Саморазвитие, Поиск книг Обсуждение прочитанных книг и статей, Консультации специалистов: Рэйки; Космоэнергетика; Биоэнергетика; Йога; Практическая Философия и Психология; Здоровое питание; В гостях у астролога; Осознанное существование; Фэн-Шуй; Вредные привычки Эзотерика

Елена Чиркова
История капитала от «Синдбада-морехода» до «Вишневого сада»
Экономический путеводитель по мировой литературе

Введение

Для нас, экономистов, литература – это удивительная штука. Порой в художественном произведении можно обнаружить такое потрясающее описание экономических реалий и процессов, какого не встретишь и в научном тексте. Какие только книги не оказываются на поверку экономическими!

Художественно-экономические книги – назовем их так – я бы поделила на три разряда. Первый – это книги-аллегории, в которых современный читатель экономическое содержание никогда не выцепит, если ему не подсказать. Например, «Путешествия Гулливера» – это рассказ о Войне за испанское наследство между Англией и Испанией в начале XVIII века.

Аналогично «Удивительный волшебник из страны Оз» Фрэнка Баума 1890 года (тот самый, что переписан в виде «Волшебника изумрудного города» нашим Александром Волковым) представляет собой спор в аллегорической форме о том, какой денежный стандарт лучше, золотой или двойной, когда обращаются и золото, и серебро, – последний еще называют биметаллическим. Во второй половине XIX века американский доллар обеспечивался только золотом, что делало его очень сильным. Если упрощать, укрепляющаяся валюта выгодна кредиторам, так как кредит не обесценивается, но невыгодна заемщикам, так как занятое отдавать тяжело. «Народные» политики (тогда в США существовала «Народная партия») ратовали за переход с золотого стандарта на двойной. Под дополнительное серебряное обеспечение предлагалось эмитировать новые бумажные деньги. Доллар бы чуть-чуть ослаб, но не обесценился резко, а фермерам – основным заемщикам в стране – стало бы легче.

Небогатый южанин Фрэнк Баум выразил эту идеологию в книге «Волшебник из страны Оз», которая писалась как детская сказка, но была нашпигована прозрачными для того времени намеками, понятными, правда, только взрослым. Желтая дорога – это золотое обеспечение доллара. Изумрудный (зеленый, цвета купюры) город – собственно деньги, способные реализовать любые мечты. Глупый Страшила – простодушные фермеры; Железный Дровосек, не имеющий сердца, – города с их промышленностью; Трусливый Лев – вожди Народной партии; маленький народец – жевуны – несчастный рабочий класс; злая колдунья – корыстные интересы бизнеса, а всемогущий волшебник, он же великий обманщик, – это президент США.

Потом выясняется, что Страшила отнюдь не дурак, Дровосек умеет любить, а Лев храбр, как лев. И Изумрудный город – доллар – совсем не столь волшебен, это люди сами его таким считают, разглядывая сквозь зеленые очки. А городом заправляет не всемогущий волшебник, а обычный человек, но поскольку от него ждут чудес, он вынужден надувать щеки и делать загадочные движения руками. Чтобы исправить положение, автор предлагает ввести в обращение серебро, которое зашифровано в сказке как серебряные башмачки [Везерфорд 2001]^[1].

На практике идея «двойного стандарта» не была реализована, но «крепость» доллара удалось все же несколько понизить. Приток в казну желтого металла с вновь открытых месторождений золота в Калифорнии и на Аляске позволил нарастить обеспеченную им денежную массу. Экономическое содержание сказки вскоре забылось, и в первой голливудской экранизации Дороти (у нас – Элли) носит уже рубиновые башмачки, ибо фильм был цветной, и режиссер решил, что рубиновые будут эффектнее. И лишь доллар по-прежнему зеленый, хотя очки, приукрашивающие действительность, теперь называют розовыми.

Второй разряд художественно-экономических книжек – когда автор стремится в художественной форме донести до читателя свои социальные взгляды, но эти идеи никак не маскируются, а излагаются «в лоб», без трудночитаемых аллегорий, хотя действие книги может происходить и в вымышленном мире. Типичными примерами книг, где излагаются социальные воззрения, являются, например, утопии XVI–XVII веков: «Утопия» англичанина Томаса Мора (по заглавию этой книги стал называться и сам жанр) и «Город Солнца» итальянца Томмазо Кампанеллы.

Что-то похожее попытался сотворить и советский детский писатель Николай Носов в своей политизированной сказке «Незнайка на Луне». Мир земных коротышек, где родился Незнайка, – положительных героев, которые, видимо, скоро будут жить при коммунизме, – списан с устройства города Солнца Кампанеллы. У Носова один из земных городов даже назван Солнечным городом. На Луне (населенной, естественно, лунными коротышками), куда судьба забрасывает Незнайку, – классический мир товарно-денежных отношений, узаконенная частная собственность и свобода предпринимательства, а мерило ценности человека – его капитал. «Образ врага» подан гротескно.

Но книжка не так проста, как кажется на первый взгляд. Среди земных коротышек, у которых нет материальных стимулов к труду, полно тунеядцев: Пончик, Гунька, да и сам Незнайка, а лидер коротышек Знайка имеет диктаторские замашки. Лунные коротышки – трудяги, ибо есть куда стремиться. В довершение всего победа коммунизма над капитализмом достигается только фантастическим путем, при помощи использования «новых технологий»: земным коротышкам удается разрешить проблему редкости экономических благ за счет резкого увеличения производительности всех отраслей промышленности в результате использования невесомости и внедрения в агротехнику гигантских земных растений. Было ли это намеком на то, что «победа по очкам» невозможна?..

Еще одним классическим примером экономического трактата, написанного в художественной форме, является роман Марка Твена «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура» 1889 года. Как ко двору английского короля перенесся янки – типичный американец со Среднего Запада, не объясняется, идея машины времени в литературе появилась позже. Перенесся и все, теперь нужно жить и выживать. Ему удается не только спастись от верной смерти через повешение, но и занять очень высокую должность при дворе – все это за счет «предсказаний» солнечного затмения. На самом деле герой почему-то помнит даты всех затмений, случившихся в прошлом, хотя он и не астроном по профессии. Получив должность, янки начинает заниматься «модернизацией» отсталой, на его взгляд, страны: строит дороги, поднимает промышленность, налаживает торговлю, вооружает армию (сажает на велосипеды). Внедряет демократические институты. Но не в коня корм. Аграрная феодальная страна к этому не готова. И вся инфраструктура гибнет в результате войны. Испытание демократией не выдерживает и сам главный герой – захватывает власть и становится диктатором, посылающим людей на верную гибель. Помимо общей идеологии «модернизации», ведущей в никуда, книга содержит ликбез по основам экономики.

Так, главный герой и король решаются инкогнито отправиться в путешествие по стране и обращают внимание на то, что сколько стоит в разных деревнях. Оказывается, что товар одинаковый, а цены разные, да и один и тот же труд оплачивается где выше, где ниже. Этим иллюстрируются понятия инфляции, покупательной способности денег, реальных и номинальных цен. Главный герой, который подает «дикарям» в качестве милостыни пуговицы, свой поступок объясняет принципом Парето-эффективности (разумеется, не употребляя этот термин), согласно которому обмен эффективен, то есть увеличивает благосостояние, если стороны меняют то, что в их глазах имеет меньшую ценность, на товар большей субъективной ценности: «для невежественного дикаря все равно что монеты, что пуговицы, а для меня монеты лучше пуговиц»^[2].

Мне гораздо больше нравится другой пассаж из этого романа. Король и главный герой попадают в плен к разбойникам, а те продают их в рабство на местном рынке. В этом эпизоде Твен рассказывает об одном из важнейших постулатов финансовой теории, гласящем, что в зависимости от состояния рынка рыночная стоимость актива может отличаться от его справедливой цены в ту или другую сторону.

В большом городе на людном рынке за нас дали бы хорошую цену; но тут было страшное захолустье, и нас купили так дешево, что мне даже стыдно вспомнить об этом. Король Англии пошел за семь долларов, между тем за короля можно было дать двенадцать долларов, а за меня все пятнадцать. Но так бывает всегда: если рынок плох, какой бы хороший товар вы ни предлагали, вы очень мало на нем наживете...

Своей рыночной ценой недоволен и король, о котором янки говорит:

Он так надоел мне, доказывая, что на настоящем рынке за него дали бы никак не меньше двадцати пяти долларов, что было полнейшей нелепицей и ерундой, наглым самомнением. Да я сам столько не стоил! Однако вопрос щекотливый, и я дипломатически решил не возражать. Пришлось пойти против совести и смело подтвердить, что именно двадцать пять долларов он и стоил бы. А сам я между тем был твердо убежден, что с сотворения мира до сего дня не было короля, который стоил бы и половины этой суммы, а в последующие тринадцать веков за него не дали бы и четверти. <…>

…Он так надоел мне своим нытьем, что я был бы счастлив, если бы за него дали сто. Но надежды не было, ибо нас каждый день осматривали всевозможные покупатели и большей частью так отзывались о короле:

– Этому болвану и вся цена-то два с половиной доллара, а чванливости у него на тридцать пять.

И, наконец, третий разряд книг с экономическим содержанием. Это собственно художественные произведения, а не закамуфлированные трактаты, без морализаторства. Просто их авторы умеют наблюдать экономическую жизнь общества, ухватывают финансовые коллизии и наделены даром отразить это в художественном тексте, да так, что порой и у экономистов лучших описаний существа дела не найдешь. У этих писателей герои не плоские, есть психологизм, словом, их тексты – настоящая литература. К таким можно отнести произведения Шекспира, Гете, Скотта, Бальзака, Золя, Диккенса, цитировавшегося выше Твена, Лондона, а из наших – Островского, Мамина-Сибиряка, Боборыкина и Чехова. Такие вот совершенно непохожие по стилю примеры из произведений, относящихся к разным литературным направлениям и жанрам... А еще экономическими бывают сказки!

В эссе «Библиотека всемирной литературы» великий немецкий писатель Герман Гессе писал о том, что бы он подумал о владельце «идеальной» библиотеки, в которой по два романа Бальзака и Диккенса, если бы такового встретил: «Довольно неплохое собрание, сплошь проверенные вещи, но увлечений, предпочтений, пристрастий?.. Если у него, к примеру, есть лишь по два романа Диккенса или Бальзака, то, значит, ему их навязали. Если бы он выбирал действительно лично и свободно, то он или любил бы обоих авторов и имел бы как можно больше книг того и другого, или предпочел бы одного из них, куда бы больше, к примеру, любил милого, доброго, прелестного Диккенса, чем грубоватого Бальзака, или, напротив, любил бы Бальзака, хотел бы иметь все его книги и выбросил бы из библиотеки слишком сентиментальные, слишком добродетельные, слишком обывательские книги Диккенса» [Гессе 1990]. Как экономист я отношусь как раз к первому разряду людей – люблю того и другого, ибо оба они прекрасные «экономикописатели», если образовывать слово по аналогии с «бытописатели». В третьей главе мы это увидим.

Ну что ж, впереди «сборная солянка» имен, жанров и тем. Объединены они все тем, что парадоксально актуальны. Оказывается, еще Шекспир предупреждал, что для потока инвестиций в страну надобно иметь благоприятный климат – инвестиционный, конечно же. Эптон Синклер разложил по полочкам приемы «кидания» миноритарных акционеров начала XX века, с успехом используемые и в наше время. Драйзер рассказал, как на связях с государственными органами делаются олигархические состояния. Боборыкин увидел и представил в романе «Китай-город» зарождавшийся в конце XIX века слой новых русских, практически в малиновых пиджаках… Островский живописал последствия жизни в кредит, а Чехов, будто вещун, в «Вишневом саде» и вовсе современный ипотечный кризис изобразил.

Надеюсь, что с помощью моего «путеводителя» по экономическим художественным произведениям изучение экономики будет для читателя не скучным, а в хитросплетениях финансового дела разберутся не только финансисты, но и вся читающая публика.

ЧАСТЬ I
Торговцы, купцы, ростовщики, должники и долговые тюрьмы

Глава 1
Импорт-экспорт по-восточному
Заморская торговля в «Сказке о Синдбаде-мореходе» из цикла «Тысяча и одна ночь»

А начнем мы со «Сказки о Синдбаде-мореходе» из цикла «Тысяча и одна ночь». На нее как на источник ссылается выдающийся французский историк материальной цивилизации Фернан Бродель в «Играх обмена» – одной из книг своего фундаментального трехтомника о материальной истории человечества [Бродель 1988]. Действительно, «Синдбад-мореход» прекрасно описывает экономику заморской торговли докапиталистических времен: колоссальный риск и соответствующая ему высокая доходность. (В экономической теории есть такой постулат, который касается любых экономических решений: чем выше риск, тем выше должна быть доходность.) Кстати, ничего сверхъестественного в том, что сказка отражает реалии того времени, нет. Диковинные подробности семи странствий Синдбада заимствованы составителем «Тысячи и одной ночи» из различных арабских «дорожников» IX–XIII веков^[3]. Но кому сейчас были бы интересны эти тексты, а вот «Синдбада» – одну из самых популярных сказок «всех времен и народов» – и по сей день читают детям на ночь.

В чем же риски сказочного купца-мореплавателя из Багдада? Синдбад продает свои земли и «все, чем владели его руки», собирает три тысячи дирхемов^[4], накупает товаров и садится на торговый корабль. Первый остров, к которому пристает судно, оказывается не островом, а большой рыбой, на которую «нанесло песку, и стала она как остров» и на которой «деревья растут с древних времен». Когда же высадившиеся купцы разожгли на рыбе огонь, она «почувствовала жар» и опустилась на дно моря со всем, что на ней было. Герой спасается в корыте, попадает на другой остров, по всей видимости, Яву, а оттуда – в Индию. Как всегда бывает в сказках, в порт, где теперь служит Синдбад, приходит тот самый корабль, который приставал к острову-рыбе, а на нем в целости и сохранности обнаруживаются тюки Синдбада. Он их сбывает с колоссальной прибылью, а на вырученные деньги прикупает местный товар, с которым отправляется в Багдад. Рентабельность торговли такова, что в Багдаде Синдбад покупает себе «слуг, прислужников, невольников, рабынь и рабов», накупает «домов, земель и поместий больше, чем было у него прежде». Деньгами он сорит направо и налево – «развлекается наслаждениями и радостями, и прекрасной едой, и дорогими напитками…».

Во втором путешествии Синдбад на одном из островов отстает от корабля. Там он видит огромный купол «с окружностью в пятьдесят полных шагов», который оказывается яйцом огромной птицы Рух, «которая кормит своих детей слонами». Синдбад привязывает себя к птице веревкой из распущенного тюрбана, и она переносит его на другой остров. Местность пустынная, прокормиться невозможно, к тому же здесь водятся огромные змеи. За ними-то и прилетала птица Рух. Зато здесь земля «из камня алмаза» (по всей видимости, речь идет о знаменитой «долине алмазов» на о. Шри-Ланка).

Отсюда Синдбад перебирается на очередной остров волшебным образом – в когтях у орла. Когда он находит людей, то выясняется, что из той местности никто еще живым не спасся. Тамошним купцам он отдает часть собранных им алмазов, а они его снабжают деньгами и товарами. Чем конкретно, не сказано, но можно предположить. На острове есть сад из прекрасных камфорных деревьев, «под каждым из которых могли найти тень сто человек». Из них добывают камфару – сверлят на верхушке дырку и «льется из нее камфорная вода и густеет, как клей», а засохшее дерево идет на дрова. А еще, наверное, дали ему купцы носорожьей кости: на острове водится диковинное животное аль-каркаданн, или носорог, у которого «толстый рог посредине головы длиной в десять локтей, и на нем изображение человека». Возвратившись в Багдад, Синдбад опять принимается кутить. Он стал «раздавать милостыню, дарить и оделять, делать подарки всем своим родным и друзьям, и начал хорошо есть, и хорошо пить и одеваться в красивые одежды… и позабыл обо всем, что претерпел».

Синдбад «нажил большие деньги», «Аллах возместил ему все, что у него пропало», но захотелось его душе «попутешествовать и прогуляться, истосковалась она по торговле, наживе и прибыли», и мореход отправляется в третий вояж. Он покупает товары, «подходящие для поездки по морю», едет в Басру – порт, через который проходят все его путешествия, садится на корабль. Сначала кораблю сопутствует удача – он «едет» «из моря в море, от острова к острову и из города в город», в каждом месте купцы «покупают и продают», но вдруг корабль прибивает к «горе мохнатых» – обезьяноподобных людей, откуда никто еще не спасся. Обезьяны небольшого роста с желтыми глазами и черными лицами, как саранча, окружают корабль, берут его на абордаж, рвут канаты, хватают все, что там есть, и исчезают. Купцы исследуют остров, находят там дворец «с высокими стенами», заходят внутрь, видят кухню с сосудами для стряпни и жаровнями, усыпанную костями, но не придают этому значения. Вдруг появляется огромное существо черного цвета с видом человека, походившее «на громадную пальму», и с клыками, точно у кабана. Людоед стал ощупывать купцов, «как мясник убойную овцу», и поджаривать одного за другим. Синдбад выжил только потому, что «ослаб от великой грусти и похудел из-за утомления и пути» и на нем «совсем не было мяса». В итоге чудище удается ослепить раскаленными прутьями, и у троих путешественников, включая главного героя, получается бежать с острова в наспех сооруженном новом корабле.

На следующем острове новая напасть – дракон, который проглатывает обоих сотоварищей Синдбада, а тот слышит, «как кости съеденного ломаются у него в животе». Синдбада подбирает корабль, который – о, волшебная сказка! – опять везет тюки Синдбада-морехода. Тюки возвращаются к хозяину, тот «умело распоряжается своими товарами». Корабль достигает «стран Синда», где «в море рыба в виде коровы и нечто в виде осла, где «птицы выходят из морских раковин» и тому подобные чудеса. Купцы же «покупают и продают». Синдбад возвращается в Багдад. Некоторое время ведет ту же праздную жизнь – ведь он «нажил в этом путешествии столько денег, что их не счесть и не исчислить».

Вскоре Синдбад «забыл все, что с ним было, из-за великой прибыли» и захотел снова «продавать и наживать деньги». На корабль, на который он погрузился на этот раз, напали ветры, он стал тонуть, Синдбад же опять спасся на обломке доски. На острове, куда попал мореход и другие выжившие, жили голые люди, которые кормили всех прибывших странным кушаньем и поили кокосовым маслом. Тогда «брюхо у них расширяется, чтобы они могли есть много. И они лишаются ума, и разум их слепнет, и становятся они подобны слабоумным, а маги заставляют их есть еще больше этого кушанья и масла, чтобы они разжирели и потолстели, и потом их режут и кормят ими царя…». Тощего Синдбада, который кушанья отведать не смог, оставляют в покое. Он бродит по острову «семь дней с ночами», встречает сборщиков перца, а те переправляют его на свой остров.

Там все люди «ездили на чистокровных конях без седел», что такое седло, они попросту не знали. Синдбад изготавливает местному царю седло и стремена, а тот дает за него денег. Затем седло заказывает визирь и т.д., а Синдбад скапливает большие деньги. Царь не хочет расставаться с Синдбадом, женит его на прелестной девушке, дарит дом и слуг. Тут у соседа Синдбада умирает жена, и мореход узнает, что в этой стране мужей заживо хоронят в одной могиле с покойными женами, и наоборот, «чтобы не разлучать супругов после смерти». Разумеется, жена Синдбада через какое-то время тоже заболевает и умирает. Дав семь лепешек и кувшин воды, его спускают в огромный колодец, куда помещали всех умерщвляемых супругов. Этот колодец оказывается пещерой в скале. Синдбаду удается продержаться до тех пор, пока к нему не спустят еще одну жертву, которую он убивает и завладевает ее водой и пищей. Так он живет некоторое время, каждый раз овладевая богатыми украшениями, в которых людей опускали в могилу. В конце концов мореходу удается найти брешь в скале, «которую проломили дикие звери». Прихватив с собой «много разных ожерелий, драгоценных камней, жемчужных цепочек и украшений из серебра и золота, отделанных разными металлами и редкостями», Синдбад попадает на проходящий мимо острова корабль и добирается до Багдада.

Он опять забывает обо всем, что вытерпел, так сильно он «радовался наживе, прибыли и доходу». Для своего пятого путешествия Синдбад покупает роскошные товары, а когда видит в Басре «большой, высокий и прекрасный корабль», то и его. И берет с собой других купцов. На очередном острове компания напарывается на яйцо птицы Рух, разбивает его по глупости (Синдбад не в курсе, чем они развлекаются), когда же последствия становятся очевидны, путешественники пытаются спастись морем. Но поздно – птицы Рух атакуют корабль огромными камнями, и его мотает так, что он «видит дно». В итоге судно разлетается на двадцать кусков, а Синдбад вновь спасается на корабельной доске. Он попадает на цветущий остров, где встречает немощного старика, который просит перенести его с места на место. Как только Синдбад соглашается, тот вцепляется ему в шею мертвой хваткой, не сходит с него ни днем, ни ночью, «мочится и испражняется у него на плечах». Избавиться от шайтана удается, только напоив его самодельным вином – Синдбад засовывал спелый виноград в засохшие тыквы и оставлял их на солнце. Синдбад опять оказывается единственным, кто спасся от «шейха моря», как просвещают героя купцы с подобравшего его корабля.

Корабль же приходит в «город обезьян», жители которого на ночь уплывают на лодках в море, чтобы их не погубили спускающиеся с гор животные. Здесь бизнес такой. Люди собирают на берегу моря голыши, днем идут в горы, где на деревьях живут обезьяны, закидывают их голышами, а те в ответ – орехами с деревьев. Это некие индийские орехи. «Дурные» Синдбад продает, а хорошие хранит, а когда накапливает много, продает, выручает много денег и покупает все, что «приходится по сердцу». Вместе с новым товаром и индийскими орехами он грузится на корабль, который проходит мимо острова, где растут корица и перец (Занзибар?), мимо острова Аль-Асират, на котором произрастает «камарское алоэ», затем еще одного острова, до которого нужно идти пять дней, и где растет «китайское алоэ», после чего путешественники прибывают к «жемчужным ловлям», где Синдбад выменивает на орехи жемчуг.

В шестом путешествии корабль сбивается с пути и разбивается о скалы. Синдбада выбрасывает на берег острова, где он видит «множество разных драгоценных камней, металлов, яхонтов и больших царственных жемчужин». Еще на острове растут все уже известные нам сорта алоэ – китайское и камарское, и в придачу бьет ключ из амбры^[5], «которая из-за сильного жара солнца текла, как воск, по берегам ручья и разливалась по берегу моря». «И выходили из моря звери, и глотали ее, и погружались с нею в море; и амбра согревалась у них в брюхе, а потом они извергали ее изо рта в море, и амбра застывала на поверхности воды… И волны выбрасывали ее на берег моря, и путешественники и купцы… собирали ее и продавали». Купцы опять гибнут как мухи – «от боли в животе из-за морской воды». Синдбад, как всегда, выживает, строит лодку, прихватывает с собой «благородных металлов, драгоценных камней, богатств и больших жемчужин… а также сырой амбры, чистой и хорошей», выбирается с острова и попадает в край «индийцев и абиссинцев». Дальше все благополучно. Синдбад одаривает царя, тот в ответ – его, платит за его поездку на корабле в Басру, да еще и посылает багдадскому халифу дорогие подарки. «Ветер хорош», Синдбад прибывает в Басру, едет в Багдад, преподносит дары халифу, а тот оказывает ему «великое уважение».

Пожив «сладостнейшей жизнью» пару месяцев, Синдбад собирается в седьмое и последнее путешествие. Прибывает в «город Китай», а там корабль настигает порывистый ветер и сильный дождь. Капитан в страхе. Он развязывает мешок из хлопчатой бумаги, высыпает оттуда порошок, похожий на мел, смачивает водой и нюхает. (Наркотики действительно в те времена везли из Китая). Корабль окружают три огромные рыбы, способные поглотить его, но его поднимает ветер и разбивает о большую гору. Синдбад выкарабкивается, на доске достигает острова, где ест плоды с деревьев и пьет воду из каналов.

Встретив реку, Синдбад решает смастерить лодку и сплавиться на ней. Под руку попадаются «сучья деревьев – дорогого сандала, подобного которому не найти» (но Синдбад не подозревает, какова его ценность). На сандаловой лодке он достигает крупного города, где на базаре купцы «за лодку набавляли цену, пока она не достигла тысячи динаров». Местный шейх – да-да, именно шейх, Синдбад как-то умудрился из Китая попасть к шейхам – выдает за него свою дочь, затем умирает, а зятек прибирает к рукам и продает его имущество, строит корабль, на котором возвращается домой. Скоро сказка сказывается… Последнее путешествие Синдбада заняло аж 27 лет!

В этой сказке много чего – быль. К I веку до н.э. арабские купцы плавали на Восток до Цейлона (Шри-Ланки), а к VI н.э. установили фактическую монополию на торговлю с Китаем. При этом им ничего для этого не нужно было делать, просто европейцы путь в Китай пока не нашли. Этот путь, длиной примерно 10 тыс. километров, занимал около 120 дней и был самым длинным морским торговым путем в мире – неким морским аналогом Великого шелкового. Арабы везли золото, слоновую кость и алмазы из Индии, шелк и фарфор – из Китая, и сделали Багдад самым важным коммерческим центром в мире.

Арабское доминирование в морской торговле растянулось на 500 лет. В XIII веке Китай оккупируют монголы, которые не придумают ничего лучше, чем поднять портовые сборы для заходящих кораблей. Восточная торговля затухает, арабские купцы встречаются с китайскими на нейтральной территории – на о. Цейлон или в Малайзии. А в 1448 году португальский мореплаватель Васко да Гама огибает мыс Доброй Надежды и обнаруживает путь из Европы в Индию – он высаживается на территории современного штата Гоа, что кладет конец господству арабов в морской торговле.

Многочисленные истории приключений арабских купцов в индийском океане или Китайском море и легли в основу цикла о Синдбаде-мореходе. Как мы увидели, «Синдбад» очень точно передает не только куда плавали багдадские купцы и чем торговали, но и риски дела. В те годы в реальной жизни риски заморской торговли были весьма велики: корабль мог сбиться с пути, а люди погибнуть без воды и пищи, судно могло попасть в шторм и разбиться о скалы, сесть на мель, быть атакованным морскими пиратами (в те времена и в тех краях это были, в основном, вьетнамцы). Люди также могли погибнуть от эпидемии. Товар мог испортиться в пути, его могло и смыть за борт во время качки или шторма. Все это и происходит с «коллегами Синдбада по цеху». Удивительно, но в «Синдбаде-мореходе» описаны все риски морской торговли, известные современным экономическим историкам.

Шансы вернуться целым и невредимым, да еще и с сохранным товаром, были невелики. Поэтому те, кто возвращался, увеличивали вложенные деньги раз, наверное, в десять. Разбогатеть можно было за пару «ходок». Синдбаду это удалось. Он начинает с малого, но уже скоро способен снарядить собственный корабль, а в последней сказке легендарного мореплавателя и торговца начинают принимать во дворце самого халифа.

Еще одну сложность в те времена представляли скорости, которые могли развивать суда. Они были парусными, зачастую нужно было ждать попутного ветра. Средние скорости были такими низкими, что путешествие на Восток могло занимать несколько месяцев и даже годы. И это тоже нашло отражение в «Синдбаде-мореходе».

Из арабских сказок можно выкопать еще много чего экономического. Мы же на этом остановимся, а тем, кого заинтересовала тема экономического содержания «Тысячи и одной ночи», порекомендуем вдогонку прочитать любопытную статью турецкого историка экономики, рассказывающую о том, что можно узнать благодаря этому циклу о средневековых рынках [Ozveren 2007].

Глава 2
Бездушные хищники или «санитары леса»?
Образ рос товщика в пьесе Уильяма Шекспира «Венецианский купец», романе Вальтера Скотта «Айвенго» и повести «Гобсек» Оноре де Бальзака

Как я упоминала в прошлой главе, арабы (их еще называли сарацинами) господствовали в восточной торговле примерно с начала нашей эры аж до XV века. C IX века важную роль в торговле начинают играть итальянские города и особенно Венеция – город без прилегающих земель, который только торговлей и мог существовать (позднее к ней присоединяется Генуя). В Венеции сложилась ситуация, обратная «ресурсному проклятию»^[6]. Даже религиозные предрассудки не могут удержать венецианцев от того, чтобы торговать с мусульманами-сарацинами – деньги не пахнут. Венецианцы экспортируют в гаремы Египта и Сирии молодых белокурых славянок, и этот бизнес, возможно, является основной статьей доходов венецианской торговли. Вдобавок к этому сарацинам поставляют железо и дерево, имевшие в то время в основном военное применение. Призывы Папы и угрозы византийского императора ни к чему не ведут.

Все население города живет торговлей. Возникает класс богатых купцов. Город постоянно богатеет на протяжении нескольких столетий. В XII веке Венеция – крупная морская держава, избавившая Адриатическое море от пиратов, установившая свое господство на всем восточном побережье Италии и победившая многих конкурентов с западного. Город создает свои поселения – основу его коммерческого превосходства на территории современных Турции и Греции, на Кипре, а также в Леванте^[7]. Венеция монополизирует торговлю в восточной части Средиземного моря. С XIV века венецианцы пересекают Гибралтарский пролив и начинают торговать с Европой – Фландрией и Англией. На чем же делали деньги венецианские купцы в более позднее время? Как пишет Бродель, «купец, живший в Венеции около 1500 года… мог располагать мешочками серебряных монет, зеркалами, стеклянными бусами, шерстяными тканями… Закупленные в Венеции, эти товары будут отправлены в Александрию и проданы там, в обмен, вероятно, будут закуплены тюки перца, пряностей или разных снадобий…» [Бродель 1998, с. 127].

Торговля была сверхрентабельной. Так, килограмм перца в Индии стоит 1–2 грамма серебра, в Александрии – 10–14 граммов, в Венеции – 14–18 граммов, в потреблявших его странах Европы – 20–30 граммов [Бродель 1998, стр. 403]. Но, как можно видеть из этих цифр, сливки все же снимали сарацины. Это естественно: как уже упоминалось, до XV века они возили товар из Индии монопольно.

Развитие торговли стимулирует и развитие необходимой для ее обслуживания инфраструктуры. Корабли строятся на месте – в городе имеются судостроительные верфи. В XII веке появляются морские брокеры, занимающиеся фрахтом судов. Чеканится монета, разрешенная к вывозу и получившая широкое хождение в Европе и Леванте, возникают мощные банки, создаются крупные торговые компании. В XIII веке в обращение внедряется вексель – финансовая инновация своего времени… В XIV веке создается биржа, торгуются гособлигации^[8]. В начале XV века Венеция, завоевав владения на материке, становится не только морской, но и великой земледельческой державой.

«Венецианский купец», вероятнее всего, был написан Уильямом Шекспиром в 1596 году, впервые издан – в 1600-м. Действие происходит в Венеции и на близлежащей вилле Бельмонте в современное Шекспиру время. Для Венеции – это все еще период расцвета ее могущества. Антонио, богатый венецианский купец, снаряжает в путь несколько – как понятно из текста, не меньше шести-семи – торговых кораблей. Это очень масштабная операция, доступная исключительно богатому человеку. (Вспомните, что в «Графе Монте-Кристо» герои с напряжением ждут прибытия одного корабля, от которого зависит полностью их финансовая судьба.) Вдруг выясняется, что Бассанио – верный друг Антонио – надумал жениться на богатой невесте, и ему срочно нужны деньги на покрытие старых долгов. Бассанио хочет «с честью выйти из больших долгов, в какие мотовство его втянуло»^[9]. Антонио решает помочь другу, но у него свободных средств сейчас нет, придется брать кредит, что он и обещает сделать:

Ты знаешь, вся моя судьба – на море:

Нет у меня ни денег, ни товаров,

Чтоб капитал достать; ступай, узнай,

Что может сделать мой кредит в Венеции.

Его я выжму весь и до предела.

Бассанио мчится к Шейлоку, английскому ростовщику, «тусующемуся» в Венеции. С конца XIII до середины XVII века верующие евреи были лишены права жительства в Англии, а те немногие, кто там жил, были иностранными подданными. Так что семья Шейлока оказалась в Венеции не случайно. Бассанио просит три тысячи дукатов на три месяца с поручительством Антонио по векселю. Шейлоку этого мало: Антонио – «хороший», то есть «состоятельный», человек, но его «капитал весь в надеждах. У него одно судно плывет в Триполи, другое в Индию; …третье у него сейчас в Мексике, четвертое – в Англии, и остальные суда тоже разбросаны по всему миру. Но ведь корабли – это только доски, а моряки – только люди; а ведь есть и земляные крысы и водяные крысы, и сухопутные воры и водяные воры, то есть пираты; а кроме того – опасности от воды, ветра и скал». Ну, примерно те же самые риски, о которых мы говорили в главе о Синдбаде-мореходе. Морские технологии ко времени действия «Венецианского купца» изменились мало.

Шейлоку Антонио «ненавистен», ведь «взаймы дает он деньги без процентов // и курса рост в Венеции снижает», а еще Антонио «ненавидит народ священный» – со всеми вытекающими. Шейлок готов дать взаймы, но назначает неустойку:

Фунт вашего прекраснейшего мяса,

Чтобы выбрать мог часть тела я любую

И мясо вырезать, где пожелаю.

«Пусть никто не насытится им, – оно насытит месть мою». Антонио согласен, ведь в ближайший месяц он должен получить в десять раз больше, а комментарий его таков: «Еврей придет к Христу. Он стал добрей!»

Но жизнь идет не по сценарию Антонио. Вскоре возникают слухи, что «корабль Антонио с богатым грузом потерпел крушение в Узком проливе». Кредиторы Антонио, приехавшие в Венецию, клянутся, что он должен неминуемо обанкротиться. Мы видим, как множатся слухи – от крушения одного корабля до «погибло все»:

Ужель погибло все, без исключенья?

Из Триполи, из берберийских стран,

Из Мексики, двух Индий, Лиссабона,

Из Англии? И ни один корабль

Не спасся? Все разбились об утесы,

Грозу купцов?

Вексель просрочен, а Шейлок неумолим. Даже если бы Антонио имел деньги, тот не взял бы: «хочет получить он лучше мясо // Антонио, чем в двадцать раз ту сумму, // что задолжал он». И не просто мясо – сердце! Шейлок обхаживает дожа, который играет и роль верховного судьи, «твердит, что попрана свобода будет // В Венеции, когда ему откажут». Деньги для уплаты по векселю находятся: в двадцать раз дороже номинала готова дать Порция, возлюбленная Бассанио, но уже поздно. Друзья не надеются и на защиту дожа. Антонио объясняет:

Не может дож законы нарушать:

Ведь он, отняв у чужестранцев льготы,

В Венеции им данные, доверье

К законам государства подорвет;

А наши и торговля и доходы —

В руках всех наций.

Торговля и доходы Венеции действительно в руках других стран, потому что ресурсов особо нет, страна выполняет роль торгового хаба, а торговля легко может переместиться в другой прибрежный порт. Пожалуй, это мое самое любимое место в пьесе. По сути Шекспир говорит о том, что для инвестиций в страну нужен хороший инвестиционный климат. Это в XVI-то веке!

Поневоле начинаешь задумываться о том, откуда берутся такие познания у актера провинциального театра. Подобные примеры из пьес Шекспира, видимо, и заставляют подозревать, что под этой маской скрывался куда более влиятельный человек, вплоть до версии о принадлежности автора к королевской династии.

Наступает время суда. Дож пытается образумить Шейлока, надеясь, что тот «сохранит видимость (курсив мой. – Е.Ч.) злодейства до развязки дела», но Шейлок тверд как скала. Он демонстративно точит нож, «чтобы резать у банкрота неустойку».

Выход из положения находится через софистику. Вдруг обнаруживается, что в векселе речь идет о мясе, но не о крови. Шейлоку грозят тем, что если он прольет «хоть каплю христианской крови, // его добро и земли по закону // к республике отходят». Кроме того, ему нужно отрезать «не больше и не меньше, чем фунт».

Хотя б превысил иль уменьшил вес

На часть двадцатую двадцатой доли

Ничтожнейшего скрупула, хотя бы

На волосок ты отклонил иглу

Твоих весов, – то смерть тебя постигнет,

Имущество ж твое пойдет в казну.

И больше. Дело поворачивают так, что Шейлок уже обвиняется в покушении на убийство:

В Венеции таков закон, что если

Доказано, что чужестранец прямо

Иль косвенно посмеет покуситься

На жизнь кого-либо из здешних граждан,

Получит потерпевший половину

Его имущества, причем другая

Идет в казну республики, а жизнь

Преступника от милосердья дожа

Зависит...

Милосердный дож дарит Шейлоку жизнь, но собирается поделить его имущество между Антонио и государством, если тот не покается. Шейлок каяться не желает. Тогда, помимо отъема имущества, ему еще и повелевают принять христианство. Вот так оказывается обобран венецианскими властями кровожадный ростовщик, правда, благородный Антонио отдает свою долю в его имуществе дочери Шейлока и ее жениху. Чуть позже три корабля Антонио «с богатым грузом возвратились в гавань».

История о жестоком заимодавце, пытавшемся вырезать фунт мяса у неисправного должника, рассказывается в целом ряде средневековых произведений и, скорее всего, является историческим фактом.

Ростовщики были озлоблены на своих должников не случайно. Они подвергались гонениям и страдали от экспроприации почти во всех странах Европы. Распространено убеждение, что это связано с религиозной нетерпимостью средневекового христианства и христианства эпохи Возрождения. Однако современные экономисты имеют на этот вопрос более прагматичный взгляд. Они считают, что изгнание евреев из Англии, Португалии, Испании в первую очередь являлось своеобразной формой реструктуризации кредитов. Знать сначала набирала долгов, а когда критическая масса накапливалась – должники не могли или не хотели расплачиваться – знать изгоняла кредиторов-евреев под каким-нибудь «благовидным» предлогом.

Как-то я рассказывала о «Венецианском купце» на одной лекции в Нижегородской школе бизнеса «Грин Сити». Ее ректор, Василий Дорофеевич Козлов, который там присутствовал, посоветовал посмотреть и фильм «Венецианский купец» – недавний голливудский блокбастер. Говорит, что там экономико-политическая линия очень хорошо передана. Предлагаю его рекомендацию вниманию читателя.

В романе «Айвенго», действие которого относится к XI веку, времени Ричарда Львиное Сердце, показано, что никакой «правовой защиты» ростовщиков не существовало. Опустошить их карманы мог любой рыцарь «по праву сильного». Приходилось всячески лавировать и скрывать наличие денег.

Вот ростовщик Исаак, возвращающийся к себе домой из дальних странствий, попадает в руки группы рыцарей, следующих на турнир:

– Нечестивый пес, <…> так ты тоже пробираешься на турнир?

– Да, собираюсь, – отвечал Исаак, смиренно кланяясь, – если угодно будет вашей досточтимой доблести.

– Как же, – сказал рыцарь, – затем и идешь, чтобы своим лихоимством вытянуть все жилы из дворян, а женщин и мальчишек разорять красивыми безделушками. Готов поручиться, что твой кошелек битком набит шекелями.

– Ни одного шекеля, ни единого серебряного пенни, ни полушки нет, клянусь богом Авраама! – сказал еврей, всплеснув руками. <…> Я совсем разорился. Даже плащ, что я ношу, ссудил мне Рейбен из Тадкастера^[10].

Спокойно спать в этой компании Исаак не может:

Лицо его выражало мучительное беспокойство; руки судорожно подергивались, как бы отбиваясь от страшного призрака; он бормотал и издавал какие-то восклицания; …среди них можно было разобрать следующие слова: “Ради бога Авраамова, пощадите несчастного старика! Я беден, у меня нет денег, можете заковать меня в цепи, разодрать на части, но я не могу исполнить ваше желание”.

Один добрый пилигрим предупреждает Исаака о готовящемся рыцарями покушении на его кошелек и советует скрыться рано утром.

Мне понятен твой страх: принцы и дворяне безжалостно расправляются с твоими собратьями, когда хотят выжать из них деньги. <…> Уходи из этого дома сию же минуту, пока не проснулись слуги, – они крепко спят после вчерашней попойки. <…> Я провожу тебя тайными тропинками через лес.

Пилигрим уговаривает сторожа открыть ворота замка, опустить подъемный мост и выпустить его с ростовщиком.

Как только они достигли того берега, еврей поспешил подсунуть под седло своего мула мешочек из просмоленного синего холста, который он бережно вытащил из-под хитона, бормоча все время, что это “перемена белья, только одна перемена белья, больше ничего”. Потом взобрался в седло с таким проворством и ловкостью, каких нельзя было ожидать в его преклонные годы, и, не теряя времени, стал расправлять складки своего плаща так, чтобы не видно было мешочка. <…> …Путешественники торопились и ехали с такой скоростью, которая выдавала крайний испуг еврея: в его годы люди обычно не любят быстрой езды.

В «лирическом отступлении» Скотт объясняет современному ему читателю, почему Исаак был так испуган:

Чтобы содержать банды (как поясняет Скотт, речь идет о бандах, “мало чем отличавшихся от разбойничьих шаек”, при помощи которых феодалы оборонялись от недовольных притеснениями крестьян. – Е.Ч.) и вести расточительную и роскошную жизнь, чего требовали их гордость и тщеславие, дворяне занимали деньги у евреев под высокие проценты. Эти долги разъедали их состояние, а избавиться от них удавалось путем насилия над кредиторами.

…В те времена не было на земле, в воде и воздухе ни одного живого существа, только, пожалуй, за исключением летающих рыб, которое подвергалось бы такому всеобщему, непрерывному и безжалостному преследованию, как еврейское племя. По малейшему и абсолютно безрассудному требованию, так же как и по нелепейшему и совершенно неосновательному обвинению, их личность и имущество подвергались ярости и гневу. Норманны, саксонцы, датчане, британцы, как бы враждебно ни относились они друг к другу, сходились на общем чувстве ненависти к евреям и считали прямой религиозной обязанностью всячески унижать их, притеснять и грабить. Короли норманской династии и подражавшая им знать, движимые самыми корыстными побуждениями, неустанно теснили и преследовали этот народ. Всем известен рассказ о том, что принц Джон, заключив какого-то богатого еврея в одном из своих замков, приказал каждый день вырывать у него по зубу. Это продолжалось до тех пор, пока несчастный израильтянин не лишился половины своих зубов, и только тогда он согласился уплатить громадную сумму, которую принц стремился у него вытянуть. Наличные деньги, которые были в обращении, находились главным образом в руках этого гонимого племени, а дворянство не стеснялось следовать примеру своего монарха, вымогая их всеми мерами принуждения, не исключая даже пыток. Пассивная смелость, вселяемая любовью к приобретению, побуждала евреев пренебрегать угрозой различных несчастий, тем более что они могли извлечь огромные прибыли в столь богатой стране, как Англия. Несмотря на всевозможные затруднения и особую налоговую палату, называемую еврейским казначейством, созданную именно для того, чтобы обирать и причинять им страдания, евреи увеличивали, умножали и накапливали огромные средства, которые они передавали из одних рук в другие посредством векселей; этим изобретением коммерция обязана евреям^[11]. Векселя давали им также возможность перемещать богатства из одной страны в другую, так что, когда в одной стране евреям угрожали притеснения и разорения, их сокровища оставались сохранными в другой стране.

Но вернемся к Исааку. Ему становится понятно, что пилигрим, спасший его, – рыцарь, направляющийся на турнир: под его одеянием спрятаны рыцарская цепь и золотые шпоры. Но он беден, у него нет ни коня, ни оружия, необходимых для участия в турнире. В порыве благодарности за спасение жизни он решает помочь, но так, чтобы не выдать, что у него есть средства. «…Меня разорили, ограбили, я кругом в долгу. Жестокие руки лишили меня всех моих товаров, отняли деньги, корабли и все, что я имел… Но я все же знаю, в чем ты нуждаешься, и, быть может, сумею доставить тебе это. Сейчас ты больше всего хочешь иметь коня и вооружение». Исаак пишет письмо своему знакомому еврею с просьбой предоставить Айвенго – «пилигрим» и есть главный герой романа – любые доспехи и коня на выбор. На самом же деле этот знакомый «фронтует» самого Исаака. Айвенго предупреждает, что если он потерпит поражение, то его конь и вооружение сделаются собственностью победителя. Предлагая помощь, Исаак об этом не подумал:

Еврей, казалось, был поражен мыслью о такой возможности, но, собрав все свое мужество, он поспешно ответил:

– Нет, нет, нет. Это невозможно, я и слышать не хочу об этом. Благословение отца нашего будет с тобою… И копье твое будет одарено такою же мощной силой, как жезл Моисеев.<…>

– Нет, постой, Исаак, ты еще не знаешь, чем рискуешь. Может случиться, что коня убьют, а панцирь изрубят, потому что я не буду щадить ни лошади, ни человека. <…> Исаак согнулся в седле, точно от боли, но великодушие, однако, взяло верх над чувствами более для него привычными.<…>

– Если случатся убытки, ты за них не будешь отвечать.

Исаак с дрожью в сердце следит за турниром: «…тревогу и волнение испытывал почтенный еврей при каждом новом подвиге рыцаря, всякий раз пытаясь наскоро вычислить стоимость лошади и доспехов, которые должны были поступить во владение победителя». Айвенго побеждает на турнире и может вернуть коня и доспехи ростовщику, и даже «с процентами» – ведь ему достались трофеи побежденных. Однако Исаак не надеется на ответную благодарность: «у меня так же мало надежды на то, что даже лучший из христиан добровольно уплатит свой долг еврею, как и на то, что я своими глазами увижу стены и башни нового храма». И не угадывает. Айвенго посылает к нему своего верного слугу Гурта, чтобы рассчитаться. Вот какая сцена происходит в доме Исаака:

– О, бог отцов моих! Ты принес мне деньги? <…> От кого же эти деньги?

– От рыцаря Лишенного Наследства (под таким именем Айвенго выступал на турнире. – Е.Ч.), – сказал Гурт. – Он вышел победителем на сегодняшнем турнире, а деньги шлет тебе за боевые доспехи… Лошадь уже стоит в твоей конюшне; теперь я хочу знать, сколько следует уплатить за доспехи. <…>

– А сколько же ты принес денег? <…>

– Сколько я денег принес? <…> Да небольшую сумму, однако для тебя будет довольно. Подумай, Исаак, надо же и совесть иметь.

– Как же так, – сказал Исаак, – твой хозяин завоевал себе добрым копьем отличных коней и богатые доспехи. Но, я знаю, он хороший юноша. Я возьму доспехи и коней в уплату долга, а что останется сверх того, верну ему деньгами.

– Мой хозяин уже сбыл с рук весь этот товар, – сказал Гурт.

– Ну, это напрасно! – сказал еврей. – Никто из здешних христиан не в состоянии скупить в одни руки столько лошадей и доспехов. Но у тебя есть сотня цехинов в этом мешке, – продолжал Исаак, заглядывая под плащ Гурта, – он тяжелый.

– У меня там наконечники для стрел, – соврал Гурт без запинки.

– Ну хорошо, – сказал Исаак, колеблясь между страстью к наживе и внезапным желанием выказать великодушие. – Коли я скажу, что за доброго коня и за богатые доспехи возьму только восемьдесят цехинов, тут уж мне ни одного гульдена барыша не перепадет. Найдется у тебя столько денег, чтобы расплатиться со мной?

– Только-только наберется, – сказал Гурт, хотя еврей запросил гораздо меньше, чем он ожидал, – да и то мой хозяин останется почти ни с чем. Ну, если это твое последнее слово, придется уступить тебе.

Здесь Гурт неправильно торгуется. А нужно как на восточном базаре: начинать издалека и медленно менять цену. По тому, как быстро соглашается Гурт на предложение Исаака, последний понимает, что продешевил и пытается отыграть назад.

– Маловато будет восьмидесяти цехинов: совсем без прибыли останусь. А как лошадь, не получила ли она каких-нибудь повреждений? Ох, какая жестокая и опасная была эта схватка! И люди и кони ринулись друг на друга, точно дикие быки бешанской породы. Немыслимо, чтобы коню от того не было никакого вреда.

– Конь совершенно цел и здоров, – возразил Гурт, – ты сам можешь осмотреть его. И, кроме того, я говорю прямо, что семидесяти цехинов за глаза довольно за доспехи, а слово христианина, надеюсь, не хуже еврейского: коли не хочешь брать семидесяти, я возьму мешок (тут он потряс им так, что червонцы внутри зазвенели) и снесу его назад своему хозяину.

– Нет, нет, – сказал Исаак, так и быть, выкладывай таланты… то есть шекели… то есть восемьдесят цехинов, и увидишь, что я сумею тебя поблагодарить.

Гурт выложил на стол восемьдесят цехинов, а Исаак, медленно пересчитав деньги, выдал ему расписку в получении коня и денег за доспехи.

У еврея руки дрожали от радости, пока он завертывал первые семьдесят золотых монет; последний десяток он считал гораздо медленнее, разговаривая все время о посторонних предметах, и по одной спускал монеты в кошель. Казалось, что скаредность борется в нем с лучшими чувствами, побуждая опускать в кошель цехин за цехином, в то время как совесть внушает, что надо хоть часть возвратить благодетелю или по крайней мере наградить его слугу. Речь Исаака была примерно такой:

– Семьдесят один, семьдесят два; твой хозяин – хороший юноша. Семьдесят три… Что и говорить, превосходный молодой человек… Семьдесят четыре… Эта монета немножко обточена сбоку… Семьдесят пять… А эта и вовсе легкая… Семьдесят шесть… Если твоему хозяину понадобятся деньги, пускай обращается прямо к Исааку из Йорка… Семьдесят семь… То есть, конечно, с благонадежным обеспечением…

Тут он помолчал, и Гурт уже надеялся, что остальные три монеты избегнут участи предыдущих.

Однако счет возобновился:

– Семьдесят восемь… И ты тоже славный парень… Семьдесят девять… И, без сомнения, заслуживаешь награды.

Тут Исаак запнулся и поглядел на последний цехин, намереваясь подарить его Гурту. Он подержал его на весу, покачал на кончике пальца, подбросил на стол, прислушиваясь к тому, как он зазвенит. Если бы монета издала тупой звук, если бы она оказалась хоть на волос легче, чем следовало, великодушие одержало бы верх; но, к несчастью для Гурта, цехин покатился звонко, светился ярко, был новой чеканки и даже на одно зерно тяжелее узаконенного веса. У Исаака не хватило духу расстаться с ним, и он, как бы в рассеянности, уронил его в свой кошель, сказав:

– Восемьдесят штук; надеюсь, что твой хозяин щедро наградит тебя.

Таких благородных рыцарей, как Айвенго, который вернул долг ростовщику сполна, меньшинство. Исаак, снова отправившись в путь, на этот раз с дочерью – прекрасной Ревеккой – снова попадает в переплет. Он примыкает к группе рыцарей – сторонников короля Ричарда Львиное Сердце, которые не должны его обидеть, но тех вместе с Исааком и его дочерью захватывает в плен противник Ричарда, местный рыцарь-разбойник, чей укрепленный замок служит тюрьмой для «пленных». И если рыцари содержатся с почетом и их не трогают, то у Исаака вышибают деньги. Его собираются поджаривать на вертеле, как тушу зверя, пока он не согласится «добровольно» расстаться со своим богатством. И только атака на замок со стороны сторонников захваченных рыцарей спасает ростовщика от адской пытки.

Но и на этом его мытарства не заканчиваются. Дочь Исаака оказывается в лапах храмовника – высокопоставленного члена религиозного ордена, который хочет насильно сделать ее своей женой. Другие члены ордена не спешат остановить зарвавшегося брата. Они просят за Ревекку выкуп, не только «налом», но и благотворительными взносами – совсем как берутся взятки в наше время: «если еврей пожертвует сверх того (выкупа. – Е.Ч.) что-нибудь на церковные нужды, например на пристройку общей спальни для братии, я, пожалуй, возьму грех на душу и помогу ему выручить его дочь.

– Мы не станем спорить с вами из-за каких-нибудь двадцати марок серебра на спальню – или из-за пары серебряных подсвечников для алтаря». И только очередное вмешательство благородного Айвенго останавливает «беспредел».

Еще один колоритный образ ростовщика создал Оноре де Бальзак в повести «Гобсек». Ее действие происходит в конце 1820-х–1830-е годы, то есть веков семь спустя после событий романа «Айвенго». Ростовщик Гобсек, наполовину голландец, наполовину еврей, чтобы не выделяться, ведет как можно более скромную жизнь в Париже, хотя гонения на еврейских ростовщиков давно закончились. Как и Исаак из «Айвенго», и Шейлок из «Венецианского купца», Гобсек очень любит деньги: «Вот поживете с мое, узнаете, что из всех земных благ есть только одно, достаточно надежное, чтобы стоило человеку гнаться за ним. Это… золото. В золоте сосредоточены все силы человечества», – наставляет он своего соседа по квартире, молодого поверенного. Подобно Исааку, свое богатство Гобсек всячески скрывает. Однажды в доме, где он нанимал комнаты, Гобсек уронил золотой двойной наполеондор^[12], а жилец, спускающийся следом по лестнице, поднял монету и протянул ему. На что Гобсек инстинктивно отреагировал так: «Это не моя! Золото! У меня? Да разве я стал бы так жить, будь я богат!»^[13]

При этом, за исключением молодого поверенного, Гобсек – чуть ли не единственный положительный герой повести. Он философ в душе и в соответствии со своей философией дает своеобразные уроки должникам: «Я спустился по лестнице к выходу, наследив грязными подошвами на ковре, устилавшем мраморные ступени. Я люблю пачкать грязными башмаками ковры у богатых людей – не из мелкого самолюбия, а чтобы дать почувствовать когтистую лапу Неотвратимости». Гобсеку интересна «тайная цена векселя»: «Что тут скрывается: глупость, опрометчивость, любовь или сострадание? <…> Ведь ни один человек, если у него еще есть хоть самый малый кредит в банке, не придет в мою лавочку: первый же его шаг от порога моей комнаты к моему письменному столу изобличает отчаяние, тщетные поиски ссуды у всех банкиров и надвигающийся крах. Я вижу у себя только затравленных оленей, за которыми гонится целая свора заимодавцев. <…> Сколько догадок я строил, когда выходил нынче утром из дому!»

Жизненный опыт – а Гобсеку за восемьдесят – сделал его прозорливым: он безошибочно может предсказать, чем закончит тот или иной персонаж, выписавший ему вексель. Уходя от графини – той самой, у которой Гобсек наследил на ковре, не сумевшей погасить вексель и заложившей ему бриллиант, ростовщик встречает молодого щеголя и тут же «просекает» ситуацию: «И я прочел на его лице всю будущность графини. Этот белокурый красавчик, холодный, бездушный игрок, разорится сам, разорит ее, разорит ее мужа, разорит детей, промотав их наследство, да и в других салонах учинит разгром почище, чем артиллерийская батарея в неприятельских войсках».

Гобсек – отменный переговорщик и deal-maker. Его монолог, когда графиня приходит наконец закладывать все свои драгоценности, просто блестящий образец переговорного мастерства:

Хороши! Ах, хороши! Такие бриллианты до революции стоили бы триста тысяч! Чистейшей воды! Несомненно, из Индии – из Голконды или из Висапура. Да разве вы знаете им цену! Нет, нет, во всем Париже только Гобсек сумеет их оценить. При Империи запросили бы больше двухсот тысяч, чтобы сделать на заказ такие уборы. – И с досадливым жестом он добавил: – А нынче бриллианты падают в цене, с каждым днем падают! После заключения мира Бразилия наводнила рынок алмазами, хоть они и желтоватой воды, не такие, как индийские. Да и дамы носят теперь бриллианты только на придворных балах. Вы, сударыня, бываете при дворе?

Гобсек зарабатывает не только на своем капитале, но и интеллектом:

При заключении договора, по которому Франция признала Республику Гаити, Гобсека назначили членом комиссии по оценке и ликвидации владений французских подданных в этой бывшей колонии и для распределения между ними сумм возмещения убытков, ибо он обладал большими сведениями по части старых поместий в Сан-Доминго, их собственников и плантаторов. Изобретательность Гобсека тотчас подсказала ему мысль основать посредническое агентство по реализации претензий бывших землевладельцев и их наследников, и он получал доходы от этого предприятия наравне с официальными его учредителями, Вербрустом и Жигонне, не вкладывая никаких капиталов, так как его познания являлись сами по себе достаточным вкладом.

Наконец, своими сделками Гобсек вершит социальную справедливость, как он ее понимает. К тем, кто в долгах как в шелках по причине мотовства, Гобсек не имеет ни капли сострадания и дает им деньги лишь под грабительские проценты: «Я беру за кредит по-разному, – самое меньшее – пятьдесят процентов, сто, двести, а когда и пятьсот». А вот молодому поверенному – тому самому, на чьих глазах он уронил двойной наполеондор – на выкуп конторы его разорившегося патрона Гобсек готов дать под 12–15 процентов годовых, но при условии, что заимодавец будет вести скромный образ жизни: «Смотрите не роскошествуйте, а то лишитесь моего доверия. Не вздумайте поставить дом на широкую ногу. Наймите старуху-кухарку, вот и вся прислуга. Я буду навещать вас…». (Уроки бы Гобсека современным американским ипотечным заемщикам!) Как выясняется впоследствии, когда поверенный уже рассчитался по кредиту, Гобсек готов был помочь и бескорыстно, но не сделал этого из благих побуждений: «Сын мой, я избавил тебя от признательности, я дал тебе право считать, что ты мне ничем не обязан». Этому читатель верит безоговорочно, ибо Гобсеку незачем лукавить: поверенному завещано его состояние.

Гобсек разрабатывает план и помогает графу – мужу спустившей свое состояние из-за любовника-игрока светской дамы – сохранить свой капитал и имущество ради детей. Сделать это ой как непросто, ведь если муж умрет первым, все наследует графиня, а она гораздо моложе. То есть до детей состояние может не дойти. Гобсек даже готов «подставить» свою репутацию ради благого дела:

Я вашу историю наизусть знаю. Эта женщина – демон, а вы, должно быть, все еще любите ее. Понимаю! Она даже и меня в волнение привела. Может быть, вы хотите спасти свое состояние, сберечь его для одного или для двух своих детей? Советую вам: бросьтесь в омут светских удовольствий, играйте для виду в карты, проматывайте деньги да почаще приходите к Гобсеку. В светских кругах будут называть меня жидом, эфиопом, ростовщиком, грабителем, говорить, что я разоряю вас. Мне наплевать! За оскорбление обидчик дорого поплатится! Ваш покорный слуга прекрасно стреляет из пистолета и владеет шпагой. Это всем известно. А еще, советую вам, найдите надежного друга, если можете, и путем фиктивной продажной сделки передайте ему все свое имущество...

Граф следует этому совету и составляет акт передачи своего имущества Гобсеку, оформляется и встречная расписка, согласно которой передача состояния является фиктивной, а Гобсек обязуется вернуть его старшему сыну по достижении совершеннолетия. Но из-за происков жены эта расписка не попадает в руки поверенного, и Гобсек, была бы на то его воля, может теперь попытаться присвоить все богатства скончавшегося графа. Ростовщик разводит бурную деятельность по управлению имуществом и на старости лет позволяет себе чуть-чуть шикануть: «Особняк графа Гобсек сдал внаймы; лето проводил по-барски в его поместьях, держал себя там хозяином, строил фермы, чинил мельницы и дороги, сажал деревья». Но как только приходит срок, Гобсек отдает наследство законному владельцу.

Когда поверенный спрашивает Гобсека, почему только он и граф вызвали его участие, Гобсек отвечает: «Потому что вы одни доверились мне безо всяких хитростей…». Вот такая метаморфоза образа. Бальзаковский ростовщик вызывает больше уважения, чем его «жертвы».

Глава 3
От тюрьмы и от сумы…
Долговая тюрьма в романах Чарльза Диккенса «Крошка Доррит» и «Посмертные записки Пиквикского клуба»

Я немного расскажу об истории процедуры банкротства и долговых тюрем, о которых пойдет речь и в этой, и в следующих главах. Предлагаемый теоретический комментарий относится к обеим, поскольку темы банкротства и долговой тюрьмы тесно связаны друг с другом.

В Древней Греции процедуры банкротства не существовало. Не вернувший деньги должник попросту попадал во временное рабство со всей своей семьей – пока они не возвращали долг трудом. Срок рабства ограничивался, как правило, пятью годами, и попавший в рабство по финансовой несостоятельности не мог подвергаться истязаниям.

Нормы, регулирующие личную ответственность должника перед кредиторами, появились и в Древнем Риме. Там существовало понятие nexum – долговое обязательство под залог личной свободы. По истечении законной просрочки платежа кредитор был вправе арестовать должника и заключить его в свою домовую тюрьму. Три раза в месяц, в базарные дни, кредитор обязывался выводить должника на рынок в надежде, что кто-нибудь – родные, близкие или посторонние – выкупит его из неволи, уплатив долг. Если в ранний период Римской империи должника можно было обратить в раба, то с 326 года н.э. закабалить не возвратившего долг стало невозможно. Однако в пользу кредитора обращалось все его имущество за исключением самого необходимого – как нажитое к моменту банкротства, так и то, которое будет приобретено в будущем, пока долг не будет полностью погашен. В средневековой Италии, которой институт банкротства был крайне необходим из-за обширной купеческой торговли, появился новый правовой инструмент – мировое соглашение должника с кредиторами.

В Англии первый закон о банкротстве был принят в 1542 году и являлся институтом защиты кредиторов. Он позволял отчуждать имущество должника в пользу заимодавца, а также сажать банкрота в тюрьму. К началу XVIII века в английской правовой системе впервые в мире сформировалось понимание того, что добросовестный банкрот, содействующий наиболее полному возмещению убытков кредиторов, может рассчитывать на прощение невыплаченных долгов. С этого времени устраняется уголовная ответственность при неумышленном банкротстве, а несостоятельных должников начинают выпускать из тюрем при условии, что они переселятся в США. В 1849 году вводится институт добровольного банкротства.

Как хорошо известно финансистам, европейское континентальное право и то, которое применимо в Великобритании, лучше защищает права кредиторов от должников, тогда как правовая система США отстаивает интересы кредиторов в меньшей степени. От одного весьма известного специалиста по банкротствам из США я слышала, что причины этого как раз кроются в истории. Поскольку туда ссылали добропорядочных должников, которые не смогли рассчитаться со своими кредиторами, т.е. понимали, что банкрот вполне может быть не только плутом, но и честным человеком, который должен быть от произвола кредитора защищен законом, то в США и приняли более либеральное по отношению к должникам законодательство.

Банкроты отбывали наказание в долговых тюрьмах (в России их еще назвали долговыми ямами) вплоть до середины XIX века. В наше время в тюрьму можно угодить лишь в некоторых странах, например, в Объединенных Арабских Эмиратах. Как ни удивительно, но до 2008 года такая практика существовала и в Греции.

В тюрьму обычно попадал глава семьи. Почти наверняка это обрекало его родных на голод и нищету. В средние века должники обоих полов сидели в общих камерах. Выйти из тюрьмы можно было либо уплатив долг (что, находясь в неволе, сделать было крайне затруднительно), либо поступив в услужение в качестве раба – в этом случае должник рассчитывался услугами.

