Как мы спасали челюскинцев

Вновь и вновь вспоминаются эти слова великого немецкого поэта Гейне, когда сравниваешь недавнее прошлое и сегодня Советской страны. Чарующая действительность, не нуждающаяся в легендарном прикрашивании! Пролетариат и его родная ленинская партия вырвали из эксплоататорских рук капиталистов и помещиков нашу страну, освободили ее от гнета, нищеты, невежества, мракобесия. Плуг революции крепко перепахал убогую и обильную, могучую и бессильную матушку-Русь, скорбно воспетую Некрасовым.

Эпоха великого зодчего социалистического общества Сталина только началась. Со сказочной быстротой создана новая, социалистическая культура, основательно перекроена политическая и физическая карта страны. Предприятиями-гигантами, вооруженными самой передовой техникой, новыми и новыми городами, колхозами и совхозами, сотнями тысяч тракторов и комбайнов обогатила пятилетка трудовой-народ.

Но едва ли не самым важным достижением социалистического строительства является то, что партия воспитала миллионы новых людей, творящих нашу историю. Неисчерпаемые источники энергии и народных талантов, которые капитализм держал под спудом, вырвались наружу. Ничто не в силах остановить их стремительный бег вперед. Молодая страна расправила свои могучие крылья, и неисчислимая большевистская рать несет освобождение всему человечеству.

Вы хотите знать, кто они — эти безыменные герои, ускоряющие поступательную силу нашего победоносного развития? Вы не знаете истории и не следили за событиями? Вы сами участник великой стройки и в буднях повседневных работ не успеваете оглянуться? Прочтите эту книгу. Она покажет вам поколение людей, воспитанных Октябрем, героикой гражданской войны, пафосом первой пятилетки. Поколение смелых, решительных, твердых, сталинской складки людей, безгранично преданных своей родине! Никакой фантастический роман не произведет на вас большего впечатления, чем правдивый, полный отважных приключений рассказ советских летчиков, победивших в воздушном бою туманы, пургу, неизмеримые пространства Арктики, капризы ледяного Чукотского моря.

Буквально десятки миллионов людей настороженно следили за героической борьбой бесстрашного отряда челюскинцев, возглавляемого большевиком-ученым товарищем Шмидтом. Новый человек, воспитанный великой Страной советов, держал экзамен перед всем миром на стойкость, выдержку, способность к коллективным действиям в условиях величайшей трагедии — гибели „Челюскина". Выдержат ли участники экспедиции столь продолжительный ледяной плен? Не потеряют ли самообладания и не постигнет ли их участь многих и многих экспедиций, когда каждый спасал лично себя, а большинство погибало?

Даже сочувственно относившиеся к челюскинцам буржуазные деятели пессимистически оценивали положение. Многие вспоминали трагическую гибель Амундсена, вылетевшего на гидроплане спасать северную экспедицию Нобиле. Они считали неизбежной гибель всех или большинства участников экспедиции Шмидта. „Быстрое спасение при помощи самолетов, — писала „Прагер Пресс", — невозможно не только потому, что в таких отдаленных местах никогда не бывает достаточного числа необходимых самолетов, но и потому, что время года противодействует полетам: туманы, метели, сильные ветры". Датская газета „Политикен" поспешила напечатать некролог, посвященный славному руководителю челюскинцев — Отто Юльевичу Шмидту. „На льдине, — писала она, — Отто Шмидт встретил врага, которого никто еще не мог победить. Он умер, как герой, человек, чье имя будет жить среди завоевателей Северного ледовитого океана".

Страна напрягала все усилия, чтобы спасти своих сынов. Самолеты, морские суда, механизированный транспорт, ледокол, самоотверженные люди — все было брошено на борьбу со стихией. Спасательные работы, которыми руководила правительственная комиссия т. Куйбышева, приняли невиданный в условиях Арктики размах. „С восхищением следим, — писали Сталин, Молотов, Ворошилов, Куйбышев, Орджоникидзе, Каганович начальнику экспедиции Шмидту — За вашей героической борьбой со стихией и принимаем все меры к оказанию вам помощи. Уверены в благополучном исходе вашей славной экспедиции и в том, что в историю борьбы за Арктику вы впишете новые славные страницы".

Посмеивалась фашистская печать над большевистским планом спасения. „Фелькишер Беобахтер", поганенький национал-социалистский официоз, писал, что „принятые до сих пор меры по спасению челюскинцев проводятся слишком поспешно и без плана". Но какие меры ни принимай — ничего не выйдет у большевиков. Самолеты отправляются на верную гибель, их ждет обледенение, „каждая посадка является риском и зависит от счастливой случайности". Надо предоставить людей самим себе. Не поддерживайте с лагерем Шмидта и радиосвязи, твердит „Фелькишер Беобахтер", ибо „с психологической точки зрения радиоустановка является вредной потому, что она возбуждает в потерпевших крушение ложные надежды, которые потом не осуществятся". Отправляйтесь пешком, подбивал враг, может тогда что-нибудь и удастся.

Участники экспедиции показали непревзойденный образец стойкости и дисциплины. Они выдержали всемирный экзамен. „Мы на льду, — напоминал Шмидт челюскинцам в лагерной газете „Не сдадимся!", — но и здесь мы граждане великого Советского союза, мы и здесь высоко держим знамя Республики советов".

Это знамя прославили на весь мир и участники экспедиции и спасшие их красные летчики. На зов правительства поднялись лучшие люди — Ляпидевский, Леваневский, Молоков, Каманин, Слепнев, Водопьянов, Доронин, Галышев, Пивенштейн… Тысячи и тысячи сынов нашей родины, если бы потребовалось, выполнили бы свой долг.

Ни одного человека не отдадим в жертву Арктике — таков был сталинский пароль. И большевистская организованность двинулась в наступление на лед, бурю, суровую зиму Чукотки, на Анадырский хребет.

Ляпидевский… Первый из летчиков, прорубивший окно в лагерь Шмидта. Он старше революции всего на девять лет. Воспитан комсомолом. Вырос при советской власти, не мыслит себя вне родины. „Я мечтал, — говорит он, — прославить свою страну: быть великим советским летчиком, стать удивительным советским человеком. Родина! Этим все сказано. Отдать свои силы и жизнь родине".

Стальная птица реет над безграничными ледяными просторами Чукотского моря в поисках затерявшейся экспедиции. Десятки раз бесстрашный водитель «АНТ-4» бросается в неравный бой с пургой и жестокими морозами, когда моторы отказываются нормально работать. „Локти готов грызть от досады… Будто кто-то насмехается надо мной. Выть хотелось от злости. Душа горела", — так реагировал советский пилот на первые неудачные попытки оказать помощь тем, кто терпеливо ждет на льдине.

Не зря повторяет в своем рассказе Ляпидевский слова вождя: „Нет таких крепостей, которых большевики не могли бы взять". С исключительным мужеством и упорством он ведет неравный бой с природой, чтобы выполнить приказ правительства и оказать помощь советским людям, взятым в плен ледяной стихией.

Памятное всем 5 марта… Шумом мотора нарушен вековой покой чукотских льдов. Падает арктическая крепость. Советский летчик блестяще выдерживает экзамен.

— Ляпидевский долетел в лагерь Шмидта, спас женщин и детей, — доносится по эфиру первая радостная весть.

Подвиг пилота Ляпидевского, пренебрегшего опасностью, поразил мир. Красный пилот оказался сильнее всех причудливых препятствий Северного ледовитого океана. „Подвиг, — говорит Ляпидевский, — совершает тот, кто летит всей страстью своей души, летит для человечества, для будущего, для страны. Подвиг — это пламя и кровь".

Выполнен долг советского гражданина. Побеждены пурга, морозы, полярная мгла. Крылья советов завоевали северные ледяные просторы. Советский летчик и советский самолет доказали, что казавшееся невозможным достигнуто. Шум пропеллера над дрейфующей льдиной лагеря Шмидта вселил уверенность, что спасение остальных участников экспедиции не за горами.

Ляпидевский — не герой-одиночка. Правительству не приходилось в буквальном смысле слова мобилизовать людей. На спасение советских граждан, наших родных челюскинцев, рвались тысячи добровольцев. Со всех концов великой страны тянулись на помощь летчики, отважные моряки, пограничники, красинцы. Наступление на лагерь велось по всем правилам военного искусства — с воздуха, с моря и с суши. У новых людей, выросших под лучами Октябрьской революции, сильнее всего оказались развитыми чувство долга и способность к организованным, коллективным действиям.

Спасение подготовляли и сами челюскинцы, их партийный коллектив, их руководитель Шмидт. В тяжелых условиях, буквально через несколько часов после гибели судна, Кренкель налаживает радиосвязь с материком. Не покладая рук строят аэродромы. Титаническая работа всего коллектива в обстановке вечной угрозы сжатия льдов. То, что делалось много дней, по капризу стихии часто разрушалось за одну ночь. И все же победили большевистская выдержка и настойчивость. Челюскинский коллектив оказался достойным своих героических спасателей.

Дисциплина, организованность, смелость, трезвый учет обстановки, безграничная преданность своей родине — вот что характеризует нового человека.

„Еще будучи школьниками, — пишет Каманину друг детства, — мы близко принимали к сердцу нужды страны. Мы были маленькими людьми, но с большими идеями. И вот мы выросли и стали вровень с идеями: мечты наши сбываются скорее, чем мы ожидали".

Каманину всего 24 года. Сын сапожника и ткачихи. Член ВКП(б). Всем своим нутром, воспитанием, жизнью связан с советской властью. Великолепная школа Особой Краснознаменной Дальне-Восточной Армии.

К сердцу принял Каманин зов страны — спасти челюскинцев. Ему, молодому красному командиру, доверено звено самолетов, отправляющихся выполнить ответственнейшее задание правительства. Короткие сборы ночью. Жена спокойно помогает собраться. „Ни слез, ни жалоб. Впрочем она ведь знает, — пишет Каманин, — что в любую минуту могу получить приказ итти и не в такую экспедицию…"

В Олюторке после продолжительного путешествия на „Смоленске" звено готовится к дальнему полету. Каманин намечает маршрут, объясняет его всему отряду. Один из включенных в отряд гражданских летчиков не соглашается лететь в строю. Что делать?

Без излишних дискуссий Каманин показывает образец твердой дисциплины, от соблюдения которой зависит выполнение отрядом поставленной ему задачи.

— Не имея уверенности в вас, я отстраняю вас от полета, — заявляет Каманин этому летчику.

Поистине образцовый воспитанник славной Красной Армии!

Утром звено Каманина уже штурмует небо. Развернутым строем самолеты преодолевают пургу, туман, скалистые берега.

Исключительно трудная посадка в Валькальтене. Самолет Каманина первый идет на спуск. Шасси повреждено и требует ремонта.

Но задерживать ли из-за этого вылет отряда, когда дорог каждый час? Каманин предлагает летчику Пивенштейну остаться для исправления самолета. Звено отправляется в дальнейший путь, командир — на самолете Пивенштейна.

— Вряд ли когда-нибудь, — рассказывает Пивенштейн, — я получал более тяжелое приказание…

Но выполнил его беспрекословно, выполнил так, как требовали интересы дела, как учила его Красная Армия.

И отряд Каманина, в состав которого входил в частности лучший и опытнейший летчик Союза Василий Молоков, вписал славные страницы в историю советской авиации. Каманин и Молоков по нескольку раз в день летали в лагерь Шмидта. Для перевозки челюскинцев они использовали даже парашютные ящики, привязанные к плоскости крыла. По рассказам челюскинцев, Молоков с такой виртуозностью опускался на небольшую площадку аэродрома, как будто он всю жизнь прожил на ней.

Только в революцию этот человек стал грамотным. Свою жизнь Молоков делит на два периода — до и после Октября.

Со свойственной ему скромностью он рассказывает о спасении челюскинцев:

— Мы сделали то, что всякий в нашей стране должен сделать… Я могу назвать десяток своих товарищей, которые летают так, как я.

— И на чехо-словацком фронте, и под Нарвой против Юденича, и на Северной Двине против англичан я боролся уже за свою родину. Для нее я летал в Арктику.

В своем детстве, в революции черпал Молоков силы для героического полета. Он был ничем и стал великим гражданином великой Страны советов. 39 человек спас Молоков на своем самолете «Р-5».

Самой тяжелой была последняя ночь с 12 на 13 апреля. На льдине осталось всего шесть человек. Советские пилоты беспокоились — не сломает ли за ночь аэродром. Спасти оставшуюся шестерку, которая считала своим долгом уйти последней, было делом чести наших героев. И они блестяще выполнили эту операцию.

Особое восхищение вызывает великий перелет из Хабаровска в Ванкарем группы Водопьянова, Галышева, Доронина. 5 850 километров по неизведанной трассе Севера в зимних условиях! Водопьянов в своей записке в редакцию „Правды" требовал даже, чтобы ему разрешили лететь из Москвы. „В связи с катастрофой, которая произошла с „Челюскиным", — писал он, — и бедственным положением находящихся там 104 человек я предполагаю на своей машине в течение 10 дней со дня вылета быть на месте и заняться переброской людей. За день я могу сделать четыре-пять полетов и взять по четыре человека при каждом полете".

Правительственная комиссия в лице товарища Куйбышева урезонила Водопьянова, и он вылетел лишь из Хабаровска. Водопьянов смелый, безрассудно смелый пилот. Он сам говорит: „Многие считали меня безудержно и даже безрассудно смелым. В иных случаях я таким и был". Но здесь поручение, исходящее от партии и правительства! Водопьянов поглощен одной мыслью — во что бы то ни стало долететь и спасти челюскинцев. Он обдумывал каждый шаг, переродился в этом великом полете. Образцово, без единой аварии, Водопьянов выполнил свой долг.

Характерен вылет из Хабаровска. Самолет Водопьянова быстроходнее самолетов Галышева и Доронина, а лететь условились звеном.

„Я старался не опередить их и кружился вокруг, как жеребенок вокруг матки, — говорит Водопьянов. Впереди показалась темная масса облаков, и начался сильный снегопад.

На борту моего самолета были бортмеханики Александров и Ратушкин. Мы летели на высоте 800 метров и попали в сильный снегопад, в низкую облачность. Снизились до 20 метров от земли. Видимость была очень скверная. Все самолеты, один за другим, я потерял. Добавил скорость, так как опасно лететь при такой видимости на малой высоте и с малой скоростью. Минут через пять неожиданно перед самым носом самолета вырастает один из идущих впереди самолетов. Я сейчас же взял ручку на себя и ушел в облачность, но так как мотор хорошо оборудован аэронавигационными приборами для слепого полета, то я свободно пробил облачность и на высоте двух с половиной тысяч метров вышел из облаков. Там меня встретило солнце. Подо мной была черная масса облаков. Когда пробьешь облачность и увидишь солнце, то кажется, что оно светит особенно ярко, даже глаза слепит. Тут я задумался, что делать: лететь по компасу в Николаевск-на-Амуре выше облаков или вернуться обратно в Хабаровск. Я решил вернуться, так как по сведениям, полученным еще в Хабаровске, в Николаевске сейчас пурга, а итти низом я ни за что не рискнул бы, боялся, что товарищи будут возвращаться и неожиданно для нас мы можем столкнуться в воздухе. И я вернулся обратно в Хабаровск.

Сел на хабаровском аэродроме. Ко мне подбежали, спрашивают, что случилось с самолетом. Я ответил — ничего, все исправно. А почему вернулся? Вернулся из-за плохой погоды и плохой видимости. Не поверили. Когда я им подробно объяснил причину возвращения, товарищи жали мне руку и говорили:

— Наконец-то ты взял себя в руки, правильно сделал, что вернулся и не рискнул лететь".

Водопьянов нагнал потом свое звено. 4 апреля вся тройка в Анадыре. Получают первую весть, что Молоков и Каманин долетели до лагеря Шмидта и вывезли группу челюскинцев.

Забеспокоился Водопьянов: „А вдруг еще до меня тут всех перевезут! Что же это я? Пять с лишним тысяч километров задаром летел… Хоть бы одного вывезти!"

До Ванкарема оставалось 1200 километров. Через Анадырский хребет путь вдвое короче. Смелым прыжком на высоте 1 800 метров Водопьянов берет это препятствие. Ему удается принять участие в спасении челюскинцев: он перевез десять человек.

Лагерь Шмидта ликвидирован. Стихии ледяного моря, пытавшегося проглотить советскую экспедицию, предоставлены только полуразрушенные бараки. Спасены родные нашей стране героические люди „Челюскина". Ляпидевский, Леваневский, Молоков, Каманин, Слепнев, Водопьянов, Доронин — вот она, легендарная семерка советских летчиков.

Сталин, Молотов, Ворошилов, Куйбышев, Жданов молнируют в Ванкарем — Уэллен счастливой семерке:

„Восхищены вашей героической работой по спасению челюскинцев. Гордимся вашей победой над силами стихии. Рады, что вы оправдали лучшие надежды страны и оказались достойными сынами нашей великой родины…"

Мощный голос всей страны от чистого сердца воспевает героизм советских летчиков и титаническую работу, проделанную партией и правительством, чтобы спасти челюскинцев. В тундре чукчи, так много сделавшие для спасения челюскинцев, слагали песни о бесстрашных водителях воздушных кораблей.

Весь мир был потрясен. Под Ванкаремом держали суровое испытание и советские летчики и советские машины. Это были необычные перелеты по заранее подготовленной трассе. Наша авиация приняла бой в той обстановке, какую застала на месте, какая была продиктована суровыми капризами Чукотского ледяного моря. И победила! Эта победа была подготовлена всей предшествующей работой партии, политикой индустриализации страны, созданием мощной авиационной промышленности.

„История об этом, — писала „Дейли Геральд", — одна из величайших среди историй о героизме и выносливости, которыми так богата история полярных исследований. Радио и авиация сделали их спасение возможным. Но радио и авиация не смогли бы помочь без знаний и доблести летчиков. Весь мир отдает дань этим доблестным русским".

Вырванная пролетариатом из рук капиталистов и помещиков, Россия стала матерью, любящей своих сынов и дочерей. Неудивительно, что они отвечают ей взаимностью. Неудивительно, что трудовой народ таким тесным кольцом окружает свою ленинскую партию, свое правительство.

Трогательно обращение путиловских рабочих и работниц, инженеров и служащих к героям-летчикам и челюскинцам:

„Для нас светит солнце сегодня, для нас оно взойдет и завтра. И пусть кто-нибудь попробует взять у нас что-либо. Его ждет участь бывшего императора России Николая Кровавого. И вы, товарищи, шли по стопам великих героев пролетарской революции и гражданской войны. И ваш подвиг, товарищи челюскинцы и летчики-герои, озаряет облик нашей страны, укрепляет ее силу и мощь. Вы показали замечательные образцы героизма и любви к родине. Привет вам, родные, с берегов Невы, от города Ленина, колыбели великой коммунистической партии! Привет храбрым из железного поколения, воспитанного Сталиным!"

Нашей стране нужны смелые люди, заявил товарищ Сталин в беседе с летчиками. Эти люди у нас имеются, и число их каждодневно растет с молниеносной быстротой. Героические дела партии Ленина — Сталина выковывают героев. В Советском союзе воспитывается самый смелый отряд человечества. С новым общественным строем, когда каждый доподлинно чувствует себя равноправным членом коллектива, героизм становится достоянием масс.

И если борьба за спасение самоотверженного отряда Шмидта подняла всю страну, то легко себе представить, с каким энтузиазмом 170-миллионный народ подымется, когда враг посягнет на нашу родину. Десятки тысяч Каманиных, Молоковых, Слепневых, Ляпидевских, Водопьяновых, Леваневских, Дорониных полетят на советских самолетах в любую точку земного шара по приказу партии и правительства. Чтобы защитить свою страну, свою родину, они будут готовы пожертвовать всем. Горе тем империалистическим кликам, которые испытают на себе удары революционного народа, защищающего завоевания Октября!

Вслед за датским моряком Шамкингом, потерпевшим вместе со своими товарищами крушение в 1923 году у берегов Аляски и оставленным на произвол судьбы, трудящиеся всего мира скажут:

— Можно завидовать стране, имеющей таких героев, и можно завидовать героям, имеющим такую родину.

О людях, воспитанных партией и советской властью, говорит эта книга. Рассказы летчиков-героев о своей жизни, о том, как они спасали челюскинцев, — это правдивые документы, раскрывающие перед читателем легендарную историю нового человека. Увлекательная сказка о большевистской действительности! Эта книга лучших летчиков Советского союза выпускается в невиданно короткий срок благодаря исключительной заботливости Центрального комитета партии и лично товарища Сталина. Издание книги было поручено редакции „Правды", и только дружная работа коллектива правдистов — тт. Мильруда, Гершберга, Галина, Л. Суббоцкого, Б. Левина, Крэна, Никулина, Киша, Герасимовой, Фина, Габриловича, Цитовича, Новогрудского, бригады художников Партиздата — тт. Фрейберг, Телингатера, Седельникова, руководителей типографии „Красный пролетарий" тт. Аксельрода и Смирнова и всех ее работников — обеспечила успех дела.

Г. Ушаков. Мы победили в бою под Ванкаремом!

Шестого ноября 1933 года в Москве на митинге, посвященном празднованию 17-й годовщины Октябрьской революции, коллективом полярников была получена телеграмма от их вождя — товарища Шмидта — о том, что „Челюскин" находится в Беринговом проливе у острова Диомида, на расстоянии всего лишь двух миль от чистой воды. Шумной овацией встретили полярники это известие и в течение нескольких дней ожидали нового сообщения о том, что, Челюскин" вышел на чистую воду.

Однако этому не суждено было случиться. Пришедшее сообщение говорило о другом. Разыгравшимся в Беринговом море штормом „Челюскина" вместе со льдами выбросило из Берингова пролива и погнало на север. Вышедший по распоряжению правительства на помощь „Челюскину" ледорез „Литке" оказался беспомощным в борьбе со льдами, окружавшими „Челюскина", и вернулся обратно.

Надежда на то, что „Челюскин" до весны выйдет из своего плавания, была потеряна. „Челюскин" попал в дрейф. Весь ноябрь, декабрь и январь корабль, скованный льдами, блуждал по Чукотскому морю, описывая сложную, зигзагообразную линию.

Ночью 14 февраля в Москве было получено сообщение о гибели „Челюскина". В немногих лаконических фразах начальник экспедиции т. Шмидт сообщал о гибели корабля и о высадке людей на морские льды. Это сообщение потрясло мир.

Мне вспомнились картины гибели кораблей в Арктике и судьбы их экипажей… Перед глазами встала без вести пропавшая огромная английская экспедиция Франклина… Вспомнилась трагедия американской экспедиции Грили, потерявшей большую часть своих людей… В этой экспедиции люди, вынуждаемые голодом, начинали красть друг у друга порции продовольствия, и начальник экспедиции был вынужден прибегнуть к расстрелу одного из своих спутников… Я вспомнил экспедицию Де-Лонга на „Жаннете", потерявшую корабль к северу от Новосибирских островов, экспедицию, которая, перетаскивая за собой шлюпки и продовольствие, пробилась к устью реки Лены и здесь, продолжая итти пешком по бесчисленным замерзающим протокам, теряла на своем пути одного человека за другим… Вспомнился штурман Альбанов, ушедший с затертого льдами судна „Святая Анна" с четырнадцатью спутниками и дошедший до Земли Франца-Иосифа только с одним…

Эти воспоминания вызывали невольную тревогу за судьбу челюскинцев.

Однако тут же пришли и другие мысли. Большинство трагедий, разыгрывавшихся в полярных льдах, произошло тогда, когда в распоряжении полярников не было таких мощных средств, как ледоколы, радио и самолеты. А самое главное то, что эти трагедии разыгрывались с экспедициями стран, где у власти не стоит пролетариат, где нет нового типа человека — советского человека!

Этого человека мы находим не только на гигантских социалистических стройках, не только на колхозных полях, не только у руля советского государства, но и во льдах Арктики. Методы советской работы нами уже давно были перенесены на эту часть планеты. Начиная с первой советской экспедиции в 1922 году, снаряженной на судне „Персей" по личному поручению В. И. Ленина, советские полярники не только вписали много блестящих страниц в историю исследования Арктики, не только открыли и освоили многие острова

и земли, которые до революции считались недоступными, но они научились бороться с Арктикой. И это самое главное. Я знал, что среди челюскинцев имеется много закаленных полярников, знающих методы борьбы с Арктикой. Я знал, что челюскинцы имеют крепкую коммунистическую ячейку, способную создать сплоченный коллектив.

Не было никакого сомнения, что этому коллективу, отважно бросившемуся по поручению партии и правительства на завоевание Великого северного морского пути, партия и правительство сейчас же придут на помощь всей мощью великой страны, давно уже ставшей на такую ступень, при которой можно бороться не только с врагами советского государства, но и со льдами.

Уже 14 февраля, в день получения радиограммы т. Шмидта о гибели „Челюскина", по поручению заместителя председателя Совнаркома СССР т. Куйбышева на совещании у С. С. Каменева намечались первые шаги по организации помощи челюскинцам. Еще не закончилось это совещание, я еще редактировал проект постановления о намечаемых мероприятиях, как мы получили извещение, что по инициативе товарища Сталина создана правительственная комиссия по оказанию помощи челюскинцам. Через несколько часов эта комиссия приступила к работе.

Основной трудностью, с которой столкнулась комиссия в своей работе на первом же заседании, было огромное расстояние, отделявшее лагерь Шмидта не только от Москвы, но и вообще от индустриальных центров нашей страны. В первую очередь решено было мобилизовать и бросить на помощь местные средства Чукотского полуострова. Комиссия немедленно назначила чрезвычайную тройку на Чукотке под председательством начальника станции на мысе Северном краснознаменца Петрова. Этой тройке было поручено мобилизовать собачий и олений транспорт, а также немедленно привести в летную готовность самолеты, которые в тот момент были на Чукотском полуострове.

Эти силы были однако невелики. На мысе Северном в это время был самолет «Н-4» с пилотом Кукановым. Этот самолет осенью 1933 года проделал огромную работу — он вывозил пассажиров с зазимовавших у мыса Шелагского судов Наркомвода и на одном из последних перелетов получил повреждение шасси. Необходимо было срочно в условиях полярной зимы, метелей и морозов привести этот самолет в готовность. На полярной станции Уэллен стояли два самолета «АНТ-4» с летчиками Ляпидевским и Чернявским и «У-2» с летчиком Конкиным. Единственное, на что можно было надеяться, это на самолеты Ляпидевского и Чернявского. Но и здесь мы опасались за состояние материальной части.

Базы горючего имелись в бухте Провидения, в Уэллене и на мысе Северном. От мыса Северного до лагеря Шмидта было 287 километров, а от Уэллена, где стоял «АНТ-4», — 265 километров. Необходимо было перенести базу горючего в точку побережья, ближе всего лежащую к лагерю Шмидта. По предложению т. Каменева, комиссия принимает решение поручить чрезвычайной тройке на Чукотском полуострове с помощью мобилизованного собачьего и оленьего транспорта перебросить горючее из Уэллена и мыса Северного в Ванкарем.

На первом же заседании комиссия предложила Главному управлению Севморпути наладить бесперебойную связь с лагерем Шмидта и с Чукотским полуостровом.

Уже на следующий день из донесений т. Петрова комиссия могла притти к выводу, что местных средств на Чукотке будет недостаточно для оказания помощи челюскинцам. Поэтому комиссия немедленно наметила целый ряд мероприятий.

По ее предложению выделяется звено самолетов «Р-5» во главе с т. Каманиным. Лучшие полярные летчики, в том числе Василий Молоков и другие, отправляются на помощь челюскинцам. Уже через несколько дней самолеты грузятся во Владивостоке на пароход для переброски на Камчатку, чтобы оттуда пуститься в труднейший перелет к движущейся среди полярных льдов точке лагеря Шмидта.

Комиссия, имея в виду чрезвычайную трудность перелета самолетов с Камчатки, решает бросить через Европу, Атлантический океан и Америку на Аляску резервную группу. В нее входят летчики Леваневский, Слепнев и я в качестве уполномоченного комиссии.

Постановление о нашем выезде на Аляску состоялось в ночь на 16 февраля. 17 февраля вечером мы были уже в Берлине.

На самолете мы перелетели в Лондон, а оттуда вышли в Атлантический океан по направлению к Нью-Йорку. После самолета движение на быстроходном атлантическом пароходе нам кажется чрезвычайно медленным, и мы невольно считаем часы нашего пути и откладываем пройденные мили на карте Атлантического океана. В Америке мы узнаем о том, что летчик Ляпидевский на своей тяжелой матине «АНТ-4» сделал смелый прыжок из Уэллена в лагерь Шмидта и спас женщин и детей. Но наша гордость героическим подвигом товарища омрачается известием о том, что в следующем

полете Ляпидевский затерялся. Это еще более обостряет наше желание как можно скорее попасть на Аляску и оттуда на Чукотку. В экспрессе мы мчимся через Америку к Тихому океану и здесь узнаем, какой грандиозный размах приобретают мероприятия правительственной комиссии по оказанию помощи челюскинцам. Нас извещают о том, что лидер советских ледоколов — краснознаменный "Красин" — постановлением комиссии бросается в кругосветное плавание через моря, никогда не видавшие льдов, и таким образом подкрепляет силы, которые волею Советского союза направляются к лагерю Шмидта. Мы узнаем далее, что трое из лучших советских летчиков — Водопьянов, Галышев, Доронин — начинают свой грандиозный перелет из Хабаровска на Чукотский полуостров. Еще несколько позднее нас извещают, что из Владивостока выходит корабль „Совет" с двумя дирижаблями, аэросанями и вездеходами.

Достаточно было наметить на карте несущиеся сквозь полярные метели самолеты, пробивающиеся во льдах пароходы, чтобы увидеть грандиозный поток самых разнообразных технических средств, брошенных правительством на спасение челюскинцев. Эти силы не смогут остановить морозы, льды и снежные бури!

Достигнув тихоокеанского побережья, мы получили распоряжение форсировать наше продвижение на Аляску. Поэтому, не задерживаясь нигде, первым пароходом мы вышли из города Сиаттль на север. Чтобы выгадать хотя бы несколько дней, мы договорились с одним из лучших аляскинских летчиков, Джо Кроссеном, о том, чтобы он встретил нас на канадской территории. В Скагвэе, в южной части Аляски, мы покидаем пароход и на поезде через несколько часов попадаем в Канаду в город Вайтхорс. Уже в окно вагона видим на небольшом аэродроме самолет Джо Кроссена, прибывшего из центральной части Аляски — города Фербенкса. К вечеру мы в Фербенксе. Здесь по распоряжению посла СССР в Америке т. Трояновского мы принимаем два самолета „Консолидэйт Флейстер" и после их испытания начинаем самостоятельный перелет в Северную Аляску и затем на Чукотский полуостров.

При перелете от среднего течения реки Юкона к городу Ному мы попадаем в трудные условия, в которых мои спутники показывают свое искусство самолетовождения и удивляют своей смелостью американцев. Почти половину этого перелета обе машины идут в снежном шторме, идут бреющим полетом вдоль телеграфной линии на высоте верхушек телеграфных столбов. Каждая оплошность пилота, каждый упущенный момент мог привести к трагедии. Но советские пилоты оказались на высоте и своим появлением в Номе привели в восхищение все население города.

Здесь я получил распоряжение правительственной комиссии, переданное по телеграфу: немедленно вылететь на Чукотский полуостров с летчиком Леваневским, а Слепневу с его машиной и механиком оставаться в Номе до выяснения положения в Ванкареме.

На следующий день, 29 марта, с пилотом Леваневским и его механиком американцем Армстидтом я вылетаю из Нома в Ванкарем. Сводка, полученная нами перед вылетом, говорила о прекрасной летной погоде вдоль побережья Аляски, Берингова пролива и в районе мыса Дежнева. Дальше на запад погода ухудшалась, и в Ванкареме, согласно сводке, стояла облачность на высоте 500 метров. Такие условия нельзя признать блестящими для полета; но перелет был вполне возможен, особенно если учесть его цель.

Попрощавшись с гостеприимным Номом, через полчаса мы уже были в районе острова Диомида. Паш пилот делал воздушный салют над невидимой линией советской границы, проходящей мимо Диомида.

При голубом небе мы подошли к мысу Дежневу. Несмотря на это, у самого мыса машина попала в шторм, и некоторое время ее сильно бросало с одного крыла на другое. Вскоре мы пронеслись над аэродромом Уэллена. Не заметив там никаких предупредительных знаков, пилот направил машину дальше на запад, к Ванкарему. Скоро мы уже подходили к Колючинской губе.

Появилась облачность. Она быстро понижалась. Тов. Леваневский набрал высоту, и машина шла выше облаков. Перед выходом из района Колючинской губы пилот вновь пробил облачность, и мы увидели берег Чукотского полуострова. Вблизи был мыс Онман. Но здесь неожиданно для нас начался снежный шторм. Облачность быстро опускалась вниз и почти вплотную прижала самолет к торошенным льдам. Видимость исчезла. Неожиданно перед несущейся с огромной скоростью машиной выросла скала.

Казалось, самолет неминуемо врежется в почти отвесную каменную стену. Но Леваневский показал свое самообладание и виртуозность в обращении со стальной птицей: в одно мгновенье самолет почти вертикально пронесся над скалой, едва не коснувшись лыжами торчащих на ее вершине каменных зубцов. Через несколько минут почти в точности повторяется та же картина, и пилот с такой же честью выходит из нового испытания.

Итти дальше бреющим полетом невозможно. Необходимо пробиться вверх. Самолет начинает быстро набирать высоту. Вот 1 000 метров. В окно видно, как над землей повис густой туман. На высоте 1500 метров молочно-белый туман попрежнему окружает самолет. В некоторые моменты он сгущается настолько, что концы крыльев самолета видны только силуэтом. На высоте 2 000 метров к густому туману присоединяется снежный шторм. Моментами налетают шквалы дождя. В облаках — ни одного просвета. Наблюдая в боковое окно, я замечаю, как начинают блестеть крылья самолета. Это — обледенение. Пока я пишу об этом лаконическую записку пилоту, слой льда на крыльях уже не менее сантиметра, а через несколько минут этот слой достигает на нижней поверхности крыльев трех сантиметров.

Сидя в кабине, я чувствую начавшуюся борьбу пилота с оледеневшей машиной. Она потеряла обтекаемость и вслед за этим начала терять скорость. Вентиляционные трубки покрылись льдом. Правильное биение мотора нарушилось. Машина начала проваливаться. С этого момента началась борьба летчика за жизнь трех человек, которых Арктика повидимому решила включить в число своих многочисленных жертв.

Напряжение все более и более увеличивалось. Каждое мгновенье машина готова сорваться в штопор и с огромной высоты врезаться в лежащие под ней скалы. Но пилот умело выправляет машину и ставит ее в нормальное положение. Это повторяется регулярно каждые три-четыре минуты. Наше падение было уже определившимся.

Сидевший рядом со мной механик Армстидт решил привязать себя ремнями. В самый последний момент, перед тем как застегнуть пряжку ремней, он взглянул мне в глаза. В ответ на его взгляд я улыбнулся — улыбнулся потому, что, видя искусство нашего пилота, я верил в то, что, несмотря на падение, мы останемся в живых. В первое мгновенье в глазах Армстидта я увидел огромное удивление. Немая сцена продолжалась. Я почувствовал, как моя вера в пилота передается моему товарищу.

Прошло несколько минут, и на его лице — веселая улыбка. Он бросил ремни, так и не застегнув их, махнул рукой и, нагнувшись к моему уху, крикнул:

Планируя, пилоту удалось вывести машину из области скал, и мы оказались над прибрежным льдом. Вдоль берега шла узкая полоска сравнительно ровного льда. На этой полоске и произошел первый удар, после которого машина взмыла вверх. Ударом снесло правую лыжу. Пилот выбил оледеневшее стекло своей кабины, привел машину на ту же площадку, вторым ударом снес левую лыжу и после этого, выключив мотор, бросил машину на фюзеляж таким образом, что она скользнула по небольшой ледяной площадке.

Раздался треск. В боковое окно я заметил летящие куски и ждал, когда машина ударится в торос.

Но этого не случилось. Машина остановилась, не долетев до торошенных льдов. Механик и я были невредимы. Обернувшись к пилоту, мы увидели его наклоненным над штурвалом в мертвой, неподвижной позе. На мои первые окрики пилот не отозвался. Только когда я его встряхнул, он вздрогнул и медленно повернулся к нам лицом. По правой щеке от глаза у него текла густая струйка крови, убегая за воротник кожаной тужурки. Вдвоем мы помогли выйти Леваневскому из кабины. Он пошатывался и еле держался на ногах. Сознание, потерянное в момент последнего удара, возвращалось к нему медленно. Механик ходил вокруг машины и каждый раз, поровнявшись с Леваневским, хлопал его по плечу и произносил только одну фразу: „Вери, вери гуд, пайлот!" (Очень, очень хорошо, пилот!)

Я залил йодом рану Леваневского и забинтовал ее кусками белья. На берегу, недалеко от самолета, стояла одинокая чукотская юрта, но у нее помощи мы не нашли. Объяснившись с мальчиком-чукчей рисунками, я узнал, что недалеко от юрты расположено чукотское селение.

Оставив Леваневского и Армстидта у самолета, я пошел на поиски этого селения. Через два часа я уже имел две упряжки собак, на которых скоро вернулся к самолету и перевез в селение Леваневского.

У Леваневского быстро поднималась температура. Итти ночью на собаках в Ванкарем, до которого оставалось около 30 миль, с раненым товарищем я не решился, и только на следующий день, когда Леваневский почувствовал себя лучше, утром мы направились в Ванкарем на собаках. Теперь мы могли не опасаться, что разобьемся о скалы, однако оледенеть мы могли не хуже, чем на самолете. Лучшие собаки были до нас мобилизованы на перевозку горючего на базу в Ванкареме; поэтому собаки, на которых мы шли, оставляли желать лучшего.

Как бы то ни было, вечером мы добрались до Ванкарема. Здесь я нашел председателя чрезвычайной тройки т. Петрова, члена тройки т. Небольсина и радиста т. Силова, падающего от усталости, так как нагрузки ему хватало часто на целые сутки. Чрезвычайной тройкой в Ванкареме уже были созданы аэродром, годный для приемки самолетов, любой системы и мощности, а также база горючего и сосредоточены достаточные запасы продовольствия для приема челюскинцев. Накануне моего приезда по распоряжению тройки вышла партия на собаках в тундру для заготовки оленьего мяса. Зная местные условия, я ясно видел, сколько трудов и энергии потребовалось от тройки для создания ванкаремской базы.

Через полчаса после моего прибытия в Ванкарем я имел возможность вызвать по радио для прямого разговора т. Шмидта. При этом разыгрался инцидент, ярко характеризовавший моральное состояние челюскинцев. В лагере у аппарата сидел Кренкель, старый полярник, один из моих друзей. Передав ему приветы, я попросил пригласить к аппарату т. Шмидта.

— Я сейчас же передам вашу просьбу товарищу Шмидту, но не знаю, сможет ли он подойти к аппарату.

На мое естественное удивление Кренкель ответил:

Этого было для меня достаточно, чтобы убедиться в том, что коллектив челюскинцев, находясь полтора месяца на пловучих льдах, остался советским коллективом со всеми свойственными такому коллективу чертами. Однако лекция все-таки была прервана, и мой первый разговор с т. Шмидтом по радио состоялся. Нами был согласован в общих чертах план оказания помощи лагерю. Основная ставка была сделана на самолеты, ожидающиеся со дня на день в Ванкареме. На случай срыва по каким-либо причинам работы самолетов должна была быть подготовлена санная партия. Энергичного организатора в этом деле я нашел в члене чрезвычайной тройки т. Небольсине. Хорошо зная местное население и находясь с ним в прекрасных отношениях, т. Небольсин скоро собрал несколько упряжек, а также указал мне возможность пополнения санной партии и развертывания ее до нужных пределов. В случае перебоя в работе самолетов мы могли окончательно собрать эту партию и выступить с ней на льды в течение двух-трех дней. До начала работы самолетов санная партия не могла сыграть решающей роли, так как в лагере были пожилые и слабые люди, для которых переход на собаках был бы чрезвычайно рискованным. Необходимо было вывезти на самолетах минимум 30–40 человек. Однако блестящая работа советских летчиков, вывезших вскоре всех челюскинцев, лишила меня, т. Небольсина и группы организовавшихся вокруг нас энтузиастов-чукчей возможности пойти на собаках в лагерь Шмидта.

В первом же разговоре по радио я информировал т. Шмидта о мероприятиях, развернутых правительственной комиссией. В это время уже приближался к Панамскому каналу ледокол „Красин". Водопьянов, Доронин, Галышев достигли Анадыря и выжидали окончания свирепствующей метели, чтобы сделать последний перелет до Ванкарема. Каманин, Молоков и Пивенштейн теми же метелями задержались еще ближе к Ванкарему, в районе залива Кресты. Слепневу я дал распоряжение при первой летной погоде вылететь из Нома в Уэллен и затем в Ванкарем. Из Петропавловска-на-Камчатке выходил пароход „Сталинград" с дирижаблями, аэросанями, вездеходами, походными лодками и понтонами, перегруженными на него с парохода „Совет".

После моего разговора со Шмидтом я немедленно информировал правительство о положении на Чукотском полуострове. В будущем ежедневно, каждый вечер, а в срочных случаях чаще, правительство ставилось в известность о событиях, происходивших на северном побережье. Делать это давала возможность сеть полярных станций, развернутая Главным управлением Севморпути к концу 1933 года. Получая в Ванкареме распоряжения Москвы через несколько часов после их отдачи, я вспоминал 1932 год, когда находившийся в этом районе „Сибиряков" часто совершенно терял связь и принужден был передавать в центр телеграммы через тихоокеанские корабли, случайно устанавливавшие с ним связь. Многие телеграммы, отправленные из Москвы снбиряковцам, когда они находились в районе Чукотского моря, адресаты получили но почте в Москве через два месяца после своего возвращения. Постройка в 1933 году полярных станций на Медвежьих островах, на мысе Северном, реконструкция станции Уэллена и почти всей сети полярных радиостанций от мыса Дежнева до Архангельска ликвидировали плачевное состояние связи по побережью, бывшее еще в 1932 году. К моменту аварии „Челюскина" эта связь стояла достаточно крепко.

Полярные станции справлялись со всей идущей корреспонденцией, и только в исключительных случаях корреспондентские телеграммы — а их было немало — передавались с Уэллена в Петропавловск и Хабаровск и оттуда телеграфом в Москву.

Особенно большую нагрузку несла аварийная станция, выделенная в Ванкарем с мыса Северного после гибели „Челюскина", обслуживаемая одним радистом т. Силовым. Почти такую же нагрузку несла станция Уэллена. Здесь вследствие болезни одного из радистов станция обслуживалась неутомимой радисткой Шрадер — единственной женщиной-радисткой во всей сети полярных станций. Опа показала, что советская радистка может стоять на одном из самых ответственнейших постов. Ванкарем обычно работал с лагерем Шмидта, Уэлленом и с мысом Северным.

Последний, сильно обескровленный мобилизацией людей чрезвычайной тройкой, работал с большим напряжением. Но обслуживающий эту станцию радист Хаапалайнен не сдавал темпов и твердо стоял на своем посту. Так же упорно, почти без отдыха сидели у аппаратов радист мыса Челюскина Корякин и радиотехник Григорьев. Ту же картину можно было наблюдать на станции Диксон в Югорском Шаре и на станции Архангельск.

Итак несколько дней мы в Ванкареме напряженно следили за поступающими метеосводками и за приближением средств помощи…

Однако первый самолет, который прибыл после моего приезда в Ванкарем, прилетел не с юга и не с востока, откуда мы ждали самолетов, а с севера, из лагеря Шмидта. Это был самолет Бабушкина! 2 апреля утром я получил сообщение из лагеря, что в Ванкарем вылетает Бабушкин с механиком Валавиным на своем самолете «Ш-2». Прошло почти полтора часа напряженного ожидания, пока мы заметили приближающийся со стороны мыса Онман маленький самолет. Еще рассматривая его в бинокль, мы увидели, что одна из лыж самолета висит.

Все население Ванкарема, наблюдавшее за машиной, шедшей на посадку, замерло в ожидании катастрофы. Казалось, что висящая лыжа неминуемо запашет в снег и самолет скапотирует. Однако в самый последний момент, когда машина потеряла скорость, лыжа выправилась, и самолет легко скользнул на ванкаремский аэродром.

Через несколько минут машина была окружена зрителями. Вид этой машины был настолько необычен, что многие, занятые ее осмотром, забыли поздороваться с прибывшими товарищами. Самолет Бабушкина, проделавший путь на борту „Челюскина" от Мурманска, несколько раз выгружавшийся среди льдов и снова погружавшийся на борт парохода, нередко получал повреждения. Не меньше повреждений он получил и в ледяном лагере. Ремонтировался самолет или на борту „Челюскина", или в еще более тяжелых условиях ледяного лагеря. Нос самолета был весь разбит и восстановлен из фанеры и заклеен пластырем. Стойки, поддерживавшие плоскости самолета, были переломаны и скреплены тонкой бечевкой. Шасси самолета было привязано тоже бечевкой, хотя и большего диаметра. Общий вид самолета больше напоминал знаменитый тришкин кафтан, чем современную машину. Бабушкин, один из старейших полярных летчиков, больше всех летавший над полярными льдами, имеет огромный опыт самолетовождения в суровых и капризных условиях Арктики. Однако даже при таком опыте пуститься в перелет между лагерем Шмидта и Ванкаремом на описанном самолете было исключительной отвагой. Но пилота нисколько не смущало такое положение. Первое, о чем он заговорил, встретившись со мной, — это был вопрос о том, как я намерен использовать его вместе с его самолетом. Бабушкин был назначен руководителем ванкаремского аэродрома, а его самолет закреплен на случай местных полетов и на случай возможности похода на собаках, чтобы указывать партии направление и держать с ней связь. Поток самолетов неудержимо катился к Ванкарему. Водопьянов, Доронин и Галышев готовы были к полету из Анадыря. На уэлленском аэродроме уже стояли машины Каманина, Молокова и Слепнева. 7 апреля утром из Уэллена они перелетели в Ванкарем. Через полчаса после их посадки, договорившись по радио с т. Шмидтом, мы уже выпускали машины в полет. Обладавшие меньшей скоростью машины Каманина и Молокова были выпущены с аэродрома за 15 минут до вылета машины Слепнева с таким расчетом, чтобы к лагерю все три машины прибыли одновременно.

Чтобы иметь точное представление о работе наших летчиков, о положении в лагере и о состоянии льдов между Ванкаремом и лагерем Шмидта на случай санного похода, я решил вылететь в лагерь вместе со Слепневым. Зная о том, что аэродром челюскинцев беспрерывно меняет свое местоположение и всегда находится на расстоянии не менее трех километров от лагеря и что челюскинцам приходится переносить на себе через торошенные льды снаряжение и в дальнейшем потребуется переноска вещей, приборов и материалов, я взял с собой для работы в лагере восемь ездовых собак.

Снявшись с ванкаремского аэродрома со Слепневым, мы скоро настигли машины Каманина и Молокова. На машине Молокова капризничал мотор. Вслед за машиной извивался темный хвост дыма. Пилоту ничего не оставалось делать, как вернуться в Ванкарем для отрегулирования мотора. Каманин вынужден был сопровождать Молокова в Ванкарем на случай возможной вынужденной посадки. Мы со Слепневым продолжали полет.

В воздухе стояла легкая дымка, закрывавшая горизонт. Внизу под самолетом были видны сплошные торошенные льды с большим количеством мелких трещин, точно паутина опутывающих все видимое пространство.

Машина неслась над хаосом ледяных нагромождений и трещин, каждую минуту на несколько километров приближая нас к лагерю Шмидта. На 36-й минуте полета раскачиванием самолета пилот дал мне знак, что он заметил дымовой сигнал над лагерем Шмидта. Вскоре в боковое окно кабины я увидел ставший знаменитым лагерь. Недалеко от сбившихся в кучу почерневших палаток на высокой ледяной гряде, над решетчатой башней, развевался флаг Страны советов. Я успел рассмотреть маленькую палатку, над которой вытянулся удлиненный треугольник вымпела „Челюскина". Это была палатка вождя челюскинцев т. Шмидта и в то же время радиостанция.

Отсалютовав реющему среди льдов советскому флагу и лагерю, пилот направил свою машину к аэродрому, где была видна масса людей. Небольшая площадка, расчищенная среди торошенных льдов, обставленная сигнальными флагами, была аэродромом, на котором необходимо было сделать посадку. Сделав круг над аэродромом, пилот повел машину на посадку. Однако в тот момент, когда я ожидал первого толчка, обычного при прикосновении самолета к аэродрому, машина взмыла вверх. То же самое повторилось при второй и третьей попытках итти на посадку. Дул боковой ветер и машину сносило. Опасаясь, что ветер выбросит машину с аэродрома, Сленнев повел самолет, срезая линию направления ветра. Машина быстро проскочила расчищенный участок, вылетела в ропаки и, уже теряя скорость, начала совершать прыжки. Благодаря тормозным приспособлениям на лыжах пилоту удавалось иногда уклониться от встречных ропаков. Наконец машина сделала большой прыжок вверх и неподвижно замерла вблизи большого ропака, словно раненая птица, высоко подняв правое крыло, а левое положив на лед.

Первой нашей мыслью был осмотр повреждений машины. Несколько мешали в этом наши пассажиры — собаки. Поэтому мы немедленно выбросили их с самолета. Это, как потом оказалось, ввело в заблуждение группу челюскинцев, которая наблюдала с сигнальной башни лагеря за нашей посадкой. Они видели, как машина прыгала по ропакам и наконец остановилась в явно аварийном положении.

Не зная о нашей судьбе, они старались в бинокль рассмотреть появление живых существ из самолета, но когда эти живые существа появились, челюскинцы невольно начали протирать стекла бинокля: живые существа, вылезшие из самолета, убегали от него на четвереньках… Только потом, когда мы появились в лагере, недоразумение разъяснилось.

С аэродрома бежали к нам люди, и через несколько минут мы уже видели перед собой живых челюскинцев. При этой встрече было сказано очень мало слов, но рукопожатия и блеск глаз на обветренных лицах говорили о радости встречи. Ради такой встречи стоило пересечь Европу и Атлантический океан, перерезать всю Северную Америку и потерпеть две аварии!

Через полчаса, выправив нашу машину, челюскинцы уже тянули ее на аэродром, чтобы там приступить к ремонту полученных ею при посадке повреждений. В это время мы услышали шум моторов и скоро заметили идущие с юга две машины, это были Каманин и Молоков, которые успели слетать в Ванкарем, отрегулировать мотор и после этого найти лагерь. Машина Каманина легко скользнула на расчищенную площадку и остановилась, не добежав до ее конца. Молоков шел с несколько большей скоростью. Машина подошла уже почти вплотную к торосам, и все зрители неподвижно замерли, ожидая новой аварии. Но перед самыми торосами Молоков крутым поворотом, рискуя зацепить левым крылом за лед, волчком развернул машину. У всех вырвался вздох облегчения. Посадка советских машин, обладавших сравнительно небольшой посадочной скоростью, сразу создала уверенность в том, что даже при таких неблагоприятных условиях посадки на этих машинах можно будет работать.

В этот день аэродром лагеря превратился в настоящий аэропорт. Шум моторов заглушал вечное поскрипывание полярных льдов.

Через час Каманин и Молокои снялись с ледяного аэродрома с первыми пятью пассажирами. Это были кочегар Козлов, зоолог Стаханов, радист Иванюк, повар Козлов и матрос Ломоносов. После женщин и детей, вывезенных Ляпидевским, они были первыми в списке эвакуируемых, давно уже составленном в лагере по принципу физического состояния и выносливости. Положение, профессия или ученая степень не имели в этом списке никакого значения. Рядом стояли плотник, ученый, штурман или кочегар. Последними в списке были радист Кренкель, начальник аэродрома Погосов, капитан Воронин и начальник экспедиции Шмидт. Этот список выполнялся в точности. Исключением был тяжело заболевший Шмидт, вывезенный по распоряжению правительственной комиссии 11 апреля вне очереди.

Машины Каманина и Молокова с первыми пассажирами быстро исчезли в дымке, попрежнему застилавшей горизонт.

Оставив у машины Слепнева группу механиков-челюскинцев, приступивших к ремонту самолета, мы направились в лагерь, и через полчаса я имел возможность наблюдать лагерную жизнь.

Лагерь был расположен на маленькой, сравнительно ровной площадке, окруженной со всех сторон высокими грядами торосов. Десять парусиновых палаток с выведенными внутри фанерными стенами служили жилищем. Палатки отеплялись камельками, в которых с помощью изобретенных челюскинцами форсунок сжигались нефть и керосин. Днем в палатки свет проникал через маленькие окна, где вместо стекол были вставлены бутыли. А ночью палатки освещались лампами разнообразных систем, тоже изобретенными челюскинцами. При посещении любой из палаток чувствовалось, сколько труда и забот челюскинцам необходимо было затратить, чтобы создать такие условия.

Несколько в стороне от палаток, за камбузом, находился барак. В нем жило тогда 14 человек.

С первого взгляда лагерь напоминал хорошо обжитое место, где спокойно течет жизнь. Однако при более внимательном знакомстве с лагерем нельзя было не заметить, что эта кажущаяся спокойная жизнь в действительности была полной тревог и напряженного ожидания наступления на лагерь полярных льдов. Это наступление могло разыграться в любое мгновенье.

Вечером по просьбе челюскинцев я сделал им сообщение о XVII партийном съезде. Мой рассказ однако не исчерпал их интереса. Несколько часов они продолжали забрасывать меня вопросами. Их интересовало и тревожило абсолютно все, что относилось к жизни Советского союза. После собрания мы со Слепневым должны были погостить в каждой из палаток, и их обитатели демонстрировали нам свои достижения и рассказывали о своей борьбе со льдами на протяжении полутора месяцев. Каждый рассказ, каждый отдельный штрих вновь и вновь говорили нам об исключительной организованности и мужестве советского коллектива, заброшенного в хаос полярных льдов.

Закончив осмотр лагеря, я вернулся в палатку Шмидта. Шмидт чувствовал слабость, но, несмотря на это, он продолжал расспрашивать меня о полярных экспедициях 1934 года. Особенно Шмидт интересовался вопросом, когда он вернется в Москву, сможет ли он принять участие в экспедициях 1934 года. Так прошла почти вся первая ночь.

На следующий день продолжался ремонт самолета Слепнева. День был туманный. И, несмотря на это, из Ванкарема в лагерь вылетел неутомимый Молоков. В течение двух с половиной часов он был в воздухе, разыскивая лагерь, и только убедившись, что в баках самолета бензин на исходе, он повернул обратно в Ванкарем. Мы остались в лагере на вторую ночь. Это была одна из самых страшных ночей для лагеря челюскинцев. В середине ночи лагерь был разбужен треском и шипением льдов. Через несколько минут все челюскинцы стояли на своих постах, готовые спасать имущество лагеря и продовольственные запасы. В сумраке ночи в сторону лагеря с северо-востока с треском и хрипом двигался огромный ледяной вал. Льдины в несколько десятков тонн выползали на гребень вала и, подталкиваемые следующими за ними новыми льдинами, с грохотом сваливались по другую сторону вала.

Вал быстро приближался к лагерю. Первым на его пути стоял барак. Люди быстро очистили барак и успели вытащить из него наиболее ценное имущество. Перед самым бараком вал еще более вздыбился и наконец обрушился на крышу жилища, в котором еще полчаса назад спокойно спало 14 человек… Через несколько минут от барака не осталось никаких следов, словно его никогда и не существовало.

Ледяной вал продолжал наступление. Теперь на его пути стояли моторные боты и шлюпки. Карабкаясь по движущимся льдинам, рискуя каждую минуту быть придавленными, люди успели оттащить один бот; второй бот подхватил вал, поднял его на свой гребень и затем бросил на такой же застывший вал, образовавшийся около месяца назад. Вся льдина, сжимаемая со всех сторон и выпираемая снизу, покрывалась трещинами. Скоро она превратилась в большое количество мелких льдин, которые повидимому не расходились только потому, что окружены были со всех сторон плотными стенами торосов.

Вал приближался к палаткам. Он уже повредил камбуз. Все ждали, что скоро палатки постигнет судьба барака. Люди откатывали бочки и спасали горючее. Усиленная бригада стояла у продовольственного склада, готовая каждую минуту перебросить этот склад на новое место. Вал на несколько минут замедлил свое движение. Треск стал тише: поднявшиеся на гребень вала льдины застыли, словно собирая силы и ожидая сигнала, чтобы обрушиться на лагерь. Теперь при наступающем рассвете их можно было хорошо разглядеть и оценить ту мощь, с которой они должны были ринуться на палатки челюскинцев. Новый треск льдов и шипение ползущих льдин известили о начале наступления. Но по каким-то причинам линия атаки на этот раз отклонилась от лагеря. Вал двинулся по касательной к льдине, на которой стояли палатки, и скоро окончательно замер на расстоянии полутора десятков метров от первой палатки. Лагерь остался цел.

В момент этого наступления льдов в палатке оставался лишь один Шмидт. Болезнь его обострилась уже настолько, что мы решили вывезти его из палатки в самый последний момент. Несмотря на свое тяжелое состояние, Отто Юльевич беспрерывно следил за разыгрывающимися событиями, и вахтенные через каждые несколько минут информировали его о продвижении льдов.

Весь остаток ночи люди оставались настороже, ожидая нового наступления льдов. Утром мы узнали, что аэродром, на котором ремонтировался самолет Слепнева, широкой трещиной разделился на две части.

Днем 9 апреля льды вновь пошли в наступление. В лагере они разрушили камбуз, раздавили вельбот. Между лагерем и аэродромом образовался новый ледяной вал, а аэродром превратился в группу маленьких островков. На одном из них механики-челюскинцы упорно продолжали ремонт машины Слепнева и наконец добились результатов. Из лагеря пришло несколько бригад, чтобы перетащить машину на новый аэродром, который уже заканчивался постройкой, на расстоянии примерно около километра от прежнего.

Тяжелая машина медленно двинулась на новую площадку. Когда она была на середине пути, мы заметили, что перед нами образовалась во льдах трещина. Она начала быстро расходиться и скоро имела уже несколько метров ширины. Однако это препятствие не остановило опытных челюскинцев. В течение часа через трещину был построен ледяной мост, и машина, подхваченная сорока человеками, двинулась вперед. Она уже была почти у самого ледяного моста, построенного через трещину, как новым напором льдов трещину закрыло, и на месте ее образовался ледяной вал в несколько метров высотой. Теперь нам вместо постройки моста пришлось пробивать проход в ледяной стене.

пробивать проход в ледяной стене. Наконец и это препятствие взято, и скоро машина стоит уже на новом аэродроме. Но уверенности, что она будет подниматься с этого аэродрома, нет. При последнем напоре льдов конец аэродрома уже оторван, и там растет и ширится трещина.

Погода туманная, легкая метель. Видимость плохая. Из Ванкарема самолеты не вылетают. Мы остаемся на третью ночь.

Положение Отто Юльевича с каждым часом ухудшается. Он часто впадает в бредовое состояние. Температура выше 39°. Вечером я советуюсь с его помощниками и секретарем партийного коллектива. На мое категорическое требование вывезти Шмидта вне всякой очереди они отвечают сомнением. Один из них мне говорит:

— Придется подождать, пока Шмидт совершенно потеряет сознание. Тогда можно будет погрузить его в самолет и вывезти. До этого момента надеяться на то, что Шмидт согласится оставить лагерь, нет никаких оснований.

Давно зная Шмидта, я не мог оспаривать слова товарища, но в то же время я не мог ждать момента, когда Шмидт потеряет сознание. В этом случде я рисковал бы жизнью полководца советских полярников и коллектива челюскинцев. Поэтому на следующий день, когда вновь устанавливается летная погода и в лагерь прилетают Молоков и Каманин, я с первой машиной возвращаюсь в Ванкарем и немедленно даю телеграмму т. Куйбышеву о состоянии здоровья Шмидта. Я прошу дать категорическое распоряжение Шмидту сдать экспедицию его заместителю Боброву, а мне немедленно вывезти Шмидта вне всякой очереди и перевезти его на Аляску в госпиталь.

Утром 11-го я получаю соответствующее распоряжение и даю поручение т. Молокову вывезти Шмидта из лагеря. Вечером Шмидт вместе с врачом Никитиным уже в Ванкареме. 10 и 11 апреля были большими днями на авиолинии Ванкарем — лагерь Шмидта. По окончании ремонта машины Слепнев вывозит из лагеря пять человек. Молоков и Каманин соревнуются в отваге. Они почти беспрерывно в воздухе. И с каждым возвращением машины новая партия челюскинцев оказывается в Ванкареме. К вечеру 11 апреля в лагере осталось всего лишь 28 человек.

Тем временем наши воздушные силы пополнились еще двумя машинами. Дождавшись наконец летной погоды, из Анадыря в Ванкарем перелетел Доронин, а на аэродром мыса Северного спустился Водопьянов. Запасы горючего в Ванкареме пополнились бензином, прибывшим на собаках из Уэллена, а также доставленным Слепневым на самолете. Все машины были в исправности и готовились к окончательной ликвидации лагеря Шмидта.

Состояние здоровья Шмидта было без перемен. На коротком совещании с чрезвычайной тройкой и группой челюскинцев мы решили не задерживать его в Ванкареме и немедленно перебросить на Аляску. Для перелета была избрана машина Слепнева.

Утром 12 апреля, когда Молоков вернулся из лагеря с новой партией челюскинцев, Водопьянов стартовал с мыса Северного, Каманин готовился к вылету из Ванкарема, а Доронин был в лагере. Мы после прощания Шмидта с товарищами, собравшимися на аэродроме, поднялись в воздух и взяли курс на восток. Погода благоприятствовала перелету, и в три часа дня мы уже были в Номе.

Начавшаяся ночью в Номе метель продолжалась десять суток и задержала перелет на Фербенкс. Шмидт был помещен в номском госпитале. В течение недели, несмотря на внимательный уход, наши надежды на выздоровление т. Шмидта беспрерывно сменялись опасениями за его жизнь. Все население гостеприимного Нома с тревогой следило за ходом болезни советского ученого, отважного борца за завоевание Северного морского пути. Со всех концов мира сыпался град приветственных телеграмм по поводу спасения и с тревогой за исход болезни. Я выбирал моменты, когда температура больного понижалась и он переставал бредить, и прочитывал ему телеграммы. Участие советской общественности и лучших людей всего мира действовало на больного не менее целебно, чем все медикаменты, которые приходилось ему принимать. Однако самым сильно действующим средством оказалась телеграмма председателя чрезвычайной тройки в Ванкареме т. Петрова, сообщавшая о ликвидации лагеря и спасении не только всех челюскинцев, научных материалов и ценных инструментов, но даже собак, заброшенных мною в лагерь. Уже в день нашего вылета Молоковым, Водопьяновым, Каманиным и Дорониным было вывезено 22 человека, и в лагере оставалась последняя шестерка. Ванкарем пережил тревожную ночь, опасаясь, что испортится погода или будет разрушен аэродром в лагере. Однако погода продержалась еще день, и последняя шестерка отважных — исполняющий обязанности начальника экспедиции Бобров, капитан Воронин, радист Кренкель, боцман Загорский, радист Иванов и начальник аэродрома механик Погосов — была доставлена на материк.

Так был ликвидирован лагерь Шмидта! И только оставшийся среди льдов свидетель настойчивости и упорства челюскинцев и отваги наших героев-летчиков — красный советский флаг продолжал показывать движущуюся во льдах точку, за которой с тревогой в течение двух месяцев следил весь мир.

Полученная в Номе с запозданием на несколько дней, эта телеграмма поступила одновременно с распоряжением агентства "Ассошиэйтед-Пресс" своему корреспонденту в Номе самым подробным образом описать похороны Щмпдта… Была, оказалось, пушена утка. Через несколько дней Отто Юльевич мог ходить по комнате.

Из Ванкарема продолжали поступать новые и новые, но уже другого содержания телеграммы. Одна за другой партии челюскинцев на собаках и самолетах переправлялись по маршруту Ванкарем — Сердце-Камень — Уэллен — бухта Лаврентия — Провидение. С друюй стороны, с юга, к Провидению среди льдов пробирались „Смоленск" и „Сталинград". Льды окружали их со всех сторон и задерживали продвижение. По на помощь им спешил „Красин". Он уже прошел Панамский канал и шел вдоль берегов солнечной Калифорнии.

В Сан-Франциско мы получили сообщение, что „Красин" помог пройти „Сталинграду" — он подходил к Петропавловску-на-Камчатке; „Смоленск" собственными силами пришел в бухту Провидения, где все челюскинцы и участники спасательной экспедиции были приняты на борт парохода.

Герои Арктики — челюскинцы и герои Советского союза — летчики возвращались в Москву с Востока. С Запада через Атлантический океан и Европу возвращался выздоравливающий т. Шмидт. Вся Страна советов, от далекой Камчатки до западной границы, праздновала триумф своей блестящей победы на Северном ледовитом океане.

В течение многих лет маленькие отряды советских полярников отвоевывали у Арктики раной за районом, остров за островом. Поглотив 13 февраля „Челюскина", Арктика объявила войну своим покорителям. Против коллектива челюскинцев, чтобы сломить его дух, Арктика бросила все имевшиеся в ее распоряжении средства: грохочущие льды, полярные метели и страшные морозы. Вся страна встала на защиту маленького советского отряда. Главный штаб — правительственная комиссия во главе с т. Куйбышевым под руководством Центрального комитета партии и товарища Сталина — сумел показать всю мощь современной техники Советского союза. По приказу штаба через воющие метели понеслись советские летчики на советских машинах; через спустившиеся зимой до Камчатки льды один за другим пошли советские суда. Вокруг света обходил наш славный ледокол. Советские дирижабли, аэросани, вездеходы включились в эту великую борьбу. Полярные радиостанции перешли буквально на военное положение: работая днем и ночью, они передавали в Москву сводки с фронта и возбуждающий ток революционной энергии из Москвы на фронт. В каждой точке фронта оказалось достаточно преданных революции бойцов, готовых выполнять распоряжения штаба. Со всех концов Советского союза поступали заявления добровольцев, желающих вступить в бой. Вся страна, сплотившаяся вокруг партии и правительства, готова была включиться в военные действия.

И Советский союз победил! Выражаясь словами „Правды", „большевики победили потому, что ломающимся льдам могли противопоставить свою несокрушимую спайку, свою революционную цельность, свое стальное единство".

Страна победила в боях под Ванкаремом сочетанием революционного размаха, блестящей техники, искусством организации и пламенным энтузиазмом всего народа вместе и каждого бойца в отдельности.

Я видел работу советских летчиков! Они летали, часто не считаясь с погодой. На пути к Ванкарему они пересекали горные хребты, над которыми не шумел еще ни один пропеллер; они на лыжных самолетах неслись над открытым морем; они делали блестящие посадки в пунктах, от которых первый аэродром находился часто на расстоянии 1000 километров. Механики своим знанием моторов обеспечивали работу летчиков. И летчики и механики выполняли приказ штаба, выполняли волю Советского Союза. Они не считались с риском, но в то же время они летали с высоким техническим искусством, часто граничившим с виртуозностью.

Семь героев Советского Союза, показавших чудеса храбрости, демонстрировали, на что способен советский летчик, на что способна Красная армия, имеющая своих сынов среди этих героев. И пусть наши враги помнят: если советским летчикам на советских машинах удалось долететь до лагеря Шмидта, то они сумеют долететь и до лагеря капитализма, если Стране советов придется обороняться от нападения. Пусть они помнят, что наша родина, если понадобится, с такой же легкостью вместо семи может дать миллионы героев.

Начальник контрольно-пропускного пункта Чукотки А. Небольсин. Чукотка в те дни

На громаднейшей территории Чукотки живет около пятнадцати тысяч чукчей и эскимосов. Вдоль всего берега тянется цепочка стойбищ и селений. Их не менее 50. Здесь, у моря, сосредоточено две трети всего населения. Море кормит, одевает и согревает. Живут преимущественно охотой на морского зверя. А морской зверь — это шкуры, мясо, жир.

В глубине страны, в тундре — кочевники. Их богатство — олени и пушной зверь. Летом средством сообщения служит у нас водный путь, собаки. На собаках можно добраться в самые глухие места, надо только уметь беречь их силы. Ближайший от нас крупный центр — город Анадырь. Он находится в тысяче километров от Уэллена. До центра соседнего Чаунского района — тоже около тысячи километров. Связь с внешним миром мы поддерживаем исключительно по радио, через станцию в Уэллене. Сносимся главным образом с Анадырем и Петропавловском-на-Камчатке.

Впервые я услышал о том, что существует пароход „Челюскин" и что он идет по пути „Сибирякова", в августе прошлого года, когда в Уэллен прибыли зимовщики для организуемой там полярной станции. Они рассказывали, что из Ленинграда вышел в экспедицию „Челюскин", что руководит экспедицией О. Ю. Шмидт, а капитан — В. И. Воронин.

„Сибирякова" мы знали. Когда он потерял винт, тральщик тянул его вдоль наших берегов. Охотившиеся в море чукчи долго потом рассказывали, как они встретили маленький пароход, тащивший за собой большой.

„Челюскин" появился в чукотских водах примерно в половине сентября. В это же время с запада шли пароходы колымской экспедиции 1932 года, зимовавшие до этого в районе Чаунской губы.

Наши воды становятся из года в год все оживленней. Раньше сюда лишь изредка заходили американские шхуны, да из Владивостока приплывали иногда „Ставрополь" и „Колыма". Шесть пароходов побывало у нас в 1931 году, 12 — в следующем. А в прошлом году нас посетило не меньше 20 судов. Наша угольная база — бухта Провидения стала походить на настоящий, живой порт.

В конце сентября пошли разговоры о том, что „Челюскин" может зазимовать. Жители Уэллена видели, как „Челюскин", вмерзший во льды, дрейфовал в Берингов пролив, а потом — как его понесло обратно. Встречали его и в районе мыса Сердце-Камень, милях в 10–15 от берега. Он был беспомощен, льды тащили судно на восток. Чукчи тогда говорили, что, если бы „Челюскин" мог проломить кромку и приблизиться к берегу, дальше свободный путь был бы ему обеспечен.

В начале октября стало ясно, что ему не выбраться из льдов. Сведения о нем мы имели довольно часто, так как связь с центром он поддерживал через радиостанцию Уэллена.

Так прошли ноябрь, декабрь и январь. В начале февраля погода стала резко ухудшаться. Февраль и март, пожалуй, худшие месяцы на Чукотке: дня почти нет, постоянная пурга. Я в эти дни объезжал свои участок. 13-го вечером прибыл на культбазу в бухту Лаврентия. 14-го начальник радиостанции принес телеграмму. В ней сообщалось, что „Челюскин" затонул, что в Уэллене создается чрезвычайная тройка для помощи челюскинцам и необходим мой приезд. В телеграмме указывались точно число, часы гибели „Челюскина", координаты и количество людей, выгрузившихся на лед. Деловая, ясная телеграмма. Через полтора часа я был в дороге.

Я перебирал в памяти все средства, находившиеся в нашем распоряжении для спасения челюскинцев. Прежде всего я имел в виду три самолета, которые были у нас, — два «АНТ-4» и один «ЮГ-1». Самолеты мощные. Запас горючего для них был приготовлен. Казалось, что с их помощью можно будет снять челюскинцев со льдины. Тогда я еще не представлял себе всей сложности обстановки…

Прежде всего я заехал на культбазу. Рассказал о случившемся Ляпидевскому и врачу Леонтьеву. Затем принялся собирать меховую одежду. Выезжая из дома, я загрузил нарту комплектами мехового обмундирования и спальными мешками. На культбазе собрал еще две нарты теплых вещей. Решил, что лучше иметь под руками лишнюю одежду, чем нуждаться в ней.

15 февраля в 5 часов утра мы выехали на четырех нартах. На две мы погрузили теплую одежду, на двух других ехали я и доктор Леонтьев. В пути по ту сторону залива нас встретил Шуваев, ехавший на первую районную партийную конференцию. Кроме того к нам присоединился чукча Ильмоч, председатель первого на Чукотке оленеводческого колхоза. Он ехал на пленум рика. Но мы попали в пургу. Нормально на путешествие до Уэллена надо было затратить 12–14 часов, нам же пришлось пробыть в пути почти двое суток.

Ночью мы ехали с Ильмочем — он впереди, я за ним. Тьма кромешная. Ильмоч ехал налегке и проскочил по краю обрыва, но меня предупредить не успел. Моя тяжело загруженная нарта полетела вниз. Я вместе с ней. Нарта разбилась вдребезги.

С помощью товарищей вытащил нарту наверх. Забрал документы, деньги, а все вещи оставил в таком месте, которое не заносит снегом. Своих собак припряг к остальным нартам.

Пурга все не прекращалась. Было не холодно — градусов 30, но дул ветер, шел снег, стоял сильный туман. Пока шли вдоль берега, мы не теряли направления. Но потом мы должны были свернуть к селению Тунытлин. До него езды не больше часа. Прошло однако и два и три часа, а селения все нет. Остановились. Чукчи начали совещаться: где же дорога? Потом разошлись посмотреть, не отыщутся ли следы, какие-нибудь знакомые камни, обрывы, по которым можно будет определить, где мы находимся. Они все время ориентировались по ветру, и это их подвело, так как ветер переменил направление.

После аварии я пересел к Ильмочу. Ко мне подходит Леонтьев и спрашивает:

Леонтьев совсем приуныл. Он не часто ездил на собаках — и вот вторые сутки мерзнем, блуждаем, скатываемся в обрывы… Вдруг я вспомнил, что у меня есть компас. Здесь им почти не пользуются, так как едут обычно берегом. Но после того, как я однажды в осеннюю пургу всю ночь кружил в пяти километрах от своего дома и не мог найти дорогу, я решил с компасом не расставаться.

Вытаскиваю компас. Видим, что все наши упряжки идут в прямо противоположную сторону от той, куда мы направляемся. Чукчам я сказал, что нам надо поворачивать обратно. Они сначала не соглашались со мной, но в конце концов компасу поверили. Мы повернули и ехали еще четыре-пять часов, пока не добрались до Тунытлина. На следующий день к вечеру приехали в Уэллен. Это был четвертый день после гибели „Челюскина".

Здесь я узнал, что в районе создана чрезвычайная тройка, куда вошли председатель рика Трудолюбов, представитель Уэлленской станции метеоролог Хворостанский и начальник пограничного пункта в Дежневе Погорелов. Тройка решила мобилизовать 60 нарт и направить их на мыс Онман, а оттуда прямо по льду к лагерю Шмидта. По льду до лагеря надо было пройти примерно 140–150 километров, да еще от Уэллена до мыса Онман было около 500 километров. Путь следования нарт по льду должен был указывать самолет. Этот же самолет по выработанному плану должен был по пути экспедиции сбрасывать корм собакам, продовольствие людям и передавать все распоряжения.

Эту затею я не одобрил. Она сразу показалась мне неразумной. Набрать 60 нарт — означало оголить весь район. Кроме того экспедиция должна была занять месяца два, успех ее сомнителен, а в это время здесь на месте без собак никакие другие меры помощи не были бы возможны. Мы должны были также помнить и о нуждах населения. Мобилизовать на два месяца всех собак — значило оставить чукчей без охоты, т. е. обречь их на голод.

18 февраля уэлленская тройка получила телеграмму за подписью т. Куйбышева о том, что председателем чрезвычайной тройки назначается начальник станции ГУСМП на мысе Северном т. Петров. (Мыс Северный от Уэллена примерно в 750–800 километрах.) А на другой день я получил телеграмму, что по распоряжению председателя правительственной комиссии т. Куйбышева я введен в чрезвычайную тройку.

Вечером прибыло распоряжение т. Петрова задержать экспедицию Хворостанского. Экспедиция эта уже вышла 14-го, взяв в Уэллене 21 нарту и по пути предполагая собрать остальные. Я двинулся за Хворостанским и через четыре дня нагнал его на полпути, в селении Нешкан. Я объявил ему распоряжение задержать экспедицию и ехать на Онман, выбирая по пути посадочные площадки и заготовляя продовольствие.

28 февраля мы прибыли на мыс Онман. Населенный пункт мыса — селение Ильхетань в семь хозяйств. Связи с другими районами нет никакой.

Здесь я встретил Егошина, работника ГУСМП с мыса Северного. Ему, так же как и Хворостанскому, не сиделось. Он хотел немедленно двинуться на лед к лагерю Шмидта. Чукчи однако отказались итти с ним. Они заявили: „Мы тебя не знаем, но знаем, что ты на морозе замерзнешь, так что лучше не пойдем, подождем". Пока что Егошин занялся тем, что поставил на острове Колючине и на мысе Онман сигнальные мачты с флагами.

Оставаться на мысе Онман и создавать здесь базу для дальнейших работ было нецелесообразно. В семи ярангах немногое можно было сделать. Гораздо удобнее было перебраться в Ванкарем (за 35 километров от Онмана), где имелась фактория.

Так и сделали. В тот же день мы перебрались в Ванкарем. Заведующий факторией коммунист т. Кривдун, старейший работник на Чукотке, очень помог нам в дальнейшей работе. Он в совершенстве владеет чукотским языком, и нет таких чукчей, которые не знали бы Иоргена, — так зовут они Георгия Кривдуна. Он пользуется среди них громаднейшим авторитетом.

В Ванкареме 12 хозяйств, фактория, школа. Как раз в это время там проводили курсы работников советского строительства и курсы по подготовке ликвидаторов неграмотности на родном (чукотском) языке. Это было очень удачно. Мы таким образом сразу же приобрели прекрасный актив из местного населения для широкой организационной работы.

Кривдуна я застал в очень плохом настроении. Он получил задание из Уэллена купить 100 оленей для питания в дальнейшем челюскинцев и должен был перегнать этих оленей в Уэллен. В Уэллене при этом вероятно не учли, что купить живых оленей на Чукотке почти невозможно. Причины тут исторического порядка. В конце прошлого столетия у нас было большое оленеводство, а на Аляске бродили лишь стада дикого оленя карибу. Американцы решили поставить оленеводство на широкую ногу. Они закупили и вывезли с Чукотки несколько тысяч маток. Это было в последних годах прошлого столетия и в начале нынешнего.

Как раз после вывоза оленей, в 1904 и 1905 годах, на Чукотке вспыхнула жестокая эпизоотия. Олени гибли тысячами. И сейчас еще на берегу есть оседлые бедняки, о которых говорят, что в прошлом они были очень богаты. Я например знаю некоего Леве, про которого говорят, что он был так же богат, как Папыло. Этот Папыло сейчас имеет примерно 3 500 оленей, — Леве же разорила эпизоотия тех лет.

Массовый падеж оленей шаманы объяснили тем, что чукчи продавали оленей живых да еще вдобавок на чужую землю. Духи, якобы охранявшие оленей, разобиделись и отомстили. После этого чукчи живых оленей перестали продавать. Мясо — пожалуйста. Чукча оленя убьет и тушу без головы отдаст, а о продаже живых оленей он и слушать не будет.

Кривдун хоть и ругался, но принялся за выполнение приказа. Он написал письмо учителю Котляренко, который работал в 250 километрах от Ванкарема, в глубине Чукотки, чтобы тот поговорил с кочевниками о продаже оленей. Кривдун сообщил в письме, что в ближайшее время выедет сам.

Но выехать ему было не так легко. Надо было предварительно обеспечить все население товарами на время, пока фактория будет закрыта, а товары Кривдуна — это патроны, сахар, чай, мука, табак, спички, мануфактура, иголки, нитки, топоры. Он однако выехать не успел, как в Ванкарем прибыл сам Котляренко. Учитель приехал весь обмороженный и говорит:

— Спасибо тебе, что втравил меня в такое дело.

Котляренко рассказывает огорченно, каким он пользовался уважением среди чукчей и как изменилось отношение к нему, едва только он заговорил о покупке живых оленей. Лучшие друзья перестали с ним разговаривать.

Прежде всего не стали говорить с ним хозяева того стойбища, где он жил. Он стал ездить по соседям, но те тоже прервали с ним всякие отношения. Когда он вернулся к себе в стойбище, его встретили очень недружелюбно и даже, вопреки обычаю, не стали угощать его с дороги. Он понял, что ему надо уехать.

Но ведь олени нужны были для пищи, стало быть нет никакой нужды настаивать на покупке их живьем! Я решил выехать в тундру для заготовки мяса. Успешное проведение заготовок приобрело уже политическое значение, так как кулаки и шаманы повели свою агитацию. Они говорили чукчам:

— Какое нам дело до того, что русские потерпели крушение? Пусть гибнут или пусть спасаются сами своими силами. Нас это не интересует. Они не наши, по чужой земле ходят, по чужому морю плавают…

Вредные настроения надо было рассеять во что бы то ни стало. От этого во многом зависел успех работы по спасению челюскинцев. Выехали — Кривдун, я и три комсомольца-чукчи: Емалькайт, Тукай и Рольтен. Емалькайт — студент, он учился в Николаевске-на-Амуре. Тукай — комсомолец из Уэллепа, активист. Сейчас он работает председателем райсоюза кооперации. Рольтен — с мыса Северного, тоже активный парень. Кроме того я взял с собой человека, хорошо известного чукчам, — охотника Теналя. Нет, пожалуй, чукчи, которого бы он не знал. Поговорил я с ним о слухах, ходивших среди чукчей. По его словам, идут разговоры о том, что русские отбирают оленей у чукчей. Я спрашиваю:

— Поедешь с нами разъяснять чукчам, что слухи эти сеют темные силы и шаманы?

Теналь без колебаний согласился поехать. Он человек развитой и в духов и шаманов не верит.

От Ванкарема мы проехали в глубь тундры на 150–200 километров. Два дня туда добирались. Едешь — то там, то здесь на расстоянии километров десяти разбросаны по четыре, по пять яранг. Тут же стада ходят. Мы собирали по два-три стойбища вместе и проводили собрания. Приходили человек тридцать мужчин; женщин, как всегда, ни одной. Собирались на улице при 40 градусах мороза. И ничего!

С помощью комсомольцев и Теналя мы легко рассеяли все провокационные слухи, ходившие среди чукчей. Мы разъяснили им, для чего нам нужно мясо, что произошло с челюскинцами и какое значение имеет для самой Чукотки работа, которую проводили челюскинцы. После первого же собрания чукчи нам продали 29 оленей.

Мы договорились платить за килограмм оленьего мяса рубль, за шкуру — от 6 до 10 рублей, в зависимости от ее качества. Оленя убивают, разделывают и везут в факторию. Там чукча получает деньги, на которые покупает нужные ему товары. Хозяин стойбища Какай на собрании так расчувствовался, что принес одного песца и двух лисиц, чтобы немедленно сдать их Кривдуну.

Для агитации мы еще воспользовались вот каким случаем. Когда мы выезжали из Ванкарема, я видел, что Рольтен чем-то очень взволнован. Я спросил:

Я заметил, что у парня что-то не ладно. По дороге я спросил у Емалькайта, не знает ли он, что с Рольтеном. Тот рассказал, что в Ванкареме, когда мы уезжали, сын начальника рода Пинетейгин позвал Рольтена и начал отговаривать его от поездки.

— Ты знаешь, зачем едешь?! — сказал ему Пипетейгин. — Я тебе скажу: у тебя сейчас кухлянка чистая, белая, а завтра онa будет в крови. Тебя убьют за это дело. В тундре война будет.

Рольтена он не убедил. Парень от поездки не отказался, но настроение было испорчено.

На первом же собрании в стойбище мы привели в пример этот случай. Чукчи страшно рассердились:

— Как это Пинетейгин смеет говорить про нас, что мы драться хотим? Пусть только к нам приедет, мы ему зададим за то, что нас порочит!

III

Поездка заняла четыре-пять дней. Заготовили мы сразу 59 оленей. Больше мяса нам пока не нужно было. Кроме того заключили договор на поставку оленины по первому требованию. Обстановка создалась нормальная.

Выехали мы обратно в злую пургу. Температура ниже 40°. Мороз такой, что если сплюнуть, то на землю падает льдинка. Смотреть против ветра и дышать невозможно. Только взглянешь, куда идут собаки, и сейчас же отворачиваешься. Собаки — и те через полкилометра — километр останавливались и протирали глаза лапой. Так мы ехали около 100 километров.

Из этой поездки я вернулся весь обмороженный. Даже чукчи, ехавшие со мной, тоже обморозились. В Ильхетане я встретил нарты из Уэллена. Они привезли бензин.

Петров сообщал мне, что нужно послать 15 нарт на мыс Северный за бензином и три нарты за радиостанцией и обслуживающим персоналом для Ванкарема. Остальные нарты он предлагал мне использовать по своему усмотрению. Так я и сделал. Из оставшихся у меня нарт 12 направил в тундру за оленьим мясом, а другие за плавником — нашим топливом. Собрали мы в общем топлива нарт 100, т. е. 1200 пудов. 9 марта в Ванкарем привезли радиостанцию.

От радиста я узнал, что центр работы переносится в Ванкарем и что сюда же вылетают из Хабаровска самолеты Галышева, Доронина, Водопьянова. Кроме того получил телеграмму из Петропавловска о том, что к нам идут пароходы и самолеты.

В ночь на 11 марта в Ванкарем прибыли председатель чрезвычайной тройки т. Петров и заместитель председателя т. Твердолюбов. Здесь мы разработали план помощи челюскинцам.

Было решено, что самолет Ляпидевского, который 5 марта вывез из лагеря женщин и детей, нужно перегнать из Уэллена в Ванкарем. Расчет был такой: летать из Уэллена в лагерь нужно два с половиной — три часа, а из Ванкарема около часа. Из Уэллена самолет мог сделать один рейс в день, а из Ванкарема при хорошей организации он мог сделать за день три рейса в лагерь.

Руководствуясь этим, мы дали Ляпидевскому по радио распоряжение перелететь в Ванкарем, взяв горючее и маслогрейку. Но до Ванкарема Ляпидевскому долететь не удалось. В полете над Колючинской губой лопнул один из коленчатых валов мотора. Ляпидевский сумел вытянуть самолет за торосы, но при посадке подломал шасси. Сел он на льду, вдали от населенного пункта.

Надо было во что бы то ни стало спасти самолет и достать запасный мотор с мыса Северного. Отправили туда собак. На нартах дотянули полутонный мотор в Ванкарем, а оттуда — к месту аварии самолета. Это был, пожалуй, самый тяжелый груз, который перевозился когда-либо в этих местах на собаках.

Огромные пространства, стужа, пурга преодолевались героически. Бензин в Ванкарем был доставлен в том количестве, которое требовалось. Тем самым была обеспечена бесперебойная работа самолетов.

Когда перебрасывали бензин с мыса Северного, я послал туда три пары нарт. Последняя пара попала по дороге в пургу. Собаки быстро теряли силы. Их сбивало с ног. Двигались медленно. В 50–60 километрах от Ванкарема замерзли за ночь три собаки. Когда нарты добрались до Ванкарема, чукча Келегуэ из Уэллена, приехавший на нартах, молча и дрожа вошел в помещение. Ему раскурили папиросу, но он не берет. Налили несколько стаканов чая. Тогда он кое-как влил в себя кипяток и только после этого срывающимся голосом заговорил. Начал с того, что стал благодарить меня:

— Если бы не ты, я пропал бы сегодня, как собаки пропали.

Дело в том, что перед отъездом он пришел ко мне и попросил у меня меховые брюки: „Ты никуда обмороженный не поедешь, дай мне свои брюки". Я дал. В старых брюках он бы, пожалуй, действительно замерз.

Горючего мы завезли на собаках примерно тонн шесть и тонны полторы масла. Кроме того в Ванкарем был доставлен сжатый воздух. Одновременно чуть ли не по всей Чукотке шла подготовка аэродромов. Строились аэродромы в Уэллене, в Ванкареме, на мысе Северном, в бухтах Лаврентия и Провидения. В последних двух пунктах аэродромы были сделаны и полностью обслужены, вплоть до радиотелеграфной связи, нашими пограничными постами.

В условиях Чукотки оборудовать аэродром — очень большой труд: сегодня расчистят площадку, а завтра пурга все заметет. Содержать в порядке эти площадки размером 500 X 500 метров было чрезвычайно трудно. Никаких специальных приспособлений не имелось, кроме лопат и топоров для обколки ледяных кочек.

В Ванкареме готовили помещения для приема челюскинцев. Между чукчанками началось нечто вроде соревнования на чистоту яранг. Хозяйки тянулись друг перед другом. Часто подметали, протирали мокрой тряпкой моржовые шкуры, выносили шкуры, на которых спят, на улицу, проветривали, выбивали. Челюскинцы говорили потом, что Ванкарем — самое чистое селение из всех встречавшихся на их пути.

Пока ремонтировался самолет Ляпидевского, были получены сведения, что звено самолетов Каманина вылетело к нам. В пути однако самолеты потеряли друг друга из виду. Некоторое время о них ничего не было слышно. Мы их разыскивали, посылали во все концы нарты. Ушаков перестал надеяться на самолеты Каманина и решил перелететь с Леваневским из Нома.

Но и здесь подстерегала неудача. В районе Колючинской губы был густой туман, и самолет Леваневского разбился. (После капитального ремонта он войдет в строй. Мотор цел, поломано шасси.)

Мы, говоря по правде, упали духом. Самолетов Каманина нет, Галышев, Доронин и Водопьянов где-то далеко. Правда, челюскинцы живы и здоровы. Они передавали, что в состоянии еще прожить на льдине месяца два, что запас продовольствия у них достаточный. Но это нас не успокаивало. Настроение было тревожное.

После аварии Леваневский и Ушаков, оставив самолет, прибыли в Ванкарем. Ушаков говорил, что надо организовать экспедицию на собаках. Мы должны были сами ехать в качестве погонщиков. Предполагалось, что Ушаков будет начальником экспедиции, я — заместителем. С нами должен был отправиться и геодезист, чтобы по приборам определять наше местонахождение.

