|
Луи Анри Буссенар Из Парижа в Бразилию по суше
Часть первая ЧЕРЕЗ ЕВРОПУ И АЗИЮ[1]
ГЛАВА 1
Внезапная остановка. —Смелый поступок капитана Еменова. —Водолазы в скафандрах. —Чудовищный приказ. —Каторжники под конвоем. —Ссыльные. —Отверженные. —Песня русских каторжан. —На допрос. —Пристрастие в суждениях. —Упоминание о Бразилии. —Путешественники или заговорщики? — Русские или французы?
— Стой! — Повелительный голос рассек, словно хлыстом, серую мглу.
— Что там еще? — долетело из саней, мчавшихся во весь опор. И хотя кучер не знал языка, на котором была произнесена эта фраза, интуитивно он тотчас схватил ее смысл.
— Да ничего, — ответил возница, продолжая нещадно гнать лошадей. — Эй, залетные!
— Стой! — повторил угрожающе тот же голос.
— А ну, смелей, голубчики! — кричал ямщик, надеясь проскочить мимо.
Но тут грянули выстрелы, и сквозь тяжелые хлопья падавшего снега блеснули стволы ружей. Сани едва не наткнулись на штыки стоявших полукругом людей. Перепугавшись, кучер попытался притормозить, переходя, как и все русские мужики в таких случаях, на странное тремоло[2]:
— Тпру-у-у!
Вожжи, которые извозчик натянул что есть мочи, лопнули. Казалось, катастрофа неминуема, но наперерез коням бросился высокий человек, в длинном тулупе и меховой шапке, сдвинутой на лоб.
Обычно в русские сани запрягают тройку лошадей: посередине, меж оглоблями, — сильного и быстрого коренника, по обе стороны от него — лошадей помельче, но идущих тем же аллюром. Оглобли соединены высокой подковообразной дугой с подвешенным в центре колокольчиком, оглашающим своим звоном многие километры. Крепко охваченному упряжью, крепящейся к оглоблям и дуге, и вынужденному при натянутых вожжах держать морду вверх, кореннику не повернуть шею ни вправо, ни влево, тогда как пристяжные могут, обернувшись, увидеть кучера.
Внезапно появившийся незнакомец, похоже, хорошо знал поведение животных в упряжке: не колеблясь ни минуты, он железной хваткой сжал кореннику ноздри — самое чувствительное место у лошади, и тот упал на колени.
Сани, продолжая движение по инерции, подпрыгнули и перевернулись, несмотря на специальные брусья, приделанные по бокам для устойчивости. Извозчик, сидевший, как обычно, на облучке, полетел в снег.
— Ну что, ребятки?! — произнес тем же командным, но уже с примесью иронии, тоном смельчак, остановивший коней. — Вздумали улепетнуть от самого капитана Еменова?! Слишком молоды еще, ангелочки! Да-да, слишком молоды, чтобы объегорить старого сибирского волка! Ну а теперь выбирайтесь — и ко мне! Живо!
Из-под саней раздавались стоны. Ездокам непросто было выполнить приказ грозного капитана.
— Ну а вы что стоите? — бросил он солдатам. — Чем пялить глаза, разберитесь с колымагой! Вытащите бедолаг, войдите в их положение!
Солдаты, из казаков, стоявшие полукругом, тотчас накинулись на повозку: били прикладами, руша каркас, сдирали плотную внутреннюю обивку из фетра, швыряли на снежный ковер поклажу. Именно так, очевидно, поняли они приказ «разобраться с колымагой».
Капитан Еменов бесстрастно взирал на валявшиеся в причудливом беспорядке чемоданы из мягкой кожи, тулупы, подбитые каракулем шубы, валенки, подушки, матрасы, мешки и кулечки, консервные банки, конусовидные головки сахара, колбасы, бутылки водки, коробки с печеньем и чаем, топоры, молотки, веревки и распростертые недвижно тела приезжих, выглядывавшие из-под клади, припасенной в расчете на длительное путешествие по бескрайним студеным просторам.
Мы сознательно не касаемся пола горемык, поскольку определить его в тот момент не представлялось возможным: путники были столь заботливо укутаны в меха, что стали толще по меньшей мере вдвое и напоминали, скорее всего, водолазов в скафандрах.
— Ни рукой, ни ногой не шевелят! — пробормотал офицер. — Неужто преставились?
Но тревога оказалась ложной: казаки хорошенько встряхнули злосчастных ездоков, распахнули им одежды, растерли снегом лица и руки, и бедняги, громко чихнув, возвестили о своем возвращении из небытия.
— Где мы? Что, черт возьми, происходит?! — воскликнул кто-то по-французски.
— Право, понятия не имею, — раздалось в ответ.
Увидев, что сани разломаны, вещи разбросаны, а взмыленных лошадей, мелко дрожавших от холода, держат под уздцы солдаты, первый из пострадавших возмутился:
— Опять все не так! Ну и страна! И где этот кучер? Я пожалуюсь властям! Кто здесь за главного?
— Заткнись! — оборвал его капитан Еменов, переходя на французский. Держась строго, хотя происходившее явно его забавляло, офицер обратился к солдатам: — Отведите мерзавцев на постоялый двор. За них отвечаете головой, ясно? Если в мое отсутствие попытаются бежать или заговорить с заключенными — стреляйте. И помните, за каждого убитого — награда в пять рублей.
Не обращая более внимания на подчиненных, капитан повернулся и пошел прочь. Ножны его сабли слегка позвякивали, задевая о голенище сапога.
Снег падал тяжелыми хлопьями. И без того сумрачный день стал еще темнее. Надвигалась ночь.
Не успев оправиться после падения с саней, путешественники оказались в плену. Совершенно сбитые с толку, они шли в окружении солдат и ничего не понимали, кроме того, что последствия ареста могли оказаться самыми плачевными.
Сквозь вьюгу, бившую в лицо, виднелись шесты, расставленные на некотором расстоянии друг от друга, чтобы не сбиться с пути. Ужасная, изрезанная глубокими обледенелыми колеями дорога вела к однообразным бревенчатым домикам — избам, построенным в строгом соответствии с архитектурными сибирскими традициями. Утоптанный снег хранил множество следов: недавно здесь явно прошла многочисленная группа людей.
Казаки ускорили шаг, повернули направо и минут через пятнадцать, миновав овраг, вышли на площадь, по одну сторону которой виднелась разрушенная церковь, по другую — мрачного вида здание.
У путешественников от жгучего морозного воздуха захватило дыхание, хотелось немного отдохнуть. Но суровые конвоиры, помня о приказе командира, не дали им остановиться. Было ясно, что, если пленники сами не пойдут, их поволокут силой.
Едва французы со стражниками направились к зловещему строению, как на дороге появилась рота вооруженных солдат. Одетые в длиннополые шинели, они четко печатали шаг, глубоко вдавливая в снег кованые каблуки. Следом, едва держась на ногах, колонной шли бедные, измученные люди.
— Каторжники, — шепнул один из пленников своему товарищу. Тот как раз, чтобы не упасть, вцепился, ища опору, в торцы бревен, выпиравших из придорожной избы.
Повстречавшихся арестантов московские судебные власти приговорили к каторжным работам в Забайкалье, обрекая на муки и безвременную смерть в ледяном аду, именуемом Восточной Сибирью. Серые армяки, легкая обувь, наполовину обритые головы, обмороженные лица. На ногах кандалы с цепью, прихваченной у пояса веревкой. Кое-кто из заключенных обернул железные кольца тряпьем: этим счастливчикам удалось собрать милостыню, и кузнец за соответствующую мзду изготовил им оковы чуть пошире. Ножные кандалы дополнялись наручниками, соединенными столь короткой цепочкой, что держать руки можно было только спереди. Находившихся в одном ряду — от шести до восьми человек — приковали друг к другу. Стоило кому-то оступиться, как общий ритм движения нарушался и оковы впивались в кожу, покрытую язвами от постоянного соприкосновения с металлом, заставляя заключенных корчиться от жгучей боли. Жестокость, с какой этих обездоленных заковали в железо, преследовала вполне определенную цель — отвратить даже мысль о побеге.
За скорбной партией каторжан в таких же серых кафтанах, только с желтым квадратом на спине, брели ссыльные, или, как их еще называют, поселенцы, осужденные на бессрочное жительство в Сибири. Желтый лоскут — единственное, что отличало одну категорию отверженных от другой, поскольку у ссыльных — те же кандалы, так же разбитая в дороге обувь и те же муки.
По обе стороны колонны выстроились два ряда солдат. Они шли, посвистывая или напевая, и не задумываясь пристрелили бы каждого, кто отклонился бы с пути. Тем более что пять рублей, положенные за убитого при попытке к бегству, представляли собой солидное состояние, вполне достаточное, чтобы в течение месяца утолять вечно мучащую казаков жажду.
В обозе плелись отобранные у крестьян из соседних деревень низкорослые сибирские лошадки — худые, измученные, с грязной шерстью — и натужно волокли за собой повозки с жалким скарбом поселенцев, а то и с умирающим, чье источенное хворью тело подпрыгивало на каждой рытвине, приумножая страдания несчастного.
За повозками тащились жены поселенцев, согласившиеся следовать в этот горестный край. Кое-кому из них посчастливилось за особую мзду пристроиться среди клади рядом с больными, которых знобило от холода и недомогания. Большинство же шли пешком. Женщины вели за руку детей.
Бедные малыши спотыкались, падали. Тогда матери — отцы ведь не могли выйти из колонны — брали их на руки и несли то на спине, то на плечах, пока сами не валились от усталости.
Замыкала шествие еще одна группа военных. Конвоиры со свойственной российской солдатне грубостью подгоняли отстававших ударами приклада. Поднадзорные хрипели от изнеможения и, то и дело оступаясь, продолжали покорно брести по обледенелым рытвинам, пока в их телах еще теплилась жизнь.
Брошенные по дороге трупы быстро укрывались снежным саваном, и было ясно, что с наступлением темноты их разорвут на куски оголодавшие волки.
Прижавшись к избе, испуганные, потрясенные чужеземцы наблюдали зловещую картину, не отваживаясь высказать вслух мучившую каждого из них мысль: «И я могу оказаться среди этих страдальцев!»
Колонна — пятьсот обреченных на муки человек — остановилась на площади, и к небесам внезапно взмыла мелодия — скорее рыдание, нежели песня: это каторжники и ссыльные затянули известную всем русским узникам «Милосердную» — своего рода моление о помощи.
Раз услышав сию душераздирающую, наподобие мизерере[3], жалобу, исполненную под зловещий аккомпанемент кандального звона в торжественно-возвышенной манере псалмопения, ее уже не забудешь. Простые, неоднократно повторяющиеся слова, по-детски наивно повествующие о постоянно испытываемых каторжниками муках, не могут оставить равнодушными крестьян из расположенных окрест деревень. Заслышав горькую песню, сибиряк тотчас откликается на нее всей душой, не задаваясь вопросом, за что понес узник столь жестокое наказание. Ему, всю жизнь гнувшему спину в суровом северном краю, по собственному опыту знакомы невыносимые тяготы, обрушившиеся на бедных заключенных. Одни обездоленные внимают мольбе других. И то старик инвалид, то широкоплечий рабочий, а то и полунищая вдова с низким поклоном подносят узнику скромную милостыню — медяк или кусок черного хлеба.
Солдаты, в точном соответствии с приказом, запрещавшим общение задержанных с осужденными, растолкали прикладами каторжников, с удивлением поглядывавших на странных подконвойных, и привели путешественников к дому, где их ждал офицер.
На улице уже совсем стемнело, и капитан Еменов, готовясь к встрече, осветил свою скромную обитель на полную мощь, что вообще-то не принято в этих краях. Сбросив енотовую шубу, он остался в синем мундире с золотыми пуговицами, туго подпоясанном ремнем. На ногах — сапоги со шпорами. Одетый как на парад, офицер стоял возле огромной, основательно сложенной печи, в которой потрескивали круглые сосновые поленья. Рядом на огромном столе лежали бумаги, прижатые за неимением пресс-папье тяжелым револьвером.
Солдаты, стянув с пленных шубы, подтолкнули чужеземцев в широко распахнутую дверь и, сами оставшись в прихожей, опустили ружья. Даже не кивнув в ответ на вежливое приветствие, начальник конвоя, словно полицейский, видящий людей насквозь, пронзил задержанных взглядом своих бледно-голубых глаз. Вопреки ожиданию, лица приезжих, небольшого роста, но крепко скроенных и далеко не первой молодости, излучали искренность и доверие.
Прежде всего капитан обратил внимание на их бороды — такие же, как у мужиков, с той, однако, разницей, что аккуратно ухожены: у одного — белокуро-золотистая, у другого — черная как смоль. Видно было, что оба привыкли к опрятности — первому условию комфорта. Тонкие, «аристократические» руки, элегантные, сшитые по фигуре дорожные костюмы. В общем, пленники явно были не из простонародья.
Какое-то время капитан пребывал в задумчивости. Несколько раз провел рукой по седеющим бакенбардам, касавшимся, как у всех казаков, пышных усов. Потом, картинно развернув плечи, сказал по-русски в свойственной ему грубоватой манере:
— Кто вы?
— Месье, — твердым голосом, но почтительно произнес по-французски блондин, — я имею честь сообщить вам, что ни я, ни мой друг не знаем русского. И поэтому вынуждены просить вас обращаться к нам на нашем языке, которым вы, как и многие ваши соотечественники, превосходно владеете.
— Ого, а вы хитрее, чем я думал! — воскликнул офицер. — Ну что же, буду задавать вам вопросы по-французски, хотя мне ничего не стоит научить вас правильной русской речи: достаточно лишь призвать в учителя Ивана. У него одно средство обучения — кнут, которым солдат владеет отменно!
— Кнут, сказали вы?! — побледнев от возмущения, переспросил блондин, его же товарищ, не такой смелый или более впечатлительный, растерялся.
— Да, кнут!
— Похоже, я сплю или вижу сны наяву. Сколь бы ни были склонны к злоупотреблению властью российские служащие, ваша угроза представляется мне неуместной шуткой, если только…
— Если — что?
— Если только мы не стали жертвами недоразумения.
— Неплохо вошли в роль! Ни один подданный его императорского величества не решился бы говорить так со мной, его скромным представителем, а посему слова ваши заставляют меня задуматься, кто же вы на самом деле. Может, действительно иностранцы, за коих выдаете себя?
— Я уже сказал и повторяю: мы — французы. В этом легко убедиться, заглянув в наши документы, которые в саквояже. Не набросься на нас ваши люди со свойственной казакам грубостью, мы бы давно уже предъявили вам паспорта.
Капитан молча вытащил из-под револьвера одну из бумаг и ровным, беспристрастным голосом принялся читать, обильно уснащая письменный текст личными комментариями:
— «Среднего роста»… Так и есть… «Оба с бородой. Блондин и брюнет. Весьма активны, особенно блондин. Исключительно хитры… В равной степени превосходно владеют несколькими иностранными языками…»
Покончив с описанием примет, офицер сказал самому себе:
— Это, конечно, они, голубчики! Интересно, надолго ли им хватит выдержки? Но вначале позабавимся: ведь развлечения так редки в этом проклятом краю! — Затем он промолвил как можно мягче: — Итак, согласно вашему заявлению, вы — французы?
— Я уже сказал вам это.
— И как же вас зовут?
— Меня — Жюльен де Клене, его — Жак Арно.
— Прекрасно! И путешествуете вы ради удовольствия?
— Не совсем так. У Жака Арно дела. Я же действительно сопровождаю своего друга для собственного — и надеюсь, и для его — удовольствия.
— Неплохо у прохвоста подвешен язык! — пробурчал капитан себе в усы. — Но хорошо смеется тот, кто смеется последний! — И снова обратился к Жюльену:— Не будет ли нескромностью узнать, куда вы направляетесь?
— Что ж тут нескромного? В Бразилию!
Капитан ждал любого ответа, но только не такого. Собеседник вроде бы находился в здравом уме и твердой памяти, и разговор происходил не где-нибудь, а в сибирской избе, недалеко от города Томска, на 56° северной широты и 82° восточной долготы. Словом, капитан буквально онемел. И неудивительно: название далекой солнечной страны слишком уж контрастировало с этой пышущей жаром печью, у которой пытались, хотя и без особого успеха, отогреться трое пришедших с мороза мужчин.
— В Бра… в Бразилию?! — заикаясь, произнес офицер. — Но в Бразилию не едут…
— По суше? Конечно! Тем более что Азию от Америки отделяет Берингов пролив — пятьдесят с чем-то километров. Но мы пересечем его зимой, по льду. Мой друг не переносит морской качки, почему и занесло нас в самый центр Сибири, где нам и представилась возможность познакомиться с вами.
Все это было сказано с чарующей легкостью, свойственной парижанам, всюду чувствующим себя как дома.
Капитан, долго сдерживавший себя, взорвался:
— Хватит, негодяй! Я люблю посмеяться, но шутки мои, как у медведя, с когтями и клыками! Не выношу, когда из меня дурака делают! Нет, довольно уж! Не удался вам маскарад! Ты, так называемый Жюльен де Клене, — Алексей Богданов, студент из Риги. А ты, Жак Арно, — Николай Битжинский, студент из Москвы! И оба вы — из кружка нигилистов[4], участвовали в заговоре против родимого нашего царя-батюшки! Приговоренные к пожизненной каторге, вы неделю назад бежали из Томска. Ну как, неплохо осведомлен я обо всем, касающемся вас?
На крик прибежал унтер-офицер — на всякий случай.
— Это ты, Миша? — взяв себя в руки, бросил капитан Еменов. — Забери голубчиков да отправь по этапу. Поскольку здесь у нас нет ни цепей, ни кузнеца, свяжи их покрепче по рукам и ногам, а уж в Красноярске их закуют в железо. И предупреди старосту: он головой ответит за них.
ГЛАВА 2
Ужасная дорога в Сибирь. — Два года в пути. — Две тысячи лье[5]пешком и в цепях. — Забота русской администрации о ссыльнокаторжных. — На этапе. — Неистовое усердие капитана Еменова. — Подобие ада. —Староста. — Полковник Сергей Михайлов. —Сокрытие побегов начальниками конвоя. — Солидарность несчастных. —Копилка нищих. — Проблеск надежды.
Не собираясь специально описывать зловещий сибирский путь по этапу, мы, со ссылкой на вполне достоверные источники, коснемся только тех данных, которые необходимы для ясности нашего повествования.
Двадцать лет тому назад осужденные на каторгу или ссылку весь путь от Москвы до места отбывания наказания проходили пешком. А это ни много ни мало — две тысячи лье до Забайкалья и две тысячи двести — до города Якутска. Вы не ошиблись, даже самое короткое расстояние — две тысячи лье, или восемь тысяч восемьсот километров, составляет едва ли не четвертую часть земного экватора! Одни партии арестантов находились в дороге два года, другие — два с половиной. Но с тех пор администрация произвела кое-какие изменения, к несчастью, скорее видимые, чем подлинно положительные. Согнанных отовсюду заключенных отправляют теперь на пароходиках вверх по Каме, одному из притоков Волги, везут из Перми до Екатеринбурга через Урал по железной дороге и затем на повозках доставляют в Тюмень, откуда начинается нескончаемо долгий речной путь на баржах — сперва по реке Тобол до города Тобольска, далее по Иртышу до Самарского — места впадения этой реки в Обь — и, наконец, вверх по Оби до Томска.
Услышав о таких переменах, некоторые могут подумать, что осужденные избавлены от дорожных мук, поскольку их доставляют на транспортных средствах поближе к месту изгнания. Какой-нибудь умник, демонстрируя неуместный оптимизм, может даже воскликнуть: «Им остается пройти лишь последнюю часть пути — уже после Томска!» На самом деле до поселений вдоль реки Кара — три тысячи восемьдесят километров, или девять месяцев пешего пути. Если же место назначения — Якутск, то пройти придется еще больше — четыре тысячи шестьсот восемьдесят километров. Воистину, бескрайние пространства России то и дело заставляют нас удивляться.
Но, по мнению администрации, и Якутск еще слишком близок от Москвы, и политических заключенных отправляют теперь в Верхоянск и Нижнеколымск — в край полярной ночи. Следовательно, к вышеприведенным четырем тысячам шестистам восьмидесяти километрам, отделяющим Томск от Якутска, надо прибавить еще две тысячи триста двадцать километров — от Якутска до Нижнеколымска. Приплюсовав к 4680 километрам 2320 километров, получим семь тысяч километров, или 1750 французских лье, что примерно совпадает с названной вначале цифрой в две тысячи лье. Для того чтобы преодолеть подобное расстояние пешим строем, требуется два года.
Разве мы неправы, отмечая, что улучшение условий доставки заключенных к месту их постоянного пребывания скорее видимое, чем истинное? Да и можно ли вообще говорить о каком бы то ни было улучшении после прочтения книги русского писателя Максимова?[6] Три тома его сочинений, рассказывающие о поселениях в Сибири, стали надежным источником сведений, хотя он лишь приподнял завесу над реальным положением дел.
Максимов подробнейшим образом описывает ту часть пути, которую преодолевают на повозках. Он сообщает, как каторжане в один голос называют это транспортное средство машиной, словно специально придуманной, чтобы мучить людей и тягловых животных. Попадая то в одну рытвину, то в другую и словно перебирая колесами клавиши пианино, повозки громыхают то по белым, то по черным переброшенным через топкую болотистую жижу бревнам. Телеги медленно плетутся от одного арестантского барака до другого, выматывая душу из осужденных, которым, едва прикрытым лохмотьями, приходится в любую погоду просиживать неподвижно прикованными друг к другу на узкой скамейке по восемь-десять часов.
Что же касается плавучих тюрем — барж, доставляющих осужденных из Тюмени в Томск, — то они не лучше повозок. Каким бы ни был хорошим сам замысел сократить пеший путь, его реализация не дала ощутимых результатов, особенно с точки зрения гигиены: из-за немыслимой тесноты баржи становятся настоящими рассадниками заразы.
По прибытии в Томск, откуда и начинается пеший путь протяженностью в два года, каторжников и ссыльных в течение нескольких дней разбивают на отдельные группы — в зависимости от конечного пункта их назначения.
Одна из партий таких осужденных, вверенная усердному, но туповатому капитану Еменову, двадцать шестого ноября 1878 года выступила в направлении к Якутску. Этот солдафон, прослуживший в армии до седых волос и привыкший за долгие годы к ужасам этапирования ссыльнокаторжных, был в отвратительном настроении — худшем, чем обычно. Дело в том, что двум приговоренным к каторжным работам участникам заговора нигилистов, которых побаивался сам царь, обманув бдительность старого служаки-исправника, удалось бежать из томского острога[7], а поиски их до сей поры ничего не дали. И перед тем как отправиться в путь, капитан Еменов получил от исправника — начальника уездной полиции — предписание принять участие в розыске государственных преступников и задерживать всякого, кто покажется подозрительным. А по дороге из Семилужного в село Ильинское Еменова нагнал примчавшийся на взмыленном коне вестовой с известием о том, что беглецы движутся тем же маршрутом, что и колонна.
Документы у задержанных были в полном порядке. При въезде в село Ишимское путешественники даже представили подорожную[8] с печатью. Но разве не бывает так, что злоумышленник, стараясь скрыться от правосудия, заранее обзаводится всеми необходимыми документами? Пометка в паспортах этих так называемых французов действительно подтверждала их заявление о том, что они направляются к самому северному мысу восточного побережья Сибири. Но кто поверит, что французы, изнеженные существа, отважились вдруг пересечь бескрайний континент, да еще зимой! Прямо курам на смех!
Чего ждешь, тому и веришь! И после краткого допроса у начальника колонны, как казалось ему, появились достаточно веские основания для ареста подозрительных лиц, и при этом Еменова не мучили угрызения совести, если таковая еще у капитана имелась.
Потрясенные неожиданным поворотом судьбы, не оправившиеся еще от падения, от резкой смены жары в избе и холода на улице, напуганные до смерти, путешественники сразу же были отправлены в арестантский барак. Подобные заведения тюремного типа — деревянные строения за высоким забором — располагаются по пути следования колонны приблизительно через каждые пятнадцать километров и служат для этапников местом дневного или ночного отдыха.
В Ишимском селе своеобразный придорожный острог, сооруженный более тридцати лет назад, измочаленный непогодой и повидавший на своем веку многие тысячи ссыльнокаторжных, прогнил от пола до потолка. Снег, подтаивая, сочился с крыши изо всех трещин, образуя на полу зловонную лужу, в которой толклись не менее пятисот заключенных, хотя барак был рассчитан только на сто пятьдесят человек.
Распахнув дверь грубым ударом, казак увидел направившегося к нему навстречу высокого, обнаженного по пояс старика.
— Ты староста?
— Да.
— Капитан велел вручить тебе этих двоих. Присмотри за ними. Главное, чтоб не сбежали. Хотя капитан тебе доверяет, но велел все же сказать, что ты отвечаешь за них головой.
— Ладно.
Сильная рука втолкнула задержанных в зловонное помещение, и дверь захлопнулась. На них тотчас пахнул сырой горячий воздух, густо пронизанный смрадом от массы людской — от гнойных ран и грязных лохмотьев. Голову словно стянуло обручем, в глазах помутилось, легкие отказались дышать ядовитыми миазмами[9], и не успели путешественники сделать и шага, как неловко взмахнули руками и, потеряв сознание, повалились на лежавшие недвижно тела ссыльнокаторжных.
Когда несчастные открыли глаза, то пришли в ужас: столь невероятной казалась представшая их взору картина. Вдоль стен по обе стороны от входа располагались нары — сбитые из сырых, осклизлых досок полати. На грубых лежаках валялись вповалку этапники. Те, кому не хватило места на убогом настиле, устроились в грязи под нарами или в проходе. Руки и ноги их были стерты в кровь. Из-за жуткой жары бедняги сбросили с себя влажную одежду, заменившую им матрас. Тяжело, со свистом, вздымалась и опускалась их грудь с резко выступавшими ребрами и иссиня-бледной кожей. Сморенные длительным переходом, одурманенные испарениями, они за редким исключением забылись тяжелым сном, так похожим на беспамятство. Тяжелое дыхание и стоны сливались воедино в зловещем агонизирующем концерте.
Свинцового цвета лица с запавшими глазами, ввалившимися щеками. Огромное скопление тощих как скелеты тел с кровоточащими ранами и железными оковами, от которых, пребывая в кошмарном сне, пытаются инстинктивно освободиться несчастные…
— Где мы?.. Кто вы? — забыв, что он в России, спросил Жак по-французски, увидев склоненное над ним симпатичное лицо старосты, смотревшего на арестанта с грустью во взоре. — Я хочу выйти! Как не поймете вы, что я умираю! Помогите кто-нибудь!
В ответ — лишь кандальный звон и жалобные стенания.
— Тише, браток, тише! — так же по-французски проговорил ласково староста. — Пожалейте тех, кого мучает боль! Пожалейте и тех тоже, что просто спят!
Жюльен — более крепкий и не столь впечатлительный, как Жак, — сумел овладеть собой и, стараясь не обращать внимания на зловоние, обратился к старику, чье аскетичное лицо выражало глубокое сострадание, с тем же вопросом, что и Жак:
— Кто вы?
— Такой же ссыльный, как и вы, дорогие мои ребятки. Впрочем, хуже, чем ссыльный: я — каторжник…
— Мы ведь с другом не русские, а французы, — произнес Жюльен, пытаясь унять дрожь в голосе. — И вдруг нас арестовывают без всяких на то оснований. Мы не знаем ни ваших порядков, ни ваших законов. И не участвовали ни в каком заговоре. Так что оказались попросту жертвами чудовищного недоразумения: офицер, приказавший бросить нас сюда, полагает, будто мы — русские студенты, члены кружка нигилистов.
— Из томской тюрьмы сбежали два молодых человека — Богданов и Битжинский, приговоренные московским судом к каторжным работам, — сказал, собравшись с силами, Жак. — Я понял во время допроса: этот палач-офицер собирается наградить нас не только их именами, но и тем тюремным сроком, к которому приговорили этих бедняг. Поверьте нам, месье! Даем вам честное слово!
— Верю вам, ребятки! — мягко произнес староста. — И глубоко огорчен этой вольной или невольной ошибкой.
— Вы сказали — вольной или невольной?
— Да, именно так. По-видимому, у негодяя свой расчет. Понимаете, начальник колонны, получив определенное число ссыльнокаторжных, отвечает за каждого из них. Если кто-то умер в пути, то составляется протокол, в котором по всем правилам фиксируется смерть. Ну а в случае побега вина за это ложится в той или иной мере на начальника конвоя, которого непременно ждет наказание: выговор или задержка в продвижении по службе. Среди конвоиров встречаются и неплохие ребята — такие, что не стали бы прятаться от наказания. Но капитан Еменов не из них. Он попытается любыми правдами и неправдами арестовать первого встречного и заменить им сбежавшего. В данном же случае, возможно, он старается выручить исправника, раз побег совершен из Томска.
— Но это же подло! Это — преступление!
— Вы правы. Это тем более ужасно, что у работающих в рудниках нет имени — один только номер. И там, полностью обезличенные, без паспорта и прочих удостоверений, они трудятся под землей до конца дней своих.
— Это же ждет и нас?
— Да, если только кто-то не отважится пойти наперекор лиходею.
— Кто-то?
— Скажем, я.
— Вы?! — вскрикнули в один голос друзья. — Но кто же вы? Кто?
— Обычный каторжник, вот уже больше двух лет. А до этого был полковником. Позвольте представиться: Сергей Михайлов, преподаватель Петербургского военного училища.
Жюльен де Клене не мог сдержать удивления:
— Полковник Михайлов? Знаменитый ученый, одаривший когда-то меня своим вниманием? Но тогда вы должны помнить Париж и вечера, проведенные нами вместе у мадам П. Там был еще и ваш знаменитый соотечественник Тургенев. А лекции в Географическом обществе! Вы знаете меня, я — Жюльен де Клене.
— Жюльен де Клене! — произнес сквозь душившие его слезы староста. — Прославленный путешественник, исходивший Мексику, аргентинскую пампу[10], побывавший на неизведанных островах Океании… Бедный мальчик, вот в каком аду довелось нам встретиться! — Потом, сумев преодолеть волнение, старик проговорил: — Если, не зная еще, кто вы, решил я попытаться спасти вас от чудовищной несправедливости, то с тем большей радостью сделаю это для друзей… Ну как вы, приходите понемногу в себя? Привыкаете к этой жаре и зловонию?
— Дышать — дышу, но без особого энтузиазма, — ответил присущим парижанам шутливым тоном Жюльен и заставил себя улыбнуться.
— А я, — молвил Жак, по бледному лицу которого стекали крупные капли пота, — слышу вас с трудом и вообще еле жив.
— Вот вам водки, — предложил староста, доставая откуда-то бутылку. — Только она одна сможет помочь вам дождаться, пока откроют двери.
— А вы?
— Не беспокойтесь, я уже научился почти не спать, мало есть и вдыхать воздух лишь время от времени. К тому же мои обязанности, пусть скромные и неоплачиваемые, требуют от меня немало внимания. Так что о себе я не успеваю думать.
— О каких обязанностях идет речь?
— Я — староста этой партии ссыльнокаторжных. Вы, наверное, не знаете этого слова и всего, что с ним связано. Так что поясню вкратце. Традиционный для России дух коллективизма сохраняется и среди заключенных. Свои деньги они складывают вместе: можно считать правилом, что ни один политический, ни один уголовник копейки не истратит на себя одного. Готовясь к дороге, они выбирают кого-нибудь из своего числа, чаще всего пожилого, и вручают ему все деньги с просьбой использовать эти средства, чтобы хоть как-то облегчить участь заключенных. Сейчас я уточню. Стража в арестантских бараках привыкла взимать с заключенных некоторые, так сказать, поборы, и отвертеться от этого отнюдь не просто. Я не осуждаю этих людей: жизнь охранников тоже не сладкая, почти как у нас. Подумать только, им выделяют на весь год лишь четыреста кило муки и три рубля деньгами, что составляет в общей сложности семь франков пятьдесят сантимов. Поэтому они в постоянных поисках «моркови», как шутливо выразился один служака-француз. Скажем, приходит партия в придорожный острог. Заключенные промокли до мозга костей. А стражник им: «Печь не работает, ее не разжечь». Вот тут староста и вынимает из общей копилки небольшую сумму. Иногда с той же целью специально выставляют окна: «Рамы взяли на ремонт. Придется так и спать — без стекол». Староста опять платит — чтобы вставили окна. И так за все — за доски с ветошью вместо постели, за охапку сена, чтобы заткнуть щели, за тряпки, которые засовывают в железные кольца, за водку, чтобы взбодрить несчастных, совсем окоченевших от холода. Не забывает староста и про кузнеца, кующего кандалы. Кроме того, он же подбадривает слабого, утешает отчаявшегося, отпускает грехи умирающему. На определенных условиях ему удается уговорить начальника конвоя закрыть глаза на незначительные отступления от отдельных правил, выполнение которых сделало бы путь по этапу еще тяжелее.
— На определенных условиях?
— Да. Если начальник проявляет терпимость, то заключенные через своего старосту дают ему слово не бежать в дороге. Это обещание обычно строго соблюдается вплоть до прибытия на место. Ну а там они считают себя свободными от обещания, которое каждый из них давал ради всех. Позавчера я тоже от имени всех дал капитану Еменову такое обещание… Не беспокойтесь, к вам это не относится. Я хочу, чтобы вы ушли отсюда с гордо поднятой головой, как люди, чья невиновность полностью доказана, а не бежали бы тайком, словно испугавшись законного возмездия… Становится совсем темно, скоро ночь. Постарайтесь немного поспать. Я попрошу у охранника две охапки сена, а ваши товарищи по несчастью немного потеснятся для вас. И запомните: вы можете полностью рассчитывать на меня.
ГЛАВА 3
Встреча на углу Больших бульваров и улицы Фобур-Монмартр. —Американский дядюшка. —Человек, не знающий, куда деть миллионы. —Письмо с бразильской фазенды[11] Жаккари-Мирим. —Представления американского дядюшки о смысле существования. —Родственные чувства скептика. —Страхи канцелярской крысы. —Боязнь морской качки. —Неудачная прогулка. —Морская болезнь. —В Бразилию по суше!
— Боже милостивый, что случилось? Загорелся Люксембургский дворец?[12] Мельницу Галет[13] окружили китайцы или во Франции восстановлена монархия? — воскликнул весело некий гражданин, повстречав неожиданно на углу знаменитых парижских Больших бульваров и улицы Фобур-Монмартр своего приятеля.
— Привет, Жюльен! Как дела, дружище?
— Это у тебя надо спрашивать, как дела! На тебе, милый Жак, лица нет!
Жак вздохнул, крепко пожал другу руку, еще раз вздохнул и ничего не ответил.
— Послушай, — продолжал Жюльен, — ты что, проценты потерял на последних облигациях? Или остался без гроша в кармане? А может, женился или заболел? Или орден получил? При виде тебя меня встревожили сразу две вещи: во-первых, ты чем-то озабочен, и, во-вторых, в эти часы — и не на работе!
— Боюсь, Жюльен, что ждет меня дорога к черту на кулички!
— Ну уж этого-то никак не случится: черт далеко, а путешествовать ты не любишь.
— Последнее-то обстоятельство и приводит меня в отчаяние: мне, вероятно, придется все же отправиться…
— Куда?
— В Бразилию.
Жюльену не удалось сохранить серьезность, и он разразился громким хохотом:
— Теперь я понимаю, почему у тебя сегодня такая кислая физиономия. Ведь это подлинное несчастье! Настоящее бедствие, лишающее префектуру[14] Сена примерного служащего!.. Итак, ты держишь путь в Бразилию! Бордо[15], Лиссабон, Дакар[16], Пернамбуку[17], Рио-де-Жанейро — путешествие приятное и непродолжительное. Двадцать три дня на пароходе — совсем пустяк! — и ты уже в солнечной стране, среди тропической зелени!..
— Мне наплевать, как там — пусть будет хуже, чем даже в катакомбах… Но море, море! — плаксиво произнес Жак и умолк, не в силах продолжать.
— Послушай, ты так и не сказал, что же заставило тебя отказаться от привычного ритма жизни. Со времени нашей последней встречи прошло полгода — срок достаточно большой, чреватый многими неожиданностями для нервных парижан — правда, теперь нас называют не парижанами, а невропатами![18]
— До вчерашнего вечера жизнь моя была спокойна, словно вода в пруду. Но с утра я — как на углях! Я почти архимиллионер[19], но радости — никакой!
— Надо же! Наследство?
— Да.
— От какого-нибудь дядюшки?
— Да.
— Наверное, из Америки: только там такие серьезные дяди живут.
— Отгадал.
— Ну что ж, тем лучше! А то говорили, что они уже все перевелись. Я рад, что эта порода людей еще не вымерла, и счастлив за тебя… Да что мы стоим в этой толчее? Уже половина двенадцатого, я умираю от голода. Пойдем-ка к Маргери. Проглотим дюжину устриц, отведаем рыбки из Нормандии[20], полакомимся молодой куропаткой, запьем все это старым вином «бон-дез-оспис»! А за десертом ты расскажешь мне о своих треволнениях. Это тем более интересно, что начало похоже на очерк из «Журнала путешествий».
— Ладно, пошли. Тем более что на работу сегодня все равно не пойду.
— Да уж скорее всего! — заметил Жюльен, посмеиваясь.
Полчаса спустя друзья, удобно расположившись в отдельном кабинете ресторана, с удовольствием уплетали блюда, подаваемые им Адриеном, славным малым, преклонявшимся перед исследователями и, кажется, тщетно мечтавшим тоже отправиться в настоящее путешествие. Пища была, как водится, изысканной, вино — отменным.
За едой о горестях осчастливленного Жака не говорили. И только когда Адриен принес кофе, Жюльен, закурив сигару, облокотился на стол и приступил к расспросам:
— Так ты сказал, что дядюшка…
— Умирая, объявил меня единственным наследником. Со мной письмо от него, полученное с утренней почтой. Вот, смотри! — Жак достал из кармана и протянул Жюльену толстый конверт с адресом, написанным крупными печатными буквами, и с профилем Педру д'Алькантара[21] на почтовых марках.
— Да это же целый трактат!..
— Прочти, здесь немало любопытного.
— И денежного!
— Ты все смеешься. Дядюшка писал не такчасто.
— Но если уж писал…
— То и за час не прочитаешь.
— А у нас есть время?
— Что касается моей работы…
— Ясно! Итак, приступаю!
Жюльен не торопясь разгладил листки, пригубил шартрез[22] и начал вдумчивым голосом:
— «Фазенда Жаккари-Мирим, двадцать один градус тридцать минут южной широты и сорок девять градусов западной долготы от Парижского меридиана (Бразильская империя[23])
Двадцать первое июня тысяча восемьсот семьдесят восьмого года
Дорогой мой племянничек!
Некоторые замшелые моралисты считают, что нельзя следовать первому движению сердца: оно, мол, излишне сентиментально. Со мной же — в том, что касается вас, — получилось как раз наоборот. Первым моим побуждением было лишить вас наследства, но я заглушил это желание и решил объявить вас своим единственным наследником. Ну, хорошо я сделал, отказавшись от первого побуждения, которое явно было злобным? Не буду объяснять мотивы, которые побуждают меня так действовать. Мое решение непоколебимо, хотя я вас совсем не знаю или знаю исключительно по письмам, посылаемым хорошо воспитанным молодым человеком старику, который может обернуться для него американским дядюшкой. Я долго на вас обижался. Это началось еще с того времени, когда вы закончили пресловутый юридический факультет — еще одна глупость Старого Света! — и искали место в жизни, как обычный Жером Патюро. Ваша умница-мать, моя сестра, оказала мне честь посоветоваться со мной по этому поводу. Справедливо или нет, но на меня в семье смотрели как на смышленого человека — из-за того, что, покинув страну в двадцатилетнем возрасте в одних сабо[24], я сумел, как нынче говорят, сколотить кругленький капитал. Я ответил ей, что хорошо бы отправить вас на фазенду Жаккари-Мирим, где моего племянника ждал бы хороший кованый сундучок размером с канонерку и где его встретили бы с распростертыми объятиями, прижав к сердцу, которому незнакома торговля чувствами. Ваша матушка колебалась, она боялась. Ее я не буду за это бранить: мнение матери диктуется ее любовью. Вы же, дорогой племянничек, явили пример малодушия, даже страха, и это было неприятно. Вы отказались от моей помощи с отчаянной энергией труса, вынужденного что-то объяснить в свое оправдание, и в качестве последнего мотива выдвинули свой ужас перед обычным морским путешествием протяженностью в двадцать три дня.
Я поклялся забыть вас, и это мне удалось без особого труда. Тем временем вы взяли за правило регулярно писать мне, делясь вашими прожектами[25] и тем самым дозволяя мне разделять ваши надежды. Вам было двадцать пять лет, а посему предстояло, как и положено молодому человеку, воспитанному по буржуазной мерке, добиться скромной и бесполезной должности супрефекта[26]и гордо представлять администрацию в таких городах, как Лодев[27]или Понтиви[28] .
Вы могли бы также, закончив изучение юриспруденции, рассчитывать на сомнительную честь добиться личного преуспевания в обществе. Например, вам не возбранялось надеяться по завершении образования на получение должности заместителя прокурора, что позволило бы работать в суде высшей инстанции города, носящего звучное имя Понтодмер или Брив-ла-Гайард[29]. Но занимающие столь блестящие посты чинуши вынуждены нередко менять место обитания, что совершенно неприемлемо для вас, привыкшего к оседлому образу жизни. И вы предпочли галунам супрефекта и мантии заместителя прокурора место канцелярской крысы. Браво! Поздравляю вас с этим выбором: ведь не так просто быть всегда последовательным в реализации своих принципов! Возможно, вы заняли кресло ответственного служащего или даже заместителя начальника при зарплате в три тысячи пятьсот франков. И, вероятно, сибаритствуете[30]в просторном кабинете, затянутом зеленым репсом, — это, кажется, последний крик моды официозной[31]элегантности. Служащие, что пониже, вам, наверно, завидуют, коллеги уважают, а портье[32]в ливрее низко кланяются. А что вам еще надо? Глупец!..»
— Ну, это уж слишком! — прервал чтение Жюльен, раскуривая сигару. — Впрочем, не будем придираться к словам. Твой дядюшка, видать, был истинным философом.
— Продолжай же, — произнес смиренно Жак, готовый еще и не то услышать.
— «Глупец! Ведь здесь я обеспечил бы вам жизнь, какой умеют наслаждаться только землевладельцы Нового Света.
Представляю себе улицу Дюрантен на Монмартре, где вы живете: душные, темные комнаты вплотную к четырем другим квартирам! Вы ходите из дома на работу и обратно с ритмичной последовательностью приступов хронического ревматизма. Вас душит галстук, костюм тесен, вы дрожите от холода, шлепая под зонтом по грязным лужам, или же — в иное время года — задыхаетесь, как астматик[33], в облаке ядовитой пыли. Вот и все пути-дороги вашей идиотской жизни, от которой только растет живот и выпадают волосы.
В общем, вы строго отмеряете и удовольствия и заботы, аппетит подчиняете заработку, сон — обязанностям, комфорт — приработку, знакомство — выгоде. Вы вынуждены помнить цену на яйца и просите служанку разогревать остатки вчерашнего ужина. В театр вы ходите два раза в месяц, а сигары курите дешевенькие. При этом вы должны улыбаться своему начальнику, хотя вам хотелось бы послать его к черту, пожимаете руку этому проходимцу только потому, что он вхож к министру, и кланяетесь помимо своей воли ничтожествам, занимающим по очереди должность заведующего отделом кадров.
Итак, распрощавшись с иллюзиями, свойственными каждому молодому человеку, вы проводите дни среди взяточников, крикунов, завистников, эгоистов и придурков, растрачивая то там, то здесь частицы своего сердца, — и так будет до тех пор, пока сами не станете таким же, как они. Это все не за горами, чернильная вы душа!
А здесь вам бы принадлежали пятьсот квадратных километров земли и жили бы вы на свежем воздухе, купаясь в солнечных лучах и полностью удовлетворяя свои потребности, фантазии, желания, капризы. Вашему образу жизни могли бы позавидовать монархи п президенты обоих земных полушарий!
Пожелаете бифштекс или просто котлету — прикажете забить быка: у меня их десять тысяч. А когда насытитесь, слуги выбросят остатки пиршества бродячим собакам или в реку на корм рыбам.
Вы любите охоту? Тогда ничто не помешает вам подстрелить ламу[34], страуса или… А вздумаете помчаться по степи — выбирайте любую из двух тысяч моих лошадей, например, возьмите скакуна, при виде которого потекут слюнки у ваших расд5уфыренных спортсменов или жокеев, разодетых, как попугаи.
Соскучились по концертам? Так усладите свой слух чарующей симфонией, исполняемой величайшим музыкантом — природой!
Захотели золота или драгоценностей, пожалуйста: земля наша имеет все, чтобы удовлетворить любые прихоти.
Придет вам в голову загадать невыполнимое — попробуйте испытать свои силы, и я верю — вы всего добьетесь.
Если же однажды нападет на вас ностальгия[35]по Старому Свету, — человек ведь несовершенен! — то кто запретит вам провести несколько месяцев в Париже, тратя по десять тысяч франков в день и делая одного счастливым, а у другого вызывая злобу? Будут среди тех, кого встретите вы, и признательные вам за помощь, и неблагодарные, и откровенные завистники.
Такое путешествие помогло бы вам сравнить электрический свет с экваториальным солнцем, витрины Пале-Рояля — с драгоценными ларчиками феи цветов, рукотворные памятники — с готическими[36]арками в девственном лесу.
Вы сможете оценить по достоинству очарование свободы, которую получите здесь, в то время как в Европе приходится ежесекундно натыкаться на преграды, воздвигаемые вашей цивилизацией — злобной и догматической.
Да, племянничек, я мечтаю одарить вас благополучием, защищенным от недобрых ветров окружающего мира.
Я решил было завещать свое кругленькое состояние государству. Но в последний момент во мне шевельнулись угрызения совести, причину которых мне трудно определить. Перед моими глазами возник тот уголок Турени[37], где родились мы, нежное, ласковое лицо моей бедной сестры, преждевременно ушедшей из жизни. Я представил себе и вас — сначала упитанным карапузиком, потом юношей, которого я рад был бы прижать к сердцу и назвать своим сыном. Одним словом, мне трудно было противиться голосу крови.
Поэтому, милый мой племянник, настоящим письмом я объявляю вас единственным своим наследником.
Вам — поля моей Жаккари-Мирим! Вам — мои леса, луга, пастбища, залежи золота и бриллиантов! Вам — мои табуны лошадей, стада коров, овец! Вам — мои плантации табака, кофе, какао, сахарного тростника! Вам — все мои запасы — дома и в магазине! Вам — серебряные слитки и бриллианты, хранящиеся в Имперском банке Рио-де-Жанейро! Одним словом, вам — все, чем я владею. И при этом я ставлю только одно условие: чтобы вы лично приехали сюда, на фазенду Жаккари-Мирим, в Бразилию, принять все это состояние. В противном случае наследником будет государство, а вы так и останетесь жалкой канцелярской крысой.
Я кончил, и счастливого вам путешествия, дорогой племянничек!
Ваш американский дядюшка Леонар ВУАЗЕН.
P. S. Вы получите это письмо, когда мой управляющий, славный малый, которого я вам рекомендую, похоронит меня в моих владениях, но достаточно далеко от дома, чтобы не смущать живых.
Могила — зрелище печальное. Приходите иногда меня навестить».
— Жак, — задумчиво сказал Жюльен, закончив чтение, — я только что признал, что ваш дядюшка — философ, теперь я бы добавил, что у него золотое сердце. За строками письма, в каждом слове — переливающаяся через край сентиментальность, желание нести тепло и ласку. Этого не скрыть даже изящной иронией. Буду откровенен с тобой, ты совершил большую глупость, отказавшись тогда навестить этого прекрасного человека. Что теперь ты думаешь делать?
— Если бы я знал! Меня охватывает ужас при одной мысли о том, чтобы подняться на корабль!
— Ты что, болен?
— Это хуже, чем обычная болезнь. Хуже всего на свете.
— Трусишь? Впрочем, не может этого быть, я видел тебя в драках. Ты сражался как лев. Уж я-то помню!
— А что бы ты сделал на моем месте?
— Проще простого! Побежал бы в транспортное агентство и заказал билет на первый же пароход, идущий в Бразилию. А там бы уж возложил цветы на могилу, что вдали от дома.
— Я знаю, что умру в пути.
— Фу-ты, мокрая курица!
— Ты не знаешь, что такое морская болезнь!
— А ты знаешь?
— Увы! Однажды, себе на беду, я решил совершить прекрасную водную прогулку из Гавра[38] в Кан[39] и по возвращении рассказать моим коллегам об этом путешествии. Но едва я ступил на сходни, со мной начало твориться нечто невероятное — как при холере или белой горячке. А когда пароход отправился в путь, стало совсем худо.
— Обычная морская болезнь!
— Наверное. Но такой силы, что и матросы и пассажиры, глядя на меня, испытывали не только сочувствие, но и отвращение. Не в силах подняться, истерзанный беспрерывными рвотными позывами, лежал я, словно грязное животное, в собственных нечистотах, уверенный в том, что конец мой близок.
— Потом к морю привыкаешь.
— Это так говорится. От Гавра до Кана не более трех часов, но, поскольку штормило, мы проплыли целых восемь. И с каждой минутой мучения мои становились все нестерпимее. Меня рвало кровью, я потерял сознание. Сам капитан, старый морской волк, говорил, что никогда не видел ничего подобного.
— Ну и ну!
— Я терпел эту качку восемь часов, возможно, выдержал бы и все двенадцать, но ведь от Бордо до Рио-де-Жанейро не двенадцать часов, а двадцать три дня! Уверен, что я окочурюсь по пути.
— А давно совершил ты ту прогулку?
— Лет двенадцать тому назад.
— Может быть, твой организм за это время перестроился? Такое случается. Многие, страдавшие в юности морской болезнью, в зрелом возрасте смеются и над килевой, и над бортовой качкой.
— Уверен, все будет, как и прежде. При одном лишь взгляде на деревянных коней карусели или на качели у меня начинает кружиться голова. Недавно я решил прокатиться на пароходике по Сене. Все повторилось, да так сильно, что пассажиры пришли в негодование, предполагая, что я хлебнул лишнего. Меня даже чуть не забрали в полицию за злоупотребление спиртными напитками в общественном месте. Морская болезнь — на Сене! А тут ведь надо Атлантический океан пересечь.
— Ну что же делать?
— Я не побоялся бы отправиться в Африку, к самому экватору, на Камчатку, куда угодно. Я силен как бык, моей выносливости, необычайной для типичной кацелярской крысы, любой бы мог позавидовать.
— Неужели?
— Да. Когда я начал полнеть, то решил заняться фехтованием и гимнастикой. И стал одним из лучших учеников Паса.
— Браво!
— Если бы я знал, как добраться до той фазенды, не подвергая себя отвратительному недугу, я бы ни минуты не колебался.
— Прекрасно! А если я подскажу тебе такой путь?
— То сразу же поеду.
— Ловлю на слове!
— Ну что ж, если пообещаешь не обрекать меня на морскую болезнь.
— Обещаю!
— Итак, что же ты надумал?
— Просить у официанта счет и бумагу с ручкой.
— А бумагу-то зачем?
— Чтобы ты смог написать на имяпрефекта округа Сены прошение об отставке.
— Ты всерьез?
— Я люблю пошутить, но не в таких делах!
— Ну что ж, сжигаю свои корабли![40]
— И тем самым спасаешь себя от морской болезни? — обыграл слова Жака Жюльен. — Чтобы осуществить задуманный мною план?
— Какой именно?
— А это пусть станет для тебя сюрпризом! — ответил Жюльен, а про себя подумал: «Ты называешь экватор и Камчатку, словно речь идет о прогулке в Аньер[41]. Ну что ж, на Камчатке ты побываешь. И еще во многих других местах! Я буду не я, если не заставлю тебя добраться до Бразилии по суше!»
ГЛАВА 4
Друзья по коллежу. —Печальная участь Жюльена. —Насмешки над новичком. —Надежный защитник. —Портреты друзей. —Преисполненное почтения прошение Жака об отставке. —Первые приготовления к долгому путешествию. —Письмо государственного секретаря ее величества королевы. —Последствия обильных возлияний. —На Северной железной дороге. —Сорок минут, не считая суток. —Кошмарное пробуждение. —В Петербург.
Дружба Жака Арно и Жюльена де Клене началась еще в школьные годы. Жюльен осиротел в двенадцать лет, и опекун поспешно поместил его в коллеж Святой Варвары, чтобы без помех управляться с солидным капиталом своего подопечного. В интернате мальчик был лишен всего — и встреч с родственниками в большой гостиной, и редких долгожданных прогулок за стенами учебного заведения, и даже каникул, проведенных под родимым кровом. Всякий раз, когда веселый рой воспитанников коллежа разлетался по своим домам, маленький миллионер, более несчастный, чем остальные, вместе взятые, оставался в интернате с детьми из Бразилии, Египта и Румынии, которые за сравнительно короткие каникулы просто не успели бы добраться до родины и вернуться назад.
Лишенный тепла семейного очага, не представляя себе, что такое домашнее обучение, Жюльен, однако, не стал лентяем, как многие его сверстники. Наоборот, упорно, со всем пылом юного, жаждущего знаний интеллекта овладевал он науками и прослыл блестящим учеником.
Шел уже третий год пребывания Жюльена в коллеже Святой Варвары, когда однажды после каникул он заметил в толпе растерянных, неловких новичков высокого, краснощекого, нескладного и, судя по всему, насмерть перепуганного увальня. Деревенские манеры и свойственный жителям Турени акцент заранее предполагали, что скоро этот недотепа станет жертвой боевой группировки, державшейся всегда во дворе особняком: задиры то обсуждали скачки на ипподроме, то делились новостями из жизни какого-нибудь известного артиста, — короче, готовя себя к высшему свету, набирались друг от друга массы бесценных сведений, без коих нечего и соваться в парижскую жизнь.
Сим бедолагой и был Жак Арно. Непосредственный, не знакомый с условностями, он уже в силу одного этого становился объектом издевательства со стороны подростков, озлобленных, словно маленькие, измученные возрастными недугами старички. Решив, что простак превосходно подходит к роли мальчика для битья, юные истязатели, изощряясь, старались как можно больнее уколоть беззащитного паренька хлесткими эпиграммами весьма сомнительного вкуса, передававшимися из класса в класс как заразная болезнь. Однако Жак был совершенно равнодушен к едким насмешкам, по-видимому, не вполне понимая их суть.
Стараясь вывести Жака из себя, шалунишки становились все беспощаднее и творили над ним жестокие проказы, к счастью, теперь позабытые в наших школах. А бедный мальчик, затаившись в углу, как побитая собачонка, заливался горючими слезами.
— А ну, хватит! — раздался как-то раз, когда сорванцы снова напали на мальчугана, громкий решительный возглас, и на мучителей обрушился град мастерски нацеленных ударов — и ногами и кулаками. И уж не сосчитать подбитых глаз, рассеченных губ, окровавленных носов. — А ну, смелей! — прозвучал тот же голос. — Делай как я! Бей! Сильней! Еще! Еще!
Жак, сильный от природы, расхрабрился, ощутив поддержку, и принялся наносить не очень ловкие, но весьма чувствительные удары, пока наконец с помощью нежданного защитника, которым оказался Жюльен де Клене, не обратил противника в постыдное бегство.
Отважного защитника, крепкого, отличавшегося бесстрашием, побаивались. И в то же время завидовали ему, поскольку он был богат, и восхищались им, как первым учеником. В общем, во дворе, где прогуливались средние классы, он пользовался довольно высоким авторитетом. И одного его вмешательства в драку было достаточно, чтобы Жака навсегда оставили в покое.
— Чего ты плачешь? — бросил Жюльен с грубоватой нежностью.
— Больно…
— При мне можешь поплакать, но нельзя, чтобы и они видели твои слезы. Тебе обидно, да? Ничего, это пройдет. Если хочешь, давай дружить, и тогда никто тебя больше не тронет. Они все трусы, и стоит только показать им зубы, как сразу же поджимают хвосты.
Жак проникся к Жюльену безграничной симпатией, как случается с бесхитростными душами, встречающими доброго человека. Со своей стороны и Жюльен привязался к нему: обычно ведь любишь того, кого опекаешь.
К ближайшим каникулам Жак приготовил для Жюльена замечательный сюрприз. Впервые распрощавшись на два месяца со стенами коллежа, Жюльен отправился в гости к мадам Арно, в очаровательный уютный домик, расположенный в Монлуи, на левом берегу Луары, в самом сердце Турени. Описать восторг, который охватил сироту, когда он оказался в домашней обстановке, просто невозможно, да, наверное, в том и нет особой нужды. С этого времени для мальчика началась новая, богатая впечатлениями жизнь, и им овладела неодолимая тяга к свободе.
Шли годы. Жюльену доставались лавры за лаврами, Жака награждали похвальными листами за сочинение или стихи на латинском. По окончании коллежа оба друга получили дипломы бакалавра: Жюльен — с отметкой «отлично», Жак — «удовлетворительно», но на большее он и не претендовал.
Жюльен, вступив в восемнадцать лет в права наследования, смог самостоятельно распоряжаться фантастическим богатством. Глубокое презрение, которое он питал к легкомысленным соученикам, довольно на них насмотревшись, предохранило его от ошибок, столь свойственных молодым людям, бросающимся безрассудно в водоворот парижской жизни. Высоко ценя свободу и словно опасаясь, что его вновь заключат в тесные стены коллежа, он отправился в странствие по пяти частям света.
Сначала им двигала исключительно любознательность, желание повидать другие земли и другие народы. Но затем юношей овладела и страсть исследователя. И скитания в трудно доступных краях, сопряженные с научным поиском, позволили Жюльену занять почетное место среди путешественников, которыми по праву гордится Франция. В Гуаякиле[42] его настигла печальная весть о смерти мадам Арно, которую он оплакивал, как родную мать.
Время от времени, неожиданно, как метеор, Жюльен возвращался ненадолго во Францию, обнимал Жака, выступал на конференциях, писал отчеты для научных обществ, пожимал дружески протянутые руки и снова устремлялся в неведомые дали.
Что же касается образа жизни Жака, то читатель уже получил достаточно полное представление о нем из письма американского дядюшки.
Когда началась описываемая история, друзьям было по тридцать пять лет. Жюльен де Клене, среднего роста, блондин, как и положено сынам Галлии[43], сохранил стройность двадцатилетнего юноши. Широкий в плечах, узкий в бедрах, он был бесстрашным и выносливым путешественником, не ведавшим ни усталости, ни болезней. Человек придирчивый нашел бы, что у Жюльена слишком правильные и безукоризненные черты лица. Действительно, безупречной формы орлиный нос, пухлые губы и белокурая, аккуратно подстриженная бородка могли бы позволить нам отнести его в разряд салонных[44] красавчиков, если бы не темный загар и настойчивый, внимательный и жесткий, чуть ли не суровый, взгляд исследователя-землепроходца, готового в любой миг отразить нападение хищника или бандита.
Жак, напротив, был сутулым брюнетом с наметившейся лысиной, пухленькими руками, выпиравшим брюшком и приветливой улыбкой на несколько оплывшей физиономии.
Теперь, познакомив читателя с героями, продолжим наш рассказ.
Жак, не привыкший к спиртному, во время роскошной трапезы по рекомендации друга отведал восхитительное бургундское[45], а затем и несколько рюмочек ликера, услужливо подвинутых к нему Жюльеном, преследовавшим определенную цель. Последствия такой хитрости не замедлили сказаться: Жак разрумянился, развеселился, глаза его горели, и все уже представлялось ему в совершенно ином свете.
— Подумаешь, отставка! — беспечно изрек он, закинув ногу на ногу. — Раз ты считаешь, что так надо…
Официант принес бумагу, чернила и ручку.
— Я предпочел бы бумагу получше. Чтобы выглядело солиднее, — произнес Жак.
— И так сойдет!
— И что же напишу я уважаемому префекту? Я в этом ничего не понимаю. Есть, наверное, какая-то форма. Излагать ли ему причины?
— Зачем! Заверши уведомление об уходе с работы формулой вежливости и подпиши.
— Но объяснение мотивов было бы знаком уважения не только к начальнику, но и к моим коллегам.
— Делай как знаешь. Жак устроился поудобнее.
— Так вот: «Имею честь, господин префект, объявить вам о своей отставке… Примите, господин префект, заверения в моих почтительных чувствах».
— Да что ты распинаешься в своей почтительности! К чему этот стиль примерного секретаря?
— Милый мой, — серьезно ответил Жак, — когда мне приходилось раньше писать начальству, я всегда кончал заверениями в том, что рад ему служить… Теперь же действительно я могу писать по-другому. Миллионер, отправляющийся путешествовать, — это уже не канцелярская крыса!
— Вот как?
— Да, друг мой, с прежним Жаком покончено, пора в путь! Я чувствую, что преобразился и способен теперь, Бог мне судья, отправиться хоть на Луну.
— Ну, он дошел! — шепнул сам себе Жюльен. — Воспользуемся же с толком его настроением: куй железо, пока горячо! — И затем обратился к другу: — Ну что ж, пошли!
— Куда?
— Вручать заявление.
— А потом?
— Я займусь покупками, а ты мне поможешь.
— Идет!
Жюльен нанял кучера, красовавшегося в белой фуражке, и тот в предвкушении хороших чаевых помчал двух друзей через весь город. Когда дилижанс[46] остановился вскоре у дверей правительственного учреждения, Жак, задремавший было после богатого пиршества, открыл глаза и был несказанно удивлен, увидев здание с охраной перед ним.
— Мне мерещится? — произнес он в недоумении. — Постой, это же не моя контора! Ты ошибся! Ко мне надо ехать до Люксембургского сада!
— Сейчас туда и отправимся! Здесь же надо уладить некоторые формальности.
— Какие?
— Да с паспортами.
— Тогда побыстрее — одна нога здесь, другая там!
— Хорошо. А ты прикорни пока — на то ведь и подушки в дилижансе. Управлюсь за пятнадцать минут. Здесь служит один мой друг. Он моментально все уладит. Приметы твои я знаю и сам смогу продиктовать их.
Жюльен торопливо ушел и через двадцать минут вернулся уже с двумя документами, которые тут же бережно вложил в свою папку.
— Паспорта готовы! Теперь займемся твоей отставкой.
Еще одна остановка — уже у Люксембургского дворца. Жюльен снова все взял на себя и, вернувшись из здания префектуры, сказал:
— Дело сделано! Твое послание я вручил дежурному. Он и передаст «твои почтительные чувства» патрону. А теперь ко мне… Бульвар Осман, дом пятьдесят два, — крикнул он вознице, тотчас взбодрившему лошадь резким ударом кнута.
— Мне нужно полчаса, — выходя из дилижанса, обратился Жюльен к снова задремавшему Жаку. — Поднимешься со мной?
— Нет, мне и здесь хорошо.
— Ладно.
Жюльен де Клене, которому — не раз доводилось отправляться внезапно в дальнюю дорогу, всегда держал дома и золотые монеты, и бумажные купюры. Деньги и банковские чеки он вложил в папку. Потом извлек из секретера членский билет Географического общества и несколько писем от известных ученых — на всякий случай, как свидетельство того высокого положения, которое занимал он в научном мире. Взял также несколько официальных уведомлений, представлявших его как исследователя, выполняющего во Франции и за ее пределами важное задание, и карту со своими пометками и в заключение вытащил из большого конверта исписанный каллиграфическим почерком лист и с видимым удовольствием прочел вслух текст, который наверняка знал наизусть:
— «Министрам, консулам и военачальникам ее величества королевы Великобритании — в Европе, Азии, Африке и обеих Америках
Господа!
Граф Жюльен де Клене, гражданин Франции, которому я вручаю это письмо, — ученый, посещающий с научными целями самые разные точки земного шара.
Прошу оказывать ему всяческое содействие, как если бы он был подданным ее величества королевы Англии. Буду благодарен вам за все, что вы сделаете длянего».
Под обращением следовала подпись: «Лорд Б., государственный секретарь»[47] .
— Для нас эта бумага важнее всех прочих рекомендаций: представители британской власти весьма внимательно относятся к просьбам своего правительства! — удовлетворенно произнес Жюльен по прочтении послания.
Вызвав своего единственного слугу, он вручил ему годовое жалованье и попросил отнести в дилижанс две длиннополые меховые шубы и пару одеял. Затем, закинув на плечо ремень своей сумки, быстро оглядел уютную экзотическую квартиру путешественника-космополита[48], спустился к консьержу[49] и уплатил ему также за год вперед.
— Господин опять уезжает? А как же быть с почтой?
— Не беспокойтесь: ее будут пересылать по указанному мною адресу, — ответил привратнику Жюльен и обратился к Жаку, машинально гладившему пышный мех на одной из шуб. — Теперь я в твоем распоряжении. Вот только повидаю банкира. Это в двух шагах отсюда, на Шоссе д'Антен.
— А что ты собираешься делать с этими балахонами и одеялами? Середина сентября, пока что тепло.
— Однако ночи прохладные.
— Но ночью мы в постели.
— А если не будет постели?
— Ты шутишь?
— Я серьезен, как факир[50]. Путешествуя, никогда не знаешь, где будешь ночевать и будешь ли вообще ночевать…
— Это мы отправляемся в путешествие?
— А ты что думал?
— Не может быть! — Жак был вне себя от радости: местоимение «мы» означало, что друг решил сопровождать его. — Значит, и ты со мной?
— Я буду показывать тебе дорогу, которая в зависимости от того, как ты пожелаешь, может быть короче или длиннее.
— Жюльен, ты настоящий друг! — растрогался Жак.
— А ты не знал? Ну, хватит комплиментов! Обговорю все с банкиром и сразу же пошлю за каретой. Прокатимся по лесу, отужинаем в «Английском кафе» и завершим последние приготовления в дорогу.
— Не завершим, а начнем, хочешь ты сказать. Для такого путешествия потребуется масса вещей.
— Возможно, — загадочно произнес Жюльен. Вторая половина дня прошла, как и было намечено.
Друзья славно закусили. Жак, подчиняясь воле своего радушного хозяина, пил те же вина, что и в прошлый раз, и не заметил, как Жюльен предательски накапал в последний фужер какой-то темной жидкости из маленького флакончика.
В полвосьмого друзья покинули ресторан. Экипаж быстро домчал от «Английского кафе» до Северного вокзала. Оглушенный чередой событий, обильными возлияниями, Жак, держа машинально друга за рукав, пересек зал ожидания и, тяжело опустившись на мягкий диван спального вагона, сразу же отключился.
Когда же проснулся, то услышал разговор на незнакомом, гортанном языке. Открыв глаза, потянулся лениво и тут же, взглянув на хитро улыбающегося Жюльена, резко вскочил:
— Где мы, черт возьми?
— В вагоне.
— А который час?
— Без двадцати девять.
— Но мы же выехали в восемь. Что, я спал всего лишь сорокминут?
— Прибавь еще сутки!
— Как?
— Ты дрых беспробудно около двадцати пяти часов.
— С ума ты, что ли, сошел?
— Да нет, скорее, это ты еще не пришел в себя.
— Значит, мы уже далеко от Парижа?
— Не далее тысячи километров. Слышишь, как хлопают двери и проводники кричат по-немецки, что пора выходить?
— Значит, мы в Германии?
— Да, в Берлине.
— В Берлине?!
— Да-да! Первый отрезок нашего пути в Бразилию — позади. И пока второй, намного длиннее первого, еще не начался, пройдем в ресторан. Наверное, желудок у тебя от голода присох к спине.
Жак, с затуманенной головой, растерянным взглядом, помятым лицом, не нашел даже, что ответить, и послушно поплелся за Жюльеном, чувствовавшим себя как дома, — во многом благодаря тому, что понимал тот варварский язык, на котором здесь говорили.
— Нет, я, наверное, сплю, — промолвил Жак, ущипнув себя. — Это из-за письма погрузился я в какой-то кошмар. С минуты на минуту сон пройдет, я снова окажусь на улице Дюрантен, и служанка принесет мне чашку какао или кофе.
Увы, вместо служанки появился огромный тевтонец[51] — с рыжими бакенбардами, в короткой куртке и широком белом переднике. Ловко расставляя посуду с богатой закуской и огромные кружки с пенившимся мюнхенским пивом, он бросил Жюльену, что на Петербург отправление через час с четвертью.
Расслышав среди немецких слов название русской столицы, Жак сказал сам себе: «Итак, кошмарный сон продолжается». И, чтобы проверить свою догадку, произнес непринужденно и твердым голосом, как человек, окончательно проснувшийся:
— Кажется, мы отправились на прогулку в Петербург?
— Да, — как ни в чем не бывало ответил Жюльен.
— А что нам делать у его величества царя?
— Искать спасения от морской болезни.
ГЛАВА 5
Явь. —От Диршау до Петербурга. —Желание вернуться в Париж. —С картой по Азии и по двум Америкам. —Через Берингов пролив, но не по морю. —Обетованная земля. —Человек-посылка. —Впечатление Жака от российской цивилизации. —От Москвы до Перми через Казань в тарантасе. —Снова поездом — от Перми до Екатеринбурга. —Непочтительное отношение Жака к Уральским горам. —Граница между Европой и Азией. —Владимирка.
Жак Арно ел машинально, не проронив ни слова, как бы во сне. Но пронзительный паровозный гудок, известивший об отходе поезда по направлению к немецко-русской границе, убедил его, что все это — не грезы, а явь. Вслушиваясь в постукивание колес о рельсы, он глубоко вздохнул, решив, что при таком шуме ему не заснуть. Хочешь не хочешь, подумал он, а путешествие началось! Хорошее настроение, посетившее его вчера, испарилось, тем более что мюнхенское пиво не шло ни в какое сравнение с нектаром из нашей Бургундии.
Когда друзья вернулись в купе, Жюльен, стараясь не обращать особого внимания на Жака, которому, как он считал, требовалось некоторое время, чтобы прийти в себя от потрясения, вызванного внезапным отъездом из Парижа, лег поудобнее, чтобы поспать.
— Значит, — произнес Жак упавшим голосом, — мыотправились?
— Именно так.
— В Петербург?
— Я сказал тебе об этом еще в ресторане.
— Это столь необходимо?
— Да, если, конечно, тебе не захочется вернуться в Кельн[52] и оттуда добраться до Гамбурга[53], чтобы сесть там на первый пароход, направляющийся в Бразилию по маршруту Гамбург — Лондон — Лиссабон — Санта-Крус-де-Тенерифе[54] — Пернамбуку — Рио[55].
— Ни за что!
— Тогда позволь мне отдохнуть. Ночью я глаз не сомкнул, пока ты спал как убитый. И желал бы теперь наверстать упущенное. Завтра в половине седьмого утра мы будем уже в Диршау, в пятистах километрах отсюда. День предстоит долгий, и мы вдоволь наговоримся по пути в Кенигсберг[56], откуда поезд домчит нас до Эйдкунена — населенного пункта на немецко-русской границе в восьмистах километрах от Берлина и всего лишь в двух километрах до Вирбаллена[57] — первого города Российской империи, куда мы прибудем в два часа дня. А сейчас — спокойной ночи!
С этими словами Жюльен решительно, подобно заядлому путешественнику, твердо знающему, что сон так же необходим организму, как и еда, смежил веки и через две минуты уже спал, оставив друга наедине с его думами, далеко не веселыми, судя по глубоким вздохам Жака. А ровно в шесть утра, словно моряк, просыпающийся всегда в одно и то же время, за несколько минут до побудки, он снова открыл глаза.
— Привет землепроходцу! — весело обратился Жюльен к приятелю, еще более озабоченному и мрачному, чем накануне. — Кончай дуться! А то нагоняешь тоску, как больничная дверь.
— Я думал всю ночь напролет.
— Лучше бы уж ты спал!
— Послушай, взвесив все, я предпочитаю вернуться в Париж и отказаться от наследства.
— А твоя отставка?
— Заберу заявление обратно. Влиятельные друзья помогут мне восстановиться на работе.
— Но ты же будешь притчей во языцех в своей префектуре!
— Лучше так, чем это путешествие!
— А как доберешься ты отсюда до дома? Держу пари, у тебя нет ни гроша с собой! — Жак открыл портмоне и увидел там всего лишь семнадцать франков и сорок пять сантимов[58]. — Или ты полагаешь, что администрация железных дорог предоставляет кредиты?
— Но ты же одолжишь мне денег на обратный путь!
— Нет, нет и нет! Ты сам обещал мне отправиться в путешествие, если только я не обреку тебя на морскую болезнь. Поскольку я не собираюсь нарушать данного условия, ты поедешь со мной — по своей ли воле или против нее, не имеет значения. Впрочем, если тебя это не устраивает, можешь выходить в Диршау и возвращаться пешком, вымаливая у немцев подаяние — картофельный суп или кислую капусту. Вот и все, что я могу тебе предложить.
— Но подумай, Жюльен, у меня ни багажа, ни денег! Запасных воротничков — и тех не взял!
— Зато в моей сумке свыше сорока тысяч франков, с такими подъемными не пропадем! Что же до непредвиденных расходов в столь длительном и нелегком путешествии, то я договорился со своим банкиром, чтобы он высылал чеки в каждый из наиболее крупных городов на нашем пути.
— Но я не заплатил за квартиру. Хозяин отправит все мои вещи на распродажу.
— Ничего подобного. Я и об этом условился с банкиром. Так что не беспокойся ни о квартире, ни о служанке. Что же касается твоего внезапного исчезновения, согласись, будет забавно, если квартальному[59] вздумается вдруг искать тебя в морге.
— У тебя на все есть ответ. И тем не менее мне не по себе.
— Встряхнись же! Веселей, черт возьми! Придется, видать, посвятить тебя в мой план. Правда, я решил хранить его до поры до времени в тайне, чтобы ты заранее не заныл и не возмечтал так и остаться канцелярской крысой. Потому-то я и умыкнул тебя, что не хотел заранее раскрывать карты. Ну и как, правильно сделал?
— Пока боюсь что-то сказать. Я не готов…
— Когда я все расскажу, тебе придется со мной согласиться.
Жюльен достал из сумки карту на матерчатой основе, аккуратно ее развернул и, разложив на сиденье дивана, ласково оглядел орлиным взором оба полушария, многие точки которых были ему знакомы.
— С этим подспорьем Меркатора[60] я путешествую повсюду. Взгляни на мои маршруты по морям и континентам, сделанные мною пометки, слова, написанные когда карандашом, а когда и кровью. На реки, которые я переплывал. На вершины, покоренные мною. И на леса, через которые я пробирался. О, какое пьянящее наслаждение — это свободное существование под открытым небом!.. Двигаться навстречу новым горизонтам, восторгаться неожиданным чудесам, всматриваться в неизведанную даль, обходить ловко расставленные западни, оставлять в пути частицы своего сердца и обретать, приобщаясь к простому бытию, всю полноту своей индивидуальности — что может быть прекраснее! Какую всепоглощающую радость дарует людям такая жизнь!
Жак, растерявшись от столь внезапной лирической исповеди, не решался вставить хоть слово.
— Взгляни на карту, окинь ее взором — оба полушария: ведь мы с тобой отправились в кругосветное путешествие.
— В кругосветное? — испуганно воскликнул Жак. — И не думай об этом: ведь часть такого пути проходит по воде!
— Позднее мы это обсудим. Скажу только, что я твердо намерен выполнить намеченную программу — добраться до Бразилии по суше!
— Через Петербург?
— Да.
— Странный маршрут!
— У него есть одно преимущество, очень важное для тебя, — полное отсутствие килевой и бортовой качки. Мы увидим Петербург, Москву, Казань, Екатеринбург, Тюмень, Колывань, Томск, Красноярск, Иркутск…
— Ничего себе путешествие! Через всю Сибирь!
— От Тюмени до Байкала и от Байкала до крайней северо-восточной точки Азии — на санях.
— Я не имею ничего против саней и не боюсь мороза, но…
— От Иркутска мы пройдем берегом Байкала и спустимся по Лене до Якутска.
— По реке? Ни за что! Никакой воды, ты же обещал! С ужасом вспоминаю прогулку по Сене.
— Лена к тому времени покроется таким толстым слоем льда, что станет надежнее любой мощеной дороги.
— Тогда другое дело.
— От Якутска мы будем двигаться все время на северо-восток. Пересечем невысокий Верхоянский хребет, подойдем к реке Колыме и будем следовать вниз по течению до места ее впадения в океан. В Нижнеколымске, где кончаются многие дороги, которыми идут каторжники, мы пополним продовольственные запасы. Но это уже за Полярным кругом, у шестьдесят восьмого градуса северной широты.
— Бр-р! Давай дальше…
— Ты уже входишь во вкус?
— Один вопрос: а как обстоят там дела с лошадьми для саней и постоялыми дворами?
— Не волнуйся: у нас будет все — не только лошади, но и олени и собаки! Насчет же постоялых дворов ничего не скажу, ибо и сам толком не знаю. На Чукотке мы доберемся до Восточного мыса[61], крайней точки Азии, отделенной от Америки Беринговым проливом. И незаметно перейдем в другое полушарие.
— Так же незаметно, как пересекли здесь границы?
— Ширина пролива — каких-то пятьдесят километров, или двенадцать с половиной лье.
— Вот тут ты и попался: суда по условиям нашего договора исключены, друг мой… Ни пятьдесят километров, ни пять, ни даже пятьдесят сантиметров. Это мое последнее слово!
— Но Берингов пролив будет покрыт льдом, как и реки Лена, Колыма, да и весь тот край, и ты даже не почувствуешь, что под тобой океан. Не успеешь и охнуть, как окажешься уже на Американском континенте — у мыса Принца Уэльского, в краю, где живут эскимосы.
Эта территория — бывшая Русская Америка — принадлежит сейчас Штатам[62] и известна как Аляска[63]. Оставив позади Аляскинский хребет и добравшись, не без трудностей, до Скалистых гор, мы возьмем курс на юго-запад. Продуктами же будем запасаться на станциях.
— Что ты называешь станциями?
— Базы, принадлежащие или правительству Соединенных Штатов, или «Компании Гудзонова залива»… А потом попадем мы в Британскую Колумбию[64] — область вполне цивилизованную.
— Наконец-то!
— Рад, что ты уже свыкаешься с мыслью о путешествии. Из штата Вашингтон мы едем по железной дороге, которая, начинаясь в Такоме, южнее сорок девятой параллели, недалеко от острова Адмиралти, проходит по штатам Вашингтон и Орегона до самого Канонвиля, приблизительно у сорок третьего градуса северной широты. Четыреста сорок пять километров в поезде — право же, не так уж плохо! На сорок второй параллели — граница Калифорнии. Возможно, к нашему приезду уже закончат прокладку железнодорожного пути, и тогда мы сможем пересечь по нему Калифорнию с севера на юг, что займет у нас совсем немного времени, если, конечно, ты не захочешь где-нибудь остановиться.
— Там видно будет.
— Города Сакраменто и Стоктон вполне заслуживают того, чтобы провести в них несколько дней. А оттуда — снова железная дорога. Вперед, вперед! И да здравствует Америка! Время — деньги! Не успеем оглянуться, как мы уже в штате Аризона, граничащем с Мексикой.
— Ура! Но дай передохнуть. А то голова закружилась от столь резких переходов от мороза к жаре и обратно.
— Нет, немедленно на лошадей! Аризона, Эрмосильо, Гуаймас, Кульякан, Сан-Луис, Потоси! По тропам, которые зовутся в Мексике дорогами, а потом еще небольшую часть пути по железной дороге, чтобы не отвыкать от цивилизации. Проезжаем Гватемалу, Сальвадор, Никарагуа, Коста-Рику, Панамский перешеек и прибываем в Федеративную Республику Колумбию. Привет тебе, Южная Америка! Взгляни на эти просторы, расчерченные широкими, огромными по протяженности реками. Самая крупная из них — Амазонка. Это и есть земля твоя обетованная — богатый край фазенд, где живут дядюшки-миллионеры. Правда, прежде чем добраться туда, придется пересечь четыре страны — Колумбию, Эквадор, Перу, Боливию. К сожалению, там нет, а если и есть, то крайне мало, железнодорожных линий. Эх, если бы ты не страдал водофобией[65], мы выбрали бы одну из этих рек и добрались по ней прямо к цели!
— Ни слова о плавании — даже в бассейне Люксембургского сада! Или же доставь меня назад на улицу Дюрантен!
— Есть — ни слова!.. Но вот наконец мы прибываем на фазенду Жаккари-Мирим, раскинувшуюся по берегам одноименной речушки, впадающей в один из притоков реки Параны. Ну как? Сдержал я свое обещание? Попали мы в Бразилию по суше?
В Петербург Жак прибыл с намерением ничем не интересоваться, не смотреть ни на что, ничего не делать. Он демонстративно закрывал глаза на все, что могло показаться новым, необычным. И говорил Жюльену, упрекавшему его за апатию:
— Я ведь — лишь человек-посылка, которую ты везешь по суше вокруг света.
— Неужели ты совершенно равнодушен к той новой цивилизации, которая предстает перед нами в облике Петербурга?
— Да, совершенно. Это такой же город, как и другие: красивые дома, нарядная публика, много военных… Единственное, пожалуй, его отличие — церковные купола, позолоченные, как у нас усыпальница Наполеона, да бородатые кучеры. Я зайду с тобой в посольство, пройдусь по магазинам, а вечером сходим в театр. Но большего не жди. И вообще, предоставь меня самому себе.
— Ничего, пройдет немного времени, и ты станешь отличным попутчиком!
— Только в том случае, если меня вдруг охватит энтузиазм или во мне пробудится любознательность, в чем я, впрочем, сильно сомневаюсь. Послушай, сделай так, чтобы мы поскорее уехали отсюда. Если уж необходимо путешествовать, то поспешим в Сибирь. В городе я скучаю, там же хоть подышим свежим воздухом.
— Дня через два будет столько свежего воздуха, что хватит его тебе до конца жизни!
Проведя в столице России десять дней, друзья сели в поезд, проехали, не задерживаясь, Москву, прежнюю царскую столицу, и двинулись к Нижнему Новгороду, где кончалась железная дорога.
Несмотря на равнодушие, частично наигранное, Жак все-таки посетовал, что они не взяли с собой ничего, кроме небольшого чемодана с вещами и шуб.
— Не волнуйся, — улыбнулся Жюльен, — у нас, напротив, всего так много, что нам мог бы позавидовать любой губернатор. Я купил красивые, добротные сани, меховую одежду, снаряжение, оружие, продукты питания, книги и различные предметы, которые можно будет пустить на обмен. Список того, что нам требуется, изумил бы тебя.
— И где же эти сани?
— С нами, на платформе в голове состава.
— Понятно. Но ты сказал, что железная дорога кончается в Нижнем Новгороде. Что же делать нам там с санями: снег ведь выпадет еще не скоро?
— Весь багаж мы отправим пароходиком «Днепр», курсирующим между Нижним Новгородом и Пермью, сами же доберемся до Перми тарантасом.
— А сколько от одного до другого города?
— Шесть-семь дней пути, если не спешить.
— Ну что ж!
Расставшись с железной дорогой, Жак послушно сел в коляску, не сулившую, судя по ее виду, комфорта и способную обликом своим вызвать презрение даже у нормандских крестьян. Однако, грубо сколоченная, на четырех огромных колесах, соединенных деревянной осью, лишенная легкости и элегантности, она обладала одним бесспорным достоинством — надежностью, проверенной при быстрой езде по рытвинам, высокопарно называемым здесь почему-то дорогами. У тарантайки оказался к тому же весьма удобный, опускавшийся клеенчатый верх для защиты пассажиров от дождя и пыли.
Как ни сильна была тряска, Жак не жаловался. Вообразив, будто ему действительно отведена роль бездушной посылки, перемещаемой по чужой воле, он запретил себе выказывать свои чувства, машинально выходил из колымаги и, перекусив, — правда, с аппетитом, — снова садился в экипаж, даже взглядом не удостоив Волгу, по правобережью которой тарантас катил до самой Казани. Упрямец отказался от прогулки по этой древней столице Татарского ханства и через семь дней быстрой езды был с Жюльеном уже в Перми, так и не подумав восхититься густыми зелеными лесами, через которые пролегал их путь, но удовлетворенный тем, что уже начал привыкать к сидячему положению, в результате чего перестали неметь руки и ноги.
— Здесь мы сядем на поезд, — сказал Жюльен, наслаждавшийся путешествием со всей страстью экзальтированного[66] дилетанта.
— Жаль. Я уже привык к тарантасу.
— Не беспокойся. Это совсем короткая линия, толькочто проложенная от Перми до Екатеринбурга. А дальше — снова телега.
— Ну и прекрасно!
Жюльен проверил, как погрузили на платформу сани, давно доставленные пароходом «Днепр» и дожидавшиеся их на станции. Затем друзья прошли в свой вагон.
Через несколько часов Жюльен показал Жаку на сероватый хребет, протянувшийся вдоль горизонта с севера на юг:
— Смотри, Уральские горы!
— Горы? — презрительно повторил Жак. — Как же тогда называть склоны Сюренн и Монморанси? Вершины, которые ты величаешь горами, едва ли выше громоотвода на холме Валерьен — хотя бы на длину зонтика.
— Согласен с тобой, хотя я и не столь категоричен. Уральские горы — сохраним это название, которое мало что меняет, — действительно не поднимаются выше тысячи пятисот метров над уровнем моря. Это скорее гряда холмов, пролегающая от реки Кара до Каспия. В них нет ничего грандиозного или живописного, хотя деревья здесь красивы, стройны и могучи. Но, скажу прямо, на меня этот край производит все же определенное впечатление.
— Как легко впадаешь ты в пафос!..[67] Ты даже восхищался домами в Перми, а они ведь — словно деревянные ящики, накиданные как попало. Объясни, чем можно восторгаться при виде этих земляных куч?
— Не забывай, «эти земляные кучи» отделяют Европу от Азии. Пройдет каких-то несколько минут, и мы вступим в область, которая была колыбелью человечества. Видишь вон тот каменный столб?
— Ну и что?
— Он отмечает границу между двумя мирами — утонченной, высокоинтеллектуальной цивилизации и диких беспредельных просторов.
— Азия! — с притворным испугом воскликнул Жак. — Я, никогда не ездивший далее административного центра департамента Кальвадос[68], — и вдруг в Азии!..
— Сибирь, — Жюльен продолжал развивать свою мысль, не обратив внимания на прозаическую реплику друга, — это область, занимающая огромную территорию — четырнадцать миллионов квадратных километров! Хвойные леса, березовые и осиновые рощи, лоси, олени, медведи и волки! Драгоценные камни и льды, золото и ссыльные, гигантские реки и бескрайние степи, поселения на Крайнем Севере и полярные ночи!
Проделав шестичасовой путь по железной дороге, путешественники прибыли в Екатеринбург и там пересели в тарантас.
— А знаешь ли ты, как называется дорога, по которой мы едем? — спросил Жюльен у друга, тщетно пытавшегося подсчитать количество километров, оставленных позади.
— Понятия не имею.
— Владимирка[69].
— Обычное русское имя, просто оканчивается оно не на типичное «кин» или «ов», а на «ка».
— Русские не могут без содрогания говорить об этом тракте: ведь он ведет туда, откуда не возвращаются. Это дорога ссыльных!
Через восемь дней, прошедших без приключений, французы были в Омске, столице Западной Сибири[70].
ГЛАВА 6
Столица Западной Сибири. — Пребывание в Омске. —Восхищение Жака степью. —Море без качки. —Первые холода. —Одеяние сибиряков. —Сани. —Отправление. —Шампанское на дорогу. —Прибытие в село Ишимское. —Письмо губернатору. —Переговоры с охранником. —Трехрублевая мзда. —Николай Чудотворец и Казанская Божья матерь. —Клятвопреступление. —Благодарность капитана Еменова. —Подосланный казак.
Расстояние от Москвы до Омска было преодолено быстро, и Жюльен де Клене надеялся, что у его друга больше не появится трусливого желания вернуться назад: путешественник, даже не будучи натурой увлекающейся, по мере продвижения по бескрайним пространствам Сибири ворчит все реже и, закалившись, меньше чувствует усталость.
Предположения Жюльена сбывались. Казалось, что одно только прибытие на конечную железнодорожную станцию и появление на облучке тарантаса нового кучера рассеяли мучившую Жака ностальгию. Чем дальше углублялись они в незнакомую страну, тем плотнее становилась воображаемая завеса, отделявшая их от европейской цивилизации. Своеобразные человеческие типы, странные обычаи и необычайные пейзажи вызывали у Жака множество различных ассоциаций. Перемены в настроении друга, вызванные внезапным погружением в атмосферу края, непохожего ни на какой другой, радовали Жюльена: он надеялся, что Жак прекратит наконец представлять себя в роли безвольной посылки и станет приятным спутником.
Вскоре Жак и не вспоминал о своей отставке. Решительно позабыв о прежней работе и искренне радуясь, как настоящий русский, встрече с каждым новым кучером, он, обращаясь к сибирякам, при всяком удобном случае произносил по-русски несколько слов, подхваченных где-то на лету. Вот в таком настроении и приехал в столицу Западной Сибири бывший помощник префекта округа Сена.
Расположенный по обеим берегам Оми и по правому берегу Иртыша, в месте слияния этих рек, Омск оказался хорошеньким городком с восемнадцатью тысячами жителей — чиновников, купцов, рудокопов. Омская крепость, построенная в 1760 году и выглядевшая уже порядком пообветшалой, оставалась тем не менее главным военным сооружением в Западной Сибири.
Имея на руках рекомендательные письма от влиятельных персон, друзья надеялись, что в течение долгих дней, которые им предстояло провести в элитарном обществе этого сибирского города, они не станут скучать.
Продумав все заранее, Жюльен хотел, чтобы путь от Парижа до Омска Жак проделал при хорошей погоде и еще до того, как устремятся они за Полярный круг, успел привыкнуть к холодам, местным обычаям и к умыванию на морозе. Попав в Москву зимой, считал Жюльен, Жак категорически отказался бы следовать дальше и провести несколько месяцев в санях. Приспосабливаясь же к морозам постепенно и помня о тысячах километров, отделявших Омск от столицы Российской империи, он понял бы, что следовать дальше или возвращаться домой — по расстоянию это уже одно и то же.
Жюльен был очень удивлен, увидев, как понравилась его другу окружавшая город и простиравшаяся невесть куда степь. Жак готов был без устали смотреть на это поражавшее воображение своей безграничностью пространство, менявшее, словно море, свой облик в зависимости от того, ветрено или спокойно, светит солнце или надвигается гроза. Иногда трава, по которой бежала зыбь, становилась темной, почти черной, и казалась тогда затягивавшей в глубь свою бездной. Когда же облако, скрывавшее солнце, вдруг разрывалось на клочья, то игра света причудливо преображала всю эту ширь, и степь начинала отливать всеми оттенками зеленого цвета.
Отважный французский исследователь Виктор Меньян, проехавший и Сибирь и Монголию, отмечал, что степь для жителя Омска то же, что горы для горца, море для матроса, пустыня для бедуина[71] Сахары и небо для воздухоплавателя. Каждое утро бросают на нее омичи свой взгляд, чтобы по ее состоянию определить, какая будет погода в текущий день, и соответственно решить, какими работами следует заняться в первую очередь. Им по-настоящему дорога эта безбрежная ширь, где пасутся стада и прячутся звери — объекты азартной охоты. В степи устраиваются народные празднества, и там же просто гуляют. В общем, жизнь омичей неразрывно связана со степью, и, увидев ее хоть раз, легко понимаешь привязанность к ней местного населения.
Жак, полюбивший степь, как истый сибиряк, мог часами, словно зачарованный, наслаждаться ее лицезрением. Жюльен с радостью наблюдал, как пробуждается и крепнет у его друга любовь к природе.
— Наверное, вполне естественно, — говорил ему Жак, — что я, парижанин, чей горизонт был до недавнего времени ограничен декорированными зеленым репсом стенами рабочего кабинета, не могу оторвать взора от бескрайнего пространства, от этого зеленого моря. Подумать только, море — и без кораблей и качки! Что может быть лучше!
Дни проходили быстро: охота сменялась рыбалкой, пешие прогулки — ездой в коляске или верхом на коне, вечера протекали в приятной обстановке.
Потом пришли первые заморозки. Раза два выпал снег, температура упала внезапно до минус четырнадцати градусов.
— Ну вот, — сказал Жюльен другу, умиротворенно созерцавшему степь, столь же прекрасную и под снежным покрывалом, — если морозы продержатся, недели через две тронемся в путь.
— Не возражаю, — послушно, но без особого энтузиазма ответил Жак.
Жюльен как в воду глядел. В тот год зима оказалась ранней. Всю неделю термометр показывал минус девятнадцать. Землю укрыл плотный, не менее чем сорокасантиметровый слой снега.
Узнав, что санный путь от Омска до Иркутска открыт, друзья решили выезжать. С вещами, которые собрали заранее, не было никакой мороки. Их быстро погрузили в сани, и отважным землепроходцам осталось лишь облачиться в соответствующую одежду — и вперед! Правда, задача эта не из легких, но зато путешественник в надлежащей экипировке[72] может выдержать и дневные и ночные морозы, которые даже представить себе невозможно, пока не испытаешь их сам.
Друзья от души посмеялись и изрядно попотели, прежде чем обрядились как надо. Натянув три пары хлопчатобумажных чулок и одну — из тонкого фетра, они обули длинные меховые сапоги с раструбами, как у водосточных труб. На тело надели легкую, но отлично сохраняющую тепло рубашку из искусно выделанной оленьей шкуры, а поверх нее — мягкий шерстяной костюм и две меховые шубы: одну — мехом внутрь, другую — мехом наружу. Длиннополый тулуп из лосиной шкуры — не очень красивый, но отменно теплый, укрыл путешественников с ног до головы, увенчанной шерстяной шапкой, запрятанной под башлык[73] из верблюжьей шерсти.
Если предстоит пробыть на морозе несколько часов, в такой одежде, возможно, и нет особой необходимости. Но без нее не обойтись, если путь в страшной стуже рассчитан на много дней и тем более ночей.
У возка, обитого изнутри роскошным ковром, а снаружи — плотным, непромокаемым фетром, был откидной верх — также из фетра. Равные по длине и ширине парижскому омнибусу[74], высотой чуть ли не в два метра и исключительно легкие, несмотря на размеры, сани были удобны и тем, что путешественники свободно могли разместить здесь свой багаж — мешки, легкие кожаные чемоданы, пакеты с консервами. Умело уложенный груз оставлял еще место для двух матрасов, расстеленных с легким наклоном.
Впряженные в кибитку кони, подрагивая от нетерпения, били копытом и хватали губами снег. Кучер вспрыгнул на облучок, и тройка рванулась стрелой. А следом за ней помчались еще двадцать повозок — с друзьями и знакомыми, пожелавшими проводить путешественников-французов. Когда позади осталось не менее двадцати пяти верст[75], санный поезд остановился, и провожающие вылезли из возков. И, как того требовал сибирский обычай, гостеприимные омичи, с бутылкой шампанского у каждого в руке, выстроились цепочкой вдоль зимнего тракта перед санями с французами. С шумом выскочили пробки, и пенящуюся жидкость торжественно вылили на дорогу, по которой несколько минут спустя предстояло продолжить свой путь нашим друзьям.
Первые дни санного пути были полны невыразимого очарования. Житель теплых стран, где подобный способ передвижения неизвестен, чувствует себя наверху блаженства, скользя вперед с необыкновенной скоростью, мягко, без толчков и подбрасываний на рытвинах, не слыша даже ударов копыт. И Жак Арно и Жюльен де Клене тоже наслаждались редкостным комфортом, дарованным им сибирской зимой.
Три дня спустя французы прибыли в Томск, искренне веря, что все прекрасно в этом прекраснейшем из миров. Нанеся визит генерал-губернатору, принявшему их со всеми почестями, они сразу же отправились в дальнейший путь и, проехав без всяких приключений Семилужское, вихрем влетели в село Ишимское, где и произошли уже известные читателю неприятные события.
Вы помните, как Жак и Жюльен были внезапно задержаны капитаном Еменовым, отвечавшим за партию ссыльнокаторжных, каким издевательствам подверг их этот солдафон. Знаете вы и о допросе, учиненном офицером, который думал или делал вид, будто полагал, что они — русские студенты, члены кружка нигилистов, сбежавшие из томской тюрьмы, и не забыли о перенесенных ими страданиях в грязном бараке, куда их втиснули вместе с арестантами, и о встрече со старостой, или старейшиной, колонны, подбодрившим их и пообещавшим помочь.
Нетрудно представить себе душевное состояние французов, чей путь от Парижа до злосчастного селения мы проследили с вами буквально шаг за шагом. Жюльен, несмотря на всю его энергию, лишенный не только возможности действовать, но и воздуха, света, кожей ощущавший соседство этапников, совсем приуныл. О Жаке же и говорить нечего: его охватило такое отчаяние, что он впал в полную прострацию[76].
Когда заключенные забылись тяжелым, каталептическим[77] сном, полным кошмаров, староста, верный данному им слову, осторожно распорол подкладку своего армяка, достал оттуда маленький кожаный футляр, вытащил из него лист бумаги и быстро набросал несколько строк. Перечитав текст, сложил листок и надписал адрес. Потом, пройдя тихо в соседнюю комнату, нарушил чуткий сон охранника, возлежавшего на печи. Солдат при виде старика почуял поживу.
— Хочешь три рубля? — спросил едва слышно староста — он же полковник Михайлов.
Трояк! Да это же жалованье за целый год!
— Конечно! — подскочил стражник. — А что требуется?
— Ты человек честный?
— Когда мне платят…
— Само собой, — проговорил ссыльный, не скрывая своего презрения.
— Правда, с варнаков[78] я беру дороже.
— Вот я и даю тебе три рубля.
— Прекрасно, за такую мзду можно и потрудиться. Но деньги вперед.
— Поклянись Николаем Чудотворцем и Казанской Божьей матерью, что не обманешь.
Стражник заколебался, выбирая между чувством долга и жадностью, но только на миг. Верх одержала алчность. Повернувшись к иконостасу, он отвесил низкий поклон и трижды перекрестился:
— Клянусь Николаем Чудотворцем и Казанской Божьей матерью, покровительницей странников!
— Вот так, — сказал удовлетворенно староста, будучи убежден, что православные никогда не нарушат подобной клятвы. — Видишь это письмо?
— Да.
— Его надо доставить генерал-губернатору, в Томск.
— Прямо сейчас?
— Совершенно верно.
— Давай трояк.
— Бери.
— Но если капитан увидит, что меня нет, то розог мне не избежать!
— Глупости! Ты выйдешь сию минуту, колонна же выступит только на рассвете.
— Твоя правда! Но ведь и от генерал-губернатора можно схлопотать взбучку.
— Напротив, он только отблагодарит тебя.
— А не обманываешь?
— Нет, честное слово.
— Этого я не понимаю. Поклянись на иконе. «Несчастный прав, — молвил про себя полковник, — его ведь не учили языку чести». И произнес вслух:
— Клянусь!.. А теперь в добрый час!
— Дай письмо, я ухожу.
— Возьми. И помни о своей клятве и о том, что послание это — во спасение несчастных узников.
Стражник молча нахлобучил шапку, надел овчинный полушубок мехом внутрь, перекинул через плечо ремень с наполненной водкой флягой, засунул за пояс длинный острый нож, взял посох, распахнул дверь и исчез.
— Господи, — взволнованно произнес полковник, — помоги ему побыстрее добраться! На него — вся надежда моя на спасение невиновных!
Но вместо того, чтобы круто свернуть влево на тракт и, миновав две почтовые станции, добраться до Томска, служилый остановился в глубокой задумчивости. Обращение ссыльного непосредственно к генерал-губернатору переворачивало все его представления о социальной иерархии. Солдат стал искать выход из того сложного положения, в которое попал. Он поклялся лишь доставить письмо, и, следовательно, важно только одно: чтобы оно дошло по адресу. Однако фетюк[79] не потребовал от него не показывать послания никому, кроме генерал-губернатора. Так не лучше ли передоверить грамоту капитану Еменову — единственному тут представителю власти, к тому же влиятельному? Начальник наверняка вознаградит его за услугу. Ну а что касается Святого Николая и Казанской Божьей матери, то они ведь не запрещают брать воздаяния из двух рук сразу.
Успокоив таким образом свою совесть, стражник направился к избе, где расположился его командир.
Капитан, вырванный нежданно из объятий сна, был не любезнее медведя, у которого волки отнимают добычу. Однако бумага, извлеченная стражником из-под шапки, остановила поток ругательств.
— Кто тебя ко мне послал?
— Никто. Я сам пришел.
— Кому это письмо?
— Его превосходительству генерал-губернатору.
— Откуда оно у тебя?
— От старосты.
— Ого! Давай сюда.
— Но я поклялся пред ликом Божьей матери и Николая Чудотворца, что доставлю письмо по адресу.
— Чем тебе переть туда пешком, я лучше пошлю казака, и он мигом вручит послание его превосходительству. Давай же!
— Но…
— А, ждешь на водку! Так получай!
Еменов отвесил вымогателю такую оплеуху, что тот едва не упал. Потом, удачно выбрав момент, когда стражник повернулся к нему спиной, капитан сильным пинком в зад отшвырнул его к двери. Та распахнулась от толчка, и незадачливый лихоимец врезался в группу солдат, дежуривших в соседней комнате. Офицер же, не в силах сдержать охватившее его волнение, приблизился к лампе и начал вполголоса читать послание старосты, предусмотрительно написанное по-французски: этого языка, которым свободно владела лишь избранная часть общества, здесь почти никто не знал, и, попади письмо в чужие руки, его бы вряд ли смогли прочесть. И действительно, из военных, сопровождавших узников, только начальник колонны был обучен французскому.
В письме сообщалось следующее:
«Дорогой генерал!
Увидев мою фамилию в списке ссыльных, ты сразу же вспомнил своего давнего товарища и, придя ко мне в острог, спросил, не смог бы быть полезен мне чем-нибудь. Я счел достойным отклонить всяческую помощь, но память о твоем благородном поступке сохраню до конца дней своих. Воспоминание о наших юных годах позволяет мне воззвать сегодня к твоей воинской чести и, выказывая полнейшее доверие к моему старому другу, ходатайствовать о предотвращении грубейшего нарушения прав человека.
Два путешественника-француза, по неведению или злому умыслу выданные за преступников, бежавших из тюрьмы, только что задержаны начальником отряда, конвоирующего партию ссыльнокаторжных, избравших меня своим старостой. Несчастных иностранцев взяли под стражу, и утром они вместе с заключенными пойдут по этапу.
Друг мой, дабы не запятнать славы государства Российского, необходимо как можно быстрее восстановить справедливость.
Когда-то ты заметил, что мы с тобой по-разному смотрим на пути, ведущие к процветанию нашей родины, но незапятнанное имя Отечества одинаково дорого всем нам — от императора до каторжника.
Сергей МИХАЙЛОВ».
— Ничего себе! — зловеще воскликнул капитан Еменов. — Сильно сказано! Этот варнак-этапник решил потягаться со мной! Пишет государеву представителю! Нет, поистине, царь наш слишком добр! Славные старые традиции уходят! В дни моей юности Сибирь действительно была краем, откуда не возвращаются. — Он помолчал с минуту, затем, нахмурив брови и сжав кулаки, произнес с еле сдерживаемой яростью: — Вот уж посмеемся! Черт возьми, еще немного, и попал бы я в интересное положение, дойди письмо до адресата. А я тут колебался к чему-то, не зная точно, как поступить с этими злыднями, теперь же, что бы ни случилось, они навсегда останутся варнаками. — Позвав унтер-офицера, находившегося с солдатами в прихожей, начальник конвоя спросил: — Где стражник?
— Мы задержали его.
— И правильно сделали! Свяжите по рукам и ногам и заткните рот кляпом, чтобы до выступления колонны он словом ни с кем не смог перемолвиться, особенно со старостой.
— Слушаюсь, господин капитан!
— А к старосте приставишь кого-нибудь из своих, кому полностью доверяешь. Пусть не отходит от него ни на шаг и проследит, чтобы он не заговорил с задержанными нами вчера. Понял?
— Так точно! — ответил служака, вытянувшись по струнке — пятки вместе, носки врозь — и пожирая командира глазами.
— Ступай!.. Ну, полковник Михайлов, держись теперь!
Пять минут спустя казак, подосланный унтер-офицером, открыл дверь арестантского барака, кликнул старосту и пошел с ним в комнату, где тот только что вел переговоры с охранником. Понимая, что за ним могут наблюдать, солдат положил пистолет с взведенным курком на стол рядом с собой и, сев на грубо сколоченную скамью, подал старосте знак присесть рядом.
— Что случилось? — спросил ссыльный, томимый дурным предчувствием.
— Молчать! — гаркнул казак и затем, к великому удивлению полковника, прошептал: — Слушай, отец, письмо у капитана. Гонец твой предал тебя.
ГЛАВА 7
Пробуждение каторжан. —Бессмысленность сопротивления. —Царский запрет. —Беседа капитана Еменова со старостой. —Великолепие природы. —Снова арестантский барак. —Страдания женщин и детей. —Сочувствие. —Клеймо. —Ночь в снегу. —Удар кнутом. —Бесстрашие Жюльена.
Звон кандалов и гул человеческих голосов вывели друзей из состояния, которое лишь с большой натяжкой можно было назвать сном. Французы с ужасом оглядывались по сторонам.
Сквозь щели в крыше, дверях и деревянных ставнях пробивались тусклые лучи красноватого солнца и, как бы застывая в плотной пелене стоявших в бараке миазматических испарений, придавали помещению еще более удручающий вид. Заключенные, полуголые, в поту, с изможденными, сведенными судорогой лицами, машинально, тяжело дыша, одевались. Вытащив из ручных и ножных оков тряпки, они выворачивали их наизнанку и возвращали на прежнее место: заменить эту ветошь было нечем, а охранник, которого можно было бы попросить добыть новые обмотки в обмен на деньги, бесследно исчез.
Когда наконец все эти истощенные тела, закованные в кандалы руки и ноги были кое-как прикрыты смрадными арестантскими лохмотьями, несчастные узники, с трудом распрямляясь, начали строиться у двери, которую скоро должны были открыть.
Жак и Жюльен, не видя старосты, перепуганные, стояли молча, не в силах осознать до конца, что же с ними произошло на самом деле.
Снаружи послышались громкие шаги, раздался скрежет отмыкаемого замка, и дверь широко распахнулась, впуская в мрачный каземат яркое солнце. Ссыльнокаторжные облегченно вздохнули: для горемык морозный воздух улицы и холодные лучи светила были чуть ли не пределом мечтаний. Не думая о том, насколько опасен быстрый переход из вонючего, но жаркого, словно парилка, помещения в сибирскую зимнюю стужу, этапники рванулись гурьбой к двери, как хищники за добычей. Но наружу не вышли: путь им преграждали солдаты с заряженными, как всегда, ружьями, готовые в любой момент открыть огонь по конвоируемым.
В барак внесли несколько грязных баков склизкой каши из недоваренной ржи, и каждому узнику выдали, кроме того, по горсти сухарей из высушенного на сибирский лад черного хлеба.
После короткой и скорбной утренней трапезы унтер-офицер, как обычно, провел в присутствии капитана Еменова перекличку, и колонна вновь побрела по дороге.
Жака и Жюльена, словно преступников, связали по рукам и ногам крепкими веревками, которые в Красноярске, как пообещал капитан, заменят кандалы. Но сделать это удалось только после отчаянного сопротивления, оказанного насильникам друзьями. Первые же казаки, которые приблизились к ним с путами, по достоинству оценили силу их кулаков. Капитан Еменов, поигрывая с сатанинской усмешкой револьвером, уже собрался было отдать солдатам приказ стрелять, как вдруг раздался громкий голос:
— Смиритесь, ребятки! Сопротивление равнозначно самоубийству!
Это был староста.
— А ну заткни рот, негодяй! — Офицер занес над смельчаком плеть, чтобы заставить его замолчать. — Тебе-то какое дело, живы они или нет?! — А про себя добавил: «По мне, так лучше, чтобы они сдохли. Сосчитаешь трупы — и никаких хлопот!»
Старческие веки ссыльного дрогнули, и взгляд блеснувших глаз пронзил как клинок солдафона.
— Опусти плетку! — возмущенно крикнул узник, снова становясь на краткий миг полковником Михайловым. — Ты не имеешь права бить, слышишь? Или забыл, что царь запретил телесные наказания?!
Существует ряд правил, которых никому не дано нарушать на территории России, даже когда речь идет о ссыльнокаторжных.
— Да-да, так распорядился наш царь-батюшка! — загалдели узники. — Староста правильно сказал!
Прямое обвинение в пренебрежении императорским указом ошеломило капитана. Побледнев, он опустил плеть и, до крови закусив губу, устремил на полковника бешеный взгляд.
А тот безбоязненно продолжал:
— Не забывай к тому же, что я как дворянин имею право требовать, чтобы меня доставили к месту заключения без оков и в телеге или на санях. — И закончил с горькой усмешкой: — Ибо только там, в конечном пункте моего назначения, но не ранее, кончаются привилегии, которые имеет мое сословие.
— Ты — дворянин?! — поразился капитан. — Так как же ты очутился здесь?
— Я отказался от привилегий, поскольку решил сопровождать этих несчастных, впавших, как и я, в немилость к власть предержащим, дабы, деля с ними страдания, подбадривать их, служить им примером и следить, чтобы никто не злоупотребил властью. Понятно теперь?
Начальник колонны не нашел, что ответить на эти произнесенные с чувством собственного достоинства слова, и лишь пробурчал что-то невнятное. Потом, оправившись от изумления, спросил старосту, перед тем как приказать ему занять свое место среди заключенных:
— Ответь мне, где тот казак, кого я прислал к тебе этой ночью?
— Разве обязан я шпионить за твоими солдатами? — саркастически[80] воскликнул бывший полковник. — Своими людьми занимайся сам! С меня же достаточно других хлопот.
— Ладно, но я имею право запретить тебе разговаривать с двумя задержанными вчера незнакомцами.
— Согласен! Но мне уже не о чем больше говорить с ними, поскольку они прекратили сопротивление.
И в самом деле, оба француза, надеясь, что старик что-то предпринимает для их освобождения, молча, но с гордо поднятой головой, стояли в окружении солдат. Правда, они еще ни о чем не знали — ни о планах их нового друга, ни о подлом предательстве охранника.
Колонна уныло, под аккомпанемент кандального звона, зашагала по смерзшемуся снегу.