В Великобритании разные тюрьмы давали узникам различную степень свободы. В знаменитой тюрьме Флит, например, разрешалось даже вести дела, принимать гостей, но оплачивать пребывание в тюрьме – «аренду» камер и пропитание – нужно было самим узникам. Те, чьи камеры выходили окнами на улицы, просили подаяние, которое на эти цели и шло. Семьи обычно селились неподалеку, чтобы поддерживать связь с заключенным. Проживать поблизости от тюрьмы разрешалось и заключенным, если только они продолжали оплачивать найм камеры – как-никак долговая тюрьма была и коммерческим предприятием, приносящим прибыль. Лицензию на управление тюрьмой зачастую продавали на торгах тому, кто даст наивысшую цену, – эти деньги управляющему приходилось «отбивать». Будни тюрьмы Флит живописал Диккенс в романе «Посмертные записки Пиквикского клуба», который мы будем цитировать ниже.

В Англии тюремное заключение за долги было отменено «Законом о должниках» 1869 года, который позволял сажать в тюрьму только тех из них, кто мог, но не хотел рассчитаться по долгам, и на срок не дольше шести недель. В США тюремное заключение для должников было отменено гораздо раньше, в 1833 году. Эта «льгота» не распространялась на случаи утаивания денег при их наличии (сейчас мы назвали бы это преднамеренным банкротством), а также на долги по алиментам. Лондонская тюрьма Флит была разрушена в 1846 году, «флагманская» долговая тюрьма Парижа – Сент-Пелажи – в 1899 году.

На Руси банкротство начало регулироваться в XI веке, а до этого кредитор просто брал должника в кабалу и держал у себя в погребе. «Русская правда» Ярослава Мудрого оговаривала, что разорившийся купец мог стать рабом своего кредитора, если банкротство наступило в результате того, что он неаккуратно вел дела, однако закон освобождал от ответственности оказавшихся в жалком положении из-за несчастного случая – тогда долг можно было, в современной терминологии, реструктурировать. Кабальное холопство существовало вплоть до конца XVII века. Еще должника можно было избить: закон позволял ему вытерпеть избиение, но тогда уже он мог не платить. Полноценное законодательство о банкротстве – «Устав о банкротах» – появилось только в 1800 году, в эпоху царствования Павла I. Разработал «Устав» поэт Гавриил Державин. Документ делил несостоятельность на три вида: «от несчастья», «от небреженья и своих пороков» и «от подлога». Должника первой категории именовали «упадшим», а второй и третьей – банкротом «неосторожным или злостным». «Устав» также разделил банкротство в результате ведения коммерческой деятельности и, как выразились бы сейчас, личное.

Со временем в России основным механизмом взыскания задолженности со злостных неплательщиков стали долговые тюрьмы. Сидели в долговых тюрьмах за неуплату налогов, долгов кредиторам, невыплату судебных издержек, зарплаты к условленному сроку. Механизм «посадки» запускался и в тех случаях, когда требовалось убрать с дороги конкурента, то есть был элементом экономического рейдерства.

Заключенные в ямах содержались обычно за счет своих кредиторов, а не за свой собственный, как в Англии. Кредиторы же были готовы нести подобные расходы, лишь бы «иным неповадно было» просрочивать платежи. Попавший в «яму» не выходил оттуда до тех пор, пока не выплачивал долг, или его не выкупали родственники, или не заканчивались кормовые деньги. Должников можно было выкупить путем предоставления залога со стороны третьего лица. Долговые тюрьмы были упразднены по всей Российской империи в 1895 году.

В долговых тюрьмах сидели такие известные люди, как Жан Батист Мольер, Рудольф Распе, Даниель Дефо, Рихард Вагнер, Жозеф Прудон, один из сыновей Нобеля, Адольф Гитлер, а из русских «селебрити» – Емельян Пугачев и Савва Мамонтов.

На мой взгляд, лучше всего процедура банкротства и долговая тюрьма описаны в романах Диккенса и Бальзака. И не случайно. Оба писателя сами бывали в долговых тюрьмах. У Диккенса в лондонскую тюрьму Маршалси угодил отец, мелкий портовый чиновник, который все время пытался разбогатеть на каких-то махинациях, выбиться в люди, но прогорел и был арестован за долги. Чарльз ходил в тюрьму на свидания; одно из них он описывает так: «Отец поджидал меня в сторожке; мы поднялись к нему в камеру и вволю наплакались... Он, помню, убеждал меня отнестись к Маршалси как к предупреждению свыше и запомнить, что если, получая двадцать фунтов в год, человек тратит девятнадцать фунтов девятнадцать шиллингов и шесть пенсов, ему будет сопутствовать счастье, но стоит ему истратить хоть на шиллинг больше, и беды не миновать» [Цит. по: Пирсон 1963].

Как пишет биограф Диккенса Хескет Пирсон, «Чарльз остался в тюрьме пообедать, и мистер Диккенс послал его за ножом и вилкой к другому заключенному, по прозванию “капитан Портер”, обитавшему этажом выше. <…> ...И хотя Чарльз простоял на пороге камеры капитана каких-нибудь одну-две минуты, он ушел, сохранив в памяти точную картину всей ее обстановки и безошибочно разгадав, кем приходились капитану Портеру соседи по камере: женщина-грязнуха и две изможденные девицы» [Пирсон 1963].

Чарльзу, чтобы поддержать семью, пришлось устроиться на фабрику ваксы. Жил он теперь в тюрьме. После ареста отца матери удалось продержаться на воле полгода, сначала были проданы все вещи, а затем пришел черед освободить съемную квартиру и перебраться к мужу. «Ее муж по-прежнему получал от морского ведомства жалованье – шесть с лишним фунтов в неделю, кредиторы в тюрьме не тревожили – словом, это было куда более приличное существование, чем за последние несколько лет» [Пирсон 1963]. Чарльз же сначала снял небольшую каморку у одной престарелой дамы, а затем перебрался в мансарду неподалеку от тюрьмы. Завтракал и ужинал у своих – в тюрьме.

Вскоре отцу удалось освободиться – на погашение долгов пошли небольшое наследство его умершей матери и вспомоществование от родного брата. Отцу назначили государственную пенсию, плюс по протекции он получил место парламентского репортера в одной из газет, что позволило Чарльзу уйти с фабрики ваксы и вновь поступить в школу. Он никогда не рассказывал об этом периоде своей жизни даже собственным детям, которые узнали о его настоящей судьбе из первой биографии своего отца. Однако Диккенс вывел героев своего каторжного детства в романах «Оливер Твист», «Дэвид Копперфильд», «Домби и сын» и в особенности в «Крошке Доррит» – наверное, самом автобиографическом произведении писателя, где его судьба воплотилась, как ни странно, не в злоключениях персонажа мужского пола, а в сюжетной линии главной героини.

Отец Крошки Доррит – главной героини одноименного романа – сидит за долги в тюрьме Маршалси. Она выглядит так:

Это был длинный ряд обветшалых строений казарменного вида, поставленных тыл к тылу, так что все окна в них выходили на фасад; а вокруг тянулся узкий двор, обнесенный высокой стеной, по краю которой, как полагается, шла решетка с железными остриями вверху. Внутри этой тесной и мрачной тюрьмы, предназначенной для несостоятельных должников, находилась другая, еще более тесная и мрачная тюрьма, предназначенная для контрабандистов. Считалось, что нарушители закона о государственных сборах и неплательщики акцизов или пошлин, присужденные к штрафу, который они не могли внести, содержатся в строгой изоляции за окованной железом дверью этой второй тюрьмы, состоящей из двух или трех камер с особо надежными перегородками и глухого тупика ярда в полтора шириной, – таинственной границы крошечного кегельбана, где несостоятельные должники гоняли шары, чтобы разогнать свою тоску^[14].

На пороге тюрьмы появляется человек с саквояжем (это отец Крошки Доррит), который не хочет его распаковывать, ибо убежден – все убеждены! – что скоро выберется отсюда. Но освобождение затягивается, и вскорости к нему перебираются жена и дети:

– Вы никак наняли комнату? – спросил этот сторож должника неделю-другую спустя.

– Да, я нанял очень хорошую комнату.

– И мебелишка найдется, чтобы обставить ее? – продолжал сторож.

– Сегодня после обеда мне должны доставить кое-какие необходимые предметы обстановки.

– И хозяйка с ребятишками переедет, чтобы вам не было скучно одному?

– Да, знаете, мы решили, что не стоит нам жить врозь, даже этот месяц или два.

Жена беременна, рожает прямо в тюрьме, куда вызывают доктора.

Разумеется, дни превращаются в месяцы, которые растягиваются на годы. Должник привыкает к жизни в тюрьме:

Саквояж свой он давно уже распаковал; старшие его дети целыми днями играли на дворе, а малютку, родившуюся в тюрьме, знали все тюремные обитатели и все считали ее до некоторой степени своей. <…> Когда младшей девочке исполнилось восемь лет, жена должника, которая давно уже хирела и чахла… умерла. Муж ее после этого несчастья две недели не выходил из своей комнаты; один помощник адвоката, тоже угодивший в Маршалси как несостоятельный должник, составил адрес с выражением соболезнования, слог которого сильно напоминал арендный договор, и все обитатели тюрьмы под ним подписались. Когда вдовец вышел в первый раз, все увидели, что в его волосах прибавилось седины... Но прошел месяц или два, и он вполне оправился; дети по-прежнему целыми днями играли на тюремном дворе, только одетые в черное.

Когда умирает сторож, попавший в тюрьму за семь лет до нашего должника, последний как самый старый жилец получает «титул» «Отца Маршалси». Рожденную в тюрьме девочку именуют «Дитя Маршалси». Она свободная. Крошка Доррит «начала понимать, что не все люди на свете живут взаперти в узких дворах, окруженных высокой стеной с железными остриями наверху. Но еще совсем, совсем крошечной девочкой она каким-то образом сумела подметить, что отцовская рука всегда разжималась и выпускала ее ручонку, как только они подходили к воротам, отпиравшимся ключом ее крестного, и что отец никогда не делал шага дальше этой границы, которую ее легкие ножки перебегали без всяких помех».

Подрастая, Крошка Доррит осознает, что выход за территорию тюрьмы ее отцу заказан:

Иной раз в теплый летний день она вдруг глубоко задумывалась, устремив взгляд на небо, синевшее за переплетом окна караульни, и так долго и пристально смотрела туда, что, когда, наконец, отводила глаза, перед ними по-прежнему маячил переплет, только светлый, и лицо ее друга-сторожа улыбалось ей словно из-за решетки.

– О чем задумалась, малышка? – спросил ее сторож в одну из таких минут. – Верно, о полях?

– А где это – поля? – в свою очередь спросила она.

– Да, пожалуй, вон там… – сказал сторож, довольно неопределенно указывая куда-то своим ключом. – В той стороне.

– А есть там человек, который открывает и закрывает ворота? Поля тоже запираются на ключ, да?

Сторож пришел в замешательство.

– Гм! – промолвил он. – Не всегда.

– А там красиво? <…>

– Очень красиво. Полно цветов – и лютики, и маргаритки, и эти, как их… – сторож запнулся, будучи не слишком силен в ботанической номенклатуре, – и одуванчики, и всякая всячина.

– Должно быть, приятно гулять в полях?

– Еще бы!

– А мой отец когда-нибудь был там?

– <…> Разумеется – и не раз.

– А ему очень грустно, что он не может опять туда пойти?

Крошка Доррит посещает вечернюю школу. «В тринадцать лет она знала грамоту и умела вести счета – иначе говоря, могла записать названия и цены всех необходимых домашних припасов и подсчитать, какой суммы не хватает на их покупку. Эти полезные знания она приобрела в вечерней школе, которую посещала урывками, не дольше двух-трех недель кряду, тогда как ее брат и сестра были отданы с ее помощью в дневные школы, где и проучились, хоть тоже не слишком регулярно, около трех или четырех лет».

Крошка Доррит хватается за любую возможность получить хоть какие-то знания в условиях тюрьмы. Однажды туда попадает учитель танцев, и она напрашивается на уроки.

Ученье пошло на редкость успешно, как благодаря способностям ученицы, так и потому, что у наставника было сколько угодно свободного времени, которое он мог посвящать занятиям (ему понадобилось больше трех месяцев, чтобы обойти вокруг своих кредиторов, сделать пируэт в сторону поручителей и с поклоном возвратиться на место, которое он занимал до того, как с ним приключилась беда). Гордясь достигнутыми успехами, учитель танцев возымел желание напоследок похвастать ими перед избранным обществом пансионеров, которых он удостоил своей дружбой; и вот в одно прекрасное утро, часов около шести, на тюремном дворе (ибо ни в одной из комнат не нашлось бы достаточно места) состоялся балетный дивертисмент, причем пространство, отведенное для исполнителей, было так велико, и каждый ярд его использован с такой добросовестностью, что учитель танцев, который сверх всего еще должен был играть на скрипке, запыхался вконец. Учитель был настолько доволен своей ученицей, что не прекратил уроков и после того, как вышел из тюрьмы…

Затем предприимчивая Крошка Доррит находит среди заключенных швею и уговаривает ее научить ее шить. Освоив профессию, Крошка Доррит нанимается на работу в городе – белошвейкой в богатый дом. Тщательно скрывает от обитателей дома, и в том числе от неравнодушного к ней сына хозяйки, где живет. Вечером крошка Доррит не может нигде задержаться. Ворота тюрьмы закрываются строго в десять вечера, опоздаешь – останешься под открытым небом. Крошка Доррит регулярно попадает в ситуацию Золушки: стоит зазеваться и опоздать, как карета, кучер и лакеи… словом, Крошке Доррит придется ночевать на улице.

Не буду пересказывать вам все перипетии романа. Надеюсь, что прочитаете сами. Скажу только, что отец Крошки Доррит, получив наследство, успевает выйти из тюрьмы. Но такой уж он человек, что даже тюрьма не научила его финансовой осторожности. В молодости он погорел на спекуляциях, поэтому и попал в Маршалси, но вновь пускается в авантюру. Остатки наследства он таки теряет, вложившись в железнодорожные акции. Мания заканчивается, ее главные герои оказываются мошенниками, дутые компании лопаются. Диккенс взял это все из реальной жизни. О железнодорожной мании середины XIX века в Англии я пишу в своей книге «Анатомия финансового пузыря».

В «Посмертных записках Пиквикского клуба» – (одном из первых романов Диккенса, изданном в 1836–1837 годах) в тюрьме оказывается главный герой – мистер Пиквик, «эксцентрический субъект». Пиквик вполне платежеспособен и попадает в тюрьму «по идейным соображениям». Суд признал его виновным «в нарушении обязательства жениться» – якобы он поматросил, исключительно платонически, и бросил некую миссис Бардл, свою квартирную хозяйку, у которой оказываются ловкие адвокаты. Они выигрывают дело, не гнушаясь подкупом свидетелей, и Пиквику присуждают выплатить «потерпевшей» 750 фунтов. Компенсация морального вреда? Пиквик платить отказывается, поскольку считает себя полностью невиновным, а дело против него – сфабрикованным. И, не моргнув глазом, отправляется в тюрьму. «Какой бы банкрот вышел из него! <…> Как бы он досадил уполномоченным!»^[15] – умиляются его друзья.

Пиквик может выбирать тюрьму как гостиницу и выбирает Флит: в другой тюрьме, на Уайткросс-стрит, «шестьдесят кроватей в каждой камере и дверь на засове шестнадцать часов в сутки».

По приезде во Флит Пиквик должен «позировать для портрета», то есть «подвергнуться досмотру различных тюремщиков, чтобы те могли отличать арестантов от посетителей». Именно так, вход ведь в тюрьму свободный, только выход – нет. В камеру его определят лишь на следующий день, а на ближайшую ночь один из тюремщиков может «сдать» ему кровать в своей каморке. Каморка тюремщика на поверку оказывается комнатой с десятью железными кроватями. Пиквик прикидывает, «сколько денег смотритель извлекает за год из этой грязной комнаты», и «посредством математических вычислений» убеждается, что «это помещение приносит примерно такой же годовой доход, как улочка в предместьях Лондона».

Разгуливать по тюрьме можно свободно в любое время. Пиквик совершает прогулку по узким и темным галереям и наблюдает разные жанровые сценки в приоткрытые двери камер:

В одной из камер четверо или пятеро рослых неуклюжих молодцов, которых едва можно было разглядеть сквозь облако табачного дыма, шумно беседовали за недопитыми кружками пива или играли во “все четыре” колодой засаленных карт. В смежной камере какой-то одинокий жилец, склонившийся при свете жалкой сальной свечи над пачкой грязных, изорванных бумаг, пожелтевших от пыли и полусгнивших от времени, писал в сотый раз какую-то бесконечную жалобу какому-то великому человеку, чьи глаза никогда ее не увидят и чье сердце она никогда не тронет. В третьей камере можно было видеть мужа с женой и целой оравой детей, устраивавших на полу или на стульях убогую постель, чтобы уложить самых маленьких. И в четвертой, и в пятой, и в шестой, и в седьмой все тот же шум, и пиво, и табачный дым, и карты.

Пиквик приходит к выводу, что «заключение в тюрьму за долги в сущности не является наказанием»: «Эти молодцы пьют, курят, кричат. <…> быть не может, чтобы пребывание здесь их огорчало». Пришел он поселяться в тюрьму со слугой (и это разрешено!), который Пиквику возражает: «Но кое-кто страдает от такого дела: те, кто и пивом не могут накачиваться и в кегли не играют и кто заплатил бы, если бы мог, – такие впадают в отчаяние, когда их сажают в тюрьму. …На того, кто привык бездельничать по трактирам, это наказание совсем не действует, а на того, кто работает когда может, оно действует слишком сильно».

Диккенс сыплет историями о том, как люди оказываются в долговой тюрьме и что тюрьма с ними делает. Один попал за долг в девять фунтов, «долгов было немного, да впятеро больше покрытие судебных издержек; но как бы там ни было, а здесь он застрял на семнадцать лет». Отбыв такой срок, он наконец решается попроситься взглянуть на волю хоть одним глазком:

Как-то вечером сидел он, по обыкновению, с одним своим старым другом, который был дежурным, и вдруг говорит: “Билл… я не видел рынка по ту сторону стены вот уже семнадцать лет. <…> Я бы хотел поглядеть на него одну минутку, Билл”, – говорит он. “Очень возможно”, – говорит тюремщик, сильно затягиваясь трубкой и притворяясь, будто он не понимает, куда клонит тот человек. “Билл, – говорит он с еще большим волнением, – мне в голову пришла фантазия. Позвольте мне поглядеть на людные улицы еще разок перед смертью, и если меня не хватит апоплексический удар, я вернусь через пять минут по часам”. “А что со мной будет, если вас хватит апоплексический удар?” – спросил тюремщик. “Ну, – говорит маленькое создание, – кто бы ни нашел меня, Билл, тот наверняка принесет меня домой, потому что моя карточка у меня в кармане, – номер двадцатый, этаж столовой. <…> Тюремщик смотрит на него в упор и, наконец, торжественно заявляет: “Двадцатый, говорит, я вам верю; вы не подведете старого друга”. – “Нет, старина, надеюсь, что-то хорошее у меня здесь еще осталось!” <…> Он пожал руку тюремщику и ушел…

На свободе все непривычно. «Он возвращается на две минуты раньше назначенного времени и вне себя от злости; рассказывает, как его чуть было не раздавила карета, что он к этому не привык, и будь он проклят, если не напишет лорд-мэру. Наконец, его утихомирили, и с той поры он в течение пяти лет даже не выглядывал за ворота». Через пять лет он делает еще одну попытку пожить обычной жизнью и снова не выдерживает стресса:

Ему пришла фантазия пойти отведать пива в новом трактире через улицу, и там был такой уютный кабинетик, что ему взбрело в голову ходить туда каждый вечер; так он и делал долгое время и всегда возвращался регулярно за четверть часа до закрытия ворот; стало быть, все шло очень хорошо и приятно. Наконец, он так разошелся, что начал забывать о времени или вовсе о нем не думал и возвращался все позже и позже; и вот как-то вечером его старый друг как раз запирал ворота – даже ключ уже повернул, когда он является. “Подождите, Билл”, – говорит он. “Как, вы еще не вернулись домой, Двадцатый? – говорит тюремщик. – Я думал, вы давным-давно дома”. “Нет еще”, – улыбаясь, говорит маленький человечек. “Ну, так вот что я вам скажу, мой друг, – говорит тюремщик, очень медленно и неохотно открывая ворота, – по моему мнению, вы попали в дурную компанию, и мне очень грустно это видеть. Я не хочу вас обижать, но если вы не можете довольствоваться порядочным обществом и приходить домой в положенное время, я вас вовсе не впущу сюда!..” Маленький человечек так весь и затрясся и с тех пор никогда не выходил за тюремные стены.

Узник так испугался, что никогда не увидит воли, что заточил себя безвылазно в тюрьме сам!

Еще одна история рассказывает о том, как «до самой смерти» будет сидеть человек, который получил в наследство 1000 фунтов, а потом родственники умершего отсудили деньги назад. Они были потрачены, вернуть нечем.

А что же Пиквик? Постепенно предоставленная ему комната заполняется соответствующими персонажами, которые раскручивают вновь прибывшего на то, чтобы тот «проставился»: он дает полсоверена, и на эти деньги приносят из столовой «горячего хереса», чтобы «прополоскать горло», и сигар. Новообретенные знакомые начинают навязывать платежеспособному Пиквику свои услуги: « – Нет ли у вас белья, которое нужно отдать в стирку? Я знаю прекрасную прачку, которая два раза в неделю приходит за моим бельем, и… ей-богу, какая чертовская удача!.. Как раз сегодня она должна зайти. Не уложить ли мне кое-что из этих вещей вместе с моим бельем? <…> Может быть, вам, любезнейший, нужно выколотить платье?»

На следующее утро Пиквику дают «постоянную прописку» в камере номер двадцать семь на третьем этаже и выдают ему «сожительский билетик». Камеру помогает найти слуга, который собирает выставленную за двери оловянную посуду, – совсем как в пятизвездочной гостинице остатки завтрака в номер. Там уже есть три постояльца – спившийся священник, мясник и лошадиный барышник. Хозяева живут в убогости и грязи: Пикик видит «три грязных тюфяка, завернутых на день в одеяло и сложенных в углу комнаты в виде своеобразной подставки для старого, надбитого таза, кувшина и мыльницы из грубого желтого фаянса с синими цветами». В «омерзительно грязной и нестерпимо затхлой камере… не было ни малейших признаков ковра, занавесок или штор. Не было даже стенного шкафа. Правда, здесь нашлось бы мало вещей, которые можно убрать в шкаф, но, как бы незначительны по размерам ни были все эти остатки хлеба, корки сыра и все эти объедки, как бы мало ни было мокрых полотенец, рваного платья, изувеченной посуды... сломанных вилок для поджаривания гренков, – они производят довольно неприятное впечатление, когда разбросаны по полу маленькой комнаты».

Видя смущение Пиквика, сокамерники объясняют ему местные порядки: они готовы от нового жильца откупиться за три шиллинга шесть пенсов в неделю, если он, конечно, поставит им галлон пива. Тогда он снимает себе отдельную камеру: «Три приятеля в один голос сообщили мистеру Пиквику, что во Флите деньги играют точь-в-точь такую же роль, как и за его стенами; что они немедленно доставят ему чуть ли не все, чего бы он ни пожелал; и что если они у него имеются и он готов их истратить, – достаточно ему выразить желание, и он может получить отдельную камеру, меблированную и в полном порядке, через полчаса».

Пиквик возвращается к тюремщикам, которые уже его поджидают: «Я знал, что вам понадобится отдельная камера… Но позвольте, вам нужна и мебель! Вы можете взять у меня напрокат. Это уж так заведено», – сообщает ему дежурный тюремщик. Камеру Пиквику уступает Арестант Канцлерского суда, который «пробыл здесь так долго, что лишился друзей, состояния, семьи и счастья и получил право на отдельную камеру. Но так как он частенько нуждался в куске хлеба, то с восторгом выслушал предложение мистера Пиквика нанять помещение и с готовностью уступил ему полные и нерушимые права на него за двадцать шиллингов в неделю, из каковой суммы обязался платить за выселение всех и каждого, кто еще мог бы попасть сожителем в эту камеру». А тюремщик «принялся за работу с такой энергией, что скоро в камере появились ковер, шесть стульев, стол, диван, служивший кроватью, чайник и разные необходимые вещи, взятые напрокат за весьма умеренную плату – двадцать семь шиллингов шесть пенсов в неделю».

«Ну, что еще можем мы для вас сделать?» – осведомляется тюремщик, и Пиквик просит подыскать себе посыльного в город. Таковой найдется. Это свободный человек, обитающий на «бедной стороне». Диккенс устами тюремщика разъясняет:

“Бедная сторона” в долговой тюрьме… место заключения самых жалких и несчастных должников. Заключенный, поступающий в отделение для бедняков, не платит ни за отдельную камеру, ни за сожительство. Его взносы при вступлении в тюрьму и при выходе из нее – самые ничтожные, и он получает только право на скудный тюремный паек; для обеспечения им заключенных некоторые благотворители оставляли по завещанию незначительные пожертвования. Еще свежо в памяти то время, когда в стену Флитской тюрьмы была вделана железная клетка, в которой помещался голодный на вид человек и, побрякивая время от времени кружкою с деньгами, заунывно восклицал: “Не забывайте нищих должников, не забывайте нищих должников!” Сбор из этой кружки, – если таковой был, – делился между нищими заключенными, и заключенные “бедной стороны” исполняли по очереди эту унизительную обязанность^[16].

Хотя этот обычай отменен и клетка убрана, но несчастные люди по-прежнему влачат жалкое, нищенское существование. <…> Не проходит недели, чтобы в любой из долговых тюрем не погиб кто-нибудь из этих людей, умирающих медленной голодной смертью, если им не придут на помощь их товарищи по тюрьме.

На следующий день проведать Пиквика является слуга, доставивший ему кое-какое личное имущество, и Пиквик «комфортабельно располагается со своими книгами и бумагами». Пиквик в тюрьме ведет уединенный образ жизни: с местными обитателями старается не общаться, в тюремном дворе гуляет по ночам, когда там почти никого нет. Но тем немногим, с кем он успел познакомиться, пока кочевал из камеры в камеру, помогает: одним заказывает из столовой «половину бараньей ноги, зажаренной вместе с картофелем», другому, больному, оплачивает отдельную камеру.

В тюрьме можно достать все. Пиквику объясняют и как раздобыть крепкий алкоголь:

Под угрозой большого штрафа запрещено проносить в долговую тюрьму спиртные напитки, а так как этот товар высоко ценится леди и джентльменами, здесь заключенными, то некоторые расчетливые тюремщики решили из корыстных побуждений смотреть сквозь пальцы на двух-трех арестантов, получающих прибыль от розничной торговли излюбленным напитком – джином. <…> Тюремщики изо всех сил стараются поймать контрабандистов, кроме тех, кто им платит, а когда об этом печатается в газетах, их хвалят за бдительность. Отсюда две выгоды: прочим неповадно заниматься торговлей, а тюремщики пользуются хорошей репутацией.

– Но разве никогда не обыскивают этих камер, чтобы узнать, не спрятан ли там спирт? – спросил мистер Пиквик.

– Конечно, обыскивают, сэр, – отвечал Сэм, – но тюремщики узнают заранее и предупреждают свистунов, а потом можете свистеть сколько угодно все равно ничего не найдете.

К счастью, дела Пиквика разрешаются самым чудесным образом. Оказывается, «облапошенная невеста» не заплатила своим адвокатам по счету за выигранное дело, и те, ничтоже сумняшеся, отправляют в долговую тюрьму и ее. Ей светит пожизненное (!) заключение, если она не заплатит. Прибыв в тюрьму, героиня сталкивается с Пиквиком и предлагает ему сделку: она отказывается от всех претензий, если только он оплатит ее расходы на адвокатов, взамен она даст письмо о том, что «с самого начала это дело было затеяно, раздуто и проведено этими субъектами… и она глубоко сожалеет о причиненном беспокойстве и взведенной на Пиквика клевете».

По расписке об уплате долга Пиквика освобождают из-под ареста. Он «вложил весь свой наличный капитал в приобретение двадцати пяти галлонов легкого портера, который он самолично распределил во дворе между всеми желающими». Пиквик выходит из тюрьмы, где его ждет дорожная карета. Между ним и слугой происходит такой диалог:

– Хотел бы я, сэр, чтобы эти лошади три с лишним месяца просидели во Флите.

– Зачем же, Сэм? – полюбопытствовал мистер Пиквик.

– А как же, сэр! – воскликнул мистер Уэллер, потирая руки. – Ну уж и помчались бы они теперь!

Глава 4
Знай свой шесток...
Банкротство в романе «История величия и падения Цезаря Бирото» Оноре де Бальзака

У Бальзака страхом долговой тюрьмы – в Париже это Сент-Пелажи – пронизаны многие произведения. Так, герой «Шагреневой кожи» Рафаэль корит себя за то, что когда-то выдал одиннадцать векселей:

Я был должником! Кто задолжал, тот разве может принадлежать себе? <…> Зачем я поедал пудинги а-ля чиполлата? Зачем я пил шампанское? Зачем я спал, ходил, думал, развлекался, не платя? В минуту, когда я упиваюсь стихами, или углублен в какую-нибудь мысль, или же, сидя за завтраком, окружен друзьями, радостями, милыми шутками, – передо мной может предстать господин в коричневом фраке, с потертой шляпой в руке. И обнаружится, что господин этот – мой Вексель, мой Долг, призрак, от которого угаснет моя радость… Да, укоры совести более снисходительны, они не выбрасывают нас на улицу и не сажают в Сент-Пелажи…^[17]. В «Блеске и нищете куртизанок» Люсьен де Рюбампре – молодой карьерист из разорившейся благородной семьи – добивается брака с богатой невестой Клотильдой, чтобы поправить свои дела. Ее родители против. Клотильда сообщает Люсьену: «У вас много врагов. Отцу сказали, что у вас шестьдесят тысяч франков долгу и что вместо загородного замка вы в ближайшее время получите Сент-Пелажи»^[18]. Секретарь Нусингена, известного банкира, чья фигура мелькает во многих частях «Человеческой комедии», находит Контансона, помощника торгового пристава, оказывающего важные «шпионские» услуги банкирам, «после долгих розысков в кафе Сент-Пелажи, где агент завтракал на чаевые, полученные им от должника, заключенного в тюрьму с особо оплачиваемыми послаблениями».

В отношении банкротства законодательство Франции было либеральнее, чем английское. Если речь шла о банкротстве юридического лица, то разрешалось воспользоваться так называемой «ликвидацией». Ликвидация напоминает банкротство фирмы (но не партнерства) в его сегодняшнем виде: компания распродает все свое имущество, выплачивает своим должникам сколько может, а не сколько должна, и выходит из процедуры ликвидации свободной от долгов. При этом карман собственников – акционеров или пайщиков – не страдает совсем, поскольку на их личное имущество взыскание долгов компании обращено быть не может.

Упомяну мимоходом, что великий немецкий социолог Макс Вебер писал о том, что отделение кармана собственника от кармана его фирмы – это необходимое условие развития капитализма. Конечно же, он имел в виду не только интересующий нас аспект, но именно банкротство, я думаю, в первую очередь. Ибо если предприниматель, ведя бизнес, ставит себя под такой удар, что его семья может лишиться средств к существованию, то он в сто раз более осторожен, нежели если рискует только самой фирмой. Соответственно, экономическое развитие замедляется.

Бальзак застает экономическую жизнь Франции на той стадии, когда объявить о ликвидации предприятия в соответствии с законом уже можно (то есть за это в тюрьму не попадешь), но еще не считается социально приемлемым, так что многим предпринимателям совесть не позволяет это делать. Вот как, например, в романе «Евгения Гранде» отец главной героини объясняет ей «суть» банкротства на примере своего разорившегося брата:

– Папенька, а что такое банкрот? – спросила Евгения.

– Оказаться банкротом, – отвечал отец, – это значит совершить самое позорное из всех деяний, какие могут опозорить человека.

– Это, должно быть, большой грех, – сказала г-жа Гранде, – и брат ваш, пожалуй, будет осужден на вечные муки.

– <…> Банкротство, Евгения <…> это кража, которой закон, к сожалению, мирволит. Люди доверили свое имущество Гильому Гранде, полагаясь на его доброе имя и честность, а он, взявши все, разорил их, и теперь они слезы кулаками утирают. Разбойник с большой дороги – и тот лучше несостоятельного должника: грабитель на вас нападает, вы можете защищаться, он хоть рискует головой, а этот… Короче говоря, Шарль (сын Гильома, двоюродный брат Евгении, в которого она влюблена. – Е.Ч.) опозорен^[19].

Правда, Бальзак тут же оговаривается, что господин Гранде чересчур категоричен по отношению к своему брату, он «намеренно умолчал о разнице между банкротством неумышленным и злостным». Но видимо, банкротство позорным считает и сам Гильом – он совершает самоубийство, и отнюдь не в мимолетном душевном порыве. Оно тщательно спланировано. Так, сын Шарль специально отправлен к дядюшке, чтобы тот позаботился о нем.

С точки зрения отражения экономических реалий я очень люблю повесть Бальзака «История величия и падения Цезаря Бирото», впервые опубликованную в 1837 году. Здесь как раз речь идет о душевных страданиях предпринимателя, вынужденного выбирать между ликвидацией – то есть потерей чести, но спасением хоть какого-то личного имущества – и выплатой долга сполна, которая приведет к нищете и голодной старости.

Цезарь Бирото держит одну из самых знаменитых парфюмерных лавок Парижа – «Королеву роз», расположенную на улице Сент-Оноре, неподалеку от Вандомской площади, то есть в суперпрестижном торговом районе и в то время. Но это не просто магазинчик: Цезарь сам разрабатывает новые рецепты духов и производит их. Удачный продукт делает его поставщиком королевского двора. Изобретение «Двойного крема султанши» и «Жидкого кармина» – «хитов продаж» лавки, рекламируемых объявлениями «Одобрено Академией!» – позволяет Цезарю разбогатеть: скопить 100 тыс. франков. Из года в год он трудится, не разгибая спины, жена тоже – она стоит за конторкой (то есть работает кассиршей), семья живет скромно, откладывает копеечку. И Цезарь уже скопил достаточно, чтобы уйти на покой: купить себе домик в деревне и небольшую ренту^[20], на которую в провинции он с женой вполне проживет.

Но в этот момент звезды сходятся крайне неудачно. Цезарь был на стороне роялистов в борьбе с Бонапартом – он «сражался против Наполеона на ступенях церкви Святого Роха»^[21] и даже был им ранен – в общем, вместе с Лениным нес одно бревно на субботнике, и во время Реставрации, когда роялисты пришли к власти, ему вдруг жалуют орден Почетного легиона. Ведь он поставляет королю пудру, «которую тот благоволит употреблять», и он один знает «рецепт пудры покойной королевы». Как уважаемого жителя города, известного тем, что свои дела он ведет безукоризненно, Цезаря избирают членом коммерческого суда и помощником мэра по второму округу Парижа. Наш герой входит во вкус и видит «политическую карьеру впереди», рассчитывает, «если дело выгорит», стать депутатом от Парижа, ведь «недаром его зовут Цезарь». «Блестящий порядок в делах, аккуратность, привычка ни у кого не занимать денег, не прибегать к векселям, принимая в то же время в уплату за товары обеспеченные векселя… создали ему огромный кредит».

Он поднялся на ступеньку выше в жесткой социальной иерархии Франции. Будучи простым лавочником, Цезарь теперь общается со знатью. Его переполняет гордость за свой новый статус, и он собирается дать бал и пригласить туда верхушку города. Но его жилище для таких мероприятий малопригодно. Цезарь решает расширить и отделать свою квартиру, потратив на это капитал, который сколотил с таким трудом. Он хочет снять весь второй этаж соседнего дома, пробить туда дверь, заново обставить комнаты, устроить жене будуар. Нанимает модного архитектора, который «недавно вернулся из Рима, где пробыл три года за казенный счет». Архитектор обещает ему «великолепную лестницу с верхним светом, красивый парадный подъезд…». Подрядчик по малярным работам предлагает украсить гостиную позолотой: «Купечество должно блистать. Не давайте аристократам подавлять себя». Переделкой дома, дело, естественно, не ограничивается. Нужно «раздобыть серебро, хрусталь, прохладительные напитки, посуду, слуг».

Как выражается Цезарь, «не все презирают купечество», и на балу обещают быть «крупнейший ученый, академик, господин Воклен; господин де ла Биллардиер, граф де Фотэн, граф де Гранвиль из Королевского суда, господин Попино, член суда первой инстанции, господин Камюзо из коммерческого суда… Возможно, пожалует даже герцог де Ленонкур, первый камергер короля».

Между тем на те деньги, что тратит Цезарь, можно было бы купить государственную ренту, «курс которой упал до 72 франков», и имение «Трезорьер» в окрестностях Шинона – леса, луга и виноградники.

Плюс к этому «друзья» Цезаря (на самом деле охотники за его деньгами) вовлекают его в аферу – спекуляцию земельными участками. «Бросьте ваши баночки-скляночки, помаду да гренки – это же вздор! <…> Стригите публику, занимайтесь спекуляцией». Он на паях с компаньонами-мошенниками решает купить один из участков у церкви Мадлен, которые достаются «за четверть той цены, какой они достигнут через три года», и «после оплаты земли остается лишь сидеть сложа руки». Компаньоны щедры на обещания: «...Через три года у нас будет миллион. …Мы продадим нашу фирму и с божьей помощью скромно вступим на путь величия». Это – примета времени, в Париже тогда действительно надувался мыльный пузырь спекуляции участками. Для того, чтобы оплатить половинную долю в покупаемом участке, которая стоит 300 тыс. франков, Бирото собирается заложить дом и сад, где находится его фабрика, выдает векселя на 140 тыс. франков. Цезарь рассчитывает погасить векселя из текущих доходов бизнеса, а если это не удастся, то получить кредит под залог участков под 5% годовых. Но он думает, что обойдется без этого. Цезарь сообщает, что «открыл средство для ращения волос – “Кефалическое масло”: будем добывать масло из орехов, – под сильным давление сразу выжмем из них все масло. Рассчитываю за год заработать не меньше ста тысяч».

Дело, разумеется, лопается – партнеры нечистоплотны. Компаньоном Цезаря через подставных лиц оказывается его бывший приказчик, пойманный с поличным на воровстве из кассы 3 тыс. франков. Он задумал погубить Цезаря, ведь тот один во всем Париже знает о его нечистоплотности. Впоследствии оказывается, что нотариус Цезаря, некий Роген, сбегает со всеми деньгами – нотариусы в те времена хранили сбережения клиентов, то есть выполняли функции банков. Он протранжирил свое состояние на дорогую любовницу, Прекрасную Голландку, и вынужден был залезть в клиентские деньги, чтобы создать видимость того, что остается на плаву. А поскольку Роген занимался оформлением сделки, то прикарманил гораздо больше: купив участки на деньги и векселя Цезаря, он заложил их, получил наличные в размере почти всей стоимости и взял себе эти деньги. Получилось, что Цезарь должен и по векселям на покупку участков, и по кредиту под их залог. Все хитросплетения аферы рассказывать не буду. Почитайте первоисточник.

Между тем Цезарь набрал и товарных кредитов для развития бизнеса – он открывает филиал лавки под управлением жениха дочери.

То, что Цезарь разорится, кажется, понимают все вокруг. Господин Молине, управляющий домовладельца, у которого Бирото снял дополнительные комнаты, бросает вскользь, уходя с бала, где новое убранство той самой квартиры предстало во всем великолепии: «А в таком виде мой второй этаж будет стоить свыше тысячи экю». Бальзак поясняет: «“Ко мне скоро вернется мой второй этаж, этот человек разорится!” – таков был смысл замечания Молине».

Бал окончен. В прямом и переносном смысле. Начинают поступать счета – от архитектора, подрядчика по малярным работам, от Шеве (выражаясь современным языком, владельца кейтеринговой компании, обслуживавшей бал), из кондитерской, откуда поставлялось мороженое, из «Кафе Фуа» и из оркестра, игравшего у Бирото всю ночь. Цезарь получает счет и от господина Молине: желая снять второй этаж, Бирото согласился принять на себя обязательства оплатить счета тамошнего жильца, если он окажется неплатежеспособен, а жилец, торговец зонтами, сбежал, разорившись. Плюс этот торговец умудрился уступить Цезарю помещение не просто так, а упросив принять векселя его поставщиков на 5 тыс. франков, как выяснилось, негодные.

Как замечает Бальзак, отлично знавший законодательство о банкротстве своего времени, «случись с Цезарем несчастье, эти безумные траты окажутся достаточными, чтобы предать его в руки исправительной полиции. Купец может быть обвинен в банкротстве по неосмотрительности, если траты его признают чрезмерными. <…> В глазах некоторых людей лучше быть преступником, нежели глупцом». У Цезаря набирается счетов на 60 тыс. франков. Мелкие поставщики, которым принято платить наличными, посылают к парфюмеру по три раза, а «подобные мелочи в торговом зале хуже катастрофы». Получить деньги со своих должников Цезарь не может: его покупатели, – люди богатые, «от которых никогда не приходилось терпеть убытков, но платили по счетам они, когда вздумается».

Крупным поставщикам Цезарь выписывает векселя, но те не могут получить по ним ни гроша: слухи о надвигающемся банкротстве Цезаря уже циркулируют, поэтому векселя никто не учитывает^[22]. Архитектор шантажирует: он обещает пойти к ростовщикам, если счет не будет оплачен, а это означает окончательную потерю кредита. Приносят требование уплатить гербовый сбор в 25 тыс. за оформление участков, которые Цезарю не принадлежат, потому что сумма формально не внесена. Но государству налоги он уже должен.

Поначалу Цезарь рассчитывает выкрутиться. Он надеется, что ссуду под залог участков признают незаконной, и он не будет должен, кое-что ему достанется при ликвидации конторы Рогена, ведь то, что там хранились его деньги, зафиксировано. Цезарь планирует заработать и на «Кефалическом масле» – волшебном средстве для волос, которое он только что вывел на рынок со своим компаньоном – женихом дочери. А до того дня, когда он вернет потери, он сможет дотянуть с помощью «дружеских векселей или ссуды у какого-нибудь банкира». Он все же помощник мэра, и у него орденская ленточка.

Однако оказывается, что выиграть дело касательно залога участков займет гораздо больше времени, чем думал Бирото, а в кредите ему отказывают. Опытные банкиры, в отличие от Цезаря, прекрасно понимают, что за участки он переплачивает раза в два, к тому же они оплачены векселями, то есть залог из них, даже если будет выиграно дело, – никудышный. А других возможностей залога имущества у Бирото нет. Плюс к этому в разговоре раскрывается, каков из Цезаря предприниматель, если речь не идет о хорошо известном ему парфюмерном деле. Вдобавок банкиры, к которым обращается Цезарь, – политические противники роялистов. Да и бывший приказчик, ныне состоятельный и влиятельный человек, интригует – дает Цезарю плохие рекомендации.

Остается только учесть векселя Попино, сына члена суда, жениха дочери Бирото и его компаньона по производству «Кефалического масла». У нашего знакомого Гобсека к Попино теперь больше доверия. Это операция крайне невыгодная: «Гобсек такой же банкир, как парижский палач – лекарь. Он с первого же слова требует пятьдесят процентов. …Он вам предложит канареек, чучело удава, меха летом и кисею зимой. <…> Чтобы он принял вексель за одной только вашей подписью, вам придется заложить ему жену и дочь, самого себя – словом, решительно все, вплоть до картонки для шляп, зонтика и калош… вплоть до каминных щипцов, совка для углей и дров из вашего сарая…».

Почему же у Гобсека? Потому что векселям Попино рынок почти так же не доверяет, как и векселям самого Бирото. Хорошо известно, что Попино предан Цезарю, собирается жениться на его дочери, и люди думают, что Попино может подписать векселей на большие суммы, лишь бы отсрочить позорное банкротство Бирото. Ходить с векселями Попино по банкам – это только подорвать кредит «Торгового дома Попино». Действительно, те банкиры, к которым обращается Бирото, лишь корчат гримасы: «Вы мне хотите уплатить маслом для волос, а на что оно мне?» Самый снисходительный «дисконтер» рискнет за них дать только 20 тыс. «В коммерческих делах бывают такие моменты, когда надо продержаться на глазах у всех без пищи три дня и делать вид, что ты объелся; тогда на четвертый день ты будешь допущен в закрома кредита».

Здесь Бальзак поднимает очень важную проблему влияния доверия на стабильность финансового положения. Сейчас эта тема активно разрабатывается экономистами, которые, например, моделируют, каким образом из-за потери доверия возникают набеги на банки. Поэтому при одном и том же реальном финансовом положении банк выстоит, если к нему доверие есть, и рухнет, если оно подорвано. Так же и Цезарь. Он, может, и прокрутился бы, и выплыл: адвокат уже выиграл дело относительно освобождения участков из-под залога и вскоре ими можно будет распоряжаться, через несколько месяцев станет возможен и заклад парфюмерной фабрики, да и дело Попино быстро идет в гору. Рынок этого еще не знает, но векселя Попино обеспечены, он по ним рассчитается, а Цезарь получит свою долю (50%) в барышах и вернет Попино деньги сполна.

Но доверие к Цезарю подорвано – и происками врагов, и устроенным им помпезным балом, на который он, по мнению общества, не имел права: «коммерсанты-либералы смотрели на бал Бирото как на дерзкое посягательство на их права. Сторонники оппозиции считали патриотизм своей монополией (Цезарь приглашал на бал отметить победу Франции. – Е.Ч.). Роялистам разрешалось любить короля, но любовь к Франции была привилегией «левых»: народ принадлежал им». И так далее.

Банкротство надвигается. Цезарь скоро дойдет «до позорного баланса, в котором не останется активов». Жена Бирото, понимая, что он честный человек и не утаит от кредиторов ни гроша, советует дочке отнести свои платья и драгоценности к дяде, чтобы они не попали в «конкурсную массу». От дядюшки Бирото, сельского священника, к которому тот обратился за помощью, приходит 1000 франков, которые ничего не решают. Цезарь мучительно думает, отдать ли их кредиторам или пустить на жизнь. Если сохранить, то они помогут прожить, ничего не прося у заимодавцев, но те могут решить, что Цезарь припрятал крупные деньги. «Я покажу им письмо», – думает Цезарь. «Они скажут, что оно написано для отвода глаз», – полагает жена. Чтобы избежать нападок кредиторов, теперь нужно быть осмотрительным в трате каждой копейки.

Цезарю вот-вот придется просить об «отсрочке векселя – а это первый шаг к банкротству. <…> Тайна ваших затруднений и вашей неплатежеспособности становится известна всем. Купец, связанный по рукам и ногам, отдает себя во власть другого купца, а милосердие – добродетель, которая на бирже не котируется». Поначалу Цезарь просит об отсрочке у управляющего домом, но тот неумолим: «Если у вас не найдется две тысячи франков, значит, вы и за квартиру мне не заплатите? <…> В денежных делах нет ни свата, ни брата. Зима нынче суровая, дрова вздорожали. Если вы пятнадцатого не заплатите, ждите в полдень шестнадцатого повесточку. <…> Кстати, вы забыли сделать пометку на векселе: “за найм помещения”, а такая пометка даст мне преимущественное право на получение долга». Вот, оказывается, какие подробности банкротного законодательства мы можем узнать из произведений Бальзака. Недаром «Цезарь Бирото» был настольной книгой у некоторых юристов того времени.

Цезарь перед дилеммой. Он может объявить о ликвидации бизнеса. Тогда, как я уже объясняла, кредиторам достанется то, что достанется, а Бирото будет свободен от долгов. «Ликвидируй дело, раздай все кредиторам и не показывайся больше на бирже», – советует ему второй его дядя, Пильеро.

Купец, не задумывающийся над возможностью банкротства, подобен полководцу, полагающему, что он не может потерпеть когда-нибудь поражения. Такой купец лишь наполовину коммерсант. Нет, я ни за что бы не стал продолжать торговлю. Зачем? Придется постоянно краснеть перед людьми, которых ты ввел в большие убытки, сносить их недоверчивые взгляды и молчаливые упреки! <…> Многие, обанкротившись, продолжают как ни в чем не бывало вести свои дела. <…> Если поведешь дело за наличные, – а именно так его и приходится вести, – скажут, что ты сумел припрятать денежки; если же ты остался без гроша, тебе никогда больше не оправиться. Нет уж! Отдай свои активы кредиторам, предоставь им продать дело и займись чем-либо другим.

Второй вариант – выплачивать долги до конца, хоть пожизненно, пока полностью не рассчитаешься с кредиторами. Экономически это очень трудно, но есть возможность продолжать дело: бизнес-сообщество будет тебя уважать, можно попытаться договориться с кредиторами о том, что ты сохраняешь дело и вся прибыль за вычетом скудных сумм на прокорм семьи идет в уплату долга. «Из банкротства первого рода так же трудно выйти незапятнанным, как из банкротства второго рода – богатым». Бирото выбирает второй путь. Не из соображений выгоды. Пойти по первому ему не дает совесть.

К торговке Анжелике Маду, которая продала Цезарю орехи для производства «Кефалического масла», возвращаются векселя Цезаря, которыми она расплатилась. Их предъявляют ко взысканию, а передаточная надпись на векселях – ее. Это своего рода поручительство. Если нельзя получить деньги с выписавшего вексель, обращаются к тому, кто сделал передаточную надпись. Маду является к Бирото и клеймит его чем ни попадя: «Прикарманиваете мои, потом заработанные деньги, мой товар и задаете балы! Вон как вы разодеты, точно французская королева, а шерсть-то на платья стрижете с бедных ягнят вроде меня! <…> На мне простая, дешевенькая шаль, да зато она моя! Воры, грабители, верните мне деньги, а не то…».

Слышит она в ответ совсем не то, что ожидает: «я полностью уплачу вам со временем, хотя бы мне пришлось для этого уморить себя на работе, стать чернорабочим или носильщиком на рынке…». Маду верит Бирото. Между тем все члены семьи подыскивают себе работу, что с их связями оказывается несложно сделать. Дочь главного героя Цезарина (имя, видимо, дано ей Бальзаком, чтобы показать масштаб амбиций Цезаря), с легкостью и за приличные деньги устраивается в богатой парижской фирме модных новинок. Ведь она образована и красавица. Жена Цезаря заступает приказчицей к Попино – ей не привыкать. Жалованье назначено великодушное. Ну а сам Цезарь – как все знают, честный человек – после соглашения с кредиторами будет зачислен на службу в комиссию погашения государственного долга, тоже с хорошим окладом.

А дальше Бальзак в деталях, присущих учебнику по коммерческому праву, рассказывает о процедуре банкротства – как оно должно идти по закону и к каким уловкам прибегают банкроты и некоторые кредиторы, чтобы перетянуть одеяло на себя. Это умопомрачительный текст – и историческое свидетельство, и вместе с тем актуальность нечеловеческая: примерно так все происходит и по сей день, особенно у нас.

Итак, должник получает право возобновить дела после того, как между ним и кредиторами подписывается мировой договор, то есть полюбовная сделка. Коммерческий суд назначает присяжного попечителя, который должен соблюдать интересы кредиторов и в то же время «охранять банкрота от притеснений разъяренных заимодавцев». Он имеет право налагать арест на имущество и назначать агентов.

Из тысячи банкротств в девятистах пятидесяти агент держит руку банкрота. <...> На собраниях кредиторов право голоса имеют и те, кому следует пятьдесят тысяч франков, и те, кому причитается пятьдесят су: голоса там подсчитываются, но не взвешиваются. <…> По закону соглашение, снимающее с купца часть его долга и возвращающее право вести дела, должно быть принято при голосовании большинством кредиторов, которым принадлежит большая часть суммы претензий. <…> Самое заурядное ухищрение состоит в том, что должник предлагает части кредиторов, образующей требуемое законом большинство, некую добавочную мзду, помимо погашающегося им по соглашению. <…> Другой, весьма распространенный способ состоит в создании фиктивных кредиторов… Уменьшив, таким образом, долю настоящих кредиторов, банкрот сколачивает себе средства на будущее и в то же время обеспечивает необходимое для соглашения количество голосов. <…> Кредиторы-хитрецы отправляются к кредиторам-простакам или кредиторам, чрезмерно загруженным делами, описывают им предстоящее соглашение в самых мрачных красках и скупают у них векселя банкрота за полцены против того, что они будут стоить при окончательной ликвидации. Крупные коммерсанты больше уже не прибегают к банкротству, они полюбовно ликвидируют дело. <…> Каждый считает, что банкротство дало бы ему меньше, чем ликвидация. В Париже поэтому больше ликвидаций, нежели банкротств. <…> По утверждении соглашения судом должник вновь становится таким же негоциантом, как был до банкротства: ему возвращается его актив, он продолжает вести свои дела, не лишаясь при этом права вновь объявить себя несостоятельным, чтобы не заплатить обещанных пятидесяти процентов долга; это, так сказать, “внучатое” банкротство…

Поначалу кредиторы, участвующие в процедуре банкротства, настроены недружелюбно. Одни требуют уголовного преследования: бал «обошелся приблизительно в шестьдесят тысяч франков... <…> Есть основания передать дело несостоятельного должника в особое присутствие уголовного суда с обвинением в банкротстве по неосторожности». Другие хотят лишить Бирото последнего: управляющий домом требует ареста мебели, хотя за квартиру полностью уплачено – «возможно, потребуется взыскать стоимость ремонта», и это при том, что Бирото только что закончил дорогущую перепланировку!

Но из этой схватки Бирото выходит победителем. Участки проданы за 70 тыс. франков, доля в фирме «А. Попино и К°» приобретена самим Попино за 48 тыс. франков, лавка «Королева роз» вместе с контрактом на помещение, обстановкой, товарами, патентами, а также арендой на двадцать лет фабрики с оборудованием в собственности ушла за 57 тыс. франков. Это недорого для такого дела, но это все, что дали. Семьдесят тысяч франков досталось Бирото и после ликвидации конторы Рогена. Таким образом, активы составили двести пятьдесят пять тысяч франков, а долги – четыреста сорок. Кредиторы получили больше половины.

Бирото вышел из банкротства с результатом, разозлившем его врага – вороватого приказчика. «Вместо банкротства бесчестного он увидел банкротство добродетельное. <…> …Кредиторы на общем собрании устроят еще, чего доброго, овацию парфюмеру». «Кредиторы, свалив Цезаря, искренне его теперь жалели. Каждый знал, как достойно держал себя парфюмер, в каком порядке нашли его книги, как честно он вел дела. Кредиторы были довольны, что среди них не оказалось ни одного “дутого”». В лавке Цезаря нашли все, «чем владел бедняга, вплоть… до личных драгоценностей парфюмера: булавки для галстука, золотых пряжек, карманных часов… Констанс (его жена. – Е.Ч.) также оставила свой скромный ларчик с драгоценностями. Купечество было глубоко поражено столь трогательной покорностью закону». Город впервые видит «разорившегося купца, всеобщее уважение к которому лишь возросло».

Бирото снова открывают кредит. Цезарь может уже платить по оставшимся долгам – процедура банкротства завершена, но он принимает решение рассчитаться сполна. Вся семья работает, не покладая рук, откладывая каждый грош. Постепенно скапливаются небольшие суммы, король, наблюдая его рвение, жертвует шесть тысяч, и Бирото выплачивает оставшиеся деньги самым нетерпеливым кредиторам. Он идет к тетке Маду, а та не может поверить, что такое возможно: «Вот это честность! Дайте-ка я выдам расписку, а деньги, старина, оставьте себе. Тетка Маду – горласта, тетка Маду – порох, но в груди у нее кое-что бьется!»

Оставшаяся сумма собирается как по волшебству; помогает Попино, которой озолотился на продаже «Кефалического масла». Он доплачивает Бирото за его долю. И вот наконец Цезарь свободен от долгов, дочь его выходит замуж за Попино, а зять, желающий сделать сюрприз Цезарю, снимает его старую квартиру… И снова бал – свадьба дочери. Но сердце помыкавшегося купца не выдерживает. Он умирает прямо на балу. «Вот смерть праведника», – констатирует присутствующий здесь аббат.

Роман «Евгения Гранде» с точки зрения экономической подоплеки можно считать зеркальным по отношению к «Цезарю Бирото». В ней отец Евгении Гранде, экономя на чем можно и держа всю семью в черном теле, делает колоссальное состояние и завещает все дочери, которая становится одной из богатейших невест Франции. Она не столь скупа, тратит крупные суммы на благотворительность, но ей «с молоком матери» передались способности отца вести дела так, что капитал она уже не растеряет.

Морализатор Бальзак, сам не способный избавиться от долгов, пытался предостеречь от этих опасностей публику и так, и эдак: примером того, чем заканчивается жизнь не по средствам, а также контрпримером – как экономия, хотя и принимающая одиозные формы, умелое инвестирование и отказ от жизни в долг позволяют сколотить состояние. Книги его очень актуальны. Всем любителям брать потребительский кредит, чтобы купить новую модель мобильного телефончика, – читать обе! Для вас писано. Откуда же все это знает Бальзак? Ответ находим в его гениальной биографии, написанной Стефаном Цвейгом. Писатель, обличающий мотовство в «Гобсеке» и «Евгении Гранде», знал, о чем писал, не понаслышке. В жизни он был неисправимым мотом:

В том самом 1836 году, когда сумма его долгов доходит до ста сорока тысяч франков и ему буквально приходится одалживать на обед у своего лейб-портного или лейб-медика, неутомимый расточитель заказывает вдобавок к знаменитой “трости господина Бальзака”… еще одну трость с набалдашником из носорожьей кости за шестьсот франков. А заодно уж он покупает золотой перочинный ножик за сто девяносто франков, кошелечек за сто десять франков, цепочку за четыреста двадцать франков – словом, приобретает целый набор таких предметов, которые скорее приличествуют кокотке, только что выпотрошившей заезжего набоба, чем “бедному мужику”, “подневольному труженику” и “завзятому аскету”^[23]. <…> Бальзак сообщает своей “супруге по любви” (Эвелине Ганской. – Е.Ч.), что он, дескать, собираясь вновь уйти в глубочайшее одиночество, кроме квартиры на улице Кассини, снял еще некую “мансарду”, где он, недосягаемый даже для ближайших друзей, проводит дни и ночи в полном уединении, дряхлый, усталый, седовласый анахорет! “Эта келья не доступна никому, кроме моих родных”, – пишет он недосягаемой возлюбленной.

В действительности же эта мансарда, эта келья… оказывается роскошнейшей квартирой, ради украшения которой отшельник не жалеет денег. Хотя на улице Кассини имелось вполне достаточно мебели для четырех комнат, все заново заказывается на бульваре Капуцинов, у дорогого обойщика Моро. Даже Огюст, преданный слуга, получает новую ливрею, лазоревую, с алым жилетом, за которую Бальзак уплачивает, или, вернее, остается должен, триста шестьдесят восемь франков. Венцом этой удивительной монастырской кельи является будуар, достойный скорее “Дамы с камелиями”, чем прославленного писателя. Но именно нагромождение драгоценных вещей, изысканная чувственность красок особенно вдохновляют Бальзака…

Куча промотавшихся людей была и в окружении Бальзака. Например, его подругу юности герцогиню д’Абрантес «безнадежную расточительницу», «находят мертвой в убогой каморке на Парижском чердаке».

Помимо того, что Бальзак – жуткий транжира, он еще и неисправимый авантюрист, все время затевающий какие-то предприятия, приносящие одни убытки. Все это – чтобы разбогатеть или избавиться от долгов. Так, он вкладывается в издание популярных книг других авторов (Лафонтена, Мольера) и прогорает, непомерно завысив цены; ввязывается в издание газеты «Кроник де Пари», что приносит ему лишь 40 тыс. франков долгов. Чтобы немного компенсировать убытки, он пытается печатать за собственный счет свои «Озорные рассказы», но тираж сгорает при пожаре. Прознав, где якобы пройдет железная дорога Париж-Версаль, начинает скупать земельные участки. Затем его охватывает идея вложиться в серебряные копи на Сардинии. Забыв о провале «Кроник де Пари», начинает издавать социально-политический журнал «Ревю Паризьен», но никто не интересуется тем, что думает Бальзак о политике. Таких афер была масса, но все закончились провалом, ибо таланта к предпринимательству у Бальзака не было: «стоит Бальзаку претворить свои фантазии в творчество, и они порождают бессмертие. Но как только он пытается превратить свои иллюзии в деньги, они немедленно увеличивают бремя его долгов, и ему приходится трудиться в десять, нет, в сто раз больше».

За писателем постоянно охотятся его заимодавцы.

Бальзак не знает, куда укрыться от кредиторов. Он забаррикадировал двери своей квартиры на Рю Кассини и перевез ночью самое ценное из мебели и книг в новую квартиру на Рю де Батай, которую он снял на имя некоей “вдовы Дюран”. …Там имеется потайная лестница, по которой он может скрыться, если судебному исполнителю или какому-либо докучливому посетителю удастся прорваться к нему. Но пробиться к дверям “вдовы Дюран” тоже своего рода фокус. Охваченный ребячливо-актерской страстью придавать романтически-легендарный характер всему окружающему, Бальзак изобретает собственную систему постоянно меняющихся паролей. Только произнеся некое “Сезам, отворись!”, можно надеяться преодолеть тройное ограждение. Если хочешь в соответствующий день проникнуть к таинственной “вдове Дюран”, так рассказывает позже его друг Готье, нужно сказать привратнику: “Начали созревать сливы”. Лишь после этого цербер пускает посетителя на порог. Но это только первый шаг. В конце лестницы ожидает надежнейший слуга Бальзака, и ему нужно шепнуть петушиное слово номер два: “Я принес бельгийские кружева”. И только для того, кто сможет у самых дверей произнести третий пароль: “Госпожа Бертран в добром здоровье”, “вдова Дюран” окажется улыбающимся Оноре де Бальзаком. <...> Все удивительные трюки, о которых Бальзак повествует в своих романах: векселя, переписанные на второе и третье лица, уловки, чтобы добиться отсрочки по суду и, сделавшись недостижимым для почты, избежать вызова в суд, сотни хитростей, с помощью которых удается не допустить к себе кредиторов... все эти способы проверены самим Бальзаком, и его дотошное знание законов, его изобретательная ловкость и отчаянная смелость с каждым днем одерживают новые победы. У издателей, у ростовщиков, у банкиров – всюду обращаются его векселя. Нет ни одного судебного исполнителя в Париже, которому не было бы поручено описать имущество г-на Оноре де Бальзака. Но ни одному не удается встретиться с ним лицом к лицу, а тем паче добиться от него денег.

Бальзак и в заключении успел побывать. Он сидел в полицейской тюрьме «Отель де Базенкур». Правда не за долги, а за уклонение от исполнения воинской повинности. Что касается долговой, то он был на грани. Долгов у писателя всегда было полно, но когда обанкротился издатель Бальзака, к старым долгам добавились новые опротестованные векселя, и кредиторы стали настаивать на аресте писателя. Какое-то время ему удается скрываться в Италии, а по квартирам, явным и тайным, рыщут судебные исполнители. Когда он возвращается в Париж, его наконец находят в доме у его возлюбленной графини Висконти, и кредиторы неумолимы: либо тюрьма, либо немедленное погашение долга. Бальзака спасает графиня, которая отнюдь не богата. Она покрывает самые неотложные долги.