Впоследствии однако план был изменен. Подлетели новые самолеты. Но восемь нарт стояли всегда наготове на случай, если при перелете из лагеря в Ванкарем произойдет вынужденная посадка самолета. Чукчи-добровольцы были готовы в любой момент выйти на помощь самолету. Среди добровольцев были Тукай, принимавший участие в заготовке оленей, и Рафтуге, один из лучших охотников Чукотки. У Рафтуге всегда сытые собаки. Он прекрасно знал район, что было крайне важно для нас.

Первый самолет, который появился в Ванкареме и „обновил" там аэродром, был самолет Бабушкина из лагеря. Бабушкин хотел вернуться в лагерь. Мы воспротивились этому. Мотор его работал с перебоями. Машина была бита неоднократно. Чинили ее плотники. Рисковать не стоило, тем более что он мог вывезти не больше одного человека, подвергая и его и себя большой опасности.

3 и 4 апреля получили сообщение из Уэллена о том, что прилетели Каманин, Молоков и Слепнев. Из Анадыря сообщали, что Водопьянов, Галышев и Доронин тоже находятся там. Со „Смоленском" шел один самолет, со „Сталинградом" — два. Наше настроение поднялось. Ясно было, что приближаются решительные дни.

4, 5 и 6 апреля опять поднялась пурга, сильно изуродовавшая наш аэродром. В полночь на 7 апреля погода стала улучшаться. Все, кто мог, бросились чистить площадку. Все население приняло участие в работе. Остался лишь радист у аппарата. Часам к десяти была сделана дорожка, для того чтобы самолет мог сесть.

Первым прилетел Слепнев, затем — Молоков и Каманин. В этот же день Ушаков решил лететь в лагерь Шмидта. Мы знали, что от лагеря до аэродрома солидное расстояние, что в первую очередь надо перевозить больных, а среди них есть такие, которые сами не двигаются. Поэтому мы решили послать самолетом собак. Взяли нарту и одну упряжку, погрузили на самолет Слепнева и перебросили в лагерь. Это было 7 апреля.

Молоков и Каманин вернулись оттуда в тот же день. Для начала один из них взял двух человек, а другой — трех. Мы приняли первых пять челюскинцев, обласкали, накормили свежим хлебом, которого они не ели около двух месяцев. Чукчи наперебой ухаживали за ними. Через три дня их отправили на нартах в Уэллен. В Ванкареме мы решили по возможности людей не задерживать, так как запас продовольствия был небольшой, да и жилья нехватало.

8 апреля погода опять испортилась. 10-го в лагерь вылетели самолеты Молокова и Каманина. В Ванкареме беспрерывно подогревали воду. Подогревали под открытым небом, на берегу моря. Водомаслогрейка топилась круглые сутки. Ответственным за это дело был чукча — комсомолец Тынаэргин. Он отлично наладил работу.

Этот Тынаэргин — кочевник-батрак. Два года назад он пришел на берег и поступил на работу к Кривдуну. Тот отправил его учиться в Анадырь в школу. Работая на аэродроме, Тынаэргин пристрастился к самолетам. Он стал добиваться, чтобы ему дали возможность овладеть летным делом. Когда закончились операции по спасению челюскинцев и переброске их в Уэллен, Каманин, возвращаясь в последний раз в Ванкарем, захватил и Тынаэргина. Привезли его сначала в бухту Провидения, затем он вместе со всеми поехал во Владивосток. Из Владивостока Каманин заезжал в свою часть и оставил Тынаэргина там для учебы. Из парня выйдет толк!

…Все чаще прилетали из лагеря самолеты с людьми. Их надо было принять, обогреть, накормить. Больных размещали по квартирам на более продолжительное время. Здоровых подбирали партиями человек в десять-двенадцать, давали три-четыре нарты, снабжали продовольствием и отправляли в Уэллен.

Для ремонта одежды челюскинцев организовалась женская пошивочная артель. В 24 часа они одевали человека с ног до головы. Они сушили, чинили одежду, приводили ее в порядок. Горячие дни наступили. Замечательные дни радости и подъема.

Одновременно с челюскинцами в Ванкареме появились люди с парохода „Север", зазимовавшего у наших берегов.

Часть из них была переброшена в свое время летчиком Кукановым в Уэллен, часть — на мыс Северный. На мысе Северном были рабочие Дальстроя — народ такой, что без дела сидеть не привык. Они слышали, что подходят пароходы забрать челюскинцев, и сейчас же двинулись в путь (1200 километров!). Собралось их человек двадцать пять. Они пришли в Ванкарем, отдохнули и с челюскинцами пошли дальше.

Темпы спасения челюскинцев все время нарастали. Прилетел Доронин. Водопьянов, летевший за ним, сбился с пути, прошел мимо Ванкарема и попал на мыс Северный. Это было очень удачно, так как шел он без запасов бензина, а у нас бензина тоже не было. Мы ему телеграфировали на мыс Северный, чтобы он, насколько можно, загрузился горючим. 12-го он прилетел к нам.

Прибывшие предпоследними челюскинцы на вопрос о собаках сообщили, что их повидимому вывезти не удастся и придется пристрелить. Собак все жалели. Они были одними из лучших в районе. В лагерь была послана специальная молния о собаках. 13-го самолеты Молокова, Водопьянова и Каманина забрали всех. Собаки тоже были погружены.

Этот день мы переживали особенно сильно. Все шло хорошо. Самолеты улетели. Спустя некоторое время получаем сообщение, что они благополучно снизились. Кренкель дает последнюю телеграмму: „До скорого свидания. Работу прекращаю". И молчание. От нетерпения мы все, как в лихорадке. Места себе не находим. А вдруг под конец что-нибудь случится?

Влезли на крыши, — оттуда лучше видно. Не спускаем глаз с горизонта… Наконец в небе появляется точка. Самолет! Это Водопьянов. За ним минут через пятнадцать — другой. А третьего, Молокова, все нет. В сердце закралась тревога: неужели несчастье? Но вот появляется и самолет Молокова. Нет сил сдержать радость. Мы кричим „ура", прыгаем, хлопаем друг друга, обнимаемся. Даже плакать хотелось.

После того как лагерь Шмидта перестал существовать, в Ванкареме оставалось 35 челюскинцев. В течение пяти дней их нельзя было отправить дальше, так как погода испортилась. Потом опять начались регулярные полеты из Ванкарема в Уэллен. 25 апреля последние челюскинцы, в том числе Бобров, покинули Ванкарем. В тот же день самолет Водопьянова вернулся и забрал Петрова. 26-го я поехал по берегу на собаках. Ехал я на собаках потому, что надо было расплатиться с чукчами. До того они получили авансы и в каждом отдельном случае записку, удостоверяющую, что ими сделано.

Так я ехал от яранги к яранге, от стойбища к стойбищу, собирал записки и производил расчет. Было выплачено за все в общем тысяч около пятидесяти. Чукчи остались довольны. За эти деньги они получали товары, так же как и за сданную пушнину.

Помимо того, будучи уже в Москве, в Комитете Севера, я узнал, что ВЦИК издал постановление о премировании всего Чукотского района в целом за проведенную работу по спасению челюскинцев. В частности Ванкарем получает новую школу (до этого под школу была приспособлена яранга). Кроме того выделяются для распределения между лучшими колхозами одна моторная зверобойная шхуна, 7 вельботов с моторами, 150 винтовок и к каждой винтовке по 500 патронов. Это — богатый подарок! Он сыграет крупнейшую роль в дальнейшем хозяйственном развитии всего района.

Будут розданы и многочисленные персональные премии. Я представил на премирование список особо отличившихся 15 человек. Среди них Тукай, Амрирольтен, Емалькайт и другие. Премируется также комсомолка Гинуакай. Ей 19 лет, член сельсовета, грамотная. Она окончила ликбез в Ванкареме. Гинуакай организовала женщин в пошивочную артель для починки одежды челюскинцев и оказала нам этим огромную услугу.

К премированию представлен также кочевник Выэмлен. Этот чукча никогда раньше не выделялся из общей массы.

В самый напряженный момент, когда вокруг покупки оленей для челюскинцев развернулась бешеная кулацкая и шаманская агитация и страсти среди чукчей кипели, Выэмлен пришел на мыс Сердце-Камень к учителю 3орину и заявил:

— Я слышал, скоро людей со льдины привезут. Я слышал что они остановятся здесь отдыхать, а потом пойдут дальше. Раз люди пешком пойдут, они есть захотят. Нужно тебе мясо?

Выэмлен продал пять оленей. Он сделал это по собственной инициативе, в то время когда шаман наложил прямой запрет и грозил карами всех духов за продажу оленей. Этот порыв — свидетельство тех глубоких сдвигов, которые произошли в сознании чукчей.

Для персонального премирования чукчей выделены дерево и железо, которые так нужны им при постройке яранг, ружья, бинокли. Бинокль, так же как и винчестер, для чукчи — самая ценная вещь. С помощью бинокля он выслеживает зверя.

Все это, надо сказать, чукчи полностью заслужили. Они работали по-настоящему самоотверженно, не жалели ни себя, ни собак. А ведь собаки для чукчи — самое дорогое, что он имеет. И действительно, мне кажется, что многие до сих пор недооценивают крупнейшую роль, которую сыграли собаки в спасении челюскинцев. Ведь это собаки дали возможность авиации заниматься лишь своим непосредственным делом — вывозом челюскинцев из лагеря. Добравшись до Ванкарема, самолетам уже не надо было отвлекаться ни для каких других полетов, кроме полетов в лагерь. Всю подсобную работу — подвоз горючего, масла, переброску первых партий людей в Уэллен — делали собаки. А ведь в наших условиях каждый лишний рейс самолета, в особенности на значительные расстояния, означал лишнюю возможность аварии, лишний риск потерять самолет.

В операциях по спасению челюскинцев было занято около тысячи собак. Среди них были не только собаки чукчей, но и погранохраны. Громадную работу, которую проделали собаки, трудно даже учесть. Некоторые из них пробежали тысяч тринадцать километров, например собаки двух братьев Тынано и Тынале с мыса Сердце-Камень, упряжки Высетегина из селения Тунытлин, Атыка из Уэллена и других. Мои собаки прошли не меньше трех тысяч километров.

Конечно такая работа сильно отразилась на здоровье собак. Обычно производившиеся 1 мая бега на розыгрыш первенства на этот раз пришлось отложить. На первенство между прочим претендовал и я со своей упряжкой. Да вот сорвалось!.. Собаки мои, которые раньше проходили дорогу Уэллен — Лаврентий за десять часов, в мае, когда я возвращался, тащились ровно сутки и притом порожняком.

VII

Любопытно, какое сильное впечатление произвели самолеты на чукчей, никогда не видевших их в таком количестве. Чукчи оказались тонкими ценителями авиации. Особенно они восхищались Молоковым. Количество рейсов и число перевезенных со льдины людей аккуратно подсчитывались ими.

Фамилиями летчиков чукчи не интересовались. Они окрестили всех их по-своему. Раз пущенное имя прочно укоренялось и приобретало права гражданства.

Молокова они звали Ымпенахен, что значит старик. Тут сказываются и то уважение, которое он вызывал, и волосы с проседью. Вторым по популярности шел на Чукотке Каманин. Его чукчи звали Аачек, т. е. молодой человек, юноша. Работа наших самолетов заставила чукчей во многом изменить свои взгляды.

Чукчи больше всего знают об Америке. Многие из них плавали на американских шхунах, большинство соприкасалось с американцами, торговавшими на Чукотке и скупавшими пушнину вплоть до 1930 года. Американские самолеты они видели в 1929 году, когда с их помощью американцы вывозили пушнину на Аляску. Среди них шли разговоры о том, что наши русские самолеты ничего не смогут сделать. То ли дело американские!..

Внешне наши самолеты действительно выглядели довольно грубыми рядом с американскими. Но когда появилась возможность сопоставить их в работе, результаты получились совершенно иные.

Вот прилетает Леваневский на прекрасном, как картинка, самолете и чуть ли не вдребезги расшибается. А тут же Ляпидевский садится на русском самолете и без особого труда восстанавливает повреждение.

Прилетают Слепнев, Каманин и Молоков. Машины их отличаются друг от друга, как небо от земли. Американский самолет Слепнева прилетел с Аляски, где есть аэродром и ангары. Он весь блестел. И тут же рядом стояли машины Молокова и Каманина, которые два месяца провели под открытым небом. Самолеты были грязные, залитые маслом, облупленные, с краской, потрескавшейся от 50-градусных морозов. При посадке машины продемонстрировали свои качества. Самолет Слепнева приземлился с громаднейшим разбегом. Он полез прямо на торос и не сумел свернуть, так как машина туго поддавалась повороту во время рулевки. Пришлось подбежавшим людям помочь завернуть машину. В то же время Каманин спустился и сел благополучно. Молоков покружился и сел так, как будто бы всю жизнь прожил на этой площадке. Остановился — как подъехал на собаках именно там, где нужно.

Чукчи видели, как Слепнев полетел в лагерь и три дня не возвращался. А Молоков и Каманин все везут и везут. Вера в безукоризненные свойства всех вещей, прибывающих из Америки, была сильно поколеблена. Зато с огромным вниманием чукчи стали прислушиваться к рассказам о достижениях советской промышленности.

Чукчи относились с таким интересом к пролетавшим самолетам еще и потому, что их вообще чрезвычайно увлекает техника. К ней они очень восприимчивы. Они проявляют подчас поразительные способности. Совершенно неграмотные чукчи например прекрасно управляются с моторами, не имея при этом никакой специальной подготовки. Они сами ремонтируют моторы.

Я знаю случай, когда во время охоты во льдах сломался винт моторного вельбота. Чукчи выточили винт из моржовой кости и продолжали охоту. Как противоречит это утверждению Свердрупа о том, что чукчи смышлены только в детстве!

VIII

11 мая вечером я вернулся к себе домой в бухту Лаврентия. Завалился спать и проспал почти сутки. Я отсыпался за все два с лишним месяца бешеной работы.

13-го я получил телеграмму, что в бухту Лаврентия идет „Смоленск". Я решил воспользоваться его приходом и съездить в бухту Провидения, где у меня были дела.

Но поездка моя оказалась более продолжительной, чем я предполагал. На „Смоленске" я получил предписание приехать в Петропавловск. Из Петропавловска я попал в Хабаровск, из Хабаровска — в Москву. Все ехали домой, и лишь я один отдалялся от дома. Однако общая радость переполняла нас всех. Мы ехали с челюскинцами. Страна нас встречала и приветствовала. Только в пути, „по дороге челюскинцев", я понял все значение победы, одержанной во льдах Чукотки.

Возвращаясь из Ванкарема, я слышал в ярангах сказки, где рассказчики вплетали в старые мотивы новый узор. Они рассказывали о таинственных островах, находящихся по ту сторону льдов, бессчетно богатых зверем. Легендарные герои пробирались туда уже не на обычных байдарах. К байдарам приделывались крылья, байдары летали…

У детей в стойбищах я видел игрушки — ловко выполненный из кости самолет с вращающимся пропеллером. Прикрепив самолет к палке, дети бегали и гудели, как мотор: "у-у-у!"

В тундре слагаются песни о людях, оставшихся среди океана на льдине и не потерявших мужества, и о бесстрашных героях, на крыльях перенесших людей из мрака в свет.

На «АНТ-4»

Анатолий Ляпидевский. Двадцать шесть лет

Нет в моей биографии ни удивительных приключений, ни замечательных открытий. Тихая моя биография. Многие спрашивают меня теперь, как я летал, падал, разбивался, замерзал, отчаивался, спасался. Но я не падал, не замерзал и не отчаивался. Самая скромная биография.

Вспыльчивым я никогда не был, покладистым меня тоже нельзя назвать. Обидчив ли я? Не особенно. Хотя… смотря кто обижает — это самое главное.

Мои склонности: люблю музыку, особенно минорного характера, песни, особенно тихие. Не то чтобы я очень увлекался ими, но люблю. Люблю матросские песни.

Я родился в 1908 году. В феврале 1917 года мне было девять лет. Царскую власть помню смутно, жандарма, к примеру, не наблюдал никогда. Пристава, коллежского регистратора, асессора, предводителя дворянства не видел в глаза ни разу. Статского советника тоже.

Учение и драки

Отец мой работал учителем в станице Белоглинской, Кубанской области. Здорово пил. Была у него веселая компания. Приятели его приходили вместе с детьми к нам, дети играли во дворе, а родители выпивали. Потом мы отдавали визит. Опять дети играли. Родители опять выпивали.

В 1914 году отец, чтобы не итти воевать, пошел в псаломщики, потом стал дьяконом. В церкви папаша работал скверно, бузил, его чуть не выгнали с работы. Выпивал так, что часто отказывался итти к заутрене, а то и на молебен. Мать ругалась, гнала его:

— Какой же ты, такой-сякой, священник! — кричала она.

— Отстань, мать, сам знаю, — отвечал обычно отец.

В начале войны, в 1914 году, мы переехали из Белоглинской в станицу Старощербиновскую. Война сразу же отразилась на детских играх. Стали играть в войну. Дрались чем попало, больше всего камнями. Соберутся человек 20 мальчишек, и начинается бой. Пускают в ход камни, чурбаки. Пострадавшие бежали жаловаться старшим братьям, те выходили на помощь. За них в свою очередь вступались бородачи. Тут уже дралась вся станица Старощербиновская.

Обычно в драке с мальчишками я не был страдающей стороной. Я лупил их отчаяннейшим образом, но перед бородачами приходилось отступать. Это было неприятно. Вообще я не любил отступать. Хотелось бить, побеждать. Удивительно любил победы!

В ту пору туговато приходилось семье, и меня отдали батрачить. Было мне семь лет. Я ездил на тягловых, подавал к току копны, работал по ломке кукурузы, резал подсолнух. За работу расплачивались осенью. Получил я три мешка пшеницы, полвоза кукурузы и полвоза подсолнуха. По окончании работы начал вновь ходить в школу.

Война тянулась уже два года. Настроение в станице падало. Цены на продовольствие росли, все давали по норме. Патриотами оставались казаки, да и то одни зажиточные. Остальные поговаривали, правда, не особенно громко: „Зачем нам война, на дьявола она нам нужна, на кой ляд она сдалась?"

В том году я в первый раз в жизни увидел автомобиль: в Ейск проезжал генерал-майор. Он остановился в Старощербиновке, где у него был приятель — областной атаман.

Дух захватило у меня при виде такой удивительной машины. Я решил сам смастерить автомобиль. Украл доски, гвозди и молоток. У меня был трехколесный велосипед, я сломал его, взял колеса. После больших усилий сделал нечто вроде автомобиля: немного передвигалось, когда сзади подталкивали, гудело. Затем появились у нас фотографии танков; я принялся делать танки. На одной фотографии танк рушит телеграфный столб и взбирается на стену. Я ставил бревна на колеса и этаким „танком" бил старощербиновские заборы. За это меня самого били. И как!..

Мне в то время нравились всякие лихие картинки: скажем, большой плакат — кавалерийская атака наших частей. Нравилось не потому, что я был настроен против немцев, — привлекали храбрость, атака, штурм. Я сам пробовал джигитовать на лошади, однако неудачно: лошадь рванулась, и я вывихнул ногу. Тогда я бросил джигитовку.

Был я мальчишка резвый, но душой мягкий. Любил песни, любил сидеть над рекой по вечерам. Прельщали меня в сказках дальние поиски, верность до смерти и чтобы все было страшно и чтобы был счастливый конец. Все хотелось мне уйти куда-нибудь, увидеть станции, города, войну. Такой я и теперь. Все новое, невиданное прельщает меня. Не сидится на месте.

Однажды во время урока до нас дошли сведения, что Николай отрекся от престола. Учитель русского языка приказал нам в хрестоматии вместо „Николай Александрович" всюду поставить „Михаил Александрович". Так наступила для нас в школе Февральская революция. Пока не вырос, не знал, что Михаилу Александровичу не довелось побывать на престоле.

В станице появились революционные воззвания, даже казаки приносили с собой листовки и маленькие книжонки. В частности, один принес воззвание Совета рабочих и солдатских депутатов. Многие тогда стали поговаривать, что этого казака надо арестовать. Но за него заступились: он-де не виноват, если ему на фронте такое воззвание дали.

Затем пошли слухи, что в Ленинграде готовится выступление, что Совет рабочих депутатов не ладит с Учредительным собранием. И тут стало ясно, что Совет и Учредительное собрание не одно и то же. Слово „Совет" было не совсем мне понятно. Мы, мальчуганы, знали школьные советы. Поэтому у меня создалось чатление, что Совет — нечто вроде школьного совета.

Зачем школьному совету биться с правительством? Выходить на улицу, тащить за собой пулеметы, взбираться на крыши. Кому? Учителям арифметики, географии, рисования, русского языка? Непонятно! Об Учредительном собрании мы знали лишь то, что туда входит Керенский. Слышали, что Керенский работает на фронтах, агитирует за „войну до победного конца".

— Казачество всегда будет служить родине, не предаст Россию. С фронта бегут солдаты, а казаки с фронта не удирают.

Речь звучала фальшиво, потому что тут же стояли казаки, бежавшие с фронта. Осенью пошли слухи, что немцы заберут всю Россию и будут топтать жен, детей мучить, рубить казаков. Снова собралась рада.

— Плевать на всех! Будем сами себе хозяева! К чорту царя, к дьяволу учредилку, к бесу совдеповцев!

Отец в это время уже не служил в церкви. В церкви пошли разногласия, появились новожизненцы. Житие моего отца, который не переставал пить самогон, показалось им недостаточно апостольским. Папашу выгнали из церкви.

Незадолго до Октября я бросил школу и пошел на промыслы — на каботажный лов. Потом работал у кузнеца. Эта работа мне не нравилась: перспектив никаких не было. Мне хотелось выполнять сложную работу, а приходилось работать мелочь: ответственные детали делал сам кузнец. Вообще он не слишком старался меня учить: это не наше, советское, время. Он говорил:

— Я 15 лет учился, а потом стал самостоятельно работать, ты же учишься только 12 месяцев и хочешь все знать, все уметь.

И снова приходилось мне молотом шлепать. Устроился у слесаря: там была уже более солидная работа. Так началась зима 1917 года. В эту зиму появился у нас ревком.

История с маслом. Суффиксы и шомполики

Встаем мы раз утром и узнаем, что ночью пришли красные. Пошли на митинг. Ораторы произносили пламенные речи о мире, свободе и хлебе, о новых людях, новой жизни. Это меня сильно захватило. Через некоторое время слышим, что у Краснодара появилась Добровольческая армия генерала Корнилова. Я был уверен сперва что это армия из солдат, которые добровольцами ушли на войну. Но зачем они тогда идут сюда, — этого я не знал. Потом выяснил у старших, что это армия, которая идет против власти советов. Шли слухи, что добровольцы взяли Краснодар, что они приближаются к Старощербиновке.

В станице жизнь текла между тем своим чередом. Я опять поступил в школу. Там все было по-старому: зубрили деепричастия и суффиксы, решали задачи о бассейнах и цыбиках чая, вкалывали иголки в учительские стулья, мазали мелом учительские пальто. Словом, жизнь шла нормально.

Пошел слух, что землю у хозяев отберут и отдадут ее заводам, фабрикам, вообще рабочим. Станица зашевелилась. Начались подпольные собрания, тайный сбор оружия. Готовились ударить в набат. Враждебного советской власти элемента в станице было большинство.

Пришли регулярные красные части — молодцы, на шапках красные банты. Начался митинг. На митинге комиссар сказал:

— Казаки, чем вы недовольны? Знайте, я сам бывший штабс-капитан, многие годы служил в старой армии, хорошо знаю, из кого состоит белая армия. Ваша станица — гнездо контрреволюции, но вы не знаете сами, что делаете, что будет с вами, если придут белогвардейцы. Смотрите, обожжетесь!

Меня речь комиссара очень взволновала, но смущали обилие событии, быстрые темпы, какими они развивались. К тому же и заниматься в школе стало трудней: перешли к синтаксису, к придаточным предложениям, начались именованные числа, приходилось следить за тем, чтобы не сложить как-нибудь аршины с пудами, — тут не до политики.

Однажды просыпаемся, смотрим: красных нет и в помине. Ходят казаки с лампасами, офицеры с чубами. Оказалось, что это донские казаки, прорвавшиеся сюда через фронт. Очевидно, красные ушли тихо и спокойно. Куда ушли, — нам было неизвестно. Все обернулось за одну ночь.

Казаки пришли — началась катавасия. Комиссар оказался прав. У моего товарища Борецкого отец был комиссаром. Вот поймали его донцы в поле, повели на кладбище, расстреляли. Жена Борецкого прибежала просить позволения похоронить тело, но ей не разрешили. Она в ногах валялась у офицера — не помогло. Эта история многим старощербиновцам прямо в лоб ударила: как! своего казака, кубанца, без похорон оставить?! Да будь он четырежды коммунист, все равно нельзя душе его по свету слоняться! Душа требует погребения. Как же так? Зачем душе витать без пристанища?

Потом произошел такой случай. Начальник станции Старощербиновка сказал как-то генералу Покровскому:

— Масла вам, ваше превосходительство, не понадобится?

— А затем, — отвечает начальник станции, — что скоро пятки будете намазывать!

Конечно через пять минут его решено было казнить. Прибегает жена начальника станции и просит моего отца, чтобы он заступился. Отец собрал несколько казаков, и они пошли просить Покровского. Генерал кричит: — Разговоры отставить. На виселицу!

Народ увидел, падает на колени, просит помиловать. Виселица поставлена прямо на площади. Тут подошел к генералу один старик, бывший подъесаул, и отрапортовал, что, мол-де, казачество просит уважить просьбу, не вешать начальника станции. Генерал говорит:

— И на тебя, старый чорт, повлияло настроение этой сволочи?! Эх ты, казак!

Нехороший осадок остался после этого у станичников. Тут у многих наступил перелом. Те, которые хотели добровольцами итти, начали отнекиваться, сразу „заболели". Донцы сразу же стали издеваться над станичниками.

Кто-то донес офицеру, что одна женщина живет с казаком невенчанная.

— Давайте-ка, — говорит офицер, — ее сюда, всыпьте ей 50 шомполиков.

Ну, дали ей 50 шомполов, в бессознательном состоянии отнесли в больницу. Затем какой-то идиот ляпнул, что народ считает 50 шомполиков мало. Казак-ординарец услышал и говорит офицеру:

— Мало? — отвечает офицер, — ну так добавьте еще 50 плетей. Через три дня женщина умерла. Этот факт тоже повлиял на настроение казачества. Начались активные выступления, которые пришлось белым пресекать репрессивными мерами. Все это отражалось не только на сознании взрослых, но и на нас, ребятах.

Однако больше всего в те годы я занимался не политикой, а драками с мальчишками. Дрались мы отчаянно. Однажды избили меня так, что едва на брюхе дополз до дому. Ничего. Зажили ссадины. После я тех, кто избил меня, заставил на брюхе поползать.

Как одному от десятка отбиться

Начался 1919 год, дела белых пошатнулись. Чувствовалось, что закатились их дни. Пролетел над станицей самолет: первый самолет, который я увидел. Это был самолет красных. Сдался Ростов, войска красных были уже в нескольких верстах от нас. Целая серия самолетов появилась над нами.

Как к нам пришли красные, этого я не заметил, занят был: модели игрушечных самолетов делал. Летающей модели сделать мне не удалось, нелетающие выходили.

1919 год — один из самых важных в моей жизни. Около Ейска организована была авиабаза красных. Мы, мальчишки, часто пешком отправлялись туда. Моторы, бензин, самолет зажгли мою душу. Я бегал за летчиками по пятам. Они нас, мальчишек, посылали за молоком, разрешали чистить машины. Рассказывали про полеты, бои. Нельзя описать, как мы слушали рассказ о воздушном бое! Драки наши продолжались. Но мы дрались теперь не иначе, как влезши на дерево: больше воздуха!

Но летную базу перевели в другое место, и путешествия в Ейск закончились. Самолеты исчезли. Вскоре оказалось, что на деревьях драться неудобно. Снова начали мы драться на земле.

Станицей управлял теперь революционный комитет. Прибыл особый отряд. Весь он носил матросскую форму. Я прилепился к особому отряду так же, как недавно к авиабазе. Таскал матросам молоко, чистил ружья. Даже татуировку себе сделал: змею и якорь на руке. С тех пор так и живу с татуировкой. К счастью, грудь оставил чистой, а то бы пришлось таскать всю жизнь на груди какую-нибудь синюю даму.

Матросы привлекали меня не меньше летчиков. Был там матрос Кошарин с „Петропавловска", затем Цыганов с „Авроры". Я больше всего любил беседовать с ними. Они мне рассказывали о петербургской жизни, о первом выстреле по Зимнему дворцу, о том, как они дрались с женским батальоном смерти. Я с своей стороны вставлял разные храбрые замечания, но они только смеялись. Это меня злило.

Есаул Сидельников собрал банду в 250 сабель. Он часто совершал налеты на Старощербиновскую. Сидельников до того обнаглел, что писал записки в особый отряд: „Приду в 10 часов вечера в станицу. Встречайте!"

У нас в это время работал театр. Обычно спектакли шли с 12 часов до пяти. Шли такие пьесы, как „Великие коммунары". И вот ровно в половине пятого начинается стрельба, потом из-за Народного дома выскакивает кавалерия. Сидельникова легко было узнать — на нем черная бурка, белая шапка, красный башлык; летит как бешеный, размахивает шашкой. Оцепила банда особый отдел, театр, затем тюрьму: там заложники. Начали стрелять по особому отделу, а в отделе почти никого не было. Начальник находился в Екатериновке, были только матрос Кошарин и какая-то женщина. И вот они вдвоем забаррикадировались. Кошарин поставил на окно пулемет и открыл огонь по банде. Женщина подавала ему ленты. Так он один и отстоял особый отдел. Мы конечно стали смотреть на Кошарина с еще большим уважением, и он для нас стал героем.

— Учись, браток, как одному от десятка отбиваться!

Очень он меня этими словами зажег. Захотелось и мне стать героем, так захотелось, что сказать не могу. Но мал был, какое уж тут геройство! Однако решил: если придет Сидельников, я, как Кошарин, один всю его банду ухлопаю. Но на мое счастье Сидельников больше не приходил.

Жигалов. Так началась моя юность

Учиться трудно, в классах холодно, преподаватели все время меняются. По существу никакого учения и не было. Только когда кончилась война и пошло мирное строительство, начались нормальные занятия.

В это время я уже стал ухаживать за девушками, главным образом в школе за ученицами, но особенно этим делом не увлекался. Поступил на маслобойный завод помощником жаровщика. На колоссальных сковородах производилась жарка. На моей обязанности было смотреть за тем, чтобы все шло нормально. Работал я на заводе полгода. В 1924 году переехал в Ейск. Здесь и закончил учение в школе.

Заявление в комсомол подал в том же году. Райком в Ейске меня утвердил. С родителями я в это время уже не жил, став совсем самостоятельным.

Последние годы в школе я увлекался техническими предметами. Было у меня влечение к математическим наукам. Хуже всего давались мне русский язык и история.

Пошел работать на дизеле. Потом работал на автобусе помощником шофера. Это все было в Ейске.

Поступить в вуз я не смог — не было средств. В том же году поехал в Ростов. Подружился там с летчиком Жигаловым. Мы по целым ночам разговаривали о летном деле. Я и раньше интересовался воздушным флотом. Был я парень плотный и мускулистый. Много занимался спортом, хорошо работал на приборах, прилично играл в футбол, катался на коньках, играл в хоккей, любил ездить с большой скоростью на автомобилях. И вот встреча с Жигаловым окончательно навела меня на мысль о летной школе. Я решил поступить в школу летчиков.

В летную школу меня рекомендовал райком комсомола, и в Ейске я прошел медицинскую комиссию. О самолете я имел понятие весьма приблизительное, однако после встреч с Жигаловым я уже мог различать системы самолетов, Жигалов с большим увлечением обо всем этом рассказывал, и я с удовольствием его слушал.

Итак я приехал в Ростов, где должен был пройти краевую медицинскую комиссию, мандатную и общеобразовательную. Прибыло нас со всего края 170 человек, но отобрали из них только пять и меня в том числе. Все это тянулось два месяца.

Нас направили в Ленинград в военно-теоретическую школу, которая сейчас называется „Школой имени комсомола".

Здесь опять нужно было проходить медицинскую, мандатную, общеобразовательную комиссии. В медицинской комиссии нас изучал целый консилиум. Из прибывших пяти человек осталось четыре. Школа помещалась на Краснокурсантской. Нас отправили в карантин.

27 сентября 1926 года меня перевели в роту военно-теоретической школы военно-воздушных сил. Нас конечно остригли по-военному. Мы сразу окунулись в работу. Так началась моя юность.

Парень я был веселый, напористый, но очень застенчивый. Любил я петь песни. Научился играть на гитаре. С тех пор всегда вожу гитару с собой. Прилетишь домой, разогреешь кофе, сядешь на койку да как начнешь тихонечко напевать под гитару в сумерки, когда зажигается свет, — эх, хорошо!

Дать единицу!

Группа у нас была самая разнородная, были курсанты со всех концов Советского союза. Мы быстро подружились, нашли общие мысли, общие цели. Все хотели учиться, стать замечательными летчиками, совершать удивительные полеты. Хотелось и мне стать великим человеком. Изобрести сногсшибательную машину. Открыть что-нибудь вроде Америки. Произвести переворот в технике, в пении, в полетах, в плаванье, в игре на гитаре. Быть всюду первым. Нельзя сказать, чтобы скромными были мои мечты. Учился я хорошо.

Проходили мы теоретические курсы: физику, математику, механику. Из общественных наук занимались политэкономией, экономической политикой и историей партии.

Когда закончили основной теоретический курс, школа ввела изучение материальной части самолета. Изучали главным образом учебный самолет и учебный мотор — самолет «У-1» («Авро 504-К») с мотором „РОН" с вращающимися цилиндрами. Потом изучали другие моторы.

Распорядок у нас в роте был военный. По дудке вставали, шли гулять, потом завтрак, занятия, перерыв на обед, опять занятия. Занимались восемь часов в день, за исключением выходных.

В Ленинграде я проучился восемь месяцев. За это время прошел сокращенный курс, который обычно тянется полтора года. Меня направили в школу морских летчиков в Севастополь.

Прибыл я в Севастополь в 1927 году. Прежде всего необходимо было пройти морскую практику. Нашу группу направили на крейсер „Червоная Украина". Остальные две группы пошли на эскадренные миноносцы. Первый морской мой поход совпал с маневрами Черноморского флота.

Эскадра вышла в Одессу с расчетом пройти к берегам Румынии, потом провести маневры в море и возвратиться обратно. В море я бывал уже раньше, но на военном судно оказался впервые. Мы должны были изучить все вахты: вахту кочегара, рулевого, сигнальщика и т. д. Начали с вахты кочегара. Получили кочегарскую робу, полезли в кочегарку. Казалось, пустяковое дело — раз плюнуть. Однако нет, проплюешься. Надо иметь навыки. После нескольких вахт я постиг искусство кочегарства. Потом стоял на вахте у электрического руля. Стоять у электрического руля довольно трудно. Нужно хорошо слушать команду, если не дослушал, — беда. Но самое трудное — это сигнальная вахта. Тут нужно прекрасно знать сигнальный код. Я знал код лучше всех, знал все сигналы. Однако именно на сигнальной вахте со мной случилась беда.

Было это во время тех же маневров. На маневрах присутствовали Ворошилов, Муклевич, Буденный, Якир.

Мы выходили из Одесского порта. Я как раз стоял на вахте на „Червоной Украине". Штаб и весь Реввоенсовет находились тут же. С нами были корабли „Коминтерн", „Петровский", „Незаможник". Старший сигнальщик в это время куда-то ушел. Командующий морскими силами Орлов получил распоряжение от Муклевича, чтобы все суда шли кильватерным строем. Нужно было об этом сообщить кораблям. По семафору я обязан был показать кораблям „единицу", которая по коду того времени гласила: „следовать в кильватере за мной".

— Дать „Коминтерну" „единицу", — сказал Орлов.

А я, как на грех, в этот момент забыл, как нужно подавать „единицу". Раз десять ее подавал, а тут забыл. Уже выходим из порта, сейчас нужно заворачивать, а куда итти — ни один корабль не знает. К счастью, подоспел старшина сигнальщиков. Я к нему:

— Очень просто, — и тут же показывает. Я передаю:

Инцидент исчерпан. Пар с меня валом валит. В первый раз в жизни! Второй раз точно так же я пропотел, когда во время челюскинской эпопеи поломал самолет у Колючина.

Контрольный полет

После маневров приступили к занятиям в школе. Повторили теорию авиации, аэродинамику. Приступили к рулежке. Рулежка — довольно курьезное дело. Плоскости у основания корпуса самолета расшиты, чтобы самолет не имел подъемной силы; рулежка дает представление о том, как нужно управлять самолетом на земле. Сидишь и рулишь вправо, влево, хвост поднимешь, хвост опустишь. Только и вертишь хвостом!

Первый полет начался так: инструктор сел в самолет и сказал мне:

— Сидите, не двигайтесь; управлять буду я, вы наблюдайте. Хорошо. Поднялись. Я сижу сзади, он в передней кабине. Сижу и гляжу. Руки свободны. Делать нечего. Летишь, как цыпленок. Так и тянет схватиться за управление! Была не была! Во время второго полета инструктор сказал мне:

— Берите управление и ведите по прямой — я буду вам указывать ошибки.

Взял управление. Пошел. Идешь по прямой, но это не прямая, потому что самолет мотается вниз, вверх, вправо и влево. Не слушается, — что тут станешь делать? Душа закипает. Очень противно на сердце.

Было у меня много инструкторов. Летал со мной и Молоков, ныне герой Союза. Однако главным моим учителем в летном деле был Леваневский. С ним я прошел всю учебную программу и тренировку на учебной машине.

Я шел успешно; мне был предложен контрольный полет с командиром звена. Что означает контрольный полет? Это экзамен. Если командир звена найдет, что ученик летает хорошо, то отныне ученик будет допущен к самостоятельным полетам.

Экзамен! Как описать это чувство? Вся судьба твоя на ладони. Решается жизнь. В последний раз обходишь самолет, делаешь последние приготовления. Сердце болтается, точно утенок.

— Да что с тобой, чорт? Ну тебя к дьяволу! — скажешь своему же сердцу.

Командир садится. Я выруливаю, поднимаю руку: прошу дать старт. На вышке взвивается желтый флаг: „Добро!" Начинаю разбег, взлетаю. Иду по кругу. Командир выключает мотор.

— У вас вынужденная посадка, — говорит, — действуйте!

Я разворачиваюсь и сажусь. Командир ничего не говорит. Подымаемся вновь. Снова идем по кругу. Тут мотор действительно отказал. Я развернулся, сел, вылез, осмотрел мотор. Оказалось — лопнуло коромысло у клапана.

Командир отошел, начал говорить с инструктором. В это время механик сменил коромысло, и машина опять была готова к полету. Потом смотрю — несут красные флажки. Что означают флажки? А вот что: их привязывают к стойкам самолета, и это показывает, что ученик летит самостоятельно. Другие самолеты, которые летают в воздухе с инструкторами, должны уступать такому самолету дорогу. Вижу я эти флажки и думаю: „Ну, значит дело в шляпе. Экэамен выдержан. Сейчас будет самостоятельный полет".

Действительно, сажусь в самолет. Леваневский хлопает меня по плечу:

Выруливаю на старт, иду на взлет, взлетаю удачно. Инструктора на самолете нет, настроение самое хорошее: радость, гордость… Чувствуешь, что машина послушна тебе, впереди никто не сидит. Ведешь машину, следишь за ней. Куда хочешь, туда она идет. Смотришь, внизу людишки ходят, поезда, автомобили. Садики, магазинчики, домишки.

Разные мелодии приходят в голову. Веселые и грустные. Пой, не жалей! Хорошо!

Сделал посадку, подошел Леваневский, поздравил с благополучным исходом.

Дальше шла программа тренировочных полетов, полетов в усложненных условиях, с боковым ветром, потом посадка на различных скоростях, посадка в штормовую погоду. В общем пошли дни самостоятельных полетов.

Эту программу я закончил в феврале 1928 года. Затем был перерыв: мы занимались теорией, изучали боевой самолет. На учебной машине летать легко. Другое дело — на боевом самолете.

Выпуск. Военная служба. Ученики

Нам разрешили чаще уходить в город. Ухаживали за девушками. Обстановка была очень располагающая: юг, луна, бульвар, памятник Тотлебену…

Много занимались спортом. Я играл в волейбол, на велосипеде катался. Особенно увлекался партерной акробатикой. Выжимал я в то время два с половиной пуда левой рукой. Усиленно работал я по комсомольской линии, нес целый ряд общественных нагрузок.

— Когда вы, Ляпидевский, окончательно стали советским человеком?

Товарищи забывают, что я старше революции на девять лет. Никаких переломов, о которых пишут в романах, у меня не было. Только и читаешь о таких вещах в книжках. Читаешь и думаешь: вот какие истории бывают. Как будто все это сто лет назад было. Будто читаешь об освобождении крестьян. Советская страна — для меня родина полностью и целиком. Когда я, как всякий парень, мечтал о том, что буду великим летчиком, Знаменитым волейболистом, замечательным изобретателем, я никогда на отделял себя от моей страны. Я мечтал прославить свою страну: быть великим советским летчиком, стать удивительным советским человеком.

Родина! Этим все сказано. Отдать жизнь и силы свои родине. Служить ей верой и правдой.

Тренировочная программа была закончена в апреле 1929 года. Началась серия полетов по боевому применению. Тут и разведка, и ориентировка, и стрельба, причем полеты длительные: два с половиной — три часа. Совершенно самостоятельные полеты в Ялту, Евпаторию с инструктором — летчиком-наблюдателем. Начала меняться и моя личная жизнь. Пошли разговоры о том, кто куда поедет после окончания школы.

Нас выпустили 2 июля 1929 года. Вышел приказ Реввоенсовета о присвоении нам звания командиров Рабоче-крестьянского красного флота. Устроен был торжественный выпуск. Мы надели настоящую командирскую форму.

Меня назначили в Ленинград, в эскадрилью, на тяжелые морские самолеты. В Ленинград поехало четыре человека. Началась трудовая, суровая, самостоятельная летная жизнь.

В эскадрилье я прослужил весь 1929 год. Производил самостоятельно сложные полеты. Летали мы на самолетах «МР-1», на «ЮГ-1». Командиром нашим был т. Шляпников. Я у него многому научился.

Здесь мне впервые пришлось столкнуться со старыми летчиками. Разница между старым и новым летчиком конечно чувствуется. У старого летчика другая закалка, другие привычки, другие традиции. Разные были традиции — хорошие и плохие. Существовала например традиция, по которой приход новичка в строевую часть нужно обязательно вспрыснуть. Собирались, выпивали и тут же рассказывали, кто как летал, кто разбивался. Много и врали: знай, мол, наших. Однажды после одной такой встречи, где очень много было разных рассказов, молодой летчик Петров из удальства на другой день стал выделывать всякие штуки в воздухе и разбился насмерть. А ведь старых летчиков, прошедших гражданскую войну, все равно ничем не удивишь. Габер-Влынским в их глазах не станешь. Один старый летчик так и сказал:

— Бросьте этим делом заниматься. Кого вы хотите удивить? Мотористов или краснофлотцев? Нас этим не удивите, а себя погубите!

Я лично считаю, что удальством заниматься не следует ни старым, ни молодым, ни людям среднего возраста.

В мае 1931 года меня откомандировали инструктором в школу морских летчиков. Прибыл я в Ейск, где был назначен в эскадрилью. В Ейске сначала работал морским летчиком, потом меня перевели на сухопутный аэродром. На морских самолетах я летал более или менее прилично, в Балтике мне приходилось садиться и на волну и на накат. Я был доволен тем, что в Ейске придется полетать на сухопутных машинах.

Получил я от начальника школы опытную группу, которую нужно было сразу, без учебных машин, перевести на самолет «Р-1» с мотором «BMW». Группа состояла из шести человек, и я начал с ней занятия.

Ученики — народ различный. Одни например очень медленно осваивают управление машиной, но зато, освоив, держат машину крепко. Другие быстро все схватывают, но скоро забывают, делают ошибки. Третьи оказываются совсем неспособными к летному делу и попадают под действие „бензиновой комиссии", которая исключает их из школы. Мне самому пришлось отчислить двух человек. Я работал с ними очень долго, и все напрасно. Дошли до высшего пилотажа. Один боялся штопора так, что чуть не выбрасывал меня из кабины. Я не решался его выпустить.

Когда летишь с учеником и он идет в штопор, тебя охватывает неприятное чувство. Были случаи катастроф, когда ученик от волнения так зажимал управление самолета, что инструктор не мог вырвать управление из его рук.

Другой ученик, которого я отчислил, не боялся всех этих фигур, по делал их слишком лихо. Он мог свалиться в любое время.

Приходилось отчислять людей даже на высшем пилотаже. Бывает так, что человек заканчивает школу, а выпустить его нельзя.

В 1932 году я ездил в Москву в Научно-испытательский институт и здесь получил тренировку на самолете «АНТ-4». Именно на самолете «АНТ-4» довелось мне лететь за челюскинцами. За годы моей работы в школе морских летчиков я совершил несколько дальних перелетов. С начальником школы летал по рейсу Москва — Харьков — Ейск, затем Москва — Воронеж — Ейск.

В Хабаровск!

7 марта 1933 года мне объявили, что я демобилизован и должен отправиться в распоряжение начальника Управления воздушных сил. Дали мне литер до Москвы. Приехал в Москву. Узнаю, что меня хотят отправить инструктором школы Осоавиахима. Я заявил, что инструкторская работа мне надоела. Мне начали говорить:

— У тебя большой стаж, о тебе прекрасные отзывы, ты должен работать в Осоавиахиме.

Я все похвалы эти выслушал и пошел в Управление гражданского воздушного флота.

Здесь мне дали заполнить анкету и сразу же направили на Дальний Восток, на Сахалинскую линию. Так началась моя гражданская служба. Я стал рейсовым летчиком.

Прибыл в Хабаровск. Наш аэропорт находился у слияния Уссури с Амуром. Поселился у одного знакомого бортмеханика. Начал работать. Самолет рассчитан на шесть мест: пилот, бортмеханик, четыре пассажира. Наш рейс был Хабаровск — Троицк-на-Амуре — Нижнетамбовск — Марийск и дальше через Татарский пролив в Александровск. Летал еще на северную часть Сахалина в город Оха. Городом впрочем его трудно назвать — одни промыслы нефтяные. За месяц раза четыре бывал в каждом пункте, рейсов 15–16 делал. Возил пассажиров и почту. Пассажиров бывало много: связь Сахалина с материком поддерживают только самолеты да пароходы. В штормовую погоду пароход не может выйти из пролива и должен выжидать по неделе, по две. Остается одна связь — самолет.

За время работы на Сахалинской линии не было у меня ни особых приключений, ни аварий. Все шло благополучно. Расскажу об одном лишь происшествии.

Однажды во время осоавиахимовского праздника пришлось мне катать активистов над Хабаровском. 14–16 человек садились в кабину. Возил их по 10 минут над городом. Вдруг заметил какого-то подозрительного человека — японца. Человек этот полетал один раз, а потом вторично явился. Гляжу, пришел он раньше всех, приехал на своей машине. А в это время прибыли как раз тяжелые корабли и стали около аэродрома, прибыла Амурская флотилия и стала на базе. У меня возникло подозрение. Я говорю начальнику линии:

— Странный человек. Как бы не оказался он активистом какого-нибудь зарубежного Осоавиахима!

— Ничего нельзя сделать, — отвечает начальник, — мы билеты продаем, надо катать.

Поднялся и, вместо того чтобы лететь над городом, полетел поодаль — туда, где ничего особенно интересного не было. 20 минут мотался над сопками да над лесом. Когда спустился, пассажиры на меня навалились. Шум подымают, деньги обратно требуют. Кое-как отговорился. И все же я оказался прав. Начальство потом согласилось со мной. Вскоре круговые полеты над Хабаровском были прекращены.

Жизнь рейсового летчика показалась мне довольно однообразной. Сначала интересно — новые, неизведанные места; потом все изучено, привычно, ездишь изо дня в день, будто извозчик.

Рейсовые летчики — в большинстве отличные ребята. Они много читают, постоянно учатся, беседуют о новых открытиях, беспрерывно совершенствуются.

Все же, скажу откровенно, линейная служба не очень-то мне нравилась. Конечно я понимал, что и такая работа нужна Советской стране, но очень хотелось мне перейти на другую работу. Первое время привлекали новые места, новые люди, потом все приелось, стало скучно. Не люблю я сидеть на одном месте, не люблю этих шкафов, диванов, кортиков на стене. Говоришь себе часто: „сиди, не шуми!" Да разве уговоришь? Не уговоришь! Хочется видеть новое, слышать новое, понимать новое.

Мне всегда хотелось сделать что-нибудь замечательное, удивительное, чего никто никогда до меня не делал. Подвиг? Нет. Просто что-нибудь интересное для страны. Кстати о подвиге. Один журналист все спрашивал меня, как отношусь я к Маттерну, к Посту и к другим рекордсменам, — считаю ли я их полеты подвигом?

Я сказал, что люди они сильные, но подвигом их работу я назвать не могу. Почему? А потому, что полеты свои они совершают из-за денег, без пламени, без души, по одному лишь расчету. Нет! Летать надо с огромной любовью. Подвиг совершает тот, кто летит всей страстью своей души, летит для человечества, для будущего, для страны… Подвиг — это пламя и кровь.

Итак рейсовая работа меня не слишком-то радовала. Очень тянуло меня на Север. О Севере я понятия не имел, но рассказы полярных летчиков меня увлекали. Один из моих товарищей — Куканов шел на зимовку на мыс Северный. Он прилетел в Хабаровск, а потом вместе с Леваневским полетел до Анадыря. Это был первый полет по указанной линии.

От Куканова я узнал, что начальник летного сектора Северного морского пути Шевелев ищет людей; особенно нужны морские летчики.

— Если ты хочешь работать на Севере, — сказал мне Куканов, — напиши Шевелеву.

Я подумал и написал. Через некоторое время Шевелев ответил радиограммой: „Ходатайствую перед Уншлихтом, свое согласи даю". В октябре 1933 года получаю от Шевелева другую радиограмму: „Уншлихт молнирует приказ выехать во Владивосток в распоряжение особого представителя на Дальнем Востоке Пожидаева для выполнения правительственного задания". Речь шла о вывозе людей с трех пароходов, зазимовавших во льдах.

Почему именно меня выбрали для выполнения столь сложного задания? Думаю, потому, что в Главном управлении Северного морского пути были обо мне хорошие отзывы — аварий у меня не было ни разу.

Я прибыл во Владивосток в распоряжение уполномоченного Северного морского пути, который немедленно зачислил меня на службу, поручив принять два самолета «АНТ-4» и перебросить их на Север.

Бухта Провидения

21 октября уполномоченный Северного морского пути назначил начальником нашей экспедиции летнаба Петрова. Я был назначен командиром одного из самолетов, летчик Конкин — командиром звена и политруководителем. В тот же день в 10 часов утра пароход „Сергей Киров" ушел из Владивостока, взяв направление на Петропавловск.

Без всяких происшествий прибыли мы в Петропавловск, где перегрузили свои самолеты на „Смоленск" — госпитальное судно, которое должно было служить базой для переброски больных с зимующих пароходов.

Пароход шел в бухту Провидения. Все время был шторм, доходивший до 12 баллов. Капитан вынужден был менять курс в зависимости от погоды. Очень долго путались, не видя ни маяков, ни ориентиров. Шли по визуальной ориентировке и компасу. Так проплыли мы девять суток и на десятые сутки (19–20 ноября) прибыли в бухту Провидения.

Бухту Провидения найти нелегко. Два мыса, хмурые, лишенные всякой растительности, ограждают бухту: мыс Столетия и мыс Лысая голова. Они охраняют вход, будто два великана.

Когда мы прибыли в бухту Провидения, там стояли пароходы „Лейтенант Шмидт" и „Свердловск". „Литке" в это время вышел на помощь „Челюскину".

„Смоленск" доставил уголь для всех трех пароходов. Разгрузив бункера, „Смоленск" снялся с якоря и начал вкалываться в лед, а лед был толщиной в 26 сантиметров. Сначала давали задний ход, потом шли вперед. На следующий день „Смоленск" вкололся в лед настолько, что мог стоять без якоря. Он был теперь огражден от влияния ветров и зыби. Началась выгрузка самолетов.

Это было сопряжено с риском, потому что никто из нас не имел опыта выгрузки самолетов на лед. Один Петров бывал в полярных Экспедициях — плавал в Карском море, остальные в первый раз пришли на Север.

Мы приняли множество предосторожностей при выгрузке: боялись, что лед не выдержит. Судовая „стрела" подавала нам самолетные части, мы скрепляли их тут же на льду. Закончили мы работу к 28 ноября. Продолжительность дня была к тому времени около двух часов. Почти круглые сутки стояла полярная ночь. Стало ясно, что лететь к зимующим пароходам будет трудно: мы рассчитывали на семь летных часов в один конец. Бывали такие дни, когда солнце вообще не всходило. „Литке" уже вернулся в бухту, и мы Знали, что „Челюскин" зимует, что он попал в тяжелый ледовый дрейф. 29 ноября я опробовал самолет, взлетел. Летал около часа, сел на лед вблизи парохода.

Во время моего пробного полета были выявлены некоторые дефекты в работе самолета. Механик принялся за устранение их. Я опробовал второй самолет. В этом же полете тренировал Конкина, который на «АНТ-4» не летал. Мы с ним сделали семь посадок.

К этому времени начальником нашей экспедиции назначили т. Красинского. Новый начальник предложил нам в первую очередь снять людей с „Челюскина". Красинский работает на Севере очень давно, прекрасно знает ледовую обстановку. Он первый сказал мне, что „Челюскин", пожалуй, из льдов не выберется — потонет.

Чтобы лететь к „Челюскину", нужно было разрешение Шмидта.

Во льдах, где застрял этот пароход, была посадочная площадка в 50 метров шириной и 600 метров длиной. А нам нужна была площадка минимум в 150 метров шириной. Но все-таки мы решили лететь.

Шмидт согласился. Выработали маршрут: селение Уэллен на мысе Дежневе, оттуда — к „Челюскину".

Приступили к полетам. Несколько раз пробовали лететь в Уэллен, но возвращались из-за неисправности моторов. Наши механики не знали условий работы на Севере. История авиации насчитывает ничтожное число полетов в условиях полярной зимы. Здесь и механику и летчику приходится быть пионерами.

Иногда не успевали прогреть моторы. Подчас удавалось запустить один мотор, но нехватало времени, чтобы наладить второй. День был с мизинец: солнце только вспыхнет над сопкой и тут же спрячется за горизонт. А до Уэллена лететь два с половиной часа.

Наконец 20 декабря мы взлетели удачно. Правда, не работали некоторые приборы, в частности — указатели скорости. Но возвращаться не хотелось, решил лететь. Шли по компасу и по ориентирам. Внизу промелькнул остров Аракамчечен. Это большой пустынный, безлюдный остров. Мы узнали его по карте, хотя на карте он похож на все, что угодно, только не на самого себя: карта составлена очень схематично. Пролетели залив Лаврентия, Мечигменский залив. Подлетаем к Уэллену. Мыс Дежнев закрыт туманом. Уэллена не видно, темнеет. Что делать? К счастью, подул ветер, открылась лагуна, и я увидел на ней черный круг — посадочный знак, который выложили зимовщики. Ледовитый океан открылся нам во всем своем величии. Я развернулся и сел. Это был первый настоящий полет мой на Севере.

Мороз. Яранга. Пурга

На следующий день сообщили Шмидту, что мы прибыли в Уэллен. Он поздравил нас и сказал, чтобы мы готовились по его приказу лететь к „Челюскину" вывезти женщин и детей.

Уэллен — первое настоящее полярное селение, которое я увидел. Кроме яранг (жилищ чукчей) там есть деревянные здания — школа, исполком. В этих деревянных круглых домах живут зимовщики.

Начальника зимовочной станции не было в момент нашего прилета — он ездил в селение Наукан. Его заместитель устроил нас в здании школы. Чукчи с большим увлечением помогали нам в уходе за самолетами. Началась пурга, сменившаяся жестокими морозами в 37–41°. Такие морозы очень затрудняют запуск моторов.

Получили приказ Шмидта вылететь к „Челюскину". Вылетаем два раза, оба раза неудачно: отказывались работать моторы, приходилось возвращаться. Последний полет был особенно трудным.

Мороз в 34°. Вода буквально застывала, пока ее сливали. Сел в кабину. Чувствую — леденеют, слипаются веки. Почти ослеп. На взлете ткнул правой лыжей, но самолет все-таки оторвался, взмыл. Беру высоту. Чувствую режущую боль в лице. Стащил перчатку, приложил к лицу. А тут еще хлопает левый мотор. Нет, надо возвращаться, иначе — гроб. Начинаю планировать, перчатку уносит на ропаки. Стиснул зубы от страшной боли, стараюсь удержать штурвал, посадить машину. Посадил, подруливаю. Бортмеханик Руковский хватает из фюзеляжа снег, трет мне лицо. Подбегает Фауст (уэлленский врач Леонтьев), говорит, заикаясь: „Ай-ай-ай. Ты же отморозил нос, щеки". На другой день сижу с перевязанной физиономией. Слабость. Кожа горит, кровоточит.

Этот полет взял весь наш запас сжатого воздуха. Склад сжатого воздуха в бухте Провидения, где второй самолет. Медлить нельзя. 11 января я с забинтованным лицом выезжаю на собаках в бухту Провидения ко второму «АНТ-4».

Езда на собаках. Длинные этапы на нартах с ночевками в чукотских ярангах. Тут я не с воздуха, а с земли познакомился с Чукоткой. Пожил в ярангах. Яранга — круглый шатер. Внутренность яранги делится на две половины: первая — это преддверие. Здесь обычно держат собак, помещается кладовая, свежая добыча. Вторая половина — жилая. Она отделена от первой особым пологом. Чтобы попасть во вторую половину, надо пролезть под полог. В жилой половине очень жарко. Чукчи ходят здесь голыми. Жилье отапливается нерпичьим или моржовым жиром. Имеется нечто вроде казанка: вытесано корытце с двумя перегородками, в корытце наливается жир, а по краям укладывается мох, который пропитывается жиром. И вот казанок этот светит и греет.

Чукчи очень любопытный и любознательный народ: все интересно им знать, все увидеть. События разносятся с колоссальной быстротой — быстрее, чем по радио. Когда мне приходилось переезжать с одного места на другое, то о моем приезде уже все знали. Встречаясь друг с другом в дороге, чукчи передают новости. Советская культура интенсивно проникает к чукчам. Береговые чукчи живут довольно культурно, сохраняя национальное своеобразие быта; учатся грамоте.

18 января поздно вечером прибыл в бухту Провидения. На следующий день приступил к загрузке и подготовке второго «АНТ-4», дабы форсировать его вылет в Уэллен. Погрузил десять баллонов сжатого воздуха, подвязал к фюзеляжу бочку Гончарова, захватил продукты для Уэллена. Несколько раз пытался вылетать, но неудачно — пурга. Страшно отойти от дома. Как раз в эти дни погиб близ самой базы Главного управления Северного морского пути доктор Хабаров, в пургу возвращавшийся от больного.

Наконец 6 февраля показалось солнце. Запускаем моторы, летим. Что сулит нам это негреющее солнце, чуть-чуть вынырнувшее из-за горизонта и намеревающееся уже вновь скрыться за ним? Долетаем до мыса Дежнева. Пурга. Возвращаемся и садимся в залив Лаврентия. Крепим самолет, решаем ждать. Таков был второй, относительно длительный полет мой на Севере.

Полет 21 февраля

В заливе Лаврентия — культбаза; имеется радиостанция, хотя и расположенная несколько поодаль. На следующий день после нашего прибытия свирепствовала такая пурга, какой я еще не видел. Бортмеханик Куров вынужден был, чтобы добраться до самолета, стоящего в двадцати шагах от культ-базы, брать с собой чукчу-проводника.

13 февраля прибегает начальник контрольно-пограничного пункта Небольсин, страшно взволнованный. В руках радиограмма. Читаем: „Челюскин" раздавлен. 100 человек высадились на лед". 15-го получаю радиограмму от т. Куйбышева: „Принять все меры к спасению экспедиции и экипажа „Челюскина". Трудно описать наши переживания. Бушует пурга, ветер с дьявольским свистом издевается над нашим бессилием. Чукчи глубоко зарылись в свои пологи и шкуры. Даже на собаках ехать нельзя — не то что лететь. Так до 18—20-го числа.

18-го с утра ветер сразу затих. Термометр показывает 19° мороза. На небе ни облачка.

Запускаем моторы, берем старт и через сорок минут опускаемся в Уэллене. Здесь нас уже ждет наш первый «АНТ-4». Пересаживаемся, взлетаем. Внезапно замечаю, что снова не работают приборы. Не работает саф, масляный манометр, водяной термометр. Вдобавок перебои левого мотора. Снова посадка. Локти готов грызть от досады. Теперь жди погоды, которую здесь нужно, как говорят, ловить за хвост. Больно, обидно, тяжело. Ведь там ждут, надеются, верят.

Только 21-го смогли снова вылететь. Этот полет запомню на всю жизнь. Прошли Нешкан, идем в море по курсу. По нашим подсчетам мы уже должны быть в лагере, а его даже не видно. Начинаем ходить галсами, т. е. переменными курсами, зигзагами, чтобы перекрыть наибольшую площадь. Лагеря нет, а бензина у нас только на семь часов. Около часа мотор работал на земле и около четырех часов мы уже летим — значит использовали пять летных часов, осталась горючего на два часа. Как будто пора возвращаться. Я говорю об этом Петрову. Он указывает направление: вот посмотрим, мол, еще здесь. Но некогда, я поворачиваю домой.

Идем на мыс Сердце-Камень. К сожалению, погода резко меняется, туман усиливается, пурга. Внизу — остров Колючий. Уже пролетели пять с половиной часов, а от острова Колючина до Уэллена два с половиной летных часа. Это значит, что неминуемо придется где-нибудь сесть. Спрашивается: где? Площадок ведь нет. Решили держаться берега. Начинает смеркаться, туман продолжается. Видимость скверная. Идем на высоте 100–150 метров.

Наконец мыс Сердце-Камень. От мыса до Уэллена лететь минимум час. Бензин на исходе, вот-вот иссякнет. Бензиномера у нас не было. Начинаем экономить бензин. Бортмеханик Куров открывает высотный корректор, чтобы дать добавочный воздух, обеднить смесь. Конечно такая мера дает экономию бензина, но, с другой стороны, это риск, так как в любую минуту может вспыхнуть пожар. Осталось еще минут сорок до Уэллена, как вдруг правый мотор начал резко хлопать. Состояние у меня скверное. Разбить машину из-за недостатка горючего — это позор. К счастью, оказалось, что Куров слишком резко обеднил смесь. Пришлось корректор закрыть, и мотор опять начал работать нормально. Наконец показался Уэллен. Я резко развернулся и пошел на посадку без всяких кругов, только чтобы сесть. Видимость была плохая — фон сливался с горизонтом. Я сел неудачно и подломил шасси.

Подняли мы машину на бочки и оставили ее так стоять в ожидании сварщика. Я решил лететь на второй машине. Опять ряд попыток на второй машине — и все неудачны, то погода, то что-нибудь другое. В общей сложности за время экспедиции я сделал 36 полетов, считая полеты из бухты Провидения в бухту Лаврентия, — и все неудачные полеты в лагерь. Тяжелую я проходил школу работы северного летчика зимой.

Что за чепуха! Будто кто-то насмехается надо мной! Выть хотелось от злости. Душа горела.

Пятое марта

5 марта я рассвирепел окончательно. Распорядился, чтобы народ поднялся пораньше, чтобы нагрели с вечера воду и масло. Температура воздуха была мииус 36°. Получили из лагеря Шмидта известие, что у них нехватает аккумуляторов. Лагерь имел теперь возможность принимать одни лишь метеорологические сводки и передавать свои координаты. Никаких радиограмм личного характера нельзя было передавать. Колоссальное количество радиограмм от родных и знакомых скопилось на уэлленской станции для передачи в лагерь.

На рассвете пришли и сказали, что самолет готов.

Запустили моторы, сели по местам. Летели в таком составе: первый пилот — я, второй пилот — Конкин, летнаб — Петров, бортмеханик — Руковский. Несколько изменили маршрут: летели на мыс Сердце-Камень, потом взяли курс в море — 56°. Погода была прекрасная, такой погоды ни разу не было. Через 1 час 10 минут прошли мыс Сердце-Камень. Взяли курс в море, к лагерю Шмидта. Глядим, нет лагеря — необъятное поле ропаков. Продолжаем двигаться. До боли вглядываемся в горизонт. Самолет идет над безграничным простором ледяной пустыни. Жуткий штиль. Вековой покой льдов. Казалось, машина висит в воздухе. Солнце огромно, но светит без тепла.

Дует южный ветер. От этого ветра во льдах появляются разводья и трещины, откуда идет пар. Пар этот мы принимали все время за дым лагеря. То и дело кто-нибудь говорил: „Лагерь!" Всюду мерещилась нам стоянка челюскинцев — тени от ропаков создавали видимость палаток, бараков.

Внезапно наблюдатель Петров подозвал бортмеханика и показал ему на что-то во льдах. Опять заметили дым. Мы ясно видели дым, но не верили в то, что видели. Слишком много было у нас разочарований за эти тяжелые месяцы, слишком много неудач.

Действительно, мы увидели на льду самолет. Это была машина Бабушкина. Мы прямо носом уперлись в лагерь. Отчетливо видели теперь стоянку Шмидта: вышку, палатки, барак. Потом увидели на льду трещину, которая отделяла лагерь от аэродрома, около трещины — народ, скопище народа, пытавшегося перебраться через трещину.

Кричали что-то, бросали шапки вверх. Радость была невообразимая.

Я сделал два круга над аэродромом. Впервые видел я такую маленькую площадку: она была 450 на 150 метров. Все подходы к ней были заставлены высокими ропаками метра в два — три. На аэродроме Валавин, Гуревич и Погосов выложили посадочный знак „Т".

Сделав два круга, пошел на посадку с колоссальным вниманием и напряжением. В пыжиковой маске плохо видно, чувствуется какая-то неповоротливость. Сел все-таки очень удачно. Если бы чуть промазал — влез бы на ропаки.

Зарулил в самый конец аэродрома и вышел из самолета. Встретили нас Валавин и Гуревич.

— Они придут, там наверное разводья, — спокойно сказали дежурные, привыкшие к ледяному режиму.

Начали выгружать самолет. Выгрузили аккумуляторы, тушу оленя, кирки, ломы, лопаты. Зашли в палатку. Палатка небольшая, в ней можно только сидеть. Внизу настланы тесовые доски, лежат кукули — спальные мешки, стоит маленькая печушка вроде „буржуйки". Из этого пункта челюскинцы наблюдали за состоянием аэродрома. От лагеря до аэродрома километров пять, может быть меньше, во всяком случае час ходьбы. Все радовались, целовались, одному мне было не до радости. Я пошел осматривать аэродром, думая о взлете. Сесть-то мы сели, а может быть взлететь не придется.

Состояние было возбужденное: цель, к которой так долго стремился, была достигнута, вопрос заключался теперь в том, как взлететь.

Осмотрел площадку, возвращаюсь обратно, встречаю Бабушкина. Я знал его раньше, виделись в Москве. Бабушкин, понимая трудность полета и трудность посадки тяжелого самолета на такую площадку, поздравил меня от всего сердца. Подоспели челюскинцы. Вижу, подходит Шмидт. Сначала шел тихо, потом побежал, затем опять пошел степенными шагами. Челюскинцы все обросшие, бородатые, одетые в меха. Шмидт сказал мне:

— Наконец я могу говорить более веско, что спасение близко. Он рассказал, что когда мы подлетали, люди, завидев в воздухе самолет, начали целоваться. Капитан Воронин бросился на шею Шмидту. Кричали: „Да здравствует красная авиация, да здравствует Ляпидевский". Шапки бросали в воздух.

Подошел Шафран и начал нас снимать. Потом вижу: стоит Петров, а вокруг него группа женщин. Расспрашивают. Таким образом первый натиск пришлось вынести Петрову. Окружили потом меня, обнимают, а у меня все одна мысль: как бы отсюда вылететь! Женщины интересовали меня в данный момент только с точки зрения их веса. Гляжу: все женщины толстые, жутко толстые. Меха на них наворочены, малицы. Я спрашиваю:

— Какие же мы толстые, — говорят они, — мы самые худенькие. Шмидт начал со мной обсуждать, сколько человек мне взять.

Я решил взять сразу всех женщин и детей. В общем мы шли с небольшой перегрузкой. Шафран сделал ряд снимков, аппарат у него был на аэродроме. Очень он огорчался, что не удалось заснять посадку нашего самолета.

Приготовились к взлету. Тут Воронин едва не попал под винт самолета. Я сказал, что самолет надо столкнуть ближе к границам аэродрома. Все так ревностно взялись за дело, что Воронина по шапке задело винтом.

Погрузили разряженные аккумуляторы. Принялись за женщин. Посадка женщин больше напоминала погрузку. Их брали за ноги и за руки и складывали в самолет. Впоследствии они выразили свое недовольство Шафрану за то, что он заснял такую „погрузку". В самолете женщины сидели стесненно, но все же сидели.

Прошу у Шмидта разрешения взлететь. Челюскинцы отошли в сторону, по всему аэродрому растянулась человеческая цепь. Дал обоим моторам полный газ.

Самолет пошел, побежал, метров сто осталось до конца площадки. По ходу самолета чувствую — начинает вспухать. Подорвал, взлетел — как раз прошел над ропаками. Великая радость охватила меня. Помахал я челюскинцам рукой, они в ответ машут шапками. Взял курс на мыс Сердце-Камень, а оттуда в Уэллен.

Полет прошел благополучно. В лагере я пробыл 1 час 50 минут. В лагерь летел 2 часа 15 минут, оттуда 2 часа 20 минут. Возвратился обратно в Уэллен, сделал круг. Смотрю, все население налицо. Сел, начинаю подруливать, а кругом чукчи кричат, зимовщики лезут прямо под винт. Женщин вытаскивают из самолета, частью ведут, частью несут. Разместили их в райисполкоме.

Привожу телеграмму Шмидта о моем полете. Телеграмма была адресована правительству:

На утро я получил от С. С. Каменева и Иоффе радиограммы с поздравлениями и похвалами. Это было для меня неожиданностью. Оторванный от всех, я думал, что о полетах моих никто не имеет понятия, знает только одна правительственная комиссия. Я не представлял себе, что вся советская общественность следит за мной, что спасательные работы приняли такой размер. Получил много радиограмм: из Миллерова, из Ташкента, из Ростова. Я не ожидал всего этого и был радостно взволнован. Потом мне сообщили об откликах в мировой печати. Тут только я понял, какое значение весь мир придает нашей спасательной работе.

Так закончился первый полет в лагерь, показавший и доказавший, что партия и правительство обеспечат спасение челюскинцев и еще раз подтвердят справедливость слов вождя: „Нет таких крепостей, которых не могли бы взять большевики". Взята была и арктическая крепость.

Моторы на севере. Авария

На следующий день я хотел вылететь в лагерь опять, но погода снова испортилась. Шел снег, была пурга. 10, 11, 12 и 13 марта погода стояла переменная. Я каждый день вылетал, но возвращался обратно из-за погоды и из-за неисправности мотора. Кстати о моторах в условиях Севера.

На Чукотке нет авиобаз, бортмеханикам приходилось греть воду для мотора, вырубая дно бензиновой бочки. Эту бочку вставляли в другую бочку с вырубленной внизу дверцей. Подтапливали плавником, поливая маслом. А когда не было и плавника, приходилось воду наливать в бидоны и разогревать на паяльных лампах. Моторы приходилось обогревать войлоком и асбестом, а масляные баки мы обшили овчиной и оленьим мехом.

При низкой температуре особенно резко меняется удельный вес бензина. Но это мы устранили соответствующим подбором жиклеров. Какой мотор нужен для Севера? Здесь я высказываю только свою точку зрения. По-моему Северу нужен мотор с воздушным охлаждением типа „Райт-Циклон" с самопуском „Эклипс". При наличии такого мотора не надо будет горячей воды, которую очень трудно добыть при вынужденных посадках. Какой нужен самолет для работы в зимних условиях? По-моему — легкий одномоторный, не требующий большого экипажа. Самолет должен быть таким, чтобы для ремонта требовалось незначительное количество людей. Самолет должен обладать мощным мотором и большим коэфидиентом полезной нагрузки. Безусловно обязательно наличие на самолете радиоустановки.

Летное обмундирование лучше всего делать из пыжика (молодой олень). Пыжик очень мягкий и теплый. Кабина самолета должна быть закрыта и отеплена. Это не только важно для экипажа, но и для точной работы приборов.

Незадолго до моего полета в лагерь Шмидта начались разговоры о переброске главной спасательной базы из Уэллена в Ванкарем. От Ванкарема до лагеря 50–60 минут полета. В Ванкареме десять яранг, есть европейская постройка — фактория. Аэродрома там не было.

Санкцию на переброску базы получили от т. Куйбышева. Прежде всего надо было перебросить бензин. Требовалось переправить минимум пять тонн бензину, собачья же нарта могла взять не более 150 килограммов.

Исключительную отзывчивость проявили чукчи: колоссальное количество нарт совершенно добровольно было предоставлено в распоряжение правительственной тройки. — Буквально со всей Чукотки шли чукчи с собаками, с нартами. Они шли на мыс Северный в бухту Провидения, брали там бензин и везли его в Ванкарем. Невиданные караваны!

14 марта, сменив карбюратор левого мотора, я вылетел в Ванкарем. Взял на борт 2200 килограммов бензину. Мой экипаж состоял из шести человек: меня, наблюдателя Петрова, второго пилота Конкина, бортмехаников Руковского и Курова и механика Гераськина. Летели мы в Ванкарем с расчетом выгрузить там бензин и тут же лететь в лагерь Шмидта.

Горло Колючинской губы мы решили срезать, чтобы прямо лететь на Онман. Злосчастная местность — тут погиб самолет „Советский Север", невдалеке погиб американец Эйельсон.

Погода благоприятствовала: ясно, незначительный ветерок, но страшный мороз —39°. Мерзли мы зверски. Внизу ни одной посадочной площадки: сплошное месиво льда, вздыбленного осенними штормами и прибоями.

Внезапно какой-то посторонний звук стеганул слух. Секунда — и передняя часть радиатора задвигалась, мотор затарахтел, машина тяжело завалилась. Закрыл сектор газа, выключил контакт. Глаза скользят по обширному полю ледяных берегов, отыскивая хотя бы незначительную площадку — ведь машину ломаю!

Отдаю распоряжение экипажу уйти в хвост. Можно тянуться на одном моторе, но нет смысла: положение одно и то же. Всюду бугры и заструги. Заметил небольшую полянку. Недолго думая, выключаю второй мотор, иду на посадку. Вырастают гигантские заструги. Перегруженный самолет касается льда, скользит на бугор, плавно спускается вниз, медленно наклоняет правое крыло и чертит им по льду. Выскочили на лед. Подогнулась правая ферма шасси, лопнули концы подмоторной рамы крепления радиатора. Как потом оказалось, лопнул коленчатый вал левого мотора.

Вынужденная посадка на Севере — вещь неприятная. Если не разобьешься, можешь два месяца шагать по застругам, пока не дойдешь до первых яранг. Петров горько шутит: „Ну вот, теперь есть лагерь Ляпидевского!"

Выгрузили кукули и решили итти пешком на берег. За ропаками находился остров Колючин, который отсюда нам был хорошо виден. Мы думали, что там никто не живет.

Пошли. Оглянулись на самолет. Жалко и горько было смотреть. Самолет стоял среди заструг бессильный. Вечерело. Вдруг Конкин увидел, что от берега кто-то направляется к нам. Какая-то темная масса переваливается через заструги, появляется и вновь исчезает. Видим — человек. Подходит ближе. Оказывается, чукча. Его имя я запомнил — Увакатыргин. Он был первый, заметивший нас.

Мы говорили немного по-чукотски, он кое-как бормотал по-русски. Рассказал нам, что на острове Колючине есть семь яранг, построенных в этом году. Населения немного, но собачьи нарты есть. Значит можно отсюда выехать в Ванкарем и предупредить, чтобы о нас не беспокоились.

Обсудив положение, мы отправили механика Гераськина с Увакатыргином на остров Колючин, чтобы они привезли нам нарты. Гераськин и чукча уехали, а Конкин залез в „моссельпром" (так мы называли переднюю часть самолета) и начал разогревать консервы.

Остров Колючин

Прождали мы часа полтора. Потом прибыли чукчи: двое взрослых и один маленький. Маленький тоже был хозяином, имел свои нарты и собак. Его звали Ильянингин. На нарты мы сложили продовольствие, кукули, дали последний салют самолету: выстрелили в воздух из пистолетов и из „винчестера". Этим салютом так напугали собак, что одна оторвалась и убежала. Ночью пришли на остров Колючин. Расселились по ярангам: Руковский, Куров и Гераськин — у местного шамана, а я с Конкиным — у другого чукчи. Здесь мы по-настоящему познакомились с чукотскими обычаями. Это была страшная глушь! У здешних чукчей сохранились все старые обычаи и особенности. Только теперь поняли мы, кем были чукчи при царской власти.

Когда входишь за полог, женщина раздевает тебя. Отказаться — значит обидеть. Хозяин с места не тронется, суетятся, работают только женщины. Мужчина говорит: „Я должен думать, куда зверь пошел".

Угощают чаем, копальгином. Копальгин — мясо моржа весеннего и осеннего убоя. Убивают моржа, разрубают на куски и бросают в ямы. Мясо начинает разлагаться, но совсем разложиться не успевает — замерзает. В таком замороженном виде его и едят.

За пологом мужчины и женщины ходят почти голыми. Две женщины были одеты в европейские платья, но это не меняло дела потому что они не снимают платье до тех пор, пока оно не развалится: стирать негде и не в чем. Чай день и ночь кипит на огне. Женщины грязным подолом вытирают кружку для чая и наливают в эту кружку чай гостю. После того как все выпьют, остатки сливают опять в чайник до следующего раза. По мере сил я воздерживался от подобного чая. Моржовое мясо пришлось все-таки есть.

Мы легли спать, договорившись, что завтра нас свезут в Ванкарем. На следующий день мы отправились в путь. У мыса Онман встретили летчика Куканова, который ехал нас разыскивать. Как раз начиналась пурга. Дул лобовой ветер. Навстречу нам попадались бесконечные вереницы нарт, которые возвращались из Ванкарема после переброски бензина. К вечеру мы приехали в Ванкарем. Пурга сломала там мачту радиостанции, оборвала антенну. До 18-го числа мы не могли сообщить правительству, что спаслись. Все считали нас погибшими. Слепнев показывал мне впоследствии американские газеты, где были такие заметки: „Гибель русского полярного героя Ляпидевского", „Пропал во льдах во время второго полета".

В Ванкареме мы обсудили с председателем тройки Петровым наши дальнейшие действия. Решили ремонтировать самолет. Петров отдал распоряжение доставить с мыса Северного на Колючин запасной мотор в разобранном виде. Я вместе с Кукановым отправился в Уэллен, чтобы взять запасную раму.

В Уэллен я прибыл незадолго до прилета туда Слепнева. Слепнев прилетел 2 апреля. 7 апреля я вылетел со Слепневым в Ванкарем. Молоков согласился доставить в Ванкарем мою раму. Из Ванкарема я перевез раму на нартах в Колючин.

Снова я около своего неподвижного самолета. Честное слово, Чукотку я больше изъездил на собачьих упряжках, чем налетал на своем «АНТ». Погода, неудачи с моторами преследовали меня без всякой поблажки.

Приступили к установке рамы и к монтажу мотора, который тем временем нам доставили. Конкин, Руковский, Гераськин, оставшиеся на Колючине, уже исправили к моему приезду ферму. Поднять машину ухитрились домкратом, подсыпая все время под плоскость снег.

Каждый день отправлялись мы на работу. Ходить было далеко — часа полтора. Стоял жестокий мороз, сильный ветер, иногда мешала пурга.

Однажды, когда мы отправились к самолету, поднялась такая снежная буря, что вернуться без проводников мы не могли. Навстречу нам вышли чукчи. Мы были совершенно оторваны от всего мира. Не знали, спасены ли челюскинцы. Правда, иногда над нами пролетали самолеты, но куда, с какой целью — этого мы не знали. Вшей в колючинских ярангах было множество — на всю жизнь запомню.

Днем работали, по вечерам коротали время, как умели. Рассказывали друг другу о случаях в жизни. Изучали чукотский язык. Учили чукчей русскому.

Думали, что все о нас забыли, что никому до нас дела нет. Печально.

Что за чепуха? Кто идет? Выходим. Действительно, идут нарты. Бежим навстречу. Челюскинцы! Одиннадцать человек. Обрадовались мы им так, что не могу описать. Пожалуй, даже больше, чем челюскинцы обрадовались нам, когда мы прилетели к ним на льдину. Объятия, поцелуи. В этот день Конкин сварил суп в большом ведре, предложили челюскинцам. Они с удовольствием согласились и весь суп съели. Мы остались без супа, голодные. Ничего, зато радость какая!

От челюскинцев мы узнали, кто спасен, вернее, что все спасены. С опозданием на много дней узнали подробности.

На следующий день челюскинцы отправились дальше. С нами остались трое: Гриша Дурасов, Вася Агапитов и Саша Лесков. Они остались, чтобы помочь нам.

Потом пришла еще одна партия челюскинцев, а вслед за ними прибыл Нестеров — машинист. Нестеров первый показал нам радиограмму Сталина, Молотова, Ворошилова, Куйбышева и Жданова, в которой они поздравляли летчиков и говорили, что входят с ходатайством о присвоении нам звания героев. Огромная гордость охватила всех нас. Мы поняли, как малы наши усилия в сравнении с честью, оказанной нам. Мы поняли, что даже тогда, когда мы сидели здесь, в ярангах, оторванные от всех, одинокие и беспомощные, страна не забывала нас ни на минуту. Да, за такую страну, за таких людей радостно отдать свое сердце и душу!

Нестеров посидел, попил чаю и уехал. Больше из челюскинцев никто к нам не заходил. Нестеров был последним. Продукты у нас кончились. Пришлось перейти на иждивение чукчей: начали есть моржовое замороженное мясо, сырую нерпу, научились пить чукотский чай.

24 апреля я опробовал новый мотор. Результаты были удовлетворительные. Надо сказать, что монтаж был сопряжен с огромными трудностями: все трубки замерзли, нужно было их отогревать.

Отлет назначили на 25 апреля. Приступили к очистке площадки от заструг. Очищали не идеально — лишь бы можно было взлететь. Потом вырубили в бочке дно, поставили бочку в бочку, подогрели масло и завели мотор. Через некоторое время запустили второй мотор, который тоже работал прилично.

Вырулил к старту, дал газ, оторвался, взлетел.

— Прощай, Колючий! Прощай, „великое колючинское сидение"!

В Москву!

Мы прибыли в Уэллен в момент, когда там было огромное скопище народа: все челюскинцы, все летчики. Городок был переполнен. Люди жили в школе, в исполкоме.

1 мая. Как всюду, во всей стране, и мы, заброшенные на дальний Север советские люди, устроили 30 апреля торжественное собрание. На этом собрании присутствовали чукчи, челюскинцы, летчики и зимовщики. Я сказал речь. После этого началась художественная часть — играл струнный оркестр зимовщиков, пел хор чукчей. Хор исполнил несколько русских песен, потом пел свои, чукотские мелодии. Челюскинцы декламировали монологи. На этом торжественный вечер закончился.

1 мая была демонстрация. Колонны выстроились так: сначала шел летный состав, потом челюскинцы, потом чукчи и местные организации. На самолет «АНТ-4» влезли секретарь райкома и председатель райисполкома — чукча. Мы обошли вокруг школы прямо к самолету, который представлял собой как бы трибуну. Начались речи.

7 мая, взяв четырех пассажиров, я вылетел в бухту Провидения, согласно распоряжению правительственной тройки. Пароход „Смоленск" принял на борт челюскинцев, летчиков, самолеты. Петров сообщил мне, что я ухожу со „Смоленском" во Владивосток. Конечно я и не предполагал, что поеду в Москву, увижу Сталина.

В одно прекрасное утро „Смоленск" отдал якоря, застучала машина, и мы, развернувшись, стали входить в гигантские ворота бухты Провидения. Берег мельчал, превращался в далекую линию.

— До свидания, Чукотка, изъезженная и излетанная мной!

Вот и все. Добавлю лишь немногое. Огромное впечатление произвел на меня наш проезд из Владивостока в Москву. Чтобы повидать наш поезд, на станции съезжались люди со всего района. Приезжали колхозники, агрономы, лесные объездчики из местных сторожек, рыбаки, рабочие леспромхозов, доктора, трактористы, водники, делегации заводов, делегации совхозов, представители изб-читален, разъездные почтовики.

Оркестры встречали поезд. Это бывали порой мощные, прекрасно организованные оркестры, а на маленьких станциях — крохотные оркестрики, где кларнет перегонял трубу и оба отставали от барабана.

По вечерам эти оркестрики звучали из тьмы. Поезд замедлял ход, медленно пробегали под окнами пакгаузы, огни, вагоны, ряды встречающих и наконец оркестр — пять человек, перед которыми друзья их держали ноты.

Каждый приносил нам в подарок, что мог. Несли молоко, редиску, салат, самодельные шкатулки, конфеты, торты.

Торты дарили в огромном количестве. Здесь были торты-корабли, торты-заводы, торты-вокзалы, торты с начинкой и без начинки, торты пухлые и торты поджарые.

Всюду, где остановка, — приветствия, митинги, речи. Это была потрясающая поездка. Одно мне было досадно: всех встречали в пути родные, одного меня никто не встречал. Родных своих растерял, жены не приобрел. Грустновато!

В Москве мы поехали на Красную площадь. Товарищ Сталин пригласил нас на трибуну, сказав: „Пойдем на трибуну!" Взошли. Мы стояли впереди, члены правительства — позади. Мне было неудобно, что товарищ Сталин стоит сзади. Я сказал ему об этом. Товарищ Сталин похлопал меня по плечу. „Стойте здесь, — сказал он, — мы всегда здесь стоим, нас все знают и видят. Постойте теперь вы!" Там же, на параде, я беседовал с т. Орджоникидзе о самолетах. Он спросил:

Я ответил: „Моторами я доволен, но тот мотор, который был у меня на Чукотке, резал без ножа, всю кровь высосал, можно сказать, в седину вогнал!" Говорил с т. Кагановичем.

В Кремле, когда нас награждали орденами, я сказал такую речь:

„Михаил Иванович! Разрешите в вашем лице поблагодарить все правительство за ту высокую награду, которой мы удостоились. Разрешите в вашем лице заверить правительство, что мы с удвоенной энергией, с еще большим энтузиазмом под руководством партии, имеете со всем пролетариатом будем строить бесклассовое общество. А если понадобится, если на нашу родину посмеют напасть, то мы бодро, уверенно и твердо, все, как один, пойдем на защиту октябрьских завоеваний".

Еще в поезде челюскинцев я подал заявление о вступлении в партию. Почему только теперь я подал это заявление? Потому что считал: прежде чем вступить в партию, надо что-нибудь сделать для страны, как-нибудь доказать свою работу. Я сделал немного, но знаю одно: я добросовестно работал. Изо всех сил старался выполнить порученное мне задание.

Часто за дни челюскинской эпопеи были у меня огорчения и отчаяние, но, одумавшись, я всегда понимал, что я не один, что всюду, куда ни приду, моя страна приготовит мне помощь. Сидя в чукотской яранге, отрезанный от всего мира, я так же, как и челюскинцы, знал: родина помнит обо мне. А теперь, читая газеты, я вижу, как она помнила, как она заботилась обо мне в памятные дни колючинской катастрофы. Сердце щемит у меня, мне трудно читать эти дорогие мне газеты, и я складываю их в стол одну за другой, чтобы прочесть потом, когда успокоюсь.

Летчик-наблюдатель Л. Петров. Первый полет в лагерь Шмидта

К полету 5 марта мы готовились особо тщательно, стараясь предусмотреть все возможные препятствия и помехи. 4-го днем установилась ясная морозная погода, барометр стойко держался на высоком уровне. Это предвещало наступление в ближайшие дни антициклона, а следовательно — возможность летать. В тот же день опробовали в воздухе машину, устранили дефекты у моторов. Анатолий Ляпидевский пробовал садиться и взлетать с размеченной флажками площадки, размером 150 на 600 метров. Эти же размеры были и в лагерном аэродроме. Посадки удавались хорошо, взлеты отлично. Уверенность в успешности полета крепла. Лишь бы не подвели моторы, лишь бы не возвращаться с пути!

Утром 5 марта было холодно: у нас в Уэллене минус 36°, в лагере минус 38 при слабом северо-западном ветре. Видимость и у нас и в лагере исключительная — до 50 километров. Механики с рассвета грели моторы, готовя их к запуску.

В 9 часов утра, прыгая на застругах, рулим на старт. Самолет нагружен бензином и маслом на семь часов полета, аккумуляторами, кирками, ломами и лопатами для лагеря. На всякий случай берем теплый чехол для мотора, бидоны и ведра для воды, паяльные лампы и запас продуктов. Теплый чехол — это и наша палатка в случае вынужденной посадки.

Нас летит четверо: командир самолета А. В. Ляпидевский, второй пилот Е. М. Конкин, бортмеханик М. А. Руковский и я. Намечен маршрут: Уэллен — мыс Сердце-Камень — лагерь, который в этот день находился в 72 милях от ближайшего берега. Изменение обычного маршрута вызвано тем, что лагерь подрейфовало несколько на восток, ближе к меридиану мыса Сердце-Камень.

Вычисляю истинные курсы: первый —313° от Уэллена до Сердце-Камеаь, длиной 77 миль, и второй —341° от Сердце-Камень до лагеря, длиною 72 мили. Возвращаться предполагаем тем же путем.

Все продумано, подсчитано и проверено. Мы должны быть в лагере, снять челюскинцев и доставить их в Уэллен! Этого требуют от нас партия и правительство… Приказ будет выполнен сегодня!

В 9 часов 15 минут Ляпидевский дает полный газ обоим моторам. Несколько прыжков на сравненных застругах, проносится уэлленская коса, мелькают домишки полярной станции, ползет каша торосов берегового припая — и под нами наш „второй" аэродром — большая замерзшая полынья в 1 1/2 километра от берега. Высота уже 100 метров, поворот влево — и мы на первом курсе. Продолжая набирать высоту, проходим мрачные скалы мыса Инчоун — нашего контрольного ориентира, видим следующий мыс Икигур и в мираже — мыс Сердце-Камень. Видимость отличная. Самолет идет прямо по курсу, стрелка компаса бегает незначительно, куда меньше допустимой нормы.

Залезаю в кабинку, чтобы определить, насколько ветер сносит нас с курса. Намечаю прямо по курсу три полоски торосов и смотрю, куда и насколько они уползут за это время, пока мы до них долетим. Определение, правда, примитивное, потому что „визиром" мне служит моя же сложенная карта, но на таком небольшом расстоянии это может дать ошибку в три-четыре мили, что при сегодняшней видимости не играет никакой роли. Нас несет вправо, в море, но всего на 2°. Значит ветер слабый. Высчитываю, что, идя так, мы должны пройти в двух милях от Сердце-Камень, тогда как, если бы ветра не было, мы должны были бы „задеть" его северную оконечность. Пока я определялся и делал подсчеты, мы уже подползли к мысу Икигур, и мыс Сердце-Камень стал виден отчетливо. Под нами всторошенный лед. Редко, редко встречаются плешины замерзших полыней, на которые можно сесть… если дотянешь…

Холода как-то не замечаешь. Я лечу без маски, укутавшись в шарф, так как от маски у меня запотеют очки, а сидеть на носу машины при скорости 150 километров в час без очков — удовольствие скромное. Летчики в своих меховых масках напоминают чукотских „кэли" — чертей. Климат Чукотки по обыкновению шутит, и на высоте 500 метров термометр показывает всего — 24°. Что ж, это приятная неожиданность — меньше мерзнуть будем!..

Вот в двух милях слева от нас показался мыс Сердце-Камень — 77 миль прошли в 55 минут. Быстро! Осталось всего 72 мили до лагеря, значит увидим его через 45–50 минут наверняка. Проходим второй контрольный ориентир — бухточку-подкову у селения Энурмин и ложимся на новый курс прямо на лагерь. Теперь вниз смотреть нечего — все равно до лагеря сесть негде. Ну, пилоты — „кэли", не виляйте на курсе, и меньше чем через час мы будем на месте!

Снова вычисляю снос. Теперь он равен 3°. Эту поправку мы уже ввели в наш курс. Вычисления точны, и пройденная уже первая часть пути подтвердила это. Сейчас только 10 часов 15 минут. Лагерь должен показаться минут через 20–25. Я спокоен. Смотреть вперед нечего, нужно только следить за компасом да немного погодя еще раз проверить снос. Проверяю. Все правильно! Лагерь лежит впереди, прямо перед носом самолета!

В 10 часов 30 минут берег скрылся из виду; кругом только ледяной хаос да небо. Не сидится, вылезаю снова на носовое сидение и начинаю всматриваться. Внизу обычные крупные обломки ледяных полей, окаймленные грядой торосов и покрытые мелкими ропаками. Разводий и трещин нет; лед сплоченный, нажатый к берегу.

В 10 часов 40 минут на горизонте показываются несколько столбов тумана. Там значит есть трещины и вода. Минут через пятнадцать замечаю на фоне тумана черное пятно, резко отличающееся по окраске от ледяных торосов. Мелькает мысль — не дым ли это? Или может быть трещина? Ведь их так легко принять за что-либо находящееся на льду, особенно когда ждешь этого „чего-либо" и по расчету времени оно должно быть тут!

Указываю на пятно Ляпидевскому. Он приподымается, смотрит вперед, но нос самолета скрывает от него пятно, да и далеко еще до него. Продолжаю вглядываться — пятно явно колеблется. Все ясно. Это сигнальный дым в лагере! Зову бортмеханика Руковского.

— Ну-ка, Миша, смотрите, не дым ли это? Руновский с минуту напряженно всматривается и говорит:

Теперь дым уже близко и виден совершенно отчетливо. Еще раз показываю Анатолию. Теперь он тоже видит. Отлично, будем искать аэродром!

В 11 часов 5 минут перелетаем через большую трещину. Неожиданно открывается площадка, на ней самолет Бабушкина, несколько ярких сигнальных флагов, обозначающих, очевидно, границы, крохотная палатка и три человека, раскладывающие посадочное, Т". Показываю аэродром Ляпидевскому. Сворачиваем вправо, снижаемся метров до 150 и кружимся, чтобы все рассмотреть, постепенно теряя высоту.

Ляпидевский сейчас — весь внимание. На кругах вижу вышку, барак и палатки лагеря. В самом лагере и за ним трещины и небольшие разводья, аэродром тоже отделен трещиной. Из лагеря к аэродрому бегут люди; другие стоят на ропаках и машут нам. Радостно отвечаю им, забывая на миг даже о предстоящей посадке. Хватит ли этой узкой полоски со стеной торосов кругом? С высоты 500 метров эти торосы казались пустяком, но в 30–40 метрах видишь, что это внушительный барьер. Посадочное „Т" в самом углу площадки, а опуститься нужно у него!..

К границе аэродрома подошли на высоте не более десяти метров. Хорошо, хорошо, „Т" прошли не выше пяти метров… Отлично, отлично, впереди еще метров 400… Хватит, безусловно хватит. Легкий толчок, и машина плавно скользит, замедляя скорость. Вот это точная посадка! Не сделав даже обычных 200 метров пробега, поворачиваем, чтобы отрулить в конец площадки для взлета. За 2 часа и 5 минут мы дошли от Уэллена до лагеря…

Первое, что здесь замечаешь, это идеально ровная поверхность аэродрома, в сравнении с которой уэлленская площадка — прямо застывший шторм… Развернулись, встали; моторы — на малом газе.

Быстро слезаем. Нас встречают представители автономной „авио-республики", живущие на льдине в трех-четырех километрах от лагеря: Валавин — бортмеханик Бабушкина, Погосов и Гуревич. Поздравляют с прилетом и жмут руки. Спрашиваем об Отто Юльевиче, о Бабушкине, об остальных челюскинцах; оказывается, аэродром оторвало и большая трещина задерживает приход людей из лагеря. Разгружаем аккумуляторы, ломы, кирки, лопату и две тушки свежего оленя. Нас зовут в палатку погреться, выпить какао, посмотреть житье-бытье. Палатка с дверью мала, пол у нее из ящиков от консервов, окно из большой бутыли, горит камелек, тепло. Расспрашиваем о жизни, настроении, делимся впечатлениями полета. Настроение бодрое, в спасение крепко верят, чувствуется налаженная жизнь большого коллектива и огромное уважение к Отто Юльевичу и всему руководству лагеря. Так проходит около получаса. Анатолий идет с Валавиным смотреть аэродром, а Конкин и я — сменить бортмеханика, дежурящего у моторов. Вот наконец первый человек из лагеря — это А. Шафран, неразлучный со своим треножником и киноаппаратом. Не поздоровавшись даже, он устанавливает свое хозяйство и крутит. Вот первая пассажирка — А. Буйко, вот и остальные. Наконец — Шмидт, Бобров, Бабушкин, Воронин. Отто Юльевич нас тепло приветствует. Докладываю ему о состоянии наших машин, план наш, план работы санной партии, передаю карту квадратов, условный сигнальный код полотнищами, письма, телеграммы. Возвращается Ляпидевский. Беседуем еще с Отто Юльевичем и условливаемся о нагрузке. Мы просим дать нам 15 пассажиров, но Отто Юльевич не хочет перегружать машину и направляет только 10 женщин, двух детей и аккумуляторы.

Мы уже около 1 1/2 часов в лагере, и бортмеханик Руковский просит стартовать скорее, так как у моторов, работающих на малом газе, замаслятся свечи. Анатолий просит у Отто Юльевича разрешения вылететь. Делаем попытку при помощи челюскинцев оттащить самолет еще метров на 50 назад, чтобы иметь большую площадь разбега при взлете. Но увы! Тяжелая машина не двигается с места. Греем моторы на повышенном числе оборотов.

В это время происходит посадка пассажирок, одетых в длинные теплые малицы. У меня в кабине две пассажирки. Усаживаю их в глубину, а сам устраиваюсь на своем обычном месте на самом носу. Ну вот, кажется, все готово. Анатолий кивает мне головой: смотри, мол, вперед, хватит ли площадки, и дает полный газ обоим моторам. Потом прибавляет форсированный: моторы теперь дают по 630 сил каждый. Самолет легко трогается с места, быстро поднимает хвост и, не дойдя до середины аэродрома, где стоит Бабушкин, отрывается в воздух. Теперь он наш до самой посадки! Разворачиваемся, машем на прощание остающимся.

Курс — на мыс Сердце-Камень. Что-то холодно. Одна из моих спутниц, заскучав в кабине, спрашивает меня: „скоро ли оторвемся?" А у нас уже 300 метров высоты, и аэродром виден. Я, не говоря ни слова, уступаю ей свое место. Ее удивлению нет границ.

Однако 28-градусный мороз начинает пробирать. Моторы поют хорошо. Через полчаса видим Сердце-Камень. Я говорю Ляпидевскому, что не стоит итти к нему, а лучше прямо в Уэллен. Он согласен, и мы сворачиваем все больше на юго-восток. Вот снова Икигур, вон Инчоун, а вон и Дежнев. Держим прямо на него. У мыса Инчоун на горы наползают клочья тумана, облачность увеличивается. Плохо… Вероятно, завтра опять не будет погоды…

Время проходит незаметно, но замерз я основательно. Вот, наконец и наш аэродром — лагуна и селение Уэллен. На берегу много народа. Делаем круг и отлично садимся. Подходим к берегу, останавливаемся и нас мгновенно окружает весь Уэллен. К машине подставляют лесенки, и каждый старается чем-либо помочь выходящим женщинам.

Наконец-то и нам можно сойти. Нас окружают старые знакомые — чукчи со всех сторон тянут руки, и слышится радостно-удивленное, какумэ-ренена кляуль" (вот здорово, летчики!).

Летчик Е. Конкин. Авария

После первого полета в лагерь к челюскинцам, 5 марта, когда мы вывезли женщин, нам было приказано перенести базу из Уэллена в Ванкарем. Выполняя приказание, мы устроили совещание с летно-подъемным составом и решили подготовить для этого самолет «АНТ-4» № 1, так как «АНТ-4» № 2 вышел из строя на продолжительное время и требовал ремонта со сваркой.

Подготовка машины шла ударными темпами. Техсостав был разбит на две бригады, и мы работали в две смены — днем и ночью. После окончательной проверки и замены некоторых частей моторов самолет был готов к пробе моторов на земле. 13 марта была произведена проба, причем выяснилось, что правый мотор работал недостаточно чисто. Несмотря на это, мы все же решили сделать перелет из Уэллена в Ванкарем. 14 марта 1934 года был назначен вылет-разведка.

Заправка горючим, смазочным, сжатым воздухом, бочкой Гончарова, запчастями производилась до самого рассвета. К утру машина была готова. Произвели пробу моторов по земле и вырулили на старт, откуда совершили взлет. Маршрут полета был: Уэллен — Сердце-Камень — Колючий — Онман — Ванкарем.

Моторы работали не вполне удовлетворительно, но стремление во что бы то ни стало разрешить поставленную нам правительством и чрезвычайной тройкой по спасению челюскинцев задачу побуждало нас спешить. Каждый из экипажа самолета, зная, что от Ванкарема до лагеря челюскинцев расстояние равнялось примерно часовому полету, надеялся, что самолет сможет в три дня закончить всю операцию. Такая перспектива толкала нас даже на риск.

Пройдя мыс Сердце-Камень, мы пошли вдоль берегового припая. Дойдя до острова Идлидля, увидели остров Колючин. Посоветовавшись, мы с т. Ляпидевским решили, что нет никакого смысла итти в море над торосистой местностью, так как можно пройти береговым припаем и обойти остров Колючий с южной оконечности. Мы на этом проиграем не больше пяти минут, но зато будем итти по сравнительно гладкой поверхности льда, что обеспечит на случай вынужденной посадки сохранение материальной части. Договорившись, я развернул самолет и пошел этим маршрутом.

Через 2 часа 5 минут пребывания в воздухе резко сдал левый мотор. Машину сильно затрясло. Вначале создалось впечатление, что отвалился радиатор, а за ним последует и мотор. Ляпидевский сразу выключил оба мотора и стал планировать. В это время мы находились в Колючинской губе на расстоянии восьми — десяти километров от острова Колючина. Посмотрели на левый мотор — радиатор и мотор не отломились, значит спланируем нормально. Мы произвели посадку на заструги, и машина плавно легла на правую плоскость. В результате сломалась правая вертикальная ферма, погнулись ушки узлов, оторвалось одно ушко полуоси. При осмотре мотора оказалось, что оторвана моторная рама, а передние болты мотора и радиатор фактически держались на соединении шлангов. Все сошли с машины и стали думать, куда итти. Петров предложил итти на берег. Ляпидевский и Руковский считали, что лучше переночевать в самолете и пойти рано утром. Пока шло обсуждение, мы заметили фигуру человека, шедшего по направлению к самолету. Это был чукча с острова Колючина. Младший инженер Гераськин раньше руководил национальной чукотской комсомольской школой и „кит-кит" (что значит немного) владел чукотским языком. Из разговора с чукчей он выяснил, что на острове семь яранг, есть и нарты.

Мы отправили Гераськина вместе с чукчей на остров Колючин; весь же остальной экипаж принялся разводить костер, чтобы приготовить еду. После основательной нервной встряски все сразу почувствовали голод.

Через два часа за нами приехали на нартах. Погрузив необходимые вещи, мы пешком пошли к острову. Чукчи встретили нас очень хорошо. Объяснялись мы с ними больше жестами. После восьми километров ходьбы в легкой одежде мы настолько продрогли и устали, что моментально уснули.

15 марта утром в Ванкарем к чрезвычайной тройке выехали Ляпидевский и Петров для доклада о происшедшей аварии; я же остался с остальным экипажем на острове как политический руководитель и командир машины. 16 марта чрезвычайная тройка постановила в первую очередь ремонтировать уэлленскую машину «АНТ-4» № 2. Меня решено было оставить на острове Колючине вместе с техсоставом, для того чтобы вытащить самолет на берег острова.

Задача была нелегкая. В нормальных условиях, для того чтобы вытащить самолет на берег, нужно около 100 человек, а здесь, на острове, всего-то девять мужчин! И все же приказ надо было выполнить какими угодно средствами.

Мы втроем устроили совещание и решили ремонтировать самолет своими силами, так как все равно не смогли бы собрать людей, чтобы вытащить машину на берег. Разобрать же самолет по частям и таскать на берег — значит обречь машину на гибель. Этого коммунисты допустить не могут…

22 марта мы приступили к подъему самолета. Подъем производился в чрезвычайно трудной обстановке: ни достаточного количества людей, ни соответствующего материала. Мы располагали рабочей силой в количестве девяти человек, одним домкратом, двумя бочками и двумя двухметровыми бревнами. Кроме того у нас было еще… изобилие снега. Работа шла мучительно медленно, но все-таки двигалась вперед.

После подъема машины мы приступили к постройке пологой горы из снега. Это нужно было для того, чтобы можно было снять мотор, разбирая его по частям, так как снять его целиком мы не могли из-за отсутствия людей. Разборку и съемку мотора мы произвели тоже в пять дней. Затем сняли шасси, которое требовало ремонта.

Взялись мы и за свернутую вертикальную ферму. Решили ее разогнуть и сварить, но не было у нас ни сварочного аппарата, ни материала. А ремонтировать надо было обязательно. Руковский стал ходить по всем ярангам и совершенно случайно нашел в одной стальную трубу в 60 миллиметров диаметром. Это как раз то, что нам нужно было. Весь набор инструментов состоял из паяльной лампы и одного ручного зубила, а наковальней служил просто большой камень. Такая „холодная кузница" была нами „открыта" и по ремонту поломанного шасси. Ровно в восемь дней закончили ремонтную операцию шасси, и 7 апреля самолет стал на ноги, т. е. на шасси. Оставалась еще только моторная рама.

9 апреля т. Ляпидевский привез моторную раму, и 10 апреля мы приступили к сборке мотора. Сборка производилась на открытом воздухе при достаточно низкой температуре (минус 20–25°), что страшно затрудняло работу. Но выхода не было…

17 апреля из Ванкарема стали двигаться на нартах челюскинцы. Случайно чукчи завезли некоторых на остров Колючин, и мы предложили желающим остаться с нами и помочь нам. Три товарища — Дурасов, Лесков и Агапитов — изъявили согласие и очень нам помогли. 23 апреля мы опробовали вновь установленный мотор. Машина была вся занесена снегом. Мы ее откопали, но получилось, что самолет находится как бы в траншее… Вырулим или не вырулим.

25 апреля мы мобилизовали восемь чукчей и сами стали выравнивать платформу для взлета. Когда площадка была приготовлена, мы завели оба мотора, вырулили на площадку и произвели взлет.

Так машина, почти обреченная на гибель, была спасена: отремонтирована в 42 дня. В тот же день мы перелетели с Колючинской губы в Уэллен.

Над двумя континентами

Сигизмунд Леваневский. Моя стихия

Меня давно тянуло на Север. В 1933 году я обратился в Главное управление Северного морского пути с просьбой отправить меня на Север. Я пришел и к т. Малиновскому, генеральному секретарю Осоавиахима, настаивал, чтобы мне дали поработать так, как я хочу. Я сказал: „Пошлите меня на Север". В это время я работал на Украине инспектором авиационной школы. Работал неплохо. Удалось совершенно ликвидировать аварийность. Ни одной аварии не было. Подал заявление о вступлении в партию, но, к сожалению, за три дня до постановления о чистке. Рекомендаций у меня было много. Меня знают чекисты, многие руководящие работники. Мои фронтовые товарищи — все коммунисты. Я давно хотел вступить в партию, но мне мешала моя мнительность: еще скажут — примазывается, приспосабливается. Дело в том, что моя мать, брат, сестра живут за границей. Они уехали туда в начале 1919 года. А отец умер, когда мне было 8 лет. Он был дворником. Мы — три брата, мать и сестренка — жили в одной комнате, а другую сдавали. Еще сдавали полкомнаты, отделив её от нашей тонкой перегородкой. У нас была швейная машина, и мать до темной ночи сидела за пошивкой белья. Эта машина сохранилась у меня до сих пор и находится в Полтаве. Детство мое — это шум швейной машины, черный хлеб, картошка.

Моя мечта сбылась

В 1916 году, окончив три класса уездного училища, я вынужден был бросить ученье. Денег не было. Семья — пять человек. Одна мать работает. Трудно было ей прокормить семью. Пошел я на завод чернорабочим. Работал на заводе акционерного общества „Рессора". Я перетаскивал катушечные валики с нижнего этажа на четвертый. Наложишь их в большой ящик и тащишь с этажа на этаж. Скучная работа.

На этом заводе меня и захватила Октябрьская революция. Вместе с другими рабочими я вступил в Красную гвардию. Мне было пятнадцать лет, но по виду можно было дать 18, а то и все 20. Я был исключительно крепкий, рослый и широкоплечий. Конечно я плохо, еще очень плохо разбирался в политической грамоте. Больше сердцем, чем умом, понимал я и чувствовал, что большевики несут хорошее. Поэтому и был с ними.

Как многие другие, наш завод закрылся примерно в начале 1918 или в конце 1917 года. Я вместе с другими рабочими поехал в Вятскую губернию, в хлебные места. В Петербурге было голодно. Заводской комитет выдал нам мандаты, разрешение на провоз определенного количества муки. Вместе со мной поехал и средний брат… Он в 1933 году разбился где-то возле Чебоксар. Он был польским летчиком и летел вместе с полковником Филипповичем на авиэтке из Варшавы в Красноярск… Брат побыл некоторое время в Вятской губернии и уехал. Я поступил работать весовщиком на ссыпной пункт. С утра до вечера крестьяне кладут мешки на весы, а я орудую с гирями и взвешиваю.

Через некоторое время эти ссыпные пункты реорганизовались в продотряды. Я много раз выезжал с продовольственным отрядом реквизировать хлеб. Богатые крестьяне нашим продотрядам оказывали противодействие. Доходило до восстаний. Так проработал я примерно до 1919 года. Весной положение стало особенно тяжелым. Колчак быстро продвигался через Сибирь. Кулачье восставало. Красноармейские части отступали. И вот уже белые в 90 километрах от нашего села.

Тогда я решил, что мое место не здесь, а на фронте… До этого получал я письма из дому. Писал средний брат, чтобы я ехал домой. Семья голодает, мать пухнет с голоду. „Приезжай домой, — писал мне средний брат, — и мы все уедем в Польшу". В Гродненской губернии, недалеко от Беловежской пущи, жили наши родственники. Я написал, что не поеду: я здесь нужен. Через некоторое время приезжает брат с наказом от матери, чтобы я все бросил и поехал в Петербург. Брат на меня кричал: „Ты мальчишка, ничего не понимаешь. Мать плоха. Ты обязан поехать. Здесь ты пропадешь". Я мать свою очень любил, мне ее до слез было жалко, но все-таки ехать в Польшу отказался. Я категорически заявил брату, что никуда не поеду. Он обругал меня, уехал один.

После его отъезда я пошел к продкомиссару и попросил, чтобы меня отправили на фронт. Продкомиссар сказал: „Пожалуйста, тем более — положение серьезное…"

Я получил назначение — командиром роты. Рота состояла исключительно из дезертиров. Мне было тогда 17 лет. Парень я был рослый. Энергия во мне била через край. Коммунистов, политработников не было совсем. Был только комиссар полка. По своему обмундированию рота была пестрая: одеженка разная, и все в лаптях. В бой нас не посылали, мы следовали позади фронта. Вначале у меня было опасение, как бы моя рота не разбежалась — лесов кругом много. Но уже после двух недель работы подобные опасения исчезли. В роте ко мне было исключительно хорошее отношение. Обоза мы не имели, кухни никакой. Винтовка, патроны и рваная одеженка. В селах нас кормили крестьяне. Селения кругом были богатые, но хлеба нам не хотели давать. Прятали. Бедняки-крестьяне нам указывали, куда хлеб спрятан. Откапывали хлеб, запасались на сутки-двое и двигались дальше.

Дошли мы до селения Петропавловск — на границе Вятской и Пермской губерний. Вызывает меня командир полка, поздравляет с хорошим моральным состоянием роты и назначает командиром батальона. Дают мне целый батальон, состоящий из дезертиров. А надо заметить, что военного образования у меня не было. Поэтому я хоть рад такой чести, но командовать батальоном отказался. Командир стал уговаривать, а потом приказал — и я повел батальон. А когда дошли до села Казанского на Каме, наш полк передали 30-й стрелковой дивизии. Расставаться с батальоном было очень тяжело. Расставались со слезами.

Я был послан в 30-й батальон. Приехал я на место стоянки батальона в Свердловск. Прихожу к командиру батальона, и здесь я резко почувствовал огромную дисциплину, подтянутость. Мне не понравилась эта обстановка. И командир батальона мне также не понравился. Сидит в кресле, на голове каска металлическая, задранный кверху нос, и тон такой неприятный. Он говорит мне басом: „Вы назначение получите у меня". Я сказал, что хочу на фронт, но ни в коем случае не намерен оставаться в запасном батальоне. А он мне заявил: „Где прикажу, там и останетесь". Тогда я возмутился и сказал: „Вы можете приказывать, но где я хочу, там и буду". Я его накалил, и он стал особенно груб.

После этого я прихожу в штаб к командующему армией Меженинову. Меня принял комиссар штаба т. Рейтер. Он меня встретил приветливо. „Садитесь, — говорит он мне, — успокойтесь, расскажите, в чем дело". Я рассказал, в чем дело. Он сейчас же вызвал командира батальона, а мне сказал, чтобы я подождал в приемной. Через некоторое время выходит оттуда комбат и говорит мне злобно: „Ваша просьба будет удовлетворена". А я просил, чтобы меня отправили в распоряжение Блюхера. Я много слышал о Блюхере и знал, что это исключительный командир и прекрасный человек. На следующий день дали путевку.

Приезжаю в Тюмень и встречаюсь с Блюхером, который в это время был начальником 51-й дивизии. Вечером пришел к нему на квартиру. Смотрю, начальник дивизии проще в обращении, чем командир запасного батальона. Он так просто и хорошо поговорил со мной, что до сих пор помню. „Куда вы хотите?" — спросил он. Я сказал, что хочу на фронт. Блюхер заметил: „Это понятно. Я сам очень хочу на фронт, но, к сожалению, надо быть здесь".

Послали меня в третью бригаду. Приезжаю, встречаю своих ребят. И они рады, и я рад. Просто счастливы, что встретились.

Калнин был командиром отряда особого назначения. Этот отряд находился в резерве. Калнин мне сказал: „Пока будешь у нас, чтобы не болтаться зря".

В это время Колчак прорвал наш фронт. Мы стояли на станции Галышманово. Связь с соседними частями была порвана, начался сильный бой. Трудно было установить, где наши части. Собрались мы в количестве 12 человек и решили поехать в село, которое находилось в 5 километрах от ст. Галышманово, проверить, есть ли там белые или нет. Дело было ночью. Сели на лошадей. Едем. Горланим песни во всю глотку. Справа лес и слева лес. И вдруг грянули по нас выстрелы. Один залп, другой залп. Слезаем с коней. Ложимся. Мимо пролетают лошади. Я ухватился за гриву своего коня, и мы помчались назад. Нагоняю своих товарищей, спрашиваю: „Ну, что там?" — „Белые", — отвечают мне. Когда ехали обратно, я уже не чувствовал правой ноги. Не знаю: или прострелили, или еще что. Приезжаем в Галышманово, смотрю, надо сапог снимать, а он не снимается — так ногу раздуло. Пришлось сапог разрезать. Меня отправили километров за 20 в село.

Началось отступление. Лежу в телеге с больной ногой и только отмахиваюсь от лошади, напирающей сзади. Отступили до реки Тобол. Меня как инвалида послали помощником начальника штаба второй бригады. Быть помощником начальника штаба мне не понравилось — все время сиди в канцелярии. Правда, нога болела, но я попросил направить меня в стрелковую часть. Меня назначили помощником командира Волынского полка. Это единственный полк, который остался нерасформированным после Керенского, так как этот замечательный полк выступил первым за советскую власть…

Начались сильные бои. Мы не отступали, но и наступать сил не было. Подвоза снаряжений и патронов не было. Нам на полк в сутки давали 10 тысяч патронов, так что о наступлении говорить не приходилось.

Осень. Грязь. Дождь. По утрам заморозки. Народ измучен. Одеты все плохо. У Колчака были одеты немного лучше нашего — обмундирование английское и снаряды английские. Помню, меня назначили начальником боевого участка Волынского полка и еще придали один батальон из полка „Красные орлы". Кроме того что меня считали старше моих лет, меня еще принимали за бывшего офицера. Я же никакой военной подготовки не имел. У меня был революционный дух, но не было тактических знаний.

Пошли мы в наступление с фланга. Нашей задачей было выйти на опушку леса и обстрелять неприятеля. Командир предупредил — особенно не шикуйте, учитывайте, что снарядов у нас нет. Причем надо сказать, что у нас были трехдюймовки, а там шестидюймовки и снаряды все с английским клеймом.

Слышу стрельбу. Я пошел по цепи. Сколько убитых товарищей. Смотрю — один лежит, другой, третий носом уткнулся. Много убитых. Комиссар батальона вместе с нами сидел в яме, вырытой снарядами. Принесли вареное мясо. Комиссар батальона чудный был парень. Съел он свою порцию, облизнулся, подкрутил усы и пошел по цепи к опушке леса. Вдруг неприятельская пуля щелк — и убила комиссара батальона. И сразу с их стороны началась яростная стрельба. Потом неожиданно все стихло. Прохожу по фронту, смотрю, чорт возьми, полка-то нет. Оказалось, что полк у меня весь разбежался. Прихрамывая (у меня еще болела нога), пришел в штаб полка.

Я получил понижение: с помощника командира полка на командира батальона.

На утро началось наше победоносное наступление. С боями мы дошли до Омска. Под самым Омском меня не было — меня направили в санлетучку. Врач признал острую неврастению и контузию ноги. Сижу в санлетучке, поезд еле-еле тащится. Я заскучал — никак не могу сидеть на одном месте. Приехали в Тюмень. Взял я свой багаж (а весь мой багаж — одна небольшая палатка) и думаю: пойду опять к Блюхеру. Таким образом я опять встретился с Блюхером. Блюхер приглашает меня к себе на квартиру. Прихожу вечером к нему. Усаживает, угощает чаем. Рассказываю, что и как было. „Как же вы, — говорит, — ушли из летучки?" — „Да так, просто — взял палатку и пошел к вам. Хочу работать под вашим руководством", Блюхер указывает мне на мое состояние, на мою больную ногу и направляет меня в запасный батальон. „Там побудете, а потом дам назначение при первой же необходимости".

Пробыл я там с неделю и захворал сыпным тифом. Думали, что умру, но я выздоровел. Наш батальон влили в 54-ю дивизию и отправили на Западный фронт. А с Западного фронта меня перебросили на Кавказ — помощником командира ставропольского территориального полка. Через некоторое время после этой работы меня послали в Дагестан — там вспыхнуло восстание. В Дагестане я пробыл до 1921 года. Здоровье мое сильно пошатнулось. Я там перенес возвратный тиф, но больше всего меня измучила тропическая малярия. Медицинская комиссия дала мне отпуск. Куда ехать? Дома нет. Поехал в Петроград…

Малярию сразу отшибло — стоило только переменить климат… Я получил назначение в оперативное управление штаба Ленинградского военного округа. Когда я еще был на Восточном фронте, меня страшно тянуло в авиацию. Я несколько раз просил, чтобы меня послали в школу, но так как в командном составе ощущался большой недостаток, то конечно настаивать на учебе не приходилось. Но вот весной 1922 года мне удалось попасть в управление воздушного флота Петроградского военного округа — и то в качестве завхоза 4-го воздухоплавательного отряда. Занимаюсь хозяйством, но одновременно ухитряюсь подниматься на „колбасе". Однако меня это не удовлетворяет. Прошу об откомандировании меня в одну из школ воздушного флота. И в 1923 году меня направили в военную школу морских летчиков в Севастополь.

К началу занятий я опоздал. Мне предложили до следующего набора поработать начальником хозяйственной части школы. Меня радует только то, что одновременно с работой мне дают возможность и учиться. Так началась моя учеба и одновременно хозяйственная работа.

Вскоре меня освободили от заведывання хозяйством, и я начал учиться как следует. В 1925 году окончил учебу. Весь курс прошел в плюсах.

Я получил назначение в 4-й отдельный авиационный отряд. Был я там младшим, а затем и старшим летчиком. Потом меня перевели инструктором в школу, в которой я учился сам. Работал инструктором хорошо, имел благодарности, на собраниях партийной ячейки меня ставили в пример. Действительно, работать приходилось, не считаясь с временем. Я многих научил летать. Потом я встречал своих учеников во Владивостоке, в Петропавловске и в Свердловске; среди них есть командир эскадрильи — Солодухинов. Ляпидевский — мой ученик. Я обучал и молодых инструкторов хорошей технике полета…

По демобилизации из армии я был назначен сначала старшим инструктором, а потом начальником школы Осоавиахима в Николаеве.

А еще через год Центральный совет Осоавиахима Украины предложил мне работать начальником всеукраинской школы в Полтаве. Я согласился. А вообще-то тянуло меня на Север…

И вот в 1933 году я пришел к т. Малиновскому — генеральному секретарю Осоавиахима — и сказал:

— Дайте мне возможность хоть раз полетать, как я мечтаю.

Моя мечта сбылась: мне поручили перегнать двухмоторный морской самолет „Дорнье-Валь" из Севастополя в Хабаровск для освоения Севера.

В первых числах июня я вылетел из Севастополя, стараясь придерживаться рек, по маршруту следующего порядка: Севастополь — Ейск, Ейск — Вольск, Вольск — Свердловск, Свердловск — Тобольск, Тобольск — Омск, Омск — Новосибирск, Новосибирск — Красноярск, Красноярск — Верхнеудинск, Верхнеудинск — Чита, Чита — Джалинда, Джалинда-Благовещенск, Благовещенск — Хабаровск.

Летим неделю, месяц. Мотор был старый. Его бы надо было сменить. Но если мотор менять, то самолет придет с большим запозданием.

В Вольске запортачил мотор. Я осмотрел его, но ничего не обнаружил. Полетели дальше. Прилетели в Тобольск. Нужно было забрать горючее, но оказалось, что в Тобольске горючего нет. Единственный выход — прямо лететь на Омск, а это значит — не по рекам, а по линии железной дороги. В случае если погода прижмет, посадку сделать негде. Что делать? Запрашивать Москву? Но они не могут сказать — лететь или не лететь. Чтобы никого не смущать, я под свою ответственность дал телеграмму, что ввиду отсутствия бензина в Тобольске меняю маршрут — идт на Омск, а потом на Новосибирск. И действительно, до Новосибирска долетел благополучно, потом дальше по речной системе до Ачинска. Мотор все время портачил. Там между прочим было 250 километров сухопутного участка, исключительно горного. Сесть невозможно — будет сплошная котлета. Вижу, счетчик оборотов упал, звуки мотора изменились. А горы все растут. Рука невольно тянется — дать сектор на газ. Забыл старое правило, что если проходишь опасный участок и возможна вынужденная посадка, не форсируй газ. Кое-как, перепрыгивая через горки и бугры, долетели до Красноярска. Даю полный газ мотору, чтобы подрулить. Вдруг хлынула вода из одного мотора, порвала шпильки и вырвала цилиндр. Конечно, если бы это произошло в воздухе, положение было бы значительно хуже. Мое правило оказалось таким образом верным. Советую и другим летчикам так поступать — никогда не форсировать газ.

Полетели дальше. Когда летели над Ангарой, часто садились. Этот перелет здорово сказался на моторе — то кольцо вырвет, то прокладку вплоть до того, что на Ангаре оторвался карбюратор и держался на „честном слове". Мы закрутили его проволокой и так долетели до Иркутска. Там он совсем оторвался, пришлось дня два потратить на ремонт, после чего снова полетели.

Я начал сокращать маршрут. Всякие непредвиденные остановки надо было перекрыть. В Верхнеудинске вовсе не садился. Из Иркутска прямо в Читу, потом в Джалинду — Благовещенск — Хабаровск. В день прилета получаю телеграмму: немедленно выехать в Верхнеудинск и перегнать трехмоторный самолет «ЮГ-1». Летчики говорили, что это сумасшествие — лететь по сухопутному участку на морской машине. Я на этот «ЮГ» никогда не садился, но был в себе уверен.

Действительно, через четыре дня машина была в Хабаровске в полной сохранности. Одну только вынужденную посадку пришлось сделать из-за атмосферных условий.

Маттерн нашелся

В это время примерно начинается маттерновское дело. Когда я летел на «ЮГ», Маттерн летел вокруг света. Когда я полетел на «ЮГ» вторично, Маттерн из Хабаровска уже улетел. Он, кажется, три раза возвращался в Хабаровск ввиду того, что был сильный туман. Потом оказалось, что Маттерн пропал. Во всех газетах об этом напечатали. В особенности в связи с исчезновением Маттерна изощрялась японская печать. Газетные прохвосты даже писали о том, что Маттерна, возможно, съели в Советском союзе, — иначе как же можно объяснить его исчезновение? И вот в одно прекрасное утро стало известно, что Маттерн нашелся в районе Анадыря.

А когда Маттерн нашелся, иностранные газеты стали писать, что Маттерн хотел лететь через Якутск, а ему дали неправильный маршрут, зная заранее, что этот маршрут является непроходимым.

Я через некоторое время получил телеграмму, в которой говорилось, что необходимо оказать помощь Маттерну. Предлагалось форсировать перелет. Я понял конечно, что дело серьезное. Необходимо лететь, и чем скорее, тем лучше. Кроме того надо было доказать всем, что участок, которым летел Маттерн, не непроходим. Нехорошо было только то, что наша машина стояла в это время на специальном оборудовании. На ней устанавливали радио, искусственный горизонт для слепых полетов, электроосвещение на случай тумана, чтобы на стрелке можно было видеть соответствующее отклонение. А в телеграмме, присланной мне, говорилось: „Форсируй вылет". Поэтому пришлось прекратить оборудование самолета и срочно вылететь.

Мой экипаж состоял из 4 человек. Летнаб приехал из Ленинграда. Второго пилота я списал. Когда у нас бывали трудности, этот пилот страшно ныл. Да к тому же человек недавно женился и очень скучал по жене. Слюнявый, сидит на берегу, смотрит на море и зовет: „Мария, Мария!" Нервничает. Я его ссадил, сказал ему: „Ты больше не летай, старайся в другом месте приспособиться".

Тринадцатого числа мы вылетели в Хабаровск. В Охотском море погода исключительно неустойчивая. Только вылетели из устья Амура — погода хорошая, ясная. Виден Сахалин. Солнце. Штиль. Так летели часа полтора. Пролетели Сахалин, навстречу — туман высотой до 600 метров. Обратно возвращаться нельзя, надо доказать иностранным писакам, что этот участок вполне проходим. Туман становится гуще. Ветер так и старается окунуть самолет в море. Полет трудный, но все же летим. Летим час-два. Видимость очень плохая. Надо быть начеку. Справа выскакивает берег — крутой, почти отвесный. Мы не решаемся к нему приблизиться — можно в него врезаться. Опять выходим на море. Чем дальше летим, тем туман становится плотнее. Видимость еще хуже, но все же летим. Туман совершенно облачный, ничего не видно. Вечером туман становится еще гуще, а при входе в Ногаево совсем ничего не видно. Я делаю крутой поворот градусов на 180 с целью как-нибудь сесть около Охотска. Но там садиться нельзя — мешает пароход.

Выскакиваем опять в море. Берега не видно. Но вот видим реку, на которую можно сесть. Самолет — чирик-чирик, видно, винты поломались, — и сел. Мы посмотрели, но оказалось, что только кончики задело. Через полчаса машина очутилась совершенно на сухом месте. Оказывается, мы сели на берег — садились в момент прилива. Здесь были промысла.

Переночевали. Заведующий промыслами накормил нас. На следующее утро полетели дальше. Вылетели и врезались в туман. Пришлось вернуться обратно. Ночью справляюсь о бензине и выясняю, что в бухте Корфа бензина нет. Положение скверное — нет бензина на перелет от Ногаева до Анадыря. Потеряв один день, решил лететь, чтобы сократить расстояние, сухопутным участком, через тундру. Этот путь является самым кратчайшим участком до Анадыря, и кроме того там предполагали открыть линию, надо было использовать случай ее разведать.

Другого выхода у меня не было, и я решил лететь сухопутным участком. Нужно сказать, что этот участок был нами пройден впервые. И только в этом году группа летчиков из Хабаровска этим путем летела вторично. Это — Доронин, Галышев и Водопьянов.

Прилетаем в Анадырь. Здесь встречает нас Маттерн, страшно обрадованный. Местное население жалуется, говорит, что Маттерн ничего не ест, как бы не помер. Спрашивают нас, не привезли ли мы что-нибудь из продовольствия — он только шоколад ест. У меня был с собой аварийный паек, вынул я плиток 10–15 шоколада и отдал Маттерну. С ним мы объяснялись через переводчика. Он нас благодарит и все интересуется, когда же мы летим. Ночью заправили самолет и начали стартовать. Этот момент совпал с полным штилем на море. Отрываемся, но штиль мешает. Ничего не поделаешь, приходится снять часть продуктов. Снимаем продукты, но самолет опять не может оторваться. Тогда приходится отлить некоторое количество бензина — самолет опять не летит. Сгружаем почти полностью все продукты, оставляя очень небольшое количество — на день-два и отливаем еще часть бензина.

Только после этого с силой отрываю самолет, и летим. Маттерн сидит на заднем отсеке, вылезает оттуда, машет руками, видимо, доволен. Через полтора часа полета начинается туман. Соображаю, что итти под туманом опасно, тем более что дело идет к вечеру — значит туман может быть и на берегу. Я берега не знаю, а в отдельных местах он очень скалистый. Решаю итти над туманом. Определились, держим курс на Ном.

Темнеет. По расчету под нами должен быть берег, но уже настолько темно, что различить трудно. Туман. Впереди настолько плохо видно, что в отдельных местах попадаем в облака. Это своего рода ловушка. Приборов не видно. В буквальном смысле слова приходится приткнуться к компасу, чтобы разобрать курс и не уйти в сторону.

Экипаж я тогда сменил. В частности сменил второго пилота, потому что он проявил себя как большой лодырь. Кроме того человек очень невыдержанный. Я, когда мы были еще в Ногаеве, взял с собой две бутылки спирта на тот случай, что может быть кто-нибудь простудится, придется лезть в воду и т. д. И вот, когда мы приехали в Анадырь, устроили „банкет". Я разрешил одну бутылку спирта ликвидировать. В этом „банкете" принимали участие Маттерн и ребята из пограничного пункта. Нажарили рыбы, выпили. Потом Маттерн ушел к себе, я тоже, все разошлись. Через 2 часа просыпаюсь, прохожу через комнату, смотрю — что-то шумно. Оказывается, вторая бутылка спирта тоже распита. Маттерн, в дымину пьяный, философствует о чем-то со вторым пилотом. И хотя друг друга не понимают, но разговаривают громко. Одним словом — человек любит выпить, а лететь в Америку с таким человеком, который не умеет себя держать, нельзя. Я его списал, а в качестве второго пилота взял Чернявского.

Полетели дальше. Туман. Ничего не видно. Думаю, как бы долететь до острова Лаврентия. У меня были такие соображения: если с южного берега дует ветер, то северный берег должен быть открыт, и наоборот — если с северного, то южный берег будет открыт. Лечу на остров Лаврентия.

Чувствую — кто-то стоит сзади меня. Оборачиваюсь: Маттерн разглядывает мои приборы и, видать, напуган тем, что приборов для освещения нет. В панике он бежит в кормовое отделение, показывает бортмеханику на мои приборы, закрывает глаза — вслепую, мол, — как же мы будем садиться? Механик над ним подшучивает, объясняет пальцами и печальной миной — дело плохо, придется загибаться. Маттерн привязывается ремнем и предлагает бортмеханику то же самое сделать. Механик объясняет, что ему как ответственному человеку неудобно привязываться. Летим. Нашел я одну полоску, но водички не видно. Сел — и все прекрасно. Зарулили к берегу. Остров совершенно пустынный. Населения не видно. Якоря зарыли в землю, развели костер. Это было ночью. Сварили обед. Маттерн вообще здоровый парень, но не ест. Я ему дал шоколаду. Он съел. Потом вижу — человек грустит. Отдал ему свой спальный мешок и сказал — ложись и спи. Он лег. Мы тоже легли… А у меня мысль сверлит — сколько бензина осталось? По времени мы летим много, а бензина осталось мало. Долетим ли? С рассветом бегу к бензиновому баку и убеждаюсь, что бензина осталось ровным счетом на 1 час 10 минут полета. Начинаем проверять расстояние, которое нам надо пролететь, — выходит, полет на 1 час 15 минут. На 5 минут полета нехватает бензина. Это при условии, если не будет встречного ветра и если пойдем строго по прямой.

Надо лететь — другого выхода нет. Завели мотор, все погрузили, пригласили Маттерна сесть и полетели.

Туман. Летим, скучаем. Проходит час. Берега не видно. Я вынул часы, они у меня болтались на ремешке. Высчитываю минуты. Проходит 1 час 5 минут — берега не видно. Проходит 1 час 7 минут, 1 час 8 минут, смотрю — вроде какая-то полоска проскользнула, и опять туман. Проходит 1 час 9 минут, и выскакивает берег. Делаю крутой поворот вправо. Туман проходит, и открывается город Ном в 3–4 километрах от нас. В это время мотор фыркнул, остановился, и мы садимся. Посадка была удачная. Высадили Маттерна на берег.

Маттерн упал на землю и начал хлопать руками по земле, восклицая: „Америка! Америка!.."

Обрадовался человек. Я это прекрасно понимаю. И со мной так бывало… Когда летишь, летишь и попадаешь на советский берег, то тоже хочется хлопать руками, что-то кричать и чорт его знает что делать.

На родине снег какой-то особенный, и воздух другой, и звезды по-иному светят…

Встали мы на якорь. Сразу мчится к нам один катер, другой. Но подошел правительственный катер и отогнал все остальные катера. Вид у нас был страшный: масляный китель, масляные брюки; все — в желтых ботинках, которые мы купили в Ногаеве. Там, кроме ботинок, ничего не было. Вылезли на берег, и сразу же раздался треск многочисленных фотоаппаратов. И засняли нас в таком ужасном виде, а у меня очки вовсе получились навыворот.

Сразу же на автомобилях доставили нас в гостиницу. Я получил поздравительную телеграмму от нашего представителя Наркоминдела т. Сквирского. Денег американских у нас не было. Конечно можно было дать телеграмму, чтобы нам выслали валюты, но, откровенно говоря, не хотелось просить валюты. Раз не прислали — значит не надо.

Прием нам американцы оказали самый радушный. Дело доходило до того, что каждый магазинщик зовет к себе в магазин и предлагает все, что нужно взять, бесплатно. Мы отказывались. Тогда лавочники предложили платить советскими деньгами. Но я отдал категорическое распоряжение экипажу, чтобы советские деньги не расходовать. На руки денег я выдал очень ограниченное количество и вовсе не для Америки.

Заявляю, что завтра улетаю. Меня отговаривают. Подождите, мол, погода плохая и т. д. Но я решил лететь во что бы то ни стало. Кроме того бортмеханик парень хороший, но любит крепко выпить. Все время приходится за ним поглядывать, чтобы не осрамиться.

Муниципалитет города устроил в честь нашего приезда банкет. Сидят все важные, в накрахмаленных воротничках. Я тоже китель подчистил. Преподнесли нам торжественный адрес, в котором выражают благодарность Советскому союзу за оказание помощи. Документ этот я оставил в Главсевморпути с просьбой переслать его в Нарноминдел. Говорят речи, пьют за наше здоровье. Я тоже выступил с ответной речью.

В чужой стране все время надо ухо держать востро. Не так вилку возьмешь, не так повернешься — они осмеют тебя, а это значит — и нашу страну. Вижу, бортмеханик наш тянет рюмку за рюмкой и разглагольствует вовсю. Я в него впился глазами, а он не обращает внимания, отворачивается. Но тут ребята наши, которые сидели возле, придвинулись поближе к нему и этак легонько стиснули, так что рука бортмеханика до рюмки не дотягивалась.

Летим домой

В Номе нас встретили хорошо. Цветы дарили, апельсины. Цветы конечно искусственные, потому что там цветы не растут. Апельсины и бананы были кстати. Мы их с удовольствием ели. Все стремились нам что-либо подарить.

Вот приходит один рабочий, плохонько одет, видно сразу, что это рабочий, и говорит: „Я не могу ничего вам подарить, я принес вам пачку спичек". Мы его поблагодарили и угостили русской папиросой. Он был очень доволен.

На следующее утро в назначенное время, часов в 9, собираемся и готовимся к полету. Нас провожает масса людей. В это время летит одна машина, за ней летит вторая. И вот летит Маттерн в своей машине и становится рядом с нашей. Американцы с бережка машут платочками и руками. Я тоже помахал, потом дал газу и взлетел. Нас провожал Маттерн. Затем он помахал рукой и полетел в одну сторону, а мы в другую.

Влетели мы в туман, и дальше все время был туман. Вижу — скалистый берег. Лететь не решаюсь. Круто поворачиваю обратно. Заметил плоский берег и большое озеро. Делаю разворот, сажусь. Озеро оказалось мелкое. Мы сели на мель. Начался туман — густой, неприятный. О полете в этот день думать не приходилось. Решили переночевать в самолете, потому что выходить на берег нельзя — вода кругом. Продуктов у нас небольшое количество. Сколько придется сидеть — неизвестно. От нечего делать вынули мы патефон, который подарили нам американцы, завели пластинку нашего производства „Интернационал", и нам казалось, что мы уже не в Америке. Поиграли, легли спать. Утро вечера мудренее.

На утро туман несколько рассеялся. Озеро оказалось в 3–4 километра шириной. Сидим мы не на середине озера, ближе к берегу. До берега полкилометра. Начинаем мерить озеро. Вода ниже чем по колено. Причем все озеро такой глубины. Мы потом поняли, что очевидно это озеро образуется только летом. Вода благодаря таянию горных снегов стекает в ложбину и образует озеро. Прекратится таяние снега, значит и воды не будет. Потом, правда, у самого берега, нашли глубокое место. Когда начали его обследовать, обнаружили, что оно вырыто искусственно, очевидно здесь работала золотопромышленная драга. Длиной это место метров в 50. Озеро названия не имеет. Мы его назвали как-то, не помню точно, но погано назвали.

Таким образом при обследовании мы обнаружили, что это глубокое место метров в 50 длиной и шириной метров в 10 находится непосредственно у берега. Наша задача как раз и состояла в том, чтобы подойти к берегу. Наш расчет был таков: выйти на эту глубокую полосу и там взлететь при наличии ветра, особенно, если он будет дуть вдоль берега. Утопающий, как говорится, хватается за соломинку. Мы думали, что эти 50 метров нас спасут при наличии сильного свежего ветра.

В это время было уже довольно холодно. Мы все в меховых одеждах. Разгрузили машину до максимального предела, чтобы легче было пойти. Завели моторы. Ползем. Грунт довольно мягкий. Подползаем на глубокое место, чуть не доходим до берега. Но благодаря ветру машина опять начинает дрейфовать и опять садимся на мель.

Кричу: давайте все сюда, чтобы взять конец. Чернявский раздевается, а вода холодная, как лед. В это время механик говорит о том, что в лодке водица. Я даю распоряжение заводить мотор. Пока он возится с мотором, я бросаю взгляд под боковой сек и вижу, что воды уже много и она подступает под бензиновые баки. Очевидно лодку толкнуло на острый камень, лодка была ветхая, и получилась пробоина. Тащим на берег и видим, как вода прибывает все больше и больше. Тащить тяжело, но тащить надо, иначе можно потерять самолет.

Притащили. Начинаем искать пробоину, чтобы как-нибудь ее залепить. Механик лезет в лодку. Воды так много, что не достать дна лодки. Стали откачивать воду гидропультом и ведрами. Сколько мы ни откачивали, воды остается столько же. Ведер 500 откачали, а воды все столько же. Шубы сняли. Жарко. Все качаем и не успеваем откачивать. Мы уже решили, что самолет затонет… Во что бы то ни стало надо вытащить на берег. Тащим, но мало успеха. Начинаем опять откачивать воду. Механик пытается как-нибудь лодку заделать. Воды все же стало меньше. Откачиваем воду, самолет мало-помалу облегчается. Опять стараемся вытащить его на берег.

Вокруг самолета мы положили лес — вроде стропил. Рычагом приподнимаем и постепенно подтаскиваем самолет на берег. Только на третий день мы приступили к этому. Первые дни мы угробили на откачку воды. Подтащили самолет немножко к берегу. Много еще надо тащить — берег крутой. Тащить тяжело. На каждого из нас приходится тонна с лишним.

На следующий день решили сделать коловорот. Врываем столб, на него наматываем веревку, берем за хвост самолет, привязываем и тянем, чтобы подтащить его на берег. Но так как один коловорот не удержит — гнется, мы поставили еще столбы и подтянули веревки. Это дало самолету возможность держаться. Яму рыть нужно было поглубже, но лопат не было. Мы рыли руками и веслами. Глубокую яму выкопали, чтобы коловорот сидел поглубже. Тащим. Только самолет начнет двигаться — лопается канат. Так ничего и не вышло. Опять подводим веревку под хвост, нажимаем и тащим на берег.

В общем с неимоверными усилиями подтащили самолет настолько, что уровень воды в озере по отношению к лодке стал ниже.

Нащупали пробоину. Большая пробоина. Чем забивать? Ветоши нет. Я снял с себя белье, кто-то другой тоже. Затыкаем отверстия. Нашли доски на берегу. Отрезали такой формы доску, которая бы вошла и закрыла отверстие. Бельем заткнули, дощечкой покрыли. Следим — будет вода показываться или нет? Вода опять просачивается. Не держит белье.

У нас были капковые жилеты. Я предложил распороть жилеты и вынуть оттуда непромокаемую вату. Для большей надежности смешали вату с маслом и этим месивом заткнули дыру. В общем — ничего. Вода не появляется. Теперь дело только за погодой. Мы ждали сильного ветра. Нам нужен был ураган, который оттолкнул бы нас от берега метров на 50, чтобы могли мы взлететь. В первый день мы надеялись, что будет прилив и вода повысится. Но вскоре убедились, что с морем сообщения никакого нет и на прилив надеяться не приходится. Мы забивали ежедневно колышки на границе воды и через несколько часов всматривались — прибыла ли вода или нет. Вода не прибывала, а убывала. Снег в горах не тает, и воды в озере становится все меньше. Значит нам придется долго здесь проторчать.

Еще нас беспокоило то, что нас могут начать разыскивать. Думаем, вот будет номер, если американцы поедут нас разыскивать. Нам не хотелось, чтобы американцы нас разыскивали.

С продуктами дело было скверно. У нас была мелкокалиберная винтовка, наган, и мы охотились на уток. Подстрелишь утку, на вертеле погреешь над огнем и ешь. Утка совершенно сырая. Противно, но мы успокаивали себя тем, что зато много витаминов и мы не заболеем цынгой.

Там было много оленей. Ходят они целыми табунами. Накануне нашего вылета приходит олень-одиночка. Стоит на противоположном берегу против самолета и скучает. Стоит час — другой. Ребята ходят около меня и поговаривают, что хорошо бы переменить питание. Но я твердо держусь той точки, что никаких американских продуктов нам не надо. А народ мой все поговаривает об олене. Стало мне жалко экипаж, и я разрешил убить оленя. Чернявский и Левченко из наганов убили оленя. Счастливые приезжают на клипперботе со своей добычей. Сварили суп и начали обедать. Суп был несоленый, но нам он казался чудесным.

Меня все время мучила одна мысль — когда же наконец будет такой ветер, чтобы мы могли взлететь. И вот, после того как мы поужинали, я слышу ночью — гудит сильный ветер. Я спал тогда в самолете. Вскакиваю часа в два ночи. Ночь довольно светлая. Бужу экипаж: „Вставайте!" Даю распоряжение максимально разгрузить самолет, освободить его от всех вещей и инструментов.

Объясняю, как мы будем взлетать. Они будут держать самолет, я в это время даю полный газ, а они держат самолет до тех пор, пока я не махну рукой. Они остаются на берегу, а я в случае удобного взлета буду искать подходящее по глубине озеро. Товарищи будут следить за направлением самолета и пойдут со всеми вещами и багажом в то место, где я спущусь. Перед этим прощаюсь со всеми, потому что не знаю — сойдет ли все благополучно. Здесь ставка ва-банк: или взлечу, или же не успею вырвать машину на редан, зацеплю за грунт, и машина потеряет скорость. А может быть взлечу, но не успею набрать достаточной скорости — значит врежусь в гору.

Взлетаю я с механиком. Попрощались с товарищами. Махнул рукой. Машина дрогнула. Вижу — впереди растет гора, и уже кончается озеро. Рванул еще, и машина ласточкой взлетела кверху. Правда, за ушами стало мокро. Один раз со мной в жизни это случилось. Момент был опасный. Делаю крутой разворот, набираю высоту. Вижу — опять озеро. Захожу на посадку — снова вижу предательское мелкое место. Снова набираю высоту. Озер под нами много, и все они мелкие. В море волна. Садиться не решаюсь. Поэтому решил сесть против места нашей стоянки, где остановился экипаж, но только в море. Спускаюсь ниже, вижу — опять волна. Стараюсь угодить на гребешок волны, потому что иначе самолет может разбиться. В лучшем случае он придет в негодность. Чувствую один сильный удар, второй удар, а дальше все прекрасно — машина сидит. Мы стоим на якорях. Кричу на берег: „Скорее перетаскивайте вещи!" Спрашиваю у механика, есть ли в лодке вода. Оказывается, немножко показалась. Если вода будет набираться, то может наступить такой момент, когда выбьет закладку и мы снова окажемся в таком же положении, как в той лагуне. Но там мы имели хоть возможность подойти к берегу, а здесь нам угрожает опасность, что самолет разобьет волной.

Очень тяжело давать команду с самолета на клиппербот. Шум волн заглушает голос. Но товарищи поняли, что нужно перебрасывать вещи. Волны очень сильные. Тем не менее удается погрузить часть вещей. Садятся Моторин и Левченко, а Чернявский остается на берегу с остатками вещей. Я смотрю за моторами, чтобы они не остановились, а механик откачивает воду. Вода прибывает не сильно, и мы успеваем откачивать. Клиппербот подходит к самолету, и здесь наступает очень тяжелый момент погрузки. Волна то приподнимет самолет кверху, то опустит вниз, то в такое же положение попадает клиппербот. Форменная пляска! С большим трудом перебросили вещи из клиппербота на самолет. Работали мы до такой степени, что если бы кто-нибудь из нас упал, то рассчитывать на его дальнейшую работу было бы напрасно. Кое-как погрузили вещи. Дал газ. Выбрали направление соответственно ветру, чтобы меньше было ударов. Летим. Машина пошла тяжело.

Через два часа мы были на советском берегу в селении Уэллен.

Вытащили самолет и так залепили пробитое место, что его уже никогда в жизни не пробить.

Последующий полет наш был на мыс Северный. На острове Врангеля была зимовка. Начальник зимовки — Минеев. Мы решили лететь туда. Был туман, и он закрывал место, где находилась зимовка. Там была большая лагуна, и мы сели. Думали, что туман рассеется. Через несколько часов летим дальше. Смотрю, яранги стоят. Сели. Разговорились. Спрашиваем:

— Живем. Все здоровы. Умерла одна женщина, а так все благополучно.

Они нам были страшно рады. Надо сказать, что они были совершенно оторваны от жизни. У них даже не было радиосвязи.

Потом летали в Берингово море, на мыс Северный и в Ванкарем. Ходили на разведки льдов и собирали материал для ученых. Постоянная наша база была на мысе Северном. Самолет мой — «СССР-Н8», мотор — «М-17». Этот мотор уже отработал свой срок.

Настало время возвращаться обратно. Начались сильные заморозки. Возвращались по побережью. Одно было плохо, что горючее по пути полета не было заброшено, особенно на участке до Лены. На расстоянии до двух тысяч километров — никакого горючего. Во время полета были сильные ветры. Местами туман стоял столбом.

Вылетел я числа 26 августа с мыса Северного, а 27-го был уже в устье Лены. Этот участок очень большой, горючего мало, и летел я, чтобы сократить расстояние, через тундру. Шел не морем, а прямо по тундре. По теоретическим рассуждениям, там должны попадаться озера, но населения там никакого нет. Ни души. Летишь и видишь только туман приподнятый и много оленей. Бежит целое стадо впереди. Интересно, что бегут они по курсу самолета. Их видишь прямо перед собой. В общем места такие, что в случае вынужденной посадки оттуда не выберешься. Кругом болота. Населенных мест нет совершенно. Этот участок мне пришлось лететь довольно долго — одиннадцать часов. Все время ветер. Перелет был довольно тяжелый. Кроме того при перелете этого участка, начиная от Уэллена, второго пилота у меня не было — Чернявский остался зимовать. Я сильно устал. Чувствую, что все тело сводит судорогами. Погода плохая. Когда прилетел, опустился на козырек и двигаться уже не мог совершенно.

Оказалось, что бензину опять нет. Пароходы еще не пришли. В ожидании бензина я просидел до 10 сентября. Восьмого числа пришли пароходы „Володарский", „Сталин" и несколько позже „Пятилетка". Заправили самолеты. Вечером девятого наступила хорошая погода, и мы увидели первое северное сияние. Это очень красивое зрелище.

Лавров — начальник экспедиции просил меня взять на самолет журналиста Макса Зингера и зам. председателя Комитета Севера т. Скачко. Приготовились к полету. Десятого числа просыпаемся — валит снег. Ожидать погоды — значит можно замерзнуть. Самолет пропадет совсем. Что делать? Решили, несмотря на пургу, лететь. Заправили самолет и двинулись в путь. Через час прошли остров Столб. Так долетели до Иркутска. Машина была в порядке, экипаж в полном здравии.

В Иркутске я зашел в редакцию узнать новости. Редактор спрашивает: „Ваша фамилия Леваневский?" Я говорю: „да". Он мне говорит: „Только что получена телеграмма, что летчик Леваневский разбился". Я понял, что это мой брат. Он летел с Филипповичем из Варшавы на авиэтке и в районе Чебоксар попал в облачность. Мне было очень жаль брата. Мы в детстве дружили. В 1917 году вместе принимали участие в Октябрьской революции. Я мечтал с ним встретиться. Мне кажется, если бы я с ним встретился, он остался бы у нас.

На север, за Челюскинцами!

Потом я получил отпуск и поехал в Москву. Центральный совет Осоавиахима начал просить меня совершить агитполет в Донбасс. Пришлось согласиться. Полетел вместе с журналистом 3ингером. Мы летели и делали доклады о Севере. Потом я почувствовал себя таким усталым, что в один прекрасный момент взял и полетел домой. Самолет оставил в Полтаве, а Зингер уехал поездом. Это было в ноябре месяце. Общее протяжение этого агитполета — примерно 37 тысяч с лишним километров.

Живу в Полтаве. Отдыхаю. Читаю газеты, слушаю радио. Скучаю. Без дела мне всегда бывает скучно. 13 февраля я узнал по радио, что „Челюскин" раздавлен льдами. Телеграфирую в Москву, что готов лететь на помощь челюскинцам. Жена, узнав об этом, плачет, и ребята (у меня девочка и мальчик) тоже подняли рев. Но ничего, я их успокоил. А на следующий день получаю телеграмму-молнию: „Немедленно выезжайте в Москву". Через два часа — вторую телеграмму: „Немедленно выезжайте в Москву". Одна телеграмма была от Главного управления Северного морского пути, другая — от Ушакова. Приезжаю в Москву, а мне говорят, что завтра надо выехать за границу по такому и такому-то делу. Меня это поразило. Я полагал лететь на самолете «Р-5» из Москвы прямо на Север. Но правительство решило: Ушакова, Слепнева и меня послать в Америку, чтобы со стороны Аляски скорее попасть на Север.

От Берлина у меня осталось впечатление, что там все время маршируют. В Нью-Йорке мы пробыли 10 дней. Потом было получено распоряжение нашего правительства добраться до Ванкарема. Моя задача была доставить Ушакова в Ванкарем. Я начал готовить соответствующие карты и вообще подготовляться к полету. Мы полетели в Фербенкс. Здесь мы приняли два самолета пассажирского типа, рассчитанные на 9 человек пассажиров. Максимальная их скорость 265 километров, а крейсерская — 200–210 километров в час. Опробовали машины и приготовились к полету.

25 марта была плохая погода, нельзя было лететь. 26 марта я вылетел из Фербенкса, имея на борту Ушакова. Перед тем как принять машины мы перекрасили американские надписи на наши. Написали «СССР», и кроме того Слепнев предложил, чтобы не спутать машины, на одной написать — М. С. (Маврикий Слепнев), а на другой — С. Л. (Сигизмунд Леваневский). Машины были окрашены в красный цвет, а надписи были сделаны черными буквами. Механиком у меня был американец — Кляйд Армстидт. Очень симпатичный и толковый парень. Нас провожало много народу. Завел мотор. Проверяю — работает хорошо. Сквозь толпу протискиваются рабочие, жмут крепко руки.

Даю полный газ. Машина бежит и взвивается в воздух. Бегут под самолетом крыши домов Фербенкса. Пара прощальных покачиваний крыльями — и Фербенкс остается позади. Набираю высоту, и вот уже под нами проносятся горы. Впереди тундра с рекой Юкон. Самолет как бы застывает в воздухе. Стремительный его полет затихает. Скорость — 125 миль, высота 4 000 футов. Через два с лишним часа показывается гряда гор, закрытая облаками. На берегу р. Юкон индейское селение Нулато. Сажусь. Справляюсь на радиостанции о данных последней сводки погоды в Номе. Ответ: погода плохая; перевал закрыт облаками; по другую сторону горного хребта — низкая облачность, местами туман, снегопад.

Откладываем полет на 28-е и опять ждем сводки до 11 часов дня. Сводки нет. Все еще не работает радиостанция. Вглядываемся в небо — небольшая облачность. Видимость хорошая. Перевал открыт. Форма облаков говорит как будто за благоприятную погоду в пути. Решили лететь. Заводим моторы, взлетаем. Кружимся — набираем высоту. Стрелка высоты доходит до 4500 футов. Курс — вест. Даешь Ном! Опять под самолетом бегут горы, а через час открывается море, покрытое льдом, кое-где виднеются разводья.

На расстоянии 50 миль от Нома начала прижимать облачность. Видимость стала плохая. Падает слабый снег. Высота полета 50–60 метров. Быстро бежит берег. Снег слепит глаза, ничего не видно. Ориентируюсь по черным пятнам — телеграфным столбам. Скоро должен быть Ном. А вот и он! Около берега на льду — посадочное поле. На берегу встречает население города. Узнаю прошлогодних знакомых. Меня пригласили в авиационный клуб. Провели членом своего клуба и дали какой-то значок.

На следующий день решили лететь дальше. Производим закупку продовольствия, теплого обмундирования, авиомасла и прочего снаряжения. К 10 часам ждем сводку погоды по пути нашего перелета включительно до мыса Ванкарем. Наконец приносят сводку. Она говорит о хорошей погоде. До Уэллена ясно, в Ванкареме 500 метров высота. Запускаем мотор, опять „гуд-бай", полный газ — и в воздух! Курс на Уэллен. Ярко сияет солнце. Исключительно хорошая видимость. Через несколько минут полета показываются острова Диомида (граница СССР и США), а за ними сразу мыс Дежнев. Пролетаю самое крайнее селение северо-восточной границы Советского союза, районный центр Чукотки — Уэллен. Спускаюсь до 150 метров. Сигналов на аэродроме никаких не выложено. Продолжаю полет дальше. Через 15 минут полета начинается облачность. Набираю высоту до 1 500 метров. Иду строго по курсу. Под самолетом плывут облака. Чем дальше, тем облака все больше подпирают самолет. Подхожу вплотную к большой облачной стене. Облака на облаках. Громадина из облаков. И еще и еще облака, примерно до 1 500 метров. Чтобы перепрыгнуть их, нужно набрать высоту 3 000 метров. Влезаю в эти облака. Сразу все заволокло. Сбавляю газ. Высотомер показывает 530 метров. Завеса падает. Показываются льды. Проверяю направление ветра по сносу самолета, делаю поправку компасного курса. Через 20–25 минут должен показаться мыс Онман, но в это время поднимается пурга. Высота падает. Самолет прижимает. Вижу берег, очерченный черными полосами. Иду вдоль берега. Самолет прижало до 20 метров. Подсчитываю расстояние до Ванкарема.

Держусь берега. Вдруг вскакивает перед носом самолета крутая скала мыса Онман. Бросаю самолет вверх и вправо. Сразу всякая видимость пропадает. Самолет окутали облака. Снег мокрыми хлопьями падает на самолет. В кабинке темно, как ночью. Решаю пробиться вверх через облака.

Сильные толчки. Самолет бросает. Стрелка высотомера показывает около 1500 метров. Стекла покрыты ледяной коркой. Я чувствую, что самолет становится тяжелым. Получаю записку от т. Ушакова: „Самолет покрывается льдом и очень быстро". Бросаю взгляд вправо, замечаю, что отверстие для вентиляции покрылось льдом. Возвращаю записку Ушакову — отвечать некогда. Оледенение чувствую и по управлению самолетом. Набрал высоту полторы-две тысячи метров. Самолет становится еще тяжелее, и высоту набирать уже труднее. Стрелка высотомера лениво поднимается вверх. Трудно мотору осилить такую тяжесть.

Сквозь пелену перескакивает ореол от солнца. Солнца не видно. Вдруг мотор дает несколько выстрелов и работу прекращает. Самолет задрожал, затрясся. Во избежание потери скорости перевожу на планирование. Соображаю — очевидно оледенение карбюратора.

Очищаю. Мотор заревел опять, но стрелка чувствительного альтиметра вверх уже не идет, только покачивается. Мотор начинает опять стрелять в карбюратор. Мелькает мысль — „не загорелся бы". Бросаю взгляд на бензиновый манометр — стрелка упала. Самолет опять идет на снижение. Стараюсь вывести самолет на курс норд, чтобы отойти от берега и гор. Дается это трудно, так как замечаю, что из-за оледенения самолета снаружи приемник — показатель поворота — в работе отказал. Не работает и показатель скорости. Все приборы работают вяло.

Самолет дрожит. Опять наступает темнота. Чувствую большую скорость. Самолет перешел в штопор. Единственный прибор, который давал ориентировку в отношении полета в тумане, отказался работать. Слышу, самолет гудит. Он страшно отяжелел. Продолжаю нащупывать курс, а сам смотрю за стрелкой альтиметра, которая беспрестанно падает вниз. Смотрю и жду: выйду из горной полосы или нет?

Тысяча пятьсот метров. Тысяча триста. Пятьсот. Двести пятьдесят. Двести метров. Опять бросаю взгляд по сторонам. Через небольшие, оставшиеся чистыми ото льда куски стекла вижу крылья, покрытые льдом. Самолет похож на ледяную глыбу. Опасаюсь оледенения рулей. Покачиваю слегка рулями. Бортмеханик начал было суетливо привязываться, а потом бросил: дескать, все равно крышка…

Стрелка быстро бежит вниз. Высота небольшая. Подо мной блеснули торосы. Машина настолько отяжелела, что трудно становится управлять. Она все время продолжает леденеть. Впереди почти ничего не видно. С левой стороны на стекле виден маленький глазок. Очевидно ударяла теплая струя воздуха и не давала обледенеть этому месту. Опять мелькнули торосы, и опять ничего не видно. Левой рукой я разбиваю стекло. Врывается сильная струя воздуха. Вижу, как торосы двигаются прямо на меня. Вытягиваю самолет на себя, и вдруг — толчок. Треск. Понимаю — правой лыжи нет.

Вижу внизу полосу от торосов и черный берег. Рассчитываю на эту полосу. Чувствую: машина проваливается совершенно. Успеваю накрутить до отказа стабилизатор. Выключаю контакт. Крепко держу штурвал. Слышу хрипящий звук самолета. Соображаю: это от встречи фюзеляжа со льдом. Самолет бежит. В глазах потемнело.

Очнулся только тогда, когда увидел, что Ушаков тормошит меня за плечо и спрашивает: „ты жив, жив?" Оказалось — жив. Вытащил меня из кабины. Вижу, капает по тужурке кровь. Дотронулся до лица — рука в крови. Ушаков достал бутылку с йодом и прямо из бутылки вылил йод на рассеченное место. Затем разорвал кальсоны и забинтовал мне голову.

Шрам, правда, остался до сих пор, но в общем зажило. Рана скоро зажила, потому что на Севере нет микробов.

Ночь мы провели в яранге. У меня поднялась температура. Я провел тяжелую бредовую ночь в этой яранге, где страшная жара и удушливый запах от моржовых костей. Дышать совершенно нечем. Эту ночь я буду помнить очень долго.

На следующий день мы поехали на собаках в Ванкарем. Машина осталась на снегу. Ушаков занялся мобилизацией всех средств для спасения челюскинцев. Я посмотрел на себя в зеркало и испугался. По левой стороне узнаю себя, а по правой нет: она двойная и совершенно черная. Улыбнулся, а в зеркале отразилась какая-то гримаса. Скучно стало. Мне очень хотелось работать, а самолетов не было. Тем не менее даю телеграмму в Москву: „Чувствую себя работоспособным и готов снова к работе".

К этому времени прибыли все наши самолеты. Выдалась исключительно удачная ясная погода, и в 4 дня всех челюскинцев перевезли со льдины.

На следующий день после прибытия в Ванкарем поехал я к своему самолету. Его вытащили на берег. Я разобрал его и проверил повреждения. Должен сказать, что больших повреждений не было. Удар вообще был удачным. Если бы я не успел дернуть самолет в последнюю минуту, то он ударился бы гораздо сильнее — от нас осталась бы каша. Самолет был не из особенно хороших. Мотор, правда, был новый.

Таким образом в 4 дня сняли всех челюскинцев. Так это быстро произошло, что даже незаметным показалось для нас. Все люди на берегу. Счастливые и довольные. Сейчас же был поставлен вопрос о дальнейшей переброске людей на материк. Пришлось перебрасывать преимущественно собаками, потому что погода ухудшилась и возможность полетов снова отпала. У меня никакой машины к тому же не было. Доставили меня в Уэллен, потом в бухту Провидения.

Лаврентий там?

Я находился в Уэллене в ожидании прибытия Слепнева, который должен был дать мне свою машину для полета на остров Врангеля. Там необходимо было выяснить состояние зимовщиков, дать им радиста. Я сидел на радиостанции и все время прислушивался, когда же будет телеграмма. Сижу в комнате рядом с радиорубкой. Вдруг радист сообщает о плохом состоянии здоровья заместителя начальника экспедиции „Челюскина" т. Боброва. Одновременно вбегает взволнованный доктор — хирург т. Леонтьев и требует немедленной переправы его в бухту Лаврентия к больному Боброву, нуждающемуся в срочной операции. Переезд нартами на собаках займет не меньше 16 часов. А доктор только что получил диагноз консилиума врачей больницы бухты Лаврентия: у больного обострение хронического апендицита, появились признаки перитонита. Словом, необходимо немедленно хирургическое вмешательство, иначе на выздоровление нет надежды.

В Уэллене был самолет «У-2» с частично неисправным мотором. Мотор работал с серьезными срывами. Волнение доктора мне показывает, что лететь необходимо. Я предлагаю свои услуги, предварительно предупредив, что ветерок свежий, в воздухе потреплет основательно, вообще могут быть неприятные осложнения при том состоянии материальной части, которой мы располагаем в данную минуту. Тов. Леонтьев согласен на полет, лишь бы лететь и скорее добраться до больного.

Идем к самолету. Мотор работает действительно паршиво: малые обороты, кашляет… Принесли сводку погоды: ветер 12 метров в секунду у земли и 20 — в воздухе. С помощью такого ветра надеюсь оторваться от земли.

Сборы наши быстры, но под руками нет подходящей географической карты. Доктор успокаивает: он эти места прекрасно знает и все, что нужно, в пути покажет.

Даю газ. Машина примерзла и — ни с места. Вот я ее качаю, качаю, чтобы как-нибудь ее раскачать, чтобы она оторвалась от снега. Наконец раскачал. Самолет нехотя пошел с места. Набираю скорость. Вот уже отделился от земли. Пятнадцать минут мы кружились, пока мне удалось набрать 500 метров высоты. А за это время на исправном самолете можно было бы набрать 2500 метров.

Набрал высоту. Думаю — сдаст мотор или не сдаст? Взял курс на бухту Лаврентия. Царапаю высоту. Показываются горы, бухта. Тов. Леонтьев что-то кричит мне и показывает пальцем вниз.

Ну, думаю, простак мой штурман. По времени — никак не подходит Лаврентий. Мы часу не ехали… Следующая бухта. Домики. Оборачиваюсь. Доктор любуется видом Чукотки. Я спрашиваю:

Я с сердцем поворачиваю обратно. Мотор дает перебои, тут каждая минута дорога, а он любуется… Полетели обратно, подходим опять к бухте, уже навстречу ветру. Самолет еле-еле летит. Спрашиваю у доктора — где дорога? Он указывает — вон там. Смотрю, километров за 30 от берега какое-то черное пятно, подхожу ближе, вижу, что это оголившаяся от снега скала. Домов не вижу. Спрашиваю:

Мотор барахлит. У меня тревога. Я спрашиваю — где больница, где дома? Доктор молчит. Я замечаю, что он прикидывается, будто не слышит из-за шума мотора. Я сбавляю газ и спрашиваю громче: где бухта Лаврентия? Доктор виновато отвечает: „Я не знаю". А самолет все теряет быстроту. Летим в лощину между горами. Даю опять газ, поворачиваю к берегу, стараюсь перелезть через вершины; но — увы! — мотор сильно кашляет, температура резко прыгает вверх. Опасаюсь, что сгорит мотор, планирую, выбирая между гор более пологий склон. Сажусь. Мотор работает на малом газу. Выскакиваю, осматриваюсь. Вылезает и доктор. В кухлянке, в шапке, в дымчатых очках. Протирает очки и говорит, что он плохо видит. Извиняется. Я присматриваюсь к нему и с удивлением замечаю, что у него оптические очки.

— А где мы находимся? — спрашивает он. Отвечаю сердито:

Мотор не глушу. Из-за горы выскакивает собачья упряжка. Это каюр, завидев, что самолет пошел на снижение, погнал собак. Останавливается. Встречаются с доктором и начинают „разговаривать".

Взмахи рук на запад и на восток. Чукча еще шире улыбается, кивает головой и опять: ы-ы-ы!

С сердцем срывает доктор с рук рукавицы, ругается, бросает рукавицы об снег, хватается почему-то за шапку, шарит руками по кухлянке и пальцем начинает вычерчивать карту Чукотки на снегу.

Чукче это нравится: они вообще любят ваяние, рисунки. Присев на корточки, чукча улыбается и одобрительно восклицает: „Какуме!"

Я говорю доктору: кончайте урок географии, давайте лучше запускать мотор. Подошли к самолету. Я ему объясняю: „Вы, доктор, больше не штурман, а моторист. Ваша обязанность состоит в том, что вы беретесь за винт, поворачиваете его, ставите на компрессию, говорите „контакт". Я отвечаю — есть контакт, включаю магнето, и мотор начинает работать. При этом будьте осторожны, потому что вас может задеть и ударить". Сажусь в кабину, думаю, что все будет в порядке. Доктор подходит к винту, берет за кончик лопасти, смотрит мне в глаза, кричит „контакт" и дает ходу. Он бежит так, как будто я его сейчас догоню. Винт конечно и не думает работать. Так он проделывает несколько раз. Не провернув он кричит „контакт", затем отбегает в сторону, спотыкается о лыжу, падает и ползком-ползком, оглядываясь на винт, не догонит ли — улепетывает. Видя безуспешность этого дела, я поворачиваю винт сам. Прыгаю в кабину, командую сам себе: „контакт", „есть контакт" и… все равно мотор не работает. Оказывается, мотор настолько застыл, что его нельзя пустить без заливки. Спрашиваю у доктора, есть ли у него какая-нибудь посудина: банка, склянка. У него ничего нет. Есть картонная коробка от зубного порошка. Беру коробку, высыпаю порошок на снег, наливаю туда бензина, заливаю мотор, поворачиваю.

Мотор начинает работать, потом останавливается опять. Если дать ему больше остыть, то больше его не заведешь.

Наконец в четвертый раз мотор заработал и уже не остановился. Посадил доктора, даю газ, машина как будто отрывается, и в это время мотор снова трр… трр… и остановился. Три раза запускал мотор, три раза он останавливался. Наконец заработал. Смотрю — горы под нами. Значит летим. Забираю высоту. Приходится действовать быстро: на нас растет встречная гора. Лавируем между гор. Высоту набираем по лощинам. Наконец горы опять под нами.

Через 45 минут вижу бухту Лаврентия, дома и больницу. Иду на них. Слышу сзади голос доктора. Оборачиваюсь. Опять жест вниз — Лаврентий!

— Ладно… Вижу — ищу место посадки. Вот впереди чернеет что-то вроде буквы „Т" („Т" — условный знак места посадки для самолета).

Захожу над „Т". „Т" живое!.. Вижу — поднимаются головы. Делаю круг, даю знать, что вижу и понял. Восхищен сообразительностью и авиационной грамотностью челюскинцев. Захожу на посадку, смотрю — хвост моего посадочного „Т" зашевелился.

Вылезаем. Радостная встреча челюскинцев. Рассказывают:

— Идем, видим — летит самолет. Посадочного „Т" нет. Ну, сорганизовались и легли… Благодарю их, спрашиваю:

— А это у нас один старик испугался, что вы на него сядете, — хотел дать тягу, но мы не пустили…

Доктор, пошатываясь, побрел в больницу. Беднягу укачало. Вскоре он был в своей стихии, вспарывая больного. Операция прошла благополучно.

Меня приняли в партию

В Уэллене я сидел 10 суток. Все ждал, когда прилетит Слепнев, чтобы лететь на остров Врангеля. Почти все разъехались, остались только механики. Председатель чрезвычайной тройки по спасению челюскинцев т. Петров обратился ко мне с просьбой перегнать тяжелую машину в бухту Провидения. Откровенно говоря, на этой машине я никогда не летал и близко ее не видывал. Говорю ему: „Прикажите мне лететь". Он отвечает, что приказывать не хочет, но просит меня об этом по-товарищески. Положение такое, что машину на пароход грузить надо. Если машину оставить здесь, то и механику придется остаться. А механику оставаться не хотелось. Решили перегнать. Завели мотор, взлетели. Через несколько часов были в бухте Провидения. Погрузились и сели на пароход „Смоленск". Там были челюскинцы. Встреча была исключительно теплая.

И вот поехали в Москву… В Петропавловске, во Владивостоке — на всех станциях встречают, хлопают в ладоши и кричат „ура". Во Владивостоке все пароходы, в том числе и иностранные, расцвечены флагами и гудят без конца. Едем на автомобиле. Тьма народу. Сопки, крыши почернели от народа. Бросают цветы. Все машут руками, приветливо улыбаются. Праздник. Так до самой Москвы.

Не доезжая Новосибирска (забыл название станции), я пришел в „штаб" к т. Семенову, где собрались все коммунисты, и подал заявление о вступлении в партию. Семенов так растрогался, что слезу пустил. Да и я сам в это время испытывал нечто подобное. Конечно, не плакал, но в груди как-то стало тесно. Очевидно, нервы. Я постарался скорее уйти. За мной подал заявление о вступлении в партию Ляпидевский и другие товарищи.

На следующий день созвали бюро ячейки и меня рекомендовали в члены партии.

Мы приехали на Красную площадь и стали в шеренгу. Играет оркестр. И вот идет группа людей. Среди них много знакомых. Они меня первый раз в жизни видят, а я видел их в жилище чукчи и в доме зимовщика на дальнем Севере, и в Донбассе, и в Севастополе, и в Полтаве, и в радиорубке на Уэллене. Я давно знал их лица. Я прекрасно знаю их имена. Вот они-то меня видят впервые а я-то их знаю давно. Впереди шел товарищ Сталин. Улыбаясь он со всеми здоровается и о чем-то разговаривает. Я отошел в сторону, чтоб не мешать. Но вдруг слышу — товарищ Сталин зовет: „Леваневский!"

— Чего вы прячетесь и скромничаете, — сказал Иосиф Виссарионович. Подошел ко мне и подал руку.

Маврикий Слепнев. Война, жизнь и полеты

В громах и грозах войны рождалось лето 1915 года. Бронированный кулак соединенных австро-германских войск прорвал русский фронт в районе Тарнова, и армия дрогнула. Началось отступление.

В это время 19-летний прапорщик Маврикий Слепнев вел маршевую роту из далекой Читы на галицийский фронт. Маврикий Слепнев был юн, зелен и слыл отчаянным патриотом. Теперь, когда прошло столько лет, я кажусь самому себе смешным, но тогда я казался себе грозным. На мне была форма, с детства волновавшая мое воображение, шашка, путавшаяся в ногах, а в кармане лежало удостоверение о том, что именно я, Маврикий Слепнев, являюсь начальником эшелона.

Эшелон двигался через всю Сибирь и Европейскую Россию на далекий Запад. Солдаты были по преимуществу пожилые люди, оставившие дома семьи и крестьянскую работу; они ехали на фронт с мрачным настроением, и очень часто при вечерних поверках я недосчитывался людей. Эшелон двигался на Запад. Мимо плыли сибирские леса, сибирские степи; на станциях толпы народа встречали и провожали наш эшелон; солдаты плясали на перронах с мрачными лицами или пели „Ермака", а кругом стояли бабы и плакали.

Но все эти настроения отчаяния, царившие вокруг, проходили как-то мимо меня, не затрагивали моего сознания. На мне были офицерские погоны, и я, крестьянский сын Маврикий Слепнев, был несказанно горд.

„Держись, сынок, рабочей и крестьянской власти"

Как-то случилось так, что с самого раннего детства меня потянуло к военному делу. Надо сказать, что наш Кингиссепский район в старое время всегда был местом, где развертывались крупные маневры войск Петербургского военного округа. Звон оружия, громыхание пушек, грохот военных обозов с детства стояли у меня в ушах. С детства я наблюдал громоподобные марши и походы царской гвардии, забравшись вместе со своими сверстниками на какую-нибудь придорожную ветлу.

Словом, будучи еще десятилетним мальчиком, я уже с упоением, поражавшим моих родителей, штудировал книжку „Учебник унтер-офицера", с особенной яростью изучая главу о разборе винтовки. Всем домашним я заявлял, что буду военным, чего бы мне это ни стоило. Отец мой смеялся.

— Молодо — зелено, — говорил он. — Мы с тобой, Маврик, мужики. Нашему брату попасть в офицеры — дело не шуточное.

Мать моя, женщина душевная и добрая, разделяла мои честолюбивые стремления.

— Будешь, Маврик, офицером, будешь, — говорила она, гладя меня по голове. — Вот только учись лучше.

Учиться меня отдали в торговую школу имени Петра Великого, полагая очевидно, что это отобьет у меня стремление стать военным. Но изучая русскую грамматику и коммерческое счетоводство, я бредил уставом полевой службы и тайком от своих учителей перечитывал в сотый раз „Учебник унтер-офицера".

Семья наша была небогатая. В деревне Ямсковичи, нынешнего Кингиссепского района, мы имели дом, восемь десятин земли и крестьянское хозяйство. У отца моего было шестеро ребят, и я был самым старшим из них. Младшие ребятишки донашивали мою обувь и учились по моим учебникам. Учились впрочем все. Отец мой тянулся изо всех сил, силясь каждому из нас дать хоть какое-нибудь образование. Денег, помнится, дома никогда не было. Мать вела самый строгий счет не только гривенникам, но и копейкам.

Школу я окончил успешно, но никакого желания быть конторщиком в чинной торговой фирме у меня не было. Моя самостоятельная трудовая жизнь началась с того, что по окончании школы я поступил на завод Сименс-Гальске и работал там по дуговым фонарям и семафорным повторителям. Но мечта быть военным не оставляла меня. Приходя домой с работы, я усаживался за военные учебники и погружался в чтение до глубокой ночи. Бывало, уже наступит раннее петербургское утро, уже пробудится жизнь в большом городе, а я все еще сижу над книгой, силясь постичь тайны стратегии Фридриха Великого.

Свою мечту я наконец попытался осуществить тем, что сдал экстерном экзамен за кадетский корпус, но от этого исполнение моей мечты не подвинулось ни на йоту: сдача экзаменов в качестве экстерна не давала права на офицерский чин, а давала только возможность поступить в военную школу. Тут началась война.

По стенам домов были расклеены широковещательные манифесты и объявления о мобилизации, начинавшиеся стереотипной фразой: „Божиею милостью, Мы, Николай Вторый…"

Буржуазия неистовствовала в патриотических манифестациях и склоняла колени перед Зимним дворцом. По улицам дефилировали усиленные наряды конной полиции и жандармерии.

Я поступил вольноопределяющимся в 148-й Каспийский полк. Там я пробыл недолго, всего две недели. Потом всех „вольноперов", как нас именовали кадровики-солдаты, отправили в Петергоф, в казармы Лейб-гренадерского полка, где была открыта школа прапорщиков.

Наконец-то сбылась моя заветная мечта получить специальное военное образование и стать офицером. Школу прапорщиков я окончил в числе лучших. По положению меня должны были направить в гвардию, но тут офицерское общество Волынского полка, где мне надо было служить, заявило протест против моего утверждения в качестве офицера гвардии. Препятствием послужило то неучтенное мною обстоятельство, что отец мой был всего-навсего крестьянин Трофим Слепнев, и на вопрос о недвижимом имуществе я должен был ответить, что „сведений об этом не имею" Из этого следовало, что замков, поместий и дворцов у меня не было и, по мнению офицерского общества лейб-гвардии Волынского полка мне, чумазому, не пристало быть гвардейским офицером. Вместо гвардии я оказался в Чите, откуда и повел на фронт маршевую роту.

И вот я и мои сибиряки — за границей, в Галиции. Завоеванный русскими войсками город Львов предстал перед нашими глазами. Мы увидели великолепные улицы, широкие площади, отличные магазины и с горечью думали, что нашим российским Калугам и Рязаням далеко до заграничных провинциальных городов.

Львов промелькнул, как сон. Нас там надолго не задержали, ибо истекающий кровью фронт требовал все новых и новых пополнений. Русские войска, руководимые бездарными военачальниками, лишенные необходимого боевого снаряжения, несли страшные потери. Недаром в ту пору сложилась песня, которую распевали все мы с немалым усердием:

„Горные вершины спят во тьме ночной,

Карпатские долины — могилы удальцов".

Мы выступили на фронт и оказались в районе Садовой Вишни. Первое же знакомство с войной опрокинуло все мои представления о войне, почерпнутые из учебников. Я представлял себе великолепные блиндированные окопы, стройные атаки под барабанный бой и гром оркестров. Мне представлялись красочные боевые столкновения, когда сражающиеся идут друг на друга со штыками наперевес. Ничего этого не было. Были дрянные канавы, полные воды и грязи, именуемые окопами, был лес, наполненный свистом пуль и ревом снарядов, были кровь и смерть. Никакого противника с развевающимися знаменами не было видно. Моя мальчишеская романтика рассеялась, как дым. Война оказалась кровавым и тягостным ремеслом.

В моей роте было несколько каторжников, освобожденных для участия в войне. Это были отличные разведчики. Во мне самом жил дух яростного охотника, ибо я с детских лет любил бродить по лесам, выискивать дичь и зверя. Словом, я решил первым делом организовать у себя хорошую команду разведчиков.

Однажды на рассвете мы сделали первую вылазку. Меня одолевало смертельное любопытство увидеть противника в лицо. Долго мы ползли на животах. Наконец, выйдя из леса, вдруг увидели на небольшом расстоянии движущуюся германскую роту, которая проходила мимо нас, неся на плечах разобранные пулеметы „Шварц-Лозе". Я увидел те же простые солдатские лица, то же солдатское усердие и солдатскую покорность и впервые подумал о том, что наши противники вовсе не похожи на кровожадных гуннов, как их живописали патриотические русские газеты.

Германцы стали устанавливать пулеметы под прикрытием стогов сена. Мы вернулись и по телефону донесли командованию обо всем, что видели. Вскоре русская артиллерия, воспользовавшись нашими указаниями, быстро сбила пулеметы замеченной нами германской роты, начавшей действовать во фланге соседнего 9-го стрелкового полка.

Результатом этой удачной разведки было то, что я получил первую военную награду — темляк к шашке.

Потекла бесконечная фронтовая жизнь. Каждый день походил на другой и вместе с тем таил в себе неожиданности. Меня перебрасывали с фронта на фронт. Я видел двинские туманы, болота Полесья, горы Буковины, поля Добруджи. Десятки раз мне приходилось бывать в боях. Два раза пули противника выводили меня из строя. До сих пор еще дает себя знать контузия, полученная на румынском фронте.

Здесь же, в Румынии, я впервые познакомился с авиацией, и это обстоятельство оказалось решающим для всей моей остальной жизни. Меня издавна привлекало к себе великолепное движение механических птиц. Однажды на одном из дивизионных совещаний я встретился с командиром авиационно-истребительного отряда. Мы сдружились с ним, и он подал мне смелую мысль стать летчиком. Это было не так просто по тем временам.

Сделаться летчиком на заре авиации — об этом могли мечтать только люди или аристократического происхождения, или очень богатые. Служба эта считалась высокогероической, интересной, выдвигала людей на передовые посты в жизни. А я уже обжегся раз, когда не попал в Волынский полк. Поэтому увлекательная мысль начальника авиационного отряда и смутила и обрадовала меня.

Но в ту пору положение резко изменилось. Паши самолеты были значительно хуже германских, и русская авиация при столкновении с противником очень часто терпела поражения. Летный состав значительно поредел. Аристократическая часть офицерства перестала стремиться в авиацию, опасаясь за свою жизнь. Нам, прапорщикам военного времени, нечего было терять, и наш брат стал постепенно вытеснять родовитых дворян из авиации. Воспользовавшись покровительством начальника авиационного отряда, я подал заявление о зачислении меня в авиационную школу. Ответ получился самый неожиданный: приказ командиру дивизии откомандировать меня в Гатчину для обучения летному делу. Телеграмма произвела впечатление разорвавшейся бомбы. Больше всех поражен был я сам. Итак я снова ехал на родину. Снова я видел знакомые места родные деревни, березовые рощи, ржавые ингерманландские болота, милый моему сердцу край. Разумеется, по дороге я заехал в деревню Ямсковичи, где провел все свое детство. Мать, увидев меня, всплеснула руками и почему-то заплакала. Уехал я из дому мальчиком, а приехал боевым фронтовиком, научившимся воевать и убивать. Мать заплакала и сказала:

Вся семья смотрела на меня глазами, полными восхищения.

Я прибыл в Гатчину и стал учеником-летчиком. Школой командовал тогда полковник Борейко, известный своими работами по теории авиации и моторостроению. Следует помнить, что в ту пору авиация только что начинала развиваться. Никакого опыта еще в сущности не было, опыт возникал из нашей же непосредственной практики, и естественно, что гатчинская школа занималась не только летным делом, но и была лабораторией для проработки всевозможных авиационных вопросов. Школу тогда кончали быстро. Один месяц уходил на общую техническую учебу, второй месяц — на изучение материальной части самолета, и в конце второго месяца будущий пилот с душевным трепетом садился впервые в машину и начинал рулить. Для того чтобы самолет случайно не взлетел в руках неопытного пилота, на крыльях подрезалось полотно. Так мы и катались на гатчинском аэродроме вдоль железной дороги. Мы рулили по целым дням, возмущаясь тем, что нам так долго приходилось заниматься этим сухопутным делом. Мы стремились ввысь, к небесам. Но наши инструктора смотрели на жизнь более прозаически.

— Научитесь сперва рулить, — говорили они. — Набивайте руки и ноги для управления машиной, иначе будете летать, как кирпичи. Наконец настал день первого полета. Мой инструктор хорунжий Корнеев сел со мной в самолет.

— Ну, Слепнев, — сказал он мне, — пишите письма родителям. Авиация — дело серьезное. Это вам не в кустах сидеть с командой разведчиков. При этом он заливался веселым смехом, явно издеваясь над моим смущением.

Тогда самолеты в сущности не имели никакой кабины. Летчик сидел на жердочках, привязанный ремнями. Ветер свистел со всех четырех сторон, ноги упирались в рычаги для поворотов, а между ног можно было обозревать окрестности Гатчины. Очков в то время летчики тоже не носили, и через одну минуту после взлета мои глаза были полны слез. Тем не менее я до сих пор не могу позабыть ощущения величайшей радости и силы от того, что я поднялся в воздух. Летали мы очень низко. Я помню, что пришлось огибать гатчинскую колокольню, ибо подняться выше ее мы не рискнули. Описав в воздухе несколько кругов, мы спустились на аэродром. Я был ошарашен новизной ощущения и вылез из самолета, с трудом разгибая ноги. Хорунжий Корнеев покровительственно похлопал меня по плечу и сказал:

Вскоре я начал летать самостоятельно. Это были очень странные полеты. Я брал высоту примерно в 10 метров, делал несколько кругов, а потом выключал мотор и шлепался на землю. Таков был метод обучения. Окончил школу я на тяжелой машине „Альбатрос", получив звание летчика.

Летчик Маврикий Слепнев! Мне казалось, что я достиг предела счастья.

Тем временем в стране забушевали революционные бури. Шел февраль 1917 года. Красные флаги взвились над Ленинградом. Царское правительство пало. Эшелон георгиевских кавалеров генерала Николая Иудовича Иванова, шедший с фронта на подавление революции, был остановлен на подступах к столице восставшими солдатами и народом. Николай II „божией милостью" отрекся от престола. Крестьянский сын Маврикий Слепнев с немалым удовольствием одел красный бант, превратившись из „благородия" в „господина офицера". Вряд ли в ту пору я понимал как следует то, что происходило. Правда, мне пришлось сделать немало докладов на солдатских собраниях о структуре власти, но эти доклады, как я теперь понимаю, стояли на весьма убогом теоретическом уровне. Тем не менее я с большим пылом разъяснял, что есть государства, которые обходятся без царей и управляются народом.

Ленинград бурлил в котле революции. Фронт распадался, многомиллионная армия изо дня в день теряла свою боеспособность. Мы, гатчинские летчики, в ту пору силились отгородить себя от этого распада упорными занятиями, упорным изучением авиационной премудрости. Октябрь застал меня в Гатчине. Полковник Борейко, начальник школы, убеждал нас всех в том, что Россия погибла и что надо, попросту говоря, смываться. Куда смываться? Борейко знал одно: надо уходить подальше от Ленинграда — на восток, где концентрировались чешские части, ударные батальоны и офицерские роты, на Тихий Дон, где поднималось против революции и советов контрреволюционное донское казачество. Борейко знал, что ему надо делать. Маврикий Слепнев нз знал. Маврикий Слепнев, видя свержение старых кумиров, чувствовал тяжелое раздвоение: офицерская среда тянула к себе, на Дон, на восток, к чехам; крестьянская кровь Маврикия Слепнева не могла оставаться равнодушной к революционным громам и революционному красному флагу. Офицер Маврикий Слепнев поехал к отцу за советом.

— Эх ты, офицер, — сказал мне отец, — пошел бы ты лучше по счетоводной части.

Мать вздыхала, опасаясь за мою судьбу. Вся семья смотрела на меня с тревогой. Отец сказал:

— Вот что, Маврикий. Дело конечно твое, ты человек взрослый. Но мой совет таков. В Петербурге власть теперь народная, крестьянская, наша. Уходить тебе от этои власти не следует. Держись, Маврик, петроградской власти. Дело-то будет вернее.

— Ладно, папаша, — сказал я ему. — Будет по-твоему.

Я остался в Гатчине вместе с 12 такими же „прапорами"-фронтовиками, как и я. Мы уже не были офицерами. Погоны уже не украшали больше наших защитных френчей. Мы были просто вооруженными сторожами и охраняли школьное имущество.

В одну из суровых декабрьских ночей к нам в Гатчину приехал конный отряд матросов. Мы были удивлены, увидев столь необычную кавалерию. Руководитель матросского отряда, подъехав к часовому, спросил его:

— Кто тут находится и что тут делают? Часовой ответил:

С часовым по тому времени разговаривать долго не приходилось. В те времена часовой не столько разговаривал, сколько стрелял — или вверх для устрашения или прямо в человека, если имел хоть каплю возможности оправдать свой поступок. Поэтому руководитель матросского отряда долго не разговаривал, а попросту приказал часовому привести завтра в штаб отряда всех обитателей этого дома для переговоров.

На другой день в штабе отряда нас всех внимательно расспросили: кто мы, что мы делаем, кто у нас отцы, кто мы родом. Среди нас графов и князей не оказалось, и моряки пригласили нас немедленно же вступить в ряды Красной гвардии.

— Вы летать умеете, — говорили они нам, — а мы этому не обучены, мы умеем только проливать кровь за дело революции. Надо организовать боевой революционный воздухоплавательный отряд… ежели вы только умеете летать.

Очевидно насчет этого у моряков было большое недоверие. Мы посмеялись в усы и на другой день решили продемонстрировать перед ними свое умение. На этот раз ценителем летного искусства Маврикия Слепнева был не полковник Борейко, а рослый рыжий матрос с крейсера „Аврора", который, задрав голову вверх, кричал зычным басом:

— Вот это да!.. Вот это здорово!.. Дуй до бога, авиаторы!

Мы вступили в ряды Красной гвардии. Я был назначен руководителем авиационного отряда. К нам присоединили нескольких матросов для выучки, и через несколько дней после сформирования отряда мы смело заняли дворец барона Фредерикса, бывшего министра двора его величества. В отряде было только четыре машины, но по тем временам это была солидная авиационная единица. Когда возникшее авиационное управление узнало о существовании нашего отряда, оно было этим приятно поражено.

В ту пору состоялась памятная мне первая революционная командировка в Москву, Тверь и Нижний Новгород для получения новых машин. На руках у меня было письменное указание Ленина о том, что моя командировка имеет первостепенное значение, — и мы, путешествуя по разным городам, забирали все летные машины, какие попадались нам на глаза. В то время уже организовалось ярославское управление Красной армии, и мой отряд вошел в состав регулярно действующих воинских частей.

Тут снова произошли перемены в моей судьбе. Открывалась красная военно-инженерная академия. Вторая несбыточная по старому времени мечта — получение образования в высшей военной школе — могла быть претворена в жизнь. Я попал в первый набор слушателей военно-инженерной академии, которая прельстила меня возможностью получить высшее образование по своей специальности. Когда открывали академию, то говорили, что там будет авиационный факультет с ускоренным курсом в девять месяцев. Вот мы и съехались со всех сторон, но тут оказалось, что нас, летчиков, всего трое и что об открытии авиационного факультета нечего и думать. Таким образом совершенно неожиданно для себя я попал на факультет военно-полевого строительства, получил начатки фортификационных знаний и через девять месяцев благополучно отправился на симбирский фронт.

Широкие просторы заволжских степей были в ту пору ареной жестоких битв между революционными частями Чапаева и уральским контрреволюционным казачеством. Под начальство знаменитого красного полководца Чапаева я и попал.

У Чапаева мне пришлось заниматься чем угодно: укреплять Гниловской хутор, строить дороги в районе Уральска, сооружать мосты, спускать на воду катера Балтийского флота, обслуживать единственный имевшийся в распоряжении чапаевских войск бронированный автомобиль.

— Раз ты инженер, значит — интеллигент, а раз интеллигент, то должен все знать.

Таким образом все мы прошли у Чапаева огромную военную школу. Мне между прочим на уральском фронте привелось разработать новую систему укреплений, систему, которая получила широкое распространение именно во время гражданской войны.

Мы воевали в степях, и наше расположение могло быть атаковано противником в любую минуту с любой стороны. Поэтому создавались так называемые точечные укрепления, строившиеся со всех сторон. Занимали мы какую-нибудь деревню или хутор, окружали занятый пункт проволочными заграждениями и легкими блиндажами и сидели там до тех пор, пока нужно было итти драться. То же самое делал и противник.

Воевали мы, как скифы: все время на лошадях. Бывало, завидим противника, скомандует командир: „шашки вон!" — и мчимся мы вихрем, только ветер свистит в ушах, да поблескивают клинки сабель.

Медленно, но верно Чапаев теснил белых к Гурьеву, поджимал к Каспийскому морю. В этот момент одному из казачьих отрядов удалось окружным путем забраться к нам в глубокий тыл и напасть на нас под Лбищенском. Здесь был штаб Чапаева. Казаки порубили учебную роту, охранявшую штаб, и сам Чапаев, раненый, погиб в реке Урале. Гибель легендарного командира, стяжавшего себе великую славу своими победами, вызвала революционную ярость чапаевских войск. Полки стремительно бросились на врага. Уральский фронт был ликвидирован.

Время шло. Гражданская война победоносно кончалась на всех фронтах. Колчак находился при последнем издыхании, и Красная армия, следовавшая за ним по пятам, уже подкатывалась к Байкалу. Деникинцы начали свой „великий драп", и волчьи сотни Шкуро, поджимая хвосты, удирали к югу, к Черному морю, под защиту английских военных кораблей.

Армия могла вздохнуть несколько свободнее. В это время был издан приказ о том, чтобы возвратить всех специалистов на работу по основной специальности. Под этот приказ попал и я. Конец фронтовой жизни! Я еду в Москву в качестве инструктора высшей школы военной авиации.

В просторах Средней Азии

Наша школа разместилась в ресторане „Стрельна". Первое время это настраивало нас на веселый лад. Я всегда опасался, что в разгар моей лекции о моторе из соседнего кабинета донесутся вопли цыганского хора.

Но в скором времени мы привыкли. Помещение школы быстро теряло свои ресторанные черты. Кабинеты и залы наполнялись подтянутыми, одетыми по всей форме военными людьми; образцовый порядок, дисциплина и чистота сразу давали знать каждому пришедшему, что он попал в военно-учебное заведение.

В этой школе я стал вести класс мотора и класс самолетов. В старое время я должен был бы родиться под особо счастливой звездой, для того чтобы получить возможность преподавать в высшей авиационной школе. Впрочем воспоминания о старом времени все меньше и меньше посещали меня. Я уже не был юным прапорщиком Маврикием Слепневым, которого можно было прельстить темляком к шашке. За моей спиной стояли годы гражданской войны, суровая школа чапаевского фронта и честная трехлетняя служба рабочему классу и революции.

Каких только машин не было в нашей школе! Это была настоящая авиационная кунсткамера. Тут были и английские машины, захваченные у Деникина, и английские, захваченные у Колчака, и сборные, составленные из частей самых различных марок. Такое многообразие машин имело и свою положительную сторону. Инструктору надо было все знать, и я, обучая других, сам учился день и ночь. Почти каждый день давал что-нибудь новое. Я старался летать на машинах всех конструкций, и это сильно повышало мою авиационную квалификацию.

Народ в школе обучался хороший, толковый, старательный. Среди моих учеников было немало людей, быстро освоивших технику летного дела. Думаю, что и сейчас в Союзе летает около полусотни моих учеников.

Вскоре ко мне присоединили персидскую группу учащихся. Персы прислали к нам на обучение семь молодых офицеров, сыновей крупных персидских военачальников, и все они попали ко мне. Помню, что двое из них — Штаудах-Иссахан и Кахремани быстро овладели премудростью авиационной науки.

Школьное начальство было довольно моим преподаванием. Но мне хотелось работать не над аэродромом, а на линии. Гражданская авиация давала возможность летать на машинах „Юнкерса", самых лучших по тому времени, а самое главное — давала возможность неустанно повышать свою летную квалификацию, работая на пассажирских линиях. Я стал просить перевода в гражданскую авиацию. Было много шума, ругани и недовольства, но мне удалось настоять на своем. Я уехал в Среднюю Азию в качестве летчика „Добролета" на пассажирских линиях Бухара — Хива, Бухара — Дюшамбе.

Бескрайние просторы среднеазиатской пустыни, цветущие оазисы, древневосточные города издавна пленяли мое воображение. Средняя Азия и „Добролет" встретили меня радушно. Великолепный „Юнкерс" стал верным спутником моих скитаний. Никогда я не раскаивался в том, что покинул шумную столицу для опасной и необычайно увлекательной работы в азиатских пустынях.

Нет, кажется, ни одного уголка в Средней Азии, где бы не ступала моя нога. Ведь именно мы, гражданские летчики Средней Азии, вынесли на своих плечах все авиационное обслуживание частей туркестанского фронта. Много раз басмаческие пули свистели над моей головой. Много было всяких приключений, при воспоминании о которых и сейчас мурашки бегают по спине.

За четыре с половиной года я налетал в Средней Азии 425 тысяч километров. Немудрено, что Среднюю Азию я знаю, как свои пять пальцев, и свободно могу в ее просторах ориентироваться без всяких карт.

Пассажирское движение в Средней Азии получило очень широкое распространение. Нас, летчиков, тысячи людей знали по фамилиям и в лицо. Каждый из нас имел, как мы выражались, свой круг пациентов.

Пассажир уверен, что тот пилот, с которым он летал в первый раз в жизни, — лучший пилот в мире. Ежели это был Слепнев, значит нет равного Слепневу. Если это был Демченко — значит Демченко в глазах своего пассажира на всю жизнь оставался непревзойденным авиатором.

Как-то раз я приехал с пассажирами в Сталинабад. Вдруг неожиданно звонят из ЦИК Таджикской республики и просят немедленно явиться. Оказалось, что на мою долю выпала трудная миссия спасти жизнь жене одного из наших крупных военных командиров. Ей сделали операцию, операция прошла неудачно, и для спасения жизни больной нужно во что бы то ни стало доставить ее в Ташкент. Это было не так просто. Надо вылететь немедленно и быть в Бухаре к восьмичасовому поезду! Где-то через пустынные станции и разъезды уже мчался этот поезд, в поезде больную ждали врачи, и было приготовлено отдельное купе. От меня требовалось одно: долететь до Бухары в два раза скорее, чем обычно. Едва успев выпить стакан чаю, мы развернули машину, погрузили больную и взяли высоту, это было бешеное движение. Кишлаки и оазисы проплывали под нами со стремительной быстротой. До Термеза мы долетели без посадки, в Термезе быстро пополнили бензиновые баки и прямым путем через пустыню полетели в Бухару. Мы снизились на бухарском аэродроме за 10 минут до прихода поезда. Жизнь больной была спасена. Я вытер пот с лица и сказал механику, едва ворочая от усталости языком:

Два года спустя я встретил однажды здоровую, цветущую женщину, которая остановила меня и дружески протянула руку:

— Вы наверное забыли обо мне, — сказала она.

Я долго смотрел на нее непонимающими глазами и наконец вспомнил: это была та самая больная, которую мы с такой стремительностью увозили из Сталинабада в Бухару, спасая ее от смерти. Мне надолго врезалось в память ее счастливое лицо.

Полеты в Средней Азии были всегда чреваты всякими неожиданностями. Однажды вылетел я из Термеза в Бухару, имея на борту трех пассажиров и бортмеханика. Из Афганистана дул сухой горячий ветер „афганец", поднимавший тучи лессовой пыли и песку. В такую погоду жизнь в Средней Азии замирает. Люди прячутся по домам, закрывая ставни, животные забираются в тень, прячась от ветра и нестерпимой пыли.

Собственно при таком ветре лететь не следовало, но раздумывать было уже поздно. Первый летный час прошел сравнительно благополучно. Машину сильно качало, и она шла низко над землей. Мы были окутаны песчаной пылью, и ориентироваться становилось с каждой минутой все труднее и труднее. Я и механик быстро потеряли всякое подобие благообразия и походили на грязных чертей. Надо сказать, что были мы одеты легко и несколько странно: рубашки-сетки, трусы, сандалии и на голове — фуражки, обращенные козырьком вспять.

Пассажиры наши несказанно страдали. Оглядываясь назад, я видел, как один из них с мучительным выражением лица обвязывал голову полотенцем, а двое уныло смотрели вниз. В районе Карши мы попали в такое густое песчаное облако, что я потерял всякую ориентировку и повел машину по компасу на низкой высоте. Среди моих пассажиров была одна женщина, сотрудница военных организаций. Она была одета в полувоенную спортивную форму и вооружена браунингом. Время было тогда тревожное, и все ездили вооруженными до зубов. Мы с механиком тоже имели у себя пару винтовок, а у меня кроме того под сиденьем с правой стороны лежал заряженный кольт.

Неожиданно обернувшись назад, я увидел невероятную картину: пассажирка, которая сидела справа в углу, медленно поднимала браунинг и целила мне в голову. Положение мое было затруднительное. Что делать? Я полуобернулся в ее сторону, сделал попытку засмеяться и погрозил ей пальцем. Сверх моего ожидания это возымело действие. Женщина смущенно спрятала браунинг в карман. Я немедленно сделал посадку, закрепил кое-как машину и влез в кабину.

В кабине было тихо. Все настолько устали, что казалось, будто там никого нет.

— Что это с вами? — спросил я пассажирку. — Почему вы хотели меня убить?

— Я хотела облегчить мои и ваши страдания. Я видела, как у вас сорвало ветром фуражку и вы изнемогли от усталости. Мне казалось, что мы неминуемо гибнем. Вот я и хотела застрелить вас и этим прекратить наш ужасный полет.

Потом ей было очень стыдно. Этот случай нервного помешательства имел тот результат, что по моему рапорту, был издан приказ, обязывающий пассажиров сдавать оружие пилоту.

Средняя Азия в ту пору кишмя-кишела басмаческими шайками. Руководила басмачами туркестанская эмиграция, связанная, как пишут в дипломатических документах, „с одной влиятельной иностранной державой"; вооружены были басмачи английскими винтовками и пулеметами и очень быстро передвигались на верблюдах и великолепных текинских лошадях. Немало беспокойств нашим войскам доставила крупная басмаческая шайка, оперировавшая под руководством Джунаид-хана. Мне тоже приходилось принимать участие в операциях против этой банды.

Однажды, находясь в Ташаузе, я получил приказ немедленно вылететь в Ургенч. Там находился захваченный в плен один из руководителей шайки Джунаид-хана — Шай-хан. В Ургенче не было аэродрома, но приказание было настолько категорическое, что надо было немедленно вылетать. Сделав несколько кругов над Ургенчем, я сел прямо на площадь в пыль, распугивая собак и торговцев. В конце площади стояла группа наших кавалеристов, а в центре ее сидел благообразный старик в белой чалме. Это и был Шай-хан, один из самых кровожадных басмачей в Средней Азии. Его благообразная внешность служила прикрытием истинно волчьей натуры. Именно он был виновником гибели трех наших летчиков. Как-то раз его шайка обстреляла одну из наших машин, подбила ее, летчики были принуждены сделать посадку и попали в плен. После мучительного допроса и всевозможных пыток их, по приказу этого благообразного старца, зверски убили, а потом сожгли вместе с самолетом.

Мне предстояло посадить волка в овечьей шкуре в свой самолет и доставить в Ташауз, где его ждало заслуженное наказание.

Эту операцию я проделал с немалым удовольствием. Старик, все время опасавшийся, что его сбросят с самолета, был благополучно доставлен к месту назначения.

Работа в Средней Азии проходила успешно. Когда мною было сделано 300 тысяч километров на среднеазиатских линиях, правление общества „Добролет" вручило мне почетный значок и грамоту. В грамоте было написано так: „Покрыв на самолетах „Добро-лета" огромное расстояние в 300 тысяч километров в трудных условиях Средней Азии, вы совершили большую ответственную работу, побеждая расстояния, тормозящие культурное и хозяйственное развитие советских республик, лишенных до настоящего времени развитых путей сообщения. Своей неутомимостью, энергией и выдержкой вы сумели обеспечить своевременную и регулярную доставку по линии „Добролета" пассажиров, почты и грузов без единой аварии. Правление приносит вам искреннюю благодарность за выполненную с честью работу и выражает уверенность, что вы и в дальнейшем так же неутомимо будете нести ответственную службу линейного летчика". Этот документ, текинский ковер, полученный от туркменского правительства, и орден Таджикского ЦИК служат отрадным напоминанием о среднеазиатских годах моей жизни.

Одним из самых памятных моих полетов был перелет через Гиндукуш. На борту моего самолета находился пассажир — наш военный атташе в Афганистане Примаков.

Когда мы вылетели из Термеза, то на бренной азиатской земле стояла жара в 40°. Когда мы поднялись на высоту в пять тысяч метров, термометр показал 12° мороза.

Это не было для меня непредвиденным. На термезском аэродроме под палящим солнцем я облачился в меховую одежду и валенки. Это было мрачное и крайне неприятное занятие. Пот лил с меня в три ручья. Все окружавшие смотрели на процедуру одевания с искренним сожалением.

Полный газ — и я сразу стал набирать высоту. Через 20 минут подо мной был уже афганский город Таш-Курган. Кругом возвышались отроги Гиндукуша и основного хребта.

Горы были в непосредственной близости. Казалось, можно было дотянуться рукой до снеговых вершин. Мой самолет имел предел — „потолок" в пять тысяч метров. Возникал вопрос: удастся ли осилить хребет? Если не удастся, значит — гибель, ибо посадочных площадок поблизости не было. Кругом возвышались острые лезвия хребтов и разверзались пропасти неслыханной глубины. Взглянув на приборы, я увидел, что у меня высота 5 200 метров. Выше подниматься нельзя. Тут перед моими глазами мелькнула последняя гряда гор, а дальше заблистала в лучах солнца афганская долина и в глубине ее стал виден Кабул. Я начал спуск. Навстречу мне летела эскадрилья афганских самолетов. Встреча была торжественная и радостная.

Две недели я прожил в этом изумительном восточном городе, а потом совершил обратный перелет. Он мне показался куда менее страшным…

Однажды, проснувшись в своей скромной квартире в г. Чарджуе, который в последние годы был моей базой, я почувствовал, что мне смертельно надоели среднеазиатская жара, пыль и песок.

— Эх, — сказал я себе, — полжизни дал бы за обыкновенную российскую сосну!

Я смотрел на улицу, опаленную огневым дыханием беспощадного солнца, и думал:

— Хорошо бы сейчас перебраться куда-нибудь в Сибирь, в тайгу, увидеть снежные пространства, реку, закованную льдом, почувствовать на своем лице бодрящее дыхание Севера.

Эта мечта стала неотвязно преследовать меня. В скором времени я ее осуществил. Управление гражданской авиации перебросило меня для работы на линию Иркутск — Якутск.

Траурный флаг развевался на борту

Итак я очутился в Сибири. Неслыханные просторы Севера раскрылись перед моим взором. Линия Иркутск — Якутск стала обычной дорогой пилота Маврикия Слепнева. 2720 километров разделяли эти города. Опорных баз в пути не было. Три дня надо было лететь, удаляясь от первой базы, и три дня приближаться ко второй базе. Рассчитывать на какую-нибудь помощь со стороны не приходилось. Я, бортмеханик, беспредельное пространство — и больше ничего!

Механик мне попался замечательный. До сих пор я сохранил о нем самые дружеские, теплые воспоминания. Вместе с ним я одолевал сибирские расстояния, вместе с ним занимался розысками погибших американских летчиков Эйельсона и Борланда, вместе с ним летал в Аляску.

Товарищ Фарих, верный спутник моих скитаний! Сколько раз твое высокое знание мотора спасало нашу машину от гибели, сколько раз наша дружба получала еще большее закрепление во всяких опасных переделках, которыми была полна наша летная жизнь!

С тем же пылом, с каким раньше изучал воздушные пути Средней Азии, я углубился в постижение северных пространств. Меня манили могучие сибирские леса, широкие реки, высокие нагорья. Из моих сибирских странствований мне особенно запомнился алданский перелет.

Надо сказать, что линия Иркутск — Якутск, на которой я работал, закрывалась осенью и весной. Когда в Иркутске уже не было снега, в Якутске еще трещали морозы. На Ангаре уже голубела чистая вода, а на Лене лед еще не тронулся. Весной и осенью летать нельзя было.

Основными пассажирами этой линии были работники Якутской республики, Алданского золотоносного района и сотрудники всевозможных экспедиций. Кроме того на самолетах вывозились пушнина и другие денные товары.

Внимательно изучив вопрос, я пришел к заключению, что надо проложить новую воздушную трассу от станции Иркутск до Невера через Алдан. Якутское правительство пошло навстречу моему предложению, и в скором времени я совершил первый опытный полет в Алданский район на поплавковом самолете. Меня сопровождали неизменный спутник — бортмеханик Фарих и начальник технической части сибирских линий Притулюк. Мы благополучно достигли на своей поплавковой машине Якутска, заправились там бензином и оттуда через тайгу полетели к Алдану. Мы совершали этот полет при хмурой погоде, держа очень небольшую высоту и руководствуясь только компасом. Справа, слева — всюду расстилалась беспредельная тайга с легкими увалами, небольшими горами и непроходимыми болотами. Где-то впереди в таежной мгле лежал Алдан. Если бы мотор случайно остановился, нам пришлось бы на своих поплавках садиться в тайгу, а это означало верную гибель.

Если бы нам даже удалось сверх всяких ожиданий совершить такую неслыханную посадку, то у нас было бы очень мало шансов выбраться из тех топей, которыми так богаты районы Якутска и Алдана. Полет продолжался несколько томительных часов. Наконец впереди засеребрилась лента реки, и мы вздохнули свободней. Я пожал Фариху руку и сказал:

Через несколько минут мы снизились в районе Укуллана. Здесь нас ждала взволнованная демонстрация рабочих Алданских приисков. До сих пор я помню восторженные лица людей, впервые увидевших самолет в своей отрезанной от мира таежной глуши. Немедля ни минуты, выбросив лишний груз, мы вылетели в районный центр, на прииск Незаметный и на другие прииски. Наш приезд всюду вызывал шумный восторг. Было очень много желающих покататься на самолете, и мы с Фарихом не могли не исполнить этих желаний. Мы брали к себе на борт преимущественно старых производственных рабочих, имевших за плечами 30–40 лет золотоискательской деятельности. Катали мы и тунгусов, местных коренных обитателей, которые, к нашему удивлению, ориентировались в воздухе куда лучше, чем русские. Обыкновенно через 10–15 минут полета, когда проходили первый страх и первое восхищение, тунгусы быстро разбирались в обстановке, узнавая лежавшие внизу горы, реки и селения.

После полета вниз по Алдану была произведена посадка в районе реки Учура, на культбазе тунгусов, а потом — в районе реки Умая. Пройдя якутское плато, мы возвратились обратно в Якутск, доказав, что Алдан вполне пригоден для полета гидропланов.

Никогда я не забуду Алдана, этой красивейшей полноводной реки с такими изумительными заводями и тихими плесами! Вскоре после этого полета мне пришлось принять участие в розысках погибших американских летчиков Эйельсона и Борланда. Дело было так.

В навигацию 1929 года пароход „Ставрополь", шедший из устья реки Колымы, в проливе Лонга встретил трудно проходимые льды, был затерт ими и остался на зимовку, находясь в шести километрах Западнее мыса Северного в Чукотском полярном море. Одновременно с ним американская шхуна „Нанук" промышленника Свенсона из Сиаттля, возвращавшаяся обратно с грузом пушнины, тоже зазимовала в развилке мыса Северного.

Па пароходе „Ставрополь", кроме команды, находилось 30 пассажиров, в том числе четыре женщины и двое детей. Надо было вывезти пассажиров со „Ставрополя", ибо была опасность, что льды могут смять пароход и пустить его ко дну.

Совет народных комиссаров постановил организовать спасательную экспедицию для оказания помощи пароходу. Во главе экспедиции был поставлен капитан ледореза „Федор Литке" К. Дублицкий, а начальником летной части экспедиции был назначен я. Моим помощником был летчик Галышев.

Зимовка шхуны „Нанук" приносила промышленнику Свенсону огромные убытки, ибо в ее трюме праздно лежал ценный пушной товар, в то время как по всей Аляске проходили знаменитые зимние аукционы пушнины. Свенсон решил перебросить груз со шхуны до ближайшего американского порта с помощью самолетов. Выполнение этой задачи взяло на себя авиационное общество „Аляска Эруэйе", во главе которого стоял известный американский полярный летчик полковник Эйельсон, выполнявший обязанности генерального директора и пилота.

Таким образом мы невольно вступали в соревнование с американскими полярными летчиками, ибо наши задачи были сходны: и мы и они спасали груз зазимовавших судов, сжатых льдами Северного моря. Но мы, — а это было самое главное — спасли и живых людей. Помню, я обратился к летному звену экспедиции с приказом высоко держать знамя советской авиации:

„Наступает момент, когда летной части экспедиции предстоит выполнить почетную задачу спасения пассажиров „Ставрополя". Эта задача потребует от вас напряжения всех сил, потребует дерзости, так как полеты в условиях полярной ночи будут произведены впервые в нашем Союзе. Кроме того мы идем на конкуренцию в летном деле с первой капиталистической страной в мире (Соединенными штатами). Я призываю звено к совершенно точной и дисциплинированной работе, работе такой же четкой, как работа наших моторов, и верю, что мы выполним все задания нашего правительства, советской общественности и общества „Добролет".

Вывезти пассажиров с далекого пустынного берега до бухты Провидения было нелегким делом. Надо было организовать топливные и питательные базы, обеспечить всем необходимым самолеты, создать запасы.

Короче говоря, нам пришлось затратить на это много времени и сил, потом зимовать два месяца, и только в феврале мы смогли вылететь к мысу Северному.

Прилетев туда, мы увидели у самого берега шхуну „Нанук", а немного дальше — пароход „Ставрополь". Встреча с американцами носила теплый характер. Мы немедленно стали рассматривать американские машины и знакомиться с американскими летчиками.

Вот старший летчик мистер Ионг, серьезный, невозмутимый пилот, хорошо знакомый с Севером; вот флегматичный и хмурый Кроссен и его полная противоположность — оживленный и веселый Гильом.

Эйельсона и механика Борланда здесь не было: они вылетели из Аляски и исчезли. Американские летчики были весьма озабочены их судьбой.

При первой же встрече Кроссен сообщил мне последнюю ошеломляющую новость. Летая над тундрой, он заметил случайно какой-то предмет, торчащий из снега. При ближайшем рассмотрении Кроссен нашел, что загадочный предмет очень похож на крыло самолета. Кроссен предложил мне слетать с ним к этому месту и обследовать загадочный предмет.

— Возможно, — сказал Кроссен, — что это крыло разбитого „Гамильтона", самолета полковника Эйельсона. Я не думаю, чтобы Эйельсон погиб, — продолжал он. — Эйельсон опытный полярник. Просто он потерпел аварию и теперь пробирается к южному побережью Чукотского полуострова.

Я с удовольствием принял предложение Кроссена. Кроссен вел машину очень смело. Чувствовалась его полная уверенность в моторе. Осторожность, столь заметная у американцев при взлете и посадке, исчезает по мере того, как набирается высота. Хотя погода была ясная, но горизонта в белесоватой мгле не было видно. Земная поверхность сливалась с мрачным и серым вебом. Вот где были необходимы хорошие нервы и крепкая воля! Слабого человека, поддающегося настроениям, такое небо легко „задавит".

Сильная ветровая преграда — мощный поток воздуха вдоль котловины Ангуэма — бросала наш самолет, как щепку. Кроссен, пренебрегая направлением ветра, осторожно и четко направил свой „Стирмер" на посадку, руководствуясь направлением заструг.

Да, несомненно, загадочный предмет — это крыло эйельсоновского „Гамильтона". Ясно, что блестящий полярный летчик Карл Бен Эйельсон, участник перелета Вилкинса через полярный бассейн от мыса Барроу до острова Шпицбергена, участник антарктической экспедиции, погиб в лагуне Ангуэма.

Джон Кроссен невозмутимо посасывал трубку, но тяжелые морщины на лбу выказывали его душевное волнение. Наконец Кроссен встал и сказал: „Иес".

Я понял, что и он уверился в гибели Эйельсона и Борланда. На мысу все ждали нашего возвращения. Никто не хотел первым спросить о судьбе летчиков. Когда услыхали наши слова: „несомненно убиты, и надо искать", все заволновались. Но на Севере надо быть спокойным. Я информировал по радио арктическую комиссию и получил директиву С. С. Каменева принять участие в розысках погибших американских летчиков. Руководство перевозкой пассажиров „Ставрополя" было возложено на Галышева.

Вот отрывок из дневника, описывающий первый день моих работ: "5 февраля, среда. Ночью стало стихать. Проснулся в восемь часов, сразу оделся и пошел на аэродром, Фарих с Эренпрейсом крутят мотор. Мотор запустился очень скоро при морозе в 30'. Посадил двух моряков, загрузил лопатами, кирками, продовольствием. Поднялся с самого края аэродрома; отрыв очень быстрый — метров через пятьдесят — шестьдесят. Стоял морозный день. Обивая ежеминутно рукавицами нос и щеки, белевшие на ветру от винта, мы с Фарихом поочередно показывали друг другу, по которому месту нужно хлопать, и, занятые таким скучным делом, через 42 минуты прилетели к месту гибели „Гамильтона". Зайдя далеко в лагуну Ангуэма, я повел самолет на посадку, пренебрегая направлением ветра, желая посадить самолет исключительно вдоль заструг. Приближался рискованный и решительный момент: устоит шасси от такой неподобающей посадки или нет? Самолет все ниже и ниже; выдерживаю его на приземление и сажаю на заструги. Машина дергается, крылья пляшут вверх и вниз, так что, кажется, зацепят за заструги, но пробег замедляется, все тише и тише, и мы на снегу. Контакт выключен. Все тихо и просто".

Мы начали поиски поперек линии полета. Каждый день нам попадались какие-нибудь части самолета или обломки груза, находившегося в кабине.

Когда были найдены револьвер Эйельсона, шлемы и патроны, стало совершенно очевидно, что пилот и механик убиты. Вряд ли такие опытные полярники пустились бы в путь без оружия.

13 февраля матрос „Ставрополя" Джекобсон крикнул: „Начальник, нога!"

Все бросились к месту, указанному Джекобсоном, и увидели в снегу ногу в сапоге. Вечером прилетел летчик Гильом и заявил, что это труп Борланда. Через четыре дня мы нашли труп Эйельсона. Первая часть работы была выполнена.

Нужно было начинать труднейшее отступление из коварной лагуны Ангуэма.

Фарих стал готовиться к отлету. Накануне отлета случилось „происшествие". На горизонте показался силуэт самолета „Ферчайльд". Это летел капитан Пат Рид из Соединенных штатов. О его прилете я был предупрежден Гильомом и потому не удивился.

Пат Рид сделал два красивых круга и повел самолет на посадку. Коснувшись заструг, „Ферчайльд" подскочил, треснул и, оставив позади себя шасси и пропеллер, врезался грудью в снег. Все бросились к разбитому аэроплану, но из него вышел совершенно невозмутимый пилот и, не оглянувшись на изломанную машину, приложил руку к шлему и отрапортовал: „По специальному заданию. Сел, чтобы вручить вам телеграмму из Вашингтона": „Государственный департамент сообщает вам, что Государственный департамент приглашает командора Слепнева и механика советского аэроплана сопровождать тела погибших до Фербенкса".

Мы полетели к мысу Северному, имея на самолете «СССР-177» тела двух погибших летчиков. Это был тот самый самолет, на котором мы вместе с Фарихом совершали алданский перелет, — отличная, славная машина. Траурный флаг развевался на борту.

27 февраля трупы покойных летчиков были зашиты в полотно, перевезены на шхуну „Нанук" и переданы представителю Соединенных штатов — старшему американскому летчику Ионгу. Галышев занялся вывозом пассажиров со „Ставрополя", а я и мой неизменный спутник Фарих стали готовиться к отъезду в Америку.

4 марта мы покинули мыс Северный, держа курс на Фербенкс.

Первый раз я перелетал Берингово море. У мыса Сердце-Камень стало покачивать. Впереди показалась серая мгла. Очень разителен был контраст между цветными переливами льдов на торах и однообразием морской поверхности. Где-то внизу, почти под крылом, стоял наподобие черного монаха мрачный мыс Дежнев.

Мы посмотрели на него с некоторой нежностью: последний кусок советской земли… Через несколько минут я хлопнул Фариха по плечу:

Вряд ли он что-нибудь услыхал, но повидимому понял, потому что засмеялся. Вместе со мной летели на своих машинах Ионг и Гильом.

Под нами расстилалась долина реки Юкона — богатейший золотоносный район. На остановках мы попадали в окружение персонажей Джека Лондона. Все разговоры вертелись вокруг темы „сколько золота дают сто фунтов породы". Попадались люди, говорившие по-русски, — потомки старых русских аляскинцев. Приходили на огонек и „настоящие" североамериканские индейцы. „Настоящие" индейцы были в костюмах и галстуках и тоже разговаривали о золоте.

Нахождение советскими летчиками Эйельсона и Борланда произвело большое впечатление в Соединенных штатах. Всюду нас встречали чрезвычайно тепло и сердечно. Телеграф уже разнес по всему Юкону весть, что летчики Эйельсон и Борланд совершают свой последний воздушный путь и что „серебряная машина" с непонятными знаками летит из „далекой Сиберии". Наконец вдали засверкал огнями город Фербенкс. Самолет Ионга, самолет Гильома и мой «СССР-177» благополучно сели на аэродром.

Кто-то на русском языке представил меня мэру города де-Ляверну, жене Борланда и отцу Эйельсона.

— Леди и сэр, личного горя не могут заглушить официальные речи и соболезнования. Я как собрат по работе погибших летчиков знаю, что самую тяжелую утрату понесли вы, жена и отец, и слова мало тут чем помогут. Помните только всегда, что ваш муж и сын погпбли на посту преодоления беспредельных просторов Арктики, погибли, борясь до последней секунды со стихией. Разрешите вручить вам этот штурвал как постоянное напоминание о том, что по героям не плачут, и, пожалуйста, не благодарите меня. Советский народ послал меня как рядового собрата выполнить это дело, и я могу только скорбеть, что привез вам не живых сына и мужа, а их трупы.

Мы пробыли несколько дней в Фербенксе, а затем всей экспедицией, погрузив тела покойников в вагон, отправились в путь по Аляске.

В городе Джуно я был принят губернатором Аляски Джо Парксом. Затем, отдав последний долг Эйельсону и Борланду в Сиаттле, мы там же погрузили свой самолет на советский пароход и через Калифорнию отправились домой.

После долгих странствований в беспредельных пустынях Сибири я с огромным удовольствием грелся в лучах жаркого калифорнийского солнца. Путь наш лежал через Гаваи и Японию. В Гонолулу мы приехали 1 мая, когда город праздновал „день весны". Улицы были полны толпами жизнерадостных, загорелых, веселых людей. Кроны пальм приветствовали нас покачиванием своих вершин. Мы с Фарихом бродили по улицам Гонолулу, потрясенные изумительной красотой этого города.

Помнится, что мы несказанно обрадовались, увидев в одном из парков обыкновенного серого воробья, который сразу напомнил нам о нашей родине. Мы немедленно сфотографировали скромную птицу, а потом долго не могли понять, зачем мы это сделали. Несколько дней мы провели в Японии.

Вскоре я перебрался в Москву. Казалось, можно было бы зажить спокойно: объездил я полмира, испытал невероятные приключения, какие многим и не снились. Но Север, оказывается, обладает огромной влекущей силой. Кто побывал на далеком Севере хоть раз, того потянет обратно.

Так получилось и со мной. Управление гражданского воздушного флота формировало три большие экспедиции, которые должны были обследовать всю северную часть Союза — от Чукотки до Архангельска. Надо было обмерить все лагуны, изучить берег и разработать материалы для создания воздушной линии. Как только до меня дошел слух, что организуются далекие северные экспедиции, я немедленно заявил о своем желании снова поехать к Полярному морю.

— Неужто, Моренька, тебе не надоело прыгать по белу свету?

Я уехал изучать побережье между Леной и Енисеем. Путешествовал я два года. Много раз приходилось мне рисковать жизнью, прокладывая себе дорогу в этих гиблых местах.

Нам посчастливилось побывать на неизведанном острове Бегичева и произвести опись его берегов. В 1913 году к этому острову подходил „Вайгач", но высадку ему произвести не удалось из-за мелководья. Сам Бегичев тоже не оставил никаких описаний открытого им острова. Экспедиция наша закончилась тысячеверстным переходом через Таймырский полуостров. Мы пересекли его пешком и на оленях и свалились, как снег на голову, в Дудинку. Произошло это событие в начале января 1933 года.

Нас все считали погибшими. Первая телеграмма, которую мы отправили в Москву, произвела настолько ошеломляющее впечатление, что все решили — мистификация. Только вторая телеграмма с требованием денег убедила наше начальство, что мы живы, ибо покойникам, как известно, деньги не требуются.

Вернувшись в Москву, я несказанно поразил своим появлением всех родных. Впрочем к моим внезапным исчезновениям все уже привыкли и были твердо уверены, что Слепнев не пропадет.

Вскоре после приезда я был назначен начальником особого отряда трансавиации и занялся перегонкой самолетов с заводских аэродромов на воздушные линии. Дело шло хорошо. Мне удалось подобрать в свой отряд таких отличных пилотов, как Водопьянов, Гаранин, Левченко. Мое начальство, повидимому неожиданно для себя, убедилось в моих организационных способностях. Это было отмечено тем, что меня перебросили командовать отрядом самолетов Научно-испытательного института. В этом приятном звании я и пребывал вплоть до челюскинской операции.

К людям на льдине

Пилот держал руку под козырек. Все, кроме пилота, стояли, держа шляпы в руках. Все сияли улыбками и были очень торжественны. На самолете развевался красный шерстяной флаг. Старик-капитан Томас Росс говорил речь о дружбе двух великих народов, о трудностях, об Амундсене, о чести. Муниципалитет города Нома — города, который принимал Амундсена, Нобиле, Линдберга, Поста, подносил звездный флаг советскому пилоту. Пилот держал руку под козырек. Пилотом был я.

Тысяча километров над замерзшим Юконом была позади. Позади были Латвия, Германия, Англия, Атлантический океан и Соединенные штаты. Позади были Юкон и все эти Руби, Тананы, Нулаты, Нортон-беи — чужие города чужой земли.

Впереди был прыжок самолета на лыжах через самый скверный на всем земном шаре пролив, называемый Беринговым, а затем срочный прыжок на лед, откуда ободренные близостью самолета люди просили не лететь в плохую погоду, не лететь в туман и пургу.

Но хорошей погоды в Беринговом море не бывает. Ляпидевский больше не летал — его самолет ремонтировался на льду у острова Колючина. Была разбита машина Леваневского. Ушаков давал телеграммы о привозе примусов, одежды и собачьего корма. Я понимал, что снова выплывает вопрос о спасательной партии на собаках. Я отдал распоряжение механику Лавери запустить мотор. Механик сказал „иес, сэр!" и полез в рубку.

Три американских самолета стояли с запущенными моторами. На вышку морской станции пополз советский флаг, стал вровень со звездами. Девушки бросили в кабину букет красных гвоздик. Защелкали аппараты кинамо, и „Флейстер", взревев невероятным голосом своего „Райт-Циклона", медленно тронулся с места.

На тяжелом и загруженном до лампочек на потолке самолете было два человека. Один от другого они были отгорожены дверью с открывающейся заслонкой. Кроме того они были отгорожены социальным правопорядком, понятиями, взглядами. Но заслонка открывалась. Заслонкой была авиация.

Механику Биллю Лавери шел двадцать первый год. Пилот двадцать лет летал на самолетах, а всего пилоту было около сорока. Пилот улыбался, глядя на механика, и вспоминал, что когда-то в Гатчине инструктор хорунжий Корнеев так же улыбался, глядя на молодого, неопытного пилота.

„Флейстер", ревя нестерпимым басом, преодолевал трение, сердился на снег, на неровности льда, на невероятную перегрузку и набирал скорость, вздрагивая и подпрыгивая всеми своими тремя тоннами. Наконец он разогнался до 150 километров и прыгнул в воздух.

Оба компаса показали точно: норд! Американский самолет подлетел на двадцать метров с фотокинамо, американские люди махали руками, покачались несколько секунд рядом с „Флейстером" и стали медленно вместе со своим самолетом проваливаться вниз.

Механик Лавери поднял большой палец вверх. Это означало, что мотор работает хорошо. Курс был норд. Слева виднелась скала Следж.

Я второй раз направил машину через Берингов пролив. Это было 31 марта 1934 года. 4 марта 1930 года я первый раз перелетел Берингов пролив, сопровождая два трупа.

Полковник американской службы Бен Эйельсон и механик Борланд, один с продавленным своей же левой рукой сердцем, а другой с расколотой головой, спокойные, превратившиеся в лед на 35-градусном морозе, закутанные в звездные флаги, совершали обратный путь из „Сиберии".

Полковник Эйельсон сделал прыжок через Берингов пролив, чтобы спасти людей и грузы американской шхуны „Нанук". На обратном пути Эйельсона сопровождал я, разыскавший его около никому не известной лагуны Ангуэма под трехметровым слоем снега и льда.

Скала Следж осталась слева и сзади. Впереди показался остров Кинг. Самолет набрал высоту три тысячи метров и шел над битым льдом. Сибирский берег был в тумане, островов Диомида не было видно. Я держался строго по компасу. Битый лед закрылся туманом, машина стала прорезать слои облаков, внизу все заволокло белой мокрой гадостью. Шел к концу час полета. Я был уже где-то над Полярным морем.

Сверху стали придавливать облака. На стекле показались первые намерзающие капли. Стекла начали покрываться наледью, и машина стала тяжелеть. Шел второй час полета. Берингов пролнв был уже сзади. Впереди была беспросветная белесая мгла, обледенение и смерть. Я развернул машину по прибору на 180°. Неизвестно было, куда качнулась машина, но стрелки показали, что разворот произведен правильно.

Мотор радостно загудел, и механик что-то записал в книжечку. Через 15 минут мелькнули внизу, сквозь туман, лед и полыньи. Курс был зюйд-ост. Я организованно отступал, я удалялся от людей, которые были на льдине, и третий раз перелетал Берингов пролив. Через 30 минут показался американский мыс Йорк. Над мысом тумана не было. Я почти совсем закрыл газ. Сразу стало тихо. Самолет начал левой спиралью „сваливаться" с трех тысяч метров к земле и, нырнув под туман на высоте 20 метров, взял курс норд-вест. Я снова стал перелетать пролив, направляясь к людям на льдине.

Над головой стояла уже не белая, а серая мгла. Из полыней поднимались серые клочья тумана. Минуты полета казались бесконечными. Было понятно, что если сдаст мотор, то все кончено — смерть! Шла сорок вторая минута обратного полета. Где-то вдали остались острова Диомида. Уже давно пора показаться мысу Дежневу, но видимость была в полкилометра, и мой „Флейстер" мог очень свободно упасть на скалы и превратиться в бесформенный ком. На стеклах появились замерзающие капли, мелькнула впереди какая-то темнота, и, сделав вертикальный вираж, я развернул машину на курс зюйд-ост. Опять отступление!

Через час под самолетом был снег и городок Теллор. На занесенной снегом песчаной косе стояли жители небольшого городка и, подняв головы вверх, смотрели на самолет. Командор Слепнев не одолел Берингова пролива. Самолет сделал посадку, мотор стих, эскимосы подкатили на салазках бидоны с горючим.

Механик прикрепил к фюзеляжу флаг с серпом и молотом. Мистер Андерсен угощал пилота в своей квартире рюмочкой виски и вежливо говорил, что в это время года над Беринговым проливом и Сибирью стоит туман. Мистер Андерсен обнадеживал, что через несколько недель (!) погода может измениться. Рано утром „Флейстер", будя жителей Теллора ревом своего мотора, взял курс норд-вест к людям на льдине.

Острова Диомида были видны. Самолет мощно забирал четвертую тысячу метров. Мыс Дежнев утопал в тумане, где-то под туманом был Уэллен, впервые виднелась скала Сердце-Камень.

Дальше была мгла; в этой мгле лежала обледеневшая машина Леваневского, и где-то Ушаков добирался в Ванкарем на собаках. Я не хотел ехать на собаках. Я должен был на самолете прибыть к людям на льдину и поэтому, нырнув в окно у мыса Сердце-Камень с высоты четырех тысяч метров, я под туманом пошел назад, к Уэллену. На снегу лежала большая машина со снесенным шасси. Это был «АНТ-4» № 2. Я сделал несколько кругов, внимательно изучив аэродром, сел, подрулил к толпе ликующих товарищей, представил им своего механика.

Механик Лавери находился за границей. Радистка Людмила Николаевна Шрадер сообщила по радио, что Слепнев прибыл из Аляски на советский берег и благополучно приземлился в Уэллене.

7 апреля прояснилось. Я запустил мотор и поднялся из Уэллена, имея на борту Лавери и Ляпидевского, которого нужно было перебросить в Колючино к ремонтируемой машине.

Второй раз под самолетом поплыл берег Полярного моря у Чукотки. Вот знакомая скала Сердце-Камень, вот Идлидль, а вот л Колючинская губа. Район этот затаил в себе ненависть к авиации.

Здесь разбито много интересных авиационных планов. Где-то в глубине залива занесен снегом разбитый самолет Красинского „Советский Север". На льду острова лежит тяжелая машина Ляпидевского. Немного в сторону от „Советского Севера" лежит исковерканный „Флейстер", такой изящный в полете и мощный по скорости. Его собрат ревет победным ревом своего „Циклона" на высоте трех тысяч метров, а он мертв и недвижим.

Дальше расстилается лагуна Ангуэма, ледяная могила пилота американской службы Бен Эйельсона и его механика Борланда. Да, Колючинский район зол на авиацию. Мыс Онман. Ванкарем. Стоит в пегой кухлянке Ушаков и щелкает „лейкой". Посадка. Первая экспедиционная машина прибыла. Мы спешно выбрасываем груз. Задерживаться нельзя — до людей на льдине только 73 мили.

Спальные мешки, кухлянки, лыжи, палатки — все летит на снег. Взамен этого машина принимает на борт восемь грязных псов, этих великолепных друзей людей Севера. Псы хотя и молчат, но вздрагивают, не желая залезать в непривычную жестяную машину.

Вывожу самолет на середину аэродрома, выверяю компас — громадная девиация в 12° осложняет перелет. Провожающие сосредоточены.

Механика Лавери оставляю в Ванкареме, не желая подвергать опасному риску жизнь молодого человека. В лагере он мне не поможет — с мотором справлюсь сам, а в случае вынужденной посадки… да что об этом говорить! За моими плечами четыре экспедиции и Якутия. Выберусь и один. Ушаков садится в кабину и успокаивает своих восьмерых спутников. Спутники напуганы и повизгивают.

„Флейстер" ревет всей мощью своих 600 сил, вздрагивает на неровностях льда, разгоняется и вспрыгивает на воздух. Я иду на льдину. Курс — норд, бесконечная бело-синяя хаотическая равнина, трещины, нагромождения льда. Берег пропал. Держу строго по курсу. Набегают клочья тумана. Ушаков что-то быстро записывает в книжку. Туман обволакивает нас ватой.

Курс, курс, точно по курсу! И на 36-й минуте, после десятка обманных теней и вертикально стоящих льдин, принимаемых за людей, в трех-четырех километрах от правого борта вижу длинный-длинный слой дыма… Два покачивания крылом, Ушаков бросается к правым окнам, резкий разворот самолета вправо, и… люди стоят, не двигаясь, на месте с поднятыми руками. На вышке красный флаг. Самолет ревет победным гулом. Спокойно, Слепнев, ты нашел лагерь.

— Вот, Отто Юльевич, где пришлось встретиться! Здравствйте, товарищи!

Довольные собаки выглядывают из дверей кабины, и кто-то уже бежит с канатом в руке, чтобы оттащить самолет с ропаков. Надо торопиться: получено радио, что вылетают Молоков и Каманин. Где-то отмороженными пальцами чинит помпу Галышев.

При посадке на лед на моем самолете порвались стяжки. Надо было ремонтироваться. Челюскинцы работали вместе со мной, не покладая рук. После ремонта я отвез группу челюскинцев и аккумуляторы в Ванкарем. Отсюда мне предстоял опасный путь с больным Шмидтом на Аляску, в Ном. О полете со Шмидтом хочется рассказать особо.

Ванкарем. Маленький домик базы из двух комнат. В одной из них целый день, пользуясь очередной возможностью занять табуретку, люди пьют чай. В другой — узкая кровать предоставлена больному начальнику экспедиции. На поду сидят пилоты и механики, среди них и американцы.

Собственно говоря, главным начальником является радист; поднятый палец радиста немедленно прекращает всякие разговоры.

Обстановка напоминает былые времена — штаб Красной гвардии. Чувствуется, что происходит нечто важное и необычное. Механики Лавери и Армстидт получают от меня распоряжение ночью приготовить антидетонаторную смесь и заправить самолет горючим. Слово „ночью" слегка удивляет механиков. Ночью нужно спать, но эти исключительно исполнительные люди немедленно надевают кухлянки и отправляются к бочкам.

Иностранцы заражаются нашей бессонной работоспособностью и проникаются повидимому уважением к людям из „Сиберии" и к их непонятной напористости.

Утро. У крыльца все челюскинцы и чукчи. Стоит нарта, и кто-то бережно укладывает на нее спальные мешки. Выводят под руки Шмидта, укладывают на нарту и за веревки везут ее к самолету. Бабушкин бежит на другой конец площадки, обозначая собою веху, от которой нужно взлетать. Взревел мотор. Последний кивок Шмидта.

Ушаков, Армстидт и Лавери занимают свои места в пассажирской кабине, я пристегиваюсь ремнем в своем кресле и даю газ. Внимание, Слепнев! Скорость двести километров. Самолет в воздухе. Сибирская эпопея окончена.

Впереди ответственный перелет над Чукоткой. Седьмой раз нужно перелететь Берингов пролив, а дальше — горы Аляски. Мощный мотор вскидывает самолет на седьмую тысячу футов. Довольно. Теперь безопасно.

Опять остров Колючин, Идлидль, Сердце-Камень, Инцов, а вот и мыс Дежнев. На море низкий туман, но вдали на горизонте виднеется американский мыс Уэллс. Берингов пролив на этот раз радушен к больному — Уэллс виден. Сорок минут над битым пловучим льдом, наконец — Уэллс, и я имею возможность обернуться к пассажирам.

Отто Юльевич и Ушаков помахивают рукой. Лавери просовывает мне свою руку, я жму ее и глазами поздравляю механика с прибытием в США. Три часа полета. Сбавляю газ, проходя на низкой высоте над Твин-сити и Миссеном. Показывается скала Следж.

Раздумываю о прошедших быстрых последних днях, о бурной энергии, проявленной моими товарищами, и думаю о том, что сейчас внизу, отметая в сторону все деловые телеграммы, летит весть: „Рашен эйрплен" идет курсом Ном командор Слепнев благополучно возвращается ледяного поля".

Вот и Ном. Аэродром в двух километрах от берега. Аэродром порядочно обкусан волнами. Пишу записку механику: „Дать флаги". Самолет прибывает на аэродром чужого государства.

Опять круг, другой, третий. Осторожная посадка — и мы снова на льду.

Открываются задвижки верхнего окна рубки, самолет рулит к берегу, и через окно взметываются, бурно полоща, красный флаг страны, которой принадлежит самолет, и звездный флаг страны, которая этот самолет гостеприимно встречает.

„Стоп мотор!" — „Есть стоп"… Становится тихо. Моя работа в спасательной экспедиции окончена.

Громадная толпа американцев и эскимосов окружает самолет, щелкают неизменные кино- и фотоаппараты, я и Ушаков помогаем Шмидту сойти по трапу на лед. Старый капитан Томас Росс, подтягиваясь, по-морскому чеканит:

Через день после приезда в Ном из Сан-Франциско пришло радио начинавшееся словами: „Восхищены вашей героической работой по спасению челюскинцев…"

Под радиограммой стояли подписи: Сталин, Молотов, Ворошилов, Куйбышев, Жданов.

Я прочел радиограмму, и у меня голова пошла кругом. Помню стоял я у окна, бледный от волнения, и барабанил по стеклу пальцем. Ко мне подошел Томас Росс и сказал:

— Мы уже слыхали о письме из России. Изумительное и прекрасное письмо. Поздравляю вас, сэр.

Вспоминается и другое. Челюскинцы и все мы, летчики, едем в Москву. Ночь, полная волнений, последняя ночь перед столицей. То и дело мелькают станции, и каждая из них — в громах приветственных кликов. Наше купе полно народу. За столом сидим я и Галышев и при всеобщей помощи пишем письмо товарищу Сталину. Каждое слово взвешивается по десять раз. Сообща мы обдумываем фразы, стараясь как можно полнее отразить в письме свои чувства.

Больше всего мы думаем над началом, пока наконец кто-то написал: „Дорогой Иосиф Виссарионович…"

Да, вот именно так! Как близкому, родному человеку, как другу и учителю. Это письмо было горячим и преданным ответом на ту радиограмму, которая повергла в такое волнение всех летчиков — участников спасательной экспедиции.

Республика советов, страна Ленина и Сталина, моя великая родина, ради которой я готов отдать свою жизнь в любую минуту, отметила нашу работу величайшей наградой: все мы, летчики, спасавшие челюскинцев, получили звание героев Советского союза.

Мы вернулись в Москву, и наш обратный путь был сплошным триумфальным шествием.

Думается, что дело, мною совершенное, не явилось результатом моего особого геройства. Систематическое совершенствование в летном искусстве, неустанная работа над собой, абсолютная преданность партии и правительству — вот что дало победу мне и моим товарищам — летчикам.

Самое главное заключается в том, что за нами стояла великая страна, великая партия, великий Сталин. Я всего только верный сын своей родины.

Когда во время челюскинских торжеств я был в Ленинграде, то, понятно, не преминул заехать в родную деревню Ямсковичи. Односельчане встретили меня тепло и радостно.

— Ну вот, дорогой, ты и дома. Славный ты у меня сынок.

— Человек везде дома, папаша, — сказал я ему.

— Нет, милок, не скажи. Своя-то деревня лучше всех. Мы с ним проговорили всю ночь.

— Помнишь, — сказал он мне, когда уже петухи запели во второй раз, — помнишь, как ты приехал ко мне в семнадцатом году?

— Помню, — сказал я. — Еще бы не помнить. Пытал я тогда тебя насчет того, к какому берегу плыть крестьянскому сыну Маврикию Слепневу, офицеру русской армии.

— Вот, вот… А я сказал тебе, сынок: держись города Питера, держись рабочей и крестьянской власти.

— Ну что ж, плохо разве я выполнил твой совет?

— Хорошо, Маврик, хорошо, — сказал он. — Герой теперь. Ишь, ты! Даже чудно.

Пять «Р-5»

Василий Молоков. Мы выполнили свой долг — вот и все

Утром 27 июня 1934 года я и Леваневский прибыли в Лондон на Ливерпуль-стрит-стэйшен. Газеты писали о нас, что „с внешней стороны эти два человека далеки от обычного нашего представления о русских: они не сонные и не волосатые, они не носят ни бомб, ни палок".

Да, у нас не было ни бомб, ни палок, и мы приехали в Англию не спать, а изучать современную авиацию. В полдень на хендонском аэродроме я увидел машины последнего выпуска. Самолеты шли кильватерным строем, гусиным уступом. И понятно, с каким интересом я приглядывался ко всему, что творилось в воздухе и на земле.

С моря прилетели гидросамолеты. Меня как морского летчика они заинтересовали. Это устойчивые на крутых виражах, замечательно подвижные „летающие лодки". Автожир легко оторвался от земли; он сделал несколько кругов, затем снизился; пилот сбросил с него „конец"; с земли к нему привязали воздушную „колбасу", а машина в это время стояла на месте. Посадку автожир сделал замечательную: на одну точку. Три легких специальных самолета в едином строю поднялись в воздух, перевернулись на спину и в течение нескольких минут совершали полет вниз головой. Шесть самолетов, связанных тросом, разошлись в воздухе по три; они делали мертвые петли, фигурные упражнения.

Но больше всего заинтересовал меня двухмоторный бомбардировщик, хорошо сражавшийся с истребителями. Три истребителя тщетно пытались подойти к „мертвым конусам" бомбардировщика, быть вне пределов его досягаемости, но он гибко изворачивался и, по моим предположениям, должен был их сшибить.

У одного истребителя мотор стал работать с перебоями, и машина резко пошла вниз: у пилота нехватало высоты. Слепо, неумело он развернулся влево и забыл выключить мотор. Самолет рухнул наземь, мотор загорелся, летнаб погиб. Я с трудом усидел, когда увидел, что он идет влево. Вправо, вот куда надо было разворачиваться, вправо, а не влево! И тогда машину можно было бы спасти.

Это был трудный, утомительный для меня день. Я сидел на хендонском аэродроме на обыкновенной деревянной скамье и как гость поглядывал на небо. Надо мной пролетали машины, большие тени скользили по траве, я слышал знакомый гул работающих моторов и вдруг почувствовал, что мне чего-то нехватает.

Чувство долга

Это неясное ощущение не покидает меня с того дня, как я сел на пароход в бухте Провидения. Ешь, пьешь, читаешь, страну свою — от Петропавловска-на-Камчатке до Москвы увидел, в Англии побывал, кажется, все идет хорошо, но все же чего-то нехватает. Хочется полетать! Ведь 13 апреля я последним оторвался на своей „синей двойке" со льдины в лагере Шмидта. И с тех пор не летал. В воздухе хочется побыть, вот в чем дело! А тут над тобой пролетают одна машина за другой, гул моторов бьется в ушах. Одна машина чем-то напомнила мне мою „синюю двойку". Вернее, я искал в ней отдаленное сходство с «Р-5», с той машиной, на которой я летал в лагерь Шмидта.

О ней, о том, как она действовала в Арктике, я выступил с докладом перед многочисленной английской аудиторией.

Лорд Марлей прочитал вслух и дал мне письмо и рисунок одиннадцатилетнего Джемса Кларка. С волнением я разглядывал бесхитростный рисунок английского мальчугана из лондонского предместья: красное знамя с серпом и молотом, а над знаменем — советский самолет. Я оглашу это коротенькое письмо, оно адресовано не только Молокову, а касается всей нашей страны. Вот эти строки:

Это — ценные строки. Если зарубежные дети тянутся в СССР — значит нашу страну знает весь мир, о ней думают все трудящиеся.

Две недели я пробыл в Европе. То, что я увидел, навсегда останется в моей памяти. На хендонском аэродроме тяжелые бомбардировщики и истребители детально разыгрывали воздушный бой. Против кого они будут сражаться?

На окраине Лондона я видел бледных, тщедушных детей. Они бродили по улицам, рылись в канавах. Дети не смеялись. В Голландии, в Иордане, я увидел развороченные камни мостовой, остатки баррикад и следы крови. Улицы пустынные, окна в домах наглухо закрыты.

В Саардаме, в деревянном домике Петра I, я прочел в книге посетителей: „Как была велика Россия при Петре, так еще величественней она стала и будет при Ленине — Сталине".

И в Англии, и в Голландии, и в Германии, когда рабочие спрашивают о делах нашей страны, то у них глаза блестят. Трудно, тяжело жить, но есть на свете Москва!

Вот почему я считал своим долгом рассказать Джемсам Кларкам — молодым и старым — о том, как в Стране советов защищают честь родины. Беда моя в том, что я немногословен, но я высказал все, что знал о челюскинской эпопее.

Я рассказывал английским рабочим, учащимся, интеллигенции — друзьям Советского союза об Арктике, и снова передо мною вставала вся история наших полетов среди льдов и туманов. Говорил я правду, только правду, не выдумывал, ничего не прибавлял. Они интересовались трудностями полета. Вот что я сказал об этом:

„Было много больших и маленьких затруднений. Видите ли, машина моя небольшая. По правде говоря, в ней было место только для моего механика и меня самого.

Она сделана целиком из советских материалов и руками советских работников.

Вы конечно понимаете, что если бы при тех исключительно тяжелых условиях работать так, чтобы вывозить только по одному человеку, то это сильно затянулось бы, и мы могли бы потерять драгоценную погоду. Нам приходилось дорожить не только каждым днем, но буквально каждой минутой.

Это натолкнуло меня на мысль использовать все возможное и невозможное, чтобы максимально ускорить вывоз челюскинцев из лагеря. Это был один из тех случаев, когда заставляешь маленькую машину сделать то, что от нее требуется. Сделал это я таким образом: были у меня на самолете грузовые парашюты, они были использованы как кабины для челюскинцев. О нас писали, что мы играли со смертью, что в отношении советских летчиков, кажется, сама смерть теряла свою власть. Если это была игра, то основанная на точном расчете. Мы учли силы Арктики и свои и тогда полетели.

Ваш председатель лорд Марлей говорил о героизме, который проявили челюскинцы и летчики. Позвольте вам заявить, что я только выполнил долг советского летчика перед своей страной и своим правительством.

Я думаю, что все другие советские граждане, получившие такое задание, тоже выполнили бы его, ибо в нашей стране понятие долга перед своей родиной — это высший закон. И этому закону следуют все рабочие и колхозники нашей страны и считают за счастье, когда имеют возможность на каком-нибудь деле доказать свою беззаветную любовь и преданность стране, строящей социализм".

Может быть речь моя была чересчур короткой, но, думаю, все существенное я сказал. В конце я напомнил им:

— Я не оратор, я — рабочий и летчик. Мне иногда легче слетать в пургу, чем речь держать…

Вот где я учился

Говорят, Молоков молчаливый. Это не совсем так. Я говорю тогда, когда есть что сказать, — и притом учтите: на Севере привыкаешь к большим просторам и тишине, терпеливо ждешь хорошей видимости, ищешь ясное небо и постепенно начинаешь понимать, что сосредоточенность, спокойствие и молчание соответствуют твоему „хозяйству", тому, что делаешь. А я ведь летаю! Вот уж пятнадцатый год веду машину в воздухе.

И если уж на то пошло, то могу сказать, что я иногда пою там, наверху, в своей машине. Меня никто не слышит, я сам себя плохо слышу: шум мотора и ветра заглушает песню. Тогда я пою тихо про себя. Но так, чтобы внимание мое не рассеивалось.

Обидно сказать, но только в революцию я стал грамотным. До Октября я не читал и не писал. И я хочу сразу же отметить, что ходу мне дала наша власть и жизнь моя делится на два периода: до и после революции. То, что было до революции, это обыкновенная рабочая жизнь. Мать моя назвала ее худой, простой. Так оно и есть. Может быть я не вспомнил бы о той жизни, если бы не один случай. Недавно мне довелось побывать в своей деревне.

Детство? Да что в нем было хорошего, если я с девяти лет стал работать! Смутно, туманно я представляю себе отца. Помню — у него черная борода, он невысокий. Крепко врезалось мне только одно — приехал отец из Москвы и привез гостинцев. Вот, помню, катнул он баранкой по столу, а я подхватил ее (редко было, чтобы он привозил гостинцы).

И еще уводят со двора нашу корову. Это мать продала ее, чтобы отца похоронить. Так без коровы и остались.

Какие у меня были любимые игры, об этом я, пожалуй, не вспомню. Играть-то, должно быть, мало пришлось: в Москву ушел работать. Когда отец умер, остались мы четверо голодных ртов. И решила мать повести меня в город, чтобы я работал и сам себя кормил.

Из Ирининского мы вышли засветло. В дороге много раз останавливались, и мать все спрашивала:

— А что, Вася, не вернуться ли нам? Я тянул свое:

Обернулись, а деревни уж не видать. Не видать Ирининского. Мать смотрит на меня, молчит. И я молчу, отворачиваюсь. Она тихонько тянет меня за руку. И мы снова пошли. Так дошли до Москвы.

Был здесь у матери земляк. Он работал в артели на табачной фабрике Попова. Повел он нас к хозяину, и мы вчетвером пошли прямо в трактир чайку попить. Сели за столиком — мать, земляк, я да хозяин, который поставлял коробки на фабрику Попова. Слышу я, что идет торг насчет меня — какое установить жалованье. Мать просила 1 рубль 50 копеек в месяц, хозяин давал рубль. Долго рядились, наконец сторговались: платят мне 1 рубль 10 копеек, харчи хозяйские, а одежа своя.

С тех пор пошел я по людям, по мастерским работать. Что только не делал: и коробки клеил, и молотобойцем был, и слесарем. Первый год моей работы совпал с 1905 годом. Так с этого времени и веду счет своей жизни.

Заинтересовался я сверлильным станком, но днем меня к нему не допускали. По вечерам я оставался один в притихшей мастерской и сверлил, хотя ничего за работу не получал, — просто так, для своего любопытства.

Кузница помещалась во дворе громадного восьмиэтажного дома, а я жил под самым чердаком. Хозяин был седой, солидный, плотный каретник. Он сильно пил, тогда же и я стал выпивать. Жизнь скучная, работа тяжелая — вот и запил. Запомнил одного мастера — блондин, с длинным лицом, губа у него отвисала вниз, и весь он был какой-то дряблый. Потихоньку он ставил меня к тискам.

Проработал я с полгода, заскучал и решил уйти. Стал просить паспорта. Но хозяин сказал: — Расчета тебе не будет, паспорта я у тебя не брал, иди куда хочешь.

Ладно, думаю, ты так, ну и я с тобой сыграю! Упорный я был, хоть и молод. Стал ходить к нему есть, а не работать. Утром встану, позавтракаю и ухожу. Пройдет день, снова вернусь, поужинаю и иду спать. Потом стал и обедать ходить. А на работе так и не показываюсь.

Как-то напился хозяин. Я сидел за общим столом, ел щи из общей миски. Вот хозяин мне и говорит:

— Ты что же, ложку в чашку суешь, хлеб жрешь, а работать когда? Я ему отвечаю:

— Я ем хлеб за паспорт, отдай его, и есть не буду.

Он рассердился, выскочил из-за стола, стал бить меня, но я вырвался и убежал к земляку, который работал у Левинсона. На второй день пришел к хозяину и получил у него паспорт.

Ушел я слесарить в Каретный ряд. Здесь мне положили жалованья 12 рублей.

В тот год я увидел в первый раз аэроплан. Низко над городом пролетал Сережа Уточкин. Аэроплан скрылся, а я стоял ошеломленный и прислушивался к затихающему гулу. Впечатление осталось какое-то смутное… Казалось мне, будто человек сидит на тонких жердочках. Оглядываешься, вспоминаешь свою жизнь, и злость и грусть охватывают. Как медленно, как туго рос я тогда! Мне, чтобы добиться своего — летать, сколько пришлось претерпеть! Вот потому, должно быть, моя жизнь отличается от жизни каманинской. В Ванкареме чукчи звали меня Ымпенахен — стариком, а Каманина — Аачек, что значит — молодой человек. В 16 лет Каманин захотел быть летчиком. Не прошло и года, как „Аачек" уже летал.

А о чем мечтали мы тогда, дети одного со мной поколения, и о чем мечтают наши пионеры? Когда я вернулся из Лондона, то в Минске ко мне подошла девочка в красном галстуке. Она назвала себя Катей и дала мне тетрадку своих стихов. Я читал ее стихи, и мне немного стыдно стало за того паренька, Ваську Молокова, который, когда ему было столько лет, сколько ей сейчас, не знал, что такое стихотворение, не умел читать.

„Милый, смелый дядя-летчик!

Прошу, прими мое письмо —

Сердца своего кусочек

Я вложила в строчки этих слов.

Дядя Молоков! Меня никто не знает:

Я не летчик, не герой!

Только пионерка об одном мечтает:

Сделаться, как ты, такой большой!

День проходит мой всегда в учебе.

Ну, а ночью я во сне,

Если б знал бы ты, как в небе

Я лечу, лечу всегда в мечте!..

Ты прими привет и пионеров слово,

Дорогой и славный наш герой!

Будем мы всегда готовы,

Если надо будет, в бой!"

И мне было радостно за нее, я гордился ею. Она своего добьется, как добился Каманин того, к чему стремился.

Он встал на ноги в революцию, у него в старой жизни нет корешков. И если я старое вспоминаю, то потому лишь, что в нем много поучительного, полезного: старое еще больше ненавидишь, а к новому сильней рвешься.

Меня интересовал мотор. На зиминской фабрике познакомился я с механиком, который работал у нефтяного двигателя, и в свободное время стал помогать ему, приходя на час раньше. Мне нравилось разогревать колпак, запускать двигатель. Удивляло меня: как это он так сам вращается? Никто его не вращает, не тянет, а он вертится! Скоро механик взял меня помощником. Звали его Александром Игнатьевичем. Хороший механик, хороший человек, — он научил меня уважать машину.

Жил я тогда на площади против ткацкой фабрики Симонова. Как-то утром я собрался итти на работу. Вышел из ворот, а ко мне обратился усатый городовой:

И показал мне объявление на заборе. Я сказал, что читать не умею.

— Вот, — сказал он, — здесь написано, что война объявлена.

Так я впервые услышал про войну. Война — так война. Я сперва об этом мало задумывался. Был тогда у меня соседом дядя Василий, калильщик с завода Бромлей, большой пьяница. Мы вместе с ним жили в комнате. Вечером я спросил у него:

— Как же, дядя Василий, будет с войной? Он крепко выругался:

— А ну ее… У нас на заводе не дюже за эту войну.

И начал рассказывать про 1905 год, о том, как его тогда чуть не убили свои же рабочие за то, что он был за японскую войну. Постепенно он рассказал мне, как перестал верить в царя и в бога.

Я сам тогда не особенно разбирался в этом деле — в войне. Думал: мне 18 лет, до меня еще далеко, доберутся не скоро. Но в 1915 году ранней весной объявили призыв моего года.

Распрощался я с матерью. Она сует мне в руки образок, а я тихонько руку ее отвожу — не надо, мол. Из Москвы в Петроград нас отправили ночью.

Попал я в 10-ю роту на Васильевский остров, в Дерябинские флотские казармы. Разбили повзводно, я попал во 2-й взвод. И начали нас обучать.

Вышло так, будто я ходить не умею. Это меня удивило, словно я сам себе внушил, что не могу ходить со всеми в ногу. И выходило так, что у меня правая рука и правая нога вместе вылезали. Фельдфебель руки мне выворачивал, чтобы научить.

Вообще мне было нелегко. Когда письма приходили, нас заставляли плясать. Случилось раз, что мой товарищ, сосед по койке, проплясал, а потом, когда письмо прочитал, узнал, что у него мать умерла. Это врезалось мне в память: только что человек плясал, а теперь лежит и плачет. И я решил: ни за что не плясать!

Тяжело мне было с моим упрямством. Сапоги отделенному и взводному я не чистил, за чаем не ходил. Может быть за это отделенный командир Звонов меня не любил. Как-то вывел он нас, пять человек и заставил бегать по снегу. А вечером, когда отпели „царю небесный", он после проверки стал держать речь:

— Вот, ребята, весь взвод у нас хороший, но есть среди вас сволочи, и я их сейчас покажу.

Вызывает одного, другого, третьего… Вызывает и меня. Командует:

Стою, как оглушенный, зло разбирает. Ладно, думаю, когда-нибудь сочтемся.

И погнали нас, непокорных, на остров Эзель. В два дня мы сдали шинели, получили другие и загоревали: мы знали, что надо ехать на фронт. Поехали мы вместе с 15-й ротой. Другу своему Чурилину говорю:

— Стрелять я, брат, не умею, убьют нас, как кур.

Попали к старым морякам. Странно мне у них показалось в первый же день. Утром загудела дудка на проверку; мы, новички, выходим; моряки тоже выходят, и многие из них разуты. Зима, снег, а они босиком. Оказывается, по ночам они играли в карты, проигрывали свои ботинки, а кто выигрывал, продавал их на сторону.

Это были штрафные моряки. Их должны были в баржах вывезти и утопить. Но потом решили использовать для десанта: авось какой-нибудь толк выйдет. И нас в эту же компанию включили.

Вскоре я попал на другой остров — Нигербю, около Швеции. Мы должны были построить там ангар. Выгружали лес, копали землю. На аэропланах были особые моторы, которые нельзя было сравнить даже с нефтяными. Я долго смотрел на мотор Сеймпсона и удивлялся, как он только успевает работать. В нем было девять цилиндров. Вот объявляют, что механикам нужны пять помощников. Требовалось окончить сельскую школу и уметь слесарить. Слесарить я умел, а с грамотой дело было совсем плохо. Однако я записался: авось пронесет.

Экзаменуют всех, а я выпытываю, как и что спрашивают. Отвечают, что показывают три куска — железинку, медь и деревяжку, требуют отличить, затем проверяют, как умеешь читать и писать. Моя очередь была последняя. Остался в зале один офицер. Я подошел. Он спросил, как моя фамилия, кончал ли школу. Говорю:

— Значит слесарное дело знаешь? Вот это что такое?

Я сразу определил железо, медь и дерево. Офицер сказал:

Через два дня объявляют, что я и еще пять человек приняты. Я был очень рад. Попал к хорошему механику Петрову. Целыми сутками сидел я у самолета, мотор у меня блестел так, что механик даже гнал:

— Неудобно перед другими, очень уж выделяется.

В свой первый полет я как-то забыл смотреть по сторонам. Прислушивался к работе мотора, чутко ловил все звуки, а остальное не существовало для меня. Это была морская машина «М-9». Я работал на ней, а зимой попал в мастерские, где меня и застала революция.

С тех пор стал я участником революции. И в пешем строю и на самолетах дрался с белыми. Тут я уже стал разбираться, что к чему, — посветлело вокруг меня.

Жалости, пощады к врагам у меня не было. Слишком много натерпелись мы от них, чтобы жалеть.

Я обучался в школе механиков. Стал понемногу читать и писать. Но как следует поучиться не пришлось: уехал в Самару, на чехословацкий фронт. Ночью отправили на фронт в 30 километрах от Самары. Было нас 150 моряков и летчиков и до тысячи красногвардейцев. А чехов — тысяч двенадцать.

У нас было много бомб и пулеметов. Одну вещь мы догадались сделать: размерили на шаги поле впереди окопов, расставили колышки. Утром слышим — чехи идут. Два раза я прошелся с фронта до батареи, а в третий раз обратно уже пройти не мог. Может быть мы смогли бы побить чехов, но они, гады, шли с белым флагом. Наши думали, что они сдаются, а они, приблизившись, пошли врассыпную и стали наступать. Мы все-таки били их, ориентируясь по колышкам. Только цепь чешская остановится, как мы открываем по ней огонь. Так продолжалось около часа. Потом стало тихо. Чехи пошли в обход. Я лежал в окопе и постреливал наверняка. Берег пули. Осталось два патрона, я их придержал: один для того кто подойдет поближе, а другой — для себя. Завернул махорку, лежу, жду, покуриваю. А чехи в серых шинелях побегут и лягут, побегут и лягут — каждый раз все ближе. Смотрю, совсем уж близко идет чешская цепь, стреляет. А наши ребята бегут. На мне было навешено много бомб. Тут и я пустился бежать. Догоняю товарища, механика Карева. Он крестится, шепчет:

По железной дороге путь уже отрезан. Влево тоже податься некуда. Хорошо еще, что ребята подожгли деревню. Это чехов задержало. Единственный проход оставался через реку, а она извилистая и быстрая. Я скинул бушлат и бомбы, переплыл две речки с винтовкой на плече. Берег оружие — пригодится.

Когда подбежал к первой реке, то увидел, что люди пачками бросаются в воду сгоряча, а вылезают немногие. Я решил: нет, брат, шалишь, погибнуть я всегда успею, лучше я сначала отдохну, погляжу, а потом уже буду плыть. Шагом подошел к реке, огляделся, выбрал удобное место и поплыл. Выбрался, вижу: едет какой-то кавалерист. Сначала подумал, что чех. Подъезжает он и говорит: — Садись, матрос, подвезу. Прискакали ко второй реке.

Я походил немного по берегу, затем поплыл. Впереди меня еще один плывет. Вижу: едва выплыл он, лежит на берегу, за траву держится и выбраться наверх не может. Подплываю я, тоже из сил выбился. Чувствую, дело идет к концу. Кричу ему, он отвечает:

— Рад бы, браток, помочь, да сам едва лежу. Потом вдруг крикнул:

И махнул рукой, словно веревку по воздуху бросил. Я знал, что он мне ничего не бросал, и ухватиться мне было не за что, но вот, поди ж ты, это мне помогло. Я сделал рывок из последних сил, кинулся вперед, почувствовал, что уже лежу на берегу, и схватился за траву. Так мы полежали немного и пошли обнявшись, качаемся. Прошли несколько шагов и, собравшись с силами, пошли дальше совсем моряками.

В Самаре уже светало, когда раздался свисток грузиться на пароход. Я погрузил пожитки на автомобиль, потом забыл про это, вернулся в комнату, свалился и уснул. Проснулся утром, смотрю: стоит „максим" (ручной пулемет) на окне. Я забрал его, гранаты — за пояс, и пошел скорей на пристань. Выхожу из ворот; налево, кажется у монастыря, стоят буржуи, смеются: „Ага, удираете?" Показалось мне, что надо мной, над нами они смеются. Рассердился, молча срываю гранату, бросаю в них. Однако они успели в ворота проскочить. Ясно помню, что когда „бутылка" разорвалась, у ворот уже не было никого. А сам пошел через сад к пристани. Пароход уже отчаливал. Едва успел перебросить за борт пулемет.

Отправили меня в Красное село, в школу высшего пилотажа. Но поучиться там особенно не пришлось.

На Петроград шел Юденич. Я собирал машины „Ньюпор", „Соффидж". Помню, выехал я под Возенберг, собрал одну машину, опробовал мотор и только зашел в палатку забрать вещи, чтобы поехать в Красное село, а мне комиссар говорит:

Поставил я свой вещевой мешок в уголок и пошел собирать вторую. Время было горячее: шел Юденич.

Был я и на Северной Двине, под Котласом. Собрали мы самолет «М-20», поставили его на баржу и отправились с летчиком Шлатером на фронт. Мы вылетали затемно, подымались над рекой и уходили к англичанам — бомбить. А на обратном пути сбрасывали в деревни листовки и газеты на английском языке.

Какие это были машины, на которых мы тогда летали! Жалкие, тяжелые, продырявленные. А как над каждой каплей бензина мы тряслись, как волновались! Летишь и не знаешь, вернешься или нет… Тогда летчик был сам и столяр, и маляр, и механик. А сейчас машина дается ему исправная, во всей готовности… И все-таки машины служили свою службу. Мы били с них врагов, и мы же листовками вербовали себе друзей среди английских солдат. Хорошая, полезная для меня школа…

Моя система полета

Отлетав на гражданской войне, я попал в Севастополь в школу морских летчиков. „Ну, думаю, теперь дело пойдет, теперь уж я по-настоящему поучусь…" Я мог собрать любую машину, хорошо знал мотор, летал, но с теорией мне приходилось туго. Больше того, я все еще с трудом писал и плохо читал.

„Какой же ты морской летчик!" — ругал я себя и тайком от других свыше года ходил к учителю на дом, изучая с ним русский язык, физику, алгебру. При мне всегда был учебник, и как только выдастся свободная минута, тотчас сажусь читать.

Первую посадку на гидроплане я сделал неудачно. Утром подошел к инструктору и поговорил с ним no-душам, сказал ему, что хоть я и спасовал однажды, но летать хочу.

— Знаешь, — говорит он, — ты не горюй, пойдем со мной в воздух.

Мы пошли в воздух, а затем хорошо спустились.

— А теперь, Молоков, лети сам, — сказал инструктор.

Это придало мне силы: я поднялся сам и сделал отличную посадку.

— Ну вот, — засмеялся он и похлопал меня по плечу, — значит, зря горевал.

С его помощью я быстро и удачно закончил тренировку на «М-9» и стал летать на более сложной машине „Савойя". Инструктором у меня был Линдель. Он сейчас на мысе Челюскине зимует с ленской экспедицией. Закончил я занятия на „Савойе" хорошо и мечтал попасть в отряд в Ораниенбаум, когда мне вдруг сообщили, что я остаюсь в школе инструктором. Я не возражал. Дело в том, что тогда машин нехватало, а мне хотелось иметь более частую тренировку. Вызвал меня начальник школы Лавров (с четырьмя ромбами) и спросил:

— Останусь с удовольствием, но не знаю, буду ли я способен передать свои знания ученикам, — отвечал я.

Я не представлял себе, как это я буду передавать свои знания другим. И тут я вспоминал своего инструктора, который никогда не орал, не сердился, а поправлял ученика. В первый раз просто беседуешь с учениками о том, как вести себя в воздухе. У меня был свой метод, особый. Я придерживался правила не ругать ученика, а стараться делать так, чтобы ученик сам замечал свои достатки и говорил о них. Так я и заявлял группе, что, мол, не буду указывать на ваши ошибки, а вы сами скажете о них.

Конечно, если человек упорно не замечал своих ошибок, я не ждал до бесконечности. Мне хотелось выработать такую привычку, чтобь люди сами сознавали свои ошибки. Ошибки я определял, когда вывозил учеников. И после пробных полетов спокойно спрашивал.

Он начинает рассказывать, и постепенно, намеками, я его довожу до осознания им своей ошибки. Был у меня учеником и Куканов, он сейчас работает на мысе Северном. Он свои недостатки определял до мельчайших подробностей. Летает он хорошо, техника полета у него прекрасная.

На «М-5» места инструктора и ученика находятся рядом, а на „Авро" инструктор сидит впереди, а ученик — сзади. Сначала взлетаешь сам, набираешь высоту 500–600 метров, идешь по прямой. У нас есть телефон, и я могу ученику передать все, что хочу. Я говорю ему:

— Машина идет по прямой. Заметь, как расположен нос машины относительно горизонта. Заметил? Теперь я передаю тебе ручку, начинай сам управлять. Только не старайся напряженно управлять машиной, держись за ручку легко и не беспокой ее. Ну, в добрый час!

На „Авро" можно так отрегулировать машину, что она сама по прямой пойдет. Обычно ученик хочет сразу же поймать управление и начинает трепать машину вверх, вниз, вбок. Так всегда бывает в первый полет. Некоторые, правда, быстро соображают и не треплют машину зря. Другой машину сначала повертит, два-три полета довозится с ней, а потом у него уже начинают вырабатываться правильные движения, он уже чувствует руку.

Сделаем 10 полетов по прямой, а потом я показываю, как набирать высоту. Возьму 100 метров и передаю управление ученику:

Затем приступаем к планированию. Ученик все время ручку держит и иной раз даже после трех-четырех полетов сам пытается посадить машину. Я ему не мешаю. Но основное правило такое: ручку крепко не держать. По существу управляю я сам, а он управляет только тогда, когда я ему говорю.

Затем идет вираж, развороты от нуля до 360°, полеты по замкнутым кривым. Наконец изучаем посадку. На сухопутных самолетах можно садиться по-разному, и у летчиков есть свои прозвища для посадок: плохая посадка — значит сел „козлом", а хорошая — сел „на три точки". У гидропланов посадке „на три точки" соответствует посадка „на редань". То, что у сухопутников называется посадкой „козлом", у нас называется посадкой „барсом". Так и говорят: ну, пошел „барсить". Это очень плохо. Когда я чувствую, что ученики подготовлены, даю их на проверку командиру звена. Командир проверяет все стадии учебы. Ученики уже летают одни, а я слежу за ними с земли.

Повторяю, я все время наблюдаю за действиями ученика, замечаю ошибки, но стараюсь, чтобы он сам пришел и рассказал мне о них. Если у него правый вираж не выходит, если он или передаст, или недодаст ногу, я спокойно спрошу:

— Почему у тебя машина как будто грустила, нос опускала?

И вот ученик сам уже начинает рассказывать, почему это получилось и как это следует исправить.

Мне хотелось, чтобы ученик сам понял и продумал свои ошибки. Если же я ему автоматически буду делать замечания, то он их скоро забудет.

Через мои руки прошли Куканов — сейчас работает на мысе Северном, Кузьменко — сейчас командир отряда, Василий Иванов — работает на Черном море, Конкин — второй летчик у Ляпидевского. Через мою машину прошли Леваневский, Доронин, Ляпидевский. Иногда я встречаюсь со своими учениками, изредка переписываюсь, слежу за их работой и радуюсь их удачным полетам. Это убеждает меня в том, что обучались они неплохо, что система моя правильна.

Каким должен быть хороший летчик? Важно не только уметь летать, а делать это легко и четко. Могут быть движения легкие, эластичные и движения грубые, тяжелые. Машину нельзя волновать. Вот все говорят об упорстве. Упорство — конечно необходимое качество. Но что требуется от хорошего летчика в арктических условиях? Там требуется знание материальной части. Машину нужно знать, как самого себя. Если попадаешь в разные атмосферные условия, то, не зная машины, невольно начинаешь волноваться. Машину нужно уважать, любить. Неловкость и робость исчезнут, если только ты хорошо знаешь нутро машины, все капризы ее. Тогда ты совершенно спокойно входишь в снег, в туман.

Я люблю в нутре машины копаться, — ближе познаешь ее, и тогда она не подведет тебя. Это дается взаимным уважением. Помню, в Севастополе на Каче я три часа не покидал гидросамолета, боялся, что в бурю выбросит его на берег. Так до рассвета сидел и берег машину. Одно из важных качеств для летчика — выдержка. Выдержка в частности заключается в том, чтобы уметь выжидать погоду. Это ярко показывает случай с каманинской группой, когда два человека не сумели выждать время — Бастанжиев и Демиров. Они не могли усидеть на месте. Погоду необходимо выждать, но зато если небо прояснилось и, как говорится, погода пошла, то тут уж не зевай, крой до конца. Особенно это важно в Арктике.

А главное — летать нужно трезво. Я против бесшабашных полетов. Конечно бывают исключительные случаи, когда нужно лететь во что бы то ни стало. Обстановка на Севере такая, что нужно работать трезво. Вот этот курс на выдержку, умение выжидать, терпение и упорство дали мне очень многое. И это ведь было так важно в спасении челюскинцев. Может быть мы несколько опоздали в сроках, но мы спасли наверняка. Ежели бы мы независимо от погоды слепо рвались вперед, то многие из нас может быть и не дошли бы.

Летать трезво! В этом я убедился еще до полетов на Севере, во время одной большой аварии. За всю мою летную жизнь я имел одну катастрофу — на перелете из Новосибирска в Свердловск. О ней — ниже.

В 1931 году мне хотелось пойти на работу с большими перелетами. Я был согласен пойти на тяжелую машину вторым пилотом, лишь бы много и далеко летать. Уйти из школы было трудно, но мне повезло.

Реввоенсовет прислал распоряжение: желающих работать на глиссере в Ташкенте освободить от других работ. Сидя за столом вместе с начальником школы, я сказал ему:

— Вот возьму и запишусь работать на глиссере. Начальник засмеялся:

Однако я записался. Конечно я не думал бросать летать. Я думал явиться в Москву, рассказать все откровенно и надеялся, что мне там дадут машину. Вызывает меня начальник школы и говорит:

— Ты что же, Молоков, говорят, танцуешь? На глиссер захотелось? А тебе бы летать еще нужно.

Я в самом деле плясал тогда от радости и рассказал ему все, что думал сделать. Он посоветовал:

— Я сам поеду в Москву и по-хорошему добьюсь перевода, устрою тебя в гражданскую авиацию. Наконец в апреле 1931 года я поехал в Москву, в Управление воздушных сил, но там, оказывается, ничего обо мне не знают, сказали даже:

— У нас есть сведения, что Молоков вылетался, не хочет больше летать и переходит на глиссер.

Вылетался! Не хочет больше летать! У меня, говорю, наоборот стремление летать побольше. Предложили мне пойти в морской научно-испытательный институт, но я от этого отказался: сюда я успею пойти на старости лет, а пока мне хочется полетать как следует.

Я встретил знакомого комиссара школы, и он пригласил меня работать к себе, в Сибирь. Сперва я было побоялся переходить прямо с юга на север, но он заявил:

— Погода у нас ясная, воздух хороший. Машины тоже хорошие. Я подумал и уехал.

Вызвали меня в Курган поработать на сухопутной машине «Р-3». Я таких машин еще не видел.

Ее гнали из Москвы в Новосибирск. У нее текли радиаторы. Когда я увидал ее, то заявил:

— Я на такой машине никогда не сидел. Как же я на ней полечу? Мне отвечают:

Хожу я кругом машины, ощупываю ее, оглядываю. Запаяли радиатор. Думаю: раз приказывают — значит, придется лететь, однако решил не брать с собой никого. Все-таки со мной захотел полететь старший механик. Сели мы, оба друг друга не знаем. Я ему говорю:

— Смотри, как бы не получилось неприятности.

Отрулили, взлетаем. Машина уж совсем была готова взлететь, как вдруг лопается камера. Это со мной случилось в первый раз. Каким-то образом машина все-таки не скапотировала и встала. Я сбавил газ не сразу, а постепенно. Может быть поэтому машина постепенно теряла скорость, ее только повалило на одно крыло.

Я спрашивал: как быть? Со мной таких случаев еще не бывало. Я не стеснялся спрашивать у людей, когда чего-нибудь не знал. Я и сейчас с удовольствием сяду на любой новый самолет, чтобы меня повозили. Если чего-нибудь не могу сделать, то мне хочется знать, как это делается. Ведь угробить машину — это пара пустяков. По-моему — лучше спросить.

Дня через два привезли из Омска новую камеру. Машина взяла воздух хорошо, я спланировал, посмотрел, как машина себя ведет. Все в порядке. Посадка вышла удачной. Из Новосибирска полетел в Красноярск. На пути от Ачинска до Красноярска тянется лес. Попал в туман. Можно было вернуться в Ачинск, но я торопился, так как знал, что если не попаду в Красноярск, то упущу «АНТ-9», который вылетал на запад. Летел я низко над деревьями, прошел над красноярским вокзалом, через город к Енисею, — все почти над крышами. Сел довольно удачно.

В Омске пилот Антюшев впервые вывез меня на ночной полет. Сели, Антюшев и говорит:

Мне казалось, что у меня маловато практики для ночных полетов, но мне заявили, что я посадку хорошо делаю, — чего же больше? Я видел, что нет у людей желания меня возить, и сделал сам еще три ночные посадки. Между прочим я заметил, что ночью все взлеты и посадки выходят у меня лучше, чем днем. Может быть это объясняется тем, что ночью ничего не видишь и все внимание сосредоточиваешь на посадке.

В то время машины не были прикреплены к летчикам, была безобразная обезличка. Я протестовал, говорил, что до меня летчик на этой машине может быть часов двадцать налетал, а я должен на ней итти дальше, не зная, какие у нее особенности. Нужно, чтобы летчик рассказывал, как надо с его машиной обращаться.

Может быть за эти заявления меня два раза отставляли от полетов: боится, мол, летать. В конце концов стал я тоже летать обезличенно. Тогда вот и случилась катастрофа.

Предложили мне лететь в Новосибирск. Оказалось, что на машине не работал компас. На одном моторе не работал счетчик оборотов. Я говорю:

Однако меня заставили лететь. Пролетели километров шестьсот. Все время встречный ветер. Летели пять часов. Попали в дым лесных пожаров. Железной дороги совсем не было видно, мы потеряли ориентир. Сделали посадку в Новосибирске. Я заявил начальнику, что мотор вылетал норму, надеяться на него нельзя, с пассажирами не полечу. Осмотрел машину инженер и тоже написал рапорт, что он за нее не отвечает. Однако мне предложили лететь и посадили девять пассажиров. Я привык к дисциплине. Полетел.

Оторвался в потемках, взлетел, пошел искать трассу железной дороги. Сильно мешал нам дым горящих лесов. От моста я нашел было железную дорогу и пошел по ней. Однако минут через десять дорога скрылась, — мы попали в дым. Пролетели с полчаса — ничего не видим. Я говорю бортмеханику:

— Я по компасу смотрел, наверно нас сносит влево. Поглядывай, ищи трассу.

Бортмеханик мой был странноватый парень. Перед этим он как-то раз попал в шестичасовую грозу, и наверно много пришлось ему за это время пережить. С тех пор он психовал. Когда он увидел, что трасса потеряна, то испуганно заерзал. Стал вглядываться. Чувствую, толкает меня:

Но эти огоньки были наверно от горящего леса. Он снова начи нает толкать, чтобы я летел на огоньки. Вот тут я совершил ошибку: послушался его и начал разворачиваться. Я не знал, что эта машина на правом вираже заваливалась. Мне пришлось делать на ней правый вираж впервые. Посмотрел я на альтиметр — 100 метров высоты. Даю полный газ, и вот последнее, что я еще помню, — это белая рука бортмеханика на секторах газа. Я так и не знаю, то ли он закрыл газ, то ли придерживал сектор, чтобы тот не соскакивал обратно…

Белая рука на секторах — вот и все. Ничего больше не помнил, что с нами случилось. Мой шлем и очки валялись метрах в пятидесяти от самолета. Свалились мы на прекрасной полянке. У меня были смяты ребра и плечо. Темно, никаких признаков жизни. Я просидел у машины до утра.

Это была моя первая катастрофа. До и после нее не было ни одной аварии. Я понял тогда: вот мне урок. Летать надо трезво и в воздухе никого не слушаться. Считаться и советоваться надо только с собой. Если не надеешься на машину и не доверяешь небу, — не лети.

В ответственный момент решай сам, как поступить.

Люблю Север!

Говорят, что после катастрофы люди начинают теряться и летают уже плохо. Но на моих нервах катастрофа не отразилась. Правда, я стал седеть, но нервы не стали слабее.

Получил я в Москве «АНТ-9» и предложение лететь в Сибирь. Это был мой первый большой полет после катастрофы. Погода была неважная. Только я покинул Москву, как сразу же попал в туман. Обратно возвращаться было трудно, боялся напороться на крыши домов или мачты. Так я и шел в тумане. Потом вышел на светлое место и сразу, как это обычно бывает, обалдел. В тумане сильное напряжение, и вдруг перед тобой открывается чистый вид. Обычно теряешься. Стал я ориентироваться по реке, определил, куда она течет. Узнаю, что сел около Козьмодемьянска. Главное — нехватает бензину. Механик у меня был хороший. Долго он подсчитывал и наконец говорит:

— Даю тебе бензин на 1 час 15 минут. Если надеешься долететь, то лети; если нет, то позвоним сейчас, чтобы бензин доставили.

Я тщательно проверил расстояние по карте. Оставалось до Казани 140 километров. Посмотрел на небо: какая будет погода. Погода должна быть хорошая. Решил лететь.

Летим. Проходят 50 минут, проходит час, долетаем до моста. Остается до Казани еще 40 километров. Механик предупреждает:

Я его слушаю, а сам думаю: „Врешь, каналья, я сам был механиком и сам говорил летчикам так, что всегда оставлял запасец минут на двадцать. Если ты говоришь, что хватит на 15 минут, — значит на верных полчаса". Так я думал и не особенно беспокоился.

Я думаю: „Врешь, еще минут на двадцать семь". Лечу, а аэродрома все нет. Сделал два-три круга. Механик показывает пять пальцев, кричит:

Вижу — он начинает елозить. Посмотрел я на его лицо и вдруг понял, а ведь парень не врет! Сделал еще круг, а сам уже смотрю, куда бы скорей сесть. Случайно увидел с левой стороны дым, развернулся, сделал посадку, и только сел, как все три мотора дружно стали. Оказывается, попал точно на аэродром. Вылезаю. Говорят — заводи моторы. Я отвечаю, что рулить нельзя, потому что моторы неисправные, придется как-нибудь тащить. Подходит старший механик, посмотрел и заявляет:

Я держу себя спокойно, как будто ничего не случилось.

Зимой перешел я на северную линию Нарым — Колпашево. Летал за пушниной. В Красноярске жить хорошо, воздух сухой, климат крепкий: зима — так зима, лето — так лето.

Стал я тосковать по морской машине, заскучал без воды. А когда наконец добился своего — начал там летать, то понял: Север мне по натуре. В просторах его, в неожиданно возникающих трудностях, в постоянной тишине, в тяжелых условиях полета, в том, что заставляешь себя терпеливо выжидать погоду, в споре с природой есть много привлекательного для летчика. Север — это настоящая суровая школа. Экзамены там частые, при каждом полете.

Мне пришлось летать по притокам Енисея — Курейке и Нижней Тунгуске. Страна наша осваивала тунгусский уголь. Помню, оторвались мы от залива Игарки, развернулись над островом, как вдруг выключился один мотор. Самолет клонит на бок все ниже и ниже. Удалось спланировать гидроплан на воду.

Но я чувствовал, что мотор не сдаст, и полетел. Вскоре мы уже были над горными хребтами. Мотор не подвел меня и на Курейке, в узком ущелье. Машина села и крыльями почти уперлась в берега реки. Нужно было осторожно оторваться от воды, а площадка для взлета мала. И тут машина меня не подвела — плавно, хорошо поднялась.

На Енисее, на Лене, на Карском море — вот где проходила моя летная практика. В восемь с половиной летных часов я совершил однодневный зимний перелет по новой воздушной трассе Красноярск — Игарка. Нельзя сказать, чтобы эти 1800 километров были для меня легкими.

Летать иногда приходилось круглые сутки. Искали оленей по тундре. Сел со мной однажды спец, знающий, где находятся олени. Примерно за столько-то километров должно быть их стадо. Летим. Идем час, два, а оленей нет. Может быть этот спец на земле хорошо знает, где олени, а с воздуха он ориентируется плохо, все ему кажется по-иному и свою же местность не узнает. Водил он, водил, потом я плюнул на оленевода и решил искать сам. Стал ходить галсами. Смотрю сверху на все зеленое „хозяйство" и наконец нашел стадо. Нас выручали в этом деле собаки. Олени сверху сливаются со мхом — такого же цвета, очень трудно их сверху определить, а собаки черные и белые, движутся быстро — их сразу отличишь.

Следующее задание было перевезти изыскательскую партию с озера в Норильск. Партия из шести человек и груз. Снялся с озера, полетел. И вот над тундрой ломается коленчатый вал. На двух моторах самолет не держится, до воды далеко. Даю полный газ. Второй пилот Чернявский показывает, что под нами вода, но воды мало. Хорошо, что недалеко оказалась вторая речка. Развернулся и сел.

Но тут у меня вот какая неприятность получилась: с воздуха я путь хорошо знаю, а как на воду сел, так ничего не пойму, тем более что карты у нас были неточные. Тогда мы решили плыть. Дело было в сентябре. Рулю по воде часа четыре, положение довольно пиковое — мотор здесь достать нельзя. Думал, что придется зимовать. Я послал запрос, чтобы выслали мотор в Дудинку, а оттуда к самолету на нартах. Поставил самолет на зимовку на берегу. Председатель сельсовета, тунгус, согласился сторожить машину, а мы пошли пешком километров за сто. Шли пять суток. Уже перед самыми заморозками достали новый мотор, одели машину и вылетели.

Я получаю машину для зимней линии. Машина крепкая, большой грузоподъемной силы, устойчивая. Можно отрегулировать ее так, что сама идет. Это наша, советская машина.

Возили мы на Игарку инструменты для лесозаводов, а обратно — пушнину. По правилу мы должны были брать восемь мешков с мехом, а я грузил десять. Перегрузка отражалась только на моей руке, потому что труднее было управлять и нужно было очень осторожно, осмотрительно летать, зная, что могут быть опасные моменты.

В Карском море вместе с Алексеевым я проводил суда, т. е. делал разведку льдов. Искал воду. Льду тогда было очень много. Если в 1932 году искали здесь лед, то в 1933 году, наоборот, искали чистую воду, потому что везде был лед. Летал я на «Н-2».

Разведывать льды — нелегкая, но интересная работа. Это не в пургу летать, здесь решаешь сложную тактическую задачу. Нужно определить, что за лед под тобой, сколько ему лет, какой он толщины, могут ли его пройти суда, где его больше и где меньше. База у нас была на острове Диксон, откуда мы летали на Вайгач и Новую Землю. Практика последних лет доказала, что воздушный разведчик редка ошибается.

Нельзя забывать, что ни один капитан не может предугадать ту картину, которую видит перед собой летчик, поднимающийся на сотни метров от поверхности льда. Разведкой мы установили, что расположение льдов таково, что лучше всего судам проходить вблизи Русских островов. Нужно было форсировать только одну ледовую перемычку.

Караван судов вышел из Новой Земли и вскоре застрял во льдах. Мы кружили над ним и выслушали радиосообщение начальника экспедиции: „Льды тяжелые, угля мало, дайте нам чистую воду". Ночью мы отправились искать воду. Мешал туман, и мы летели низко над льдом. Вода была в 25 километрах. Мы сделали круг над водой и дали пароходам радиограмму: держитесь курса такого-то, смотрите за нами, встретите большой торос квадратного вида, берите от него вправо, и вы — на чистой воде.

Летим дальше, на мыс Челюскин, где наша новая база. Через-день подошли все наши корабли. Прошли! Хлебников жмет руку и говорит:

— Верю в нашу авиацию и другим говорю: верьте!

Жили мы на зимовочной станции. Здесь голое, каменистое место. Один домик, кладовка, баня и радио. Однажды я увидел мелкие льдины, пробиравшиеся в бухту. Я забеспокоился — знал, чем это пахнет, и остался у машины.

Самолет наш стоял на якорях у берега маленькой бухты. В полдень с севера началась подвижка льдов. Льды все ближе и ближе подползали к машине, сжимали ее с боков. Машина попала в плен. Мы работали подряд несколько часов, но бессильны были прогнать напиравшие льды. Помог нам „Сибиряков".

„Сибиряков" отогнал большую льдину, которой нас прижало к берегу, и снова мы на чистой воде.

„Синяя двойка" в воздухе

„Челюскин" в этот день — дело было в сентябре — подошел к одноименному мысу. Как сейчас помню, проснулся я в единственной комнатке зимовки и вижу: сидят за столом люди, совещаются. Среди них был Отто Юльевич Шмидт. Он сидел, слегка согнувшись, положив на стол сжатые в кулаки руки. Койка подо мной заскрипела. Шмидт, продолжая о чем-то говорить — голос мягкий, ровный, — повернулся в мою сторону и я увидел его бороду и голубые спокойные глаза. Голоса продолжали гудеть. Я молча прислушивался и, помню, улыбнулся своим мыслям: „Машина моя спасена — значит можно лететь дальше. Ледовая разведка выполнена успешно. Ого, сколько судов, сколько наших людей появилось на Севере!"

И то, о чем говорили люди с „Челюскина", и мои думы о Севере отогнали от меня сон. Осторожно я встал, оделся и вышел за дверь. Было тихо, туманно, воздух влажный. Где-то в бухте потрескивал лед. Я стал перебирать в памяти все свои полеты на Севере. Зимовки, поселки, стойбища, города, рудники — вот что встречалось на моем пути.

Мы, летчики, открываем свою страну сверху, мы отлично видим ее рост. Между двумя полетами в одно и то же место я нахожу разницу. Я вспоминаю свой первый полет в Игарку. В 1929 году там было всего два-три домишка. А сейчас Игарка — крупный порт, большой новый город. Все больше лесопильных заводов, все больше пароходов в порту. Оживленный, растущий город!

Моя машина перебрасывала изыскательские партии, разведывавшие уголь, нефть, руду. В глухие тунгусские районы я возил учителей, врачей, партработников, людей, переделывающих эти заброшенные места. Хорошо быть летчиком в такой стране, как наша!

Из домика вышли челюскинцы. Они вернулись на корабль и продолжали свое плавание. Следующая моя встреча с Отто Юльевичем Шмидтом произошла несколько при иных обстоятельствах. Это было 7 апреля на льдине в лагере Шмидта.

17 февраля в Подкаменной Тунгуске, на Енисее, от друга своего — летчика Яна Липпа — я узнал о гибели „Челюскина".

Возвращался я из Игарки в Красноярск, совершив в эти дни прямо в чортовой погоде полет, который меня самого удивляет. 3 февраля на «Р-5» я вылетел из Москвы в Красноярск. В три дня покрыл я путь на Игарку. Ветер сильный, порывистый, со снегом. Но лететь надо, дело срочное. А ветер такой, что 350 километров от Туруханска до Игарки я пролетел в 52 минуты. Вот как несло! Не успевал на местность смотреть. Игарку чуть не пролетел. Хорошо, что из трубы лесозавода шел дым.

Прилетел — губы в крови: искусал незаметно. Игарские товарищи ругают: куда, мол, тебя чорт несет? Я смеюсь: рад, что долетел.

— Вася, слышал, „Челюскин"-то где-то в Ледовитом затонул, и народ весь на льдину вылез.

Вот тогда я вспомнил осень 1933 года, зимовку и Шмидта.

По последним газетным сведениям я знал, что они пробиваются в Берингов пролив, а тут вдруг такая тяжелая весть! Помолчали мы, каждый свое думает, и на рассвете разлетелись.

В Красноярске получаю распоряжение: немедленно поездом во Владивосток.

Значит, решил я, дело серьезное. Ехать во Владивосток — это навело меня на мысль, что, возможно, на Дальнем Востоке что-то неладно с японцами. Просматриваю газеты, но нет, ничего такого не видно, пока там все спокойно. Тогда я говорю жене:

— Наверно это в связи с „Челюскиным". Так оно и было.

Перед отъездом я поговорил с Валей, девятилетним сынишкой. Он учится в первой группе, озорной, неусидчивый. По добровольному соглашению мы заключили с ним договор: Валя сдает экзамены в школе на „отлично", а я обязуюсь слетать в лагерь без аварий, спасти челюскинцев.

Скорей бы! И я стал вносить свои впечатления в дневник. Вел я его на обрывках бумаги, времени в дни полетов было мало, а все же норовил записать, что да как творится.

А мысли уже работают в одном направлении: откуда мы полетим, кто полетит, по какому пути да когда… Я не новичок на Севере — свыше 30 регулярных рейсов налетал между Игаркой и Красноярском, летал между Вайгачом, Диксоном, Новой Землей, мысом Челюскиным. „Значит, — разговариваю я сам с собой, — с тебя больше спрашивается, больше ответственности несешь. И выходит, что ты к этому готовился, учился все эти годы. Теперь докажи, на что ты способен как коммунист-летчик".

Индивидуальных полетов я не хотел. Лететь звеном гораздо лучше, потому что, если сядешь, обеспечена помощь. Ребята, с которыми я полетел, горячие, с гонором, но это не пугало меня: мы все знали, чего хотели, мы летели по заданию правительства спасать челюскинцев. А поэтому все остальное — по боку. Об одном я беспокоился — и это сущая правда, — как бы меня не обделили, как бы я без машины не оказался… Вот что тревожило меня. А когда получу машину, думал я, тогда уж разрешите мне действовать в воздухе, как я считаю нужным. Ведь я буду полноправным членом семьи, не так ли?..

Машины лежали в трюме. Каманин указал мне мою: „синюю двойку". Это была советская машина «Р-5». На берегу, когда машины выгрузили, я все вертелся вокруг своей, так сказать, принюхивался. Потрепанная, ну, да ладно!..

Долетев до Майна-Пыльгина, я должен был сделать переоценку качеств машины. Я с ней познакомился по-настоящему и проникся к ней уважением. Вот вторая запись:

21 марта в 1 час 15 минут по московскому времени с небольшого замерзшего озера в воздух поднялись пять однотипных советских машин «Р-5» и пошли на Майна-Пыльгин…

Моя была „синяя двойка". Я вез с собой запасный винт, запасную лыжу, паяльную лампу, примус, паяльник. Я был одет в меховой комбинезон, валенки, имел кукуль — спальный мешок. Бортмехаником был Пилютов, прекрасный товарищ, неустанно заботившийся о машине.

От Олюторки до лагеря Шмидта свыше 2 500 километров. Я храню карты своих многочисленных полетов. Иногда я разворачиваю их, всматриваюсь в путевые точки и вспоминаю эпизоды полетов. За 15 лет я налетал несколько тысяч часов. Но из всех этих часов я выделю 76 часов полета в Арктику, в лагерь Шмидта. Это те часы и минуты, которые я никогда не забуду.

Вот передо мной карта пути в ледяной лагерь. Черными, жирными линиями отмечен наш полет. Он несколько извилистый. Заштрихованные хребты гор выглядят мирными, спокойными. Карта зафиксировала итог, исход полета. Вот и все. На карте нет, понятно, никаких следов свирепой пурги, ни того, как мы искали прохода в горах, ни вынужденных посадок, ни наших переживаний — ничего этого нет. Карта — это только карта.

Продолжаю. От замерзшего озера мы оторвались в 1 час 15 минут дня. Нам сказали, что во всем районе Олюторки и у лагеря Шмидта ясная погода. Северная ясная погода! Вот она ясная, а минуту спустя ветер и снег бьют в глаза. Я стал набирать высоту.

С высоты 2 500 метров открывались сверкающие острые шпили хребтов, покрытые снегом. Солнце скрадывало расстояние от ближайших вершин. Трасса была нелегкая. В этом пути я не видел ни одной точки, где можно было бы сесть без аварии. На таких участках пилоты всегда прислушиваются к работе мотора. Только и всего!

Примерно часа через полтора после вылета я почувствовал и услышал какой-то толчок и треск. Это было как раз над горами, среди снеговых шпилей. Сесть совершенно негде. Я приготовился к катастрофе, но вижу — машина держится в воздухе. Подумал: „Наверно не выдержало дно, полетел бензин".

Прислушиваюсь. Что за чорт — держимся! Ну, раз после треска несколько секунд продержались — значит, все в порядке. Я успокоился, причину треска я узнал только на Майна-Пыльгине. Оказалось, что вылетел кок, обтекатель носа мотора. Удивительно, как это он не поломал винта! В этот же полет отказался работать счетчик оборотов.

…Уже летим 4 часа, а где же Майна-Пыльгин? Сильный встречный ветер задерживает полет. Только на исходе пятого часа мы увидели такие же яранги, что и в Олюторке. На Майна-Пыльгине Каманин спрашивает:

— Ну, как, Василий Сергеевич, лететь поздно? — Лететь было поздно.

Машины были вполне готовы на следующий день. Моя „синяя двойка" запускалась последней, потому что она работала хорошо, без капризов. У Бастанжиева случилось что-то с радиатором. Вылетели четыре машины.

Перед нами лежал Анадырский хребет — цепь гор, очень тяжелых для нас, хотя и красивых. И на этот раз в горах занялась пурга, и все „хозяйство" вдруг замело. Итти низко опасно — слепит глаза. Шли мы на высоте 2 200 метров. Подходим вплотную к горам — ворота на замке. Горы закрыты туманом. Я очень быстро потерял соседние самолеты из виду, потом слева от себя нашел одну машину, она шла поверх тумана. Долго боролся с пургой, потом вижу — придется вернуться. Повернул назад. Пролетел немного. Взяла меня злость: „Что за чорт, неужели опять сидеть из-за пурги?"

Еще раз повернул и пошел вперед. Спустился, где было почище, в горах — с 2 200 метров на 1 000, и пошел уже под туманом. Лечу, лечу и ни одной машины не вижу, только посматриваю, как бы в гору носом не ткнуться. Лавирую по долине хребта, как по реке. Машину, которая шла выше меня, я потерял из виду. Наконец слева, впереди себя, увидел две точки. Догнал их. Четвертую машину мы потеряли и прилетели в Анадырь уже втроем. И здесь у меня настроение испортилось…

При посадке у одной из машин нашего звена кабанчик на центроплане лопнул. Я испугался: а вдруг заберут у меня машину? На мое счастье оказались здесь мастерские, и машину выправили. Отлегло у меня на душе. Значит „синяя двойка" — моя…

Но куда лететь? Пурга мела неделю. Это была тяжелая неделя. Метет, метет, метет, и ничего сделать нельзя, ты бессилен. Норд-ост завалил снегом Анадырь и наши машины. Мы пошли к пограничникам, долго беседовали с ними о делах нашей страны. Но мысль одна — скорей бы полететь.

Шесть дней спустя, 28-го, подул зюйд-ост, разорвал облака, отогнал их. Мы увидели чистое, голубое небо. Какое прекрасное небо! Наконец-то можно лететь! Домашние хозяйки в самоварах греют для нас воду, мы откапываем машины. Поглядываем на небо — чистое. В 14 часов отрываемся от земли. Хорошо в воздухе, не то, что на земле. До залива Кресты нам надо итти Золотым хребтом, а затем брать неизвестный нам Анадырский хребет.

Под нами залив Кресты, мы пролетаем его, идем дальше, к хребту. Входим в полосу тумана. Прорезаем туман. Летим дальше. Внимательно слежу за приборами высоты, смотрю на горизонт. Сейчас будет хребет. Что это?.. Небо неожиданно темнеет, затягивается облаками. Пурга, — она точно поджидала нас, — срывается с вершины хребта, несется нам навстречу. Стена. Мы тычемся в серую сплошную стену облаков. Горы закрыты, все „хозяйство" опять замело. Куда итти? Выше, ниже? Облака вплотную охватывают машину. Назад, к заливу. Там еще нет бури, там еще, кажется, тихо. Разворачиваемся, летим к заливу и у пяти чукотских яранг делаем посадку. Сели в ожидании, когда откроется хребет. А чортова пурга догнала нас, обрушилась на селение Кайнергин.

Живем оторванные от всех. Никто не знает, где мы, и мы не можем дать о себе знать. Хребет, точно забор. Проскочишь — и ты у цели. Высота его нас не пугает. Пурга, облака — вот что отбрасывает нас назад.

Мы живем в заброшенной яранге. Остов ее сделан из дерева и китовых ребер, обтянутых полотном. Скучно торчать в этой дыре, трудно мириться с бездельем.

За ночь ярангу занесло, ветер крышу поломал. Утром меня в бок толкают:

Откидываю свой мешок, смотрю: кругом снег и такая пурга, что на расстоянии двух шагов ничего не видно. Нас было девять человек, и мы должны выстроиться в ряд друг за другом так, чтобы первый стоял у той яранги, от которой уходим, а последний у той, к которой идем, иначе заблудишься.

Вечером чукчи показывают нам свои танцы. Мы не остаемся в долгу. Пивенштейн на эти дела мастер. Он тут же выдумал и показал им „танец полета". Руками он показал, как тянут амортизатор, затем стал фыркать, изобразил, как начинает работать мотор, потом распустил руки, прыгнул, точно полетел, и сделал посадку на животе. Всем это очень понравилось.

Танцуя, чукчи представляют разных зверей. Женщины изображали моржей. Стоят на месте, качаются, издают гортанные звуки. Мужчины изображают птицу, показывают, как летает ворона. Плясали они голые до пояса, но в меховых перчатках. У женщин на лице татуировка — две синие полосы проведены. Чукчи — мастера узнавать заранее погоду. Но когда у них спросишь, какая будет погода, они отвечают неопределенно. Спросишь у них:

— Будет завтра хорошая погода? Они улыбаются, отвечают:

— Наверно будет хорошая, наверно будет плохая. Как-то меня угораздило спросить:

С тех пор мы знали, как у них спрашивать про погоду. Раз на охоту не едет — значит, погода будет плохая.

Дважды мы пытались „взять" хребет и дважды отступали. 1 апреля он был открыт с одной стороны, но едва мы подошли к нему, как снова попали в туман. Пошли выше тумана. По нашим расчетам не дошли километров восемьдесят до Ванкарема, но облака гонят нас обратно. Тяжелые облака навалились на хребет. Нет, пройдя такое расстояние и находясь близко у цели, мы не имеем права рисковать машинами! Вернулись злые, сели около яранги, ругаем небо. Бензина в обрез. Каманин спрашивает:

— Ну, как теперь, — лететь в Анадырь или итти на бухту Провидения?

Я сказал, что нам отступления нет, нужно итти только вперед. Если с бензином плохо, то в крайнем случае долетим до определенного места, где можно одну машину остановить или из двух машин бензин перелить в одну, чтобы хоть одна долетела.

И мы увидели дым…

Решили лететь в бухту Провидения. Доходим до мыса Беринга. Что за чорт! Опять туман, ветер в лоб. Кружим, кружим, но туман прижимает нас к земле, приходится сесть. Я старался лететь спокойно, не горячиться, помня, что в горячих горшках только щи варят. Ветер и туман прижали нас к земле.

Но вот горе — у одной машины нога сломана. И снова у меня портится настроение: опасаюсь, как бы у меня машину не забрали. Конечно, поправить лыжу — дело нетрудное, но затяжка… А Ванкарем так близок! Дело прошлое, но если бы у меня вздумали забрать машину, я бы ее не отдал. Условия Севера диктуют свои законы. Я считал — раз я уже пролетел опасные места и летел неплохо, это дает мне право на машину.

Итак, две машины — моя „синяя двойка" и каманинская — полетели в бухту Провидения, а оттуда, зарядившись горючим, мы вылетели в Уэллен. Пурга нас потрепала у бухты Лаврентия. Мы кружились там минут пятнадцать. Потом увидели синеватый отблеск, пошли на него, а когда пришли в Уэллен, там погода оказалась прекрасная, но нам сказали, что только час назад здесь была пурга. Мы ответили:

— Вот мы как раз ее по дороге встретили. Она нам задала жару.

Вздохнули. Но не надолго. Сюда вернулась пурга. Пурга была впереди, сзади, с боков, она шла по нашим следам. Три дня мы отсиживались в Уэллене, но мы уже не боялись пурги: все-таки самое трудное позади. Впереди, совсем близко — Ванкарем.

7 апреля мы прилетели в Ванкарем. Теперь за работу! После полутора месяцев борьбы с пространством, пургой, туманом, горными хребтами дорвались до настоящего дела. В Ванкареме встретили Бабушкина, который умудрился прилететь из лагеря на своей заплатанной „шаврушке". Здесь же нашли члена тройки по спасению челюскинцев Петрова. Они нас познакомили с обстановкой, рассказали, как попасть в лагерь. Мы определили курс и через 55 минут поднялись в воздух. Очень скоро увидели дым, это было еще на расстоянии 15–20 километров от лагеря. Пошли на дым.

Мы шли абсолютно точно, как будто летели над линией железной дороги или шоссе, т. е. над ясными земными ориентирами. Дело было на-мази. А дым все ближе.

Я сделал несколько кругов над лагерем. Увидел вышку очень высокую, увидел несколько палаток. Впечатление было такое, что люди живут на материке и занимаются своими делами. Ничуть это не походило на ледяной лагерь.

Площадка для посадки — метров 400 X 200, но хуже всего ропаки. Они заняли все подходы. Лед ужасно слепит глаза, и очень трудно было рассчитать посадку. Я раза три кружился над этими ропаками и все никак не решался влететь в них. Но на четвертый раз твердо решил, что на этот раз сяду. Сел, но все же несколько не рассчитал, и, если бы не успел развернуть машину, быть бы мне в ропаках… Когда увидел, что впереди площадки нехватит, то решился на такой трюк (имел уже на этот счет опыт): я сразу развернулся на одном месте и так сильно, что машина пошла буквально в обратную сторону, завертелась волчком, и я спас ей лыжи. Но все же при посадке я ударился лыжей и оторвал серьгу центроплана. Серьгу эту я связал тросом.

Итак наш первый прилет на льдину состоялся 7 апреля днем. К нам подошел Шмидт, поздоровался, приглядывается ко мне и говорит:

— На мысе Челюскине, ночью, когда вы проходили. Только я там был с бородой, а теперь я бритый.

— С удовольствием бы посмотрел, но я сейчас работаю, не могу. Нам нужно заправить машины и обязательно полететь обратно.

— Вот в следующий раз я непременно схожу, посмотрю.

С ремонтом я сильно руки поколол, а на холоде долго кровь течет. Каманин был в палатке. Я стал готовиться к обратному полету. Собственно говоря, кабинка моей машины была у меня на одного пассажира — такая ее жилплощадь, но сюда можно было втиснуть четырех. Все же на первый раз я не хотел брать больше трех человек, особенно меня смущали проклятые ропаки. Нужно было хорошенько освоиться с аэродромом.

Я подробно рассказал, как нужно сажать людей, и заявил, что можно, пожалуй, еще посадить людей в парашютные ящики. Желающих полететь в ящиках не оказались. Шмидт поглядел, заявляет:

— Еще чего доброго поломаетесь и не вернетесь. Я не настаивал.

Удовлетворился для первого раза тем, что взял троих. Оторвался очень хорошо и уже пожалел, что взял так мало людей, можно было бы прибавить.

8-го я полетел в лагерь один, но лагеря не нашел — было слишком туманно. Видимо, я не учел силы ветра. Ходил я два с половиной часа, но лагеря так и не нашел.

9-го две машины — Каманина и моя — были снова готовы к полету, уже завели мотор, уже собирались лететь, но вдруг получили из лагеря радиосообщение о том, что лететь нельзя. Шмидт запрещает, потому что произошло сжатие, лед трещит и аэродром испорчен. А день был хороший! Мне было очень досадно. Вчера нельзя было найти аэродром, а сегодня можно найти аэродром, а лететь не велят. Пришлось отдыхать, бездельничать.

Один даже пел…

10-го мы начали работать во-всю. Лагеря я так и не посмотрел. Все-таки до лагеря нужно было пройти четыре километра — это целый час, а за час можно было слетать лишний раз, т. е. вывезти пять-шесть человек.

В этот день я слетал три раза и вывез — первый раз четырех, а потом два раза по пяти человек. Первым сел в парашютный ящик один сухопарый матрос. Засаживали туда головой вперед, складывали человеку руки и, как мину Уайтхеда, вталкивали в узкий ящик. Он лежал там. Лежать ему было не особенно просторно, но, пожалуй, лучше, чем четверым сидеть в одной кабине.

Попробовал я было устроить одного у себя в кабине управления: выбрал самого маленького и худого, пристроил его у себя в ногах, голову положил к себе на колени. Все хорошо, но когда он одел свою медвежью робу, то никак в кабину не влезал. Так и пришлось оставить эту затею. Но зато в парашютные ящики люди шли с охотой. Даже очередь потом образовалась.

Мысль об использовании парашютных ящиков возникла у меня еще во Владивостоке, когда нам дали 30 парашютов. Они оказались ненужными. Ну, а ящикам чего ж пустовать? Я заполнил их бидонами с бензином, испытал ящики в пути и в Ванкареме, понял, что идея моя пройдет, осуществится. Конечно неудобств для пассажира много, но кто считается в таких случаях с отсутствием комфорта? И я со спокойной душой сажал людей в грузовые мешки. Эти ящики привязывались под плоскостью крыла очень крепко и оторваться в воздухе не могли. В этом у нас не было сомнения. Трудно сказать, как люди там себя чувствовали, — я там не сидел. Но думаю, что неплохо.

Недавно я слышал рассказ одного моего „парашютною пассажира" — машиниста Мартисова. Он передал все ощущения" своего полета. Могу привести его слова:

„Как я себя чувствовал во время моего довольно необычайного путешествия? Чувствовал себя очень хорошо. Главное требование, которое предъявлял Василий Сергеевич тому, кто полетит в футляре, это быть худым. Я как раз этим требованиям отвечаю. Сложил руки по швам, двое товарищей взяли меня, подняли и втолкнули в футляр головой вперед. Отверстие закрыли, и машина пошла. Для обмена воздуха в футляре есть специальный волчок.

При подъеме с аэродрома жутко трясло: било то затылком вверх, то носом вниз. Потрясло, потом чувствую: стало спокойно — значит, машина в воздухе.

Я сам механик, поэтому меня интересовала работа мотора. Слышу — работает замечательно. Во время полета я только боялся — а вдруг в крышке, которая неплотно закрыта, окажется дырка, в которую можно вылететь. Но все мои страхи оказались напрасными. Прилетел вполне благополучно. Вытащили меня за ноги — и все в порядке".

А матрос Миронов говорил мне, что он даже пел в ящике — значит, жить можно.

11-го я слетал четыре раза и вывез 20 человек, причем два раза брал по шесть человек. Кроме того машину сильно загружали вещами.

Сделал я третий полет, прилетел обратно. Петров заявляет:

— Хоть и поздно, но нужно бы еще раз слетать. Ладно, отрываюсь от земли, лечу в четвертый рейс.

На этот раз я летел за Отто Юльевичем. Шмидта привезли на аэродром на нартах. Один товарищ стал на четвереньки перед самолетом, Шмидта поставили на спину товарища, подняли, сунули в мешок, потом в другой. Он лежит, один занял всю площадь в кабине, а с ним еще нужно отправить доктора. Я говорю доктору:

— Вы должны о Шмидте позаботиться, прикрывайте его от ветра. Сидите возле него, как клуша.

И он действительно сел возле Шмидта. Спина доктора предохраняла Шмидта от ветра. Я очень боялся, чтобы его не продуло. Еще одного челюскинца я посадил в парашют. В Ванкареме я садился осторожно. Обычно делаю перед посадкой резкий заворот, а тут большую петлю сделал. Сели мы, приподняли Шмидта, он снял перчатку и начал было что-то мне говорить, благодарить, но тут доктор выругал его, приказал молчать. Он ничего не сказал и только улыбнулся. Его положили на нарты и увезли.

Мы помещались в Ванкареме в фактории и на радиостанции, где были две комнатки примерно по 10 квадратных метров. Помещалось в них до 25 человек. Шмидту отвели ящик, где спал Бабушкин. Я так и не входил в ту комнату, где лежал Шмидт. Его окружили друзья, и мне не хотелось никому мешать. Усталый, я чуть поел и лег спать.

Почему про меня пошла молва как о молчаливом человеке? Наверно это от Ушакова. Он видел меня в те дни, когда я работал, а понятно, что в эти дни было не до разговоров — утром встанешь и сразу на аэродром. Была только одна мысль: как бы скорей всех вывезти. Эти дни я пробыл как раз с Ушаковым, и поэтому он запомнил, что я молчаливый, хотя и Леваневский и другие летчики в эти дни тоже были молчаливые. Разговоры начались только тогда, когда привезли челюскинцев.

12-го мне летать не пришлось. У меня заело радиатор. Целый день пришлось с ним возиться. Осталось в лагере 28 человек, а день был хороший, солнечный. Бортмеханик Пилютов работал крепко, но радиатор мы вытащили с трудом. Только к вечеру подготовили машину.

Должен сказать, что самым тяжелым временем для всех летчиков была ночь с 12 на 13 апреля. Все молчали, но видно было, что все переживают — ведь на льдине оставалось шесть человек! Каждый выходил на улицу и высматривал погоду. Разговоров никаких, но видно, что все напряжены. А вдруг погода испортится, тогда ведь ничем помочь мы не смогли бы!.. А что могут сделать на льдине шестеро? И когда утром встали и оказалось, что погода прекрасная, у всех отлегло от сердца.

Со льдины я вылетел последним. Забрал Воронина и начальника аэродрома Погосова. Когда мы стояли на льдине втроем, показалось, что здесь пусто и скучно. Немного задумались над тем, кто же столкнет машину. Я говорю Погосову:

Боялся, как он это сделает, но получилось очень хорошо. Я завернул, и машина несколько остановилась, пока он влезал. Дал полный газ, — Погосов уже сидит, — мотор разработался, машина двинулась и поднялась. Мы сделали два круга, осмотрели в последний раз лагерь. Показалось все печально, неприветливо, одни флаги висят.

На обратном пути Воронин хотел рассмотреть расположение льдов. Я спрашиваю у него, на какой высоте он хочет лететь, — ведь все равно, лететь ли на высоте тысячи метров или ста метров; ниже даже лучше, потому что при порче мотора я вижу, что можно сделать. Полетели низко, над льдами. Воронин все выглядывал из кабины. Вся кожа на его лице сошла: сильный мороз был. Но как капитану ему интересно было увидеть, как же это получилось, почему „Челюскина" затерло. Он обнаружил, что около лагеря как раз самое торосистое место, наверно здесь был центр сжатия. Далее льды несколько раздавались.

В тот же день я вывез трех человек из Ванкарема в Уэллен. Начался обратный путь.

Владивосток встретил челюскинцев и летчиков так, что сердце тронуло. Я забился куда-то на корму, чтобы справиться с волнением, охватившим меня. Мы сами не поняли, что мы сделали в Арктике. На всем пути от Владивостока до Москвы страна дала нам знать о себе, о том, с каким живым, напряженным интересом весь мир — и в первую очередь весь Союз — следил за полетом наших машин, за всеми мельчайшими эпизодами борьбы под Ванкаремом, окончившейся полной нашей победой.

Где бы ни останавливался наш поезд, даже на глухих полустанках, мы слышали голос страны. И понимаете, что происходило: чем ближе к Москве, тем все сильней, громче звучали голоса. Они не смолкали ни на один миг. Привыкнув к тишине и безмолвию Арктики, я был сперва оглушен, подавлен от всего виденного и слышанного. Это было какое-то гигантское, все усиливающееся эхо.

Вечером 19 июня мы стояли внизу у ленинского мавзолея, мы жались друг к другу, а гул приветственных возгласов перекатывался по обширной площади, полной народа. Помню я очень хорошо наступившую вдруг паузу, когда вся площадь как-то притихла. Вместе со всеми я взглянул влево.

Посредине площади обычным шагом приближалась к мавзолею группа людей. Среди них был товарищ Сталин. В военной фуражке, сапогах, в плаще. Он шел, улыбаясь. Вся площадь аплодировала, кричали „ура", где-то запели, все подхватили… Пели „Интернационал".

А когда мне дали слово перед всем народом, я стушевался и только сказал, что мы, товарищи, ничего такого необыкновенного не сделали. Мы только выполнили революционный долг перед пролетариатом, перед нашей партией. И это факт, это действительно так. Может быть я не могу это хорошо выразить, рассказать. Когда меня спрашивают:

Я всем отвечаю, что мы сделали то-то и то-то на советской машине «Р-5», что мы выполнили свой долг. Но многие недовольны таким ответом. Я ругаю себя: люди интересуются, а ты не можешь хорошо рассказать. Но когда меня снова спрашивают, я отвечаю по-старому: „Мы сделали то, что всякий в нашей стране должен сделать. Вот и все".

Мы сделали то, что надо было сделать. Я могу назвать десяток своих товарищей, которые летают так, как я. Да разве только в авиации? В любом деле есть у нас люди, которые делают свое дело так, как надо. И они не задумаются отдать свою жизнь за родину. И я скажу:

— Кто бы из нас так рвался в опасность в старое время? Да никогда в жизни! За какую родину отдавать свою жизнь, за что? За то, что мать работала, согнувшись в три погибели, чтобы только не помереть с голоду; за то, что у меня не было настоящего детства — с девяти лет должен был хлеб своим трудом зарабатывать; за то, что до самой революции я оставался неграмотным!..

И на чехо-словацком фронте, и под Нарвой против Юденича, и на Северной Двине против англичан я боролся уже за свою родину. Для нее я летал в Арктику. Об этом я рассказывал вчера своим землякам в Ирининском.

В избе, в которой я когда-то жил, было тесно и низко, я вышел на улицу. Здесь у меня много приятелей. Но много и незнакомых: ведь 30 лет назад мать вела меня из Ирининского в Москву. Порастерял друзей, но Ваню Проворкина узнал. Старый дружок! Теперь бригадиром колхоза работает. Он выступил и сказал, что дело его темнеет перед моим. Ну, нет! Я сказал, что мы все делаем одно общее дело: нашу жизнь переделываем.

А затем я отчитался перед ними в своих полетах, рассказал о Севере и челюскинцах. И тут я вспомнил, что в лагере я так и не успел побывать. Уже в Москве я видел в кино картину лагеря, заснятую Шафраном. Особенно запомнились мне палатки на льду и пурга, ветер прижимает их, рвет. В таких тяжелых условиях челюскинцы показали себя стойкими, организованными.

Там же в кино я увидел свою „синюю двойку". Ее мотор отработал сверх нормы 47 часов! А она все еще держалась молодцом. Старуха поработала хорошо: 39 человек перевезла.

В Лондоне я подробно говорил об этой машине, о ее качествах. Я сказал о ней потому, что она является живым доказательством роста наших конструкторов, умело создающих такие великолепные машины, как «Р-5». Когда я кончил говорить, меня отозвал в сторону тихий, скромный инженер и с силой пожал мою руку.

Это был Поликарпов, конструктор «Р-5». Мы обменялись крепким рукопожатием.

39 человек перевезла моя „синяя двойка", а я недоволен собою: все-таки я мог сделать больше. Сынишка мой Валя сдал экзамен на „отлично", а я полностью не выполнил своего задания, того, что задумал. Когда мы вылетели из Уэллена с Каманиным, я рассчитал, что нам нужно вывезти 90 человек, — значит на мою долю 45. А вывез только 39. Двух челюскинцев мог бы взять, когда вывозил больного Шмидта. А кроме того 8 апреля лагерь скрыт был от меня туманом.

Кстати, как мы искали и как надо искать лагерь? Когда идешь на высоте тысячи метров, то все промоины легко принять за дым. Если пойдешь из Ванкарема на лагерь и возьмешь несколько влево, то можешь его не увидеть, потому что кругом все как будто в дымке от резкого солнца. Лучше всего брать вправо и кроме того лететь на небольшой высоте, метров на сто, тогда солнце светит так, что ясно различаешь черный дым, который поднимается над лагерем Шмидта. Хотя в чем дело, товарищи? Ведь лагеря больше нет!..

Николай Каманин. Моя биография только начинается

Что мне рассказать о себе? У меня еще нет биографии, она только начинается. Мою жизнь можно уложить в маленькой анкете. Год рождения? 1909. Происхождение? Сын сапожника и ткачихи. Образование? Девятилетка. Специальное образование? Летная школа. Партийность? Член ВКП(б). Род занятий? Служу в Особой краснознаменной дальневосточной армии. Вот и все. Что же мне о себе рассказать?

„Колька! Смотрю на твой портрет в газетах, все не верится: ты ли это, Коля? Давно ли мы по чужим садам лазали, вместе на лодке катались, на коньках!.. И вот ты уже герой Советского союза, носишь на груди орден Ленина, и весь мир знает твое имя. От души рад за тебя, поздравляю! Приятно сознавать, что учился с тобой и дружил. Помню, ты хорошо занимался по обществоведению. Биографию Ленина здорово знал. Однажды учитель даже так нам сказал: „Если я заболею, вместо меня будет преподавать Коля Каманин". Еще помню: ты по поручению комсомольской ячейки руководил коллективной читкой газет и разъяснял школьникам международные вопросы. Мы были тогда 14-летними школьниками. А с какой страстью мы прорабатывали лорда Керзона! Кажется с Керзона и началось твое увлечение авиацией. В школе во время перемены мы увидели на стене плакат, где был нарисован парящий в облаках самолет, а под ним было написано: „На ультиматум Керзона ответим усилением воздушного флота!". Вечером мы пошли на собрание и слушали доклад старшего ученика — Вани Пряхина. Он говорил, что в ответ на ультиматум английских империалистов мы должны создать в школе ячейку Общества друзей воздушного флота, вообще помочь советской авиации, кто чем может. У тебя в кармане был полтинник, полученный от матери на завтраки. Ты отдал этот серебряный полтинник, не жалея. Потом стал читать об авиации все, что попадало в руки, и вскоре ты мне признался:

Только теперь я понимаю, как это трогательно. Еще будучи школьниками, мы близко принимали к сердцу нужды страны. Мы были маленькими людьми, но с большими идеями. И вот мы выросли и стали вровень с идеями; мечты наши сбываются скорее, чем мы ожидали. Рад, что ты добился своего… Пожалуйста напиши все-таки, тот ли ты Каманин, которого я зсегда называл просто Колька. По портрету трудно узнать, тем более что ты вырос. Ведь мы с тобой виделись лет шесть назад, когда вместе приехали в Москву. Тебе негде было переночевать, и мы пошли к моим знакомым. А на утро ты исчез куда-то, больше я тебя не видел. Ты хотел поступить в авиошколу и опасался, что не пропустит медицинская комиссия, потому что тебе было 16 лет, а в летную школу не принимают моложе 18. Чем это кончилось, я не знал. Вдруг ты вынырнул в Арктике, поднялся на самолете, можно сказать, над всем миром. Если это действительно ты, Коля, шлю тебе привет, обнимаю и целую.

Это один из многих запросов друзей детства. Отвечаю всем:

„Милый Коля! Ты остался верен своей привычке не писать. Много раз хотелось знать, где ты, что с тобой, а ты даже адреса не оставил. Правда, ты уехал на фронт — против китайских милитаристов и сам не знал, где будешь, но потом ведь ты мог написать… Однако тебя ругать грех. Да я и не имею на это права. Должна тебе сказать, что я пришла в восхищение, когда прочла о тебе в газете.

О, это звено Каманина, которое летит сквозь северные облака над неизведанными хребтами!.. Как я следила за твоими самолетами, с каким волнением раскрывала утром газеты, как тревожилась, когда вы где-то пропали на семь дней!..

Коля! У нас была обыкновенная дружба, а теперь, после трехлетней разлуки, эта дружба мне кажется необыкновенной. Не знаю, чем это объяснить. Может быть я тогда меньше понимала в людях. Вспоминаю, как появился у нас в клубе молодой военлет, только приехавший из Ленинграда. Сколько лет тебе было? Кажется, восемнадцать. Я была тогда недостаточно серьезной, но в тебе мне сразу понравилась твоя серьезность. Ты был подтянут, хорошо собран, жил по расписанию, старался использовать каждую минуту так, чтобы выжать из нее возможно больше. Помнишь, как трудно было оторвать тебя от книг. Меня иногда раздражало твое пристрастие к большим людям, твое стремление всегда мысленно общаться с ними. Ты вечно что-нибудь прорабатывал, делал выписки из всех книг, какие тебе только попадались. Одним словом, вел целое хозяйство чужих мыслей. По легкомыслию своему я тогда не вполне оценила твою усидчивость.

Знаешь, Коля, я теперь связываю эти дни прошлого с нынешними днями, и ты мне становишься понятнее. Помнишь, когда я спрашивала, почему ты решил сделаться летчиком, ты иногда полушутя говорил, правда, не свои слова:

— Мы живем в эпоху войн и революций, она протянется лет пятьдесят, и нам может быть придется всю жизнь воевать и революции делать!

Ты тогда говорил это шутя, а теперь я вижу, что эта мысль тебя действительно согревала, увлекала и открывала большие горизонты. Мне понятно, почему ты так рвался осенью 1929 года участвовать в отпоре китайским милитаристам на КВЖД. Даже не захотел увидеться с матерью, отказался от отпуска.

Пожалуйста, не удивляйся, что я заговорила об этом. Никто из нас не стоит на месте, все мы растем, расширяем свой кругозор. То, что я тебе написала, тебе могла бы написать любая комсомолка. Поверь же мне, что твои успехи на Севере в спасательной экспедиции наполнили нас, комсомольцев, гордостью. Что касается меня, то я просто счастлива. Очень хочется знать больше подробностей о тебе: как ты жил и особенно как летал. Если можешь, напиши, буду без конца благодарна. А пока, наш дорогой герой, прими большой, большой привет!"

Дорогие друзья! Не имея возможности ответить на письма каждому в отдельности, отвечаю всем вместе. С удовольствием даю отчет вам, а заодно и себе.

В Кремле, среди мраморных стен Георгиевского зала, на банкете я сидел почти рядом со Сталиным. Он предложил тост за героев Советского союза. Было весело и шумно… Я не слышал всей речи Сталина, которая, к сожалению, не стенографировалась, но вот отрывок этой речи:

— Посмотрите на Каманина, — сказал Сталин, указывая на меня рукой, — какой он молодой! Что он знает о старом режиме? Он же городового не видел!..

В эту минуту я мысленно сравнил свою судьбу с судьбой старших товарищей, сидевших со мной рядом, и подумал: „Какой я действительно счастливый! Как счастливо мое поколение!"

Старый, гнилой царский режим, отравлявший нашу страну, пронесся над нашим детством, как облака над верхушками леса, почти не задевая. Мы выросли под лучами революции. Не ведая жертв, которых требует революция, мы сразу получили в руки ее богатые плоды.

Что стало бы со мной, если бы не было Октябрьской революции? Меня бы постигла участь отца. Я бы сидел в темной конуре и чинил стоптанную обувь для обывателей заброшенного и пыльного города Меленки. У иных сапожников и желаний других не было. Они довольствовались своей конурой и жизнью, ограниченной и сдавленной, как нога в сапоге.

Этот тупик, эта жизнь, запертая со всех сторон, не освещенная никаким светом, ждала и меня. В начале войны мой отец перешел в сапожную артель, которая работала для армии. Я охотно бегал в дом, где 10 мастеров стучали молотками. Мастера меня любили, шутили со мной. И мне тоже хотелось работать молотком, забивать гвозди в подошву.

Однако отец мой внезапно отбросил молоток и дратву… В первые же дни, когда на улицах появились толпы с флагами и когда, мы, мальчишки, подражая взрослым, стали митинговать, отец вырвался из плена ремесла. Революция увлекла его… Он уходил, когда я еще не просыпался, а приходил, когда я уже спал. Лишь изредка он забегал домой пообедать, и тогда мы видели, какие у него тяжелые обязанности. Бывало, садимся за стол, подают картошку в мундире, хлеба нет… Вдруг под окном вырастает толпа и кричит:

Отец бледнеет, дрожащей рукой кладет ложку и уходит, чтобы успокоить толпу и выдать ей что-либо съестное. Соседи ворчали:

— Каманину самому есть нечего, а взялся кормить весь город! То, что я потом узнал об отце, на всю жизнь оставило во мне чувство гордости. Оказалось, еще во время войны он стал большевиком, активно работал в партии.

Однажды утром я увидел отца в постели. Все ходили на носках, а отец не своим голосом кричал:

Отец заболел тифом. Вслед за ним заболели мать и четыре сестренки. Я один остался на ногах, ухаживал за всеми, топил печь, готовил, бегал за врачом. Отца пришлось похоронить.

Я был рано предоставлен самому себе. Мать никогда не занималась моим воспитанием. Она работала ткачихой на текстильной фабрике в разных сменах — то днем, то ночью, и мы, дети, редко ее видели. И все же когда вспоминаю, каким я был тогда, то сам удивляюсь. Мое детство и детство старших товарищей — это день и ночь. Ведь Молоков — лучший пилот Советского союза — только в 1920 году, уже взрослым, научился грамоте. А я в пятой группе изучал биографию Ленина. Уже в 14 лет мысли Ленина проникали в мое сознание незаметно, как воздух в открытое окно.

Мы, советские школьники, будучи еще маленькими, мечтаем быть великими. Я уже не думал о конуре сапожника, у меня был необъятный горизонт. Весь мир раскрывался передо мной со всей наполняющей его борьбой классов.

В старой школе я учился только один год. Ничего о ней в памяти не сохранилось, кроме дьякона. От него всегда пахло водкой. Он был груб, называл нас не по имени, а всем давал клички, например „самоварчик", „Ваня-блин". Помню, вызвал он меня и стал допрашивать, как подсудимого, по „закону божьему" и, не получив ответа, закричал:

— Что же ты, „самоварчик", учиться лезешь, если „закон божий" выучить не можешь? Сидел бы у матери под юбкой!

Советская власть перевела нас из захудалого „народного" училища в здание гимназии. Мы торжествовали над гимназистами, которым раньше завидовали. Мы попали в просторные классы. Здесь было много воздуха и света. И не только в физическом смысле слова… Пьяный дьякон исчез как призрак грубой и пьяной царской России. Появился бывший красный командир — большевик Жизняков. С ним мы изучали биографию Ленина, историю классовой борьбы. Он никогда меня не бранил, а, наоборот, сказал:

— Если я заболею, меня заменит Коля Каманин!

Я узнал в школе Толстого и Горького, Шекспира, Гёте, Бальзака… Вот разница между нами и старшим поколением. Их не пускали в школу, держали в подвалах. Их с детства учили пить водку, а нас школа и жизнь учили ленинизму. Они усваивали с детства пороки родителей, мы, избегая этих пороков, культурно перерастали своих родителей.

Почему я стал военным летчиком? Почему добровольно пошел в авиошколу? Почему добровольно поехал в Особую дальневосточную армию? Не хочу преувеличивать свой тогдашний уровень. Но чувствую, что между нынешним командиром авиоотряда Особой дальневосточной армии и вчерашним учеником школы II ступени существует живая связь.

Я сегодня знаю, что Япония готовится к нападению на нас, изучаю ее со всех сторон. Меня возмущает наглость правящей ныне в Японии клики. Недавно я читал книгу ирландца О'Конроя „Японская угроза" и физически ощущал средневековый мрак, культивируемый господствующими классами. У меня болит душа… Мне жаль трехлетних детей, продаваемых японскими крестьянами для уплаты аренды за землю. А десятилетние дети-рабы, проданные текстильным магнатам? Что может быть ужаснее!.. А десятки тысяч японских рабочих, заточенных в тюрьмы? А миллионы, обреченные на голод во имя хищного аппетита концернов? Если японские империалисты нападут на нас, мы будем их громить с сознанием, что бьем не только врагов нашей родины, но и врагов наших зарубежных братьев. Пользуясь величайшей свободой, любя свою родину, я в то же время помню, что зарубежные товарищи еще живут под гнетом. Меня волнует их судьба. Я — интернационалист. Это я чувствую и зародыш этого чувства нахожу в своем детстве.

Мы, советские школьники, с малых лет впитали интернационализм, как почва впитывает влагу. Горизонт наших интересов широк. Когда мне было 14 лет, я руководил кружком по изучению международного положения СССР. Сейчас мне это смешно, но тогда я относился к делу очень серьезно. Мы читали коллективно „Рабочую газету". Я с волнением ждал телеграмм из Варшавы, Берлина, Парижа, Лондона, Нью-Йорка и Токио. Понимал я тогда не много, но главное понимал: Советский союз окружен врагами, и надо быть готовым защищаться. Чтобы вызвать во мне желание летать, достаточно было моему же товарищу по школе Ваньке Пряхину вывесить плакат, где был нарисован самолет. Чтобы это желание превратилось в страсть, мне было достаточно вступить в члены ОДВФ (Общество друзей воздушного флота), вошедшего позже в Осоавиахим. Трудно ли мне было стать летчиком? Нет! Если были трудности, то лишь те, которые я сам создавал. Торопился очень. Не терпелось… Собрал документы, отправил нх в отделение ОДВФ и просил послать меня в летную школу. Жду месяц, другой, третий — никакого ответа! Послал письмо — и снова никакого ответа! Вот, думаю, проклятые бюрократы… Однако, поразмыслив, перестал обижаться. Ведь мне тогда было только 16 лет, а в летную школу принимают не моложе 18. Стало досадно, что так поздно родился, и я „исправил" ошибку природы: переделав в документах год рождения, снова отправил их на следующий год.

Повезло! Вызвали!.. Тогда меня стала беспокоить мысль: „Пропустит ли медицинская комиссия?"

В авиации требуется здоровье, крепкое сердце, крепкие нервы. Я это знал. Усиленно занимался спортом. У меня до сих пор сохранилась привычка с утра делать гимнастику и холодное обтирание. Люблю и другие виды спорта. В своей части на Дальнем Востоке я пристрастился к теннису. Между дневными и ночными полетами у нас четырехчасовой перерыв, все идут спать, а я играю в теннис. Бережное отношение к здоровью должно быть профессиональной чертой летчика. Работа в воздухе слишком часто предъявляет спрос на самообладание, на выдержку. Когда бросаешься с парашютом на Землю, важно во-время раскрыть парашют, иначе разобьешься. Секунды решают участь твоей жизни и твоей машины. Часто и летчик, сидя в кабине, должен действовать быстро, как парашютист, — секунды решают его судьбу. Чтобы вести машину хорошо и уверенно, надо быть готовым ко всяким неожиданностям и уметь быстро, подчас молниеносно, но совершенно спокойно на них реагировать. Летчику нужны ясная голова, концентрированная воля и главное — крепкие нервы. Кто не может управлять своими нервами, тот не может управлять машиной. Это я понимал и тогда, но тогда у меня было преувеличенное представление о физических требованиях; я сам себя пугал…

В Муроме в очереди в отборочную комиссию я встретил 37 ребят, мечтавших попасть в летную школу. Они были широкоплечими, выше меня ростом, и я пришел в отчаяние: где мне за ними угнаться?

Я проверял свои зубы, мускулы, но хотя чувствовал силу и выносливость, все же думал: „Нет, не пропустят!.." Пошли на медицинскую комиссию, и… — какая радость! — меня пропустили.

После Мурома мы прошли еще четыре отборочные комиссии. Они отсеивали людей, как ситом отсеивают муку. Проверяли не только здоровье, но и политический облик. Я был принят в Ленинградскую летно-теоретическую школу. В первый же день по привычке проснулся рано — часов в пять. Все спят. Думаю: пока умоюсь и пойду погулять. Встал, оделся, насвистывая, пошел умываться. Слышу, кто-то идет за мной и говорит:

— Товарищ курсант, что это вы так рано поднялись? А я так это, не по-военному, улыбаясь отвечаю:

— А вам что? Почему не могу встать? Он на меня:

— Я, — говорит, — курсовой командир. Идите и ложитесь, ждите общего подъема!

Думаю: как это так? Мне, комсомольцу, так приказывают? Это было моим первым и последним столкновением с красноармейской дисциплиной. Очень скоро я полюбил ее, привык к ней, как к собственной коже. Дисциплина организовала меня, приучила к точности, четкости, научила беречь время. И теперь, когда уже школа позади, я живу по расписанию, как в школе. Насколько можно, планирую работу. Это дает экономию времени. Командуя звеном, отрядом, я успел прочитать почти все, что написали Ленин и Сталин, читаю Маркса, изучил немецкий и английский языки, слежу за специальными военными вопросами и никогда не жалуюсь на недостаток времени…

„Маленький прыжок легче сделать, чем большой. Однако, желая перепрыгнуть через широкую канаву, мы не начнем с того, чтобы половинным прыжком вскочить на ее дно".

Я себе взял за правило не делать половинных прыжков. Посвятив себя военному искусству, я должен овладеть им в совершенстве. Я не ограничил себя рамками школьной программы, хотя мы занимались иногда по 10 часов в сутки. Много читал… Читал о войнах Греции, Рима, о суворовских и наполеоновских походах. Это мне не помешало, а, наоборот, помогло окончить школу с общим баллом 4,37.

Если было на что пожаловаться, — так на то, что слишком медленно ползет время. Мы занимались только теорией, а практические полеты были еще впереди — в Борисоглебске. Нас сажали на самолеты с подрезанными крыльями и учили рулить, потому что нельзя управлять машиной в воздухе, если не умеешь управлять ею на земле. Летное искусство преподается по частям. Инструктор возится с нами, как нянька, и обучает ходить в воздухе, как обучают ходить ребят. Сначала нам дают вести машину по прямой, потом на разворотах, потом на взлете, затем на посадке и лишь в конце — высший пилотаж. Никому не дают в руки машины, пока он не сделал определенного количества полетов с инструктором. Чтобы научиться летать, надо тренироваться, как скрипачу на скрипке. Может быть именно поэтому я так люблю летать. Если день не полетаю, — мне тоскливо.

В Ленинграде мы еще не летали. Было довольно томительно ждать полтора года, пока наконец придет день, когда нам скажут:

Однако счастливый день пришел. Я запомнил его на вею жизнь. Седьмое июля 1928 года…

Я был назначен старшим летной группы. Мне нужно было явиться на аэродром, построить людей, отыскать инструктора и доложить ему, что такая-то группа в таком-то составе явилась в его распоряжение. Обычно я отдаю рапорт совершенно спокойно, точно, четко. Здесь же перед человеком, который должен меня учить летать, я смутился… Я чувствовал себя как-то необычно. Казалось, передо мной не инструктор воздушного флота, а какой-то сверхчеловек. Инструктор понял мое состояние. Сказал:

Чтобы ободрить меня, он спросил, как зовут меня и остальных учеников, заговорил о мелочах и, когда увидел, что я успокоился, сказал:

— Так как вы старший по группе, то в первую очередь полетите вы, а уже дальше сами назначите порядок полета.

Инструктор сел в переднюю кабинку, я — в заднюю, привязался. Он проверил и попросил не задевать управление, предупредил, за чем мне надо смотреть при полете: во-первых, за машинами, которые будут в воздухе; во-вторых, за знаками аэродрома.

Инструктор дает газ. Машина бежит, бежит и… отрывается от земли. Я не чувствую момента отрыва. Слышу только, что мотор загудел сильнее… Набрали высоту 300 метров. Идем по кругу. Смотрю вниз и никакого аэродрома не вижу. Вижу ровный бархатный ковер, озеро, маленькие домики — вот и все.

Когда инструктор убрал газ, машина пошла вниз. Я почти не чувствовал момента посадки. Только при опускании ощущалось что-то неприятное. Была очевидно некоторая доля страха. Вот мой первый полет. Когда я вышел из машины, инструктор спросил, как я себя чувствовал. Я рассказал, что на взлете и на прямой чувствовал себя великолепно. Посадки не заметил. В воздухе ни одной машины не видел. Знаков на аэродроме никаких тоже не видал. Видел только зеленый ковер и домики.

— Ну, — говорит, — это ничего. Обычно в первый полет еще меньше видят.

В тот же день, после того как инструктор пролетел со всеми учениками по одному разу, он посадил меня в переднюю кабинку, а сам сел в заднюю. Сказал:

Мне же надо было сделать свой первый шаг пилота — вести машину по прямой… Взялся за руль, держал его в руках, но чувствовал себя так, будто не я управляю машиной, а она мной. Машина металась то вправо, то влево, то вверх, то вниз. Я не успевал реагировать на ее движения. У меня было такое ощущение, что мне нехватает времени, что времени вообще нет. Только взлетели — и сразу же сели. Когда вышли из кабинки, инструктор спокойным, бодрящим голосом сказал мне:

— Знаете, почему у вас машина металась? Вы хотели исправить одну ошибку, а делали другую. Не думайте, что в воздухе надо делать что-нибудь особенное. Сидите спокойнее. Машина пошла вправо, ну и пусть идет вправо, а вы ее спокойно, не горячась, выправьте. Только это и требуется от вас. Если не будете дергать машину, она вас будет слушаться.

При следующем полете я взял себя в руки и почувствовал, что машина меня слушается. С тех пор учеба пошла ровно, спокойно, почти без приключений.

До 61-го полета я шел очень хорошо. Но неожиданно наступил такой период, который я сам себе не могу до сих пор объяснить. Мы взлетели. Самолет только оторвался от земли, а инструктор выключил мотор — хотел проверить, как я буду на это реагировать. А я не успел ничего сделать — машина хлопнулась. Сидим, мотор выключен. Инструктор говорит:

— Вылезай, Каманин, осмотри машину. Я говорю:

— Ну, давай, садись, если все в порядке, — полетим!

Взлетели. Идем потом на посадку — очень плохо получилось. Даже самые первые посадки были лучше. Вылезаем, и инструктор мне говорит:

— Ну, что ж, Каманин, ваш сегодняшний полет — это ложка дегтя в бочке меда!

Жду следующего полета. Он тоже проходит очень неважно. Инструктор подзывает меня и говорит недовольно:

— Может быть, вам, Каманин, вовсе не хочется летать? Тогда оставьте школу!

Я ему ответил, что в школу пошел добровольно и уходить не собираюсь.

Постепенно я справился с маленькими неудачами. С 86-го полета дело резко изменилось. Взлетел великолепно и сел очень хорошо.

Обычно ученик смотрит в лицо инструктору и по его лицу угадывает опенку полета. Я посмотрел на инструктора — улыбается.

Я лечу еще. Опять хорошо. Ничего не сказал. Вылез, потирает руки. Говорит следующему:

Садимся и летим к бочкам. Открываю бочку, взялся подкатывать ее, а инструктор говорит:

Меня это удивило: как это инструктор будет работать, а я буду стоять? Но он зарядил машину, запустил мотор и говорит:

Только он сказал это, я почти безотчетно даю газ. Машина оторвалась от земли, и меня охватило неописуемое чувство радости. Наконец я владею машиной! Она мне подчиняется!

Делаю круг и сажусь. Подруливаю. Подбегает инструктор, жмет руку. Соученики поздравляют с первым вылетом. Это было в 1928 году. Мне было тогда 19 лет. Как хорошо жилось!

Помню утренние часы. Поднимались довольно рано, иногда часа в два-три. Солнце еще не всходило. Бежишь прямо к окну. Из окна видны аэродромы. Если мы утром летаем, — на аэродроме готовят машины; если погода плохая, — машин не видно. Как только проснешься, бежишь к окну. Если погода хорошая, сразу делается хорошее настроение: сегодня полечу! Каждый полет доставлял мне радость.

Помню борисоглебские вечера, выходные дни. Наши шефы — комсомольцы-железнодорожники… Веселые девушки, дружелюбные парни! Они бывали у нас в школе, мы бывали у них в мастерских, в клубе. Вместе заседали, вместе веселились. Было хорошо! Особенно, когда шумной компанией отправлялись на лодке по реке или в лес с гармошкой. Песни, пляски… Жизнь звенит, как свежий луг.

Но мне предстояло перейти из юности в зрелый возраст. И вот я стою вытянувшись, словно врос в землю, и, приложив руку к козырьку, рапортую:

— По приказу Реввоенсовета младший лётчик Каманин прибыл в ваше распоряжение!

Передо мной человек лет тридцати двух со строгим лицом, с орденом на груди. Он принял меня в своем штабе и, прочитав документы сказал:

Я — в Спасске, воспетом в песнях, овеянном романтикой дальневосточных партизан. Как я рвался сюда! До чего томительна была дорога! Уральские горы, сибирская тайга, словно сон, пролетали мимо окна вагона. Манчжурский экспресс мчался быстро, а мне хотелось, чтобы он летел еще быстрей. Я спешил! Хотелось скорее добраться до боевой машины. Возможности поехать на Дальний Восток я добился с некоторым трудом.

Сначала нас не пускали… Просыпаясь, мы бросались к газетам:

Мы возмущались, что нас туда не посылают, писали рапорты:

„…Желая принять участие в отпоре наглым китайским милитаристам, прошу…" и т. д.

Нам отвечали, что на Дальнем Востоке в рядах Красной армии вполне достаточное количество летчиков, однако вняли нашим просьбам и троих все-таки назначили в ОДВА. Я поехал туда, отказавшись от отпуска.

Не знал я тогда, что пока мчусь в поезде, моя новая часть — N эскадрилья — уничтожает воздушные силы противника, а наши бомбардировщики приводят в бездействие суда Сунгарийской речной флотилии, против которых сражались наши амурские корабли. Мне хотелось участвовать в этих боях за нашу родину, но жаль, опоздал, поспел только к „шапочному разбору".

И вот я сижу в штабе. Со мной беседует командир эскадрильи Иван Иванович Кранклин. С его лица сошла командирская строгость. Он просит меня рассказать биографию и сам рассказывает мне о нашей эскадрилье. Ей уже 15 лет. Она громила белых генералов на южном и юго-восточном фронтах. За все время не имела ни одной катастрофы.

Позже, года через два, я читал о боевой мощи нашей эскадрильи в книге японского журналиста. Этот борзописец, позволяя себе вообще довольно легкомысленно судить о боевой силе Красной армии, с нескрываемым страхом говорит о наших пилотах. Он советует при нападении Японии на СССР „уничтожить" нашу эскадрилью в первую очередь и, подбадривая себя, уверяет читателя, будто это выполнимо.

Какое нетерпение испытывали мы, читая эти откровенно наглые выпады! Как нам хотелось показать, что, если японские бандиты посмеют напасть на нашу страну, все будет наоборот!

Однако я и раньше слышал хорошие отзывы о N эскадрилье и о ее командире, который принял меня так приветливо.

— Из документов, — сказал он, — видно, что вы дисциплинированный, примерный летчик. Надеюсь, что вы покажете себя таким, каким я ожидаю вас видеть…

Когда я узнал свою часть, увидел ее технический уровень, ознакомился с ее составом, у меня появилось такое ощущение, будто я летать еще совсем не умею.

Уровень нашей части уже тогда был высок. Японские летчики начали учиться летать ночью только в 1933 году, а наши летали уже тогда, в 1929 году, ночью соединениями.

Я же умел вести машину только днем. Когда летишь днем, видишь железную дорогу, лес, озера, реки, города. Все перед глазами; сличаешь с картой и видишь, куда летишь. Перед тобой горизонт, солнце, облака. А ночью, особенно темной ночью? Горизонта нет, ориентиров никаких на земле не видно, небо и земля — одна черная масса. И в таких условиях надо научиться ходить не только индивидуально, но и строем. Наконец надо научиться стрелять, бомбить…

— Ну, сынок, садись! — говорил мне ночью командир моего звена Макаров.

Он называл меня сынком, потому что я был самый молодой в отряде. Он обращался с нами, молодыми, как нянька. Заходил к нам на дом почти каждый день, спрашивал:

Вскоре я сам стал командиром звена, сам говорил своим подчиненным:

Я налетал 1200 часов, из них ночью — 300. В один день иногда делал перелеты на две тысячи километров без посадки. Были ночные перелеты по 800 километров большим соединением, отрядом, эскадрильей. Были большие перелеты над открытым морем на сухопутных самолетах. Но у меня не было ни одной поломки! Ни одной аварии!

Был ли я примером для других? Не мне об этом судить. Но для меня примером был наш командир эскадрильи.

Мне прежде всего понравилось, что он очень любит летать. Бывало, выпустит в воздух всю эскадрилью, сам взлетит последним и ведет нас строем. Или всех выпустит, а сам останется на аэродроме и стоит с записной книжкой, следит за нами своим метким глазом. Он любил в воздухе чистую работу, не допускал никаких "клякс". Будучи в личном обращении ласковым, он был суровым в требованиях к дисциплине. Мы иногда удивлялись, как он умеет видеть, как он чуток к работе в воздухе. Если сделал маленькую ошибку, которую сам даже не заметил, уж он на разборе обязательно скажет:

Я встречался с командиром и в личном быту и на партийных собраниях, и везде он вызывал у меня восторженную зависть. Нравилось, что он хорошо говорит, много знает, постоянно учится…

Я человек как будто не сентиментальный, но командира полюбил нежно. Он был для меня идеалом, к которому надо стремиться. Я во всем старался походить на него и не был исключением среди своих товарищей. Ведь наши военлеты — народ на редкость бодрый, задорный, жизнерадостный. Приятно на них смотреть, приятно среди них жить и учиться. Все увлечены одной мыслью — овладеть искусством пилота и командира Красной армии. Я почти в каждом видел отражение командира. Так и учились…

Мне теперь товарищи пишут о геройстве, о чести, о громком имени. Поверьте, товарищи, о славе я и не думал. Когда мы всех уже сняли со льдины, в Ванкареме все ликовали. А мне вдруг стало грустно… Я спросил себя: „Как ты, товарищ Каманин, выполнил приказ?"

Рядом с большой победой я увидел поражение. Ведь мне дали звено из пяти машин, а в лагерь пришли две. В армии мы выполняли более сложные задачи без аварий. Своим ребятам я совершенно серьезно сказал:

Правда, в тот же самый день, когда мы все находились в радиорубке, радист вдруг крикнул:

Всех охватила радость. Но я человек спокойный. При отдельной неудаче я не весьма сильно огорчаюсь, при удаче не очень сильно радуюсь. Радость не помешала мне отметить в своей летной биографии печальный факт: при полетах в Арктике в моем отряде случилась авария. Первая авария!.. Как это случилось?

Мой дневник

Встал в семь утра, пошел на поверку. Все в сборе. Заметил, что К. не брит, воротничок у него нечистый. Приказал ему итти домой и через 15 минут явиться в полном порядке.

После завтрака забрали парашюты и поехали на аэродром. Упражнение по курсу бомбометания. Задание — бомбить с низких высот.

Шли бреющим полетом на очень низкой высоте, чтобы „неприятель" издали нас не видел. Когда до цели осталось полкилометра, мы выскочили на максимальной скорости, набрали высоту в 100 метров, бросили бомбы и бреющим полетом ушли… Бомба очень красиво, легко отрывается и в горизонтальном положении летит прямо перед самолетом, одновременно опускаясь вниз; когда пролетит некоторое расстояние, она опускает нос и начинает итти вертикально. На какой-то миг скрывается, а потом слышишь: „Бух!"

Хочется знать, где же разорвалась бомба, куда попала: в цель, левее или правее. Если бомба разрывается близко от цели, появляется чувство удовлетворения собой и летчиком-наблюдателем. Если бомба ушла далеко от цели, думаешь: „Балда же ты!"

На этот раз я доволен. Труднейшую задачу выполнили на „отлично".

Вечером сидел дома, готовился к командирской учебе. Часов в одиннадцать приходит дежурный красноармеец из штаба и докладывает:

— Товарищ Каманин, вас требует командир эскадрильи!

Пошел в штаб. Я догадывался, зачем вызвали. Еще днем знал, что из Москвы пришел приказ выделить из нашей эскадрильи отряд на спасение челюскинцев. Подумал: видимо, пошлют меня. Не ошибся. Командир эскадрильи спросил:

Командир согласился. Здесь же, на совещании, был инженер, ему предложили погрузить самолеты на платформу, что и было сделано в течение двух часов.

Я пришел домой около 12 часов ночи. Жена ждала меня. Попросил:

Она догадалась… Спокойно помогла мне упаковать чемодан. Молодец, Муся! Ни слез, ни жалоб. Впрочем она ведь знает, что в любую минуту могу получить приказ итти и не в такую экспедицию…

Впервые в жизни попал на морской корабль, никогда по морю не плавал, и вдруг приходится итти в такой рейс. Что меня ждет?

Бегал по пароходу с рулеткой, вымерял, где и как погрузить самолеты. Кто-то меня остановил:

Распоряжение Куйбышева — взять с собой еще три самолета. Немедленно дал телеграмму командиру эскадрильи, указав людей и номера самолетов, которые желательно взять в экспедицию.

„Прикомандировать к отряду трех гражданских летчиков, в том числе Молокова".

Молоков! Никогда его не видел, но знаю хорошо. Когда мне было семь лет, Молоков уже летал. Инструктор, обучавший меня летать, сам учился у инструкторов, которых обучал Молоков. Признаюсь, не очень-то мне удобно быть над ним начальником.

Вчера закончили погрузку, забрали снаряжение, вышли из Владивостока.

Впервые плаваю по морю. Волны швыряют пароход, как спичечную коробку. Чувствую себя великолепно. Стоя на палубе, наблюдал, как „Смоленск" то словно взберется на гору, то вдруг надает, клюя носом и поднимая хвост.

В отряде продолжается „военная жизнь". Все в полном порядке: бритые, в чистеньких воротничках. Только поверки не было. Несмотря на шторм, организовал на пароходе курсы по изучению Арктики. Забрали много литературы, читаем, разрабатываем маршрут.

С Молоковым — теплые отношения. Я подошел к нему не как начальник к подчиненному, а просто как к партийному товарищу и опытному полярному летчику, и он подошел к нам без амбиции. Другой бы вероятно кичился: „Я, дескать, старый полярный летчик, а вы молокососы!" У Молокова даже намека нет на такое отношение.

До Петропавловска шли семь дней, там забрали теплое белье, паяльные лампы и прочее. Идем в Олюторку.

Чувстьую себя, как дома. Морской болезни нет. Все время любовался качкой. Приятно, когда пароход идет в волну. Ну, думаешь, сейчас окунешься… Один раз действительно окатило меня волной с ног до головы. Пришлось переодеться.

Наш „Смоленск" — плавающий университет. Несмотря на шторм, заставил всех заниматься. Изучаем Арктику и решения XVII съезда.

В отряде кое-кто думал так: „Подвезут нас километров за двести от лагеря, а оттуда полетим".

Однако, познакомившись с ледовой обстановкой в Беринговом море, я решил рассеять эту иллюзию. Нам придется лететь до лагеря две с половиной тысячи километров.

Все яснее становится, что дальше Олюторки на пароходе не пойдем. Придется лететь. У меня одна забота — где возьмем бензин: ведь в пути никаких баз нет. Может придется забрасывать бензин на наших собственных самолетах. Говорил об этом с Молоковым, он согласен, но мне кажется, что его беспокоит другое: выдержат ли такой путь наши «Р-5». Уверен, что выдержат…

Вчера ночью прибыли в Олюторку. Здесь встретились со „Сталинградом". Совещался с капитанами обоих пароходов. Картина ясная! Дальше итти нельзя, рискуем засесть во льдах — ни туда, ни обратно. Надо выгружать самолеты и лететь.

На рассвете первый раз после Петропавловска увидел берег; подойти к нему не могли из-за мели. В течение 10 часов работали все, перегрузили самолеты на баркас и вывезли на берег. Начали сборку. Завтра вылетаем.

Сижу в маленькой избушке, занесенной снегом. Спать хочется, но не могу не записать свои впечатления. Майна-Пыльгин… Здесь всего три домика и маленький консервный завод с длинной металлической трубой, сильно укрепленной стальными тросами, чтобы не сорвало ветром. Живут здесь 11 зимовщиков. Консервный заводик работает лишь три месяца в году, а потом рабочие уезжают.

Сегодня утром началась моя летная практика в Арктике. Это было в Олюторке, на берегу бесконечного моря. Сначала мы опробовали самолеты. Я поднялся и набрал небольшую высоту. Впервые в жизни видел под собой такое белое мертвое поле, замкнутое снежными горами на горизонте. Обычно вижу железные и проселочные дороги, города и деревни, леса и реки. Здесь — ничего! Только снег сверкает на солнце и утомляет глаз. Если бы кто-нибудь посмотрел на меня со стороны, показалось бы странным: взлетел человек и сел, опять взлетел, снова сел, будто балуется. Это я проверял машину и тренировался в выборе площадки с воздуха. Опробовали машины все, доложили:

И вот летим по-военному, клином. Мой самолет впереди, два самолета у меня вправо, два — влево. Пулеметы и бомбардировочную аппаратуру мы оставили на пароходе, вместо этого взяли с собой техников.

Пять машин, пятнадцать человек! Вот весь отряд. Мы знаем, что нас ждут люди на льдине, дрейфующей в океане. Знаем, что за нами следит вся наша страна, весь мир. Скорей, скорей вперед!

Но как только взлетели, я почувствовал, что ветер упирается нам в лоб, кидает нас из стороны в сторону, словно хочет загородить дорогу, не пропустить, прогнать обратно…

— Товарищ командир, путевая скорость 80 километров!

Это говорит мне в телефон из задней кабины мой любимый штурман Шелыганов, секретарь нашей ячейки.

„Подлый ветер, — думаю, — расстраивает план!"

Хотели проскочить из Олюторки в Майна-Пыльгин за три часа. Сколько же пройдем при ветре на перегруженных самолетах? У нас целое хозяйство! Горючего взяли не на шесть часов, а на десять. Наполнили не только баки, но и бидоны. Взяли спальные мешки, теплое обмундирование, запасный винт для каждого самолета, лыжи, паяльные лампы, трубы для обогревания мотора, примусы и наконец продовольствие на полтора месяца, на случай, если придется кому-нибудь затеряться в тундре.

Пять часов прошли… Вправо я вижу скованный льдами океан, усыпанный черными точками разводий, внизу волнистая линия берега, толпятся остроконечные снежные горы. Где же Майна-Пыльгин? Что если бы сдал мотор и пришлось сесть на покатые, скользкие макушки гор, устремленные кверху так, будто они хотят пронзить наши самолеты? Верная гибель!

Наконец я вижу впереди маленькую точку. Еще не знаю, что это. Так хочется, чтобы это был Майна-Пыльгин! Точка начинает расплываться, шириться, появляются очертания зарытых в снегу домиков. Нервам сразу легче стало.

Четыре машины остались в воздухе. Я по обязанности командира спустился метров на двадцать над землей, несколько раз прошел в разных направлениях, выбирая место для посадки. Сел, выскочил из машины и расставил условные флажки. Тогда сели все.

Молоков — этот спокойный человек, который говорит редко и только полновесные слова, — вышел из машины и, внешне не выражая, правда, ничем своего состояния, тихо сказал:

— За все время я не видел ни одного клочка земли, где можно сесть так, чтобы поломать только машину и не разбиться самому.

Прилетели сюда вчера, хотели тотчас же итти дальше. Пурга задерживает, проклятая пурга! Ветер поднял огромные снежные пласты. Снег стоит перед нами сплошной стеной, загородил дорогу и свет… Никто не выходит из избы. Опасно. В двух шагах ничего не видно, можно моментально потерять из виду дом и замерзнуть среди массы мятущегося снега. Когда это кончится? По сводкам — погода плохая на всем Севере. Где Бастанжиев? Где Демиров? Как это случилось, что мы их потеряли?

Когда мы сели в Майна-Пыльгине, к нам бросились зимовщики, охваченные радостью, ошеломленные неожиданностью.

Нам некогда было разговаривать. Мы выключили моторы и стали заправлять бензин. Хотели немедленно итти дальше, в Анадырь. Но доктор Бешкарев сказал:

Оказалось, бензин плохой, не для самолетов. Попробовали, будет ли работать мотор. Грубо, но работает. Заполнили баки, взяли еще бензина в бидоны. Пока возились, стемнело. Пришлось отложить полет. На другой день к 12 часам к вылету готовыми были только четыре самолета. Этот грязный бензин, который мы здесь получили, испортил на самолете Бастанжиева пусковое приспособление. На ремонт нужны сутки. Ждать? Нет! Вести из лагеря Шмидта подстегивают нас, торопят. Там ломается аэродром, раскололо барак. Будем медлить, океан проглотит лагерь. Нет, нет, ждать нельзя ни минуты.

Погода хорошая. Безоблачное, голубое небо зовет в воздух. Пропустить летный день здесь, где летная погода — редкий счастливый случай, это было бы преступлением. И хотя нам всем очень тяжело оставить Бастанжиева, я говорю ему:

В 13 часов четыре самолета поднялись в воздух, легли на курс. И снова, как вчера, нам в лоб ударил ветер еще большей силы. И снова — план мой расстроен!

Мы хотели итти прямо на Ванкарем, а оттуда в лагерь, но взбесившийся ветер, могучий и неугомонный, опять кидает наши машины из стороны в сторону, не пускает, пожирает нашу скорость, доведя ее до 80 километров в час. Ясно, до Ванкарема мы сегодня не долетим.

Я лечу обратно на Анадырь. Летим всего 30 минут, впереди уже давно виднеются отроги Паль-Пальского хребта. И вот снова идем над скользкими, остроконечными горами, которые взлетели к небу. Ветер… Я привык к ветру, но здесь он какой-то особенный. Он кидается на машину с такой силой, что она падает на 300 метров. Кажется, вот-вот тебя ударит о землю. Строем итти нельзя. Машины разомкнулись. Идем друг от друга метров на пятьдесят. Нервы напряжены. Как хотедось бы остановить этот бешеный танец машин! Но это еще не все, что для нас припасла Арктика. Зловеще надвигается масса облаков. Кажется, лечу на какую-то стену. Покачиваю самолет с крыла на крыло. Это сигнал:

Молоков, Пивенштейн и Демиров стягиваются к моему самолету, но итти сомкнутым строем нельзя, дистанция между самолетами не меньше 50 метров.

„Нырнуть в облака или повернуть назад?" — молниеносно вспыхнуло в голове.

В эту минуту мысль летит так же быстро, как самолет. Я — командир. Я своей волей связываю эти швыряемые ветром машины. Все сделают то, что я сделаю. Так что же делать? Отступать. Впрочем мне кажется, что я теперь только обдумываю, когда пишу; тогда у меня не было этой мысли. Я вошел в облака, словно в чернилах потонул. Никаких машин не вижу. Не вижу даже крыльев собственной машины…

Сколько мы пробудем в пучине? Я включаю секундомер, чтобы отсчитать эти томительные, к сожалению, замедленные минуты. Глаза мои остановились на приборах — этих единственных водителях пилота в облаках. Иду спокойно. Не первый же раз попал я в такую гущу. Недаром учили меня ходить в облаках в эскадрилье.

Считаю минуты… Раз, два, три. Через 12 минут внезапно ночь кончилась, наступил столь же внезапный день. Свет очень приятен в такую минуту; улыбаешься, несмотря на то, что ветер бросает из стороны в сторону. Но что это? Со мной идут только две машины. Покачал крыльями, подозвал поблиясе. Подошли Пивешптейн и Молоков. Берусь за кабинное зеркало, верчу его, хочу видеть машину Демлрова. Напрасно. Пустота… Шелыганов высовывает голову из машины и смотрит назад — где Демиров? И я, встревоженный, высовываюсь из кабины, ищу Демирова. Но его нет.

„Не выдержал, вернулся! — думаю я. — Он еще мало тренировался для полета в облаках. А может быть разбился?"

— Через 15 минут будет Анадырь! — говорит Шелыганов.

Засекаю время. Проходят 15 минут. Почти под самолетом вижу все увеличивающиеся точки. Они становятся все отчетливее и наконец вырастают в толпу людей.

Снижаюсь… Люди неистово машут руками, кричат приветствия. Мне приходится проявить к ним маленькую невежливость, потому что самое лучшее место посадки там, где они стоят. Прошелся над их головами, разогнал и сел. За мной сели Молоков и Пивенштейн.

Несколько чукотских яранг среди бесконечной тундры. Сидим здесь, сушим одежду на паяльных лампах. Наши самолеты где-то рядом похоронены в снегу. Как мы сюда попали и когда отсюда вырвемся? Что о нас говорят теперь в Москве? Наверное думают, что мы пропали. Мы даже сообщить не можем, где мы. Шесть дней сидели в Анадыре и ждали погоды. Наконец пурга утихла. Облака разорвались и стали уходить на север. Ветер переменился с северо-западного на южный. Это было 28 марта, часам к одиннадцати.

Немедленно решили использовать попутный ветер и вылетели, не зная, какая погода впереди. С попутным ветром прошли 250 километров и снова встретили пургу. Она началась через час после вылета. Я знал, что снег поднят метров на пятьдесят, не больше. Веду самолеты над пургой и внезапно встречаю сплошную облачность. Необозримая масса облаков закрывает весь хребет, а высоты хребта мы не знаем — он еще никем не исследован.

Если бы я пошел вперед, все остальные самолеты пошли бы за мной. Имею ли я право вести отряд в облака, не зная высоты хребта? Мы можем врезаться в горы, и тогда — конец. Имею ли право рисковать нашей жизнью и машинами, когда мы так близки к цели? Нет! Что же делать? Вернуться в Анадырь? И это не подходит. Ведь у нас есть палатки, спальные мешки, вообще все необходимое для жизни в тундре. Решил не итти ни вперед, ни назад, а сел тут же, поблизости чукотских яранг.

Чукчи с боязнью, крадучись, идут к нам навстречу. Они никогда не видели самолета. Один чукча идет впереди, а человек десять за ним. Все в меховых одеждах, как медведи. Пошел к ним навстречу. Поздоровался. Что-то сказали в ответ. Только один ответил: „Здравствуй". Спрашиваю, есть ли русские. Он покачал головой:

Мы с Молоковым пошли в ярангу, но буквально через полсекунды выскочили оттуда. Духота ужасная! В каждой яранге собаки и тухлое моржовое мясо. Мясо не солят. Убьют моржа, притащат в ярангу и в течение года едят это мясо и собак им кормят.

Поставили общую палатку на всех девять человек, намеренно сделали ее небольшой, чтобы теплее было спать, ближе друг к другу.

Притащили спальные мешки, примус. Сварили суп в консервной банке, пригласили чукчей к себе на вечер. Чукчи очень любят пить чай, но мы им предложили какао. Собралось человек пятнадцать. Пришли и старухи и малые детишки. Часа два мы их поили какао. Просили плясать и петь. Девушки плясали и пели хором. Потом мы спели, и наконец каждый в отдельности пропел, что мог. Был импровизированный русско-чукотский концерт.

Неожиданно чукчи оборвали пение и один за другим, не говоря ни слова, ушли, вернее сбежали, словно почуяли что-то зловещее. Мы не придали этому значения, легли спать.

Спится хорошо. Тепло, как дома под одеялом. Не хочется открывать глаза. Который час? Может быть уже можно лететь дальше? Открываю спальный мешок и вздрагиваю: я совершенно один среди снежной пустыни. Палатки нет. Завывает ветер. Все бело. Снег бьет в лицо. Думаю: нет, не может быть, что я один. Скорее всего сорвало палатку, а все остальные восемь человек здесь, со мной. Пошевелился, чувствую — действительно Пивенштейн спит рядом.

Пока ворочался, ко мне в мешок набилось много снегу. Одежда стала мокрой. Думаю: нужно вылезать из мешка, а то замерзнешь. Бужу Пивенштейна:

— Борис, проснись, погода хорошая! Борька просыпается и изумленно оглядывается вокруг. Палатку сорвало ветром и унесло. Над каждым было с полметра снега. Наши примусы, оружие — все погребено под снегом.

Пока мы спали, было тепло. Как только вылезли из мешков, почувствовали резкий холод. Нас все сильнее заносило снегом. Станешь против ветра — ресницы леденеют и моментально смерзаются. Их надо отогревать пальцами, чтобы раскрыть глаза.

Теперь яранга нам казалась чем-то вроде Петергофского дворца. Она должна быть близко, всего в семи метрах. Но ее не видно.

Мы все, девять человек, взялись за руки, растянулись цепью и долго бродили так, пока наконец не набрели на ярангу. Ветер снова шумит над нами. Кажется, пурга поглотила нас. Пространство исчезло. Лежим на нартах, не выходя из яранги. Что с самолетами — не знаю. Только бы их не перевернуло!

С чукчами объясняемся знаками, как немые. Беседуем с ними преимущественно о погоде.

Утром часов с двенадцати стало тихо. Мы взяли чукчей и показали им знаками, чтобы они нам помогли вырыть наши самолеты из снежной могилы. Завтра вылетаем в Ванкарем.

Вчера вылетели при изумительной погоде. Видимость беспредельная. Сегодня наконец доберемся до Ванкарема! Сегодня будем в лагере Шмидта! Но и эта надежда внезапно лопнула, как струна. Над стеной гор снова наш противник — облака. Идем в атаку, поднялись на 2 800 метров. Облака под нами. Я включил секундомер.

— Пять минут пролетим и, если не встретим окна, вернемся! Прошли пять минут. Включаю секундомер еще на пять минут. Жду, не блеснет ли просвет в этом бесконечном море облаков, накрывших хребет. Прошли еще пять минут, та же молочная пелена.

— До Ванкарема 60 километров! — говорит в телефон мой штурман. Как близко к цели! Но именно теперь нужна осторожность. Я не хочу блуждать в потемках. Надо итти обратно, решаю я и немедленно поворачиваю назад.

— Это единственно правильное решение, — сказали мне потом Молоков и Пивенштейн.

Почему единственно правильное решение? Мы не имели представления о рельефе местности, не знали, что встретим под облаками, пробивая их вниз, горы или тундру. Как толст слой облачности? Продолжаются ли облака до земли или между облаками и землей есть свободная от облачности прослойка? Чем заполнена эта прослойка — пургой, туманом или там окажется хорошая погода? Не имея всех этих данных, мы не имели права рисковать последними самолетами.

Вернулись в Кайнергин, стали проверять бензин. Оказалось, его хватит на два часа. На самолетах с пустыми баками далеко не улетишь. Проклятые облака и горы! Они начинают теснить нас назад. Непогода отнимает у нас главное — бензин. Мы рискуем засесть в этой тундре, как пароход на мели. Что делать? Перед, нами два пути, оба ведут вперед только через отступление. Можно итти за бензином обратно в Анадырь, т. е. откатиться от Ванкарема на 500 километров. И можно итти на Ванкарем кружным путем, через весь Чукотский полуостров, по берегу моря, имея в виду две базы — бухту Провидения и Уэллен.

— Как ты думаешь, Василий Сергеевич? — спросил я Молокова.

— Пожалуй, единственное, что можно сделать, — это итти на Провидение!

Так и сделали. Поднялись и взяли курс на бухту Провидения… Через полчаса вышли на берег моря. Море все покрыто туманом… Пробую пробить туман вверх. Набираю высоту и выхожу над туманом. Можно лететь совершенно спокойно, но внезапно задаю себе вопрос:

— А что, если там, куда мы летим, туман? Тогда нельзя будет сесть, надо возвращаться. Но бензин у нас на исходе, нам теперь, дорога каждая его капля. От бензина теперь зависит наша судьба и судьба челюскинцев. Нельзя тратить бензин даже на то время, в течение которого я буду размышлять, что мне делать… Глаза устремлены вниз. Ищу подходящее место, где бы сесть, и подумать…

Снизились, сидим, совещаемся. Мои друзья спрашивают:

Так сидим, прижатые к земле новым нашим противником — туманом. Прошло минут сорок, пока мы молча смотрели в лицо своему новому врагу. Медленно туман редеет, уходит вверх; между туманом и морем уже открылось пространство. Мы снова взлетели, взяв курс на бухту Провидения.

Берега мы не видим. Сухопутные наши самолеты идут над открытым морем спокойно, словно под ними бархатный ковер аэродрома. Только у мыса Беринга мы вышли на берег. Здесь Пивенштейн подошел вплотную ко мне, крылом к крылу, словно хотел мне что-то шепнуть на ухо. Пивенштейн показал на бензиновые баки, потом на часы и три раза разжал руку. Я мгновенно понял печальный смысл этой жестикуляции: у него хватит горючего на 15 минут. Надо было немедленно выбрать площадку и сесть. Вблизи оказалось чукотское селение Валькальтен. Около селения белеет какая-то полоска — речка, покрытая льдом. Место для посадки очень неудобное, но выбирать не из чего… Сел, не зная, что здесь меня ждет новая драма.

Мы вымеряем бензин. У Пивенштейла 15 килограммов горючего. Решил ему оставить пять килограммов, чтобы он мог разжигать примус и готовить себе еду, а остальное разделили с Молоковым. „Долетим!" — думаю. Но вот передо мной стоит с кислой миной бортмеханик и рапортует:

— Отлетали, товарищ командир. Ваша машина не может пойти в воздух!

Молча иду к машине, вижу: лопнул амортизационный шатун шасси. Видимо, это произошло из-за посадки на льду, на извилистой речке, когда пришлось давать машине зигзагообразный пробег.

Если бы мы имели достаточный запас бензина, то через два-три часа ремонта все самолеты могли бы вылететь дальше. Но так как горючего едва хватило на два самолета, я распорядился, чтобы Пивенштейн остался для ремонта моего самолета, поджидая бензин, который мы ему могли выслать из Провидения на нартах.

Пока мы возимся, перекачивая бензин, темнеет, портится погода. И снова мы тащимся на ночлежку к чукчам. Сидим, ждем погоды. Снова Пивенштейн каждые десять минут поет:

Странно! Пока летим, я о себе забываю. Я погружен в заботы, даже не чувствую, что мы уже шесть дней мечемся в этой холодной пустыне, отрезанные от всего мира, от страны, которая следит за нами. А что думают о нас челюскинцы? Ведь мы их надежда! А что думают родные? Пропали! Где Демиров, Бастанжиев и их экипажи? А как хорошо бы сейчас помыться в бане и что-нибудь почитать! Читать здесь, у чукчей, нечего. Нечего делать, поем песни, перепетые много и много раз.

Так — на всех отсидках, к которым нас приговорили стихийные силы природы. Так будет и теперь. Надолго ли нас опять связала пурга?

Наконец-то добрались до радиостанции! Как только я сел в Уэллене, побежал, торопясь, почти задыхаясь… Было радостно, что через несколько минут Москва, весь Союз узнают о нас. Дал телеграмму Куйбышеву о следовании нашего отряда. Кончились наши блуждания, надеюсь, кончатся и приключения. Узнал наконец судьбу Демирова и Бастанжиева.

В тот день, когда мы пробивали облачность над Паль-Пальским хребтом, Демиров потерял звено. Он также пробил облака, искал нас и не нашел. Куда лететь дальше, не знал, так как не имел курса, с ним не было летчика-наблюдателя. Вернуться в Майна-Пыльгин он не мог из-за непогоды. Майна-Пыльгин был закрыт облаками. Демиров сел около корякского селения на речке Опуха и сидел шесть дней, до 28 марта.

28-го он вылетел в Майна-Пыльгин, где встретился с Бастанжиевым, который также оказался запертым непогодой. Пять раз они пытались вылететь в Ванкарем, но пять раз им пришлось возвращаться из-за дурной погоды. Вылетев в шестой раз, они решили пробиться во что бы то ни стало.

Пробиваясь, врезались в сплошной туман. Благополучно прошли Паль-Пальский хребет, направляясь в Анадырь. Но Анадырь был закрыт туманом, они путались, как слепые, и оба в разных местах наскочили на сопки. Самолет Демирова сгорел, сам он еле успел выбраться. Самолет Бастанжиева врезался в землю, и Бастанжиев вылетел из самолета на 30 метров с сектором в руках. Хорошо, что оба они не были привязаны, а то бы погибли наверняка.

Аварии произошли у одного в 15 километрах, у другого в 50 километрах от Анадыря. Они пробивались туда голодные и полузамерзшие. Шли трое суток в тундре, не встречая ни одной живой души. Все пришли благополучно, только технику Романовскому пришлось отрезать на ноге два пальца — он отморозил ноги. Рад, что ребята спаслись. Они вели себя достойно и, выполняя приказ, пробивались к лагерю Шмидта, невзирая ни на что. Мы почти у цели. Нам осталось проскочить в Ванкарем, и там уже начнется спасательная работа. К сожалению, как только мы сели в Уэллене, началась пурга. С нетерпением ждем погоды…

Испытание

На этом я оборвал свой дневник. Работа захватила меня, было не до записей. Но и так все помню и никогда не забуду. Первый рейс…

В задней кабине моего самолета сидит штурман Шелыганов. Десятки и сотни раз он доказывал мне свое штурманское искусство. Шелыганов умеет видеть через густую пелену облаков. Самые темные ночи не притупляют его зрения. В любых условиях, в любое время Шелыганов знает, над какой точкой земной поверхности находится его самолет. Расчеты Шелыганова идеально точны.

Мы летим уже тридцать минут. Берег Чукотского моря остался далеко позади.

— Через 55 минут будет лагерь, держать тот же курс! — передает в телефон Шелыганов.

Засекаю время. Кажется, что стрелка часов стоит на месте, проверяю секундомер — работает. Почему же так медленно идет время? Догадываюсь: однообразная картина. Под нами бесконечный океан слепящего снега, громадные глыбы льда.

Но дело не только в этом. Ведь мы летим в лагерь! Хочется чтобы секунды мчались скорее. Ведь мы так рвались сюда, пробиваясь сквозь пургу, перелетая горные хребты, над которыми еще никогда до нас не скользила тень самолета.

— Через 10 минут! — коротко говорит в телефон Шелыганов. Через 10 минут будет лагерь, к которому мы стремимся вот уже скоро полтора месяца. Не терпится… Высовываю голову из кабины навстречу холодному ветру. Еще ничего не видно, кроме нагроможденных льдов. Но через минуту впереди появляется черная точка, она растет, расширяется. Еще минута — ясно вижу дым, еще минута — выступают деревянный барак, вышка с красным флагом на мачте, буграми раскинулись палатки. Из палаток бегут люди, карабкаются, взбираются на торосы, машут руками, шапками.

Я не слышу ни приветствий, ни криков радости. Я должен заглушить крик радости в моей груди. Как только я увидел аэродром, расцвеченный флагами с погибшего „Челюскина", — этот ледяной ящик с торосистыми стенками, эту ледяную площадку, покрытую застругами, мной овладела одна мысль: „Как я сяду?"

На какой-то миг я все забыл — и лагерь и торжествующих челюскинцев. Я весь погрузился в расчеты. Точность нужна, величайшая точность, чтобы самолет опускался почти вертикально, не ударившись о лед. Захожу на посадку раз, другой, прицеливаюсь, чтобы в 10 сантиметрах над торосами прошел самолет, не задевая их лыжами.

Делаю третий заход… Самолет скользит над вершинами торосов, счастливо проскальзывает над ними, парашютируя, идет на землю. Усиленно работаю ногами, чтобы зигзагообразным движением машины заставить ее остановиться во-время. Встал хорошо, почти у стенки торосов. Развернуться и отрулить не могу, сижу и жду, чтобы эти восторженно приветствовавшие меня люди скорее подошли и, взяв машину за хвост, оттащили ее несколько назад. И вот бегут счастливые, радостные. Мне самому хочется обнять каждого, но я прошу:

Вылез из кабины, увидел человека с бородой, известной всему миру. Он меня повел в палатку, спросил:

— Великолепный аэродром, Отто Юльевич. Скажите, кого везти?

А сам только и думал: как взлечу? Это еще трудней, чем сесть.

Я пишу, оглядываясь назад, ищу в памяти впечатления этих исторических дней и почти ничего не нахожу, кроме мыслей о посадке и взлете. Перевез со льдины 34 человека. Они благодарили, их родные во Владивостоке бросались мне на шею со слезами радости, но если спросить меня их фамилии, — не отвечу. Возил так:

Но не в том дело. Я больше всего думал тогда об аэродроме — как взлететь, как сесть. Пример Слепнева, проскочившего через торосы, поломав при этом машину, пугал меня. Я рассчитывал, сколько нам с Молоковым придется делать рейсов. Тут и родилась у нас мысль — использовать оборудование наших бомбардировщиков, мощность их моторов и вместо бомб везти челюскинцев. Однако это было потом.

А в первый день было так. Я ходил по льдине, пожимал руки каким-то бородатым людям в оленьих шубах, у них были счастливые лица, как на свадьбе, но я думал об одном: „Как взлечу?"

Заботы заслонили мою радость. Мы с Молоковым деловито осмотрели аэродром, посовещались и решили для первого раза взять в наши двухместные кабинки по три человека.

День уже склонялся к вечеру. Надо было спешить. Усадили дорогих пассажиров и взлетели. Кого вез, не помню, а как взлетел, помню отлично. Помню, что был доволен. Так же как при посадке надо было приземлиться, не задевая торосов, так и теперь надо было разбежаться по этим предательским застругам, оторваться от земли, не стукнувшись о торосы.

Я собрал для расчета всю силу мозга и нервов. И вот лагерь уже внизу. Вспомнил, как вокруг меня суетился фотограф Новицкий, просил постоять у самолета, просил встать рядом со Шмидтом, как меня атаковал кинооператор Шафран.

Что собой представляет путь от лагеря Шмидта до Ванкарема? Не знаю даже, с чем и сравнить. Море замерзает. Где-то открытая вода. Ветер поднимает на ней мощные волны. Крошит льдины. Садиться тут конечно негде. Я прислушиваюсь к своему мотору и полон благодарности к тем, кто его делал. Мотор работает великолепно. Через 1 час 10 минут спускаемся в Ванкарем.

7 апреля я лег спать и уснул с мыслью о завтрашнем полете. Проснулся, как всегда, рано, часа в четыре, чтобы приготовить самолеты. Было темно. Мы ждали рассвета, но ни рассвета, ни дня не дождались. Пурга снова налетела на Ванкарем. Днем было темнее, чем ночью. Нельзя отойти ни на шаг от дома. Ветер швыряет снег в лицо, забивает глаза, валит с ног. Мы снова заперты, как птицы в клетке.

Лишь 10 апреля северо-западный ветер притих, пурга улеглась. Снова летим в лагерь. Там еще 86 человек. Погода изменчива. День короток. Насколько же растянется наша работа, если в каждый рейс брать только по три человека? Придется сделать не менее 15 рейсов, не менее 30 рискованных посадок и взлетов. Нельзя ли изменить эту невеселую перспективу? Нашли выход…

Под крыльями у каждого самолета — моего и Молокова — привязаны к бомбодержателям парашютные ящики. Эти ящики — фанерные, сигарообразной формы, длиной метра полтора. Я залез в этот ящик, проверил, как себя там человек будет чувствовать. Оказывается, хорошо.

И вот мы снова летим из лагеря со значительно пополненным составом пассажиров. Когда столько человек набилось в двухместный самолет, я забеспокоился:

Мы действовали на основании точных расчетов. Мы знали мощность наших моторов. Но несколько согрешили перед теорией авиации. Перегружая хвост, можно отнять у самолета способность летать, а если он и взлетит, то может пойти в штопор и разбиться. Мы это знали. Нам надо было, перед тем как взлететь на воздух, поставить хвост в горизонт. Маленький аэродром усложнил нашу работу необычайно.

Особенно помню свой первый взлет в этот день. Перед самыми торосами, метрах в десяти, самолет еле-еле на минимальной скорости отрывается от земли и идет, покачиваясь. Того и гляди, крылом заденет за торосы. Но он прошел, набрал высоту, и только тогда я облегченно вздохнул:

В этот день, считая и полет Слепнева, мы сделали пять рейсов, вывезли на берег 22 человека.

Началось „регулярное" воздушное сообщение по трассе лагерь — Ванкарем.

11 апреля Молоков сделал четыре полета, я — три; у меня замерзли верхний бачок и трубки водяного охлаждения. Надо было их снять, очистить ото льда. Все же в этот день я и Молоков вывезли 35 человек.

Возвращаясь после очередного полета из лагеря в Ванкарем, я увидел, что на аэродроме новая машина. Обрадовался: идет помощь! Оказалось, что сюда прилетел Доронин, а на мыс Северный — Водопьянов.

12 апреля вылетел в лагерь вместе с Дорониным. Я сел первый. Сел вполне благополучно и Доронин, но когда он стал взлетать, у него случилось то, чего я каждый раз так опасался: он наскочил на торосы и поломал шасси.

Я слетал в Ванкарем и привез Доронину кое-какие части. Для меня этот взлет был самым опасным. Машина Доронина поломалась посредине аэродрома, как бы разделила пополам и без того узкую площадку. Для взлета остался коридор в 30 метров. Ни разу в жизни я не взлетал при таких условиях. Впереди самолет Доронина, я иду прямо на него. В десяти метрах повертываю, и как только крыло прошло, сразу выравниваю свою машину. Это очень рискованно, но обошлось благополучно.

Сколько было радости, ликований, особенно когда высаживал очередную партию пленников Ледовитого океана на берег! В лагере же, кажется, наоборот, как будто спокойнее нас стали встречать. Верили, что вывезем!

Но 12 апреля к вечеру внезапно ухудшается погода. И у всех тревога: можно ли завтра лететь? Об этом я думал всю ночь: и не я один — все. Ведь в лагере осталось только шесть человек! Нет больше могучего коллектива, который умел с железным терпением отражать удары. Когда ломался аэродром, они, рискуя жизнью, создавали новый аэродром. Но что же могут сделать радисты Кренкель и Иванов, капитан Воронин, боцман Загорский, заместитель Шмидта Бобров и начальник этого невиданного в мире аэродрома Погосов, если у них вдруг сломается аэродром?

Мы проснулись 13 апреля с твердым решением лететь во что бы то ни стало. Первым вылетел Водопьянов. Не найдя лагеря, он вернулся обратно. Тревога сгустилась, многие стали нервничать.

Петров нетерпеливо крикнул моим людям, которые готовили самолет:

— Чего копаетесь, почему не летите? Я говорю:

— Будьте совершенно спокойны… Сейчас полечу с штурманом и привезу вам всех!

Мы вылетели втроем — Молоков, Водопьянов и я. Со мной как в первый рейс, так и в этот последний идет мой штурман Шелыганов. Сумрачно, небо закрыто. Видимость плохая, a у меня на душе совершенно спокойно… Знаю: Шелыганов со мной — значит лагерь найдем.

Как и в первом рейсе, я слышу в телефон спокойный, уверенный голос штурмана:

— Через пятьдесят пять минут будет лагерь Шмидта!

И действительно, через пятьдесят пять минут я увидел лагерь. Но уже никто не машет нам руками, на льдине валяются полуразбитые ящики, всякий скарб, какой остается в доме, покинутом хозяевами.

Да, опустел этот нашумевший исторический „ледяной дом". Разбит ледяной плен… Остались какие-то черепки, папиросные и спичечные коробки и красный флаг на мачте — свидетель большевистского мужества.

Спокойно забираю в самолет Загорского, восемь собак и, как полагается в таких торжественных случаях, делаю над аэродромом три прощальных круга. Потом ложусь на курс Ванкарем. Тринадцатого апреля лагеря не стало.

Я человек спокойный. Скажу по-честному, самые сильные волнения я пережил не в Арктике, не в облаках над Паль-Пальским хребтом, а на пути из Петропавловска до Красной площади в Москве, когда нас чествовала вся страна во главе с нашим любимым Сталиным.

У меня как у командира и бойца Красной армии была счастливая мысль: „Если борьба за спасение челюскинцев так всколыхнула всю страну, что же будет, когда придется спасать нашу родину от внешних врагов? Ведь тогда поднимутся миллионы и сокрушат любого противника!"

Ну, а что касается меня, то я — советский летчик. Все, что я сделал, мог бы сделать и любой красный военлет. Биография моя только начинается. Моя жизнь еще вся впереди…

Полеты на Север для меня — испытание. Экзамен выдержал, но вернусь в свою часть и буду еще учиться.

Беседуя с летчиками и челюскинцами в Кремле, товарищ Сталин сказал:

Я буду учиться, воспитывая в себе смелость, совершенствуя свое летное искусство. И в ту минуту, когда кто-либо посмеет поднять руку против нашей родины, я поднимусь со своим соединением в воздух, полечу, куда прикажут, в любую точку земного шара, — буду бомбить и стрелять так, чтобы отбить охоту к нападению на СССР.

Штурман М. Шелыганов. Трезвый риск

Командир роты 51-го территориального полка приходил в нашу школу аккуратный, подтянутый, в свободное время рассказывал о гражданской войне и казался нам, школьникам, идеалом героя.

Он был подрывником. Когда весной река Теша взбунтовалась, ему поручили опасную задачу: вырвать серединные сваи, чтобы река не снесла мост целиком. Был праздник. Мы, ребята, залезли на ближайшие крыши и наблюдали за командиром. Вот он с гранатами опускается к мостовым сваям, раздается щелчок ударника. Командир быстро карабкается вверх и отбегает в сторону, вслед затем — оглушительный взрыв.

— Нет ничего страшного, — рассказывал он потом на занятиях, — надо только быть аккуратным и точным. Взрыв происходит через 20 секунд. За это время можно отбежать.

Я и друг мой Вячеслав Стрижев твердо решили стать командирами. Но тут в моей жизни случилось еще одно событие. Летом, когда я приехал на каникулы домой, на Первомайский завод, я впервые увидел аэроплан. Это был агитсамолет из Нижнего, остановившийся километра за два от нашего завода. Прибежав туда, я увидел на лугу летчиков в крагах и красивую машину. Ее пропеллер гудел и резал воздух с такой силой, что казалось, будто ветер рвет траву. Не отрываясь, я смотрел, как летчики катали на самолете старых рабочих.

Мы будем летчиками

Осенью, вернувшись в школу, я рассказал об этом Вячеславу, и мы тут же решили свою судьбу: будем летчиками!

В последний год учения уездный комитет комсомола направил меня и Вячеслава на приемочную комиссию в воздушный флот. Мы поехали с риском — в путевке было указано, что непринятые возвращаются за свой счет. Я был уверен в своем здоровье, но кто бы мог подумать, что меня подведет такая мелочь, как слабые глазные веки! Отбор был на редкость строгий: нам обоим пришлось отправиться обратно.

Денег — ни копейки. Вся наша надежда была на знакомую девушку, жившую в Новгороде. Мы разыскали ее адрес и пришли попросить денег на билет. Но девушка встретила нас так радостно и так приветливо угощала чаем с пирожками, что у нас нехватило духа просить денег.

Что было дальше? Мы пытались ехать „зайцами". Нас штрафовали. Мы продали на толкучке пиджак Вячеслава со светлыми пуговицами. Нас выгоняли из вокзалов, высаживали из поездов… Последние 50 километров прошли по шпалам. С этого времени нас с Вячеславом прозвали в школе „летчиками".

Вячеславу так и не пришлось быть летчиком, но моя мечта сбылась. Я кончил Кремлевскую военную школу и курсы воздушного флота. Два года работал в дальневосточной военной авиации.

22 февраля мы получили приказ немедленно, сегодня же, выехать во Владивосток вместе с самолетами и поступить в распоряжение начальника отделения управления Северного морского пути т. Пожидаева. В эскадрилье все откровенно завидовали нам. Прощаясь с нами, командир и комиссар эскадрильи говорили: „Ведите себя так, чтобы все видели, что вы люди военные".

Один из инструкторов пытался рассказать нам о предстоящей задаче. Мы часто потом вспоминали это напутствие с улыбкой — как наивны были представления у людей об условиях работы на крайнем Севере.

— Вы подойдете на пароходе к кромке льда, — говорил он, — выгрузите свои машины и будете летать оттуда на льдину Шмидта. Вам придется конечно искать лагерь, вы будете разлетаться под углом и совершать поиски в ту и другую сторону…

Мы выслушали эти указания с должным достоинством и в тот же день вечером выехали во Владивосток. На пароход „Смоленск" уголь уже был погружен. С нами были три самолета «Р-5»: Каманина, Бастанжиева и Демирова. Затем приехали летчики Пивенштейн и Горелов с двумя самолетами «Р-5». Были еще два небольших подсобных самолета «У-2»: Пиндюкова и Тишкова. Так составился особый отряд под командой Каманина.

Еще во Владивостоке, за день до отхода „Смоленска", мы встретились с гражданскими летчиками — нашими будущими спутниками. В управлении Северного морского пути я впервые увидел человека с бородкой, в кожаной тужурке с меховым воротником. Это был Фарих. Рядом с ним сидел простой хороший дядя, на редкость спокойный и приветливый. Он назвался Молоковым. Мы были рады лететь вместе со старыми, опытными полярниками.

Тут же было созвано совещание. Оказывается, гражданские летчики прибыли без самолетов. Им дали самолеты Бастанжиева и Горелова. Спасательная экспедиция началась.

„Смоленск" двинулся на Север. На третий день у Курильских островов мы попали в сильнейший шторм. Волны зарывали пароход в воду, ставили на бок под углом в 50°. Вещи в каюте летали от одной стены к другой, сапоги сами двигались по полу. Незащелкнутая дверь хлопала оглушительно, как выстрел. И конечно многие из отряда лежали в припадках морской болезни.

Но нельзя было терять времени. Я продолжал готовиться к обязанностям штурмана. Нужно было просмотреть и подготовить карты, поставить на них курс, наметить маршрут. Я набрал десятки карт, но среди них не было ни одной, вполне годной для самолетовождения. Многие противоречили друг другу. Самые подробные имели только очертания береговых линий и приблизительную наметку прилегающих к берегу хребтов, нанесенных по видимости с моря. Но даже береговые линии были намечены во многих местах пунктиром. Населенные пункты не были обозначены. Их вообще мало. Они отстояли друг от друга на сотни километров.

— В этом нет ничего удивительного, — говорил мне помощник капитана Стауде, ставший за время плавания моим преподавателем по крайнему Северу. — На всем Чукотском полуострове едва ли более 15 тысяч человек. Многие названия означают только то, что здесь стоит фактория или одна-две чукотские яранги.

— На Севере надо уметь выждать погоду. Знаю, что трудно удержаться, если задание срочное, но выдержка необходима. Лететь в пургу непростительно. Зато если выдался хороший день, — летай до обалдения.

Римская пятерка

Предполагалось: пароход дойдет до бухты Провидения, здесь мы собираем наши самолеты и прямым рейсом идем к базе на Уэллен. Но мы не дошли до Провидения километров на девятьсот. Миль за десять до мыса Олюторского стали попадаться льдины, и вскоре пароход вошел в полосу десятибалльного сплошного льда. Еще издали появилась блестящая белая полоска. Я вышел на палубу, не захватив темных очков, но, когда мы вошли в ледяное поле, я закрыл глаза: мелко битый лед нестерпимо отражал солнце тысячами блесток. Наш полуледокольный „Смоленск" с трудом протащился через ледяное поле к мысу Олюторскому. Здесь капитан заявил, что дальнейшее продвижение на Север нецелесообразно. И хотя в кают-компании продолжались еще жаркие споры между командой парохода и летчиками, которые стремились начать свой полет как можно севернее, — самолеты уже выгружались на берег, и вопрос по существу был решен. На широких плоскодонных лодках разобранные самолёты подвозились к берегу. На снеговой площадке за длинным сараем консервного завода наш отряд при лютом морозе спешно собирал машины.

Еще раз поговорили о маршруте. Мы наметили его почти по прямой: Олюторка, Майна-Пыльгин, бухта Провидения (через Анадырский залив), мыс Уэллен. Мы, военные летчики, привыкли летать по прямой, хотя может быть было несколько смело намечать 400 километров морем через залив. Это было трезвым риском, нам надо было спешить. Но тут начались разговоры с Фарихом. — Я не намерен лететь через залив, — говорил он. — Вообще, по-моему, каждый может лететь, как хочет.

В последний раз перед полетом я видел Фариха за работой. Ов весь углубился в сборку своего самолета, пристраивая над плоскостями ящики, в которых намеревался перевозить людей. Вечером стало известно: Каманин отстранил Фариха от экспедиции. Это было тяжело, но теперь мы были спокойны за дисциплину и порядок.

21 марта Каманин и я, Молоков, Пивенштейн, Демиров и Бастанжиев развернутым строем, римской пятеркой, вылетели из Олюторки и взяли курс на Майна-Пыльгин.

Была зимняя погода, ясная, морозная. Но скоро она начала портиться. Мы летели Корякским хребтом. Под нами были дикие вершины хребта, то острые, словно военные палатки, то пологие. Некоторые из них были покрыты ярким снегом, другие чернели отрогами и походили сверху на деревья, вывороченные корнями вверх.

Началась „болтанка", обычная при полетах над хребтом, когда самолет попадает в воздушные ямы и провалы с разными давлениями и разной температурой. У мотора срывается голос, в разреженном воздухе винт начинает работать быстрее, но самолет не может удержать высоту. Он заваливается на бок, резко срывается вниз. Пилот выравнивает, задирает самолет носом и летит, словно спотыкаясь, по невидимым ямам и кочкам.

Вот в такую „болтанку" попали мы над Корякским хребтом. Портил настроение сильный встречный ветер. Он бил в лоб самолетам и снижал скорость до 70 километров в час. Вдобавок самолеты были изрядно перегружены. Но видимость была хорошая. Справа от себя я держал на виду далекий берег; виднелось море, местами открытое, местами затянутое льдами.

До Майна-Пыльгина мы летели шесть часов и нашли его без ошибки. Да и трудно было ошибиться: других селений по пути не оказалось. Мы увидели лодки, трубу, домишки небольшого консервного завода. Пять-шесть зимовщиков выбежали нам навстречу.

Первая новость, которую мы узнали, — в Майна-Пыльгине есть бензин. Вторая новость — сообщение о том, что базу перевели с Уэллена в Ванкарем. Пришлось срочно менять маршрут. Теперь уже не требовалось перелетать Анадырский залив. Мы взяли курс на Анадырь через Паль-Пальский хребет.

Из Майна-Пыльгина мы вылетели вчетвером. Мы не могли ждать Бастанжиева. Его самолет требовал ремонта часов на шесть. Поднявшись над Майна-Пыльгиным, мы двинулись на Паль-Пальский хребет и здесь попали в переплет.

Такой „болтанки" я еще не испытывал. Самолет попадал в провалы и завихрения. Он то вздымался кверху, то камнем падал вниз. Альтиметр показывал невиданные вещи: в течение двух-трех секунд мы проваливались на 300 метров. Вершины хребтов неслись нам навстречу. Временами мы вплотную прижимались к ним, и самолетам угрожало врезаться в землю.

Вскоре мы перестали видеть друг друга. Мы шли в молоке, перегруженные самолеты не могли пробить эту облачность кверху. Здесь мы потеряли Демирова. Его самолет, как мы узнали позже, отстал и вернулся в Майна-Пыльгин.

Когда мы вышли из молока, перед нами открылась сплошная тундра. Опасность миновала. Однако для меня как штурмана тундра оказалась трудным участком. Это стол, покрытый белой скатертью. Здесь нет никаких ориентиров. Нет возможности рассчитать, насколько нас сносит. Я сделал приблизительную поправку на ветер, но мы все же прошли километров пятнадцать левее Анадыря, не заметив его, и потеряли некоторое время на его розыски.

Анадырь открылся неожиданно в сумерках. Он оказался крупным городом — человек на семьсот. Все население нас встречало. В тот же вечер в Анадыре началась пурга, которая задержала нас на шесть дней.

Все, что мы слышали о пурге, оказалось верным. В пургу невозможно двигаться. Кажется, что ты попал в сильнейшую струю пропеллера. В пургу ничего не видно. Ураганный ветер несет сплошные массы снега; невозможно не только лететь, но выйти из дому. Некоторые дома в Анадыре заносило вместе с крышами, и проход из одного дома в другой прокладывали под снегом. Только 28 марта мы дождались хорошей погоды, откопали свои самолеты и приготовились лететь на Ванкарем. Мы получили оттуда по радио неутешительную сводку погоды: „Видимость — 15 километров, высота облачности — 300 метров, давление падает". Все же мы решились итти прямо через Анадырский хребет.

Но хребет не пустил нас. Он был сплошь закрыт облаками. Облачность шла с северо-запада и прижимала нас к заливу. Удивительно, как быстро меняется на Севере погода. Только что солнце слепило глаза, и вот уже появляется снежная дымка, еще минут десять — и ты летишь в сплошных облаках, без окон, без просветов.

Мы набрали большую высоту, и минут тридцать шли над облаками, видя под собой только серую волнистую простыню. Мы не рисковали пробить облака книзу, так как ни одна карта не давала нам сведений о высоте хребта. Лететь дальше было бессмысленно. Мы повернули к заливу. Снизились в Кайнергине. Здесь оказалась довольно ровная площадка, на которой стояли пять чукотских яранг. Чукчи выбежали нам навстречу и остановились метров за сто, мохнатые, как медведи. Они долго не решались подойти ближе, потом один из них придвинулся, постоял, посмотрел, как мы сливаем воду с радиаторов, и вдруг весело крикнул по-русски:

Только он один говорил немного по-русски. Он назвал себя „секретарем колхоза". Этот „секретарь", кстати, не умел писать ни одного слова.

Чукчи быстро освоились с машинами. Они помогли закрепить самолеты и повели нас в ярангу. Но из нее мы выбежали немедленно. Там стоял невыносимый запах от шкур с остатками гниющего мяса, от кислой моржовины. К нашему счастью, нашлась одна пустующая яранга, вернее остов яранги, в котором чукчи отгородили нам угол.

В этот день в Кайнергине состоялся неожиданный и наверно единственный в своем роде спектакль. Мы пригласили чукчей в свой отгороженный уголок, наварили для них большую кастрюлю какао. Пивенштейн организовал танцы. Чукчи продемонстрировали танцами разные эпизоды из своей жизни: охоту на медведей, на моржей. Один чукча сплясал танец ворона: ворон сидит, каркает, наклоняет голову и клюет носом. Пивенштейн показал им „танец самолета", от которого они пришли в восторг.

Стало темнеть. Мы залезли в меховые кукули и улеглись спать в своей яранге.

Проснулись мы среди чистого поля. Ночью разыгралась пурга. Мы лежали под сугробами, и ветер гонял вокруг нас снег. От яранги осталось несколько жердочек.

— Мефистофель, Мефистофель, выйди вон из подземелья!

Но под снегом было тепло, вылезать не хотелось. Товарищи убежали к чукчам. Однако сугробы быстро вырастали, и скоро снег стал меня давить. Кругом вихрилась непроглядная пурга. Я вылез из кукуля, откопал в снегу сумку, планшет и мокрый, сразу прозябший, побежал в соседнюю ярангу.

Два дня мы „пурговали" в Кайнергине. Настроение было тяжелое. Грязные, озябшие, небритые, в мокрых меховых одеждах, мы задыхались в тесной и темной яранге… Чукчи помогали нам, сушили наши одежды и кукули, грели воду, помогали откапывать самолеты из-под снега.

Едва дождавшись хорошей погоды, мы заправили самолеты и двинулись снова наперерез Анадырскому хребту. И снова хребет не пустил нас. Он был закрыт облаками. Вначале облачность закрывала отдельные вершины. Тогда мы старались итти по лощинам хребта, как по реке. Потом облачность опустилась. Мы пробили ее кверху и пошли над облаками.

Под нами расстилалось ровное море облаков. Некоторые вершины прорывались сквозь это море и стояли над ним, освещенные солнцем. Это была красивая, изумительная картина, которую нельзя представить себе на земле. Из ровного серого моря облаков неожиданно возникают острые вершины, то голые, то покрытые сверкающим снегом. Над нами — синее, ясное небо. Даже волнуясь за судьбу полета, я не мог не любоваться этим зрелищем.

Но чем дальше мы шли, тем выше поднималась облачность. Скрылись последние вершины. Мы летели над неизвестностью. Что под нами: тундра или хребет? Может быть под первым же облаком мы врежемся в скалистую вершину? Облака делали нас беспомощными.

До Ванкарема оставалось километров семьдесят, когда мы повернули обратно, в сотый раз проклиная карты, на которых не обозначен рельеф местности. Мы вернулись в Кайнергин и устроили летучее совещание. Что делать? Снова пробиваться через хребет — нехватит бензина. Возвращаться за бензином в Анадырь — значит отступать; этого мы не допускали. Оставалось переменить маршрут и итти берегом к бухте Провидения.

Отправились дальше. Слева был берег, справа — свободная от льда черная вода Анадырского залива. Облака теснили нас с севера. У мыса Беринга Пивенштейн подал сигнал. Он приблизился к нам, стал покачивать самолет и, высунувшись, показал три раза разжатую руку:

Момент был неприятный. Открытая вода, на берегу сопки, посадка невозможна. Нас выручило небольшое озеро, покрытое снегом. Мы сели на него. Здесь оказалось селение Валькальтен. При посадке у каманинского самолета повредилось шасси. Мы взяли бензин у Пивенштейна, пересели на его машину и на двух самолетах двинулись дальше. Поредевший отряд Каманина достиг наконец бухты Провидения.

Что было дальше? До цели еще было далеко. Снова была борьба с облаками, снова полет вдоль берега на Уэллен. Затем снова nуpгa, снова облачность, снова полет над торосистым льдом на Ванкарем.

Лагерь — под крылом

В Уэллене мы встретили Слепнева. Он был в морской фуражке, в гетрах, в красивой кухлянке. С ним — американский техник.

Седьмого числа, в ясную, солнечную погоду, мы вместе со Слепневым прибыли в Ванкарем и тут же решили вылететь в лагерь. Так как у Слепнева не было штурмана, мы с Каманиным пошли вперед. Но первый вылет был неудачным. На 22-й минуте забарахлил мотор, нарушилась подача бензина. Каманин повернул обратно.

Единственный выход в таких случаях — снижаться и за счет высоты сохранять продвижение. Но высота была всего метров полтораста. В 10–15 минут самолет прижался к самым торосам. Они быстро вырастали навстречу нам, и, казалось, через минуту мы врежемся в лед. О том, чтобы сесть на торосы благополучно, не могло быть и речи. Но когда мы были уже в 20 метрах от льда, мотор заработал более четко, самолет набрал высоту, и мы благополучно вернулись в Ванкарем. В тот же день, исправив подачу бензина, мы вторично вылетели в лагерь, хотя уже появилась низкая темная облачность.

Летя над торосами, чувствуешь себя напряженно — здесь нет места для вынужденной посадки. Но для самолетовождения это самый легкий участок. По торосам легко наметить надежные визирные точки, легко измерить угол сноса, силу и направление ветра, а отсюда, имея воздушную скорость и высоту, легко определить скорость путевую, т. е. скорость самолета относительно земли.

Я рассчитал время полета до лагеря с минутной точностью, хотя увидеть самый лагерь было нелегко. Только подойдя к нему вплотную, мы заметили сверху бараки, тропинки, а затем фигуры людей, которые махали руками и плясали от радости.

Когда мы остановили мотор и стали готовить людей к посадке, подошел Шмидт. Тут же подбежали фотограф Новицкий и кинооператор Шафран:

— Здоровайтесь, разговаривайте, — будем снимать.

Мы было запротестовали, но Шмидт, пожав плечами, заявил. что так уж здесь заведено, ничего не поделаешь, надо подчиняться.

Весь этот день мы были возбуждены и обрадованы не меньше челюскинцев.

Что еще сказать о нашей экспедиции? Я считаю, что мы решительно ничего особенного не сделали. Был перелет в трудных условиях по трудному маршруту. Только и всего. Всякий средний работник нашей военной авиации сделал бы то же самое. Но может быть именно поэтому страна так праздновала нашу победу?

…Уже на обратном пути на мысе Уэллен радист передал мне телеграмму от отца. Там было всего несколько слов: „Поздравляю и горжусь сыном". Я вспомнил далекое детство и своего отца — плотника на небольшом заводе. Когда я кончил начальное училище, обрадованный отец подарил мне стамеску. Но у него не было денег, чтобы отдать меня в ближайший город Арзамас в школу II ступени. Я ушел из дому самовольно, ушел вместе с другом моим Сашей Шмелевым. Саше на дорогу напекли белых пирожков, вещи его лежали на подводе. Я же шагал рядом, как был, в сапогах, в одной белой рубахе. Уставая, я снимал сапоги и нес их подмышкой. И когда на вторые сутки мы прибыли в Арзамас, я шел по улицам тихого города с церквушками и башнями, с которых доносился перезвон часов, по-мальчишески удивлялся невиданно высоким домам и одновременно горевал о единственной рубахе, запачканной сапогами, и бранил себя за неаккуратность.

Может быть она, эта ранняя жизнь, приучила меня к выдержкет к точности и режиму.

Но настоящей школой моей жизни была артиллерийская школа ВЦИК в Кремле. Там я закалил свое политическое сознание, там я понял силу дисциплинированного коллектива.

Повторяю, мы сделали то, что сделал бы любой летчик нашей военной авиации. Мы победили выдержкой, организованностью, дисциплиной. Этому научила меня Красная армия. Помню, в начале моей летной жизни я застал в нашей авиации остатки партизанщины, панибратства, показного бесшабашного „геройства". Запомнилась фигура одного летчика. Маленький, смуглый, крикливый, он ходил обычно распоясанный, в неодернутой гимнастерке. Ему нравилось на виду у всех завернуть десяток штопоров, запетлить на низкой высоте, пролететь бреющим полетом, а при посадке показать большой палец: вот, мол, какой я, одной рукой машину сажаю. Крикливый и задористый, он ходил по аэродрому, показывая рваные перчатки, которые сам же трепал и портил бензином.

Летчики такого типа — „детская болезнь". Такие летчики начального периода в нашей авиации может быть и способны на отдельный геройский трюк (да и то, если на них смотрят), но в нашем деле требуется другое: выдержка, трезвый расчет и дисциплина.

Теперь в нашу авиацию пришли другие люди. Когда мне на пути от Петропавловска в Москву приходилось отвечать на приветствия, я говорил:

— За 17 лет революции у нас появились прекрасные машины, в которые можно верить. За эти же 17 лет революции у нас появились люди новой, советской формации, у которых высоко развиты организованность и чувство долга.

Такова и профессия летного штурмана. Должны быть образцовая аккуратность и точность, твердая уверенность в своих приборах и расчетах. Я лишний раз пережил эту уверенность в один из полетов в лагерь. Как всегда, я рассчитал расстояние, силу ветра и высчитал время. Как всегда, за десять минут предупредил по телефону Каманина:

Предупредил вторично за три минуты. Но минуты прошли, а лагеря я не увидел.

— Время вышло, — сказал я Каманину, — лагеря не вижу.

Я чувствовал себя неловко, неудобно, смущенно. Но смотрю в зеркало и вижу: Каманин улыбается мне. Он отвечает мне военным термином:

Он разворачивает самолет к посадке, и тут я неожиданно вижу сигнальный дым и черные точки лагеря, которые до этого были закрыты от меня фюзеляжем самолета.

Борис Пивенштейн. В пургу

Когда докладчик кончил говорить об итогах XVII съезда и летчики, разминая плечи, выходили из зала покурить, командир эскадрильи подозвал меня:

По тону можно было понять: случилось что-то важное. Отстраняя любопытствующих, он отвел меня в сторонку.

— Вы полетите спасать челюскинцев. Я ответил, не шелохнувшись:

— Есть приказано лететь спасать челюскинцев!

— Возьмите мой „Форд", поезжайте сейчас же на аэродром, разберите машины и утром — во Владивосток.

— Есть немедленно разобрать машины и утром во Владивосток!

Военная выдержка. Ничем нельзя выражать охвативший тебя восторг. Но едва командир отошел, я сорвался с места, расталкивая товарищей.

— Собирайся немедленно на аэродром. Нас назначили спасать челюскинцев.

Ночью мне спалось плохо. На аэродроме разбирали машины. Командир эскадрильи несколько раз будил меня, вызывал к себе и начинал спор о механиках:

Он согласился только под утро. К восьми часам самолеты были готовы и погружены на платформы. На устройство личных дел нам было дано по 30 минут.

Дискуссии и дисциплина

Во Владивостоке мы встретились с ожидавшим нас звеном Каманина. Мы с ним старые товарищи. Под его командой образовалась крепкая группа из военных и гражданских летчиков, опытных полярников.

Накануне нашего отплытия собралось совещание. Кроме нас пришли гражданские летчики Галышев, Молоков, Фарих, Липп. Фарих выступил первым. Он говорил, обращаясь к нам:

— Вы на Севере не были? Куда же вы собираетесь? Вы знаете, какие там ветры, вьюга? Знаете, как треплет в полете? У мотора даже меняется звук. А снег — это же сплошной камень, мрамор! Там и садиться нельзя ни по ветру, ни против ветра, а только по накату снега.

Мы с Каманиным переглянулись: кого он запугивает?

— Правительство, — сказал я, — назначило командиром Каманина, оно знало, кого назначать. Мы не боимся незнакомых путей, пурги и туманов.

Каманин заявил твердо, что будет вести экспедицию до конца, распоряжаясь и машинами и людьми.

Помню настроение, когда мы вышли из Петропавловска. Изнуряющий шторм, холодное пасмурное небо. Из Уэллена получена неутешительная телеграмма. Вижу — штурман Ульянов сдает:

— Напрасно мы идем. Вот телеграмма пришла: на льдине аэродром развело, Ляпидевский самолет повредил. Либо мы ничего не сделаем, либо опоздаем. Я пытался его подбодрить, но человек заскучал крепко. С Олюторки отправили его домой.

В Олюторке выяснилось — пароход дальше не пойдет, начались льды. Наш план — дойти до бухты Провидения, откуда всего один этап до Уэллена, — рушился. Вечером в кают-компании „Смоленска" собрали совещание. Здесь были летчики военные, гражданские, команда „Смоленска", команда застрявшего в Олюторке „Сталинграда" и два летчика с самолетов «Ш-2», которые прибыли на „Сталинграде", — это маленькие подсобные самолетики, которые зовутся у нас „шаврушками".

— Товарищи, — сказал он, — мы попали в полосу сплошного льда. Если пойдем дальше на север, не исключена возможность, что мы сами застрянем во льдах и окажемся беспомощными. Лучше всего выгрузить самолеты на мысе Олюторском и лететь отсюда.

— Мы уже продвигались дальше на север и вернулись лишь потому, что нехватило угля. Сейчас весь лед прибивается к нашим берегам, я считаю, что его можно обойти американским берегом.

Вступают в спор летчики. Слово берет Молоков.

— В самом деле, — говорит он, — почему мы, летчики, должны рисковать и лететь более 2 800 километров по неизвестному маршруту, рисковать не только собой, но и самолетами? Почему капитан парохода, который еще ничем не рисковал, который шел пока чистой водой, добравшись до первых льдов, говорит, что дальше двигаться невозможно? А попытки у вас были?

— Мы — американцы, — сказал он и неожиданно предложил плыть в Америку и летать с американских берегов.

Поднялся канительный вопрос, кому они будут подчинены и как им летать, — самостоятельно или вместе с нами. Было и смешно и досадно. Каждый хотел сам себе быть хозяином.

Мы почувствовали, что на этом совещании толку не добьемся. Пока шли споры, самолеты уже выгружались на берег. Началась сборка. Ребята работали прекрасно, даже Горелов и Бастанжиев, которым не предстояло лететь. Каманин наметил маршрут, с которым все в отряде согласились, кроме Фариха.

Уже накануне отлета Каманин вызвал Фариха к себе. Я был в каюте, когда между ними происходил разговор.

Каманин. Да. Так вот, товарищ Фарих. Вы отказываетесь итти в строю и не хотите итти через Анадырский залив?

Фарих. Да, я думаю, в строю итти не к чему. Анадырский залив по-моему лучше обойти. Вообще зачем делать маршрут обязательным для каждого?

Каманин. Не имея уверенности в вас, я отстраняю вас от полета.

Фарих (закусив губу). Хорошо, только сообщите сначала правительству.

Каманин. Сообщайте, если вам нужно. Я отвечаю за свои поступки как командир.

Неприятный разговор закончился. Самолет был возвращен Бастанжиеву. Утром мы вылетели развернутым строем.

С самого начала нас потрепало над Корякским хребтом. Действительно, звук у самолета менялся. Было скучно, как говорят летчики, попадая в какой-нибудь переплет, но ничего страшного не было.

Труднее было на втором перелете — от Майна-Пыльгина до Анадыря. Мы поневоле изменили маршрут, так как выяснилось, что база переведена в Ванкарем. Этот участок мы уже пролетели вчетвером. Машина Бастанжиева оказалась не в порядке.

Над Паль-Пальскии хребтом мы попали в сильные нисходящие токи. В долинах крутилась снежная метель. Перегруженные самолеты не могли взять выше хребта. Попадая в нисходящие токи, самолеты проваливались камнем. Казалось, горы кругом, горы внизу и вверху и прямо перед самолетом гора, в которую я сейчас врежусь. Я подумал: „Что же такое? Неужели здесь и конец?"

В середине хребта мы попали в густую облачность. Мы шли, не видя друг друга, и не знали, что будет с нами через секунду. Облачность стала редеть уже над тундрой. Выскочив из нее, я заметил впереди самолет. По мачтам и антеннам угадал, что это Каманин. Спустя несколько минут я увидел второй самолет, он шел справа от меня — там, где должен был держаться Молоков. Но третьего самолета — Демирова — я так и не увидел. Жаль было парня — видно не пробил облачности, вернулся назад, если не случилось чего-нибудь похуже. Так мы полетели уже не отрядом, а звеном — одним правым крылом римской пятерки.

Люди рвутся к будущему

В окружном центре Чукотки — Анадыре навстречу нам выбежал весь город. Люди бежали по мосткам, по белому снегу. Сверху казалось — черный мак рассыпался по тарелке. Они подбегали к самой машине и ныряли под винтом так, что мешали садиться. Разрядили самолеты, укрепили их, наперерыв приглашали к себе ночевать.

Утром нам сказали: гора Дионисий закрылась — значит будет пурга. Надо переждать.

В этот день заместитель председателя окрисполкома, он же ответственный редактор местной ежедекадной газеты „Советская Чукотка", товарищ Левченко попросил нас сделать доклад о международном положении и XVII съезде.

За доклад взялся я. Вряд ли когда-нибудь у меня будет такая живописная аудитория, какая была в этот раз. Половина города — человек 400 — набилась в небольшой зал клубного барака. Пришли и чукчи в торбасах, в нерпичьих кухлянках. Они внимательно слушали и по привычке повторяли уловленные слова. Скажешь им:

— Мы будем еще больше укреплять колхозы. Повторяют:

— Колхозы, — и одобрительным шэпотом по залу — э-э-э—

Я не ожидал, что аудитория проявит такую активность. Меня засыпали вопросами: „Как прошла первая пятилетка? Что будет во вторую? Что еще строится в стране? Что хотят сделать у нас, на дальнем Севере?"

Свой доклад я связал с походом „Челюскина". Эго была интересная и важная для них тема о Северном морском пути. Слушали с особым напряжением. И снова чукчи повторяли мои слова:

— Пароход затонул, — и печальным эхом: —э-э-э…

Зимовщики, многие из которых проводят здесь уже третью зиму, особенно интересовались, что сейчас делается на материке. Нужно было рассеивать всевозможные слухи и рассказывать десятки подробностей. Разошлись. На дворе уже всерьез занялась пурга.

Утром, когда погода стала несколько спокойнее, мы услышали тревожный вой сирены. Откуда сирена? Почему? У нас в частях сирена — сигнал бедствия. Мы инстинктивно бросились к дверям, но в это время вошел председатель исполкома.

— Ничего страшного, — сказал он, — вчера, когда расходились из клуба, четыре человека пропали в пурге. У нас для таких случаев сирена на столбе прибита. Сейчас соберутся, пошлют нарты на розыски.

Нарты были спешно отправлены. Троих пропавших разыскали и спасли, четвертого нашли уже замерзшим.

Днем мы сидели с Грибакиным в комнате и слушали граммофон со старинными пластинками. В квартиру вошла какая-то женщина и неожиданно спросила:

Мы с Грибакиным переглянулись — наверно соседка забежала.

— Да не то! Вот вы доклад делали, а скажите еще: там, на материке, хлеб есть? Мы, зимовщики, отстали, три года здесь, а нам всякое рассказывают.

Признаюсь, меня этот вопрос поразил. Хотелось бы всегда иметь на докладах такую жадную аудиторию.

Вечером мы пошли на национальную чукотскую постановку. Играли небольшую пьесу. Девушка-инструктор по-чукотски и по-русски разъясняла ее содержание.

Лежит больная чукчанка. Старые чукчи призывают лекаря-шамана, дают ему за шаманство песца, но женщине только хуже. Сынишка-комсомолец отправляется за врачом. Перед всеми чукчами он держит речь: „Вот вы боитесь бога, а я его не боюсь. Если он есть, пусть сойдет и поборется сейчас со мной". Бог конечно не сходит. Доктор вылечивает чукчанку, шамана прогоняют с позором.

И снова активная аудитория не могла сидеть спокойно. Чукчи повторяли отдельные слова, переглядывались, по залу шел сплошной гул.

На сцене начались чукотские танцы. В тяжелых, медлительных движениях чукчи показывали всю свою жизнь: охоту на моржа, на нерпу, шитье меховых изделий. Но нам интересно было не только это. Мы узнали, что чукчи приехали на колхозный съезд. Это были люди, которых уже сдвинули с места и которые жадно рвутся к будущему.

Чукчи пели. Они выводили под бубен унылые звуки. Так наверно пели северные народности сотни лет назад, пели о том, что они видят, что им думается. Но я поразился, когда мне перевели слова одной такой песенки:

„Надоело мне работать на американском складе,

Тяжело мне мешки таскать.

Я хочу на пароходе поехать,

Хочу видеть города и машины".

— Американские склады, — пояснили мне — так зовут чукчи фактории, в которых еще недавно хозяйничали американские предприниматели.

На следующей остановке в Кайнергине мы увидели чукчей непосредственно в быту. В Кайнергин мы попали случайно после того, как Анадырский хребет не пустил нас прямым путем в Ванкарем. Мы вернулись к заливу и сели на небольшой площадке, заметив сверху маленькое чукотское селение из пяти яранг. Сбежались чукчи. Они постояли в отдалении, потом осмелели. Один из них, которого звали Тынтынгрей, говорил немного по-русски.

Чукчи быстро организовались. К каждому самолету Тынтынгрей отрядил несколько человек, и мы жестами показывали, как надо сливать воду и закреплять самолет. Женщины постеснялись выйти навстречу. Пришла лишь одна старуха с трахомным бельмом на глазу. Она села на корточки и, посасывая трубку, смотрела на нас молча и удивленно.

Кончив работу, гостеприимные чукчи пригласили нас в самую лучшую ярангу, но мы не могли усидеть в ней ни одной минуты, нас выгнал оттуда нестерпимый запах гниющих шкур и моржового мяса. Мы собрались было ночевать на снегу, но на счастье оказалась одна пустующая полусгоревшая яранга. Ее покрыли моржовыми шкурами, и мы улеглись, усталые, оторванные от всего мира. Это были как раз те дни, когда в газетах писали, что звено Каманина пропало без вести.

На следующий день погода для полетов была неважная. Мы отдохнули и попросили Тынтынгрея собрать к нам в гости всех чукчей. Тыптынгрей исполнил нашу просьбу так ретиво, что мы сами пожалели об этом. Одна больная чукчанка, которая еле ходила, и та приползла в нашу ярангу. Мы широко откинули полог, чтобы в яранге было больше света и воздуха, сварили чукчам целое ведро какао, угощали их галетами.

После какао мы для начала спели хором „По долинам, по загорьям" и попросили гостей потанцовать. Под командой старухи несколько чукчанок встало в круг. Они танцевали без всякой музыки. Странный был танец. Стоя на месте, они раскачивались, издавали гортанные звуки и время от времени тяжело подскакивали. Мужчины плясали под музыку. Один показывал, как охотятся на моржей и медведей, остальные били в жестянку и подпевали. Это навело меня на мысль показать им „танец самолета", который я тут же сочинил.

Чукчи были страшно довольны вечером. Но становилось уже темно и начинало вьюжить. Чукчи быстро разошлись. Мы остались в яранге одни. Дует неприятный северный ветер и слышен собачин вой. Собаки выли каждый вечер в определенный час, словно по какому-то уставу. Признаюсь, когда вокруг тебя воет сразу сотня собак, это с непривычки действует на настроение и мешает заснуть.

Утром мы проснулись в сугробах снега. Пурга снесла все наше сооружение. Только небольшая насыпь, которой чукчи обычно окружают ярангу, немного спасала нас от яростной метели. Все обмундирование, карты, планшеты, примусы были занесены снегом.

Нужно было спешно итти к чукчам. Мы поднялись. Пурга сшибала с ног. Где соседняя яранга? Мы знали, что она в десяти шагах от нас, но сам чорт не мог бы ничего разобрать в этой снежной свистопляске.

Смешно, яранга рядом, а мы боялись заблудиться. Мы взялись друг за друга и пошли гуськом, окликаясь на каждом шагу. И чукотская яранга, из которой мы вчера убежали, яранга, вся пропахшая тошнотворными запахами, показалась теперь спасением. Десять чукчей, девять летчиков, двадцать шесть собак со щенятами, нарты и вся утварь — все было сгружено в одной яранге, все спасалось от пурги.

Нужно было сохранять бодрое настроение. Мы не знали что творится с самолетами, сколько дней продлится еще эта непроглядная метель. Но мы шутили, пели, играли, беседовали с чукчами. Я с помощью Тынтынгрея начал изучать местный язык и завел словарчик русско-чукотских слов.

Я набрал их более трехсот, но, к великому сожалению, никак не мог узнать, как будет по-чукотски „стирать белье". Позднее я понял, что этих слов у них в языке нет. Стирать им нечего: вместо белья они носят меховые одежды мехом внутрь.

На второй день пурга немного утихла. Мы вышли к самолетам, но их не было видно. Только верхние плоскости крыльев чуть высовывались из сугроба. Все чукчи помогали откапывать машины. Пурга за два дня спрессовала снег в настоящий лед, который приходилось скалывать топорами. Весь фюзеляж был запрессован таким снегом.

На утро установилась летная погода. Разогрели воду для моторов, для чего развели целую батарею огня — три примуса и семь паяльных ламп. Чукчи помогали нам, как близким друзьям. Мы им заплатили за шкуры, которые прожгли, согревая воду. А перед отлетом палочкой на снегу я нарисовал три силуэта чукчей и написал их имена. Это им страшно понравилось. Девушки так и остались сидеть на корточках у этих рисунков.

Через несколько часов мы вернулись в Кайнергин. Хребет снова не пустил нас в Ванкарем. Тынтынгрей с чукчами встретил нас как товарищей, вернувшихся с охоты. Но мы были озабочены. Бензина оставалось часа на три. Посоветовавшись, мы решили лететь более легким путем, огибая Чукотский полуостров вдоль берега, хотя это и удлиняло дорогу на 1200 километров.

Поднялись снова. Шли то над открытой водой залива, то над дикими хребтами, с полчаса отсиживались от облаков у залива Кресты, но у мыса нас опять стали теснить облака. Бензина оставалось минут на пятнадцать — двадцать. Нырнув в одно из ущелий, мы резко вылетели на берег и заметили здесь чукотское селение. Место для посадки было на редкость трудное: открытое море, скалистые берега и даже скалы почему-то без снега. А бензин на исходе и облака теснят.

Покружившись у берега, мы заметили узкую полоску. Это было озерко, покрытое снегом, такое небольшое, что для посадки нужно было проявить акробатическую ловкость. Каманин снизился первым. Он сел с берега, соскочил с небольшой возвышенности и зарулил. Первое, что я заметил, следя за его посадкой, — это немного снега на озере, темные следы обнаженного льда. Второе — самолет Каманина покосился на левый бок. При посадке он повредил шасси.

Мы осторожно сели на самое озеро и подрулили прямо к чукотским ярангам. Поздоровавшись с чукчами, я вытащил свой словарчик и быстро узнал, что это за селение, сколько здесь людей. Это был Валькальтен. Чукчи на руках подвели самолет Каманина к ярангам. Началась пурга.

Самолет на деревянной ноге

Пурга продолжалась весь следующий день. Мы не могли даже подойти к самолетам. В этот день решилась и моя судьба. Каманин сказал мне то, к чему я уже был готов:

— Придется оставить тебя здесь с моим самолетом. Мы возьмем с него бензин, чтобы хватило до бухты Провидения, и оттуда сразу пришлем тебе горючее. Постарайся за это время исправить мою машину и догнать нас.

Вряд ли когда-нибудь я получал более тяжелое приказание. Каманин почувствовал это.

— Я прекрасно понимаю, что тебе тяжело, — продолжал он, промолчав, — сожалею, но ничего не поделаешь.

Я не хотел больше об этом говорить. Я сам понимал, что как командир звена Каманин не может поступить иначе.

Третьего апреля погода прояснилась. Мы слили бензин и подготовили аэродром для взлета. Попрощались. Я и механик Каманина Анисимов оставались на земле. Самолеты гудя пронеслись мимо нас. Вот они оторвались от земли. В последний раз Молоков махнул рукой. Мы оставались с Анисимовым вдвоем без бензина с поврежденной машиной. Мы стояли молча и, не отрываясь, следили за двумя точками, уходящими на север, до тех пор, пока не потеряли их из вида. Молча вернулись в ярангу.

В яранге ко мне подошел Тыгренкоу. Это был молодой эскимос, каюр, гоняющий почту на собаках по чукотскому тракту.

Мне не хотелось говорить ни с кем. Но Тыгренкоу приветливо улыбался. Коверкая русские слова и нащупывая фразы, он упорно стал спрашивать меня о материке, откуда мы прилетели, о заводах, о первой пятилетке. Я разговорился. Мне стало веселей. Да что в самом деле? Впереди еще столько работы! И разве мы одни с Анисимовым, если все здесь хотят нам помочь?

— Тыгренкоу, — сказал я, — ты знаешь все дороги. Есть бензин ближе Провидения?

Я ободрился. Решил не ждать, пока мне пришлют бензин, и на собаках вместе с Тыгренкоу ехать в ближайшую факторию в бухту Преображения за бензином. На следующий день мы с Тыгренкоу и еще несколько чукчей, которым было по дороге, выехали на север на собачьих нартах.

По пути в одном из горных ущелий началась пурга. Собаки забеспокоились. Они стали часто останавливаться, поворачиваясь к хозяину и поджимая хвосты. Вижу, чукчи начинают совещаться. Тыгренкоу перевел:

— Они говорят, что там впереди пурга. Можно нарты поломать. Ехать нельзя будет.

Чукчи опять заговорили. Старый чукча собрал вокруг себя всех остальных и начал им что-то рассказывать таким тоном, каким рассказывают притчи или предания. Чукчи кивали головами и поглядывали на меня.

— Тебя жалеют. Вот, говорят, был тоже один русский — сильный, большой человек. Тоже пошел в пургу и приказал ехать. А потом нарты поломал, и была ему „гамака" (смерть).

— Ну бог с вами! Уговорили. Заворачивай обратно.

На следующий день погода была удачная. Мы доехали до бухты Преображения. Я привез оттуда бензин в четырех моржовых пузырях и двух жестяных банках — 171 килограмм.

Механик Анисимов возился у самолета, когда я возвращался обратно. Он запрыгал от радости, узнав, что есть бензин.

— А без тебя я токарем сделался, — сказал он и показал выструганную из дерева ложку. Впрочем главный сюрприз Анисимов оставлял под конец. Когда уже обо всем было переговорено, он показал мне шатун шасси, вырезанный из дерева взамен поломанного. Он рассказал длинную историю, как пришлось доставать этот кусок дерева среди чукотских яранг, где вообще нет ничего деревянного и ничего металлического. Это была целая поэма.

Два дня мы провозились с самолетом, пока приспособили деревяжку взамен шатуна и накрепко обмотали ее веревками. 9 апреля самолет был готов в путь.

Вечером накануне отлета каюры привезли мне на нартах бензин и записку от Каманина. Я перечитывал записку несколько раз. Она вызывала непреодолимое желание лететь скорей к товарищам, добраться до цели. Ложась спать, я зажигал спичку и в десятый раз разворачивал смятый листок с карандашными строками:

Утром вылетели. Мы смотрели на самолет с опасением, как на хромого товарища с деревянным протезом. Выдержит ли? Долго мучились с заводкой мотора. Вода, нагретая накануне, стала остывать. Наконец завели. Поднялись. Повисли в воздухе. А что дальше? Хочешь, не хочешь — придется садиться. Садить самолет на деревянную ногу!.. На веревки!.. Вдобавок у меня не было штурмана. Как узнать, где бухта Провидения? Мы пролетали десятки различных заливов. Но опасения были напрасны. Бухту Провидения увидели издали. Там жили пограничники, они подготовились к встрече и выложили букву „Т".

Я перешел на планирование. Снижался я мелкой спиралью. Долго, очень долго приближался к земле и наконец пошел на посадку. Будь что будет! Я постарался всю силу первого удара передать на здоровую правую ногу. Зацепил землю — и сразу мысль: вот сейчас перевернется… Но чувствую — уже рулю по земле, и с каждым метром вырастает уверенность: все благополучно. Аиисимов выскочил еще на ходу. Смотрю, бежит мой механик рядом с самолетом, пляшет, показывает мне большой палец. Я вылез. Выдержала нога! Мы не могли на нее наглядеться, на эту грубую деревянную ногу, обмотанную веревками.

В шести километрах от Провидения, в бухте Пловер, оказалась мастерская. Там взялись изготовить железный шатун. Два дня 11 и 12 апреля, ушло на этот ремонт. 13-го машпна была уже готова. И 13-го же снова (в который раз!) поднялась беспросветная пурга… Без перерыва, не давая опомниться, она выла и кружилась семь дней.

Семь дней мы прожили, отрезанные от мира. Это вынужденное безделье казалось тяжелее, чем самый опасный перелет. Мы каждый день грели воду, ожидая малейшего прояснения. Лишь бы кусочек просвета, лишь бы открылся хребет, проскочить его, вырваться из этой заколдованной бухты!

21 апреля показался этот просвет. Мы поднялись, прошли к морю, но просвет оказался небольшим. Я заметил было остров Аракамчечин, затем облачность стала сгущаться, и я оказался в молоке. Я хотел вернуться снова в бухту Провидения, но обратный путь уже был закрыт. Так я оказался в узком просвете, имея с одной стороны открытое море, с другой — скалистый берег. Положение было на редкость досадное. Я носился по этому просвету, как крыса по мышеловке. В одном месте на мое счастье облачность прорезалась. Я увидел селение на берегу и белую полоску — какую-то площадку, занесенную снегом. Дальше все скрывалось в пурге. Я сел. Самолет заковылял, как поезд, сошедший с рельс. На площадке оказались валуны, занесенные снегом. Лопнула лента центроплана. Это пустяковая вещь, могло быть хуже, но откровенно скажу — становилось досадно. Теперь снова надо ремонтировать ленту. А где ее достать? В Чаплине (так называлось селение) Анисимов бегал по всем ярангам и вельботам — хоть бы одна металлическая дрянь, могущая заменить ленту! С трудом нашли железный трос. Но на первом же старте, когда самолет запрыгал по валунам, вся наша механика лопнула.

И снова Анисимов поехал на собаках за 70 километров в бухту Пловер, в мастерскую. Я же организовал все население Чаплина, и мы два дня устраивали аэродром для взлета. Помогали все. Чукчанки навешивали флажки, разостлали букву „Т".

Анисимов приехал с лентой. Но был он скучен и чем-то расстроен.

— Слушай новости, — сказал он, едва поздоровавшись. — Видел Галышева. Он летел из Анадыря. Там по радио передавали, что все челюскинцы спасены. Опоздали! А Бастанжнев врезался в землю. Демиров тоже. Самолеты у них разбиты, хорошо — сами целы остались.

Анисимова объял пессимизм. Он не радовался ни исправленной ленте, ни налаженному аэродрому.

— Зачем собственно теперь лететь в Уэллен? Кому мы там нужны? Давай обратно — в Провидение… Я не стал с ним спорить.

Мы мягко поднялись с аэродрома, повисли в воздухе. Тут я развернулся и взял прямой курс на Уэллен. Я никогда не простил бы себе, если бы повернул с Чаплина обратно. То, что я пережил в Уэллене, загладило всю тяжесть пути. В Уэллене никто меня не ожидал и встретили так, словно я прилетел с того света.

Я был крайне возбужден. Я отвечал на сотни вопросов, показывал всем деревянный шатун… Рано или поздно мы с Анисимовым своими силами, без бензина, на поврежденной машине добрались до цели!.. Меня окружили, фотографировали, расспрашивали и поздравляли:

— За что же, товарищи? Я ничего еще не сделал!

Галышев передал телеграмму Уншлихта: „Поздравляю с награждением орденом Красной звезды за проявленное мужество и героизм".

Уэллен кишел народом, как муравейник. Здесь были летчики, челюскинцы, организаторы, зимовщики…

Этот вечер я, как и прежде, провел в кругу товарищей с песнями и гитарой.

В Уэллене собирались частые совещания. Обсуждали план дальнейшей работы. Надо было перевозить всю массу челюскинцев к бухте Провидения, куда придет пароход. Почти все самолеты вылетали норму. Со льдины перевезли, „героическая часть" окончилась, остается черновая работа… Молоков руководил этими последними перелетами, всячески борясь с „почивающими на лаврах". Я включился в работу со своей старухой-машиной. Она, эта машина, потрепанная, хромая, но верная, была теперь дорога мне больше всех других самолетов.

Я еще шесть раз слетал из Уэллена в бухту Провидения и два

раза из бухты Провидения в бухту Лаврентия (куда перевозили больных), перебросив всего 22 человека. 10 мая я сделал последний рейс. Вскоре после этого мы погрузились на пароход.

Обратное плавание было веселым и шумным. Мы проезжали знакомые места, встречались с людьми, каждый из которых воскрешал в памяти эпизоды недавнего перелета.

Вот Котов — заведующий факторией в бухте Преображения, куда я на собаках поехал за бензином и где я с таким наслаждением побрился и вымылся мылом. Я знал — наступает пора охоты, Котову нужен бензин для вельботов. Ему отпустили тысячу килограммов бензину взамен взятых ста семидесяти.

Вот Братышкин — комсомолец с мыса Чаплино. Это он организовывал эскимосов, чтобы выровнять площадку для взлета. Хотелось отблагодарить его, но я не знал чем. Я написал и передал через него письмо всем эскимосам с товарищеской благодарностью за помощь.

И в самом деле, разве будет лишним еще раз сказать о том, что сделали для нас местные жители? Они перекладывали на себя значительную часть тяжелых работ, они всячески облегчали наши лишения, едва только замечали, что к ним прилетели не „капитаны-начальники", а товарищи, люди Советской страны.

С нами на пароходе ехал молодой чукча, которого мы захватили из Ванкарема. Раньше он работал в фактории. Он так жадно интересовался самолетами, так помогал нам в работе, что мы решили взять его в качестве своего воспитанника, привезти в Спасск и сделать мотористом. И когда я смотрел на него, едущего в новую жизнь, мне вспоминался вечер в Анадыре и незатейливая чукотская песенка:

„Надоело мне работать на американском складе,

Тяжело мне мешки таскать.

Я хочу на пароходе поехать,

Хочу видеть города и машины".

И разве не одинаковая судьба у тебя, товарищ чукча, с тысячами и миллионами? Ведь и мне не легко было проводить свое детство в семье рано умершего еврея-грузчика. Детство. Одесса. Еврейская беднота. Всегда забитая, больная мать. Беспризорность. Папиросы, ириски, сахарин. Привокзальные товарищи, рано приучавшие к картам…

И когда крепко установилась советская власть, всеми силами, пока не было поздно, я рванулся к другой жизни. Я поступил в школу еврейской молодежи, в комсомол…

Как же мне было не радоваться, как сдержать себя от охватившего теплого чувства, когда уже после всех шумных встреч и банкетов я получил еще одну, такую дорогую для меня телеграмму:

Детство… Забытые годы… Как они близки по времени и как далеки по пройденной жизни!

Неизведанная трасса

Михаил Водопьянов. Приключения моей жизни

Тринадцатого февраля 1933 года я потерпел аварию при перелете Москва — Петропавловск-на-Камчатке — Москва. Получил тяжелые ранения головы, перелом челюсти и выбыл из строя на полгода. В госпитале в Москве я диктовал записи о моей жизни и летной работе. К этим записям добавил описание перелета из Хабаровска в лагерь Шмидта, — вот и история моей жизни.

28 ноября 1932 года мне было предложено составить план перелета по маршруту Москва — Петропавловск-на-Камчатке и обратно. Нужно было в кратчайший срок доставить почту из Москвы в Хабаровск, Охотск, бухту Ногаево, Петропавловск-на-Камчатке. Затем в мои задачи входило обследование Охотского и Камчатского побережий и испытание материальной части и летного состава в большом перелете в тяжелых зимних условиях. Длина перелета составляла около 23 тысяч километров — 120 летных часов.

Перелет должен был совершиться на самолете «Р-5» с мотором «М-17» советской конструкции. Самолет был получен совершенно новый, с завода, и передан в научно-исследовательский институт. Там его оборудовали для полетов в зимних условиях, поставили также добавочные бензиновые баки. Полетный вес самолета составлял 3 800 килограммов.

Я попросил развести огонь

В полночь с 9 на 10 февраля я и бортмеханик Серегин были на аэродроме.

Бортмеханик остался около самолета и упаковывал в чемодан только что привезенные консервы, а я пошел на метеорологическую станцию получить последнюю сводку о погоде. По метеорологическим сведениям состояние погоды было хорошее. В 1 час 5 минут мы вылетели, имея на борту запас бензина на 13 часов, около 100 килограммов почты, килограммов тридцать неприкосновенного запаса продуктов, инструменты и чехлы. Сделав над аэродромом два круга, я зажег два раза фонари, сигнализируя о правильности работы мотора и всех приборов, и врял направление по компасу на Казань. Очень хорош был вид сверху на Москву с ее миллионами огней.

Через восемь с половиною часов прилетел в Свердловск и увидел на аэродроме не только знаки, показывающие посадку и направление ветра, но и людей, стоящих около бочек с бензином.

Меня больше всего интересовала погода на Байкале, потому что это самое опасное место перелета. Метеоролог мне сообщил, что до Байкала высокая облачность, но над Байкалом совершенно безоблачно и видимость такова, что с одного берега виден другой. В общем видимость — 50 километров. Меня это сильно обрадовало.

13 февраля в два часа ночи мы получили старт, стали подниматься. Пробежав половину аэродрома, я решил убрать газ, так как машина очень плохо отрывалась от земли. Второй раз я зарулил еще дальше, и уже почти на границе аэродрома мне удалось оторвать машину от земли.

Полет этот начался 13 февраля, а утром 16 февраля я как бы вдруг проснулся и руками взялся за голову. Голова была забинтована. Что случилось? Вероятно авария. Где я нахожусь? Мне сестра ответила: „Вы находитесь в Верхнеудинской железнодорожной больнице, потерпели аварию на самолете около Байкала".

Я спросил про бортмеханика Серегина. Мне ответили, что он лежит в другой больнице, так как в этой больнице не было места.

В этот же день меня навестил Брянцев — авиоинженер, работающий в Верхнеудинском аэропорту. Он сказал, что бортмеханик Серегин сломал руку и немного повредил ногу и что его отправили в Иркутск. В общем мне не хотели сказать правду.

На место аварии из Иркутска выехала специальная аварийная комиссия, и один из членов этой комиссии приехал ко мне в больницу спросить, как произошла авария.

Я ему объяснил, что помню, как перелетел Байкал и как повернул и пошел вдоль берега, но после этого ничего не помню. Первое время я не чувствовал сильной боли и думал, что через несколько дней смогу лететь дальше. Попросил сестру написать телеграмму, которую я ей продиктую, и послать ее через Верхнеудинский аэропорт в Москву.

Сестра написала телеграмму, но послать не послала, так как знала, что я не смогу скоро даже подняться с постели, не только лететь.

В Верхнеудинск приехали моя жена и племянник. Они знали о смерти бортмеханика Серегина, но были предупреждены о том, что это надо скрыть от меня.

Я как-то разговорился с сестрой, попросил ее рассказать, когда и как я был доставлен в Верхнеудинскую больницу и что у меня повреждено.

„14 февраля в два часа ночи в железнодорожную больницу при станции Верхнеудннск вас доставили с ранениями головы и лица. Вы были в полусознательном состоянии, но на вопросы отвечали вполне сознательно, например сначала спутали вашу фамилию с механиком, но тут же сами возразили и сказали, что вы не Серегин, а Водопьянов, и подробно рассказали, сколько вам лет и должность.

Утром зашили все раны на голове, туго подтянули челюсть.

Ранения были следующие: рваные раны на кожном покрове головы, затем перелом нижней челюсти в области подбородка; выбито семь зубов — пять внизу и два вверху; большая рана на подбородке: надбровные дуги были также порезаны, видимо, очками, разбитыми во время аварии; обе брови рассечены; глубокая рана на переносице. На все эти повреждения было наложено около двадцати швов. Доставлены же вы были специальным вспомогательным паровозом со станции Мысовая..

Говорят, что вы были взяты около самолета в девятом часу утра". 28 февраля доктор разрешил отправить меня в Москву, так как плохо обстояло дело с моей нижней челюстью, а нужного врача-специалиста в Верхнеудинске не было.

13 марта мы приехали в Москву. На второй день меня отвезли в Протезный институт.

Здесь я уже более подробно узнал о своей катастрофе. Из материалов аварийной комиссии было видно, что когда мы упали, то сначала коснулись земли носками лыж и пропеллером, — это говорит о том, что самолет шел к земле под большим углом. После этого был виден след самолета длиной около двадцати метров.

Предполагали, что от сильного удара я вылетел из кабины вместе с сиденьем (сиденье оказалось слабее, чем ремни, которыми я был привязан). Упали мы на торосистый лед, и вероятно через некоторое время мороз остановил кровотечение и тем самым привел меня в неполное сознание. Я будто бы встал, подошел к самолету, вытащил из самолета бортмеханика Серегина, оттащил его на четыре метра от самолета и посадил. Что было дальше — никому неизвестно, потому что никаких следов больше не было.

В восемь часов утра меня заметили со станции Мысовой. Меня увидели бродившим около самолета, всего окровавленного, с обмороженными руками. Я попросил развести огонь и дать закурить. Папироску я положил в карман и попросил другую, эту тоже положил в карман, потом потерял сознание.

Я и бортмеханик были доставлены на станцию Мысовая, где доктор перевязал мне все раны. Около тела бортмеханика поставили почетный караул.

При осмотре у меня оказались обмороженными не только руки, но и нос и уши. 15 марта мне сделали операцию нижней челюсти. Не могу не сказать доброго слова о докторе Алексееве в Верхнеудинске. Не будучи специалистом по „ремонту челюстей", он сумел подтянуть и связать проволокой за зубы нижнюю челюсть и этим облегчил работу специалистам в Протезном институте. Выписался я из больницы 3 мая 1933 года. В госпитале я диктовал записи о моей жизни и летной работе. Вот эти записи.

Детство и юность

Я родился в 1899 году в селе Студенки, Липецкого уезда, в бедной крестьянской семье.

Когда мне было семь лет, отец мой собрался в Сибирь.

Семья наша состояла из четырех человек: отец, мать, я и сестренка семи месяцев. Остановились мы вначале в бане у одного нашего дальнего родственника.

В девять лет я поступил на работу гонщиком лошадей.

Как коногон я проявил себя хорошо. Делали насыпь для новой железной дороги. Меня звали „донским казаком", потому что я носил барашковую шапку. Я все делал, что только пожелают старшие: за водкой сбегать — пожалуйста, плясать заставят — пляшу, всегда был веселый.

Отец работал на кирпичных сараях у хозяина „с тысячи", только плохо то, что часто выпивать стал и мать бил. Меня взял печник подручным, подавал я ему кирпичи, глину, но работая не каждый день. Мой мастер больше пьянствовал, чем работал.

Раз прихожу домой, смотрю — какой-то старик сидит у нас. Увидел меня: „А, внучек дорогой, какой большой стал!"

Из Сибири мы переехали в Липецк в 1911 году. Я стал ходить в школу. Верил тогда в бога и в закон божий. Бабушка говорила, что земля стоит на трех китах, и этому я верил, да так, что нередко ночью мне снились святые.

Осенью в школу я больше не ходил. Мы купили лошадь, с долгами расплатились и зимой стали возить камень на металлургический завод в трех верстах от нас, в Сокольское. Отец ломал камень, я возил. Потом нам удалось выкупить часть земли. Отец стал меня учить пахать: „Ты вот так, все время поддерживай соху и держи краем борозды, огрехов не делай". Начал я пахать и чувствую: нехватает у меня силенки удержать соху, не я направлял соху, куда надо, а она меня, куда не надо.

Самой тяжелой работой было пилить доски. Стоишь внизу и без конца машешь руками, опилки сыплются и попадают в глаза. Мне и теперь, как увижу пильщиков, жаль их становится — знаю, какая это каторжная работа.

В том же году я впервые увидел на заводе новенький автомобиль. Я готов был бежать за ним без конца, до того он мне понравился. Хоть бы остановился, чтобы посмотреть на него как следует да пощупать!

Бывало услышишь автомобильный сигнал далеко и бежишь на большую дорогу посмотреть, как он мимо тебя пройдет да еще пылью закидает. Один раз прибежал я посмотреть, стою около лавки, гляжу, сын лавочника тоже вышел.

— Борис, — говорю ему, — сейчас пойдет автомобиль, я слышал гудок в городе.

— Эка невидаль, я еще и не то видел в туманных картинах, там аэропланы летают, а автомобилей сколько угодно. А какие города! Разве такие, как наш!

„Ишь, — думаю, — что на свете творится, а я и не знаю". Зачастил ходить в город в кино, а летом — даже иногда в курзал на спектакли. Меня потянуло к другой жизни.

В 1917 году поехали мы в Студенецкие выселки, в хутора к родным. Там был престольный праздник — Михайлов день. Этот праздник мне особенно памятен. Я правлю лошадью, мать в телеге на соломе, отец идет рядом, опираясь на палку.

— Ну, Миша, мы с отцом решили женить тебя, года твои вышли, да и надо посадить тебя дома, а то ты по театрам стал что-то часто ходить. И помощница нужна в доме.

— Да на Дашке Мешковой, она у нас, как своя. А работница она золотая, в руках все горит.

— Жениться я не намерен, тем более на Дашке. Ты знаешь, что я с ней дружу, как кошка с собакой.

— Да что ты его уговариваешь, как красную девку? — говорит отец. — Женим на Дашке, тому и быть! Ишь, ведь рассуждает, как большой. Лучшую за тебя не отдадут, да лучше Дашки нам и не нужно никого.

— Погоди, Миша, как вырастешь большой, мы тебя женим. Через неделю после разговора о женитьбе отец мне заявляет:

— В воскресенье едем благословлять, помолвку гулять будем. Я уже сговорился с Васильевной, она согласна отдать Дашку.

— Она-то согласна, да я-то не согласен, не буду на ней жениться.

Добровольцем в Красной Армии

Как-то раз работаю с отцом, покрываем сарай соломой. Я сидел наверху, принимал солому, отец подавал. Вдруг слышим шум. Отец говорит:

— Папаша, гляди, вон я и людей вижу, сидят на крыльях, по два человека на каждом.

После выяснилось, что не люди сидели на крыльях, а стояли моторы, по два мотора на каждом крыле. Самолет был „Илья Муромец", четырехмоторный.

Потянуло меня на аэродром посмотреть самолеты. Пошел, но посмотреть мне не удалось — посторонних туда не пускали. Через некоторое время я узнал, что в дивизион воздушных кораблей можно поступить обозным.

И вот в 1919 году я поступил добровольцем в Красную армию — в дивизион воздушных кораблей. С этого дня началась моя новая жизнь.

Работа моя заключалась в подвозке бензина к самолету. По этой специальности я проявил себя как хороший работник. С лошадьми обращаться умел, и скоро меня назначили командирским кучером.

Весной 1919 года отряд готовился на фронт против Мамонтова — под Борисоглебск. Отряд состоял из одного самолета, штат — из сорока человек. Командиром отряда был Насонов, очень хороший летчик. Потянуло меня на фронт, стал просить командира, чтобы он меня взял к себе в отряд. Командир согласился.

Пошел я домой, рассказал отцу, что уезжаю на фронт. Отец рассердился, сказал, чтобы я немедленно ушел со службы — ведь лето начиналось и работы дома было много. Но я уехал с отрядом.

Мамонтов все еще наступал. Дивизиону было дано распоряжение переехать в Сарапуль.

Долго мы путешествовали с одной станции на другую — то отступали, то наступали. В конце концов Мамонтова ликвидировали. Мы были отправлены на зимовку в Рязанскую губернию.

Тогда авиацию в деревнях знали мало, аэропланов не видели. Помню, наши „муромцы" появились над селом. Выбежали старики, старухи, становятся на колени: „Конец свету пришел, нечистый прилетел!"

Весной 1920 года мы выехали на Украину против Врангеля. Я был тогда уже помощником шофера. В Александровске на аэродроме собралось много самолетов. Там два наших отряда: эскадрилья Павлова — разведчики, Ширинкина — истребители.

Однажды в августе 1920 года получили приказ из штаба армии: всем действующим самолетам вылететь на фронт. Вскоре после этого я как-то заправлял машину, кончил наливать бензин. Вдруг — бежит командир. Сам сел за руль, жену посадил на заднее сиденье, я завел мотор, схватил бидоны, командир говорит: „Садись! Скорее!"

Тут услышал я шум самолетов. Посмотрел вверх, обалдел: целая стая самолетов, не похожих на наши. Бегут механики, мотористы, кричат: „Бомбить сейчас будут — это белые!" Я бросил бидоны, побежал не в ту сторону, куда все. Бегу прямо на аэродром, не замечая, куда бегу. Посмотрел вверх, а самолеты белых уже кружатся над аэродромом. Один из них бросил ракету. Одна за другой стали рваться бомбы. Из рассказов я знал, что, когда бомбят, надо ложиться в канаву. Лег в канаву, крикнул часовому: „Ложись со мной". Он тоже был опытный. Лежим с ним, а недалеко от нас рвутся бомбы. Хочется посмотреть вверх, на самолеты. Летают над нами низко, их никто не обстреливает, они снизились метров на 300–400, и вот вижу — летят два самолета рядом, как раз над нами. Часовому страшно стало лежать — вероятно решил, что его видят, побежал прятаться в вишневый сад. По дороге разорвалась бомба и убила его наповал. Я вбежал в одну знакомую хату. Смотрю на хозяина, а он приговаривает: „Скотинушку бы только не убили", — а о себе и не думает. Но больше всего меня возмущала молодая солдатка, которая после каждого взрыва вскрикивала: „о-го-го", а сама хохотала. Я тоже, глядя на нее, зубы скалил, будто и мне весело. Неудобно было показать, что испугался: я за ней прежде ухаживал.

Со стороны эшелонов на станции слышна была пулеметная стрельба. После узнал, что это командир отряда стрелял из своего вагона, куда примчался он на автомобиле с женой.

Когда кончили бомбить, я пошел на аэродром посмотреть. Самолеты наши улетели на фронт, но там оставалось несколько неисправных. Бомбы белые бросали плохо, хотя летали низко: ни один самолет не был поврежден.

Наши самолеты возвращались обратно с фронта и по дороге встретились с врангелевскими. Сначала белые увидели наш первый самолет, и трое из них хотели сбить его. Когда же они заметили сзади второй, то напали на него. У второго-то в хвосте сидел пулеметчик, скучал без дела. Вдруг видит самолет неприятеля.

— Наконец-то и мне послал господь работенки, — рассказывал он потом. — Я,—говорит, — обойму за обоймой стал выпускать. Они стремились с хвоста сбить нас, но никак не ожидали меня в хвосте. Смотрю: один стал планировать вниз и скоро скрылся, а остальные два повернули и удрали.

Скоро покончили мы с Врангелем и вернулись в Москву. Я стал работать с другим шофером. Хороший был человек.

— Я, — говорит, — тебя выучу, будешь шофером.

И действительно, в начале 1921 года я сдал экзамен, получил права, стал ездить в Москве самостоятельно.

В феврале 1922 года получил из дому телеграмму: „Отец при смерти, приезжай скорее". Показал я эту телеграмму командиру. По этой уважительной причине меня отпустили домой на 20 дней. Приезжаю домой, а отец совершенно здоров, даже выпивши.

— А, здравствуй, сынок. Приехал? Вот и хорошо. Повоевал и хватит. У нас здесь голод, хлеб не уродился; многие ездят за хлебом в Тульскую губернию, а у нас некому поехать. Я не могу, стар уже для такого дела, а мать и вовсе не годится. Вот мы и решили тебя вызвать обманным путем. У нас тут есть знакомый доктор, он обещал за два пуда муки оставить тебя на два месяца по болезни, потом еще на два, а дальше видно будет. Только плохо вот — муки нет; ты поезжай, привези: ему заплатим и себе оставим.

На это дело я не согласился и явился сразу в Липецкий военкомат. Оттуда направили меня в Москву, в Главвоздухофлот. Приехал в Москву, а мне говорят:

— Можете ехать домой. Ваш год демобилизован.

Вот так фунт! А я только что из дому, и возвращаться не охота.

В Москве мне подвезло. Устроился в Промвоздух шофером, но счастье мое продолжалось недолго. Через два года меня сократили. Был без работы три месяца, потом поступил в „Добролет" мотористом. За это новое для меня дело я взялся горячо. В марте 1925 года я выдержал испытание на бортмеханика и в этом же году весной выехал с экспедицией по борьбе с саранчой на Северный Кавказ. Это был первый авиационный отряд, организованный Наркомземом. Не верили тогда, что с самолета можно морить саранчу. Работал я по борьбе с саранчой бортмехаником три года.

Расскажу, как однажды мы с летчиком Паулем чуть не сгорели.

Весной 1927 года приехали мы с четырьмя самолетами в Казакстан воевать с саранчой в плавнях в районе Кзыл-Орды. Самолеты привезли поездом. В Кзыл-Орде должны были собрать самолеты, опробовать их в воздухе и перелететь на место работы.

Разгрузили самолеты, перевезли их на площадку, стали собирать. Свой самолет я собрал первым. Доложил летчику, что самолет собран, до вечера еще далеко, вполне успеем опробовать его в воздухе. Летчик Пауль сказал мне, чтобы заводил мотор.

Завел я мотор, попробовал: мотор работает хорошо. Вырулил метров 10 вперед, дал полный газ, и пошли на взлет. Ветра не было. Впереди площадка ровная, вполне хватит оторваться.

Пробежали метров 100; самолет набирает скорость и вот уже должен оторваться, но впереди оказалась яма. Колеса загрузли в мягкой земле, хвост поднялся, и пропеллером задели землю. Получился сильный удар. Мотор вывернулся вместе с рамой, бензиновая магистраль порвалась, мотор весь в пламени. Мы выскочили из самолета. Второпях я схватил бортовой огнетушитель. Сначала струя направилась из огнетушителя мне в физиономию, потом повернула на Пауля, а потом уже попала в огонь. Мотор в огне, бензин льется из магистрали на мотор, на колеса, колеса загорелись, вот-вот дойдет до крыльев: тогда пропала машина. Пауль подскочил ко мне, тащит сзади за ремень.

— Отойди, сейчас взорвутся бензиновые баки.

— Не взорвутся, — говорю, — до них далеко еще.

Тут подбежали товарищи с огнетушителями, удалось погасить пожар. Сгорела резина на колесах, немного обгорел мотор — и все. Машину спасли. Я так взволновался, что мне стало не по себе. Подошел я к остальным самолетам, около которых стояло ведро с водой, схватил кружку, пью большими глотками — приятно холодит горло. Выпил всю кружку и вдруг чувствую, что пустая кружка пахнет бензином.

— Что такое? — обращаюсь к товарищам. А они говорят:

— Чорт возьми, второе несчастье! — закричал начальник отряда. — Бегите за доктором! Человек бензину напился!

Прибежал доктор, спросил, как я себя чувствую, не жжет ли внутри. Отвечаю:

В общем кончилось хорошо, ничего со мной не случилось, только дня два была такая отрыжка, что избегал курить: боялся — взорвусь, как бомба.

Мой первый „великий" перелет

В 1928 году я переведен был на новый самолет «Фоккер C–IV» с мотором «И-5».

Новый мотор был гораздо сложнее, чем старый.

При перелете в Венев мой летчик Жиркович часто накачивал ручным насосом воздух в бензиновый бак. Моторная воздушная помпа работала очень плохо. „Как же, — подумал я, — он будет летать с фотосъемшиком, где требуется прямой полет, на определенной высоте, когда у него не работает моторная помпа?" И пока мы долетели до Венева, я мысленно переделывал бензиновую магистраль. Я решил вместо воздушной помпы поставить на вертикально-наклонный валик бензиновую шестеренчатую помпу, которая имелась у меня в запасных частях.

В дальнейшем по моей схеме перестроили все самолеты «Фоккер C–IV», работающие на почтовой линии Москва — Иркутск. В виде поощрения мне как хорошему механику разрешили учиться летать.

Учился я всего три месяца. Потом меня послали в Академию воздушного флота. Это было для меня самое трудное. По только благодаря Академии я стал хорошим летчиком.

При прохождении военной тактики я все время имел дело с картами. Мне пригодилось умение хорошо читать карту и ориентироваться по ней. Метеорологические знания, знание навигационных приборов я получил также в Академии. Стрельбу я освоил хорошо и вышел по стрельбе на первое место: 47 из 50 возможных. Кое-что я позабыл, но главное никогда не забудется. В конце 1928 года я уже летал самостоятельно. А весной 1929 года меня назначили в экспедицию по борьбе с саранчой.

Отряд наш состоял из двух самолетов, и так как я имел опыт по борьбе с саранчой, меня назначили начальником этого отряда. Мы должны были поездом перевезти самолеты в Краснодар, там собрать их и перелететь на место работы в станицу Петровскую. Лететь в Петровскую всего 120 километров. Утром запустили моторы и вылетели в первый наш „великий" перелет.

Самолеты у нас были „коньки-горбунки"; мне дали тот самый самолет № 13, который мы с летчиком Паулем чуть не сожгли.

Осипов — пилот второй машины — не пошел в строю: он полетел по левому берегу реки, я — по правому. Через 40 минут полета впереди показался утренний надземный туман. Я решил итти под туманом, не теряя земли, да и смешно было бы итти над туманом.

С таким опытом, который у нас был, мы запутались бы, и, во-вторых, снизу вверх нам не пробить тумана. Перед самой станцией Славянской меня прижало настолько низко к земле, что я решил произвести посадку и переждать, когда пройдет туман. Но где сесть? Вдруг слева я увидел большой луг; на лугу — коровы. Я повернул, пролетел над лугом; коровы испугались шума мотора, стали разбегаться. Мне пришла мысль: прежде чем сесть, прогнать с луга коров. Пролетел низко над ними, разогнал и благополучно сел. Часа через полтора туман разошелся. Я прилетел на место.

Первый мой, с позволенья сказать, „великий" перелет кончился благополучно.

„Добролетом" нам было дано задание налетать 100 часов и запылить ядом зараженную саранчой площадь в 5 тысяч гектаров. Но мы налетали вместо 100 часов 204 часа и запылили 11 тысяч гектаров.

В Краснодар вернулись без приключений, разобрали самолеты, погрузили их в вагоны и вернулись в Москву. Нам предложили итти в отпуск, но мы отказались — хотелось еще и еще летать.

В 1929 году я был послан „Добролетом" в Хабаровск для открытия воздушной линии на Сахалин. В Хабаровске 35-градусный мороз. Пока мы доехали до управления, я с непривычки замерз. „Как же, — подумал я, — летать в такой мороз?" Но недолго мне пришлось привыкать к морозу. Вызывает начальник управления и говорит:

— Скоро будем открывать линию на Сахалин. Сейчас выехала экспедиция по подготовке зимних аэродромов. Вот карта: я вас познакомлю с маршрутом, по которому мы полетим. А теперь приготовьте самолет, опробуйте его в воздухе, чтобы быть готовым в рейс.

На другой день поехали мы с механиком и мотористом на аэродром опробовать самолет в воздухе. Опыта у нас не было, на Севере никто из нас не работал — не удается запустить мотор. Ну, и досталось же нам! Работали день и ночь. Вот откуда пошла моя начальная школа полетов на Севере.

10 января решено было открывать линию. Оделись мы по-полярному. До первой посадки в Верхнетамбовске 2 часа 20 минут лету. В первый час полета стали мерзнуть ноги. К концу второго часа я готов был приземлиться, лишь бы отогреться. Но сесть негде было, кругом торосы. До того замерзали ноги, что слезы выступали на глазах.

Прилетели в Верхнетамбовск. Нас там встречали с флагами всем селом. Как только сели, я, не обращая внимания на приветствия побежал в первый попавшийся дом, снял унты и сунул ноги в печурку. Оказывается, ноги мерзли оттого, что унты были малы. Через несколько минут пришел в себя. Осмотрелся — в доме никого: хозяева дома побежали на аэродром встречать аэроплан.

Приняли нас замечательно. Наперебой приглашали отдыхать в избы. Через два часа мы вылетели дальше в Мариинск: там ночевка.

Прилетели в Мариинск. Встретили нас не так гостеприимно, как в Верхнетамбовске: здесь побольше кулаков. Они смотрели на аэроплан, как на конкурента, который будет возить пассажиров, отбивать у них хлеб. Железной дороги нет, пассажиры едут на Сахалин на лошадях и собаках, а тут вдруг будут возить на аэроплане. На другой день мы рано прилетели в Николаевск.

Про Сахалин местные жители рассказывали ужасы.

— Там, — говорят, — бывают неожиданные ураганы. Не только ваш самолет может изломать: пароходы — и то выкидывает на берег. По четыре-пять дней пароходы штормуют в море, и нет возможности подойти к берегу.

Перелетели мы Татарский пролив. Под нами — Сахалин.

Видимость впереди стала хуже, началась пурга, и я решил обойти ее. Скоро впереди на берегу показались нефтяные баки — значит недалеко город. Полетел влево, там пурга, видимость плохая. Лечу через залив, вдруг вижу аэродромные знаки — углы. Стой, прилетели! Но почему никого нет, почему не встречают? Сделал несколько кругов; смотрю, зажгли костер — значит здесь. Сели, подрулили к сарайчику; подошел к нам техник, который был сюда командирован для встречи.

— Я, — говорит, — случайно здесь. Мы не знали, что вы сегодня прилетите. Радиограммы не получили.

Наконец за нами приехали, повезли нас в Охэ, в клуб, где публика была в сборе для встречи воздушных гостей с материка.

Как я стал морским летчиком

В мае 1930 года меня вызвали из Хабаровска в Москву для организации перелета Москва — Хабаровск на одномоторном самолете «Юнкере В-33». Этот первый мой большой перелет мне удалось сделать в 41 летный час. До Иркутска летел с бортмехаником Грошевым, тем самым, который летал с Бабушкиным на далеком Севере.

В Хабаровске меня встретили ошарашивающей новостью — это, мол, ваш последний полет на колесах. Начальник управления приказал немедленно переменить колеса на поплавки и срочно переквалифицироваться в морские летчики.

„Шефство" надо мной приняли два морских летчика, прибывшие недавно на Дальний Восток. Самолет был поставлен на поплавки, и спустя несколько дней морской летчик выпустил меня на Амуре. После четырех полетов с инструктором я полетел самостоятельно, и после трех самостоятельных полетов инструктор мне заявил:

— Ну, хватит! Отправляйтесь-ка на Сахалин в Александровск.

Мне, летавшему на реке, предложено было совершить самостоятельный полет с посадкой на море. Летчик, к которому я обратился за инструктажем, сообщил мне:

— В сильный шторм вам придется садиться, ие долетая 90 километров до Александровска, в заливе Виахта. В случае же штиля нужно садиться в устье реки Александровки. Но в штиль бывают сильные накаты (волны), и при посадке навстречу накатам можно о них разбить самолет. Садиться лучше вдоль накатов.

Подлетаю к Татарскому проливу. В районе Декастрия вижу сплошной туман на высоте 800 метров. Я пошел над ним по компасу, не видя воды. Через сорок минут полета над туманом я увидел сопки Сахалина. Ветра как будто нет, нет и тумана. Чтобы окончательно убедиться, что нет ветра, я снизился и стал всматриваться в деревья: деревья спокойны. Заметил над каким-то зданием красный флаг — висит спокойно. Однако на море заметно волнение. Как садиться? Вдоль или поперек волны? Обращаюсь к бортмеханику Аникину:

— А шут ее знает, я в этом деле слаб… Обращаюсь к пассажирам:

— Вы в море плавали. Как по-вашему — большая это волна или маленькая?

Переглянулись мои пассажиры между собой, пожали плечами и замялись.

Толку от нашего совещания мало. Сделал еще круг и, увидев около „Трех братьев" наименьшую волну, решил схитрить и сесть под углом 45°— среднее между посадкой вдоль и поперек волны.

Сел удачно и очень мягко. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что на море не волны, а мертвая зыбь. А я-то, впервые попавший на море, решил, что оно бушует. Даже неловко стало.

Стараясь сохранить невозмутимый вид (пассажиры ведь рядом!) я стал рулить к берегу. Недорулил метров 50 — стоп! Сели на мель… Сидим и видим, что на берегу мечутся люди. Пока на берегу раскачивались, начался прилив, и нас стало относить в море. Пассажиры загрустили, да и у меня настроение испортилось. Bo-время подоспевший катер забрал нас на буксир.

Этот перелет подготовил меня к дальнейшим морским полетам.

Летом в 1930 году Институт рыбного хозяйства послал специальную экспедицию в Охотское море. В задачи экспедиции входило определение количества зверя в Охотском море — это можно проделать только при помощи самолета.

С месяц летал хорошо, без всяких приключений, только в конце августа произошел со мной случай, о котором я всю жизнь буду помнить.

Летел я как-то с Сахалина в Хабаровск, прилетел в Верхнетамбовск, взял бензин. В моем распоряжении было три часа. Я должен был прилететь в Хабаровск до захода солнца. Ветер был средний. На борту у меня четыре пассажира. В Тамбовске посадил еще одного.

К вечеру ветер усилился до урагана. Самолет медленно двигался против ветра. До Хабаровска осталось лететь минут пятнадцать, а тут село солнце. Через десять минут стало совершенно темно. Нельзя отличить лес от поля, поле от воды. Все слилось. Впереди показался свет — Хабаровск. Подлетел к Хабаровску, лечу над городом на высоте 500 метров. Справа от города — Амур, но там совершенно темно. Полагается на берегу реки разводить костры, а костров нет. Делаю круг влево, чтобы потерять высоту. Только стал разворачиваться, как ветром меня унесло за город. Темно, свет от города остался сзади, приборов не видно. Продолжаю разворачиваться, все больше даю левую ногу. Самолет затрясло. Мотор останавливается. Я быстро убрал газ, чтобы не остановился. Продолжаю разворачиваться, чувствую, что управление совершенно ослабло, потерял скорость. Я резко отдал штурвал от себя, чтобы набрать скорость, а самолет сразу провалился. Почувствовал нагрузку на руле — значит скорость набрал, самолет стал управляем. Мотор продолжает работать на малых оборотах. Решил дать газ, но мотор чуть совсем не остановился. Опять закрыл газ — самолет снижается, скоро земля.

Вдруг впереди показался свет. Ориентируясь по свету, поставил самолет правильно в отношении земли, даю газ, мотор заработал.

Лечу низко над городом, прямо на Амур. Смотрю, на берегу Амура, около спуска, горят два больших костра. Теперь все в порядке.

Всему виной ураган. За год работы на Дальнем Востоке я такого еще не встречал. Но урок вынес: больше никогда не полечу на дневной машине ночью.

Ночные полеты

В 1931 году организовался отряд имени „Правды" для перевозки матриц газеты в крупнейшие города Союза. В этот отряд подбирали летчиков, знакомых с ночными полетами. Меня, хоть и не имеющего ночной практики, тоже откомандировали в отряд. 12 сентября командир отряда приказал вылететь в два часа ночи в Ленинград с матрицами.

В Ленинград я никогда не летал. С ночными полетами не знаком. Бортмехаником ко мне назначили новичка, только что сдавшего экзамен и тоже не знающего трассы. Обо всем этом я сказал командиру отряда.

— Чепуха! — ответил он. — Все страшно просто. Поставь компасный курс на 320 градусов, выйдешь на железную дорогу и пойдешь по ней прямо до Ленинграда.

Вечером накануне отлета опробовал самолет в воздухе и закончил все приготовления к полету. Еще раз проверил правильность курса по карте. Бортмеханику сказал, чтобы он запасся карманным фонариком — на случай, если перегорит лампочка, освещающая приборы.

Мой молодой бортмеханик служил у нас раньше автомехаником. Для очистки совести спросил у него:

— Будь спокоен, — отвечает. Ну, думаю, повезло.

Ночь была облачная и пасмурная. Высота облаков — 400 метров. Сделав над аэродромом круг, я взял направление в 320°. Лечу в абсолютной темноте…

Ну, думаю, дело дрянь. Что будешь делать, ежели остановится мотор? Куда сядешь в такой темноте?

Настроение среднее. Лечу уже 25 минут и никакой железной дороги не вижу. Издали мелькают огоньки, но мало ли под Москвой фабрик и заводов! Вдруг замечаю сзади какой-то луч света. Что случилось? Оборачиваюсь и вижу, что бортмеханик светит за борт карманным фонариком. Я испугался, подумал, что неладно с управлением. Не заедает ли трос управления? Пошевелил ногами, ручкой машина пошаталась, управление действует хорошо. Что же его тревожит? Вскоре фонарик потух. Очевидно истощилась батарейка. Ничего не понимаю, лечу дальше.

После я узнал, что мой механик искал железную дорогу. Он хотел найти и показать ее мне, посветив карманным фонариком! Так, бедняжка, и не нашел.

С рассветом появился туман. Сначала редкий, отдельными тучками, потом он превратился в сплошную пелену. На высоте 300 метров начало качать. Самолет непрерывно меняет скорость, то доводя ее до 200 километров, то почти совершенно теряя ее. Сильно трясет. Дует в уши, то в правое, то в левое. Это значит, что самолет скользит то на одно, то на другое крыло. Снова появился туман, покрывая пеленой железную дорогу. Он сгустился настолько, что над землей стало невозможно итти. Каждую секунду я мог бы задеть самолетом верхушки деревьев.

Решил снова подняться на высоту 700 метров. Но не тут-то было! Когда стал набирать высоту, заходили приборы, задрожал самолет, и на высоте 250 метров я почувствовал, что „сыплюсь" на землю.

Такие минуты просветляют голову. Вспомнил своего инструктора, который говаривал: „Ежели попадешь в „пиковое положение", ставь ручку и ноги нейтрально — самолет выйдет сам".

Я исполнил совет моего учителя, и действительно — самолет выпрямился и пошел правильно со скоростью больше 200 километров. Я потянул ручку на себя и перед самой землей вырвал машину и заставил ее итти вверх.

Стал снова набирать высоту. И скоро опять „ссыпался" вниз. Ну, думаю, теперь погибли. Уже у самой земли, при плохой видимости, все же удалось выровнять машину. Вдруг мелькнула церковь, я резко повернул вправо. Как за нее не зацепился — сам не знаю.

Решил еще раз попытаться пробить туман и на высоте 300 метров „ссыпался" в третий раз.

Стал обалдевать. К моему счастью, в 50 метрах от земли я ясно увидел железную дорогу. На этой высоте тумана уже не было. Я быстро выправил самолет. Смотрю на компас. Мать честная! Да ведь я лечу обратно в Москву… Оказывается, попав в туман, я несколько раз терял направление и незаметно вернулся обратно к тому же месту, откуда туман начинался.

Необходимо было во что бы то ни стало сесть. К счастью, два смежных больших огорода были не перегорожены. Сел удачно. Самолет остановился в трех шагах от домика, оказавшегося баней.

До Ленинграда осталось 240 километров, я пошел на станцию и по телефону справился о состоянии облачности на пути в Ленинград. Сообщили, что туман начинает расходиться. Зарулил в самый конец площадей, стал разбегаться и, лавируя между срубленными деревьями, поднялся над лесом. Через 1 час 40 минут я прилетел в Ленинград с опозданием на четыре часа.

Отдохнув, я с механиком заправили самолет и в час дня вылетели обратно в Москву. Туман давно уже превратился в облачность. По дороге встречались дождевые тучи, и я, пользуясь случаем, до самой Москвы тренировался: то заходил в тучи, то выходил из них. В дождевых тучах самолет настолько кидает, что даже хорошему специалисту трудно с ним справляться по приборам.

В этот перелет я настолько натренировался, что в дальнейшем уже мог вести самолет в любую погоду. В осенние ночи приходилось пробивать облачность толщиной до 3100 метров.

В мой последний перелет в Ленинград я покрыл 650 километров в 2 часа 40 минут. Раньше это расстояние покрывалось в три часа. Так я стал ночным летчиком.

„Поезжайте в Астрахань, примите машину «774» для работы по разведке тюленя на Каспии".

13 марта был самый трудный полет за все время моей работы на Каспийском море: полет из Астрахани в Махач-Калу.

Туман и птицы мешали мне. Птиц было так много, что я или забирал высоту, или делал резкий поворот, чтобы избежать столкновения с ними. Они поднимались целыми стаями и прямо лезли на самолет. Я слышал удары о крыло самолета и был вынужден пробивать туман, чтобы избавиться от них. На высоте 700 метров выше тумана я шел по компасу. Но и здесь были птицы: гуси летели на Север. Минут через сорок облака стали подниматься. Внизу на облаках появились темные пятна — признак того, что слой облаков неплотный, и я ушел под облака, все-таки приятнее видеть землю. Но недолго мне пришлось лететь при хорошей видимости. Начинается та же самая история — туман прижимает все ниже и ниже, а птицы снова не дают покоя. Тысячи птиц летят. Стая за стаей. Увидя самолет, они не сворачивают ни вправо, ни влево, а летят прямо по одному с ним направлению: дескать, я птица, меня не догонишь. Я снова услышал удары в левое крыло (впоследствии выяснилось, что крыло даже было пробито). С перепугу взял ручку на себя и ушел в туман. И только тогда я избавился от птиц.

Погоня за стратостатом

23 августа 1933 года я поехал в ночной санаторий. Вечером этого же дня в санаторий позвонил дежурный по аэропорту и сообщил мне, что 24 августа в шесть часов утра я должен явиться на аэродром для особого полета.

В 5 часов 30 минут утра вместе с линейными пилотами я выехал на аэродром. Стоял сплошной туман, шофер ехал очень тихо, боясь налететь на кого-нибудь в тумане. Приезжаю на аэродром, у дежурного аэропорта встретили меня два сотрудника „Комсомольской правды". Они сказали, что в восемь часов полетит стратостат и я должен заснять его с аэроплана.

Было еще рано, и я решил пойти посмотреть стратостат. Долго я его искал на аэродроме и наконец нашел недалеко от центральной станции. Его наполняли водородом. Полетит он не раньше девяти часов.

— Надо лететь, стратостат через полчаса вылетает.

Спросить разрешения не у кого, командира отряда нет. Может меня потому только и назначили заснять стратостат, что я летаю в тумане? Что ж, полетим.

Пройдет часа полтора, подумал я, туман разойдется. Он уже заметно стал редеть.

Запустили мотор, полетели. Толщина тумана — 500 метров. Вышли в прослойку, над нами — облака. Пробили облака и на тысячу метров высоты вышли из облаков. Солнце. Делаю круги, набираю высоту, набрал три тысячи метров. Земли конечно не видно, кружусь над тем местом, где вышел из облачности. Посмотрел сверху на облака: они имели какие-то оттенки и выпуклости. Чтобы не отклониться, я все время летал вокруг одной из выпуклостей. Если, думаю, облака куда-нибудь ветром сносит, то и меня снесет с такой же скоростью. Стратостат полетит, его тоже должно снести туда же, и я тогда замечу его.

Кружимся час, другой, а стратостата все нет. Начинаем подумывать: может быть проворонили? Что же делать? Бензину осталось на один час. Подлетаю к Одинцову, вижу огромное поле и возвышенное место. Сядем, думаю, поле хорошее.

Посмотрел как следует — ровно, садиться вполне можно. Захожу, сажусь, катимся по земле — ничего. Вот скоро должен остановиться, но вдруг… поднялся хвост — самолет стал на нос.

— Вот и сняли стратостат! — кричу фотографу.

Вылезаю, смотрю — винт сломался, только и всего. Набежал народ, мы опустили хвост самолета, поставили караул и пошли на станцию. По дороге узнали, что стратостат не полетел, так как от влажного тумана отсырела оболочка. На другой день на самолет был поставлен винт, и мы прилетели на Ходынку.

29 сентября командир отряда т. Слепнев приказывает мне:

— Завтра ты должен вылететь опять с этим же фотографом и заснять стратостат, но если будет туман — не вылетай.

30-го прихожу утром в аэропорт; на аэродроме туман. Встретил опять тех же товарищей.

— Сегодня он определенно полетит, — говорят они мне, — нужно во что бы то ни стало заснять.

— Хорошо, — говорю, — если туман разойдется, снимем обязательно. Решили вылететь опять за полчаса до вылета стратостата. Прибегает фотограф.

— Через 25 минут стратостат пускают, надо лететь.

— Не могу, — говорю, — туман, мне приказано не вылетать в тумане. Хотя туман очень тонкий и, если посмотреть вертикально, можно увидеть голубое небо, но по горизонтали ничего не видно. Пока мы спорили, стратостат пустили.

Проклятый туман все испортил. Нам с земли казалось, что стратостат поднимается очень медленно.

— Лети, Водопьянов, — сказал кто-то из летчиков, — нагонишь. И фотограф говорит:

Полетели. Набрали 3200 метров. Вот, кажется, близко стратостат и гондолу видно, но все-таки его не догнать. Махнул рукой, пошли на посадку.

— Ладно, пускай летит, ветер несильный и его далеко не должно снести, а когда будет снижаться, мы его обязательно снимем.

Поставили самолет на место и разошлись по домам. В два часа дня фотограф звонит мне по телефону домой и сообщает, что стратостат пошел на посадку. Находится он на высоте 19 километров.

„Ого, куда забрел, — подумал я, — выше заграничных".

— Не знаю. Вы, — говорит, — идите в аэропорт, я тоже скоро приду. Спустится он где-то около Коломны.

Приехал в аэропорт, зашел на метеорологическую станцию узнать, не видят ли они стратостата. Мне ответили:

— Его и без приборов хорошо видно. Смотри вот на эту точку, а от нее вправо, — видишь?

В 17 часов 5 минут мы вылетели прямо на Коломну, по дороге набирая высоту. Полетело нас трое: фотограф, бортмеханик и я. Лечу и смотрю вперед, рассчитываю увидеть стратостат. Набрал три тысячи метров. Летим уже 30 минут, а стратостата все нет. Спутники мои тоже всматриваются в пространство. До захода солнца осталось минут сорок. Вдруг впереди вижу точно на такой же высоте стратостат.

Ага, наконец-то попался, теперь я уже тебя не упущу: заснимем и сверху и с боков! Но почему-то плохо видно. Сядет он, как видно, не в районе Коломны, а гораздо дальше. Вот уже Коломна, а он еще далеко. Попросил я у товарищей бинокль, стал смотреть, но никак не могу поймать его. Машиной я бросил управлять, взялся двумя руками за бинокль. Машина начала вилять то вправо, то влево, то вверх полезла. Толкнул я ручку, опять смотрю, — никак не могу поймать стратостат. Махнул рукой, отдал фотографу бинокль, сам стал всматриваться в небо. Ага, лучше стало видно, и оттенки на нем заметны. Только вот непонятно, почему гондолы не видно. Фотограф долго смотрел в бинокль, потом передал его механику и показал большой палец: вот, дескать, мы его сейчас как заснимем. Начал готовить фотоаппарат.

Я же удивляюсь: что же это он не снижается? Создается такое впечатление, что он набирает высоту. Неужели опять поднимается в стратосферу и там ночевать будет? Скоро Рязань, а к нему никак не подлетим, хотя с каждой минутой стратостат видно все лучше и лучше. Но где же гондола, оторвалась она что ли? Никак не могу понять.

Поворачиваю машину то вправо, то влево, чтобы лучше разглядеть его, — нет никакого сомнения, что это стратостат, как раз в этом направлении он должен быть. Но где же гондола? Вот уже под нами Рязань. Солнце скоро сядет. Ночью лететь в Москву опасно, — самолет мой не оборудован для ночных полетов. Снять стратостат хочется, а время позднее. Что делать?

— Придется оставить его, — поздно будет возвращаться домой, в темноте придется садиться! Махнул зло рукой, повернул самолет на Москву и, не убирая газа, с трех тысяч метров со снижением полетел в Москву.

Минут за двадцать до прилета в Москву солнце село. Вдруг толкает меня фотограф в плечо, показывает назад:

— Вон, смотри, наш стратостат: он все набирает высоту; вероятно у него гондола оборвалась, ему теперь легко подниматься. Посмотрел я: мать честная! Да это же не стратостат, а луна. Вот так штука!

Когда прилетели в Москву, я рассказал товарищам, как мы приняли луну за стратостат. Долго над нами смеялись. А стратостат, оказывается, сел около Коломенского завода в 17 часов и 15 минут — почти одновременно с нашим вылетом.

И долго же надо мной подшучивали товарищи! Вечером при луне встретишь кого-нибудь:

— Вон, — говорят, — смотри, твой стратостат летит.

Мой полет за челюскинцами

Я находился в Харькове, когда пришла первая весть о гибели „Челюскина".

Мне попалась на глаза газета на украинском языке, и, как только я понял смысл телеграммы, меня потянуло на Север, туда где находились челюскинцы. После моей неудачи в большом перелете Москва — Камчатка — Москва я думал только о том, чтобы повторить этот перелет, и откровенно говоря, подготовил самолет к полету. Готовил я его будто бы для экспериментального полета.

Мне выделили самолет. Я оборудовал его при помощи актива комсомольцев 89-го завода. Самолет был готов к XVII партсъезду.

Открылся XVII партсъезд. Надо было доставлять матрицы „Правды" в Ленинград. Погода отвратительная. В Москве много снега, а в Ленинграде его не было. В Москве надо было подниматься на лыжах, а в Ленинграде спускаться на колесах. В воздухе колес не сменишь.

Мой самолет «Р-5» был приспособлен для больших перелетов. У меня был добавочный бак бензина, я брал с собой 1000 килограммов горючего. Поднимался в Москве на лыжах, не опускаясь, сбрасывал в Ленинграде матрицы и улетал обратно в Москву. За пятидневку я четыре раза был в Ленинграде. Всего сделал восемь рейсов.

Ленинградцы читали в один день с москвичами отчеты XVII партсъезда.

Но продолжим историю моего полета на помощь челюскинцам. Я вернулся в Москву из Харькова 26 февраля. Назначили мой экспериментальный полет на специально оборудованном самолете. Затем его отменили. Меня вызвал начальник трансавиации и спрашивает:

Принесли карту. Я рассказал, как полечу. Начальник походил по комнате и спрашивает:

Я ему говорю, что челюскинцы моих 40 лет ждать не будут.

— Никуда вы, — говорит начальник, — не полетите.

— Сколько человек сидит на льдине? — спрашиваю.

— По газетам 104. А вы полетите, будет 106, потому что сломаете машину.

Досада взяла меня. Даром я, что ли, самолет готовил и все обдумал и дренажные трубки приспособил, чтобы не мерзли? Давай полет — и все!

— Пусть Водопьянов слетает на Сахалин и обратно с почтой. „Ладно, думаю, какая бы ни была бумажка, а я все-таки свое в жизнь проведу".

Затем опять перемена: на 26 февраля назначили мне полет на Каспийское море спасать 400 рыбаков и 190 лошадей, которых унесло на льдине.

25 февраля позвонили мне из „Правды". Прихожу. Оказывается, меня премировали за полеты с матрицами в Ленинград. Тут меня взяло за живое, я написал следующее заявление:

Начиная с 1932 года, работая в авиоотряде имени „Правды", я непрерывно участвовал в полетах по доставке матриц „Правды" в Харьков и Ленинград.

В последнее время проводил эту работу по обслуживанию XVII съезда партии, также по доставке матриц в Ленинград, за что был вами премирован и приношу благодарность.

Как вам известно, при этих полетах я без всякой посадки (в связи с размывкой аэродрома в Ленинграде) сбрасывал матрицы и возвращался в Москву.

Условия такого полета были обеспечены благодаря тому, что мною переделан и усовершенствован самолет «Р-5», полностью пригодный к любым полетам во всякое время года и при всяких атмосферных условиях (туман, зимнее время и т. д.). Но мой самолет приспособлен не только к этим условиям. Он может быть также использован и в полярной обстановке.

Поэтому в связи с катастрофой, которая произошла с „Челюскиным", и бедственным положением находящихся там 104 человек я предполагаю на своей машине в течение 10 дней со дня вылета быть на месте и заняться переброской людей. За день я могу сделать четыре-пять полетов и взять по четыре человека при каждом полете.

Прошу вас, т. Мехлис, поставить об этом вопрос перед правительственной комиссией по оказанию помощи экипажу „Челюскина". Условия полета в полярной обстановке мне знакомы. Я неоднократно совершал полеты над Охотским морем, Сахалином. Моя машина готова — могу вылететь завтра!"

Вечером — телефонный звонок. Я спал и заранее просил жену меня не будить, потому что мне завтра в 6 часов лететь на Каспий. Но звонок особый: „Куйбышев будет говорить". У жены чуть трубка из рук не вывалилась, разбудила меня, я вскочил и подбежал к телефону:

— Отставить. Рыбаков спасут, а в Арктику не на каждом самолете можно лететь. Тем более у нас северных пилотов мало.

Я хотел лететь прямо из Москвы, но, сохраняя мои силы, меня послали в поезде вместе с самолетом в Хабаровск, а оттуда я должен был совершить перелет в 5 850 километров до Ванкарема. По этому маршруту зимою самолеты никогда не летали. Это первый случай в истории.

Пока я ехал в транссибирском экспрессе, мой самолет прибыл в Хабаровск, и здесь его готовили к выходу.

Лучшая бригада Петрова была переброшена в Хабаровск. В эту бригаду входили: инженер Петров, бригадир авиотехник Тютин, техники Безымянский, Домкин и Найгарден, мотористы Черненко, Шишкин, Зуев, Коноплев, Журавлев, Счастливцев, заправщики Соколов, Казаков, Варламов и работники политотдела Дальневосточного управления Граждвоздухофлота Моничев и Кузнецов.

Бригада, несмотря на буран и трудные условия, работала самоотверженно, не отходя от машин по 16 часов в сутки. Техники Тютин, Безымянский и моторист Черненко находились у машины беспрерывно 27 часов. Инженер Петров не отходил от самолета 33 часа. Инженер Линдерман и старший техник Самофалов работали ежедневно в течение шести суток по 16–18 часов. В результате машина была выпущена в полет „на отлично". Я приехал в Хабаровск и застал там летчиков Доронина и Галышева.

Накануне полета послал такую телеграмму в „Правду":

„Вылетаем в полной уверенности в выполнении поставленной правительством задачи".

Сговорились лететь вместе с Дорониным и Галышевым. Старшим у нас был Галышев. И 17 марта мы вылетели, но не учли того обстоятельства, что самолеты Галышева и Доронина на 50 километров тихоходнее моего. Между тем по уговору я должен был лететь сзади.

Мы вообще должны были держаться друг друга только для того, чтобы подать помощь в случае беды. Я старался не опередить их и кружился вокруг, как жеребенок вокруг матки. Впереди показалась темная масса облаков, и начался сильный снегопад.

На борту моего самолета были бортмеханики Александров и Ратушкин. Мы летели на высоте 800 метров и попали в сильный снегопад, в низкую облачность. Снизились до 20 метров от земли. Видимость была очень скверная. Все самолеты, один за другим, я потерял. Добавил скорость, так как опасно лететь при такой видимости на малой высоте и с малой скоростью. Минут через пять неожиданно перед самым носом самолета вырастает один из идущих впереди самолетов. Я сейчас же взял ручку на себя и ушел в облачность, но так как мотор был хорошо оборудован аэронавигационными приборами для слепого полета, то я свободно пробил облачность и на высоте 2,5 тысяч метров вышел из облаков. Там меня встретило солнце. Подо мной была черная масса облаков. Когда пробьешь облачность и увидишь солнце, то кажется, что оно светит особенно ярко, даже глаза слепит. Тут я задумался, что делать: лететь по компасу в Николаевск-на-Амуре выше облаков или вернуться обратно в Хабаровск? Я решил вернуться, так как по сведениям, полученным еще в Хабаровске, в Николаевске сейчас пурга, а итти низом я ни за что не рискнул бы, боясь, что товарищи будут возвращаться и неожиданно для нас мы можем столкнуться в воздухе. И я вернулся обратно в Хабаровск.

— Наконец-то ты взял себя в руки, правильно сделал, что вернулся и не рискнул лететь.

Многие считали меня безудержно и даже безрассудно смелым. В иных случаях я таким и был, но здесь я чувствовал важность и ответственность дела, порученного мне партией и правительством, и обдумывал каждый шаг. Я как бы переродился в этом великом полете, думал только о том, как вернее долететь до челюскинцев и спасти их жизни. На другой день — 18 февраля — я вылетел один. Вздохнул легко — никто не помешает, если я попаду в плохую погоду. Погода была действительно плохая. В том же районе я опять попал в полосу плохой видимости, но возвращаться и не подумал. Я этот район хорошо знаю, можно сказать, знаю каждый кустик. Пролетев 450 километров и находясь над Нижнетамбовском (это наш промежуточный аэропорт), я на аэродроме заметил знак, по которому требуется обязательная посадка. Что-то случилось, подумал я, надо садиться.

Сел. Начальник аэропорта объяснил, что Николаевск-на-Амуре не принимает — там сплошная пурга, и Галышев и Доронин на Oхотск не вылетели. Придется здесь ждать улучшения погоды в Николаевске.

Прождал день, погода не улучшилась. В этот день Доронин и Галышев опередили меня примерно на 450 километров.

Я вылетел 19-го в 9 часов утра при морозе в 30° и через два с половиной часа прилетел в Николаевск. Галышева и Доронина я уже не застал. Мне быстро заправили самолет, и я полетел дальше. Курс был проложен на карте через Большой Шантар — Аян на Охотск.

Погода стала улучшаться. Мне дважды приходилось пробивать облачность и итти на высоте около трех тысяч метров по компасу, но летел спокойно, так как имел сводку, что на Большом Шантаре погода хорошая и видимость 50 километров. Действительно, погода улучшилась, и я мог разглядеть море, покрытое льдами и большими торосами.

Вдруг неожиданно стал останавливаться мотор. Я быстро перевел его на бензин верхнего бака, и он опять заработал хорошо. Отказалась работать бензиновая моторная помпа. Решил сесть на остров Большой Шантар, так как знал, что там есть аэропорт.

Отвлекусь на время от описания полета за челюскинцами и подробнее остановлюсь на том, что собственно представляет собой так называемый слепой полет. Очень часто в моих записках повторяются слова „облачность", „черная масса облаков", „полет в тумане". Существует ли какая-нибудь особая теория полета, когда летчик не видит земли и летит по компасу и приборам? Этому можно научиться только на опыте.

Все мы знаем, что такое приборы, знаем каждый прибор в отдельности, умеем ими владеть, но труднее всего учесть все данные приборов в нужную секунду и так учесть, чтобы хватило времени принять и выполнить решения.

Пока приборы работают в спокойной обстановке, я могу спокойно реагировать на их указания. У меня хватает времени решить, скоро ли я пробью облачность, если иду вверх, или, когда пробиваюсь вниз, скоро ли покажется земля.

Скажем, осталось 200 метров, а земли не видно. И вдруг сразу становится темно. Это значит, что ты выходишь из облаков. Эту темноту создает отражение земли. Когда остается совсем тонкий слой и ты пробиваешь этот слой, опять становится светло. Если знаешь рельеф местности, высоту над уровнем моря, — можешь снижаться; если не знаешь, — нужно давать полный газ и уходить обратно вверх.

В обстановке слепого полета летчик иногда действует подсознательно, а то и не осознает, что делает. Скажем, машина пикирует — это значит идет носом вниз. Я беру ручку на себя, тяну ее изо всех сил. Тяну на себя, а машина пикирует — и тут интересный психологический момент: оказывается на самом деле я совсем не тяну ручку на себя, а просто сильно сжимаю ее в руке, так сильно, что даже рука застывает в судороге.

Бывают и такие истории: стрелка уклонилась вправо — значит и самолет кренится вправо. Я нажимаю на педаль левой ногой, чтобы поставить стрелку в центр. Но стрелка остается на месте. Нажимаю ногой с такой силой, что чуть не ломается педаль, а машина все-таки идет вправо. В чем же дело? Оказывается, я правую ногу не убрал: одной ногой я даю влево, а правой ногой бессознательно задерживаю. Вот какие бывают случаи с неопытными летчиками в слепом полете.

Чтобы быть натренированным в слепом полете, я входил в облака на многие и многие часы и в конце концов так натренировался, что вылетал в сплошном тумане. Но продолжим рассказ о полете за челюскинцами.

Прилетаю на остров Большой Шантар. В бухте много домов, сделал крут, смотрю — из всех домов выбегают люди, впереди начальник аэростанции. (Узнал, что это начальник станции, потому что у него черные тряпки подмышкой, чтобы положить знаки для посадки.) Сделал кругов шесть, сел. Смотрю, народу мало — человек 14. Спрашиваю начальника острова:

— Плохо же у вас народ интересуется авиацией, мало народу пришло. Каждый день, что ли, у вас аэропланы летают?

— Извините, — говорит, — все 100 % населения пришли, даже ребятишек на руках принесли.

Исправил помпу, но вылететь не удалось. Время позднее. Вечером провел беседу, они были рады: глухое у них место, каждый новый человек — большая радость. Взлетели утром, взял я у них почту и сбросил в Аяне.

В Охотске застал Галышева и Доронина. Нас хорошо встретил актив. Вообще не было такого места, где бы нас плохо встретили. Каждый хотел чем-нибудь помочь. Каждый хотел каким-нибудь образом принять участие в спасении челюскинцев. О пограничниках нечего и говорить. Они делали все, что возможно. В Охотске мы просидели два дня, вели культурную работу и по-товарищески проводили беседы.

В конце концов мы опять вылетели втроем. Я поднялся последним, перегнал их и прилетел в бухту Ногаево первым.

В этот день до нашего вылета прошел тайфун. Мы летели на высоте двух тысяч метров. Это был единственный хороший участок пути. Ясный день — на 100 километров видно впереди. Но до чего нас качало! Летишь, смотришь на альтиметр — 2200… и вдруг — 1 800, внезапно проваливаешься вниз. Мне не слишком страшно, у меня машина пилотажная, а вот у Галышева и Доронина машины пассажирские, им здорово досталось.

Прилетели в бухту Ногаево, хорошо сели. Там чистая бухта и снега нет. Когда выключали моторы, у Галышева самолет понесло ветром, насилу нагнали. Вечером выяснилось, что мы попали в тот тайфун, который разрушил город Хакодате в Японии.

В бухте Ногаево нам пришлось пожить несколько дней, потому что нас не только организации дружно встречали, но встречала и пурга. Четыре дня длилась пурга, потом день выгребали самолеты из снега. Наконец удалось вылететь. Летим минут сорок, и вдруг опять впереди темная масса — густая облачность.

Бывает так, что за 30–40 километров можно заметить эту темную массу. Летишь, смотришь — и далеко вперед видно, кругом ясно, потом вдруг откуда-то темнота, облачность. Когда подлетишь к облакам ближе, стараешься, не теряя земли, итти под облаками. Но бывает, из туч идет такой сильный снег, что ничего не видно. Бывает и так, что облака спускаются до самой земли. Кругом сплошной туман, в котором итти нельзя, и пробуешь пробить слой тумана, облаков и итти верхом по компасу, при условии если ты знаешь, что погода хорошая. Пробивать облачность штопором вниз нельзя. Нет такого летчика и нет такого человека, который мог бы пробивать облачность штопором вниз. Это верная гибель.

Бывает, смотришь на приборы — один показывает поворот самолета, другой — крен по отношению к земле, третий прибор показывает скорость. Компас указывает направление. Смотришь за направлением и видишь, что самолет поворачивает, ставишь стрелку на место. В это время падает шарик, к тому же компас начинает беситься. В конце концов все приборы запрыгают, ничего уже не понимаешь: в одно ухо дует ветер, в другое дует. Вот как бывает, когда летишь в тумане, не имея достаточно опыта. Вылетишь из тумана, и на счастье оказывается, что есть у тебя запас, что туман от земли на 100 метров. Как только увидишь землю — сразу можно поставить самолет и лететь дальше. Но бывает и так, что туман спускается до самой земли, и тогда — гибель.

Вот что замечательно в арктических полетах. Если мне здесь дают видимость два километра, то я говорю — это замечательнейшая погода. Но если мне на Чукотке дают пять километров, я уже не летаю. Если дают 10 километров видимости — это тоже плохо. А когда дают 25 или 50, только тогда я вылетаю.

Там видимость два километра — значит вообще ничего не видно. В воздухе есть какая-то дымка, которая мешает видеть. При такой видимости все сливается в один общий фон. Земля покрыта сплошным, ровным ослепляющим снегом, земля и воздух — вое сливается в одно. Летишь, как в тумане, и не видишь ни земли, ни неба. Здесь тебя могут спасти только приборы, и нужно стараться лететь выше над землей. Меня считают безгранично смелым летчиком. Даже товарищ Сталин сказал: „Побольше бы таких смельчаков". Я не сумасшедше-смелый. Я такой же, как и все. Но если попадется туман, я его свободно пролетаю. Вое дело в опыте. Полететь в туман я не боюсь. И никогда не было случая, чтобы я вернулся, за исключением отлета из Хабаровска, когда повернул обратно потому, что боялся налететь на другие самолеты.

Хоть бы одного вывезти!

На пути в Гижигу нам поработать пришлось, даже жарко стало. Прилетели в Гижигу, там нет грамотных авиационных людей, которые могут принять самолет. В телеграмме мы просили, чтобы аэродром был в тысячу метров. Они приготовили честно такой аэродром. Границы аэродрома должны быть обсажены хвоей, ветками. В случае если на ветку попадешь — ничего с самолетом не будет. Но в Гижиге перестарались: хотели как можно лучше принять самолеты и вместо хвои положили вокруг аэродрома бревна, почти вплотную бревно к бревну. Попробуй, сядь на бревно. Сядешь и больше уже не встанешь.

Затем в этой Гижиге нам приготовили узенькую полоску — 150 метров ширины на тысячу метров длины, а тут как на зло ветер! При ширине площадки в 150 метров и при боковом ветре садиться никак нельзя. Где-то нашли инструкцию, вычитали, что „Т" — знак посадки — кладется против ветра. Вот они положили „Т" против ветра, всю площадку перехватили черным полотном. Но так как ветер сдувает „Т", то они для крепости прихватили полотно бревнами. И смех и грех! Я пролетел, делаю круг, другой, посмотрел: вижу, дело гиблое, а главное — лед. Если бы снег, самолет бы затормозился; при всем том боковой ветер. Думаю: товарищи прилетят, пускай садятся, а я подожду.

Конечно я не потому так думал, что желал увидеть, как они вывернутся из положения: у них на случай поломки были запасные оси, а у меня запасных частей не было.

Сделал круга три. Не год же, думаю, летать. Надо садиться. Сел вдоль площадки, на мое счастье ветер был не сильный (я по кострам заметил, что не очень отклоняется пламя), и так сел вдоль площадки, что даже „Т" не зацепил. Тут мне сообщили, что Галышев и Доронин вернулись из-за пурги. Выходит, что я на 850 километров ушел вперед.

Мы расширили площадку до 400 метров. Красноармейцы работали всю ночь, чтобы исправить ошибку. Работали и на другой день. Бревна конечно я велел раскидать. Прилетели товарищи и благополучно сели. В Гижиге мы сидели два дня из-за пурги.

Вылетели в культбазу. Шли разными высотами. Стараюсь итти выше, чтобы не налететь на товарищей. И прилетел в культбазу раньше других. На карте было нанесено, что культбаза с правой стороны реки Пенжино. Я прилетел с левой стороны. Вижу костры, „Т" лежит — значит все в порядке; делаю круги, присматриваюсь. Вижу подозрительные черные пятна на аэродроме. Кругом как будто ровный снег, а здесь какие-то черные пятна.

В воздухе показались самолеты товарищей. Думаю: ну вот, сейчас они сядут, за ними сяду и я. Делаю круг. Галышев пошел дальше, Доронин стал его нагонять. Хотелось их предупредить, что культбаза здесь, а они летят дальше, и вижу, что далеко улетели. Решаю так: пусть летят, а я сяду. Стал выравнивать. Осталось итти метр, сейчас коснусь земли. И вдруг вижу — огромные надувы снега. Еще секунда — и было бы плохо, как на Байкале. Но мне повезло. Я дал газу и, не садясь, пошел за Галышевым и Дорониным.

Доронин пошел на посадку, а я пошел сбоку — смотреть, как он сядет. Садится: машина прыгает, он выровнял, грамотно сажает, хорошо; опять прыжок, опять выравнивает, еще прыжок, а в четвертый раз сел на живот, сломалось шасси.

Доронин закричал людям на аэродроме, чтобы выкладывали крест — сигнал, что нельзя садиться. И тут же он сделал живой крест из восьми человек: они легли на снег, и получился сигнал — запрещение посадки.

Галышев сел сбоку, а я решил, что не буду садиться. Там теперь четыре понимающих дело человека — не сяду, пока они не дадут сигнала. Смотрю, Федотов, бортмеханик Галышева, нашел лучшее место, лег и изобразил собою „Т". Тогда я рядом с ним и сел.

Председатель окрисполкома и другие товарищи очень расстроены.

— Сколько, — говорят, — мы старались, как вас ждали, рулеткой вымеряли аэродром, чтобы было точно, а вот какое несчастье!..

С помощью местных организаций (и нас семь человек на трех самолетах) в один день восстановили машину Доронина.

Тут опять, как на зло, пурга. Мело четыре дня и так завалило снегом самолеты, что пришлось откапывать. В конце концов вылетели и 4 апреля прилетели в Анадырь.

На другой день приходят два товарища — это оказались механики летчика Демирова. Летчик Демиров прилетел в Анадырь в тот же день, когда и мы, только на три часа позднее. Дело в том, что в воздухе была дымка и он никак не мог найти Анадырь. Демиров чувствовал, что запутался, и решил сесть и расспросить, где он находится. Увидел ярангу чукчей, сел. Выбежали чукчи, обрадовались, никогда не видели самолета и во все глаза смотрят на самолет.

Анадырь-то они понимают, а вот „укажите мне" не понимают. Не знают русского языка. И что бы Демиров ни спросил, во всем они с ним соглашаются, сами же смотрят не на него, а на самолет.

— Ты не догадался встать против самолета, тогда они и на тебя бы глядели и на самолет.

Бензин у него кончается, а где Анадырь — установить трудно, потому что на карте он есть, а сверху на сплошном белом фоне не видно. Опять сел. Оказался деревянный барак, в котором ни души нет, но много мороженой рыбы, и в стороне две бочки. Он толкнул со зла эти бочки ногой, открывает и смотрит: две бочки бензина. Ну и подвезло! Вероятно этот бензин был приготовлен для катеров. Вот обрадовался! Налил полторы бочки в бак, а полбочки оставил, чтобы разогревать воду для мотора.

Была все та же проклятая дымка. Запустить мотор не удается. Он послал в Анадырь за помощью. На другой день утром, боясь, что не застанет нас в Анадыре, полетел.

Погода была неплохая, но по дороге он попал в дымку: и рад бы вернуться и найти место, откуда летел. Вдруг сильный треск. Сразу обдало паром, самолет загорелся. Демирова так ослепило блеском снега, что он даже не заметил, как зацепился крылом за землю, и машина загорелась.

Красноармейцы привезли Демирова и механика в Анадырь на собаках — „на курских рысаках", как я шутя говорил. Продолжение этой истории такое. К вечеру вдруг прибегает к начальнику пограничного отряда женщина.

Оказывается, это нашелся летчик Бастанжиев с механиком Савиным, он не дошел 20 шагов и упал. Выло бы хуже, если бы не дошел двух километров: его бы не заметили. Привели Савина, потом летчика Бастанжиева и моториста.

Бастанжиев рассказал, как вышло дело. Едва он вылетел из Майна-Пыльгина, как началась пурга. Летели два самолета — Демирова и Бастанжиева. Демиров вернулся, а Бастанжиев полетел выше облаков через хребет Пау-Пау. Этого хребта на картах нет. Говорят, что он очень высок, но Бастанжиев сказал, что он шел выше облаков на 1800 метров и не видел его, так что хребет вероятно высотой в 1500 метров. Прилетел в Анадырскую губу или залив — точно не помню. Там тоже попал в дымку.

Не заметил, как зацепил за снег, и машина разбилась в пух. Их разбросало. Летчика отбросило на 30 метров от самолета, бортмеханика — на 10, моториста — ближе. Моторист первый пришел в себя, привел в сознание бортмеханика и летчика. Подошли они с большим трудом к самолету. Началась пурга. Они легли под крыло. Два дня пуржило. Они лежали под крылом, задыхаясь; их засыпало снегом. Они руками делали отверстие для доступа воздуха, но через минуту отверстие заносило, и приходилось его снова пробивать.

Так сидели два дня. На третий день кончилась пурга. Они собрали вещи и пошли. И как в сказке девочка бросала камешки, чтобы найти дом, так и они бросали консервные банки, чтобы потом найти самолет. На другой день им удалось дойти до Анадыря.

Там без светофильтровых очков ходить нельзя; сильно слепит глаза солнце; глаза начинают слезиться, острая боль, и человек слепнет на несколько дней. Потом это проходит, но все-таки зрение портится.

Мы успокоились: в общем все пришли, все целы. Жаль, разбили самолет.

— Куда вас несло, что вы не подождали хорошей погоды? Отвечает:

— Челюскинцы не ждут, надо челюскинцам помочь. А ведь почти слепой лежит, и боль в глазах страшная. Погода немножко улучшилась, и мы собрались вылетать.

Бортмеханик Галышева, наливая бензин, один бидон вылил не в воронку, а на себя. Весь облился бензином.

Пришел он в дом, там было жарко, от него пошли бензиновые испарения. Он стал закуривать, и вспыхнула одежда. Его закутали одеялами. Кажется, потушили, но открывать боятся. А он из-под одеял кричит:

Открыли. Оказывается, он так обжег руку, что не мог работать. У меня было два бортмеханика. Я одного отдал Галышеву. Механик, которого ослепило снегом, говорит:

— Водопьянов, возьмите меня, я хочу тоже работать по спасению Шмидта.

— Куда же я возьму тебя? Ты — больной. Он говорит:

11-го числа мы запустили моторы, но узнали, что Молоков и Каманин уже долетели до лагеря Шмидта и возят людей.

А вдруг еще до меня тут всех перевезут! Что же это я? Пять с лишним тысяч километров задаром летел… Хоть бы одного вывезти!

Прощай, друг!.

За нашим перелетом следил весь мир, особенно следили соседние капиталистические страны. То, что мы вывезли, спасали своих братьев, товарищей, капиталистов конечно не очень интересовало. Но вот ведь рабочие будут читать и думать: в Советской стране хорошо, там всех спасают, а у нас стали бы спасать? Капиталисты же были уверены, что мы ни за что не долетим — ни Каманин, ни наша группа. А тем более на еще не проверенных самолетах. Но к великому их разочарованию мы долетели в четыре дня на советских самолетах и перевезли всех челюскинцев.

11-го числа запустили все моторы, стали пробовать. Мотор Галышева остановился, мы стали помогать, но видим — ничего не выйдет.

Я решил лететь. До Ванкарема оставалось 1 200 километров, а если по прямой, через Анадырский хребет, — на 600 километров ближе. Меня в Анадыре предупреждали:

— Ты, Водопьянов, знаешь, Каманин два раза пытался перелететь хребет, не перелетел. Учти это…

А „учти" — это значит: не лезь туда, куда не надо. Ну, думаю, по прямой, через Анадырский хребет, на 600 километров короче…

Погода была ясная. Хребет я представлял себе таким, как мне о нем говорили. На высоте 1800 метров свободно его перелетел. В центре самого хребта есть долины, где можно сесть. Единственная опасность в том, что на расстоянии 100–200 километров нигде не встретишь человеческого жилья. Во время перелета небо было совершенно ясное, местами были незначительные облака. Перелетел и даже перестарался: на 200 километров дальше Ванкарема занесло ветром.

Прилетел к мысу, делаю круг — никак не похоже на Ванкарем. Развернул карту. В Ванкареме десять яранг и маленькая избушка — фактория, а тут, смотрю, большие дома, две антенны. Вижу — это мыс Северный, и решил сесть. И действительно вышло очень хорошо. Не было счастья, да несчастье помогло. Я знал, что в Ванкареме нет бензина, а на мысе Северном есть. Решил налить здесь горючее и несколько раз слетать в лагерь Шмидта.

Налил бензин, но в этот день не удалось вылететь. Наконец вылетел в Ванкарем. Он был закрыт дымкой, я перелетел его.

Бортмеханик пишет мне записку, что мы не долетели. Отвечаю: „Нет, не то". Вижу, люди идут. Решил сбросить вымпел. Механик написал: „В какой стороне Ванкарем, махните рукой". Я снизился так низко, что пешеходы даже нагнулись. Сбросил вымпел, а вскоре пешеходы показали, где Ванкарем. Оказалось, я был прав.

Снизился. Груз отвязал, запасной винт и бортмеханика оставил, получил компасный курс, где лагерь Шмидта. Вылетел один в лагерь Шмидта.

Как дорог мне был этот участок пути! Мне сказали, что я увижу черный дым: челюскинцы разводят костер, и там у них аэродром.

Через 35–40 минут наконец я увидел черный дым и обрадовался: „Все-таки я долетел до вас!"

Прилетел, делаю крут над лагерем. Я много летал по Чукотке и много всяких городов видел, когда же я увидел лагерь Шмидта, то сказал себе: „Это же областной город!" Сел благополучно на аэродроме.

Бобров говорит: „Я выиграл пари, я спорил, что ты долетишь. И я с тобой полечу". В этот день я успел слетать два раза и перевез семь человек.

Мы очень беспокоились в последнюю ночь насчет погоды, но на другой день была не пурга, а дымок. Я вылетел рано, но появилась дымка. Лагеря не нашел и полетел обратно в Ванкарем, а в 12 часов Каманин, Молоков и я вышли звеном, взяли летчика-наблюдателя и шли километров в пяти друг от друга. Ведь челюскинцы не от себя целиком зависели: приглашают в гости, допустим, на 60°, а приедешь — они уже на 50° переселились.

Для того чтобы мы их нашли, они нам последний праздничный костер развели. Километров за сорок мы увидели дым. Для этого костра они даже порох взрывали. Прилетели наши три самолета. Пока два садились, я сделал несколько кругов над лагерем Шмидта. Меня приветствовали Кренкель и Бобров. Мы еще не сели, а они уже передавали последние слова по радио: „Прилетели три самолета, сели благополучно". Так они в нас верили. Дальше пишут: „Сейчас покидаем лагерь Шмидта, снимаем радио".

Я сел, а через две минуты пришли Бобров, Кренкель и Воронин. Между прочим Воронин рассказывал, как он с палаткой расставался: он очень не любил беспорядка в палатке. Знал, что по соседству есть медведи, которые тотчас придут после его ухода и будут всем распоряжаться, — решил палатку забить. Но когда пришли самолеты, он так обрадовался, что палатку забил, но оставил там шапку. Стал открывать палатку, взял шапку, но опять что-то забыл, опять стал открывать. В конце концов он забил палатку и пришел на аэродром.

Я взял трех человек: Кренкеля, Иванова и Боброва. Каманин взял одного челюскинца, фамилии его не помню, и восемь собак. Что же, нужно вылетать… Моторы работали. Иду, вижу — что-то лежит, чернеет, смотрю — два чемодана, один фибровый. Чемоданы пустые. Решил взять: „Найдутся хозяева, будут благодарить". Потом, хотя кругом все бело, вижу еще что-то белеет, оказывается белье, теплое белье — штук 100. Тут же лежал матрац. Погрузил. Кажется, все… Поднялись. Я сделал прощальный круг.

Челюскинцам трудно было расстаться с лагерем. Они смотрели так, что вот, кажется, еще немного и заплачут. Смотрели, махали рукой: „Прощай, друг!"

Все были нам рады. Выпустили собак, собаки тоже рады, что вырвались из самолета. То, что мы взяли собак, имело особое значение. Собак нельзя там было оставлять ни в коем случае, потому что собаки для чукчей — все.

— Пощупай, это земля, настоящая земля. Теперь тебя не будет носить ни на юг, ни на север.

Наклонился, хотел пощупать через снег землю, а ему говорят:

— Это еще море, а земля в 100 метрах. Он спохватился, побежал.

Через два дня выехали в Уэллен, поближе к бухте Провидения. Вылетели два самолета — Молокова и мой. В Ванкареме не было бензина. Так что действительно не было бы счастья, да несчастье помогло. Если бы я сразу сел, не залетев на мыс Северный, то у нас у всех не было бы бензина. Хватило ли бы его для того, чтобы лететь в лагерь Шмидта, — сказать трудно.

В Уэллене мы были 13-го числа. Это была первая встреча челюскинцев. Встречать вышло все население — человек 60.

1 мая мы встречали в Уэллене, в Ванкареме никого уже не было. Мы принимали там парад, стояли на крыле самолета, демонстрация проходила мимо. Пурга, снег по колено.

Мы несли вахту до самой Москвы. Челюскинцам хорошо, их полный комплект — 104 человека, по шесть человек, а нас, летчиков, только семь. На каждой станции — пожалуйте, герои! Мы по шесть часов дежурили. В два часа ночи кончилась моя вахта, приехали в Омск. Меня не стали будить, я только что с вахты. Все пошли на площадь. В вагоне остались я и двое проводников. И вдруг на перроне появились партизаны. Принесли пирожные, а принимать-то некому. Меня проводники разбудили: „Давай, принимай".

Я оделся, глаз не протер, а там кричат „ура". „Пожалуйста, примите от нас подарки". И на тортах написано: „Привет челюскинцам и героям-летчикам". Потом подают что-то тяжелое. Оказались два жареных поросенка. Партизан жмет мне руку и говорит:

— Водопьянов, я как партизан желаю вам доехать благополучно до Москвы.

Тронуло меня письмо моих односельчан из колхоза „Красное Знамя", Студеновского сельсовета.

Так я ответил моим односельчанам-колхозникам того села, где я вырос, сынам моей родины, которая почтила меня самым высоким званием — героя Советского союза.

Иван Доронин. Лечу, сердце радуется…

Из детства запомнился на всю жизнь один вечер. Я и мать сидим на лавке, в темноте; за окошком тишина, даже собаки не брешут. Мать спрашивает меня:

Я понимаю, почему она выбрала для беседы со мной такой темный вечер, почему не зажигает огонь… Я понимаю — ей стыдно. Мне восемь лет. Отец мой недавно умер. В вопросе матери — просьба. Ей тяжело. Жить не на что. Ничтожное хозяйство наше после смерти отца совсем рассыпалось. Даже пиджак, который отец носил долгие годы по праздникам, пришлось продать. Я хорошо помню этот пиджак. Он был старый, с засаленными локтями, с пятнами. Он многие годы был едва ли не самым торжественным предметом в нашей избе. Он ушел вслед за отцом. И стало от этого совсем буднично, совсем тоскливо. Я посоветовал матери выйти замуж, и вскоре мы переехали в село Березово, где жил мой отчим. Это село было всего в восемнадцати верстах от села Каменки, Пугачевского района, где в 1903 году 5 мая я родился.

Новая жизнь оказалась тяжелой. Отчим меня ненавидел. Я был очень тихим мальчиком, трудолюбивым; мне всячески хотелось ему угодить, но из этого ничего не выходило. Отчим заставлял меня много работать. Я и теперь не понимаю, почему он, в сущности далеко не злой человек, так не любил меня. Мне хотелось учиться. Отчим не пускал. У него была единственная лошадь, заботы о которой лежали на мне. Мать все же уговорила отчима отдать меня в сельскую школу. Учиться мне приходилось в свободное от работы время. Из-за лошади я часто опаздывал в школу: раньше чем не накормлю и не почищу ее, в школу уйти было нельзя. Я часто плакал, но учиться не бросил. Ведь еще в родной Каменке восьмилетним мальчуганом я сильно пристрастился к чтению. Впервые в деревенской библиотеке мне попалась книга под названием „Гренландия". Это была географическая книга, я прочел ее с огромным интересом. Впоследствии я брал в этой библиотеке много других книг, но к географии сохранил нежную привязанность и первую книгу долго помнил почти что наизусть.

У отчима с матерью из-за меня бывали страшные ссоры. Ей было тридцать шесть лет, отчиму — за пятьдесят. Она вышла замуж за него для того, чтобы хорошо воспитать меня. Надежды ее не оправдались.

После ссор с мужем мать подолгу плакала, плакал с ней и я. Наплакавшись вдоволь, она начинала утешать меня. „Подожди, сынок, — говорила она, — немножко ты подрастешь, мы с ним справимся".

Хотел, чтобы меня уважали

Сельскую школу в Березове я быстро окончил. Очень тянуло учиться дальше, но возможностей для этого не было никаких. И вот, окончив школу, я продолжал посещать ее, так как боялся, что забуду пройденное. Всю зиму ходил в школу.

Иногда с грустью думаю о том, что в детстве очень мало было у меня хороших дней. И у родного отца жилось тяжело. Отец любил меня, но был очень строг. Помню, как-то послали меня за махоркой и дали три рубля. Мне было шесть лет. Мать предупредила: если потеряю — отец убьет. Я бежал по улице в лавку, сжимая в кулаке деньги, то и дело останавливался, разжимал кулак, глядел, целы ли они, как будто я и впрямь держал в кулаке свою жизнь. Если бы потерял деньги, ни за что не вернулся бы обратно.

А школа, которая дала мне столько горя! Учительница била нас линейкой и как-то раз одного мальчугана ударила так сильно, что расшибла ему голову до крови. Мне было уже двенадцать лет, а продолжать ученье все не удавалось. Я поступил в волостное правление переписчиком, затем в сельсовет, потом в военный комиссариат. Мне было скучно высиживать часы, переписывая бумаги. Мечтал об учебе и уехал наконец учиться в уездный город Балаково. В школе было много сыновей коммерсантов и вообще зажиточных людей. Учиться многим из них не хотелось, а я никак не мог понять, как это, имея такую возможность, люди не любят учебу.

У меня же возможности учиться почти не было: отчим все время настаивал, чтобы я прекратил учебу и начал работать. В первый же год пребывания в балаковской школе пришлось просить о том, чтобы мне разрешили держать экзамен на месяц раньше и уехать на полевые работы. Я сдал экзамен и все лето работал у отчима. В следующем году отчим совсем не отпустил меня в школу и заставил работать до половины зимы. Мне с большим трудом пришлось догнать класс. Ехал я в город и со страхом думал, что меня вовсе не примут. Принять меня действительно не хотели, но я буквально умолил заведующую. Весной опять уехал на полевые работы за месяц до окончания срока учебы.

В результате из-за того, что мне приходилось все время отрываться от учебы, все так запуталось, что мне нужно было перескочить через вторую и третью группы и сразу держать экзамен в четвертую. Я подготовился и сдал экзамен за две группы. Мне дали сроку на это две недели, а сдать надо было экзамены по двадцати предметам. В комнате, где я жил, электричества не было. При керосиновой коптилке просиживал я над книгами до поздней ночи. Спал час-два, потом опять садился за учебу.

В комнате храпели и кричали во сне спящие люди. Я занимался и прислушивался; мне казалось, что вот-вот кто-нибудь проснется и помешает мне заниматься: посмеется надо мной или запретит жечь керосин. Я желал этим чужим людям самого счастливого, самого прекрасного сна.

Мне приходилось в это же время помогать по хозяйству знакомым моего отчима, у которых я жил в Балакове. Теперь я не понимаю, как мне удалось тогда сдать все экзамены.

В Балакове начал впервые заниматься спортом. Я был сильным мальчуганом. Увлекался французской борьбой, тяжелой атлетикой, а иногда даже выступал на вечерах в местном клубе „Спорт". Как-то раз в этом клубе я поднимал тяжести. Со мной состязался один старый опытный циркач. Он был очень силен. К концу мы остались с ним вдвоем на эстраде. Остальные участники вышли из состязания. Мы все прибавляли и прибавляли вес на штангу. И вот чувствую, что больше прибавить веса не могу, а мне все же не хотелось уступить победу циркачу. Я прибавил вес, поднял штангу и тут вдруг почувствовал, что теряю силы. Мне удалось все-таки выровняться, но я растянул позвоночник. Пришлось бросить тяжелую атлетику.

Теперь донимаю, почему я так стремился к спорту. Мне кажется, что я стремился внушить к себе уважение: в школе, где еще остались буржуазные сынки, надо мной издевались, потому что я был неразвит, потому что я был из деревни. Правда, те, которым я помогал в учебе, относились ко мне лучше, но все же свысока. Однажды к нам в школу пришли комсомольцы и стали агитировать за вступление в комсомол. В комсомол записались немногие. Я тоже записался.

Помню, две девочки, которым я всегда помогал в учебе и которые относились ко мне за это неплохо, сказали мне прямо: „Если ты запишешься в комсомол, то мы с тобой и разговаривать не станем". Я посмеялся над ними.

Флотская жизнь

В Иркутске у меня в комнате стоит ружье; на ружье этом надпись: „За первый исторический перелет". Ружье я получил в прошлом году за то, что совершил перелет Иркутск — Средникан (на Колыме). Один из лучших наших летчиков — т. Галышев дошел но этой линии только до Индигирки, т. е. до половины пути. Иногда я беру в руки это ружье и по нескольку раз перечитываю надпись. Много лет назад, когда я уезжал из Балакова в Ленинград учиться, я мечтал о том, чтобы стать значительным человеком. Мне было уже лет шестнадцать в то время, а я еще ни разу не ездил ни поездом, ни пароходом. Я лежал на верхней полке вагона и смеялся от удовольствия: поезд казался мне прекрасным.

Мать дала мне в дорогу немного пшена. От клуба „Спорт" я получил буханку хлеба и фунт сахару. На мне был спортивный костюм, под головой — старая красноармейская шинель. Я конечно не знал тогда, что буду летчиком, не знал, что получу за один из своих перелетов почетный подарок с почетной надписью, но уверенность в том, что добьюсь в жизни чего-нибудь значительного, была во мне крепка.

Я ехал в Ленинград учиться с ребятами-комсомольцами из Балакова. Мы ехали весело. Нам казалось тогда, что все в дальнейшей жизни будет так же просто и весело. В Ленинграде мы остановились в ночлежном доме, а утром в окно я впервые увидел настоящий большой город. Как раз напротив нашего ночлежного дома автомобиль раздавил человека. Я глядел на эту катастрофу, и мне стало жутко, я испытывал сильный страх.

Думал ли я тогда, что много лет спустя буду читать надпись на подаренном мне ружье: „За исторический перелет", другими словами: „За бесстрашие"?

В Ленинграде стали ходить по учебным заведениям. Приехали мы 27 мая, а прием был закончен 1-го. Мы опоздали, нас никуда не хотели принимать. Жить было не на что. Помню один горестный вечер. Подсчитали все свои запасы, и оказалось, что у нас по две чашки пшена на брата и больше ничего нет. С грустью смотрели мы на это пшено. Оно было привезено из дому, из далекой Саратовской губернии. Последняя домашняя помощь. Вот она скоро кончится, и мы без всяких средств в большом чужом городе. Думаю, что мои товарищи Перегудов и Тырков — сейчас крупные корабельные инженеры, побывавшие в заграничных командировках, — тоже не раз вспоминали этот вечер, это саратовское желтое пшено.

Жить тоже было негде. Из ночлежного дома нас гнали. Все институты Ленинграда мы обошли, оставался только один — Лесной. Ректор говорил с нами ласково.

— Ребята вы все хорошие, от земли, — сказал он, — вы мне подходите, и знания у вас, видно, есть. Но принять я вас без разрешения Петропрофобра не могу. Пишите заявления; наложу резолюцию, что свободные вакансии есть, а вы отправляйтесь с этими заявлениями в Петропрофобр.

Мы так и сделали, написали заявления и пошли в Петропрофобр. Там предстали перед т. Черневской и изложили ей нашу просьбу.

Мы ушли от нее злые, раздосадованные. Пришли домой, а там нас уже ждал один из наших ребят — Миронов. Лицо у него было радостное; мы сразу поняли, что он приготовил нам сюрприз, и не ошиблись. Миронов, оказывается, уже поступил на ускоренные курсы флотских техников. Предложил он и нам туда поступить. С радостью ухватились мы за эту мысль и, не теряя времени, пошли подавать заявления. Подготовка у нас была хорошая, и экзамен сдали быстро. Нас готовили в машинисты, старшины.

Я конечно солгу, если буду утверждать, что до этого времени мечтал стать машинистом. Думаю, что и мои товарищи так же, как и я, стремились только к одному — поступить куда-нибудь, лишь бы учиться.

Мы должны были жить около Николаевского моста на судне „Океан", а учиться где-то в городе. Но учиться нам не пришлось, потому что нас сразу расписали по кораблям. Я попал на миноносец „Уссуриец" и ушел в плавание по Финскому заливу. Проплавал я все лето 1921 года. Фактически я был простым матросом. Жилось мне очень хорошо. Капитан „Уссурийца" был прекрасным человеком, хотя вначале встретил меня строго. Он был большим шутником; как-то раз вызвал меня на мостик и сказал:

— Командуйте теперь: „Орудия и минные аппараты на правый борт!"

Я командую. В ответ — хохот матросов. Никакого минного аппарата вовсе и не было.

Моряки меня очень любили и, когда мы, бывало, высаживались в Ораниенбауме, одевали меня. Кто давал ботинки, кто форменку. Я полюбил флот, полюбил окружавших меня товарищей.

Я очень стремился в то время к общему развитию. Занимался химией, математикой, географией. Читал запоем. Прочел всего Майн-Рида и Купера. В общем вспоминаю об этом лете с большим удовольствием. Осенью мы возвратились из плавания, и курсы расформировали. Нам предложили держать экзамены в военно-морское училище, а тех, кто окончил школу второй ступени (вроде меня), приняли без экзамена.

Военно-морское училище выпускало тоже средний технический состав: вахтенных начальников, минеров, штурманов и т. п.

Поселили нас в общежитии на Васильевском острове в бывшем морском кадетском корпусе. И там, в больших холодных залах, в длинных темных коридорах, еще больше укрепилась наша дружба, дружба комсомольцев с Волги. Мы все полюбили флот и, если бы нам предложили тогда поступить в высшее учебное заведение, — пожалуй, отказались бы.

Я попал на минный факультет. Условия для занятий у нас были очень тяжелые: зимой приходилось часов по шесть просиживать в нетопленном минном кабинете, а от железных мин было еще холоднее.

Сразу я включился в работу различных кружков. Играл в великорусском оркестре на альтовой домре. В спортивном кружке увлекался плаванием и вышел на третье место в ленинградском гарнизоне. С тех пор не перестаю получать призы и жетоны за плавание.

В это время у нас было очень много вечеров, потому что зал военно-морского училища — самый большой в Ленинграде зал без колонн и каждая организация старалась его заполучить. Музыку я очень любил и слушал почти все концерты.

В военно-морском училище получил я настоящую жизненную закалку. Летом выходили в плавание. Мы, курсанты-комсомольцы, старались бодрить своим примером матросов. Когда приходилось грузить уголь, мы делали по две нормы. Помню, как-то раз стояли мы у форта „Павел". На нем были старые, заброшенные мины. Форт загорелся. Я только что сменился с караула и собирался отдохнуть. Из нашего отделения несколько раньше ушли на шлюпке в форт семь человек во главе с командиром Гедле. Этого командира мы все очень любили. Он был чутким и авторитетным человеком. Подойдя к форту, они оставили шлюпку, сошли на берег и тут заметили, что горит мина. Они старались ее потушить, забрасывая песком, но, к сожалению, среди них не было ни одного минера. Тогда они решили скатить мину в воду. Кто-то побежал за тросом. Как только мину повернули горловиной вниз, она взорвалась и убила четырех человек.

Спасшиеся приплыли к нам, и один из них сказал, что Гедле, по его мнению, только ранен, что можно было бы его спасти. Я стал просить, чтобы мне разрешили пойти на шлюпке в форт и подобрать Гедле. Форт горел. Начальство не разрешало мне плыть туда. Я настаивал и добился разрешения. Со мной в шлюпку село еще несколько ребят. В этот момент раздался второй сильный взрыв. С корабля отдали приказ: „отставить". Все же я снова добился разрешения выехать, но как только мы сели в шлюпку, новый взрыв в форту и новая команда: „отставить". Так мы пытались несколько paз пробраться к Гедле, но все безуспешно. Взрывы были всю ночь, корабль наш стоял на расстоянии 500 метров от форта, но камни с форта долетали до нас.

На утро принесли еще живого командира Гедле, но через два часа он умер. Вообще мне не раз приходилось бывать в трудных переделках.

Я потерял землю…

Еще мальчуганом я собирал вырезки из журналов и газет с изображением самолетов. Я был обладателем в те времена многих эскадрилий. Самолеты, казалось мне, летят почему-то в одном направлении: на юг, туда, где огромное солнце, где большие моря. По вечерам, перед сном, я долго разглядывал картинки и, засыпая, отправлял самолеты в различные места; всю ночь напролет они летели.

Потом в жизни видел много самолетов. Они летали уже не как в детстве — только на юг, а в разных направлениях, да и на картинки они были не очень-то похожи. Один такой гидросамолет летел на Север и снизился вблизи нашего судна. Погода была ясная. Самолет рулил к нам. Я долго глядел на него, и тогда впервые зародилась у меня мысль стать летчиком. Я знал о том, что несколько дней назад была телеграмма из Ленинграда, в которой некоторых курсантов военно-морского училища предписывалось перевести в морскую авиацию. Написал рапорт и по приезде в Ленинград обратился к начальнику курсов. Он сказал, что поздно подавать рапорт, что все рапорты он уже положил в конверт и запечатал. Кроме того я был на последнем курсе, и это обстоятельство снижало шансы перевода. Все-таки я отдал свой рапорт начальнику курсов и сразу забыл о нем, не веря в успех своего предприятия. И вот через некоторое время приходит распоряжение о том, чтобы меня и нескольких других товарищей списать в Ленинград для дальнейшей посылки в теоретическую школу авиации в Егорьевске.

Телеграмма пришла за час до того, как я должен был уйти в заграничное плавание. Целый день мы грузили уголь. Грузили с большим подъемом. Подобрали для этой работы самых сильных людей. Работали с увлечением, а мысли мои были уже далеко от Ленинграда. Я подплывал к Норвегии, и темное небо шло мне навстречу. И вот, когда работа была кончена и мы собирались уже прощаться с родными советскими берегами, пришло это распоряжение. Помню, настроение мое раздвоилось: очень хотелось пойти в заграничное плавание, но я мечтал и об авиации.

Я знал, что такое дисциплина, знал, что, когда есть предписание, — рассуждать не приходится, попрощался с товарищами и бодрым уехал в Ленинград.

Вообще же я считаю, что перевод некоторых моряков в морскую авиацию чрезвычайно целесообразен. Моряк всегда с воздуха отлично может определить тип корабля, знает, на что способен этот корабль, куда он может пройти, и определить задачи корабля. Для полетов морская подготовка тоже многое дает. Однако до нас в школе морской авиации не было моряков. Мы были первыми моряками, пришедшими в авиацию.

Если человек хочет скрыть слезы, лучше всего ему глядеть вверх. Роста я высокого, и, когда на егорьевском аэродроме я долго стоял и смотрел вверх, никто из окружающих даже не понял, что на глазах у меня в то время были слезы. Это было после первого полета, в августе 1924 года. Не знаю сейчас, почему случилось так, что первый полет мне пришлось проделать на фигурной машине. Может быть кто-нибудь хотел надо мной подшутить или произошло это случайно — не знаю. Теперь как опытный летчик я понимаю, что любой самый здоровый человек с трудом может выдержать первый полет на фигурной машине. Тогда же мне казалось, что я совершенно неспособен к летному делу. При первом полете, большею частью которого был высший пилотаж — фигуры, я потерял землю, все спуталось, я почувствовал себя скверно и подумал: „Летчиком мне не быть никогда". Товарищи, заметив мое настроение, стали меня утешать, говорили о том, что потом привыкну.

Только что мы начали в Егорьевске занятия, приехал туда начальник школы морских летчиков из Севастополя т. Лавров. Познакомившись с нашей подготовкой, он сказал:

— В теоретической школе вам делать нечего. Поезжайте-ка в Севастопольскую летную школу, ко мне.

И в сентябре 1924 года мы уехали в Севастополь. Здесь впервые по-настоящему познакомился с авиацией. Начал летать очень хорошо. Моим инструктором был финн Линдель; он почти не умел говорить по-русски. Линдель был очень добрым человеком, отважным участником гражданской войны. Не раз он показывал мне вырезки из журналов, где были его снимки. Я изучил его полеты; они действительно были замечательны, и мое уважение к учителю росло. Помню, как сейчас, что после первого моего удачного полета Линдель подвел меня к одному неспособному ученику и сказал:

— Вот, товарис Самусов, усись у Толонина вести масину.

Сказал он это так добродушно, что неспособный ученик, кажется, не обиделся.

Почти в самом начале моей летной учебы из-за болезни у меня был значительный перерыв. Я отстал от товарищей. Летал меньше других, и это меня очень волновало. Добрый Линдель начал меня возить вне очереди. Он выбирал время в плохую погоду, когда с учениками никто из других инструкторов не занимался. Брал меня в полет, учил управлять самолетом.

Чтобы стать квалифицированным летчиком, нужно преодолеть большие трудности, и кроме того я думаю, что летное дело — это искусство.

Первый полет. Робко сажусь рядом с инструктором. Он делает все. Молодой летчик сидит и наблюдает. Кто бы ни был ваш учитель, каким бы незначительным человеком ни казался он вам там, на земле, — здесь, в воздухе, он вам кажется героем, умницей и красавцем.

На следующем полете инструктор показывает, как надо вести самолет по прямой, параллельно земле. В руках ученика ручка управления, в его распоряжении два движения. Если на земле потом вам продемонстрируют эти два движения, они покажутся простыми, ничтожными, и вряд ли вы поверите, что именно только эти два движения вы и делали в воздухе. Человек, управляя самолетом, живет в мире сложном, опасном, быстро меняющемся. Время наверху проходит быстрее, чем внизу. У летчика два возраста.

Я отлетал с инструктором всего восемь часов. Потом вылетел один. Страха во время первого самостоятельного полета не ощущал, но беспокойство было, так как подготовка все же была слаба. В общем самостоятельный полет прошел у меня очень хорошо. Грубых посадок или поломок во время учебы у меня вообще не было. По окончании летной школы мне дали характеристику очень лестную. Я оказался годным как инструктор, как „разведчик", как „истребитель", как пилот тяжелых самолетов. Кончил школу одним из лучших. Из семнадцати человек кончили так, как я, только пять. Надо сказать, что морской флот мне, приехавшему из глухой деревни, никогда не ездившему ни по железной дороге, ни на пароходе, в смысле общего развития дал очень много.

Но вот в смысле научно-техническом авиация дала мне больше. Товарищи, которые окружали меня в авиации, были интереснее, развитее прежних. Большим толчком к самоусовершенствованию явилось сознание того, что я человек редкой профессии.

Была от этого какая-то гордость. Переход из морского флота в воздушный явился не просто переменой профессии, но сыграл большую роль в формировании меня как человека.

Один случай еще больше укрепил во мне гордость. Я был в это время еще сравнительно молодым учеником. Машина у меня была допотопная. Сейчас на таких машинах не летают. Я делал виражи на высоте тысячи двухсот метров. Ветер вверху был очень сильный, но донизу еще не дошел. У нас была определенная зона, над которой надо виражить. Я чувствовал, что машину сносило на горб, и вместе с тем понимал, что если буду планировать, то сяду на аэродром. Стал планировать. Через некоторое время увидел, что планирую на одном месте, что машина у меня не идет вперед, а снижается. Дал газ. Машина моментально прошла город и была над водой. В это время полеты на аэродроме прекратились, и все стояли и смотрели на меня. Я сел боковиком, но удачно, меня поздравляли.

Полагаю, что летчик должен обладать инстинктом. Если у летчика нет чутья, что ли, то вряд ли у него что-нибудь хорошее может получиться. Надо остро чувствовать, „сыпется" ли у тебя машина или выносит. Надо уметь координировать движения. В особенности, мне думается, острое чутье должен иметь морской летчик. Представьте себе. Подходит он к воде. Машина идет под углом. Нужно ее выровнять, но так, чтобы машина потеряла скорость ровно настолько, насколько нужно, и вследствие этого села на воду сама. И вот тут, если у летчика нет чутья, если он не чувствует, сколько у него осталось до воды — метр или полметра, он не посадит правильно машину, машина упадет на крыло или носом. Вообще в работе летчика очень мало стандартных положений. Я неплохо знаю трассу Иркутск — Якутск — Бодайбо, но почти в каждом полете случается что-цнбудь новое.

Теперь, через некоторое время после полета за челюскинцами на льдину, сопоставив все данные, я понимаю, что полет этот стал для меня возможным только потому, что перед этим я приобрел настоящий опыт в летном деде. Думается, что полет этот явился закономерным и естественным завершением предыдущих моих полетов. О некоторых из них мне хочется рассказать.

Одна из основных предпосылок хорошего полета — хорошее настроение летчика. Если летчик нервничает, если он чем-нибудь расстроен, то лучше ему не итти в полет. В правильности этих мыслей меня особенно убедил один случай. Ещё в севастопольской школе я познакомился с одним молодым летчиком-комсомольцем Борисом Кулаковым. Были мы оба холостые, очень дружили, работали в одном отряде. Один раз Борис проспал и опоздал на полет. Ему сделали внушение. Потом случилось так, что он опоздал во второй раз. Его оставили без полета. Надо сказать, что для летчика это самое тяжелое наказание.

Борис подошел ко мне. Я видел по лицу его, что он очень расстроен.

— Брошу я авиацию, Ванюшка, — сказал он. — Ну ее к чорту! Начну заниматься агрономией, сельским хозяйством.

Но успокоить его мне не удалось; он сильно нервничал и не слушал, что я ему говорил.

Через полчаса он подошел ко мне и попросил куртку и шлем.

Он ответил утвердительно. В глазах его была радость, но настоящего спокойствия, уверенности, необходимой для полета, не было; он очень волновался весь этот час, да и, упрашивая начальство, видно, горячился.

Ему было дано задание: посадка на точность. Но вместо пологого планирования он начал делать пологую спираль… Небольшой ветерок. Его поддуло под хвост, он свалился в штопор. Высота примерно тысяча метров. Я наблюдал за ним. Он сделал виток раз, два, три; я подумал: ну, Борька фасонит! Потом, когда он пошел в четвертый виток и потерял почти половину высоты, у меня сразу мелькнула мысль: а может быть он старается, да вывести не может? Когда он пошел в пятый виток, для меня все стало ясно… Самолет ударился об воду, полетели брызги. Тут сразу закричали:

Катер не работал. Я вспомнил военно-морское училище и скомандовал:

Как ни старался, мы шли очень медленно. Под самый конец только удалось наладить нормальную греблю. Когда подошли к месту катастрофы, оказалось, что находящаяся поблизости воинская часть уже вытащила машину и летчика. Бориса долго качали, но не откачали.

От машины остались одни обломки. Я не мог смотреть на эту машину, мне очень было жаль Бориса, он был хорошим парнем. Боюсь утверждать, но мне кажется, что ему не следовало итти в этот полет.

Я целую неделю почти не спал, все не мог успокоиться. Хорошо что мне не предлагали тогда летать. Когда полетел после недельного перерыва, погода была мало благоприятная. У меня была такая злость к природе, что уж из-за одного этого было стремление лететь хорошо. Чувства страха перед этим полетом у меня не было. Досадно было только то, что после аварии с самолетом Бориса на нас, молодых летчиков, стали глядеть подозрительно.

Как сейчас помню: дают мне задание лететь; гляжу на своего летчика-наблюдателя и вижу, что он боится. Я проверил себя. Я был совершенно спокоен и уверен в себе. Думаю, что именно это спокойствие дало мне возможность благополучно проделать сложный полет: при взлете я обнаружил, что бензиновая помпа отказалась работать. Пришлось качать ручной. Добравшись до тысячи метров высоты, я обнаружил рваную облачность. Нас сильно рвануло, летнаб испугался. Я моментально поворотом ушел от облака. Машина летела спокойно. Летнаб закончил работу по радио. После этого, договорившись с ним, начал я выполнять задание, данное мне как летчику, — посадку на точность с высоты тысячи метров с выключенным мотором. И чтобы показать летнабу, что все обстоит хорошо, я запел веселую песню. Начал планировать при сложных обстоятельствах, но спланировал очень хорошо.

Расскажу еще про один полет, в котором также требовались большое хладнокровие и выдержка. Я был тогда совсем молодым летчиком, но работал инструктором. Николаевский Осоавиахим просил перегнать воздухом машину из Севастополя в Николаев. Отправлять машину по железной дороге не имело смысла, так как во время перегрузок ее доломали бы: машина была третьей категории, почти негодная, мотор совсем слабый. Мы с механиком привели машину в порядок, кое-что подремонтировали, захватили запасные части и полетели.

Время для полетов было неблагоприятное: осень, норд-остовые ветры, туман. После часа с лишним полета, когда мы летели над Киркиницким заливом, мотор захлопал. Я посмотрел, вижу — пламя в карбюраторе. Пришлось убрать газ и делать посадку на море. Были большие волны — метра в три. Сел хорошо, но сразу следующей же волной нас захлестнуло. В лодке оказалось много воды. Механик Котовский мне говорит:

— Плохо дело, Ванюшка; кажется, лопнуло что-то.

И действительно, лопнуло клапановое коромысло. Пока Котовский доставал это коромысло, его укачало, он даже почернел. Ремонт пришлось мне делать самому. Берегов мы не видели. Нас несло в глубь моря, к Румынии.

После того как вставили новое коромысло, начали заводить мотор. Мне нужно было выйти на плоскость и проворачивать винт. Самолет бросало волной. Мокро, скользко, и я чуть не упал в воду. Котовский же ничем не мог мне помочь. Я напряг все силы, провернул винт, и мотор заработал. Попытался взлететь, стал отрываться… Но лодку сразу залило. Промокли мы до костей. Если придется ночевать в море, — замерзнем, а в тумане нас никто и не найдет. Я отлично представлял себе, что катастрофа близка, но был спокоен. Страха не было. Было только желание добиться своего, оторваться.

Попробовал взлететь еще раз. На море большое волнение, самолет не взлетает. Лодку заливает водой, мотор захлебывается. Котовский был опытным механиком, он посоветовал мне подсушить магнето, завернув ветошью. Так я и сделал. Магнето высохло, мотор заработал.

Итти надо было к берегу под углом. Я снял меховой реглан и закрыл пилотскую кабину, чтобы ее не заливало. Шансов на то, что мы вырулим, было очень мало. Еще меньше шансов было на то, что нас найдут. Но все-таки мы вышли на берег. Целый день просушивали мотор, а на следующий день вылетели и благополучно прилетели в Николаев.

И еще один полет — полет, которым я проложил линию Иркутск — Средникан (на Колыме).

Из Иркутска вылетел с механиком Дороган. Самолет поплавковый, маломощный — мотор 300 сил. Расстояние до Якутска — три тысячи километров — прошел в два дня. Первая посадка после Якутска — на реке Алдан. Я шел без летнаба и без точной карты, так как съемки там не было. Большая часть местности нанесена на карты со слов населения — якутов и других.

До Алдана — частью тайга, частью болота. Расстояние — примерно 350 километров.

Зарядившись бензином, на следующий день я вылетел дальше. Предстояло лететь через Верхоянский хребет. Общая высота его достигает трех тысяч метров, а отдельные горы выше. Через горы надо лететь час.

По пути мне нужно было найти озеро Эмде. Оно находилось в горах, на высоте около 1 300 метров над уровнем моря. Я нашел его быстро, но долго думал, сесть или нет, потому что боялся, что не сумею оторваться с водной поверхности, находящейся на такой высоте.

Мне отчетливо представлялась трудность взлета с высотного водного аэродрома на маломощной машине. Сел хорошо, хотел заправиться бензином, но вместо этого пришлось вылить свой: когда пошел на взлет, машина плавала и не хотела отрываться. Я стал ожидать порыва ветра. Кое-как поставил машину на редань и оторвался. Впереди был дым, пришлось отходить влево. В долине Индигирки я увидел, что бензин на исходе. Кругом горы, сесть абсолютно негде. Но все же до Алысардага долетел! Бензина как раз хватило.

Представьте себе наше положение: летим в незнакомой местности, кругом горы, карты неточны. Нет ни одного места для посадки, а бензина в обрез. Алысардаг — озеро, расположенное на высоте 1150 метров над уровнем моря; за ним идут горы свыше трех тысяч метров. Я заправился бензином, но, когда захотел вылететь на Колыму, не мог оторваться: большая высота снижала мощность мотора, а для дальнейшего перелета нужно было поднять бензина минимум на шесть часов. Все-таки оторвался и пошел через горы, через хребет Тас-Кыстабыт. Этот хребет в ширину в два раза меньше Верхоянского, но тоже очень высокий. Пройдя самую гористую местность — отроги хребта Черского, попал в дым горящей тайги. Тайга загорается летом от костров, которые оставляет непотушенными кочующее население. Пожар бывает очень значительным, и от дыма, разъедающего глаза, ничего не видно. Подняться над дымом я не мог, так как потерял бы ориентировку. Пришлось лететь в дыму. Садиться было нельзя, потому что верховье Колымы порожистое. Частые перекаты воды через камни не позволяли выбрать место для посадки. Река извилиста и зажата в щелях гор. Сядешь, а потом не подымешься.

Дым был настолько густ, что я, летя над водой, почти ничего не видел. Хорошо, что в этом месте реки один берег отлогий, я смог развернуться и произвести посадку между двух перекатов реки на отрезок водной поверхности. Через три часа дым немного рассеялся, и я увидел противоположный берег реки, представляющий собой горный обрыв до 1500 метров!..

В Средникан прилетел в тот же день, идя опять же в сплошном дыму, но итти было легче, так как долина реки расширилась.

На обратном пути из Средникана, в дополнение ко всему, пришлось лететь с несоответствующим сортом горючего, от детонации которого мог сгореть мотор. Дым не прекращался дней десять (уничтожить дым может только дождь). Вылетел из дыма в низкую облачность. Вскоре облачность перешла в дождь и туман.

В верховьях Колымы снег. Летел на высоте 1100 метров. Выше итти не мог из-за облачности, а высота реки над уровнем моря — тысяча метров, так что в истоках Колымы я буквально полз между гор, извиваясь почти бреющим полетом. Я шел так некоторое время и не знал, что делать. Вернуться обратно — нехватит горючего. Лететь вперед — можно ткнуться в верховье Колымы и погубить машину. Заметил долину, хотел спуститься, но потом набрал высоту: из-за деревьев спуститься нельзя было.

Летел и думал: если придется спуститься здесь, то десятки лет никто меня и не найдет. Наконец заметил плоскогорье, а на нем озеро километра в три. Обошел несколько раз вокруг озера. Туман сильный, посадку определить трудно, все же сел хорошо.

Никаких признаков жилья. Только птицы, похожие на гусей, да медведи. Но охотиться не пришлось, так как очень продрог и устал. Насколько это было глухое место, можно судить по тому, что никогда до этого мне не приходилось видеть таких рыб, какие плавали в этом озере.

Проснувшись на следующее утро, я увидел, что меня окружают высокие белые горы. Полетел снова. Бензина оставалось немного. Когда поднялся и пересек горы, показались два озера. Какие это озера, — не знал. По карте ориентироваться было невозможно. Карта оказалась абсолютно неверной, и я шел, учитывая время и курс. Я чувствовал, что нужно итти севернее, но к западу показалась какая-то долина. Она меня очень привлекала, но как моряк я привык верить компасу и все-таки пошел к северу, через горы. Тут я испытал страх, потому что бензина у меня оставалось совсем немного. Когда прилетел на место, осталась всего одна банка горючего.

Теперь снова нужно было пролететь Верхоянский хребет. Было очень жарко, самолету отрываться „не хотелось". Сбросил все, что можно выбросить: белье, много продовольствия, всякие другие предметы. В конце концов дошло до того, что у нас с механиком остался один килограмм шоколаду и килограмм сахару.

С трудом оторвались и прошли кратчайший путь по реке Меннули в четыре часа, тогда как по расчету на этот полет нужно было потратить не меньше шести часов. В следующие свои полеты из Иркутска на озеро Алысардаг я уточнил трассу и нашел дополнительные озера на случай вынужденных посадок.

На крайний север!

За девять лет работы летчиком у меня не было ни одной аварии.

Зиму 1933/34 года я работал на липни Иркутск — Якутск — Бодайбо. Однажды прилетаю в Иркутск после рейса и узнаю о том, что пришло распоряжение летчику Галышеву отправиться во Владивосток. Галышев полетел, а я снова пошел в рейс. Я внимательно следил за челюскинской эпопеей, но не решался предложить свои услуги, потому что я вообще, говоря по правде, человек скромный. Желание взяться за спасение челюскинцев у меня было огромное, я чувствовал в себе силу им помочь.

Когда я вновь вернулся из рейса (28 февраля), мне вручили телеграмму с предписанием отправиться с двумя машинами и двумя бортмеханиками во Владивосток. Моя машина, советского производства, отработала полторы тысячи часов без капитального ремонта; ее давно нужно было уже ремонтировать, но наш инженер т. Татарийский хотел поднять престиж нашего производства и предложил мне лететь именно на ней. В один день сменили мотор. Испробовал машины в воздухе и повез их на вокзал для отправки во Владивосток. Я конечно предполагал уже тогда, что меня посылают в лагерь Шмидта, и был доволен предстоящим полетом; мне очень хотелось помочь людям, которые были на льдине, и выполнить распоряжение партии и правительства. Я был уверен в себе. Опыт полетов на Севере у меня есть.

1 марта с бортмеханиками Яковом Савиным и Владимиром Федотовым отправился во Владивосток. Встретив там Галышева, я узнал, что отряд Каманина и пилоты Молоков и Фарих уже отправились на „Смоленске".

Для лучшего сохранения моторов наши машины были отправлены во Владивосток железной дорогой. Но по недоразумению их отправили не скорым поездом, и мы никак не могли их дождаться. Наконец получили распоряжение вернуться в Хабаровск и задержать наши машины. Немедленно я и Галышев выехали в Хабаровск. На второй или третий день после нашего приезда туда же прибыл из Москвы пилот Водопьянов.

Энергично началась сборка трех самолетов и оборудование их для перелета. Работа производилась при непосредственном участии главного инженера Дальневосточного управления т. Филипповича, под руководством начальника управления т. Полякова. 16 марта все три машины с поставленными дополнительно бензиновыми и масляными баками были опробованы в воздухе. Вечером 16-го т. Галышев был выделен командиром нашего звена, а я — его заместителем.

17 марта. Слегка морозное зимнее утро. Температура воздуха — минус 13°. Четыре самолета готовы к вылету. Три из них отправляются на Чукотку по заданию партии и правительства для спасения экспедиции с парохода „Челюскин". На четвертом работник местной воздушной линии Хабаровск — Сахалин пилот Иванов сопровождает нас до Николаевска.

Многие пришли нас проводить. Чувствовалось, что весь коллектив, вся масса трудящихся верит в свое пролетарское детище — Красный воздушный флот. Мы со своей стороны заверили провожавших товарищей, что сделаем все, чтобы выполнить задачу. На эту же тему была составлена телеграмма т. Куйбышеву.

Наконец все готово. Самолеты выруливают на старт. Один за другим, по очереди, взлетают в воздух. После первого же круга образовался строй из четырех машин.

Погода хорошая; только небольшая туманная дымка окутывала горизонт. Мы бодры. Товарищеские проводы создали уверенное настроение, а из головы не выходят люди, которые героически борются там, далеко, на льдине. Как-то особенно медленно тянется время. Хочется быстрее лететь. Но, увы, минут через пятьдесят полета горизонт начинает темнеть и самолеты постепенно снижаются: опасно потерять ориентировку. Запорошил редкий мелкий снег. Туман начал сгущаться.

Видимость пропадает. Идем все ниже и ниже. Высота уже сто метров. Вверх итти нельзя: метеорологическая станция в сводке о погоде предсказала полную облачность и слабую видимость, а трасса реки Амур вьется в тайге и горах. Малейшее уклонение от нее будет означать вынужденную посадку в тайгу и горы.

Уверенно идет ведущий самолет с пилотом Ивановым. Сотни рейсов, сделанных по Амуру, научили Иванова ходить почти в любую погоду по этой линии. Вдруг впереди совсем темная стена: густой снег; не вижу других самолетов. На секунду иногда показывается ведущий, затем моментально теряется. Рука на секторе газа; в любой момент мой самолет может оказаться так близко около других самолетов, что тянуться к сектору будет поздно.

Замечаю, ведущий пошел совсем низко, прямо над снегом и кустарником. Два других самолета исчезли из поля зрения. Беспокоюсь о них, но вместе с тем уверен в пилотах, уверен, что не подкачают ни Галышев, ни Водопьянов.

Через час снег поредел. Видимость немного улучшилась; с правой стороны заметил машину Галышева. Он также держался за мою машину, как я за машину ведущего. Минут через двадцать снег стал совсем редкий, и мы благополучно сделали посадку на промежуточной станции, в Нижнетамбовске. Водопьянова с нами не оказалось. Где он? Что с ним? Мы заволновались. Было досадно, что на первом же перелете потеряли одного товарища. Через некоторое время узнали, что Водопьянов вернулся в Хабаровск. Он конечно поступил правильно, так как, имея более скорую машину, чем наши, и войдя в пургу последним, опасался „наткнуться" на нас.

В Нижнетамбовске мы получили плохую погоду. По времени нельзя было терять, и мы вылетели в Николаевск. Впереди опять сплошная стена снега. До Николаевска прошли очень напряженно, все время двигаясь между гор в сильном снегу. Прибыли к вечеру, пробыв в воздухе около шести часов.

На другой день в Николаевске была сильная пурга. Никакой возможности вылететь нет. Впереди Курбатовский перевал, а видимость 20–30 метров. Вечером узнали, что Водопьянов снова вылетел из Хабаровска, дошел до Нижнетамбовска и там заночевал.

19-го осадков мало. Мы с Галышевым вылетели в Аян на Охотском море. Курбатовский перевал прошли благополучно. Но потом врезались в туман. Тумал мы решили с Галышевым пробить. Свернули к югу, там туман был реже. Перед нами раскинулись незаселенные земли. Посадки никакой не было. Вблизи острова Беличьего туман немного рассеялся. Стало видно море, а в море — торосистый лед с небольшими разводьями. Остров Большой Шантар с юга был свободен от тумана. Установив курс на порт Аян, мы продолжали лететь.

Сначала под нами был торосистый битый лед. Километров через сорок сплошной лед кончился, открылось чистое море с отдельными мелкими льдинками. Туман снизил нас до 30 метров к воде, по которой гуляли гребни волн и белые барашки. Через 3 часа 40 минут показался скалистый берег Охотского моря; еще десять минут полета — и под нами бухта порта Аян. Пилот Водопьянов в этот день долетел до острова Большой Шантар. В Аяне местные организации встретили нас тепло и радостно. Сразу у самолетов был устроен митинг, на котором товарищи рапортовали нам о своих достижениях. Особенно нас радовало то, что товарищи, как и вся страйа, ни на мгновение не забывают тех, кто на льдине.

Комсомольцы и пионеры забрасывали нас вопросами о самолетах, моторах и вообще об авиации. Как раз в Аяне в это время была районная партийная конференция и туда съехались нацмены: эвенки, орочоны и якуты, которые нас тепло приняли и с которыми мы долго беседовали через переводчика.

На следующий день мы вылетели из Аяна в Охотск. Густой туман часам к девяти приподнялся до 600 метров. Немного пройдя мы снизились до ста метров, ориентируясь по чистой воде и мелким льдинкам, а иногда и по береговым скалам. Так шли мы до залива Феодора. У мыса Нурка прояснилось, и мы увидели, что все льды отогнало береговым ветром далеко в море. У мыса Эйкан встретили густой снегопад. Не рискуя забить сафы, изменили курс, уйдя в море километров на тридцать. Снегопад нам удалось обойти километров на сто от Охотска.

Видимость стала отличной, но что нас особенно обрадовало, — это низкий берег, где вполне возможны вынужденные посадки без риска поломать машину. По всему отлогому берегу разбросаны рыбалки; они были конечно законсервированы на зиму, но мы знали, что там есть люди, которые в случае необходимости могут нам помочь. Через 5 часов 20 минут полета прилетели в Охотск. Двумя часами позже из Шаптара прибыл сюда пилот Водопьянов. Стали делиться впечатлениями. Водопьянов рассказал нам о том, как у него над морем стала сдавать бензиновая помпа. Только благодаря близости острова Большой Шантар он все же сумел сделать вынужденную посадку на припае льда у острова.

Из Охотска вылетели уже три самолета. До мыса Гадикан шли отлично, имея высоту 1500 метров. У самого мыса нас внезапно встретил сильный штормовой ветер. Через час ветер стал ровным, и до устья реки Тяуй летели спокойно. Вдруг ветер рассвирепел. Самолеты стало очень сильно бросать, и иногда они падали листом, не слушаясь рулей управления. Самое тяжелое было — это сделать посадку. Аэродром большой, но поверхность его обледенела, и ко времени нашего прилета в самой бухте шкала показывала ветер силы свыше 20 метров в секунду. Посадка всех трех самолетов была удачной.

Мне очень памятно, что в этот самый день, 22 марта, тайфун потрепал в Японии г. Хакодате, и очевидно мы летели в тыловой части тайфуна. Как только мы сели на аэродром в Ногаеве и сбавили газ, самолеты ветром понесло по льду. Пришлось снова дать газ. Порывами страшного ветра поднимало то одну плоскость, то другую. Только когда пограничники подбежали к нам и ухватились за крылья, мы смогли остановиться и избежать аварии. Тщательно укрепили самолеты.

Водопьянов сделал в клубе доклад о нашем полете. В этот же день в баки было залито горючее, а в ночь мой бортмеханик дядя Яша снял масляный бак и, хорошо его пропаяв, опять поставил на место. С удовольствием вспоминали встречу в Ногаеве. Приветствовать нас вышли все жители г. Могадан. Могадан — для окраины город не маленький. В нем несколько тысяч жителей, два больших клуба, много культурных сил. На митинге я выступил от летного состава. Приветствовали нас криками „ура", „да здравствуют герои Арктики". Нам было очень неловко, мы не знали, куда смотреть, потому что фактически мы еще ничего не сделали. На митинге говорили об освоении Арктики и выражали надежду, что самолеты теперь будут здесь летать постоянно. После митинга был прекрасный концерт.

Погода нас задержала до 26 марта. Улучив момент, вылетели, держа курс на Ямск. По дороге на Ямск встретился мелкий снегопад. Потеряли видимость, и забившиеся снегом сафы отказались работать. Пришлось мне и Галышеву вернуться обратно в Ногаево. Водопьянов же, имея на своей машине искусственный горизонт (прибор), сумел пройти без видимости и в этот же день прибыл в Гижигу.

Частые туманы, закрывавшие скалистые, круто обрывающиеся в море берега; шквалистые, штормовые ветры, зачастую с пургой, заставляющие самолеты уходить далеко в море; полное отсутствие для самолетов, идущих на лыжах, посадочных мест — все это делало наш перелет от Николаевска до Гижиги очень серьезным.

На следующий день погода была примерно такая же. Туманом и мелким снегом закрывало горы. Я и Галышев решили опять вылететь из Ногаева в Гижигу. Лететь было трудно, был сильный береговой ветер, мело снег. Но погода в смысле видимости была сравнительно неплохой, и мы благополучно пришли в Гижигу.

Охотское море кончается. Остался еще один перелет. Дальше мы должны пройти Пенжинскую губу и сесть по реке Пенжино, на культбазе.

Из Гижиги надо лететь через хребет полуострова Тайгонос. Как хорошо, что прошли море! В прибрежной полосе нас все время давило туманом к воде или сильно бросало штормовым ветром, который дул с берега, срывая с сопок снег.

28 марта — сильный снег. 29-го снег уменьшился. Решили вылететь, заранее договорившись, что при плохой видимости над полуостровом Тайгонос самолеты идут разными курсами. Господствующий ветер не позволил отрываться в длину аэродрома; пришлось выбрать взлетную дорожку в 400 метров, ограниченную с двух сторон кочками тундры и вмерзшим плавником.

Полуостров Тайгонос оказался закрытым снегом и сплошной облачностью. Два самолета ушли вправо, я взял курс влево. У реки Черной видимость скрылась. Я потерял и Галышева и Водопьянова.

Мне в прошлом приходилось не раз продвигаться в таких условиях, но подо мной тогда было открытое море. В данном же случае я шел над горами. Хребет полуострова Тайгонос имеет высоту около тысячи метров. К счастью, спустя часа полтора, облачность стала рваной, показалась Пенжинская губа. Даже она не была закрыта льдом, за исключением небольшого торосистого припая. В середине губы был густой туман, закрывавший сплошной стеной противоположный высокий берег.

Культбаза Каменская, где мы должны были сесть и где предполагали взять бензин, все не показывалась. Как оказалось потом, культбаза была нанесена на нашей карте неправильно. Пролетев еще некоторое время, я пришел к выводу, что мы культбазу потеряли.

Подойдя к Галышеву, я махнул крылом; он очевидно догадался, в чем дело, и пошел за мной, а я повернул назад. Через некоторое время мы нашли культбазу. Над ней уже кружил Водопьянов. У Водопьянова не было запасных частей, и первым он не решался садиться. У меня стал детонировать мотор, и я поторопился сесть. По радиограмме мы знали, что будет разложено пять костров. Я увидел эти костры и стал снижаться. Посадка была точная, между кострами.

Видимость была очень слабая. Предыдущей пургой надуло почти метровые сугробы, а площадку не успели выровнять. При приземлении машину у меня сильно пригнуло. Я понял, что наскочил на бугор, дал газ, для того чтобы машина не упала. Когда машина снова стала опускаться, она попала на второй бугор, и я поломал шасси. Сначала я был обескуражен, по потом вспомнил про Галышева н Водопьянова и сейчас же крикнул, чтобы выложили на аэродроме крест, т. е. запрещение посадки.

Крест этот выкладывается из полотен. Но конечно при этих условиях невозможно было дожидаться полотен. Я взял людей, которые подбежали ко мне, и „выложил" из них крест на аэродроме. Галышев заметил крест и пошел к протокам реки. За него я был уже спокоен. Галышев не первый год летает по рекам Севера и в протоке место для посадки найдет. Немедленно выслали нарту и собак к месту посадки Галышева. Галышев посадил машину удачно. Когда Галышев сел, его механик лег на снег, изображая собой посадочный знак „Т", и таким образом посадил Водопьянова. Когда я встретился с Галышевым и Водопьяновым, они сказали мне:

— Ну, Доронин, ты пострадал за всех, кому-нибудь ломаться было все равно не миновать.

И действительно, хуже места для посадки, чем то, где разложили костры, отыскать было трудно. Место выбирали совсем неопытные люди. Рядом — чистое пространство, но им казалось, что я провалюсь в снег, и они приняли меня на торосе с буграми, полагая, что на жестком месте самолет сядет лучше; между тем именно то место, которого они избегали, было исключительно удобным для посадки.

У шасси моей машины подломались ноги, но у меня были запасные, и на следующий день общими усилиями ноги были восстановлены.

А снег все время заносил наши самолеты по крылья. Мы откапывали, их снова заносило, мы вновь откапывали. Между прочим местные ребята, поняв, какой аэродром они выбрали, всячески старались загладить вину. Они отдали нам своих собак для работы. Они грели нам воду и сами сидели из-за этого без дров. Топили наше помещение так, что было невмоготу. Вообще они, кажется, были готовы на любые жертвы, для того чтобы оправдаться перед нами. Мы, как могли, их успокаивали.

Четвертого вылетели в Анадырь. Полпути летели в хорошей видимости. У Алаганских гор стали постепенно появляться низкая облачность и туман. Впереди горы закрылись. Видимость резко ухудшилась. Галышев и Водопьянов свернули в долину реки Анадырь. Я решил пробиваться, идя прежним курсом. Горючее скверное, возвращаться обратно нельзя. Обходить тоже не имело смысла, так как впереди — неизвестность. Решил итти через туман, предварительно посоветовавшись с механиком.

Вышел на реку Анадырь и восстановил ориентировку. Дальше снова ничего не видно. Трудности полета огромные. Все вокруг бело. Не видно ни гор, ни тундры, ни берега: занесено снегом. Неизвестно, на какой высоте идешь, — все сливается. Но в общем я нашел культбазу. Прилетел первым. Однако сначала сесть на аэродром боялся, думал, как бы меня не подвели, как в Каменской. Сперва все внимательно осмотрел, а потом сел. Минут через двадцать прилетел Водопьянов, а еще через пять минут — Галышев. Оказывается, они обошли туман стороной.

В Анадыре из-за непогоды сидели пять дней. Самолеты то и дело заносило снегом. В крыльях, в хвосте, в стабилизаторе — везде снег. Даже в мелкие отверстия, где проходят наружу тяги и тросы управления, — даже туда попал снег. С трудом очистили самолеты.

Из Ванкарема пришла радиограмма, предлагающая захватить сварочный аппарат для ремонта машины Ляпидевского. Устроили небольшое совещание. Машины перегружены, так как необходимо брать с собой запас горючего для полетов в лагерь. Но, с другой стороны, нужно помочь самолету Ляпидевского. Решаем брать и горючее и аппарат с оборудованием, разделив груз на три самолета.

11 апреля готовы к вылету, но вдруг, когда уже хотели итти на старт, мотор на самолете Галышева перестал работать. Выключаем моторы и мы с Водопьяновым, идем узнать, в чем дело. Оказывается, бензиновая помпа не держит давления. Все механики стали искать причину. Снимать помпу в тех условиях нужно не меньше суток (необходимо поднять мотор), а время не терпит. Через некоторое время Водопьянов вылетел. Я же и дядя Яша остались еще на некоторое время, так как машина моя однотипна с машиной Галышева и возможно, что с моей машины понадобился бы какой-нибудь инструмент или запасная часть. Проходит час.

— Улетай, — говорит Галышев. — Там ты нужен. Мы здесь сами справимся.

Жалко мне было оставлять товарища у последнего перелета, но лететь надо.

Родина аплодировала нам

Перед самым отлетом я вспомнил, что необходимо взять с собой ту часть сварочного аппарата, которую предполагал доставить Галышев. Я подсчитал нагрузку и подумал со страхом: будет лишних 500 килограммов. Аэродром не совсем ровный, и вряд ли с такой нагрузкой я сумею оторваться. Подумал немного и решил рискнуть. Надо во что бы то ни стало ввести в строй машину Ляпидевского.

Взял я из самолета Галышева карбид и горелки и пошел на старт. Пробег был более полутора километров, и каждый удар в небольшой ледяной надув был ударом в сердце.

„Вот взял нагрузку, — думаю, — и угроблю машину. Какое я имею на это право, моя машина ведь так нужна!"

Скорость нарастает, нарастает… Оторвался. Машина не поломалась, но все же в дальнейшем я поплатился за перегрузку. Да где еще поплатился?! На самой льдине, в самом лагере Шмидта!

Лечу, сердце радуется. Погода хорошая. Аппарат с оборудованием в самолете. Цель близка. Пролетел залив Кресты. Подхожу к Чукотскому хребту. Погода резко меняется. Сильно треплет ветер мою перегруженную машину.

Чувствуется сильный снос влево. Все бело, ориентироваться трудно, и только около острова Колючина я полностью восстановил ориентировку. Лечу больше четырех часов. Показалась лагуна. Что-то зачернело. Подлетаю ближе — база Ванкарема. У нескольких разбросанных яранг видны самолеты. Делаю два круга, — все благополучно. Иду на посадку. Через минуту радостная встреча. Сильные рукопожатия. Срочно начали готовить мою машину к полету на завтра. Сняли добавочные баки и вообще выбросили все лишнее, чтобы облегчить полет в лагерь Шмидта. В этот же вечер прилетел из лагеря Отто Юльевич Шмидт. Я передал ему газеты, которые привез на самолете. Отто Юльевич радостно меня встретил, поговорили мы с ним немного, так как он вследствие болезни чувствовал себя плохо.

Утром в Ванкареме туман. Из лагеря сообщают о хорошей погоде. Решаю вылететь, надеясь на то, что туман невысокий и можно будет лететь над ним. Туман был только в береговой полосе, дальше погода хорошая. Лагерь определил по дыму, который был виден за 30 километров. Сделав два круга над льдиной, благополучно произвел посадку. Первым к моему самолету подбежал гидролог т. Хмызников. Радостно поздоровались.

— Вы меня помните? — спрашивает он. Действительно, лицо его показалось мне знакомым.

— Да ведь я с вами летел из Якутска в Иркутск! Мы обнялись.

Но терять время было нельзя. Погода хорошая, и надо ее использовать. Посадил я четырех человек, положил их вещи, пошел на старт. Только дал газ, как машина чуть подпрыгнула и сразу склонилась на бок. Я моментально выключил контакт, чтобы мотор перестал работать, дал правой ногой в обратную сторону крена, убрад штурвал, и машина остановилась. Оказалось: поломана стойка. По всей вероятности она была надломлена еще в Анадыре от перегрузки. Я загрустил.

— Конечно починим, — бодро подхватывают челюскинцы.

Мы убрали самолет на край площадки, чтобы не мешал работе других самолетов. Начинаем ремонт. Хочу помочь своему механику. Челюскинцы не дают.

— Отдохните, — говорят, — товарищ Доронин. Мы сами сделаем.

— Говорим вам, сами сделаем. Посмотрели бы вы, как мы машину Бабушкина отремонтировали, в лучшем виде. Слепневу тоже. Вы лучше пойдите, посмотрите, как мы живем.

Быстро разыскали они какой-то ломик, начали его пилить ножовкой, приспосабливая к стойке вместо кольчуг — алюминиевых труб. В костыль тоже вогнали ломик да еще трубку, перевязали проволокой. Не прошло и трех часов, как машина была готова.

За это время я побывал в палатке аэродрома. Там меня угостили шоколадом, чаем. Стали рассказывать о том, как они жили, какие у них были приключения. Я же рассказал о нашем перелете и о той заботе, которая была проявлена к ним всей страной, партией, товарищем Сталиным и правительством.

Стойка была сделана не совсем крепко. Поэтому я взял с собой только двух человек с вещами и пошел на взлет. В самом конце починенная стойка опять сломалась, но самолет был уже в воздухе. Теперь задача состояла в том, чтобы при посадке в Ванкареме не поломать самолет.

— Не вижу лыжи, — крикнул я своему механику.

— Брось пугать, — отвечает он, а сам смеется, думая, что я шучу.

Нагнувшись, насколько можно, я увидел лыжу, висящую на амортизаторе. Ясно, что сломалась только одна стойка. Перед посадкой в Ванкареме я сделал четыре круга, желая выбрать самую ровную полоску. Сделал посадку на одну лыжу очень удачно. На следующий день самолет был хорошо отремонтирован, но лететь к лагерю не пришлось, так как на льдине уже никого не было.

Перед нами была поставлена новая задача: перебросить людей в Уэллен, в бухту Лаврентия и дальше — в бухту Провидения.

В первый рейс я взял трех человек, полет был удачный. Вернулся в Ванкарем. Моя машина была очень удобна для перевозки больных — она пассажирская. Больные могли спокойно лежать в ней. Я взял трех больных и одного здорового.

Полетел. Минут через пятьдесят, когда дошел до острова Колючина, отказалась работать бензиновая помпа. Сел у Колючина. Ничего не поломал. Осмотрел местность и увидел, что взлет рискован. Помпа перестала работать оттого, что была забита снегом. Вытащил фильтр. Долго копался, заводил мотор раз пять-шесть и страшно волновался за больных. Вместе со здоровым пассажиром выбрал взлетную дорожку шириной метров в десять, длиной метров в четыреста. На этой дорожке мы ногами разбили все твердые снежные заструги и взлетели удачно.

Прилетел в Уэллен. Стал рулить. Помпа опять забилась. Мотор отказал. Но все кончилось благополучно.

В дальнейшем я из Уэллена в бухту Провидения сделал пять полетов и перевез человек двадцать. Благодаря удобной кабине самюлета я брал главным образом слабых.

Многие люди даже за долгую жизнь не испытывают и сотой доли той радости, которую привелось мне испытать за несколько дней: я награжден орденом Ленина; я — один из семи героев Советского союза; я беседовал с нашим родным и великим Сталиным.

Я — летчик и смело могу сказать, что неплохо знаю нашу великую родину. Она часто лежит у меня под крылом. Она хорошо видна мне. Не раз с высоты я любовался ее заводами, лесами, посевами. Но по-настоящему я узнал ее во время замечательнейшей поездки Владивосток — Москва.

Мы ехали по нашей стране, и она аплодировала нам. Наш поезд объединил все станции и полустанки, все города и колхозы.

На одной маленькой станции около Свердловска ко мне подошел старик-колхозник. Он похлопал меня по плечу и сказал:

На глазах у него были слезы. Вряд ли за всю жизнь я когда-нибудь так волновался, как в тот момент. Я хотел многое рассказать старику. Я хотел сказать ему, что я тоже крестьянский сын, что только наша великая партия может выпестовать забитого деревенского мальчугана так нежно, так мудро; что только она в состоянии создать из него настоящего человека; что этот человек готов отдать свою жизнь в любой момент за великую партию, за великое ее дело. Но я ничего не сказал старику: от волнения я не мог говорить.

Бортмеханик Я. Савин. Мы продвигаемся на север

Восточносибирская правда кратко сообщила о гибели „Челюскина". Я только что вернулся из рейса Якутск — Иркутск и, читая газету, очень тяжело это переживал; не мог себе представить, как люди остались во льдах без крова, вдали от земли… Вскоре мы снова ушли на Якутск и там узнали, что организуются большие экспедиции по оказанию помощи челюскинцам. И когда 25 февраля мы летели с т. Дорониным обратно в Иркутск, как-то вырвалось у меня:

— А может быть и нас, Иван Васильевич, пошлют на спасение челюскинцев?

— Может быть и поедем, не откажемся, — и погрузился в думы. На другой день мы прибыли в Иркутск. Наш месячный летный план был выполнен на 195,2 %.

Еще через два дня в управление вызвали Ивана Васильевича Доронина, бортмеханика Федотова и меня. Говорят, что пришло распоряжение из Москвы приготовить два самолета «ПС-3» к длительному перелету. Машины надо разобрать, погрузить на поезд и отправить в кратчайший срок во Владивосток.

— Есть, товарищ начальник! Не забудьте наши семьи…

Тут же взяли нас на автомобиль и увезли на аэродром для испытания только что поставленных моторов. Все пришло в движение: энергично работал аппарат управления, мастерские готовили части, рабочие склада подбирали материалы и запасные части. В тот же день самолеты были разобраны и доставлены на железнодорожную станцию.

1 марта Доронин, Федотов и я выехали во Владивосток, где встретились с Виктором Львовичем Галышевым. Там выяснилось, что наша группа будет состоять из трех самолетов: двух «ПС-3» и одного «П-5» т. Водопьянова, который на-днях должен прибыть в Хабаровск.

Мы приехали туда 9 марта, а на другой день прибыли наши самолеты. 11 марта в Хабаровск приехал т. Водопьянов.

Коллектив Дальневосточного управления гражданского воздушного флота объявил работу по сборке и снаряжению самолетов для ответственного перелета на Север ударной. Как на зло, началась пурга, сильный ветер пронизывал насквозь. Но это ни нас, ни рабочих-дальневосточников не останавливало. У всех была одна цель: скорее собрать самолеты, оборудовать их добавочными баками, которые В. Л. Галышев уже приготовил во Владивостоке. Через двое суток самолеты были готовы. Мы ждали погоды, чтобы опробовать их в воздухе и двинуться в дальний путь для выполнения почетного задания правительства.

Только 16 марта стих буран, и самолеты поднялись, покружились над Хабаровском. Чтобы обеспечить хорошую работу мотора, я еще раз снял масляную помпу, смыл стружки, оставшиеся после под-шабровки подшипника и скопившиеся в отстойниках, снял карбюратор, промыл и проверил радиатор. Наш путь лежал над незнакомой нам местностью, и малейший недосмотр мог привести к плохому концу… Пилоты, пока шла сборка машин, подготовили карты, наметили и рассчитали курсы полета.

Наступает утро 17 марта. Мы стоим у самолетов, застывших на льду Амура. Последние приветствия, пожелания удачи, и в 10 часов 20 минут три самолета один за другим стартуют на Николаевск-на-Амуре. Нас провожает пилот Иванов с начальником Дальневосточного управления т. Поляковым.

Погода неважная: снегопад, туманная мгла, иногда видимость пропадает, и ориентироваться по незнакомой трассе очень трудно. Помогает самолет тт. Иванова и Полякова, идущий впереди звена. Через 7 часов 20 минут прибываем в Николаевск-на-Амуре, заправляем самолеты. На утро запрашиваем погоду из Аяна и Охотска. Сводку получаем плохую: видимости нет, а у нас, в Николаевске снегопад.

Все горели одним желанием — скорее лететь дальше к людям, которые сидят на льдине, а тут погода заставляет отложить долет до следующего дня. 19 марта в 11 часов дня вылетели на Аян. Погода, судя по сводке, была средняя — не плохая, но и не хорошая, а „в полоску", как у нас говорят. Полет на деле оказался затруднительным, но в то же время занятным. Курс лежал через Шантарские острова, над морем, где посадка невозможна. Это нас не испугало. Мотор гудит ровно, пилот держит руль твердо, компасный курс поставлен правильно…

Через определенные промежутки времени слышу голос Доронина: „Дай карту". Даешь. Минуту, две, три ведешь машину. Пилот посмотрит карту, молча отдает обратно. Все хорошо… И через. 3 часа 45 минут мы в Аяне.

Население Аяна радостно встретило нас. Произносились речи, полные уверенности в силу советской авиации. Наши товарищи, представители местной народности — эвенков, не сомневались, что советские самолеты спасут челюскинцев. Мне пришлось держать ответное слово, заверить их, что мы приложим все силы для выполнения задания партии и правительства. На другой день вылетели в Охотск и прибыли туда через 3 часа 50 минут. В Охотске тот же радушный, сердечный прием.

От Аяна до Охотска летели по береговой полосе, временами шли над открытым морем. В Охотске мы пробыли два дня. 23 марта наконец получили удовлетворительные сведения о погоде в бухте Ногаево: видимость средняя, но ветер порядочный — до 14 метров в секунду. В 11-м часу самолет Галышева поднялся, мы за ним. Вдруг клапаны мотора заиграли металлической трелью — „дзинь-дзинь-дзинь"; температура воды быстро поднялась выше обычной; мотор дал несколько перебоев. Что такое? Впечатление, будто в одном цилиндре свечи не в порядке. Кричу Доронину:

Опустились. За нами сел и Галышев. Вот так так! Позавчера мотор работал, как часы. У Галышева такой же мотор, заправлен таким же горючим, — у него все в порядке. А у меня детонирует! В чем же дело?! Притащили пустую бочку, выпустили 12 банок бензина, сделали смесь 40 % на 60 % с бензолом, перемешали, влили, снова вылетели. Мотор заработал попрежнему, не тревожа, не беспокоя нас. В общем задержка вышла на час.

Вот показались строения. Ногаево? Совсем еще недавно, года три-четыре назад, здесь дома насчитывались единицами, а теперь, глядим, вырос целый город. Берег завален горами бочек, строительными материалами. Чувствуется, что и здесь, в таежно-горном месте, делаются великие дела.

Сели удачно на ледяной аэродром, подрулили к месту стоянки. Десятки рук подхватили наши самолеты, зашвартовали их канатами. Никакой ветер не был уже опасен для машин.

Заиграл оркестр, тысячи людей закричали „ура". Я привык на Якутской воздушной линии к спокойной встрече с начальником аэропорта и двумя-тремя рабочими, к обычной обстановке аэродрома. Здесь же все происходящее казалось сном. Думаешь: почему все это? Ведь мы еще ничего не сделали, только продвигаемся, да и то не так быстро, как надо…

А ветер между тем разыгрался не на шутку и дул, как в аэродинамической трубе. Гижига, Ямск и другие пункты давали сведения о плохой погоде. Лететь дальше пока было невозможно. Тов. Водопьянов и я получали приглашения в клубы для информации о нашем полете. С глубоким интересом рабочие и все население слушали наши сообщения и выступали с пожеланием нам благополучия и успеха.

25 марта я проводил беседу со школьниками. Сотни вопросов интересовали малышей:

— А скажи, дяденька, если мотор станет, упадет самолет или нет?

…Проверил мотор, самолет. В днище масляного бака — течь; пришлось снять бак и отдать в мастерскую.

Здесь, на далекой окраине, встретил своих товарищей — сослуживцев: т. Притулюка, бывшего начальника наших иркутских мастерских, т. Константинова, красноармейца, слесаря наших мастерских. С его помощью за одну ночь был готов бак с новыми днищами, такими прочными, что на них хоть отплясывай.

26 марта мы долетели до Ямска. Впереди — белая стена. Дальше лететь немыслимо, мы вернулись обратно. Водопьянов ушел вперед, и долго о нем не было сведений. Только вечером узнали, что он дошел до Гижиги.

На другой день погода улучшилась, мы „отдали концы" и прибыли в Гижигу. Этот участок оказался легче других: шли больше над речками, по долинам; внизу твердая почва. В Гижиге встретились большие затруднения в техническом обслуживании и заправке самолетов. Бензин оказался неизвестного происхождения — не то бакинский, не то какой-то другой. Пришлось добавить некоторое количество иода как антидетонатора.

Ветры сильно затрудняли заправку бензином и водой. Кругом тундра, топлива мало, плавник не горит. Воду разогревали в бочке, пользуясь и плавником и нефтью.

Просидели здесь сутки и 29 марта полетели в Кайенское, на речку Пенжино — в культбазу. Вот тут-то, на речке Пенжино, случилось с нами происшествие, чуть было не сорвавшее весь наш перелет.

На посадку мы пошли первыми. Аэродром виден слабо. Горят пять костров, ограничивающих место посадки. Никак не думалось, что здесь мы „подвалим" машину. Вообще Иван Васильевич не охотник ломать, не было с ним таких случаев. Глаз у него острый, да и техника великолепная. Однако подходим к земле, только касаемся ее, как машина ударяется в застругу, замаскированную мягким снегом. Взмываем на пять-шесть метров. Иван Васильевич поддерживает газ, снова приземляется и опять ударяется в такую застругу, что… самолет лежит на брюхе, подогнув под себя „ноги".

Посмотрел он на меня; выражение лица у него неопределенное, ни растерянности, ни злости не видно. Вылезли, посмотрели на нашу птицу: лыжи вместе с полуосями вошли в центроплан, лопасти винта погнуты.

— Выкладывайте крест! — крикнул Доронин. — А то все машины побьются.

Низко над нами прошел Галышев, заметил знак и улетел искать другую площадку. Нашел, сел благополучно. Водопьянов тоже сел удачно на хорошей площадке. В первые минуты я никак не мог успокоиться. Ну, думаю, „спасли" челюскинцев, ударники! Досадно мне стало. Как нас провожали, как надеялись на нас! А тут самих надо вывозить. С какими глазами мы явимся в коллектив? Но не может так быть! Я ведь не один. Тут культбаза, есть маленькая мастерская.

— Иван Васильевич, — говорю, — не горюй, исправим все и дальше пойдем, будем в Ванкареме.

А сам думаю, целы ли узлы, целы ли днища лыж? Утром соберем народ, поднимем самолет, и все будет ясно. Так и решили. Были у нас кое-какие запасные части: стойки, четыре шаровые головки, семь лопастей, винт. Ну, а дыры и пропорины жестью от бидонов залатаем.

Оставили самолет и пошли к месту стоянки. Все волновались, вместе с нами переживали, спрашивали, можно ли наладить.

— Можно, — отвечаем. — Через два-три дня будет готово. Опять сердечный, товарищеский прием, женщины пельмени приготовили.

На другой день утром погода была нелетная. Собрали мы народ, пошли поднимать машину. Эакипела работа, заработала пила, забегали собачьи упряжки, подвозя бочки для подставки. К полудню машину подняли, отняли сломанные ноги, разобрали. Володя Федотов и Ратушкин взяли их и пошли в мастерскую разбирать, ставить новые трубы. Работу распределили. Дали мне еще в помощь местного механика т. Седова. С ним мы начали латать жестью от бидонов дыры центроплана п плоскостей.

Задула поземка. Руки коченели. Перчатки быстро намокали, и в них невозможно было работать.

На третий день самолет уже стоял на новых ногах. Позвали народ и оттащили машину туда, где стояли остальные два самолета, примерно за полтора километра. А пурга все не утихала.

Сменил лопасти винта, опробовал мотор — он работает попрежнему. Отлегло от души. Мы снова в строю!

4 апреля погода улучшилась, и все три машины вылетели на Анадырь. Этот участок мне лично показался самым трудным в нашем перелете. „Слепой" участок — небо слилось с землей.

До перевала шли сносно, на высоте 800—1000 метров. У перевала видимость стала пропадать — навис густой туман. Впереди и левее шли Галышев и Водопьянов. Около перевала заметили, что Галышев повернул обратно, Водопьянов за ним. Мы подумали и тоже повернули. Пока заворачивали, их уже и след простыл. Остались мы одни. Они или ушли обратно, или полетели на реку Анадырь, которая была от нас слева.

Не хотелось и мне возвращаться — жаль времени, да и горючее на базе неважное. Спрашиваю:

А вера у нас в этот компас большая, на Средниканской линии по хребтам с ним летали.

Понятно: ориентировка плохая, да еще видимости нет. Так мы прошли над хребтом и через 30 минут вышли на озеро Кайенское. Отсюда взяли курс на Анадырский залив и спустя 5 часов 55 минут были в Анадыре.

С 5 апреля завернула такая пурга, что самолета в 20 шагах не видно. Шесть суток просидели мы в Анадыре. 11 апреля погода прояснилась, мы пошли на Ванкарем и к вечеру опустились там. С высокой организованностью и дисциплинированностью работали здесь товарищи, не теряя ни одной минуты. Наша машина была освобождена от добавочных баков и груза, заправлена горючим и подготовлена к завтрашнему полету в лагерь Шмидта. Мы горели нетерпением вылететь на льдину и оказать помощь людям, которые жили два месяца во льдах.

12 апреля нам это удалось. Удалось и мне — единственному из бортмехаников — увидеть „деревню из палаток" среди льдов Полярного моря.

Наш полет в лагерь не обошелся без приключений. Вылетели мы в 11 часов дня. Далеко еще было до лагеря, когда Иван Васильевич заметил дым.

Ровно через час мы были над пловучей „деревней". Сделали круг и пошли на посадку. Аэродром был небольшой, площадка неровная, но сели хорошо. Подрулили к месту стоянки. Четверо челюскинцев сели в кабину. Мы пошли на взлет, но при первом „прыжке" почувствовали крен на левое крыло. Остановили мотор, вылезли и видим: подломалась передняя левая стойка, шаровая головка лопнула в шейке, и кроме того поломался костыль. Очень обидно: как будто мы прилетели не спасать, а чтобы нас спасали. Прибыл Каманин на «Р-5», мы ему заказали доставить нам с берега инструмент и шаровое соединение.

Пошла у нас работа. Челюскинцы Колесниченко, Задоров и другие оттащили нашу машину в сторону, сняли стойку, костыль. Труб у нас больше не было, костыля запасного тоже. Мы решили вставить отрезки лома в стойку и в костыль и так вылететь. С большим трудом отрезали три куска от лома. Через два часа Каманин привез нам шаровую головку. Собрали мы свое хозяйство, взяли двух человек и пошли на взлет. Оторвались перед самыми ропаками. Отлегло от сердца. Мы — в воздухе.

Прилетели в Ванкарем, сели очень хорошо, но все же наша машина, потеряв скорость, забороздила левым крылом по снегу. Вылезли, и что же? Шарик, который мы поставили, лопнул по шейке, а ломики с верхней колодкой амортизационной стойки выпали, и неизвестно где — или на аэродроме, или в пути. Факт только, что мы прилетели без них. Наше счастье! На другой день нам их привез Водопьянов. Оказывается, они выпали… в конце аэродрома — на льдине.

13 апреля операция по вывозке челюскинцев на берег была закончена. Через два дня наша машина была готова к перевозке челюскинцев из Ванкарема в Уэллен и бухту Провидения.

4 мая мы закончили полеты на своей машине «Л-735». Всего перевезли на Чукотке 20 человек.

Виктор Галышев. Три ордена

Вот карточка. Она порыжела, а у этого паренька словно три руки… Любительский снимок. А как дорога для меня эта карточка! Я ее и таскаю всюду с собой… Вот даже сюда, в Москву, на торжественную встречу она со мной приехала…

Видите, стоят — раз, два, три, четыре, пять, шесть… Всего двенадцать человек. Вон тот, что впереди всех, молодой такой, горбоносый парень, в гимнастерке, длиннющих брюках и на петуха чуть смахивает, — это я. Узнать трудно; да это и понятно — с тех пор прошло 13 лет с лишком. Я вот и поседел, и погрузнел, и уж давно не в гимнастерке, а вот в этой синей куртке. Гражданин почтенного возраста… И тем милее для меня эта карточка… Вот, видите, — молодой человек в кожаной куртке, в буденновке и с шашкой на боку — это товарищ Тухачевский: он прицепляет мне на грудь орден Красного знамени. А все в целом — награждение в июле месяце 1921 года командиров и летчиков, завершивших победу над бандами Антонова.

Прекрасное было торжество!.. И до чего тогда солнце сияло, до чего листвой пахло! А мой самолет весь разукрасили березовыми ветками и желтой ромашкой. Удивительно, как в то лето много попадалось ее нам в тогдашней Тамбовской губернии!..

Конечно обращать внимание на цветы и на березки нам особенно не приходилось, хотя действительно радостный был тогда момент — оркестр гремел, речи были, впереди передышка, — а все-таки давайте-ка подсчитаем…

Подсчитаем покойников. Вот хотя бы в этой шеренге награжденных… Вот первый с края: видите, лицо наморщил, а сам старается удержать улыбку, — этого паренька через месяц при вынужденной посадке замучили на оренбургском фронте бандиты отряда Сарафанкина. Дальше, через человека, маленький такой, кругленький, — мы его „фунтовым" окрестили, — тот был подбит под Хивой; так ни машины, ни трупа его и не нашли. Двое рядом — в Дагестанских горах тоже бандитами замучены… А тот, что в обмотках и ворот расстегнут, тот уже позднее, в мирное время, в Монголии при освоении новой воздушной линии…

Если выразить это в цифрах, то из 12 человек уцелело не больше шести… Уцелел и я.

Годы гражданской войны

Первую почетнейшую боевую награду — орден Красного знамени — я получил за операции, которые были направлены против знаменитых антоновских банд.

Я летел над районом, сплошь охваченным бандитско-кулацким восстанием, и по существу мне принадлежало только небо. Треск пулеметов, залпы обрезов — все это доносилось ко мне, в мой, к счастью довольно отдаленный, „район"…

Однажды в нескольких местах пробили хвост моей машины; машина заколебалась, и я уже думал о посадке. Но уверяю вас, это не было малодушием; в эти мгновения я считал, что лучше просто разбиться. Посадка была бы мучительной, медленной смертью. Ведь только накануне я принимал участие в розыске наших двух пропавших товарищей летчиков. Они вылетели на разведку, и о них не было никаких сведений. С огромным трудом от крестьян на базаре кто-то из наших узнал, что их самолет спустился в 50 верстах от Тамбова. Туда и была отправлена группа на автомобилях под командованием Корфа, командира эскадрильи. С пулеметами, вооруженные, мы отправились к этой деревне, но ничего не могли добиться, потому что, кроме одного старика, в опустевшей кулацкой деревне мы не встретили никого.

Старик указал, где можно найти наших товарищей. Он повел нас на огород, где на грядах жирного чернозема зеленел лук, вился горох, краснели маки и где прекрасно пахло укропом. А рядом с колодцем виднелось то, что издали мы приняли за незасеянную гряду и что вблизи оказалось свежеразрыхленной и плохо утоптанной землей. И неожиданно мы увидели полусогнутую руку, которая торчала из этой свежесделанной грядки… Это была рука моего товарища по эскадрилье, рука, которую я так часто пожимал, которую я так часто видел в работе. Я узнал ее сразу, как сразу узнаем мы знакомое лицо. Там же лежало и изувеченное тело второго товарища. Мы приказали старику сколотить два гроба и бережно уложили эти тела…

Вот почему посадка была страшнее, чем смерть. Спокойствие однако помогло мне, несмотря на подбитый хвост, долететь до нашей части; то же спокойствие дало мне возможность однажды при вынужденной посадке спастись. Я вылетел, понадеявшись на наблюдателя, который был командиром отряда. Но оказалось, что он недостаточно знал местность и завел меня в сторону на 90 верст от Тамбова. Я летел туда 4 1/2 часа. Все горючее было сожжено, и нам пришлось сесть. Самое страшное было то, что при посадке мы увидели человеческую фигуру. Это значило, что мы обнаружены. Человек в военной фуражке и в красной кумачовой рубахе, — судя по виду, один из тех мужиков, которым пулемет уже давно заменил соху, подошел к нам. Я спросил его, что за город находится поблизости и в чьих руках там власть. Он выругался и сказал, что это Кирсанов, что со вчерашнего дня там „краснорожие".

— Хорошо, — сказал я, — тебе, быть может, будет и скучно, но ты останешься со мной.

Он взглянул на гранаты, которые я держал в руках, на пулемет, который был направлен на него, еще раз выругался и сел на землю. Так с глазу на глаз просидели мы пять часов, пока наконец не вернулся мой наблюдатель, отправленный мною за горючим в Кирсанов. За это время мой партнер вздыхал, ругался, потягивался, чесался, курил махорку и два раза попробовал незаметно уползти в лесок. И только когда мы поднялись, он кинулся, но конечно уже с опозданием, разыскивать своих товарищей. Это уже было перед самой ликвидацией антоновщины. Когда же ликвидация была закончена, по распоряжению С. С. Каменева нас тотчас отправили на Урал, под Оренбург, в распоряжение начальника бронеотряда Конопка. Здесь орудовала банда Сарафанкина в 300 с лишним человек, которая гуляла по степям и грабила крестьян. И так же, как под Тамбовом, мне неоднократно приходилось отыскивать местонахождение банд и направлять туда красные отряды.

В борьбе с бандитами я отличался некоторыми военно-„профессиональными" достоинствами. Одно из них — умение метать бомбы. Товарищи по эскадрилье прозвали меня почему-то „пороховницей".

— На гражданской службе ты пропадешь, Витя, — предсказывал мне кое-кто из приятелей.

Да, откровенно говоря, и сам я опасался той силы, которую чувствовал в себе. Недаром и до сих пор, взглянув на меня, безошибочно узнают во мне бывшего военного летчика. Но совсем о другом говорят эти две красные звезды. Обе они получены мною на „гражданской" службе, и обе получены как награда Советской республики за спасение людей.

Юг и север

Когда в 1922 году я демобилизовался и пришел в гражданскую авиацию, меня почти тотчас же перебросили на линии Ташкент — Алма-Ата, Ташкент — Каган, Каган — Хива, Каган — Дюшамбе. Это были линии, еще не освоенные нашей авиацией. Мне выпала роль пионера новых линий. И когда я пролетал над еще неизведанными путями, над еще пустынными, неосвоенными пространствами земли, раскрылась во мне до сих пор заглушаемая грохотом канонады страсть к мирному созидательному труду.

Я летал над раскаленными песчаными пустынями и ощущал себя проводником и носителем культуры — ведь вслед за моим пролетом устанавливались между глухими, отдаленнейшими уголками советской земли постоянные пути сообщения, постоянная возможность быстрой почтовой связи.

Особые трудности, особый риск на этой „мирной" работе… Мы летали в кожаных куртках и трусиках, обливаясь потом; вода в радиаторе на земле нагревалась до 65°, а в полете — и до 100°, до раскаленного крыла самолета невозможно было дотронуться. Очень часто дул страшно сухой и горячий „афганец" — ветер из Афганистана, и непроницаемые смерчи из песка поднимались на полторы-две тысячи метров высоты, прекращая почти всякую видимость. Раскаленный песок и камни, как град, стучали о крылья, о стенки самолета.

Кроме того с высоты очень часто мы видали конницу басмачей, их белые чалмы и часто слышали вдогонку треск пулеметов и ружей. С одним товарищем, фамилию которого я сейчас не помню и который работал на военном самолете, произошло почти то же самое что произошло и с моими товарищами в 1921 году. Вынужденная посадка заставила летчика с наблюдателем снизиться в басмаческом районе. Они сели в 20 километрах от наших войск, и прежде чем наша кавалерия успела подойти, басмачи изрубили этих ребят, а машину превратили в огромный пылающий костер.

Однажды в те годы и мне пришлось сесть в 80 километрах от Хивы, на границе Хивинского оазиса. Басмачи свирепствовали в этом месте, а наш военный кордон стоял от нас километрах в 18. К несчастью, у меня были пассажиры — одна женщина и ребенок. Тов. Шварц был вторым пилотом. По этому рейсу он ни разу не летал, и я его проводил, показывая дорогу. Сильнейший „афганец" вынудил нас сделать посадку. Я оставил единственный револьвер, который у нас был; женщину и ребенка спрятали на узбекском кладбище, находившемся вблизи, а сами без оружия пошли сообщить о случившемся в отряд.

Трудно сказать, что мы испытывали, когда шли без оружия, увязая в раскаленном песке. Помню, что заметил я странную вещь: действие, какое бы оно ни было, неизменно уменьшает и, пожалуй, даже совсем уничтожает то чувство, которое принято называть словом „страх".

Невдалеке мы увидели басмаческий отряд и принуждены были, как ящерицы, ползти по песку, для того чтобы нас не заметили. Мысль не только о себе, но и об оставленных людях придавала силу. Так, совершенно изодравшись о колючки и высохший кустарник, добрались мы до нашего отряда и тотчас же с красноармейцами почти побежали обратно.

На кладбище за тем же глиняным узбекским надгробным памятником нашли мы женщину с растрепанными волосами и ее маленькую девочку, которая сжимала в кулачке пойманную ящерицу и очень ей радовалась. Оказалось, что басмачи подходили к самолету, трогали его крылья, залезали в него, но не решались портить, очевидно опасаясь, что он закрутится и унесет их. Заглянуть же на кладбище они не догадались.

Да, были свои сложности в работе по освоению новых воздушных линий, но, повторяю, именно во время этих „гражданских" полетов я впервые понял, какую радость может доставить дело освоения богатств нашей огромной страны, какое счастье быть участником в освоении этих богатств!

Я смотрел на раскаленные пески, по которым когда-нибудь пройдет сеть прохладных оросительных каналов. Высота дает возможность видеть землю гораздо правильнее, чем может видеть ее так называемый „сухопутный" человек. Эта высота в одно мгновенье дает возможность увидеть все то огромное богатство, которое находится там внизу, на земле. Я восхищался тем, что мог почти рядом с мертвым песком видеть чудесный оазис.

Огромную радость доставило мне сознание того, что мы — первые разведчики на том пути, который поможет всю нашу огромную страну превратить в богатейший, прекрасный оазис.

Я принял как должное, когда в 1926 году, согласно постановлению об организации воздушных линий вне железной дороги, управление „Добролета" послало меня освоить путь Красноярск — Туруханск. Здесь я летал, охваченный таким же жгучим, как зной, морозом. Меховая шапка, меховая куртка и очки вместе с теплой маской предохраняли меня от 60-градусного мороза. Точно так же, как на линиях Каган — Дюшамбе, Каган — Хива, до крыла самолета невозможно было дотронуться. При 40-градусном морозе рука мгновенно прилипает к металлу. Когда же мороз 55–60°, рука не прилипает, но зато делается совершенно белой, точно мрамор.

Мотор запускать чрезвычайно трудно: замерзает масло, и каждый раз необходимо его разогревать. А это значит, что механик морозит пальцы — ведь ему приходится брать ключи и гайки в руки. Поэтому инструменты, главным образом гаечные крюки, надо предварительно греть над паяльной лампой. Больше того, когда без рукавиц (потому что они чрезвычайно неуклюжи и в них это сделать невозможно) застегиваешь летную шубу, то обжигаешь пальцы о металлические лямки. Мои руки почти всегда были точно обожжены, и с них частенько слезала кожа. Также несколько раз обмораживал я лицо, и моему механику изо всей силы приходилось бить меня рукавицей по щекам, как по барабану.

Но и установление пути Красноярск — Туруханск было не менее увлекательно, чем освоение путей Узбекистана. Эта совершенно новая трасса была установлена мной и с тех пор изучена и укреплена для регулярных аэропланных перелетов.

После этого меня отправили в Бурято-Монголию освоить линию Верхнеудинск — Улан-Батор (Красный Богатырь). Немедленно я поехал. Всего нас было пять человек: начальник линии, я, знаменитый механик Ф. И. Грошев, который летал с Бабушкиным спасать экспедицию Нобиле, начальник мастерских и жестянщик.

Сначала мы проехали в автомобиле и сделали кроки (глазомерные съемки для определения места посадки). Я проделал эту работу в течение двух-трех недель. Топографических карт этой местности совсем не было, только со времен Пржевальского была какая-то фантастическая карта. Работу начал я в конце мая, а уже в начале июля воздухом прошел этот путь. Мы полетели на границу Монголии и уговорили местного губернатора-монгола совершить с нами оттуда полет. Это было нам необходимо, чтобы уничтожить страх у населения. Этот страх был особенно силен потому, что как раз за несколько месяцев до нашего полета здесь разбился летчик Петров.

После усиленных уговоров губернатор наконец согласился. Правда, уже в воздухе он кричал, что близок к смерти, и просил только об одном — или скорее дать ему умереть, или немедленно опустить на землю. Когда же мы благополучно доставили его в Верхнеудинск, а затем и обратно, он был в восторге и заявил, что все его старания будут направлены к тому, чтобы приобрести хоть одну такую удивительную машину и таких чудесных летчиков.

Очень скоро, после нескольких неизменно удачных перелетов по линии Верхнеудинск — Улан-Батор, население стало с полным доверием относиться к самолетам, и линия эта существует до сих пор. А я получил благодарность от Бурято-монгольской республики.

После установления регулярных рейсов меня снова перевели в 1929 году на Иркутскую линию: Иркутск — Бодайбо, золотые прииски.

Были любопытные полеты. Например полет над Байкалом на Ушканьи острова, которые находятся против Святого Носа посредине Байкала. На благополучную посадку нечего было и рассчитывать. Посадка на Байкале на поплавках считается труднейшей задачей, потому что на озере стоит мертвая зыбь, как на море, и поплавки легко можно сбить. Кроме того там почти неизменно свирепствуют штормы, а это было как раз к осени, в августе, и Байкал особенно бушевал. И чорт знает, почему меня веселила эта водяная буря подо мною! Ни одна ловко пущенная мною бомба не доставляла мне такой гордости.

Моя „специальность" — спасать людей

Вскоре после этого полета мне поручили в порядке боевого задания лететь на Ляховские острова. Это севернее устья Лены. Месяц назад туда вылетел летчик Калвиц, и целый месяц о нем не было сведений. Вот его-то и нужно было мне разыскать. Оказалось, что Калвиц потерпел около Булуна аварию: у него сломался коленчатый вал. Но ему повезло — его забрала последняя уходящая отсюда баржа. На ней он ехал со своим самолетом. Я его подобрал и привез в Якутск.

Перелет от Якутска до устья Лены проходил в незнакомой местности. Пролетел я свыше 1200 километров. Почти нигде не встречались населенные пункты. Единственное исключение — город Жиганск. Это замечательный город: 50 жителей, одна корова, двенадцать юрт и две учительницы.

За эту работу я получил благодарственную грамоту от якутского правительства. Особенно радовало меня то, что был доволен Калвиц. Это прекрасный, смелый летчик, и хотя жизни его непосредственная опасность тогда не угрожала, его очень трогало то, что за ним вылетел товарищ и товарищ этот достиг-таки своей цели! Настоящего летчика всегда в спасении радует, если даже речь идет о его собственном спасении, не только то, что именно ему оказывается помощь: он видит в каждом удачном и смелом полете растущую мощь своего любимого дела — авиации. Чертовски я жалел, когда год спустя этот парень, которого я с таким трудом разыскал тогда, разбился насмерть почти в этом же районе…

Немного спустя мне предложили лететь на поиски французского летчика Коста. Этот летчик направлялся в Цицикар, в Манчжурию. Предполагалось, что он разбился на Байкале. Искать его стоило только в горах, потому что если он сел на воду, то утонул и найти его уже нельзя будет, а если застрял в горах, то может там лежать и давать какие-нибудь сигналы. Я три дня летал над горами, часов двадцать в общей сложности. Это были неизведанные горы, так называемый Хамар-Дабан, что значит в переводе „Черный подъем". Снова неприступная природа была подо мной — тайга и суровые горы. И снова я чувствовал, что человек сильнее всего этого: и гор, и вод, и воздуха, и собственного страха! Кстати, практического значения этот полет не имел, потому что Коста скоро обнаружился в Манчжурии, но я уже все больше и больше втягивался в спасательные полеты.

В 1929 году у мыса Северного застрял пароход „Ставрополь" с пассажирами, едущими из Колымы, а рядом с ним с другой стороны замерзла американская шхуна „Нанук". Арктическая комиссия решила вывезти пассажиров с зимовки в какую-нибудь более культурную местность, например в бухту Лаврентия. Среди пассажиров были женщины, несколько детей, были и больные. Кроме того над ними нависла угроза, что пароход с минуты на минуту может быть раздавлен льдами. Вот и предложили мне и Слепневу выехать с самолетами на пароходе в бухту Провидения.

7 ноября мы вышли из Владивостока. 23 ноября стали на якорь в бухте Провидения и тут же приступили к сборке самолетов. Вылететь сразу не могли, потому что погода была плохая и мотор у меня „сгорел", фактически конечно не сгорел, а из-за недостатка масла в одном из цилиндров поршень заело. Нас оставили зимовать в бухте Провидения. Исправили мы машину, поставили другой мотор и 26 июля вылетели из бухты Провидения в бухту Лаврентия, а оттуда на мыс Северный. Там я приступил к перевозке пассажиров с парохода „Ставрополь", а Слепнев разыскивал американцев — Эйельсона и другого, которые перевозили пушнину с „Нанука" и разбились. Я сделал три рейса на мыс Северный и вывез 15 человек. Среди них были и больные и ребята. Был даже один крошечный, пискливый — новорожденный.

После этой спасательной экспедиции меня вызвали в Кремль, и товарищ Каганович вручил мне орден Красной звезды. Он пожал мне руку, поздравил и пожелал, чтобы этот орден не был последним. Это была большая гордость для меня — рядом с орденом за боевые заслуги получить орден за спасение людей.

Трудно рассказывать, какие странные чувства связывают летчика с людьми, которым он помог уцелеть.

Однажды я был в отпуску за городом, шел в обычной домашней рубахе, кажется даже без пояса, с удочкой за плечами. Навстречу мне попалась пожилая женщина. Помнится, она несла корзиночку с грибами. Мы встретились с ней, взглянули друг на друга и долго мигали глазами. Я не мог определить, кем она мне доводится. Да и она тоже. Ощущение такое, что не то я с ней прожил полжизни, не то она моя родственница, откуда-то приехала, — одним словом, нас связывает что-то удивительно прочное. Вдруг она бросила корзиночку, заплакала и кинулась гладить и целовать меня, как маленького, а рост у меня и выправка тогда были точно такие же, как и теперь, не изменились. И тут сквозь слезы напомнила она мне, как в страшный мороз поднял я ее с замерзшего во льдах „Ставрополя".

Вспоминаю я и детей. Особенно милая была одна девочка, тоже со „Ставрополя", лет пяти-шести. С самого начала она нисколько не боялась машины и гладила ее ручонками. А потом, когда мы долетели до Лаврентия, где некоторое время мне пришлось жить вместе с моими спасенными, я очень сдружился с ней. Она называла меня дядя Галыш и радовалась, когда я поднимал ее на плечи, потому что выше меня видеть людей ей еще не приходилось. Когда мы расставались, она плакала:

Ни с чем несравнимо отношение людей, которым ты спас жизнь. Характерно, что авторитет мой среди пассажиров „Ставрополя" был так велик, что во время нашего пребывания в бухте Провидения ко мне обращались и по вопросам личного порядка. Так однажды одна из пассажирок потребовала, чтоб я немедленно развел ее с мужем. Я заметил ей, что в полярных условиях, где отсутствуют удобства передвижения, сделать это чрезвычайно трудно, и единственное, что я могу ей предложить, это или на собаках послать ее мужа в Чаплино в распоряжение пограничного поста, или отправить туда, ее, а его оставить здесь. Вообще же я посоветовал, если это возможно, еще раз и как можно серьезнее пересмотреть вопрос о совместной жизни с мужем по существу. Это заставило ее задуматься, а через час ко мне вбежал ее муж и просил, чтобы я не предпринимал никаких мер, потому что она только шутит, а его, как это выяснилось, чрезвычайно любит. Потом они пришли ко мне уже вдвоем и долго трясли руку. Видите, как многообразна иногда бывает деятельность „гражданского" летчика.

Года полтора назад получил я письмишко от прежнего товарища. „Как ты летаешь, дядя „порох"? Любопытно было бы взглянуть, как ты справляешься с положением миролюбца?" — спрашивает он.

Я так включился в спасательную работу, что приказ отправиться на помощь челюскинцам не захватил меня врасплох. Я получил распоряжение выехать, причем приказ гласил так: „Для оказания помощи челюскинцам". Меня назначили командиром звена, и мы вылетели 17 марта из Хабаровска. Во время полета (погода часто неблагоприятствовала нам) попадали в пургу, в густые снегопады, в сильнейшие ветры; но все это ничего, а самый неприятный случай произошел со мной уже в Анадыре. Попортилась машина, и я принужден был остаться чинить ее, а вперед отправить сначала Водопьянова, а потом Доронина. Из-за поломки я опоздал на 10 дней. Чертовское настроение! Мне надо было промыть баки. Обыкновенно баки промывают керосином, который греют до определенной температуры. Керосина же не оказалось во всем Анадыре. Был только бензин, который греть нельзя, потому что он взорвется. Приходилось греть воду, в воду ставить баки с бензином и так промывать мотор. Наконец машину удалось промыть, и 26 марта я вылетел из Анадыря в Уэллен. Пролететь сравнительно с тем, что уже осталось позади, было сущие пустяки, не больше четырех летных часов. Но к этому времени пассажиры были уже вывезены со льдины, и мне пришлось только отвозить их к пароходу, который должен был притти в бухту Провидения. Так что, пролетев из Хабаровска в Уэллен пять тысяч километров, я не имел возможности во-время покрыть остальные 500 километров. Честное слово, от этого ничуть не меньше была моя радость, когда я измученных, грязных людей перевозил из Уэллена в бухту Провидения. Ничуть не меньше была моя радость от того, что все-таки основной труднейший зимний перелет Хабаровск — Уэллен звена под моим командованием был пройден, а перелет этот в смысле достижений всей нашей авиации — удивительная победа. Ведь сухопутным участком были только Анадырь и Каменская культ-база — всего километров 800, а остальное все по морю. Если учесть, что над морем мы летели на „сухопутных" машинах, а на берегу теснились высокие скалы, то это значило: малейшая порча мотора — и верная гибель.

Еще радовался я за моих товарищей. О той дружбе, которая связывает летчиков, многое и многое можно было бы порассказать. Вот например Иван Доронин. Он много моложе меня. Мы работали с ним на одной линии. Он прибыл к нам из Севастополя. Я дал ему хорошую машину, а когда собирался с экспедицией за пушниной в Булун, взял его „за компанию". С тех пор и пошла наша дружба. Я с самого начала понял, какой это будет человек и как чертовски рад был увидеть на груди Ивана высшую награду нашей республики — орден Ленина!..

И Водопьянова я знаю очень давно, когда он работал еще мотористом. Отчаянно смелый парень. Радостно знать, что такие люди работают бок о бок с тобою. Да и они радовались третьей моей почетной награде — второму ордену Красной звезды, выданному мне в Москве за спасение челюскинцев.

Да, прекрасные парни! Такие ребята пригодятся нам и не только в гражданской авиации!

Когда я задумываюсь над всей моей жизнью и слежу, через какие этапы прошел, я прихожу к одному выводу, и мне хочется громко сказать: да, из „пороховницы" я стал летчиком мирного строительства нашей страны. Это было для меня прекрасной школой. Я глубоко, всей душой на собственном опыте понял, в чем величие строительства социализма. И еще с большей силой, но уже по-новому пришел я к неизменной готовности в любой момент встать на защиту нашей родины. И быть может те „военные" качества, которые многие находили во мне, очень и очень еще пригодятся… И снова на истребителе я по первому призыву двинусь грудью отстаивать великое право нашей социалистической страны, право на мир, счастье и свободу!

Слава Героям

Посол СССР в США А. Трояновский. Челюскинцы и Америка

(Получено из Вашингтона по телеграфу)

Когда Шмидт после спасения челюскинцев, больной, приехал вместе с Ушаковым в Сан-Франциско, он написал мне письмо, что его судьба после аварий — приезжать в страну, где нахожусь я.

В 1932 году он вместе с „Сибиряковым" и сибиряковцами после аварии у Берингова пролива прибыл в Японию, где я в то время был полпредом. В 1934 году, после гибели „Челюскина", его привезли в США, где я состою послом. У Шмидта я приобрел много сведений об Арктике и об огромной работе, ведущейся Советским союзом по ее освоению.

Летом 1933 года, перед отправкой „Челюскина" в арктическую экспедицию, мы прощались со Шмидтом в Москве. Тогда мы не знали, при каких условиях нам придется встретиться в будущем году.

Так как на „Челюскине" находилось много сибиряковцев, знакомых мне по их пребыванию в Японии, то естественно, что помимо общего интереса, который все граждане Советского союза проявляли к экспедиции "Челюскина", у меня был к ней еще до известной степени личный интерес.

Сообщение о гибели „Челюскина" мы прочли в американских газетах 14 февраля. В тот же день я получил от т. Куйбышева распоряжение выяснить возможность в случае необходимости высадки челюскинцев или части их на берегах Аляски. Быстрота, с которой было дано это распоряжение, показывает, как энергично и скоро организовалось советским правительством спасение челюскинцев и как широко и предусмотрительно намечались меры к этому спасению.

Из государственного департамента (министерство иностранных дел) нам ответили, что не только не будет препятствий к высадке челюскинцев на Аляске, но им будет оказана всяческая помощь. 15 февраля Москвой у меня была запрошена информация о существующих средствах сообщения между Аляской и Калифорнией. Вскоре мы получили сообщение о выезде в США для помощи челюскинцам Ушакова, Слепнева и Леваневского. Ушакова я знал по рассказам Шмидта, Слепнева я опять-таки видел в Японии, когда он возвращался из Америки после героических поисков американских летчиков Эйельсона и Борланда, погибших на Чукотке в 1930 году. Имя Леваневского мне было известно по его отважной помощи американскому летчику Маттерну, застрявшему на Камчатке, и по доставке Маттерна на самолете в США.

28 февраля Ушаков, Слепнев и Леваневский прибыли в Нью-Йорк. Через день я говорил с ними в Нью-Йорке. Здесь они были встречены очень тепло полярными исследователями в лице Стефенсона, летными кругами в лице Александера и других и, разумеется, советской колонией, т. е. главным образом сотрудниками Амторга.

Вскоре они выехали в Сиаттль. В это время Амторг, согласно данному мне распоряжению т. Куйбышева, занялся поисками и покупкой подходящих самолетов. В конце концов они были найдены и куплены на Аляске у „Пан-Америкен-Компани", занимающейся перевозкой почты и пассажиров.

Пока Ушаков, Слепнев и Леваневский добрались до Аляски, мы получали предложения помочь нам в спасении челюскинцев от той же панамериканской компании, от аляскинской торговой палаты, помнившей услуги, оказанные нашими летчиками, и наконец от американского правительства.

Все они в той или иной форме оказали эту помощь техническим содействием, перевозкой наших летчиков и затем Шмидта, предоставлением всяких льгот, например выдачей разрешения в упрошенном порядке на вылет самолетов, снабжением, необходимой информацией и прочим. Я скажу больше: все, кто сталкивался с нашими летчиками и впоследствии со Шмидтом, помогали чем могли.

Посылка авиаторов для непосредственного участия в спасении челюскинцев оказалась невозможной, так как как раз в это время американский военно-воздушный флот переживал тяжелый кризис с последовательной гибелью десяти летчиков, направленных в числе других на перевозку гражданской почты. Аляскинская торговая палата намеревалась послать летчиков, но в этом не было уже надобности, так как челюскинцы были спасены. Два американских механика участвовали в полетах Слепнева и Леваневского и были за это награждены советским правительством орденами и денежной наградой.

По прибытии в Фербенкс — главный город Аляски — Слепнев и Леваневский занялись приемкой купленных аэропланов и подготовкой к полету их на Чукотку. Остальное о полетах Леваневского с Ушаковым всем известно.

Мы в Вашингтоне с волнением читали телеграммы: Ляпидевский спас 10 женщин, двоих детей, спасены 33 челюскинца, спасены 62, спасены 79. Шмидт болен, Шмидт вывезен, все спасены, спасены даже собаки.

Все газеты помещали самые подробные сведения об исключительных подвигах наших летчиков в спасении челюскинцев, показавших незабываемый пример настойчивости, находчивости, выдержки и дисциплины.

Когда Шмидт был перевезен Слепневым и Ушаковым в Ном на Аляске и был помещен в госпиталь, он был окружен там самым теплым вниманием. К его койке в больнице шел непрерывный поток посетителей.

Когда Отто Юльевичу стало немного лучше, он вместе с Ушаковым вылетел в Сан-Франциско для консилиума врачей. Слепнев после ремонта самолета погрузил его на „Красина", а сам направился вместе с челюскинцами и другими героями-летчиками через Владивосток в Москву.

В Сан-Франциско Шмидт и Ушаков были торжественно встречены местными властями, которые преподнесли им цветы и горячо приветствовали их, и представителями прессы. Врачи нашли, что Шмидт может продолжать путешествие в СССР, чем он немедленно воспользовался и после некоторых официальностей, проделанных с нашим генконсулом Галковичем, тоже знакомым со Шмидтом по Японии, выехал в Вашингтон.

15 мая в Вашингтоне Шмидта встречали на вокзале все сотрудники посольства с семьями и представителями некоторых ученых обществ и корреспонденты газет.

Я представил Шмидта президенту Соединенных штатов Франклину Рузвельту, который тепло встретил Шмидта, долго беседовал с ним и поздравил его со счастливым спасением.

Государственный секретарь Хэлл, которому я представил Шмидта и Ушакова, сказал, что приятно видеть пример исключительного героизма и самозабвения в наше мрачное время. Заместитель государственного секретаря Филиппс сказал, что настоящий героизм челюскинцев и спасших их летчиков являет собой пример, вдохновляющий молодое поколение для подвигов. Американское правительство через своего посла в Москве Буллита официально поздравило советское правительство с благополучным исходом всего этого героического дела.

Вся американская печать уделяла большое внимание спасению челюскинцев, героизму советских летчиков, пребыванию Шмидта и Ушакова, в Америке. Начальник оперативного отдела штаба морской авиации Монтгомери заявил, что спасение челюскинцев является крупнейшим достижением. „Читая газеты, — заявил он, — я полагал, что при подобном состоянии льдов более или менее невозможно осуществить спасение. Это очень большое, небывалое достижение".

Генерал Фулуа, начальник авиокорпуса армии, заявил: „Спасением челюскинцев вписана блестящая страница в историю авиации. Бесстрашные авиаторы оказались на высоте положения. Авиация американской армии поздравляет советскую авиацию с великолепным достижением".

„Нью-Йорк Таймс", комментируя в передовой экспедицию „Челюскина" и спасение челюскинцев, писала: „В течение многих лет из Арктики не поступало более драматических известий. Мир узнавал о том, что там происходит ежедневно благодаря радиосвязи и благодаря отваге и умению советских летчиков". Газета говорила, что Шмидт вышел из испытания „с непоколебленной репутацией отважного, жертвующего собой человека, и подвиг советских пилотов продемонстрировал это также".

Известный летчик — капитан Рекенберер заявил: „Спасательные операции требовали величайшего мужества и уменья от советских авиаторов. Подвиг советских летчиков — яркий образец доблести. Средства, при помощи которых челюскинцы были доставлены на берег, показали выдающуюся ценность авиации. Несколько лет назад спасение оказалось бы невозможным".

Выдающийся военный авиатор Чемберг сказал: „Советские летчики действительно заслуживают величайших почестей. Они блестяще выполнили задание, совершая полеты в небывало опасных условиях".

Известный полярный исследователь Стефенсон в присланной советскому посольству в Вашингтоне телеграмме от имени панамериканской компании и от себя лично выразил восхищение по поводу организации спасения челюскинцев.

Надо прямо сказать, что Шмидта и Ушакова на их пути из Америки в СССР встречали всюду как героев. 16 мая на прием, наскоро организованный в посольстве в Вашингтоне, пришло около пятисот человек официальных лиц: сенаторов, депутатов, дипломатов, ученых, журналистов, пожать руку нашим героям — Шмидту и Ушакову.

Нельзя не отметить появление на этом приеме 90-летнего старика, бывшего генерала Адольфа Грили. Трагический характер его арктической экспедиции 1882–1883 годов известен всему миру. Грили с товарищами девять месяцев провел в водах Гренландии. Две экспедиции, направленные для его спасения, не достигли цели. Третья нашла его в отчаянном положении. Из 25 человек экспедиции в живых осталось только 7. Одного матроса за повторную кражу продуктов из общих скудных запасов Грили вынужден был расстрелять. Единственной пищей за последние недели оставался суп из остатков кожаных изделий. Грили с чувством выразил свои симпатии Шмидту и Ушакову.

19 мая Шмидт и Ушаков выехали в Нью-Йорк, где их опять торжественно встречали.

Среди прочих приемов большой интерес представлял банкет, устроенный 23 мая в Нью-Йорке совместно с клубом исследователей американским музеем естественной истории и Русско-американским институтом для культурных связей с СССР.

На банкете председательствовал известный путешественник и исследователь Эндрю. За столом президиума сидел старик-негр Мат Генсон (редкий случай в Соединенных штатах) — участник всех экспедиций Пири, единственный из оставшихся в живых людей, нога которого была на Северном полюсе (6 апреля 1909 года).

На банкете говорили, разумеется, речи. Выступали представители указанных организаций, Шмидт, я, знаменитый полярный исследователь Стефенсон. Интереснее всех была речь известного путешественника Уилькинса. Отдавая должное героизму челюскинцев и спасших их летчиков, он заявил: „Основное все же в политической системе, которая дает возможность последовательно и настойчиво изучать Арктику и вместе с тем организовать спасение погибавшей экспедиции „Челюскина".

23 мая после осмотра Нью-Йорка, усталые от речей и приемов в Соединенных штатах, Шмидт и Ушаков через Западную Европу выехали в СССР, где их встречали с другими челюскинцами и героями-летчиками и необычайно торжественно чествовали трудящиеся Советского союза во главе с правительством, ЦК партии и товарищем Сталиным.

Слава героям! Слава Советскому союзу, дающему всему миру пример исключительного героизма и чудесные результаты во всех областях человеческой деятельности, в том числе в области изучения Арктики.