Так как к утру снегопад прекратился, день стоял ясный, и на прозрачном голубом небосводе ярко светило морозное солнце. Было около двадцати пяти градусов ниже нуля. Из труб деревянных строений вертикально, словно металлический стержень, вздымались струи дыма и лишь выше, достигнув более плотного слоя воздуха, неспешно растекались по сторонам.
За поселком расстилалось открытое, ровное поле — нескончаемая снежная скатерть, сиянием своим резавшая глаза. «За белым лугом белый луг…» — как писал наш бессмертный Виктор Гюго[81]. По обеим сторонам от Владимирского тракта из-под снега пробивались высокие стебли степной травы — в причудливых кристаллах изморози, вспыхивавших, словно по волшебству, всеми цветами радуги. Время от времени скопившаяся в атмосфере влага выпадала в виде острых ледяных игл. Крохотные капли, резко переходя из газообразного состояния в твердое, медленно опускались в виде тончайших бриллиантовых осколков, которые могли бы поразить взор самого изысканного эстета причудливейшими конфигурациями и невообразимым разноцветьем, высвеченным солнечными лучами. Но, увы, обездоленным существам было не до окружавшего их великолепия. От мороза, бессознательного творца этого чуда, безжалостно обрушивавшегося на их ослабленные тела, стыла кровь в жилах, губы и ноздри покрывались ледяной коркой, лопалась кожа, коченели руки, сводило судорогой ноги.
У ссыльнокаторжных одно было дело — идти и идти по твердым, как мрамор, колдобинам, предательски скрытым от взора слоем снега, падать, оступаясь в них, и подниматься, чтобы потом опять упасть и снова встать. И так без конца.
Нетрудно представить, каким тяжелым оказался для друзей первый день, проведенный ими в сообществе с узниками. Поскольку староста не мог нарушить запрета капитана вступать с ними в разговор, физические муки французов дополнялись отчаянной тревогой, порожденной неизвестностью.
В бараке, куда загнали несчастных на ночь, было еще грязнее, еще отвратительнее, чем в ишимском остроге. Но этапники так устали, что согласны были лечь, не разжигая печи, приткнувшись куда попало и даже просто на дворе, если внутри им не хватит места.
Как правило, в подобных придорожных каталажках нет отдельных комнат для сопровождающих своих близких женщин и детей, и эти горемыки вынуждены располагаться вместе с солдатами, которые из жалости их не гонят. Так и на этот раз странницы поневоле, прикрыв детей отрепьем, устраивались с ними в караульном помещении кто где мог: под солдатскими койками, возле дверей, между козлами для винтовок.
Надо ли говорить, что в арестантских бараках — они же остроги — ссыльнокаторжные были лишены медицинской помощи? Как, впрочем, и на протяжении всего пути? В так называемых лазаретах нет ни коек, ни матрасов, ни одеял, ни чего-то, хотя бы отдаленно напоминающего белье. По дороге от Томска до Иркутска, на расстоянии четырехмесячного перехода, насчитывается только пять небольших лазаретов, имеющих в общей сложности сто коек, тогда как требуется их в пять раз больше. Но и на этих кроватях, убогих ложах, располагались, как правило, солдаты.
Ссыльные плотно набивались в помещение, не менее тесное, чем в Ишимском, и хотя они улеглись впритык друг к другу прямо на нечистотах, накопившихся за несколько недель, все равно пятая часть их осталась без места, на улице.
Среди последних оказались и Жак Арно с Жюльеном де Клене. Изнемогая от усталости, с обмороженными руками и распухшими от мороза лицами, они едва притронулись к отвратительному месиву, принесенному в столь же грязных баках, как и утром.
— Итак, — с трудом произнес Жак, — нас ждет ночлег на снежном матрасе при тридцати градусах мороза!
— Бедный мой друг, — отозвался Жюльен, забывая о собственных мучениях, — в какую ужасную историю втянул я тебя по своей самонадеянности! Мужайся! Прижмемся друг к другу, и будет теплее. Хорошо еще, что шубы у нас не отобрали.
— Послушай, — как в бреду заговорил Жак, — почему бы не вырвать мне у солдата ружье и не расправиться с изувером, затащившим нас сюда? Меня пристрелят на месте? Тем лучше: разом будет покончено со всем этим!
— Наберись терпения! Помни, что обещал полковник. Если в течение ближайших двух дней в судьбе нашей ничего не изменится, то мы оба сможем поступить так, как ты задумал.
Двое каторжников с грубыми лицами и выжженными на щеках и лбу тремя буквами, образовывавшими слово «вор», переговорили о чем-то со своими товарищами и, подойдя к французам, обратились к ним по-русски. Обнаружив, что незнакомцы их не понимают, заключенные поискали глазами старосту, чтобы он перевел. Бывший полковник, тоже оставшийся на улице, хотел подойти к ним, но стражники скрестили штыки у его груди. Однако старик и так уже понял, что за благородная мысль осенила этапников.
— Отлично, ребятки! — сказал он им. — Делайте, как решили. Заранее благодарю вас.
Московские лиходеи, совершившие черт знает сколько преступлений, недоумевая, откуда взялась вдруг в их душах жалость, неожиданная, словно цветок в грязи, вознамерились приготовить иностранцам ложе — необычное для горожан, но привычное для сибирских охотников, при одной мысли о коем житель края с умеренным климатом пришел бы в ужас. Впервые на такой кровати трудно заснуть, но зато, покоясь на ней, можно не бояться замерзнуть.
Задумывались ли вы, укрывшись за плотными шторами, нежась в мягкой постели под легким, как пушинка, одеялом и под веселое потрескивание дров в камине, о тех, кто путешествует по Крайнему Северу? Представьте себе, как один из этих героев забирается, словно зверь, в берлогу, разгребает руками снег, лишь белизной похожий на пух, под которым почиваете вы, осторожно, чтобы не обрушился верхний слой, расширяет туннель справа и слева и укладывается в тулупе прямо на землю, промерзшую в глубину на много метров.
Устройством такого логова и занялись два каторжника. Дело нехитрое, хотя и достаточно трудоемкое. Как ни странно, подобный альков[82], в который, кажется, ложишься, чтобы больше не встать, обладает способностью хранить тепло человеческого тела — при условии, что в сводах нет никаких щелей и вы в шубе мехом наружу.
Жюльен, обладавший уже некоторым опытом путешествия по Сибири, понял, что готовится. По достоинству оценив умение, с каким сооружалось прибежище для ночлега, он был растроган сочувствием, пробудившимся у этих так низко павших существ. Относясь к людям с симпатией, француз всегда противился мысли о неисправимой греховности человека и был рад теперь наблюдать проявление добрых чувств у преступников. Его синие, потрескавшиеся на морозе губы дрогнули и раскрылись в подобии улыбки.
— Мерси! — произнес он.
Воры поняли, что он им сказал, хотя и не знали этого слова.
— Ну вот, — спустя некоторое время почти весело обратился Жюльен к своему другу, — опочивальня для вашего величества уже готова. Слуги удаляются. Так что можно и на бочок.
Подкрепляя слова действием, он опустился на четвереньки и начал заползать ногами вперед под ледяной балдахин. Потом потянул к себе Жака, помог приятелю улечься, прижался к нему и замер в ожидании сна. Хотя постель была жесткой, температура держалась вполне сносная. Очень скоро Жюльена охватила сладкая истома, и он, сломленный накопившейся за день усталостью, заснул как убитый.
Из забытья его вырвали, как и в предыдущее утро, гул голосов и звон цепей. Начиналась перекличка.
У Жюльена ныло все тело. Однако в целом чувствовал он себя вполне отдохнувшим, сам удивляясь тому, что столь хорошо перенес ночевку в условиях, выдержать которые, казалось бы, могли лишь уроженцы арктической зоны.
— Ну, давай же! — тряс он Жака. — Вставай же, вставай! Хватит нежиться, пора просыпаться! Если опоздаем к похлебке, то испортим настроение господину Еменову, и он обрушит на нас свой яростный гнев!
Жак неловко зашевелился и, сев не без труда, обрушил снежный свод, хранивший ночью тепло его тела. Затем полез вслед за другом на четвереньках к выходу из логова.
Но, просунув в лаз плечи, заметил внезапно, что не может открыть глаза.
— Ослеп! Я ослеп! — закричал он в ужасе. Жюльен вздрогнул было, однако тотчас облегченно вздохнул:
— Не бойся! Просто на веках образовалась ледяная корка! Растопи ее пальцами. Я это уже проделал. Да побыстрее, а то проклятый капитан шары выкатил от злости!
— Эй, французы-контрабандисты, скоро вы там? — прорычал старый служака. — Живо на место!
— Мой друг никак не откроет глаза и поэтому не может идти, — вежливо, но твердо ответил Жюльен.
— Сукин сын имеет еще наглость затевать со мною разговор? Говоришь, твой друг-варнак глаз не может разлепить? Сейчас я мигом ему помогу!
Подняв кнут, солдафон решительно направился к горемыкам.
Жюльен, бледный от гнева, бесстрашно преградил ему путь:
— Ты не ударишь, подлец! Не то я…
Плеть со свистом рассекла воздух. На лице храброго француза проступила красная полоса. Но ударить во второй раз капитану Еменову не удалось: только он вскинул руку, как Жюльен сжал ее мертвой хваткой своей левой рукой, в то время как правой яростно сдавил душегубу горло. Офицер, теряя силы, упал на снег с выпученными глазами, посиневшим лицом и высунувшимся изо рта языком. На миг конвоиры и их поднадзорные застыли, ошеломленные этой безумной отвагой, которая будет стоить бунтарю жизни, если только не произойдет чуда.
Солдаты, видя, что начальник их задыхается, тщетно пытаясь высвободиться из железных рук француза, с винтовками наперевес бросились на Жюльена. Смельчак, легко, как ребенка, подняв капитана, закрылся им, словно щитом, и отступил к забору.
— Сейчас, сейчас я его придушу! — прокричал он, зловеще хохоча. — Мерзавец получит по заслугам! А уж потом колите меня сколько вздумается!
Круг сжимался. Штыки сверкали в считанных сантиметрах от груди мятежника. И Жюльен понял, что пропал.
— Стой! Опустить ружья! — откуда-то со стороны раздался вдруг зычный голос.
И в тот же миг у барака затормозили сани. Из них выскочили жандармы — в блестящих касках и голубом обмундировании — и направились к колонне. Впереди, с гордо поднятой головой, шагал высокий мужчина. Шуба на нем была распахнута, и из-под нее выглядывал китель одного из старших чинов русской армии.
ГЛАВА 8
Казак у старосты. —Трогательная история сына солдата-француза. —Добровольный гонец. —Награда и наказание. —Спасение. —Просьба Жака. —Разжалование капитана Еменова. —За завтраком. —Великодушие Жюльена, возвращающего Жаку его слово. —Преображение Жака. —Только вперед! — Дорога на Иркутск. —Прощание со старостой. —До свидания! — Во искупление вины.
Как мы уже знаем, капитан Еменов серьезно ошибся в выборе солдата для присмотра за старостой. Служилый входил в состав караула, приставленного к «апартаменту» начальника колонны и, естественно, слышал разговор своего командира с задержанными французами. Да и как могло быть иначе, если офицер вел его на повышенных тонах, будучи твердо убежден, что подчиненные ни слова не поймут из беседы, шедшей на французском языке. К тому же капитану вообще не было никакого дела до умонастроения рядовых конвоиров. Ведь, считал он, русский солдат, как и немецкий, — всего лишь автомат, настроенный на службу и способный лишь на пассивное послушание. Что же касается таких вещей, как наблюдательность, способность размышлять и инициатива, то они ему попросту недоступны. Поэтому старший по колонне ждал от солдата беспрекословного выполнения всего, что касалось старосты, и был бы весьма обескуражен, если бы узнал, как повел себя казак.
— Да, батюшка, — говорил служилый бывшему полковнику, — стражник передал капитану написанное тобою послание, и начальник приказал мне воспрепятствовать твоему общению с французами. Обманщик не пошел в Томск. Капитан велел держать его взаперти, пока колонна не двинется в дорогу: он хочет, чтобы ты думал, будто письмо твое в пути.
— Зачем ты мне это рассказываешь? — недоверчиво спросил ссыльный. — И что за интерес тебе заботиться об этих несчастных?
— Я же знаю, что задержанные ни в чем не виноваты: они не связаны с кружком нигилистов, не участвовали в заговоре против царя-батюшки и, ко всему прочему, не являются подданными нашего государя-императора.
— Интересно, — чуть насмешливо молвил староста, — откуда известно тебе все это?
— Ну вот, ты не веришь мне, отец, а зря. Понимаю, конечно, тебе приходится быть осторожным: вокруг полно соглядатаев. Но я в один миг развею твои сомнения, не имеющие, клянусь тебе, никаких оснований.
Последняя фраза, произнесенная на чистом французском, повергла старосту в изумление:
— Ты что, французский знаешь?
— Да, батюшка.
— Наверное, ты единственный такой среди казаков…
— Поскольку я владею языком задержанных, то понял из разговора, что они — жертвы чудовищной несправедливости, преступного превышения власти.
— Предположим. Но это не объясняет, почему ты проявляешь к ним столь большое участие, что даже нарушил приказ с риском понести тяжелое наказание.
— Сейчас расскажу все. Я ведь тоже француз, хотя и подданный царя.
— Не может быть!
— Может, может… Во время войны Наполеона с Россией отец мой служил в охране императора. Он попал в плен и был сослан в Сибирь. Потом поселился в киргизской деревне и много лет спустя взял в жены дочь начальника острога. Я — самый младший из этой довольно большой семьи. Батюшка мой стал настоящим сибиряком, но не забывал Францию и очень любил при случае послушать звучную французскую речь. Я родился, когда он был уже стар. Отец приложил немало усилий, чтобы научить меня языку своих предков, и добился своего: я довольно прилично говорю по-французски. Потом меня призвали на воинскую службу, и я оказался далеко от дома, когда отец скончался в кругу любящих домочадцев. Я храню о нем самые теплые воспоминания и испытываю к французам те же чувства. Оставаясь один, я громко разговариваю сам с собой по-французски и ощущаю при этом благостное состояние души своей: будто я слышу голос столь любимого мною отца… Так что ты можешь полностью доверять мне — казаку французского происхождения.
— Верю тебе, сынок, — ответил староста, не скрывая волнения. — Но что же ты надумал?
— У меня лучший в отряде конь. Напиши генерал-губернатору еще одно письмо, и я тотчас отправлюсь в путь. Скакун мой одним махом одолеет семьдесят верст от Ишимского до Томска.
— Хорошо, но каким образом ты пробьешься к губернатору?
— На прошлой неделе меня уже посылали к нему с поручением, и я сохранил бирку, которую правительственные гонцы крепят к руке. Ты, наверное, знаешь, что начальство принимает правительственные послания лично и в любое время суток.
— На все у тебя есть ответ, — произнес арестант и несколько минут спустя вручил смельчаку послание, написанное в тех же выражениях, что и предыдущее. — Держи! И да сопутствует тебе удача! Прими благословение старика, любящего мужественную нацию, к которой ты принадлежишь.
— Спасибо, отец, все будет в порядке! До встречи! Отважный казак взнуздал лошадь, вскочил в седло и помчался, никем не замеченный в сумерках. А вечером того же дня уже входил в хоромы генерал-губернатора. Письмо потрясло сановника. Одно за другим последовали распоряжения, выполнявшиеся быстро и четко. Не прошло и десяти минут, как в личные сани губернатора была уже впряжена тройка резвых коней! И тотчас же повозка лихо рванула вперед, увозя с собой адъютанта губернатора Пржевальского, решившего лично проследить за выполнением предписаний своего начальника, и сопровождавших его жандармов.
Гонец застыл, ожидая, когда его отпустят.
— Ну а теперь разберемся с тобой, — проговорил генерал. — Ты без разрешения покинул свою часть и за это должен быть наказан. Тебе дадут свежего коня. Доехав до Иркутска, ты сам явишься к начальству и отбудешь там месячное заключение. Но не в солдатской тюрьме, а в офицерской. Ты нарушил дисциплину, но одновременно и предотвратил преступление, которое могло бы совершиться во владениях его величества царя. Жалую тебе звание унтер-офицера. Ну, в путь! Ты славно служишь!
— Спасибо, батюшка! — произнес казак. Глаза его радостно блестели.
Задержавшись ненадолго в Семилужском и Ишимском, где сменили коней, все остальное время сани неслись стрелою в ночи и подкатили к острогу в тот самый момент, когда капитан Еменов задыхался в мертвой хватке Жюльена де Клене.
Услышав грозное «Опустить ружья!», солдаты, только что собиравшиеся изрешетить француза, беспрекословно подчинились команде.
Капитан судорожно глотнул воздух, с трудом выпрямился и почтительно застыл перед адъютантом в чине полковника.
Вежливо поздоровавшись с французами, к которым он обратился по имени, представитель губернатора сказал:
— Высокочтимый граф де Клене и месье Арно, мне предписано исправить ошибку, допущенную в отношении вас. Вы свободны, господа, и я приношу вам извинения от имени его превосходительства генерал-губернатора. Такие же извинения, учитывая характер нанесенного вам оскорбления, будут переданы послу вашего правительства. Поскольку вы, господа, понесли по вине находящегося на государевой службе нашего офицера материальные потери, я уполномочен предложить вам на выбор: или вернуться в Томск, где вы будете гостями губернатора, или продолжить свой путь. В последнем случае я последую вместе с вами до Иркутска, где генерал-губернатор Восточной Сибири возместит вам и моральный и материальный ущерб.
Жак и Жюльен, тронутые этими словами, шагнули к офицеру и, пожимая ему руку, поблагодарили с горячей признательностью людей, только что находившихся на волосок от смерти, а теперь возвращенных к жизни.
Капитан Еменов, словно громом пораженный, посматривал в смятении то на друзей, то на полковника.
Жюльен презрительно прошел мимо него, не удостоив изувера даже взглядом, но Жак не привык прощать обиду.
— Можете ли вы, полковник, оказать мне услугу? — обратился он к адъютанту.
— Я в вашем распоряжении!
— Тогда дайте, пожалуйста, саблю: меня так и подмывает подойти к этому господину и отсечь у него хотя бы одно ухо — в виде компенсации за те унижения, которые мы перенесли по его милости.
Адъютант, по-видимому приняв эту просьбу всерьез, произнес степенно:
— Месье, я не могу выполнить ваше желание. Но должен заметить, что военным законодательством предусмотрены не менее суровые меры наказания. И одна из них — разжалование, сопровождаемое крайне унизительной церемонией. Да вы сейчас и сами увидите.
— Нет-нет, полковник, — воскликнули оба друга, — только не это! Пощадите его!
— Мои распоряжения не могут отменяться, господа, — ответил полковник с некоторой грустью в голосе и обратился к начальнику колонны: — Еменов, ты нарушил свои обязанности и недостоин высокого звания слуги его императорского высочества. Один из унтер-офицеров, старший по возрасту, сорвет с тебя эполеты и сломает твою шпагу. Прослужишь два года рядовым в строительной части без права ношения оружия.
— Но должны ли и мы присутствовать при приведении этого приказа в исполнение? — спросил Жюльен. — Друг мой, проведя ночь в снегу, еле стоит на ногах. И я был бы вам благодарен, если бы вы разрешили нам где-нибудь отогреться.
— Как вам угодно, господа, — вежливо ответил адъютант.
Через десять минут в комнату, где находились друзья, вошли полковник со старостой.
— Взгляните, Сергей Иванович, на ваших подзащитных, — сказал адъютант. — Они с радостью пожмут руку человеку, который столь своевременно пришел к ним на помощь. Вам, только вам, обязаны они свободой!
Путешественники бросились обнимать старика.
— А теперь, когда справедливость восторжествовала, разрешите пригласить вас, господа французы, к завтраку, отличному от тех, что давали вам в течение этих двух дней… Вы составите нам компанию, Сергей Иванович? Правила не возбраняют вам провести с нами полчаса за сердечной беседой.
— С удовольствием, Василий Петрович, хотя времени у меня в обрез: колонна вот-вот выступит в путь.
— Вы догоните ее на санях бывшего начальника конвоя. К тому же мне велено передать вам, что его превосходительство желает, — подчеркнул адъютант последнее слово, — чтобы остаток пути вы проделали в повозке.
— Нет, — твердо произнес староста. — А его превосходительство ничего не просил вас передать мне лично?
— Вот его точные слова: «Скажите тому, с кем вершили мы вместе ратные подвиги и делили славу, что воспоминание о нем живет в моем сердце и что…»
— И что?..
— «И что я надеюсь на его скорейшее возвращение в наши ряды и занятие им места, которого он достоин».
— На все воля Божья! — скромно молвил ссыльный.
Денщик принес самовар и заварочный чайник с ароматным чаем, по достоинству оцененным при таком морозе. Стол был уставлен разнообразными продуктами, собранными в спешке и только что размороженными: ведь в дороге и мясо, и консервы, и хлеб, и фрукты превратились от холода в ледышки. Оказавшиеся волею судьбы за одним столом четверо сотрапезников, отдавая должное вкусной еде на этом импровизированном пиру, сначала почти не разговаривали. Когда же чувство голода прошло, завязалась беседа.
— Итак, господа, вот что я понял: сколь бы странным это ни казалось, вы решили совершить подвиг, впервые в истории отправившись в Бразилию через Азию, — произнес адъютант. — Покинув Россию, вы посетите еще два американских субконтинента.
— Признаюсь вам честно, за последние два дня я совершенно забыл об этом! — ответил весело Жюльен. — А ты, Жак?
— То же самое! Я уже начал было привыкать к походной жизни. Не то чтобы она доставляла мне особое удовольствие, но считал условия, в которых мы находились, вполне приемлемыми и был уверен в успешном завершении нашего путешествия, как вдруг случилось это досадное происшествие…
— Которое, наверное, вызвало у вас глубокое отвращение к странам с холодным климатом, — печально заметил староста. — Это так естественно, не правда ли, Василий Петрович?
— Вы правы, Сергей Иванович. И господа должны возносить хвалу своей звезде за то, что встретили в вашем лице благородную душу.
— Позвольте не согласиться с уважаемым полковником Михайловым. Нет, я вовсе не возненавидел путешествия по суше — единственно возможный для меня вид передвижения, — промолвил добродушно Жак. — Но…
— Ну-ну, — сказал другу Жюльен, — признайся, ты хотел бы вернуться в Париж? Национальная гордость здесь ни при чем: ведь мы отправились в путешествие не за славой. Поскольку это я подверг тебя таким испытаниям, то обязан вернуть тебе твое слово. Кто знает, уж не решил ли ты сменить маршрут и, вернувшись в Европу, добраться до какого-нибудь порта, чтобы отправиться оттуда прямиком в Рио-де-Жанейро?
Жак замахал обеими руками.
— Нет, уж лучше встречать на каждом шагу капитанов Еменовых! — возразил он с такой горячностью, что Жюльен удивился. — Лучше вернуться в партию ссыльнокаторжных и спать по ночам в снежной постели, приготовленной ворами!.. Лучше пешком дойти до Берингова пролива, зимовать за Полярным кругом, приручать белых медведей и вместе с чукчами пить в чуме[83] тюлений жир, чем находиться на борту корабля!.. Ты прав, национальная гордость не имеет к нашему путешествию никакого отношения. Мы не англичане и пари не заключали. В путь я отправился под твоим давлением и особого энтузиазма в дороге не проявлял. Но сейчас честно заявляю тебе, что намерен идти только вперед, даже если придется сложить свою голову. Скажу прямо, у меня было немало сомнений. Но сегодня мое желание твердо. Повторяю: только вперед, как говорят в таких случаях американцы!
— Браво! — воскликнули в один голос его собеседники, взволнованные неожиданным признанием.
— Если вы мне верите, — продолжал Жак, — то поднимем бокал за здоровье нашего высокого друга полковника Михайлова и за его превосходительство генерал-губернатора, а затем, воспользовавшись любезным предложением полковника Пржевальского, не теряя ни минуты, отправимся в его сопровождении в Иркутск!
— Я полностью в вашем распоряжении, господа! — галантно ответил адъютант. — Рад вашему решению хотя бы потому, что мне предстоит приятная поездка в компании с такими славными людьми, успевшими уже завоевать мою симпатию.
— Вы же завоевали нашу, поверьте! — заявил с жаром Жюльен.
— И вот еще что, — произнес полковник. — В Ишимском я узнал от стражника, что приключилось с вашим багажом. Все было разграблено, остался только этот саквояж с документами, почему-то не привлекший внимания мародеров. Взгляните, на месте ли бумаги.
— Все цело: паспорта, рекомендательные письма, банковские поручения, даже моя карта, — сказал Жюльен, бегло просмотрев содержимое сумки. — Все в порядке, приношу вам благодарность!
— Ну что ж, друзья, в дорогу! Сани большие, места всем хватит. Мы будем рады еще какое-то время побыть с вами, Сергей Иванович. Неужели ваше решение идти по этапу окончательное?
— Да, Василий Петрович.
Не успели пассажиры усесться, как сани нагнали мрачную колонну. Полковник Михайлов, снова ставший просто старостой, сошел с саней и обнял крепко Жюльена и Жака, в чьих глазах стояли слезы. Избавленные от испытаний, которые пришлось им пережить в течение тридцати шести часов, но хорошо теперь представлявшие себе все ужасы, выпадающие в пути на долю несчастных этапников, Жюльен и Жак оплакивали судьбу ссыльного полковника и одновременно восхищались его решимостью.
— Прощайте!.. Прощайте, дети мои! — повторял сдавленным голосом полковник Михайлов.
— Нет-нет, не прощайте, а до свидания! — энергично возразил Жак. — Надеемся встретить вас на обратном пути в Петербурге. До той поры вы уже вновь займете подобающее место в науке. Так что — до свидания!
Сани скользили рядом с колонной ссыльнокаторжных. Попросив кучера сбавить скорость, адъютант сказал спутникам:
— Я понимаю вас и разделяю ваше желание, но — увы! — не вашу надежду. Полковник Михайлов — человек несгибаемой воли. Такой стальной характер не позволит сломить себя ни на минуту… О, да этот скотина ямщик собирается, кажется, задавить несчастных! Чуть было не сбил с ног вашего старого знакомого, капитана Еменова: он идет рядом с ворами, под их косыми взглядами!
— Бедняга! — пробормотал Жюльен. — Какая жестокая расплата!
— Ну-ну, нашли кого жалеть! Или вы хотели бы оказаться сейчас на его месте? Будь его воля, вы и находились бы там, в колонне. Право, этот солдафон не заслуживает снисхождения!
— Бр-р! — проговорил Жак и обратился к Пржевальскому: — Нельзя ли попросить вас поднять верх? Такой мороз, что, того и гляди, белые медведи пожалуют!.. — Потом он повернулся к своему другу: — Если ты только послушаешь меня, Жюльен, то возвращаться из Бразилии мы будем в теплое время года. Конечно, у тарантаса есть недостатки, но и путешествие в санях не во всем приятно.
— Да, несомненно. Если бы мне сказали, что впереди нам предстоит хотя бы пятиминутное плавание, я тотчас бы повернул назад. Что делать, я неисправим!
ГЛАВА 9
Путевой дневник Жака. —Встреча с сибирскими волками. —Воспоминание о морской качке. —Гражданский генерал. —Сибирские Афины. —Золотопромышленники. —Меха — мерило человеческого достоинства. —Сибирские простаки. — Незамерзающая Ангара. —Своенравие Байкала. —Господин море. —Иркутск — недоступная земля обетованная. —Борьба Ангары с морозом. —Непроторенным путем. —Умение перевернуться. —Опрокинутые сани. —Месть моря.
— Ну, дружище Жак, признавайся, ты входишь во вкус! И свидетелем тому наш милый спутник Пржевальский!
— Да, не пытайтесь отпираться, господин Арно, — поддержал Жюльена офицер. — Могу вслед за господином де Клене привести неопровержимые тому доказательства.
— «Входишь во вкус»… Это, пожалуй, сказано слишком сильно. Считайте лучше, что я проявляю интерес к путешествию.
— К чему такие тонкости! — воскликнул Жюльен. — Твоего признания более чем достаточно, чтобы подтвердить нашу правоту. Скажу в связи с этим, что я с удовольствием почитал бы записи, за которые принимаешься ты ежевечерне, причем тайком. Наверное, боишься, что я обвиню тебя в нарушении твоих же собственных принципов, включая главный из них — быть равнодушным ко всему, что встретится в пути.
— Выходит, ты все знаешь?
— Я же не слепой! И неоднократно видел, как ты вынимаешь карандаш и украдкой царапаешь что-то в сафьяновый блокнот. Записки закоренелого домоседа и бюрократа-крючкотвора особенно любопытны, поскольку у подобной категории людей необычайно острое восприятие самых, казалось бы, обыденных вещей, скрытых доселе от их взора.
— Возможно, ты и прав. Во всяком случае, эти, как ты говоришь, записи абсолютно искренни.
— Еще одно признание!
— Что поделаешь? Ну а теперь ты, наверное, попросишь меня почитать вслух эти нескладные, уродующие французский, обрубки фраз, не так ли? К тому же носящие исключительно личный характер?
— Конечно! Мы оба — и полковник и я — сгораем от любопытства, не в силах угадать, что же там, в таинственном блокноте! Будучи твердо уверены в том, что ты не захочешь огорчить нас своим отказом, мы обращаемся к тебе с настоятельной просьбой почитать нам путевые заметки.
Жак посопротивлялся немного, но, не находя аргументов для отказа, достал наконец из кармана шубы маленькую книжечку и протянул Жюльену:
— Держи. И сам читай. Из-за твоей настырности мне не раз придется краснеть: в моих каракулях столько абсурдных высказываний!
— Так ты день за днем заносишь наблюдения? Отличная система! Возможно, иногда это и монотонно, зато вполне логично. Итак, начнем:
«Двадцать седьмое ноября. Нас только что освободили. Я хочу позабыть об ужасах нашего плена и полностью отдаться радости жизни. Удивительно, насколько вот так сразу расширился мой горизонт! Я стал обращать внимание на массу вещей, которых ранее не замечал.
Мы пересекли рощу. Вековые березы с опушенными инеем ветвями прекрасно смотрелись под ярко-голубым небосводом…
Здоровенные вояки-сибиряки — человек двадцать — сопровождали нас до первой деревни. Начитавшись книг о путешествиях, я ожидал сражения и всяческих приключений…
Какая насмешка! Ни полковника, ни Жюльена, ни кучера, ни даже лошадей — никого не беспокоило присутствие волчьей стаи. Полковник охотно объяснил мне, что бедным животным трудно передвигаться в лесу по глубокому снегу, и они с удовольствием выходят на протоптанную людьми дорогу, чтобы следовать за ними, но по своим делам.
Двадцать восьмое ноября. Дома в Сибири, вместо того чтобы выглядеть красиво или хотя бы добротно, часто довольно уродливы на вид. Ни одно из строений не имеет гордой осанки. Здания стоят наклонившись. Двери и окна прикрыты овечьими шкурами, стены вот-вот рухнут, пол в избах кривой, словно крыша землянки. На уровне земли у такого дома с одной стороны — первый этаж, с противоположной — второй. Пересекая избу в одном направлении, попадешь на чердак, в другом — в подвал. Даже удивительно, как живут здесь люди. Говорят, эти перекосы — результат оседания почвы при оттаивании. Но я бы добавил — и от нерадивости хозяев…
Езда в санях стремительна, удобна и приятна — если только не закрыт наглухо верх. Что за дивное ощущение! Ни бортовой, ни килевой качки, и лишь головокружительно быстрое движение по абсолютно ровной поверхности заставило меня вспомнить о морской болезни. Если бы Жюльен это знал!
Двадцать девятое ноября. Мы едем день и ночь. Я сплю в санях. Очень интересно, проснувшись, узнать, что пройдены многие километры, которых ты и не заметил.
Миновали приток Оби — небольшую речушку под названием Чулым, которая, однако, и по ширине, и по протяженности превосходит Рейн. Пересекли мы ее, понятно, по льду. Копыта лошадей выбивают на толстом слое смерзшейся воды гулкую дробь — звук весьма неприятный и отнюдь не успокаивающий нервную систему.
Летом некоторые отваживаются пересекать бурные потоки в лодке. Одна мысль об этом бросает меня в дрожь.
На подъезде к Красноярску, столице Енисейской губернии, возок наш перевернулся: кучер оказался на редкость неловок. С нами, правда, ничего не случилось, зато сани сильно пострадали. Придется на сутки задержаться.
Тридцатое ноября. Нет худа без добра. Красноярск — очень приятный город, местное общество — изысканно. Роскошные экипажи, слуги в ливреях, обшитых галунами[84], — прямо как в Париже! Деревянные дома величественны и вместе с тем уютны. Посреди березовой рощи — городской парк. Летом все это выглядит, наверное, очень нарядно, с господами и дамами, одетыми по последней моде.
Нанесли визит генерал-губернатору — чин сей не военный, а гражданский. Конечно, гражданский генерал — словосочетание странное, но это именно так. Дело в том, что в России все государственные должности соответствуют чинам в армии. Так, например, имеются библиотекари-капитаны, судьи-лейтенанты, чиновники-майоры. Таким образом, чернильные души поднимаются по иерархической лестнице воинских званий от унтер-офицера до полковника. Родись я подданным царя, то был бы командиром батальона в префектуре Сены и щеголял бы в роскошной форме. Но судьба распорядилась иначе.
Такая милитаризация касается и самых скромных должностей. Наш кучер, к слову сказать, рядовой, а начальник почтовой станции — уже унтер-офицер. И это не все. Женщины тоже разрешают называть себя соответственно должности мужа. В обиходной речи говорят: госпожа полковничиха, госпожа капитанша, госпожа генерал-губернаторша.
Приняли нас у генерал-губернатора радушно.
Первое декабря. Полковник Пржевальский — наиприятнейший человек из всех наших новых знакомых».
— Полковник, благодарите! — прервал чтение Жюльен.
— Я предупреждал, что записи носят личный характер, — заметил Жак, и его друг снова уткнулся в записную книжку:
— «Генерал-губернатор показал нам очень красивый городок, который называют сибирскими Афинами.
В этих северных Афинах много толстосумов, сколотивших на золотых приисках сказочные состояния. Но ничего «афинского» в этих парвеню[85] нет. Они выставляют свое богатство напоказ и сорят деньгами широко и бессмысленно. К тому же страшно утомительны, болтают без умолку о своем достатке — о тысячах бутылок вина, распиваемых в течение года, о своих домах из камня и металла, стоящих бешеные деньги. Нам рассказали о купце, который, не желая при оттепели пачкать колеса дилижанса, приказал расстелить вдоль дороги ковер. Довольно оригинально!
Побывал я на базаре. Прелюбопытное зрелище. Съестное продается в замороженном виде, в коем остается свежим до самой весны. Свиные ноги, бычьи туши, дичь, студень — все здесь же рубится топором или пилится пилой. Огромные, больше метра длиной, рыбины ставят на сорокаградусном морозе стоймя, как деревянные брусья. Такой способ торговли очень удобен. Продавцы делают запасы в начале зимы, и на морозе все это сохраняется куда лучше, чем в холодильниках морских судов Старого и Нового Света.
«Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты» — гласит французская пословица. В России ее надо было бы немного изменить: «Скажи мне, какой мех на тебе, и я скажу, кто ты». Уважающий себя человек никогда не будет здороваться с человеком в каракулевой шапке.
Покидая покои губернатора, полковник услышал нелестный отзыв лакея о нас с Жюльеном только из-за того, что наши шубы из лосиной шкуры. Поскольку одеяние это весьма теплое и прочное, хотя и не столь элегантное, носят его здесь простолюдины. Но после того, как к моему наряду пристрочили воротник и манжеты из бобра, я был сразу же признан джентльменом. Обошлось же мне подобное изменение общественного мнения в двести франков, выброшенных на ветер!
Второе декабря. В десять часов вечера двинулись в путь. Город был тих: «афиняне» в сей час пьют шампанское, танцуют котильон[86] и тешатся азартными играми.
Я сказал, что город тих, но на самом деле это не совсем так. Со всех сторон раздаются непонятные звуки, напоминающие удары молоточка по наковальне. Надоедливое дзинь-дзинь всю ночь мешало мне спать. Я спросил у полковника, что это такое, и он мне весьма любезно объяснил.
Оказывается, сибиряки, опасаясь воров, переняли у китайцев странный обычай озвучивать дом на всю ночь шумовыми эффектами, словно бы предупреждая тем самым вора, что в доме бодрствуют. Перед тем как лечь спать, они позвякивают чем-нибудь, спускаясь в подвал, поднимаясь на чердак или обходя дом. В действительности же результат достигается прямо противоположный: вор всегда знает точно, где находятся хозяева, что, конечно, не может не способствовать осуществлению его дурных замыслов. Поистине простаки водятся во все времена и во всех странах! И в подтверждение этого добавлю: красноярские чудаки не глупее парижской полиции, предписывающей ночному патрулю проходить в строго определенное время одним и тем же маршрутом вдоль одних и тех же домов.
Третье — восьмое декабря. Движемся и днем и ночью, останавливаясь только за тем, чтобы перекусить и сменить лошадей. Мороз крепчает. Тут уж ничего не поделаешь!
Наши шубы неплохо защищают от холода, и это главное.
Пересекаем то одну речку, то другую. Меня это не волнует: все они покрыты льдом. Мелькают деревня за деревней. Оставили позади еще два города — Канск и Нижнеудинск. После сибирских Афин достаточно и простого упоминания о них. Местность становится гористой, с обеих сторон богатые сосновые леса.
Все идет как надо! Через два-три дня мы завершим переход в две с лишним сотни километров — от Красноярска до Иркутска».
— Вот и все, — заключил Жюльен. — Браво! Прими мои самые искренние поздравления! Все очень точно, лаконично и не лишено юмора, придающего повествованию особую прелесть.
Полковник, согласившись с ним, о чем-то задумался. Клене, заметив это, спросил, не раздражают ли его отдельные страницы дневника хотя бы по форме изложения.
— Напротив, — ответил полковник, — я отметил бы остроту наблюдений. Что меня удивляет — это, пожалуй, настойчивость, с какой господин Арно высказывает свое отвращение к воде, к речным потокам… Скоро мы подъедем к Иркутску, который, как вы знаете, расположен на противоположном берегу Ангары, а это не обычная сибирская река: она может и не замерзнуть.
— Но есть же, наверное, мост?
— Разумеется, однако не исключено, что его снесло. В таком случае придется переправляться на пароме.
— Ни за что! — воскликнул Жак. — Я путешествую только по суше и на воду спускаться не согласен. Буду ждать, пока Ангара замерзнет, или же пущусь в обход, вокруг озера Байкал.
Ямщик стремительно обернулся: по-французски он не понимал, но, услышав слово «Байкал», не на шутку испугался. Бросив на пассажиров умоляющий взгляд, возница начал объяснять что-то пространно полковнику.
— Что он говорит? — спросил заинтригованно Жюльен.
— Примерно следующее: «Ваше превосходительство, попросите приезжих не произносить слова „Байкал“. Вы же знаете, его можно называть лишь „господин море“, а не то он разгневается и погребет в своих пучинах дерзновенных, столь неуважительно отозвавшихся о нем. Я — бедный человек, и вы, надеюсь, не пожелаете гибели подданного нашего царя-батюшки. Если баре не послушают вас, господин море отомстит мне при первом же удобном случае, когда я буду пересекать его на санях, направляясь от Иркутска к Кяхте». Что вы хотите? Это же сибирский крестьянин: его можно отлупить, чем он даже гордится порой, но от суеверий не избавишь!
— Договорились, мой милый! — обратился Жак к кучеру, попросив полковника перевести. — Мы иностранцы, и господин море, перед которым мы скоро снимем шляпу, не будет на нас в обиде.
— Да сохранят вас, ваше превосходительство, Николай Чудотворец и Казанская Божья матерь!
Почтовый тракт вступает в долину Ангары в ста километрах от Иркутска и до этой столицы Восточной Сибири идет вдоль реки.
Сани стрелой мчали по левому берегу Ангары, стремительно несшей меж скалистых берегов огромные льдины. Это не предвещало ничего хорошего.
За поворотом дороги путники увидели возвышавшиеся над березами и соснами, гнувшимися под тяжестью снега, колокольни и купола огромного города. Лошади, подбадриваемые возницей, ускорили шаг.
— Ну-ка, ласточки-касаточки мои! Э-эй!
Взметнулась ввысь зубчатая стена, из-за которой выглянули золоченые маковки церквей, увенчанные православными крестами. Под лучами ярко пылавшего на синем небосводе солнца благородно светилось покрытие старинных куполов, великолепием своим напоминавших драгоценности в голубом бархатном футляре.
Широкая Ангара, омывавшая стены монастыря и устремившаяся на северо-запад, как поток лавы, предстала во всем своем величии. Огромные льдины фантастических форм сталкивались с угрожающим скрежетом.
— Иркутск! — закричал Жюльен, не скрывая своего восхищения.
— Ангара свободно катит свои воды! — жалобно протянул обескураженный Жак.
— Мост снесло льдинами, — констатировал полковник, не на шутку обеспокоенный.
— Ну и что? Подождем, пока река не станет, — решительно заявил Жак.
— Но из всех сибирских рек — а их много — Ангара не замерзает дольше всех. Иногда она в течение всей зимы успешно сопротивляется самым лютым холодам.
— Черт возьми, это уже серьезнее!
— Поскольку морозы сейчас сильные, я уверен, река скоро станет, но не раньше, чем через неделю.
— А почему сия капризница не подчиняется общим правилам?
— Причина проста — рельеф местности.
Жюльен, воспользовавшись замечанием Пржевальского, приступил к чтению лекции:
— Роскошные водные просторы, которые мы увидим, если свернем к югу, и которые я должен называть морем, если не желаю, чтобы ямщик наш поседел раньше времени, расположены приблизительно на пятьсот метров выше уровня моря.
— Озеро Титикака[87] находится значительно выше над уровнем моря, однако не столь своенравно, — насмешливо бросил Жак.
— Площадь нашего водоема — свыше тридцати тысяч квадратных километров, длина — двести двадцать лье, ширина — пятнадцать — двадцать, — продолжал Жюльен.
— Поскольку Ангара — единственная река, берущая начало в Байкале, этом гигантском хранилище пресной воды, она и должна быть бурной, полноводной, — пояснил полковник. — Ангара сдается холодам лишь после долгой, отчаянной борьбы. Вода начинает замерзать со дна в неглубоких местах, у берегов. А потом и в верхних ее слоях образуются льдины, смерзающиеся со временем с придонным льдом. Воды, как бы сжатые снизу и сверху, отчаянно прорываются, выталкивая во все стороны ледовые глыбы. Однако все напрасно. Мороз моментально соединяет выброшенные водой прозрачные блоки, и река, пытаясь избежать полного замерзания в привычном русле, разливается по берегам быстрыми потоками. Волнующее сражение, длящееся от восьми до десяти дней, заканчивается полной победой мороза, надежно схватывающего воду и подо льдом, и на прибрежных равнинах.
— Одним словом, по прямой в Иркутск не въехать! — сделал вывод Жюльен.
— Надо дождаться, пока мороз одержит верх над непокорной водной стихией, — заявил Жак.
— Или же объехать место истока Ангары по льду Байкала…
— Море, море, ваше превосходительство! — простонал кучер.
— Хорошо,хорошо, трусишка!
— Вы думаете, «море» замерзло? — спросил Жак.
— Уверен, что да.
— Далеко до него?
— Около пятнадцати французских лье.
— Четыре часа санного хода. Нам и не такое по плечу!
— Только бы не забыть поприветствовать почтительно господина море! — сказал Жюльен.
Сани, развернувшись, направились на юго-восток.
Вскоре путешественники обнаружили, что широкая дорога с тонким слоем снега, прибитого другими санями, кончилась. Торной дороги не стало. Вся надежда теперь на мастерство кучера и инстинкт лошадей, которые то и дело увязали в снегу чуть не по грудь и дергали так, что сани в любой момент могли перевернуться.
Путь вдоль Ангары проходил по отвесным кручам, и, чтобы не сорваться вниз, двигаться приходилось с огромными предосторожностями. Иногда путешественники слезали с саней и шли пешком, поскольку ямщик не ручался, что сможет проехать дальше.
Вдали показался Байкальский хребет, протянувшийся по левому берегу озера с юга на северо-восток. И вот наконец ущелье, в глубине которого злобно рычала Ангара, перекатывая льдины, было пройдено. Осталось лишь спуститься к озеру.
К сожалению, посчитав, что самое трудное позади, возница на минуту утратил бдительность. Лошади, вступив на пологий склон и перестав чувствовать сопротивление саней, резво побежали вперед. Возок, который следовало придерживать, а не тянуть, тем более с силой, понесся вниз с такой ужасающей скоростью, что кучер оказался не в состоянии совладать с упряжкой. Катастрофа была неминуема.
— Господа, — проговорил полковник, абсолютно спокойный, несмотря на клубы снега, поднимавшегося стремительно мчавшимися санями, — сейчас мы перевернемся. Но сделать это надо с умом. Не держитесь за возок, а, наоборот, расслабьтесь: снег глубокий, он смягчит удар.
Жак и Жюльен едва успели прислушаться к полезному совету, как их резко подбросило вверх.
Коренник рухнул, сани, сильно наклонившись, врезались в снег, придавив кучера, вопившего не своим голосом:
— Это море мстит! Мы погибли!
ГЛАВА 10
Спасение саней. —Бегство коренника. —Озеро Байкал зимой. —По льду. —Полынья. —Гибель рысака. —Суеверный ужас ямщика. —Скала Шаманов. —Шаманство и шаманы. —Участь умерших людей. —Исчезновение полыньи. —В Иркутске. —Язвительные записи Жака. —Навязчивое гостеприимство. — Неуемное подражание. —Местный колорит. —Иркутский базар. —Новый спутник. —Надежда на облегчение судьбы полковника Михайлова.
Совет адъютанта пришелся весьма кстати. Французы не стали хвататься за сани в отчаянной попытке удержаться в них и, подчинившись покорно закону инерции, вылетели из возка.
Аварии на санях куда менее опасны, чем на колесных экипажах, и чаще всего проходят без неприятных последствий для ездоков. И о падении в этом случае можно говорить чисто условно, поскольку выброшенный из подобного транспортного средства скользит по снегу, и благодаря мягкой шубе все обходится без травм. Примерно так случилось и на сей раз. Жюльен перевернулся и, круглый в своих одеяниях, словно шар, приземлился на корточки в трех метрах слева от повозки, Жак совершил опасный кульбит[88] и, широко раскинув руки и ноги, распластался на снегу, словно огромный паук, справа от нее, а полковник перелетел через дугу и оказался непосредственно перед санями. Быстро вскочив, все трое залились дружным смехом. Да и что еще оставалось им делать?
Ямщик, безнадежно застрявший в сугробе, взывал к господину морю и ко всем святым, которых так много в русских святцах[89].
Пристяжные стояли спокойно, кося глазом на коренника, глубоко погрузившегося в снег, из-под которого торчала одна только морда — прямо как в лавке, торгующей кониной.
Сани не перевернулись, они лишь врезались передком глубоко в снег, так что задок оказался приподнятым под углом в сорок пять градусов.
Полковник, как человек, привычный к таким передрягам, выпряг левую пристяжную и попросил Жюльена проделать то же с правой, а Жака — снять сбрую с коренника. Подведя лошадей к задку саней, Жюльен и полковник привязали животных к кольцам для крепления багажа.
— А коренник отвязан? — обратился Пржевальский к Жаку.
— Да, — ответил тот.
— Хорошо. А теперь заставим этих двух вытянуть сани из снега.
— Это будет тяжело.
— О, вы не знаете еще сибирских лошадок! Они неказисты на вид, но такие умницы! Вот смотрите, — молвил полковник и громко свистнул.
Услышав привычный сигнал, животные, стоя по брюхо в снегу, судорожно заскользили по мерзлой земле и рванули вперед, взметнув снежный столб. Задок саней опустился, навалившись всей массой на полозья, и через две минуты возок был уже на дороге — в том самом месте, откуда началось катастрофическое скольжение вниз.
Коренник, почуяв свободу, вырвался из снежного плена и помчался в сторону озера.
— А что с кучером? — обеспокоенно спросил Жюльен, поскольку голоса бедняги больше не было слышно.
— Вот взгляните, — ответил полковник, не в силах сдержать улыбки при виде валенок, торчавших высоко из-под снега. — Эй, дружок, пора выбираться!
— Ох-ох! — раздалось причитание.
— Давай, давай, да поживее! Или, может, привязать по лошади к каждой твоей ноге?
Валенки энергично задвигались, и ямщик, еле живой от страха, с пунцовым от напряжения лицом, выбрался наконец из снежных объятий.
— Всемогущая Богородица, сжалься над бедным человеком!
— Все в порядке. Богородица тебя пожалела. И хватит скулить. Сани на месте. Запрягай лошадей и трогай! А то мы вконец замерзли.
— Но где коренник? Где мой рысак?
— Какая разница! Ну его к дьяволу, запрягай оставшихся! И пошевеливайся: мы не хотим окоченеть.
Пока кучер возился с упряжью, ездоки вычерпали снег из саней.
И вот, укрывшись поплотнее одеялами, французы в сопровождении полковника продолжили путь.
В тот момент, когда возок съехал на озерный лед, солнце заходило за видневшийся вдали заснеженный хребет, и взору путешественников открылось грандиозное, чарующее душу зрелище.
«Представьте себе, — писал французский путешественник Анри Рюссель-Килуг, — на месте Швейцарии окруженное Альпийскими горами озеро — бескрайнее и мрачное, как Адриатическое море в непогоду.
Вообразите заходящее солнце, золотящее вершины гор, отделенных от вас стокилометровой сверкающей, как сталь, полосой намертво схваченной холодом воды.
Панорама Байкала — безбрежного моря льда — несравнима ни с чем в мире. В Америке озера такой же или несколько меньшей площади никогда полностью не замерзают, и общий вид их, хотя и бесспорно живописный, такого величия собой не являет».
Вошедшее в поговорку выражение «ровный как лед» довольно обманчиво, поскольку заставляет думать, будто лед — это открытая равнина, гладкая, как зеркало. И тот, кто поверит вышеозначенным словам, подъехав к сибирскому озеру и обнаружив перед собой хаотическое нагромождение самых разнообразных по форме огромных ледяных глыб, воссоздающих картину изначального хаоса, непременно убедится в их несостоятельности.
Перед нашими друзьями предстали во всем своем великолепии миллионы блоков, лежавших на боку или стоявших то прямо, то наклонно, хрупких, как стекло, и крепких, словно стены бастиона, с краями то зубчатыми, как у пилы, то плавно закругленными, как в изделиях из керамики. Тусклые, словно матовое стекло, или прозрачные, подобно воде горного ручья, отливавшие, как море, всеми оттенками голубого и зеленоватого цветов и включенные в причудливую игру света, ледяные глыбы сверкали, сияли, мерцали, пылали, принимая на себя и отражая своими бесчисленными гранями солнечные лучи и создавая невероятно богатую цветовую гамму, сопоставимую по своему многообразию лишь с причудливыми конфигурациями, которые приняла застывшая вода. Ледяные иглы, лезвия, овалы, эллипсы, конусы и кубы, сдавленные природными силами и со сглаженными в процессе формирования гранями, соприкасаясь углами, устремленными вверх пиками и округлыми плоскостями, образовывали удивительнейшие комбинации. Время от времени все эти тела меняли свои очертания, рассыпались и вновь смерзались, кристаллизуясь самым фантастическим образом.
При одном взгляде на озеро становилось ясно, что хотя оно и вело себя послушнее, чем Ангара, но тоже сдалось лишь после длительной борьбы.
О силе мороза, который одержал в конце концов верх, ярко свидетельствовали и ледяные кружева, накинутые на острые грани или гладкие плоскости: ведь то была пена, брошенная на скалы изо льда налетевшим с простора ветром и замерзшая на лету, еще до того, как успела коснуться поверхности.
Среди многообразных по форме глыб, похожих, пожалуй, на лаву, выброшенную во время извержения вулкана, пролегли словно проложенные кем-то ровные полосы, то узкие, как дорога, то широкие, как долина. По одной из них и устремились сани.
Ездоки — двое французов и русский офицер — упоенно любовались волшебной картиной, когда раздался вдруг раскатистый громоподобный треск.
— Не бойтесь, — успокоил спутников полковник. — Мороз крепчает, и верхние слои скованной холодом воды, меняя объем, разлетаются во все стороны ледяными брызгами. Наши же сани практически невесомы для ледяного покрова толщиной не менее шестидесяти сантиметров.
— Знаете, — подал голос Жак, — этот скрежет и подрагивание льда под нами не столь уж приятны. А часто бывают тут несчастные случаи?
— Не слышал ни об одном. Хотя, понятно, если только откроется полынья, то человеку лучше туда не соваться: глубина ведь здесь совсем не малая! Но администрация учитывает, сколь смертельно опасны подобные, еще не замерзшие или оттаявшие участки воды, и из года в год принимает соответствующие меры предосторожности.
— А именно?
— Прежде всего, проводится серьезное обследование состояния льда, в частности, регулярно проверяется надежность ледяного слоя по фарватерам, размечаемым шестами. И до разрешения инспекторов никто не должен спускаться на лед.
— А в этом сезоне уже проделана такая работа?
— Думаю, да. Но в любом случае нам придется быть как можно внимательней, — сказал офицер и повернулся к ямщику, который судорожно крестился, не снимая с руки большой меховой варежки: — Ну что там еще?
— Дева непорочная, помилуй нас! Святой Николай, сотвори чудо ради меня, раба верного нашего царя-батюшки!
— В чем дело? Объяснишь ты наконец?!
— Ваше превосходительство, видите там лошадь? Это наш рысак. Несется словно бешеный, а из-под копыт так и брызжет вода! Значит, впереди — полынья… Он пропал! Господи, лед не больно-то и прочен, а мы — недалеко от Скалы Шаманов!
— Что он говорит? — спросил Жюльен, сохраняя спокойствие, как и положено путешественнику, закаленному испытаниями.
— Эх, нет худа без добра! Сбежавший от нас коренник попал в полынью, которую мы могли бы не заметить, а теперь легко объедем. Я уже бывал здесь, у истока Ангары: из-за быстрого течения речной воды данный участок озера не замерзает дольше, чем другие. Но это — единственно опасное место на нашем пути. Поскольку двигались мы быстрее, чем я рассчитывал, то, действительно, оказались уже у Скалы Шаманов. Еще каких-то десять минут — и сани въедут на берег!
— А что это за скала? — спросил Жюльен в предвкушении интересного предания.
— Пройдемтесь пешком: нам надо сориентироваться по полынье, чтобы выбрать дорогу. Кучер поедет не спеша следом за нами, а я тем временем расскажу вам о местных суевериях… Идите без опаски: я хорошо знаю эти места… Так вот в чем суть… Впрочем, сначала два слова о том, что такое шаманство. Местные жители верят во Всевышнего, который, считают они, создав мир, нашел себе приют на солнце и теперь с полным равнодушием взирает на все, что делают люди. То ли довольный всем на свете, то ли притомившись при сотворении вселенной, он передоверил власть надо всем добрым и злым духам. Если злой дух, называемый здесь также шайтаном, вселяется в человека, то изгнать его способен только жрец, или шаман. Проделки этих духов, в которых верят финны, татары, маньчжуры[90], самоеды[91], якуты, коряки[92], камчадалы[93] и чукчи, невозможно описать, а внушаемый ими ужас словами не передать. Шаманы присвоили себе единоличное право усмирять злых духов, и вы можете сами представить, как эти хитрецы с помощью разных бесстыжих обманщиков безо всякого стеснения эксплуатируют доверчивость местных жителей, которые убеждены, что жрецы их после смерти становятся советниками Всевышнего, обитающего на солнце. Вот тут-то и начинается история скалы, у которой мы с вами находимся. Возносясь у истока Ангары ввысь, словно настоящая гора, она как бы регулирует отток воды из озера. Забайкальские шаманы утверждают, что если эта скала сойдет с места, то воды Байкала вырвутся из берегов, затопят близлежащие долины и погубят Иркутск. Местные жители считают, что их души после смерти поднимаются на плоскую вершину горы. Удержаться же на небольшой площадке, когда голова кружится от высоты, а внизу грозно рычит стремительный поток, очень трудно и удается только тем душам, которых помиловало божество. Остальные падают в бездну. Шум Ангары воспринимается суеверными людьми как жалобные вопли тех, кто боится упасть. Можете вообразить, какой ужас испытывает сейчас наш кучер.
— Полковник, вот место, где погиб коренник. Однако полыньи я не вижу.
— Но десять минут назад она была именно здесь. Представляете себе, с какой быстротой нарастает лед!..
— Все-таки это странно.
— И однако же, со всех точек зрения вполне отвечает законам физики. Вы, наверное, обратили внимание на то, что вода, несущая льдины, еще не замерзла, хотя температура ее ниже точки замерзания. И вы видели также, что появление в этих студеных водах постороннего тела сразу сковывает воду, превращая ее в лед.
— Действительно, это так.
— Внезапное падение лошади в полынью вызвало аналогичный феномен, и образовался толстый слой льда, по которому мы можем двигаться безо всякой опаски.
— На санях?
— Да, на санях… Так займем же свои места. И ничего не бойтесь: я знаю, как надо вести себя в подобной обстановке.
Кучер сделал все, как было велено, ибо понимал, что только в этом их спасение. Лошади рванули вперед. Лед угрожающе затрещал, но выдержал. И десять минут спустя путешественники добрались до берега. А еще через четыре часа въехали в Иркутск: Жюльен — радуясь, что видел Байкал, Жак — довольный, что обошлось без парома, полковник — очарованный своими спутниками.
Друзья решили провести в столице Восточной Сибири ровно столько времени, сколько потребуется для серьезной подготовки к путешествию за Полярный круг.
Генерал-губернатор, которому сообщили телеграфом обо всех злоключениях иностранцев, принял путешественников по-царски, желая всею душой, чтобы они как можно быстрее позабыли о неприятностях, приключившихся с ними в селе Ишимском.
Генерал-губернатор, представитель царской власти в Восточной Сибири, подотчетный только императору, распоряжался буквально всем и, взяв хлопоты по снаряжению экспедиции на себя, экипировал французов куда лучше, чем они сделали это сами, покидая Петербург.
У друзей было достаточно времени, чтобы побродить по городу, знакомясь с его особенностями.
Автор этого романа, имея перед глазами записную книжку Жака, не может отказать себе в удовольствии привести отдельные цитаты из иркутских заметок, с тем чтобы показать читателю, какое впечатление произвел город на нашего путешественника. Итак, предоставим слово ему самому и тем самым возложим всю ответственность за приведенные ниже суждения на него одного:
«Девятое декабря. Иркутск. Расположен на 52°18' северной широты и 102°03' восточной долготы, при впадении в Ангару рек Иркут и Ушаковка. Около тридцати пяти тысяч жителей. Совсем немного для столицы края, который по своей территории превосходит Францию в десять раз. Жители Иркутска, или, как они сами называют себя, иркутяне, меня утомляют. Их гостеприимство навязчиво, нескромно, неприятно. Наши приключения стали в городе притчей во языцех, и мы не знаем, куда спрятаться от любопытствующих. К нашему несчастью, люди, образующие так называемое «общество», превосходно владеют французским, лишая тем самым возможности уклониться от разговора под предлогом незнания русского языка.
Характер сих записок определяется, конечно, и состоянием моего ума, а посему, чтобы не очень ворчать, постараюсь быть лаконичным, как справочник Жоана[94] — книга, вполне пригодная для того, чтобы совершать путешествия, не покидая родимых стен.
Здесь еще чаще, чем в Красноярске, сталкиваешься с примером слепого следования парижским модам. Роскошные отели, броская, свидетельствующая скорее о дурном вкусе мебель, дилижансы, лакеи, костюмы, галуны, магазины — во всем хотят подражать столице Франции. Явный перебор!
Больше всего меня раздражает, что эти мультимиллионеры, имеющие по нескольку домов, выращивающие в своих теплицах экзотические растения, транспортировка коих из экваториальной зоны стоила бешеных денег, платящие за шампанское по тридцать пять франков за бутылку, набивающие себе брюхо трюфелями и прочими изысканными яствами, приобретаемыми по фантастическим ценам, и живущие в комфорте, о котором можно только мечтать, беспрерывно ноют: «Мы, несчастные дикари, не обученные хорошим манерам, не способные воспринимать западную культуру, мы… которые… мы, которых…» Вся эта наигранная скромность рассчитана на то, чтобы избежать какой бы то ни было критики в свой адрес, а часто и в расчете на комплименты, которые искренний человек не сможет расточать в адрес подобных персон. Меня так и подмывает сказать им: «Да, все это правда, я согласен с вашими оценками, и не будем больше об этом говорить».
Но самые большие зануды — золотопромышленники. И я радуюсь, когда мне удается побродить в одиночестве или вместе с Жюльеном и насладиться местным колоритом без наших, так сказать, цивилизованных хозяев. Очень приятно встречаться с бурятами, китайцами, самоедами, тунгусами[95], маньчжурами, монголами, разодетыми в национальные костюмы, причудливо меняющиеся в зависимости от места проживания. Чтобы увидеть всех этих людей, достаточно отправиться на базар, где привезенные из Европы товары соседствуют в самых фантастических сочетаниях с продукцией Азии. Купцы-китайцы, курносые, густо намазанные жиром, в отделанных атласом сапожках, завернутые в несколько слоев голубого шелка, сидят на корточках возле ящиков с чаем и кивают головой, словно фарфоровые болванчики. Персы в островерхих шапочках, с орлиным профилем лица, то складывают, то раскладывают ткани, привезенные из города Исфахан[96]. Киргизы продают бурдюки с кумысом и нередко при сделке плутуют. Евреи — нос крючком и жадные руки — в мехах, потертых, словно спина осла, расхваливают гнусавыми голосами кавказские кинжалы, бухарские ковры, украшения из Самарканда, шкурки сибирских белок и голубого песца, часы из швейцарского города Ла-Шо-де-Фон, консервированную гусиную печень, изящные лорнеты и бутылки в серебряных футлярах — когда с вином, а когда и с березовым соком. От этого многоголосья шумит в ушах, но зато есть на что посмотреть.
Меня совершенно не заинтересовала гимназия, которую местные жители непременно показывают приезжим, и тем более тюрьма… Вполне понятно почему. В музее мое внимание привлекла только коллекция минералов. Здесь я увидел, в частности, огромные изумруды и очень крупную бирюзу, не говоря уже о ляпис-лазури и о малахите, которые без преувеличения громоздятся горами.
Ну что еще?
В общем, это все, что я успел увидеть за сорок восемь часов, — в целом, не так мало.
Завтра вечером отбываем в Якутск, в славное путешествие протяженностью в пятьсот — шестьсот лье. Итак, я прощаюсь с этими зажиточными домами, где вас потчуют диковинными блюдами, считающимися тем вкуснее, чем больше за них заплачено. Прощаюсь с чаем, которым мы нещадно промываем тут свой желудок. Прощаюсь с навязчивой, напомаженной, изнурительной любезностью.
Один господин, некто Федор Ловатин, предложил себя в качестве нашего спутника. Родом он из европейской части России. Похоже, хорошо знает места, куда мы едем. Его помощь будет нам полезна. Он торгует мехами и направляется на ярмарку в Нижнеколымск, в страну чукчей, собираясь закупить там или, скорее, выменять товары. А оттуда уже рукой подать до Берингова пролива, где завершается первый этап нашего путешествия в Бразилию. Но не будем торопиться, оставим в покое жаркие страны: пока мы еще в краю морозов. Нельзя забывать, что, устремляясь к экватору, мы должны сперва попасть в Заполярье.
Завтра мы расстанемся с генерал-губернатором и полковником Пржевальским. Память о них, и особенно о последнем, навсегда сохранится в моем сердце.
Генерал-губернатор очень обходителен. Я глубоко ценю его участие в нашей судьбе. Он обещал сделать все от него зависящее на всех уровнях, чтобы облегчить судьбу уважаемого полковника Михайлова. У него большая власть, и настроен он благосклонно по отношению к нашему достойному другу, за чью дальнейшую судьбу я теперь почти что спокоен».
ГЛАВА 11
Отъезд из Иркутска. —Пожар в столице Восточной Сибири. —Федор Ловатин. —Долина реки Лена. —Восхищение увиденным. —Северные пейзажи. —Эрудиция торговца мехами. —Мамонт господина Адамса. —Содержимое ледяной глыбы. —Дорога на Якутск. —Сибирские морозы. —Растительность. —Животный мир. —Полезные ископаемые.
Двенадцатого декабря двое саней, в которых сидели друзья с их новым спутником, покинули столицу Восточной Сибири и взяли направление на Якутск.
Генерал-губернатор приложил все усилия, чтобы сгладить впечатление, произведенное на иностранцев «приемом», оказанным им капитаном Еменовым. Представитель царя вел себя как настоящий русский хозяин. Продукты, оружие, палатки, меховые шубы и прочая одежда, чемоданы, покрывала и матрасы — ничего не было забыто, и всего — в изобилии.
Сани, еще более комфортабельные, чем разломанные казаками, следовали теперь за возком торговца мехами, наполненным доверху товарами, предназначенными для обмена на торгах на берегу реки Колыма.
— Наконец-то! — воскликнул Жак со вздохом облегчения. — Наконец-то мы в дороге! Честное слово, в городе мне уже надоело! Как приятно знать, что ты перестал быть объектом постоянных забот!
— Жалуешься, что невеста слишком хороша?
— Возможно, ты и прав, но я не хотел бы снова оказаться в Иркутске.
— Даже на обратном пути?
— Даже на обратном!
Жак и не догадывался, что был прав, не желая возвращаться в этот город. Если бы на завершающем этапе фантастического путешествия, предпринятого им совместно с Жюльеном, он снова заехал в Иркутск, то нашел бы его лежащим в руинах.
Полгода спустя после их отъезда, седьмого июля 1879 года, чудовищный пожар уничтожил в городе три тысячи шестьсот домов, десять церквей, пять крытых базаров, таможню и центральный рынок, иначе говоря, две трети восточносибирской столицы, самые лучшие, богатые ее кварталы, нанеся ущерб в тридцать миллионов рублей. На площади в два квадратных километра разрушения были так сильны, что извозчики с трудом пролагали себе путь сквозь развалины. Из тридцати трех тысяч восьмисот жителей Иркутска без крова остались двадцать тысяч.
Спутник, которого провидение послало друзьям-французам, был сильным, красивым парнем лет тридцати, усатым, как мадьяр, с открытым, симпатичным, улыбчивым лицом и с умными голубыми глазами. Встреча с этим человеком явилась для друзей редкостной удачей, тем более что он превосходно говорил по-французски. В Восточной Сибири мало кто из купцов знает этот язык. Но Федор Ловатин долгие годы жил в Париже, где сначала учился в школе Тюрго[97], а потом представлял русскую фирму, поскольку самим иностранным купцам трудно вести дела в этих краях, не владея русским, который здесь понимают все племена и на котором говорят чиновники, служащие в северо-восточной России. Чужеземцы же, оказавшись в сей суровой области, сразу же наталкивались, несмотря на самые высокие рекомендации, на тысячу трудностей, преодолимых лишь для тех, кто был знаком с местными обычаями и умело использовал их.
Было любо-дорого смотреть, как уверенно показывал Ловатин на почтовых станциях подорожную с изображением царской короны, как быстро находил общий язык с возницами, как по договоренности со станционным смотрителем занимал лучшие места в съезжей избе и как свободно беседовал с «важными птицами».
Впрочем, останавливались в пути ненадолго, только чтобы перекусить. И Жак и Жюльен, хотя оба были готовы мириться с разными дорожными неудобствами, не могли все-таки привыкнуть к стоявшей в избах жаре. Тяжелый спертый воздух был особенно неприятен им потому, что к нему везде примешивался невыносимый, тошнотворный запах от кожаной амуниции. Одно дело — нежный аромат новенького кожаного блокнота и совсем другое — бившая в ноздри вонь измызганных сапожищ, старых, носимых годами тулупов и соседство с людьми, воспринимавшими как должное и толстый слой грязи, и разных насекомых.
Вся жизнь наших путников проходила в санях, в избах они просили лишь кипятку — заварить чай и умыться.
Двести километров — от Иркутска до Лены — прошли без приключений.
— Мы уже в русле реки, господа! — обратил купец внимание путешественников на высокий правый берег реки, покрытый снегом.
— Лена! — воскликнул взволнованно Жюльен. — Гигантский поток, соперничающий с другим великаном — Енисеем! По сравнению с ними обоими наши европейские реки — крохотные ручейки. Жаль, что сейчас зима. Если бы мы ехали летом, то увидели бы этот край во всем его величии.
— Нам говорили, — отозвался Жак, — что Лена, как и Ангара, берет начало в Байкале.
— Многие так думают, — ответил Федор. — В действительности же ее исток отделен от Байкала узкой горной грядой. Но паводок Лены всегда совпадает с подъемом воды в этом пресном озере, что и побуждает сибиряков утверждать, будто великая река течет из него.
— Поистине великая… — произнес Жак.
— Лена весьма извилиста на всем своем пути протяженностью в пять тысяч километров. При впадении в Северный Ледовитый океан она образует широченную дельту, непроходимую для плывущих с севера судов, — бойко отбарабанил Жюльен.
— Прошу извинить, месье, — живо возразил русский, — в этом году, в июле, когда растаяли льды, — обычно это бывает в конце июня, — пароход «Лена», управляемый норвежцем Йохансеном, прошел дельту и поднялся вверх по реке до Якутска.
— Фантастика! Это ведь первый случай за все двести пятьдесят лет, в течение которых Россия владеет данными землями, не так ли?
— Да, так. Храбрый моряк, осуществивший это плавание, может гордиться… А насчет лета вы правы: в июне, когда полностью стаивают снега, здесь открывается восхитительная панорама. Ширина Лены в этом месте, в каких-то ста пятидесяти километрах от истока, составляет ни много ни мало целых пятьсот метров, а глубина — двадцать два. Водный поток мчится по красному песчанику, подмывая скалистый берег высотой в сто метров. Хребет, который вы видите, изрезан зубцами, а склоны его поросли вечнозелеными соснами. За ним пролегает ущелье, названное «Щеки». Одна из обрамляющих его скал почитается бурятами как священная. Еще дальше в Лену впадает Витим, вдвое увеличивая объем ее вод. А там уже рукой подать до знаменитых колоннад, раскинувшихся на многие лье крепостных стен и башен, возведенных природой и видом своим напоминающих древние города в долине Рейна. Правобережье изрезано пещерами и оврагами, становящимися все шире от дождей, осыпей и схода снежных лавин. Деревья произрастают одиночными группами, отвоевывая себе место то на выступе, то в ложбине. Наконец, путнику предстоит встреча с могучей Олекмой, чьи воды на протяжении чуть ли не тридцати километров после впадения этой реки в Лену несутся в общем потоке как бы отдельной струей.
Федор Ловатин внезапно замолчал, словно смутившись от прилива красноречия, придавшего его глазам блеск и изменившего черты лица.
Жюльена и Жака удивил этот монолог. Каждый из них говорил себе: «Удивительная эрудиция для русского, особенно если помнить, что он всего лишь торговец мехами».
Жюльен, стараясь смягчить неловкость, возникшую, когда Федор замолчал, поспешил вступить в разговор, мобилизуя свои знания по географии — предмету его увлечений:
— Лена — река необычная хотя бы потому, что русло свое она проложила по вечной мерзлоте. Вместо того чтобы питать почву, воды ее как бы скользят по промерзшей земле, огороженной с двух сторон высокими берегами. Острова, лежащие в дельте этой реки, являют собой подлинные кладбища доисторических, давно уже вымерших животных. Кажется, именно эти земли, открытые в тысяча семисотом — тысяча семьсот семьдесят третьем годах, казак Ляхов[98] назвал «Островами скелетов» — такое великое множество костей и клыков встретил он здесь!
— А мамонты? — спросил заинтересованно Жак. — Они ведь тут были найдены?
— Да-да, конечно. Ты напомнил мне случай, о котором я с удовольствием расскажу. Если не ошибаюсь, в тысяча семьсот тридцать четвертом году некто Гмелин[99], проводивший по поручению русского правительства научные изыскания в данном районе, поведал об обнаруженных им бесчисленных окаменевших скелетах. С тысяча семьсот шестьдесят восьмого по тысяча семьсот семьдесят четвертый год натуралист Паллас[100] провел классификацию костей и заключил, что это остовы слонов, гиппопотамов и носорогов. Особое внимание в своем докладе он уделил удивительнейшей находке — туше носорога с сохранившимися кожей, мышечными тканями и сухожилиями… Жак, ты, наверное, помнишь историю с мамонтом, о которой говорил наш Кювье?[101]
— Не столь уж хорошо. И с благодарностью послушал бы ее. До чего ж увлекательно вести раскопки в местах, где так много останков!..
— Это случилось в тысяча семьсот девяносто девятом году. Один рыбак-тунгус заметил на берегу Ледовитого океана, среди льдов в устье Лены, бесформенную глыбу. Что это такое, он не понял. Через год причудливая громада отделилась от остальных, но по-прежнему было неизвестно, что внутри нее. А вот на третье лето показались бок и бивень чудовищного зверя. Однако полностью туша животного сбросила с себя ледяной панцирь только на пятый год. В марте тысяча восемьсот четвертого года рыбак отпилил бивни и продал их за пятьдесят рублей. Еще два года спустя в этих краях побывал член-корреспондент Петербургской Академии наук господин Адаме [102] и собственными глазами видел сильно обезображенные останки. Якуты, жившие поблизости, срезали мясо на корм собакам. Полакомились и дикие звери. Но скелет был почти нетронут, разве что недоставало передней ноги. Почти все кости соединялись сухожилиями и имели мышцы. Прекрасно сохранилось ухо с волосяным покровом. В глазу чернел зрачок. Мозг тоже уцелел, хотя и усох. На холке — пышная грива, на теле — черная щетина и более мягкая рыжеватая шерсть. А кожа оказалась такой тяжелой, что ее еле-еле унесли вдесятером. Как сообщает Адаме, из земли сумели извлечь больше тридцати фунтов шерсти и щетины, втоптанных в сырую почву белыми медведями, обгладывавшими кости. Это был самец. Его выгнутые бивни достигали трех метров в длину, а голова без бивней весила четыреста фунтов. Адаме очень бережно собрал все останки этого уникального доисторического животного, выкупил клыки и преподнес в дар российскому императору, повелевшему выставить сей ценнейший научный экспонат в Петербургской Академии. Тебе, Жак, приходилось есть птиц, убитых два месяца назад, и рыбу, выловленную тогда же. Но что бы сказал ты о роскошной трапезе, растянувшейся на годы, при том что пиршественному блюду — несколько тысячелетий?
— Право же, это прелюбопытно! На такой рассказ никакого времени не жалко, и, когда слушаешь его, не страшен даже крепчайший мороз. Если все же он вморозит нас в какую-нибудь глыбу, то мы тоже надолго сохранимся и послужим пищей для дальних потомков нынешних якутов или тунгусов.
— Браво! Ты шутишь, как закаленный путешественник! Теперь сам видишь, что того, кто любит дальние странствования и проявляет интерес к чужим странам, всегда поджидают яркие, непредвиденные впечатления и радостные встречи.
— Ну, не только радостные…
— Ты еще вспоминаешь капитана Еменова?
— Просто тебе хотел напомнить.
— Забудь про это! Не думай о дне вчерашнем, а готовься к завтрашнему!
Последующие переезды от одного населенного пункта к другому не ознаменовались ничем примечательным. Неприятных происшествий больше не было — благодаря подорожной с царской печатью, заставлявшей гнуться в поклоне самых неучтивых начальников станций, и Федору Ловатину, прекрасно знавшему, как путешествовать в холодных странах.
Сани, несшиеся день и ночь по твердому ложу заснувшей до следующего июня прекрасной ленивицы, прозванной так за тихое, спокойное — ленивое — течение, останавливались только на станциях.
Четырнадцатого декабря путешественники отзавтракали в Шамановском. Шестнадцатого утром проехали Киренск, где Лена принимает еще один приток — Киренгу, а в четыре часа были уже в Петропавловске, который не следует путать с главным городом Камчатки того же названия.
Федор обратил внимание на то, что в Киренске Лена течет буквально бок о бок с одним из главных притоков Енисея — рекой Нижняя Тунгуска, отделенной от нее лишь несколькими холмами, мешавшими слиянию их вод.
Еще через тридцать часов путешественники прибыли в город Витим, стоявший на одноименной реке, входившей вместе с Олекмой и Алданом в число основных правых притоков Лены.
Девятнадцатого декабря, проезжая город Нохтуйск, пересекли шестидесятую параллель, а двадцатого прибыли в Олекминск, где река Олекма впадает в Лену.
Мороз по мере продвижения французов и их друга купца на северо-восток все крепчал. Два дня спустя путникам предстояло прибыть в город Якутск — самое холодное место на всем земном шаре.
Плотную тишину, нависшую над долиной, лишь изредка нарушало гулкое потрескивание льда или лопавшейся от мороза коры деревьев.
Все впало в летаргический сон: укрытые снегом мох и трава, звери в берлогах, скованные льдом реки и сама земля — белоснежная, лежавшая в центре сумрачно-серой по горизонту вселенной. Ни линий, ни контуров, ни оттенков. В общем, не на чем задержаться взгляду.
С этим унылым пространством контрастировали в ночное время только яркие звезды и зодиакальный свет[103]. Днем же на голубом небосводе ярко сияло солнце, пронизывая своими лучами до удивления прозрачный воздух. Резко очерченные края светила, лишенного окружающего его обычно розоватого ореола, придавали ему сходство с раскаленным металлическим диском.
Светлое время суток, между зарей и сумерками, длилось всего два с половиной часа, что является одним из метеорологических чудес, наблюдаемых в Сибири. Причем дни постепенно становились еще короче.
Переходные часы отличались неописуемой красотой. Утреннее небо, например, сперва отливало пурпуром, потом золотом и, наконец, серебром и расцвечивалось вспышками мириад медленно падавших мелких кристалликов, красных, как рубиновая пыль. Когда же всходило солнце, небосвод вновь приобретал лазурный цвет.
Туман из замерзших капелек влаги стоял только вдоль рек и над невидимыми пасущимися стадами, дыханием создававшими вокруг себя непроницаемую завесу.
Впряженные в сани лошади неслись сквозь клубы пара, оседавшего ледяной коркой на внутренних стенках кибитки. Путешественники, укрывшись в меха с головы до ног, опустили на лицо башлык из верблюжьей шерсти.
Нужно быть очень осмотрительным и не оставить на время сна незащищенной какую бы то ни было часть лица, если не хочешь обморозиться. В районе Якутска холода таковы, что застывает ртуть[104], и приходится лишь удивляться стойкости ямщиков, которым не страшна любая погода.
Можно было бы предположить, что эта обездоленная земля, которой так скупо отмерены тепло и свет, лишена растительности. Но это совсем не так. За исключением самой северной, сравнительно узкой полосы заполярного края, о которой мы расскажем позднее, сибирская флора многообразна. Богато представленные здесь хвойные породы встречаются и в Европе, за исключением пихты — красивого дерева с гладким стволом, вздымающего свою крону на высоту до тридцати метров. Из прочих видов хвойных назовем благородную голубую и стелющуюся сосны, сибирский кедр, из которого остяки[105] делают лодки, лиственницу — самое выносливое дерево, можжевельник и ель. В долинах произрастают липа, клен, рябина, тополь, ольха, осина, береза, абрикос, черемуха, сибирская вишня.
Березка для русских крестьян — символ родины. Когда хвойные породы вырубаются или страдают от пожаров, их место занимает это дерево, что воспринималось китайцами как свидетельство могущества «белого царя». Двести лет назад, когда береза начала замещать хвойные деревья, среди местного населения распространился слух, что скоро сюда придут русские. Любопытно совпадение по времени между продвижением на восток европейской флоры и наступлением европейцев, приводившим к постепенному изменению национального состава населения.
Леса Сибири изобилуют ягодами, которыми питаются и люди и животные: брусникой, голубикой, шиповником, сибирской вишней, смородиной, рябиной, боярышником, толокнянкой и другими. Ядовитых растений мало, поскольку к северу они теряют свои опасные свойства. Случается даже, что чемерица, смертоносная в верховьях Енисея, за Полярным кругом считается местным населением лакомством.
Мир фауны еще богаче. Вот только некоторые из обитающих в Сибири животных, которые приходят автору этих строк на память: из млекопитающих — медведь, волк, росомаха, рысь, черно-бурая лисица, дикий баран, соболь, заяц, куница, выдра, лось, олень, косуля, лань, кабан, белка, летучая мышь, крыса, тушканчик, сурок; из птиц — белый лебедь, утка, нырок, гусь, журавль, тетерев, белая куропатка, бекас.
Славится этот обездоленный вроде бы край и металлами. Здесь получают восьмую часть всего добываемого в мире золота. А ведь кроме того разрабатываются и месторождения платины, серебра, свинца, олова, меди, железа, ртути, цинка, сурьмы…
Не в состоянии перечислить все встречающиеся в Сибири металлы, спешу перейти к драгоценным камням — к топазам и аметистам, сапфирам и изумрудам, опалам и бирюзе, гранатам, аквамаринам, не говоря уже о малахитах, хризолитах, агатах, сердоликах, ляпис-лазури, родонитах, нефритах, селенитах, офитах, ониксе, порфире, яшме, а также о восхитительных александритах, которые из изумрудно-зеленоватых становятся на искусственном свету чуть ли не рубиновыми. Упомяну еще слюду, каменную соль, каменный уголь.
Земля, имеющая такие богатства, не может быть страной обездоленной. Сибирь не должна быть символом изгнания, краем, откуда не возвращаются!
ГЛАВА 12
Новые основанья бояться водных путей. —Ненадежное ледовое покрытие. —Обезвоженные морозом реки. —Олений паркет. —Якутск. —Две дороги на Нижнеколымск. —Смещение речных русел к правому берегу. —Установленный современными учеными закон географии. —Различия между левым и правым берегами. —Пробел в метеорологических познаниях Жака. —Чем выше, тем теплее. —Дальнейшее подтверждение широкого кругозора господина Ловатина. —Якут-проводник. —«Железные люди». —Хандыга. —Падение в реку.
Сани миновали Олекминск. Хотя этот горделиво зовущийся городом населенный пункт насчитывает всего восемьдесят домов, в его окрестностях располагаются самые богатые в Сибири залежи золота.
От указанного выше скромного поселка, окруженного чумами якутов и бурятов, до Якутска — шестьсот тридцать километров. И на этом пространстве нет никаких человеческих обиталищ, если не считать рыбацких хижин, постоялых дворов и почтовых станций.
Изб из цельных, положенных одно на другое бревен, с оконцами, закрытыми слюдой или просто брусьями изо льда, становилось все меньше, зато чаще попадались конусовидные строения кочевников.
Только почтовые станции сохранили неизменным свой внешний вид. Стойбища же, почти полностью засыпанные снегом, можно было различить только по клубам дыма, поднимавшимся из отверстий наверху чумов.
В одном из таких традиционных жилищ путешественники задержались на час, чтобы дать отогреться кучеру, сидевшему на облучке недвижно, как снежная баба, а затем сани съехали на укрытую снегом реку.
Федор Ловатин, прислушавшись к топоту рысаков, приказал вознице, управлявшему возком с провизией, побыстрее повернуть к берегу.
— Что такое? — спросил Жак, увидев, как сани изменили направление, и поняв по интонации купца, что делать это надо было быстро.
— А вы не замечаете, что удары копыт по льду стали что-то уж слишком звонкими?.. Ты тоже поворачивай, — бросил он кучеру, управлявшему их санями. — Следуй за своим приятелем и смотри ни в коем случае не сбейся с тракта.
— Да, я уловил какой-то непривычный звук, — сказал Жак. — Словно мы на деревянном полу.
— Ас чем это связано? Вы можете объяснить? — обратился к Ловатину Жюльен.
Не успел Федор ответить, как раздался страшный треск. Глыбы схваченной морозом воды зашевелились вдруг на середине реки, и двухметровый ледовый панцирь площадью в тысячу квадратных метров ушел под воду.
— Вот вам, господа, и ответ на ваш вопрос, — с удивительным хладнокровием произнес торговец мехами.
— Черт возьми! — воскликнул Жак. — Нам повезло! Еще немного, и мы нырнули бы в эту бездну. Так завершилось бы наше путешествие, и завещанное мне наследство пополнило бы сейфы бразильского правительства.
Жюльен невозмутимо взирал с прибрежной дороги на жуткую, с острыми краями полынью, в которой бились друг о друга ледовые обломки.
— Примите нашу благодарность и поздравления, господин Ловатин! Как заметил сейчас мой друг, вы весьма своевременно велели возницам выехать на берег… Бедный Жак, теперь ты невзлюбишь воду еще сильнее!
— Да уж не говори… Ничего хорошего от нее не жди, если даже такой толщины лед ломается словно стекло!
— Видишь ли, Жак, пласт льда отделяли от воды футов двадцать, и, лишенный опоры, он мог в любой момент рухнуть, что и случилось на наших глазах. Так ведь, месье Ловатин?
— Так-так! И в большие морозы это бывает довольно часто.
— Не понимаю, — произнес Жак, — как могла вода, укрытая таким слоем льда, испариться и образовать пустоту?
— Она не испарилась, — сказал Федор.
— Откуда же тогда эта пустота? Объясните, пожалуйста.
— Притоки промерзают от истока до устья и перестают нести воды в питаемую ими в другое время года реку. Ее же схватывает морозом, когда она еще полноводна, и поэтому, как только поступление воды из притоков уменьшается или вовсе прекращается, под ледяным покрытием появляются пустоты — торосовые[106] ямы-отсеки, не сообщающиеся друг с другом.
— Прекрасно! — воскликнул Жюльен. — Объяснение полное и понятное. Лед, достаточно толстый, сам по себе еще держится, но ломается, стоит только чему-нибудь тяжелому надавить на него сверху. Когда мы подъехали к одной из таких пустот, удары копыт стали гулкими. Ваш опыт, месье Ловатин, подсказал вам, в чем дело, и вы вовремя изменили направление. Еще раз браво и спасибо!
— Это все хорошо, — промолвил Жак, еще не оправившийся от потрясения. — Конечно, выяснять причины некоторых явлений, а также симптомы, позволяющие их предугадать, — дело весьма занятное. Но я все же никак не пойму, почему кучер сам не свернул в сторону, не дожидаясь вашего, столь своевременного приказа.
Федор, улыбнувшись, обратился к вознице по-русски:
— Его превосходительство спрашивает, почему ты не изменил направление, приблизившись к мертвому льду?[107]
Ямщик повернулся всем туловищем к седокам, тряхнул обледеневшей бородой и бросил странный ответ, тотчас переведенный Ловатиным:
— Не знаю, батюшка, не знаю. Я так и ждал, что ты спросишь меня об этом.
— Ну и теперь ты уже ни за что не свернешь на лед?
— Сверну, если прикажешь.
— Ну ладно, а пока держись дороги, смотри не потеряй ее.
— В добрый час, месье Ловатин! — воскликнул Жак. — Будем держаться тракта, и да здравствует коровий паркет, как называют у нас во Франции сушу!
— Точнее было бы сказать «олений паркет», для придания этой идиоме[108] местного колорита, — заметил Жюльен. — Тем более что скоро мы, если не ошибаюсь, повстречаем этих замечательных представителей полярной фауны.
На следующий день, миновав без остановки Синское и Покровское — два так называемых города, похожих на Олекминск, путешественники въехали в Якутск. Жак глазам своим не поверил, оказавшись в столице губернии, на территории которой могли бы свободно расположиться пять таких стран, как Франция.
— И это — тоже город!.. — протянул он разочарованно, рассматривая отстоявшие довольно далеко друг от друга укрытые снегом деревянные дома, выглядывавшие из-за высоких заборов.
— Да, друг мой, и это тоже город, и не столь маленький, если учесть, как приходится человеку бороться с морозами, — ответил ему Жюльен.
— А расположен он очень удачно, — добавил Федор Ловатин. — Основанный неподалеку от места слияния Алдана и Вилюя, Якутск лежит как бы на перекрестке путей, по которым везут продовольствие и меха.
— Но зато какие морозы!.. А сколько в нем жителей?
— Постоянных — шесть тысяч.
— Шесть тысяч? Невероятно!
— И это не считая охотников, рыбаков и купцов, которые появляются здесь время от времени по своим делам. Что же касается тех, кто проживает тут круглый год, то это в основном чиновники и ссыльные — без последних указанная выше цифра была бы вдвое меньше.
— Думаю, только крупная выгода и грозный приказ могут удержать шесть тысяч человек в краю, где средняя годовая температура такая же, как на вершине Монблана[109], — заявил Жюльен.
— Надеюсь, мы-то здесь пробудем недолго, — заметил Жак. — Солнце заходит, едва появившись, так что день в этих местах — чистая фикция. Поскольку в городе нет никаких развлечений, а комфорта не больше, чем в чуме или избе, я предпочел бы продолжить путь. Что нам тут делать?
— Не забывайте о кое-каких формальностях.
— Ах да, паспортные визы! Но это же быстро: власти, поначалу такие придирчивые, что приходилось показывать официальные бумаги даже простым станционным смотрителям, кажется, заметно ослабили свою бдительность с той поры, как мы попали в Восточную Сибирь.
— Это потому, что здесь они уже не боятся, что ссыльные убегут, — грустно промолвил Федор Ловатин. Затем, быстро сменив тон, словно прогнав дурные мысли, сказал: — Когда вы отправитесь с визитом к генерал-губернатору, я запасусь провизией, и, как только у вас появится желание, мы тотчас тронемся в путь.
Властитель губернии, прочитав письмо, врученное Жюльену генерал-губернатором Иркутска, принял друзей по-царски, угостил их вкусным ужином и поддержал их решение побыстрее отправиться на северо-восток. Один из приведенных сановником аргументов в пользу скорейшего отъезда прозвучал, как показалось друзьям, несколько парадоксально: дальше, по мере продвижения на север, морозы будут слабее.
На паспорт Ловатина, предъявленный французами вместе со своими, тоже поставили визу: отсутствие его владельца, закупавшего провизию, не вызвало у генерал-губернатора никаких подозрений, хотя он и заметил, что имя этого купца ему незнакомо.
Спустя некоторое время трое друзей расположились в просторной комнате за слюдяными окнами, где стояло несколько кушеток, затертых от многолетнего соприкосновения с тулупами и сапогами, и занялись разработкой маршрута.
— К Нижнеколымску ведут две дороги, — разъяснял Федор Ловатин. — Первая, покороче, пролегающая к востоку от Якутска, проходит через Арилатское и Олегнятское, пересекает Амгу, приток Алдана, а затем и сам Алдан в месте его слияния с рекой Хандыга. Перевалив через Верхоянский хребет, мы поднимемся к северо-востоку, подъедем вскоре к Колыме и далее проследуем вдоль нее вплоть до устья. Вторая дорога идет резко на север, пересекает Алдан в месте его слияния с Тукуланом, проходит через Верхоянский хребет на высоте четырехсот метров над уровнем моря, где берет исток река Яна, устремляется за Полярный круг и достигает города Верхоянска, расположенного в ста пятнадцати километрах к северу от южной границы Заполярья. От Верхоянска дорога сворачивает постепенно на юго-восток и через четыреста двадцать километров подходит к реке Арга, притоку Индигирки. Отсюда она снова направляется на север, к городу Зашиверску, лежащему на Полярном круге, затем круто поворачивает на восток, к городу Верхнеколымску, на реке Колыма, и выходит к тому же тракту, что и первая дорога. Ну, что вы об этом думаете?
— Мне все равно, каким путем ехать, — ответил Жак. — А ты как, Жюльен?
— Я полностью доверяю месье Ловатину: он разбирается в этом лучше нас.
— Учтите, господа, поскольку впереди совершенно безлюдные пространства, от выбора пути многое зависит.
— Но, по-видимому, на любом из этих маршрутов есть станции, где можно сменить лошадей?
— Надеюсь. В случае же особых затруднений мы всегда сможем взять у местных жителей нарты, запряженные оленями или собаками.
— А по какой из дорог следуют обычно колонны ссыльных?
— По северной, через Верхоянск.
— Тогда я предпочитаю первую, идущую на северо-восток.
— Я тоже, — с живостью поддержал Федор Ловатин, стараясь казаться спокойным.
— Значит, решено, — равнодушно заключил Жюльен. — В таком случае в дорогу! По крайней мере, там нам не надо будет опасаться встречи еще с каким-нибудь капитаном Еменовым.
Переход через Лену — по проложенной по крепкому льду дороге, плотно утрамбованной с момента открытия санного пути, — начинался у самого Якутска.
Наступили светлые сумерки, позволявшие видеть вокруг не хуже, чем днем, и Жюльен, не упускавший обычно случая еще чему-нибудь научиться, нашел подтверждение феномену, описанному многими современными географами. Речь идет о смещении всех рек вправо. Это явление, связанное с вращением Земли, отчетливо прослеживается на сибирских реках, поскольку здесь округлость Земли, вблизи полюса, заметнее. Мощные реки, образуя излучины, текут с юга на север. На правый, восточный, берег постоянно давит масса воды, размывающей его, а западный берег, от которого река все время отходит, превращается в гряду наносов, простирающихся, насколько хватает глаз. Поэтому противоположные берега совсем не похожи друг на друга: левый — совершенно пологий, чуть выше уровня воды, правый же, подтачиваемый давящей на него водой, — холмистый и нередко обрывистый. Такие различия наблюдаются повсеместно.
Чтобы уберечься от наводнения во время ежегодных паводков, города в Сибири, как и вообще в России, строили на правом берегу — высоком, не затопляемом водой. Но это имело и свои недостатки: река, не признающая никаких преград, вымывает нижние слои отлогого берега, и тот начинает рушиться. Это происходит иногда столь быстро, что сравнительно недавно основанные города, такие, как Семипалатинск, Тобольск, Нарым, частично уже перепланированы.
Все сказанное выше можно проследить на примере берегов Лены возле Якутска. Любознательному географу есть над чем здесь поразмыслить. Правда, Жак, замерзая, только вполуха слушал популярную лекцию, которую специально для него читал его друг.
Заметив вскоре состояние Жака, Жюльен принялся его тормошить:
— А ну-ка, черт возьми, бодрее! Спать сейчас ни в коем случае нельзя! Необходимо сопротивляться апатии, а не то она примет угрожающие формы.
— На меня навалилась такая тяжесть… И потом, я буквально умираю от жажды.
— Это все от мороза. Так что на каждой станции надо пить побольше горячего чая и не стоять на месте.
— Месье Клене прав, — поддержал Жюльена Ловатин. — Хотя, я понимаю, на этой скучной равнине, между Леной, Алданом и Верхоянским хребтом, мне трудно хоть чем-то заинтересовать вас.
— Если уж теперь так нестерпимо холодно, то что же ждет нас потом? Ведь по мере продвижения к северу мороз будет еще сильнее.
— Простите, но это не так. Повыше в горах температура вполне сносная, там раза в два теплее, чем тут.
— Как? — подскочил Жак. — Вы утверждаете, что чем выше, тем теплее?
— Именно так.
— Но это опрокидывает все мои представления о метеорологии. Надо признать, что профессора, перегружая меня чтением классической литературы, почти не давали мне подлинно научных знаний. Итак, вы утверждаете, милый друг, что, поднявшись на несколько километров, мы сможем загорать, увидим кокосовое дерево, акацию и пальму, прямо как на моей будущей фазенде в Жаккари-Мирим? Я совсем не против. Тем более что здесь я не рискую наступить на гремучую змею.
— Ну, не совсем, конечно, так, — весело рассмеялся этой шутке русский, обрадованный, что Жак немного встряхнулся. — И все-таки то, что я вам сказал, — истина, подтвержденная опытом, и мы в этом скоро сами убедимся.
— Хорошо бы побыстрее! Но вы разбудили мое любопытство. Можете ли вы объяснить причину данного феномена?
— С удовольствием. Вы видите, как ясно небо и как спокоен воздух. А ведь стоило бы только подуть ветру, и мороз бы стал непереносим и всерьез опасен. Именно прозрачность и спокойствие воздуха — причина этого кажущегося противоречия. В действительности все довольно просто: более теплый воздух легче и поднимается вверх…
— Это известно… Такая закономерность используется при подъеме воздушных шаров.
— Вот именно… А более холодные и плотные слои воздуха опускаются, как более тяжелые, и скапливаются у поверхности земли. У нас в Европе, где зимой небо всегда облачное, эта смена слоев воздуха длится недолго. В Сибири же благодаря сухому воздуху, безветренной погоде и длинным ночам, в течение которых теплый воздух продолжает подниматься, верхние слои атмосферы прогреваются, а нижние — остывают. Поскольку данное явление неизменно, ото льда свободны не только горы Даурии или Алданского нагорья, но и вершины, расположенные между шестьдесят вторым градусом северной широты и Полярным кругом.
Жак, пораженный эрудицией купца, слов не находил, чтобы выразить ему свое восхищение.
— Да, месье Ловатин, — молвил он наконец, — человек вы удивительный!.. Я все спрашиваю себя, где и когда получили вы столь обширные знания?
«Действительно, сей торговец мехами — незаурядная личность! — снова подумал Жюльен. — Он еще ни разу не затрагивал в разговоре проблем, связанных с торговлей, но вопросы, касающиеся науки, никогда не застают его врасплох. Для русского довольно странно!»
— Боже ж мой, — лукаво улыбнулся Федор, — это все так просто! В вашей школе Тюрго обучают не только банальным законам коммерции, действующим в сферах производства, хранения и обмена продуктов, но и более общим вещам, относящимся к условиям производства, его развитию, эксплуатации недр и так далее. Я же, будучи русским, с особой старательностью изучал предметы, имевшие отношение к моей стране. Это приносило мне и пользу, и моральное удовлетворение.
— Неплохой ответ, правда, Жак? — тихо промолвил Жюльен. — Этот торговец лосиными, оленьими, куньими, беличьими шкурами, как говорится, любого заткнет за пояс своими познаниями.
Подъехав к станции, путники вдоволь напились чаю и, сменив лошадей, двинулись дальше, но ехали они теперь не так быстро, как до сей поры.
Станционный смотритель дал им в проводники конного якута — Шолема, которому вменялось в обязанность скакать перед санями и проверять дорогу. Такая предосторожность обусловливалась тем, что путешественникам предстояло переправиться по льду сначала через реку Амгу, а потом и через Алдан, ширина которого — полторы тысячи метров. С провожатым же опасность попасть на мертвый лед и затем рухнуть в бездну сводилась к минимуму.
Якут был рослым, примерно в метр восемьдесят сантиметров, человеком. Правильный овал, прямой нос, не слишком выступающие скулы и не такие уж узкие глаза делали его лицо красивым, особенно по контрасту с плоскими курносыми физиономиями бурятов и тунгусов. В общем, он являлся достойным представителем сильной, здоровой расы, к которой весьма подходит такое понятие, как «железные люди».
Благодаря опыту и вниманию проводника переправа через обе реки прошла без приключений. Якут провел в седле сутки, не обращая никакого внимания на мороз, пробиравший трех европейцев до костей, и, закончив свою миссию, решил сразу же вернуться к себе на станцию, но Жюльен предложил ему сопровождать их и дальше.
— Хорошо, — кратко ответил проводник, — я остаюсь с вами.
Стопка водки, пакет табака да пригоршня мелких монет — и лицо его озарила улыбка. Вежливо поблагодарив, он набил свою трубку и снова взобрался на коня:
— Это хорошо, Шолем доволен.
Ямщики припустили лошадей быстрой рысью. Дорога пролегала вдоль правого притока Алдана — реки Хандыга, стекавшей с Верхоянского хребта и имевшей сравнительно небольшую протяженность — какие-то сто шестьдесят километров, в то время как ширина ее была весьма внушительна.
Шолем сказал, что уже видит снежные вершины гор, хотя те находились на расстоянии более семидесяти километров. Но Жак, как ни всматривался, не мог их различить и предположил, что это мистификация.
— Шолем их видит, — бесстрастно произнес якут.
— Меня не удивляет подобное, — вмешался в забавлявший его спор Жюльен. — Поразительная острота зрения этого народа даже привела в замешательство адмирала Врангеля[110], отметившего сей феномен в своих путевых заметках. Однажды якут заявил ему, что был свидетелем того, как «большая бледная звезда проглотила несколько маленьких, а потом их выплюнула». Как оказалось, речь шла о затмении спутников Юпитера, которое этот человек различил невооруженным глазом!
— Ладно-ладно, — проворчал Жак. — Надеюсь, что наш проводник будет все же смотреть себе под ноги, а не разглядывать небо!
Совет был — увы! — не лишним. На расстоянии сорока километров от истока Хандыга делает резкую петлю и образует как бы подкову, опоясанную дорогой. И тут проводник, сбившись с пути, то ли выехал нечаянно на лед, поскольку и дорога, и русло реки были скрыты одинаково плотным снежным покровом, то ли понадеялся, что лед достаточно прочен, но только внезапно раздался оглушительный треск, лошади встали на дыбы и громко заржали. Льдина длиной в сотню метров и шириной в пятьдесят неожиданно, словно оторвавшаяся крышка люка, обрушилась вниз, и санный поезд скрылся в проеме от взора стороннего наблюдателя, если бы таковой оказался вдруг в этот миг на прибрежье.
ГЛАВА 13
После падения в воду. —Смерть ямщика. —Самоотверженность Федора Ловатина. —Спасение оставшихся в живых. —Без саней и лошадей. —Вконец замерзшие французы. —Проводник-якут в роли лекаря. —Больной кентавр. —Лагерь на дне реки. —Печаль по усопшему. —Похороны в Заполярье. —Раздумье о дальнейшем. —Принятое Федором решение. —Полнейшее бескорыстие. —Любопытство французов. —Нераскрытое инкогнито[111] . — Исповедь Федора. —Страсть к путешествиям по дальним странам.
Ударившись о придонные торосы, преградившие речным водам путь, гигантская ледовая пластина разломилась на две части, вставшие наклонно: одна — в сторону устья, другая — верховья. Развалившиеся при ударе сани с продовольствием, соскользнув в ближайшую торосовую яму, изувечили коренника. Вторые, с четырьмя ездоками, запрокинувшись назад, застряли в другой торосовой яме, наполненной водой.
Проводник, крепко держась в седле, летел вниз строго по вертикали, и лишь когда подпруги, не выдержав, лопнули, он грохнулся о лежавший между ямами крепкий, как гранит, сухой, не залитый водою лед. Свалившаяся на него лошадь придавила бедняге, несмотря на всю его ловкость, ногу.
Возница саней с продовольствием распростерся с раскроенным черепом возле коренника, который из-за переломов в области таза и задних ног никак не мог встать и только судорожно бил передними копытами по телу своего хозяина. Пристяжные, отброшенные одна вправо, другая влево, попали под льдину и тотчас были раздавлены.
Положение путешественников и их кучера было также весьма драматично. Сани с пассажирами и вещами, навалившись всей своей тяжестью на лошадей, столкнули их по наклонной плоскости ледового обломка в страшную бездну. И только чудо могло теперь спасти от неизбежной, казалось бы, гибели французов и их спутника, которые с головой погрузились в своих тяжелых меховых шубах в студеную воду.
Но вот из пучины вынырнула голова с мокрыми, прилипшими к вискам волосами. Человек, с широко открытыми от испуга глазами, резкими взмахами рук пытался удержаться на поверхности. Это был Федор Ловатин, если и не единственный спасшийся, то уж, во всяком случае, единственный, кто смог бы оказать помощь другим. Ухватившись за выглядывавшую из-под воды дугу, он быстрым движением плеч освободился от верхней одежды и, набрав в легкие воздуха, нырнул. Через несколько мгновений купец вновь появился в бурлящих водах, и уже не один: напрягаясь изо всех сил, он тащил за собой укутанного в шубу Жака, не подававшего никаких признаков жизни.
С энергией, удесятеренной опасностью, Федор лихорадочно искал, куда бы положить недвижное тело, перед тем как снова уйти под воду в поисках еще одного друга. Крик отчаяния вырвался из его уст, когда он понял, что с наклонной поверхности льдины Жак неизбежно свалится в пучину. «Нужно и другого спасти, но успею ли?.. А дуга на что? Вот он — выход из положения!»
Поддеть лопнувшую подпругу Жаку под плечи и подвесить его к дуге было для Федора делом секунды. «Во всяком случае, голова над водой, — подумал он. — Так что не задохнется».
Тяжело дыша, лязгая зубами от холода, смельчак дважды нырял в ледяную воду, но так и не сумел отвоевать у стихии ее вторую жертву.
— Будь что будет: или я сам там останусь, или спасу его! — пробормотал он с отчаянной решимостью и ушел под воду в третий раз. Такая самоотверженность не могла остаться без вознаграждения: отважному купцу удалось наконец вытащить из самой глубины возка тело Жюльена.
Быстро подплыв к дуге, к которой был подвешен вконец окоченевший, не подававший ни малейших признаков жизни Жак, он попытался удержаться на наклонной плоскости, чтобы, подтащив Жюльена к верхнему краю льдины, полностью извлечь его из воды, ибо дальнейшее пребывание в ней грозило французу неминуемой смертью. Однако все старания оказались напрасны: нога скользила беспомощно по гладкой, как зеркало, поверхности, и, не упрись он в скрытое водой тело лошади, сам бы слетел вниз.
Теряя силы, но не присутствие духа, Федор, отчаянно цепляясь ногтями за лед, заорал в безумной надежде, что хоть кто-то еще — один из ямщиков или проводник — уцелел:
— Ко мне! На помощь!
— Держись, батюшка, держись, я здесь! — услышал он вдруг в ответ и, подняв голову, увидел над собой второго, чудом спасшегося ямщика: тот стоял, держась за выступ тороса, упершегося своим верхним краем в обломок ледового панциря. Кучер попал при падении в неглубокую, к счастью, яму, и, хотя в ней и была вода, он смог все же, протиснувшись на четвереньках в узкую щель, выбраться наверх.
Мгновенно поняв план Федора, он размотал длинный красный кушак и бросил один конец купцу. Крепкая ткань должна была выдержать тяжесть Жюльена.
— Поднимай! — крикнул Федор мужику. Тот, напрягшись что было мочи, подтащил тело француза к краю тороса.
— Так, теперь второго! — сказал Федор, привязывая к поясу обледеневшего и неподвижного, как бревно, Жака. — Ну, и меня!
Полуобнаженный, с полопавшейся от холода кожей на лице, с синими руками, Федор сразу покрылся твердой ледяной коркой. Но ничто не в силах было сломить его железную волю: не обращая внимания на свое состояние, он быстрым взглядом оценил обстановку.
Сани, приподнятые под углом в тридцать градусов, навалились всей тяжестью на задние ноги коренника, и тот, обезумев от боли, по-прежнему бил передними копытами по телу ямщика, превратившемуся в кровавое месиво.
Проводник, увидев Ловатина, воззвал о помощи. Федор спрыгнул со льдины и, упершись ногами в полоз саней, крепко схватил якута под мышки и осторожно вытащил его из-под лошади. Встав на придавленную стопу, спасенный проделал несколько неуверенных шагов, потом с сосредоточенностью хозяина, проверяющего свой инструмент, несколько раз согнул и разогнул ногу в колене и наконец возвестил с улыбкой, что переломов нет.
— Спасибо тебе, хозяин, — ласково произнес якут, — ты спас Шолему жизнь. Шолем отдаст тебе свою.
— И тебе на том спасибо! А теперь за дело, время не ждет. Мои друзья — они наглотались воды и окоченели от холода — находятся там, наверху, вместе с кучером. Мы должны их спасти. Вот только как?
— Прежде всего, останемся здесь: тут не так холодно, как на берегу.
— Да нам и не выбраться отсюда пока. Но не сидеть же сложа руки? У тебя есть топор?
— Вот он.
— Брось ямщику, пусть вырубит ступени во льду, пока мы будем отогревать двух друзей… Эй, приятель, — крикнул Федор ямщику. — Опусти осторожно к нам на кушаке господ и потом делай то, что скажет проводник… А ты, Шолем, прикончи лошадь, что молотит по телу бедняги-ямщика.
Проводник, достав нож, молниеносным ударом рассек обезумевшему от боли животному грудь и, глубоко засунув в рану руку, крепко сжал сердечную мышцу. Смерть наступила мгновенно.
Федор, раздев Жака, принялся энергично растирать его тело — сначала снегом, потом шерстяным кушаком, смоченным в спирте.
— Хозяин, ты совсем безо всего, — обратился к нему Шолем. — Надень-ка мою доху из оленьей шкуры.
— А ты?
— Ты же знаешь, ложе якута — снег. Якуту неведомо, что такое холод.
Торопливо натягивая на себя поданную ему шубу, Федор заметил с радостью, что лицо Жака немного порозовело.
— Ему, кажется, уже лучше, так что пойду займусь другим. Ты же тем временем постарайся привести Жака в чувство, а затем вытащи из саней меховые полости[112] и водку, разбей ящик и, если сможешь, разведи из досок костер.
Подойдя к Жюльену, Федор ловко снял с него шубу и раздел бедного парижанина, неподвижного, как каменная статуя, догола. Потом сгреб со льда пригоршню снега и принялся со все возрастающей энергией растирать тело своего друга, ритмично нажимая на грудную клетку, чтобы стимулировать работу легких, как вдруг, спустя три-четыре минуты, послышавшийся сзади зевок заставил его обернуться. Раздался слабый, но такой знакомый голос.
— Где я, черт возьми? — произнес, очнувшись, Жак на хорошем французском, но с неуверенными интонациями только что вернувшегося с того света человека. — Я не могу пошевельнуть ни ногой, ни рукой. И вообще, уж не в бане ли я?
Если бы не серьезность положения, Федор, взглянув на пришедшего в себя Жака, громко расхохотался бы. Голова француза торчала из чрева приконченной якутом лошади: Шолем уложил вверенного его попечительству француза в тело животного, чтобы за счет еще сохранившегося под шкурой тепла отогреть обмороженного. Что и говорить, идея прекрасная — впихнуть несчастного в жаркое нутро коренника, обогревавшее куда лучше грелки и надежно защищавшее крепкой шкурой от любого ветра.
Нетрудно представить себе, сколь необычно выглядел недавний служащий парижской префектуры — сие подобие мифологического кентавра[113], человека и лошади одновременно.
— А Жюльен? Где Жюльен? — закричал встревоженно Жак, когда сознание у него совсем прояснилось. — А Федор? Где он?