Дальше Бальзак «крутится» сам, потом помогает Ганская, которая стала вдовой. Бальзак хочет на ней жениться, в основном ради покрытия долгов. Но не суждено:

Судьба, которая куда мудрее самых интимных желаний Бальзака, отказывает ему в преждевременном довольстве малым, ибо жаждет от него большего. Она преграждает государственному мыслителю, таящемуся в нем, возможность опошлить свой талант в министерском кресле. Она отказывает Бальзаку-дельцу в шансе путем спекуляций нахватать вожделенное состояние. Она убирает с его дороги всех столь милых его сердцу богатых вдовушек. Она превращает его страсть к журналистике в отчаянное отвращение. Она разжигает в нем ненависть ко всяческой газетной суете – и все лишь затем, чтобы толкнуть и приковать его к письменному столу. И здесь гений его сможет завоевать не только ограниченные сферы палаты депутатов или биржи, не только тесный мирок элегантных расточителей, – он завоюет и весь мир. <…> Он всегда будет уповать только на чудо, мечтая одним ударом вырваться из своей тюрьмы. Он всегда будет мечтать о великой махинации, о богатой невесте, о каком-то магическом повороте судьбы.

Не дождавшись свадьбы с богатой невестой, «вечный банкрот» Бальзак так и умирает в долгах.

ЧАСТЬ II
Финансовые пузыри в Старом и Новом свете

Глава 5
Модный товар
Тюльпаномания в Голландии XVII века по роману «Черный тюльпан» Александра Дюма

Роман «Черный тюльпан» Александра Дюма пронизан мотивами тюльпаномании – страстной спекуляции луковицами этого цветка, охватившей голландское общество в 1634–1636 годах. Действие книги происходит в 1672-м, когда в Голландии под руководством Вильгельма III Оранского произошло восстание, но что касается тюльпанов, воспроизведен дух 1630-х: преклонение перед красивым цветком таково, что сосед готов отправить соседа на эшафот, чтобы украсть у него заветную луковицу. Эти события бесследно не прошли: любовь голландцев к тюльпанам сохранилась, а страна и по сей день является их крупнейшим мировым экспортером.

Масштабы спекуляции тюльпанами меня не удивляли бы, если бы не тот факт, что луковицы тюльпанов – отнюдь не золотые слитки, которым при хранении ничего не сделается. Они могут и испортиться, и не прорасти, к тому же по луковице не всегда можно определить, каков будет цветок, что создает почву для надувательства.

Тюльпаны были завезены в Европу из Турции около 1560 года. Однако около 70 лет их разводили только специалисты – цветоводы и садовники. Цветок очаровал сначала профессионалов, а позднее и широкую публику. У тюльпанов была более яркая окраска, чем у любых других цветов, известных европейцам. Красный тюльпан был огненно-алым, а лиловый – такого насыщенного оттенка, что казался почти черным.

Cпецифика тюльпана как инвестиционного актива состоит в том, что новые сорта размножаются сначала очень медленно. Одна луковица ориентировочно может дать всего две на следующий год, четыре – через два года, восемь – через три и т. д. Если цветовод продает одну из двух луковиц во второй год, то лишается половины прироста и во все последующие годы. Таким образом, нужно лет десять, чтобы луковицы нового сорта тюльпанов появились на рынке в достаточных количествах. Тюльпаны могут размножаться и семенами, но в этом случае они начинают цвести только на седьмой год. Технологий, ускоряющих размножение этих цветов, в Голландии XVII века не существовало. Кроме того, редкие сорта растений – это еще и продукт длительной культивации. А огромным разнообразием тюльпанов мы обязаны вирусу, под воздействием которого цветок мутировал самым неожиданным образом и в результате мог стоить очень дорого.

В годы тюльпаномании редкие сорта тюльпанов существовали в очень небольших количествах – буквально по 10–15 луковиц каждого сорта на всю страну. Дефицит клубней определенных сортов был таков, что за них могли просить любую цену.

Для голландца, жившего в 1630-е годы, тюльпан все еще оставался редким цветком, несущим в себе обаяние и экзотику Востока. До 1634 года луковицами торговали или обменивались только цветоводы-профессионалы. Однако постепенно цветок стал интересовать не только знатоков: оказалось, что на торговле луковицами можно зарабатывать деньги. Этому способствовал возросший спрос на тюльпаны во Франции, где цветок вошел в моду при дворе Людовика XIII. Поскольку уже тогда Париж считался законодателем стиля и элегантности, парижскую моду заимствовали и на таких окраинах Европы, как Ирландия или Литва, где она могла отставать от парижской на 10–20 лет: популярность цветку была обеспечена на долгие годы – в той или иной части Европы.

Центром торговли стал Хаарлем – городок примерно в 20 километрах к западу от Амстердама. Тюльпанами торговали в городских тавернах, что способствовало росту количества сделок: сидеть можно было в тепле, регулярно прикладываясь к бокалу пива, и многие сделки совершались под хмельком. В помещение набивалось до 200–300 торговцев. Важно и то, что торговля тюльпанами была относительно спокойным занятием, по сравнению с заморскими операциями – их риски мы объясняли в предыдущих главах.

Начать «дело», если так можно назвать спекуляцию тюльпанами, было довольно просто. Нужно было иметь немного денег и знать, где расположен ближайший цветник, – там могли продать луковицы. Первоначально, когда луковицы покупали в основном знатоки, рынок торговли тюльпанами существовал только в короткий промежуток времени их цветения. Но различие между сезонами было не столь важно для чистых спекулянтов, которых не интересовала красота цветка. Они рассматривали это растение исключительно как инструмент для зарабатывания денег и покупали лишь с целью простой перепродажи. В результате этого постепенно торговля распространилась и на месяцы, когда клубни не могли сменить владельца физически – они были в земле. Соответственно, при совершении сделки стали выписываться векселя, в которых указывалась дата, когда цветок будет выкопан и доставлен; платеж тоже относился на более позднее время. Это нововведение сделало рынок луковиц круглогодичным. Выражаясь современным языком, по сути дела был создан фьючерсный рынок с отсрочкой платежа аж до одного года.

Первоначально луковицами торговали поштучно, но с переходом на фьючерсную торговлю возникла и торговля на вес, что связано с желанием продавцов получить большие деньги за более мощные луковицы. Даже если цена на единицу веса была фиксированной, вес клубня с момента, когда его сажали в сентябре, до июня, когда его выкапывали, увеличивался существенно. Возникла и торговля отростками, «детками», редких сортов. Помимо фьючерсов возникло подобие тюльпанных акций. Так, несколько бедных торговцев в складчину могли купить доли в дорогой луковице.

Опытные цветоводы быстро сообразили, что могут надувать новичков, выдавая дешевые луковицы распространенных сортов за дорогие и редкие. Поэтому они с радостью принимали оплату и натурой – в виде одежды, посуды, домашней птицы и скотины, от людей побогаче брали картины. Лишь бы купили. Таким образом в этом бизнесе возник и бартерный обмен.

Свою роль в надувании пузыря сыграли и условия платежа: чем ниже задаток, тем выше могут расти цены, так как этот рост не ограничен физическим наличием денег у покупателя. В случае покупки тюльпанов задаток не требовался: покупатель вносил лишь небольшую комиссию продавцу. Соответственно, позиции, которые на себя принимали покупатели, не ограничивались практически ничем. Как стало ясно задним числом, большинство сделок в принципе не могло быть закрыто: продавцы сбывали луковицы, которых у них не было или вообще еще не существовало в природе, а приобретали их покупатели, которые не смогли бы за них заплатить.

Пик мании пришелся на декабрь 1636 – январь 1637 годов. Сорт Admirael de Man, который до начала мании можно было купить за 15 гульденов, стоил теперь 175; сорта Bizarden и Ghell en Root van Leyde выросли в цене в 10 раз – с 45 гульденов до 550; Generalissimo – с 95 до 900, а очень редкий и красивый цветок с сокращенным именем Gouda («тезка» местного сыра) – со 100 до 750. Semper Augustus – самый дорогой цветок, который стоил 5500 гульденов в 1633 году, то есть до начала мании, а в 1637-м оценивался в 10 000.

Попробуем разобраться, как дороги были тюльпаны в 1637 году. Для этого можно сравнить их стоимость с общим уровнем цен тех лет. Так, средний годовой доход ремесленника в Голландии составлял 200–400 гульденов. Маленький домик (таунхаус) стоил около 300 гульденов, а натюрморт известного художника с изображением цветов можно было купить за 1000. Получается, что позволить себе купить Semper Augustus могли всего несколько десятков людей во всей Голландии. На те деньги, что он стоил, простая семья могла снимать жилье, покупать себе еду и одежду в течение половины жизни. Примерно за такую же сумму можно было купить прекрасный особняк с садиком в центре Амстердама, на канале, что и тогда было модно. Один из памфлетистов того времени подсчитал, что за 2500 гульденов можно было купить 27 тонн пшеницы, 50 тонн ржи, 4 тонны говядины, 8 откормленных свиней, 12 откормленных овец, 2 огромные бочки вина, 4000 литров пива, 2 тонны масла, 3 тонны сыра, кровать с постельным бельем, шкаф, полный одежды, и серебряный бочонок.

Первый «звоночек» краха, наверное, прозвенел еще в декабре 1636 года. Некий аптекарь и цветовод по имени Генрикус из города Гронингена продал тюльпанов на несколько тысяч гульденов с условием, что если цены до лета 1637 года упадут, то покупатель сможет отказаться от сделки, уплатив 10% от покупной цены.

После 3 февраля 1637 года началось обвальное падение цен на тюльпаны. В Хаарлеме – центре торговли – в этот день прошел слух, что покупателей на рынке больше нет, что вполне соответствовало действительности. Вмиг остановились все сделки – тюльпаны не продавались ни за какие деньги, кроме единичных экземпляров уникальных сортов. В итоге цены на эти цветы упали примерно так же стремительно, как и выросли. В среднем новые цены составляли 5% от пиковых и на прежний уровень не вернулись больше никогда.

Тюльпаномания является самой масштабной и наиболее известной из всех цветочных маний, но она не единственная. В 1838 году во Франции разразилась нарциссомания, и не в смысле любования мужчин своим отражением в зеркале. Нарцисс, как и тюльпан, был сравнительно новым цветком в Европе, его завезли из Мексики в 1790 году. На пике «нарциссовой лихорадки» бежевый нарцисс можно было поменять на бриллиант. В 1912 году короткий бум на гладиолусы случился в Голландии. В 1985 году нечто подобное произошло в Китае с лилией сорта «красный паук». Родом из Африки, этот цветок был завезен в Китай в 1930 году. Культивировалась эта лилия исключительно в одном городе (Чань Чунге), где цветок имелся примерно у половины семей. Мания разразилась почти сразу же, как только в Китае начались экономические реформы. В 1985 году стоимость «красного паука» достигала 200 тыс. юаней, или 50 тыс. долларов. Цены на лилию упали очень резко, как только одна китайская газета опубликовала статью о тюльпаномании в Голландии XVII века. Подробнее я пишу о «тюльпаномании» в своей книге «Анатомия финансового пузыря».

А теперь к роману. Его главный герой Корнелиус ван Берле – состоятельный молодой ученый-врач и любитель природы, который увлекается ботаникой и зоологией и может себе позволить жить в свое удовольствие. Когда ему наскучили насекомые и «крупные растения»^[24], он переключается на цветоводство:

Не зная, куда девать свое время, а главное – деньги, количество которых ужасающе увеличивалось, он выбрал среди увлечений своей страны и своей эпохи самое изысканное и самое дорогое. Он полюбил тюльпаны. Вскоре в целой округе, от Дордрехта до Монса, только и говорили о тюльпанах господина ван Берле. Его гряды, оросительные канавы, его сушильни, его коллекции луковиц приходили осматривать так же, как когда-то знаменитые римские путешественники осматривали галереи и библиотеки Александрии.

Ван Берле начал с того, что истратил весь свой годовой доход на составление коллекции; затем… он вывел пять разных видов тюльпанов…

Соседом Корнелиуса, живущим с ним «стена в стену», является некто Исаак Бокстель – завистливый и непорядочный тип. Он тоже страстный любитель тюльпанов: «как только он достиг вполне сознательного возраста, он стал страдать тем же влечением и при одном только слове “тюльпан” приходил в восторженное состояние». В отличие от Корнелиуса, Бокстель не богат и свое хобби финансирует с трудом, но к делу подходит самым тщательным образом.

С большими усилиями, с большим терпением и трудом разбил он при своем доме в Дордрехте сад для культивирования тюльпанов. Он возделал там, согласно всем тюльпановодческим предписаниям, землю и дал грядам ровно столько тепла и прохлады, сколько полагалось по правилам садоводства.

Исаак знал температуру своих парников до одной двадцатой градуса. Он изучил силу давления ветра и устроил такие приспособления, что ветер только слегка колебал стебли его цветов.

Результат не заставил себя ждать:

Его тюльпаны стали нравиться. Они были красивы и даже изысканны. Многие любители приходили посмотреть на тюльпаны Бокстеля. Наконец Бокстель вывел новую породу тюльпанов, дав ей свое имя. Этот тюльпан получил широкое распространение – завоевал Францию, попал в Испанию и проник даже в Португалию. Король дон Альфонс VI, изгнанный из Лиссабона и поселившийся на острове Терсейр, где он развлекался разведением тюльпанов, поглядел на вышеназванный “Бокстель” и сказал: “Неплохо”.

Чувствуете иронию? Что же мешает мирному сосуществованию двух любителей цветов? Финансовое превосходство Корнелиуса дает ему фору при выведении новых сортов.

Когда Корнелиус ван Берле… страстно увлекся тюльпанами, он несколько видоизменил свой дом... Он надстроил этаж на одном из зданий своей усадьбы, чем лишил сад Бокстеля тепла приблизительно на полградуса… не считая того, что отрезал доступ ветра в сад Бокстеля...

…С точки зрения Бокстеля, это были пустяки. Он считал ван Берле только художником, ...который пытается, искажая чудеса природы, воспроизвести их на полотне. Он пристроил над мастерской один этаж, чтобы иметь больше света, – это было его право. <…>

К тому же Бокстель установил, что избыток солнечного света вредит тюльпанам и что этот цветок растет лучше и ярче окрашивается под мягкими лучами утреннего и вечернего солнца, чем под палящим полуденным зноем. Итак, он был почти благодарен ван Берле за бесплатную постройку заграждения от солнца. <…>

Но, увы, что сталось с этим несчастным Бокстелем, когда он увидел, что окна заново выстроенного этажа украсились луковицами, отростками их, тюльпанами в ящиках с землей, тюльпанами в горшках и, наконец, всем, что характеризует профессию маниака, разводящего тюльпаны!

Там находились целые пачки этикеток, полки, ящички с отделениями и железные сетки, предназначенные для прикрытия этих ящиков, чтобы обеспечить постоянный доступ свежего воздуха к ним без риска, что туда проникнут мыши, жуки, долгоносики, полевые мыши и крысы, эти любопытные любители тюльпанов по две тысячи франков за луковицу.

Бокстель начинает подглядывать за Корнелиусом, пользуясь лестницей.

Он убедился, что громадная площадь земли… была взрыта и разбита на грядки; земля смешана с речным илом – комбинация, самая благоприятная для тюльпанов, и все было окаймлено дерном, чтобы предупредить осыпание земли. …Расположение грядок такое, чтобы они согревались восходящим и заходящим солнцем и оберегались от солнца полуденного. Запас воды достаточный, и она тут же под рукой. Весь участок обращен на юго-запад, словом, – соблюдены все условия не только для успеха, но и для усовершенствования дела.

Сомнений больше не было: ван Берле стал разводить тюльпаны. Бокстель тут же представил себе, как этот ученый человек, с капиталом в четыреста тысяч флоринов и ежегодной рентой в десять тысяч, употребит все свои способности и все свои возможности на выращивание тюльпанов.

Бокстель предвидит успех Корнелиуса и заранее чувствует такие страдания, что аж падает с лестницы.

Итак, значит, не для тюльпанов на картинах, а для настоящих тюльпанов ван Берле отнял у него полградуса тепла. Итак, ван Берле будет иметь превосходное солнечное освещение и, кроме того, обширную комнату для хранения своих луковиц и отростков, светлую, чистую, с хорошей вентиляцией, – роскошь, недоступную для Бокстеля, который был вынужден пожертвовать для этого своей собственной спальней и, чтобы испарения человеческого тела не вредили растениям, заставил себя спать на чердаке.

Итак, стена в стену, дверь в дверь, у Бокстеля будет соперник, соревнователь, быть может, победитель. <…> Действительно, что будет, если ван Берле откроет когда-нибудь новый вид тюльпана и назовет его “Яном де Виттом”, после того, как первый вид он назвал “Корнелем”? Ведь тогда можно будет задохнуться от злобы. <…> Он провел самую ужасную ночь, какую только можно себе представить.

Посмотрим, как будет развиваться зависть Бокстеля. От болезненного вуайеризма он переходит к вредительству, а затем и к настоящему предательству. И предмет зависти при этом – тюльпан!

Ван Берле… применил к делу все свои изумительные природные дарования и добился превосходных результатов, взрастив самые красивые тюльпаны. Корнелиус успешнее кого бы то ни было в Хаарлеме и Лейдене (городах с самой благоприятной почвой и климатом) достиг большого разнообразия в окраске и в форме тюльпанов и увеличил количество разновидностей.

Он принадлежал к той талантливой и наивной школе, которая с седьмого века взяла своим девизом изречение: “Пренебрегать цветами значит оскорблять Бога”. Посылка, на которой любители тюльпанов построили в 1653 году следующий силлогизм: “Пренебрегать цветами значит оскорблять Бога. Тюльпаны прекраснее всех цветов. Поэтому тот, кто пренебрегает тюльпанами, безмерно оскорбляет Бога”.

На основании подобного заключения четыре или пять тысяч цветоводов Голландии, Франции и Португалии (мы не говорим уже о цветоводах Цейлона, Индии и Китая) могли бы, при наличии злой воли, поставить весь мир вне закона и объявить раскольниками, еретиками и достойными смерти сотни миллионов людей, равнодушных к тюльпанам.

Успехи Корнелиуса таковы, что он оттесняет Бокстеля на задний план среди садоводов. «Итак, ван Берле достиг больших успехов, и о нем стали всюду столько говорить, что Бокстель навсегда исчез из списка известных цветоводов Голландии, и представителем Дордрехтского садоводства стал… Корнелиус». Бокстель завидует ему все больше.

Ван Берле… успешно продолжал опыты и в течение двух лет покрыл свои гряды чудеснейшими творениями, равных которым никогда никто не создавал, за исключением разве только Шекспира и Рубенса. <…>

В то время как ван Берле полол, удобрял и орошал грядки, в то время как он, стоя на коленях… занимался обследованием каждой жилки на цветущем тюльпане, раздумывая о том, какие новые видоизменения можно было бы в них внести, какие сочетания цветов можно было бы еще испробовать, – в это время Бокстель, спрятавшись за небольшим кленом… следил воспаленными глазами, с пеной у рта за каждым шагом, за каждым движением своего соседа. И когда тот казался ему радостным, когда он улавливал на его лице улыбку или в глазах проблески счастья, он посылал ему столько проклятий, столько свирепых угроз, что непонятно даже, как это ядовитое дыхание зависти и злобы не проникло в стебли цветов и не внесло туда зачатков разрушения и смерти.

Вскоре… Бокстель уж не довольствовался тем, что наблюдал только за Корнелиусом. Он хотел видеть также и его цветы; ведь он был в душе художником и достижения соперника хватали его за живое.

Доходит до того, что Бокстель покупает подзорную трубу, чтобы следить «не хуже самого хозяина за всеми изменениями растения с момента его прорастания, когда на первом году показывается из-под земли бледный росток, и вплоть до момента, когда, по прошествии пяти лет, начинает округляться благородный и изящный бутон, а на нем проступают неопределенные тона будущего цвета и когда затем распускаются лепестки цветка, раскрывая, наконец, тайное сокровище чашечки».

Пережить успех соперника он не может.

О, сколько раз несчастный завистник замечал на грядках ван Берле такие тюльпаны, которые ослепляли его своей изумительной красотой и подавляли его своим совершенством! И тогда, после периода восхищения, которое он не мог побороть в себе, им овладевала лихорадочная зависть, разъедавшая грудь, превращавшая сердце в источник мучительных страданий.

Сколько раз во время этих терзаний… Бокстеля охватывало искушение спрыгнуть ночью в сад, переломать растения, изгрызть зубами луковицы тюльпанов и даже принести в жертву безграничному гневу самого владельца, если бы он осмелился защищать свои цветы.

Но убить тюльпан – это в глазах настоящего садовода преступление ужасающее.

– Убить человека, – еще куда ни шло (курсив мой. – Е.Ч.).

Но как же нанести урон цветнику Корнелиуса, чтобы автора преступления не выявили?

Бокстель замышлял забросать палками и камнями гряды тюльпанов своего соседа. Но он соображал, что на другое утро, при виде этого разрушения, ван Берле произведет дознание и установит, что дом расположен далеко от улицы, что в семнадцатом веке камни и палки не падают с неба… и что виновник преступления… будет разоблачен и не только наказан правосудием, но и обесчещен на всю жизнь в глазах всех европейских садоводов. Тогда Бокстель решил прибегнуть к хитрости... <…>

Однажды ночью он привязал двух кошек друг к другу за задние лапы бечевкой в десять футов длины и бросил их со стены на середину самой главной гряды…

Обезумевшие от падения с высокой стены животные… заметались с диким мяуканьем во все стороны, ломая своей бечевкой цветы. После пятнадцатиминутной яростной борьбы им, наконец, удалось разорвать связывавшую их бечевку, и они исчезли.

Бокстель, спрятавшись за кленом, ничего не видел в ночной тьме, но по бешеному крику двух кошек он представил себе картину разрушения, сердце его, освобождаясь от желчи, наполнялось радостью. Бокстель… оставался до утра, чтобы собственными глазами посмотреть, в какое состояние пришли грядки его соседа после кошачьей драки. Он окоченел от предрассветного тумана, но не чувствовал холода. Он согревался надеждой на месть. Горе соперника вознаградит его за все страдания.

Утром обследовать сад вышел Корнелиус.

Вдруг он замечает на земле, которая еще накануне была выровнена, как зеркало, борозды и бугры; вдруг он замечает, что симметричные гряды его тюльпанов в полном беспорядке, подобно солдатам батальона, среди которого разорвалась бомба. Побледнев, как полотно, он бросился к грядам.

Бокстель задрожал от радости. Пятнадцать или двадцать тюльпанов, разодранных и помятых, лежали на земле, одни согнутые, другие совсем поломанные и уже увядшие. Из их ран вытекал сок – драгоценная кровь, которую ван Берле согласился бы сохранить ценой своей собственной крови.

О неожиданность, о радость ван Берле! О неизъяснимая боль Бокстеля! Ни один из четырех знаменитых тюльпанов, на которые покушался завистник, не был поврежден. Они гордо поднимали прекрасные головки над трупами своих сотоварищей. Этого было достаточно, чтобы утешить ван Берле. Этого было достаточно, чтобы повергнуть в отчаяние убийцу. Он рвал на себе волосы... <…>

Желая избегнуть в будущем подобного несчастья, он распорядился, чтобы впредь в саду, в сторожке у гряд ночевал садовник. Бокстель… стал ждать более подходящего случая.

Между тем зависть Бокстеля усиливается тем, что общество любителей тюльпанов города Хаарлема объявило награду тому цветоводу, кто вырастит уникальный цветок – черный тюльпан. Это задача «неразрешенная и считающаяся неразрешимой», так как «в эту эпоху в природе не существовало даже темно-коричневых тюльпанов». «Тем не менее весь мир тюльпановодов переживал величайшее волнение. Некоторые любители увлеклись этой идеей, хотя и не верили в возможность ее осуществления; но такова уж сила воображения цветоводов: считая заранее свою задачу неразрешимой, они все же только и думали об этом большом черном тюльпане…».

Похоже, что премия может достаться Корнелиусу.

Как только эта мысль (вырастить черный тюльпан. – Е.Ч.) засела в проницательной и изобретательной голове ван Берле, он сейчас же спокойно принялся за посевы и все необходимые работы, для того чтобы превратить красный цвет тюльпанов, которые он уже культивировал, в коричневый и коричневый в темно-коричневый.

На следующий же год ван Берле вывел тюльпаны темно-коричневой окраски, и Бокстель видел их на его грядах, в то время как он сам добился лишь светло-коричневого тона.

Бокстель, снова побежденный Корнелиусом, чувствует отвращение к цветоводству и отдает все свое время наблюдению за работой ван Берле.

У Бокстеля в земле сгнивали луковицы, в ящиках высыхала рассада, на грядах увядали тюльпаны, но он отныне, не жалея ни себя, ни своего зрения, интересовался лишь тем, что делалось у ван Берле. Казалось, он дышал только через стебли его тюльпанов, утолял жажду водой, которой их орошали, и утолял голод мягкой и хорошо измельченной землей, которой сосед посыпал свои драгоценные луковицы. Но, однако, наиболее интересная работа производилась не в саду.

Когда часы били час, час ночи, ван Берле поднимался в свою лабораторию… и там… Бокстель видел, как работает гениальная изобретательность его соперника.

Он видел, как тот просеивает семена, как поливает их жидкостями, чтобы вызвать в них те или иные изменения. Бокстель видел, как он подогревал некоторые семена, потом смачивал их, потом соединял с другими путем своеобразной, чрезвычайно тщательной и искусной прививки. Он прятал в темном помещении те семена, которые должны были дать черный цвет, выставлял на солнце или на свет лампы те, которые должны были дать красный, ставил под отраженный от воды свет те, из которых должны были вырасти белые тюльпаны. <…>

Странное дело – такой интерес и такая любовь к искусству не погасили все же в Исааке его дикую зависть и жажду мщения. Иногда, направляя на ван Берле свой телескоп, он воображал, что целится в него из мушкета, не дающего промаха, и он искал пальцем собачку, чтобы произвести выстрел и убить ван Берле.

Случай погубить Корнелиуса Бокстелю действительно скоро представился. К Ван Берле приезжает крестник – важный политический деятель того времени, противник Вильгельма Оранского. Он отдает ему на хранение какой-то сверток. Сцену наблюдает в бинокль Бокстель и догадывается о том, что это могут быть «бумаги политического характера», документы оппозиции.

Между тем Корнелиус на шаг от выведения черного тюльпана: он снимает с грядки «еще бесплодные луковицы от посаженных тюльпанов цвета жженого кофе; их цветение… должно было дать тот знаменитый черный тюльпан, которого добивалось общество цветоводов города Хаарлема».

Итак, 20 августа 1672 года в час дня Корнелиус находился у себя в сушильне. Он любуется полученными луковичками.

…Он с наслаждением рассматривал три маленьких луковички, которые получил от только что снятой луковицы: луковички безупречные, неповрежденные, совершенные, – неоценимые зародыши одного из чудеснейших произведений науки и природы, которое в случае удачи опыта должно было навсегда прославить имя Корнелиуса ван Берле.

– Я выведу большой черный тюльпан, – говорил про себя Корнелиус. – Я получу обещанную премию в сто тысяч флоринов. Я раздам их бедным города Дордрехта… Хотя... <…> …Было бы очень приятно потратить эти сто тысяч флоринов на расширение моего цветника или даже на путешествие на Восток – на родину прекраснейших цветов.

– Вот, однако же, прекрасные луковички; какие они гладкие, какой прекрасной формы, какой у них грустный вид, сулящий моему тюльпану цвет черного дерева! Жилки на их кожице так тонки, что они даже незаметны невооруженному глазу. О, уж наверняка ни одно пятно не испортит траурного одеяния цветка, который своим рождением будет обязан мне.

Корнелиус предается размышлениям о том, как назвать новый сорт тюльпана – детище «его бдений, его труда, его мыслей».

“Tulipa Nigra Barlaensis”... Прекрасное название. Все европейские тюльпановоды… вся просвещенная Европа вздрогнут, когда ветер разнесет на все четыре стороны это известие.

– Большой черный тюльпан найден.

– Его название? – спросят любители.

– “Tulipa Nigra Barlaensis”.

– Почему “Barlaensis”?

– В честь имени творца его, ван Берле, – будет ответ.

– А кто такой ван Берле?

– Это тот, кто уже создал пять новых разновидностей: “Жанну”, “Яна де Витта”, “Корнеля” и т.д.

<…> И о моем “Tulipa Nigra Barlaensis” будут говорить и тогда, когда, быть может, мой крестный, этот великий политик, будет известен только благодаря моему тюльпану, который я назвал его именем.

А дальше – мечты о славе и снова о том, как будут потрачены сто тысяч, которые, кажется, уже в кармане.

Очаровательные луковички!

– Когда мой тюльпан расцветет, – продолжал Корнелиус, – я раздам бедным только пятьдесят тысяч флоринов... Остальные пятьдесят тысяч флоринов я употреблю на научные опыты. С этими пятьюдесятью тысячами флоринов я добьюсь, что тюльпан станет благоухать. О, если бы мне удалось добиться, чтобы тюльпан издавал аромат розы или гвоздики или, даже еще лучше, совершенно новый аромат! Если бы я мог вернуть этому царю цветов его естественный аромат, который он утерял при переходе со своего восточного трона на европейский, тот аромат, которым он должен обладать в Индии, в Гоа, в Бомбее, в Мадрасе и особенно на том острове, где некогда, как уверяют, был земной рай и который именуется Цейлоном. О, какая слава! Тогда, клянусь! Тогда я предпочту быть Корнелиусом ван Берле, чем Александром Македонским, Цезарем или Максимилианом. Восхитительные луковички!..

Корнелиус наслаждался созерцанием и весь ушел в сладкие грезы.

В этот момент его приходят арестовывать. На него донес Бокстель, зная, что за хранение документов оппозиции полагается смертная казнь. Сначала Бокстель испугался мысли о доносе, поскольку это могло привести Корнелиуса на эшафот. Но к зависти добавляется желание прикарманить сто тысяч: «Может быть, завистник не поддался бы простой жажде мести, терзавшей его сердце, если бы демон зависти не объединился с демоном жадности».

Между тем, Корнелиус своих успехов не скрывал; о том, что он на пороге выведения черного тюльпана Бокстелю было хорошо известно, а арест ван Берле позволял завладеть заветными клубнями.

Как ни был скромен доктор Корнелиус ван Берле, он не мог скрыть от близких свою почти что уверенность в том, что в 1673 году он получит премию в сто тысяч флоринов, объявленную обществом садоводов города Хаарлема. Вот эта почти что уверенность Корнелиуса ван Берле и была лихорадкой, терзавшей Исаака Бокстеля.

Арест Корнелиуса произвел бы большое смятение в его доме. И в ночь после ареста никому не пришло бы в голову оберегать в саду его тюльпаны. И в эту ночь Бокстель мог бы перебраться через забор, и так как он знал, где находится луковица знаменитого черного тюльпана, то он и забрал бы ее. И… премию в сто тысяч флоринов вместо Корнелиуса получил бы он, не считая уже великой чести назвать новый цветок “Tulipa Nigra Boxtellensis”. Результат, который удовлетворял не только его жажду мщения, но и его алчность.

Когда он бодрствовал, все его мысли были заняты только большим черным тюльпаном, во сне он грезил только им. Наконец, 19 августа около двух часов пополудни искушение стало настолько сильным, что мингер Исаак не мог ему больше противиться. И он написал анонимный донос, который был настолько точен, что не мог вызвать сомнений в достоверности, и послал его по почте.

К его доносу отнеслись серьезно. При обыске бумаги нашли, Корнелиуса арестовали, но он успел положить в карман самое ценное, что у него есть, – три луковички черного тюльпана.

Бокстель этой же ночью забрался в сад, а затем и в дом, но луковичек не нашел. Бокстеля осенило, что ван Берле мог унести их с собой в тюрьму: «Разве с луковичками расстаются?! Разве их оставляют в Дордрехте, когда уезжают в Гаагу! Разве можно существовать без своих луковичек, когда это луковички знаменитого черного тюльпана?! Он успел их забрать, негодяй! Они у него, он увез их в Гаагу!..<…> В Гаагу, за луковичками, в Гаагу!»

Бокстель пускается вдогонку за ван Берле. Корнелиуса действительно приговаривают к смертной казни, обвинение выглядит примерно следующим образом:

Любовь к тюльпанам прекрасно уживается с политикой, и исторически доказано, что много очень зловредных людей садовничали так рьяно, как будто это было их единственным занятием, в то время как на самом деле они были заняты совсем другим. Доказательством могут служить Тарквиний Гордый, который разводил мак в Габиях, и великий Кондэ, который поливал гвоздики в Венсенской башне, в то время как первый обдумывал свое возвращение в Рим, а второй – свое освобождение из тюрьмы.

…Или господин Корнелиус ван Берле очень любит свои тюльпаны, или он очень любит политику; …найденными у него письмами доказано, что он занимался и политикой; …доказано, что он занимался и тюльпанами; луковички, находящиеся здесь, подтверждают это. …То обстоятельство, что Корнелиус ван Берле занимался одновременно и тюльпанами, и политикой, доказывает, что натура у обвиняемого двойственная, двуличная, раз он способен одинаково увлекаться и цветоводством, и политикой, а это характеризует его как человека самого опасного для народного спокойствия.

Казнь должна быть совершена в тот же день, но Корнелиус каким-то чудом успевает передать луковички и объяснить, в чем их ценность, Розе – дочери смотрителя тюрьмы. А Бокстель уже в Гааге. За 100 флоринов он подкупает палача, и тот обещает отдать ему одежду казненного (Бокстель уверен, что луковички в карманах). Однако в последний момент «преступник» помилован, но не освобожден: смертная казнь заменена на пожизненное заключение. Корнелиус отправляется в тюрьму в отдаленном городе, вскоре вслед за ним приезжает Роза со своим отцом, который попадает в эту тюрьму «переводом».

Корнелиус и Роза влюбляются друг в друга. Роза начинает приходить на свидания под окна камеры. Корнелиус учит безграмотную девушку читать и писать. Бокстель не дремлет. Он знакомится с отцом Розы, под видом друга и под чужим именем проникает на территорию тюрьмы. Сначала кажется, что он интересуется самой Розой.

Наконец приходит пора сажать луковички. Одна посажена в камере в горшке, землю для которого принесла Роза. Две другие спрятаны у Розы. Одну луковицу решено высадить на грядку, которую приготовила Роза. Однажды тюремщик застает Корнелиуса с горшком – тот не услышал приближающихся шагов и не успел его спрятать, как он обычно делает. Тюремщик разбивает горшок и топчет тюльпан. Луковичек остается две. Бокстель проговаривается: он уверен, что луковичек должно быть три! Этот разговор слышит Роза. Откуда Бокстель может это знать? К тому же Роза вспоминает, что Бокстель за ней следил, когда она копала грядку. Эти факты наводят Корнелиуса на подозрения, что незнакомец (а лица его, ясное дела, Корнелиус не видел) интересуется не Розой, а тюльпанами. Корнелиус и Роза принимают все меры предосторожности. Роза делает вид, что сажает тюльпаны на грядке, уходит и подсматривает за Бокстелем. Тот действительно разрывает на ней землю. Cтановится окончательно ясно, что Бокстель охотится за тюльпанами, а не за Розой.

Корнелиус напутствует Розу хранить две оставшиеся луковички как зеницу ока:

Завтра мы примем решение относительно вашей луковички. Вы будете выращивать ее, следуя моим указаниям. А что касается третьей, – Корнелиус глубоко вздохнул, – что касается третьей, храните ее в своем шкафу. Берегите ее, как скупой бережет свою первую или последнюю золотую монету; как мать бережет своего сына; как раненый бережет последнюю каплю крови в своих венах. Берегите ее, Роза. <…> Берегите ее, и… поклянитесь мне, Роза, что вместо ваших колец, вместо ваших драгоценностей… поклянитесь мне, Роза, что вместо всего этого вы спасете ту последнюю луковичку.

Доходит до того, что Корнелиус призывает Розу пожертвовать отношениями с ним, чтобы только сохранить тюльпаны. Роза очень расстроена и обижена: «Я вижу, – сказала, рыдая, девушка, – вы любите ваши тюльпаны так сильно, что для другого чувства у вас в сердце не остается места». Она не приходит к Корнелиусу целых две недели и отсиживается в своей комнате.

В одиночестве Роза накручивает себя.

Корнелиус – ученый, Корнелиус – богат или, по крайней мере, был богат... Корнелиус – родом из торговой буржуазии... Корнелиус мог смотреть на Розу только как на развлечение, но если бы ему пришлось отдать свое сердце, то он, конечно, отдал бы его скорее тюльпану, то есть самому благородному и самому гордому из всех цветов, чем Розе, скромной дочери тюремщика.

Скорее отдал бы сердце тюльпану, чем девушке…

Мы не будем пересказывать весь сюжет. Ограничимся словами Дюма: «В борьбе черного тюльпана с Розой побежденным оказался черный тюльпан». Все закончилось тотальным хеппи-эндом, как в Голливуде. Тюльпан был выращен Розой в ее комнате и оказался очень красивым:

Тюльпан был прекрасен, чудесен, великолепен; стебель его был восемнадцати дюймов вышины. Он стройно вытягивался кверху между четырьмя зелеными гладкими, ровными, как стрела, листками. Цветок его был сплошь черным и блестел, как янтарь.

Разумеется, он был украден Бокстелем, и тот уже видел премию у себя в кармане и надеялся назвать цветок своим именем.

Но в конце концов справедливость восторжествовала: Розе удалось доказать самому принцу Оранскому, что цветок выращен ею из второй луковички. Заодно была доказана и невиновность Корнелиуса. Его выпустили из тюрьмы, вернули все конфискованное имущество. Корнелиусу еще в тюрьме удалось убедить Розу, что он любит ее больше черного тюльпана, и, выйдя на свободу, он женился на ней. А Бокстель умер от разрыва сердца, когда осознал, что пальма первенства в селекции черного тюльпана будет принадлежать не ему. Город Хаарлем, который за выведение черного тюльпана учредил премию размером в 100 тысяч флоринов, выплатил ее Корнелиусу и Розе и еще столько же потратил на народный праздник в честь цветка.

…Хаарлем почувствовал неописуемую радость… с полным правом приписывая себе величайшую честь того, что при его участии был взращен и расцвел идеальный тюльпан. И Хаарлем… пожелал превратить церемонию вручения награды в праздник, который навсегда сохранился бы в памяти потомства… И вот воскресенье, назначенное для этой церемонии, стало днем народного ликования. Необыкновенный энтузиазм охватил горожан. <…>

Во главе представителей города и комитета садоводов блистал господин ван Систенс (бургомистр и председатель общества цветоводов. – Е.Ч.), одетый в самое лучшее свое платье. Этот достойный человек употребил все усилия, чтобы походить изяществом темного и строгого одеяния на свой любимый цветок...

Позади комитета, пестрого, как лужайка, ароматного, как весна, шли по порядку ученые общества города, магистратура, военные, представители дворянства и крестьянства. <…> Посреди мирного раздушенного шествия возвышался черный тюльпан, который несли на носилках, покрытых белым бархатом с золотой бахромой.

Отголоски тюльпаномании слышатся и в только что вышедшем романе Александра Иличевского «Перс»: «Голландия – страна детства. Мне всегда казалось странным оказаться в ней, потому что я там и так уже жил. Лейден – наш с Хашемом, моим другом, город. Мы читали “Адмирала Тюльпанов”^[25], играли в Кееса и Караколя. Я бредил тюльпанами. Хашем бредил самой игрой, самим представлением. Наконец отец привез мне из Москвы из павильона цветоводства на ВДНХ луковицу» [Иличевский 2010, стр. 40].

Глава 6
«Люди гибнут за металл»
Первые попытки введения в обращение бумажных денег в трагедии «Фауст» Иоганна Вольфганга Гете

Трагедия «Фауст» – произведение не только о продаже души дьяволу, но и, как ни странно, настоящий экономический трактат. Гете был знаком с этой проблематикой не понаслышке: некоторое время он служил министром финансов при дворе герцога Веймарского.

В одном из действий трагедии описывается внедрение в обращение бумажных денег. По всей видимости, Гете списал сюжет этой сцены с событий во Франции начала XVIII века. Финансы страны в плачевном состоянии. Государственная казна не отделена от кармана монарха, а тот транжирит сколько угодно на прихоти супруги и фавориток. Экономика истощена войной за испанское наследство. Налоговые поступления истрачены за 3–4 года вперед, кредит отсутствует, торговля стоит, поля не обрабатываются. Герцог Орлеанский, регент при малолетнем Людовике ХIV, в качестве последнего средства решает принять план шотландского финансиста Джона Лоу, состоявший в том, чтобы создать банк, выпустить банкноты (обязательства банка), которые бы свободно обменивались на золото, и, когда к ним будет сформировано доверие, перейти к бумажному денежному обращению и расчетам купюрами. От обеспечения банкнот золотом в пропорции 1 : 1 можно будет постепенно отойти, так как, по мнению Лоу, банкноты будут обеспечены всем богатством страны, включая ее землю и недра.

Сама идея красивая, примерно в таком виде она реализуется сейчас – деньги давно уже не имеют твердого обеспечения, и центробанки, эмитирующие денежную массу, создают доверие к ним другими средствами. Но эксперимент Лоу оказался неудачным. Он не имел представления об угрозе инфляции, и, когда бумажные деньги прижились и стали пользоваться популярностью, их начали эмитировать с колоссальной скоростью, исходя из принципа «хорошего должно быть много». В результате в 1719–1720 годах имеют место рост цен в 4–6 раз, народные волнения, сжигание лишних денег на костре (народ прочитал этот сигнал Лоу с точностью до наоборот: «деньги годны лишь для растопки печи»), обратный переход к монете и новая экономическая депрессия на много лет. Более подробно я пишу об эксперименте Лоу в моей «Анатомии финансового пузыря». Гете в описании подобных событий в «Фаусте» очень точен.

Коротко напомню читателю сюжет книги. Действие происходит в средневековой Германии. Главный герой – доктор Иоганн Фауст, исторический, то есть реально существовавший, персонаж. Настоящий Фауст скитался по городам протестантской Германии в бурную эпоху Реформации и крестьянских войн. Он был либо ловким шарлатаном, либо настоящим ученым – врачом и смелым естествоиспытателем. В поэме Гете Фауст – ученый, ищущий истину. У Бога и Мефистофеля (Cатаны) возникает спор о том, сможет ли Мефистофель, подвергнув Фауста любым искушениям, низвергнуть его в бездну. Бог уверен, что Фауст – его верный и наиусерднейший раб – выйдет из тупика. Начинается грандиозная борьба между добром и злом. Мефистофель искушает престарелого Фауста, которому жизнь стала не мила, «изведать после долгого поста, что означает жизни полнота»^[26], тот соглашается и выпивает ведьминого зелья. Фауст теперь молод, красив, полон сил. Первое искушение – прекрасной девушкой Маргаритой, или Гретхен. В земной жизни заканчивается оно плачевно (для Маргариты). Второе искушение – богатством. Оно-то нас и интересует.

Мефистофель приводит Фауста к императорскому двору. В государстве, куда они попали, царит разлад по причине оскудения казны. Но император больше озабочен балами, чем экономикой. Вот как встречает он собравшихся придворных:

Вы в добрый час сошлись у трона,

Могу порадовать собранье:

К нам звезды неба благосклонны

И нам сулят преуспеянье.

Но точно ль совещаться надо

И портить скукой и досадой

Приготовленья к маскараду?

Вот этого я не пойму.

Все придворные единогласно доказывают, что ситуация критична. Начальник военных сил констатирует угрожающее положение с финансами в армии:

Нетерпелив солдат наемный

И требует уплаты в срок.

Не будь за нами долг огромный,

Все б разбежались наутек.

Казначей жалуется, что казна совсем оскудела:

Пришел конец союзным взносам.

И денег никаким насосом

Теперь в казну не накачать.

Иссяк приток подушных сборов,

У нас что город, то и норов,

И своевольничает знать.

У всех желанье стать богаче,

На всех дверях замок висячий,

Но пусто в нашем сундуке.

Смотритель дворца сетует на оскудение запасов:

И я в таком же тупике.

Пусть экономией мы бредим,

Мы прямо к разоренью едем.

Не знают меры повара.

Олени, зайцы, гуси, куры,

Поставки свежею натурой

Не убывают для двора.

Зато вина, к несчастью, мало.

Где в прежние года, бывало,

Переполняли нам подвалы

Его отборные сорта,

Теперь не то что мелководье,

А я ростовщику-жиду

Так много задолжал в году,

Что по своей бюджетной смете

Концов с концами не сведу.

От недокорму чахнут свиньи.

Хозяйство все по швам трещит.

Спим на заложенной перине

И даже хлеб едим в кредит.

Никто не знает, как поправить дело, кроме Мефистофеля, выдавшего себя за шута. Искуситель развивает план пополнения денежных запасов. Дьявол уверяет, что в земле зарыто множество золота – кладов, нужно только их найти:

У каждого – своя беда.

Здесь денег нет, и в них нужда.

Их с полу не поднять, мы знаем,

Из-под земли их откопаем.

В горах есть золото в избытке,

Под зданьями зарыты слитки.

Ты спросишь, кто отроет клад?

Пытливый дух с природой в лад.

Сначала в эту идею не очень-то верят. Особенно канцлер:

Мы нечестивцев на кострах сжигаем

За эти лжеученья и обман.

Однако за эту идею выступает император, для которого находка кладов была бы решением проблемы:

Не помогают нам беседы.

Ты действуй, а не проповедуй.

Что пользы от вниканья в суть?

Нет денег, ты их и добудь.

Поддержка императора раззадоривает Мефистофеля:

Добуду больше, чем нужда,

Руками голыми добуду,

Легко, без всякого труда,

Вся трудность только в том, откуда?

В века нашествий и невзгод,

Когда огни пожаров тлели,

Спасаясь бегством, в подземелья

Сносил сокровища народ.

Так будет век, так было в Риме.

Все, что зарыто в землю встарь,

То, вместе с землями твоими,

Твое по праву, государь.

То ли из-за видимой убежденности Мефистофеля, то ли из-за того, что императору здесь не перечат, и другие придворные вдруг проникаются идеей. Мефистофелю начинает подпевать казначей:

Шут разбирается в законе,

Земля принадлежит короне.

Идея обнадеживает и смотрителя дворца:

Хотя б я и в грехах увяз,

Пополню кладовых запас.

Начальник военных сил тоже подхватывает:

Дурак неглуп. Откуда вклад,

Не станет спрашивать солдат.

Мол, деньги не пахнут.

Из скептиков – один канцлер, поэтому он предупреждает:

В мечтах о золотой казне

Не попадитесь сатане.

В идею не верит пока народ:

Сошлись у трона руки греть

И людям расставляют сеть.

Что шут нашепчет на ушко,

Мудрец объявит широко.

И слушать лень их дребедень.

Врать мастера, и песнь стара.

Слыхал сто раз. Вот и весь сказ.

Он шарлатан, и все – обман.

Но Мефистофель продолжает «агитацию»:

Земля – источник сил глубокий

И свойств таинственных запас.

Из почвы нас пронзают токи,

Неотличимые на глаз.

Когда на месте не сидится

И кости ноют и мозжат

Или сведет вам поясницу,

Ломайте пол, под вами клад.

Но слов – мало, Мефистофель физически влияет на толпу, гипнотизирует ее. Толпа рокочет:

Чего-то заломило бок

И палец на ноге затек.

Корежит, локоть онемел,

И, кажется, в спине прострел.

Так, значит, если он не врет,

Тут золота – невпроворот.

Это, в свою очередь, еще больше убеждает императора в правоте Мефистофеля:

Так к делу, к делу, пустомеля!

Не увернешься все равно.

Где своды этих подземелий

И это золотое дно?

На время я сложу державу

И сам займусь копаньем ям,

Но если ты надул, лукавый,

Проваливай ко всем чертям!

Мефистофель продолжает подзуживать:

Туда я сам найду дорогу.

Но если б знали вы, как много

Богатств, забытых по углам,

Валяется и ждет владельца!

Вдруг вывернет у земледельца

Кубышку золотую плуг;

Со всей бесхитростностью, вдруг,

Селитру роя на задворках,

Найдет бедняк червонцы в свертках

И в страхе выронит из рук.

Но вот что он думает на самом деле про всю эту возбудившуюся при мысли о золоте публику:

Им не понять, как детям малым,

Что счастье не влетает в рот.

Я б философский камень дал им, —

Философа недостает.

Устами Мефистофеля глаголет на этот раз истина. Таков Гете.

Настает время маскарада. Мефистофель в образе мальчика-возницы разбрасывает золотые украшения, но золото исчезает, стоит только к нему прикоснуться:

Толпою кинулись к добыче.

Посередине, в толкотне,

Бросает в сотню рук возничий

Свои подарки, как во сне.

Но это – плутовские штуки:

Чуть схватят драгоценность в руки,

Ее внезапно нет как нет.

Была браслетка, где браслет?

Кто думал, что на самом деле

Владеет ниткой жемчугов,

Сжимает вместо ожерелья

Горсть копошащихся жуков:

Одни с жужжаньем вверх взлетают,

Другие бабочек хватают.

Кто ждал несметного добра,

Трезвеет от мечтаний сразу:

Все речи мальчика – проказы

И золото все – мишура.

Появляется Плутус – бог богатства:

Теперь пора с сокровищ снять запоры.

Взмахнем жезлом и в руки их получим.

Сундук открылся. Медные амфоры

Полны до края золотом текучим.

Короны, цепи, кольца и булавки

Текут и тают, раскалясь от плавки.

Толпа в экстазе:

Смотрите, золота струя

Перетечет через края!

Сосуды плавятся, и вслед

Рулоны золотых монет.

Дукатов новеньких игра,

Как из монетного двора.

Пустите! Денег сколько! Страсть!

Неужто дать им так пропасть?

Вот деньги, на полу лежат,

Возьми, и будешь ты богат,

А лучше сзади подойдем

И завладеем сундуком.

И лишь один персонаж, Герольд, не поддается на провокацию – он понимает, что это мистификация:

Вот дурачье! Какой сундук?

Ведь это – маскарадный трюк.

Тут в шутку все, а вы всерьез.

Так вам и дали денег воз!

Для вас не то что медный грош,

Вид фишки чересчур хорош!

Появляется депутация гномов, которые якобы нашли золото. Они обращаются к Пану – в его костюм переоделся на маскараде сам император:

К жилкам золота в граните,

К залежам железных руд

Вместо путеводной нити

Гному дан волшебный прут.

Мы поблизости открыли

Новый чудный ключ средь скал,

Изливающий в обилье

То, о чем ты не мечтал.

Не успевает император опомниться, как придворные рапортуют о том, что проблема с финансами решена. Клады еще не найдены, но уже выпущены бумажные банкноты, обеспеченные этими будущими находками, и эти банкноты пользуются огромной популярностью.

Следующая сцена – наутро после маскарада. В покои императора торопливо входит смотритель дворца и радостно докладывает:

Не чаял я дожить до этой чести:

Тебя порадовать такою вестью.

Мой повелитель, это сон, мечта,

Оплачены, подумай, все счета!

И я освобожден от верховенства

Ростовщиков и не боюсь банкротства!

Я на верху блаженства! Кончен ад,

Я словно на седьмое небо взят!

Отчитывается и начальник военных сил:

Ландскнехтам дан задаток в счет

Походов будущих вперед.

Безмерен радости масштаб

Солдат, трактирщиков и баб.

Император в недоумении. Откуда что взялось? Ситуацию проясняет канцлер:

Я рад. Ты можешь старика поздравить.

Вот лист, где бедствий тяжкая пора

Навек избыта росчерком пера…

Объявлено: означенный купон —

Ценою в тысячу имперских крон.

Бумаге служат в качестве заклада

У нас в земле таящиеся клады.

Едва их только извлекут на свет,

Оплачен будет золотом билет.

Император не помнит, чтобы подписывал подобную бумагу, но казначей ему напоминает, как это было:

Ты подписал билет собственноручно,

Когда, одетый Паном на балу,

Остановился с канцлером в углу.

Мы с ним для нужд общественного блага

Тебя просили подписать бумагу,

И эту подпись короля вчера

Размножили несчетно мастера.

Чтоб сделать дело доброе мгновенным,

Мы отпечатали по разным ценам

Билеты казначейские в дукат,

А также в десять, тридцать, пятьдесят.

Восторг на улицах неописуем,

И вместе с населеньем мы ликуем.

При имени твоем уже и так

Одушевлялся радостью бедняк,

Теперь, под казначейскою печатью,

То имя стало знаком благодати.

Император несказанно удивлен:

И вместо золота подобный сор

В уплату примут армия и двор?

Я поражаюсь, но не протестую.

Смотритель дворца подтверждает, что спрос на банкноты – ажиотажный:

Беглянки разлетелись врассыпную.

Бумажек не вернуть уж. Первый вал

Вкатился с улиц в лавочки менял.

Там разменяли каждую кредитку

На золото с положенною скидкой.

И деньги потекли из кошелька

К виноторговцу, в лавку мясника.

Полмира запило, и у портного

Другая половина шьет обновы.

В трактирах – людно, стук тарелок, чад,

Все: “Пьем за императора!” – кричат.

Ему поддакивает Фауст:

Твоя земля таит без пользы тьму

Сокровищ, не известных никому.

Мысль самого высокого полета

Не может охватить богатств без счета.

Восторженный мечтатель и фантаст

Понятья никогда о них не даст,

Но дальновидный риска не боится

И в безграничность верит без границы.

А Мефистофель делает настоящий экспресс-анализ преимуществ банкнот перед металлом и продолжает талдычить об их обеспеченности:

С билетами всегда вы налегке,

Они удобней денег в кошельке.

Они вас избавляют от поклажи

При купле ценностей и их продаже.

Понадобится золото, металл

Имеется в запасе у менял,

А нет у них, мы землю ковыряем

И весь бумажный выпуск покрываем,

Находку на торгах распродаем

И погашаем полностью заем.

Опять мы посрамляем маловера,

Все хором одобряют нашу меру,

И с золотым чеканом наравне

Бумага укрепляется в стране.

Император, как в сказке, где за спасение царевны давали полцарства, вознаграждает гениальных авторов схемы, Фауста и Мефистофеля, назначая их заведовать и недрами, и казной:

Благополучьем край обязан вам.

По мере сил я равным вам воздам.

Даю вам на храненье наши недра,

Заведуйте статьею этой щедрой.

Разметьте на поверхности земли,

Где надо рыть, где клады залегли…

А придворные мечтают, на что они употребят свалившееся с неба богатство:

Один паж: “Я зачащу к знакомым на пирушки”.

Другой паж: “Цепочку и кольцо куплю подружке”.

Камергер: “Запью еще сильнее, но с разбором”.

Другой камергер: “Сыграю в кости с новеньким партнером”.

Титулованный землевладелец: “Я замок выкуплю из ипотек”.

Другой титулованный: “Я средства округлю на весь свой век”.

Понятно, что горькие плоды аферы рано или поздно скажутся, но пока при дворе царит эйфория, устраивается бал, а Фауст как один из чародеев пользуется невиданным почетом.

Как понятно из текста, Мефистофелю удается выпуск по сути дела ничем не обеспеченных бумажных денег (ведь клады еще не найдены). Один из исследователей творчества Гете, современный швейцарский политэконом Ганс Бинсвангер (Нans Binswanger), считает, что Гете в «Фаусте» показал, что современная экономика – «это продолжение алхимии другими средствами»^[27] [Binswanger 1994; Binswanger 1998]. Алхимики старались создать золото, то есть богатство, путем химических манипуляций, что не сработало, а современная экономика пытается делать то же самое при помощи бумажных денег, которые ускоряют создание реального богатства.

Бинсвангер видит в анализируемом эпизоде не только экономический, но и философский смысл – создание смысла за счет бессмысленных знаков. Символизм бумажных денег состоит в том, что они являются идеей, оторванной от источника смысла и стоимости. И хотя необеспеченные бумажные деньги могут породить бурную деловую активность, империя неминуемо придет к банкротству, если только золото не будет извлечено на поверхность. Иными словами, настоящее богатство создается самой природой, а не искусственными имитациями реальных ценностей. Очень актуально!

Проходит время. Скитавшиеся по миру Мефистофель и Фауст возвращаются ко двору императора. И что же они там видят? Император

…пожил всласть!

И при начавшемся развале

Несостоятельную власть

В стране сменило безначалье.

Всех стала разделять вражда.

На братьев ополчились братья

И города на города.

Ремесленники бились с знатью

И с мужиками господа.

Шли на мирян войной попы,

И каждый встречный-поперечный

Губил другого из толпы

С жестокостью бесчеловечной.

По делу уезжал купец

И находил в пути конец.

Достигло крайнего размаха

Укоренившееся зло.

Все потеряли чувство страха.

Жил тот, кто дрался. Так и шло.

Иными словами, ситуация сложилась еще более плачевная, чем до аферы с бумажными деньгами. Мы наблюдаем это же и в современной экономике – чем сильнее раздувается пузырь, тем больнее падать.

Глава 7
Гремучая смесь для разжигания аппетита инвесторов
Анатомия финансового пузыря в романе «Деньги» Эмиля Золя

Финансовые пузыри XIX века нашли блестящее отражение в литературе того времени. Американские и европейские гранды посвящали им целые романы. Без оговорок гениальным мне представляется роман Эмиля Золя «Деньги», входящий в серию из 20 романов «Ругон-Маккары», посвященную жизни различных слоев французского общества в эпоху правления Наполеона III. Роман написан в 1891 году, а его действие относится к середине 1860-х годов. По всей видимости, сюжет навеян событиями вокруг Суэцкого канала, который был открыт в 1869-м.

Строительство канала началось в 1858 году, когда французский дипломат де Лессеп получил концессию от Саида Паши – тогдашнего правителя Египта. Для строительства была учреждена компания Compagnie Universelle du Canal Maritime de Suez («Объединенная компания Суэцкого морского канала»), в которой контрольный пакет принадлежал Франции, а миноритарный – Египту. Суэцкий канал оказался очень успешным предприятием, так как он существенно сокращал путь из Европы в Азию, и этот маршрут стал пользоваться популярностью с первых же дней. Все это повысило интерес европейцев к Ближнему Востоку.

Меня «Деньги» поражают тем, что в них со знанием дела и литературным мастерством описаны все важнейшие составляющие пузыря: харизматический лидер игры на повышение; объект спекуляции, перспективы которого чрезвычайно сложно оценить – с одной стороны, но которые выглядят очень привлекательно – с другой; грамотный пиар; благоприятная ситуация в экономике; наличие дешевого кредита; игра на повышение и нарастание в обществе стадных инстинктов. Пожалуй, я не знаю другой такой книги, включая научные, где бы так полно и глубоко были описаны закономерности разворачивания финансового пузыря. Я не представляю, как это удалось Золя, тем более что он не был ни финансистом, ни психологом, а основные теоретические труды по психологии толпы были опубликованы после выхода в свет его романа.

Итак, некий мелкий аферист по имени Саккар, прогоревший на предыдущих махинациях, приезжает в Париж. У него грандиозные планы: создать в Средиземноморье и Малой Азии ряд коммерческих предприятий, а затем и крупный банк.

Прежде всего они завладеют Средиземным морем, они его завоюют при помощи Всеобщей компании объединенного пароходства… Он прославлял это море, единственное, которое было известно в древности, это синее море, вокруг которого расцветала цивилизация, волны которого омывали древние города – Афины, Тир, Александрию, Карфаген, Марсель, – города, создавшие Европу. Затем, обеспечив себе эту широкую дорогу на Восток, они начнут там, в Сирии, с небольшого предприятия, с Общества серебряных рудников Кармила, только чтобы мимоходом выручить несколько миллионов, но это сразу привлечет к ним акционеров, потому что мысль о серебряных россыпях, о деньгах, валяющихся прямо на земле, так что их можно собирать лопатами, обязательно воодушевит публику... Там есть также залежи каменного угля у самой поверхности; он страшно поднимется в цене, когда в стране построят много заводов; а кроме того, между делом они займутся и другими мелкими предприятиями, создадут банки… будут эксплуатировать обширные ливанские леса... Наконец Саккар касался самого главного – Компании восточных железных дорог…^[28]

Саккар очень воодушевленно и с убеждением вещает о проекте:

В этом ущелье Кармила… где одни только камни да колючки, здесь, как только мы начнем эксплуатацию серебряных рудников, вырастет сначала поселок, потом город… Мы очистим все эти гавани, занесенные песком, мы оградим их мощными молами. Океанские пароходы будут приставать там, где сейчас не могут пристать лодки. И вы увидите, как возродятся эти безлюдные равнины, эти пустынные ущелья, когда их пересекут наши железнодорожные линии. Да! Земля будет распахана, будут проведены дороги и каналы, новые города вырастут как из-под земли… Да! Деньги совершат все эти чудеса.

В воображении Саккара идея постепенно перерастает рамки простой коммерции и превращается в планы покорения всего Ближнего Востока:

Саккар еще больше загорелся, когда, читая книги о Востоке, раскрыл историю Египетского похода. <…> …Его поразил величественный образ Наполеона, отправившегося воевать на Восток с грандиозной и таинственной целью. Говоря о покорении Египта, об устройстве там французской колонии, об открытии для Франции торговли с Ближним Востоком, он, конечно, чего-то недоговаривал; и Саккар угадывал в этой все еще неясной и загадочной стороне экспедиции замысел гигантского размаха. Может быть, Наполеон хотел восстановить необъятную империю, короноваться в Константинополе императором Востока и Индии, осуществить мечту Александра, стать выше Цезаря и Карла Великого? <…> Но в представлении Саккара это завоевание должно было быть победой разума и осуществляться посредством двойной силы науки и денег. Если цивилизация передвинулась с Востока на Запад, почему бы ей не возвратиться на Восток, не вернуться в древний сад человечества, в этот эдем Индийского полуострова, спящий под бременем веков? <…> Он оживит рай земной, посредством пара и электричества… восстановит в Малой Азии центр старого мира, точку пересечения больших путей, соединяющих между собой континенты. Здесь уже можно будет наживать не миллионы, но миллиарды и миллиарды.

Доходит до безумной мечты о перенесении папского престола в Иерусалим, окончательной победы католицизма, «когда Папа будет царить в святой земле, располагая громадными средствами, которые предоставит в его распоряжение «Сокровищница Гроба Господня».

А теперь нужно придумать название для организации, которая будет воплощать эту идею. Саккар замахивается на Всемирный банк: «это просто, величественно, охватывает все, покрывает весь мир». Для успеха предприятия необходимо собрать 25 млн франков, но, по мнению Саккара, «их можно найти за каждым углом».

