XVI, Paris, 1881. P. 146—240.

* Лауданум, препарат, в котором опиум комбинировался с другими ингредиентами, особенно распространившийся как «лауданум Сайденхема», или «сборное опийное вино», использовался в лечении пищеварительных расстройств, нервных болезней и истерии. См. о нем: Sydenham Th. Observationes Medicae (1680) // Opйra Omnia. T. I. Londres: W. GreenhUl, 1844. P. 113. Ср. также: Dictionnaire encyclopedique des science mйdicales. 2 sйrie. T. II. Paris: Masson / Asselin, 1876. P. 17—25.

3 После Пинеля, провозгласившего «острую необходимость в жестком служебном уставе [лечебницы]» (Pine! Ph. Traitй mйdico-philoso-phique sur l'aliйnation mentale, ou la Manie [раздел V «Общая полиция и постоянный служебный устав в лечебницах для душевнобольных»]. Р. 212), алиенисты неустанно подчеркивали важность порядка. Вот, например, слова Ж.-П. Фальре: «Что мы видим в нынешних лечебницах? Мы видим строгое соблюдение необходимого порядка, который определяет назначение каждого времени суток и заставляет больных умерять беспорядочность своих наклонностей, повинуясь правилам, общим для всех. Они вынуждены следовать внешней для них воле и постоянно превозмогать себя, чтобы избежать наказаний, предусмотренных за нарушение распорядка» (FalretJ.-P. Du traitement genйral des aliйnйs [1854] // Des maladies mentales et des asiles d'alienes. P. 690).

4 Режим питания имел особое значение и как элемент ежедневной организации времени в лечебнице, и как фактор, способствующий выздоровлению. Так, Франсуа Фодере называл пищевые продукты «важнейшими лекарствами» (Fodere F. Traitй du dйlire. Т.П. P. 292). Ср.: [a]DaquinJ. La Philosophie de la folie// Reeditee avec une prйsentation de Cl. Quйtel. Paris: Йditions Frйnйsie (coll. «Insania»), 1987. P. 95—97; [b] Guislain J. Traitй sur l'aliйnation mentale... T. II (Книга 16. «Режим питания, который следует соблюдать душевнобольным»). Р. 139—152.

5 Труд, ключевой элемент морального лечения, рассматривался психиатрами в двойной перспективе: с терапевтической точки зрения, как способствующий изоляции, и с дисциплинарной точки зрения, как способствующий порядку. См. об этом: [a] PinelPh. Traitй medico-phi-losophique. Section V. § XXI «Основополагающий закон всякой лечебницы для душевнобольных, закон физического труда»: «Регулярный труд нарушает порочный круг идей, укрепляет способности к здравомыслию, подвергая их тренировке, и оказывается единственным, что способно поддерживать порядок в сообществе душевнобольных, обеспечивать через множество мелких и зачастую несущественных пра-

197

тем sur же:

вил внутреннюю полицию» (р. 225); [b] Bouchet С. Du travail appliquй aux aliйnйs// Annales mйdico-psychologiques. T. XII. Novembre 1848. P. 301—302; [c] CalvetJ. Sur les origines historiques du travail des malades dans les asiles des aliйnйs // Thиse de mйdecine. Paris, 1952. Мишель Фуко ссылается на эту работу в «Истории безумия»: Foucault M. Histoire de lafolie... P. 505—506.

6 Канонизировал душ, описав его как орудие лечения и вместе с усмирения, Ф.Пинель. См.: PinelPh. Traitй mйdico-philosophique

l'aliйnation mentale. Paris: Caille et Ravier, 1809. P. 205-206. Ср. так-[a] Girardde CailleuxH. Considйrations sur le traitement des maladies mentales // Annales medico-psychologiques. T. IV. Novembre 1844. P. 330-331; [b] H-Rech (de Montpellier). De la douche et des affusions d'eau froide sur la tкte dans le traitement des aliйnations mentales // Annales medico-psychologiques. T. IX. Janvier 1847. P. 124-145; однако особое значение имело использование душа в практике Франсуа Лере: [с] Leuret F. Le Traitement moral de la folie. Chap. 3. § «Душ и холодные обливания». P. 158-162; ср. (с. 171-193) пример лечения г-на Дюпре, о котором М. Фуко говорит в кн.: Foucault M. [1] Maladie mentale et Psychologie. Paris: Presses universitaires de France, 1962. P. 85—86; [2] Histoire de la folie... P. 338, 520-521; [3] L'eau et la folie // DE. II N 16. P. 268-272; ;4] Sexualiiy and Solitude// London Review of Books. 21 mai—5juin 1981. P. 3, 5—6 (воспроизводится в кн.: Foucault M. DE. IV. N 295. P. 168-169).

7 «Кресло-качалка», введенное в больничную практику английским врачом Эрасмусом Дарвином (1731-1802), применялось в лечении безумия Мейсоном Коксом, который подчеркивал его эффективность: «Я считаю, что его [кресло-качалку] можно использовать как в духовных, так и в физических целях; оно приносит успех и как успокоительное средство, и как орудие дисциплины, внушая больному мягкость и покорность» {Сох М. Observations sur la dйmence. P. 58). Ср.: [a] AmardL. Traitй analytique de la folie et des moyens de la guйrir. Lyon: Impr. de Ballanche, 1807. P. 80-93; [b] GuislainJ. fl] Traitй sur l'aliйnation mentale... T. I. Livre IV; [2] Moyens dirigйs sur le systиme nerveux cйrйbral. De la rotation. Amsterdam: Van der Hey, 1826. P. 374,404; [c] Buvat-Pochon С Les Traitements de choc d'autrefois en psychiatric Leurs liens avec les thйrapeutiques modernes// Th. Mйd. Paris. N1262. Paris: Le Franзois, 1939. См. также: Foucault M. Histoire de la folie... P. 341—342.

8 Лере еще при жизни вынужден был защищаться от нападок критиков, называвших его практику, по его собственным словам, «устаревшей и опасной» (Leuret F. Du traitement moral de la folie. P. 68). Его главным оппонентом выступал Э. С. Бланш, см.: Blanche E. S. [1] Du danger des rigueurs corporelles dans le traitement de la folie. Paris: Gardembas, 1839 (доклад, прочитанный в Королевской академии медицины);

[2] De l'йtat actuel du traitement de la folie en France. Paris: Gardembas, 1840. Отголоски этой полемики чувствуются и в некрологах медику: [a] Trйlat U. Notice sur Leuret // Annales d'hygiиne publique et de mйdecine lйgale Vol. 45. 1851. P. 241—262; [b] Brierre de Boismont A. Notice biogr-aphique sur M. F. Leuret// Annales mйdico-psychologiques. 2 sйrie. T. III. Juillet 1851. P. 512—527.

9 Речь идет о наблюдении XXII «Носители воображаемых титулов и достоинств» {Leuret F. Du traitement moral de la folie. P. 418—462).

10 Leuret F. Du traitement moral de la folie. P. 421—424. "Ibid. P. 429.

» PinelPh. Traitй mйdico-philosophique. Section II. § IX. P. 61: «Устрашайте душевнобольного, не применяя при этом никакого насилия».

13 Esquirol J. E. D. De la folie (1816/// Des maladies mentales... T.I. P. 126.

14См. выше, прим. 3. Уже для Ж. Гислена таково было одно из преимуществ «изоляции в лечении умопомешательства»: «Душевнобольного надо заставить испытывать чувство зависимости [...], силой навязать ему внешнюю волю» {GuislainJ. Traitй sur l'aliйnation mentale... T.I. P. 409).

15 Leuret F. Du traitement moral de la folie. P. 422: «Дюпре — это условное имя, имя-инкогнито; подлинное же его имя, как мы знаем, - Наполеон».

16 Ibid. Р. 423: «Отличительным признаком его принадлежности к алкионам является способность бесконечно вкушать любовные удо-

вольствия».

17 ТЫН Р

Ibid. P. 423: «Он

единственный

во всей лечебнице — мужчина; остальные-женщины» GeorgetE.J. De la folie. Considerations sur cette maladie... P. 284. Leuret г. Du treutement mora.1 de la tone. г. 4/У.

I Kin P Л.ЧП

Ibid. P. 430.

21 Thin

Ibid. Ibid.

27 28

23 Ibid. P. 431. и Ibid. P. 432.

"Ibid.

Ibid.

* Ibid. P. 422.

"Ibid. P. 432.

и Так, Лере дает следующее определение своему лечению: «Я разумею под ментальным лечением безумия рассчитанное использование всякого рода средств, действующих непосредственно на интеллект и страсти душевнобольных» (LeuretF. Du traitement moral de la tone... P. 156).

198

199

29 FalretJ.-P. Du traitement gйnйral des aliйnйs. P. 690.

3° EsquirolJ. E. D. De la folie. P. 126.

'• LeuretF. Du traitement moral de la folie... P. 424.

32 Ibid. P. 424.

« Ibid. P. 435.