— Все в порядке! — отозвался русский. — Не волнуйтесь! Потерпите еще немного. Сейчас Шолем даст вам сухую одежду. А я тем временем позабочусь о господине де Клене.
— Скажите только, есть хоть какая-то надежда, что он будет жить? — с мольбой протянул Жак.
— Несомненно! Он уже понемногу приходит в себя. Белые пятна, усеявшие его грудь, потихоньку исчезают, тело постепенно разогревается.
— Спасибо! От всей души спасибо!
Ямщик размашистым ударом топора вырубал во льду последние ступеньки. Шолем, со своей стороны, тоже не терял времени даром: он разобрал сани, разжег костер, вытащил из возка две меховые полости и бочонок со спиртным, который тотчас и открыл, чтобы можно было растирать тело Жюльена не снегом, а водкой.
— Сейчас моя очередь, хозяин. Дай я позабочусь о твоем друге. Отдохни немного, ты в этом нуждаешься. И вот выпей, — настойчиво сказал якут, протягивая Федору деревянный стаканчик.
Несмотря на всю присущую ему энергию, столь наглядно продемонстрированную им в минуту смертельной опасности, Федор все-таки ужасно устал. Уступив место проводнику, он выпил стакан водки, вытащил Жака из своеобразного обогревательного аппарата, сотворенного Шолемом, вытер его, еще немного растер водкой, завернул покрепче в меховые полости и уложил как ребенка рядом с костром на кусок фетра, вырванного из кибитки.
Якут, не останавливаясь ни на минуту, с ловкостью, которая выдавала большой опыт в подобных ситуациях, продолжал у тела Жюльена работу, начатую Федором. Он растирал обмороженного с такой силой, что кожа его пациента вскоре покрылась красными пятнами. Француз громко застонал.
— Спасен! Он спасен! — радостно закричал Федор. — Слышите, месье Арно? А теперь можете заснуть. Это лучшее лекарство, только выпейте сперва чашку кипятка, которую ямщик вам сейчас даст. Когда надо будет, я вас разбужу.
Сумерки, позволявшие поначалу хоть что-то видеть в этой ледовой яме, сменились полной темью, и только костер, отбрасывая неровные тени, освещал группу молчаливых, занятых каждый своим делом людей.
Жюльен понемногу приходил в себя. Он скользнул вокруг мутным взором, потом взгляд его стал более сосредоточенным. Узнав якута, увидев, как Федор набивает снегом самовар, вытащенный из саней, но не обнаружив поблизости своего соотечественника, лежавшего по ту сторону костра, отважный путешественник позвал тревожно:
— Жак!
— Жив он, — отозвался Федор.
— А другие?
— Один ямщик погиб.
— Бедняга!
Федор хотел дать ему те же советы, что и Жаку, но Жюльен уже более твердым голосом обратился к нему:
— Спасибо вам за заботы, друг! Мне лучше, хотя я очень слаб. Самое надежное средство, чтобы не погибнуть от холода, — это находиться в движении. Ведь я чуть было совсем не замерз?
— Не только чуть не замерзли, но и чуть не утонули!
— Ах да, вспоминаю, как обломился мертвый лед и мы полетели вниз. Кто же вытащил меня из воды? И кто спас Жака?
— Ну, скажем, я, — скромно ответил Федор. — В общем, нам здорово повезло.
— Так, значит, это вам мы обязаны жизнью! Я этого не забуду! Дайте руку, друг мой! Теперь мы связаны до гробовой доски!
Федор, проводник и кучер, сидя у костра, пили горячий чай полными стаканами. Возлияние живительного напитка, длившееся примерно с полчаса, взбодрило их, и, если бы не горестные чувства, вызванные страшной смертью ямщика, они бы предались искренней радости, как сделали бы это в данном положении французы, быстро забывающие плохое и легко приспосабливающиеся к любым ситуациям. Но, видя труп, укрытый тулупом, еще не совсем остывший, они не могли, да и не пытались избавиться от владевшей ими печали.
Пока Федор с Шолемом занимались французами, ямщик, уже успевший к тому времени прорубить во льду ступени, выдолбил в оледеневшем дне реки углубление. Затем вместе с проводником перенес туда тело своего несчастного товарища и прикрыл его кусками льда. Обнажив голову, все пятеро — Федор, Жак, Жюльен, якут и кучер — воздали усопшему последние почести. Засыпав могилу доверху битым льдом, ямщик выровнял ее поверхность, прочертил на ней православный крест и осенил себя святым знамением:
— Прощай, товарищ! Покойся с миром!
— Мир тебе! — отозвались эхом остальные.
— Ну а дальше что будем делать? — нарушил наступившее вслед за тем тягостное молчание Федор.
— Подождите минутку, — прервал его Жюльен и обратился к ямщику: — У твоего товарища осталась вдова?
— Да, ваше превосходительство.
— А дети?
— Двое.
— Вот возьми тысячу рублей и передай ей от меня… Ну а теперь, дорогой Федор, я отвечу вам на ваш вопрос точно так же, как и при отъезде из Якутска: мы будем делать то, что вы сочтете нужным.
— Но ведь обрушившееся на нас несчастье — результат того, что я столь неудачно выбрал дорогу!
— Вот еще! Беда могла подстерегать нас и на другом пути, так что вы повинны в происшедшем лишь в той мере, что и остальные. Но отныне мы будем более осмотрительны и осторожны. Правда, Жак теперь еще сильнее возненавидит воду, хотя катастрофа и произошла на реке, практически лишенной воды.
— Что касается катастрофы, то я уже посвятил ей пару строк в своем блокноте, — заметил тот.
— Продолжай в том же духе… Итак, что же вы решили, Федор?
— По-моему, пусть Шолем с ямщиком доберутся до ближайшей станции. Предъявив смотрителю вашу подорожную, они возьмут у него сани и лошадей. Если же, по несчастью, им не удастся обеспечить нас подобными транспортными средствами, то они смогут в ближайшем же городке купить у якутов две-три оленьих упряжки или собачьи нарты[114]. Мы будем ждать их в своем убежище, предоставленном нам коварной Хандыгой. Температура здесь, как видите, вполне сносная, холод особенно не чувствуется: зимуй себе хоть до паводка! В случае нужды нас прокормил бы лес, раскинувшийся по обоим берегам реки. Главное — не лениться и заглядывать туда почаще. Но, к счастью, продукты у нас не пострадали: и нам хватит, и будет что предложить местным жителям на обмен, поскольку деньги их обычно не интересуют. Что же касается тех саней, на которых мы ехали, то они ушли под воду и к тому же безнадежно разломаны. Так что придется распрощаться и с ними, и со всем, что в них находилось. Но, хотя и потерпевшие, люди мы довольно состоятельные. Кроме разных там столь необходимых в этих условиях мелочей, в нашем распоряжении находится также оружие, любезно пожалованное нам генерал-губернатором, — два карабина с двумя тысячами патронов к ним, два гладкоствольных охотничьих ружья, два револьвера «нью кольт» с боекомплектами, да еще барометры, термометры — ртутный и спиртовой, компас… Все это — в полном порядке, без малейших повреждений.
— Ой, черт возьми, а наши бумаги?! — воскликнул Жюльен.
— Не беспокойтесь. Хотя они и находились в затонувших санях, но, перед тем как тронуться в путь, я уложил сумку с ними в совершенно водонепроницаемый бурдюк из-под кумыса. Пока Шолем с ямщиком будут искать для нас сани, мы постараемся их достать.
— Вы все предусмотрели, друг мой! Я не перестаю удивляться вашей находчивости. Разрешите, однако, сказать несколько слов о ваших вещах и разных, как вы говорите, мелочах, которые вы столь бескорыстно предоставляете в наше распоряжение. Все это стоит немалых денег и является как бы частью вашего состояния.
— Не частью, а всем моим состоянием. И поэтому мне особенно радостно предложить вам все без исключения вышепоименованные и не упомянутые мною предметы.
— Позвольте же нам хотя бы примерно оценить ваше имущество.
— Вы смеетесь? — ответил Федор. — Мы все здесь — потерпевшие. Вы же сами только что сказали, что теперь мы связаны до гробовой доски. И вдруг столь банальные речи о материальных ценностях. Возьмите же, что я могу вам дать. Примите по-братски. Иначе вы глубоко огорчите меня.
— Но вы же разоритесь! И не сможете закупить товары на нижнеколымской ярмарке.
— Вот уж действительно горе! Кое-что у меня еще осталось… К тому же я могу…
— Что именно?
— Сопровождать вас в путешествии по Арктике и добраться с вами аж до самой Бразилии.
— Даже так? Да кто же вы такой на самом деле? — не смог скрыть своего удивления Жюльен.
Человеку от природы бесхитростному, Федору и в голову не могло прийти, что его готовность отправиться с друзьями-французами хоть на край света может показаться подозрительной — и не только им, но и еще кому-либо. Вопрос же Жюльена привел его в замешательство. Французы готовы были держать пари, что теперь-то уж они узнают, кто скрывается под маской этого инкогнито. Но не тут-то было.
— Да я, как вы знаете, всего лишь простой торговец мехами, — спокойно ответил их друг. — Но поскольку я непредсказуем, как все русские, фантазер, словно француз, и люблю, подобно англичанам и американцам вместе взятым, скитаться по дальним странам, ваш смелый вояж пробудил во мне душу путешественника, и, честное слово, я был бы не против поддаться этому искушению!
ГЛАВА 14
Десять дней под ледовым панцирем. —Снежная буря. —Обращение якута к своим богам. —Колдунья Огропоно из Жиганска[115] . — Возвращение Шолема. —Нарты и сибирские собаки. —Бдительный есаул[116] . — Тень Еменова. —Гнев французов. —Готовность сражаться с оружием в руках. —По заснеженной равнине. —Верхоянский хребет. —Ослабление морозов в горах. —Признание Федора. —Прерванное совещание. —Казаки.
С тех пор как проводник с ямщиком отправились на поиски транспортных средств, прошло десять дней и десять бесконечных ночей, и три товарища, заключенные в ледовом убежище, которое едва не стало их могилой, с нетерпением ожидали их возвращения. В голову им приходили самые что ни на есть тревожные мысли, пока наконец они не сделали вывод, что произошло одно из двух: либо Шолем со спутником погибли, либо они просто бросили путешественников на произвол судьбы. Жак с Жюльеном склонялись ко второму предположению, Федор же, хотя и был по натуре оптимистом, более вероятным считал первое.
Действительно, вскоре после ухода проводника с ямщиком погода резко переменилась: на небо набежали черные тучи, разразилась снежная буря. В течение двенадцати часов бушевала такая вьюга, что снег, влекомый свирепствовавшим в долине западным ветром, проник под ледяной панцирь и постепенно образовал там целый сугроб. Друзьям, чтобы не оказаться засыпанными снегом, пришлось отодвинуться в глубь убежища.
На следующий день, как только буря стихла и вновь установилась спокойная погода, они, пробив проход сквозь плотный снежный пласт, поднялись вверх по вырубленным ямщиком ступеням, набрали дров и вернулись в свою ледовую обитель, укрытую теперь белым пологом не хуже, чем добротнейшие избы местных жителей.
Дни и ночи лениво сменяли друг друга, приводя в отчаяние путешественников, вынужденных бездействовать в условиях сумеречной полярной зимы.
Радовали взгляд лишь богатые запасы провизии: чай, сахар, белый хлеб (естественно, промороженный), различные консервы, которые, впрочем, пока не трогали, заменяя их в целях экономии жарким из конины. Весьма кстати пришелся и здоровенный ящик свечей, так как свет для заключенных под ледовым панцирем значил особенно много.
Сидеть в заточении не очень-то приятно. Федор еще как-то мирился с вынужденным бездельем, но французам было невмоготу: им все казалось, что они никогда не выберутся из ледового плена.
Из предпринятой путешественниками попытки спасти содержимое затонувших саней практически ничего не вышло, если не считать извлеченного из-под воды бурдюка с документами, достать которые необходимо было любой ценой.
Когда возок вместе с находившимся в нем грузом был в конце концов оставлен в покое, Федор, к вящему удивлению своих друзей, приступил к своеобразной сушке их одежды — шерстяных свитеров, фетровых чулок и мехов. Вместо того чтобы, как положено, развесить их у огня, он ушел с ними подальше от костра, выдолбил в снежной стене дупло и засунул туда одежду, пояснив, что часов за двенадцать снег впитает всю влагу и она станет абсолютно сухой. Если же эти вещи поместить у огня, то вода с них будет капать в течение нескольких дней, тем более что держать их придется подальше от пламени, которое легко может их подпалить.
Объяснения Федора полностью подтвердились: на следующий день одежда, предназначенная для северных условий, действительно оказалась сухой и мягкой, словно только что из магазина.
Мелкие хозяйственные заботы — уборка убежища, приготовление еды, вылазки за дровами — не могли уже побороть чувство тоски, перераставшее постепенно в отчаяние.
— Так что же, Федор, — в сотый раз повторял свой вопрос Жак, — стоит ли нам все еще надеяться, что проводник не бросил нас в беде? Вы хорошо знаете якутов, так скажите же, не следовало ли перед расставанием заставить его поклясться своими богами, что он выполнит наше поручение?
— А ямщик? — вступал в разговор Жюльен. — Ему ведь требовалось лишь дойти до станции, на что должно было бы уйти не более суток. Так почему же за столько дней никто не пришел к нам на помощь?
— Пусть вас не удивляет подобная задержка. Вы не имеете ни малейшего представления о станционных смотрителях, раз воображаете, будто они сразу же бросятся на выручку потерпевшим бедствие путешественникам. В их обязанность входит лишь предоставлять лошадей по предъявлении подорожной, что они и делают, хотя и с неохотой. Большего же от этого люда не ждите. Конечно, будь вы важной шишкой из российской администрации, тогда другое дело. Так что если бы лошади у нас не погибли, то мы смогли бы постараться их вытащить, и, в случае успеха, положение наше было бы значительно лучше. Ну а что касается вашего предположения относительно предательства ямщика, то я с ним никак не могу согласиться, тем более что вы дали этому мужику деньги для вдовы его товарища, столь трагически погибшего здесь. К тому же мы ведь даже не знаем, удалось ли ему дойти до станции или нет.
— Ну а как якут? Сможет он спасти нас?
— Бесспорно, я на него рассчитываю. Если только вы не захотите, не дождавшись наших посланцев, сами отправиться на станцию.
— Что вы! Ведь так мы можем разминуться с Шолемом и кучером. К тому же здесь нам лучше, чем наверху. Но куда все-таки подевался наш проводник?
— Он еще придет, я уверен. Просто задержался где-то, поскольку несчастный случай маловероятен: снега для якута что дом родной.
— Я не разделяю вашего оптимизма, — возразил Жюльен.
— И напрасно. Я достаточно хорошо разбираюсь в людях, чтобы не обмануться в них. Я вижу, что он преисполнен к нам чувством глубокой благодарности. Кроме того, якуты весьма бережно относятся к древним поверьям и стараются не нарушать заповедей предков.
— Расскажите же какую-нибудь легенду… — пристал к Федору Жюльен. — Глядишь, и скоротаем часок-другой.
— Вы не заметили, какую церемонию совершил он, отправляясь в путь, в точном соответствии с ритуальными действами местного шамана?
— Нет, не заметил.
— Он перебрал всех добрых и злых духов и громогласно призвал к себе на помощь божества, повелевающие землей, водой и воздухом. Он говорил: «Старая бабушка река, будь добра к твоему сыну! А ты, бабушка гора, закрой бездны в тех местах, где должна будет ступить нога твоего сына! Вы же, кривоногие карлики с большими руками, уйдите прочь с восьми дорог и попрячьтесь в девяти соляных горах…»
— Прекрасно!.. Такой местный колорит!.. Жак, бери свою записную книжку!
— После этого Шолем обратился к злому духу: «Эй, шайтан, древний камень, не лишай мои ноги силы, не ослепляй мои очи, не смотри на меня косо, и да умолкнет твой злой язык!» Затем, обжарив кусочки конского жира и привязав их конским волосом к прибрежным деревьям, он торжественно обратился к Огропоно.
— К кому?
— К Огропоно — Агриппина по-русски. Это колдунья из Жиганска. Сибиряк Уваровский переложил предание о ней на якутский язык. Она жила в прошлом веке — ее еще знала мать Уваровского. Слыла колдуньей. Тот, кого она полюбила, мог считать себя счастливчиком, с тем же, кого невзлюбит, приключалось несчастье. Ее словам внимали так, словно ниспосланы они были самим Господом Богом. В старости она поселилась в бедной лачуге, где и жил одна-одинешенька. Отшельницу посещали там страждущие получить у нее благословение, ей приносили дары. И горе тому, кто не выказывал чародейке почтения! Огропоно непременно карала такого строптивого: превращала в черного ворона, обрушивала на него ураган, сбрасывала его ношу в воду или лишала упрямца разума. И хотя ее давно уже нет в живых, якуты продолжают оставлять ей прдношения на том месте, где стояла когда-то хижина грозной волшебницы. Согласно преданию, Огропоно умерла, когда ей исполнилось сто лет. Она была полной, невысокого роста, с изъеденным оспинами лицом. Глаза ее блестели, словно звезды, а голос звенел, как лед от удара. И наш Шолем обратился к этой самой Агриппине из Жиганска. Он поклялся ей, что обязательно вернется. И уж что-что, а данное ей обещание он никак не сможет нарушить… Но что это?.. Или мне показалось? Вроде бы кто-то кричит…
И действительно, раскатистый, такой знакомый голос, звучавший у входа в снежный туннель, ведший в ледовую обитель, выкрикивал громко имена путешественников.
— Шолем? Да ты ли это, дружище?! — воскликнул Федор.
— Я, я, хозяин! — услышал он в ответ.
Якут нырнул в лаз и через мгновение, весь в снегу, с сияющим лицом, предстал перед друзьями во весь свой богатырский рост. Крепкие рукопожатия, радостные восклицания — в общем, последовало все то, что всегда происходит при долгожданной встрече. Шолем оправдал веру Федора в него.
Опрокинув, как положено, кружку горячего чая, Шолем запил его водкой и, даже не присев на фетровую подстилку возле костра, предложил друзьям тотчас выступить в путь.
— Удалось достать сани? — спросил его Федор.
— Да.
— Сколько?
— Четверо.
— Оленьи?
— Нет, собачьи… Но хватит тратить время на разговоры. Прошу вас всех, едемте быстрее.
— А что такое?
— Мне страшно.
— Почему?
— Сам не знаю. Послушай только, а там суди как хочешь. Как только я ушел от вас, то первым делом смастерил что-то вроде коротких лыж и направился на них к станции, что к востоку отсюда. Добравшись до нее, я попросил у есаула лошадей и сани, но он заявил, что у него нет ни того, ни другого. Правда, правда… Тогда я прошел до второй станции, потом до третьей и наконец до четвертой, но все безуспешно. Всего я проделал сто двадцать пять верст, а чего добился? И вот я на пятой станции. Показываю есаулу вашу подорожную… Хотя за последнее время я много раз ездил по этой дороге до самой Колымы, человека того нигде не встречал. Мне сказали, что его прислали туда сравнительно недавно, откуда-то с запада. Он грубо потребовал ваши паспорта. Я ответил, что у меня их нет. «Хорошо, — произнес он, — нет паспортов — нет ни саней, ни лошадей». Когда я попробовал настаивать, он стеганул меня плеткой. Я бросился на него, чтобы задушить, но с полдюжины казаков кинулись на меня и поволокли в острог. Есаул же отправил своих людей разыскивать вас, потому что вы, считает он, наверняка самые что ни на есть варнаки…
— Постойте, — прервал Федора Жюльен, внимательно слушавший, как тот переводил рассказ Шолема с русского на французский. — Неужели новый Еменов? Но я ему больше не дамся! Буду до конца сражаться с ним!
— И я тоже! — энергично подхватил Жак. — Конечно, нам нечего бояться этого служаку, но если от великого усердия ему придет вдруг в голову препроводить нас в Якутск для установления личности, то сколько же времени потеряем мы даром! И если только он попробует задержать нас силой, то пусть пеняет на себя! Я без всяких душевных терзаний разряжу ему в голову карабин, подаренный нам генерал-губернатором!
Федор был настолько погружен в свои мысли, что, по-видимому, даже не слышал воинственных речей друзей-французов.
— Ну и как же ты спасся? — спросил он Шолема.
— В остроге я пробыл недолго, — продолжал тот свое повествование. — Когда настала ночь, я проделал в стене дыру и сбежал, пройдя незаметно мимо солдат, уже успевших упиться водкой. Потом я долго искал нарты. Нашел четыре упряжки. Они там, наверху, и при них якуты. Это преданные люди, ты можешь рассчитывать на них, как на меня. А теперь решай, хозяин, что делать будем.
— Ехать надо, и как можно быстрее! — заволновался Жюльен. — Нас четверо здоровых мужчин, работы мы не боимся. Так давайте сейчас же, не мешкая, перенесем вещи на нарты. Делов-то на час или на два — и вперед!
— Но не по тракту, — заметил Жак. — Подальше от торных дорог, почтовых станций, острогов и прочих мест, где назначают друг другу свидания Еменовы со всей Сибири. Наш путь — по прямой, через укрытую снегом и скованную морозом равнину. Строго по компасу! И горе тому, кто попытается нас остановить!
Ощущение грозящей опасности, появившееся после рассказа проводника, взбодрило друзей-французов, в памяти которых еще свежо было воспоминание о происшествии в селе Ишимском. Вместе с Федором и Шолемом, к которым вскоре присоединились и два якута, прибывшие с собачьими нартами, они энергично выносили по ледовым ступеням наверх провизию, одежду и снаряжение, сложенные аккуратно возле костра. Жюльен и Жак, с истинно французским задором, трудились за четверых.
Работа была так хорошо организована, что сани загрузили за каких-то полтора часа.
Ну а теперь, пока наши друзья еще не отправились в путь, познакомимся с нартами, которыми пользуются в повседневной жизни кочевники Северной Сибири. Прежде всего это длинные узкие сани с низкой посадкой, очень легкие и вместе с тем исключительно крепкие. В них помещается не более трех человек, включая погонщика. Последний сидит впереди в, казалось бы, весьма неудобной, но в действительности выверенной многовековым опытом позе, чтобы в любой миг, если возникнет такая необходимость, соскочить с нарт. Под сиденьями для ездоков помещается вместительный ящик с едой для людей и впряженных в сани животных: для собак — сушеная рыба, для оленей — ягель[117] и мох. В нарты для трех человек должны быть впряжены, по крайней мере, шесть собак. Хотя сибирские лайки неказисты на вид, приземисты и условия их жизни весьма тяжелы, они проявляют силу и выносливость, непостижимую уму. От шлейки, обхватывающей их грудь, идет к саням длинный кожаный ремень. Кроме того, они связаны в упряжке попарно ремешками от ошейников. По первому сигналу хозяина послушные животные срываются с места и мчат по снегу чуть ли не целый день со скоростью двенадцать километров в час. Вечером они подкрепляются небольшой порцией рыбы, иногда и подпорченной, свертываются рядышком в клубок прямо на снегу, а утром опять вскакивают веселые, готовые снова нестись в заснеженную даль. Местные жители в качестве ездовых животных предпочитают не оленей, а собак: во-первых, потому что их много, и, во-вторых, они гораздо неприхотливее: их можно кормить и мясом зверя, убитого по дороге, и рыбой, выуженной из-подо льда, в то время как заготавливать ягель для оленей — дело трудоемкое и пополнять его запасы весьма обременительно.
Шолем с Федором сели в передние нарты. За ними следовали двое саней с провизией и снаряжением, управляемые якутами-каюрами[118]. Жак и Жюльен, завернувшись в меховые шкуры, расположились на последних нартах. Чтобы не быть застигнутыми врасплох, друзья положили под сиденья готовые к бою восьмизарядные карабины.
Санный поезд, тронувшись с места, сразу же набрал бешеную скорость, непривычную даже для сибирских лаек. Ехали вдали от тракта, но Шолем, знавший этот край как свои пять пальцев, был совершенно спокоен. Наметив направление, он смело вел нарты вперед через необозримую равнину, зорко вглядываясь вдаль и по сторонам, чтобы при малейшей опасности погнать собак еще быстрее.
Добравшись так до Верхоянского хребта, ночь путешественники провели высоко в горах, в типично сибирской «спальне» под снегом, вроде той, с которой познакомили французов воры в одном из острогов. Друзьям не было холодно, ибо предсказания Федора полностью подтверждались. По мере их продвижения на север морозы ослабевали, и Жюльен, взглянув на термометр, сообщил удивившую даже его новость: прибор показывал всего лишь минус семнадцать градусов, а это значило, что здесь было значительно теплее, чем возле Якутска.
На следующий день, подтверждая свою высокую репутацию, собаки преодолели расстояние в сто тридцать километров.
Шолем, заметив пустой чум, предложил вторую ночь провести в нем.
Путешественники находились на землях, на которые распространялась власть придирчивого, сверхбдительного есаула. И каждый из них сознавал серьезность ситуации. Хотя французы и понимали, что правда на их стороне, им было нетрудно догадаться, что встреча с этим чиновником могла иметь для них самые тяжелые последствия. Если бы из-за чрезмерного усердия служака действительно превысил свои полномочия, то Жак и Жюльен, решившие с оружием в руках оказать ему сопротивление, попали бы в категорию правонарушителей. В России это особенно опасно: по всей ее необъятной территории, даже в таких далеких краях, действует хорошо отлаженная административная машина, внимательно следящая за повсеместным неукоснительным соблюдением закона.
Федор утратил хорошее настроение сразу же после того, как санный поезд покинул Хандыгу. Час от часу он становился все мрачнее. Французам показалось, что друг их готов им в чем-то признаться, но, то ли робея, то ли время считая неподходящим, он продолжал хранить явно тяготившее его молчание.
Хотя ночь прошла без приключений, Жюльен и Жак, мучимые дурными предчувствиями, спали плохо. Перед тем как снова отправиться в дорогу, друзья решили посоветоваться. Первым взял слово Федор.
— Сейчас мы в восьмистах километрах от Якутска, — нервно начал он. — До Восточного мыса — две тысячи триста километров. — Купец, было ясно, совершенно позабыл о своих делах на нижнеколымской ярмарке. — Поскольку мы хотели бы любой ценой избежать нежелательной встречи с есаулом, — а я заранее могу предвидеть, что столкновение с ним кончится для нас весьма плохо, — необходимо немедленно свернуть на восток.
— Сказано — сделано! — отозвался Жюльен.
— Не совсем так. К несчастью, на нашем пути через этот грозящий нам бедою край, где казачьи посты — чуть ли не на каждом шагу, лежит еще и город.
— Я знаю только один способ обойти то или иное опасное место, — вмешался Жюльен, — а именно: двигаться прямо на него и, лишь когда оно будет совсем близко, резко свернуть в сторону. Так делают моряки, обходя рифы.
— Это известно, но как проскользнуть сквозь невидимые сети, которые, чувствую я, все плотнее стягиваются вокруг нас? В общем, друзья, пришло время поговорить откровенно. Для вас оставаться со мной дольше — это компрометировать себя. Мы должны расстаться. Давайте разделим провизию. Вы возьмете себе две трети и в сопровождении Шолема направитесь прямо к Берингову проливу. Ну а я пойду навстречу своей судьбе.
Французы не верили своим ушам.
— Что такое? — решительно заявил Жюльен. — Вы с ума сошли, Федор! Мы вас уважаем, любим всем сердцем и не собираемся нарушать нашу договоренность.
— Я полностью согласен с моим другом, — поддержал приятеля Жак. — Продолжай же, Жюльен, скажи ему все, что чувствуешь.
— Послушайте меня, Федор, мы из той породы людей, для которых слова благодарности — не пустой звук. Мы предложили вам свою дружбу без каких бы то ни было условий и будем вместе с вами, кем бы вы ни оказались, и в радости и в горе. Не хотите — не выдавайте своей тайны, но только оставайтесь с нами!
— Господа, — медленно произнес русский юноша, энергично пожимая руки друзей, — если бы вас, ни в чем не повинных, объявили в вашей стране преступниками…
Нет, скорее так, если бы кого-то из вас только за то, что вы родственник, приемный сын ссыльного, отправили на каторгу вместе с преступниками… и если бы ценой огромных опасностей вы вновь обрели свободу и уже близок был момент, когда ваши палачи оказались бы не властны больше над вашей судьбой, а какой-то негодяй, лишенный человеческих чувств, объявил бы вам во исполнение подлого приказа: «Я пришел арестовать вас», — то как бы вы поступили?
— Клянусь честью француза и дворянина, я пустил бы ему пулю в лоб, — твердо ответил Жюльен.
— Хозяин, казаки! — закричал Шолем. И указал на пятерых всадников, которые, горяча коней шпорами, неслись во весь опор. Затем, разглядев скакавшего впереди служилого, добавил: — Есаул!
— Друзья, — быстро заговорил Жюльен, — предоставьте это мне. Я наберусь отваги и переговорю с этим человеком. Ну а вы будьте готовы ко всему. Положите поближе карабины, но так, чтобы враг не догадался, что вы начеку.
Федор уселся на нарты, и Жюльен услышал, как он взвел под шубой курок револьвера.
«Черт возьми, — промолвил француз про себя, — лучше бы этому есаулу оставаться в своем остроге!»
ГЛАВА 15
Судьба начальника томской полиции. —Служебная ссылка. — Поиски французов. —Допрос среди снегов. —Проявленное Жюльеном неуважение к властям. —Встреча Федора с есаулом. —Взаимное удивление. —«Алексей Богданов!» — «Исправник из Томска!» — Племянник полковника Михайлова. —Своевременный выстрел. — Преследователи в роли пленных. —Обреченные на бегство. —Еда для собак. —Снова в пути. —Сибирские собаки. —Остающиеся четыреста лье, или тысяча шестьсот километров.
Капитан Еменов не один пострадал за учиненное им в селе Ишимском насилие в отношении двух французов: исправник, начальник томской полиции, по чьей, собственно, инициативе и произошло нарушение закона, также был сурово наказан генерал-губернатором. Вскоре после того, как друзья-парижане двинулись с полковником Пржевальским в путь, его лишили прежнего воинского звания и отправили есаулом в Восточную Сибирь. Учитывая долгую службу оступившегося чиновника, губернатор уберег его от тюрьмы, но не больше. И тот отправился в далекий край, не зная точно, когда вернется из него и вернется ли вообще. Продолжительность такой ссылки, практикуемой сейчас значительно реже, чем при императоре Николае, зависит от дисциплинированности сосланного, от его усердия и услуг, которые он по воле случая может оказать государству. Так что впавшие в немилость изо всех сил стараются вернуть доверие к себе и вместе с ним — прежнюю должность.
Судьбе было угодно, чтобы томского исправника назначили есаулом в острог, затерянный на просторах Якутии, неподалеку от истоков реки Индигирки. Отправившись в ссылку после того, как французов освободили, он обогнал их в Иркутске, где они задержались ненадолго, чтобы познакомиться со столицей Восточной Сибири. Поскольку останавливаться по дороге ему было запрещено, он, опережая французов и Федора Ловатина, за рекордно короткое время добрался до острога, где ему предстояло отныне служить.
Можно догадаться, что подобное наказание, внезапно обрушившееся на человека, вчера еще наделенного большой властью, и опустившее его на самую нижнюю ступень административно-иерархической лестницы, не способствовало благодушию есаула. Будучи натурой деятельной и привыкнув в любую погоду скакать без устали по горам и долам, он сразу же по прибытии на место стал искать с упорством полицейского, потерявшего след, куда бы направить свою энергию, чтобы хоть как-то смягчить терзавшие его душевные муки.
Появление Шолема внесло некоторое разнообразие в его довольно-таки безрадостную жизнь и подсказало ему мысль о том, что неплохо было бы покуражиться над французами, которых он считал причиной всех своих бед. Инструкции обязывали его обеспечивать путешествующих лошадьми, но они же предписывали ему и испрашивать паспорта. Поскольку чужеземцы попали в беду, он решил задержать их проводника, чтобы заставить недругов своих добираться до станции пешком, по зимним арктическим просторам. Но дикарь-якут, вместо того чтобы покорно сидеть в заточении, сорвал намерение есаула обрушить на проклятых иностранцев справедливое, по его мнению, возмездие: он бежал, взломав стену. Впрочем, значительную долю ответственности за этот весьма серьезный и сурово наказуемый проступок можно было возложить на хозяев проводника, что при сложившихся обстоятельствах играло на руку служилому. Несмотря на ослеплявшую его безумную ненависть, есаул все же понимал, что осуществить месть не так-то просто, и надеялся в душе, что преступники — а ему нравилось заранее называть их так — усилят свою вину, оказав хотя бы подобие сопротивления властям. Поскольку в таком случае он оказывался бы в выигрыше, то даже готов был при малейшей возможности спровоцировать своих противников на подобное противоправное действие.
Приказав солдатам охранять дороги, есаул во главе конного отряда принялся прочесывать местность и обнаружил вскоре санный поезд, так и не успевший двинуться в путь.
— Стой! — крикнул он зычно. — Именем закона, стой!
— Мы и так стоим, — шутливо бросил ему Жюльен. — Чтобы выполнить приказ, нам надо сначала стронуться с места.
Есаул закусил губу от злости:
— Кто вы?
— Люди, которые спешат.
— Отвечайте, раз вас спрашивают!
— А я и отвечаю. Так что, если хотите, еще задавайте вопросы.
— Куда вы следуете?
— Это общеизвестно: из Парижа в Бразилию через Якутию.
Есаул, вопреки ожиданиям Жюльена, даже бровью не повел:
— А документы у вас есть?
— И даже много: письма их превосходительств генерал-губернаторов двух губерний, письмо от английского министра, письмо от нашего посла, паспорта с необходимыми визами, марками, печатями и так далее…
— Предъявите!
— Пожалуйста.
После падения в Хандыгу Жюльен разложил все необходимые бумаги по карманам и теперь, засунув руку под шубу, моментально извлек наружу паспорта и протянул их есаулу.
Тому пока что не в чем было упрекнуть своего собеседника, разве что в насмешливом тоне, вполне позволительном, однако, в такой ситуации лицу, у которого нет абсолютно никаких оснований для беспокойства.
— Знаете, господин есаул, — обратился Жюльен к служилому, внимательно проглядывавшему документы, — позволю вам заметить, что стоит страшный мороз, и мне как-то неуютно стоять на снегу на таком холоде. И я прошу вас побыстрее завершить эту проверку в чистом поле, чтобы я смог наконец усесться в нарты и укрыться в меха.
— Не волнуйтесь, я непременно завершу «эту проверку в чистом поле», как изволили вы весьма удачно заметить, — тоже с издевкой ответил есаул, — но только после того, как удостоверюсь, что бумаги действительно в порядке. Поскольку же я не очень силен во французском, вам придется немножко обождать. К тому же все вы так укутаны, что мне поневоле приходится просить вас оказать мне любезность сдвинуть шапки и башлыки, ибо в противном случае мне никак не разглядеть ваших лиц.
Жюльен нахмурил брови, потом, подумав немного, громко захохотал.
— Смеетесь?! Учтите, хоть вы и француз, я сумею добиться от вас послушания!
— Попробуйте!
— За мною — закон! При необходимости могу применить и силу!
— Тоже мне — сила! Каких-то четыре косматых жандарма!
— Но за нами — вся Россия, не забывайте этого!
— Ба, Россия так далеко!
— И все-таки примите к сведению, пусть я и не в высоком чине, но представляю здесь нашего императора.
— Думаете, это так уж лестно для его величества? Будь он на вашем месте, то не стал бы развлекаться, заставляя меня дрожать от холода с риском обморозиться или схватить менингит.
— Хватит! Надеюсь, вы кончили?
Видя, что француза не пронять грозными речами, есаул, пробормотав что-то невразумительное, взял паспорт Федора Ловатина. Уж русский-то, да еще простой купец, не посмеет разговаривать в таком издевательском тоне! И служилый вознамерился отыграться на нем за насмешки дерзкого француза. Подавшись всем корпусом вперед, он уставился на Федора.
— Ну что, есаул? — спросил русский. — Мою-то личность вы можете удостоверить?
Напрягшись при звуке этого голоса, офицер пригнулся к гриве лошади, чтобы получше рассмотреть говорившего.
Глаза их встретились, и они одновременно издали возглас изумления, приведя в недоумение и Жака и Жюльена.
— Алексей Богданов!
— Исправник из Томска!
— Нигилист! Каторжник, сбежавший из тюрьмы! Варнак! Ну, попался теперь, мошенник! И не ты один, но и твои сообщники — эта пара разбойников с большой дороги! — Есаул, ликуя, повернулся к четверке казаков, недвижных, как статуи: — Взять всю троицу! В случае сопротивления стрелять!
Казаки уже готовы были выполнить приказ, но тут Федор поднял руку, давая понять, что хочет что-то сказать.
— Выслушайте меня, есаул! Вы не ошиблись, я действительно Алексей Богданов, сбежавший из томской тюрьмы, так что мы с вами давно знакомы. Но эти господа тут ни при чем. Они не знают ни моего имени, ни моего прошлого. Просто пригласили меня сопровождать их, полагая, что я — купец Федор Ловатин. Иначе говоря, они не являются моими сообщниками и посему не могут быть привлечены к ответственности за проступок, которого не совершали.
— Это все? — с холодным спокойствием спросил есаул.
— Еще пару слов! Вынесенный мне приговор несправедлив. Я не участвовал ни в каком заговоре и не принадлежал к какому бы то ни было тайному обществу. Подлинная причина моего осуждения совсем иная. Я был усыновлен своим дядей, известным ученым, человеком незаурядного ума. И только затем, чтобы доставить ему новые муки, меня отправили на каторгу. Я имею в виду полковника Михайлова. А теперь, когда я снова на воле, попробуйте отнять ее у меня, и вы увидите, достоин ли я свободы!
Услышав имя полковника Михайлова, Жак и Жюльен подскочили к нартам и в следующий же миг встали по обе стороны от Алексея с карабинами в руках, нацеленными на перепуганных казаков. Шолем тоже направил ствол своего охотничьего ружья на несчастных солдат, готовых хоть сейчас ретироваться.
Но есаулу нельзя было отказать в храбрости. Он молниеносно выхватил из седельной кобуры револьвер, и неизвестно, чем бы это кончилось, если бы Алексей, не дожидаясь, когда тот нажмет на курок, не вытащил вовремя из-под шубы такое же оружие и не разрядил его свалилось на спину и, придавив всадника, забилось на снегу.
Алексей подбежал к поверженному противнику, тщетно пытавшемуся выбраться из-под коня, схватил его железной хваткой за горло и, приставив дуло к виску, прохрипел:
— Сдавайтесь!
— Нет!
— Говорю вам: сдавайтесь! Не то я убью вас!
— Убивай! Вчера — ты просто каторжник, сегодня — убийца!
— Я защищаю то, что дороже жизни!.. Душа и совесть мои будут спокойны! Но я не могу бить лежачего. И поэтому просто обезоружу вас.
С этими словами Алексей забрал у есаула оружие. Солдаты, с ужасом смотревшие на происходящее, спешились под дулами карабинов и охотничьего ружья и без звука сдали винтовки, после чего Богданов приказал Шолему крепко связать всех пятерых и с помощью каюров отвести в чум.
Жюльен и Жак, потрясенные быстротой, с какой произошло разоружение казаков, положили на нарты карабины и затем подошли к молодому человеку, чтобы пожать ему руку.
— Поздравляем, Федор! — сказал Жюльен. — Или, вернее, Алексей, коль скоро уж ваше инкогнито раскрыто волею судьбы! Федор Ловатин спас нас от верной смерти, и мы этого никогда не забудем. Алексей же Богданов может рассчитывать на нашу благодарность вдвойне: если мы сумеем хоть чем-то помочь вам, то тем самым как бы возвратим часть нашего долга и полковнику Михайлову.
— Друзья мои! Дорогие вы мои! Теперь вам понятна причина моей скрытности: я не хотел делать вас своими сообщниками, — произнес взволнованно русский, тут же заключенный французами в объятия.
— Ну теперь-то уж все разрешилось само собой, не так ли? — заметил Жюльен. — Не было бы счастья, да несчастье помогло!
— Ну и что вы думаете обо всем этом?
— Только то, что есаул получил поделом. Ну и казаков вы славненько приструнили, — ответил Жак.
— И впрямь, — подхватил Жюльен, — у вас твердая рука, вы отлично владеете оружием.
— Я не о том, — проговорил Алексей, искренне удивленный тем радостным спокойствием, которое буквально источали его друзья, словно только что имевшая место схватка с представителем власти не была чревата для них самыми серьезными последствиями. — Я хотел спросить, как, по вашему мнению, следует поступить с нашими пленными?
— Оставить в чуме! — решительно заявил Жюльен. — На их поиски отправятся не сразу и, поскольку день сейчас очень короток, найдут их, возможно, не так быстро, мы же за это время будем уже далеко отсюда.
— А как быть с лошадьми? — поинтересовался Жак.
— Наши якуты забьют их и разрубят на куски. Часть конины погрузим на нарты — на корм собакам, а что не сможем забрать с собой, зароем в снег. В пути же будем останавливаться только затем, чтобы переспать немного.
— Браво, друг мой! — воскликнул Жюльен. — Вы не теряетесь в любой ситуации! Уж и не знаю, чему больше удивляться — отваге ли вашей или находчивости!
— Так я уж лет пятнадцать кочую по белу свету. А в таких странствиях, как говорят наши матросы, голь на выдумки хитра.
Быстро, не более чем за час, управившись с лошадьми, якуты завернули лучшие куски в шкуры, и путешественники, даже не взглянув на чум с пятью пленниками, за которых, впрочем, не стоило особенно опасаться, двинулись навстречу неизвестному.
Мчаться надо было окольною дорогой, и к тому же как можно быстрее, чтобы к тому времени, когда разъяренный есаул сумеет организовать погоню за ними, друзья оказались для него уже вне пределов досягаемости.
До Берингова пролива оставалось приблизительно шестьсот лье. Если сытно кормить собак и выжимать из них все, что они могут дать, на то, чтобы добраться до него, все равно потребуется не менее шестнадцати — семнадцати дней. Придерживаясь торной дороги и нигде не задерживаясь в пути, это расстояние можно преодолеть и за восемь дней. Но путешественникам поневоле приходилось давать передышку собакам, которые только одни и могли их спасти в случае встречи с преследователями.
Шолем, сидя на первых нартах, направлял их строго на восток — по схваченной морозом равнине, сквозь полярную ночь, отступавшую под слабым натиском дня лишь на то короткое — от восхода солнца и до заката — время, когда над линией горизонта приподнималось слегка тусклое, словно обмороженное, светило. Санный поезд двигался вдоль отрогов Верхоянского хребта, протянувшегося с запада на восток, чуть севернее шестьдесят первой параллели, на шестьсот километров и поворачивающего затем, у сто пятьдесят четвертого меридиана, на северо-восток, чтобы углубиться в территорию, населенную чукчами.
Никто не говорил о только что случившемся. И это понятно: Алексей подсел в головные нарты, к Шолему, французы же, завернувшись с головой в шубы, лишь изредка перебрасывались отдельными репликами, пребывая в том сонливом состоянии, которое вызывает у путников скольжение саней по снегу.
На ночлег устраивались по-сибирски, прямо в снегу, если только случайно не попадался покинутый чум или другое какое-либо заброшенное пристанище местных жителей.
Так как собак кормили хорошо, они пребывали в отличном состоянии, несмотря на скорость, которую им приходилось развивать, и огромные расстояния, каждодневно преодолеваемые ими. Трудно было не восхищаться удивительным поведением этих отважных животных с вытянутой мордочкой и стоящими ушками: достаточно одного слова, чтобы они сорвались с места веселой стаей, повернули направо или налево, а затем внезапно остановились, словно дрессированные собачки в цирке.
Порою монотонность движения нарушалась тем или иным непредвиденным случаем. Например, внезапно перебегали дорогу то песец, то олень, и впряженные в нарты лайки, вспомнив о том, что они не только ездовые, но и охотничьи собаки, поднимали, принюхиваясь к следам, такой лай, будто гнали зверя.
Хотя на окрики каюра они не обращают никакого внимания, во главе упряжки, к счастью, всегда находится самая сильная и хорошо выдрессированная собака, выполняющая ту же функцию, что вожак в табуне аргентинских лошадей или первый мул в обозе. Этот пес, понимая, что на него, поскольку он впереди, возложена ответственность за всю упряжку, прилагает в подобных обстоятельствах невероятные усилия, чтобы удержать своих сородичей на дороге. Когда же он чувствует, что это ему не удается, что они и его тянут за собой, то поворачивает голову в противоположную сторону и начинает лаять так, словно увидел еще одного зверя, гораздо больше достойного внимания. И собаки, бросив след, подчиняются самой мудрой из них.
Чтобы не перегружать нарты, что значительно замедлило бы продвижение путешественников к Берингову проливу, Алексей, после того как на них уложили конину, пожертвовал практически всеми товарами, приготовленными им для обмена: оставив себе лишь самую малость — для переговоров с чукчами, остальное он отдал якутам, которые тотчас спрятали подаренные вещи в снегу в расчете захватить их на обратном пути.
В целом, если не считать сильного мороза, к которому, впрочем, и Жак и Жюльен почти привыкли, все шло отлично и расстояние до конечной цели их путешествия по Азии быстро сокращалось. Друзья давно уже пересекли Колыму, ее приток Коркодон и реку Ловдан, впадавшую в Коркодон в точке пересечения шестьдесят четвертой северной параллели и сто пятидесятого, если считать от Парижа, меридиана, и наконец приблизились к истоку Коркодона, в ста двадцати километрах от Гижигинской бухты Охотского моря. Таким образом, без всяких злоключений и даже просто происшествий, они преодолели за пять суток восемьсот километров, делая соответственно по сорок лье в день. И все-таки от земли, где они могли бы вздохнуть свободно, их отделяли еще четыреста лье, или тысяча шестьсот километров.
ГЛАВА 16
Арктический Мэтр Жак[119] . — Этнографическая характеристика якутов. —Дальнейший путь. —Исследование Сибири. —Миниатюрный лес. —Граница растительного мира. —Тундра. —Волчья стая. — Охота на лося. —Триста килограммов свежего мяса. —Голодные хищники. —Свойство металла на морозе. —Жак о сибирских волках. —Неточная пословица. —Кровавое пиршество.
Беглецы двигались узкой долиной Коркодона, огромной ледяной глыбой покоившегося в своем русле. Желая знать, какое расстояние они преодолели, скажем, за два последних дня, путешественники обращались к Шолему, свободно ориентировавшемуся в таких вопросах подобно морским волкам, которые и без лага[120], просто на глазок, определят довольно точно, с какой скоростью идет их судно.
И вообще, без проводника-якута они были бы как без рук и не смогли бы продолжить свое странствие в исключительно сложных условиях, созданных не только природой, но и неугомонным есаулом. Этот арктический Мэтр Жак, выполнявший обязанности и возницы, и повара, и мажордома[121], был человеком незаурядным. Руководствуясь своим природным чутьем, он, ни разу не сбившись с пути, вел нарты строго на восток, к неописуемому удивлению Жюльена, время от времени проверявшего направление по компасу, а потом отмечавшего пройденный путь на карте Сибири, так кстати приобретенной Алексеем. Требовалось ли набрать дров, заварить чай, открыть банку консервов или поджарить на вертеле кусок мяса, не говоря уже о том, чтобы вырыть пещеру в снегу или соорудить из палок и оленьих шкур чум, — Шолем ни в чем не знал себе равных. Пренебрегая холодом, под действием коего металлические предметы, словно раскаленным железом, обжигали кожу, он ловко справлялся с любой работой, лишь изредка дыша на пальцы, когда мороз уж слишком начинал кусаться. Приглашая спутников перекусить, он неизменно произносил торжественным тоном по-французски: «Манже»[122], — прекрасно усвоив смысл этого слова, и, не умея ни читать, ни писать, быстро разобрался в значениях разных линий на карте, отличал реку от горного хребта и безошибочно показывал, в каком направлении она течет[123].
Впрочем, в этом нет ничего удивительного. Якуты по уровню интеллектуального развития занимают первое место среди сибирских народов, значительно опережая в этом отношении тунгусов, самоедов и бурятов. Легко адаптируясь к различным условиям, они быстро находят общий язык и с природой, и с людьми, их окружающими.
Родина якутов — Прибайкалье. Но два-три века назад буряты вытеснили их, и они были вынуждены отступить на север, что заставило их, приноравливаясь к новому краю, в корне изменить свой образ жизни.
Неутомимо трудясь в течение короткого арктического лета, зимой якут как бы впадает в спячку, словно зверь в берлоге: крайняя леность без всякого перехода сменяет деловую активность. Одни из них проживают в селах и городах, другие — кочуют. Они умелые скотоводы, охотники и ремесленники. Якут без всяких приспособлений может изготовить не только обычные поделки, но и украшения из золота, в одиночку добывает железо и производит инструменты, соперничающие с предлагаемыми русскими купцами. Практически все ремесленники в Якутске — столяры, плотники, маляры, кузнецы — из якутов. Ими выпускаются, в частности, такие изделия, как самовары и даже ружья. Немало среди них и купцов: недаром за присущий им талант торговать якутов зовут нередко сибирскими евреями. Обладая высоким даром подражания, якуты ничего не перенимают слепо от других, а непременно привносят в усваиваемое ими новое что-то и свое. Живя рядом с самоедами или тунгусами, они начинают следовать их обычаям и быстро становятся своими для местных жителей.
В условиях сурового сибирского климата якутам далеко не везде удается возделывать землю. Зато в скотоводстве они достигли того, за что русские и не брались: не ленясь ездить за сеном за сотни километров от дома, приучили лошадей и коров жить за Полярным кругом.
Выносливые, легко переносящие любой мороз, из-за чего и прозвали их «железными людьми», истые трезвенники, неприхотливые в еде (самое любимое — nec plus ultra[124] — блюдо якутов-кочевников — заправленная жиром уха, в которую, чтобы еды получилось больше, они кладут мелко наструганную кору лиственницы), обладающие поразительной памятью на места, фиксирующей каждый холмик, куст, лужу или камень, встреченные ими в пути, якуты, чьи условия жизни, казалось бы, легко могли превратить их в самый примитивный народ, в ряде случаев ни в чем не уступают европейцам, кичащимся своей цивилизованностью.
Вышеприведенные сведения о якутах — не что иное, как краткие данные, почерпнутые в значительной мере из этнографического экскурса, совершенного Алексеем для друзей. Выслушав эту лекцию, французы, давно уже переставшие удивляться эрудиции своего русского товарища, преисполнились уверенности, что последняя часть пути пройдет благополучно, ибо такому проводнику, как Шолем, можно смело доверять.
Переправившись через Коркодон и оставив слева реку Омолон с притоками, проводник, придерживаясь северо-восточного направления, повел санный поезд вдоль горного хребта.
Шестьдесят четвертая параллель осталась позади, и наших друзей, находившихся у сто пятьдесят восьмого градуса восточной долготы (если вести счет от Парижского меридиана), в огромной низине, куда не ступала нога ни старателей, ни путешественников, отделяли от Полярного круга уже два с половиной градуса.
Этот край издавна привлекал исследователей. Как известно, в 1785 — 1794 годах Биллингс[125] прошел вдоль северного побережья Восточной Сибири от Нижнеколымска до залива, расположенного в полутора градусах от Восточного мыса. В 1822 году Матюшкин[126], следуя вдоль побережья от устья Колымы до Чаунской губы, достиг реки Анюй и среднего течения реки Чаун. В 1865 — 1866 годах Кеннан[127], совершив переход от Якутска до Охотска, добрался по берегу моря до Гижигинской бухты, затем направился на север и, свернув на восток, дошел до Анадырского залива. Наконец, в 1869 — 1870 годах Мюллер и Щекановский, проплыв по реке Яна до Верхоянска, пересекли Индигирку чуть южнее Полярного круга, вышли у Среднеколымска к Колыме, спустились по ней до самого устья и, резко повернув на восток, оказались у Анадырского залива, недалеко от того места, где закончил свой маршрут Кеннан.
По мере продвижения наших путешественников к Берингову проливу растительность постепенно менялась. После шестидесятого градуса северной широты деревья, упорно противостоя холодам, произрастали с превеликим трудом. Здесь уже не встречались, как южнее, лесные великаны с толщиной ствола в один метр. К северу от шестьдесят первого градуса стволы имели в диаметре не более тридцати сантиметров, а сами деревья выглядели чахлыми и явно угнетенными арктическими морозами. Наконец, из древесных пород остались только лиственницы — корявые, с жидкой кроной. По всему было видно, что они не получали из почвы достаточного питания.
Однажды в простершейся в бескрайнюю даль необъятной пустыне путешественники увидели внезапно миниатюрный лес. Тоненькие, не толще запястья, деревца высотой метра три увенчивались заснеженными кронами.
Алексей попридержал свои нарты и, дождавшись Жака и Жюльена, поехал с ними рядом.
— Вот вам каприз природы, — обратился он к Жюльену, изумленному столь странной растительностью.
— Можно подумать, что это саженцы, — заметил Жак, не менее удивленный.
— Однако, хотя они и кажутся молодыми деревьями, на ветвях у них мох, как у ветеранов лесного царства.
— Ой, да это же лиственницы! — воскликнул Жюльен.
— Но карликовой породы, — развил его мысль Жак.
— Нет, друзья мои, — произнес Алексей, — это не карликовые, а обычные деревья, только худосочные и хилые, неизлечимо больные, так как они с рождения лишены плодородной почвы и тепла.
— Обычные деревья… Никак не верится! — сказал Жюльен.
— Этим несчастным созданьицам уже два-три века. В ста лье южнее их сородичи гордо вздымают свои кроны на сорокаметровую высь, они же, погребенные на девять месяцев в году под снегом, дрожат от холода на промороженной почве тундры, и тщетно их корни скребутся в землю, чтобы найти в ней хоть какое-то пропитание.
— Я не ослышался? Этим хилым деревьям действительно двести — триста лет? — спросил Жак.
— А может быть, и больше. Посмотрите, ствол у них полностью сформирован, но настоящих ветвей практически нет, одни лишь колючие веточки с немногочисленными, уродливой конфигурации почками. Такое впечатление, будто вот уже лет двадцать, как погиб весь этот лесок, но распускающиеся каждую весну почки напоминают нам о том, что растения еще живы. Впрочем, в двадцати пяти лье к северу отсюда мы увидим деревья, по сравнению с которыми эти покажутся просто гигантами. Высотой не более полутора метров, хотя по возрасту такие же, они уж совсем, казалось бы, не имеют ничего общего с деревьями: ствол — словно корешок, ветки — как у засохшего кустарника. И все-таки, пробуждающиеся весной от зимней спячки, эти горемычные представители флоры доказывают, что какое-то питание они все-таки получают из почвенного покрова Богом проклятой тундры.
— Вы второй раз произносите слово «тундра». Объясните, пожалуйста, что оно означает.
— Охотно. Впрочем, я сам удивлен, что мы уже находимся на этой мертвой земле, лежащей, по моим представлениям, значительно севернее. Если бы я не доверял всецело Шолему, то подумал бы, что он сбился с пути. Вам, наверное, известно, что вдоль побережья Северного Ледовитого океана тянется полоса совершенно неплодородной земли, где только трава, мох и лишайник, деревья же не растут. Картографы называют эту область безлесной. На юге она кончается там, где появляются первые рахитичные лиственницы. Однако граница между тундрой и лесной зоной пролегает не строго с запада на восток, как можно было бы предположить, а имеет очень причудливые очертания. Так, например, бассейн реки Обь она пересекает по Полярному кругу, то есть примерно по шестьдесят шестому градусу северной широты, долину Енисея — уже по семидесятому градусу, затем поднимается еще на триста километров к северу, чуть ли не до полуострова Таймыр, после чего, несколько восточнее, вновь спускается к Полярному кругу и обходит с юга мыс Беринга.
— Ну и что представляет она из себя, эта тундра?
— Злосчастный край у Северного Ледовитого океана, непригодный для произрастания даже столь неприхотливых лиственниц. Тундра своими бескрайними просторами напоминает степь, но если последняя страдает от недостатка влаги, то тундра — от морозов. И едва ли мы ошибемся, если назовем ее ледяной пустыней, пожалуй, более зловещей, чем сам Северный Ледовитый океан. Здесь, в зоне вечной мерзлоты, где солнце прогревает лишь тонкий, поверхностный слой земли, сразу же превращающийся в топкую, непролазную грязь, из растений практически встречается только ягель, или олений мох. Тундра — это покрытые льдом бескрайние пространства зимой и гигантское болото летом, — в общем, бесплодная, неприветливая земля. Даже не привыкшие к комфорту местные жители побаиваются ее. Но, повторяю, мне казалось, что она должна была бы все же находиться несколько севернее от нас.
— Милый Алексей, я с огромным удовольствием прослушал сей краткий курс практической географии, — произнес восторженно Жюльен. — Вы — кладезь знаний!
— Рано меня хвалить. Ведь неизвестно еще, смогу ли я раздобыть дров, чтобы приготовить пищу и не замерзнуть ночью. К тому же и корма для собак — всего на два раза. Причем последнее — куда серьезнее. Мы-то в крайнем случае обойдемся и без костра, самовар же вскипятим на спирту: его у нас пока достаточно. Но вот собаки… Оленей здесь легче прокормить: расчистил снег, и вот он — ягель! — но подстрелить какую-нибудь дичь для собак тут совершенно негде. Ну а стоит нам только потерять своих верных помощников, и единственное, что нам останется, — это добираться пешком до первого стойбища чукчей или юкагиров[128], что, прямо скажем, маловероятно. К тому же есаул, наверное, уже пустил за нами погоню. Замерзнуть в пути или попасть к преследователям в руки — обе эти возможности не из приятных.
— Ничего, понадеемся на счастливый случай — и вперед! — воскликнул преисполненный оптимизма Жюльен.
Хорошее настроение и уверенность в своих силах, не покидавшие отважного француза, имеют в этих суровых краях не меньшее значение, чем физическая подготовка или снаряжение: известны случаи, когда депрессия оказывала на человека значительно более губительное воздействие, чем материальные лишения.
Друзья были твердо убеждены, что их путешествие по Азии закончится благополучно. И действительно, создавалось впечатление, будто сама судьба благоприятствует им.
Сани резво бежали мимо деревьев, становившихся все более хилыми и отстоявших друг от друга на все большем расстоянии по мере продвижения беглецов к Берингово-му проливу, как вдруг Шолем затормозил, да так резко, что Алексей едва удержался в нартах.
— Что такое? — спросил молодой человек. Проводник, нахмурив брови, всматривался широко открытыми глазами в заснеженное пространство, расцвеченное слегка неровными красноватыми бликами от арктического солнца.
— Хозяин… волки!
Жак и Жюльен подогнали свои нарты к головным.
— Волки, — сообщил им Алексей, — но я их не вижу.
— Я слышу их, — пояснил Шолем.
— И что они поделывают?
— Гонят оленя или лося.
Алексей перевел друзьям, что сказал Шолем, и заключил:
— Неплохо было бы отбить у волков их добычу.
— Смотри, хозяин, они вон там… — снова заговорил проводник.
Появившиеся на горизонте темные пятна стремительно перемещались вслед за черной точкой. Поистине только человек, обладающий зрением и слухом якута, мог бы расчленить это непонятное скопище каких-то теней на преследователей и преследуемого и еще услышать при этом дикое рычание голодных зверей.
Путешественники с проводником схватили ружья. Растянувшийся на сто метров санный поезд превратился в засаду, на которую неминуемо должны были выйти хищники с дичью.
Черная точка быстро увеличивалась в размерах, пока наконец не приняла облик гигантского лося с ветвистыми рогами. Метрах в шестидесяти от него по направлению к карликовым лиственницам, возле которых застыли в боевой готовности стрелки, неслась сотня сибирских волков.
Собаки, чуя волков и слыша их резкое, горловое потявкивание, дрожа от страха, взъерошив шерсть и опустив хвосты, молча жались к нартам.
Не подозревая о новой опасности, сохатый, спасаясь от преследователей, быстро нагонявших его с злобным рычанием, мчался прямо на нарты, где находились Жак и Жюльен.
Когда от них до лося осталось сто метров, Жюльен приложил ружье к плечу. Как только животное приблизилось к саням метров на сорок, он, придерживая оружие левой рукой, упрятанной в меховую варежку, стряхнул быстрым движением точно такую же рукавицу с правой руки и нажал на спусковой крючок. Пуля с сухим треском вонзилась в голову сохатого точно между глаз, и он, наклонив рога, рухнул с пробитым черепом шагах в двадцати от стрелка.
— Браво! — закричал Жак, восхищенный метким выстрелом. — Триста килограммов мяса не повредят нашим собачкам!
Жюльен, не обращая внимания на восторженные вопли друга, отчаянно тряс правой рукой, дышал на пальцы и громко ругался.
— Что случилось? — спросил Жак.
— Да кожа моя осталась на курке! Ведь металл на морозе жжет, как раскаленное железо.
— Ожог от мороза? Не правда ли, весьма любопытно!
— Черт тебя побери, тебе бы так! Да и я хорош! Забыть про волков, которые вот-вот отберут пищу у наших собак!
— Теперь моя очередь стрелять!
— Только поосторожней, чтобы не оставить кожу на спусковом крючке. Как это ни глупо, но я упустил из виду, что металл, касаясь органических тканей на сильном морозе, моментально забирает у них тепло и одновременно как бы обжигает их.
— И что же мне делать?
— Обмотать руку тряпкой или концом башлыка, да побыстрее: у волков отличный аппетит!
— Они совсем не похожи на добродушных своих сородичей из Западной Сибири. Одни челюсти чего стоят!
Хищники, скорее удивленные, чем напуганные выстрелом, расселись в снегу полукругом в двадцати пяти — тридцати метрах от еще бившегося в предсмертной агонии лося и, задрав кверху морды, зловеще завыли. Затем, подбадриваемые бездействием людей и подгоняемые запахом крови, внезапно умолкли, и самые смелые или самые голодные из них, поджав хвосты и пружиня на задних лапах, двинулись осторожно вперед, готовые в случае опасности отскочить назад.
Жак по совету Жюльена обмотал руку куском ткани, оторванной от башлыка. Жюльен, превозмогая боль, проделал то же самое и, как и его друг, прицелился в грозную свору.
Раздались два выстрела, и два волка рухнули, обагрив кровью снег. Затем еще два выстрела и еще два волка упали. А потом еще и еще…
Убитых хищников становилось все больше, но остававшиеся в живых и не думали отступать.
Алексей и проводник, зная, сколь упрямы эти четвероногие, с волнением наблюдали за французами, не будучи вполне уверены в благополучном исходе жестокой схватки с голодной стаей. Но кинуться на подмогу к Жюльену и Жаку они не могли: насмерть перепуганные собаки отказывались сдвинуться с места, пойти же туда без нарт было довольно рискованно — и сани с собаками лишались защиты, и они сами легко могли бы стать добычей волков.
Автоматические карабины, подаренные губернатором Иркутска, прекрасно делали свое дело. Жюльен и Жак, опьяненные запахом пороха, стреляли не останавливаясь. Ружья дымились. Полегла уже половина стаи, не менее сорока волков[129].
Уцелевшие звери, встревоженные ураганным огнем, начали пятиться назад, однако совсем оставить лакомую добычу никак не решались.
Стрелки уже в четвертый раз вставляли в карабины обойму. Волки, воспользовавшись передышкой, набросились, скрежеща челюстями… Вы думаете, на лося? О нем они уже и думать забыли! Опровергая пословицу «Ворон ворону глаз не выклюнет», хищники принялись терзать с ожесточением мертвых и раненых сородичей своих, рвали их зубами и, не обращая внимания на людей, которые с удивлением взирали на мерзостную картину, жадно заглатывали огромные куски. Через несколько минут голод был утолен. Покидая место кровавого пиршества, звери, заботясь о дне завтрашнем, упорно, словно муравьи, волочили за собой наполовину обглоданные туши.
Путешественники снова были спасены!
Лось оказался на сто килограммов тяжелее, чем думал Жак. Когда сняли шкуру и освободили мясо от костей, то выяснилось, что еды для сорока собак, если каждой давать по полтора килограмма в день, хватит на пять суток.
ГЛАВА 17
Арктический город. — Ярмарка в Заполярье. —Русские и чукчи. —Предпраздничное оживление. —Чукчи-торговцы. —Таинственный незнакомец. —Огненная вода. —Обильное возлияние. —Закрытие ярмарки. —Конный отряд. —Ценитель спиртного. —Сквозь тундру. —Стойбище чукчей. —Северное сияние. —Новая встреча с томским исправником.
Расположенный в устье реки Колымы, Нижнеколымск — административный центр самого крупного в губернии уезда если и не по числу жителей, то, во всяком случае, по занимаемой им территории, является русским аванпостом[130] на северо-востоке Сибири. Несмотря на свое значение, возросшее с организацией здесь поселения ссыльных, он представляет из себя всего-навсего убогий населенный пункт с чумами и ветхими домами, в которых теснятся полторы тысячи ссыльнокаторжных и триста или четыреста казаков, служащих в вооруженных силах России. Из этого злосчастного арктического города, столь же отличающегося от Якутска, как Якутск от Петербурга, и девять месяцев в году погребенного под снегом, отправляются во все концы, вплоть до Берингова пролива и Анадырской бухты, казаки, которым предписано собирать налоги с чукчей, юкагиров и коряков. Как ни бедны эти несчастные, которым жестокая природа с такой скаредностью отпускает средства к существованию, они обязаны ежегодно платить «белому царю, сыну солнца», подушную подать в размере восьми-девяти франков в год, чаще всего шкурками. Цифра как будто бы скромная, но она достаточно велика для тех, кто кормится только мороженой рыбой и олениной и по-настоящему голодает, когда весной уходит рыба, а осенью — стада диких оленей. И неудивительно, что они всячески стараются увернуться от выплаты тяжелого для них налога, и, для того чтобы взыскать его, казакам приходится немало потрудиться. И хотя закон и порядок одерживают в конце концов верх, но какой ценой! Павшие лошади, замерзшие в пути люди. Намного ли сумма подати превосходит расходы на сбор налогов? Однако об этом никто не думает: важен сам принцип.
И кто бы мог поверить, что в злосчастном, заброшенном краю, где стонут от отчаяния влачащие жалкое существование ссыльные или каторжане, в течение нескольких дней в году царит праздничное ликование? А между тем это именно так.
В первую неделю февраля в остроге Островном, что в двухстах пятидесяти километрах от Нижнеколымска, на одном из островов реки Анюй, открывается пользующаяся доброй славой богатая ярмарка, на которую съезжаются русские купцы и чукчи со всей Восточной Сибири и даже с Аляски, лежащей по ту сторону Берингова пролива и еще сравнительно недавно входившей в состав Русской Америки.
Само Островное, где проходит ярмарка, известная как Нижнеколымская, — небольшое селение. На одной из окраин его высится разрушенная часовня. Два-три десятка чумов теснятся вокруг острога — нескольких административных строений, обнесенных забором с одними воротами и смотровой башней над ними. Здесь живет исправник, в обязанности коего входит неукоснительное поддержание порядка, борьба с любыми правонарушениями и защита интересов купцов из Якутска в их торговле с кочевыми племенами. Кочевники покорно выполняют любые решения этой важной по местным масштабам персоны, хотя в распоряжении исправника — всего лишь тридцать казаков, вызываемых им по случаю ярмарки из Нижнеколымска.
В описываемый нами день в поселке Островном чувствовалось предпраздничное оживление, что и понятно: завтра, шестого февраля 1879 года, должно было состояться открытие ежегодной ярмарки. Русские купцы прибыли сюда с запада на санях, до отказа нагруженных товарами для обмена. В одни возки у них были впряжены олени, в другие — лошади, поскольку между Якутском и Нижнеколымском насчитывается довольно много почтовых станций, где можно сменить лошадей. Чукчи же проделали свой путь с северо-востока, из тундры и с гор, на оленьих или собачьих нартах.
Удивительно, сколь далеко и как долго приходится ехать начинающим купцам из чукчей — единственных торговых посредников между русскими и народами, населяющими северную часть Америки. Когда вскрываются реки и моря, эти отважные люди, забросившие ради довольно прибыльных коммерческих операций изнурительное занятие охотой с ее непредсказуемым результатом, плывут на байдарах[131] из оленьих или моржовых шкур с Восточного мыса через Берингов пролив, доставляя на Американский континент закупленные у русских железные и стеклянные изделия и табак и получая в обмен шкурки черно-бурой и рыжей лисицы, песца, куницы, выдры, бобра, волка, росомахи, а также добытые эскимосами клыки моржей. Возвратившись на родину, они добавляют к привезенным из Америки товарам китовые ребра, идущие на изготовление саней, сумочки из моржовой кожи и изумительной красоты одежду из оленьих шкур и вместе с женами, детьми, оленьими стадами и собаками, не забыв прихватить с собой в сложенном виде чумы, отправляются наконец в Островное.
Чтобы обезопасить себя от голода, необходимо проявлять постоянную заботу об оленях, которых у чукчей не так уж мало, и поэтому кочевники выбирают такие пути, где встречается много ягеля, и, прежде чем решиться пересечь бесплодные пространства, нагружают на сани достаточное количество корма для этих животных. Поскольку едут они в Островное не по прямой, дорога отнимает у них довольно много времени, что, впрочем, их ничуть не смущает. После ярмарки они совершают тот же путь, но уже в обратном направлении, а на следующий год вновь возвращаются на великое торжище.
Эта подвижная кочевая жизнь как будто плохо согласуется с местным климатом, но для чукчей она привлекательна. Кочевники так любят движение, что, и раскинув лагерь, они ежедневно в разных направлениях бороздят ледяную степь, азартно охотясь и поддерживая себя в активной форме.
Но вернемся все же к ярмарке 1879 года, приготовления к которой уже закончились.
Поскольку в Островном на всех жилья не хватило, русские купцы — не менее сотни — разбили шатры из оленьих шкур или же устроились в своих кибитках. Чукчи же — по крайней мере человек пятьсот — расположились в стороне от них целым стойбищем.
Эти ярмарочные становища являют собой весьма живописное зрелище и с тех пор, как их описывал Матюшкин, один из сподвижников адмирала Врангеля, не претерпели никаких изменений. Особенно сильное впечатление стоянка чукчей производит ночью, когда мрак опускается на чумы, с которых наспех счистили снег, и взору предстает множество людей, собравшихся вдруг вместе на жалком клочке неприветливой земли, где встретить даже одного человека — событие незаурядное. Над традиционными жилищами кочевых народов поднимаются розоватые клубы дыма, уходящего к темно-синему небу, на котором мигают звезды. Гигантские костры ярко освещают не только самих чукчей, но и сидящих в санях русских купцов, закутанных в шубы. На горизонте капризно всплескивают красно-зеленые всполохи северного сияния и ниспадают на землю волшебным дождем из рубинов и изумрудов.
И все это — на богатом звуковом фоне.
Издали доносятся удары — то звонкие, то приглушенные, то быстрые, то замедленные: то бьют в бубен чукчи-шаманы. А рядом льется монотонная жалобная песня, ласкающая слух после резких перепадов древнейшего музыкального инструмента. Это сибиряк затянул меланхолическую, грустную песню, столь естественную для тех, кто живет под серым свинцовым небом и день за днем видит вокруг себя лишь безлюдную заснеженную пустыню. Не обращая внимания на мороз, который в это время года доходит до тридцати градусов ниже нуля, перекликаются сотни собак.
Что же непосредственно касается нашей ярмарки, то, как только занялся день, русские купцы и кочевники собрались у исправника в остроге и, заслушав правила ведения торговли, приступили к обсуждению вопроса о ценах на товары. После долгих пересудов было принято решение шестнадцать шкурок лисы и двадцать шкурок куницы приравнивать по стоимости к двум пудам[132] табака. Исходя из этого, определили тарифы и на все остальные товары. Не откладывая дела в долгий ящик, купцы тут же уплатили торгово-промышленный сбор, вполне умеренный, поп начал службу, над острогом взвился флаг.
Затем купцы отправились каждый к своему месту, где громоздились в неописуемом беспорядке самые различные товары.
И одновременно на торговую площадь вступили скученной группой чукчи — с копьями, луками и ружьями, которые, в общем-то, как правило, не стреляют, — и широким полукругом расположили там свои сани с товаром.
Покупатели, толпившиеся в ожидании удара колокола, возвещающего о начале торгов, нетерпеливо переминались с ноги на ногу, а то и приплясывали на морозе.
Примерно в это же время в многоликом, пестром людском скопище появилась некая преважная, судя по енотовой шубе, особа, внимательно присматривавшаяся к русским купцам. Ясно, что незнакомец не имел никакого отношения к торговой братии, ибо не было при нем ни саней, ни товара. Так кто же он в таком случае? Инспектор? Или еще какой-то чиновник? Но ответить на этот вопрос не смог бы никто: из-под длинной шубы форма не видна.
Купцы, подивившись невесть откуда взявшемуся странному субъекту, не являвшемуся, как они сразу поняли, их конкурентом, встретили его градом шуток не особо изысканного вкуса. Но тот не обратил на шрапнель сомнительных острот никакого внимания и тем самым подтвердил догадку торговой публики, что он не из начальства, поскольку чиновники в России держатся весьма высокомерно. Впрочем, у купцов и так было достаточно забот, чтобы еще ломать голову над тем, откуда и кто таинственный посетитель ярмарки.
Раздался чистый, переливчатый звон. Это заговорил колокол. И тотчас столь же громко прозвучало мощное «ура». Толпа, состоявшая из покупателей и просто зевак и включавшая в себя мужчин и женщин, взрослых и детей, — сибиряки обычно приезжают сюда семьями, — устремилась, как бурный поток, к расположенным полукругом нартам, где поджидали своих клиентов чукчи, и к торговым рядам, оборудованным русскими купцами, представлявшими собою прелюбопытное зрелище: прикрепив к широким кушакам топоры, ножи, курительные трубки и пакеты табака, они держали над головой медные самовары и алюминиевые котлы и, зазывая покупателей, оглашали воздух громкими криками. Многие из них, не желая стоять терпеливо на месте, перебегали под перезвон медной посуды от одних саней к другим, настойчиво предлагая свой товар и превращая ярмарку в некий передвижной базар.
Многоголосый людской водоворот закружил незнакомца и поволок от саней к саням. И только вырвавшись из круговерти, он смог приступить к делу. Подходя поочередно то к одному чукче, то к другому, он тихо вопрошал их о чем-то, те же, стоя с бесстрастным, словно у выбитых в крепком льду барельефов, выражением лица, не удостаивали его вниманием.
«Чего он хочет от нас? — как бы говорили кочевники арктических пустынь своим молчанием. — У него нет ни металлических инструментов, ни стеклянных бус. Слушать его — только время терять».
Наконец таинственный посетитель ярмарки нашел магическую формулу. Наклонившись к одному из вождей племени, он произнес шепотом слова, явно заинтересовавшие того:
— Я дам тебе огненной воды.
— На самом деле?
— Да, приходи сегодня вечером в остро?.
— Ладно, я принесу хорошие росомашьи и лисьи шкуры.
— Не надо, мне не нужны меха. Просто приходи, и ты получишь огненной воды и для себя, и для твоих домочадцев.
Хотя торговать водкой на ярмарке запрещено, в толпе сновали по-тихому и покупатели этого алкогольного напитка, и продавцы. Стоит же местному жителю выпить лишь стакан этой жидкости, которую чукчи называют образно «огненной водой», как он уже не может без нее обойтись и готов отдать за два литра водки, купленной в Якутске за несколько рублей, лисью шкуру, стоящую во сто крат больше.
Договорившись о встрече, незнакомец попытался пробиться сквозь толпу, теснившуюся плотной стеной возле саней, но ничего не вышло, и он остался стоять, где стоял, наблюдая за яростной торговлей в ожидании, когда появится какой-нибудь просвет.
Определив торговлю как яростную, мы не допустили ни малейшего преувеличения. Нередко можно было наблюдать, как купец, стараясь обогнать других, чтобы первым занять бойкое место, падал в снег, но шедших сзади не останавливало сие, и они, топча его ногами, продолжали устремленно бежать вперед. Несчастный же, уже без варежек и без шапки и к тому же в изодранной шубе, — и это при тридцатиградусном морозе! — встав на ноги, не отступал и как ни в чем не бывало резво пускался вослед своим конкурентам в надежде наверстать упущенное время, ибо здесь, как и в Америке, «время — деньги!».
Однако поведение чукчей, величественно-спокойных, резко контрастировало с беспорядочной суетностью русских. Неподвижные, молчаливые, они, опершись на гарпуны, равнодушно взирали на столпотворение возле их нарт и только кивком головы сообщали о своем согласии или несогласии на обмен.
Убедившись, что пробраться через мощный людской поток с энергично перемещавшимися туда-сюда покупателями и розничными торговцами невозможно, незнакомец обратился к чукче, которому только что посулил огненную воду, с просьбой пропустить его между двух саней, нагруженных шкурами. Оказавшись через две минуты вне толчеи, он бодро зашагал в сторону острога. Ну а там, попивая по-домашнему чай из большой кружки в одной из комнат, сей странный субъект удовлетворенно потирал руки, как человек, не потерявший времени даром.
С наступлением ночи количество сделок несколько сократилось, но и только: ярмарка продолжала шуметь.
Чукча, соблазненный водкой, постарался не опоздать на свидание со своим искусителем. Решительно войдя в ворота острога, он буквально наткнулся на незнакомца, который, несмотря на лютый мороз, уже минут пятнадцать поджидал своего гостя.
Таинственная беседа продолжалась довольно долго, не меньше часа. Впрочем, говорил, похоже, в основном незнакомец, чукча же больше слушал. Во всяком случае, направляясь потом из острога к своему чуму, представитель коренного населения выписывал такие кренделя, что ясно было: предательской жидкости изведал он вволю.
Что же касается загадочной личности, то по какой-то не известной никому причине — то ли любопытство ее было удовлетворено, то ли из-за боязни вновь оказаться в безумствующей толпе — она с тех пор сидела в своем остроге и носа наружу не казала. Поскольку на ярмарке странный человек был совсем недолго, его никто не запомнил: всем хватало других забот! Да и чукча, похоже, позабыв о неожиданном угощении, последующие восемь дней заботился только о том, чтобы повыгоднее реализовать свой товар.
Торжищем все были довольны. Содержимое нарт перекочевало в сани, и наоборот. До закрытия ярмарки оставалось несколько часов.
Купцы, торопясь добраться до своих торговых домов, чтобы поскорее отправить меха в Европу, уже готовились к отъезду на запад. Жители ледяной пустыни невозмутимо ожидали сигнала к окончанию ярмарки, чтобы также пуститься в путь.
Наконец флаг медленно пополз вниз, ударил колокол.
И тотчас, словно он давно уже ожидал этого сигнала, незнакомец, одетый, как и в первый день, в енотовую шубу, быстро вышел во двор острога. Отряд из двенадцати до зубов вооруженных казаков восседал на низкорослых лошадках, которые, несмотря на мороз, весело били копытом землю и, покусывая друг друга, радостно ржали. Довольный осмотром группы, странный субъект взобрался на коня, которого держал под уздцы один из солдат, и, привстав на стременах, коротко бросил:
— Вперед!
Казаки выехали из ворот попарно. За ними проследовали двое саней, груженных скорее всего провизией. В каждой упряжке было по три оленя.
Вместо того чтобы направиться в Нижнеколымск, откуда прибыли казаки для поддержания порядка в ярмарочные дни, конный отряд резко свернул налево и двинулся вдоль реки Анюй прямо на восток. Пустив лошадей рысцой, всадники вскоре догнали нарты, где сидел чукча, любитель огненной воды. При виде щедрого хозяина, с которым он познакомился на прошлой неделе, глаза коренного жителя зажглись от удовольствия.
— Кетам акамимиль![133] — попросил он безо всяких околичностей на своем гортанном языке.
— Как? Ина мигутши?[134]
— Этчигни![135]
— Подумай, кайта кхолгин[136], ты неразумно себя ведешь, — ответил незнакомец, видно, неплохо знавший язык чукчей. — Подожди, пока мы выедем на тракт.
Но чукча, упрямый, как все представители диких племен, да еще испытывавший мучительную жажду, не думал отступать. Пришлось откупорить бутылку водки. Выпивоха жадно припал к ней, к крайнему неудовольствию казаков, обиженных тем, что их обошли вниманием.
— Теперь послушай меня. Я дам тебе клик-кин[137] бутылок огненной воды, но только после того, как ты приведешь нас куда положено. А в пути ты будешь получать ее утром и вечером, но не чаще. Договорились?
— Э-э, тейнег арким[138].
— Ну а вы, — обратился незнакомец к казакам, — условия знаете. Двойная порция еды и водки, двойная плата, чай и табак — сколько душе угодно и плюс вознаграждение по возвращении. Впереди — более четырехсот верст. Мы обязаны пройти их за четыре дня.
Этот зловещий человек с резким голосом отдавал команды столь уверенным тоном, что никто не осмелился бы ему возразить. И он знал также, чем заинтересовать своих подчиненных в успехе предприятия. Водка, чай, табак да еще перспектива получить деньги — за такое солдаты согласились бы пересечь всю Сибирь, не слезая с коней.
С достойной восхищения скоростью преодолевали они один отрезок пути за другим, хотя мысль о том, чтобы скитаться по суровому краю в такое время года, показалась бы безумной всем, кроме этих закаленных воинов.
Незнакомец подавал казакам личный пример стойкости и отваги. Словно не чувствуя ледяного ветра тундры, он следовал непосредственно за нартами чукчи, заботился о людях и лошадях, внимательно присматривался к неровностям почвы, следил, чтобы продукты питания распределялись между всеми участниками экспедиции поровну. Иначе говоря, был душой этой маленькой команды, внушая к себе уважение и дисциплинируя солдат.
Отряд быстро добрался до истоков Анюя, где горный хребет, распадаясь чуть севернее Полярного круга на два отрога, сворачивает к Анадырскому заливу.
К концу вторых суток всадники пересекли реку Бараниха и, разбив лагерь под скалой, развели, как и в предыдущую ночь, костер из топляка — затонувших при сплаве леса бревен, выброшенных затем на берег водоема и представляющих собой единственно доступный в тундре вид топлива.
На третий день казаки увидели реку Чаун, на восточном берегу которой и устроили привал.
На четвертый день, примерно в десять ночи, когда позади осталось еще пятнадцать километров, проводник прокричал хрипло:
— Останавливаемся! Впереди селение!
При слабом свете звезд есаул — а незнакомец был именно им — разглядел снежные конусовидные холмы, отстоявшие, словно гигантские снопы, на некотором расстоянии один от другого. Это и были, очевидно, чумы, где несчастные обитатели арктических земель пережидают нескончаемую полярную ночь.
Внезапно мрак исчез, и традиционные жилища стали видны совсем ясно: произошло своеобразное природное явление, обычное в этих краях.
С двух сторон — на западе и востоке — обозначились неожиданно две светящиеся колонны. Прорезав небосвод строго по вертикали, они начали затем, будто под воздействием неведомой силы, клониться друг к другу и, соединившись вершинами, образовали над линией горизонта арку, которая тут же, как бы растворившись в воздухе, превратилась в пурпурный занавес, затрепетавший над землей. В районе расположения магнитного полюса взметнулся яркий всполох, окончательно рассеявший тьму. Все, что находилось на поверхности земли, приобрело четкие очертания, в то время как звезды на небе, напротив, поблекли и, словно погружаясь в кроваво-красное зарево, стали исчезать одна за другой. Спустя мгновение на тундру обрушились сверху многоцветным, переливавшимся всеми цветами радуги каскадом подвижные, как при фейерверке, огоньки, сиявшие, подобно драгоценным камням при электрическом освещении. Казалось, что над всей планетой бушевало яростное пламя, достававшее языками своими до зенита[139] и низвергавшееся оттуда искрящимся дождем.
Казаки во главе со своим начальником, будучи людьми практичными, отнеслись к несравненной красоте этого феномена совершенно равнодушно: северное сияние имело для них смысл лишь в той мере, в какой позволяло рассмотреть получше все окрест.
Прямо напротив отряда возвышался огромный, наполовину заваленный снегом чум. Из отверстия в самом верху его валил густой дым с тошнотворным запахом подгоревшего масла. Узкая полоска оленьей шкуры, заменявшая дверь, была наполовину откинута.
Смутно различавшиеся в проеме две головы в толстых капюшонах при виде служилых отпрянули внутрь, и тотчас же кожаный полог плотно прикрыл вход в жилье.
— Тысяча проклятий! Казаки — и с ними бывший исправник из Томска! — произнес кто-то в чуме взволнованным и вместе с тем сдержанно-тихим голосом, так что снаружи услышать говорившего было нельзя.
ГЛАВА 18
Первая встреча Алексея Богданова с томским исправником. —Задержка в пути. — Болезнь Алексея. —У чукчей. —Внутреннее устройство арктического жилища. —Воспоминание о ночи в арестантском бараке. —В жаре и смраде. —Погоня. —Несгибаемая воля северных народов. —Борьба чукчей за независимость. —Бесценная свобода. —Поражение русских. —Блага цивилизации в глазах соседей полярного медведя. —План Шолема.
Постараемся, не впадая в многословные рассуждения, рассказать читателю по возможности покороче о том, как Алексей Богданов сбежал из томской тюрьмы едва ли не за день до отправки его в рудники города Нерчинска в Забайкалье и добрался до Иркутска.
Подготовка к побегу длилась довольно долго, с того времени, когда он находился еще в Москве. Преданные друзья, убежденные в его невиновности, раздобыли для него фальшивый паспорт на имя купца Федора Ловатина, хотя, учитывая суровые нравы русской полиции, и шли при этом на огромный риск.
В европейской части России и в Западной Сибири за этапниками следят очень строго, так что побег там практически невозможен, но во второй половине пути контроль за ссыльнокаторжными постепенно ослабевает: тяжелые климатические условия и необъятные пространства удерживают несчастных в составе арестантских партий надежнее любых охранников.
На это Алексей и рассчитывал. Ловко припрятав в подкладке одежды паспорт и деньги, он терпеливо ждал, когда окажется в Восточной Сибири, чтобы осуществить свой дерзкий замысел.
По прибытии колонны в Томск Алексея вызвали к возглавлявшему местную полицию исправнику, испытывавшему острую нужду в писаре, и поручили ему поработать в этом качестве в канцелярии до тех пор, пока его партию не поведут в Забайкалье.
Алексей сразу же решил воспользоваться представившимся ему счастливым случаем, чтобы бежать, пока его не заключили в один из страшных нерчинских рудников. В свои планы он посвятил проживавшего в городе ссыльного поляка, человека надежного, умевшего хранить тайну.
Работая в канцелярии, Алексей познакомился со своим сверстником, Николаем Битжинским, в недавнем прошлом студентом, который так же, как и он, страстно мечтал о свободе. Товарищ по несчастью, узнав о намерении Алексея бежать, тотчас же выразил желание присоединиться к нему. И вот однажды, вместо того чтобы вернуться на вечернюю перекличку в тюрьму, они пробрались тайком в дом отважившегося помочь им поляка. Алексей немедленно сбрил огромную бородищу и, неузнаваемо изменившись, смело отправился на почтовую станцию, где нанял по предъявлении паспорта тройку с санями, стремительно понесшими его в Иркутск. Федор Ловатин, торговец мехами, коим стал теперь Алексей Богданов, рассчитывал добраться до самой восточной точки Сибири и оттуда переправиться в Америку.
Николай же остался у поляка — по крайней мере на две недели, в течение которых Алексей должен был оказаться вне пределов досягаемости властей предержащих. Храбрый юноша решил после долгих раздумий устроиться на почтовую линию ямщиком, чтобы, не вызывая ничьих подозрений, добраться до Иркутска, а затем, с помощью новых друзей, до Кяхты, откуда до Маймачена — первого города по ту сторону российско-монгольской границы — рукой подать.
Молодые люди ничуть не сомневались в успешном осуществлении своего плана, дерзкого и вместе с тем исключительно простого.
В это-то время и появились в Томске Жак Арно и Жюльен де Клене, приметами своими отдаленно напоминавшие беглецов. Впрочем, сходство или несходство — вещи весьма относительные, не поддающиеся точному толкованию, а посему и оценивающиеся в значительной мере сугубо субъективно. Для исправника, например, не находившего места от ярости и желавшего во что бы то ни стало разыскать беглецов, оказалось достаточно и приблизительного сходства с дерзкими преступниками людей, выдававших себя за французов, чтобы пуститься по ложному следу, столь трагически отразившемуся на дальнейшей его судьбе.
Без труда добравшись до Иркутска, Федор Ловатин, как уже известно читателю, встретился с французами, пришедшими в восторг от того, что их попутчиком будет человек, отлично знающий и их язык, и их страну. Ну а далее — ледовый лагерь в русле реки Хандыги, встреча с пониженным в должности исправником, бой за свою свободу, гонка по снежной пустыне, миниатюрные деревца и нападение волков.
Нелегкое путешествие, изобиловавшее неожиданными приключениями, оказалось не в состоянии сломить волю друзей: они по-прежнему были здоровы, энергичны и прекрасно себя чувствовали, хотя и испытывали некоторую усталость и ощущали отсутствие комфорта. Радуясь числу преодоленных ими километров, смельчаки уже представляли себе, как вот-вот их взору откроется подернутый дымкой тумана затянутый льдом Берингов пролив, за которым они смогут наконец считать себя вне опасности.
Подстреленный Жюльеном лось пришелся весьма кстати: якуты щедро кормили собак, и умные животные стойко переносили тяжелые перегрузки — длинные перегоны и быстрый темп езды.
Беглецы еще раз пересекли Полярный круг и переправились через Бараниху и Чаун. Зловещая тундра кончалась.
Каких-то пятьсот двадцать пять километров — и они у самой восточной точки Азии! Однако свалившаяся внезапно на них беда, по сравнению с которой все предшествовавшие невзгоды выглядели пустяком, надолго — увы! — задержала их продвижение к этому заветному месту, где сто семьдесят шестой меридиан пересекается шестьдесят седьмой северной параллелью.
Алексея, чувствовавшего уже два дня легкое недомогание и потерявшего аппетит, с утра начало знобить, поднялась температура. Он весь день пытался бороться с хворью, поглощая стакан за стаканом чай с подмешанной к напитку водкой, но тщетно. После очередной ночи, проведенной в снегу, жар резко усилился, и его охватила такая слабость, что он уже не мог сидеть в санях. Серьезные симптомы — затрудненное дыхание, мучительные боли в боку — приводили друзей в отчаяние. Продолжать путешествие было нельзя, хотя мужественный юноша, готовый пожертвовать собою ради друзей, уговаривал своих спутников оставить его и продолжить дорогу одним.
К счастью, вскоре им попалось большое чукотское стойбище.
Что бы ни говорили и ни писали о чукчах, народ этот отличается редкостным гостеприимством. Твердо придерживаясь заветов далеких предков, жители суровой полярной зоны при всей их бедности, вошедшей в поговорку, никогда не забывают о своем долге помогать ближнему, и забредшие в сей край могут рассчитывать на их поддержку.
Вот и на этот раз, заслышав лай чужих собак, навстречу нашим друзьям вышли несколько чукчей. Не выказав при виде незнакомцев ни удивления, ни страха, они засуетились возле Алексея и сказали Шолему, знавшему и язык и обычаи жителей полуострова[140] и попросившему их приютить у себя путников, что больного следует поскорее внести в дом.
Тотчас, воспользовавшись приглашением, Шолем без стеснения откинул оленью шкуру, закрывавшую вход в жилище, и направился прямо во внутреннее помещение, выгороженное в центре чума. Жюльен и Жак, неся на руках своего друга, шли за ним следом.
При строительстве своих обиталищ чукчи проявляют прямо-таки чудеса изобретательности, и хотя материалы, из которых сооружается традиционное жилье — сплавной лес, идущий на каркас, и китовые ребра, используемые на стропила, — предельно просты, в чуме легко переносятся самые лютые арктические холода. Эти примитивные на первый взгляд дома, покрытые тюленьими шкурами, поверх которых уложены куски дерна, невидимые зимой из-за снега, состоят из двух конусовидных помещений — одно в другом. Центральное, крепко обтянутое снаружи теплыми оленьими шкурами и отделенное от внешней стены полуметровым слоем воздуха, служит семье общей спальней. Из-за круглосуточно горящих ламп на тюленьем жиру внутри всегда жарко, как в бане, так что, даже раздевшись, простуды не схватишь. Чтобы придать строению устойчивость, на самом верху кладется на сходящиеся там стропила из китовых ребер тяжелый камень, венчающий северное жилище наподобие люстр в наших комнатах. Внизу, на толстую подстилку из мха и веток, кидаются моржовые шкуры, спать на которых одно удовольствие. И если бы не удушливая жара — от светильников и скученности людей — и не пронизывающий буквально все запах протухшей рыбы, чум можно было бы смело назвать верхом совершенства.
Впрочем, справедливости ради заметим, что мы упустили одну важную деталь, без которой представленная выше картина не отличается полнотой: несчастные чукчи имеют привычку там же, внутри помещения, справлять свои естественные нужды[141]. И поэтому неудивительно, что стоило только Жаку с Жюльеном переступить порог гостеприимной, но зловонной хибары, как к горлу их моментально подступила тошнота, вызвавшая в памяти ужасную ночь в арестантском бараке. С трудом сдерживая рвотные позывы, французы осторожно положили своего друга на постель из мягких, теплых шкур, приготовленную заботливыми хозяевами.
Бывают случаи, когда пословица «Нет худа без добра» себя оправдывает. Стоявшая, как в парилке, жара, нестерпимая для здоровых людей, только что наслаждавшихся свежим воздухом, оказала благотворное воздействие на организм Алексея. Здесь, в надежном укрытии от ледяного дыхания снежной пустыни, тепло расслабляло, и, так как кашель, разрывавший грудь, прекратился, больной уснул.
Не веря такому счастью, французы, немного успокоившись и быстро разобравшись в строении чума, попросили у хозяев разрешения расположиться во внешнем «отсеке», отделявшем центральное помещение от наружной стены, что позволило бы им избавиться от духоты. Чукчи, не усмотрев в этой просьбе ничего, кроме скромности, были чрезвычайно признательны за это гостям.
Вездесущий Шолем не теряя времени зажег лампу, устроил постель и разложил съестные припасы.
Обитатели дома при всей их внешней невозмутимости были заинтригованы появлением незнакомцев. Один за другим выходили они из центрального помещения — спальни и, устраиваясь поближе, устремляли на странников внимательный взгляд бесхитростных и добрых глаз.
Первыми появились мужчины: насытившись мороженой тюлениной, они, опираясь спинами о внутреннюю перегородку, стояли теперь с дымившимися трубками во рту. Вслед за ними выскочили полуголые дети. Женщины, более стеснительные, занимались между тем хозяйством: чинили сети из полос моржовой кожи, разминали оленьи шкуры, подливали жир в примитивные светильники — выдолбленные в камне углубления, соскребали с китовых ребер остатки мяса и что-то шили.
Беседа между чукчами и их гостями-французами шла с помощью жестов, подчас неверно толкуемых: к сожалению, занятый делами Шолем не мог выполнять обязанности переводчика, Алексей же отдался целительному сну. И все-таки общение было сердечным. Уходя спать, чукчи тепло попрощались за руку с новыми знакомыми.
На следующее утро больному, вспотевшему ночью так, будто он побывал в парной бане, явно полегчало, и, хотя Алексей ощущал еще крайнюю слабость, удушье уже прошло и боль в боку притихла.
— Меня беспокоит не столько мое состояние, милые мои, сколько страх, — говорил он тихим голосом друзьям-французам, присевшим возле него. — С воспалением легких я справлюсь…
— Вы простудились, когда ныряли за нами в ледяную воду Хандыги, — заметил прочувствованно Жюльен.
— Прошу вас, не преувеличивайте ни серьезности моего заболевания, ни ту помощь, которую смог я вам оказать.
— Вы так добры! Но мы все-таки имеем слабость держаться за наши жизни, ибо других взамен нам не найти, и поэтому помощь ваша была для нас бесценной.
— Я о другом… Вы не должны считать себя чем-то мне обязанными и ждать тут моего выздоровления. Вам надо как можно скорее добраться до пролива. И я умоляю вас: идите! Возле меня останется Шолем, и, если обстоятельства сложатся благоприятно, я, возможно, еще догоню вас.
— Ну так вот, запомните раз и навсегда: даже если нам придется провести здесь всю зиму, даже если в погоню за нами пустятся исправники со всей Сибири и во главе с войсками, собранными в обеих — европейской и азиатской — частях России, и если даже нам будет грозить отправка в рудники, где добывают ртуть или окись меди, мы все равно останемся с вами! И вы только огорчите нас, настаивая на своем: мы решим, что вы о нас дурно думаете и считаете в душе, что мы — трусы, способные предать своего друга.
— Спасибо, дорогие мои! — растроганно прошептал Алексей. — Вы отлично знаете, что слова мои продиктованы исключительно заботой о вас. Мне так хочется, чтобы вы обрели свободу! Ради этого я даже готов расстаться с вами!
— Мы никуда отсюда не уйдем, — ответил Жюльен, — и не надо больше об этом. Правильно, Жак?
— Ваши аргументы, дорогой мой Алексей, как и упражнения в диалектике, лишены какого бы то ни было смысла и не выдерживают критики, а посему их не стоит и обсуждать. Мы остаемся с вами, что бы ни случилось, — решительно заявил тот.
— В таком случае буду лишь уповать на судьбу, чтобы верность нашей дружбе не погубила вас.
Такое пожелание было весьма кстати, потому что дурные предчувствия, терзавшие Алексея, скоро начали сбываться.
Есаул и четверо казаков, которых после позорной для них молниеносной схватки оставили связанными в чуме, были спустя несколько часов освобождены своими товарищами и вернулись в острог. Бывший исправник, не угомонившись, снарядил в погоню за беглецами целую экспедицию: северяне — народ мстительный!
Не сообразив, что беглецы могли, свернув с тракта, ехать чистым полем, есаул предполагал, что они, значительно опередив преследователей, будут спокойно, не опасаясь никого, останавливаться на почтовых станциях по пути к Нижнеколымску: поскольку их противник не обладал техническими возможностями связаться быстро с властями этого города, путешественникам нечего было бояться, что их схватят.
Прибыв на первую станцию, служилый огорчился: беглецов никто не видел. И тем не менее он продолжал гнаться за ними по почтовому тракту — ив таком бешеном темпе, что прибыл со своими солдатами в Нижнеколымск за несколько часов до открытия ярмарки. Оступившийся начальник уездной полиции решил обойти торжище, чтобы приглядеться на всякий случай к русским купцам и поспрашивать чукчей, не встречали ли они разыскиваемых им людей: было маловероятно, чтобы троим друзьям удалось проскользнуть незамеченными съехавшимися на ярмарку со всех концов кочевниками. И он не ошибся. Как известно из предыдущей главы, посулив щедрую порцию огненной воды, есаул развязал одному из торговцев язык, а тот, как оказалось, останавливался по дороге в Островное в стойбище, приютившем больного Алексея. Есаулу не терпелось немедленно отправиться туда, но чукча с привычным для его народа упрямством отказался уехать из села до окончания торгов. И тому пришлось, скрепя сердце, прождать целую неделю, находя утешение лишь в сообщении о болезни одного из беглецов: офицер был уверен, что спутники не бросят захворавшего товарища, и так как из-за сурового климата выздоровление в этих местах обычно затягивается, он надеялся, что успеет арестовать всю троицу.
Как только ярмарка закрылась, бывший исправник отправился с казаками в путь. Памятуя об обещанном ему невероятно щедром вознаграждении, проводник, ехавший впереди, ревностно выполнял свои обязанности. Отряд прибыл в стойбище за какой-то миг до того, как северное сияние ярко расцветило небосвод. И вовремя: поскольку Алексей почувствовал себя достаточно окрепшим, чтобы двинуться в дорогу, друзья на следующее утро собирались уже выезжать.
Выглянув из чума, чтобы полюбоваться сказочно прекрасным природным феноменом, Жак и Жюльен заметили впереди есаула и, сразу же узнав его, испытали своего рода потрясение. Тут же, с чисто французской горячностью, они решили напасть на своего злейшего врага, прежде чем тот отдаст приказ открыть огонь. Однако замысел этот был практически неосуществим: оружие и снаряжение вместе с мехами и провизией покоились в упакованном виде в санях, закрытых в сарае, в пятидесяти метрах от чума.
Неожиданное появление солдат, ржание коней и лай собак всполошили все селение. Распахивались одна за другой заменявшие двери шкуры, кто-то испуганно высовывался наружу, потом исчезал, и убогие жилища оглашались тревожными воплями.
Есаул, прекрасно зная, что ночью чукчи не пустят его в чум, умело расположил казаков, с тем чтобы местность хорошо просматривалась и никто не смог бы ускользнуть незаметно из стойбища.
Солдаты увидели при свете северного сияния сараи или, точнее, навесы, защищенные от ветра крепкой бревенчатой стеной только с одной, северной, стороны: туда обычно ставят сани и там же проводят ночь собаки и олени. Отведя в укрытие лошадей, они соорудили из приготовленного на корм оленям ягеля подстилку, чтобы подремать до утра «по-жандармски» — одним глазом.
Тем временем путешественники метались в ярости в своем уголке, как львы в клетке, и предлагали проекты один другого фантастичнее. Шолем, неподвижный, как ледяная глыба, молча предавался размышлениям. Замечания, которыми обменялись его хозяева, напуганные внезапным появлением казаков, подсказали якуту смелую мысль, и на хитром лице проводника мелькнуло подобие удовлетворенной улыбки. Находчивому охотнику пришло в голову устроить знатную заваруху между чукчами и служилым людом, исход которой был, пожалуй, заранее предрешен, поскольку первобытные племена отличаются бесстрашием и презрением к смерти. Ну и туго же придется преследователям!
Отметим в связи с этим, что коренные жители полуострова Беринга[142] издавна известны своей воинственностью, и русским не раз приходилось убеждаться на собственном горьком опыте, что если и можно порой одержать над чукчами верх, то поработить их нельзя.
Судите сами. Первая запечатленная хроникой встреча русских с чукчами произошла в 1701 году. В результате внезапного нападения чукчи были разбиты, оставшиеся в живых — взяты в плен. Но, предпочтя смерть потере свободы, они, так и не покинув родную их сердцу ледяную пустыню, перерезали друг другу горло. Однако победители недолго торжествовали: через три дня, объединившись, кочевники стремительно налетели на противника и полностью разгромили его.
Плачевно для русских закончилась и экспедиция 1711 года. В 1730 году полковник Афанасий Шестаков, потеряв в бою с чукчами чуть ли не все войско, был вынужден отступить. Когда же несколько месяцев спустя он задумал взять реванш, то пал в отчаянной схватке с туземцами, а его отряд был буквально растерзан. Только в 1731 году удалось капитану Дмитрию Павловскому отомстить за серию поражений и с триумфом войти в селение, стоявшее на месте нынешнего города Анадырь. Но и проиграв битву, коренные жители отказались подчиниться завоевателям и платить им подать. Однако экспедиции против них с той поры уже не снаряжались: хотя русские, как известно, отличаются огромным упорством, им пришлось сдаться перед несгибаемым мужеством обитателей тундры. Победы, одержанные сынами Крайнего Севера над регулярной армией, их свободолюбие, презрение к смерти так поразили русских, что на картах прошлого и начала этого века населенный чукчами полуостров окрашивался в отличный от остальных областей Сибири цвет, и название его сопровождалось выразительным по своему лаконизму пояснением: «Tiukschi, natio ferocissima et bellicosa, Russo-rum inimica gui capti se invicem interficiunt»[143].
Co временем, впрочем, русские сумели постепенно добиться мирными средствами того, чего не смогли достичь при помощи оружия. И теперь чукчи, как правило, платят налог, но делают это крайне неохотно, заставляя сборщиков податей, которым строжайше запрещено использовать при взимании недоимок силу, изрядно поскакать по тундре в поисках злостных неплательщиков.
Весьма любопытны аргументы, которые приводят чиновники, пытающиеся выполнить свой служебный долг, в беседах с чукчами.
Эти первобытные люди никак не могут взять в толк, по какому праву человек, которого они никогда не видели и зовут «белым царем, сыном солнца», забирает у них каждый год лучшие меха. Он что, этот сын солнца, мерзнет? Быстро снашивает одежду? Или сам не охотится на тюленя, песца, белого медведя?
Тщетно чиновник убеждает их, что, заплатив налог, они могут считать себя подданными его величества царя: его оппоненты[144] абсолютно равнодушны к подобной чести.
— Но царь — отец своим подданным! — прибегает чиновник к последнему доводу.
— Ну и что? — отвечает с изумительной наивностью чукча, собрат белого медведя. — У меня есть отец, он не требует от меня шкур. Напротив, он давал мне их, когда я был маленьким и не мог еще добывать их сам. Если царь и в самом деле наш отец, то он должен не отнимать, а, наоборот, давать нам шкурки…
Добрые дикари никак не в силах оценить блага цивилизации!
Шолем все это знал. Как и то, что подушная подать была уже собрана с месяц назад, причем с большим трудом. И решил, воспользовавшись этой ситуацией, сообщить чукчам, будто казаки намерены вторично взыскать налог. Тогда обитатели окажут чужакам соответствующий прием и наверняка не впустят их в свои чумы. Если же переговоры между противными сторонами затянутся хотя бы на день, путешественникам, возможно, и удастся выбраться из западни.
ГЛАВА 19
Казачья борода. —Изменение в плане. —Славные выпивохи. —Бездонный бочонок. —Выстрел. —Встревоженные чукчи. — Щедрость есаула. —Пьяные казаки. —Олени. —Пятьсот километров до Восточного мыса. —Без оружия и продуктов. —Туземная снедь. —Непривычная тюленина. —«Вега».
Шолем, не делясь своим планом с путешественниками, решил пройти по всем чумам, настраивая чукчей против Краков. Сказав друзьям, чтобы они были готовы к самым неожиданным вещам, он по-кошачьи тихо, так что даже снег не скрипнул под ногами, выскользнул из чума. И тут ему пришло в голову проверить сначала, не захватил ли неприятель их сани, и, если представится возможность, достать оттуда оружие, что могло бы значительно улучшить положение осажденных.
Войдя в погруженный в кромешную тьму сарай, якут начал ощупью искать нарты. Внезапно раздалось рычание, словно он разбудил медведя, и Шолем понял с опозданием, что у него под рукой не мех, а борода спавшего казака. Солдат крепко схватил проводника и собрался было позвать на помощь, как тот, не теряя самообладания, решился на предерзостную хитрость. Не пытаясь вырваться, он шепнул на ухо служилому:
— Водка!
Слово это оказалось волшебным: казака, как известно, всегда мучает жажда.
— У тебя есть водка?! — радостно вопросил дуралей, предвкушая нежданный пир. — Давай же! Давай скорее!
— Подожди, огненная вода в нартах.
— И много?
— Э-э, много, — ответил Шолем, искусно подражая интонации чукчи, которому не терпится пригубить вожделенный напиток, — бутылей сто…
Казак пришел в восторг.
А якут, подобно опытному дипломату, решил сейчас же внести изменение в свой план.
Раздвинуть сумки и тюки, расположение которых в нартах было ему прекрасно знакомо, и достать сорокалитровый бочонок было для него минутным делом. Солдат, поводив руками по емкости, остался доволен ее размером. Затем, нащупав деревянный краник, присел на корточки и с невероятной жадностью начал ловить ртом жгучую струю. Пил он долго, самозабвенно, и объятия его, в которые был заключен драгоценный сосуд, становились все более нежными. Наконец, пощелкав языком, казак похвалил проводника:
— Ты славный человек! Давай, теперь твоя очередь! Шолем притворился, будто пьет: выпивка не входила в его план, в другое время он был бы ей рад.
В груди у казаков, несмотря на их внешнюю грубость, бьется доброе сердце. Они делятся всем, что имеют, и всегда приглашают своих товарищей угоститься тем, что послал им случай. Новый друг Шолема не был исключением из правила и посему поспешил разбудить двух сослуживцев, спавших рядом с ним среди оленей. Когда каждый из них приложился к заветному кранику по нескольку раз — и все в абсолютной тишине, один из казаков напомнил, что и другие солдаты были бы тоже не прочь припасть к сему феноменальному источнику, и взялся немедленно их разбудить и привести сюда, но так, чтобы этого не знал командир.
Минут через пятнадцать по снежному ковру осторожно заскользили темные тени, незаметно прокрадываясь к сараю, из которого призывно несло спиртным, да так сильно, что страждущие издали глотали слюнки в предвкушении обильного возлияния.
Вскоре под навесом собрался весь отряд — кроме, разумеется, командира: измученный пятью днями погони, он, укрывшись шкурами, крепко спал.
Казаки отнеслись к нежданному празднеству серьезно. Пили методично, по очереди, энергично впитывая в себя, словно губка, алкоголь. Каждый отсасывал из крана столько, сколько позволяло его дыхание. Жажда никак не проходила, но и бочонок казался бездонным. Сменяя друг друга у краника, выпивохи всею душою наслаждались божественным даром.
Результат подобной неуемности не заставил себя долго ждать. Упившись до умопомрачения, кутилы уже плохо держались на ногах, глаза их закрывались. И, как люди закаленные, с большим практическим опытом, они спешно соорудили себе из мха и лишайника ложе, чтобы если и свалиться, так на эту подстилку, а не в снег. Но от бочонка не отстали — его сосали до тех пор, пока в нем не осталось ни единой капли.
К тому времени уже ни один из гуляк лыка не вязал. Силы разом оставили их. Повалившись друг на друга, словно карточные валеты, они, уже засыпая, немного потолкались, устраиваясь поудобнее, и вскоре из этой живописной кучи раздался мощный храп, который не смогла бы заглушить и дюжина контрабасов.
Шолем, терпеливо ждавший этого момента, направился не теряя ни минуты к своим соплеменникам, якутам-каюрам, разбудил их и велел отпустить собак, запрячь по три оленя в каждые сани и тихо подъехать к чуму. Ему хотелось бы еще обойти все сараи, где стояли олени чукчей и казацкие лошади, чтобы отвязать животных, но времени на это уже не было.
Когда трое друзей, в течение двух часов изнывавших от волнения и неизвестности, дождались наконец своего проводника, пробил уже час ночи.
— Хозяин, — сразу обратился Шолем к Алексею, — ты готов?
— К чему?
— Выезжать.
— Когда?
— Немедленно.
— А сани?
— Уже запряжены.
— А казаки?
Якут рассмеялся сдержанным, таинственным смехом Кожаного Чулка из произведений Фенимора Купера[145].
— Мертвы, — кратко произнес он.
— Ты что, задушил их? Несчастные!
— Нет, хозяин. Их сгубила твоя водка. Они проснутся лишь завтра, когда мы будем уже далеко. А теперь — пора! — решительно закончил он и, отбросив шкуру, служившую дверью, выскочил из чума.
Каюры не теряли времени даром: нарты стояли у входа, олени готовы были хоть сейчас пуститься в путь.
Когда путешественники пошли занимать свои обычные места, Алексей увидел вдруг с удивлением, что это не его сани. Но только сообщил он об этом Шолему, как в ночной тьме раздались крики:
— Стой!.. Стой!.. Огонь!
Проводник, вынесший на всякий случай из чума охапку шкур, швырнул ее в нарты и спешно вскочил в них сам. Жак, Жюльен и Алексей последовали его примеру, и санный поезд рванул в снежную мглу. Блеснул огонь, послышался выстрел, совсем рядом просвистела пуля.
Есаул, хотя и не предполагал подобного поворота событий, выведшего казаков из строя, бдительности, как всегда, не терял. Вздремнув немного он отправился в ночной обход — проверить, все ли его приказы выполнены и что поделывают самые лучшие, по словам губернатора Нижнеколымска, солдаты, а заодно и встряхнуться. И нетрудно себе представить охватившую офицера ярость, когда он обнаружил, что посты брошены, а горе-вояки, мертвецки пьяные, валялись, словно свиньи, возле пустого бочонка. От разудалых гуляк так разило перегаром, что не оставалось никаких сомнений, из-под чего была эта посудина. Охваченный безумным гневом, командир обрушил на незадачливых подчиненных удары, пинал размякшие тела, но из каталептического сна так никого и не вырвал. И только подумал он было, а не сознательно ли подстроен сей кавардак, как разглядел вдали при свете звезд группу людей, стоявших возле чума.
«Моих казаков напоили! — понял служилый. — Это могли сделать только приезжие: у здешних водки нет!»
Кинувшись к чуму, есаул, узнав беглецов, взвел курок револьвера и выстрелил, никого, к счастью, не задев.
Но чукчи проснулись. Несколько человек выскочили на улицу с копьями наперевес.
«Ладно, — взял себя в руки офицер, — не хватает только, чтобы эти дикари набросились на меня! Слава Богу, у нас есть чем их умаслить!» И, обращаясь к чукчам, закричал:
— Дети мои, послушайте…
Догадываясь, какие опасения могли возникнуть у местных жителей с приходом солдат, он решил объяснить им, что явились казаки сюда не за податью, а, напротив, с дарами, среди коих — огненная вода и даже деньги. Чтобы они сами убедились в правдивости его слов, есаул подбежал к одним из сопровождавших его отряд саням, вытащил какие-то безделушки, явно заинтересовавшие хозяев, откупорил бутыль водки и вынул из кармана горсть медных монет, из которых здесь любят делать украшения и амулеты.
— Это все ваше, дети мои! Подарки от белого царя, сына солнца!
Чукчи не верили ни ушам своим, ни глазам: неожиданная щедрость этого загадочного человека явно привела их в замешательство.
— Да-да, все это вам, но при одном условии. Вы немедленно — слышите, немедленно! — должны приготовить мне шесть нарт с оленями и отправиться вместе со мной.
Чукчей собиралось все больше. Обсуждали сказанное русским начальником, взвешивали его обещания и выдвинутые им условия. И при этом никакой нервозности. Прямота, с какой казак обратился к ним, и предложенные подарки расположили чукчей в его пользу.
Бывший исправник сообщил обитателям чумов, что они приютили у себя очень опасных, совершивших немало злодеяний людей, и что преступников надо догнать, дабы подвергнуть их заслуженному наказанию. Это обращение рассеяло последние сомнения, тем более что внезапный отъезд путешественников в известной мере подтверждал правоту этого человека.
Чтобы окончательно склонить чукчей на свою сторону, офицер не мешкая начал распределять подарки — в виде своего рода задатка — и добился обещания, что сани быстро тронутся в путь.
Обычно чукчи медлительны в принятии решений, но, если что-нибудь задумали, ничто их не остановит — ни холод, ни голод, ни расстояния, ни усталость: они все преодолеют ради достижения цели. Есаул так преуспел в переговорах с чукчами, что два часа спустя после поспешного бегства преследуемой троицы шесть нарт с тремя оленями в каждых уже стояли у сарая, послужившего опочивальней для в стельку пьяных солдат.
— Ну а теперь пора и за голубчиков моих приниматься! — пробормотал командир себе в усы. — Пробуждение у этих обожравшихся свиней будет не столь приятным, как сон!
По его знаку чукчи осторожно подняли казаков, завернули в меха и уложили их, негнувшихся, как поленья, в нарты.
«Ну и отлично! — подумалось есаулу. — У варнаков — только два часа форы. Не позже чем через сутки я нагоню их. Конечно, они попытаются сопротивляться. Ну что ж, бой так бой! Тем лучше! Солдаты-пьянчуги будут драться с превеликим усердием, чтобы хоть как-то искупить свою вину!.. Итак, в дорогу!»
Нарты с беглецами вот уже третий час неслись со скоростью метеорита, как вдруг олени, не подававшие никаких признаков усталости, резко остановились, хотя команды такой никто не давал. Для Алексея в этом не было ничего неожиданного, но французы, впервые ехавшие в оленьих нартах, удивились.
— Что случилось? — спросил Жюльен.
— Обычное дело! — ответил русский. — Олени способны выжимать в течение нескольких дней предельную скорость, но при том условии, что регулярно, через определенные промежутки времени, будут останавливаться, чтобы поесть. Больше трех часов подряд они не бегут. Сделав сами себе передышку, они вырывают из-под снега мох или ягель. Чтобы отдохнуть и подкрепиться, животным достаточно часа, после чего они тянут сани еще три часа.
— А нельзя ли заставить их пропустить хотя бы одну остановку?
— Это невозможно: если пришло время подкормиться, то — хоть убей — с места они не сдвинутся. Впрочем, не волнуйтесь. Эти замечательные создания еще выносливее собак и, как правило, восемнадцать часов из двадцати четырех находятся в пути. Вы устанете быстрее, чем они.
— Благодаря находчивости Шолема нам удалось удрать от исправника, но опасность снова встретиться с ним по-прежнему велика. Интересно, где мы сейчас? И через сколько времени достигнем Берингова пролива?
— Если подсчеты верны, стойбище, которое мы покинули, расположено в пятистах пятидесяти километрах от Восточного мыса.
— Черт возьми, это так далеко!
— Но олени — надежные помощники. Если считать, что они бегут со средней скоростью четырнадцать километров в час, то мы преодолеем это расстояние за сорок шесть часов, включая время на остановки.
— Нестись быстрой рысью два дня и две ночи, да еще когда есаул следует по пятам, а ты не имеешь возможности подпалить ему усы, — довольно противно!
— Не преувеличивайте его возможностей. Ведь у нас, учитывая состояние, в каком оставил Шолем служилый люд, несколько часов форы. Но если даже и предположить, что отряд быстро отправится в погоню, ему все равно придется следовать за нами на оленях и, значит, и останавливаться время от времени ровно на столько, на сколько делаем это и мы.
— А нельзя ли ехать быстрее, а не по четырнадцать километров в час?
— Можно, но тогда наши олени выдохнутся на полдороге.
— Да, кстати, наше оружие, провизия… Я вспомнил, что в момент отъезда вы воскликнули, что это не наши сани.
— Так оно и есть. То ли каюры не поняли Шолема, то ли они не нашли наши нарты, но, так или иначе, вместо них они запрягли другие.
— Выходит, все наше снаряжение…
— Осталось в деревне. Шолем только что проверил наши припасы. Их немного. Нет ни чая, ни сахара, ни консервов, ни водки, ни печенья.
— Скоро начнем голодать?
— Ну не совсем. В моих санях сорок килограммов тюленьего мяса и несколько мешков снадобья, которое чукчи едят вместо хлеба[146]. Так что не пропадем! Хотя, конечно, мороженая тюленина не столь аппетитна, как барашек.
— И наши карабины остались там.
— Увы, из оружия у нас только револьверы… Но хватит об этом, в дорогу, друзья! Олени уже позавтракали, так что не будем терять времени. Позднее, когда и мы захотим есть, отведаем мясца.
Животные понесли еще быстрее, чем раньше. Подкрепив свои силы и к тому же довольно легко нагруженные, они весело бежали, подбадриваемые возгласами каюров, которые, как и русские ямщики, дают оленям ласковые птичьи имена, только на свой, суровый манер.
Несмотря на неплохую скорость передвижения, часы для путешественников тянулись удручающе медленно. Особенно тяготило одиночество общительных французов: Жюльен и Жак ехали теперь каждый отдельно, только с каюром-якутом, и не могли ни с кем даже словом перемолвиться.
Прошло уже двадцать шесть часов пути, но олени не только не замедляли бег, но, наоборот, вроде бы ускоряли его.
Не будем останавливаться на трудностях, которые приходилось переносить нашим друзьям в течение этого времени. Тут и пощипывание мороза, и затекшие ноги, которые надо было разминать пробежкой, и непривычные для европейцев кусочки мороженой тюленины, соскальзывавшие в пищевод, по образному выражению Жака, как обжаренные на снегу ледышки. Впрочем, в силу обстоятельств, желудку пришлось все же умерить свои претензии и довольствоваться тем, что ему давали.
Беглецы даже не заметили, как пересекли последние реки Азиатского континента — Амгуэму и Нутепсим, замершие под снежным саваном. По их расчетам, они находились неподалеку от Колючинскои губы, чуть южнее того места, где этот залив пересекает Полярный круг.
К несчастью, вот уже несколько часов, как тундру укутал густой туман, и Шолем не видел больше вехи, которые расставляют чукчи, размечая дорогу. И тогда на помощь развитой у сына природы интуиции пришел компас.
Время от времени раздавался звонкий треск, словно пушки стреляли в тумане.
Жюльен, хотя и замерз он не знаю как, и желудок его бунтовал от голода, попытался шутить.
— Эй, Жак, — крикнул он другу, — позволь мне все-таки послать проклятье твоей морской болезни: если бы мы сели на пароход первого октября, то уже четыре месяца нежились бы на фазенде Жаккари-Мирим, в рубашках с коротким рукавом, в гамаках и с непременным веером.
— Что угодно, но только не морская качка! — послышалось в ответ сквозь мелодичный звон ледышек, покрывших бороду Жака.
Жюльен хотел уже бросить новую шутку, как вдруг с уст Алексея, ехавшего, как всегда, в первых нартах, сорвался возглас удивления. Пелена тумана разорвалась, и в сотне метров от путешественников возникли внезапно очертания великолепной трехмачтовой шхуны, темный корпус которой четко выделялся на белом фоне.
— Корабль! Друзья мои, корабль! — воскликнул Алексей.
— Корабль! Мы спасены! — обезумев от радости, закричали что есть силы французы.
Олени остановились у судна, закованного во льды. Нетрудно представить, с каким восторгом прочитали наши беглецы выведенное на борту золотыми буквами слово «Вега»!
ГЛАВА 20
Профессор Норденшельд[147]. —В поисках Северо-восточного прохода из Атлантического океана в Тихий. —Экспедиция 1878 — 1879 годов. —Гостеприимство шведского ученого. —Взбунтовавшийся компас. —Отклонение от маршрута. —Спешное отправление. — Компенсация потерянного времени. — Берингов пролив. —Казаки. —Оленья трапеза. — Своенравие животных. —Пешком по льду. —Нормандский говор. —Канадские охотники. —Смерть от холода. —Последняя сотня метров первого этапа путешествия из Парижа в Бразилию по суше.
Имя выдающегося шведского ученого, сумевшего осуществить то, чего не удалось добиться ни английским, ни голландским его предшественникам, популярно во всех без исключения цивилизованных странах. Поскольку у нас, во Франции, все знают профессора Норденшельда, прославившегося своими арктическими исследованиями, мы ограничимся лишь кратким, необходимым для ясности нашего повествования рассказом о последней его экспедиции, совершенной в 1878 — 1879 годах на парусно-паровой шхуне «Вега».
Целью этого отважного предприятия было обогнуть сибирское побережье Северного Ледовитого океана и достичь через Берингов пролив Японии и Китая, освоив тем самым северо-восточный участок североморского пути из Атлантического океана в Тихий. Ученый-путешественник считал, что во вторую половину августа вполне возможно пройти по морю вдоль северного берега Сибири, по крайней мере, до мыса Челюскин на полуострове Таймыр. Теплые потоки воды, приносимые Обью, Енисеем и Иртышом, уверял он, освобождают ото льдов побережье даже за мысом Челюскин, а встречное течение, подгоняемое ветрами, дующими здесь в августе, относит льды к восточному берегу Новой Земли, где они и тают в конце указанного месяца.
Это предположение, казалось, подтверждалось данными, которые были собраны русскими исследователями побережья Северного Ледовитого океана. Двадцать пятого августа 1843 года путешественник А. Ф. Миддендорф[148] с холмов, расположенных на побережье Таймыра, видел, насколько хватало глаз, чистое ото льда море. А за девяносто лет до этого лейтенант Прутищев, выйдя из устья Лены, смог достичь бухты Оленек и, перезимовав здесь, первого сентября добрался почти до мыса Челюскин. Второго сентября 1736 года экспедиция лейтенанта Харитона Лаптева[149], не встретив нигде льда, если не считать устья реки Хатанга, дошла до мыса, находившегося в девяноста километрах от мыса Челюскин.
Для той части океана, которая заключена между дельтой Лены и Беринговым проливом, давно уже были составлены довольно точные карты. Отважные китобои ходили в этих водах еще в середине XVII века. В 1648 году русский казак Дежнев[150] проплыл морем от Колымы до Анадыря. В 1735 году лейтенант Лассениус[151], отправившись от устья Лены к Берингову проливу, сразу же застрял во льдах и во время зимовки вместе с пятьюдесятью двумя своими спутниками погиб от цинги. На следующий год не повезло и Дмитрию Лаптеву. Но в 1739 году он смог перезимовать в устье реки Индигирка, а в 1740 году добраться до мыса Баранова. Частичная или полная неудача этих экспедиций объяснялась несовершенством кораблей.
Среди отважных мореплавателей, внесших свой вклад в изучение этого региона, мы находим и имя капитана Кука[152], который достиг сто восьмидесятого градуса восточной долготы, если вести отсчет от Гринвичского меридиана. Наконец, в 1855 году американский капитан Роджерс добрался до сто семьдесят шестого градуса восточной долготы, а в 1856 году английский китобой Лонг, пройдя дальше, чем его предшественники, вышел к Чаунской губе, у сто семьдесят восьмого градуса восточной долготы.
Профессор Норденшельд первую половину 1878 года посвятил подготовке экспедиции, снаряженной на щедрые пожертвования друзей науки: одну треть всех расходов взял на себя король Швеции, а остававшиеся две трети — Сибиряков[153] и Оскар Диксон[154], вольный купец из Гетеборга[155] уже оплативший ранее шесть арктических экспедиций.
Экспедиция под общим руководством Норденшельда отправилась на четырех кораблях. Профессор находился на флагмане — «Веге». Это построенное специально для арктических плаваний трехмачтовое судно водоизмещением в триста пятьдесят тонн под парусом могло идти со скоростью девять-десять узлов[156] и при паровом двигателе мощностью шестьдесят лошадиных сил — шесть-семь. Вел шхуну ветеран полярных походов лейтенант Паландр. В состав экипажа входили девятнадцать первоклассных моряков королевского флота и три матроса-китобоя.
Другие суда назывались «Лена», «Экспресс» и «Фрейзер». Первое, под командой лейтенанта Христиана Йохансена, должно было прокладывать «Веге» путь до устья Лены, а оттуда подняться по реке до Якутска. Остальные два, с товарами для Сибири, собирались пройти по Енисею и вернуться в Европу с зерном. Так что найти Северовосточный проход «Веге» предстояло одной.
Флотилия вышла из порта Тромсе[157] двадцать первого июля. Двадцать девятого июля увидели берег Новой Земли, первого августа прошли Югорский пролив к югу от острова Вайгач, благополучно пересекли Карское море, обогнули северный мыс полуострова Самоедов и к десятому августа прибыли в порт Диксон, расположенный к востоку от устья Енисея. Здесь «Экспресс» и «Фрейзер» покинули «Вегу», сопровождаемую отныне только «Леной».
Девятнадцатого августа оба корабля салютовали артиллерийскими залпами мысу Челюскин, на котором матросы обоих экипажей в память о своем пребывании сложили из камней пирамиду. А в ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое августа недалеко от устья Лены капитан Иохансен распрощался с «Вегой» и направился к своей цели.
Первого сентября «Вега» прошла неподалеку от устья Индигирки, свернула на юго-восток и седьмого сентября, чуть ли не вплотную подойдя к берегу, остановилась среди крупных льдин. Члены экипажа в первый раз лицезрели чукчей, а те — корабль.
Двадцать восьмого сентября у восточного берега Колючинской губы судно окончательно зажали льды, и достичь цели, до которой оставалось уже совсем немного, удалось только следующим летом — восемнадцатого июля 1879 года.
Нетрудно представить себе волнение французов при виде корабля, вызвавшего у общественности столь большой интерес и покинувшего Европу за два месяца до их отъезда из Парижа.
— «Вега»! — прокричал Жюльен. — Мы спасены!
— «Вега»! — подхватил Жак. — Оазис из дерева и металла в ледовой пустыне! Прощай, мороженая тюленина! Прощай, полярная снедь! Прощай, есаул с казаками!
— Подождите, друзья, — прервал их Алексей. — Поосторожнее и поскромнее. Не забывайте, что мы пока что — нарушители закона, а «Вега» хоть и под шведским флагом, но находится в русских водах.
— Да, это действительно так, — согласился Жюльен.
— Я не сомневаюсь, конечно, в благородстве всемирно известного шведского ученого: гений всегда великодушен. Однако мы не имеем права ставить знаменитого исследователя в щекотливое положение, воспользовавшись его гостеприимством.
— Вы правы, но мы ничего не скажем ему о наших приключениях, попросим только провизии. На это у нас уйдет всего лишь час, а там — прямо в Америку!
Экипаж корабля видел приближавшиеся сани, но, приняв путешественников за местных жителей, не проявил к ним никакого интереса. Й тем больше удивились на шхуне, когда Алексей обратился к мореплавателям по-немецки, а Жак и ЖюЛьен — по-французски. Друзьям оказали теплую встречу. В кают-компании[158] им радостно жали руки и громко приветствовали возгласами «Добро пожаловать!». Господин Норденшельд, всячески выказывая радушие, представил гостям свой синклит[159], состоявший из известных ученых и путешественников. Затем — что не менее важно! — их вкусно накормили. Во время трапезы друзья удовлетворяли, насколько это было возможно, любопытство своих чудесным образом встреченных хозяев.
— А теперь, господа, поскольку вы подкрепились, я распоряжусь приготовить вам каюты: ведь вы наверняка нуждаетесь в отдыхе! — любезно предложил глава арктической экспедиции. — Чувствуйте себя как дома.
— Господин профессор, — почтительно произнес Жюльен, — мы выражаем вам нашу искреннюю признательность, но позвольте отклонить столь лестное предложение и попрощаться.
— Как, уже? — удивился ученый. — Но это же невозможно!
— Представьте себе, будто перед вами — англичане, заключившие пари на определенный срок, за который они обязаны совершить кругосветное путешествие. Или предположите, что мы, руководствуясь высшими интересами, не можем больше задерживаться здесь… Наконец, нельзя исключить и того, что нам просто не хочется, чтобы кто-то опередил нас, и поэтому, невзирая на смертельные опасности, мы устремляемся дальше… Простите нас за то, что так торопимся. Поверьте, мы сами глубоко огорчены тем, что обстоятельства не позволяют воспользоваться вашим высоко ценимым нами гостеприимством. Но, перед тем как покинуть вас, позвольте обратиться с просьбой, во-первых, сообщить точно, на какой широте и долготе мы находимся, во-вторых, указать точное направление на Восточный мыс и, в-третьих, снабдить нас оружием и провиантом.
— Охотно, господа! Но мы расстроены тем, что ваша просьба столь скромна. Вот карта местности, где вы найдете все необходимые топографические указатели.
Жюльен со знанием дела пробежал глазами этот великолепный подробный план и не мог сдержать удивления:
— Как? Мы на шестьдесят километров севернее Полярного круга?! Шли на северо-восток, а выходим к северу от бухты Коцебу!
— Если вы направлялись к Восточному мысу, то, значит, слишком резко брали влево, — заметил Норденшельд.
— Никак не могу объяснить себе эту ошибку. Мы двигались в течение четырех часов в плотном тумане, но точно по компасу… Разве только стрелка отклонилась…
— Вполне вероятно. Во время северного сияния намагниченная стрелка подвержена негативным воздействиям, и чувствительность ее теряется. Этот феномен достаточно распространен, так что в вашем случае могло произойти то же самое.
Жюльен вынул компас из кармана и сверил его с судовым компасом, укрепленным в футляре возле стола кают-компании. Профессор не ошибся: ручной компас словно взбесился.
Теперь, когда известна причина отклонения магнитной стрелки, легко представить себе, какие могли бы быть трагические последствия, если бы не чудесная встреча со шхуной, заточенной в ледовой гавани.
Маршрут с поправками нанесли на карту, и Жюльен, получив новый компас, поднялся, чтобы попрощаться. Видя, что все трое твердо решили продолжить свой путь, глава экспедиции не стал больше их задерживать.
— Ну что ж, — сказал он, дружески пожимая им руки, — больше я ничего не могу для вас сделать… Старшина-артиллерист приготовит для вас оружие и боеприпасы, а кладовщик — продукты. Хоть это избавит вас от материальных забот. Повторяю, мне хотелось бы вам помочь гораздо больше. И последнее: есть ли у вас новости из Европы?
— Нет, как будто ничего, что могло бы вас заинтересовать, хотя мы отбыли через два месяца после вас.
— А у меня есть для вас новость, — вмешался Алексей, который до этого молчал. — Рад сообщить, что ваш коллега, отважный капитан «Лены», благополучно прибыл в порт Якутска, осуществив тем самым подвиг, доселе еще не виданный. Его успех — предвестник удачного завершения вашего проекта, к которому прикованы взоры всего света.
— Ах, господа, лучшей вести вы не могли мне сообщить! Сколь же должен я быть благодарен случаю, сведшему нас! Я говорю вам не «прощайте», а «до свидания»! Позвольте же от всего сердца пожелать вам успехов в ваших деяниях!
— До свидания, господа! — ответил Жюльен. — Мы искренне вам благодарны и никогда не забудем ученых «Веги» и знаменитого руководителя экспедиции!
Трое путешественников, поддержанные как морально, так и материально, разместились в нартах и помчались по ледовым просторам, оставив за спиной быстро растаявший вдали темный корпус и ажурные снасти «Веги».
Путь, предложенный Норденшельдом, вел в отличие от предполагавшегося ранее не к Восточному мысу, а к самому крупному из островов Диомида, расположенных в центре Берингова пролива, и завершался непосредственно у мыса Принца Уэльского. Этот маршрут был на тридцать километров короче прежнего, протяженностью в двести двадцать четыре километра, что с лихвой окупало часы, проведенные на борту «Веги».
Правда, оставались еще опасения, как бы отклонение от маршрута из-за тумана не было бы слишком большим и не дало преимущества их врагу есаулу, если он все еще гонится за ними.
Друзья радовались, видя, как быстро неслись по смерзшемуся снегу подгоняемые якутами олени. Напружинив мышцы, энергично отталкиваясь ногами, вбирая воздух раздутыми ноздрями, эти красавцы, соперники лани, словно понимая, какую надежду возлагали на них беглецы, пробегали в среднем шестнадцать километров в час и затрачивали на еду и отдых совсем немного времени.
Уже пролетели двенадцать часов, отведенные на новый маршрут, и по чуть заметному наклону заснеженного поля друзья наконец определили, что земли проклятого полуострова остались позади.
Оглушительным «ура!» приветствовали путешественники льды Берингова пролива, по которым плавно скользили их нарты. Жак Арно, бросивший вызов морской болезни, готов был повторить в десятый раз, что лучше всего океан неподвижный, как вдруг Шолем, оглянувшись, испустил яростный вопль:
— Казаки!
И в тот же миг запыхавшиеся олени резко остановились. Грациозно повернув к каюрам свои головы, животные напомнили, что им нужна еда, которой они на льдах пролива не видят. Пока якуты доставали из саней предусмотрительно запасенный для оленей корм, друзья в вынужденном бездействии смотрели туда, где на расстоянии двух километров выделялся черной полосой на белом снегу санный поезд.
— Вот мерзавцы! — проворчал Жюльен. — Достанет ли у них наглости преследовать нас на американской земле?
— Да что значит для них переход границы в этом пустынном месте и без свидетелей? — заметил Алексей. — К тому же мы еще не на американском берегу.
— А разве те скалы, приблизительно в двух километрах отсюда, которые образуют острова Диомида, — не владения Соединенных Штатов? — спросил Жак.
— Я точно не знаю, — сказал Жюльен. — Но Алексей правильно говорит: какое до этого дело таким охотникам за людьми!
— Эй, Шолем, — прокричал Алексей, — что они сейчас делают?
— Тоже остановились: олени едят, — ответил якут, обладавший такой остротой зрения, что ему не нужен был никакой бинокль.
— Но трудно все-таки надеяться, что мы сохраним эту дистанцию, — предостерег Алексей. — Им так не терпится схватить нас, что они готовы бросить оленей и устремиться к нам бегом. И посему, думаю я, самое разумное — приготовиться к бою.
— Вы говорите, самое разумное, — по-моему же, это единственное, что остается нам делать, — произнес Жюльен.
— Ну что ж, борьба по всей линии фронта! — воскликнул Алексей. — Поспешим же добраться до ближайших скал, чтобы было где укрыться.
— А олени пойдут?
— Попробуем.
— Хозяин, казаки двинулись! — прервал друзей Шолем, не спускавший глаз с противника.
Один из оленей в первой упряжке, улегшись на снег, отказался подняться. Проводник ударом ножа перерубил ремень, связывавший его с нартами. Остальные животные лениво, очень недовольные, встали и побежали трусцой, время от времени оборачиваясь к оставшимся сзади охапкам ягеля.
Казаки приближались довольно быстро.
— Гром и молния! — крикнул Жюльен. — Так мы никогда не доберемся до островов! Готовьте ружья!
— Проклятие! — сильно побледнев, проговорил Жак в отчаянии. — Они же вместе с боеприпасами в ящиках с двойными стенами, завинченными болтами! Чтобы открыть их, нужен специальный ключ!
— Разбей топором один из ящиков.
— Но от удара все взлетит на воздух.
Внезапно олениха в первой упряжке, где оставалось только двое животных, жалобно закричала, когда на нее опустился кнут каюра. Через сотню метров остановились и вторые нарты. Наконец олени, впряженные в третьи нарты, заразившись примером своих сородичей, тоже улеглись, проявляя упрямство и своенравие. Всего пятьсот метров отделяли беглецов от островов — единственной надежды на спасение.
К счастью, у казаков происходило то же самое: обессиленные олени падали один за другим. Преследователи, выскочив из саней, кинулись в сторону скал, выступавших изо льдов. Впереди, злобно вопя, с карабином в руках и без шубы, которую он сбросил, чтобы легче было бежать, несся есаул, и весьма скоро он был уже у саней, брошенных беглецами. Сами же друзья, тяжело дыша, укрывшись за крутыми скалистыми выступами, приготовились отражать атаку из револьверов.
— Как бы этот проклятый не воспользовался нашими нартами! — закричал Жюльен. — Честное слово, так и есть! Олени пошли!.. Послушайте, Алексей, попросите у Шолема топор. Я решил во что бы то ни стало открыть ящик с оружием, даже если и подорвусь. Хочется все-таки доставить себе удовольствие разрядить обойму в этого идиота!
— Если старик канадец может вам чем-то помочь, не стесняйтесь. Я к вашим услугам, — прозвучал рядом спокойный голос, растягивавший слога на манер крестьян из Нижней Нормандии.
Путешественники, удивленные не меньше, чем если бы они услышали, как белый медведь запел «Боже, храни королеву!»[160], резко обернулись и увидели огромного роста мужчину с добродушным выражением лица и широко открытым в улыбке ртом.
— Разрешите представиться, перед вами Жозеф Перро, родом из Квебека, в Канаде. Я к вашим услугам — вместе с моими братьями Эсташом и Малышом Андре… Эй, ребятки, сюда… Эсташ! Малыш Андре!
Тотчас подкатили на лыжах два богатыря, в меховых одеждах, с винтовками за плечами.
— Мы просто охотники, — пояснил Жозеф. — Когда я услышал, что вы разговариваете на нашем языке, у меня заныло под ложечкой.
Шестеро мужчин крепко пожали друг другу руки.
— Спасибо, друзья! — поблагодарил Жюльен. — Охотно принимаем вашу помощь! Вшестером мы побольше доставим хлопот мерзавцам-казакам.
— Казакам? — переспросил Жозеф спокойным голосом. — Уж не собираются ли они запугать настоящих французов? Мы им сейчас такое устроим, этим ненасытным кровопийцам!..
Олени, тащившие нарты с есаулом, трусили медленной рысцой. Офицер, не шелохнувшись, сидел в гордом одиночестве и даже перестал покрикивать на животных. За ним, поотстав на пятьсот метров, следовали пешком солдаты.
Перро поднялся во весь рост, зарядил карабин и, стоя на фоне белой от снега скалы, оглушительно закричал:
— Эй, ты!.. Эй, человек!
Сани продолжали двигаться.
— Стой! — приказал великан. В ответ — молчание.
— Стой! Не то я пристрелю тебя, как боровую дичь!
Есаул был по-прежнему недвижим, как статуя. Канадец опустил ружье и заключил:
— Раз ни рукой, ни ногой не шевелит, значит, он скорее всего мертв…
Олени, подойдя к людям, остановились, но есаул так и не сменил своей позы.
Жюльен, держа револьвер наготове, приблизился к нартам, взял офицера за руку и сразу же в ужасе отступил. Глаза бывшего томского исправника побелели, лицо, все в мелких морщинах, застыло, как камень, на облупленных губах запеклась кровавая пена, пальцы, за которые ухватился француз своей рукой в меховой рукавице, не имели кожного покрова, словно их обварили кипятком. Было ясно: убил есаула холод.
— Зачем же он сбросил шубу? В ней мороз не загрыз бы его, — прокомментировал Жозеф эту страшную внезапную смерть.
Казаки, увидев, что их командир попал к противнику в руки и что беглецы уже не одни, благоразумно повернули назад, чем несказанно обрадовали стоявших у скалы шестерых мужчин, которые на это и не надеялись.
Тело есаула положили в расщелину, и канадцы, вкатив огромный камень, закрыли ее. Затем, достав из нарт провизию, друзья с охотниками оказали честь продуктам, подаренным профессором Норденшельдом.
— Ну а теперь, господа, — начал Жак, с удовольствием кусая печенье, размоченное в горячем чае, — я предложил бы отложить доверительные рассказы о наших странствиях. Надо побыстрее добраться до Аляски: ведь предположительно здесь все еще как бы продолжается территория Сибири. Вздохнем же мы свободно лишь после того, как преодолеем оставшуюся сотню метров, завершающую первый этап нашего путешествия из Парижа в Бразилию по суше.
Часть вторая ПО СЕВЕРНОЙ АМЕРИКЕ
ГЛАВА 1
Форт Нулато. —Противостояние зимы и весны. —Безрассудное намерение Жака Арно. —Ледоход на Юконе. — Утонувшие сани. —Рассуждение о слове «невозможно». —«Пушная компания» из Сент-Луиса. —Фактория. —Гостеприимство хозяина. —Различия в климате Сибири и Америки. —Шар капитана Андерсона.
— Итак, господа, разве я был не прав, когда твердил весь прошлый месяц: «Вам не уехать отсюда ни завтра, ни через неделю, ни через две»?
— Вы были абсолютно правы, капитан!
— И я еще всякий раз добавлял: «Держу пари, что придется задержаться в форте Нулато до середины весны!»
— Увы!..
— Как, неужели пребывание здесь столь нестерпимо для вас?! Впрочем, в любом случае отправляться сейчас в путь — чистейшее безумие… Даже местные жители не осмеливаются зимой покидать свои жилища.
— Вы неправильно истолковали восклицание нашего друга, — заметил второй собеседник. — Ваше гостеприимство, капитан, выше всяческих похвал. Комнаты, в которых мы живем, удобны, питание, несмотря на суровость здешних условий, превосходно, а миссис Андерсон заботится о нас, словно родная сестра.
— Сердца наши, равно как и желудки, преисполнены благодарности, — вставил третий собеседник.
— Не преувеличивайте! Если бы это было так, вы не стали бы спешить в дорогу. Ведь в этакую погоду хороший хозяин собаку на улицу не выгонит.
— Просто мы не привыкли к праздному времяпрепровождению, да и до Бразилии далеко.
— Не буду спорить, — согласился капитан, — но разве моя вина, что дождь льет как из ведра, а порывы ветра так сильны, что ломаются рога у оленей!
— Но, капитан, — возразил собеседник, — что мешает нам воспользоваться последними морозами и на санях пересечь эту проклятую реку, чтобы побыстрее добраться до Британской Колумбии?
— Господин Арно, многие ваши соотечественники любят повторять, что во французском языке не существует слова «невозможно». Но и они не решились бы на такое, оказавшись под сто пятьдесят пятым градусом тридцатой минутой западной долготы и шестьдесят четвертым градусом сорок второй минутой северной широты, у ворот форта Нулато, на правом берегу реки Юкон, когда суровая зима никак не желает уступать свои права весне. Вы согласны со мной, господин Богданов?
— Да, капитан. Боюсь, что любая попытка покинуть форт в ближайшие дни окажется бесплодной, — ответил тот, кто пытался правильно истолковать возглас «увы», вырвавшийся у Жака Арно.
— И, может быть, даже смертельной, — добавил Жюльен де Клене, третий собеседник, который выражал благодарность от имени «желудков» путешественников. — Послушай, Жак, будь благоразумен и не дуйся зря, словно капризный ребенок, на изменчивую природу, хотя именно из-за нее приходится торчать тут вот уже четвертую неделю. Ураганы, бури, метели… Что за безумный танец отплясывают стихии!.. Однако сегодня не так холодно. Вслед за снегом полил дождь, и ртутный столбик в термометре показывает выше нуля. Подобный скачок температуры особенно опасен. Не так ли, капитан?
— Еще бы! Ведь Юкон может вскрыться с минуты на минуту. Слышите отдаленный грозный треск? Это он борется со сковавшим его льдом.
— Ледоход!.. — быстро проговорил Жак. — Ледоход!.. Никто об этом не подумал. Значит, он начинается уже завтра, а я все еще здесь…
— Между прочим, мы тоже здесь, да еще и под проливным дождем, от которого, к счастью, нас защищают костюмы и накидки с капюшоном, сшитые из тюленьих желудков, — заметил Жюльен.
— Речь идет не о вас, а обо мне!..
— А что ты? Чем ты лучше нас?
— Да ничем, просто я должен уехать.
— Мы тоже. Но сейчас хотели бы вернуться в форт. Тем более что сегодняшняя вылазка — одна из каждодневных, совершаемых нами с целью разведать обстановку, — оказалась не только бесполезной, но и значительно более огорчительной, чем обычно.
— Вернуться в форт!.. Опять в форт! Черт побери, когда же я наконец попаду на другой берег!
— Как уже сказал капитан, пока это невозможно.
— Подумай, что ты говоришь, несчастный! Или ты решил дождаться, когда река вскроется… и начнется этот проклятый ледоход? Так мне же тогда придется ждать следующей зимы… Или, может, ты задался целью заставить меня пересечь на лодке стремительный поток шириною в две тысячи метров?..
— В две тысячи восемьсот, — уточнил капитан.
— Ни за что не стану переправляться по воде! Я привык путешествовать только по тверди земной! Вспомни, Жюльен, ты же обещал доставить меня в Бразилию по суше… Дал слово — держи его!
Треск льда стал столь грозен, что заглушил ответ Жюльена. Казалось, будто полсотни артиллерийских орудий при поддержке огня пехоты вели нескончаемую пальбу.
— Капитан, — произнес Жак в один из моментов затишья, — прикажите дать мне санки с небольшим запасом провизии. Пока есть время, я на свой страх и риск попытаюсь перебраться на тот берег, где и буду ждать окончания ледохода, когда ко мне смогут присоединиться друзья.
— Нет, сударь! — сурово ответил капитан. — Я не желаю стать виновником вашей гибели.
— Что ж, хорошо, тогда я пойду пешком.
— Мы вас не отпустим, даже если для этого придется применить силу.
— Ну это мы еще посмотрим!.. О, видите! — торжествующе воскликнул Жак. — Эти люди не французы, но и они изменят ваши представления о слове «невозможно».
В самом деле, спутники Жака заметили приближавшуюся к ним упряжку из дюжины собак, тащившую за собой легкие нарты. Судя по всему, двое бесстрашных ездоков, сидевших на санках, были полны решимости пересечь огромную реку, невзирая на страшный шум и треск льда. Оставалось до заветного берега, где стояли наши друзья, уже метров пятьсот, и смельчаки всячески торопили собак, которым ощущение смертельной опасности словно придавало новые силы.
— Безумцы! — вздохнул капитан.
— Пусть безумцы, — согласился Жак. — Зато вместо того, чтобы спокойно сидеть на том берегу, куда я так хочу попасть, они пытаются перебраться сюда…
— И идут навстречу собственной гибели!
— Не преувеличивайте! Спустя четверть часа они уже будут здесь. Я переговорю с ними, и самое большее через полчаса они переправят меня на тот берег.
Однако его постигло жестокое разочарование.
Из-за быстрой смены температуры в состоянии реки произошли существенные изменения, и, в частности, толщина льда резко уменьшилась. Юкон яростно пытался разбить свой ледяной панцирь. Ледяная кора под давлением воды постепенно вспучивалась, и под этим перекрытием бесновались в буйном водовороте стремительные течения. Внезапно толстый ледяной покров содрогнулся. Ломавшиеся льдины грохотом своим напоминали канонаду на поле битвы. По ледяному куполу, словно молнии, побежали во все стороны трещины и в одно мгновение избороздили всю его поверхность, давая выход воде, вырвавшейся наконец из заточения и взорвавшейся бурными фонтанами.
Санки очутились на краю только что отколовшейся от основного массива льдины длимой метров двадцать. Некоторое время неведомая сила удерживала этот островок в горизонтальном положений, пока под неумолимым напором воды он, словно гигантский рычаг, не взметнулся вдруг резко вверх и не замер на несколько секунд в строго вертикальном положении. Взлетевшие вместе со льдиной нарты, оказавшись на короткое время как бы вне действия закона притяжения, застыли между небом и землей на высоте более десяти метров. А затем и люди и упряжка рухнули в зияющую бездну, и льдина, завершив круговое движение, с тяжелым всплеском легла на воду гигантской надгробной плитой.
Трое друзей застыли в ужасе и, не в силах произнести ни слова, с болью в сердце созерцали ледяную могилу, поглотившую двоих несчастных, которым они ничем не могли помочь.
— Ну вот, господин Арно, — нарушил скорбное молчание капитан, — надеюсь, этот жуткий урок поубавил у вас упрямства?
— Да, сударь, действительно жуткий урок, и я вынужден отступить перед жестокой стихией.
— Вы убедились, что и речи быть не может о скором отъезде?
— Увы! — вздохнул путешественник.
— Вернемтесь же в форт, — предложил капитан. — Это лучшее, что можно сделать сейчас. А там, потягивая горячий грог[161], мы придумаем, как примирить ваш ужас перед водным пространством со страстным желанием поскорей уехать отсюда.
Полчаса спустя после трагического события, ставшего причиной последующих необычных приключений Жака, все четверо уже удобно сидели перед камином в доме начальника фактории. Избавившись от эскимосских костюмов и закутавшись в теплые шерстяные пледы, путешественники наслаждались приготовленным в изобилии напитком, пытаясь забыть страшную драму, невольными свидетелями которой они стали.
Расположенная двумя градусами южнее залива Нортон, в том месте на побережье Берингова моря, где река Юкон, проделав предварительно извилистый путь с востока на север, свободно несет свои воды на юг, фактория Нулато в течение долгого времени прозябала под владычеством русских. Процветать же она стала лишь с той поры, когда правительство Американских Штатов купило у России Русскую Америку, именуемую теперь Аляской[162].
Преуспеянию Нулато, как, впрочем, и других факторий на Аляске, — например, Святого Михаила, Колмакова, Святого Николая, Адамса, Уналаклика, Юкона, Александра, — с первого же дня после присоединения этой области к Соединенным Штатам способствовала деятельность могущественной американской «Пушной компании» из Сент-Луиса. Это промышленное сообщество, вечный соперник знаменитой английской «Компании Гудзонова залива», организовало на новоприобретенной территории фактории, ставшие центрами пушной торговли, и получало солидную прибыль от своих клиентов — в основном эскимосов, индейцев и чукчей.
Смена хозяев осталась практически незамеченной местными жителями. В Нулато по-прежнему было множество лавок с дешевыми товарами, которые они выменивали на меха. Как на ярмарке в Нижнеколымске, так и на землях, охваченных коммерческой деятельностью «Компании Гудзонова залива», меновой единицей являлась выделанная либо невыделанная шкура — сперва бобра (вот уже двадцать лет, как этот грызун встречается все реже и реже), затем — бизона. После успешной охоты индеец или траппер[163] обычно приходит в одну из таких факторий. Там он получает от агента столько деревянных фишек, во сколько бизоньих шкур можно оценить результаты его труда, и тут же, на месте, обменивает их на порох, топоры, свинец, ножи, ружья, одежду и прочие товары.
Форт Нулато, построенный некогда для отражения нападения индейцев, невзирая на годы и суровые капризы климата, все же выглядел вполне грозно. Территория его была обнесена частоколом из глубоко вкопанных в землю толстенных, высотою в шесть метров бревен, скрепленных тяжелыми поперечными брусьями. Ограда образовывала большой прямоугольник с сооруженными по углам квадратными бастионами с бойницами и шатровыми навершиями. В центре форта стоял добротный трехэтажный дом с натянутыми на рамы тюленьими пузырями вместо стекол: здесь размещались комендант и старшие торговые агенты. Остальную площадь занимали склады мехов и товаров для меновой торговли, жилища рабочих, хранилище боеприпасов и маленькая часовня, в которой за отсутствием миссионера[164] капитан каждое воскресенье сам читал обитателям фактории Библию.
Население форта состояло из пятидесяти мужчин, сорока женщин и восьмидесяти детей, однако собирались в этой крохотной крепости все вместе они крайне редко. Основные профессиональные группы были представлены мелкими служащими компании, складской охраной, кузнецами, плотниками, охотниками. По национальной принадлежности здешние обитатели делились на американцев, англичан, канадцев и многочисленных метисов[165]. Столь разнородное сообщество проживало в обстановке доброго согласия, что в немалой степени объяснялось отеческим управлением капитана Андерсона, пользовавшегося всеобщим уважением, ибо добродушие и сердечность соединялись в нем с твердостью, столь необходимой для поддержания разумного порядка.
Однако не думайте, что воинское звание «капитан» наделяло начальника фактории правами военного коменданта и побуждало его устанавливать дисциплину, как в армии. В час опасности простые охотники и скромные служащие сами брались за оружие и становились на время солдатами, но лишь затем, чтобы, отразив нападение, снова вернуться к мирной жизни. В ту эпоху, когда «Компания Гудзонова залива» откупила у русского правительства монополию на пушную торговлю в Русской Америке, существовал обычай присваивать всем управляющим факториями звание капитана. С тех пор как данная территория стала собственностью Соединенных Штатов, обычай сей закрепился, и теперь любой управляющий американской факторией именуется капитаном. Так его величают и коренные жители этих мест, и охотники, доставляющие пушнину, и непритязательные поселенцы. И в силу этого Андерсон лишь унаследовал звание, носившееся его предшественниками в Нулато с незапамятных времен. Впрочем, канадцы, метисы и индейцы охотно называли его и хозяином. Подобное дружеское обращение весьма во французском духе, и оно, как и многое другое, сохранилось в Северной Америке значительно дольше, чем французское владычество.
Господин Андерсон — начальник фактории, капитан и хозяин — был превосходным человеком. Примерно пятидесяти пяти лет, он, чистокровный американец, отличался поистине шотландским гостеприимством, прекрасным образованием и необычайной сердечностью, что делало его общество чрезвычайно приятным.
Удобно устроившись в большом кресле-качалке в непривычной для европейца, но излюбленной каждым янки позе, — откинувшись на спинку сиденья и положив вытянутые ноги на каминную решетку, — капитан Андерсон, осушив стакан горячего грога, пытался убедить Жака Арно переправиться через Юкон по воде. Однако тот и слышать не желал об этом, предпочитая скорее добраться до истоков реки, нежели сесть в лодку.
Разместившись в таких же, как и хозяин, креслах, хотя и не в столь экстравагантной позе, Алексей Богданов и Жюльен де Клене, дымя сигарами, с улыбкой слушали диалог Жака Арно и капитана Андерсона. В сотый, если не более, раз их рассеянный взор падал на американский герб — распростершего крылья орла, удерживавшего в когтях девиз «epluribus unum»[166], и на вычурный щит с головой горностая на серебряном поле и лазурной лисой, упиравшейся лапами в песчаный холм с девизом «cutem acutus toilet acuti»[167], — старинную эмблему «Компании Гудзонова залива», помещенную господином Андерсоном рядом с национальным символом Соединенных Штатов в память об англичанах.
Жак рассыпался в жалобах на зиму, так не вовремя кончившуюся, и на весну, так рано начавшуюся:
— Никогда бы не подумал! Я был уверен, что в этом арктическом краю зима длится до конца июня, но сейчас — лишь конец апреля, а на реке уже ледоход!
— Ваши утверждения, — ответил капитан, — справедливы для Сибири, но не для Америки.
— Странно! Но почему, скажите, пожалуйста?
— По той простой причине, что на одной и той же широте, но в разных районах мы не можем иметь одинаковых климатических условий.
— Как же так! Когда мы прибыли сюда и постучались в эту гостеприимно распахнувшуюся дверь, разве не достигал мороз на улице тридцати пяти градусов? И неужели ваша температура смогла бы похвастать перед сибирской тем, что она лишь на несколько градусов выше нуля?
— Я этого не утверждаю, и, однако же, зима у нас гораздо короче, чем в Сибири. Сама растительность по обе стороны Берингова пролива достаточно ярко свидетельствует о различиях в климате: на американском берегу — лес вплоть до мыса Принца Уэльского, а на сибирском на той же широте — лишь мхи и лишайники…
— Ну это уж слишком! Хотя ваши соотечественники и принадлежат к людям, для которых нет ничего невозможного, однако и им не под силу создать и установить гигантский калорифер[168], чтобы обогреть весь край и вырастить леса на мерзлой почве тундры. Ни за что не поверю!
Хозяин так расхохотался, что кресло под ним запрыгало.
— Мы научились прекрасно обогревать паром наши города, — ответил он, отсмеявшись, — но до изменения климата на планете нам еще далеко. Впрочем, будущее покажет. Разница же температур, вызывающая у вас такое удивление, обусловлена самой природой.
— На мое несчастье! — вздохнул бедный Жак, которого одна только мысль о необходимости пересечь водное пространство шириной чуть ли не в три тысячи метров повергала в уныние.
— Все очень просто, — продолжал хозяин. — Известно, что в толще водных масс, покрывающих земной шар, образуется множество мощных течений, которые неизменно придерживаются вполне определенного направления и в этом отношении мало чем отличаются от рек, теснящихся в отведенных им берегами руслах.
— У меня весьма смутные представления обо всем этом, так что я послушал бы вас с большим интересом.
— Нагретые тропическим солнцем водные массы, влекомые течением из Южно-Китайского моря в северные районы Тихого океана и проходящие по пути через два моря — Японское и Берингово, становятся источником тепла как для земли, так и для атмосферы.
— Согласен. Но почему тепло это распределяется так неравномерно по двум столь близко расположенным друг к другу берегам? Капризы дамы природы?
— Данное явление объясняется несколькими причинами. Если теплое течение, натолкнувшись на глубоководные хребты Алеутского желоба, пролегающего между Азией и Америкой, устремляется к берегам Нового Света, то холодные воды Северного Ледовитого океана, скапливающиеся в северной воронке Берингова пролива, направляются вращением Земли к правой стороне впадины, если смотреть на нее с севера, и в силу этого следуют в основном вдоль азиатского берега, не смешиваясь с теплыми водами по причине их неодинаковой плотности. Таким образом, в водах Берингова пролива имеется два течения: одно — холодное, другое — теплое, — и климат побережья, омываемого первым, естественно, более холодный, нежели на берегу, омываемом вторым, теплым, течением. Вот, сударь, и весь секрет калорифера, согревающего Аляску и вызывающего ледоход на ее реках на два месяца раньше, чем в Сибири.
— Благодарю вас, мне все ясно, и я безутешен. Но, дорогой мой капитан, и вы, милые мои спутники, запомните хорошенько: пусть льды и торосы держат меня в плену, пусть тепло и стужа плетут свои заговоры, дабы заставить меня спуститься на воду, пусть законы самой природы обернутся против меня, мне наплевать! Я готов ждать следующей зимы, чтобы переправиться по льду! Готов построить мост или подняться вверх по реке к ее истокам! Готов, наконец, потратить десять лет, чтобы добраться отсюда до Бразилии — пешком, на лошади, на телеге, на локомотиве или на воздушном шаре! Но я ни за что не переправлюсь через Юкон по воде!
— Простите, вы действительно готовы лететь на воздушном шаре? — решил уточнить капитан.
— Да! Хотя идея эта и безумна…
— Не так безумна, как вы думаете, поскольку я мог бы помочь вам.
— У вас есть воздушный шар?
— Да, сэр.
ГЛАВА 2
От островов Диомида до форта Нулато. —Прощание с якутами. —Капитан Роджерс в поисках открытой воды. —Условие подъема воздушного шара. —Без водорода. —Огорчение. —Жак Арно в роли изобретателя. —Монгольфьер. — Глиняный кувшин, двадцать пять литров китового жира, печная труба и тюлений желудок. —Испытание. —Восхищение хозяина. —Драматические последствия неуемных восторгов. —Непредвиденный отлет.
Читатель, пожелавший вместе с героями совершить долгое путешествие из Парижа в Бразилию по суше, конечно, не забыл ни о причине выбора подобного пути, ни, тем более, о драматических событиях, ознаменовавших отъезд землепроходцев из Сибири.
Наш читатель уже получил достаточное представление о паническом страхе Жака Арно перед морской болезнью — неисчерпаемом источнике шуток для его друга Жюльена де Клене, отказавшегося, впрочем, от приятного парижского времяпрепровождения и отправившегося в путь вместе с Жаком. Знает он и о том, как друзья, покинув Европу, вступили в Сибирь, где по выезде из Томска стали жертвой роковой ошибки, были схвачены казаками и оказались на положении арестантов. Правда, недоразумение вскоре разрешилось, и путешественники добрались благополучно до города Иркутска.
Точно так же осведомлен читатель и о побеге Алексея Богданова, безвинно пострадавшего ссыльнокаторжного, о его встрече с нашими героями, о фантасмагорических[169] скитаниях этой троицы по бескрайним просторам Восточной Сибири и ее прибытии на арктическую зимовку профессора Норденшельда в Колючинской губе. Помнит он и об ужасной смерти бывшего начальника полиции города Томска, лютого врага отважных парижан и их русского друга, и о неожиданном появлении на островах Диомида трех канадских охотников, спасших путешественников от неминуемой гибели во льдах Берингова пролива.
Предки этих промысловиков были родом из Франции, о чем свидетельствовали имена звероловов и их прекрасное владение французским языком. Местожительством трех рослых канадцев являлась американская фактория Нулато на территории бывшей Русской Америки, приблизительно в двухстах пятидесяти лье от островов Диомида.
Жозеф Перро и два его брата, Эсташ и Малыш Андре, с удивительной легкостью отказались продолжить нелегкий, но суливший немалую выгоду арктический промысел и предложили проводить путешественников до самой фактории, убедив их, что просто не могут лишить себя удовольствия помочь попавшим в затруднительное положение соотечественникам. От имени своих товарищей Жюльен согласился, однако на правах кассира маленького отряда взял с достойных трапперов слово, что по прибытии на место те примут все же небольшое вознаграждение, размеры которого должны быть определены самим Жюльеном.
Прямо скажем, добиться от канадцев такого обещания было нелегко. Охотники упорно твердили, что продают только добытые ими шкурки, да и то американцам, а истинным французам из старой Франции они вправе предложить лишь товар, не имеющий цены, а именно: свою преданность.
— Ну и отлично! — примиряюще ответил Жюльен. — Мы оплатим преданность той же монетой, то есть признательностью, и это справедливо. Но несправедливо, если вы, помогая нам, лишитесь тех доходов, которые мог бы дать зимний промысел. И поэтому я оплачу шкурки не пойманных вами зверей, чтобы вы могли спокойно ожидать следующего охотничьего сезона. Итак, мои отважные друзья, по рукам?.. Тогда в путь!
Якуты раздобыли у местных эскимосов новые оленьи упряжки, канадцы отыскали свои сани, и вскоре арктический караван решительно тронулся на восток.
Впервые за последнее время дорога обошлась без происшествий. Леса обширного полуострова, заключенного между заливами Коцебу и Нортона и оканчивающегося мысом Принца Уэльского, в изобилии снабжали людей свежим мясом, а оленей — мхами и лишайниками. Да и мороз среди огромных деревьев, покрытых снегом и тем самым создававших заслон против ледяных ветров тундры, был не столь жгуч.
Покинув острова Диомида, путешественники уже через шесть дней прибыли в окруженный деревянным частоколом форт Нулато, где господин Андерсон, хозяин фактории, оказал им самое сердечное гостеприимство. Друзья вовремя завершили переход. Ибо менее чем через двое суток после их прибытия в городище над Аляской пронеслась череда ураганов, которые сделали бы их странствие менее приятным и более опасным.
Шолем и якуты-каюры, щедро снабженные товарами со складов фактории, немедленно отправились в обратный путь в Сибирь, спасаясь от порывов ветра и метелей не больше, чем французский крестьянин от первого весеннего дождичка.
Трое путешественников не без сожаления расставались с отважными якутами, особенно с Шолемом, который также успел привязаться к ним. Этот удивительный человек готов был сопровождать их до самого экватора, куда еще никогда не ступала нога его соплеменников. Но разве можно было забирать из родных краев могучее дитя тундры? Кто знает, не окажет ли жаркое экваториальное солнце отрицательное воздействие на этого «железного человека», привыкшего, как и весь его род, к северной стуже? Поэтому, как бы ни было тяжело, распрощаться все же пришлось.
Наши друзья решили, воспользовавшись холодами, добраться на санях хотя бы до Виктории, столицы Британской Колумбии, однако погода распорядилась иначе, и они надолго застряли в форте Нулато.
Алексей Богданов, счастливый тем, что избавился от ужасов русской каторги, терпеливо переносил неудачу. Жюльен де Клене, уверенный, что они в любом случае достигнут цели, философски ожидал, когда природа наконец успокоится. Один лишь Жак Арно пребывал в унынии, ибо знал, что хотя обычно раннее таяние и сменяется новыми морозами, это, однако, вовсе не исключает того, что весна может наступить вслед за первым же потеплением и решительно освободить реки из ледяного плена. Поскольку, несмотря на все трудности и превратности странствий по суше, и без того панический страх Жака перед водной стихией в последнее время даже еще более возрос, если только можно было определить так его чувства, то не стоит и говорить, какое огорчение он испытал, когда убедился, что лед на Юконе тронулся окончательно и бесповоротно.
Вернувшись в форт после последнего посещения реки, Жак впал в отчаяние, ибо ни один, даже самый экстравагантный, способ преодоления Юкона не приходил ему в голову. И тут хозяин с присущей американцам флегмой[170] сообщил ему, словно само собой разумеющееся, что у него есть воздушный шар.
Воздушный шар!.. Здесь!
Жак и его друзья не верили своим ушам. Жюльен, зная, что Жак ни за что не поступится своими принципами, и опасаясь новых коварств местного климата, сразу же загорелся этой идеей.
— Продается ли шар? — обратился он к начальнику фактории.
— Да, если вы захотите купить его.
— Отлично! В каком он состоянии?
— В превосходном. Впрочем, вы сами сможете убедиться в этом, перед тем как выложить деньги.
— Но где, черт побери, вы нашли хранилище для сего навигационного средства?
— Э!.. Ты произнес слово «навигация», — прервал Жюльена Жак.
— Мой дорогой, термин не имеет ничего общего с тем, о чем ты подумал, и мне кажется, что от одного только этого слова ты не заболеешь морской болезнью.
Жак невольно рассмеялся.
— Как нетрудно предположить, — сказал господин Андерсон, — аэростат мне совсем без надобности. Он достался мне от английского капитана Роджерса, когда тот на паровом судне «Город Глазго» отправился на поиски нового пути к Северному полюсу. Этот отважный человек решил осуществить мечту вашего соотечественника Гюстава Ламбера, чья жизнь, к величайшему сожалению, уже оборвалась. Следуя вдоль берега острова Врангеля, Роджерс надеялся найти незамерзающий морской проход.
Обнаружив его, он бы вернулся на следующее лето за своим монгольфьером[171] и здесь, на месте, наполнил бы его водородом. Исследователь собирался с помощью шара изучить режим верхних слоев атмосферы и одновременно, используя особо сильные увеличительные стекла, — простершееся за горизонт ледовое пространство, чтобы убедиться de visu[172], где лучше прокладывать путь кораблям или нартам. Увы, как и многие другие, капитан Роджерс пропал безвестно, и его детище вот уже три года является моей собственностью. Именно моей, поскольку сумма, которую я смогу выручить от его продажи, едва компенсирует стоимость провизии, одежды, собачьих и оленьих упряжек, которые я в свое время предоставил членам экспедиции.
— И где же теперь шар?
— В одном из бастионов по углам частокола. Я приказал разрушить верхние перекрытия укрепления и установить на высоте кровли крепкий блок, через который пропущен перлинь[173] с четырьмя крюками на конце. Затем шар перевезли в бастион и подняли, подцепив крюками за ячейки сетки. Там-то на него и можно взглянуть.
— Прямо сейчас?
— А почему бы и нет?
Действительно, хозяин очень точно описал местонахождение монгольфьера. В центре фортеции[174], словно огромный светильник, висел великолепный аэростат без такелажа[175]. Легкая корзина свободно вмещала четырех человек, а шелковая сетка, казалось, была так прочна, что выдержала бы любые нагрузки. Да и сама оболочка летательного аппарата, по-видимому, находилась в отличном состоянии, ибо хранилась в совершенно сухом и прекрасно проветриваемом помещении.
Жюльен пощупал складки, провисшие под сеткой, и не без удивления констатировал, что оболочка сделана не из прорезиненной ткани, а из кусочков бодрюша[176], наклеенных один на другой.
— Кишечная пленка, — пояснил капитан, — иногда предпочтительнее прорезиненной ткани. Особенно в полярных областях, где под воздействием холода каучук становится ломким. А с этим материалом вам никакой мороз не страшен, да и ремонт значительно облегчается — достаточно только иметь несколько лоскутов и немного клея для заделывания прорех. Разрыв же тканевой оболочки практически невозможно починить.
— Ну и отлично, дорогой капитан, значит, договорились, и я становлюсь владельцем вашего аэростата, — заключил Жюльен. — С наступлением первых погожих дней мы приступим к его наполнению… У вас ведь найдется, из чего получить водород, а именно: цинк и серная кислота?
— О Господи!.. — шумно вздохнул хозяин и звучно, словно в гонг, ударил себя в грудь.
— Что такое?
— Капитан Роджерс не оставил мне ни цинка… ни кислоты!..
Разочарованный вопль вырвался из груди троих друзей.
— Ни газа! — воскликнул огорченно Жюльен.
— Ни газа! — словно эхо, повторил Жак, глубоко огорченный новым препятствием.
— Мой бедный друг, — обратился к нему со вздохом Жюльен, — согласно истине, открытой когда-то господином де ла Палиссом, не следует самому ухудшать свое и без того плачевное положение. Я бы просто сказал, что нам снова предстоит решить очередную неразрешимую задачу.
— Опять ты веселишься, злодей! Не лучше ли изречь что-нибудь дельное?
— Ну что ж, слушай: воздушному шару подъемную силу придать без водорода так же невозможно, как выстрелить из ружья без пороха или приготовить заячье рагу без зайца.
— Неужели нет другого способа получения водорода без этой варварской смеси из цинка и безводной серной кислоты?.. Подумайте, Алексей, что еще можно сделать: вы же ученый! — взмолился Жак.
— Есть неплохой способ получения водорода приразложении воды электричеством…
— Ах да, электролиз воды… Мы изучали его на занятиях по физике.
— Но для этого потребуются сложные механизмы, — продолжал Алексей. — Или, по крайней мере, электрические батареи значительной мощности… Конечно, можно было бы использовать энергию падающей воды… Течение Юкона… как мне кажется…
— «Как мне кажется»!.. Хорошенький ответ для ученого, даже если и прозвучал за стенами его лаборатории! — искренне возмутился Жак. — Значит, я, как пень, по-прежнему должен торчать перед рекой, не в состоянии перебраться на другой берег, — да еще на сей раз и с пустым шаром в придачу! Что ж, видно, остается смириться и положиться на милость природы.
Но пассивное ожидание счастливого случая никак не соответствовало нынешнему душевному настрою бывшего помощника префекта, ибо с той поры, как Жак покинул префектуру департамента Сена, его характер сильно изменился. Поэтому, что бы там ни говорили, он не собирался безропотно сдаваться. Вспомнив, что все изобретения в промышленности были вызваны необходимостью, упрямец принялся энергично размышлять и, проведя ночь без сна, наутро вышел к друзьям, радостно потирая руки:
— Держу пари, что ни один из вас — ни вы, юное академическое дарование, взращенное в московских университетах, ни ты, наш запасливый путешественник, — не додумался, как поднять шар в воздух!
— Если ты предлагаешь пари, значит, уверен, что выиграешь, — заметил Жюльен. — Так с чего это ты так развеселился?
— Это уж мое дело!
— Ах, вот как!
— Именно так.
— А все-таки, что ты там придумал?
— Узнаете, но не сейчас. Чем сильнее вы удивитесь, тем полнее будет мой триумф. Я собираюсь подняться в воздух с помощью устройства, о котором вы даже представления не имеете. И даю вам хороший совет: готовьтесь-ка в путь-дорогу! Я тоже буду собираться, но самостоятельно. А затем мы отбудем отсюда при первой же возможности. Как только прекратится дождь и стихнет ветер — вперед, навигаторы, по воде и по воздуху! Жюльен, можешь покупать шар. А что до вас, дорогой капитан, то я буду вам весьма признателен, если вместе с ключами от бастиона получу пару ножниц, несколько мотков железной или латунной проволоки, кусок печной трубы из черной жести[177], глиняный кувшин из тех, где вы держите свои соленья, двадцать пять литров китового жира и четыре метра тюленьих кишок. Думаю, что раздобыть для меня все эти предметы не составит особого труда.
— Конечно, проще простого, — ответил удивленный хозяин.
— Ах!.. Совсем забыл про обруч из железа или дерева. Материал не имеет значения, лишь бы его диаметр был равен сорока сантиметрам… А теперь, господа, за работу! Займемся-ка каждый своим делом. И главное, чтобы никто не входил ко мне в мастерскую в течение двадцати четырех часов.
Окончательно сбив с толку своих спутников, пораженных не столько его хвастливым тоном, сколько беспорядочным набором предметов, которые обязательный капитан собирался для него разыскать, Жак, важный, как павлин, направился, насвистывая, к бастиону.
Когда же вечером он вошел в гостиную, где собрались за трапезой обитатели большого дома фактории, то можно было смело сказать, что он с пользой употребил время, ибо лицо его буквально излучало сияние. Впрочем, энтузиаст-самоучка ни словом не обмолвился о том, в каком же состоянии находится то, что он отвлеченно называл «моим делом», и, как человек, уверенный в успехе своего начинания, лишь кратко отвечал на многочисленные вопросы:
— Завтра утром… Увидите… Если, конечно, погода позволит… Да… завтра утром я надую мой шар… Сперва простой опыт, а потом и взлет… Теперь же, с вашего позволения, поговорим о другом.
Решительно все способствовало тому, чтобы звезда начинающего изобретателя ярко засияла на небосклоне. Порывы ураганного ветра за ночь разогнали последние дождевые облака, а с восходом солнца подул свежий бриз[178], избравший к утру постоянное направление на северо-восток. Лучшей погоды для испытания шара Жак и желать не мог.
Зрители торжественно собрались у бастиона, и наемные рабочие, предоставленные хозяином в распоряжение путешественника, быстро вынесли аэростат во двор, где было намечено произвести его пробный запуск.
Взору присутствующих предстало странное сооружение, в центре коего располагался глиняный кувшин с куском жестяной трубы, выглядывавшим из его горлышка. Жак взирал на свое детище с нескрываемым умилением.
— Он сошел с ума, — пробормотал вполголоса Жюльен, созерцая это чудовище.
— Сошел с ума?! — перебил его Жак с горькой улыбкой непризнанного гения. — Он говорит, что я сошел с ума! Увы, замечательные изобретения всегда встречали на своем пути недоверчивую толпу хулителей. К примеру, разве не отверг Наполеон Фултона[179], — на собственное же несчастье? И не заявлял ли господин Тьер[180], что железные дороги навсегда останутся всего-навсего дорогостоящими игрушками, а телеграф будет применяться в лучшем случае лишь в лабораторных опытах?.. Вспомним также Араго[181] и Бабине[182]. Если первый говорил, что пассажиры никогда не станут ездить в туннелях, то второй уверял всех в невозможности создания трансатлантической телеграфной связи… Называю только самых знаменитых, ибо для перечисления всех скептиков и дураков не хватит и целого дня. Ты считаешь, что я сошел с ума, словно мною и в самом деле сделано гениальное открытие. Спешу тебя заверить, что лично я ничего не изобретал, а лишь ограничился повторением эксперимента, поставленного впервые, и весьма успешно, братьями Монгольфье.
— Ладно, давай начинай, — ответил Жюльен без особого энтузиазма. — Если и в самом деле тебя ждет удача, я с радостью тебе поаплодирую, ну а если ничего не получится, то выражу свое сочувствие.
— Готовься аплодировать, я уверен в успехе!.. Впрочем, согласен, что неуклюжий аппарат, который ты видишь перед собой, внешне довольно невзрачен. Однако имей почтение к сему кувшину, содержавшему некогда червивое мясо, ибо сейчас в него заключена душа моего монгольфьера. Правда, слово «душа» звучит несколько вычурно. И все же я настаиваю на нем… Именно душа! В кувшине имеется двадцать пять литров китового жира, в который опущен толстый пеньковый фитиль, продетый через пробку с трубой, прикрепленной к ней, словно стекло к керосиновой лампе. Я рассчитал, что, сжигая этот вид топлива, смогу подогреть воздух в шаре до соответствующей температуры и тем самым придать ему нужную подъемную силу.
— Для начала неплохо. Но получишь ли ты достаточно тепла?
— Вспомни адскую жару в чуме у чукчей, поддерживаемую с помощью ламп значительно меньших размеров.
— Да, правда.
— Продолжаю. Ножницами я прорезал отверстие в нижней части шара и закрепил в нем обруч, чтобы оно все время оставалось открытым. Что же касается тюленьего желудка, то один конец его я подвесил на четырех веревках к внутренней стороне оболочки монгольфьера, расположив ровно посредине, словно вытяжную трубу. Второй же, как видишь, болтается в центре обруча, ожидая с нетерпением, когда я наконец натяну его на жестяную трубу.
— С какой целью?
— Если ветер начнет вдруг швырять из стороны в сторону корзину с установленным в ней этим примитивным нагревательным устройством, то и гибкая труба тоже будет раскачиваться, и я не потеряю ни грана[183] тепла. Поскольку же мой генератор теплого воздуха достаточно удален от оболочки шара, я смогу не опасаться пожара.
— Но тепло, проходящее по металлическому цилиндру, поджарит тюлений желудок.
— Вовсе нет, поскольку в том месте, где он должен был бы касаться жестяной трубы, на него надеты кольца из пробкового дерева, наложенные друг на друга и образующие изоляционную муфту[184].
— А как будет гореть твоя лампа, если у тебя нет ни единого приспособления для создания тяги воздуха, необходимой для поддержания огня?
— Почему нет? Ты просто не заметил его… Приглядись повнимательнее и увидишь четыре ряда дырок, проделанных в жести с помощью гвоздя. Так что моя лампа сможет гореть и подогревать воздух, а это значит, что шар поднимется в атмосферу, и я поплыву — слышишь, свободно поплыву! — в поднебесной выси, не страшась морской болезни, в то время как вы далеко внизу, у меня под ногами, будете плескаться в грязной воде в лодках из оленьих шкур.
— Твоя взяла! Хочешь услышать правду?
— Конечно.
— Так вот, хотя ты и утаил от нас свой замысел, ты победил! Изобретение превосходно!.. Аплодирую и от всего сердца поздравляю тебя!
— Браво, мой дорогой! Браво! — следом за Жюльеном воскликнул восторженно и Алексей.
— Я счастлив, достойные друзья мои, что заслужил от вас похвалу, но вернемся к делу. Самое большое удовольствие я испытываю при мысли о том, что мне наконец удалось преодолеть непреодолимое на первый взгляд препятствие.
Внезапно голос Жака был заглушён поистине громовым возгласом, вырвавшимся из глотки хозяина:
— Гип!.. Гип!.. Гип… Ур-ра!.. Великолепно!.. Превосходно!.. Джентльмен, вы достойны называться американцем!.. Посмотрите, вы только посмотрите, шар наполняется!
Мы забыли сообщить читателю о том, что, демонстрируя свое изобретение, Жак соединил все части нагревательного устройства и зажег лампу, — сохраним же вслед за нашим изобретателем это название, — и горячий воздух начал заполнять огромный шар, расправляя постепенно его складки.
Для облегчения запуска аэростат пришвартовали[185] к мачте с развевавшимся вымпелом форта. Фал[186], закрепленный на верхушке и перекинутый через блок, присоединили к пустой оболочке, чтобы, по мере наполнения ее воздухом, удерживать шар в вертикальном положении. Размеры летательного аппарата были таковы, что всего лишь через полчаса он обладал уже столь большой тяговой силой, что когда Жак забрался в корзину, то та даже не коснулась земли.
В предвкушении счастливого мига отлета наш герой с поистине детской радостью расхаживал важно в своей птичьей клетке и, страстно желая поскорее перебраться через Юкон, мечтал о том, как уже завтра отправится в задуманное им путешествие, которое, казалось ему, будет непродолжительным и совершенно безопасным. Он уже ясно представлял себе, как возьмет на буксир своих друзей, привязав к корзине лодку, в которой они поплывут: ведь для этого нужна лишь веревка длиной метров двадцать, и все! Поскольку же ему неизбежно придется расстаться с шаром, слишком громоздким для того, чтобы брать его с собой в Южную Америку, то лучше всего, считал он, заранее договориться с лодочниками, которых Жюльен с Алексеем захватят с собой, и те без особого труда доставят аэростат назад.
Восторг хозяина возрастал с каждой минутой. Он притопывал ногами, издавая звучные «ура», и приглашал всех обитателей фактории на грандиозный праздник по поводу крещения шара:
— Мы назовем его «Аляска», а его крестной матерью станет миссис Андерсон… Гип!.. Гип!.. Ура «Аляске»!.. Прошу вас, господин Арно, возьмите меня с собой!..
— Охотно, дорогой капитан, — ответил Жак. — Места и подъемной силы вполне хватит на нескольких пассажиров. Впрочем, в этом легко убедиться.
Начальник фактории, чей вес неуклонно стремился к ста килограммам, степенно поднялся в корзину, и та под его тяжестью осела на землю.
Прошло несколько минут. Лампа горела, все сильнее нагревая воздух, и корзина, в подтверждение слов Жака, постепенно оторвалась от земли. Сомнений больше не было, шар вполне смог бы поднять нескольких человек.
— Что ж, джентльмены, не кажется ли вам, что на сегодня спектакль окончен? Идемте по домам, а вечером соберемся на наш праздник! — И с этими словами хозяин вылез из корзины.
Жак собирался последовать за ним, но не тут-то было. На глазах у публики, невольно издавшей вопль изумления, аэростат, освободившись от тяжелого груза, взвился вертикально вверх, привязанный к нему фал выскользнул из рук державшего его человека и с пронзительным свистом заскользил по блоку, и через каких-то несколько секунд Жак оказался на высоте не менее тысячи метров. Потрясенные зрители разинув рты глядели в испуге вслед улетавшему шару.
ГЛАВА 3
Население Аляски. —Роль трансатлантического кабеля в исследовании Русской Америки. —Река Юкон. —Путешествие по воздуху. —Жак Арно — воздухоплаватель. —Морская болезнь на высоте полутора тысяч метров над уровнем моря. —Топография Аляски. —Опасность приземления. —Воздушное течение. —Сон — та же еда. —Неприятное пробуждение. —«Где же я?» — Краснокожие.
Берега Аляски, бывшей Русской Америки, были основательно изучены офицерами русского флота. Здесь побывали также экспедиции Лаперуза[187], капитана Кука и Ванкувера[188]. Позднее там высадился капитан Мак-Клур[189], отправившийся на поиски сэра Джона Франклина[190], а совсем недавно тщательнейшее исследование этого края предпринял француз Пинар. Однако вплоть до 1865 года никто, кроме русского морского офицера по фамилии Загоскин[191], не проникал в глубь Аляски.
Хотя торговцы пушниной и агенты «Компании Гудзонова залива» продвинулись дальше других в центральные области Аляски, они не собирались публиковать отчеты о своих открытиях и находках. Поэтому географическая наука довольствовалась описаниями приграничных областей этой обширной территории площадью около миллиона пятисот тысяч квадратных километров, омываемой на севере водами Северного Ледовитого океана, на западе — проливом и морем Беринга, на юге — Тихим океаном и граничащей на востоке с Английской Америкой[192].
Текст договора о приобретении Аляски Соединенными Штатами Америки свидетельствует о том, что вместе с ней от России отходили также острова Диомида, где благополучно завершился первый этап путешествия из Парижа в Бразилию по суше, остров Святого Лаврентия, остров Нувивок, архипелаг Прибылова, состоящий из островов Святого Павла и Святого Георгия в Беринговом море, Алеутские острова, отделяющие Берингово море от Тихого океана и образующие цепь, протянувшуюся полукругом между полуостровами Аляской и Камчаткой, остров Кадьяк, остров Ситка, остров Адмиралтейства и архипелаги Короля Георга и Принца Уэльского, расположенные вдоль западных берегов Аляски, омываемых Тихим океаном.
Что же касается внутренних районов полуострова Аляска, то относительно их долгое время документальные источники практически отсутствовали. Но после двух неудачных попыток, в 1858 и 1864 годах, соединить Америку с Европой при помощи телеграфного кабеля, проложенного по дну Атлантики, американская компания задумала связать Новый Свет со Старым при помощи наземного телеграфа, проведя его, соответственно, по территории Русской Америки и подключив к кабелю, проходившему по дну Берингова пролива. Соответствующие изыскания, начатые в 1865 году, позволили талантливому, обладавшему недюжинной эрудицией художнику господину Фредерику Вимперу восполнить эту лакуну[193]. Правда, в результате прокладки трансатлантического кабеля, успешно завершившейся десятого августа 1866 года, потребность в наземной телеграфной линии на Аляске отпала, однако для науки открытия господина Вимпера имели огромное значение, и посему в 1868 году в Лондоне были опубликованы весьма своеобразные по форме и содержанию труды этого ученого, проиллюстрированные рисунками, выполненными им же самим.
Отныне Аляска заняла достойное место в географической науке. Были выправлены координаты Юкона, великой реки Аляски, чье устье некоторые картографы помещали на 70°30' северной широты и около 162° западной долготы, то есть в Северном Ледовитом океане, в то время как в действительности она впадает в Берингово море на 63° северной широты и 166° западной долготы, или на семь градусов южнее и на четыре градуса западнее, чем предполагалось ранее.
Ошибка эта тем более достойна сожаления, что Юкон, название которого пока еще мало кому известно, — одна из крупнейших рек мира. Соперник могучих потоков, орошающих Азию и обе Америки, он не уступит им ни в ширине, ни в протяженности. Сопоставимый по первому показателю только с гигантской Миссисипи[194] и значительно превосходящий в этом отношении Ориноко[195], Юкон в двухстах метрах от своего устья достигает ширины трех километров. А еще дальше он и вовсе разливается столь вольготно, что берега его совершенно теряются из виду. Здесь река образует лагуны[196] шириной более двух лье, усеянные бесчисленными островами.
Столь же поражает воображение и протяженность Юкона. Отряд по прокладке телеграфной линии, пройдя вверх по реке расстояние в 650 лье, что составляет общую длину Ориноко, все еще находился более чем в шестистах километрах от ее истока. Каждый приток Юкона равен по своей протяженности крупной европейской реке.
Окидывая взором этот гигант, протекающий по необъятным просторам, равным целым государствам, начинаешь понимать ту наивную гордость, которую он внушает обитающему по берегам его коренному населению. Так, индейцы, вне зависимости от того, из верховий они или из низовий, к какому племени принадлежат и сколь далеко проживают друг от друга, — все эти племена пастоликов, примосков, индижелетов, т-китсков, невикаргу, танана — людей буйвола, нуклукайетов, биршей — людей березы, коюконов, коч-а-кучинов — людей крысы, ан-кучинов или татанчок-кучинов, — с гордостью заявляют: «Мы не дикари, мы — индейцы Юкона!»
И раз уж нам представилась такая возможность, то мы воспользуемся ею и, помимо вышеупомянутых, назовем еще ряд племен, обитающих на Аляске и представляющих краснокожую расу во всей ее красе[197]. Это и луше, проживающие за Полярным кругом, в устье реки Маккензи, и такалли, или карриер, и кутани, и нагаилы, и кольютчес, населяющие острова Ситка и Королевы Шарлотты, и атны, встречающиеся по берегам Медной реки, или Купер-Ривер[198], и северные эскимосы, миролюбивые и безобидные люди, с которыми луше ведут яростную войну, и жители Порт-Кларенса, изученные Норденшельдом, и чукчи с мыса Принца Уэльского.
Но и этот перечень племен северо-запада Америки, увы, слишком краткий! Однако мы, к сожалению, не сможем продолжить далее рассказ о нравах и обычаях местных жителей, несомненно, весьма увлекательный, ибо пора уже возвращаться к нашим героям, с которыми мы расстались в форте Нулато во время неожиданного взлета воздушного шара, унесшего Жака Арно в поднебесную высь. Мы надеемся, что читатель простит нас за краткость приведенного описания, скромной целью которого было дать представление о стране, где начинаются новые приключения парижанина, путешествующего вокруг света, и где наш новоявленный воздухоплаватель поднялся в воздух.
Известно, что регулировать высоту подъема воздушного шара можно, в частности, путем увеличения или, наоборот, уменьшения веса балласта. Бывает, что шар, удерживаемый на земле балластом столь же прочно, как и мощным швартовом, легко поднимается в воздух, стоит только убрать несколько граммов груза. В этом случае наполняющий оболочку воздух лишь ненамного легче балласта. Поэтому, зная о ста килограммах капитана Андерсона, нетрудно представить, с какой скоростью Жак Арно устремился ввысь. Из-за значительной разницы между плотностью нагретого воздуха в монгольфьере и плотностью атмосферного воздуха, температура которого едва достигала трех градусов выше нуля, путешественник буквально в одно мгновение оказался на высоте около тысячи пятисот метров над уровнем моря.
Ошеломленный столь неожиданным поворотом событий, не имевшим ничего общего с тем, что ему доводилось пережить ранее, Жак под отдававшиеся звоном в ушах изумленные крики, среди которых можно было разобрать и отчаянные вопли друзей, продолжал с невероятной быстротой подниматься в поднебесье, и скоро собравшиеся внизу окончательно потеряли его из виду. Ослепленный лучами солнца, отважный аэронавт[199] сидел на корточках на дне корзины и, зажав между коленями кувшин с жиром, попытался обрести свойственное ему хладнокровие. Однако единственное, что ему удалось сделать, — это только съежиться, чтобы стать как можно меньше, хотя бедняга и сам не знал, к чему подобные ухищрения. В столь неудобном положении он и замер, утратив от испуга способность не только действовать, но и мыслить.
Подъем был ужасен. Жаку казалось порой, будто шар уже не поднимался, а, напротив, с головокружительной скоростью падал вниз. И тогда он, охваченный смертельным страхом, словно ему предстояло скатиться в бездонную пропасть, сжимался еще сильнее. Странное падение снизу вверх! Подобные ощущения можно испытать только в кошмарном сне.
Но постепенно скорость подъема стала замедляться и наконец шар, покачиваясь, завис в воздухе.
Сохрани Жак присутствие духа и имей он барометр, он бы определил, что подъем окончен: те, для кого полеты на аэростатах — дело привычное, знают, что без соответствующих приборов трудно установить, поднимаешься ты или опускаешься, поскольку только изменения ртутного столбика могут сообщить точные данные. Но Жак, отправившийся в полет столь неожиданно, во время предварительного испытания шара, не располагал подобными физическими приборами. Да и корзина не была подготовлена к полету: в ней не находилось ни балласта, ни провизии. Наш герой даже не знал, в порядке ли клапан, устроенный наверху монгольфьера. Единственное, чем он обладал, — это небольшим стальным четырехлапым якорем с когтистыми крюками на концах, который, вместе со швартовом, чудом удержался на внешней стороне корзины. Ситуация, малоприятная для профессионального воздухоплавателя, для человека, совершенно чуждого трудному искусству управления воздушным шаром, становилась просто катастрофической.
Резкие толчки корзины вывели в конце концов Жака из оцепенения и помогли ему обрести обычное хладнокровие — чувство, непременно сопутствующее первопроходцам и редко покидавшее нашего путешественника. Просунув голову через шелковые веревки, крепившие корзину к сетке шара, он уверенным взором окинул летательный аппарат.
— Однако, — задумчиво произнес он, — я вроде бы лечу… — И действительно, аэростат быстро мчался над землей. — Шар движется, словно поезд по железной дороге. Странно, не чувствуя ни малейшего колыхания ветерка, я вижу, как предметы внизу подо мной проносятся с неслыханной скоростью… Домишки под деревьями, кажущиеся отсюда такими приземистыми, — это стремительно убегающий от меня форт Нулато. Широкая, капризно извивающаяся зеленоватая лента, поблескивающая на солнце, — это Юкон… самая большая река Аляски… мой Рубикон[200], через который я и в самом деле перешел столь необычным способом, невзирая на преждевременный ледоход и не нарушив установленного мною правила — никогда не подниматься на борт судна, ни большого, ни маленького… Пейзаж, открывающийся из окон этой неожиданной обсерватории, весьма любопытен, и я воистину могу считаться первым, кто его увидел… Бескрайняя горная цепь с заснеженными вершинами, вровень с которыми я плыву, — вероятно, горы Юкона… Не исключено даже, что я поднялся даже немного выше их… Река, текущая вдоль горной гряды с востока на юго-запад, — это Шагелок… Черт возьми, скорость шара все возрастает, и я неумолимо лечу вперед… К счастью, меня несет на юго-восток, в направлении, избранном для нашего путешествия через Северную Америку… Однако, как бы ни был удобен такой способ передвижения, пора бы и остановиться… Друзья, наверное, уже волнуются, а раз цель достигнута, то пора поискать какой-нибудь способ опуститься на землю… Как все-таки жаль, что в маленькой клетке, где я скорчился, словно голубь на жердочке, со мной нет Жюльена и Алексея… Сеанс воздухоплавания слишком уж затянулся: позади осталось изрядное расстояние!.. Интересно, что они там подумали о моем столь неожиданном отлете?.. Индейцы, живущие в этих краях, наверняка бы испугались неожиданного появления огромного круглого шара, похожего на дневное светило!.. И все равно, не опасаясь за свою репутацию человека скромного, я откровенно заявляю, что горжусь этим маленьким изобретением, которое, хотя и не запатентовано, вполне могло бы занять достойное место в ряду себе подобных… Однако довольно слов. Время идет, набегают все новые и новые километры, а посему пора, выбрав благоприятное для приземления место, нажать на тормоз, или, точнее, открыть клапан, чтобы выпустить горячий воздух.
Сказано — сделано! Жак отцепил якорь от корзины, и тот плавно поплыл в воздухе, словно паучиха на конце своей нити. Затем аэронавт поневоле широко открыл клапан и стал терпеливо ждать, пока аэростат коснется земли.
Шар медленно начал опускаться, и через некоторое время воздухоплаватель отметил не без удовольствия, что предметы на равнине стали увеличиваться в размерах, — свидетельство того, что монгольфьер покидал верхние слои атмосферы.
Но скоро радость уступила место удивлению, а затем и страху: чем ниже опускался Жак, тем с большей скоростью двигался шар. Деревья, холмы, ручейки, овраги летели словно искры от костра: взор путешественника ни на секунду не успевал задержаться ни на одном объекте. В эту минуту он едва ли помнил о том, что так убегает горизонт, когда мы смотрим на него из вагона быстро мчащегося поезда, не будучи в состоянии отделаться от впечатления, что это не мы движемся, а предметы за окном.
Скоро подобное беспрерывное мелькание стало не на шутку беспокоить Жака.
Чтобы лучше понять его ощущения, вспомним, что, выглядывая из окна несущегося на полной скорости поезда, видишь, как убегают назад выстроившиеся вдоль железнодорожного полотна телеграфные столбы, в то время как находящиеся вдали предметы, наоборот, устремляются навстречу тебе, отчего и возникает представление, будто они вот-вот столкнутся с поездом.
Спустя какое-то время все предметы закружились в невообразимом хаосе, приобретя причудливые очертания и объемы. Невозможно было ничего распознать, и бедный навигатор[201] почувствовал, как тошнота подступает к горлу. В висках, словно стянутых железным обручем, застучала кровь, лоб покрылся испариной.
— Черт побери! — воскликнул он, пытаясь сопоставить эти симптомы с теми, что неизменно предшествуют недугу, одного лишь упоминания о котором он так страшился. — Ошибки быть не может: у меня самая настоящая морская болезнь!.. Выходит, так на роду написано, никуда мне от нее не деться!.. Не лучше было бы тогда подождать еще немного и просто переправиться через Юкон на лодке?.. Такое путешествие было бы и короче и безопаснее!.. Тем более что теперь я не могу приземлиться, не рискуя сломать себе шею… Проклятый шар движется со скоростью более двадцати лье в час, а у меня нет даже специального каната, чтобы с помощью его смягчить удар корзины о землю, которого моей клетушке никак не выдержать при данных обстоятельствах… Пора снова подниматься, и как можно скорее… К счастью, сильный ветер несет меня в нужном направлении… Впрочем, поспешим закрыть клапан и подождем, что будет… Ураган скоро кончится… Когда я отправился в это путешествие, ветер дул со средней силой, сейчас же он — как при хорошей грозе, хотя на небе ни единого облачка!.. Но это меня не особенно волнует… С моим запасом масла я, пожалуй, достаточно долго смогу удерживать шар в состоянии полета.
Если бы Жак вспомнил, на какой высоте расположен форт Нулато, он бы нашел удовлетворительное объяснение такому феномену, как возрастание скорости ветра по мере подъема шара. Фактория на берегу реки разместилась в довольно глубокой долине Нижнего Юкона. На юге, параллельно левому берегу, протянулась небольшая горная цепь высотой до восьмисот метров, известная под названием Юконских гор. Южные склоны ее сменяются чередой горных плато, плавно переходящих в плодородную, упирающуюся в Аляскинский хребет долину, раскинувшуюся на значительной высоте над уровнем моря. Отметим также, что Центральное плато бывшей Русской Америки, протяженностью в двести и шириной — в сто пятьдесят лье, берущее начало у Скалистых гор, спускается к Бристольскому заливу, в то время как земли между Юконом, Северным Ледовитым океаном и Беринговым проливом представляют собой низменность. И, поднимаясь на высоту полутора тысяч метров из низины, где, словно на дне огромного карьера, пристроилась фактория, шар неизбежно попадал в сильное воздушное течение, никак не ощущавшееся обитателями Нулато.
Ураган, успокоившийся в нижних слоях атмосферы, наверху бушевал с такой силой, что скорость движения аэростата, образно говоря, уже не поддавалась измерению. Отсутствие же облаков объяснялось тем, что северный ветер, пролетая над абсолютно сухими полярными льдами, не мог напитаться водяными парами, и поэтому гонимые им воздушные массы оставались совершенно прозрачными.
Столь же чисты и прозрачны и воздушные массы, гонимые памперо — страшным ураганом, рождающимся в Андах и беспрепятственно пересекающим две сотни лье аргентинской пампы, или пампасов, перед тем как обрушиться на прибрежные города Атлантики. Поскольку в аргентинской пампе никогда не бывает дождей, памперо — абсолютно сухой ураган. Он опрокидывает дома, выкорчевывает деревья, разбивает стоящие у причалов корабли, — в общем, повсюду производит ужасные опустошения, но небо при этом остается безоблачным, а солнце сияет все так же ярко.
Жак закрыл клапан, и вскоре монгольфьер снова набрал прежнюю высоту, где нашему путешественнику более не грозила смертельная опасность внезапного приземления. Хотя скорость полета аэростата возросла, достигнув своего предела, Жак чувствовал себя отнюдь не дурно. Увлекаемый воздушным течением, шар быстро и ровно скользил в поднебесье, составляя со своим пассажиром как бы единое целое, и, глядя на них со стороны, можно было бы смело сказать, что теперь они оба дружно летели вперед. Правда, головокружение, вызванное хаотическим движением объектов на земле, сменилось сонным оцепенением, с которым воздушный навигатор попытался было бороться, но безуспешно. Пустившись в путь после легкого завтрака и не имея с собой ни крошки съестного, Жак философски рассудил, что пора последовать мудрой пословице: «Сон — та же еда». Закутавшись в шубу, он свернулся клубком и тотчас заснул, уткнув нос в колени.
Сон его, несомненно долгий, внезапно был нарушен резким толчком и яростными криками, раздавшимися снизу.
Жак с удивлением открыл глаза, и первое, что он увидел, был монгольфьер, потерявший добрую половину наполнявшего его воздуха, ибо генератор теплого воздуха прекратил работать. Окинув быстрым взором окрестности, молодой человек заметил, что впереди, насколько хватало глаз, высилась отвесная горная гряда, чьи заснеженные вершины ярко пылали в лучах заходящего солнца. Аэростат, по-прежнему влекомый ветром, постепенно опускался и через несколько минут должен был коснуться земли. Внизу, куда ни кинь взгляд, простирались раскидистые темные кроны могучих елей, среди которых то там, то здесь, словно хлопья снега, клубились густые дымы от многочисленных костров, разнося по воздуху запах смолы.
По мере того как шар приближался к земле, крики становились все сильнее. Жак свесил голову через борт корзины и в страхе отпрянул. Ватага краснокожих, гроздью повисших на канате якоря, яростно тянула монгольфьер к себе, в то время как остальные их соплеменники прыгали и размахивали руками, потрясая луками, томагавками[202] и даже ружьями.
— Индейцы! — испуганно пролепетал путешественник. — Индейцы!.. Но где же я?.. Едва ли эта горная цепь — Аляскинский хребет… Ибо трудно представить, чтобы я удалился от форта Нулато более чем на двести лье… Друзья мои!.. Дорогие мои друзья!.. Увижу ли я вас когда-нибудь?
ГЛАВА 4
Три отважных помощника. —Неудавшаяся переправа. —Возвращение мороза. —На санях через реку. —Двадцать четыре часа, изменившие обстановку. — Язык шинук. —Луна-беглянка. —По Аляске. —Остановка. —За свежим мясом. —По следам лося. —Два выстрела. —Волнение канадца. —Малыш Андре в опасности. —На поляне. — Гризли. —Бег вокруг дерева. —Охотник, ставший дичью.
— Вперед, Эсташ, Перро, Малыш Андре! Вперед, ребятки! Поспешим!.. Время не ждет… Пора в путь-дорогу!
— Едем, хозяин, едем, — спокойно ответил Жозеф, чьи энергичные движения являли разительный контраст с его медлительной речью.
— Сани готовы?
— Да, хозяин.
— А провиант?
— Упакован и надежно увязан.
— Отлично!.. А оружие?.. Боеприпасы?..
— Вы же знаете, мы, охотники, скорее забудем надеть штаны, чем взять ружья…
— Знаю, дети мои! Отважные, как львы, вы будете мне добрыми помощниками.
— Черт побери, вы что же, хозяин, сомневались, что мы сделаем все, чтобы найти нашего бедного приятеля, которому вдруг взбрело в голову удрать отсюда по воздуху?
— Так я рассчитываю на вас? Вы ведь не вернетесь в форт без известий о нем?.. Без хороших известий, правда?
— Будьте уверены! Положитесь на нас. Слово Перро!
— Слово Эсташа!
— Слово Малыша Андре! — громогласным эхом отозвался следом за старшими братьями и третий богатырь.
— Помните, в течение всего того времени, что вы проведете в походе, вам будет начислена двойная плата. Кроме того, получите также право на часть добычи.
— Что ж, спасибо, хозяин. Однако, не хочу вас обидеть, едем-то мы вовсе не из-за денег, а по велению сердца. Хотя, честно скажу, таких хозяев, как вы, надо поискать! Мы, я и двое моих ребят, дали слово отправиться на поиски нашего земляка и найти его во что бы то ни стало. А раз уж и вы дали нам «добро», большего нам и не надо, мы всем довольны. Не так ли, ребятки?
— Довольны, как северные олени по первой оттепели!
Приход Жюльена и Алексея, полностью экипированных для длительного путешествия, прервал напутствия, с которыми обращался к охотникам капитан Андерсон, хозяин Нулато.
С тех пор как непредвиденный случай в мгновение ока разлучил Жака с друзьями, прошло двадцать четыре часа. И за это время произошли кое-какие события, предшествовавшие описанной выше сцене.
Мучимые тревогой за судьбу незадачливого аэронавта, Жюльен и Алексей жаждали всей душой как можно скорее отправиться на его поиски. Но для этого им прежде всего необходимо было найти способ перебраться через Юкон, ставший мощной преградой между ними и их улетевшим другом. Привыкнув за время пути преодолевать различного рода препятствия, Жюльен и Алексей были готовы к предстоящим трудностям, но широкая река, несшая бесформенные глыбы пористого льда вперемежку с гигантскими стволами деревьев, сводила на нет все их планы. Не страх удерживал их от новой попытки переправиться через реку, а лишь естественное стремление избежать верной и бессмысленной гибели.
Но сдаваться они не собирались. И, вместо того чтобы окончательно примириться с создавшимся положением, Жюльен и Алексей решили спустить на льдины байдару — туземную лодку из смазанных салом оленьих шкур, натянутых на каркас из китового уса, что придает суденышку исключительную легкость. Они надеялись перебраться на другой берег, волоча лодку по льдинам и вплавь, лавируя среди ледяных торосов, пересекая промоины.
Глыбы льда, двигавшиеся со скоростью десяти километров в час, ломали и увлекали за собой могучие деревья, выворачивали целые участки берега. Сколь бы ни были велики предметы, встречавшиеся им на пути, они запросто сносили их, создавая хаотические нагромождения, возвышавшиеся, словно холмы, пока, подмытые стремительным течением, не рушились внезапно с ужасающим грохотом.
Смельчаки, десятки раз рискуя быть раздавленными льдами и видя, что их хрупкую лодку в любой миг мог унести бешеный поток, вынуждены были в конце концов вернуться на берег, поразив даже бывалых обитателей фактории совершенной ими отважной попыткой переправиться на тот берег Юкона.
Отчаяние сдавило друзей своими железными когтями. Со страхом думая о том, какая участь ждет их товарища, они хранили мрачное молчание, прерываемое лишь проклятиями капитана Андерсона. Этот милый человек, невольно ставший причиной катастрофы, то и дело оглашал воздух яростными воплями. Он проклинал свою неловкость, посылал к дьяволу все воздушные шары, а заодно и воздухоплавателей, клял свою полноту, и все это в столь живописных выражениях, что при иных обстоятельствах они, несомненно, вызвали бы веселый смех.
Неожиданно Перро, вот уже несколько минут внимательно вглядывавшийся в небо, прервал сокрушенные стенания своего начальника:
— Успокойтесь, хозяин! Да и вы тоже, месье.
— А в чем дело, Перро? — спросил Жюльен, в сердце которого затрепетала робкая надежда, ибо он полностью доверял опыту канадского охотника.
— Сейчас узнаете, земляк! Дело в том, что этот ледоход вовсе и не ледоход.
— Однако, мне кажется…
— Не обижайтесь, но дайте сперва мне договорить. Я хотел сказать лишь, что это не настоящий ледоход… Понимаете?
— Нет.
— Это же так просто! Ветер, вот уже две недели дувший с юга, этой ночью сменился северным ветром. Так что бедного нашего месье вместе с его шаром унесло в сторону Английской Америки. Ну и, конечно, из-за полярного ветра температура понизилась. Доказательство тому — льдины: они становятся все глаже и глаже. Этой ночью, уверен я, будет так же холодно, как и в самый разгар зимы. Мороз скует реку, и пусть я больше никогда не убью ни оленя, ни сохатого, если завтра Юкон не станет ровным, словно поле.
— Вы уверены в том, мой храбрый Перро?
— Точно так же, как и в том, что мы все когда-нибудь умрем. А посему не теряйте времени! Собирайтесь без лишних слов и не медля отправляйтесь в путь. Будь я посмелее, я бы попросил нашего хозяина месье Андерсона разрешить нам составить вам компанию. Ведь мы — это три верных сердца, три пары крепких рук. И к тому же у каждого из нас — нарезной карабин самого лучшего качества… в этой стране вовсе не лишний… В общем, мы смогли бы неплохо вам послужить!
— Перро, — взволнованно произнес капитан, расчувствовавшись при виде столь трогательной преданности, — вы и ваши братья — известные храбрецы! Делайте, как считаете нужным, предоставляю вам полную свободу действий… К сожалению, я не могу сопровождать вас и лично искупить свою вину.
— Примите от нас слова благодарности! Все будет как надо! Поработаем за четверых — за себя и за вас, хозяин!
— Спасибо, отважные мои друзья! — отозвался Жюльен, тепло пожимая крепкую руку Перро. — Я с радостью принимаю ваше предложение и от всей души выражаю вам признательность и как друг Жака, и как ваш соотечественник-француз!
На следующий день предсказания канадца сбылись почти с математической точностью. Температура ночью резко упала до минус пятнадцати. Ледяные глыбы, тут же остановившись, смерзлись друг с другом, бесновавшаяся только что река умолкла, и в лучах восходящего солнца перед обитателями форта вновь предстал закованный в зимнюю броню Юкон. При такой погоде переправиться на другой берег не составляло никакого труда.
Руководство экспедицией, отправлявшейся на поиски Жака Арно, взял на себя Перро. Он решил двигаться днем и ночью, ибо ветер мог унести аэростат довольно далеко.
Как уже рассказывалось в начале главы, участники похода получили последние наставления капитана Андерсона, после чего Жюльен и Алексей сердечно простились с хозяином Нулато, — впрочем, прощание их, в силу обстоятельств, было кратким. Затем спасатели разместились в трех санях, каждые из которых тянула упряжка из двенадцати сильных собак.
Перро в качестве проводника ехал на передних нартах. За ним следовали Жюльен и Эсташ, а завершали кортеж Алексей и Малыш Андре.
Когда приблизились к реке, канадец прежде всего проверил прочность нового льда и, лишь убедившись в его надежности, издал резкий свист — сигнал, привычный для собак, и те с громким лаем, сопровождающим обычно отъезд собачьих упряжек, весело понеслись вперед.
— Смелей, мои песики!.. Вперед, зверюги! Вот вам прекрасный случай разогреть лапы! И если будете умниками, то сегодня вечером каждая из вас получит на ужин по куску оленины весом в добрых два, а то и три фунта!
— Почему бедный мой Жак не подождал еще день! — вздохнул Жюльен.
Наступило тридцатое апреля 1879 года. Вновь ударившие морозы моментально покрыли ледяной коркой верхний слой снега, растопленный было преждевременной оттепелью. Гололед необычайно благоприятствовал путешественникам. Собаки бежали резво, увлекая за собой легко скользившие по твердому насту сани.
Перро вел маленький отряд на юго-восток, предполагая, что именно в этом направлении улетел шар. Не забывал он и расспрашивать встречавшихся им в пути индейцев о некоем объекте, летевшем по воздуху. С туземцами канадский охотник объяснялся на шинуке — своеобразном языке, вобравшем в себя лексику французского, английского и местных индейских языков и по своей структуре схожем с языком сабир, употребляемым на алжирском побережье и в странах Леванта[203].
Благодаря обостренному чутью и умению подмечать все необычное, что обусловлено кочевым образом жизни, понуждающим к постоянной борьбе с окружающей природой, краснокожие, разумеется, не могли не заметить огромный, несшийся с большой скоростью шар. Его неожиданное появление глубоко взволновало индейцев племени т-кидски, обитавших по берегам реки Шагелук, текущей по южным склонам Юконских гор и впадающей в реку Юкон немного ниже миссии, основанной посланцами епископальной церкви[204]. Простодушные дети природы, разумеется, не имели ни малейшего понятия о том, что такое монгольфьер, и испытывали невероятные трудности, отвечая на вопросы канадца. Перро спрашивал их о большом желтоватом шаре, перемещавшемся по воздуху, а индейцы убеждали его, что видели луну, летевшую по небу среди бела дня. Но она, вероятно, была больна, ибо отличалась землистым цветом, не сияла, как обычно, и в довершение выглядела какой-то обрюзгшей.
В языке шинук не было подходящих слов для обозначения воздушного шара, и охотник напрасно упражнялся в перифразах[205]. Его старания во многом напоминали старания того миссионера епископальной церкви, который, отправившись однажды проповедовать Евангелие индейцам, начал свою проповедь такими словами: «О дети леса!..» К несчастью, толмач[206] не сумел найти подходящего выражения, и клирик[207] был несказанно удивлен, услышав дословный перевод его торжественного обращения: «Nyou tenass сора stick!..», что означало: «Множество человечков, живущих среди стволов деревьев!..»
Обладая недюжинным запасом терпения, Перро наконец более или менее понял из наивных ответов индейцев т-кидски, что они решили, будто луна удрала, а канадский охотник Перро из форта Нулато отправился ловить беглянку! Опытный траппер, решив слукавить, не только не стал разубеждать своих собеседников, но, напротив, еще более укрепил их в этой мысли, не без основания надеясь, что подобная новость быстро облетит все соседние племена, и Жак Арно, в случае необходимости, сумеет воспользоваться преимуществами, связанными с его важным положением служителя, оберегающего планету, сбежавшую со своей орбиты.
Действительно, на необъятной территории Русской Америки, вплоть до самых отдаленных ее уголков, любые новости распространяются с необычайной скоростью. Это объясняется тем, что для местных жителей совершить дальний переход, особенно зимой, не представляет никакого труда. За несколько часов аборигены покрывают такие расстояния, что нам остается только изумляться. Например, бросит корабль якорь в Сен-Мишеле, что в бухте Нортона, и уже через восемь — десять дней об этом становится известно в шести-семи окрестных племенах.
Кстати, так же быстро разносятся новости и среди аборигенов Австралии. Когда прибитый штормом кит застревает посреди коралловых рифов и остается лежать на подушке из морских водорослей, весть об этом бежит словно огонь по пороховой дорожке, и голодные туземцы, предвкушая поживу, прибывают отовсюду, чтобы расправиться с горой мяса.
Перро не ошибся в своих предвидениях. Как бы ни была малочисленна и безвестна их экспедиция, слухи о ней бежали далеко впереди. Не было нужды специально расспрашивать о сбежавшей луне: благодаря своим обязанностям в форте Нулато и бродячей жизни траппера Перро был довольно популярной на Аляске личностью, и сведения сами сыпались на него со всех сторон. В любую минуту находил он услужливого аборигена, что за стакан водки указывал точное направление, в котором двигалась по воздуху беглянка, а затем спешил исчезнуть, опасаясь дальнейших расспросов. Так что, образно говоря, след был взят, и собаки с головокружительной быстротой неслись вперед, стремительно приближаясь к той точке, где приземлился шар.
Путешественники ехали уже три дня и две ночи, перевалили через Юконские горы, переправились через реки Шагелук и Кускокуим и оставили позади Центральное плато бывшей Русской Америки. Впереди раскинулся Аляскинский хребет, и они готовились перебраться через него по ущелью, откуда вытекает река Нушагак, образующая в устье, при впадении в Бристольский залив, маленький островок, соединенный с берегом лишь узеньким перешейком и известный тем, что на этом крохотном участке суши расположен форт Александр.
Жюльен и Алексей не переставали удивляться той легкости, с которой возглавивший их экспедицию траппер ориентировался в, казалось бы, весьма непростой обстановке. Они чувствовали, что приближаются к цели, но совершенно не понимали, каким образом шар, будучи наполненным теплым воздухом всего лишь раз, смог улететь так далеко.
Но, как ни велико было их стремление двигаться вперед, — желание это, впрочем, разделяли и канадцы, — Жюльен с Алексеем уступили доводам Перро, убедившим их, что необходимо дать отдохнуть собакам, а также раздобыть еды, тем более что охотник успокоил друзей обещанием, что остановка будет непродолжительной:
— Дичь водится здесь в таком изобилии, что нам остается только выбирать — лосятину или оленину!
— Смотрите, совершенно свежие следы…
— Это лось… Поручим же Малышу Андре обеспечить нас провизией… Ты слышишь, Малыш?
— Да, братец, — ответил богатырь, надевая снегоступы[208], и затем, закинув за плечо карабин, не спеша пошел по следу.
— Через каких-нибудь четверть часа вы услышите выстрел, — заверил Перро. — Мы пойдем на этот звук и найдем зверя лежащим на боку, с маленькой красной дырочкой как раз между ухом и рогом, — справа или слева, в зависимости от того, где стоял Малыш.
— Вы в этом уверены? — с сомнением произнес Жюльен.
— Это же так просто! Вот как все будет происходить. Вы знаете, что сохатый близорук. Хотя глаза лося и велики, размером почти с куриное яйцо, он не видит ими дальше кончика своей морды. Зато обладает невероятно тонким слухом. Я не ошибусь, если скажу, что своими длинными, как у осла, ушами он улавливает малейший шорох в лесу. Завывает ветер, словно стая койотов, с треском валятся деревья, — красавец мой спит, словно медведь в берлоге. Но как только среди этого адского шума раздастся едва слышный звук скользящего снегоступа, фюить! — сохатый наш исчезает, словно тень. В охоте на лося Малыш Андре не имеет себе равных. Он находит зверя, спящего под елью. Это плохое положение для стрелка. Значит, надо поднять животину. Что может быть проще! Малыш Андре ломает веточку. Сохатый, разбуженный шумом, извещающим о приходе чужака, моментально вскакивает и бросается прочь. Слишком поздно. Малышу Андре достаточно полсекунды, чтобы вскинуть ружье, — и бум!..
Раздавшийся выстрел как бы подтвердил точность данного охотником описания разыгравшейся в лесной чащобе сцены.
— Сохатый мертв, — радостно завершил канадец свое повествование. — Сейчас мы насладимся приготовленной на костре головой, да и собак ждет настоящий пир.
Но следующий выстрел встревожил охотника.
— Малыш в опасности, — сказал он, бледнея.
— Откуда вы это знаете? — быстро спросил Жюльен.
— По второму выстрелу!..
— Может быть, ваш брат сперва лишь ранил животное?
— Малыш Андре никогда не тратит двух пуль на одного зверя! — с достоинством ответил охотник.
— Значит, он убил пару сохатых.
— Нет, я говорил ему лишь об одном… Когда мы не охотимся ради шкур, то убиваем ровно столько, сколько требуется для пропитания.
— Раз так, идемте его искать.
— Именно это я и хотел вам предложить… Эсташ, оставайся с санями… И вас также, господин мой, я бы попросил, если позволите, побыть здесь, — обратился Перро к Алексею и затем вновь повернулся к Жюльену: — Вы готовы, месье?.. А то я ухожу…
Парижанин молча схватил карабин — дар профессора Норденшельда — и устремился за охотником. Хотя он и бежал изо всех сил, но за своим спутником, шагавшим саженной поступью, поспевал с большим трудом.
Идя по следам Малыша Андре, канадец с французом быстро углубились в лес. Преодолев за пару минут метров триста, они выскочили на широкую прогалину и застыли, пораженные страшным зрелищем.
— Гром и молния!.. Мы вовремя явились! — воскликнул Перро.
Посреди заснеженной поляны, в широкой луже крови, бездыханно лежал великолепный сохатый. А дальше, где снова начинался древостой, вокруг толстенной сосны бегал Малыш Андре, пытаясь увернуться от преследовавшего его чудовищного медведя. Ростом с хорошего бизона, но более коротконогий и необычайно подвижный, хотя его длинное тело и могло показаться на первый взгляд неуклюжим, разъяренный зверь был полон решимости расправиться с чужаком, столь дерзновенно вторгшимся в его владения. Он, энергично прыгая, опускался на четыре лапы и, видя, что добыча опять ускользнула от него, разгневанно рычал.
— Гризли! — в ужасе прошептал охотник. Действительно, это был он, страшный стопоходящий зверь, чьи необычайная сила и невероятная жестокость приводят в трепет всех обитателей североамериканских лесов. Встреча с таким чудовищем всегда малоприятна. Очень часто и нескольких пуль, поразивших жизненно важные органы, оказывается недостаточно, чтобы сразу прикончить животное, и, смертельно раненное, оно, прежде чем упасть замертво, успевает покалечить отважившихся сразиться с ним безумцев. Зная из книг и рассказов, на что способен серый медведь — гроза Скалистых гор, Жюльен испугался, понимая, какой опасности подвергался сейчас самый юный из канадцев.
Перро замер в ожидании момента, когда зверь, обежав в очередной раз дерево, развернется к нему головой. Но медведь, азартно гоняя двуногую дичь и не обращая на новоприбывших ни малейшего внимания, подставлял взору стрелков лишь жирный крестец.
Обессилев от отчаянного бега по кругу, Малыш Андре остановился и, тяжело дыша, схватился за нож. Дикий зверь, тотчас замерев, напряженно глядел на человека. Подобное противостояние длилось какие-то секунды, а затем состязание в быстроте и ловкости возобновилось с новой силой.
— Эта гнусная образина никак не желает смотреть в мою сторону, — выругался канадец. — Но я заставлю ее показать свою харю — хотя бы на миг!
— Придумал, — прошептал Жюльен. — Я выстрелю в него наугад. Тут он непременно обернется, а там уж дело за вами.
— А вы не боитесь остаться с разряженным ружьем?
— Ну что вы!
— Тогда стреляйте, и побыстрее! Ведь если Малыш Андре поскользнется, он пропал.
— К счастью, спасение совсем близко, в стволе моего нарезного карабина!
ГЛАВА 5
Скорость ветра. —Испуг французских крестьянок. — Торжество краснокожих. —Белый Бизон. —Сын луны. —Ставка Жака — его скальп. —Демонстрация чуда. —Многочисленная аудитория. —Неуемная жажда зрелищ. —Требование великого вождя. —Отказ от представления. —У столба пыток. —Венценосные особы. —Побег.
Жак Арно не ошибся: корзину действительно раскачивали индейцы, карабкавшиеся по якорному канату аэростата. И это открытие окончательно вырвало француза из объятий сна.
Вдали высился Аляскинский хребет, чьи голубоватые вершины в красных от заходящего солнца венцах четко вырисовывались на северном небосклоне. Шар, подхваченный воздушным течением, менее чем за десять часов проделал путь длиною около восьмисот километров.
Такая скорость передвижения по воздуху может показаться поистине невероятной, но в анналах[209] воздухоплавания упоминаются случаи еще более быстрого полета монгольфьеров. В 1802 году воздухоплаватель Гарнерен при умеренном ветре пролетел на своем шаре из Ранелага в Колчестер[210] со скоростью 128,3 километра в час, или около тридцати шести метров в секунду. В сентябре 1823 года Грин за восемнадцать минут был отнесен ветром на 69 километров 230 метров, что соответствует скорости более шестидесяти четырех метров в секунду, причем шар его поднялся над землей немногим более, чем на четыре тысячи метров. Восемнадцатого октября 1863 года господин Надар на своем монгольфьере «Гигант» преодолел без остановки расстояние между Парижем и Ньебургом в Ганновере[211] — около шестисот пятидесяти километров. Вспоминают, что мужественный аэронавт, которого сопровождали в полете жена и несколько друзей, смог окончательно ступить на землю лишь после того, как шар изрядно проволок их по ухабам и колдобинам, что едва не стоило смельчакам жизни.
Подобных случаев — бесчисленное множество, и поэтому мы ограничимся тем, что в нескольких словах напомним, какова бывает сила ветра.
Адмирал Флерио де Дангль сообщает, что, находясь возле мыса Горн, его судно «Догоняющий» делало тринадцать узлов, или шесть метров семьдесят сантиметров в секунду. Ветер же, по мнению адмирала, имел скорость в четыре раза большую — двадцать семь метров в секунду. Генерал Бодран лично наблюдал, как ветер гнал с позиций три орудия двадцать четвертого калибра до самого защитного вала батареи. Франклин[212], желая проиллюстрировать на конкретном примере, какой большой силой может обладать поток воздуха, утверждал, что резкий порыв ветра в состоянии полностью отогнать воду в водоеме шириной тринадцать километров и глубиной девяносто сантиметров с одного берега и довести уровень воды у противоположного до одного метра восьмидесяти сантиметров, что в два раза превышает первоначальный уровень в девяносто сантиметров.
Известно наконец, что во время циклонов корабли, подхваченные ветром, летят по воздуху, словно соломинки, и опускаются там, где присутствие их поистине вызывает изумление. Примером может служить американский корвет «Ваттери», переброшенный тринадцатого августа 1877 года с перуанского рейда Арика на пустынный островок посреди океана.
Не претендуя на занесение в анналы, монгольфьер Жака достиг тем не менее весьма внушительной скорости — двадцати двух метров в секунду, что вполне могло удовлетворить тщеславие воздухоплавателя-любителя. Таким образом, нет ничего удивительного, что наш путешественник столь быстро оказался вдали от форта Нулато.
Что же касается изумленных краснокожих, то мы, пожалуй, не рискнем предположить, какие последствия повлечет за собой появление над их головами воздушного шара.
Однако автор не может устоять перед искушением рассказать в связи с этим о небольшом происшествии, к коему и сам был непосредственно причастен.
Итак, если мне не изменяет память, в дни школьных каникул незадолго до начала нового, 1864/1865 учебного года, ну а точнее — вечером пятнадцатого августа, я сидел с одним из своих кузенов под огромным платаном[213] в красивейшей долине Оеф, когда нам в голову пришла заманчивая мысль сделать воздушный шар и запустить его прямо с площади Питивье.
В ход пошли оберточная бумага и прочие материалы, которые смогли раздобыть в деревне два сорванца. И вот наконец мы срочно развели костер из соломы, наполнили наш аэростат горячим воздухом и, посадив в корзину несчастную, отчаянно мяукавшую кошку, отпустили в воздух. Монгольфьер, увлекаемый легким бризом, полетел не спеша над равниной на высоте около ста метров, и мы, два быстроногих школьника, изнемогавших от безделья в каникулярное время, без труда поспевали за ним.
Вид бумажного, ярко разрисованного жуткими фигурами шара привел в ужас женщин, работавших в поле. Как сейчас слышу их пронзительные крики, вижу, как они испуганно машут руками, а затем бросаются бежать, теряя белые чепцы и путаясь в раздувающихся от ветра голубых юбках.
Шар, сдувшись, стал вскоре медленно опускаться на головы мчавшихся в панике кумушек. Когда же бумажное чудовище приземлилось, самая храбрая крестьянка, потрясая серпом, двинулась к нему: ободренная нашим присутствием, она решила распотрошить монстра.
Я попытался спасти безобидное сооружение от ее гнева, но тут кошка, погребенная под бумажным шаром, стала орать и шипеть, как это обычно делают ее соплеменники, очутившись в отчаянной ситуации. Истошные вопли четвероногого воздухоплавателя отозвались в сознании поселянок сигналом «спасайся, кто может!». Увидев, как бедное животное, разодрав когтями оболочку шара, выбралось из бумажного вороха и скачками понеслось по полю, женщины окончательно лишились рассудка от страха, а одна из них даже слегла, не выдержав потрясения.
В тот вечер небольшой городок Экренн буквально бурлил. Почтенные крестьяне рассказывали с жаром о том, как они самолично лицезрели удуэр! Поскольку это варварское слово, несомненно, Французской Академии неизвестно, я позволю себе истолковать его как «домовой», «гном», «живой мертвец» или «злой дух».
Если подобное событие столь сильно поразило жителей селения, расположенного в двадцати лье от Парижа, то что говорить о том изумлении, которое испытали краснокожие обитатели южных склонов Аляскинского хребта при появлении огромного сфероида[214] из кишечных пленок, к которому снизу была прикреплена раскачивавшаяся корзина!
Но отдадим должное индейцам: хотя они и суеверны, но страха не знают, риска не боятся и отважно идут навстречу смертельной опасности — и явной и предполагаемой. Вспомним, как после открытия железнодорожной линии Нью-Йорк — Сан-Франциско краснокожие с копьем наперевес становились на путях и, не дрогнув, ожидали приближения стремительно мчавшегося на них локомотива.
Обнаружив под странным сооружением толстенную веревку с крюком, индейцы вцепились в трос и стали тянуть что есть силы, не задумываясь о последствиях. Они полагали, что остановить устрашающих размеров шар будет им нелегко, и несказанно удивились, когда чудовище покорно поползло вниз. Причудливые прыжки и вопли возвестили о бурной радости, охватившей воинов. Притянув корзину к земле, индейцы увидели в ней такое же, как и они, существо — из плоти и крови.
Изнемогавший от холода и голода, смертельно усталый, Жак являл собой жалкое зрелище. Просидев в корзине в неудобной позе, он, воспользовавшись приземлением, разминал затекшие руки и ноги и, стряхивая с себя остатки сна, пытался разобраться, чего ему ждать от краснокожих, буйно выражавших свой восторг по случаю успешного завершения операции.
Выпутавшись из веревок, привязывавших корзину к сетке, Жак вылез на мерзлую землю и потянулся. И тотчас вопли и прыжки прекратились, и воцарилась полная тишина.
Вперед выступил вождь, выделявшийся среди соплеменников длинной белой бизоньей шкурой, наброшенной на плечи, словно королевская мантия, и гортанным голосом произнес на плохом английском:
— Хау!.. Мой брат — большой вождь!..
— Спасибо, вы очень любезны, — ответил Жак, коверкая с не меньшим усердием язык, употребляемый по ту сторону Ла-Манша.
— Мой брат прибыл из страны звезд, куда воины, любимые Великим Духом, уходят после смерти?
— Ваш брат, почтенный мой краснокожий, прибыл всего лишь из форта Нулато, где находился еще сегодня утром.
— Хау!.. — произнес воин с непередаваемой интонацией, обозначавшей у людей его племени глубочайшее удивление. — Мой брат летает быстрее, чем орел в Скалистых горах!
— Да, особенно когда свежий ветер подгоняет шар.
— Что мой брат подразумевает под словом «шар»?
— Да тот аппарат, что доставил меня сюда.
— Хау!.. — с яростью в голосе произнес краснокожий. — Мой брат смеется надо мной? Он что, принимает Белого Бизона за глупую старуху, от которой можно скрыть, кто он и откуда? Разве пришелец не боится навлечь на себя гнев вождя меднокожих индейцев?
— Успокойтесь, любезный мой, не сердитесь и объясните, чего вы хотите.
— Да не будет язык моего брата раздвоенным языком змеи! Пусть он признается Белому Бизону в том, что он — сын луны…
— Ах, вот как! — изумленно воскликнул Жак.
— И еще он должен рассказать отцу меднокожих индейцев, почему луна, которую он привел к нам, больна и лежит на боку под этой сосной, словно пустой бурдюк. Если брату моему дорог его скальп, то ему следует хорошенько подумать, прежде чем отвечать.
— Ладно! — проворчал Жак, совершенно сбитый с толку. — После всех недоразумений, с которыми я столкнулся в последнее время, мне не хватало только обвинения в похищении постоянного спутника нашей Земли. Поразительная чушь, даже в устах индейца! Герои Гюстава Эмара[215], и те не изрекают подобных бредней! Однако, Жак, мальчик мой, сохраняй спокойствие, если растительность на голове еще тебе дорога, и не требуй ее лечения медными припарками в виде ударов томагавками. Этот парень терракотового[216] цвета почему-то хочет, чтобы ты был сыном луны… Не будем его разочаровывать и постараемся воспользоваться преимуществами, связанными с нашим небесным происхождением. Черт побери, если он готов платить, то получит, чего хочет!
— Мой брат понял? — спросил Белый Бизон.
— Да, вождь!
— Но здесь есть молодые воины, чьи уши должны быть глухи, а глаза — слепы… Тем более не следует женщинам и детям слушать то, что поведает мне сын луны.
— Обещаю, Белый Бизон один будет слушать сына луны! — величественно произнес Жак и затем выдохнул в сторону: — Уф!.. Я запутался самым жалким образом! Никогда мне не найти таких внушительных и торжественных слов, что столь гладко звучат со страниц романов Купера, Ферри, Дюплесси и уже упомянутого Эмара!
— Хорошо! — ответил вождь, обрадованный уступчивостью Жака, которая должна была еще более возвысить его в глазах подданных. — Мой брат получит пищу!.. У него будет отдельное жилище!.. Он станет гостем Белого Бизона!
Жак, обрадованный не менее вождя, последовал за своим венценосным провожатым. Тот, великодушно взяв на себя роль камердинера[217] сына луны, ввел его в вигвам — просторную конусообразную хижину, покрытую шкурами, выкрашенными в красный цвет отваром из березового луба[218].
Воздухоплаватель съел огромный кусок жареной лосятины и, растянувшись на груде мягких шкур, заснул мертвым сном, возвращая своему организму долг за ночные бдения во время полета шара над Аляской.
Первым, кого он увидел, пробудившись утром, был Белый Бизон в боевой раскраске, то есть ярко размалеванный, что придавало его лицу выражение карикатурное и отталкивающее.
— Брат мой, — обратился вождь к Жаку, — идем, ты покажешь свое могущество людям племени меднокожих.
— Ах, черт возьми!.. — вспомнил воздухоплаватель свои вчерашние обещания. — Что ж, игра продолжается… Луна… Сын луны… Чего желает Белый Бизон?
— Сейчас луна погрузилась в сон, похожий на смерть. Пусть брат мой вернет ее к жизни и, как вчера, поднимется вместе с ней в воздух.
— Согласен, но никто не должен видеть, как белый человек будет оживлять луну.
— Даже великий вождь? Мой брат дал слово, и Белый Бизон приготовился увидеть, как ты оживишь луну: взгляни на боевые цвета Белого Бизона, и ты сам поймешь это!
— Вождь все увидит и все узнает, но только немного позже.
«Пока, — подумал путешественник, — эти достойные люди весьма нетребовательны… Если я правильно понял варварский английский язык их вождя, они просят меня всего лишь подняться в воздух, то есть, по существу, то немногое, что я в состоянии для них сделать. Для меня же главное — выиграть время, и, следовательно, надо удовлетворить их любопытство, сохранив при этом величие и таинственность. Друзья, оставшиеся в форте Нулато, наверняка не сидят без дела! Они, без сомнения, уже идут по моему следу и с минуты на минуту прибудут сюда».
Белый Бизон приказал на всякий случай возвести за ночь вокруг аэростата частокол. Стоявшие у ограды вооруженные воины получили строгий наказ никого и близко не подпускать к луне. Подобные распоряжения вождя как нельзя лучше соответствовали планам Жака. Благодаря им он, возобновив запасы жира, смог один пройти за изгородь, где спокойно привел в порядок перепутавшийся такелаж и зажег генератор теплого воздуха, — словом, незаметно для индейцев приступил к подъему шара.
Затем он вышел величественно из-за ограды, окинул торжествующим взором толпу больших и маленьких краснокожих, — взрослых и детей, толпившихся на почтительном расстоянии от забора, — и попросил вождя приблизиться.
Белый Бизон, невозмутимый по натуре, как это вообще свойственно его соплеменникам, имеющим обыкновение не выказывать своих чувств, на этот раз не смог скрыть своей радости.
— Мой брат уже приготовил великое лекарство, которое вернет луну к жизни? — быстро спросил он.
Жак кивнул с достоинством и, вдохновляясь воспоминаниями о романах упомянутых выше авторов, которыми он зачитывался долгими вечерами в коллеже Святой Варвары, молвил торжественно:
— О да! Не хочет ли Белый Бизон проследовать за изгородь, чтобы своими глазами увидеть, как свершится чудо?.. И пусть раскроются глаза великого вождя!.. Белый Бизон сможет лицезреть то, чего никто из людей его племени никогда не созерцал. Бизон — великий вождь… И даже под страхом самых ужасных пыток он никому не расскажет о лекарстве белого человека.
— Хау!.. Сын луны получил слово отца меднокожих индейцев! Бизон будет нем, словно красные камни с берегов Атны!
В эту минуту раздался отчаянный крик, один из тех адских воплей, которые издаются обычно краснокожими при сдирании волос с кожей с головы несчастного пленника и нередко сопровождаются темпераментными завываниями, задающими ритм зловещему танцу скальпа и заглушающими стоны привязанной к столбу пыток жертвы.
Жак поднял глаза и понял причину внезапного волнения. Над частоколом показалась огромная округлая масса. Почти целиком заполнив огороженное пространство, она начала плавно подниматься.
— Луна восходит!.. — сдавленным голосом воскликнул вождь, хватая Жака за руку. — Мой бледнолицый брат воистину избранник Великого Духа!
— Этого еще не хватало! — недовольно пробурчал Жак. — Еще немного, и меня здесь канонизируют[219]. — Затем, сделав вид, что не заметил испуга своего собеседника, произнес громко: — Пусть вождь прикажет принести мне длинную веревку… Отлично! А теперь пусть Бизон следует за мной.
Монгольфьер быстро наполнялся, ибо наружная температура значительно понизилась.
Понимая, что нельзя терять ни минуты, Жак поспешно привязал к якорю веревку, принесенную воинами, а другой ее конец закрепил на одном из крепко вбитых в землю кольев. Заметив валявшиеся на земле большие куски металла, являвшиеся великолепными образцами природной меди, он положил несколько штук в качестве балласта в корзину и стал терпеливо дожидаться окончательного наполнения шара.
Огромная сфера поднималась все выше и выше. Шар уже целиком висел над изгородью, складки оболочки из бодрюша быстро разглаживались.
Путешественник молча занял место в корзине. Эта тишина, а также скупые движения Жака пугали вождя краснокожих гораздо больше, нежели сам шар, ибо он привык, что колдуны его племени любое чародейство сопровождали ужимками, прыжками и пронзительными выкриками.
Поскольку аэростат уже был готов к подъему, Жак ловко выбросил несколько кусков балласта, привел корзину в равновесие, мощным выдохом погасил невидимое вождю пламя, трепетавшее на конце фитиля, потом швырнул на землю еще один кусок меди и величественно вознесся в воздух…
Не стоит описывать бурные эмоции, вызванные подобным чудом. Читатель сам легко представит себе, какие впечатления, мысли и догадки вихрем пронеслись в головах простодушных индейцев, многие из которых, несомненно, были близки к умопомешательству. Сообщим лишь, что Жак, поднявшись на высоту каната, удерживавшего в плену аэростат, несколько минут висел в воздухе, обозревая окружающее пространство.
Сознавая, что с первого раза не следует полностью удовлетворять любопытство зрителей, Жак открыл клапан и, медленно выпуская из шара воздух, произвел мягкую посадку на глазах бесновавшихся вокруг краснокожих.
— Ну что, — сказал он, водружая шар в отведенный для него загон, — Белый Бизон удовлетворен? Признает ли он могущество своего бледнолицего брага?..
Бедный индеец был настолько поражен случившимся, что утратил дар речи. Он ничего не понял в действиях Жака и был убежден, что сын луны поднялся в воздух потому, что просто-напросто подул на луну!..
Путешественник, ободренный первым успехом, наивно решил, что теперь хотя бы на некоторое время почитатели оставят его в покое. Но он жестоко ошибся.
Как мы уже говорили, новости среди индейцев Северной Америки распространяются с невероятной быстротой, и уже вечером того же дня из соседних племен нагрянули толпы любопытных. Среди новоприбывших было изрядное число скептиков. Белый Бизон, по прихоти случая ставший хозяином невиданного чуда, не мог позволить, чтобы слова его подвергались сомнению, и Жак волей-неволей вновь был вынужден выступить в роли чародея.
Утром количество гостей удвоилось, и луна должна была подняться для них.
Но это было только начало. К вечеру гостей стало еще больше. Полдюжины сахемов[220] и прочих венценосных особ, прибывших с запада, тут же потребовали от Белого Бизона обещанного представления.
Утомленный Жак отказался наотрез. Уговаривая сына луны, вождь сыпал жемчужинами своего примитивного красноречия. Но все напрасно, путешественник был непреклонен.
— Хорошо же, — ядовито прошипел краснокожий. Не прошло и пяти минут, как отряд воинов в боевой раскраске пришел за упрямцем, и, не обращая внимания на сопротивление, индейцы потащили его и привязали, не утруждая себя объяснениями, к высокому, выкрашенному известкой столбу, врытому посреди площади, окруженной хижинами.
— Известно ли моему бледнолицему брату, как называется то бревно, к которому его привязали? — спросил Жака невесть откуда появившийся Белый Бизон, вооружившийся за это время огромным луком.
— Нет! — прорычал разъяренный Жак.
— Это столб пыток. Сейчас сюда придут мои молодые воины, чтобы показать свое искусство владения луком. Мишенью для их стрел станет сын луны. Мой брат увидит, как вокруг его головы полетят стрелы, услышит свист пуль, почувствует удар томагавка, от которого задрожит этот ствол дерева. Мой брат прекрасно понимает, что молодым воинам надо развлечься и занять наших гостей.
— Ах, вот как!.. Значит, я стану для них живой мишенью?!
— Если, к несчастью, пуля, стрела или томагавк, пущенные неловкой рукой, поразят моего бледнолицего брата в один из жизненно важных органов, Белый Бизон будет оплакивать сына луны и, чтобы память о нем никогда не покинула жилище Белого Бизона, повесит его скальп у себя над очагом.
— Я принимаю ваши доводы, мой достойный краснокожий брат! — с деланным смехом произнес воздухоплаватель. — Отвяжите меня. Я на все согласен. Однако же, достойный друг мой, ваши коронованные особы, хотя венцы их сделаны всего лишь из перьев, дьявольски требовательны!.. — И добавил, уже обращаясь к самому себе: — Главное, друг мой, — терпение! Прояви сдержанность. И, как говорят, поживем — увидим!
Но и на третий день толпа не убавилась. Напротив, она стала еще пестрей и многолюдней. Так что Жак был уверен, что, если его пребывание у меднокожих индейцев затянется, сюда соберутся любопытные со всех концов Северной Америки и ему придется провести остаток жизни в нескольких сотнях футов над уровнем моря.
Оставив, казалось, надежду на избавление, он каждое утро бодро направлялся к своему монгольфьеру, огражденному частоколом, вокруг которого медленно прохаживалась почтенная стража.
Однако, постоянно приготавливая все необходимое для подъема, Жак разместил в корзине незаметно собранный им объемистый сверток с лишь одному ему известным содержимым. В тот день, собираясь в очередной раз подняться в воздух, отважный путешественник с беспечным видом побеседовал с сахемами, разместившимися на специально отведенных для высоких гостей местах, а затем отправился к себе на «взлетную площадку», названную им в шутку артистическим фойе. С особым вниманием наблюдал он сейчас за наполнением шара, хотя никто из индейцев не догадался бы, что воздухоплаватель стремится получить максимум подъемной силы.
Наконец долгожданный момент настал. Жак, как обычно, забрался в тяжело нагруженную корзину, привел ее в состояние равновесия, и монгольфьер под восторженные вопли сотен краснокожих медленно поднялся в воздух.
Через минуту канат, удерживавший шар на земле, туго натянулся. Однако на этот раз он был не привязан к якорю, а просто закреплен на краю корзины.
— Белый Бизон! — позвал Жак, сложив руки рупором. — Ты меня слышишь?
— Да, — ответил сахем.
— Ты осмелился поднять руку на бледнолицего!..
Твои воины привязали меня к столбу пыток!.. Берегись, Белый Бизон! Лекарство сына луны всесильно…
И, высказав сию угрозу, Жак отвязал канат. Тот со свистом упал на землю, а монгольфьер стремительно взлетел вверх и скоро скрылся с глаз удрученных расставанием с луной дикарей.
ГЛАВА 6
Игра в догонялки. —Звериный Квазимодо[221] . — Кончина старикана Эфе[222] . — Монолог Перро. —Встреча Малыша Андре с медведем. —Неизменное правило искушенного стрелка. —Оплошность. —Утрата старых традиций. —Роковой выстрел. —Отец Врачевания. —У атнов. —Опоздание.
Вернемся на поляну, где Малыш Андре, спасаясь от серого медведя, бегал вокруг сосны, пока его брат и Жюльен де Клене спешили к нему на помощь.
Молодому охотнику не позавидуешь. Зверь с яростным упорством преследовал его. Ни появление новых людей, ни их крики были не в состоянии отвлечь хищника от избранной им жертвы.
Перро требовалось только одно: чтобы чудовище хотя бы на миг повернуло голову в его сторону.
— Дай мне лишь взглянуть тебе в глаза, скотина, и я подстрелю тебя, как зайца!..
Напрасная надежда! Напрасное ожидание!
Наконец, утомленный бесконечной игрой в догонялки, медведь, так и не сумев настигнуть молодого человека, внезапно остановился, словно ему надо было подумать, как быть дальше, а затем грузно осел на землю, предоставив обоим спасателям возможность любоваться его мощным крестцом.
Вот тогда-то Жюльен и решил сделать выстрел, от которого зависело спасение охотника, ставшего дичью. Вскинув карабин, он выстрелил прямо в центр горы, поросшей серой свалявшейся шерстью…
Пуля застряла в толстом слое жира. Гризли испустил сдавленный рык, напомнивший грохот экипажа по вымощенной камнем мостовой.
Моментально перезарядив карабин, француз произнес доверительным тоном:
— Не правда ли, Перро, у него прекрасный баритон?
— И чудесная мордочка, как вы сейчас в том убедитесь, — ответил канадец, словно речь шла о кунице или песце.
Обеспокоенный неприятными ощущениями, вызванными внезапным вторжением в плоть кусочка свинца, и, осознав наконец, что эти двое решительно добиваются его внимания, зверь, снова зарычав, сердито развернулся, готовый хоть сейчас броситься на непрошенных пришельцев.
Медвежье рыло, почтительно названное Перро мордочкой, оказалось как раз напротив Жюльена. Бывалый путешественник, он многократно попадал в различные переделки, но еще никогда не доводилось ему видеть выражения столь тупой и неистовой ненависти.
Действительно, разъяренный лев ужасен, но его неподражаемо гордые черты всегда сохраняют благородство, приплюснутая, словно вдавленная внутрь морда тигра не теряет гармонии форм даже тогда, когда животное охвачено неукротимым бешенством, физиономия же медведя, злобная и карикатурная одновременно, вызывает и ужас и смех. Устрашающая, нелепая образина, словно кто-то в шутку соединил воедино голову лисицы с башкой кабана!..
Жюльену хватило одной секунды, чтобы на всю жизнь запечатлеть в памяти портрет гризли и в двух словах сформулировать свое впечатление:
— Звериный Квазимодо!
Перро, не читавший «Собора Парижской Богоматери», не понял его сравнения. Приставив к плечу нарезной карабин, он лишь выругался сквозь зубы:
— Ах ты, погань такая!.. Дорого же ты мне заплатишь за страхи Малыша Андре!
Раздался выстрел. Гризли поднялся на задние лапы, а передними начал тереть морду, пытаясь вырвать оттуда кусочек свинца.
— Ну что, съел?! — насмешливо произнес Перро. — Хватит с тебя и одной конфетки, старикан Эфе, и черт меня побери, если ты сумеешь переварить ее!
В самом деле, чудовище затопталось на месте и зашаталось, безуспешно пытаясь сохранить равновесие. Потом медведь опустил лапы и с хрипом грузно рухнул на снег. Жюльен, заядлый спортсмен и тонкий ценитель искусной стрельбы, от всей души зааплодировал удивительной меткости канадца, тем более что великолепный выстрел был произведен после утомительной пробежки в триста метров, и к тому же Перро был охвачен мучительной тревогой за брата, которому грозила смертельная опасность.
— Замечательно, дорогой товарищ!.. Браво!.. — воскликнул француз, повернувшись к охотнику, флегматично перезаряжавшему свое оружие.
— Вы знаете, куда попала моя пуля? — с гордостью спросил в ответ канадец, раскрывая объятия бежавшему им навстречу Малышу Андре.
— Понятно, в цель! — уверенно произнес Жюльен.
— Вы найдете ее в левом глазу, месье, — уточнил охотник. — Слышите, именно в глазу, откуда она проникла прямо в мозг! Это — самое лучшее место, чтобы убить гризли наповал!
Малыш Андре подбежал к брату.
— Вот и ты, братишка! — начал Перро. — Не объяснишь ли мне, как эта грязная скотина застала тебя вдруг врасплох?
— Брат… Не ругай меня! — воскликнул все еще бледный молодой человек. — Все обошлось благодаря тебе.
— Черт возьми, я и сам это знаю… Именно поэтому, паршивец, я и сердит на тебя! Я не смогу больше доверять тебе! Не смогу спокойно отпускать тебя на охоту! И мне, Жозефу Перро, кто никогда и ничего не боялся, придется теперь всю оставшуюся жизнь дрожать за твою шкуру! Каково, а! Не за горами твое тридцатилетие, получил же ты от меня карабин, когда тебе еще не было и двенадцати. Я хотел сделать из тебя неплохого стрелка… И, казалось, мне это удалось… Впрочем, если говорить по справедливости, то и в самом деле удалось — нам обоим!.. Итак, спрашиваю тебя, как случилось, что ты повел себя как заправский мозгляк… да еще в присутствии настоящего француза! Француза из старой доброй Франции!.. Так что же случилось?.. Объясни мне… Говори же хоть что-нибудь, все равно что!.. Мы простим тебя, правда, месье?
— Еще бы! — ответил Жюльен, забавляясь сим пространным монологом.
— Видишь ли, братец, в этом виноват мой карабин.
— Ты что, забыл, что стрелок всегда валит свой промах на ружье? Промазать — это то же, что растратить доверенное тебе имущество. Так вот, мы слышали два выстрела, а на земле лежит всего лишь один лось. Значит, растратчика зовут Андре Перро… Впрочем, расскажешь потом все по порядку. А пока я извещу остальных, что оснований для волнений больше нет и они спокойно могут направляться к нам вместе с упряжками.
Перро повернулся в ту сторону, где остались Эсташ с Алексеем Богдановым, и трижды резко тявкнул, подражая койоту[223]. Это был давний условный сигнал охотников.
Через десять минут все пятеро собрались возле туши гризли, сюда же подтащили и лося. Быстро разбили импровизированный лагерь. Канадцы, имевшие богатый опыт обустройства временных стоянок, мгновенно расчистили снег, и вскоре в центре образовавшейся площадки весело запылал большой костер из сухих еловых ветвей. Огненные языки с треском взвились ввысь, запахло смолой и хвоей.
Напуганные соседством с убитым медведем, собаки, поджав хвосты и ощетинив шерсть, сбились в кучу в двадцати шагах от костра в ожидании, когда их постоянный кормилец Перро начнет резать мясо.
Охотник приступил к разделке лосиной туши с той особенной ловкостью, которая присуща только американским трапперам.
— Морду и филей я отложу для нас, остальное уступим собакам, согласны?.. А ты, Малыш Андре, отправишься в наказание снимать с гризли меховой халат. Когда закончишь, то для лучшей сохранности натрешь шкуру мозгами сохатого… Надеюсь, месье де Клене будет столь любезен, что не откажется принять ее в подарок…
— Ты говоришь, «в наказание», — отозвался Малыш Андре. — Но в наказание за что?.. Я вовсе не возражаю против того, чтобы избавить старика Эфе от его зимнего одеяния, но я не заслужил, чтобы ты поручал мне эту работу в наказание за неведомый проступок. Я же сказал тебе, что если и сделал два выстрела, то виноват в том лишь мой карабин.
— Ладно, братец! Давай-ка объясни нам, пока будет готовиться рагу, что же с тобой приключилось.
— Нет ничего проще. Я убил лося и только собрался выпустить из него кровь…
— Не перезарядив ружье, безмозглая твоя голова?! Словно я никогда не учил тебя, что это следует делать в первую очередь.
— Согласен. Это моя оплошность.
— Ладно уж, по крайней мере, ты не промазал.
— Итак, только я собрался перерезать горло убитому лосю, как вдруг услышал сзади шаги, а затем такое сопение, какое никогда бы не смог извлечь из глубин своего носа ни один человек, страдающий насморком. Оборачиваюсь, и кого же я вижу в двадцати шагах от себя? Гризли! Учуяв поживу, он вертел своим свиным рылом, наслаждаясь запахом свежего мяса. Нельзя было терять ни секунды. Я бросился перезаряжать свой старый карабин, до сих пор служивший мне верно и безотказно.
— Самое время!
— Нажимаю большим пальцем на скобу затвора и жду, что сейчас выскочит пустой патрон. Но не тут-то было! Чувствую, как в механизме что-то заело. Время торопит, я жму сильнее, рискуя все сломать. Наконец медная гильза вылетает. Едва я вставил в ствол новый заряд, как гризли бросается на меня с быстротой молнии, и я уже не успеваю ни вскинуть ружье, ни прицелиться. Собрав все силы, чтобы выдержать его наскок, забыл, что проклятый карабин не только заряжен, но еще и со взведенным курком. И когда сверху на меня обрушиваются пятьсот или шестьсот килограммов звериной туши, мой палец машинально давит на собачку[224]. Раздается выстрел, пуля летит наугад, и тут же морда хищника окрашивается в красный цвет. Медведь отступает. Я вскакиваю и одним прыжком оказываюсь возле могучей сосны. Гризли, оправившись от испуга, снова переходит в наступление. Я бегу вокруг дерева, он — за мной.
— Почему же ты не перезарядил карабин на ходу?
— Потому что тогда-то со мной и случилась эта напасть: я не смог открыть затвор. Его заклинило так, словно в патроннике гильза расплавилась. Я решил, что, наверное, отказал эжектор[225]. Короче говоря, я лишился ружья и мог надеяться теперь только на снисходительность старика Эфраима да на охотничий нож — единственное оставшееся у меня средство защиты.
— Чтобы вспороть брюхо такому зверю, нужен, пожалуй, настоящий тесак, вроде тех, что изготовляются в Шеффилде[226]. Выходит, без нас ты совсем бы пропал…
— Это уж точно!.. Никак не думал, что окажусь между лосем и гризли!
— В лесу, братик, надо быть готовым ко всему. Но хватит об этом: и так все ясно. Надеюсь, ты на всю жизнь запомнишь сегодняшний урок. Никогда не забудешь, что для мужчин из нашего рода прицелиться — значит поразить цель. — Затем, повернувшись к Жюльену, Перро добавил: — Видите, месье, как быстро забываются старые традиции. Во времена моей юности, — а мне уж стукнуло сорок девять лет, — у нас не было ничего, кроме штуцеров[227], да и те с ужасной отдачей. Однако это не мешало нам быть неплохими охотниками. Настоящий охотник никогда не совершил бы такого промаха, как Малыш Андре. Приняться за что-либо, не перезарядив предварительно ружья! Даже младенцы, и те помнили об этом простом правиле! Но теперь, конечно, когда появились ружья, заряжающиеся с казенной части[228], многие, понадеявшись на простоту этой операции, ждут до последнего. Однако когда-нибудь зверь все равно застанет их врасплох.
— Вы что, храбрый мой Перро, сожалеете о своем штуцере, о сем почтенном оружии?
— Да, месье, а особенно о том прекрасном времени, когда я им пользовался. Честно говоря, я до сих пор больше доверяю моему старому нарезному карабину, чем всякому новомодному оружию. Всякий раз я сам старательно заряжаю его, тогда как патроны для нынешних карабинов готовят где-то там, на фабрике. Это делают невесть кто и к тому же из рук вон плохо. Вы даже не представляете, какое это удовольствие — подержать на ладони сверкающие крупинки пороха, отмерить ровно столько, сколько необходимо, затем тремя точными ударами шомпола послать порох и пулю в глубь ствола и, наконец, нажать большим пальцем собачку, чтоб вспыхнулзатравочный порох![229]
— Вполне разделяю ваши чувства.
— Впрочем, я говорю лишь о своих личных пристрастиях… Что еще можно сказать в пользу шомпольного ружья?[230] Проходит время, и ты начинаешь узнавать его повадки, словно бы оно — домашнее животное. Учишься понимать его потребности, которые не всегда одинаковы и меняются в зависимости от обстоятельств.
— Неужели?
— Именно так. К примеру, в зависимости от погоды я увеличиваю или уменьшаю дозировку пороха, что обеспечивает соответствующую дальность моего выстрела и его меткость, да и ружье при этом не изнашивается и не портится. А с вашими фабричными патронами, изготовленными заранее и по единому образцу, количество пороха при сильной жаре может оказаться слишком большим, и тогда после выстрела у вас будет сильнейшая отдача. Но того же самого количества оказывается недостаточно, если на дворе стоит холодный туман и, значит, снижается убойная сила заряда. Так что в любом случае вы не можете быть уверены в своем выстреле и никогда не сравнитесь в меткости с нашими старыми охотниками. В общем, я мог бы много чего порассказать по этому поводу, да боюсь утомить вас.
— Нет же, напротив, отважный мой Перро, рассказывайте: все, что вы говорите, очень интересно.
— Вы очень любезны, месье, но я не буду испытывать ваше терпение, добавлю лишь, что если сегодня среди наших трапперов нет таких метких стрелков, что были несколько десятков лет назад, то в этом повинно современное оружие.
Жюльен недоверчиво посмотрел на канадца.
— Именно так, месье, поверьте мне. Сегодня охотник легко заряжает свое ружье за несколько секунд и поэтому, не раздумывая, готов стрелять наугад. Он торопится, не прицеливается тщательно и палит невпопад, предпочитая сделать три посредственных выстрела вместо одного меткого. Да вот, к примеру. Раньше выдр убивали выстрелом в голову: целили в глаз, чтобы не испортить мех. А теперь, подумать только, в Нулато я видел шкурки, пробитые во многих местах, да еще с дырками, куда можно просунуть целый палец! Настоящее убийство, вот что это, скажу я вам! А то и того лучше! Появились охотники, стреляющие картечью, так что шкурка получается вся в отверстиях, словно решето.
— Послушайте, — вступил в разговор Алексей, до сих пор молча слушавший сию содержательную лекцию по баллистике. — Но ведь это же вполне естественно. Разве вы сами никогда не пользуетесь дробью?
Широкая улыбка озарила лицо канадца:
— С тех пор как я имел честь впервые взять в руки огнестрельное оружие, то есть тому лет сорок назад, никогда, месье, — слышите, никогда! — я не стрелял дробью, кроме одного-единственного раза.
— Одного-единственного? — переспросил молодой русский.
— Слово Перро! Ох, лучше бы мне было тогда и вовсе не стрелять! Этот выстрел, хотя сам он непосредственно и не принес никому вреда, стал причиной смерти огромного количества людей, а я едва не лишился собственного скальпа.
— Расскажите же нам об этом.
— Нет ничего проще. Тем более что это случилось всего несколько лет назад. В то время я охотился в двух шагах от форта Мумфорд, на реке Ситкин. Несколько дней подряд кто-то ловко и нагло грабил мои капканы. Решив разобраться, в чем тут дело, и примерно наказать вора, как-то вечером я спрятался поблизости в хижине и приготовил ружье, заряженное мелкой дробью. Вконец потеряв стыд, вероятно от безнаказанности, мой мошенник пробирается крадучись к капкану и наклоняется, чтобы вынуть оттуда великолепную куницу. Как смог разглядеть я при свете звезд, то, что подставил он мне для выстрела, отнюдь не являлось головой. Между мной и этой округлой частью его тела было шагов сорок. Нажав на спусковой крючок, я слышу крик и вслед за тем — шум продирающегося сквозь кусты человека. Потом снова воцаряется тишина… Пока все идет неплохо, правда?.. К несчастью, меня угораздило угодить в колдуна, именуемого Отцом Врачевания, который давно уже держал в страхе индейское племя чиликотов. Ленивый, не способный поймать даже сурка, прожорливый, словно росомаха, он не желал тратить время на охоту, а попросту обкрадывал наши силки и капканы, а потом продавал наши шкурки в форте, у нас же под носом. Мой выстрел, положив конец ночным похождениям проходимца, лишил его верного источника доходов и, в силу этого, внушил ему острую ненависть к бледнолицым, а что такое ненависть краснокожего, я думаю, вам объяснять не надо. Воспользовавшись своим влиянием на соплеменников, он добился объявления нам войны. Больше года индейцы цеплялись к нам, словно репьи на хвост собаки. Они дрались так, как свойственно настоящим дикарям, то есть не зная жалости и не желая идти на мир. И только когда мы наконец перебили бесчисленное множество краснокожих, ибо у нас не было причин щадить их, они немного попритихли и отступили к югу. Вот, господа, каковы оказались последствия единственного в моей жизни выстрела дробью. Лучше бы уж я выпустил пулю. Колдун был бы убит, а вы знаете поговорку: «Мертва гадюка, нет и яда»… Однако я что-то совсем разболтался. Филе готово, пора и перекусить. И неплохо бы потом хорошенечко выспаться, прежде чем завтра с рассветом отправиться к атнам с Купер-Ривер.
— К атнам, говорите вы, или к меднокожим индейцам, чьи земли простираются по другую сторону гор? — спросил Жюльен.
— Да. Если только я правильно понял объяснения местных индейцев, которых мы повстречали последними, шар, скорее всего, упал где-то там.
— Вполне вероятно, — согласился Жюльен. — Вершины Аляскинского хребта действительно преграждают путь воздушным потокам, идущим с севера, и наш бедный друг, выбрав наиболее благоприятное для этого место, смог, я надеюсь, беспрепятственно приземлиться.
Вскоре путешественники получили подтверждение правильности своих предположений. Но каково же было их разочарование при известии о том, что, несмотря на скорость, с которой промчались спасатели на санях по узким извилистым ущельям Аляскинского хребта, рискуя каждую минуту сломать себе шею, они все-таки опоздали на два часа! Меднокожие индейцы пребывали в сильнейшем возбуждении. Сын луны сбежал внезапно, как и появился, нимало не заботясь о гостях племени, прибывших издалека, чтобы лицезреть его и творимое им чудо.
Итак, снова в дорогу! Сперва необходимо было поточнее определить направление дальнейшего пути. И сделать это путешественникам предстояло самим, ибо краснокожие или не хотели, или не могли сказать, в какую сторону полетел шар, унесший Жака Арно.
ГЛАВА 7
Спустя восемь месяцев. —Воспоминание об улице Дюрантен. —Полет над морем. —Благополучное приземление. —Возвращение в цивилизованный мир. — Юные торговцы газетами. —Остров Баранова. —Ситка. —Край дождей. —Лечение ревматизма. —Сделка на сумму в двадцать долларов. —В отеле. —Владелец гостиницы. —На судне. —Ловкий коммерсант.
«3 мая. Ставя эту дату, я задаю себе вопрос, действительно ли сегодня у нас 3 мая 1879 года. После того, как я совершенно неожиданно покинул форт Нулато, события разворачивались столь стремительно, и я постоянно оказывался в таких непредсказуемых ситуациях, что вполне мог запутаться в датах.
Но продолжим… Я пишу этот отчет исключительно для того, чтобы чем-то заполнить свое время, и хронология, по сути, не имеет для меня никакого значения. Позднее я с удовольствием перечту эти строки, если только непредвиденное приземление не прервет мои подвиги воздухоплавателя поневоле.
Не знаю, смеяться мне или плакать при воспоминании о том, что приключилось со мной за последние дни. Не знаю даже, стоит ли задумываться над своим трагическим положением или же просто-напросто наплевать на так называемую судьбу.
А может, свалить все на обстоятельства, на людей?.. Или же убедить себя, что все к лучшему в этом лучшем из миров?
Свалить на обстоятельства… Хорошенькое начало! Это было бы просто глупо.
Обвинить своих ближних?.. Ну, обвинений этих хватило бы мне надолго! Можно было бы начать с Жюльена, который уволок меня, будто тюк, на Северный вокзал, а кончить этим толстяком, хозяином Нулато, влезшим, словно упитанный бычок, в мою корзину, а затем без всякого предупреждения выпрыгнувшим из нее!.. Впрочем, справедливости ради мне следовало бы пожурить и самого себя со своим дурацким организмом, не переносящим ни малейшей качки… А заодно и попрекнуть покойного дядюшку, злосчастного, но оттого не менее дорогого мне родственника, сыгравшего со мной веселую шутку, сделав меня наследником всего своего состояния!
Нет… бранить ближних, а тем более себя, было бы слишком утомительно. И к тому же это расходится с моими принципами.
Путешествие в Бразилию между тем продолжается. И, определенно, мои способы передвижения не лишены оригинальности. Решительно, как я уже неоднократно повторял, в жизни всякое случается!
Странная вещь, несмотря на всю невероятность своего положения, я начинаю находить его вполне естественным. Этот факт весьма любопытен, как, впрочем, и тот, что многие впечатления и события, поначалу кажущиеся незабываемыми, мгновенно стираются из памяти.
Например, сейчас мне кажется, что я всегда был диким гиперборейцем[231], жил в вонючих хижинах или в снежных норах, мчался на санях и питался такими малопригодными для еды продуктами, на которые и взглянуть-то тошно.
Париж утонул в густом тумане прошлого, и когда я вспоминаю, что еще восемь месяцев назад был супрефектом в префектуре Сены, то в голову мне невольно закрадывается мысль о том, что само слово «супрефект» никак не приложимо к человеку, болтающемуся в данный момент между небом и землей где-то там над Североамериканским континентом.
Восемь месяцев!.. Не могу без содрогания подсчитывать те бесконечные километры, что отделяют корзину моего шара от дома номер 11 по улице Дюрантен. А сколько еще километров предстоит мне преодолеть!.. Ведь на сегодняшний день я проделал не более половины всего пути.
Я даже думать боюсь, где, когда и как окончится мое путешествие. Да и к чему? Похоже, что за мной по пятам следует некий вздорный гений, поставивший себе целью разрушить все мои проекты, расстроить все мои планы.
Самое простое — это покориться своей участи: будь что будет! Лишь в одном у меня нет никаких сомнений: я все еще лечу на воздушном шаре и постепенно привыкаю к такому способу передвижения.
Где я нахожусь? Не знаю и знать не хочу. Мерно покачиваясь, я лечу уже более двадцати часов, и одураченные мною индейцы, вздумавшие обречь меня навечно на принудительные полеты, остались далеко позади.
Поднялся сильный ветер, и аэростат снова подхватило воздушное течение, пригнавшее меня из Нулато к атнам, хотя на пути его, словно гигантский экран, высился Аляскинский хребет. Ветер тогда дул с северо-запада и нес меня к Британской Колумбии. Если он сохранил это направление, все прекрасно, если нет — тем хуже для меня. Но в любом случае я буду лететь до полного сгорания топлива и, таким образом, куда-нибудь да доберусь.
Запасов еды хватит еще на сутки: больше мне просто не удалось унести. Так что положение мое не такое уж плохое. У меня есть литр воды, а кувшин с жиром еще дает немного тепла, достаточного для поддержания шара в воздухе.
Я ужасно устал, но надо продолжать путь независимо ни от чего. Главное, что воздушные течения уносят меня от северных широт.
Не имея причин избегать водной стихии, Жюльен и Алексей проследуют за мной кратчайшим путем через леса, равнины и реки. У меня нет оснований беспокоиться за них, ибо, предвидя, что, возможно, нам придется разлучиться, мы договорились останавливаться в населенных пунктах, расположенных вдоль телеграфной линии, протянувшейся по двадцатому меридиану от Новоархангельска[232] до Сан-Франциско. Так что рано или поздно мы встретимся.
Я стараюсь не думать о том, что сейчас у меня нет ни гроша за душой, ни оружия, ни компаса, ни часов, ни грамма табаку. Все мое состояние заключается в кусочке трута, огнива, кремня и записной книжки. Этот багаж, не более громоздкий, чем у покойного философа Бианта[233], совершенно не занимает места…»
Удобно устроившись в глубокой и просторной корзине своего монгольфьера, выстланной изнутри толстым слоем войлока, Жак безмятежно писал свои путевые заметки, как вдруг шум прибоя прервал его занятие.
— Что за черт! — воскликнул он с дрожью в голосе. — Вроде бы уже я слышал подобные звуки… во время моей знаменитой прогулки… неподалеку от устья Орна… Яростно бившиеся о берег морские волны рокотали примерно так же — не очень громко и монотонно… Выходит, подо мною — океан?.. В таком случае поздравляю тебя, мой мальчик!.. Ты столь энергично убегал от воды и проявлял чудеса изобретательности, чтобы только избежать переправы даже через крохотную речушку, не боясь продемонстрировать свое малодушие и выставить себя в смешном виде. И все это для того, чтобы в тот момент, когда судьба твоя зависит от самого ненадежного из средств передвижения — простого шара, наполненного теплым воздухом, оказаться вдруг над бушующими волнами… Я был прав, отметив в дневнике, что «в жизни всякое случается». Ну что ж!.. Будь что будет!.. Но в ожидании неминуемого падения в морскую пучину я все же позволю себе доесть остатки мяса и выпить несколько глотков воды и уж потом положусь на судьбу…
Правильно решив, что он слышит шум прибоя, Жак, однако, не мог видеть, как вспенившиеся тихоокеанские волны отчаянно бились о скалистые отроги гор, поскольку над водой висел толстый слой тумана, постепенно становившийся все гуще и гуще.
Шар, гонимый воздушным течением, попал в одну из самых влажных климатических зон в мире, где за исключением двух относительно коротких периодов дождь льет круглый год. Эта зона, следуя вдоль извилистой южной границы бывшей Русской Америки, простирается над Аляской от устья Купер-Ривер до 54° северной широты.
Спустившись к верховью Купер-Ривер и двигаясь по направлению к горе Святого Ильи, у границы между владениями Англии и Соединенных Штатов, шар незначительно отклонился на восток. Подхваченный воздушным потоком, несшимся между побережьем Тихого океана и горным хребтом, соединяющим гору Святого Ильи с горами Фэруэзер, он пролетел над бухтой Беринга и, двигаясь то над водой, то над сушей, продолжил свой путь. Сквозь дождевые тучи, плотно устлавшие воздушное пространство под аэростатом, до путешественника донесся грохот валов, бившихся о берег в проливе Кросс, отделяющем от континента остров Ситка, он же — остров Баранова…
К счастью, дул сильный ветер, и шар, несмотря на высокую влажность воздуха, все еще удерживался наверху.
Страхи Жака продолжались около двух часов, затем рев волн утих: монгольфьер пролетал над островом Ситка, пересекая его с севера на юг.
Затишье было достаточно долгим, и Жак совсем уже было оставил мысли о неизбежности купания, как вдруг раздался ужасный грохот, возвестивший о волнах, рождающихся в необъятных просторах Тихого океана и не признающих в неустанном беге никаких преград.
Аэростат приблизился к южному берегу острова Ситка и почти час парил между ним и островом Круз, где высится гора Эджумб.
Из-за пребывания в атмосфере, перенасыщенной водяными парами, шар к тому времени отяжелел и начал медленно опускаться, чего Жак поначалу никак не мог понять. Он рисковал упасть в середине пролива, на чем и закончились бы приключения парижанина, путешествующего вокруг света, но судьба, вот уже много дней испытывающая Жака, решила наконец выказать ему свою благосклонность, ибо именно в этот момент Дама Злосчастье надумала отдохнуть. И наш воздухоплаватель, который вот уже несколько минут чувствовал, что неумолимо падает вниз, достаточно мягко опустился на землю.
Благополучное приземление и избавление от риска погрузиться в пучину морскую тотчас вернули Жаку столь обычное для него бодрое расположение духа.
— Итак, я на суше! Дождь льет как из ведра, но меня страшит лишь вода, что плещется подо мной, на воду же, текущую сверху, мне наплевать.
Разглядев справа и слева дома и увидев обутых в резиновые сапоги и закутанных в плащи джентльменов, лавирующих среди луж, Жак подумал вдруг: а не пригрезилось ли все это ему.
— С ума сошел я или все еще сплю? — произнес он, открывая клапан, чтобы выпустить последние капли теплого воздуха, и затем решительно выбрался из корзины. — Дома… настоящие европейские дома… Немыслимо!
Неожиданно до слуха его донеслись громкие крики. Их издавали грязные босоногие мальчишки в лохмотьях. Юные создания фальцетом выкрикивали названия вечерних газет.
Жак машинально протянул руку.
— Шесть пенсов![234] — сипло протявкал оборванец, не выпуская из рук листка, по которому струилась вода.
Жак вовремя вспомнил, что у него не было ни единого су[235], и отпустил мальчишку.
— Газеты… дома… хорошо одетые люди… даже экипажи… Но никто так и не заговорил со мной!.. Человек вроде меня, то есть в костюме дикого гиперборейца, упавший с неба вместе с воздушным шаром в четыре часа дня на перекрестке Монмартра, вызвал бы все же некоторое любопытство прохожих… Здесь же — ничего!.. Все эти люди спешат, словно на пожар, и, мельком взглянув на сдувающийся на их глазах шар, продолжают свой бег… Странный город… Странные люди… Но не могу же я в конце концов так и стоять в грязи рядом с пустой оболочкой шара, словно кучер у опрокинувшегося фиакра[236]. Начнем с того, что я в Америке, и, хотя жители ее славятся своим крайним эгоизмом, надеюсь, мне удастся получить ответ на несколько вопросов. — И, закончив сей монолог, адресованный самому себе, он обратился к индивидууму с козлиной бородкой, который, проходя мимо, бросил на сдувшийся шар быстрый и равнодушный взор очень занятого человека: — Эй, не скажете ли вы мне, куда я попал?
— В город Ситку.
— Вы сказали: Ситка?
— Да… Нью-Архангельск.
— Но Ситка — столица Аляски…
— Иес[237], сэр.
— И находится на острове!..
— Иес… Баранофф-остров.
— Спасибо, господин! Это все, что я хотел узнать. Но, к сожалению, ваш ответ сделал меня самым несчастным человеком на свете.
Однако личность с козлиной бородкой была уже далеко.
— Я на острове!.. — промолвил ошеломленный Жак. — Но остров — это часть суши, окруженная со всех сторон водой!.. Выходит, я снова пленник? И у меня нет ни единого су, чтобы наполнить мой монгольфьер!
Злой гений, преследовавший Жака, взял крупный реванш, забросив его на остров Баранова, где находится Ситка, главный город Аляски. Приземление, которое обрадовало бы любого путешественника, стремящегося как можно быстрее вновь ощутить под ногами твердь земную, повергло нашего друга в отчаяние. Испытываемый им ужас перед водной стихией более, чем отсутствие элементарных материальных благ, делал его нечувствительным к утехам этого замечательного городка.
Во времена владычества русских Ситка, обычная фактория, основанная русско-американской компанией по торговле мехами, постепенно превратилась в самый крупный город на Аляске — с почти двухтысячным населением. С включением территории Русской Америки в состав Соединенных Штатов значение города возросло, особенно с конца 1867 года.
Уютно расположенная среди лесистых холмов, окруженная высокими горами, увенчанными снежными вершинами, и защищенная от океанских ветров потухшим вулканом Эджумб, возвышающимся на острове Круз на две тысячи восемьсот метров над уровнем моря, Ситка, как и ее окрестности, выглядит весьма привлекательно. Несмотря на то, что город находится почти на пятьдесят седьмой параллели, зима здесь мягкая, температура практически никогда не опускается ниже семи градусов. Так что путешественнику, долго странствовавшему в северных широтах и привыкшему ночевать в жалких хижинах вместе с несчастными их обитателями, есть от чего прийти в изумление, оказавшись внезапно в центре поселения, располагающего всеми благами цивилизации.
В самом деле, хотя Ситка и расположена всего лишь в одиннадцати градусах от Полярного круга, она с полным правом гордится отлично построенными красивыми домами, ухоженными улицами, ресторанами, кафе, гостиницами, барами, банками, клубами, церквами и даже театром.
Чуть ли не вплотную к городу подступает бескрайний лес, служивший когда-то прибежищем индейцам племени кольюжес. На его опушке выросли нарядные коттеджи, где по вечерам джентльмены могут расслабиться после утомительного дня, проведенного на бирже или в конторе.
Одно плохо: выпадение осадков на Ситке составляет от двух с половиной до трех метров в год[238]. Дожди прекращаются лишь для того, чтобы уступить место снегу, а если летом случайно и выдастся несколько недель хорошей погоды, то за эти приятные денечки жители расплачиваются обычно лихорадкой и грудными болезнями. Не забудем и о ревматизме. Впрочем, напоминание это может показаться излишним, ибо и так ясно, что продолжительное пребывание в подобном климате непременно влечет его за собой. Но леди и джентльмены философски переносят эти маленькие неприятности и, в зависимости от погоды, надевают водонепроницаемые плащи, макинтоши[239] или шубы. Что же касается лечения ревматизма, то существуют растирания фланелью, смоченной бренди… Хотя помогает вроде бы и просто сухая фланель с приемом вышеозначенного напитка внутрь. Во всяком случае, злые языки утверждают, что некоторые больные отдают предпочтение последнему способу исцеления и число таковых, мол, весьма велико. Да устыдятся те, кто подумает о страдальцах сих плохо!
Сетования Жака имели под собой определенные основания, ибо единственная для него возможность покинуть остров — это пересечь водное пространство, отделяющее его от континента. Но, прежде чем придумать, как перебраться на материк, необходимо было временно обустроиться и на том участке суши, куда занесла нашего героя капризная судьба.
В очередной раз придя к безрадостному выводу, Жак заметил вдруг, что к нему подкатил экипаж размером с железнодорожный вагон.
— Джентльмен, наверное, ищет гостиницу? — спросил его возница.
— Да. Не отвезете ли вы меня туда вместе с моим багажом?
— Ол раит!..
Они не без труда взгромоздили на крышу повозки шар, и через пять минут дилижанс остановился возле весьма приличного с виду отеля.
— С вас один доллар[240].
— Ах, черт!..
— Вы считаете, что это слишком дорого?
— Нет, я бы с удовольствием дал вам хоть два, если бы… если бы они у меня были.
— Они у вас есть. Вон там, — возница указал на корзину воздушного шара, — лежит бизонья шкура стоимостью двадцать долларов…
— И вы хотите получить ее за эту цену?
— Иес! Вот девятнадцать долларов — стоимость шкуры за вычетом доллара, который вы мне должны.
Жак молча положил в карман полученные деньги, равнявшиеся ста двум франкам девяноста восьми сантимам. Затем, сгрузив вместе с возницей монгольфьер и втащив его под навес, француз вошел в гостиницу.
Хозяин, флегматичный, как и все янки, не смог сдержать удивления при виде странного посетителя, горделиво запахнувшего шубу, с которой ручьями стекала вода.
— Комната и еда обойдутся вам в четыре доллара в сутки, — приступил к делу хозяин.
— Согласен, — ответил Жак. — Могу я здесь позавтракать?
— Да, если заплатите вперед.
— Получите, — послушно протянул ему деньги путешественник, а про себя проворчал: «Экая скотина!.. Но, к счастью, перед отлетом у меня появилась блестящая идея запаковать запасы еды в бизонью шкуру, забрав и ее — со всем прочим — у индейцев-атна, благо мне были неведомы при этом ни малейшие угрызения совести. И, как оказалось, не осуществи я этого замысла, в первом встретившемся мне после Якутска городе меня бы ждала голодная смерть… Однако самое время поискать способ, как бы побыстрее покинуть эти мокрые и негостеприимные края, пока я не истратил все до последнего су». — И, движимый этой мыслью, он снова обратился к владельцу гостиницы: — А за получение сведений тоже надо платить заранее?
— Сведения предоставляются бесплатно… А что бы вы хотели узнать? — спросил хозяин, явно смягчившийся при виде долларов.
— Сколько отсюда до материка?
— Около ста миль[241].
— Есть ли с ним регулярное пароходное сообщение?
— Да, два рейса в неделю.
— Когда отходит ближайший пароход?
— Завтра утром.
— Не подскажете ли мне, где смог бы я найти его капитана?
— Это я.
— Вы?!
— Иес… А что вас так удивляет?
— Да нет, ничего. Не возьмете ли вы и меня в качестве пассажира?
— Иес. Проезд до устья реки Ситкин стоит десять долларов. Оплата вперед… при посадке на судно.
— Это я уже понял… Десять так десять… Но должен вам заметить, что я собираюсь отплыть с вами отнюдь не в качестве обычного пассажира.
— Для меня все пассажиры равны, ибо каждый платит равную сумму — десять долларов.
— Согласен! Однако все пассажиры плывут на палубе вашего корабля, я же собираюсь находиться над палубой.
— Я вас не понимаю.
— Все очень просто. Согласны ли вы за стоимость билета взять на буксир мой воздушный шар?
Хозяин гостиницы и одновременно капитан подумал немного, затем утвердительно кивнул и даже удостоил улыбкой предложение эксцентричного джентльмена.
— Так мы договорились? И вы уже сегодня позаботитесь о доставке моего шара на пароход?
— Иес. За это с вас еще доллар.
— Не могли бы вы мне также продать три галлона[242] китового жира?
— Иес, по доллару за галлон… Плата вперед.
— В котором часу вы снимаетесь с якоря?
— Ровно в восемь.
— Отлично! Буду на борту в семь и начну наполнять шар.
— Как угодно. Запомните только, что я никогда никого не жду.
Жак пил и ел за четверых, а после лег спать в настоящую кровать. Он искренне наслаждался комфортабельной гостиницей, вкушая за четыре доллара все блага цивилизации, имевшиеся на острове.
Наутро ровно в семь часов он уже был на набережной и по сходням поднялся на разводившее пары небольшое суденышко. Свой шар он обнаружил на корме вместе со всеми приспособлениями и необходимым запасом топлива.
Жак вынул пробку из большой оплетенной бутыли и при виде выплеснувшейся оттуда жидкости сперва удивился, а потом пришел в ярость. Но так как время поторапливало, он решил оставить все как есть и приступил к необходимым приготовлениям, удивляясь огромному количеству людей, собравшихся на пристани и на молу.
«Странно, — рассуждал он при виде сотен лорнетов[243], направленных на пароход, — можно подумать, что эти люди разглядывают меня. Кажется, еще вчера никто не обращал на меня внимания. Неужели со вчерашнего дня интерес к моей особе так резко возрос? Впрочем, меня это не касается, мне нужно поскорее уехать. Этот жалкий кораблик качается, не знаю как, несмотря на все его швартовы… на все якоря… Поскорее бы забраться в корзину и подняться в воздух!»
Палуба между тем быстро заполнялась мужчинами и женщинами самого разного возраста. Публика с любопытством созерцала приготовления к запуску шара, ибо для большинства присутствовавших полет на аэростате был в диковину.
Жак, одурманенный запахом машинного масла, буквально скрючился, пытаясь ослабить действие качки на свой организм, и с тревогой смотрел, как наполняется монгольфьер.
Вскоре под гром аплодисментов и восторженные крики «ура!», прозвучавшие в ужасной, перенятой американцами у англичан бравурной манере, шар, окончательно округлившись, поднялся в воздух.
Пробило восемь. Раздался пронзительный гудок, и, словно по мановению волшебной палочки, палуба опустела. Зрительская аудитория переместилась на набережную, и на борту не осталось никого, кроме экипажа и нескольких пассажиров.
Жак Арно плавно поднимался на летательном аппарате, соединенном с кораблем прочным канатом.
— Гип!.. Гип!.. Ура!.. — ревели островитяне, повергая воздухоплавателя во все большее изумление, поскольку Жак не видел утренних газет, в которых не слишком щепетильный владелец гостиницы разместил прелюбопытное объявление, гласившее, что всего лишь за один доллар леди и джентльмены могут подняться на палубу парохода, чтобы лично присутствовать при подъеме воздушного шара и стать, таким образом, свидетелями «грандиознейшего зрелища нынешнего сезона». Реклама, кстати, оказалась весьма эффективной, и ловкий коммерсант с семи до восьми, когда он произнес сакраментальное[244] «отчаливай!», то есть за какие-то шестьдесят минут, успел прикарманить двести долларов.
Индейцы предоставляли соплеменникам возможность созерцать поднимавшегося в небо сына луны совершенно бесплатно. Американец же и мысли не допускал о подобного рода благотворительности и за то же самое зрелище не преминул содрать с соотечественников весьма солидную мзду. Вероятно, в этом поступке капитана, как в зеркале, отразились пресловутые прогресс и цивилизация, которые все глубже проникают в различные сферы жизни. Эксплуатация Жака приняла особо изощренную форму, ибо осуществлялась без его ведома. Достоянием же самого путешественника к этому часу являлся всего один доллар, оставшийся у него после продажи шкуры бизона.
ГЛАВА 8
Противостояние России и Англии. —Извечные соперники — Джон Буль[245]и Джонатан[246] . — Индейцы — клиенты английской фактории. —Появление конкурента. —Сиу, ассини-буаны, чиппевеи, или «желтые ножи», черноногие, «бобры», «заячьи шкуры», сальте, «плоскобокие собаки», чиликоты, «плоскоголовые», «проколотые носы». —Жажда мести. — Маскарад. —Затея английского фактора[247]. —Нападение на американский склад. —Пленение. —Отец Врачевания. —Угроза шевелюре Перро.
До того как Русская Америка была продана Соединенным Штатам, правительство России придавало особое значение землям, граничившим с английскими владениями в Новом Свете.
Непримиримые враги как в Европе, так и в Азии, несговорчивые, наподобие крестьян, обменивающихся злыми шуточками и вытаптывающих друг у друга посевы, Россия и Англия, словно два завистливых соседа, распространили свою политику аннексий[248] и, как следствие, свое соперничество вплоть до самых удаленных территорий Северной Америки. Это противоборство, продолжавшееся уже более полувека, достигло такой остроты, что до самого 1863 года численность гарнизона маленького городка Ситка составляла пятьсот человек, располагавших пятьюдесятью восемью пушками. Подобные силы были собраны там явно не для защиты города. После многих бесконечных тяжб, которые европейские канцелярии безуспешно пытались разрешить, Россия к 1853 году подумывала о том, как бы захватить все побережье вплоть до реки Колумбия, что лишало бы Английскую Америку выхода к Тихому океану и тем самым приводило бы к ее полной изоляции от внешнего мира. Англия, понимая стратегическое значение данных территорий, заявила протест. Напряженность сохранялась, и претензии России, вероятно, привели бы к casus belli[249], если бы не Крымская война[250], где победа досталась англичанам.
Несколько лет спустя между соседями возник новый конфликт. Враждебные действия исходили со стороны английской «Компании Гудзонова залива». Основав несколько новых фортов в бассейне реки Ситкин, она потребовала права свободного передвижения по принадлежавшей России территории.
Спор, казалось бы, разрешился полюбовно: английская компания получила желаемое, согласившись платить «Русско-американской компании» ежегодный налог в две тысячи шкурок выдр[251]. Однако напряженность в отношениях между Россией и Англией продолжала сохраняться вплоть до 1867 года, когда территория Аляски была куплена правительством Соединенных Штатов. Заключенный между двумя компаниями договор утратил свою силу, как, естественно, и его статьи, определявшие права и обязанности подписавших это соглашение сторон.
Но границы между Аляской и Британской Колумбией сохранились, и можно смело сказать, что вместе с границами сохранилась и неприязнь, правда, теперь уже между новыми соседями, поскольку место России заняли Соединенные Штаты. У государств, так же как и у людей, есть свой злой рок. Злой рок Аляски и Британской Колумбии — враждовать друг с другом.
Уже сам факт приобретения Аляски Соединенными Штатами был расценен англичанами как вызов, брошенный им пронырливыми американцами. Это само по себе неудивительно: всюду, где ни появляются англичанин и американец, между ними возникает глухая вражда — возможно, из-за разницы в темпераментах. Однако в данном случае взаимная неприязнь Джона Буля и Джонатана имела под собой определенную почву: интересы обеих сторон были прямо противоположны, и, охотно унаследовав традиции давнего соперничества, почтенные джентльмены Джон Буль и Джонатан ложились спать, как говорится, с ножами под подушкой.
Еще ранее мы упомянули о том, что могущественная английская «Компания Гудзонова залива», монополизировавшая торговлю мехами на всей территории к северу от пятидесятой параллели, весьма затрудняла существование своего конкурента, американской «Пушной компании» из Сент-Луиса, и нужно было обладать поистине неистовым упорством янки, чтобы устоять и не бросить коммерческую деятельность. Компания из Сент-Луиса не только выжила, но и заставила свою соперницу считаться с ней. Но какой ценой, этого никто никогда не узнает!
Благодаря приобретению Соединенными Штатами Аляски американская компания, ранее не имевшая собственных владений, естественно, тут же обосновалась на месте бывшего русского товарищества[252]. Отныне у нее был свой дом, а точнее — принадлежавшая ее правительству территория, на которую англичане никак не могли претендовать, если исходить из международного права.
Создалась весьма напряженная ситуация, ибо теперь противниками англичан выступали не беспечные, жизнерадостные и вечно праздные русские, а суровые искатели приключений, неутомимые в работе и падкие на деньги, — словом, янки, не понимавшие красивых слов и умевшие считать доллары.
Таким образом, к тому времени, когда мы начали наше повествование, обе компании, каждая из которых воплотила дух своей нации, существовали в состоянии вооруженного мира, более грозного, нежели добрая ссора, ибо после нее победители и побежденные в конце концов мирятся друг с другом. И английские и американские факторы пытались всеми возможными способами первыми пролезть в тот или иной район и, возбуждая алчность охотников, особенно индейцев, установить свои цены на рынке.
В результате тесных контактов с белыми коренные жители этих мест приобрели множество привычек, прежде им не свойственных и сделавших их зависимыми от белого человека. Северные индейцы — уже не тот независимый народ, который без чьей-либо помощи умел создавать различные орудия и оружие. Современный краснокожий, не имеющий ни ружья, ни веревки, ни железных изделий, ни тканей, ни одеял, чувствует себя обделенным, а племя, лишившееся поддержки той или иной компании, постепенно исчезая, просто перестает существовать.
На правом берегу реки Ситкин, куда во времена русских англичане получили доступ за две тысячи шкурок выдры, в нескольких километрах от границы с Аляской, агенты «Компании Гудзонова залива» в 1872 году основали новую факторию. Самым близким к ней американским поселением был город Ситка, но до него было не менее ста лье, и фактория тотчас же стала важным торговым центром, без устали расхваливаемым англичанами. Из года в год все большее число охотников несли сюда свои трофеи, в обмен на которые они получали необычайно дешевые и разнообразные товары. Трапперы — с берегов Великих озер[253] и даже с противоположного конца материка — приходили регулярно, два раза в год, осенью и весной, и именно весной, распродав добытые за зиму шкурки, они предавались многодневным кутежам. Одним словом, фактория не страдала от отсутствия клиентуры.
Американцы ревниво взирали на сие процветание и в 1879 году решили создать в окрестностях новой фактории склад товаров, дабы удостовериться, воистину ли торговля в этих краях является столь прибыльным делом. Разумеется, складские помещения строились зимой, чтобы до начала торгов успеть на санях перевезти в них товары.
Индейцы стекались в факторию со всех сторон, ибо за последние годы благодаря обширному ассортименту товаров аппетиты у них разыгрались, а известие о конкурентах еще более возбудило их алчность. Жадность заставила краснокожих прекратить на время торгов распри, и, позабыв о междоусобной вражде, они разместились все вместе на специально отведенной для них англичанами площади, где и раскинули на почтительном расстоянии от стен фактории свои палатки из буйволовой кожи.
На первый взгляд все индейцы — словно дети одной матери: кирпичного цвета кожа, длинные прямые черные волосы, заплетенные в две косы, спускающиеся по плечам, небольшая прядь, именуемая «прядью скальпа», которую из бахвальства отращивают до самой шеи, гладкие, тщательно выщипанные лица, орлиные носы, нависающие над жестко очерченным ртом с узкой полоской губ, живые черные глаза, настороженно взирающие из-под приподнятых век, и, наконец, величественные манеры, зачастую столь неуместные, что вызывают смех. Однако наблюдательный взгляд быстро начинает находить разницу в лицах, которая вместе с различиями в костюмах позволяет при определенном навыке определить, к какому племени принадлежит тот или иной индеец.
Некоторые из прибывших на торжище аборигенов носили отдельные детали европейского костюма, чаще всего — кожаные охотничьи блузы или измятые, давно утратившие первоначальную форму шляпы, выглядевшие довольно странно в сочетании с традиционным индейским нарядом. Однако большинство индейцев были облачены в свои парадные одеяния, сшитые из шкур и украшенные перьями, ожерельями из зубов и когтей, металлическими пластинами, костями или мелкими вещицами, отнюдь не предназначенными для подобной цели.
Надменные сиу, горделиво выступавшие в одеждах из бизоньих шкур мехом внутрь, дабы были видны нанесенные на кожу изображения охотничьих и военных подвигов владельца костюма, прибыли из приграничных районов Соединенных Штатов.
Ассинибуаны и чиппевеи, или «желтые ножи», населяющие берега озера Атабаска, спустились вниз по течению реки Пис— реки Мира, стремительно несущей свои воды по грозным ущельям Скалистых гор. Эти миролюбивые индейцы, занятые исключительно торговлей, избегают своих свирепых собратьев из племени черноногих, отчаянных охотников за скальпами, которые, не довольствуясь подобными трофеями, вспарывают своим врагам грудь и поедают их сердце.
Были здесь и индейцы «бобры», обитающие на берегах Невольничьего озера[254], — хилые бедолаги, необычайно тощие из-за вечного недоедания, и безобидные краснокожие из племени «заячьи шкуры», живущие в окрестностях реки Маккензи. Так как владения последних находятся вблизи Полярного круга и, следовательно, вдали от европейских поселений, дичь там водится в изобилии, и она менее пуглива, чем в иных местах. Поэтому им было что предложить фактору, и многие из индейцев племени сальте, наглые грабители с озера Виннипег, бросали на их связки мехов алчные взоры.
Индейцы горы и индейцы из Арк-Форта, сильные и бесстрашные жители Крайнего Севера, расположившиеся рядом с невоинственными краснокожими, всем своим видом показывали, что в случае нужды смогут их защитить.
У фактории можно было увидеть также кольюжев с Ситки и Ванкувера, многочисленное племя чиликотов, которые после многократных переходов американской границы обосновались в конце концов по другую ее сторону, и индейцев, прибывших с юга, — несколько «проколотых носов», «плоскоголовых» и «воронов».
Не забудем и племя, называющее себя «плоскобокие собаки», — здоровенных, но неуклюжих парней, медлительных, с приплюснутыми лицами, напоминающими физиономию павиана[255]. Они гордо вышагивали, видом своим вызывая у всех улыбку.
Представители различных племен объяснялись на ши-нуке, который можно было бы назвать языком «Компании Гудзонова залива», поскольку он позволял всей этой разношерстной публике свободно общаться.
Атны, прибывшие с берегов Медной реки большой группой и все еще взбудораженные неожиданным появлением на их территории сына луны и его внезапным исчезновением, со множеством невероятных подробностей рассказывали о чуде и обсуждали его на свой лад, пытаясь разрешить эту неразрешимую для них загадку.
Многие краснокожие из других племен также имели возможность созерцать это не виданное доселе явление, так что восхищенные слушатели не имели оснований подвергать сомнению утверждения атнов о том, что двух передвигающихся по воздуху беглецов, один из которых несет другого, преследует охотник из Нулато по имени Перро. Имя канадца, случайно прозвучавшее среди шумных восторгов слушателей, заставило чиликотов навострить уши. Ловко, с непринужденным видом, выспрашивая всех и вся, они узнали, что их заклятый враг, преследуя луну, опоздал к атнам всего лишь на пару часов и, продолжая погоню, отправился вместе со своими товарищами на юго-восток по дороге, ведущей к английской фактории.
Выяснили чиликоты и то, что этот траппер, служащий компании из Сент-Луиса и рыцарь по духу, даже не подумал попросить гостеприимства у англичан и, утомленный стремительными переходами, предпочел остановиться на отдых в американском коммерческом центре, где, как и в английской фактории, уже началась торговля мехами.
Ленивые, жестокие, к тому же еще пьяницы и воры, чиликоты прибыли на торги исключительно из любопытства, а также в надежде стянуть что-нибудь при случае, ибо их весьма посредственные шкурки были полностью забракованы английским фактором. Правда, после долгих уговоров он все же согласился их взять, но по смехотворно низкой цене. И то еще хорошо: ведь торговец мог бы сплавить этих незадачливых охотников своим конкурентам. Характеризует чиликотов, пользующихся среди своих сородичей дурной репутацией, и то, что они были единственным племенем, которому не разрешили раскинуть палатки на площади, где выросли живописные жилища краснокожих трапперов.
Разведав все, что им было нужно, эти мошенники, словно подчиняясь какому-то таинственному приказу, торжественно удалились и, уединившись в своих палатках, просовещались до вечера, даже не заметив, казалось бы, что торги уже начались. А на следующий день на рассвете они снялись, не оставив и следа своего пребывания.
Хитрецы ушли недалеко. Но никто бы не узнал в ярко разодетой толпе, величественно направлявшейся к американскому складу, презренных чиликотов, которым еще накануне каждый считал своим долгом выказать пренебрежение, граничившее с презрением. Около восьмидесяти воинов, переодевшись в парадные костюмы шести или семи племен, двигались отдельными группами, делая вид, будто они не знакомы друг с другом.
Этот маскарад, способный ввести в заблуждение самый наметанный глаз, был подготовлен ночью всего за несколько часов. Костюмы могли бы выдержать любую самую придирчивую проверку. Раскраска и тотемы[256] были безукоризненны, каждое украшение — строго на своем месте. Превосходные лицедеи, чиликоты к тому же отлично воспроизводили манеры воинов каждого племени, словно и в самом деле выросли среди ютов, «змей», «толстых животов», кри, «вислоухих» или кердаленов. В общем, перевоплощение их было поистине безупречным.
Блестящая идея подобного маскарада родилась в голове начальника английской фактории, решившего, таким образом, ввести в заблуждение своего американского конкурента, создав у того ложное представление, будто индейцы уже узнали дорогу к новому торговому центру. Переворошив содержимое складов фактории, англичанин извлек оттуда для чиликотов одежду и все необходимые аксессуары, уверенный в том, что с помощью этого старья он вполне сможет обмануть янки.
Лукавый фактор рассчитывал, что американец, открывая свой первый торговый сезон, не станет, разумеется, отпускать с пустыми руками пришедших издалека охотников и, чтобы заключить с ними соглашение на следующий сезон, раздаст им все содержимое вверенного его попечению склада. Таким образом, задолго до появления настоящих продавцов он останется без товаров, предназначенных для обмена. И в результате англичане получат преимущество в торговле с индейцами и, по крайней мере еще на сезон, сохранят свою монополию в этих краях.
Представитель «Компании Гудзонова залива» усматривал в своей затее лишь забавную шутку, способную к тому же обернуться немалой для него выгодой, и не подозревал, как хотелось бы нам надеяться, что, прибегая к услугам подобных субъектов, он может стать виновником непоправимых несчастий.
Когда чиликоты прибыли в своих маскарадных одеяниях к американскому складу, охранявшемуся всего одним фактором и двумя метисами, вид вещей, предназначенных для меновой торговли, моментально пробудил в них алчность, а зрелище ничего не подозревавшей толпы внушило им коварную мысль о том, что завладеть этими товарами не составит труда. К тому же они знали, что их заклятый враг канадец Перро находится в палатке фактора. Тот самый Перро, пропавший после окончания войны, развязанной сделанным им злосчастным выстрелом, поразившим Отца Врачевания! Имя Перро было ненавистно чиликотам не менее имени Злого Духа.
Разрываясь между желаниями отомстить трапперу и ограбить магазин, или, скорее, стремясь совершить оба деяния сразу, индейцы, посовещавшись, решили сначала напасть на американца и метисов, а затем окружить палатку и захватить всех, кто там находится. Численность чиликотов позволяла им действовать быстро и успешно. К тому же им была обеспечена безнаказанность, ибо никто не знал, кто в действительности скрывается под их маскарадными одеяниями, и посему возмездие ожидало «змей», кри, ютов, «большие животы», «вислоухих» и кердаленов. Что же касается английского фактора, вдохновителя и организатора переодевания, то известно, что, единожды украв, не остановишься и перед убийством, а посему тот, несомненно, будет держать язык за зубами, как только прослышит о трагических последствиях задуманной им шутки.
Уверенные, что им все сойдет с рук, и желая поскорей вкусить плоды мести, столь сладостной для каждого краснокожего, чиликоты решили безотлагательно привести свой план в исполнение.
Предложив не подозревавшему подвоха американскому фактору лично ощупать старую бизонью шкуру, индейцы окружили его и, набросив ее ему на голову, заглушили крики о помощи. Еще через мгновение коммерсант был упакован в шкуру бизона и крепко связан веревками. Подобным же способом устранили и двух сторожей-метисов, разделивших участь своего начальника: их также упаковали и увязали, словно тюки.
Осталось лишь захватить Перро и его таинственных товарищей. В любом другом месте, в густых ли канадских лесах или в бескрайних прериях Дальнего Запада, застать траппера врасплох было бы невозможно: возле бивуака всегда выставляется часовой, чью бдительность не обманет ни человек, ни дикий зверь. Но стоит ли прибегать к таким предосторожностям, находясь в четырех километрах от английской фактории, в разгар торгов, на глазах начальника фактории и его служащих, от чьих внимательных взоров никогда ничего не ускользает? К тому же существует неписаная договоренность, согласно которой индейцы не нападают на фактории, снабжающие их всем необходимым. Вот уже более двадцати лет не случалось ничего подобного. А если когда и возникали недоразумения, то виновников наказывали сами краснокожие. Так что Перро и его спутники считали себя в полной безопасности и, понятно, не предприняли никаких мер предосторожности. И сейчас, несмотря на то, что утро уже наступило, они спокойно спали, уютно закутавшись в мягкие шкуры, вкушая сладостное farniente — ничегонеделание, — чего, впрочем, и следовало ожидать от людей, измученных тридцатичасовыми гонками на санях.
Чиликоты, став хозяевами положения, решили сначала покончить с оставшимися бледнолицыми и уж потом приняться за грабеж. Большая палатка, где разместились путешественники, имела единственный узкий вход, куда одновременно могли с трудом протиснуться лишь два человека. Для успешного осуществления плана индейцам необходимо было мгновенно захватить врага, ибо малейшее промедление могло повлечь за собой непредсказуемые последствия.
Передвигаясь бесшумно, как это свойственно краснокожим, ступившим на тропу войны, индейцы окружили палатку, ухватились за колья, на которых были растянуты полотнища из буйволовой кожи, и стали ждать сигнала.
Раздался резкий свист. И сразу же восемьдесят пар рук с силой выдернули колья из земли. Палатка упала на спящих, оказавшихся в положении запутавшейся в сетях рыбы.
Представьте себе изумление путешественников, разбуженных столь бесцеремонным образом. Впрочем, изумление у Перро тотчас сменилось яростью, ибо он узнал среди нападавших своего старого врага, Отца Врачевания.
Чиликоты, видя, что хитрость удалась, поспешили крепко связать пленников. Потом, чтобы как следует подготовиться к предстоящей церемонии, с завидной быстротой принялись поглощать запасы виски.
Вскоре упившийся Отец Врачевания, с бутылкой в руке, отправился оскорблять канадского траппера, к которому колдун питал лютую ненависть, и это было вполне естественно для такого ничтожества, как он. Невозмутимый Перро, не удостоив негодяя ответом, лишь бросил на него равнодушный взор. Разозленный презрительным молчанием гораздо больше, нежели самыми ядовитыми выпадами, которые мог бы обрушить на него знаменитый охотник, мерзавец подошел к пленнику совсем близко, но не устоял на ногах, и его гнусная размалеванная рожа коснулась лица отважного канадца.
Терпению Перро пришел конец. Он резко оттолкнул лбом Отца Врачевания. Удар был так силен, что тот откатился в сторону. Когда же колдун, мгновенно протрезвев, вскочил с проворством обезьяны на ноги, то губы его были расквашены, несколько зубов выбито, рот наполнился кровью.
— Отлично, — прошипел индеец. — Перро силен… храбр… Посмотрим, как будет он вести себя у столба пыток!.. Перро ударил Отца Врачевания… Убивал чилико-тов… Он умрет. Но еще раньше Отец Врачевания получит его скальп…
Стремясь запугать пленника и продемонстрировать свою власть над ним, негодяй намочил в обильно бежавшей изо рта крови кончик пальца и начертил на голове канадца алый круг — путь ножа, которым снимают скальп!
Но что за таинственное явление прервало вдруг восторженные вопли дикой орды, сменившиеся криками ужаса? Почему индейцы обратили к небу растерянные взоры? И отчего, вздымая в отчаянии руки, бросились лицом на землю?
Огромный, непонятный предмет, окутанный пламенем, повис внезапно над толпой краснокожих, низвергая на них огненный дождь.
ГЛАВА 9
Буксировка воздушного шара. —Последний доллар. —Нефть вместо жира. —Вода или огонь — на выбор. —Без якоря. — Над поляной. —Плененные друзья. —Трудности приземления. —Отчаяние и героизм. —Гибель воздушного шара. —Ужас Отца Врачевания. —Свобода. —Приход краснокожих. —Сражение. —О скальпировании. —Поражение чиликотов. —Посрамление Джона Буля. —Дикие лошади. —Симпатия Жака к янки.
— Эй, джентльмен! Эй!..
— Эй, на корабле! Эй!..
— Мы прибыли!
— Отлично! Я очень рад.
— Если вы хотите сойти на землю, то поспешите.
— Я только об этом и мечтаю, капитан! Будьте столь любезны, чтобы приказать вашим людям подтянуть канат и опустить шар на палубу.
— Это исключено.
— Почему?
— Пассажиры высаживаются сами, без помощи моих матросов. Для чего и существует трап, соединяющий палубу с набережной. Они проходят по нему — и до свидания!
— А как же вещи?
— Багаж складывают в трюм. При помощи строп, закрепленных у основания мачты, его вытаскивают наверх и выгружают на пристань.
— Мой шар — тоже багаж.
— Это вы так считаете, но не я. Я называю багажом лишь то, что находится на палубе или в трюме.
— Не оставите же вы меня вечно висеть на высоте десяти метров привязанным к пароходу!
— Оставить вас висеть над моим пароходом?.. Нет, не оставлю. Помочь же вам спуститься — дело совсем другое.
— Но это же настоящая западня! Гнусная проделка!
— Тише, джентльмен, успокойтесь. Я подрядился довести вас за десять долларов от Ситки до устья реки Ситкин. Свое обязательство я выполнил, так что будьте добры, спуститесь и покиньте мое судно вместе с другими пассажирами.
— Вы же понимаете, что сам я без вашей помощи не смогу этого сделать.
— Тогда уплатите еще один доллар.
— Я дам вам его.
— Плата вперед!
Выслушав ультиматум, предъявленный ему наглым вымогателем, Жак Арно, держась за край корзины, качавшейся над волнами, словно майский жук на веревочке, попытался справиться с охватившим его гневом. Утомленный довольно оригинальным способом пересечения водного пространства, наш путешественник стремился поскорее опуститься на твердую землю, но столь гнусный шантаж откладывал желанный миг на неопределенно долгое время.
Оба собеседника, один высоко в воздухе, а другой внизу на палубе, вынуждены были кричать, чтобы слышать друг друга. Когда надсадный голос донес до Жака решительное требование мошенника, тот решил, что у него не остается иного выхода, кроме как опять заплатить вперед.
— К счастью, у меня как раз остался один доллар, — проворчал он. — Последний.
— Вы слышали, джентльмен? — повторил капитан. — Платите вперед, или я отвязываю канат.
— Это уж слишком… Получается, я должен верить вам на слово, вы же мне — нет.
— Но ведь это я вам нужен, а не вы мне. Когда мы поменяемся ролями, я тоже буду платить вперед.
— Ну что ж, пусть так!
Без лишних разговоров Жак завернул доллар в кусок подкладки, вырванной из своей шубы, аккуратно завязал его в узелок и как можно осторожнее бросил на палубу.
Однако бедолага не рассчитал, что волны, плескавшиеся в устье реки, без устали раскачивали хрупкое суденышко. И когда он разжал пальцы, державшие монету, корабль по воле рока качнулся как раз в сторону, противоположную той, куда падал сверток Жака. Доллар, ударившись о борт, соскользнул в волны, и его всплеск горьким эхом долетел до ушей нашего воздухоплавателя.
Американец невозмутимо наблюдал за случившимся.
— Это не считается, — сипло крикнул он. — Давайте другой доллар, или я отвязываю вас.
— Но у меня больше нет денег! — взмолился Жак.
— Нет денег!.. Что ж, тогда отчаливайте!..
Мошенник — а мы помним, что за утреннее представление он получил без ведома Жака кругленькую сумму в двести долларов (ну а каждый доллар — это 1, 084 франка), — вытащил длинный охотничий нож и одним взмахом обрубил канат, полностью освободив себя от забот о человеке, который совсем недавно сумел всего за час туго набить ему кошелек.
Аэростат стремительно взмыл на значительную высоту, и задувший очень кстати западный ветер понес его в глубь страны. Однако положение нашего героя не стало от этого менее опасным. И вот почему. Когда он приступил на корме парохода к подготовке шара к подъему, то с удивлением и возмущением обнаружил в бутыли нефть вместо заказанного им горючего жира. Сам ли он был виноват, не сумев как следует объяснить капитану, какое топливо ему требуется? Или, напротив, у прощелыги были свои соображения на этот счет, и он с бесцеремонностью, достойной истинного янки, заменил животный жир минеральным продуктом?.. Конечно, Жак должен был бы сразу же потребовать от плута объяснений, хотя, скорее всего, претензии его вряд ли были бы удовлетворены.
Жак малодушно трусил только перед бортовой и килевой качкой и болтанкой, но в остальном, как мы не раз имели случай убедиться, был отважен и смел зачастую до безрассудства. Беспокоясь о сомнительной жидкости, содержавшейся в глиняной бутыли, не более чем если бы это была влага, столь дорогая глотке чукчи, он лишь слегка видоизменил нагревательное устройство, чтобы уменьшить риск пожара, а затем хладнокровно поджег нефть. Шар стремительно наполнялся, и навигатору некогда уже было разбираться в своих эмоциях. Ну а потом аэростат поднялся в воздух и восемь часов двигался на буксире у корабля. Вечно невозмутимый Жак, казалось, совершенно забыл о том, что один лишь сильный порыв ветра может так качнуть корзину, что опрокинет его сосуд с горючим. Для сохранения хладнокровия в подобных обстоятельствах требуется немалое мужество, почти что героизм. Действительно, нетрудно догадаться, каковы были бы последствия подобного происшествия, которое могло произойти каждую минуту. От опрокинувшегося сосуда с горючим воздушный шар тотчас бы загорелся, и несчастный воздухоплаватель оказался бы перед выбором: прыгнуть в воду или быть заживо зажаренным.
Счастливый, что так дешево отделался, в восторге от одной лишь мысли, что через минуту он ступит на твердую землю и, наконец, избавится от соседства этой зажигательной торпеды, Жак пришел в бешенство, когда американец перерезал трос и тем самым, помимо всего прочего, лишил его стального якоря. Тяжесть и без того нелегкого положения аэронавта усугублялась теперь невозможностью нормального приземления.
Вдали он заметил факторию, к которой нес его дувший с моря ветер. Опуститься в каком-нибудь обитаемом месте стало бы для него настоящим избавлением. Но как это сделать? Что нужно предпринять, чтобы приостановить полет?
Время торопило. Необходимо было срочно принимать решение.
Открыть клапан — минутное дело. Шар начал медленно снижаться. Все ближе и ближе частокол вокруг торгового центра… Жак не сомневался, что, будь у него якорь, он бы благополучно приземлился, тем более при таком слабом ветре. Но без этого простого и в то же время столь необходимого приспособления встреча его с землей вряд ли будет приятной.
До фактории оставалось не более трех километров, а аэростат все еще летел над бескрайним зеленым массивом на высоте около сорока метров.
Внезапно лес оборвался, уступив место обширной поляне, посреди которой толпилась оживленная группа пестро разодетых людей. Крикливые наряды, замысловатая зловещая раскраска и неистовые выкрики ясно свидетельствовали о том, что это было за сборище.
— Индейцы! — воскликнул Жак. — Мне повезло. Если только, как я надеюсь, эти бездельники не имеют относительно меня тех же замыслов, что и их сородичи атны с Купер-Ривер… Однако, увлекшись дикими плясками, они, похоже, даже не заметили меня. — И тут взгляд воздухоплавателя упал на распростертых на земле пленников. — Теперь мне понятно, отчего так расшумелись эти краснокожие дьяволы: сейчас прольется кровь.
Шар быстро приближался к площадке и через минуту должен был оказаться как раз над Перро и Отцом Врачевания, который уже заканчивал вычерчивать на лбу охотника зловещую линию для снятия скальпа.
Разглядев находившегося в беспомощном положении богатыря, Жак содрогнулся, мороз пробежал у него по коже.
— Гром и молния, — взревел он нечеловеческим голосом, — канадец из Нулато!.. Ну а кто тогда другие пленники?.. Да это же связанные, словно скотина перед убоем, Жюльен и Алексей!.. Как же помочь им?.. Я готов распороть этот проклятый шар, лишь бы поскорей спуститься к ним на помощь!.. Впрочем, кажется, у меня есть кое-какое средство… Правда, один шанс из ста, что при этом я не переломаю себе кости, но в случае неудачи я, по крайней мере, смогу утешиться тем, что, не сумев спасти друзей, погиб вместе с ними.
Не теряя ни минуты, Жак, великолепный в своем праведном гневе, ударом кулака сломал хрупкое сооружение, коим являлось его нагревательное устройство, и горящая нефть вырвалась на свободу. Труба, проводившая нагретый воздух, лишившись защиты из жестяного кожуха, мгновенно воспламенилась. Нижняя часть шара, сухая, словно пакля, находясь в непосредственной близости от лампы, загорелась столь же стремительно. И через несколько секунд оболочка из бордюша уже пылала и трещала буквально в нескольких футах от головы бесстрашного воздухоплавателя.
К счастью, прочная шелковая сетка пока еще выдерживала огонь. Ее густые ячейки защитили от языков пламени верхний слой оболочки, образовавший своего рода свод, превратившийся внезапно в импровизированный парашют, на котором Жак и опустился вниз. Приземление хотя и было жесткое, но завершилось довольно успешно.
Ему повезло, ибо он предусмотрительно уцепился руками за край корзины, чтобы не запутаться в такелаже. И в тот момент, когда горящий шар рухнул на землю, отважный аэронавт благодаря серьезным занятиям гимнастикой успел вовремя отскочить в сторону.
От удара о землю бутыль с остатками нефти разбилась, и ее содержимое огненными брызгами накрыло толпу краснокожих. Восторженные крики тотчас же сменились завываниями от боли. Ослепленные, обожженные и напуганные этим необъяснимым для них явлением, бездельники бросились на землю, призывая на помощь всех маниту[257] сразу и протягивая в отчаянии руки к небу, наславшему на них такую страшную бродячую звезду.
Со стороны же бледнолицых раздались удивленные возгласы, сменившиеся затем криками радости.
— Жак!..
— Алексей!.. Жюльен!.. Я не ошибся!.. У кого-нибудь из вас есть нож?
— У меня, сударь, на поясе, — раздался голос Перро.
Через минуту веревки были перерезаны. Все пятеро пленников встали, расправили затекшие конечности и могли хоть сейчас приступить к отмщению. Их ружья, заряженные, с запасом патронов, все еще валялись под тентом: краснокожие, опьяненные первым успехом, даже не подумали завладеть ими.
Перро, взяв в руки свой карабин и нежно поглаживая ствол и деревянное ложе любимого оружия, облегченно вздохнул. Быстро, одним взглядом, оценил окружающую обстановку, запечатлевшую последствия величайшего разгрома. И заметил своего заклятого врага, Отца Врачевания, которого, похоже, внезапно поразило безумие. Негодяй, привыкнув обманывать своих соплеменников с помощью различных трюков и переодеваний, злоупотребляя тем самым их доверчивостью, не смог вынести зрелища пылавшего шара, который он счел подлинным проявлением могущества сверхъестественных сил.
Достойный траппер, ничуть не смягчившись при виде обезумевшего врага, неумолимый, как и все, кто живет в этих малонаселенных краях и в области правосудия подчиняется только закону грозного судьи Линча[258], поднял карабин, взял краснокожего на мушку и приготовился размозжить подлецу голову. Хотя столь стремительное исполнение приговора обычно внушает европейцам отвращение, наши друзья не стали мешать: у себя дома каждый волен поступать так, как ему нравится. К тому же и кровавая полоса на лбу канадца не располагала к излишней снисходительности.
Неожиданно, к глубочайшему удивлению путешественников, Перро с тихим смехом опустил оружие.
— Не стоит напрасно тратить порох и пулю, — произнес он своим тягучим голосом. — Опасность миновала, так что давайте-ка позабавимся, как это принято в этой благословенной стране.
— Что вы хотите этим сказать, отважный мой Перро? — спросил Жюльен.
— А то, что теперь вы уже можете обнять своего друга, который, так кстати свалившись с неба, вызволил вас из этой заварушки… Да я и сам не прочь крепко пожать ему руку… А потом неплохо бы поговорить нам по душам, тем более что индейцев и след простыл.
— Но разве краснокожие не могут вернуться и снова напасть на нас?
— Нет, это исключено: у них тут будет столько хлопот, что они позабудут о нас.
— Что вы имеете в виду?
— Эти мерзавцы чиликоты переоделись в дикарей из других племен, чтобы грабить безнаказанно… Ну, словно жулики, нарядившиеся жандармами перед тем, как идти на дело… И все бы прошло у них гладко, если бы не остальные аборигены, не имеющие ничего общего с гнусной шайкой. Среди индейцев много честных людей, и к тому же им просто не выжить без факторий. Вот эти-то краснокожие и сыграют роль полиции. Прямо скажу, не хотел бы я оказаться в шкуре чиликотов!
— Вы уверены в этом?
— Так же, как и в том, что когда-нибудь мы все умрем… Вы небось никогда не видели, как снимают скальп?
— Нет, и честно говоря, не имею такого желания.
— Но ведь вы путешествуете для того, чтобы все видеть!
— Конечно, но не подобные процедуры.
— Дело ваше. Однако должен заметить, что такая возможность предоставляется не каждый день.
— Вот как!
— Да, сейчас снимают скальпы только в книжках, сочиненных в Европе, ну и, может быть, еще где-нибудь в глухих, уголках Скалистых гор.
— Но, Бога ради, объясните, почему вы считаете, что нам предстоит лицезреть этот мрачный спектакль?..
— Взгляните-ка сами! Я уже давно твержу вам об этом, — прервал друзей торжествующим тоном канадец. — Видите? Они идут сюда…
— Кто?
— Черт подери, да остальные дикари, что расположились лагерем возле английской фактории!
— Кто же успел предупредить их о случившемся?
— Это, месье, так же просто, как выкурить трубку. У англичан только что открылись торги. Краснокожие, собравшиеся перед факторией, конечно, заметили ваш шар, летевший в их сторону. А всем известно, что индейцы — любопытнее малых детей. И, завидев ту самую луну, о которой все говорят на сотни лье в округе, они тотчас забыли про товары. Пусть же первая выкуренная мною трубка будет и последней, если я ошибаюсь!
— Кстати, — спросил Жюльен, — куда же делся американский фактор с двумя помощниками-метисами?
Перро рассмеялся беззвучно:
— Видите вон те «тюки», что шевелятся так, будто в них завернуты какие-то животины? Держу пари, что мерзавцы связали этих троих самым отвратительным рваньем… Глядите!.. Ну, что я вам говорил? Другие краснокожие их освобождают… Этих-то я знаю… Индейцы из Арк-Форта. Неплохие ребята!.. Вот и появился американский фактор!.. И метисы!.. Ух, как они злы!.. Хоп!.. А это уже дело неважнецкое! Хозяин и его служащие недовольны и схватились за карабины!.. Па-па-пам!.. Двое чиликотов лежат на земле, третий захромал… Э!.. Три головы уже ощипаны!.. Три красных колпака!..
— Как, с них уже сняли скальпы?![259] — в ужасе воскликнул Жак.
— Именно! — с неподражаемым хладнокровием ответил канадец. — Вы только послушайте… как вопит тот, кто только ранен!.. Паф!.. Американцы еще стреляют, а краснокожие уже скальпируют… Да что там говорить, я, пожалуй, пойду посмотрю.
— Вы хотите поучаствовать в этой кутерьме?! Вы, Перро, такой серьезный человек?! Неужели вы и в самом деле пойдете туда?
— Да, пойду, хоть и рискую ненароком заработать увесистый тумак… Смотрите, там палят уже со всех сторон! Те, кто пришел позже, стреляют как сумасшедшие, но совершенно наугад… Впрочем, иначе и не бывает. Я не знаю никого, кто бы с таким удовольствием бабахал впустую, как это делают индейцы…
— Однако писатели создали им репутацию метких стрелков.
— Столь же фальшивую, как и мексиканские монеты, — вступил в разговор Жак. — Слышите, как свистят пули? Эти полоумные в конце концов перестреляют и нас.
— Полно, ежели это и случится, то не сегодня, — произнес, помолчав, Перро. — Чиликоты получили по заслугам. Те, кто не взят в плен и не оскальпирован, — а таких немного, — удрали… В общем, с ними покончено.
Этот разговор, который занял в нашем повествовании так много места, продолжался всего несколько минут, ибо события после драматического приземления Жака Арно в вихрях пламени развивались с невероятной быстротой.
Трое друзей и их отважные спутники-канадцы, спасенные столь чудесным образом, смогли наконец, обнявшись после долгой разлуки, рассказать друг другу о своих приключениях, произошедших с тех пор, как все они тем или иным способом покинули форт Нулато. Предоставляю читателям самим догадаться, стал ли Жак героем дня и был ли он чествован остальными как их спаситель.
Впрочем, спутники Жака были не единственными, кто благословлял его поистине фантастическое появление. Краснокожие, покинувшие английскую факторию и словно сумасшедшие бросившиеся навстречу воздушному шару, очутились прямо перед американским складом, который чиликоты за недостатком времени не успели разграбить. Пронырливый американец не преминул воспользоваться этим обстоятельством и, вовремя до краев наполнив виски большие стаканы, предложил их выдохшимся от бега и сражения воинам. Краснокожий очень чувствителен к знакам внимания, особенно в виде горячительной жидкости, и становится в ответ необычайно общительным и гораздо более сговорчивым, тем более если при этом виски без конца течет из бочки в бутылку, а из бутылки в его глотку. За добрым стаканом нашлось время поговорить и о делах. Индейцы похвастались шкурками, что остались в палатках возле английской фактории. Американец расписывал достоинства своих товаров, дал им пощупать лучшие из них и потом показал дюжину карабинов с дешевой отделкой самого дурного вкуса, но зато сияющей!., ослепительной!., позолоченной!.. Этого краснокожие уже не выдержали: каждый захотел иметь у себя такое ружье, ибо никогда ни один индеец с Великих озер не держал в руках столь сверкающего оружия. Они тотчас же побежали назад к английской фактории, с не меньшим проворством, чем бросились навстречу луне, и быстро приволокли все запасы мехов на спинах своих жен.
Теперь англичанин стоял на пороге разорения. Вот они, превратности войны, пусть и коммерческой!
Что же касается краснокожих, то они вскоре уже гарцевали на великолепных диких конях, несравненных скакунах, быстрых как ветер и необычайно выносливых.
— Ах, месье Жюльен, — невольно вырвалось у Перро при виде этого живописного эскадрона, с ураганной скоростью пронесшегося мимо них, — как было бы хорошо и нам заиметь по такой лошадке! Наступила весна, вот уже два дня стоит теплая погода, снег растаял и ехать дальше на санях просто невозможно.
— Так в чем же дело? Кто вам мешает купить шесть лошадей за мой счет?
— Индейцы ни за что не продадут их.
Услышав ответ охотника, американец с видом человека, для которого время — деньги, заявил:
— Джентльмены, через десять минут у вас будет шесть лошадей.
— Спасибо, — ответил Жюльен. — И раз уж вы сами пожелали заняться их приобретением, то я заплачу за них любую названную вами сумму.
— Вы получите их задаром.
— Но…
— Я ваш должник. Я обязан вам жизнью, а компания из Сент-Луиса — огромной прибылью. Поэтому не отвергайте моего предложения.
— Смотри-ка, — шепнул Жак на ухо другу, — глядя на него, я, кажется, примирюсь с этими янки. Ради него я прощаю мерзавцу-капитану, чей пароход тащил мой шар на буксире, те малоприятные минуты, что мне пришлось по его милости провести в воздухе, тем более что, к счастью, все кончилось благополучно.
— Кстати, — заметил Жюльен, — ты же прибыл сюда почти что на корабле…
— Ах, довольно об этом! Одно лишь воспоминание о качке, которую я пережил на борту этой проклятой ореховой скорлупки, что всю дорогу швыряла мне в лицо клубы дыма пополам с пеплом, повергает меня в ужас.
— Но ведь пока ты находился на борту и наполнял свой покойный монгольфьер, у тебя же не было морской болезни, ни единого приступа!
— Черт побери, и в самом деле! Хотя этот морской скакун так и подпрыгивал на месте.
— Выходит, ты обрел наконец тот самый иммунитет, который я давно хотел тебе привить, пусть даже ценой собственного состояния?
— Увы, нет! Такие болезни не излечиваются.
— Значит, оказавшись на берегу даже крохотной речушки, ты опять откажешься переплыть ее на лодке?
— Но ведь речушку можно перейти и вброд…
— А если нет брода?
— Тогда переправлюсь через нее вплавь…
— А если вместо реки перед тобой окажется вдруг открытое море?..
— Ах, мой бедный шар сгорел! — жалобно простонал Жак вместо ответа.
— Господа, — резко перебил их американец, — можете выбирать ваших коней…
ГЛАВА 10
По дороге в Карибу. —Холода в Северной Америке. —Девственные леса Канады. —Трудные пути-дороги. —Карибу. —Эльдорадо Британской Колумбии. — Золотодобыча. — 262500 франков за один день. —Оборотная сторона медали. —Бейкер-Таун. —Мытье золота. —«Длинный Том». —Золотоносная глина. —Примитивная техника. —Интерес Алексея Богданова к доходам Жюлъена де Клене. —Гордый изгнанник. —Товарищество.
Индейские лошади были несравненными верховыми животными, так что фактор «Пушной компании» из Сент-Луиса сделал своим гостям и спасителям поистине бесценный подарок.
Нельзя сказать, что они дорого ему обошлись, совсем наоборот. Хитроумный американец, заметив пламенное желание, вспыхнувшее в глазах краснокожих при виде карабинов, решил извлечь из этого двойную выгоду. Как человек, знающий, что чем выше цену он назначит, тем более желанным покажется его товар покупателям, одним из условий продажи ружей коммерсант поставил предоставление ему шести лошадей на выбор. И он не ошибся. Подобное беззастенчивое требование свидетельствовало в глазах индейцев лишь о высоком качестве предлагаемого товара. Лошади были отданы беспрекословно — сразу же после того, как тщательный осмотр их удовлетворил и заядлого спортсмена Жюльена де Клене, и опытного охотника канадских лесов Перро.
Однако американский фактор отнюдь не собирался отказываться и от бизоньих шкур, предложенных ему краснокожими. Лошади были, так сказать, «затравкой» перед началом большой торговли. И, зная, что индейцы не могут не поторговаться, он небрежно бросил, что в общем-то шесть лошадей за дюжину карабинов — это такие пустяки, что о них нечего и говорить.
Дело было слажено ко всеобщему удовольствию, и ловкач-торговец сумел извлечь значительную прибыль, оплатив, даже не развязав кошелька, долг благодарности своим спасителям.
Коммерция и чувства слились воедино: услуги — в дебет[260], благодарность — в кредит[261], шесть диких коней получены, баланс сведен, остается лишь приятное воспоминание. И больше никаких янки.
Ранним утром шестеро всадников тронулись в путь. Каждый вез с собой на четыре дня припасов — сушеное мясо и сухари в количестве, вполне достаточном для наших путешественников, половина из которых была записными[262] охотниками.
Оставив позади реку Ситкин, они направились на юго-восток и, двигаясь вдоль телеграфной линии, связывавшей Ситку с Сан-Франциско, преодолели за четыре дня около трехсот двадцати километров, отделяющих устье указанной реки от форта Стейджер, расположенного на реке Скена, у подножия Скалистых гор.
Неутомимые мустанги[263], казалось, не знали усталости. Всадники же были вконец изнурены четырехдневным переходом, во время которого они, не имея предварительной подготовки, проделывали ежедневно по двадцать лье. И поэтому землепроходцы в полной мере оказали честь великолепным кроватям и обильному столу английской фактории, где им был оказан поистине радушный прием.
После двадцатичетырехчасового отдыха путешественники покинули Стейджер. Двухдневный переход до форта Бальбин, в ста двадцати километрах на юго-восток, показался им теперь приятной прогулкой. Последующие сто шестьдесят километров до форта Принс-Джонс были пройдены ими за два с половиной дня.
Наши друзья спешили достичь золотых приисков Карибу.
Наступило пятнадцатое мая. Повсюду бушевала весна. Природа, истомленная суровой зимой, наконец проснулась и с удвоенной энергией принялась возрождать самое себя.
В окрестностях Карибу, расположенного на пятьдесят третьей параллели, то есть на той же широте, что и Ливерпуль, температура зимой падает так низко, что нам в Европе просто невозможно представить. Смена зимы и весны происходит здесь необычайно резко. Впрочем, эта особенность является привилегией — если только в этом можно усмотреть какую-либо привилегию — любой северной части Североамериканского материка, где зимой замерзает ртуть, а летом термометр достигает нередко тридцати пяти градусов выше нуля.
Суровые зимы поражают нас больше всего, потому что свирепствуют они на тех широтах, на которых в Европе в то же время года температуры весьма умеренны и сильных холодов практически не бывает. Так, в Нью-Йорке, расположенном на той же широте, что и Неаполь (Нью-Йорк — на 40°42' северной широты, и Неаполь — на 40°5'), температура зимой может опускаться до двадцати — двадцати трех градусов ниже нуля по Цельсию. В Чикаго, находящемся, как и Барселона, на сорок первой параллели, зимой иногда бывает двадцать пять — двадцать шесть градусов ниже нуля. В Квебеке[264], на 46°47' северной широты, что лишь немногим южнее Нанта[265], широта которого — 47°13', термометр показывает часто тридцать градусов ниже нуля. Более того, в Сан-Франциско, на 37°48' северной широты, или на один градус южнее Лиссабона, холода достигают тридцати трех — тридцати четырех и даже тридцати пяти градусов ниже нуля по Цельсию. Но более всего удивительно, что в Пемине[266], возле сорок девятой параллели, то есть на широте Парижа, которая, как известно, равна 48°50', ртуть в термометре нередко замерзает зимой, поскольку температура опускается более чем на сорок два градуса ниже нуля по Цельсию! Таковы же минимальные зимние температуры в Якутске и Нижнеколымске.
За жгучими морозами, которые, к счастью, менее продолжительны, чем сибирские, и равны последним только по интенсивности, стремительно наступает необычайно теплая весна, а за ней — жаркое лето. Так что злаки успевают в местном климате прорасти, взойти и созреть.
По мере того, как наши путники продвигались с Крайнего Севера на юг, они все явственнее замечали изменения в природе, восхищавшие всех, и особенно Жака Арно. Бывший супрефект округа Сена совершал подобное путешествие впервые. Покинув Европу и с тех пор не видя ничего, кроме заснеженных просторов, где то тут, то там торчали, словно забытые в снегу метлы, одинокие деревья, чаще всего сосны, отягощенные инеем, он теперь восторгался при виде цветущих фруктовых садов, окружавших фактории. Там росли чудесные абрикосовые деревья с розоватыми цветами, низкие яблони, все в белом цвету, раскидистые вишни, чьи ветви топорщились белыми гроздьями и горделиво возвышались над нежным ковром из трав, изукрашенным цветами, над которыми весело порхали пестрокрылые бабочки.
Но вскоре эти островки обработанной земли, затерявшиеся посреди бескрайнего леса, эти неприметные оазисы, отвоеванные человеком у дикой природы, остались позади. Друзья вступили под величественные своды дикого канадского леса, где горделиво высились огромные дубы, раскинувшие могучие ветви над кряжистыми стволами с красноватой и белесой древесиной.
То там, то тут появлялись великолепные американские вязы (Ulmus americana), высотой более ста футов и восемнадцати — двадцати футов в обхвате, гладкоствольный бук (Fagus americana), белый (Fraxinus americana) и черный (Fraxinus sambucifolia) ясень, упорно заселяющий влажные почвы, тонкоствольная сикомора[267], с голыми ветвями и листьями, словно запятнанными свернувшейся кровью, гигантские каштановые деревья с дуплистыми стволами и вечнозеленый лавр. Назовем также великолепную белоствольную березу (Betula populifolia), липу (Tillia americana), платан (Platanus occidentalis), одно из самых больших лиственных деревьев Америки, четыре вида орешника, растущего буквально повсюду: Caria alba, с чешуйчатой скорлупой, Juglans cinerea, или масляный орех, черное (Juglans nigra) и гладкое ореховое дерево, — и конечно же клены: сахарные, известные под названием красных кленов, пушистые, горные, крапчатые, или яшмовые, и негундо. Изящные кленовые листья удивительно сочетаются с листвой других деревьев, ибо это растение, как никакое иное, умеет уживаться со своими соседями.
Хвойные деревья произрастают отдельно, высокими купами, образуя участки густой зелени, кажущейся особенно темной на фоне лиственных деревьев, только что обрядившихся в весеннее одеяние. Преобладают такие породы, как белая сосна (Pinus strobus) — лесной гигант, достигающий порой высоты в двести футов, канадская ель (Abies canadiensis)[268], Picea balsamifera — хорошенькое низкорослое деревце, из которого производится знаменитый канадский бальзам[269], Larix americana, или американская лиственница, предпочитающая, подобно белому кедру (Си-pressus thyodes), влажные и болотистые почвы и обычно свидетельствующая своим присутствием о наличии поблизости любопытного травянистого растения со съедобными семенами, именуемого диким рисом, или водяным куколем.
Наконец, по краям полян, где имеется достаточно света и воздуха, встречаются американская лещина (Согу-lus americana), красная (Sambucus pubens) и черная (Sam-bucus canadensis) бузина, хрупкая мушмула[270] с пурпуровыми цветами, смородина, брусника, рябина.
Ехавший во главе отряда Перро в непроходимых зарослях девственного леса чувствовал себя как дома и всегда находил ту единственную, едва заметную тропинку, которую торжественно именовал дорогой, так что путешественники без особой усталости быстро продвигались вперед. В самом деле, прогалины, какими бы заросшими они ни были, необычайно облегчают путь, ибо чаща нередко становится для путешественников поистине непреодолимым препятствием.
Перечисленные нами деревья растут там отнюдь не тем густым, но все-таки проходимым лесом, к которому привыкли мы у себя в Европе. Мало кто способен выбраться из чащобы девственного леса, где произрастают гигантские, не знающие топора, многовековые деревья, которые, отмирая, падают на землю и надежно преграждают путь.
Достигающие колоссальных размеров ели, кедры и туи, чьи макушки теряются в вышине, напоминают колоннады соборов. У корней же топорщится молодая поросль в ожидании того момента, когда она сможет наконец занять место какого-нибудь свалившегося от старости великана. Мертвые деревья громоздятся повсюду, образуя завалы высотой два-три метра. Чудовищные стволы, подгнившие и оттого рухнувшие на землю, постепенно превращаются в трухлявый перегной, поросший мхом. Врастая в землю под собственной тяжестью, они рассыпаются под грузом других деревьев, столь же могучих, но упавших позднее. Сильные, полные соков деревья, выкорчеванные последней грозой, предстают перед путником горами земли, осыпающейся с их повисших в воздухе корней. В этом хаосе живые стволы подпирают стволы давно отмершие, засохшие деревья с облетевшей корой соседствуют с зелеными исполинами, покрытыми лишайниками, гладкоствольные деревья лежат вперемежку с ветвистыми, лесные гиганты и карлики падают то плашмя, то под углом, а успевшая разложиться древесина служит им мягкой подстилкой.
Если почва болотиста, то она почти сплошь покрыта дереном[271]. В иных местах преобладают заросли колючей аралии[272] и стелющиеся по земле лианы с широкими, словно у канны[273], листьями, поднимающимися иногда чуть ли не до плеч путешественника. Стебель и листья этих ползучих растений усыпаны колючками, вцепляющимися в одежду любого, кто осмелится продираться сквозь их непроходимые сплетения. Смельчак будет исцарапан с ног до головы, ранки же эти болезненны, моментально опухают и воспаляются.
Так что нетрудно понять, к чему разыскивать тропинку и неуклонно следовать по ней.
От форта Принс-Джордж, расположенного на реке Фрейзер, на 23° западной широты по Гринвичу, до Ричфилда, главного города прииского округа Карибу, насчитывается едва ли сотня километров. Однако из-за плохой дороги трое европейцев и их канадские проводники с трудом преодолели это расстояние за два дня.
Не из простого любопытства и удовольствия посетить золотой рудник направлялись они в Эльдорадо[274] Британской Колумбии, где обрели счастье лишь немногие, большинство же сгинуло в тяжелой борьбе. От Ричфилда начиналась хорошая дорога, по которой друзья собирались пройти на юг около пятисот лье, чтобы выйти к сорок девятой параллели, отделяющей английские владения в Америке от Соединенных Штатов. Наконец, они мечтали распрощаться в Карибу с ночевками под открытым небом, с отвратительной кухней, с реками, через которые приходилось переправляться вброд или вплавь. Последнее, кстати, оказалось возможным только благодаря удивительной выносливости индейских лошадей, великолепно выдрессированных прежними хозяевами.
На протяжении всей дороги встречались гостиницы для золотоискателей, правда, не слишком комфортабельные, но в них всегда можно было поесть и переночевать. Для путешественников, покинувших столицу Восточной Сибири и с тех пор проделавших более трех тысяч лье, подобная возможность уже казалась роскошью. Ибо на этом пути только в форте Нулато и трех английских факториях — Стейджер, Бальбин и Принс-Джорж — они обедали за столом и спали на настоящих кроватях.
Изыскания в Карибу начались в 1857 году, через восемь лет после начала золотой лихорадки в Калифорнии. Город и его окрестности наводнила жадная толпа авантюристов, набросившихся на золотоносные участки, словно стервятники.
Огромные барыши были получены в первый же сезон, особенно в окрестностях Вильям-Крик, самой богатой долины округа. Но рано ударившие морозы застали людей врасплох. Измученные, без полноценной пищи, жившие в наспех сколоченных хижинах, они умирали десятками.
Зима свирепствовала целых шесть месяцев, и оставшиеся в живых до начала весны влачили поистине ужасное существование. Весной же лед с рек сошел, земля оттаяла и можно было снова приниматься за работу.
Капризы природы немного остудили пыл первых старателей и помешали начаться той золотой лихорадке, которая менее чем за два года обрушила на земли Калифорнии более пятисот тысяч искателей приключений. В Карибу не было подобного нашествия. Иммиграция была упорядочена, вплоть до того момента, когда состоятельные компании приступили к разработке полученных в концессию месторождений, не мешая, однако, при этом работе старателей-одиночек и артелей из пяти-шести человек.
Известно немало примеров внезапного обогащения предприимчивых людей, попытавших счастье в провинции Карибу. В частности, рассказывают о компании, которая, имея всего тридцать рабочих и шесть приспособлений для намывки золота, за один-единственный день добыла огромное количество драгоценного металла — две тысячи восемьсот унций[275], или 87 килограммов 50 граммов, что в слитках имеет стоимость 262 500 франков. Немец Вильям Диц, один из первопроходцев Вильям-Крика, погибший в лесу от голода, за восемь часов намыл двести унций золота (6 килограммов 250 граммов) стоимостью 18 750 франков. Смерть его была ужасна. Обнаруженный через несколько дней посланными на поиски товарищами, труп его хранил следы мучительной агонии. Сведенная судорогой рука сжимала оловянную флягу, где он попытался ножом нацарапать горький рассказ о своих страданиях.
Хотя добыча драгоценного металла сопряжена с холодами, трудностями в доставке продовольствия, а отсюда и дороговизной съестного, требует больших предварительных затрат и нередко двух-трех лет ожидания, пока полученная прибыль перекроет расходы, золотые месторождения Карибу отнюдь не пустовали. К моменту прибытия туда наших троих друзей и их проводников там, как и двадцать лет назад, велась добыча.
Едва подъехав к приискам, они поспешили осмотреть участки и с удивлением отметили невероятную рутину в организации труда. Жюльен де Клене, видевший рудники Австралии, и Алексей Богданов, у которого — увы! — состоялось близкое знакомство с сибирскими рудниками, не верили своим глазам.
— Сколько богатства пропадает! — не уставал повторять молодой русский при виде примитивных приспособлений.
Прииск, куда они попали, назывался Бейкер-Таун. Право работать здесь оспаривали множество желающих.
Со всех сторон к золотоносному участку подступают каменные утесы и холмы, поросшие елями. Высоты и высотки словно налезают друг на друга по причине геологических напластований. Это не горы в нашем привычном понимании, а некие нагромождения из бесформенных осколков породы. Почва кругом вздыблена, возвышенности во множестве прорезаны узкими оврагами и лощинами. Кое-где скальные породы расположились вертикально, и с них, также вертикально, стекают ручьи.
Эти бесформенные груды, несомненно, были отторгнуты из земных недр одновременно со Скалистыми горами. Между ними, описывая большой полукруг, струятся воды реки Фрейзер, куда впадают многочисленные притоки, насыщенные благородным металлом.
Золото в Бейкер-Тауне, как и на большинстве других приисков Карибу, сокрыто сегодня под землей: поверхностные месторождения округи давным-давно исчерпаны или предельно оскудели.
Золотоносный слой, или pay-dirt[276], как именуют слой глины с гравием, содержащий вожделенный металл и покоящийся на гранитном ложе, залегает на глубине десяти — пятнадцати метров.
Чтобы до него добраться, на требуемую глубину роется колодец. Грязь, вычерпываемую из него, подают в длинный узкий деревянный лоток, именуемый «ящиком с сюрпризом» или «Длинным Томом» и имеющий двойное дно. Верхнее дно сделано из параллельных дощечек, между которыми оставлены узкие щели, и расположено на несколько сантиметров выше основного дна, где поперек прибиты деревянные брусочки. Струя воды, пробегая по нескольким деревянным узким желобам, или flumes[277], установленным на козлах, попадает в «ящик с сюрпризом» и затем — во вторую систему flumes. Золотосодержащую глину — boue-payante, — поступающую в промывочное устройство в виде вязкой массы, беспрестанно размешивают длинными, с частыми зубьями вилами, позволяющими вытаскивать оттуда особо крупные камни. Земля и мелкий песок уносятся течением, золото же, как более тяжелое, проваливается сквозь щели верхнего дна, составленного из планок, параллельных друг другу, и оседает на настоящем дне между брусочками, образующими желобки, именуемые riffle[278]. Каждый день «Длинный Том» опорожняется, и из него извлекают драгоценный металл.
Таков основной способ намывания золота, при котором большое количество его не попадает к старателю, а остается в песке или в плохо промытой породе[279].
Толщина золотоносного слоя в Карибу обычно не превышает двух метров. И, как следствие, штольни в рудниках неглубокие. Крыша над колодцем покоится на деревянных столбах, скрепленных поперечными балками, а грунтовая вода вместе с породой поднимается наверх колесами с черпаками или бадейками на цепях.
Зимой работы вынужденно прекращаются, потому что нет воды для промывки золотоносной глины.
Алексей, пораженный несовершенством этих примитивных приспособлений, задумался. Наконец, после продолжительных размышлений, он повернулся к Жюльену и с видом человека, принявшего для себя некое важное решение, неожиданно спросил его:
— Вы богаты?
— Ну, — улыбнулся тот, — достаточно богат для того, чтобы быть независимым и удовлетворять свои прихоти. Но это вовсе не значит, что я могу позволить себе предаваться безумствам.
— Не будет ли нескромным попросить вас назвать хотя, бы приблизительную цифру ваших доходов?
— Отнюдь, дорогой друг! Она равна примерно сорока тысячам франков, если брать по максимуму.
— Сорок тысяч франков!.. Неплохо.
— Но, похоже, в скором времени доходы порядком поубавятся.
— А не хотелось бы вам удвоить или даже утроить ваши доходы? Вам не придется рисковать основным капиталом, надо только вложить скромную сумму, и вскоре она сама начнет приносить значительную прибыль.
— А зачем? Я не честолюбив и равнодушно отношусь как к ценным бумагам Банка Франции[280], так и к кусочкам металла с профилями всех суверенов[281] мира.
Алексей не мог скрыть своего разочарования.
— Ваш вопрос, дорогой мой, застал меня врасплох, — продолжил Жюльен. — Черт побери, что вы мне предлагаете сделать, чтобы получить эту кучу денег?
— Я предлагаю вам создать товарищество, — смущенно произнес молодой русский.
— С вами?
— Со мной.
— Я не совсем понимаю, о чем идет речь. Но с тех пор, как вы стали нашим другом, я готов подписаться подо всем, что вы мне предложите, и, разумеется, без всяких формальностей.
— Я тоже, со всеми своими миллионами, — поджидающими меня на фазенде Жаккари-Мирим, — со смехом добавил Жак. — Я готов вступить с вами в любое товарищество, но пока, к сожалению, без внесения своей доли капитала, ибо мой последний доллар покоится на дне устья реки Ситкин.
— Мои добрые, дорогие мои друзья, вы же прекрасно знаете, что я беден, как Иов…[282] Что я изгнанник, не имеющий за душой ни гроша. Но гордости у изгнанника никто не отнимет. И я хочу нажить состояние своим трудом. Сегодня судьба привела меня туда, где я смог бы найти желанную для себя работу. Уверен, что и за короткий срок мне удалось бы многого здесь добиться. Вы, как и я, были удивлены допотопными способами, которыми пользуются местные старатели. Даже невооруженным глазом вы замечали в глине, вымываемой из «Длинного Тома», крупицы золота, уносимые потоком воды. Так вот, я готов прийти в «Общество концессионеров», владеющее правом эксплуатации золотоносных участков, и за весьма скромную цену предложить им выкупить у них те участки, где уже велась намывка с помощью «Длинного Тома». Я бы повторно пропустил породу через совершенные приспособления, не позволяющие ускользнуть даже микроскопической частице золота. Если хотите, я подробно изложу вам, каков будет результат подобного предприятия и что необходимо для его осуществления. Золотоносные глины вырабатывают тут лишь частично, при такой примитивной промывке, по крайней мере, одна четвертая часть драгоценного металла ускользает… Пусть даже одна пятая… В худшем случае одна десятая… Все равно повторная промывка с использованием последних достижений науки будет более выгодной, чем та, что делается дедовскими методами. Не придется валить деревья, строить подземные галереи, поднимать глину наверх, устраивать это громоздкое промывочное сооружение, делать отводы для воды. Добыча золота начнется сразу, как только будут установлены нужные приборы, а для этого потребуется всего несколько часов.
— Отлично, дорогой Алексей, — перебил его Жюльен, — я в восторге от вашей идеи! Вы непременно добьетесь успеха и, уверен, сумеете сколотить состояние. Теперь мне понятно, почему вы начали с того, что обратились ко мне с предложением создать товарищество… Не беда, что у вас нет денег, чтобы начать дело: мой кошелек к вашим услугам. Я сделаю больше, чем мог бы сделать простой компаньон: я ссужу вас деньгами, а в случае, если в расчеты ваши вкрадется ошибка, не стану требовать их обратно.
— И все-таки я предпочел бы иметь вас компаньоном, если, конечно, вы не возражаете.
— Как вам будет угодно, дорогой Алексей! Вы же знаете, что денежный вопрос отнюдь не является для нас первостепенным.
— Да, это так, и, зная ваше бескорыстие…
— И, зная мое бескорыстие, вы хотите обогатить меня против моей воли, — закончил за русского Жюльен. — Как вам будет угодно.
— Считайте, что соглашение заключено. Мы давно знаем друг друга и вполне можем назвать свой союз товариществом на доверии.
— Когда бы вы хотели начать работу?
— Немедленно.
— Как, вы собираетесь расстаться с нами?
— Так надо, друзья мои! Рано или поздно нам все равно пришлось бы расстаться, и вы это хорошо понимаете. Однако разлука будет непродолжительной: я рассчитываю задержаться здесь самое большее до ноября, а пять месяцев пролетят незаметно. И, как знать, не придется ли мне просить вашего позволения провести зиму в Жаккари-Мирим, чтобы вернуться сюда весной и снова приняться за работу.
— Мы были бы рады видеть вас там, если только туда доберемся… — ответил Жак. — Хотя цель уже близка… — И добавил в сторону: — Впрочем, сколь же долог он, этот путь из Парижа в Бразилию по суше!
ГЛАВА 11
Организаторские способности Жюльена. —Месячный срок. —Телеграмма из Ричфилда (Британская Колумбия) в Париж. —Расставание. —Дорога из Карибу в Ялу. —Паром в Сода-Крике. —Удивление Жака. —Вдоль берега реки Фрейзер. —Постоялые дворы. —Вторая переправа на пароме. —Роскошный обед. —Англо-американская граница. —Пронырливые янки. —Воздействие горе-удильщика и упрямых рыб на судьбы двух великих народов.
Внезапное решение Алексея Богданова остаться в Карибу глубоко опечалило обоих друзей. Жак и Жюльен, одобряя планы их молодого друга, не могли без горечи думать о предстоящем расставании. Но иного выхода не было. Изгнаннику следовало позаботиться о своем будущем, а здесь ему предоставлялась прекрасная возможность честно заработать средства для независимого существования. Так что Алексею придется хотя бы один сезон провести в Английской Америке.
Детально изложив свой проект относительно промышленной эксплуатации уже прошедшей промывку породы и доказав, что результат ее непременно будет успешным, Алексей, как и договорились, предоставил Жюльену де Клене улаживать необходимые формальности, будучи твердо уверен в том, что помощь, оказываемая ему французским другом, идет от чистого сердца. И каково же было удивление Алексея, — впрочем, Жак был удивлен не меньше его, — когда обнаружилось, что Жюльен — не только превосходный организатор, но и прекрасно разбирается в вопросах добычи золота.
— Так как вы решили непременно покинуть нас, — заявил он Алексею, — необходимо, — вы слышите: необходимо! — в первый же месяц получить золото…
— Мне кажется, что месяца будет недостаточно, — перебил его Жак. — Ведь, если не ошибаюсь, для этого требуется вполне определенное оборудование…
— Которое я обязуюсь доставить сюда из Европы за тридцать дней…
— Ты забыл, что только на то, чтобы отправленный тобою по почте заказ на оборудование дошел до Европы, потребуется не менее двадцати пяти дней.
— А телеграф на что?..
— Как, здесь есть телеграф?!
— Конечно! И если тебе, к примеру, захочется связаться с твоей конторой на улице Люксембург и спросить у своего бывшего патрона, кто теперь сидит в твоем кресле, то это очень просто: шестьдесят сантимов за слово — и никаких проблем!
— Шестьдесят сантимов! Это же совсем дешево!
— Англо-американский кабель доходит до Бреста[283]. Так что из Ричфилда, где мы с вами сейчас находимся, я телеграфирую своему банкиру в Париже и попрошу его поручить честному и смышленому торговому агенту приобрести пять промывочных аппаратов Базена и большой грязеотделитель системы «Сен-Морис», являющийся лучшим на сегодняшний день[284]. Я, также попрошу его купить кузнечный горн со всем необходимым, то есть со стальной формой для формования слитков, сорока металлоприемниками из молибденита[285] для отливки золота и двумя отражательными печами[286]. Через четыре дня, включая день отправки послания, эти предметы будут куплены и на скором поезде переправлены в Гавр, Ливерпуль[287], Портсмут[288] или Кинстаун — все равно куда. Из этих портов шесть раз в неделю отходят суда в Америку. Самое большее через десять дней груз прибудет в Нью-Йорк, откуда заботами французского консула без остановки направится по трансконтинентальной железной дороге в Сан-Франциско. От Парижа до одного из указанных портовых городов четыре дня пути, от порта отплытия до Нью-Йорка — десять дней, от Нью-Йорка до Сан-Франциско — шесть. Итак, всего двадцать один день. К тому времени мы уже будем в этом калифорнийском городе и сами получим наш груз. Я заранее ознакомлюсь с расписанием отхода судов из Сан-Франциско в Британскую Америку и, если потребуется, зафрахтую маленький пароход. Затем пойду в китайское иммиграционное бюро, где найму необходимое число «подданных Поднебесной империи»[289], погружу их на корабль вместе с оборудованием, и — go ahead, или вперед! — плывем до Нью-Вестминстера, расположенного, как вам известно, в устье реки Фрейзер. Прямое расстояние от Сан-Франциско до Нью-Вестминстера, без захода в Викторию, столицу Британской Колумбии, — около ста двадцати лье. Это три дня пути. Затем люди и оборудование на баржах, которые тянут паровые буксиры, поднимаются вверх по течению Фрейзера, реки, как вы сами могли убедиться в форте Принс-Джордж, прекрасно приспособленной для судоходства. От Нью-Вестминстера до Ричфилда — примерно сто сорок километров. Отводя шесть дней на плавание по реке, я и получаю мою цифру в тридцать дней. Вот и все. Как вы находите мой план?
— Он просто превосходен! — заявил Алексей. — Уверен, что вы, с вашей энергией, непременно уложитесь в намеченный срок. Я же со своей стороны приложу все усилия, чтобы сделать наступающий теплый сезон весьма прибыльным…
— Черт побери! — перебил Алексея долго молчавший Жак. — Где это наш друг выучил названия различных там механизмов, применяемых для добычи золота?
— Твой вопрос меня удивляет, — ответил Жюльен. — Ты что же, считаешь что путешествие для меня — это лишь движение вперед, километр за километром? Или думаешь, что я брожу по земле единственно потому, что меня охватила страсть к бродяжничеству, и все, что я хочу, — это чтобы дорога никогда не кончалась? Нет, черт возьми, я смотрю по сторонам. Хоть и на лету, но я стремлюсь — и иногда весьма успешно — получить представление о местной промышленности, — разумеется, там, где она есть, — изучить географию тех мест, которые посещаю, знакомиться с людьми. В своих странствиях мне приходилось встречаться и с золотоискателями, бывать на приисках. Добыча золота интересовала меня, впрочем, не более чем поле, где, к примеру, растут картофель, сахарный тростник или табак. Увиденное и услышанное там я отложил в одну из ячеек своей памяти, чтобы, когда придет время, извлечь оттуда соответствующие знания… Но довольно болтать о пустяках. Если нам приходится расставаться, то сделаем это немедленно.
— Как, уже?! — воскликнул Алексей изменившимся голосом. — Подождите, по крайней мере, до завтра.
— Ни в коем случае: для меня нет ничего мучительнее ожидания неминуемой разлуки. Лучше уж сразу покончить с этим, нежели часами грустить о предстоящем расставании.
— Согласен, — произнес Жак.
— Позвольте же подвести некоторые итоги, — продолжил Жюльен. — Вот деньги на первые расходы, вам их, Алексей, должно хватить до получения первой прибыли. На них вы сможете приобрести у компании право на повторное использование золотоносных пород, оплачивать рабочих, закупить провиант… Оба юных Перро — Эсташ и Андре — вернутся отсюда в Нулато, если только не пожелают остаться с вами.
— Они бы не прочь, сударь! — произнес вместо них семейный вожак Перро-старший. — Сезон охоты на пушного зверя, с позволения сказать, окончен, так что ребята не прочь подзаработать несколько су, задержавшись в этом городишке. К тому же, честно говоря, вокруг приисков всегда ошивается много всякого сброда. А уж мои-то мальчики сумеют защитить вас, месье Алексей!
— Вы же, Перро, надеюсь, отправитесь с нами в Сан-Франциско?
— Куда угодно, только назовите место. Никогда еще я не был так доволен, как сейчас: ведь мне довелось путешествовать с настоящими французами — из нашей старой доброй Франции! День, когда мы распрощаемся, будет для меня черным днем.
— И для нас, отважный и благородный наш соотечественник.
— Ну да что поделаешь! Разве вся наша жизнь — не одно большое путешествие, где удача сменяется неудачей, и так на всем пути, и никто ничего не может изменить?
— Итак, мы расстанемся с вами, Перро, в Сан-Франциско. На обратном пути в Ричфилд вы присмотрите за грузом, который вместе с китайскими рабочими мы отправим сюда тотчас же после его прибытия из Европы… Не забудьте, дорогой Алексей, вот телеграмма, пошлите ее в Париж от моего имени. И помните, телеграфная связь проложена отсюда до самой Панамы, так что мы сможем часто общаться с вами. А теперь, друг мой, прощайте! Наша дружба, зародившаяся при весьма драматических обстоятельствах, окрепла в общей борьбе с опасностями, встретившимися на пути, в изнурительных переходах, и я уверен, что никакая разлука ей не страшна. Наше расставание временное: скоро мы снова увидимся.
Французы обнялись с Алексеем, словно братья, крепко пожали руки Эсташу и Андре, сели на лошадей и в сопровождении Перро покинули золотые прииски Карибу.
От Ричфилда, расположенного чуть выше пятьдесят третьей параллели, они направились на восток, к селению Кенель, раскинувшемуся у места впадения реки того же названия в реку Фрейзер.
Ночь друзья провели в дрянной гостинице, заставившей их пожалеть о ночевках в сосновом лесу. Проснулись они, искусанные клопами. Впрочем, на завтрак была подана превосходная рыба. Закусив, путешественники двинулись по берегу Фрейзера и дошли до одного из его притоков — Сода-Крик.
Через эту водную преграду, достаточно узкую, но весьма глубокую, ходил паром. Жак, все еще разъяренный от совместной ночевки с кучей кровососущих насекомых, машинально последовал за Жюльеном, въехавшим на плоскодонное суденышко прямо на коне, и, лишь когда паром уже отошел от берега, заметил вдруг, что находится посреди коварной стихии, к коей питал непримиримую ненависть.
— Ой! — удивленно вскрикнул он. — Я отплываю! Жюльен не смог сдержать хохота.
— Если бы не сегодня, то это случилось бы завтра, милый мой гидрофоб![290] — весело рассмеялся он. — В такой стране, как эта, рек — великое множество, мосты же встречаются крайне редко.
— Выходит, я плыву… по собственной оплошности?..
— Ты что, жалеешь об этом?
— Да, коль скоро речь идет о принципе.
— Признайся честно, ты же сам предпочитаешь пересекать подобные речушки таким вот образом, вместо того чтобы пустить вплавь своего коня и промокнуть при этом до самого пояса.
— Уф!.. Наконец-то мы прибыли!
— Надеюсь, сие плавание протяженностью в шестьдесят метров не вызвало у тебя морской болезни?
— Нет, черт побери! И, говоря по правде, я очень этим удивлен.
— Вот как? Прими же мои искренние поздравления! В Сода-Крике, поселке, расположенном в семидесяти километрах от Кенеля, путешественникам снова пришлось воспользоваться гостеприимством столь же отвратительной гостиницы.
Оставив позади реку Фрейзер, они поехали из Сода-Крика по дороге на Бридж-Крик и в конце дня остановились на ночь в одном из постоялых дворов под названием «Сотая миля».
Эти временные прибежища для людей, находящихся вдали от домашнего очага, выглядят весьма непрезентабельно[291]. Построенные вдоль прекрасной, оживленной дороги, они ни в коей мере не украшают ее. Живут в них исключительно старатели, которые, богаты ли они или бедны, в равной степени мало заботятся о комфорте: первые — зная, что скоро смогут воспользоваться всеми удобствами, предоставляемыми большим городом, другие же — по причине крайней нужды.
По сути, это просто хижины, сложенные из плохо оструганных бревен и обычно имеющие всего одну комнату. В глубине подобного заведения помещается огромный камин, у противоположной стены возвышается грубо сколоченная стойка, за которой виднеются полки, уставленные рядами бутылок, с сивушным[292] пойлом.
В зависимости от сезона старатели, отправляющиеся на прииск или, наоборот, возвращающиеся оттуда, приходят вечером по двое, по трое, снимают со спины скатки из одеяла и кладут на пол — вместо сидений: стульев в этих лачугах очень мало или даже нет совсем. Пришедшие сразу же требуют выпивки. Тот, кто оказывается побогаче, обычно угощает соседей, после чего все едят, курят и снова пьют. Затем постояльцы, в той или иной стадии опьянения, раскатывают одеяла и устраиваются кто где: на стойке, на мешках с мукой, стоящих тут же, в этой единственной комнате, или же на полу, подошвами ботинок к камину. Но есть и такие, кто сну предпочитает картежную игру: сопровождаемая бранью и изрядной выпивкой, она нередко продолжается до утра.
Эти жалкие придорожные пристанища находятся на расстоянии десяти миль друг от друга и могут служить одновременно своего рода верстовыми столбами[293], откуда и берутся их названия типа «Сотая миля».
Нашим друзьям не раз пришлось ночевать в таких развалюхах, прежде чем они добрались до Клинтона, поселка, расположенного немного выше пятьдесят первой параллели. Начиная с этого пункта, гостиницы стали более комфортабельными.
Выехав из Клинтона, путешественники следовали около двадцати километров вдоль речушки, носящей громкое имя Бонапарта, и у места слияния ее с рекой Томпсон вышли на проложенный по берегу Фрейзера тракт, соединяющий форт Камлупс с Ялой, Хоупом и, наконец, с самим Нью-Вестминстером.
Горная дорога карабкалась по крутым, нависавшим одна над другой террасам, придававшим долине Фрейзера весьма живописный вид. Но в том месте, где в эту реку впадает Томпсон, она спускалась в низину и, никуда не сворачивая, устремлялась прямо на юг.
В местечке под названием Бак-де-Кук через Томпсон ходил паром, один лишь вид которого вызвал на лице Жака Арно выразительную гримасу. Однако река в этом месте была достаточно широкой и бурной, чтобы у любого отбить всякую охоту переправиться вплавь. И Жаку поневоле, но на этот раз сознательно, предстояло повторить подвиг, совершенный им по оплошности в Сода-Крике.
Вел он себя как герой: въехав на коне на суденышко, оставался на протяжении сей переправы в седле, недвижный, словно конная статуя, и готовый броситься в волны при первом же резком движении лошади.
Жак выдержал это испытание столь же успешно, как и в прошлый раз. Гордый, словно одержавший победу полководец, он в сопровождении двух своих товарищей важно направился по тракту из Бак-де-Кука в Литтон. Хотя и говорится, что этот путь проходит вдоль ущелья, по дну которого протекает Фрейзер, в действительности же сия дорога, возможно, самая необычная во всем мире, как бы врезается ломаной линией в крутые уступы, возвышаясь над ложем реки на две сотни метров. Здесь нет ничего похожего на парапет[294], да и сам тракт нависает над пропастью, словно выступающий из стены карниз.
От Бак-де-Кука до Литтона — не более шестнадцати километров. Именно здесь берут начало доходящие до Ялы слои золотоносных песков, давших уже необычайно много драгоценного металла. Породу, некогда промытую первыми старателями, время от времени снова промывают китайцы, ухитряющиеся за день извлечь из нее золотых крох на один-два доллара.
От Литтона до Ялы расстояние невелико — сорок — пятьдесят километров. И трое путешественников решили остановиться в этом населенном пункте, ибо Яла — настоящий город, красивый, располагающий всеми достижениями цивилизации. Они с аппетитом уничтожили превосходный обед, сервированный на европейский манер, со столовым серебром, фарфором, камчатными[295] салфетками и прочими изысканными вещами. Достойный канадец, похоже, никогда не видел подобного великолепия и теперь лишь изумленно таращил глаза. Переночевали они в настоящих мягких постелях, пожалуй, слишком мягких, ибо, привыкнув спать на жесткой земле, с трудом могли уснуть.
Выехав на рассвете из Ялы, друзья через полтора часа прибыли в Хоуп с твердым намерением незамедлительно проехать расстояние, отделяющее этот поселок от границы Соединенных Штатов, то есть двадцать шесть километров.
Индейские лошади бежали привычной бодрой рысью, делая по три лье в час. Путешественники проехали так более двух часов.
— Кажется, мы у цели, — произнес Жюльен, останавливая своего скакуна.
— У цели… — повторил Жак. — И где же это?
— В Америке, черт возьми! И, похоже, уже довольно давно. В Америке… То есть, хочу я сказать, в Соединенных Штатах.
— Что ж, это меня вполне устраивает, — произнес Жак, однако в голосе его не было радости. — Но откуда ты это знаешь? Я, например, не вижу ни рва, ни изгороди, ни речки, ни ручейка, ни холма, ни стены, наподобие той, что в Китае[296], словом, совершенно ничего, что указывало бы на границу между двумя государствами.
— И все же граница существует. Это астрономическая координата[297] — сорок девятая параллель, которая, начиная от Лесного озера, на девяносто пятом градусе западной долготы по Гринвичу, и до самого Ванкувера, отделяет Американские Штаты от английских владений.
— Но… разве этого достаточно?
— Совершенно достаточно: граждане Соединенных Штатов не допустят, чтобы кто-то даже оспаривал у них хотя бы клочок земли, не говоря уже о том, чтобы отобрал его.
— Действительно, эти янки весьма напористы, — проворчал Жак, вспомнив своего дельца из Ситки.
— И к тому же довольно пронырливы, — дополнил его Жюльен. — До такой степени, что им удалось одурачить самих английских дипломатов, да так, как, наверное, еще никто и никогда не обводил вокруг пальца этих чопорных особ, привыкших одним только словом приводить в трепет всю Европу. Конечно, им здорово помог презабавный случай, можно сказать, детский каприз.
— Расскажи же нам об этом. Ты только порадуешь Перро: он, как истинный канадский француз, от всей души ненавидит все, что относится к Англии.
— Верно, месье, — подтвердил траппер, — любая шутка, сыгранная с этими надутыми гордецами, доставит мне чертовское удовольствие!
— Идет! Так вот, при установлении этой границы британская дипломатия потерпела поражение и лишила правительство ее величества куска территории, предположительно уже давно ей принадлежавшего. Это случилось в тысяча восемьсот сорок шестом году. Американские Штаты, искавшие способ расширить свои владения, вздумали потребовать себе весь огромный бассейн реки Колумбии, освоенный некогда канадскими торговцами и эксплуатировавшийся «Компанией Гудзонова залива» задолго до того, как янки перешли через Скалистые горы. Повод был избран самый странный: Вашингтон предъявил претензию на этот край на том основании, что он будто бы является частью… Луизианы![298]
— Луизиана была ведь продана Соединенным Штатам Бонапартом?
— Да, в тысяча восемьсот третьем году, за восемьдесят миллионов.
— Можно подумать, что первый консул[299] и его представитель, Барбе-Марбуа, продавая Луизиану, не знали, где кончается ее территория!
— Вот именно! Так что сам понимаешь, какое возмущение вызвали у Джона Буля наглые требования Джонатана. Казалось, вот-вот разразится война… Однако Англия, почувствовав, что может потерять все, ввязавшись в войну с таким противником, стала искать пути, как бы с честью выйти из этой заварушки. Предлог, и весьма невинный, был найден братом английского премьер-министра. Этот почтенный джентльмен был заядлым рыбаком. На берегу реки Колумбия, протекавшей по оспариваемым землям, он облюбовал себе удобное местечко для ловли. Но ничего, кроме досады, рыбалка у него не вызывала: лососи, кишащие в устье Колумбии, вели себя словно истинные янки и упорно избегали самых хитроумных приманок, предлагаемых английской рукой. Устав от бесплодной борьбы с водными обитателями, разъяренный рыбак написал брату, что сей несчастный край засушлив, как пустыня, и вовсе не стоит того, чтобы из-за него ломались копья. Короче, определение в стиле Людовика XV[300], который, как известно, изрек о Канаде: «Несколько арпанов[301] снега!..» Естественно, брат моментально воспользовался подвернувшимся ему обоснованием для полюбовного разрешения спора и последовал совету, данному горе-рыбаком. Так вот и была установлена граница по сорок девятой параллели… Насколько правдива эта история, мне неизвестно, но обе стороны приняли на веру эту идеально ровную разделительную линию… Впрочем, и англичане и американцы вряд ли согласились бы с утверждением, что именно рыбы решили участь великих народов… Подумать только, всего тридцать три года тому назад нам пришлось бы пройти еще восемьдесят лье, прежде чем попасть на свободную территорию Соединенных Штатов!
ГЛАВА 12
От англо-американской границы до Такомы. —Первая железнодорожная станция. —Американскиеrailroads[302]и французские железные дороги. —Отрицательные стороны железнодорожного транспорта Франции. —Спальные вагоны: «вагоны-дворцы», «державные салоны» и «серебряные дворцы». —Превращение «серебряного дворца» в спальню. —Чтение газеты. —Бесцеремонность свободных граждан Соединенных Штатов. —Мнение канадца Перро о жителях Кентукки и Иллинойса. —Бесценнейший предмет личной гигиены. —Мастерский удар.
Жюльен де Клене, Жак Арно и канадец Перро пересекли англо-американскую границу, проходящую ровной линией по сорок девятой параллели, почти под сто двадцать вторым градусом западной долготы по Гринвичу.
От маленького городка, название которого все чаще всплывало в разговорах, их отделяли двести километров. Хотя название это само по себе ничем не примечательно, для них оно ассоциировалось с возвращением в цивилизованный мир, с избавлением от тягот бесконечных переходов по порой едва заметным тропам и с началом быстрого и комфортабельного путешествия в несравненных американских вагонах.
Городок назывался Такома. Расположенный в ущелье Паджет на 47°15' северной широты, он являлся конечной станцией железной дороги, пересекавшей южную часть штата Вашингтон и практически весь штат Орегон.
Чтобы избежать многочисленных крутых спусков и подъемов, которыми изобилует северная окраина штата Вашингтон, где они в данный момент пребывали, путешественники свернули на юго-восток и подошли к проливу Георга, отделяющего от континента остров Ванкувер.
Почва здесь была достаточно ровной и в полной мере позволяла использовать быстрые ноги индейских лошадей. Полудикие, горячие мустанги отважно переплыли реку Нуксак, промчались мимо форта Беллингем и, проскакав тринадцать лье, примчали всадников в поселок Свиномиш.
Жак хотел ехать дальше, но согласился с доводами Жюльена, который считал, что перед завтрашним переходом им всем необходим хороший отдых. Чтобы добраться от Свиномиша до Сиэтла, надо проехать шестнадцать лье и трижды пересечь водные преграды. Первая, река Ска-гит, — достаточно широка, а две другие — реки с варварскими названиями Стилигаамиш и Снокальмао, — хотя и не столь велики, но переправа через них тоже требует некоторой осторожности.
В Свиномише они повстречали некоего метиса, служащего «Пушной компании» из Сент-Луиса и приятеля Перро. Он радушно предложил им свое гостеприимство и сообщил, что через все три реки существует паромная переправа, правда, чтобы ею воспользоваться, путешественникам каждый раз придется забирать немного восточнее, следуя за телеграфной линией. Сведения эти пришлись очень кстати, и теперь наши герои могли избежать целых трех купаний подряд, которые, пусть они и не опасные для жизни, вряд ли пошли бы на пользу их здоровью.
Таким образом, все складывалось как нельзя лучше, и наши друзья благополучно добрались до Сиэтла, находящегося всего в тридцати трех километрах от Такомы.
Ночью все спали плохо. Даже Жюльен, опытный, закаленный путешественник, не сомкнул глаз, мечтая о том, как завтра наконец он и его спутники снова станут хозяевами своего времени и расстояния.
Отправились они в путь ранним утром, перемахнули галопом через три или четыре речушки и столько же ручьев, поскольку, к несчастью, через эти водные артерии не было паромных переправ, и прибыли в Такому промокшими до нитки.
Там они, к своему величайшему разочарованию, узнали, что поезд только что ушел, следующий же отправлялся не ранее трех часов пополудни. И посему после завтрака они вынуждены были убивать время, слоняясь по городу. Такома с ее населением в пятнадцать тысяч человек не славится ни достопримечательностями, ни живописным расположением. Рейд[303], где стоят корабли, груженные лесом и углем, деревянные домишки и железнодорожные пути, черные от окалины, — вот и все, что можно здесь увидеть. К тому же на вокзале Жюльену сказали, что рельсы кончаются в Канонвиле, маленьком городке, расположенном на 40° северной широты, поскольку строительство дороги, соединяющей напрямую Такому и Сан-Франциско, еще не закончено. Покидая Европу, он помнил о способности американских железнодорожных линий обрываться в самых неожиданных местах, но за время путешествия совершенно позабыл об этом. И теперь с досадой думал о том, что с поезда им придется пересесть в дилижанс или же ехать дальше верхом. А путь был немалый. От Канонвиля до Хенли — сто километров по отвратительным дорогам, и от Хенли до Шаста — еще сто тридцать пять, правда, по более приличному тракту. Всего же выходило двести тридцать пять километров, или пятьдесят восемь и три четверти лье.
Жюльен, привыкший смиряться с любыми неудобствами, выпадающими на долю путешественника, — а он уже немало побродил по свету, — даже думать боялся о поездке в тесном и душном дилижансе. Все что угодно, только не этот узкий ящик на колесах, где рядом с тобой едет неизвестно кто и неизвестно куда. Подобные экипажи всегда перегружены сверх всякой меры, грязны, часто опрокидываются, и к тому же ты оказываешься в полной зависимости от неотесанного янки, выступающего в роли кондуктора. И поэтому молодой человек, испытывая к дилижансам то же отвращение, что Жак — к речным и морским судам, предложил отправить лошадей в специальном вагоне до Канонвиля, чтобы затем добраться до Шасты верхом. Как легко догадаться, предложение приняли единогласно.
Но вот долгие часы ожидания подошли к концу, и настал вожделенный момент отправления поезда: паровоз взорвал воздух сигналом, и хотя у американских локомотивов удивительные гудки, громогласные, словно пароходная сирена, Жак, сгоравший от нетерпения, назвал на радостях этот оглушительный рев нежно-небесной музыкой.
— Уф, наконец-то мы едем! — воскликнул он, когда тяжелые колеса паровоза стали набирать скорость.
— Ну, это не надолго, — заметил Жюльен.
— Как жаль: ведь поезда на американских железных дорогах развивают колоссальную скорость!
— Не такую уж большую, как это тебе кажется. Когда же я сказал, что это не надолго, то имел в виду лишь расстояние — какую-то сотню лье, которую нам предстоит проехать, а никак не время нахождения в пути.
— А я-то думал, что янки водят свои поезда с поистине головокружительной скоростью.
— В таком случае тебе интересно будет узнать, что средняя скорость на их железных дорогах примерно такая же, как и на французских, — от тридцати двух до тридцати четырех километров в час. Кроме того, у американцев очень мало скорых поездов: в основном два в день, а на некоторых линиях и вовсе один. И, как бы быстро они ни неслись, наших поездов им не обставить. Так что расхожее представление о стремительных скоростях на американских железных дорогах, как и многие другие, не соответствует действительности. Впрочем, скорость — это единственное, в чем французские железные дороги не уступают американским. Взять хотя бы цены на билеты!.. Разве ты забыл, что в нашей дорогой стране путешественника начинают обдирать уже при отъезде, а за время пути раздевают окончательно?
— Да, пожалуй, ты прав. Цены на билеты у нас слишком уж высоки!
— А состояние дорог, не выдерживающее критики! Или те ящики, которые во Франции бессовестно именуются вагонами первого класса, в то время как немцы с трудом сравнивают их со своим вторым классом!.. Вспомним также крайне неудобные купе второго класса, куда администрация запихивает по десятку пассажиров… словно стадо бессловесных баранов… Не блещущие чистотой развалюхи на колесах, лицемерно называемые вагонами третьего класса, — это же настоящие конюшни для людей, только значительно худшие, чем те вагоны, где едут сейчас наши лошади…
— К счастью, — перебил его Жак, — третий класс считается последним. Поскольку представить себе, на что был бы похож четвертый, просто невозможно. Наверное, вагоны этого класса не имели бы крыш, из спинок сидений торчали бы гвозди и осколки от бутылок, а сами сиденья были бы набиты шерстью пополам с абрикосовыми косточками, а то и с рыболовными крючками или лезвиями от перочинных ножей.
— Вполне возможно, — ответил Жюльен, к величайшему удивлению Перро, у которого в голове не укладывалось, как это янки могли по качеству своих вагонов обойти «добрую старую Францию». — В Америке же необходимые для жизни удобства, роскошь, что нас окружает, — все это доступно каждому, ибо билеты здесь продаются по вполне умеренным ценам. Так что еще одно сравнение не в пользу французских железных дорог.
С тех пор как поезд тронулся, Жак не уставал восхищаться, и буквально на каждом шагу он поневоле вспоминал о недостатках, вплоть до самых мельчайших, французских поездов.
Благодаря прекрасной обустроенности американских железных дорог, комфорту, который выше всяких похвал, многодневное путешествие не только не утомляет, но, напротив, дает возможность отдохнуть.
Начнем с первых шагов пассажира. Прежде всего ему необязательно выстаивать огромную очередь к окошечку билетной кассы, ибо та открыта круглосуточно. Однако чаще всего решивший отправиться в путь гражданин прибывает на вокзал уже с билетом, поскольку его можно купить всюду: как в гостинице, так и в любом из агентств. Вместо того чтобы, как это происходит у нас, с самого начала лишиться свободы и стать бессловесным объектом манипуляций всемогущей администрации[304], пассажир свободно прогуливается по перрону в ожидании отправления поезда. Так как существует всего один класс, он устраивается в первом попавшемся вагоне — огромном, значительно более широком, длинном и высоком, чем наши. Сиденья, очень удобные и вместительные, рассчитанные на два лица, размещаются по обе стороны от коридора, по которому каждый может прогуливаться в свое удовольствие или выйти на одну из площадок в месте сцепления вагона с другими подобными ему транспортными сооружениями. Стоя в таких открытых тамбурах, можно подышать воздухом, покурить, полюбоваться пейзажем, и, кроме того, благодаря им легко пройти поезд из конца в конец.
Перед одной из подобных площадок находится печка и питьевая вода со стаканом, с тем чтобы пассажир в любой момент мог утолить жажду.
Наконец, если наш путешественник предусмотрительно закрепил свой билет за ленту шляпы, контролер никогда не побеспокоит его: он молча возьмет проездной документ, пробьет его и также молча положит обратно.
Выше дано описание вагонов, предназначенных для непродолжительных поездок, но для путешествий на большие расстояния существуют спальные вагоны — sleeping-cars по-английски, именуемые также в изобилующей цветистыми выражениями разговорной практике американцев «palace-cars» — «вагонами-дворцами», «state-rooms» — «державными салонами» или «silver-palaces» — «серебряными дворцами». Подобные великолепные средства передвижения доступны всем желающим и любому кошельку, разумеется, с определенными доплатами.
Представьте себе огромные меблированные салоны[305], с креслами, изящными канапе[306], с резной, первоклассной работы мебелью. Столики, складывающиеся, когда в них отпадает нужда, позволяют играть в различные игры или рисовать, писать или закусывать.
Электрические звонки расположены везде на расстоянии вытянутой руки пассажира. Стоит только нажать на кнопку из слоновой кости, как тотчас же появится служитель, готовый выполнить любую просьбу.
Пассажир желает подкрепиться? Проще простого: кухня и коробки с провизией тут как тут. От печей доносится приятное для уха шкворчание. Через четверть часа ваш обед готов.
А может, вам хочется отведать одну из тех смесей, столь дорогих желудку каждого американца, один из тех «прохладительных» напитков, которые американцы называют «ночным колпаком», «Томом», «Джерри», «петушиным хвостом»[307] или просто «дьявольским питьем»? В буфете — изобилие всяческих бутылок, напитки на любой вкус, включая парфюмерные жидкости, купорос и лекарственные настойки.
Наступает ночь, и в мгновение ока происходит полная смена обстановки. Служитель расставляет скамьи, опускает верхние полки и достает оттуда необходимые постельные принадлежности: одеяла, подушки, простыни, занавесы. Он делает все так хорошо и быстро, что меньше, чем за полчаса, «серебряный дворец» превращается в общую спальню с двадцатью четырьмя кроватями, расположенными в два этажа. И обходится пассажиру великолепная, располагающая к отдыху постель всего в один или полтора доллара, что равно стоимости номера в гостинице.
Кровати в таких вагонах очень широкие и гораздо более удобные, чем кушетки на пароходах. Между спальными секциями — стационарные[308] перегородки, а двойной ряд плотных занавесей отгораживает спящих от остающегося свободным прохода. При пробуждении путешественник находит свою обувь и платье вычищенными и может сразу же отправиться в туалетную кабинку, расположенную соответственно в каждом конце вагона: одна — для дам, другая — для мужчин.
Кроме того, в любом из этих огромных вагонов оборудованы небольшая гостиная для дам и маленькая курительная — smoking-room по-английски. Пассажир имеет право, спокойно заняв свое место, уйти в курительную и, доплатив еще три доллара за каждые двадцать четыре часа, не покидать ее хоть до конца своего путешествия. Если же он предпочитает проводить время на своем обычном месте, дополнительная плата за ночь, как мы уже сказали, не будет превышать полутора долларов.
Что же касается багажа[309], то перевозка его — поистине высочайшее достижение американской практической хватки. Все без исключения железнодорожные компании используют систему, подобную той, что принята в гардеробах театров. Два круглых кожаных номерка с одинаковыми цифрами болтаются на длинном, узком и тоже кожаном ремешке. Один прикрепляется к чемодану, другой вручается владельцу, и заботы пассажира о своей клади на этом кончаются. При приближении к большому городу агент компании проходит поезд, просит у пассажира его номерки и записывает адрес, куда направляется путешественник. Прибыв на вокзал, пассажир идет куда ему вздумается, не тревожась о судьбе чемоданов: он может отправиться в гостиницу в наемном экипаже или совершить приятную прогулку пешком. Добравшись же до места, он найдет там свой багаж, прибывший туда заботами компании гораздо раньше него.
Жак без устали восхищался удобными и шикарными вагонами. Он был в восторге от возможности пройти из одного конца поезда в другой, уверяя, что подобная прогулка лишает путешествие утомительности и однообразия, и просто не находил слов, дабы воспеть новшества, с которыми ему пришлось столкнуться впервые.
Однако скоро он «обнаружил на солнце пятна».
Пройдя километров сорок, поезд остановился у железнодорожной станции под названием Тенино, где от основного полотна отходит боковая ветка, ведущая в Олимпию, столицу штата Вашингтон.
Несколько мальчишек с кипами печатной продукции легко карабкались на ступеньки вагонов, выкрикивая фальцетом заголовки и содержание газетных листов, еще влажных от типографской краски.
Жак купил номер газеты «Олимпийское время» — «Olimpia Times» по-английски — и тут же принялся ее штудировать, в то время как Жюльен, скептически относившийся ко всему, что связано с ежедневной печатью, продолжал вести с Перро нескончаемую беседу о франко-канадских метисах, прозванных в Канаде «обугленными деревьями».
Жак — да простят мне это выражение! — был чрезвычайно падок до новостей и, словно истый провинциал, верил газетам. И теперь, будучи уже давно отлучен от печатного слова, он подробно, строчка за строчкой, смаковал бесценное приобретение, не обращая внимания на возбужденных попутчиков, которые время от времени громогласно объявляли об изменении цен на сало и выкрикивали последние сведения о понижении ставок на кожи или повышении курса нефтяных акций, — в общем, вели себя так, будто находились прямо на бирже. Вскоре постоянные толчки локтями и коленями, наносимые, впрочем, без всякого злого умысла неугомонными соседями, стали раздражать нашего читателя, и ему все трудней и трудней становилось сохранять хладнокровие.
— Однако люди эти на редкость плохо воспитаны! — произнес он в сторону. — Ревут, словно быки в стойле, толкаются, как сбежавшие из зверинца медведи, приходят, уходят, встают, садятся, бесцеремонно упираются в тебя локтями, хватают за пуговицу и даже не подумают извиниться. Подобные манеры просто невыносимы!
Решив оставить свое место и сесть поближе к Жюльену и Перро, Жак, поскользнувшись, чуть не упал в черное болото, образовавшееся на постеленном на полу ковре трудами трех джентльменов, которые, засунув за щеку по огромной порции жевательного табака, с точностью дождевальной установки посылали на ковер частые и длинные плевки. С трудом сдерживая отвращение, наш герой поневоле вернулся на свою скамью и попытался вновь углубиться в чтение. Но назойливое щекотание затылка, производимое неизвестным предметом, опять отвлекло его от вожделенного занятия.
Он резко повернулся, и лицо его очутилось в обрамлении двух огромных подметок, каблуки которых вольготно лежали на спинке сиденья. Владелец сих монументальных «подпяточных» аксессуаров[310] наслаждался отдыхом. Опустив голову, он развалился в кресле, вытянув ноги под углом в сорок пять градусов и положив их на скамейку Жака. Последний счел подобную позу слишком вольной. Но требовать от бесцеремонного янки соблюдения приличий было делом бесперспективным: в подобной же позе пребывали еще пять или шесть джентльменов, и она вполне устраивала их соседей, равнодушно созерцавших шедевры американской обувной промышленности.
При виде несчастной физиономии друга Жюльен рассмеялся.
— Смейся, смейся, сам-то ты что бы сделал на моем месте? — спросил Жак, покидая свое сиденье.
— Во Франции я бы попросил господина перейти в купе с надписью «специально для животных». А если бы месье решил, что я невежлив, то он быстро бы схлопотал пару добрых пощечин. Но Америка — иная страна, с иными нравами. Не имея возможности отправить джентльмена демонстрировать свои башмаки в другом месте, я бы просто постарался избежать подобного соседства.
— И были бы совершенно правы, сударь! Совершенно правы! — заявил убежденно Перро. — Достаточно лишь взглянуть на жителя штата Кентукки, как сразу же становится дурно, а при виде молодчика из Иллинойса вспоминаешь жирную свинью… Я взял этих двоих просто так, как первых попавшихся, ибо и в других штатах жители не лучше. Все они хороши!.. Грубияны или свиньи, а иногда и то и другое вместе… Даю слово канадца, вот подлинный портрет янки! С этими людьми лучше не сталкиваться! Неопрятные сами по себе, они и вокруг все изгадят… Но коли уж этот тип так вам мешает, то, может, я все-таки уберу его?
Услышав столь твердое суждение о янки вообще и об их попутчиках, в частности, а заодно и убедившись лишний раз в беззаветной преданности охотника двум друзьям, выраженной в весьма своеобразной форме, Жак разразился хохотом.
Едва ли пистолетный выстрел произвел бы большее впечатление на присутствующих. Смех моментально заставил их замолчать: для вечно спешащих американцев человек, находящий время для смеха, — поистине феномен. Ни одна машина, производящая какой-либо продукт, не смеется. И американец, этот человек-машина, неукоснительно следует сему правилу. Исключение составляет театр, где ему подают знак, что пришло время посмеяться. Оно и понятно: ведь время — деньги! И истинный американец трудится совершенно бесстрастно, если только он не клоун и смех не является для него работой. Ну а если он все же клоун, то смеется только так, как другие строгают доски, закупают партии кофе, шьют ботинки или разносят коктейли, — совершенно серьезно, с видом человека, делающего свое дело отнюдь не для развлечения.
Так что трое друзей на короткое время оказались в центре внимания. На них смотрели с удивлением, но потом, решив, что это, наверное, французы или итальянцы, пассажиры успокоились.
Жаку, перехватившему на лету несколько изумленных взглядов, показалось, что он прочел в них изрядную долю презрения.
— Черт возьми, — проворчал он, — я пересек Азию и изрядно поколесил по Америке, однако до сих пор не встречал подобных грубиянов! Мне куда симпатичнее общество якутов, бурятов, чукчей и индейцев. Многие из них, конечно, дикари и бывают порой излишне назойливы, но в основном все они прекрасно воспитаны.
— Ну, довольно, — прервал его Жюльен, — не хватало только вступить в перебранку с этими мужланами!.. Право же, они не заслуживают нашего внимания.
Эти мудрые слова на некоторое время успокоили раздраженного Жака.
Вскоре настала ночь, и трое путешественников, воздав должное ужину, скорее обильному, нежели изысканному, смогли насладиться постелями спального вагона.
По старой привычке Жак разложил на походном саквояже подле своей кровати необходимые принадлежности туалета, заново купленные им в Яле: кусок мыла, расческу, пилочку для ногтей и vade mecum[311] любого путешественника — зубную щетку, которую я отношу даже не просто к необходимым, а к необходимейшим предметам, поскольку признаю в принципе, что можно отправиться в путь без смены белья, истрепать в клочья одежду, идти босиком по пустыне или девственному лесу и терпеть отсутствие соли или табака, но не мыслю себе, как можно обходиться без этого бесхитростного гигиенического приспособления. Подобного же мнения, кстати, придерживается большинство путешественников, чтобы не сказать все.
Так же считал и Жак Арно и, невзирая на самые невероятные перипетии[312], всегда хранил при себе сию бесценную вещь. И поэтому нетрудно представить себе его возмущение, когда, проснувшись, он увидел, как его вчерашний сосед, тот самый, который предоставил ему возможность полюбоваться вблизи его сапогами и которого злой рок разместил на ночь рядом с Жаком, спокойно кладет на место его зубную щетку: только что, усердно вращая локтем, он вычистил ею оба ряда своих зубов, чей вид вызвал бы зависть даже у сибирского волка.
Задыхаясь от ярости, Жак наскоро натянул на себя кое-что из одежды, обулся и гневным голосом, заставившим вздрогнуть нахального янки, спросил:
— Вы позволили себе… коснуться этого предмета?!
— Йес, сэр, — ответил тот, удивляясь, что кому-то подобный поступок мог показаться странным, тогда как он лично находил его вполне естественным.
— Моя щетка… в вашем рту…
— Ну и что! Среди пассажиров, принято оказывать друг другу мелкие услуги. Разве вы не одолжили бы мне пилку для ногтей или щетку для ботинок или платья?
Жак был обезоружен подобной непосредственностью и нечистоплотностью. Но, к несчастью, несколько реплик, брошенных соседями, напомнили ему вчерашние взоры, которыми удостоили его, когда он разразился хохотом, и, решив, что над ним смеются, путешественник взорвался:
— Вы что же, считаете, что теперь я смогу пользоваться этой щеткой?! — произнес он прерывающимся от волнения голосом.
— Это ваше дело… Я-то прекрасно почистил ею зубы после вас!
Американцу явно начинал надоедать этот разговор.
— Ну, ладно, — заявил он затем невозмутимым тоном, — ваша штуковина наверняка стоит не больше шиллинга[313], я же заплачу вам доллар… с тем чтобы вы оставили меня в покое.
Подкрепив слова делом, он достал из жилетного кармана серебряную монетку и швырнул в лицо Жаку.
Оскорбленный француз издал звук, напомнивший хриплый звериный рык. И, прежде чем разбуженный перепалкой Жюльен успел вмешаться, бросился с кулаками на янки и нанес в физиономию обидчика мастерский удар, которого бы не постеснялся даже чемпион Соединенных Штатов.
Американец, не ожидавший нападения, согнулся, вытянул вперед руки и рухнул навзничь прямо посреди прохода.
— Отлично сработано! — воскликнул Перро. — Может, я чего и не понял, но этому задаваке здорово начистили рыло… Чертовски славненький тумак!.. Делает честь нашей заморской старушке Франции!
— И навлечет на нас массу неприятностей, — заключил Жюльен.
ГЛАВА 13
Американские нравы. —Полковник Сайрус Батлер. —Фанфарон[314]или сумасшедший? — Отсрочка поединка на две недели. —Нежная невеста, мечтающая стать свидетелем смертельной схватки. —Использование дуэли Жака с полковником в предвыборной кампании кандидата, убившего пять человек. —Возмущение Перро. —Жак в центре внимания. —От Канонвиля до Шасты. —От Шасты до Сан-Франциско. —Попрошайничество как одно из занятий индейцев.
Замечательный удар, нанесенный secundum artem[315] Жаком Арно в физиономию наглого американца, тотчас же вызвал на ней появление великолепного синяка, напоминавшего по цвету трюфели, просвечивающие сквозь бока нашпигованной ими худосочной пулярки[316]. Раненый, или, скорее, побитый, был щедро сбрызнут ледяной водой, после чего быстро пришел в себя. Открыв глаза и издав несколько звучных «кха!.. кха!», он опорожнил для прочистки мозгов три стакана бренди подряд и, резко поднявшись на ноги, увидел Жака, стоявшего рядом с Жюльеном и Перро.
— Уж не решили ли вы оскорбить меня? — произнес холодно янки, узнав в нашем герое человека, вроде бы осмелившегося столь действенным образом поучить его хорошим манерам.
— Грубиянов вроде вас просто призывают к порядку, ибо честь для них — пустой звук! — презрительно ответил француз.
— Я полковник Сайрус Батлер и уже убил на дуэли пять человек.
— Вы — большой хвастун! Оставьте ваше бахвальство полковникам из комической оперы и не теряйте зря времени, пытаясь запугать меня. Или, быть может, вы хотите, чтобы я извинился за нанесенный вам удар?
— Я желал бы только знать, рассматривать ли ваш необдуманный поступок, совершенный в крайнем возбуждении, как оскорбление, на которое джентльмен обязан отреагировать подобающим образом, или нет. Ибо вы так и не сказали ничего на этот счет.
От такого неожиданного поворота дела Жак опешил.
— А если я не стану вдаваться в подобные подробности? — в свою очередь, спросил он.
— В таком случае я буду вынужден убить вас.
— Это мы еще посмотрим! А теперь вот мой ответ: я хотел преподать вам урок, проучить вас, обуздать и… оскорбить. Ну как, удовлетворены вы?
— Вполне. Я вас убью.
— Вы — хвастун и зануда. Но если вам и в самом деле заблагорассудится драться на дуэли, я к вашим услугам. Извольте лишь прислать ваших секундантов договориться с моими, — закончил Жак, указывая на Жюльена и Перро.
Полковник одобрительно кивнул и окинул взглядом зрителей импровизированного спектакля. Затем, оставив без внимания слова своего обидчика, он, словно о чем-то внезапно вспомнив, спросил:
— Вы едете в Сан-Франциско?
— Да. А почему это вас интересует? — задал встречный вопрос Жюльен.
— Потому что это многое меняет: я тоже туда еду. А как долго собираетесь вы пробыть там?
— Около двух недель.
— Хотите, я убью вас именно в этом городе?
— Благодарю, вы так любезны! Но почему бы не сейчас, не откладывая?
— Вам, вероятно, будет приятно прожить еще пару недель. К тому же у меня дела в Сан-Франциско. Я должен жениться и принять участие в проведении предвыборной кампании моего будущего тестя, выдвинувшего свою кандидатуру в члены верхней палаты[317].
— Но, — возразил Жак Арно, которого вся эта история начинала изрядно забавлять, — почему ваши матримониальные[318] планы и выборы вашего будущего тестя должны помешать немедленному изничтожению моей персоны?
— Отец моей невесты, мистер Дэниел Уэллс, также убил на дуэли пятерых… И он никогда не простит мне, если я не сделаю его свидетелем вашей гибели. Моя будущая супруга, мисс Леонора Уэллс, — поистине удивительная девушка, настоящий драгун[319] в юбке. Она занимается всеми видами спорта, но, насколько мне известно, до сих пор не видела, как убивают человека. Мисс Леонора будет моим вторым секундантом.
— Полковник, — торжественно провозгласил Жак, — я был неправ, назвав вас полчаса назад занудой. Хотите знать, что я думаю о вашем предложении?
— Слушаю вас, сэр.
— Так вот, оно представляется мне восхитительным! И я уверен также, что вы будете бесподобным зятем и счастливейшим супругом!
— Значит, вы согласны, чтобы…
— Наш поединок состоялся в Сан-Франциско, в удобный для вас день.
— Вы — настоящий джентльмен, и я испытываю к вам чувство глубочайшей признательности! Если бы вы только знали, как я рад, что, придя в себя после вашего удара, не выхватил пистолет и не застрелил вас, как это дозволено в случае самообороны!
— Никого бы вы не застрелили, — суровым тоном произнес Перро, — и тем более месье!.. Я давно положил на вас глаз, любезный, и при малейшем подозрительном движении быстренько отправил бы вас прогуляться за дверь… Убивать месье Арно, настоящего француза из старой Франции, — это уж дудки! Он добрался сюда из самого Парижа! Пересек всю Сибирь, побродил по Америке, шел пешком, ехал верхом, на телеге, в санях и даже летел на воздушном шаре! Да месье Арно наплевать на какого-то там янки!.. Для него сам медведь гризли не страшнее дикого кролика! Так вот к чему я клоню: держу пари на сто полновесных серебряных су, что он одним выстрелом сковырнет вас так же, как я подстреливаю выдру или лося. Я в этом уверен… и уверен крепко, слово канадца, недаром родители мои родом из Нижней Нормандии, а честней моряков трудно сыскать!
Энергичное вмешательство достойного охотника и красочно изложенная биография Жака Арно произвели большое впечатление на присутствующих. Намечалось большое зрелище, или, как говорят американцы, «great attraction»[320]. Тем более что Перро произнес магические для слуха янки слова: «Держу пари».
Со всех сторон раздались нестройные выкрики, хотя большинство не поняли толком, из-за чего разгорелся спор. Каждый держал пари за или против. За кого, против кого, никто не знал. Впрочем, это и не имело никакого значения.
Полковник, казалось, был в восторге. Рассуждения Перро вызвали на его бледно-синем лице улыбку, концы которой утонули в припухлостях щек.
— Сэр, — воскликнул он, обращаясь к Жаку, — вы не представляете, как я рад найти в вашем лице столь почтенного человека! На наш поединок соберется весь город! Мы будем драться в большом зале «Альгамбра»[321], что на Монтгомери-стрит: его специально для этого снимет мистер Дэниел Уэллс. Дуэль состоится накануне выборов, тотчас же после торжественного митинга республиканцев…[322] Какая удача для мистера Уэллса! Никто из кандидатов от демократов[323] не сможет предложить своим сторонникам подобного зрелища!.. Убийство на дуэли!..
Жак, не в силах более сдерживаться, захохотал словно сумасшедший, и тут же к нему присоединился и Жюльен.
— Надеюсь, вы не возражаете, сэр? — с беспокойством спросил полковник Батлер. — За вход мы будем брать пять долларов, вся сумма достанется вашим наследникам.
— Ну уж нет! — заорал Перро, выведенный из себя подобной заносчивостью. — Это вам аккуратно прострелят голову! И деньги пойдут на ваши похороны! Запомните, месье Арно не нуждается в долларах янки! Его владения в Бразилии занимают никак не меньше пятидесяти квадратных лье! На принадлежащих ему землях есть леса, каких даже в Канаде надо поискать, золотые и серебряные рудники, перед которыми россыпи Карибу и Невады просто тьфу, а уж алмазов там столько, что их с избытком хватит на всех ювелиров Соединенных Штатов! Так что наплевать ему на ваши доллары! Знайте, если бы он захотел, то купил бы всю эту железную дорогу со всеми поездами, вагонами, да и с вами в придачу!
Во Франции подобные признания сразу бы выставили в смешном свете того, к кому они относились, а их автор заслужил бы репутацию помешанного. В Америке же они сделали Жака героем дня и снискали Перро симпатии окружающих. Наш путешественник был взят в плотное кольцо пассажиров. Одни наперебой рекомендовали ему лучшие гостиницы Сан-Франциско, шикарные заведения, где можно развлечься, модные кафе и места для увеселительных прогулок, другие расхваливали качество смит-вессонов[324], третьи с восторгом расписывали достоинства новой системы кольта[325] и настаивали на том, чтобы в поединке с полковником Батлером он применил исключительно это оружие.
Но самым неожиданным образом повел себя сам полковник. С того момента, когда он увидел в будущей кончине Жака прекрасную рекламу для предвыборной кампании мистера Дэниела Уэллса, а также уникальный спектакль, который он сможет предложить мисс Леоноре, он чуть не свел с ума несчастного француза своей услужливостью. Впрочем, как только янки начал лечить благоприобретенный синяк посредством алкоголя, то быстро опьянел, и ему снова грозила потеря чувств, вызванная на этот раз снадобьем, которое успело причинить человечеству так много вреда.
Жак, преследуемый своими почитателями, перебегал из вагона в вагон, не зная, какому святому молиться, чтобы только избавиться от них, когда поезд наконец завершил свой маршрут. Путешественники проделали к тому времени немалый путь. Ночью они проехали штат Вашингтон и тогда же пересекли полноводную реку Колумбия, служащую границей между штатами Вашингтон и Орегон, оставили позади город Портленд, возникший недавно, но уже сыгравший значительную роль в жизни штата Орегон, затем — столицу этого штата город Сейлем и станцию Юджин, на сорок четвертой параллели, чье выгодное положение обещает превратить ее в недалеком будущем в крупное поселение. По мосту, один вид которого вызывает головокружение, железнодорожный состав пронесся над обрывистым ущельем в горах Калапуйа, пересек пять или шесть притоков реки Умпква, передохнул пару минут в Винчестере, где и произошла ссора, побудившая Жака пустить в ход кулак, и, оставив нескольких пассажиров в Розбурге и Миртлевиле, прибыл в Канонвиль, конечный пункт Североамериканской железной дороги.
Трое друзей, выведя из специального вагона славных мустангов, проведших взаперти почти четырнадцать часов, распрощались с назойливым попутчиком, бросавшим в тоскливом ожидании дилижанса завистливые взоры на великолепных коней, которые всем своим поведением и звонким ржанием выражали недовольство вынужденным заточением.
— Главное, господа, не забудьте нанести визит мистеру Дэниелу Уэллсу, Невада-стрит, двадцать четыре, — напомнил полковник. — Он примет вас как старых друзей. И будьте так любезны, передайте мисс Леоноре мои заверения в совершеннейшем к ней почтении и сообщите ей о моем скором прибытии.
— Договорились, полковник! — ответили, смеясь, оба француза и, вскочив в седла, удалились в сопровождении Перро, ощетинившегося, словно дог, и ворчавшего, как разъяренный медведь гризли.
— Ну же, успокойтесь, Перро, что еще случилось, отважный наш товарищ? — участливо спросил Жюльен.
— Что случилось, добрый мой месье!.. И вы еще спрашиваете!.. О, силы небесные!.. Да я столь зол, что хоть сейчас готов пустить в ход мой карабин!
— Почему?
— Как подумаю, что месье Жаку придется меряться силами с этим шутом с козлиной бородкой, все во мне так и закипает!
— Он, конечно, хвастун, но в общем-то тип прелюбопытный, — заметил Жак.
— Не знаю, какой уж он там прелюбопытный, но лучше бы уж вы подали мне знак, и тогда бы я мигом избавил вас от него! А то теперь вот вы вроде как бы связаны честным словом с этим грубияном, что грозится убить вас.
— Да полно, дорогой Перро, хвастовство еще никогда никого не убивало. Я, пожалуй, даже не жалею, что ввязался в эту историю. Вы даже не представляете себе, как я сгораю от любопытства увидеть достойного мистера Дэниела Уэллса, законодателя-душегуба, и нежную мисс Леонору, ласкового драгуна в юбке, жаждущего лицезреть, как убивают человека. Почтенные граждане, подобные этим американцам, совершенно не встречаются в Европе, и нам представляется возможность отлично позабавиться.
— Кстати, а ты умеешь стрелять из револьвера? — спросил Жюльен.
— Умею, и неплохо… По крайней мере, в случае необходимости сумею это сделать.
— Превосходно! Ты же знаешь, в большинстве своем американцы не отличаются меткостью. Во время поединка они, паля вовсю, бодро идут на сближение, пока окончательно не покалечат друг друга. Таким образом, стрелок, даже посредственный, может, имея револьвер системы «смит-вессон», предупредить огонь своего противника и остановить его.
— Отлично! Тогда оставим пока этот разговор и перейдем к вещам более приятным.
В темах для беседы не было недостатка, и длительный переход в двадцать пять лье не утомил никого из путешественников. Их кони также не проявляли признаков усталости: изнурительные тренировки, которые индейцы устраивают своим лошадям, делают животных поразительно выносливыми.
Не обращая внимания на преграды в виде возвышенностей, болот и водных потоков, они пересекли скалистое прибрежье Рога, реки, шириной более ста метров, и отроги Каскадных гор, являющихся продолжением хребта Сьерра-Невада, переправились через Кроу-Крик, один из притоков Умпквы, и уже упоминавшийся Рог, проехали мимо Форт-Лейна, пообедали в Джексонвиле и, остановившись ненадолго в Хамбурге, чтобы дать передохнуть лошадям перед переходом через горы Сескийу, прибыли в Хенли, поселок, расположенный на берегу реки Кламат, уже на территории штата Калифорния, чья северная граница проходит по сорок девятой параллели, отделяющей его от Орегона и служащей северной границей штата Невада: американцы обожают прямолинейные границы.
Отсюда друзья направились в Шасту, чтобы выйти наконец к железной дороге. Торопясь попасть в этот город и без промедления сесть на поезд, направляющийся в Сан-Франциско, они решили пройти расстояние в сто двадцать километров так, как они делали это некогда в Сибири, то есть отдыхая лишь в случае крайней необходимости.
Дорога из Хенли в Шасту, пролегающая между Сьерра-Невадой и Береговыми хребтами — прибрежной горной цепью, пересекающей Калифорнию с севера на юг, очень живописна, и, следуя по ней, путнику приходится неоднократно переходить по мостам и виадукам[326] через расселины и речки.
Быстро продвигаясь вперед, наши путешественники ехали на конях на протяжении около двадцати лье вдоль одного из рукавов[327] реки Сакраменто, берущей начало на горе Шаста[328], в двадцати четырех километрах от одноименного города.
Едва прибыв на станцию Шаста, друзья поспешили снова погрузить лошадей в специальный вагон, а сами устроились в салон-вагоне, решив отдохнуть до самого Сан-Франциско, куда они рассчитывали попасть через десять часов.
Как только они заняли места в роскошном салоне и поезд тронулся, до их слуха долетел шум перебранки. Властный и хриплый женский голос говорил что-то на индейском языке, а другой, тоже женский, жалобно отвечал ему тоном ребенка, пытающегося избежать неминуемого наказания, пока шумный звук пощечины не прервал диалог.
Поддавшись естественному любопытству, Жюльен тихо приоткрыл заднюю дверь, выходившую на площадку в месте сцепления вагонов, и увидел трех индейцев — двух женщин и мужчину в грязных обносках, расположившихся там без особых удобств.
Краснокожий, огромного роста, с варварски размалеванным лицом кирпичного цвета, важно кутался в свои лохмотья, которые, в отличие от мокасин[329] из буйволовой кожи, были европейского происхождения. Держался он столь величественно, что ему мог бы позавидовать даже испанский гранд[330]. Обе женщины были молоды, хотя нищета, плохое с ними обращение и изнуряющая работа наложили на бедняжек свой отпечаток — сгорбили их плечи и придали лицам туповатое выражение. Одной из них, похоже, стукнуло лет двадцать пять, хотя сторонний наблюдатель при беглом взгляде на нее мог бы дать ей и все сорок пять. Другая — совсем еще девочка, — едва ли ей исполнилось шестнадцать, — однако выглядела она вдвое старше своего возраста.
Эта последняя и рыдала вовсю, слезы так и лились из глаз юной индианки. Ее товарка, с искаженным от гнева лицом, занесла над ней руку со скрюченными пальцами, видимо, снова собираясь дать пощечину, привлекшую внимание Жюльена. И только внезапное появление постороннего человека предотвратило удар.
— Эй вы, мерзавки, — строго произнес вошедший гражданин, — у вас что, не было времени поколотить друг друга у себя дома, раз вы орете теперь и беспокоите пассажиров?.. А ты, — обратился он к мужчине, — не знаешь, что ли, устава компании? Если она разрешила вам ехать бесплатно, то лишь при условии, что вы не покинете площадку и будете вести себя прилично.
— Хау!.. Мой брат прав, — назидательным тоном ответил краснокожий. — Но мой брат поймет также, что старая сквау Ночной Птицы должна научить исполнять свой долг его молодую сквау.
— Так это твои жены?
— Мой брат совершенно прав.
— И каковы же обязанности этих несчастных по отношению к такому лентяю, как ты?
— Хау!.. Они должны носить оружие Ночной Птицы, следовать за ним по тропе войны, перетаскивать на себе еду, палатки и одеяла, собирать зерно, толочь его…
— Достаточно: и так все ясно! Выходит, они будут изнурять себя на работе, а ты, как заправский лодырь, сидеть сложа руки!
— Хау!.. Ночная Птица — великий вождь!
— Великий вождь и красавец мужчина!.. Впрочем, это твое дело, а не мое, однако при условии, что ты будешь вести себя как надо… А кстати, скажи-ка мне, почему твоя старая жена «учила» таким образом молодую?
— У Ночной Птицы нет денег, чтобы купить огненной воды у стюарда…[331] У него нет табака… Его старая жена хотела послать молодую попросить деньги у бледнолицых… И она побила ее, чтобы научить просить подобающим образом.
ГЛАВА 14
Индеец, столкнувшийся с цивилизацией. —Краснокожие попрошайки. —Резервации. —Странствующий путеводитель Конти. —Ошибочное мнение о положении североамериканских индейцев. —Приобщение к цивилизации. —Оседлые индейцы. —Увеличение численности краснокожих. —Превышение рождаемости над смертностью. —Индейцы — пастухи и земледельцы. —Дети краснокожих — школьники.
Услышав такое обезоруживающее признание, Жак — невольный свидетель разговора краснокожего с внезапно появившимся гражданином — не поверил своим ушам. Жюльен, которого его прежние поездки по Соединенным Штатам уже примирили с некоторыми особенностями американского образа жизни, улыбнулся, видя искреннее удивление своего друга.
— Ну, — спросил он внезапно, — что ты думаешь об этом индейце, столкнувшемся с современной цивилизацией?
— Ничего хорошего — ни о нем, ни о цивилизации. Впрочем, я не могу поверить, что этот мрачный и карикатурный оборванец — чистокровный индеец.
— По его приплюснутому, как у рептилии, черепу ты можешь узнать шошона, или индейца из некогда могущественного племени змеи[332], одного из самых древних на североамериканской земле. Его сородичи еще живут сегодня в Орегоне и на севере Калифорнии, хотя многие из них эмигрировали в штат Юта. Так что он-то и являет собой тип чистокровного краснокожего.
— Как, — с жаром возразил бывший супрефект, в чьей голове после чтения классических приключенческих романов сохранилось множество юношеских иллюзий, — этот бездельник принадлежит к племени тех самых натчезов, которых любил и воспевал Шатобриан?[333]
— К боковой их ветви, но в целом именно так.
— Может быть, этот попрошайка — еще и сын одного из неукротимых воинов, героев чудесных повестей Купера?
— Скорее не сын, а внук.
— Никак не укладывается в голове, чтобы индейцы столь быстро деградировали!
— Дорогой мой друг, пора уже похоронить общепринятые заблуждения. Да не прогневаются на меня манны[334] могикан, последний из которых отнюдь не умер[335], а вместе с ними и алгонкины, натчезы, делавары и прочие ирокезы, делавшие честь племени краснокожих, как и те, кто их прославил, будь то Шатобриан, Фенимор Купер, Майн Рид, Ферри, Эмар или Дюплесси, но личность, собирающаяся делать пересадку в Сакраменто, чтобы добраться до страны мормонов[336], и попутно клянчащая в поездах на железной дороге, как это делают наши европейские нищие в пригородных поездах, повторяю тебе, и есть современный индеец. От нее, может быть, отличаются лишь те, кто живет в резервациях.
— Что ты подразумеваешь под словом «резервация»?
— Территории, где государственные мужи Соединенных Штатов собрали индейцев, насильно согнанных со своих исконных земель. Им запрещено выезжать оттуда, как говорят, под угрозой расстрела на месте. Только эти краснокожие и сохранили еще в какой-то мере обычаи своих предков.
— Поверьте мне, джентльмены, в большинстве случаев индейцев переселяют в резервации исключительно ради их же блага, — вступил в разговор незнакомец, приструнивший краснокожих пассажиров. — Если бы белое население Дальнего Запада было более многочисленным, города не столь велики, а места, где можно тайно раздобыть алкоголь, встречались бы почаще, будьте уверены, что все эти кочевые племена, чьи достоинства так преувеличили писатели, не желали бы ничего лучшего, как присоединиться к такой цивилизации. Ибо под ее сенью множество типов, подобных тому, кого вы видите перед собой, могут влачить тупое и ленивое существование, столь дорогое сердцу каждого краснокожего.
— Мне кажется, вы слишком строги к ним. Вы — американец, и это мешает вам быть справедливым по отношению к индейцам.
— Вовсе нет, — заметил на превосходном французском собеседник, — я — гражданин Швейцарии! Три года назад я прибыл в Америку, полный иллюзий, типичных для европейцев — поклонников равенства и филантропов[337]. Однако с тех пор мои взгляды резко изменились.
— Но, — с жаром возразил Жак, — если бы американцы, вместо того чтобы травить этих несчастных, словно диких зверей, расстреливать их поодиночке и скопом одурять алкоголем, попытались воспитывать их, если бы они образовывали их ум, приобщали индейцев к благам цивилизации, а не убивали при первой же встрече с ней, тогда, быть может, у нас перед глазами не было бы подобных прискорбных примеров столь чудовищной деградации! Неотъемлемые права человека для всех одинаковы, как для белого, так и для краснокожего.
— Вы позволите мне ответить с полной откровенностью?
— Разумеется, но бьюсь об заклад, вам не удастся меня переубедить.
— Вы утверждаете, что неотъемлемые права индейца такие же, как и у белого человека, и с этим я согласен. Но именно по причине этих прав белый человек отводит краснокожему обширную территорию, где тот может вести подобающее ему существование. Индейцы в основном живут лишь охотой и не желают видеть источника существования в обработке земли. Что же из этого следует? А то, что территория, по размерам не уступающая самому большому департаменту Франции, едва способна прокормить триста кочевников, в то время как десять тысяч земледельцев смогли бы там жить припеваючи. Разве естественно, что несколько охотников на бизонов препятствуют обработке огромных участков земли, совершенно необходимых для дальнейшего развития земледелия? Разве можно допустить, чтобы полет человеческого разума был остановлен варварством, чтобы расселение белого человека было остановлено несколькими бродягами с красной кожей? Можно ли, наконец, отобрать у тысяч белых право на существование и уступить его нескольким сотням дикарей?
— Вы правы, месье, — прервал его Жюльен. — Никто не может ставить себя выше законов природы, хотя те подчас и кажутся нам жестокими. Положение таково, что из двух имеющихся рас одна непременно должна прийти на смену другой.
— Скажите лучше, что одна поглотит и ассимилирует[338] другую, к величайшему благу их обеих.
— Как, вы считаете, что существа, подобные этому «змею», равнодушно посасывающему сигару, которую я только что ему дал, смогут стать гражданами Соединенных Штатов?
— Если сами не смогут стать ими, то, по крайней мере, подарят Штатам новых граждан. Не сомневайтесь в этом, сударь, и оставьте старушке-Европе ее предрассудки относительно полного и необратимого истребления краснокожих.
— Но разве вы сами только что не говорили об этом?
— Нет, не говорил. И, рискуя злоупотребить вашим вниманием, хотел бы добавить еще несколько слов к уже сказанному мною.
— Вы им нисколько не злоупотребляете, напротив. Ваш рассказ, звучащий в устах человека, несомненно разбирающегося в данном вопросе, скрасит утомительное однообразие нашего путешествия и, как мне кажется, позволит нам разобраться в истинном положении вещей.
— Я сделаю все, что в моих силах, — скромно ответил швейцарец, — тем более что мне платят именно за это.
— Ах, вот как! Но кто же вы?
— Странствующий путеводитель Конти, полиглот, нанятый железнодорожной компанией для работы в поездах, следующих на дальние расстояния.
— Невероятно!
— Вместе с тем все обстоит именно так, как я имел честь вам доложить. Мои обязанности — всегда быть в распоряжении пассажиров, сообщать им в меру своих познаний всевозможные сведения и отвечать на вопросы, которые им будет угодно мне задать. Вот почему я вступил в вашу беседу, не представившись… К тому же, будучи служащим компании, я обязан поддерживать порядок в поезде… Но вернемся к индейцам. Нет сомнений, что последние лет двадцать — двадцать пять их встречи с цивилизацией имеют печальные последствия. Но иногда эти контакты весьма полезны… Глядя на сего отъявленного бездельника, с наслаждением сосущего вашу сигару, вы можете себе представить, к чему привело его столкновение с цивилизацией. Посмотрите на его причудливую одежду. Она состоит из шерстяной рубашки, ожерелья из когтей медведя, кучерского сюртука орехового цвета и цилиндра без дна, но украшенного неуместной картинкой, вырезанной из крышки коробки от сардин. Наконец, на нем надеты «оскальпированные» панталоны.
— Оскальпированные панталоны? — изумленно переспросил Жак.
— Вот видите, месье, — насмешливо бросил Перро, не удостоив внимания индейцев, о которых шла речь, — я был прав, утверждая, что только там, в глубине Британской Колумбии, можно найти чистокровных краснокожих, до сих пор снимающих волосяные украшения со своих врагов. В этих же краях индейцы способны лишь оскальпировать собственные штаны… Такой вот прогресс!
Оба француза не смогли не расхохотаться, услышав подобное умозаключение, в то время как швейцарец тем же торжественным тоном, как и подобает ходячей энциклопедии, продолжал свой рассказ:
— Нелепое одеяние дикаря — одно из свидетельств влияния на него цивилизации. Этот человек устыдился своей наготы. Он захотел уподобиться белым. Его брюки очень мешают ему, он снял их и, как здесь выражаются, «оскальпировал»: убрал заднюю часть и пояс и старательно сохранил штанины. Одежда его драная и грязная. Этот нецивилизованный человек не понимает, что такое лохмотья, — я имею в виду европейское понимание лохмотьев, — и уверен, что хорошо позаботился о своем костюме. Его попытки приобщиться к европейской одежде свидетельствуют о стремлении индейцев подражать белым, оставить обычаи своего народа и распрощаться с кочевой жизнью. О результатах этих неуклюжих попыток вы можете судить по нашему колоритному типу. Да за один день и нельзя приспособиться! К тому же краснокожие совершенно не в состоянии нормально носить одежду белых, так же, как и перенимать их привычки — и достойные подражания, и порочные. Во всем мы обнаруживаем преувеличение, ибо, что бы краснокожий ни делал, он всегда переусердствует. Первое соприкосновение с цивилизацией обычно на какое-то время выбивает из колеи человека, привыкшего к естественному образу жизни, хотя иногда может кончиться для него даже гибелью. Но те, кто устоит, а таких немало, оставят после себя здоровое потомство, которое будет представлять новую, могучую расу, обладающую качествами, присущими обеим исходным расам.
— Значит, месье, по вашему мнению, индейское население вовсе не исчезает в результате своих контактов с белыми, а, наоборот, имеет тенденцию к увеличению?
— Уверен в этом и могу доказать на основании официальных данных.
— Однако странно, — перебил его Жак. — Во Франции постоянно говорят и пишут, что скоро в Соединенных Штатах и Канаде не останется ни одного индейца.
— Утверждения, казавшиеся реальными двадцать лет назад, сегодня уже не представляются таковыми. Например, численность индейского населения Верхней и Нижней Канады давно не уменьшается. Более того, переписи, проведенные с промежутком в десять лет, в тысяча восемьсот шестьдесят первом и в тысяча восемьсот семьдесят первом годах, свидетельствуют о том, что оно неуклонно возрастает из-за преобладания рождаемости над смертностью. Это связано с тем, что индейцы сменили бродячий образ жизни на оседлый. Гуроны из Жен-Лоретт работают на полях и изготовляют традиционные «индейские изделия», ирокезы из Солт-Сент-Луиса трудятся моряками и лоцманами на реке Святого Лаврентия, алгонкины, утауа и многие другие давно уже стали мирными гражданами, хорошими земледельцами, и все они непременно посылают своих детей в школу.
Все более и более изумляясь, Жак с огромным интересом узнавал о новых для него фактах, которые его любимые авторы, обычно совершавшие свои путешествия, не выходя из комнаты, сознательно обходили молчанием, дабы повествование их не утратило живописности.
— То же и в Соединенных Штатах, — продолжал переводчик. — Вот каковы результаты исследований генерала Лоуренса и полковника Маллери, опубликованных и обсужденных в американской прессе сразу после их завершения в тысяча восемьсот семьдесят пятом году. У ста индейских племен, находящихся в давних контактах с белыми, превышение рождаемости над смертностью составляет от шести десятых до двух целых и тридцати двух десятых процента. За последние двадцать пять лет число индейцев сиу увеличилось с двадцати шести тысяч до тридцати семи. Численность индейцев таких племен, как чероки, крики, чакта и чикоза, проживающих, подобно сиу, на индейской территории, то есть в резервации, возросла хотя и не настолько, но тоже довольно значительно. Объединение этих пяти племен образует сегодня компактную этническую группу общей численностью пятьдесят две тысячи человек, обладающую определенной автономией и уже в значительной мере приобщившуюся к благам цивилизации.
Удивителен пример семинолов. В тысяча восемьсот тридцать пятом году их насчитывалось четыре тысячи человек, затем, в результате кровопролитной войны против регулярной армии Соединенных Штатов, число это сократилось до полутора тысяч, но за последующие сорок лет, к тысяча восемьсот семьдесят пятому году, увеличилось до трех тысяч. Я мог бы привести вам еще множество примеров, ибо документальные свидетельства подобного положения дел имеются в изобилии. Сравнительно быстрое возрастание численности индейцев — естественное следствие постепенных изменений, произошедших в их жизни. Этот народ, о котором всегда твердили, что он не сможет приспособиться к цивилизации, перейдя к оседлому образу жизни, достиг поразительных успехов, хотя им до сих пор и не воздали должного, особенно в Европе[339]. Если некоторые племена и в резервациях продолжают жить исключительно охотой, то время от времени они получают от администрации продовольствие. Значительная часть индейцев начала активно сотрудничать с белыми, и бывшие охотники превращаются в пастухов и земледельцев. Таким образом, сегодня уже никто не сомневается, что при каждодневном воздействии белого населения, во сто раз более многочисленного, исчезновение индейцев Соединенных Штатов, их языка, этнического типа и, как следствие, чистокровных представителей этой расы является только вопросом времени. Но, как я вам уже сказал, это исчезновение происходит не в результате истребления, а через ассимиляцию и межэтнические браки.
— Я всем сердцем поддерживаю этот процесс, — промолвил Жак, глубоко потрясенный рассказом.
— В завершение замечу, — произнес переводчик, — даже если в Соединенных Штатах останется лишь горстка чистокровных индейцев, то и в этом случае нельзя будет говорить об уничтожении данной расы. Став белыми, точнее, будучи признаны таковыми, они продолжат род исконных обитателей страны. Разве мы не видим сегодня, как сто тысяч мексиканских метисов из Нью-Мехико, Техаса и Колорадо, двадцать тысяч канадских метисов из Висконсина, Миннесоты и Мичигана, многочисленные потомки индейцев из Нью-Гемпшира, обращенные в христианство и цивилизованные знаменитым проповедником Окамом, стали настоящими американскими гражданами? Это хлебопашцы, земледельцы, ремесленники, моряки, заделавшиеся оседлыми жителями. Они — полукровки, но в смешанных переписях[340] не отделяются от белого населения, хотя их отцами скорее всего были спившиеся личности, наподобие того попрошайки, который в эту минуту, величественно кутаясь в свои лохмотья, просит у вас еще одну сигару.
— Действительно, сей персонаж являет собой грустное зрелище, своего рода переходный тип от дикого индейца к своему будущему цивилизованному потомку.
— Это потому, что он отъявленный пьяница, да к тому же ленив сверх всякой меры. Но и он начинает понимать, что его лень и пьянство становятся все более несовместимыми с нынешним временем.
— Что-то не верится.
— Хотите, я спрошу его самого?
— Конечно.
— Скажи мне, вождь, откуда ты прибыл?
— Из земель, отведенных моим братьям из племени кламат.
— А что ты делал в резервации кламатов?
— Покупал вторую сквау. Ночная Птица беден.
— Почему же ты тогда купил вторую сквау, если ты беден?
— Чтобы она работала на меня. Индеец, у которого нет своей сквау, должен много работать, а тот, кто имеет много сквау, никогда не работает. Хау!.. Жены Ночной Птицы засеют его поле, а когда они соберут урожай, Ночная Птица сдаст их хозяину дороги.
— Что ты будешь делать с деньгами, которые они заработают?
— Куплю виски[341] и еще одну жену.
— Три жены!
— Хау! Святые из Города-на-Великом-Озере имеют гораздо больше жен[342].
— Почему ты взял с собой к кламатам свою старшую жену?
— Чтобы она научила младшую. Сначала молодые ни на что не годятся, они лишь ревут и вспоминают хижину, где родились. Старые бьют их до тех пор, пока те не замолчат и не станут разумными… Они приучают их ходить по камням и спать с открытыми глазами… От этого молодые становятся выносливыми.
— А почему ты сам не воспитываешь жену?
— Хау! — воскликнул индеец с деланным изумлением. — Если бы белые увидели, что я бью жену, они бы меня повесили.
— И ты предпочитаешь, чтобы твои жены били друг друга: так удобнее и безопаснее. А скажи мне, вождь, у тебя будут дети?
— Да.
— И как ты станешь их воспитывать?
— Они пойдут в школу вместе с белыми.
Жак и Жюльен, не ожидавшие подобного ответа, не смогли сдержать удивленных возгласов.
— А почему ты пошлешь их в школу?
— Чтобы они научились ненавидеть виски — этот яд для краснокожего человека, чтобы они научились возделывать землю, которая кормит и белого и индейца, чтобы они, как белые, стали детьми Вашингтона[343], великого отца.
— Ну что, сударь, — победоносно спросил Жака швейцарец, — теперь вы убедились? У этого человека нет сил порвать со своими пороками, но он уже хочет, чтобы его дети были трезвыми, оседлыми земледельцами и носили звание граждан Соединенных Штатов. Разве он не внушает вам уверенность в будущем краснокожей расы, которая, что бы там ни говорили в Европе, не исчезнет с лица земли?
— Согласен, — ответил молодой человек, — и в полной мере воздаю вам должное, восхищаясь вашими объяснениями, прояснившими для меня многое.
— Признаюсь честно, я не могу говорить на равных с этим краснокожим, который напивается каждый раз, как только раздобудет алкоголь, круглый год бездельничает и заставляет работать своих жен, словно вьючных животных. Я не в состоянии зажечь в нем ту искру, которой ему всегда будет не хватать, а именно: привить ему нормы нашей морали. Вот почему я сказал вам, что мои взгляды убежденного сторонника равенства и филантропа, с тех пор как я живу в Америке, изменились, а если быть более точным, то стали реалистичнее, и, зная подлинное положение дел, я готов признать за всеми индейцами, повернувшимися лицом к труду, право на свободу, равенство и братство.
ГЛАВА 15
Малочисленность населения в столицах американских штатов. — Прибытие в Сан-Франциско. —«Палас-отель». — Неожиданный визит. —Встреча будущего тестя полковника Батлера с нашими путешественниками. —Дом мистера Уэллса. —Размышления Жака Арно об американских нравах. —Нежелание Жака становиться зятем. —Человек с электрическим мотором. —Строгость и даже, возможно, несправедливость Жака по отношению к мисс Леоноре. —Будуар драгуна в юбке. —Виртуозная стрельба. —Человек, запросто жонглирующий шестидесятикилограммовой гирей. —Заключительное слово.
Поезд, уносивший Жюльена де Клене, Жака Арно и канадца Перро, задержался на несколько минут в Марисвилле, маленьком уютном калифорнийском городке, расположенном в месте слияния рек Юба и Плен, и, пополнив запасы воды, повернул на Сакраменто — столицу штата Калифорния. Однако путешественники, быстро проехав город, ибо железнодорожный вокзал находился по ту сторону его, едва успели мельком обозреть красивые дома, доки[344] и причалы, забитые товарами: глубина реки Сакраменто, куда вливаются воды Американ-Ривер, позволяет крупнотоннажным судам подниматься до этого административного центра, который, таким образом, становится своего рода морским портом, хотя и расположен вдали от океана.
Пройдя, не снижая скорости, по многолюдной улице, словно трамвай, поезд замедлил ход и наконец остановился ненадолго, чтобы по сигналу, поданному колоколом локомотива, снова тронуться в путь — к величайшему огорчению опоздавших, до которых, кстати, машинисту не было никакого дела: все идет ол раит!
Вокзал, выстроенный на городской окраине, напоминал французские железнодорожные станции третьего класса. Но янки это мало волновало: у них множество иных занятий, нежели обустраивать столицы штатов, и те, за редким исключением, выглядят весьма захолустно.
— Американское демократическое управление, — заметил по этому поводу Жюльен де Клене, — плохо приспособлено для больших густонаселенных государств, и в результате города, где размещается администрация, хиреют и обезлюдевают. И мы, французы, не без удивления узнаем, что в административных центрах штатов насчитывается в целом не более народу, чем на территории одной супрефектуры. Жители наших провинциальных городков просто высохли бы от зависти, узнав, что столичные города типа Спрингфилда, Колумбуса или Джефферсона командуют такими крупными населенными пунктами, как Чикаго, Сент-Луис или Цинциннати[345]. Малозначимость столичных городов характерна как будто бы для всей страны. Даже столица Соединенных Штатов город Вашингтон, хотя в нем и проживает более ста тысяч человек, — всего лишь административный центр, лишенный политического влияния и коммерческой значимости, несмотря на исключительно выгодное географическое положение: американская столица сообщается с океаном через Чесапикский залив, куда, оросив предварительно земли процветающих промышленных штатов Виргиния и Мэриленд, приносит свои воды Потомак — река шириной более двух километров, проходимая для крупнотоннажных судов. Не боясь повториться, скажу еще раз: подобно другим столицам, Вашингтон — всего-навсего административный центр, стоящий в стороне от той оживленной жизни, которой живут крупные города Соединенных Штатов…
Но вернемся к железной дороге, с которой в данный момент оказалась связанной судьба наших героев. Пройдя от Сакраменто до Стоктона около пятидесяти пяти километров, поезд сперва устремляется прямо на юг, затем резко поворачивает на восток и идет в западном направлении до Найлса, в двенадцати километрах от обширного залива Сан-Франциско, после чего спускается к Сан-Хосе и, обогнув южную оконечность бухты, поднимается на северо-восток, чтобы через полтора часа прибыть в Сан-Франциско.
Столь сложного маневра легко можно избежать, если в Сакраменто пересесть на один из быстрых и комфортабельных пароходов, которых так много в Соединенных Штатах, но Жак энергично возразил против такого варианта и, заявив, что с него хватит переправ через водные пространства — как на пароме, так и вброд, — пригрозил наложить вето[346] на подобное предложение, если с таковым выступят его друзья.
Последний отрезок пути по железной дороге был проделан достаточно быстро и без всяких приключений, не считая ужасной жары, сравнимой разве лишь с той, что иссушает Индию, Сенегал или Сирию. В какой-то момент температура в салон-вагоне достигла 48° по Цельсию! Впрочем, это обычная летняя температура Калифорнии, исключение составляет лишь Сан-Франциско.
К счастью, наши путешественники смогли открыть все окна и щели в салоне и тем самым спаслись от удушья. Однако такое неудобство продолжалось недолго, поскольку по мере приближения к Сан-Франциско температура постепенно падала, пока не понизилась вскоре настолько, что у них даже мурашки побежали по телу[347].
Наконец поезд с грохотом вкатил под крышу монументального вокзала, вполне соответствовавшего своими колоссальными размерами и роскошным убранством тому богатому городу, который он обслуживал.
Переводчик-швейцарец вовсю расхвалил друзьям чудеса «Палас-отеля» — новой гостиницы, недавно построенной и затмившей собой даже «Гранд-отель», считавшийся ранее одной из достопримечательностей Сан-Франциско, и путешественники, естественно, решили остановиться именно в нем.
Багаж их был доставлен в гостиницу тем же способом, о котором мы уже говорили, то есть заботами железнодорожной администрации, так что нашим героям оставалось лишь занять места в наемном экипаже и менее чем через четверть часа войти в двери своего нового пристанища.
Переводчик ничего не преувеличил. «Палас-отель», считающийся самой большой в мире гостиницей, представлял собою подлинное чудо в виде гигантского семиэтажного здания из железа, кирпича и стекла, с балконами, тремя лифтами, двумя дворцового типа лестницами, тысячью номеров с туалетными и ванными комнатами, несколькими великолепными салонами, курительными, читальнями и просторным крытым двором для прогулок.
На первом этаже размещался колоссальный холл — своего рода общественное место, где каждый мог расхаживать в свое удовольствие, посидеть на диване, насладиться газетой, поразвлечься креслом-качалкой, полюбоваться развешанными по стенам картинами, прочитать пришедшую на его имя телеграмму — одну из многих, присылаемых сюда со всех концов света, купить лотерейный билет, провести сиесту[348] в любимой позе — задрав кверху ноги и надвинув на нос шляпу, приобрести «Биржевой вестник» или познакомиться с удивительными американскими рекламными плакатами, не опасаясь, что кто-то помешает.
Новичка из Европы всегда удивляет, как это ни один путешественник не заблудится в столь огромном пандемониуме[349] и, главное, каким образом удается гостиничной администрации не терять его в бесконечных коридорах, галереях, комнатах, салонах, среди снующих туда и сюда людей, количество которых равно населению наших супрефектур. Однако все просто: прибывающие в отель тотчас заносятся в книгу и получают соответствующий номерок, после чего каждый здесь может прекрасно устроиться.
— Будьте так добры, впишите свои имена в регистрационный журнал, — вежливо обратился к нашим путешественникам клерк[350] в черном костюме и с козлиной бородкой, указывая им на огромный том in folio[351], в роскошном переплете, обычном для конторских книг процветающих торговых домов. Сие произведение искусства величественно возлежало на массивном пюпитре[352] из слоновой кости, инкрустированном серебром.
Реестр[353], куда путешественник вписывает свое имя и постоянное местожительство, играет важную роль в гостиницах Соединенных Штатов. Каждый из многочисленных постояльцев, да и просто из граждан, прогуливающихся в холле, в любое время может подойти, заглянуть в него и сделать для себя интересное открытие, в чем и убедились наши друзья ровно через два часа после того, как разместились в отеле. Но об этом — несколько позже.
Изысканным почерком вписал Жюльен в журнал свое имя и имена своих друзей. Клерк объединил все три имени фигурной скобкой, указал в центре номер апартаментов новоприбывших и, подозвав колокольчиком гарсона[354], приказал ему проводить гостей. На этом все формальности были завершены.
Устроившись с быстротой, характерной для людей, привыкших к перемене мест, наши путешественники впервые после длительного перерыва смогли совершить свой туалет самым тщательнейшим образом. Это особенно приятно после долгого пути и тем более тогда, когда в вашем распоряжении оборудованные по последнему слову техники необычайно комфортабельные американские туалетные комнаты.
Вскоре друзья были уже готовы к выходу в город. Жюльен собирался нанести визит французскому консулу и получить в банке векселя на крупную сумму, переведенную им в Сан-Франциско. Но неожиданно в прихожей заурчал электрический звонок, и вслед за тем в дверях появился коридорный[355] с серебряным подносом, где лежала визитная карточка, тотчас преподнесенная Жюльену.
— Этот джентльмен уже здесь, — объявил мальчик, пока тот взирал изумленно на квадратик белой бристольской бумаги.
— В чем дело? — спросил Жак.
— Посмотри-ка сам.
— «Дэниел Уэллс. Сан-Франциско, Невада-стрит, двадцать четыре», — громко прочел Жак, удивленный не менее своего товарища. — Это же мистер Уэллс, будущий тесть полковника Батлера, отец нежной мисс Леоноры, жаждущей лицезреть мою кончину!..
— Браво! Просите.
Встреча ожидалась прелюбопытнейшая!..
Человек среднего роста, худой, шустрый, седовласый и с белоснежной бородой, с живым и необычайно проницательным взором бросился навстречу нашим друзьям, словно давний хороший знакомый.
— Я ведь не ошибся, господа, и имею честь говорить с графом де Клене и мистером Арно?
— Совершенно верно, сударь, — холодно ответил Жюльен. — Мы к вашим услугам.
— Понимаю, что поступаю вопреки правилам… Меня не представили… Хотел было попросить вашего консула оказать мне эту услугу, но я так торопился! Я узнал о вашем прибытии из регистрационного журнала «Палас-отеля». Если позволите, я представлюсь сам…
— Этого не требуется, сударь, ибо мы знаем, кто вы, и уверены, что и вам, со своей стороны, многое о нас известно. Не будете ли вы так любезны изложить нам цель вашего визита? Чем мы можем быть вам полезны?
— Мне?! Да ничем особенным… Просто захотелось увидеть вас, познакомиться… А также обратиться к вам с просьбой почтить своим присутствием мой дом. Я бы с удовольствием представил вас моей дочери мисс Леоноре, показал наш город и его окрестности… места для прогулок, которые поистине великолепны!.. Я знаю, что имею дело с настоящими джентльменами… Мой будущий зять, полковник Сайрус Батлер, все еще находящийся в дороге, подробно телеграфировал мне об обстоятельствах вашей… вашего знакомства. Вас ждут со вчерашнего дня. Известие о предстоящей дуэли взбудоражило местное общество… Как вы могли предположить, многие заключили пари. Всем известно, что вы — важные особы, и вы уже успели стать героями дня. Так что прошу без особых церемоний принять мое приглашение, «попросту», как говорят в вашей стране… Разрешите мне проводить вас к себе домой. Стол давно накрыт… Потом вашим чичероне[356] станет мисс Леонора, а я вернусь к своим делам… Ах, если бы вы только знали, как я спешу!
— Что ж, мы согласны, — улыбнулся Жюльен, поймав утвердительный взгляд Жака.
— А я, если вам будет угодно, — произнес Перро, — попрошу у вас «увольнительную», чтобы самому, по собственному вкусу осмотреть город и передохнуть после дороги.
— Как хотите, дорогой друг. Действуйте по своему усмотрению и, главное, не стесняйте себя в средствах. Вам предоставлен неограниченный кредит. В случае необходимости вы знаете, где нас найти.
Экипаж мистера Уэллса, в который был впряжен один из несравненных рысаков, выведенных в Америке, стрелой рванул с места и стремительно помчал через весь город наших друзей и их любезного хозяина.
Оставив позади выстроившиеся по обе стороны дороги дома, покрашенные белой известью, с просторными балконами, увитыми тропической растительностью, и с яркими оконными занавесками, коляска спустилась в нижний город и понеслась по широкой улице, где вместо мостовой лежал толстый слой пыли. Это был квартал пакгаузов[357], мануфактур[358], лесопилок, сталелитейных мастерских и прочих промышленных заведений. В просветах между строениями Жак и Жюльен заметили портовую набережную, доки, суда со спущенными парусами, пароходы, украшенные плюмажами[359] из густого щелочного пара, и трепещущие на свежем ветру флаги всех стран мира.
Затем повозка свернула налево и с четверть часа катила вдоль Золотых Ворот — пролива, соединяющего залив Сан-Франциско с Тихим океаном.
Экипаж все дальше удалялся от центра города. Второразрядные дома и лавки сменились роскошными особняками, утопавшими в зелени. Сквозь элегантные решетки видны были восхитительные цветники или, скорее, целые леса из фуксий, поднимавшихся до второго этажа.
Промчав лихо вдоль величественной ограды, пожалуй, самой изящной из всех, коляска описала причудливую кривую перед беломраморным крыльцом с навершием из матового стекла и резко остановилась.
Прервем на время наш рассказ и предложим читателю отрывок из довольно небезынтересных записок Жака Арно, дающий наглядное представление о чувствах путешественника, вызванных его пребыванием в американском доме. Фиксируя это незаурядное событие, наш герой находился под столь сильным впечатлением от рационализма янки, что был не в состоянии осмыслить до конца свои наблюдения. Его заметки, не лишенные живости стиля, отражают непосредственные ощущения от только что увиденного, что, разумеется, не могло не проявиться в несколько сумбурном характере изложения. Но это — не главное, и посему мы дословно воспроизводим текст дневниковых записей Жака:
«1 июня. Сегодня уже почти две недели, как мы оставили на золотых приисках Карибу отважного Алексея, нашего дорогого, доброго товарища и в радости, и в печали.
Сколько всего произошло с того дня! И сколько еще предстоит нам пережить! Если когда-либо какой-нибудь писатель пожелает поведать о приключениях парижанина, путешествующего вокруг света, он вполне может ограничиться подлинными событиями и, не напрягая собственной фантазии, придерживаться голых фактов, сделав эпиграфом к своей книге слова, которые я не устаю повторять: «В жизни всякое случается».
Действительно, случается всякое, и вот уже я — желанный гость мистера Уэллса, будущего тестя грубияна полковника, получившего от меня удар, который мог бы с полным основанием преисполнить наставников гимнастического зала Пас чувством гордости за меня.
Этот джентльмен — сама предупредительность, его дочь, мисс Леонора, принимает меня с искренней сердечностью. Никогда не скажешь, что оба они тешат себя надеждой присутствовать через тринадцать дней при моей кончине, если только их внимание ко мне не является естественным состраданием, испытываемым к приговоренному к смерти.
Правда, Жюльен считает, что мистер Уэллс, будучи человеком хитрым, — подобных ему называют здесь людьми плутоватыми, или sharp[360], — хочет обезопасить себя, в случае если наша дуэль станет роковой для полковника Батлера.
Наследство покойного дядюшки сделало из меня, выражаясь языком меркантильным[361], то, что повсюду именуется прекрасной партией, и наш янки, кажется, вполне бы удовлетворился иметь зятем — повторяю, это не мои слова, а Жюльена, — не полковника, лошадника и забияку, а просто миллионера.
Ах, довольно! Я не затем чуть ли не пешком добирался из Парижа в Сан-Франциско, чтобы совершить подобную глупость…
Боже всемогущий, мне — и жениться на американке! Да к тому же еще на этом драгуне в юбке, — только так я перевожу rifle-woman[362], — по имени мисс Леонора! Лучше уж пасть от пули полковника.
Впрочем, не хочу сказать, что сия юная особа столь безобразна. Напротив, она скорее прекрасна. Двадцать лет, высокая, чудесно сложена, с великолепным румянцем, правильными чертами лица, восхитительными глазами и сверкающими зубами, словом, внешность божественная!
Однако она не в моем вкусе, а нравственные ее качества просто пугают меня.
Наконец, без колебаний признаюсь, что, хоть я и парижанин и вроде бы не дурак и давно уже привык ко всякого рода эксцентричному поведению, меня крайне обескураживает самоуверенность этой юной американки.
Я пишу «самоуверенность» лишь постольку, поскольку у меня просто нет слов, чтобы охарактеризовать ее безмятежное состояние, спокойствием своим уподобляющееся шару в индийских кеглях[363], когда тот катится, ударяясь с шумом о встречные предметы без малейшего для себя ущерба. Именно так ведет себя мисс Леонора, имеющая обыкновение беседовать обо всем и вся, включая темы, не совсем приличествующие юным особам.
Мы воздали должное обильному и, что весьма редко в Америке, великолепно сервированному обеду в роскошно обставленной столовой, чье убранство свидетельствовало о богатстве, но отнюдь не о хорошем вкусе.
С тех пор как мистер Уэллс стал кандидатом, он ведет такую жизнь, к какой, доведись мне быть присяжным в суде, я бы не приговорил ни одного, даже самого закоренелого преступника.
Говорят, что есть люди, у которых внутри помещен паровой двигатель. К таковым, несомненно, относится мистер Уэллс, с той, однако, оговоркой, что вместо парового двигателя у него в организме скрыт электрический мотор.
Изъясняется он двумя-тремя краткими словами, подкрепляя их лихорадочными жестами, и постоянно бежит, целыми сутками, делая передышку лишь на сон и еду. «…Так!.. Так!.. Брр!.. Так!.. Так!..» — слышится, словно неумолчное потрескивание телеграфного аппарата.
Наспех заглотив несколько кусочков рыбы и опрокинув пинту молока пополам с минеральной водой, мистер Уэллс улетел по делам, оставив нас, Жюльена и меня, наедине с мисс Леонорой.
Поглощая с прожорливостью чукчи огромные куски непрожаренного мяса, с легкостью перемалываемые ее прекрасными зубами, юная американка вцепилась в нас, — слово «вцепилась» кажется мне здесь наиболее уместным, — и завела разговор о международной политике, философии, математике, эстетике, живописи, музыке, литературе, а затем обратилась с неподражаемой непосредственностью к политике внутренней, ибо в эти дни именно она занимала все ее внимание.
Я искренне восхищался Жюльеном, который с присущей светскому человеку обходительностью, смахивающей на хладнокровие врача-психиатра, взирающего на очередного пациента с помутившимся умом, невозмутимо отвечал на бредовые высказывания буйнопомешанной. Что касается меня, то я был в ярости и уже подумывал, как бы поскорее завершить этот визит.
Посудите сами. Мисс Леонора, страстная почитательница литературы, произнесла длинную речь, чуть ли не зачитала целую диссертацию о ее любимых авторах «Хьюго» и «Тсоля», — читайте: «Гюго» и «Золя»[364]. Я не имею ничего против, когда кто-нибудь оказывает предпочтение общепризнанному мэтру[365] романтической школы, и польщен выбором апостола[366] реалистической школы, но было бы, по крайней мере, справедливо со стороны мисс Леоноры не называть «Девяносто третий год»[367] одним из эпизодов «Завоевания Плассана»[368] или «Западню»[369] — продолжением «Тружеников моря»[370].
Живопись, несомненно, чужда этому юному созданию, ибо мисс Леонора путает раскрашенные фотографии с полотнами, выполненными маслом, и доллар площадью в десять квадратных сантиметров — с шедеврами великих мастеров.
Что касается музыки, то она призналась нам в своей любви к паровому органу кафедрального собора в Чикаго. Похоже, у нас во Франции нет ничего подобного этому инструменту, от звуков которого иногда падают кирпичи из свода.
Все остальное предоставляю додумывать потомкам.
Слушая мисс Леонору, я даже открыл рот от изумления. Как можно отвечать ей на подобные нелепости?
Самоуверенная американка была похожа на избалованного ребенка, привыкшего к всеобщему восхищению. Вероятно, она сочла меня совершенно бездарной личностью, пока наконец мне не удалось возвыситься в ее глазах, и весьма своеобразным способом.
Выйдя из-за стола, где она блистала своей эрудицией, хозяйка дома пожелала показать нам, что обширные познания сочетаются у нее с прекрасной физической подготовкой, и привела нас в просторное помещение, по стенам которого было развешано всевозможное огнестрельное оружие. В глубине виднелся освещенный сверху широкий черный простенок, где были прикреплены в беспорядке белые кусочки картона, испещренные черными пятнышками. На полу лежали гири всевозможных размеров и потрепанные фехтовальные перчатки, напротив мишени висела трапеция, соседствующая с двумя гладкими канатами, прикрепленными к потолку, двумя параллельными брусьями и кольцами. Странный будуар[371] для двадцатилетней девушки!
Чувствуя себя в этом зале как дома, она весьма элегантно продемонстрировала умение обходиться со всеми представленными здесь спортивными снарядами.
В данной обстановке я нашел мисс Леонору гораздо более привлекательной и только собирался сделать ей комплимент, как она неожиданно протянула Жюльену спортивный пистолет и предложила выстрелить в один из кусочков картона.
Мой друг, почтительно поклонившись, взял оружие, подошел к мишени, перевернул картонку, чтобы не была видна уже имевшаяся на нем черная точка, возвратился на прежнее место, хладнокровно прицелился и, выстрелив, попал в самый центр белого квадратика. Юная девица, не ожидавшая, вероятно, такой меткости, слегка покраснела и принялась кусать губы. Но Жюльен и так сделал ей достаточно уступок за обедом, чтобы допустить из вежливости промах.
Он послал еще пять пуль подряд вдогонку первой — в ту же самую точку, как он неоднократно проделывал это и раньше, чему я свидетель.
Мисс Леонора, побежденная уже с первого выстрела и, возможно, впервые в жизни, не осмелилась ни слова изречь о таком грозном противнике.
Но ей не терпелось знать все наши таланты, и, едва умолк звук последнего выстрела, она молча указала Жюльену на гирю, желая проверить, насколько ловки мы в «игре с железом», как говаривали у нас в гимнастическом зале Пас.
— Увольте, мисс, — улыбнулся Жюльен, — что касается работы мускулов, то тут я уступаю пальму первенства своему другу.
Хотя мне и не по душе заниматься гимнастическими упражнениями после сытного обеда, выбора у меня не было. Преодолев отвращение, я взял хорошенькую гирьку весом в шестьдесят килограммов, самую большую из всех бывших там, и — черт возьми! — пожонглировал ею с такой легкостью, что сам удивился.
Мисс Леонора, убедившись, что и я не какой-нибудь размазня, удостоила меня своей улыбки. Так мне удалось снискать у нее уважение: если я и не светоч в науке и искусстве, то, по крайней мере, у меня неплохие мускулы, и это искупало иные недостатки.
Наконец мы распрощались с могучей юной американкой, почтившей каждого из нас мощным рукопожатием и пригласившей нас прийти завтра.
— Что ты думаешь о мисс Леоноре? — спросил я у Жюльена по возвращении в «Палас-отель».
— Что ее острые зубы вполне подходят для того, чтобы вцепиться в будущего мужа. Своими крепкими руками она вылепит из него все, что пожелает, а ее суждения обо всем…
— Ну, продолжай же!
— Сведут его с ума!»
ГЛАВА 16
Лихорадочная спешка. —Назойливая предупредительность мистера Уэллса. —Оборудование из Европы. —Поход в китайский квартал. —Разнообразные таланты Джона Чайнамена. —Фанатичное обожание титулов в демократической Америке. —Газетная статья. —Авантюристы от политики. —Темная личность. —Нечестивый полк. —Уличение во лжи вместо кары. —Большой парад в честь мистера Уэллса. —Двенадцать тысяч живых плакатов. —Перед фейерверком. —Убийство, совершенное полковником Батлером.
Прибыв в Сан-Франциско, поначалу оба француза и их друг Перро смеялись над лихорадочной спешкой, которой охвачены все американцы, но скоро вихрь этой суеты подхватил и их, да так, что они сами того не заметили. Уже через неделю путешественники вели напряженное, лихорадочное существование, позабыв про отдых и покой. День стал казаться ужасно коротким: за него они никак не успевали сделать все, чего бы им хотелось. Друзья больше не удивлялись, видя, как в повседневных делах американцы находили повод для того, чтобы исчерпать все возможности и резервы человеческого организма.
Ремесленник работает за двоих, коммерсант покупает, продает, меняет, тянет, крадет, адвокат порет чушь, проповедник ревет, певец вопит. Нет никого, вплоть до скромного почтового служащего, кто бы не надсаживал грудь, несясь рысью через препятствия. И все прочее в том же духе. Американец заглатывает обед, опрокидывает стаканчик виски, пару раз затягивается сигарой и, словно на зов боевой трубы, бежит дальше.
Даже за столом не расстается янки с заряженным пистолетом и справляется о здоровье друга, поигрывая большим охотничьим ножом: подозрительный по натуре, он всегда начеку.
Вспыльчивый как порох, американец готов утопить в крови своего обидчика и вполне может убить собственного брата из-за невинного смешливого замечания. Вильям X. Диксон[372], знаменитый автор «Белого завоевания», стал свидетелем одной из подобных безрассудных вспышек гнева, ярко свидетельствующей о том, что американцы ни в грош не ставят чужую жизнь: шутка, в ответ на которую у нас в Европе лишь пожмут плечами, здесь может привести к преступлению. Некий бедолага-репортер написал в своей газете об одном из приятелей, что тот обедает в уот-чир-хаусе[373], а затем с зубочисткой прогуливается перед «Гранд-отелем». Для парижанина это означает: обедает в дешевой закусочной, а потом ковыряет в зубах перед «Английским кафе». На следующий же день неудачный юморист был застрелен средь бела дня. Это лишнее подтверждение того, что в жилах янки кровь течет в два раза быстрее, прямо-таки с головокружительной быстротой. Жизнь для них — это буря, вечный бой. Никто даже не подозревает, что можно остановиться, успокоиться и поразмыслить.
Подобное возбуждение, доводящее до смертоубийства, царит везде, даже в самых простых делах. Беседу за столом при завершении трапезы, которую ведут, например, в Лондоне, здесь восприняли бы как гробовое молчание: в Америке не беседуют, в Америке орут. На балу юные мисс, переусердствовавшие в занятиях верховой ездой, бегом или гимнастикой и приобретшие вследствие этого стальные мускулы, мгновенно утомили бы партнера, прибывшего из Европы. Эти особы ни в чем не знают меры, в том числе и в умении одеваться: их туалеты обычно броские, кричащих тонов и полностью лишены элегантности. Предельно энергичные, поверхностно образованные или же необразованные вовсе, пользующиеся безграничной свободой, привыкшие судить обо всем вкривь и вкось, они лишены женственности в общепринятом значении этого слова и вполне под стать американским джентльменам, вечно одетым в черное, желчным, приторно-добродетельным, а на деле представляющим из себя машины для спекуляций.
Оба француза были незаметно вовлечены в этот круговорот, оглушены вечным криком и замучены предупредительностью мистера Уэллса, который четыре раза на дню изыскивал возможность забежать к ним, чтобы сообщить, что он спешит, и галопом ускакать, восклицая: «All right!» или «Go ahead!». Вынужденные сносить капризы докучливого и дурно воспитанного ребенка по имени мисс Леонора, имея немало собственных неотложных дел, они страстно желали поскорей уехать, и Жак возмущенно требовал полковника, чтобы наконец завершить их маленькое недоразумение.
От Алексея поступило несколько телеграмм: в Карибу все шло прекрасно. Эсташ и Малыш Андре также прислали о себе весточки Перро, и телеграф отчасти примирил достойного траппера с этим городом буйнопомешанных, заставлявшим его жалеть о лесах и равнинах Аляски.
Пришли вести и из Европы. Банкир Жюльена, приняв близко к сердцу просьбу, долетевшую к нему в Париж из Ричфилда, сделал все возможное и закупил требуемое оборудование для намывки золотого песка, после чего послал телеграфное сообщение, что все приборы приобретены, отправлены вовремя и в указанное место и поэтому должны быть на месте в точно намеченный срок.
И действительно, многочисленные ящики, не задержавшись ни на минуту ни в Париже, ни при отплытии из Европы, ни по прибытии в Нью-Йорк или во время транзитной перевозки по выделяющейся своей протяженностью трансконтинентальной железной дороге, поступили на склад в Сан-Франциско на день раньше срока, намеченного Жюльеном, причем в целости и сохранности. Оставалось только нанять китайских рабочих.
Это было нетрудно сделать, особенно в Сан-Франциско, где «подданных Поднебесной империи» особенно много. Друзьям следовало лишь отправиться в китайский квартал, который, вопреки предположениям, находился отнюдь не на окраине города, а, наоборот, в самом центре, в обшарпанных домах, где некогда проживали первые поселенцы, прибывавшие сюда со всех концов света. Пагоды с плоскими крышами, вертикальные вывески с иероглифами, вонючие подвалы, улочки, пыльные или грязные в зависимости от времени года, тошнотворные мясные лавки со странным и подозрительным мясом, ресторанчики, украшенные разноцветными фонариками, театрики теней, экзотическая еда, парикмахеры на улице и уродливые божки, смотрящие на вас отовсюду, создавали неповторимый облик импровизированного китайского города, возникшего в этом районе, давшем приют примерно тридцати тысячам китайцев. И сей своеобразный азиатский двор чудес исподволь неуклонно разрастался.
Джон Чайнамен, как пренебрежительно именуют китайцев янки, думает только о работе. Он приезжает в «Мелику» — Америку, чтобы поднакопить денег и потом вернуться к себе домой, и для достижения своей цели не отступает ни перед чем. Довольствуясь горстью риса, щепоткой чая и затяжкой опиума, Джон Чайнамен готов взяться за любую, самую черную работу. Он трудится на кухне и роет шахты, ходит за скотом и столярничает, ухаживает за садом и плавит руду. Ему все равно, чем заниматься. Однако, когда есть выбор, он предпочитает работы по дому, в порядке очередности: повар, лакей, «швея», «прачка» или «гувернантка». В поддержании порядка в доме китаец не имеет себе равных. Джон Чайнамен приспосабливается ко всему, и если он увидит, как делают какую-либо вещь, то тут же усваивает весь производственный процесс.
Китайцы стали в Калифорнии той силой, с которой уже нельзя не считаться. Именно они — главная рабочая сила на табачных фабриках Сан-Франциско, основных промышленных предприятиях города. В торговле обувью, производстве тканей, изготовлении консервированных фруктов и строительстве заняты также почти исключительно китайцы. Из них же получаются и великолепные специалисты по изготовлению относительно сложных механизмов, например, часов и будильников.
Представившись главному агенту китайского иммиграционного бюро, маленькому старичку в больших круглых очках, Жюльен объяснил ему в двух словах цель своего визита. Тот, отобрав из трех тысяч форм вежливости, употребляемых в Китае, вероятно, не менее сотни и продемонстрировав их французам, полистал огромный том in folio, столь же объемистый, как и регистрационный журнал в «Палас-отеле», но неизмеримо более засаленный, затем нажал кнопку электрического звонка, чем привел в движение целую армию клерков и конторщиков, и, сохраняя ласковое выражение лица, распек их всех своим пронзительным, тонким голоском. Через несколько минут около сотни «подданных Поднебесной империи» уже ожидали в просторном зале, где Жаку и Жюльену, в сложившейся обстановке напоминавших крестьян из Боса или Нормандии, когда те нанимают сезонных рабочих, предстояло сделать свой выбор.
Покончив с этой процедурой, Жюльен заплатил старичку небольшую сумму, в соответствии с числом нанятых рабочих, а также вручил ему чаевые, которые попросил распределить среди китайцев. Подобная щедрость по отношению к «подданным Поднебесной империи», столь непривычная, почти оскорбительная для Америки, где к представителям монголоидной расы относятся без особой любви, вызвала на бесстрастных узкоглазых лицах широкие улыбки. Один из китайцев от имени своих товарищей вежливо поблагодарил на ужасном английском великодушного сеньора за щедрость и сообщил, что все они с радостью уезжают из Сан-Флиско[374], чтобы приступить к новой работе.
Таким образом, все формальности были улажены. Послезавтра китайцам предстояло прибыть на борт парохода, дважды в месяц совершающего рейс между Сан-Франциско и Нью-Вестминстером. Вместе с ним должно было быть отправлено в Карибу в сопровождении канадца Перро и оборудование для намывки золота.
Завершив дела, оба друга вернулись в гостиницу, где снова нашли неизменного мистера Уэллса. Кандидат в верхнюю палату был озабочен больше обычного и нервничал так, что буквально приплясывал на месте.
— Ах, достопочтенный граф, что за жизнь!.. Что за жизнь, дорогой мой доктор!
Последнее обращение относилось к Жаку Арно, который, впрочем, не обратил на это внимания, ибо за время своего пребывания в Калифорнии привык, что его неизвестно почему титуловали попеременно то доктором, то профессором.
Надо заметить, что демократические американцы фанатично обожают титулы, ученые степени и звания, особенно после войны Севера и Юга[375]. Из страха прослыть людьми никчемными они называют себя командорами[376], генералами, полковниками, президентами, судьями, губернаторами или, по крайней мере, докторами, профессорами или инженерами[377]. Встретить человека, обладающего подлинным титулом, вроде Жюльена, — истинное счастье для янки. Поэтому легко себе представить, как часто, сверхчасто графский титул Жюльена звучал в устах мистера Уэллса.
— Вы правы, мистер Уэллс, не все столь безоблачно в благородной профессии кандидата, — равнодушным тоном ответил молодой человек.
— Кому вы это говорите, мой дорогой граф! Но я, совершенно добровольно, готов преодолеть все мыслимые и немыслимые препятствия и возложить свое пылкое сердце на алтарь свободы моей родины!..
— Неужели кто-то посмел в этом усомниться? — ехидно заметил Жак, не выдержав напыщенной патетики[378] мистера Уэллса.
— Именно так, мой дорогой профессор! — продолжил американец, яростно комкая в руках газетный лист. — Именно так!.. Со страниц этого пакостного издания низверглась клевета…
— Клевета?..
— На полковника Батлера!.. Дорогого друга, которого я скоро назову своим сыном и который, к счастью, прибыл наконец, чтобы посрамить и покарать своих хулителей!
— Ого, а я совсем было позабыл о достойном полковнике! — протянул Жак.
— Почитайте, — сказал мистер Уэллс, протягивая газету Жюльену, — и убедитесь сами, что подобные намеки являются верхом бесчестья.
— Действительно, это очень серьезно, — произнес тот, быстро пробежав указанную статью. — Столь серьезно, что обвинения, если бы они подтвердились, полностью бы исключили возможность твоего поединка с полковником, мой дорогой Жак.
— Невероятно!..
— Посуди сам. Я дословно переведу тебе этот текст на французский:
«Мы, в Америке, — не дураки, и наши саквояжники[379] охотно переезжают из штата в штат в поисках косточки, которую можно было бы поглодать. Этих авантюристов от политики обычно встречают без восторга, но тем не менее терпят, при условии, что у них чистые руки.
Нередко саквояжник оказывается личностью темной: человеком, способным среди бела дня застрелить своего ближнего, а затем ловко избежать веревки, шулером, которого невозможно схватить за руку, кутилой, живущим на широкую ногу, не имея для этого определенных источников дохода.
Политиканствующий субъект, как правило, очень общителен, вызывает восхищение молодежи, популярен среди представительниц прекрасного пола, снисходителен, любезен, при случае готов даже явить чудеса храбрости: ведь люди, склонные к авантюризму, необязательно негодяи. Они могут пойти как в хорошую сторону, так и в плохую: это дело случая. Удачное или, наоборот, неудачное стечение обстоятельств делают из них честных граждан или мошенников. Мошенник же, опускаясь, становится вором.
Соотечественники мои, сегодня вечером, в преддверии послезавтрашних выборов, состоится большой парад[380]. Уэллса называют непобедимым, и, возможно, он действительно будет избран большинством голосов.
Я ничего не могу сказать о мистере Уэллсе. Это одно из тех ничтожеств, словно специально созданных для того, чтобы заполнять наши представительные ассамблеи.
Но остерегайтесь того, кто будет проводить сегодняшний митинг! Большинство жителей Сан-Франциско знают его как обычного пройдоху. Некоторые считают его проходимцем. Я же называю его вором!.. И готов представить надлежащие доказательства.
А теперь судите сами, должны ли вы посылать в верхнюю палату человека, ставшего легкой добычей мерзавца: ведь этот негодяй, воспользовавшись нашей доверчивостью, будет думать за него и безнаказанно орудовать под его прикрытием, в то время как наши благодушные судьи без колебаний закроют на все глаза.
Должен ли я назвать имя, которое и так будет сегодня вечером у всех на устах? Да, должен… Чтобы никто не усомнился: вор этот — полковник Сайрус Батлер, будущий зять кандидата Дэниела Уэллса! Полковник из того самого кавалерийского полка, где творились темные делишки! Из того полка, чьи солдаты и офицеры расплачивались фальшивыми монетами!
Но хватит на этот раз. Завтрашняя статья будет более подробной, и наши доказательства, надеюсь, помогут гражданам нашего города сделать правильный выбор».
— Это все? — спросил Жак.
— Все, — ответил Жюльен. Затем, обратившись к мистеру Уэллсу, все еще кипевшему от гнева, спросил: — Значит, полковник Батлер уже прибыл?
— Да, сегодня утром.
— Надеюсь, что он в пух и прах развеет все эти наглые выпады и предоставит неоспоримые доказательства своей честности.
— Наказание будет равно оскорблению: этот подонок, несомненно, заслужил смерть! — прорычал американец. — Полковник не такой человек, чтобы сносить подобные оскорбления.
— Речь идет не о том, чтобы наказать обидчика, а о том, чтобы опровергнуть его обвинения, — строго заметил Жюльен. — Ибо, повторяю вам, мистер Уэллс, если ваш будущий зять не оправдается, то мы будем вынуждены прервать с ним любые отношения и, к великому нашему сожалению, поступим так же и по отношению к вам.
Ужасная какофония, потрясашая до основания «Палас-отель», избавила мистера Уэллса от щекотливой задачи ответить Жюльену. По улице двигался оркестр, составленный из огромных военных барабанов и цимбал[381]. Атлетического сложения негры взрывали воздух раскатистыми очередями, прерывавшимися время от времени резкими взвизгами флейты. Все вместе это напоминало артиллерийские взрывы. Затем раздались крики или, вернее, вопли бесноватых, накачавшихся виски, и звуки те в соединении с отвратительной музыкой довели грохот до своего апогея[382].
Многотысячная толпа вступила на улицу, оттеснила пешеходов и преградила путь экипажам, трамваям и груженым фурам[383]. Людское море заполнило собой все уличное пространство, и остановленный транспорт застыл, словно островки посреди бушующей стихии.
Оркестр бесцеремонно ввалился в холл гостиницы, прошел его насквозь и вышел с другой стороны, сопровождаемый аплодисментами зрителей, столпившихся у окон и сгрудившихся на крышах соседних домов.
Над толпой развевались пестрые знамена и флажки, и на всех без исключения стояло имя Уэллса: «Уэллс — кандидат!», «Ура Уэллсу!», «Голосуйте за Уэллса!», «Уэллс непобедим!».
Эта шумная манифестация длилась уже не менее часа, и с приближением ночи выкрики бесновавшейся толпы отнюдь не становились тише.
Заслышав этот грохот, мистер Уэллс, удивленный не меньше своих собеседников, мгновенно испарился.
Жюльен, не зная, к кому следует обратиться, спросил у одного из гостиничных служителей, был ли это тот самый обещанный парад. Оказалось, что это лишь легкая закуска перед обильным ужином, прелюдия митинга, устраиваемого полковником, который лично возглавит шествие.
— Со времен выборов президента Гранта[384], — добавил служитель, — нам не приходилось видеть подобного… О!.. Смотрите, джентльмены, — продолжил он, открывая окна, — и убедитесь сами, прав ли я!
Полковник Батлер, не дав охладиться восторгам, открыл долгожданный парад.
Едва вдали угасли последние адские звуки, как на смену им явились новые, еще ужаснее и пронзительнее. Новый оркестр в своем неистовстве даже превосходил предыдущий. Казалось, что целый полк действующей армии и в придачу полк резервистов вооружились флейтами, цимбалами и огромными барабанами. На головах у музыкантов красовались белые кепи, на плечи были наброшены белые короткие плащи с всего лишь двумя словами, выведенными на них большими черными буквами: «Уэллс непобедим!»
Следом за оркестрантами выступал на великолепном рыжем коне полковник Батлер собственной персоной, облаченный в черный бархат, словно фотограф, и в огромные кавалерийские сапоги, как у армейского капитана. Он величественно двигался во главе длиннющей людской колонны. Демонстранты, — а насчитывалось их не менее двенадцати тысяч, — были с такими же кепи на головах и в таких же белых плащах с черной надписью: «Уэллс непобедим!» И все без исключения несли на палочках яркие плакатики, где до одурения, до умопомрачения повторялись, как заклинание, все те же магические слова: «Уэллс непобедим!» Участники манифестации шагали по-военному, в ногу, по пять человек в ряду. Офицеры в красных плащах и кепи замыкали процессию.
Колонна была разделена на отряды приблизительно по пятьсот человек, и впереди каждого, обозначенного одной из букв алфавита, шел свой собственный оркестр, исполнявший ту же мелодию, что и головной.
Шествие этих живых плакатов среди двойного ряда зрителей длилось два с половиной часа.
В десять часов полковник отдал команду, повторенную командирами отрядов. Манифестанты сдвоили ряды и выстроились в шеренги по десять человек, после чего колонна вышла на просторную Маркет-стрит.
Приближался кульминационный момент. Печатая шаг, каждый из участников парада извлек пакет со всем необходимым для фейерверка. По сигналу, которым послужил выстрел, боеприпасы были подожжены, и улица в тот же миг превратилась в огненную реку. Изо всех окон, со всех балконов свешивались люди — сторонники того, в честь которого бушевал этот праздник. Они тоже зажгли петарды[385], шутихи[386] и бенгальские огни, и все вокруг расцвело причудливыми цветами, принимавшими самые неожиданные очертания.
Пиротехнические чудеса продолжались до тех пор, пока не истощились все запасы взрывчатых устройств. Когда последние искры все же угасли, порядком охрипшие манифестанты утихомирились, оркестры смолкли, и колонна неспешно повернула к зданию своего генерального штаба, чей фасад озарял огромный костер, разведенный посреди улицы.
Каждый участник парада бросал в него свой плакатик и отправлялся домой вкушать заслуженный отдых после сей многочасовой прогулки.
Но вернемся к тому моменту, когда манифестанты, собравшиеся на Маркет-стрит, ждали сигнала к началу фейерверка.
Полковник сиял. Он уже собирался распорядиться, чтобы дали долгожданный сигнал, которым должен был послужить ружейный выстрел, как вдруг, окинув беглым взором первый ряд зрителей, изверг из себя поистине фонтан проклятий и, пришпорив коня, сделал резкий скачок вдоль тротуара, окаймленного людской стеной. Затем, остановившись, выхватил из кармана револьвер, зарядил его и приставил к груди незнакомого человека, ошеломленного столь неожиданным нападением. Все эти действия заняли у полковника менее двух минут, и, прежде чем стоявшие рядом зрители сумели вмешаться, он нажал на спусковой крючок, и незнакомец покатился по земле.
Револьверный выстрел заменил ожидаемый сигнал. Со всех сторон захлопали и запылали петарды, заглушив своим шумом предсмертное хрипение несчастного и крики ужаса и возмущения видевших это убийство людей.
Воспользовавшись всеобщим гамом и треском праздничных огней, убийца стегнул лошадь, и та перенесла его на другую сторону улицы, к его соратникам, не подозревавшим, какой кровавой сценой ознаменовал их предводитель организованный им спектакль.
ГЛАВА 17
Убийца. —Последний козырь полковника Батлера. —Разговор в «Палас-отеле». —Своевременное вмешательство Перро. —Желание канадца выбросить полковника с пятого этажа. —Ненависть. —Поражение мистера Уэллса. —Запоздавшее решение судьи. —Исчезновение преступника. —Прощание с Перро, отбывающим в Карибу. —Отъезд в Аризону-Сити. —По Южной Калифорнии. —Форт Юма. —Река Колорадо. —Завершение путешествия по железной дороге.
Появившееся на следующий день после митинга в газете «Дейли кроникл», или «Ежедневная хроника», продолжение статьи, содержавшей ядовитые выпады против полковника Сайруса Батлера, той самой, которую Жюльен перевел дословно Жаку, было обведено черной рамкой.
На первой странице утреннего выпуска упомянутого издания в нескольких возмущенных и горьких строках излагался эпизод, послуживший своеобразным эпилогом парада.
Когда манифестанты, собравшиеся на Маркет-стрит, ожидали лишь сигнала, чтобы зажечь свои фейерверки, полковник узнал, или ему показалось, что узнал, среди зрителей, толпившихся на краю тротуара, автора раздосадовавшей его статьи. Обезумев от ярости, не подумав о том, что жертвой его слепого бешенства может стать ни в чем не повинный человек, он выстрелил в упор в безоружного зрителя. Несчастный, получивший пулю в самое сердце, был братом журналиста из «Дейли кроникл»[387].
Спустя два часа после совершения преступления убийца, узнав о своей ошибке, хладнокровно бросил:
— А, так я убил всего лишь его брата! Что ж, это не считается! Теперь уж я пристрелю истинного виновника!
Затем негодяй спокойно отправился к своему будущему тестю, а полиция даже виду не подала, что собирается им заняться.
Эта потрясающая безнаказанность, о которой узнали граждане и из прессы, и из разговоров, была с возмущением воспринята одними и, напротив, всячески поощрялась другими.
Первые безоговорочно осуждали поведение судей, которым следовало бы арестовать виновного и начать следствие. Но местный судья, близкий друг мистера Уэллса, также ожидал скорых выборов. Мог ли он в сложившихся обстоятельствах нажить себе врага в лице человека, который вот-вот займет кресло в верхней палате?
Возмущались недостойным поведением полковника и несколько членов комитета бдительности[388], заговорившие о том, что его надо бы схватить и предать суду Линча.
Сторонники мистера Уэллса, а таковых было немало, оправдывали и убийцу и судью одновременно.
Оскорбленный ошибся, он полагал, что стреляет в своего обидчика. Что ж, тем хуже для убитого!
Полковник, возможно, поторопился. Но янки мы или не янки, черт побери!
Что касается судьи, то кто рискнет укорять его за не совсем благовидное поведение накануне столь важных выборов? Разве он может заделаться непримиримым врагом депутата из-за слишком строгого и совершенно несвоевременного толкования своих обязанностей?
И неужели арест полковника Батлера вернет к жизни его жертву?
Прозвучали и прочие рассуждения, столь же пагубные, сколь и характерные для американцев.
Полковник полностью игнорировал общественное мнение, что свидетельствовало о потрясающей наглости и полном отсутствии у него моральных принципов. Казалось, он не ведал ни о слухах, распространившихся по городу, ни о грозных предложениях «бдительных». Ходил по самым густонаселенным кварталам, посещал клубы, раздавал указания своим приверженцам, распределял средства, убеждал сомневающихся, укреплял колеблющихся, подкупал упрямцев, — словом, делал все возможное, чтобы обеспечить избрание мистера Уэллса.
Впрочем, несмотря на все свое высокомерие, полковник Батлер не был абсолютно уверен в успехе. В нем невольно пробуждались смутные предчувствия. Он понимал, что еще не все сделано и желанный результат пока далеко.
— Э, Бог ты мой, я и забыл еще об одном дельце! — воскликнул он вдруг, дергая себя за бородку. — О дуэли с французом!.. Эти выборы съели все мои средства. Если мистер Уэллс потерпит поражение, я пропал, разорен! Конечно, в поединке я рискую собственной шкурой, но без этого не обойтись, если хочешь выглядеть солидным игроком. Ну а проиграю я партию, так мне все равно уже больше ничего не будет нужно… Впрочем, я убью своего противника… Так надо, я так хочу! Дуэль в большом зале «Альгамбра»… А может, лучше было бы устроить ее при электрическом освещении в садах Вудварда?.. Поединок наделает много шуму и заставит забыть вчерашнюю историю. Я снова стану героем дня, а всеобщее голосование — столь дурацкая штука, что мистер Уэллс с этого нового скандала получит еще не менее тысячи голосов… Так что самый раз отправляться в «Палас-отель».
Но мистер Батлер не принял в расчет своего противника.
Он застал Жака и Жюльена в их номере, в маленькой гостиной, где они давали Перро последние указания перед его отъездом в Карибу. Канадец отплывал через день на рассвете, вместе с нанятыми китайцами и оборудованием, и поэтому оба друга решили провести оставшееся время с этим превосходным человеком.
Нетрудно догадаться, какой прием был оказан личности, чье появление столь неприятным образом прервало дружеское совещание. Жюльен смерил янки презрительным взглядом с ног до головы, Перро без особых церемоний повернулся к нему спиной, Жак же пришел в ярость.
— Черт побери! — воскликнул он без всякого вступления. — Надо сказать, что за недостатком иных качеств у вас явно избыток наглости! Заявляетесь к нам как ни в чем не бывало, протягиваете руку и доходите в бесстыдстве своем до того, что требуете от меня удовлетворения за преподанный вам урок!
— Но, джентльмен, — начал полковник не совсем уверенно, — вы же дали слово…
— Если вы не исчезнете как можно скорее, то схлопочете кое-что!
— Как, вы отказываетесь?.. Отказываетесь драться?..
— Разумеется! Сначала я решил, что вы большой оригинал, хотя и плохо воспитаны. Но, в конце концов, не может же весь мир воспитываться под присмотром графини де Бассанвиль! И я из любопытства принял ваш вызов… Будущий тесть, застреливший пятерых человек… Белокурая невеста, которой не терпится увидеть, как убивают человека… Все это выходило за рамки привычного… Наконец, вы были так уверены в моей смерти, что я был не прочь преподать вам еще один урок. У нас, на берегах Луары, хвастуны и горлодеры встречаются довольно редко, и если уж дошло до дела, то мы становимся грозными противниками. Я готов был драться с авантюристом от политики. Мог бы закрыть глаза на… проделки ловкача. Но с убийцей я не желаю иметь ничего общего. Вы — негодяй, которого суд должен передать в руки палача! Убирайтесь же отсюда, чтобы вас повесили где-нибудь в другом месте! — И так как полковник все еще стоял, ошеломленный этой обвинительной речью, Жак крикнул разгневанно: — Пошли прочь! И пусть уж там, куда вы направитесь, вас схватят члены комитета бдительности или полицейские: я не хочу, чтобы вас арестовали здесь.
Полковник покраснел. Внезапно охватившая его слепая ярость пробудила в нем страстное желание убивать. Не имея возможности ответить на справедливое обвинение, брошенное его противником ему в лицо, и видя себя посрамленным, презираемым, опозоренным, — после того, как он прибыл в Сан-Франциско с видом завоевателя! — он понял внезапно, что его постыдное поражение будет использовано партией конкурентов, и, значит, рухнут все его надежды.
Короткий, сдавленный крик, хрип затравленного зверя, вырвался у него из горла. Мгновенно, гораздо быстрее, чем мы об этом рассказываем, он выхватил из заднего кармана револьвер и приставил дуло к груди Жака. Нападение было столь стремительным, что тот не успел пригнуться и решил было, что пропал.
Однако вместо выстрела послышался глухой шум, как при падении тела.
— Ах, подлец, на этот раз ты у меня не вывернешься! — проворчал знакомый голос. — Я пристрелю-таки тебя!
Американец, с разбитой физиономией, хрипел, распластавшись на ковре, а Перро коленом давил ему на грудь.
Ожидая любого подвоха, канадец был начеку. За тридцать лет борьбы с дикарями Дальнего Запада реакция его обострилась, и траппер распознал намерение бандита еще до того, как тот приступил к его осуществлению. Тем, кто занимается фехтованием, знакомо такое предвидение.
С проворством, которое трудно было заподозрить в его массивном, кажущемся неуклюжим теле, он одним прыжком набросился на убийцу, сбил полковника с ног, прижал к полу и остался в таком положении, сжимая крепко руками его горло.
Если мерзавец действовал с быстротой молнии, то реакция канадца была сопоставима по скорости только с мыслью.
Жюльен при виде опасности, которой подвергся его друг, смертельно побледнел.
Однако благодаря вмешательству Перро критическое положение длилось не более трех секунд.
— Месье Жак, — начал Перро своим хрипловатым голосом, — мы на пятом этаже… Может, открыть окно и выкинуть этот мешок с костями и мясом на улицу? Я сумею так рассчитать, что он не упадет на головы прохожих.
— Не делайте этого, дорогой друг, — воскликнул тот, невольно улыбаясь при виде столь безграничной преданности канадского охотника. — Разоружите мерзавца, и пусть он катится ко всем чертям.
При этих словах покрытое бронзовым загаром лицо траппера приняло такое жалкое выражение, что Жюльен не смог удержаться от смеха, впрочем, скорее нервного, нежели веселого.
— Отпустить его… ко всем чертям?! — изумленно и одновременно разочарованно произнес Перро. — А как было бы хорошо швырнуть его на тротуар вниз головой! Клянусь вам, он прямой дорожкой отправился бы в ад!
— Жак прав, дорогой Перро! Мы не судьи. Поверьте мне, друг мой, заберите у этого типа оружие и отпустите его.
— Но он же хотел убить месье Жака!
— Я искренне рад, что вы помешали ему. Вот еще одна услуга, которой я никогда не забуду…
— Бросьте, этакая малость… Вот что я вам скажу: когда краснокожий берет меня на мушку, я стреляю первым… Если я говорю «краснокожий», то имею в виду любого врага, что встречается в лесу… И до сих пор мне это прекрасно удавалось. А если бы я каждый раз ждал, пока совесть моя отправится на покой, то враг спокойно бы успевал приступить к своей работенке и я бы уже давно охотился на бизонов в краю маниту. Впрочем, дело ваше. Коли уж вам так нравится, я отпущу его.
Продолжая развивать свою теорию, отважный охотник постепенно ослабил руки на горле мистера Батлера, уже давно испытывавшего на себе силу канадца. Негодяй глотнул воздуха, поднялся и, пошатываясь, словно загнанный в ловушку зверь, стал искать выход.
— Извольте сюда! — насмешливо возгласил Перро, распахивая настежь дверь гостиной.
С налитыми кровью глазами, с пеной у рта, американец, не говоря ни слова, переступил нетвердым шагом порог прихожей, и дверь с громким стуком захлопнулась за ним.
Задыхаясь от злобы, полковник застыл на лестничной площадке.
— О! — простонал он, икая и рыдая одновременно. — Доныне я не знал, что значит ненавидеть!.. Я убивал случайно!.. Убивал из любопытства, в припадке гнева!.. Без сожалений, вообще не испытывая каких-либо чувств!.. Но сегодня я понял, что значит упиваться кровью врага!.. Существует радость, о которой я и не подозревал, и познать ее меня заставит ненависть! Прощай, честолюбие… любовь… удача! Для меня больше не существует ничего, кроме ненависти!.. И горе гордецам-французам, которые пробудили ее во мне!
Выборы состоялись на следующий день. Яростная борьба между мистером Уэллсом и его конкурентом окончилась в пользу последнего: для того чтобы отец нежной Леоноры стал депутатом верхней палаты, не хватало нескольких сотен голосов. Забаллотированный[389] кандидат, вне себя от ярости после поражения, виновником которого он считал полковника Батлера, стал в отместку распространять о недавнем своем представителе и правой руке ужасные слухи. Однако тот уже исчез — сразу же после оглашения результатов выборов.
Мистер Уэллс объявил, что отныне двери его дома закрыты для полковника. Мисс Леонора, возмущенная тем, что ее будущий супруг не стал драться на дуэли и тем самым лишил ее удовольствия, которое вряд ли сможет доставить ей собственный отец, также выступила за немедленный разрыв с ним. Так что с ее стороны мистер Уэллс встретил полную поддержку.
Что же касается полковника, то своевременное бегство, возможно, спасло его от веревки членов комитета бдительности.
Судья, видя жалкое фиаско[390] своего друга, поступил как истинный янки, то есть переметнулся на сторону противника. Желая, хотя и с некоторым опозданием, удовлетворить общественное мнение, он приказал арестовать убийцу.
Но тот не был столь наивен и умело скрывался от полицейских ищеек: полковник исчез бесследно, и это после того, как в течение сорока восьми часов держал в напряжении целый город, такой, как Сан-Франциско.
Ничто более не удерживало Жака и Жюльена в Калифорнии. Счастливые, что наконец покончат с этой сумасшедшей жизнью, они на следующий день после описанных нами драматических событий, а именно третьего июня 1879 года, пустились в путь в направлении мексиканской границы. Это была дата, намеченная для отправки груза Алексею, а значит, необходимые инструменты для повторной эксплуатации золотоносных пород Карибу прибудут на место вовремя.
По настоятельному совету Перро путешественники сохранили своих индейских лошадей.
— Видите ли, подобных коней, — говорил охотник, — не так-то просто найти, едва ли на сотню наберется четверка. Они крепки, словно стальные гвозди, послушны, как агнцы, могут долго обходиться без еды, а когда пустятся вскачь, то легко обставят и покусанного мухами лося. Берите их с собой в Мексику. Это — дикая страна, и, как вам известно, в ней нет железных дорог, там ходят дилижансы, поездки в которых многие путешественники-христиане приравнивают к восшествию в чистилище[391]. А на этих лошадях вы всегда сможете сделать пятнадцать лье в день. Двигаясь примерно с той же скоростью, что и эти колымаги, вы зато будете сами себе хозяева.
Таким образом, лошади в третий раз были погружены в специальный вагон.
Друзья тепло обнялись и распрощались с Перро, взяв с него обещание, что если дела пойдут неплохо и Алексей соберется провести зиму у них в Бразилии, то канадец обязательно будет его сопровождать.
— Если только мы не свидимся еще раньше, — загадочно промолвил Перро и бросился бежать на пароход, чтобы скрыть охватившие его чувства.
Жак и Жюльен, взволнованные не меньше их товарища, вошли в вагон. Поезд отходил почти одновременно с судном, где уже разместили китайских рабочих и оборудование. Друзьям предстояло ехать до Аризоны-Сити, города, расположенного в восьмистах километрах южнее, при слиянии рек Хила и Колорадо, возле мексиканской границы.
Французы тронулись в путь на исходе дня и, перекусив в вагоне-ресторане, устроились на ночь. Жак сделал несколько заметок в своей записной книжке, Жюльен нанес проделанный ими путь на карту, и затем они улеглись спать.
Колея, по которой наши герои выехали из Сан-Франциско, огибает южную оконечность одноименного залива и, оставив позади Сан-Хосе и Найл, соединяется в Латропе, в двадцати километрах от Стоктона, с Тихоокеанской южной железной дорогой, заканчивающейся у мексиканской границы. От станции Латроп рельсовый путь следует вдоль реки Сан-Хоакин и, сохраняя неизменно направление на протяжении ста двадцати километров, по меньшей мере в пятидесяти местах пересекает десять правых притоков. В Визалии, крохотном поселке, затерянном среди болот возле озера Туларе, дорога сворачивает чуть в сторону и, пройдя около двадцати лье по ровной прямой, покидает зажатую между отрогами Сьерра-Невады и Береговых хребтов огромную долину, чтобы, спустя несколько поворотов, подойти к станции Кальенте — последней в преддверии ущелья Тачипи. По выходе из этой извилистой расселины, совершенно не пригодной на первый взгляд для прокладки железнодорожной линии, она вступает в пустыню Мохаве, простирающуюся вплоть до Рио-Колорадо, и, пробежав по прерии, каких много на Дальнем Западе, врезается в горную гряду Сан-Бернардино, являющуюся продолжением Береговых хребтов и соседствующую с бескрайними равнинами, подступающими с востока к Калифорнийскому заливу. Хотя средняя высота ее и так не превышает тысячи метров, эрозия[392] ни на день не прекращает своего разрушительного действия.
Проснувшись на рассвете, Жак и Жюльен с интересом созерцали постоянно изменяющийся пейзаж. Пройдя по вызывающей головокружение обрывистой кромке горной дороги, поезд дважды проскакивал ущелья и мчал теперь среди ухоженных полей пшеницы и кукурузы, плантаций табака, хлопка и сахарного тростника, виноградников, посевов конопли и льна. А потом появились и чудесные сады с множеством апельсиновых деревьев, усыпанных цветами и плодами.
Машинист позвонил в колокол, и поезд, сбавив скорость, покатил не спеша по улицам хорошенького городка, между низкими домами из необожженного кирпича. Это был Лос-Анджелес, административный центр одноименного округа, насчитывающий восемь с половиной тысяч жителей. Как объяснил Жюльен своему другу, сей населенный пункт примечателен лишь тем, что он — последний расположенный на территории Соединенных Штатов город, лежащий на их пути, ибо Аризона-Сити, в восьмидесяти лье отсюда, вряд ли может быть причислен к городам.
Затем поезд снова понесся по долине. Обработанные поля вскоре уступили место печальной растительности нетронутых почв. Повсюду — верески, карликовые каштановые деревца, узловатые дубки да кустарник, именуемый индейцами мазаниллой и дающий мелкие плоды, напоминающие вкусом яблоки и используемые местным населением для приготовления напитка, сходного с сидром[393]. И никаких следов жилья, — лишь маленькие станции, где машинист пополнял запасы воды и топлива.
Через три часа после отправления из Лос-Анджелеса поезд вошел в проход Херонимо — довольно длинное ущелье между горами Сан-Хасинто и оконечностью хребта Сан-Бернардино — и, миновав его, опять помчал по пустынному краю. Однообразный пейзаж, который могли лицезреть пассажиры на протяжении двухсот двадцати километров, напоминал чем-то поросшие маком долины на Корсике[394] и в Тоскане[395].
Монотонное путешествие продолжалось около пяти часов. Затем вновь раздался удар колокола, паровозный гудок слился со скрежетом металла, и состав остановился перед убогим навесом, вдали от монументального сооружения — настоящей крепости, подножие которой омывалось полноводным потоком. Над фортом Юма, — а это был он, — развевался флаг Соединенных Штатов, за стенами же его размещался гарнизон, готовый отразить нападение разбойничьих банд индейцев браво[396]. На крутом берегу реки, известной как Колорадо, темнели строения из необожженного кирпича, образовывавшие поселок со звучным названием «Аризона-Сити».
Поездка по железной дороге закончилась.
ГЛАВА 18
Центральная Америка. —Через Мексику. —Шоссейная дорога. —Снаряжение наших путешественников. —Слуга Сапоте. —Восторги Жака Арно. —Постоялые дворы. —«Жаркая земля», «теплая земля», «холодная земля». —Тропическая растительность в двухстах лье от тропиков. —Maguey, или американская агава. —Пульке и мескаль. —Сбор сока. —Тортильи. —Простой и верный способ набрать воды со дна недоступного водоема. —Вента Карбокенья. —Прерванный сон. —Голос полковника Батлера.
Покинув Париж девять месяцев тому назад, чтобы добраться по суше до Бразилии, наши путешественники обнаружили, что расстояние, отделяющее их от фазенды Жаккари-Мирим, где Жака Арно должны были ввести во владение огромным наследством его дядюшки, еще достаточно велико. Нельзя сказать, чтобы и уже пройденный путь являлся для них увеселительной прогулкой, однако достаточно лишь бросить взор на глобус, на широты, в которых они сейчас находились, чтобы понять, что и оставшиеся километры будут не из легких. Тем более что скорых средств передвижения в этих местах практически нет.
Прежде чем попасть в Южную Америку, которая издали обычно кажется всем чем-то вроде земли обетованной[397], им еще предстояло пересечь Мексику, а затем пять республик Центральной Америки: Гватемалу, Гондурас, Сан-Сальвадор, Никарагуа и Коста-Рику, то есть государства, расположенные между 30° северной широты и 10° южной широты, в непосредственной близости от засушливой зоны, опаленной раскаленным тропическим солнцем.
Мы оставили наших друзей в форте Юма, на правом берегу Колорадо, напротив Аризоны-Сити, в тот момент, когда они готовились к путешествию через Мексику — страну, граничащую на севере с Соединенными Штатами, на юге — с Гватемалой и английской колонией Белиз[398] и омываемую на западе Тихим океаном и на востоке — Атлантическим, а если точнее, то водами Мексиканского залива[399].
План предстоящего познавательного путешествия был разработан еще в Сан-Франциско. Предусматривая возможность любых неожиданностей, он отводил время и для досуга. Можно единым махом проделать путь в пять тысяч километров, отделяющие мыс Принца Уэльского от южной границы Калифорнии, проявить стойкость истинного путешественника, продвигаясь пешком, на лошади, в санях, в железнодорожном вагоне и даже на воздушном шаре, и тем не менее не заслужив обвинения в малодушии, испытывать волнение, собираясь верхом пересечь почти всю Мексику.
От Аризоны-Сити до границы с Гватемалой — три тысячи триста километров по прямой, но извилистые дороги увеличивают это расстояние еще на пятьсот километров, что составляет в общей сложности девятьсот лье.
Трудно, почти невозможно проезжать в стране с тропическим климатом более шестидесяти километров в день, особенно на протяжении длительного времени.
Если в арктических странах холод в основном становится помощником путешественника, ибо благодаря ему сани мчатся днем и ночью примерно с той же скоростью, что и железнодорожный состав, то температурный режим тропической зоны, наоборот, подвергает его жестоким испытаниям: он изнурен жарой, изнемогает от струящегося по всему телу пота и раздражен медлительностью своего коня, с которым волей-неволей приходится считаться.
Жак Арно и Жюльен де Клене предполагали, что переход через Мексику займет у них никак не меньше шестидесяти трех дней, да и то если они не встретят особых препятствий.
То ли нелюбовь к дилижансам, то ли пристрастие к живописным пейзажам, а возможно, и то и другое, внесли свою лепту в решение друзей ехать верхом, которое, как они полагали, всегда смогут в случае необходимости изменить.
Чтобы попасть из форта Юма в Аризону, необходимо было переправиться на пароме через Колорадо, и Жак скрепя сердце согласился вновь пройти проверку на стойкость: у необходимости свои законы.
Аризона-Сити, хотя и является столицей округа Юма, только называется городом. Это типично американское поселение, выросшее за несколько лет и в прозябании ожидающее своего часа, когда какое-нибудь событие, открытие или один из прихотливых путей иммиграции, на первый взгляд совершенно необъяснимых, даст толчок для его развития.
Территория, где расположен Аризона-Сити, только с недавнего времени принадлежит Соединенным Штатам, и жители ее еще не воспользовались должным образом достижениями своей новой родины. Купленная у Мексики в 1854 году американским правительством за десять миллионов долларов, эта земля со столь малочисленным населением, что его даже не стали учитывать при проведении переписи, до 1863 года входила в состав штата Нью-Мексико и лишь затем была выделена в отдельный штат, именуемый Аризоной[400], со столицей в Тусоне, выросшем вокруг старинной миссии[401] в долине Санта-Круз. Согласно переписи 1870 года, население нового штата составило 9670 человек, а его административного центра — 2800.
Ко времени появления в Аризоне-Сити двух французов он буквально кишел искателями приключений всех мастей — факт, свидетельствовавший о том, что это второй после столицы город штата. Открытие новых месторождений золота и серебра привлекло сюда изрядное число первопроходцев и послужило причиной строительства железной дороги, которая должна была вскоре связать форт Юма с мексиканским городом Гуаймас и гаванью Сонора.
Ну а пока в распоряжении путника имелась, да и то с недавних пор, лишь шоссейная дорога, которая, пройдя через Алтар и Эрмосильо, соединила между собой указанные выше пункты. Но тракт этот — мексиканский, чем все и сказано. Протяженностью около семисот километров, положенный на глазок и во многих местах уже размытый водой, в сезон дождей он представляет собой илистую лужу, или, по-испански, atascaderos: это экспрессивное слово, переводимое буквально как «трясина» или «топь», обозначает в действительности место, которое, не запачкавшись в грязи, не пройти. Летом же шоссе превращается в сплошную череду выбоин и ям, заполненных летящей в лицо пылью.
Раз в неделю по нему проезжает почта. Путешественники, которых дела призывают в эти края, также вынуждены пользоваться данной дорогой. Обычно они объединяются в небольшие группы, чтобы спастись в компании от одуряющего одиночества. Но еще не столь давно это диктовалось и необходимостью отражать возможные нападения апачей[402]. Поскольку же сейчас подобные столкновения крайне редки, так как племя это давно уже перешло к оседлому образу жизни и благодаря зачаткам цивилизации воинственности у него поубавилось, то сегодня даже бытует весьма парадоксальное мнение, что в Мексике дороги менее опасны, чем улицы больших городов, наводненные leperos, или оборванцами, легко пускающими в ход кинжал.
Прежде чем пуститься в путь, Жак и Жюльен наняли слугу, чтобы ухаживать за лошадьми и, когда это будет надо, готовить пищу. Для перевозки вещей был куплен вьючный мул, на которого погрузили тюки с провизией и два небольших чемодана из мягкой кожи, содержавших несколько смен одежды, запас патронов и маленькую аптечку, а также два тонких одеяла из вигоневой шерсти[403] и прорезиненную палатку, разместившиеся между более громоздкой кладью. Этот багаж и составил vade mecum наших друзей.
Себе на головы они водрузили английские колониальные шлемы, сделанные из сердцевины алоэ, с закрепленной по краям белой фланелью, оставляющей открытой только лицо: такие уборы — лучшая защита от солнца. Костюм их состоял из блузы серого мельтона[404] и панталон из той же ткани, убранных в высокие сапоги из желтой кожи, призванные защищать ноги от колючек, а при случае и от зубов гремучей змеи.
На седельной сумке лежало скатанное серапе — красивое мексиканское одеяло ярких цветов с отверстием посредине, как у южноамериканских пончо, куда просовывают голову.
Каждый был вооружен охотничьим ружьем, мачете — длинным ножом с рукояткой из кожаных колец, наложенных друг на друга, предназначенным для рубки кустарника, и крупнокалиберным револьвером, уложенным в седельную сумку.
Как видите, ничего лишнего или громоздкого.
Сидели они на лошадях, привезенных из Британской Колумбии, которые, получив суровую выучку у своих прежних хозяев и успев привыкнуть к резким перепадам температур, вели себя лучше, чем знаменитые кони Соноры[405].
Сопровождал путешественников только что нанятый ими управляющий их маленьким хозяйством — двадцатилетний метис со смышленым лицом, сверкающими глазами и задубевшей от загара кожей. Он скакал на приобретенном специально для него муле, награждая животное самыми нежными эпитетами, самыми звучными именами.
Метис не знал ни откуда он родом, ни кто его родители. Он вел вольную жизнь, положившись на Господа Бога, ночуя то там, то здесь, живя то у индейцев, то у метисов, то у белых. У него не было имени, лишь кличка «Сапоте», что означало перезрелый плод ахраса, или сапотиллы[406], тронутый червоточиной.
А в общем это был веселый, добродушный юноша, готовый услужить своим хозяевам и прекрасно ладивший с лошадьми. Однако во всем, что касалось кухни, полагаться на него не приходилось: единственное, что он мог еще сделать, — это вскрыть банку с консервами, да и то с большим трудом!
Жюльена, который уже бывал в Мексике, ничто не удивляло на этой бесконечной дороге из Аризоны в Гуаймас. Он привык к местным пейзажам, и они его не трогали. Жак, напротив, был в восторге от окружавшей его растительности. Он становился истинным путешественником: его интересовало буквально все, он смотрел во все глаза и слушал во все уши.
Какая разница с тем человеком-посылкой, передвигающимся только по суше, как он величал себя в начале пути! Не стоит добавлять, что в нем ничего не осталось от былого чиновника и записного домоседа. Мысли его приобрели возвышенное направление, горизонт познаний расширился. Словом, метаморфоза[407], произошедшая с бывшим служащим префектуры, была полнейшей. Эх, если бы не проклятая морская болезнь, Жак со своим невозмутимым хладнокровием, атлетической силой и железным здоровьем был бы идеальным первопроходцем! Но человек несовершенен.
Между Аризоной и Алтаром, расположенными приблизительно в трехстах сорока километрах друг от друга, редко когда встретишь даже более или менее крупную деревушку, не говоря уже о городах, поскольку население в этом районе рассредоточено сравнительно равномерно по всей территории.
Поэтому после нелегкого дневного перехода путешественник вынужден разбивать лагерь под открытым небом, если только ему не повезет наткнуться на какой-нибудь постоялый двор, именуемый здесь вентой. Расположение подобных заведений определяется расстоянием, которое в состоянии пройти за день лошадь, и когда животное уже выбивается из сил, путник, к великой для себя радости, обнаруживает придорожную гостиницу. Вента состоит из собственно постоялого двора — «meson» или «posada» по-испански — с комнатами для людей и конюшнями для лошадей и таверны или ресторана — fonda. Иногда имеется также и tienda, или лавка, где можно купить самое необходимое. В общем, это настоящий караван-сарай[408].
Жак любил останавливаться на постоялых дворах, где отсутствие изысканной кухни и мягкой постели вполне компенсировалось любопытными зрелищами и возможностью проводить интереснейшие наблюдения. Он обожал подаваемые путникам тортильи, эти пресные блины из кукурузной муки, очень тонкие и очень сухие, являющиеся национальной мексиканской едой и полностью заменяющие простонародью хлеб, и заявлял также, что пульке и мескаль — изысканнейшие напитки и что дичь со стручковым перцем — вкуснейшее блюдо.
Жак стал оптимистом и приходил в экстаз от пышной тропической флоры.
Мы сказали «тропической», хотя путешественников еще отделяли семь с лишним градусов от северной границы тропической зоны[409]. И не ошиблись. Известно, что Мексика разделена на три зоны, имеющие характерные названия «tierra caliente» — «жаркая земля», «tierra templada» — «теплая земля» и «tierra fria» — «холодная земля», причем географическая широта к подобной градации не имеет ни малейшего значения, поскольку в основе данного районирования лежит высота расположения территории над уровнем моря. Tierra fria — это горные склоны на высоте более двух тысяч метров, tierra templada — те же склоны, но расположенные ниже двух тысяч метров, и tierra caliente — побережье двух океанов, простирающееся от моря до подножия гор и частично охватывающее бассейны рек Ри-Браво-дель-Норте и Рио-Хила.
Дорога на Гуаймас пролегала по «теплой земле», и Жак мог вволю любоваться роскошными веерными пальмами, бананами, раскинувшими свои огромные листья, бутылочными тыквами, индигоносами[410], какаовыми деревьями, хлопчатником, вернувшимся в дикое состояние и своим присутствием напоминавшим о некогда существовавших здесь древних цивилизациях.
Временами вдали показывались соломенная крыша, оплетенная ползучей растительностью, рощица гуайявы[411], росшие отдельно апельсиновые и лимонные деревья, авокадо[412], увешанные плодами. Скромные жилища индейцев стояли в окружении небольших, тщательно возделанных участков земли, на которых произрастали табак, сахарный тростник, лимоны, арбузы, ананасы, маис[413] и маниока[414], защищенные от вытаптывания великолепной изгородью из кактусов и алоэ.
Всякий раз восхищаясь буйной растительностью, Жак завидовал счастью обитателей этого тропического эдема[415], и ему все сильнее хотелось добраться наконец до своих владений в Жаккари-Мирим.
Временами причудливый облик невиданных цветов исторгал из его груди восторженные вопли.
Впрочем, даже самые хладнокровные путешественники не остались бы равнодушными при виде несравненной красоты Salvia fulgens[416] с ее багровыми пламенеющими лепестками, изящной Sisyrinchium strie[417], гигантского Helianthus[418], нежной Mentzelia[419].
Там, где начинались каменистые почвы, унылый пейзаж скрашивали высоченные кактусы, огромные молочаи[420]; смоковницы[421] высотой двадцать метров, громадные агавы с их мясистыми серо-зелеными листьями, ощетинившимися грозными колючками. Здесь во всем своем величии произрастает драгоценная Maguey — американская агава, из которой делают пульке и мескаль, излюбленные напитки мексиканцев. Из волокон ее листьев получают прочную бумагу, на которой были написаны рукописи ацтеков[422], прекрасную солому для крыш, веревки и ткани. В этом растении все идет в дело, даже шипы, ибо из них изготовляют иголки и гвозди.
Напомним также, что существуют сорта агавы, выращиваемые специально для получения пульке. Это Four-craea seculaire, или Furcraea longaeva[423], достигающая своей зрелости значительно раньше, чем обычная агава, которой для этого требуется двенадцать — пятнадцать и даже двадцать лет. В момент, когда заканчивается единственное в ее жизни цветение, в середине цветоножки, или стебля, на котором расположен цветок, проделывают дырку, и та быстро заполняется растительным соком. Этот сок представляет из себя бесцветную жидкость, именуемую aquamiel. Ее собирают два или три раза в день на протяжении пяти месяцев. Количество получаемой жидкости равно восьми — десяти литрам в сутки. Потом выделение сока прекращается, и растение засыхает. Собранный сок бродит в тени в течение двенадцати часов, после чего образуется пенящийся напиток, хмельной и очень приятный на вкус.
Но вернемся снова к особенностям путешествия по Мексике. Представьте себе, что намеченное расстояние наконец пройдено, день близится к концу, пора размещаться на ночлег. Если повезет и вы до ночи доберетесь до венты, то заночуете в бамбуковой хижине — meson. Вы также сможете понаблюдать, как служанки — mozas — готовят тортильи, которые затем подадут вам к столу еще горячими. Смуглые красотки Соноры давят на metate — квадратном столе, состоящем из гранитной плиты, установленной на четырех низких ножках, — вареные кукурузные зерна, смешивают их в деревянных кадках с мукой, делают очень тонкий блин и жарят его на comal — круге из красноватой глины, согреваемом на маленькой печи из необожженного кирпича.
В такой точно обстановке отдыхали и наши друзья. По прибытии на постоялый двор Сапоте распрягал лошадей, отводил этих выносливых животных в конюшню и щедро наделял их ячменем и сеном. Потом переносил багаж в комнату, где на охапках свежей кукурузной соломы должны были ночевать или, точнее, располагаться лагерем на ночь его хозяева. Разложив туалетные принадлежности и развернув большие резиновые корыта, метис шел за водой с двумя брезентовыми ведрами, чтобы путники могли предаться омовению, особенно приятному после целого дня скачки по пыльной дороге и под палящим солнцем.
Туалетные принадлежности с самого начала вызывали восхищение Сапоте, а случай, произошедший с ними на третий день пути, окончательно укрепил его в мысли, что его новые хозяева — очень важные персоны. В Мексике непросто раздобыть воду. Наши путешественники устали и, как и их животные, умирали от жажды. До венты же Папагос, расположенной у подножия Сьерры-Сенойты, оставалось еще два часа пути. Неожиданно лошади и мулы, принюхавшись, обрели свою прежнюю рысь. Нет сомнений: где-то рядом была вода. Инстинкт не подвел животных. Через десять минут маленький отряд оказался возле источника. К несчастью, вода находилась на самом дне глубокой расщелины с отвесными стенами — barranea — и посему была недосягаема. Разочарованный Сапоте оглашал воздух жалобными воплями, кони нетерпеливо били копытами по каменистой почве. Тогда Жюльен приказал мексиканцу достать из чемодана два брезентовых ведра, похожих на ведра пожарников и вмещавших двенадцать литров жидкости. Бедный малый решил, что сейчас его пошлют на дно ущелья, и уже молитвенно сложил руки, когда Жюльен обратил его внимание на то, что ручка каждого из ведер была сделана из длинной, тонкой и просмоленной веревки, многократно пропущенной через два кольца из оцинкованного железа, прочно пришитых друг напротив друга к брезентовым стенкам. Длина веревки, если ее развернуть, достигала почти двадцати метров. Жюльен терпеливо размотал ее, убедился, что один конец прочно прикреплен к кольцу, и бросил ведро в расщелину. Оно шлепнулось прямо в середину источника и благодаря железным кольцам погрузилось в воду. Вытащить ведро и напоить всадников и коней теперь не составляло труда. Таким образом благодаря этому простому, но поистине гениальному приспособлению путники были избавлены от жестоких мук жажды.
Впрочем, это была единственная трудность, встретившаяся им за первые пять дней пути, когда они направлялись к венте Карбокенья, расположенной ровно в трехстах километрах от Аризоны и в сорока от Алтара.
Путешественники прибыли туда десятого июня. Последний переход был тяжел не столько из-за своей протяженности, сколько из-за жары и отвратительной дороги. И друзья, находясь вблизи Алтара, все-таки решили заночевать в Карбокенье, чтобы вволю поспать и дать отдохнуть лошадям.
Здесь они нашли больше комфорта, чем в предыдущих местах своих ночевок. Комнаты были просторные, с меньшим количеством насекомых и с довольно чистыми гамаками, которые, будучи приподнятыми от пола, становились недоступными для бесчисленного множества мелких тварей, которыми изобилует Мексика.
Съев с аппетитом великолепный ужин, наши герои, блаженно потягиваясь и покачиваясь в своих гамаках, наслаждались знаменитыми мексиканскими сигарами, не уступающими гаванским[424].
Они уже успели задремать, когда звонкий стук лошадиных копыт по мощеному двору вырвал их из объятий Морфея[425]. В большом зале, где только что поужинали путешественники, раздался звучный голос, пытавшийся объясниться на ломаном английском и немецком языках.
— Наверное, это американские искатели приключений, подрядившиеся на строительство железной дороги, — зевая, произнес Жак, отнюдь не в восторге от того, что нарушили его сиесту.
Жюльен, собравшийся было снова заснуть, внезапно встрепенулся.
— Странно, — произнес он, пытаясь собраться с мыслями, — готов поклясться, что слышу голос негодяя, называющего себя полковником Батлером!.. Впрочем, наверное, мне это снится.
ГЛАВА 19
Место, удобное для засады. —Воспоминание о классиках приключенческой литературы. —Благодушие Жюльена. —Нападение. —Гибель лошадей. —В осаде. —Белый, мстящий, как краснокожий. —Полковник Батлер. —Ответ Жюльена бандитам. —Попадание в цель. —Незавидное положение Жака. —Неожиданное явление. —Отступление противника. —Захват, дилижанса. —Джентльмены с большой дороги. —Закон есть закон. —Арест.
Гам, этот непременный спутник прибытия многочисленного отряда, который нарушил сиесту Жака и Жюльена в венте Карбокенья, вскоре утих. Оба друга вернулись к прерванному сну и на следующий день довольно поздно встали.
Вспомнив о своем вчерашнем предположении, Жюльен не смог сдержать улыбку. Слишком невероятно, чтобы убийца находился именно здесь, в той же самой захудалой мексиканской гостинице. Скорее всего он остался в Соединенных Штатах, лишь перебрался в другой штат и попытался начать все сначала. И то, что почудилось Жюльену со сна, не заслуживало никакого внимания. Что же до незнакомцев, то они, несомненно, торопились в Алтар, ибо уехали на рассвете, то есть около полутора часов назад.
Оба француза не спеша отправились в путь и, решив, что сегодня торопиться им некуда, пустили лошадей прогулочным шагом, чему гордые мустанги вовсе не противились.
Так они проехали половину пути между вентой Карбокенья и вентой Бамори. Ступив на тропу, с одной стороны которой был глубокий обрыв, а с другой плотной стеной стояли высоченные цилиндрические кактусы, напоминавшие трубы органа, Жак пустился в рассуждения:
— Какое превосходное место для засады!
— Засада! — скептически произнес Жюльен. — На кого? Тебе прекрасно известно, что в Мексике разбойники переселились в города, а индейцы давно уже зарыли топор войны.
— Согласен и вовсе об этом не жалею. Просто наша дорога навевает воспоминания о сочинениях некоторых авторов, где Сонора описана как огромный притон людей без роду и племени.
— Иные времена — иные нравы! Как говорил Перро, сейчас снимают скальпы только в книгах, печатающихся в Европе, да в отдаленных уголках Скалистых гор. Я бы также добавил, что и вооруженные нападения в Мексике стали редкостью…
Внезапно необъяснимое предчувствие заставило Жюльена прерваться на полуслове.
— Подними свою лошадь! — закричал он Жаку и, вонзив шпоры в бока своего скакуна, подал ему пример.
Жак привычно подчинился другу, успев при этом окинуть взором живую изгородь из кактусов. Сквозь просветы в зеленой стене сверкнул металл, и он тотчас же осознал своевременность предупреждения Жюльена. Стволы огнестрельного оружия холодно поблескивали в косых лучах солнца. Но не было времени размышлять, почему обычно безопасная мексиканская дорога вдруг ощетинилась ружьями.
До слуха Жака донесся сухой щелчок и вслед за тем — звук выстрела. Он увидел, как лошадь Жюльена, сраженная пулей прямо в голову, тяжело рухнула на дорогу.
— Прыгай на землю! — крикнул другу Жюльен, успевший вовремя соскочить с коня.
Второй выстрел раздался как раз тогда, когда Жак пытался справиться со своим конем, который, испугавшись, скакнул в сторону ущелья. Пуля, вонзившись в шейные позвонки и перебив спинной мозг, сразила лошадь прямо на лету.
Менее ловкий наездник и, несомненно, менее удачливый, Жак не смог повторить маневр Жюльена, и конь, упав, придавил ему ногу.
В какие-то считанные секунды друзья лишились обеих лошадей. Жюльен, не терявший присутствия духа даже в самых трудных и неожиданных ситуациях, уже успел предпринять необходимые меры для защиты: извлечь из седельной сумки револьвер, залечь за трупом бедного мустанга и зарядить парой патронов ружье было для него делом мгновенным.
— Ты не ранен, Жак? — с беспокойством крикнул он, не слыша и не видя друга.
— Кажется, нет. Но у меня нога застряла в стремени.
— Ты можешь стрелять?
— Да, хотя и с трудом, так как я упал на спину… И, к сожалению, у меня нет пулевых патронов.
— Тем лучше! Стреляй картечью…[426] не целясь. Сейчас начнется наступление.
Едва лишь произнес Жюльен эти слова, как приблизительно в восьмидесяти метрах от него рухнула часть изгороди из органоподобных кактусов, и в заранее подготовленной бреши, свидетельствовавшей о том, что засада была тщательно подготовлена, показались шесть человек.
Это были белые, о чем свидетельствовали их одежда и длинные бороды. Ловкость, с которой они, используя любую неровность местности, прячась за каждым камнем или кочкой, работая локтями, коленями, большими пальцами и даже грудной клеткой, неспешно приближались к тому месту, где лежали убитые лошади, выдавала в них техасских охотников. Позаимствовав у индейцев методы выслеживания диких зверей, они превзошли своих учителей.
Нападавшие передвигались бесшумно, крадучись.
Жюльен, обеспокоенный непонятной тишиной, приподнял голову над телом своей лошади.
Внезапно раздался грубый голос, и нашему герою сразу все стало ясно.
— Тише, приятели! Тише! — услышали друзья английскую речь. — А не то останетесь без глаз. Эти два парня не так-то просты. Если у них не перебиты кости, то схватить их будет непросто.
— Ого, полковник! Так вы хотите взять их живыми?
— Ты угадал, мой мальчик, и я буду в отчаянии, если с ними что-нибудь случится.
— Почему?
— Кажется, ты половину жизни провел среди племени навахо, самых кровожадных среди всех краснокожих обитателей прерий, не так ли?
— Так.
— Тогда ты знаешь, что такое месть.
— Месть краснокожего? Конечно, знаю.
— Так вот, хоть я и белый, но хочу отомстить, как индеец. Эти двое нанесли мне оскорбление. Так пусть же они умрут у столба пыток.
— Смотри-ка! — произнес в сторону Жюльен. — Это действительно полковник Батлер! Значит, вчера я не ошибся. Негодяй прямо кипит от злости, однако до нас он еще не добрался. К тому же тот, кто хвастается своими планами, обычно далеко не уверен в их осуществимости. Он просто хочет приободрить себя. Что ж, вот мой ответ.
Жюльен, не думая о том, что вражеская пуля легко может долететь до его укрытия, приподнял голову, положил дуло ружья на бедро мертвой лошади, наметил для себя находившихся шагах в сорока от него двух бандитов, хладнокровно, словно целил в косулю, выстрелил сразу из обоих стволов и тут же аккуратно перезарядил оружие.
Вопли боли и яростные проклятия возвестили о том, что француз не зря истратил патроны.
— Черт побери, — философски заметил Жюльен, — когда стреляешь почти в упор, картечь явно предпочтительнее пули, выпущенной из гладкоствольного ружья. Останься у меня карабин, принадлежавший губернатору Иркутска, я бы непременно прикончил одного из этих негодяев… Эй, Жак, если не ошибаюсь, противник возвращается на свои позиции!
— Однако наше положение не станет лучше, если они решат взять нас в осаду.
— Похоже, их действительно возглавляет полковникБатлер.
— Так оно и есть…
— Возможно, он идет по нашему следу от самого Сан-Франциско. Зная, что мы богаты, хочет, наверное, взять за нас солидный выкуп. Потерпев неудачу в политике, он изобрел очередной способ быстро нажить состояние.
— Что же нам делать?
— Ждать.
— Голод и жажда дают о себе знать… Особенно жажда. К тому же боль становится просто невыносимой… Нога распухает, солнце бьет прямо в глаза.
— Попытаюсь подползти и освободить тебя.
— Нет, не стоит напрасно рисковать жизнью.
— Не бойся: они ведь хотят взять нас живыми.
— Но тебя могут подстрелить!
— Тем хуже для нас обоих. От меня до тебя всего четыре метра, и, значит, сам дьявол пришел к ним на помощь, если они подстрелят меня, когда я буду преодолевать это расстояние.
С этими словами Жюльен быстро вскочил и в один прыжок пересек пространство, отделявшее его импровизированное убежище за трупом убитой лошади от лежавшего на земле Жака. В ответ на его дерзкий поступок раздался выстрел. Жюльен вскрикнул.
— Ты ранен?
— Простая царапина на ноге. Меткость этих мерзавцев достойна почтенного Перро.
— Ты прав. Они хотели лишить меня возможности убежать…
— Главное, мы снова вместе. Но в нашем положении нелегко будет приподнять лошадь, всем своим весом придавившую твою ногу.
— Послушай, если бы ты вырыл своим мачете у меня под ногой что-то вроде канавки…
— Еще лучше: если бы я отрезал кусок бедра от твоей покойной лошади, то смог бы освободить тебя гораздо быстрее.
— Пожалуй, ты прав. Как это я сам до этого не додумался!
— Хватит праздных рассуждений, поспешим, ибо время не ждет, наши враги могут попытаться окружить нас… Впрочем, со стороны обрыва сделать это невозможно. Думаю, что скорее всего они будут держать нас здесь под дулами своих карабинов, пока голод и жажда не заставят нас вступить с ними в переговоры.
— Ты что, действительно веришь, что этот мерзавец хочет сохранить нам жизнь?
— Его интересует не наша жизнь, а наши кошельки. Сколь ни унизительна перспектива сдаться на милость бандита с большой дороги, но лучше распрощаться с кошельком, чем с собственной головой.
— Ах, почему мы не дали Перро исполнить его заветное желание и выбросить полковника на улицу с пятого этажа!
— Наверное, мы сочли этот поступок слишком эксцентричным.
— Согласен, однако наше теперешнее положение ничуть не менее оригинально…
— Тем более не на что жаловаться… К тому же тебе не грозит заполучить морскую болезнь.
Несмотря на весь трагизм их положения, Жак не мог удержаться от смеха. Жюльен же быстрым взором окинул позиции неприятеля.
— Что поделывает противник?
— Укрылся за стенами редута[427], оставив двоих на поле битвы.
— Они мертвы?
— Сомневаюсь, хотя думаю, что основательно покалечил их. Если, конечно, их неподвижные позы — не очередная военная хитрость, призванная ввести нас в заблуждение.
Неожиданно за поворотом дороги раздался звон колокольчиков, сопровождаемый свистом бича и скрежетом металла. При этих звуках те двое, которым уже довелось испытать на себе меткость Жюльена, с трудом поднявшись, попытались спрятаться за изгородью из кактусов. Едва они добрались до нее, как на тропе показался странный, дребезжавший от старости экипаж, чье столь своевременное появление в подобных обстоятельствах выглядело порождением больной фантазии.
Это был старинный фургон, представлявший из себя длинную крытую повозку с кожаным тентом. Во Франции подобные колымаги давно исчезли, а если и сохранились, то лишь в глухих деревнях, где они вызывают изумление заезжих горожан. По бокам экипажа были расположены две скамьи, и еще одна помещалась в самой глубине. Подлинное наименование сего средства передвижения — дилижанс. Но дилижанс этот пребывал в самом плачевном состоянии, какое только можно себе вообразить. Кожа на нем заскорузла и свисала лохмотьями, местами зияли дыры, в которые нетрудно было разглядеть, что изнутри его некогда обили красным плюшем, утратившим, однако, с тех пор свой первозданный цвет, скрывшийся под слоем вековой грязи. Стекла в дверцах отсутствовали, колесные ободья давно уже разболтались, дышло поддерживалось веревочкой, оси скрипели, а сам фургон мог в любую минуту рассыпаться на части вместе с тянувшими его шестью чахлыми мулами.
Каким же чудом сохранилась эта развалина на колесах, которая, наверное, уже не первое столетие подвергалась разрушительному воздействию стихий? Как удалось уцелеть этому безмолвному свидетелю борьбы Мексики за свою независимость?[428] Колеса старого дилижанса вертелись во время государственных переворотов, или pronon-ciamentos, он бесстрастно взирал на смену правительств и слышал зажигательные речи отважных народных вождей.
Почему же сей экипаж появился на дороге именно тогда, когда он больше всего был нужен попавшим в переделку двум отважным французам? Причина одна: старая колымага, пышно именуемая центральной администрацией Мексики почтовой каретой, катила из Аризоны в том же направлении, что и Жюльен с Жаком. Она отправилась из города двумя днями позже наших путешественников и, как легко можно убедиться, несмотря на свой нелепый вид и недостаток подстав[429], проезжала более ста километров в день.
Появление дилижанса было вдвойне счастливым, ибо оно не только обратило в бегство врага, но и предоставляло путешественникам, лишившимся лошадей, возможность беспрепятственно доехать до города Алтар. Французы не смогли сдержать радостного возгласа при виде допотопного сооружения на колесах, следом за которым показался и Сапоте, благоразумно спрятавшийся со своими мулами за выступом скалы.
Жак наконец был освобожден. Поднявшись, он первым делом расправил затекшие конечности. Жюльен обратился по-испански к чиновнику в форменной одежде, восседавшему на головном муле, и вежливо попросил его остановить повозку. Более надменный и гордый, чем все идальго[430] Кастилии[431] и Арагона[432], служивый, даже не удостоив его ответом, крикнул что-то вознице, и тот, стараясь не задеть колесами трупы лошадей, продолжал невозмутимо вести свой экипаж вперед.
Жак и Жюльен не верили своим глазам. Как, эти оборванцы, лишь волею случая попавшие на государственную службу, отказываются взять путешественников с собой, хотя прекрасно понимают, что те находятся в бедственном положении?! Черт побери, это уж слишком!
Жюльен, вскинув ружье, взял на мушку чиновника, а Жак так крепко схватил под уздцы первого мула, что бедное животное упало на колени.
— Стой, мошенник!.. Стой, или я стреляю! — приказал Жюльен голосом, которому позавидовал бы любой предводитель traboucayres[433], этих классических грабителей дилижансов.
Угроза моментально сбила с идальго всю спесь, уступившую место отвратительному раболепию.
— Ваша милость! Ваша светлость! Ваше превосходительство! Только прикажите, и ваш смиренный слуга готов вам служить!
— Замолчи, лакей! — гаркнул на него Жюльен. — Будешь отвечать, когда я тебя спрошу! — Затем, сделав знак метису приблизиться, он произнес: — Иди сюда, Сапоте. Сними чемоданы с мулов… Отлично. А теперь расседлай наших лошадей… А ты, Жак, постарайся взобраться на скамью так, чтобы головорезы не заметили тебя.
— Готово!
— Бери багаж и уложи его в фургоне… Ты же, Сапоте, теперь свободен, твои услуги нам больше не понадобятся… Вот, держи золотой!
— Спасибо, хозяин!
— Это еще не все. Мулы также твои: я дарю их тебе. Если ты не знаешь, куда тебе идти, следуй за дилижансом до Алтара. А если знаешь, тогда прощай!
С этими словами Жюльен, внимательно осмотрев фургон изнутри и убедившись, что в нем всего лишь двое пассажиров, быстро забрался в повозку и сел рядом с Жаком, предусмотрительно поставив ружье между ног.
— Если ты, мерзавец, — сказал он вознице, — дорожишь своими ушами, то поезжай быстрей, никуда не сворачивая.
Тот понял по тону, что лучше не перечить. Мощным ударом кнута он взбодрил своих животных, и скоро почтенный тарантас, влекомый упряжкой мулов, чья сбруя состояла не столько из кожи, сколько из веревок, и имела больше узлов, нежели пряжек, ужасающе дребезжа, скрылся в вихре пыли.
Взглянув со стороны на свою безрассудную выходку, Жюльен искренне рассмеялся.
— Ну как, — спросил он своего друга, — что скажешь о нашем новом приключении?
— Скажу, что такого со мной еще не случалось. И хотя, отправляясь в путь, я был готов ко всему, но на то, чтобы представить себе, как мы с тобой останавливаем силой почтовый дилижанс, у меня не хватило бы воображения. Итак, мы теперь — настоящие джентльмены с большой дороги! Лишь бы власти этой почтенной страны не сочли нашу шутку слишком дерзкой и не повели себя по отношению к нам соответствующим образом.
— Ну что ты! Разве сложившиеся обстоятельства не оправдывают нас?
Но, как выяснилось вскоре, «сложившиеся обстоятельства» не послужили друзьям оправданием.
После четырех часов пути дилижанс прибыл в Алтар. Жак и Жюльен едва успели разместиться в довольно комфортабельной гостинице — «посаде» по-испански, как перед их взором предстали алькальд[434] и коррехидор[435] в сопровождении патруля, многочисленного и в изрядно потрепанном обмундировании. Они пришли арестовать путешественников.
— Превосходно, — невозмутимо произнес Жюльен, — только этого нам и не хватало. Бандиты хотели нас убить, но в тюрьму попадаем мы. Впрочем, Мексика в этом отношении не отличается от других стран.
ГЛАВА 20
Неохраняемый дилижанс. —Хвастуны. —Телеграмма Жюльена. —Странный ответ из Мехико. —Конвой. —Триумфальное шествие государственных преступников. —Прибытие в Эрмосильо. —По дороге в Гуаймас. —Тракт, идущий с северо-запада на юго-восток. —Жак Арно в тропиках! — Начальник полиции Тепика. —Откровенность чиновника. —Гвадалахара и Гванахуато. —Вперед! — Драма в Керетаро. —Мехико. —Французская миссия. —Радушный прием. —Первый секретарь. —Дружеская беседа.
В предыдущей главе мы упомянули о почтовой карете. Как известно, мексиканские курьеры возят иногда с собой довольно крупные денежные суммы. С началом строительства железной дороги, когда потребности в звонкой монете увеличились, подобные перевозки между Аризоной и Гуаймасом участились. Во избежание неприятных столкновений администрация распорядилась, чтобы каждый дилижанс, транспортирующий ценности, сопровождался кавалерийским отрядом. Плохо вооруженные, еще хуже экипированные и совершенно не обученные солдаты были обязаны стать на защиту дилижанса, если бы искателям приключений из числа рабочих, занятых на строительстве рельсового пути, пришло вдруг в голову использовать в личных интересах оборотные средства компании. Однако наличие такого эскорта[436] стало свидетельством того, что дилижанс везет деньги, и, как следствие, пробуждало алчные вожделения. Что могло остановить этих отпетых бродяг, которые успели за свою жизнь и повоевать вместе с краснокожими, и повеселиться вместе с янки? Во всяком случае, не горе-охранники на тощих одрах[437], оберегающие сокровища, обладание которыми дало бы лиходеям возможность надолго забыться в отличной выпивке! И бандиты спокойно нападали на курьеров. Служилые создавали поначалу видимость сопротивления, но затем откровенно присоединялись к грабителям, которые, в отличие от правительства, не торговались при оплате их услуг. В конце концов, устав от этой войны, администрация перестала посылать конное сопровождение, решив, что выгоднее доверить деньги заботам лишь одного охранника, по возможности честного, и хорошо платить ему: путешествуя инкогнито, деньги имели больше шансов прибыть в целости. Риск оказался оправданным: курьера грабили всего лишь в одну из четырех поездок.
Итак, случаю было угодно, чтобы в тот день, когда Жак и Жюльен наткнулись на засаду, устроенную им полковником Батлером и его подручными на дороге из Карбокеньи в Бамори, дилижанс из Аризоны вес в Гуаймас крупную сумму денег. Курьер, сопровождавший вверенный ему экипаж и принятый нашими друзьями за чиновника, потерял голову при виде двух убитых лошадей, лежавших в лужах собственной крови, и двух людей, выскочивших из-за этих мрачных укрытий. Бедняга, возможно, уже подвергался некогда нападению на этом же самом месте и, сделав вид, что не слышит просьбы Жюльена, отдал распоряжение вознице не останавливать упряжку.
Приказ, произнесенный вслед за тем Жюльеном суровым тоном, объяснявшимся, разумеется, тем трагическим положением, в котором оказались французы, был воспринят напуганным курьером как ультиматум разбойника с большой дороги. Хотя требования этого он не выполнил, дилижанс все же был остановлен. И в то время как Жак держал под уздцы головного мула, Жюльен целился в едва живого от страха служащего.
Вид двух друзей, разместивших свой багаж и занявших место в повозке, не успокоил курьера. Он был уверен, что с минуты на минуту появятся их сообщники, чтобы безнаказанно украсть ценности. Эта мысль подтверждалась и тем обстоятельством, что Жюльен не расстался со своим ружьем. Однако он и не мог этого сделать, опасаясь, и не без оснований, преследования со стороны людей полковника Батлера, отчего и бросал постоянно внимательные взгляды на дорогу.
К глубокому удивлению государственного служащего, дилижанс беспрепятственно прибыл в Алтар. Но как только воображаемая опасность ему более не угрожала, направление мыслей бездельника мгновенно изменилось. Он решил воспользоваться случаем, чтобы выставить себя героем, заявив громогласно о своей храбрости, ловкости и хладнокровии, только благодаря которым якобы ему и удалось доставить казну в сохранности до места назначения.
Двое пассажиров, ехавших в дилижансе, так же, как и курьер с возницей, были едва живы от страха, когда Жак и Жюльен отвоевывали свои места. И хотя постепенно они пришли в себя, простить неожиданным пришельцам вторжение не смогли.
Один из попутчиков наших героев был полковник, другой — монах.
Этот последний, чье пищеварение столь грубо нарушили, находился в дурном расположении духа, тем более что он искренне поверил в нападение. Что же касается полковника, — а в Мексике все немножко полковники, — то, не желая признаться в охватившем его паническом страхе, он принялся живописать подвиги курьера и, увлекшись, приписал и себе частичку заслуг, ибо никто не мог проверить истинность его слов. Многословие и бахвальство латиноамериканцев стали притчей во языцех, так что судите сами, как пара хвастунов могли раздуть вымышленную опасность.
Алькальд и коррехидор, к которым обратились эти два храбреца, охотно согласились на арест чужеземцев еще и потому, что мексиканцы обычно недолюбливают французов. Да и монах, свидетель преступления, утверждал к тому же, — и это было похоже на правду, — что оба путешественника силой заставили курьера пустить их в фургон.
Не сопротивляясь, наши друзья дали себя арестовать, но выразили протест и добились того, что их пообещали содержать под стражей в той же самой гостинице, пока они будут сноситься с французским послом в Мехико.
К счастью, Алтар, этот симпатичный городок с тысячью восьмистами жителями, расположенный на реке, носящей то же имя, имеет телеграфную связь с Гуаймасом, откуда идет прямая линия в Мехико, проходящая через города Масатлан, Дуранго, Сан-Луис, Потоси, Гванахуато и Кверетаро.
Жюльен составил длинную телеграмму, где объяснял цель их путешествия, сообщал соответствующие сведения и в точности излагал события того утра, и отправил ее, уповая на справедливость полномочного министра. Прибывший на следующее утро ответ явился как для него, так и для Жака величайшей неожиданностью. Мы приводим его полностью:
«Господа граф де Клене и Жак Арно, французские путешественники, задержанные в Алтаре, являются опаснейшими государственными преступниками. Приказано в ближайшее же время препроводить их под надежным конвоем в Мехико. Предписывается также оказывать арестантам в пути всевозможное почтение. Хотя им запрещается с кем-либо общаться, нуждаться они ни в чем не должны. Власти несут ответственность за их безопасность. Принадлежащий преступникам багаж, за исключением предметов первой необходимости, должен быть опечатан и следовать за ними.
Правительство требует отправить поименованных выше лиц как можно скорее».
Странный документ был подписан префектом полиции, а также министрами внутренних и иностранных дел Мексики.
Возражать было бесполезно, оставалось только подчиниться.
Жюльен не желал ничего лучшего, как отправиться в Мехико. Он рассчитывал, прибыв на место, найти выход из тупика, порожденного, думал он, неким недоразумением.
Но предоставим снова слово Жаку Арно, использовавшему свой вынужденный досуг во время их стремительного продвижения к столице Мексики для написания путевых заметок, весьма выразительных и поучительных:
«12 июня. Мы — государственные преступники! Хотел бы я знать, какого государства!
Нас вывезли из Алтара в специально выделенном дилижансе. В нем можно курить, спать, разговаривать.
Впрочем, это единственная свобода, которой мы пользуемся, так как администрация предприняла все надлежащие меры для точного исполнения указаний, изложенных в телеграмме.
Курьер, ставший причиной этого неожиданного приключения, заважничал и раздулся, словно осел, несущий святые дары. Но святые дары — это мы. Можно подумать, что мы хрупки, как фарфоровый сервиз. Ибо, с одной стороны, нам оказывается всяческое почтение, а с другой, все невероятно боятся заговорить с нами. Это неплохо, но уже начинает надоедать.
Нас сопровождает многочисленная охрана, что наводит на мысль о дорогостоящем грузе и, если верить слухам, возбуждает алчность наших неожиданных коллег, истинных джентльменов большой дороги. Впрочем, дневное или даже ночное нападение развлекло бы нас.
Что, однако, вовсе не забавляет, так это вид всадников, охраняющих нашу карету. У этих метисов внешность настоящих разбойников. Одетые в полотняные костюмы и черные широкополые шляпы с трехцветными — зелено-бело-красными — кокардами, вооруженные плохенькими мушкетами и пиками с красно-зеленым вымпелом, они думают лишь о том, как бы пограбить несчастных придорожных жителей. Бессовестные бандиты забирают у них скот, птицу и расплачиваются ударами древка своих копий.
Перевозка пленников вроде нас обходится стране недешево, тем более что кормят нас словно эрцгерцогов[438] и в харчевнях, где мы останавливаемся, не позволяют нам истратить ни одного су.
Нас размещают мгновенно в самых лучших апартаментах. Бог мой, кто же будет за все это платить?
Наш личный эскорт состоит из нескольких пехотинцев, скучившихся в конце фургона. Все они — индейцы. Среднего роста, мускулистые, одетые также в полотняные костюмы, но более чистые, краснокожие производят более благоприятное, чем всадники, впечатление. У них массивные челюсти, выдающиеся скулы, выразительные глаза, уверенно глядящие по сторонам, безбородые лица. Но главное — они совестливы… Да, забыл упомянуть, что у них короткие волосы, но на каждом виске оставлено по длинной пряди.
Вооружение пехотинцев состоит из ружья и штыка. Служилые тщательно заботятся о своем оружии, и когда ружье, блестящее, словно зеркало, немного запотевает от соприкосновения с их влажными руками, они начищают металл кусочком кожи. Снаряжение их ограничено широким поясом, на котором висят ножны для штыка и огромный патронташ, почти столь же большой, как вещевой мешок французского пехотинца. Болтающийся ниже пояса, он выглядит довольно странно.
Дилижанс едет… едет… Охранник кричит на возницу и на мулов, возница обрушивается лишь на этих животных… Поистине адский поезд!
Трудно поверить, что, для того чтобы путешествовать быстро и с комфортом, надо стать преступником. Интересно, что думает об этом простой смертный?
За два дня мы добрались до Эрмосильо, удаленного от Алтара на сто девяносто километров.
13 июня. Эрносильо насчитывает двенадцать тысяч жителей, что не так уж плохо для здешнего края. Там есть монетный двор, где три года назад отчеканили три миллиона золотых и серебряных франков. Однако же провинция Сонора вовсе не богата.
Хорошо одетые господа, предупрежденные о нашем прибытии, приняли нас со всеми подобающими церемониями. Конечно, в нашу честь не произносили торжественных речей и нам не подносили на серебряном подносе ключи от города, но и без этого всего было предостаточно.
Хорошо одетые господа — это алькальд и городские судьи. Они устроили роскошный банкет в нашу честь, где нас угощали хересом[439] со специальных виноградников, о которых я до сих пор храню превосходные воспоминания.
14 июня. Господа узники, карета на Гуаймас подана!.. Наше путешествие напоминает триумфальное шествие.
Во Франции с преступниками так не обращаются, будь это даже государственные преступники.
Мы с Жюльеном, ничего не понимая, благословляем вмешательство нашего превосходного врага полковника Батлера, благодаря которому мы так быстро продвигаемся к цели. Тридцать лье, отделяющие Эрмосильо от Гуаймаса, мы проехали менее чем за десять часов, хотя дороги здесь очень напоминают сибирские. Наша старая кибитка должна была бы уже сотни раз перевернуться на этих колдобинах. Но она на удивление прочна.
Вид Гуаймаса приводит в уныние. Зажатый в кольцо известняковых гор, перерезанных извилистыми ущельями, где произрастают тощая растительность и карликовые пальмы, город насчитывает шесть тысяч жителей и выглядит заброшенным. Только в порту оживленно, и это благодаря американцам, прибывающим сюда покупать кожи, гуано[440], медь и серебро.
Возможно, железная дорога повысит значение этого порта, и он станет одним из лучших на побережье Тихого океана, единственным крупным портом в Калифорнийском заливе.
В Гуаймасе нет воды. Источники находятся на окраинах, по дороге к Эрмосильо. Вода, извлекаемая при помощи нории — колес с черпаками, или, иначе, черпакового транспортера, разливается по бурдюкам и водоносами, именуемыми aquadores, доставляется на ослах в город. Эти колоритные типы, своего рода мексиканские овернцы[441], — индейцы яки.
16 июня. Едва познакомившись, мы уже прощаемся с Гуаймасом. Теперь мы проезжаем вереницу маленьких, ничем не примечательных городков, связанных между собой этой ужасной дорогой, которая с успехом могла бы соперничать с дорогами Западной Сибири.
Сначала мы движемся на восток и этого направления придерживаемся на протяжении восьмидесяти километров, чтобы потом, у венты Кокори, наконец выйти на тракт, пересекающий Мексику с северо-запада на юго-восток.
18 июня. Проехав венту Кокори, семнадцатого июня мы прибываем в Аламос, расположенный между реками Рио-Майо и Рио-Фуэрте. Этот город, насчитывающий шесть тысяч жителей, — уединенный, пропыленный и еще более пустынный, чем Гуаймас. Для европейца жизнь в местных домах из самана[442] и в поистине иссушающем одиночестве скоро превратилась бы в сплошной кошмар.
От Аламоса до Синалоа, столицы одноименной провинции, — около тридцати пяти лье, если двигаться через Фуэрте. Переход тяжелый. Сопровождающие нас всадники утомились. Некоторые уже отстали, потому что на подставах не было сменных лошадей. Индейские пехотинцы спят в фургоне, словно медведи в берлоге.
К счастью, нам удалось прекрасно переночевать в Синалоа.
19 июня. До Кульякана осталось сорок лье. Воздух все больше накаляется, появились москиты.
Я узнал, что Кульякан — столица губернаторства и епископства Сонора, число ее жителей достигает десяти тысяч. Это мне нравится. Здесь так же, как в Эрмосильо, имеется монетный двор. Интересно, почему все-таки монету чеканят в Мексике? Задаю себе этот вопрос потому, что вижу вокруг неприкрытую нищету. Кому это выгодно?
21 июня. Мы еще узники, но с нами обращаются все лучше, все бережней. Власти городов, через которые мы проезжаем, прекрасно принимают нас. Незаметно мы доехали до Нориа. Пройдено еще сто сорок километров. Мы рассчитывали остановиться в Нориа, но, кажется, придется ехать до Масатлана.
Ничего не поделаешь!
В десяти километрах южнее Нориа Жюльен, который ежедневно наносит на карту пройденный путь, объявляет, что мы находимся в тропиках. Я как-то позабыл о познавательной стороне нашего путешествия и признаюсь, что сообщение Жюльена вызывает во мне бурю восторгов.
Невольно начинаю думать о том, что я всего лишь бывший чиновник из префектуры Сена, и вдруг — в тропиках!.. Я, Жак Арно!.. Не хвастаясь, могу сказать себе, что факт прибытия сюда по суше вызывает во мне чувство законной гордости.
Жюльен, догадавшийся о моих размышлениях, усмехается и начинает напевать песенку о маленьком кораблике, который никогда… никогда… никогда не был в плавании. Это правда. И однако, этому маленькому кораблику пришлось-таки бороздить моря и океаны!.. О, зачеркнем скорее слова «бороздить моря и океаны»: язык моряков может принести мне несчастье!
22 июня. Теперь, когда я пересек тропический пояс, что мне за дело до Масатлана, как две капли воды похожего на Гуаймас, — я даже не буду описывать его. Мне столь же безразличны Рио-Президио и почтовые станции с подставами в Росарио и Акапонете.
Завтра переправляемся на пароме через Рио-Сантьяго. Эту речную переправу, весьма продолжительную, было бы правильнее назвать морской, потому что Рио-Сантьяго — одна из самых крупных рек Мексики.
Но разве не пересек я уже тропический пояс, чтобы чего-то бояться!
Мы будем ночевать в Тепике. Оттуда всего лишь сто пятьдесят лье по прямой — и мы в Мехико!
23 июня. Все идет так, что лучше и не надо: еще никогда мы не путешествовали с такой легкостью.
Мы вступили в горную страну. Температура не столь высока, не очень жарко. Мы поднимаемся медленно, покинув наконец бесконечную зону обожженной земли, тянущуюся адским коридором по берегу Калифорнийского залива.
«Жаркая земля» надолго сменяется «теплой землей». Мы непрестанно поднимаемся. Находимся уже где-то на высоте двух тысяч метров, что составляет среднюю высоту обширнейшего центрального плато Мексики.
24 июня. Тепик проехали ночью. Невозможно на ходу получить представление о городе, основанном, как сказал Жюльен, в 1531 году Нуньо де Гусманом, одним из спутников Кортеса[443].
Наше путешествие становится менее познавательным, зато более быстрым.
Начальник полиции Тепика получил официальные указания относительно наших милостей. С преувеличенной вежливостью, свойственной всем мексиканцам без различия сословий, от кабальеро[444] до босяка, этот чиновник заявил, что мы обязаны днем и ночью двигаться в Мехико.
Мы будем спать в дилижансе, переделанном по такому случаю в спальный салон путем добавления двух соломенных матрасов. А обедать — на почтовых станциях.
Но где, увы, столь желанные сейчас снега! Где калифорнийские «вагоны-дворцы»!
Начальник полиции, после того как буквально утопил нас в изысканных любезностях и позаботился о нашем обильном пропитании, таинственно сообщил, что дело наше очень серьезное. Может быть, нас и не приговорят к смерти, но уж точно вышлют из страны, заставив заплатить немалый штраф.
Жюльен наивно спросил, почему, на что этот тип дал потрясающий ответ:
— Ваш случай очень серьезен, потому что ваше дело не выгорело!
— Не выгорело что? — не унимался, сгорая от любопытства, Жюльен.
— Присвоить три тысячи унций золота[445], которые вез курьер. Если бы вам удалось это, то вы легко смогли бы заручиться поддержкой судей, перед которыми скоро предстанете.
— Подкупив их деньгами, украденными у правительства?..
— Да, именно подкупив их, — промолвил негодяй с обезоруживающей откровенностью.
Эта скотина принимает нас за настоящих грабителей, и в его тоне слышится неуловимое презрение к неудачливым жуликам. Это уж слишком! Если наш арест — ошибка, то скажите, пожалуйста, где, когда и как это кончится.
Жюльен, знающий нравы этой страны, считает, что нас хотят шантажировать: запугать, а затем заставить отвалить кругленькую сумму.
— Что же делать?
— Тебе сказал начальник полиции: подкупить судей и, заплатив им, уехать, — произнес Жюльен с неподражаемым хладнокровием. — Наше сегодняшнее положение — всего лишь одна из превратностей пути. Что-то вроде морской болезни.
Я не нашел слов, чтобы ответить на такой веский довод.
25 июня. Венты, поселки и города сменяют друг друга, мы двигаемся вперед. До Гвадалахары ничего интересного.
Мне бы хотелось задержаться на несколько часов в этом великолепном городе, насчитывающем девяносто пять тысяч жителей. Здесь впервые после Сан-Франциско ощущаешь присутствие промышленности, искусства, прогресса, цивилизации, наконец! Но — ужас! — нас буквально тащат, не давая ни с кем даже словом перекинуться.
Предположения Жюльена сменились уверенностью. Теперь он доказывает, что чиновники сознательно притворяются, обвиняя нас в воровстве, чтобы с нас побольше содрать и продержать в тюрьме, пока мы все не заплатим.
Похоже, такое еще встречается в Мексике.
26 июня. От Гвадалахары до Гуанахуато — около двухсот двадцати километров. Мы пересекли гористую местность, при виде которой пейзажисты лопнули бы от зависти, и поднимались на такие утесы, что нам позавидовали бы заядлые альпинисты. У меня же красоты, увиденные в оконца нашей клетки на колесах, вызвали лишь досаду. Как бы хотел я полюбоваться ими на свободе!..
Вперед! И, дребезжа, наша колымага продолжает свой путь. О, я так мечтаю увидеть, как развалится она на куски!
Как и Гвадалахара, Гуанахуато с его шестьюдесятью тремя тысячами жителей быстро промелькнул мимо, так и не позволив нам познакомиться с ним поближе. А между тем город этот знаменит своими рудниками Ката, Сечо, Мельядо, Рейас, Вента-Мадре и Валенсиана[446].
Ландшафт великолепен, дома хороши, памятники впечатляют, а комфортабельные гостиницы так и манят задержаться здесь, нас же заставляют бежать, словно жуликов!
Я начинаю приходить в отчаяние.
27 июня. Полдень. Мы прибыли в Керетаро — город с пятьюдесятью тысячами жителей, расположенный в великолепной долине и окруженный кокетливыми садами, роскошными плантациями и акведуком. Вид его воскрешает во мне воспоминание о Марли.
И тут же, словно молния, мой мозг пронизывает еще одно воспоминание, но уже мрачное. Сегодня исполняется двенадцать лет и двенадцать дней с того дня, когда трое мужчин, стоя рука об руку под палящим солнцем в придорожной пыли, там, где проезжаем мы сейчас, бесстрашно смотрели на выстроившийся перед ними взвод мексиканских солдат. Тот, кто был в середине, уверенным голосом сам подал солдатам команду. Раздались выстрелы, и все трое с пулями в сердце упали на землю. Эти трое, кого судьба свела вместе в последнюю минуту их жизни, были генерал Мехия, генерал Мирамон и император Мексики Максимилиан Австрийский[447]. Если первые завоеватели Мексики были жестоки к несчастным ацтекам, то какой страшный реванш взяли потомки Куатемока[448] над праправнуками Карла V![449]»
Разбитые, в синяках, одуревшие от жуткой тряски дилижанса, измученные подобной ежедневной гимнастикой, со взвинченными нервами от постоянного пребывания под замком, оба друга забылись беспокойным сном именно тогда, когда их карета въезжала в Мехико.
Это было 29 июня. Путешественники проснулись от шума, производимого их тюрьмой на колесах, катившей по городской брусчатке. Лениво потянувшись, они окинули рассеянным взором кривые улочки, где суетилась пестрая толпа. Наконец дилижанс остановился, смолк стук копыт коней охранников, и дверца отворилась.
Жак и Жюльен, ссутулившиеся и несколько помятые, ступили на землю перед красивым зданием с монументальным крыльцом, над которым развевался трехцветный флаг.
— Французская миссия! — взволнованно произнес Жюльен при виде национального флага.
Офицер, командовавший конным отрядом, спешился. То же сделали еще четверо конвоиров. Все пятеро, без оружия, вошли в миссию осуществить передачу узников представителю их страны.
Надлежащая процедура была выполнена в присутствии младших чиновников, оформивших документы по всей форме. Потом солдаты с начальником удалились, убежденные, что они только что стали спасителями отечества.
Формальности заняли несколько минут, и Жак, как и его друг, уже задавал себе вопрос, что же будет дальше, когда лакей в ливрее почтительно попросил их пройти к первому секретарю миссии, исполнявшему в отсутствие министра его обязанности.
Следуя за лакеем, они миновали анфиладу[450] роскошно обставленных комнат и наконец остановились перед приоткрытой дверью.
— Граф де Клене!.. Господин Арно! — объявил служитель.
Жюльен вошел первым и остановился, изумленный, услышав, как дружеский голос обратился к нему с малоуместным в таком месте приветствием:
— Привет, узник!.. Как дела?.. А вот и ты, Жак, наш закоренелый домосед!.. Похоже, твоя первая вылазка пошла тебе на пользу!..
— Анри!.. Анри де Шатенуа!.. Наш бывший однокашник!.. Здесь!..
— Первый секретарь французской миссии в Мексике к вашим услугам, за отсутствием патрона!..
— А я думал, что ты пребываешь где-нибудь в Голландии или Швеции. Мы так редко виделись после окончания коллежа Святой Варвары!
— Я здесь уже шесть месяцев…
— Таким образом, наш арест и пробег через Мексику…
— Дело моих рук.
— Ты получил мою телеграмму…
— Черт побери, такую изрезанную и искромсанную, что только твое имя и имя Жака остались в ней без изменения!.. К тому же в официальном докладе алькальда и коррехидора вас выставили опасными бандитами, способными на любое преступление. Понимая, что они вольно или невольно совершили ошибку, я сделал вид, что готов полностью выполнить их требования.
— Нас хотели шантажировать, не так ли?
— Именно так… Зная, что лучшее средство обеспечить вашу безопасность — это вытащить вас из когтей местного правосудия, для которого не существует невиновных без денег и которое может вершиться годами, я решил арестовать вас сам как представитель Франции. Я предупредил об этом двух мексиканских министров, внутренних и иностранных дел. С помощью этих сообразительных людей я превратил вас в государственных преступников.
— Кажется, до меня начинает доходить…
— Все очень просто. Государственные преступники пользуются здесь большим уважением, иногда даже большим, нежели некоторые высокопоставленные чиновники, поскольку в зависимости от политического барометра они могут неожиданно оказаться на коне. Чиновники на местах отвечают не только за безопасность государственных преступников, но и за посягательство на их имущество, и посему делают все от них зависящее, чтобы обеспечить узникам максимум удобств. Надеюсь, с вами тоже хорошо обращались?
— Нас даже смущало оказываемое нам внимание.
— Тогда все отлично!.. Незачем говорить, что вы свободны как ветер: комедия окончена! Вы — мои гости до тех пор, пока вам будет угодно оставаться в Мехико. Договорились? У нас здесь много мест, достойных обозрения.
— Чудесно! — в один голос воскликнули друзья.
— К тому же, — продолжал дипломат, — если я верно понял содержание вашей телеграммы, вы решили добраться из Франции в Бразилию по суше, ни разу не ступив на борт корабля. В Бразилии же Жака ожидает наследство. Я прав или ошибаюсь?
— Нет, не ошибаешься.
— Тем лучше: вот еще одна причина, чтобы отдохнуть здесь как следует. Ваши апартаменты готовы. Поскорее вступайте во владение ими, ибо я сгораю от нетерпения послушать интереснейший рассказ о путешествии из Парижа в Бразилию по суше.
Часть третья ПО ЮЖНОЙ АМЕРИКЕ
ГЛАВА 1
Таинственное оживление на панамском вокзале «Трансконтинентальный». —Шхуна капитана Боба. —Крейсер. —Перспектива быть повешенным. —Четыре тысячи ремингтоновских винтовок с двумя миллионами патронов к ним. —Ночное отплытие. —Курс на юг. —Под всеми парусами. —Ловкость и везение капитана Боба. —Появление военного судна. —Луч прожектора. —Коварный костер. —Невольные виновники кораблекрушения. — Полковник Батлер. —Изумление французов.
Вдали послышалось что-то похожее на дуэт колокола и свистка, сопровождаемый глухим скрежещущим звуком. А затем раздался грохот, словно столкнули откуда-то груду железа.
Шум все нарастал: громче звучал колокол, пронзительнее заливался звонок, а чугунные рельсы громыхали, словно пушки. И вдруг все смолкло. Наступила тишина, столь неожиданная после этакого крещендо[451].
Ломокотив межокеанического поезда «Колон[452]— Панама[453]» вкатил, окутанный плотным облаком пара, под крышу вокзала «Континентальный», отделенного портовыми сооружениями от бескрайнего пространства, именуемого Великим, или Тихим, океаном, и через несколько секунд, тяжело пыхтя, замер. Но отдохнуть ему не удалось: это истинное творение американского духа, с приземистой трубой, смахивающей на большой мушкетон[454], и с похожим на гигантский лемех специальным устройством, установленным впереди паровоза для сбрасывания с пути случайно забредших на железнодорожное полотно животных, было тотчас отцеплено от головного вагона. Два негра атлетического сложения, вдвойне черные из-за густого слоя угольных частиц, покрывавших их блестевшую от пота кожу, стоя голыми ногами на горячем полу и не обращая внимания на адскую жару, медленно повели вперед машину, которая, будто умный мастодонт[455], беспрекословно повиновалась своим вожатым. Стрелку перевели один раз — и локомотив перешел на соседний путь, перевели во второй раз — и он вернулся на прежнюю колею. Затем паровоз, найдя свой поезд, подкрался к нему сзади и, подсоединившись к хвостовому вагону, начал тихонько подталкивать состав к берегу, у кромки которого только что прокатилась огромная волна, пробежавшая без передышки целых четыре тысячи лье — через весь океан, от самого Китая.
Всего четыре часа тому назад в Колон прибыли одновременно два скорых парохода — из Франции и из Соединенных Штатов. И тотчас же доставленные ими телеграммы и письма в Мексику, Гватемалу, Коста-Рику, Никарагуа, Западную Колумбию, Эквадор, Перу, Бразилию и Чили были погружены в три вагона специального, подготовленного заранее поезда, который сразу же, как только ему подали локомотив, помчал в Панаму, где вся эта объемистая корреспонденция, заблаговременно упакованная в опечатанные мешки, должна была снова попасть в руки почтовых работников для дальнейшей транспортировки на судах, отправлявшихся в указанные выше страны.
У сходней уже покачивались на волнах увенчанные национальными флагами шлюпки, спущенные с пароходов, выстроившихся в открытом море в длинный ряд. Операция по перегрузке мешков в лодки совершалась необычайно медленно с раздражающей стороннего наблюдателя леностью, присущей обитателям жарких стран, где каждый, в том числе и европеец после довольно долгого пребывания под солнцем, невольно вынужден, что бы он ни делал, приспосабливаться к неспешному ритму, прозванному «колониальным шагом»: изнуряющая жара тропиков расслабляет самый стойкий организм, размягчает самые твердые мускулы. Пассажиры из северных широт, ошалев от зноя, находились в некоем полусонном состоянии и даже не пытались возмущаться носильщиками-копушами.
Зато персоналом панамского железнодорожного вокзала овладел какой-то странный зуд. Каждый занял свой пост, причем — вещь невероятная — не было видно ни пьяных, ни опоздавших.
Благодаря отличной организации три почтовых вагона разгрузили буквально за считанные минуты, а их содержимое доставили на пристань, так что на долю носильщиков и матросов пришлось не так уж много работы.
Представитель железнодорожной компании, обслуживавшей линию «Центральная Америка — Панама», и его коллега из «Северной тихоокеанской транспортной компании», всецело занятые своими заботами, и думать позабыли о неприятных вещах, которые наговорили они сгоряча своему конкуренту — агенту немецкой пароходной компании «Космос». Начальник вокзала и его служащие, как крупные, так и мелкие, трудились столь самозабвенно, словно поставили своей целью поскорее отделаться от публики. Каждый выполнял свою работу исключительно споро, к огромному удовольствию пассажиров и получателей товаров, только что доставленных по железной дороге через Панамский перешеек в Панаму.
Когда обслуживающий персонал в полном составе остался один на один с длинной вереницей товарных вагонов, запертых и тщательно укрытых брезентом, пропитанным гудроном, из пассажирского вагона выскочил, словно черт из коробочки, некий субъект, доселе невидимый.
— Итак, мы одни, не правда ли? — спросил он по-английски начальника эксплуатационной службы.
— Да, сэр, — коротко ответил тот.
— Двери вокзала затворены?
— Конечно! Вы же сами слышали, как щелкнули задвижки и замки!
— Ясно. А на людей ваших можно положиться?
— Вне сомнения, если им хорошо платят.
— Вам известно, я не торгуюсь.
— Иес…
— А никому не покажется странным, что вагоны стоят на отдельном пути, у самой пристани?.. Что вокзальное помещение закрыто?.. И что люди заняты какой-то таинственной работой?.. И к тому же у платформ, обычно всегда открытых для пассажиров?..
— Все может быть. Но у нас не имелось иного выхода: есть приказ губернатора Панамской провинции, строго-настрого запрещающий провоз подобного груза… Да и консулы из разных там государств бдительно следят за такими вещами…
— Консулы?! У представителей европейских стран в эти часы сиеста, и, кроме того, до завтра они будут погружены в чтение только что прибывшей почты. А отсюда следует, что им пока не до нашего… предприятия. И нет нужды говорить вам о позиции Америки: ее невмешательство гарантировано. Чилийский же консул — единственный, кто может протестовать против отправки из Панамы подобного «багажа», — прикован к постели то ли из-за простуды, то ли еще из-за какой-то болезни.
— Ол раит!
— Вот тысяча долларов золотом для ваших людей. И столько же они получат после погрузки. Кроме того, еще даю две тысячи долларов — для начальства.
— Спасибо. Не хотите ли проверить пломбы на вагонах, поставленные в Колоне?
— Нет, не нужно.
Во время этого короткого диалога на хорошенькой шхуне, стоявшей метрах в ста от пристани, подняли брашпилем[456] якорь, после чего судно не спеша развернули и с помощью лебедки подтянули к пристани, возвышавшейся над палубой метра на три. И тотчас же откуда-то из трюма послышался хриплый голос, вырвавшийся из зиявшего внизу люка и бесцеремонно прервавший диалог:
— Черт меня побери, да и вас тоже! Раскаркались, словно вороны, вместо того чтобы заниматься делом! Лодыри, каких свет еще не видывал!
— Это наш славный капитан Боб волнуется, и не зря, — заметил с улыбкой незнакомец и, подойдя к краю набережной, посмотрел вниз, на корму шхуны. — Порядок, дружище! Все идет как надо!
В ответ снова раздалось недовольное ворчание, и вслед за тем из люка вынырнула рыжая голова и показались грубая физиономия и лохматая борода. Потом высунулись плечи и бизоний торс, крепко державшийся на двух огромных ногах, под которыми прогнулись доски спардека[457].
Гигант, которому принадлежали указанные выше части тела, поднялся на планшир[458], так что его отделяло от собеседника, стоявшего на краю пристани, не более шестидесяти сантиметров.
— Здравствуйте, Боб!.. Ворчите, как всегда?
— Здравствуйте, Сайрус! Да, вы правы: ворчу — пользуясь последними мгновениями, отпущенными мне, чтобы насладиться подобным приятным времяпрепровождением.
— Что вы хотите этим сказать?
— Возможно, мне недолго уже осталось ворчать.
— Что так?
— Не исключено, что завтра меня возьмут и повесят. Незнакомец, как ни владел собой, невольно вздрогнул.
— Вы всерьез? — проговорил он несколько изменившимся голосом.
— Да, и настолько всерьез, что я с радостью отказался бы от нашей сделки, если бы вы смогли подыскать себе какое-нибудь другое суденышко.
— Но это невозможно!
— Я так и думал.
— Перуанцы не могут ждать. Хотя, скажу откровенно, я тревожусь за судьбу сына моего отца: кто знает, не кончится ли для меня сия затея джигой[459] при свете факелов из стеблей конопли?
— Опасное наше ремесло, особенно сейчас, мистер Сайрус!
— А что вы хотите, славный мой Боб? Ничего не дается даром. Наши же доходы находятся в прямой зависимости от наших аппетитов, отсюда и опасности, которым мы подвергаемся. Только чего вы так боитесь в данный момент?
— Вот уже в течение трех дней в двенадцати — пятнадцати милях от Панамы маячит в открытом море большой корабль, чтоб ему худо было! Он шастает туда-сюда в виду порта, словно часовой, делающий по сто шагов взад и вперед. Судно даже ненадолго не покидает своего поста и, ни на что не отвлекаясь, бдительно наблюдает за городом.
— И даже ночью?
— Ночью — особенно. По крайней мере, один раз в час корабль в течение нескольких минут мощным пучком электрического света озаряет рейд, да так ярко, что кажется, будто наступил день. Короче, в этом случае ускользнуть из поля его зрения не удастся никому, ибо луч прожектора рыщет, как акула.
— Да, но я слышал про вашу шхуну, что она здесь — одно из самых быстрых торговых судов…
— Дорогой Сайрус, это настоящая чушь!
— Вы просто трусите.
— Если хотите знать, моя пресловутая шхуна — крохотное суденышко, которое в любой момент может при резком ветре перевернуться вверх тормашками, — всего-навсего калоша рядом с этим чертовым кораблем!
— Как жаль, что у нас нет сейчас тех быстроходных катеров, коими мы располагали во время предыдущей войны!
— Да, тогда мы имели в каждой топке по тонне жидкого топлива и спокойно проходили со своим грузом где хотели: с берега видна была лишь шапка механика. И всегда доставляли оружие в срок…
— Да спасет нас Бог!
— Да спасет нас Бог! — торжественно повторил капитан Боб. — Право же, неприятно думать о том, что мною могут заменить на главной мачте этого судна сигнальный флажок. Даже шея начинает болеть, как представлю себе веревку с петлей на конце. — Затем он крикнул матросам: — Эй вы, там, пошевеливайтесь, черт вас подери! Не забывайте: вас ждет двойная плата, двойная порция табаку и виски, а посему и работать вы должны каждый за двоих в преддверии вечной жизни! — Убедившись, что команда бурно отреагировала на сей призыв, капитан снова повернулся к своему собеседнику: — Еще одно слово, Сайрус: что за груз вы везете на этот раз?
— Четыре тысячи ремингтоновских винтовок и два миллиона патронов к ним.
— И сколько же весит все это?..
— Ружья со штыками, чехлы, упаковка, итого — сорок тысяч килограммов…
— То есть сорок тонн.
— Да, двести ящиков по двести килограммов.
— Так… Но это — не считая боеприпасов…
— Два миллиона патронов, по тридцать граммов каждый… Следовательно, если я не ошибаюсь, надо прибавить еще шестьдесят тысяч килограммов.
— То есть шестьдесят тонн… В общем, не так уж и много: я ожидал вдвое больше. Поскольку товара на моем судне — лишь каких-то сто бочонков, то даже с вашим грузом оно не осядет более чем на два метра, и я смогу идти спокойно вдоль берега, не опасаясь сесть на мель.
— Стоп! — живо прервал капитана человек, которого Боб величал Сайрусом. — Речь идет не о том, чтобы не сесть на мель, а о том, чтобы добраться до места назначения. Снаряжение стоит более пятисот пятидесяти тысяч франков, включая расходы, связанные с транспортировкой, а также с реверансами[460] в сторону местных властей и персонала вокзала. И не забывайте также, что вы рискуете половиной указанной суммы: ведь мы — совладельцы этого груза.
— Лично я рискую в первую очередь своей шкурой, которой привык дорожить.
— Капитан Боб, вы, старый морской волк, — не единственный, кто рискует своей шкурой, ибо я отправляюсь вместе с вами.
— Да ну!.. Браво, Сайрус! Вы не моряк, пусть так, но, черт побери, вам в смелости не откажешь!
— Я разделю с вами все опасности, и это самое меньшее, на что я способен. Когда вы рассчитываете отчалить?
— Глядя на то, как стараются эти молодцы, я полагаю, что погрузку закончат часа через четыре. Тогда и поднимем паруса.
— Но к тому времени почти совсем стемнеет!
— Ну и что? Речь-то идет всего-навсего о том, чтобы следовать вдоль берега.
— А вы хоть знаете его?
— Знаю, и неплохо. Мог бы тут лоцманом работать.
— А как с крейсером?
— Его осадка не позволит ему преследовать нас на мелководье.
— А если он начнет палить по нам из пушек?
— Я надеюсь улизнуть от него под покровом ночи.
— Ну а вдруг он все-таки откроет стрельбу?
— Тогда, значит, настал наш час! А в общем, Сайрус, вы мне надоели. Вернитесь к вагонам, а я спущусь в трюм — проверю, как там. Нужно равномернее распределить груз, чтобы обеспечить ровную осадку и соответственно максимальную скорость судна.
В вагонах и на путях, на пристани и на шхуне железнодорожные служащие и матросы трудились, не щадя сил. Скрежетали фалы[461], фырчали блоки, стонали стропы.
Ящики с ружьями, длинные и узкие, как гробы, проплыв по воздуху, медленно опускались в трюм. Затем появились ящики с патронами — тяжелые, кургузые, из толстых досок. Черные — портовые рабочие — толкали их так грубо, что они, казалось, взорвутся, что было бы, прямо скажем, ни к чему.
Внезапно, как это бывает в тропиках, на землю опустилась ночь. Но работать на пристани продолжали — при свете факелов и с тем азартом, с каким вообще трудятся негры, если только они вошли во вкус, а не отлынивают от дела.
Ровно в восемь погрузка, начавшаяся в четыре часа пополудни, была окончена. Люки задраили[462], паруса подняли, и шхуна в любой момент могла выйти в море.
Публику снова впустили на платформы у тех путей, где только что царило таинственное оживление. Жизнь вошла в привычную колею, и никто из посторонних ни за что не догадался бы о только что кипевшей здесь напряженной работе, от которой у служащих вокзала «Трансконтинентальный» ломило все тело.
Сайрус и капитан Боб то и дело во время погрузки со страхом поглядывали на горизонт, но военного судна — слава Богу! — не было видно. И, что казалось еще более удивительным, с наступлением темноты не вступил в действие корабельный прожектор, обшаривавший до этого водную поверхность все ночи подряд. Данное обстоятельство вызывало у капитана недоумение и глубоко его встревожило. Однако, ничем не выдав своего волнения, он спокойно встал за штурвал, развернул шхуну в нужном направлении, так, чтобы легкий ветерок, веявший, к счастью, с северо-востока, надул ее паруса, и уверенно вывел судно из гавани, позаботившись предварительно, чтобы на судне вопреки предписанию не горело ни одного фонаря.
Легкий кораблик, покорно повинуясь опытной руке, решительно вышел в море, чтобы поймать там ветер посильнее, словно был большекрылой птицей, которой требуется дуновение воздуха, чтобы взлететь ввысь. Но, отойдя от берега всего на пять-шесть кабельтовых[463], он повернулся к нему бортом, подставив паруса под воздушный поток, текущий с севера на юг вдоль Южной Америки, от Панамы до Чилоэ на юге Чили.
Капитан повел свое судно вдоль берега по двум причинам. Во-первых, он старался избежать морского течения, шедшего с юга на север, ибо оно насильно увлекло бы шхуну в открытое море и значительно снизило бы ее скорость. И во-вторых, старый морской волк твердо решил держаться берегов из-за страха перед крейсером, чье отсутствие преисполняло его душу тяжелыми предчувствиями. Подобно тому как браконьеры и контрабандисты интуитивно ощущают присутствие жандарма и таможенника, Боб, немало провернувший на своем веку сомнительных дел, нутром угадывал присутствие поблизости военного корабля.
Несмотря на незначительное расстояние от берега, капитан лихо вел во мраке ночи шхуну, шедшую на раздутых парусах, проявляя бесшабашность истинного американца, которого, увы, ничему не учит даже его собственный опыт.
Судно, небольшое, словно ореховая скорлупа, маневрировало с удивительной ловкостью. Палуба накренялась порой более чем на тридцать пять градусов, реи едва не касались волны. Шхуна, будто чудовищных размеров морская птица, стремительно летела вперед под белыми, туго натянутыми парусами, то грудью врезаясь в бежавшие навстречу водяные валы, то соскальзывая в образовавшиеся между ними глубокие впадины.
Такая скорость в подобный час и в прибрежной полосе далеко не безопасна. К тому же при слишком большой площади парусов, как это имело место в данном случае, внезапный порыв ветра может оказаться фатальным для судна, ибо, не успей команда убрать вовремя паруса, и корабль перевернет. Но безрассудных американцев мало волнуют такие вещи. Шхуна капитана Боба была оснащена бушпритом[464] и двумя изящно отклоненными чуть назад мачтами, к которым крепились два огромных широких прямоугольных и столько же узких треугольных парусов, а также кливер[465]. Со всем этим хозяйством вполне справлялись пять человек.
Подобные суда иногда превосходят по скорости даже трехмачтовые, однако управление ими требует не только ловкости, но и везения. Капитан Боб оказался и ловким и везучим: шхуна, чьему скоростному бегу не помешала даже густая темень, из-за которой легко можно было врезаться в берег, неслась по заданному курсу всю ночь, сохраняя неизменной внушительную скорость в девять с половиной узлов, или восемнадцать километров в час, а когда занялся день, она уже входила в спокойную пустынную бухту Кокалита, расположенную на колумбийском берегу на 7°20' северной широты, где и бросила якорь.
Капитан решил пробыть там весь день и вновь пуститься в путь лишь с наступлением мрака: он надеялся таким образом проскользнуть незамеченным мимо крейсера.
Шхуна вышла из бухты глубокой ночью и, так же весело покачиваясь на волнах, как и при выходе из Панамской гавани, понеслась на всех парусах во тьму.
Американец, вместо того чтобы соблюсти осторожность, как сделал он накануне, решил воспользоваться благоприятным ветром, и в тот миг, когда по прошествии дневного времени суток солнце исчезло за горизонтом, старый Боб узнал по далеко уходящему в море мысу остров Горгон[466].
Поскольку судно, покинув Панаму, прошло более шестисот километров, капитан Боб имел все основания полагать, что теперь он находится в безопасности. Да и зачем, черт возьми, военному кораблю охотиться в ночной мгле за какой-то ореховой скорлупкой?
Морской волк, этот достойнейший человек, был в великолепном расположении духа и, чтобы как-то выразить свою радость, решил угостить экипаж отменным грогом, что матросы приветствовали громким «ура».
Маленький праздник начался с песен и веселых криков и продолжался крещендо под громогласные вопли виртуозов вокала до девяти часов, ибо именно в это время из глотки капитана, переставшего на время ворчать и умиротворенно потиравшего руки в уверенности, что все прекрасно в этом лучшем из миров, внезапно вырвалось хриплое проклятие. Вдали, в открытом море, прошелся по высоким волнам нестерпимо яркий луч света, устремившийся далеко вперед, вплоть до шхуны.
— Чертов кашалот!
— Неужто крейсер? — спросил Сайрус, прилегший на кушетку.
— Да!.. И он видит нас как днем, чума на его голову!
— Вы так полагаете?
— Да, дьявол нас возьми! Мы попали в этот чертов электрический луч, как в хвост кометы!
— К счастью, корабль не сможет подойти к нам, не сев на мель.
— Но в голову его капитана может прийти фантазия потопить нас! Ведь судовые орудия заряжены не арбузами.
— Однако крейсер, по крайней мере, в четырех милях от нас.
— Ну и что? У него дьявольски сильная артиллерия.
— Откуда вам это известно?
— Этот корабль — не иначе как «Котран», один из наиболее грозных чилийских броненосцев… Гляньте-ка, он так уверен, что расправится с нами завтра днем, что спокойно тушит свои огни, подобно доброму буржуа, отправляющемуся почивать! Он даже не удостоил нас ни единым пушечным выстрелом.
— Ну и что же теперь с нами станет?
— Как что?.. Нас повесят, а судно с грузом конфискуют.
— Я бы предпочел поджечь два бочонка с виски в трюме, дать разгореться хорошему пожару и затем бросить шхуну на металлическое чудовище, чтобы взлететь на воздух вместе с ним.
— Командир корабля — не дурак, он не даст нам подойти близко.
— В общем, рассчитывать на спасение нечего…
— Если только нас не выбросит волной на берег.
— А это крах…
— Нашего предприятия. Конечно, мы при этом понесем значительные материальные потери, но зато спасем свои шкуры.
— О, великолепно!
— Что такое?
— Возможно, нас не повесят и не разорят! Видите красноватый свет вон там, по левому борту, со стороны берега?
— Смутно: у меня в глазах все еще мельтешит после электрического света.
— Или я глубоко ошибаюсь, или это огонь у входа в бухту Бурро. Только едва ли он, вспыхивая на рейде лишь время от времени, сможет помочь нам войти в нее.
— Мы были бы там в безопасности: по такому мелководью крейсеру здесь не пройти. Немедленно беру курс на свет!
— А если крейсер обстреляет нас завтра днем?
— Бурро, расположенный в дельте реки Искуанда, напротив города того же названия, — колумбийская деревня. У Чили слишком много хлопот с Перу, чтобы еще создавать трудности в отношениях с Колумбией.
— Но с корабля могут спустить одну и даже несколько шлюпок, и нас арестуют.
— У меня на шхуне несколько мин и два скафандра, так что их шлюпки сразу же взлетят на воздух!
— У вас на все есть ответ! А потому поступайте, как сочтете нужным…
Капитан, взявшийся за штурвал с начала этого диалога, погрузился в молчание, которое и хранил примерно в течение получаса, сосредоточив внимание на управлении судном, направлявшимся прямо на берег.
Свет по мере приближения к нему шхуны становился все ярче. Капитан никак не мог взять в толк, куда подевался вход в бухту, и уже собирался было изменить курс, как вдруг на носу судна раздался треск. Корабль, подхваченный неслыханной силой порывом ветра, повернулся вокруг своей оси, несмотря на отчаянное сопротивление, оказанное этому маневру парусами и рулем, и врезался в скалу, слегка приподнятую над водой.
В ответ на вопли ужаса, вырвавшиеся из глоток членов экипажа, послышались крики с берега, оказавшегося всего лишь в нескольких десятках метров от судна.
Несколько человек, сидевших вокруг костра, разожженного на небольшом возвышении, находившемся от воды в каких-то двухстах метрах, устремились на помощь потерпевшим кораблекрушение, размахивая головешками, чтобы осветить себе путь.
Капитан Боб выл, рычал, рвал на себе волосы:
— Да обрушится кара небесная на головы этих несчастных, которые развели тут огонь! Ведь это из-за них я решил, что передо мной Бурро, и в результате разбил корабль!.. Я разорву их на куски!.. Ко мне, матросы!.. Ко мне!..
Незнакомцы, невольно ставшие причиной катастрофы, поспешили предложить свои услуги незадачливым мореплавателям, изумляясь, почему орут на них моряки, устремившиеся с пропоротой скалой шхуны на твердую землю, и отчего столь угрожающи их позы и жесты.
Свет от головешек, заменивших факелы, позволил, словно в дневное время суток, различить на лицах пришедших на помощь людей выражение сочувствия.
Внезапно партнер капитана издал громкий, заглушивший все остальные голоса крик:
— Гром и молния!.. Мои французы: и граф де Клене, и друг его Жак Арно!..
— Полковник Батлер! — воскликнули изумленно французы.
— Ах, черт побери, наконец-то я нашел вас!.. И при каких обстоятельствах! Мы здесь не в «Палас-отеле», так что, поверьте мне, памятуя многие ваши поступки, не хотел бы я очутиться в вашей шкуре!..
ГЛАВА 2
Одиссея[467]полковника Батлера. —Лютая ненависть. —Намерение капитана Боба ограбить богатых пленников. —Арифметика пиратов. —Возмещение убытков сторицей. —Развлечение Жюльена. —Характер местных властей. —Задумка морского волка. —Таинственный страж. —Дверь в каменной толще. —Страшная месть. —В лепрозории![468]
Прирожденный спекулянт, отчаянный честолюбец и любитель строить воздушные замки, полковник Батлер, этот истинный янки, не знал по-настоящему, что такое ненависть, пока судьба не столкнула его с Жаком Арно и Жюльеном де Клене. Ибо чувство это недоступно человеку очень занятому, не имеющему возможности расходовать на следование эмоциям и свое драгоценное время, и силы. Но невероятное оскорбление, нанесенное наглому американцу Жаком в прихожей снятого французами номера в «Палас-отеле», отказ только что означенного лица от дуэли, использованный противоположной партией на выборах как аргумент против кандидатуры месье Уэллса, последовавшая вслед за тем вспышка ярости, поддавшись коей полковник совершил преступление и в результате был вынужден бежать, — все это споспешествовало тому, чтобы в душе презренного авантюриста проросли семена чувства, доселе практически ему неведомого.
Оскорбленный до глубины души, Сайрус Батлер, однако, скорее всего проглотил бы обиду, если бы его прожекты, касавшиеся месье Уэллса, удались, так как для таких людей нет ничего выше удачи. Совесть у них всегда в покое, и, когда цель достигнута, им остается только воспользоваться плодами победы — вещь обычная, особенно в Америке, где все продается.
Но полное крушение всех радужных планов, вследствие чего полковнику приходилось начинать жизнь сначала, причем в том возрасте, когда человек уже не без тревоги оглядывается на пройденный путь, родило в нем всепоглощающую, холодную, цепко ухватившуюся за него ненависть по отношению к тем, кого он считал виновниками постигших его неудач. Провал тщеславных и алчных замыслов, беспрестанно терзавших его, и не занятый ничем дельным мозг превратили Батлера в жертву ненависти, которая вскоре заменила, а точнее поглотила, все остальное. И с тех пор неукротимым янки владела лишь одна мысль: разбогатеть любой ценой и как можно скорее, чтобы расправиться со своими врагами жестоко и своеобразным образом, с некоей американской спецификой.
Можно сказать, начал он удачно. Зная о намерении двух друзей добраться до Бразилии по суше и о их планах доехать до Аризоны-Сити на поезде, а потом пересечь Мексику по грунтовым и шоссейным дорогам, он выехал из Сан-Франциско двенадцатью часами раньше, чем они, завербовал в Аризоне-Сити нескольких мошенников, соблазненных щедрым вознаграждением, и с их помощью устроил засаду двум путешественникам неподалеку от венты Карбокенья, у мексиканского городка Алтар. И все это для того, чтобы взять их живыми, подвергнуть жесточайшим, изощренным пыткам, заимствованным у краснокожих, истязателей по своему духу, и взыскать со своих недругов огромный выкуп, перед тем как предать их мучительной смерти. Известно, что этот дерзкий план едва не удался негодяю.
Неудача с засадой не только не обескуражила искателя приключений, но послужила ему новым стимулом для преследования французов. Понимая, однако, что торопиться не стоит, если он не желает навредить себе, и будучи твердо уверен в том, что в нужное время и в нужном месте непременно разыщет двух друзей, полковник решил отказаться пока от новых попыток настигнуть своих обидчиков и, повинуясь лишь одному из тех импульсов, которым трудно противостоять, отправился без определенной цели в Гвиану[469], где и повстречался с капитаном Бобом, старым приятелем, с которым совсем еще недавно беспутничал и прокручивал такие делишки, что только чудом избежал веревки. Морской волк промышлял в эти дни контрабандой в республиках Центральной Америки, или, как говаривал он сам, занимался каторжным трудом, едва позволявшим сводить концы с концами.
В ту пору между Чили и Перу шла война, принимавшая все большие масштабы как на суше, так и на море. Обе стороны лихорадочно вооружались, особенно Перу, которая, испытывая острую нехватку оружия, закупала его где только могла и по любой цене. Оба мошенника, не имевшие за душой ни гроша, нюхом чуяли в вооруженном конфликте возможность легко и быстро поживиться. Благодаря счастливому для них случаю мошенники завязали отношения с консулом Перу в Гвиане, только что получившим от своего правительства циркуляр, предписывавший перуанским чиновникам, служившим за границей, заняться закупками военного снаряжения, и тот сразу же предложил приятелям взяться за поставки оружия в его страну, на что они, не колеблясь, ответили согласием. Консул немедленно вручил им соответствующие документы, касающиеся кредитов официальным представителям Перу в США.
У капитана Боба было уже готовое к плаванию судно вместе с экипажем. Он тут же, не мешкая, поднял паруса и, доставив полковника в Панаму, спокойно стал поджидать сообщений в гавани, в то время как Сайрус Батлер, обретя прежний азарт, добрался по железной дороге в Колон, затем первым же пароходом отправился в Новый Орлеан[470], где вступил в переговоры с владельцами оружейного завода и в конце концов заключил сделку, в которой имел свою выгоду каждый: промышленники, посредники и воюющая страна. Полковник лично сопровождал товар, сам проследил за его погрузкой в Колоне, заранее предупредил капитана Боба, чтобы тот был наготове, и, как мы уже видели, организовал доставку военного снаряжения на шхуну.
Все, казалось бы, шло как нельзя лучше, и по прошествии нескольких дней парусник с находившимся на его борту бесценным грузом, который с таким нетерпением ждали перуанские войска, прошмыгнув под носом у крейсера, вошел бы победоносно в порт Кальяо[471], если бы не непредвиденное обстоятельство. Нетрудно представить себе, какая ярость овладела полковником и его приятелем, когда судно ударило о скалу, а их надежды на быстрое обогащение развеялись в пух и прах, и какие чувства охватили Сайруса Батлера, узнавшего среди невольных виновников кораблекрушения жертвы своей лютой ненависти. Матросы тотчас грубо схватили Жака и Жюльена, которые прибежали на место бедствия без оружия, и в мгновение ока крепко-накрепко связали их по рукам и ногам, лишив пленников малейшей возможности даже пошевелиться. Неожиданная встреча с заклятым врагом, повергнувшая, вполне естественно, наших друзей в изумление, и внезапное нападение на них людей, к которым, как считали французы, они поспешили на выручку, внушали злосчастным путешественникам серьезные опасения относительно их дальнейшей судьбы.
Вскоре на берегу шумной группкой появились метисы, — судя по костюмам, колумбийские погонщики мулов. Их не так давно наняли французы, продолжавшие свой путь из Парижа в Бразилию по суше.
Несчастные пленники! Жалкий их эскорт! Стоило только метисам увидеть, в каком плачевном положении оказались их хозяева, как они тотчас же повернули назад и, подбежав к костру, в один миг потушили его. В темноте послышалось фырканье разбуженных вьючных животных и стук сабо по булыжнику, а затем наступила тишина.
Жак и Жюльен, столкнувшись с такой подлостью со стороны своих спутников, только и смогли, что пожать плечами, — насколько им позволяли путы, — продолжая при этом гордо хранить молчание.
Два матроса подобрали горящие головешки и, стоя неподвижно, освещали мрачную сцену, участники которой обменивались дикими взглядами, предвещавшими взрыв, не заставивший долго себя ждать. Полковник, совершенно потеряв здравый смысл и не считая нужным сдерживать свои страсти, грубо поносил пленников, не жалея мерзких эпитетов, что было необычно даже для янки. Он рычал, грозил кулаком, задыхался, хрипел, потрясал револьвером и, прервав на мгновение свои вопли, чтобы набрать воздуху, продолжал затем с новой силой:
— Вонючие хорьки!.. Подонки!.. Свиньи!.. Я спущу с вас шкуру!.. Сдеру ее с ваших дрянных костей по частям!.. Я искромсаю вас на куски!.. Отдам ваши тела на съедение насекомым!.. Посмотрим тогда, чего стоит ваше высокомерное безразличие!..
Но друзья по-прежнему делали вид, что не обращают на бесновавшегося полковника ни малейшего внимания.
Капитан Боб, рассмеявшись громко и, ей-богу, непочтительно, прервал наконец отвратительную брань.
— Вы с ума сошли, Сайрус! — воскликнул великан.
— Да, я вне себя от ярости!
— Хороши же, нечего сказать! Вы же видите, джентльмены даже не замечают нашего присутствия!
— Я знаю, как развязать им язык!
— Я тоже, черт подери!
— Так почему бы нам не заняться ими всерьез прямо сейчас!
— Не спешите, приятель, прошу вас! Я знаю ваши приемы, а они не лучше моих: человек, прошедший через наши руки, годен лишь на то, чтобы бросить его на съедение акулам.
— И что же вы собираетесь сделать с этими двумя недоносками?
— Заставить их уплатить за разбитые горшки, если только это будет им по средствам. Я — человек дела, вот так! Клянусь, когда у меня на глазах пропоролось брюхо моего несчастного суденышка, я тоже пришел в ярость. Но эта ваша насмешившая меня вспышка гнева и изреченные вами глупости вернули мне хладнокровие.
— Поверьте, мне недостаточно одних их денег!
— Вы ненасытны! Я лично требую лишь, чтобы они возместили нам стоимость шхуны и груза. А потом пусть идут куда желают, хоть к самому дьяволу!
— А я не согласен! Мне этого мало!
— Черт возьми, что вам еще надо?
— Чтобы они заплатили за все своей шкурой!.. Я подвергну их пыткам!.. Выпущу из них всю кровь, каплю за каплей!.. Нарежу ремней из их кожи!.. Они испытают все муки, какие только может выдержать живое существо, будь то животное или человек!..
— Правда, дружище, — невозмутимо продолжал капитан Боб, — джентльмены должны быть чертовски богаты, чтобы оплатить нанесенный нам ущерб.
— Но разве вы не знаете, что они утопают в роскоши… неописуемой?! Особенно этот! — указал полковник пальцем на Жюльена, как никогда холодного и высокомерного.
— А чего ж вы раньше молчали? Орете, как старый вождь краснокожих, готовящий пытку своему пленнику! На кой черт? Бизнес есть бизнес, и сейчас наступило самое что ни на есть время делать деньги!
— Вот именно! И я иду прямо к цели, не отклоняясь.
— Я не спрашиваю вас, откуда вы знаете джентльменов и каким образом вам стало известно, сколько у них денег.
— И поступаете совершенно правильно: они богаты, и этого достаточно!
— Позвольте, я побеседую с ними сам: вы слишком разнервничались, чтобы вести переговоры такой важности… Послушайте, сэр, — обратился капитан Боб к Жюльену, — вы ведь согласны возместить нам убытки, которые мы понесли из-за вас?
— Прежде не мешало бы выяснить подлинную причину ваших убытков и сумму, на какую вы претендуете, — холодно ответил тот. — Нас, меня и моего друга, держат, вопреки всем законам, связанными по рукам и ногам, словно мы какие-нибудь мошенники, но на угрозы нам наплевать, даже если и приведет их в исполнение самый свирепый из ваших бандитов.
— Клянусь, не стоит об этом! Я не хочу с вами спорить, но только, мне кажется, вы заблуждаетесь относительно моего компаньона, славного полковника Батлера. Что же касается причины убытков, то она налицо: свет от костра, у которого вы, вероятно, спали, был ошибочно принят за огни рейда Бурро. Я направил шхуну в вашу сторону и в результате налетел на прибрежную скалу. Стало быть, прямая, главная причина нашего крушения — это вы.
— Простите, а кто вел это судно?
— Я, капитан Боб!
— Ну что ж, — произнес насмешливо Жюльен, — считаю необходимым заметить вам, капитан Боб, что мыслите вы в высшей степени логично.
— Еще бы!
— И посему я не стану опровергать ваш аргумент, который представляется мне в высшей степени непререкаемым.
— Стало быть, вы признаете себя виновным в катастрофе?
— Прежде всего я признаю, что вы самый удивительный тип на свете и вполне могли бы претендовать на титул отпетого мошенника.
— Оскорбления, джентльмен, оплачиваются отдельно!
— Можете предъявить ваш счет.
— Моя шхуна, лучше которой не было на ходу, полностью отвечала своему назначению и отлично служила мне. Заменить ее нечем. Я думаю, двухсот тысяч франков хватило бы, чтобы купить другую и смягчить мое горе.
— Совсем немного!
— Да, конечно: видите ли, я проявляю при ведении дел сознательность… И еще пятьсот тысяч франков за груз.
— Который состоял из?..
— Винтовок с патронами для перуанского правительства.
— О!
— Вас это удивляет?
— Да, ибо вы похожи больше на пирата, по которому плачет веревка, чем на одного из тех честных типов, что сопровождают военную технику.
— То, что лежит на поверхности, часто сбивает с толку, — произнес напыщенно капитан Боб.
— Пятьсот тысяч плюс двести тысяч, — прервал его Жюльен, — равняется, если следовать правилам арифметики, семистам тысячам. Это все?
— Я вижу, вы смеетесь! Мы немного не добрали до миллиона. Но этот крохотный предварительный результат — всего-навсего закуска перед обедом, если можно так выразиться.
— А, понятно! И что ж, вы рассчитываете потребовать с нас не один миллион?
— И не только потребовать, но и получить причитающиеся нам денежки.
— А вот последнее — уже труднее.
— Вы отказываетесь удовлетворить наши требования?
— Черт побери, да известно ли вам, что вы никак не тянете на истинного американца, ибо ведете себя как отпетый дурак? Не видите разве, что вот уже четверть часа я вожу вас за нос и потешаюсь над вами в свое удовольствие?
— Возможно, вы и в самом деле лишь потешаетесь. Про вас, французов, говорят, что вы тонко чувствуете иронию, моя же крокодиловая кожа неспособна воспринять уколы ваших насмешек. Ну что ж, развлекайтесь, смейтесь на здоровье, месье француз! Обещаю вам, хоть я и отпетый дурак, но сейчас вы сдадитесь, несмотря на все ваше остроумие.
— Посмотрим!
— Потерпите минутку! Я только посоветуюсь с моим напарником, расскажу ему о своей задумке. План великолепный… верный. Сами увидите!
Капитан Боб, подав знак своему бледному от бешенства соучастнику, отвел его на несколько шагов и стал тихо втолковывать ему что-то. Минуты через три-четыре голоса зазвучали громче, и Жак с Жюльеном смогли расслышать отдельные слова.
— Так вы уверены, — спросил полковник, — что мы всего-навсего в трех милях от Бурро?
— Да, абсолютно!
— А где то заведеньице, куда вы хотели бы поместить французов, чтобы сделать их сговорчивее?
— Всего в полумиле отсюда.
— Великолепно! Однако власти могут поинтересоваться, почему мы держим их в заточении.
Капитан Боб расхохотался:
— Разве вы не знаете, что в этих премилых странах власти на стороне того, кто им платит… или держит их на мушке своего револьвера? Надо только проявить выдержку, и мы, вопреки международным законам о нейтралитете, пройдем с нашим грузом куда пожелаем. За неимением долларов мне пришлось прихватить этих головорезов, способных по мановению моей руки разнести в щепки хоть целый поселок.
— У вас на все есть ответ, а посему я с закрытыми глазами подписываюсь под вашим проектом.
Разговаривая так между собой, негодяи вернулись к пленникам, охраняемым матросами, напоминавшими видом своим настоящих пиратов.
— Итак, — прохрипел капитан Боб, обращаясь к французам, — вы твердо решили отказаться от сделки?
— Да, твердо, — ответили в один голос Жак и Жюльен.
— Превосходно! Я ожидал этого. А между прочим, я подумываю о том, чтобы оказать вам гостеприимство, поместив вас в такое местечко, где вы спокойно все обдумали бы, перед тем как принять наконец спасительное решение… Сайрус, я правду говорю?
— Вне всякого сомнения! — прорычал тот. — Я уверен, они быстренько капитулируют и с радостью предложат нам свое состояние — конечно, в обмен не на жизнь, а на быструю смерть!
— Что вы собираетесь с нами сделать? — не дрогнув, произнес Жюльен, хотя от таких зловещих слов у любого другого побежали бы мурашки по телу.
— Мы уведомим вас об этом в ближайшие четверть часа, если вы окажете нам милость сопровождать нас, — съязвил капитан.
— Но мы не сможем идти, если вы не развяжете нас.
— О, об этом не беспокойтесь: вас отнесут мои молодцы!.. Эй вы, заберите-ка этих джентльменов и несите их со всеми почестями, подобающими типам, у которых больше миллиона долларов в кармане!.. Ну как, порядок?
— Так точно, капитан!
— В таком случае следуйте за мной… Вы же, Сайрус, приглядывайте за кортежем и не забудьте при этом зарядить револьвер. Мои парни — сущие ягнята, ангелы, спустившиеся с небес, но по дороге их могут подкупить, и тогда ищи ветра в поле. Сверните шею первому, кто захочет сойти с дороги. А теперь — go ahead!
Процессия тронулась в путь, и через четверть часа, как и обещал морской волк, отряд остановился возле высокой белой стены, выглядевшей на фоне звездного неба частью крепостной ограды.
Произнесенное по-испански тихим, без всякой окраски, немного надтреснутым голосом: «Кто идет?» — остановило капитана, который в свою очередь скомандовал: «Стой!» — и резко отступил назад. И тут же из ниши, где была встроена в зловещую каменную толщу широкая сводчатая дверь, вышел человек.
— Сторож, это ты? — слегка заикаясь, спросил капитан Боб.
— Да, ваше превосходительство, — ответил тот хрипловато.
— Вот еще два пансионера…[472]
— А!..
— Кабальеро!.. Настоящие белые, с голубой кровью![473]
— А-а!.. Для несчастных чернокожих, метисов и краснокожих это будет большой честью: у нас тут нет настоящих белых с голубой кровью!
— Запомни только: они не должны сбежать отсюда или связаться каким бы то ни было образом с внешним миром.
Человек произнес, задыхаясь от кашляющего смеха, словно астматик:
— Вы же знаете, ваше превосходительство, стена — высока, а дверь — прочна. И вам известно также, что отсюда никто не выходит… даже после смерти.
— Да, и вот еще: мы хотели бы несколько позже снова увидеть обоих кабальеро.
— Хорошо. Но только через решетку.
— Вот и чудесно! Возьми же за труды, — сказал Боб, бросая кошелек, издавший при падении на землю металлический звук.
— Большое спасибо, великодушный мой господин! — прохрипел своим странным голосом таинственный страж, подбирая вознаграждение. — Черный бедолага получит немного хлеба, фруктов и похлебки и будет благодарен вам за то, что вы подарили ему несколько минут счастья!
Затем сторож молча скрылся в тени, где таился вход в загадочное заведение, вставил ключ в замочную скважину, со скрежетом повернул его, и дверь, заунывно всхлипнув, медленно повернулась на петлях. В тот же миг веревки на затекших уже к тому времени ногах и руках наших пленников были перерезаны, и французов грубо втолкнули в мрачно зиявший перед ними проем. Деревянный створ, открывавшийся наружу с помощью противовеса, с грохотом закрылся за ними, и они упали на липкий, весь в трещинах пол.
— Пойдемте скорее отсюда! — проворчал капитан Боб, обращаясь к напарнику. — Меня тошнит от этого отвратительного места! Такое ощущение, будто отсюда исходят зловонные чумные пары!
— Вполне разделяю ваши чувства, — ответил полковник и, повернувшись к двери, прокричал своим скрипучим голосом: — Эй, месье Арно!.. Эй, месье де Клене!.. Вы хорошо меня слышите? Хотите знать, где вы и как рассчитываю я смирить вас? — В ответ — молчание. — А вы нелюбопытны! И все же я вам скажу. Так вот, знайте, вы погребены здесь заживо, ибо отсюда не выносят даже трупы: это — лепрозорий!
ГЛАВА 3
Мнение секретаря французской миссии в Мексике о путешествии по суше. —Возражение Жака против поездки по морю. — Воспоминание о лорде Кошране. —Пеший путешественник. —Отказ Жюльена от претензий на оригинальность. —От Лондона до Камчатки — по суше. —Романтическое завершение беспрецедентного[474]путешествия. —Решение двух закоренелых холостяков. —Обещание Жака вернуться во Францию морем. —От Мехико до Гватемалы. —Через республики Центральной Америки.
Сейчас мы расскажем о том, как Жак Арно и Жюльен де Клене, которых мы совсем недавно оставили в Мехико в гостях у секретаря французской миссии в Мексике, оказались в этот час в Соединенных Штатах Колумбии[475] на 2°55' северной широты и 80°20' западной долготы, то есть в нескольких километрах от небольшого, мало кому известного порта Бурро, затерявшегося в дельте реки Искуанда.
В предыдущей главе мы напомнили об организованном полковником Батлером нападении на них неподалеку от венты Карбокенья, вблизи маленького мексиканского городка Алтар. Читателю известно также, каким образом удалось нашим друзьям спастись от злодеев, нанятых этим мошенником, ибо он не забыл, конечно, ни о неожиданном прибытии дилижанса, везшего наряду с почтой кругленькую сумму звонкой монетой, ни об отказе курьера пустить в экипаж французов, принятых им за разбойников, и ни о том, как путешественники, применив оружие, забрались в фургон, подтвердив тем самым предположения государственного служащего. Не улетучились из памяти читателя и возмущение, искреннее или наигранное, алькальда Алтара, текст телеграммы, посланной Жюльеном представителю Франции в Мехико, и довольно странный ответ на нее, предписывавший местным властям рассматривать двух путешественников как государственных преступников, не спускать с них глаз, обратить особое внимание на сохранность их багажа и как можно быстрее доставить арестантов в столицу.
Жак и Жюльен, скорее заинтригованные, нежели обеспокоенные подобными причудами судьбы, без особых хлопот добрались до Мехико, где были приняты с распростертыми объятиями секретарем миссии — близким другом Жюльена, не нашедшим ничего лучшего, как — странное дело! — объявить на время своих соотечественников государственными преступниками, дабы они могли совершить путешествие до мексиканской столицы, от которой их отделяли две недели пути, в полной безопасности.
Секретарь, сознавая огромные, почти непреодолимые трудности, которые выпадают на долю каждого, кто решится пересечь страны Центральной Америки, где дороги по большей части находятся в ужаснейшем состоянии, тщетно пытался преодолеть предубеждение Жака против водного транспорта. Нарисовав весьма мрачную картину путешествия по суше, рассказав о тех препятствиях, с которыми они будут сталкиваться на каждом шагу, Анри де Шантенуа заверил своих приятелей, что они даже не заметят, как доберутся морским путем до Рио-де-Жанейро. От Мехико до Веракруса[476] — всего несколько часов по железной дороге. А там садись на первый попавшийся пароход, идущий к Антильским островам, и следуй спокойно таким, к примеру, маршрутом: Гавана — Сент-Томас[477] — Пара[478] — Пернамбуку — Рио.
Жак, у которого подобное предложение еще совсем недавно исторгло бы громкие вопли, внимательно прислушивался к мудрым словам секретаря, делая вид, что тщательно взвешивает их, а затем, заявив, что никак не может согласиться с мнением их друга, выдвинул в поддержку своего несогласия аргументы, повергшие в изумление даже Жюльена, давно знакомого с особенностями мышления своего спутника.
— Понимаете, — сказал Жак дипломату, — чтобы проделать этот маршрут, потребуется дней двадцать пять — двадцать шесть.
— Да, примерно так.
— А от Рио до конечной цели нашего путешествия по-прежнему будет так же далеко, как и раньше. Но ведь скоро уже год, как мы покинули Францию, и нам надо спешить.
— Пожалуй, ты прав: в общем-то, если иметь в виду протяженность пути, то действительно нет особой разницы, откуда добираться до столицы Бразилии[479] — из Веракруса или из Бордо.
— Вот именно! Что касается меня, то я могу сказать по этому поводу что тебе, что Жюльену только одно: к данному моменту я уже немало побродил по белу свету и достаточно огрубел, чтобы не бояться соленой воды.
— Не может быть!
— Да, я бы не задумываясь сел на любое судно.
— Ну а со мной всякий раз приключается морская болезнь, стоит только мне сесть на корабль, — признался советник. — И чему удивляться, если ею страдают даже некоторые адмиралы, не говоря уже о юнгах?.. И все же последуйте моему совету — отправляйтесь по железной дороге в Веракрус, а оттуда — пароходом.
— Хорошо, я сяду на судно… Но лишь затем, чтобы вернуться во Францию, — естественно, после того как мы совершим свое путешествие из Парижа в Бразилию по суше. Таково мое последнее слово!
— Но это же чистейшей воды безумие! — заметил Жюльен. — Ты ведь только что заявил, что с твоей… манией боязни поездок по морю уже покончено раз и навсегда!
— Ты что, забыл о тысячах километров, которые преодолели мы на нескольких континентах?.. О бескрайних просторах Сибири?.. О моем стремительном броске через Аляску, пожалуй, единственном в своем роде?.. О трудностях, с которыми пришлось нам столкнуться в Британской Колумбии и, наконец, в Мексике!
— Нет, не забыл, но…
— Что «но»?.. Ты хочешь свести на нет все наши усилия? Чтобы мы пришли с жалостным видом в порт и, как истинные буржуа, бесславно закончили предприятие, какого еще никто не совершал до нас?
— Возможно, его никто не совершал лишь потому, что просто не задавался такой целью или не страдал гидрофобией.
— Впрочем, один попытался совершить нечто подобное, и не без успеха, — невольно рассмеявшись, уточнил, обращаясь к советнику, Жак. — Ты слышал о лорде Кошране?
— О герое борьбы чилийского народа за независимость?..[480] Который так здорово расправлялся с испанцами, что они окрестили его дьяволом?..
— Нет, о его брате, Джоне Дандасе Кошране, прозванном пешим путешественником. Мексиканские газеты на днях поведали о нем в связи с удивительнейшей авантюрой, как величают они наше путешествие, — ответил Жак и повернулся к Жюльену: — А ты ведь совсем не читаешь газет, не так ли?
— Да, так! — высокомерно отчеканил Жюльен. — Будь добр, расскажи об этом пешем путешественнике: с удовольствием послушал бы о его приключениях, о которых — да простит мне Бог! — я не удосужился прочитать в твоих газетах.
— Его история в двух словах такова. Лорд Кошран решил обойти пешком наш шарик, поелику возможно, учитывая, естественно, и рельеф континентов. Его маршрут был примерно тот же, что и у нас…
— Так что я, кажется, не могу претендовать на авторство идеи, легшей в основу нашего путешествия.
— Бог с ней, с идеей! Ведь главное — не придумать ее, а претворить в жизнь. Итак, я сказал, что маршрут лорда Кошрана был примерно таков, как и наш, с той лишь разницей, что, достигнув Бразилии, он должен был продвигаться по направлению к Пернамбуку — точке Американского континента, наиболее приближенной к Африке.
От Пернамбуку до Дакара[481] насчитывают, если не ошибаюсь, сто с хвостиком лье. В этом городе наш путешественник рассчитывал сесть на пароход «Атлантика», а по прибытии в Дакар снова перейти на пеший режим, с тем чтобы пересечь Сахару, добраться до Марокко, а оттуда, переправившись через Гибралтарский пролив, — до Испании и затем до Франции…
— Понял. Его маршрут посложнее нашего! Но я и не ставил перед тобой подобной задачи.
— Ты не учитываешь того, что из-за моей гидрофобии нам пришлось бы вернуться из Бразилии в Париж тем же путем.
— Но это уже — в качестве компенсации за более легкий маршрут.
— Продолжаю мою историю. Лорд Кошран шел отнюдь небезостановочно…
— Черт возьми, я так и думал! Я знаю много таких героев у камелька…[482] этих добряков в теплых панталонах[483], в ватных безрукавках и бумажных колпаках. Им ничего не стоит преодолеть тысячи километров… греясь у каминов. Среди них не один, прочитав путевые заметки землепроходцев и ощутив в себе прилив энтузиазма, воскликнул патетически: «О, я был рожден для путешествий!» Такие люди загораются, представляя себя Мунго Парком[484] или Ливингстоном[485], когда, составив завещание, отправляются, сытые и слегка разочарованные итогами своей жизни, в Гранвиль[486] или в Сабль-де-Олон.
— Твоя тирада[487] не имеет никакого отношения к нашему предшественнику, ибо если кто и был способен осуществить подобный, требующий неимоверных усилий замысел, так это, несомненно, только он. У этого человека не было ничего общего с «кабинетными путешественниками», о чем ты сможешь сейчас судить и сам. Выехав из Лондона в январе тысяча восемьсот двадцатого года, в апреле он прибыл в Петербург, который покинул в конце мая. Возле Новгорода его обчистили, но губернатор города возместил ему убытки, — это смахивает немного на нашу историю. Затем лорд Кошран посетил Москву, Казань, пересек Уральские горы, остановился в Тобольске, поднялся по Иртышу до Семипалатинска, побывал в Томске, переправился через Лену, в октябре месяце попал в Иркутск и, несмотря на ужасный холод, добрался до Нижнеколымска — и все это в одиночку и при температуре воздуха пятьдесят два градуса ниже нуля!
— Черт подери!
— Чукчи запретили ему ступать на их территорию, и тогда он взял курс на северо-восток, к Берингову проливу, и в конце июня тысяча восемьсот двадцать первого года достиг Охотска. Он буквально умирал от холода и голода и на протяжении шестисот пятидесяти километров не встретил ни одного живого существа! Двадцать пятого августа лорд отправился на Камчатку и без всяких приключений прибыл в Петропавловск. Дальше ему не суждено было идти…
— Наверное, умер от перегрузок?
— Нет, он попросту женился на дочери ризничего…[488]
— А!..
— Вернулся с женой он той же дорогой и в Лондон прибыл после трех с половиной лет отсутствия.
— Вижу на его месте тебя, которому не терпится реализовать то, что обстоятельства помешали выполнить англичанину.
— Безусловно! Мы с тобою — пара закоренелых холостяков, и нам не надо опасаться, что наши планы будут сорваны из-за банальной истории, приключившейся с пешим путешественником.
— Я, во всяком случае, за себя спокоен.
— Я тоже. Следовательно, мы продолжаем наше путешествие из Парижа в Бразилию по суше. Станем и далее продвигаться только вперед, что бы ни случилось в дороге, пусть даже на осуществление нашего замысла нам потребуется много лет!
— Полностью согласен с тобой, дорогой Жак, и всегда, как и прежде, мы будем вместе.
— Видишь ли, Жюльен, я давно хотел сказать тебе, что мы должны и впредь следовать сухопутным путем вовсе не потому, что нам не грозят в этом случае обмороки, как у малодушных канцелярских крыс, и отнюдь не из-за страха перед соленой водой, испытываемого буржуа. Все дело в том, что у нашего проекта есть один очень важный аспект, а именно: наши честь и достоинство, сохранение коих куда важнее для нас, чем чье бы то ни было мнение о нашем путешествии.
— Браво, рад видеть тебя таким! Наконец-то ты переборол в себе это старческое оцепенение и стал что надо: спокойным, решительным — без ненужных восторгов, но и без душевной слабости. С подобным настроением всего добьешься! Кстати, твое обещание вернуться во Францию морем — это всерьез?
— Конечно, клянусь честью!
— Великолепно! А теперь попрощаемся с нашим дорогим хозяином, пошлем Алексею и Перро депешу в Карибу со словами признательности, и завтра же — навстречу новым приключениям!
Нет смысла утомлять читателя описанием случившихся в дороге многочисленных происшествий, порой досадных, иногда опасных, но всегда банальных для закоренелого путешественника, привыкшего стойко преодолевать любые трудности. Приступы лихорадки, падение в ямы, столкновения с ядовитыми змеями, несколько встреч тет-а-тет[489] с кайманами[490], отвесные скалы, непролазные болота, лесные чащобы, бурные реки и, наконец, постоянные муки от бесконечных укусов насекомых, самым назойливым из которых был клещ, — это то, что определяло специфику жизни наших друзей на протяжении трех месяцев, последовавших за их отъездом из Мехико.
Думается, читатель не станет возражать, если мы познакомим его вкратце с маршрутом, проделанным за это время Жаком и Жюльеном и представляющим, помимо всего прочего, и чисто географический интерес.
Проехав по еще не достроенной железной дороге двести километров, отделявших Мехико от Теуакана, они верхом на лошадях отправились в Теуантепек. Значительная часть пути, пролегавшего через Оахаку, приходилась на гористую местность, что обусловливало медленные темпы передвижения при огромных нагрузках, которые приходилось переносить и всадникам и животным.
Обогнув залив Теуантепек, друзья очутились в деревушке Метапа, у мексиканско-гватемальской границы, в семистах километрах от Оахаки, и затем не останавливаясь одолели череду холмов между южными склонами гватемальских гор и песчаным побережьем Тихого океана. И пусть местность вокруг уже не была теперь столь чарующе красивой, зато наши путешественники выиграли в скорости, что позволило им довольно быстро проехать по ровной прибрежной дороге триста километров по гватемальской территории, отделяющей Мексику от Республики Сальвадор. Придерживаясь и далее легкого для передвижения приморского тракта и восхищаясь в пути великолепными лесами, неутомимые французы за сравнительно короткое время пересекли только что упомянутое маленькое государство и, пройдя принадлежавшим Гондурасу живописным прибрежьем бухты Фонсека, вступили на территорию Никарагуа.
Проведя два дня в столице Никарагуа Леоне[491], поразившей их сравнительно большой численностью ее населения, составлявшей сорок тысяч человек, и, кроме того, примечательной удивительными памятниками старины и университетом, Жан с Жюльеном двинулись в дальнейший путь по достаточно хорошей дороге, ведущей в Республику Коста-Рика, что позволило им лицезреть озера Манагуа и Никарагуа, величаемые здесь морями. Называться так, конечно, довольно лестно, но чему обязаны они подобными определениями — своему ли происхождению или просто почитанию их наподобие «господина моря Байкал», — мы не знаем.
Оставив позади Гванакасту, друзья прибыли в маленький коста-риканский городок Эспарза, а затем — и в Тарколес, где, увы, им пришлось распрощаться с прекрасным, утоптанным мулами трактом и ступить на узкую тропинку, посещаемую лишь скотоводами. Совершив незабываемый переход по лесистым горным кручам Доты, они, смертельно усталые, добрались до федеративного государства Панама. А далее — ни дорог, ни тропок, ни даже смутного намека на то, что здесь существуют какие бы то ни было пути сообщения, что, однако, не помешало нашим французам оказаться вскоре на территории Панамского перешейка — узкой, вытянувшейся, как язык, полоске суши между Атлантическим и Тихим океанами, соединяющей два материка — Северную и Южную Америку — и имеющей протяженность, если принять за нее расстояние между Колоном и Панамой, не более семидесяти двух километров. Продвигаясь по этому краю, который, как замечает месье Арман Реклю[492], не предлагает вашему взору ни равнин, ни плато и где путник видит повсюду лишь хаотическое нагромождение покрытых изумрудно-зеленой тропической растительностью холмов — островерхих или куполообразных, друзья доехали на мулах до города Панама и, отдохнув там как следует несколько дней и пополнив продуктовые запасы, вновь пустились в дорогу. Обогнув Панамский залив с востока, наши землепроходцы повернули сперва на юго-восток, а потом — прямо на юг и через какое-то время ступили наконец на территорию Южной Америки.
За три месяца, прошедшие после того, как они покинули Мехико, ими было пройдено более шестисот лье по путям-дорогам, потребовавшим от них немалого мужества и стойкости.
Далее они переправились через многочисленные колумбийские реки, впадающие в Тихий океан, перевалили через небольшую горную цепь, не входящую в Кордильеры[493], или, как называют их здесь, Анды, проехали, не задерживаясь, Порто-Пинас, Порто-Квемадо и Порто-Купика, оставили позади мыс Коррьентес, вновь пересекли огромное количество водных потоков, среди которых были и такие довольно большие реки, как, например, Бодо и особенно Сен-Жуан, передохнули пару деньков в маленьком портовом городке Санта-Буэнавентура[494], миновали безо всяких происшествий побережье залива Чоко, насыщающего воздух ядовитыми испарениями, вызывающими ужасную лихорадку у европейцев, и одним прекрасным вечером расположились на возвышенности неподалеку от приморской деревушки Бурро, где и приключилась с ними уже известная читателю драма.
ГЛАВА 4
Тревожная ночь. —Ужасная действительность. —Элефантиаз[495] . — Человеческие останки. —Шапетоны[496], или люди с голубой кровью. —Клятва мести. —Попытка выломать дверь. —Двор чудес. —Страж порядка. —Оружие в руках Жюльена. —Усмирение толпы. —Грозный мушкетон. —Отчаяние Жака. —Проем в стене. —Разгадка чуда. —Снаряды, не попадающие в цель.
Несмотря на все их мужество, Жак и Жюльен похолодели от страха, когда услышали зловещие слова, которые прорычал полковник после того, как за ними захлопнулась дверь таинственного заведения: «Вы погребены здесь заживо, ибо отсюда не выносят даже трупы: это — лепрозорий!» Им не раз случалось, особенно в субтропиках, видеть больных проказой, и вид этих несчастных вызывал у них в равной степени и ужас, и чувство жалости.
Этот недуг, до сих пор считающийся неизлечимым, — явление довольно частое в местах низменных и сырых, где он ищет свои жертвы в основном среди тех групп населения, которые живут в крайне тяжелых условиях. Немало таких больных можно встретить, например, в некоторых районах вдоль западного, тихоокеанского, побережья Колумбии.
Если проказа, или лепра, поражает одинокого человека, поселившегося по тем или иным причинам вдали от других людей, то он, изолированный ото всех, молча тянет тяжелую лямку своего жалкого существования, пока из-за постоянно прогрессирующей болезни не лишается способности трудиться, вслед за чем наступает смерть. Тех же, кого эта страшная хворь настигла в городах или деревнях, направляют вне зависимости от их желания в учреждения, только называющиеся лечебными, поскольку в действительности больные там лишены самого элементарного ухода. Да что я говорю! Лепрозории, за редким исключением, — это жалкое скопище грязных развалюх, возведенных кое-как на топкой земле и окруженных стеной, через которую никому никогда не перелезть — ни снаружи, ни изнутри. Чтобы больные не умерли с голоду, один-два раза в неделю им бросают через окошечко еду. У них нет больше ни семьи, ни родных, ни друзей… Никто из внешнего мира никогда с ними не общается, и ужас, который они внушают отсталому населению Колумбии, таков, что их положение еще более незавидно, чем даже у прокаженных в средневековой Франции.
Капитан Боб знал все это и, как вы помните, чтобы принудить Жака и Жюльена повиноваться, решил поместить их вместе с отвратительной компанией прокаженных Бурро.
— Лепрозорий!.. — прошептал Жюльен изменившимся голосом. — Я бы предпочел, чтобы меня бросили в ров с самыми ядовитыми змеями…
— Бандит! — проворчал Жак. — И зачем только мы не дали Перро сломать ему шею?.. Что делать?.. Я боюсь шаг здесь ступить… Ну и кошмарная же ночь!
— Подождем до утра… А пока надо взять себя в руки. Немыслимо, чтобы мы остались в таком положении…
— На что ты надеешься?
— Э, мой бедный друг, если б только я знал! Прислонимся к стене и постараемся не двигаться. Непосредственно нам ничто не грозит, и если ты видишь меня таким взволнованным, то это просто нервы шалят… Мне нехорошо… Тошнота подкатывает к горлу, и я ничего не могу с этим поделать.
Ночь была долгой и тягостной для наших заключенных, сидевших на корточках у стены. Они слышали приглушенные жалобы, хрипы, раздававшиеся в сырой темноте то там, то здесь, чувствовали, как колышется и вздрагивает у них под ногами мягкая болотистая почва, словно в тине под ними барахтались ящерицы.
Наконец занялась заря, и друзья, хотя и были не робкого десятка, содрогнулись при виде картины, представшей их взору: даже испытанная в боях храбрость пасует иногда перед зрелищем, вызывающим чувство глубочайшего омерзения. Яркие лучи восходящего солнца высветили в огромном прямоугольном дворе, обсаженном вдоль стен манговыми деревьями[497] и смоковницами, фигуры примерно сотни полураздетых людей — негров, индейцев и мулатов. Одни из них лежали, скрючившись, другие сидели или стояли на четвереньках — и все это прямо на земле, в грязи. Кто-то с изуродованным болезнью лицом — с покрытыми коростой или уже сгнившими носом, губами и щеками — безмолвно, не двигаясь, поглядывал на иностранцев своими ужасными глазами, лишенными ресниц и с костистыми надбровными дугами[498]. Многие, едва шевелясь, касались пальцами, недосчитывавшими уничтоженных смертельным недугом фаланг, изъязвленного, кровавого месива на груди и столь же страшных ран на боках и ногах. Но были и такие, кого болезнь еще не свалила совсем. Они меланхолично ходили туда-сюда, и только мертвенно-бледный цвет кожи, местами желтоватой или фиолетовой, с пятнами, окруженными беловатыми чешуйками, свидетельствовал, что бич проказы обрушился • и на них. Часть постояльцев этой жуткой обители выделялась гипертрофированной[499] дермой[500] и эпидермой[501] свидетельствовавшей о наличии у них слоновой болезни. Бедняги, пораженные элефантиазом, с изъеденной проказой серой, цвета высохшей грязи, кожей, с трудом, словно каторжники, прикованные цепями к тяжелым чугунным ядрам, переставляли свои ужасные, непомерно увеличенные в размерах ноги, огромные, как у слона, и потерявшие всяческое сходство с человеческими.
Находилась в этом стойбище и группа людей, давно уже ни на что не реагировавших. Они сидели или лежали на земле, а если и поднимались когда, то лишь приложив неимоверные усилия. Было ясно: летальный[502] исход их недуга уже недалек.
Завершали эту ужасную картину ястребы. Черные маленькие хищники — обитатели Южной Америки, поглощающие все, что гниет, — энергично терзали труп, валявшийся у смоковницы.
Там и сям в углублениях почвы виднелись человеческие останки, но остававшиеся еще в живых жертвы проказы вели себя так, словно их совершенно не пугала мысль о том, что скоро и их кости присоединятся к этим.
И Жак снова вспомнил зловещие слова: «Отсюда не выносят даже трупы», — столь впечатляюще проиллюстрированные мерзкими птицами.
— Бежим отсюда, — заплетающимся языком произнес он. — Мне плохо!.. Тут пахнет чумой… Эти заживо гниющие люди… Эти трупы… Как отвратительно здесь все!.. Попытаемся же выломать дверь!
— Непременно!
— Лучше разбить себе голову, чем оставаться здесь! Смерть не так страшна, как жизнь прокаженного!..
Двое белых людей, неподвижно сидевших на земле, стали постепенно привлекать к себе внимание все большего числа больных. Наиболее активные из прокаженных, уставившись на новеньких мутными глазами, подошли к ним поближе и заговорили между собой глухими, низкими, лишенными тембра голосами, столь характерными для пораженных страшным недугом, чьи голосовые связки[503] покрыты бугорками и в силу этого не в состоянии производить полноценные звуки.
— Это шапетоны, — шептали они, глядя на полных жизни, здоровых, белокожих людей. — Настоящие белые европейцы… У них голубая кровь… Что делают они здесь, среди нас?
Жак и Жюльен, видя, что мерзкое стадо под предводительством особенно отвратительных типов направилось вдруг прямо на них, вскочили на ноги. Прокаженные тотчас же остановились.
— Эти несчастные не должны нас касаться! — крикнул Жак своему другу, не в силах преодолеть отвращения, которое ему внушала сама мысль о возможности контакта с отверженными. — Проказа ведь заразна, правда?
— Не знаю, — ответил Жюльен. — Некоторые медики утверждают, что она незаразна, чего не скажешь о слоновой болезни. Заслуживающие доверия лица говорили мне недавно в Гвиане, что элефантиаз может передаваться через мошкару[504].
— Позволь мне все же удостовериться, и без промедления, в том, что дверь не так уж крепка.
— Но сперва выслушай меня, всего пару слов!
— Говори.
— Так вот, прежде чем сыграть нашу, возможно, последнюю партию и рискнуть жизнью ради свободы, я хотел бы поклясться за нас двоих в том, что где бы и когда бы мы ни нашли бандитов, бросивших нас сюда, мы убьем их, как бешеных животных! Железо, огонь, засада, яд — все сгодится для этой цели!
— Браво! — отозвался горячо Жак. — Я полностью согласен с тем, что ты сказал… От той перспективы, что ждет нас здесь, у меня кровь стынет в жилах… Так возьмемся же за дело!
Он повернулся к двери, окинул ее взглядом сверху донизу и невольно издал разочарованный возглас.
— Что такое? — спросил Жюльен.
— Дело в том, что дверь в этом проклятом месте, где все как будто бы гниет и рушится, крепка, как в замке.
— Действительно, доски и брусья у нее — из тропических пород деревьев, чьи волокна не поддаются разрушению. Такое дерево не берет даже огонь, топор — и тот отскакивает от него… А как обстоит дело со стеной?
— С теми возможностями, какими мы обладаем сейчас, она для нас неприступна. Сам посуди, высотой почти в пять метров и так гладка, словно сложена из отшлифованного камня.
— По-моему, тут и дырки не провертеть… Да и времени в обрез: скоро о себе даст знать голод, а у нас — ни крошки!
— В таком случае сосредоточим усилия на двери: а вдруг, несмотря ни на что, и получится!
Проведенное Жаком предварительное ее обследование, весьма поверхностное, создало у него впечатление, что она — из железного дерева[505]. Удрученный данным обстоятельством, он начал все же внимательно изучать строение этого, казалось бы, непреодолимого заслона и обнаружил, к радости своей, что ржавчина основательно разъела железные петли, скобы и гвозди в досках и брусьях, соединенных между собой очень грубо: судя по всему, сооружавшие дверь не обладали ни необходимыми навыками, ни соответствующим инструментом. Если дерево прекрасно сопротивлялось чудовищной сырости, царившей в этом месте, то железо, напротив, поддалось окислению, которое повсюду оставило следы своей разрушительной деятельности. Будь у узников небольшой лом или даже крепкая деревянная палка, они смогли бы, вероятно, без особого труда выломать доски. К несчастью, в распоряжении друзей не имелось ничего подходящего, например, того же молотка из их багажа, с которым так шустро удрали предавшие путешественников провожатые. Однако Жак и Жюльен обладали мужеством и волей, подкрепленными горячим желанием как можно скорее выбраться из этой проклятой западни.
Напружинив мускулы, отважные французы обрушили всю свою силу на те доски, которые, представлялось им, держались в двери не столь прочно, как остальные. Деревянная конструкция содрогнулась, железные детали забренчали.
— А ну-ка еще раз! — прохрипел красный от натуги Жюльен. — Это сооружение не такое прочное, как я предполагал!.. Дело движется!..
— Поднажмем же! — прокричал Жак, вновь атакуя бессловесного противника, преградившего им путь к свободе, и услышал в ответ заунывный скрип потревоженного дерева.
— В добрый час! — воскликнул он с воодушевлением. — Не будем терять надежду! — Но тут взгляд его обратился внезапно в сторону двора, и он спросил обеспокоенно Жюльена: — А это еще что такое?
— Дело в том, — произнес его друг с возмущением, — что эти отвратительные гниющие существа хотят помешать нам выбраться отсюда.
И он не ошибся: именно это и стремились сделать прокаженные, когда поняли, что затеяли друзья.
— Шапетоны убегают! — глухими голосами перекрикивались несчастные. — Они не должны уйти отсюда!.. Смерть им!.. Смерть шапетонам!.. Не дадим этим белым удрать от нас!
Они выползали из всех углов своей мерзкой обители, как бы повинуясь чьему-то приказу. Лепрозорий, словно превратившись во двор чудес, как бы выплевывал каждое мгновение новых и новых калек, которые, будто тараканы из щелей, вылезали из своих зловонных прибежищ — из хибар, шалашей или просто из ям под деревьями — и, похожие на отвратительных ястребов, сбившихся в стаю, чтобы поживиться мертвечиной, тяжело дыша, шатаясь, прихрамывая, жестикулируя непослушными руками и судорожно открывая перекошенные рты, медленно надвигались на чужеземцев полукругом, при виде коего любой бы ощутил жуть. Изъеденные проказой уста извергали беспрерывно:
— Смерть им!.. Они убегают!.. Белые люди с голубой кровью — такие же, как мы!.. Они должны жить и умереть вместе с нами!..
Охваченные ужасом, не дожидаясь, пока .это скопище раздавит их, Жак и Жюльен снова бросились на дверь, и в тот же миг внезапно отворилось встроенное в нее довольно широкое окошко, и друзья увидели налитую кровью физиономию сторожа.
— А ну-ка прочь! — грубо крикнул он и, поскольку его поднадзорные продолжали стоять не двигаясь, чуть ли не в одном шаге от двери, с силой просунул в зарешеченное отверстие некое подобие алебарды[506], чтобы пронзить грудь Жюльена, находившегося ближе к окошку. Схватить оружие за древко и вырвать его из слабых рук стража, такого же прокаженного, как и его подопечные, было для француза делом нетрудным. Овладев оружием, Жюльен бросился на помощь к другу, который, вытянув вперед руки, пытался оттеснить авангард прокаженных, едва не касавшихся белых людей. Бледный от ярости и отвращения, потрясая своеобразным копьем, от деревянной основы коего исходил, как казалось отважному путешественнику, тошнотворный смрад его недавнего владельца, Жюльен воскликнул грозно:
— Назад, твари! Или я проткну первого, кто подымет на нас руку!
Нередко мужество и энергия одного человека повергают в страх разъяренную толпу, усмиряют самый неистовый гнев и превращают ее в безопасное людское скопище. Проявленные белым человеком воля и отвага оказывают особо сильное воздействие на представителей других рас, в первую очередь на черных. Так случилось и на этот раз. Негры, индейцы и мулаты, услышав раскатистый голос и увидев блеск глаз, устрашивших их больше, чем оружие, отпрянули назад. Вероятно, они интуитивно испугались жизненной силы, излучавшей чужаком и давно уже покинувшей их изнуренные хворью тела.
Полукруг раздался. Прокаженных словно закружило в водовороте. Стоявшие впереди стали медленно отступать назад, пока расстояние между ними и белыми не увеличилось шагов до двадцати. Затем, без сомнения утомленные сделанным усилием, злосчастные обитатели лепрозория разлеглись на земле небольшими группами и, уставившись на французов, стали с недобрым любопытством наблюдать, что еще предпримут эти люди.
Сторож, лишившись оружия, исчез, оставив в спешке окошко открытым.
— Не будем терять времени, — сказал Жюльен, все еще возбужденный схваткой с толпой. — Попробую сорвать с помощью этого копья один из замков. Наконечник вроде бы не очень-то прочный, но древко может послужить отличным рычагом.
— А не попытаться ли сперва отодрать решетку с окошка?
Жюльен не успел ответить, ибо к двери опять подошел сторож.
— Вон отсюда! — произнес он сиплым, словно простуженным голосом.
— А если я не уйду? — спросил с вызовом Жюльен, выведенный из себя тупым упорством сего стража порядка.
— Я убью вас, — холодно ответствовал тот и в подтверждение своих слов просунул сквозь железные прутья ржавый ствол массивного мушкетона, способного выплеснуть из своего широкого зева немалое количество картечи. — Вы не первые, кто хотел, разбив дверь, убежать на волю. У меня достаточно зарядов. Как-то раз я одним выстрелом уложил наповал шестерых, не считая раненых. Так что отойдите подальше… Я приказываю… Вам предстоит оставаться здесь до самой смерти: даже те кабальеро, которые бросили вас сюда, не смогли бы теперь помочь вам выбраться наружу.
Жак и Жюльен, поняв по решительному тону старика, что тот не преминет в случае чего привести угрозу в исполнение, уселись по обе стороны от двери, с тем чтобы ночью возобновить свою отчаянную попытку вырваться из плена.
Прокаженные, ободренные столь своевременным вмешательством сторожа, злорадствовали.
— Ах-ах, белые красавчики! — осыпали они ненавистных им чужаков насмешками. — Как они благоразумны!.. Решили остаться вместе с черными и красными!.. Чтобы делить с нами хлеб!.. Пить ту же воду, что и мы!.. Ах-ах!.. И мы будем не раз слушать забавные истории, которые они станут рассказывать только для нас!..
Друзья, созерцая это отталкивающее представление с еще большим отвращением, чем прежде, вспоминали зловещие слова полковника Батлера: «Я уверен, они быстренько капитулируют и с радостью предложат нам свое состояние — конечно, в обмен не на жизнь, а на быструю смерть!»
— О нет! Мы не умрем! — возопил Жюльен в приступе бессильной ярости. — Нет, это невозможно!.. Я чувствую, наш час еще не настал!
— У меня же, — простонал Жак, совершенно подавленный, — нет более духа рассчитывать на чудо…
— О дьявол! — закричал вдруг с восторгом Жюльен. — Вот оно, это самое чудо!.. Такое желанное, хотя и немного жутковатое!
Когда Жак произносил слово «чудо», от стены отделился внезапно кусок шириной в четыре с лишним метра и разлетелся на мелкие каменные осколки, усеявшие почву далеко вокруг. Огромная смоковница, срезанная у основания, грузно повалилась на землю. И тотчас ужасный взрыв потряс мрачную обитель, на которую с пронзительным свистом обрушился настоящий свинцовый дождь. Одни прокаженные, парализованные смертельным страхом, сидели, сложив молитвенно руки, другие пытались втиснуться в выбоины в грунте.
— В проем!.. Быстрее в проем! — воскликнули в один голос друзья и в два прыжка достигли зиявшего в стене отверстия. Через какие-то полминуты они уже были на равнине, где никому не пришло бы в голову стать на их пути.
— Наконец-то! — радостно повторял Жак. — Мы снова свободны, все тревоги позади… Странно только, что никого не вижу. Кто же произвел этот взрыв? Кому обязаны мы тем, что вырвались из этого ужасного заточения?
— Это был пушечный выстрел, — улыбнулся Жюльен, не менее взволнованный, чем его друг. — Выстрел, не достигший своей цели.
— То есть как?
— А ты взгляни вон туда.
— Вижу, в пятистах метрах отсюда между двумя скалами мерцает огонек шхуны нашего врага.
— А дальше — едва приметная черная точка.
— Вроде бы корабль.
— Крейсер, без сомнения… Он обнаружил шхуну.
— А маленькое белое облачко, взметнувшееся над волнами?
— Это еще один пушечный выстрел. Или я здорово ошибаюсь, или экипаж крейсера силится взять на мушку потерпевшее крушение судно.
— Ты так думаешь?
— Да вон оно, доказательство…
Снаряд, опустившись с неслыханной точностью на маленькое суденышко, разбил корму и снес высоченную мачту.
— Теперь тебе ясно, как мы очутились на свободе?
— Да, исключительно благодаря снаряду, который, как говорил ты, не попал в цель…
— Если быть более точным, то благодаря снаряду, который перелетел через цель. Подобные вещи порой специально делаются артиллеристами. Когда они, открывая огонь, не вполне уверены в расстоянии, то посылают обычно два пробных снаряда, один из них не долетает до цели, другой — перелетает ее. И лишь третий поражает объект. Обрати внимание, лепрозорий находится как раз на прямой линии, которая проходит через корабль в открытом море и судно, налетевшее на скалу.
— Значит, первый снаряд, выпущенный с крейсера, перелетел свою цель…
— И чудесным образом помог нам спастись.
ГЛАВА 5
Голодные колики. —Утренняя трапеза на потерпевшем крушение судне. —Обретенное оружие. —Засада у лепрозория. —Необъяснимое отсутствие полковника Батлера и его сообщника. —Крепкий сон. —Поход в Бурро. —Тропинка. —Два друга в погоне за бандитами. —Край повышенной влажности. —Экваториальный лес. —Великолепие тропической растительности. —Беспрерывный дождь. —Приозерная деревня. —Гостеприимство. —Утерянное завещание.
Освободившись наконец от ужасного кошмара, который пережили они за несколько часов своего пребывания в лепрозории, друзья довольно скоро вновь обрели хорошее расположение духа и обычную веселость. Не расстраиваясь попусту из-за пропажи вьючных животных и поклажи, исчезнувших вместе с бессовестными погонщиками мулов, они решили отправиться в Барбакоас, самый близкий от них город, чтобы отдохнуть там и затем подумать о том, как добраться до Кито, столицы экваториальной республики Эквадор.
Голод между тем становился все нестерпимее, так что путешественникам необходимо было как можно быстрее изыскать любую возможность утолить его чем бы то ни было. Поэтому понятно, с каким вожделением созерцал Жюльен водоплавающих, барахтавшихся в грязных лужах возле устья реки Искуанда или пролетавших чуть ли не над самой его головой. Упитанный вид этих созданий говорил о том, что, несмотря на исходящий от них неприятный дух прогорклого масла, они могли бы сгодиться на вполне приемлемый изголодавшимся французам завтрак. В общем, пернатые — розовые фламинго, белые и серые хохлатые цапли и морские бекасы — еще более разжигали у наших друзей аппетит. Но, увы, у них не было приспособлений для ловли птиц, которые, словно подозревая, что эти люди не в состоянии причинить им ни малейшего вреда, дразнили их, пролетая вблизи с неслыханной смелостью.
Совсем обессилев, бедолаги уже собирались было покуситься на крохотных голубых крабов, передвигавшихся боком на своих длинных ногах по мягкой тине, или на улиток, облепивших погруженные в воду корни прибрежных деревьев, как Жак, ударив себя рукой по лбу, воскликнул вдруг убежденно:
— Ну и глупцы же мы!
— Почему? Я думаю, когда живот сводит от голода, никто не откажется ни от подобных ракообразных, ни от этих моллюсков, — возразил Жюльен.
— Дело не в этом. Если не ошибаюсь, нас ожидает кое-что поаппетитнее голубых крабов или причудливых улиток.
— Хотелось бы верить, что ты не ошибаешься. Говори же скорее!
— Посмотри-ка, корма шхуны все больше и больше высовывается из воды.
— И впрямь, сейчас часы отлива, и вода, отступая, обнажает скалы. Но что общего между этим потерпевшим крушение судном и нашим завтраком, который так нам нужен?
— А то, что крейсер угомонился, выпустив пару снарядов, и мы теперь, вне сомнения, отыщем на шхуне печенье, кусок сала или обыкновенную банку консервов со сказочно вкусной фасолью.
— Ты прав! И где это была у меня голова? Воспользуемся же счастливым случаем!
Добраться до маленького судна, изуродованного ударом о скалы и артиллерийским снарядом, было для изголодавшихся путешественников делом нескольких минут.
Каким-то чудом мощный снаряд не воспламенил патронов, что моментально разнесли бы все вокруг. Однако разрушение, причиненное шхуне, было ужасным.
Предвидение Жака полностью оправдалось: среди веревочных обрывков, искромсанных досок, смятых тазов, раздавленных бочек, разбитых ящиков, искореженных ростров[507] он обнаружил своим обострившимся от голода взглядом превосходный окорок, валявшийся в клетушке, служившей, очевидно, камбузом[508].
— Свинина! — воскликнул в умилении счастливчик, подпрыгнув от радости. — Превосходный пищевой продукт и к тому же завернутый в полотняную тряпку с печатями!
— Печенье! — не менее восторженно прокричал Жюльен, опуская руку на ящик с продовольствием.
— Вино! Настоящее вино! — изумился Жак, извлекая из груды черепков бутылку, оставшуюся каким-то образом целехонькой.
— Браво! — восхитился Жюльен. — И не столь уж важно, что печенье твердое как камень, а жесткий окорок, возможно, начинен трихинами…[509]
— Попробуем же их!
— Попробуем! — словно эхо, отозвался Жак, поднимаясь из-под обломков полубака. — В трюме жарко, как в печке, здесь же, на палубе, под покровом этого обрывка паруса, не пропускающего солнце, совсем неплохо!
— Кстати, устроиться наверху мы должны были бы и из соображений предосторожности: отсюда можно наблюдать за окрестностью. Ведь кто знает, не пожелают ли вернуться назад владельцы шхуны.
— Ай! — подскочил вдруг Жак.
— Что случилось?
— Я вынужден опять повторить: «Ну и глупы же мы!» И добавить при этом: «И крайне неосторожны!»
— Почему?
— Как это «почему»? Прожорливость, с которой ты наполняешь свой желудок, лишила тебя на время способности размышлять, о чем свидетельствует твоя непредусмотрительность. У нас же нет больше оружия… даже карманного ножа, в силу чего мы вынуждены по очереди откусывать от этого окорока, словно звери…
— Согласен с тобою.
— Поскольку мы не знаем, что может случиться в следующее мгновение, я прерываю трапезу и спускаюсь в этот погреб, несомненно, именуемый морскими волками трюмом. Прихвачу пару ремингтоновских винтовок, как сказал пират-полковник, набью патронами карманы и, вернувшись за стол, но уже вооруженным до зубов, вновь возьмусь за завтрак.
Жак отсутствовал минут пять. Так как ящики от взрыва разбились, ему не пришлось их взламывать. Он выбрал два ружья и, удостоверившись в отличном действии механизма, взял их с собой.
— Вот и винтовки! — важно произнес он. — С патронами и штыками. Закусим только и сразу же сможем начать охоту за мерзавцами, устроившими нам такую прелестную ночь!
— Но прежде переберемся в шалаш.
— Вшалаш?
— Ну да, возле лепрозория.
— Понятно.
— Батлер с сообщником вернутся не раньше чем через двадцать четыре часа, чтобы принудить нас к капитуляции.
— Когда они объявятся, — а я в этом не сомневаюсь, — не имеет смысла вступать с ними в переговоры. Возьмем их сразу же на мушку — и конец!
— Итак, отправимся в путь! Решим, кто из нас в кого будет стрелять, и, как только представится возможность, откроем огонь.
— Без колебаний и без угрызений совести!
Опасаясь упустить великолепный и, вероятно, единственный случай отомстить или, точнее, осуществить акт справедливого возмездия, как говорил Жюльен, французы спешно покинули шхуну, унося с собой остатки окорока и пачек двадцать печенья.
Приблизившись к лепрозорию, друзья с содроганием посмотрели на это отвратительное заведение, чуть было не ставшее их могилой. Прокаженные, стоя полукругом перед брешью, проделанной в стене снарядом, осыпали бранью сторожа, угрожавшего им с другой стороны проема своим мушкетоном.
Справа путешественники узрели пышную растительность — гигантские злаковые, окаймлявшие тропинку, ведущую в деревню Бурро. Это место словно специально предназначалось для засады, и друзья, укрывшись от солнца в наскоро возведенном шалаше и время от времени отгоняя прикладами ружей рептилий, пытавшихся проникнуть в их убежище, были уверены, что никто, с какой бы стороны он ни направился в лепрозорий, не минует их незаметно.
Они находились на 3° северной широты, почти на экваторе. Неимоверный зной требовал от Жака и Жюльена недюжинных усилий, чтобы противиться охватывавшему их вследствие жары отупляющему оцепенению.
Наши герои просидели в засаде до вечера, но, к их величайшему удивлению, противник так и не появился. Между тем скаредность капитана Боба, — а других чувств у него не было, — еще более сильная, чем продемонстрированное Батлером острое желание мести, поддерживаемое лютой ненавистью, должна была бы неизбежно привести обоих преступников к лепрозорию. Тем более что морской волк рассчитывал взыскать со своих жертв, отчаявшихся от пребывания в этом злосчастном заведении, фантастически огромную сумму.
Понятно, что бандиты ничего не знали об освобождении французов, ибо в противном случае они не предоставили бы им возможность проникнуть на борт шхуны и обеспечить себя оружием и продуктами питания.
Но что же стряслось с янки со вчерашнего дня? Почему они так и не вернулись назад? И куда подевался их экипаж — восемь — десять матросов, которые могли бы охранять от разграбления шхуну? Уж не стали ли они жертвой какой-нибудь катастрофы, заставившей негодяев отложить хотя бы на время осуществление подлых замыслов?
Прикидывая в уме и так и этак, не зная точно, чем объяснить отсутствие своих недругов, французы закусили печеньем и окороком и заснули тем сном, каким спят мужчины, проведшие накануне ужасную, бессонную ночь и твердо вознамерившиеся наверстать упущенное.
Темное время суток на экваторе длится столько же, сколько и день. И наши друзья, устроившись на тонкой подстилке из травы, самозабвенно проспали все эти долгие часы, не замечая кваканья гигантских лягушек, воплей обезьян и воя выпи: переход, совершенный ими через республики Центральной Америки, Панамский перешеек и Колумбию, научил их не обращать внимания на шум тропической ночи.
Проснулись путешественники около шести часов утра — в тот миг, когда солнце, исчезнувшее внезапно за горизонтом двенадцать часов тому назад, вновь появилось на небосводе. Переход от дня к ночи и от ночи к дню происходил столь резко, что, как снова заметили друзья, по существу, не было ни вечерних, ни утренних сумерек.
Обоих французов по-прежнему тревожила одна и та же мысль: «Почему эти негодяи не вернулись назад?»
Рассудив, что дальнейшее пребывание у лепрозория едва ли имеет какой-то смысл, Жюльен предложил проследовать в деревню, расставшись, таким образом', со шхуной, затопленной приливом, и с прокаженными, которые — удивительная вещь! — скучились возле бреши, но, несмотря на отсутствие на этот раз сторожа с его достославным мушкетоном, выйти на свободу так и не осмелились.
— Пошли, — сказал Жак, убежденный, что в Бурро они смогут получить не только продукты питания, но и какие-никакие сведения, касающиеся их врагов.
Пройдя с час по тропинке, они оказались в жалком местечке, куда и стремились попасть. Несколько рыбаков-метисов — потомков негров и индейцев — сообщили друзьям, что накануне тут побывали с десяток вооруженных людей, которые купили у них рыбу, забрали, скорее силой, чем по взаимному согласию, всех мулов и, прихватив с собой проводников, отправились на юг по единственной дороге на Барбакоас.
Сомнений нет: незнакомцы, знавшие, как добиваться желаемого, не считаясь с другими, могли быть только головорезами капитана Боба.
Французы тотчас же решили пойти по следу проходимцев — пешком и, по существу, без запасов провизии, хотя их намерение преследовать десять здоровых, хорошо вооруженных и пренебрегавших моральными устоями людей можно было бы расценить как чистейшее безумие.
Приобретя за немалую цену немного кукурузной муки, сахар и пару мачете, необходимых им, чтобы пробираться по девственному лесу, они, не задерживаясь, направились в Барбакоас, до которого от Бурро или, точнее, от Искуанды, селения, расположенного на другом берегу реки того же названия, примерно один градус, что соответствует ста одиннадцати километрам.
Подобное расстояние не могло испугать наших путешественников, даже лишенных лошадей или мулов. В нормальных условиях, несмотря на крайне скверное состояние колумбийских дорог, они преодолели бы его менее чем за три дня.
Но, пустившись в путь, французы увидели, что понятие «нормальные условия», предполагающее чередование ясных и ненастных дней, для провинции Барбакоас неприемлемо.
Как справедливо отмечает месье Эдуар Андре, известный исследователь экваториальной Америки, климатологическая система района Барбакоас — единственная в своем роде, выражающаяся в простой формуле: там всегда льет дождь. Сухие и дождливые сезоны, четко следующие друг за другом в других теплых краях, здесь не существуют. Зная местную метеорологическую обстановку, нетрудно представить себе, какая буйная тут растительность. Это уже не прежний строгий лес, в котором стволы, словно бесчисленные колонны в соборе, безмерно вытянулись вверх, поддерживая непроницаемый зеленый полог. Экваториальная чащоба заметно поредела, в результате чего в южноамериканских джунглях стало больше воздуха и света и обогатился видовой состав растительного мира, приобретшего ни с чем не сравнимые мощь и блеск.
В силу вышесказанного Жак и Жюльен, в которых, казалось бы, мог уже угаснуть интерес к зеленому великолепию, не впервой созерцаемому ими, забыли о своей усталости, и, шествуя по дороге среди пышной растительности, они, не обращая внимания на теплый дождь, буквально омывавший их с головы до пят, то и дело восхищались открывавшимся их взору несравненным зрелищем.
Впрочем, мы допустили преувеличение, назвав тропу дорогой, ибо друзья в действительности продвигались вперед едва проторенным в зеленом царстве путем. Каких только растений здесь не было! Вздымавшиеся ввысь стройные пальмы с блестевшей изумрудно-зеленой листвой соседствовали с лимонными деревьями с толстыми стволами, гигантские Bertholletia[510] — со знаменитым бакаутом[511] и бесценными породами, дающими красное дерево[512]. Cyathea[513] с черными с металлическим отливом стволами выставляли словно напоказ кружево из огромных перистых листьев на мохнатых крючковатых черешках. Chamaerops[514] и Mayritia[515] шевелили листьями, похожими на пучок острых шпаг, причудливые Максимилианы поражали своими длинными, в тридцать футов, листьями, венчавшими высокий, приблизительно в сто футов, ствол. Пристроившаяся под этими гигантами Heliconia[516] уронила вниз свои трехцветные колосья. Дикая китайская роза, выросшая под боком у огромных камышей, обвитых вьюнками с лазурными и пурпурными колокольчиками, похвалялась своими цветами в форме красных чашечек с золотистым ободочком. Каждое растение, вплоть до Peperomia[517] и бегонии[518], вносило какой-то свой отдельный оттенок, обогащая и без того изумительную по многообразию палитру красок.
Внизу, вверху — повсюду цветы. Бесчисленные растения-паразиты, тонкие, как нитки, или толстые, словно канаты, взбирались по стволам лесных богатырей, запутывались в их кронах, оплетали вершины и затем ниспадали с них, демонстрируя бесподобное великолепие своих цветов — пурпурных, желтых, лазурных, пестрых, матовых или как бы покрытых лаком… Bauhinia[519], Passiflora[520], Aroideae[521], Cyclanthus[522], папоротники, бегонии, ваниль[523], перец и многие другие виды растений, стоявшие одиноко или образовывавшие отдельные группы, радовали путников своей листвой или протягивали им в руки гирлянды и гроздья цветов, над которыми, сверкая, словно драгоценные камни, кружился с жужжанием рой насекомых.
К сожалению, как мы отмечали выше, всю дорогу шел дождь, и друзья после длительного и тяжелого перехода стали уже подумывать, не остановиться ли им на отдых здесь, посреди леса, хотя при этом они рисковали замерзнуть ночью, что было чревато опасностью подхватить коварную лихорадку, как вдруг сквозь деревья проглянула довольно странного вида деревня — своего рода маленький приозерный городок, с домами, приподнятыми на сваях над землей для защиты жилья от влаги, пропитавшей землю и затопившей обширные пространства, ставшие из-за этого непригодными для земледелия. Каждое строение, длиной от десяти до двенадцати метров и шириной от шести до семи, как бы насаженное на четыре сваи высотой в один этаж в наших городских зданиях, состояло всего-навсего из крыши из пальмовых ветвей, поддерживаемых четырьмя столбами, которые покоились на балках, служивших обитателям этих сооружений сиденьями. Пол представлял собой простой настил из ветвей, покрытых притоптанным слоем земли, на котором разжигали огонь для приготовления пищи. Подняться в это жилище можно было лишь по древесному, с поперечными надрезами стволу. По словам уже упоминавшегося нами месье Андре, местные жители так же ловко пользуются сим своеобразным приспособлением, как мы — лестницей. Понятно, подобный дом, лишенный ненужных при таком климате стен, продувается ветром со всех сторон. Вдоль всего строения шло небольшое, высотой в метр, ограждение из крепких пальмовых ветвей, призванное оберегать домочадцев от падения вниз.
Мебель сводилась к нескольким грубой работы табуреткам, а посуда — к горшку, поставленному на три камня, и к сосудам из тыкв.
Хозяева этих примитивных жилищ, с наслаждением растянувшись на расстеленных на полу полотнищах, спали, таким образом, на свежем воздухе, под скромным прикрытием крыши и под монотонное, беспрестанное постукивание дождя о листья, столь же непроницаемые для воды, как черепица.
Дождь усиливался, и двое путешественников, естественно, приободрились, когда обнаружили, что обитатели этих удивительных свайных сооружений еще не отошли ко сну. Набухшая почва хлюпала под ногами друзей, влага, насыщавшая воздух, проникала под одежду, но они уже не замечали этого, радуясь тому, что обрели наконец-то пристанище.
Жак и Жюльен не ошиблись, рассчитывая на гостеприимство местных жителей. Едва индейцы, которые танцевали или попивали нечто вроде нашей водки, заметили приближение незнакомцев, как тотчас же устремились к ним навстречу, окружили их плотным кольцом и пригласили принять участие в веселье. Зная по опыту, что подобное приглашение исходит от чистого сердца и за ним не может скрываться намерение заманить путников в ловушку, поскольку проживающие в этом регионе краснокожие отличаются дружелюбием, французы полезли по бревну в ближайший же приозерный дом.
Их прекрасно приняли, поскольку они были гостями и к тому же белыми — скромными, сильными и отважными, только что вышедшими из леса, где им пришлось проделать немалый путь под не прекращавшимся ни на миг дождем. Европейцы наслаждались обретенным уютом, и монотонный шум дождя лишь ласкал теперь их слух.
Жюльен имел уже опыт подобного общения с индейцами. Он показал им самые ценные свои бумаги — кредитные письма и паспорт — со сделанными в них отметками. Заключенные, к счастью, в непромокаемый кошелек, все документы находились в прекрасном состоянии.
Жак решил последовать его примеру. Перелистав свою знаменитую записную книжку с заметками, прочная обложка которой не пропустила ни капли дождя, он положил ее, как обычно, в левый карман куртки и, машинально ощупав правый, обычно аккуратно застегнутый, невольно издал удивленный возглас: пуговица исчезла, карман был разорван.
— Что случилось? — спросил встревоженно Жюльен.
— Когда мы находились в лепрозории, я ни разу не удосужился проверить, по-прежнему ли мой бумажник в кармане.
— Ну и?..
— Он пропал.
— Печально.
— Еще бы!
— А что в нем лежало?
— Да ничего, если не считать письма, которым мой дядя объявлял меня своим единственным наследником.
ГЛАВА 6
Закупка провизии в Барбакоасе. —Маршрут полковника Батлера и капитана Боба. —Дорога на юг. —Верхом на себе подобных. —Через Кордильеры. —Безжалостный офицер-испанец. —Месть носильщика. —Первые симптомы морской болезни. —Мост через ущелье. —Сороче — горная болезнь. —Колумбийско-эквадорская граница. —Долина реки Рио-Чота. —Сахарный тростник. —Укус коралловой змеи. —Смертельная опасность.
Потеря бумажника, где хранилось письмо, объявлявшее Жака Арно единственным наследником его дяди, старого владельца фазенды Жаккари-Мирим, было, в сущности, не таким уж важным делом. Что, в конце концов, могла означать эта пропажа? Всего-навсего кое-какие дополнительные формальности в момент вступления Жака в права наследования, поскольку установить его личность в Рио-де-Жанейро, не слишком удаленном от фазенды, не составляло особого труда. Кроме того, наверняка в официально заверенном завещании покойного содержались конкретные предписания, касающиеся передачи племяннику огромного состояния, а также достаточно точная характеристика наследника, что позволило бы избежать каких бы то ни было осложнений, больших или малых.
Примерно так рассуждал Жюльен де Клене, узнав об исчезновении письма, расстроившем поначалу Жака Арно.
Покинув под шум дождя приозерную деревню, где им было оказано сердечное, радушное гостеприимство, путешественники, так и не дождавшись изменения погоды в лучшую сторону, добрались наконец до Барбакоаса. Этот маленький с пятью тысячами жителей городок может стать впоследствии важным, процветающим населенным пунктом. Этому, в частности, будет содействовать его выгодное расположение у места слияния рек Телемби и Гуги, благодаря чему он непосредственно связан с маленьким портом на острове Тумако, куда раз в месяц заходят суда, обслуживающие грузо-пассажирскую линию Кальяо — Панама. Кроме того, хотя это селение приподнято над уровнем моря всего на двадцать два метра, климат здесь очень здоров. И наконец, проходящий через Барбакоас тракт, ведущий в Тукеррес, придает ему статус торгового центра.
Полковник Батлер и достойный его сообщник капитан Боб, прибыв в Барбакоас на два дня раньше наших друзей, отправились отсюда к колумбийско-эквадорской границе. Уже это одно заставило бы отважных французов покинуть прибрежную зону, чтобы ступить на ужасную, ведущую в горы дорогу, которая, пройдя через Тукеррес, спускается к Кито, не говоря уже о том, что данное направление совпадало в целом с намеченным ими маршрутом сухопутного путешествия в Жаккари-Мирим.
Жюльен, этот заядлый землепроходец, уже знал по собственному опыту о тех неслыханных трудностях, с которыми сталкивается путник в этом районе Кордильер, и поэтому прежде всего нанял четырех здоровенных носильщиков-индейцев, отличавшихся безбородыми лицами с мягкими, правильными чертами и стальными мускулами. Туземцы, занимающиеся подобной работой, переносят груз в тех местах, где вьючные животные пройти не могут. Двое краснокожих должны были тащить багаж, включая провизию, и столько же — везти на себе самих путешественников.
Жак сначала воспротивился мысли ехать верхом на себе подобном, заявив при этом, что он не уступит в ходьбе индейцам: если моряк из него никудышный, то он с полным правом может гордиться собой как непревзойденным альпинистом. Жюльен молча улыбнулся в предвидении некоторых обстоятельств, которые в ближайшее же время вынудят его высокомерного друга пересмотреть свою точку зрения.
Первые тридцать километров, отделявшие Барбакоас от маленького местечка Пилькуан, были преодолены более или менее спокойно. Но вскоре дорога пошла резко на подъем, что стало серьезно сказываться на лодыжках любителя альпинизма. Переправившись через несколько небольших ущелий, чье дно усеивали острые камни, загромождали стволы деревьев или перерезали водные потоки, таившие в себе смертельно опасные пучины, Жак понял наконец, сколь нелепым было его стремление следовать, даже налегке, за этими ни с кем не сравнимыми горцами. Удрученный данным фактом, он попросил одного из носильщиков на ломаном испанском взгромоздить его к себе на спину. Индеец, который молча шел все это время, не понимая, почему белый человек, заплатив за то, чтобы его несли, вышагивает вдруг пешком, остановился и, поставив на землю сиденье, предложил путешественнику устроиться на нем. Сооружение сие представляло собой крепко сбитый деревянный стул с довольно высокой спинкой и планкой для ног. Вместо веревок, используемых парижским лоточником, здесь это своеобразное кресло было схвачено с двух сторон широкими и прочными ремнями, один из которых упирался в лоб носильщику.
Только тут Жак понял, что именно из-за невероятно огромного физического напряжения, требующегося постоянно от людей, взбирающихся с тяжелейшей ношей на головокружительные кручи или спускающихся с них, идущих по краю пропастей, по остроугольным уступам и кажущимся непроходимыми тропам между округлыми скалами, мышцы у носильщиков приняли столь невероятные размеры, деформировавшие их шеи. И хотя перед ним маячил Жюльен, уже взгромоздившийся на спину «своего» индейца, он еще некоторое время колебался, прежде чем усесться на это оригинальное устройство в общем-то не очень внушающего доверия вида.
— Давай же! — поторопил его Жюльен. — Решай наконец: или последуй моему примеру, или по-прежнему иди пешком.
— А эти краснокожие очень надежны?
— Да, и в моральном, и в физическом плане. Они не знают, что такое головокружение или упадок сил, и к тому же у них исключительно развито чувство долга. Мы ведь не первые путешественники, кто обратился к ним за помощью. Правда, один из европейцев, вместо того чтобы преисполниться к ним благодарности, вздумал над ними поиздеваться, но был наказан.
— И кто же он, этот, видимо, проклятый Богом и людьми человек, проявивший подобную безнравственность?
— Некий испанский офицер. Пересекая Киндио, он беспрестанно ругал своего носильщика за то, что тот, мол, слишком медленно идет, хотя индеец и так выбивался из сил. Чтобы заставить несчастного краснокожего двигаться еще быстрее, наглый европеец больно стиснул ногами его с боков. Индеец, не говоря ни слова, дождался, пока тропа не подошла к краю пропасти, и тогда, опершись на свой железный посох и резко нагнувшись, сбросил обидчика в ущелье. Все носильщики Киндио знают эту историю, и три года назад один из них во время моего первого путешествия по Колумбии показал мне то место, где нашел свою гибель заносчивый испанец.
— Нетрудно представить себе, какой кульбит проделал он, пока летел вниз, — произнес Жак, покорно садясь на стул. — Но с нами такого не случится: мне и в голову не придет подгонять моего дядьку — я уж лучше предложу ему неплохие чаевые, когда нас доставят по назначению.
— Насчет чаевых не беспокойся: я уже пообещал их в самом начале, сказав, что их самоотверженность будет оценена по достоинству.
Первые минуты были необычайно тяжелы для Жака Арно. Хотя он и не слишком нервничал, но приспособиться к ритму движения носильщика никак не мог. Инстинктивно пытаясь как бы вдавиться в сиденье, бывший супрефект раскачивался взад-вперед, то и дело испытывая сильные толчки. Так и сидел он в скованной позе, словно изваянная из камня скульптура. А дождь между тем все лил и лил, теплый и монотонный.
Вскоре Жак стал ощущать подташнивание и тяжесть в висках, какую испытывают люди, у которых вот-вот начнется морская болезнь.
Морская болезнь! Сама мысль об этом недуге привела Жака в ярость. Он готов был на собственном опыте познать все преимущества и неудобства избранного ими способа передвижения, но стать жертвой вышеупомянутой хвори не соглашался ни за что.
Жак сопротивлялся обрушившейся на него напасти — внутренне, конечно, так как он боялся даже шевельнуться, чтобы не нарушить устойчивость носильщика. И одержал победу! Головокружение и тошнота исчезли, напряжение, заставлявшее путешественника скрючиваться, спало, и он смог спокойно созерцать открывавшийся перед ним пейзаж.
Это передвижение на спинах людей продолжалось много дней, в течение коих отважные и стойкие носильщики не выказывали внешне ни малейших признаков усталости. Наконец маленький отряд, идя под не прекращавшимся ни на миг дождем, достиг Сан-Пабло, приозерной деревни с единственной улицей, покрытой липкой, черноватой грязью, принесенной водой с соседних гор, и представлявшей собой зловонную клоаку[524]. В этом населенном пункте, расположенном на высоте примерно тысячи трехсот метров над уровнем моря, путешественникам предстояло пересесть со спин себе подобных на мулов. Носильщики, щедро вознагражденные за их невероятно тяжелый труд, от всей души поблагодарили чужеземцев и отправились в обратный путь. Ну а наши друзья вверили свои судьбы совершенно истощенным, одряхлевшим с виду животным, которые, однако, проявили себя в дороге существами значительно более выносливыми, чем можно было предположить, глядя на них.
До Тукерреса французов сопровождал только проводник. Дорога, трудная, мало хоженная, была столь же безопасна, как и наши магистрали. Единственное, что могло угрожать им в пути, — это встреча с полковником Батлером, капитаном Бобом и матросами со шхуны, ступившими на ту же тропу, где легко можно было сломать себе шею, двумя днями раньше. Проводник, упомянув об их необычно большой для здешних краев численности, не преминул заметить:
— Сеньоры очень торопились, но заплатили хорошо. Покинув Сан-Пабло, небольшой отряд достиг через три часа потока Рио-Чуеннес, обходящего стороной Кум-баль. Неистовствовавшая далеко внизу река стала бы непреодолимым для путников препятствием, если бы не мост, перекинутый через ущелье, по дну которого она проложила свое русло. Впрочем, слово «мост» не совсем подходило к сооружению, открывшемуся взору французов.
— Нам ни за что тут не перейти! — воскликнул в ужасе Жак при виде примитивной конструкции, грозившей обрушиться в любой миг.
Чтобы понять овладевшие им чувства, представьте себе два грубо отесанных бревна, уложенных параллельно на два поперечных чурбака по обеим сторонам пропасти, удерживавшихся на месте кольями, закрепленными в выемках в скалах. Привычный настил заменяли удаленные друг от друга, как прутья железной лестницы, ветви, привязанные лианами к бревнам, а перила — жерди, соединенные с основанием моста теми же гибкими стеблями вьющихся растений. Опираясь на это хлипкое ограждение и со страхом поглядывая на бурлящий в глубине расщелины мутный поток, путник переставляет осторожно ноги с одной ветви на другую.
— Доверьтесь мулам, сеньор, — посоветовал гид в ответ на восклицание Жака. — Отпустите поводья и смотрите только вверх, если вы боитесь головокружения.
Друзья, последовав этому доброму совету, благополучно переправились через ущелье.
Миновав еще несколько потоков, куда более опасных, чем только что описанный нами, не раз изумляясь тому, что до сих пор не сломали себе шею, и без конца благословляя удивительный инстинкт мулов, наши герои достигли наконец Тукерреса, расположенного на высоте трех тысяч метров над уровнем моря и в восьми километрах к северо-востоку от вулкана Азифраль, над которым в этот день вился сероватый дымок.
Само по себе это селение мало чем примечательно. Из-за возвышенного местоположения среднегодовая температура в нем составляет всего лишь десять градусов выше нуля. И путешественник, который совсем недавно изнемогал от жары, в этом населенном пункте буквально дрожит от холода, если находится без движения. Ну а если он вздумает вдруг пройтись быстрым шагом по горбатым улочкам маленького колумбийского городка, то ему грозит горная болезнь сороче[525] — крайне неприятный недуг, вызываемый разреженным воздухом. Пораженный этой напастью вынужден останавливаться каждые несколько шагов из-за одышки и минутами стоять неподвижно с зеленым лицом, ощущая, как у него подкашиваются ноги.
Опасаясь и простуды и сороче и к тому же стремясь как можно скорее добраться до Кито, Жак и Жюльен лишь ненадолго остановились в Тукерресе. Затем, одним махом одолев приблизительно двадцать два километра — расстояние, отделявшее их от эквадорской границы, они достигли знаменитого естественного моста Румичака на реке Рио-Карчи, отделяющей одну республику от другой.
Пройдя еще восемь километров, они оказались в Тулкане — первом городе Эквадора[526], где их встретили, прямо скажем, очень радушно, — в значительной степени благодаря вознаграждениям, на которые наши герои не скупились. Здесь они впервые познакомились с эквадорской кроватью — cuadro, или квадро, представляющей собой крепко обтянутую вдоль и поперек кожаными ремнями раму на четырех ножках высотой в пятьдесят сантиметров. На этот лежак, довольно жесткий, кладется простыня — и постель готова!
Быстро, не задерживаясь нигде подолгу, то взбираясь вверх, то спускаясь вниз и испытывая в один и тот же день то адский зной, то холод, когда температура приближалась часто к точке замерзания воды, друзья упорно двигались на юг и в один прекрасный день подошли к долине реки Чота, или по-испански Рио-Чота, где их ожидало подлинное пекло.
Привольно раскинувшаяся и даже жутковатая на вид, эта обширная впадина являет собой такой редкий геологический феномен, как расщелина в гигантской горной цепи Анд, этого позвоночного столба Южной Америки.
В самом деле, если исключить чилийские Анды, изобилующие, как отмечает месье Эдуар Андре, теснинами, то в Кордильерах насчитывается лишь три места, где водные потоки свободно, подобно Дунаю, устремляющемуся в Железные Ворота[527] в Карпатах, пересекают горные громады: это долины рек Патиа, на юге Новой Гранады[528], Чота и Гаябамба, или Рио-Гаябамба.
«Более глубокие и более узкие, чем долины Альп и Пиренеев, — говорит месье Гумбольдт, описывая эти места, — расселины Кордильер предлагают путешественнику тропы самые дикие, более других способные вызвать у вас одновременно и восхищение и ужас. Ущелья подчас так глубоки, что за их стенами могли бы надежно укрыться от постороннего взора Везувий[529] и Дом[530]. Средняя глубина горной впадины, в которой разместилась Ордесская долина, протянувшаяся от го