И вот деньги собраны по закрытой подписке, образован пул из нескольких крупных капиталов; банк учрежден, и Саккар начинает операции. На первых порах он действует осторожно, что придает его предприятию солидность:

…операции Всемирного банка развивались не так успешно, как надеялся Саккар, этому мешала скрытая враждебность крупнейших финансистов: распространялись неблагоприятные слухи, возникали все новые препятствия... Тогда он превратил в достоинство это вынужденно медленное течение дел, продвигался только шаг за шагом, нащупывая почву, обходя опасные места... никогда первые шаги банка не были так солидны и безупречны, и на бирже с удивлением отмечали это.

Подходит время первого собрания пайщиков. К этому моменту партнер Саккара, инженер Гамлен (честнейший человек, который пока не знает, что представляет собой Саккар, а когда узнает, то не даст вовлечь себя в его аферы), везет с Востока только хорошие новости:

…Договор о создании Всеобщей компании объединенного пароходства был заключен, у него в кармане уже имелись концессии, уступавшие французской компании эксплуатацию серебряных рудников в Кармиле; кроме того, в Константинополе он заложил основание Турецкого Национального банка, который должен был стать настоящим филиалом Всемирного банка.

Гамлен пламенно выступает на собрании пайщиков:

Особенно подробно Гамлен говорил о Всеобщей компании объединенного пароходства, акции которой Всемирный банк вскоре должен был выпустить; эта компания с капиталом в пятьдесят миллионов монополизирует весь транспорт Средиземного моря... <…> Централизация капиталов позволит построить стандартные пароходы небывалой роскоши и комфорта, движение участится, будут созданы новые гавани, Восток превратится в пригород Марселя, а какое значение получит компания, когда после открытия Суэцкого канала можно будет наладить сообщение с Индией, Тонкином (северный Вьетнам. – Е.Ч.), Китаем и Японией! <…> И Гамлен закончил картину будущей деятельности банка, объявив, что Всемирный принимает под свое покровительство еще французское Общество серебряных рудников Кармила с основным капиталом в двадцать миллионов. Химический анализ взятых оттуда минералов показывал, что содержание серебра в них значительное. Но древняя поэзия святых мест была еще сильнее, чем изыскания науки, – она превращала это серебро в чудесный дождь, осиянный божественным светом...

Таким образом, доклад подводит к необходимости увеличения капитала, и именно на этом заканчивает свою речь Гамлен. Раздается одобрительный гул голосов. Последовавшее размещение проходит на ура.

Акции банка начинают котироваться на бирже, и их курс быстро растет и достигает 700 франков. (В XIX веке новые размещения обычно вызывали рост курса, а зачастую и использовались именно для этих целей.) В росте курса сыграла роль реклама:

Большие желтые афиши, расклеенные по всему Парижу и объявлявшие об эксплуатации в ближайшем будущем серебряных рудников Кармила, окончательно вскружили всем головы, опьяняя публику и порождая то увлечение, которое в дальнейшем должно было еще возрасти и унести с собой последние проблески рассудка.

Это только начало масштабной пиар-кампании для раскрутки акций банка. Для нее нанят некий Жантру – редактор газеты «Надежда». Сначала он принимается за газеты.

Среди множества кишевших в Париже мелких финансовых листков он выбрал десяток и купил их. Лучшие из этих газет принадлежали подозрительным банковским фирмам; издавая их и рассылая подписчикам за два-три франка в год, – сумма, которая не оплачивала даже почтовых расходов… банки наживались на деньгах и акциях клиентов, завербованных этими газетами. …В этих листках начала проскальзывать реклама в форме рекомендаций и советов, сначала скромных, благоразумных, потом уже потерявших всякую меру, спокойно-наглых, несущих разорение доверчивым абонентам. …Жантру, руководствуясь своим чутьем, выбрал такие, которые еще не очень изолгались и не совсем потеряли авторитет. Главное же дело, задуманное им, была покупка одной из таких газет, “Финансового бюллетеня”, который за двенадцать лет существования доказал свою безусловную честность; но эту честность нельзя было дешево купить, и он ожидал, когда Всемирный банк разбогатеет... он договорился также с крупными политическими и литературными газетами, за определенную мзду постоянно помещал в них благожелательные заметки, хвалебные статьи и обеспечивал себе их поддержку, предоставляя им бесплатно акции во время новых эмиссий. Сверх того, “Надежда” вела под его руководством настоящую кампанию, не в грубой форме назойливых похвал, а в виде разъяснений и даже критики…

Вскоре пропаганда становится тотальной.

Жантру решил написать брошюру страниц в двадцать о грандиозных предприятиях, основанных Всемирным банком, придав ей увлекательную форму повести, богатой диалогами и написанной простым разговорным языком; он хотел наводнить провинцию этой брошюрой, рассылая ее бесплатно в самые глухие деревни. Потом он думал создать агентство, которое бы составляло и печатало биржевой бюллетень, а затем рассылало его сотне лучших провинциальных газет… <…> …Надо было платить субсидии крупным журналам, купить молчание обозревателя враждебной фирмы, приобрести местечко на четвертой странице одной очень старой и весьма почтенной газеты, продающей свои услуги тому, кто больше даст. И в этой расточительности, в легкости, с какой (Жантру и Саккар. – Е.Ч.) разбрасывали эти громадные деньги на все четыре стороны, чтобы только создать шум вокруг своего банка, сказывались безграничное презрение… умных деловых людей к темному невежеству толпы, готовой верить всяким сказкам и так мало смыслящей в сложных биржевых операциях, что самая бесстыдная ложь может обмануть ее и вызвать целый дождь миллионов.

В результате такой массированной агитационной кампании в игру начинают вовлекаться все слои населения. Одна из героинь романа, девушка по имени Марсель, из семьи среднего достатка, вышла замуж за начинающего литератора. Его первый роман еще не куплен, в семье нет ни гроша, кредиторы наседают, грозит опись и продажа имущества с молотка. Нужно срочно раздобыть 500 франков, и Марсель идет к родителям, у которых деньги водятся, а там...

– Мама бранила папу за то, что он проиграл на бирже… Да он, кажется, теперь все время там пропадает. <…> Словом, они ссорились, и там была газета, “Финансовый бюллетень”, которую мама совала ему под нос и кричала, что он ничего в этом не понимает, а она предвидела понижение курса. Тогда он пошел за другой газетой, “Надеждой”, и хотел показать ей статью, откуда он взял свои сведения… у них масса газет, они роются в них с утра до вечера …и мама тоже начинает играть…

Попросить денег она так и не решилась…

Вначале Саккар соблюдает приличия, но постепенно он утрачивает чувство меры. Вторая подписка не полностью распродана. Те акции, которые не выкуплены акционерами, общество не аннулирует, как было бы правильно, а оставляет за собой, что незаконно. Махинация здесь заключается в том, что акции записываются на фиктивные счета разных подставных лиц, при этом деньги за них в кассу банка не вносятся. Эти акции затем используются для спекуляций на бирже самим обществом. Использование фиктивных счетов разрастается, и Всемирный банк напоминает «паровоз с набитой углем топкой, который мчится по дьявольским рельсам до тех пор, пока все не взорвется и не взлетит на воздух от последнего толчка». Эта горячка должна «одурманить толпу, вовлечь ее в эту безумную пляску миллионов. Каждое утро должно было приносить с собой новое повышение…».

В это время Гамлен развивает бурную активность в Средиземноморье.

Первый баланс Всеобщей компании объединенного пароходства обещал быть превосходным: новые пароходы, благодаря их комфортабельности и большой скорости, привлекали множество пассажиров и приносили большой доход. Он писал шутя (Гамлен – Каролине, своей сестре и одновременно любовнице Саккара. – Е.Ч.), что на них ездят просто ради удовольствия, что прибрежные порты наводнены пришельцами с Запада и что нельзя пройти по самой глухой тропинке, не встретясь лицом к лицу с каким-нибудь завсегдатаем парижских бульваров. Как он и предвидел, Восток был теперь действительно открыт для Франции. Скоро на плодоносных склонах Ливана вырастут города. Но живописнее всего получилось описание далекого кармильского ущелья... Эта дикая местность приобщилась к цивилизации; в гигантских скалах… были обнаружены источники; там, где росли мастиковые деревья, появились возделанные нивы; целый поселок возник близ рудника – сначала скромные деревянные хижины-бараки… а теперь маленькие каменные домики с садами, зачаток города, который будет расти, пока не истощатся серебряные жилы. Там уже около пятисот жителей; только что закончена постройка дороги... С утра до вечера грохочут буровые машины, катятся телеги, раздается звонкое щелканье бичей, поют женщины, играют и смеются дети – и все это здесь, в этой пустыне... <…> Особенно много Гамлен говорил о предстоящем открытии первой железнодорожной линии от Бруссы до Бейрута через Ангору и Алеппо. Все формальности в Константинополе были выполнены. <…> Высотные столбы уже установлены, места для станций выбраны, причем некоторые из них в настоящей пустыне. Один город здесь, чуть подальше другой, – вокруг каждой из этих станций, на скрещении естественных путей, вырастут города. …Не пройдет и нескольких лет, как возникнет новый мир.

Эта идея нового мира очень важна для надувания пузыря, я стараюсь это доказать в своей «Анатомии финансового пузыря». Один из последних финансовых пузырей – на рынке акций так называемых доткомов – надулся тоже с помощью идеи о новом мире, в котором господствует интернет.

«Раз пошла такая пьянка», Саккар решает построить шикарный особняк для штаб-квартиры банка. И вот здание – «настоящий дворец» – готово:

Фасад вырос, сияя украшениями, напоминая и храм и кафешантан, и его вызывающая роскошь останавливала прохожих на тротуаре. Внутренняя отделка была особенно пышной; казалось, миллионы, лежавшие в кассах, просачивались сквозь стены, струясь золотым потоком. Парадная лестница вела в зал заседаний совета, красный с позолотой, великолепный, как зал оперного театра. Повсюду ковры, дорогая обивка, кабинеты, обставленные с кричащей роскошью. В подвальном этаже… были вделаны в стены огромные несгораемые шкафы… напоминавшие сказочные бочки, где покоятся несметные сокровища.

На вопросы о том, зачем такие траты, Саккар отвечает, не задумываясь: увидев дворец, люди «преисполнятся восторгом и почтением, и тот, кто принес пять франков, вынет из кармана десять, подталкиваемый самолюбием, опьяненный доверием».

И, делая ставку на эту грубую мишуру, Саккар оказался прав. Успех особняка был грандиозен... Благочестивые мелкие рантье из тихих кварталов, бедные сельские священники, приехавшие с утренним поездом, восхищенно разевали рты перед входом и выходили с красными физиономиями, радуясь тому, что они имеют здесь свой вклад.

У Золя очень верная мысль о том, что финансовые пузыри легче надуваются во времена процветания:

Распространился слух, пока еще смутный и неопределенный, будто Саккар подготовляет новое увеличение капитала: вместо ста миллионов – сто пятьдесят. Это был момент необычайного возбуждения, роковой момент, когда процветание империи, колоссальные постройки, преобразившие город, бешеное обращение денег, неимоверные затраты на роскошь должны были неизбежно привести к горячке спекуляции. Каждый хотел получить свою долю и ставил на карту свое состояние, чтобы удесятерить его, а потом наслаждаться жизнью, как многие другие, разбогатевшие за одну ночь. Флаги, развевавшиеся в солнечном свете над Выставкой^[29], иллюминация и музыка на Марсовом поле, толпы людей, прибывших сюда со всех концов света и наводнявших улицы, окончательно одурманили Париж мечтою о неисчерпаемых богатствах и о безраздельном господстве. В ясные вечера от громадного праздничного города… поднималась волна… ненасытного и радостного безумия...

Саккар уловил этот общий порыв, эту всеобщую потребность швырять деньги на ветер, опустошать свои карманы и стал действовать соответствующим образом.

…Он удвоил суммы, предназначенные для рекламы, побуждая Жантру к самому оглушительному трезвону. Со времени открытия Выставки пресса ежедневно била во все колокола, прославляя Всемирный банк. Каждое утро приносило какую-нибудь новую рекламу, способную взбудоражить весь мир: то рассказ о необыкновенном приключении дамы, забывшей сотню акций в фиакре; то отрывок из путешествия в Малую Азию, в котором сообщалось, что банк на Лондонской улице был предсказан еще Наполеоном; то большую передовицу… не говоря уже о постоянных заметках в специальных газетах, которые были завербованы все, как одна... Жантру… иной раз даже нападал на Всемирный банк, чтобы потом с торжеством опровергнуть собственную выдумку.

В этой раскаленной атмосфере, среди публики, созревшей под могучим давлением рекламы для любых безумств, разнесся слух об увеличении основного капитала, что «совершенно взбудоражило даже самых благоразумных».

В скромных квартирках и в аристократических особняках, в клетушке привратника и в салоне герцогини – у всех закружилась голова, увлечение перешло в слепую веру, героическую и воинствующую. Перечисляли великие деяния, уже совершенные Всемирным банком, первые ошеломляющие успехи, нежданные дивиденды... <…> Вспоминали серебряные рудники в Кармиле, которые приносили такие сказочные доходы, что один проповедник во время великого поста упомянул о них с кафедры Собора Парижской богоматери, сказав, что это дар Бога всему верующему христианству. <…> Ни одного провала, все возрастающая удача, превращавшая в золото все, к чему прикасался банк, целый ряд процветающих предприятий – все это давало солидную базу для будущих операций и оправдывало быстрый рост капитала. Разгоряченным умам представлялось в будущем такое множество еще более значительных предприятий, что лишние пятьдесят миллионов казались совершенно необходимыми, и одно объявление о них возбудило всеобщее волнение. …Грандиозный проект предстоявшего вскоре открытия Компании восточных железных дорог выделялся из всех остальных и был постоянной темой разговоров...

Особенно восторженно относились к проекту дамы, которые пропагандировали его со страстью.

В тиши будуаров, на парадных обедах, среди жардиньерок, за чайными столиками, даже в глубине альковов – повсюду очаровательные создания ласково убеждали и поучали мужчин: “Как, у вас нет еще акций Всемирного банка? Да что с вами! Скорее покупайте их, если хотите, чтобы вас любили!” По их словам, это был новый крестовый поход, завоевание Азии, которого не смогли добиться крестоносцы Петра Пустынника и Людовика Святого и которое они, эти дамы, брали теперь на себя, потрясая своими маленькими золотыми кошельками. Все они делали вид, будто отлично осведомлены обо всем, и, щеголяя техническими терминами, говорили о главной линии Брусса – Бейрут, которая будет открыта раньше других и пройдет через Ангору и Алеппо. Затем будет проложена линия Смирна – Ангора, затем линия Трапезунд – Ангора через Арзрум и Сиваш, и, наконец, наступит очередь линии Дамаск – Бейрут. Тут они улыбались, бросали загадочные взгляды и шепотом говорили, что, может быть, в будущем – о, в далеком будущем – возникнет еще и другая линия: из Бейрута в Иерусалим… а потом – может быть, как знать? – из Иерусалима в Порт-Саид и в Александрию. Не говоря уже о том, что Багдад находится недалеко от Дамаска, и если железная дорога дойдет до тех мест, то Персия, Индия, Китай будут когда-нибудь принадлежать Западу. <…> Ведь это будет новое завоевание Эдема, освобождение Святой земли, торжество религии в самой колыбели человечества!.. Тут дамы умолкали, не желая ничего больше говорить, и глаза их блестели, скрывая то, чего нельзя было поверить друг другу даже на ушко. <…> Иерусалим, выкупленный у султана, отдадут папе, Сирия станет его королевством, папский бюджет будет опираться на католический банк – “Сокровищницу Гроба Господня”, который оградит его от политических потрясений; словом, обновленный католицизм, не нуждаясь ни в каких уступках, обретет новую силу и будет властвовать над миром с вершины горы, где умер Христос.

Саккар использует все свои навыки убеждения, чтобы обработать сомневающихся. Ведь акции уже выросли колоссально, и некоторые начинаются задумываться над тем, чтобы зафиксировать прибыль.

К Саккару приходит одна разорившая графиня, муж которой умер, растранжирив все семейное состояние. Графиня тщательно скрывает свою нищету. У нее осталось небольшое поместье в провинции и заложенный и перезаложенный дом в Париже, который ей удается сохранить с большим трудом – почти все доходы от поместья уходят на выплату процентов. Графине приходится экономить на всем: отказаться от экипажа – когда старая кляча заболевает, новую лошадь купить уже не на что; не отдавать белье прачке, а заставлять собственную кухарку чинить его; самой штопать платье, новые шляпки не покупать, а менять цветы и ленты на старых; сидеть на хлебе и воде. Героическими усилиями графине удается скопить 20 тыс. франков в качестве приданого дочери Алисе. Иначе замуж не возьмут.

Вначале графиня – человек осторожный и консервативный – покупает акций Всемирного банка на 10 тыс. франков, но, видя рост цен, решается вложить всю сумму, да еще занимает под поместье 70 тыс. франков, которые тоже размещает в акциях. Наконец, на поместье находится покупатель – на разницу между его стоимостью и кредитом можно купить еще акций. Но на сердце у графини нелегко, и она с дочерью приходит за советом к Саккару (Уоррен Баффетт как-то сказал: «Никогда не спрашивайте у парикмахера, нужна ли вам стрижка»).

Графиня все еще сомневается:

Она думала об этом сложном механизме, отнявшем у нее сначала все ее сбережения, потом взятые в долг семьдесят тысяч франков, а теперь угрожавшем отнять и самую ферму. Ее старинное почтение к наследственной земельной собственности – к пашням, лугам, лесам, ее отвращение к денежным спекуляциям – грязному делу, недостойному ее рода, проснулись в ней и наполнили тревогой.

Но Саккар не промах. Он ободряюще улыбается и использует все свое красноречие:

…Необходимо полное доверие к нам. Но цифры говорят сами за себя. Вникните в них, и всякое колебание станет для вас невозможным… Допустим, что вы произведете эту операцию (продадите имение и вложите деньги в акции. – Е.Ч.) – тогда вы получите шестьсот акций, которые обойдутся вам в двести пятьдесят тысяч франков. А сегодня они уже достигли тысячи трехсот франков, что дает вам общую сумму в семьсот восемьдесят тысяч франков… Стало быть, вы уже утроили ваш капитал. И так пойдет дальше. Вот увидите, какое повышение начнется после выпуска новых акций! Обещаю вам, что до конца этого года у вас будет миллион.

Какие грезы навевает этот миллион!

Особняк на улице Сен-Лазар избавится от залога, смоет с себя грязь нищеты! Дом будет снова поставлен на широкую ногу, они забудут об этом кошмаре – кошмаре людей, имеющих собственную карету и не имеющих куска хлеба! Дочь получит порядочное приданое и выйдет замуж, у нее, наконец, будет семья, будут дети – радость, которой не лишена последняя нищенка! Сыну… будет оказана поддержка, он займет подобающее ему место в обществе!.. Мать восстановит свое прежнее высокое положение в свете, сможет платить жалованье своему кучеру и не будет дрожать над каждым лишним блюдом к званому обеду по вторникам, а потом поститься целую неделю! Этот миллион окружало сияние, он был спасением, мечтой.

В итоге графиня решает довериться Саккару:

Ах, сударь, о вас говорят так много лестного… Куда ни пойдешь, повсюду слышишь такие прекрасные, такие трогательные вещи. …Все мои приятельницы в восторге от вашего предприятия. Многие завидуют тому, что я одна из первых ваших акционерок, и если послушать их, так надо продать все до нитки и накупить ваших акций… Я-то считаю, что они помешались… <…> Но вот моя дочь – одна из ваших поклонниц. Она верит в вашу миссию и пропагандирует ее во всех салонах, где мы бываем.

Алиса это тут же демонстрирует: «…это завоевание Востока так прекрасно… Да, это новая эра, торжество креста». Но Саккар остановливает ее «ласковым жестом»: «он не допускал, чтобы кто-нибудь упоминал в его присутствии об этом великом деле, об этой высокой и тайной цели. <…> Кадильницы курились перед алтарем в руках немногих посвященных».

В итоге Саккару удается графиню уболтать: «Хорошо, сударь, вы меня убедили, я напишу моему нотариусу… Да простит мне бог, если я поступаю дурно!» – заявляет она, поднимаясь с места. «Уверяю вас, сударыня, что сам Бог внушил вам эту мысль», – отвечает ей Саккар, чтобы муха, пойманная в его сети, не дай бог, не ускользнула бы в последний момент.

Другой мелкий акционер, Дежуа, когда-то служил рассыльным, а теперь остался без работы. Он вложил свои деньги в акции Всемирного банка с той же целью – сколотить приданое для своей дочери Натали, которую любимый ею переплетчик замуж без этого не берет. И вот акции выросли настолько, что приданое собрано – можно продавать. Но хочется большего. Вдруг акции вырастут еще? Нужно спросить совета у Саккара – он-то знает. Саккар говорит с ним совсем другим тоном, нежели с графиней:

– Ну что ж, милейший! Берите новые акции, которые вам полагаются, продайте последнюю рубаху, но берите их – вот совет, который я даю всем нашим друзьям.

– Ну нет, сударь, этот кусочек слишком жирен, мы с дочерью не залетаем так высоко… <…> Нет, нет, речь идет не об этом, нельзя быть таким жадным. Я только хотел спросить у вас, сударь… надеюсь, вы не обидитесь на меня за это… спросить, не следует ли мне продать?

– Как так продать?

Тут Дежуа со множеством беспокойных и почтительных оговорок изложил свое дело.

При курсе в тысячу триста франков его восемь акций стоили десять тысяч четыреста франков. Следовательно, он мог свободно дать Натали шесть тысяч приданого, которых требовал переплетчик. Но, видя непрерывное повышение акций, он вошел во вкус; у него появилась мысль, сначала неопределенная, а потом неотступная – взять и свою долю, нажить небольшую ренту в шестьсот франков, которая позволила бы ему уйти на покой. Однако… для этого курс должен дойти до двух тысяч трехсот франков.

– Понимаете, сударь, если акции больше не поднимутся, так лучше мне продать… не так ли?.. А если они поднимутся, у меня сердце разорвется от того, что я продал…

– Вот что, милейший, – вспылил Саккар, – вы просто глупы! Неужели вы думаете, что мы остановимся на тысяче трехстах? Разве я, я сам, продаю?.. Вы получите свои восемнадцать тысяч, ручаюсь за это.

Саккар задумывает еще одно увеличение капитала. Ему срочно понадобились 25 млн франков под новые проекты. Сначала он хочет установить цену на уровне 850 франков, потом на уровне 1100, потому что акционеры «так же охотно дадут тысячу сто франков, как и восемьсот пятьдесят… Они дадут сколько угодно, да еще будут спорить, кому из них дать больше!.. Они совсем помешались и готовы разнести банк, лишь бы отдать нам свои деньги». А дальше воображение Саккара развивается примерно по тому же сценарию, как и у старухи из «Сказки о рыбаке и рыбке»:

Да нет… Я не стану просить у них тысячу сто франков, ни в коем случае! Это было бы слишком глупо и слишком просто… в этих кредитных операциях нужно всегда действовать на воображение. Гениальность идеи именно в том и состоит, чтобы вынуть у людей из карманов деньги, которых там еще нет. Им сейчас же начинает казаться, что они ничего не дают, что, напротив, это им делают подарок. А главное, вы не представляете себе, какое колоссальное впечатление произведет этот предварительный баланс, когда он появится во всех газетах, эти тридцать шесть миллионов прибыли, объявленные заранее, во весь голос!.. Биржа придет в неистовство, мы перейдем за две тысячи и будем поднимать все выше, выше, без конца!

Вскоре созывается экстренное общее собрание акционеров, для этого был снят праздничный зал отеля «Лувр». На собрание пришли более тысячи двухсот акционеров, у которых в совокупности было четыре тысячи с лишним голосов. Оказывается, еще в XIX веке промоутеры хорошо знали, что раскрутке акций помогают агрессивные прогнозы, у Саккара – это «предварительный баланс».

Радостный гул голосов наполнял зал, где можно было увидеть всех членов правления и многих старших служащих банка. Сабатани… вкрадчивым, ласкающим голосом рассказывал о своей родине, о Востоке. Тем, кто слушал его удивительные истории, казалось, будто там стоит только нагнуться, чтобы подобрать серебро, золото и драгоценные камни, и Можандр, который, уверовав в повышение, решился в июне купить пятьдесят акций Всемирного банка по курсу в тысячу двести франков, смотрел на него, разинув рот, в восторге от своего чутья. <…> Лавиньер, вторично избранный в наблюдательный совет… сделал доклад о финансовом положении общества на 31 декабря... с помощью целого потока цифр, он доказал, что сумма в тридцать шесть миллионов – приблизительный итог прибылей текущего года – не только не преувеличена, но даже ниже самых скромных ожиданий.

Лучше всего принимают Гамлена – единственного сотрудника банка, занимающегося реальным делом.

…Благоговейное молчание воцарилось лишь тогда, когда поднялся Гамлен. Он не успел еще раскрыть рот, как разразились бурные аплодисменты: то была дань почтения его рвению, поразительному упорству и мужеству этого человека, который так далеко отправился за бочками золота, чтобы высыпать его на Париж. С этой минуты начался успех, который, все возрастая, перешел в настоящий триумф. …Особенную радость вызвали примерные расчеты будущего баланса; миллионы от Всеобщей компании объединенного пароходства, миллионы от Общества серебряных рудников Кармила; миллионы от Турецкого Национального банка; цифрам не было конца; эти тридцать шесть миллионов составились самым естественным образом и рассыпались звонким водопадом. Далее горизонт будущих операций еще более расширялся. Появилась Компания восточных железных дорог… целая сеть современной промышленности, брошенная на Азию... А там, вдали, смутно виднелось нечто, о чем нельзя было говорить вслух, – тайна, венец здания, которому предстояло поразить народы. <…> На передних скамьях неистовствовали члены правления и служащие банка, предводительствуемые Сабатани, который вскочил с места и стоя кричал: “Браво! Браво!”, как в театре. Все пункты резолюции были приняты с восторгом.

За таким успехом не замедлил последовать пиар:

Отчет об этом заседании, появившийся в ближайшие дни в газетах, произвел огромный эффект на бирже и во всем Париже. Жантру приберег для этой минуты последний залп рекламы, самые оглушительные фанфары... Шутники рассказывали, будто он уговорил некоторых дам полусвета вытатуировать на самых сокровенных и нежных частях тела слова “Покупайте акции Всемирного банка...”. К тому же он, наконец, осуществил свой грандиозный замысел – купил “Финансовый бюллетень”... Это обошлось недешево, зато серьезная клиентура – трусливые буржуа, осторожные богачи, словом, все уважающие себя денежные тузы – была наконец завоевана.

Курс акций поднялся еще больше, а в игру вовлечены уже поголовно все.

За две недели курс на бирже поднялся до полутора тысяч, а к концу августа, непрерывно повышаясь, он достиг двух тысяч. <…> Покупали все, покупали даже самые благоразумные; никто не сомневался в том, что курс поднимется еще, что он будет подниматься без конца. Открывались таинственные пещеры “Тысячи и одной ночи”, бесчисленные сокровища халифов отдавались вожделеющему Парижу. Казалось, все мечты, о которых шепотом говорили в течение многих месяцев, сбывались на глазах у очарованной толпы: колыбель человечества будет отвоевана, исторические древние города побережья восстанут из песков, природные богатства Дамаска, потом Багдада, а за ними Индии и Китая будут разрабатываться победоносной толпой наших инженеров. Покорение Востока, которое не удалось Наполеону с его шпагой, осуществило акционерное общество, бросив туда армию заступов и тачек. Завоевание Азии стоит миллионов, но оно даст миллиарды. И больше всего торжествовали участницы нового крестового похода – женщины, твердя о нем на своих интимных файф-о-клоках, на пышных великосветских ночных приемах, за столом и в альковах. <…> Отцы, мужья и любовники, подстрекаемые этим неистовым пылом женщин, давали теперь маклерам ордера на покупку акций под неумолкаемый крик: “Так угодно Богу!” А потом пошла мелкота, шумная, топочущая толпа, какая всегда идет следом за крупными войсками. Азарт перекинулся из гостиных в кухни, от буржуа к рабочему и крестьянину, и теперь в эту сумасшедшую пляску миллионов бросал жалких подписчиков, имеющих одну, три, четыре, десять акций: швейцаров, собравшихся на покой, старых дев, пестующих своих кошек, мелких провинциальных чиновников в отставке, живущих на десять су в день, сельских священников, раздавших беднякам все, что у них было, – всю эту отощавшую и изголодавшуюся массу полунищих рантье, которых каждая биржевая катастрофа убивает, словно эпидемия, и одним махом укладывает в общую могилу.

То, что в акциях «сидят» «рабочие и крестьяне», мелкие провинциальные чиновники, «живущие на 10 су в день», «отощавшие и изголодавшиеся полунищие рантье», – это, конечно же, признак скорого конца.

И вся эта экзальтация по поводу акций Всемирного банка, это повышение курса, летевшего вверх, словно подхваченного вихрем религиозного восторга, были в полном соответствии с музыкой, все громче звучавшей в Тюильри и на Марсовом поле, с непрерывными празднествами, дурманившими Париж с самого открытия Выставки. …Каждый вечер залитый огнями город сверкал под ночным небом, как колоссальный дворец, в залах которого до самой зари не засыпает разгул. <…> С мая месяца со всех концов земли началось паломничество императоров и королей; их шествию не было конца; около сотни государей и государынь, принцев и принцесс прибыло на Выставку. Париж кишел величествами и высочествами; он приветствовал императора русского и императора австрийского, турецкого султана и египетского вице-короля... Приветственные салюты не умолкали на площади Инвалидов... Чуть ли не каждую неделю в зале Оперы загорались люстры ради какого-нибудь официального празднества. Мелкие театры и рестораны были переполнены... Наполеон III пожелал собственноручно раздать награды шестидесяти тысячам участников Выставки. Это торжество превзошло своей роскошью все прежние: то была слава, озарившая Париж, расцвет империи. Император, окруженный обманчивым феерическим ореолом, казался властелином Европы.

Для того, чтобы поддержать горячку, приходится все чаще прибегать к скупке акций самим банком:

Курс перешел за две тысячи триста франков, и он [Саккар]... чувствовал, что на бирже начинается противодействие, что оно усиливается вместе с горячкой повышения: видимо, появилась группа игроков на понижение, которые… начинали враждебные действия, пока еще робко... И для того, чтобы восходящее движение курса не остановилось, Саккару уже дважды пришлось самому покупать акции, прикрываясь подставными именами.

Наконец игру на понижение начинает самый влиятельный игрок на бирже – еврей Гундерман, у которого «в подвалах хранится миллиард», который он и пускает в ход. Гундерман, в отличие от Саккара, мыслит рационально:

Стоимость акции равна номиналу плюс процент, который она может дать и который зависит от благосостояния фирмы, от успеха ее предприятий. Следовательно, существует какая-то максимальная цифра, превышать которую неблагоразумно; если же, под влиянием всеобщего увлечения, она все-таки бывает превышена, то это повышение искусственно, и тогда разумнее всего играть на понижение, которое наступит рано или поздно.

Посмотрим теперь, как поживают наши герои – лавочник Дежуа и его дочь Натали, ради приданого которой все деньги вложены в акции Всемирного банка. Натали хвастается Марсель – той девушке, которая вышла замуж за бедного журналиста и с которой Натали водит знакомство:

Как вам известно, курс сейчас две с половиной тысячи. <…> Так вот – наши восемь акций уже дают нам двадцать тысяч франков. Недурно, а? Сначала папа хотел остановиться на восемнадцати тысячах, – он сам назначил себе эту цифру: шесть тысяч франков на мое приданое, двенадцать для него. Это была бы небольшая рента в шестьсот франков… Но какое счастье, что он не продал, правда? Ведь вот сейчас у нас на две тысячи больше!.. Ну, а теперь мы хотим еще больше, мы хотим ренту в тысячу франков, не меньше. И мы получим ее – так сказал господин Саккар.

На вопрос Марсель, выходит ли она теперь замуж, Натали отвечает: «Я выйду, как только курс перестанет подниматься… <…> Нельзя же заткнуть источник, когда из него льется золото. <…> Вот мы и ждем. <…> Скажите, вы читаете статьи об акциях?»

Теперь у Натали другое увлечение.

Она продолжала, не ожидая ответа:

– Я читаю их каждый вечер. Папа приносит мне газеты… Днем он читает их сам, но он требует, чтобы я перечитывала их ему вслух, когда он приходит домой… Они никогда не могут надоесть, ведь все, что они обещают, так прекрасно. Ложась спать, я только о них и думаю, я и во сне вижу все это. <…> Третьего дня нам приснилось одно и то же: будто на улице валялись пятифранковые монеты и мы загребали их лопатой.

На вопрос Натали, сколько у них акций, Марсель отвечает, что ни одной. «Ах, бедные люди, у них нет акций!» – такова реакция Натали. Нельзя же заткнуть источник, когда из него льется золото, – во как! И какие снятся сны!

Марсель же по-прежнему в нищете и идет к родителям на завтрак, чтобы снова попытаться попросить 500 франков взаймы.

...За завтраком разговор все время вертелся вокруг повышения акций Всемирного банка – курс их накануне поднялся еще на двадцать франков, – и Марсель очень удивилась, видя, что ее мать стала еще более азартной, более жадной, чем отец. А ведь вначале она дрожала при одной мысли о спекуляции. Теперь, пристрастившись к случайностям игры, она сама с резкостью новообращенной упрекала мужа за его нерешительность. Уже за закуской она вышла из себя, когда он предложил продать принадлежащие им семьдесят пять акций по этому нежданному курсу в две тысячи пятьсот двадцать франков, что дало бы им сто восемьдесят девять тысяч франков – то есть более ста тысяч барыша. Продать! Когда “Финансовый бюллетень” обещает курс в три тысячи франков! Да что он – с ума сошел? Ведь “Финансовый бюллетень” известен своей честностью, он сам часто повторял, что на эту газету вполне можно положиться! О нет, она не позволит ему продать! Скорее она продаст дом, чтобы купить новые акции.

Когда за десертом Марсель набралась таки мужества попросить взаймы, «отец смущенно взглянул на жену и опустил голову. Но мать сразу резко отказала. Пятьсот франков? Где же их взять? Все их деньги вложены в различные операции. <…> Нет, нет! У нее нет ни гроша для лентяев: притворяются, что презирают деньги, а сами только и думают, как бы пожить на чужой счет!»

Наконец все большее количество людей начинает продавать – рано или поздно это должно было произойти. Продает не только матерый Гундерман (он не просто продает, но и шортит)^[30], но и члены совета директоров самого Всемирного банка. Саккар похваляется перед одним из них, что курс растет, а тот признается, что только что продал свои акции. Саккар возмущен: «И это член правления общества! <…>Да кто же после этого будет верить нам? <…> Да ведь это паника!»

Еще не паника, но она не за горами.

В первых числах декабря курс дошел до двух тысяч семисот франков... Хуже всего было то, что тревожные слухи усиливались… теперь уже вслух предсказывали неизбежную катастрофу, и все-таки курс шел в гору, непрерывно... Саккар жил в ослеплении своего призрачного триумфа, окруженный ореолом золотого дождя, которым он поливал Париж; но он был все же достаточно проницателен и чувствовал, что почва под ногами колеблется… и того гляди обрушится под его ногами. <…> И его особенно бесило то, что рядом с Гундерманом, не прекращавшим игры на понижение, он чуял и других продавцов…

Но Саккар не прекращает игры на повышение. Он совсем перестает мыслить разумно. Экономическая логика полностью отступает, его мотивы уходят совсем в другую плоскость. Он мыслит категориями верных и неверных, которых надо наказать. Не убеждает Саккара и Каролина, которая тоже продала свои акции, не для того, чтобы заработать (она впоследствии отдаст всю прибыль на благотворительность), а чтобы сбить безумное повышение, которое грозит банку катастрофой:

– Вы знаете, друг мой, ведь я тоже продала... последнюю тысячу наших акций по курсу в две тысячи семьсот. <…> Подумайте только, наши три тысячи акций дали нам более семи с половиной миллионов. Ведь это нежданная, невероятная прибыль! <…> Впрочем, дело не только в наших личных интересах. Подумайте об интересах всех тех, кто отдал в ваши руки свое состояние, о всех этих бесчисленных миллионах, которые вы ставите на карту. К чему поддерживать это безрассудное повышение, к чему подгонять его? Мне со всех сторон твердят, что катастрофа близка, что она неизбежна... Вы не можете повышать бесконечно, и не будет ничего постыдного, если акции вернутся к своей номинальной стоимости. В этом залог прочности фирмы, в этом ее спасение.

Но Саккар неумолим. Он порывисто вскакивает со стула и начинает декламировать: «Я хочу, чтобы курс дошел до трех тысяч... Я покупал и буду покупать, хотя бы мне пришлось лопнуть... Да, пусть пропаду я и пусть все пропадет вместе со мной, но я добьюсь курса в три тысячи и буду поддерживать его!» Как говорится, Остапа понесло, и никому его не остановить, даже Каролине.

И вот наконец цель достигнута, Саккар – король, и никто пока не знает, что он голый король:

После ликвидации 15 декабря курс дошел до двух тысяч восьмисот, потом до двух тысяч девятисот франков. И 21-го, посреди бешеного возбуждения толпы, на бирже был объявлен курс в три тысячи двадцать франков. Исчезла истина, исчезла логика, понятие о ценности извратилось до такой степени, что утратило всякий реальный смысл. Ходили слухи, будто Гундерман, потеряв свою обычную осторожность, зашел очень далеко и рисковал огромными суммами. Вот уже несколько месяцев, как он финансировал понижение, и его потери росли каждые две недели вместе с повышением колоссальными скачками. Начали поговаривать, что он может свернуть себе шею. Все головы пошли кругом; ожидали чуда.

Здесь у Золя очень важная мысль о том, что суть финансового пузыря такова, что на нем могут погореть и быки, и медведи. Медведи – потому что могут отшортить слишком рано, много потерять, и будут вынуждены прекратить игру еще до того, как цены бумаг начнут снижаться.

Саккар наслаждается последними часами триумфа. «Когда карета его подъезжала к Всемирному банку… навстречу выбегал лакей, расстилал ковер, закрывавший весь тротуар от самых ступенек подъезда, и лишь тогда Саккар благоволил выйти из кареты, торжественно ступая, как монарх, которого оберегают от грубых булыжников мостовой».

В классических случаях в момент схлопывания пузыря акции по максиму переложены с профессиональных инвесторов на финансовых лохов, коими неизменно оказываются простые люди. Так и в романе Золя, когда курс зашатался и многие продают, «из регионов» в виде телеграмм продолжают поступать ордера на покупку:

Маклер привычной рукой перебирал телеграммы, видимо довольный. <…> И если до сих пор он все-таки испытывал легкое беспокойство, то это стойкое увлечение публики, эти упорные покупки, не прекращавшиеся, несмотря на невероятное повышение курса, совершенно успокаивали его. Среди других имен, которыми были подписаны телеграммы, особое его внимание привлекло имя сборщика ренты в Вандоме; по-видимому, тот приобрел весьма многочисленную клиентуру среди мелких покупателей – фермеров, богомольных прихожан и священников своей провинции, так как каждую неделю он слал ему множество телеграмм.

А вот и «начало конца»:

Прошел час, курсы почти не менялись, сделки в “корзине” заключались, но уже без прежнего воодушевления – по мере поступления новых ордеров и телеграмм. <…>

И вдруг толпа заволновалась, послышались прерывистые возгласы. “Всемирные” понизились на пять франков! Потом на десять, потом на пятнадцать франков и упали до трех тысяч двадцати пяти…

<…> …Саккар, подготовивший, чтобы поднять последний курс, один трюк – телеграмму, которую должны были прислать с лионской биржи, где повышение было несомненно, – начал беспокоиться: телеграммы все еще не было, и это непредвиденное падение на пятнадцать франков могло привести к катастрофе.

Итак, акции шатнулись. Как раз в этот момент вторая любовница Саккара баронесса Сандорф интересуется у него, не продать ли ей акции. Такой вопрос, когда акции пошли вниз, только выводит Саккара из себя. С баронессой он груб, и это оказывается роковой ошибкой.

Пока было лишь небольшое колебание курса, общий тренд был все еще повышательный. Гундерман, играющий на понижение, потерял столько, что подумывает о том, чтобы выйти из игры:

Накануне “Всемирные” опять поднялись. Что же это! Его, видно, никак не добить, этого ненасытного зверя, который сожрал у него столько золота и упорно не желает околевать! Он вполне способен снова встать на ноги и 31 января снова кончить повышением. И Гундерман бранил себя за то, что пошел на это гибельное соперничество, тогда как, быть может, лучше было согласиться на сотрудничество с банком. Усомнившись в своей обычной тактике, потеряв веру в неизбежное торжество логики, он, пожалуй, примирился бы сейчас с мыслью об отступлении, если бы мог отступить, не теряя при этом всего своего состояния. <…> Это затмение сильного ума, обычно столь проницательного, объяснялось таинственностью, окутывающей биржевые операции, тем туманом, за которым никогда не знаешь наверняка, с кем имеешь дело. Разумеется, Саккар покупал, Саккар играл, но за чей счет? За счет солидных клиентов или за счет самого банка? Гундерману со всех сторон передавали столько сплетен, что он уже ничего не понимал.

И в этот момент в конторе Гундермана появляется обиженная на Саккара баронесса, которая знакома с истинным положением дел в банке, ее месть состоит в том, что она приносит Гундерману инсайд: Саккар истратил почти все средства банка на поддержку курса акций. Гундерман решает действовать немедленно:

План его был очень прост: сделать то, от чего осторожность удерживала его, пока ему не было известно истинное положение Всемирного банка: раздавить рынок продажей огромного количества акций. Теперь… он мог позволить себе это. …Он пустит теперь в ход грозные резервы своего миллиарда. Логика восторжествует, ибо всякая акция, поднимающаяся выше стоимости, которую она представляет, обречена на гибель.

Мудрые слова!

Саккар предчувствует поражение и предпринимает отчаянные попытки спасти банк, но от него отворачиваются и самые преданные его сторонники:

Как раз в этот самый день, около пяти часов, Саккар, инстинктивно почуяв опасность, явился к Дегремону (одному из ранних инвесторов и члену совета директоров. – Е.Ч.). Он… чувствовал, что необходимо как можно скорее нанести понижателям решительный удар, не то они окончательно разобьют его самого. Его грандиозная идея – набрать шестьсот миллионов франков и завоевать мир – не давала ему покоя. Дегремон принял его с обычной любезностью в своем пышном особняке среди дорогих картин и всей той бьющей в глаза роскоши, которая каждые две недели оплачивалась разницей, получаемой на бирже, и могла улетучиться по первой же прихоти случая... До сих пор он еще не изменял Всемирному и отказывался продавать, проявляя внешне полное доверие и охотно разыгрывая благородную роль игрока на повышение... Он… продолжал говорить всем, что акции еще поднимутся, но сам был уже начеку и готов был перейти к неприятелю при первом же угрожающем симптоме.

Наконец начинается неизбежный обвал акций Всемирного банка. В первые часы Саккар на людях не показывает вида, что он этим озабочен:

– Я просто в отчаянии. Во время этих ужасных холодов забыли во дворе мою камелию, и она погибла.

Эта фраза быстро облетела весь зал, все были растроганы участью камелии. Что за человек этот Саккар! Непоколебимая уверенность, вечная улыбка! Но что, если это только маска, под которой скрывается страшное беспокойство, способное сокрушить всякого другого?

Счет начинает идти буквально на минуты: «За эти три дня разгром на бирже принял ужасающие размеры, акции Всемирного банка быстро упали до четырехсот тридцати франков, ниже номинала, и падение все еще продолжалось. Здание трещало и разрушалось с каждым часом».

В итоге Саккар повержен, и более того – он в тюрьме за мошенничество: махинации с неоплаченными акциями и т.п. Его воодушевленность и вера в проект превращаются в безумие. Каролина пришла в тюрьму его навестить, где она слышит все те же и еще более амбициозные планы:

– Мы будем очень богаты... <…> Неужели вы думаете, что я отказался от своих планов? Вот уже шесть месяцев, как я тружусь здесь, я работаю ночи напролет, чтобы все восстановить. Это дурачье ставит мне в вину… то, что из трех грандиозных предприятий – Компании объединенного пароходства, Кармила и Турецкого Национального банка – только первое принесло ожидаемую прибыль! Черт возьми! Да ведь оба других предприятия оказались на краю гибели именно из-за моего отсутствия. Но когда меня выпустят, когда я вернусь и снова возьму дело в свои руки, вот тогда вы увидите, да, вы увидите... <…>

– Все рассчитано, вот все цифры, смотрите!.. Кармил и Турецкий Национальный банк – это детские игрушки! Нам нужна огромная сеть железных дорог на Востоке, нам нужно все остальное – Иерусалим, Багдад, целиком покоренная Малая Азия – все, что не сумел завоевать Наполеон своей шпагой и что завоюем мы нашими заступами и нашим золотом... Да как вы могли подумать, что я признаю игру проигранной? Вернулся же Наполеон с острова Эльбы. Так и я, – стоит мне показаться, как все деньги Парижа потекут ко мне рекой. И на этот раз – я ручаюсь – Ватерлоо не повторится, потому что мой план математически точен, рассчитан до последнего сантима... Наконец-то мы свалим этого проклятого Гундермана! Дайте мне только четыреста, ну, может быть, пятьсот миллионов, и мир будет принадлежать мне!

Не те же ли самые песни пели наши Мавроди и Властелина? Убытки у финансовой пирамиды лишь потому, что они сидят в тюрьме, выпустите их – и все вернут вкладчикам. Будто у Саккара учились!

Харизматический лидер умеет убеждать и поражать в любой ситуации: «Но она чувствовала, что сквозь ее испуг невольно пробивается восхищение. В этой наглухо отрезанной от внешнего мира жалкой камере, среди голых стен, она внезапно ощутила неукротимую силу, бьющую через край жизнь: вечную иллюзию надежды, упорство человека, не желающего умирать».

Отсидев положенное, Саккар выходит из тюрьмы.

В Голландии... он затеял новую колоссальную аферу – осушение необъятных болот: с помощью сложной системы каналов он хотел отвоевать у моря целое маленькое королевство. Да, он был прав – деньги все еще служат тем удобрением, на котором произрастает человечество будущего; отравляющие и разрушающие деньги становятся ферментом всякого социального роста, перегноем, необходимым для успеха всех великих начинаний.

А что касается Франции, то экономическое процветание в ней скоро закончится. Как понятно по приметам времени, разбросанным в романе, его действие завершается в 1868 году. В 1870-м начнется франко-прусская война. Недаром в романе на парижских балах маячит Бисмарк…

Глава 8
Ловушки для инвесторов
Освоение Дикого Запада в романах Чарльза Диккенса «Жизнь и приключения Мартина Чезлвита» и Марка Твена «Позолоченный век»

ВXIX веке начинает бурно развиваться экономика США, выигравших войну за независимость от Англии (1775–1783). В экономическом отношении первые две трети XIX века – это бум инфраструктурных проектов: строительства каналов, дощатых шоссе^[31] и железных дорог. Сюда относятся упомянутые ранее «серебряная лихорадка» в Калифорнии и «золотая» – на Аляске, а также бум работорговли и развития хлопковых плантаций на Юге в первой половине XIX века, а по окончании гражданской войны (1861–1865), в которой южане потерпели поражение, бум создания фермерских хозяйств на западе США. С изобретением судов-рефрижераторов набирает обороты экспорт мяса из США в Европу. Конец века – это зарождение металлургической промышленности, центром которой стал город Питсбург на северо-востоке США, и развитие нефтедобычи в Техасе, где в 1894 году нашли месторождения «черного золота», пригодные для промышленной эксплуатации. Реализацию практически любых проектов сопровождала безудержная спекуляция земельными участками, ведь там, где проходит дорога или канал, земля резко растет в цене. И уж тем более, если на участке обнаружены золотая жила или нефть. Приемы, которыми пользуются риэлторы, знакомы и нам.

В XIX веке США все же отстает в экономическом развитии от Англии, которая опережает свою бывшую колонию лет на 50. Великобритания гораздо богаче и становится для США донором капитала – именно английские и шотландские инвесторы вкладываются в ценные бумаги, эмитируемые американскими обществами по строительству каналов или железных дорог и даже фермерскими хозяйствами. На большинстве вложений иностранные инвесторы погорели: почти все проекты по строительству каналов оказались убыточны, а в случае фермерских хозяйств процветало и откровенное мошенничество, в основном при постановке на баланс «животных на откорме», если использовать термин из российского бухучета. Сколько пасется тучных бычков на бескрайних полях Среднего Запада, вряд ли кто-то мог подсчитать, и этим пользовались бывшие ковбои, выводившие свои фермы на IPO в Европе.

Кроме того, Англия становится и источником рабочей силы – в страну едут эмигранты, надеющиеся на быстрое обогащение и новую жизнь. Иммиграция приветствуется: правительству США нужны люди, чтобы заселять постепенно осваиваемые территории на Юге и на Западе – так их проще удержать и контролировать.

О злоключениях эмигрантов можно прочитать в романе Чарльза Диккенса «Жизнь и приключения Мартина Чезлвита», увидевшем свет в 1843–1844 годах. Мартин Чезлвит – хорошего происхождения, воспитанный и образованный молодой человек. Но он беден и решает отправиться в Америку, чтобы поправить свои финансовые дела. Мартин рассчитывает быстро обогатиться и вернуться состоятельным джентльменом. А пока он с трудом наскребает деньги на билет третьего класса: несет в заклад часы и продает большую часть своего платья. Пассажиры третьего класса едут в трюме, в одном большом общем помещении, а спят прямо на полу вповалку.

В дороге Мартин и его компаньон Марк знакомятся с худосочной женщиной, которая едет к своему мужу, эмигрировавшему на пару лет раньше. На крохотные сбережения он планировал купить в США ферму. Как выясняется позднее, ферму он «купил и даже заплатил за нее. Агенты говорили, что там имеются всякие природные богатства; и одно действительно оказалось в неограниченном количестве: воды хоть отбавляй!»^[32]. «В воде там отказа нет – пользуйся вовсю, и платы за нее не берут. Кроме трех-четырех болотистых рек поблизости, на самой ферме всегда от четырех до шести футов воды в сухую погоду. Какая глубина бывает во время дождя, он не мог сказать, – у него под руками не было шеста такой длины, чтобы смерить».

Историю про несостоявшегося фермера, который встретил в Нью-Йорке на пристани жену и детей и вместе с ними уехал обратно в Англию, обнищав вконец, рассказал главному герою Марк. Но этот пример Мартина не остановил. Он все же рассчитывает на последние средства купить участок и с этой целью отправляется с Марком вглубь страны. Они мечтают приобрести собственность в Долине Эдема – «невозможно подобрать для города название удачнее… лучше и не придумаешь места, где поселиться». В поезде они знакомятся с неким местным генералом, который сам оказывается «инвестором», рад свести англичан с агентом по недвижимости и всячески божится, что является независимым лицом: «так неужели же я, с моими правилами, вложил бы средства в эту спекуляцию, если бы думал, что она не принесет успеха моему ближнему?».

Дальше лохов разводят как по нотам. Сначала выясняется, что участки продают только «своим»: «Мы не собирались продавать участки первому встречному, а решили приберечь их для природных аристократов», – заливает им некий Скэддер, «честнейший малый», который «даже за десять тысяч не решился бы обидеть» Мартина. Скэддер журит генерала, за то что тот привел незнакомцев, ведь «участки теперь продаются слишком дешево», а он «мешает распродавать Эдем по дешевке». В риэлторской конторе висит огромный план Эдема, занимающий всю стену, а кроме него – «почти ничего, если не считать ботанических и геологических образцов, двух-трех засаленных конторских книг да некрашеной конторки и стула». Но и это не вызывает у Мартина подозрений, слишком уж засело в подсознании, что Америка – это страна, где можно озолотиться.

Судя по карте, Эдем – город. Мартин «понятия не имел, что это целый город», но это город – «цветущий», «застроенный». «Церкви, соборы, фабрики, рынки, гостиницы, магазины, особняки, пристани, биржа, театр, общественные здания всякого рода, вплоть до редакции ежедневной газеты “Эдемский скорпион”». Мартина – новоявленного девелопера – это пугает, он боится, что ему будет уже нечего делать в Эдеме.

– Но ведь он не отстроен… Не совсем еще, – успокаивает Мартина агент.

– Например, вот этот рынок?

– Нет, нет, этот еще не построен.

– Я думаю, там… есть уже архитекторы?

– Ни единого.

– Но кто же тогда строил все это?

– Земля там очень плодородная, так постройки, может, сами из земли лезут?

Последняя фраза – это реплика Марка, который более скептичен, чем воодушевленный Мартин, все еще настроеный покупать. Генерал подсказывает, что выгодно взять «небольшой участок в пятьдесят акров с домом». Видя это, агент бурчит, что на выбранный Мартином участок «надо бы повысить цену», но на плане показать участок не может.

«Медленно описав зубочисткой несколько кругов в воздухе… он вдруг ткнул зубочисткой в чертеж, пронзив посередине главную пристань». И после этого Мартин настроен покупать. Заключить сделку оказывается непросто: Скэддер «то просил еще подумать и зайти опять через неделю-другую… то предлагал им отступиться и уйти и, не стесняясь в выражениях, отчитывал генерала за безрассудство». «Но в конце концов удивительно скромная сумма, которую просили за участок, всего сто пятьдесят долларов… были уплачены; Мартин сразу вырос от сознания, что владеет землей в цветущем городе Эдеме».

С пароходом, плывущим по Миссисипи, компаньоны отправляются «в этот земной рай», и уже на судне выясняется, что «из Эдема никто еще живым не возвращался».

Мало-помалу города стали попадаться реже, и в течение долгих часов они не видели другого жилья, кроме шалашей дровосеков… Они плыли все дальше и дальше по реке, глухими, безлюдными местами, между берегов, поросших густым и частым лесом… Чем дальше они продвигались вперед… тем однообразнее и печальнее становилась природа… Плоское болото, заваленное буреломом, трясина, где погибла и сгнила вся цветущая растительность земли… откуда по ночам поднимались вместе с туманами смертельные болезни, ища себе жертв.

А вот наконец и «город»: «среди темных деревьев виднелись бревенчатые домишки, в лучшем случае похожие на коровники или плохонькие конюшни». В густом мраке к вновь прибывшим выходит эдемец, который предлагает не беспокоиться о брошенных на берегу вещах: «Не так уж тут много народу, чтобы их украли… Почти всех похоронили. Остальные сбежали. А кто еще остался жив, не выходит по вечерам. Ночной воздух тут – смертельный яд». Утром Марк обходит «город»: «всего два десятка домов; некоторые из них казались необитаемыми, и все они сгнили и были готовы рассыпаться в труху. Самая неприглядная, ветхая и заброшенная из этих лачуг называлась как нельзя более кстати: “Банк и контора национального кредита”. Она кое-как держалась на подпорках, но глубоко осела в болото».

По очереди переболевшим лихорадкой Мартину и Марку удается выбраться из этого гиблого места и даже вернуться в родную Англию за счет денег сжалобившегося дальнего родственника, которому на последние центы было отправлено письмо к криком о помощи. И это настоящий хэппи-энд: остальные обитатели поселка почти все погибли.

Похожую ситуацию ажиотажа и надувательства рисует Марк Твен в романе «Позолоченный век». Он создан в 1884 году в соавторстве с американским писателем Чарльзом Дэдли Уорнером, имя которого ныне забыто. Твен был прекрасным знатоком американского бизнеса второй половины XIX века. Еще в молодости он перебрался на Восточное побережье США, где работал журналистом в газете городка Вирджиния-сити – центра добычи серебра времен «серебряной лихорадки» – и занимался пиаром «серебряных акций», изобретая всяческие трюки, чтобы склонить публику покупать их. По возможности инвестировал сам.

«Позолоченный век» изображает жизнь на Среднем Западе и в Вашингтоне в 1860-х – начале 1870-х годов, после окончания гражданской войны. Это были годы ничем не ограниченного предпринимательства или, как сказали бы советские историки, хищнического накопительства. Написанная как сатира книга исследует характерные для ХIХ века «перегибы», связанные с развитием инфраструктурных проектов, – в первую очередь, это бум строительства каналов и железных дорог. В основу сюжета легли громкие дела того времени (в отношении железнодорожно-строительной компании «Кредит Мобильер» и «Шайки Туида»). Название романа стало нарицательным – «позолоченным веком» теперь называют целый период американской истории.

Где-то на Среднем Западе пересекаются пути нескольких предпринимателей, склонных к аферам. Они пытаются заработать на упреждающей скупке и перепродаже участков в тех местах, где должна пройти железная дорога. Разумеется, они связаны со строительной компанией, ведущей эту дорогу. Один из них так объясняет финансовую схему этой аферы:

Мы покупаем землю… пользуясь долгосрочным кредитом, под гарантии верных людей; затем закладываем земли и получаем достаточно денег, чтобы построить большую часть дороги. Потом добиваемся, чтобы в городах, оказавшихся на новой железнодорожной линии, выпустили акции… акции мы продаем и достраиваем дорогу.

Под достроенную линию частично выпускаем новые акции… Затем мы продаем с большой прибылью скупленные ранее земли. Все, что нам нужно… это несколько тысяч долларов, чтобы начать изыскательские работы и уладить кое-какие дела в законодательном собрании штата^[33].

Цели заработать подчинено все, даже инженерные изыскания:

Утром Гарри выходил на работу и целый день шагал по прерии с рейкой на плече, а по вечерам производил подсчеты и вычерчивал очередной участок трассы на миллиметровке, делая все это с отменным трудолюбием и бодростью духа, но без малейшего теоретического или практического представления об инженерном искусстве. Весьма вероятно, что научных знаний не хватало и у остальных изыскателей, да они, собственно, и не очень требовались. …Главная цель изысканий – создать шумиху вокруг строительства дороги, заинтересовать каждый близлежащий город тем, что линия будет проходить именно через него, и заручиться поддержкой плантаторов, посулив каждому из них, что именно на его земле будет выстроена станция.

Один из аферистов – некий отставной полковник Селлерс, местный житель, примазавшийся к команде из Нью-Йорка, не знающей местности, – уговаривает тянуть железную дорогу в близлежащий Наполеон. Это название Селлерс выдумал, настоящее название поселения – Пристань Стоуна. Селлерс уверяет, что у «города» большое будущее: он стоит на реке, и если там будет еще и железная дорога, то деловая жизнь начнет бить ключом.

Изыскатели направляются туда и видят прекрасную картину:

Около десятка рубленых домишек с глинобитными печными трубами, разбросанных как попало по обеим сторонам не очень ясно очерченной дороги… Дорогу эту никто никогда не строил – ее просто наездили; сейчас, в дождливую июньскую пору, она представляла собой ряд прорезанных в черноземе рытвин и бездонных колдобин. В центре города она, несомненно, пользовалась большим вниманием, ибо здесь в ней рылись и копошились свиньи и поросята, превратившие ее в жидкую топь, которую можно было перейти только по брошенным кое-где доскам…

Дальше – больше. Оказывается, что и река – не река: это протока, но один из местных громко называет ее «рекой Колумба». С точки зрения привлечения инвесторов город Наполеон на реке Колумба – это, конечно, гораздо лучше, чем Пристань Стоуна на Гусиной протоке. «Если ее расширить, углубить, выпрямить и удлинить, то на всем Западе не сыщешь лучшей реки». Но пока все тихо: «речные черепахи почтенного возраста вылезали из грязи и грелись на старых корягах посреди…».

Между тем у Селлерса готов план «Нью-Васюков»:

Все эти здания придется снести. Вот там будет городская площадь, поблизости – суд, гостиницы, церкви, тюрьма и прочее. А примерно вот здесь, где мы стоим, вокзал!.. Подальше – деловые кварталы, спускающиеся к речным причалам. А университет – вон там, на высоком живописном холме, – реку с него видно на много миль. Это река Колумба, по реке всего сорок девять миль до Миссури. <…> Спокойная, не капризная, течение слабое, никаких помех для судоходства; кое-где ее придется расширить и расчистить, углубить дно для пристани и построить набережную по фасаду города; сама природа уготовила здесь место для торгового центра. <…> На десять миль никаких других построек и никакой другой реки, – ничего лучшего не придумаешь; пенька, табак, кукуруза – все устремится сюда. Дело только за железной дорогой; через год город Наполеон сам себя не узнает.

Наши предприниматели везут в «Наполеон» местного сенатора-лоббиста, который может обеспечить финансирование проекта из Вашингтона. Сенатор недоумевает: «Это и есть Наполеон? <…> А далеко отсюда река Колумба? Этот ручей впадает, видимо... Вам потребуются немалые ассигнования…». «Не меньше миллиона долларов», – резво отвечает Селлерс.

Для успеха дела аферисты изготавливают и подают в законодательные органы «проект развития территории», где «был порт с верфями и причалами, у которых теснилось множество пароходов, и густая сеть железных дорог вокруг, и огромные элеваторы на берегу реки, – иначе говоря, все, что могло породить воображение…». Наконец деньги – первый транш – выделены. Тотчас же начинается бурная деятельность, финансируемая за счет задолженности перед подрядчиками:

Целая армия землекопов дружно взялась за работу, и застывший воздух огласился веселой музыкой труда…<…> Среди черепах поднялась такая паника, что через шесть часов на три мили вверх и вниз от Пристани Стоуна их не осталось ни одной. Взвалив малых и престарелых, больных и увечных на спины, черепахи отправились нестройной колонной на поиски более тихих заводей; следом за ними тащились головастики, а лягушки замыкали шествие.

На этой стадии проекта наши друзья получают, наконец, первые барыши: «К этому времени Пристань Стоуна стала предметом живейшего интереса во всем близлежащем районе. Селлерс выбросил на рынок парочку участков – “на пробу” – и неплохо продал их. Он одел семью, купил запас продовольствия и еще остался при деньгах».

И, как это бывает в классических пузырях, он начинает влиять на экономику («сознание определяет бытие»):

Двое-трое из тех, что купили участки у Пристани Стоуна, поставили каркасные дома и въехали в них. И конечно же в поселок забрел некий дальновидный, но довольно беспечный бродячий издатель, который тут же основал и начал выпускать газету под названием “Еженедельный телеграф и литературное хранилище г. Наполеона”; над заголовком красовался латинский девиз, заимствованный из энциклопедического словаря, а ниже шли двусмысленные историйки и стишки; подписная цена на год всего два доллара, деньги вперед.

Дело за малым – провести в Наполеон железную дорогу. Селлерс так возбужден в предвкушении добычи, что «грузит» своими «наполеоновскими» планами даже жену Полли:

Ах да, теперь мы должны двинуться к Пристани Сто... к Наполеону. <…> Железная дорога пересечет реку, пойдет прямо по ней, как на ходулях. На три с половиной мили – семнадцать мостов, а всего от Зова-из-Могилы до Пристани Стоуна – сорок девять мостов, да еще кюветов столько, что можно раскюветить всю Вселенную! …Это сплошная эстакада протяженностью в семьдесят две мили. <…> Мосты принесут нам горы денег!

Но первого транша ассигнований на углубление реки аферисты так и не увидели – он весь ушел на взятки, следующие транши не последовали, поскольку грязные дела сенатора-лоббиста были разоблачены. Финал истории красноречив:

Приближалась осень, и немногочисленные жители Пристани Стоуна один за другим стали собирать свои пожитки и разъезжаться кто куда. Никто больше не накупал земельных участков, уличное движение замерло, и местечко снова погрузилось в мертвую спячку; газета “Уикли телеграф” безвременно сошла в могилу, осторожные головастики вернулись из ссылки, лягушки снова затянули свою извечную песню, невозмутимые черепахи, как в доброе старое время, грели спины на берегу или на корягах, благословляя свои мирные дни.

ЧАСТЬ III
Американская экономическая и финансовая история XIX–XX веков

Глава 9
Возможны ли верные заработки на модной идее?
«Золотая лихорадка» в рассказах Джека Лондона

Вистории Северной Америки^[34] было несколько «серебряных» и «золотых» лихорадок. Пожалуй, две самые известные – это «серебряная и золотая лихорадка» в Калифорнии 1848–1855 годов, а также Юконская (или Клондайкская) «золотая лихорадка» 1896–1899 годов. По приблизительным оценкам, в «серебряной лихорадке» участвовало до 300 тыс. человек, а в «золотой» – до 40 тыс. (Джек Лондон считал, что гораздо больше). На Юконе золота добыли 12,5 млн унций.

«Лихорадки» – это очень обширная область экономической науки. Здесь я не буду рассказывать обо всем, а коснусь только одного аспекта: кто зарабатывает на таких «модных темах» больше всего. Понятно, что серебро и золото нашли лишь некоторые искатели. Большинство вернулось домой ни с чем, проев последние сбережения. Между тем есть «простой» (относительно!) способ разбогатеть на «лихорадке». Он такой: в самой «лихорадке» не участвовать, а снабжать искателей нужными товарами и услугами. Заработок верный и очень высокий!

О ценах в местах и во времена «серебряной лихорадки» я подробно писала в девятой главе своей книги «Анатомия финансового пузыря», к ней читателя и отсылаю. А здесь мы проанализируем «золотую». С помощью Джека Лондона и с калькулятором в руках.

Лондон великолепно понимал экономику золотодобычи по двум причинам. Во-первых, он был очевидцем событий: участвовал в «лихорадке», отправившись на заработки из-за жестокой нужды. В молодости он был простым рабочим, нанимался матросом. Последнее место работы – на джутовой фабрике. После глубочайшего кризиса 1893 года зарплаты простого люда были очень скромными, и Лондон решил попытать счастья. Кстати, по этой же причине на Клондайк потянуло и большинство других старателей. Во-вторых, Лондон всю жизнь занимался самообразованием в области литературы и социальных наук и прочитал все ведущие труды по экономике, написанные к концу XIX века. И у него даже есть несколько экономических трактатов. Но экономика «залезла» и в рассказы Лондона о Клондайке, в частности, в сборник рассказов «Смок и Беллью».

Самый популярный путь до Клондайка был таким: сначала до Сан-Франциско, затем пароходом до Сиэтла, от Сиэтла – до поселков Скагуэй или Дайя на канадском побережье, оттуда пеший переход длиной в 40–56 километров по горным тропам с преодолением горного перевала. Здесь выходили к озеру Линдерман, откуда начинали 800-километровый сплав по озеру, а затем по реке Юкон до поселка Доусон. Во время нашествия старателей Доусон представлял собой палаточный городок с 5 000 жителей. Лондон со свояком (братом сестры) шли именно этим путем.

Каждый старатель вез с собой около тонны груза. Примерно половина – это одежда и оборудование, а другая – годовой запас продовольствия. Клондайк находится на территории Канады, тогда еще – британской колонии. Канадские пограничные патрули, охранявшие горные перевалы, без этого не пускали старателей в страну – боялись гуманитарной катастрофы, которая имела место в предыдущие годы, и того, что у них будут скрываться беглые преступники из Штатов.

Когда толпы вновь прибывших хлынули в сторону Клондайка, спрос на услуги носильщиков из местных индейцев возрос многократно. Вот что читаем у Лондона в рассказе «Вкус мяса» из сборника «Смок Беллью»: «индейцы-носильщики, взвинтившие цены за переноску багажа с восьми центов за фунт до сорока, не справлялись с работой. <…> Цены на переноску груза поднялись до шестидесяти центов за фунт» (15 тыс. долларов за весь груз в современных ценах)^[35]. Дальше водная преграда – озеро, которое нужно миновать. Там лодочник запрашивает за перевозку тонны груза четыреста долларов (еще 10 тыс. в сегодняшнем выражении). Итого 25 тыс. долларов в пересчете на современные цены!

Главные герои сборника рассказов – Смок и Малыш – прибывают в Канаду с небольшими деньгами, которые очень скоро заканчиваются. Они вынуждены наняться к более состоятельным путешественникам в подручные, чтобы добраться до места. Их временными хозяевами становятся некие Спраг и Стайн. Первый – «молодой горный инженер и сын миллионера». Второй – «тоже сын богача». Вот что Малыш рассказывается Смоку о новых хозяевах:

Когда они прибыли в Дайю, цена за переноску багажа поднялась до семидесяти центов, но не было ни одного индейца. В это время на берегу находились приезжие из Восточного Орегона, настоящие рудокопы, и им удалось подрядить несколько индейцев по семьдесят центов за фунт. Индейцы уже нагрузились поклажей – три тысячи фунтов, – когда прибыли Спраг и Стайн. Они предложили индейцам восемьдесят центов, потом девяносто, а когда дошло до доллара за фунт, индейцы отказали рудокопам и нанялись к Спрагу и Стайну. И вот Спраг и Стайн уже на озерах, хотя это и обошлось им в три тысячи долларов, а орегонские рудокопы все еще сидят на берегу. И просидят до будущего года! Да, наши хозяева – мастера сорить деньгами, а на других людей им наплевать. Знаешь, что они выкинули здесь, на Линдермане? Плотники как раз кончали лодку для приезжих из Сан-Франциско – за шестьсот долларов. Спраг и Стайн отвалили плотникам тысячу, и те, недолго думая, расторгли сделку. Лодка отличная, но каково этим молодцам из Сан-Франциско?

А теперь пересчитаем траты Спрага и Стайна на нынешние деньги. Три тысячи индейцам носильщикам и тысяча за лодку – это четыре тысячи. Соотношение цен 1:25. То есть Спраг и Стайн «отвалили» за переход 100 тысяч долларов в нынешних ценах! Получается, что строить лодки куда выгоднее, чем искать золото.

Как же при таких ценах наскреб денег на дорогу и снаряжение сам Лондон? Ответ – в его беллетризованной биографии, написанной Ирвином Стоуном, «Джек Лондон: Моряк в седле». Оказывается, его родная сестра заложила дом, чтобы снарядить экспедицию. Выручила 1000 долларов, которых едва хватило.

А что же Смок и Малыш? Они с большим трудом, преодолевая торосы, успевают добраться до места до начала ранней зимы. Зимой река замерзает, не сплавишься, приходится зимовать на берегу. Со своими хозяевами поругались, получили лишь часть обещанного жалования. От приработков по дороге благородно отказываются. Смок и Малыш чуть ли не единственные, кому удается переправить лодку на другой берег озера через пороги, не перевернувшись. Увидев этот подвиг, их просят об этом другие путешественники и предлагают 100 долларов (2500 в современных ценах) каждому. Смок и Малыш услугу оказывают, а от вознаграждения отказываются: «К черту деньги! – сказал Малыш. – Давайте сюда виски! Все уже кончено, а я промочил ноги и боюсь простудиться».

Это место рассказа «Мясо» очень автобиографично. Лондон оказался чуть ли не единственным, кто сумел переправиться через пороги: сказался его опыт моряка. К нему тут же посыпались предложения переправить и другие лодки. Джек, в отличие от своих благородных героев, деньги брал. Он назначил цену в 25 долларов за лодку, работал все лето, заработал 3000 (75 тыс. современных) долларов. В результате чего попасть в Доусон не успел, пришлось зимовать в свободной хижине на реке Юкон.

Смок и Малыш наконец добираются до места – поселка Доусон. Несмотря на то что люди везут с собой по полтонны продовольствия, еда здесь все равно дорогая. Еще бы! Те, кто ее продают, вынуждены окупать затраты на доставку. Из рассказа «Мясо» узнаем, что «жратва стоит полтора доллара фунт. <...> За фунт лосиного мяса дают по два доллара, да и то не достать». То есть дженерик-«жратву» можно купить по 83 доллара за килограмм в сегодняшних ценах, а килограмм лосиного мяса – по 111 долларов.

Смок и Малыш, совсем безденежные, решают заняться охотой на лосей. Им везет, они убивают сразу четырех. В рассказе «За золотом на ручей Индианки» они продают лосиное мясо по 2,5 доллара за фунт (138 долларов за килограмм в сегодняшних ценах), и у них на руках оказывается 3000 долларов (75 тыс. в современных ценах). Неплохо для начала! Но… «Теперь перед охотниками стояла задача – превратить золотой песок в еду. Мука и бобы стоили полтора доллара фунт (83 доллара килограмм. – Е.Ч.), но самое трудное было найти человека, готового продать их». Малыш раздобывает восемнадцать фунтов сахара. «Чудак спросил всего только по три доллара за фунт (166 долларов за килограмм. – Е.Ч.)». Смок закупил пятьдесят фунтов муки и еще столько же ждет на следующий день.

Они решают в поселке не задерживаться, а отправиться прямиком на Клондайк, искать свободный участок. Зима. Ехать хотят на собаках. Малыш радуется, что в свое время их не продал:

Послушай, Смок, какие у нас чудесные собаки! Скупщик предлагал мне по двести (11 тысяч. – Е.Ч.) за морду, хотел купить пятерых. Но я ответил, что он напрасно старается. Собачки у нас хоть куда! Мясо пошло им впрок, хотя не очень-то весело скармливать собакам провизию по два с половиной доллара фунт. Давай выпьем! Нужно спрыснуть мою добычу: восемнадцать фунтов сахара!

Через несколько минут, отвешивая золотой песок за выпитый виски, Малыш хлопнул себя по лбу.

– Совсем из головы вон! Ведь я сговорился встретиться в “Тиволи” с одним молодцом. Он продает порченую грудинку по полтора доллара за фунт (83 доллара килограмм. – Е.Ч.). Я возьму несколько фунтов для наших собачек, и мы сэкономим на их харчах доллар в день.

А вот ситуация в еще более отдаленном от цивилизации поселке:

– Не продадите ли вы мне пятьдесят фунтов муки? – спрашивал Брэк.

– У вас не хватит песку, чтобы заплатить мне за нее.

– Я дам вам двести.

Тот покачал головой.

– Триста! Триста пятьдесят!

Когда дошло до четырехсот, человек согласился и сказал:

– Пойдемте ко мне в хижину. Там вы отвесите песок.

Это 10 тысяч долларов в сегодняшних ценах примерно за 23 килограмма.

На этом фоне выпивка не очень дорогая. В баре «за порцию виски нужно было отсыпать на доллар песку» (рассказ «Как вешали Калтуса Джорджа»). То есть порция стоит «всего» 25 долларов.

В рассказе «Гонки» разбогатевший на игре в местном казино Малыш решает обзавестись костюмом. Новых нет, приходится покупать ношеный. «Для брюк, сшитых на другого, они сидят вполне прилично». Сколько же стоит поношенный костюм? 150 долларов или 3750 долларов в сегодняшних ценах. «Его владелец был почти такого же роста, как я; мне казалось, что это замечательно дешево», – оправдывается перед Смоком Малыш.

Наконец, проходит слух, что найдена еще одна россыпь золота. Смоку и Малышу хочется добраться туда первыми. Они решают скупить все свежие собачьи упряжки в поселке, чтобы почаще менять собак. Одна местная дает им хороший совет.

Вы должны выехать сегодня же ночью. Надо достать собак. Я знаю две подходящие упряжки. Одна у Гансона – семь большущих собак с Гудзонова залива. Он просит по четыреста долларов за каждую. Сегодня это дорого, но завтра будет дешевкой. Затем у Ситки Чарли есть восемь мейлемьтов, за которых он просит три тысячи пятьсот. У вас тоже есть собаки. Но не мешает скупить за ночь все лучшие упряжки. Вам предстоит путь в сто десять миль, и собак надо будет менять возможно чаще.

Итак, семь собак по четыреста долларов плюс восемь собак за три тысячи пятьсот – это 6300 в тогдашних ценах или 157 тысяч – в сегодняшних.

Местный индеец, герой рассказа «Как вешали Калтуса Джорджа», который перевозит по санной дороге грузы, получает по 28 центов за фунт (15,5 долларов за килограмм в сегодняшних ценах). Расстояние не указано, но, судя по тексту, оно небольшое. На одной упряжи можно легко везти, наверное, тонну. Так что по 15 тысяч на круг набегает. Правда, собак приходится кормить дорогим мясом.

И, наконец, о ценах на яйца в рассказе «Яичный переполох». В ресторане Славовича «ветчина с одним яйцом – три доллара. С двумя яйцами – пять долларов. Значит, розничная цена яйцу – два доллара». Смок и Малыш решают скупить все яйца в поселке и монополизировать рынок.

Еще никогда ни один товар не скупали так быстро. За три дня Смок с Малышом прибрали к рукам все яйца, сколько их было в Доусоне, кроме нескольких дюжин. Смок не стоял за ценой. Он, не краснея, признавался, что купил у старика из Клондайка семьдесят два яйца по пять долларов штука. Но большую часть купил Малыш, и при том отчаянно торговался. Женщине, которая занималась шитьем мокасин, он заплатил всего по два доллара и очень гордился, что так удачно поладил со Славовичем – купил семьсот пятнадцать яиц по два с полтиной на круг. И как он ворчал, когда в ресторанчике напротив, где всего было каких-то сто тридцать четыре яйца, с него содрали по два семьдесят пять за штуку!

Итак, цена яиц дошла до 67 долларов за штуку в сегодняшнем выражении.

Скупив все яйца, продавать они их пытаются по 10 долларов за штуку (250 долларов в сегодняшних ценах): «мы со Смоком – яичный трест. Раз мы говорим – десять долларов штука, значит, так оно и будет». Смок и Малыш убеждены, что на рынке есть покупатель, которому позарез нужны яйца, поэтому он даст и такую цену.

Заметим параллельно, что в «Яичном переполохе» демонстрируются еще кое-какие важные экономические идеи. Тот факт, что при скупке яиц каждая последующая партия достается героям дороже и дороже, иллюстрирует стандартное положение микроэкономической теории о положительном наклоне кривой предложения. Чем выше цена, чем больше предложение, и наоборот. Понятно и то, что монополизация рынка позволяет взвинтить цену. Правда, Смок и Малыш, когда планировали аферу, позабыли о том, что монополия может сохранить свое положение на рынке, только если там есть барьеры на вход. В данном случае барьеров не оказалось, в поселок из соседнего быстро доставляют 3000 протухших яиц. Чтобы сохранить монополию, Смок и Малыш впопыхах скупают их, не проверив, и прогорают. Но в следующем рассказе им удается отыграться…

Сделанные нами наблюдения о том, что цены буквально на все радикально завышены, подтверждают и некоторые цифры, которые мне удалось извлечь из уже цитировавшейся беллетризованной биографии Лондона. Так, Ирвин Стоун пишет, что до отправки на Клондайк будущий писатель работал на джутовой фабрике, где получал 10 центов в час. Это давало около 7 долларов в неделю, из которых он оставлял себе только 75 центов, а остальное отдавал матери на ведение хозяйства. 75 центов на личные расходы в притык, но хватало. Поездка на трамвае стоила 10 центов (2,5 доллара в сегодняшних ценах), а билет в кино – 25 центов (это 7,5 долларов). То есть это вполне сопоставимо с современными ценами на трамвай и кино. Кино, пожалуй, даже подороже будет.

Как вы думаете, удалось ли разбогатеть даже тем старателям, которые нашли золото (а таких – очень маленький процент!)? Не уверена. Думаю, что почти все заработки ушли на собак, корм для них, пропитание, одежду и оборудование. Что и показал Лондон в своих рассказах.

Этим же закончилась и его собственная история. Ирвин Стоун пишет о том, что Лондон не сумел добыть ни одной унции золота:

В Доусоне Джек палец о палец не ударил. Говоря по правде, он все-таки несколько дней поработал, вылавливая из реки бревна и буксируя их лодкой на лесопилку. Но, с другой стороны, зачем работать, если можешь появляться где угодно без денег? Он был желанным гостем у стойки; золотоискатели считали за честь угощать его, лишь бы он слушал их бесконечные рассказы. Он знал, как вызвать человека на разговор, вытянуть из него историю, которая была нужна ему куда больше, чем дрянное виски. Женщинам он нравился, потому что был хорош собой и умел поговорить. У него нет денег? Ну и что же? Зато с ним не соскучишься! Когда слушать было некого, он устраивался где-нибудь на улице и занимал собравшихся собственными рассказами. Вечера он проводил в игорных домах, наблюдая и записывая. Слушал он именно тех, кого нужно, – охотников и старожилов, живших на Аляске до открытия клондайкского золота. Джек по кусочкам впервые восстановил достоверную историю этих мест. Он знал, какой материал ему требуется, знал, как его добыть: собирая ценные сведения для своей будущей работы, он вел расспросы по особому, им самим разработанному методу.

Уже через сезон Лондон вернулся на Большую землю, причем окружным путем. Он сплавился дальше по Юкону, а затем двигался вдоль Берингова моря. Утлая открытая лодка проделала 1900 миль. Добравшись до форта Святого Михаила, Джек устроился кочегаром на корабль, идущий в Британскую Колумбию, там сел на пароход до Сиэтла, откуда товарными поездами добрался до родного Окланда. От трех тысяч, заработанных на переправке лодок через пороги, не осталось и следа. Матери он привез лишь остатки от своего жалованья кочегара.

И все же, я думаю, что больше всех на «лихорадке» заработал именно Лондон – своими рассказами, которые стали очень популярны. Ведь если бы не живые впечатления автора от поездки на Клондайк, он мог бы и вовсе не состояться как писатель.

P . S . Я начала разрабатывать эту тему – экономика «золотой лихорадки» – без всяких подсказок и к мнению, что золотодобыча вряд ли была рентабельна «в среднем по больнице», тоже пришла сама. Как же я была вознаграждена, когда обнаружила у Лондона эссе «Экономика Клондайка» [London 1899], где он пишет о том же. Он владеет такими фактами, которые нам, современным экономистам, недоступны, поэтому посмотрим на его расчет.

По мнению Лондона, в 1897 году на Клондайке искало золото 25 тыс. человек, в 1898 – 100 тыс. Каждый вез за поясом минимум 600 долларов. Итого это 75 млн. Из них 35 млн достались железной дороге и пароходствам, остальное – расходы в пути и оплата лицензий. Лицензия на разработку участка стоила 10 долларов, еще 15 приходилось платить за то, чтобы застолбить найденный золотоносный участок. Справедливой зарплатой в суровых условиях крайнего севера Лондон считает 4 доллара в день. В предположении о 65 выходных днях в году, годовой «фонд заработной платы» на Юконе должен был составлять 150 млн долларов. Итого, совокупные расходы на добычу составили 75+150=225 млн долларов. Сколько же было добыто? По данным Лондона, в 1897 году – на 8 млн долларов, а в 1898 году – на 14. Итого на 22 млн долларов. То есть 225 млн долларов было потрачено на то, чтобы извлечь из земли 22.

Глава 10
Верный способ стать олигархом с помощью чиновников
Биография крупного американского дельца в романе «Финансист» Теодора Драйзера

Одной из разновидностей экономического романа являются беллетризованные биографии крупных дельцов, и здесь мастера жанра – американские писатели Теодор Драйзер и Эптон Синклер. О Синклере речь пойдет ниже, а что касается Драйзера, то он оставил нам «Трилогию желания» – романы «Финансист», «Титан» и «Стоик», посвященные филадельфийско-чикагско-лондонскому олигарху XIX века Чарльзу Тайсону Йеркесу (Charles Tyson Yerkes). Первая книга рассказывает о филадельфийском периоде жизни Йеркеса, вторая – о чикагском, третья, соответственно, – о лондонском. Впервые «Финансист» был опубликован в 1912 году, «Титан» вышел спустя несколько лет, а вот «Стоик» на момент смерти Драйзера в 1945 году окончен не был: будучи при смерти, автор работал над последней главой.

Фигура Йеркеса крайне неоднозначная. Не случайно его недавняя документальная биография называется «Барон-разбойник»^[36] [Franch 2006]. Он родился в 1837 году в Филадельфии. По окончании школы работал в брокерской конторе, а в 22 года открыл свою. Через семь лет начал размещать государственные и муниципальные облигации. Через Йеркеса пристраивал муниципальные средства казначей города, некто Джозеф Мерсер. Йеркес же муниципальными деньгами рисковал, вкладывал в спекулятивные бумаги и проекты. Погорел он на случайности – Великом чикагском пожаре (8–10 октября 1871 года), который вызвал банкротства страховых компаний и финансовую панику не только в Чикаго. Финансового воротилу обвинили в воровстве и приговорили к 33 месяцам тюрьмы, а он, чтобы избежать наказания, стал шантажировать влиятельных политиков Филадельфии. Кое-какой компромат просочился, и возникли опасения, что это повлияет на результаты президентских выборов. В результате Йеркеса выпустили через семь месяцев при условии, что он возьмет свои слова обратно. За 10 лет Йеркесу удалось восстановить состояние.

В 1881 году он развелся с женой, женился на молодой и подался в Чикаго, где открыл брокерскую контору, торгующую и акциями, и зерном. Параллельно скупал акции конных трамвайных линий города, чтобы получить над ними контроль. В 1899 году Йеркес продал свои акции чикагских конок и перебрался в Нью-Йорк, а оттуда – в Лондон, где собирался заняться инвестициями в строительство метро. Он консолидировал ряд разрозненных наземных линий и даже отбил атаку Джей Пи Моргана, который тоже заинтересовался лондонской подземкой. Умер Йеркес в 1905 году. После смерти выяснилось, что прижизненные оценки его состояния были крайне завышенными. Его оценивали в 22 млн долларов, а оказалось, что с учетом долгов его состояние не превышало одного миллиона.

Йеркес выведен Драйзером в трилогии под именем Фрэнка Каупервуда. Пожалуй, единственный момент, где Драйзер допускает отход от реальной биографии, связан с обстоятельствами выхода героя из тюрьмы. Каупервуд ведет себя несколько приличнее, чем Йеркес, находясь в тюрьме, никого не шантажирует. Что касается хронологии, то юные годы Каупервуда приходятся на период до гражданской войны в США, а основное действие охватывает несколько лет до и пару лет после пожара в Чикаго, следовательно, развивается в 1860-х–1870-х годах.

Роман «Финансист», наверное, – один из самых нашпигованных экономикой из всех известных произведений. Там есть биржевая паника, даже два эпизода – на одной Каупервуд прогорает, а на другой вновь обогащается. Есть махинации с целью манипуляции ценами акций. Есть тюрьма – правда, не долговая, а обычная. Мы об этом здесь говорить не будем. Панику мы видели у Золя и еще увидим у Эптона Синклера, у последнего речь пойдет и о манипуляциях ценами акций. На примере же Драйзера мы посмотрим на еще одну важную (и ой как актуальную) тему: коррупция в государственных и муниципальных органах власти и ее роль в сколачивании крупных состояний.

Арсенал средств обогащения классический: передача подрядов дружественным компаниям и монополизация ими рынка на законных основаниях, размещение средств городской казны в банках на льготных условиях, предпочтительный выкуп облигаций у «дружественных» городу инвесторов.

С подрядами все очень просто и легально. Никаких конкурсных закупок не существовало. Да и антимонопольного законодательства тоже. Один из самых богатых людей в городе, Эдвард Батлер, начал делать состояние на вывозе мусора, а потом диверсифицировался и в другие подряды – строительство веток метро и т.п.

В давно прошедшие дни… Батлер на свой страх и риск брал подряды на вывоз мусора. Город в то время еще не знал систематизированной уборки улиц, тем более на окраинах и в некоторых старых, населенных беднотой районах. Эдвард Батлер... начал с того, что бесплатно сгребал и убирал отбросы, которые шли на корм его свиньям и скоту. Позднее он обнаружил, что есть люди, готовые кое-что платить за эти услуги. А еще позднее один местный деятель, член муниципалитета и приятель Батлера – оба они были католиками, – взглянул на все это дело с совсем новой точки зрения. Отчего бы не назначить Батлера официальным подрядчиком по уборке мусора? Муниципалитет может выделить для этой цели ежегодные ассигнования. Батлеру будет дана возможность нанять несколько дюжин мусорных фургонов. Более того, никаких других мусорщиков в городе не останется. Сейчас они, конечно, существуют, но официальный договор между Батлером и муниципалитетом положит конец всякой конкуренции. Частью прибыли от этого весьма выгодного дела придется поступиться, чтобы ублажить и успокоить тех, кого обошли подрядом. Во время выборов надо будет ссужать деньгами некоторые организации и отдельных лиц, но это не беда, речь идет о небольших суммах. <…> Вскоре Батлер стал зарабатывать от четырех до пяти тысяч в год – раньше он с трудом выгонял две тысячи, – переехал в кирпичный дом на южной окраине города и отдал детей в школу. Миссис Батлер бросила варить мыло и разводить свиней^[37].

Муниципальные закупки ведутся через фирмы под контролем высокопоставленных чиновников, цель которых «при помощи подставных лиц из политического и коммерческого мира потихоньку, без скандала, выкачать все, что можно, из городской казны». Для этих целей председатель городского совета, мэр, судьи «организовали ряд фирм под самыми разнообразными фиктивными названиями, торговавших всем, что могло понадобиться для городского хозяйства, – досками, камнем, железом, сталью, цементом и прочее и прочее, – разумеется, с огромной выгодой для тех, кто скрывался за этими вымышленными названиями. Это избавляло город от заботы искать честных и добросовестных поставщиков».

Эти фирмы торговали мясом, строительными материалами, фонарными столбами, щебнем – всем, что могло потребоваться городскому хозяйству. <…> Фирма вовсе не обязана сама заниматься убоем скота или отливкой фонарных столбов. Она должна только организовать это дело, получить торговый патент, добиться от городского самоуправления подряда на поставку… а потом передоверить подряд владельцам бойни или литейного завода, которые будут поставлять требуемое, выделив посреднической фирме соответствующую долю прибыли... Владелец бойни или литейного завода не смел и мечтать о том, чтобы самому добиться подряда.

С размещением вкладов схема тоже проще простого. Все чиновники города и штата

...размещали городские или государственные средства у определенных банкиров или маклеров, которых правительство либо уполномочивало, либо даже назначало быть хранителями вкладов. Банки не платили процентов по этим вкладам никому, кроме представителей казначейства. По секретным указаниям этих лиц они ссужали казенными деньгами биржевиков, а те помещали их в “верные” бумаги. В Филадельфии действовала целая шайка: в долю входили мэр города, несколько членов муниципалитета, казначей, начальник полиции, уполномоченный по общественным работам и другие чиновники. Их девиз был “рука руку моет”.

Но этого мало, поэтому возникают все более сложные финансовые инструменты и схемы, например, размещение муниципальных облигацией. Оно и понятно. Во-первых, при таком ведении дел денег не будет хватать никогда, а, во-вторых, эти схемы тоже сулят немалый барыш их организаторам:

Финансы штата и города (Филадельфии – столицы штата Пенсильвания. – Е.Ч.) находились в весьма плачевном состоянии. И тот и другой были достаточно богаты, но поскольку казну обирали все, кому не лень, и любыми способами, то всякие новые начинания в штате требовали выпуска новых облигаций. Эти облигации, или “обязательства”, как их называли, гарантировали шесть процентов годовых, но, когда наступал срок уплаты процентов, казначей города или штата ставил на них штамп с датой предъявления, и проценты по “обязательству” начислялись с этого дня не только на номинал, но и на проценты. Иначе говоря, проценты исчислялись как сложные проценты. Однако людям, нуждавшимся в наличных деньгах, от этого толку было мало, ибо под залог таких “обязательств” банки выдавали не более семидесяти процентов их курсовой стоимости, котировались же они не по номиналу, а по девяносто процентов. <…> Окончательный выкуп этих “обязательств” опять-таки сопровождался жульническими махинациями. Зная, что те или иные “обязательства” находятся в руках “добрых знакомых”, казначей опубликовывал сообщение, что такие-то номера – именно те, которые были ему известны, – будут оплачены.

Чем же и кому выгодна эта схема? Драйзер поясняет:

...Еще задолго до Гражданской войны и во время ее в Филадельфии практиковался обычай при недостаточности наличных средств в казначействе выпускать так называемые городские обязательства... Это был обычный способ расплаты и с мелкими торговцами, и с крупными подрядчиками. Но первым – поставщикам городских учреждений – в случае нужды в наличных деньгах приходилось учитывать эти векселя обычно из расчета девяносто за сто, тогда как вторые имели возможность выждать и попридержать таковые до истечения срока. Подобная система была, конечно, явно убыточна для мелкого торгового люда, но зато очень выгодна для крупных подрядчиков и банкирских контор, ибо сомнений в том, что город в свое время уплатит по этим обязательствам, быть не могло, а при такой абсолютной их надежности шесть процентов годовых были отличной ставкой. Скупая обязательства у мелких торговцев по девяносто центов за доллар, банки и маклеры, если только они имели возможность выждать, в конечном итоге каждый раз загребали крупный куш.

Вскоре бумаги начинают размещать не в силу необходимости, а потому что выгоден сам процесс, – хвост начинает крутить собакой.

Первоначально городской казначей, вероятно, не намеревался вводить в убыток кого-либо из своих сограждан – возможно, что тогда в казначействе действительно не было наличных средств для выплаты. Однако впоследствии выпуск этих обязательств уже ничем не оправдывался, ибо городское хозяйство могло бы вестись экономнее. Но к тому времени эти обязательства ... уже сделались источником больших барышей для владельцев маклерских контор, банкиров и крупных спекулянтов, и посему выпуск их неизменно предусматривался финансовой политикой города.

Оборотная сторона дела состоит в следующем.

Чтобы использовать создавшееся положение с наибольшей для себя выгодой, крупный банкир, держатель обязательств, должен был быть еще и “своим человеком”, то есть находиться в добрых отношениях с политическими заправилами города; иначе, когда у него появлялась потребность в наличных деньгах и он приходил со своими обязательствами к городскому казначею, то оказывалось, что расчет по ним произведен быть не может. Но стоило ему передать их какому-нибудь банкиру или маклеру, близко стоящему к правящей клике, тогда дело другое! Городское казначейство немедленно изыскивало средства для их оплаты. Или же, если это устраивало маклера или банкира – разумеется, “своего”, – срок действия векселей, выданных на три месяца и уже подлежащих выкупу, пролонгировался еще на многие годы и по ним по-прежнему выплачивалось шесть процентов годовых, хотя бы город и располагал средствами для их погашения. Так шло тайное и преступное ограбление городской кассы. “Нет денег!” – эта формула покрывала все махинации. <…> За время войны общая сумма непогашенных городских обязательств с выплатой шести процентов годовых выросла до двух с лишним миллионов долларов, и дело стало принимать скандальный оборот. Кроме того, некоторые из вкладчиков вздумали требовать свои деньги обратно.

Разумеется, такая схема не может существовать долго без внешней подпитки.

И вот для покрытия этой просроченной задолженности и для того, чтобы все снова было “шито-крыто”, городские власти решили выпустить заем примерно на два миллиона долларов… в виде процентных сертификатов номиналом по сто долларов, подлежавших выкупу частями, через шесть, двенадцать и восемнадцать месяцев. …На вырученные за них деньги предполагалось выкупить давно просроченные обязательства, в последнее время вызывавшие столько нежелательных толков. Совершенно очевидно, что вся эта комбинация сводилась к тому, чтобы отнять у одного и уплатить другому. <…> Весь замысел сводился к тому, чтобы финансисты из той же клики по-прежнему могли потрошить городскую казну: сертификаты продавались “кому следует” по девяносто процентов от номинала и даже ниже под тем предлогом, что на открытом рынке их сбыть невозможно из-за плохой кредитоспособности города. Отчасти так оно и было. Война только что кончилась. Деньги были в цене.

Фрэнк Каупервуд решает как раз «присоседиться» к выпуску муниципальных облигаций. Он разрабатывает следующий план. Во-первых, городской казначей Стинер размещает городские средства в конторе Каупервуда. Во-вторых, он открывает Каупервуду кредитную линию с правом получения средств в виде сертификатов городского займа, для начала на 200 тыс. долларов. Каупервуд размещает данные сертификаты на рынке по возможной цене и предпринимает все усилия, чтобы довести рыночную цену сертификатов до номинала. А дальше просто:

Городской казначей немедленно обратится в комитет фондовой биржи с ходатайством о включении их в список котируемых бумаг, Каупервуд же употребит все свое влияние, чтобы ускорить рассмотрение этого ходатайства. После того как соответствующее разрешение будет получено, Стинер реализует через него, и только через него, все сертификаты городского займа. Далее Стинер позволит ему покупать для амортизационного фонда столько сертификатов, сколько Каупервуд сочтет необходимым скупить, дабы повысить их цену до номинала. Чтобы добиться этого – после того как значительное количество сертификатов займа уже будет пущено в обращение, – может оказаться необходимым вновь скупить их значительными партиями и затем спустя некоторое время опять пустить в продажу. Законом, предписывающим продажу сертификатов только по номиналу, придется в известной мере пренебречь.

Каупервуд старается отблагодарить Стинера не прямой взяткой, а через создание схемы, на который казначей может озолотиться, ничего не вкладывая. Вот как она выглядит:

Ввиду того, что сертификаты в конечном итоге так или иначе поднимутся до номинала, ничто не мешает Стинеру… закупить их по дешевке в самом начале размещения займа и придержать, пока они не начнут повышаться в цене. Каупервуд с удовольствием откроет Стинеру кредит на любую сумму с тем, чтобы тот рассчитывался с ним в конце каждого месяца. При этом никто не потребует от него, чтобы он действительно покупал сертификаты. Эти бумаги можно будет просто записывать на его счет, маржа составит 10% (здесь имеется в виду предоплата. – Е.Ч.), таким образом, Стинер может считать, что деньги уже у него в кармане. И это не говоря уже о том, что сертификаты для амортизационного фонда можно будет закупить очень дешево, ибо Каупервуд… будет выбрасывать их на рынок в нужном ему количестве как раз в такие моменты, когда решит покупать, и тем самым окажет давление на биржу. А позднее цены уж наверняка начнут подниматься. Если держать в своих руках выпуск всего займа, что дает возможность произвольно вызывать на бирже повышение и понижение, то можно не сомневаться, что в конечном итоге котировки достигнут номинала, причем благодаря искусственным колебаниям удастся еще и неплохо подработать. Каупервуд в смысле выгоды главные свои надежды возлагал именно на эту схему. <…> Если Стинеру угодно войти с ним в долю в его биржевых махинациях – он будет очень рад.

Казначей, разумеется, соглашается на этот план. Ничье одобрение не требуется.

Вскоре после соглашения между казначеем Стинером и Каупервудом сложная политико-финансовая машина заработала с целью осуществления их замыслов. Двести тысяч долларов в шестипроцентных сертификатах, подлежащих погашению за десять лет, были записаны по книгам городского самоуправления на счет банкирской конторы “Каупервуд и K°”. Каупервуд начал предлагать заем небольшими партиями по цене, превышающей девяносто долларов, при этом он всеми способами внушал людям, что такое помещение капитала сулит большие выгоды. Курс сертификатов постепенно повышался, и Фрэнк сбывал их все в большем количестве, пока наконец они не поднялись до ста долларов и весь выпуск на сумму в двести тысяч долларов… не разошелся мелкими партиями. Стинер был доволен. Двести сертификатов, числившиеся за ним и проданные по сто долларов за штуку, принесли ему две тысячи долларов барыша. Это был барыш незаконный, нажитый нечестным путем, но совесть не слишком мучила Стинера. Да вряд ли она и была у него. Стинеру грезилась счастливая будущность.

Стинер создает Каупервуду, с которым он в доле, самые выгодные условия. Как говорится, рука руку моет. В такой ситуации грех не заработать.

Правила фондовой биржи требовали, чтобы все сделки подытоживались к концу дня… но договоренность с новым казначеем избавляла Каупервуда от соблюдения этого правила, и в его распоряжении всегда было время до первого числа следующего месяца, то есть иногда целых тридцать дней, для того чтобы отчитаться по всем сделкам, связанным с выпуском займа.

Более того... все бумаги оставались у него на руках. Поскольку размер займа был очень значителен, то значительны были и суммы, находившиеся в распоряжении Каупервуда, а трансферты и балансовые сводки к концу месяца оставались простой формальностью. Фрэнк имел полную возможность пользоваться сертификатами городского займа для спекулятивных целей, депонировать их как собственные в любом банке в обеспечение ссуд и таким образом получать под них наличными до семидесяти процентов их номинальной стоимости, что он и проделывал без зазрения совести. Добытые таким путем деньги, в которых он отчитывался лишь в конце месяца, Каупервуд мог употреблять на другие биржевые операции, кроме того, они давали ему возможность занимать все новые суммы. Ресурсы его расширились теперь безгранично, – пределом им служили только время да его собственные энергия и находчивость. <…> Когда Стинер, предварительно переговорив с мэром города Стробиком и другими, сказал Каупервуду, что в течение года переведет на его имя по книгам городского самоуправления все два миллиона займа, Каупервуд не отвечал ни слова – восторг сомкнул его уста. Два миллиона! И он будет распоряжаться ими по своему усмотрению! <…> Каупервуд не принадлежал к людям, склонным терзаться угрызениями совести.

Как понятно, финансовые операции Каупервуда строятся на использовании долга в больших масштабах. И он догадывается создать пирамидальную схему, когда покупаются активы, закладываются в банке, на кредитные средства покупаются другие активы, опять закладываются и т.д. Схема очень популярна у нас в России и сейчас. Именно так, как правило, создаются крупные промышленные группы.

В голове Каупервуда уже зародилась теория “бесконечной цепи”, или “приемлемой формулы”, как это было названо впоследствии, заключавшейся в следующем: скупив то или иное имущество с большой рассрочкой платежа, выпустить акции или облигации на сумму, достаточную не только для того, чтобы рассчитаться с продавцом, но и для того, чтобы вознаградить себя за труды, не говоря уже о приобретении таким путем избытка средств, которые можно будет вложить в другие подобные же предприятия, затем, базируясь на них, выпустить новые акции, и так далее до бесконечности! Позднее это стало обычным деловым приемом, но в ту пору было новинкой.

По этой схеме и с использованием денег городской казны начинается скупка привлекательных инвестиционных активов в городе, в первую очередь – конных трамвайных линий.

План Стинера заключался в том, чтобы открыть Каупервуду кредит в городской кассе из расчета двух процентов годовых или, если он откажется от комиссионных, даже безвозмездно (осторожность требовала, чтобы Стинер действовал через посредника). На эти деньги Каупервуд должен был перекупить у Северной Пенсильванской компании линию конки, проходившую по Фронт-стрит, которая не приносила большого дохода и не очень высоко котировалась из-за ее небольшого протяжения – полторы мили, – а также краткосрочности разрешения, выданного на ее эксплуатацию. В качестве компенсации за искусно проведенное дело Каупервуд получал весьма недурной куш – двадцать процентов всех акций. <…> В дальнейшем этот план предусматривал следующее: взятые из городской кассы деньги используются для продления лицензии и для продолжения самой линии; затем выпускается большой пакет акций, которые закладываются в одном из “своих” банков: таким образом, через некоторое время город получает обратно занятый у него капитал, а они начинают класть в карман прибыль, приносимую линией. <…> Каупервуд никогда не упускал своей выгоды. А к этому времени у него выработалась особая деловая мораль, мораль финансиста. Он считал недопустимым красть лишь в том случае, если подобный акт стяжания или наживы так и назывался кражей.

В итоге Каупервуд оперирует примерно полумиллионом казенных денег и умудряется скупить контрольный пакет на свое имя, кому любопытны детали – оставляю для самостоятельного изучения. А мне интересен момент банкротства Каупервуда. Поскольку его активы были заложены и перезаложены, то биржевой паники он не перенес. Его спасли бы живые деньги – 300 тыс. из городской казны в дополнение к уже используемым 500 тыс. Но Стинер ему помочь не может. Другие городские воротилы узнают про то, какие первоклассные активы Каупервуд и Стинер аккумулировали для себя, не взяв их в дело. Им выгоднее свалить Каупервуда и Стинера, чтобы по дешевке завладеть их бумагами. Они запрещают Стинеру давать очередной кредит Каупервуду под благовидным предлогом – чтобы купировать убытки казны.

Каупервуд при всех своих проказах до последнего дня был юридически чист, но в критический момент он поскальзывается на банановой кожуре. Когда еще есть надежда избежать банкротства, он скупает на рынке городские сертификаты на 60 тыс., получает за них деньги в казне, а сами сертификаты там не депонирует – он их закладывает в частном банке и выручает еще денег. Это трактуют как финансовое преступление и засаживают его в тюрьму. Стинера тоже – не потому что воровал, а потому что не делился.

Кульминация финансовой аферы была для меня совершенно неожиданной. Я не могла себе представить масштабы стихийного бедствия. Когда Драйзер в начале романа говорил о том, что чиновники пытались украсть весь бюджет, я не восприняла это дословно. Оказывается, весь буквально:

Окончательный крах всех финансовых дел Каупервуда наступил в марте, когда его официально объявили банкротом и все его имущество было конфисковано в пользу кредиторов. Только на покрытие задолженности городскому казначейству – пятьсот тысяч долларов – потребовалось бы больше денег, чем можно было реализовать, если бы не установили расчет по тридцать центов за доллар. Но и после этого городу все равно ничего не досталось, так как путем различных махинаций у него оттягали права на получение этой суммы. Город якобы опоздал с предъявлением претензий. Это, конечно, послужило к выгоде других кредиторов, поделивших между собой сумму, в которой было отказано городскому казначейству.

А теперь немного о личном. В подростковом возрасте я читала Драйзера – в частности, его романы «Сестра Керри», «Дженни Герхард» и «Американская трагедия» – запоем. Не могла оторваться, слезы душили. Сейчас же к художественным достоинствам «Финансиста» отнеслась более чем спокойно. Некоторые западные критики называют эту книгу одним из лучших американских исторических романов. Не могу с этим согласиться. Как писатель Драйзер в подметки не годится ни Лондону, ни Дос Пассосу, ни Синклеру Льюису, ни Стейнбеку. Язык суховатый, характеры простенькие, действие развивается вяло, интрига не цепляет, многословие утомляет, очень много повторов. Я уже давным-давно поняла, в чем Каупервуда обвинили, а Драйзер в 25-й раз мне это объясняет, и так длинно!.. О переводе вообще молчу^[38]. Так что если вы способны наступить на горло своему эстетическому чувству, читайте произведение ради начинки, а если не готовы, то лучше смириться с пробелом в образовании.

Глава 11
Как облапошить миноритарных акционеров и срежиссировать финансовый кризис
Инструкции Эптона Синклера в романе «Дельцы»

Эптон Синклер – из когорты писателей, активно переводившихся на русский при советской власти по причине его теоретического и практического сочувствия рабочему движению – он не только сопереживал социалистам и обличал индустриальное рабство, но и денег дал на строительство коммуны. Синклер считается писателем, принадлежавшим к движению «Разгребателей грязи», целью которого было предавать гласности махинации крупных корпораций и биржевых дельцов, а также выводить на чистую воду коррумпированных чиновников.

Помню, в детстве у нас дома был его роман «Король-уголь», типичный для Синклера (я даже его, кажется, одолела). Синклер любил писать о крупных американских воротилах начала века, сколотивших себе состояние на угле, тушенке, стали или автомобилях. Роман «Автомобильный король» – о Генри Форде. Ну, а в «Дельцах» (по-английски The Money Changers) прототипом одного из главных героев является Джей Пи Морган – крупнейший финансист рубежа XX века. Действие романа происходит непосредственно до и во время паники на Уолл-стрит в 1907 году.

Практически в любой книжке по финансовой истории США можно прочитать о том, что благодаря решительным действиями Джей Пи Моргана удалось усмирить банковскую панику осенью 1907 года. Морган поддерживал рынок практически всем своим состоянием, обращался к вкладчикам с воззваниями о том, что он не даст банковской панике разрастись. Ему поверили, и все успокоилось. А чтобы банковский кризис не повторился, создали Федеральную резервную систему (ФРС) и ввели страхование банковских вкладов. С тех пор в США набегов на банки не наблюдалось. Много лет я верила в эту историю. Пока не прочла… роман Эптона Синклера «Дельцы». В нем паника представлена как срежиссированная, и именно Морган, выведенный под именем Дэна Уотермана, является ее постановщиком.

Скорее всего этот сюжетный ход автором не выдуман, а отражает реальные события. В 1907 году панику спровоцировало падение Knickerbocker Trust – третьего по величине банка Нью-Йорка. Вкладчики начали забирать вклады и из других банков. Выстраивались огромные очереди. Это поставило нью-йоркские, да и региональные банки на грань разорения. В этот момент Джей Пи Морган действовал по сути как центробанк. Он аккумулировал колоссальную по тем временам сумму – 110 млн. долларов, которая включала его личные средства, деньги банкиров, не попавших под удар, и, что самое главное для нашего повествования, – государственнуюпомощь^[39]. Эти деньги были предоставлены тем институтам, которые нуждались в поддержке больше всего. Город Нью-Йорк был спасен от банкротства, фондовый рынок – от крупного коллапса, банковская система – от полного краха, ну а Морган въехал в историю на белом коне.

Однако белый конь оказался замызган грязью. На пике кризиса президент Теодор Рузвельт разрешил Моргану поглотить Tennessee Coal, Iron and Railroad Corporation (TCI) примерно с такой формулировкой: чтобы спасти брокерскую фирму, оказавшуюся на грани разорения, и прекратить финансовое кровопролитие на Уолл-стрит. По сути – отблагодарил. Морган был крайне заинтересован в этой сделке, поскольку контролировал добрую часть сталелитейной промышленности и железных дорог и мечтал о поглощении крупнейшего конкурента. Поскольку антитрастовское (то есть антимонопольное) законодательство уже существовало, то согласно букве закона это поглощение было невозможным. А тут прошло как по маслу. В результате Морган прибрал к рукам треть всех железных дорог и 70% сталелитейной промышленности.

Предложение позволить Моргану поглощение TCI повлекло за собой два слушания в Конгрессе. Ситуацию усугубляли подозрения, что Морган срежиссировал панику, чтобы протолкнуть нужное ему решение относительно TCI. Отнюдь не беспочвенные. Во-первых, коллапс Knickerbocker Trust произошел на пике процветания, когда его ничто не предвещало. Тотчас же последовал пресс-релиз от Моргана, который провоцировал набег на еще один крупнейший банк. Помимо этого во время паники Морган практически единолично принимал решения, кому выдавать помощь, а кому нет, что позволило поставить под контроль и некоторые независимые банки, и страховые компании.

Сенатор от штата Висконсин Роберт Лафоллет в ряде речей Конгрессу в марте 1908 года заявил, что паника была средством политического давления и экономического террора Моргана, его способом закабалить банкиров, раздеть мелких вкладчиков и получить контроль над депозитами физлиц в банках и страховых компаниях. По мнению сенатора, кризис был «тщательно спланирован и мастерски реализован» и «прекрасно» сработал. Банки Моргана и Рокфеллера получили 50 млн долларов государственных денег в качестве одномоментной выгоды, но кризис также позволил протолкнуть банковское законодательство, которое давало банкирам с Уолл-стрит беспрецедентный контроль над денежными потоками страны [Zimmerman 2006, p. 155–156].

Синклер уверял, что получил инсайдерскую информацию о том, что паника была срежиссирована, от своего друга – уоллстритовского юриста, который встречался с президентом Knickerbocker Trust в самом начале паники, буквально за несколько часов до самоубийства последнего.

«Дельцы» – вторая часть трилогии, связанной одним положительным героем. Это состоятельный адвокат Аллан Монтегю, внук богатого плантатора, сын генерала армии северян. В первой части трилогии, романе 1908 года «Столица», он приезжает в Нью-Йорк и начинает карьеру. В «Дельцах» он уже уважаемый член нью-йоркского профессионального сообщества, обросший связями в деловых кругах. К нему обращается группа предпринимателей, которые хотят приобрести контроль над «Северной миссисипской железной дорогой», и предлагает Аллану помочь им в осуществлении этой затеи. Аллан родом из Миссисипи, знает всю местную бизнес-элиту, обладает безупречной репутацией, ему там доверяют. Он идеально подходит на роль «проводника идей» «стальной шайки». Аллан покупается легко, ибо идея кажется ему правильной, а жареным еще не пахнет. Во-первых, новые акционеры собираются построить новую железную дорогу до завода «Миссисипской стальной компании» – последнего крупного независимого производителя стали в США. Проект затратный и неподъемный для нынешнего руководства компании. От его реализации должны выиграть все: затраты на транспортировку продукции упадут, сталелитейный завод повысит свою конкурентоспособность, сохранит независимость и поддержит низкие цены на сталь, в том числе и для самой железной дороги, которая является его крупным потребителем. Железная дорога увеличит выручку и заработает прибыль, ее акции вырастут в цене. Штат получит налоги и новые рабочие места. Плюс к этому, поскольку объявят выкуп акций у текущих акционеров, у нуждающихся в деньгах местных инвесторов появится прекрасная возможность сбыть с рук неликвидные бумаги.

Уговаривая Аллана взяться за дело, один из инициаторов проекта рассказывает ему, какими методами «Стальной трест» (моргановский, в книге – уотермановский) дискриминирует мелких производителей.

Цены искусственно вздуты, и конкуренты также имеют возможность получать большие прибыли. Однако те, кто вступает в игру, как правило, сталкиваются с неожиданными препятствиями. Они не могут получить желаемого кредита, Уолл-стрит не дает им денег, хотя они и тонут в заказах. Повсюду против них объединяются влиятельные интересы. Их бумаги, обращающиеся на бирже, атакуют игроки на понижение, а вокруг них начинают возникать самые невообразимые слухи. Против них заводят тяжбы, чтобы подорвать их репутацию заемщиков. Иногда пропадают важные бумаги, исчезают важные свидетели, плывущие из Европы, и тому подобное. Случается, что лучших сотрудников переманивают, бухгалтеров и конторских мальчиков подкупают, и все деловые секреты становятся достоянием конкурентов. Железнодорожные компании их не жалуют: вагоны идут медленно, происходят всякого рода мелкие неприятности…^[40],{Существует миф, что при советской власти иностранная литература выходила в очень хороших переводах. Если речь идет о произведениях, где есть экономическая или финансовая тематика, то это не так. Роман «Дельцы» переведен омерзительно. Переводчик, когда не понимал, о чем идет речь, либо опускал куски текста целыми предложениями, либо выдумывал какую-то ахинею от себя. В данной главе все переводы отредактированы (переписаны) мной.

А здесь привожу исходный перевод цитировавшейся выше фразы: «Цены, искусственно вздутые, держатся на постоянном уровне (этого в тексте нет. – Е.Ч.), и конкуренты также имеют возможность получать большие прибыли. Однако те, кто подключается к делу (крайне неудачно называть «подключающимися к делу» новых независимых производителей стали, ведь они затевают свое дело, а не подключаются к чьему-то. – Е.Ч.), как правило, сталкиваются с неожиданными препятствиями. Они не могут получить желаемого кредита, тонут в заказах, а Уолл-стрит и не думает им помогать (в оригинале не так, ведь Уолл-стрит и не должна им помогать производить продукт, она им попросту денег не дает. – Е.Ч.). В результате о них начинают ходить таинственные слухи (в оригинале никакого «в результате» нет, нелогично оно здесь; почему слухи должны начинать ходить «в результате» того, что Уолл-стрит не помогает? – Е.Ч.). (Здесь исчез фрагмент про судебные тяжбы. – Е.Ч.) Иногда пропадают важные бумаги, задерживается необходимая информация из Европы (если бы так, Синклер пишет о том, что исчезают люди, которые должны выступать свидетелями. – Е.Ч.) и тому подобное. Случается, что переманивают лучших бухгалтеров (у Синклера ключевых сотрудников переманивают, а бухгалтеров подкупают, понятно почему – от бухгалтеров нужна инсайдерская информация, поэтому переманивать их смысла нет. – Е.Ч.), подкупают конторских мальчиков, и все деловые тайны становятся достоянием конкурентов. Железнодорожные компании поступают с ними нечестно: доставка запаздывает, происходят всякого рода мелкие неприятности, подрывающие доверие к ним». Посоветовать могу только одно. Те, кто может, читайте этот роман в оригинале. Терпеть перевод на русский нет никаких сил. Дальше только хуже.}. Часть акций уже консолидирована, увеличить свой пакет «стальная шайка» планирует через дополнительную эмиссию, проект которой будет предложен на общем собрании. Он предусматривает преимущественное право выкупа текущими акционерами, но с тем, чтобы нераспроданные акции остались за «шайкой». Поскольку мало кто планирует довносить деньги в компанию, то текущих акционеров размоют, а «шайка» получит контроль. Этим ходом убьют и «второго зайца»: в компанию таким образом придут деньги, которые будут направлены на строительство новой ветки.

В задачи Аллана входит поездка на юг, встречи с акционерами и убеждение их в том, что нужно голосовать за допэмиссию и список членов совета директоров, выдвинутый новыми акционерами. Его миссия оказывается успешной. На собрании проходят все предложения инвесторов-активистов. Президент компании, старый друг семьи Аллана Монтегю, вынужден подать в отставку, а Аллан избран новым президентом. Акции «Северной миссисипской дороги» впервые замечает Уолл-стрит, и там начинается шевеление.

Несмотря на громкий титул, Монтегю практически без прав – этакий министр без портфеля. Он сталкивается с тем, что секретарем и казначеем дороги назначают родственников одного из новых акционеров, а вознаграждение их слишком щедрое. Ему указывают, кого брать в подрядчики при строительстве новой ветки, при этом цены «карманных» исполнителей резко завышены. Искать более выгодные контракты нельзя, ибо подряды «специально предназначены для “Компании железнодорожных насыпей”», принадлежащей одному из новых акционеров и возглавляемой его племянником. Она организована специально для целей сотрудничества с «Северной миссисипской дорогой». «Иными словами, это прием, с помощью которого мистер Прайс намерен обирать акционеров “Северной миссисипской железной дороги?”» – спрашивает Монтегю у одного из ставленников «шайки» и, разумеется, не получает ответа. Как говорится в анекдоте, «…догадался Штирлиц».

Монтегю в смятении, он ищет совета у своего знакомого, майора из делового клуба. Спрашивает, насколько это общепринято. «Старший товарищ» учит его уму-разуму: «если дорога большая и ее возглавляет человек, располагающий большой властью, то почему бы ему этого не сделать». И приводит пример злоупотреблений на другой дороге, которой руководил некто Хиггинс:

Ежегодно дорога давала объявление о закупках почтовой бумаги{Не могу удержаться и не процитировать перл в исходном переводе. Там «подряд на почтовую бумагу».}. Его сумма равнялась примерно миллиону долларов, перечень спецификаций был весьма длинным, но в середине одного из параграфов неизменно указывалось, что бумага должна непременно иметь определенный водяной знак. А патентом на этот знак владела только одна из компаний Хиггинса! У него даже и фабрики не было – все подряды он передавал во вторые руки. Хиггинс умер, оставив после себя примерно восемьдесят миллионов долларов, но факты подтасовали, и все газеты сообщили, что у него было “всего несколько миллионов”.

«Но здесь речь идет о железной дороге, которая еще не построена, и они сами вкладывают деньги в ее строительство», – возражает Монтегю. «Да, конечно, но они вернут их себе с помощью подобных махинаций, и на руках у них останутся и акции, и все, что они выручат, продав акции, – это прибыль. А если придут из законодательного собрания штата и начнут задавать нелицеприятные вопросы, они раскроют свои бухгалтерские книги и объяснят, что произвели большие расходы на реконструкцию; такова стоимость дороги, скажут они, а урезав нам тарифы{В исходном тексте – «ассигнования на транспортные расходы».}, вы сократите наши дивиденды и лишите нас собственности», – объясняет детали схемы медленно «въезжающему» Аллану более сведущий в подобных делах персонаж.

Дискуссия переходит в плоскость философствования о судьбах мелких акционеров в принципе. Мой бывший коллега, известный российский инвестиционный банкир и управляющий фондом прямых инвестиций Олег Царьков, острый на язык, любил говорить, что «миноритарный акционер – это судьба». Эптон Синклер думает примерно так же и вкладывает в уста своих героев следующие суждения:

Я помню, еще во времена моей юности люди, накопив немного денег, помещали их в какое-нибудь предприятие и получали свою долю, какова бы ни была его прибыль. А теперь крупные дельцы взяли все под свой контроль и стали еще более алчными, чем раньше. Ничто их не задевает больше, чем сознание, что мелкий акционер получит свою долю прибыли. Они пускаются на разные махинации, лишь бы лишить их такой возможности. <…>

Скажем, вы производите мыло. Но выясняется, что таких фабрикантов, как вы, очень много и рынок затоварен. Вы решаетесь на слияние, вытесняете конкурентов и монополизируете рынок. На балансе компании вы оцениваете свои активы в два раза выше той суммы, за которую их купили, – поскольку вы оптимистичны от природы и поскольку вы рассчитываете, что они в действительности столько заработают. Теперь вы размещаете новую эмиссию акций по цене, втрое превышающей эту и так завышенную оценку. Вы пускаете слухи о чудесах, которые произойдут благодаря объединению мыловаров, о преимуществах, которые дает монополизация рынка, и сбываете свои акции публике... Даже если вы продали все акции, контроль над корпорацией останется за вами. Акционеры беспомощны и неорганизованны, а у вас всюду свои люди. Затем на Уолл-стрит начинают ходить тревожные слухи о делах мыльного треста. Его совет директоров собирается на заседание и заявляет, что трест не в состоянии выплачивать дивиденды. Среди акционеров растет недовольство, они пытаются организовать оппозицию. Но вы переводите часы на час вперед и избираете первым лицом себя, пока другие еще не подошли на собрание. Возможно даже, что паника вызовет такое падение цен на акции корпорации, что вы скупите контрольный пакет. Тогда акционеры узнают, что трест по производству мыла перешел в другие руки и решено избрать новое, честное руководство, и снова есть надежда. Вы покупаете еще несколько фабрик и опять выпускаете акции и облигации, цена на акции снова повышается, и вы опять продаете свои бумаги. Подобные махинации можно проделывать систематически каждые два или три года. И каждый раз вы находите новый выводок инвесторов, и никто, кроме некоторых фигур с Уолл-стрит, не способен уследить за вашими действиями.

Синклер верно подметил, что у рынков короткая память. Если работать на репутацию и грамотно пиарить, то можно превратиться в «белого и пушистого» довольно скоро, не думаю, что за два-три года, но за пять-семь точно.

И вот прогноз «знатока» о судьбе железной дороги:

– А не стоит ли случайно за спиной вашей железнодорожной компании какой-нибудь трест?

– Несомненно, – ответил Монтегю.

Майор пожал плечами.

– Тогда ждите, что ваши хозяева вскоре найдут, что первый выпуск облигаций не покрывает стоимости предполагаемой реконструкции. Смету, составленную инженерами, сочтут заниженной, выпустят новую партию облигаций, и компания вашего президента получит новый подряд. Затем вы узнаете, что ваш президент организует промышленное предприятие неподалеку от дороги, а дорога предоставит ему негласную скидку и будет перевозить его грузы практически бесплатно. Он может также закупить вагоны и заставить дорогу заплатить ему за привилегию эксплуатировать вагоны в его частной собственности. <…>

Майор умолк. Он видел, что Монтегю смотрит на него растерянно.

– Что случилось? – спросил Винейбл.

– Боже правый! – воскликнул Аллан. – А разве вы знаете, о какой дороге я говорю?

Майор откинулся в кресло и расхохотался. И хохотал так, что лицо его раскраснелось, он задохнулся и не мог произнести ни слова.

– Я уверен, что вы знаете, – настаивал Монтегю. – Вы обрисовали абсолютно точную картину.

Что касается миноритарных акционеров, то оказывается, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Как выражается одна из героинь романа, «так пусть они и расплачиваются за то, что имеют дело с такими людьми». И она в чем-то права.

Как я уже говорила, вторая «экономическая сюжетная линия» – банковская паника, искусственно сконструированная с целью поставить под контроль независимые банки. В романе так объясняются мотивы крупных дельцов с Уолл-стрит:

…крупные банки обязаны отчислять в резервный фонд двадцать пять процентов своего капитала, в то время как независимые трасты – только пять, благодаря этому оборот средств у последних быстрее, они выплачивают четыре процента по вкладам, широко себя рекламируют и вытесняют монополистов. Их около пятидесяти в одном Нью-Йорке, а на депозитах у них около миллиарда долларов.

Атака начинается так:

Генерал Прентис, как член правления Готтамского треста, голосовал за то, чтобы не закрывать банк. Но как президент Федерального банка он забрал из Готтамского треста миллион долларов. Ни одна газета ничего не сообщила об этом, но слухи передавались из уст в уста, и вскоре это обсуждал весь город. Рассказывали, что эта измена Прентиса так подействовала на членов правления Готтамского треста, что привела к его закрытию. Так началась паника…

А дальше – дело техники:

Все было разыграно как по нотам. Фондовая биржа была совершенно потрясена; некоторые из ведущих акций падали на несколько пунктов между двумя сделками, а Уайман, Хиган и заправилы Нефтяного и Стального трестов работали вовсю, чтобы добиться полного краха на бирже и сорвать на этом огромный куш. В то же время уполномоченные Уотермана в Вашингтоне беседовали с президентом и представили ему отчаянное положение “Миссисипской стальной компании”. Финансовое состояние страны и так было шатким, а тут замаячила угроза еще одного крупного банкротства. Учитывая сложившуюся критическую ситуацию, Стальной трест соглашался сделать все от него зависящее для спасения экономики страны. Он решил присоединить к себе “Миссисипскую стальную компанию”, если только правительство не станет этому препятствовать. Такие заверения были получены, и, таким образом, Уотерман достиг своей цели.

Уотерман достиг своей цели, но просчитался вот в чем. Оказалось, что панику легко инициировать, но трудно остановить. Она разрастается как снежный ком и перестает быть управляемой.

Но остался еще один фактор, который не всеми учитывался. Это – публика, которая поставляла все эти деньги для игры, люди, которым доллары были необходимы для удовлетворения жизненных нужд... Это – мелкие собственники, нуждавшиеся в долларах для уплаты своим служащим по субботам; рабочие, которым деньги были необходимы для уплаты за квартиру, за хлеб насущный; беззащитные вдовы и сироты, для которых они означали спасение от голодной смерти. <…> Услышав о пошатнувшемся положении банков и начавшейся панике, эти люди поняли, как велика опасность. Стало ясно, давно предсказываемый крах угрожает именно им. Толпами бросились они на Уолл-стрит. Весь финансовый район заполнили перепуганные массы людей. Сюда были брошены конные отряды полисменов для наведения порядка.

Интриганы поняли, что спустили с цепи такое чудовище, с которым можно не справиться: «Крах грозил и тем банкам, в которых они сами были заинтересованы. При подобной безумной панике национальным банкам не могло хватить даже двадцати пяти процентов резервных средств, чтобы удовлетворить требования потерявших голову вкладчиков. <…> Теперь не было никакой возможности где бы то ни было добыть средства для выплаты вкладов. Куда ни обращались дельцы, всюду они сталкивались с недостатком денег: ничего нельзя было продать, нигде нельзя было получить займа».

Пришлось ситуацию разворачивать в обратном направлении – «укрощать выпущенного на волю зверя». «Тревожные телеграммы пошли в Вашингтон. В результате министерством финансов было внесено шесть миллионов долларов в национальные банки столицы, а затем и сам министр прибыл в Нью-Йорк на совещание». Уотерман гениально оборачивает дело в свою пользу:

Обратились к Дану Уотерману, всеми признанному главе банкирского мира. Ввиду грозящей всем опасности соперничество различных компаний прекратилось, и Уотерман внезапно превратился в самодержца с неограниченной властью над всеми банками в городе. Даже правительство отдало себя в его руки. Министр финансов превратился в одного из его подручных, а управляющие банками и финансисты, подобно перепуганным детям, бросились в его контору. Даже самые самоуверенные и смелые люди, подобные Уайману и Хигану, исполняли все его приказания и почтительно выслушивали его. <…>

Уотерман привел к панике… <…> Но теперь газетные репортеры присутствовали на всех конференциях и следовали за Уотерманом повсюду, где бы он ни появлялся, и усердно рекламировали этого “испытанного в боях ветерана, вступившего в последнюю отчаянную битву за спасение чести и финансов”.

Битва шла за спасение Федерального банка:

Было признано, что если падет бастион Прентиса, то это приведет к общему поражению. Все длиннее и длиннее становились ряды ожидающих выплаты вкладчиков; сейфы банков опустели. Кассиры стремились выплачивать деньги как можно медленнее. Полчаса требовалось только для проверки одного чека. Так они действовали в ожидании поступления новых денег. Городские ссудные кассы приняли решение закрыть свои двери, опираясь на законное право возвращать депозиты в течение 60 дней после истребования их клиентами. Национальные банки выплачивали свои долги векселями. Газеты взывали к доверию... Даже мальчикам, выкрикивающим новости, приказано было молчать, чтобы их крики не приводили к еще большей панике. Отряд конных полисменов патрулировал улицы, не давая людям собираться в толпу.

Вторая «линия фронта» – биржа:

Правительство пока отказывало в денежной поддержке бирже. Считалось, что оно не должно помогать биржевым игрокам. Казалось, вот наступит час, когда биржа вынуждена будет закрыться. Тогда разорятся тысячи фирм и бизнес в стране будет парализован. Пришло известие, что в Питсбурге биржа уже закрылась. Перепуганные магнаты вновь собрались у Уотермана. Опять потекли правительственные суммы в банки, а из банков к Уотерману. В самый острый момент кризиса стало известно, что Уотерман дает ссуду в двадцать пять миллионов долларов под десять процентов.

Таким образом, гибель была предотвращена. Биржевые маклеры не знали, куда деваться от радости, по всей Уолл-стрит раздавались крики “ура!”.

Уотерман зарабатывает политические дивиденды, распоряжаясь чужими деньгами: «Многие восхищались великодушием Уотермана, ссудившего двадцать пять миллионов под десять процентов годовых. Но дал-то он не собственные деньги, а взятые им из национальных банков, а те, в свою очередь, получили их от правительства в качестве беспроцентной ссуды».

Хоть паника и прекращена, без потерь для экономики не обошлось: «В течение недели в банковских и коммерческих предприятиях, даже самых мелких, наблюдался застой. Сотни фирм обанкротились, и закрылись тысячи заводов и мануфактур. Миллионы людей остались без работы. Все лето железные дороги не справлялись с перевозками, а теперь четверть миллиона товарных вагонов стояли без движения. Повсюду царили голод и нищета».

Эптона Синклера как писателя я не люблю. Это вам не Эмиль Золя. У Синклера, как вы сами могли убедиться, политизированность идет в ущерб художественности. Он не «мастер художественного слова». Но исторический эпизод он разложил по полочкам весьма корректно, за что ему и спасибо.

Глава 12
Эпоха процветания 1920-х годов в США и флоридский бум недвижимости
Какими их увидели Синклер Льюис, Джон Дос Пассос и Сомерсет Моэм

Над заголовком этой главы я думала долго. Пыталась сложить какое-нибудь троесловие на манер известных: секс, наркотики и рок-н-ролл; секс, ложь и видео; улица, фонарь, аптека; карты, деньги, два ствола; небо, самолет, девушка. Получилось не очень складно: выпивка, электроприборы и акции. Зато отражает экономическую суть эпохи.

Как пишет Эдгар Доктороу в романе «Рэгтайм», Америка на заре XX века – это «нация паровых экскаваторов, локомотивов, воздушных кораблей, двигателей внутреннего сгорания, телефонов и двадцатипятиэтажных зданий». США 1920-х годов – это уже нация самолетов, автомобилей, электрических двигателей, электробытовых приборов и 100-этажных небоскребов.

1920-е годы называют американской эрой процветания или периодом процветания Кулиджа – по имени тогдашнего президента США. Ускорение американской экономике придала Первая мировая война, от которой США – единственная страна в мире – выиграла. В 1920-е годы она обладала самой быстроразвивающейся экономикой в мире. Движущие силы экономического развития – автомобильная промышленность, авиастроение, энергетика, производство бытовых приборов. Повышаются производительность труда и зарплата. Растет и оптимизм американцев, крепнет вера в будущее. Люди начинают понемножку залезать в долги. На потребительские кредиты они покупают товары длительного пользования, которые раньше были доступны лишь немногим. Теперь американцы могут позволить себе гораздо больше предметов роскоши, чем раньше. Маркетинговым лозунгом 1920-х стало «Купи сейчас!»

В первую очередь они покупают… легковые машины. Если в 1900 году в США было зарегистрировано всего 8 тыс. автомобилей, то в 1912-м – 944 тыс., в 1917 году в стране насчитывалось уже 5,1 млн авто, а производство легковушек достигло 1,7 млн штук. В 1925 году производство выросло до 3,6 млн легковых автомашин в год, а парк составил 20 млн (при населении 120 млн человек!). Форд был массово доступным. Генри Форд на своем заводе еще в 1914 году увеличил зарплату рабочих с 2,34 доллара в день (за 8-часовую смену) до 5 долларов, что составляло в год примерно 1250 долларов. А автомобиль знаменитой модели «Т» стоил 360 долларов, что позволяло простому рабочему у Форда менять машину ежегодно. В 1920 году один автомобиль приходится на три семьи, к концу десятилетия он есть практически в каждом доме. Кстати, процентная ставка по автомобильному кредиту достигала 30% годовых, выплачивался кредит равными долями.

Одно маленькое, но важное замечание относительно роста зарплат на заводе Форда. Придуманный им конвейер и система рациональной организации труда Тейлора увеличивали производительность раз в пять-шесть, делая труд рабочего гораздо более тяжелым, тогда как зарплата выросла в два раза. В романе Дос Пассоса «Большие деньги», о котором мы будем подробно говорить, об этом написано так:

Процесс производства у Форда постоянно улучшался: меньше непроизводственных потерь, больше надсмотрщиков, соглядатаев, провокаторов и осведомителей (пятнадцать минут на ланч, три минуты на туалет) повсюду скоростная, “потогонная” система Тейлора – поднимай, заверни гайку, завинти болт, вгони шпонку, поднимай, заверни гайку, завинти болт, вгони шпонку, поднимайзавернигайкузавинтиболтвгонишпонку, и повторяй эти монотонные быстрые операции до тех пор, покуда не отдашь все свои жизненные соки до последней унции, а вечером работяги возвращаются домой с посеревшими лицами, с дрожащими от напряжения мускулами{Для сравнения привожу рассуждения о конвейере Форда в «Рэгтаймс" Эдгара Доктороу: «В Хайленд-Парке, штат Мичиган, первый автомобиль модели “Т” шатко съехал с конвейерной линии в траву под ясными небесами. Черный и нескладный коробок, высоко стоящий над землей. Изобретатель смотрел на него издали. Котелок-“дерби” на затылке. Челюсти пережевывают соломинку. В левой руке карманные часы. Работодатель множества людей, среди которых порядочно иностранцев, он твердо верил, что большинство человеческих существ тупы и неспособны к достойной жизни. Он изобрел и разработал идею разбивки рабочих операций на простейшие элементы так, чтобы любой олух мог их производить. Вместо того, чтобы обучать каждого сотням всяких манипуляций, связанных с постройкой автомобиля, вместо того, чтобы таскаться туда-сюда за разными деталями, почему бы этому каждому не стоять на одном месте, делая одну и ту же операцию снова и снова, между тем как детали будут проплывать мимо него на движущихся ремнях. В этом варианте мы совершенно независимы от умственных способностей трудящегося. Человек, который всовывает винт, не накидывает на него гайку, так говорил изобретатель своим сотрудникам. Человек, который накидывает гайку, не закручивает ее. Идея этих движущихся поясов озарила его однажды на бойне, где он увидел, как коровьи туши, висящие на стропах, проплывают над головами мясников. Он передвинул языком соломинку из одного угла рта в другой и посмотрел на часы. <…> Ровно через шесть минут идентичный автомобиль появился на съезде, задержался на один момент, словно показываясь холодному утреннему солнцу, а потом скатился вниз и стукнулся в задок первача. До этого Генри Форд был простым производителем машин. Сейчас он испытал такой мощный экстаз, какого до него не сподобился ни один американец, не исключая и Томаса Джефферсона. Он заставил машину повторять саму себя до бесконечности. Производители работ, менеджеры и помощники ринулись к нему с рукопожатиями. На их глазах были слезы. Он выделил шестьдесят секунд на выражение чувств, а затем отослал всех по рабочим местам. Он знал, что можно внести еще множество улучшений, и он был прав. Контролируя скорость конвейера, он может контролировать уровень выработки. Он вовсе не хотел, чтобы рабочий горбатил больше, чем надо. Каждая секунда должна быть необходима для работы, но ни одной секундой больше. Исходя из этих принципов, Форд установил конечную задачу индустриального производства – не только части продукции должны быть внутризаменяемы, но и люди, выпускающие эту продукцию, должны быть внутризаменяемы. Вскоре он начал выпускать три тысячи “тачек” в месяц и продавал их во множестве. Ему предстояло прожить долгую и активную жизнь. Он любил животных и птиц и среди своих друзей называл Джона Бэрроуза, старого натуралиста, изучавшего жизнь скромных лесных тварей – суслика и енота, крапивника и черноголовой синицы чикади» [Доктороу 2000].}. 1920-е годы прошлого века были временем резкого научно-технического прогресса. В это время появилось радио, возникла телефонная связь, была практически завершена «электрификация всей страны». Были созданы энергосбытовые компании. Их появление улучшало ситуацию в экономике радикально – передача энергии на дальние расстояния позволяла теперь размещать производство где угодно, например, поблизости от источников сырья, в местах с дешевой рабочей силой или рядом с рынком сбыта, а не как раньше – только рядом с угольной шахтой или рекой. В 1907 году к электрической сети было подключено 8% строений, в 1921-м – 37,8%, в 1929 году – 67,9%, в том числе жилые дома. В 1929 году США вырабатывали больше электроэнергии, чем весь остальной мир.

В результате электрификации резко возрос спрос на электроприборы – пылесосы, кофеварки и тому подобное. С 1921 по 1929 годы почти удвоились продажи электроприборов – а в эту категорию входили фонографы, стиральные машины, швейные машины, пылесосы и изобретенный в 1919 году холодильник, считавшийся тогда умопомрачительной роскошью. Продажи радио подскочили в 30 раз: ведь в 1920-е годы начинается регулярное радиовещание.

В моде и авиационная отрасль, всплеск интереса к ней связан с полетом в Париж пилота Чарльза Линдберга в мае 1927 года. Это был первый беспосадочный одиночный перелет через Атлантику. Предыдущие 12 попыток закончились неудачно, из них шесть – смертями. Слава Линдберга была примерно такой же, как и у Юрия Гагарина после первого полета в космос, а инвесторы принялись скупать «авиационные» акции.

В 1925–1929 годах экономика росла средними темпами – 8,9% в год. На фондовом рынке – бум, там играют около 1 млн американцев. Массово возникают взаимные фонды. В 1921 году индекс Доу-Джонса – индекс цен акций крупнейших промышленных компаний – колебался ниже отметки 80 пунктов, к концу 1928-го он достиг 300 пунктов, а на пике – 3 сентября 1929 года – составил 381 пункт.

С 1923 года в стране действует «сухой закон» – полный запрет на продажу алкоголя. Но выпивку можно достать у бутлегеров – подпольных торговцев спиртным. Из литературных героев бутлегером является, например, Гэтсби из романа Скотта Фицджеральда «Великий Гэтсби». Помните, как роскошно он живет?

«Приметы времени» можно найти в гениальном романе Синклера Льюиса «Бэббит», вышедшем в 1922 году. Льюис (1885–1951) – один из лучших американских писателей первой трети XX века, первый лауреат Нобелевской премии по литературе из США (заслуженный!) и лауреат Пулитцеровской премии – самой престижной литературной награды в США. Льюиса отличает тщательная фактологическая проработка материала для каждого своего произведения, он ас деталей.

«Бэббит» – пожалуй, самый знаменитый его роман, который принес писателю настоящую славу сразу же после выхода в свет. Главный герой книги Джордж Бэббит – торговец недвижимостью в провинциальном городке. Он рядовой обыватель, спешащий воплотить американскую мечту, изредка брыкающийся и пытающийся вырваться из рутины жизни. Но ни на какие кардинальные шаги он так и не решается. Вот как описывает Льюис новый дом главного героя – относительно богатый по местным меркам:

Дом, где жили Бэббиты, был выстроен пять лет назад. Он весь был такой же удобный и такой же вылощенный, как спальня. Здесь все было выдержано в лучшем вкусе – самые лучшие недорогие ковры, самая простая и добротная планировка, самые новейшие удобства. Везде электричество заменяло свечи и грязные камины. В спальне было три штепселя для ламп, скрытые крошечными медными дверцами. В коридоре были специальные штепсели для пылесосов, а в гостиной – для торшера и для вентилятора. В нарядной столовой (с отличным дубовым буфетом, стеклянной горкой, кремовыми стенами и скромной картиной, изображающей лосося при последнем издыхании рядом с горой устриц) тоже были специальные штепсели для электрического кофейника и электротостера{Произведение цитируется по: [Льюис 1965а].}.

Кстати, в «Рэгтаймс", действие которого происходит в 1900–1910-е годы, электробытовые приборы уже упоминаются: «Горничная Бригита тянет через ковер в гостиной новомодный электрически всасывающий очиститель», то есть пылесос.

А вот и фрагмент о росте производительности труда в результате внедрения электроприборов – правда, не в промышленности, а в домашнем хозяйстве:

На Цветущих Холмах и в других зажиточных кварталах Зенита, особенно среди “молодоженов”, было много женщин, которые ничего не делали. Хотя прислуги они держали мало, но при газовом отоплении, электрических плитах с мойками для посуды и пылесосами в выложенных кафелем кухнях квартиры у них были настолько удобные, что домашней работы делать почти не приходилось, а кроме того, их стол главным образом состоял из полуфабрикатов и готовых закусок. Редко у них бывало больше одного-двух детей, чаще браки были бездетными, и хотя существовала легенда, будто мировая война приучила людей считать всякую работу респектабельной, их мужья не позволяли им “тратить время зря и забивать себе голову дурацкими идеями”, занимаясь бесплатно общественной деятельностью, и еще больше возражали против платной работы, чтобы не было повода для разговоров, будто мужья их плохо обеспечивают. Забот по дому им хватало часа на два, не больше, а в остальное время они объедались шоколадом, ходили в кино, разглядывали витрины магазинов, собирались по двое, по трое сплетничать и играть в карты, робко мечтали о любовниках, которых и в помине не было, и накапливали невероятную энергию, находившую выход в грызне с мужьями.

В другом произведении того же Льюиса – ироничной повести «Человек, который знал Кулиджа», – находим:

И чего я только для Мэми не делал – и чего ей только не дала современная американская наука! Ты подумай, как облегчают жизнь консервы, а магазины полуфабрикатов, где все – от салата до холодной индейки – покупаешь в готовом виде, прямо подавай к столу, а свежий хлеб в булочной – ведь его не надо печь дома. Только подумай об электромойке для посуды – работа хозяйки сводится, можно сказать, к минимуму – и о пылесосе. Что за изобретение! Не надо больше подметать и выколачивать ковры – пусть проповедники толкуют обо всяких таинствах; изобретя пылесос, Америка дала миру собственное таинство, и оно останется, когда колонны Акрополя рассыплются в прах{Произведение цитируется по: [Льюис 1965б].}.

И еще один пассаж:

Я не меньше кого другого восхищаюсь Америкой Авраама Линкольна, Эмерсона (американский поэт, философ и эссеист XIX века. – Е.Ч.), Эдгара По, Натаниэля Готорна (американский писатель второй трети XIX века. – Е.Ч.). Но эти джентльмены жили слишком рано и не могли представить себе, с одной стороны, нацию в сто десять миллионов человек, которая дает свои идеалы всему миру и руководит им, а с другой – новый уровень жизни: радио вместо фисгармонии, электролампа с художественным абажуром вместо старинной керосиновой и журнал с двухмиллионным тиражом вместо старой пыльной книги, переплетенной в телячью кожу.

Помимо «Бэббита» Синклера Льюиса дух процветания 1920-х отражен в романе «Большие деньги» Джона Дос Пассоса (1896–1970) – последнем произведении его «Американской трилогии». Фамилия Дос Пассос – португальская, отец писателя – выходец с о. Мадейра. Дос Пассос-старший был очень богат: он работал на крупные американские конгломераты в качестве юриста. Дал сыну прекрасное образование: Джон закончил одну из лучших частных школ Чикаго, а затем и Гарвардский университет.

«Американская трилогия», написанная Дос Пассосом в молодом возрасте, считается вершиной творчества писателя. Он прожил долгую жизнь, но в последние 30 лет ничего существенного не создал, так как он отошел от художественности и посвятил себя агитации за левые идеи.

Первая книга трилогии – «42 параллель» (1930) – охватывает начало XX века до Первой мировой войны, вторая – «1919» (1932) – саму войну, а третья (1936) – «тучные» послевоенные годы.

Теперь, пишет в романе «Большие деньги» Дос Пассос, «…люди делают куда больше денег, чем когда-либо прежде в своей жизни, покупают акции, стиральные машины, шелковые чулки своим женам и еще посылают деньги престарелым родителям»{Произведение цитируется по: [Дос Пассос 2001].}. В Нью-Йорке все строят карьеру. Интеллектуалы зачитываются «Теорией праздного класса» Т. Веблена. Движение на улицах Нью-Йорка плотное.

Один из главных героев – Чарли – талантливый инженер и один из соучредителей крупной компании, разрабатывающей авиационные двигатели. До того как была создана эта компания, Чарли мыкался в поисках работы, был вечно на мели, и девушки рядом с ним не задерживались. Но вот инвесторы найдены, и дела начинают налаживаться. «Авиация – это отрасль, за которой будущее… Лет через десять…», – такими словами уговаривает Чарли свою девушку остаться с ним.

Финансовый раздел газеты «Ивнинг ньюс» предсказывает бум на акции авиастроительных компаний. Тот факт, что Чарли связан с авиастроительной отраслью, теперь начинает привлекать женщин. На одной из вечеринок, признавшись, что он занимается авиационными двигателями, Чарли слышит в ответ: «Значит, вы летчик. Ах, как здорово, с ума можно сойти. Как мне нравится приходить к Эвелин, никогда не знаешь наперед, с кем здесь встретишься. Знаете, когда я была здесь в последний раз, от нее только что ушел Гудини (знаменитый маг и волшебник. – Е.Ч.)». То есть Чарли – инженер-авиастроитель – сравнивается с самим Гудини! В другом месте романа один из героев утверждает, что на самолетах можно заработать столько денег, сколько никогда не заработаешь, «торгуя дешевыми фордами».

Семейные корпорации не в моде, в моде – акционерные общества. Партнер Чарли Джо «хочет сам управлять заводом в провинциальном городке и потом передать его по наследству своим внукам. Все это было вполне приемлемо на севере штата Нью-Йорк в далеком прошлом… Теперь же, если бизнес топчется на одном месте, не расширяется, можешь забыть о нем». Партнеры приходят к выводу, что им для производства одного из типов самолетов «нужна отдельная корпорация». Чарли становится ее вице-президентом с зарплатой в 25 тыс. долларов в год (полмиллиона в пересчете на нынешний уровень цен. – Е.Ч.).

Инженеру Чарли приходится вникать в финансовые вопросы: «...на листках бумаги появлялись такие мудреные слова, как “капитализация”, “амортизация”, “износ”, а за ними следовали крупные цифры с кучей нулей». «Скоро все мы будем с большими деньгами», – уверены наши предприниматели. Мечта сбывается, его концерн сделал IPO, акции взлетели и Чарли сказочно богат. На свободные деньги он скупает акции. Системы у него нет: в один день «Чарли решил бросить монетку, чтобы попытать судьбу. Выпал орел. Он позвонил в офис и распорядился скупать завтра акции по цене открытия». Подзуживают и брокеры, которым активный клиент выгоден: Чарли нравилось «постоянно разговаривать с Нэтом (его брокер. – Е.Ч.) по междугородному телефону. Нэт убеждал его, что у него крепнет чутье рынка ценных бумаг».

Однако некоторые действия героя на рынке ценных бумаг весьма осмысленны и похожи на игру на инсайдерской информации. Так, Чарли получает телеграмму от некоего сенатора и спешит поговорить со своим брокером.

…На следующую ночь телеграфные агентства передали сообщение о внесении в Конгресс законопроекта о субсидировании пассажирских аэролиний, и акции авиационных заводов мгновенно взлетели вверх. Чарли продал все, что у него было, по самой высокой цене… Вечерние газеты не подтвердили сообщения телеграфных агентств.

Чарли вдруг обнаруживает, что может пользоваться банковским кредитом, что он и делает.

Новый автомобиль, костюмы от “Брукс бразерс”{Марка дорогой одежды. Существует и по сей день.}, застолья в ресторанах. У него появился спортивный “паккард-фаэтон”, длинный, низенький, сделанный на заказ, с кожаной обивкой.

К Чарли пытается вернуться и бросившая его когда-то из-за бедности девушка:

Чарли – ты мой лучший друг (подчеркнуто двумя линиями), тот человек, который живет в реальном мире бизнеса, производства и труда, и все такое, к которому мне так сильно хотелось бы принадлежать…

Неужели в 1920-е годы девушки писали такие любовные письма?

Отдыхать герои отправляются, разумеется, на собственном автомобиле и, как и следовало ожидать, во Флориду. Про пузырь на местном рынке недвижимости им, кажется, все понятно. Тот же брокер Нэт предостерегает отбывающего Чарли: «Если только ты не станешь там участвовать в этом буме по распродаже земельных участков».

Во Флориде вновь прибывших встречает реклама Корал-Гейблс, одного из самых престижных «коттеджных поселков», о строительстве которого я писала в своей «Анатомии финансового пузыря» в главе «Под жарким солнцем Флориды». Реклама такая{Я уверена, что это подлинный текст. Книга перемежается выдержками из газет того времени.}: «Человеческий гений, тяжкий труд, богатейшие природные ресурсы, сила и воля достичь чего-то выдающегося, чего-то более прекрасного, чего-то более удовлетворяющего самый тонкий вкус и здравое мышление избранных лучших людей, – вот что превратило Корал-Гейблс в то, чем он сегодня является, а завтра может стать куда лучше, куда больше, и его красота будет доведена до совершенства».

И, само собой разумеется, в спекуляцию Чарли все ж таки пытаются втянуть. Думаете, кто? Встречающий его местный сенатор. Вспоминаем «Мартина Чезлвита»! Чарли не так прост, чтобы «впарить» ему простой участок под домик. Поэтому речь идет о техническом прогрессе и индустриальном развитии штата{Во Флориде в 1920-е годы индустриальные проекты стали появляться ближе к концу бума. Вообще это верно и для любого бума на рынке недвижимости. Видимо, потому что жилая, офисная и торговая недвижимость – более понятные, просчитываемые проекты для инвестора-непрофессионала. И рынок в первую очередь насыщается такими проектами.}: «Они без умолку, перебивая друг друга, говорили о грузовых автомобильных перевозках, о соединительных маршрутах, о строительстве аэропортов, о земельных участках под них».

Чуть позже на горизонте появляется помощник сенатора, некий Гомер Кассиди, который отправляется с Чарли на рыбалку и продолжает агитацию в соответствии с ситуацией:

Послушай меня, парень, я ведь еще помню, когда Майами только начинал строиться, превращался, так сказать, в трамплин. Всего несколько развалюх между полотном железной дороги и рекой. А москиты?.. Здесь были не москиты, а вампиры. Несколько бедняков выращивали ранние помидоры и постоянно болели из-за простуды и лихорадки… а теперь любо-дорого посмотреть… а там, в Нью-Йорке, нас пытаются убедить, что никакого строительного бума здесь нет.

“Здесь ничего нет, кроме мелкой скумбрии” – так они пытаются убедить всех, что рыбалка здесь напрасная трата времени. Обычная пропаганда в пользу Западного побережья… – продолжал Кассиди{Как я писала уже в «Анатомии финансового пузыря», во время флоридского бума недвижимости разразилась пропагандистская «война между Севером и Югом», экономической причиной которой стало беспокойство нью-йоркских банкиров по поводу того, что деньги из их банков утекают во Флориду. В романе Дос Пассоса мы слышим отголоски этой войны.}.

Ну а дальше – больше. Гений «разговорного жанра», Кассиди умудряется увязать перспективы Флориды с тем, что близко и понятно Чарли, – с развитием авиационной промышленности и гражданской авиации:

…авиация способна сделать Майами настоящим Майами… Подумай, восемнадцать, потом четырнадцать, а потом и десять часов полета и ты в Нью-Йорке… Ну чего мне тебе рассказывать… ты, я… сенатор… все вместе… а с этим аэропортом мы станем отцами-основателями… Боже, я всю жизнь ждал, когда можно будет сорвать приличный куш. <…> Мне кажется, пора уже нажить свое состояние.

В романе «Большие деньги» так же, как и в других частях трилогии, несколько сюжетных линий с разными героями, которые к финалу сливаются в одну. Героиня другой сюжетной линии, девушка Эгнис, self-made, работающая в театральной труппе и далекая от бизнеса и инвестирования, тоже приезжает во Флориду. У них с Чарли общая подруга Марго. Она выводит Эгнис на Чарли и Кассиди. Эгнис является еще меньшим профессионалом в инвестировании, нежели Чарли, и идет по проторенной дорожке. Она хочет «приобрести кое-какие права на недвижимость», ведь «скоро здесь начнется строительный бум», и мечтает: «Может быть, сумеем сделать кое-какие деньги».

Из текста ясно, что инвестиция эта будет чисто спекулятивная. Эгнис спрашивает Кассиди: «Как долго, по Вашему, продолжится бум»? Это типичный вопрос спекулянта, рассчитывающего заработать на перепродаже. Нужно успеть. Потребительские свойства, то есть реальная ценность объекта инвестиций, ее не интересуют. Примечательно, что Кассиди разговаривает с Эгнис на совсем другом языке. На ее замечание о том, что «кое-кто может позволить себе терять деньги, но нам такое непозволительно», Кассиди отвечает исключительно как психолог, а не консультант по недвижимости: «Моя дорогая юная леди, подобных слов не должно быть в лексиконе молодости». Подобные приемчики применяются по отношению к самым непродвинутым инвесторам, принимающим решения на основе эмоциональных впечатлений.

Кассиди быстро препровождает Эгнис в то место, где сейчас идет аукцион по продаже очередного объекта. Неподалеку от места аукциона «то там, то сям среди островков зелени возвышались новые здания с еще не просохшей как следует штукатуркой, похожие на театральные декорации», – видимо, этот «объект» и распродается. Аукцион проходит в Венецианском бассейне в Корал-Гейблз, где аукционист общается с толпой, «сидя в кресле на плавающем плотике под навесом в полоску». Марго заходит в офис по недвижимости у самой кромки бассейна. «Там было полно потных мужчин в жилетках. <…> Все цены были ужасно высокие. <…> За дверью все скамьи на лужайке были заполнены толпой участников торгов. Отовсюду доносились резкие лающие голоса. Аукцион начинался». Эгнис уходит, так и не приняв участия в торгах.

А вот ее подруга Марго еще раньше кое-что из недвижимости все же купила: «Недвижимость в Майами пользовалась спросом, и Марго удалось получить тысячу долларов прибыли на свои права, правда, существовавшие только на бумаге. Ей никак не удавалось получить деньги наличными».

Речь здесь идет вот о чем. Продавались не сами объекты, а права на их приобретение. Этими правами все спекулировали, ибо среди покупателей спекулянтов было большинство. Права перепродавались по нескольку раз – на бумаге, с отсрочкой платежа. Так образовывалась бумажная прибыль. Чтобы получить реальные деньги, нужно, чтобы кто-то в конце цепочки их наконец заплатил, и тогда они пойдут предпоследнему перепродавцу, от него – к предпредпоследнему, и когда-то, возможно, их получит Марго. Зачастую такие цепочки «рвались» в том смысле, что последний покупатель не мог найти, кому перепродать права, и не мог внести деньги. Тогда права возвращались тому, кто продал их ему. Такая спекуляция была возможной, потому что на пике пузыря авансы были минимальными – процентов пять.

Чарли не удается сохранить богатство. Выражаясь канцелярским языком, и по объективным, и по субъективным причинам. Инвестирует он в то, в чем мало понимает, а модные акции на пике, естественно, завышены, к тому же азарт приводит ко все более абсурдным решениям.

Одна из причин того, что жизнь Чарли начинает трещать по швам, в том, что он потихоньку спивается. «Головокружение от успехов?..» Кстати, в стране «сухой закон», а алкоголь ему продают всюду, где он пожелает, и это тоже примета времени. Приезжает с девушкой на машине во Флориду, и рассыльный в гостинице из-под полы достает ему пинту кукурузной водки. По дороге в Джексонвилл – город во Флориде – они покупают за восемь долларов кварту «дрянного джина» у какого-то «цветного мальчишки, который долго убеждал их, что это самый лучший английский джин, только вчера доставленный прямо из Нассау»{Во время «сухого закона» Флорида стала центром перевалки контрабандного алкоголя с Карибских и Багамских островов.}. Напивается Чарли без проблем и в нью-йоркских барах. В другом месте романа уже известная нам Марго устраивает вечеринку и пытается занять тысячу долларов. Ее партнер Макс устраивает большую вечеринку, а «бутлегер отказывается везти спиртное без оплаты и требует только наличные».

Заканчивается все крахом на бирже. Дос Пассос перемежает литературные главы, то есть художественные, написанные им самим, с дайджестами «новостей дня». Пока, например, заголовки такие: «На рынках царит оптимизм» или «Займы брокеров опять сильно возросли»{Чем сильней рычаг (отношение заемных средств к собственным), с которым ведется торговля, тем рискованней операции. Перед кризисом 1929 года был зафиксирован не только резкий рост займов брокеров, но и процентов по ним, устанавливаемых банками, что современные экономисты трактуют как понимание рынком того, что крах был неизбежен.}. А тексты новостей выглядят так:

Научились по-новому использовать цемент. Научились как наладить бизнес по производству железобетона. Как правильно оценивать свойства строительных материалов. Как создавать рабочие места. Как сделать железобетон еще прочнее. Как строить опалубку, дороги, тротуары, возводить фундаменты, настилать полы, укладывать канализационные трубы, рыть подвалы… <…>

Широкая реклама{Текст без запятых – это особенность стиля Дос Пассоса.}умение вздувать цены на бирже расширение услуг телеграфных аппаратов передающих сообщения с биржи оборудование такими аппаратами всех брокерских контор, ясные увеличенные светящиеся строчки биржевых сообщении привели к вполне естественному результату – возникновению по всей стране повышенного интереса к фондовой бирже.

Роман заканчивается еще до начала Великой депрессии. Все признаки бума пока налицо.

Над головой в голубом небе гудит самолет. <…> Трансконтинентальные пассажиры уютно устроились в мягких креслах, большие люди с банковскими счетами, у них хорошо оплачиваемая работа, их встречают у подъезда привратники, миловидные телефонистки приветствуют их, говорят “доброе утро”. <…>

Трансконтинентальный пассажир думает о контрактах, прибылях, путешествиях во время отпусков, об этом могучем континенте, протянувшемся от Атлантического до Тихого океана, о власти, о шелесте долларовых бумажек; перенаселенные города, безлюдные горы, индейская тропа, ведущая к гужевой дороге, асфальтированное платное шоссе, авиатрасса; поезда, самолеты: история ускорения ценой в миллиарды долларов…

Еще один роман о процветании 1920-х годов в США написан, как ни странно, англичанином – Сомерсетом Моэмом. Он вышел в 1943–1944 годах. По времени действия охватывает Великое процветание и Великую депрессию и описывает жизнь богатой американской прослойки как у себя дома, в Чикаго, так и во Франции, куда одни богачи отправляются, чтобы на Ривьере коротать старость, а другие – чтобы спасаться от Великой депрессии. Моэм точно ухватил и передал изменения в психологии инвесторов, вызванные длинным рынком быков.

Кстати, Моэм в инвестировании кое-что понимал. Гонорары от своих ранних книг он вложил в государственные облигации США. В 1921 году фирма, где был открыт его брокерский счет, обанкротилась, а Моэм смог вернуть 2/3 своего капитала. Он считал, что это банкротство было мошенническим. Эти деньги писатель опять вложил в облигации, на этот раз через более достойного брокера из Сан-Франциско, который впоследствии стал его другом. В облигациях он счастливо пересидел Великую депрессию [Friedson 1998, p. 57–58]. Как мы помним, дефолтов по гособязательствам тогда не было.

Почему Моэм разбирался в финансах и что он делал в Штатах? Есть мнение, что он был «искусствоведом в штатском», то есть английским шпионом. Помнится, в своей книге «Как оценить бизнес по аналогии» я цитировала воспоминания Редьярда Киплинга, в которых он высказывается относительно котировок на гонконгской бирже. Киплинг ведь тоже был английским шпионом. Почему-то шпионы знают толк в инвестировании. Их этому в Англии учат, что ли? Или это идет от общего уровня развития?

А теперь к роману. Один из главных его героев Грей – компаньон в брокерской конторе. В 1920-е годы дела фирмы идут блестяще, и Грей гребет деньги лопатой.

Грэй ничего не жалел для жены. На рождение первого ребенка он подарил ей кольцо с огромным брильянтом, на рождение второго – соболье манто. Дела не позволяли ему надолго отлучаться из Чикаго, но, когда у него выдавались свободные дни, они всей семьей проводили их в Марвине, в огромном доме Генри Мэтюрина (старшего компаньона Грея. – Е.Ч.). Генри обожал сына, ни в чем ему не отказывал и однажды подарил к Рождеству усадьбу в Южной Каролине, чтобы было куда съездить на две недели пострелять уток{Роман цитируется по: [Моэм 1993].}.

Кажется, что для Америки наступает золотой век – то есть блаженное состояние:

– Наших королей коммерции вполне можно приравнять к тем меценатам времени итальянского Возрождения, которые наживали свои богатства торговлей. Например, Медичи. Два французских короля не погнушались взять в жены девиц из этого прославленного рода, и… недалек тот час, когда европейские монархи будут домогаться руки той или иной принцессы долларов. Как это сказал Шелли? “Снова славные дни наступают. Возвращается век золотой”.

Генри Мэтюрин много лет указывал миссис Брэдли, своей свекрови, и Эллиоту, дяде Грея, как лучше распоряжаться деньгами, и его рекомендациям верили безоговорочно. Генри же ведет самую консервативную политику и все равно зарабатывает. Это признак растущего рынка: тебя выносит на верх вместе с волной. «Он не поощрял спекуляций и помещал их деньги в самые солидные ценные бумаги; однако с ростом курса акций их сравнительно скромные состояния тоже росли, что и поражало их, и радовало. Эллиот как-то сказал мне, что, не ударив для этого палец о палец, он оказался в 1926 году почти вдвое богаче, чем был в 1918-м».

Генри отговаривает своих клиентов от сомнительных инвестиций. Гонит из офиса старушенцию, которая пришла вложить в деньги в нефтяную схему, рекомендованную ей… ее приходским священником. Священнику он тоже высказывает, что думает. Однако постепенно осторожность уступает другим чувствам:

…Генри Мэтюрин, подстрекаемый сыном и не в силах больше смотреть со стороны, как его знакомые биржевики за одни сутки наживают состояния, перестал наконец противиться силе событий и, отбросив свою всегдашнюю осторожность, включился в общий ажиотаж. Он написал Эллиоту, что к рискованным спекуляциям относится, как и раньше, отрицательно, но сейчас это не риск, это подтверждение его веры в неисчерпаемые возможности родной страны. Его оптимизм зиждется на здравом смысле. Ничто не может приостановить бурное развитие Америки.

В письме Генри проинформировал Эллиота, что его инвестиции в интересах миссис Брэдли «принесли ей двадцать тысяч долларов», и предположил, что «если Эллиот не прочь кое-что заработать и даст ему свободу действий, он об этом не пожалеет». Эллиот не смог устоять против такого искушения, «и с этого дня, получая вместе с утренним завтраком газету, стал первым делом просматривать не светскую хронику, а биржевые сводки». Однако Эллиоту хватило здравомыслия вовремя выйти из инвестиций:

Операции, которые Генри Мэтюрин провел для него, оказались такими удачными, что у Эллиота очистилась кругленькая сумма в пятьдесят тысяч долларов, доставшаяся ему как бы в подарок.

Он решил истратить эту сумму и купить дом на Ривьере. Бежать от суетного света он собирался в Антиб, расположенный как раз между Каннами и Монте-Карло и связанный удобным сообщением с обоими этими пунктами; но всемогущее ли провидение или собственный безошибочный инстинкт заставил его остановить свой выбор именно на том городке, которому предстояло в скором времени стать средоточием фешенебельной жизни, – это навек останется тайной.

Дом он покупает точнехонько в том месте, где и наш Абрамович, – губа не дура. «Продолжение следует» – в следующей главе.

Глава 13
Великая экономическая депрессия для бедных и богатых
Хорас Маккой, Эрскин Колдуэлл, Джон Стейнбек и Сомерсет Моэм

29октября 1929 года – в день, который окрестили «черным вторником», – начался обвал на рынке акций в США. Это стало началом Великой депрессии. Рынок и экономика катились и катились вниз целых три года, а потом еще лет семь находились в состоянии стагнации, которая была преодолена лишь с началом Второй мировой войны.

Нижним пиком депрессии считается 1932 год. Фондовый рынок (а точнее, индекс Доу-Джонса) упал с пикового значения в 381 пункт, достигнутого 3 сентября 1929 года, до 41 пункта в июле 1932 года, то есть почти в десять раз! Экономика тоже упала очень сильно, но все же меньше. Промышленное производство потеряло 47%, ВВП в реальном выражении – 30%, доходы населения, налоги, прибыли, цены и международная торговля сократились на 50-75%. Строительство застопорилось вовсе. Цены на сельхозпродукцию стали ниже на 60%.

В 1933 году к власти приходит демократ Рузвельт. Он сменяет крайне непопулярного республиканца Гувера, сторонника невмешательства в экономику, политику которого считают причиной того, что кризис стал затяжным. Рузвельт придерживается прямо противоположного плана. Он начинает регулировать зарплаты, вводит социальное страхование, приказывает организовать общественные работы, в основном по созданию инфраструктуры. Они, по задумке, должны дать толчок развитию других отраслей экономики через так называемый мультипликатор: если строить дорогу, то возникнет спрос на асфальт, он породит спрос на битум и песок… Рабочие на зарплату купят еду, сходят в парикмахерскую и кино, парикмахер купит еду и одежду… Современные экономисты к мерам Рузвельта по стимулированию экономики относятся неоднозначно. Некоторые полагают, что активное вмешательство государства только удлинило стагнацию.

На пике кризиса безработица достигает 20–25%, а общее количество безработных – 10 млн. Напомню, что в стране проживает 120 млн человек, из них экономически активное население составляют 40 млн.{Его так мало, потому что женщины экономически активными не считаются, общественное мнение (и государственная статистика!) видит в них лишь домохозяек. Если бы безработица среди тех женщин, которые хотели работать, учитывалась, то цифры были бы больше.}

Особенно бедственное положение у фермеров. Как упоминалось выше, цены на сельхозпродукцию падают, а с ними и доходы фермеров. Падение цен экономисты объясняют несколькими причинами. Утверждают, что во время Первой мировой, когда США экспортировали львиную доля производства зерна и мяса, чтобы помочь союзникам, структура потребления внутри страны сместилась в сторону фруктов и овощей. Когда же война завершилась, предложение на внутренний рынок вернулось, причем фермеры стали производить даже больше, а вот спрос – нет. «Сухой закон», введенный еще в 1920 году, резко сократил спрос на зерно. Повлияла и международная конкуренция, поскольку запретительных тарифов на импорт сельхозпродукции не существовало. Все эти факторы сложились еще до Великой депрессии, ну а кризис довершил дело.

С 1933 года администрация Рузвельта даже стала принимать меры по поддержанию цен на сельхозпродукцию, в частности, хлопководам платили за уничтожение урожая, а свиноводам – за сокращение поголовья молодых поросят. Хлопок и будущее мясо уничтожались, в то время как многим было нечего одеть и нечего есть.

Против фермеров играет, как ни странно, и технический прогресс. С появлением трактора собственнику нет нужды делить крупный участок на лоты и сдавать в аренду нескольким фермерским семьям – один тракторист запашет все за раз.

У многих участки взяты в аренду, а те, что остались в собственности, – заложены банкам. Кредиторы вынуждают продавать заложенную у них землю в погашение просроченных платежей. Должники выкручиваются как могут. В одних местах угрожают юристам, ведущим аукцион по продаже, в других в складчину выкупают продаваемые с аукциона участки и бесплатно возвращают их прежнему владельцу. Но таких счастливчиков меньшинство.

Массовой становится миграция разорившихся фермеров в Калифорнию, где лучше климат и более активный, как они надеются, рынок труда. В 1931 году границу штата пересекают 800 тыс. автомобилей. Что означает эта статистика, мне не до конца понятно. В романе Джона Стейнбека «Гроздья гнева», где описывается переезд в Калифорнию в поисках птицы счастья фермерской семьи из Оклахомы, изгнанной индустриализацией со своей земли, в грузовике едут аж 13 человек – и в кабине, и внутри кузова, и на крыше. Когда машина ломается, их на буксир берет легковушка: «Пятеро ехали в машине, а семеро в прицепе, и собака тоже в прицепе»{Произведение цитируется по: [Стейнбек 1989].}. Их обгоняет «рыдван с отпиленным верхом. Набит посудой, матрацами, ребятишками, курами».

Общая картина такая: «На дороге двести пятьдесят тысяч человек. Пятьдесят тысяч старых машин – израненных, с клубами пара над радиатором. Развалины, брошенные хозяевами. А что случилось с ними? Что случилось с людьми, которые ехали вот в этой машине?» За бензин отдают последнее. Владелец заправки жалуется: «Хотите, покажу, сколько у меня накопилось всякого хлама? Все выменял на бензин и на масло. Кровати, детские коляски, кастрюли, сковороды. Одно семейство дало куклу за галлон бензина. <…> Один за галлон бензина башмаки с себя снимал».

К тому же самые бедные едут железной дорогой. Сколько их – не сосчитать. Существует отрывочная статистика: например, известно, что всего за один месяц 1932 года одних только «зайцев» было поймано 80 тыс. [Rauchway 2008].

Типичные приметы времени находим, как уже упоминалось, у Стейнбека, а еще у Эрскина Колдуэлла и Хораса Маккоя. Произведения двух последних стали широко известны благодаря экранизациям, а сами книги прошли почти не замеченными. «Табачная дорога» Колдуэлла была опубликована в 1932 году, а экранизирована в 1941-м режиссером Джоном Фордом. Повесть «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?» Маккоя увидела свет в 1935 году, а фильм по ней был снят в 1969-м очень известным режиссером Сидни Поллаком, в главной роли снялась Джейн Фонда.

Если уж речь зашла о фильмах, то можно вспомнить и «Похитителей велосипедов» Витторио де Сики, одного из лидеров итальянской «новой волны» в кино. Фильм о совсем других городах и временах – действие в нем происходит в послевоенном Риме, но атмосфера абсолютно та же. Нищета, безработица. При этом вещи дороги настолько, что застиранное постельное белье можно заложить в ломбард, и его спокойно принимают. Но вернемся к самой Великой депрессии.

Сюжет «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?» такой: множество танцевальных пар участвуют в изнуряющем многодневном танцевальном марафоне только ради того, чтобы получить контракт на выступление и прокормить семью, причем для некоторых участие в этом соревновании заканчивается смертью – сердце не выдерживает. Большинство пар понимают, что не выиграют. Они регистрируются на марафон из-за бесплатного ночлега и кормежки: «гарантировано трехразовое питание – три главных блюда и четыре легкие закуски. Некоторые за время состязаний даже прибавляют в весе»{Произведение цитируется по: [Маккой 2006].}. Среди участников есть даже беременные: «круглый живот Руби сильно выдавался вперед. Казалось, что под свитер она затолкала подушку». Руби на пятом месяце, она как раз рассчитывает выиграть, если не родит раньше.

Организаторы оказываются хитрее участников. Зрителей мало, а пары слишком медленно сходят с арены – их корми да корми. Тогда устроители придумывают дерби-марафон в конце дня. Дерби – это престижные лошадиные скачки, отсюда и выражение «загнанные лошади» в названии книги. По условиям дерби пара, пришедшая последней, выбывает. Это придает остроту и динамизм зрелищу, собирает публику и сокращает затраты организаторов. На это участники не подписывались, но у них нет выхода, и никто не протестует.

Помимо главного приза, можно подзаработать еще кое-какие крошки. Иногда зрители бросают на пол серебряные монеты:

– Пусть прольется серебряный дождь! Погуще, погуще.

О площадку звякнули еще несколько монет. Марио и Джеки их собрали…

– Сколько? – спросила Глория.

– Семьдесят пять центов, – ответила Джеки.

Изредка находятся спонсоры, которые могут выдать одежду с фирменными логотипами и обувь, ведь своя быстро изнашивается. Одна пара согласилась подзаработать на фиктивной свадьбе, устраиваемой для развлечения зрителей. Победитель дерби каждого дня может получить случайный «приз зрительских симпатий», если найдутся желающие выступить спонсорами. В один день десятидолларовую банкноту пожертвовала «очаровательная звезда киноэкрана мисс Руби Килер». Но главный приз – тысяча долларов… не достается никому. Зрители устраивают в баре перестрелку, есть раненые и погибшие, шоу закрывает полиция. К этому моменту осталось 40 пар, они делят между собой призовую тысячу, и еще столько же организаторы накидывают «от себя». Получается по 50 долларов на пару или по 25 на человека. Для сравнения: килограмм хорошего мяса стоит примерно 70–80 центов{Это из Стейнбека, там фермеры из Оклахомы – заядлые мясоеды – все время пытаются купить мяса и обсуждают цены на разные части туши.}.

Главная героиня – Глория – со своим партнером выходит на пляж в калифорнийском местечке Малибу, где проводилось шоу и где «живут все кинозвезды».

– Что ты теперь будешь делать? – спрашивает она своего партнера.

– <…> Наверное, нужно завтра зайти к Максвеллу. Может быть, он чем-нибудь поможет. <…>

– Счастье всегда нас ждет только завтра…

Глория просит партнера застрелить ее, чтобы «больше не мучиться», тот помогает из милосердия и оказывается в тюрьме за убийство. Так заканчивается книга, и это закономерный конец. Но Голливуд не удержался-таки от хэппи-энда в фильме. Там марафон благополучно завершается, победительницей становится, конечно же, Глория – героиня Джейн Фонды. Ее ждут не только деньги, но и шанс получить роль в кино.

Полной безысходностью заканчивается и «Табачная дорога» Колдуэлла. Сам автор происходит из семьи «бедных белых» с плантаторского юга США, точнее – из штата Джорджия, он сын пресвитерианского священника. Колдуэлл описывает жизнь своей социальной прослойки – мытарства именно белых «плантаторов». Это усиливает впечатление от книги, ибо если бы бедствующими героями были негры, то мало кто удивился бы: списали бы на притеснения. Здесь же в положении на грани жизни и смерти оказываются сами «угнетатели».

В центре повествования семья Лестеров: глава семьи Джитер, его жена Анна, старая бабка и младшие дети – сын Дьюд и дочь Элли-Мэй. Всего детей было семнадцать, пятеро умерло, а десять выросли и ушли из дому. Семья бедствует, как и другие жители их поселения, где все специализируются на выращивании хлопка. Экономическая история семьи вкратце такова. Когда умер отец Джитера, к последнему перешли остатки земель Лестеров.

Первое, что произошло, – это был отказ в праве выкупа вследствие просрочки закладной. Чтобы удовлетворить кредиторов, срублен был весь лес и еще один большой кусок земли был продан. Два года спустя Джитер оказался запутавшимся в долгах настолько, что после оплаты исков у него не осталось ни единого акра собственной земли, ни дома. Человек, который купил ферму с государственных торгов, был капитан Джон Хармон. Капитан Джон разрешил Джитеру и его семейству жить в одном из домов и работать на него издольщиком. Это было за десять лет до мировой войны. Начиная с этого времени, Джитер из года в год погружался во все более горькую нужду. Высшей точки достигла она, когда капитан Джон продал мулов и остальной скот и выехал в Аугусту (ближайший городок. – Е.Ч.). Тогда-то и лишился Джитер своей доли в две трети с годовой работы, и навсегда закрылся для него кредит на табак, съестные и другие необходимые припасы в лавках в Фуллере (соседний поселок. – Е.Ч.){Произведение цитируется по: [Колдуэлл 1939].}.

Каждый год в начале февраля Джитер «начинал хлопотать о полевой работе и пытался добиться в кредит у фуллерских торговцев семян хлопка и гуано{Естественное удобрение из помета морских птиц и летучих мышей.}. Его просьбы дать ему в кредит хотя бы на десять центов встречали везде отказ. Тем не менее он каждую весну опаливал то тут, то там поле на ферме и освобождал землю к пахоте на случай, если кто-нибудь одолжит ему мула или даст немного хлопковых семян и гуано. Так оно шло все последние шесть или семь лет».

В этот год Джитер не смог найти никакой работы. «Ближе, чем за двадцать миль не было фермеров, которые держали бы работников, потому что все они были в положении Джитера, некоторые даже в худшем». Но он не оставляет надежды засеять поле. Только вот где взять денег? Получить ссуду в банке в Аугусте он пробовал три или четыре раза, но неудачно:

...его первым долгом спрашивали, кто подпишет его обязательство и какой он может дать залог. На этом все дело и проваливалось каждый раз. Никто не хотел подписать его обязательство, и ему нечего было дать в залог. В банке ему сказали, чтобы он попытался обратиться в кредитное общество.

Но в кредитных обществах были такие бессовестные люди, каких он нигде не встречал. Однажды он получил ссуду в двести долларов в одном таком обществе и поклялся, что последний раз связывает себя подобным договором. Начать с того, что они стали наведываться к нему по два, по три раза в неделю; кто-то из конторы общества приходил на ферму и вздумал учить его, как сажать хлопок и сколько гуано класть на акр. Каждое первое число месяца являлись, чтобы взять с него проценты за ссуду. Он ни разу не мог их заплатить и проценты причислялись к основной сумме, и с него взимались проценты со всего вместе.

Когда Джитер продал свой хлопок, то ему досталось только семь долларов, которые тут же превратились в минус три. Считали так.

Сумма долга возрастала ежемесячно на три процента, но к концу десяти месяцев ему в счет было поставлено тридцать процентов, а сверх этого еще тридцать за невыплату основных. Затем в залог того, что ссуда обеспечена полностью, Джитеру пришлось заплатить пятьдесят долларов. Он никак не мог понять, почему он их должен платить, а общество не потрудилось объяснить ему этого. Когда он спросил, что именно должны покрыть эти пятьдесят долларов, ему было сказано, что это просто плата за выдачу ссуды. Когда был произведен окончательный расчет, Джитер подсчитал, что он выплатил более трехсот долларов, а на его долю приходится семь. <…> Но даже тогда он остался в долгу, потому что должен был отдать десять долларов за пользование мулом, который обрабатывал хлопок. С помощью Ады и Лова он вычислил (в романе почти все безграмотные или полуграмотные. – Е.Ч.), что фактически потерял три доллара. Человек, который дал ему в долг мула, настаивал на том, чтобы ему было уплачено, и Джитер отдал ему семь долларов и до сих пор старался добыть последние три, чтобы заплатить остальное.

«Сегодня в доме опять было очень мало еды. Ада сварила в котелке какой-то соленый суп из кусков кожи от шпика да испекла кукурузный хлеб, – вот и все, что было, когда они сели за стол. Но даже и этого на всех не хватило, и старую бабушку выставили из кухни, когда она сунулась было в дверь». Бабушку не допускают и к остаткам табака. Ее банка вот уже неделю пуста, а полная где-то спрятана. «Бабушка только тогда и имела табак, если случайно находила где-нибудь спрятанную банку и брала себе немного, пока никто не видел. Джитер несколько раз давал ей за это пинка…».

Между тем сосед – родной зять Лов – добыл где-то мешок репы. Сын выговаривает отцу, главе семьи Джитеру: «Почему ты не пойдешь и не украдешь мешок репы? Ни на что другое ты не годен». Но Джитер считает, что причина бедности семьи – не в его лени:

Это не моя вина, что капитан Джон перестал нам давать продукты и табак... Я всю мою жизнь работал на капитана Джона. Я за четверых негров работал на его полях; и вдруг, ни с того ни с сего, заходит он сюда как-то утром, и говорит, что не может больше позволить мне забирать продукты и табак из лавки. После этого продает он всех мулов и отправляется на житье в Аугусту. Мне никак не заработать денег, потому что здесь никому не нужны работники. Издольщиком тоже никто не берет. Работы никакой не достать. А своего урожая даже и собрать нельзя, – мула у меня нет, а кроме того, не у кого попросить взаймы хлопковых семян и гуано. Только и перепадает табака и продуктов, если удастся свезти дрова в Аугусту.

Джитер решается-таки на кражу репы, и сцена охоты за репой дорогого стоит. Семейка пробирается во двор, задача стащить мешок ложится на главу семьи, Ада и бабушка помогают Джитеру «двумя большими тяжелыми палками», Элли-Мэй удерживает Лова. Джитер хватает мешок и бросается через табачную дорогу{Кстати, вот почему дорога табачная: семьдесят пять лет назад «по ней катили табачные бочонки и громадные бочки, в которые укладывался лист после того, как он был высушен и выдержан в глинобитных сушильнях; тысячи таких бочек катились по вершине кряжа, соединявшей цепь холмов, и они проложили гладкую, твердую дорогу протяженностью 15 миль».} к лесу позади хлопкового поля. Дьюд пытается найти папеньку, «прежде чем будет съедена вся репа». И находит. Джитер отсыпает ему пять штук маленьких. Сынуля выпрашивает еще, но Джитер бьет его локтями, чтобы тот не лез в карманы, где репа припрятана. Когда Джитер приходит домой, Ада и Элли-Мэй набрасываются на карманы его штанов, «с отчаянной поспешностью извлекая оставшуюся репу».

Джитер швыряет три самые маленькие на крыльцо бабушке, которая падает на колени, прижимает их к своему голодному животу, а потом принимается жевать беззубым ртом. В другом месте находим «объяснение» поведения Джитера: «Джитер сердился на нее за то, что она так зажилась, он не желал ее кормить и всячески старался не подпускать к пище». Но бабушка не промах: «Однако она научилась находить какие-то свои особые средства для поддержания сил. <…> Иногда она варила листья и корешки, другой раз ела дикие травы и цветы на полях». Чем не наш голодомор?

Репой голод утолен лишь на полдня. Снова нечего есть. Глава семьи Джитер решает повезти в соседний городишко дрова. Он смог бы выручить 50–75 центов, максимум – доллар, а за вычетом расходов на бензин и масло – центов 25. Для этого нужно починить все шины старого автомобиля, но не на что. Тут вдруг подворачивается удача. Соседке Бесси после смерти бывшего мужа достается его страховка по случаю смерти – 800 долларов, а ей ужасно хочется иметь автомобиль.

Автомобиль, наконец, приобретен, и Бесси соглашается отвести Джитера и Дьюда в город, чтобы продать дрова. Тогда можно будет купить две-три банки табака и рисовой муки на неделю. В результате разучившийся водитель портит машину: во-первых, врезается в грузовик и мнет бок, во-вторых, забывает залить масло и портит двигатель. Дрова в первый день продать не удается, теплится надежда, что, может быть, удастся во второй. Решают заночевать в городе, в гостинице. Троица отправилась почти без денег, поэтому решают продать запасное колесо – за три доллара, «хорошеньких и новеньких». («Там, в Фуллере, все деньги… готовы были развалиться на кусочки, до того они были истрепаны. А здесь, в Аугусте... добротные»). Кампания явно ценит новые купюры выше старых. Покупают еды – «большой мешок содовых бисквитов и два фунта желтого сыра», по пятьдесят центов за человека платят на гостиницу. Три доллара – как корова языком слизала.

Дрова не удается продать и на следующий день. Раньше всегда покупали, а теперь – нет. Депрессия! Возвращаются унылые. На подъезде к Фуллеру дубняк решают сжечь, иначе соседи засмеют. А он еще и плохо горит – это дубняк! Итак потери от этой затеи: новая машина разбита, запаска продана задарма и деньги потрачены, несколько дней работы по заготовке дубняка псу под хвост. По-прежнему нечего есть, и денег нет совсем.

Последняя надежда на одного из сыновей, Тома, по слухам, разбогатевшего на подрядах на производство шпал. У него, говорят, 100 мулов. Но Том непреклонен: если родителям нечего есть, то пусть отправляются «в дом призрения бедных».

Время весенней пахоты миновало, а поле так и не засеяно.

Вплоть до этого года он [Джитер] жил в надежде, что в последнюю минуту что-то случится и он получит мула и кредит, но теперь ему казалось, что надеяться уже бесполезно. …Теперь его вера в Бога и землю пошатнулась настолько, что дальнейшие неудачи легко могли сломить его дух… Он по-прежнему недоумевал, почему у него нет ничего и никогда ничего не будет, и этого не знал никто и никто не мог объяснить. Это была неразрешимая загадка его жизни.

Дождя не было давно. Ночью к дому Джитера подступает лесной пожар. Когда ложились спать, его видели, но он шел в другую сторону. А за ночь ветер резко переменился и погнал огонь к дому. Джитер и Ада сгорают в огне, даже не проснувшись. Последнее желание Джитера исполнилось. Ведь он мечтал, чтобы когда он умрет, его труп не сожрали голодные крысы, пока он будет лежать в открытом гробу…

Лучшей книгой о Великой депрессии является – безоговорочно! – роман «Гроздья гнева» Джона Стейнбека, хотя чисто формально он привязан к чуть более позднему времени: написан в 1939 году, а действие происходит в 1937-м. Кстати, «Гроздья гнева» тоже были экранизированы, и тем же самым режиссером, который снял фильм по «Табачной дороге», но здесь история совсем другая. Роман и проповедуемые в нем идеи – а автор явно сочувствовал «красным» – стал популярен еще до экранизации, причем настолько, что вызвал бурю эмоций в стране. От гонений автора спасло лишь заступничество жены президента Рузвельта Элеоноры. Она прочитала книгу и публично заявила, что та ей понравилась. Затем и муж, то есть действующий президент, выступил с призывом исправить ситуацию, описываемую в романе. Какую – увидим чуть ниже.

Фильм по мотивам книги был выпущен уже в 1940 году. Его создатели были раздражены коммунистическим уклоном книги. Они послали собственных корреспондентов в Оклахому и Калифорнию, чтобы перепроверить положение дел на месте. Экранизация как будто бы сделана специально, чтобы смягчить обличительную силу книги. Недаром Голливуд находится в Калифорнии! В фильме сцены того, как сгоняют фермеров с их земель в Оклахоме, были сняты в соответствии с текстом, может быть, страдания фермеров были даже преувеличены, а вот ужасы жизни гастарбайтеров в Калифорнии серьезно смягчены. Эпизоды о жизни на фруктовых плантациях солнечного штата были выдержаны в духе сталинского соцреализма – счастливые и довольные «поселяне и поселянки» пышут счастьем и здоровьем, живут в комфортабельных лагерях, где созданы все условия «для труда и отдыха». Фильм прошел по стране с оглушительным успехом и сгладил шокирующее впечатление от книги. После успеха фильма лавры посыпались и на голову Стейнбека: уже в 1941 году он получил Пулитцеровскую премию, а в 1962 году стал Нобелевским лауреатом, и именно за «Гроздья гнева».

Что бы ни пропагандировал фильм, в книге дело было вот как. Если у Колдуэлла в «Табачной дороге», где действие происходит, может быть, лет на пять раньше, чем в «Гроздьях гнева», поля пока обрабатываются без техники – на мулах, то у Стейнбека разорение мелких фермеров довершает появление трактора. Кроме того, массовые банкротства оклахомских фермеров-хлопководов вызваны и серьезнейшей засухой, поразившей средний запад США в тот год. Сразу оговорюсь, что картины разорения из Стейнбека приводить почти не буду, хотя они очень живописны (ужасное слово для сцен смерти от голода), так как вы уже видели примерно такие же в «Табачной дороге». Недаром считается, что Стейнбек вышел из Колдуэлла.

Герои Стейнбека мечтают о войне, и побыстрее – разумеется, не на родине: «А в?йны? Разве сейчас угадаешь, какие будут цены на хлопок? Ведь из него делают взрывчатые вещества. И обмундирование. Будут войны – и цены на хлопок подскочат. Может, в следующем же году». Но очень скоро все эти резоны становятся неактуальны. Крестьян с арендованной ими земли, где они поголовно выращивают хлопок, сгоняют.

Агенты собственника земли, выселяющие крестьян, объясняют, почему это происходит:

…агенты выкладывали все начистоту. Аренда больше не оправдывает себя. Один тракторист может заменить двенадцать – четырнадцать фермерских семей. Плати ему жалованье и забирай себе весь урожай. Нам приходится так делать. Мы идем на это неохотно. <…> Вы же загубите землю хлопком. Мы это знаем. Мы снимем несколько урожаев, пока земля еще не погибла. Потом мы продадим ее. В восточных штатах найдется немало людей, которые захотят купить здесь участок.

Дома приказано сравнивать с землей – ведь они стоят на участках, которые живущим там не принадлежат. Тракторист бахвалится: «Если арендатор еще не выехал, у меня на этот счет особое распоряжение… Мало ли что случается… подъехал к дому слишком близко, задел его трактором самую малость… Получу за это лишние два-три доллара». Тракторист, который выполняет эту грязную работу, зарабатывает неплохо. «Три доллара в день, и работа постоянная». Это 66 долларов при 22-дневной рабочей неделе, то есть около 1300 долларов в месяц в сегодняшнем выражении. Плюс прибавка за «снос» домов. На жалость тракториста рассчитывать не приходится. Колодец уже запахали. Поначалу людей охватывает гнев: «Мой дед первый пришел на эту землю, он воевал с индейцами...».

Чтобы согнать людей с насиженных мест менее болезненно – а поначалу некоторые собирались от трактористов отстреливаться – агенты пропагандируют идею переезда в Калифорнию: «А почему бы вам не податься в Калифорнию? Там всегда есть работа, там не бывает холодов. Да в Калифорнии стоит только протянуть руку – и рви апельсины. Там урожаи собирают круглый год. Почему бы вам не переселиться туда?»

Мечта о сладкой жизни в Калифорнии «овладевает массами». Старый чудаковатый дед размечтался: «Вот подождите, приеду в Калифорнию, буду там есть апельсины. И виноград. Никогда винограду всласть не ел. Сорву с куста целую кисть, вопьюсь в нее, только сок брызнет». Через некоторое время: «А виноград там растет прямо у дороги! Знаете, что я сделаю? Нарву полный таз и плюхнусь туда прямо задом, да еще поерзаю, пусть штаны соком пропитаются». И снова: «Вот приедем в Калифорнию, я там с виноградом не расстанусь, так и буду ходить с кистью: чуть что – и в рот». Грезит наяву и мать:

Может, в Калифорнии будет хорошо. Холодов там нет. Повсюду фрукты. Люди живут привольно, в беленьких домиках, среди апельсиновых деревьев. Может, и мы, – конечно, если всем найдется работа, если у всех будет заработок, – может, и мы устроимся жить в белом домике. Малыши будут рвать апельсины прямо с дерева.

Отец сыну тоже напевает сладкие песни:

Здесь нам трудно жилось. Там все будет по-другому – работы вдоволь, места красивые, везде зелень, дома беленькие, куда ни глянь – апельсиновые деревья.

– Что же, там апельсины везде растут?

– Ну, может, и не везде, а все-таки их много.

Вы только подумайте! Фрукты будем собирать в тени, под деревьями, нет-нет и съешь что-нибудь повкуснее. Да там столько этого добра, что хоть объедайся, никто тебе ничего не скажет. А если будут хорошо платить, может, купим небольшой участок, сами станем хозяевами, а подрабатывать – на стороне.

Только что вернувший из тюрьмы Том, сын-внук, знал одного из Калифорнии, а тот рассказывал, что там «сейчас очень много народу собралось, все ищут работу. Сборщики фруктов живут в лагерях, в грязище, с едой плохо. Платят мало, работу найти трудно». Но ему не верят. Распродают имущество за гроши – со скупщиками, приехавшими специально, чтобы поживиться на отъезде фермеров, не поспоришь, они тут же понижают цену. Режут двух свиней, солят мясо и отправляются в путь на старом грузовике.

По дороге реальное положение дел начинает понемногу проясняться, но герои опять не верят. Владелец заправки пытается разуверить: «В Калифорнии хорошо платят? Враки! Оттуда бегут – я сам таких видел!» Действительно, начинают попадаться и те, кто едет оттуда. Один объясняет, что оранжевым рекламным листкам верить нельзя:

А ты сначала повидай человека, который выпускает такие листки. Повидай его или того, кого он там поставил распоряжаться всеми делами. Поживи в палатке у дороги, где по соседству будет еще семей пятьдесят таких же, как твоя. Этот человек заглянет к тебе, посмотрит, осталась ли у вас еда. Если увидит, что пусто, тогда спросит: “Хочешь получить работу?” Ты скажешь: “Конечно, хочу, мистер. Спасибо вам”. А он скажет: “Ладно, я тебя возьму”. Ты спросишь: “Когда выходить?” Он тебе все объяснит: и куда прийти, и к какому часу – и уйдет. Ему, может, нужно всего двести рабочих, а он поговорит с пятьюстами, а эти еще другим расскажут. Вот ты приходишь туда, а там дожидается тысяча человек. Тогда он объявит: “Плачу двадцать центов в час”. Половина, может, уйдет. А те, кто останется, они уж так наголодались, что и за корку хлеба готовы работать. У этого агента контракт на сбор персиков или, скажем, на сбор хлопка. Теперь понимаешь, в чем дело? Чем больше набежит народу да чем они голоднее, тем меньше он будет платить. А когда ему попадаются многосемейные, с малыми ребятами… э-э, да ладно!

Так оно все и происходит, только еще хуже. Вид действительно очень красив. Но пейзажем сыт не будешь:

Виноградники, фруктовые сады, широкая ровная долина – зеленая, прекрасная. Деревья, посаженные рядами, фермерские домики. <…> Городки вдали, поселки среди фруктовых садов и утреннее солнце, заливающее золотом долину. <…> Персиковые деревья, ореховые рощи и пятна темной зелени апельсинов. И красные крыши среди деревьев. <...> Стоят апельсиновые деревья – целая роща, а в ней похаживает человек с ружьем. Если ты тронешь хоть один апельсин, он тебя пристрелит, – такое ему дано право.

В романе переплетаются сюжетные главы и «интерлюдии», где автор выражает свои политические и социальные взгляды, которые, в общем, ясны и без этого, ведь понятно, какое гражданское мужество нужно иметь, чтобы написать такой роман. Здесь я хочу привести, в купированном виде, только один кусок – о взаимоотношениях местных и гастарбайтеров, уж больно он мне кое-что напоминает.

А потом на Запад потянулся разоренный люд – из Канзаса, Оклахомы, Техаса, Нью-Мексико, из Невады и Арканзаса. Потянулись семьями, кланами, согнанные с мест пылью, трактором. Ехали в набитых битком машинах, целыми караванами – бездомные, голодные. Двадцать тысяч, и пятьдесят тысяч, и сто тысяч, и двести тысяч. Они двигались потоком через горы, голодные, беспокойные – беспокойные, как муравьи: спешили скорее дорваться до работы поднимать, носить тяжести, полоть, собирать, резать, – все что угодно, любое ярмо, лишь бы заработать на хлеб. Дети голодают. Нам негде жить. Бежали, как муравьи, спешили дорваться до работы, до хлеба, а больше всего – до земли.

Мы не какие-нибудь чужаки. У нас уже семь поколений родилось и выросло в Америке, а если копнуть поглубже, так там ирландцы, шотландцы, немцы, англичане. Один наш предок сражался за революцию, а сколько участвовало в гражданской войне – и с той, и с другой стороны. Мы американцы.

Они были голодные, злые. Они надеялись найти здесь дом, а нашли только ненависть. Хозяева ненавидели их, ибо хозяева знали, что оки (уничижительное прозвище жителей Оклахомы в Калифорнии. – Е.Ч.) народ крепкий, а они сами слабосильные, что оки изголодались, а они сами сыты по горло, и, может быть, хозяева слышали еще от своих прадедов, как легко захватить землю у слабосильного человека, если ты сам голоден, зол и у тебя оружие в руках. Хозяева ненавидели их. А в городах этих оки ненавидели лавочники, ибо они знали, что оки народ безденежный. <…> Горожане, мелкие банкиры ненавидели оки, потому что на них не наживешься. У этих оки ничего нет. Рабочие на фермах тоже ненавидели оки, потому что голодный человек должен работать, а если он должен работать, не может не работать, значит, наниматель автоматически снижает плату, и тогда на более высокую уже никто не сможет рассчитывать.

И разоренные фермеры, кочевники, нескончаемым потоком тянулись в Калифорнию – двести пятьдесят тысяч, триста тысяч. Там, позади, новые тракторы распахивали землю и сгоняли с нее арендаторов. И новые волны выплескивались на дороги, новые волны разоренного, бездомного люда, ожесточившегося и опасного в своей ожесточенности.

Калифорнийцы много чего требовали от жизни – накопления капитала, успеха в обществе, удовольствий, роскоши, надежного помещения денег; а новые варвары требовали от нее только две вещи – землю и хлеб; и для них эти две вещи сливались в одну. <…>

Бездомный, голодный человек ехал по дороге – рядом с ним его жена, на заднем сиденье исхудалые дети – и смотрел на невозделанные поля, которые могли бы дать не прибыли, а пищу. <…> И когда такой человек проезжал по дороге, поля для него были соблазном, и он отдал бы все, чтобы засеять их… Соблазн всегда стоял перед глазами. Поля искушали его, и оросительные канавы с чистой проточной водой – это тоже было искушение. <…>

Ветошный поселок – скопление рухляди – обычно возникал у воды. Вместо домов здесь были палатки, шалаши, лачуги из картонных коробок. Человек ввозил семью в этот поселок и становился гражданином Гувервиля, – они все назывались гувервилями. Человек разбивал палатку как можно ближе к воде; а если палатки у него не было, он шел на городскую свалку, приносил оттуда гофрированный картон и строил из него жилье. А когда лил дождь, это жилье размокало и его уносило водой. Человек обосновывался в Гувервиле и рыскал по окрестностям в поисках работы, и те немногие деньги, которые у него оставались, уходили на бензин для разъездов. По вечерам мужчины сходились и вели беседы. Сидя на корточках, они говорили о земле, которую видели вдоль дорог.

Вон там, дальше на запад, тридцать тысяч акров. Лежит себе незасеянная. Эх! Что бы я сделал с такой землей – с какими-нибудь пятью акрами такой земли. Да у меня было бы все что хочешь.

А ты заметил? На фермах ни овощей не сажают, ни свиней не держат, ни кур. У них всегда что-нибудь одно – хлопок, или, скажем, персики, или салат. А в другом месте – одни куры. Все остальное покупают, а ведь могли бы тут же, у себя на огороде, вырастить.

Эх! Мне бы парочку свиней!

Попусту заришься. Это все не твое и твоим никогда не будет.

Что же дальше? Разве так можно растить детей?

В лагерях шепотом передавали друг другу вести. В Шефтере будет работа. И машины грузились среди ночи, на дороге не протолкнешься – погоня за работой, как “золотая лихорадка”. В Шефтер съезжались толпы народа, ровно в пять раз больше, чем требовалось. Погоня за работой, как “золотая лихорадка”. Они уезжали ночью, тайком, обуреваемые жаждой дорваться до работы.

А вдоль дороги – соблазны – поля, которые могут дать хлеб.

Тут на все свой хозяин. Это не наше.

Может, все-таки удастся получить хоть небольшой участок? Ну хоть самый маленький. Вон тот клочок. Там сейчас один бурьян. Эх! Я бы с этого клочка столько картофеля снял – хватило бы на всю семью.

Это все не наше. Бурьян? Пусть растет бурьян.

Время от времени кто-нибудь, не удержавшись, выбирал украдкой местечко и расчищал его, пытаясь по-воровски отнять у земли немного от ее богатств. Потайные огороды, прячущиеся среди зарослей бурьяна. Пакетик морковных семян и щепотка брюквенных. Сажали картофельные очистки, по вечерам тайком пробирались туда мотыжить краденую землю.

Оставь бурьян по краям – тогда никто не увидит, что мы тут делаем. И в середине тоже оставь, вон там, где повыше.

По вечерам тайком работали на огороде, носили воду в ржавой жестянке.

И в один прекрасный день – шериф: ты что здесь копаешься?

Я ничего плохого не делаю.

Я за тобой давно послеживаю. Разве это твоя земля? Ты хозяйничаешь на чужой земле.

Она не вспахана, я ничего плохого здесь не делаю.

Чтоб вас черт побрал, переселенцев. Вы скоро хозяевами себя здесь почувствуете. Смотри, спохватишься, да будет поздно! Подумаешь, хозяин нашелся. Проваливай отсюда.

И бледно-зеленые побеги моркови сбиты ногой, ботва брюквы затоптана. И бурьян снова захватывал свои прежние владения. Но шерифу нельзя было отказать в правоте. Урожай – это уже собственность. Земля вскопана, морковь съедена – да, человек, пожалуй, станет драться за землю, которая дала ему пропитание. Гнать его отсюда! А то возомнит себя хозяином. Пожалуй, пойдет на смерть, отстаивая этот клочок земли среди бурьяна.

Видал, какая у него была физиономия, когда мы топтали брюкву? Того и гляди убьет.

Таких надо приструнить как следует, не то все заберут в свои руки.

Пришлые. Чужаки.

Говорят они, правда, по-нашему, но это совсем другой народ. Посмотри, как они живут.

Разве из наших кто-нибудь стал бы так жить? Да никогда!

По вечерам присаживались на корточки, разговаривали. И чей-то взволнованный голос: а что в самом деле? Давайте соберемся человек двадцать, захватим себе участок. Оружие есть. Захватим и скажем: “Попробуйте прогоните!” Что в самом деле?

Перестреляют всех, как крыс.

А что, по-твоему, лучше, умереть или так жить? Лежать под землей или ютиться в шалаше из дерюги? Что лучше для твоих детей, умереть сейчас или через два года, от недоедания, как это называют доктора? Знаешь, что мы едим всю эту неделю? Крапивный отвар и лепешки. А откуда у нас мука на лепешки, знаешь? Смели с пола в товарном вагоне.

Разговоры в лагерях, а шерифские понятые – толстозадые, с револьверами на жирных бедрах – расхаживают между лачугами: этот народ надо держать в страхе. Их надо приструнить как следует, не то они черт-те что здесь натворят. Это народ опасный, все равно как негры на Юге. Им только дай объединиться, и тогда ничем не остановишь.

Формат моей книги не позволяет мне цитировать дальше…

Семья распадается, люди разбредаются кто куда. Бабка с дедом умирают еще по дороге. Один попутчик, бывший проповедник, который становится агитатором, получает пулю в лоб. Том – тот, что вернулся из заключения, ставший свидетелем убийства, вынужден скрываться, иначе его убьют или посадят. Жених дочери сбегает от нее, беременной. Она разрешается мертвым ребенком. Книга заканчивается на том, что наступает зима, все урожаи собраны, временной работы ждать до следующей весны, барак размыло дождями, машину залило, и она не заводится, да и бензина нет, деньги и продукты вышли. Это какой-то «Дневник Анны Франк», а ведь не война. И даже не разгар Великой депрессии! Как сказал, помыкавшись, Том, «этой страны вовсе нет. Она только на картинках».

Но, как говорится, кому суп жидок, а кому – бисер мелок. Совсем не так переносят тяготы Великой депрессии другие слои общества – привилегированные, в частности, разорившиеся брокеры. Об этом узнаем из романа Сомерсета Моэма «Острие бритвы», который мы цитировали в предыдущей главе. Как мы помним, дела у главных героев шли замечательно. Один, Эллиот, «откэшился» и купил дом на Ривьере. Другие застали крах биржи в бумагах. Мэтюрин и Грей обанкротились.

Мэтюрин поплатился не только за самоуверенность, но и за порядочность:

Генри Мэтюрин сперва не поверил, что биржевой крах – не шутка; он убедил себя, что это происки нью-йоркских биржевиков, задумавших околпачить провинциальных собратьев, и, стиснув зубы, стал пригоршнями швырять деньги, чтобы поддержать курс акций. Он осыпал проклятиями чикагских маклеров, которые дали этим нью-йоркским мерзавцам себя запугать. Он всегда кичился тем, что ни один из его мелких клиентов, будь то вдова, живущая на крошечное наследство, или офицер в отставке, не потерял ни цента, следуя его советам, и теперь, вместо того чтобы предоставить им нести убытки, восполнял эти убытки из собственного кармана. Он говорил, что готов обанкротиться, что новое состояние он всегда сумеет нажить, но, если маленькие люди, доверившиеся ему, потеряют все, что имели, он будет навеки опозорен. Он мнил себя великодушным, а был всего-навсего тщеславен. Его огромное состояние растаяло, и однажды ночью с ним случился сердечный приступ. Ему шел седьмой десяток, всю жизнь он и работал, и развлекался, не жалея сил, переедал и пил без меры; промучившись несколько часов, он умер от закупорки сердечной артерии.

В результате Грэю пришлось справляться с положением одному. «Он перед тем много спекулировал на стороне, без ведома отца, и свои личные дела запутал окончательно. Пробовал выпутаться, но безуспешно. Банки отказали ему в ссудах, более опытные биржевики твердили, что единственный выход для него – объявить себя неплатежеспособным». Грей не смог рассчитаться по своим обязательствам и был объявлен банкротом; заложенный дом ушел кредиторам; два отцовских дома были проданы за бесценок; жена Грея Изабелла вынуждена была продать свои драгоценности; у семьи осталась только усадьба в Новой Каролине, в свое время приобретенная на имя Изабеллы – и только потому, что на нее не нашлось покупателей.

Кризис достигает Ривьеры, где Эллиот поселился, лишь два года спустя: «На Ривьере кризис поначалу отразился слабо. Правда… кое-кто понес большие потери, многие виллы остались на зиму закрыты, для нескольких других искали покупателя. В отелях множество номеров пустовало, владельцы казино в Монте-Карло сетовали, что сезон выдался не из лучших. Но по-настоящему гром грянул лишь два года спустя». На побережье от Тулона до итальянской границы было выставлено 48 000 земельных участков разных размеров. «Акции казино резко упали. Крупные отели снизили цены в тщетной надежде привлечь публику. Из иностранцев остались только потомственные бедняки, которым дальше беднеть было некуда, а они денег не тратили… Владельцы магазинов рвали на себе волосы».

Между тем Эллиота депрессия не коснулась. Он «не сократил свой штат прислуги и, в отличие от многих, не уменьшил ей жалованья; как и раньше, для титулованных гостей у него находились отборные яства и вина. Он купил себе роскошный новый автомобиль – выписал его из Америки, заплатив большую пошлину. Он щедро жертвовал на организованное епископом бесплатное питание для семей безработных. Словом, он жил так, будто кризиса и не было, будто половина населения земного шара не ощущала его последствий».

То ли в шутку, то ли всерьез Эллиот рассказывает, что он не пострадал от кризиса благодаря пророчеству католической церкви. Сентябрь 1929 года он провел в Риме. «Ехал туда с неохотой, ведь в это время из Рима все разъезжаются, но, на мое счастье, чувство долга перевесило во мне жажду мирских развлечений. Друзья в Ватикане предупредили меня, что биржевой крах – дело ближайшего будущего, и советовали продать все мои американские бумаги. У католической церкви за плечами мудрость двадцати веков, так что я ни минуты не колебался». Эллиот телеграфировал Генри Мэтюрину, чтобы он продал ценные бумаги и купил золото. Мэтюрин поверить решению Эллиота не мог: «Генри в ответной телеграмме спросил, в своем ли я уме, и отказался действовать до подтверждения моих инструкций. Я тут же категорически предложил ему выполнить их и сообщить об исполнении».

И вот, наконец, картины бедствий семьи разорившегося брокера. Большие убытки понесла миссис Брэдли, которая не послушалась совета Эллиота продать бумаги, что уменьшило наследство Изабеллы, которой была завещана одна треть.

К счастью, нашелся покупатель на ферму в Марвине, которую Эллиот в письме назвал “поместьем нашей бедной Луизы”. <…>

Продажа чикагского дома миссис Брэдли тоже совершилась беспрепятственно. Городские власти уже давно намечали снести ряд особняков, один из которых принадлежал ей, и построить на их месте громадный квартирный дом; привести этот план в исполнение мешала только упорная решимость миссис Брэдли умереть там, где жила. Стоило ей испустить дух, как явились подрядчики с предложением, которое наследники и поспешили принять. Но и при этом доход у Изабеллы остался ничтожный.

Грэй же после краха пытался искать работу, «хотя бы место клерка у одного из маклеров, сумевших удержаться на поверхности, но в делах наступил застой, работники не требовались. Он просил старых знакомых пристроить его на любую, пусть самую скромную и низкооплачиваемую должность, но безуспешно». В результате семья уезжает в Южную Каролину. «Тамошняя земля, когда-то приносившая сто тысяч долларов в год как рисовая плантация, уже давно захирела, превратившись в болота и заросли, способные привлечь только утиной охотой, и покупать ее никто не желал. Там они и жили с тех пор, как Грэй разорился, и туда собирались вернуться и ждать, когда положение улучшится и Грэй сможет найти работу». На помощь приходит Эллиот, который не мог этого допустить. Вот что он рассказывает по этому поводу:

Они там живут как свиньи. Изабелла без горничной, у детей нет гувернантки, две чернокожие няньки, и больше никакой прислуги. Я предложил им мою парижскую квартиру – пусть поживут там, пока ситуация в этой фантастической стране не изменится. Прислугой я их обеспечу – кстати сказать, моя младшая кухарка отлично готовит, я ее оставлю в Париже, а себе с легкостью найду кого-нибудь на ее место. Счета буду оплачивать сам, чтобы свой небольшой доход Изабелла могла тратить на туалеты и на мелкие семейные удовольствия. <…> Продажа мебели и картин (весьма, кстати сказать, посредственных, и едва ли даже это подлинники) состоится через две недели, а пока что я перевез Изабеллу с семейством к себе в отель “Дрейк” – им, наверно, тяжело было бы оставаться в старом доме до последней минуты.

Повествователь, тоже живущий теперь во Франции, встречает наконец старых знакомых – Грея и Изабеллу – в Париже, в квартире своего друга Эллиота. У Изабеллы «худые щеки были чуть нарумянены, губы едва заметно подкрашены, пышные каштановые волосы по моде подстрижены и завиты. Я заметил, что на пальцах у нее нет ни одного кольца, и вспомнил, ведь Эллиот писал мне, что она продала все свои драгоценности». Вот какие страдания-то у светской девушки! Ни одного кольца на пальцах. Никакая депрессия, даже Великая, не всеохватна! На этой радостной ноте рассказ о ней и закончим.

ЧАСТЬ IV
Рождение капитализма в России

Глава 14
D?j? vu
Хищнический капитализм по-русски в романах «Приваловские миллионы» и «Хлеб» Д.Н. Мамина-Сибиряка

Вычитала в одной из литературоведческих статей о Мамине-Сибиряке, что современники сравнивали его с «крупнейшим французским писателем-натуралистом Эмилем Золя». Правильно делали. Как и Золя во французской литературе, Мамину-Сибиряку в русской нет равных как экономическому обозревателю.

Родился Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк «в далекой глуши Уральских гор», в заводском поселке Висимо-Шайтанский в сорока верстах от Нижнего Тагила в 1852 году в небогатой семье местного священника. Сначала учился в духовном училище и духовной семинарии в Перми, затем в Медико-хирургической академии в Петербурге. Как и Чехов, Мамин-Сибиряк в медицине себя не нашел и через четыре года перешел на юридический факультет, но не окончил и его. По причине туберкулеза и финансовых трудностей он вынужден был вернуться на малую родину. Сначала обосновался в Екатеринбурге, который он впоследствии выведет в романе «Приваловские миллионы» как уездный город Узел. В начале 1890-х годов Мамин-Сибиряк перебирается в Петербург, где и умирает в 1912 году. Уральско-сибирские романы и рассказы – лучшие в его творчестве.

Я читала три его романа: «Приваловские миллионы» (1883), «Золото» (1892) и «Хлеб» (1895). Они хороши всем. Прекрасный русский язык, изобилующий колоритными словечками и фразочками, живописные характеры, динамичный сюжет и понимание экономического уклада. Для нас это самое интересное.

Роман «Приваловские миллионы» рассказывает о рейдерских схемах середины XIX века с использованием «административного ресурса». Вот как происходит отъем этих самых миллионов. Богатый уральский золотопромышленник, владелец Шатровских заводов Александр Привалов после смерти жены ударился в загул: «ночью шли оргии, а днем лилась кровь крепостных крестьян…»{Произведение цитируется по: [Мамин-Сибиряк 1958а].}. В итоге женился на «примадонне» цыганского хора, которая быстро оказалась ему неверна. Привалов хотел «замуровать ее в стене вместе с любовником», неким Сашкой, но она мужа опередила и «выбросила из окна третьего этажа». Со смертельным исходом.

Сыну Привалова Сергею – главному герою романа – в это время исполнилось всего восемь лет. Цыганка вышла замуж за любовника, который сделался опекуном над малолетними наследниками. В пять лет он «спустил последние капиталы, которые оставались после Привалова» и «чуть было не пустил все заводы с молотка». Но за молодых наследников энергично заступается друг семьи, некто Бахарев, и герой-любовник «вынужден ограничиться закладом в банк несуществующего металла».

Это делалось таким образом: сначала закладывалась черная болванка, затем первый передел из нее и, наконец, окончательно выделанное сортовое железо. <…>

…Эта ловкая комбинация дала Сашке целый миллион, но в скором времени вся история раскрылась, и Сашка попал под суд, под которым и находился лет пятнадцать. <…> Долг, сделанный им, был переведен на заводы.

Итак, долги опекуна-афериста переводятся на наследство опекаемых. Заводы же переходят под госопеку. По идее, они не должны приносить убытка, но попадается управляющий-жулик, который «в один год нахлопал на заводы новый миллионный долг». Когда совершеннолетний Сергей Привалов начинает разбираться с состоянием «своих» заводов, эти два долга с процентами составляют уже около четырех миллионов. Первое и важнейшее условие успешного рейдерского захвата обеспечено – актив обложен долгами.

Какое-то время заводами управляет честный промышленник, тот самый друг семьи Бахарев, и они начинают приносить до 400 тыс. годового дохода, а потом все идет по-старому: у руля некий Половодов – управленец, думающий в первую очередь о собственном кармане. По его отчету «дивиденда» всего 70 тыс., да и эти цифры завышены. У современных бухгалтеров и финансистов есть понятие «нормализованной» прибыли – то есть прибыли, которую компания получала бы, не возникни каких-либо единовременных расходов или доходов, например, расходов на реструктуризацию или доходов от продажи активов. Примечательно, что герои Мамина-Сибиряка про нормализацию прибыли все прекрасно понимают. Один из них, сочувствующий Привалову-младшему, выдает следующее:

Из этих семидесяти тысяч нужно исключить сначала двадцать тысяч за продажу металла, оставшегося после Бахарева, а потом еще пятнадцать тысяч земского налога, которых Половодов и не думал вносить. Итого остается не семьдесят тысяч, а всего тридцать пять тысяч… Далее, Половодов в качестве поверенного от конкурса пользуется пятью процентами с чистого дохода: по его расчетам, то есть с семидесяти тысяч, это составит три с половиной тысячи, а он забрал целых десять тысяч…

Составляется докладная записка губернатору, где «не пожалели красок для описания подвигов Половодова». Губернатор «круто повернул все дело, и благодаря его усилиям журнальным постановлением дворянской опеки Половодов устранялся от своего звания поверенного». Появляется надежда привлечь Половодова к уголовной ответственности за мошенничество, но победа длится недолго: вскоре «новым журнальным постановлением дворянской опеки Половодов снова восстановлен в своих полномочиях…». Опять хлопоты, но...

…На этот раз губернатор принял Привалова довольно сухо: какая-то искусная канцелярская рука успела уже “поставить дело” по-своему. Веревкину (один из хлопочущих за Привалова. – Е.Ч.) стоило героических усилий, чтобы убедить губернатора еще раз в необходимости принять самые энергичные меры для ограждения интересов наследников Шатровских заводов. Двухнедельные хлопоты по всевозможным канцелярским мытарствам наконец увенчались полным успехом: опека опять отрешила Половодова от его должности, заменив его каким-то безвестным горным инженером.

Между тем Половодов вскоре сбегает в Европу с молодой женой Привалова. Общество сначала не может понять мотивов его поступка, ведь он добровольно оставляет такое хлебное место. Но все быстро выясняется: Половодов решил сыграть по-крупному и вынуть из заводов большую сумму, «у него в кармане голеньких триста тысяч…».

Ситуация с выплатой долгов отягчается, но все было бы поправимо, управляй Шатровскими заводами сам хозяин, ведь ему нет смысла красть у самого себя. До этого, однако, не допускают. Поскольку заводы по-прежнему формально находятся под госопекой, то государство единоличным решением выставляет их на конкурс и продает в счет покрытия долга. Купила их «какая-то компания», «заводы пошли по цене казенного долга, а наследникам отступных, кажется, тысяч сорок…». «Компания приобрела заводы с рассрочкой платежа на тридцать семь лет, то есть немного больше, чем даром. Кажется, вся эта компания – подставное лицо, служащее прикрытием ловкой чиновничьей аферы».

Половодов застрелился: «его давно разыскивали по Европе по делу о конкурсе, но он ловко скрывался под чужими именами, а в Париже полиция его и накрыла: полиция в двери, а он пулю в лоб…». Привалов же снова женился, на более достойной женщине, и поднялся экономически, построив мельницу. Потому что мужик он был смекалистый, крепкий и имел талант к бизнесу.

Вывод, который может сделать современный читатель романа, знакомый с состоянием экономики в стране, состоит в том, что рейдерские схемы захвата бизнеса с XIX века до наших дней изменились мало: помощь чиновников, свой человек у руководства предприятием, «навешивание» нереальных обязательств, чтобы можно было обанкротить компанию. Вполне возможно, что современным предпринимателям, попавшим под удар, живется даже тяжелее. Ведь Половодова, который воровал «в лоб», а не через хитрые схемы, искали «с собаками» по всей Европе, а у нас зачастую удается «проскочить». И кто-нибудь слышал о том, чтобы теперь управляющие стрелялись? Кстати, интересно, Половодов застрелился, потому что остатки совести замучили (тогда отсюда вывод, что в XIX с моралью дело обстояло лучше) или потому что наказание было жестче и неотвратимей? К сожалению, и тот, и другой ответ не в нашу пользу.

В экономическом смысле роман «Хлеб» мне показался интересен двумя аспектами. Во-первых, в нем хорошо прорисована роль кредита в «развитии капитализма», и Мамин-Сибиряк понимает его двойственную сущность – без кредита не выжить, а если взять, то можно оказаться в кабале. Мелкий предприниматель «попадает» и так, и эдак. Во-вторых, ярко показано, как происходит возникновение монополий, а также какими приемами – демпингом, например, – пользуются, чтобы захватить рынок.

Когда я читала роман, то подумала, что с ним должен был быть знаком Ленин, ведь он о возникновении монополий много писал, и очень похоже, что экономические реалии списал из романов Мамина-Сибиряка. Эту идею не трудно было подтвердить, ведь исследователи творчества писателя советского периода не преминули бы процитировать Владимира Ильича, если бы он только заикнулся о Мамином-Сибиряке. Ну, вы помните, «Ленин об «Аппассионате» и т.п. Действительно, пассаж «дедушки Ленина» о Мамине-Сибиряке тотчас же нашелся:

В произведениях этого писателя рельефно выступает особый быт Урала, близкий к дореформенному, с бесправием, темнотой и приниженностью привязанного к заводам населения, с “добросовестным ребяческим развратом” “господ”, с отсутствием того среднего слоя людей (разночинцев, интеллигенции), который так характерен для капиталистического развития всех стран, не исключая и России [Ленин 1979, с. 488].

И, кстати, Ленин совершенно прав. В романе действительно описано общество без среднего класса: либо крепкий хозяин поднимается до ранга купца или промышленника, либо все проматывает и спивается, а среднего не дано. Ну не было и нет в России среднего класса, не наша это идея, видимо.

Действие происходит в зауральском городишке Заполье. Местные купцы горазды на новые идеи и создание новых бизнесов. Вот один уговаривает другого, при деньгах, стать его компаньоном:

Вот хоть бы взять ваше сальное дело, Тарас Семеныч: его песенка спета, то есть в настоящем его виде. Вот у вас горит керосиновая лампа – вот где смерть салу. Теперь керосин все: из него будут добывать все смазочные масла; остатки пойдут на топливо. Одним словом, громаднейшее дело. <…> Нужно основать стеариновую фабрику с попутным производством разных химических продуктов, маргариновый завод. И всего-то будет стоить около миллиона. Хотите, я сейчас подсчитаю? <…> А как вы думаете относительно сибирской рыбы? У меня уже арендованы пески на Оби в трех местах. Тоже дело хорошее и верное. Не хотите? Ну, тогда у меня есть пять золотых приисков в оренбургских казачьих землях… Тут уж дело вернее смерти. И это не нравится? Тогда, хотите, получим концессию на устройство подъездного пути от строящейся Уральской железной дороги в Заполье? Через пять лет вы не узнали бы своего Заполья: и банки, и гимназия, и театр, и фабрики кругом. Только нужны люди и деньги{Произведение цитируется по: [Мамин-Сибиряк 1958б].}.

Но появляются люди, которые хотят подгрести под себя практически весь бизнес в регионе, а это водка да хлеб. Крупные запольские предприниматели, объединившись, пытаются выбить с рынка независимых производителей муки через скупку всего зерна по завышенным ценам, а производителей водки, наоборот, – через демпинг (то есть продажу по дешевке) своего товара. Для этих целей они создают еще и банк.

Флегонт Васильич, писарь в Суслоне, что недалеко от Заполья, объясняет Ермилычу, который привык жить по старинке, как запольские купцы собираются суслонских владельцев мельниц обирать:

Вот ты теперь ешь пирог с луком, а вдруг протянется невидимая лапа и цап твой пирог. Только и видел… Ты пасть-то раскрыл, а пирога уж нет. <…> Одним словом – все слопают.

– Каким же это манером, Флегонт Васильич?

– А даже очень просто… Хлеб за брюхом не ходит. <…> У тебя вот Михей-то Зотыч сперва-наперво пшеницу отобрал, а потом Стабровский рожь уведет.

– Всем хватит, Флегонт Васильич.

– Опять ты глуп… Раньше-то ты сам цену ставил на хлеб, а теперь будешь покупать по чужой цене. Понял теперь? Да еще сейчас вам, мелкотравчатым мельникам, повадку дают, а после-то всех в один узел завяжут.

Но запольские предприниматели думают и об оптимизации производства, они хотят поставить дело так, чтобы успешно конкурировать с владельцами небольших мельниц, тоже скупающими зерно:

«Расчет в хлебном рынке и в провозной плате. Если поставить завод ближе к хлебу, так у каждого пуда можно натянуть две-три копейки – вот тебе раз, а второе, везти сырой хлеб или спирт – тоже три-четыре копейки барыша… да… Вот уж тебе тысяч пятнадцать – двадцать Стабровский имеет за здорово живешь и может выдержать конкуренцию». Но есть второй крупный конкурент – некто Прохоров, у него так просто не выиграть конкурентную борьбу. Выход – в сговоре, Стабровский готов уйти с рынка в обмен на отступные: «Теперь какой расчет у Прохорова затягивать себе петлю на шею? <…> …Стабровский будет получать с Прохорова отступную побольше сорока-то тысяч. Обоим будет выгодно».

Однако Прохоров, главный владелец винокурен в районе, не пожелал без боя сдать рынок водки, видимо, ощущая, что здесь он более силен. Спецоперация по монополизации все же удалась:

Склады и кабаки открывались в тех же пунктах, где они существовали у “Прохорова и К°”, и открывалось наступательное действие понижением цены на водку. Получались уже технические названия дешевых водок: “прохоровка” и “стабровка”. Мужики входили во вкус этой борьбы и усиленно пропивались на дешевке. Случалось нередко так, что конкуренты торговали уже себе в убыток, чтобы только вытеснить противника.

Характерный случай выдался в Суслоне. Это была отчаянная вылазка со стороны Прохорова, именно напасть на врага в его собственном владении. <…> Одно из двух: или Прохоров получил откуда-нибудь неожиданное подкрепление, или в отчаянии хотел погибнуть в рукопашной свалке. Важно было уже то, что “Прохоров и К°” появились в самом “горле”, как выражались кабатчики. <…>

Дело было в начале декабря, в самый развал хлебной торговли, когда в Суслон являлись тысячи продавцов и скупщиков. Лучшего момента Прохоров не мог и выбрать, и Галактион (агент Стабровского и сам богатый купец. – Е.Ч.) не мог не похвалить находчивости умного противника. <…>

Не теряя времени, Галактион сейчас же открыл наступательное действие против Прохорова, понизив цену на водку из склада и в пяти кабаках. Время было самое удобное, потому что в Суслоне был большой съезд крестьян, привезших на базар хлеб. Слух о дешевке “стабровки” разнесся сейчас же, и народ бросился наперебой забирать дешевую водку, благо близился зимний Никола, а там и святки не за горами, – водки всем нужно. К вечеру поверенный “Прохорова и К°” тоже понизил цену и стал продавать свою “прохоровку” дешевле “стабровки”. Покупатели отхлынули к кабакам Прохорова.

Настоящий поход начался на следующий день, когда Галактион сделал сразу понижение на десять процентов. Весть о дешевке разнеслась уже по окрестным деревням, и со всех сторон неслись в Суслон крестьянские сани, точно на пожар, – всякому хотелось попробовать дешевки.

Как выразился один из желающих «приобщиться» стариков: «Вот скоро на седьмой десяток перевалит мне, а чтобы этакого, например, подобного… Я перво-наперво бросился в твой кабак, ну, и стаканчик дешевки хлебнул, а потом побежал к Прохорову и тоже стаканчик зарядил. Народ-то последнего ума решился: так и ходит из кабака в кабак. Тоже всякому любопытно… Скоро и посудины не хватит. Ах, боже мой!.. <…> Пропьются мужики напрочь». И добавил: «Ведь в кои-то веки довелось испить дешевки. <…> Ах, братец ты мой, Галактион Михеич, и что вы только придумали! Уж можно сказать, што уважили вполне». Галактион обещает, что напиваться будет еще дешевле, но, не выслушав ответа, старик опять ринулся в кабак.

Далее Мамин-Сибиряк рисует ужасающую сцену разгула, всеобщего помутнения рассудка:

Широкая деревенская улица была залита народом. Было уже много пьяных. Народ бежал со стеклянною посудиной, с квасными жбанами и просто с ведерками. Слышалось пьяное галденье, хохот, обрывки песен. Где-то надрывалась гармония. <…>

Приказчики стояли у магазинов и смотрели на одуревшую толпу. Какие-то пьяные мужики бежали по улице без шапок и орали:

– “Стабровка” три копейки стакан!.. Братцы!.. Три копейки!..

Вахрушка отведал сначала “прохоровки”, потом “стабровки”, потом опять “прохоровки”, – сидельцы все понижали цену. В кабаке Прохорова один мужик подставлял свою шапку и требовал водки.

– Лей!.. Пусть и шапка пьет!

Каждый старался пробиться к кабацкой стойке «с отчаянною энергией умирающего от жажды». Закончилось все тем, что старик, наконец, свалился мертвецки пьяным у прохоровского кабака». Старик оказался по-своему прав, что воспользовался дармовой услугой по максимуму: «Вечером этого дня дешевка закончилась. Прохоров был сбит и закрыл кабаки под предлогом, что вся водка вышла. Галактион сидел у себя и подсчитывал, во сколько обошлось это удовольствие. Получалась довольно крупная сумма…».

Конкурент повержен, но и простой народ тоже. Отец, тот самый Михей Зотыч, который строит мельницу, выговаривает Галактиону: «А я-то вот по уезду шатаюсь, так все вижу: которые были запасы, все на базар свезены. Все теперь на деньги пошло, а деньги пошли в кабак, да на самовары, да на ситцы, да на трень-брень… <…> Бога за вас благодарят мужички… Прежде-то все свое домашнее было, а теперь все с рынка везут».

Думаю, что процесс монополизации рынка, описанный в романе «Хлеб», что называется, типический. (У филологов в ход термин «типический герой», так давайте же будем считать, что можно описать и «типические процессы»). Экономическая сущность монополии состоит в том, что, безраздельно господствуя на рынке, она может устанавливать цены выше тех, которые сложились бы при конкуренции, за счет чего получать дополнительную прибыль. Однако монопольное положение не так просто завоевать. Один из классических приемов – демпинг, то есть продажа товара по заниженным ценам, зачастую ниже себестоимости. К демпингу прибегает, как правило, самая мощная компания на рынке, с самыми глубокими карманами, ведь какое-то время убытки надо финансировать и выиграет тот, кто сможет продержаться дольше. Как мы видели, именно при помощи демпинга монополизируют рынок водки. А вот для захвата рынка зерна пользуются зеркальным приемом – устанавливают цены выше той, которую могут дать мелкие независимые мельницы. Об этом речь пойдет ниже{Однако, вытеснив конкурентов с рынка и установив высокие цены, монополия создает угрозу для себя самой. Ведь высокие цены будут привлекать новых конкурентов, как варенье – мух, и среди них может найтись еще более мощный игрок. То есть дело не только в том, чтобы остаться на рынке в одиночестве, для того, чтобы это положение стало устойчивым, необходим какой-либо барьер на вход для «чужих». Это могут быть высокие первоначальные капзатраты, ограниченное количество лицензий (как сегодня в мобильной связи – их на Москву три) и т.п. Запольские купцы это понимают. С одной стороны, в родном регионе стараются монополизировать все, что можно – винокуренный бизнес и питейную розницу, скупку зерна и помол хлеба, банковское дело. Но вот предотвратить попадание на местный рынок товара из других областей труднее. Для этого они стараются монополизировать и перевозку, создавая собственное пароходство. Об этом – ниже.}.

Все это было возможно, потому что антимонопольного законодательства в XIX веке не существовало. Сейчас же такое невозможно: рыночная доля одного продуктового ретейлера ограничена примерно третью рынка. Какие деньги делались на монополизации рынка, иллюстрирует тот факт, что состояния Рокфеллеров и Вандербильтов в пересчете на нынешние деньги существенно превышают состояния даже ведущих «форбсов»{Сленг от названия американского журнала Forbes, который ежегодно составляет рейтинг самых состоятельных людей мира и США.} – самых богатых людей мира. Джон Рокфеллер был гораздо богаче Билла Гейтса!

Вернемся, однако, к объяснениям Флегонта Васильевича, каким образом всех суслонских положат на лопатки:

Но самая убойная идея – создать частный банк. Слышал про банк-то? Это уж настоящая музыка. Теперь у меня, напримерно, три тыщи капиталу. Государственный банк дает пять процентов. Так? А они сейчас: бери девять. Лестно тебе это или нет? Конечно, лестно… А они этот же самый капитал в оборот пустят по двадцать четыре процента… Это как, по-твоему? Силища неочерпаемая. <…> Всех заберут в лапы, Ермилыч, как пить дадут.

Новый банк действительно сразу же стал успешным: «С первых же шагов дела пошли прекрасно. Явились и вкладчики, и клиенты, и закладчики. Потребность в мелком кредите чувствовалась давно, и контора попала “в самую точку”, как говорили обыватели».

Банк помогает монополизировать и рынок хлеба, и рынок водки:

Открытый в Заполье банк действительно сразу оживил все, точно хлынула какая-то магическая сила. Запольское купечество заволновалось, придумывая новые “способа” и “средствия”. Все отлично понимали, что жить по-прежнему невозможно и что жить по-новому без банка, то есть без кредита, тоже невозможно. По прежнему среднее купечество могло вести свои обороты с наличным капиталом в двадцать – тридцать тысяч, а сейчас об этом нечего было и думать. Особенно ясно это сделалось всем, когда Стабровский (а он один из главных учредителей банка. – Е.Ч.) объявил открытую войну “Прохорову и К°”. Чтобы открыть действие своего завода, он начал производить закупку хлеба в невиданных еще размерах. Штофф забирал весь хлеб в Заполье, а Галактион в Суслоне. В общем, вся эта хлебная операция достигала на первый раз почтенной цифры в четыреста тысяч пудов.

И запольские хлебники, скупавшие десятками тысяч, поняли ту печальную истину, что рынок от них ушел и что цену хлеба будут устанавливать доверенные Стабровского. Они побъют конкурентов самым простым способом, набавляя четверть копейки на пуд. Для Стабровского ничего не стоило выкинуть лишнюю тысячу рублей на эту беспощадную войну, в то время как другим тягаться уже становилось не под силу. «Все понимали также, – поясняет автор романа, – что все эти убытки Стабровский наверстает вдвойне – и на скупленном хлебе, и на водке, а потом будет ставить цену, какую захочет. А главное – его выручал банк, дававший те средства, которых недоставало. И везде почувствовалась гнетущая власть навалившейся новой силы».

Казалось бы, создание банка, развитие кредита дает толчок оживлению всего бизнеса, все развивается согласно «эффекту мультипликатора», в эпицентре которого – производство хлеба:

…сразу открылся целый ряд новых предприятий. На первом плане выдвинулась постройка громадного стеаринового завода... Дело затевалось миллионное, и все только ахали. Пошатнулся и старик Луковников, задумавший громадную вальцовую мельницу в самом Заполье, – он хотел перехватить у других мелкотравчатых мельников пшеницу. Теперь дело сводилось именно на то, кто захватит вперед и предупредит других. Все остальные тоже по мере сил набросились на новые предприятия, главным образом – на хлеб. По Ключевой строилось до десятка новых мельниц-крупчаток. <…>

Михей Зотыч достраивает уже третью мельницу: одна пониже Ермилыча на Ключевой уж работает, а другая – в Шабрах, на притоке Ключевой достраивается. <…> Все так и рвут… Вот в Заполье вальцовая мельница Луковникова, а другую уж строят в верховье Ключевой. Задавят они других-то крупчатников… Вот уж здесь околачивается доверенный Луковникова: за нашею пшеницей приехал. Своей-то не хватает… <…> Все точно с ума сошли, так и рвут.

Многие понимают, что не надо так расходиться, не надо безоговорочно доверять кредитам, следует быть осторожнее. Галактион трем мельницам своего папаши Михей Зотыча не рад: «“Ведь за глаза было бы одной мельницы, так нет, давай строить две новых!” Впрочем, это общая черта всех людей, выбившихся из полной неизвестности. Успех лишает известного чувства меры и вызывает ничем не оправдываемую предприимчивость».

Но пока все хорошо, эффект мультипликатора работает:

Это небывалое оживление всей хлебной торговли отразилось на всех сторонах коммерческой деятельности. Ходко пошел красный товар, скобяной, железный, галантерея, а главным образом – кабак. Мужик продавал хлеб и деньги тратил на ситцы, самовары и водку. Все исходило от этого хлеба, в нем было основание и залог всего остального. Торговля в Заполье оживилась до неузнаваемости, и прежние лавки и лавчонки быстро превратились в магазины с зеркальными стеклами, где торговали без запроса (то есть по фиксированным ценам, что тоже является инновацией своего времени. – Е.Ч.). Возникла страшная конкуренция в погоне за покупателем, и все старались перещеголять друг друга. Недостававшие деньги черпались полною рукой из банка.

Преобразился и соседний Суслон:

Из простого зауральского села он превратился в боевой торговый пункт, где начала развиваться уже городская торговля, как лавки с красным товаром, и даже появился галантерейный магазин. Раньше был один кабак, а теперь целых десять. Простые деревенские избы перестраивались на городскую руку, обшивались тесом и раскрашивались. Появились дома с мезонинами и городскими палисадниками. Суслонских мужиков деревенские соседи называли купцами. Крупчатные мельницы, выстроенные на Ключевой, подняли торговлю пшеницей до неслыханных размеров, а винокуренный завод Стабровского скупал ежегодно до миллиона пудов ржи. Поверенные крупных фирм жили в Суслоне безвыездно, что придавало ему вид какого-то ярмарочного городка.

Итак, создание крупного банка дает толчок развитию промышленности. Это классика. Но и многократно увеличивается риски дела, что тоже классика. Ведь банк может в какой-то момент кредиты не продлить, и те, кто вел дела, закладываясь на кредитные деньги, бизнес могут потерять. Вот почему многие рейдерские схемы захвата предприятий включают в себя навешивание на них всевозможных долгов: иногда крупный кредит, которому так радуется собственник, дают специально, отнюдь не по недосмотру, а чтобы собственник не смог рассчитаться, и предприятие перешло банку за долги.

А соблазн-то взять взаймы велик! Постепенно кредит засасывает купцов:

Запольские-то купцы сильно начали закладываться в банке. Прежде-то этого было не слыхать… Нынче у тебя десять тысяч, а ты затеваешь дело на пятьдесят. И сам прогоришь, да на пути и других утопишь. <...> В хлебном деле с поразительною быстротой вырастала самая отчаянная конкуренция главным образом по Ключевой, на которой мельницы-крупчатки росли, как грибы. <…> В дело выдвигались громадные капиталы, и обороты шли на миллионы рублей. <…> Запольские капиталы двинулись оптом на хлебный рынок, и среднему купцу становилось невозможным существовать без кредита.

Но, как это и должно было случиться на взгляд экономиста, постепенно выгоды кредита оборачиваются для купцов своею противоположностью. Они стали понимать, что зарвались, начинают «испытывать первые приступы безденежья».

А у банка, как пишет Мамин-Сибиряк, «была какая-то задача систематически разорять всех».

Скоро определилась во всех подробностях экономическая картина, и каждая торговая фирма была точно взвешена. Известны были все торговые обороты, сумма затраченных капиталов, доходность предприятия и все финансовые возможности, до прогара включительно. В первое время банк допускал кредиты в более широкой форме, а потом начались систематические сокращения. Это была целая система, безжалостная и последовательная. Люди являлись только в роли каких-то живых цифр. Главные банковские операции сосредоточивались на хлебном деле, и оно было известно банковскому правлению лучше, чем производителям, торговым посредникам и потребителям. Здесь шел в счет и глубокий снег, и весенние дожди, и сухие ветры, и урожай, и недороды в соседних округах, и весь тот круг интересов и злоб, какие сцепились железным кольцом около хлеба. Понижение на копейку в пуде ржи уже отражалось на банковском хозяйстве, как повышение или понижение денежной температуры.

Мамин-Сибиряк находит емкие сравнения: паутина, хлебные мыши, от которых избавляются любым путем: «В общем банк походил на громадную паутину, в которой безвозвратно запутывались торговые мухи. Конечно, первыми жертвами делались самые маленькие мушки, погибавшие без сопротивления. Охватившая весь край хлебная горячка сказывалась в целом ряде таких жертв, другие стояли уже на очереди, а третьи готовились к неизбежному концу».

Но постепенно в паутине запутываются и крупные предприниматели: «Дела с вальцовой мельницей затягивались в какой-то проклятый узел. Все операции давно вышли из всяких предварительных смет и намеченных бюджетов. Сама по себе мельница стоила около трехсот тысяч, затем около семисот тысяч требовалось ежегодно на покупку зерна, а самое скверное было то, что готовый товар приходилось реализовать в рассрочку, что составляло еще около полумиллиона рублей. Около дела таким образом сосредоточивался в общей сложности капитал в полтора миллиона рублей». Но таких денег владелец мельницы не имеет – и опять вроде бы выручает кредит. Но возникают непредвиденные обстоятельства: обороты мельницы, зерна и готового товара

…шли с неравномерной скоростью, и трудно было подводить общий торговый баланс. Иногда каких-нибудь две недели стоили десятков тысяч, потому что все хлебное дело постепенно перешло в какую-то азартную игру. Рвал куши тот, кто умел поймать момент. Кроме того, в верховьях Ключевой выстроены были две новых вальцовых мельницы, представлявших очень опасную конкуренцию как при закупке зерна, так и при сбыте крупчатки. На рынок выдвигались страшные капиталы, которые беспощадно давили хлебную мелюзгу, как крупные хищники давят хлебных мышей. Сплетались тысячи условий, которые трудно было предугадать, и выдвигались с каждым годом все новые.

Одним словом, шла самая отчаянная игра, и крупные мельники резались не на живот, а на смерть. Две-три неудачных операции разоряли в лоск, и миллионные состояния лопались, как мыльные пузыри. А тут еще помогал банк, закрывая кредит пошатнувшимся фирмам и увеличивая ссуды тем, которые и без этой помощи шли в гору.

Один за другим стали разоряться мельники средней величины. Мамин-Сибиряк точно подметил, что «это были жертвы даже не конкуренции, а биржевой игры на хлеб. У них был отнят и зерновой рынок, и кредит, и заперт семью печатями оптовый сбыт. Кое-кто еще держался, торгуя по мелочам, но в общем дело было конченное».

Обратите внимание на то, как «хвост начинает крутить собакой», – финансовый сектор начинает определять реальную экономику, да так, что тот, кто не спекулянт и не следит за биржевой конъюнктурой, не может выжить.

Дело довершает пожар в Заполье. Горит весь город. Погибают запасы продовольствия. Ждут не дождутся, когда можно будет доставить дешевый сибирский хлеб: «Только бы дождаться весны, когда вскроются реки. Доверенные крупных уральских хлеботорговцев еще с осени уехали в Сибирь и закупали там громадные партии». И вот итог:

Вскоре после пожара старик Луковников привел в порядок свои дела и пришел к печальному открытию, что он разорен бесповоротно. Все капиталы съела мельница, дававшая в последние годы дефицит около тридцати тысяч рублей, да еще к этому следовало прибавить мертвый капитал, затраченный на нее и не дававший процента, платежи по банковским ссудам и т. д. Доходные годы не могли покрыть этих дефицитов, а только на время отдаляли неминуемую беду.

Могло помочь только чудо: «какой-нибудь один год даст сотни тысяч дивиденда. Но для этого нужны были новые средства, а кредит уже кончался. Луковникова удивляло больше всего то, что все другие знали его дела, пожалуй, лучше, чем он сам. Это выяснилось особенно точно, когда ему пришлось закладывать мельницу в Запольском банке». Выяснилось, что ему под мельницу, которая стоит больше трехсот тысяч, дают ссуду всего в тридцать тысяч рублей, а если не нравится, разговор короткий: обращайся в другой банк. Но пришлось с этим смириться: надо было «заткнуть кое-какие кредитные дыры». Но заложенная мельница только на время отдалила неизбежное:

Явился первый протестованный вексель …а это вызвало закрытие банковского кредита и объявление несостоятельности. Назначен был конкурс, и все имущество поступило уже в его ведение. <…>

…Вальцовая мельница, стоившая до четырехсот тысяч, ушла с торгов всего за тридцать. Ее купила компания Замараева, Голяшкина и Ермилыча (связанная с банком. – Е.Ч.). Это были дельцы уже новой формации, сменившие старое степенное купечество. Они спекулировали на чужом разорении и быстро шли в гору.

Недоразумение выходило все из-за того же дешевого сибирского хлеба. Компаньоны рассчитывали сообща закупить партию, перевести ее по вешней воде прямо в Заполье и поставить свою цену. Теперь благодаря пароходству хлебный рынок окончательно был в их руках. Положим, что наличных средств для такой громадной операции у них не было, но ведь можно было покредитоваться в своем банке. Дело было вернее смерти и обещало страшные барыши.

Мамин-Сибиряк ностальгирует по купцам старой формации. Вот что он говорит, например, о Галактионе: «в нем мучительно умирал тот простой русский купец, который еще мог жалеть и себя и других и говорить о совести»; «у Галактиона начинала вырабатываться философия крупных капиталистов, именно, что мир создан специально для них, а также для их же пользы существуют и другие людишки». На пике успеха Галактион в восторге от того, что у него много денег: «Деньги – то же, что солнечный свет, воздух, вода, первые поцелуи влюбленных, – в них скрыта животворящая сила, и никто не имеет права скрывать эту силу. Деньги должны работать, как всякая сила, и давать жизнь, проливать эту жизнь, испускать ее лучами». Но постепенно его мир – деловой и личный – рушится, не без его же вины, а Галактион, понимая, что он опускается, собирает в себе остатки старой купеческой закалки и совершает самоубийство. «Не вынесла душа поэта…».

Итак, в романе «Хлеб» Мамин-Сибиряк нарисовал картину развития в России капиталистического общества в последней трети XIX века. Купцы старой закалки поначалу действуют осторожно, полагаясь только на свои экономические силы, и дела ведут честно, «по понятиям». Но возникают и те, кто улавливает, что сейчас можно сделать быстрые деньги, если не побояться запачкать белые перчатки. Эти вытесняют с рынка конкурентов всеми доступными способами: демпингуют на рынке водки, задирают скупочные цены на зерно, учреждают банк, который только прикидывается доброй бабушкой, а на самом деле оказывается Серым волком. При этом купцы старой формации сами помогают «новым русским» обскакать себя: поддаются всеобщему ажиотажу, набирают кредитов, а когда экономика «встает», а деньги еще заморожены в проектах, нечем оказывается отдавать. Здесь Мамин-Сибиряк описывает те же явления, что и Золя, который в романе «Деньги» нарисовал картину подобного ажиотажа. И у Золя, и у Маминого-Сибиряка экономическое процветание, построенное на искусственном раздувании кредита, оказывается миражом. Совсем как в жизни.

Глава 15
«В такой стране да не нажиться»
«Новые русские» в романе П.Д. Боборыкина «Китай-город»

Петр Дмитриевич Боборыкин – крупный русский писатель второй половины XIX – начала XX века. Как и Островский, в первую очередь знаменит своими романами о купеческой Москве. Я их обожаю, а Боборыкина считаю замечательным писателем.

Родился он в 1836 году в Нижнем Новгороде. Пытался учиться на юриста в Казанском университете, затем на химика и врача. Не завершив ни одного образования, переехал в Петербург, где снова вернулся к юриспруденции и сдал экзамен на степень кандидата права. Но по специальности проработал недолго. В 1863 году Боборыкин начал издавать «Библиотеку для чтения»; вскоре проект пришлось прервать из-за финансовых затруднений. В 1865 году он отправился заграницу, где подрабатывал корреспондентом ряда российских журналов, в том числе «Отечественных записок», издававшихся Некрасовым. Будучи во Франции, знакомится со многими местными писателями, в том числе Дюма-сыном, Альфонсом Доде, Эмилем Гонкуром и Эмилем Золя. Последние три считаются «писателями-натуралистами». Боборыкин пропагандирует «золаизм» в России. (Примечательно, что два лучших русских прозаика XIX века из тех, кто оставил после себя описания экономической жизни, – Мамин-Сибиряк и Боборыкин – вышли из Золя). Был очень плодовит. Написал более 100 романов, повестей и пьес. Боборыкин эмигрировал из России в Европу в самом начале Первой мировой войны, умер в Швейцарии уже после революции – в 1921 году.

Роман Боборыкина «Китай-город», вышедший в 1882 году, описывает дворянско-купеческую Москву 1870-х годов. Это город бума, чего не скажешь о Северной столице: «Славное житье в этой пузатой и сочной Москве! В Петербурге физически невозможно так себя чувствовать. <…> Нигде не видно, как работает, наживает деньги, охорашивается, выдумывает яства и питья русский человек. То ли дело здесь!»{Произведение цитируется по: [Боборыкин 1993а].} Самыми прибыльными являются строительство, девелоперство и спекуляции с недвижимостью, торговля, банковское дело да игра на бирже. Экономическая власть постепенно переходит от помещиков к купцам и предпринимателям.

Как можно догадаться, дворяне разоряются. Вот, например, герои одной сюжетной линии:

…жених Елены имел отличное состояние. В полку служил в самом видном. <…> Любовь такая, что весь Петербург кричал. <…> Стали жить вместе. Дом на Шпалерной, дача на Петергофской дороге, вояжи, в двух деревнях каких-каких затей не было... А там, в пять лет, не больше, – залог, наличные деньги прожиты, и ее часть захватили. Дала. Позволила и свою долю заложить. Пошли дети, сначала мальчики. В доме что-то вроде трактира... Военные, товарищи зятя, обеды на двадцать человек, игра, туалеты и мотовство детей, четырнадцать лошадей на конюшне. Все это держалось до эманципации и разом рухнуло. Зять вышел в отставку... Пришлось подвести итоги. Крестьянский выкуп пошел на долги. Земля осталась кое-какая... и ту продали. <…> Разжалобили... И она осталась ни с чем. <…> Потом вдруг огромное наследство с ее стороны... Наследница дочь. Переселилась в Москву. Зять вышел в отставку с чином генерала, купили дом, зажили опять, пустились в аферы... Какой-то завод, компаньоном в подряде. Проживали до пятидесяти тысяч в год. И разом “в трубу”! <…> Именье продали!.. Деньги все ушли!.. Все, все... Остались чуть не на улице... У нее же выклянчили последнюю ее землишку. Сыновья ничего не дают... <…> Вот и этот домишко скоро пойдет под молоток. Платить проценты не из чего. А лошадей держат, двух кляч, кучера, дворника, мальчика, повара, двух девушек. И дочь ее – после всяких безумств, транжирства, увлечений итальянцами, скрипачами, фокусниками, спиритами, после... всяких юнкеров, состоявших при ней, пока у ней были деньги, – заживо умирает: ноги отнялись... <…>

…Виновата ли она?.. Гибнет целый род! Все покачнулось, чем держалось дворянство: хороший тон, строгие нравы... или хоть расчет, страх, искание почета и доброго имени... расползлось или сгнило... Отец, мать, сыновья... бестолочь, лень, детское тщеславие, грязь, потеря всякой чести... Так, видно, тому следовало быть... Написано свыше...<…>

Не ждет ли их богадельня не нынче завтра?.. Да и в богадельню-то не попадешь без просьб, без протекций... У купчишки какого-нибудь надо клянчить!

При этом работать не хотят. Обанкротившийся отставной генерал Долгушин – это как раз муж Елены – отказывается от мест, которые могли бы вытянуть его семью из нищеты:

Всякая борода тычет тебя пузом и кубышкой. Не угодно ли к нему в подрядчики пойти?.. В винный склад надсмотрщиком… Этого еще не доставало! <…> Зачем я закабалю себя, когда у меня есть план?

Когда ему подбирают еще одно место – акцизного надзирателя на табачной фабрике, гневу генерала нет предела:

“Мне? Мне надзирателем на табачную фабрику? <…> Я шутку допускаю, но есть всему мера. <…> Как Вы смеете?”

Но деваться некуда. Приходится соглашаться.

А к тем, кто живет «не по правилам», имения не закладывает, деньгами не сорит, отношение настороженное. Оставшийся на мели генерал не одобряет образ жизни своего дальнего родственника, живущего, как Диоген в бочке.

Есть тут у нас родственник жены, Куломзов Евграф Павлович. <…> Известный богач, скряга, чудодей, старый холостяк. Одних уставных грамот до пятидесяти писал. И ни одной деревни не заложено. Есть же такие аспиды <…> К нам он давно не ездит. <…> Да он и никуда не ездит… В аглицкий клуб раз в месяц…

Чувства их взаимны. Евграф Павлович в свою очередь тоже не жалует своих разорившихся родственничков. Как понятно из его речи, в своих проблемах они целиком виноваты сами:

Земля та же, ее не отняли. До эмансипации… десятина в моих местах пятьдесят рублей была, а теперь она сто и сто десять. Аренда... вдвое выше... Я ничего не потерял! Ни одного вершка. А доходы больше. Хозяйство я бросил... Зато рента стала вдвое, втрое. И кто же виноват? Скажите на милость. Транжирят, транжирят... и все на вздор. Жалости подобно. Только я не жалею никого...

Вечный сюжет – Стрекоза и Муравей.

Постепенно экономическая власть переходит к вновь обогатившимся купцам – «новым русским». Это люди с коммерческой жилкой, непременно жесткие в делах. Полуграмотные, но тянущиеся к роскоши и научившиеся уже прожигать деньги.

И здесь купец, и там купец... <…> И всех съест, если ваш брат (дворяне. – Е.Ч.) не возьмется за ум. Не одну французскую madame слопает такой Гордей Парамоныч!{Речь идет о «рейдерском захвате» пансиона, который создала француженка в арендованном помещении. Постепенно в счет арендной платы ей пришлось отдать всю меблировку и утварь. Потом и весь бизнес отошел владельцу помещения, француженка превратилась в наемную управляющую. Затем к ней был заслан повар-воришка, с которым случился конфликт, и она была уволена. Правда, у нового хозяина дело не пошло. Ведь француженка держала отличный пансион, чистый, со вкусной едой и вежливым обслуживанием, да еще по божески обходилась с задолжавшими. «Рейдеру» держать такой пансион невыгодно.}

А он, наверно, пишет “рупь” – буквами “пь”. Он немца нигде не боится. Ярославский калачник выживает немца-булочника, да не то что здесь, а в Питере, с Невского, с Морской, с Васильевского острова...

Кто хозяйничает в городе? Кто распоряжается бюджетом целого немецкого герцогства? Купцы... Они занимают первые места в городском представительстве. Время прежних Титов Титычей кануло. Миллионные фирмы передаются из рода в род. Какое громадное влияние в скором будущем! Судьба населения в пять, десять, тридцать тысяч рабочих зависит от одного человека. И человек этот – не помещик, не титулованный барин, а коммерции советник или просто купец первой гильдии, крестит лоб двумя перстами. А дети его проживают в Ницце, в Париже, в Трувилле, кутят с наследными принцами, прикармливают разных упраздненных князьков. Жены их все выписывают не иначе как от Ворта{Один из первых кутюрье, родоначальник высокой моды. Англичанин по происхождению, основал модный дом своего имени в Париже, который господствовал на рынке почти всю вторую половину XIX века. Главная клиентка – императрица Франции Евгения.}. А дома, обстановка, картины, целые музеи, виллы... Шопен и Шуман, Чайковский и Рубинштейн – все это их обыкновенное menu. Тягаться с ними нет возможности. Стоит побывать хоть на одном большом купеческом бале. Дошло до того, что они не только выписывают из Петербурга хоры музыкантов на один вечер, но они выписывают блестящих офицеров, гвардейцев, кавалеристов, чуть не целыми эскадронами, на мазурку и котильон. И те едут и пляшут, пьют шампанское, льющееся в буфетах с десяти до шести часов утра.

Что изменилось в наше время?

Купцы не отличаются особой честностью.

Все кругом хапает, ворует, производит растраты, теряет даже сознание того, что свое и что чужое. <…> Только у некоторых купеческих фамилий есть еще хозяйская, хоть тоже кулаческая, честность… <…> Ни в ком нет того, хоть бы делецкого, гонора, без которого какая же разница между приобретателем и мошенником?..

Одна из центральных фигур романа – предприимчивый «бывший военный, даже кавалерист» Палтусов. Его видение бизнес-возможностей в Москве такое: «здесь надо делаться купцом, строителем, банкиром, если папенька с маменькой не припасли ренты». Палтусов очень хочет разбогатеть и сперва выбирает девелоперско-строительную карьеру. Он набивается в помощники к Калакуцкому – крупному строителю-подрядчику. Ведь в это время Москва строится и перестраивается. «Это подрядчик не Бог знает какого ума, без знаний, с грубоватой натурой, а ведет же теперь чуть ли не миллионные дела!» За прошлый год Калакуцкий выплатил своим «простым компаньонам» аж 70 процентов на вложенный капитал. Он заинтересован в помощнике благородного происхождения: тот найдет общий язык и с хозяевами выкупаемых под снос и новую застройку домов, и с местными властями. Еще Палтусов ведет дела на бирже:

– Однако и на бирже тебя видают.

– Бываю.

– Такое время. Не хозяйством же заниматься! Здесь только бороде и почет.

Наконец, Палтусову перепадает управление крупным состоянием некой Марьи Орестовны, влюбленной в него. Она безгранично доверяет Палтусову, а тот в момент соблазна, когда попадается выгодная инвестиция в недвижимость, запускает руку в ее кубышку. Не с целью украсть. Об этом чуть ниже. А сейчас немного об той злополучной инвестиции – это отражение девелоперского бума в Москве. Дело в том, что Калакуцкий стреляется: он набрал слишком много кредитов и не прокрутился. «Векселя пошли в протест. Платежей нет. Дома на волоске. <…> …Товарищество тоже кувырком!.. <…> Профарфорился!..» Прямо Полонский своего времени.

Среди активов Калакуцкого есть дом в Москве, который пойдет с молотка и который можно выкупить дешево, а на его базе…

Палтусов закрыл глаза. Ему представилось, что он хозяин, выходит один ночью на двор своего дома. Он превратит его в нечто невиданное в Москве, нечто вроде парижского Пале-Рояля. Одна половина – громадные магазины, такие, как Лувр; другая – отель с американским устройством. На дворе – сквер, аллеи; службы снесены. Сараи помещаются на втором, заднем дворе. В нижнем этаже, под отелем, – кафе, какое давно нужно Москве, гарсоны бегают в куртках и фартуках, зеркала отражают тысячи огней... Жизнь кипит в магазине-монстре, в отеле, в кафе на этом дворе, превращенном в прогулку. Кругом лавки брильянтщиков, модные магазины, еще два кафе, поменьше, в них играет музыка, как в Милане, в пассаже Виктора-Эммануила. Это делается центром Москвы, все стекается сюда и зимой и летом.

Соблазн оказался непреодолим:

Обладать им есть возможность! Дело состоит в выигрыше времени. Он пойдет с аукциона сейчас же, по долгу в кредитное общество. Денег потребуется не очень много. Да если бы и сто тысяч – они есть, лежат же без пользы в конторе государственного банка, в билетах восточного займа. Высылай (Марье Орестовне. – Е.Ч.) проценты два раза в год. Через два-три месяца вся операция сделана. Можно перезаложить в частные руки. И этого не надо. Тогда векселя учтут в любом банке. На свое имя он не купит, найдет надежное лицо.

В мозгу его так и скакали одна операция за другой. Так это выполнимо, просто – и совсем не рискованно! Разве это присвоение чужой собственности? Он сейчас напишет Нетовой, и она поддержит его; но он не хочет. Зачем ему одолжаться открыто, ставить себя в положение клиента? Она доверяет ему – ну и доверяй безусловно. Деньги ей нужны только на заграничную жизнь, покупать она сама ничего не хочет. Откуда же грозит опасность?

Палтусов почти честный человек, совсем как осетрина «второй свежести». Он заимствует из капитала Марьи Орестовны недостающие для покупки дома средства, всего-то на три месяца. К тому же Марья Орестовна не накладывала никаких ограничений на распоряжение ее имуществом, и дом можно было бы купить и на ее имя. Но хочется на свое. Недостача открывается случайно, из-за внезапной смерти Марьи Орестовны и следующего за ней дележа наследства. Палтусов все возвращает (он не вор!), но репутация его все равно запятнана. На красивой, богатой и благородной («спортсменке, комсомолке, красавице») ему теперь не жениться. Но на богатой купчихе можно. Если бы не подмоченная репутация Палтусова, это, возможно, был бы мезальянс, а так – самое то. Тем более, что купчиха – дама видная, красивая, трудолюбивая, с состоянием и, по меркам своего круга, образованная. Как выражается Боборыкин, «крупный характер».

Это одна из самых симпатичных героинь романа – Анна Серафимовна. Ее муж, тоже купец, – мот, транжира и (это связанные вещи!) ловелас – бывают и такие, не все, оказывается, кто проматывает состояние, – дворяне! Если бы не она, их фирма давно была бы в руках у кредиторов. Ее мужа красотки регулярно раскручивали на деньги, а он тут же выписывал векселя на контору. Но вот Виктор Миронович отстранен от управления фирмой, оставил жене доверенности, а сам укатил в Париж – кутить. Векселя он теперь выписывать не имеет право, Анна Серафимовна может их опротестовать, но он продолжает баловаться.

Виктор Мироныч, который на днях угостил-таки ее вексельком из Парижа. Нашлись добрые люди, дали ему тридцать тысяч франков, наверно, по двойному документу. И там этим не хуже нашего занимаются. О муже она теперь думает только в виде векселей и долгов. Человек совсем не существует для нее. Свободно ей, никто не портит крови… Только днями засасывает ее одиночество. <…> Утром – счеты, в полдень – амбар, вечером опять счетные книги, корреспонденция, хозяйственный разговор по торговле и производству, да на фабрику надо съездить хоть раза два в неделю. Да еще у ней все нелады с немцем-директором, а контракт ему не вышел, рабочие недовольны, были смуты, к весне, пожалуй, еще хуже будет. Деньжищ за Виктора Мироныча по старым долгам выплачено – шутка – четыреста тысяч! Даже ее банкир и приятель Безрукавкин кряхтеть начинает, и у него не золотые яйца наседка несет...

Анне Серафимовне удается удержать фирму от разорения, развестись с транжирой-мужем и счастливо выйти замуж за любимого ею красавца и умничку Палтусова. Не было бы счастья, да несчастье помогло.

Глава 16
Куда делся рецепт бабушкиного варенья
Современный ипотечный кризис и его корни в драмах А.Н. Островского «Лес», «Дикарка» и «Бешеные деньги», романе П.Д. Боборыкина «Василий Теркин» и пьесе А.П. Чехова «Вишневый сад»

Скупкой «мертвых душ» для придания товарного вида расстроенному имению занимался еще гоголевский Чичиков, но в первой половине XIX века разорение дворянства не было таким массовым, каким оно стало к концу столетия. Возможно, дело в отмене крепостного права в 1861 году. Ведь до этого у помещиков был воспроизводимый товар – крепостные, часть из них можно было продать, но непроданные бабы нарожали бы новых. Когда крестьян освободили, и у помещиков осталась одна земля – а это невоспроизводимый ресурс – процесс разорения пошел быстрее: проданную землю назад не воротишь.

Помимо уже знакомого нам Боборыкина о том, как разоряются русские помещики, много писал Александр Николаевич Островский. Он происходил из семьи юриста, получившего потомственное дворянство. Сам учился на юридическом факультете Московского университета, но не окончил его, работал в судах, а потом занялся исключительно литераторством и сотрудничеством с театрами. Пьесы Островского, затрагивающие тему транжирства и разорения помещиков, – это в первую очередь «Дикарка» и «Лес». Они были опубликованы в 1880 и 1871 годах соответственно.

В «Дикарке» в свое поместье возвращается из-за границы Александр Львович Ашметьев. Местное общество налетает на него и просит выступить перед съездом сельских хозяев, который собирается «для изыскания средств, как увеличить доходность имений»{Произведение цитируется по: [Островский 1960б].}. Но Ашметьев отнекивается: «Я человек дореформенный, я учился за границей только изящно проживать деньги». При этом сам стеснен в средствах, автор называет его «представительным, но заметно израсходовавшимся господином».

Вскоре перед Ашметьевым возникает помещик Мальков и предлагает продать рощу, «ту, которая за парком». Ашметьеву жаль старого леса, а Мальков сбивает цену, не брезгуя никакой глупостью: «Молодые-то леса красивей старых. <…> Во-первых, потому что все молодое лучше старого, а во-вторых, в молодых лесах большой прирост, много процентов приростом дают, а старые уже не растут». Ашметьев называет эти рассуждения «новым взглядом на ландшафт», но Мальков хочет приобрести рощу как коммерческое предприятие, а не для любования: «Ландшафты-то хороши, да убыточны; не по деньгам нам; мы, по глупости, больше со стороны доходность смотрим… <…> Доходные-то имения прочней. А ландшафтами-то любуются, любуются, вдруг глядь – и укцион. А с укциону-то купит купец; через полгода, вместо ландшафтов, все полусаженки стоят».

Ашметьев с Мальковым так ни о чем и не договариваются, но вскоре последний, зная стесненное положение владельца рощицы «за парком», появляется снова, внезапно:

Ашметьев. Что же вам угодно?

Мальков. Во-первых, я привез вам деньги за лес.

Ашметьев. Как, разве вы купили?

Мальков. Что ж тут удивительного? Кому нужен лес, тот его и покупает; кому лес не нужен, а нужны деньги, тот его продает. <…>

Ашметьев. И привезли деньги... как это кстати! Благодарю вас.

Мальков. За шестьдесят две десятины с саженями, по семьдесят пять рублей за десятину, четыре тысячи семьсот. Получите, сочтите и дайте расписочку.

Ашметьев (берет деньги). Гм?.. Не много же однако.

Мальков. Не хватает вам, расчет не выходит?

Ашметьев. Да, если б еще тысячи три...

Мальков. Продайте рощу, что за парком-то! <…> Сто рублей за десятину дам.

Ашметьев. Не хотелось бы...

Мальков. Сто десять.

Ашметьев. Жаль. Откровенно вам говорю, жаль.

Мальков. Сто двадцать.

Ашметьев. Я подумаю.

Мальков. Начнем думать, так либо вы раздумаете, либо я раздумаю. <…> Завтра и деньги привезу... По рукам, что ли? (Протягивает руку.)

Ашметьев (подавая руку). Извольте.

Мальков. Вот так-то лучше. Я его и срублю, а тот поберегу: он в настоящем возрасте три процента приросту дает.

В пьесе «Лес» помещица Гурмыжская надумала продать лесной участок, чтобы потратиться на молодого ухажера, который ей в сыновья годится, и покрыть текущие расходы. Бодаев, ее состоятельный сосед, комментирует грозящее разорение 50-летней вдовы, не жалея желчи, причем говорит ей все в лицо:

…У нас много дворянских имений вконец разорено бабами. Если мужчина мотает, все-таки в его мотовстве какой-нибудь смысл есть; в бабьей глупости меры не положено. Нужно любовнику халат подарить – она хлеб продает не вовремя за бесценок; нужно любовнику ермолку с кисточкой – она лес продает, строевой, береженый, первому плуту{Пьеса цитируется по: [Островский 1960в].}.

Плут, естественно, тут же находится. Это купец Восьмибратов, торгующий лесом. Сначала он покупает на полторы тысячи, но Гурмыжской этого мало, она предлагает еще один участок в лесу. Восьмибратов хочет купить весь лес и резоны, зачем Гурмыжской это нужно, приводит весьма «веские»:

С лесом только грех один; крестьянишки воруют – судитесь с ними. Лес подле города, всякий беглый, всякий бродяга пристанище имеет, ну и для прислуги тоже, для женского пола… Потому как у них грибной интерес и насчет ягоды, а выходит совсем напротив.

Видя желание продать, участок «больше и лучше» купец пытается выторговать за пятьсот рублей, тогда как за предыдущий дал в три раза больше. Гурмыжская хочет две тысячи – ей столько давали. Сходятся на полутора, но когда дело доходит до передачи денег, Восьмибратов приносит всего две тысячи за оба участка. Расписку о том, что Раиса Павловна за проданный лес «все деньги сполна получила», он заблаговременно прячет себе в бумажник. Гурмыжская пытается получить с него еще «штуку», но Восьмибратов отнекивается: «Нешто такой лес за три тысячи покупают? Ведь мы тоже норовим, чтоб без убытку». И уходит, унося расписку. «Денный грабеж», – вздыхает помещица, но ничего не предпринимает и даже приходит к тому, что «хорошо, что и две дал». Между тем, как следует из текста, проданный лес стоит как минимум три с половиной – полторы первый участок и две второй, а скорее всего и того больше. То есть отдан за полцены по причине простой безалаберности.

Героиню финансовая математика не слишком заботит, у нее на уме молодой ухажер Буланов, которому она признается: «Кого я полюблю, тому я все отдам». Буланов, думаете, реагирует на это как? А вот так: «А у вас много денег-с?» «Много», – на полном серьезе отвечает Гурмыжская, совсем не возмутившись, и открывает «коробку из-под ксерокса». В итоге имение расстроено, а Гурмыжская выходит за Буланова замуж, «чтобы устроить имение и чтоб оно не досталось в дурные руки». В общем, типичный Манилов, хотя гоголевский герой мечтал все обустроить на свои. Буланов обещает, что заведет конный завод, пруды почистит, канавы проложит, и вскоре имение увидят «в цветущем положении». Ему никто не верит, раздаются реплики «Все промотает». Наверное, так оно и случится. Ведь стервятник Восьмибратов продолжает кружить вокруг Гурмыжской: « Уж банкет я сделаю для вашей милости, так на три месяца разговору хватит».

В «Бешеных деньгах», комедии 1870 года, Островский выводит залезающих в долги московских дворян, которые уже продали что могли и которым разорения уже не избежать. В город приезжает молодой купец Васильков из города «среднего течения реки Волги»{Произведение цитируется по: [Островский 1960а].}. Провинциальность его заметна и в говоре, и в платье. Местная тусовка не слишком его жалует, уж больно неотесан, негламурен. Но Савва Геннадич трудолюбив и расчетлив, имеет кое-какой капитал и вскоре кладет местную «богему» на лопатки.

Телятев, один из местных, «неслужащий дворянин лет сорока», познакомившись с Васильковым, интересуется, что у того за душой. А у него «три лесные дачи (так назывались лесные участки. – Е.Ч.) при имении, что может составить тысяч пятьдесят». Местные, московские дворяне, подсели на кредит, в долгах как в шелках, и уже воспринимают эти две дачи как предмет залога – источник получения кредита, который позволяет добыть больше средств:

Телятев. Это хорошо, пятьдесят тысяч деньги; с ними в Москве можно иметь на сто тысяч кредита; вот вам и полтораста тысяч. С такими деньгами можно довольно долго жить с приятностями.

Васильков. Но ведь надо же будет платить наконец.

Телятев. А вам-то какая печаль! Что вы уж очень заботливы! Вот охота лишнюю думу в голове иметь! Это дело предоставьте кредиторам, пусть думают и получают, как хотят. Что вам в чужое дело мешаться: наше дело уметь занять, их дело уметь получить.

Помните такой финансовый анекдот: «Когда вы должны банку сто долларов – это ваша проблема, когда миллион – это проблема банка». Герои пьесы по этому принципу и живут.

Просадила все и Надежда Антоновна Чебоксарова, которая искренне полагает, что «состояние можно только получить по наследству, да еще при большом счастье выиграть в карты». Ее муж сидит в деревне, пытается спасти последнее имение, где «неурожай, засуха, леса все сожжены на заводе, а от завода каждый год убыток». «…Теперь непременно нужно тысяч тридцать, имение уж назначено в продажу». Тем временем Надежда Антоновна с дочерью Лидией, девицей на выданье, продолжает жить в Москве на широкую ногу. Лидия «ни цены деньгам, ни счету в них не знает. Поедет по магазинам, наберет товаров, не спрашивая цены, а потом по счетам и расплачивайся».

О разорении семьи она ничего не хочет слышать:

Ведь вы найдете средства выйти из этого положения, ведь непременно найдете, так оставаться нельзя. Ведь не покинем же мы Москву, не уедем в деревню; а в Москве мы не можем жить, как нищие! Так или иначе, вы должны устроить, чтоб в нашей жизни ничего не изменилось. <…> Ужели вы не придумаете, если уж не придумали, как прожить одну зиму, не уронив своего достоинства? Вам думать, вам! Зачем же вы мне-то рассказываете о том, чего я знать не должна? Вы лишаете меня спокойствия, вы лишаете меня беззаботности, которая составляет лучшее украшение девушки. Думали бы вы, maman, одни и плакали бы одни, если нужно будет плакать. Разве вам легче будет, если я буду плакать вместе с вами? <…> Зачем вы навязываете мне заботу? Забота старит, от нее морщины на лице. Я чувствую, что постарела на десять лет. Я не знала, не чувствовала нужды и не хочу знать. Я знаю магазины: белья, шелковых материй, ковров, мехов, мебели; я знаю, что когда нужно что-нибудь, едут туда, берут вещь, отдают деньги, а если нет денег, велят commis (приказчикам) приехать на дом. Но откуда берут деньги, сколько их нужно иметь в год, в зиму, я никогда не знала и не считала нужным знать. Я никогда не знала, что значит дорого, что дешево, я всегда считала все это жалким, мещанским, копеечным расчетом. <…> Я помню один раз, когда я ехала из магазина, мне пришла мысль: не дорого ли я заплатила за платье! Мне так стало стыдно за себя, что я вся покраснела и не знала, куда спрятать лицо; а между тем я была одна в карете.

Мать предлагает «продать серебро, некоторые картины, брильянты», но Лидия склоняет ее из последних сил поддерживать видимость жизни в роскоши:

Невозможно, невозможно! Вся Москва узнает, что мы разорены; к нам будут являться с кислыми лицами, с притворным участием, с глупыми советами. Будут качать головами, ахать, и все это так искусственно, форменно, – так оскорбительно! <…> Отделывайте заново квартиру, покупайте новую карету, закажите новые ливреи людям, берите новую мебель, и чем дороже, тем лучше.

А между тем «казанское имение Чебоксаровых с заводом и лесом» выставлено на торги, среди потенциальных покупателей Васильков, которому оно и достается.

Совершенно безнадежную ситуацию временно поправляет то, что Лидия цепляет Василькова и выходит за него замуж, и Васильков покрывает долги семейства. Мать и дочь принимаются воспитывать Василькова в своем духе и, я бы сказала, в хамской манере. Они позволяют себе хамство, скорее всего, потому, что считают себе выше какого-то неотесанного купчишки. У них – манеры!

Васильков. Если б всю жизнь можно было разъезжать по Москве то с визитами, то по вечерам и концертам... ничего не делая; если б не стыдно было так жить и были бы на это средства.

Надежда Антоновна. Если все порядочные люди так живут… <…> Ведь вас такие расходы стеснить не могут.

Васильков. Как не могут?! Ведь так в полгода проживешь тысяч двадцать пять.

Надежда Антоновна. Ну, много ли это! Неужели вам жаль? <…>

Васильков. Совсем не в том вопрос, жаль или нет, а в том, где взять их.

Надежда Антоновна. Ну, уж это я не знаю. Вам это должно быть лучше известно.

Васильков. Чтоб так жить, надо иметь миллион.

Надежда Антоновна. Мы не запрещаем вам иметь их и два.

Но Савва Геннадич, к счастью, не совсем потерял голову от любви. Когда поддавшись уговорам Телятева, в поисках более богатой жизни Лидия уходит к нему от Василькова, тот и не думает ее возвращать. Между тем выясняется, что Телятев соврал Лидии насчет своих финансовых возможностей, он полностью разорен:

Я вчера узнал, что я должен тысяч до трехсот. Все, что вы у меня видели когда-нибудь, все чужое: лошади, экипажи, квартира, платье. За все это денег не плачено, за все это писали счеты на меня, потом векселя, потом подали ко взысканию, потом получили исполнительные листы. Деньгами взято у ростовщиков видимо-невидимо. Все кредиторы завтра явятся ко мне; картина будет поразительная. Мебель, ковры, зеркала, картины взяты напрокат и нынче же отобраны. Коляска и лошади от Ваханского; платье портной возьмет завтра чем свет! Я уверен, что кредиторы насмеются досыта. Я их приму, разумеется, в халате, это единственная моя собственность; предложу им по сигаре, у меня еще с десяток осталось. Посмотрят они на меня да на пустые стены и скажут: “Гуляй, Иван Петрович, по белому свету!” Один за жену сердит; этот, пожалуй, продержит месяца два в яме, пока не надоест кормовые платить. Ну, а там и выпустят, и опять я свободен, и опять кредит будет, потому что я добрый малый, и у меня еще живы одиннадцать теток и бабушек, и всем им я наследник. Что я гербовой бумаги извел на векселя, вы не поверите. Если ее с пуда продавать, так больше возьмешь, чем с меня.

Лидия, уйдя от Василькова, за несколько дней снова понаделала долгов, да таких, что ей светит долговая яма. Ей некуда идти, кроме как обратно к Савве Геннадичу. Тот отчитывает боящуюся ямы жену: «В яму попадают и честные люди, из ямы есть выход. …Больше надо бояться той бездонной ямы, которая называется развратом... Ты боишься ямы, а не боишься той пропасти, из которой уж нет возврата на честную дорогу?» (Я стараюсь быть объективной, но сама Островского не люблю – именно за прямое морализаторство.)

Васильков принимает ее, но уже на своих условиях – отправляет на воспитание в деревню к матушке, за погребом следить. А Телятев набирается наглости еще и денег у Василькова попросить:

Ты не хочешь ли мне денег дать взаймы? Не давай, не надо. <…> Москва, Савва, такой город, что мы, Телятевы… в ней не погибнем. Мы и без копейки будем иметь и почет, и кредит. Долго еще каждый купчик будет за счастье считать, что мы ужинаем и пьем шампанское на его счет.

Это последняя сцена пьесы, Островский не сообщает нам, разжалобила ли таким образом изложенная просьба русского купца и как сложилась дальнейшая жизнь Телятева. Но из более поздних произведений – романа Боборыкина «Василий Теркин», увидевшего свет в 1892 году, и пьесы Чехова «Вишневый сад», вышедшей в 1903 году, можно понять, что жить за чужой счет таким людям осталось недолго.

Василий Теркин, главный герой одноименного романа, – постепенно встающий на ноги нижегородский купец простого роду. В детстве он перетерпел много издевательств, виной чему, как он считает, было его низкое социальное происхождение. Он не только вырос в деревенской, до 1861 года – крепостной семье, но был еще и подкидышем. И он, и его неродной отец проходили через унизительную процедуру порки розгами местными властями: младших пороли за дисциплинарные провинности, а взрослых – за малейшие недоимки. Еще Теркину пришлось полежать в психбольнице: он «косил» под «дурика», чтобы избежать более тяжких наказаний за шалости.

И вот тридцатилетний Теркин возвращается в родные края в ранге состоятельного купца и представителя, «главного воротилы» крупной компании, где он – еще и один из главных акционеров. Он собирается покупать пару «лесных дач»{Произведение цитируется по: [Боборыкин. 1993а].} – на языке того времени лесных участков – у разорившихся дворян, для себя и для компании. В отличие от героев Островского, пиетета перед дворянами у него нет совершенно никакого, как говорится, и по субъективным (тяжелое детство при крепостном режиме), и по объективным (больно уж эти дворяне неприглядны) причинам. С Теркиным Телятеву из «Бешеных денег» было бы надеяться не на что.

В родном уезде одну «дачу» продает некий Низовьев, очень состоятельный в прошлом помещик. Сейчас он беспробудно кутит в Париже и спускает на любовниц все нажитое поколениями имущество.

У него до сорока тысяч десятин лесу, по Унже и Волге, в двух губерниях. Каждый год рубит он и сплавляет вниз, к Василю, где съезжаются лесоторговцы – и все, что получит, просадит в Париже, где у него роскошные палаты, жена есть и дети, да кроме того и метреску держит. Слух идет, что какая-то – не то испанка, не то американка – и вытянула у него не одну сотню тысяч не франков, а рублей.

– …Сюда будет в скором времени… И торопит с таксаторской (то есть землемерной. – Е.Ч.) работой... той дачи, что позади села Заводного; туда к урочищу Перелог.

– Продавать совсем хочет? – спросила Павла (Павла Захаровна – сестра следующего героя. – Е.Ч.). <…> Целую дачу продает?..

– Да-с, около шестнадцати тысяч десятин.

– Заложены?

– Как следует. Поэтому-то и нельзя в них произ водить порубок. <…> Банк следит довольно строго.

– Эх, батюшка, все нынче проворовались!

– Павел Иларионович на это не пойдет. Он очень такой... джентльмен. А продавать ему пришлось...

– Для метрески?..

– <…> Та дама, которая ему обошлась уже в миллион франков, выстроила себе отель... <…> С отделкой отель обошелся в два миллиона франков... Он там, в этом отеле, поблаженствовал месяц какой-нибудь – и в одно прекрасное после обеда муж вдруг поднимает бурю.

– Какой муж? – стремительно перебила Марфа (сестра Павлы Захаровны. – Е.Ч.).

– Ее муж, Марфа Захаровна. Она замужем и даже титулованная. <…>

– И муж его вытурил?

– Вы отгадали, Павла Захаровна.

– А платить-то ему приходится за отель и всю отделку?

– Совершенно верно.

Теркин прикидывает, во что обойдется Низовьеву распутная жизнь: «Если его парижская любовница – графиня – стоила ему два миллиона франков, то на нее уйдут все его не проданные еще лесные угодья, покрывающие десятки тысяч десятин по Волге, Унже, Ветлуге, Каме!».

Второй продавец, Иван Захарыч Черносошный, – одного поля ягода с Низовьевым, только птица более низкого полета. У него были жена и любовница, законная и две незаконные дочери. Оба имения, где есть еще и доли сестер, заложены. Сестрам, Павле и Марфе, он должен. Иван Захарыч решает заложить последнее – лесную дачу, но не тут-то было:

Банк оценил ее слишком низко. Но денег теперь нет нигде. Купчишки сжались; а больше у кого же искать? Сроки платежа процентов по обоим имениям совпадали в конце июня. А платить нечем. До сих пор ему устраивали рассроч ки. В банке свой брат – дворянин. И директор – пред седатель, и двое других – его товарищи.

Но там что-то неладно. В городе заехал он к предводителю, своему дальнему родственнику... <…> Предводителя он нашел в сильном расстройстве. Он получил известие, что в банке обнаружен подлог, и на сумму в несколько десятков тысяч.

Мошенничество, которым занимается банк, вполне современное. Своим да нашим ссуды выдаются в размерах, существенно превышающих залоговую стоимость имений, которыми они обеспечены: «По двум имениям, назна ченным в продажу, ссуда оказалась вдвое больше сто имости. Оба имения – двоюродного брата старшего директора». (Финансовый кризис в России 2008 года вскрыл примерно такие же схемы в нескольких отечественных банках, да и причины ипотечного кризиса в США заключались в том же.) Дело раздула пресса, местная и столичная, в итоге «в городе началась паника, вкладчики кинулись брать назад свои деньги с текущих счетов и по долгосрочным билетам, по которым банк платит шесть процентов. Нечего и думать выхлопотать отсрочку».

Передряга в банке аукнулась и самому предводителю, поэтому он в растрепанных чувствах.

У него имение заложено – “да у кого есть незаложенное имение?” (курсив мой. – Е.Ч.) – но давным-давно, еще отцом его, в одном из столичных банков; а недавно он, получив добавочную сумму, перезаложил его в дворянский центральный банк. И эти деньги он уже прожил. Живет он чересчур шибко, с тех пор как связался с этой бабенкой, бывшей женой акцизного чиновника. Он ее развел, мужу-“подлецу” заплатил отступного чуть не сорок тысяч; развод с венчанием обошелся ему тысяч в десять, если не больше. За границу она его увезла; целых полгода они там путались, в рулетку играли. Франтиха она самая отчаянная. По три дюжины у нее всего нижнего белья и обуви, и все шелковое, с кружевами; какого цвета рубашка, такого и чулки, и юбка. Даром что бывшая жена акцизного, а смотрит настоящей французской кокоткой. И вот, с самого своего предводительства, третий год он с ней так мотает. В Москву ездят чуть не каждый месяц, и непременно в “Славянском базаре” отделение берут. В уездном городишке умудряются проживать на одно хозяйство больше пятисот рублей в месяц.

Он был прежде председателем управы. И когда сдавал должность, оказалась передержка. Тогда дело замяли, дали ему время внести в несколько сроков.

Ивану Захарычу не помогают и здесь: «Он думал было занять у предводителя, а тот начал сам просить взаймы хоть тысячу рублей, чтобы поехать в губернский город и там заткнуть кому-то “глотку”, чтобы не плели “всяких пакостных сплетен”». Скажу коротко, ибо это не тема данной главы, что «пакостные сплетни» соответствовали действительности, предводитель проворовался еще раз, но уже в больших масштабах – украдены и сиротские деньги. Он оказывается в тюрьме, а вытаскивает его под залог до суда Теркин.

Иван Захарович пускается в обобщения:

...Он все живее и живее чувствовал, что он близок к краху, и не один он, а все почти, подобные ему, люди. Но обвинять себя он не мог. Жил, как пристойно дворянину, не пьяница, не картежник. Есть семейство с левой стороны – так он овдовел моло дым...

Ему было себя ужасно жаль. Не он виноват, а проклятое время. Дворяне несут крест...(курсив мой. – Е.Ч.) <…> Поздно локти кусать. Нельзя уже остановить всеобщее разорение. Ничего другого и не остается, как хапать, производить растраты и подлоги. Только он, простофиля, соблюдал себя и дожил до того, что не может заплатить процентов и рискует потерять две прекрасные вотчины ни за понюшку табаку! <…>

Придется пустить себе в лоб пулю – он это сделает с достоинством.

Видите, какая философия разведена для самооправдания: я бедный, потому что честный. Но у этого были два имения и лесная дача, которые он профукал, а Теркин, весьма порядочный малый, начинал с нуля, и эту собственность у него покупает! Значит, дело в чем-то другом?

Чтобы повыгоднее продать имение, Иван Захарыч нанимает таксатора, Николая Никаноровича Первача, который должен «раскрутить» Теркина на хорошую цену. Вот их разговор:

– Она [Павла Захаровна] того мнения, что лесную дачу и усадьбу с парком надо продать безотлагательно.

– Легко сказать... Цены упадут. Вот и Низовьев продает.

– Его лес больше, но хуже вашего, Иван Захарыч. И теперь, после надлежащей таксации, производимой мною…

– Все это так, Николай Никанорыч. Но я от вас не скрою... Платеж процентов по обоим имениям может поставить меня...

– Понимаю!.. Видите, Иван Захарыч... <…> Дачу свою Низо вьев… продает новой компании... Ее представитель – некий Теркин. Вряд ли он очень много смыслит. Аферист на все руки... И писали мне, что он сам мечтает попасть поскорее в помещики... Чуть ли он не из крестьян. Очень может быть, что ему ваша усадьба с таким парком понравится. На них вы ему сделаете уступку с переводом долга.

– Тяжело будет расстаться с этой усадьбой. Она перешла в род Черносошных...

– Понимаю, Иван Захарыч. Зато на лесной даче он может дать по самой высшей оценке.

– Хорошо, если бы вы...

– Я не говорю, что мне удастся непременно попасть на службу компании, но есть шансы, и весьма серьезные.

– Ах, хорошо бы!.. Будьте уверены, я со своей стороны... У Ивана Захаровича не хватило духа досказать. Это была сделка...

Иными словами, таксатор собирается «стричь купоны» с двух концов: попасть на работу в компанию, работать там за зарплату и якобы отстаивать ее интересы, а одновременно подыгрывать Ивану Захаровичу. Как нам это знакомо!

Таксатор и Иван Захарович дискутируют о том, можно ли найти денег и избежать продажи имений и дачи. Разговор этот дается последнему нелегко:

– Душевно рад бы был и в этом оказать вам содействие, многоуважаемый Иван Захарыч...

В голове Первача мелькнуло соображение: “пожалуй, и за таксаторскую работу ничего не заплатит этот гусь, так поневоле придется его выручить”.

– Душевно рад был бы, – повторил он после маленькой паузы. – Положим, у того же Низовьева я мог бы, в виде личного одолжения...

Иван Захарыч начал краснеть. Этакий “шмерц”, землемеришка, а говорит с ним, Черносошным, точно начальник с просителем, хоть и в почтительном тоне... Нечего делать... Такие времена! Надо терпеть!

– Но предположим, – продолжал Первач, замед ляя свою дикцию и затянувшись длинной струей ды ма, – предположим, что мы добудем эти деньги...

“Мы, – повторил мысленно Иван Захарыч, – вон как поговаривает... Времена такие!..”.

– Ваша сестрица Павла Захаровна весьма резонно замечает, что это была бы только отсрочка... краха...

“Вон какие слова употребляет! Крах!.. И терпи!” – подумал Иван Захарыч.

– Извините... я называю крахом...

– Да, да, нынешнее слово, я знаю...

– Слово настоящее, Иван Захарыч. Зачем же доводить себя?

– Конечно, конечно.

– Момент наступает самый для вас благоприятный. Надо его ловить!.. Без ложной скромности скажу – мое посредничество...

– Я понимаю, я чувствую, Николай Никанорыч.

– Только вы мне не мешайте. Следует половчее подойти к этому Теркину.

Такстатор между тем шустрит с другой стороны. Он уже писал Теркину о том, что «усадьбу Заводного (Низовьева. – Е.Ч.) с парком можно приобрести на самых выгодных условиях». «Этот таксатор, видимо, желает поступить на службу компании», – догадался Теркин. А когда они встречаются лично, Первач сразу берет быка за рода без всяких обиняков, чтоб его правильно поняли:

– Позвольте, Василий Иваныч, доложить вам, что в даче Низовьева есть целое урочище, по которому сам владелец еще не имеет вполне ясного представления о ценности этого участка. Он ждет окончательной оценки от меня... Я уже не говорю о лесе Ивана Захарыча и усадьбе с парком, если бы вы пожелали приобрести их... Без моего мне ния это дело не может состояться. <…> Иван Захарыч может в скором времени очутиться в весьма печальных обсто ятельствах... Я бы не сказал этого другому покупщику, но вы – человек благородной души, и вам я могу это сказать. <…> …От меня зависит направить торг так или иначе.

Теркин, видя продажную душонку таксатора, отказывается от его посредничества и покупает и лес Низовьева, и имение Ивана Захаровича сам. Цели его благородны: «Его идея – оградить от хищничества лесные богатства Волги, держаться строго рациональных приемов хозяйства, учредить “заказники”, заняться в других, уже обезлесенных местах системой правильного лесонасаждения». После совершения сделки, рано на рассвете он отправляется в лес со своим помощником Хрящевым: «Ему нужно было отвести душу в лесу. Хоть он и сказал Хрящеву: “произведем еще смотр заказнику”, но Антон Пантелеевич понял, что его патрону хочется побрататься с лесом».

Вскоре после покупки лесных угодий в них занимается пожар. Это предводитель, уличенный в недостаче, поджег свой простаивающий винокуренный завод, чтобы получить страховку. Огонь перекидывается на лес, но его, к счастью, удается побороть усилиями трех десятков мужиков, которые останавливают огонь при помощи канав.

О том, кто такой Чехов, не пишу. Как-никак его проходят в школе, поэтому сразу возьмем быка за рога! Вишневый сад помещицы Раневской выставлен на торги. Любовь Андреевна заложила его давно, вырученные деньги проела, а теперь дошло и до того, что проценты по закладной платить нечем. А ведь «в прежнее время, лет сорок-пятьдесят назад»{Произведение цитируется по: [Чехов 1984].} – эти времена помнит старый лакей Фирс – «вишню сушили, мочили, мариновали, варенье варили, и, бывало... сушеную вишню возами отправляли в Москву и Харьков. Денег было! И сушеная вишня была тогда мягкая, сочная, сладкая, душистая… Способ тогда знали…».

Почему же вишневый сад не дает больше дохода? Глобализация, дешевый китайский импорт, с которым невозможно конкурировать? (Я смотрела в магазинах: вишневые компоты теперь почти исключительно китайские, редко – болгарские). Ничего подобного! Во второй половине XIX века технологии обработки вишни не менялись, дешевая рабочая сила из Азии конкуренцию составить не могла. Все гораздо проще. Ипотека дала деньги на жизнь – на какое-то время, поэтому заниматься реальным производством стало просто лень, за садом не следили, деревья не обновлялись. Да и производственные секреты утеряны. «А где же теперь этот способ?» – спрашивает Любовь Андреевна Фирса. В ответ: «Забыли. Никто не помнит».

По всей видимости, из-за возможности долгое время жить доходами от залога имущества, обленились многие местные помещики. Занимают друг у друга, чтобы заплатить очередные проценты по закладной. Сосед Раневской Борис Борисович Симеонов-Пищик, такого древнего дворянского рода, что род этот «происходит будто бы от той самой лошади, которую Калигула посадил в сенате», тоже трудиться не спешит. Заложил свое имение и теперь побирается: «…многоуважаемая, одолжите мне… взаймы двести сорок рублей… завтра по закладной проценты платить…», «очаровательная, все-таки сто восемьдесят рубликов я возьму у вас… Возьму… Сто восемьдесят рубликов…».

И какой же выход из положения видит вся эта шатия-братия? Леонид Андреевич Гаев, родной брат Раневской, «в четверг был в окружном суде, ну, сошлась компания, начался разговор о том о сем, пятое-десятое, и, кажется, вот можно будет устроить заем под векселя, чтобы заплатить проценты». Если эта схема не выгорит, то Гаев рассчитывает на Лопахина: Раневской «он, конечно… не откажет». Другой вариант – послать Варю, приемную дочь Раневской, в Ярославль к графине, ее бабушке, и помощи просить оттуда: «Ярославская тетушка обещала прислать…». «Вот так и будем действовать с трех концов – и наше дело в шляпе», – мечтает Гаев. Еще его «обещали познакомить с одним генералом, который может дать под вексель». Сама Варя молится, чтобы Господь помог.

Пищик тоже надеется на чудо: «Не теряю никогда надежды. Вот, думаю, уж все пропало, погиб, ан глядь, – железная дорога по моей земле прошла, и… мне заплатили. А там, гляди, еще что-нибудь случится не сегодня-завтра… Двести тысяч выиграет Дашенька… у нее билет есть». Но о второй железной дороге что-то не слышно, билет не «выстреливает», денег взять неоткуда. И в голову начинают лезть такие вот мысли: «Ницше… философ… величайший, знаменитейший…. громадного ума человек, говорит в своих сочинениях, будто фальшивые бумажки делать можно. <…> А я теперь в таком положении, что хоть фальшивые бумажки делай… Послезавтра триста десять рублей платить… Сто тридцать уже достал...».

Выиграть в лотерею, «одолжить по-родственному без отдачи» (как выражались в то время), получить денег под новый вексель – все эти способы не ведут к кардинальному решению вопроса – избавлению от закладной, а напоминают отрезание хвоста собаки по частям. Между тем реальный выход из положения есть. К счастью, имение расположено всего в двадцати верстах от Москвы, рядом прошла железная дорога, недалеко есть река. Если раньше в деревне были только господа и мужики, то теперь появились дачники, которые «через двадцать лет размножатся до необычайности». Купец Лопахин предлагает дельный проект: «если вишневый сад и землю по реке разбить на дачные участки и отдавать потом в аренду под дачи, то вы будете иметь самое малое двадцать пять тысяч в год дохода». Но нужно вырубить вишневый сад: «только, конечно, нужно поубрать, почистить… например, скажем, снести все старые постройки, вот этот дом, который уже никуда не годится, вырубить старый вишневый сад».

На современно языке речь идет о более прибыльном альтернативном использовании земли, которое повышает ее стоимость кардинально. Но для Раневской вишневый сад обладает тем, что экономисты называют «сентиментальной стоимостью»: «Ведь здесь я родилась, здесь жили мой отец и мать, мой дед, я люблю этот дом, без вишневого сада я не понимаю своей жизни, и если уж так нужно продавать, то продавайте и меня вместе с садом…». Раневской, которая в коммерческих делах совершенно беспомощна, если не сказать бестолкова, жаль сада: «Вырубить? <…> Если во всей губернии есть что-нибудь интересное, даже замечательное, так это только наш вишневый сад. <…> Дачи и дачники – это так п?шло».

На Руси есть такая поговорка: пока гром не грянет, мужик не перекрестится. Здесь гром грянул, еще раз грянул, догнал и снова грянул – реакция ноль! В результате никакого хеппи-энда ни для Раневской, ни для сада: имение на торгах приобретает сам Лопахин, сад таки вырубают, а доходы от сдачи в аренду участков под дачное строительство получает он, хотя могла бы Раневская. Та на последние деньги уезжает за границу, у нее одна просьба к новому хозяину – не рубить сад, пока она не покинет имение. Но топоры уже стучат. Коттеджному поселку быть!

Заключение

Коротко подведем итог. Итак, мы увидели, что экономические отношения, историю финансов, предпринимательства и другие экономические дисциплины можно изучать по литературным произведениям. В чем же преимущества такого подхода?

Во-первых, в художественных произведениях зачастую задокументированы такие аспекты экономической жизни, узнать о которых из научных источников затруднительно. Например, Бальзак в повести «История величия и падения Цезаря Бирото» до мельчайших нюансов описывает особенности французского законодательства о банкротстве первой трети XIX века и практику его применения.

Во-вторых, писатели иногда выдвигают такую версию известных событий, которая противоречит общепринятым трактовкам экономистов и заслуживает самого тщательного рассмотрения и проверки. Например, как мы поняли, Синклер в романе «Дельцы» утверждает, что паника на американских финансовых рынках 1907 года была срежиссирована крупнейшим финансовым магнатом того времени Джей Пи Морганом с целью вытеснения конкурентов в банковском секторе и захвата прибыльных промышленных предприятий. И эта версия имеет право на существование: Синклер писал роман, опираясь на инсайдерскую информацию, полученную от участников событий.

В-третьих, есть отдельные примеры того, как выдающиеся литераторы смогли постичь суть того или иного экономического явления и отразить ее в художественном тексте, чего, однако, до сих пор не сумели сделать ученые. Лучший пример – роман «Деньги» Золя. Его экономическая линия посвящена закономерностям надувания финансового пузыря, и в романе со знанием дела описаны все важнейшие составляющие этого процесса. Обобщающей научной монографии на эту тему я не встречала.

В-четвертых, важна и сила воздействия художественного текста. Одно дело, когда мы говорим, что в Великую депрессию фондовый рынок США упал на 90%, ВВП – на 30%, а безработица составила 25%, и совсем другое – когда мы читаем «Табачную дорогу» Колдуэлла или «Гроздья гнева» Стейнбека. Сухая статистика по безработице оживает; читая роман, мы проживаем происходящее, начинаем понимать, о чем идет речь: при отсутствии пособий массовая потеря работы выливается в лавину голодных смертей. И уже на эмоциональном уровне становится понятно, почему переход Теодора Рузвельта к социальному государству считается крупнейшим достижением его политики.

В-пятых, изучение экономики на основе мировой литературы позволяет подключить к овладению азами этой науки широкий круг людей. Лежишь на диване, читаешь роман, получаешь удовольствие и одновременно – хорошее образование. Идея «два в одном» – вполне в духе сегодняшнего дня. А экономика – как раз такая дисциплина, знать которую для применения на практике желательно всем, и бизнесменам, и домохозяйкам: экономические знания помогают сэкономить даже при покупке мороженого в кафе.

И, наконец, литература позволяет провести параллели с нашей сегодняшней реальностью. Из сухих документов и научных текстов эти аналогии не так явно проступают. А так на примере Синклера мы видим, что у нас сейчас миноритарных акционеров «кидают» по тем же схемам, какие использовались в начале XX века в США; при чтении Стейнбека становится понятно, что сегодняшние взаимоотношения москвичей и гастарбайтеров из Средней Азии мало чем отличаются от взаимоотношений коренных калифорнийцев с приехавшими на временные заработки разорившимися фермерами со Среднего Запада США в 1930-е годы. Коррупционные схемы у Драйзера – из той же оперы.

А что касается меня, то поиск экономических романов продолжается. Требуются только гениальные. Вещей типа «Кролик разбогател» Апдайка не предлагать. Кстати, о Кролике! Вы знаете, на чем он разбогател?..

Список литературы

Бальзак Оноре де. Блеск и нищета куртизанок: Собр. соч. в пятнадцати томах, т. 9. – М.: Художественная литература, 1954.

Бальзак Оноре де. Гобсек: Собр. соч. в пятнадцати томах, т. 3. – М.: Художественная литература, 1952а.

Бальзак Оноре де. Евгения Гранде: Собр. соч. в пятнадцати томах, т. 4. – М.: Художественная литература, 1952.

Бальзак Оноре де. История величия и падения Цезаря Бирото: Собр. соч. в пятнадцати томах, т. 8. – М.: Художественная литература, 1953.

Бальзак Оноре де. Шагреневая кожа: Собр. соч. в пятнадцати томах, т. 13. – М.: Художественная литература, 1955.

Баум Фрэнк. Удивительный волшебник из страны Оз. – М.: Рипол Классик, 1997.

Боборыкин П.Д. Василий Теркин: Соч., т. 3. – М.: Художественная литература, 1993а.

Боборыкин П.Д. Китай-город: Соч., т. 2. – М.: Художественная литература, 1993б.

Бродель Фернан. Материальная цивилизация, экономика и капитализм. XV-XVIII вв. Т. 2 «Игры обмена». – М.: Прогресс, 1988.

Везерфорд Джек. История денег. Борьба за деньги от песчаника до киберпространства. – М.: Терра – Книжный клуб, 2001.

Гессе Герман. Библиотека всемирной литературы: Магия книги. – М.: Книга, 1990.

Гете Иоганн. Фауст: Собр. соч., т. 2. – М.: Правда, 1985.

Диккенс Чарльз. Жизнь и приключения Мартина Чезлвита: Собр. соч., т. 10, 11. – М.: Художественная литература, 1959.

Диккенс Чарльз. Крошка Доррит: Собр. соч., т. 20, 21. – М.: Художественная литература, 1960.

Диккенс Чарльз. Посмертные записки Пиквикского клуба: Собр. соч., т. 2, 3. – М.: Художественная литература, 1957.

Доктороу Эдгар. Рэгтайм. – М.: Б.С.Г.-Пресс, 2000.

Дос Пассос Джон. Большие деньги: Собр. соч. в трех томах, т. 3. – М.: Терра – Книжный клуб, 2001.

Драйзер Теодор. Финансист. – Ленинград: Лениздат, 1987.

Дюма Александр. Черный тюльпан. – Ленинград: ГосДетЛит, 1955.

Золя Эмиль. Деньги: Собр. соч., т. 14. – М.: Правда, 1957.

Иличевский Александр. Перс. – М.: АСТ, 2010.

Колдуэлл Эрскин. Табачная дорога. – Ленинград: Художественная литература, 1932.

Крете Лилиан. Повседневная жизнь в Калифорнии во времена «золотой лихорадки». – М.: Молодая гвардия, 2004.

Ленин В.И. Развитие капитализма в России: Полн. собр. соч., т. 3. – М.: Политиздат, 1979.

Льюис Синклер. Бэббит: Собр. соч., т. 2. – М.: Правда, 1965a.

Льюис Синклер. Человек, который знал Кулиджа: Собр. соч., т. 2. – М.: Правда, 1965б.

Лондон Джек. Смок Беллью: Собр. соч. в четырнадцати томах, т. 10. – М.: Правда, 1961.

Маккой Хорас. Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли? – Санкт-Петербург: Азбука-классика, 2006.

Мамин-Сибиряк Д.Н. Приваловские миллионы: Собр. соч., т. 2. – М.: Правда, 1958а.

Мамин-Сибиряк Д.Н. Хлеб: Собр. соч., т. 5. – М.: Правда, 1958б.

Моэм Сомерсет. Острие бритвы: Собр. соч., т. 3. – М.: Художественная литература, 1993.

Носов Николай. Незнайка на Луне. – М.: Детская литература, 1985.

Островский А.Н. Бешеные деньги: Собр. соч. в десяти томах, т. 5. – М.: Художественная литература, 1960а.

Островский А.Н. Дикарка: Собр. соч. в десяти томах, т. 10. – М.: Художественная литература, 1960б.

Островский А.Н. Лес: Собр. соч. в десяти томах, т. 6. – М.: Художественная литература, 1960в.

Пирсон Хескет. Диккенс. – М.: Молодая гвардия, 1963.

Сергиенко К.К. Кеес Адмирал Тюльпанов. – М.: Детская литература, 1980.

Синклер Эптон. Дельцы: Дельцы. Автомобильный король. – М.: Правда, 1986.

Сказка о Синдбаде-мореходе: Тысяча и одна ночь. т. 5. – М.-Ленинград: Художественная литература, 1959.

Скотт Вальтер. Айвенго: Собр. соч. в двадцати томах, т. 8. – М.-Ленинград: Художественная литература, 1962.

Стейнбек Джон. Гроздья гнева: Собр. соч., т. 3. – М.: Правда, 1989.

Стоун Ирвин. Джек Лондон: Моряк в седле. – М.: Молодая гвардия, 1960 (серия «Жизнь замечательных людей»).

Твен Марк. Позолоченный век (повесть наших дней): Полн. собр. соч. в двенадцати томах, т. 4. – М.: Художественная литература, 1959.

Твен Марк. Янки при дворе короля Артура: Полн. собр. соч. в двенадцати томах, т. 6. – М.: Художественная литература, 1960.

Фицджеральд Скотт. Великий Гэтсби: Собр. соч. в трех томах, т. 1. – М.: Художественная литература, 1977.

Цвейг Стефан. Бальзак: Полн. собр. соч. в семи томах, т. 5. – М.: Правда, 1963.

Чехов А.П. Вишневый сад: Сочинения в 4-х томах, т. 4. – М.: Правда, 1984.

Чиркова Е.В. Анатомия финансового пузыря. – М.: Кейс, 2010.

Шекспир Уильям. Венецианский купец: Полн. собр. соч. в восьми томах, т. 3. – М.: Искусство, 1958.

Binswanger, Hans (1998), The Challenge of Faust // Science. Vol. 281, July 31, 1998. Iss. 5377.

Binswanger, Hans (1994), Money and Magic. A Critique of the Modern Economy in Light of Goethe’s Faust. – Chicago: University of Chicago Press.

Franch, John (2006), Robber Baron: The Life of Charles Tyson Yerkes. – Chicago: University of Illinois Press.

Fridson, Martin (1998), It Was a Very Good Year. Extraordinary Moments in Stock Market History. – N.-Y.: John Wiley and Sons.

London, Jack (1899), The Economics of Klondike. См. в свободном доступе в интернете, например, здесь: http://www.arcticwebsite.com/LondonJackEconomy.html

Ozveren, Eyup (2007), Bazzars of the Thousand and One Nights // The European Journal of the History of Economic Thought. Vol. 14, # 4, December 2007.

Pirenne, Henry (2009 (1933)), Economic and Social History of Medieval Europe. General Books.

Rauchway, Eric (2008), The Great Depression and the New Deal. A Very Short Introduction. – N.Y.: Oxford University Press.

Zimmerman, David (2006), Panic! Markets, Crises and Crowds in American Fiction. – Chappell Hill: The University of North Carolina Press.

Примечания

1

Здесь и далее издания, доступные в электронной версии в Интернете, цитируются без указания страницы.

(обратно)

2

Произведение цитируется по: [Твен 1960].

(обратно)

3

Перечень первоисточников можно найти в: [Сказка о Синдбаде-мореходе 1959, стр. 267].

(обратно)

4

Дирхем – это арабская серебряная монета весом около 3–4 грамм, то есть три тысячи дирхемов – это около 2,7–3,6 кг серебра. Биржевая цена килограмма серебра в нынешних ценах составляет около 450 долларов.

(обратно)

5

Амбра – воскообразное вещество из пищеварительного тракта кашалотов (использовалось в парфюмерии).

(обратно)

6

«Ресурсное проклятие» тормозит развитие других отраслей страны в силу наличия одной очень прибыльной отрасли. Считается, что оно витает и над современной Россией, – из-за того, что мы обеспечены нефтью и газом. Другой пример – выращивание сырья для производства наркотиков в Индокитае во время Вьетнамской войны или в современном Афганистане.

(обратно)

7

Левант – общее название стран восточной части Средиземного моря (территория современных Сирии, Ливана, Палестины, Израиля и Иордании).

(обратно)

8

Венеция – это страна, поэтому облигации именно государственные, а не муниципальные.

(обратно)

9

Существует несколько переводов «Венецианского купца» на русский язык. Имеющийся у меня и цитируемый здесь и ниже – Т.Л. Щепкиной-Куперник: [Шекспир 1958].

(обратно)

10

Произведение цитируется по: [Скотт 1962].

(обратно)

11

Здесь вексель играет роль заменителя денег, которой можно перевозить относительно безопасно и который не так тяжел, как монета. Современные аналоги – кредитные карты или дорожные чеки American Express, а еще международная система платежей Western Union. Понятно, что для того, чтобы векселя имели обращение как заменители денег, должна быть целая сеть точек по всему миру, где бы их принимали. Создать такую сеть отнюдь не просто, поэтому речь на самом деле идет о серьезной финансовой инновации.

(обратно)

12

Наполеондор содержал 0,29 грамма золота и был равен 20 франкам. Таким образом, исходя из нынешней цены золота, двойной наполеондор – это примерно 20 евро.

(обратно)

13

Произведение цитируется по: [Бальзак 1952а].

(обратно)

14

Произведение цитируется по: [Диккенс 1960].

(обратно)

15

Произведение цитируется по: [Диккенс 1967].

(обратно)

16

Именно об этом я и писала в начале главы.

(обратно)

17

Произведение цитируется по: [Бальзак 1955].

(обратно)

18

Произведение цитируется по: [Бальзак 1954].

(обратно)

19

Произведение цитируется по: [Бальзак 1952б].

(обратно)

20

Рента – это стабильный годовой доход, получаемый от имущества. Отсюда слово «рантье» – тот, кто живет на ренту. В данном случае имеется в виду покупка государственных процентных бумаг, не имеющих срока погашения.

(обратно)

21

Произведение цитируется по: [Бальзак 1953].

(обратно)

22

Учет векселя – это получение по нему наличных. Обычно за это взимается процент, размер которого зависит от надежности выписавшего вексель и срока уплаты по векселю.

(обратно)

23

Биография Бальзака цитируется по: [Цвейг 1963].

(обратно)

24

Произведение цитируется по: [Дюма 1955].

(обратно)

25

Имеется в виду книга [Сергиенко 1980].

(обратно)

26

Произведение цитируется в переводе Б.Л. Пастернака по: [Гете 1985, т. 2].

(обратно)

27

Аллюзия на тему «война – это продолжение политики иными средствами». Нас учили, что это сказал Ленин, но на самом деле фраза была заимствована Лениным у немецкого военачальника и военного теоретика Карла фон Клаузевица.

(обратно)

28

Произведение цитируется по: [Золя 1957].

(обратно)

29

Имеется в виду Всемирная выставка в Париже 1867 года.

(обратно)

30

По-другому, продает в короткую или без покрытия, то есть продает те акции, которых у него нет или которые взяты им взаймы и которые он рассчитывает для исполнения контракта откупить потом дешевле. Тех, кто шортит, переводчик Золя называет неудачным словом «понижатели». Правильно было бы сказать «медведи», а игроков на повышение назвать «быками».

(обратно)

31

Вымощенные досками дороги строились по технологии, пришедшей в США через Канаду из России. Проект себя не оправдал, так как дороги быстро изнашивались, требовали постоянного ремонта и были очень опасны: малейшая ямка – и лошадь могла сломать ногу. После бума в 1840–1850-х годах от их использования отказались: не стали поддерживать, и дороги попросту сгнили.

(обратно)

32

Произведение цитируется по: [Диккенс 1970].

(обратно)

33

Произведение цитируется по: [Твен 1973].

(обратно)

34

Северной Америки, а не США, поскольку Клондайк находится на территории Канады.

(обратно)

35

Сборник рассказов «Смок и Беллью» цитируется по: [Лондон 1961].

(обратно)

36

Так в XIX веке в США называли владельцев крупных состояний, добывших их не совсем честным путем, зачастую за счет монополизации рынка. Баронами-разбойниками, в частности, считаются Корнелиус Вандербильт и Джон Рокфеллер.

(обратно)

37

Произведение цитируется по: [Драйзер 1987].

(обратно)

38

В книге акции, видите ли, торгуются «ниже, выше или вровень с паритетом», а вклады размещают «на низких процентах»! (Вы этого не увидели, потому что в цитатах это и многое другое я отредактировала.) В финансах паритет – это равновесие между стоимостью двух разных объектов, например, паритет может быть у двух валют, акции же торгуются ниже, выше или вровень с номиналом. Вклады, естественно, размещаются «под проценты», а не «на». Самой большой хохмой является появившийся в русском переводе таинственный займ «альпари», тогда как в английском это всего-навсего продажа бумаг «at par», то есть по номиналу. И это еще куда ни шло по сравнению с тем, что творится с переводом Эптона Синклера. См. комментарии ниже.

(обратно)

39

Сумма огромная, но не для Моргана. Как показало расследование Конгресса 1912–1913 годов, оценка активов под контролем Моргана составляла около 22 млрд долларов.

(обратно)

40

Произведение цитируется по: [Синклер 1986].

(обратно)

Оглавление

Введение

ЧАСТЬ I Торговцы, купцы, ростовщики, должники и долговые тюрьмы

  Глава 1 Импорт-экспорт по-восточному Заморская торговля в «Сказке о Синдбаде-мореходе» из цикла «Тысяча и одна ночь»

  Глава 2 Бездушные хищники или «санитары леса»? Образ рос товщика в пьесе Уильяма Шекспира «Венецианский купец», романе Вальтера Скотта «Айвенго» и повести «Гобсек» Оноре де Бальзака

  Глава 3 От тюрьмы и от сумы… Долговая тюрьма в романах Чарльза Диккенса «Крошка Доррит» и «Посмертные записки Пиквикского клуба»

  Глава 4 Знай свой шесток... Банкротство в романе «История величия и падения Цезаря Бирото» Оноре де Бальзака

ЧАСТЬ II Финансовые пузыри в Старом и Новом свете

  Глава 5 Модный товар Тюльпаномания в Голландии XVII века по роману «Черный тюльпан» Александра Дюма

  Глава 6 «Люди гибнут за металл» Первые попытки введения в обращение бумажных денег в трагедии «Фауст» Иоганна Вольфганга Гете

  Глава 7 Гремучая смесь для разжигания аппетита инвесторов Анатомия финансового пузыря в романе «Деньги» Эмиля Золя

  Глава 8 Ловушки для инвесторов Освоение Дикого Запада в романах Чарльза Диккенса «Жизнь и приключения Мартина Чезлвита» и Марка Твена «Позолоченный век»

ЧАСТЬ III Американская экономическая и финансовая история XIX–XX веков

  Глава 9 Возможны ли верные заработки на модной идее? «Золотая лихорадка» в рассказах Джека Лондона

  Глава 10 Верный способ стать олигархом с помощью чиновников Биография крупного американского дельца в романе «Финансист» Теодора Драйзера

  Глава 11 Как облапошить миноритарных акционеров и срежиссировать финансовый кризис Инструкции Эптона Синклера в романе «Дельцы»

  Глава 12 Эпоха процветания 1920-х годов в США и флоридский бум недвижимости Какими их увидели Синклер Льюис, Джон Дос Пассос и Сомерсет Моэм

  Глава 13 Великая экономическая депрессия для бедных и богатых Хорас Маккой, Эрскин Колдуэлл, Джон Стейнбек и Сомерсет Моэм

ЧАСТЬ IV Рождение капитализма в России

  Глава 14 D?j? vu Хищнический капитализм по-русски в романах «Приваловские миллионы» и «Хлеб» Д.Н. Мамина-Сибиряка

  Глава 15 «В такой стране да не нажиться» «Новые русские» в романе П.Д. Боборыкина «Китай-город»

  Глава 16 Куда делся рецепт бабушкиного варенья Современный ипотечный кризис и его корни в драмах А.Н. Островского «Лес», «Дикарка» и «Бешеные деньги», романе П.Д. Боборыкина «Василий Теркин» и пьесе А.П. Чехова «Вишневый сад»

Заключение

Список литературы

• Реклама на сайте

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно