Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Саморазвитие, Поиск книг Обсуждение прочитанных книг и статей,
Консультации специалистов:
Рэйки; Космоэнергетика; Биоэнергетика; Йога; Практическая Философия и Психология; Здоровое питание; В гостях у астролога; Осознанное существование; Фэн-Шуй; Вредные привычки Эзотерика


БЫСТРОЛЁТОВ Дмитрий Александрович

"В СТАРОЙ АФРИКЕ"


Глава 1. Путевка в ад

Весной 1936 года часов в 8 утра в кабинет Нелсона А. Ла Гардиа, директора Европейского отделения Международного агентства печати и фотоинформации, слегка прихрамывая, вошел молодой человек, поклонился и спокойно, не ожидая приглашения, опустился в кресло. Не спеша вынул блокнот и авторучку и поднял глаза в ожидании. Тем временем мистер Ла Гардиа молча и внимательно рассматривал своего разъездного корреспондента, будто проверял список примет, поданный ему вчера мистером Робинсоном, заведующим отделом путешествий: «Рост высокий… Сложение атлетическое… Волосы льняные… Черты лица резкие… Подбородок тяжелый, с ямочкой…» и т. д. и т. д.

— Почему вы хромаете, мсье ванЭгмонд? Мы виделись перед вашей командировкой в Гренландию, и тогда я этого не замечал, а глаз у меня зоркий, очень зоркий. Кстати, мы будем говорить по-английски.

— Как вам угодно, мистер директор. Прошлой зимой в Гренландии я отморозил все пальцы левой ноги.

— Я сам отмораживал пальцы не раз, но всегда вовремя лечился и, как видите, не хромаю. Надо не зевать в жизни!

Гайсберт ванЭгмонд пожал широкими плечами. Закурил.

— О, конечно, сэр. Но по вашему распоряжению после первой поездки в Сахару я был заброшен далеко на Крайний Север и зимовал один. Отмороженные пальцы я откусил себе клещами — они нашлись в сумке, оставленной мотористом. Эта страница моего дневника потрясла сердца и карманы читателей и сделала нам хорошие деньги — агентству и мне.

— Гм… Вспоминаю, вспоминаю… По нашим поручениям вы хорошо ознакомились с романтическим Севером. Гм… Видите— я все помню, память у меня прекрасная. Так, так… Словом, из вас получился недурной специалист по холоду, а?

Суровое лицо ванЭгмонда силилось изобразить любезную улыбку.

— С вашей помощью, мистер директор. Спасибо. Ла Гардиа отвел глаза в сторону.

— А не надоело скучать в холоде и одиночестве?

— Я не скучал. Было некогда. Было очень трудно, сэр.

— Возможно. Но мы вам хорошо платим, хотя времена теперь нелегкие. Вы наш хороший фотокорреспондент и недурной литератор: ваш текст мы ценим не меньше, чем снимки. Ваш успех — это и наш успех, ведь вы наш служащий. Не так ли?

Они помолчали. «Чего он тянет?» — изнывал ванЭгмонд. А Ла Гардиа колебался: «Ловкач, сам не попросил сменить маршрут, набивает себе цену. Или это просто голландский сыр, которому нравится сидеть в холодильнике? Нужно прощупать получше — ведь путешествие в Конго обойдется агентству очень дорого».

— Мистер Робинсон изложил вам сущность нашего нового предложения? Мы предлагаем вам опять стать гладиатором — это хорошо оплачивается!

Ла Гардиа громко рассмеялся.

— Да. Я согласен, — ответил ванЭгмонд.

Не сомневался в этом! Условия вы знаете — мы никогда не скупимся. На этот раз агентство берет на себя все расходы по страховке вашего здоровья и жизни, хотя, учитывая рискованность поездки, страховая компания запросила весьма крупную сумму. Путешествие в Конго опаснее вашей первой поездки в Сахару.

— Благодарю, мистер директор, хотя из Сахары я едва вернулся живым. Но страховой взнос все же прошу выдать мне наличными. Это разумнее. Я вернусь.

Ла Гардиа недовольно откинулся в кресле.

— Постойте, постойте, молодой человек. Прервать командировку в Африке вы уже не сможете — мы не позволим этого и включим в договор положение об уплате вами крупной неустойки в случае, если вы, ознакомившись на месте со всеми трудностями, испугаетесь, передумаете и захотите повернуть назад. Такой трюк вам не удастся, милый мальчик! Шевелите мозгами сейчас, потом будет поздно. Решайтесь здесь, в Париже. Не хотите — мы найдем другого: безработных много. Учтите, командировка опасна для жизни и здоровья. Конго не Сахара. Не скрою, это — путевка в ад. Ну?

Ла Гардиа ожидал взрыва, но ванЭгмонд только повторил:

— Я вернусь.

«Если найду то, что ищу, то должен вернуться, — подумал он. — Искатели не умирают, если они превращаются в борцов».

Ла Гардиа тряхнул лысой головой и сделал нетерпеливый жест рукой.

— Вы прочли переданные вам Робинсоном книги? Представляете себе температуру? Болезни? Зверей? Дикарей? Главное — этих опасных черномазых?

Нелсон А. Ла Гардиа каждую фразу подчеркивал легким ударом ладони о стол. Сам он никогда и ни за какие деньги не поехал бы в эти проклятые места — удавы, дикари, муха Цеце и прочие африканские гадости ему были глубоко противны.

— Я вернусь, — упрямо подтвердил ванЭгмонд.

Ла Гардиа был оскорблен его спокойствием. «Бесчувственный голландский сыр!» — мысленно выругался он и спросил:

— А позвольте узнать, что дает вам основание для такой самоуверенности, сэр? Мороз берет пальцы, а крокодил, к вашему сведению, откусывает целую ногу!

— Что вы знаете о морозе, мистер Ла Гардиа… — как бы про себя, тихо проговорил Гайсберт ванЭгмонд. — Мой отец прожил нелегкую жизнь. Он был человеком старой закалки. Для меня жизнь отца — мера, его смерть — вызов. Я этот вызов принял, сэр.

— Гм… А кто была ваша мать?

— Простая женщина. Жизненные уроки до нее доходили не сразу, но однажды что-либо усвоив, она потом никогда не изменяла себе. Учила меня быть добрым и справедливым. Я не забыл ее, сэр.

Внезапная мысль осенила директора. Он поднял брови и наклонился через стол:

— Вы социалист или коммунист?

Ван Эгмонд усмехнулся.

— У меня просто не было случая проявлять доброту и сердечность. Вначале для проверки вы отправили меня в раскалённую пустыню, затем — в Гренландию, а теперь посылаете к зверям и дикарям Африки. Я полагаю, что в пустынях и джунглях социализм и коммунизм не понадобятся. Я — невключенец.

Ла Гардиа уперся в говорившего круглыми глазами.

— Что это такое?

— Я хочу прожить жизнь с чистыми руками и поэтому сознательно сторонюсь всякой борьбы, которая может их замарать. Мои руки чисты, а до чужих мне нет дела. Пусть каждый заботится сам о себе.

Несколько минут оба молчали. Ла Гардиа то разглядывал ванЭгмонда, то тер себе лоб и передвигал бумаги на столе. Наконец облегченно вздохнул.

— Да, да… Понимаю… Вот и прекрасно! Политические убеждения никому и нигде не нужны, а вам в Африке — меньше всего. Давайте договариваться. Вы едете в экваториальную Африку и забираетесь в самые недоступные и дикие уголки Сахары и Бельгийского Конго. Я отметил районы. С группой носильщиков пройдете пешком по указанной прямой линии: пересечете якобы совершенно непроходимые дебри Итурийских лесов. Будете делать снимки и зарисовки, имея в виду несколько авантюрных серий в стиле комиксов — развлекательные рассказы в рисунках и короткие объяснения к ним. Все должно быть сжато, динамично, увлекательно. Читатель, прочитав один номер газеты, должен ждать следующий. Поняли? Нет: Я объясню еще раз!

Ла Гардиа неторопливо докурил сигару.

— Наш мсье Рубинстейн владеет словом лучше вас, а наш мсье Даррье — выдающийся фотокорреспондент Франции. Но едва Робинсон заикнулся об Африке, как мсье Рубинстейн застонал, что у него хронический колит, а мсье Даррье — кривобок и ростом чуть выше моего стола. Их послать нельзя. Нам нужен белый господин, великолепный образчик нашей расы и культуры — среди черномазых он должен возвышаться, как белый утес, а толпы этих выродков должны безропотно повиноваться слабому движению его белой руки. На снимках вы должны проявлять чудеса храбрости в леденящих душу приключениях, самые красивые дикарки пусть всегда лежат у ваших ног. Это — законное положение белого в Африке, это — его сила и слава! Теперь схватили мысль? А?!

Мы намерены выбросить кучу денег не только за работу и риск, но и за вашу наружность. Это Робинсон посоветовал мне взять именно вас, ванЭгмонд! Одобряю его выбор! Ну, теперь все понятно? Нас не интересует, будет ли все это правдой — кому она нужна? Нам требуются только потрясающие фотографии в подтверждение невероятного текста. Не щадя затрат, агентство облегчает вам выполнение этого задания: в Сахару вы попадете летом, в жару, в джунгли вы попадете зимой, в период дождей! Пусть на ваших снимках будут ужасы! Худейте, истощайтесь, страдайте, обрастайте щетиной, ходите в лохмотьях — это ударит зрителя по нервам! Идите не все! Мы спускаем вас в серый ад Сахары и зеленый ад Конго, так покажите же себя достойным доверия и денег, которые мы на вас тратим! Читатели должны сгорать от зависти и от восторга. Вот и все! В этом смысл командировки. Но для удачи и полного успеха вам следует прежде всего поработать над собой и перестроиться. Вы меня поняли? К черту всякую доброту и прочее! Для успеха вам требуется больше огонька, задора, дерзости, жестокости белого человека, черт побери… Перчика, мистер ванЭгмонд, побольше перчика! Ну, ясно, наконец? А?

Большой и спокойный ванЭгмонд уже направлялся к двери, а маленький Ла Гардиа все еще возбужденно кричал ему вслед:

— Перчика! Черт побери, не жалейте перчика!

Жаркий и пыльный вечер. Сад Тюильри. Сквозь дым и чад над Сеной устало повисла никому здесь не нужная рябая луна, закрылись киоски с мороженым, уехал на тележке балаганчик с кукольной сценой, и разбрелись по домам мамы и дети, влюблённые в темных уголках сада прильнули друг к другу и уплыли в сладкое небытие под трели шалопая-соловья, залетевшего в центр города явно по ошибке, а высокий человек сидел на дальней скамейке и думал о жизни. В душном автомобильном чаду парижской ночи он творил над собою пристрастный суд, точно руками ощупывал все пережитое. И вдруг ему вспомнилось море…

Если наклониться к пароходным перилам, положить голову на руки и глядеть через борт на воду, то откроется полная внутреннего значения картина рождения и гибели волн.

Вот впереди из-под острого корабельного носа поднимается юная волна. В избытке сил она встает на дыбы и яростно бьет в спину другую, стараясь подмять ее под себя, спеша занять чужое место. Смотрите, она уже проплывает мимо, гордая и могучая, самая высокая и самая сильная! Но следите дальше, понаблюдайте до конца: сзади ее догоняет новая волна, более свежая, молодая и пробойная… Они сшибаются в остервенелом борении… Яростно летят вверх сверкающие на солнце брызги. Какое великолепие! Какой порыв! Но в этом взлете растрачены силы, бурного движения уже нет. Позади вьется только хвост пены, сначала игривой и белоснежной, потом вялой и серой. Наконец ничего не остается, кроме пузырей, лениво покачивающихся на мелкой ряби.

Отец Гайсберта был настоящим голландцем— долговязым и широкоплечим, с длинным красным носом и черными лохматыми бровями. Иными словами, достойным представителем рода, в котором вот уже сотни лет все парни становятся моряками, а девушки — женами и матерями моряков. Родился Карел ванЭгмонд именно так, как полагается: в открытом океане, в свирепую бурю. Бабушка возвращалась из Суринама, сроки были вычислены правильно, но мощный вал так тряхнул судно, что бедная женщина слетела с койки на пол и ребенок появился на свет несколько преждевременно. С тех пор всю жизнь отец спешил, покачивался и шумел, и сын помнил его как олицетворение безудержного порыва и необузданной силы. Попросту говоря, Карел ванЭгмонд был буяном и пьяницей.

Их квартира в Амстердаме была образцом голландского уюта и мира. Мать коротала время вязанием кружев, сын рисовал или водил по полу кораблики. Но раз в месяц, а то и реже с улицы раздавался гром ударов — кто-то колотил морскими сапогами в дубовую дверь. Мать бледнела, быстро крестилась и, шепча молитву, просовывала в окно (спальня помещалась на четвертом этаже) длинный шест с косо насаженным зеркалом; такие шесты с зеркалами уже торчали из окон соседей. Во всех стёклах отражалось одно и то же — кирпичный тротуар, который хозяйки по субботам моют здесь щетками и мылом, и нескладная долговязая фигура моряка, само собой разумеется, сильно выпившего. Мать дергала проволоку протянутую вдоль лестницы вниз к входной двери, в передней появлялся сначала длинный красный нос, затем брови-щетки и, наконец, сам геерсхиппер (господин шкипер) с двумя сундучками: большим — с подарками для жены и сына и маленьким — с книгами и скудными пожитками.

— Гетзеекомт! (море идет!) — орал отец снизу, а мать тихонько добавляла сверху:

— Май зееванрампен! (моё море забот!)

Немедленно начинался тарарам. Голландские квартиры построены по вертикали, так что каждая комната расположена на своем этаже: четыре комнаты — три узкие и очень крутые лестницы. И вот морские сапоги грохочут вверх и вниз, к ночи отдыхающий моряк уже съезжал по ступенькам только сидя, но неизменно целый день в квартире гремела старинная пиратская песенка:

Кто первый нанес ему рану,
За этим никто не следил,
Но каждый свой нож капитану
С проклятием в тело вонзил!

Эту неделю мать и сын почти не спали, потому что ночью полицейские привозили почтенного геерасхиппера мокрого и покрытого зеленой тиной (его вылавливали по очереди из всех каналов, а их в Амстердаме немало), или же отдыхающий совсем исчезал из дома, но зато в дом беспрерывной чередой врывались незнакомые люди с мастерски поставленными синяками и оторванными рукавами, которые они совали матери в лицо. Эти пришельцы служили компасом, который безошибочно указывал очередной рейс бравого моряка и все порты захода.

Последний вечер Карел ванЭгмонд посвящал семье. Побрившись, чисто одетый, он сидел у стола и громко читал главу из Библии, снабжал ее пояснениями для вящего вразумления жены и сына. Сын слушал с интересом, мать незаметно крестилась, когда у проповедника нечаянно срывалось весьма крепкое словцо. Затем моряк открывал свои книги и приступал к занятиям: он учился всю жизнь и, начав морскую службу юнгой, кончил капитаном дальнего плавания. Засыпая, мальчик следил за черным корявым пальцем, медленно ползавшим по страницам, пропитанным соленой влагой. После занятия отец аккуратно укладывал Библию и книги в свой маленький сундучок и всю ночь сидел в кресле, глядя на спящих жену и сына. Наутро, открывая глаза, маленький Гай прежде всего встречал его задумчивый, пристальный взгляд. Расставание было немногословным и коротким, но едва муж исчезал, как появлялись соседки, и жена с плачем начинала подробно живописать все перипетии этой бурной недели. Все рыдали так горько и долго, что, не выдержав, к ним присоединялся и мальчик, и в тихой уютной комнатке много дней подряд слышался только плач, молитвы и сморканье.

— Де схаймер, де схаймер! (пират) — повторяли все хором. Так в семье Карела ванЭгмонда стали называть Пиратом. Как настоящий голландец, геерсхиппер был немногословен.

Но он был голландцем и любил пошутить. Только какими странными казались иногда его шутки!.. Когда бравый моряк отличился при спасении погибающих, королева наградила его медалью и пожелала лично вручить ее герою, который простудился и лежал тяжело больной в морском госпитале.

— Что вы почувствовали, когда так смело бросились в ледяную воду? — снисходительно промямлила королева, и все присутствующие обратили улыбающиеся дородные лица к больному. Черная голова, исхлестанная морем и ветром, бессильно лежала на белой подушке, но морской волк скосил прищуренные глаза и процедил сквозь зубы:

— Почувствовал себя мокрым, ваше величество.

Это была старая шутка, но она прозвучала как вызов.

Высокие посетительницы недовольно удалились. Сын стоял рядом и с восторгом глядел на королеву. Ответ поразил и его, мальчик взглянул на отца и вдруг заметил злую насмешку, горевшую в глубоко запавших глазах. Почему? Отчего? Был 1907 год, в этой мирной стране сыра, тюльпанов и селедок все обожали свою повелительницу. Так всегда казалось… И вдруг…

— Пират! Пират! — горестно повторяла мать, таща сына домой.

Вот именно тогда подрастающий Гай почувствовал, что не все благополучно в этом мире, где кроме сыра, тюльпанов и селёдок живут, трудятся и страдают люди.

Умер Пират совершенно по-голландски. В 1917 году он командовал грузовым судном, старой калошей, под таким милым голландсому сердцу названием: «Гет Бонт Ку» (пестрая корова). Дело было зимой, стоял непроглядный туман. В Ла-Манше огромный немецкий угольщик пропорола «Пестрой корове» бок, она сразу плюхнулась на колени и приготовилась испустить дух. Капитан в эту минуту находился в своей каюте. Он рванулся было наверх, но по большому крену понял, что вторую шлюпку спустить уже невозможно и его личная судьба решена. Тогда старый моряк молниеносно стянул с себя рабочую куртку и надел мундир с медалью. Первую шлюпку удалось успешно посадить на воду только потому, что капитан остался на мостике и еще управлял рулем и машиной: он отчаянно пытался замедлить грозное нарастание крена и одновременно выпускал из котлов пар, чтобы ослабить силу взрыва. Между тем крен увеличился настолько, что бочки и ящики покатились по палубе на людей, которые на четвереньках ползли к шлюпке и становились в ней, плотно прижавшись друг к другу и охватившись руками; два человека не поместились и бултыхались в ледяной воде за бортом шлюпки — чьи-то заскорузлые татуированные руки держали их за волосы. Тонущее судно накренилось настолько, что капитан скользнул к фальшборту, но уцепился за него и, повиснув над водой, продолжал командовать.

— Отваливайте ко всем чертям! — багровея от натуги, орал он вниз.

— Сейчас взорвутся котлы, вас затянет в водоворот!

Перегруженная шлюпка медленно и тяжело отчалила. Кто-то стал грести одним веслом… Черно-желтый туман приготовился навсегда разделить «Пеструю корову» и шлюпку. Шипение пара смолкло. Воцарилась мертвая тишина, судно уходило под воду. Наступила минута прощания… Люди высвободили правые руки и начали креститься, толстый повар (он один знал нужную молитву), барахтаясь в воде, страшным голосом запел: «Ныне отпущаеши…» Тогда Пират неожиданно снова крикнул:

— Стойте! Я хочу сказать что-то…

Это был наплыв слабости, победа человеческого. Люди подняли полные слез глаза, чтобы принять завещание жене и сыну и последний привет товарищам.

Но Пират уже овладел собой.

— Дьявольский туман… — едва слышно прохрипел он, погружаясь в воду, и все те, кто, стоя, покачивались в лодке, обхватив друг друга руками, и те, кто пускал пузыри в ледяной воде и кого держали за волосы сильные мозолистые руки, — все дружно и твердо, как клятву верности, гаркнули над опустевшей гладью воды:

— Правильно, гееркапитейн!

Мать Гайсберта тоже была настоящей голландкой — маленькой, кругленькой и беленькой, как несколько сыров, поставленных друг на друга. И не мудрено: не одну сотню лет все поколения ее рода занимались сыроварением. С детства сын помнил эти места в северной части страны: по унылой низменности бродили стада пестрых коров. Вот деревня — крепкие раскоряченные дома, похожие на молочных коров; на улице запах сыра. Дом, в котором родилась бабушка, был наполнен предметами, нужными в производстве сыра, и каждое название здесь обязательно начинается с приставки каас (сыр, сырный) — каасмес, каассхвал, каасперс. Даже мухи здесь не просто мухи, а каасфлиг — сырные мухи, и сам хозяин не просто мужик, а каасбур — сырный мужик. Бабушка с часу на час ожидала начала родов, и как раз в это время сырная масса вдруг перестала всходить: это означало выход товара второго сорта вместо экстра! Послышались крепкие словечки, все заметались, и в суматохе родилась мать Гая. Девочку назвали Екатериной, а в Голландии смешных, кругленьких женщин считают настоящими голландками и величают голландсКатье; конечно, мать Гая тоже стала голландсКатье, а потом для полного сходства ее перекрестили в Каасье, и так она на всю жизнь осталась Сырочком.

Известие о гибели мужа она приняла спокойно. Судебное следствие длилось несколько недель, кое-кто из команды перенёс воспаление легких, остальные занимались составлением счетов страховой компании на вещи, которых у них никогда не было. Но когда деловая сторона трагедии была закончена, команда явилась к вдове капитана. Татуированные мозолистые руки водрузили на кладбище крест над могилой, в которой никто не лежал. Стоя у креста, вдова наблюдала, как эти большие и нескладные люди неловко опустились на колени, как повар, который единственный знал нужную молитву, опять пропел ее, и люди стали креститься черными, заскорузлыми пальцами, похожими на тот, который бродил когда-то по страницам книги, пропитанной соленой водой; женщина увидела их глаза: детские, наивные и чистые, полные непоколебимой силы.

— Они, эти глаза, нанесли мне удар, от которого я как будто бы проснулась, — говорила потом она. Мать решила оторвать сына от моря, а для этого нужно было его учить, что, естественно, требовало денег. Поэтому вдова отправилась за помощью к своему брату Клаасу, который унаследовал их родовую ферму после смерти отца и сталкаасбуром.

Дядя Клаас, которого по смыслу и по созвучию давно уже все величали Каасом, накануне отвез в город и удачно продал большую партию товара. Теперь он сидел на старинном тяжёлом стуле у старинного тяжелого стола и пил еневер (можжевеловая водка) из свинцовой кружки. Дядя Сыр тоже был голландцем и тоже любил пошутить.

— Я уверен, что твой бездельник попросту был так пьян, что не смог сползти с мостика в лодку, — подмигнув, захохотал сырный мужик и закусил водку сырой ветчиной.

— От моего взгляда это животное, конечно, должно было бы превратиться в пепел, — рассказывала потом вдова, — но теперь не библейские времена, и мой взгляд не обладал такой силой. Но зато я сделала другое — шагнула вперед и отвесила ему оплеуху, но какую! Сам капитан ванЭгмонд не мог бы сделать этого лучше, а уж — бог свидетель! — в таком деле он был великим мастером!

Брат отца жил в Индии, он разбогател и порвал связи с бедными родственниками в Голландии. Полагаться на него не было оснований.

Так рухнули надежды на помощь. Мать и сын перебрались на юг. Мать поселилась в зееландской деревеньке и занялась вязанием кружев, которые скупали спекулянты и выгодно перепродавали как брюссельские; сын жил в пансионе при одной роттердамской школе. Потом ему всегда помнилась их комната, очень маленькая и чистенькая. У окна в черном платье всегда сидела мать. У нее тогда уже началась чахотка. С утра и до вечера она вязала, вязала, вязала, добывая деньги для воспитания сына. Но было у вдовы и развлечение. Иногда она опускала работу на колени и поднимала голову: прямо перед ней висел портрет мужа, увитый пеной тончайших кружев с одним только ясно читаемым словом — хелд (герой). Так проходили месяцы, так прошли годы.

Отец и раньше всегда отсутствовал, а потому воспитывала Гайсберта мать. Она воспитывала мальчика не по книгам, но ее практические уроки осели в его памяти прочно. Он вспоминал о них с благодарностью и улыбкой.

В мокрый зимний день шел он с матерью по низкому берегу канала. Впереди бежали школьники и шалили. Один поскользнулся и упал в воду. Гай инстинктивно сделал движение помочь, но вода холодна и капал глубок. Сын капитана заметался в нерешительности и растерянно смотрел, как тепло одетый мальчик тяжело барахтался в темной воде, над которой висел легкий зимний туман.

— Ну, что же ты! — закричала мать. Она вдруг побледнела, как мел.

Сын переступал с ноги на ногу.

— Ты не сын своего отца! Трус! — И мать подняла руку, чтобы дать сыну пощечину.

Сбросив пальто и ботинки, Гай прыгнул в воду. Мать протянула ручку зонтика, которую он крепко схватил одной рукой, а упавшего — другой. Он видел над собой большие глаза— светло-серые, ставшие вдруг черными. Когда мальчики выбрались на берег, мать обняла их и заплакала…

Гай вспомнил, как однажды, показав матери новые рисунки, он сидел на полу, положив голову на родные, теплые колени. Мать гладила волосы сына, и его охватила сладкая дремота.

— Ты знаешь, Гай, я хочу, чтобы ты вырос… И чтобы этого никогда не было!

— Чего? — сквозь дрему тянет сын, нежась под лаской тонких пальцев. — Моря?

Пауза.

— Нет, — задумчиво прошептала мать, — не моря. Хотя твой отец погиб на море. Я хочу, чтобы люди были другими. Я думаю не только о твоем отце, но и о моем брате… О тех матросах перед пустой могилой… О всех людях… Я хочу, чтобы они лучше жили. Гай… Чтобы они поняли что-то…

— Но что именно, мама?

— Я сама не знаю. Этого никто не знает вокруг, и все живут так плохо…

Она взяла голову сына, повернула к себе и, наклонившись, долго смотрела ему в глаза. Потом проговорила страстно:

— Но ты, ты, Гай, должен узнать. Ты должен, мой мальчик! Помни: я ращу тебя только для этого! Стань искателем и найди светлую правду! Обещаешь?

Незадолго перед войной в этих местах случилось страшное наводнение: ночью в сильную бурю море прорвало плотину и затопило деревни. В неприглядной тьме плавали люди и скот, люльки с детьми и кресты с могил. Гаи смог приехать Роттердама, только когда немного откачали воду. В кустах он нашел тело матери: она лежала навзничь, глядя невидящими глазами в небо, на губах светилась улыбка, руки судорожно прижимали к груди раму, в которой уже не осталось фотографии. Но лента кружев сохранилась, она обвилась вокруг груди матери, и сын прочел знакомое слово: «Герой».

Оставшись сиротой, подросток по примеру отца поступил юнгой на корабль. Началась тяжелая трудовая жизнь. Но для здорового парня физический труд — радость, а опасности матросской жизни кажутся лишь романтикой, которая украшает существование. За годы плавания молодой человек пережил три кораблекрушения; все на парусных судах, зимой и ночью. Три раза в жизни он, вынырнув на поверхность, видел над головой падающий снег, а вокруг — ревущее море. Описать свои переживания он не смог; он даже редко вспоминал ужас этих мгновений… Но забыть их было нельзя, потому что испытания на море оказались жизненной школой.

Была у молодого моряка и тайна — рисование. С непреодолимой силой страсть к рисованию принуждала Гая брать в грубые пальцы карандаш или уголек и украдкой делать зарисовки того, что он видел вокруг себя. Потом он купил акварельные краски и, не обращая внимания на насмешки товарищей, все свободные часы отдавал упорной работе — ощупью искал пути к овладению техникой. Купил объемистый самоучитель, и дело пошло быстрее. Наконец с сердечным трепетом приобрел мольберт, палитру, масляные краски и холст: это был первый по-настоящему счастливый день после смерти матери.

Однажды случайный пассажир обратил внимание на работы молодого художника-моряка и рассказал, как ему следует попытаться найти путь к публике. Время шло, Гайсберт ванЭгмонд побывал во всех частях света, в Австралии удачно выставил пейзажи, написанные на Шпицбергене, а яркие акварели, вывезенные с Цейлона, дали ему новую радость — в Нью-Йорке в газетной заметке было вскользь упомянуто его имя! Позднее он увлекся фотографией и попробовал писать к своим работам тексты, нечто вроде коротеньких новелл. Редакции их заметили. Гайсберт стал известным разъездным корреспондентом Международного агентства печати и фото-информации.

Раза два в Нью-Йорке и Париже Гайсберт едва не женился. Это были милые девушки, но бедные, как и он сам: они шли по жизни словно по канату в цирке — внизу всех подстерегала пропасть безработицы. Пока жених копил деньги, невесты успевали выйти замуж за других, уже скопивших капиталец, в этом мире борьбы они боялись упустить свое счастье.

Теперь, сидя в парижском парке, Гайсберт представлял свою жизнь, как хвост пузырей за идущим судном.

Луна канула в пласты горячей пыли. Стало совсем темно, только небо над городом окрасилось багровыми бликами. Большой человек встал, некоторое время глядел на тусклые звезды, потом засмеялся: «Да здравствует путевка в ад!» — и бодро зашагал к выходу.


Глава 2. Первое знакомство

Если особенности всех средиземноморских портов сложить вместе и хорошенько перемешать, получится предвоенный Алжир — торговый порт без собственного национального лица — ни французский, ни арабский. Как всякий южный город у моря, он группами и рядами белых домов, словно пенными гребнями волн, ниспадает к синей воде. Издали он похож на французский Марсель, испанскую Барселону, итальянскую Геную, греческий Пирей. Бульвары, кафе с пестрыми тентами над столиками на тротуарах, шумная толпа — все это напоминает Францию, только итальянцев и испанцев здесь значительно больше. А арабы? Да, они работают в порту, чистят прохожим обувь в центре города, и не раз, проходя мимо заднего подъезда большой гостиницы, Гайсберт ванЭгмонд видел арабов, разгружавших мясо и овощи. Говорили они вполголоса и явно спешили поскорее закончить дело и убраться прочь.

Есть тут, как и всюду на Ближнем Востоке, пестрый и крикливый местный рынок, а близ него — сырые улочки, похожие на щели; обычно они узкими лестницами поднимаются вверх к окраинам или спускаются вниз к центру. Но эта, зажатая в тиски белого сияющего города арабская часть показалась ванЭгмонду неестественной и даже неуместной — как музейное гетто, сохраняемое на забаву туристам.

«Не то, не то, — с раздражением повторял он себе. — Мне нужна настоящая Африка и подлинная жизнь. Видно, настоящий арабский Алжир — это не город, а провинция, где французов мало, это — Сахара. Надо скорее перевалить через горы и вырваться на волю, в пустыню! Там я найду то, что ищу. А здесь только теряю время — смотреть или слушать здесь нечего!»

Однако он ошибся: где люди, там всегда есть что посмотреть и послушать!

Город Алжир запомнился ванЭгмонду по трем случайным встречам. Вначале они показались ему не стоящими внимания, но позднее, после знакомства с настоящей Африкой, выросли до значения символа: три сценки, хорошо отобразившие то, что ему пришлось увидеть позднее.

На другой день после прибытия, слоняясь с фотоаппаратом по убогим переулкам арабской части города, Гай увидел двух одетых по-европейски молодых людей, бегущих сквозь толпу от французских полицейских. Падкая на зрелища и бестолковая толпа случайных зевак ловко расступилась перед бегущими и не менее ловко сомкнулась за ними, прикрыв собою беглецов. Гаю даже показалось, что до появления этих молодых людей прохожих было мало, и тут они будто выросли из-под плит мостовой и стали стеной перед полицейскими. Сыпались удары, звучали хриплые французские проклятия, но молчаливые прохожие, не сопротивляясь, подставляли головы, спины и плечи, путаясь в ногах у преследователей и создавая толчею. Молодые люди скрылись. Разъяренные полицейские потащили на расправу случайно захваченных людей.

Гай зашел в бар. Не понимая смысла происшествия, он, однако, успел заснять его. Хозяин, смуглый испанец, назвавшийся Районом Жиасом, объяснил Гаю.

— Мы, алжирские французы, прекрасно знаем, что черномазые— наши враги. Они притворяются покорными и молчат, но именно эти случайные прохожие помогли двум молодцам удрать. Это — арабская форма борьбы с нами. А бежавшие — агитаторы, бунтовщики! Их усилиями готовятся вооруженные нападения на полицейские посты, патрули, укрепленные точки, склады. После подавления недавнего восстания Абд эль-Крима политическое брожение имеет скрытые формы, но, мсье, мы живем на вулкане и никогда этого не забываем! Помните о нем и вы! Будете путешествовать по Африке — никогда не верьте туземцам и не становитесь к ним спиной — в прямом или переносном смысле. Римляне говорили: «Сколько рабов — столько врагов». Алжирцы плохие рабы. Значит — хорошие враги, не так ли?

На веранде модного кафе в центре города какой-то молодой человек, щеголяя своим парижским выговором и изысканностью оборотов речи, долго болтал с ванЭгмондом о прелестях Парижа. Он убеждал репортера поскорее вернуться в Европу и выражал удивление, что культурный человек добровольно отважился на такое путешествие. Гайсберт не стал спорить, он только подумал: «Французы всюду остаются французами, и этот парижанин-самый типичный из всех моих парижских знакомых».

На прощание молодой человек представился:

— Адвокат Сиди Абу Яхья!

«Так вот почему я так мало встречал культурных арабов! — понял Гайсберт. — Они, конечно, есть, но многие из них — перекрашенные. Этот адвокат — опасный враг тех двух молодцов, которые спасались от полиции в сыром переулке! Так кто же тут настоящий араб — те двое или этот? Где искать настоящего человека Африки?»

В порту француз-надсмотрщик больно ударил араба-грузчика суковатой палкой по тощим голым ногам. Грузчик, скорчившись пополам, тащил вещи Гайсберта. Когда все было уложено в грузовик, Гай заплатил рабочему преувеличенно много и даже дружески похлопал его по плечу: не расстраивайся, мол, парень! Оборванец резанул «доброго» иностранца глазами, как ножом, небрежно отсчитал сдачу, снял со своего плеча чужую руку и процедил сквозь зубы:

— Иди, иди… Ну…

И Гай опустил голову и пошел прочь…

Так встретила его Африка.

Ночь была душной и долгой. Утром, едва проводники прокричали название конечной станции: «Туггурт! Туггурт!» — он потушил сигарету и вышел на перрон.

Грузовичок доставил его на окраину городка к автобазе. Гай остановился, пораженный: прямо в него уперлась мертвыми глазами Сахара. Бесконечная, бескрайняя, беспредельная. Почти белая вблизи, бледно-розовая к горизонту. Пыль неподвижно висела в воздухе, и потому небо казалось низким и серым, как свод жарко натопленной печи. Мертвый зной. Мертвая тишина.

— Добрый день, мсье! Разрешите представиться: Дино Бонелли, агент местной базы Акционерного общества транссахарского сообщения. К вашим услугам.

Потный, слегка обрюзгший человек в опрятном белом костюме вежливо приподнял форменную фуражку. Во рту торчала коротенькая трубочка, на кисти правой руки синел вытатуированный якорь. Добродушный малый, этакий морской волк в отставке.

Гай был искренне обрадован появлением агента и теперь ухватился за него, как за спасательный круг: мучительные вопросы вдруг потеряли свою остроту.

Когда мы выезжаем? Где бы устроиться до отъезда? Можно ли помыться?

— Не спешите, дорогой мсье, не спешите! Нужно все обдумать и обеспечить вам как можно больше удобств! — Бонелли говорил спокойно, с приятной, благожелательной улыбкой, посасывая трубочку, осмотрел багаж ванЭгмонда.

— У вас много вещей, вот в чем беда. Мы обслуживаем чиновников, военных коммерсантов: этот народ путешествует налегке! Пассажиров усаживаем на вездеход, а их тощий багаж грузим на прицеп. Обычно места хватает, но вот что делать с вами — ума не приложу.

Он задумчиво смотрел на гору ящиков и чемоданов, точно на глаз определял их вес и объем.

Так они болтали и курили. Бонелли дал знак рукой, и к ним подбежали рабочие-французы в синих комбинезонах и с веселой руганью ловко уложили багаж под навес. И странно — Сахара как будто начала терять свой грозный смысл.

«Кук и компания сделают свое дело!» — думал Гай, приободрясь: у него в кармане шуршала пачка разноцветных билетов и квитанций.

— Новички не знают, что все предметы обихода можно получить в лавочке у озера Чад, на берегу реки Конго и в лесах Габона. Но кое-что приходится тащить издалека. Осторожнее, ребята! Не спешите! Что у вас в этом ящике?

— Тут оружие… Здесь киноаппарат и кассеты. Вон в том футляре — бумага, краски и кисти… Ну, и платье, конечно.

— Хорошо, — кивнул Бонелли, — очень хорошо, мсье. Старый африканец — всегда щеголь. Секрет нашего щегольства нужно знать, и я вам его открою: здесь импонируют люди, не делающие скидки на местные условия. Понятна ли моя мысль? Нет? Я объясню. Туземцы очень чутки к проявлению расхлябанности, у них наметанный глаз и удивительное умение замечать мелочи. При первых же признаках опущенности белого, дисциплина черного немедленно ослабевает. В Африке вы — начальник, большой человек. Поняли?

— Боюсь, что все это не нужно — настоящей Африки уже нет! Гай вынул из кармана разноцветную пачку билетов, талонов и пропусков.

Бонелли остановился, резко сплюнул. Трубочкой ткнул в пространство:

— А это? Видите?

Гай оглянулся: как жерло добела раскаленной печи, пылала вокруг Сахара. Густой воздух медленно струился вверх от белой земли в пустое небо. Гай потрогал грудь — кровь с трудом переливалась в отяжелевшем теле, как будто невыносимый груз навалился на голову и плечи. Он поднял лицо — прямо над его головой сквозь неподвижное раскаленное марево беспощадно жгло остервенелое солнце.

Бонелли усмехнулся.

— Крематорий готов — полезайте! Еще вчера вас никто не заметил бы в толпе пассажиров. Но сегодня произошла перемена: вы уже не простой пассажир, а белый, потому что здесь — порог Черной Африки. Сейчас много командовать ненужно — вокруг вас пока мы, европейцы, и вся наша техника. Но с каждым шагом нас будет все меньше и меньше. Условия существования станут незнакомыми и трудными, и когда-нибудь, возможно очень скоро, наступит время, когда вам придется бороться за свою жизнь. Ну, все ясно, мой молодой африканец?

Гай устроился в гостинице при автобазе и недурно освежился: оказалось, что поблизости бьет артезианский колодец с холодной и чистой водой. Побрился, тщательно причесался, надел легкий костюм и шлем, и, когда не совсем уверенно вышел во двор, все вежливо сняли шляпы. Сенегальский стрелок с медной серьгой в черном ухе выпучил глаза и оторопело отдал честь. Напрасно исподтишка Гай наблюдал за выражением лиц — усмешек не было, он находился в преддверии другого мира. Европа кончилась.

Двор автобазы окружали дома и навесы для машин. В просветах между постройками виднелась раскаленная белая даль, но такими узкими полосками, что зажатая в тиски пустыня не казалась жуткой.

Началась подготовка к походу. После недолгих колебаний было решено пустить новую трехосную машину вне расписания, благо, нашлись еще двое попутчиков почти без багажа. В пробный рейс ее поведет сам Бонелли, который обязан время от времени проверять работу всей линии. А пока новоиспеченного африканца в обязательном порядке направили на медицинский пункт. Доктор Паскье оказался немного смешным старым служакой в потертом костюме и стоптанных белых туфлях. Он подробно ознакомил путешественника с последствиями укусов насекомых, с сонной болезнью, лоа-лоа и многими другими страшными заболеваниями.

— Обращаю внимание на этого паука. Его укус смертелен. Запомните общий вид и темную окраску спины — это может спасти вам жизнь. Паук прыгает. Если увидите его вблизи, особенно ночью, — не шевелитесь! Вот, держите — это шприц с противоядиями. Инструкции приложены. Заучите их назубок! Потом искать и читать их будет поздно!

Обедали на пыльной крыше, под тентом, политым водой. Гай пригласил к своему столу Бонелли и доктора Паскье.

— Я вижу у вас на руке татуированный якорек, мсье Бонелли — сказал Гай.

— Очень рад встретить моряка у порога Сахары: я сам несколько лет плавал. Ну, расскажите-ка что-нибудь из ваших морских приключений! Я в долгу не останусь!

Но доктор, уже чуть опьяневший, расхохотался:

— Какой Дино моряк — ведь он плавал в луже на яичной скорлупе!

— Как так?

— Очень просто. Расскажи-ка, Дино!

— У меня было собственное суденышко — моторная шхуна. Я ходил вдоль Кавказского побережья, это на Черном море, в России, мсье. После революции все кончилось — шхуна была национализирована, я нищим едва выбрался за границу.

— Интересно, как же вы попали в Африку?

Вместо ответа Бонелли степенно вынул старенькое потертое портмоне и сдержанно сказал:

— Пора кончать! Нам, африканским служакам, не следует увлекаться: деньгами нас не балуют.

Гай заплатил. Все встали.

— Мсье ванЭгмонд, — сказал Бонелли, закуривая трубку, — зайдите ко мне подписать документы. Затем даю вам ровно час, и мы трогаемся.

— Вот страховой полис на имущество и жизнь. Советую подписать: мало ли что случится в пути.

— Слава богу, родственников у меня нет и радоваться моей смерти некому, — засмеялся Гай и небрежно махнул рукой.

— Как угодно. Мы, французы, не делаем и шагу без страховки.

— Французы — устрицы, их не оторвешь от места, к которому они приросли. А мы с вами — другое дело! Голландцы и итальянцы легки на подъем.

Лицо Бонелли стало вдруг серьезным. Он вынул трубку изо рта, подтянулся и отчеканил медленно, веско, почти торжественно:

— В Алжире много французских граждан итальянского происхождения, но мы не итальянцы, а французы, и, осмелюсь утверждать, хорошие французы. Взгляните-ка на моих двух братьев. — На стене в его конторе висели фотографии времен первой мировой войны. Два офицера во французской форме стояли у орудий. Между порыжелыми карточками красиво вилась трехцветная ленточка. — Герои Вердена. Оба пали.

Голос этого обрюзгшего человека дрогнул. Он снял шляпу.

— Простите, — смущенно пролепетал Гай и крепко пожал ему руку.

Солнце опустилось, сразу стало прохладнее. Гай поспешил во двор. И вовремя — все было готово к отъезду.

Вот и торжественный момент!

Вездеход подан. Пассажиры уселись на удобных скамейках, похожих на сиденья автобуса. Гай сел за Бонелли вместе с другими пассажирами. Рядом с водителем долго устраивался коренастый пожилой мужчина с могучими усами и оловянным взглядом — Гастон. На минуту он привлек внимание Гая.

«Он пьян, — решил Гай. — Это наш штурман: перед его сиденьем штатив, видно, для астрономических инструментов. Мы будем плыть в песчаном море по луне, звездам и солнцу!»

Последние сиреневые облака угасли. Появились крупные звезды. Ни арабов в бурнусах, ни верблюдов. Звона бубенчиков тоже нет. У ворот стояла арабская девушка в белом млафа (чадра), но она была не из Шехерезады, судя по банке консервов в руках.

— Вперед!

Бонелли дал газ, поплыли облака синего зловонного дыма, вездеход с грохотом выехал за ворота.

Хвойные деревья и оливковые рощи, виноградники и плантации, обсаженные кипарисами, широкие шоссе и рекламы Машлен и Ройал-Шелл остались позади. Справа и слева потянулись южные склоны полупустыни, обжигаемые знойным дыханием Сахары — сухие степи, там и сям группы низкорослых колючих деревьев. Стада стали мельче: коровы и лошади сменились овцами, потом козами, наконец исчезли и они. Автомобильная дорога потянулась по равнине, покрытой щебнем и песком, люди стали редким украшением пейзажа. Попадались лишь верблюды да куры, дикие, обтрепанные, серые от пыли. Глинобитные дома незаметно перешли в плетенки из прутьев и листьев, а плетенки — в шалаши из смрадного тряпья, где три стороны завалены горячим песком и пылью, а с четвертой — торчит палка. Лучше всего устроились те, кто смог натянуть пестрое рванье на сухие кусты. Иногда среди голой степи возвышались развалины — остатки римских городов В одном месте Гай сфотографировал гордую и прекрасную колонну и перед ней — сделанный из тряпья шалаш, из которого были видны грязные тощие ноги. От римской эпохи сохранился еще один многозначительный памятник — фоггары, остатки древних подземных водопроводных сооружений. На многие километры тянулись они во всех направлениях, кое-где осыпавшиеся и забытые, кое-где до сих пор шедшие в дело: в прохладных подземных коридорах ютились семьи арабов, из ям торчали головы черномазых ребятишек.

Зной усилился. Иногда возникал южный ветерок и обжигал, но не лицо, как это бывает на юге Европы, а горло и легкие. Безлюдье. Пустота. Отсутствие условий для жизни властно господствовало в гнетущем пейзаже: теперь глаз воспринимал все живое с особой радостью, как привет и подарок.

У Гая под сиденьем находилась корзина. В ней — пресный сыр, сгущенное несладкое молоко, томатный сок и шоколад.

Сначала он держал наготове фотоаппарат и делал снимки пустыни. Но что снимать? Справа и слева, впереди и позади — всюду плоский и ровный каменистый грунт, скучный, как запыленный старый стол. Привалы однообразны. В хорошо обжитых французами оазисах умеренное любопытство взрослых и восторг детворы. На фоне халатов приятно выделялись синие комбинезоны и белые костюмы французов. Сдача и прием почты. Невкусная еда. Испорченный жарой отдых. И снова раскаленная ширь, бескрайняя пустота, серая, оранжевая и желтая, почти белая и почти черная. Да, черная! В Сахаре путник видит все стадии разрушения каменных пород, причем щебень сверху покрыт темным налетом, который называется здесь загаром пустыни. Безлюдное пространство всегда безотрадно, но ничего не может быть ужаснее плоской равнины покрытой насколько хватает глаз черным раскаленным щебнем! Машина шла по этим поджаренным и обугленным камням и оставляла за собой светло-серый след. Медленно менялись безжизненные тона, медленно проплывали мертвые скалы, камни и песок, но всегда неотступно бежала за машиной пыль.

Пыль, пыль, пыль, пыль… Гай угрюмо молчал.

Знойные дни и прохладные ночи менялись законной чередой. Белая машина, ставшая уже серой, неутомимо бежала вперед. Несмолкаемый грохот. Зловонный чад. Жарко. Пусто. Скучно.

Длительное автомобильное путешествие утомляет всегда и везде, а трястись на грузовике по Сахаре — занятие и вовсе не легкое. Плечом Гай упирался в железную подставку для рамы, на которой над головами путников был натянут тент. На опоре болтался градусник, показывавший сорок четыре градуса. Сначала Гай развлекался тем, что считал, сколько раз при особенно резких толчках он ударялся головой о горячее железо, но, быстро насчитав первую тысячу, бросил это занятие и нашел себе другое — воспоминания. Что же привело его к этой горячей железной опоре с болтающимся термометром?

Р-р-р-р…

Машина резко затормозила. В тяжелом воздухе повисли клубы синего дыма. Пассажиры недовольно подняли головы.

— Гастон, взгляни-ка вон туда!

Грязным пальцем Бонелли указал вперед. Усач молча посмотрел бычьим взглядом. Потом изрек:

— Они.

— В чем дело? Мотор испортился? — заволновались пассажиры.

Бонелли не спеша встал, вышел из машины, вынул из кобуры большой пистолет и ввел пулю в ствол. Осмотрев оружие, он, очевидно для пробы, выстрелил в землю. В мертвом безмолвии пустыни выстрел прозвучал неприятно. Затем он, держа оружие наготове, приступил к отправлению маленькой естественной надобности. Между тем Гастон, порывшись под сиденьем, извлек из его недр пулемет, насадил на турель, заложил обойму и навел на цель. «Это охранник, а не штурман!»

Пассажиры совершенно растерялись.

Облачко пыли приближалось — уже можно было различить темные фигурки всадников на верблюдах.

Усач встал, снял пробковый шлем, широкими движениям и вытер огромным пестрым платком пот — сначала с лица, потом с лысины, наконец, с багровой шеи. Надев шлем и подкрутив усы, он повернулся к безмолвным и бледным пассажирам:

— Господа пассажиры! Извольте залезть под скамьи. К нам приближаются туареги!

Так началось для ванЭгмонда знакомство с настоящей Африкой.

Ошалев от жары, он не заметил, что ровная до сих пор местность постепенно стала волнистой: каменистые холмы гряда за грядой тянулись поперек пути. Отряд туарегов остался в лощине, а трое двигались навстречу путникам, то скрываясь, то показываясь вновь, каждый раз все ближе и отчетливее.

Чего им надо?

А вот сейчас увидим. — Бонелли спокойно оперся локтем кузов автомобиля, держа пистолет наготове.

— Что советуете приготовить — фотоаппарат или браунинг?

— То и другое, мсье.

Вдруг совсем близко, шагах в двухстах, всадники вынырнули из-за камней и остановились: три яркие фигуры, точно вырезанные из цветной бумаги и наклеенные на бледно-лиловое пламенное небо.

— Какая красота! — невольно вырвалось у ванЭгмонда. Непринужденно и легко, как будто паря в воздухе, сидели на верблюдах две тонкие гибкие фигуры, укутанные в белые широкие халаты. На высоких копьях, пониже блестящих наконечников, трепетали бело-красные флажки. Лица были закрыты черно-синим покрывалом, через узкую прорезь светились воспаленные красные глаза. Иссиня-черные волосы заплетены во множество косичек, приподняты и пропущены сквозь чалму. Они развеваются над головой, как пучок живых змей.

Впереди воинов красовался их главарь. Верблюд светло-дымчатой масти, изогнув шею, дико косился на машину; бело-красная полосатая попона доходила почти до земли. Этот всадник был одет богаче. Поверх белой одежды широкими складками свободно драпировался черно-синий халат, на него была надета узкая пестрая туника, опоясанная бело-красной лентой, шитой блестками и золотом; длинные концы этого пояса были повязаны крест-накрест через грудь и спину. Правой рукой всадник придерживал пугливое животное, левой — властно опирался на длинный прямой меч. Из-за спины виднелся большой желтый щит из шкуры какого-то животного с узорным кованым рисунком в виде креста. Лицо его было закрыто сначала белой, а поверх черной блестящей материей — лишь в узкую щель виднелась полоска темной кожи да два сверкающих глаза, красных от жары пустыни. Как и у воинов, над головой главаря развевался высокий султан синих змеек. Ничего мусульманского не было в фигурах всадников, это были скорее крестоносцы, прискакавшие из средневековья прямо к автомашине Общества транссахарского сообщения.

— Живописная тройка! — негромко и восхищенно прошептал один из пассажиров.

— Да, лихие наездники, настоящие дети пустыни, — подтвердил Бонелли. — Впереди феодал, по-здешнему — имаджег, а остальные — его вассалы, имгады. У одного из свиты у седла барабан — это тобол, знак власти этого сахарского барона.

— А цвет халатов имеет значение?

— Да. Некрашеная ткань дешевле, и ее носят простые воины и рабы, крашеная — дороже и всегда указывает на более высокое положение. У нашего барона сверху надета еще пестрая туника — ясно, что вдобавок ко всему он еще и щеголь. Впрочем, они здесь все щеголи, это их национальная слабость. Красные и белые полосы — его родовые цвета, что-то вроде дворянского герба. Словом, вы передвинулись назад почти на тысячу лет! Занятно, а?

— Чем же они живут в пустыне?

— Разбоем. Чего не смогут отнять — украдут, а если и украсть нельзя — тогда начинают торговать помаленьку. Народ верный данному слову и по-своему очень честный, но зевать с ними нельзя. Сейчас мы увидим, зачем они тут. И действительно, главарь тронул поводья, и все трое стали спускаться с холма к машине. Вот они уже совсем близко…

Усач, сидевший в машине, прицелился и щелкнул затвором пулемета. Гай услышал смех — это ехавший впереди вождь засмеялся и натянул поводья. Камни брызнули из-под звонких копыт. Африканец поднял обе руки вверх, повернул их ладонями к европейцам и широко развел пальцы. Оба воина повторили это движение. Рукава их легких одежд упали до плеч, в пылающей синеве неба четко рисовались тонкие, точно обугленные, руки. Бонелли и Гастон в свою очередь подняли руки и развели пальцы.

— Господа, сделайте то же самое.

Пассажиры торопливо повиновались. Минута прошла в напряженном молчании — обе стороны словно оценивали друг друга.

— Мирные, — сказал Гай.

— Еще бы, — усмехнулся Бонелли, — видят Гастона и его игрушку. А попадись мы им без оружия, небось не показали бы нам ладошки.

Главарь сделал знак рукой, и воины спешились, отстегнули от седел корзины, расстелили коврик и высыпали на него из корзин пеструю мелочь — сандалии из розового и зеленого сафьяна, изделия из черепаховой кости, цветные коробочки и кинжалы в ярких оправах. Когда товар был разложен, воины присели около ковра, а главарь стал рядом.

— Господа, — проговорил Бонелли, — мы с Гастоном прикроем тыл, а вы идите взглянуть на наших гостей! Подходите, не бойтесь. Давайте четверть запрошенной цены.

«Гм… — подумал Гай. — Кто же в Сахаре гости?»

Торговля закипела. Бонелли клевал носом. Гастон лениво наблюдал за туарегами, громко спорившими из-за цен, пассажиры копались в безделушках, разложенных на коврике, — мирная картина!

Для того чтобы лучше заснять туарегов и их диковинный товар Гай с аппаратом в руках сначала отошел в сторону, потом пригнулся к ковру. И, разгибая спину, вдруг заметил невероятное: главарь сахарских разбойников, гордо стоявший между автомашиной и ковриком с пестрыми безделушками, незаметно попятился назад, вынул из рукава конверт и за спиной сунул его в руку Бонелли, который быстро спрятал конверт за пазуху. Все это произошло мгновенно. Потом Бонелли опять закрыл глаза, а туарег картинно замер в театральной позе. Никто, кроме Гая, ничего не заметил. Прошла минута, и Гай уже сам не знал — было ли это на самом деле, или все это ему только показалось от утомления и жары. «Но я же видел своими глазами… Конверт казенного вида… Чепуха! Вон Бонелли клюет носом… Ах, черт… Чепуха! А впрочем… Нет, нет, не чепуха…»

Туарегов засняли в самых эффектных позах. Вот они уже ускакали прочь, и облако пыли растаяло вдали. Путешественники закурили, поели, выпили теплого вина и снова закурили. Шел оживленный разговор о туарегах, их образе жизни и обычаях. Усач рассказывал невероятные истории, которыми местные старожилы любят поражать новичков: как туареги украли у одного туриста жирно смазанные ботинки, сварили их и съели и т. д. и т. д.

Наконец все сели, и машина тронулась. «Сведения Гастона — болтовня. А каковы эти люди в самом деле?» — думал Гай и радовался, что скоро встретится с ними лицом к лицу, без опеки французов.

Машина быстро бежала, ныряя с холмов и снова взбираясь на вершины. Они становились выше и круче, воздух свежел. Вдали во мгле все яснее рисовались острые контуры высоких гор.

— Вот оно, осиное гнездо всех сахарских разбойников! — проговорил Бонелли, кивком головы указывая вперед. — Хоггар!

— Хоггар… Хоггар… — повторил Гай. — Ах, да! В Париже в конторе Кука специалист по Африке рекомендовал мне обязательно свернуть туда: «Сахарская Швейцария, незабываемые виды».

Бонелли добродушно расхохотался.

— Ну и сверните, в чем же дело? Не пожалеете, там интересного много. Только берегите кожу, мсье, чтобы в ней не образовалась лишняя дырка. Скоро мы доберемся до крепости, а оттуда идет старая проторенная дорога в горы. Хоггар — это чертово месиво из пропастей и скал, там и с самолета никого не заметишь. Воевать здесь тяжело. Нашу линию защищают ксары — крепости с глинобитными стенами. Гарнизонами стоят взводы Иностранного легиона и сенегальских стрелков. Крепости контролируют источники и дороги, между ними жить нельзя, нет воды — все колодцы засыпаны или отравлены. Понимаете? Искусственно создана мертвая зона. Только она и спасает нас! Вы изволите ехать по костям, мсье ванЭгмонд! Другое дело — Хоггар. Это — роскошная романтика! Вы же корреспондент, фотограф и художник? Так как же можно упустить такой лакомый кусок? А? Вас проводит итальянский граф Лоренцо, если он сейчас в крепости. Нас догоните со следующей машиной! Вы…

Водитель обернулся к Гаю. В ту же минуту раздался треск: машина налетела на камни. Гаю едва не выбило зубы о переднюю скамью. Бонелли, желая перевести мотор на малую скорость, дернул рукоятку и дал газ. Под пассажирами что-то заскрежетало, мотор пустил тучу зловонного дыма и смолк.

— Приехали! — недовольно пробурчал Гастон. — Наверно, обломались зубы дифференциала. Теперь полезай под кузов, болтун!

Сконфуженный Бонелли виновато молчал. Он осмотрел мотор, сел, снова дал газ, машина дернулась, но не пошла. Тогда, вздохнув и взяв ящик с инструментами, он полез под машину.

— Ну, как? — закричал усач через минуту.

— Пустяки. Сейчас тронемся.

Действительно, скоро торчавшие из-под кузова ноги зашевелились, Бонелли стал выползать наружу, но вдруг вскрикнул и судорожно рванулся.

— Скорпион! Укусил два раза… в грудь…

Лицо его побледнело, руки затряслись. Гай вынул ампулы и шприц, нашел в нагрудном кармане антискорпионную сыворотку Сарджента.

— Садитесь сюда, в тень. Снимите рубаху!

— Ох, не могу — больно, руки отнялись… Скорее!

Гай возился с ампулой. Потом присел поудобнее, выбрал место на груди и ввел под кожу иглу.

И заметил спрятанный за пазуху большой белый конверт.


Глава 3. Победители и побежденные

И снова машина бежала, петляя по склонам холмов, взбираясь все выше и выше. Наконец, вершина. Впереди — глубокая долина, оттуда поднимался обжигающий жар. На дне ее ксар — крепость с глинобитными стенами, рядом дуар — маленький оазис, несколько покрытых пылью пальм, а между ними шалаши и шатры туземцев. Дальше — уступы диких гор, невиданные зубья, серые отвесные скалы, голые красновато-желтые груды камней и между ними ущелье, уходящее далеко влево, к главным вершинам.

Еще полчаса быстрого спуска — и вот машина въехала в широко раскрытые ворота. Со всех сторон сбежались солдаты.

Гай увидел вокруг грязные, потные, расчесанные лица, украшенные широкими улыбками искренней радости.

— Откуда?

— Вы — французы?

— Старые журналы есть?

— Дайте хоть вон ту газету!

— Что нового в мире?

Вопросы сыпались со всех сторон на скверном французском языке с итальянским, немецким, славянским и бог весть еще каким акцентом. Люди лезли на подножки машины, на прицеп с вещами. В один миг расхватаны сигареты. Киноаппарат Гая вызвал шумные споры.

— Это — Дебри, американская камера, — пояснил по-немецки рыжий веснушчатый человек, мотая головой, чтобы стряхнуть капли пота с носа. — Я знаю, сам когда-то был кинооператором в Копенгагене!

Покрывая шум, кто-то крикнул:

— Братцы, Сиф идет!

— Сиф идет! Сиф! — заволновалась толпа. Прокладывая путь локтями, к автомобилю протиснулся сержант.

— Это пошему песпорядок? — с прусским выговором заорал он, поднявшись на подножку. — Штохотель? Пошель назад! Назад, доннерветтер!

Сержант прыгнул к одному солдату, к другому. Ударов не было видно: он прижимался к жертве толстым брюхом и коротким тупым толчком сбивал с ног. Одни упали, другие попятились, и сразу стало пусто вокруг машины — теперь солдаты стояли поодаль плотным кольцом, кое-кто взобрался даже на ящики, сложенные во дворе. Разговоры стихли.

Минуту сержант тяжело дышал — жирный живот и отвисшие груди бурно колыхались. Потом он щелкнул каблуками и представился Гаю:

— Сержант № 606 к вашим услугам!

— Отведите меня в комнату для приезжающих, пожалуйста. И передайте эту визитную карточку начальнику крепости.

Сиф пошел упругим и легким шагом, словно большое хищное животное. Едва Гай разложил вещи, как раздался стук в дверь. Снова Сиф.

— Господин лейтенант просит извинить его — он болен, лежит в постели. Завтра извольте пожаловать к завтраку! — и добавил: — Кстати, мсье, вы, кажется, голландец? Нужно послать вам денщика. Так хотелось бы подобрать земляка.

— Неужели здесь есть и голландцы?

— Мало. Условия непривлекательны для англичан и скандинавов, но все же попадаются: мы собираем коллекцию отбросов всех стран. Я вам пришлю сукиного сына нидерландского происхождения.

— Рядовой № 12488 к вашим услугам.

Долговязый белобрысый парень говорил по-фламандски.

— Очень приятно. Помогите мне устроиться. Вы — бельгиец?

— Был им при жизни. Теперь бывший бельгиец и бывший человек. — Солдат говорил равнодушно и с бессмысленной улыбкой. Он принялся за дело: распаковал чемодан, достал белье, разложил принадлежности туалета.

— Помыться здесь можно? — Сию минуту, мсье.

— Как мне называть вас?

— Я уже доложил вам: № 12488.

— Это длинно и непривычно. Не лучше ли по фамилии?

— В Иностранном легионе имен и фамилий иметь не положено, мсье. Подохнуть можно и под номером.

— Но все-таки…

— Зовите собачьей кличкой — Полканом или Жучкой.

— Не дурите.

— Ну, назовите меня каким-нибудь красивым словом… приятным… — Солдат на мгновенье задумался. — Например, Фрешером! Я — мсье Фрешер! Вот здорово!

— Черт побери, — удивился Гай, — но зовут же сержанта по фамилии, кажется, Сифом?

Солдат усмехнулся:

— Его прозвали Сифилисом, а сокращенно Сифом. Он очень гордится кличкой. Почти как усами. Они его радость, мсье.

— Что еще за радость?

— Радость? Это… Без нее тут не проживешь! Никак! Сейчас объясню, мсье. — Солдат работал руками быстро и ловко и так же быстро болтал, глядя на Гая все с той же неопределённой улыбкой. — Видите ли, мсье, когда человек оторвется от всего родного и останется в пустыне один… Ведь люди здесь особенные, дикари или номера, других нет… Ну, и смерть за каждым камнем… Три дня мы стоим в карауле здесь, на вышках, три дня патрулируем район, три дня отдыхаем. Патруль— это пеший взвод с пулеметами на верблюде. Растянется цепочкой и плетется по раскаленным камням, пока хватает сил в ногах. Впереди офицер, сзади капрал с пистолетом наготове. Оглядываться не приходится — сразу получишь пулю в спину! Вот и собираешь силы, все силы, какие есть, до самого крайнего предела, чтобы продержаться, дотащиться до цели, выжить. Туземцы не нападают в открытую. Идем — вдруг цок! Из-за камней, понимаете? Кто-нибудь падает… «К оружию!», «Ложись!» Разворачиваемся на выстрел. Залегаем.

Никого нет. Тихо. Жар. Камни жгут тело. Полежим полчаса — больше невмоготу… И плетемся дальше.

— А разве боя не происходит?

— Обычно нет, массовое нападение на патруль вызовет для туземцев неприятные последствия — налет авиации, артиллерийский обстрел, аресты. А главное — запрещение жить в данном районе. Проклятые дикари знают это хорошо и гробят нас поодиночке. Пару убитых всегда спишут, тут начальство не возражает, это законная убыль, усушка-утруска или амортизация — так все смотрят на смерть легионера в пустыне.

— И что же дальше?

— Кто останется в живых, тот и выиграет в этой лотерее. До следующего раза, конечно. Мы подписываем контракт на пять лет. Полгода проходим подготовку на базе, четыре года мучаемся здесь: каждый шестой день — в патруль, на ловлю арабской или капральской пули.

— А отдых?

— Сегодня ночью вы с ним познакомитесь. Потом вспомните только, что здесь ложбина и нет движения воздуха. В стенах жарче, чем на открытом месте. Ну, увидите сами.

— Так чем же вы живете?

— В складчину даем объявления во французских газетах, просим прислать нам старые книги и журналы: «Солдаты Иностранного легиона, затерянные в песках Сахары, просят сердобольных господ и дам» и т. д. Бывает, что разжалобятся и высылают, случается даже, что пошлют что-нибудь пожрать к празднику. Завязывается переписка… Обмен фотографиями… Смотришь, а потом все заканчивается женитьбой!

— Как так?

— За полгода до окончания срока солдата переводят опять на базу. Там есть школа и мастерские — парня начинают учить чему-нибудь, дают в руки ремесло. В последний день вызывают к начальству, поздравляют и спрашивают имя и фамилию.

— Ага, вот вы когда вспоминаете, как вас зовут в самом деле, мсье Свежесть!

— Нет, мы выбираем новое имя, конечно, французское, и получаем на него паспорт. Мы — люди с дурным прошлым. Зачем же его связывать с будущим? Опять начинать старую жизнь — и это после стольких мучений? Нет, нет, мсье! Мы берем новое имя и отправляемся снова в жизнь, на поиски счастья.

— А деньги?

— Нам полагаются проездные до местожительства. Ну, мы все обязательно говорим, что родились в Папаэте.

— Где же это?

— Папаэте — какой-то город или остров, никто точно не знает… Но это самая отдаленная точка отсюда — на другой стороне земного шара. Получается кругленькая сумма, мсье! Прикарманиваем денежки — ив Париж!

Гай начал мыться. Мсье Свежесть помогал и болтал, болтал без умолку, видимо, наслаждаясь возможностью поговорить на родном языке. Через десять минут Гай уже знал всю его историю: он служил коммивояжером и растратил деньги своей фирмы. Спасаясь от тюрьмы, записался в легион и теперь горько жалел об этом: «Сумма была небольшая, мне дали бы годика два-три, а здесь я буду сидеть пять, да еще задней частью на сковородке! Хуже тюрьмы, клянусь вам, во сто крат хуже!»

— Постойте, так в чем же легионерская радость?

— Ах, да… я забыл… Как вам объяснить? Наша радость — это какая-нибудь игрушка, любимец… Забвение и обман самого себя… Поняли? Здесь все медленно сходят с ума, каждый на свой манер: один разводит цветы, другой держит обезьянку, третий отращивает усы. Вместо детей, мсье, понятно? Не дай бог, если с усами что-нибудь случится — Сиф от горя сдохнет, как собака! Ей-богу! Или вот числа: у Сифа хорошее число, а у меня — нет. Если сложить, то получится — 23. Что бы это значило?

— Не знаю.

— Но зато у меня пять цифр, а пятерка — счастье! Верно ведь? Я крепко надеюсь на пятерку. Хотя… Вот в прошлом году прибыл сюда один солдат — № 3555. Замечаете, пятерка — счастье, а их у него было три. Тройка — тоже счастье, по святой троице. И что же? В патруле он захотел пить, хлебнул воды из отравленного колодца и сдох. Как же тут верить? Во что? Сахара хоть кого собьет с толку! Однако я думаю, что на него тройка не распространяется — он был турок, а в святую троицу они не верят.

— Болтун, вы уже опять сбились на другое! Скажите-ка лучше, какое у вас хобби?

Гай стоял голый в тазу, солдат, взобравшись на стул, поливал его водой из кувшина. Поскольку его неумолчная болтовня оборвалась и перестала литься вода, Гай протер глаза от мыла и обернулся.

Земляк держался за грудь, лицо его светилось блаженством.

— Вот… Здесь… — бормотал он, торопливо отстегивая пуговицу кармана. — Смотрите сюда, дорогой мсье!

Гай вытянул шею. В мокрых худых руках виднелась коробочка со стеклянной крышкой.

— И вы успели списаться? Фотография заочной невесты, что ли? Поднесите ближе, ничего не видно!

В коробочке, поджав под себя когтистые ножки, сидел паук. Гай сразу узнал подлую тварь. Доктор Паскье в Турггурте предупреждал о смертельной опасности его укуса.

Гай качнулся прочь, вылез из таза. Минуту они молча рассматривали друг друга. Корреспондент стоял на полу голый и с намыленным лицом, солдат № 12488 возвышался на стуле с кувшином в одной руке и с пауком — в другой. Лицо его сияло.

— Это моя радость! — гордо говорил он, ласково заглядывая в коробочку. — Его зовут Гай, как и вас, мсье. У него есть Женушка Марта и детки — Рауль и Луиза. Это — третье поколение. Не верите, мсье? Даю слово! Дедушка Иоганн скончался в прошлом году, папа Густав — месяца два тому назад, Умер случайно, но оба похоронены по всем правилам. Они живут у меня в большой банке, я вам ее принесу сегодня же!

Только у меня одного такая радость! Один португалец, № 10435, он уже убит, держал паука — так ведь это был простой паук, обыкновенная дрянь, хотя и очень большой, это правда. А мой — самый опасный из всех: кольнет разок, и сразу задерешь копыта! Недавно у нас один стрелок сразу же отправился на тот свет через час после укуса! Да, мсье! Я всегда ношу с собой кого-нибудь из своей семейки, даже в патруль беру, хотя — видит бог! — сколько это приносит хлопот! Два раза из-за них ребята крепко били мне морду, но ничего — я держусь и ношу их на счастье. Что вы скажете?

— Скажу, что у меня в голове уже не все в порядке.

В мрачном настроении Гай стал надевать кальсоны, коротенькие и воздушные, настоящие африканские кальсоны, когда-то всученные ему в Париже в дорогом магазине. На миг в воображении воскресла сильно напудренная продавщица с гигантским бюстом и благородным выражением лица. Она показалась теперь далекой-далекой и бесконечно милой!

Заиграла труба. Послышался торопливый топот кованых сапог по сухой земле.

— На вечернюю поверку!

— Выходи!

— Живо!

Одевшись, Гай вышел во двор. Солнце закатывалось за горы. При таком освещении они вдруг встали вокруг крепости отвесной зубчатой стеной — ярко-красной с одной стороны и серо-голубой — с другой. Там, наверху, вероятно, потянуло вечерней прохладой, но в глубокой котловине, где пряталась крепость, воздух был неподвижен и зноен, а от земли и построек шел нестерпимый жар.

Солдаты собрались на плацу у высокой мачты, на которой бессильно поник трехцветный французский флаг. Позади всех, откинув за плечи крылья алых бурнусов, в высоких алых фесках, алых мундирах и шароварах неподвижно вытянулись сувари, сахарские жандармы. Рядом с ними стояло отделение мохазни, верблюжьей кавалерии, которая поддерживала связь между крепостями; солдаты в белых чалмах и длинных синих плащах были похожи на статуи. Их узкие горбоносые лица были очень серьезны: они торжественно совершали важную церемонию, полную неведомого и потому глубокого смысла. Перед Гаем четкими рядами выстроилось отделение сенегальских стрелков. Замерли огромные статные бойцы с татуированными угольно-черными лицами, их вытаращенные глаза выражали детское усердие и свирепость, от напряженного старания губастые рты раскрылись. Впереди не спеша строились два взвода легиона. Солдаты громко смеялись и разговаривали, в ломаную французскую речь здесь и там прорывались иностранные слова. Лениво застегивая мундиры, они остервенело чесались прямо пятерней, так что лоснящиеся от пота лица и груди казались полосатыми и клетчатыми. Скверный запах густо стоял в неподвижном воздухе.

— Сиф идет!

Все стихло. Пройдя по рядам и дав пару зуботычин, сержант остановился перед гарнизоном.

— Смирррно! Гробовая тишина.

— Квартирмейстер, ко мне! Быстрый топот ног, и опять все тихо.

Вытирая рукавом пот с лица, квартирмейстер раскрывает засаленную тетрадь.

— Список солдат 10-й отдельной роты 1-го легиона, в текущем году павших за Францию. № 10784.

Люди стоят, не шевелясь.

— Здесь! — проревел Сиф.

— № 5635.

— Здесь!

— 1102.

— Здесь!

И долго еще продолжали выкликать мертвых, которые в этой церемонии незримо присутствовали вместе с живыми. Наконец квартирмейстер сменил тетрадь.

— Список низших чинов гарнизона крепости № 8.

— № 4855.

— Здесь! — отвечает голос из рядов.

Никогда Гай не видел такого кровавого заката на зубьях скал — небо и земля пылали, объятые страшным пламенем. Голова слегка кружилась.

— Все! — квартирмейстер спрятал обтрепанные тетради под мышку.

— Слушай, на караул!

Четко брякнуло оружие. Взметнулись блестящие ряды штыков. Сержат Сиф, громко стуча каблуками по твердой и бесплодной, как чугун, земле, торжественно обошел Ряды.

— Да здравствует смерть! — неожиданно прокричали солдаты, дружно и резко, как вызов.

Короткая пауза.

— Да здравствует смерть! Пауза.

— Да здравствует смерть!

Настала ночь. Но Гай не мог уснуть. Разве можно уснуть, забравшись в жарко натопленную печь и плотно закрыв за собой дверцу? Горячие и липкие капли стекали на простыню, ставшую под ним противно горячей и мокрой. Сердце колотилось часто и слабо.

Тихо. В комнате темно, лишь тоненькая полоска лунного света падает из окна на стену прямо у изголовья, узкая и яркая, зелено-голубая полоска, на которую Гай глядит из-под бессильно опущенных век, то погружаясь в забытье, то снова возвращаясь к своим мыслям. Они текут так же тяжело, как ставшая клеем кровь, тянутся, мутнея и расплываясь и вновь собираясь в туманные образы.

Вдруг Гай широко раскрыл глаза. Прямо над ним в полосе лунного света на стене сидел паук. Точно такой, как у сумасшедшего солдата. Он перебирал лапками и слегка поворачивался к свету, будто купался в прозрачных зелено-голубых волнах. Прошла минута, другая. Паук легко бегал по освещённой полоске — сначала вверх по стене, потом вниз, к потной груди Гая, и, наконец, свернул в темноту.

Крупные горячие капли бежали по простыне. Не отрываясь, Гай все еще смотрел на яркую полосу света. Из темноты снова выбежал паук, но на этот раз не один — за ним бежал другой, поменьше. Они теребили друг друга лапками и бегали взад и вперед, точно играя. Вот один, сделав резкий поворот, потерял устойчивость и сорвался со стены. Он скользнул вниз, отчаянно цепляясь за штукатурку. Гай почувствовал то место на голой груди, куда он упадет. Но паук повис на паутине головой вниз и плавно покачивался над его лицом.

Гай закрыл глаза. Прошло время. Когда снова поднял веки— пауков не было. Где они сейчас? Сердце захлебывалось густой горячей кровью. Э-э-э, все равно… Он сел на кровати, взглянул на светящийся циферблат — без четверти два. Влажными пальцами нашарил спичечный коробок, чиркнул и почувствовал, как капля пота с носа падает прямо на спичку. Снова чиркнул, задыхаясь от усилия, — теперь две капли падают ему на пальцы. Наконец слабый огонек осветил пустую комнату. Пауков не видно.

Гай зажег лампу, потом потушил. Бесполезно… Что делать? Куда пойти? К кому?

И вдруг мысль: «К Бонелли!» К человеку, который сейчас один томится на больничной койке. «Скорей! К нему… В больницу»

Гай наскоро натянул брюки и в мягких туфлях вышел под крытую галерею, тянувшуюся вокруг квадратного двора.

В окне больницы света не было. Бонелли спал…

В отчаянии Гай опустился на ящики, аккуратно сложенные вдоль стены. Подобрал босые ноги. Опустил голову на колени… «Зачем я побежал к Бонелли? Сообщить, что мне очень жарко? Стыдно! Стыдно!» — думал Гай, но стыда не было, была только противная слабость и тоска. Он задремал.

Гай не услышал решительно ничего: ни шороха, ни даже чужого дыхания. Просто почувствовал, что рядом с ним в темноте стоит человек, испуганно открыл глаза и на фоне ярко освещенного двора увидел черный силуэт. Кто-то плотный, слегка обрюзгший осторожно пробирался из больницы. Гай мог бы коснуться его рукой, едва приподнявшись с ящика.

— Ты, Дино?

Другой силуэт, долговязый и тощий, крался от домика для приезжающих.

— Здорово!

— Здравствуй, Дино. Давно уже жду твоего приезда. Получил пакет через Аллара?

— Да.

— Вот видишь! А ты не верил! У меня все готово: нужны только деньги, оружие и твое решение.

— И что тогда?

— Как — что?! Буза! Такую кашу заварим, что обе линии выйдут из строя на полгода, а то и больше!

— Так, так… — Бонелли помолчал. — Садись, Лоренцо, вот сюда. Днем я наметил место.

Черные силуэты опустились прямо у ног Гая. Затаив дыхание, он сидел на высоком ящике. Заговорщики говорили тихо, наклонившись друг к другу, и сначала Гай не разбирал отдельных слов, но потом они увлеклись и стали шептаться громче: долговязый пронзительным высоким тоном, как тонкая паровая трубочка, Бонелли по-начальнически солидно, как будто пыхтел большой паровоз на короткой остановке.

— Так вот, Лоренцо, — начал Бонелли, — я желал бы сперва выслушать твои планы и пожелания, а потом скажу кое-Что сам… Итак, выкладывай, что у тебя накопилось, и покороче — время идет.

— Что же, Дино, я тебе всегда говорил, что надо поменьше болтать и побольше делать!

— Продолжай.

— Я готов к большим делам. Аллараг-Дуа отчаянный парень. Французов ненавидит. Теперь слушай, дальше. Здесь, в крепости, всем заправляет старший сержант Сиф, немец. У меня с ним полная договоренность!

— Ты посвятил его в свои планы?

— Я не ребенок, Дино! У нас есть общая договоренность — и только! Все дальнейшее зависит только от тебя. Сиф — бывший капитан германской армии, потом в Южной Америке дослужился чуть ли не до генерала, воевал в Корее. Сорвиголова! На него можно положиться. Мой план таков: когда лейтенант, здешний начальник, поведет взвод в обход района, Аллар его застрелит. Младший лейтенант — набитый дурак. Сиф подговорит его пойти в горы с карательными целями до получения подкрепления, чтобы схватить орден, понимаешь? Люди Аллара уберут его, это будет нетрудно. А взвод, потерявший руководство, проводники заведут подальше в горы. Между тем Сиф откроет ворота крепости алларовским молодцам! Понял, чем это пахнет? Итальянский военный крест второй степени тебе обеспечен, синьор капитан, дело верное! О тебе доложат самому дуче! Но, конечно, придется и раскошелиться. Сиф деньги любит. Без денег и оружия ничего не сделать, Дино, и если тебе нужны мои пожелания, так вот они: побольше денег, побольше оружия!

Наступило молчание. Бонелли зашевелился, как будто шарил руками в карманах. Гай готов был держать пари, что он искал свою трубочку, но потом вспомнил, что курить нельзя, вздохнул и потихоньку выругался.

— Ну, что же ты молчишь? — обиженно спросил долговязый. — Как мои планы? Нравятся?

— От начала до конца — детский лепет! — отрезал Бонелли.

— То есть так? — Долговязый был ошеломлен, он даже несколько отодвинулся от своего собеседника.

— Лоренцо, Лоренцо! Слушаешь тебя и только головой качаешь… Винить тебя, конечно, не приходится, но… как видно, и рассчитывать тоже нельзя.

— Не понимаю. Кто же я, по-твоему?

— Авантюрист. В каждом твоем слове чувствуется отсутствие почвы под ногами. За спиной у тебя — пустота, вот в чем беда.

— А у тебя что за спиной?

— У меня — Италия, моя родина. У тебя — нуль, кружок с дыркой — ни Франция, ни Италия!

— Значит, я — продажная шкура?!

— Не кричи, Лоренцо, и не забывайся: во-первых, вокруг нас враги, а во-вторых, я — твой начальник и повышать на себя голос не позволю. Кто те люди, на которых ты опираешься? Авантюристы, головорезы.

— Святых отцов здесь нет, выпиши их из Италии, если они тебе нужны!

— К чему мне святые отцы? Ты или не понимаешь меня, или не хочешь понять. Я сам — агент, чужой человек в Сахаре, ты тоже. Поэтому мы должны в своей работе опираться на местные элементы, на коренных жителей. А кто твои люди? Аллар — феодал, у которого французы подсекли корни. Связей с местным населением у него нет. Больше того, в условиях перемещения племен и накопления нерешенных вопросов он многим здесь мешает. А кто такой Сиф?

Говоря твоими словами, ландскнехт и продажная шкура! Ему верить? Никогда! Ты сказал, что он любит деньги. Еще бы! Вот этому я верю! Но запомни: наскоки нам не нужны. Твой план не подходит, потому что французы ликвидируют шум прежде, чем он дойдёт до ушей кочующих племен.

— А если прозевают?

— Будет еще хуже.

— Хуже?!

— Ясно. Итальянская Ливия недалеко. Брожение мигом передастся к нам: у нас там тоже много горючего материала, пожар у соседа опасен и нашему дому. Успех в Хоггаре разом воодушевит туземцев всей Северной Африки. Всюду зашевелятся националисты и революционеры. С националистами мы еще сможем договориться, а уж с коммунистами — никогда! Их придется вешать поодиночке! Французы и мы сидим на одном суку!

— Так какого же черта…

— Не обижайся. У тебя большие планы, а выйдет из них один пшик! А я хочу другого. Мы дали тебе денег и помогли привлечь сюда этого профессора Балли. Создана научная экспедиция, прикрываясь которой ты можешь обследовать горы и весь район. Что ты сделал? Ничего! А нужно сделать вот что: нанять проводников из местных людей, облазить горы вдоль и поперек, обследовать все закоулки по линии крепости и найти новые, не известные еще французам источники. Не найдешь — выкопай! Под видом раскопок ты можешь накопать много колодцев. Затем нужно поселить там кочевников, привязать их к воде. Французы боятся туземцев, они слабы и потому стараются обезлюдить зону коммуникаций. А ты заселяй ее! Заселяй! Они засыпают колодцы, а ты их рой! Да еще в самых неудобных для них местах! Вода — ключ к Сахаре. У кого в руках вода, тот здесь и господин. Вода в пустыне важнее винтовок, она — опаснейшее оружие! Так дай ее местным племенам! Дай! Обследуй район, составь карту, календарный план работ — и действуй! А если французы начнут отрывать племена от воды, вот тогда вспыхнет брожение, но уже совершенно естественное и стихийное, я бы сказал, законное в понимании самих туземцев. Можно будет и слегка подогреть его в наших интересах: подбросим тебе винтовки, даже не с сотней, а всего с пятидесятые патронами на дуло — пусть бунтари постреляют немного! Вот тебе моя схема действий, вот тебе реальные возможности! Ну, понял хоть теперь, наконец?

— Чего же не понять…

Наступило молчание. Луна уже сильно сдвинулась к гребням крыш, косые черные тени легли через двор.

— Время идет, — вдруг спохватился Бонелли. — Надеюсь, мы не громко говорили?

— Нет. Все тихо.

— Ладно. Вернемся к делу. Задание ты получил, даю тебе две недели для составления плана. Пришли его к концу месяца. Будь осторожен. Денежный отчет принес?

— Вот он.

— Давай сюда. Завтра зайди ко мне в лазарет после обеда, когда все лягут отдыхать. Получишь деньги. Теперь еще одна неприятная тема.

— О чем же?

— Да все о тебе. О твоем житье-бытье.

— Кто-то уже успел тебе наябедничать. Все контролируешь? Не надоело?

— Нет, не должно надоесть! Это — моя обязанность. Ты, Лоренцо, слабохарактерный, увлекающийся человек, без стержня в душе. Я тебе не учитель, но твои увлечения мешают делу.

— О чем ты говоришь? Не понимаю!

— О Тэллюаульд-Акадэи.

Гаю хорошо было видно, как силуэт долговязого дрогнул и слегка качнулся назад.

— Публичная девка, да еще чернокожая! Что она мне?

— Тэллюа не публичная девка и не чернокожая. Она окрутила тебя вокруг пальца. Ты в нее влюблен. И совершенно потерял голову.

— Я?!

— Ты. Пауза.

— Послушай, дорогой Дино, неужели ты думаешь…

— Я знаю, а не думаю. За тобой следят мои люди. Мне известен каждый твой шаг, каждое слово, каждая выписанная для нее из Алжира шелковая подушка или пара украшенных бисером туфелек.

Снова пауза.

— Тэллюа мне нужна, — начал долговязый. — Она — моя база и прикрытие. Не я в нее влюблен, а Аллар, он хочет жениться на ней, но она играет и морочит ему голову. Через нее я и поймал его. Пока Тэллюа здесь, сам вождь и его вассалы всегда будут в твоем распоряжении, Дино.

— Это хорошо. И верно, что ее можно использовать. Но так тратить на нее время и деньги, как это делаешь ты, — никуда не годится! Да и не достигнешь ты этим ничего, Лоренцо. Плохо ты знаешь женщин. Ты ее назвал чернокожей публичной девкой — ну, а сам многого от нее добился?

— Да… То есть нет… Я и не хочу…

— Ага, видишь! Вот тебе и чернокожая девка! Предупреждаю: брось глупости. Не бросишь — поссоримся всерьез.

— Да я ведь… Эх… Ну, ладно, Дино.

Вдруг где-то совсем близко громко пропел петух.

— Скоро утро. Все, что ли?

— Нет, не все. Тэллюа — одна причина твоей бездеятельности, но есть и другая. Она мне нравится еще меньше.

— Что же это такое?

— Золото.

Этого долговязый не ожидал.

— Да что ты, Дино! Клянусь тебе богом! — поспешил он с фальшивой горячностью.

— Баста кози! Мне сообщили все подробности. Балли напал на след сокровища Ранавалоны, последней королевы Мадагаскара. Верно? Отвечай! Ну, вот… Вы уже приблизительно знаете район, где спрятаны сокровища, и планомерно кружите, постепенно суживая круги. Считаете, что теперь клад от вас не уйдет. Мне известно, что профессор известил свое Археологическое общество, он заинтересован в древностях: для учёного существуют лишь культурные ценности. А для тебя?

— Для меня?

— Да. Ты чего ищешь?

— Странный вопрос! Ведь я — человек с высшим юридическим образованием, бывший офицер, администратор научной экспедиции. Балли и я — одно и то же.

Снова Бонелли плотно придвинулся к долговязому.

— Тебе нужно золото, чтобы избавиться от нас.

— Дино, ты с ума…

— Брось! Не время шутить! Бонелли встал. Поднялся и долговязый.

— Запомни одно: изменнику — пуля в спину. Без предупреждения. Слышишь?

— Слышу.

— Завтра лейтенант уходит с патрулем. Уговори этого голландца немедленно ехать в горы. Поезжай сам и брось его на шею Тэллюа!

— Но…

— Без «но». Ты должен заинтересовать его и привязать к девушке, чтобы освободить меня и себя. Сведи их — и марш в горы, на поиски воды. Приказ понят?

— Так точно.

— Выполняй. Ты свободен. Впрочем, я пойду первым.

— Всего хорошего, Дино! — прошептал длинный вслед бесшумно удалявшейся фигуре Бонелли. Потом вздохнул, скрипнул зубами и яростным шепотом с ненавистью бросил в темноту: — Сволочь!

Гай ощупью нашел па столе бутылку вина и сухари и, не зажигая света, с аппетитом поужинал. Потом растянулся на постели и задумался.

«Так ошибиться в оценке Бонелли! Славный малый… Черт побери! Во-первых, он гораздо культурнее бывшего капитана шхуны и заведующего автобазой. Во-вторых, в его лице и манерах есть что-то властное и даже барское. Как я не обратил внимания на его глаза — холодные, всегда настороженные… Взгляд человека, которому постоянно нужно быть начеку! Он недурно играет роль. Тощий замызганный кошелек… «Нас, африканских служак, не балуют деньгами…» А фотографии на стене? Этот номер ловко продуман и сработан! «Два брата, герои Вердена… Оба пали». И я смутился, залепетал извинения… Я — настоящий осел! Но лучше всего — новенькая французская ленточка на стене: «Хороший француз!» Хотя в мое оправдание нужно сказать: негодяй мастерски разыграл эту сцену — голос его задрожал, он отвернулся, как будто желая скрыть от меня невольную слезу… А сцена под навесом — этодрака двух пауков! Характерные персонажи! Интрига завязывается. Любопытно, как завтра долговязый начнет обхаживать меня! Не получится ли новая комбинация — геер ванЭгмонд и его сахарское хобби?

Нужно поскорее собраться в горы и поглядеть на Тэллюа!

Тэллюаульд-Акадэи… Какое звучное имя…»


Глава 4. Еще немного о победителях и побежденных

Лейтенант Лионель д'Антрэг жил в чистеньком белом домике. Завтрак был сервирован на веранде. Навстречу Гаю поднялся молодой офицер, худенький мальчик с узкими плечиками и длинной шейкой. «Он странно бледен для Сахары, особенно руки с тонкими нервными пальцами. Сколько ему лет? Наверное, двадцать пять, но на вид семнадцать».

Лейтенант был одет строго по уставу и заметно важничал.

— Мсье ван Эгмонд, — проговорил он, назвав себя, — прошу извинить мою вчерашнюю неучтивость: я весь день провалялся в постели.

Сенегальский стрелок, раза в полтора выше и втрое шире своего господина, прислуживал им, двигаясь бесшумно и мягко, как большая черная пантера.

Разговор, как и следовало ожидать, обратился к прекрасной Франции и сердцу ее — Парижу. Гай рассказал последние новости из мира искусств, литературные сплетни и светские анекдоты. Спорт лейтенанта не интересовал, упоминание о парламенте вызвало страдальческую гримасу.

Постепенно лейтенант д' Антрэг, как улитка из скорлупы, выполз из брони своей застенчивой официальности. Он забыл и Сахару, и крепость и превратился в простого милого молодого человека, почти юношу. Гай почувствовал, что еще два-три шага навстречу друг другу, и они станут друзьями.

После завтрака сенегалец подал кофе. Где-то совсем близко протопали кованые солдатские ботинки и брякнуло оружие: это сменился караул. Утро кончилось. Стало опять нестерпимо жарко.

Разговаривая, Гай расстегнул боковой карман защитной Рубахи и вынул визитную карточку и письмо.

— Что это? — удивился д' Антрэг.

— Рекомендательные документы к вам, господин лейтенант! Мои верительные грамоты!

Лионель усмехнулся.

— От моих начальников? Их рекомендации для меня мало значат, ван Эгмонд… Я рад вам и без них, рад безмерно!

Лицо его стало грустным. Потом он взглянул на визитную карточку. На ней стояло два слова: «Адриенна д'Антрэг».

— От сестры?! — Лионель вспыхнул и впился глазами в конверт.

— От вашей мамы… то есть я хотел сказать, от госпожи д' Антрэг.

Лейтенант поласкал письмо кончиками пальцев. Потом поднял на ван Эгмонда печальные глаза:

— Думаете — вот сентиментальный мальчик? Нет, это одиночество. Я отдыхаю только в походе, среди туземцев. В крепости тоска и одиночество берут меня за горло.

Он встряхнул головой.

— Скажите, ван Эгмонд, где же вы познакомились с моей матерью?

— На одной из моих выставок, года два тому назад.

— Ах, так! Да, я вспоминаю. Мне как-то передавали ваши рассказы о гитлеровском Берлине. Позор и ужас!

— Что же вы не прочтете письма?

— Не хочу обесценивать его беглым просмотром. Вот вернусь из обхода и ночью буду перечитывать его много-много раз. А пока пусть полежит у моего сердца.

И он бережно сложил письмо и спрятал его в карман.

— Неудачно выбрано место для постройки крепости, — сказал Гай, следя, как голубой табачный дымок тяжело повисает в раскаленном воздухе. — Я провел ужасную ночь, дорогой лейтенант. Устроить жилье в печке — что за нелепая идея!

— Крепость — не жилье, — рассеянно ответил лейтенант д'Антрэг. — Мы здесь не живем, а страдаем. «Ради Франции», — говорят нам.

— Но зачем здесь крепость?

— С севера на юг Сахару пересекают два пути, очень важные в экономическом, политическом и военном отношении. Один соединяет Алжир с нашими колониями в Западной Африке, второй, значение которого еще больше, ведет в Центральную Африку. Если мы хотим удержаться там, то безопасность этих коммуникационных линий должна быть обеспечена. Между тем ее пересекает третья линия — из итальянской колонии Ливии.

— Ну и что же?

— Итальянцы экономически освоили Тунис, а достался он французам. Италия всегда считала себя ограбленной, но раньше была слишком слаба, чтобы начать интриги. Не то теперь. Муссолини вооружил страну, ему нужны шум, экспансия. Диктатура — всегда в динамике, покой ей опасен, он лишает смысла ее существование. И вот вопрос об экспансии в Африке снова поставлен Италией в порядок дня и на этот раз уже в острой форме. Плацдарм — Ливия. С ожесточенным упорством итальянцы стараются подорвать наши позиции в Сахаре: в пустыне идет молчаливая и тайная, но кровавая борьба, и вы находитесь в ее гуще.

— Как так?

— Весьма просто! Наша крепость построена на перекрестке двух враждебных стратегических путей: Алжир — Чад и Ливия — богатые страны Западной Африки. Вы видите теперь, что мы поджариваемся по необходимости! Кроме того, крепость — это жандармская станция в Сахаре: она сдерживает проникновение мыслей об освобождении.

Лейтенант нахмурился.

— Так, значит, вы искали здесь опасности? Зачем они вам? — лениво спросил Гай, только чтобы поддержать разговор.

Лейтенант встал, подошел к его креслу. Было видно, что ему очень хотелось поговорить. — Я утомляю вас своей болтовней, — осторожно начал он, — но поймите: когда поживешь в пустыне, то обязательно станешь болтуном.

Он помолчал, собираясь с мыслями, и заговорил, сначала спокойно, потом все больше и больше волнуясь.

— Меня всегда злила наша французская пассивность, влюбленность в домашний очаг, свой садик, свой домик… Наша философия, искусство, культура и быт — все пронизано стремлением к равновесию, умеренности и покою. «Страна умеренности», — с гордостью говорим мы о Франции. А скажите, чем здесь гордиться? Что такое равновесие, как не смерть? Жизнь — это движение и борьба! Да вы смеетесь, мсье!

— От удовольствия! Ну и что же дальше?

— Я готовился стать музыкантом, но взял да и сделал невероятное: прыгнул в неизвестность! Поступил в офицерскую школу, потом попросился в колонии. У меня были засученные рукава и горячее сердце — и я хотел выйти на большую дорогу.

— Боюсь, что вы избрали ложный путь, дорогой д'Антрэг, — ответил Гай. — За солдатом всюду шествует купец.

Он хозяин. Без наживы колонии бессмысленны. Куда дели вы ваши руки?

— Гребу ими всякую мерзость. И вижу, что другие делают это спокойнее и поэтому лучше. Есть люди, созданные для роли колонизаторов. Например, мой сержант! Видели его?

— Имел удовольствие. Красочный тип.

— Да, истинный мерзавец. Сейчас он стоит с полной выкладкой и винтовкой на плече прямо на солнцепеке — самое страшное наказание в Африке.

— Позвольте, ведь он вел меня к вам!

— По пути в караульное помещение.

— За что же вы его так упекли?

— За оргии.

— Как, разве в крепости есть женщины?

— Ни одной. Я бы давно согнул его кренделем, да не смею: начальство и солдаты его любят. Сифу начальство поручило следить за мной — он донес, что я отпускаю пойманных агитаторов. Я его просто боюсь!

— Любовь начальства я понимаю. Но солдат…

— Представьте, и они его любят. Сиф импонирует им своими пороками. Он потакает прихотям солдат и действует на их воображение. Это он обучил гарнизон прославлять смерть по примеру испанского иностранного легиона. Я редко выхожу на поверку, и он пользуется этим.

— Да, мне уже пришлось побывать на этой церемонии, и, скажу прямо, ее несомненно украшает этот троекратный дружный крик: «Да здравствует смерть!» Сиф неплохой режиссер! Но почему же вы сами не выходите на плац?

Офицер брезгливо поморщился.

— Противные рожи… Да и запах… Вы обратили внимание?

Помолчали. Вытерли пот с лица, шеи и рук.

— Да, о Сифе… — опять вяло начал д'Антрэг. — Он идеальный легионер. Вор, развратник, грабитель, насильник и вместе с тем бесстрашный солдат — под пулями всегда впереди, в походах всегда в хвосте колонны и тащит на себе ослабевших и раненых. Нужный человек. Слава богу, он заканчивает срок и скоро уберется в Германию. У себя дома он еще нужнее, там такие люди делают теперь карьеру. Помяните мое слово, мы еще увидим его портреты в газетах!

— А пока будущий фюрер носит весьма красочную кличку и отращивает усы!

— Он — моя правая рука. Боже, кто бы мог это подумать! Рыцарь Ги д'Антрэг слушал сонеты своего друга Пьера Ронсэра, Родриг д'Антрэг был подполковником и доверенным человеком Генриха Гиза, Каэтан д'Антрэг отличился при Эйлау и получил крест из рук императора, а Лионель д'Антрэг с помощью сержанта Сифилиса засыпает колодцы кочевников вдоль большой дороги. Какое презренное время! Лейтенант замер в кресле, бессильно закрыв глаза.

— Великое в истории строится на крови и лжи, — высокопарно сказал Гай, искушая его. — Что не успеет сделать кровь, то потом довершит легенда… Пройдет время, и когда-нибудь потомки будут чтить Лионеля д'Антрэга как маршала Франции и цивилизатора отсталых народов.

Лейтенант открыл глаза и взглянул на Гая.

— Знаете, что я вам отвечу? Я уже списался с министерством. Меня не задерживают — совсем наоборот. Обе стороны расстаются с радостью. Но мне остается дослуживать еще четыре месяца.

— И прекрасно! Вы будете в Европе раньше меня! Подумав немного, лейтенант добавил несколько неожиданно:

— Да, кстати… Чтобы не забыть! После обеда обязательно сходите в дуар под стенами крепости. Я дам вам проводника.

— А что там интересного?

— Найдете сами. Четыре месяца! Еще четыре месяца! Ужасно….

— Это — слабость! — строго сказал Гай.

— Нет! — закричал лейтенант, сверкнув глазами. — Чистить эту помойную яму у меня нет сил. Нужно или бежать, или привыкать. Третьего выхода нет! Я написал несколько писем генерал-губернатору, он передал их нашему полковнику. Ну и что же? Меня вызвали и заявили, что я наношу вред интересам родины. Родина! Как будто Франция — это всяческие мерзавцы, а я здесь — их слуга. Но я не Сиф, мсье, нет! Бежать надо, вот что! Четыре месяца еще… Боже мой!

Они помолчали.

— Так как же мне поехать в горы?

— Ах, да… Горы… — д'Антрэг встряхнулся. — После обеда найдете капрала мохазни Сайд ар-Рашида. Сайд — араб, в прошлом приказчик магазина в Оране. Проворовался, теперь служит у нас, хорошо говорит по-французски и знает местный язык и условия. Он вас проводит в дуар. Затем вместе с вашим денщиком (ведь негодяй Сиф дал вам денщика? Да? Хорошо!)…Так вот, с вашим денщиком Сайд упакует все необходимое, и вы отправитесь втроем в горы, когда вздумаете. Еще лучше, если для охраны возьмете одного стрелка-сенегальца.

Пусть все трое захватят оружие. С такими молодцами не пропадете. В горах найдете профессора Балли — это научный руководитель швейцарской экспедиции, которая производит в Хоггаре археологические раскопки и собирает этнографический материал. Профессор в высшей степени порядочный человек и интересный собеседник. А до стоянки доберетесь вместе с администратором экспедиции графом Лоренцо. Граф Лоренцо де Авелано культурный человек, юрист, человек начитанный. Он хорошо знает местные условия, и вы от него тоже узнаете массу нового. Да я и сам думаю вскоре отправиться в горы. Значит, там и увидимся! А с графом я вас познакомлю сейчас же… Диула! Пригласи мсье де Авелано.

— Что это за человек?

— Малоприятный, но интересный. Много путешествовал. Бывший офицер — у себя на родине он принимал участие в гражданской смуте!

— На какой родине? Он не француз?

— Граф Лоренцо — корсиканец. Фашист.

— Лоренцо де Авелано? — повторил Гай.

— Вы раньше слышали это имя?

— В пути. От мсье Бонелли.

— А кто это?

Гай объяснил.

— Да… да… Вспоминаю. Ну, этот Бонелли вряд ли хорошо знает графа — Лоренцо мало доступен для знакомств. Да вот и он сам.

На другом конце двора показалась долговязая фигура в парусиновой шляпе набекрень, защитной рубахе с засученными рукавами, в коротких трусиках и парусиновых туфлях. Выцветшее платье подчеркивало темный загар тощих и длинных ног и рук, нелепо болтавшихся на ходу.

Лейтенант познакомил их, все трое уселись, вернее легли, В шезлонги. Снова появился бесшумный сенегалец с бутылкой и стаканами, но на этот раз коньяку воздал должное только граф. Лионель с отвращением глядел в небо, Гай излагал сущность своего дела. Граф Лоренцо был в восторге. Посмотреть Хоггар! Когда выезжаем? Завтра? Это к лучшему — начинаются лунные ночи. Надо отправиться вечером, а утром быть у цели. Геер ван Эгмонд увидит незабываемое зрелище— луна над Хоггаром! Он будет помнить это всю жизнь, да, да, всю жизнь! А дуар не стоит того, чтобы на него тратить время. Тем более что геера ван Эгмонда в горах ждет сюрприз. Да, да, приятный сюрприз: база экспедиции находится рядом со становищем одной замечательной девушки…

Лейтенант искоса взглянул на графа и, пощипывая едва заметные усики, вставил:

— Настолько замечательной, что экспедиции уважаемого графа суждено, очевидно, пребывать только рядом с ее шатром.

Граф вспыхнул.

— Девушка стоит того, чтобы вы поспешили ради нее в горы, — с любезной улыбкой обернулся он к Гаю, даже не взглянув на Лионеля. — Я зову ее тем именем, которым она величает уважаемого лейтенанта.

— А именно?

— «Цветок Пустыни», — с ядовитой насмешкой продекламировал граф Лоренцо.

Теперь в свою очередь покраснел Лионель.

— Местный обычай… — пробормотал он. — Хозяева поют в честь гостя приветственную песнь…

Глаза Лоренцо злобно блестели. Это были странные глаза на опустошенном лице… Кто он? Где Гай видел такие лица? На кого он похож? И услужливая память развернула перед ним бесконечную портретную галерею… И вдруг он вспомнил: в Италии!

Разгром под Капоретто… Развал итальянской армии… Полный хаос, растерянность и отчаяние… Конец всему, и как выход— Муссолини и фашизм. Из бывшего офицера родился похититель автомобилей, уголовник, пьяница и шпион. Зажатый в лапах полиции, опустившийся человек получил «для вида» липовый титул и был заброшен в Сахару.

Граф изобразил на лице любезную улыбку:

— Вы вспомнили что-то приятное, геер ван Эгмонд? — О, да… Нашел наконец подлинную сахарскую экзотику!

После обеда Гай пошел отдохнуть, но вдруг вспомнил слова Лионеля о дуаре. Подумал, вздохнул и поплелся искать капрала. И в самом деле, Сахара — это мертвое царство солнца и жары — так какой смысл смотреть ее вечером?

— Простите, мсье, — остановился вдруг капрал, когда они Уже направились к воротам. — Нам нужно захватить еще одного спутника.

Он рысцой побежал к офицерскому домику и вернулся с вертлявой белой собачкой.

— Это Пиф, любимец господина младшего лейтенанта Де Роэля. Мсье де Роэль желает, чтобы Пифа водили иногда прогуляться за стены.

В руке у капрала на шелковых ленточках болтались щегольские ботиночки для грудного младенца — пара красных и пара желтых. Сайд присел и стал, пыхтя и обливаясь потом, прилаживать обувь на собачьи лапки.

— Зачем? Ведь будет тяжело идти!

— Конечно, но песок такой горячий, что собачка обожжет лапки. Без ботинок Пиф и сам не пойдет, он уже ученый.

Крепость представляла собой группу построек и навесов, обнесенных высокими глинобитными стенами. Она казалась Гаю до крайности накаленной, но там все-таки можно было жить, спрятавшись от прямых солнечных лучей. Но когда они вышли за ворота, Гай сразу же прикрыл глаза рукой от нестерпимо режущего света. В лицо ударил обжигающий жар. Воздух поднимался струйками, и все вокруг как бы шевелилось: дрожали близкие стены крепости, извивались невдалеке стройные стволы пальм, пошатывались дальние горы. Но это движение было мертвым и лишь подчеркивало страшную безжизненность окружающего.

Вот она — пляска Серой Смерти!

Сто шагов до становища показались длинной дорогой. Гай тащился, неся на голове и плечах невыносимый груз солнечных лучей. Подошвы горели. Молча подошли они к первому шалашу, разбитому в жидкой тени пальм. Слабый огонек тлел под ржавой консервной банкой, в которой варилась мутная похлебка. Оборванная женщина, сидя на корточках, терла горячим песком грудного младенца, отчаянно визжавшего не то от боли, не то от испуга.

— Купает ребенка, мсье, — пояснил капрал.

— А воды разве нет?

— Воды хватает только для питья. Каждый член семьи получает паек на день. Вода раздается всем, вплоть до ребят.

— А если кто-нибудь от жажды выпьет весь паек?

— Этого не бывает — здесь умеют ценить воду. С детства приучаются расходовать ее глотками.

— Ну, а если ребенок прольет свой паек?

— Невозможно, мсье.

— Полноте, Сайд, ребенок всегда останется ребенком.

— Не здесь, мсье.

— Так может же лопнуть кувшин?

— Его владелец останется без воды.

— Даже если он ребенок? И никто ему не одолжит воды? Капрал пожал плечами.

— Гм, что значит — «одолжить свою воду»? Я не понимаю! — тихо сказал он.

Женщина терла младенца, не поднимая головы.

— Спросите, как зовут девочку?

Сайд перевел вопрос. Мать, не отвечая, продолжала заниматься ребенком. Тогда капрал слегка тронул ее носком сапога и грубо повторил вопрос. Женщина подобрала под себя ребенка, втянула голову в плечи и замерла.

— Что она — глухая, что ли?

— Боится.

— Чего ей бояться?

Сайд неопределенно повел в воздухе рукой, но ничего не ответил. Они побрели дальше. Там и сям сидели или лежали люди — одни лениво отмахивались от мух, другие играли в кости, но вяло, словно нехотя. Только у одной палатки группа мужчин, громко ругаясь, чинила сбрую. Гай подошел ближе, надеясь увидеть оригинальные изделия. Напрасно — сбруя была армейская.

— Наш каптер дает из крепости, — пояснил Сайд.

Люди были одеты в рваное армейское тряпье — кто в рубашку, кто в трусы. На одной лохматой голове торчала засаленная фетровая шляпа с дырявыми полями.

— Странно… Не видно ни бурнусов, ни тюрбанов!

— Да, заснять здесь нечего. Одна рвань. Приезжие господа ругаются. В Париже все красивее, правда, мсье?

— Почему они не носят своих национальных костюмов?

— Откуда же их взять? Раньше туземцы сами обслуживали себя: ткани шли из Египта и Судана в обмен на гвинейское золото, шкуры и слоновую кость. Здесь, в Сахаре, население жило с перевозок: на караванных путях кипела большая торговля— она кормила и мегаристов, и воинов-охранников, и проводников, и поставщиков воды, пищи и приюта. Всем хватало работы, люди были нужны и поэтому жили сытно. Хорошо жили, весело! А теперь грузы идут на машинах, услуги туземцев никому не требуются. Сахара пустеет. Эти бездельники и оборванцы — лишние люди… Только мешают…

— Гм… Мешают… Однако они у себя дома!

— Считайте как хотите, мсье. Я полагаю, что у них и дома теперь нет. Был, да весь развалился. Здесь процветали ремесла— производили оружие, обувь и кожи, даже ювелирные изделия. А теперь предметы обихода делать невыгодно — дешевле купить фабричные. А на безделушки денег нет. С этим все кончено, мсье.

— Однако же и покупной одежды не видно.

— Да, конечно, заработка не хватает… Приходится жить подаянием. Мы бросаем, они подбирают.

Гай бродил между шатрами. Всюду то же — нищета, молчание, серая пыль. «Вот тебе и сахарская экзотика, черт ее подери! Сахара — без экзотики!»

— Где же вода? — повернулся он к Сайду.

— Да ведь я доложил, мсье: каждый член семьи…

— Не то, Сайд, где источник?

— В крепости, мсье. Гай остановился.

— Как в крепости?

— Очень просто: оставить его снаружи, здесь наберется много всякого сброда. Источник у нас. Есть чистый бассейн, все как следует. Koгда он наполняется, мы подаем воду сюда по утрам.

— А если останется лишняя вода? Где же озеро или хоть лужа? Ведь растут же здесь пальмы — значит, в почве есть влага.

— Да, она проходит под землей с гор и после дождей. Отсюда и пальмы. Когда остается вода сверх нужды в крепости и пайка дуара, ее спускают в землю.

Они помолчали. Гай зажег сигарету и бросил ее — рот высох, курить было невозможно.

— Заглянуть в шатер можно?

— Почему же нет? Никто не возразит ни слова.

— Да, это верно…

Они подошли к шатру. Капрал откинул ногой дырявую полу. Пахнуло потом и гнилью. Гай отвернулся. Сайд изобразил на лице заботливую улыбку.

— Скверно пахнет, мсье. Туземцы моются только песком. Тело песок чистит неплохо, но голову… Представьте себе женщин, мсье. Ведь тут бывали и роды, и они обошлись без капли воды для матери и ребенка! Скверная жизнь!

Запах гнили назойливо щекотал ноздри. Казалось, среди шатров и пальм неподвижно повисло зловонное облако. Посетители в нерешительности остановились, не зная что делать.

— Я покажу вам, мсье, раздачу воды. Это вас рассмешит — представление, да и только!

Сайд подошел к стене ксара и что-то крикнул часовому по-арабски, махнув рукой в сторону Гая. Часовой передал распоряжение во двор, и вдруг из отверстия трубы, проведенной из крепости наружу, хлынула струя кристально чистой воды и расплылась по раскаленному песку. Надо полагать, что население исподтишка наблюдало за пришельцами, тем более что громкий приказ был, конечно, услышан и понят людьми в дуаре. Но сценический эффект превзошел ожидания: все бросились к воде с кувшинами в руках — заковыляли старики, и с визгом пронеслись голые дети, а взрослые, не понимая, что означает неурочная раздача, и возбужденно разговаривая, обошли стороной и тоже собрались у трубы. Душный смрад пополз по пальмовой роще, и вот эта странная толпа выстроилась, смолкла и подняла головы к вышке. Часовой снова крикнул.

Длинная очередь ожидающих судорожно качнулась вперед, и первый из туземцев, тощий молодой парень в дырявом легионерском шлеме, но совершенно голый, шагнул к струе и протянул свой кувшин.

— Куда лезешь, животное! — по-французски закричал Сайд. — Не видишь, что до тебя здесь есть кому напиться. Назад! — И, меняя тон, он потянул цепочку и почтительно сказал собаке — Проходите, мсье Пиф, проходи, мой миленький, ты уж и так еле живой.

Ошалелый от зноя Пиф заковылял к воде, еле волоча щегольские сапожки. Он дышал с трудом, длинный сухой язык болтался до земли. Пес стряхивался и снова лез под струю, а люди, серьезные, неподвижные, молча ждали. Их лица не выражали ничего, лишь на длинных тощих шеях то здесь, то там было видно движение судорожного глотка да один-два человека переступали с ноги на ногу. Но глаза… Гай впервые присмотрелся и увидел глаза арабов и вдруг неожиданно для себя понял их странное выражение: они кричали о ненависти! Гай вздрогнул и попятился… Да, его ненавидели! Все арабы, начиная от грузчика в алжирском порту, продолжая тихими молчаливыми рабочими у заднего подъезда гостиницы и кончая вот этими людьми — тоже тихими и незаметными. Их опаленные губы были плотно сжаты, но глаза, красные от жары пустыни, кричали о ненависти! Гай опустил голову и замер. Было удивительно тихо, только в давящем безмолвии слышался звук падающей воды и счастливое ворчание собаки. Наконец Пиф кончил. Все вздохнули, и раздача воды началась. Каждый жадно допивал остатки старого запаса, с деланной неловкостью стараясь возможно дольше подержать пальцы в холодной воде, набирал «с верхом», капля в каплю, затем отступал на шаг, вытягивая губы, осторожно отхлебывал, не роняя ни капли, и потом молча отходил в сторону, растирая лицо влажными прохладными ладонями. Скоро прошли все до одного, и воду закрыли, но Гай понял, что никогда не забудет ту потрясающую сцену: пылающую зноем пустыню, покрытые пылью чахлые пальмы, шалаши и навесы из тряпья и сухих ветвей, горстку тощих людей и — воду, воду, блестящую, сверкающую, кристально чистую, холодную, как лед. Разговоры стихли, ни одна рука не поднялась отогнать назойливых мух… Все окаменели. На изможденных лицах не было ни возмущения, ни озлобления, ни страдания, только одно сосредоточенное внимание. Не отрываясь, не мигая, не дыша, люди стояли и смотрели… Потом струя стала ослабевать, упало несколько капель — и все.

Представление окончилось. Гай опять увидел судорожное движение глотка, люди тяжело перевели дух и вдруг очнулись: с гиком и смехом все бросились к мокрому песку. Минуту в свалке каждый старался схватить горсть и провести холодной влагой по лицу и груди. Но песок был сразу взрыхлен и высушен зноем пустыни. Еще минута — и люди разбрелись по шалашам…

Гай и Сайд вышли на край становища. Каменистая долина искрилась и пылала.

— А это что? — указал Гай на остатки каких-то стен. — Разве крепость раньше стояла в этом месте?

— Нет, мсье, здесь находились постройки туземцев.

— Какие постройки?

— Ведь тут скрещиваются два больших караванных пути. Место было людное, торговое. То, что вы изволили заметить, — фундаменты домов.

— Куда же делись дома? Почему их нет?

— Я уже докладывал…

— Да, да, все ясно.

Они подошли ближе. Часть стен была сложена из глиняных кирпичей, часть вылеплена прямо из глины. Ни травинки, ни обломка дерева, ничего.

Горячие камни. Прах.

Желая определить размеры дома, Гай вошел в лабиринт развалин и начал шагами обмеривать фундамент. Потом остановился, пораженный неожиданным зрелищем.

На груде раскаленных красных камней сидел человек. Сквозь дыры халата светилось измученное тело — скелет, обтянутый темной, точно обугленной, кожей. Подобрав под себя грязные босые ноги и закрыв слезящиеся глаза, он обеими руками держал пыльную серую палку — высушенную солнцем змею — и медленно грыз ее. Он был красно-серым от пыли, крупные капли пота оставляли темные полосы на его опаленной коже. Заметив чужих, он замер, не выпуская добычи из серых, запекшихся губ.

— Что он тут делает?

— Кушает, мсье.

— На таком солнцепеке? — Наверное, спрятался.

— Зачем?

— Боится, что отнимут. Старик. Пожрет и выйдет к своим.

Стоя посреди комнаты, Гай не спеша обтирался холодной водой. Вдруг из растворенных окон послышалась резкая, захлебывающаяся дробь пулеметных очередей: тра-та-та-та… тра-та-та-та… Наспех одевшись, он выскочил во двор.

На плацу оживление. Солдаты тащат пулеметы, патронные ящики, ведут верблюдов.

— Что такое?!

Гай побежал к домику лейтенанта. Д'Антрэг был на веранде, в походной форме.

— В чем дело? — Готовимся в поход. Сейчас вернется взвод младшего лейтенанта Роэля, и на смену отправлюсь я.

— А стрельба?

— Проверяют… Да что вы так взволновались? Садитесь сюда. Диула! Еще один прибор!

Неожиданно раздался протяжный крик: «Поднимайсь! Выходи!» Заорали грубые голоса. Слышался топот сапог.

— Мой лейтенант, все готово.

Сиф молодцевато взял под козырек. Его широкое брюхо подтянуто, свиные глазки весело блестят. Д'Антрэг поднялся. Молча пожал Гаю руку.

— Ну, что же? Кажется, можно идти…

Справа от ворот выстроился с оружием в руках отдыхавший взвод — теперь он начинал караульную службу в крепости. Напротив, в полном походном снаряжении, с верблюдами, груженными оружием, провиантом и водой, стоял взвод, уходящий в пустыню. Солдаты молчали, их лица закрытые шлемами и синими очками, казались безжизненными, как маски. Солнце опускалось. Во дворе уже легли синие тени. Наступила глубокая тишина.

— Идут! — раздался громкий крик часового с вышки. Ворота со скрипом распахнули, стала видна пылающая, как костер, пустыня.

— Смирррно! Слушай, на караул!

Послышался топот, нестройный гул шагов, звяканье железа, и в ту же минуту, словно выплюнутый окровавленной пастью пустыни, в воротах показался первый солдат.

Это было удивительное зрелище: стройные ряды бойцов отдавали честь своим товарищам — шедшие туда приветствовали возвратившихся оттуда.

Солдат в воротах был страшен: мундир расстегнут, грудь обнажена, шлем он нес в руках, темные очки болтались на шее. Потная кожа, слипшиеся волосы, разорванная одежда и оружие — все было покрыто пылью до такой степени, что фигура казалась вылепленной из раскаленной глины. Только два круга там, где были очки, остались белыми и теперь страшно зияли на грязном лице, искаженном смертельной усталостью. Покачиваясь, словно пьяный, солдат шел по широкому проходу между выстроенными взводами — в мертвой тишине слышалось его сиплое дыхание. Дойдя до мачты с флагом, он тяжело повалился на землю.

А между тем в ворота входили все новые серые люди, истерзанные и безликие: кто до пояса голый, кто босой, кто с оторванными рукавами. Два солдата тащили под руки третьего; согнутая фигура ковыляла, опираясь на самодельный костыль… Офицер вел солдата с повязанной головой, на спине у него широкие черные подтеки запекшейся крови… Не произнося ни слова, как привидения, проплывали они мимо, чтобы повалиться на плацу. Едва передвигая ноги и опустив головы, брели верблюды. Взвод прошел, но гарнизон все еще стоял, не шевелясь, и обнаженная сабля лейтенанта опущена к земле в знак почета — ожидают отставших… Притащились еще две-три измученных тени…

— Все! — кричит часовой с вышки.

Пауза.

Потом звонко заиграла труба, и барабанщик забил походную дробь. Лейтенант отстегнул саблю и передал ее денщику, подтянул ремни на груди, поднял руку. Началось движение, топот. Новый взвод с развернутым флажком выступил в пустыню навстречу подстерегающей его Серой Смерти!


Глава 5. Чудо пустыни

С каждым поворотом упорно подымавшейся дороги горизонт расширялся, и новые горы вставали рядом с маленьким отрядом, дикие и страшные, с раскаленными добела, упирающимися в небо зубьями, с основаниями, уходящими в глубокие пропасти, подернутые горячей серой мглой.

«Здесь земля в предсмертных корчах вцепилась в небо острыми пальцами и замерла навеки, — подумал Гай, переводя дыхание. — Ничего не может быть фантастичнее этого зрелища». С новым поворотом дороги он опять увидел нагромождение скал и отвесных стен, крутые насыпи щебня и глубокий провалы, покрытые по склонам тончайшей пылью, похожей на пепел или золу.

— Да что же это такое?! — воскликнул Гай. — Ведь мне приходилось бывать и в Альпах и в Кордильерах — и нигде нет ничего подобного: всюду горы как горы — внизу лесистые склоны, повыше — пышные луга, а на вершине — белая шапка вечных снегов. Сколько красок! Сколько оживления! А здесь мы как будто на луне, среди ландшафта, порожденного грандиозным взрывом. Какая страшная картина разрушения!.. Недаром старинные арабские писатели называли Хоггар Страной Ужаса!

— Это впечатление объясняется двумя причинами, — любезно вставил шедший позади Лоренцо. — Во-первых, глаз чувствует отсутствие растительности: мы привыкли к яркой зелени наших гор, а тут бьют в глаза все оттенки тюремного серого цвета. Во-вторых, обнаженный камень накаляется днем и остывает ночью — разница температуры поверхностей за сутки колеблется от 70° до нуля и даже ниже. Потому-то здесь и происходит беспрерывное и быстрое разрушение минеральных пород, создающее поразительную вычурность рельефа. Обратите внимание, со времени нашего выхода из крепости прошло часа три-четыре, а уже прогремело четыре обвала; едва начнется вечернее похолодание, как в горах открывается этакая канонада! А виновники? Все те же — тропики и Сахара. Ведь мы с вами сейчас пересекаем географический тропик Рака, и температурный экватор из-за Сахары делает крюк на север: он проходит около озера Чад, где вы скоро будете. В Конго, на географическом экваторе, будет заметно прохладнее. Странно, правда? Здесь столько удивительного! В Сахаре, представьте себе, вас подстерегают две опасности: простудиться в этой раскаленной печке и умереть от воспаления легких или утонуть — да, да, утонуть! В царстве безводия и вечной жажды!

Лоренцо посмотрел на озадаченного Гая, и оба расхохотались.

— Ну, первое я еще понимаю — вы говорите о холодных ночах. Доктор Паскье в Туггурте предупреждал меня и советовал не забыть шерстяное белье и одеяло. Но второе — это уже совсем непостижимо! Откуда же здесь реки? Я пока что их не встречал!

Лоренцо указал флягой вниз, в ущелье.

— Они сами могут встретить вас вот здесь, в ущелье, по которому вы идете. Раза два в год над Сахарой проносятся фантастические ливни — море воды, низвергающейся с неба. Подчеркиваю — не льющейся, а именно низвергающейся! Гроза и ливень налетают внезапно и длятся недолго, но количество выпавших осадков — потрясающе. Каменистый грунт не может быстро впитать влагу, и вода диким потоком несется вниз по естественным стокам. Эти временные русла здесь называют уэдами, они удобны для поездок в горы, и мы сейчас продвигаемся как раз по такому уэду. Налетит дождь — и наш маленький караван после многочасового подъема за несколько минут спустится вниз, обратно в долину, но уже в качестве сахарских утопленников!

Они остановились на отдых. Хорошо тренированный Лоренцо не очень устал, хотя и не был молод. Воспользовавшись привалом, он усиленно прикладывался к объемистой фляге с коньяком и вскоре заметно обмяк. Гай водил биноклем по горизонту, но всюду видел лишь светлое лунное небо и бесконечное множество воткнувшихся в него остроконечных скал.

— Даже смотреть жутко, черт побери!

— А вы чувствуете, что жары больше нет? Гай поежился.

— Мне просто холодно!

— К утру мы будем на высоте двух с половиной тысяч метров. Теплое белье при вас? То-то же! Температура упадет не ниже десяти-пятнадцати градусов тепла, но после дневной жары это покажется холодом!

По дну уэда отряд пробирался гуськом. Солдаты, держа винтовки наготове, шагали впереди, следом карабкался мул с поклажей, позади, спотыкаясь о камни, шли оба европейца. Подъем был мягким, незаметным, но с каждым шагом караван взбирался все выше и выше. Лунный свет был удивительно ярким. Косые тени пересекали путь, и люди то ныряли в темноту, то вдруг входили в полосу голубого сияния, позволявшего увидеть даже иголку, будь она под их сапогами.

— Расскажите о туарегах, пожалуйста! — попросил Гай. — В хорошей беседе путь пройдет незаметно, да и спать будет меньше хотеться!

Они закурили, и Лоренцо начал рассказ.

— Что ж, извольте, я выполню обещание. Слушайте! Вы уже отметили, что древние арабские писатели называли Хоггар Страной Ужаса. Правильно! Но они имели в виду не только природу, но и коренное население Сахары, и в этом-то вся суть: здесь ужасная природа и не менее дикие люди. Туареги заселяют всю Сахару — от Алжира на севере до Нигерии на юге, от Мавритании на западе до Судана на востоке. Они называют себя кель-тигельми, народ с повязкой на лице. Нет, мсье, это не религиозный обычай! Дальше к югу вам придется пересечь восточный край Танезруфта — этой пустыни в пустыне, где на протяжении пятнадцати суток верблюжий караван не встречает ни одного колодца, ни одного живого существа, ни одной травинки. Там лежат только груды костей — страшные памятники обессилевшим от жажды людям и животным. Вот в этих условиях повязка на лице — тигельмуст, по-здешнему, — совершенно необходима. Вы и сами ее наденете, чтобы знойный ветер не сжег кожу. Потом тигельмуст стал привычкой, а еще позднее — ритуальной принадлежностью. Туарег спит с повязкой на лице и ест, лишь слегка приподнимая ее край. Юноша одевает тигельмуст, когда впервые выступает в поход. Это — занятие свободного туарега, его привилегия. Слово «дворянин» или «свободный», по-здешнему имаджег, в переводе означает «свободный грабить», потому что право на грабеж когда-то было основным элементом понятия свободы. Ну, как, не надоело слушать?

— Если вы не устали, то продолжайте, пожалуйста! Я ведь корреспондент, мне все это надо знать!

— Ну, что ж… Когда юноша достигает половой зрелости, ему закрывают лицо тигельмустом и вручают меч и щит, после чего он считается мужчиной и получает право посещать тэнде, а через несколько лет — и ахалы (т. е. смотрины). Это очень любопытный обычай! Созревшую девушку мать усаживает на место, еще теплое после семейного костра, объясняет ей права и обязанности женщины, покрывает голову синим покрывалом — символом невесты (кольца и браслеты она может носить, только выйдя замуж) и дарит каменную ступу — тэнде, ту самую, в которой ей, подобно всем женам Африки, придется ежедневно толочь просо и бобы. В торжественной обстановке молодая девушка вечером, после окончания всех работ, начинает бить пестиком в ступу. Это — призывный сигнал. Немедленно на призыв сбегаются юноши. После пения старинных обрядовых песен мать или особо уважаемая пожилая женщина назначает из числа присутствующих юношу, который на эту ночь играет роль «жениха». После минуты общего молчания «невеста» встает, идет к стаду и ложится между козами. Новая минута сосредоточенного безмолвия — и встает «жених», «находит» свою «невесту», будит ее и берет за руку, пальцами в пальцы. Происходит ритуальный диалог. Она: «Кто ты?» Он: «Я сын Адама. Я беден, ты богата. Успокой меня. Мы росли вместе. Час настал. Встань. Мы будем и дальше расти вместе». Она: «Начинай беседу». После этого юноша усаживает девушку себе на колени и ласкает до зари. Обычай допускает лишь легкие прикосновения, только намеки; разрешаются и поцелуи — прижимание носа к носу, во время которого он «пьет ее душу» (дыхание). Ничего больше. Дальше — черта, за которой — смерть. Все девушки-подростки должны пройти через такую школу, потому что «та, которая сама не любит любовь, не может возбудить ее в других». Разлучаются по ее словам: «Нужно подрасти еще немного».

Гай при свете фонарика записал услышанное в блокнот, пробурчав: «Я это должен заснять».

— Так проходят несколько лет. Наступает пора повторения церемонии, называемой ахалом. Невеста сидит на камке, вокруг нее на песке расположились претенденты. Их несколько десятков, многие прибыли издалека, за пять-семь недель пути. Тифарасин — диалог невесты и претендентов на ее руку— строго регламентирован: не допускается злословие, разговор о себе, упоминание о боге, прикосновение к низким темам. Невеста величается юношами аменокалом, то есть князем, — себя они именуют талаки — несчастные. Такой диалог — поочередное единоборство девушки с каждым претендентом в элегантности стиля и манер, блестящем остроумии и находчивости, глубоком знании древних сказаний и своего родного языка. Все это в присутствии заинтересованных слушателей и судей. Да, это красивый обычай — ахал! Здесь, в Стране Ужаса, выбирает сама невеста, и при этом в ходе словесного турнира! Имаджег никогда не ругается, не сквернословит, он редко повышает голос. Сегодня вы увидите — благородный туарег никогда не заговорит с вами первый.

— Почему?

— Из гордости! Да, это наши вельможи былых времен! Если туарег обнаружит, что жена ему неверна, он спокойно убьет ее любовника и может разойтись с ней, но ударить ее — ни-ни, даже как следует обругать не позволит себе! По матери здесь передается и дворянство. Местная пословица говорит: «Чрево украшает человека».

— А в чем преимущество дворянства?

— Когда-то имаджег в военное время являлся начальником своих имгадов — вассалов и укланов — рабов, а в мирное время он был судьей района, где паслись стада его семьи и вассалов. Теперь все изменилось: имгады часто богаче своего господина, но, однако, они не забывают его и не отрицают его авторитета.

— Ну, а рабы?

— О, это — веселая сволочь! Грязные и довольные люди. Трудовая нагрузка раба невелика — они или пастухи, или домашняя прислуга; Хозяин постоянно принимает в рабство новых людей и выгоняет прежних, особенно ленивых. Негры часто идут в добровольное рабство, потому что обслуживать господина легче, чем самому пробивать себе путь в жизни, рисковать и бороться!

— И все же хозяин выгоняет, конечно, не ленивых, а старых! Нет! Именно ленивых или просто ненужных, если их развелось у него слишком много. Престарелого раба по неписаному закону выгнать нельзя, и хозяин обязан кормить его до самой смерти. Выгоняют тех, кто еще не стар и может сам себя прокормить.

— А каковы условия продажи себя в рабство?

— Чашка кислого молока, кусок лепешки или миска каши в день и женщина на ночь. Чем дольше здесь живу, тем больше убеждаюсь — здешним рабам живется много спокойнее, чем нам в свободной Европе! — Гм… А какие еще имеются здесь сословия?

— Вольноотпущенники, ремесленники, в том числе и врачи, и главное — харатины. Это пришлые элементы, обрабатывающие здесь землю. Сословные различия легко определить по росту, цвету кожи и осанке: имаджег очень высок и строен, кожа у него светлая, а черты лица южноевропейские, и держится он гордо. Имгад ниже ростом, значительно темнее лицом, без вызывающей и подчеркнутой независимости в позах и жестах. Волосы у него обычно курчавые, губы полные — словом, чувствуется легкая примесь негритянской крови.

— И все они тоже носят повязку на лице?

— Нет. Вот будете бродить по аррему и все сами увидите. Арремами здесь называются горные поселки.

— А каково племенное и государственное устройство туарегов?

— А вот послушайте. Кель-тигельми разделены на шесть племен. Во главе племени стоит аменокал. Племена различаются по языку, одежде и быту — по устройству шатра или покрою гандуры (так называются их широкие рубахи до колен) можно определить, к какому племени принадлежит их хозяин. Здешние горцы — северяне из племени кель-ахаггар — ахаггарены, самые дикие, бедные и независимые из туарегов. А вот на юге вы увидите роскошные саванны и тамошних туарегов — более богатых и культурных: они скачут на лошадях, а не на верблюдах.

Лоренцо передохнул немного и продолжал:

— Главой свободной семьи является старейший, совет старейших назначает вождя племени, совет вождей выбирает аменокала, совет аменокалов является общенациональным органом власти, впрочем, только символическим. Семья зависимых подчиняется одному из имошагских старейших и вместе с его семьей в прежние времена шла на войну. Рабы-слуги ниже по рангу рабов, прислуживающих скоту; рабы имаджегов выше по положению рабов имгадов. Вот вам и все, что можно сказать об общественной организации туарегов!

Лоренцо задумался и вдруг засмеялся и добавил:

— Да, еще одна подробность, и притом крайне важная и характерная: женщины здесь имеют те же общественные и политические права, что и мужчины. Они вмешиваются во все дела и больше всех шумят на сходках! Центральная Сахара — женское царство! Когда таргия одна — она всегда при оружии. Помните это и лучше не трогайте их.

— Не собираюсь. А бывают здесь неурожайные годы?

— Нет, поскольку все харатинские огороды поливные. Но иногда в году совсем не выпадает дождя: тогда не только не появляется сезонная, последождевая растительность, но и выгорает постоянная. Это для туарегов — катастрофа. Мелкий скот и женщины в этих случаях остаются здесь, в горах, а мужчины гонят стада верблюдов на юг, в саванны, где засухи не бывает. Такое массовое передвижение возможно только потому, что животные здесь — верблюды, а люди — туареги: стойкость и выносливость тех и других одинаково изумительна!

Накануне отъезда Лоренцо показал Гаю место, где примерно тысячу лет назад находилось небольшое озеро, в которое тогда вливалась постоянная горная река; по высохшему руслу ее они теперь и поднимались. Тогда же он предложил Гаю ознакомиться с археологической коллекцией экспедиции: в аккуратных коробочках лежали пронумерованные древние наконечники стрел и копий, сверла, ножи, обломки ступок и черепки посуды, разнообразные украшения — вещественные доказательства самостоятельного развития местной материальной культуры от раннего каменного века через бронзовый и до железного. В доисторические времена здесь уже существовали оживленные связи с соседними народами, что доказывалось предметами арабского происхождения, привезенными с севера, и изделиями хаусса, доставленными с юга. Значит, здесь были, хорошие условия для развития человеческого общества — сначала изолированного, потом связанного с внешним миром.

Теперь это казалось невероятным. Но в горах сохранились природные условия, которые когда-то были и внизу. Чем выше поднимался отряд, тем чаще появлялись пучки жесткой травы, потом кустики и кусты тамариска и даже акации. Гай попытался выдернуть пучок травы высотой в полметра, но смог это сделать лишь с помощью сенегальца, раскопавшего штыком землю метров на пять в окружности: все живое здесь жадно искало воду.

Едва начали шарить по кустам, как поползли ящерицы, блеснула чешуя гадюки… На крик отозвались птицы — вспорхнули показавшиеся здесь очень милыми воробьи, черкнула по воздуху быструю кривую ласточка, захлопал крыльями голубь. Наконец под общее радостное «ура!» бросился наутек маленький серый зайчик. Тут Гай взялся за бинокль и нашел среди скал и кустов антилопу и шакала…

— Мы входим во второй этаж горного пейзажа — средиземноморский! — важно объявил Лоренцо на привале. — Смотрите, мсье ван Эгмонд, вот вам дикие оливки и фисташки, а это— типичное местное деревцо с узловатым стволом и иглистыми листьями. Как называется? А черт его знает! Смотрите-ка лучше сюда! — Он указал направление своей флягой. — Видите? Ну, быстрее, больше влево!

В бинокль Гай нашел большого муфлона, мирно щипавшего траву. Но настоящую радость доставили стада овец, коз, ослов и верблюдов, сначала редкие, потом большие и частые. На одном повороте в предрассветной серой мгле Гай увидел зрелище, которое не видел со дня выезда из Туггурта: зелень, скот, шатры кочевников и веселые дымки утренних костров.

— Кто бы поверил, что это возможно в сердце пустыни! — воскликнул он.

— Да, но только на высоте 1800–2400 метров! — ответил Лоренцо. — После дождя весь Хоггар за двое суток превращается в зеленый рай.

— А как радуют глаз стада!

— Еще бы! Скота здесь немало. Туарегская семья кормится продуктами животноводства и живет с их продажи. Аменокалы владеют сотнями верблюдов и ослов и тысячами голов Мелкого скота. В их собственности находятся десятки луж и колодцев. Вот, кстати, перед нами довольно крупное стадо, прикиньте-ка на глаз…

Они принялись делать подсчеты.

— Разве я поверил бы этому вчера?

Путники едва передвигали ноги — они прошагали почти десять часов, но все понимали, что скоро будет вода, горячая пища, сон.

— Мы у цели! Вступаем в третий этаж!

— По каким же признакам вы это определили, граф? Лоренцо молча провел рукой с видом волшебника, показывающего свои чудеса. И действительно, дивиться было чему!

В розовом свете утра в прохладной тишине нежился Хоггар. Слева протянулся могучий массив главного хребта с вершиной — горой Иламан. Вдали виднелось зеленое вади Атакор-н-Ахаггар — главная транспортная артерия Хоггара. Дорога вилась по узкому короткому полю, посреди которого блестело маленькое хоггарское болотце (агельмам) с сочной травой по берегам. А на поле расположился оживленный поселок (аррем), который после жуткого безлюдья Сахары показался им чуть ли не Парижем, — десятка три четырехугольных глинобитных хижин, круглые склады, голубые дымки кузниц и мастерских и звуки человеческой жизни и деятельности. Вокруг деревни находились тщательно возделанные огороды и канавки с водой; выше, на склоне горы шатры (эханы) и шалаши кочевников. Еще выше — конец ущелья и перевал…

— Три тысячи метров над уровнем моря! — Лоренцо показал на вершину Иламана, казавшегося отсюда невысокой горкой. — И целая деревня в стране, где на один квадратный километр приходится ноль целых семь тысячных жителя!

Дышалось трудно, но все переводили дух с довольными улыбками.

— Что это за диковинные палатки?

— Ага, обратили внимание! Я ждал этого вопроса! — Лоренцо подошел к кустам и картинным жестом раздвинул их. В лучах восходящего солнца среди неописуемо пышных цветов олеандра Гай увидел повисшую над поселком треугольную площадку, к которой вела узкая тропинка. Позади площадки, очевидно, был обрыв. Точно порхая в воздухе, яркими красками играли на солнце две большие палатки.

— Волшебное гнездо нашей жар-птицы! — любезно проговорил Лоренцо. — Нам идти еще минут десять, и я вам объясню, в чем дело: сегодня к вечеру вам предстоит там обедать. Кстати, позаботьтесь приобрести какую-нибудь ценную безделушку.

— Лоренцо с улыбкой задумался, потом сказал: — Хозяйку зовут Тэллюа ульд-Акадэи. Она — знатная таргия, то есть туарегская дама. Но трудно дать вам представление о ней в немногих словах. Таких фигур в нашем обществе нет. Красивая девушка, с детских лет подготовленная к карьере танцовщицы, выдвигается среди подруг и становится известной куртизанкой. Она по-своему образованна, умеет импровизировать стихи, поет и танцует, в ней воплощены местные представления о красоте, изяществе, светской воспитанности и утонченности. Обычно такая куртизанка разбивает свои пестрые шатры невдалеке от больших дорог, и ее становище приобретает значение центра светской жизни всего района: со всех сторон к ней съезжаются окрестные дворяне, и, конечно, не с пустыми руками. Туарег— страстный любитель поэзии, музыки и красивых женщин. Девушка живет по здешним понятиям богато, ее окружают рабыни и служанки. Поклонникам обеспечен любезный прием, прохладное омовение, отдых, обед, во время которого хозяйка, сидя у ног гостя, импровизирует стихи… За пиром следует празднество и…

— Ночь любви?

— Иногда, но не обязательно. Здесь красавицу нужно добывать с боя. У известной куртизанки бывает несколько соискателей. Каждый ставит у входа в ее шатер копье со своим дворянским родовым значком. Это — вызов. Начинается соперничество в щедрости, настойчивости и ловкости. Спортивные состязания зачастую заканчиваются яростным поединком. Ах, дорогой мсье ван Эгмонд, какое это захватывающее зрелище, когда два феодала обнажают сверкающие мечи перед куртизанкой, небрежно возлежащей на ковре!

— Таким образом, Тэллюа — это наследница Аспазии и Сафо?

— И еще многих других, а прежде всего — прекрасное дитя пустыни. Только здесь и можно встретить такие сильные и яркие натуры!

— Вот видите, сколько кругом интересного: и в пустыне, оказывается, растут цветы! Но откуда у нее такая палатка?

Лоренцо отвел в сторону глаза и вспыхнул.

— М-м-м… Это я… Так, знаете ли… выписал из Алжира. Вы не подумайте, конечно… Словом, и профессор помог… Да и лейтенант д'Антрэг и младший лейтенант де Роэль тоже у нее бывают… Ах, мсье, пустыня есть пустыня! Этим все сказано!

Они подошли к палаткам экспедиции.

— Вот мы и дома! Это наша база. Видите навесы? Разбивайте свою палатку прямо у источника: чистая холодная вода обеспечена днем и ночью. Вот те палатки — наши, эта — моя, а та — герра Балли. А где же он сам? Сейчас узнаем. Эй, ребята, где профессор? В обходе? Ладно, скоро вернется. Мы практикуем выезд с базы на два-три дня для освоения района. Вот что, мсье, — купайтесь, спите, наводите красоту… Даю вам уйму времени, а в пять или в половине шестого мы отправляемся вместе на верхнюю площадку — в гости к прекрасной Тэллюа!


Глава 6. В хоггарском арреме

Помывшись и отдохнув часа три, Гай вскочил: жары не было, и потому не чувствовалось усталости. Он взял фотокамеру, позвал Сайда и оглянулся вокруг: с чего же начать?

Арабские оазисы там, внизу, обычно построены на холмах. Глинобитные дома, оштукатуренные известью, кажутся пирамидой, сложенной из кусков сахара. У основания пирамиды — пыльная пальмовая рощица, канавки мутной горячей воды, колодцы с воротом и ослом на веревке, кучи вяленых фиников и мухи, мухи, мухи… Пальмы и финики в Сахаре — дело рук человеческих: цветы здесь опыляются искусственно. Араб, взобравшись на верхушку качающегося дерева, трясет цветущей ветвью — что делать, пчел в Сахаре нет!

Но хоггарский аррем имел совсем иной вид! На серо-желтых склонах рассыпались глинобитные хижины, около которых за низкими земляными заборчиками виднелись ровные ряды грядок — там зрело просо и бобы, пшеница и тыква, хна и мята, лук и перец. Около канавок с водой — усыпанные плодами кусты помидоров, морковь, мелкая капуста. Пальм не видно — здесь прохладно, а ведь финиковые пальмы растут «с головой в огне и с ногами в воде», как говорят арабы. Зато всюду ласкают глаз зеленые лиственные деревья и кусты, лужайки сочной травы. И хотя от пыли все имеет бархатный оттенок, все это — жизнь!

Перед деревней Гай остановился.

Утром, вступая на плато, он издали увидел впереди странные темные пятна, похожие на огромные фантастические деревья. Да, это оказались деревья — реликтовые кедры метров пятнадцати высотой и метров восьми в обхвате, сохранившиеся в горах Хоггара как грозный укор и предупреждение человеку. Ведь не так давно Сахара была лесом и степью — цветущим краем, житницей Римской империи. Но человек истребил леса и выжег девственные степи. Климат изменился, он стал суше и жарче. Поверхностная вода исчезла. Затем пришли в движение силы, действующие быстро и беспощадно: резкие суточные перепады температуры и ветер. Горы рушились, скалы разваливались, появился гравий, щебень, а ветер перемолол их в песок. И бескрайние цветущие просторы превратились в пустыню, в жерло печи, в ад… В крепости Гаю показали засушенного в раскаленном песке крокодила длиной чуть меньше метра. Его поймали солдаты на высокогорном плато, среди травы и кустов. Это речное чудовище, достигавшее в свое время трех-четырех метров в длину, выродилось до небольших размеров: уменьшением роста оно приспособилось к безводью. Это были не ископаемые останки «допотопного» ящера, истребленного за ненадобностью ходом естественного развития миллионы лет тому назад, а реликт природы, уничтоженной человеком в близкое нам историческое время. Гай горестно думал о близорукости человека, о его безумной способности уродовать природу… Французы вычислили, что ежегодно пустыня расширяется к югу на один километр — значит, на тысячи километров по всему широкому фронту!

Гай стоял, опустив голову, а деревья-великаны поскрипывали тихонько, то ли с укором, то ли с мольбой…

День был прохладным, ярким, бодрым. В деревне кипела жизнь: отовсюду слышался деловой говор и звуки труда — стук молотков, скрип пил, шум колес.

Гай и Сайд переходили от одной группы к другой: смотрели, прислушивались, Сайд переводил ответы и снабжал их своими комментариями, Гай делал несколько снимков— и дальше!

Гай попросил разрешения заглянуть внутрь большого эхана. Хозяин казался человеком среднего достатка: Гай нарочно выбрал этот шатер, как более или менее типичный. Пол в нем был посыпан тщательно просеянным песком. Внизу расставлены твердые вещи, вверху подвешены мягкие. Гай переписал все предметы. Их оказалось довольно много: меч, копье, сбруя, каменная ступка и пестик для растирания проса, глиняная, медная и железная посуда, рога муфлонов для масла, сделанные из кожи верблюдов и зебу бурдюки с простоквашей из верблюжьего молока и с водой, топор, ножи, капканы, щипцы для костра, сито для просеивания песка, ножницы для стрижки овец и многое другое. Вот глиняная амфора с жиром. Для чего? Мазать тело, чтобы кожа не трескалась от жары. А вода? Для мытья? Нет, конечно, для варки еды.

Хозяин покачивает перед Гаем в воздухе пальцем с большим перстнем и крашенным хной ногтем: мыться вредно: можно заболеть; вода — мать болезней. Туареги аккуратно моются горячим песком каждый день.

— Свиньи, — бурчит Сайд по-французски, — нарушают слово пророка. Где в Коране сказано о мытье песком?

Этот тип шатра характерен только для ахаггаренов; другие племена строят шатры иначе. А бывают ли вот такие, как там, наверху, на площадке над деревней? Нет, там материя привозная, это подарок общей любимице. А все устройство местные мастера скопировали у белого начальника, который что-то ищет в горах. Когда он уехал на два дня, деревенские мастера разобрали палатку, сняли мерки и построили для знаменитой Тэллюа ульд-Акадэи этот большой шатер, только еще красивее, чем у белого начальника. Ночью бывает холодно? Нет, вот куски шерстяной материи — прикрываться на ночь.

Гай сфотографировал деревянную кровать с подушками и висящую люльку, коврики и циновки, многочисленные кожаные мешки, потом хозяина, хозяйку, детей и рабов.

Туареги были любезны, но очень сдержанны. Дети не обращали внимания на гостей, даже не интересовались аппаратом. Раб и рабыня скалили зубы в бессмысленной улыбке. Гай сфотографировал двух собак, диких, тощих и грязных. Здесь же шмыгали зловеще лохматые кошки. Это новое животное в Хоггаре, его завезли чужеземцы. Полезное ли это животное? Да, оно питается грызунами и гадюками. Гай смотрел на всклокоченного кота без малейшего желания погладить его.

Когда чужеземцы ушли, муж сел, раскрутил тюрбан, закрыл лицо белой материей, прижимая ее ладонями к носу и рту. Жена устроилась сзади и, напевая песню, переплела ему бесчисленные змейки-косички, попутно охотясь за насекомыми, которых она бросала на тлеющие угли. Сайд рассказал, что такая операция производится два раза в месяц и занимает не менее трех часов.

— Ха, эти туареги — франты! Даже самые бедные — и те за собой ухаживают, наверное, больше, чем в Париже! Особенно внимательны к мелочам своей одежды или к прическе — здесь уже мужчины женщинам не уступят!

— Хорошо, что она хоть следит, чтобы насекомые сгорели в огне!

Капрал рассмеялся:

— Еще бы! Она ведь боится, как бы вы, мсье, не украли одно и не унесли бы с собой!

— Вот тебе на! Зачем же?

— Вы получили бы власть над человеком и могли бы околдовать его!

У одного эхана две женщины взобрались на верблюдов, гикнули и понеслись по дороге к ущелью. Дети долго махали им вслед руками, мужчина глядел на облако пыли, опершись на длинное копье.

— Что это они? Убежали, что ли?

Ну, что вы… Хозяйка поехала в гости. Вы видели корзинку? В ней мясо-мучные лепешки. А в бурдючке — кислое молоко или вода. А вторая — рабыня. По одежде видно, мсье. А это муж. Проводит жену и будет дома вместо нее командовать хозяйством до возвращения! Туареги — плохие мусульмане: жену имеют только одну — даже самые богатые, женщины у них лица не закрывают. В семье туарега командует жена, во все вмешивается и мужа не боится. Туареги, как у вас в Европе, — джентльмены! Это по-английски, мсье, но вы меня поняли? — Сайд старательно выговорил это слово и не без гордости взглянул на Гая. — А по-нашему — дураки! Они своих женщин работать совсем не заставляют, очень их уважают и берегут, как драгоценности. Впрочем, какие у них драгоценности?! Лучше сказать — как оружие или верблюда! Представьте, мсье, у них только женщины грамотные, мужчины ничего не знают. Их письмо называется тифинаг, и женщины его хранят и передают от матери к дочери. Чудной народ! — Капрал даже сплюнул от возмущения. — Они говорят: «У нас жен уважают и подозрений к ним нет. Мужчины и женщины даны друг другу для глаз и сердца, а не только для постели». Я поражаюсь их глупости, мсье! Глупцы они или бессовестные — не знаю, просто не могу этого понять!

— Но если они так уважают и берегут своих жен, то как же этот муж отпустил ее одну в пустыню? И куда? Ведь деревень по дороге мы не видели!

— Они берегут не жен, а женщин: я вам сказал уже, это не мужья, а джентльмены! — Сайд презрительно скривил рот. — Туареги женщину никогда не обманут и не обидят. А уж щедры! Ах, как щедры! Это даже в поговорку вошло: если муж много дарит жене, то у нас, арабов, всегда говорят: «Глуп, как туарег!» Защищая женщину, туарег может убить мужчину или сам сложит голову на дуэли. Возьмут мечи, щиты и прыгают по песку, пока один не изловчится и не рубанет другого — за бабу, за неосторожное слово, за непочтительное движение! Клянусь, мсье! А насчет деревень по дороге — это верно, деревень нет, но ведь она поскакала километров за триста от дороги, вглубь гор.

— Одна?!

— Вдвоем с рабыней, мсье.

— Две женщины в пустыне!

— Туареги их не тронут, а негры и всякая местная рвань не посмеет — туарегские бабы при оружии и всегда дерутся насмерть! Вы заметили копье и меч у седла? К тому же все будут бояться мужа — ведь он обязательно найдет обидчика, из-под земли достанет!

— А легионеры?

— Гм… Наши другое дело… Европейцев они объедут, не впервые!

Сайд усмехнулся с довольным видом и покрутил усы.

Гай с уважением смотрел на туарегов — рослых, сухощавых, гордых и смелых. Орлы! Что за независимая осанка, что за величавая посадка головы!

— Здоровый народ!

— Да. Они говорят, что вода — мать болезней, и это — правда. Дальше вы сами увидите: возле рек люди будут мельче и слабее, а болезней там!.. Кишмя кишат! Да ведь туарегам и нужно здоровье: в Хоггаре они пастухи и блюстители порядка, туземное войско и полиция. Они нужны чужакам— поселенцам, торговцам, неграм. Эти возделывают землю и вырабатывают разные вещи. Просо и бобы доставляют местные оседлые люди, а кожи и шерсть — туареги. Они же и перевозят товары, в первую очередь соль. Деревушки вроде этой — транспортные станции, перевалочные пункты, мсье… Видите высокие дома с круглыми крышами? Это склады зерна, соли и товаров. Их с севера везут на Чад, а вместе с ними и мелкие железные изделия и ткани. Мелочь, но нужная — без нее нет жизни. Хозяева этого добра — местные негры, а охрана и перевозка — всегда в руках туарегов! За свои услуги они получают разные изделия, соль, бобы, зерно, привозные финики, а сами продают кожи и сыр. Такой уж здесь порядок: каждый кочевой туарегский род охраняет несколько оседлых семей, у них вроде бы неписаные договоры имеются, а раньше была зависимость. Когда-то туареги продавали пропуска на проезд через пустыню даже иностранцам. Они назывались прощение. Как вам нравится? Прощение! Теперь, конечно, не то, французы всех успокоили!

— Создали мир?

Сайд с размаху шлепнул тяжелым ботинком по дороге. Поднялась пыль. — Вот! Под самым сапогом теперь мир! — Он посмотрел на Гая и важно одернул казенный плащ. — Кочевники уже не грабят: война и грабеж у них были как у европейцев футбол — спорт и больше ничего. Здесь вот болтается один такой обедневший из-за нас местный вождь с шайкой своих имгадов, Аллар аг-Дуа. Вы его увидите. Но ничего, мы этого красавца держим на примете!

— А оседлым как живется? Сайд нехотя пожал печами.

— Им тоже стало невесело. Торговли нет, караваны ходят редко…

— Кому же лучше от этого мира? — Гай с интересом ждал ответа. Сайд нахмурился.

— Богу.

— Или французам?

Капрал одернул форму, подтянул пистолет и отвернулся.

— Идемте, мсье, надо кончать осмотр.

В тени большого шатра благородного имаджега сидели женщины, свободные и рабыни, и вместе работали. Рабыни ткали плотную материю из верблюжьей и овечьей шерсти, хозяйка делала кожаную сумку с затейливым узором из цветных ремешков и медных бляшек. Старуха что-то рассказывала, девушки смеялись.

Гай подошел. Ни одна женщина не повернула головы. Чужих демонстративно не замечали. Постояв, чужеземцы пошли дальше, хотя вначале Гаю хотелось купить такую сумку на память.

— В них прячут вещи, когда кочуют, — объяснил Сайд. — Они свешиваются с верблюжьего седла чуть ли не до земли. А дружбу тут не завяжешь! Это уж точно.

В тени другого эхана играли две девочки, расставляя на песке фигуры воинов. Куклы, в черно-синих гандурах и красных перекрутах на груди и спине, были недурно сделаны. Гай и Сайд подошли. Девочки продолжали весело чирикать.

— И эти не замечают? — удивился Гай.

— Сейчас заметят! — Сайд стал так, чтобы тень от шлема Гая и его чалмы упала на фигурки. Но дети упорно, не поднимая головы, продолжали двигать куклы.

— Слушай, ты, дочь Иблиса, проклятый выродок! — Сайд ткнул девочку сапогом. — Встань!

Девочка поднялась и громко заревела, выжидательно глядя на свой шатер. Другая спокойно наблюдала, что будет дальше. Из эхана немедленно выглянула мать ревущей девочки. Сверкнула на пришельцев глазами и гневно бросила в шатер несколько слов. Оттуда грозно, как лев из логова, вышел мужчина, быстро смерил чужаков взглядом и бросился к дочери. Он судорожно прижал ее к себе и низким гортанным голосом стал что-то говорить Сайду, прикрывая ребенка полами гандуры.

— Что он говорит?

— Говорит, что бить детей жестоко, что так делают только дикари. Ну-ка, взгляните на это чучело!

Туарег был высокого роста, сильный, закутанный в сине-черное с головы до пят. В узкую щель на лице сверкали два красных глаза, и было странно видеть эту зловещую фигуру, нежно прижимающую к себе маленькую девочку.

Гай объяснил, что хотел бы купить куклу, и Сайд перевел его слова. Туарег взял девочек на руки и унес их в эхан. Потом появился снова, поднял с песка одну куклу и подал ее Гаю, обронив:

— Ас саррет.

— Сколько он просит? — спросил Гай и вынул деньги,

— Он говорит «прощай».

— А деньги?

Сайд перевел вопрос.

Воин выпрямился, сделал легкий поклон и коротко ответил.

— Он говорит: «Желание исполнено. Счастливого пути».

Они подождали, не скажет ли туарег что-нибудь еще. Нет, безликая фигура была нема и неподвижна.

— Туареги с ума сходят по детям! — рассказывал между тем Сайд. — Здесь детей не только не бьют — куда там! — даже и не ругают. Дети здесь могут зайти в любой эхан, и всюду им обеспечено угощение. Все считают себя их родителями, каждая семья для ребенка — родная семья. Если родители умрут, сироты нарасхват разбираются другими эханами.

— Но вас-то он ругнул как следует?

— Эти дураки никогда не ругаются. Имаджег не должен никогда терять спокойствие, тем более ругаться. Имгад выразит свое неудовольствие покрепче и погромче, но и только. Зато уклан — это другое дело! Эти совсем как у нас — и за словом в карман не полезут, и сразу обложат по всем правилам— и по-арабски, и по-хаусса, а то и по-французски! Да, мсье, черт их знает, откуда они узнают такие слова, кто их учит? Хотя у нас, арабов, есть хорошая поговорка: «Свинья свинью найдет».

— А женщины?

— Ну, бабы! Они даже стихами говорить умеют, точно как в книгах. Я неплохо понимаю мужчин, а с женщинами просто мученье: они такие слова заворачивают, что не сразу и поймешь!

Гай фотографировал и расспрашивал капрала. Тот недурно знал местную жизнь, но его арабско-легионерская оценка требовала тщательного вылущивания вкусных и пряных зерен из кучи противной шелухи. Вдруг Сайд спохватился:

— Посмотрите на деревню! Ничего не замечаете странного? — Он широко повел рукой. Гай посмотрел внимательнее.

— Нет, ничего.

— Как же вы не заметили, ведь в арреме нет мечети! Мы сейчас пройдем всю деревню, но даже муллы не встретим. Туареги — истинные безбожники, только на словах мусульмане. У французов в каждой деревне церковь, у нас — мечеть, а здесь люди живут самостоятельно. Ничего не признают.

— А как же они представляют себе происхождение людей?

— Каких людей? Нами они не интересуются, а насчет себя думают просто: раньше здесь жили великаны иджабаррены, они любили играть, и горы — это следы их игр. Сами туареги — потомки великанов, подлинные властители Сахары: иджабаррены теперь живут под землей, а свою страну оставили детям!

Они подошли к глинобитной хижине. Под крышей — отверстия, из которых валит дым. Заглянули внутрь.

У двери находилась наковальня. Старый хозяин хлопотал у раскаленного железного прута, подручные стучали молотками. Сзади, у стены, седая женщина в серьгах и ожерельях, видимо жена хозяина, мерно раздувала мехи и подбрасывала уголья в горн. Очень хорошенькая девушка, очевидно дочь, помогала ей.

Хозяин, завидя гостей, оторвался от работы, поклонился, быстро постелил на землю кусок материи и жестом предложил им сесть. Несколько минут Гай наблюдал за его ловкой работой, потом хозяин показал только что сделанную вещь — ключ к замку. Тут же посетителям были предложены на выбор образцы его изделий — мечи, наконечники для копий, кинжалы, которые туареги носят на руке, прикрепленными к браслету, медные бляшки для сбруи и щитов, замки и прочую мелочь. На шее у хозяина висели часы. Который теперь час? Нет, часы не работают, это просто украшение. Одно слово Сайд долго не мог понять, потом перевел с улыбкой — не украшение, а культурное украшение.

— Он — чужак, вы сами видите, мсье, не негр, не туарег, не араб. Ха! Одним словом — энад, ремесленник! Самый презираемый здесь человек! В углу стояло длинное и тяжелое старинное ружье. Зачем? Принесли починить. Разве ружья еще пускают в ход? Хозяин покосился на капрала — нет, это тоже украшение.

— Культурное?

Хозяин дипломатически улыбнулся.

У круглой хижины мужчины сортировали соль. Хозяин был одет в полосатый халат и красные туфли, негры-рабы — с повязками на поясе. Перед наваленной на ткань кучей соли выстроился целый ряд сумочек и кувшинов.

— Здесь это дорогой товар! Его привозят из Танезруфта, там в Амадроре есть соляные копи! — Сайд взял щепотку и лизнул белые крупинки. — Пота не будет и жары тоже. Так делают туареги, а уж они кое-что понимают в жаре и жажде!

А вот — плотники, столяры, искусные резчики по дереву… Целая артель — человек пять. На курчавых головах — белые и черные фески, плечи покрыты синими плащами поверх белых халатов. Гай купил на память тамакаид — центральный столб для шатра с чудесной резьбой, покрытый красной и белой краской. Тут же долбили ступы из камня и вытесывали к ним пестики. Рядом плели циновки и вытачивали миски для туарегской каши. Одну полированную узорчатую миску Гай тоже купил: это — музейные предметы!

Потом отправились посмотреть на гончаров: женщины месили ногами глину, гончар формовал на колесе стройные кувшины и вместительные амфоры, его помощники покрывали посуду узорами и обжигали в печи, вырытой в земле. Стройная полуобнаженная девушка покупала амфору за две пригоршни соли. Посуда хороша, покрыта замысловатыми узорами. Для пробы девушка ставит амфору на голову и выпрямляется. Какая древняя красота! Гай щелкает камерой.

Четырехугольные хижины, зерибы (загоны для скота), травяные навесы, индивидуальные заслоны от солнца, кожаные шатры у зависимых и палатки из шерстяной материи у свободных… Высокие воины с оружием, величественные старики и старухи, голые дети и подростки, благородные дамы в пестрых юбках и гандурах, с массивными серебряными браслетами на руках и ногах, с перстнями на каждом пальце и огромными серьгами; имгадки в черном, синем, белом, полуголые рабыни и голые рабы… Путники снуют туда и сюда, запас пленок у Гая тает. Сайд пыхтит под грузом покупок.

Вот кожевник с целым штатом помощников. Они натягивали на колышки шкуру антилопы — из нее будут делать желтый щит с крестообразным узором из медных бляшек и цветной кожи — символ социального положения свободного имаджега. Гаю дали меч, и он напрасно пытался разрубить готовый к продаже щит… Этот мастер знает свое дело!

Из бараньей шкуры выделывались цветные кожи — на сандалии, горные и обычные, на яркую бахрому для седел, на сбрую с медными бляшками и многое другое. В восхищении Гай накупил пестрых сумочек для губной помады, краску для бровей и помаду.

Ага, вот и врач! Высокий седовласый старик в черной феске, белом халате и черной тоге, задрапированной на плечах, как у римского патриция, спокойно сидел у порога хижины, ожидая больных. На руках у него серебряные браслеты, ноги обуты в зеленые туфли… Рядом две помощницы. Врач — не туарег, при содействии Сайда с ним легко разговаривать, и Гай быстро знакомится с его нехитрой наукой.

Болезней здесь мало, люди живут до ста лет и более, умирают от старости или их убивают в ссоре. Часто обращаются с зубной болью. Ящик с инструментами для лечения зубов Гай немедленно сфотографировал: многие инструменты похожи на наши — экстракторы, козьи ножки и прочее. Для хирургических операций имелись ножи разной формы, иглы и нитки, перевязочный материал, мази и примочки. Воины и пастухи часто падают с верблюдов, и врачу, в первую очередь, нужно овладеть искусством вправлять вывихнутые руки и ноги. Этот красивый старик практиковал кровопускания, иглоукалывания, массажи, прижигания и клизмы, как очистительные, так и лечебные. Он открыл деревянный ларец и показал мешочки и кувшинчики. Это — аптека. Снадобья доставляют арабы с севера и хаусса с юга. Тут десятка три трав самого разного назначения. В углу, в комнате, аккуратно расставлены баночки с мазями и кувшинчики с притираниями. Врач— универсал, он лечит все наружные и внутренние болезни. А гинекологические? Да, через своих помощниц. На глиняном столике — краска для бровей, щек и губ, пудра и духи. Это парфюмерный отдел. Татуируются ли туареги? Вопрос вызывает смех: они не негры. Но особенное внимание здешний народ обращает на уход за ртом. Врач показал набор палочек в красивом футляре из цветной кожи для чистки зубов. Ни один туарег, будь то мужчина или женщина, не отлучится из дома без такого футляра.

— Сайд, а что думают туареги о белых? Вот меня уже от Туггурта стали называть белым господином, большим господином и начальником, а как бы назвала меня Тэллюа ульд-Акадэи, если бы говорила со мной искренне? Сайд захохотал и хитро подмигнул:

— Для любого туарега и для нее вы — икуфар, то есть дикарь. Они думают, что все европейцы живут где-то неподалеку от Сахары в маленькой и дрянной стране, настолько тесной и голодной, что они вынуждены выползать оттуда, как вши, чтобы кормиться на чужой счет. Туареги говорят: разные бывают насекомые и змеи. Одних нужно обойти, от других — откупиться. От скорпионов и змей туареги носят на шее амулеты, от вас откупаются налогами. Но вашей техникой они совершенно не интересуются, они ее боятся и не ценят. Они даже не завидуют ей, поверьте мне. Зачем она им? Ведь человек не может завидовать пауку, его жалу или яду. Вы, наверное, не поверите, мсье, если я вам скажу вот что. — Сайд оглянулся и шепотом быстро сказал Гаю на ухо: — Они вас, европейцев, даже за людей не считают!

В тени большого навеса работали женщины — шили черно-синие и белые гандуры. Гай уже успел заметить, что здесь работа всегда сопровождается пением или рассказом. На этот раз, однако, они еще издали услышали горячий спор, чей-то сердитый голос и взрывы смеха. Подошли. Женщины прервали работу и окружили двух девушек, которые по очереди декламировали что-то нараспев, а потом сердито спорили под смех слушательниц. Проходившие мимо мужчина и женщина, которые несли на палке тяжелую корзину помидоров, остановились, прислушались и тоже вступили в спор. Мужчина стер пот с лица, шагнул в кружок и негромко запел, а когда кончил, то снова вспыхнул спор. Воин с ворохом верблюжьей сбруи на плече оперся на палку, наклонив голову. Он слушал и тихонько напевал какие-то слова.

— В чем дело, Сайд?

— Чепуха! Поэты! У туарегов стихи и песни складываются на случай. Ну, мимо проходил красивый юноша, или подул свежий ветерок, или по небу проплыло облачко! Понятно? И вот сразу складываются по этому поводу стихи и песня, а чтобы это делать быстро и красиво, у них имеется множество готовых оборотов и подходящих кусочков из песен. Желающие пользуются этими готовыми частями, как кирпичиками, из которых выкладывается здание. Здесь ценится умение комбинировать эти кирпичики, они всем известны, а здание выходит каждый раз новое, у кого похуже, у кого получше. Вот эти люди сейчас спорят, как покрасивее выразить что-то. Видите, здесь все поэты, все знают и любят эту игру и сейчас принимают участие в обсуждении как специалисты. Понятно, мсье? Если одна девушка победит, быть ей скоро замужем.

— Почему?

— Слава сразу пойдет по аррему, женихи очень ценят таких невест — они считаются образованными!

— И молодой человек начнет ухаживать?

— На туарегский манер, мсье, я же вам рассказывал: будет дарить разные вещи, петь ей песни по вечерам, она будет ходить к нему на ахал, потом начнут целоваться вот там, в кустах олеандра, наконец, он переедет в шатер ее семьи.

— Не спрося ее родителей?

— Ясно, это ведь дикари. У нас и у вас родители договариваются о приданом и прочем, деньги в браке — это главное, не правда ли? И уж раз договорятся, так окончательно! А здесь иначе: у туарегов женщина сама выбирает себе мужа. Понравился ростом, храбростью и щедростью, хорошими манерами и щегольством — ну и берет она себе жениха на пробный год.

— Не может быть! Как так?

— Вот так! Живет он в семье родителей жены один год, сдает экзамен. И если понравится им, особенно ее маме, то только тогда делают настоящую свадьбу. Мулла в этом деле роль играет самую маленькую, мечетей здесь не строят. Соберутся на лугу родственники невесты и жениха, наготовят еды, чаю и ждут. Между тем жених оденется в боевое облачение, прискачет от шатра своей матери к шатру матери невесты: там она его ждет одна. Ну, он ее и «похищает»: взвалит на верблюда и везет на лужок, где их ждут обе семьи. Тут разом заиграет музыка, все запоют, затанцуют, потом хорошо поедят и выпьют уйму чая — после этого считается, что пробный год успешно закончен, и молодые могут построить себе свой собственный шатер.

— А если жених не понравился маме невесты? Сайд широко ухмыльнулся: —Выгонит его эта мама в шею, и все! Разговор у мамы с женихом здесь бывает короткий, как у нашего сержанта с солдатом!

Оба засмеялись.

— Постойте, Сайд, а дети?

— Дети здесь — всеобщая радость. Чем больше у вдовы детей, тем скорее она найдет нового мужа, а тем более молодая после пробного брака! Ей это только в честь!

— И новый жених будет заботиться о чужом ребенке?

— У них чужих детей нет, все свои. У туарегов существует пословица: «Нет тяжелого труда для ребенка».

— А вы, Сайд, хотели бы заботиться о чужом ребенке?

— Как и вы, мсье!

Оба засмеялись.

— А как умирает туарег? — Так же, как рождается: просто. Перед родами женщина уходит в сторону от жилья и рожает одна, присев на корточки: ребенок падает на теплый мягкий песок, как яйцо у птицы. Обслуживает при этом роженица себя сама. Умирает туарег без страха и сожаления. Никто не плачет. «В кулаке солнца не спрячешь!» — говорят умирающему родственники. Он попросит прощения, и все. Вдова живет отдельно от людей четыре месяца и десять дней: справляет траур, не моется и не меняет одежды. Когда истечет положенный срок, она хорошенько помоется, подкрасится и устроит праздничный пир. Мужчины делают ей подарки. В тот же вечер, как стемнеет, она берет пестик и начинает бить по ступке. Это — тэнде, любовный призыв.

— Значит, вечное колесо вертится снова?

— Конечно, мсье!

Так, разговаривая, они подошли, наконец, к последнему и самому главному из здешних ремесленников — к ювелиру. Сухой старичок ловко работал у горна. В ответ на приветствие он улыбнулся, покачал головой и вынес из шатра разные вещицы, сделанные из тончайшей серебряной проволоки, — коробочку, пару сережек и большие браслеты. Гай купил ажурные безделушки. Но это не все? Нет ли у него золота? Старичок исподлобья покосился на переводчика. Казенный плащ явно не внушал ему доверия. Нет, золота у него не бывает…

— Ну, все осмотрели, — облегченно вздохнул Гай.

— Можно возвращаться… Или… Вот тут выше, по тропинке к перевалу, есть площадка, с которой виден весь аррем. Хотите взглянуть?

На перекрестке дорог сидел молодой харатин в драном халате и с пестрой повязкой на курчавой голове. У его босых ног стояла ржавая банка из-под сгущенного молока. Увидев нищего, Гай бросил в банку монетку. Парень вытащил ее, положил за щеку и с удивлением протянул иностранцу свою банку.

— Что ему надо? Сайд засмеялся.

— Да это вовсе не нищий! Это продавец! Он продает банку и удивлен больше вашего!

Недоразумение выяснилось, зрители довольны. Продавец снова уселся на землю. Банка ему не нужна. Он решил выменять ее на две горсти проса. Теперь все заинтересовались его товаром. Гай сделал ему хорошую рекламу, и банка пошла по рукам. Гай увидел на ней надпись швейцарской фирмы, и ему сделалось грустно: «цивилизация» упорно расползалась вширь, лезла во все щели, проникала в самые далекие уголки. Оазис возле крепости уже в ее лапах, но она ищет все новых жертв, и вот здесь, в горах Хоггара, заметны первые грозные признаки ее приближения. Безобидные швейцары и их банки— это только начало. Своими глазами Гай увидел, что Страны Ужаса и Серой Смерти здесь нет: в самом сердце Сахары еще сохранились островки яркой и самобытной культуры, сохранилась относительная независимость и потому — жизнь. Последняя жизнь через последнюю независимость. Лейтенант д'Антрэг сказал, что в Сахаре есть нефть. Может быть… Тем хуже! Богатства окажутся причиной окончательного разорения и гибели настоящих владельцев этой земли: исчезнут воины, поэтессы, пестрые амфоры и мерно покачивающиеся караваны… Все здоровое и честное будет беспощадно уничтожено колонизаторами: появятся машины, люди в шлемах и синих очках с пистолетами у пояса, пышно расцветет их образ жизни…


Глава 7. В гостях у знатной таргии

Осмотр аррема закончился. У тропинки, ведущей из деревни к площадке Тэллюа, Гая ожидал сухой старичок с большими серьгами в ушах — уже знакомый ему ювелир. Оглянувшись по сторонам, он вынул из-за пазухи белый шелковый платок, развернул его и на двух ладонях протянул Гаю. Это была заколка для волос изумительной работы, с ажурным украшением из тончайшей витой проволоки, — золотая брошь, похожая на цветок. Ювелир что-то очень быстро говорил, указывая на шатер и повторяя имя его хозяйки:

— Тэллюа!

Он сладко улыбался и прикладывал заколку к лысине. Искушение было велико. Гай вспомнил утренний разговор и не очень уверенно вынул кошелек.

Днем, пока он знакомился с арремом, сюда подошел патрульный взвод, и теперь они собирались в гости не вдвоем, а втроем: Гай, Лоренцо и лейтенант д'Антрэг.

Они встретились перед последним поворотом тропинки.

— Нет, позвольте, — горячился Лоренцо, — вопрос следует решить сейчас. Он уже там. Экспедиции он нужен, и мне хотелось бы сделать ему приятное!

— Кто это? — спросил подошедший Гай, — О ком идет речь?

О туарегском вожде Алларе аг-Дуа, предводителе стоящего здесь сильного отряда. Мне необходимы его симпатии: в любой момент при раскопках мы можем найти большие ценности, и тогда доброе отношение этих разбойников может сослужить нам службу. Что вы скажете, мсье лейтенант?

— Мне все равно, пусть решит наш гость, — лениво ответил д'Антрэг, — Аллара я хорошо знаю.

— А для меня все туземцы интересны, — закончил спор Гай. — Не часто приходится обедать с туарегскими феодалами-разбойниками!

Вот и площадка. На ней раскинулся обширный шатер из пестрых тканей, позади него — шатры и навесы поменьше. У входа — шест с рогатым черепом какого-то животного и копья с флажками. Это заявки местных феодалов на благосклонность хозяйки. За палатками громкий смех и говор — это молодые женщины заняты стряпней. Какая бодрость! Воздух пьянит, как вино… Собираясь войти в шатер, Гай вдруг заметил над зубчатой вершиной горы легкое облачко. «Привет тебе!» — подумал он и поднял полу шатра.

В первый момент помещение показалось ему темным. Только через отверстие вверху радостно сияло небо и лился поток голубоватого света. Потом он заметил второй источник освещения — широкое отверстие в задней стене, затянутое прозрачной оранжевой кисеей: оно пылало, как большой фонарь. Постепенно глаза привыкли, и из темноты выплыл медный треножник, над которым вился дымок. Гай почувствовал запах благовонного курения. Рядом на корточках сидела молодая женщина в полосатом халате с белым веером в руках… Рабыня, по-здешнему шалитка. И еще проступили смутные очертания столика, ковер на полу и сидящая на нем фигура туарега…

Посреди шатра, под прорезью в потолке было устроено возвышение, покрытое цветными тканями и подушками, — что-то вроде ложа или эстрады. Столб света упирался в это сооружение, и на фоне прозрачной темноты шатра яркие краски драпировок сверкали, как эмаль. На возвышении лежала девушка, одетая в короткий белый халат, поверх которого был наброшен второй — ярко-желтый. Его широкие складки свободно обрисовывали небольшое стройное тело. Голубые лучи сверху и оранжевые со стороны перекрещивались как раз в этом месте и освещали мягким цветом ткани ее одежды, и золото украшений, и даже смуглую кожу: девушка светилась, как большой драгоценный камень.

Гай боялся заговорить, чтобы не спугнуть это светящееся видение — казалось, оно взмахнет яркими крыльями и упорхнет, как сказочная жар-птица.

— Это Большой Господин, о котором мы уже сообщали тебе, Тэллюа, — громко проговорил Лоренцо. Пришедшие опустились на ковер рядом с туарегским вождем, который сидел неподвижно, как изваяние.

Гай подошел к Тэллюа. Она встала и, прижав к груди обе руки, поклонилась ему в пояс. Гортанным голосом, с трудом подбирая французские слова, старательно и наивно, как ребенок в школе, она произнесла:

— Здравствуй, Большой Господин!

Началась официальная часть разговора, ряд обязательных вопросов и предписанных приличием ответов. Девушка говорила спокойно и рассматривала Гая из-под синих ресниц. Тот стоял с листком в руках и, заикаясь и морщась, читал подготовленные заранее ответы, пока церемония не подошла к концу.

Потом, обернувшись к рабыне, девушка продолжала говорить на своем языке, а та, с любопытством рассматривая Гая, переводила, мешая французские и итальянские слова: пусть аллах благословит пришельца… Рад ли он, что добрался до этой прекрасной страны? Слава аллаху, если да… Ее бедный шатер принадлежит ему, она его покорная рабыня…

Тэллюа спокойно стояла в сиянии небесных лучей, желтый атлас широких одежд мягко блестел в полутемном шатре. Гай смотрел на золотой обруч в ее волосах, продолговатое смуглое лицо, блестящие черные глаза и ярко накрашенный алый рот. Тонкие брови были насмешливо вздернуты.

«Нет, не рабыня, — подумал он, усаживаясь на ковер. — И, к сожалению, не моя…»

Рабыни принесли несколько кувшинов разной величины и чашки.

— Туареги не пьют спиртных напитков и не курят, но они люди, и у них есть своя страсть, национальное удовольствие и слабость — чаепитие, — пояснял Лоренцо. — Это единственный в Африке народ, любящий чай. Да, да, не удивляйтесь, мсье ван Эгмонд! В центре Сахары чай ценят не меньше, чем в Китае! Сейчас вы увидите ритуал приготовления чая в горах Хоггара.

Между тем Тэллюа насыпала сахарный песок из кувшина с узким горлышком в большой кувшин с широким горлышком, отмерила из маленького красного кувшинчика чай — так, как это делают аптекари, постукивая пальчиком по горлышку, долила немного кипяченой воды и стала покачивать смесь, заглядывая в кувшин одним глазом. Когда заварка настоялась, девушка крикнула, и другая рабыня быстро внесла котелок с еще булькающим кипятком. В этот котелок с кипятком была долита заварка — началась церемония чаепития.

Тэллюа опять говорила что-то рабыне-переводчице. Гортанный голос ее звучал, как мягкие удары гонга, она певуче растягивала слова, произнося сложные формулы здешних любезностей.

Девушка, видимо, с удовольствием играла роль хозяйки. Она стояла, слегка опустив голову, искоса поглядывая на сидящих гостей. Лионель и Аллар аг-Дуа молчали, Гай разглядывал хозяйку, разговор поддерживал Лоренцо. Раза два Гай почувствовал острое желание встать и хорошенько стукнуть его табуреткой по голове за наглый тон и грубые шутки.

— Откуда едет Большой Господин?

— Из Голландии… Ты знаешь, где это? Тэллюа делает грациозный жест отрицания.

— Очень далеко. Там всегда дождь.

— Каждый день?

— Вот именно.

Тэллюа изумленно переглянулась с рабыней. Она явно завидовала Гаю.

— Но если идет дождь, то нет солнца?

— Нет. На небе там всегда тучи. И часто бывает холодно и темно.

Теперь девушка разглядывала Гая с сочувствием.

— Бедный Большой Господин… Зачем же он живет в такой стране?

Тэллюа была озадачена и с любопытством ждала ответа.

— У него там много жен, — объяснил Лоренцо.

— Сколько же?

— Да пятьдесят наверняка наберется! Девушка была удивлена и что-то соображала.

— А детей?

— По трое и больше от каждой. Всего 168.

Этот вопрос обе женщины обсуждали между собой довольно долго. Цифру 168 рабыня переводила неуверенно, и Лоренцо подтвердил ее на пальцах. Он пощипывал желтые усы и улыбался.

— Аллах возлюбил Большого Господина, — серьезно заключила Тэллюа, глядя на Гая с уважением.

Налюбовавшись хозяйкой, Гай начал осторожно, искоса, наблюдать за Алларом. С туарегами он познакомился, и Аллар уже не казался ему таким удивительным, как при первой встрече. Одежда, осанка, манера держаться — все было уже знакомо, только более совершенно, внушительно и грозно: то были орлы, этот — лев. Одна живописная подробность заставила Гая улыбнуться: всю жизнь туареги носят плохо окрашенные темно-синие одежды и повязку на лице; с годами краска въедается в кожу и окрашивает ее.

— Прошу обедать! — с поклоном проговорила полосатая рабыня, убрав чашки, опустив ложе ниже и расширив его так, чтобы вокруг могли полулежать четыре человека.

Лоренцо и лейтенант смело ели поданные блюда, Гай же незаметно проверял каждое.

Обед оказался сытным и приятным, вполне приспособленным к климату: прохладная простокваша из верблюжьего молока, каша из кусочков теста, горячие кефы, яичница из черепашьих яиц со свежими помидорами, отварные бобы с пряным сыром, гордостью Аира.

— А почему ни хозяйка, ни вождь не притронулись к яйцам?

Мы не едим ящериц, рыбы, птиц и яиц. Рыб мы не видели и не знаем, птицы забыты на земле иджабарренами, — нашими предками, а варан — наш дядя по материнской линии, — важно ответила девушка.

Европейцы небрежно откинулись на подушки. Аллар едва прикасался к пище. Гай перепробовал все, что подавали. Разговор не клеился.

— С чего это у вас такой усталый вид? — спросил Лоренцо, закуривая сигарету и передавая портсигар д'Ант-рэгу.

Офицер только махнул рукой.

— Все то же без конца. Судебные дела.

— Уже? Быстро! Украденные куры и изнасилованные женщины? Обычный ассортимент?

— В том-то и дело. Надоело…

— Поручили бы судебные функции Сифу! У него для сахарского судьи отличная наружность и манеры.

— Пробовал. Сиф был доволен — морда так и сияла! Но это опасно, такой судья может вызвать серьезное недовольство населения.

— Небось любит подношения?

— Хуже! Вот послушайте. Недели три тому назад в становище около Джебель-Казара пришел ко мне туземец и пожаловался, что, пока он отлучился к колодцу за водой, легионер изнасиловал его жену. Я говорю Сифу: «Разберите это дело, а я схожу в палатку за сигаретами». Возвращаюсь через пять минут, смотрю — жалобщик уже качается на пальме. Сиср рапортует: «Разобрался, мой лейтенант! Этот человек не следил за своей женой, так я его в назидание другим мужьям немного наказал». Ну, не подлец?

— А вы не боитесь восстания такого храброго народа, как туареги? — спросил Гай.

— Нисколько. У них еще не сформировалось политическое понятие единства и свободы. Процесс борьбы за освобождение уже начался на севере. Борьбу ведут арабские рабочие и интеллигенты, а геройские на вид обитатели Хоггара получают свободу из чужих рук. Но они пробовали восставать в прошлом. Раз из пулеметов было расстреляно около 14 тысяч воинов, вооруженных мечами! Для Сахары это немало.

Гай разглядывал очередное блюдо: сладкий рис с мелко нарезанными полосками яичницы и какими-то белыми семечками.

— Личинки муравьев. Добавлены для остроты. Кушайте на здоровье, дорогой мсье ван Эгмонд, вы ведь любите романтику!

— Не у себя в тарелке…

— Что же, граф, — начал Лионель, чтобы прервать молчание, — раскопки подходят к концу и, надо полагать, вы скоро получите свое золото?

— Я не ищу золота, — сухо возразил Лоренцо и добавил: — Для меня существуют только археологические ценности.

Гай едва удержался от смеха.

— А какие ценности ищет экспедиция? — поинтересовался он.

Лоренцо откинулся на подушку.

— Это длинная история, мсье ван Эгмонд. В середине прошлого века англичане и французы столкнулись нос к носу при дележе Мадагаскара. Остров огромный и очень богатый, первоклассная добыча для «приобщения к цивилизации». Представляете аппетиты?! Хе-хе! Вы не обижайтесь, мсье д'Антрэг, я ведь только шучу! Французы признали короля Родаму I, но он оказался поклонником всего английского. Французы быстро расправились с ним и возвели на престол его вдову Ранавалону, а потом нового короля — Родаму II. Но этого убрали англичане, а на его место возвели его вдову Разогерину. Французская агентура убила Разогерину и вернула Ранавалону… А затем французы инсценировали заговор, объявили остров своей колонией, а королеву увезли в Алжир на пожизненное заточение. Но население острова собрало золото и другие драгоценности и отправили их с доверенными людьми через Кению и Сахару к южным границам Алжира, надеясь подкупить стражу и возвратить своей королеве свободу. В Сахаре эти ценности попали в руки разбойников и переходили от одной банды к другой, пока, наконец, не очутились в Хоггаре. Где они укрыты, никто не знает, но мальгашские перстни и серьги время от времени обнаруживались и попали, в частности, к герру Балли. Вся история могла бы показаться вымыслом, если бы не эти доказательства. Мы обыскивали горы методически, по квадратам, и сейчас находимся на последнем участке. Клад мы скоро найдем, он от нас не уйдет! Наука получит замечательные памятники материальной культуры!

Разговор оборвался.

Гай повернулся к хозяйке.

— Скажите, Тэллюа, а как же туарегские девушки выбирают себе мужа? Ведь они никогда не видят лиц своих женихов!

— И мужей тоже. Всю жизнь, до смерти. Зачем лицо? Мы судим мужчин по делам. Хорошая девушка ищет хорошего жениха. Хороший жених должен быть аукка!

— А что это такое?

Вот аукка, смотри. — Девушка показала на Аллара. Вождь сидел неподвижно, прямо, спокойно. Ни одного лишнего слова, ни одного грубого движения. Вот он поднял глаза, и Гай вздрогнул: сколько в них было спокойной жестокости! «Напрягшийся, готовый к прыжку лев», — мелькнуло в голове Гая.

— Что значит это слово, Тэллюа?

— Лев.

Гай еще раз взглянул на вождя. Да, да, конечно, лев. Между тем Тэллюа принесла амзад — музыкальный инструмент, похожий на скрипку с одной струной, сбросила желтый халат, чтобы его длинные и широкие рукава не мешали игре, и осталась в коротком белом. Легким жестом она приказала поднять полог шатра. Горячий свет хлынул внутрь, девушка в белом, опоясанном шнуром платье, казалась античной статуей. Минуту она стояла, выпрямившись, глядя на дальние вершины гор, как бы ожидая вдохновения. Потом легко повела смычком по струне, и она зазвенела, как падающий на камень металл. Тронула ее пальцами— и она мягко загудела в ответ. Гаю почудился шум ветра в пустыне. Размеренным речитативом Тэллюа начала приветственную песнь Большому Господину, который из далекой и сумрачной страны, где нет солнца, приехал к ней по воле аллаха… Гортанный голос звучал приятно и чисто. Гай слушал зачарованный, остро ощущая сдвиг времени. Лейтенант, не слушая, любовался девушкой. Аллар сидел на ковре, скрестив ноги и не поднимая опущенных глаз.

Лоренцо извлек из карманов две бутылки, потребовал три чашечки и разлил коньяк.

— Забыл предупредить, — наклонился он к Гаю, — после песни здесь принято делать хозяйке подарок.

— Не беспокойтесь. Я готов.

Песня окончилась. Гай преподнес Тэллюа золотую заколку. Девушка равнодушно произнесла «спасибо» и, не глядя, передала подарок рабыне.

— Ей не понравилось?

— У них не принято рассматривать подарки. Туареги — гордый народ.

Потом через служанку Тэллюа объяснила:

— Белые господа очень ценят золото, но золото приходит и уходит, а человек рождается и умирает без украшений. Выше золота — любовь! Сильный мужчина всегда найдет, как показать ее.

Гай встал из-за стола. За ним поднялись и остальные гости. Провожая их к выходу, хозяйка просила всех пожаловать через час на праздник, устроенный в их честь.

Возле палатки Гай остановился перед молодым снежно-белым верблюдом с большими черными глазами. Слуга привел его с водопоя. Животное строго взглянуло на Гая, презрительно фыркнуло и, шагнув к Тэллюа, нежно лизнуло ей плечо.

— Это Антар, — сказала Тэллюа, как бы представляя гостю друга.

— Откуда здесь такое чудо?

— Подарок аирского султана. Антар — лучший скакун в Хоггаре. Его знают до самого Чада и Тибести. Умен как человек! — И лейтенант потрепал белую шею Антара.

— А ты не боишься скакать на таком красавце? — посмотрел Гай на Тэллюа.

— Я? Боюсь?!

Взгляды Гая и Тэллюа скрестились, как две шпаги. Антар насторожился и поднял голову. Лионель засмеялся.

— Молодец, Антар! До свидания, Тэллюа! Девушка, поколебавшись, шагнула вперед.

— Не надо идти.

— Как не надо?

— Вот так— не надо!

Тэллюа одним движением набросила Лионелю на шею свое ожерелье, потом, улыбаясь и не отводя взгляда от его влюбленного взора, потянула ожерелье назад, дальше и дальше, пока смутившийся и счастливый молодой человек не скрылся с нею в шатре. Гай зажег сигарету.

— Цветок Пустыни сорван! — яростно прошипел Лоренцо, повернувшись к Гаю спиной. — Атласные халаты и цветные палатки не дают осечки, я это вижу… Осечки не бывает, если…

Гай начал спускаться. «Без сомненья, Лоренцо потерял надежду и сталкивает теперь претендентов, — подумал он. — Недаром же он так добивался приглашения Аллара… Бонелли запретил ему интригу против Лионеля, но если зависть и злоба возьмут верх над рассудком, то… Что произойдет тогда? И, кстати, о каких еще осечках он там бормотал? Ах, не может быть… Сорвалось словцо от злости… А если нет?»

Становище отдыхало после обеда. У шатров не было ни души. Гай лежал в палатке. Сквозь входное отверстие виднелись розовые зубья горных вершин да широкая спина сенегальца-охранника. Он сидел на траве, скрестив ноги, и, закрыв глаза, пел.

Через полчаса Гай поднялся, взял фотокамеру и кликнул Сайда.

— Люди все отдыхают, мсье! Ничего интересного! Начало праздника только через полчаса, — уговаривал араб.

— Не ленись, капрал! Пока все спят, мы заснимем горы. Косой предвечерний свет подчеркивал изрезанность склонов уэда. Гай сделал пару любопытных снимков. Хорошо бы забраться на площадку Тэллюа, но сейчас это неудобно, и Гай повернул в другую сторону.

— Взберемся по этой тропинке, Сайд, и снимем становище сверху!

Они поднялись высоко в горы до небольшого уступа, и Гай уже начал оглядываться, выбирая тему для снимка, как вдруг заметил совсем рядом прижавшихся к скале Лоренцо и Аллара. По-видимому, между ними шел жаркий спор, и теперь, застигнутые врасплох, они оборвали его, но взволнованное выражение еще сохранилось на покрасневшем лице Лоренцо.

— Свежим воздухом дышать изволите, мсье ван Эгмонд? — обратился он к Гаю.

— Как и вы, граф.

«Они сговариваются… Нужно предупредить Лионеля», — подумал Гай и торопливо зашагал вниз.

Все население аррема от мала до велика собралось у края плато. Впереди всех копошились и галдели голые ребятишки, темные и всклокоченные, как чертенята. Дальше в несколько рядов толпились женщины — одетые и полуодетые, украшенные тяжелыми безделушками. Позади вытягивали шеи мужчины — сине-черные туареги, несколько белоснежных арабов и пестрые харатины и хаусса, несколько легионеров, мохазни Гая в белой чалме и форменном плаще — красочная, шумная, всклокоченная толпа, несколько эффектных фигур в диковинных национальных костюмах — кричаще театральное рванье, обнаженное тело, искрящиеся на солнце украшения… Сиденья для знатных гостей были сложены из камней и покрыты тканями. Позади стояли слуги с зонтиками. Зонт в Африке — показатель степени человеческого величия. Над сиденьем Лоренцо колыхались два пестрых местных зонтика и один большой холщовый, похожий на зонт базарной торговки; над центральным сиденьем, предназначенным для Гая, живописная группа рабов держала три зонта. Гай занял место между Лоренцо и Лионелем.

Тэллюа, одетая в белое платье и шитый блестками алый халат, держалась с большим достоинством. У нее был такой же равнодушно-недоступный вид, как у парижских львиц, украшающих своим присутствием скачки в Лоншан. Она делала вид, что всецело занята Гаем, и даже слегка наклонилась к нему, но он-то прекрасно видел, что немой разговор с Лионелем продолжается. Лионель пытался обвести толпу взглядом сурового начальника, но его взор встречал улыбку девушки, он смущался, радостно вспыхивал и отворачивался, чтобы через минуту снова под каким-нибудь предлогом поглядеть на нее. «Как хорошо, что пока нет Аллара, — пришло в голову Гаю. — Как бы предупредить Лионеля? После праздника приглашу его пройтись…»

Толпа заволновалась. Тэллюа дала знак, и на арену выехал маленький седой негр в красной феске и живописных лохмотьях. Он сидел на осле. По бокам седла свисали большие деревянные котлы, сверху обтянутые кожей, — барабаны. Он громко объявил о начале праздника в честь приезда Большого Господина и в такт словам застучал кулаками в барабан. Будут юю (танцы), будет илуган (верблюжьи скачки), будут улед наил (профессиональные танцовщицы племени Улед Наил) и многое другое. Стена зрителей плотнее прижалась к арене, мужчины еще выше вытянули шеи, балансируя на грудах камней.

На арену вышел длиннобородый, белый как лунь старик в тюрбане, халате и туфлях с загнутыми носками. Он точно сошел со страниц сказок Шехерезады. На плечах у него было коромысло с двумя крытыми корзинами. Старик поставил корзины на месте, где не было травы, сел на песок и вынул дудочку. Закрыв глаза и слегка покачиваясь, он заиграл однообразную мелодию… Прошла минута… Вдруг из отверстий в крышках корзин показались маленькие серые головки. Одна за другой на песчаную площадку выползло с полдюжины змей. Они выстроились перед старичком полукругом, приподнялись на хвостах и начали покачиваться в такт музыки. Заклинатель встал и, продолжая играть, сделал по арене замысловатые петли. Зачарованные змеи торопливо ползли за ним, в точности повторяя извилистый путь. На песке получилась фраза — благословение аллаха собравшимся. «Бисмилла хиррахман нирагим», — усердно выписали змеи. Старик снова сел и вдруг изменил мотив. Змеи, поколебавшись в нерешительности, подползли к хозяину, взобрались к нему на колени, полезли за пазуху и в широкие рукава. На песке осталась только одна гадина… Толпа с ужасом произносит какое-то слово.

— Это самая опасная, таких здесь особенно боятся, — прошептал Сайд.

— Рогатая гадюка!

Старик протянул руку, змея обвилась вокруг нее, поползла к плечу и заглянула в лицо хозяину. Тот раскрыл рот, и змея вползла в него. Некоторое время из-под седых усов торчал пыльный серый хвост, потом исчез и он. Старик показал толпе пустой рот, похлопал себя по животу, и изо рта опять высунулась головка змеи. Старик открыл ей пасть и показал зрителям, что ядовитый зуб цел, не вырван. Толпа одобрительно загудела.

Едва заклинатель ушел, раздался топот. Начались молодецкие скачки на верблюдах. По-арабски это называется «фантазией». На горячих поджарых верблюдах-скакунах двумя рядами выехали на арену имгады Аллара аг-Дуа. Впереди он сам на дымчатом красавце. Потом всадники попарно промчались мимо, стреляя в воздух на полном скаку. Сквозь топот, пыль и пальбу слышался нестройный хор: «Мы любим войну! Мы любим любовь!»

Гай смотрел на скачки довольно равнодушно.

— Большой Господин не любит «фантазию»? — заинтересовалась внимательная хозяйка. — Красивая игра, — ответил Гай, — но в ней мало жару! Тэллюа пытливо взглянула на него и кивнула головой.

Пока Гай фотографировал скачки, привели Антара, он и не заметил, как девушка вскочила в седло. Ловя движущихся всадников стеклышком видоискателя, он неожиданно увидел в нем ее фигурку на белом скакуне и с изумлением оторвался от аппарата.

— Что за черт! — вскрикнул Лоренцо и впился в бинокль глазами.

Тэллюа делала по полю широкий круг. Белоснежный скакун, распустив по ветру хвост и гриву, легко, точно играя, перебирал тонкими ногами. Длинные волосы девушки развивались над головой. Сделав круг, она стала сближаться с туарегами… Нагнала их… И вдруг на всем скаку сорвала с седла Аллара желтый щит!

Толпа вскрикнула от удивления. Имгады придержали скакунов, поняв, что началась игра другая, более отчаянная и серьезная. Дымчатый скакун вождя несся вперед, едва касаясь земли. Так мчались они, щеголяя своей красотой, — девушка на белом скакуне с желтым ахрером, поднятым как знамя над головой, а за ней — черный Аллар на сером скакуне.

Тэллюа делала круг. Аллар ударил своего скакуна, и расстояние между всадником начало сокращаться… Клочья пены летели с животных…

— Аллар!! Аллар!!! — ревели имгады.

— Тэллюа!! Тэллюа! — вопила толпа.

Особенно старались женщины — их визг покрывал все. Порядок нарушился. Жители села выбежали на арену, топали ногами и орали имя девушки, словно бросая вызов туарегским разбойникам.

Аллар уже близко… Склонившись к седлу, он вытягивает вперед правую руку…

— А-а-а-а-а-а… — ревели имгады.

— Э-э-э-э-э-э… — визжала толпа.

Аллар настиг девушку и почти схватил ее. Но в последний момент она сделала резкое движение, скакун ее рванулся в сторону, и Аллар тяжело пронесся мимо.

Теперь зрители окончательно потеряли самообладание. Они колотили о землю палками, прыгали и, схватившись за волосы, выли от возбуждения. Снова поворот — и Тэллюа вышла на дорогу, идущую мимо зрителей. Вот они мчатся, как вихрь, — животные и люди вне себя от напряжения, в воздухе кружатся гривы и волосы, клочья одежды и хвосты… И высоко вверху тонкая смуглая рука девушки держит отчаянно вьющийся ярко-желтый щит, которым она дразнит феодала!

На арене появились четыре молоденькие девушки. Это танцовщицы из Улед Наил, лучшие в Северной Африке исполнительницы танца живота. Их лица густо раскрашены и неподвижны — это условные маски. Длинные волосы закинуты за спину, переплетены пестрыми лентами и монетами — цветным пучком они свешивались почти до земли. Груди прикрыты бархатными тарелочками, торс обнажен, на ногах— широкие прозрачные шальвары и цветные туфельки на высоких каблуках. Тоненькие и гибкие, как лозинки, девушки выстроились в ряд, держа в руках большие бубны. Старый араб взял инструмент, похожий на гусли, и танец начался.

Разгоряченная я возбужденная «фантазией», толпа нетерпеливо разглядывала девичьи тела. Они слегка дрожали, чуть слышно звенели бубенцы. Музыка зазвучала громче и веселее — танцовщицы оживали, поднимали бубны высоко над головами и хором вскрикивали в такт мелодии. Их желтовато-бронзовые тела вились, каждая мышца плясала свой особенный танец, груди трепетали…

Музыкант ускорил темп. «Ай! Ай! Ай!» — вскрикивала толпа. Порядок нарушился, но, когда первый потерявший голову человек выскочил на арену, музыканты сделали громкий аккорд и оборвали мотив. Девушки убежали, разгоряченная толпа недовольно рычала.

На арене опять перемена. Снова появился заклинатель змей. Четырьмя досками он вместе с помощниками огораживал небольшую площадку. Потом внесли две корзины, долго тыкали в них палками и, наконец, вытряхнули на площадку двух разъяренных змей.

Змеи были приблизительно одинаковы по размерам. Сначала они пытались расползтись, но палками их бросали друг на друга, и змеи начали бой не на жизнь, а на смерть. Толпа издала крик жестокой радости и стихла. В напряженной тишине слышался отвратительный шелест пресмыкающихся. Они приподнялись на хвостах и начали медленно сближаться— рывками, по сантиметрам. Сделают движение — и замрут на месте, покачивая маленькими головками. Пасти широко раскрылись, тонкие язычки торчали вперед… «Х-х-х…» — шипели обе от ярости и предсмертной тоски… И снова рывок… И снова покачивание…

Гадины сближались. Ближе… Еще ближе… «Х-х-х», — слышится в мертвой тишине их мерзкое шипение. Ван Эгмонд платком отер со лба крупные капли пота…

Молниеносно одна из змей кинулась вперед, схватила другую за челюсти и втянула ее голову в свою раскрытую пасть. Всё произошло мгновенно, почти неуловимо для глаз. Рывок! И вот уже обе лежат на песке… Одна начала заглатывать другую, в тишине слышен хлюпающий звук… Отдохнет, полежит неподвижно и снова всасывает торчащее из пасти тело другой. В смертельном отчаянье побежденная вилась кольцами, подбрасывалась вверх, завязывалась узлами, цеплялась за выступы почвы и все-таки глубже и глубже уходила в глотку. Минуту у раскрытой пасти судорожно дергался тонкий хвостик, потом скрылся и он. Гнусно раздувшуюся гадину загнали в корзину. Люди ревели и наступали на арену.

Ужасное зрелище вывело из себя и сдержанных европейцев. Лионель держал руку на кобуре пистолета… Гай забыл, что это и есть тот момент неописуемого возбуждения африканской толпы, который он обязан взять на пленку. Сейчас ему было не до работы…

Тэллюа тоже вне себя.

— Теперь смотри, Большой Господин… Будет самое большое, — с трудом хрипит она сквозь зубы.

Загипнотизированные, объятые порывом возбуждения, они не услышали ни топота, ни звука шагов. И вдруг Гай, как будто вышел из тумана, медленно оглянулся, увидел притихшую толпу и бледные лица Лионеля и Лоренцо.

По арене прямо к ним шел араб-рабочий. Откинувшись назад, он прижимал к груди груду золота — кубок, чашу, браслеты… За ним двигались еще двое. На самодельных носилках они несли безжизненное тело европейца — его бледная голова свесилась, льняные волосы мели песок.

Подойдя, носильщики осторожно опустили на землю тело и положили рядом искрящиеся на солнце сокровища.

— Золото!! — пронзительно взвизгнул Лоренцо. — Наконец-то!!


Глава 8. Смерть профессора Балли

Раненый открыл глаза.

— Мсье, подойдите поближе, — пролепетал он дрожащими губами.

Три европейца склонились над ним. Гай бегло осмотрел распростертое тело. На груди и спине большие кровоподтеки.

Переломов, видимо, нет, но лицо посерело и неестественно осунулось, нос заострился, губы посинели. Лионель низко нагнулся к профессору:

— Что случилось, герр Балли? Ради бога, говорите!

— Я оставил носильщиков на привале. Стал один обходить горы… Натолкнулся на пещеру и клад… Три сундука… Разбил один и для образца взял… сколько мог унести… Недалеко от привала сорвался с тропинки. Порода здесь мягкая… Крошится под ногами…

— Значит, сокровища Ранавалоны найдены? Поздравляю, дорогой профессор! Вы скоро подлечитесь, отдохнете и…

— Я умираю, д'Антрэг… — прошептал раненый и бессильно закрыл глаза. — Слишком долго лежал без помощи… Все кончено… — Он слабо зевнул и с видимым напряжением прошептал: — Письмо… заранее заготовлено на случай… Деньги переведите… жене… Поручаю… забо… заботу… — Он замолчал.

Гай видел, как Лионель качнулся было вперед, чтобы сказать несколько слов утешения и надежды, но слова были бесполезны, ученый умирал. Страшным усилием воли он добился того, что попал в лагерь живым, и теперь силы быстро оставляли его исковерканное тело.

— Где… граф? — чуть слышно, не раскрывая глаз, спросил раненый. — Нужно передать… место…

Лионель вскочил.

— Сейчас, профессор… Эй, где мсье де Авелано? Вокруг теснилась толпа легионеров и туземцев. Все молчали.

— Я спрашиваю, где начальник экспедиции?

— Побежал к своей палатке, мой лейтенант, — ответил Сайд.

— Зачем? Наверное, за лекарствами. Сейчас позову… В одну минуту! И Лионель тоже исчез.

На бескровном лице умирающего выступили мелкие капли пота. Дыхание стало редким и глубоким. Вдруг он открыл глаза и увидел Гая.

— Кто… вы?

— Друг Лионеля и ваш, профессор. Чем могу помочь? Несколько минут мутнеющие глаза смотрели на Гая, как будто ничего не видя. Потом бескровные губы шевельнулись:

— Времени нет… Слушайте… Гай нагнулся ниже.

— Золото…

Раненый вздохнул.

— Лежит… — Губы его дрогнули: — Вблизи… Стеклянные глаза уперлись в небо. Герр Балли был мертв.

Лоренцо спешил во главе отряда рабочих. Гай был удивлен происшедшей с ним переменой: шляпа съехала набок, волосы прилипли к потному лбу, усы обвисли — он стал похож на пьяного.

— Ну, дорогой профессор, я готов! — закричал он еще издали. — Носильщики, охрана, все организовано по вашему плану! Вы будете довольны, уважаемый друг!

Путаясь длинными ногами от нетерпения, он торопливо подбежал и присел на корточки:

— Итак, я слушаю, милый Балли! Вот карта. Укажите место. — Он наклонился к трупу. — Ведь это недалеко, а? Но без вас мы ни за что не найдем в этих проклятых горах. Ну-с, я к вашим услугам!

Напряженное ожидание.

— Профессор, вы… — Лоренцо смолк.

Из-под съехавшей набок шляпы виднелись только рыжие усы. Они вдруг задрожали… Медленно-медленно Лоренцо поднял перекошенное лицо и взглянул на Гая потерянными глазами.

— Умер! — отрезал тот.

— Как… умер? — с трудом шевеля побелевшими губами, переспросил Лоренцо. — Умер?! Не может быть!!!

Гай молча пожал плечами.

— А золото?

— Не успел указать место.

Но Лоренцо не слушал. В отчаянии он бросился на колени и исступленно схватил умершего за плечи:

— Герр профессор… Профессор… Балли… Черт!.. Потом он поднялся и подошел к Гаю.

— Он указал вам место!

— Нет.

— Не врите!

— Не забывайтесь, граф!

— Я все узнаю!

В упор они долго сверлили глазами друг друга. Перед Гаем стоял оскаливший зубы волк.

— Мы готовы, господин.

Отряд носильщиков выстроился перед Лоренцо. Позади слуги держали под уздцы трех верблюдов. Появился Лионель и подбежал к Гаю.

— Ван Эгмоид! Я обыскал все становище… Ах, вы здесь, граф! Герр Балли… Вы успели поговорить?

Не отвечая, Лоренцо повернулся к своему отряду.

— Забрать! — указал он старшему на золотое блюдо и стоявшую на нем чашу с драгоценностями. — Перенести в мою палатку! Поставить надежную охрану! Отвечаешь головой!

Сунув руки в карманы, он отошел прочь.

Гай вспомнил о Тэллюа и увидел ее одновременно. Она уже успела побывать у себя, переодеться в простую черную юбку и гандуру и привести с собой служанок. Когда Лоренцо со своими людьми скрылся из вида, Гай с Лионелем поглядели ему вслед и растерянно остановились перед трупом. Но Тэллюа уже подала знак, женщины подняли умершего и перенесли в его палатку. Начался печальный обряд приготовления к погребению. Тем временем Лионель и Гай сложили вещи умершего. Письма и деньги Лионель спрятал в свою походную сумку. Когда женщины приступили к омовению тела, они вышли из палатки. Закурили.

Наконец Лионель прервал молчание:

— Какая неожиданная гибель! В расцвете сил и на пороге большой удачи… — Он задумался, помолчал. Потом сказал — Интересно знать, намерен ли мсье Лоренцо отправиться в крепость и сообщить в Швейцарию о несчастье? Он, кажется, не особенно тронут трагическим концом прекрасного человека… «Удобный момент! Ну, не упустить… Только сделать все поделикатнее…» — Вполне естественно с его стороны.

— Почему же?

— А потому, что мсье де Авелано очень дурной человек.

Лейтенант удивленно поднял брови.

— Вы отзываетесь так неблагоприятно о человеке, которого знаете едва ли три дня, мсье ван Эгмонд.

Наивный мальчик… Точно Красная Шапочка бродит он в лесу один среди волков… Гай пристально посмотрел на лейтенанта…

— Судьба захотела, чтобы этих трех дней оказалось достаточно для оценки личности графа. — Гай начал спокойно, даже несколько холодно. — Мне очень приятна мысль, что через неделю можно будет расстаться с ним навсегда. — Я смогу сделать то же через четыре месяца….

— Четыре месяца… Гм… У него, однако, вполне достаточно времени, чтобы причинить вам неприятность.

— Неприятность? Мне?

— Вам. Граф — опасный человек. Как все слабые люди, он увлекается и не умеет вовремя сдержать порыв раздражения. И… — Гай запнулся. Лионель спокойно смотрел на него, улыбался, словно ободряя. — У него внезапное раздражение может вызвать враждебный выпад, последствия которого… — Полноте, дорогой друг! Вы намекаете на заинтересованность графа в известной нам девушке?

— Да!

— Знаю… Но… — Офицер обратился к Гаю с той же дружеской улыбкой, заглянул в глаза и закончил шепотом: — Но дуэль не состоится!

— Вы напрасно шутите, д'Антрэг. Я уважаю вас, и, наконец, я значительно старше. Все это позволяет мне быть несколько навязчивым в роли непрошеного советчика. — Гай шагнул к нему и закончил: Дуэль не состоится. Будет удар в спину.

Лионель долго рассматривал собеседника, словно видел его впервые. Этот взгляд как-то состарил его лицо. Он вдруг перестал казаться мальчиком. — Удар в спину тоже не состоится — будет лишь фейерверк… Немножко искр, немножко треска… И все.

— Все ли?

— Милый ван Эгмонд, неловкости в разговоре легче всего смягчаются прямотой. Вам хочется сказать мне что-то? Ну, смелее подавайте на стол ваше блюдо!

Гай изложил ему все, что видел за обедом и после него. Лишь во время рассказа о послеобеденной встрече в горах лейтенант оживился и задал несколько вопросов.

— Все это я учту. Спасибо. И не беспокойтесь, дорогой друг. Опасности нет. Его уверенный тон начал бесить Гая. Несносный мальчишка! Конечно, какое ему дело? — Но Гай вспомнил ночной разговор, в крепости. Нет, нужно довести дело до конца!

— Все в порядке, полагаете вы? Хорошо! Так вот слушайте. Жара подняла меня с постели в первую ночь приезда и…

«Ага! Теперь-то ты у меня запрыгаешь, милый!» — подумал тот.

— И я невольно оказался свидетелем одной весьма примечательной встречи.

— Под навесом?

— Да.

Гай ожидал взрыва любопытства, но на лице Лионеля отразилось скорее недовольство и усталость. Он сделал гримасу, как будто прикоснулся к жабе. — Очень жаль, что, попав сюда, вы начинаете втягиваться в омут нашей жизни. Или это Африка делает свое дело? Ван Эгмонд, милый, — Лионель взял Гая за руку, — бегите отсюда! Через неделю — конец Сахаре, через две — конец Африке! Ведь славно, а? Возвращайтесь!

Гай холодно выдернул свою руку.

— Вижу, что вас совершенно не интересует разговор графа Лоренцо с…

Офицер сам закончил:

— С Бонелли.

Отступив на шаг, Гай смотрел на него во все глаза.

— Позвольте… На днях вы даже не знали этой фамилии…

— Знал, дорогой вам Эгмонд, хорошо знал.

— Черт побери, так зачем же вы спрашивали, кто это и где я его встретил?

— Мне нужно было проверить обстоятельства вашего знакомства.

Слово «проверить» неприятно резануло ухо. Исподлобья Гай посмотрел на своего собеседника: лейтенант Лионель д'Антрэг в эту минуту казался следователем, ведущим его дело. Это до такой степени поразило Гая, что на мгновение он забыл главное — откуда Лионелю известен разговор под навесом?

Слегка отвернувшись, очень сдержанно Гай спросил:

— Итак, вам вздумалось проверять меня?

— Да, по обязанности. Мы всех проезжающих держим под наблюдением. Они обменялись взглядами. Гай швырнул потухшую сигарету.

— Вот как… Ну, и что же вы думаете о нашем знакомстве!

Считаю, что муссолиниевский синьор капитано сделал неудачную попытку оседлать голландца Гайсберта ван Эгмонда. Я не проявил должного интереса к пресловутой беседе под навесом по одной весьма простой причине: она мне известна от первого до последнего слова.

— Как, и вы там были?!

Гай озадаченно взглянул на Лионеля. Тот пожал плечами.

— Нет, зачем же… Слишком жарко, чтобы бродить по ночам. Утром я получил письменный рапорт.

— Значит…

Лионель кивнул:

— Совершенно верно: граф Лоренцо — мой платный информатор.

В эту минуту Лионель был мудр, как змей, ему было много сот лет.

— Вы заглянули в недозволенное, — заговорил наконец он, — и узнали, что происходит позади пошлых декораций франко-итальянской дружбы. Вы знаете теперь — там делаются гадости. Друзья подставляют друг другу ножку. Но вы узнали и другое. В этой борьбе оба противника, нанося удары, щадят и оберегают друг друга, потому что они находятся перед лицом общей опасности. Она кроется в сопротивлении туземцев. Свалка между хищниками при дележке добычи допускается, только пока нет угрозы самой возможности грабежа. При первом признаке сопротивления грызня прекращается, и хищники сообща добивают жертву.

Лейтенант помолчал.

— Хотелось бы предостеречь вас от недооценки увиденного и услышанного. Вспоминаю, что после разговора под навесом на следующий день вы ожидали взрывов и стрельбы. Ведь правда? А теперь можете считать услышанное лишь досужей болтовней! И то и другое — неверно. Помните: наша борьба за Африку изобилует человеческой кровью! Пусть внешний порядок и спокойствие вас не обманывают! — Он задумался, вздохнул, потом продолжал: — Наша скрытая борьба гораздо умнее, чем вы думаете. Не в кулаках здесь главное, а в голове. На стороне итальянцев — задор и напористость, на нашей стороне — опыт. Сотни лет Франция успешно держит в руках цветные народы, поэтому научиться нам было время… Опасностей, конечно, много, но они в границах учтенного. Я мог упустить из виду мелочь, но все главное предусмотрено. Французский ум, склонный к логическому анализу, всегда был и будет нашим лучшим оружием!

Они замолчали.

Удивительно, как новая точка зрения может сразу изменить перспективу и соотношение сил! Гай нашел маленький мирок, где в порядке официальной иерархии были расставлены определенные фигуры. Сейчас Гай увидел два плана — передний и задний, и трудно было решить, который из них гнуснее…

— Взгляните сами, — сказала одна из рабынь, приподнимая полог палатки.

Умерший лежал на носилках, аккуратно обвитый белой материей.

— Нужно хоронить здесь, — размышлял вслух офицер. — По жаре тело везти нехорошо, да и гораздо достойнее придать его земле здесь, в горах, чем под стенами крепости.

— Конечно. Отдайте распоряжение о немедленных похоронах.

— А кому? Ведь священника-то нет с нами!

— Но солдат же вы хороните сами?

— Зарываем в песок. Вместе с убитыми в перестрелке животными. Так хоронить профессора не хотелось бы…

— Что же делать?

— Не придумаю. Нужно спросить у Сифа!

У свежевырытой могилы был выстроен взвод. За ним теснились туземцы. У ямы на носилках лежало тело. Над ним — Лионель, Лоренцо и Гай. Сиф бегал кругом, усердно стараясь придать захоронению торжественный вид.

— Можно начинать, мой лейтенант, — наконец прошептал сержант, утирая рукавом широкое лицо.

— Что начинать?

— Отпевание.

— Они переглянулись.

— Прочитайте молитвы, мой лейтенант!

— Я? Я не умею… Может быть, вы, граф?

— Я корсиканец, у нас хоронят иначе. Герр Балли был протестантом. Пусть ван Эгмонд помолится у тела.

Они были в явном затруднении, и Тэллюа шепотом спросила у Сифа, в чем же дело. Тот что-то прохрюкал в маленькое бронзовое ушко.

— Не умеют молиться?

Она была поражена. Она смотрела то на европейцев, то на тело, потом обернулась к служанке и передала ей эту совершенно непонятную новость. И на этот раз выручил Сиф:

— Не извольте беспокоиться, господа, сейчас все обтяпаем в наилучшем виде!

— Только не вы… — начал Гай. Сиф пронизал его взглядом.

— Не волнуйтесь, мсье. Вы не умеете, я не люблю. Но мы найдем специалиста. Он повернулся к солдатам.

— Эй, ребята, есть ли у нас священник? Молчание.

— Кто сумеет отпеть тело?

— Я, — ответил голос из рядов.

— Вали сюда!

Перед лейтенантом вытянулся длинный солдат лет сорока с усталым интеллигентным лицом и глазами.

— Рядовой № 8771 к вашим услугам.

— Вы — бывший священник?

— Бывший монах. Достаточно помню молитвы, чтобы отпеть тело.

— Начинайте, пожалуйста.

— Слушаю.

Это были живописные похороны. Аккуратно перевитое тело лежало перед неглубокой ямой. Бывший монах, положив винтовку, на землю, негромко, но ясно читал молитвы. За ним стояло четверо европейцев, Тэллюа и четкие ряды легионеров. Дальше толпились туземцы да пылали в раскаленном небе оранжевые зубья Хрггара.

Солдаты не знали порядка католических похорон, но набожное благочиние поддерживал пример сержанта: когда он крестился— все начинали креститься, и вслед за ним все повалились на колени.

Потом тело уложили в яму, забросали раскаленной землей и камнями и сверху придавили глыбой, на которой расторопный Сиф нацарапал штыком надпись. Взвод дал залп, куры и женщины бросились врассыпную… Все было кончено.

— Каким же образом вы попали в легион? — обратился к бывшему монаху Лионель, предлагая ему сигарету, чтобы подчеркнуть неофициальный характер беседы. — Что толкнуло вас на необычный путь?

— Духи, — отвечал печальный солдат. — Я люблю душиться… Всегда любил, признаюсь. Бывало, настоятель едва входил, как уже начинал морщиться: «Греховно смердит, ох греховно! Опять согрешил брат Гиацинт!» Это меня в монашеском звании именовали Гиацинтом. Но мне надоели вечные укоры. Тут подвернулась война. Я удрал из монастыря и поступил в гусары. Я венгр. В отставку вышел ротмистром.

— Ах, вот как!.. Почему же вы не подадите заявление об экзамене на звание сержанта? Ведь жить станет легче!

Солдат равнодушно улыбнулся и пожал плечами.

— Чинов мне не надо, за легкой жизнью не гонюсь. У меня в жизни случилась катастрофа. Дело чести, понимаете. Застрелиться не хватило мужества, и я похоронил себя здесь. Дослуживаю второй срок. И запишусь снова — буду служить, пока не убьют.

Солдат № 8771 докурил сигарету, взял под козырек и скрылся в рядах легионеров. Гай оглянулся — туземцы группами расходились к шатрам, легионеры стояли «вольно», ожидая дальнейших приказаний. Праздник был сорван, даже идти к Тэллюа не хотелось.

— Как все надоело! — страдальчески поморщился Лионель. — Четыре месяца… Еще четыре…

— Что вы намереваетесь делать?

— Отправляться дальше. Зайду к Тэллюа проститься, и через четверть часа выступаем. Эй, сержант, готовьте людей к походу!

Лоренцо и Гай остались у края дороги. Сквозь густую завесу пыли тускло сверкало оружие, ровно стучали по камням кованые солдатские сапоги. Они смотрели, как прошел последний верблюд, груженный пулеметами; душистый брат Гиацинт, задумавшись, плелся за ним с винтовкой за плечами. Лионель, остановившись в тени скалы, проверял людей.

— Свидание в Париже! На обеде у меня в день вашего приезда! — крикнул он Гаю, помахав рукой. — Ведь я буду дома раньше вас!

Легионеры скрылись из вида, только из-за поворота дороги доносился еще мерный топот. Постепенно все стихло… Лоренцо подошел к Гаю с любезной улыбкой.

— Мсье ван Эгмонд, трагическая гибель профессора спутала мои планы, но не должна спутать ваши. Пройдемте к Тэллюа, поговорим о том, что вам следует посмотреть в этих горах. Времени у вас немного, и нужно узнать самое главное.

Тэллюа, скрестив босые ноги, сидела на диване и грызла засахаренные орешки. Лоренцо и Гай, обложившись подушками, удобно расположились у ее ног на ковре. Подали чай. Хозяйка отослала прислугу.

— Итак, любезный граф, я слушаю вас с интересом.

Некоторое время Лоренцо, как бы собираясь с мыслями, молча курил, пуская перед собой дымок. Чувство опасности овладело Гаем. «Зачем он увел меня из становища? Где Аллар? Почему он исчез сразу после гонки?»

Лорепцо молча рассматривал синие кольца дыма, а Гай украдкой ощупывал в кармане браунинг. Пуля была в стволе. Вдруг он заметил, как Тэллюа взглянула на Лоренцо… «Между ними существует договоренность?»

Лоренцо приподнялся на подушках и приблизил свое лицо к лицу Гая. Его водянистые, как будто навсегда потухшие глаза возбужденно блестели. Едва подавляя ярость, он вдруг закричал:

— Для меня сокровище Ранавалоны — это жизнь. Слышите? Жизнь! Жизнь!! Нет, гораздо больше: золото для меня — свобода!

Тэллюа, смуглыми пальчиками выбиравшая с подноса засахаренные орешки, подняла голову и повернулась к Гаю. Гай ответил как можно спокойнее:

— Произошло недоразумение. Балли умер, не успев передать секрета.

Лицо Лоренцо передернулось, но он сделал усилие и овладел собой.

— Ван Эгмонд, отпираться бесполезно. Я знаю все. Рядом с вами в толпе стоял легионер, немного понимающий по-немецки. Профессор сказал: «Золото лежит вблизи…»— и назвал место, но мой осведомитель не расслышал последнего слова.

Гай рассмеялся.

— Умерший действительно сказал: «Золото лежит вблизи…» Все это правда. Подтверждаю. Но где именно находится клад, я не знаю так же, как и вы. Лоренцо страшно побледнел…

— Ван Эгмонд, я прошу, слышите, прошу — скажите: где золото? — Задыхаясь от волнения, он приложил руку к сердцу — Пожалейте меня! Умоляю!

Гай молчал.

Лоренцо сорвал галстук и расстегнул воротничок. Краска медленно залила его бледное лицо.

— Где золото?

— Уверяю, что…

— Где золото?!

— Мсье Авелано, этот тон…

Лоренцо скрипнул зубами. Водянистые глаза налились кровью, обвисшие усы ощетинились.

— Мне надоело повторять одно и то же! — с расстановкой прошипел он. Не сводя друг с друга глаз, они начали медленно подниматься. Отбросили ногами подушки. «Как две змеи на празднике! — пронеслась неожиданная мысль в голове Гая. — Но он не проглотит меня. Нет…»

Тэллюа, с любопытством наблюдавшая сцену, продолжала грызть орешки. Этот сухой треск и тяжелое дыхание двух мужчин нарушали жаркую тишину. Гай сунул обе руки в карманы.

— Так вы отдадите мое золото? Или я должен вырвать его силой?!

— Клянусь…

— Вор!!! — с искаженным лицом взвизгнул Лоренцо и дрожащей рукой полез в кобуру. — Проклятый фотограф!

— Стреляю через карман! — не вынимая браунинга, Гай направил дуло на Лоренцо. — Еще одно движение, и вы убиты!

Тэллюа громко засмеялась.

Гай попятился к выходу. Вдруг за его спиной кто-то торопливо откинул полу шатра. Рабыня просунула голову и, задыхаясь от волнения, крикнула:

— Патруль вернулся!


Глава 9. «Доктор философии» Альфред Реминг

Близкий вечер уже смягчил резкие краски и звуки дня: настал час золотисто-розовой тишины. Все вокруг нежилось в сладком ожидании покоя, и если бы Гай остановился полюбоваться чудесным видом, то одно, одно только слово сорвалось бы с его уст: мир… Казалось, что в такие минуты не может быть ни борьбы, ни злобы — только возвышенное, полное глубочайшей мудрости спокойствие. Мир, мир…

Взвод рассыпался вдоль дороги. Солдаты, разувшись и расстегнув мундиры, растирали холодной водой измученные ноги и вяло жевали галеты. Пыльный верблюд, опустив голову, стоял посреди дороги. Сиф, капрал и брат Гиацинт снимали с него большой брезентовый сверток. Хриплая брань гулко плыла в воздухе. Гай и Тэллюа подбежали, когда брезент был уже снят и люди утирали руками потные, грязные лица.

На острых камнях в горячей пыли лежал мертвый Лионель. Окровавленные руки были судорожно прижаты к груди, но белое лицо не выражало ни ужаса, ни упрека. Оно было спокойным, каким никогда не бывало при жизни.

С криком, похожим на кошачье мяуканье, Тэллюа бросилась к телу. Горящими глазами впилась она в неподвижное лицо. Резким движением открыла на груди убитого маленькую ранку. Вскочила и рванулась к Сифу:

— Кто?!

— Давай его сюда, капрал!

Здоровенный капрал подтащил на аркане совершенно голого темнокожего человека с закрученными назад руками. Чудовищная грива сине-черных спутанных волос закрывала опущенное лицо. Убийца упирался, но капрал грубо дернул веревку, брат Гиацинт помог сзади прикладом, и преступник упал на колени перед сержантом.

Одним прыжком Тэллюа подскочила к незнакомцу и, схватив за космы, подняла потупленную голову.

— Аллар! — вскрикнул Гай.

Тэллюа сдавила убийце горло и повалила на камни. Разбойник захрипел. Смуглое тело судорожно забилось в сильных руках девушки.

— Пошла прочь! — Сиф попытался оторвать ее от Аллара. Но Тэллюа уже ничего не слышала. В порыве ярости она видела лишь горло, которое сжимали ее пальцы. Сиф и капрал подняли ее, но она вырвалась и, не издав ни звука, снова бросилась к убийце. В маленькой ручке сверкнул кривой нож.

— Вот проклятая… Хуже зверя…

Сиф загреб в кулак ее бесчисленные косички и оттащил девушку в одну сторону, а капрал на веревке уволок Аллара и привязал его к верблюду. Сиф шумно пыхтел, ладонью смахивая с лица пот.

— Ну, ты, сахарский почтальон, сиди смирно и не бойся. Я из тебя еще сделаю человека — только не валяй дурака и слушай меня. Понял?

Гай был ошеломлен смертью Лионеля. И в то же время не мог не думать о словах сержанта. «Сахарский почтальон… Откуда Сиф знает? Неужели же… Нет, я все еще не проник в самую суть этого маленького мирка… Вся глубина человеческой подлости еще не открылась мне, и скоро расположение действующих лиц, как видно, снова изменится. Кто же на этот раз очутится наверху пирамиды?»

Сгорбившись, точно постарев за эти минуты, Тэллюа подошла к трупу, опустилась рядом на камни, покрыла голову и лицо полой разодранной гандуры и застыла в позе скорбного отчаяния.

«Итак, свидания в Париже не будет…». Юная улыбка сквозь золотую пыль под мерный топот кованых сапог… «Свидание у меня на обеде в день вашего приезда — ведь я буду дома раньше вас!»

Гай вздохнул.

«Нет, никогда… Он умер на руках у Сифа… В предсмертном томлении открыл глаза и увидел над собой похабное лицо сержанта… Страстные поиски правды, смутная тоска по хорошему, большому делу — все оборвала пуля разбойника!»

— Разбирайся на ужин! — оглушительно заревел Сиф.

Гай повернулся к сержанту, и ему показалось, что тот смотрел на него в нерешительности, как будто не осмеливаясь начать разговор.

— Мсье сержант, — произнес Гай официальным тоном, — будьте любезны рассказать, при каких обстоятельствах погиб лейтенант д'Антрэг.

Сиф подошел ближе, изобразив на грубом лице улыбку.

Ничего особенного, мсье ван Эгмонд! Обычное дельце. Но нужно понимать толк в мелочах здешней службы… Патруль шел ущельем. По обе стороны — пологие склоны. «Цок!» Он падает и через минуту умирает у меня на руках. Я держу его, а сам не теряю времени, шныряю глазами туда-сюда. Замечаю впереди белый бурнус среди камней. Оглядываюсь к выходу из ущелья — легкое облачко пыли за скалами. «Старый номер, бурнус положен для приманки», — говорю я себе. Беру пятерку солдат из хвоста колонны и рысью спешу наперерез. Да, старый номер, я его первый раз видел во время охоты на индейцев в Андах, когда служил в колумбийской армии… Поймали мы троих, одного шлепнули на месте, чтобы не возиться на такой жаре, второго я потащил с собой для получения награды, а главаря прихватили с собой по особым соображениям… Он мне сейчас дороже брата!

— Надеетесь с его помощью вскрыть смысл убийства?

— Отчасти. Аллар задумал его довольно хитро: переоделся местным оборванцем и кокнул нашего лейтенанта рядом со становищем. Не поймай мы его — плохо пришлось бы местным жителям! Но теперь вина падает на шайку пришлых наездников, дело ясное.

— Так что же вы не приняли мер против этой банды? И зачем вам один пленник?

— Эх, мсье… Банды уже давно здесь нет! Эти ребята не такие дураки, чтобы поджидать у шатров наши пулеметы! Поднимаясь сюда, мы видели, как они галопом неслись по дну ущелья — спешили укрыться в горах. Только это — бесполезное дело… Самолеты скоро откроют им двери-в рай аллаха! А вот пленного я тащу с собой потому, что он мне заменит выпущенного лейтенантом коммуниста — ведь брошюры-то я припрятал тогда… За поимку коммунистов начальство платит вдвое — они опаснее националистов и потому стоят дороже! Националистов здесь много, но они не организованы, а коммунистов меньше, но у них боевая партия.

— А вы не боитесь, что обман вскроется?

— Эх, мсье, какой же здесь обман? Брошюры настоящие, протокол о суде и казни тоже будет настоящий, а человек здесь ведь не имеет значения — он никому не нужен… Разбойнику это в честь: он попадет в идейные борцы за свободу!

— Какая же сволочь этот Аллар! Сиф проницательно взглянул на Гая.

— То-то и оно. Такие люди, как лейтенант д'Антрэг, здесь неизбежно проигрывают. Они тащат сюда из дому логику и анализ, все то, что в Европе определяет успех. Все главное предусмотрят на сто лет вперед. А здешняя жизнь построена на случайностях… Упущенный пустячок означает дыру в собственной шкуре…

— Как вы правы, боже мой, как правы! — проговорил Гай, вспомнив разговор с Лионелем. И в то же время что-то странное показалось ему в разумных словах Сифа. Но Сиф не дал ему времени додумать…

— Так-то, мсье, но не в лейтенанте дело. Его убийство — лишь звено в цепи определенных фактов. Начало цепи у меня в руках, и я держу его крепко-накрепко. Затевается крупная игра, в центре комбинации — я. Однако без вас, уважаемый мсье, мне не обойтись!

— Без меня?

— Без предварительной беседы с вами.

— Вы хотите обеспечить примерное наказание преступника?

Волосатой лапой Сиф сделал жест, каким отгоняют комара.

— Я хочу пригласить вас к ужину, мсье, и по душам поговорить, а потом, когда вы увидите, что я — парень неплохой, можно будет задать вам один маленький вопросик. Учтите, многое в моей жизни зависит от вашего ответа.

«Поговорить по душам… — думал Гай, рассматривая лоснящееся лицо Сифа. — Этого еще недоставало. А может, и лучше, что состоится задушевная беседа с этим носорогом…»

— Эй, малый! — закричал сержант брату Гиацинту. — Ужин на двоих, да поживей! Тащи чемодан лейтенанта, тряхни костями!

— Нельзя ли поговорить без ужина? Неудобно располагаться рядом с телом убитого.

— Вздор! Не поддавайтесь вредным теориям: кушать полезно всегда. Пусть беспорядок в мире вас не расстраивает. Павшим — вечный покой, а живым — бутылка хорошего вина!

Гай молчал, обдумывая смысл его слов. «Какой же комбинации он хочет дать разворот? Угроза? Очевидно! Да, здесь будет игра покрупнее. Два верблюда загружены пулеметами…

Однако мне уже начинает надоедать эта постоянная забота о целости головы».

Брат Гиацинт постелил на землю салфетку, раскрыл банки с консервами, поставил тарелки. Ужин был готов в три минуты.

Сиф сделал театральный жест и продекламировал:

Поди, поди к столу, мой друг!

В пустом искать ума не стоит:

Как рыба, старый мир потух,

Не нам бальзам ему готовить!

Гай живо поднял голову. Вы помните Гёте? — Я хорошо знаю Гёте, — спокойные глаза Сифа насмешливо смерили собеседника с головы до ног. — Когда я взял Гёте как тему для диссертации. — Сиф перешел с хорошего французского на прекрасный немецкий язык.

И вдруг Гай все понял:

— А «пашоль» и «шифо»?! Куда девался ваш акцент? Ведь вы квакали, как неотесанный прусак?

— Изволили заметить, — криво усмехнулся странный собеседник Гая. — Квакал Сиф. Но на время я выслал его за дверь. Заметьте, мсье, сейчас здесь нет Сифа.

— С кем же я говорю?

Не поднимаясь, через накрытый «стол» толстяк отвесил поклон.

— Доктор философии Альфред Реминг.

Гай едва опомнился.

— Как, так это ваша книга «Легенда XX столетия»?! Герр Реминг усмехнулся.

— Да. Я написал ее в девятнадцатом году, на чердаке, голодный… Думал о самоубийстве и писал. Нашел глупца, который ее напечатал, но никто не купил ни одного экземпляра, и книгу забыли.

— До начала гитлеровского движения?

— Вот именно. В начале тридцатых годов она была принята на вооружение национал-социалистической партией. Заметьте, мсье ван Эгмонд, на вооружение!

Гай откинулся назад и уперся руками в горячий песок.

— Подлая книга! Она отравила сознание миллионам немцев!

— Да! И еще раз да! — рявкнул Реминг.

И услужливая память быстро перелистала перед Гаем страницы этой книги. Герр доктор писал тяжеловесным и заумным языком, как и приличествует немецкому философу тщательно маскируя острый и вполне современный политический смысл своих рассуждений обветшалой терминологией немецкой эстетики и философии прошлого.

В конце книги к какому-то слову была сделана сноска, длинное примечание, напечатанное самым мелким шрифтом. Здесь автор вдруг перестает говорить на туманном языке философии и переходит прямо к делу. Для того чтобы современный немец стал готическим человеком, ему нужна идея.

Германия нуждается в легенде, в Великой Чепухе, которая могла бы охватить массы, организовать толпу в армию и двинуть последнюю в бой. Это в состоянии сделать лишь призыв к Невозможному: чем нелепее и неосуществимее идея, тем легче она завладеет умами простаков, которые составляют девяносто девять процентов любой толпы. Ясности не надо, ясность вредит, каждая религия основана на красивой нелепости.

Пример — христианство. Если ставить близкую и достижимую цель, то идея воспринимается как бытовая желаемость, которая должна быть осуществлена лишь мирным путем, без жертвы. Кто пойдет на убийство или смерть для приобретения теплых кальсон или пылесоса? Но если внушить немецкому мещанину, что он не просто колбасник и дурак, а сосуд со священ, ной северной кровью, то это уже кое-что, это может сработать— поднять на ноги миллионы мирных людей и двинуть их к смутно маячащей впереди цели: мещанин выплюнет всю сладенькую жвачку и перешагнет через извечный страх крови навстречу своей или чужой гибели.

Ничтожная книга, нелепый бред и заумная чепуха, заслуженно отвергнутая читателями в 1919 году, была в 1933 году случайно найдена и вместе с другим националистическим мусором заряжена в жерло оглушительной пропаганды и выстрелена в лоб немецкому обывателю. И что же? Она сработала.

«Самое великое чудо, которое мне приходилось видеть и пережить, — думал Гай, опустив глаза и не смея взглянуть на сержанта, — это себялюбивое равнодушие, гораздо более отвратительное, опасное и позорное, чем жестокость: видеть ужасы этой несправедливой жизни, самоустраниться и при этом считать себя свободным и человечным — о, да, вот это поистине чудо!»

— Я, знаете ли, скоро уезжаю домой, в Германию, — вещал Реминг. — Я — берлинец.

— Вы член гитлеровской партии, герр Реминг?

— Пока нет. Но скоро буду.

— И действительно верите в то, что писали? Доктор философии усмехнулся и пожал плечами.

— Плох тот пастух, который думает то же, что и его дойные коровы.

— А вы намерены стать пастухом?

Герр Реминг отрицательно покачал головой.

Я люблю говядину, но не в стаде, а в собственной тарелке. Вот герр Гитлер — это действительно человек, который нужен в Германии. Он искренне верит в миф, и это весьма удобно для тех, кто дергает за спиной веревочку. Но наш фюрер кончит плохо. Ловкий торговец знает не только хорошие, но и плохие качества своего товара, и сам не очень-то верит в собственную рекламу. Герр Гитлер не удержится, если всерьез решит управлять стадом. А мне, мсье, моя шея нужна.

— Для чего же?

— Хотя бы для этого. — Философ поднял бутылку и стал разглядывать этикетку. — Не плохо, одобряю вкус лейтенанта.

Герр Реминг с довольным видом приступил к еде.

— Кушайте, кушайте, дорогой гость! Что это вы призадумались? Э-э, бросьте! Как бы мне хотелось найти тему для дружеской беседы, да не придумаю, где ее искать. Человек-то вы пока еще мне непонятный.

Гаи нахмурился.

— Если мой вопрос не покажется вам назойливым, то скажите, герр доктор: давно ли вы знакомы с сержантом Сифом?

Реминг уперся обеими руками в землю и оглушительно захохотал. Тело его колыхалось, как гора зыбкого желе.

— Го-го-го! Вот так вопрос! Го-го-го! Клянусь честью, этого негодяя я таскаю на своих плечах уже двадцать лет! Но я рад, что Сиф вас занимает — вот тема для задушевного разговорчика и найдена! Ничто так не сближает, как сентиментальные воспоминания! Ведь верно, а? Жаль, что еще не взошла луна!

Он опрокинул в свою тарелку половину большой банки, допил стакан и снова наполнил его. Затем приступил к еде и рассказу.

— В студенческие, годы я рос идеалистом. Чтобы стать ангелом, мне не хватало только пары крылышек… Удобного местечка на земле для себя я не видел, а потому парил в туманных высотах метафизики: добро, идеалы, свободная воля, бог. Хо-хо-хо! Приходилось питаться такой дрянью за неимением мелкой монетки на гороховый суп с копченой свининой… Да, было время… Между прочим, особенно часто в поднебесье загонял меня приятель-студент своим материализмом. Пришпоренный смутным сознанием его правоты, я трусливо нырял в метафизику и отчаянно пытался оторваться от настоящего мира. Годы шли… Началась война… С величайшими затруднениями мой приятель добыл документы об инвалидности и пристроился в тылу. Я же, едва получив звание доктора, бросился на фронт. «Идиот!» — сказал мне на прощанье трезвый и расчетливый приятель. «Скоро поймешь, что лучше быть пять минут трусом, чем всю жизнь трупом». Четыре года я похрапывал под гром канонады и с аппетитом ел суп, прислушиваясь к свисту пуль. Моего умника в первый год войны задавил на улице трамвай.

— Прозит! — сказал Гай и поднял стакан.

— На фронте меня больше всего поразила легкость и бессмысленность разрушения. Сотни лет несчетные поколения трудятся и копят ценности. Потом один человек нажмет спусковой механизм — взрыв! — и ничего нет! Груда мусора на месте домов, музеев, театров, библиотек, церквей, заводов… И с каждым таким взрывом в моей голове становилось все светлее, все просторнее. Начался спуск из поднебесья на грешную землю. Я подходил к своим богам и по очереди каждому давал пинок в заднюю часть. Тьфу! — Реминг сочно сплюнул через плечо. — Еще и теперь чувствую облегчение: ведь этакий хлам приходилось таскать на горбе, мешок, набитый идолами! Вот уж могу сказать: груз сбросил! Освободился!

— Продолжайте!

— Извольте слушать. После разгрома армии я вернулся домой и пережил разоренье семьи. Это было время инфляции — десяток Тиссенов рос за счет сотен тысяч Ремингов. Отец покончил с собой, я поселился с матерью на чердаке. Работы не было, да я и не умел ничего делать… Ведь после университетской скамьи меня сразу научили только убивать. Голодный, сидел я в своей дыре и думал… Написал ненужную книгу. Где-то вокруг двигались миллионные массы, вздымались и падали волны революций и контрреволюций… Я не чувствовал у своего плеча друга — справа и слева зияла пустота… Однажды я разгладил ветхий костюмчик, нацепил ордена, сунул в карман маузер и отправился в город. На Фридрих-штрассе процветал ресторан «Кемпински» — храм обжорства для спекулянтов и новоиспеченных богачей. Я вошел в лучший кабинет, где упивались жратвой с десяток жирных, приземистых фигур. «Господа, прошу внимания!» — крикнул я, остановясь у двери. С недовольным хрюканьем повернулись ко мне хищные морды, они приняли меня за безработного попрошайку. Я выхватил пистолет и перестрелял их.

Рассказчик тяжело перевел дух. Видно было, что воспоминания взволновали его. Минуту Реминг молчал. Потом, встряхнувшись, закончил со смехом:

— А вот и конец забавной истории: после громкого процесса— каторжный приговор, вмешательство бывших фронтовиков, освобождение… Но я стал лишним человеком на своей родине. Когда от гамбургской пристани отвалил пароход, направлявшийся в Южную Америку, на его палубе боязливо жался будущий наемник любой армии, ландскнехт, гладиатор и профессиональный убийца, теперешний жирный сержант Сиф!

— Крепко сказано, герр Реминг! Но неужели фигура Сифа — чисто отрицательная? Без единого светлогб пятнышка?

Никоим образом. Достоинства у него, конечно, тоже есть. Главное из них — цельность характера. А таких людей в наши дни мало! Сиф не любил сидеть на двух стульях, как, например, пытался сделать сей юноша.

Пальцем, похожим на кусок колбасы, доктор философии ткнул за спину.

— Была ли у убитого руководящая идея? — серьезно спросил Реминг. — Нарушая присягу и долг офицера, этот мальчик отпускал всех выявленных мною агитаторов! Отпустил даже пробравшегося сюда из Алжира араба-коммуниста с пачкой брошюр. Я их берегу у себя… Он погиб, потому что не нашел в себе сил сделать последний логический шаг, как и я когда-то в Берлине. Реминг из трусости стал Сифом, а д'Антрэг из слабости — трупом! Хо-хо!

— Да, девизом убитого было одно слово — культура.

— Хи-хи-хи, — вдруг тоненько засмеялся Реминг.

— Чему это вы? — удивился Гай.

— Ой, не смешите, достопочтенный! Колониальный офицер — и культура!

— Но все равно — намерения у него были хорошие…

— Кой черт нам до добрых намерений! Ими вымощена дорога в ад!

Герр Реминг поднял к небу волосатую лапу, как бы присягая, и торжественно провозгласил:

— Сиф — законченный негодяй! Опаснейший подлец, которому нет места в порядочном обществе! Мерзавец — откровенный и безжалостный!

Гай сделал вид, что не понял угрозы. «К чему он клонит? Неужели между нами станет Тэллюа?» Голос рассудка требовал отступить — зачем ему похмелье в чужом пиру? Но радость жизни, молодость и сознание своей силы влекли его в гущу опасностей. «Нужно заставить его сказать, наконец, главное, и тогда будет видно, что мне делать».

— Вижу, что вы — новый Заратустра! — сказал он, подзадоривая Реминга. Философ уже расправился с рыбой и вытряхнул из банки здоровенный кусок мяса. На слова Гая он ответил брезгливой гримасой.

— Заратустра сыплет на головы не меньше запретов, чем сам Иисус. Что же касается Сифа, — тут герр Реминг сделал энергичное движение рукой, — то этот веселый толстячок любит чужую собственность, он так и шныряет глазами в поисках того, что плохо лежит. Великий расточитель, Сиф по необходимости должен быть и великим стяжателем.

Герр Реминг сгреб с тарелки кусок мяса и, держа его за косточку, стал обгладывать мякоть.

— Вот почему, мсье ван Эгмонд, вас нисколько не удивит и мой маленький вопросик.

Доктор философии поднял глаза к темнеющему вечернему небу и закончил мягко, невинно, как дитя:

— Скажите, где лежит золото?

Так и есть… Сердце Гая опять тревожно дрогнуло. Никакого успокоения от тяжести пистолета в кармане… Неужели по милости Сифа он обзаведется дырой в груди?

По возможности спокойнее и обстоятельнее Гай рассказал о последних минутах жизни профессора.

— Итак, вы ничего не знаете? Это точно?

— Герр доктор…

— Простите! В пустыне начинаешь становиться неучтивым.

Опустив руки на колени, Реминг некоторое время задумчиво рассматривал Гая. Гай понимал, что в эти минуты решается его судьба. Солнце краем уже спустилось на гребень горы, голубые тени перекинулись через поле — одна непомерно широкая и короткая, другая тонкая и прямая…

На лице Реминга Гай прочел сомнение.

Он поглядел на часы. Герр Реминг заметил это движение.

— Не спешите. У меня имеется еще один вопрос, герр ван Эгмонд.

— К вашим услугам.

— Каковы ваши планы на ближайшее будущее?

— Зачем вам они? — спросил холодно Гай.

— Да, видите ли, сейчас здесь старший начальник я. Мне нужно решить, как поступить с вами…

Инстинктивно Гай повернулся и посмотрел на верблюдов, груженных оружием. Проклятье, пройдоха опять перехватил его взгляд! Подперев голову рукой, он сидел и медово улыбался.

— Ох уж и надоел мне этот железный скарб! Но здесь он необходим — тут все решает сила, а она на моей стороне. Если я не властен уберечь свою жизнь, то всегда могу укоротить вашу. Милейший гость и друг, здесь не Париж!

«Или я, или он. Времени терять нельзя. Он еще не принял решения. Сейчас стемнеет, африканская ночь покроет все тайны, нужно спешить! Но как подойти к этому носорогу? Он сейчас сильнее… Но вернее пули его сразит блеф. Да, да… Только блеф, больше у меня ничего нет…»

— Вы напрасно понимаете силу только в ее физическом аспекте. Силой, герр доктор, может быть и знание. — Гай скромно отхлебнул глоток вина и вяло продолжал: — Вы надеетесь дать своей комбинации выгодный разворот только потому, что обладаете крупицей кое-какой информации. Она страшнее пулеметов и командует ими.

Реминг вздрогнул. Ему очень хотелось посмотреть на Гая, забросать вопросами. Но он овладел собой; взяв банку, он заглянул в нее, выбирая кусочек пожирнее.

— Что же это за крупица?

— Мне известно, что Аллар был недавно использозан в качестве письмоносца.

Глаза герра Реминга перестали источать елей и мед.

— О какой комбинации вы говорите, герр ван Эгмонд?

— О той самой, о которой давеча упоминали вы. Вы, герр Реминг! Я знаю все до мелочей. Слышите? Все!

Секунду толстяк колебался. Потом успокоился и взялся за банку.

— Да, туземцы иногда употребляются нами для связи, — с усилием выдавил он из себя.

— Вами?! — спросил Гай строго. — Вами?! Значит, я должен понять, что вы сознательно поддерживали преступную связь с одним лицом, которое находится сейчас у крепости?

Герр Реминг оставил банку и оторопело взглянул на Гая выпученными глазами. Лицо его медленно побагровело. Он сел, как мешок, словно невидимая рука трахнула его по макушке и слегка вбила в землю.

— Аллар находился на скрещении нескольких оперативных линий… Я хорошо платил… И он показал пакет… Клянусь, что я никогда…

— Жаль, что туземцы ненадежны, — перебил Гай, — мне тоже хотелось передать с ними в крепость срочный пакет.

— Как вы сказали?

Не отвечая, Гай медленно закурил, умышленно затягивая молчание. По лбу толстяка поползли капли пота.

— Что же вы не кушаете, герр Реминг? Время идет!

— Да, да! Нужно торопиться! — волосатая лапа неуверенно потянулась к банке. — Поступайте как знаете, моя голова занята другим. — Он продолжал есть без всякого аппетита.

— Знаю, знаю — разворотом комбинации, — усмехнулся Гай. — Хотите использовать Аллара как главного свидетеля и как громоотвод? Не поздно ли вы решили выполнить воинский долг, сержант № 606?

Герр Реминг побледнел. Загорелое лицо стало грязно-зеленым. Машинально сунул он палец себе за ворот и обвел им вокруг шеи.

— Я своевременно докладывал лейтенанту д'Антрэгу, — почти крикнул он в лицо Гаю. — Я не знаю, почему он повел патруль прямо сюда! Я ни при чем! Я докажу!.. Я…

— Малый, вина! — скомандовал Гай через плечо. — Выпьем еще по стакану, и пора кончать разговор, любезный герр доктор. Меня не интересует разворот вашей комбинации, потому что со следующей машиной я уезжаю из этих мест навсегда. Турист я или нет — неважно, думайте что хотите, возможно, что и не турист… Но не забывайте одного: я не участник в драке за золото и в борьбе за коммуникации в Хоггаре.

Гай добавил с едва заметным английским акцентом:

— Сахара — только часть Африки, а Африка — только часть света.

Потом, нагнувшись, взял Реминга за плечо и небрежно закончил:

— Оставляю вам доску с партией, розыгрыш которой уже начат. Делайте мат и получите приз королевы Ранавалоны!

— Занятный вы человек, герр ван Эгмонд, очень занятный! Герр Реминг был похож на больного, перенесшего приступ лихорадки. Он сидел, обмахиваясь грязным, засаленным шлемом, как веером.

— Закружили вы мне голову, что и говорить. Сбили с толку. И все-таки я рад нашей встрече: вы самый странный из всех проезжающих, каких мне приходилось здесь видеть!

— И я рад нашей встрече, — ответил Гай вполне искренне. — Вы для меня — ценнейшая находка! Подумать только — я тащился сюда поглядеть на дикарей… и нашел, что в Африке их нет. Туземцы имеют свою, чуждую нам культуру, но они ее имеют. Туарег набит правилами и идеями, как и любой европеец. И вдруг — вы! Свободный человек с пустым мешком за плечами… Культурный зверь… Нет, герр доктор, просто-напросто вы — настоящий дикарь, первый дикарь Африки!

Великан, запрокинувшись назад, оглушительно захохотал, так что солдаты недоуменно оглянулись на них и даже пыльный верблюд брата Гиацинта с любопытством поднял голову.

— Го-го-го! — как из пушки стрелял Реминг. — Уморили! Настоящий дикарь! Ну, голубчик, поздравляю и благодарю: вы первый поняли меня так прекрасно! Спасибо!

И вдруг вскочил и расправил богатырскую грудь.

— Хватит болтовни. Время на исходе. Сейчас увидите, как я двину фигуры на шахматной доске. Эй, люди, сюда! Малый! Смотайся в лагерь экспедиции и притащи сюда обоих носильщиков, которые были с профессором в его последнем походе. Да пригласи сюда мсье де Авелано и Тэллюа! Шифо! Пашоль! Скорей!

— Сиф снова здесь? — улыбнулся Гай. Сержант подмигнул.

— Взвод, становись!

Солдаты нехотя встали, разобрали оружие и амуницию. Затопали ботинки, зазвякало железо, и над дорогой поднялась пыль.

— Зафернуть тело в презент! Подфязать на этот животное. Ты, польфан, захоти с той сторона!

В вечерней сиреневой дымке густо расползлась отборная брань. Тэллюа отошла в сторону и спокойно стояла, сложив руки на груди.

Взбешенный Лоренцо подскочил к сержанту с кулаками.

— Зачем вам мои рабочие?! Сиф нагло усмехнулся:

— Для допроса. Заберу их в крепость.

— Не смеете! Не забывайтесь! — Лоренцо пронзительно завизжал. Он был вне себя и бессмысленно размахивал длинными руками. — Я знаю, зачем вам эти люди…

— Тем лучше, — хладнокровно процедил Сиф и обернулся к капралу: — Заберите обоих. Стеречь как Аллара. Шкуру спущу, если они останутся здесь или удерут.

— Но мне они нужны! Я завтра…

— Они вам уже не нужны. Завтра вы свертываете лагерь и возвращаетесь в крепость.

— Что?! — Лоренцо поражен, как громом, — Вы рехнулись?!

— Пока нет. И поймите, мсье де Авелано, это — приказ. Сиф угрожающе надвинулся необъятным брюхом на тощую фигурку Лоренцо.

— Понятно? Приказ!!

— Я не подчинюсь!

— Тогда подчинитесь силе. Я вас арестую. Эй, свяжите его!

Руки Лоренцо нервно бегали по одежде. Он то снимал шляпу, то порывисто надевал… Губы его беспомощно дрожали. Сиф каменным взглядом давил его, и Лоренцо в конце концов развел руками и отошел в сторону. Он был совершенно подавлен.

— Кстати, сержант, — вмешался Гай, жаль, что вы забираете обоих проводников. Мне хотелось бы завтра отправиться с ними в горы.

— Куда? — прорычал Сиф.

— К месту последней стоянки профессора Балли.

— Зачем?! — Лоренцо подскочил к Гаю. — А-а, так я и говорил! Вы знаете место!!

Гаю стало жаль человека, надежды которого катастрофически рухнули. — Успокойтесь, — как можно мягче проговорил он. — Мне ничего не нужно. Но я буду в Цюрихе и обязательно зайду к фрау Балли рассказать о трагедии, передать фотографии похорон, могилы и места рокового привала. Иных целей у меня нет. Я — корреспондент.

— Когда вы возвращаетесь в крепость? — подозрительно спросил Сиф.

— Послезавтра.

— Почему не завтра?

— Я должен сделать несколько сот снимков, устроить массовые постановки. Завтра у меня дела.

— Дела, — недовольно пробурчал Сиф. — Ну, ладно. Оставайтесь. Однако проводников я не дам.

Он отвернулся.

— Эй ты, Тэллюа!

— Я здесь, начальник!

— Сегодня ночью соберешься и завтра же убирайся отсюда! Куда — твое дело. Чтобы завтра к вечеру тебя здесь не было. Но далеко не уходи, будешь нужна. Поняла?

Тэллюа поклонилась.

— Капрал!

— Слушаю, мой сержант!

— Оставить здесь восемь человек с пулеметом. Снабдить всем необходимым до прихода следующего патруля. Задание: проследить за выполнением моих приказов. Чтобы к завтрашнему вечеру ни экспедиции, ни становища туарегов здесь не было. Герр ван Эгмонд со своими людьми уйдет последним. Пикет расположить на бугре у дороги. При первом признаке сопротивления — открыть прицельный огонь!

Сиф поднял страшную лапу.

— Сми-р-р-но! Р-р-р-равняйсь!!

Патруль выстроился. Уже стемнело, голова колонны была едва видна в призрачном сумраке.

— Ну, как? — хвастливо обернулся он к Гаю. — Партия начата недурно? Две пешки вовремя изъяты, резвая кобылка удалена, королю сделан шах. Доска заметно очистилась от фигур. Но это не все. По возвращении в крепость защита противника будет окончательно сломлена. Тогда я скажу «Мат!» и…

— И протянете руку за добычей.

В сумраке Гай видел довольное лицо Сифа.

Темнота сгущалась. Солдаты с мерным топотом проходили мимо. Вот прошел верблюд с большим брезентовым свертком на спине. Гай стиснул зубы. Как не похожи эти проводы патруля на те, что были сегодня после обеда… Всего несколько часов — и…

Мимо проплыл верблюд. За ним тащится осужденный к повешению, остриженный наголо и переодетый в костюм рабочего экспедиции хоггарский пастух, которому предстоит умереть за свободу, которой он пока не понимает и даже не ищет…

— Как вы сказали? Настоящий дикарь? — гремит зычный голос. — Первый дикарь Африки? Го-го-го!

Идолго еще грохочут раскаты буйного смеха под первыми нежными звездами.

Гай оглянулся — никого. Только Тэллюа да он.

— Пойдем ко мне, Большой Господин.

— Сейчас?

— Ночь — служанка любви.

— Послушай, Тэллюа, не ты ли сидела сейчас у тела лейтенанта, прикрывши лицо полой халата?

— Я, — подтвердила девушка. И добавила деловито: — Так надо: здесь я молилась по нашему закону, а похороны сделает толстый начальник по вашим. Все по правилам. Душа красивого офицера довольна. Только не говори о нем.

— Почему? Разве ты уже не любишь Лионеля? Тэллюа озадачена. В синеве ночи Гай увидел ее чистые и правдивые глаза.

— Люблю? Его? Но ведь он умер, — проговорила она в недоумении. Девушка нагнулась и поднесла к лицу Гая узенькую ладонь, в которой виднелась горсточка дорожной пыли.

— Разве можно любить землю? — Легким движением она подбросила еще теплую пыль. — Его нет. Мы здесь. Хорошо! Смотри, вот наша ночь!

Звезды — фонарики на куполе их спальни. Черным бархатным занавесом сомкнулись вокруг горы. Воздух прохладен, но от земли веет теплотой, словно от приготовленного на ночь желанного ложа. Все кажется сейчас мелким и ненужным.

Цепкие пальчики взяли Гая за рубашку.

— Постой, Тэллюа, а где сейчас мсье де Авелано?

— Ты боишься его, Большой Господин? Ай-ай-ай! Не бойся! Он в своем шатре — складывает рубахи и штаны, завтра уезжает. Это — приказ толстого начальника. Он — злой. Его надо слушаться. Пойдем!

— Постой, еще одно дело: нужно сообщить моим слугам, что я буду у тебя!

— Зачем? Ты не желаешь поскорее нашей ночи? Надо, чтобы ты поскорее обнял меня!

И тонкая фигурка Тэллюа неудержимо повлекла Гая вперед, в синюю тайну сахарской ночи…


Глава 10. Над Хоггаром всходит Луна

Они поднялись к палатке Тэллюа. Вот площадка и большой шелковый шатер. Как ярко горят звезды! Ни один звук не доносится из сонного становища…

Темная фигурка скользнула под полог. С бьющимся сердцем Гай стоял, улыбаясь небу. Потом повернулся, откинул полу шатра и вошел.

Свет большого фонаря ослепил его. Гай прищурился и прикрыл глаза рукой. Радость жизни кипела в его груди… Он порывисто бросился вперед и раскрыл объятия.

Перед ним, скрестив на груди тощие руки, стоял Лоренцо.

Тэллюа уже взобралась на диван и, поджав ноги, с любопытством глядела на них.

— Опустите руки — у меня нет желания обниматься с вами, — насмешливо процедил Лоренцо. — Итак, у вас завтра дела? Недостает только двух проводников герра Балли, чтобы отправиться к месту последнего привала? Да, это мы уже слышали…

Он смотрел на Гая с неописуемой злобой… Бешенство мешало ему говорить.

— Ну, а вверх по тропинке, ведущей к пещере с сокровищами, вы не собирались пойти? Чтобы сфотографировать три сундука, доверху набитые золотом?

Гай стоял спокойно. Он видел, что кобура у Лоренцо была расстегнута и правая рука держала рукоять пистолета. Не было времени сунуть руку в карман, снять предохранитель и выстрелить… Первый выстрел будет его… Что же делать?!

— Я устроил это свидание, — задыхаясь, продолжал Лоренцо, — чтобы сообщить вам, что выезд к пещере действительно состоится, но не так, как вы рассчитывали. Сегодня на рассвете мы выезжаем вдвоем.

От волнения его дрожавшие губы пересохли, он глотал слюну. Гай заметил кадык, противно торчавший на длинной и тонкой шее. Кадык двигался при каждом глотке… И сами собой руки Гая напряглись… и начали медленно подниматься… Не спуская глаз с ненавистной глотки, он сделал шаг вперед…

В то же мгновение услыхал сзади шорох… Цепкие, смуглые, точно обугленные руки схватили его сзади…

Борьба длилась недолго. Туареги обвивались вокруг его ног, висли на руках, впивались в горло… Минут через десять они выволокли Гая на площадку с кляпом во рту и крепко скрученными руками и ногами. Одели на шею аркан, а конец веревки закрепили на узде Антара. Белый скакун, вздрагивая и перебирая ногами, стоял над пленником, как бдительный страж.

Гай задыхался. Кляп во рту, укрепленный обвязанным вокруг лица платком, мешал дышать. Болели связанные ноги. Гай стоял на коленях и чувствовал каждый острый камешек. Минут через пять силы его истощились, нестерпимо захотелось сесть и поудобнее вытянуть скрученные ноги. Но едва он пошевельнулся, как Антар вздрогнул и заржал. Из заднего шатра выбежал слуга с мечом. Потом появился Лоренцо. Они осмотрели узлы, поправили кляп.

— Укладывайте вещи, — приказал Лоренцо. — Поклажу для Антара готовьте в первую очередь. Как я объяснил, понимаешь? Пошел!

Когда они остались одни, Лоренцо закурил и присел на землю рядом. Некоторое время он молча затягивался, нервно, с надрывом, каждым движением выдавая охватившее его отчаяние. Потом повернулся к Гаю. — Я понимаю ваши чувства, ван Эгмонд, но поверьте — иного выхода у меня не было. Виноваты обстоятельства. Поэтому, хотя это и звучит странно, я хочу поговорить с вами по-дружески.

Молчание. Языком Гаи попытался выдавить изо рта кляп, чтобы сказать ему пару крепких слов, но проклятая тряпка не двигалась, ее не пускал повязанный через лицо платок.

— Пока что три человека спешат к одной цели — я, вы и Сиф. Сегодня три. Но завтра могут быть шесть, а послезавтра — сто. Золото притягивает. И я не могу ждать. Поймите — не могу! — Он задохнулся от волнения. — Бесполезно доказывать, что из нас троих именно я имею право на сокровище. Что вам до меня? До моих забот, трудов, усилий? До ужасных сомнений, тревог и надежд? У вас есть все, вы никогда не поймете мою жажду независимости и мой порыв к свободе.

От догоревшей сигареты Лоренцо прикурил новую. При слабой вспышке света Гай увидел кончики дрожащих пальцев. Лоренцо был невменяем. От этого человека можно было ожидать всего.

— Теперь путей отступления для меня нет. Золото или смерть! Но ваша судьба связана с моей, мой успех означает вашу свободу, а моя смерть случится только после вашей. Против воли мы — союзники, и нам нужно договориться.

Лоренцо хрипло затянулся.

— Чтобы вы доверяли мне, я хочу посвятить вас в мой план. Вы слышите — я доверчиво раскрываю карты… Оцените же мой поступок и помогите приблизить минуту вашего освобождения!

Сделав еще несколько торопливых затяжек, Лоренцо швырнул сигарету: —Обычная дорога занята пикетом Сифа. Но у нас есть Антар — он сумеет спуститься по тропинке, ведущей с этой площадки прямо вниз. В темноте солдаты нас не заметят. Слуги уже готовят запасы провизии и воды. С рассветом я, вы и один горец отправимся на поиски сокровищ. Я еще утром опросил проводников Балли и приблизительно знаю дорогу к месту последнего привала. Фактически проводники мне не нужны. До восхода солнца мы должны скрыться из вида. В своей палатке я оставил записку начальнику пикета — сообщаю, что мы вдвоем решили верхом догнать патруль и добраться до крепости. Прозевав наш отъезд, смущенный солдат не станет подымать шум…

Я давно относился к Тэллюа внимательно. Эта дурочка, вероятно, воображает, что я ухаживаю за ней. Пусть! Это помогает делу. Сегодня я сделал ей предложение — выйти за меня замуж, сделаться Большой Госпожой и уехать со мной в Европу. Она в восторге. «Жена белого начальника! Дальние края!» Есть от чего закружиться голове. Словом, она у меня в руках. «Но, — сказал я ей, — нашему счастью угрожает один человек». Вы, ван Эгмонд. «Нужно вырвать из его рук золото». Вам ясно?

К вечеру с поклажей и слугами тронется Тэллюа. Место и время встречи у нас условлено. Если золото будет уже найдено, мы бросим ее табор и втроем совершим побег к ливийской границе. Если нет, ее табор около Джебель-Кибира будет нашей тайной базой, пока мы не разыщем пещеру с кладом. Говорю — тайной, потому что Сиф разом смекнет, в чем дело, и возьмет девушку под наблюдение… До Ливии не так далеко, дорогу я хорошо знаю. Карта при мне. Местность там пересеченная, и мы укроемся от летчиков. Туземное платье для нас заготовлено, мы закроем лица и при встрече с патрулем сойдем за туристов или женщин. На границе вы получите свободу, слуг, воду, провизию, верблюдов и, — Лоренцо жестоко засмеялся, — Тэллюа в придачу!

Он перевел дух.

— Вы возвратитесь в крепость и с некоторым запозданием покатите дальше. По правде говоря, ван Эгмонд, вы должны благодарить меня: вам хотелось немного поиграть в приключения, и все складывается как нельзя удачно. Вы мне даете золото, я вам — забавное приключение. Мы — квиты.

Он поднялся.

— Ну, что, согласны?

В бешенстве Гай замычал, как раненый бык, но кляп плотно сидел у него во рту. Руки и ноги ныли от веревок.

— Не понимаю! — Лоренцо нагнулся к пленнику. — Да или нет?

Гай напрягся и довольно сильно ударил его головой в подбородок.

— Вы дернетесь, а? Он зажег спичку.

— Да или нет?

Гай пожал плечами, желая повторить, что не знает местонахождения клада. Но Лоренцо понял этот жест иначе. Спичка задрожала в его пальцах.

— Нет?! Собака!

Лоренцо сорвался с места, и скоро Гай увидел в темноте багровое пылание жаровни, на которой здесь готовят пищу. В одно мгновение Лоренцо высыпал раскаленные угли на голову и плечи пленника и стал колотить его жаровней, приговаривая:

— Не думай, что я не сумею вырвать секрет! Сам поведешь меня к пещере!

Фотограф!! Вор!!!

Он окончательно потерял самообладание. Движением головы и плеч Гай стряхнул с себя крупные угли. Но несколько мелких раскаленных крупинок застряло в волосах и за воротом, и напрасно он дергался в своих путах. Особенно больно жег спину уголек, попавший под рубашку. Но ударом жаровни по спине Лоренцо сам погасил его, и Гаю стало легче. Он был так занят угольками, что не обратил должного внимания на пистолет, который Лоренцо несколько раз приставлял к его лбу.

Наконец погасли угольки, и это несколько охладило ярость Лоренцо. Он встал над пленником, тяжело дыша и, видимо, не зная, что предпринять. В этот момент слуга вышел из шатра и что-то шепнул ему. Лоренцо выругался и бросился к дороге, ведущей на плато.

— Тэллюа, я скоро вернусь! Готовь Антара к отъезду! — крикнул он и скрылся в темноте.

Слуги проверили узлы, кляп и удалились. Гай слышал звяканье посуды, стук передвигаемой мебели и хлопанье вытряхиваемых ковров. Табор готовился в путь.

Прошло минут десять. Гай отдышался и успокоился. Связанными руками начал медленно прощупывать веревки на ногах. Нашел узел. И хотел было попытаться развязать его. Но Антар насторожился и заржал. Слуги выскочили на зов. Пленник получил несколько ударов по голове. Потом люди ушли и занялись своим делом.

На востоке медленно разгоралось багровое зарево — там из-за черной зубчатой линии гор поднималась большая оранжевая луна. Стало холодно. Гай продрог и, понурив голову, сидел не шевелясь.

Мужество оставило его…

Завтра Лоренцо на аркане потащит его в горы. Там обнаружится, что пленник или не хочет выдать секрета, или не знает его. Что произойдет тогда? Думая, что Гай упорствует и все еще надеется сам заполучить золото, Лоренцо придет в бешенство и убьет пленника. Если же он поверит, что пленнику ничего неизвестно, то последний окажется для заговорщика тяжелой обузой. Неужели преступник станет поить, кормить и стеречь свидетеля, а затем потащит с собой до Ливии? Невероятно… Нет, и в этом случае он ликвидирует пленника, чтобы повысить свои шансы на благополучное бегство… Послушные туземцы по его приказу проткнут Гая копьями и разорвут платье, симулируя рукопашную схватку, а потом бросят труп на дорогу в крепость. Они прекрасно сумеют инсценировать нападение банды Аллара: Гай убит, Лоренцо уведен в плен — и концы в воду… Сотню раз Гай мысленно перебирал всевозможные варианты и каждый раз в конце неизбежно находил для себя один исход — смерть. Эта ночь была последней…

Но усталость брала свое — зубы стучали от холода, нетерпимо ныли связанные ноги, безумно хотелось пить. И все же физические страдания едва доходили до сознания, затемненного переутомлением. Измученное тело становилось чужим, подавленный и потрясенный дух изнемогал, сознание прояснялось и гасло, как пламя догорающей свечи. Потом тело совсем отделилось от сознания. Освобожденный и легкий, Гай поднялся, взмахнул руками и уплыл в просторы ночи…

Ему приснился удивительный сон.

Кровавое солнце заходило, алые тучи низко стелились по плоской и голой земле. Была тяжелая тишина. Безлюдье. Гай знал, что это — конец странствия. Смерть. С непреодолимой силой влекла она его в мутную даль. Гай не хотел идти, упирался, широко расставлял ноги и вдавливал их в песок — ничего не помогало. Смерть притягивала его: голова, руки, тело — все стремилось к ней, и, чтобы не упасть, он делает шаг… Потом борьба начинается снова… И опять мучительный шаг… Еще… еще… Гай чувствовал ее близость и в отчаянии упал на колени… Лег… Но тело само волоклось вперед… Напрасно он впивался пальцами в песок: смерть беспощадно тянула его к себе — позади оставался лишь взрытый песок, ничтожный след его отчаянных усилий….

Крикнуть на помощь? Бесполезно. Кое-где из песка торчат обугленные пни, однобоко освещенные кровавым светом. Вот море. Серое и тяжелое, как жидкий свинец.

Страшная сила влечет Гая в воду. Он делает сверхчеловеческое усилие, последнюю попытку и цепляется за берег. Нет. Все напрасно. Он идет по воде. Глубже… Вода журчит у колен… Струится по груди… Заливает лицо… Конец! Конец!!

Он под водой, в глубоком чертоге смерти. Она наклоняется над ним… Он слышит ее смех…

Гай делает судорожное движение и просыпается. Яркий и мертвый голубой свет. Объятый ужасом, он разгибает спину.

Огромная хоггарская луна. Площадка. Тэллюа, совершенно обнаженная, стоит на коленях перед большим тазом. Она моется и со смехом плещет холодной водой в лицо Гаю.

— Ты спал? — Голос девушки прозвучал мило, как и всегда.

Гай кивнул. Коверкая французские и итальянские слова, она с трудом сказала:

— А у меня не было времени. Я устала. Скоро ты отправишься в путь. Знаешь?

Отрицательное движение головой.

— Так ты не скажешь, где золото?

Она оставила таз и, покрытая сверкающими капельками, присела рядом.

— Почему?

Голубое личико с удивленными большими глазами приблизилось к его лицу.

— Послушай мои слова! У меня есть тайна… Я клялась молчать… Но поверь: мне нужно золото. Не мне, но… нужно. Пойми еще вот что: я теперь— Большая Госпожа, а ты— мой пленник. Не Большой Господин, слышишь? Нет, просто пленник. Я тебя заставлю говорить. Ты хочешь жить?

— Вынь кляп изо рта, — хотел сказать Гай, но лишь промычал что-то невнятное, потому что его рот был туго набит тряпьем.

— Ага, хочешь! — Тэллюа засмеялась. — Ты не сказал ничего моему господину. Мне скажешь, раб.

— Убери кляп! — промычал Гай.

Тэллюа довольно кивнула головой. Несколько секунд она в нерешительности смотрела на него. Ей было холодно, она поднесла к губам пальчики и согревала их дыханием. Легким движением поднялась, подошла к оседланному животному и вынула из сумки кинжал. Снова подсела к пленнику.

— Вот, — проговорила она тихонько, с трудом подавляя дрожь. — Крикнешь — конец тебе.

Ярко блеснуло лезвие. Осторожно левой рукой девушка сдернула с его лица повязку и нерешительно потянула изо рта кляп. Пригнулась совсем близко — живые черные глаза казались теперь синими, наклонившись вперед, он мог бы поцеловать дрожащие от холода руки.

— Говори.

Кляп вынут. С трудом двигая языком, Гай проговорил:

— Ты — дура!

Обнаженная голубая девушка была решительно обескуражена.

— Что такое?

— Я был Большим Господином и всегда буду. А ты — дура.

Для большей убедительности он показал ей язык.

Потом страшное возбуждение вдруг охватило Гая. Вот долгожданная минута! Напрягая связанное тело, он нагнулся к девушке и горячо заговорил:

— Самое прекрасное в жизни — свобода, и ты хочешь отдать ее за дешевую честь стать Большой Госпожой! Зачем тебе она, Тэллюа? Ты рождена в Хоггаре, чтобы в пустыне жить, любить и умереть. Ты поверила в любовь белого человека? Так знай: ты для него — лишь мост, чтобы перейти пропасть. Его сердце — в когтях иной любви, побороть которую ты не в силах!

Наморщив лоб, девушка слушала пылкую речь, стараясь схватить хотя бы ее общий смысл. Потом покачала головой.

— Ты лжешь. Кого, по-твоему, любит мой господин? Рванувшись вперед, Гай крикнул ей в лицо:

— Золото! — Тэллюа засмеялась.

— Золото не враг любви. Любви приятно идти по дороге, вымощенной золотом. Я знаю, чего хочет мой господин.

— Он хочет с твоей помощью добраться до границы Ливии и там бросить тебя мне вместе с поклажей и верблюдами! Дура!

Лицо девушки изменилось.

— Собака! — проговорила она с тихой яростью. — Говори: откуда ты знаешь о ливийской границе?

Теперь засмеялся Гай.

— Вот твоя тайна! — И он передал ей план Лоренцо.

— Зачем же он рассказал тебе? Он тоже клялся… Девушка села на траву.

Гай молчал.

— Зачем, скажи?

— Он обманул тебя! Золото сильней твоей красоты!

— Он рассказал, чтобы ты помог найти золото?

— Нет, Тэллюа! Чтобы я помог ему уехать от тебя! Ты проиграла, Тэллюа ульд-Акадэи!

Лунный свет, голубой и мертвый, вдруг блеснул живым пламенем в больших глазах девушки. Несколько раз она перевела дух, сжав руками маленькие груди. Это был момент сомнений. Потом цепкие пальцы опять сжали рукоять кинжала.

— А если я убью тебя и золота не будет?

— Тогда я умру свободным, а ты все-таки будешь брошена, потому что маленькое золото Лоренцо уже имеет. Сейчас вас разделяет только золото, тогда между вами станет мой труп. Толстый начальник из крепости станет твоим господином. Ты побеждена, Тэллюа! Я говорю тебе: ты — моя пленница!

Девушка, прижимая руки к груди, откинулась назад.

— Если не боишься — испытай его! — проговорил Гай мягко и вкрадчиво. — Испытай его и себя! Трусость — враг твоей любви!

С легким стоном она вскочила и рванулась к дороге вниз.

— Развяжи мне руки! — крикнул Гай, но девушки уже не было на площадке. Небо потемнело. Луна, багровея и набухая, склонялась к зубчатому горизонту. Черные тени косо легли на горах. Антар, насторожив уши, стоял над Гаем, как бдительный страж.

Оставшись один, Гай засмеялся. «Как все просто: ночь приходит к концу и с ней утомление и слабость. Пусть у меня связаны руки, но я могу говорить, и слово будет моим лучшим оружием. Блеф, сразивший Альфреда Реминга, обезвредит и Лоренцо де Авелано. Теперь я сильнее его».

— Кто дал знать? Чья измена?!!

Лоренцо ревет, как раненый и разъяренный зверь. Страшный рывок арканом, от которого голова Гая едва не сорвалась с плеч. В ужасе он раскрывает глаза.

Далеко внизу на плато разгорается большой костер. Красные пятна света трепещут по склонам гор, на фоне пламени видны фигурки солдат. Дорога с площадки заперта.

Мечутся потерявшие голову слуги. Лоренцо уже в седле. Он дергает аркан, и Гай, задыхаясь, падает лицом в траву.

— Развязать ему ноги! Режьте веревки!

Лоренцо тянет аркан. Кое-как Гай поднимается, но не может произнести ни слова и только мычит.

Тоненькая фигурка вбегает с дороги на площадку и виснет на седле.

— Я с тобой, господин!

— Пошла прочь! Антар загружен!

— Я сяду в седло!

— Убирайся! Дура!!

— Удар кулаком. Антар прыгает вперед, волоча девушку и Гая.

— Гай напрасно мотал головой в петле. Отекшие ноги подламывались…

— Вперед, собака!

— Лоренцо тащит аркан. «Смерть!» — проносится в голове Гая. Кровавая луна будто прыгает по черному небу…

— Угасающими глазами Гай взглянул вперед и увидел похожее на дальний пожар багровое зарево заходящей луны, а на нем — тонкий силуэт девушки с развевающимися волосами…

— Она прыгнула вперед… Выдернула одно из торчащих перед шатром копий… Широко замахнулась…

— Глухой удар. Антар качнулся. И всадник с протяжным стоном рухнул вниз, к ногам Гая.

— Это были те короткие минуты рассвета, когда все кругом кажется серым: горы, небо. Лоренцо и Гай словно покрылись пеплом. Раненый лежал на животе, уткнувшись лицом в землю. Из спины торчало тонкое древко копья. Клинок прошел сквозь грудь, и крови вытекло немного.

— Гай отослал всех и сидел около Лоренцо один, в полном изнеможении: даже шевельнуться не хватало сил. Он увидел, как лежавший перед ним раненый вдруг задвигался, словно устраивался поудобнее. На худой загорелой шее выступили капельки пота… Несколько раз копье дрогнуло. Потом тело стало спокойным и плоским, будто вдавленным в землю.

— Тэллюа высоко поднятыми руками держалась за копья, воткнутые в землю перед шатром. Розовое марево рассвета плыло позади нее по вершинам гор. Казалось, она спускается с неба — тоненькая девушка, рожденная радостным утренним сиянием.

— Гай любовался рассветом и красотой девушки. Говорить не хотелось. — Молча он встал, отвязал от седла сверток с золотом и положил к ее ногам.

— Тэллюа сощурила глаза и повела плечом:

— Это — за твою жизнь, Большой Господин? Блюдо, чаша и горсть безделушек?

— Тогда Гай поднял руки, взялся за копья повыше ее тонких пальчиков.


Глава 11. Прощай, многоликая пустыня!

Весь следующий день Гай работал: это был отвратительный день.

Тело Лоренцо с торчащим из спины копьем было сфотографировано, и снимки приложены к рапорту репортера Гайсберта ван Эгмонда французским властям о ночном нападении бродячей банды с целью выкрасть золото. Все прозевавший начальник пикета охотно скрепил рапорт своими каракулями. Фотографии и рапорт были припакованы к свертку с археологическими ценностями, который корреспондент любезно взялся доставить в крепость на муле герра Балли вместе с личными вещами профессора. Два стрелка были включены в охрану.

Затем убитый был похоронен рядом с герром Балли.

Сверившись со списком заданных ему тем, Гай принялся за дело.

Дочь кузнеца Ферия и молоденькая служанка Тэллюа были одеты в туарегские гандуры и изображали романтических красавиц, готовых на все для белого человека, а денщик и проводник Сайд — удалых искателей приключений. Очень пригодились белокурые волосы Гая: напомаженные бриллиантином, они фотогенично блестели на солнце во славу белого человека, а темнолицый горбоносый Сайд выглядел великолепным разбойником. Девушки не понимали, для чего все это нужно, но подарки Гая были щедры и привлекательны, а прирожденные актерские способности африканок превратили нужный труд в интересную для них забаву.

Утром с помощью двух десятков рабов и харатинов с повязками на лицах они инсценировали тэнде, ахал, свадьбу, роды и смерть туарегов. Во второй серии снимков обе красавицы снимались уже полуголые, а к вечеру, в третьей серии, — с блестящими побрякушками вместо поясков на бедрах.

— Отвратительно! Мерзко! Черт бы меня побрал!.. — сквозь зубы повторял Гай. — Но контракт есть контракт.

Было жарко. Гай спешил, работал, не отдыхая, и только вечером, когда солнце спустилось совсем низко к зубчатой линии гор и фотографировать стало трудно, он, наконец, разогнул спину и подумал о холодном душе, отдыхе и еде.

Гай угрюмо шагал за тяжело груженным мулом, не глядя по сторонам и не обращая внимания на дикую прелесть Хоггара. Перед его взором еще стояла картина расставания. Вот на гребне горы в раскаленной пыли, четко вырисовываясь на немыслимо синем небе, трепещет гибкая фигурка в белом.

— Бэллафиа! (прощай) — доносится голос Тэллюа.

Поворот дороги — и ничего нет. Как будто и не было. Гай печально подумал: «Завтра кто-нибудь спросит девушку о Большом Господине, она нагнется, поднимет горсть горячей пыли и бросит ее в воздух. «Вот Большой Господин!» — скажет, улыбаясь. Дунет ветерок и сгладит на гребне следы босой ножки и моего сапога. Сдует — и все будет кончено…Кроме воспоминаний, которые сохранятся навсегда».

Западный фланг туарегского горного гнезда прикрывал Танезруфт. Если взглянуть на Сахару сверху, то она представится пестрым ковром с желтыми пятнами песчаных эргоз, белыми — каменистых регов, черными — ровного щебня хаммады. Но рельеф пустыни всегда разнообразен: здесь плоские равнины чередуются с грядами холмов и горами. Поэтому после проливных дождей вода стекает по ложбинам — они служат удобными путями сообщения. Почему? Во-первых, за много сотен лет бурные потоки дождевой воды убрали камни и сгладили грунт, так что идти и ехать по уэду всегда легко. Но это не все: после дождя в уэдах дольше удерживается вода и глубже впитывается в землю. Часто на дне уэдов вода обнаруживается на глубине лишь в один-два метра. Поэтому именно здесь всегда встречается растительность — не зеленая сочная мурава, а высокие пучки жесткой травы, которая служит отличным кормом для верблюдов и часто указывает людям, что где-то рядом есть влажное пятно на песке или даже лужа. Кочевники знают наперечет все уэды своего района и кочуют так, чтобы переход с определенным запасом воды начинался в одном уэде и кончался в другом. Уэды — пути сообщения и остановки, их сеть на карте Сахары — это сеть транспортных коммуникаций и станций. С ними связано и расположение оазисов, они находятся на дне уэда или в непосредственной близости от него. Путник в оазисе набирает воду с расчетом пересечь несколько уэдов и живым добраться до следующего оазиса, расстояние до которого всегда точно известно: в дороге остановки делаются в уэдах, где верблюдам обеспечена еда и через травянистый корм — питье.

Поэтому и становится понятным значение слова Танезруфт: это пустыня в пустыне, точнее — абсолютная пустыня в относительной пустыне, мертвая зона длиной в пятьсот километров, где в течение пятнадцати суток караванного пути не встретится не только колодца или лужи, но даже ни одного кустика травы. Жизнь в Танезруфте совершенно невозможна ни для человека, ни для верблюда, сбиться с пути и удлинить путешествие хотя бы на несколько часов означает неминуемую смерть. Внешне это мертвое царство беспощадного зноя и бесплодного камня выглядит как рэг, то есть как плоская равнина без уэдов, покрытая щебнем, песком и пылью. Двигаясь из Хоггара на юг, Гай захватил только небольшую часть Танезруфта, его юго-восточную окраину, но этого было вполне достаточно.

Лунная ночь. Великое безмолвие, рожденное полным отсутствием жизни. Насколько хватало глаза серебрилась плоская голубая гладь, посреди которой бежала неяркая серебряная дорожка лунного света. Это еще неостывший песок дает в ночном холоде испарину — не иней или росу, их не может быть в Танезруфте, где на полтысячи километров нет ни капли поды, а слабую испарину, которая теперь блестела, как гладь мертвого моря.

После знойного дня прохладная ночь казалась холодной. Время от времени неясные голоса доносились из-под земли, то под ногами, то где-то вблизи слева или далеко справа… Глухие голоса точно переговаривались между собой, потом стихали. Это остывала накаленная земля. Сейчас — плюс восемь, и тело не может приспособиться к такому быстрому охлаждению. Гая знобило. Ежась от холода, он сидел, закутавшись с головой в одеяло, и не мог оторваться от потрясающего зрелища совершенно неподвижного моря: самая маленькая рябь на водной поверхности всегда скрашивает и оживляет море или озеро, но здесь не было никакого движения. Все оцепенело. Высунув нос из-под одеяла, Гай глядит в безмерный простор, где горизонт угадывался потому, что там, впереди исчезала серебряная дорожка.

Вдруг звезды начали бледнеть, небо стало серым. Это был не рассвет в обычном смысле слова, а быстрое выключение одного света и включение другого, как в театре: незримый техник подошел к пульту, сделал движение рукой и перекрасил сцену из голубой в серую… Серебряная дорожка вдруг растаяла, Южный Крест погрузился в серую мглу. Но техник не любит долго возиться с этим световым эффектом: новое движение рукой — и серый свет вдруг заменился розовым, потом немедленно на сцену было подано солнце: вот тускло блеснул малиновый краешек, затем сразу же выполз красный длинный кувшин и повис над бесплодной равниной. Начался день, приступил к делу первый палач из числа тех, что скоро возьмут путников в лапы на весь день, — рефракция, преломление света в слоях воздуха с разной температурой и разной плотностью. Через секунду красный кувшин начал округляться, сделался ярче и светлее и превратился в обычный золотой диск. Волшебная сказка кончилась, наступила действительность. Одеяла были свернуты, все потягивались и глубоко, с наслаждением дышали: какая свежесть! Какая ласковая прохлада!

Прошло полчаса, и путники полезли за очками. Еще полчаса — и вынимается первый платок, чтобы, отереть первые капли пота — мучение началось!

Через час кожа не выдерживает: засученные рукава спускаются и застегиваются пуговицы на груди, из корзины вынимаются грязные тряпки и обертываются вокруг лиц так, чтобы в прорези остались видны только глаза, воспаленные, красные глаза, обжигаемые ветром. В черных, серых и красных тучах раскаленной пыли медленно ползла машина и возле нее копошились странные полубезумные люди.

Каждые полчаса машину поворачивали на ветер, а мотор выключали — из-под кожуха валил дым, вода в радиаторах яростно клокотала. Гай задержался в крепости, подождал Бонелли, который ремонтировал машину; и вот они опять вместе, даже Гастон здесь — из-под самодельного тигельмуста висят его потные усы и слышится французская брань! Теперь, в тучах пыли, оба работают изо всех сил, внимательно, лихорадочно: еще бы! Остановка мотора — смерть! Отклонение от курса — смерть! Смерть пристально следила за указателем горючего, она свернулась клубочком в опустевших бидонах с водой.

Гай отошел от машины шагов на десять и споткнулся — повязка сползла на глаза. Снял повязку — и окаменел: меж камней виднелись два скелета — снежно-белые кости, прикрытые обрывками ткани. Скелеты лежали на боку, лицом друг к другу, крепко обнявшись. Тут же валялись три истлевших дорожных мешка. На камнях лежало высыпавшееся зерно… Не раз он видел такие фотографии в книгах и газетах, а теперь сам стоял над сахарной погребальницей. Сколько лет покоятся здесь эти кости? Под воздействием дождей мягкие ткани давно сгнили, истлела одежда. Но зерна не проросли в этой проклятой земле. Повернувшись лицом к ветру и судорожно глотая воздух, Гай тупо смотрел на этот страшный памятник жестокости Танезруфта: давно-давно эти люди обессилели от зноя и жажды и не смогли держаться в седлах… Их бросили, и караван побрел дальше… Тогда обреченные на смерть легли рядом, крепко обняли друг друга и…

Гай заковылял к машине.

В полдень начался ровный, как стол, рэг. Столбик термометра давно переполз за сорок, хотя прямые лучи на него не падали. Земля казалась серой только под ногами, уже на десять шагов в сторону мелкие подробности виделись словно сквозь закипающую воду. А дальше — словно гладь мелко-мелко колеблющейся воды, незаметно сливающейся с небом. Горизонта нет… Путники двигались в кошмарном водяном царстве, но оно обманывало так настойчиво и так реально, что через несколько часов измученное сознание тускнело, расплывалось, и «я» переставало быть «я». Три часа дня. Наступила высочайшая точка накала земли.

Рефракция безумствовала. Давно исчезли миражи. Исчез не только горизонт — исчезло пространство вообще: впереди ничего нет, машина с грохотом и лязгом, с безумным упорством рвется в никуда. Воздух как расплавленное стекло: обжигающая тягучая зеленовато-серая масса, которая, вопреки привычке и разуму, на глазах у всех зримо и почти осязаемо мелкими извивающимися струйками текла снизу вверх. Ветерок дул в спину, дыхание людей и мотора останавливалось, они все чаще поворачивали машину на ветер, выключали газ и стояли кучкой, молча глотая воздух. Бонелли отошел в сторону — через пять шагов лицо его сделалось смешным, через десять шагов — страшным: черты лица, контуры шлема и в особенности синие очки пришли в движение… Казалось, он строил рожи, кривлялся, юродствовал, нелепо подергивая руками и ногами. Но еще через несколько шагов глаза Гая увидели невозможное, то, что могут видеть только психические больные: Бонелли вдруг расплылся вширь, потом вытянулся в длину, как будто он отражался в кривых зеркалах комнаты смеха. Но Гаю было не до смеха, потому что еще через два-три шага водитель начал змеиться. Синие очки, пузырясь и сжимаясь, то становились вертикально, то стекла их наползали друг на друга, голова вытянулась вверх, зазмеилась в воздухе и вдруг исчезла. Будучи в здравом состоянии, Гай видел — да, да, именно ясно видел своими собственными глазами безголового живого человека, танцующего жуткий танец… Потом над плечами опять появился светлый змеящийся столбик, из которого сформировалась голова…

Один из спутников отошел в сторону, и вдруг из вязкой воздушной массы донесся его испуганный голос:

— Куда вы? Не уезжайте! Я здесь! Здесь!!

С перекошенным лицом он припал к борту машины.

— Мне показалось, что вы тронулись… — всхлипывал он. — Машина сначала раздулась, как гора, потом стала длинной и поползла вперед…

Комната смеха в Танезруфте… Да, тот, кто однажды заглянул в нее, не забудет этого бреда до самой смерти.

Ранним утром на горизонте появилось лиловое пятно. Оно голубело, потом синело… Появились контуры роскошных пальм…

Мираж? Опять обман?!

Нет, настоящий оазис!

— Земля! Земля!! — не сговариваясь, дружно закричали четыре взрослых человека, чуть не плача от радости, пританцовывая и еле сдерживая желание броситься друг другу на грудь.

Языки развязались: все говорили разом, все шутили. Гастон казался невероятно милым, он рассказывал невинный анекдот об очень полной даме, которая однажды переезжала через Сахару. Три человека оглядывались назад, радостно вздыхали, и каждый по-своему подводил итог:

— Проклятые места!

— Кошмар наяву!

— Серый ад!

«Ну, а мои выводы?» — думал Гай. И сказал себе после раздумья — Хоггар — тысяча воспоминаний и образов, Танезруфт — только ужас. А все вместе — удивительная многоликая пустыня. Как хорошо, что я это видел и пережил!

Наступил день, когда на сером фоне песка появилось что-то зеленоватое. Трава! Не пучки высокой жесткой верблюжьей травы, а маленькие участки самой обыкновенной, вот такой, как везде, только чахленькой и пыльной травки. Эти зеленые островки на сером песке плыли по обеим сторонам машины, увеличиваясь и сливаясь…

Несколько часов путники катили по траве, а справа и слева проплывали мимо островки песка. К вечеру они исчезли. Гай обернулся и долго смотрел на серое пятнышко. Оно отодвигалось назад, становилось все меньше и меньше и, наконец, исчезло… Из вида, но не из памяти…

Машина резко затормозила.

— Что такое?

— Смотрите — муравейник!

Все вышли и присели на корточки. Обыкновенный муравейник. Сотни маленьких созданий деловито сновали взад и вперед.

Жизнь!

Потом Гай вынул блокнот и зачем-то записал день и час еще одного знаменательного события: их путь перебежала зеленая ящерица. Не серая рогатая гадюка пустыни, а обыкновенная ящерица, такая же, как на родине!

А когда с голубого ласкового неба вдруг донеслось чириканье птиц, все опять многозначительно посмотрели друг на друга: великое безмолвие отодвинулось назад и, наконец, кончилось. Впереди — опять жизнь!

Жизнь!

Машина быстро раскручивала фильм о бурном нарастании всевозможных форм жизни. Финиковая пальма давно исчезла, появились мимозы, гигантские фикусы, знаменитые крам-крамы, ююбы, эйфорбии, первые паркинсонии. Кругом — ничего серого, только буйная зелень и яркие цветы. Сочная трава теперь с головой закрывает путников.

А вместе с растительностью на глазах богатеет животный мир: еще вчера мелькнула в сухой траве грациозная газель и первый страус, а сегодня по обширным лугам совсем недалеко бродили стада зебу и зебр и неподвижно стояли у деревьев группы жирафов; в одном кори Гай сунулся было к роскошно цветущим кустам эйфорбии и спугнул мирную чету носорогов.

Бессознательная радость, умиление и нежность наполнили Гая: он чувствовал себя именинником, он был готов обнять каждое зеленое деревце, поцеловать каждый синий цветочек в траве. Какое счастье, какое торжество! Розовые ибисы летят, оставляя в воздухе хлопья розового снега. Открытая вода! Сначала большие лужи в кори, потом с пригорка раскрывается во всем великолепии озеро Чад — уходящая за горизонт гладь невероятно синей воды, остроносые пироги, пестро одетые рыбаки и бьющаяся в сетях серебряная рыба. Позади остаются южносахарские города.

Гаю запомнилось прощание с туарегами.

Стемнело, до форта осталось часа два быстрого хода. Путешественники единогласно решили поужинать в степи. Машину остановили на дороге, наломали веток и тут же разложили большой костер, на котором поджарили куски мяса. Это был час веселого обжорства, заслуженный отдых очень усталых людей среди густой зелени, под прохладным звездным небом. Люди жевали и слушали музыку засыпающего дня — сонные голоса птиц, легкий шепот листьев, таинственные и методичные звуки, лившиеся из невидимых степных просторов.

Вдруг раздался топот сотен копыт. Путешественники подняли головы, прислушались. Топот был ближе и ближе. Люди расстегнули кобуры, ввели пули в стволы. Ну?

Из кустов, шагах в ста, показался конный отряд туарегов-воинов, рысью пересекавших дорогу. Всадники ехали попарно, держа копья наперевес. Красноватый отблеск костра выхватывал из мрака одну пару за другой, воины проезжали молча и исчезали во тьме. Ни одна голова не повернулась к чужеземцам, ни один любопытный взгляд в их сторону, ничего.

— Эй, вы, какого черта шляетесь здесь? — крикнул вдруг Гастон. — Кто начальник?

Всадники осадили коней. Минута ожидания. Потом из темноты вынырнул всадник, спешился и замер, вытянувшись, как струна. У него не было копья, в правой руке он держал огромный цветок эйфорбии, левой опирался на рукоять меча. Колеблющийся свет то как будто погружал статную фигуру в темноту ночи, то вдруг выдвигал ее вперед, и тогда становились заметными подробности — браслет на левой руке с вделанным в него маленьким кинжалом, ожерелья и амулеты на шее, кровавый блеск глаз на покрытом черным покрывалом лице и два французских ордена на груди. Наездник молчал, потому что знатный туарег никогда не начинает говорить первым.

— Кто ты?

— Кагетан ад-Зорр. Вождь.

— Чего вы бродите по ночам в степи?

— Белый начальник послал двадцать всадников объехать его район.

Путники успокоились, опять сели к костру. Кто-то начал снова жевать. Особенно понравились всем кресты на груди вождя.

— Верный друг и слуга Франции! — сказал пассажир.

— Нет, больше: это один из тех, которыми гордится наша цивилизация, — веско добавил Гастон. — Ведь он прошел нашу выучку!

Держа в руке кость с большим куском мяса, Гастон шагнул к вождю. Ему хотелось поболтать и пошутить, может быть, он хотел позабавить товарищей разговором с дикарем, от которого, вполне естественно, всегда можно ожидать какой-нибудь глупой и смешной выходки, тем более что вождь медленно, но неплохо понимал и говорил по-французски.

— Ты когда-нибудь видел такого коня? — спросил Гастон, указывая костью на машину.

— Нет. Мне не нужно.

Гастон откусил кусок мяса, вернулся к костру, взял хлеб, прожевал и затем снова повернулся к неподвижно стоявшей фигуре.

Охранник и вождь были одного роста, и теперь, когда они стояли друг против друга, оба казались достойными представителями своей цивилизации: толстый человек в засаленном комбинезоне и с мясом в руке и тонкий, закутанный в черное, с цветком и мечом.

— Так, говоришь, не нужна, а? Напрасно, напрасно… Наш конь скачет без отдыха триста километров и больше, понял? И таких коней мы сюда скоро пригоним сотни!

— Тем лучше, — жестко прозвучал голос из-под повязки. — Тогда белый начальник не будет отрывать от дома десятки людей для объезда района.

Гастон, видимо, этого не ожидал.

— Да ты подумай, посмотри: он тащит столько, сколько можно нагрузить на пятьдесят ваших коней! Пятьдесят!

Гастон растопырил пальцы на свободной руке и десять раз махнул ею.

— Тем лучше, — опять глухо прозвучал тот же суровый голос. — Белый начальник не будет забирать наш скот для перевозок.

Воцарилось молчание. Из степи доносилось негромкое ржание коней, шорохи и звуки ночи. Двадцать всадников не произнесли ни слова; те, которых было видно, сидели в седлах, не шевелясь, и глядели куда-то вперед.

Гастон не унимался: ему хотелось во что бы то ни стало взять верх и повернуть разговор на смешное.

— Ты, я вижу, хороший парень, Кагетан, и я скоро приеду к тебе в гости! Понял? Прямо на машине подкачу к твоему шатру! Ну, что скажешь?

Гастон повернулся к спутникам, состроил веселую рожу и кивнул на черную фигуру, как бы приглашая ответить взрывом смеха на ответ туарега.

— Я уже заплатил налог.

Несколько секунд вождь ожидал нового вопроса, но Гастон жевал мясо и не знал, что бы сказать еще. Желая замаскировать неловкость, он вынул изо рта какую-то маленькую косточку, посмотрел на нее и сплюнул.

Вождь молча поднял правую руку в знак прощания, как римский патриций. Как он был хорош в этот момент! Потом легко вскочил в седло и прыгнул в ночь.

Первый баобаб, первый термитник, первая пчелка, первый лев.

Первый обед за столом и на стульях в прохладной тени раскидистого дерева! Первый дождь и первая гроза!

О, вечно прекрасные запахи мокрой плодородной земли и сочных листьев, на которых еще дрожат серебряные капли! И три семицветные радуги по пути, как пышные врата в счастливое царство изобилия и неги!

Позднее, когда путники устроились на ночлег во французском форте, Гай долго глядел на чужие, непривычные звезды и думал: «Кончилась первая часть моего пути. Пора подвести итоги. Вот они: я видел подлинных африканцев, почувствовал гордое биение их горячей крови и понял, что дикарей в Африке нет! Если только не считать тех, кто пока оскверняет эту прекрасную землю! Африка научила уважать себя. И еще: она — зеркало, в котором европеец видит то худшее, на что он способен.

Я открыл для себя Африку как будущее поле боя за свободу, но не увидел лица человека будущей Африки. Кто он? Гордый туарегский вождь с французским орденом на груди? Хоггарский пастух, которого повели к виселице за порыв к свободе? Или два молодых агитатора, которых в Алжире спасли от полиции случайные прохожие?

Нет, лица нового человека будущей Африки я не увидел, и отсюда задача — во второй половине путешествия я его должен найти! Должен!»

На берегу реки Убанги Гай сел на дряхлый пароходик, чтобы по воде добраться до столицы Бельгийского Конго — Леопольдвиля и там подготовить свою поездку на грузовичке до Стэнливиля, а оттуда начать поход через Итурийские лесные дебри, протяженностью в пятьсот километров.

По рекам Арувими и Итури он решил продвинуться вглубь леса, а дальше идти пешком.


Глава 12. Тайная печаль Африки

Вместе с тремя белыми пассажирами Гай томился на верхней палубе речного пароходика, который шел по реке Убанги.

— Так кто же в конце концов получил сокровища королевы Ранавалоны? — неожиданно рявкнул полковник Спаак, не раскрывая глаз.

— Меня не интересуют чужие деньги и сокровища… — вяло ответил Гайсберг вам Эгмонд, не шевелясь и не поднимая головы с изголовья шезлонга. Но остальные пассажиры при его словах зашевелились, подняли головы и посмотрели на Гая — британский консул мистер Крэги с иронической усмешкой, а французский монах-миссионер отец Доменик— с изумлением и страхом: ему почудилось в ответе что-то бунтарское. Но влажная жара быстро успокоила обоих. А полковник широко открыл один глаз и уставился им на Гайсберта, точно тыкал его столовой вилкой. Потом подумал: «Этот дурак нам подойдет… Надо к нему получше присмотреться»…

И на палубе снова воцарилось томительное молчание.

Отправляясь в Конго, Гай, естественно, ожидал встретить много неожиданностей — ведь недаром эту часть командировки Ла Гардиа назвал поездкой в зеленый ад. Но все получилось не так, как он ожидал. Ад он неожиданно нашел в самом себе.

Чем больше Гай вникал в местную жизнь, тем более терялся, пока не понял, что в условиях колониального порабощения поведение одного белого человека не только не может изменить ни общего положения, ни даже судьбу одного черного. Мало того, то немногое, что он мог сделать, даже простая вежливость к слугам, озлобляла белых господ, которые сейчас же вымещали свое раздражение на безответных африканцах.

Особенно его поразил один случай. Проезжая из деревни в деревню, как раз перед посадкой на пароход, машина остановилась у моста, который чинили женщины под надзором двух солдат. Гай увидел, как солдат бьет по лицу стоящую перед ним на коленях беременную женщину. Кровь ручьем текла по ее груди. Солдат, заметив раздраженное лицо неизвестного ему белого, сунул женщине мотыгу в руки и пинками стал гнать ее в общий ряд работавших.

— Не сметь! Не сметь! — Гай выскочил из машины и подбежал к солдату. Тот испуганно вобрал голову в плечи и, со страхом глядя на высокого белого, стал опять кулаком бить женщину по лицу.

— Нет работать, начальник! Нет работать, начальник! — объяснил он Гаю, приняв его за районного администратора и стараясь показать свое усердие. Было очень душно и жарко, у Гая болела голова. Совершенно неожиданно для себя Гай схватил руку солдата, измазав пальцы кровью женщины, и вдруг, не зная как это случилось, ударил его кулаком в лицо. Ударил — и замер от ужаса и стыда. Так и стояли они друг против друга: возбужденные, не понимающие один другого. Потом Гай вытер носовым платком кровь с пальцев и сел в машину. Гастон и Бонелли посмотрели на него с укором.

Корреспондентский билет сковывал действия Гая, он боялся своих белых спутников и кое-как пытался показаться нейтральным наблюдателем. Теперь, сидя на палубе пароходика, он с содроганием вспоминал свой поступок. Ему казалось, что он вступил в ряды колонизаторов. Этого Гай никак от себя не ожидал. Он как бы раздвоился: один, разумный, хотел бежать из ненавистной Африки, другой, добросердечный, хотел остаться с беззащитными людьми, которых он полюбил, хотя и не мог им помочь. Это внутреннее противоречие и стало для него источником мучения.

Африка отравила его, убила всякое желание хотеть что-либо. Он провел языком по опаленным губам и сразу почувствовал горький вкус.

«Я болен, — печально думал Гай, лежа в шезлонге. — Полгода прошло в непрестанном движении. Теперь могу сказать, что видел Африку. Но радости от этого у меня нет; я возмущаюсь собой, протестую. У меня появилось странное заклинание: «Это меня не касается!» Я повторяю его каждый день, каждый час, каждую минуту пребывания на этой земле. Я не хочу оторваться от нее — и тянусь к ней опять и опять, как отравленный вином с ненавистью тянется к бутылке. Африка поймала меня в западню, из которой я не вижу выхода».

Бессильно откинув голову и закрыв глаза, Гай слушал равномерный плеск воды под колесами дряхлого пароходика и однообразный шорох мелкого дождя по тенту. За бортом струилась коричневая горячая вода, как будто бы утлое суденышко плыло по кофейному потоку. Медленно проходили бесчисленные островки плавучих цветов, гниющие ветви, стволы, корневища, что-то скользкое и мерзкое, вероятно трупы животных. Горячий сладковатый смрад, удушливый и назойливый, исходил из воды. Сквозь жиденькую пелену дождя виднелись низкие берега — черный непроходимый лес и враждебная зубчатая стена, кое-где прикрытая низко стелящимися беловатыми разводами испарений.

Не открывая глаз, Гай медленно протянул руку и взял со стола стакан виски со льдом.

— Взгляните-ка, господа. Вот номера парижской газеты L'lntransigeant за 20 июля —17 августа 1934 года. Я случайно нашел их у одного торговца на последней остановке, — заинтересовался и купил. Здесь напечатана статья Марселя Соважа «Секреты французской Экваториальной Африки». Читайте вот здесь, я держу палец. Ну, видите? В 1911 году население этой обширной колонии, занимающей самую середину Черного континента, составляло 12 миллионов человек, в 1921 году — уже 7,5 миллиона, а в 1931-м — лишь 2,5 миллиона. За двадцать лет французского господства исчезло 80 процентов населения! Еще через пару лет здесь не останется ни одного туземца… Сухой термин «депопуляция» приобрел для меня живой и страшный смысл после всего того, что я видел на пути из Сахары до берегов Конго. Обезлюдение… А ведь статьи писал честный человек и французский патриот. В таких случаях говорят: «Коммунистическая пропаганда», но ведь в данном случае пишет враг коммунистов! Разве культурным европейцам тут нечего делать? В чем же дело?

С кроткой улыбкой монах молча ел жареную рыбу. Воцарилось неловкое молчание. Заскрипел шезлонг под полковником Спааком.

— Святой отец занят. Я отвечу и за француза и за бельгийцев. И у них, и у нас главные виновники депопуляции — попы. Депопуляция — их заслуженный «успех». Да. Это они запрещают многоженство, воюют против кормления грудью до четвертого года жизни ребенка и благословляют трудовую повинность беременных женщин и кормящих матерей!

Полковник осушил стакан и кивнул на отца Доменика.

— Молчите? А? Еще бы! Здесь до рабочего возраста доживает тридцать процентов всех туземцев. Понимаете, ван Эгмонд, чтобы на работу вышел один, нужно, чтобы двое раньше умерли. У них осталось два с половиной миллиона взрослых! Значит, для этого умерло пять миллионов детей. При здешних условиях питания единственный выход — кормить детей грудью до четвертого года жизни, когда организм ребенка окрепнет и приспособится к существованию. А чтобы не пропало молоко, мать перестает быть женой: на четыре года она выходит из строя. При здешнем темпераменте муж имеет много жен. Но проклятые попы из религиозных соображений разрушили негритянскую семью с ее тысячелетним укладом. Многоженство пахнет мусульманством, а мы — христиане, черт нас побери! Кормление грудью взрослых детей — не эстетично и не морально, оно, видите ли, оскорбляет наши тонкие чувства! А принудительные работы? Гуманные попы не возражают против того, чтобы на работы гоняли беременных женщин и кормящих матерей. Вопрос стоит прямо: либо допускать женский труд, либо нет. Мы, военные администраторы, говорим «да» потому, что женщин легче гнать из деревень, они реже бегут и не кончают с собой, но, главное, работают лучше мужчин: мужчины в Африке — охотники и скотоводы, к длительному труду не привыкли, а женщины трудятся в поле и дома с детских лет. Вот вам и разумное объяснение. Мораль осталась в Европе. Здесь Африка. Я империалист и честно говорю об этом. К чертям вредное притворство! Но ведь именно попам и нужно было бы возвысить свой голос против. Так нет, они заботятся о тряпках! Тьфу!

Старый служака в сердцах хрюкнул и выпучил рачьи глаза на монаха, смиренно уничтожившего крупную рыбу и теперь деликатно прихлебывавшего кисленькое винцо.

— О каких тряпках вы говорите, полковник? — спросил Гай.

Но тут отец Доменик вдруг обрел дар речи.

— Позвольте, я отвечу сам, мсье ван Эгмонд. Полковник Спаак все путает. Это слишком тонко для военного.

Монах отставил тарелку и блаженно откинулся на спинку кресла, мимоходом ловко лягнув боя ногой за уроненную вилку.

— Дайте этому скоту еще раз и за меня: он обсыпал мои брюки крошками! — лениво попросил полковник.

Бой в это время нагнулся за вилкой, и монах носком ботинка опять очень ловко ковырнул его сзади.

— Вы неплохой футболист, преподобный отец, — заметил полковник.

Мистер Крэги закурил трубку, полковник и Гай — сигареты, все успокоились, и прерванный разговор начался снова.

— Видите ли, мсье ван Эгмонд, церковь строит свое учение на положении о грехе, раскаянии и прощении. Человеку присуще грешить, церкви — приводить грешника к раскаянию, а богу — отпускать грехи раскаявшимся. Но здесь, в Африке, миссионеры столкнулись с нелепым положением — отсутствие грехов у туземцев. Они жили счастливо до нашего появления здесь. Не удивляйтесь — это так! Смешно и нелепо, не правда ли? Здесь была сонная и мирная счастливая жизнь больших семей под сенью огромного дерева, вы сами видели такие деревья в негритянских деревнях. Что-то похожее на чисто животное прозябание, с нашей точки зрения. Нужно было разгадать первопричину такой социальной косности и вытекающей отсюда нравственной пустоты — жизни без раскаяния и отпущения, смерти без права на вечное блаженство. Виднейшие отцы церкви ломали себе голову над этой проблемой, трудились не жалея сил.

— И что же? — спросил Гай, все еще не совсем понимая миссионера.

— И труд миссионеров принес благословенные плоды, — торжественно ответил отец Доменик с просветлевшим лицом. — Оказывается, извечный застой негритянской нравственной жизни вызывался отсутствием личной собственности. Как гениально! Как просто! Вы поняли теперь, мсье ван Эгмонд?

— Гм… Не вполне, преподобный отче.

— У негров не было христианской морали и нравственная жизнь отсутствовала потому, что мораль основана на добродетели, с одной стороны, и греха — с другой. Раз люди ничего не имеют своего, то отпадает зависть, злоба, преступные намерения и само преступление — кража, разбой, клевета, оскорбления, обиды, месть и так до бесконечности. Отсутствует грех, в основе своей всегда связанный с собственническим инстинктом. А раз отсутствует грех, то нет и добродетели! Нет покаяния, нет прощения, нет царства небесного. Не нужны ревностные миссионеры, пламенная вера, святая церковь и — грешно вымолвить — сам бог!

Монах одно мгновение молча смотрел Гаю в глаза, потом вздрогнул, судорожно перекрестился и скороговоркой прочел молитву.

— Страшное, страшное состояние! И вот святая церковь ревностно принялась за дело искоренения зла. Необходимо было привить этим несчастным представление о своем, о личном. Нужно было приучить их произносить слово «мое». А сделать это — видит бог! — было нелегко: люди жили здесь без одежды, питались сбором плодов и охотой. Мы начали прививать им потребности в том, чего нельзя снять с дерева или добыть в лесу, — потребности в наших товарах. Мы как бы одним рывком распахнули дверь, через которую в это сонное и неподвижное прозябание вихрем ворвалась культура. Ворвалась, и все закружилось! О, да, скажу без хвастовства: теперь мы нужны здесь! Дела у нас теперь по горло, уверяю вас! А затем понадобилась физическая сила, власть, представляемая здесь полковником и консулом. Вы, мсье ван Эгмонд, тратите время на праздное раздумывание о депопуляции, а мы работаем не покладая рук! Хотите писать о своих впечатлениях — вот и напишите о нас!

Консул делал вид, что спит. Полковник переводил взгляд то на отца Доменика, то на Гая. Последний пытался задремать, но виски подожгло мозг, и, бессильно распластавшись в шезлонге, он горестно думал все о том же.

«Выгнанные из деревни люди чинили дорогу и мост… Вот женщина ползет через кусты с ребенком, завернутым в большой лист банана. Какое у нее лицо! Ах, какое лицо!.. Наша машина вдруг показалась на возделанном поле, и повторилась обычная история: те из работающих людей, кто стоит ближе, бросали мотыги и вытягивались в положение «смирно», а те, кто был подальше, бежали в кусты; я из-за кустов видел присевших за ними людей: какой ужас был написан на их лицах! Каковы же должны быть условия существования, если такой страх вызывает вид белого человека, совершенно независимо от того, кто он такой… Да и кто такой в самом деле этот белый человек в шлеме и шортах на африканской дороге? Как все это бесконечно отвратительно…

Я, слава богу, не колонизатор. То, что я еду с ними вместе, еще ничего не значит. Они — одно, я — другое. Так почему же я так страдаю?»

Дождь вдруг прекратился. Выглянуло веселое солнце. Стало легче дышать. На палубе люди сняли с голов и плеч листья, которыми они прикрывались от дождя, послышался смех. Им раздали пищу.

— Господа, — подошел к белым пассажирам капитан, — хотите ли видеть маленькое представление, гладиаторский бой, но не в римском Колизее, а в Конго? За остановку судна с четырех человек я возьму немного — четыреста французских франков. Предупреждаю — зрелище не для нервных!

— Я уже видел, это надоело, — закряхтел полковник, мельком взглянув на усыпанную крокодилами отмель.

Отец Доменик и мистер Крэги отказались.

— Ван Эгмонду обязательно нужно посмотреть. Это выглядит так по-африкански! Готовьте свой фотоаппарат, корреспондент, — добавил мистер Крэги.

Движение руля — и суденышко осторожно подошло совсем близко к берегу, прямо к песчаной косе. Капитан спустился на палубу, направился к группе сидящих на корточках носильщиков. Так как денег у негров нет и уплата штрафов невозможна, то белые судьи за все провинности приговаривали туземцев к принудительным работам, и все носильщики поэтому были осужденными.

— Ты, поднимайся! — Он ткнул кулаком по голове одного.

— Муа?

— Туа. Пошел! Живо!

Негр поднялся. Он не понял, в чем дело. Это молодой парень атлетического сложения, нечто среднее между человеком и греческим богом.

— Пошел, скот! Пошел, животное! — налетел на него капитан и свирепо толкнул к борту. Капитан поволок его за курчавые волосы, дал сильный пинок ногой, и парень полетел за борт.

— Что за черт, ведь в этом заливчике вода полна крокодилов! — вскрикнул вам Эгмонд.

— Тем лучше, — пробурчал полковник.

Бой расставил кресла вдоль борта и подал новую порцию льда, сифон газированной воды и бутылку виски. Сигареты лежали тут же на столике, под рукой.

Несколькими резкими и сильными движениями носильщик проплыл глубокое место и потом стремительно выбежал на мелководье в туче брызг и пены. Вот он на песке, целый и невредимый. Минуту он тяжело дышит.

— Почему он снимает трусы?

— Чтобы быть совершенно свободным. Все зависит от совершеннейшей точности движений.

— Что зависит?

— Его жизнь и смерть.

По прибрежным кустам и деревьям ползли тонкие и гибкие лианы. Негр перекусил их и быстро свил жгут метра в полтора длиной, перекинул его на шею и осторожно пошел в воду.

На берегу спали крокодилы — носом к лесу, хвостами в воде. Они были похожи на ряд толстых бревен. При приближении человека они просыпались и нехотя, по очереди, пятились в воду. Заспавшихся носильщик будил легкими ударами в ладоши. Он выбирал. Вот небольшой молодой крокодил — бронированное чудовище метра в два длиной. Оно дремлет с раскрытым ртом: меж рядов страшных зубов бегают птички и выбирают застрявшие куски мяса.

— Этот? — спросил носильщик у капитана.

— Ладно, этот! Давай! — закричал капитан с мостика. Носильщик, шедший до сих пор размеренно и осторожно, вдруг сделал несколько быстрых шагов, подбежал к чудовищу и громко вскрикнул у самой его пасти.

С палубы было видно, как крокодил вздрогнул, испуганно открыл глаза и инстинктивно сделал движение назад, в воду. Он хотел бы удрать, как и все. Человек присел у его носа, кричал и махал руками, едва не касаясь пальцами пасти, откуда уже выпорхнули птички. Тогда, по закону джунглей, крокодил принял вызов на смертный бой. Он громко захрипел, секунду мялся на месте, а затем начал медленно выползать из воды. Человек попятился и вывел чудовище на полосу сырого песка. Потом вскрикнул и остановился на корточках, прижав локти к бокам и выставив вперед сложенные вместе ладони, которые изображали челюсти. Теперь человек по росту и по длине «пасти» соответствовал крокодилу и в понимании гадины, очевидно, являлся противником с равными возможностями для борьбы. Крик и остановка означают, что напавшая, сторона выбрала позицию, и крокодил до этого момента медленно, как загипнотизированный, шедший за человеком, тоже остановился.

Это было невероятное зрелище: обнаженный красавец и отвратительное чудовище!

Между бойцами осталось около трех метров. Вдруг крокодил шумно вздохнул, приоткрыл пасть и, тяжело ворочая когтистыми лапами, сделал шажок вперед. Негр также шумно вздохнул, приоткрыл ладони и сделал такой же шажок на подогнутых ногах.

Полупьяный капитан перегнулся через борт с потухшей сигаретой в руках; застыл с трубкой в зубах консул; замер мальчик-слуга — он опрокинул стакан на поднос, и вода капала на палубу, и этот звук в звенящей тишине казался ударами молота; часто-часто шепчет помертвевшими губами отец Доменик все одно и то же нелепое слово — «амен… амен… амен…».

Челюсти раскрыты до предела. Теперь все дело в расстоянии: крокодил нападет с расстояния, которое он инстинктивно определяет сам, — оно равно последнему шагу плюс наклону вперед всего туловища. Поймет ли негр, какой шаг чудовища предпоследний? Уловит ли медленное движение, за которым последует молниеносный рывок?

Маленькое движение…

Еще одно маленькое движение…

Еще один едва заметный шаг…

Еще…

И вдруг негр молниеносно поднимается, делает длинный шаг, одновременно выбрасывает вперед руки на всю их, недоступную для пресмыкающего длину и легко ударяет ладонями, крокодильи челюсти — верхнюю вниз, нижнюю вверх.

Крак!!

Гулко щелкнула захлопнувшаяся пасть, словно упала крышка тяжелого кованого сундука. В то же мгновение человек бросился на чудовище грудью, обхватил морду и обвил ее жгутом в том месте, где челюсти сужаются и сверху напоминают гитару. Еще мгновение — и мощным толчком человек перевернул побежденного на спину. Сделал несколько быстрых движений по животу от горла к хвосту — и крокодил замер. Он лежал на спине, растопырив в воздухе лапы. Длинный бронированный хвост, легко перебивающий спинной хребет лошади, вытянулся стрелой и слегка дрожал.

А над ним стоял черный юноша, подняв обе руки в знак торжества и победы. Живой и прекрасный африканский бог, на глазах у всех голыми руками победивший дракона!

Минуту пассажиры молчали, совершенно обессилев от напряжения. Потом вытерли пот. И вдруг разразились бурей аплодисментов и приветственных криков — носильщики кричали во все горло и неистово махали руками. Долго над рекой несся гром оваций, потом все постепенно стихло, и мистер Крэги налил себе виски, добавил кусочек льда и газированную воду.

— Почему так легко захлопнулись челюсти крокодила? — спросил Гай.

— Потому, что он раскрыл их до физиологического предела и затем мышцы-раскрыватели выключились, а мышцы-закрыватели приготовились к действию, — ответил консул. — Один легкий толчок — и пасть захлопнулась!

Нет лучшего времени в Конго, чем предвечернее: дождь к этому времени всегда кончается, показывается мягкое солнце. Настает прекраснейший час настоящего отдыха после томительно жаркого мокрого дня, минуты подлинного умиротворения, когда человек может целиком отдаться созерцанию красоты. Так было и в этот вечер. Тент сняли, переменили отсыревшую скатерть и подали ужин. Целый день попутчики без всякого желания тянули коньяк и виски со льдом. Но вечер настал — и появился аппетит.

— Обратили внимание, как герой утреннего представления лихо расправился с бутылкой виски? — спросил отец Доменик.

— Он выпил бутылку из горлышка, не отрываясь!

— Да, молодчина! Он мне запомнится надолго! — сказал Гай.

— Если представление понравилось, то я его повторю. Но иначе, — сказал полковник.

Он схватил со стола бутылку коньяку, подошел к перилам и свесился вниз.

— Эй, вы там! Глядите — вот бутылка коньяку! Кто хочет ее выпить? А? Это будет хороший ужин!

Рабочие подняли головы.

— Ну, кто хочет выпить?

Полковник протянул руку с бутылкой. Вскочили все.

— Остановите свою калошу! — скомандовал полковник капитану. А когда пароход остановился и десяток черных мускулистых рук потянулось за бутылкой, полковник неожиданно размахнулся и бросил бутылку подальше в воду. На коричневой глади показалась бутылка и медленно поплыла вниз по течению.

Толпа вздрогнула, загудела. Негры бросились к борту, пожирая глазами заветную бутылку. Потом один из них встал на борт, перекрестился и бросился в воду. Сейчас же в коричневой мути неясно метнулось другое, длинное, мощное и удивительно проворное тело — крокодил.

Началось новое представление.

Негр быстро подплыл к бутылке и схватил ее за горлышко. Потом развернулся и поплыл к пароходу. Крокодил сделал широкий круг и занял исходные позиции для нападения. Его движения были ясно видны на зеркальной поверхности реки. Негр плыл равномерно, стараясь сохранять взятую скорость. То же сделало и животное: оно так же равномерно плыло наперерез, и с парохода уже точно угадывалось место, где противники встретятся: Крики: «Крокодил!», «Смотри влево!», «Он плывет наперерез!» — стихли. Все поняли, что негр уже оценил ситуацию и приготовился. Капли пота выступили на лбах черных и белых.

Вот негр заметно ускорил движение. То же сделало и чудовище. Место перекреста их путей осталось то же. И с бьющимися сердцами все смотрели в эту странную точку.

Человек, еле двигая рукой с драгоценной бутылкой, вдруг бешено заработал ногами. Полоски пены потянулись за его плечами. Без всякого напряжения крокодил тоже прибавил скорость, и на поверхности речной воды четко обозначилась пенистая линия, как над боевой торпедой. Точка перекреста та же.

Десять метров! У Гая перехватило дыхание.

Пять!

Три!

!!!

Зрители прикрыли глаза. В полуметре от точки пересечения пути человека и животного человек вдруг затормозил, делая отчаянные движения руками назад. Чудовище с широко раскрытой пастью, как боевая торпеда, запущенная со слепой силой, промчалась мимо, только боком и лапами задевши грудь человека. И тут же сделало отчаянный поворот… Снопы брызг летят в воздух…

Поздно!

Десяток рук уже подхватили человека. И под его поджатыми ногами чудовище проносится обратно и снова напрасно! Бешеный лязг зубов вызывает взрыв общего истерического смеха.


Глава 13. Хищники

В Леопольдвиле Гай остановился в гостинице. Утром спустился вниз. В ресторане подали завтрак и свежую почту. Небрежно просмотрев парижские газеты, он развернул местную и вдруг увидел набранную жирным шрифтом заметку «собственного корреспондента»: «В Леопольдвиль из Голландии прибыл известный фотохудожник и путешественник мсье Гайсберт ван Эгмонд, который в скором времени отправляется в Итурийские леса с целью стереть с карты Конго последнее оставшееся на ней белое пятно. В частности, мсье ван Эгмонд посетит короля пигмеев Бубу и приобщит тем самым отсталую народность к миру свободы и цивилизации. Как при этом не вспомнить замечательные слова величайшего гуманиста, его величества короля Леопольда: «Открыть цивилизации путь в единственную часть света, куда она еще не успела проникнуть, рассеять тьму, которая захватывает еще целые народы, — вот крестовый поход, достойный нашего века прогресса!» Редакция желает бесстрашному крестоносцу полного успеха в его благородном начинании!»

«Черт побери, кто же это успел сделать мне такую рекламу? Наверно, мои спутники решили разыграть меня: напечатали, а теперь хохочут!» — подумал сначала Гай. Но потом перечитал и задумался.

Как будто поймал себя в собственную сеть. Или еще того хуже — поймался в сеть полковника Спаака…

Гай старался вспомнить разговоры с полковником.

Спаак в последние дни особенно часто начинал говорить об Итурийских лесах, где хотел побывать Гай. Он расписывал их прелести на все лады и, как бывалый конголезский служака, особенно рекомендовал пройти по прямой от Стэнливиля до фактории № 201, расположенной на прямой дороге в Катангу: это самый удобный способ выполнения маршрута, предложенного агентством печати. Попутную машину на шоссе он всегда найдет. Среди экзотических приманок Спаак не раз упоминал о пигмейском короле Бубу, посещение двора которого должно дать репортеру особенно богатый материал. Они даже в шутку выпили за здоровье его величества короля Бубу и за любовные успехи ван Эгмонда при его дворе.

«Нет, — решил Гай, — надо оторваться от моих пароходных спутников. Черт знает, кто они и что замышляют… Буду действовать один и выберусь из Леопольдвиля как можно скорее в Итурийские леса».

Гай стал энергично готовиться к походу. Теперь он уже кое-что знал об Африке и поэтому представлял себе все трудности, или по крайней мере ему тогда казалось, что он их представляет. Нужно захватить ружья и патроны… Обуться в крепкие сапоги… Ну, что еще? Да, захватить лекарства и бинты… Гм… Что же дальше? Компасы и карту! Ясно. Ну, все, что ли? Конечно, побольше денег мелкими купюрами… Понадобятся одеяла, плащ, палатка, спички, посуда…

Сделав в первый же день заказы, Гай получил несколько дней для отдыха. Администратор гостиницы, читавший заметку в газете, обратив внимание на пакеты, доставляемые новому жильцу из самых различных магазинов города, как-то остановил Гая и напомнил, что для путешествия в Итурийские леса иностранцу необходимо прежде всего получить пропуск.

— Почему? — удивился Гай.

— Потому, что треть территории Конго принадлежит правительству. Это самые бедные и неинтересные места. Бесперспективные, понимаете, мсье? Вторая треть принадлежит королю, а третья — концессионерам. На въезд всюду нужен пропуск.

— От кого?

— От правительственных учреждений, концессионеров или представителя собственного кабинета его величества, то есть губернатора.

— Для поездки в Итурийский лесной массив мне придется обратиться… к кому?

— Только к его превосходительству господину губернатору графу де Кабеллю.

— Нет, мсье ван Эгмонд, нет, — говорил чиновник канцелярии губернатора. — Хлопотать бесполезно, поскольку вы фактически не имеете серьезной цели: вы не ученый, не миссионер, даже не коммерсант или предприниматель. Эти земли — правительственная и частная собственность, которую мы призваны уважать и охранять.

— А если я обращусь к его превосходительству?

— Бесполезно. Извините, мсье, я весьма занят. Мне очень жаль. Прощайте, мсье.

Все рухнуло… Проклятые собственники! Как же быть? Просить вмешательства Ла Гардиа?

Гай отправился на станцию, чтобы аннулировать свои распоряжения и расторгнуть кое-какие договоры. День прошел в суете. Гай вернулся в гостиницу потный, грязный и злой.

И нашел на столе приглашение пожаловать к господину графу де Кабеллю на совершенно частный ужин.

В уютном салоне, большие окна которого были распахнуты прямо в сад, ужинали втроем: мадам Раванье, молодая дама из Парижа, щедро декольтированная и очень красивая, граф де Кабелль, худенький старичок в белом колониальном смокинге, и корреспондент ван Эгмонд. После ужина и ничего не значащего разговора все занялись кофе. Гай ждал.

— Нужно высоко ценить не только искусство, но тех избранных, кто творит произведения высокой эстетической ценности, — проговорил небрежно граф де Кабелль. — Позволю себе, мадам, ознакомить вас с произведением этого молодого художника, верная рука и изобретательный ум которого так восхищают любителей прекрасного во всех столицах мира.

Гай не понял, что, собственно, губернатор хотел сказать этим, и на всякий случай сделал неопределенный скромный жест, но его превосходительство встал, выдвинул ящик изящного столика и достал оттуда кипу фотокартин. И среди них нашел репродукцию одной из лучших фотокартин Гая — норвежского рыбака с сетями.

— Я хорошо оплачиваемый специалист, ваше превосходительство.

До этого Гай называл губернатора господином графом. Теперь губернатор посмотрел на Гая искоса и отложил фотокартины в сторону.

— Вы посетили нас в поисках материала, мсье ван Эгмонд?

— Да, ваше превосходительство. Я ищу экзотические сюжеты, которые обладали бы одним основным качеством — новизной. Всем все надоело, и в Европе художнику нелегко пробить себе дорогу к публике.

Они оба подняли глаза, их взгляды встретились.

— Я вам подскажу две темы, любезный друг, — с расстановкой сказал губернатор. — Первая — это пигмейский король Бубу, а вторую я изложу вам завтра. Прошу быть у меня на официальном приеме ровно в десять утра. Я не хочу развивать свою мысль сейчас, чтобы не утомить нашу очаровательную даму.

Монокль выпал из глаза, лицо губернатора вдруг показалось Гаю усталым и озабоченным. Черный слуга наполнил бокалы.

Так второй раз в жизни Гай выпил за неведомого пигмейского повелителя. «Кажется, господину Ла Гардиа опять дьявольски везет!» — подумал он, глядя на губернатора поверх бокала шампанского.

На следующий день граф Кабелль встретил художника уже по-деловому. — Хочу поговорить с вами совершенно конфиденциально. Наш разговор должен остаться между нами.

— Я не болтлив, ваше превосходительство.

— Я в этом уверен! Некоторое время тому назад вблизи восточного края Итурийских лесов обнаружена нефть. Точное месторождение пока неизвестно. Нефтеносные поля расположены в глубине лесов. Негры получили от пигмеев образцы «горящей грязи», а эти пигмеи — от других, живущих где-то в непроходимых дебрях. Эти образцы находятся в наших руках. Вот они. Тонкий сухой палец указал на ряд пробирок, установленных на штативе.

— Это миллиарды золотых франков, мсье ван Эгмонд. Миллиарды. Но нужно точно установить место выхода нефти на поверхность, вырубить лес, проложить туда шоссейную дорогу, начать пробное бурение и наметить границы нефтеносного района. Позднее следует подвести железную дорогу. И только потом станет возможна промышленная добыча нефти и борьба за свою долю на мировом рынке.

Гай ожидал, что губернатор скажет дальше.

— Но джунгли пока что остаются для нашей техники недоступными, и мы не можем сразу начинать строительство: это слишком дорого.

— Пошлите сначала небольшую экспедицию специалистов, ваше превосходительство, это обойдется дешевле.

Губернатор поморщился.

— Посылка экспедиции — второй этап. А первым должна быть посылка в эти дебри нового Стэнли.

— И кто же будет им?

— Вы.

Гай сдержался. К чему спешить? Нужно узнать все до конца.

— Вы очень любезны, ваше превосходительство. Но разве не лучше направить туда бельгийского офицера?

— Нет. Он потребует своей доли в будущей нефтяной компании, и к тому же ему нельзя верить. Бельгийские специалисты вступят в дело потом, когда их можно будет туда допустить.

— А я?

— Вы — фотограф, литератор, фантазер, человек не от мира сего. Мне известно и ваше отрицательное отношение к колониализму. Кроме того, вы молоды и смелы, и вас, естественно, привлекают приключения. Ну, что же: пусть в конце вашего пути будет пигмейский король Бубу!

Губернатор приятно улыбнулся и щелкнул пальцами. «Он лжет!» — предостерег Гая внутренний голос.

— Интересующая нас территория — собственность государства. Я — слуга его величества и защитник его законных прав. Вы заключаете контракт со мной, как с представителем короны. Вы обяжетесь пройти Итурийский лесной массив по определенному маршруту с запада на восток и сообщить, каковы будут условия работы технической экспедиции наших нефтяников. Найденные образцы нефти являются королевской собственностью. Кроме того, вы частным образом выясните, на каких из наших факторий люди уже знают о нефти и, может быть, потихоньку обследуют районы и даже сами имеют образцы. Кто из наших чиновников на факториях персонально предполагает сделать заявку и куда они намерены обратиться — к нам, англичанам или американцам? Это очень деликатные вопросы, и бельгийский офицер их разрешить не сможет. Ему не поверят. В начале этого грандиозного предприятия нужен посторонний человек. Артиллерия двинется только тогда, когда безвестный проводник укажет место брода. И уедет навсегда из этих мест.

Губернатор дал собеседнику время подумать.

— Ну-с, молодой человек, выбирайте. Может быть, вам требуется два-три дня на размышления?

— Нет.

— Может быть, нам следует вначале договориться о вашем вознаграждении? Установить сумму и сроки выплаты?

— Нет.

— Тогда говорите, я вас внимательно слушаю.

Гай потушил сигарету и повернулся прямо к сановнику.

— Историю с сахарским золотом вы, ваше превосходительство, слышали, конечно, от полковника Спаака. Он, очевидно, порекомендовал меня как подходящего для вашего плана случайного авантюриста, нового Стэнли. Но я не Стэнли, потому что не ищу денег в борьбе за нефть. Вы правы: я действительно очень хочу отправиться в Итурийские леса и найти короля Бубу, но при одном условии.

Губернатор откинулся в кресле и вставил в глаз монокль.

— Каком же?

— Я сделаю это совершенно бесплатно. Я уже оплачен моим агентством печати. Я напишу книгу и заработаю на ней.

Губернатор вынул монокль, как-то криво посмотрел на художника и снова вставил стеклышко.

— М-м-м, я начинаю убеждаться в том, что вы — исключительно милый молодой человек. О, да, настоящий служитель искусства. Но продолжайте, продолжайте, я слушаю вас.

— Бельгийская сторона даст пропуск и поможет в организации экспедиции. Но снаряжу ее я за свой счет.

— Э-э, постойте-ка, молодой человек! Вы рассчитываете стать потом пайщиком в деле?

— Нет, я хочу сохранить независимость. Я не ищу коммерческих связей — вот в чем суть, ваше превосходительство, и не желаю иметь ничего общего с будущим акционерным обществом.

Они помолчали. Губернатор играл разрезным ножом и глядел на портрет своего короля.

— И все-таки нам необходимо заключить договор. Мне нужно формально обеспечить короне приоритет и право на добытые вами образцы и на ваши карты.

«Не все ли мне равно? — подумал Гай. — Лишь бы отправиться, и притом отправиться независимым человеком. Остальное — пустяки. Нужно согласиться».

Губернатор начал от руки писать текст договора, часто поправляя и изменяя написанное.

— Я думаю, ваше превосходительство, что юрист скорее бы справился с этим делом.

— Третий нам не нужен, мсье ван Эгмонд. — Он продолжал не спеша переписывать текст набело. И вдруг поднял голову. — Кстати, вы не спрашиваете, почему я так доверяю вам?

— Да, вот именно?

— Вы получите разрешение взять с собой продукты и патроны только для перехода через лес и выхода на линию наших восточных факторий точно в определенном пункте — к фактории № 201. Идти дальше, к границам английских владений, вы не сумеете: у вас не будет никаких реальных возможностей для организации нового каравана, с помощью которого вы смогли бы тайно выбраться за границу и увезти добытые вами сведения с собой. Ради сохранения жизни вы вынуждены будете свернуть вправо или влево и пойдете по цепи факторий, а в любом ее конце вас задержат. Я заблаговременно дам соответствующие строго секретные указания. Так что лучше не дурить и точно и честно выполнять договор. Он строго взглянул на собеседника.

— Вы ничего не узнаете, если появитесь на линии в качестве связанного со мною лица. Наоборот, я приму меры, чтобы вы появились там без предупреждения как частное лицо. В Леопольдвиле вы должны поменьше афишировать деловую сторону нашей дружбы: вы литератор и мастер фоторепортажа, а я — поклонник вашего таланта. Вам взбрела в голову сумасшедшая фантазия отправиться в джунгли, а я без всякой задней мысли помогаю вам не как губернатор, а как граф Кабелль, ваш личный знакомый, который просто использует свое положение. Пусть даже кое-кто здесь будет недовольно ворчать — не беда. Тем лучше: это доказательство естественности моего плана!

В гостинице Гай долго вертел в руках документ, изготовленный губернатором в двух экземплярах. И только теперь ему стала ясна истинная подоплека дела: договор был изготовлен на личном бланке графа, и в тексте ни единым словом не упоминалось о короле или бельгийском правительстве. Старый мошенник решил вырвать лакомый кусок из-под самого носа обожаемого монарха и горячо любимой родины и самолично завладеть всей первоначальной информацией, дающей возможность опередить всех и первому сделать заявку на нефтеносные земли, предварительно устранив всю мелюзгу, всех этих служащих на факториях, пигмейских королей и прочих метящих в щуки карасиков.

Гай не отрываясь глядел на роковой листок бумаги. Он понимал, что в его руках первое звено страшной цепи. Что случится потом? В руках у графа Кабелля весь административный аппарат, он — крупный акционер Горнопромышленного союза Верхней Катанги и владелец обширных латифундий в разных районах Конго. Он вырвет себе добычу, ему это по силам. Слишком уж выгодное у него положение. А Спаак? Это он, вероятно, добыл на факториях образцы нефти при своем инспекторском объезде. Его из игры не выкинут. Ну, что ж, значит, купят! А при чем здесь король Бубу? Он и его племя занимают, вероятно, участок леса близ фактории № 201, где полковник обнаружил образцы, а они получены из глубин леса от соседнего пигмейского племени, территория которого никому не известна. Бубу — это ключ к успеху всех этих хищников.

Больше того, вся суть пока заключается в переговорах Гая с Бубу или в сведениях, которые он добудет сам в лесных дебрях на подходах к территории маленького короля.

Теперь все завертелось с головокружительной быстротой: консультации, изучение географических и аэрографических карт, учебная стрельба, организация материальной базы и тщательнейшая перепроверка всех расчетов. Наконец, помимо всего, медицинская подготовка у доктора де Гааса в городской больнице.

Но чем больше они считали и пересчитывали, тем настойчивее какой-то инстинкт подсказывал Гаю совсем другое. Если пользоваться мобилизованной техникой, то цель его путешествия вообще невыполнима: ведь если пройти через Итурийский лес с помощью современной техники так же просто, как перейти через коварную реку по стальному мосту, то, значит, ему или не нужно браться за такое предприятие, или придется прыгать в воду с моста.

— Я поджидаю вас, ван Эгмонд. Да, здесь на улице, в гостиницу мы не пойдем. Мне хотелось бы, чтобы наш разговор остался между нами.

— В чем дело, Крэги?

— Нас могут увидеть, свернем вот в этот переулок. Слушайте, ван Эгмонд, мне известен каждый ваш шаг.

Слушаю вас, господин консул, — сказал Гай и грубо взял шотландца под руку, изо всех сил сжав при этом рукав, внутри которого болталась рука, похожая на тонкую палочку.

— Мне известен ход приготовлений и все мероприятия бельгийцев. Хочу предупредить вас о главном: вы выйдете на факторию № 201 и будете там убиты.

Он сделал внушительную паузу, дабы собеседник мог прочувствовать всю серьезность сообщения.

— Служащим дано именно такое указание Спааком. Особый нарочный уже выехал из Леопольдвиля. Вы не нужны, срочно требуются только ваши пометки на карте и образцы нефти. Дело идет о приоритете на заявку. Надеюсь, это ясно?

Он выразительно посмотрел на Гая, ожидая, очевидно, увидеть ужас на его лице и услышать крик возмущения, за которыми последует просьба о помощи. — Ну, а сколько же собираетесь уплатить вы?

— За что?

— За карту и образцы.

Консул взглянул на Гая и расхохотался.

— Вы не дурак, ван Эгмонд, я это вижу. Тем лучше. Я предлагаю вам помощь. Я перехвачу вас на участке дороги между факториями совершенно незаметно и…

— И убьете меня, чтобы забрать карту и образцы? Консул высвободил руку и стал набивать трубку. Они сели на скамейку в тени цветущих кустов. Гай сорвал пышный цветок и стал нюхать его, наблюдая за собеседником.

— Быть сообразительным — хорошо: это облегчает жизнь, но быть подозрительным — плохо: это затрудняет и усложняет отношение с людьми, — проговорил наконец мистер Крэги. — Я хочу вас убедить связать свою судьбу не с бельгийцами, а с могучим англо-голландским концерном. «Ройал-Шелл» — это звучит гордо, а, ван Эгмонд?

— Замечательно. Кстати, Крэги, вы не допускаете мысль, что я — агент этого треста?

Они помолчали. Гай немного сбил с толку консула, и тот машинально тоже сорвал цветок и стал глядеть на собеседника, уткнув веснушчатый нос в розовенькие лепестки. Так и сидели рядом, как две барышни.

— Нет, — сказал наконец мистер Крэги, — я старый воробей и знаю, что такой опытный жулик, как Генри Детердинг, не приступил бы к ловле большой нефтяной концессии столь наивно. Вы случайный человек, одиночка. Вас завербовал Спаак на моих глазах и успешно вас ведет теперь прямехонько в западню. А я хочу перевербовать и помочь удрать в Уганду; вы спасете жизнь и приобретете более могучих друзей. Если вас не убьют на фактории, то изловят в конце образованного единственной коммуникацией коридора, куда бы вы ни пошли — на север или на юг, все равно вы будете в лапах бельгийцев, ван Эгмонд. Я говорю вам: в такой борьбе одиночки неминуемо гибнут. Не пытайтесь тащиться пешком, садитесь быстрее на коня и выбирайте самого сильного, потому что ехать придется далеко. Я демонстративно заболею и уеду в Англию лечиться, но к вашему выходу из леса буду уже на фактории. Наша агентура есть и там. Мы будем в курсе всех событий.

Гай молчал.

— Ну, ван Эгмонд? По рукам? Встретимся и махнем через границу?

— Нет.

— Хотите, поговорим о денежной стороне дела. Мы могли бы подписать договор.

— Нет.

— Вы не верите мне, я вижу! И консул скороговоркой начал сыпать практические указания, направленные на благо первооткрывателя. Тот думал о своем и кивал головой.

— Ну, вы поняли теперь все? Я забочусь о себе, конечно, но от этого выигрывает третий — прежде всего вы лично. Вы, ван Эгмонд. Так по рукам? Консул протянул руку.

— Нет, — ответил Гай и встал.

— Люди прыгают в воду и рискуют жизнью, спасая самоубийцу. Вы не знаете жизни. Я встречу вас на дороге около фактории. Я буду следить через нашу агентуру за каждым вашим шагом. Я спасу вас, вопреки вашему неразумию. До свидания! — крикнул мистер Крэги. На тротуаре остался брошенный им розовый цветок.

В гостинице в комнате Гай неожиданно нашел тишайшего и смиреннейшего отца Доменика.

— Вы забыли запереть дверь или слуга забыл после уборки — словом, не обижайтесь! Я решил подождать вас здесь. Так лучше: не хочу, чтобы нас видели. Разговор должен остаться между нами.

Гай сел на стул верхом и положил руки на спинку, а голову на руки.

— Сколько вы предлагаете за мою голову? Достопочтенный пастырь раскрыл рот. Он был похож на рыбу, которую вдруг вынули из тины.

— Почему вы решили, что я пришел вас похитить?

— Из ниспосланного богом сновидения, отец Доменик. Сколько мне собираются платить и кто именно?

— Да я, собственно, так… От себя… Как христианин не мог пройти мимо…

— Повторяю: кто?

— Одно лицо, связанное с франко-германскими финансовыми кругами и заслуживающие всяческого уважения.

— Сколько?

— Сын мой, не будьте так грубы. Я могу познакомить вас, и вы сообща обсудите условия договора.

— У французов и немцев мало денег.

— Соглашайтесь, сын мой, соглашайтесь. Я уйду, а вы хорошенько все обдумайте.

Монах поднялся.

— Дело не в деньгах. Что деньги? Тлен и прах и в некотором роде печальная иллюзия. Человек смотрит на деньги, уставился на мечту обоими глазами и идет, не глядя себе под ноги. Вот мешок с золотом уже близко, он протягивает руку — ах! — летит в яму и ломает себе шею: яму-то он вовремя не заметил! Увлекся, бедняжка!

Отец Доменик взялся уже за ручку двери.

— Я написал вон там, на газете, номер телефона. Позвоните завтра.

Не вставая со стула, Гай ногой подтянул сумку и вынул из нее пистолет. — Вот полюбуйтесь, отче. Передайте этому весьма уважаемому лицу, что я стреляю без промаха стоя, сидя, лежа и повиснув вверх ногами, никогда не хожу без оружия и открываю огонь не целясь.

Духовный пастырь благочестиво перекрестил Гая и сказал мягко:

— Не забывайте, что на улицах бывают несчастья с автомобилями и пешеходами. Машины ломают шеи людям прежде, чем те успевают сунуть руки в карманы или сумки!

— Не удивляйтесь, мой мальчик: я ваш сосед, начал ремонтировать свою виллу, и пришлось перебраться в эту дыру!

Полковник Спаак появился в комнате с бутылкой и граммофоном. Он был дружелюбен до приторности.

Они кончили бутылку. Пластинка была сыграна неимоверное количество раз.

— «На моем жилете…» М-м-м… Да, «На жилете»… Завтра вы отправляетесь, ван Эгмонд, а бутылка пуста… Значит, пора расходиться, и да хранит вас бог, парень. Но на прощание хочу рассказать одну презабавную историю. Она не длинная, не бойтесь…

После мировой войны была найдена нефть в Чако, помните? Два молодца с разных концов проникли в эти болота: один от англо-голландского нефтяного концерна, второй — от американского. Немецкий генерал, работавший для англо-голландцев, успел столкнуть в воду своего конкурента, и маленькие слепые рыбки, которые там живут в реках, заживо сожрали несчастливца. Генерал добрался до Европы, и его заперли в бронированном сейфе — он был единственным обладателем зашифрованных пометок на карте. Да вы слушаете или нет? Хочется спать? Не время, мой мальчик. Моя сказочка касается вас лично. Я сейчас кончу. Немца нашли однажды утром мертвым: его отравили.

— Замечательная сказка на сон грядущий. Колыбельная песенка, которую недурно пропищал бельгийский полковник! — зевнул Гай, потягиваясь и вставая.

Спаак тоже поднялся.

— Слушайте, вы, — начал полковник с расстановкой, — мне известны все ваши разговорчики с англичанами и французами. Слышите? Я знаю содержание их. Он грубо схватил Гая за рубаху на груди.

— Я желаю знать, какой ответ вы им дали. Ну?!

Гай вынул пистолет, щелкнул предохранителем и приставил дуло к брюху гостя.

— Пуля в стволе, Спаак. Не валяйте дурака и не пытайтесь брать меня на испуг.

Он распахнул дверь в коридор.

— Мой ответ был и остается всегда тем же: «Вон отсюда, сволочь!»

Вот и последняя ночь в Леопольдвиле…

Все кончается, кончилась и эта страница жизни Гая — завтра он откроет новую, отправится искать счастья в зеленом аду. На машине хозяина гостиницы он поехал за город, чтобы освежиться и собраться с мыслями. Смутная тоска томила его. И как-то получилось, что, сам того не желая, Гай попал на высокий берег реки, вышел из машины и очутился у памятника Генри Мортону Стэнли.

Опираясь на походную палку и приложив руку к козырьку шлема, глядел он вдаль. А у ног его великая река бесшумно катила горячие воды, и при лунном свете они казались черными, как могучий поток человеческой крови.

Огромная лимонная луна устало повисла над черной многострадальной землей. Она глядела из леса, поднималась с реки, повисла в воздухе… Она наполняла Гая медленно и властно, как будто сознавая свою неотразимую силу.

«Все почти кончено… Какая радость!» — думал Гай. И знал, что это ложь, потому что ничего еще не кончено и нет и не может быть никакой радости на этой трагической земле, что для него остается лишь ядовитый напиток, щедро налитый лимонной луной в бездонную черную чашу, — тайная печаль Африки…


Глава 14. По Итури к большому лесу

Пироги цепочкой поднимались против течения неширокой полноводной реки Итури, выгребали навстречу мощной бурлящей струе цвета кофе. Справа и слева зелеными стенами подпирал небо исполинский лес, дышал горячо и тлетворно. Но все это замечалось только вблизи, а глянешь вперед с речного поворота — и сердце замрет: какая красота! Поверхность воды отражала узкую полоску неба, и после полуденного дождя она сверкала ослепительной синевой и искрилась плавленым золотом. Чудовищные деревья в отдельности кажутся грубо-бесформенными, но издали они все вместе сливались в грандиозные кулисы: река вилась меж ними, открывала все новые и новые берега, словно созданные художником-декоратором с причудливым и изощренным вкусом. Вот лесной великан низко наклонился над водой, почти перекинулся через реку как зеленый мост, и узкие и ловкие челны скользнули под бархатный занавес листьев и цветов, а Гай на ходу палкой сбросил в воду зазевавшихся обезьянок; дальше из необозримого лесного океана торчала высокая скала, и на ней веером раскинулись пальмы, и пестрые попугаи вились вокруг них пучком цветных детских шариков. Река вдруг расступилась, и над бирюзовым зеркалом воды заплясали аметистовые и рубиновые бабочки. Наконец берега сомкнулись, стало темно, река забурлила, и челны уже с трудом пробирались среди черных камней и белой пены, а над головами гребцов хлопали крыльями мерзкие летающие собаки. Гай стоял на корме последней пироги, шлем сдвинут на затылок, рукава засучены, все тело наполняла радость бытия — он жадно вбирал в себя неповторимое очарование окружающего. Длинные ряды гребцов мерно работали.

Гай стоял и дирижировал хором: ему выпало счастье присутствовать при рождении песни — народной и детской, что зачастую одно и то же.

Негритянская песня рождается в труде, и так как всякая работа при отсутствии машин здесь всегда коллективная, то и песня в Африке ежедневно рождалась в процессе общего труда, как выражение трудового ритма: один выкрикнул фразу, другие отшлифовали ее, подгоняя под обязательный ритм, и вот она уже гремит и эхом отдается вокруг.

Сели в пироги: капрал Мулай — в первую, Гай — в последнюю. «Готово?» — закричал Гай. «Поехали!» — отозвалась высокая феска вдали, резкий толчок, течение их подхватило, и каждый гребец дружно опустил за борт свою лопату. Вода запенилась, челны скользнули вперед, но еще нет ритма. И вдруг кто-то бодро крикнул нараспев:

— Наши челны в ход пошли!

— Наши челны пошли в ход! — исправил другой.

— Живей! Навались! — скомандовал Гай. Гребцы молоды и сыты, вода плещется за бортом, и всех увлекает это стремительное движение. В песне участвуют все до единого, ритм захватывал помимо воли: пели не люди, пели мышцы.

Каждая мышца играла, черные спины отливали голубизной неба, и узкие пироги неслись по реке. И каждый человек чувствовал, что еще одно сильное движение — и все выскользнут из воды и дружной ватагой ворвутся на небо. Доктор де Гаас снабдил Гая пропуском в гипносерий, место изоляции больных сонной болезнью. Он был расположен близ поселка, где они высадились. Это — последняя остановка на реке: вещи уже грузятся на автомашины, чтобы доставить на лесную концессию. Там Гай наберет двадцать три носильщика. К вечеру намечена остановка в деревне у края нехоженого Итурийского лесного массива, утром они выступят дальше и к ночи разобьют бивуак уже в джунглях: лес замкнется и отрежет горстку людей от остального мира. Отступать будет некуда, и они пойдут только вперед и вперед.

Гай следил за погрузкой вещей — первой работой капрала. Деловой парень, напористый. На него можно положиться. Гай решил, что можно спокойно отправиться в гипносерий.

Черный фельдшер проверил пропуск и только после этого ответил на вопросы.

— Гипносерий организуются для того, чтобы уничтожить человеческий резервуар болезни, поскольку каждый зараженный является очагом: его может укусить муха цеце, она заразится сама и передаст затем возбудителя болезни сотням здоровых людей из окружения больного, как это делает комар анофелес с возбудителем малярии. Здесь больные собраны вместе, и зараженные мухи кусают уже больных людей. Зато каждый укус такой мухи здесь означает верное заражение. Помните — цеце вонзает жало с налета! Поэтому спустите накомарник на лицо и шею, берегите руки и поскорее уезжайте не только отсюда, но и из деревни.

— Почему?

— Это свалка использованного материала. Мусорный ящик. Там все больные: среди них вы можете подхватить и проказу, и сифилис, и оспу. Богатый клинический материал, мсье.

Они вошли за забор гипносерия.

— Разве трудно перелезть через этот жалкий забор?

— Для больных и трудно, и незачем, мсье. Ведь они далеко от дома. Их дело умирать, мсье, они это знают. Мы доставляем сюда больных только после наступления второй стадии.

— А именно?

— Сначала заразившиеся замечают нарастающую утомляемость, вялость, потерю памяти. Но они еще работают и живут, как обычно. Потом вдруг наступает приступ бредового состояния: больной бросается на всех, он невменяем. Его сажают на цепь или спускают в яму. Временами он рычит на людей, часто дремлет и все время дрожит. Это наш материал. При объезде района стражники захватят такого больного с собой и доставят сюда. Наступает третья стадия — сонливость. Больной сначала засыпает часа на два после обеда, потом после ужина, наконец, и после завтрака. Спит часов по двадцать в сутки. Все заканчивается наступлением последней стадии — сном круглые сутки, переходом сна в потерю сознания. Смерть у этих больных тихая, вы сейчас увидите, мсье.

— Сколько же длится болезнь?

— По-разному: полгода, год.

Это было раскаленное солнцем поле, густо покрытое обшарпанными кустами, жалкими шалашами и испражнениями. Тошнотворный смрад стоял в воздухе, тучи мух облепили все — кусты, шалаши, людей, валявшихся на загаженной земле, злосчастную эту землю, шевелившуюся от несметного количества муравьев, жуков и крыс. С первого взгляда поражала худоба людей и откормленность паразитов.

— Что же вы не убираете территорию изолятора?

— Я здесь один, я только принимаю новых больных от конвоя. По положению они должны убирать за собой сами.

— У вас нет помощников?

— Нет, кроме тех, кто варит и носит пищу.

Они медленно бродили под палящим солнцем среди больных, сидевших и лежавших на земле.

Вот ползет по земле тощая женщина. Она передвигается, как краб, но медленно. Глаза закрыты.

— Куда она ползет?

— Никуда, мсье. Так себе, ей что-то снится.

— А почему она так исхудала?

— Пройдите вот сюда, мсье, и вы поймете.

Они остановились у шалаша. Прислонившись спиной к жерди, подпиравшей крышу, в шалаше спал живой скелет. У его ног стояла миска с едой, изо рта торчала лепешка.

— Я утром едва растолкал его и дал пищу, но он заснул, так и не дожевав завтрака.

— С куском во рту?

— Как видите, мсье.

На солнцепеке сидел мальчик, широко раскинув ноги и руки и откинув голову на спину. Легкая дрожь пробегала по изможденному телу. Мальчик спал.

— Он завтра-послезавтра умрет. Воспаление мозга, мсье. Признак конца.

— А эти? Спят или умерли? Фельдшер наклонился.

— Умерли. Вечером солдаты вытащат за зону. Они перевели дух.

— Откуда здесь столько цветов? Вы их насадили, что ли?

— Что вы, мсье! Зачем мне? Просто почва здесь жирная, вот цветы хорошо растут.

Пробираясь к выходу, Гай остановился. Среди невероятно пышной клумбы лежала девушка лет восемнадцати с содранной кожей. Из красного кровавого мяса кое-где торчали белые кости. Миллион мирных муравьев ожесточенно пожирали спящую, которая еще дрожала и дергалась.

— Чего же вы не уберете ее?

— Нельзя. Она еще не умерла. Ведь существуют правила, мсье. Официальное положение. Я не хозяин здесь. Вся обслуга гипносерии — заключенные. Мы отбываем тут срок. Вот и все.

Люди и муравьи, небо и смрад, крысы и цветы. Гай хотел закурить и не смог: слишком дрожали пальцы…

Но разве вся Экваториальная Африка только одна большая мусорная куча? О, нет! Тысячу раз нет!!

Ведь Гай своими глазами видел кусочек счастливого Конго!

Дело было так. В тех местах, где река выходит в низину, она не только становится широкой, но и образует множество заливчиков. Эти тихие заводи кишат бегемотами и птицей. Однажды они наткнулись на такую заводь после полудня, когда приближалось время обеда. Гай еще ни разу не видел охоту на бегемотов и решил использовать представившийся случай. В охоте приняли участие все.

Гребцы выволокли туши на топкий берег и принялись их разделывать. Было решено здесь же пообедать. Люди рассыпались вокруг в поисках кратчайшего пути в лес и вскоре вернулись с пленниками! Из расспросов выяснилось, что все эти мужчины и женщины — дезертиры из рабочих групп, направляемых по реке на концессии. Их накопилось тут уже свыше ста человек. Все кормились у этой заводи, а жили в лесу; там возникло поселение, защищенное болотистым берегом и не помеченное на бельгийской карте, а потому совершенно свободное. Некое подобие крохотной независимой черной республики в белом королевстве рабства и угнетения.

Беглецов привели, и они повалились на колени в испуге, но узнав, что пришельцы явились со своим мясом и солью и, главное, что они не собираются причинять зла, сразу же начали веселиться — сначала еда до отвала, потом короткий отдыхи, наконец, танцы.

И какие!

Гай лежал на охапке зелени. Перед ним блестела вытоптанная босыми ногами площадка, позади нее расположились участники представления — танцоры, оркестр (кубышки и натянутые, как тетива, лианки) и хор. Вокруг теснился лес, далеко вверху посмеивался голубой пятачок неба. Беглецы уже давно растеряли рванье, в которое их одели поработители, и теперь были нагими. Это был уголок настоящего старинного Конго.

Сначала было много шумного озорства, возни. Но затем начались танцы всерьез, и две хореографические композиции Гай заснял и запомнил особо, два мастерских рисунка, похожих на те, что оставил пещерный человек: зарисовки с натуры, поражающие изумительной точностью и вместе с тем глубиной художественного преображения.

Гай думал, что негритянские пляски нельзя смотреть людям, лишенным воображения. Если человек видит на сцене театра не жизнь, а игру размалеванных артистов среди картонных и холщовых кулис, то и в танцах в экваториальном лесу он увидел бы только кривлянье. Нужно быть немножечко ребенком и видеть не то, что есть, а то, что можно угадать за условными знаками. Негритянские пляски — это великолепный и наивный детский театр, в котором участники и зрители — дети. Взрослым вход туда запрещен! Зритель вступает в мир фантазии, когда узенькая ленточка красной материи, привязанной к бедрам и волочащаяся сзади по земле, кажется огненным хвостом злого бога, а полоски белой глины на коже — скелетом и Смертью: если очам зрителя дано увидеть мир именно так, то ему стоит войти на поляну, лечь на душистые листья и широко открыть глаза.

Тихий рокот оркестра… Приглушенная мелодия хора…

На сцену медленно вышла девушка. Это — Земля, наша кормилица: разве вы не видите зеленую веточку в ее зубах? Земля плавно шествует по полям, щедро разбрасывая зерна, залог будущего урожая, залог жизни. Оркестр и хор ускорили ритм, звуки росли, и вместе с ними росли посевы: грациозно склонясь, Земля растит и холит всходы, выдергивает сорняки и поливает растения, которые становятся все выше и выше, все радостнее и радостнее. Но рост окончен: теперь растения начинают цвести, и Земля обнимает их, и ведет с ними счастливый хоровод, и кормит их грудью, чтобы ее дети полнели и наливались соками; вот она вкладывает свой сосок в венчик цветка, и вы ясно видите их обоих — мать-Земля и ее дитя-растение изгибаются вместе от тяжести плодов, они торжествуют: наступает жатва. А потом хор и оркестр задали танцовщице огненный ритм, он был подхвачен всей деревней. Это— торжество вознагражденного труда, радость уверенного в себе и сытого человека, апофеоз победы Жизни над Смертью.

Но из леса уже осторожно крадется зловещая фигура: юноша с огненным хвостом и с алым цветком в зубах. Это — Солнце. Это — Смерть: вы видите череп и кости… Медленно, как леопард вокруг козочки, кружит Солнце вокруг торжествующей Земли… Ближе… Ближе… и вдруг схватил ее за волосы и вырвал зеленую ветвь. Теперь начинается бешеная пляска — борьба Солнца и Земли за радость и жизнь. Грубое и сильное Солнце за руку держало Землю, но она еще пыталась начать танец посева. Напрасно! Хор и оркестр вскрикнули и замедлили ритм. Солнце поймало вторую руку, Земля забилась в жестоких объятиях Солнца и сгорала в них, она становилась ниже, но еще вяло отбивалась от усилий Солнца пригнуть ее к своим ногам… Все более вяло, все более бессильно истомленная Земля облизывала губы от жажды и вытирала пот с лица… Вот последний глоток влаги… И Земля валится к ногам Солнца, на измятую зеленую ветвь. Оркестр гремит… Хор издает горестный вопль; Солнце торжествует победу! Начинается сухое время года, время жажды и голода. Земля томится у ног своего победителя, огненный хвост его вьется в воздухе и высоко вверх подброшен алый цветок: это — исступленное торжество Смерти над Жизнью!

В восторге Гай начинал аплодировать, но все замерли и настороженно вытянули шеи: что делает руками этот странный белый? Это его танец? Или знак неудовольствия? Да нет же, нет! И Гай наградил танцоров горстью соли. Поднимается незримый занавес, и зритель видит таинство, древнее и волнующее. Теперь на площадку выходят две женщины, лет сорока и пятнадцати, жительницы лесов, если судить по светло-шоколадной коже. Начинается магический танец жертвоприношения богине женственности.

Женщина остановилась в центре площади и пристально смотрела на приведенную девушку, которая описывала вокруг нее широкие круги. Это жрица и посвящаемая, палач и жертва. Статная высокая женщина плавно плясала на месте танец силы, власти и жестокости: как гордо была вскинута голова и правое плечо, как небрежно она следила за жертвой из-под полуопущенных ресниц! Это удав, поднявший голову на стройном покачивающемся теле, — мертвые глаза безмерно холодны, жестоки и спокойны, и только язычок быстро-быстро бегает между кривыми зубами. А девушка танцует по кругу смешной танец резвящегося зайчика: она по-детски скачет и хлопает лапками, она еще не понимает грозную опасность.

Тр-р-рах! — вдруг взорвался оркестр и хор. Девушка вздрогнула и стала озираться. Зайчик замечает удава. Медленно-медленно женщина поднимает руку и пальцем указывает девушке место у своих ног.

Теперь начал надрывно плакать оркестр и хор, все сильнее, все громче: вместе они ведут нервную, вздрагивающую мелодию, то умирающую, то рождающуюся снова. Это стон страха и отвращения. Девушка упирается, она руками гонит прочь страшную угрозу, она отказывается подойти ближе. Но неотвратимо, неумолимо, с беспредельной холодной жестокостью поднимается властная рука. Тр-р-р-р-ах! — низко и повелительно прозвучали хор и оркестр, и страшный палец опять указывает на то же роковое место. И зайчик, не отводя зачарованных глаз, ступает на шаг ближе и снова танцует, но уже по-другому, более близкому кругу.

Мелодия изменилась. Это уже не испуг и отвращение, теперь это мольба: девушка то просит о пощаде и трепещет в судорожном приступе страха, то пытается вызвать жалость к себе слезами и заламыванием рук, то хочет купить отпущение предложением себя, своей молодой красоты: она берет в руки свои маленькие груди и тянет их к палачу с немым воплем «возьми!». Но беспощадная рука поднимается опять, низкое и властное «нет!», и страшное движение пальца.

И мелодия снова меняется: теперь это громкий крик отчаяния. Зайчик отчаянно бьется всем телом, вы как будто бы слышите его жалобный писк: только бы оторваться от этого взгляда, только бы порвать эту роковую нить между холодным и властным взором и своими мятущимися жалкими глазками, порвать — и в кусты! Ведь лес рядом и там — свобода и жизнь! Но рука поднимается и вдруг хватает за волосы свою жертву! «А-а-а», — слабо всхлипывает зайчик и хор. Движение — и девушка у ног жрицы.

Нет уже удава и зайчика, есть всевластная и жестокая жрица и девушка, которая должна принести жертву богине женственности. Закинув руки назад, женщина хватает нож (ножа нет, но зритель до боли ясно видит его), бросает девушку на спину, наклоняется и…

Вдруг все исчезает. Мгновенно появляется опушка, голые негры, капрал Мулай, рабочие. Вон там лежат котлы, оружие, мешки.

Гай видит вокруг себя испуганные лица вчерашних и завтрашних рабов. Что случилось?

Совершенно бессознательно он вынул из кармана карандаш и бумагу. Зачем? Неизвестно! Его не было здесь, он был далеко, был в мистерии. А руки сами по привычке вынули карандаш и бумагу, это страшное оружие поработителей, — инструменты для составления списков, для проверки суммы налога, для включения свободного человека в документ, который поведет его в армию и на шахты, на мучения, голод, болезни и смерть.

Гай вытер лицо и спрятал карандаш и бумагу. Но все было кончено… Этот трагический танец тоже был счастливым, потому что был свободным выражением самого себя.

Через несколько дней Гай трясся на маленькой машине. К утру он будет на концессии, у границы Большого леса.

«Жизнь всегда многолика, но на этой трагической земле, лишенной полутеней, она только двулика: лицо и изнанка, орел и решка, черное и белое. Каждая культура имеет свои светлые и теневые стороны, и идеализировать африканцев и их самобытную культуру нечего. Мыло и щетка Африке не повредят. Машины — тоже. Но ведь Европа дала ей не мыло и щетку, а пулю и плеть. Захватчики украли у этих людей свободу, здоровье и жизнь. Украли радость! А по какому праву?»

Это было обычное путешествие в дрянной машине по плохой дороге — жаркая и потная тряска под ущербным месяцем в туче москитов и мотыльков. Вначале дорога вилась по низкому берегу реки, подернутому удушливой мглой. Влажность воздуха достигает в таких местах страшной цифры — девяносто восемь процентов. Из темноты доносились хриплые трубные звуки крокодилов и крики людей: это речные хищники вышли на охоту — в темноте они хватают за ноги скот, и поселяне отгоняют их кольями. Потом дорога свернула в лес.

— Куда домой?

— В Бельгию!

— А что мне там делать? Родители мои умерли, брат жив, работает на угольной шахте, забойщиком. Живет неважно, заработки плохие. Безработица держит за горло. Дети растут, а на учебу денег нет. Он уж просит своего сынка устроить сюда куда-нибудь, хоть в полицию, что ли. Дома-то в полицейские не хочется, видите ли, стыдно: ведь мы все эти, как их, социалисты, у нас на полицейских как на собак смотрят, и даже хуже. У нас говорят, что в полиции служить — значит потерять совесть. Так хотят сунуть его сюда, ведь жалко парня, понимаете ли, просто жалко…

— Вы женаты?

— Нет. Я сюда попал солдатом и здесь уже устроился на сверхсрочную. Здесь жениться трудно, на шлюхе не хочется, а порядочная в лес не пойдет…

— А на черта вам нужен лес?

— Мне он не нужен, но, если я откажусь от этого места в лесу, меня выгонят сразу же. В городах работают маменькины сынки, реакционеры, знаете ли… Ведь я — социалист, рабочий.

— Я не интересуюсь политикой, господин сержант. Как же можно жить в такой глуши одному?

— Гм… Вы насчет женщин? Ну, здесь все время подходят этапы рабочих. Я их сам принимаю. Выбрать здесь всегда можно подходящую девку до следующего этапа — не правда ли? Вы на ночь здесь останетесь?

— Я бы не хотел!

— Не успеете обернуться за день.

И долго еще Альберт Эверарт, бывший рабочий и социалист, изливал Гаю свою печаль. Напрасно Гай пытался встать— сержант вяло и длинно плел свою канитель. Этот затворник говорил медленно, с трудом подыскивая слова. После завтрака они перепаковали вещи Гая в двадцать три тюка, обернули их в непромокаемую ткань и приспособили для ношения на голове. И опять Гай не мог не поразиться странностям в поведении этого человека. Он искоса наблюдал за ним и вспоминал описания людей, которых находил в джунглях. Особенно поразила история девушки лет двадцати. Маленьким ребенком она была похищена, надо полагать, сытым зверем и принесена своим детенышам в качестве игрушки. И прижилась в лесу, стала не Маугли и не Тарзаном, а жалким уродом, физически не приспособленным не только к человеческой, но и к звериной жизни. Подражая животным, девушка бегала на четвереньках, однако очень неловко и медленно: мышцы и кости ног у нее были слишком слабыми. Плохо обстояло дело и с едой: рвать мясо она могла с трудом, обнаружилась присущая человеку слабость зубов. Недостаточным для самообороны и добывания пищи были зрение и слух. Но слабее всех органов оказался мозг: лишенный богатого наследства животных инстинктов и не получив воспитания в человеческой среде, мозг девушки не развился. Она была необратимо изуродована лесом и вскоре погибла в больнице. Теперь Гай наблюдал за господином Эверартом. Было бы трудно сосчитать, сколько за это время сержант роздал оплеух и пинков: он сыпал их «детям» направо и налево, но Гай ни разу не заметил ни озлобления, ни горячности — тут был надломленный и подавленный, лучше сказать, заторможенный характер. Он имел привычку неожиданно подставлять идущему негру ногу или толкать.

— Нужно пошутить иногда, — бесцветно улыбнулся он, когда упал десятый человек и Гай выразил неудовольствие, — в такой глуши без шутки пропадешь. Я со своими детьми люблю пошутить, только этим и держусь. — Но ведь здесь есть еще европейцы?!

— Два. Еврей и немец или швед, не знаю. Врач, на положении фельдшера, и немец-учетчик. Нехорошие люди.

Инструменты Гай протирал и упаковывал сам. Возился с ними долго. Господин Эверарт успел уснуть, сгорбившись на стуле и уронив руки и голову на стол.

Вечером Гай навестил доктора Трахтенберга.

— Доктор, — начал Гай, — я должен набрать двадцать три носильщика и довести их до лагеря геологов в Большом лесу.

— Привет, мсье! Я чувствую, что мы будем приятелями, я это вижу!

Доктор сидел совершенно голый на глинобитном полу. Это был необычно жизнерадостный и толстый человек, обросший сивыми волосами с головы до пят. Комната была пустая и выглядела бы нежилой, если бы не вбитый в стену огромный ржавый гвоздь, на котором болтались грязные штаны, куртка и шлем хозяина.

— По поручению администрации в Леопольдвиле я набираю носильщиков для экспедиции в лес и прошу вас осмотреть всех отобранных. Обратите особое внимание на…

— Пустяки и проза жизни, мой милый! Вы видели — за дверью валяется сумка скорой помощи? С красным крестом?

— Не обратил внимания.

Напрасно: в ней фляга с чистейшим медицинским спиртом. Глотните, господин репортер! Прошу вас, отпейте один глоток.

Гай подумал, что доктор пьян, но вгляделся повнимательнее и увидел, что он трезв, просто из него буйно перло наружу здоровье и довольство жизнью.

Ни ожерелья, ни ткани, ни деньги — ничто не помогло. Негры стояли сплошной толпой и молчали, опустив головы и глядя в землю.

— Это вам урок, господин ван Эгмонд. Этакие скоты. Процветание колонии, успехи науки для них пустые звуки. Заметили, когда я сказал, что сам господин губернатор желает успеха экспедиции, то ни одно животное не подняло головы. Гнать силой нельзя, они разбегутся. В условиях леса сила будет не на вашей стороне, там нужна сознательность, знаете ли…

— Что же мне делать? Сержант посмотрел куда-то вбок.

— Вот наши коммунисты болтают, что колониальные власти и колонисты спаивают туземцев. «Активная алкоголизация». Эх, слышите, господин ван Эгмонд, мы проводим якобы «активную алкоголизацию», а ведь эти тунеядцы сами нас заставляют прибегать к алкоголю, покупать их услуги.

Принесли бидон спирту.

— Алугу! Смотрите — алугу! Кто желает записаться в носильщики? — чуть погромче выдавил из себя сержант.

И все подбежали к столику Гая с криком «муа алугу». Согнанная на двор группа старых рабочих, наиболее надежных, по мнению сержанта, и молодые новобранцы, отдыхавшие после длительного этапа до выхода на работу в лес, и случайные жители деревни — все бросились к заветной кружке. Проковыляли даже две хромые поварихи; они еще издали заорали: «Муа!» Люди галдели и напирали со всех сторон. Потом за дело принялся капрал Мулай. Суровый служака поправил медаль на груди и строго по уставу посадил на голову высокую феску. И через три минуты перед Гаем стояли рабочие — самые молодые и хорошо сложенные, по выбору капрала. Остальные сгрудились поодаль, наблюдая за раздачей спирта.

Фельдшер осмотрел кожные покровы новых носильщиков, слегка покрутил им руки и ноги и долго и внимательно выслушивал сердца через замусоленную трубку. Потом бодро икнул и сказал:

— Поздравляю! Товар высшего качества! Такие молодцы не подведут! — И удалился, пригласив зайти в гости вечером с полным списком завербованных. Потом Гай подобрал случайно оброненную трубку и обнаружил, что она давно забита грязной бумагой и какими-то семечками.

По распоряжению Гая носильщикам организовали особо сытное питание. Перед едой каждый из них стал получать порцию витаминов и горсть яично-молочного порошка. Все были вымыты и одеты в новую одежду — куртки и короткие брюки защитного цвета. Вечером Гай случайно заглянул во двор и довольно усмехнулся: капрал выстроил людей и что-то разъяснял им.

— Вот вы сказали, господин сержант, что силой набирать людей нельзя, потому что в лесу они разбежались бы. А какое значение имеет кружка спирту?

— Символическое. Негры любят выпить, но не в этом дело. Спирт заставил их дать добровольное согласие, а от слова своего они никогда не отступят… — Ну, кажется, все. Могу выступать!

— А пропуск до Большого леса?

— Какой еще, господин сержант? Опять пропуск? Ведь я вам сдал столько бумаг!

— Вы меня не поняли. Вам разрешено пройти по территории лесной концессии, затем пересечь Большой лес с выходом на восточные фактории. Не так ли? Между концессией и Большим лесом дорога проходит еще через одно частное владение. Нужно разрешение владельца мсье Чонга.

— Кого?

— Мсье Наполеона Чонга.

— Кто это?

— Туземец, богач. Не так давно крестился и принял это имя. Мсье Чонга знают в Стэнливиле и даже в Леопольдвиле. Его частные права нужно уважать — не так ли? Жаль, что разрешение не получено заранее, но дело это поправимое: он вчера приехал из Стэнливиля и сегодня осматривает свои плантации. Здесь будет с часу на час. Видели большой дом около магазина и склада? Эго его.

— Негр?

— Д-Д-да. Туземец. Большой человек. Я говорю вам, контрагент концессии — снабжает продуктами, рабочими и вывозит древесину в порт.

— Как вывозит? Я видел по дороге рабочих, которые катили обрубки по шоссе!

— Он доставляет лес накатом. Прибыльное дело, знаете ли. Очень прибыльное. Кормежка лесорубов, доставка из леса к реке — это мелочи. Концессия не может с этим возиться, но из этих мелочей плывут немалые денежки. Мсье Чонга бывший сельскохозяйственный инструктор из солдат, но его выгнали, он едва устроился здесь поваром на рабочей кухне. Потом стал подрядчиком по закупке продуктов, а где их в такой глуши закупить? Лесные разработки растут, концессия не может ждать. Мсье Чонга получил разрешение на плантацию, рабочих получает от концессии через меня. Открыл магазин, все дома здесь его. Теперь построил деревеньку в лесу. Я хотя все вижу и знаю, да бог с ним. Не стоит связываться! У него в Стэнливиле бывает и мой начальник. Так потихоньку он…

— Не потихоньку, а незаконно?

— Конечно. Словом, он выписал себе лишних рабочих вроде для плантации и поселил их в лесу и гоняет в лес за каучуком. Выгодное дело.

— Еще бы. Рабочих оплачивает концессия?

— Да.

— Ну, такой жулик далеко пойдет. Да и вы за поставку людей получаете?

— Хе-хе-хе, господин ван Эгмонд… — Сержант поежился и промямлил — Однако не все деньги идут в его карман. Зарабатывает он много, но приходится делиться. Не забывать.

Он сделал выразительный жест рукой.

— Пусть почаще смотрится в зеркало и помнит. Хе-хе-хе, господин ван Эгмонд.

Гай издали увидел щегольскую машину и шофера в белоснежной форме. Слуга-телохранитель выпрыгнул первым и, сняв фуражку, открыл дверцу. Медленно вылез дородный мужчина в безукоризненно сшитом костюме и модной шляпе. Издали блеснули большие синие очки на круглом лице. Мсье Чонга через плечо бросил прислуге несколько слов и медленно взошел по ступеням крыльца. Когда Гай подходил к дому, его широкая спина как раз скрывалась за стеклянной дверью.

Мсье Чонга принял Гая на веранде, выходящей в сад. Подали виски. Гай коротко изложил дело и сослался на документы, которые сдал сержанту. Чонга небрежно перекинул ногу на ногу, показывая тонкий шелковый носок.

— Да как вам сказать, мсье… Я не особенно горячо приветствую вашу превосходную идею совершить исключительное путешествие через мои совершенно частные — я подчеркиваю: совершенно частные! — владения. Я вас приветствую без всякого огромного энтузиазма, мсье!

— Да, но губернатор…

— Несколько миллионов раз прошу прощения! Я бесконечно уважаю его превосходительство господина губернатора — бесконечно и бесповоротно, мой высокочтимый мсье, вы это прекраснейшим образом сами слышите! — однако я покорнейше прошу всесторонне уважать и мои законнейшие права самым энергичнейшим образом!

Мсье Чонга говорил по-французски очень бегло и витиевато. Не говорил, а изъяснялся, явно любуясь своим красноречием. Слова громоздились одно на другое и теряли в конце концов смысл. Гай потер лоб. Неужели из-за этого Наполеона выступление задержится?

— Все документы у меня в порядке. Остается пройти вглубь леса. Дальше я пойду по карте, уже согласовано.

Мсье Чонга откинулся на спинку стула и величественно захохотал.

— Вы изволили, к моему восхищению, вымолвить прелестнейшее слово — «согласовано». Согласовано — о, да! О, да!! Я поддерживаю всемерно и почтительнейше всякую категорическую согласованность. Но, — он поднял вверх жирный палец, — все согласовано не со мной!

Он залпом выпил виски, нагло подмигнул и захохотал.

— Ну, как, договорились? — вдруг донесся из-за кустов голос сержанта. — Господин ван Эгмонд, через полчаса я жду вас к себе. Мы поедем взглянуть на лесные работы. Вы же просили. Кончайте скорее.

При звуках этого голоса мсье Чонга вздрогнул.

— А? Что хочет господин Эверарт? Я согласен! Скажите ему, крикните скорее — ведь я же совершенно согласен! Власти желают, и я поддерживаю обеими руками!

Гай подал написанный им под диктовку сержанта пропуск, и мсье Наполеон, отставив мизинец с двумя золотыми перстнями, торопливо подмахнул свою фамилию.

— Только вот здесь, покорнейше прошу соблаговолить, вставить название моей деревни — Чонгавиль.

Гай засмеялся.

— Не извольте смеяться, высокочтимый мсье: на месте нашего славного города и столицы Леопольдвиля когда-то была рыбачья деревушка Киншаса, поменьше моей. Стэнли и Чонга начинают с маленького, Стэнли и Чонга заканчивают великим! Время сделает свое!

Он опять сиял от гордости и самодовольства. И Гай решил поговорить с ним начистоту. Почему бы нет? Он не глуп, это ясно. Он поймет!

— Мсье Чонга, я иностранец, чужой человек в Конго.

Я — турист. Репортер. Все ваши дела меня не касаются. Но я очень интересуюсь людьми.

— Вы изволите писать портреты?

— Да. Но портреты плохо удаются, если художник не понимает человека, с которым имеет дело.

— Вы пожелали написать мой портрет?

— Ваш портрет будет написан на обратном пути из Итурийского леса.

— О, миллион раз благодарю вас, высокоуважаемый мсье художник! Я готов, абсолютно и бесповоротно, я готов! К вашим услугам, уважаемый мсье! — А пока мне хотелось бы познакомиться с вами как с человеком: я кое-что слышал о вас и вижу, что ваша деятельность уже делает вас человеком в общественном смысле.

— И будет мощно толкать меня далеко вперед и еще гораздо дальше — меня прекрасно знают в Стэнливиле, мсье художник!

— Я это слышал. И хочу задать в этой связи несколько вопросов. Вы знаете, как доставляются проклятые обрубки из концессии в порт?

— О, да. Я отвечаю за это: я связан контрактом.

— И вы видели своими глазами условия труда на шоссе?

— Да. Но я не понимаю, мсье, не понимаю, что вы хотите от меня.

— Я скажу яснее: как вы, негр, можете допустить такое обращение со своими единокровными братьями?

Мсье Чонга качнулся назад, одно мгновение изумленно смотрел на Гая, потом вдруг сообразил что-то и захохотал.

— Вы ложно информированы: мои единокровные братья не работают на шоссе! Я бы, конечно, не допустил этого! Кто-то оклеветал меня, поверьте! — Нет, вы не поняли, мсье Чонга: я хотел сказать, что негры — ваши собратья и вы знаете условия их работы и не только молчите, но и сами помогаете поддерживать этот дьявольский режим!

Опять мсье Чонга откинулся назад и уставился на Гая в крайнем удивлении. Он ответил не сразу.

— Я христианин, мсье, и не поддерживаю дьявола. Мсье Эверарт, власти в Стэнливиле и даже сам губернатор — все христиане. Я могу ошибаться, мсье, я недавно крещен, но ведь тысячи бельгийцев рождены от христиан и крещены после рождения. Почему же вы сразу обратились не к ним, а ко мне? — Оставим в покое христианство. Я говорю о культуре, понимаете ли, мсье Чонга, о культуре, которая всегда и обязательно связана с гуманностью! — Но ведь любой бельгиец, любой белый человек культурнее меня и всегда мне скажет это прямо в лицо. Я не знаю, что такое гуманность, извините, но до прихода в Конго европейцев здесь не было таких способов работы. Это ваша культура и ваша гуманность, мсье, и я тут не причем!

Гай едва сдержался от резких слов.

— Вы все-таки не понимаете меня, мсье Чонга.

— Извините, мсье ван Эгмонд.

— Вдумайтесь в мои слова: вы — конгомани, и эти ваши рабочие — тоже конгомани. Вы сидите в чистеньком костюме и пьете виски, а они катают лес по шоссе. Ну, что же здесь непонятного?

— Это я все хорошо понял, мсье. — И это вас не возмущает?

Мсье Чонга выпучил глаза и долго молчал, рассматривая Гая.

— Вы очень образованный человек, мсье ван Эгмонд, — медленно начал он, — и я вас очень уважаю. Я окончил только курсы при районном агрономе. Простите меня, многое до меня просто не доходит. Например, почему вас не возмущает, что вы сидите здесь в чистом белом костюме, а ваши братья единокровники (я говорю о всех белых, мсье!) сейчас обливаются потом в тяжелом и вредном труде?

— Где?

— В судовых кочегарках, мсье. На химических заводах, мсье.

— Где это? Что вы выдумываете?

— В Роттердаме, мсье.

Гай выпучил глаза, точь-в-точь как мсье Чонга.

— Вы были в Роттердаме?!

— Дважды.

Гай с удивлением посмотрел на мсье Чонга. Милые картины далекой родины поплыли перед его глазами.

— Разрешите предложить вам сигару, мсье Чонга! Гай протянул ему пачку. — Где вы их покупали? Здесь? В моем магазине? Я держу эту дрянь только для бельгийцев. Не могу курить других сигар кроме гаванских: Панч, Коронас, Партагас — вот мои марки!

Кряхтя, мсье Чонга поднялся и принес несколько коробок.

— Пожалуйста, мсье ван Эгмонд, они только что из Леопольдвиля. В первый раз я попал в Роттердам случайно и работал на нефтеперегонных заводах фирмы «Ройал-Шелл». Слышали о ней? Да? Ну вот, тем лучше. Тяжелейшая работа, мсье, немногим легче той, что на здешних шоссе!

— Ну, ну, мсье! Без палок, однако!

— С палкой безработицы, мсье!

— Но без лопнувшей от ударов кожи!

— С выхаркиванием легких, мсье! Гай не нашел подходящего ответа.

— Второй раз я заехал в Роттердам, когда недавно был по делам в Антверпене: захотелось взглянуть на старые места и измерить путь своих жизненных достижений.

Гай помолчал и потом сказал упрямо:

— И все же вы не поняли меня. Я хотел сказать, что не следует заимствовать у нас худшее: нужно брать лучшее и крепко держаться за свой народ.

— Что такое?

Мсье Чонга с наслаждением затянулся и насмешливо осклабился в ответ: —Расисты, мсье, — это люди, утверждающие, что белые лучше черных и поэтому только они должны пользоваться всякими преимуществами. Вы придумали эту культуру и навязали ее нам. При этом вы считаете, что только белые достойны хорошей жизни, а конгомани должны лишь работать и голодать. Не так ли, мсье ван Эгмонд? Вас раздражает, если негр хорошо одет, курит сигары, пьет с вами виски. Это оскорбляет вас, это кажется вам несправедливостью, покушением на ваши природные права?

Гай молча смотрел на толстое черное лицо, синие очки, сигару, наглую усмешку.

— Недавно в газете я читал, что один белый поэт, его зовут… (Мсье Чонга кряхтя полез в карман за записной книжкой.) его зовут мсье Гейне, — он сказал: «Они пьют вино, а другим советуют пить воду!» Ха! Хорошо сказано, мсье! Это и про вас, мсье!

Гай тряхнул головой.

— Я не расист, мсье Чонга. Но я полагаю, что в Конго и в Нидерландах люди труда заслуживают лучшей жизни. Вечное неравенство несправедливо. Улыбка медленно сползла с лица Чонга.

— Оно от господа бога, мсье. Вы против бога?

— Я не о боге говорю, а о властях.

Мсье Чонга положил сигару в пепельницу. Строго:

— Вы против властей, мсье?

— Власти приходят и уходят. Что вы будете делать, если бельгийцы уйдут из Конго?

Мсье Чонга не ожидал этого. Мысль эта глубоко поразила его, и мгновение он сидел недвижим. Потом вскочил и заглянул в сад и в комнаты. Они были одни.

— Бельгийцы не уйдут!

— Могут уйти.

— Придут англичане, и концессия будет, и Чонга будет. И рабочие будут, мсье ван Эгмонд! Ничего не изменится!

Он облегченно вздохнул и протянул руку к сигаре.

— А если никого не будет?

— Как никого?

— Если будут только они?

— Кто?

— Ваши рабочие.

Вот такая мысль уж действительно никогда не приходила в голову мсье Чонга, это было яснее ясного: какая гамма чувств отразилась на оплывшем, но очень подвижном лице! Удивление, волнение, страх — и осталось одно, только одно — злоба.

Мсье Чонга перегнулся через стол и одним духом выкрикнул:

— Сержант Эверарт имеет под командой двадцать стражников-жандармов, капитан Адриаанссенс в Банде — двести, полковник ван ден Борг в Стэнливиле — две тысячи солдат, самолеты, пушки, а генерал Слагер в Леопольдвиле — двадцать тысяч и все необходимое современное оружие. Они защищают культуру, которую Бельгия подарила нашему темному народу и которая нужна теперь нам самим: они защищают и себя, и нас, они не дадут в обиду верных королю конголезских патриотов! Мы все как один человек поднимемся на помощь! Сила за нами! То, что вы сказали, невозможно: этого не должно быть и никогда не будет! Никогда!

Он перевел дух и выпалил в лицо Гаю:

— Заметьте себе: золото связывает людей прочнее железа!


Глава 15. Маленькие люди в большом лесу

Типуа — это носилки с креслом. Их обычно тащат на плечах восемь человек, иногда и больше, если над сиденьем сделан навес от солнца. За носильщиками идет смена, на ходу подставляющая свежие плечи взамен уставших, так что европейцу только остается покачиваться, дремать и лениво подгонять палкой нерадивую упряжку. Так типуайеры несут своего господина через горы и леса, по труднодоступным, каменистым кряжам и через темную воду, где притаились крокодилы.

— Вы задержались, а я спешу. Прошу извинить, поезжайте со старшим учетчиком, он знает дорогу.

Плечистый сержант долго ворочался в кресле, потом буркнул: «Эй! Пошел! Ну!» — взмахнул хворостиной, и его двуногие кони тронулись рысью.

— Приветствую! — послышался голос с кресла. Тоненький бледный человек небрежно протянул Гаю узкую, очень белую руку.

— Слышал о вас. Фон Дален.

Гай поразился опрятности его тщательно выглаженного костюмчика и томной изысканности движений. Он изящно опустился в кресло и, не глядя, протянул руку в сторону. Молодой красивый негр подал странно изогнутую трость и шотландскую волынку.

— Не удивляйтесь: я коротаю время только с помощью волынки. Вы любите волынку? Нет? Этот инструмент требует особой настроенности: он чем-то напоминает мне лиричную туманность моей северной родины. О, да, я немного сноб, вы правы.

Его упряжка двинулась, Гай зашагал рядом.

— Совестно ехать на людях? — небрежно цедил граф. — В таком случае вы составили бы обо мне превратное представление и в другом отношении. Вы видели молодого негра, подавшего мне волынку? Он вам даже понравился? О, я польщен, польщен. Я дал ему кличку Гнедой. Ведь он меня возит на себе.

— Но почему лошадиное имя?

— Да потому, чтобы оттенить свое отношение к этим человекоподобным существам.

Гай промычал что-то неопределенное, потому что фон Дален явно рассчитывал на взрыв возмущения, а ван Эгмонд не хотел доставить ему такого удовольствия. Так граф болтал, и изящно покачивался в кресле, и передвигал зонтик из листьев, чтобы защититься от солнца, и играл узкими, странно белыми пальцами, от которых как будто бы исходило сияние. Несколько раз упряжка сильно качнула седока, и негры пугливо съежились, словно ожидая ударов, но граф даже не прикрикнул на них и, надо сказать, этим вызвал к себе некоторую симпатию Гая. Он шел сбоку, наблюдал и думал: «Все эти фокусы: белая кожа, волынка, Гнедой, — все это крик отчаяния человека, вынужденного медленно погружаться в слабоумие: старшина Эверарт — это просто следующая фаза, через десяток лет и граф станет таким же… И он сам знает это…»

Между тем фон Дален передал инструмент Гнедому, взял в руки свою странную трость и стал ждать. Как только упряжка снова резко тряхнула его, он плавным жестом вытянул руку, нацелился и царапнул спины идущих впереди носильщиков— одного, другого, третьего и четвертого… Носильщики прибавили шаг, потом понеслись рысью.

— Не отставайте, господин ван Эгмонд, и не ругайте меня: вы несете должное наказание за свою мягкотелость! — улыбался граф из-под плетеных ветвей навеса.

— Славно действует мое изобретение? Я хочу сделать на него заявку в бельгийское патентное управление. «Инструмент фон Далена для повышения энтузиазма типуайеров!» Звучит не дурно? Посмотрите-ка! Замечаете изгиб? О, я долго экспериментировал, пока нашел удобный угол наклонения!

И граф небрежно протянул Гаю конец своей трости: он был слегка изогнут и с внутренней стороны проколот мелкими гвоздями, концы которых чуть-чуть торчали, как щетина узенькой металлической щетки.

Бывшие моряки — хладнокровный народ, репортеры — легкомысленная братия, а уж о сдержанности голландцев и говорить нечего, и Гай был тем, другим и третьим и потому отправился в Африку вполне уверенный в себе. Но в пути что-то сдвинулось с места, и он потерял обычную власть над собой. В последние недели он сдерживал себя только усилием воли, непрерывно повторял заклинание: «Это меня не касается!» А тут вдруг увидел кривую палку с мелкими гвоздями и следами крови, кожи и волос — и не выдержал: правой рукой схватил трость, выдернул ее из белых холеных рук, левой рукой столкнул зонтик и ударил тростью графа по лбу, повыше холодных серых глаз, как раз туда, где светлые волосы были расчесаны на безукоризненный пробор.

Граф не вскрикнул и не сделал никакого движения для защиты. И это сразу привело Гая в себя: «Ведь это же меня не касается!» Упряжка остановилась, но носильщики держали кресло на плечах. Минуту белые смотрели друг на друга. Гай задыхался. Потом швырнул трость в кусты.

— Милостивый государь, — процедил фон Дален, глядя на Гая со своего трона, — вы находитесь в Африке без году неделю и уже позволяете себе так распускать нервы в присутствии туземцев. Я не отвечаю банальной дракой потому, что я — дворянин, а необходимые качества аристократа — самообладание и строгая разборчивость. Я переоценил вас, господин ван Эгмонд, и теперь равнодушно не замечаю вашей плебейской выходки. Ну! Носильщики рванулись вперед, а Гай остался на дороге один. Взволнованный и переполненный злобой, он зашагал на концессию…

Бельгийские текстильные фабрики выпускают для местного населения специальные ткани с упрощенным рисунком и ярчайшей расцветкой. Поэтому издали конголезская деревенская толпа производит праздничное впечатление. Вот и сейчас работающие на опушке напоминали огромный красочный хоровод. Носилки Далена уже давно исчезли, а Гай стоял на вершине небольшого холма и глядел вокруг.

Потом его слух стал различать слово, доносившееся с поляны. Над огромным пространством и сотнями людей витало только одно это проклятое слово:

— Скорей!

Гай долго бродил по участку лесных разработок. Это казалось ему просто невероятным.

К заранее выбранному обширному массиву с чрезвычайными усилиями и затратой труда подводится глинобитная дорога, позволяющая доставлять добытый лес к реке. Таким образом, выбор места порубки определяется не столько количеством и качеством леса (они здесь всегда превосходны), сколько транспортными возможностями. Казалось бы, это должно заставить концессионера быть рачительным хозяином: ведь истощение запаса товарной древесины неминуемо ускорит необходимость проведения нового шоссе к какому-нибудь другому массиву. Ничего подобного здесь не было. Бельгийский специалист по очереди объезжает участки и указывает неграм-инструкторам, где именно и какие нужно рубить деревья. Инструкторы натравливают на рабочих банду надсмотрщиков, и начинается зверская расправа над людьми и природой. Рабочие, вооруженные топорами, вгрызаются в джунгли.

— Скорей! Скорей! Скорей!

Надсмотрщики яростно работают палками, кулаками, ногами. Высунув языки, ошалелые рабочие кидаются на плотную зеленую стену. Так начинается прорубка коридора к намеченному дереву. Прежде всего распугивают ядовитых змей. Сотни лиан, твердых и упругих, как стальные тросы, и десятки папоротниковых деревьев и колючих кустов должны быть удалены, чтобы образовался узкий проход, куда потом стараются свалить дерево — могучий колосс в десятки метров высотой. А толщиной? Ведь чтобы такой великан прочно стоял на вечно сыром грунте, нужны исполинские корни, целая система твердых, как металл, корней толщиной в туловище человека и больше. У основания деревья очень толсты и прочны — корневая система поднимается до уровня двухэтажного дома. И вот голые люди, обливаясь ручьями пота, взбираются на высоту и, кое-как примостившись на корнях и лианах, начинают топорами долбить твердую древесину. Звук такой, как будто бьют топорами в железобетонный бык большого моста. Гай наблюдал, какие ничтожные результаты дает один удар повисшего в воздухе человека — зазубрину на колонне в пять-десять обхватов! Но топоров много, а людей еще больше: изнемогшего оттаскивают за ноги в кусты, и политый горячим потом топор подхватывает новый рабочий. И над всем этим стоит свист палок и истошный, надрывный вой:

— Скорей! Скорей! Скорей!

Но вот великан дрогнул, затрясся, качнулся и медленно рухнул. Падая, он ломает десятки ненужных концессионеру деревьев: на месте одного срубленного дерева образуется большой участок бурелома. Пустота. Но зачастую ствол не попадает в заготовленный просвет, и приходится производить дополнительную расчистку рабочего места.

Инструктор, как муравей, ползает по лежащему стволу. Он словно нюхает поваленное дерево, черная голова вертится туда и сюда. Вдруг он спрыгивает: дальнейший ход работы ему ясен. И снова: «Скорей!»

И снова хлопанье палок по голым спинам, удары кулаками и ногами, ручьи пота, искаженные от натуги и ужаса лица. Рабочие рубят ветви и оттаскивают их в сторону и сейчас же принимаются за разрубку ствола на части.

Время идет. Из обрубленной листвы и грязи торчат все больше и больше курчавых голов и тощих ног. На смену выбывшим из строя становятся новые и новые люди, и работа быстро продвигается вперед — невероятное, фантастическое нападение голых голодных людей на этот девственный лес, казавшийся таким неприступным. Гигантский ствол, лежащий на дне полутемного колодца, отливает голубизной далекого неба, он весь покрыт черными человеческими муравьями. Потом на нем появлялись глубокие борозды, и ствол на глазах распался на отрезки.

Надсмотрщики уже охрипли, они еле держатся на ногах: это безумие действует на всех, это опьянение свирепостью труда, его беспощадностью, бессмысленной беспощадностью, это пляска смерти, торжество истребления…

С невероятным усилием рабочие кольями разворачивают чудовищные обрубки и выкатывают их из леса. Вот крики, и стоны, и самое это проклятое слово «скорей» стихли. Тогда же ожило все вокруг: запели птицы, на ветвях начали скакать обезьянки. Только теперь стало видно опустошение, произведенное человеком из-за одного нужного куска древесины: сломанные или изуродованные деревья, лежащие в изнеможении люди. Точно ураган пронесся…

Гай наклонился над одним из лежащих. Жив или умер? С ним была фляга с крепким чаем, а один глоток мог помочь обессилевшему скорее восстановить силы. В зелено-серой полутьме Гай присел еще ниже.

Из листвы на него в упор глядели два глаза. Огромных от внутреннего напряжения. Слегка покрасневших от беззвучных рыданий. Минуту они смотрели друг на друга. «Фламани»… — прошептали побелевшие губы. Потом лежащий застонал, поднялся на четвереньки и пополз в кусты. Гай завинтил пробку фляги и вышел на дорогу.

— Разве это экономически выгодно? — спросил он Эверарта. — Из-за одного дерева портят десятки других!

— Выгодно. Это дерево будет продано, а те ничего не стоят.

— А когда нарастут новые деревья?

— Никогда. Девственная гилея не возобновляется. Вторичные деревья не бывают равноценны первичным: сначала вырастут деревья помельче, а потом захиреют и оставшиеся вокруг них экземпляры. Гилей заменяются только мелколесьем.

— А дальше?

— Мелколесье сменит кустарник, кустарник — саванна.

Они закусывали, сидя на стволе сломанной пальмы. С этого места хорошо была видна дыра в плотной стене леса и выползавшие оттуда обрубки, катившиеся по шоссе в деревню и дальше, в речной порт, к морю, в Европу. Зримо, почти осязаемо лес истекал древесиной, редел и отступал.

— И надолго этого хватит?

— Как сказать. Концессионеру нужны доходы сейчас, а не потом.

— А вместо саванны образуется сухая степь, вместо степи — пустыня. Сахара наступает на Конго. Здешние реки мелеют— Убанги, Шари и даже озеро Чад осуждено на скорое исчезновение. В должное время Сахара придет вот сюда, господин сержант.

Эверарт равнодушно покосился на пышную влажную стену леса.

— Я не лесной концессионер, а жандарм нужен и в Сахаре.

После еды они закурили.

— А что вы скажете о людях? После порубки одного дерева на месте осталось около десятка рабочих!

— Отлежатся…

— Но экономическое значение потери рабочей силы? Рабочего времени? — Его не существует. Пригонят новых рабочих. Расходы на доставку невелики, а жратва…

— Совсем ничего не стоит?

— Стоит. Мсье Чонга уже нажил свой первый миллион франков. Видели его дома? Завтра будете в Чонгавиле: банановые моторы — выгодные машины. Недаром негров еще у нас называют ходячими деньгами…

Гай не стал смотреть, как раздают рабочим бананы и отварные бобы: это была заправка моторов горючим, но преступная заправка. Количество затраченной энергии во много раз превышало калорийность этой жалкой пищи. Если в лесу рабочих грабила бельгийская концессионная компания, то сейчас их грабил мсье Чонга. В памяти возникли пылающие ненавистью глаза африканцев. «Я не знаю, каким образом и когда, но они обязательно победят, ведь дело только в понимании ими необходимости борьбы за свободу. Надо пробудить сознательность масс, и ничего больше: придет сознательность — придет и спасение, ибо тогда начнет действовать арифметический фактор числа. Их больше! Но как я могу содействовать пробуждению такого сознания?»

Доктор, конечно, так и не удосужился выдать старшине справку о медико-санитарном состоянии носильщиков, и поэтому поздно вечером Гаю все-таки пришлось, скрепя сердце, отправиться в домик, где жили эмигранты. В их окнах слабо светился огонек. У дверей сидели на траве и зевали во весь рот Машка и Гнедой. Гай толкнул незапертую дверь. Оба хозяина валялись голыми на пышной душистой зелени. Между ними путешествовала уже известная фляга. На гвоздях болталось грязное платье доктора и висел костюм графа. На подоконнике горела прилепленная стеариновая свеча, в углу аккуратно лежали рядышком щегольской футляр с музыкальным инструментом и опрятный сверток бумаги, видимо с утюгом и мылом.

— А-а, желанный гость! — приветливо закричал доктор при появлении Гая. — Скорей снимайте штаны!

Гай вопросительно поднял брови.

— Неужели не понимаете? Зеленые пятна испортят ваше западноевропейское великолепие. Эй, Машка! Иди сюда! Принеси охапку для господина! В два счета, ну! А вы сделайте для начала глоток, но предупреждаю: чистейший спирт, а на закуску — рукав! Вот так, смотрите! Поняли?

Гай отклонил столь радушное предложение и изложил суть дела.

— Вот оригинал. Ну-ну, удивили! Да ведь уже ночь. Бросьте эту чепуху, давайте выпьем и поговорим!

Девушка принесла охапку веток, и Гай, видя, что быстро справку ему не получить, присел, постелив под себя носовой платок.

— Эх, жалко, что я продал нашу мебель американским киношникам! — начал волосатый толстяк. — То есть не нашу, конечно, а прохвоста Чонга. Вы удивлены, мсье? Конечно, дом и мебель принадлежат этому пирату, мы с Даленом — только постояльцы. Обычные белые постояльцы у черного хозяина: не платим ни гроша, и нас не выгоняют. Раньше такое положение здесь существовало из-за того, что негр считал честью содержать белого человека. Теперь они делают это из-за идиотского добродушия. К тому же, белый человек никогда не отказывается платить вообще, он только не хочет платить именно сейчас. Но вообще — о, вообще он за оплату, таков непреложный принцип нашей морали, принцип белого человека. Не так ли, граф?

Граф не ответил. Доктор сделал большой глоток спирта, вытер губы сивой шерстью руки и вдруг захохотал:

— Хо-хо-хо! Вы бы только видели, дорогой мсье, рожу, которую хам Чонга состроил, когда увидел пустую комнату. Ему донесли, и он забежал сюда убедиться. Долго он смотрел на пустую комнату, сняв синие очки и протирая глаза шелковым платком. Потом изрек: «Я сам гениальнейший комбинатор весьма мирового значения, но продать чужую мебель в джунглях — это может сделать только иностранец». Хоть и бельгийский выкормыш, но далеко не дурак! Хо-хо-хо! Правда?

Дален молчал, упершись глазами в потолок. Толстяк не глядя подписал заготовленную Гаем бумагу, положив ее на волосатое пузо.

Высокий негр сидел на камне, поставив меж ног большой деревянный барабан. Он наклонил голову и закрыл глаза. Потом вдруг ударил колотушками, и в тяжелый мокрый воздух посыпался каскад звуков — мелкая дробь и сильные протяжные удары.

Вдруг барабанщик смолк и поднял голову. Издали, через лесные дебри, донеслась ответная россыпь звуков.

— Ну? — спросил старшина Эверарт.

— Все понял. Передаст в деревню. Можно выходить, начальник.

Это был гудугудист: на барабанах негры передают все новости из поселка в поселок. Промежуточные посты расставлены на нужных расстояниях, и барабанный язык гудугуду, тайна которого известна немногим туземцам, соединяет здесь людей как наш телефон.

Впереди цепочки людей, растянувшейся по тропинке, выступал капрал Мулай с боевым оружием наготове: он должен был не только вести, но и защищать отряд. Потом шли двадцать три носильщика с тюками на головах. Позади Гай с картой у пояса, компасом на груди и охотничьим ружьем в руках.

У капрала на груди висел второй компас. Позднее, когда они пошли без дороги, Гай давал Мулаю направление и затем проверял по своему компасу правильность продвижения, два-три раза в сутки определял местонахождение экспедиции по солнцу или звездам. Сзади Гаю была хорошо видна вся цепочка людей, падение тюка с головы или скольжение человека на сырой почве. Окрик — и все останавливаются, подтягиваются к головному, отдыхают несколько минут и затем снова вперед. Между Гаем и капралом была договоренность о сигналах свистками. Вскоре значение свистков стали понимать все, и это упростило и упорядочило управление. Выявились особенности характера — сварливость одних, лень других, безрассудность третьих. Через несколько дней механическое соединение двадцати пяти человек в одну цепочку превратилось во внутреннюю сплоченность трудового коллектива, и Гаю казалось, что так они могли бы идти месяцы и годы.

Носильщики получали мясную пищу с добавлением витаминов и белков, и вначале, когда шли по хорошей дороге, временами то здесь, то там вспыхивала песня.

Но глинобитная дорога кончилась за последним участком лесоразработок, и дальше они пошли по широкой и удобной дорожке, выбитой в мокрой земле сотнями босых ног. Лес как будто подвинулся ближе и раскинул над ними руки-ветви. Это был девственный лес. По сторонам он стоял стеной, и люди шли по узкому коридору из тысяч лиан и стволов. Стало значительно темнее — небо теперь глядело через решетку переплетенных ветвей. Усилилась и духота. Это было парное отделение бани, грязной и смрадной. Грунт дорожки оставался по-прежнему удобным для ходьбы, но скорость продвижения вдруг снизилась наполовину — нечем было дышать, люди истекали потом. Настроение тоже ухудшилось — впервые всем своим существом каждый почувствовал потерянность горсточки людей в страшной зеленой стихии.

Первая кочевка в лесу. Первые костры. Первый часовой. Далекое завывание и рычание. В ночной тишине издали доносится переливчатая дробь и гулкие удары, переданные с концессии по цепи гудугудистов.

— Гудугуду!

— Слышишь ты: гудугуду!

— Утром проснулись в холодном сером тумане. Кругом капало и журчало. Тело болело как после побоев. Температура + 23°. Глоток крепкого чая показался блаженством… К концу дня дошли до хижин Чонгавиля, деревушки, окруженной, лучше сказать, раздавленной лесом. Издали они услышали нечеловеческий вопль — раз, другой… Гай приказал ускорить шаг. Носильщики пустились рысью. Караван почти подбежал к первой хижине. Она оказалась пустой. Вторая — тоже. И третья. Среди кустов они увидели группу черных жандармов. Люди сбросили тюки, капрал Мулай занялся организацией отдыха и варки пищи, а Гай пошел к жандармам, чтобы узнать, где купить провиант — кур, дичь, просо, бананы. Это была его первая квартирмейстерская рекогносцировка и первое выступление в качестве начальника экспедиции. Раздобыть пищу для большого количества людей в маленькой африканской деревне — дело отнюдь не легкое, ибо местное население всегда голодает. Гай не спеша подошел к кучке жандармов.

— Кто старший? — процедил он, заложив руки за ремень пояса.

Капрал Ндола к вашим услугам, мусью.

Высокий негр с шоколадным лицом, украшенным рядами нарезок на коже, вытянулся в струнку.

— Это деревня — Чонгавиль?

— Да, мусью.

— Где жители?

— Бегать, мусыо.

— Что? Не понимаю!

— Они бегать лес. Там! — Капрал указал на угрюмо насупившуюся стену леса. — Ничего не понимаю. В чем дело?

— Они спрятать. Вся деревня.

— Почему?

— Ходить каучук лес нет-нет. Собирать мало-мало. — Почему?

— Говорить каучук хуже цеце: мужчины, женщины, дети — все умирать.

— А при чем здесь женщины и дети?

— Собирать надо много-много. Женщина вязать ребенок на спина, ходить-ходить, ночь на болото дышать трудно-трудно, воздух яд, утром ребенок умирал. Каучук хуже цеце, они говорить.

Гай не знал, что предпринять. Вот тебе и Чонга, черт его возьми вместе с Чонгавилем… Да, он прав: золотая нить прочнее железной цепи. И опаснее. Но все-таки что же делать? Кормить-то носильщиков надо!

Тут только Гай заметил то, вокруг чего толпились стражники.

На земле лежал старик, очевидно из местных жителей. Он был брошен на спину и привязан лианами к колышкам, вбитым в землю, за ноги и культяпки когда-то отнятых по локоть рук. Живот его был истерзан ударами, брюшная стенка лопнула, и внутренности над пупком вывалились наружу. Это произошло несколько минут тому назад, крики старика они слышали. Но теперь он был мертв, и сотни муравьев уже облепили рану. Тут же валялись кровавые обрывки сучковатых лиан.

И тут Гай снова потерял самообладание. Сначала он еще надеялся сдержаться и несколько раз повторил про себя свое заклинание: «Это меня не касается! Это меня не касается!» — но вдруг зарычал от ярости и схватил капрала за горло. Тот повис в его сильных руках, как мешок, и это привело Гая в себя. Он швырнул капрала наземь.

— Это меня не касается… Не касается, — потерянно повторял Гай, задыхаясь и не зная, что делать

— Господин капрал ван Богарт там! — лежа на земле, проговорил капрал Ндола и указал куда-то пальцем.

— Где?

— На река. Господин капрал ван Богарт мыть ноги! Гай поспешил к воде.

— Капрал ван Богарт?

— К вашим услугам, майн герр.

— Что вы болтаетесь здесь, когда там делаются такие безобразия?!

— Они подожгли деревню? Вот дурачье! Я же говорил… Молодой и бравый капрал с миловидным румяным лицом мгновенно натянул сапоги и рысью пустился прямо через кусты. Но через десять прыжков он остановился и обернулся к Гаю.

— Деревня цела, майн геер. Вы напрасно…

Но Гай схватил его за шиворот и ткнул носом в распластанный на земле труп. Капрал Ндола стоял с вытянутыми по швам руками.

— Ну?! — заревел Гай. — Ну?!

— Вы насчет старика? Ндола, что ты здесь натворил?

— Я давать урок, мой капрал.

— Э-э, дурачина. — Ван Богарт развел руками и повернулся к Гаю — Вот видите, майн геер, условия? Так нам и приходится мучиться здесь с этими скотами! Я распорядился дать жителям маленький урок и отлучился к реке сполоснуть ноги, а он наделал неприятности, болван!

Он строго посмотрел на своего помощника.

— Откуда этот старик?

— Там сидеть, мой капрал.

Ван Богарт не спеша закурил толстую сигару.

— Видите, майн геер, жители этой деревни — сброд, переселенный с одной плантации… Работают из рук вон плохо. Нормы систематически не выполняют. Хозяин давно жаловался капитану Адриаанссенсу, и последний распорядился при обходе района преподать им маленький урок порядочного отношения к своим обязанностям.

— И это в бельгийской колонии называется маленьким уроком?

Капрал отвел в сторону нежно-голубые глазки и ответил голосом доброй бабушки, терпеливо разъясняющей надоедливому внуку общеизвестные истины:

— Вы же сами видели, что меня здесь не было. Я лично тут не причем. Виновный будет наказан, поверьте, я с него самого спущу шкуру! Не сомневайтесь, прошу вас! Но порядок должен быть: если с черномазых ничего не требовать, то они немедленно перестанут работать. Выгоните меня с работы— я тысячу раз пожалею: у нас достать работу трудно, а негр только и мечтает, как бы уклониться от выполнения нормы — он живет за счет природы, ему ни мы, ни наша работа не нужны.

Отвернувшись словно для того, чтобы сбросить пепел, упавший на рукав, ван Богарт глазами дал знак жандармам, и они ринулись к трупу, выдернули колышки и потащили замученного за угол ближайшей хижины. Остался только широкий кровавый след да связка окровавленных лиан.

— Скоты, что с них спросишь? — примирительно журчал ван Богарт. — Вы уж учтите эти обстоятельства, майн геер.

— А почему старик без рук, как вы думаете?

— Откуда мне знать… На охоте попал в лапы зверей, наверное!

— Нет, я говорить, я знать! — шагнул вперед черный капрал и опять вытянулся. — Ему солдаты резать руки за налог. Он не платить налог.

— Что ты мелешь, верблюд!

— Да. Я знать. Король Леопольд…

— Заткнись, идиот! Пошел вон, черная собака!

Капрал Ндола шагнул назад и вытянул руки по швам, капрал ван Богарт заслонил его спиной" и весьма мирно объяснил:

— Такие наказания у нас давным-давно отменены, майн геер. Не сомневайтесь, прошу вас. Этот старый обрезок не сдох потому, что черномазые чтят жертвы и кормят их сообща. Когда мы подходили к деревне, жители уже получили извещение по гудугуду и заранее скрылись. Старик остался, понадеялся на свои обрубки. А этот дуралей добил его, как не имеющего практической ценности: на сбор каучука безрукого не пошлешь, да и стар он очень. Ндола хотел только попугать: ведь вся банда сидит рядом в кустах, они нас видят и слышат. Устроил им такой концерт, скот! Будете в Леопольдвиле, не вспоминайте про этот инцидент, майн геер: мне влепят выговор, а при чем же я здесь? Я только мыл ноги!

Остаток дня ушел на охоту. Ночевали опять на широкой тропе, разбившись на группы с тремя кострами. Ночью сильный вой и рычанье зверей раздавалось где-то совсем близко. Уныло шуршала непрерывная капель, нестерпимо досаждали москиты, клещи и пиявки. На рассвете все почувствовали холод и страшную усталость.

Дорога заметно сузилась. Теперь носильщики спотыкались в полутьме среди густой зелени, закрывавшей ноги. Духота стояла невероятная. Люди истекали потом. Это было похоже на путешествие сквозь горячие ассенизационные трубы. Негры были уроженцы этой страны, но они тащили тяжелые тюки, Гай шел только с ружьем, но он был европейцем. А каждый европеец здесь — больной.

Скользя, падая, поднимаясь и опять падая, люди шли безостановочно вперед и вперед. Отшумела полуденная гроза. Отряд продвигался все дальше в глубину леса, иногда по колена в горячей грязи. Потом капрал остановил цепочку и свистком подозвал Гая к себе.

Перед ними ширился огромный зеленый шатер с куполом, как у собора: высоко-высоко сплелись кроны гигантских деревьев, и люди стояли под ними как жалкие карлики — грязные, безмерно уставшие.

— В чем дело? — задохнулся Гай.

— Вот, — жестко каркнул Мулай.

В липкой зловонной жиже навзничь лежала молодая женщина. Она умирала: грудь редко и судорожно вздымалась, глаза были полузакрыты, у рта собиралась розовая пена. Рядом копошился годовалый ребенок, он сосал материнскую грудь. Его маленькие пальцы скользили в грязи, он беспрерывно ронял сосок, ворчал, плевался и чмокал. Из грязи торчала корзина с листами сырого каучука.

Гай наклонился к умирающей, механически стал считать пульс. К чему?.. Носильщики сняли тюки и кое-как пристроили их на пригнутых ветвях папоротника.

— Пусть кто-нибудь отнесет ребенка в деревню.

— Ночь приходит, далеко бежать.

— Я понимаю, Мулай. Мы теряем время. Но я не могу бросить ребенка. Понимаешь — не могу.

— А ты можешь двадцать четыре человека голодные ждать?

Гай бросил безжизненную руку, и она шлепнулась в грязь. Это был почти единственный звук. Лишь плевался и чмокал ребенок. Все молча ждали. Гай поднялся. Капрал был ниже его ростом, но шире в плечах, кряжистый. Они стали друг перед другом. «Первая проба сил. Еще как следует не вошли в лес — и уже начинается… А что будет дальше?» — думал Гай, глядя в горячие, как уголь, глаза Мулая.

— Капрал, не забывай про это! — Гай грязным пальцем коснулся медали на его груди.

— Про что?

— Про дисциплину. Береги дисциплину, капрал. Упустишь— погибнешь первым.

Оба перевели дух. Потом Мулай вынул ребенка из грязи, завернул его в папоротниковые листья и подал носильщику.

— В деревне нет люди. Это есть напрасно.

— Люди вернутся и найдут ребенка!

Потянулись томительные часы ожидания. Носильщики сели в грязь и не отрываясь смотрели на умирающую.

— Раздай пищу из неприкосновенного запаса, капрал. Здесь охотиться негде, и патроны надо экономить не меньше, чем пищу. Корми людей!

Молча жевали молочно-мясной порошок. Потом вдруг один сказал что-то, и тихий говор пошел по цепи понуро сгорбившихся людей.

— Что это они?

— Гудугуду нет. Мы есть одни.

Гай прислушался. Действительно, дробь гудугуду, слабо слышавшаяся еще сегодня утром, теперь смолкла. Они оторвались от обжитых мест.

— Он не вернется? Убежал от нас? — шепотом спросил капрала Гай.

— Куда бежать? Одно место — отряд, другое — концессия. Лес — звери. Он вернется.

И они продолжали сидеть в грязи. Женщина стала совсем плоской, труп погрузился в жижу и вскоре совсем исчез.

Наконец вернулся носильщик. Он вынырнул из листвы. Оставалось часа три светлого времени. Быстро вскинули тюки на головы и выстроились.

Капрал с палкой в руках вытянулся около черной дыры в листве и толкал в нее носильщиков одного за другим. Придерживая тюки на голове, те приседали и ныряли куда-то.

— Полезай, бвана, — указал рукой капрал Мулай.

Придерживая руками высокий шлем, Гай нагнулся и нырнул в нестерпимо жаркую вонь, потом невольно опустил руки в грязь и на четвереньках побежал вперед.


Глава 16. Этажи гилеи

Трудно коротко выразить впечатление, которое человек испытывает, войдя вглубь гилей, и еще труднее то, которое получает при выходе. Эти впечатления так сильны, многообразны и противоречивы, что возникающие чувства можно только перечислить. Легче всего это сделать в том порядке, в каком они возникают.

Так что же такое гилея? Ослепительная красавица?! Да. (Первая минута). Подавляющий великолепием дворец?! Безусловно. (Первый день). Дикое нагромождение кричащих красок и вычурных форм?! О, конечно! (Первая неделя). Приторно благоухающий клозет?! К этой мысли человек приходит через месяц. Каторжная тюрьма! Застенок в подвале! Зеленый ад! Ага, наконец-то! Ну, теперь видно, что вы пересекли большой лесной массив под экватором и знаете, о чем говорите.

Вы помните, что спутники Колумба закричали «Земля!» при виде какого-то острова и, сойдя на берег, опустились на колени и поцеловали землю. Перебравшись через Танезруфт, пустыню в пустыне длиной в пятьсот километров, люди при виде первого оазиса также кричат «Земля!» и испытывают желание поцеловать первый зеленый листок. Ну, так знайте же: при выходе из Итурийских трущоб, после пятисот километров пути, вы также испытываете этот взрыв чувств. Стоя спиной к зловещей черной стене леса, от которого до вас еще будут доноситься удушливые испарения, вы в первый раз выпрямитесь во весь рост и будете вдыхать полной грудью здоровый воздух саванны и жадно глядеть вдаль.

Экваториальный лес постоянно в цвету и в плодах. Лист живет два-три года, на дереве одни листья в почках, другие — в разных стадиях развития, третьи — в разных стадиях увядания; тут вечная весна и осень. Лес всегда многоцветен и богат. Верхний этаж — это жилище мелких птиц, которым не страшны орлы. Они окрашены природой под прелестнейшие цветы: куда ни глянь, они стайками носятся меж стволов и лиан. С утра и до вечера здесь неумолчно гремит тысячеголосый радостный хор — кажется, что все кругом не только играет красками и благоухает, но и чирикает, посвистывает, прищелкивает. Огромные бабочки порхают звездными скоплениями: меж стволов плывут и крутятся длинные изумрудные и рубиновые облака. После дождя взовьются первые сверкающие бабочки — и кажется, будто дождь смыл немножко краски с безумно ярких цветов и теперь они плачут разноцветными слезами. А потом солнце заиграет на бесчисленных капельках, птичий хор дружно грянет свою кантату, цветы яростно выбросят запахи, и они повиснут плотной стеной — и тогда экваториальный лес предстанет во всем своем великолепии перед очарованным человеком, который стоит, умиленный, восхищенный, пораженный, и думает: «Не волшебный ли это сон? О, какое счастье жить в этом мире!»

С самолета джунгли кажутся травяным ковром, над которым изредка возвышаются невысокие редкие деревья. На самом же деле это кроны высоченных деревьев. Они сдвинулись тесно, но все же не касаются друг друга. У подножья стволов — лианы, свои и «чужие», то есть те, которые проходят насквозь и уходят вверх, в невидимый отсюда солнечный санаторий. Здесь же колеблющиеся снопы лучей, которые прорываются сверху и шарят в прозрачной зеленой тени, и случайное дуновение ветерка, и умеренная приглушенность звуков. Раздается голос кукушки, глуховатое воркование голубей. Изредка каркнет большая птица, и снова тихо, жужжат осы, пчелы и шмели. Тишину нарушают резкие вопли обезьян и их неугомонная возня. Где-то высоко дунет ветер, а здесь зашевелятся и поползут в зеленом полумраке золотые снопы солнечного света и выхватят из тени то летящую по воздуху маму-обезьяну с детенышами на спине, то висящего на хвосте папу с крупными плодами в руках, то детишек, которые уселись на длинной ветви и деловито ищут насекомых друг у друга. Потом вдруг крик, смятение, бегство — и солнечный луч обнаруживает пятнистую спину крадущегося хищника.

Стволы в этом этаже извилисты и богаты ветвями, буквально из каждой неровности торчат бесчисленные пучки сочной зелени — эпифиты; паразиты пробрались сюда и прочно закрепились, как передовой отряд той лохматой зеленой армии, основные силы которой вы увидите ниже. Со всех сторон глядят прекрасные орхидеи, их ядовитый аромат повис в спертом воздухе. Лианы достигают двухсот метров длины, взбираются на самые высокие деревья и оттуда спускаются опять до земли; они перекинулись с дерева на дерево, кружевами и кольцами вьются по ветвям, узлам и спиралями повисли в воздухе, осыпанные цветами и птичьими гнездами, около которых хлопочут пестрые попугаи, и сами похожие на цветы. Вокруг так много пышной зелени, что цветов как будто меньше— они прикрыты буйной порослью эпифитов. Спускаемся ниже.

Здесь уже темнее. Зеленая прозрачная тень стала зелено-серым сумраком, снопы света превратились в одиночные лучи, которые золотыми стрелами проткнули неясные контуры леса, на этом уровне создающего впечатление тесной и серой коробки. На каждом листке повисла капля испарины, и листья изменились: они не протянулись лодочкой-ладошкой в погоне за дождевой водой, а стоят ребром или торчком, потому что тут влаги более чем достаточно и каждая лишняя капля — нагрузка. На стволах и ветвях — зеленый мох. Тихо. Но, прислушавшись, вы вдруг замечаете новые голоса — стрекотание насекомых.

Спускаемся еще ниже. Густой сумрак. Неподвижные вертикальные полосы серо-зеленого света, неясные пятна черно-зеленой тьмы. Вокруг только стволы деревьев и лиан, бесчисленные темные полосы, натянутые как струны и легко повисшие, змеевидные и ломаные, одиночные и завязанные в пучки — в отчаянном порыве вверх, к свету! Всюду серо-зеленый мох, и лианы кажутся седыми и лохматыми. Вдруг глаз замечает нечто новое — серую дымку испарины. Невероятная, удушающая жара, мокрая слизь вокруг. Нос щекочет тлетворный запах разложения — где-то совсем близко гниют трупы животных и птиц, остатки древесины и листьев. Тихо. Набежит волна оглушительного скрежета, скрипа и треска, потом насекомые стихнут, и опять воцарится глухое и давящее безмолвие. Стукнет дятел, что-то грузно плюхается в полутьме. Что это? Жирная летающая собака сослепу ударилась о дерево или свалилась с ветки ужасная кобра, которая на два метра плюет яд в глаз наткнувшемуся на нее животному. Экваториальные дебри молча потеют и роняют свой ядовитый пот на пышные и нежные ветви высоких папоротников и плаунов. Спускаемся.

Теперь мы на дне семидесятиметрового колодца. Посмотрите вниз, да не шевелитесь, будьте осторожны: под вашими ногами метровый слой опавших листьев и цветов — сверху свежих, а ниже разлагающихся. Не верьте в прочность этого горячего мокрого матраса: он прикрывает и камни, и липкую грязь, и глубокие ямы, наполненные черной водой, в которой нежатся крокодилы, змеи и пиявки, поджидающие вас с голодным нетерпением. Вокруг густая чаща стволов, лиан и воздушных корней толщиной с человеческую ногу, которые десятками свешиваются с раскидистых ветвей и служат подпорками для огромного дерева, растущего на зыбкой почве пото-пото. А великаны семидесятиметровой высоты сохраняют устойчивость другим путем — их корни расходятся от ствола в виде высоких образований, напоминающих доски, поставленные ребром; у ствола такие упоры достигают высоты в два человеческих роста, а то и больше. Между бесчисленными воздушными корнями и доскообразными упорами, преграждающими движение, как высокие стены, плотно стоят папоротники и лежат мертвые стволы.

Слышите протяжный грохот? Это, задушенный беспощадными лианами, отстоял свой век и повалился наземь лесной колосс, ломая по пути десяток деревьев нижних ярусов, сбивая сотни ветвей и обрывая множество лиан. Вот он лежит в липкой грязи, покрытый обрывками и обломками, украшенный пышной зеленью и яркими цветами. Оба конца ствола скрыты справа и слева в непроходимой чаще, вы набрели на какое-то место посредине. Перелезать? Это невозможно: мокрый и скользкий ствол в десять обхватов покрыт ворохом ветвей — взобраться на него и не получить увечья было бы чудом, это долгий и небезопасный труд. Вы слышите странный непрерывный звук — еле слышный, не похожий на все другие звуки. Что это? Это насекомые жуют растительную и животную падаль. Миллионы челюстей движутся и перерабатывают останки старой жизни на удобрение для жизни новой.

Мулай скомандовал: «Полезай, бвана», и Гай спустился на четвереньки и полез в смрадную трубу. Через несколько минут он смог встать. И уже стоя начал пробираться, раздвигая папоротниковые деревья, протискиваться между лианами, лезть вверх на гигантские стволы упавших деревьев, карабкаться по вывороченным корням и падать, падать несчетное число раз — то в мерзкое гнилое месиво, то в ямы, то на острые сучья и камни. Отряд продвигался за день километров на восемь-девять по прямой, хотя фактически проходили вдвое больше потому, что часто приходилось обходить препятствия. За каждым участком особенно плотной растительности лес начинал редеть, появлялись сначала лучи, а потом и снопы солнечного света. Но полянки тянулись недолго. Потом лес опять сгущался, становилось больше лиан, воздушных корней (признак высоких деревьев) и доскообразных упоров. Иногда попадались ручейки, и караван брел по колено в воде.

На пути то и дело встречались тропинки. Их тысячи в самых «непроходимых» дебрях. Иногда они были попутными и облегчали продвижение вперед, но чаще их приходилось пересекать. Гай смотрел, как убегает в зеленый сумрак дорожка шириной в одно животное — бесспорное доказательство обитаемости леса. Каждодневные ливни смывали следы, но в начале пути Гай не раз с волнением видел отпечатки босых ног. Кто эти люди?

Когда-то Конго населяли многочисленные народы, объединенные в большие и могущественные государства. В те времена люди жили на берегах рек, а леса пустовали — их оставили зверям, насекомым и болезням. Но потом начался первый акт африканской драмы: вглубь Черного континента на поиски людей, которых можно было бы продать на вывоз, ринулись работорговцы. Они двигались по рекам и выжигали прибрежные деревни, где как раз и обитало местное население. Так было добыто пятнадцать миллионов рабов и попутно уничтожено сто миллионов человек — женщин, детей, стариков — всех, кто был не нужен. Тогда целые народы снялись с обжитых мест и побрели по лесам куда глаза глядят, опрокидывая другие народы и вызывая общее великое переселение африканского населения сначала на юг, а потом обратно на север. Люди шли во всех направлениях, устилая трупами звериные тропы.

Затем грянул второй удар: началась колонизация. Европейцы выгнали работорговцев и объявили африканские земли своей собственностью. Завоеватели создали армии из африканцев, и солдат одного племени посылали на земли другого племени. Теперь переселяться стало некуда: Африку вдоль и поперек пересекли колониальные границы. И поскольку принудительный набор означал неминуемую смерть, то оставалось одно — бежать. На этот раз населению пришлось оторваться от берегов и долин и попытаться скрыться в лесу: за пятнадцать лет бельгийского господства число жителей Конго уменьшилось наполовину. «Гибнуть в зеленом или белом аду — не все ли равно?» — думали обезумевшие люди и протоптали в лесу первые людские тропинки, взамен тех, по которым раньше крались только звери…

Итурийская лесная тропинка… Если она оказывалась попутной, то караван шагал вперед быстро и за день удавалось пройти до двадцати километров. В таких случаях рано или поздно отряд выходил к деревне, отдыхал, закупал продукты и снова углублялся в джунгли. Так можно было бы без особого труда и без потерь пройти Итурийские леса из конца в конец, если бы у Гая не было точной цели: не вообще пересечь лес, а отыскать определенную точку — факторию № 201. Он не мог петлять по светлым долинам или едва заметным тропинкам: в условиях гилей это неизбежно привело бы к самому страшному — потере направления. Этого Гай опасался больше всего. В конце концов через этот лес для него проходила дорога в кабинет Ла Гардиа. И, сжавши зубы, он вел караван напрямик — пересекая горные кряжи и долины, реки и пото-пото, черные дебри и удобные тропинки.

Гай проснулся от холода. Минут пять лежал скорчившись: болела голова, как вчера и позавчера. Температура +22°. Отекшие ноги с побелевшей от постоянной сырости кожей Гай едва-едва всунул в грязные мокрые сапоги. Выковырнул из кожи впившихся за ночь клещей и побрел умываться. Меж кустов стояла бурая вода. Лужа не широка и не глубока, но вода непрозрачна, и это пугает: что таится в этой теплой грязи? Палкой провел туда-сюда и увидел, как две черные змеи и десяток жаб метнулись в сторону; вынул палку — на ней повисли крупные пятнистые пиявки и бегали какие-то жирные насекомые: вода кишмя кишела всякой гнусной тварью. Рядом дневальный набирал воду в два котла для утреннего супа.

После завтрака груз перераспределили по весу, тюки увязали. По свистку сержанта носильщики выстроились в ряд и взвалили поклажу на головы. Гай дал направление, и караван тронулся. Гай открывал шествие, замыкал его Мулай с охотничьим ружьем на голове. За Гаем шагал богатырь Тумба, ходячий арсенал отряда: у него на голове запас патронов. Минут пятнадцать караван бодро шел по тропинке среди благоухающих кустов. Прошли два километра. Вдруг на пути возникло препятствие. Гай дал свисток Мулаю. Носильщики сбросили тюки и перевели дух. Впереди лежал огромный ствол, запутавшийся в невообразимом количестве лиан.

Гай вскарабкался по сучьям наверх и, держась за лианы, посмотрел на компас. Впереди только лианы и пышные листья. Минут десять отдыхали. Потом образовали цепочку и стали передавать тюки через ствол с рук на руки. Дальше идти стало еще труднее: лес становился выше, появлялись воздушные корни, которые нельзя ни срубить, ни отодвинуть, ни согнуть. Гай протиснулся туда, куда можно протиснуться, и вместе с Мулаем они кое-как растянули корни, а в образовавшуюся узкую щель полезли носильщики, держа на руках тюки. Прошли? В сумраке Гай пересчитал людей. Все!

— Вперед! — скомандовал он и рукой указал направление. Ему казалось, что он — офицер, ведущий свою часть на штурм крепости. Вперед!

И в то же мгновение ноги его соскользнули со ствола, и он упал сначала на вонючую горячую груду гнилья, а потом провалился по горло в черную слякоть… Держась за лианы, Мулай подал приклад винтовки. Гай подтянулся на руках, люди со всех сторон захватили его лианами, и с невероятным усилием он выдернул ноги из смердящей слизи. Пот ручьями бежал по лицу, груди и спине. Присев на корточки, Тумба снял с него пиявки.

— Еще удачно отделался, — силясь улыбнуться, проговорил Гай дрожащим голосом. — Вот в такой яме могут быть…

И слова замерли… Через темную дыру, оставшуюся после его тела, переползала гроза и несчастье здешних лесов — мамба, змея толщиной в два пальца и невероятной длины. Он смотрел на дыру, а черное тело ползло и ползло через нее, слегка извиваясь, и казалось бесконечным.

— Эй, черт побери! Марш! — скомандовал Гай. — Нечего пялить глаза!

И снова работа, тяжелый физический труд, добывающий жалкие метры пути. По всем признакам они углубились в недра высокого леса, и искать обходные тропы здесь было бесполезно. Люди спотыкались, падали, собирали рассыпавшиеся вещи, перепаковывали их и снова взваливали тяжелые тюки на головы, чтобы опять споткнуться или поскользнуться через десять или двадцать шагов.

Нити лиан резали лицо, хватали за ноги; случайно дернешь обрывок лианы, висящей перед глазами, и вдруг высоко вверху что-то загудит, зашевелится — и тяжелейший пучок лиан, сорванных вчерашним ураганом, сбивая при падении тысячи веток, падает на голову.

Гай посмотрел на светящиеся стрелки: 12 часов. Сейчас начнется гроза, ежедневное представление в этом театре ужасов.

Люди собрались в кучу, тюки уложили на высокое место и укрыли прорезиненной материей. Симфония начиналась fortissimo.

Внезапно темень прорезалась полосками ослепительного света. В то же мгновение небо от края и до края лопнуло с таким треском, что все невольно вобрали головы в плечи. Лес загудел, затрясся. Снова взрыв, невероятный треск, грохот и ответный рев леса, в безумном страхе вставшего на дыбы. Потом на отряд обрушилась вода — не дождь, не капли или струи, а сплошной столб воды с грохотом проламывал крышу леса. Сверху посыпались ветви, обрывки лиан, цветы и листья. Мгновение полной тьмы, потом адский взрыв, белые столбы воды среди белых столбов растительности, треск, грохот, тьма и снова новый взрыв. Вобрав голову в плечи и прикрывшись руками, люди жались к земле, ясно сознавая, что это не может продлиться долго, что сию секунду всему конец, что следующий взрыв будет последним — небо не удержится, рухнет на землю, и настанет конец мира.

Вдруг что-то сверкнуло совсем рядом. Гай увидел сквозь пальцы рук, защищающих лицо, и сквозь толстые слои воды, низвергающейся сверху, фиолетово-белые шары. Они легко и плавно скользили в черной сетке лиан, дробясь в диком танце. Потом грянул сильный взрыв, и рванулся хлещущий вихрь изорванных в клочья лиан, пошатнулся сломленный на корню великан в десять обхватов, вой, свист и слепое метание сотен летающих мышей и собак, глухой рев леса, больших и малых деревьев, которые крепко-накрепко обхватили друг друга ветвями и стояли перед лицом этой фантастической грозы как единое целое, как ревущее миллионноголовое животное.

И внезапно потоп кончился. Без перехода, без предупреждения. Гай раскрыл глаза — ливня нет, ветра нет. Звонкое журчание, потом ровная капель. Наконец тишина, в которой всем телом слышен один ровный звук. Это насекомые с сильными челюстями беспощадно ринулись на уничтожение того, что сбито ливнем.

А потом раздалось радостное птичье пение. Какая свежесть! Как легко дышится! Гроза и ливень длились четверть часа. Казалось, что солнце осветит лишь кладбище и леса уже не будет, но вот он стоит, герой и победитель, в грозном великолепии, во всей своей исполинской силе, и проскользнувший тоненький золотой луч освещает синюю стрекозу, грациозно присевшую на нежную бледную орхидею.

— Вперед и вперед! Чего встал, черт побери! Клади свой тюк и пошел, собака! — орал Мулай.

И снова свистки и падения в грязь, ручьи пота и пинки капрала, и хриплая ругань, и опять свистки, и так без конца.

Какой нечеловеческий труд! Постепенно люди вышли из себя: конечно, это бой, ибо только в бою можно видеть такие озверелые глаза, оскаленные зубы, искаженные яростью лица. Теперь все бессмысленно лезли вперед, не глядя ни на что, падали, подымали тюки и снова продирались дальше и дальше. Вперед! Только вперед!

Лес стал ниже — исчезли досковидные корни-подпорки, потом корни-ходули. Заметно посветлело. Вот и бледное предвечернее небо, по которому лениво ползут розоватые тучки. Пора на привал: ночевать в гуще леса слишком опасно — ведь там нельзя разжечь огонь.

Полчаса караван брел по мелкой воде пото-пото. Воодушевление прошло, усталые люди едва передвигали ноги. Ни одного слова, только глухой кашель, вялый крик, чтобы спугнуть небольшого и юркого лесного крокодила, который одним взмахом челюстей перекусывает ногу. Гай прыгал по камням и кочкам, пока одна из кочек не сделала под ногой судорожное движение и не обдала его фонтаном грязи из-под бронированного хвоста.

Кустарник и мелколесье! Все так устали, что готовы повалиться на первом пригорке. Вот он! Гай раздвинул ветви и отскочил: на сухом холмике собрались змеи и грелись в лучах заходящего солнца. Сотни змей лежали грудой — зеленые, золотистые, бурые, черные, полосатые, узорчатые, матовые и блестящие… Было что-то гипнотизирующее в этом ужасном зрелище, и люди стояли молча, не имея силы оторвать зачарованных глаз. Потом вяло поплелись дальше.

Пригорок найден, вещи разложены кольцом, в середине его устроились люди. Запас хвороста собран, и суп уже булькает в двух котлах. По дороге сержант застрелил крупную антилопу, и теперь мясо разделено на равные куски и каждый может сам его поджарить.

Воздух медленно остывает, но пока не стало холодно, люди сидят у костра в приятной истоме.

Разговор не клеится потому, что все говорят на разных языках. После выступления из Леопольдвиля Гай обнаружил в одном из тюков портативный граммофон полковника Спаака с одной пластинкой — «На моем жилете восемь пуговиц». Как этот ящичек попал в вещи Гая, было ясно: в ярости убегая из номера гостиницы, Спаак забыл его. Гай представил себе печаль полковника, но исправить дело было нельзя, и граммофон отправился в Итурийские леса. Люди с нетерпением ждали момента, когда Гай выкурит сигарету и вынет из тюка чудесный ящичек. Гай заводил его не спеша. Носильщики, вытянув шеи и выпучив глаза, смотрели прямо в маленькое отверстие рупора. Накручивания пружины и установки пластинки они не замечали, в их сознании это не было связано со звучанием голоса. Они слышали пластинку каждый вечер, но неизменно повторялось одно и то же: при первых звуках оркестра все вздрагивали и пятились назад, потом, локтями отпихивая друг друга, лезли вперед и замирали. Они знали, что маленький человечек, сидящий в ящике, сейчас запоет живым голосом, и ждали. Бравурная часть песенки вызывала оцепенение и испуг: медленно кольцо людей раздвигалось, задние вставали на ноги. Сквозь кусты Гай видел светящиеся зеленые точки. Это слушали звери. Они тоже встревожены и поражены. Но когда тот же голос делал паузу и потом вдруг трагическим шепотом произносил последние слова тоски и отречения, раздавался взрыв хохота. Все смеялись до слез, указывая пальцами на ящик и одобрительно кивая головой. Маленький человечек, запертый белым начальником в коробке и жалующийся оттуда, не вызывал ни малейшего сочувствия!

Желая укрепить свое влияние на носильщиков, Гай объяснял им, что это добрый дух, пока он жив, все будут живы и поход окончится счастливо.

Носильщики осматривали ящик самым тщательным образом— заглядывали в рупор, прикладывали к крышке уши и даже нюхали. «Музунга?» — спрашивали Гая хором. Он важно кивал головой. Тощий парень по имени Ламбо добродушно протягивал кусочек жареного мяса и жестом давал понять — это для него, для пленника! Гай не брал подаяние, и все начали спорить — чем он кормит человека? Когда? Как дает ему пить?

Однако усталость взяла свое. Носильщики улеглись. Холодная сырость поползла по кустам, потянуло в сон. Только капрал и Гай одеты, им не холодно. Они зажгли последние на сегодня сигареты и начали тихую беседу.

— Ты какого племени, Мулай?

— Бамбара.

— Но ведь бамбара живут во французской колонии, далеко отсюда.

— Да, бвана, на реке Нигер. Это Франция.

— Как же ты попал сюда, на границу Уганды?

— Служил на границе у французский офицер. Раз его проиграл карты все деньги бельгийский офицер. Сказал на бельгийский офицер: «Меня деньги нет. Тебя бери мой солдат. Хороший солдат. Все знает». Хороший французский офицер, морда толкал мало.

— И сколько же он задолжал денег?

— Много. Сто франков. Я слышал. Лицо его выражает гордость.

— Ну, а бельгийский офицер?

— Он скоро болел, ехал домой. Мне записал новый срок на эта граница.

— А подданство? Ты же не бельгийский подданный?

Мулай смотрит на Гая. Чешет затылок.

— Не понимать.

— Ты помнишь родную деревню? Жизнь там? Свою семью?

— Аллах сотворить мужчина для война и женщина для дом: мужчина держать оружие, женщина — мотыга. Я мужчина.

— Ну, и что же было дальше?

— Жил в Дакаре. Учил стрелять. Солдаты получать мазанка и женщина. Она день приготовлять пища, ночь спать с солдат.

— Как же ты ее нашел?

— Французский сержант давать каждый солдат. Старые солдаты нам оставлять, мы тоже молодым давать, когда ехать Париж.

Гай поворачивается к Мулаю: Париж! Вот в гуще Итурийских лесов сидят два человека, которые видели Париж.

— Мулай, расскажи скорей о Париже! Ты видел Париж?

— Мой хорошо знать Париж. Хорошо знать.

— Ну, так говори же, говори!

— В Париж очень твердый спать. Полы казарма — камень. Здесь — вот, трава, мягкий. Париж — твердый, очень твердый. Бок болит день, бок болит ночь. Париж холодный: зуб з-з-з. День з-з-з, ночь з-з-з.

— Но ведь город-то сам какой чудесный, Мулай! Человек получает удовольствие уже от самого города! Ведь правда же? Правда?

— Правда, бвана.

Гай старался уснуть. Двадцать четыре человека мучились в тяжелом забытьи. На поляне тускло мерцало пламя костра, освещая фигуру дежурного. Меж кустами уже повис холодный туман.

А завтра будет опять отчаянная борьба за километры, те же опасности и страдания, гроза и ливень и такая же ночь на следующей опушке.

Однажды настал полдень, отгремел обязательный ливень, и после него Гай услышал журчание в кустах. Это стекала куда-то вниз дождевая вода: значит, они находились на склоне горы. Гай справился по солнцу и карте и с удовольствием установил, что вышел на нужное место и вполне своевременно. Все шло согласно расчетам: нужно пройти этот невысокий кряж вдоль, по боковому склону спуститься в низину и пересечь болото, на плотах перебраться через широкую реку и начинать подниматься в гору. Впереди откроется двурогая вершина. Там нужно будет взять курс на седловину; через день пути должны открыться обжитые места и шоссе. Дальнейшее будет зависеть от определения точки выхода — по обстоятельствам будет нужно свернуть по дороге или вправо или влево, и через несколько дней пути отряд войдет в ворота фактории № 201. Генеральный отдых, стирка. Потом чисто выбритый и надушенный, щеголяя бодрым видом своих людей, Гай появится при дворе короля Бубу. Это будет прощание с Африкой, с настоящей Африкой. Затем Европа…

Идти по ровному месту в условиях экваториальной гилей нелегко, но пробираться по лесным дебрям напрямик, через камни и рытвины, при значительном наклоне почвы — еще труднее. Носильщики карабкались по камням с тяжелой поклажей на головах совершенно босые, но и Гаю в сапогах крепко доставалось от беспрерывного выворачивания ступни и от ушибов при частых падениях. Лианы и зелень прикрывали поверхность примерно до уровня колен, и нельзя было правильно рассчитать положение ступни по отношению к поверхности. Через несколько часов у него заболели суставы ног от перенапряжения и голова от сотрясений. Несколько раз он тяжело упал — сказывалось отсутствие пальцев на одной ноге — и довольно сильно ушибся. Часов в одиннадцать дня сапог заклинился между камнями, Гай упал на бок и слегка вывернул ногу в щиколотке. Минут пять он стоял молча, сжав зубы от боли, потом сгоряча сделал несколько шагов, но боль заставила остановиться. Прихрамывая и опираясь на палку, он потащился было дальше, но к полудню выбился из сил.

— К черту, давай отдохнем, Мулай! — наконец не выдержал он и повалился на камень.

— Да, но…

— К черту всякие «но»!

— Но…

Голова трещала, и щиколотку ломило, в длинные споры пускаться у него не было сил. Гай молча смотрел на капрала, глаза в глаза. Мулай замялся, но все-таки вытянул руки по швам и отчеканил:

— Сейчас дождь, бвана. Идти дальше надо.

Он указал рукой на другой склон узенького оврага. Гай посмотрел на тучи, прислушался к отдаленному грому. Карабкаться по камням вверх он не мог. И, словно читая его мысли, носильщики загудели: они уже сбросили ноши, им тоже хотелось отдохнуть, и они глухим ропотом поддержали начальника.

— Ладно. До дождя успеем!

Получше устроив ногу, Гай хотел прилечь, но услышал странный шум, который не был громом. Поднял глаза и увидел, как вверху, метрах в двадцати, в том месте, где овраг резко загибался в сторону, мгновенно выросла стена тускло блестящей грязи, веток и сучьев. Через секунду грязь, обломки и мутная вода с шумом обрушились на людей.

Так поймал экспедицию ливень, который уже грянул где-то выше по склону горы: он опередил тяжелое движение туч. Сейчас поток достиг и оврага.

Несколько секунд Гай несся вниз среди сучьев и камней. Потом завяз в необычайно пышном кусте на нижнем изгибе оврага, ухватился за ветви и приподнялся на руках. Кругом было почти темно, небо рассекали во всех направлениях чудовищные молнии, воздух сотрясался от взрывов. Мертвый фиолетовый блеск изменил очертания предметов, и Гай с трудом нашел удобный развилок ветвей, пролез в него и выбрался из ревущей воды, которая уже переполнила овраг и катилась прямо через кусты вниз по склону. При вспышках молнии Гай увидел еще несколько фигур — люди спасались из потока, карабкались в лес.

Через четверть часа выглянуло солнце, лес расправил свой наряд и заблистал новой красотой. Что же случилось с отрядом?

Из кустов вынули три исковерканных трупа, избитых камнями, исколотых и распоротых сучьями. У одного носильщика позвоночник был переломлен так, что труп сгибался, как резиновый. Пяти человек не было, и напрасно люди кричали, звали, обследовали местность далеко вниз и ждали потом до вечера. Из двадцати четырех человек в живых, кроме ван Эгмонда, оставалось шестнадцать: капрал и пятнадцать носильщиков, в том числе великан Тумба. Все получили легкие ушибы и ссадины, но серьезно никто не пострадал. Оставшиеся сохранили способность двигаться, и караван утром мог тронуться дальше.

Потери в снаряжении были не менее значительными. Гай тщательно обыскал все кусты под горой, но все, что судьба им оставила, было найдено вблизи, до изгиба: первый мощный удар воды поднял тюки и ударил их о кусты на месте, где овраг резко поворачивал в сторону. При этом всплеске спасся Гай и остальные, а тюки даже не развязались: вода просто вдавила их в плотную зелень. Но люди и тюки, обогнувшие место изгиба, погибли: далеко внизу, среди мокрой зелени нашли не только изуродованные трупы, но и отдельные вещи — банки со спичками, концентратами, глюкозой и солью, коробки с патронами, ружья. Три четверти имущества было потеряно, но самое ценное сохранилось. Экспедиция могла существовать, могла идти вперед. Теперь главное заключалось в форсировании марша, потому что людей осталось больше, чем запасов. Гай беспрерывно ощупывал болтавшуюся через плечо сумку с инструментами и компас на шее: раз сохранилось это — значит, сохранилась и жизнь. Возвращаться обратно было далеко, сворачивать в сторону — опасно, ведь ему дали не общую карту, а вырезку в виде ленты, на которой был отмечен маршрут и ничего больше, ни одного упоминания о человеческом жилье.

Вечером Гай собрал людей и через капрала объяснил им положение. Вещи перепаковали так, чтобы каждый мог получить свою долю груза. Трупы оттащили в кусты.

Когда все поели, Гай приготовил себе мягкое ложе и лег. Мысли теснились в голове, обгоняя друг друга: об ускорении марша, о необходимости усилить поиски дичи. Они приближались к болоту, где будет птица.

Кто-то тронул его за плечо. Гай открыл глаза. Тумба.

— Бвана, где ящик?

— С патронами? Зачем они тебе? Великан нетерпеливо отмахнулся.

— Где маленький живой человек? Гай засмеялся. Дети!

— Иди спать, Тумба!

Он повернулся и закрыл глаза. Так вот, завтра… Снова рука на плече, на этот раз она тяжелая и твердая.

— Бвана, где маленький человек, который наша жизнь? Где?

Большие черные глаза смотрели в упор, возбужденно и требовательно. За спиной великана торчали головы других носильщиков и капрала. «Весь лагерь на ногах. Что за черт…» — мелькнуло в голове Гая.

Он сел и заговорил спокойно, с улыбкой:

— Представления больше не будет! Пластинка унесена водой, потому что тюк раскрылся, ящик выпал из него и был разбит. Ложитесь спать!

Но люди не двигались с места.

— Ящик не надо, — заявил Тумба. — Надо маленький человек. Ты говорить — мы жить, пока он жить. Ты сам говорить. Где он?

Вокруг Гая плотное кольцо людей. «Самое скверное — капрал среди них, — думал он. — Тянет шею из-за спины, дурак, вместо того, чтобы протиснуться вперед и стать с оружием рядом со мной!»

Спокойно Гай растолкал людей и нашел в кустах разломанный ящик. Показал его, разломал совсем и вынул пружину. Объяснил значение пружины и зубчатых колес. С размаху бросил дощечки в огонь костра, а механизм — обратно в кусты. Вытер руки о штаны. Сунул в рот сигарету.

— Ну, поняли? Все! Спать! Капрал, уложи людей! Живо! Гай повернулся было к своему ложу, но Тумба опять шагнул вперед.

— Маленький человек умирать? — спросил он громко. — Он тонуть?

— Его не было, Тумба! Слышишь! Не было! Ты видел пружину? Была только пружина!

Носильщики смотрели из темноты, их глаза светились красным светом от пламени костра. Потом все понуро разошлись и покорно легли на землю.

Гай смертельно устал от хождения по камням… От катастрофы… От своей оплошности… Лежа на груде листьев, он глядел в темноту. Вскоре вой гиен и тявканье шакалов возвестили, что трупы обнаружены. Лесные похороны начались.

Жгучая боль за погибших… Жгучий стыд за свой промах.

Потом мысли естественно переключились на будущее. «Получен жестокий урок, — думал Гай. — На моей ответственности еще шестнадцать человеческих жизней, и я учту случившееся!» Он давал себе клятвы, самые торжественные и страшные, — быть более внимательным и человечным… Пытался закрыть глаза, но это не помогало: мертвые встали перед ним.

С горьким чувством Гай ковылял впереди своего поредевшего отряда, вновь и вновь обдумывал случившееся. Конечно, он сам виноват, что поддался слабости. Вместе с тем вчера произошло еще что-то другое, тоже очень важное: первые признаки падения дисциплины. Люди замялись, не сразу выполнили распоряжение, потом подчинились, но явно неохотно. Это было вчера. Ну, а что может случиться завтра? Ой, как скверно… А если бы они продолжали шуметь? Если бы начался бунт?

Гай не знал, что думать.

Прыгнув с высокого камня, перегруженный носильщик Жан сломал себе ногу. Камень был повыше, чем тот, где Гай заклинил свой сапог, нога была голая, сапог плотно не облегал и не поддерживал ее, и на голову давил тюк. Объективно все это было просто, как выеденное яйцо. Ну, а что дальше? Тащить раненого на носилках? Бамбук в горах не растет, пришлось ломать шесты из сучковатых ветвей, а кресло мастерить из лиан. Все это сильно увеличило вес носилок и уменьшило удобство переноски на голых плечах, да и прыгать по камням или продираться сквозь заросли с такой длинной ношей оказалось почти невозможным. Как ни старались носильщики координировать свои движения, все же раненый Жан несколько раз выпадал из лиановых качелей. С другой стороны, вес пяти тюков при перераспределении груза так увеличил нагрузку десяти носильщиков, что они не могли передвигаться как следует. Караван с большим напряжением сил продвинулся километров на десять и остановился. Сделали привал. Капрал убил трех обезьян, и так как негры не едят обезьяньего мяса, считая это грехом, то капралу пришлось пустить в дело пинки, и он силой принудил людей разобрать свои порции.

Когда стемнело и все улеглись спать, Мулай отозвал Гая в сторону. — Бвана! — начал Мулай, глядя на начальника детскими и свирепыми глазами. — Ты помнишь ребенок? Ты день держать двадцать пять человек за один ребенок. Зачем? Носильщик ходить за куст, ребенок душить, сидеть до вечера. Тебе говорить — дать мать. Ты знать это?

— Подозревал.

— Хорошо. Что теперь? Шестнадцать человек погибать за один?

— Нужно нести, Мулай. Нужно.

— Но гора и болото?

Гай не знал, что ответить. Понимал, что это невозможно, и не находил слов.

— Капрал, мы не можем бросить живого человека на съедение зверям! Мулай остро посмотрел на Гая.

— Тебе заметил, бвама, — люди тебя теперь не любить. Гай отвел взгляд.

— Ты врать, вот что. Врать! Черный врать, белый нет. Кто врать — верить не надо.

С искренним удивлением Гай повернулся к капралу, который стоял навытяжку, не улыбаясь и глядя ему прямо в глаза.

— Что же я врал, Мулай?

— Маленький человек нет. Ты говорить — совсем нет человек. Ты врать! Ему уходить, караван несчастье. Тебя виноват: маленький человек давать гулять, людям врать ему нет на свет. Тебя теперь не слушать. Тебе не слушать — мне не слушать.

Видел — меня р-р-р, как собаки, за мясо обезьян. Р-р-р сегодня меня, р-р-р завтра тебя. Они помолчали.

— И все-таки я не могу бросить живого человека леопардам, пойми же, пойми — не могу!

И снова Мулай остро посмотрел в глаза хозяину.

— Я все понимать. Все хорошо. Я делать.

— Что именно?

— Ты спать, бвана. Завтра — все хорошо. Много-много хорошо. Я — все. — И Мулай ткнул себя в грудь.

Всю ночь Гаю снился какой-то сумбур. Но под утро приснился леопард, и Гай сначала выстрелил и только потом увидел, что ловко пристрелил опасного хищника. Выстрел прозвучал совершенно реально. Во сне Гай почувствовал радость и успокоился. Потом снилось что-то далекое, милое, желанное.

Утром, едва открыв глаза, он вскочил: что с раненым? Все спали — в горах комары беспокоили меньше, и сон стал здоровым и глубоким. У костра сидел капрал.

— Мулай, а где же раненый? Его нет на месте!

— Ему место там! — Капрал указал на заросли. Гай отшатнулся.

— Меня ему мало-мало убивать.

Долго Гай смотрел в детские и свирепые глаза.

— Ты сказать — не надо давать звери живой. Я давать им совсем мертвый.

И опять караван пошел вперед, спускаясь и поднимаясь по откосам невысоких гор.

В следующую ночь случилось новое несчастье: днем пересекли тропинку, а ночью убежали пять человек, унеся с собой оба ружья, все патроны, всю соль, все спички и лучшие продукты. С вечера Гай и Мулай перезарядили обоймы своих пистолетов и взяли в карманы по коробке спичек. Это было все, что осталось.

Пришлось ускорить марш. В тот же день один носильщик отстал, обессилев. Остальные взяли его ношу, но к ночи он не вернулся, а потом все слушали вой гиены и лай шакалов где-то совсем близко. Поднялись молча и молча шли весь день.

Вечером случилось ужасное: бунт.

Это произошло в густом кустарнике. Мулай стрелял весь день, но из пистолета попасть в дичь трудно. Он истратил обойму, никого не подстрелил, и вечером была роздана жирная мука с солью — по щепотке на каждого. Началась ссора… Как раз в это время какой-то зверь зашуршал в кустах. Гай ринулся туда и увидел олениху с теленком. Животные запутались в зарослях, причем мать явно поджидала детеныша. Гай промазал по матери, но удачно свалил теленка. Остался один патрон. Бросился в лагерь, чтобы вызвать людей прежде, чем шакалы в клочья разорвут добычу, но впопыхах потерял свой след. Крикнул — нет ответа. Крича на бегу, он сделал круг и нашел след. Подбежал и увидел в зеленых сумерках картину, от которой у него кровь застыла в жилах.

Носильщики тащили в стороны тюки с провиантом; капрал держал их обеими руками, сильно упираясь ногами в лежащий ствол дерева. Тогда стоявший в стороне Тумба поднял камень и с размаху ударил Мулая по темени. Гай увидел глубокую вмятину. Секунду тот покачался на ногах, обливаясь кровью. Тумба замахнулся снова. Гай выскочил на поляну и дико закричал. Тумба бросил камень и отошел в сторону.

Когда в отчаянии он припал к телу Мулая, то увидел, что на груди, прямо под медалью, подвешена на тонкой лиане граммофонная пружина и зубчатое колесо.

Ужасное время…

Есть было нечего, и не было огня. Тюки бросили. В густом лесу люди шли кучкой, на полянах разбегались в стороны в поисках съедобных плодов, листьев и корней. Тут-то и выяснилось, что давно оторванные от природы люди, для которых перенесение тяжестей стало профессией, забыли лес и уже не умели отличить полезное от вредного: рвали и жевали все подряд. Последствия сказались через день: поносы и отравления. Заболевшие плелись день до привала, ночью стонали и вертелись на ложе из листьев, а к утру делались тихими и вялыми. Гай наклонялся и в зеленом сумраке видел все тоже: страшно осунувшееся лицо, торчащий нос. У негров носы приплюснутые, широкие, но теперь носы как будто вытянулись и сразу лица стали непохожими, чужими. С злобным и бессильным ворчанием голодные люди поднимались и ковыляли вперед. Умирающих бросали. Гай не мог заставить живых ждать смерти заболевшего, хотя они и думали, что его пистолет заряжен. Негры надеялись, что скоро набредут на деревню. Гай тоже надеялся, но это были особо безлюдные и безотрадные места: мелколесье и бесконечные пото-пото, крокодилы и птица. Правда, встреча с леопардом здесь казалась маловероятной, но зато уж совсем невероятной представлялась встреча с людьми. Но погибающие всегда исступленно верят, надеются вопреки трезвому рассудку, и эти живые скелеты с вспухшими животами тоже верили и упорно, с удивительным напряжением всех сил стремились вперед и вперед. Гай шел во главе этой жалкой кучки и указывал направление; замыкающим был долговязый Ламбо, который по мере сил старался держать людей вместе. Теперь он стал помощником вместо Мулая.

Гай назначил Ламбо замыкающим потому, что кроме него лишь этот носильщик сохранил силы. Почему? Каким образом? Это было удивительно, но у Гая не было сил удивляться и желания думать об этом. Ламбо даже не похудел. Легко и свободно он шел, время от времени протягивая руку и обрывая на ходу листья. Он ел как все, но живот у него не был вздут, и он ни на что не жаловался. Каждый день он совал Гаю пучки съедобных листьев или два-три плода. Гай рискнул съесть, и ничего не случилось.

До боли ясно запомнилась последняя смерть.

Очевидно, на этот раз сдало сердце. Они шли втроем. Вдруг две черные руки сзади обхватили шею Гая. Кто-то повис у него на спине. Оба качнулись и упали в грязь. Еле-еле поднявшись, Гай вытянул дрожащие руки, приготовившись обороняться: ему показалось, что носильщик напал на него. Ламбо спокойно жевал большой красный медовый цветок и равнодушно смотрел на носильщика, который лежал у его ног в неглубокой воде, лежал на спине и захлебывался: у него не было сил слегка поднять голову. Вода затекала в судорожно раскрытый рот. Гай приподнял его голову. Носильщик несколько раз жадно вдохнул горячий зловонный воздух, потом судороги прошли по страшно исхудавшему телу, умирающий вытянулся, и голова его вдруг повисла в руках у Гая. Минуту тот глядел на лицо, покрытое грязью и предсмертным потом, потом медленно опустил голову в воду.

Долговязый Ламбо продолжал сосать красный цветок. Пошатываясь, Гай отошел в сторону, выбрал сухое место, разделся и опять вошел в воду, в сапогах — от пиявок, с болтающимся на груди компасом. Он хотел освежиться. Они остались вдвоем в этом ужасном лесу. Долговязый больше не был носильщиком: он стал единственным товарищем и утешением в этом мире, и Гай чувствовал, что нужно сказать ему несколько слов. Но Ламбо не знал французского языка, и Гай подумал, что следует показать ему свою дружбу жестами…

Вода была очень теплая. Лягушки нехотя прыскали из-под ног. Гай помочил лоб и виски и некоторое время стоял, закрыв лицо руками. Сколько времени? Неизвестно. Просто стоял. Потом забыл о купанье, увидел, что стоит голый, и подумал: «Почему это я стою в луже? Как странно… Они все, все умерли… Да. Все. Умерли». Повернул и побрел на берег

Вышел и увидел, что вещей нет. Нет пояса с незаряженным пистолетом, сумки с инструментами и тряпья. Все исчезло.

Долговязый обокрал его и исчез в лесу. Гай остался один.

Некоторое время он стоял и смотрел на примятую траву и след босой человеческой ноги. Шагов десять отпечатки были отчетливо видны на мокрой земле, но дальше начиналась другая лужа, а позади нее — черный лес. Бежать за вором — бесполезно. Он уже выиграл время и расстояние, и погоня окажется безрезультатной, тем более что трудно будет найти след на другой стороне воды и затем не потерять его в лесу. Да и что бы это дало? Принудить Ламбо идти вместе нет возможности, он уйдет ночью, завтра, в любое время.

Теперь надо думать дальше. Спичек нет. Ночью нападут звери, и все будет кончено. Спать в лесу без огня нельзя. Кормиться в лесу без оружия тоже невозможно. Что же делать? До фактории далеко, несколько суток пути — нужно перейти заболоченную низину, переправиться через кишащую крокодилами реку, войти в многоярусную гилею и найти в ней дорогу. Сделать это одному человеку нельзя. Значит…

Значит, остается умереть.

Покончить с жизнью лучше всего поскорее, еще до вечера, чтобы не обманывать себя, не ждать смерти в когтях зверей. Умереть нужно сейчас.

Гай наклонился, зачерпнул воду и намочил голову. Потом что-то толкнуло его в лоб. Он резко вздрогнул. Петля.

Это была петля из тонкой зеленой лианы, одна из тысяч петель вокруг. Вчерашний грозовой шквал завязал ее, сегодняшний развяжет. Ничего особенного: обычная петля.

Гай с минуту смотрел на нее. Потом вдруг с особой ясностью представилось нападение зверей, весь беспредельный ужас последней минуты. И Гай решился.

Неподалеку косо торчал из воды невысокий ствол поваленного грозой дерева. Прямо над ним лениво покачивалась тонкая гибкая лиана, свесившаяся с ветви раскидистого дерева. Хлюпая по воде, Гай подошел, скользя коваными сапогами по мокрой коре, взобрался на пень и, став на цыпочки, завязал петлю высоко над своей головой. Потянул. Лиана выпрямилась, как струна, петля опустилась настолько, что можно было надеть на шею и, спрыгнув с пня, повеситься по всем правилам проверенной веками техники.

Гай вздохнул и просунул голову в петлю, оттягивая ее обеими руками. Упоительно выглядит мир, если смотреть на него из петли. Было часов пять — лучшее время в экваториальных лесах. Над головой — безоблачное голубое небо, вокруг лес, украшенный разноцветными пятнами цветов, ярких листьев и пестрых птиц, внизу — синее зеркало лагуны, в которой отражены все живописные подробности этой прелестной картины. Колени Гая дрожали мелкой противной дрожью. Стайка ярких попугайчиков спустилась на нижнюю ветку.

— Ха-ха! — крикнул один прямо ему в ухо.

Гай с трудом поднял голову. Птица с любопытством наклонилась, черный глаз насмешливо заглянул ему в глаза. — Ха? — спросил попугай.

— Нет. Не боюсь! — ответил Гай.

— Ха-ха-ха! — подавился от смеха попугай. Гай задрожал от ярости.

— Не хочу умирать, но нужно! И я не боюсь, слышишь? — крикнул он пестрой птице. — Ну, смотри!

Гай сжал зубы. Удобнее стал на пне. И увидел на берегу лагуны Ламбо…


Глава 17. Зеленый дом

Ламбо сидел на траве. Перед ним лежала сумка и мешок, который он смастерил из тряпья Гая. Они были наполнены яйцами. Бывший носильщик ел их и с любопытством наблюдал за бывшим господином.

От волнения Гая бросило в жар, и капля пота сразу же повисла у него на носу. Безумная радость, сумасшедший восторг потряс его с головы до ног: жизнь! Он едва не пустился в пляс тут же на пне. Потом Гай подтянулся несколько раз на руках, с видом опытного гимнаста. Посвистывая, посмотрел на смеющееся небо. И только потом энергично зашагал по воде к новой жизни, к Ламбо, к свежим яйцам!

Ламбо знал три французских слова — муа, туа и люи, местное слово бвама (господин) и франко-негритянское выражение и-я-бон (хорошо). Почему он запомнил именно их — неизвестно. Три слова — этого немного, но оказалось, что и такого запаса слов достаточно, чтобы разговаривать с утра до вечера в течение нескольких дней. Ламбо от природы был жизнерадостен и болтлив, а Гай чувствовал, что в этих условиях говорить надо, чтобы не сойти с ума. Вначале разговор не ладился — не хватало жестов. Однако дело быстро пошло на лад: у них возникло множество условных движений, развилась богатая техника условных гримас. Через день они строили друг другу рожи, вертели руками, трещали без умолку — смеялись, ссорились, рассказывали, спрашивали и отвечали. Разговор пошел как по маслу, когда и Гай перешел на эти три слова.

— И-я-бон! — засмеялся Гай, указывая пальцем на яйца и изображая на лице радость и одобрение. Сдержанно улыбаясь, Ламбо кивнул головой и продолжал пить яйцо за яйцом, бросая скорлупу за спину.

— Муа? — спросил Гай деланно равнодушным тоном и протянул руку за мешком.

— Муа! — возразил сурово Ламбо и поближе придвинул к себе сумку и мешок.

Гай оторопел. «Как, он будет есть яйца, а я смотреть?!» Он опять протянул руку. Ламбо спокойно отвел ее. Потом выгреб добычу на траву и стал делить. Яйца были разные и по цвету и по величине. Он сложил их в две кучи — большую и маленькую. По привычке белого начальника Гай потянулся к большой, но Ламбо в третий раз отвел его руку, проговорил: «Туа», — и отодвинул ему маленькую кучу, а себе взял большую, вызывающе гаркнув при этом: «Муа!». Гай стал глотать яйца в горькой обиде.

Потом оба блаженно напились из лужи, невдалеке от места, где лежал мертвый носильщик. Гай прилег было отдохнуть после столь сильных переживаний. Ламбо вынул из сумки то, чего ее хозяин на радостях не заметил, — надерганный из спелых плодовых коробочек пух с семенами, сухую щепку и палочку. Полчаса он ловко крутил меж ладонями палочку, конец которой приставлял к щепке. Потом подложил туда пуха и из тлеющего дымка раздул огонь.

— Туа! — кивнул он головой на сухой валежник. Гай принес хворост, и у них загорелся костер.

— Туа! — выразительными движениями Ламбо показал, что Гай должен поддерживать огонь, а сам лег на спину, закрыл глаза, сказал на прощание «и-я-бон!» и мгновенно уснул.

Гай сидел, смотрел на сладко спавшего негра и думал.

Многое ему стало теперь ясным. Ламбо был самым диким из носильщиков, еще не потерявшим навыков лесного жителя. На базе лесной концессии он не зря так охотно первым вышел из рядов: путешествие в лес было для него возвращением домой, на лоно природы. Неловкий, тупой и медлительный там, он здесь расправил крылья. Зеленые листья рвали все, но только он один разбирался в растениях и рвал по выбору, а не наудачу. Вероятно, он потихоньку находил и яйца. Как? Когда? Гай не видел. Надо думать — по вечерам, до сна и прихода зверей. При такой уйме птиц набрать пару десятков яиц — это дело недолгое. Незаметно выскользнул, поел и так же незаметно вернулся. Вот отсюда у него и силы. Так почему же Ламбо не убежал? Потому, что верит белому человеку, его всезнанию и всемогуществу. Теперь Гаю вспомнилось, что именно он один из всех носильщиков всегда подходил ближе и наблюдал за определением местоположения отряда. Стоило Гаю поднять компас, висящий у него на шее, как Ламбо уже смотрел внимательно и серьезно. Каждый негр носит на шее свои талисманы, и Ламбо считал, вероятно, что компас — это талисман Гая, и верил в его силу… Раз он не ушел раньше, то и теперь не уйдет! В этом можно быть уверенным.

«А вот дележка яиц — это уже нечестно, — думал Гай, — большей части мне не нужно, но нужно все делить поровну. Не хочу подбирать чужие объедки, черт побери! Он взял большую кучку, даже не спрашивая меня… Что же делать? Трижды отвел мою руку. Кстати, он ни разу не произнес слово «бвана». Это много значит. Я перестал быть для него господином…» Гай дежурил, а Ламбо спал. Поздно ночью Гаю несколько раз показалось, что он засыпает. Это было опасно. Он растолкал Ламбо.

— Муа? — спросил тот, зевая и потягиваясь.

— Туа!

И, не дожидаясь ответа, Гай упал на бок и заснул.

Перемена в их положении обозначилась сразу, но оформлялась постепенно: условия существования с железной последовательностью выдвигали Ламбо вперед, на место руководителя.

Несколько дней назад покойный Мулай уронил и разбил пластинку, которая находилась в конверте под крышкой. Это было уже после того, как погиб граммофон. Гай не жалел: пластинка уже надоела ему, да и лишний груз тащить становилось тяжело. Утром Гай с удивлением увидел, что капрал повесил себе на шею граммофонную пружину и зубчатое колесо вместо талисмана. Теперь колесо и пружинка висели на шее у Ламбо.

Африка есть Африка, и Гай не знал, что этот талисман спасет им жизнь… В первую же ночь случайно открылось странное свойство пружины и колеса — отпугивать зверей. Гай и Ламбо заночевали в очень влажной местности, к их костер еле-еле тлел. Едва Гай начал клевать носом, как следившее за ними зверье пододвинулось ближе и расположилось за кустами плотным кольцом. Сквозь дрему Гай видел хищное свечение глаз. Напрасно Гай несколько раз кричал, вставал и размахивал веткой: хищники на шаг отступали, а потом придвигались на два. Когда он лег и приготовился заснуть, Ламбо от скуки стал играть со своим талисманом, и едва пружина и колесо звякнули в тиши ночи, как зеленые огоньки за кустами вдруг исчезли: звери пустились наутек. Перед рассветом Ламбо разбудил Гая, потому что их враги опять наседали и щелкали зубами совсем близко. Гай в один миг оценил опасность и понял рассказ Ламбо: он снял с его шеи колесо и резко провел по зубцам стальной пружиной. Зверье ринулось бежать, да так, что кругом все только хрустело! Гай объяснил это тем, что все привычные звуки воспринимались хищниками как понятные и нестрашные, особенно если учесть рост и сложение двух людей: они выглядели слабосильными обезьянами, и от расправы с ними зверей удерживал только огонь. Но треск металла оказался совершенно непонятным и поэтому страшным.

Иначе понял Ламбо: теперь он убедился в могуществе талисмана, имевшего какую-то связь с маленьким человеком, который раньше жил в ящике и потом улетел, когда ящик разбился. Теперь жизнь и благополучие обоих путников явно зависели от этих предметов, оставленных маленьким человеком. Утром Ламбо нашел свежую лиану, тщательно укрепил пружину и колесо на обруче, который собственноручно, выпучив глаза от благоговейного почтения, надел Гаю на шею. Поэтому все следующие дни Гай шел впереди, нес запас продовольствия в сумках и время от времени пускал в ход свою трещотку. Оба знали, что от четвероногих они защищены и на марше, и на привале, и пресмыкающиеся остались их единственными врагами. Ламбо рвал листья и плоды, а Гай укладывал добычу в сумки. Кроме того, Ламбо время от времени палкой откапывал съедобные корни. Он не искал и не выбирал, просто подходил, копал и вынимал нужные клубни. Спутники продвигались теперь быстрее и не так уставали. Шли от зари до зари. На полянах Ламбо начинал охоту за яйцами, и Гая поражало, что он никогда не поднимал головы и не вглядывался в густые кроны деревьев. Да в таких дебрях это было бы бесполезно. Напротив, он бегал взад и вперед, глядя в землю. Потом подходил к какому-нибудь дереву, лез вверх и неизменно возвращался с яйцами или птенцами. Последних оба с аппетитом ели в слегка запеченном виде. С каждым днем Ламбо становился грубее, и Гай с ужасом предвидел день, когда он в сердцах даст своему бывшему господину пинок или ударит его палкой.

Надвигалась драма. По мере того как Ламбо наглел, в Гае росло сознание необходимости немедленно начать борьбу за свое освобождение. «Или я поставлю себя в равное положение, или неизбежно погибну… Это главная задача на данный момент!»

И он стал исподтишка следить за Ламбо. Из его запасов сделал себе коллекцию съедобных листьев, плодов и клубней, запомнил их вид, подметил внешние особенности трав, кустов и деревьев, на которых они растут. На третий день он уже издали узнавал полезное растение, незаметно проверял его листья по своим образцам и сравнивал вкус. Одновременно внимательно наблюдал за методами поисков дерева, где могли быть гнезда. Каким чудом Ламбо их угадывал? Чудо оказалось белыми пятнами помета на траве, коре и листьях. По голому стволу лезть наверх было невозможно, но здесь голые стволы попадаются редко, обычно они густо опутаны лианами и снизу доверху утыканы пучками зелени эпифитов. Поэтому в гилее можно залезть почти на любое дерево, и хотя гнезда не видны в пышной листве и густой сети лиан, белые брызги помета безошибочно выдают их присутствие.

В этот торжественный день Гай с утра начал на ходу щипать листья и фрукты и совать их в сумку. Ламбо предостерегающе крикнул и полез туда рукой, чтобы выбросить. Вынул, посмотрел и изумился.

— Туа?

— Муа!

— И-я-бон!

Гай сдал первый экзамен.

Они стали производить заготовки вдвоем, и нужно было видеть выражение лица Ламбо, когда Гай вдруг резко сворачивал, шел к отдаленному кусту и уверенно начинал обрывать листья или плоды или копал клубни.

К полудню Гай дал знак остановиться.

— В чем дело? — знаком спросил Ламбо и показал на солнце: еще рано, нужно спешить до начала дождя.

Но Гай хорошо выбрал дерево: оно было раскидистым и невысоким, лохматым от лиан и эпифитов. Точки и запятые помета явственно выделялись тут и там. Он молча вынул запасы и с пустой сумкой полез на дерево. И вернулся с дюжиной яиц!

— Туа? — удивился житель лесов. — Муа! — гордо подтвердил житель городов. Гай разделил добычу поровну и объявил:

— Туа — муа!

Эффект был весьма наглядный.

Так незаметно для самого себя Гай начал открывать многочисленные тайны лесной жизни и быстро приспособился к ней.

Светлые поляны и перелески в непроходимых черных дебрях являются местом коллективной кормежки лесных обитателей. Высокая трава, кусты и раскидистые невысокие деревья хорошо защищают крупных птиц от пернатых хищников: удалось счастливо перелететь из леса под кусты и в траву поляны— значит, спокойная и обильная кормежка обеспечена. На полянах солнечно и сухо, тонкие ветви кустов буквально ломятся от зрелых плодов и семян — ешь досыта, только не прозевай времени отлета, иначе ночью здесь сам попадешь кому-нибудь на ужин. Сколько бы раз в день спутники ни пересекали такие поляны, всегда в кустах кудахтали жирные птицы и их головы торчали из травы. И Гай решил:

— Вот здесь-то я и дам Ламбо генеральное сражение! Еще с вечера он незаметно заготовил три длинных тонких лианы и сделал из них скользящие петли. Потихоньку набрал семян и дождался полудня, когда Ламбо знаками объяснил, что идет за яйцами. Желанный момент! Гай подобрался к стае птиц, насыпал три кучки семян в центре трех петель и улегся за кустом, держа концы лиан в руках. Пернатое стадо продвигалось медленно — слишком много пищи кругом, чтобы спешить, а Гай боялся, что Ламбо вернется. Но первая индюшка показалась, увидела кучки и издала призывный крик. Сейчас же появились другие прожорливые птицы, жадно бросились на приманку и в один миг разбросали корм. Гай дернул все три лианы и не поймал ни одной птицы — петли оказались слишком тугими, и кучки семян он слишком близко расположил друг к Другу: птицы толклись все вместе, мешая друг другу, и не дали правильно рассчитать движения. Обливаясь потом, он осторожно выполз из засады и вновь расставил петли. Петли на этот раз были поменьше, скользили легко и были положены на видном месте. Глупые птицы стояли поодаль и смотрели на человека из травы. И едва он отошел, как они опять бросились к зерну. Гай дернул все три лианы и поймал одну большую толстую птицу, которая легла на землю и, лежа на брюхе, продолжала клевать. Так Гай и схватил ее — как раз перед приходом Ламбо! Его спесь уже была немного сбита, и он отдавал свою добычу не с таким гордым видом, как раньше, а когда Гай поднял за ноги индюшку, то негр сразу обмяк и притих.

Проблема «он — я» была решена. Обретя внутреннюю уверенность в свои силы и в благополучный исход перехода, Гай принялся за решение второй проблемы, более глубокой и сложной: «.природа и я».

Как изменился для Гая лес! Он слушал бесконечно разнообразные звуки леса и знал, кто их производит и почему. Вот крикнул тукан: это сигнал самке, чтобы не потеряться в зеленом мраке. Теперь они нашли друг друга и ползут по дереву рядом. Тррр — отодрали кору! Туку-тук-тук — дружно работают в два носа!

Черные дебри. Неразбериха лиан и корней.

— Стой, Ламбо, дай пройти!

Они отдыхали, пока большая змея переползала путь. Зачем волноваться? Змеи кусают только при самообороне, не тронь ее — она не тронет тебя. Змея идет по своим делам, они — по своим. У каждого свои заботы.

На поляне слышится хруст. Оба вытянули шеи. Среди зелени плывут, покачиваясь, серые морщинистые спины слонов. Вот поднимается хобот, держащий ветку, и раздраженно трясет ею в воздухе: жарко, скоро будет дождь, и насекомые сейчас особенно назойливы и злы. Сколько шуму вызвала бы раньше такая встреча! Крики, ругательства, беготня… Выстрелы… Теперь Гай сидел под деревом и ел фрукты. Он был спокоен. Он счастлив. Да, если счастье — это удовлетворение желаний! Ему хочется отдохнуть в тени, съесть фрукты и посмотреть на стадо слонов — и судьба удовлетворяет эти желания.

Больше ему пока ничего не надо, все остальное у него есть.

Болото среди невысоких гор. Сейчас грянет гроза. Ну и что? И горы, и болота — это разные залы дома, в котором сейчас живет Гай, он всюду свой и у себя дома. Они выбирают дерево с множеством воздушных корней, устраивают в безопасности головешку с огнем и самодельный мешок с продуктами и спокойно ждут. Сидя на лианах и корнях, они смотрели на фиолетовые вспышки и сверкающие зигзаги, на тоненькую пальму перед ними — она извивалась в этой дикой буре и яростно хлестала небо связкой лиан. Небо пыталось переломить ее, но пальма выстояла, выдержала и все замахивалась на небо,

Потом нестерпимо сверкнуло где-то рядом, и Гай увидел, как мощное течение поднесло к его дереву огромного крокодила; бронированное чудовище уцепилось за воздушные корни, как они жмурились от брызг и смотрели друг другу в глаза и царь рек и болот как будто улыбался снисходительно, по-приятельски.

Раньше на марше Гай сотни раз подавал своему отряду сигнал: «Внимание! Муравьи!» Носильщики начинали снимать тюки с головы. Пока проходили муравьи, Гай советовался с капралом о дальнейшем пути или осматривал веревки тюков. Невидимая стена стояла между ним и природой, и спроси его потом: «Что такое муравьи в гилее?» — он бы не смог дать вразумительного ответа. Но теперь эта стена рухнула. Гай больше не командир отряда, а животное в лесу, живое существо, которое припало к груди матери-природы. Ему некого ругать и не нужно понукать, он, по правде говоря, не очень спешит. Справа какой-то шум… Треск… На всякий случай Гай производит несколько резких металлических звуков. Но прямо перед ним из кустов выбегает какое-то низенькое животное и с хрюканьем и фырканьем пересекает их путь. Сигнал не действует! За ним несутся мыши и толстая крыса. Быстро ползут две змеи. Спугнутые тревожным шорохом, проносятся птички и бабочки. Да что там такое? Ну, конечно: красные муравьи! Направо кустики и трава уже стали ржаво-красными и словно завяли; листочки и веточки повисли книзу. Они покрыты сотнями тысяч красных муравьев. Это — солдаты-разведчики, которые осматривают путь прохождения муравьиного народа. Основная масса движется по земле тремя струями — широкой посредине и узкими по бокам. Вся эта красная река достигает полуметра в ширину и метров пятьдесят — сто в длину. По краям красных ручейков бегут рослые солдаты. Они останавливаются и ровняют ряды рабочих, так что те идут точно в желаемом направлении и в полнейшем порядке.

Посредине средней струи на спинах рабочих движутся личинки. Гут же гонят коров — зеленых козявок, которые от щекотания муравьиными усиками выделяют каплю пахучего сладкого сока. Разведчики не задерживаются в кустах — проверяют и бегут вниз: отставать нельзя! Но вот они обнаружили термитник, построенный в пучке лиан. Умеют ли муравьи говорить? Неизвестно. Несколько солдат случайно наткнулись на твердую, как кирпич, стену термитника, пошевелили усиками, побегали взад и вперед — и уже на помощь им по лианам бегут тысячи солдат, на ходу яростно щелкая челюстями. С разбегу они вгрызаются в стену и быстро проделывают в пей несколько дыр. Оттуда уже торчат страшные челюсти термитов. Они готовы к обороне. Каждый термит одним движением перекусывает одного муравья, а то и двух. Но на одного термита нападают сразу по десятку муравьев и мгновенно дырявят мягкие белые брюшки. Внизу муравьи по чьей-то команде останавливаются и собираются в охваченную яростью толпу. На них сверху летят мертвые термиты. Солдаты уже расчистили входы и устремились в дыры красными потоками. Теперь бой кипит внутри термитника. Муравьи врываются в одни дыры, а через другие беспрерывно выбрасывают тела сраженных врагов. Наконец появляется главное лакомство — личинки. Из-за них-то и началось нападение, и теперь личинки дождем летят вниз, прямо в гущу красного народа, который с явным аппетитом принимается за неистовое пиршество. Покачиваясь на качелях из лиан, Гай наблюдал сцену, которую не увидел бы раньше, когда зеленая книга лесной жизни была для него за семью печатями. В то время, когда он еще оставался прохожим. Когда был чужим.

Тонкий перламутровый свет, голубой и розовый. Над кустами колышится густой туман — горы близки, оттуда плывет по земле холодный воздух. Гай сидит у костра и читает книгу африканской ночи. Хриплое мяуканье — леопард проснулся, потягивается, зевает. Сейчас начнет охоту — вот предупреждающий, низкий рев. Вой — он напал на след, учуял жертву. Торжествующий короткий рык и жалобное блеяние — прыгнул на спину. Ласковое мурлыканье — рвет жертву на части. Тявканье шакалов — они выхватывают у него из-под носа лучшие куски. Злобное ворчание — он их отгоняет. Насмешливый хохот — пока одни отвлекали хищника, другие уже расхватали остатки мяса. Сиплое хрюканье — гиены гложут кости. Гай переворачивает лист зеленой книги. Шаги и ласковый разговор вполголоса. Вдали, в голубом тумане, поляну переходит самка гориллы. У нее на спине повис малыш — обхватил мать руками за шею и спит. Второго детеныша, постарше, мать ведет за руку и, повернув к нему голову, что-то говорит ему негромко и убедительно. Тонкий лунный свет, розовый и голубой…

Заболоченная низина перешла в открытую воду; спутники вышли к реке. Однако переправиться на другой берег оказалось задачей не простой. Единственное подручное средство — деревья, застрявшие в прибрежных зарослях. Но их древесина пропиталась водой и потеряла грузоподъемность, а торчащие ветви сильно затрудняли работу. Особенно тяжело оказалось высвободить деревья из ила и вывести их на глубину. На пять минут работы приходилось десять минут шума, криков и битья палкой по воде: они не хотели оставить свои ноги во рту крокодилов.

Наконец переправились на двух стволах, соединенных лианами в плот. Они сумели бы удержаться и на одном, но круглый ствол мог сбросить людей в воду, а это оказалось бы катастрофой. Кое-как выплыли и сразу вошли в высокий лес. Этот берег был сравнительно сухим. Еще с середины реки они видели вдали цепь невысоких гор.

На следующий день, к вечеру, Гай подробно рассказал Ламбо о двурогой вершине, выбрал одиноко стоящее высокое дерево, подвел к нему и, указывая пальцем на вершину, сказал:

— Туа!

Ламбо посмотрел на здоровенное дерево и стал лениво конаться пальцем в носу. Он явно не спешил.

— Люи? — нехотя спросил, наконец, и показал пальцем на пружину с колесом, висевшую на шее Гая.

Тот выставил вперед подбородок. Минуту оба мерили друг друга глазами. — Муа! — твердо отрезал Гай.

— И-я-бон, бвана!

И покорно полез наверх. Бвама? Значит, «цивилизация» начинается снова…

Итак, двурогая вершина близко. Впереди последний переход. Сегодня они выйдут на дорогу. Гай шел и грустно усмехался: ему было жалко покидать лес. Скоро придется закрыть зеленую книгу. Опять появится бритва и одеколон, последние новости из Европы и…

Гай захохотал от прилива сумасшедшего восторга.

— Туа и-я-бон? — недоуменно улыбнулся Ламбо.

— Муа-туа и-я-бон!

Гай показал на его грудь и свою. Потом порывисто обнял и поцеловал в лоб.


Глава 18. Передовой отряд цивилизации

Ламби резко дернул Гая за руку. На траве были следы босых ног.

— Ура! — крикнул Гай, но Ламбо ладонью закрыл ему рот и сделал предостерегающий жест. В чем дело? Ламбо сел на корточки и показал пальцем на некоторые листья.

На них были размазаны капли крови.

Уже забытое чувство опасности, от которой не отделаешься трещоткой, возникло вновь. Ламбо приложил палец к губам и огляделся. Затем стал ползать по траве взад и вперед, осматривая следы. Рассказал жестами: были два человека — большой мужчина и маленькая женщина. Они волокли труп или раненого. Потом вернулись одни и ушли вот туда. Что делать, бвана?

Гай подумал: живые вооружены, мертвый безопасен. Ламбо от него узнает многое. Соваться без толку в опасности нечего, нужно разобраться в них и получше подготовиться. И Гай показал в сторону, где неизвестные бросили тело.

И действительно, шагов через сто они увидели негра, лежащего навзничь в траве. Он был мертв.

Ламбо долго рассматривал убитого. Показал на казенные брюки — убитый был солдатом. Нашел вмятину в затылке: убийство совершено сзади, солдата ударили камнем. На шее стертость от веревки или лианы: солдат носил амулет, который сильно дергался, когда тело тащили за ноги на спине, а руки раскинулись и мяли траву. Потом веревка лопнула или лиана развязалась, и амулет сейчас лежит где-то в траве по пути. Ламбо раскрыл плотно сжатый рот: там оказался жеваный хлеб. Солдат сел поесть, кто-то подкрался сзади и нанес ему смертельный удар по голове. Солдат упал сразу: на груди и спине потеков крови нет. Что делать, бвама?

Гай думал. Тигр, наткнувшись на след человека, всегда вначале крадется сзади него: выгоднее прежде всего рассмотреть врага. Дальнейшее будет видно по обстоятельствам.

С тысячами предосторожностей они начали красться обратно. Гай зорко смотрел по сторонам, Ламбо не отводил глаз от следов.

— И-я-бон, бвама!

Он наклонился и подал обрывок веревки и висевший на нем талисман. Эта была металлическая коробка из-под сигарет. Гай раскрыл ее. Внутри аккуратно сложенный листок. На нем стояло.

Хлопчатобумажная ткань № 34/15 — 2 м.

Те же — 1 м.

Соль — 0,5 кг.

И так далее. Это была страница из какой-то тетради расходов по товарному складу. Гай перевернул бумагу. И не напрасно! На другой стороне карандашом, со множеством ошибок и исправлений, было написано по-французски:

«Господа! Посылаю вам чрезвычайное сообщение: в районе началось очередное восстание, фактория № 203 сожжена, судьба обоих чиновников неизвестна. На шоссе захвачен и сожжен автомобиль. Путешественник — мистер Крэги, английский консул, убит. В нашей деревне брожение. Агентура доносит, что это тайная организация роу-роу. Опознавательный знак членов: рычание пантеры и маленький кусочек черной шкуры, подвешенный на груди среди обычных талисманов. Медлить нельзя. Сегодня, 16-го, я посылаю слугу, бывшего солдата, верного человека, — он послезавтра, т. е. 18-го, доберется к вам. Пойдет незаметно вдоль дороги. Ночевать будет в сторожке, на полпути. После получения настоящего извещения советую поджечь факторию, предварительно устроив себе укрепленное прикрытие. Ждите нас. Мы сожжем нашу факторию на следующее утро после прибытия к вам гонца, т. е. 19-го, и сразу двинемся в поход. У вас будем через двое суток, то есть 21-го, вчетвером пойдем на № 200. Там вшестером уже не опасно и можно будет обождать дальнейшего развития положения.

№ 202. Мустафин».

Ах, вот оно что… Крэги убит…

Гай сунул записку за голенище, и они двинулись дальше.

«Как отвратительно, — думал он, — что судьба вовлекает меня в борьбу колонизаторов с населением! Я сочувствую только одной стороне — африканцам, сочувствую горячо и от всей души. Жизнь не позволит мне остаться в стороне. Завтра одичавшие в лесу европейцы встретят меня шумными проявлениями радости и полезут за спиртом для приветственной чарки. Я выну записку. Их лица вытянутся. Они торопливо сунут мне в руки винтовку и коробку патронов и предложат участвовать в возведении укрепления. Ну, что же я отвечу тогда моим спасителям? Я — нейтральный наблюдатель? Съем их обед, оденусь в их платье, а потом умою руки и буду сидеть в стороне? Скверно! Но это не самое скверное! А если туземцы нападут первыми до прихода двух чиновников с № 202 и до нашего бегства на факторию № 200? Ведь я белый, белый! Для местного населения — ненавистный угнетатель, разбойник и мерзавец! Первые копья полетят в меня! Не являться в факторию? Это безумие! Что делать? Обстоятельства гонят европейца к европейцам. Что же делать, а?! Не погибать же на дороге!»

Вот и дорога. Ламбо покружил минут пять и потом указал на север. «Правильно! — сообразил Гай. — Там шоссе Стэнливиль — Касеньи, к которому где-то около Вамбы присоединяется эта глинобитная дорога. Ее южное окончание далеко, на границе Родезии. Я там должен быть, если останусь живым!»

Они хотели пробираться вдоль дороги и уже вошли в лес, как вдруг Ламбо опять толкнул Гая. Он выскочил на дорогу, опустился на корточки и стал поспешно осматривать землю. Вот окровавленный камень — им был убит солдат. А вот надкушенная просяная лепешка. Солдат ел стоя, а кто-то подкрался сзади. А-а, подожди, бвана… Женщина подала лепешку и вертелась перед солдатом: вот ее следы, а он болтал с ней и ел. Смотри — вот и след большого мужчины: он вначале стоял там, потом шагнул — видишь, большой шаг — и ударил солдата. Они оттащили убитого в лес, вернулись и пошли дальше. Что делать, бвана?

— Вперед! — указал Гай в сторону фактории № 201. Они пошли, стараясь не шуметь, осторожно выглядывая вперед на каждом повороте.

За час до ливня с вершины холма открылся живописный вид на долину, факторию и банановую плантацию позади нее. Деревни не было, очевидно, она находилась дальше, за изгибом долины. Вскоре с веранды их заметили. Гай махнул рукой и получил в ответ такой же знак.

— Марш бегом! — скомандовал он, а сам разорвал мешок и сделал из тряпья повязку на бедра. Снял с шеи пружину и колесо, поцеловал их и положил за камень, тщательно пригладил волосы и бороду. Приосанился.

Две фигуры в белых костюмах… Неужели он дожил до этого?! Сейчас будет ванна, обед…

Гай шагал вперед размеренно и чинно. Потом заспешил… И вдруг бросился бежать навстречу. В голове прыгало: «Наконец-то!»

— Стой! Ни с места! Руки вверх — нестройно, как два петуха в курятнике, заорали два голоса — тенорок и бас. Дом был поднят на сваи и со всех сторон окружен верандой, которую вместо перил прикрывал метровый частокол из тонких жердочек. Из-за этого заборчика испуганно торчали две головы и два ружейных ствола.

Гай оторопел. Такого приема он никак не ожидал.

— Кто ты? — пискнул тенорок.

— И какого черта здесь шляешься? — прогудел бас. Гай обиделся.

— Во-первых, не «ты», а «вы»; во-вторых, я не шляюсь, а хожу. Все объяснения вы получите немедленно, господа.

Он двинулся к лесенке.

— Назад! Стреляем без предупреждения! — крикнули за частоколом и стволы угрожающе зашевелились.

В ту же секунду прямо в лицо Гаю взметнулось желтое пламя и оглушительно бухнул выстрел. Это был крупнокалиберный карабин, далеко не последней модели — современное оружие не стреляет так громко. Гай был оглушен и ослеплен, инстинктивно качнулся назад, но носок сапога левой ноги попал под лиану, а пятка правой скользнула в ямку. Как подкошенный он упал навзничь и ударился затылком о землю. Встряска была так сильна и болезненна, что на время он потерял сознание. Потом, как сквозь сон, услышал громкий шепот на каком-то восточном языке. Эти двое совещались. Наконец бас спросил неуверенно:

— Вы умерли?

— Да, — ответил Гай сердито. Небо медленно вертелось над ним, голова болела. Вдруг он ощутил еще и жгучую боль в щеке. Пощупал — ожог от пули.

— Не лгите, мсье! — проворно вмешался тенорок. — Через щелку мне хорошо видно. И не вздумайте бросаться на нас — я сейчас же попаду в вас!

Гай сел. Его качало.

— Это вы чуть не убили меня, черт бы вас побрал! — Он ощупал голову со всех сторон. Снаружи все в порядке, внутри — смятение и боль. — Больше не валяйте дурака!

Из-за частокола вынырнуло жирное лицо, покрытое густой черной щетиной, из которой баклажаном свисал сизый нос.

— Это не я, мсье!

— А я, что ли?

— Это выпалил мой карабин. Он всегда стреляет сам! Гай встал на четвереньки, потом, покачиваясь, поднялся.

Он был очень зол.

— Назад! — опять испуганно крикнули два голоса.

— Дайте мне консервов и одежду! — со слезами в голосе взмолился Гай, вдруг сильно ослабев: у него подламывались ноги. — Я еле стою, слышите, вы!

— А деньги у вас есть? — спросил толстый.

— И документы? — добавил маленький.

Гай помолчал. Главное, здесь не за что было ухватиться — ни дерева, ни камня.

— Вы — идиоты, — сказал он вяло. — Я умираю. А вы — идиоты.

Он отковылял подальше и лег на траву за пригорком. Потом вынул пустой пистолет. Крикнул с отчаянием.

— У меня немецкий парабеллум, нате, смотрите хорошенько! Он прошибет одной пулей вас обоих, этот идиотский заборчик и две стены! — Очень хотелось отдохнуть, хотелось покоя. — Я вас убью, дураки, слышите? Дайте сюда одежду и консервы! Подавайте сейчас же! Я буду жаловаться на вас в Леопольдвиле лично полковнику Спааку и добьюсь, чтобы вас вытурили с работы! Несите еду и одежду!

Головы скрылись, и за заборчиком опять началось совещание. «Пусть все это выглядит смешным и жалким, но ведь пять минут тому назад они меня едва не убили, — думал Гай. — Я безоружен. Их двое. Ночью я усну, и они пристрелят меня. Как жаль, что я отослал Ламбо! Ах, как жаль! Один до 202-го я не дойду. Идти в деревню опасно: убьют жители. У меня нет другого выхода — договориться с этими двумя, сообщить им о письме и стать с ними в один ряд против местного населения. Отвратительно, позорно, гадко… Но неизбежно».

Голова болела, и мысли текли медленно.

«С другой стороны, эти два торгаша по-своему совершенно правы. Моя внешность не располагает к гостеприимству. Что это за белый дикарь, выскочивший без штанов из дремучего леса? Ни документов, ни денег… Недалеко граница… Власти, конечно, предупредили работников факторий о возможности появления здесь всякого рода авантюристов. Так чему же удивляться? Они защищают себя, как умеют! Они тысячу раз правы».

Гай лежал на мягкой траве и с удовольствием отдыхал, хотя сильно болела голова. Это была реакция: упадок сил после недель постоянного нервного напряжения. Говорят, что на войне иногда тяжелораненые бегут до лазарета, чтобы упасть мертвыми у его порога. Гай добрался до своего порога и теперь отдыхал. Потом грянул ливень. Гай равнодушно закрыл глаза и ждал. Было приятно совершенно неподвижно растянуться под прохладным душем — он был похож на тысячу маленьких ручек, любовно растирающих измученное тело. Опять фиолетовые шары летали где-то рядом, но ему было лень поднять веки. Его охватило равнодушие.

«Куда девались убийцы солдата? Наверное, в деревне будоражат народ и поднимают бунт… Ну и пусть… К ночи разъяренная толпа может нагрянуть и сюда… Черт с ними… Отстреляемся или откупимся… Через двое суток подойдут те двое с 202-го, и впятером мы удерем. Да, нужно договориться. И поскорее».

— Слушайте, вы! Давайте заключим мир! — Он встал и вынул из сапога письмо. — Вот смотрите: я принес чрезвычайное сообщение! 203-й сожжен, оба служащих убиты! Кругом началось восстание!

Из-за заборчика мгновенно показались головы. Гай кричал и помахивал в воздухе бумажкой, читал ее и рассказывал об убитом солдате, а лица обоих слушателей вытягивались все больше и больше. Наконец оба бросились к лесенке, распахнули двери калитки и в один голос крикнули:

— Добро пожаловать!

Это были ливанцы, которых бедность загнала в Итурийские леса. Оба выглядели жалкими и несчастными. Худой и маленький назывался Шарлем Маликом: он носил бородку, поражал опрятностью и запахом одеколона. Толстого звали Пьером Шамси; это был грузный мужчина с заплывшими глазками и низким лбом, апатичный и молчаливый.

Малик побежал доставать одежду и туалетные принадлежности. Шамси занялся приготовлением обеда. Гай хорошо помылся, побрился, оделся и через час сидел за столом.

Фигурально выражаясь, он въехал за стол на плечах восстания. Поэтому было естественно начать беседу с обсуждения создавшегося положения, чреватого для всех весьма неприятными неожиданностями.

— Итак, сегодня же мы можем оказаться в положении осажденных, — начал Гай, беря в руку ложку.

К его удивлению, ливанцев это не заинтересовало.

— За ваше здоровье, мсье ван Эгмонд! За благополучный переход! — Малик поднял стакан разведенного спирта. — Какая погода была в Уганде? Там, кажется, засушливый климат?

— Я никогда там не был. Моя экспедиция отправилась из Леопольдвиля, я уже рассказывал. Но я хочу подчеркнуть, что…

— Ах, в самом деле! Да, кажется, вы говорили. Извините! А я считал вас англичанином.

— Я ведь сообщил, что я голландец. Но…

— Голландия — прекрасная страна. Замечательная!

— Вы бывали там, мсье Малик?

— Нет. Но я много слышал о вашем почтенном соотечественнике.

— О ком именно?

— О сэре Генри Детердинге, мсье. Он — украшение своей страны и всего человечества. Вы, конечно, работаете в его тресте? Всемирная организация! «Ройял-Шелл» — это первые два слова, которые я выучил по-английски. Их каждый знает и в Ливане, и в Конго!

— Я — репортер, мсье Малик! Откуда у вас мясо? Вы любите охоту? — Ненавижу ее, мсье. Мясо нам доставляют черномазые из деревни. За горсть соли. Так вы репортер? Как прекрасно! Но ведь здесь еще нет ничего интересного: добыча нефти в лесу еще не начата. Стоило ли так спешить через лес прямиком?

Гай начал рассказывать. Он — репортер, фотограф. Знаете, что такое пейзаж? Прекрасно! Он углубился в дебри гилей потому, что здесь до сих пор никто из фотографов не бывал, а снимки ценятся очень дорого. Тысячу франков? Берите выше!

Десятки тысяч? Нет, сотни! Они окупят и снаряжение экспедиции, и риск. О, да! Солидный куш обеспечил бы его, ван Эгмонда, на всю жизнь! — А почему вы нацелились именно на факторию № 201? И неожиданно Гай вспомнил Бубу.

Ужасы пережитого начисто вымели из его головы рассказы полковника Спаака о короле пигмеев.

Ливанцы выслушали его вопросы о Бубу без интереса.

— Так как же обстоит дело с Бубу? Выдуман он полковником Спааком или действительно существует?

— Господин полковник не может ничего выдумывать, — обиделся за начальника Малик. — Бубу — вождь здешнего племени пигмеев.

— И вы его видели? Ливанцы переглянулись.

— Полковник распорядился начать с ним переговоры и выкурить этот вонючий сброд из леса. Мы успешно выполняем это распоряжение. Губернатор в одной из своих речей назвал наши фактории передовыми отрядами цивилизации. Тяжелая наша служба, мсье! Здесь каждый человек стоит целой фактории, и перед вами сидят не торговые служащие, а носители культуры. Да, мсье, на подобных нам скромных людях и зиждется здание бельгийской цивилизации в Конго. Каких только жертв не приходится нести! Вот и это брожение среди негров: для вас оно новость, для нас — постоянное условие нашего существования. Вечный страх в награду за вечную нужду. Вы здесь на время, а нам здесь жить!

Гай закончил еду и отодвинулся от стола.

— Что вы хотите предпринять? Я в вашем распоряжении. Много думать не приходилось. До прихода людей с 202-го решили по очереди дежурить с оружием в руках, а потом уйти подальше из зоны брожения и дождаться прихода войск.

Мсье Малик занимал должность управляющего — естественно, он стал начальником. Мсье Шамси получил приказание стать на пост первым. Наблюдательным пунктом был избран его же стул у обеденного стола: дом представлял собой прямоугольник, разделенный внутренней перегородкой на две квадратные комнаты с двумя дверьми и одним окном; в перегородке была дверь, соединяющая обе комнаты. Они открыли окна и двери, и часовой, сидя у стола, мог вести наблюдение за дорогой, поляной за зданием склада, лесом и, главное, банановой рощей и тропинкой в деревню. Оружие и патроны были заготовлены в нескольких местах на веранде, обильный запас еды и питья — в обеих комнатах. Предусмотрели освещение, защиту от копий и стрел (перевернутыми столами и досками от двух коек). Договорились о тактике переговоров с предложением щедрых подарков и угощения: нужно было выиграть двое суток. В стремительный натиск, в бешеную атаку никто не верил.

Оставался примерно час до заката и наступления ночи, когда мсье Шамси развалился на стуле, закрыл глаза и задремал. Мсье Малик и Гай сидели тут же и курили, изредка пили крепкий чай. Нельзя сказать, чтобы на сердце у всех было очень спокойно, а Гай чувствовал, что его приняли, но не доверяют.

— Когда взойдет луна? — спросил он. — И откуда?

— Часа через три после наступления темноты. Поднимется со стороны дороги.

— Значит, условия освещения благоприятны. Самыми опасными будут только три часа непроницаемого мрака. Их придется отдежурить всем троим! Так ведь? Что вы призадумались, начальник?

Мсье Малик тряхнул головой. Он не мог отделаться от каких-то мыслей, бросал исподлобья не то испуганные, не то злобные взгляды вокруг. Скажет несколько слов и опять уйдет в себя.

— До меня в деревню пришла женщина, которая является…

— Это была красивая девочка, мсье, — сказал мсье Шамси, открывая глаза. — Такую бы девочку да в другое время, мсье. Как вы думаете?

Он сладко облизнулся. Тик-тик… Тик-тик… Тик-тик…

Мсье Малик встал, потянулся. Он что-то решил, это было видно.

— Пойдем разомнемся. Я вам кое-что покажу. Будет интересно, не пожалеете! До темноты еще есть время.

— Что именно? Что вы надумали?

— Преподнести вам сюрприз! Сейчас увидите!

Он интригующе посмотрел на Гая и расхохотался. Они закурили и вышли на веранду. Сказывалась близость гор: едва солнце спустилось к вершинам, как стало прохладно.

Они пересекли луг и вошли в банановую рощу.

Когда-то долина была покрыта лесом и кустарником. Лес вырубили, а кусты выжгли, однако одно самое крупное дерево снизу обгорело, но все-таки сохранилось. Потом на обгорелом стволе выросла раскидистая шапка ветвей и листьев, и так и осталось это высокое темное дерево стоять на поляне среди приземистых бананов. Прислонившись спиной к стволу, на земле сидел голый негритянский мальчик лет десяти. На фоне обгорелой коры он издали не был виден, хотя цвет его кожи был не черным, а красноватым, как цвет глиняного горшка.

Мальчик был прикован к дереву за ногу. Тонкая ржавая цепь была сначала обернута вокруг ствола и продернута через кольца, а потом плотно закручена вокруг ноги у щиколотки, и последнее звено прикреплено к цепи висячим замком. Обыкновенным дешевым замком очень домашнего вида, какой можно встретить в любой деревенской лавке.

— За что это вы его? — спросил Гай через плечо. — Кто это?

— Это тот, ради которого, как вы нас уверяли, мсье, вы геройски шли через Итурийский лес. Это — король пигмеев, Его Величество Бубу I! Гай обернулся. Мсье Малик все еще стоял, опершись ногой о камень. Он глубоко и судорожно затягивался. Сигарета в его зубах уже догорела. «Да что с ним делается? — подумал Гай. — У него трясутся руки!»

— За что это вы его? — спросил Гай через плечо. — Кто это?

— Это тот, ради которого, как вы нас уверяли, мсье, вы геройски шли через Итурийский лес. Это — король пигмеев, Его Величество Бубу I!

Гай обернулся. Мсье Малик все еще стоял, опершись ногой о камень. Он глубоко и судорожно затягивался. Сигарета в его зубах уже догорела. «Да что с ним делается? — подумал Гай. — У него трясутся руки!»

— Господин полковник лично распорядился вести с Бубу переговоры. Ну, мы и ведем, как видите!

Гай опять посмотрел на мальчишку.

— Какие же это переговоры?

— Обыкновенные. Он заложник. Мы заставим его выполнить наше требование и выкурим этот вонючий сброд из леса. Нефть нужна не только администрации: она нужна мне лично, Мне, слышите? Гай хотел сказать, что это недоразумение, что Бубу старик, а здесь сидит на цепи мальчик, но потом швырнул сигарету и присел на корточки.

— Что это у него за ранка па ноге?

Мсье Малик перевел дух и невнятно ответил сквозь зубы:

— Хотел отгрызть себе ногу, чтобы убежать. Но не смог — силы не хватило. От нас так легко не удерешь!

Совершенно оторопев, Гай глядел на сидящего. Конечно, это был старик, с курчавыми седеющими волосами и серой растительностью на морщинистом лице. Вид у него был измученный до предела. Он сидел, прислонившись к дереву, и молча смотрел на Гая. Руки бессильно лежали на траве ладонями вверх. На рваной ране сидела огромная зеленая муха. Из широко открытых глаз по впалым щекам катились мутные слезы. Вдруг Гай увидел то, что заставило его содрогнуться: из замка торчал ключ. Пигмей не умел открыть замок! Он не знал, что один поворот ключа — и он на свободе! Узник пытался перегрызть себе ногу, не смог и теперь плакал от бессилия в ожидании смерти. В ста шагах от леса… С ключом в замке…

В ту минуту за спиной Гая захлопали пистолетные выстрелы. Пули пролетели около его головы. Одна обожгла ухо, другая дернула за погон. Гай обернулся и успел увидеть мсье Малика, стреляющего в него с расстояния в десять шагов из маленького пистолетика. Когда Гай, оставаясь на корточках, повернул голову к нему, мсье Малик повернулся, чтобы бежать. Но еще несколько раз выстрелил стоя и на бегу, поворачиваясь после нескольких шагов, и при каждом выстреле от страха закрывал глаза. Разрядив обойму, пустился бежать с пистолетом в руке и сейчас же исчез за бананами.

Гай сел на траву. Все произошло так неожиданно. Что это? Какой негодяй!.. А? За что?

Гай не мог собраться с мыслями. Все тело дрожало, и он сидел, опустив голову на грудь. Даже затошнило немного. В чем дело? Не поверил… Почему? Что было бы плохого, если бы они подождали людей с 202-го… Пошли бы вместе на 200-й. Он бы уехал в Катангу… Вдруг одно слово пронизало сознание. Нефть! Ясно, что у них уже припасено что-то… В таком случае зачем делить заявку на три части, если можно ее делить на две? Зачем брать в компанию человека, имеющего связи? Ведь пришелец всегда мог лишить этих нищих надежды на богатство именно там, в Европе. Гай понуро сидел на траве и думал. По их мнению, он должен был убить их во всех случаях: если он англо-голландский шпион, то сегодня ночью, когда они уснут и он останется на часах с оружием в руках, а если он бельгийский агент, то потом, в Брюсселе. «Бубу, или я, или другие люди, — думал Гай, — все должны быть своевременно устранены, чтобы расчистить путь последнему человеку в цепи, тому, кто возьмет в руку подтвержденную администрацией заявку. Может быть, исчезнут и эти два, потому что они самые слабые и самые первые среди претендентов… Да и получение заявки еще не конец звериной грызни из-за богатства: заявку можно переписать, можно выписать новую, если первый претендент исчезнет».

Да, для многих найденная нефть явится проклятием!

И тут его мысли приняли вдруг другое направление.

«Однако зачем думать о них?.. Надо беспокоиться о себе. Как дождаться прихода людей с 202-го? Где провести эту ночь и следующую? Без трещотки и огня… В лесу мне изредка попадались деревья с большим дуплом, где можно было бы спрятаться от зверей, но разве теперь найдешь их?» Гай посмотрел на небо. Оно быстро розовело. Через полчаса стемнеет… Совершенно инстинктивно Гай взглянул на кобуру и заметил, что она закрыта не так, как обычно: кожа от постоянной сырости размокла и потеряла форму, и Гай закрывал кобуру особым способом, дважды перекручивая ремешок с кнопкой, чтобы пистолет не болтался. Теперь ремешок не был перекручен. Он поспешно открыл кобуру, вынул пистолет и увидел, что обоймы нет. И сразу вспомнил, как мсье Малик вертелся около пояса с кобурой, когда Гай зарядил пистолет и лег отдохнуть после обеда. Подлец! Стрелял в безоружного! Гая спасла трусость Малика. Он волновался и промазал… Утром Гай остался цел потому, что карабин в неумелых руках выстрелил случайно. Но всегда рассчитывать на счастье глупо. Так как же быть? Идти на факторию нельзя! Отправиться в деревню? Там верная смерть! А если подкрасться к деревне и понаблюдать? Издали? Спрятавшись в кустах?

Начало быстро темнеть. Гай решительно поднялся: нужно измазаться грязью, чтобы кожа не была такой белой, и на ночь залечь в гуще кустов, близ деревни. Может быть, удастся украсть курицу. Бананами он обеспечен. Гай обошел факторию, вышел на дорогу. Поднялся на холм и нашел большой камень, где он сидел и приводил себя в порядок. Вот и талисман. «Милый, — подумал Гай. — Ты опять в моих руках!» Он разделся, нашел лужу и измазался грязью. Снова спустился в банановую рощу, вышел на дорогу — тр-р-р-р! — и начал бег.

Что значат три километра? Гай несся как ветер, искоса поглядывая на дорожки: они уходили в разные стороны, а он бежал, как ему казалось, прямо, по самой широкой. Но через полчаса она стала узенькой, а черный лес сдвинулся над его головой и закрыл луну. Он остановился. Впереди сквозь колеблющиеся пласты тумана вспыхивало и потухало малиновое зарево. Оттуда глухо доносилось пение и звук там-тамов.

Когда Гай подобрался ближе, пение и крики прекратились. Толпа повалилась на колени, все подняли головы и опустили руки к земле. Образовалось широкое кольцо черных голов вокруг пылающего костра и одного человека, стоявшего близ пламени. Языки огня ярко освещали стройную фигуру. Это была молодая женщина.

Три раза она медленно обошла костер, закрыв лицо руками. Было очень тихо, и Гай слышал хруст веток под ее ногами. Вероятно, сидевшие закрыли глаза, потому что ни одна голова не повернулась за идущей, — все словно окаменели.

Потом женщина подняла правую руку. Тут только Гай заметил, что она держит моток тонких лиан. Левой рукой она прикрыла себе глаза, а правой закружила мотком в воздухе. Сделав три полных оборота, вслепую опустила пучок: он оказался арканом. Петля упала на чью-то голову и плечи, кто-то рванулся и жалко, по-заячьи пискнул. Но женщина потянула аркан, и в круг выползла черная маленькая фигурка. Мальчик лет восьми. Ропот ужаса пробежал по рядам, все зашевелились, но не встали с колен. Мгновение люди смотрели на женщину и пойманного ею ребенка. Потом она трижды обвела мальчика по кругу. Он шел по арене, не сопротивляясь. В блеске костра и клубах дыма и тумана Гаю хорошо были видны две фигуры — женщины-пантеры и мальчика-ягненка. Вдруг высокий силуэт наклонился к низкому как будто бы для поцелуя. Потом зачарованную тишину прорезал отчаянный вопль — боли, ужаса и смерти. Маленькая тень качнулась и рухнула. Большая осталась стоять с ножом в руке. На лезвии играло пламя. Ни одного звука не издала толпа.

Гай плохо видел, что она делала с телом мальчика — головы сидевших на две-три минуты закрыли фигуру женщины, ставшей, очевидно, на колени. Она как будто бы натирала тело. Он услышал ее голос — несколько слов короткого приказа. Кто-то подбросил в костер хворост, пламя взметнулось вверх, искры столбом прыснули в небо, и вместе с этим стихийным порывом огня рванулась вверх и женщина: она высоко подняла безжизненно обвисшее тело, окрашенное мелом в белый цвет.

И сразу все вскочили. Сотни рук взметнулись вверх в дикой радости, и торжествующий рев раскатами прогудел в жутком колодце. Гай понял смысл: белый убит!

Кольцо черных беснующихся фигур вдруг исчезло: люди опять упали наземь и прижали лица к земле. Женщина медленно сорвала со своих бедер повязку. Подошла к груде хвороста. Легла на него навзничь. И застонала.

«Что такое? Она ранила себя, что ли?» — Гай вытянул шею и приподнял листья с лица.

Женщина лежала на спине, слегка согнув ноги в коленях и широко разведя их в стороны. Время от времени ее Живот судорожно подергивался, а с уст срывался натуженный стон. «Что с ней?» И вдруг он понял: она рожает. Все лежали ниц, не отрывая лбов от земли, а женщина на груде хвороста рожала, и багровые блики бегали над ней по медленно проплывающим клубам тумана.

— Гей! — вдруг резко крикнула роженица. Огромный статный мужчина вскочил с земли, нагнулся под согнутую ногу женщины и выпрямился у нее между ног, лицом к огню. На миг Гай увидел великолепную фигуру воина с поднятыми вверх руками — он потряс в воздухе копьем и щитом и жалобно заплакал, как плачут новорожденные.

Лежащая ниц толпа ответила приветственным рычанием. Родился новый воин во всем блеске силы и готового к бою оружия. И опять «Гей!», и опять «Уа-уа-уа», и опять торжествующий, радостный рев. Черная мать Африки рожала своих детей, готовых к бою за свободу! Образовался круг: каждый новый воин подбегал к трупу поверженного белого врага и пальцем касался сначала раны на его сердце, потом своих губ. Это была церемония символического пожирания ненавистного врага, и те, кто уже коснулся своих губ, включался в круг, яростно потрясая в воздухе оружием.

Костер потухал, и синий дым тяжелыми струями медленно поднимался в воздух. Женщина с принесенными откуда-то двумя черепами в руках прыгала через костер, кричала и грозила кому-то белыми черепами, и висела в дыму и тумане над последними языками багрового пламени, и крутилась в синем дыму, и кричала слова проклятий. А круг воинов, ритмично притоптывая ногами и потрясая оружием, славил бой и месть. Черные фигуры тянулись бесконечным кольцом. Сиплый хор рычал в темноту:

— Бей!

— Режь!

— Жги!

— Смерть! Смерть! Смерть!

Волосы у Гая стали дыбом. Вдруг Пантера что-то крикнула, и воины ринулись на белое тело и подняли его высоко вверх. Шкурами стерли с кожи мел. И тело ожило — ведь это было лишь театральной постановкой! Мальчишеский радостный крик, общее ликование — и вся деревня уже радостно пляшет в честь будущей победы.

Гай повернулся и побежал обратно на факторию. В банановой роще он в изнеможении упал лицом на траву.

Его привел в сознание тонкий звон.

Король Бубу шевельнулся, звякнула его цепь. И снова Гай содрогнулся от стыда: вечером, когда в него несколько раз выстрелили, он забыл про человека, посаженного на цепь.

В тропиках рассвет длится недолго. В серой мгле Гай присел у обгорелого дерева. Поворот ключа. Резкое движение: замок заброшен в кусты. Осторожный оборот цепи вокруг искусанной ноги.

— Ты свободен, Бубу! — сказал Гай пигмею. — Беги!

Но пленник был так измучен, что не смог подняться на ноги. Он сидел совершенно неподвижно, только тусклые глаза исподлобья следили за движениями рук Гая.

— Ну, что же ты сидишь, Бубу? Смотри: цепей нет! Беги!

И пленник понял. Испуганные, тревожные глаза затравленного животного вдруг ожили и блеснули. Он сел. Поднял голову. Негромко каркнул:

— Оро!

Инстинктивно Гай тоже поднял голову. Уже рассвело, и над их головами на фоне розового неба отчетливо была видна раскидистая крона — каждая ветвь, каждый сучок, каждый лист. И вдруг на толстой ветви показался человек. Он отделился от ствола: пигмей с луком и пучком отравленных стрел в руках. Минуту смотрел на них сверху. Потом легко скользнул вниз по лианам.

— Бубу свободен! — сказал Гай. — Забирай его — и в лес! Пигмей озадаченно смотрел на голого грязного человека с пружиной и колесом на шее. Кто это — негр? Белый? Гай не был похож ни на того, ни на другого. Но Бубу сказал несколько односложных слов, потом повторил их более резко и грубо — и маленький человек потоптался на месте и несмело улыбнулся Гаю. И они скрылись в лесу.

«Черный цвет кожи и отсутствие европейской одежды — это мое преимущество. Сейчас тщательно намажусь снова, повяжусь лианой и сделаю пояс из листьев на негритянский манер. Издали ливанцы примут меня за черного, вероятнее всего — за их удравшего слугу, который возвратился, но боится сразу явиться к хозяевам. Вряд ли они откроют стрельбу без предупреждения. К тому же их выстрелы с большого расстояния не будут особенно опасными: если и попадут, то только случайно», — рассуждал Гай, лежа в траве и завтракая бананами. Дом стоял перед ним как на ладони. Через окна были видны комнаты, столы и стулья. «Кто стоит на вахте? Толстый? Бородатый? Почему их не видно так долго?»

Гай нарвал бананов, лег за бугорком и стал наблюдать. Прошло полчаса, час, два.

С рассвета на веранде не показался ни один человек! Куда же они девались? Не может быть, что они оба спят.

Время шло, и напряжение нарастало. Наконец Гай решился. Снял сапоги и измазал ноги грязью. Под бананами лежала корзина. Он нагрузил ее спелыми плодами. Через лес пробрался к той стороне луга, где стоял склад. По траве на животе приполз к складу, волоча за собой корзину. Потом поставил ее на голову и высунулся из-за угла. Тихо. Он деловито осмотрел дверь, играя роль возвратившегося слуги. Ни звука.

Сжав зубы, Гай медленно шел по открытому месту… Обогнул дом, вошел на веранду, заглянул в окна… Никого. Кашлянул, топнул ногой. Ну, надо решиться. В чем же дело? Или дом уже покинут?

Он поставил корзину на пол. Молнией вскочил в комнату…

На койке без досок лежал мсье Шамси, повернувшись лицом к стене. По белой рубахе расплылось пятно крови. Она лужицей собралась на тюфяке и каплями стекала на пол. Капли падали медленно. Гай слышал звон в ушах, крики обезьян в лесу и воркованье голубей на крыше.

Мсье Шамси был убит предательским выстрелом в спину. Наверное, сменился с дежурства, сварил обед для товарища и сладко захрапел. Тогда мсье Малик избавился от него. «Хе-хе, — думал он, — одна заявка лучше, чем две!»

Гай в изнеможении сел за стол, положил голову на руки, закрыл глаза и долго сидел не двигаясь. Куда убрался мсье Малик? Навстречу людям с 202-го? Или подальше в кусты, чтобы укрыться от восставших негров? Завтра выйдет, чтобы скрыть следы преступления, сожжет факторию и пойдет навстречу белым. Гай решил сделать то же самое: забраться в дебри, костра на ночь не разжигать, а с оружием в руках просидеть до утра. Потом сжечь факторию, а то мсье Малик убийство свалит на него. А сжечь сейчас — преждевременно: дым привлечет сюда толпу негров и ускорит развязку.

Итак, главное сейчас — вооружиться и действовать! Толпа воинов, которые ночью мазали себе губы, могут показаться каждую секунду. Здесь болтаться не к чему.

Он поднялся. Около постели стоял карабин, который всегда стреляет сам. Нет, может быть, мсье Малик оставил здесь что-нибудь получше. Гай спокойно шагнул в другую комнату. На койке прямо под окном лежал мсье Малик. Он был мертв. Гай подошел ближе. На лице — страдание, руки прижаты к животу, ноги судорожно подобраны. На столе стояла пустая миска. Мсье Малик с аппетитом съел пищу с ядом, потом застрелил повара в спину. Наконец сам почувствовал себя плохо и в муках скончался, освободив в этой драме места для новых желающих…

Гай осмотрел комнаты, поминутно выглядывая в окно и не выпуская из рук карабина. Очевидно, оба ливанца уже начали готовиться к бегству: на столах лежали сумки с документами и пищей. Но в комнате мсье Шамси валялась пустая сумка, пахнущая нефтью, а у мсье Малика на столе лежала сумка, набитая бутылочками от лекарств и одеколона. Все они были наполнены нефтью и завернуты в бумажки с указанием месяца и времени взятия образца. Здесь же лежала копия заявки и деловая переписка об обнаружении нефти. Гай бегло просмотрел документы. В них упоминался и Бубу. Леопольдвиль требовал уточнения и скорейшего обследования прилежащих к фактории лесов; фактория отвечала, что деревенские негры боятся входить в сумрак гилей из-за отравленных стрел пигмеев. Леопольдвиль настаивал на принятии энергичных мер, достойных королевской администрации и поставленных ею культурных задач: двум торговцам напоминалось о цивилизаторской миссии белой расы в Африке и о связи личного благосостояния мсье Ш. Малика и П. Шамси с выполнением их благородной задачи. Туманно намекалось, что подыскиваются лица, которые могли бы финансировать покупку концессии. На полу валялась копия заявки мсье Шамси. Она была разорвана на четыре части.


Глава 19. У пигмеев

В густых зарослях Гай сложил оружие, воду и консервы. Еще до ливня сжег дом и засел в свое укрытие. Складов он уничтожать не стал — пусть товары достанутся неграм. Все устроилось очень удачно: вода смоет следы, ищеек у восставших нет. Теперь он в полной безопасности, практически попросту недосягаем. «Сейчас посижу немного и послушаю: толпа должна явиться скоро, если только из деревни увидели дым. Это время следует оставаться начеку. Негры разграбят склад и возвратятся в деревню. Тогда я засну до вечера, а на ночь опять стану на часы. Завтра — конец этому кошмару».

Гай сидел на траве с карабином в руке и клевал носом. Он был окружен колючими кустами, пробраться через которые без треска и шума было невозможно. Их он считал надежной защитой.

Вдруг он почувствовал на плече что-то легкое, но чужое. Открыл глаза. Это была маленькая корявая коричневая ручка.

Ручка могла принадлежать только пигмею. Ее появление на плече Гая не было опасным, ведь пигмеи теперь стали его друзьями и союзниками. Но бесшумное проникновение человека в те самые кусты, которые он считал абсолютно недоступными, куда сам забрался с большим трудом, два раза упав и двадцать два раза уколовшись о колючки или зацепившись за них платьем, — эго было совершенно непостижимо! При нем находилось два карабина и три сотни патронов, и он был уверен в своей недосягаемости. Гай порывисто вскочил и обернулся, сжимая в руках оружие. Перед ним стоял Оро. Гай сразу узнал его по лысине на темени. Пигмей улыбался, застенчиво переминался с ноги на ногу.

Оро потащил его за рукав.

Гай указал на свою голень и сделал болезненную гримасу.

Пигмей кивнул головой и махнул рукой в направлении лесной чащи. Гай улыбнулся: «Поглядим, как ты выберешься из такой западни? Как же голый человечек полезет в колючки? Ладно, увидим… В моем распоряжении почти двадцать часов. Негры боятся пигмеев в лесных дебрях, и становище Бубу теперь самое безопасное для меня место. Так почему же мне не нанести визит королю и не провести день при его дворе?»

Гай туго набил патронами две сумки, повесил их через плечо, сунул в карманы спички, компас и два медицинских пакета с бинтами, взял в руки заряженный карабин и обернулся к Оро.

Но в укрытии уже никого не было.

Гай полез сквозь колючие ветки и торчащие сучья, натыкаясь на шипы и ломая сапогами особенно угрожающую поросль. Карабин и сумки цеплялись за каждый сук, и каждая колючка норовила сделать дыру в его рубахе, и когда с проклятиями он наконец выбрался на поляну, то увидел Оро, сидящего на зеленой траве. Он, как Гаю показалось, с удивлением смотрел на европейца, пока тот утирал ручьи пота, переводил дух и осматривал новые ссадины и уколы.

Они вернулись на факторию. Гай выволок со склада мешок с солью, показал соль Оро и дал ему горсть. Оро мгновенно сунул соль в рот и стал с удовольствием сосать ее, спросив жестами: не хочет ли Гай подарить эту драгоценность пигмеям? «Ого-го!» — восторженно крикнул он на утвердительный кивок и уже повернулся было к лесу, но Гай опять зашел в помещение и отобрал стеклянные бусы, штуку ткани и несколько пачек сигарет. Пачки и сверток сунул пигмею в руки, взвалил мешок на спину, и они углубились в лес напрямик, без дороги.

Тащить по гилее мешок с мокрой солью, карабин и две сумки с патронами — не так-то просто: грязь скользит под ногами, зелень не дает разглядеть дорогу, лианы цепляются за ноги и за мешок. После двух падений Гай передал пигмею оружие и амуницию и потащил только мешок. Стало легче, но лишь теперь он оценил труд носильщиков, которые тащили на головах тяжелые тюки и сотни километров шли по этим дебрям босые, и вся затея показалась пустой фантазией. Жалко бросать соль, но что же поделаешь…

Однако едва он жестом объяснил, что хочет идти дальше без мешка, как пигмей заволновался. Бросить такую уйму соли?! Оро долго не понимал, потом вдруг разгадал жесты Гая. Отдал обратно коробки, сверток и карабин, свой лук повесил на шею, стрелы в зубы, а мешок, кряхтя от натуги, взвалил себе на загривок. Нужно было видеть человечка ростом с десятилетнего мальчика и с такой ношей! Гай уже перевел дух и готов был опять тащить соль, ведь она была его главным подарком и источником живейшей радости. К его величайшему удивлению, Оро тащил мешок быстрее, легче и лучше Гая. «Почему?» — удивлялся тот. Потом понял, при его высоком росте грудь, плечи и мешок находились как раз на высоте разветвления кустов: иглы не давали продвигаться, листва мешала видеть почву впереди. Не видя земли под ногами, Гай постоянно цеплялся сапогами за лианы, скользил по грязи и камням и падал. Даже с тяжелым мешком на плечах Оро двигался не грудью, как Гай, а плечом — то правым, то левым, он скользил через лес, подобно ящерице. Наблюдая пигмея сзади, Гай видел, что его движения экономны, целесообразны и грациозны. Гай видел пока только двух пигмеев, но уже начинал понимать, что они лучше его самого приспособлены к среде, их рост и сложение — это не случайность и не следствие вырождения, но, напротив, огромное достижение природы результата длительного отбора и приспособления. Пигмей в лесу похож на рыбу в воде и птицу в воздухе — он целесообразен, совершенен, красив.

Гай брел позади, наблюдал, размышлял и проникался уважением.

Мешок на спине Оро мелькал в зелени, исчезал и появлялся снова. Время от времени Оро поднимал голову, поводил треугольным плоским носом в воздухе, как лесной зверек, сопел, быстро шарил по ветвям и листьям глубоко запавшими черными глазками и пускался дальше, а Гай спешил за ним. Потеряйся пигмей среди ветвей — и Гай погиб: ему самому никогда не найти фактории или дороги даже с компасом в руках! Он безумно устал. И лес вдруг расступился, показалась обширная лагуна и склонившееся над ней пышное дерево. На ветви сидел пигмей. Он уже услышал треск шагов Гая. Чтобы лучше рассмотреть идущих, человечек быстро одел лук на шею, взял в зубы стрелы, скользнул вниз, уцепился одной рукой за лиану и повис над голубой водой. Потом раскачался, прыгнул на нижнюю ветку, пробежал по ней, спрыгнул в папоротник и исчез.

Это был часовой.

Они обогнули лагуну и увидели пигмейское становище. На лужайке стояло десятка три хижин совершенно одинакового вида. Позднее Гай разобрался в технике постройки этих жилищ. Она оказалась простой и целесообразной.

К удивлению Гая, Бубу уже работал — он отправился вместе с мужчинами за мясом недавно убитого слона, а женщин послал за хворостом. Вечером предполагалось великое пиршество и шумный праздник. Все это Гай узнал от Оро и нескольких пигмеев, которые не вышли на работу по болезни или были оставлены в поселке в качестве охраны при тлеющих очагах. Тут же копошились и дети.

Технику разговоров с пигмеями Гай усвоил довольно быстро. Пигмеи своего языка не имеют и говорят на языке соседних негритянских племен. Они низводят словесную речь до несколько десятков слов, произносимых без грамматических изменений, отрывисто и со странным акцентом, но главное — поистине мастерская сценическая игра, где мимика, жесты, движение тела и целая гамма звуков отражают чувства, создают основной фон. Слова лишь уточняют смысл. Как только это стало ясным Гаю, он научился схватывать смысл их речи и объяснять, что хочет сам.

Гаю захотелось посмотреть, как работают женщины. Через минуту он уже вошел в лес. Его повел подросток лет десяти. Мальчишка шел впереди, тихонько напевая и грациозно изгибаясь среди колючек. Страшная мамба выползла из кустов, и они судорожно рванулись назад. Гай непроизвольно сжал в руках карабин. Мальчишка выждал момент, когда голова гадины вползла в куст на другой стороне тропинки и перед ними бесконечно потянулось тонкое мерзкое тело, равнодушно шагнул через грозу экваториальных лесов короткими босыми ножками и зашлепал по грязи дальше. Гай смотрел на него сзади. До наступления половой зрелости пигмеи растут совершенно нормально, и его проводник выглядел так же, как десятилетний европейский мальчик. Но потом рост приостанавливается за счет прекращения роста нижних конечностей. Пигмеи мускулисты и прекрасно сложены, но ноги их коротки, поэтому руки кажутся слишком длинными, а торс — непомерно грузным.

А что они едят? Сейчас Гай увидит, они идут к сборщицам: он встретит прекрасную половину пигмейского народа и рассмотрит хорошенько ту еду, которую они собирают.

Покойный мсье Шамси носил обувь на два номера большую, чем Гай, и, чтобы обуться в его сапоги, пришлось натянуть на ноги две пары его же нитяных чулок. И вот у Гая мелькнула мысль — снять сапоги, пойти дальше в одних чулках и попытаться перенять походку пигмея. Попытаться полнев приспособиться к лесу. Сказано — сделано: он понес сапоги в руках и начал змееобразно вертеть плечами и бедрами на пигмейский манер, стараясь не задеть ни одного листка и не зацепить ногой ни одной лианы. Извивался вполне добросовестно, и пот полил с него ручьем, но опыт все же удался: Гай стал бесшумным, как пигмей!

И удивительное дело! Лес словно ожил, подошел ближе и заключил его в дружеские объятия… Едва Гай перестал топать и хрустеть, как насекомые и птицы не стали обращать на него внимания и лес на их пути вдруг заговорил на тысячу голосов. Оказалось, что полное молчание было только той мертвой зоной, которую европеец сам всегда и всюду носит с собой. Гай стал тише, а лес наполнился звуками! Больше того, раньше чуткое зверье заранее исчезало с их пути, и лес казался необитаемым. Теперь за полчаса неслышного продвижения вперед он имел возможность заглянуть в подлинную лесную жизнь. Животные виднелись справа и слева, они неожиданно открывались среди листвы и лиан в непринужденных позах и совсем близко. Вот роется у корней лесная свинья, там чешет рогами свой полосатый бочок лесная антилопа… Значит, необитаемость этого леса оказалась тоже вынужденной и мнимой.

Женщины и дети шли цепью, молча, работая глазами и руками с изумительным проворством. Труднее всего было найти хворост для костра: в этом царстве вечной сырости отмершие ветки не высыхают, а превращаются в гнилую слизь. Но опытный взгляд пигмеек замечал то, что было скрыто от Гая зеленым сумраком, убийственным однообразием и роскошью растительности. Они искали глазами, а не руками. Не рылись в зелени наобум, надеясь на счастье, а молниеносным взглядом оценивали сумрачные стены вокруг и вдруг протягивали руку, хватая сразу то, что нужно: сочный плод, нежные бутоны, жирную ящерицу, мясистую улитку, дождевого червя, рыбешку из лужи, мягкий молодой корешок. Особо аппетитные кусочки съедались тут же. Несколько волосатых гусениц исчезло во рту лакомок прежде, чем старуха крикнула на них. Каждая сборщица делала из листьев фунтик и держала его в левой руке, постепенно наполняя всякой снедью. Потом фунтик помещался за спиной между пучками хвороста. Незаметно они подошли к становищу. Тут все грянули веселую песню, и отряд бодро поковылял к хижинам.

Еще издали Гай увидел, что его мешок стоит под раскидистым деревом, как стоял. Все было в порядке. Только охрана сбежала: оба охотника сидели у одной из хижин и делали луки и стрелы. Дети толпились вокруг и наблюдали. Это был наглядный урок: ребята учились. Их ожидала трудная жизнь.

После прихода началось приготовление пищи. Костры ярко запылали, к жару сбоку пододвигались аккуратные зеленые пакеты с начинкой.

Потом сквозь шум леса и вопли обезьян издали донеслись звуки песни. Возвращались мужчины!

Они влились на поляну оживленной гурьбой. Каждый нес на плече палку с насаженным на нее огромным куском мяса. Мясо было гнилое, и воздух на поляне сразу наполнился сладковатым зловонием.

Встреча с Бубу началась с улыбок, взаимных похлопываний по плечу и приветливых пощелкиваний языком. Гай объяснил, что, когда еда будет съедена, он закончит пиршество раздачей соли и других подарков. Бубу согласился и принялся командовать.

Он сам и большинство воинов имели железные ножи, вымененные у негров на слоновые бивни. Куски мяса были ловко разрезаны на тонкие ломтики и положены на горячую золу. Пакеты из листьев с полупропеченной снедью скреплены палочками и перевернуты на другой бок. Все готово! Бубу дал сигнал к купанию.

Пока люди купались, вождь занимался своей раненой ногой. Он быстро помылся, но оставил ногу сухой, потом сел на траву и перевязал рану. Там, на фактории, она у него посерела и стала тусклой, как вареное мясо. На дне язвы копошились черви. Гай думал, что в условиях здешнего жаркого и влажного климата Бубу не избежит заражения крови. Но когда, сидя на траве и сердито бормоча, Бубу развязал лианки и снял листья, то под ними оказалась свежая раненая поверхность, ярко-красная и без червей. Почему? Бубу показал какой-то лист — он очистил рану. Затем жена Бубу (та самая старуха, которая распоряжалась в лесу во время сбора снеди) принесла фунтик из свернутого листа; в нем оказался дикий мед. Бубу смазал рану медом и долго искал какой-то другой лист. Гай подал ему один из тех, что уже были на ране. Нет, это едкие, разъедающие — они очищают, а нужны другие, успокаивающие. Старуха предусмотрела и это: лист подан, аккуратно наложен на рану и прикручен лиан кой.

Гангрены не будет. Это теперь ясно!

Все ели под раскидистым деревом. Мужчины отдельно от женщин, но обе группы сидели рядом, и шутки объединяли их в одно целое. Ели, смакуя каждый глоток пищи. Еда здесь добывается с трудом, и при всем внешнем великолепии лес для маленького голого человечка — суровое жилище: часто бывают дни без добычи, когда пигмеи едят только землю, чтобы обмануть чувство голода. Ведь запасов они не делают. Они живут днем или, точнее, минутой. Вот они сидят дружной семьей, еды много, и они едят. Они веселы, они счастливы. Пакеты исчезали один за другим, ленты мяса тоже. Все поедалось без жадности, без споров и ругани, но и без разбора, вперемешку. Наконец все съедено. Тут же, не вставая, все откидываются на спины и закрывают глаза. Вздувшиеся животы торчат кверху, кожа на них натянулась. На губах играют улыбки. Полчаса, неописуемого блаженства! После прихода мужчин Гай, по желанию Бубу, отобрал для себя лучшую пищу: три рыбы и несколько плодов. Рыбы много в этой теплой и богатой насекомыми воде; пигмеи выгребают добычу на мелководье ветвями с густой листвой. Гай подсолил рыбу и протушил ее в листьях прямо на золе. Получился недурной обед. Когда все растянулись отдохнуть, то и он с удовольствием прилег под деревом.

Но эти маленькие человечки — деятельный народ. Вот они уже шевелятся, поднимают лохматые головы, встают. Вечер надвигается. Надо спешить — до ночи предстоит еще много удовольствий!

Гай становится у мешка. Торжественный момент!

Ни драки, ни одного резкого слова. Взрослые и дети мирно толпятся вокруг, облизывают от нетерпения губы. Каждый получает горсть соли, моментально сует ее в рот и начинает сосать, морщась и улыбаясь от наслаждения. Все одобрительно смеются, подмигивают друг другу, шлепают в ладоши. Как властно организм требует соли! Все сосут с восторженным исступлением, и, раздавая соль горсть за горстью, Гай невольно вспоминал сцену раздачи воды у стен сахарской крепости… Как это было давно!

Соль роздана и съедена. Малыши еще дружно лижут вывернутый наизнанку мешок, а Гай уже приступил ко второму номеру программы: раздача ярких стеклянных бус.

Однако на лицах у всех разочарование: женщины разгрызли их и нашли, что внутри ничего съедобного нет. Это не орехи и не раковины. Все смотрят на Гая с недоумением.

Потом кто-то говорит, что это шутка, и, не дождавшись ответа, начинают хохотать. До упаду смеется вся деревня. Кончат и начинают заливаться снова: славно пошутил этот нелепый белый человек! Особенно смеются над теми, кто порезал себе губы и уже начинал сердиться: их считают, конечно, особенно одураченными и наказанными за жадность!

Штуку пестрой материи Гай эффектно бросил вверх, держа за один конец. Этот фокус вызвал одобрение. Но когда гость стал рвать материю на куски и давать их женщинам, то последние долго вертели в руках полученные передники и косынки и потом побросали подарки в кусты. Бубу объяснил, что они им вредны, как самому Гаю вредит платье: ведь он издали виден, в таком платье в лесу не подберешься к добыче и умрешь с голода.

Это была неудача. Пигмеи — дети, а у детей короткая память. Гай чувствовал, что соль уже забывается и его престиж заметно падает. Желая опять привлечь к себе внимание, он роздал сигареты и передал по рукам коробку спичек. Но сигареты были разжеваны и с досадой выплюнуты: шутки белого человека уже перестали нравиться. Спички переломали, но не смогли зажечь ни одной, несмотря на то, что Гай, медленно работая пальцами, зажег перед толпой несколько спичек. Показал зрителям, как с ними обращаться. Странно: на его глазах девушка ловила рыбу рукой в воде — одним молниеносным движением предельно послушных ее воле пальцев, а чиркнуть спичку — не смогла! Изображение человека на коробке пигмеи не поняли — их мозг еще не привык соединять линии и пятна в образ: они видели только то, что видели, и только.

Престиж Гая явно упал. Да кто он такой? Как он сюда попал? Все недоуменно обернулись к Бубу. Тогда выступил вперед Оро и рассказал о совместном шествии. Все смеялись до слез. Какая-то крохотная старушка попробовала потереть его кожу. Она ожидала, что он был так глуп, что вымазался в далеко видный белый цвет. Но нет, дело оказалось еще хуже: его кожа от природы белого цвета, и старуха это подтвердила всем, кто в ожидании вытянул шеи. Гай оказался просто уродом, обреченным на скудную охоту. Старуха покачала головой, ласково посмотрела ему в глаза и вдруг вытянула грязную маленькую лапку и провела ею по его волосам.

Сбросив Гая со счета, пигмеи принялись за свое обычное вечернее занятие — танцы, пение и игры. Женщины и мужчины соединились в группы, которые повели два хоровода. Притопывая и негромко напевая, они ходили гуськом по кругу, то поворачиваясь лицом к центру, то двигаясь в затылок друг другу. Иногда все клали руки на плечи тому, кто шел впереди, потом останавливались, топтались на месте и снова двигались вперед. Это было примитивное пение без ясно выраженной мелодии и слов, скорее ритмичное негромкое бормотание и примитивные танцы без определенных фигур и па, но с каким-то подобием ритма.

Гай лежал с закрытыми глазами и слушал.

Он думал, что пора двигаться дальше, к последней части программы, заданной ему Ла Гардиа. Найти попутчика на юг, осмотреть Катангу, эту сокровищницу Конго, и затем он Может возвращаться в Европу, оставив нерешенным вопрос о человеке будущего.

На следующий день пигмеи вывели его на безопасную дорогу и охраняли его, пока он не нашел себе попутчика.


Глава 20. Сокровищница

Небольшая деревня лежала у подножья холма и сверху была видна как на ладони. Но Гай все же вынул из чехла бинокль и долго молча рассматривал все происходящее внизу. Дождя не было со вчерашнего утра, и над главной улицей деревни висело облако пыли. Возбужденная толпа жителей, галдевших и размахивавших руками, вприпрыжку двигалась за каким-то темнокожим человеком в грязном и мятом белом костюме, стоптанных белых туфлях и продавленной шляпе; в его руках болтался красный чемоданчик. Через каждые десять-пятнадцать шагов странный человек останавливался, и толпа мгновенно вплотную прижималась к нему со всех сторон. Человек ярким платком вытирал лицо, затем вынимал из кармана огромную металлическую гребенку, широким жестом фокусника снимал шляпу и минуты две-три расчесывал волосы, затем доставал из чемоданчика толстую тетрадь и технический карандаш и, дымя папиросой, делал какую-то запись. Наконец водружал па нос огромные черные очки и смотрел на ручные часы. Толпа то в изумлении замирала, то одобрительно гудела, но человек продвигался дальше, а потом все повторял сначала.

Гай сидел с бельгийским инженером де Фоссом на веранде придорожной гостиницы и завтракал. Рядом стоял видавший виды автомобиль. Это происходило месяц спустя после выхода Гая из леса: пользуясь попутными машинами, он пробирался на юг, в район Верхней Катанги.

— Ничего не понимаю! Что там происходит? Де Фосс усмехнулся.

— Обычная в этих краях история. Подсекают на блесну.

— Кто? Кого? Это забава?

Инженер равнодушно поглядел вниз, пожал плечами и отхлебнул кофе.

— Это рыбная ловля. Шахтер, благополучно отработавший на предприятиях нашего Горнопромышленного союза Верхней Катанги положенный контрактом срок в пять лет, иногда получает честный расчет и бесплатное «приданное»: костюм, шляпу, ботинки и чемоданчик с разной галантереей. Потом отдел кадров забрасывает его вот сюда, в страну балуба. Здесь его возят по деревням в качестве приманки — парень демонстрирует населению чудеса нашей культуры. Вы видели — все сгорают от любопытства и зависти. Еще бы! Ведь сегодня это богатство находится в руках незнакомца, а завтра может принадлежать любому, если только он решится поставить в вербовочном листе крест против своего имени н своими руками, вполне добровольно, повесит себе на шею жестяной талон с номером. Потом будет и выпивка! Сейчас вербовщик поджидает вон там, в большой хижине в конце улицы — туда к нему, как к рыбаку, подведет косяк глупых карасей этот парень, играющий роль блесны. Никакого насилия, все согласно инструкции проводится на добровольных началах. Поняли, наконец? А? Слушайте, ванЭгмонд, садитесь в мою машину и махните со мной прямо на юг, в Катангу, взглянуть на кусочек африканской Европы! Такого чуда вы еще не видели!

Это предложение было с радостью принято: посещение Катанги входило в планы Гая.

Дорога оказалась глинобитным шоссе длиной в тысячу километров. В Кассаи и Нижней Катанге она вилась по склонам гор и холмов, среди нескончаемых лесов и редких плантаций, потом стала взбираться все выше и выше, пока не вынесла путешественников на высоту в полторы тысячи метров, на необозримые просторы плоскогорья Верхней Катанги — выжженную солнцем степь, лишь изредка оживляемую участками девственного леса, ветрозащитными полосами недавно насаженных эвкалиптов и полями арахиса, кукурузы, проса и сорго. Вдоль обочин дороги стеной стояла высокая слоновая трава или колючий кустарник. Как странно было увидеть сухие листья, услышать их мертвый шелест! Как непривычно прошел первый день без дождя! Вечера и ночи стали прохладными, исчезла такая тягостная в Конго влажность воздуха, и даже дневная жара теперь переносилась легко. Путники приободрились и вели машину по очереди, коротая время за неспешными разговорами и мирными спорами.

— В первый раз в Африке я вижу такие несомненные проявления человечности по отношению к туземцам, — говорил Гай. — Из родных деревень будущих рабочих везут сначала на автомашинах, потом по железной дороге, они кормятся и спят на этапных базах. А как чисто готовится похлебка и каша! Да и порции были, на мой взгляд, достаточные… Отрадно, очень отрадно, де Фосс! Тем более, что такая гуманность обходится недешево вашему Горнопромышленному союзу, не так ли?

— Гуманист, смотрите вперед повнимательней: в траве может скрываться и камень и рытвина! Сами понимаете, поломка машины на безлюдной африканской дороге длиной в тысячу километров — это большая неприятность. Так вот о нашей человечности. Негр, повесивший себе на шею жетон с номером, делается домашним животным, скажем, ломовой лошадью с клеймом на крупе. Живая тварь в лесу не имеет объективной ценности, а эта, сидящая в вагоне, обходится хозяину дорого… Она — скоропортящийся товар, ее приходится беречь. Доставка завербованного на расстояние в 800—1000 километров стоит нашей фирме недешево. Ну-ка, подумайте над этим! Как же в этих условиях не быть заботливым?

Машину вдруг тряхнуло, что-то застучало под ногами путешественников. Оба испуганно выскочили и долго осматривали шины, колеса, вал, коробку передач. Но на этот раз все обошлось удачно, и после короткого перекура они покатили дальше.

— Так почему же все-таки рабочих не набирают в Верхней Катанге, вблизи от завода?

— Потому, что их там нет. В результате многих причин Верхняя Катанга — малонаселенный край. Потомки тех туземцев, которые жили здесь до нашего прихода, теперь работают на плантациях и полях союза — ведь фирме надо кормить двадцать тысяч своих черных рабочих и две тысячи белых служащих.

— Гм… Этих потомков тоже подсекли на блесну, де Фосс?

— Нет, проще: у них подсекли землю. По существу она была ничейная, и хозяин, истощив один участок, переходил на другой. Согласно генеральному договору с государством наша монополия получила права на использование десятков миллионов гектаров земли. Ковыряться с мотыгой стало некогда, но фирма платит сельскохозяйственным рабочим почти как промышленным: и те и другие ей одинаково ценны, ведь кукурузная крупа нужна не менее чем медь. Они взаимосвязаны.

— Однако у французов и португальцев я видел другое: там половина силой набранных рабочих погибает в пути!

Де Фосс насмешливо свистнул в ответ: к португальцам и французам он относился свысока.

— Э-э, там человеческий резервуар еще слишком велик, и незначительный спрос на людей легко покрывается даже в условиях бессмысленного разбазаривания рабочей силы. Здесь не то. В Катанге потребность в людях велика и растет дальше. В начале века наши заводы строились руками местных рабочих, но когда предприятия выросли, то исчезли люди— они плохо выносили условия строительства. Поэтому пришлось набрать множество агентов, которые стали рыскать по Нижней Катанге и добывать там рабочих. Контракты в те времена заключались не с рабочими, а с начальниками районов: дал взятку и получил определенное число голов! Гнали всех, кто попался под руку, — старых, больных, лишь бы выполнить задание по количеству. Гнали пешком. В пути списывалась первая половина, а по прибытии в заводские бараки, вследствие полной неустроенности быта, выбывала вторая. Огромные деньги летели в воздух, районы набора отодвигались дальше на север, а людей все же не хватало, и с каждым годом эта нехватка становилась острее и острее. Рост производства вынудил, наконец, решительно перестроить систему набора рабочей силы. В 1928 году принудительный набор был запрещен и заменен вербовкой. Скверный хозяин по необходимости стал хорошим хозяином, а вот приедем на завод — вы и не то увидите!

Наконец на юге, как раз там, куда вело шоссе, из-за горизонта показалась черная туча, низкая и тяжелая.

— Гроза надвигается! — озабоченно заметил Гай.

— Надвигается Европа! — не без гордости ответил де Фосс.

Через час запахло гарью и солнце потускнело: путешественники въехали в Катангу, сокровищницу несметных богатств.

Колвези с бурыми отвалами медной руды и обогатительным заводом, Жадовиль с электролитными установками и золотым блеском чистой меди, желтый Лубумбаши с серными рудниками и очистительным заводом, Лулуга и Луэна, посыпанные угольной пылью, розовые от примеси марганца ручьи в Кисенге, черные и фиолетовые пирамиды урановой руды в Шинколобве, оловянной в Лубуди, кобальтовой в Руаши, бесконечные составы, увозящие из Катанги чистый цинк, кадмий, вольфрам, тантал… Какое удивительное богатство! И в Гае проснулась жажда творчества — ведь он знал, что в Европу нельзя возвращаться с пустыми руками: материалы он должен собрать здесь, на месте. Подавленный великолепием сокровищницы, он после каждого снимка записывал цифры годовой добычи: они как будто бы громко кричали о том, что молча показывал фотоаппарат.

Это — Африка? Не верится… Вдоль политых мазутом и посыпанных углем железнодорожных путей высятся разноцветные горы руды, блестят аккуратные штабеля металлических болванок, громоздятся небоскребы ящиков, бесконечно тянутся ряды железных бочек. Непрерывно отходят тяжело груженые составы, поезда с грохотом мчатся один к морю с добытыми в Катанге богатствами, другие от моря с новыми, более мощными орудиями труда — тяжело бьется могучий пульс производственной жизни. Катанга никогда не спит, в три смены, днем и ночью работают ее заводы и шахты. Хилая трава, чахлые кусты, поникшие пальмы — все серое и черное от пыли и копоти, как эти закопченные склады и мастерские, как заводские корпуса и жмущиеся к ним рабочие бараки. Трубы дымят не отдыхая, едкая сажа повисла в воздухе, в клубах красного, черного и желтого дыма устало плывет серое солнце, подгоняемое пронзительными свистками, грохотом, лязгом и глухим ворчанием машин. Во всех направлениях спешат люди в грязных спецовках, и руки и лица черны, блестят только глаза: ну да, это — Эссен, Льеж, Уэльс!

В номере гостиницы Гай развесил по стенам свои работы, а сам сел в кресло и долго смотрел на них. Нет, нет… Не то!

Это были индустриальные пейзажи вообще, он мог сфотографировать такие и в Европе, и в Америке; цифры захватывали и поражали, но они ничего не объясняли — ведь сотнями тысяч тонн разные руды добываются на всех континентах. Ни пейзажи, ни цифры не открывали пока непонятного лица Верхней Катанги. Гай скользил по поверхности, не сумев вникнуть в самую суть явления… А потом, бессонной ночью, он вдруг понял: ключ к пониманию верхнекатангского чуда лежит не в экзотике труда и не в коллекционировании цифр. Только африканцы сделали этот край таким удивительным. Фотографом здесь быть мало, нужно быть человеком и попытаться сердцем постигнуть виденное.

Днем он наблюдал, как равнодушно африканские шахтеры, надвинув на лоб шлем с лампочкой, входят в клети, чтобы нырнуть под землю на глубину в двести метров; ночью он подолгу смотрел на рослые фигуры в брезентовой спецодежде, в широкополых шляпах и синих очках — как ловко и умело они в тучах искр разливали расплавленный металл в формы! Вот на рассвете приемщик с книгой и карандашом в руке зорко проверяет готовое литье, вот лаборант спокойно и серьезно рассматривает какую-то колбу… Это братья тех, что с перьями в волосах и шкурами на плечах не так давно исполняли перед Гаем священные пляски? «Это, — думал Гай, — кусочек молодой Африки, и такой она будет когда-нибудь вся целиком. Но как и при каких условиях это может произойти?»

— Наше несчастье заключается в том, что мы растем слишком быстро и не можем рассчитывать на естественный приток служащих и новых рабочих из Европы, — объяснял де Фосс Гаю, показывая детские ясли, больницы, дома отдыха и общественные кухни, выстроенные Горнопромышленным союзом для своих черных рабочих. Теперь они разговаривали в Кипуши, стоя перед несколькими белыми домиками. — У нас уже почти двадцать тысяч африканцев, переделанных из охотников, скотоводов и земледельцев в промышленных рабочих. Собрать такую массу туземцев, объединить их общими условиями труда и быта и, главное, научить их очень многому — это значит помножить фактор числа на фактор социального роста. Экономическое явление перерастет в явление социальное, а затем и в политическое.

— У вас рождается африканский пролетариат.

— Вот именно. С опозданием на сто лет в Африке начался знакомый нам по Европе исторический процесс, и с теми же последствиями. Едва появившись на свет, младенец уже начинает пробовать силы: стачка в 1921 году, волнения в 1926-м и 1927-м, забастовки в 1931 и 1932 годах, беспорядки в 1935-м. Скверно, а? Чуть не каждый год социальные конфликты… А будущее будет еще более сложным. Хотя мы кое-что предусмотрели.

Де Фосс указал на белые домики.

— Семейные индивидуальные квартиры.

— Вижу, — подтвердил Гай. — Вы собираетесь пристроить к этим еще девятнадцать с половиной тысяч?

— Мы не так глупы, мой милый. Производство требует пока лишь сотни две технически квалифицированных специалистов-мастеров, лаборантов, учетчиков, приемщиков. Только для них мы и будем строить такие домики и им одним создадим условия, похожие на наши собственные. Но потребности растут. Будет время, и оно уже недалеко: вот здесь, в Кипуши, вместо трех с половиной домиков будет стоять три с половиной тысячи. Там будут жить черные аристократы. Эта прослойка разъединит всегда недовольную рабочую массу, потому что она будет предана нам душой и телом. Понятно? На нее мы и будем опираться. Черный цвет их кожи будет работать на нас, белых. Вот тут-то и потребуется нам столь обожаемая вами гуманность, ванЭгмонд. Сотворенного нами человека необходимо сразу же перетащить на нашу сторону социальной перегородки. Видите?

Де Фосс глазами показал на кусты, позади которых щебетала стайка чисто одетых черных ребятишек под надзором няни в белом халате.

— Мы выращиваем новых людей Африки, как фермер растит породистых цыплят. Деньгами наши черные рабочие получают лишь жесткий прожиточный минимум, но услугами мы им выплачиваем еще столько же, если не больше. Почему? Потому, что мобильные людские резервы Верхней Катанги из племен бемба и балунда давно исчерпаны, сейчас мы подвозим сюда балуба из Нижней Катанги и Кассаи, но и этого становится мало. Заводские вербовщики теперь работают уже в районе Ломами, где я встретился с вами, то есть на границе Экваториальной провинции, и наши кадровики подумывают о массовом наборе рабочих в Уганде и Танганьике: там освоена едва треть черного населения. Рабочие у нас в порядке профилактики несколько раз в год проходят рентгенологическую проверку, их сытно кормят, дают отдых в специальных домах, лечат. Но чтобы у них головы не закружились от самомнения, мы постоянно в той или иной форме делаем им напоминание: например, в бараках помещаем всех вперемешку — балуба с баконго, конголезцев и угандцев. Хи-хи-хи!

Гай с недоумением посмотрел на собеседника.

— Что же в этом смешного?

— Месяц тому назад здесь, в Кипуши, во время очередной племенной драки было зарезано бритвами около пятидесяти человек!

Черные дети чинно прошагали мимо во главе с величественной няней. Гай задумчиво вертел в руках случайно купленную брошюру о Катанге. Де Фосс внимательно взглянул на него и заговорил снова:

— Финансовому отделу от резни убыток, отделу кадров— беспокойство, а нашему с вами делу, ванЭгмонд, делу культурного белого человека, желающего спокойно жить в Африке, от этого прямая выгода.

Гай поднял глаза.

— Нас здесь мало — раз. Мы совсем не кровожадные звери, мы просто желаем, чтобы своим трудом негры обеспечили нам возможность осматривать заповедники, болтаться по колонии на автомобиле, готовить материалы для прогрессивных книг об Африке — это два. Хотите еще, милый ванЭгмонд?

— Довольно.

— Я вижу, что вы меня поняли. Теперь, — и де Фосс повернулся к черным детям, все еще чинно игравшим под надзором няни в чепце, — в заключение моего показа Катанги я сделаю самое главное. Заметьте себе, ванЭгмонд, — главное!

Он глазами выбрал наиболее взрослого мальчика, стоявшего поодаль с книгой в руках. На мальчике сиял чистенький белый костюмчик с тщательно заутюженными складками на брюках. Заметив, что два белых господина смотрят на него, мальчик вежливо приподнял полотняную шляпку, поклонился и сказал:

— Добрый день, мсье!

— Подойди сюда, мальчик! — кивнул ему де Фосс. Мальчик подошел, еще раз вежливо повторил:

— Добрый день, мсье!

Де Фосс прощупал его взглядом с ног до головы.

— Тебя хорошо покормили в интернате?

— Да, мсье!

— Что ты читаешь? Покажи-ка книгу!

Мальчик послушно повернул книгу обложкой вверх. С обложки на Гая задорно улыбнулся симпатичный конопатый проказник с рыжими вихрами, торчавшими в стороны вокруг головы на манер солнечных лучей: «Детские годы наследного принца Бодуэна».

— Я читаю книгу о нашем любимом принце, — ровным голосом, как на уроке, произнес мальчик.

— Нравится?

— Да, мсье. Очень. Мы любим нашего принца! — Лицо мальчика не выражало решительно ничего.

— Спасибо!

— Добрый день, мсье. — Мальчик приподнял шляпку, поклонился и степенно, как взрослый, отошел в сторону.

— Видели? Рассмотрели?

— Да, конечно!

— Запомните его, ванЭгмонд! Это самая замечательная ваша встреча в Африке!

— Кто этот мальчик? — изумился Гай.

— Это новый человек Африки!

В Жадовиле Гай зашел вечером в рабочие бараки. Теснота. Ни одного больного и много пьяных. Он постоял, насквозь пронизываемый взглядами, потом вышел, вобрал голову в плечи, точно в ожидании удара в затылок. Удара, конечно, не было. За грудой строительного материала он увидел опрокинутую телегу и сидящих на ней рабочих: один читал затрепанную газету, другой зачарованно слушал перевод. Потом зашумели, заспорили. Говорили на языке банту, но до слуха Гая долетело несколько французских слов: «страхование», «коллективный договор», «забастовка»…

«Нет, — подумал Гай удовлетворенно, — сладкая молочная каша для детей и медицинская помощь для взрослых — это не великодушная подачка и даже не рациональное отношение к людям труда, господин де Фосс! Это боевая добыча, силой вырванная африканцами из лап хозяев. Да, именно хозяев, но не владельцев, как это было еще совсем недавно. Больше того: эти черные люди в спецовках не просто африканцы, а заводские рабочие, и этим все сказано. Пролетарии! Сегодня они вырвали кашу, завтра вырвут ключи от здешней кладовой несметных богатств. Им не хватает только одного: руководства. Явится оно, и Катанга станет свободной, и свободной будет все Конго. Рабочий с газетой в руке освободит и себя и своих собратьев».

— Его святейшество папа весьма обеспокоен ростом социального недовольства среди наших рабочих, — задумчиво говорил темнолицый аббат Нкото. Он только что прибыл из Леопольдвиля, и Гай долго добивался возможности поговорить с ним наедине. — Поэтому особое внимание верховный пастырь уделяет выдвижению священнослужителей из конголезцев, вот таких, как я. Именно на наши плечи возложена благородная обязанность внести спокойствие в смятенные души африканцев, оторвать их от земных треволнений и вернуть богу. Это великое и почетное задание мы, конечно, выполним.

Дородный и красивый аббат скромно опустил глаза, но его лицо все еще светилось гордостью и довольством. Гай напряженно слушал: этого он никак не ожидал. В церковном саду было тихо, лишь сонно жужжали насекомые да издали доносился скрежет какой-то машины — невдалеке шла стройка.

— Вы напрасно так горячо обвиняете бельгийцев в жестокости, а нас, цивилизованных конголезцев, в каком-то предательстве наших национальных интересов. Нет, нет, господин ванЭгмонд, вы не сказали мне этого прямо, я понимаю, но такое заключение само собой напрашивается из всего хода ваших мыслей: англо-бельгийцы — эксплуататоры, а значит, и мы, их помощники, тоже эксплуататоры или, по крайней мере, прислужники. Это неверно.

Он остановился. Подумал. Веско продолжал:

— Экономический и культурный рост и у вас в Европе сопровождался многими отвратительными явлениями, и все дело только в том, что у вас этот процесс растянулся на сотни лет, и все накладные расходы поэтому теперь стали малозаметными. Наша страна не идет к культуре, она прыгает в нее головой вниз: земледельцы и охотники в течение нескольких лет превращаются в рабочих, а вожди и знахари— в предпринимателей. Человеческие души сгорают в огне такого фантастического перерождения! Но это неизбежно, господин ванЭгмонд! Строя заводы для себя, бельгийцы вконечном счете строят их и для нас. Я не агент иностранцев! Я конголезский священник, преданный душой и телом бельгийцам потому, что они раз и навсегда поставили меня самого на путь, по которому идут все культурные люди Европы. Если я агент, то самого себя, моей семьи, моего общественного круга. Мой старший брат — крупный торговец фруктами; мы происходим из бедного местного племени бемба, но брат женат на дочери одного из выдающихся вождей балуба, а балуба до прихода бельгийцев имели могучее государство, и тесть моего брата — влиятельный феодал, человек знатный и богатый. Мой младший брат сейчас учится в бельгийском университете. Мы не о бельгийских интересах печемся, а о СВОИХ собственных, конголезских, об интересах родины, поймите вы, мсье ванЭгмонд! Мы— патриоты, а Конго и Бельгия — это одно и то же: ведь мы — лучшая часть нашего народа, единственно образованная его прослойка, мы имеем право на руководство, не так ли? Мы те, из числа которых когда-нибудь будут выходить министры, миллионеры, архиепископы, ученые.

Аббат замолчал и строго посмотрел на Гая. Потом твердо и убежденно закончил:

— Англо-бельгийцы и просвещенные конголезцы — это не две силы, а одна. Второй силы здесь нет!

— Мы — вторая сила в Верхней Катанге!

Мистер Джон Гопкинс ванЛарт ласково улыбнулся и провел пухлой ручкой по лакированной поверхности стола так, как будто бы любовно гладил Верхнюю Катангу и своего собеседника. Голливудские фильмы изображают американских инженеров, работающих в диких дебрях где-то за границей, рослыми, сильными и грубыми. Заместитель директора американских урановых разработок в Шинколобве был мал ростом, бледен и толст, но зато истекал добротой. Гай сидел в его затемненном кабинете, они пили холодное пиво, и американец излагал приезжему репортеру свои мысли о перспективах развития Африки вообще и этой колонии в частности.

— Да, не удивляйтесь! — склонив лысую голову набок, говорил ванЛарт. — Мы здесь вторая и в будущем ведущая сила. По моей фамилии вы сами видите, что мой отец был бельгийцем, мать — англичанкой. Я— надлежащий человек на надлежащем месте, чтобы представлять в Верхней Катанге Америку, страну тысячами нитей связанную и с Бельгией, и с Британией: американский бизнесмен в Конго — друг среди друзей. Таково положение сейчас. А тенденции? На кого работает время? В экономике, мистер ванЭгмонд, оно всегда работает на самого сильного, а это значит — на самого богатого. Капиталы Горнопромышленного союза уже достигают полумиллиарда долларов, лет через тридцать они перевалят за миллиард. Гора денег, а? Еще бы! Но дядя Сэм, сэр, еще богаче, его могущество растет быстрее, чем объединенные силы англичан и бельгийцев, и на определенном этапе нашим сердечным друзьям окажется выгоднее включить в свой союз и нас, а потом, быть может, даже передать нам на хранение ключ от своей подземной сокровищницы. Не поднимайте брови так удивленно! Где вы храните деньги, мистер ванЭгмонд?

— В банке, сэр.

— И какой банк вы предпочитаете?

— Самый мощный: он надежнее.

Американец долго молчал, улыбался и кивал головой: он как будто еще слышал тающую в воздухе соловьиную трель.

— Я так и думал, — наконец подтвердил он. — Когда-нибудь то же подумают и наши друзья: они не глупее нас с вами. Приятно иметь всякого друга, но еще приятнее иметь среди друзей могучего великана. Так ведь, а? Все дело в динамике развития, время ведет всех нас доброжелательной, хотя зачастую и жесткой рукой. Великан может ненароком и больно толкнуть, но спина у него широкая, за ней удобно прятаться. Однако это не все. Вы, мистер ванЭгмонд, происходите из Голландии, старой империалистической страны; бельгийцы и англичане переполнены предрассудками. Положение наших друзей в отношении африканцев очень сложное. С другой стороны, Америка никогда не имела колоний, это свободная страна, и в Африку она приходит с чистыми руками. Посмотрите на Южную Америку, сэр! Вот именно там особенно видны плоды нашего общеполезного труда — мы даем работу стопятидесяти миллионам людей и приобщаем их к нашему образу жизни! В Южной Америке самое маленькое государство всегда машет национальным флагом, но самый большой небоскреб там всегда наш! Вот вам идеал, вот вам перспектива: поверьте, Африку ожидает судьба Южной Америки! Мы всем друзья и защитники, мы пока что вторая сила в Верхней Катанге, а третьей здесь не бывать!

— Ван Эгмонд! Вставайте! Скорее! На ремонтном началась забастовка. Хотите взглянуть?

Врач Рообрук тряс сонного Гая за плечи: тот устроился на ночь на веранде больницы, потому что в гостинице все номера оказались занятыми. Было уже часов восемь утра. С вечера они долго и горячо спорили, и Гай сказал, что хотел бы своими глазами посмотреть на настоящую африканскую забастовку. Сказал вечером, а утром уже подвернулся такой великолепный случай!

Они энергично зашагали к ремонтному железнодорожному заводу. По дороге врач успел сообщить, что забастовка будет недолгая, скучная и мелкая — спор на маленьком заводике из-за порядка оплаты сверхурочной работы.

Площадь перед заводом и заводской двор были пусты. Офицер и человек двадцать белых полицейских с винтовками в руках скучали у открытых ворот.

Даже ворота не заперты! — сердито ворчал Гай, словно чем-то разочарованный. — А где же штрейкбрехеры?

Рообрук захохотал.

— Успокойтесь! Здесь Африка! Штрейкбрехеров у нас не бывает — нет безработных и резервной армии труда: ведь привезенный из деревни земледелец не сможет заменить металлиста, а металлисты все забастовали. «На запас» здесь специалистов не готовят, это опасно. Локаут тоже невозможен. Вот вам и характерные черты африканской забастовки! А ворота не заперты потому, что забастовка — экономическая. Обе стороны нуждаются друг в друге, пошумят, поторгуются и договорятся. Слышите галдеж? Это наши бунтари идут из бараков на поклон к дирекции! Только вначале подготовят свои позиции диким шумом под окнами. Они это любят. Ну, смотрите!

Гул толпы, слышавшийся уже несколько минут, стал быстро нарастать и превратился в нестройный рев. Полицейские бросили сигареты и приготовились. Врач и репортер отошли в глубину двора. Потом за забором показалась толпа. В просвете ворот выстроились цепочкой спины полицейских, а дальше бурлила плотная масса рабочих, десятки курчавых черных голов, сотни гневно вскинутых рук и над всем этим — плакат: старое брезентовое полотнище, наспех привязанное к двум бамбуковым шестам. Между пятнами нефти и дырами в беспорядке были рассыпаны корявые буквы, и Гай с трудом понял смысл надписи:

НЕТ БЕЛЬГИЯ СВОБОДА ДА!

Офицер тоже понял надпись.

— Назад! Назад! Оторвитесь от толпы! — заревел он своей команде сквозь невероятный шум. — Живо! Вглубь двора! Лезьте в окна!

Полицейские повернулись и под градом насмешек побежали через двор к окнам завода. Толпа остановилась у ворот, вполне довольная легкой победой. Сзади, с улицы, напирали сотни людей, но дети и женщины все же протиснулись вперед.

Тогда из окон грянул залп.

Все последующее вспоминалось Гаю с удивительной ясностью — команды и выстрелы, крики и проклятия, отчаянные попытки стоявших впереди людей отодвинуться назад. Он едва успевал фотографировать. Десяток людей повалился. Четверо раненых сделали вперед несколько шагов, прежде чем упасть на грязный асфальт двора. Через них потащили назад уроненный ими же плакат, но полицейские захлопнули ворота, и полотнище повисло между створами. По дырам и пятнам нефти, по косой безграмотной надписи теперь протянулась полоса свежей крови…

В эту ночь потрясенный Гай не спал: перечеркнув свои прежние работы широким крестом туши, он на их тыльной стороне делал наброски сцен забастовки. Рождалась серия, которая должна будет показать историю конголезца, затянутого в жестокую производственную машину, начиная от ловли на блесну в лесной деревушке и до гибели у заводских ворот с плакатом в руках. Серия будет называться: «Нет Бельгия. Свобода да». Легко работая карандашом и кистью, Гай в то же время думал:

«Напрасно дирекция объясняла все случившееся горячим темпераментом конголезцев. Да и стреляли полицейские совсем не из-за бесчинства забастовщиков. Толпа вела себя очень смирно. В быстром перерастании экономической стачки в политическую демонстрацию повинен не темперамент туземцев, а газета, иногда попадающая в руки черных пролетариев. Полиция стреляла в нее, в этого невидимого организатора, то есть в пробуждающееся политическое сознание африканцев. Она стреляла в политическую идею, идею Освобождения! Да, Верхняя Катанга — это сокровищница, но не только минеральных богатств! Это прежде всего сокровищница новых людей, которым суждено бороться, умирать и побеждать! Серый брезент плакатов сами колонизаторы поливают рабочей кровью, и он неизбежно станет красным знаменем…

Третья сила в Африке есть, и только ей одной принадлежит будущее!»

Сама по себе Катанга мало интересовала агентство печати — здесь не хватало экзотики. Но Гай отправил господину Ла Гардиа и заведующему оперативным отделом господину Робинсону срочный обстоятельный доклад, доказывая необходимость здесь на месте, в Африке, тщательно доработать все серии материалов, потому что в условиях Европы, рисованных кулис и наемных статистов воссоздавать африканский быт будет труднее и дороже. Разрешение задержаться еще на один-два месяца было получено по телеграфу, и Гай с увлечением принялся за работу — днем он бегал по производственным объектам, столовым, стадионам и баракам в поисках материалов о настоящем Новом Человеке Африки, а вечерами приятно проводил время на больничной веранде в тихих беседах с приютившим его врачом.

Показ Нового Человека Африки не клеился, и Гай сам чувствовал это. Он понимал, что причина лежит в нем самом — он сам неясно представляет себе, кто именно этот Новый Человек, где его искать и как подать зрителю и читателю. Гай всем сердцем сочувствовал африканцам, но одного сочувствия для успеха работы недостаточно. Собирательным и истинным героем борьбы за освобождение явилась организованная масса, вооруженная большой идеей, — он ее видел сквозь цепочку белых полицейских в воротах ремонтного завода. Но эти люди разбежались под выстрелами, и на следующий день Гайтщательно выискивал своего героя среди сотен рабочих, стоявших у станков: это были молчаливые люди, покрытые сажей, обыкновенные рабочие, обыкновенные африканцы. Они были вежливы, но замкнуты, и Гай не продвигался вперед в своих поисках.

С другими сериями дело обстояло проще. В деревнях он легко смог найти красиво сложенную молодую женщину, которая для агентства печати повторила танец Черной Пантеры, Великой Матери Африки. Работа для Ла Гардиа была сделана быстро и добротно.

Нет, голым людям в лесу свободы не добыть, а к людям в кожаных фартуках, стоящих с защитными очками на носу у пылающих горнов, он подступа найти не смог и, очевидно, не сможет из-за условий местной жизни.


Глава 21. Новый человек Африки

Солнце склонилось к закату, и лайнер казался розовым и необычайно величественным. Да, это была плавучая выставка западного великолепия! Судно медленно набирало ход, и за бортом все скорее и скорее уходили назад шлюпки и грузовые баржи, оживленный рейд, большой порт, раскинувшийся на берегу города Матади и гряды невысоких гор вдали. Исполинские машины работали как будто шутя, и пассажирам на палубе казалось, что колосс стоит на месте, возвышаясь над водой, как грандиозный розовый храм. Однако глубоко внизу, на несказанно синей глади воды, покачивался оранжевый баркас с грузом ярко-желтых бананов, и тощие черные грузчики, запрокинув головы, приветливо блестели ослепительными улыбками, и вот уже ничего нет вокруг, только лениво вздыхающий океан, переходящая в золото проникновенная голубизна, желанная прохлада и нежный силуэт уплывающей назад земли.

— Ну, с Африкой покончено, господа! По крайней мере для меня! — бодро звучит чей-то голос в толпе пассажиров. — Тьфу!

И под общий одобрительный смех в сторону сиреневой земли за корму летит плевок.

Гай, пристально глядевший в свое недавнее прошлое, не расслышал оглушительных гудков парохода, но слова пассажира вдруг дошли до его сознания.

«Покончено? С Африкой? Нет! Не для меня. Прощай, Африка, моя великая воспитательница!»

Гай спустился в каюту и направился было к письменному столу, где его ждала уже стопка чистой бумаги. Потом повернулся, распаковал чемодан и вынул из него колониальный шлем и шорты защитного цвета. Ожесточенно смял их и протолкнул в иллюминатор. Потом облегченно вздохнул, присел к столу и долго думал, положив голову на обе руки.

В Катанге он уже начал писать книгу об Африке, правдивое повествование обо всем виденном. Книга должна стать его вкладом в борьбу с колонизаторами. Но теперь он понял, что наиболее важные материалы он вовремя не собрал из-за неподготовленности. В Африке он внутренне рос, и его сознание изменялось так быстро, что все непонятное и отвергнутое вчера на следующий день уже казалось крайне важным, но утраченным навсегда. Сердиться или сожалеть было бесполезно. Особенно его тревожил Морис Лулеле. В Леопольдвиле, перед выходом в Итурийский лес, он показался ему нелепым фантазером, больше чудаком, чем политическим деятелем. Но много позднее Гай вернулся в Леопольдвиль из Верхней Катанги и сразу же бросился разыскивать Лулеле, который теперь казался ключевой фигурой будущей книги, настоящим Новым Человеком Африки.

Нужно было во что бы то ни стало разыскать его и собрать как можно больше новых сведений о нем самом и его деле. Но фельдшер исчез, доктор де Гаас уехал в отпуск, и Гай теперь сидел в каюте за столиком и мучился мыслью, что упустил материал, который мог бы составить в его книге самое главное. Писать было нечего: он встретил желанного человека и не узнал его…

— Почему исчез Морис Лулеле? И, главное, куда он придет? — спрашивал себя Гай. — В чем заключается будущее Африки?

И память напомнила ему подробности одного удивительного разговора.

В свободные часы Гай всегда нет-нет да и заходил к Морису Лулеле, фельдшеру эпидемиологической станции. По-французски Лулеле говорил хорошо и сразу воспылал к проезжему репортеру восторженной симпатией — сначала из-за манеры Гая говорить с ним как с равным, а потом за резкие отзывы о колонизаторах. Лулеле задавал множество вопросов о политической борьбе в Европе, и слова Гая, видимо, были для него откровением: он их ловил, глядя говорившему прямо в рот. Словом, они быстро сошлись. С каждым разговором у обоих росло доверие друг к другу, чувство, основанное на общих убеждениях и вкусах.

Однажды Гай сидел на веранде перед столом с коллекцией ритуальных масок и перерисовывал их в красках. Потом закончил это и принялся выписывать нужные сведения из книги о сонной болезни, которую Лулеле принес из больничной библиотеки с разрешения доктора де Гааса. Лулеле входил и выходил, занятый подбором каких-то справок.

Вдруг он встревоженно прошептал Гаю, делая вид, что убирает книгу.

— Кто-то подглядывает за нами, смотрите! Гай недовольно поднял голову.

— Это мсье Мутото, ужасный человек, — отчаянно зашептал Лулеле. — Не оглядывайтесь на него, ради бога! Он был капралом в армии, теперь служит в полиции сыщиком. Его для вида сделали корреспондентом местной газеты, знаете, такой маленькой пешкой, но корреспондентский пропуск дает возможность рыскать повсюду. Он должен собирать новости и просто шпионит за нами. О, какой ужасный человек этот мсье Мутото!

— Так чего он трется здесь? Я его сейчас выпровожу! — И Гай свирепо повернулся к двери.

— Ради бога, мсье! Посидите здесь, посмотрите мои книги и коллекции! Пусть он уйдет сам, убедившись, что я ни в чем не виноват!

— Раз вы меня пригласили к себе, то не беспокойтесь: я с ним справлюсь. Идите и занимайтесь своим делом, а я хорошенько ознакомлюсь с этими материалами! Не бойтесь, идите! Покажите, где глава о мухе цеце. Это? Ладно! Идите!

«Цеце живет в сырых местах близ рек и болот, — писал он. — Вылетает на поиски пищи с восходом солнца. Садится на черное, поэтому из европейцев кусает преимущественно монахов (ага, она не такая уж дура!). С лета прокалывает кожу и начинает сосать кровь, причем от голода быстро и шумно трепещет крыльями. По мере насыщения успокаивается, потом отваливается и падает в траву».

— Очень дорогой мсье, — неожиданно услышал Гай позади себя сладкий голос. Корреспондент уже крался по веранде.

— Я хотел…

Он был великолепен: клетчатый костюм, красный галстук, зеленый платок, желтая рубашка, большие роговые очки. Две самопишущие ручки. Перстни.

— Я хотел получить у вас интервью, Скажите…

— Я занят.

— Да, но…

— Вон!

«Сонная болезнь впервые проявляется припухлостью лимфатических узлов на шее: они прощупываются под кожей как монашеские четки. Болезнь начинается…» Гай прилежно писал, изредка рыча в пространство: «Вон!», когда сзади начинали шелестеть мягкие шаги или же из кустов раздавалось приторное: «Мсье, разрешите». Затем он отобрал редкие фотографии и точные описания ритуальных плясок.

Наконец вернулся хозяин, прошел в садик и осмотрел все закоулки. Корреспондент исчез.

— Ну, все удалось как нельзя лучше! — Лулеле протянул Гаю руку и с чувством произнес: — От имени моей многострадальной и любимой родины благодарю за великую помощь!

Гай насмешливо ответил на рукопожатие.

— Можно узнать, в каком деле? Рослый фельдшер сиял.

— Мсье ванЭгмонд, — произнес он торжественно, — вы своим присутствием обеспечили бесперебойное течение исторической церемонии. Ис-то-ри-че-ской!!

Гай вопросительно поднял брови, изо всех сил стараясь быть серьезным.

— Вы извините, тысячу раз прошу прощения. Но я думаю, что вы тоже получили некоторую пользу или удовольствие от моих фотографий и не будете на меня в претензии за использование вашей личности.

Гай нахмурился. Лулеле вытер с лица капли пота.

— Так в чем же состояло сие историческое торжество, если не секрет?

— Я вас оскорбил, извините, мсье, но выхода не было. Прятаться за городом — бесполезно: там нас сразу выследили бы и арестовали. К тому же я чувствую, что вы — друг негров, мсье ванЭгмонд.

— Я недруг колонизаторов, мсье Лулеле.

— Простите, я потом подумаю и пойму тонкую разницу, мсье! Поймите — за мною давно следят, и выхода, повторяю, не было. Мы рисковали жизнью, пока вы изволили рассматривать фотографии. Пройдите сюда, прошу вас, мсье.

Он показал пустой темный чулан.

— Ну? — строго спросил Гай.

— Полчаса тому назад здесь произошло учредительное собрание. Делегаты пролезли в окно со двора и так же вылезли. Сошлись и разошлись поодиночке, быстро и незаметно. Прямо под носом этого ужасного человека, мсье Мутото.

Его широкое лицо начало опять расплываться в радостную улыбку.

— Мы основали политическую партию, мсье: один солдат из местного гарнизона, он как раз сменился с дежурства, два делегата от рабочих Катанги, они привезли сюда из Жадовиля какой-то мотор на ремонт, три крестьянина, они только что вышли из тюрьмы, и я как представитель интеллигенции. Как видите, широко представлены все группы населения. Партия называется Союз борьбы за освобождение Конго. Я избран генеральным секретарем, потому что все остальные не умеют ни читать, ни писать.

— Значит, вас всего семь человек? Немного.

— Нет, это делегатов семь, а сознательных людей в Конго две-три тысячи, а сочувствующих — двадцать миллионов. Все население. Только люди сами еще не знают, что они с сегодняшнего дня уже являются сочувствующими патриотической партии!

— И эти две-три тысячи безоружных туземцев надеются опрокинуть бельгийский колонизаторский режим? У губернатора двадцать тысяч черных солдат в Конго, да вся бельгийская армия за морем, да все французские, британские, португальские и испанские вооруженные силы в резерве. Вы надеетесь на чудо? Где ваши винтовки? Пулеметы? Пушки?

— Их нет, мы будем воевать сначала только словом.

— Ах, словом…

Гай пожал плечами. Но фельдшер зашептал убежденно:

— Слово приведет к нам двадцать тысяч черных солдат губернатора и миллионную конголезскую армию, которой пока нет, но которая будет. Слово выгонит бельгийского губернатора из дворца и посадит туда нашего президента. Мы начнем с рабочих — в портах, на железной дороге, на рудниках и заводах, это наш первый контингент для мобилизации бойцов под наши знамена. А когда нас станет много, мы возьмемся за оружие! Вы качаете головой! Не верите?

— Что значит семь человек?

Гай пожал плечами. Учреждение политической партии в маленькой кладовке — это печальная гримаса конголезской жизни, бесплодное трепетание мушки в лапах паука. Гаю стало грустно.

— У вас не было даже стульев? Ничего, все сидели на полу. Тем лучше! Стулья у меня есть в помещении станции, но семь стульев в кладовой — улика. Мсье Мутото мог ворваться и…

— Ворваться? — Гай поднял подбородок и смерил его взглядом.

— Бог послал вас, мсье, сам бог! Конечно, негодяй не посмел бы! Но все сошло хорошо: в землю вложено семя, земля у нас щедрая и богатая, и скоро из семени покажется росток!

— А потом?:

— А потом. — Лулеле вышел на веранду, осмотрелся, вернулся и проговорил тихим шепотом. — Я увижу наше торжество своими глазами! И вы его увидите, мсье!

Они помолчали.

— Вы коммунист, мсье Лулеле?

— Нет, я очень верующий католик. Я хотел стать священником.

— Вы — верующий? — Гай изумился, вспомнил отца Доменика и его рассказ о значении частной собственности.

— О, да, конечно! Я воспитывался в католическом приюте.

Теперь Гай вспомнил полковника Спаака. Когда-нибудь все колонизаторы сильно просчитаются… Их глаза видят окружающее криво…

— Я не могу быть коммунистом потому, что не знаю как следует, чего они хотят. Ведь здесь нельзя достать нужных книг и газет. Но опыт большевиков говорит сам за себя. Я их понимаю по их же делам. Они делают у себя то, что нам нужно сделать у нас. Именно коммунисты опровергли сказку об избранных народах и быстро догоняют Европу. Так будет и с Конго.

— Не скоро будет!

— Скоро, мсье. Нужно только одно-единственное условие.

— Какое?

Мсье Лулеле улыбнулся.

— У наших крестьян повсюду возникают тайные общества для того, чтобы укрепить дух народа, вселить веру в себя и поднять массы на борьбу. В тех районах, куда вы едете, мсье, сейчас волнения. Вы слышали? Полковник Спаак ничего не говорил? Нет? Ну, понятно! Бельгийцы это скрывают! Там стихийно возникло тайное общество, символом которого является пантера, самый сильный зверь джунглей. Члены общества узнают друг друга по рычанию «роу-роу». Бедные голые люди! Слабые, потому что они еще не обрели языка! И мы для нашего общества тоже выбрали пароль, но это будет не рычание зверя. Это будет человеческое слово.

— Какое же?

Как преобразился этот могучий черный человек! Какой одухотворенной гордостью осветилось его лицо, когда он, как дирижер в большом оркестре, широко взмахнул обеими руками и едва слышно прошептал в ухо Гаю:

— Угуру! Свобода!

Великое понимается и оценивается только с большого расстояния, и Гай понял значение роли и личности Лулеле, когда потерял его.

Размышляя в пароходной каюте, он сжал голову обеими руками и закряхтел от острой боли: только теперь он понял, что в Катанге своими глазами видел ростки дела Мориса Лулеле, что именно в его невидимую грудь стреляли белые полицейские.

Так что же стало с героем, дело которого живет, растет и в конечном счете обязательно победит? Где он сам? Что с ним стало?

Прискорбно, что человеческое ухо не в состоянии слышать чужой разговор через пол. Если бы Гай обладал такими способностями, то он, без сомнения, мог бы, не сходя со стула, значительно пополнить свой запас сведений о Морисе Лулеле, генеральном секретаре Союза борьбы за освобождение Конго. Дело в том, что на следующей палубе находились двухместные каюты туристского класса и прямо под ногами Гая в скромно обставленной кабине сидели на своих постелях два духовных лица — оба старые знакомые Гая. Один из них, негр из Бельгийского Конго, назывался господином аббатом Нкото. Он служил в церкви, находящейся на окраине Леопольдвиля, выстроенной колонизаторами специально для черных, затем после одного политического осложнения по собственной просьбе был спрятан начальством в Катанге. Вторым был французский монах-миссионер, отец Доменик. Столица Бельгийского Конго, Леопольдвиль, отделена от столицы Французского Конго, Браззавиля, лишь рекой, и добрый вестник слова божьего любил частенько переправляться на бельгийский берег, потому что у него было много работы и тут и там: французские и бельгийские духовные властив связи с ростом социального недовольства среди туземцев, получили предписание установить контакт и впредь работать сообща, делая упор на охват растущего рабочего населения обеих колоний и на использование при этом священнослужителей из африканцев. Так господин аббат встретился с преподобным отцом, а затем перст божий свел их в одной каюте: господин аббат был замечен начальством как способный, энергичный и преданный пастырь и теперь направляется в Брюссель для личного ознакомления с величием и могуществом западной культуры, а отец Доменик был вызван в Париж как человек, посвященный в сокровенные тайны негритянской души и потому могущий с пользой для святой церкви трудиться в специальном отделении парижской канцелярии кардинала Вердье. Оба пастыря были горды и довольны своим назначением, радовались поездке, договорились ехать в одной каюте и теперь коротали время в задушевной дружеской беседе. Они были удивительно похожи друг на друга, хотя один был черен, как сажа, а другой бел, как сметана.

— Я слышал кое-что об этом еще в Леопольдвиле, достойный господин аббат, — приятным голосом ворковал отец Доменик, обмахиваясь веером, — но был бы счастлив услышать рассказ о вашем славном деянии теперь: ночь длинна и прохладна, днем у нас будет достаточно времени для сна. Расскажите же, не скромничайте чрезмерно!

Пастыри обменялись учтивыми улыбками.

— Ах, право, я только в меру своих малых сил выполнил священный долг, — ответил господин аббат, обмахиваясь веером. Веера были пароходные, совершенно одинаковые. — Но если вы желаете, то извольте. Я готов, хотя и не скрою — мне это нелегко.

Минуту он размышлял, глядя на мягкий коврик.

— В моем приходе жил фельдшер, некий Лулеле, человек ученый и набожный. Я всегда чтил его и всемерно оказывал знаки своего уважения, конечно, вполне по заслугам: сей человек являлся образцом для всех прихожан. И представьте же мое удивление, когда во всех отношениях достойный сын церкви на исповеди поведал, что он желает зла бельгийцам и не раскаивается в этом. «Почему же, сын мой? — спросил я. — Бельгийцы — ваши старшие братья». — «Они угнетателя моей родины, и, желая им зла, я не перестаю быть христианином». — «Вся власть от бога», — возразил я ему очень строго. Он думал неделю, а на следующее воскресенье после исповеди мы возвращались из церкви вместе, и он вдруг сказал: «Писание, как всегда, право: тысячу лет существовала наша власть и была от бога, полсотни лет нами от бога правят иностранцы, а когда в губернаторский дворец войдут конгомани, то наша власть на тысячу лет тоже будет божьей. Небеса благословляют только силу, и если мы хорошо подготовим восстание, то и наша власть получит благословение бога». Признаюсь, я растерялся и не знал, что ответить. Через неделю я произнес проповедь на речение: «Царство мое не от мира сего». «Э-э, господин аббат, вы напрасно спорите, — сказал мне Лулеле, — святое писание, как всегда, право: установив свою власть на земле, наш народ получит больше времени для размышлений о небе». Так он упорно старался ставить меня в тупик и не отступал от своих греховных мыслей. Я долго разубеждал его, но напрасно. Чтобы лучше понять его мысли и потом легче вернуть эту заблудшую овцу в лоно церкви, я стал почаще беседовать с отступником, пока однажды он не предложил мне войти в его тайную организацию, которую он назвал Союзом борьбы за освобождение Конго. По его мнению, я мог бы распространять идеи этой организации среди паствы. «Она нуждается и в грамотных людях, и в народных массах, — убеждал он меня. — Как Христос взял в руки вервие и выгнал торговцев из храма божьего, так и народ должен взять в руки оружие и выгнать бельгийцев за порог родины».

— Он был начитанным человеком?

— Он был верующим и хорошо знал святое писание. Но заботился лишь о земном, о временном. Разве не о своей вечной душе печется истинно верующий?

— Конечно же, конечно, господин аббат.

— Пока сей муж был только заблудшей овцой, я терпеливо старался разубедить его. Но когда услышал о преступной организации, во главе которой, по своей гордыне, он сам поставил себя, я твердо сказал себе: «Поражу пастыря, и разбежится стадо».

— Как вы правы, ах, как правы, господин аббат! О, сколько в вас прямоты, честности и доброты!

— Смиренно я доложил обо всем господину жандармскому капитану ванден Бошу. Оказывается, за ним давно следили. Но на допросах Лулеле отрицал все. Тогда господин капитан вызвал меня. Я стоял за дверью и слышал, как офицер сказал ему: «От нас, черные бестии, вы неплохо прячетесь, но черные носы вас вынюхивают быстро. Твоего посланца в Восточной провинции сразу учуял и схватил через свою агентуру мсье Чонга. Знаешь такого в Стэнливиле? С этого и начался твой провал, а здесь, в Леопольдвиле, тебя удачно подсек другой рыболов. Смотри!» И господин капитан распахнул дверь. Лулеле вскрикнул, закрыл лицо руками и повалился на пол.

Но я осенил себя знамением христовым, собрался с силами и обличил нечестивца и развратителя во имя бога…

— Вы поступили как истинный пастырь: больную овцу изгоняют из стада, чтобы спасти здоровых! — с чувством произнес отец Доменик. — Вы спасли человеческие души, добрый господин аббат, и бог, вы теперь видите это сами, уже вознаграждает вас! Верьте: именно всевидящий внушил его святейшеству мысль призвать вас в Европу и поднять выше к апостольскому престолу!

Широким жестом он обвел рукой всю каюту. Затем легко спрыгнул с постели и обнял говорившего. Минуту они восторженно смотрели друг другу в глаза. Потом оба перекрестились, прочли молитвы, громко сказали «аминь» и снова присели на кровати.

— Но ради малых сил я возложил на себя тяжелый крест, преподобный отец, — задумчиво начал опять господин аббат. Священник отложил веер: было заметно, как сильно он переживает случившееся. — Когда Морис Лулеле понял, что после моего показания судьба его решена, он гордо выпрямился и твердо сказал господину капитану: «Я знаю, что скоро умру. Разрешите мне сделать последнее заявление». — «Да, — отвечал офицер, — если ты будешь говорить правду». — «Только правду! Клянусь! Записывайте!» Господин капитан взял лист бумаги и перо. «Говори!» — «Мое завещание всем конгомани и всем правительственным чиновникам Бельгии в Конго», — начал смертник торжественным голосом, медленно, чтобы капитан ванден Бошу мог точно записывать его слова.

«Я знаю и всей душой чувствую, что рано или поздно мой народ как один человек поднимется, чтобы отвоевать свое достоинство на родной земле. Он навсегда сбросит цепи и станет свободным. Во всех уголках мира справедливые и честные люди всегда будут рядом с миллионами конгомани, которые не прекратят борьбы, пока в нашей стране останется хоть один колонизатор или его наемник. Аминь». Преступник смолк, а господин капитан все еще сидел с пером в руке над листом бумаги. Он оцепенел от удивления. Допрос был прерван на час, в течение которого мсье капитан только бормотал себе под нос: «До чего мы дожили? Куда катимся?.. В подземной камере африканской тюрьмы бельгийский офицер слышит такие слова… А что будет завтра?..» Да, преступник нанес представителю власти тяжелый удар. В конце концов офицер пришел в себя, собрался с силами и принялся за дело. На его лице была теперь решимость. «Ладно, собака, теперь назови своих сообщников». Но заблудший не сознавался и не хотел открывать имен совращенных им людей. Ах, это было ужасно, как это было ужасно!

Господин аббат вздрогнул и нервно передернул плечами.

— «Назови шесть фамилий!» — приказывал ему один из помощников капитана, некий господин Жозеф Балео, сержант жандармерии, достойнейший человек и христианин, хотя, из-вините, негр. «Угуру, угуру, угуру, угуру, угуру, угуру», — спокойно отвечал тот. Часами одно и то же. Потом упрямец уже не мог стоять. Его поднимали, но он твердо повторял свое. Пришлось прервать допрос, сначала на три дня, потом на семь, потом на десять. Сила заблуждений казалась ужасной, поистине дьявольской. Изверг измучил нас, правая рука господина капитана распухла и покрылась синяками.

Рассказчик судорожно вздохнул. Закрыл глаза. Перекрестился. На его лбу показались капельки пота. Мягкосердечный отец Доменик мелко задрожал. От волнения ему захотелось есть.

— Бедный, верный, стойкий слуга божий! Подвижник! — прошептал монах, проглотил слюну, вытер губу, встал и снова взял аббата за руки. — Как вы мучились! Сколько перестрадали из-за этого отщепенца!

Он крепко обнял взволнованного героя и минуту держал его в объятиях. Рассказ взволновал его до глубины души. Они стояли среди каюты, взявшись за руки. Наконец рассказчик собрался с силами.

— И вот, — дрожащим голосом заговорил он, — наступил последний день. Капитан ванден Бошу сидел за столом, я жался к двери, четверо жандармов поддерживали под руки изверга. Господин Балео стоял перед ним со страшной плетью в руках. «Поговорите еще раз с этим дерьмом, господин аббат!»— приказал мне господин капитан. Но голова грешника свесилась на грудь, он был очень слаб. «Подними ему голову, Балео!» — приказал капитан. Господин Балео зашел сзади и за волосы поднял безжизненную голову. Я начал говорить. Слышал ли он? Не знаю. Наверное, но не все. Когда воцарилась тишина, он открыл глаза и прошептал одно слово. «Что он бормочет?» — спросил господин капитан. «Свобода», — ответил сержант. Тогда бедный господин капитан не выдержал: схватил со стола бумагу, отобранную при обыске. Она играла роль улики. Это была прокламация к народу. Капитан скомкал и сунул ее арестованному в рот. «Так подавись же своей свободой!»— закричал он, совершенно потеряв терпение. Тогда господин Балео поднял плеть…

Господин аббат смолк. Губы его посерели. На носу повисла крупная капля пота.

— Ну и что же?

— И… И…

— Ну?

— Не могу больше… — зарыдал господин аббат и закрыл лицо руками.

Из иллюминатора слышался ровный плеск волн. Мягко гудел вентилятор. Оба пастыря всхлипывали, потрясенные до глубины души.

— Помолимся за него! — вдруг светлым и ясным голосом промолвил отец Доменик. — Бог всемилостив! О, как прекрасно сознание, что даже самые тягчайшие человеческие грехи могут все-таки найти прощение!

И оба порывисто опустились на мягкие коврики, оба толстенькие и маленькие, так невероятно похожие друг на друга, черный и белый служители бога, исполненные веры и благочестивого восторга. Ровно гудел вентилятор, и плескались волны, а два пастыря все читали и читали молитвы, смиренно сложивши на груди пухлые ладошки и подняв увлажненные слезами глаза в потолок, на котором были нарисованы соблазнительные наяды, нескромно играющие с тритонами.

Двумя палубами ниже, в машинном отделении, господин ванБарле, старший механик, беседовал с господином ван дер Вельде, кочегарным старшиной. Оба в синих комбинезонах, с опрятными воротничками и галстуками, — впрочем, насквозь мокрыми от пота. У обоих на головах форменные фуражки, только у господина старшего механика офицерский большой золотой якорь с венком и эмблемой пароходной компании, а у господина кочегарного старшины — маленький якорек и эмблема. Первый сидел на железном стуле перед железным столиком, где лежали путевые документы, второй стоял, вытянув руки по швам.

— Лу-ле-ле, слышите, господин старшина? Запомните фамилию! — кричал старший механик. — Запомните все разговоры о нем. О слышанном немедленно донесите дежурному механику. Дошло?

— Так точно, господин старший механик. Как фамилия этого черного?

— Не валяйте дурака, господин ван дер Вельде. Лу-ле-ле! Лу-ле-ле! Жандармский офицер утверждает, что кто-то из ваших кочегаров неоднократно виделся с ним в одной пивной на окраине Матади. Есть свидетель — сам владелец заведения, надежный человек.

Механик заметно побагровел.

— Понятно, господин старший механик, — закричал старшина. — Но по своему положению я мало бываю с простыми кочегарами.

— Теперь будете бывать чаще! Послушайте на вахте и особенно в кубриках!

— У нас разные кубрики, господин старший механик. Я помещаюсь вместе со старшинами.

Минуту оба терли лица и шеи совершенно мокрыми платками.

— Повторяю — не валяйте дурака, господин ван дер Вельде. Вы старшина и имеете право заходить в любой кубрик. Вы обязаны начать слежку. Дошло?

— Но…

Механик заметно побагровел.

— Что еще?

— Это нечестно, господин старший механик. Конечно, я старшина, но и простые кочегары тоже люди, мои товарищи… Я рабочий и социалист, мой дальний родственник — один из руководителей Интернационала. Я — идейный человек, а не полицейская ищейка, господин старший механик.

Плотные струи раскаленного воздуха пронизывали обоих говорящих и затем втягивались в жерла вентиляторе: это было похоже на пытку.

Медленно, с гримасой страдания, тучный механик поднялся.

— Идейный? А?

Он протянул руку и схватил старшину за мокрый галстук и воротничок.

— А это что? — заорал он, багровея от натуги. — У ваших товарищей на шее сейчас сетка для пота… Качегары внизу под нами гнут спины, как скоты, и негры… А вы, господинван дер Вельде, явились на вахту в воротничке и при галстуке.

Он качнулся, сжал виски руками и минуту стоял с закрытыми глазами.

— Через десять лет они станут инвалидами, а вы, если не будете ослом, превратитесь в младшего механика. Вы — будущий офицер. И с кочегарами у вас нет ничего общего. Ничего! Понятно?

Старшина переминался с ноги на ногу.

— Этот воротничок и галстук ко многому обязывают, господин кочегарный старшина. Держитесь за него покрепче, если не хотите сменить его на сетку.

Старшина молчал. Офицер тяжело перевел дыхание.

— Интернационал и партия — это ваше личное дело. Сойдете на берег — будьте социалистом, если вас это развлекает. Но на борту — вы только старшина, и белый воротничок — это высокая стена, через которую вашим подчиненным не перешагнуть! Поэтому повторяю в третий раз: не валяйте дурака, господин ван дер Вельде, и не играйте вашим местом в пароходной компании. Дошло?

— Дошло, господин старший механик!

— То-то. Запомните: Лу-ле-ле. Идите! Да, еще одно: подайте мне список коммунистов. Я знаю, среди кочегаров есть коммунисты.

Еще ниже находилась кочегарка. Она — самое дно плавучей выставки западного великолепия.

— Значит, Лулеле погиб?

— Да.

Кочегары широко раскрыли рты и долго судорожно дышали, как вынутые из воды рыбы, потом сделали по глотку из ведерка с теплым жидким овсяным киселем, в котором плавали ломтики лимона. Тело, одежда из грубого брезента и тяжелые башмаки — все блестело от влаги, все было озарено кровавым заревом топок. Огонь рядом, страшный белый жар, почти мгновенно превращающий в пар воду гигантских котлов. Над головой оглушительно стучат донки — большие насосы, подкачивающие воду. Иногда смолкнет грохот донок, и тогда все заглушает вой, рев и свист огня в топках и пронзительное шипение пара.

Кочегары проверили давление и уровень воды. Затем снова сошлись у ведерка. Широко раскрыв рты, они сипло дышали.

— Жалко парня, Камп.

— Да. Но он сделал дело. И оно не умрет, Жанвье. Кочегарка в условиях тропиков похожа на ад. Грохот, свист, вой, блеск беснующегося огня.

Кочегары снова сошлись у ведерка Глоток теплого клейстера. Судорожные вздохи.

— Почему, Камп?

— Он успел разослать всех членов партии из Леопольдвиля. Теперь в каждой провинции будут расти свежие побеги. Дереву — будущее. Ему цвести. Они шуруют уголь.

— Жаль только, что друзья Лулеле пока еще крепко верят попам. Боюсь, что обожгутся. Но жизнь их научит, ошибки откроют глаза. Следующим рейсом я привезу литературу. Обещал партийный комитет в Антверпене. Нужно будет заболеть в Матади, сойти на берег и организовать передачу. Это сложно и опасно.

— Я беру это на себя, Камп.

— Это сделаю я сам, Жанвье.

— У тебя семья, Камп. Я холост. Если дело провалится, то придется надолго класть зубы на полку: работу после тюрьмы не найдешь. Я — коммунист. Беру это на себя.

— Я тоже коммунист, Жанвье. Но я старше и опытнее. А что касается безработицы… Войны без жертв не бывает.

Они казались призраками в этом багровом царстве огня и грохота. Отпили по глотку.

— Слушай, Камп…

— Иду я, Жанвье. Рыжий ванКампен — упрямое животное. Немало фламандцев совершило тягчайшие преступления на конголезской земле. Конголезцы любого мерзавца называют фламани. Так пусть же именно фламандец и рискнет собой и своей семьей за дело их освобождения. Кончено, старина. На дело иду я. В случае чего ты станешь потом на мое место. Мы оба коммунисты — так ведь?

Золотое зарево вокруг лайнера давно скрылось за горизонтом. Оживленный порт Матади начал стихать. Взошла луна. Настала ночь, такая же, как все ночи на экваторе — полная неги и благодати. Гул лебедок, звон цепей и стук ящиков — все звуки дня постепенно становились мягче, пока ухо вдруг явственно не уловило гортанный крик чайки. Потом из темноты возник тихий плеск волн. Каждый шаг, каждое слово слышится издалека.

К западу от лорта и нефтяной базы на самом берегу реки стоит белый дом, окруженный роскошными пальмами. Ночью он кажется волшебным дворцом доброй феи, потому что тогда не видна колючая проволока и штыки часовых. Это— жандармская станция. В нижнем этаже ярко освещено одно окно, оттуда слышатся веселые голоса и песни.

— Слышь, ты, — проговорил сержант Богарт, — твой скот может сам доползти до катера или его придется волочить за ноги?

— Доберется сам, — ухмыльнулся жандарм, — он отлежался за последние две недели. Теперь на нем можно возить камни.

Сержант Богарт прищурил голубые глазки.

— Вот камень побольше скоро и доставит его на дно океана. Ты поди-ка заготовь веревку и камень, отнеси их на катер и доложи. Сделаем дело и вернемся как раз к смене. У меня сегодня дела. Счастливейший день в жизни! Свадьба. Понял?

В последнее время жизнь его резко изменилась. Совсем недавно капитан Адриаанссенс вызвал его, обругал последними словами и посадил под арест. За что? Сидя в душной комнатушке, бедный капрал терялся в догадках: он не пил, не курил, не играл в карты, не прикоснулся ни к одной женщине — белой или черной, не украл ни одного франка у солдат и ни одной сотняжки у казны, хотя по должности белого капрала в лесных дебрях Африки он должен был делать именно это, как все другие белые начальники. Он оставался особенным и гордился этим.

И вдруг — похабная ругань и арест…

Когда капрала под конвоем повезли в Леопольдвиль, то бедный малый повесил голову.

После допросов в военной тюрьме капрала вызвали в комнату, где за столом сидели старшие офицеры. Толстый полковник с багровым носом страшно выпучил на него рачьи глаза и объявил, что следствие установило факты нарушений капралом Богартом целого ряда предписаний: 1. Вышепоименованный капрал вывел в обход района 10 солдат вместо 11, оставив одного по болезни без соответствующей справки от врача (Богарт подумал, что ближайший врач находился на расстоянии 680 км). 2. Люди взяли по две пачки патронов, хотя капитан Адриаанссенс якобы распорядился взять по три пачки (это была явная неправда, но капитана в комнате и вообще в Леопольдвиле не было). За вышеуказанные нарушения вышеупомянутый исключается из списка сверхсрочных военнослужащих полевой жандармерии. Тут полковник перевел дух, и капрал успел сказать: «Осмелюсь доложить», но полковник посинел и заорал: «Молчать!» Затем отложил бумагу, по которой читал свое решение, взял другую и прочел, что мсье Вилем Питер Альберт де Витт ванБогарт зачисляется в жандармский батальон, расквартированный в городе Матади с присвоением ему звания сержанта и выдачей единовременного особого вознаграждения в сумме тысячи бельгийских франков. Тут же ошалевший молодой человек получил пакет с деньгами, документы жандармского сержанта и приказ немедленно явиться по месту службы.

Позже Богарт встретил майора Адриаанссенса: оказывается, подобная история случилась и с ним. Теперь оба работали в оживленном портовом городе, и, надо сказать, хорошо работали, чтобы доказать свою преданность начальству, пути которого, как и господа бога, неисповедимы.

Вскоре преуспевающий сержант познакомился с молоденькой девушкой, дочерью владельца портовой пивной. Правда, отец подумывал о лучшей партии, но… «Время идет быстро, всякое может случиться, — рассуждал он, — дети любят друг друга, а из такого мальчика, как Вилем, выйдет толк: начальство его ценит, характер у него хороший, нравственность — выше похвал, не жандарм, а красная девушка. Пусть послужит, а потом я состарюсь, вернусь домой и оставлю ему свою пивную».

Были счастливые свидания при луне, робкие прикосновения рук, стыдливо опущенные глаза и нежное полыхание щек… Приютившись под сенью пальм, молодые вспоминали Фландрию, плоские поля, стада коров, каналы. Обручились у священника, глядя на святой крест чистыми и честными голубыми глазами. И вот сегодня будет свадьба: маленькая Эмма станет госпожой Богарт!

Вообще говоря, можно было этой ночью отдохнуть от службы и пойти в церковь свеженьким. Но сержант Богарт был молод и не поспать ночь для него было сущим пустяком, а главное, не хотелось упускать из рук кругленькую сумму, которую начальство платило в виде особой премии за выполнение «специального задания». Такие премии существенно увеличивали его заработок. Премиальные деньги он клал на особый банковский счет, они превращались в маленький капитал, и молодой человек любовно растил это деревце: под его сенью будет копошиться их будущий ребенок.

Уже взрослым парнем Вилем однажды получил от мамы нож, курицу и распоряжение отрезать птице голову: в этот день ожидались гости. Послушный сын зашел за угол сарая, положил курицу на землю, вытянул ей шейку и… вернулся к маме с признанием, что он не может полоснуть ножом по живому телу. Чувствительность Вилема понравилась всей семье, но пастор потом неоднократно и весьма авторитетно беседовал с юношей и разъяснял ему, что бог создал животных на пользу человеку и убивать нельзя только себе подобных, за исключением случаев, предусмотренных королем, начальством и церковью. Эту мысль и другие подобные ей прочно усвоил послушный Вилем; послушание помогло ему стать хорошим солдатом и жандармом, оставаясь при этом по-девичьи чувствительным молодым человеком. Совесть его была всегда безмятежно спокойна.

«Морис Лулеле» — не спеша и очень четко записал сержант в книге. Потом, бодро насвистывая, взошел на катер.

Было часа три ночи. На палубе между двумя жандармами, сгорбившись, сидел осужденный. Сержант молодцевато поправил фуражку, присел на корточки и крест-накрест обвязал веревкой камень — увесистую плоскую плиту, одну из тех, какие здесь используют для мощения дорог. Потом, щеголяя выправкой и проворством, Вилем встал, сделал на другом конце веревки скользящую петлю, накинул ее на шею арестованного, затянул потуже и раз десять быстро обвил шею излишком веревки так, чтобы она почти натянулась между человеком и камнем.

— Ладно. Сойдет!

Сержант прошел на корму, не без изящества спрыгнул в кабину. Снял фуражку и аккуратно положил на скамейку (он любил аккуратность). Вынул ключик, включил освещение и мотор.

— Эй, вы, на палубе! Снимаемся!

Один из жандармов на берегу бросил швартовы, и катер отвалил. Сделав полукруг, он взял курс в море, а потом на север, наперерез мощному течению пресных вод. С правого борта проплыл назад освещенный порт Банана и скрылся за кормой. Стало свежее, потянул океанский ветерок.

— Вы, черти, — вдруг послышалось из кабины. — Что это за бутылки?

Жандармы переглянулись. Один подмигнул другому.

— Мы покупали бутылки. Завтра премия. Хозяин говорит, очень-очень вкусно и крепко.

— Пропиваете черномазого, а? — сидя на кожаном стульчике, сержант регулировал скорость хода. Теперь он сбавил ход, бросил руль и защелкнул затвор штурвала. Катер медленно уходил в синюю мглу. Сержант взглянул на палубу — осужденный с камнем на шее по-прежнему понуро сидел на палубе. Его спина была хорошо видна через переднее стекло. Жандармы полулежали на металлическом перекрытии кабины, и в боковые стекла виднелись их ноги и приклады винтовок. Все было в порядке: не впервые они вывозили заключенных в море. Все осужденные на смерть проходили следствие и бесконечный ряд избиений. Это были еле живые люди, и бояться их не приходилось. По команде сержанта жандармы толкали осужденного ногой в спину, и дело было кончено. Сержант обычно делал несколько красивых поворотов, чтобы насладиться прохладой, а мощное течение пресных вод тем временем увлекало труп далеко в океан.

На этот раз внимание сержанта привлекли две бутылки, принесенные его подчиненными: сквозь белое стекло ясно виднелись ледяные кристаллы, осыпавшие бутыль изнутри. Это было необычно и очень красиво. Сержант пересел на мягкий диванчик. На нарядной этикетке прочел надпись: Kummel и место изготовления Riga.

«Где это? Кажется, в Австрии? Как хороши были бы такие бутылки на свадебном столе! Ледяные кристаллы и загадочная надпись…»

— Где ты купил такую прелесть? — крикнул Вилем. Жандарм залепетал что-то непонятное.

— Иди сюда, косноязычный черт! Жандарм спустился в кабину.

— Ой, ой, хорошо! — сказал он, состроив потешную рожу. — Твой свадьба сегодня. Мои тебе желать много-много счастья, мой сержант!

И, прежде чем Вилем успел что-нибудь сказать, жандарм ловко откупорил бутылку и протянул ее Вилему,

— Один буль-буль, пожалуйста!

— Я не пью, Жан!

— Один буль-буль!

Пока Вилем любовался кристаллами, Жан успел откупорить вторую бутылку.

— Один буль-буль за твоя баба, мой сержант! Завтра мы город. Жан и Пьер покупать тебе два такой бутылка для свадьба, хороший начальник! Буль-буль! Буль-буль! — Второй жандарм наклонился и тоже спрыгнул в кабину. — За твой баба! Бояться нет!

«Э-э, черт побери, один глоточек! Свадебный день уже начался», — подумал Вилем и отпил из бутылки. Жидкость была душистая, сладковатая и некрепкая, как ему показалось. Жандармы по очереди отпили из второй бутылки.

«Интересно, что же такое опьянение? — подумал Вилем, садясь за руль. — Сколько болтают, а я ничего не чувствую. Ничего! Видно, у меня очень крепкая голова, да!»

Сержант заглянул в стекло: все было в порядке. Голова у него хорошая. Этот кюммель — вкусная водичка, вот и все. Вилем взял бутылку и отпил еще несколько глотков. Жандармы мгновенно допили вторую бутылку, вынули из сумки третью и откупорили ее. Между тем Вилем почувствовал необычайный прилив буйной энергии. Это его не удивило: он был от природы жизнерадостным. А день свадьбы? Э-э, все в порядке, все в порядке… Если бы Вилем попытался встать, то обнаружил бы странную тяжесть в ногах, но ему не хотелось двигаться, и он этого не заметил.

В наплыве чувств жених запел (голос у него был хороший). Жандармы подтянули. Катер плавно покачивался и медленно шел в море. Раз или два его основательно тряхнуло. «Мы уже далеко ушли, сейчас надо поворачивать», — пронеслось в голове Вилема, но он как раз начал длинную трогательную песню и решил обязательно кончить ее.

После ареста генеральный секретарь Союза борьбы за освобождение Конго пережил несколько часов величайшего душевного потрясения: дело, которому он отдал жизнь, казалось, рухнуло в самом начале. До боли ясно Морис Лулеле представил все большие и малые задачи, поставленные им себе на ближайший день, неделю, месяц, десятилетие. Это не было бюрократическое, оторванное от жизни планирование. Совсем нет! Напротив. Работа развивалась успешно, почва для распространения идей организации оказалась такой благодатной, что дело двигалось вопреки малой подготовленности инициаторов и несмотря на их идеологическую слабость. Генеральный секретарь проводил беседы, инструктировал помощников, писал прокламации. И вдруг — конец всему!

Лулеле верил в бога искренне, от всей души. Не разбираясь во всех тонкостях, он брал на веру каждое слово святого писания и глубоко сожалел, что теперешние бельгийцы не похожи на своих предков, описанных в черной книге с золотым крестиком на обложке. Как все упростилось бы, если бы король назначил губернатором не графа Кабелля, а плотника Иисуса. Само собой разумеется, что Лулеле верил и в святость тайны исповеди.

Вначале на допросах арестованный держал себя спокойно, как Иисус перед Понтием Пилатом. Несчастье вызвало в нем взрыв религиозной экзальтации. Он прекрасно помнил рисунки и статуи Иисуса со связанными руками и в терновом венце и стоял как он — выпрямившись, чуть склонив голову набок, повторял внутренне: «Боже, прости им, ибо не ведают, что творят».

И вдруг — подлое предательство! Иуда… Теперь Лулеле сгорал от жгучей ненависти и кричал свое заклинание не потому, что не знал ругательств, а под влиянием инстинкта, под-сказавшего ему, что не проклятия, а именно одно это слово больше всего бесит его мучителей и является поэтому самым лучшим оружием. Он шептал «Свобода!» и видел перед собой бледные искаженные лица и взрывы ярости. И чувствовал удовлетворение: он сражается! Силы приходили к концу, он никого не выдал, но понимал, что смерть уже близка.

Наконец Лулеле перевезли в Матади и бросили в камеру смертников: он стал получать теплую пищу, его не беспокоили допросами, и несколько дней он пролежал на полу без движения. Охваченный вялой дремотой, равнодушно думал, что все кончено, и спокойно ожидал неизбежного.

Но отдых, сон и пища быстро восстановили силы. Отдохнувший мозг заработал снова, и только теперь Лулеле со всей ужасающей ясностью понял свою ошибку. Дело не в предательстве аббата. Страшная правда заключалась в том, что ни национальность, ни цвет кожи, ни религия по-настоящему не объединяют и не разделяют людей. Подлецы и замечательно добрые, самоотверженные люди встречаются и среди конголезцев, и среди бельгийцев. Не все африканцы ему братья только из-за цвета кожи, и не все бельгийцы ему враги. Именно от своих бельгийских друзей он услышал слова, которые, как солнце, осветили единственно правильный путь. И что же? Он поднял руку и сам заслонил солнце. Он слушал белых друзей нехотя, через силу. И вот теперь, когда все кончилось, он видит, что главное и единственное, что ему удалось сделать для Свободы, — это разослать преданных людей по провинциям огромной страны… Он даже не стремился узнать, что же означает в точности это странное слово — коммунизм и может ли оно иметь какое-нибудь практическое значение для освобождения конгомани.

Еще на пристани при свете фонаря совершенно подсознательно он заметил, что узел завязан слабо и если потянуть веревку со стороны камня, то получится выигрыш в сантиметр или полтора. Узел пришелся не на гладкую лицевую, а на шероховатую тыльную сторону плиты, именно на бугорок — сдвинуть его пальцем, и будет еще выигрыш в два-три сантиметра. Когда жандармы увлеклись разговором о бутылках, Лулеле вытянул сначала одну босую ногу, потом другую и, ловко работая пальцами в течение двух-трех минут, ослабил перевязку. Теперь одним рывком ее можно было снять с камня. Сердце его вдруг лихорадочно заколотилось, появилась надежда. Что делать дальше? Падая в воду, он должен набрать побольше воздуха и снять веревку с камня так, чтобы иметь еще силы выплыть. Но потом катер сделает поворот, и палачи добьют его выстрелами в упор. Значит, надо под водой выгрести как можно дальше от кормы и выставить на поверхность только губы, вдохнуть побольше воздуха и нырнуть опять, пока катер не скроется в ночной мгле.

Лулеле чуть не задохнулся от радости, но не изменил позы и стал прислушиваться. Он слышал, как открывали третью бутылку. Вот сержант запел песню…

Лулеле вытянул руки, освободил один конец камня и скользнул с ним за борт. Катер качнулся, потом выровнялся, качнулся еще раз и быстро понесся дальше.

Под водой каменная плита ушла в темную бездну. «Хорошо, что нет свечения воды — я не виден», — подумал Лулеле. Он поплыл под водой назад, лег на спину под поверхностью и выставил губы. Вода набралась в уши. Пустяки! Вдохнув побольше воздуха, он поплыл под водой. Потом вынырнул. Ярко освещенный катер уходил ровно и прямо. Исчезновение осужденного пока не заметили. Сквозь ночь доносился голос сержанта, все еще певшего о белокурой девушке. Все удалось неплохо.

До этого катер шел на неполном ходу, и потому до берега оказалось не особенно далеко — километра два, не больше. Это расстояние он мог проплыть. Нужно только держаться севернее, чтобы поскорее выплыть из пресной воды, увлекавшей его в океан. Потом выходить на берег в темноте или подождать рассвета и присоединиться к рыбакам? Вопрос очень важный. По берегу бродят пограничники. Они ловят контрабандистов. Энергично выгребая, Лулеле обдумывал положение. Лучше подождать рассвета и скрыться в толпе рыбаков. Так надежнее. Не выдадут. А потом он отлежится у кого-нибудь и проберется в Тисвиль — там живет надежный человек.

Вдруг Лулеле услышал шум мотора. Катер возвращался, его исчезновение заметили и теперь прочесывают участок. В сыром темном воздухе гулко разносились пьяные голоса.

— А решил нырнуть на дно добровольно, так и черт с ним, тем лучше! Плакать не будем: утром все равно получим премию, — издалека донесся голос Вилема. Оба жандарма громко смеялись

Лулеле вдруг почувствовал под рукой какой-то предмет: рядом плыла большая рваная плетенка — могучая река выносила в море множество всякой дряни. Беглец отломил кусок тростника, нырнул под плетенку, взялся за нее руками и неподвижно повис под ней, высунув трубочку для дыхания. Он слышал шум гребного винта совсем рядом, полминуты ему казалось, что кто-то колотит по ушам молотками. Потом звуки стали ослабевать и исчезли. Лулеле вынырнул. Катер полным ходом уходил к берегу.

Первые минуты соленая вода остро обжигала израненную кожу. Но через полчаса раны потеряли чувствительность. Беглец успокоился, и его движения приобрели нужный ритм. Через одинаковые промежутки времени он ложился на спину и отдыхал, глядя в звездное небо, потом плыл опять. Позднее темный край неба вдруг посерел, ясно показав знакомый профиль гор. Наступало утро. Плыть осталось недалеко, и Лулеле уже увидел впереди стайку зыбких лодок. Он устал, но торжество победы удесятерило силы.

Победа? Нет. Это был просто выход на работу после окончания курса переподготовки. Впереди удесятеренный труд. Но это уже будет не повторение пройденного. Будет партия, но другая: ванКампен и друзья подскажут, с чего и как начать. Это будет не только партия слепой ненависти, но и партия разумной любви, потому что все великое и прочное в жизни строится только на любви. Любви к трудовым людям, а не к богу. Да, теперь он знает, кто его друзья и кто враги!

Впереди занималась заря: чуть выше дальней розовой полоски у самого горизонта клубились тяжелые тучи, в них поблескивали зарницы надвигающейся грозы, оттуда доносились еще пока глухие раскаты грома. Там лежала родина, бедная и порабощенная, которая будет когда-нибудь процветающей и могучей. Сильно работая руками, Лулеле изо всех сил спешил вперед, волоча по воде позабытую на шее веревку. Все в нем ликовало и пело, он смотрел на грозовой рассвет, улыбался и тихонько повторял:

— Угуру! Хорошо, что будет буря! Угуру!


Глава 22. Смысл жизни

По приезде в Париж Гай получил, по его словам, два очень полезных удара палкой по голове.

Директор Ла Гардиа сердечно поздравил его с успехом: серийные снимки произвели большое впечатление, а множество негров в Париже помогут доработать газетные материалы о Конго: получится десяток, а то и два новых серий. Но особенно кстати оказались документальные снимки умершей в грязи сборщицы каучука и убитого жандармами безрукого старика: они — сенсация, перчик, и агентство за них уплатит вчетверо! Ведь эти снимки ясно доказывают полную неспособность бельгийцев управлять своей колонией и настоятельную необходимость скорейшей помощи со стороны гуманной Америки. Американский большой бизнес очень интересуется Конго. У Гая захватило дух от бешенства: он хотел повредить империалистам, а на самом деле помог им.

— Поздравляю, поздравляю! — тряс Гаю руку мистер Ла Гардиа. — Я читал ваш доклад всю ночь. Конечно, вы допустили кое-какие ошибки, досадные и опасные. Но в общем и целом хорошо выполнили задание и ответили на все вопросы, поставленные агентством. Получите в кассе деньги. Но это не все. Сегодня, шестнадцатого ноября, я на месяц за свой счет отправляю вас на отдых в Ниццу. Потом я на год отправлю вас в Вашингтон. Когда вы собираетесь быть в Ницце?

Они сидели в кабинете Ла Гардиа. Этого мгновенья Гай ждал столько месяцев. Он минуту молчал и наконец прошептал:

— Я не хочу ехать в Ниццу и Вашингтон, сэр!

Мистер Ла Гардиа растерялся, потом вынул очки и зачем-то водрузил их себе на нос.

— Что вы сказали, мистер ванЭгмонд? Вы не хотите ехать в Ниццу и Вашингтон? Гай перевел дух.

— Нет, — отрезал он твердо. — После того, что я видел и пережил в Африке, не могу. Понимаете? Не могу!

Они посмотрели друг на друга.

— Город, мистер Ла Гардиа, понятие не только географическое, но политическое и нравственное. По долгу совести мое место сейчас не в Ницце, а в Мадриде.

— В Мадриде?!

— Да. Я должен успокоиться, внутренне пережить Африку, мистер Ла Гардиа. Лучшее место для этого — фронт. Я еду в Интернациональную бригаду на помощь республиканцам. Сейчас дела республиканской армии идут неважно и лишний боец всегда на счету.

— А вы служили в пехоте? Умеете воевать на фронте?

— Нет,

— Ну, видите!

— Вижу, что время настало учиться и этому. Я перестал быть невключенцем и прошел путь искателя. Я нашел то, что искал, мистер Ла Гардиа!

— Что именно, сэр?

— Я понял, что жизнь в борьбе за правду, мистер Ла Гардиа. И в этом счастье!

Пятого декабря Гай проснулся рано: ему предстояло вы-тупить на передовую линию обороны Мадрида вместе с бойцами Интернациональной бригады, чтобы на позициях сменить один из батальонов 5-го полка испанской народной милиции.

Из рыбачьей деревушки на французско-испанской границе Гаю удалось пробраться в Испанию только через две недели, пока французский коммунист нашел рыбаков, которые перебросили на испанский берег его и двух других добровольцев. На рассвете туманного зимнего дня они высадились на испанскую землю недалеко от Барселоны. Около недели Гай изучал устройство испанского пулемета и практиковался в стрельбе вместе с группой французов, немцев и англичан. Наконец, 4 декабря новые бойцы прибыли в Мадрид и поместились в гостинице недалеко от разрушенного вокзала. Целый день ушел на оформление документов и получение оружия. Вечером Гая и других новоприбывших ознакомили с обстановкой на передовой линии, а часом позднее он попал в большой кинотеатр «Капитоль». Зал был набит солдатами до отказа. Белели марлевые повязки, темнели пятна запекшейся крови. Давали советский звуковой фильм «Чапаев». Снаружи доносился гул взрывов. Когда по ходу действия начинал строчить пулемет, зрители хватались за винтовки, иногда шарахались к выходу— поскорее в бой. «Чапаев не отступает!» — гремел в зале мужественный голос русского революционного бойца, и зрители— три тысячи человек — все как один встали и закричали: «Вива Руссиа!»

На следующее утро в серой предрассветной тьме Гай, ночевавший в номере бывшей гостиницы, съел ломоть хлеба и банку консервов. Кругом шевелились, одевались, ели. Из вестибюля доносились крики и стоны: там все было забито ранеными.

Отряд строился на улице, усыпанной битым кирпичом и стеклом.

— День будет спокойный! — сказал командир, немецкий рабочий, служивший в прошлую войну артиллерийским унтер-офицером. — Туман. Самолетов прилетит мало.

Начало светать. Гул орудийной стрельбы нарастал. Вся улица лежала в развалинах. Они шли, исподлобья поглядывая по сторонам. Гаю запомнился шестиэтажный дом, расколотый авиабомбой пополам: одна половина упала, другая стояла, и с улицы были хорошо видны комнаты на шести этажах, цветные обои, мебель… На третьем этаже на зеленой стене криво висела картина в золоченой раме. С четвертого этажа свисала, зацепившись за выгнутую рельсу, детская кроватка с розовым одеяльцем.

Они прошли мимо президентского дворца. Позади него был парк Дель Моро и набережная с Сеговийским мостом: там уже шел бой, сквозь тяжелую пелену холодного тумана гулко доносились пулеметные очереди. Оттуда грузовики везли раненых и убитых…

Вот Северный вокзал. Справа — казармы Монталья. Гай поднял голову: он впервые услышал свист пуль. За прикрытием стен жались бледные женщины и дети. Маленькая девочка при каждом взрыве судорожно прижимала к груди куклу. На тротуарах лежали ряды окровавленных трупов, ящики с патронами. Несколько ослов понуро стояли под тяжелой ношей: привезли бочки с едой. В серой мгле призрачно вырастали и расплывались темные фигуры марширующих солдат. Дорогу отряду пересекала группа вооруженных рабочих. Их вела высокая худая женщина с пистолетом в руке. Это Кларидад, известная коммунистка, она вчера была в кинотеатре.

Гай улыбнулся. Женщины, которые давеча пугливо жались под стеной, при виде их бравого отряда подняли бледные, изнуренные лица и нестройным хором закричали: «Не сдавайтесь!», «Не отступайте!» И маленькая девочка с куклой в руках, подражая взрослым, тоже кричала, и Гай долго еще слышал хриплый детский голосок, повторяющий ему вслед эти слова. Он пылко клялся себе, что никогда не отступит.

За Посео де Росалес виднелась тюрьма Карсель Модело, которую уже несколько раз безуспешно штурмовали мятежники. Внезапно далеко впереди поднялся смерч огня, дыма и камней. Из низкого неба донесся глухой рокот моторов. «Юнкерсы» прилетели, несмотря на туман.

А вот и конец их пути — Западный парк. Пригнувшись, бойцы бежали среди развалин и сломанных деревьев. Все чаще попадались воронки, наполненные водой. На бегу Гай заметил, что из одной торчит белая как мел рука. Держа на спине ящик с пулеметными обоймами, он тяжело прыгнул через нее.

Их отряд расположился у невысокой стены, наспех сложенной из обломков дома. Когда новички переползли через развалины и опустились в грязные кусты у стены, сквозь которую торчали в сторону противника дула нескольких ружей и одного пулемета, навстречу им вышли пережившие сутки боя защитники — мокрые, грязные, до предела измученные.

— Грюци!

Гай по этому приветствию узнал швейцарцев. Их собралось около двадцати человек — плотных, крепких альпийских горцев, с открытыми загорелыми лицами. Швейцарцы передали пост и уползли, а Гай, лежа на животе в холодной грязи, бездумно поднял клочок оброненного письма.

«Я долго колебался, — писал кто-то по-немецки, — у меня трое детей. Старшему три года, младшему восемь недель. Но никто не может упрекнуть меня в бесчеловечном отношении к своим детям: нет, я люблю своих детей и семью, но я люблю также и моих испанских товарищей и их детей…»

Новый гарнизон крохотной крепости начал устраиваться. Каждый по-своему, как кому показалось удобнее, пристроил под рукой свое имущество — флягу, пакет с едой, патроны, перевязочные материалы. Гай разостлал найденное в развалинах пальто и лег на него у пулемета, а локти всунул в шляпу с лентами. Это казалось лучше, чем лежать на земле, прямо в грязи. Случайно он увидел на шляпе брызги крови. Чьей? Испанки, которая когда-то носила ее? Швейцарца, бросившего свою жену и детей, чтобы с оружием в руках защищать неизвестную ему испанскую женщину? О, дружба, о, великое единство трудовых людей всего мира! Гай встал, аккуратно сложил пальто и положил на него шляпу — пусть они останутся памятником честным людям и их драгоценной крови…

У окна находился полевой телефон и еще один ящичек — громкоговоритель городской трансляции. Они помогали коротать время. Перед собой Гай видел только обломанные деревья, грязную траву, вывороченные камни да серую пелену тумана и мелкого дождя: оттуда с быстрым посвистом налетела смерть.

После полудня посветлело. С замирающим сердцем Гай заметил вдали среди серых камней голубую точку: это был форменный берет фалангиста. Такие же береты для маскировки носили и гитлеровские офицеры.

Часа в четыре начался артиллерийский обстрел. Гай но понял, что это подготовка к атаке. Однако он сообразил, как опасны осколки камней и воздушная волна. Пришлось залечь в глубокую яму. Потом разрыв повредил провода: сразу замолчали и телефон и репродуктор. Гай выполз и соединил обрывки.

Вот это был бой. Гай стрелял, корректировал по телефону стрельбу своей артиллерии, тащил на себе раненых, возился с часто заедающим пулеметом. Он без отдыха работал. Вода кончилась, хотелось пить. Очень утешал громкоговоритель, звуки спокойного голоса. Иногда удавалось вслушиваться в смысл: передавали сообщение об утверждении в Москве новой Конституции.

Весь день перед глазами Гая простиралась безрадостная серая мокрая равнина, руины домов, искалеченные деревья и дым, серый, белый и черный дым, сквозь который фонтанами вздымался ярко-желтый огонь. Весь день одно и то же, только менялось число защитников: легкораненые сами уползали назад, в тыл; тяжелораненых оттаскивали товарищи. Среди серых камней все больше оставалось распластанных тел и все меньше бойцов. Часов в пять вечера он услышал далеко перед собой нестройный крик:

— Арриба Эспанья! Арриба Эспанья!

Это пошли в атаку марокканцы. Гай оглянулся — в сером тумане около пулемета он остался один.

Мгновенно позабыв о пулях, Гай высунул голову из-за каменного забора. Все поле было усыпано бегущими вражескими солдатами. Гаю показалось, что все они бегут прямо на него. Только на него.

В первый момент страх парализовал его: что-то сжалось в животе, руки и ноги стали невероятно тяжелыми. Но это продолжалось только секунды.

Гай вскочил и бросился бежать назад. Нагоняя его, подвывали пули. Но бежал он недолго: его путь пересекала длинная груда развалин — глыбы и комья скрепленных цементом кирпичей, стоящие дыбом железные балки. Выбираясь на этот каменный вал, Гай упал лицом на камни, сильно ушибся, впопыхах отер теплую кровь и хотел было подняться и бежать дальше, но вдруг с другой стороны вала из-за камней выглянуло загорелое лицо пожилой женщины.

— Ты куда? — басом спросила она. — Куда собрался? Тяжело сопя, она на четвереньках грузно переползла через гребень вала, поднялась и помогла подняться Гаю.

— Это твой? Скорей! Они наступают.

Женщина, не пригибаясь, стала карабкаться вниз к одиноко торчащему пулемету.

— Ты что же, испугался? Эх, милый… А еще из Интернациональной бригады! — Она задыхалась. — Я по одежде вижу. Ты запомни правило: не сдаваться и не отступать! Вокруг тебя ведь свои! Послушай-ка!

И Гай услышал, что справа и слева от него бешено захлебываются пулеметы. Свои пулеметы. Товарищи были рядом!

Женщина тащила две связки длинных пулеметных обойм: они были обернуты в обрывки обоев и перевязаны разодранной на ленты скатертью.

— Это я тебе. То-то. Ну, давай, давай!

Гай вставил обойму, нажал гашетку…

И сразу страх прошел. Наспех выпустив обойму, Гай огляделся: далеко перед собой он увидел серую равнину, по которой цепями ползли темные фигурки.

Тогда, не спеша взяв правильный прицел, он стал давать короткие очереди по тем частям цепи, которые особо выдвигались вперед.

Цепи залегли. Рокот пулеметов смолк.

— На, пожуй! — Женщина вынула из кармана кусок хлеба. На плече у нее болтался подвешенный на веревочке бидончик для молока. — И молоко у меня есть. Не смотри так: верно говорю. Бери-ка, хлебни глоток. Вкусно? Это сгущенные сливки. Я их разбавила кипятком. Сливки прислали нам русские. Хорошие люди! Друзья! Братья! Мне выдали для внучки, но она уже убита. Теперь пей ты. Сливки сладкие. Замечаешь?

Она быстро раскладывала обоймы. Придвинула ближе ящик с гранатами. Оба вслушивались в передаваемую из Москвы речь.

— Слышал? Какие слова, а? Вот сюда доходят! — Она положила черную корявую ладонь на грудь. — Ах, эти русские…

Закрыв глаза, торопливо перекрестилась. Губы ее дрожали.

Гай искоса смотрел на старуху. Накануне в фильме «Чапаев» он видел молодую женщину у пулемета. Это была хорошая артистка — милая, чистенькая, симпатичная. На нее было приятно смотреть. Теперь рядом с ним в грязи сидела растрепанная седая женщина, обыкновенная испанка, каких он уже видел много, с густыми черными бровями и мясистым носом. Лицо ее было измазано грязью. Видно, не раз она падала на этих камнях. Темное мокрое платье и пестрый фартук были порваны. По смуглому лицу катились капли пота.

— Что, грязная? Ну, здесь, милый, фронт. Ты сам-то не больно красив, не думай. Она спрятала за спину бидончик.

— Арриба Эспанья! — вдруг донеслось издали. Фигурки вскочили на ноги. Гай снова нажал гашетку.

Он прижимал их к земле, он вдавливал, вгонял их в землю: под струями пуль цепь ложилась и исчезала. И снова враги бежали вперед, с каждым разом все ближе и ближе.

Гай уже различал фески и шаровары марокканцев, светлый перекрест амуниции и даже черты их темных, искаженных утомлением и ненавистью лиц.

Слышал вопли и проклятия раненых. Падали многие, и многие не поднимались. Позади цепей поле было усеяно черными пятнышками, как будто мухи сидели на бархатной серой скатерти.

Цепи редели, но двигались одна за другой.

— Вилли! — Гай вдруг услышал издали голос немецкого офицера. — Ползи на левый фланг! Будем поднимать фланги по очереди: пока эта свинья поворачивает дуло и целится, мы будем бежать как можно дальше. И готовь гранаты! Ну, гони своих черномазых!

— Ладно, Фреди!

— Это немцы. Сволочь, — проговорил Гай женщине сквозь зубы, зорко всматриваясь в цепи наступающих.

— Не немцы, а фашисты, — ответила та, громко сопя. — Ты ведь тоже немец, милый. Ну, видишь…

Теперь прижимать их стало труднее: они продвигались не одновременно, а частями — то справа, то слева. С обеих сторон строчили свои пулеметы.

«У них грязные и потные лица. Они устали, — думал Гаи. — Но их много. Добегут». Они совсем близко. Гай ясно видел гитлеровца на правом фланге.

Офицер полез правой рукой за спину, за гранатами. Будет последняя перебежка.

— Подай гранаты, мать. В ящике. Нашла? Фалангист скомандовал:

— Вперед!

Поднялся и, нагнув голову, как бык, побежал прямо на Гая.

— Гранаты! Гранаты!! Мать, где ты?! — закричал он в исступлении.

Женщина молчала. Держа пальцы на гашетке, Гай обернулся. Она лежала на боку, странно подогнув руку и вытянувшись. Стиснув зубы от беззвучного крика, он вскочил и схватил гранаты из ящика. Ненависть и любовь переполняли его: ненависть к фашисту, любовь к неизвестной испанке. Матери. И в то же время он услышал за спиной топот сотен ног и громовой раскат:

— Они не пройдут! Вперед!

Фалангист был совсем рядом, он уже перевалил за бруствер.

— Да здравствует смерть! — натуженно захрипел наемный убийца из Иностранного легиона, бросаясь на Гая. Он сунул гранату в карман, теперь в его правой руке сверкнул нож.

Гай прыгнул навстречу. Он чувствовал, что это и есть настоящее счастье, и крикнул:

— Да здравствует жизнь!

Немец покачнулся и рухнул ему под ноги. А сзади, из тыла, бежали уже бойцы Интернациональной бригады. Заговорил пулемет Гая, ему ответили пулеметы на флангах.

Гай вдруг оказался не у дел. Кругом копошились бойцы: разбирали завалы, пристраивались за камнями с винтовками, кто-то принялся перевязывать раненых.

— Иди в тыл, ты сделал свое дело — они не прошли, — сказал Гаю командир в синем берете, лихо сдвинутом на ухо. — Иди отдыхай…

Гай вытер пот, заливающий лицо, наклонился и подмял тяжелое тело женщины. Из бидончика вылились остатки молока…

Задыхаясь от беззвучных рыданий, Гай крепко прижал свою ношу к груди и пошел. Он был уже далеко, когда услышал громкие крики «ура!», и понял, что республиканцы пошли в атаку.

Так кончился первый бой Гая на испанской земле. После этого было еще много боев, были победы и поражения, была горечь отступления, когда пришлось покинуть залитую кровью и ставшую такой дорогой землю республиканской Испании.

Но именно здесь окончательно определилась участь Гая: он уже не мог вернуться к мирной жизни невключенца, он стал в ряды профессиональных борцов с фашизмом.

Его ждали новые испытания.


Иллюстации































Оглавление

  • Глава 1. Путевка в ад
  • Глава 2. Первое знакомство
  • Глава 3. Победители и побежденные
  • Глава 4. Еще немного о победителях и побежденных
  • Глава 5. Чудо пустыни
  • Глава 6. В хоггарском арреме
  • Глава 7. В гостях у знатной таргии
  • Глава 8. Смерть профессора Балли
  • Глава 9. «Доктор философии» Альфред Реминг
  • Глава 10. Над Хоггаром всходит Луна
  • Глава 11. Прощай, многоликая пустыня!
  • Глава 12. Тайная печаль Африки
  • Глава 13. Хищники
  • Глава 14. По Итури к большому лесу
  • Глава 15. Маленькие люди в большом лесу
  • Глава 16. Этажи гилеи
  • Глава 17. Зеленый дом
  • Глава 18. Передовой отряд цивилизации
  • Глава 19. У пигмеев
  • Глава 20. Сокровищница
  • Глава 21. Новый человек Африки
  • Глава 22. Смысл жизни
  • Иллюстации
  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно