Саморазвитие, Поиск книг Обсуждение прочитанных книг и статей, Консультации специалистов: Рэйки; Космоэнергетика; Биоэнергетика; Йога; Практическая Философия и Психология; Здоровое питание; В гостях у астролога; Осознанное существование; Фэн-Шуй; Вредные привычки Эзотерика

Уильям Пол Янг
ПЕРЕКРЕСТКИ

Эта история посвящается нашим внукам, из которых каждый — уникальное отражение своих родителей, каждый — отдельная неисследованная вселенная, каждый наполняет наши сердца и наши жизни неизбывным восторгом и благоговением.

Я надеюсь, что когда-нибудь за чтением этой книги тебе откроется маленькое окошко, через которое ты лучше разглядишь и поймешь своего дедушку, своего Бога и весь свой мир!

Все имена, персонажи, места, где происходит действие, и само действие романа порождены авторским воображением или изменены автором в художественных целях. Любое сходство с реальными событиями, местами или людьми, живыми или мертвыми, случайно.

1
Гром грянет

Самый жалкий из людей — тот, кто обращает

свои мечты в серебро и злато.

Халиль Джебран^[1]

Иногда зимы в Портленде, крупнейшем городе штата Орегон, задиристы и капризны, с приближением весны они яростно сопротивляются, отплевываясь мокрым снегом, отфыркиваясь буранами, словно пытаются отстоять некое стародавнее право первенства среди времен года, хотя в конце концов все попытки узурпировать трон оказываются тщетными. Но нынешний год был не таков. Зима покорно уступила свое место, как отвергнутая женщина в грязных белых лохмотьях с бурыми пятнами, — ушла, понурив голову, не жалуясь и не помышляя о возвращении, просто тихо исчезла.

Энтони Спенсеру было, в общем-то, наплевать. Зима надоела ему до чертиков, да и весна радовала не больше. Будь у него возможность, он выкинул бы и ту и другую из календаря вместе с самой промозглой и дождливой частью осени. Оставшихся пяти месяцев вполне хватило бы: пусть год станет короче, зато не будет больше отвратительного долгого межсезонья. Каждый раз с наступлением весны Энтони спрашивал себя, чего ради он застрял на Северо-Западе. Этот вопрос возникал у него из года в год. Возможно, то, что не любишь, но хорошо знаешь, имеет для нас свою прелесть. Мысль изменить что-либо в своей жизни страшила Тони. Чем больше он погружался в привычную и надежную рутину, тем больше уверялся в том, что любые перемены излишни, даже если осуществимы. Устоявшийся образ жизни хотя и поднадоел ему, но был по крайней мере предсказуем.

Тони откинулся в кресле и, оторвав взгляд от разбросанных на столе бумаг, посмотрел на экран монитора. Простым нажатием клавиши можно было пролистывать изображения с камер, установленных во владениях Тони: в квартирах в соседнем доме; в его кабинете, занимавшем стратегическое положение в центре Портленда, на одном из средних этажей офисного небоскреба; в домах на побережье, куда он удирал время от времени; и еще в одном доме побольше, в районе Вест-Хиллз. Обозревая свои владения, Тони постукивал указательным пальцем правой руки по колену. Все было тихо, мир словно затаил дыхание… Каждый одинок по-своему.

Люди, с которыми Тони встречался по делам или в обществе, считали его жизнерадостным человеком, но это была одна видимость: он всегда думал только о делах и был нацелен исключительно на достижение успеха. Для этого приходилось толочься в стаде человеческих существ, обмениваясь со всеми дружескими рукопожатиями и широкими улыбками, — не из искреннего расположения, а потому, что каждое из существ может обладать полезной информацией. Подробные расспросы, с которыми Тони обращался к людям, создавали у них впечатление подлинной заинтересованности и внушали ощущение собственной значимости, которое, впрочем, вскоре сменялось стойким ощущением опустошенности. Тони был опытным филантропом и понимал, что вовремя выказанное сочувствие способствует достижению важных целей. Если проявить к человеку заботу, им потом гораздо легче манипулировать. Несколько неуверенных попыток завести друзей убедили Тони в том, что дружба — близкая и не очень — ненадежное вложение капитала. Уж очень низок доход. Уделять кому-либо слишком много внимания — непозволительная роскошь, на которую нет ни времени, ни желания.

Жизненный успех Тони определял как умелое управление недвижимостью, удачные коммерческие спекуляции и растущий объем портфеля ценных бумаг. Его уважали и побаивались, признавая опасным конкурентом и ловким дельцом. Счастье, по мнению Тони, относилось к числу глупых и недолговечных сантиментов и было сущей ерундой по сравнению с ароматом многообещающей сделки и послевкусием победы. Подобно диккенсовскому Скруджу, он находил удовольствие в том, чтобы лишать людей последних остатков собственного достоинства, особенно тех людей, которые работали на него если не за совесть, то за страх. Само собой, такие людишки не стоят ни любви, ни участия.

Когда Тони улыбался, его можно было даже счесть красивым. От предков ему досталось шесть с лишним футов росту и прекрасные волосы, которые и на пятом десятке не собирались редеть, хотя и поблескивали благородной сединой на висках. Внешне он представлял собой ярко выраженный англосаксонский тип, однако черты его лица смягчались некоторой смуглостью и утонченностью, что было особенно заметно в те редкие мгновения, когда его обычный облик делового человека вдруг менялся из-за какой-нибудь сумасбродной выходки или непроизвольного смеха.

По общепринятым меркам Тони был богатым, преуспевающим и завидным женихом. Он был совсем не против приударить за женщиной, а поскольку поддерживал себя в форме, то занимал вполне достойное место среди претендентов; картину портил лишь слегка отвисший животик, который, впрочем, в нужный момент можно было без труда втянуть. Женщины появлялись в жизни Тони и исчезали — чем сообразительнее они были, тем скорее; и раз от разу новые отношения представляли для него все меньшую ценность.

Женат он был дважды, причем на одной и той же женщине. В первый раз они заключили брачный союз, когда им было чуть больше двадцати, и произвели на свет сына и дочь. Дочь — теперь уже взрослая, сердитая на весь белый свет молодая женщина — живет с матерью на другом конце страны. С сыном особая история. Брак закончился разводом из-за непримиримых противоречий между супругами; причины банальны: мелочная враждебность и эгоистическое нежелание учитывать интересы партнера. Всего за несколько лет Тони удалось вдребезги расколошматить чувство собственного достоинства, которым Лори обладала до брака.

Беда в том, что она рассталась с ним без возражений, а значит, Тони не мог считать этот развод настоящей победой. Поэтому следующие два года он заново добивался ее руки, устроил грандиозную церемонию повторной свадьбы, а две недели спустя вторично подал на развод. Ходили слухи, что все документы, необходимые для развода, были оформлены прежде, чем второй брак был скреплен подписями. Теперь Лори обратила на Тони всю ярость оскорбленной женщины, и он раздавил ее как в финансовом и юридическом отношении, так и психологически. На сей раз победа была неоспоримой. Игра велась жестокая, но только с его стороны.

За выигрыш он заплатил потерей дочери, и ощущение этой потери иногда настигало Тони, как призрак, который мерещится в алкогольных парах, но потом легко забывалось в пылу бурной деятельности и погони за успехом. Куда как более серьезный повод для злоупотребления виски давали мысли о сыне. Скотч был для Тони словно лекарство, которое можно купить без рецепта: алкоголь сглаживал острые углы воспоминаний, смягчал горечь сожалений и участившиеся мигрени.

Если свобода приумножается, то и зло тоже растет. Небольшие отступления от истины, оправдание незначительных прегрешений перерастают со временем в такие злодеяния, какие никому и не снились. Это утверждение справедливо по отношению не только к Гитлеру или Сталину, но и к любому человеку. Внутренний храм души выглядит величественно, но он непрочен. Ложь и предательство, замурованные в его стенах и основании, могут произвести смещение всего здания в самом непредсказуемом направлении.

Тайна человеческой души очень глубока, будь то даже душа Энтони Спенсера. Его рождение было животворным взрывом, при котором внутренняя расширяющаяся вселенная расположила собственные солнечные системы и галактики удивительно симметрично и гармонично. Но порядок был лишь побочным продуктом: немалую роль сыграл в этом деле и хаос. Островки различных субстанций ввязывались в пляску соперничающих гравитационных сил; каждая добавляла в общее коловращение новый виток, раздвигая участников космического вальса, перемешивая их в постоянном пространственно-временном музыкальном обменном процессе. Сюда же вторгались утраты и боль, деформируя всю непрочную конструкцию и разрушая ее изнутри. Испытания породили защитную реакцию с образованием пульсирующих страхов и эгоистических амбиций, результатом которой явилось общее очерствение. Некогда живое единство, горячее сердце затвердело — твердокаменное ядро под оболочкой тела. Его внешняя форма прежде была выражением внутреннего чуда и великолепия. Теперь она превратилась в фасад, лишенный опоры и стержня, в умирающую звезду, алчущую все и вся вобрать в свою пустоту.

Боль, утраты и, наконец, одиночество, с которыми и по отдельности справиться нелегко, сообща производят почти непереносимое опустошение. Они заставили Тони вести военизированное существование, выработали у него способность прятать за словами острые ножи, побудили его возвести стену, которая оградила его внутренний мир от посторонних, — только так он мог чувствовать себя в безопасности, в безопасности одиночества. В жизни Тони почти не осталось подлинной музыки. Саундтрек, сопровождавший его существование, нельзя было назвать даже фоновой музыкой: то были обрывки примитивных мелодий, навязших у всех на зубах, сквозь которые иногда прорывались еще какие-то звуки — плоды тщетных попыток сыграть что-то свое.

Узнавая Тони на улице, люди приветствовали его, но самые проницательные с пренебрежением плевали ему вслед. Однако многие попадались на крючок. Раболепствующие подхалимы ждали его указаний в надежде получить знак малейшего одобрения или благорасположения. Люди следуют в кильватере чужого успеха в своих интересах, дабы утвердить собственную значимость и уникальность. Благорасположение есть благорасположение, даже если это одна только видимость.

У Тони был большой дом с участком в верхней части Вест-Хиллза. Обычно отапливалась лишь малая часть помещений, исключение делалось разве только для важных гостей, на которых хозяин имел свои виды. Он редко бывал в этом доме и сохранял его за собой как память о победе над супругой. Дом достался Лори в результате первого бракоразводного процесса, но после второго она была вынуждена его срочно продать, чтобы расплатиться с адвокатами. Тони купил его по дешевке через подставное лицо и на следующий же день неожиданно устроил целый спектакль, пригласив полицию для выселения бывшей жены.

Он выключил компьютер, потянулся за бутылкой виски и, повернувшись вместе с креслом, стал рассматривать список имен, составленный им на белой маркерной доске. Поднявшись, он стер четыре имени, добавил вместо них одно новое и снова развалился в кресле, отстукивая пальцами ритм на крышке письменного стола. Сегодня у Тони настроение было скверное, хуже, чем обычно. Деловые обязательства требовали, чтобы он съездил в Бостон на конференцию, лично ему не особенно нужную; к тому же внезапно возникла небольшая кадровая проблема, из-за которой ему придется вернуться на день раньше, чем он планировал. Тони раздражало, что ему приходится возиться с мелочами, с которыми вполне справились бы его подчиненные. В то же время он был не прочь удрать с опостылевших ему семинаров и вернуться к повседневным делам, не менее опостылевшим, но зато в большей мере ему подвластным.

Но что-то в его жизни изменилось. Сперва возникла смутная тень беспокойства, а затем тревожный голос стал звучать все более явственно. Вот уже несколько недель Тони преследовало неприятное ощущение, будто за ним следят. Сначала он отмахнулся от этого чувства, решив, что попросту переутомился, вот фантазия и разыгралась. Но странная мысль прорастала, словно зерно, упавшее в плодородную почву, провоцируя неусыпную нервную бдительность, отнимая энергию у мозга, который был постоянно настороже.

Тони начал замечать все подробности незначительных событий, которые сами по себе не стоили внимания, но в совокупности звучали в его сознании тревожным хором. То по пути в офис ему на хвост садился черный пикап; то оператор на бензоколонке слишком долго не возвращал ему кредитную карточку; то охранная фирма извещала его о самопроизвольном отключении электроэнергии в его доме, которое каждый день длилось ровно двадцать две минуты, и так три дня подряд, в одно и то же время, когда у соседей ничего подобного не наблюдалось. Его стали беспокоить малейшие нарушения привычного хода вещей, даже то, как смотрят на него посторонние: бариста в кофейне «Стамптаун», охранник у входа и сотрудники за письменными столами. Стоило Тони повернуться к ним лицом, как они отводили взгляд и меняли позы, стремясь показать, что занимаются своими делами, не имеющими лично к нему никакого отношения.

В поведении всех этих совершенно разных людей прослеживалось какое-то подозрительное сходство, словно они сговорились. Чем больше Тони наблюдал за ними, тем больше странностей замечал и тем пристальнее продолжал наблюдать. У него всегда была легкая склонность к паранойе, но теперь она переросла в навязчивую подозрительность, будто все кругом плели заговор. Это его беспокоило и раздражало.

У Тони был небольшой личный офис, оборудованный всем необходимым: помимо рабочего кабинета, там имелись и спальня, и кухня, и ванная. О том, где находится это убежище, хозяин не сообщил даже своему адвокату. А находилось оно у реки, рядом с Макадам-авеню. Тони сбегал сюда порой на несколько часов или на всю ночь, полностью отгораживаясь от внешнего мира.

Это укромное обиталище было частью более крупного владения Тони, которое он уже много лет тому назад передал некой фиктивной компании. Часть цокольного этажа он оборудовал под наблюдательный пункт, оснастив его высококлассной аппаратурой. За исключением подрядчиков и рабочих, никто это убежище в глаза не видел. Тони щедро вознаградил строителей и сделал несколько удачных пожертвований представителям местной администрации; в результате эти помещения даже не были отражены в кадастровом плане. При нажатии определенных кнопок на проржавевшей телефонной монтажной коробке, установленной в глубине неиспользуемой кладовки, одна из стен отъезжала в сторону, открывая взгляду стальную герметичную дверь, снабженную видеокамерой и кнопочной панелью для ввода пароля.

Это убежище было подключено к Интернету и электросети независимо от систем остальной части здания и существовало практически автономно. Кроме того, если бы охранные устройства зафиксировали попытку проникновения сюда посторонних лиц, они бы заблокировали и отключили всю систему. Чтобы ее разблокировать, надо было ввести новый пароль, сгенерированный автоматически. Это можно было сделать либо изнутри тайного логова, либо из офиса в центре города. Прежде чем войти сюда, Тони всякий раз отключал мобильный телефон и вытаскивал из него SIM-карту и аккумулятор. Здесь имелся телефон, подключенный к стационарной линии, но не указанный ни в одном справочнике. В случае необходимости Тони мог им воспользоваться.

Обстановка в убежище была простой, почти спартанской. Никто, кроме хозяина, в нем не бывал, так что все здесь было исполнено для него особого смысла. Стены были полностью закрыты книжными полками. Во многие из этих томов Тони ни разу не заглядывал, но они принадлежали его отцу. Другие, особенно произведения классиков, им с братом читала мама.

Особенно мальчикам нравились произведения Клайва Стейплза Льюиса^[2] Джорджа Макдональда.^[3] На видном месте стояло одно из первых изданий «Портрета Дориана Грея» Оскара Уайльда. На другой полке теснились книги по бизнесу, тщательно проштудированные хозяином и испещренные его пометками, — целая толпа наставников. На стенах были развешены без особого порядка несколько работ Эшера^[4] и Дулитл,^[5] а в углу приютился старинный патефон с коллекцией исцарапанных виниловых пластинок, пробуждающих приятные воспоминания о старых временах.

Именно в этом секретном убежище Тони держал самые важные документы, составленные при заключении сделок или подтверждающие его права на имущество, а главное — свое завещание. В него он часто вносил поправки, вычеркивая одних людей и добавляя других, в зависимости от того, какую роль те играли в его жизни, и от того, устраивала его эта роль или нет. Ему нравилось представлять себе, какое впечатление произведет на людей, заинтересованных в судьбе его состояния, наличие или отсутствие в списке тех или иных имен.

Помимо юриста, занимавшегося всеми делами Тони, у него был еще душеприказчик, которому он доверил ключ от сейфа в центральном отделении банка «Уэллс Фарго». Получить доступ к сейфу можно было только при наличии свидетельства о смерти Тони. Там хранились бумаги, указывающие местонахождение его убежища и способ, каким можно туда проникнуть, а также код от тайника, устроенного в полу. В случае попытки открыть сейф без свидетельства о смерти хозяина банк был обязан немедленно сообщить ему об этом; душеприказчика предупредили, что всякое сотрудничество с ним после этого прекратится без каких-либо оговорок, как и выплата солидного ежемесячного гонорара.

В своем главном офисе Тони держал устаревший экземпляр своего завещания, чтобы партнеры и сотрудники, имевшие доступ к сейфу, могли втайне ознакомиться с ним. Он надеялся, что коллеги не устоят перед таким соблазном, и воображал, какую радость они испытают при виде своих имен и как будут впоследствии разочарованы при оглашении настоящего завещания.

Все знали, что Тони принадлежит также соседний жилой дом, по своей конструкции аналогичный зданию с убежищем, с той лишь разницей, что первый этаж там отведен под магазины, а выше квартиры. Оба здания имеют общую подземную автостоянку, оборудованную системой видеонаблюдения, которая должна контролировать всю территорию, но на самом деле у нее была одна «слепая зона» — коридор, по которому Тони мог быстро и незаметно достичь своего убежища.

Дабы оправдать свои частые визиты в эту часть города, Тони приобрел одну из квартир в соседнем жилом доме. Квартира была прекрасно обставлена и оборудована и представляла собой отличное прикрытие; здесь он ночевал чаще, чем в Вест-Хиллзе или в жилище на побережье, неподалеку от городка Депоу-Бэй.

Тони засек время, необходимое, чтобы добраться из этой квартиры до тайного убежища через подземную автостоянку. Оказалось, что на это уходит меньше трех минут. В своем логове он был связан с внешним миром посредством камер видеонаблюдения, по которым следил за своими владениями и главным офисом. Толку от всей этой электроники было мало, и нужна она была ему разве что в целях безопасности. Ни в одной из спален и ванных комнат не было скрытых камер, поскольку время от времени этими помещениями пользовались другие люди — с разрешения хозяина, разумеется. Тони во многом можно было упрекнуть, но не в страсти к подсматриванию.

Видя, как его автомобиль заезжает в гараж, соседи предполагали, и чаще всего справедливо, что он собирается провести ночь в своей роскошной квартире. Тони стал для них частью повседневной рутины, и его приезды и отъезды не вызывали у окружающих особого интереса, чего он и добивался. И все же, постоянно испытывая безотчетное чувство тревоги, Тони решил принять дополнительные меры: он слегка изменил свой ежедневный распорядок — ровно настолько, чтобы заметить возможного преследователя, не вызывая у него подозрений.

Тони никак не мог понять, чего ради кому-то понадобилось выслеживать его, какой в этом смысл. Он сжег за собой почти все мосты, а потому полагал, что причину следует искать не в прошлом, а в настоящем. По всей вероятности, дело в деньгах, решил он. Все в конечном итоге сводится к деньгам, разве не так? Может быть, это происки бывшей жены? Или его деловые партнеры вступили в заговор с намерением лишить его доли в бизнесе? А что если конкуренты интригуют? Он часами и целыми днями обдумывал все детали прошлых и текущих финансовых операций, сделок, слияний и приобретений, пытаясь выявить какое-то важное обстоятельство, но безрезультатно. Тогда он погрузился в изучение своих многочисленных капиталовложений, надеясь разыскать хоть какой-то ключ к происходящему. Ему удалось обнаружить несколько незначительных нарушений, но когда он указал на них партнерам, очень быстро выяснилось, что они либо легко устранимы, либо соответствуют стандартным операционным схемам, которые он сам и разработал.

Несмотря на тяжелую ситуацию в экономике, бизнес его развивался стабильно. Тони убедил партнеров, что им необходимо поддерживать высокий уровень ликвидности, и теперь они методично скупали недвижимость и диверсифицировали инвестиционный портфель, выгодно вкладывая в различные предприятия, причем делали все это самостоятельно, не связываясь с банками, которые из осторожности стали придерживать кредиты. Авторитет Тони был на высоте, но это не приносило ему успокоения. Передышки были краткими, любой успех приводил к тому, что в дальнейшем требования к коммерческой эффективности снова повышались. Такой образ жизни сильно изматывал, но других способов существования Тони не признавал, считая, что они устраивают только ленивых и безответственных.

Он все меньше и меньше времени проводил в главном офисе и не замечал, что другие сожалеют об этом. Из-за усилившейся тревоги он стал раздражительнее, чем обычно, и малейшее нарушение привычного распорядка выбивало его из колеи. Даже его партнеры чувствовали себя спокойнее, когда Тони решал поработать дома, и, если свет в его кабинете не зажигался, они, облегченно вздохнув, принимались за работу даже с большим рвением и отдачей. Таковы ядовитые плоды чрезмерного контроля за действиями подчиненных, а Тони гордился своими навыками в этой сфере.

Но именно во время таких непродолжительных передышек его страхи вырывались на свободу и усиливалось ощущение, что он является объектом чьего-то непрошеного и нежелательного внимания. Вдобавок ко всему, Тони с удвоенной силой начинали мучить привычные уже головные боли. Обычно мигрени сопровождались у него ухудшением зрения, а потом в конце каждой фразы начинал заплетаться язык. Порой ему даже казалось, что его череп вот-вот пронзит невидимая искра, которая застрянет внутри, прямо за правым глазом. В такие часы свет и звуки доставляли ему мучения, поэтому, предупредив своего секретаря, Тони забирался в самый темный угол квартиры, прихватив с собой целый арсенал болеутоляющих средств и записей «белого шума».^[6] Там он отсыпался, и боль утихала, возвращаясь лишь в те моменты, когда он смеялся или качал головой. Тони убедил себя, что виски способствует выздоровлению, и под этим предлогом частенько прикладывался к стакану.

Почему именно сейчас? Несколько месяцев не было ни одного рецидива мигрени, а теперь без боли не проходило и недели. Тони стал подозревать, что кто-то отравляет ему еду и питье. Все чаще он испытывал отчаянную усталость, и даже навеянный лекарствами сон почти не помогал. В конце концов он решил обратиться к врачу, но не смог прийти к назначенному часу, так как вынужден был присутствовать на внеплановом совещании, созванном для решения проблемы, которая возникла в связи с одним из крупных приобретений. Встречу с врачом пришлось отложить на две недели.

Когда нарушается привычный ход вещей, человек начинает задумываться о своей жизни и об окружающих: кто ему дорог и почему. В целом Тони на свою жизнь не жаловался. Он был намного богаче большинства людей, что само по себе достижение для того, кто вырос в приюте и о чьем будущем служба опеки не особенно заботилась. Обо всем этом Тони давно уже перестал печалиться. Он делал ошибки и вредил другим — но кого нельзя в этом упрекнуть? Он жил одиноко, но по большей части в свое удовольствие. У него были дом в Вест-Хиллзе, квартира на берегу залива и еще одна на набережной реки Уилламетт, прибыльные капиталовложения и практически полная свобода действий. Да, он жил одиноко, но в основном это его устраивало… Он достиг всего, к чему стремился, или, по крайней мере, того, что было достижимо, и вот теперь, на пятом десятке, испытывал гнетущее ощущение пустоты и сожаления, которое поднималось из каких-то глубин сознания. Он быстренько запихивал непрошеных гостей обратно в невидимый тайник, который люди создают, чтобы защититься от самих себя. Да, конечно, он жил одиноко, но…

Вернувшись из Бостона в Портленд, Тони направился прямо в главный офис и затеял ожесточенный спор с двумя партнерами. В ходе перепалки у него мелькнула мысль, что неплохо бы составить список людей, которым он доверяет. Не просто считает, что им можно доверять, а доверяет безоговорочно. Тех, с кем можно поделиться секретами и мечтами, проявить слабость. Именно это намерение заставило его запереться в тайном убежище и вытащить бутылку скотча и белую доску, чтобы записать на ней имена. Перечень оказался недлинный. Сначала Тони включил в него своих партнеров, нескольких подчиненных, пару знакомых, с которыми имел общие дела, и еще несколько тех, с кем познакомился в клубах или во время поездок. Но, поразмыслив часок, он сократил список до шести имен. Затем, откинувшись в кресле, покачал головой. Занятие оказалось бессмысленным. Все, кому Тони действительно доверял, были уже мертвы — правда, оставались кое-какие сомнения относительно последнего в списке.

Возглавили список его родители, в первую очередь мать. Рассудок говорил ему, что прошедшие годы и чувство утраты заставляют его идеализировать свои воспоминания о них, что тоска по ним сглаживает все недостатки. Тони любил разглядывать выцветшую фотографию, снятую незадолго до того, как безбашенный подросток потерял над собой контроль и обратил счастье в пепел. Открыв сейф, Тони достал заламинированную фотографию и машинально попытался разгладить сквозь пластик складки: ему казалось, что при этом до родных людей доходит его тепло. Отец попросил тогда какого-то прохожего снять его с женой и сыновьями перед кафе-мороженым Фаррелла, ныне не существующим. Тони был тогда долговязым одиннадцатилетним мальчишкой, перед ним стоял младший брат Джейкоб, которому исполнилось семь. Все они над чем-то смеялись: мать запрокинула красивое лицо, на нем ярко светилась радость. На лице отца блуждала кривая ухмылка — на большее он не был способен: наверное, профессия инженера наложила на него свой отпечаток. Впрочем, этой отцовской ухмылки было вполне достаточно. Тони хорошо помнил ее. Отец был скуп на эмоции, но порой неожиданно усмехался, и поскольку случалось это редко, его сдержанная усмешка значила очень много. Тони пытался вспомнить, по какому поводу они тогда смеялись, и долго вглядывался в фотографию, словно надеясь, что та даст ответ, но загадка оставалась мучительно неразрешимой.

Третьей в списке стояла мать Тереза, за ней шли Махатма Ганди и Мартин Лютер Кинг. Это были великие люди, которым другие поклонялись, необыкновенно человечные, тонко чувствующие, удивительные и — ныне покойные. Вытащив маленький блокнотик, Тони записал в нем эти имена, а затем вырвал листок и стал задумчиво вертеть его в руках. Что заставило его включить этих людей в список? Он сделал это почти машинально. Возможно, здесь нашло выражение некое чувство, запрятанное глубоко в душе Тони, искреннее и настоящее, — возможно даже, какая-то сладкая тоска. Он терпеть не мог это слово и вместе с тем чувствовал его притягательность. На первый взгляд, оно выражало слабость, но в нем, несомненно, присутствовала идея постоянства и долговечности. Эта троица идеальных персонажей, как и последний в списке, олицетворяла нечто более значительное, чем сам Тони, намек на какую-то неспетую, но еще звучащую в душе песню, на иного человека, которым он мог бы стать. Это было как приглашение, протянутая рука, нежный призыв.

Имя, стоявшее в списке последним, вызывало больше всего вопросов и вместе с тем было самым очевидным: Иисус Христос. Иисус, вифлеемский дар миру, плотник, который вроде бы был богом, сошедшим на землю, и, как уверяют церковники, До сих пор не умершим. Тони сознавал, почему он включил в список Иисуса. Это имя переплеталось в его сознании с воспоминаниями о матери. Она горячо любила этого плотника и все, что было связано с ним. Отец, конечно, тоже любил Иисуса, но иначе. Последний подарок, полученный Тони от матери, хранился в сейфе, в его тайном убежище. Для него это была самая большая ценность.

Всего за два дня до того, как судьба одним махом вырвала родителей из его жизни, мать неожиданно пришла к нему в комнату. Воспоминание об этом навсегда отпечаталось в душе Тони. Ему было одиннадцать лет, он учил уроки, и вдруг она появилась и замерла, прислонившись к двери, — худенькая женщина в фартуке с цветочками, одна щека высвечена белым: она испачкала ее мукой, когда поправляла прядь волос, выбившуюся из-под ленты, которая стягивала ее локоны. Именно поэтому мальчик понял, что мама плакала: слезы проделали в слое муки извилистую дорожку.

— Мама, что с тобой? Что случилось? — воскликнул он, вскочив со стула.

— Ничего-ничего, — ответила она, утирая слезы тыльной стороной руки, — все в порядке. Ты же знаешь, я иногда задумаюсь о чем-нибудь хорошем, о том, за что я благодарна судьбе… о тебе и твоем брате, например… и плачу от радости. — Она помолчала. — Не знаю даже почему, дорогой, но я все думала, какой ты уже большой: через пару лет будешь подростком, поступишь в колледж, женишься… — Она опять сделала паузу. — И знаешь, что я почувствовала? Радость. Сердце у меня готово было выпрыгнуть из груди. Я благодарю Бога, Тони, за то, что ты у меня есть. И я решила приготовить тебе твой любимый ягодный пирог, и еще карамельные рулеты. А потом я посмотрела из окна на все, что даровал нам Господь, и в первую очередь на тебя и на Джейка, и вдруг мне захотелось подарить тебе что-нибудь, что-то такое, что мне особенно дорого.

Тут Тони заметил, что она сжимает что-то в кулаке. Кулачок этой миниатюрной женщины — мальчик к тому времени уже перерос мать — был совсем маленьким, но подарок в нем полностью умещался. Протянув руку, она медленно разжала кулак. На ладони лежала испачканная мукой тонкая золотая цепочка с крестиком, какие носят женщины.

— Вот. — Она протянула крестик Тони. — Я хочу, чтобы он был у тебя. Он достался мне от твоей бабушки, а ей — от ее матери. Раньше я мечтала, что однажды передам его дочери, но этому, похоже, не суждено случиться. Когда я думала о тебе сегодня и молилась за тебя, мне показалось, что, если я отдам его тебе, это будет правильно.

Тони оставалось только протянуть руку, и мать опустила ему на ладонь тонко свитую цепочку с маленьким золотым крестиком.

— Я хочу, чтобы когда-нибудь ты подарил его женщине, которую полюбишь, и рассказал ей, как он тебе достался. — Слезы опять потекли по ее щекам.

— Но, мама, ты ведь сама сможешь это сделать.

— Нет, Энтони. Я не могу объяснить почему, но я чувствую, я уверена, что подарить его должен ты, а не я. Ты не думай, сынок, я никуда не денусь, но, как дала мне этот крестик моя мать, так я даю его тебе, чтобы ты передал его дальше.

— Но как же я пойму…

— Ты поймешь, — прервала его мать. — Поверь мне, поймешь! — Обхватив руками Тони, она крепко прижала его к груди, не думая о том, что может запачкать его мукой. Мальчика это тоже не беспокоило. Происходящее, на его взгляд, не имело особого смысла, но он чувствовал значительность момента.

— Следуй за Иисусом, Энтони, и тогда будешь идти правильным путем. И знай, — добавила она, откинув голову и глядя ему в глаза, — он никогда не покинет тебя.

Через два дня мамы не стало: она погибла по вине юного эгоиста, чуть старше Тони. А крестик на цепочке и поныне хранился в сейфе. Тони так и не подарил его никому. Может быть, мать предчувствовала свою гибель? Он часто гадал, не было ли это предвестием, неким предупреждением или знамением от Бога, пожелавшего, чтобы у сына осталось воспоминание о матери. Эта потеря разрушила Тони жизнь, течение которой с того момента направилось по пути, на котором он стал собой сегодняшним, то есть сильным, жестким, способным легко преодолевать испытания, с которыми другие едва справлялись. Но бывали моменты, мимолетные и неуловимые, когда нежная тоска просачивалась между камнями в его крепкой стене и заводила свою песнь — точнее, пыталась завести, ибо он быстро выключал эту музыку.

Действительно ли Иисус еще не покинул его? Тони не был в этом уверен, но вполне допускал. Лишь немногое в нем осталось от матери, но все же именно благодаря ей он читал и Библию, и другие книги, которые она любила, пытаясь отыскать ее следы на страницах произведений Льюиса, Макдональда, Уильямса^[7] и Толкина. В старших классах школы он даже вступил ненадолго в клуб «Янг лайф»,^[8] стремясь побольше узнать об Иисусе, но служба опеки, в чьей власти оказались осиротевшие братья, перебрасывала их из дома в дом и из школы в школу, а когда «здравствуй» подразумевает скорое «прощай», участие в любом коллективном начинании приносит боль. Тони казалось, что Иисус сказал ему «прощай», как и все остальные.

И потому тот факт, что он включил Иисуса в список, немного удивил его самого. Уже много лет Тони не задумывался о Боге всерьез. В колледже у него опять проснулся было интерес к Иисусу, но одного года занятий и разговоров хватило, чтобы причислить его к прочим великим учителям, ныне покойным.

Тем не менее Тони понимал, что так воодушевляло его мать. И правда, что могло не понравиться в Иисусе? Настоящий мужчина, он тем не менее находил общий язык и с детьми; был снисходителен к тем, кого не признавали ни религия, ни культура, полон сочувствия к людям; он бросил вызов установленному порядку и вместе с тем любил своих оппонентов. Он был человеком, каким Тони иногда очень хотел быть, хотя и понимал, что до Иисуса ему далеко. Возможно, Иисус своей жизнью показал, как перерасти самого себя, но Тони поздно было меняться. С возрастом любые изменения казались все менее достижимыми.

А еще он никак не мог разобраться, каков смысл самого понятия «Бог», особенно в отношении Иисуса. Тони давно уже пришел к заключению, что если Бог и существует, то он (или она, или оно) должен быть кем-то или чем-то страшным и злобным, своенравным и вероломным — в лучшем случае холодной темной субстанцией, безличной и безучастной, а в худшем — чудовищем, пожирающим детские сердца.

— Просто все принимают желаемое за действительное, — пробормотал он сердито, смяв листок бумаги и швырнув его в мусорную корзину, которая стояла на другом конце комнаты. Живым людям нельзя доверять. Достав непочатую бутылку шотландского виски «Балвени Портвуд», Тони налил себе тройную порцию и снова включил компьютер.

Он открыл файл со своим завещанием и провел целый час, переделывая его и вычеркивая имена в соответствии со своими антипатиями и подозрениями, и в конце концов распечатал новый документ, подписал его, поставил дату и сунул в сейф вместе с целой пачкой старых редакций. Сейф он запер, включил сигнализацию и выключил свет. Сидя в темноте, размышляя о своей жизни и гадая, кому понадобилось преследовать его, Тони не подозревал, что допивает свой последний стакан виски.

2
Прах к праху

Его неведомы пути,

Чудес его не счесть:

Бог может по морю пойти

И гром от нас отвесть.

Уильям Каупер ^[9]

Утро яростно ворвалось в незашторенные окна. Яркий солнечный свет, объединившись с похмельным синдромом, вызвал в голове резкие спазмы. Если мигрень началась с утра — испорчен весь день. На этот раз все было даже хуже, чем обычно. Тони не мог вспомнить, как попал из убежища в свою большую квартиру, а главное, он страдал от боли, какой прежде никогда не испытывал. Шея и плечи затекли: это можно было объяснить тем, что он отключился, распластавшись в неудобной позе на кушетке, но Тони не помнил, чтобы когда-либо прежде в его голове раздавались такие оглушительные громовые раскаты. С ним происходило что-то очень нехорошее.

Внезапно нахлынувшая тошнота заставила его рвануться к туалету, но прежде, чем он добрался до унитаза, желудок резко выбросил все, что оставалось в нем с предыдущего вечера. При этом мучительная боль лишь усилилась. Тони почувствовал, как животный страх, долго сдерживаемый силой воли, воспользовался охватившей его растерянностью и вырвался на свободу, как дикий зверь. Борясь с обессиливающим страхом, он, пошатываясь, вышел из квартиры, плотно зажав уши руками, словно боялся, что голова взорвется, и пытался помешать этому. В холле, прислонясь к стене, он стал судорожно шарить по карманам в поисках мобильного телефона, его неизменного спутника. Но поиски ничего не дали, кроме связки ключей, и Тони внезапно оказался в страшной пустоте, безнадежно лишившись связи с внешним миром. Электронный передатчик срочных сообщений о вещах недолговечных не пожелал спасать своего хозяина и куда-то исчез.

Тони пришло в голову, что телефон, возможно, остался в кармане пиджака, который он обычно вешал на спинку стула на кухне. Но как только он вышел на лестничную площадку, входная дверь квартиры автоматически закрылась, щелкнув замком. Один глаз Тони плохо видел, и он прищурил другой, рассматривая расплывавшиеся цифры на кнопочной панели и пытаясь вспомнить код, который откроет дверь, однако все цифры смешались в его голове, не желая выстраиваться в правильном порядке. Закрыв глаза, он старался сосредоточиться; сердце его стучало, голова горела огнем, в груди росло отчаяние. Он потерял власть над собой и разрыдался, что привело его в ярость, и он, изрыгая ругательства и оттого лишь сильней поддаваясь панике, начал бить по клавишам наугад, надеясь на чудо. Внезапно нахлынувшая волна черноты опрокинула его, и он упал на колени, ударившись головой о дверной косяк. Боль при этом, казалось, рассвирепела, по лицу Тони заструилась кровь.

Кое-как поднявшись, Тони в полном замешательстве уставился на незнакомую кнопочную панель, держа в руках связку незнакомых ключей. Он подумал, что где-то поблизости может находиться его машина. Он прошел, шатаясь, по короткому коридору и спустился в гараж по ступеням, покрытым ковровой дорожкой. Что теперь? Он стал нажимать одну за другой кнопки на брелоках, прицепленных к ключам, и стоявший футах в тридцати от него серый седан отозвался миганием фар. Но тут следующая волна черноты снова сбила Тони с ног. Он из последних сил пополз на четвереньках к автомобилю, будто от этого зависела его жизнь. Наконец он добрался до багажника и, держась за него, поднялся на ноги, чувствуя, как мир вращается вокруг него, но рухнул снова, — на сей раз его поглотила милосердная пустота. Прекратилось все, что причиняло боль и назойливо требовало его внимания.

Если бы, когда Тони упал, поблизости оказался какой-нибудь свидетель, он мог бы подумать, что из машины вывалился и распластался на полу мешок картошки, бесформенная туша, лишенная скелета. Падая, Тони ударился головой сначала о багажник автомобиля, а затем, с ужасным глухим стуком, о бетонный пол. Кровь текла из его левого уха и из ран на лбу и лице. Минут десять он лежал в скудно освещенном подземном гараже, пока проходившая мимо женщина, рывшаяся в сумочке в поисках ключей, не споткнулась о его ногу. Ее крик эхом отразился от бетона, но не достиг ничьих ушей. Женщина трясущейся рукой набрала номер службы спасения.

Диспетчер, сидевшая перед целым рядом экранов, приняла вызов в 8:41.

— Служба спасения. Где вы находитесь?

— Боже! Он весь в крови! Наверное, он умер… — Женщина была в истерике и, казалось, вот-вот упадет сама.

Диспетчер, привыкшая к подобным эксцессам, произнесла ровным тоном:

— Мэм, успокойтесь. Вы должны сказать мне, где находитесь, чтобы я могла послать помощь.

Внимательно слушая, что говорит женщина, она переключила микрофон на другой канал и предупредила выездную бригаду спасателей, которая первой откликнулась на вызов, что может потребоваться срочная медицинская помощь. Затем она быстро впечатала необходимые данные в журнал вызовов, одновременно принимая звонки от бригад спасателей и медиков.

— Мэм, опишите, пожалуйста, то, что вы видите, — быстро проговорила диспетчер и, снова отключив микрофон, переключилась на связь с бригадой скорой помощи: — Говорит десятый участок. Бригада М-333, примите вызов по адресу: Юго-Западная Макадам-авеню, дом пять-ноль-четыре-ноль за перекрестком с Ричардсон-Корт, не доезжая Уэстон-Манор, нижний этаж подземной автостоянки со стороны реки. Доставите тяжелого больного в третье приемное отделение университетской больницы.

— Говорит М-333, вызов принял, — прозвучал ответ в наушниках.

— Мэм, — вновь обратилась диспетчер к женщине, — сделайте глубокий вдох и говорите спокойнее и медленнее. Итак, вы нашли мужчину, который, по-видимому, потерял сознание. Он в крови… Бригада уже выехала к вам и будет через несколько минут. Постойте где-нибудь в сторонке и дождитесь их. Да-да, совершенно верно. Я буду поддерживать с вами связь, пока не прибудут медики. Вы молодец, все сделали правильно. Они скоро приедут.

Сначала приехали спасатели. Обнаружив Тони, они быстро произвели предварительный осмотр, прежде чем оказать первую помощь, в то время как один из членов бригады успокоил взволнованную женщину и опросил ее. Спустя несколько минут появилась и машина медицинской помощи.

— Привет, ребята! — обратился к спасателям санитар. — Что тут у вас? Чем помочь?

— У нас мужчина за сорок. Вон та женщина обнаружила его на полу рядом с автомобилем. Его вырвало, от него несет алкоголем. На голове глубокая рана, на лице порезы. В сознание не приходит. Мы зафиксировали ему шею и надели кислородную маску.

— А как основные показатели?

— Давление двести шестьдесят на сто сорок, пульс пятьдесят шесть. Частота дыхания двенадцать, неровное. Правый зрачок расширен, правое ухо кровоточит.

— Голова сильно повреждена?

— Да, похоже на то.

— Ладно, давайте положим его на носилки.

Они осторожно перекатили Тони на носилки. Команда спасателей раздела его, а санитар сделал внутривенную инъекцию.

— В сознание не приходит, дыхание прерывистое, — сказал фельдшер службы спасения. — Может быть, подключить его к приборам?

— Идея неплохая, только давайте отнесем его сперва в машину.

Тони положили на каталку и быстро погрузили в машину, а водитель связался с университетской больницей.

Все основные показатели у Тони упали, он был в состоянии асистолии, сердце его остановилось. Ему тут же впрыснули дозу эпинефрина, и сердце заработало снова.

— Университет, это М-333. Мы везем в ваше третье приемное отделение сорокалетнего мужчину. Найден на крытой парковке в бессознательном состоянии, с ранами на голове. По шкале Глазго у него пятерка,^[10] приняты меры по фиксации позвоночника. Непродолжительная асистолия, но после одного миллиграмма эпинефрина сердце заработало. Давление при последнем измерении — восемьдесят на шестьдесят, пульс семьдесят два. Сейчас делаем ему искусственное дыхание, собираемся провести интубацию. Езды до больницы примерно пять минут. Есть вопросы?

— Вопросов нет. Введите ему пятьсот кубиков маниитола.

— Принято.

— Диспетчер, бригада М-333 с двумя работниками службы спасения везет пострадавшего в больницу.

Взвыла сирена, и машина покинула гараж. Ей потребовалось даже меньше пяти минут, чтобы взобраться по серпантину на холм, где располагался Орегонский университет медицины и естественных наук, — университетская больница нависает над городом наподобие горгульи. Каталку с Тони доставили в реанимационное отделение, где на него накинулась целая толпа врачей, медсестер, лаборантов и ординаторов, исполнявших вокруг его тела замысловатый танец. Но в этом кажущемся хаосе каждый знал свою роль и ждал своей очереди, чтобы исполнить ее. Дежурный врач быстро задал несколько вопросов бригаде медиков, доставившей Тони, а затем они отправились отдыхать и приходить в себя после выплеска адреналина, который обычно сопровождает подобные выезды.

Компьютерная томография головного мозга, как и последующая компьютерная ангиография, выявили субарахноидальное кровоизлияние и опухоль в лобной доле головного мозга. Спустя несколько часов Тони был помещен в палату номер 17 блока интенсивной нейротерапии 7С. Подключенный трубками к разнообразному оборудованию, которое поддерживало в нем дыхание и жизнь, он и не подозревал, что привлек к своей персоне столько внимания.

* * *

У Тони было ощущение, будто он всплывает куда-то вверх, словно его мягко, но неуклонно притягивает к себе некое гравитационное поле. Оно было скорее похоже на материнскую любовь, нежели на материальное тело, и Тони не противился его воле. В голове у него крутилось смутное воспоминание о какой-то борьбе, вконец измотавшей его, но теперь все неприятное осталось позади.

У него возникло предположение, что он умирает. Эта мысль сразу прочно укоренилась в нем. Он внутренне собрался, будто надеясь, что ему хватит сил сопротивляться тому, что хочет его поглотить… А чему?.. Пустоте? Может быть, он сливается с безличной Душой Мира?

Нет. Тони давно уже пришел к заключению, что смерть — просто прекращение жизни в качестве сознательного существа, неизбежное обращение в прах: все произошло из праха и все возвратится в прах.

Такая философия оправдывала его эгоизм. В самом деле, разве он не вправе позаботиться о себе и распорядиться по своему усмотрению не только собственной жизнью, но и чужой? Не существует ничего единственно верного, абсолютной истины, есть только узаконенные обществом нормы и подчинение им, основанное на чувстве вины. То, как Тони понимал смерть, подталкивало его к выводу, что в конечном итоге ничто не имеет значения. Жизнь — не более чем мощный эволюционный всплеск бессмысленности, кратковременное выживание самых хитрых и ловких. Через тысячу лет — если от человеческой расы к тому времени что-нибудь останется — никто не вспомнит, что Тони был на свете, и уж тем более не станет любопытствовать, как он прожил свою жизнь.

Однако по мере того, как он всплывал в невидимом потоке, эти воззрения нравились Тони все меньше. Что-то в нем сопротивлялось, отказывалось верить, будто после того, как опустится занавес, все вообще потеряет значение, будто жизнь — только хаос эгоистических интересов, где каждый, расталкивая других локтями, рвется к выгодному положению и власти, и будто манипулирование ближними в собственных интересах — единственно верное поведение в этих условиях. Но какова же альтернатива?

Надежда на ее существование умерла в Тони ненастным ноябрьским утром, когда он почти минуту стоял неподвижно под косым дождем, держа в руках лопату с прилипшим к ней комом грязи и глядя на маленький нарядный ящик, в котором лежал его дорогой Габриэль. Едва пяти лет от роду, малыш храбро сражался, стремясь к красоте и добру, но был вырван из нежных объятий людей, любивших его больше всего на свете.

Наконец земля окончательно ушла у Тони из-под ног и провалилась в бездну. Туда же полетели осколки его сердца и последние надежды. Но слез он не проливал. Гнев против Бога, мироустройства и против гибели собственной души не спас и не сохранил его сына. Мольбы, обещания, молитвы — все отскакивало от небес и возвращалось неуслышанным, словно в насмешку над бессилием человека. После того, как умолк голос Габриэля, все потеряло смысл.

Пока Тони предавался воспоминаниям, его движение кверху замедлилось, и он повис в непроглядной темноте, мучась вопросом: если бы Гейб выжил, смог бы драгоценный малыш спасти его от падения? Еще три лица промелькнули перед ним, три человека, которых он предал так гнусно и непростительно: Лори, в которую влюбился еще подростком и на которой дважды женился; дочь Анджела, которой он ненавистен едва ли не так же, как себе самому; и Джейк… Ох, Джейк! Прости меня, малыш.

Но разве дело в этом? Стремление выдать желаемое за действительное — вот в чем настоящее зло. Задавая себе все эти вопросы: а что если?.. а что было бы, или могло бы быть, или должно было бы быть, если бы?.. — он лишь недолго тешил себя, попусту тратя силы и упуская возможности. Сама мысль о том, будто что-то имеет значение, — это ложь, заблуждение, самообман на пути к эшафоту. Когда Тони поглотит бездна, от него останутся лишь иллюзии в сознании живущих, зыбкие недолговечные воспоминания — плохие и хорошие, — осколки ложных представлений, будто в его жизни был какой-то смысл. Но если ничто не имеет смысла, то нелепо и утверждение, будто стремление выдать желаемое за действительное есть зло.

А надежда — сказка, она не может быть злой.

Нет, смерть — просто смерть, тут и говорить не о чем. Хотя, если рассуждать логически, размышлял Тони, и это нелепо. Это значило бы, что сама смерть имеет смысл. Чушь. Он отмел эти мысли как жалкие и неуместные попытки убедить себя, будто его жизнь не была пустой и бесполезной.

Он снова стал подниматься и заметил вдали маленькую светлую точку. По мере того, как точка приближалась — или он приближался к ней, трудно было сказать, — она росла и становилась ярче. Тони решил, что именно в ней он умрет. Он где-то читал, что умирающие видят свет, но полагал это результатом последних вспышек деятельности нервной системы, когда мозг с жадностью хватается за любой остаток мысли или воспоминания, в последней отчаянной и бессмысленной попытке удержать в загрубевшей руке нечто столь же неуловимое, как ртуть.

Тони перестал сопротивляться. Его подхватила какая-то невидимая волна и понесла навстречу светящейся точке. Свет становился все ярче и ярче. Тони пришлось повернуть голову и прищуриться, чтобы защитить глаза от ослепительного теплого сияния. Только теперь он почувствовал, как замерз, находясь в этом подвешенном состоянии. И хотя он отвернулся от сияния, его тянуло к нему, будто что-то внутри него отзывалось на властный призыв.

Внезапно Тони ощутил под ногами какую-то каменистую почву, а руками нащупал по бокам от себя две стены. До него донесся запах земли и листьев. Может быть, его хоронят и он смотрит вверх со дна могилы? При этой мысли у него от страха перехватило дыхание. Что если он умер не окончательно, а люди собрались, чтобы воздать ему последние почести, ничего не подозревая?

Но тревога быстро прошла. Все кончено, он уходит. Тони неохотно подчинился судьбе и сложил руки на груди. Свет стал настолько ярким, что пришлось совсем отвернуться от него. Этот неожиданный натиск напугал Тони, у него закружилась голова. Он стал погружаться во всепоглощающее пламя; его ослепил…

3
В некотором царстве

Ты еще дорастешь до такого дня,

когда вновь начнешь читать сказки.

К. С. Льюис

Солнечный свет?

Да, это солнечный свет! Но откуда ему тут взяться? От избытка ощущений прояснившиеся было мысли опять смешались. Тони снова закрыл глаза, впитывая тепло отдаленного сияния, которое согревало его и окутывало золотистым покрывалом. На мгновение он забыл обо всем. Затем сознание невозможности происходящего, будто внезапный рассвет, заставило его очнуться.

Где он? Как он сюда попал?

Тони осторожно открыл глаза и прищурился, чтобы привыкнуть к свету. На нем были знакомые старые джинсы и туристские ботинки, которые он надевал, когда бродил по камням вдоль залива Депо в часы отлива. Он всегда чувствовал себя в этой одежде гораздо уютнее, чем в костюмах, предписанных повседневным деловым ритуалом. «Эти ботинки хранятся в шкафу в моем доме на берегу», — была его первая мысль. На них виднелись знакомые царапины, оставленные древней лавой с тихоокеанского побережья.

Тони огляделся, и недоумение его возросло. Совершенно невозможно было понять, где он находится и какое сейчас время суток. Позади него зияло небольшое черное отверстие — по-видимому, именно оттуда его так бесцеремонно вышвырнули. Туннель казался таким узким, что Тони удивился, как он смог протиснуться сквозь него. Внутри была полная темнота: в футе от входа уже ничего не было видно. Обернувшись и заслонив рукой глаза от солнечного сияния, он окинул взглядом открывшийся перед ним пейзаж. В голове роились вопросы.

Каким бы способом его ни доставили сюда через темный туннель, сейчас он находился на узком горном лугу, поросшем дикими цветами: оранжевыми одуванчиками, пурпурными анемонами, нежно-белой пятнистой геранью. Тут и там виднелись желтые пятна арники, похожей на маргаритки. Невольно хотелось сделать глубокий вдох, и когда Тони последовал этому импульсу, то почувствовал на языке пряный вкус, слегка подсоленный долетавшим издали ветерком. Казалось, что там, за пределами видимости, раскинулся океан. Воздух, как и полагается в таком месте, был свежим и бодрящим. За лугом открывалась живописная панорама — прямо как на открытке: обширная долина, окруженная каменной цепью, напоминающей канадские Скалистые горы. Выстроившись зигзагом вдоль береговой линии, горы отбрасывали тени на долину, по которой струились невидимые отсюда ключи. В тридцати футах от Тони луг внезапно обрывался, за ним угрожающе зияла пропасть глубиной не менее тысячи футов. Все это поражало воображение и воспринималось так живо, будто с обоняния, осязания, зрения, слуха упали неведомые оковы. Он дышал полной грудью.

Луг был не более сотни футов длиной. С одной стороны его ограничивал обрыв, а с другой — крутой горный склон. Слева цветочный ковер упирался в скалистую стену, а в противоположном направлении тянулась едва различимая тропинка, уходившая к полоске леса с густой и пушистой зеленой листвой.

Легкий ветерок овевал Тони щеки и шевелил волосы; он уловил в воздухе струю какого-то аромата, словно мимо него прошла надушенная женщина.

Тони боялся шевельнуться, как если бы в неподвижности было легче унять бурю, бушевавшую у него в голове. Мысли низвергались беспорядочным каскадом. Снится ему это или он сошел с ума? Умер или не умер? Похоже, нет — разве что… разве что его представление о смерти было абсолютно неверным. Но эта мысль приводила его в такое замешательство, что он не мог отнестись к ней всерьез. Тони коснулся рукой лица, будто надеясь таким образом разрешить загадку.

Он попытался вспомнить, что с ним случилось. Мигрень, встречи с какими-то людьми, а затем — внезапная тревога. Он кое-как выбрался из квартиры, сжав голову руками, чтобы ее не разорвало, и, пошатываясь, направился в гараж в поисках своей машины. Последнее, что он помнил, — вспыхнули фары автомобиля. И вот теперь он здесь. Но где это — здесь?

Если он не умер, то, может быть, он в больнице, накачанный препаратами, с помощью которых врачи пытаются утихомирить электрические разряды, разбушевавшиеся у него в голове? Может, его осаждают скопившиеся в нервной системе нелепые галлюцинации, которые, передаваясь от нейрона к нейрону, захватили весь организм, и теперь он творит из них в своем воображении фантастический мир? А что если он сидит сейчас в смирительной рубашке в палате, обитой войлоком, и пускает слюни? Уж лучше смерть. Но с другой стороны, если благодаря коме или сумасшествию попадаешь в подобное место, это не так уж плохо.

Лицо Тони опять овеял прохладный ветерок, и он глубоко вздохнул, испытывая прилив… чего? Трудно сказать. Эйфории? Нет. В этом чувстве было нечто более основательное. Тони не знал, как его назвать. Оно было похоже на смутное воспоминание о первом поцелуе, уже бесплотное, но неотвязное.

Что теперь делать? Не стоять же вечно на одном месте, ожидая, что произойдет. Тони никогда не любил ждать — чего бы то ни было. Можно было выбрать один из двух путей — точнее, даже трех, если считать возможность шагнуть с обрыва в пропасть. Но Тони, усмехнувшись, отбросил этот вариант. Что это даст? Только возможность мгновенно убедиться, что он не умер и чудесный пейзаж ему не приснился.

Обернувшись к выходу из туннеля, он с удивлением и испугом увидел, что тот исчез, будто его и не было: перед Тони высилась сплошная гранитная стена. Стало быть, и этот вариант отпадает. Оставалось только идти по тропинке.

На краю леса Тони задержался, давая глазам привыкнуть к более скудному освещению, и оглянулся. Ему не хотелось покидать уютное тепло ради холодной неизвестности. Футах в тридцати перед ним тропа уходила в подлесок. В лесу было хоть и прохладно, но тоже приятно. Солнечные лучи, просачиваясь сквозь древесный полог, рассыпались осколками, которые выхватывали из сумрака пылинки и летающих насекомых. Пышный густой подлесок окаймлял каменистую, хорошо утрамбованную дорожку, словно специально устроенную для Тони.

Этот мир был полон ароматов жизни и распада. Старые деревья источали сырой, сладковатый запах плесени. Тони сделал глубокий вдох, стараясь удержать его. Он испытывал будто легкое опьянение, как от любимого виски «Балвени Портвуд». Однако здешний запах был богаче, чище и оставлял более стойкое послевкусие. Усмехнувшись самому себе, Тони углубился в лес.

Не прошел он и сотни ярдов, как перед ним возникла развилка. Одна тропинка служила продолжением той, по которой он пришел, другая поворачивала направо, третья налево. Он остановился в раздумье.

Очень трудно принять решение, когда не только его возможные последствия неизвестны, но и вся ситуация совершенно непонятна. Тони понятия не имел, как он здесь оказался и куда направляется, и не знал, к чему приведет сделанный им выбор.

Пока он стоял в нерешительности на развилке, ему вдруг показалось, что он уже бывал здесь. Может, это было не точь-в-точь то самое место, но очень похожее. Вся жизнь Тони сплеталась из альтернатив и противоречивых интересов, и ему не раз приходилось принимать решение наугад, убеждая себя и других, что он полностью отдает себе отчет в возможных последствиях, ибо оценил ситуацию правильно, блестяще продумал и принял логичное, последовательное решение.

Тони всегда старался устранять все сомнения и по мере сил управлять развитием событий, создавая для окружающих иллюзию, будто просчитывает все наперед. Теперь же он понимал, что исход и последствия любого дела всегда неизвестны, а маркетинг и работа над имиджем нужны лишь для того, чтобы скрыть этот факт. Неизменно возникают ничем не обоснованные независимые переменные, которые путают все расчеты. Тем не менее Тони стремился внушить окружающим, будто он четко понимает, что делает: блеф стал его излюбленным приемом. Но изображать провидца в ситуации полной непредсказуемости весьма утомительно.

Он стоял в растерянности перед тремя дорожками, ведущими в неизвестность. Но полное незнание, как ни удивительно, дало ему неожиданную свободу: при отсутствии каких-либо предположений относительно будущего не было необходимости выносить решение, претендующее на непогрешимость. Ничто не мешало ему избрать любой путь, и эта независимость одновременно бодрила его и пугала, как хождение по канату, протянутому между пламенем и ледяной бездной.

Сколько Тони ни вглядывался в каждую из тропинок, это ничего не давало. Возможно, какая-то из них казалась на первый взгляд более легкой, чем другие, но поди знай, что там за ближайшим поворотом. Свобода выбора пригвоздила его к месту.

«Невозможно управлять судном, которое еще не покинуло док», — пробормотал Тони и двинулся по средней тропинке, говоря себе, что в крайнем случае вернется обратно. Правда, куда именно «обратно», тоже было неясно.

Ярдах в двухстах от первой развилки он наткнулся еще на одну, и опять надо было выбрать один путь из трех. На сей раз, почти не задумываясь, Тони свернул по тропинке, ведущей направо и вверх по склону. Мысленно он занес и этот поворот в воображаемый путевой журнал. В общей сложности на первой миле пути ему пришлось делать подобный выбор еще раз двадцать, и в конце концов он отказался от упражнений по запоминанию дороги. Возможно, надежнее было бы выбирать всякий раз средний путь. Но Тони все время менял курс, то продолжая идти прямо, то сворачивая влево или вправо, поднимаясь по склону холма и снова спускаясь вниз. Он почувствовал, что утратил всякое представление о том, где находится, хотя не имел его с самого начала, точно так же, как и не знал, куда направляется.

«А что если у моего пути нет никакой конечной цели?» подумал Тони. Стремление «прибыть в пункт назначения» ослабло, он непроизвольно замедлил шаг и стал внимательнее оглядываться вокруг. Лес, казалось, был живым организмом и дышал с путником в унисон. Жужжание насекомых, мелькание разноцветных птиц, криком оповещавших о приближении Тони, шуршание каких-то мелких животных в подлеске — все это вызывало в его душе трепет. Отсутствие цели имело и свои преимущества: никаких сроков, никаких обязательств. Волей-неволей Тони позволил окружающему миру ослабить его растерянность и беспокойство.

Время от времени он проходил мимо гигантских старых деревьев, которые величественно высились, сплетаясь ветвями, будто утверждая свои братские чувства и затеняя тропинку сплошным навесом из листьев. «Почти ничего не осталось в моей жизни от старого леса, — подумал Тони и пожал плечами. — Что не распродано, то сожжено».

В одном месте тропинка проходила по расщелине между скалами — что-то вроде крытого туннеля. Тони невольно ускорил шаг, боясь, что стены сомкнутся, раздавят его в каменных объятиях. Одна из выбранных им дорожек привела на пожарище. Бушевавший здесь когда-то огонь изуродовал лес, вырвав его сердце с корнем. Но среди пней и следов былого величия проросли молодые зеленые побеги, некормленные останками прошлого и готовые с лихвой восполнить утрату. Еще одна тропинка шла, сливаясь с песчаным руслом высохшей реки; другая, едва различимая, взбиралась по плюшевым мхам, полностью заглушавшим звук шагов. Возникали все новые и новые развилки, путнику снова и снова приходилось делать выбор.

Прогулка длилась уже несколько часов, когда Тони вдруг сообразил, что возможности выбора существенно сократились: тропинка расширилась — ее вполне можно было назвать аллеей, по бокам которой деревья и кустарники росли очень тесно, создавая почти непроницаемый барьер. Неужели его путешествие приближается к концу? Он ускорил шаг. Аллея — или, точнее, дорога — пошла под уклон. Деревья и кусты окаймляли ее сплошной стеной, и у Тони возникло впечатление, будто он спускается по устланному ковром коричнево-зеленому коридору с голубым потолком, украшенным облачками.

Сделав очередной поворот, Тони застыл на месте. В четверти мили впереди изумрудные стены коридора, полого уходившего вниз, сменялись каменными. Дорога заканчивалась у массивных дверей в скале, которая очертаниями напоминала старинную крепость с бастионами, какую можно увидеть на книжных иллюстрациях или в музее, в виде архитектурного макета. Вот только размеры крепости были поистине исполинскими.

Тони решительно направился к дверям, уверенный, что это воображаемый вход в какое-то воображаемое укрепление. Он никогда не сомневался, что человеческая изобретательность неисчерпаема, и считал ее одним из самых удивительных свойств разума, однако неведомое фантастическое сооружение поистине ошеломило Тони. По-видимому, под действием средств, стимулирующих центральную нервную систему, его воображение безудержно разыгралось и оживило остатки детских впечатлений о сказочных замках с бастионами. Однако иллюзия казалась совершенно реальной и материальной, как бывает во сне, когда окружающий мир воссоздается в малейших деталях и кажется настолько подлинным, что убедиться в его мнимости можно лишь одним способом: попытаться восстановить путь, которым ты пришел в него. Здесь было то же самое: реальность, но невозможная. Напрашивалось единственное объяснение: Это все-таки сон, необыкновенно похожий на действительность.

Этот вывод сразу принес облегчение, будто Тони ждал разгадки, затаив дыхание, и наконец его разум нашел ответ. Итак, истина установлена. Все это ему снится, это проекция его души, вырвавшейся на свободу благодаря сильным психотропным средствам. Воздев руки, он крикнул:

— Сон! Мой сон! Невероятно! Ай да я!

Крик прокатился эхом по стенам сооружения, и Тони рассмеялся.

Собственные творческие способности поразили его и вдохновили. Будто услышав саундтрек к фильму — своей галлюцинации, — Тони сделал несколько танцевальных движений, подняв руки, задрав голову и слегка крутанувшись влево, а потом вправо. Он был плохим танцором, но здесь его никто не видел, так что можно было не стесняться. Если ему хочется танцевать, то кто ж запретит? Это ведь его сон, а значит, он здесь полноправный хозяин и может делать все, что пожелает.

Но оказалось, что это не совсем так.

Стремясь утвердить свое могущество, Тони выставил ладони в направлении чудовищной громады и, подражая ученику чародея, скомандовал двери:

— Сезам, откройся!

Ничего не произошло. Тем не менее попытаться стоило. Это лишь означало, что даже в правдоподобных снах его власть ограничена. Пути назад не было, и Тони, по-прежнему восхищенный величием и размахом своего воображения, двинулся вперед. Поскольку все вокруг являлось созданием его ума, в этих образах должен присутствовать какой-то смысл — возможно, даже очень большой.

Когда Тони подошел к двери, у него уже созрела гипотеза относительно того, что все это значит. Сама дверь казалась совершенно обыкновенной по сравнению со всем гигантским сооружением. Тем не менее она была достаточно массивной, так что Тони почувствовал себя маленьким и ничтожным. Сначала он осмотрел дверь, не прикасаясь к ней. Казалось, за ней должен быть вход, но ни ручки, ни замка видно не было. Очевидно, дверь открывалась лишь изнутри, а значит, там находился некто или нечто, способное это сделать.

— Интересно! — пробормотал Тони себе под нос и поднял кулак, намереваясь постучать в дверь, но застыл на месте.

Он услышал стук в дверь, хотя сам постучать еще не успел! Удар, потом другой, сильный и громкий. Кто-то трижды постучал в дверь изнутри. Тони на всякий случай помахал кулаком, чтобы проверить, не он ли все-таки производит стук на расстоянии, но на сей раз все было тихо.

Затем опять прозвучал тройной стук, громкий, но не настойчивый. Посмотрев на дверь, Тони увидел засов в том месте, где раньше, вроде бы, ничего не было. Как он мог его не заметить? Тони нерешительно потрогал его и почувствовал холодный металл ручки. Этой ручки он прежде тоже не видел. Однако, не тратя больше времени на размышления, словно подчиняясь беззвучной команде, Тони отодвинул засов и сделал шаг в сторону. Огромная дверь плавно и беззвучно открылась внутрь.

За дверью, прислонившись к косяку, стоял человек. Лицо его расплылось в широкой гостеприимной улыбке. Но Тони поразил не столько сам незнакомец, сколько то обстоятельство, что за спиной у него виднелась та самая лесная дорога, по которой он только что пришел. Значит, он находится уже за дверью и открыл ее изнутри? Оглянувшись, Тони убедился, что так и есть. За спиной у него оказалось большое пространство площадью примерно в полдюжины квадратных миль, огороженное со всех сторон гигантской каменной стеной, — неприступная крепость в окружении дикой, свободной природы.

Опершись рукой о стену, чтобы прийти в себя, Тони опять обернулся к дверям. Человек стоял в той же позе и улыбался ему. Тут у Тони закружилась голова, мир вдруг накренился, ноги у него подкосились, и знакомая темнота стала затуманивать его зрение. Возможно, сон заканчивался и пора было возвращаться — туда, где во всем больше смысла и где он по крайней мере знает, чего именно он не знает.

Сильные руки подхватили его и осторожно помогли сесть на землю спиной к стене, с наружной стороны.

— Выпейте.

Плохо сознавая, что делает, Тони открыл рот и почувствовал, как туда льется прохладная жидкость. Вода! Уже бог знает сколько часов он не пил. Может быть, он и сознание стал терять из-за обезвоживания. Так долго шел по лесу… но разве это возможно? А теперь он где? В замке? И кто перед ним? Сказочный принц?

«Что за бред? — подумал Тони, продираясь сквозь путаницу мыслей. — Какой принц? Я же не принцесса». Он усмехнулся. Постепенно освежающая жидкость прочистила ему мозги и зрение прояснилось.

— Осмелюсь заметить, — прозвучал голос, в котором слышался сильный акцент, не то британский, не то австралийский, — что, будь вы даже принцессой, вас с такой неприглядной внешностью вряд ли пустили бы в сказку.

Тони поднял голову и посмотрел на мужчину, склонившегося над ним с фляжкой в руке. Тот ответил ему взглядом орехово-карих глаз. Незнакомец был умеренно плотного сложения, на дюйм-два ниже Тони; на вид лет шестидесяти или даже чуть старше. Высокий лоб и залысины позволяли предположить в нем глубокий ум, для которого требовалось много места. Одет он был старомодно: в мятые брюки из серой фланели и коричневый твидовый пиджак, порядком поношенный. Эта одежда явно знавала лучшие дни и слегка обтягивала фигуру. В целом мужчина был похож на кабинетного ученого: бледный цвет лица указывал, что он много времени проводит в помещении. Однако толстые загрубевшие руки подходили скорее мяснику. В насмешливой улыбке, с которой он терпеливо ждал, пока Тони соберется с мыслями и наконец заговорит, проглядывало что-то детское.

— Итак, — Тони прочистил горло, — здесь кончаются все пути? — Вопрос был довольно бессмысленный: он спросил первое, что пришло ему в голову.

— Нет, — ответил незнакомец сильным и звучным голосом. — Как раз наоборот. Все пути начинаются здесь. Но я в последнее время не так уж много путешествую.

Тони этот ответ мало что объяснил, и он задал совсем простой вопрос:

— Вы британец?

— Ха-ха! — рассмеялся тот, откинув голову назад. — Упаси господи, нет! Я ирландец! Но точности ради надо сказать, что я, хоть и родился в Ирландии, целиком принадлежу, пожалуй, к британской культуре. Когда я был молод, это было почти одно и то же, так что ваша ошибка вполне простительна. — Он снова рассмеялся и сел на плоский камень рядом с Тони, упершись руками в колени.

Оба посмотрели на дорогу, окаймленную лесом.

— Между нами, — продолжил ирландец, — я должен признаться, что чем дальше, тем все больше ценю ту роль, которую британцы сыграли в моей жизни. Правда, они почти случайно уложили некоторое количество наших во время Первой мировой — ошиблись, видите ли, в расчетах, и снаряды легли с недолетом. Очевидно, у них маловато приличных математиков. Слава богу, хоть мы были на их стороне.

Очень довольный своей шуткой, он вытащил трубку из нагрудного кармана пиджака, затянулся и удовлетворенно выпустил струю дыма. Приятный запах повисел какое-то время в воздухе, пока его не поглотили более сильные лесные ароматы. Не поворачиваясь к Тони, ирландец протянул ему трубку с легким поклоном:

— Не хотите попробовать?

— Спасибо, не курю, — отказался Тони.

— И правильно, мистер Спенсер, — иронически откликнулся его собеседник. — Говорят, курение убивает.

С этими словами он сунул трубку в нагрудный карман, не погасив ее. Карман был изготовлен из какого-то другого материала — возможно, брючного — и пришит к пиджаку. Очевидно, старая ткань постепенно прогорела и ее пришлось заменить.

— Вы знаете меня? — удивился Тони, безуспешно пытаясь вспомнить, где он мог встречаться с этим человеком.

— Мы все знаем вас, мистер Спенсер. Но я должен извиниться за мои плохие манеры. Поистине никуда не годные. Меня зовут Джек,^[11] и мне предоставлена честь встретить вас — лицом к лицу, так сказать. — Он протянул руку, и Тони почти машинально пожал ее.

— Тони… Но это вам и так известно. А все-таки, откуда вы меня знаете? Мы что, встречались прежде?

— Ну, не то чтобы встречались… Ваша матушка впервые познакомила вас со мной. Но неудивительно, что вы об этом забыли. Я не такая уж запоминающаяся личность. Тем не менее детские впечатления оказывают поразительное влияние на формирование плохих и хороших качеств в человеке, да и на всю его жизнь.

— Но каким образом… — недоуменно пробормотал Тони.

— Как я уже сказал, мы все знаем вас. Но знание бывает очень разным. Мы даже о собственной душе имеем весьма смутное представление, пока не выйдем из своего укрытия на белый свет, где будут сняты все покровы.

— Простите, — прервал его Тони, которому эти рассуждения начали надоедать. — Я не понимаю того, что вы говорите, и не вижу, какое это имеет отношение к нашей встрече. Я не имею представления, куда и даже в какое время попал, а вы меня только больше запутываете.

— Действительно, — понимающе покивал Джек, будто надеясь таким образом утешить собеседника.

Тони подавил растущее раздражение и задумался, обхватив голову руками. Оба молча глядели на лесную дорогу.

— Энтони, вы действительно знаете меня — не так, как других знакомых, и не очень хорошо, но достаточно. Поэтому меня и пригласили. — Джек говорил уверенным ровным тоном, и Тони невольно стал вдумываться в его слова. — Я оказал кое-какое влияние на вас в молодости — дал вам, так сказать, напутствие. Разумеется, теперь это померкло в вашей памяти, но семена проросли.

— Какое еще приглашение? Я никого никуда не приглашал. А вас я совершенно не помню, — заявил Тони. — Кто вы такой? Не знаю я никакого Джека-ирландца!

— Прошло уже много лет, — спокойно отвечал Джек, — и это приглашение, вероятно, осталось у вас в лучшем случае как смутное ощущение или желание. Если бы я принес с собой книжку и вы понюхали ее, это, несомненно, оживило бы вашу память, но я не догадался сделать это. Мы с вами никогда не встречались лично, сегодня видимся впервые. Вы, наверное, удивитесь, но я умер за несколько лет до вашего рождения.

— Вот и отлично! — огрызнулся Тони, с излишней поспешностью вскакивая на ноги.

Ноги были как ватные, но он до того разозлился, что в запальчивости сделал несколько шагов в направлении, откуда пришел. Затем он остановился и обернулся:

— Так вы говорите, что умерли за несколько лет до того, как я родился?

— Да. В тот же день, когда убили Кеннеди и когда умер Хаксли.^[12] Мы составили прекрасную троицу у так называемых «жемчужных врат»… — Говоря это, он для выразительности взмахнул в воздухе пальцами, изображая кавычки. — Видели бы вы, какое выражение лица было у Олдоса. Вот уж поистине «дивный новый мир»!

— Послушайте, Джек-ирландец, якобы знакомый со мной, — проговорил Тони так спокойно, как только мог, вновь приближаясь к Джеку, хотя его гнев и страх уже почти достигли предела, — где, черт побери, я нахожусь?

Джек поднялся на ноги и подошел к Тони почти вплотную. Он помолчал, чуть склонив голову набок, словно прислушиваясь к какому-то другому разговору, затем произнес, тщательно выговаривая слова:

— В некотором смысле это место можно было бы назвать адом, но, с другой стороны, можно и домом.

Тони отступил на шаг, стараясь осмыслить услышанное.

— То есть это ад? Я в аду?

— Не совсем. По крайней мере не в том смысле, как вы это понимаете. К Данте, я уверен, он не имеет никакого отношения.

— К Данте?

— Ну да, к Данте с его кругами ада, чертями, вилами и тому подобным. Бедняге так неловко, он до сих пор извиняется.

— Вы сказали, что это «не совсем» ад. Как это понять?

— Тони, а как вы представляете себе ад? — спокойно задал Джек встречный вопрос.

Тони не знал, что ответить. Разговор принял неожиданный оборот. Похоже было, что имеет смысл подыграть этому чудаку. Возможно, он располагает какой-то информацией, которая Тони потом пригодится.

— Ну… трудно сказать. — Ему никогда не задавали этот вопрос в лоб, как сейчас. Он никогда всерьез не задумывался о том, что это такое. В результате ответ Тони прозвучал неуверенно и скорее в форме вопроса: — Место, где человек испытывает вечные муки, скрипит зубами и так далее?

Джек молчал, словно ожидая продолжения.

— Место, где Бог наказывает тех, на кого разгневался за грехи, — добавил Тони. — В аду плохие люди отлучены от Бога. А хорошие люди попадают на небеса — так?

— И вы верите во все это? — спросил Джек, опять склонив голову набок.

— Нет! — твердо заявил Тони. — Я считаю, если уж ты умираешь, так умираешь. И становишься пищей червей, прах к праху, в тебе нет ни складу ни ладу, ты мертв — и все.

— Только человек, который никогда не умирал, может говорить о подобных вещах с такой уверенностью! — усмехнулся Джек. — А можно задать вам еще один вопрос?

Тони кивнул.

— Из того, что вы верите, будто человек просто умирает — и все, — следует ли из этого, что так и есть на самом деле?

— Конечно! Для меня это реальность.

— Я не спрашивал, что для вас реальность. Это очевидно. Вопрос в другом: как все устроено на самом деле?

Тони задумался.

— Не вижу разницы. Если что-то реально, значит оно существует на самом деле, разве не так?

— Вовсе нет, Тони! И чтобы вы поняли, насколько все сложно, я даже скажу вам, что нечто может быть реальным, но не существовать в действительности. Но истина существует независимо от того, что реально, а что лишь представляется таковым.

Тони поднял руки вверх, пожал плечами и потряс головой.

— Прошу прощения, но тут я пас. Я этого не понимаю…

— Да понимаете, понимаете! — прервал его Джек. — Гораздо лучше, чем вам кажется. Не возражаете, если для ясности я приведу несколько примеров?

— Разве у меня есть выбор? — неохотно согласился Тони. Несмотря на растерянность, он был все же заинтригован, чувствуя, что в словах ирландца кроется некий комплимент ему, но не понимая какой.

— Выбор? — улыбнулся Джек. — В принципе, хороший вопрос, но сейчас не об этом. Есть люди, которые верят, что не было холокоста, что человек не ходил по Луне, что Земля плоская, а под кроватью живут страшные чудовища. Для них все это — реальность, но где здесь истина? Или более близкий вам вопрос: ваша Лори верила…

— Только давайте не будем приплетать сюда мою жену! — возмутился Тони. — Полагаю, с ней вы тоже знакомы, и если она также обитает где-то в этих краях, то учтите, я не имею никакого желания встречаться с ней.

Джек поднял руки в знак капитуляции.

— Тони, успокойтесь, я упомянул ее просто для примера, а не в укор вам. Могу я продолжать?

Кивнув, Тони сложил руки на груди.

— Да, прошу прощения. Как видите, я не слишком люблю беседовать на эту тему.

— Да, понимаю, — отозвался Джек. — Оставим до другого раза. Мой вопрос: верила ли Лори когда-нибудь, что вы действительно ее любите?

Вопрос был неприятный и в данных обстоятельствах слишком личный. Тони помолчал и лишь затем чистосердечно ответил:

— Да, я думаю, вначале она, возможно, верила, что я действительно люблю ее.

— Значит, вы полагаете, для нее это чувство было реальностью?

— Раз она считала его реальным, значит оно и было для нее реальным.

— Тогда следующий вопрос: а на самом деле оно было реальным? Вы любили ее, Тони?

Тут же сработал защитный рефлекс, и Тони воспринял вопрос как скрытое обвинение. В обычных условиях можно было бы сменить тему, заглушить свои эмоции каким-нибудь саркастическим замечанием и превратить разговор в беззаботную болтовню о посторонних предметах. Но в данном случае Тони нечего было терять. Он никогда больше не увидит этого человека, а беседа получалась интересная. Тони вспомнил, что давно уже никому не позволял так легко вовлечь себя в серьезный разговор. Сейчас же он спал и видел сон и чувствовал себя в безопасности.

— Если честно… — протянул он, — если честно, я думаю, что просто не знал, как любить ее, и вообще не умел любить, если уж на то пошло.

— Спасибо, Энтони, за это признание. Я думаю, так и было. Но дело в том, что она-то верила в вашу любовь, и хотя этого чувства не существовало, для Лори оно было настолько реальным, что она построила вокруг него всю свою жизнь — причем дважды.

— Уж этого можно было и не касаться, — пробурчал Тони, отвернувшись.

— Я это просто так, сынок, к слову, а не в осуждение. Но перейдем ко второму примеру, если не возражаешь. — Увидев, что Тони готов слушать, Джек продолжил: — Для того чтобы рассмотреть этот пример, давай предположим, что Бог действительно существует…

— Не верю я в эти выдумки, — отмахнулся Тони.

— Слушай, я же ни в чем не пытаюсь тебя убедить, — поспешил успокоить его Джек. — Это не мое дело. Не забывай, что я умер, а ты… бродишь в потемках. Я просто хочу наглядно показать тебе разницу между реальным и истинным. Мы ведь об этом говорим, не так ли?

Он улыбнулся, и Тони невольно улыбнулся в ответ. В этом человеке была какая-то обезоруживающая скрытая доброта, истинная, глубокая.

— Предположим, что Бог всегда благ, никогда не врет и не обманывает, говорит только правду. И вот этот Бог вдруг приходит к тебе, Энтони Спенсеру, и говорит: «Тони, ничто никогда не лишит тебя моей любви — ни смерть, ни жизнь, ни посланец с небес, ни монарх на земле, ни сегодняшние события, ни грядущие, ни власть сверху, ни давление снизу, ни что-либо иное во всей вселенной, созданной Богом, — нет такой силы, которая могла бы лишить тебя моей любви». Ты же слушаешь эти слова Бога, но не веришь ему. Твое неверие становится реальностью для тебя, и ты создаешь целый мир, основанный на неверии в слово Бога, в любовь Бога и даже в самого Бога. В связи с этим возникает много вопросов, вот один из них: становятся ли слова Бога неистинными из-за того, что ты им не веришь?

— Да, — ответил Тони не задумываясь, но сразу поправился: — То есть нет. Подожди, я должен подумать.

Джек молчал, предоставляя Тони возможность собраться с мыслями.

— Ладно, — сказал Тони. — Если то, что ты говоришь об этом Боге, истинно… и реально, то, наверное, моя вера или неверие ничего не изменят. Пожалуй, я начинаю понимать, что ты хочешь сказать.

— Думаешь? — усомнился Джек. — Тогда позволь спросить тебя: если ты решил не верить словам этого Бога, что ты будешь чувствовать по отношению к нему?

— Хм… Я буду чувствовать… — Тони запнулся, подыскивая нужное слово.

— Отделенность? — подсказал Джек. — У тебя возникнет чувство отделенности, отпадения от Бога, разобщенности с ним, потому что по-твоему получится, что именно это — «реальность». Реально то, во что веришь, даже если оно не существует. Бог говорит тебе, что разобщенность неистинна и ничто не может «реально» разобщить тебя с Богом, лишить его любви никакие предметы, поступки, события, ни даже смерть и ад, каким бы ты его ни представлял себе. Ты же веришь, что разобщенность реальна, и таким образом создаешь свою собственную реальность, основанную на лжи.

Тони окончательно запутался и, почесав в затылке, отвернулся.

Как же в таком случае человек вообще может узнать, что истинно? Что есть истина?

— Ага! — воскликнул Джек, хлопнув Тони по плечу. — Голос Понтия Пилата донесся из царства мертвых. Вот в этом-то, приятель, и есть главная штука! Стоя в самом центре исторического коловращения, лицом к лицу с истиной, он объявил ее, как многие из нас, бывало, несуществующей — точнее говоря, объявил «его» несуществующим. К нашему общему счастью, Пилат был не в силах превратить нечто реальное в нечто неистинное. — Помолчав, Джек добавил: — Это и не в твоих силах, Тони.

На миг воцарилось молчание, а затем земля слегка вздрогнула у них под ногами, словно от какого-то глубокого толчка. Джек одарил Тони одной из своих самых загадочных улыбок и объявил:

— Ну вот, я думаю, это означает, что время нашей беседы вышло. На этом пока остановимся.

— Подожди! — запротестовал Тони. — У меня есть еще вопросы. Куда же ты? Ты не можешь подождать? Я же так и не понял, где я и почему я здесь! Если это «не совсем» ад, то что это такое? И еще ты сказал, что это «можно назвать домом». Это что значит?

Джек обернулся к Тони, чтобы бросить на него последний взгляд.

— Тони, ад — это когда веришь в реальность, которая неистинна, и живешь в ней. Ты мог бы жить так вечно, но позволь мне сказать тебе нечто истинное. Уж не знаю, как ты решишь: поверить в это или нет, считать или не считать это реальностью. — Он на мгновение умолк. — Что бы ты ни думал о смерти и аде, истина в том, что это не разобщенность.

Земля опять дрогнула, на сей раз более ощутимо, так что Тони даже пришлось опереться рукой о стену. Когда он поднял голову, Джека уже не было. Смеркалось.

Неожиданно Тони почувствовал, что страшно устал, если можно так выразиться, до мозга костей. Он снова сел, прислонившись спиной к гигантскому сооружению, и посмотрел на дорогу и лесные заросли, которые быстро тускнели и приобретали серый оттенок. Во рту у Тони пересохло, слюна была вязкой. Он пошарил вокруг, надеясь, что Джек оставил свою фляжку, но ничего не нашел. Тогда Тони подтянул колени к животу, чтобы хоть чуточку защититься от холода, который начал постепенно заползать в его тело, словно вор, умыкающий драгоценные частицы тепла.

Это было уже слишком. Поднялся ледяной ветер и выдул из Тони последние оставшиеся вопросы, разбросав их по всей округе, как клочки бумаги. Может быть, это и есть конец? Не слышится ли приближение стонущей пустоты, готовой поглотить его, вытянуть из него последние остатки тепла?

Его трясло, и он не мог унять дрожь. И тут появился свет, голубоватое сияние вокруг самых красивых темно-карих глаз, какие Тони когда-либо видел. Это кого-то напоминало, но он никак не мог вспомнить, кого именно. Какую-то выдающуюся личность.

Стараясь не потерять сознания, Тони с трудом выдавил из себя вопрос:

— Кто я такой? То есть нет, сначала скажи, где я?

Человек сел рядом с Тони, обнял его и дал ему выпить какой-то теплой жидкости. Тони чувствовал, как жидкость распространяется по всему его телу, просачиваясь до самого нутра. Дрожь стала утихать и совсем прекратилась. Тони расслабленно привалился к незнакомцу.

— Ты в безопасности, — прошептал тот, погладив Тони по голове. — Ты в безопасности, Тони.

— В безопасности? — Тони чувствовал, как спускается темнота. Веки стали тяжелыми, мысли тупыми и неповоротливыми. — Никогда не чувствовал себя в безопасности.

— Ш-ш-ш, — произнес тот же голос. — Отдохни немного. Я никуда не денусь, я всегда буду с тобой, Тони.

— Кто ты такой?

Может быть, незнакомец ответил ему, но Тони уже не услышал. Ночь окутала его, как одеяло, и он уснул в ее мягких объятиях без всяких мыслей, желаний и снов.

4
Дом там, где сердце

Я стремлюсь, как и всякий человек,

чувствовать себя как дома всюду, где бы ни находилась.

Майя Анджелоу^[13]

Солнце?

Да, снова было солнце. Но на сей раз солнечный свет был другой, не как вчера: более мягким и приглушенным. Тони резко сел. Где он? Этот вопрос заставил его вспомнить вчерашние события: туннель, дорожки, развилки, дверь в стене, ирландца Джека и еще одного человека.

На этом воспоминания обрывались. Может быть, Тони все еще спит и видит сон внутри сна? Он уснул — а может быть, видел во сне, что спит. Солнечные лучи пробивались сквозь шторы. Тони разглядел, что находится в какой-то комнате, временно приспособленной под спальню. На кровати с выпирающими пружинами лежал тонкий матрас; одеяло, которым он был укрыт, оказалось потрепанным и рваным, но чистым.

Раздвинув шторы, Тони увидел тот же пейзаж, который впервые открылся ему, когда он вошел в дверь. Когда это было? Вчера или раньше? А может быть, никогда? Вдали виднелись каменные стены; между ними тянулись террасы, на которых кое-где группами и поодиночке росли деревья. Среди них затерялись отдельные постройки — едва заметные и ничем не примечательные.

Послышался стук в дверь. Три удара, как прежде. Тони застыл около стены, приготовившись к тому, что опять окажется неведомым образом по ту сторону двери.

— Войдите, — произнес он. Это слово прозвучало скорее как вопрос, чем как приглашение, но уж так вышло.

— Ты не можешь открыть дверь? — послышался уже знакомый голос. — У меня руки заняты.

— Да, конечно, прошу прощения, — произнес Тони и открыл дверь, потянув ее на себя.

За дверью стоял тот же незнакомец с пронзительными карими глазами, и Тони неожиданно вспомнил слово «безопасность». Этот человек сказал, что он в безопасности. Это, конечно, звучало успокоительно, но вместе с тем совершенно непонятно.

— Не возражаешь, если я войду? — с усмешкой спросил незнакомец. В руках он держал поднос с кофе и десертами. На вид он был одного возраста с Тони, одет в джинсы и футболку, кожа темно-бронзовая; такой оттенок ей придали, по-видимому, ветер и солнце.

Тони внезапно осознал, что сам он одет в синий с белым больничный халат — судя по всему, открытый сзади: по спине гулял легкий сквозняк. В целом это не противоречило обстановке, однако Тони стало неловко, и он постарался одной рукой кое-как запахнуть халат.

— Прошу прощения, конечно, — пробормотал он в растерянности и, сделав шаг в сторону, придержал дверь, чтобы незнакомец мог войти.

— Смотри, все твое любимое: кофе из «Баристы» и разные пончики — со сливками и «манго-танго» из «Вуду-донатс» и с ягодным желе из «Хевенли донатс». Чем не идеальное начало нового дня!

— Ох, спасибо! — Тони взял большую чашку с рисунком в виде птичьего пера. В ней был ванильный латте с безупречной пенкой, от которого шел ароматный пар. Тони отхлебнул горячего кофе и подержал его во рту, наслаждаясь вкусом, затем присел на краешек пружинного матраса.

— А ты не будешь?

— Нет. Я люблю чай и с утра уже выпил не одну чашку. — Незнакомец пододвинул стул поближе к Тони и сел. — Полагаю, сынок, у тебя накопилось немало вопросов, так что спрашивай, а я постараюсь ответить подоходчивее.

— Мне все это снится?

Незнакомец откинулся на спинку стула и улыбнулся.

— Видишь ли, за этим вопросом стоит другой, так что, боюсь, ответ не вполне удовлетворит тебя. Снится ли это тебе? И да и нет. Давай я сначала попробую ответить на вопрос, который на самом деле стоит за тем, который ты задал. Энтони, ты лежишь в коме в клинике Орегонского медицинского университета. И одновременно — ты здесь.

— Как? Я в коме?

— Да-да. Именно это я только что сказал.

— Я в коме? — Тони был поражен и машинально сделал еще один глоток горячей жидкости. — А это? — кивнул он на кофе.

— А это кофе.

— Я знаю, что это кофе, но существует ли он на самом деле? Как я могу одновременно быть в коме и пить латте?

— Боюсь, если бы я попытался объяснить, ты все равно не понял бы.

— Поверить не могу. Я в коме… — повторил Тони ошеломленно.

Незнакомец встал и положил руку Тони на плечо.

— Знаешь, мне нужно кое-что сделать — прямо за этим домом. Может, обдумаешь все свои вопросы и задашь мне их там? Твоя одежда вон в том шкафу, и туфли тоже. Когда будешь готов, выходи.

— Ладно. — Вот и все, что смог выдавить из себя Тони, даже посмотрев на незнакомца, который тем временем вышел из комнаты.

Как ни странно, но в том, что он сказал, был смысл. Если они в коме, тогда все, что с ним происходит, — всего лишь выражение глубоких бессознательных переживаний. Все это нереально и неистинно. Позже он и не вспомнит об этом. Подумав об ирландце Джеке, он улыбнулся. Какое облегчение. По крайней мере он не умер.

Тони допил кофе. Вкус был вполне реален, но, очевидно, в мозгу есть какие-то пусковые механизмы, которые стимулируют разнообразную деятельность — например, память — и могут создавать псевдореальность вроде латте на завтрак… или пончика с «манго-танго». Тони потянулся за остатками десерта. Да-а, если бы удалось найти подходящую упаковку, можно было бы сделать неплохой бизнес на таких завтраках: ни тебе лишних калорий, ни вреда от кофе и сахара, ни проблем с поставщиками.

Тони покачал головой: что за бредовая ситуация — чистое безумие! Да и можно ли вообще назвать «ситуацией» то, что в реальности не существует и о чем невозможно будет потом вспомнить?

Доедая последний кусочек, он решил, что пора уже выглянуть за дверь. Хотя в будущем все это, несомненно, сотрется из его памяти, сейчас-то он здесь и ничего не потеряет, приняв участие в происходящем. Тони умылся, поблагодарив свое воображение за то, что оно не забыло обеспечить его теплой водой, и быстро оделся. Сделав глубокий вдох, он открыл дверь и вышел из комнаты.

Оказалось, что он провел ночь во флигеле дома, какие строят на ранчо. Это сооружение явно видело лучшие времена. Краска, покрывавшая деревянные стены, шелушилась. Все было чисто, но скромно и уж никак не претендовало на роскошь. Тони привык к совсем другим стандартам. Дверь выходила на широкую террасу, тоже порядком обветшалую, которая опоясывала весь дом. Незнакомец стоял, прислонившись к перилам, и в ожидании Тони ковырял в зубах травинкой.

Подойдя к нему, Тони оглядел прилегающую территорию. Вид она представляла довольно странный: местами содержалась в порядке, а местами была совершенно запущена. За полуразвалившимся заборчиком с трудом угадывались остатки заброшенного сада, заросшего чертополохом и прочими сорняками. В центре сада высился многолетний дуб, с которого свисали перекосившиеся детские качели, которые то и дело покачивал легкий ветерок. За этим садом был еще один, такой же старый, неухоженный и бесплодный. Все в целом выглядело отжившим и одичалым. Лишь отдельные островки диких горных цветов или случайная роза скрашивали общую непривлекательность места, словно стремясь смягчить боль утраты или почтить чью-то память.

«Возможно, тут неплодородная почва», — предположил Тони. Воды и солнца, казалось бы, хватало, но очень многое зависит от того, что скрыто под дерном. Порыв ветра донес несомненный аромат дафны, нежный и мягкий. Этот запах напомнил Тони о матери: то был ее любимый цветок.

Если, как Тони подозревал, все это — лишь игра его воображения, которое пытается связать воедино хранящиеся в мозгу мысли и воспоминания, то неудивительно, что он чувствует себя здесь на редкость легко и свободно. Что-то в этом унылом пейзаже притягивало Тони или по крайней мере находило в его душе отклик. Незнакомец сказал, что здесь «безопасно». Сам он употребил бы какое-нибудь другое слово.

— Что это за место? — спросил Тони.

— Жилье, — ответил незнакомец, глядя вдаль.

— Жилье? Что ты имеешь в виду?

— Место, где можно жить, обитать, где твой дом, жилье. — По тому, как он это произнес, чувствовалось, что незнакомец любит это место.

— Дом? Джек тоже назвал это место домом, но добавил, что это «не совсем» дом. И еще он сказал — уж не знаю, в каком смысле, — что это «не совсем» ад.

— Ты еще не знаешь Джека, — ухмыльнулся незнакомец. — Он — непревзойденный мастер красноречия.

— Я не все понял из того, что он говорил, но получил некоторое представление о том, чем отличается реальность от истины.

— Хмм, — протянул собеседник, но ничего больше не сказал, словно не желая прерывать поток мыслей Тони. Они постояли молча некоторое время, взирая на окружающее по-разному — один с пониманием и сочувствием, другой с некоторой неловкостью и даже смятением.

— Когда ты говоришь о жилье, ты имеешь в виду этот старый полуразвалившийся дом или прилегающий участок тоже?

— Жилье включает в себя все — то, что ты видел вчера, и даже больше; то, что находится на этой огороженной территории, и то, что вне ее, — одним словом, все. Но здесь, — он обвел рукой пространство внутри ограды, — здесь центр жилья, его сердце. То, что происходит здесь, влияет на все остальное.

— А кто всем этим владеет?

— Никто. С самого начала было решено, что это место не будет ничьим «владением». — Последнее слово незнакомец произнес с омерзением. — Оно должно быть свободным, открытым, ничем не ограниченным, никому не принадлежащим.

Повисло молчание. Тони подыскивал подходящие слова, чтобы задать следующий вопрос.

— Хорошо, а кто тогда здесь живет?

Губы незнакомца тронула улыбка.

— Я! — ответил он.

— Ты живешь здесь? — переспросил Тони, хотя и так было понятно, что живет. Незнакомец был довольно сложной проекцией подсознания Тони и каким-то образом взаимодействовал с ним. К тому же в действительности никто не стал бы жить здесь, в таком запустении и одиночестве.

— Разумеется.

— И тебе нравится жить одному?

— Не знаю. Никогда не пробовал.

В Тони разгоралось любопытство.

— Что ты имеешь в виду? Здесь ведь больше никого не видно. А-а, ты о Джеке? Или, может быть, здесь есть еще люди вроде него? Познакомишь меня?

— Других таких, как Джек, больше не существует. Что же до прочих, то всему свое время. — Человек помолчал. — Нам спешить некуда.

Опять наступило молчание. Оно длилось так долго, что Тони уже начал ощущать неловкость. Он пытался вызвать в памяти какой-нибудь образ или впечатление, которое придало бы смысл происходящему, но не мог вспомнить ничего. Ни подходящих картинок, ни мыслей, ни даже фантазий. А вдруг это просто проекция, порожденная его одурманенным лекарствами, погруженным в кому мозгом? Кто знает…

— И давно ты здесь живешь?

— Сорок с чем-то лет, не помню точно. Целую жизнь, можно сказать.

— Да, это не шутка, — откликнулся Тони, покачав головой. Прозвучала эта фраза довольно неискренне, с оттенком превосходства. Надо совсем уж рехнуться, чтобы прожить сорок лет в таком диком месте. Сам он рехнулся бы за сорок часов, а не то что за сорок лет.

Надеясь, что незнакомец не прочел его мыслей, Тони искоса взглянул на него. Но тот либо действительно ничего не заметил, либо просто не придал значения. Тони уже проникся симпатией к этому человеку. Казалось, он из тех редких счастливчиков, которых не мучают конфликты ни с окружающим миром, ни с самим собой. Непохоже было, чтобы он преследовал какие-то корыстные цели, искал преимуществ, хитрил, как большинство знакомых Тони. Наверное, можно сказать, что он доволен жизнью, — но опять же, какой человек в здравом уме будет доволен, живя здесь в одиночестве? Для Тони довольство и скука были синонимами. Возможно, этот тип просто невежествен и необразован, никуда не ездил и не знает, что где-то бывает лучше. Тем не менее он был проекцией подсознания Тони, а следовательно, должен был что-то означать.

— Так скажи мне, если можно, кто ты такой? — задал Тони вполне естественный вопрос.

Незнакомец медленно повернулся к нему лицом и посмотрел на него удивительно проницательными глазами.

— Тони, я тот, о ком твоя мать говорила, что он никогда не покинет тебя.

Тони потребовалась всего лишь секунда, чтобы осознать смысл сказанного. Он невольно отступил на шаг.

— Иисус?! Ты? Ты Иисус?

Незнакомец ничего не ответил, по-прежнему глядя на Тони, и тот опустил глаза, чтобы собраться с мыслями. Он понял, что это правда. Конечно, это Иисус! Он же написал его имя на листке. Кого еще он мог вызвать в своем воображении, находясь в коматозном состоянии, если не Иисуса, архетип всех архетипов, угнездившийся в одном из самых дальних уголков нейронной сети? И вот Иисус стоял перед Тони, нейронная проекция, не существующая в действительности и не имеющая реальной сущности.

Тони поднял голову, и тут незнакомец вдруг ударил его ладонью по щеке — довольно чувствительно, но не настолько сильно, чтобы оставить след. Тони был ошарашен, в нем вспыхнул гнев.

— Это просто чтобы ты осознал, насколько активно твое воображение, — рассмеялся незнакомец. В глазах у него светилась доброта. — Удивительно, какую оплеуху может закатить проекция, не существующая в действительности и не имеющая реальной сущности, правда?

Пожалуй, в присутствии третьего лица Тони испытывал бы более сильное замешательство и гнев. В данной же ситуации он был скорее сбит с толку и удивлен.

— Отличное доказательство! — хмыкнул он. — Настоящий Иисус никогда не ударил бы человека.

— Откуда ты знаешь? Из личного опыта? — Человек, называвший себя Иисусом, ухмылялся с явным удовольствием. — Заметь, Тони, это ты убедил себя, что я — порождение твоего бессознательного, одурманенного психотропными средствами. Отсюда и возникает дилемма: либо я тот, за кого себя выдаю, либо ты в глубине души веришь в Иисуса, который способен ударить человека. Выбирай, что тебе больше нравится.

Этот якобы Иисус стоял, сложив руки на груди, и наблюдал, как Тони пытается разрешить парадокс. Наконец Тони ответил:

— Полагаю, что я действительно верю в Иисуса, способного ударить меня.

— Ага! — засмеялся Иисус и приобнял Тони за плечи. — Молодец. Значит, мертвые могут истекать кровью! Ты по крайней мере стараешься быть последовательным в своих умозаключениях, даже если они неистинны и затрудняют тебе жизнь. Позиция, конечно, неудобная, но понятная.

Тони пожал плечами и рассмеялся. Фраза насчет мертвых, истекающих кровью, немало озадачила его. Не сговариваясь, будто одинаково зная, куда им надо, Тони с Иисусом спустились по ступенькам и направились вверх по склону холма к перелеску. Снизу казалось, что деревья растут в самой высокой точке всей огороженной территории, вплотную к серой каменной стене, неподалеку от того места, где Тони встретился с Джеком. Вероятно, оттуда можно было разглядеть не только все пространство внутри стен, но и то, что находилось за их пределами, в долине. По пути Тони продолжал расспрашивать Иисуса. Как бизнесмен, он был решительно озадачен.

— Ты прожил здесь сорок с лишним лет, а место такое неприглядное и запущенное. Не хочу тебя обижать, но почему ты так мало успел сделать за это время? — Тони постарался, чтобы эти слова не прозвучали как упрек, однако Иисус воспринял их именно так.

— Возможно, ты прав. Наверное, я не очень хороший хозяин. Сейчас это лишь жалкая тень былого величия. Когда-то здесь был великолепный дикий сад, прекрасный, открытый, свободный.

— Я не хотел упрекать тебя… — начал было Тони, но Иисус только отмахнулся с улыбкой. — Просто это не очень-то похоже на сад… — объяснил Тони.

— Ну да, есть над чем поработать, — вздохнул Иисус, покорно констатируя факт.

— Похоже, восстанавливать его — сизифов труд, — добавил Тони, желая смягчить свою прямоту. Почему-то в любой беседе ему всегда нужно было чувствовать свое превосходство.

— Да, наверное, времени потребуется много, но что я теряю? — последовал невозмутимый ответ.

— Не хочу показаться невежливым, но не кажется ли тебе, что давно пора уже за это взяться? Тут многое можно сделать: очистить землю от сорняков, разрыхлить ее, удобрить, выращивать растения. Думаю, тут есть потенциал. Достаточно пригласить несколько специалистов с оборудованием — возможно, даже с парой бульдозеров. Это сильно ускорит дело. Я заметил, что кое-где стены начинают проседать и осыпаться. Почему бы не нанять архитектора, инженера и каменщиков? Они справятся месяцев за шесть. Заодно можно снести старый дом и построить новый.

— Тони, это живая земля, а не стройплощадка. Она настоящая, она дышит; это не фабричный продукт, который можно произвести по своему усмотрению. Когда вмешиваешься со всякой техникой в природный процесс, когда пытаешься сократить сроки естественного роста и добиваешься преждевременного понимания или созревания, то получаешь вот это. — Он обвел рукой окружающую территорию.

Тони не был уверен, употребляет ли Иисус местоимение «ты» как неопределенно-личное или как собственно личное, относящееся непосредственно к собеседнику. Он почел за лучшее промолчать.

— Мы можем двигаться только в том направлении и с той скоростью, какие установила сама земля, — продолжал Иисус. — Нужно относиться к земле со смиренным почтением и дать ей возможность делать то, что ей по сердцу. Из уважения к ней мы должны, оставаясь приверженцами истинного, не колеблясь подчиниться ее представлениям о «реальности», чего бы нам это ни стоило. Поступать с землей иначе — значит занять позицию агрессоров, пользователей-разрушителей. И не будет никакой надежды на ее восстановление.

— Сэр, — произнес Тони в некотором замешательстве оттого, что не до конца понимает собеседника, — вы говорите метафорами, которые в переводе на нормальный язык не всегда понятны. Вы отзываетесь об этой земле так, словно это живой человек, которого вы знаете и любите. Но это ведь просто почва и камни, холмы, дикие цветы, сорняки, вода и прочее.

— Вот-вот, — сказал Иисус, положив руку Тони на плечо и слегка сжав его, — потому ты и не можешь понять то, что я говорю. Я не употребил ни одной метафоры, зато сам ты только ими и говоришь. Ты так свыкся с привычными тебе метафорами и так в них уверовал, что не видишь истины.

Тони остановился, театральным жестом воздел руки, словно желая обнять все пространство перед собой, и заявил:

— Но это же просто пыль, грязь! Это не живой человек, а прах.

— Ну вот, Тони, ты сам сказал: прах к праху. Грязь.

Вот оно, недостающее звено! Однако сама эта мысль казалась абсурдной и потрясала воображение. Посмотрев опять в глаза Иисуса, Тони со страхом выдавил из себя:

— Ты хочешь сказать, что все здесь — не только внутри этих стен, но и за их пределами — живое существо?!

Взгляд Иисуса был тверд.

— Я хочу сказать тебе даже больше, Тони. Я хочу сказать, что это живое существо — ты!

— Я?! Нет, это совсем уже невероятно. Этого не может быть!

Тони чувствовал себя так, словно какой-то невидимый кулак сразил его одним ударом в солнечное сплетение. Он повернулся и сделал несколько шагов, пошатываясь и озираясь. В один миг его восприятие изменилось, он увидел все окружающее до того ясно, что ему стало страшно. Он уже вынес приговор этому месту, судя о нем отстраненно и свысока, объявил его заброшенным и погибшим, просто помойкой, восстанавливать которую не стоит труда. Такова была его собственная оценка. Выражая ее, он старался быть вежливым и не слишком категоричным, но лишь внешне. На самом деле, будь его воля, Тони снес бы все, что тут жило и росло, землю бы закатал асфальтом и возвел бы на ней небоскребы из бетона и стали. Все вокруг казалось уродливым, бесполезным и не заслуживало ничего, кроме полного уничтожения.

Тони упал на колени и закрыл глаза руками, словно желая подыскать новую ложь, которая заполнила бы пустоту, оставшуюся после гибели старой, уцепиться за новую иллюзию, которая дала бы ему убежище, защитила его и утешила. Но что понято, то понято. Решив быть честным, Тони отнял руки от лица; мысли его прояснились, и противостоять этому было нельзя. Он осмотрелся — на этот раз с большим вниманием. Но ничто из увиденного ему не понравилось, не вызвало в душе отклика. Это было загаженное никчемное место, настоящая помойка, досадное пятно на лике земли, в остальном вполне симпатичной. Если все это действительно отражение его самого, его сердца, то… Тони был, мягко говоря, сильно разочарован, а говоря откровенно, готов был возненавидеть себя.

Слезы — проявление слабости, и Тони их презирал. Он еще в детстве поклялся никогда не плакать. Но тут он не смог сдержаться. Он не просто заплакал, а зарыдал. Дамба, которая строилась годами, рухнула, и он оказался бессилен перед бурей нахлынувших на него чувств. Он спрашивал себя, они ли сотрясают все его тело, или это земля под ним содрогается.

— Не может быть, — всхлипывал он, стараясь не глядеть на Иисуса, — этого просто не может быть. — Затем откуда-то из глубины его существа вырвался крик: — Я не хочу, чтобы это было правдой! Пожалуйста, скажи мне, что это неправда! — умолял он. — Неужели это все, что я собой представляю, — слабый, жалкий, никчемный человечишка? К этому сводится вся моя жизнь? Неужели я так уродлив и гадок? Пожалуйста, ну скажи, что это не так.

Волны жалости и отвращения к самому себе захлестывали его одна за другой; душа, казалось, готова была разорваться по швам. Очередная мощная волна опрокинула Тони на землю. Иисус опустился рядом с ним на колени и обнял его сильно и нежно, смягчая невыносимую боль и чувство утраты. Похоже, только благодаря этим объятиям Тони не развалился на части.

Он боялся, как бы обрушившийся на него ураган переживаний не разрушил его рассудок; все, что он считал до сих пор настоящим и правильным, обращалось в пыль и прах. Но затем, словно луч света, пробившийся между туч, явилась спасительная мысль: что если он, напротив, как раз сейчас обрел и свой разум, и сердце, и душу? Тони рыдал, закрыв глаза, не желая видеть позорное зрелище собственной никчемности.

Всепонимающий Иисус уткнул его заплаканное лицо мокрым носом себе в плечо. Но стоило одной волне схлынуть, как новая с силой подхватывала Тони, и порой ему казалось, что эти удары вот-вот вывернут его наизнанку. Годами сдерживаемые чувства, вырвавшись на свободу, обрели голос и стремились выразить себя.

Но постепенно их напор ослаб, а потом и вовсе затих, и лишь отдельные короткие спазмы еще сотрясали Тони. И все это время его держал, не разжимая объятий, Иисус. Наконец, когда воцарилось спокойствие, он заговорил.

5
И уцелел один

Боль напоминает нам, что мы живы,

а любовь напоминает, зачем мы живем.

Тристан Овайн Хьюз^[14]

— Послушай меня, Тони. — Иисус снова погладил его по голове, как ребенка, как сына. — Душа каждого человека — это целая вселенная. Твои родители создали с помощью Бога новую душу, которая будет существовать вечно. Они оба участвовали в этом, обеспечивая генетический материал и все прочее, чтобы создать поразительное творение, хотя и небезупречное. Мы приняли из их рук то, что они принесли нам, и, в соответствии с особенностями их жизни и эпохи, добавили то единственное, что мы могли им дать, — жизнь. И вот ты был зачат — живое чудо, ворвавшееся в жизнь, вселенная среди множества вселенных, не изолированная, не сама по себе, а связанная с другими и предназначенная существовать в сообществе, с другими и с Богом.

— Ха! Это я-то живое чудо? — хмыкнул Тони, уставший бороться со слезами. Он думал, что уже выплакал их все и запас истощился, но оказалось, кое-что еще оставалось, и они опять покатились по щекам. — Как бы не так.

— Чтобы что-то стало «не так», надо, чтобы сначала оно было «так», — возразил Иисус. — Внешний образ мало о чем говорит. Внутренний мир больше внешнего, надо только уметь его видеть.

— Не уверен, что хочу его видеть или знать о нем что-нибудь, — проворчал Тони. — Это слишком больно. Я и так стыжусь того, что увидел, лучше бы мне оставаться незрячим. И к тому же я не верю, что все это, включая тебя, реально.

— Боль реальна и истинна, Тони. Доверься мне. Изменения, происходящие без усилий, боли и страдания, без чувства потери, — только иллюзия. Это не настоящие изменения.

— Я не хочу меняться, — заявил Тони, снова задрожав. — Я не могу. А что касается доверия, то это слово не из моего лексикона. Я обхожусь без него.

— Оно и понятно, — усмехнулся Иисус. — Зато в моем лексиконе оно имеется.

Тони продолжал сидеть, опустив голову на грудь, не двигаясь и не открывая глаз. Он чувствовал себя глупо, казался сам себе совершенно беззащитным, но не хотел ничего предпринимать.

— Не понимаю, как быть, — признался Тони. — Знаешь, кого мне сейчас больше всего не хватает? — Он открыл глаза и глубоко вздохнул. — Матери.

Иисус тут же вытащил откуда-то красный носовой платок и протянул его Тони. Тот с благодарностью взял платок и высморкался.

— Тони, твоя мать была последней, кому ты доверял. Невозможно жить в одиночестве и диктовать жизни свои условия. Ты был создан человеческим сообществом для того, чтобы жить в нем, создан по образу Бога, который никогда не существовал вне сообщества.

— Бог существовал только в сообществе?

— Да, только. Я же говорил тебе, что никогда не был один. Я ничего не делал исключительно по собственной воле. Вся моя личность построена на отношениях с другими.

— Никогда не мог этого понять.

— Ничего страшного. Это надо не понять, а пережить.

Тони опять вздохнул.

— Так что же случилось со мной? Если это место — отражение моего «я», то как вышло, что я превратился в безжизненную пустыню?

— Если смотреть с твоей точки зрения, то получится, что с тобой «случилась» жизнь: повседневные большие и маленькие потери; приятие и накопление предательства и обмана; отсутствие родителей в тот момент, когда они очень нужны; выход из строя различных систем; решения, принятые ради самозащиты, которые помогли тебе выжить, но закрыли твою душу для всего, что могло бы ее исцелить.

— А если посмотреть с твоей точки зрения?

— С моей точки зрения, это была не жизнь, а смерть, не-реальность, вовсе не предназначенная для тебя. Это была не-любовь, не-свет, не-истина, не-свобода… Это была смерть.

— Значит, я умираю? Вот почему все это происходит со мной?

— Сынок, ты умираешь с того момента, как был зачат. И хотя смерть — чудовищное зло, люди приписывают ей могущество, каким она не обладает. Свет рампы отбрасывает на задник сцены твоего бытия слишком большую тень, и в результате ты боишься даже тени смерти.

— Я не понимаю.

— Это очень серьезный разговор, и многих тем лучше сегодня не касаться. Сейчас главное, чтобы ты понял: твой страх перед смертью обусловлен ограниченностью твоего мировосприятия. Широчайший размах и величие жизни непрерывно поглощают и истощают всю силу смерти, преодолевая ее. Ты считаешь смерть концом, прекращением существования подлинных ценностей, и она становится для тебя непреодолимой стеной, неизбежным губителем радости, любви и всех связей. Для тебя смерть — последнее слово, окончательная разобщенность с миром. Правда же в том, что смерть — лишь тень всего этого. То, что ты называешь смертью, — действительно своего рода разобщенность, но совсем не такая, как тебе представляется. Ты сосредоточился на последнем мгновении жизни и построил все свое существование на страхе перед этим мгновением, вместо того чтобы признать, что смерть вездесуща, она присутствует в каждом из твоих слов и жестов, решений, печалей. И она же — в твоем неверии, в твоей лжи, в суждениях и предрассудках, в нежелании прощать и жажде власти, в предательстве и попытках спрятаться от жизни. А само событие смерти есть лишь одно из проявлений ее присутствия. Ты же придал ему всеобъемлющий смысл, не сознавая, что ежедневно плаваешь в океане смерти. Тони, ты не был предназначен для смерти, как и смерть не была предназначена для этой вселенной. Момент смерти — это и обещание, крещение в океане, который несет не гибель, а спасение. Люди переделали жизнь на свой лад и превратили ее в не-жизнь, а мы из уважения к ним включили ее в общую картину мира как один из фрагментов. И теперь вы переживаете эту подспудную борьбу между жизнью и смертью каждодневно, пока вас не освобождает от этого момент смерти. При этом предполагалось, что вы будете переживать этот процесс в сообществе, совместно, а не в эгоцентричной изоляции от других, в которой ты пребываешь сейчас.

— И все эти тропинки с развилками ведут сюда?

— Тони, они начинаются здесь, среди этой разрухи, и по ним все отсюда ушли. Так что никто не придет.

На миг Тони охватила печаль, словно подкравшийся хищник, но сразу же отступила. Он решился спросить:

— Они ушли не по своей воле? Это я их прогнал, да?

— Когда не замечаешь смерти, то смотришь на окружающих либо как на источник боли, либо как на мертвых. Иногда легче похоронить их на своей территории, чем прогнать.

— Значит, смерть победила? — Тони сам понимал, что на самом деле хочет спросить совсем о другом, но если этот человек действительно тот… за кого себя выдает, он поймет его.

— Иногда кажется, что так и есть, правда? Но нет, победила жизнь! Она побеждает всегда, и я — живое тому доказательство.

— Значит, ты не просто детская выдумка, не миф? Ты действительно ожидаешь, что я поверю, будто ты восстал из мертвых? — Тони хотел, чтобы Иисус подтвердил это вслух.

— Ха! Гораздо труднее поверить, будто это не так. А в то, что меня избили до неузнаваемости, пригвоздили к кресту, проткнули сердце копьем и похоронили в пещере и после этого я каким-то образом воскрес, выбрался из гроба, раскидал целую тонну камней, усмирил отборных воинов храмовой стражи и возглавил движение, которое якобы отстаивает правду о жизни и воскрешении, а на самом деле основано на лжи, — в это поверить легче.

Тони посмотрел на Иисуса. В его словах чувствовались и ирония, и торжество, но прежде всего печаль.

— Это же просто выдумка! — воскликнул Тони. — Выдумка, которая призвана одурачить и успокоить нас, заставить уверовать в то, что в жизни есть какой-то смысл, есть цель. Это нравоучительная пьеска, разыгранная слабыми для больных.

— Тони, я действительно воскрес из мертвых. Мы разрушили иллюзию всемогущества и непобедимости смерти. Папа Бог возлюбил меня так, что воскресил в силе духа и все увидели, что идеология разобщенности отныне несостоятельна.

— Ты ведь знаешь, что я в это не верю, — бросил Тони. — Я до сих пор не могу поверить даже в то, что ты существуешь. Не знаю, что на меня нашло. Я хочу сказать, что, конечно, жил на свете еврей, раввин по имени Иисус, который сделал много добра, и вот люди насочиняли о нем всякого, будто он творит чудеса и воскрешает мертвых, и основали новую религию. Но он умер. Он умер, как все умирают. Смерть есть смерть, и ты не можешь существовать. Ты всего лишь голос моей матери, звучащий где-то в моем подсознании.

— Ты почти убедил меня, — саркастически ответил Иисус и рассмеялся. — Состояние, в котором ты находишься, называется кризисом веры. Чаще всего он наступает в момент физической смерти, но поскольку ты еще не умер, а отношения не подчиняются каким-то определенным формулам, то, очевидно, сейчас происходит что-то особенное и таинственное.

— Ты хочешь сказать, что не знаешь, почему я здесь? — с удивлением спросил Тони.

— Нет! Папа не объяснил. — Иисус наклонился к Тони, словно желая поделиться секретом. — Он знает, что я люблю сюрпризы.

— Постой. Вроде бы считается, что ты Бог.

— Не считается, а так и есть.

— Как тогда может быть, что ты не знаешь, почему я здесь?

— Я же сказал, папа меня не предупредил о твоем приходе.

— Но если ты Бог, ты же должен знать все.

— Я и знаю.

— Но ты только что сказал, что не знаешь…

— Тони, — прервал его Иисус. — Ты рассматриваешь все явления как независимые и изолированные, вне всякой связи между ними. Ответы на твои вопросы покажутся тебе бессмысленными и окончательно запутают, потому что у тебя нет даже системы координат, в которой их можно осмыслить.

Тони лишь кивал, явно ничего не понимая, как и предвидел Иисус.

— Я, оставаясь Богом, стал в то же время и человеком. И, что самое удивительное, не просто вышел на сцену как новый актер, изображающий нового персонажа, — я стал человеком в полном смысле слова, вечной реальностью. При этом я остаюсь также в полном смысле и Богом, Создателем. С самого начала творения внутри меня существует весь космос, включая тебя и все остальное; я удерживаю и поддерживаю его — даже сейчас, в данный момент. А смерть никогда ничего не создает и не поддерживает.

Тони тряс головой, пытаясь понять, что говорит Иисус, и в то же время внутренне сопротивляясь этому.

— Поэтому я мог бы, как Бог, узнать, почему ты здесь, но не хочу нарушать отношений, установившихся между мной и Отцом. Он не сказал мне этого, и я доверяю ему: если это будет для меня важно, он скажет. А до тех пор, сохраняя свою веру и доверие, я буду существовать вместе с тобой в реальном времени и пространстве. Посмотрим, какие сюрпризы заготовил для нас папа.

— Нет, это ни что не похоже! — вскричал Тони, вскинув руки. — У меня голова раскалывается.

— Но это был самый легкий ответ, какой я мог тебе дать, — усмехнулся Иисус. — Я надеялся, что ты увидишь в происходящем хоть какой-то смысл.

— Вот спасибо! — огрызнулся Тони. — Ну хорошо, ясно по крайней мере одно, если я тебя правильно понял: ты Бог, но не знаешь, почему я здесь.

— Именно. Но мой папа и Святой Дух знают, и, если будет необходимость, я узнаю тоже.

Тони поднялся на ноги и отряхнулся, но голова у него по-прежнему шла кругом. Как могло все это быть проекцией его бессознательного? Они говорили о вещах, которые Тони никогда в голову не приходили. Осмыслить это было невозможно. Между тем собеседники медленно продолжили свой путь вверх по склону.

— Я все же хочу разобраться, — сказал Тони. — Есть Бог Отец, твой папа. А ты, значит, Бог Сын?

— И еще есть Святой Дух, — напомнил Иисус.

— А это кто такой?

— Бог.

— Мы ведь говорим о христианском боге, так? Получается, что тот, кто верит в тебя, верит в трех богов? Христиане разве не монотеисты?

— Во-первых, помимо христиан, существует масса людей, которые верят в меня. Вера — это деятельность, а не принадлежность к какой-то категории. Христиане появились всего каких-нибудь две тысячи лет назад. И они монотеисты.

Иисус опять остановился и повернулся к Тони, желая подчеркнуть, что собирается сказать нечто важное.

— Слушай внимательно, Тони. Существует только один… запомни, только один Бог. В своем стремлении к независимости люди напустили столько тумана, что не видят самых простых вещей. Итак, прежде всего: Бог один. Люди расходятся в понимании деталей, это важно и полно глубокого смысла. Однако и все иудейские секты, и христиане самых разных мастей, и мусульмане во всем их многообразии — все сходятся в одном: есть только один Бог. Не два, не три или больше, а один.

— Но ведь ты сказал… — начал было Тони, но Иисус остановил его, подняв руку.

— Первыми это внятно выразили в шеме, своем символе веры, иудеи: «Слушай, Израиль: Господь — Бог наш, Господь един есть». Но иудейские священные книги говорят об этом едином Боге во множественном числе. «Сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему». И тут нет никакого противоречия тому факту, что Бог един: просто понятие «единства» толковалось расширенно. В сознании иудеев укоренилось представление о том, что по существу — я неслучайно употребляю это слово — по существу «единый» был неповторим и вместе с тем представлял множество, сообщество.

— Но как же…

И опять Иисус утихомирил Тони, подняв руку.

— Это, конечно, большое упрощение, но в целом можно сказать, что древние греки, которых я нежно люблю, особенно начиная с Платона и Аристотеля, заставили весь мир задуматься о едином Боге. Однако они не рассматривали его как множество и предпочитали говорить о неделимом единичном явлении за пределами всего бытия и всех связей, о некой неподвижной движущей силе, безличной и недоступной, но имеющей добрые намерения, что бы это ни значило. И тут появляюсь я — никоим образом не в отрицание шемы, а в развитие ее. Я объясняю как можно проще: «Мы с Отцом едины, и мы есть благо» — декларация о намерениях, так сказать. Как ты, возможно, знаешь, это всех устроило, у верующих появились наконец четкие доктрины и идеологии, и они зажили вполне счастливо…

Иисус бросил взгляд на Тони, который смотрел на него, недоуменно подняв брови.

— Это я так шучу, Тони, — усмехнулся Иисус, и они двинулись дальше.

— Итак, продолжу. В первые несколько сотен лет после моего воплощения находилось немало людей вроде святого Иринея^[15] и святого Афанасия,^[16] которые правильно поняли суть. Они видели, что само существо Бога построено на взаимоотношениях между тремя отдельными личностями, которые так удивительно близки друг другу, что составляют единство. А «единство», Тони, это не то же самое, что отдельное и независимое «одно». Единство подразумевает взаимосвязь, благодаря которой три личности неразделимы.

Иисус замолчал. Тони напряженно размышлял, пытаясь осмыслить услышанное. Никогда он не участвовал в подобных разговорах, и ему приходилось нелегко. Он был заинтригован, но не мог понять почему.

— Хочешь узнать, что случилось потом и откуда возникла путаница?

Тони кивнул.

— Греки, с их пристрастием к разделению всего и вся, повлияли на Августина Блаженного и Фому Аквинского, а через них и на других. В результате возникла христианская религия, не признающая никаких взаимоотношений. Затем пришли Лютер и Кальвин, которые принесли Реформацию и сделали все возможное, чтобы изгнать греков из святая святых. Но не успела Реформация завершиться, как греков реабилитировали и пригласили вновь проповедовать их учение. Порочные идеи обладают удивительной стойкостью, ты не находишь?

— Да, я начинаю понимать тебя, — сказал Тони. — Но все равно не уверен, что понимаю сейчас лучше, чем когда ты только начал объяснять. Все это очень интересно, но я не вижу, при чем тут я.

— Главное, чтобы ты понял одно: в основе всего сущего лежит огромное самопожертвование и любовь к другим, то есть — единство. И нет ничего более глубокого, простого и чистого.

— Звучит прекрасно, только…

— Смотри, мы пришли, — прервал его Иисус.

Тропинка нырнула в небольшую рощу и сузилась, так что пройти по ней можно было только по одному. Тони шел впереди, радуясь, что дорожка не разветвляется. Она привела его на прогалину. Выйдя из рощи, он обнаружил, что Иисус исчез. В противоположном конце прогалина упиралась в массивную каменную ограду, которая тянулась вдаль, пропадая из виду. Земляные ступеньки поднимались по холму к неказистому глинобитному строению — хижине, в которой вряд ли могло быть больше двух комнат. Но зато отсюда открывался вид на всю долину. Тони разглядел силуэт женщины, сидевшей на деревянной скамейке у стены хижины — очевидно, ее жилища. Иисус уже стоял рядом с ней, ласково положив руку ей на плечо.

Преодолев не меньше сотни ступеней, Тони увидел, что женщина пожилая и какая-то кругленькая; ее черные как уголь волосы ниспадали на плечи двумя косами, в которые были вплетены нити разноцветных бус. Одета незнакомка была в простое свободное платье из набивного ситца, перехваченное поясом, также украшенным бусинами. Плечи укутывало трехслойное индейское покрывало с ярким рисунком, изображающим солнце. Лицо женщины было приподнято навстречу солнцу, глаза закрыты. Это была индианка — представительница коренного населения Америки.

— Энтони, — произнес Иисус, когда Тони подошел ближе. — Это бабушка Вийан Ванаги. Можешь называть ее Куши, или Куан-Ши, или просто Прародительница — как тебе больше нравится. Вам есть о чем поговорить. Она знает, почему ты попал сюда, так что я оставлю вас на некоторое время, хотя я всегда с вами. — С этими словами Иисус в один миг исчез, во всяком случае он скрылся из глаз.

— Благодарю тебя, Анпо Вичапи, благодарю тебя, Утренняя Звезда, — произнесла индианка с нежностью и обратилась к Тони, указав на скамью рядом с собой, но не открывая глаз: — Садись!

Голос у нее был глубокий и звучный. Тони подчинился. Они молчали: женщина по-прежнему сидела с закрытыми глазами, Тони рассматривал ландшафт, раскинувшийся перед ними, как расстеленная накидка. В нескольких милях угадывались очертания дальней стены, слева же была хорошо видна ветхая фермерская усадьба, где он провел ночь. Итак, если верить словам Иисуса, это запущенное пустынное место — не что иное, как его сердце. Действительно, не совсем дом, но и не совсем ад. Хотя в данный момент последнее было ближе к истине.

Казалось, они молчат уже несколько часов, хотя на самом деле прошло минут десять. Тони не привык сидеть так тихо и неподвижно. В нем нарастало нетерпение. Он прочистил горло.

— Вы не хотели бы…

— Тсс! Я занята.

Он замолчал, но вскоре опять не вытерпел:

— Чем же вы заняты?

— Ухаживаю за садом. Так много сорняков!

— Понятно, — отозвался Тони как ни в чем не бывало. — А я что здесь делаю?

— Суетишься. Сиди спокойно. Вдыхай, выдыхай.

Тони замолчал и задумался. Внешне он был совершенно спокоен, но внутри его затоплял, подобно паводку, поток образов, чувств и вопросов. Он машинально, не отдавая себе отчета, приподнял правую пятку и стал нервно стучать ею по земле, словно так легче было преодолеть внутреннее напряжение.

Индианка, не открывая глаз, протянула руку и положила ее на колено Тони, остановив этот странный сидячий танец.

— Куда ты бежишь? — Голос у нее был мягкий и звучал неожиданно молодо для ее возраста.

— Я никуда не бегу. Я сижу рядом с вами, как вы велели.

Женщина не стала убирать с колена Тони свою сильную мозолистую руку, и он чувствовал распространяющееся от нее тепло.

— Энтони, почему ты думаешь, что если тебя пригласили, значит от тебя непременно чего-то ждут?

Тони усмехнулся. Было понятно, что ответа не требуется: индианка читала его мысли. В любом приглашении есть расчет. Какой-то определенный замысел, какая-то цель — иногда очевидная, иногда скрытая, но она всегда есть. Как иначе жить? Однако вопрос заинтриговал Тони.

— Значит, мы просто так здесь сидим, — задумчиво пробормотал он, не ожидая ответа.

— Нет, Энтони, мы не просто так сидим. Мы молимся.

— Молимся? А кому вы молитесь?

— Я не кому-то молюсь, — ответила женщина, по-прежнему не открывая глаз, — а с кем-то.

Тони решил, что будет молчать, но у него это всегда получалось плохо.

— И с кем же вы молитесь? — спросил он.

— С тобой! — Лицо женщины расплылось в улыбке. Солнечные лучи прятались в складках кожи и смягчали их. — Я молюсь с тобой.

Тони покачал головой, словно собеседница могла видеть его.

— Но я же не молюсь.

Она опять улыбнулась и ничего не ответила.

Так они просидели, наверное, час. Тони мысленно сгружал все свои заботы и страхи в воображаемые лодки и пускал их вниз по ручью, протекавшему неподалеку. Этому мыслительному упражнению он научился на занятиях по психологической разрядке, которые посещал когда-то по решению суда. И действительно, все тревоги уплыли одна за другой, снимая груз с его души, и он умиротворенно сидел рядом с индианкой, глубоко вдыхая чистый воздух. Это трудно было объяснить, но он опять почувствовал себя… в безопасности.

В конце концов Тони снова нарушил молчание:

— Прошу прощения, но я забыл, как правильно произносится ваше имя.

На лице незнакомки вспыхнула улыбка, которая смягчила ее черты и, казалось, осветила сгущавшиеся сумерки.

— Для тебя я просто Бабушка.

— Договорились, Бабуля, — рассмеялся Тони и похлопал ее по руке.

Глаза ее впервые открылись, и перед Тони засияли два невероятных карих источника света. Это был Иисус, но иной.

— Какая я тебе Бабуля! Я Прародительница, или, так уж и быть, Бабушка. — Она кивнула, как бы утверждая, что только так ее и следует звать, и Тони невольно кивнул в ответ.

— Да, конечно, Бабушка, — повторил он извиняющимся тоном. — Правда, я не понимаю, какая, в сущности, разница…

— Я вижу, что ты не понимаешь. Но я прощаю тебе это.

— Прощаешь? — удивился Тони. — Как можно простить человеку то, чего он даже не понял?

— Послушай меня, дорогой мой… — Бабушка сделала паузу, и это ласковое обращение вызвало в душе Тони какие-то странные чувства: ему стало одновременно и сладко, и больно. Она выждала несколько мгновений, словно желая, чтобы он как следует проникся этим ощущением, и продолжила: — Большинство поступков, которые нужно прощать другим и особенно себе самому, совершаются по неведению — очень опасному неведению. Причиняя друг другу боль, люди не всегда делают это сознательно. Чаще они просто не понимают, что можно поступить иначе.

Тони решил сменить тему. Бабушка коснулась тех струн его души, которые лучше было не тревожить. День и без того выдался долгий.

— А где ты живешь? — Тони не мог представить себе, чтобы кто-нибудь жил в лачуге, около которой они сидели. Это сооружение больше напоминало не жилище, а неказистый сарай для садовых инструментов.

— Я живу повсюду — там, где нахожусь в каждый определенный момент, — ответила женщина.

— Да нет, я не это имею в виду, — начал Тони, но она его остановила.

— Я знаю, что ты имеешь в виду, Энтони, но ты сам не понимаешь, о чем спрашиваешь.

Тони не знал, что на это сказать. Такое с ним случалось нечасто. Бабушка сама выручила его.

— Ну вот что, — произнесла она, вставая и потягиваясь, — у тебя есть какая-нибудь еда?

На всякий случай Тони проверил карманы, хотя знал, что они пусты.

— Увы, нет.

— Это не страшно, — улыбнулась она. — У меня еды полно.

Усмехаясь себе под нос, Бабушка неторопливо направилась в хижину, в которой горел свет, проникавший наружу сквозь многочисленные щели. Тони тоже встал и бросил последний взгляд на расстилавшееся внизу пространство. Вечер приглушал и постепенно стирал все краски. В сумерках кое-где виднелись отдельные огоньки — в основном в районе полуразвалившейся фермы. С удивлением Тони заметил также довольно большое скопление огней в самом дальнем и нижнем углу огороженной территории. Раньше он не замечал здесь никаких других строений — правда, он и не искал их.

Он потянулся, разминая мышцы, подошел к хижине и, остановившись в дверях, заглянул внутрь. Там было просторнее, чем могло показаться снаружи, но это, возможно, объяснялось тем, как женщина использовала пространство. Около одной из стен горел очаг. Дым отводился с помощью довольно сложной системы соединенных друг с другом труб, которые вдобавок, по-видимому, прикрывали огонь от дождя.

— Можно войти? — спросил Тони.

— Конечно, ты всегда желанный гость здесь! — Бабушка замахала руками, приглашая его.

На полу лежали одеяла. Опасаясь, что нарушает какой-нибудь протокол, Тони тем не менее сел на них и удивился, насколько они мягкие. Хозяйка, похоже, не увидела в его поведении ничего предосудительного, и он стал наблюдать, как она хлопочет у очага над стряпней, по виду и запаху напоминающей тушеное мясо; на камнях у огня пеклась лепешка. Простая и аппетитная еда, а главное, подумал Тони с улыбкой, он на нее не рассчитывал.

Некоторое время он молча наблюдал за размеренными движениями Бабушки, а затем спросил:

— Можно задать вопрос?

— Ты хочешь спросить, почему я живу здесь, в этой лачуге? Как человек воспитанный и образованный, ты, вероятно, выбрал именно это слово?

Отпираться было бесполезно.

— Ну да, это меня удивило. Так почему?

— Ты не смог предложить мне ничего лучше.

— Как-как? Я не смог предложить? Но я ничего тебе не предлагал. И уж я бы точно построил что-нибудь поосновательнее. Как можно…

— Энтони, ничего страшного! Я ни на что и не рассчитывала. Я благодарна уже за то, что нашла этот уголок в твоем сердце. Я путешествую налегке, — Бабушка хитро улыбнулась, словно вспомнила какой-то секрет, — и устраиваю себе жилье в самых скромных условиях, какие мне предложат. Так что зря тебе не нравится этот дом, не надо его стыдиться. Поверь мне, я искренне благодарна. Мне в радость жить здесь.

— То есть… поскольку все это — вроде как я сам, то есть мой внутренний мир, значит, получается, что я смог тебе выделить только эту лачугу? Иисусу я отвел дом побольше, но тоже всего лишь обветшалую ферму… — Тони по какой-то не совсем понятной причине стало грустно.

— Он тоже доволен, что находится здесь. Он с радостью принял приглашение.

— Какое приглашение? Не помню, чтобы я приглашал его, да и тебя тоже. Я даже не вполне понимаю, кто ты такая. Я раньше вообще ничего не знал об этом месте, как же я мог кого-то сюда пригласить?

Бабушка повернулась к нему, облизывая ложку, которой мешала жаркое.

— Нас пригласил не ты, Энтони. Если бы мы ждали твоего приглашения, то, должно быть, никогда не смогли бы поселиться здесь.

Тони опять был сбит с толку и удивленно спросил:

— Но если вас пригласил не я, то кто же?

— Отец. Папа Бог.

— Отец Иисуса, ты хочешь сказать? Бог Отец? — Это известие удивило и расстроило Тони. — А почему он тебя пригласил?

— Независимо от того, что ты думаешь о нем, — а между прочим, почти все это неверно… в любом случае, Папа Бог любит тебя и неустанно заботится о тебе. Поэтому мы здесь и находимся. Мы разделяем с ним эту любовь. — С этими словами Бабушка навалила черпаком тушеного мяса в миску и вручила ее Тони вместе с чистой тряпкой в качестве салфетки.

Тони рассердился всерьез. Вот она, ловушка, тайный расчет, опасный, построенный на лжи. Кем бы ни была эта женщина и какую бы симпатию у него ни вызывала — не меньшую, чем Иисус, — она выдала Тони секрет, подтвердив его исходное предположение, засевшее в сердце, как заноза, и причинявшее боль. Если Бог и существует, то он чудовище, злой обманщик, который играет с людскими сердцами, ставит эксперименты, проверяя, сколько страданий может выдержать человек, и издеваясь над людскими желаниями и мечтами: люди ему доверяются — и теряют все самое дорогое. Охватившая Тони ярость удивила его самого. Чтобы успокоиться, он начал есть. Это помогло. Ароматы вкусной пищи утихомирили гнев.

— Ух ты! — вырвалось у него восхищенное восклицание.

— Хорошее выражение, одно из моих любимых, — засмеялась индианка. — Ешь на здоровье, Энтони.

Он посмотрел на женщину. Та стояла к нему спиной, накладывая еду себе. Ее фигура выделялась на фоне очага, приобретая особую значительность; пламя, казалось, высвечивало невидимое благоухание, которое обволакивало комнату, создавая атмосферу, напоминающую о литургии. Не верилось, что Иисус и эта женщина как-то связаны с Богом, о котором они отзываются с таким уважением. Если индианка и заметила напряженное состояние, в котором пребывал ее гость, то не подала виду.

— Значит, Бог Отец живет здесь, в моем мире? — спросил Тони с некоторой опаской, вспомнив скопление огней, которое различил вдали.

— Нет, по крайней мере, жилья у него тут нет. Ты не отвел ему места в этих стенах, Энтони. Но он вездесущ и ждет тебя в лесу, за стенами твоего сердца. Он не из тех, кто навязывается против воли, он слишком хорошо воспитан для этого. — Женщина говорила очень спокойно и мягко. Тони предпочел бы услышать в ее голосе разочарование — тогда ему легче было бы возразить ей. А доброта слишком неуловима. Но как только раздражение вновь стало подниматься в нем, он подавил его, вновь набросившись на мясо, и заговорил о другом:

— Вкус просто удивительный! Ты добавила какие-то приправы, которых я никогда не пробовал.

Бабушка довольно улыбнулась.

— Приготовлено из всякой ерунды. Это секретный семейный рецепт, так что не спрашивай. — Она протянула Тони лепешку, которая тоже оказалась не похожей ни на одну из тех, что он ел раньше.

— Слушай, если бы ты открыла ресторан, то заработала бы кучу денег.

— Бизнесмен есть бизнесмен. Энтони, ты получаешь радость и удовольствие только от того, что можешь использовать как товар? Самое любимое занятие — перегородить реку плотиной и превратить ее в болото.

Тони начал было извиняться, но индианка подняла руку:

— Не стоит, Энтони. Я просто так заметила, не в укор тебе. Нельзя же ожидать, что ты будешь не таким, каков ты есть. Я знаю тебя, но при этом знаю и то, каким ты был задуман и создан, и буду всегда взывать к тем, утраченным и глубоко запрятанным твоим свойствам.

Тони опять почувствовал себя неловко, словно его раздели.

— Спасибо, Бабушка, — сказал он, чтобы выйти из этого положения, и решил опять сменить тему на более безопасную: — Кстати, о еде. Разве мне в моем состоянии — кома и прочее — надо есть?

— Нет, — сразу же ответила она. — В больнице тебе вводят питательные вещества через трубки. Но я не назвала бы это приличной едой.

Бабушка отставила свою миску и наклонилась к Тони:

— Послушай, Энтони, ты умираешь.

— Я знаю. Иисус сказал, что мы все…

— Нет, Энтони, я не об этом. Ты лежишь в больничной палате и приближаешься к моменту физической смерти. Ты умираешь.

Тони задумался.

— Так значит, я здесь потому, что умираю? И что, каждый проходит через это… этот промежуточный период? Это какое-то испытание, что ли? Чтобы спасти мою душу? — Он почувствовал, что в нем закипает раздражение. Кровь побежала по сосудам быстрее, волосы на затылке встопорщились. — Если все вы тут — Бог, то почему ничего не предпринимаете? Почему бы вам просто не вылечить меня? Или послать туда какого-нибудь священника, и пускай бы он молился, чтобы я не умер?

— Энтони… — начала было Бабушка, но он уже разошелся вовсю и даже вскочил на ноги.

— Я умираю, а ты сидишь тут и ничего не делаешь. Возможно, я не такой уж достойный человек и испоганил свою жизнь, но разве я совсем уж ничего не значу для вас, совсем ничего не стою? Разве не достаточно хотя бы того, что моя мать любила меня — она ведь была доброй христианкой. Почему я здесь? — Тони говорил все громче, его возмущение прорывалось наружу сквозь бреши, пробитые в его душе страхом. Он безуспешно пытался взять себя в руки. — Зачем вы забросили меня сюда? Чтобы сказать мне в лицо, что я полное ничтожество?

Ссутулив плечи, он шагнул за порог, в вечерний сумрак. Сжав кулаки, он стал расхаживать около земляных ступенек спуска, едва различимый в мерцающем свете очага, горевшего в доме. Затем он остановился и, вернувшись к дому, снова вошел, на этот раз с определенной целью.

Бабушка не двигалась и лишь смотрела на него своими необыкновенными глазами. И вот уже вторично за последние несколько часов он почувствовал, как еще одна из возведенных им внутренних преград начинает рушиться, несмотря на его отчаянное сопротивление. У него не хватало сил удержать их. Он хотел бы убежать, но ноги его точно приросли к полу. Он стал терять власть над собой, чувства переполняли его. Наполовину в ярости, наполовину в отчаянии, он стал кричать, размахивая руками:

— Чего вы хотите от меня? Чтобы я покаялся в грехах? Чтобы я впустил в свою жизнь Иисуса? Не кажется ли вам, что поздновато уже? Он, похоже, занял правильную позицию среди хаоса моей жизни. Неужели вы не понимаете, как я стыжусь самого себя? Неужели вы этого не видите? Я ненавижу себя. Что я, по-вашему, должен думать? Что я должен делать? Как вы не понимаете?.. Я надеялся… — Он запнулся, осознав то, что собирается сказать, и в отчаянии бросился на колени. Закрыв лицо руками, он опять заплакал. — Неужели вы не понимаете? Я надеялся… — И наконец он высказал то, во что верил всю свою жизнь: это сидело в нем так глубоко, что он даже сейчас говорил отчасти бессознательно. — Я надеялся… что смерть — это конец. — Его слова с трудом прорывались сквозь рыдания. — Иначе мне не избежать наказания за все, что я делал. Мне не спастись. Если то, что вы говорите, — правда, то у меня нет надежды. Понимаете? Если смерть — это не конец, то у меня нет надежды!

6
Многозначительные разговоры

Чтобы светить, нужно гореть.

Виктор Франкл^[17]

Тони проснулся все в той же Бабушкиной хижине и сел. Снаружи была кромешная тьма; ночной холод проникал сквозь одеяла, которыми был занавешен вход, и добирался до тела, вызывая легкую дрожь. У очага приглушенными голосами беседовали двое — Иисус и Бабушка. Они говорили что-то о стене, окружавшей их территорию и пострадавшей во время ночных землетрясений. Увидев, что Тони проснулся, они заговорили в полный голос, приглашая его принять участие в беседе.

— С возвращением, Тони, — приветствовал его Иисус.

— Спасибо. А где я был?

— Во-первых, в коме, а во-вторых, в умоисступлении, — известила его Бабушка.

— За последнее прошу прощения, — сказал Тони.

— О, это совершенно лишнее, — заверил его Иисус. — То, что ты осознал и признал, было поразительно! Не принижай значительности этого события. Мы понимаем, что ты смущен, но считаем, что это было очень важно.

— Замечательно! — бросил Тони и снова повалился на одеяла. — Я полюбил смерть. Очень утешительная новость. — Тут ему в голову пришла новая мысль, и он опять сел. — Но если это правда, то почему я так стремлюсь остаться в живых?

— Потому что жить — это нормально, а смерть — аномалия, — ответил Иисус. — Ты был задуман и создан не для смерти, так что тебе по природе свойственно бороться с ней. Ты не полюбил смерть, но ты на пути к тому, чтобы отдаться чему-то большему, чем ты сам, что не в твоей власти и что может освободить тебя от чувств вины и стыда. Ты застыдил себя до смерти.

— Напоминает мне еще кое-кого из знакомых, — заметила Бабушка.

— О, это меняет дело! Теперь я могу гордиться собой! — Тони натянул одеяло на голову. — Пристрелите меня, и дело с концом.

— Можем предложить кое-что получше, если ты не против.

Тони выбрался из-под одеяла, поднялся, взял стул и поставил его рядом с очагом.

— Слушаю со вниманием — правда, мне ничего другого и не остается. Я мог бы назвать массу мест, где я предпочел бы находиться сейчас, но слушаю вас… Однако имейте в виду, что я не собираюсь со всем соглашаться и подписываться под чем попало, — я все еще не уверен, что вам можно верить, так что… Но я, кажется, порю чушь, да?

— Просто дай нам знать, когда кончишь, — усмехнулась Бабушка. — Чего-чего, а времени у нас хватает.

— Ладно, умолкаю. Значит, говорите, вы можете предложить мне что-то интересное вместо того, чтобы пристрелить меня? — «Это обнадеживает, — подумал Тони. — Богу пришла в голову идея. Но возможно ли это? Как может прийти в голову что-то новое, если и так знаешь все?» Он поднял голову. Бабушка и Иисус смотрели на него. — Прошу прощения, я готов.

— Тони, — начал Иисус, — это приглашение без какого-либо расчета.

— Скажи сразу, — прервал его Тони со вздохом, — соглашусь ли я принять его? Я думаю, это избавит нас от лишних разговоров.

Иисус взглянул на Бабушку, та кивнула.

— Ну хорошо, — согласился Тони, — валяйте. Что я должен делать?

— А ты не хочешь узнать, на что ты соглашаешься? — спросил Иисус.

— Я же по своей воле решил согласиться. Меня ведь не принуждали.

— Ну да, ты сам решил.

— Ладно, верю, — сказал Тони, удивляясь самому себе. — Я очень не хочу сознаваться в этом, но мне вроде как начинает нравиться действовать вслепую. Поймите, я никогда так не поступал, то есть никогда не рисковал и никому не доверялся, не получив какой-либо гарантии или хотя бы подписанной договоренности о неразглашении информации… Тебе не нужна подписка о неразглашении?

— Никогда об этом не задумывался, — засмеялся Иисус.

— Так что я должен делать?

— Мы… Но подожди, огонь гаснет.

Тони чувствовал себя легко и свободно — возможно, в результате своего недавнего признания, пережитого потрясения и наступившего затем облегчения. Какова бы ни была причина, он дышал глубоко и ровно и даже пододвинул свой табурет поближе к шевелившимся в огне поленьям, приводимым в движение вспышками искр.

— Иисус, а я говорил, что у тебя… — Он хотел сказать «красивые глаза», но решил, что это прозвучит не вполне подобающе, и выразился иначе: — Необыкновенные глаза.

— О да, что есть, то есть. От отца достались.

— От Иосифа? — удивился Тони.

— Нет. Иосиф был мне приемным отцом, так что никаких генов я от него не унаследовал.

— А, так ты имеешь в виду Бога Отца? — Тони указал вверх.

— Да, папу Бога.

— Он никогда мне не нравился, — заметил Тони.

— Ты же не знаешь его, — отозвался Иисус недрогнувшим голосом, все так же ласково и мягко.

— И не хочу знать.

— Слишком поздно, брат мой. Меня ты уже знаешь, а яблоко от яблони, как говорится…

— Хм… — пробурчал Тони, и они замолкли, завороженные танцем языков пламени, пожиравшего свою добычу. Наконец Тони спросил: — Твой отец — он ведь Бог Ветхого Завета?

Тут вмешалась Бабушка. Встав и потянувшись, она произнесла:

— Бог Ветхого Завета! Нет, он сведет меня с ума! — С этими словами она повернулась и нырнула сквозь занавес из одеял в спальное помещение. Обменявшись взглядами, Иисус и Тони рассмеялись и опять стали смотреть на догорающий огонь.

— Иисус, — сказал Тони, понизив голос, — все-таки кто такая эта женщина, Бабушка?

— Я все слышу, — донеслось из соседней комнаты.

Это не смутило Тони, он ухмыльнулся.

— Она из племени лакота, — объяснил Иисус. — Как и ты, между прочим.

— Что значит «как и я»? — удивился Тони.

— Тони, каждый из нас принадлежит к той или иной нации или племени и все — члены двуногого братства. Мои предки — иудеи, в тебе же кровь индейцев лакота.

— Неужели? — Тони был поражен. — Получается, что она… действительно моя бабушка?

— Только по крови, воде и духу, но не по плоти. Ты не родственник ей, а вот она твоя родственница.

— Как это? Не понимаю.

— Это удивляет тебя? — улыбнулся Иисус. — Я так отвечу на твой вопрос: эта сильная, храбрая и прекрасная женщина — Святой Дух.

— Вот эта индианка — Святой Дух?

Иисус кивнул, а Тони только покачал головой.

— Да-а. Не совсем таким я его себе представлял. Я думал, Святой Дух — это нечто призрачное, водянистое или что-нибудь вроде силового поля, а не старуха… — тут он понизил голос до еле слышного шепота, — которая живет в такой развалюхе.

Иисус расхохотался, а голос из другой комнаты произнес:

— Я могу предстать в виде чего-нибудь водянистого или призрачного, если тебе так больше нравится… А если ты думаешь, что мне не по нраву подобные развалюхи, то ты плохо меня знаешь.

Тони не ожидал, что будет общаться и болтать с этой парочкой так непринужденно. Не чувствовалось никакого скрытого напряжения, не было ни волчьих ям под ногами, ни замаскированных минных полей. Тони даже не видел в их разговоре никакой определенной цели. Беседа текла сама собой, естественно, искренне и до того доброжелательно, что Тони невольно ждал подвоха.

Прошло несколько минут. Иисус произнес очень тихо, почти шепотом:

— Тони, ты скоро отправишься в путешествие…

— Эта фраза похожа на Бабушкино напутствие, — рассмеялся Тони. — «Ты скоро отправишься в путешествие, внук мой…» Но ведь все это, — он обвел руками окружающее пространство, — можно тоже считать путешествием.

— Да, и правда похоже, — усмехнулся Иисус. — Главное, не забывай во время этого путешествия, что ты не один, как бы одиноко тебе ни было и что бы ты ни почувствовал.

— К чему ты это говоришь? — Тони коснулся руки Иисуса. — Я сижу тут и пытаюсь забыть, что заранее согласился на все, что вы предлагаете, а ты ведешь себя так, что я нервничаю все больше.

Иисус опять тихо засмеялся, очень искренне, и это подействовало на Тони успокаивающе.

— Я не хочу, чтобы ты нервничал, я просто хотел сказать, что всегда буду с тобой.

Тони глубоко вздохнул, подыскивая слова, чтобы выразиться как можно точнее.

— Думаю, я верю тебе, как и всему остальному здесь. Не знаю даже почему — может быть, благодаря маме, — но верю. — Помолчав, он добавил: — Спасибо, кстати, за то, что помог, когда я потерял самообладание, прибыв сюда.

Иисус похлопал его по плечу в знак того, что все понял, и продолжал:

— Мы с Бабушкой хотим сделать тебе подарок, который ты можешь передать кому-нибудь во время своего путешествия.

Словно по сигналу, Бабушка раздвинула одеяла и вернулась к очагу. Она расплела косы; черные как смоль ниспадающие волосы представляли резкий контраст с высохшим и морщинистым, но сияющим лицом. Она двигалась легко, без усилий, и лучилась довольством. Потянувшись, она почесала у себя под подбородком, где на платье не хватало пуговицы.

— Я старею, — проворчала она, — но что поделаешь?

— Ну, многое можно сделать, — решил поддразнить ее Тони. Она, возможно, была старее самой вселенной. — Больше гулять, соблюдать диету. — Он улыбнулся, и Бабушка улыбнулась в ответ.

Затем она уселась на табурет рядом с Тони, поерзала, устраиваясь поудобнее; при этом из складок ее платья исходили какие-то лучи. Тони изумленно смотрел, как она ловко перебирает их руками, даже не задумываясь о том, что делает. Лучи, накладываясь друг на друга, меняли цвет. Радужный цвет морской волны разложился на тысячи переливающихся оттенков зеленого, красные лучи струились рядом с лиловыми, а белые просвечивали то тут, то там. Вновь образовавшиеся цвета и оттенки издавали чуть слышное звучание, сливаясь в единой гармонии. Тони казалось, что он чувствует эту гармонию всем телом. Темные участки чередовались между пальцами женщины со светлыми; новые формы были настолько объемными, что, казалось, они возникают даже не в трех измерениях.

Эти фигуры и образы становились все сложнее, и неожиданно в глубине темных участков появились вспышки, целый фейерверк вспышек, похожих на разноцветные бриллианты, рассыпанные на черном бархате. Вспышки не гасли, а висели в пустоте, подмигивая и мерцая, и затем соединялись в общем танце, согласованном, но свободном. У Тони от этого чарующего зрелища захватило дух. Он чувствовал, что малейший ветерок или шепот могут развеять эту картину, разрушить ее. Бабушка развела руки шире, словно обнимая это волшебство, и на глазах у Тони стал формироваться невероятный рисунок: разум не успевал постичь то, что видели глаза. Музыка исходила откуда-то из его груди, она становилась все громче по мере того, как рисунок усложнялся. Тончайшие линии сияющих цветов переплетались в определенном порядке и с определенным смыслом; каждое сочетание их добавляло новый квант в общую гармонию, создавая нити случайных определенностей, цепочки хаотического порядка.

Неожиданно Бабушка рассмеялась, как маленькая девочка, и, собрав все эти чудеса, сложила их вместе, так что только меж ее пальцев просачивался пульсирующий свет. Она поднесла руки ко рту, словно собиралась раздуть затухающее пламя в очаге, и дунула, как какой-то космический чародей, раскинув руки в стороны и обрисовав в воздухе контуры большого сердца. На этом фокус победоносно завершился.

Бабушка улыбнулась Тони, который сидел с открытым от изумления ртом.

— Понравилось?

— Нет слов, — ответил он. — Никогда не видел ничего подобного, не слышал и даже не чувствовал. Что это было?

— Струны, нити, — объяснила она деловито. — Знаешь «колыбель для кошки»? — Он кивнул, вспомнив, как играл в детстве в эту игру с нитями, натянутыми между пальцев. — Это что-то похожее. Помогает сосредоточиться.

— Вот как… — Он хотел задать вопрос, но колебался, боясь выдать свое невежество. — Вот то, что я только что видел — не знаю, как назвать, — ты делала это совершенно произвольно или же это изображает нечто определенное?

— Блестящий вопрос, Энтони! То, что ты видел, слышал и чувствовал, представляет прообраз совершенно определенной сущности.

— И какой же?

— Любви! Искренней, самоотверженной любви.

— Это была… любовь? — спросил он ошеломленно.

— Да, малюсенькая демонстрация любви. Детская игра, но реальная и истинная. — Бабушка улыбнулась, глядя на Тони, который растерянно хлопал глазами. — И еще одна деталь, Тони. Ты этого мог не заметить, но в своем представлении я намеренно опустила кое-что существенное. Ты слышал и чувствовал гармонию, создаваемую лучами, — по крайней мере внешний рисунок, но заметил ли ты, что они не складываются в стройную мелодию?

И правда, мелодии Тони не слышал, это было просто сочетание гармонических созвучий.

— Ну и что? Что это за мелодия, которой там не хватало?

— Это ты, Энтони! Ты — та самая мелодия. Ты — причина существования того, что ты наблюдал и что внушило тебе такой трепет. Без тебя вся картина не имела бы ни формы, ни смысла. Без тебя все это просто… развалилось бы.

— Я не… — начал Тони, глядя на грязный пол под ногами, который, как ему показалось, начал куда-то смещаться.

— Все в порядке, Энтони. Я знаю, ты всему этому не очень-то веришь. Ты заблудился, смотришь из очень глубокой ямы и видишь лишь поверхность вещей. Но это не испытание, которое можно провалить. Любовь никогда не осудит тебя за то, что ты заблудился, и хотя она не станет силой вынуждать тебя выйти из своего убежища, она не оставит тебя там одного.

— Кто ты? — спросил Тони. Он посмотрел индианке в глаза, и, как ему показалось, увидел в них то, что недавно наблюдал в ее руках. Слова «Святой Дух», подумал он, характеризуют ее слишком приблизительно и неполно.

Она ответила ему прямым твердым взглядом.

— Энтони, я представляю собой больше, чем ты можешь вообразить, и вместе с тем воплощаю твои самые сокровенные мечты. Я та, чью любовь к тебе ты не в силах изменить. Я та, кому ты можешь доверять. Я — голос ветра, улыбка луны, я вода, освежающая все живое. Я обыкновенный ветер, который налетает без предупреждения и сбивает тебе дыхание. Я огонь и ярость, сражающиеся со всем, что ты не считаешь Истиной, что причиняет тебе боль и мешает быть свободным. Я — Ткач, ты — мой любимый цвет, а он, — женщина кивнула в сторону Иисуса, — он — весь гобелен целиком.

Воцарилась священная тишина, и некоторое время все трое наблюдали, как тлеют угли, то ярко вспыхивая, то затухая в унисон с невидимым дыханием очага.

— Пора, — прошептала Бабушка.

Иисус взял Тони за руку.

— Подарок, о котором я говорил тебе, Тони, заключается в том, что в предстоящем путешествии ты можешь по своему выбору излечить от болезни одного человека, но только одного. И когда ты выберешь этого человека, твое путешествие окончится.

— Я могу вылечить кого-то? Ты хочешь сказать, что я способен вылечить любого, кого захочу?

Тони был потрясен. Он сразу мысленно вернулся в прошлое, к постели Габриэля в палате интенсивной терапии; он вспомнил, как рука пятилетнего мальчика выскользнула из его руки и упала на простыню. Он надеялся, что никто не читает сейчас его мысли. Сам он считал это маловероятным.

Прокашлявшись, он повторил вопрос:

— Любого?

— При условии, что человек еще не умер, — уточнила Бабушка. — Воскрешение мертвых тоже возможно, но обычно ни к чему хорошему не приводит.

Вдруг все движения будто замедлились, словно перед глазами у Тони поплыла череда отдельных кадров. Речь тоже стала немного бессвязной, но он был уверен, что Бабушка и Иисус его понимают.

— Я хочу, чтобы не осталось неясностей. Любого? Я могу вылечить любого, кого захочу? Я способен на это?

Иисус наклонился к нему.

— Да, ты можешь вылечить любого человека, но не самостоятельно, а с моей помощью. Это я вылечу выбранного тобой человека через тебя. Но физическое исцеление всегда временное. Даже вероцелители в конце концов умирают.

— Так значит, любого.

— Да, Тони, кого угодно. — Иисус улыбнулся, но постепенно улыбка стала исчезать с его лица, и Тони протянул руку, словно желая вернуть ее.

— Ну что ж, ладно, — пробормотал он едва слышно. — Хорошо! Разреши тогда задать еще вопрос: я что, должен уверовать в Бога, чтобы это сработало? — Он опять посмотрел на последние угли в очаге, все еще распространявшие ощутимое тепло. Он не был уверен, что правильно расслышал ответ Иисуса. Впоследствии ему казалось, что Иисус сказал: «Исцеление никак с тобой не связано, Тони».

Он лег — и начал ускользать куда-то.

7
Не сбиться с пути

Известно: чем меньше осталось пройти,

Тем больше рискуешь сбиться с пути.

Пол Саймон^[18]

На Портленд опустилась ночь. Где-то за облаками, которые, казалось, навечно зависли над городом, поливая его дождем, плыла полная луна, и в приемном покое университетской больницы начался обычный для полнолуния наплыв пациентов. В блоке интенсивной нейрохирургии на седьмом этаже все было, к счастью, тихо и спокойно, не считая привычной суеты медперсонала, работавшего в размеренном, давно установившемся ритме, и жужжания различных контрольных устройств и прочей электроники.

Доктор Виктория Франклин, заведующая отделением нейрохирургии, совершала обычный вечерний обход с группой студентов, которые следовали за ней, как цыплята за наседкой; каждый надеялся чем-то выделиться из общей массы, но не в худшую сторону. Доктор Франклин была невысокая афро-американка довольно непрезентабельной внешности, но цепкие глаза и властная манера моментально приковывали к ней внимание.

Дошла очередь до палаты номер 17. Подойдя к кровати, курирующая студентов молодая женщина-ординатор просмотрела записи на листке, закрепленном рядом на стене.

— Это мистер Энтони Спенсер, — сказала она. — Через пару недель ему исполнится сорок шесть… если он доживет, конечно. Он бизнесмен и уже дважды обращался в нашу больницу. В первый раз у него было порвано ахиллово сухожилие, во второй начала было развиваться пневмония, в остальном же он не жаловался на здоровье. Вчера поступил к нам с двойной травмой головы, довольно большой раной на лбу и сотрясением мозга — вероятно, вследствие падения на бетонный пол; этим же объясняется кровотечение из правого уха.

— Подобное кровотечение является симптомом… чего? — задала наводящий вопрос доктор Франклин.

— Трещины в основании черепа, — ответила ординатор. — Пациент едва не скончался, когда прибывшая на место бригада пыталась зафиксировать его позвоночник. Он был немедленно доставлен сюда, и обследование выявило субарахноидальное кровоизлияние и менингиому в центральной части лобной доли мозга, под серповидной складкой.

— И какова общая картина? — спросила заведующая.

— Крайне необычное сочетание трех факторов: травмы, аневризмы и опухоли.

— В каком полушарии опухоль?

— М-мм, мы точно не знаем, но часы он носил на правой руке.

— И почему это важно?.. — обернувшись к студентам, спросила заведующая.

— Э-э, он левша?

Пока заведующая и ее свита обменивались вопросами и ответами, прежде чем перейти к следующему пациенту, в соседнем здании, на десятом этаже Детской больницы Дорнбеккера, происходил более напряженный разговор.

Молли Перкинс была измотана и раздражена. Жизнь матери-одиночки и так-то не сахар, а в такие дни — просто невыносима. Считается, что Бог не нагружает на человека больше, чем тот может вынести, но Молли казалось, что она уже почти достигла предела своей выносливости. Учитывает ли Бог тот груз, который она взяла на себя добровольно, в дополнение к тому, что ей полагалось по норме? А тот, который взвалили на нее другие? Молли надеялась, что учитывает.

Она беседовала с дежурным врачом. Молли вела подобные беседы уже месяца четыре. Она понимала, что доктор не виноват в ее горе, но в данный момент это не имело значения. Ему просто не повезло, он попал под горячую руку, и Молли обрушилась на него со всеми своими бедами. Но доктор сочувствовал ей и терпеливо ждал, пока она сбросит скопившееся напряжение. В двадцати метрах от этого самого места ее бесценная четырнадцатилетняя дочь Линдси умирала от миелолейкоза и от лекарств, которые были ей прописаны, чтобы заставить это слабое дрожащее человеческое существо сопротивляться болезни. Молли сознавала, что в больнице полно других пациентов, которые так же, как ее Линдси, ведут борьбу с собственным организмом. Но она слишком устала, чтобы думать о чем-либо помимо собственного несчастья.

В больнице было немало сострадательных людей вроде того, которого атаковала Молли. Они самоотверженно сражались на переднем крае, и хотя позже, в тиши своего дома, могли оплакать умерших пациентов, во время работы они держали себя в руках. Их преследовало чувство вины за то, что они продолжают жить, смеяться и любить, в то время как другие, часто совсем юные и невинные, гибнут, несмотря на все их старания.

Всем родителям, как и Молли Перкинс, нужно было, чтобы кто-то развеял их сомнения, придал им уверенности — даже тогда, когда оснований для нее не было. Все, что могли сделать врачи, это сообщить какие-то новые факты, показать диаграммы, попытаться объяснить происходящее и смягчить возможные или неизбежные удары судьбы. Конечно, бывали и победы, которые, впрочем, не уменьшали горечи потерь, особенно если последние шли одна за другой.

— Завтра мы сделаем еще несколько анализов, миссис Перкинс, и посмотрим, далеко ли еще до той точки, где количество лейкоцитов достигает нуля. Знаю, вы уже много раз слышали подобные объяснения. Прошу прощения, если это выглядит как уловка, чтобы успокоить вас. Вы сможете прийти завтра? Линдси будет легче, если вы будете рядом.

— Да, я приду.

Молли поправила прядь белокурых волос, которая вечно не хотела находиться на положенном месте. Что-то скажет ей босс? Рано или поздно терпение у него лопнет. Не может же он вечно заставлять других работать за нее. Хотя Молли работала сдельно и платили ей только за выходы, пропуски все равно нарушали общий график. Большинство сотрудников относились с пониманием к ее ситуации, но у них были свои заботы, свои семьи и дети.

Молли взглянула на сидевшего неподалеку шестнадцатилетнего Кэбби. Он просматривал альбом с фотографиями родственников и друзей, который всегда брал в больницу, чтобы скоротать время. Парень покачивался взад-вперед на стуле в такт какому-то ритму, не слышному посторонним. Он был занят делом, и слава богу. За ним нужен глаз да глаз.

Почувствовав на себе взгляд Молли, Кэбби поднял голову, улыбнулся своей неотразимой улыбкой и приветственно помахал рукой. Молли послала ему воздушный поцелуй. Кэбби — ее первенец, плод истинной любви, как она думала поначалу. Тед был с нею вплоть до того момента, когда впервые взглянул на плоское круглое лицо новорожденного, его раскосые глаза и маленький подбородок. Романтический идеализм, который воодушевлял любовника Молли, наткнувшись на неожиданное препятствие, потерял управление и разбился о реальность ежедневной самоотверженности.

Оба они — и Молли, и Тед — были здоровы и полны наивного юношеского оптимизма в борьбе с общим врагом — окружающим миром. Не желая подчиняться системе, они отказались от патронажа во время беременности и сопутствующих анализов. Но даже если бы Молли знала, как все обернется, в ее отношении к сыну ничто бы не изменилось. После первого потрясения, когда у мальчика выявили нарушение когнитивных функций, ее любовь к сынишке только возросла и стала отчаянной. Молли никогда не сможет забыть выражение горького разочарования на лице Теда, и чем сильнее она любила их невинно обделенного мальчика, тем меньше становилась любовь Теда к ней. Она не желала сдаваться и спасаться бегством, он же сделал и то и другое.

В связи с рождением ребенка, не отвечающего их ожиданиям, некоторые мужчины, вдруг осознав, что они смертны, или столкнувшись с разочарованием и повышенным вниманием посторонних, пытаются оправдать свою трусость прекраснодушными речами и ускользают через черный ход. Тед даже не соизволил попрощаться. Через три дня после рождения Кэбби Молли вернулась в их небольшую трехкомнатную квартирку над баром, в котором она работала, и не обнаружила никаких следов Теда — словно он никогда и не жил здесь. И за все последующие годы она ни разу не видела его и даже не слышала о нем.

Неожиданные события раскрывают глубину человеческого сердца. Незначительная двусмысленность, малейшая разоблаченная ложь, лишняя хромосома,^[19] внезапное столкновение иллюзии с реальностью, крушение идеала — почти любая неожиданность может застопорить колесо жизни и показать, что уверенность, будто держишь все под контролем, совершенно безосновательна.

К счастью, большинство женщин, в отличие от некоторых мужчин, не выбирают в таких случаях бегство, и Молли лишь яростнее боролась с потерями, вкладывая всю душу и все сердце в ребенка. Она назвала его Карстеном в честь своего прадедушки — по той простой причине, что имя всегда ей нравилось, а о прадедушке она слышала много хорошего. Но сам мальчик предпочел имя Кэбби, так как ему было легче произносить его. «Хорошо еще, что не Велик», — думала она.

Примерно через год после рождения Кэбби Молли как-то поддалась ласковым речам одного из завсегдатаев бара, вошедшего в раж после выпивки. Лицо парня выражало доброту, он сочувственно и подолгу держал ее руку в своей. У Молли хватало опыта в таких делах, но тяжесть повседневного существования притупила ее бдительность, а сердце, желавшее близости, заглушило предупредительные сигналы. Для него она была просто очередным неодушевленным трофеем, женщиной на одну ночь, средством, позволяющим проявить лишний раз любовь к самому себе. Для нее же эта случайная связь стала толчком к изменению всей жизни. С помощью социальных работников, друзей и церкви, в чьих стенах немало живых сердец, Молли переехала на новую квартиру, нашла другую работу и спустя девять месяцев родила Линдси Анну-Марию Перкинс, весом семь фунтов восемь унций, здоровую и темноволосую. Общество, в котором Молли вращалась, приняло новорожденную с радостью. И вот теперь, четырнадцать лет спустя, именно Линдси была смертельно больна, в то время как Кэбби, несчастный шестнадцатилетний даун с уровнем развития, как у восьмилетнего мальчика, был здоров и полон жизни.

— Простите, — обратилась Молли к врачу, — в котором часу, вы сказали, будет проводиться обследование?

— Мы хотели бы начать в два часа, и продлится это почти до конца дня. Вас устроит? — Врач ждал ответа, а Молли прикидывала, каким образом изменить рабочий график. Наконец она кивнула, и врач продолжил: — Давайте взглянем на ее последние результаты. — Указав на одну из ближайших дверей, он сказал: — Там я могу вывести их на экран, это займет две минуты, а потом вам надо будет расписаться кое в каких бумагах. Я отвечу на ваши вопросы, если они появятся, и провожу вас.

Молли еще раз взглянула на Кэбби, увлеченно рассматривавшего фотографии и, казалось, не замечавшего ничего вокруг. При этом он напевал себе под нос и вовсю размахивал руками, словно дирижировал оркестром, который виден лишь посвященным. Обычно присматривать за мальчиком помогал кто-нибудь из волонтеров, но сегодня никого из них не было видно.

Диаграммы, подписи, вопросы и объяснения заняли больше времени, чем Молли рассчитывала, и оно пролетело незаметно. Наконец она решилась задать самый трудный вопрос и заранее внутренне собралась в ожидании худшего.

— А каковы у Линдси реальные шансы выздороветь? Я очень благодарна, что вы потратили столько времени, чтобы объяснить мне все это, но какие у нее шансы?

— Простите, миссис Перкинс, но этого мы не знаем, — ответил врач, коснувшись ее руки. — Говоря откровенно, при отсутствии костного мозга, который можно было бы ей трансплантировать, шансы меньше пятидесяти процентов. Химиотерапия кое-что дала, но, как вы знаете, ей было очень тяжело. Она стойкий человечек, и часто это имеет решающее значение. Сделаем анализы и будем лечить ее дальше, сообразуясь с результатами.

В этот момент Молли вспомнила, что Кэбби давно сидит без присмотра. Взглянув на настенные часы, она увидела, что прошло почти двадцать минут. Это было слишком долго. «Только бы он чего-нибудь не натворил», — подумала она. Пообещав врачу, что явится на следующий день, и извинившись, Молли выскочила в холл.

Как она и опасалась, Кэбби исчез, взяв с собой альбом и оставив пустую сумку, в которой обычно лежали крекеры в форме золотых рыбок, но в больницу они их не брали. Молли еще раз посмотрела на часы. Хорошо бы, Мэгги была на месте, но ее смена кончилась. Мэгги была опытной дипломированной медсестрой и работала в отделении онкологии и гематологии больницы Дорнбеккера — не только в свою смену, но и по вызову в экстренных случаях. Она снимала квартиру вместе с Молли и была самой близкой ее подругой.

Молли быстро прошла по коридору к палате номер 9, где лежала Линдси. Дочь спала, Кэбби не было видно. Поговорив с двумя-тремя служащими и установив, что Кэбби в этих краях не появлялся, она вернулась в холл. Здесь надо было выбирать: либо искать в глубине здания, либо идти к лифтам. Зная своего сына, она пошла к лифтам. Он обожал нажимать на всякие кнопки — как и на пуговицы ее одежды, подумала Молли с тревожной улыбкой.

Игра в прятки была любимым развлечением Кэбби, благодаря которому их с матерью хорошо знали в местном полицейском участке, куда Молли нередко обращалась с просьбой помочь ей найти сына. Не раз он сбегал из дома и возвращался без ее ведома, а через несколько недель, а то и месяцев она обнаруживала какой-нибудь припрятанный в его комнате предмет, отнюдь не принадлежавший им. Кэбби очень любил возиться с фотоаппаратами и делать снимки, но стеснялся, когда его фотографировали. Однажды он совершил набег на незапертый соседский дом, откуда стянул фотоаппарат и спрятал его дома у себя под кроватью. Два месяца спустя Молли нашла его, а при допросе Кэбби сразу сознался в краже и отвел мать к соседу, который думал, что сам засунул фотоаппарат невесть куда. Больше всего Молли боялась, что Кэбби однажды придет в голову забраться в какой-нибудь радиологический институт.

Прикидывая наиболее вероятный путь Кэбби, она прошла по надземному переходу из детской больницы в главное здание, где нашла их семейный фотоальбом, и поднялась на лифте в блок интенсивной терапии, надеясь, что сын находится в каком-нибудь другом месте. Правила поведения в обществе были Кэбби попросту неизвестны. Он стремился подружиться с любым встречным, будь тот даже без сознания. Учитывая пристрастие парня к кнопкам и лампочкам, блок интенсивной терапии был для него идеальным местом. В конце концов с помощью нескольких медсестер, волонтеров и прочего персонала Молли удалось сузить поле поисков до неврологического отделения и палаты номер 17. Каким-то образом Кэбби сумел проскользнуть мимо всех пропускных пунктов: очевидно, пристроился к какому-нибудь посетителю в тот момент, когда весь персонал был занят. Молли тихо пробралась в семнадцатую палату. Она не хотела ни пугать Кэбби, ни беспокоить больного и его посетителей.

К этому моменту Кэбби провел в палате уже минут пять. Тут царили тишина и полумрак, и, к радости мальчишки, было полно жужжащих и пищащих приборов, работавших каждый в своем ритме. Ему все это очень понравилось. К тому же здесь было прохладнее, чем в других помещениях. Через пару минут Кэбби с удивлением обнаружил, что он в палате не один: на кровати спал какой-то человек.

— Проснись! — велел ему Кэбби и подергал незнакомца за руку. Но тот не отреагировал. — Ш-ш-ш! — прошептал мальчик, воображая, будто в комнате присутствуют и другие люди.

Человек спал глубоким сном, а изо рта у него, как заметил Кэбби, торчали какие-то уродливые трубки. Паренек попытался вытащить одну из них, но та была хорошо укреплена, так что он бросил это занятие и перенес все внимание на аппараты, к которым трубки были подсоединены. Он восхищенно наблюдал за тем, как некоторые из лампочек меняли цвет, другие испускали зеленые волны, а третьи просто включались и выключались, включались и выключались.

— Кикмахасс!^[20] — вырвалось у Кэбби его любимое словечко.

Тут была масса кнопок и выключателей, а уж с ними-то он умел обращаться. Он хотел было повернуть одну из больших ручек, но сначала, подчиняясь какому-то импульсу, наклонился к спящему и поцеловал его в лоб.

— Что за черт?! — воскликнул чей-то громкий голос.

Кэбби застыл, не успев дотянуться до ручки. Он посмотрел на лежащего человека, но тот по-прежнему спал и не двигался. Кто-то еще должен был находиться в помещении, однако Кэбби никого не видел. Он медленно поднес палец ко рту и прошептал как можно громче:

— Ш-ш-ш!

В этот момент открылась дверь.

— Кэбби!

Она нашла его. Игра закончилась, он был тут же захвачен в плен и широко улыбался маме, которая извинялась перед женщиной, помогавшей ей в поисках.

* * *

Тони скользил головой вперед в окутывавшую его черноту. Ему было тепло и уютно, и ничто не мешало наслаждаться тем, что его куда-то переносят, поднимают и помещают в конце концов в комнату с мигающими, жужжащими и гудящими лампочками.

Он посмотрел на свое тело и был неприятно поражен. Видок у него был еще тот.

— Что за черт?! — воскликнул Тони, стараясь вспомнить, как сюда попал. Он сидел вместе с Иисусом перед очагом в грязной Бабушкиной гостиной, а потом уснул. Что такое она сказала только что? Ах да, она сказала, что уже пора. А теперь он оказался здесь, в больничной палате, утыканный уродливыми трубками и привязанный к всевозможным суперсовременным устройствам.

В полумраке палаты Тони видел, как чей-то пухлый палец приблизился к тому месту, где должны были находиться его губы.

— Шшш! — прошептал кто-то громко.

Тони решил, что это, возможно, неплохой совет, особенно если учесть, что дверь отворилась и вошла женщина, у которой был очень усталый вид, но взгляд выражал облегчение. Она воскликнула не то «бэби», не то «крабы», что было совершенно неуместно, и тем не менее Тони почувствовал, как его подхватывает какая-то восхитительная волна, принесшая с собой целый каскад несвязных образов. Он посмотрел на пол, мебель и аппаратуру и кинулся бегом к этой странной женщине, в ее объятия. Инстинктивно он потянулся к ней, но почувствовал, как что-то держит его, и хотя свое тело он ощущал, к нему невозможно было прикоснуться, не за что было ухватиться. Но в общем-то, и нужды в этом не было. Какая-то сила удерживала Тони в вертикальном положении, не давая свободно двигаться, — как будто его засунули в гироскоп. Единственное, что казалось здесь сообразным, — это окно, перед которым Тони висел. Время от времени что-то на миг заслоняло его, и оно становилось темным. Коснувшись женщины, Тони прикосновения не ощутил, но почувствовал сладкий аромат ее духов, смешанный с запахом пота, выдававшим тревогу.

«Где, скажите на милость, я нахожусь?» — удивился он.

8
Что же такое душа?

Читал я Библию не раз,

Потел, корпел, искал ответа;

И что несет нам Божий глас?

Небесный свет. Ответа нету.

Слепой Уилли Мактелл^[21]

Тони отчаянно пытался привести в порядок мешанину возникающих перед ним образов, но ощущение было такое, будто его несет водоворот фантастического карнавала.

Женщина подошла к нему почти вплотную и, едва не коснувшись его лица, произнесла:

— Кэбби, не смей больше играть в прятки, не предупредив меня. Особенно когда мы навещаем Линдси. Слышишь?

Она была строгой, но доброй, и Тони кивнул ей вместе с Кэбби, кто бы тот ни был. Затем они все вместе прошли по больничному коридору, спустились на лифте и, выйдя на улицу, направились к автостоянке, где погрузились в старомодный «шевроле-кэприс».

«Не машина, а ведро с гайками», — подумал Тони и тут же почувствовал укол совести в связи со своим высокомерным суждением. От старых привычек не так-то легко избавиться.

Они начали спускаться с холма, и Тони узнал серпантин, петлявший между деревьями лесопарка, который отделял больницу от остального города. Можно было подумать, что женщина ведет машину прямо к дому на набережной, где расположена квартира Тони. Но они проехали по Макадам-авеню мимо его дома в направлении моста Селвуд, по которому пересекли Уилламетт, и затем проследовали по бульвару Маклафлина и по лабиринту улочек в районе Милуокской школы.

Тони догадался: он находится в голове у какого-то мальчика по имени Кэбби — очевидно, сына женщины, которая сидит за рулем. Он не был уверен, услышит ли его кто-нибудь, но тихо произнес:

— Кэбби?

Мальчик вскинул голову.

— Фто? — откликнулся тот, слегка шепелявя.

— Я ничего не говорила, дорогой, — сказала женщина за рулем. — Мы уже почти дома. Ужин сегодня готовит Мэгги, а у меня рутбир и мороженое на десерт. Подойдет?

— Ланна!

— А потом ляжем спать, хорошо? У нас был трудный день, а завтра мне снова идти в больницу к Линдси, ладно?

— Ланна. И Кнэби пойдет.

— Завтра — нет, малыш. Завтра тебе надо в школу, а вечером твоя подруга Мэгги возьмет тебя с собой в церковь. Ты хочешь пойти в церковь и повидать кое-кого из своих друзей?

— Ланна.

Тони понял, что у мальчика, в чьей голове он оказался, не все в порядке с речью. Смотреть на мир глазами Кэбби было примерно как выглядывать из окна. Он испытывал странное ощущение, пытаясь сфокусировать свой взгляд на чем-либо, независимо от того, куда смотрит Кэбби. Кроме того, Тони понял, что кратковременные затемнения в его «окне» происходят в те моменты, когда Кэбби моргает. Тони привык к этому и почти перестал замечать.

Он хотел было разглядеть лицо Кэбби в зеркале заднего обзора, но мальчик сидел так, что его не было видно.

— Кэбби, сколько тебе лет? — спросил Тони.

— Фыфнасать, — ответил тот и начал вертеть головой, пытаясь понять, кто с ним разговаривает.

— Да, тебе уже шестнадцать лет, ты уже большой мальчик. Кто любит тебя, Кэбби? — послышался ласковый голос с водительского сиденья. Он нес успокоение. Тони почувствовал, как расслабился мальчик.

— Мама!

— Да, ты прав. Прав, как всегда, Кэбби. Мама всегда будет любить тебя. Ты мое солнышко!

Кэбби кивнул, продолжая осматривать заднее сиденье в поисках того, кто там прятался.

Они подъехали к скромному домику на четыре спальни в районе новостроек и остановились у подъезда. На улице был припаркован более современный седан с заметной вмятиной на заднем крыле с водительской стороны. Они вошли в маленькую прихожую, где Кэбби, знавший, что полагается делать, скинул куртку и повесил ее на крючок, затем расстегнул застежку-«липучку» на ботинках и, сняв их и поставив на место, надел домашнюю обувь, прошел вслед за матерью на кухню, где еще одна женщина склонилась над стоявшей на плите кастрюлей, распространявшей восхитительные ароматы.

— Мэгги! — воскликнул Кэбби и бросился к женщине у плиты — хорошо сложенной негритянке в переднике поверх формы медсестры.

— Ба! Да что же это за красавчик? — улыбнулась Мэгги, обняв Кэбби за плечи.

— Я Кнэби! — заявил мальчик, и Тони почувствовал, как он привязан к этой женщине.

Тони не только смотрел на мир через глаза Кэбби, но и чувствовал все, что творилось в его внутреннем мире, в его душе и говорило о его безграничном доверии к Мэгги.

— Ну да, конечно! Это же Кэбби, мой любимчик Карстен Оливер Перкинс, не какой-нибудь бэби-Кэбби-озорник. Не обнимешь меня? Давай-ка покажи, как ты меня любишь!

Они сердечно обнялись. Кэбби засмеялся, откинув голову назад:

— Кушать!

— Да, представляю, как ты проголодался после трудового дня. Может быть, сбегаешь умоешься, а я пока налью тебе тарелку твоего любимого супа с грибочками, лапшой и фасолью?

— Ланна!

Кэбби помчался в ванную, где схватил мыло и включил воду. Посмотрев в зеркало, Тони впервые увидел мальчишку, в чьей голове он гостил. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что у Кэбби синдром Дауна. Этим объяснялась и его неправильная речь, и все поведение. Кэбби приблизил лицо к зеркалу и, словно увидев Тони, улыбнулся ему широкой, от уха до уха, улыбкой, осветившей и его лицо, и душу.

Тони никогда прежде не встречались люди с задержкой умственного развития. Он даже не знал толком, как их правильно называть, — может быть, «умственно отсталыми», или «интеллектуально неполноценными», или как-то иначе? Его представления обо всем, помимо бизнеса, не имели в основе своей ни личных наблюдений, ни опыта. Тем не менее Тони был уверен в их правильности. Людей вроде Кэбби, не производящих ничего общественно полезного, он считал обузой для общества. Какую-либо ценность они представляют только для близких. А терпят их, высокомерно полагал Тони, исключительно из гуманных побуждений. Он помнил, как высказывал подобные взгляды на коктейльных вечеринках, не испытывая при этом никаких угрызений совести. Проще всего объединить таких людей в одну группу и заклеймить всех одним махом как «умственно отсталых» или «неполноценных». Тони подумал, что все предубеждения строятся по тому же принципу. Так гораздо удобнее, чем разбираться с каждым человеком в отдельности, выясняя, кого он любит и кто любит его.

Усевшись за стол, все трое взялись за руки, и Молли обратилась к Кэбби:

— Кэбби, кого мы должны поблагодарить сегодня?

Последовал перечень людей, которые — скорее всего, сами того не ведая — вызвали благодарность в сердцах этой троицы. Перечень включал присутствующих за столом, Иисуса, Линдси, врачей и медсестер в больнице, фермера, вырастившего овощи для супа, работников молочной фермы, поставлявших молоко, сливочное масло и особенно мороженое, а также Теда, школьных друзей Кэбби, пивоваров, изготовивших рутбир — корневое пиво, и множество других людей, которые раздавали всевозможные блага по поручению Господа Бога. Тони едва не рассмеялся во весь голос, когда Кэбби во время этой церемонии стянул со стола кусок хлеба.

Во время ужина Тони слушал беседу и накапливал впечатления. Он чувствовал вместе с Кэбби вкус супа и свежего хлеба, а потом наслаждался мороженым и пивом. По обрывкам фраз, которыми обменивались Молли и Мэгги, и по выражению их лиц Тони понял, что Линдси — младшая сестра Кэбби, и она лежит в тяжелом состоянии в больнице Дорнбеккера, одной из двух детских больниц при университете. Молли уже договорилась на работе, что не выйдет на следующий день, а Мэгги, которая делила с ней не только квартиру, но и заботу о детях, обещала встретить Кэбби после школы, а вечером, возможно, взять его с собой в церковь.

Когда перед сном Кэбби пошел пописать, Тони целомудренно отвел взгляд, но почувствовал обычное в таких случаях облегчение. Что поделаешь: из таких мелочей, привычных и незаметных, но очень существенных, складывается повседневная жизнь. Кэбби облачился в пижаму, изображавшую костюм Человека-паука, почистил зубы и забрался в постель.

— Готово! — крикнул он, и спустя несколько секунд в спальню вошла Молли, включила ночник в виде божьей коровки на прикроватной тумбочке, а люстру под потолком погасила. Она села на кровать рядом с сыном и, наклонившись к нему, на какой-то момент закрыла лицо руками. Тони чувствовал, что Кэбби внутренне тянется к ней, хочет ей что-то сказать. Но все, что он смог сделать, — это похлопать ее легонько по спине.

— Ланна, мама! Ланна?

Та глубоко вздохнула.

— Да, Кэбби, все хорошо. У меня есть ты и Линдси, и Мэгги, и Иисус. Просто сегодня был трудный день, и я устала, вот и все.

Затем она положила голову сыну на грудь и запела что-то знакомое, чего Тони не слышал с тех пор, как был маленьким мальчиком. Он узнал песню, которую когда-то напевала его собственная мама, и ему стало очень грустно. В детстве он всегда плакал, когда мама пела: «Я знаю, Иисус любит меня».

Кэбби тоже запел — медленно, монотонно, запинаясь: «Ишуш любит меня». Тони хотел подтянуть ему, но не смог вспомнить слова; на него обрушился целый каскад воспоминаний.

— Кэбби, сыночек, почему же ты плачешь? — Молли стерла слезы с его лица.

— Грушна! — сказал Кэбби и постучал пальцем по сердцу. — Грушна!

* * *

Тони проснулся. Из глаз его были готовы политься слезы. Он сел и глубоко вздохнул. Бабушка стучала пальцем по его груди, чтобы разбудить, и протянула ему чашку с каким-то питьем, по виду похожим на кофе, а по вкусу на чай.

— Утри нос! — приказала она, вручив ему чистую тряпку. — Надо было бы дать тебе хорошее индейское имя вроде Глаза-На-Мокром-Месте.

— Можно и так, — рассеянно согласился Тони. Он еще был во власти только что пережитых эмоций.

Наконец он собрался с мыслями и спросил:

— Как такое возможно?

— Да, квантовый огонь — мощная штука, — усмехнулась Бабушка. — Но подумать только, кто задает этот вопрос! Человек, лежащий в коме в портлендской больнице! И он спрашивает женщину племени лакота, находящуюся в его душе, каким образом он мог попасть в голову весьма необычного мальчика из Портленда. По-моему, — захихикала индианка, — ответ напрашивается сам собой.

— Ну конечно. — Тони тоже усмехнулся, но затем помрачнел. — Значит, все это происходит в действительности? Ну, с Кэбби, его матерью и Мэгги? А Линдси вправду больна?

— В реальном времени — да, — ответила Бабушка.

— А сейчас мы не в реальном времени?

— В другом реальном времени, — проворчала она. — Скорее, в промежуточном. Не задавай столько вопросов, выпей вот лучше.

Предполагая, что напиток на вкус будет гадость, Тони сперва осторожно пригубил, но его опасения оказались напрасными. Жидкость разлилась в груди, приятно согревая его и вызывая ощущение сладостного удовлетворения.

— На это я тоже не отвечу, — сказала она, имея в виду вопрос, который он еще только собирался задать. — Поверь, лучше тебе не знать. И не пытайся внушить мне, что я заработала бы много денег, если бы торговала этим питьем.

Тони искоса взглянул на индианку и не стал уговаривать. Вместо этого он спросил:

— Почему я был там и почему вернулся сюда?

— Там ты оказался по множеству причин. Папа никогда ничего не делает с какой-нибудь единственной целью, и большинство причин ты никогда не узнаешь, а если бы и узнал, то все равно не понял бы. Все это часть его замысла.

— Назови мне хоть одну причину.

— Одна из причин в том, что ты услышал, как поет твоя мать. Уже этого достаточно.

Бабушка подкинула в огонь еще одно полено и поворошила в очаге кочергой, наводя порядок. Тони задумался над ее ответом, боясь заговорить и выдать переполнявшие его чувства.

— Согласен, — сказал он наконец. — Это действительно стоящая причина, хотя было довольно тягостно.

— Понимаю, Энтони.

Они помолчали. Тони глядел в огонь. Бабушка пододвинула свой табурет поближе к нему.

— А почему я вернулся оттуда?

— Кэбби спит, и ему не хотелось, чтобы ты присутствовал в его снах, — ответила индианка рассудительно, будто это было вполне естественное и логичное объяснение.

— Ему не хотелось? — Он посмотрел на Бабушку. Та не отрывала глаз от огня. — Значит, он знал, что я там?

— Его дух знал.

Тони ничего не сказал и лишь поднял брови, полагая, что его собеседница и сама знает, что он хочет спросить.

— Пытаться объяснить человека, который представляет собой нечто целое, единство и вместе с тем конгломерат духа, души и тела, — это все равно что пытаться объяснить Бога, существующего в единстве Духа, Отца и Сына. Понимание дается опытом, через взаимоотношения с другими.

Тони молчал, не зная даже, как сформулировать следующий вопрос.

— А Кэбби, — продолжала Бабушка, — подобно тебе, представляет собой всепроникающий дух, который есть одно с душой, которая есть одно с телом. Это не просто проникновение, это танец и соучастие.

— Вот спасибо! — буркнул Тони и сделал еще один глоток из чашки, смакуя напиток и чувствуя, как он наполняет все его тело. — Теперь понятно.

— Сарказм тоже от Бога, между прочим, — откликнулась индианка.

Тони улыбнулся, но лицо хозяйки сохраняло каменное выражение: видимо, хочет произвести впечатление, решил он. И ей удалось.

— Ну хорошо, давай дальше. Говоришь, ему не хотелось…

— Энтони, тело Кэбби, как и твое, повреждено, душа его сломлена и согбенна, но дух его жив и здоров. Однако при этом он подчинен поврежденным и сломленным частям его личности, душе и телу. Слова не всегда передают суть вещей. Когда я говорю «тело», «душа», «дух», создается впечатление, что это какие-то отдельные вещи, которыми человек владеет. Правильнее было бы говорить, что он является своим телом, является своей душой и своим духом. Он представляет собой взаимопроницаемое и взаимопроникающее целое, единство в разнообразии, но по существу нерасчленимое.

— Для меня это звучит как полная белиберда. Но я верю тебе, хотя и не понимаю, чему именно верю. И я думаю, что каким-то образом воспринимаю то, что ты говоришь, даже если не понимаю. — Он помолчал. — Мне его очень жалко.

— Кэбби? Он сказал то же самое про тебя.

Тони удивленно поднял взгляд.

— Да-да. Так что не очень-то его жалей. Просто ущербность его тела заметнее, чем твоего. Он открыто демонстрирует ее всем, в то время как ты изо всех сил пытаешься спрятать свою. Внутренние рецепторы и восприимчивость у Кэбби развиты гораздо лучше, чем у тебя. Он видит вещи, которых ты не замечаешь, может распознать хорошее и плохое в людях быстрее, чем ты, его восприятие тоньше и глубже. Только все это скрыто в нем за неспособностью к нормальному общению, спрятано в сломленных теле и душе, отражающих сломленный мир. Но не стоит сравнивать себя с ним и расстраиваться. У каждого из вас свой путь, потому что каждый из вас уникален. Жизнь — это не сравнение и не соперничество.

— Ладно, — вздохнул Тони, — скажи тогда, что такое душа?

— Вот наконец очень толковый вопрос. Но точного ответа на него нет. Душа, как я уже сказала, не принадлежность человека, она живое существо. Есть Кэбби, который вспоминает или воображает что-то, а есть Кэбби, который создает, мечтает, испытывает различные чувства, желает чего-то, любит, мыслит. Но Кэбби как душа пространственно ограничен тем Кэбби, который является поврежденным телом.

— Это, по-моему, несправедливо.

— Несправедливо? — пробормотала Бабушка. — Вот новость! Энтони, в сломленном мире, где полно сломленных людей, нет ничего справедливого. Закон пытается действовать справедливо, но спотыкается на каждом шагу. Нет ничего справедливого ни в милосердии, ни в прощении. Наказание никогда не восстанавливает справедливость. То же самое можно сказать и о покаянии. Жизнь не раздает поощрительных призов за правильное поведение. Коммерческим договорам, адвокатам, властям, болезням нет дела до справедливости. Надо бы выкинуть из языка мертвые слова и обратить внимание на живые, такие как «сострадание», «доброта», «прощение», «милосердие». Ни к чему так заботиться о своих правах и о том, что кажется тебе справедливым. — Она оборвала свою тираду. — Но я это так говорю, между прочим…

Они опять помолчали, глядя на огонь.

— А почему вы не вылечите его? — тихо спросил Тони.

Бабушка ответила так же спокойно:

— Энтони, он же не сломанная игрушка, которую можно починить, не имущество, которое можно обновить. Он человек, живое существо, которое будет существовать вечно. Когда Молли и Тедди решили завести ребенка…

— Тедди?

— Да, Тедди, Тед, Теодор. Бывший приятель Молли, отец Кэбби. Он бросил Молли и своего сына. — Тони сжал губы, выражая свое неодобрение и осуждение, а Бабушка продолжала: — Энтони, ты ведь практически ничего не знаешь об этом человеке — слышал лишь обрывки разговора. Ты считаешь его подонком, а я — заблудшей овцой, потерянной монетой, блудным сыном или, — она кивнула в его сторону, — внуком.

Больше она ничего не сказала, предоставив Тони размышлять о своих суждениях, о том, как он смотрит на окружающее и окружающих. Результаты размышлений не принесли ему радости. Он видел большую черную тень, давно уже притаившуюся в его душе, и чем больше он старался оправдать себя доводами рассудка, тем больше росла эта тень. Как бы он ни изощрялся в своих попытках оправдаться и как бы ни пытался скрыть их, стремление осудить другого казалось ему самому отвратительным, оно грозило уничтожить все хорошее, что в нем осталось.

Тони почувствовал на своем плече руку; этого было достаточно, чтобы тень начала таять. Лицо Бабушки вплотную прижалось к его лицу, и он стал успокаиваться.

— Осуждать себя тоже не нужно, Энтони. Не время, — мягко произнесла она. — Важно понимать, что в детстве умение судить было необходимо тебе, чтобы выжить. Это помогало и тебе, и твоему брату. Отчасти вы оба сегодня живы именно потому, что трезво оценивали окружающее. Только эта способность постепенно подтачивает силы человека и становится губительной.

— Но я же и сам вижу, насколько безобразно это стремление судить других. Как мне преодолеть его? — спросил Тони чуть ли не умоляюще.

— Преодолеешь, дорогой мой, когда станешь доверять чему-то другому.

Тень померкла, но Тони знал, что она исчезла не окончательно, а притаилась, как грозное чудовище, выжидающее своего часа. Пока его усмирило присутствие этой женщины. То, что поначалу казалось игрой или мимолетным приключением, обернулось настоящей войной, где полем битвы стали его разум и сердце, где нечто старое, ущербное столкнулось с тем, что еще только нарождалось.

Бабушка принесла Тони другой напиток, на этот раз какой-то более земной и крепкий. Он чувствовал, как тепло от питья разливается по всему телу, достигая даже кончиков пальцев на руках и ногах. Колючая волна пробежала по позвоночнику, и Тони удовлетворенно улыбнулся.

— Только не спрашивай, что это и сколько стоит, все равно не скажу, — проворчала Бабушка.

Тони рассмеялся.

— Но мы отвлеклись. Мы говорили о Кэбби, — напомнил он.

— Это подождет, — отрезала индианка. — Тебе пора возвращаться.

— Возвращаться? Внутрь Кэбби?

Она кивнула.

— А тебе не надо сделать кое-что — ну, ты знаешь…

— Квантовый огонь? — улыбнулась она своей широкой сердечной улыбкой. — Но это же просто детская игра, прыжки и ужимки. — Она покрутила бедрами. — Не-а, ничего делать не надо. Но хочу сказать тебе еще кое-что, Энтони: когда ты окажешься в трудном положении и поймешь это, покрутись.

— Покрутиться?

— Ну да, просто покрутись, вот так, — и Бабушка подпрыгнула, слегка крутанувшись, — как в хороводе.

— Покажи-ка еще раз, а то я не запомнил, — съехидничал Тони.

— Нетушки, — ответила та, ухмыльнувшись. — Одного раза вполне достаточно, так что больше не увидишь.

Оба рассмеялись.

— А теперь отправляйся. — Прозвучало почти как приказ.

И Тони отправился.

9
Светопреставление в святилище

Из всего, чего я боюсь, женщина единственная

не причинит мне вреда.

Авраам Линкольн

Тони прибыл как раз к концу завтрака. По остаткам на тарелке Кэбби было видно, что он лакомился лепешками с курицей, фасолью и сыром. По довольному виду мальчика можно было заключить, что это одно из его любимых блюд.

— Кэбби, ты можешь минут двадцать поиграть, а потом пойдем в школу. Мэгги встретит тебя после уроков, потому что мне надо пойти к Линдси. А вечером она возьмет тебя в церковь. Не возражаешь?

— Ланна.

— И знаешь что? На ужин Мэгги приготовит цыпленка и даст тебе отделить мясо от костей. Ладно?

Кэбби был в восторге и выставил растопыренную пятерню, чтобы мама хлопнула по ней своей ладонью. Крайне довольный жизнью, мальчик рысью бросился к себе в спальню и закрыл за собой дверь. Вытащив из-под кровати футляр для гитары, он открыл его. Внутри оказалась красная игрушечная гитара и малогабаритный фотоаппарат — на вид дорогой. Удостоверившись, что все на месте, Кэбби закрыл футляр, защелкнул замки и спрятал его снова под кровать. Оглядевшись, он увидел одну из своих любимых книжек с картинками и принялся ее листать. Касаясь пальцем надписей под изображениями животных, он достаточно членораздельно называл их, так что было видно, что он их знает. Но одно из животных он не узнал или просто не мог правильно произнести название — и озадаченно сидел, постукивая пальцем по картинке.

— Ро-со-маха, — выпалил Тони, не подумав, и испуганно замер.

Кэбби тоже замер. Он захлопнул книжку и секунд десять сидел совершенно неподвижно, только взгляд его бегал по комнате в поисках человека, который это произнес. Затем он снова открыл книгу и стал постукивать по картинке.

— Росомаха, — терпеливо повторил Тони. Отступать было поздно.

— Кикмахасс! — взвизгнул Кэбби, прикрыв рот рукой, и принялся раскачиваться взад-вперед.

— Кэбби! — послышался голос матери из соседней комнаты. — Ты забыл, что я тебе говорила об этом слове? Не надо так говорить, ладно?

— Ланна! — крикнул мальчик и, перегнувшись пополам, уткнулся в подушку, заглушая свой смех и восторг. — Кикмахасс! — снова прошептал он.

Оторвавшись от подушки, он опять раскрыл книгу и стал нарочито медленно стучать пальцем по картинке. Тони каждый раз говорил «росомаха», и Кэбби с хохотом зарывался носом в подушку.

Затем, скатившись с кровати, он заглянул под нее, чтобы проверить, не прячется ли кто-нибудь там. После этого он открыл платяной шкаф, где была, как всегда, лишь одежда, и даже посмотрел на всякий случай за комодом. Наконец, остановившись посреди комнаты, он громко произнес:

— Що!

— Тебе что-то нужно, Кэбби? — спросила мать.

— Кэбби, я еще с тобой поиграю, но — тсс! — сказал Тони.

— Не-а… — крикнул Кэбби и, опять согнувшись от смеха, пробормотал: — Кикмахасс!

Тони тоже засмеялся, заразившись восторгом мальчика по поводу столь необычного приключения.

Кэбби постарался, как мог, приглушить смех и задрал на себе рубашку в поисках таинственного голоса. Он долго изучал свой пупок и хотел спустить штаны, но Тони остановил его.

— Не надо, Кэбби. Я не в штанах, я… — Он запнулся, подыскивая нужные слова. — Я в твоем сердце, я могу видеть твоими глазами и говорить тебе прямо в уши.

Кэбби прикрыл глаза.

— Теперь я ничего не вижу, — сказал Тони.

Мальчик снова и снова закрывал и открывал глаза, и Тони всякий раз сообщал ему о том, что видит или не видит. Игра, казалось, никогда не кончится, но внезапно Кэбби остановился, подошел к зеркалу, стоявшему на комоде, и стал внимательно разглядывать свои глаза, словно надеялся найти в них источник голоса. Поджав губы, он с решительным видом отошел на шаг от зеркала, посмотрел на себя и, положив обе руки на грудь, произнес:

— Кнэби.

— Кэбби, — сказал Тони, — меня зовут Тони. То-ни!

— Та-Ни, — повторил мальчик не совсем точно, но главное, он все правильно понял.

И тут произошло нечто совершенно для Тони неожиданное. Лицо Кэбби расплылось в широкой сияющей улыбке и, прижав обе руки к сердцу, он тихо произнес:

— Та-Ни… друх!

— Да, Кэбби, — ответил ему ласковый голос, — Тони и Кэбби друзья.

— Да-а!.. — воскликнул мальчик и поднял пятерню, чтобы Тони по ней шлепнул, но, осознав, что рядом никого нет, шлепнул сам по воздуху.

Неожиданности продолжались. Глядя в зеркало, Кэбби, запинаясь, спросил:

— Та-Ни любит Кнэби?

Этот простой вопрос из трех слов застал Тони врасплох. Он был не готов ответить на него. Любит ли он Кэбби? Он ведь почти не знает его. И умеет ли он вообще любить? Знал ли он когда-нибудь, что такое любовь? А если не знал, то как узнает, если она ему встретится?

Мальчишка весь напрягся в ожидании ответа.

— Да, я люблю тебя, Кэбби, — солгал Тони и сразу же увидел, какое разочарование охватило мальчика. Каким-то неведомым образом тот все понял и опустил глаза. Но грустил он всего пару секунд, а потом снова поднял голову.

— Кохда-то, — проговорил Кэбби.

— Когда-то? Что ты имеешь в виду?.. — И тут до Тони дошло: Кэбби хочет сказать «когда-нибудь»: то есть когда-нибудь Тони полюбит его. Тони надеялся, что это сбудется. Возможно, Кэбби знал что-то такое, что самому Тони было недоступно.

* * *

Они прибыли в классную комнату, где Кэбби, а стало быть, и Тони предстояло провести почти весь день. Учебный центр для детей с отставанием в развитии, каких было около дюжины, находился на той же территории, что и местная школа, где учились обычные старшеклассники, но был отделен от нее. Детям не давали расслабиться, и Тони то и дело удивлялся способностям, которые демонстрировал Кэбби при всей его «отсталости». Читать он умел примерно так же, как малыш, собирающийся поступать в детский сад, но зато мог решать простейшие арифметические задачки. Он легко обращался с калькулятором и в течение дня присвоил парочку, спрятав в свой ранец. Неплохо он справлялся и с письмом, со знанием дела копируя слова с классной доски, точно рисунки. У него было много блокнотов, заполненных такими «рисунками».

Тони вел себя тихо, стараясь не привлекать внимания ни к себе, ни к Кэбби. Мальчик понимал, что их отношения надо держать в тайне, но при первой же возможности отыскивал зеркало и, прислонившись к нему, шептал:

— Та-Ни?

— Да, Кэбби, я здесь.

Кэбби улыбался, коротко кивал, и они убегали от зеркала по своим делам.

Тони поражался доброте и терпению преподавателей и обслуживающего персонала, а также старшеклассников, которые приходили помочь. Интересно, думал он, сколько людей отдают ежедневно свое время и силы другим?

На обед у Кэбби были лепешки, оставшиеся от завтрака, сырные палочки и пирожное «фиговый ньютон». Все это Кэбби поедал с огромным аппетитом. Урок физкультуры представлял собой нечто среднее между танцклассом и комедией ошибок. К счастью, на этот раз обошлось без жертв. Тони был очарован всей этой столь непривычной для него деятельностью, он словно спустился с облаков на землю. Это была обычная жизнь, но вместе с тем необычная и удивительная. Где он был все эти годы? Прятался от жизни, ответил он сам себе. Возможно, это было не совсем так, но все-таки так.

Проводя время с этими детьми, Тони испытывал неожиданное удовольствие и вместе с тем определенные трудности. Ему стало ясно, что он был плохим отцом. Какое-то время он очень ответственно относился к своим родительским обязанностям, даже читал книги по воспитанию детей и старался подойти к этому делу серьезно, но после смерти Габриэля передал все заботы Лори, а сам вернулся в более надежный мир коммерции, производства и финансов. Если его вдруг охватывало сожаление по этому поводу, он тут же запихивал его в самый дальний и укромный уголок своей души, стараясь не замечать.

Мэгги прибыла вовремя, одетая все в ту же сестринскую форму, и сразу же благодаря ее профессионализму и общительности все в комнате словно осветилось. Она отвезла их домой в своем помятом автомобиле и занялась приготовлением цыпленка: сдобрила его разнообразными приправами, а затем поместила в духовку. Кэбби, слегка расстроенный тем, что при проверке в школе у него отобрали оба его новых калькулятора, занялся пазлами, рисованием и сложной видеоигрой «Легенда о Зельде», которую он осваивал. Через каждые несколько минут он шептал: «Та-Ни?» — чтобы убедиться, что Тони еще с ним, и, когда тот отзывался, мальчик неизменно расплывался в улыбке.

Когда цыпленок был готов и немного остыл, Кэбби, вымыв руки, быстро и довольно умело отделил мясо от костей. В результате у него были перепачканы не только руки, но и подбородок, так как некоторые лакомые кусочки таинственным образом исчезли у парня во рту. К цыпленку были поданы картофельное пюре и жареная морковь.

— Кэбби, тебе, наверное, надо выбрать, что ты наденешь в церковь? — спросила Мэгги.

— Я помогу тебе, — сказал Тони шепотом, хотя Мэгги все равно не могла услышать его.

— Ланна, — прошептал Кэбби, улыбаясь, и направился в свою комнату.

Они изучили содержимое платяного шкафа и выбрали подходящий костюм: джинсы с ремнем, рубашку с длинными рукавами и кнопками вместо пуговиц и черные кроссовки на липучках. Одевание заняло некоторое время (особенно застегивание ремня), но в конце концов Кэбби побежал на кухню, чтобы показаться Мэгги.

— Посмотрите на него! — воскликнула Мэгги. — Такой нарядный молодой человек, и оделся совершенно самостоятельно.

— Та… — начал было Кэбби, но Тони остановил его:

— Тсс!..

— Тсс!.. — повторил Кэбби, приложив палец к губам.

— Что значит «тсс»? — засмеялась Мэгги. — Раз уж мой Кэбби такой красивый и взрослый парень, так меня не остановишь никакими «тсс»! Я так и объявлю всему свету. Займи себя чем-нибудь на несколько минут, пока я соберусь, и пойдем в церковь.

«Церковь», — подумал Тони. В последний раз он был в церкви, когда жил с приемными родителями, людьми очень религиозными. Тони и Джейку приходилось часами молча просиживать на твердых деревянных скамейках, созданных, казалось, специально для того, чтобы мучить детей. Но, несмотря на неудобства, они часто засыпали, убаюканные монотонным монологом проповедника. Тони мысленно улыбнулся, вспомнив, как они с Джейком решили однажды вечером пойти в церковь самостоятельно, раньше других. Они надеялись, что это улучшит их положение в семье, и действительно, их обращение в веру было отмечено, но они не подозревали, что это обращение повлечет за собой прискорбные последствия в виде строгого подчинения огромному множеству правил. Вскоре Тони стал «вероотступником» и обнаружил, что это гораздо хуже, нежели быть язычником. Приемному ребенку и так-то живется несладко, а уж если он лишился благосклонности своих покровителей, то пиши пропало.

Однако Мэгги и Кэбби пребывали, казалось, в приятном предвкушении предстоящего визита, что немало удивляло Тони. Возможно, церковь изменилась за время его отсутствия.

Мэгги, сексапильная красотка, наложила умеренный, но достаточно заметный слой косметики, надела подобающее платье, которое выгодно подчеркивало наиболее привлекательные особенности ее фигуры, и красные туфли на высоких каблуках, подходящие по цвету к сумочке. Она окинула взглядом свое отражение в зеркале, разгладила кое-какие складки, чуть втянула живот и, одобрительно кивнув, схватила свое пальто и взяла Кэбби за руку.

Они быстро доехали до большого храма — Маранафской Церкви Святого Духа и Бога во Христе,^[22] которую Мэгги посещала регулярно, часто вместе с Кэбби. Была середина недели, служба предназначалась для молодежи, так что в церкви было оживленно, и юноши и старики были полны благочестивого рвения. На Тони произвело впечатление смешение рас и возрастов, богатых одежд и бедных. Все общались друг с другом непринужденно, царил дух доброты и единения. Это отличалось от того, что он помнил с детства.

По пути к детской комнате Мэгги то и дело останавливалась, чтобы поболтать с кем-нибудь из знакомых, и была очень обаятельна. Во время одной из этих остановок Тони услышал, как Кэбби шепчет:

— Та-Ни?

— Я здесь, Кэбби. Что ты хочешь?

— Шмотри! — Мальчик указал на молодую пару, двух подростков. Они держались за руки и шептали друг другу всякий невинный вздор, отгородившись своей любовью от всего мира. Их вселенная вмещала только их двоих. Тони мысленно улыбнулся. Давно уже он не наблюдал столь откровенной и чистой любви. Он даже забыл, что такая существует.

Кэбби же был порядком возбужден. Он, вероятно, дергал бы Тони за рукав, если бы у того он был.

— В чем дело, Кэбби? — спросил Тони. — Что тебя беспокоит?

— Деушка, — пробормотал Кэбби.

— Тебе нравится эта девушка?

— Да… Нет. — Мальчик покачал головой. — Кнэби… тоже.

Тони понял. Кэбби тоже хочет. Тони ощущал, что в мальчике проснулось естественное чувство, причинявшее ему боль и выдавившее из его глаза одинокую слезу. Кэбби каким-то образом понимал, что подобные нежные отношения ему заказаны, и поделился с другом своим несбыточным желанием. Он никогда не получит этот дар — любовь девушки, к которому сам Тони отнесся когда-то с бесчувственным пренебрежением. Он бездумно отверг то, что Кэбби так ценил, и лишний раз убедился, насколько поверхностно было его первоначальное мнение о незрелости этого юного сердца. Тони не осуждал себя, испытывая боль и стыд, но ему стало неприятно. Похоже было, что в нем просыпается совесть, но он был не уверен, что она нужна ему.

«Ну я и болван», — подумал Тони.

— Очень жаль, Кэбби, — прошептал он едва слышно.

Кэбби кивнул, не сводя глаз с парочки.

— Кохда-то… — прошептал он.

Мэгги потянула Кэбби за руку дальше. Тони подавленно молчал. Когда они вошли в детскую комнату, Тони услышал, как двое мальчишек фыркнули и один из них проговорил:

— Вон этот кретин!

Кэбби тоже услышал жестокие слова и повернулся в ту сторону, откуда они прозвучали. Его глазами Тони увидел двух учеников неполной средней школы, неотесанных юнцов, которые, хихикая, тыкали пальцами в Кэбби. Тот хотел дать мальчишкам достойный ответ, но плохо помнил жест, которому его научили одноклассники, и, согнув руку в локте, вытянул вверх указательный палец.

— Не тот палец, Кэбби, подними средний, — подсказал Тони.

Кэбби растерянно посмотрел на руку, пытаясь определить, какой из пальцев средний, но быстро сдался и, подняв обе руки, выставил все пальцы в направлении мальчишек.

— Так их! — засмеялся Тони. — Молодец! Атакуй всеми пальцами сразу.

Кэбби улыбнулся, довольный, что его похвалили, но при этом смутился. Он поднял руку и, слегка помахав ею, произнес:

— Стоп.

— Не обращай внимания на этих мальчишек, Кэбби, — сочувственно сказала Мэгги. — Они плохо воспитаны. И даже не понимают, какие они глупые. Я уже записала тебя у воспитателя, через час вернусь — и пойдем домой. Тут много твоих друзей, в том числе мисс Алиса. Ты помнишь мисс Алису?

Кэбби кивнул и хотел уже направиться к детям, но вдруг повернулся лицом к углу около дверного косяка и прошептал:

— Пока, Та-Ни!

Тони от неожиданности не сразу нашелся с ответом, а Кэбби, повернувшись к Мэгги, крепко обнял ее.

— О господи, Кэбби! Ты в порядке? — изумилась Мэгги.

Мальчик поднял голову и кивнул ей, широко улыбаясь.

— Ну хорошо. Значит, я через час вернусь, а если понадоблюсь тебе раньше, кто-нибудь сходит за мной.

— Ланна! — ответил он, стоя на месте в ожидании чего-то.

Мэгги наклонилась и подставила парню свой лоб для поцелуя, как она делала всегда. Но на сей раз она почувствовала, будто какая-то волна пробежала по всему ее телу. «Ух ты! — подумала она. — Святой Дух! Почаще бы такие ощущения!» Обняв Кэбби напоследок, она отправилась на службу.

Тони опять заскользил куда-то.

* * *

Он сразу понял, что произошло, но лишь теперь догадался почему. Виноват был поцелуй. Лицо Мэгги приблизилось, последовали обычные объятия, он почувствовал тепло и внезапно стал видеть мир глазами Мэгги. Детская непосредственность и яркие цвета души Кэбби — красный, синий, зеленый — сменились более зрелым и искусно построенным миром со сложной структурой и широким охватом действительности.

Мэгги, не ведая о вторжении Тони, решила по дороге зайти в дамскую комнату. Там она обменялась приветствиями с другими женщинами, критически оглядела себя в зеркало и хотела было двинуться дальше, но подумала, что не мешает сначала пописать. Служба могла затянуться, а Мэгги не хотела ничего пропускать.

Тони перепугался не на шутку. Мэгги уже собиралась спустить штанишки, когда он завопил, не зная, что еще можно сделать:

— Остановись!

Именно это мисс Мэгги Сондерс и сделала. Она застыла на месте, прекратив дышать, расстегивать пуговицы и делать что-либо иное. Так продолжалось секунд пять. На шестой она завизжала что было мочи:

— Мужчина! Здесь мужчина!

Дамы посыпались из дамской комнаты по одиночке и группами, как конфетти, которым выстрелили из пушки. Мэгги едва успела застегнуться — и выскочила за дверь. Тяжело дыша и отчаянно жестикулируя, она попыталась объяснить, что произошло, группе прихожанок и трем церковным служительницам, прибежавшим на шум. Они, как могли, успокоили ее, выслушали и с большой осторожностью проникли в дамскую комнату. Там они тщательно обыскали все кабинки и даже шкафчик для швабр и ведер, но никого не нашли. Мэгги заставила их провести обыск повторно, утверждая, что какой-то мужчина говорил с ней, но остальные не слышали никаких голосов. Исключение составила Джорджия Джонс, которой мужские голоса мерещились постоянно.

Убедившись, что мужчины нигде нет, служительницы недоуменно собрались около Мэгги.

— Может быть, это был Господь Бог, мисс Мэгги? — предположила одна. — Мы дважды все проверили, но никого там нет. А выскользнуть оттуда незамеченным мужчина тоже не мог.

— Мне ужасно неловко, — извинялась Мэгги. — Просто не знаю, что и сказать, но я действительно слышала, как мужчина произнес: «Остановись!»

Женщинам ничего не оставалось, как разойтись. Ни одна из них не пожелала вернуться в дамскую комнату. Точнее, ни одна, кроме Мэгги. Пребывая в полном замешательстве, она твердо вознамерилась проверить все сама. Тони впору было биться головой о стену. Что нашло на эту женщину?

Она тщательно обыскала помещение, но мужчины не обнаружила. Наконец она прекратила поиски и подошла к умывальнику, чтобы освежить лицо и успокоиться. Проверив в зеркале, не подкрадывается ли кто-нибудь сзади, она начала делать глубокие вдохи и выдохи, желая поскорее утихомирить адреналиновую бурю. Потом она вспомнила, что собиралась сделать, когда все началось, и, зайдя в одну из кабинок, опять хотела было расстегнуться.

— Мэгги, остановись и не вопи, Христа ради!

Маранафская Церковь Святого Духа и Бога во Христе — солидное цивилизованное заведение, особенно по сравнению с расположенным неподалеку Евангельским братством Христа Искупителя, чьих прихожан в народе нелестно кличут «святыми катунами».^[23] Поэтому, когда мисс Мэгги вторично вылетела из дамской комнаты, размахивая руками, как сумасшедшая, все молящиеся, погруженные в благочестивые размышления о Всемогущем, были как громом поражены. Им, несомненно, неоднократно доводилось видеть, как сильно влияет деятельность Святого Духа на психику некоторых прихожан. Они могли в религиозном экстазе вообразить явление Духа, но вели себя при этом сдержанно и держались в рамках приличий, а если какая-либо женщина не выдерживала душевного напряжения, ее старались оградить от взоров толпы, особенно в случае присутствия на службе таращивших глаза подростков.

Но никто из прихожан, даже посещая украдкой службу в Евангельском братстве, ни разу не видел, чтобы Дух настолько завладел человеком. В тот момент, когда исполнялась вторая часть гимна «О радостный день!», мисс Мэгги Сондерс ворвалась в святилище подобно маленькой атомной бомбе и кинулась по центральному проходу с криком: «В меня бес вселился! В меня бес вселился!»

Некоторые позже говорили, что отнюдь не случайно она бросилась по проходу прямо на стоявшего в нем старосту Кларенса Уокера, самого завидного жениха во всей конгрегации, истинно святого и столпа церкви.

Уокер, как и полагается старосте, поднялся, услышав шум, и непредусмотрительно вышел в центр прохода, чтобы разглядеть, что происходит. Там он застыл на месте, видя, как на него летит, подобно сошедшему с рельс поезду, какая-то вопящая женщина. Когда женщина развила максимальную скорость, один из ее каблуков подвернулся, и она полетела прямо в объятия старосты Кларенса. Он был выше ее на несколько дюймов, но она превосходила его по весу, и они оба рухнули на пол бесформенной массой среди осколков благолепия и священного трепета. Из старосты на время аж дух вышибло; женщина же, оседлав беднягу, трясла его за плечи и кричала ему в лицо: «В меня бес вселился!»

Хор был в полной растерянности, хотя некоторые пытались исполнить третью часть гимна. Все случилось так быстро, что по меньшей мере половина присутствующих только слышала что-то, но ничего не видела, и большинство не понимало, то ли кричать «аминь», то ли махать руками, приветствуя чудо Святого Духа. Некоторые в задних рядах попадали на колени, полагая, что вот оно, началось! Служители вместе с сидящими поблизости прихожанами кинулись к сплетенной на полу паре, чтобы помочь, другие громко молились «на незнакомом языке»,^[24] воздевая руки к небесам. Словом, ад был кромешный.

Некий молодой человек бесцеремонно зажал Мэгги рот рукой и держал ее, пока она не перестала орать, а затем с помощью товарищей оторвал одержимую от едва дышащего старосты Кларенса. Обоих препроводили в один из боковых приделов, а сообразительный хормейстер призвал хор и всю паству к умиротворяющему исполнению гимна «О благодать».

Мэгги наконец несколько успокоилась и выпила воды, в то время как две женщины, похлопывая ее по руке, беспрестанно бормотали «Господи, благослови» и «слава Иисусу». Мэгги была в полной растерянности. Она слышала мужской голос — причем дважды. Но это уже не имело значения. Все, чего ей теперь хотелось, — немедленно уехать в Техас к дальним родственникам, жить там в безвестности, а потом сгинуть бесследно с лица земли.

Тони был в ужасе от того, что случилось по его вине, и одновременно не мог удержаться от смеха. Из-за закрытой двери еще доносились трогательные аккорды гимна, а ему впервые хотелось повыть волком в церкви и поухать совой. Второй прилив адреналина у Мэгги вывел его из равновесия, у него голова шла кругом. «Если церковь такова, — думал он, — надо ходить в нее почаще».

Дыхание и самообладание старосты Кларенса постепенно восстановились, голос вернулся, и он смог говорить не сипя и не хрипя. Сев перед Мэгги, он взял ее за руки. Она не смела взглянуть на него. Они знали друг друга достаточно давно, и подобное поведение никак не вязалось с представлениями Кларенса об этой женщине, к которой он относился с несомненной симпатией, пусть даже их отношения были сдержанными и чисто платоническими.

— Мэгги, — начал он и остановился, потому что хотел спросить: «Какого черта?» — Мэгги, — повторил он спокойным отеческим тоном, — вы можете объяснить мне — нам, — что все это значит?

Мэгги хотелось умереть на месте. Прежде она связывала с этим мужчиной кое-какие надежды, но теперь она собственноручно убила всякую надежду, положила ее на обе лопатки в главном проходе святилища, прямо перед Господом и всеми остальными. Она набрала в грудь воздуха и, не поднимая глаз, виноватым тоном рассказала о том, как в дамской комнате с ней заговорил мужчина, а затем служительницы все обыскали, но никого не нашли, и одна из них подумала, что это, возможно, был Бог. Мэгги остановилась, надеясь, что это сообщение заинтересует Кларенса, но тот не придал ему значения. «Хотя ведь это неправда», — подумала она. Странная мысль в такой момент. Затем Мэгги поведала старосте о том, как вернулась в дамскую комнату и голос заговорил с ней вторично.

— Кларенс… то есть староста Уокер, это, наверное, был демон. — Мэгги наконец посмотрела на него, взглядом умоляя поверить ей или по крайней мере дать какое-нибудь приемлемое объяснение. — Как иначе…

— Тише, тише, Мэгги, успокойтесь. — Он по-прежнему обращался к ней по имени. Это было уже кое-что. — И что этот голос сказал вам?

Мэгги задумалась. Она не помнила точных слов, в голове у нее все смешалось.

— По-моему, он сказал что-то вроде: «Остановись, Мэгги, и подай Христа ради». Мне кажется, он сказал примерно так, но все это произошло так внезапно…

Кларенс посмотрел на нее, стараясь найти слова, которые помогли бы ей или успокоили, но ничего не мог придумать.

Видя это, Мэгги решила подкинуть ему идею.

— Староста Уокер, а почему вдруг демон стал попрошайничать в таком месте и в такой момент?

Кларенс только беспомощно покачал головой, молясь, чтобы Бог надоумил его дать толковый ответ, но тщетно. Он попробовал зайти с другой стороны.

— Так вы полагаете, это был демон?

— Не знаю. Это просто первое, что пришло мне в голову. Ведь именно демоны так поступают: внушают людям разные мысли, правда? Как вы считаете, Кларенс — то есть староста Уокер, — во мне мог завестись демон?

— Я не демон! — с горячностью вмешался Тони. — Не знаю, какие они, демоны, но я точно не из их компании.

— О боже! — Мэгги чуть не упала в обморок, глаза ее превратились в два блюдца. — Он опять говорит со мной!

— Кто? — спросил Кларенс.

— Демон! — ответила Мэгги. Краска гнева бросилась ей в лицо. — Не смей говорить со мной, ты, демон проклятый! Простите, это я не вам, брат Кларенс, это я демону. — Не зная, куда девать глаза, она обратила взор на пустое место позади старосты. — Во имя Иисуса…

— Мэгги, — прервал ее Кларенс, — что он сказал?

Несчастная женщина посмотрела на него.

— Он сказал, что он не демон. Вы когда-нибудь слышали, чтобы демон говорил, что он из другой компании?

— Меня зовут Тони, — добавил Тони, стараясь помочь Мэгги и вместе с тем наслаждаясь моментом гораздо больше, чем следовало бы.

Мэгги закрыла рот рукой и проговорила сквозь сжатые пальцы:

— Он говорит, что его зовут Тони.

Кларенсу стоило большого труда не рассмеяться.

— Этот демон говорит, что он не демон и что его имя Тони?

Мэгги кивнула. Кларенс прикусил язык, но затем все же спросил:

— Мэгги, а своей фамилии ваш демон не называл?

— Мой демон? — обиженно отозвалась Мэгги. — Это не мой демон, и если он и пристал ко мне, то в вашей церкви. — Она тут же пожалела о сказанном и поспешно добавила, стараясь исправить оплошность: — Ну конечно же, у него нет фамилии. Всем известно, что у демонов нет…

— У меня есть фамилия, — возразил Тони. — Моя фамилия…

— Тихо! — пробормотала Мэгги. — Не может быть у тебя фамилии, лживый демон из преисподней!

— Мэгги, — продолжал Тони, — я знаю, что ты дружишь с Молли, я знаю о Линдси и Кэбби.

— О боже! — Мэгги схватила Кларенса за руку. — Это, оказывается, какой-то знакомый дух. Он говорит, что знает и Молли, и Кэбби, и…

— Послушайте, Мэгги, — сказал Кларенс, потихоньку высвобождая руку. — Я, конечно, должен помолиться за вас… мы все будем молиться. Вы знаете, что мы любим вас. Я не понимаю, что с вами происходит, но знайте: мы готовы помочь. Если вам, или Молли, или Линдси и Кэбби что-нибудь понадобится, вам стоит только попросить, и мы все сделаем.

Мэгги поняла, что ни Кларенс, ни другие прихожане никогда не поверят, что демон разговаривает с ней. Чем больше она рассказывала, тем больше все запутывалось. Надо было поскорее заткнуться, пока сострадательные прихожане не вызвали психиатров.

Вокруг Мэгги собрались люди, и она позволила им натереть ее каким-то приятно пахнущим снадобьем со Святой Земли. Потом они долго молились, стараясь по доброте душевной найти нужные слова, которые помогут Богу разобраться в этом странном происшествии. Мэгги это действительно помогло. На нее снизошли спокойствие и уверенность, что все к лучшему, — хотя в данный момент оснований для такой уверенности было мало.

— О боже, уже столько времени, — спохватилась Мэгги, когда все встали. — Мне давно пора забрать Кэбби.

Несколько человек дружески обняли ее, другие старались даже не смотреть на нее, боясь заразиться странной хворью, которую она подхватила. Мэгги виновато посмотрела на Кларенса. Тот великодушно улыбнулся ей и обнял в ответ. Она задержала его в своих объятиях на секунду дольше, чем следовало бы, но полагала, что вряд ли им придется еще когда-нибудь обниматься, вот и хотелось, чтобы ощущение запомнилось.

— Благодарю вас всех за молитвы и поддержку, — произнесла Мэгги и подумала: «Но не за понимание». Она и сама-то не понимала себя. Когда-нибудь все это обернется к лучшему, но в данный момент ей не хотелось видеть никого, кроме Кэбби и Молли, которую ждал большой сюрприз.

10
Сомневающийся

Трагедия не учит нас жизни, но дает нам мудрость.

Роберт Кеннеди^[25]

Молли встретила Мэгги и Кэбби у дверей дома. Увидев, как Мэгги ковыляет в красных шлепанцах, Молли вопросительно приподняла бровь. Дело было в том, что идти от машины до дома на одном каблуке было неудобно, а без туфель — холодно, и Мэгги намеренно отломала каблук от второй туфли. Кусок клейкой ленты заменил оторванный хлястик. Платье было разорвано в двух местах, волосы растрепаны.

— Ничего себе! — прокомментировала Молли. — Похоже, я много потеряла, пропустив службу.

— Слушай, подруга, ты просто не можешь себе представить! — ответила Мэгги, смеясь и качая головой. Затем, скинув туфли, она босиком прошествовала к мусорному ведру и, ничтоже сумняшеся, выкинула их туда. — Меня теперь в эту церковь ничем не заманишь — разве что сам Господь очень уж постарается. Я взорвала С-4^[26] и сожгла за собой мосты.

— А что случилось? — недоумевала Молли.

— Даже не могу тебе толком объяснить, но после того, что я натворила, мне остается только вырыть яму размером не меньше Техаса и кинуться туда.

— Мэгги, не может быть, чтобы все было настолько плохо. Как-нибудь уладится — все всегда улаживается. Но расскажи, что произошло, я ничего не понимаю.

— Молли, — начала Мэгги, разглядывая лицо подруги: тушь для ресниц и прочий макияж у нее были явно не водостойкие. — Жаль, ты не видела их лиц, когда я промчалась по центральному проходу как раз во время исполнения гимна «О радостный день!», вопя, что в меня вселился демон. Все кинулись врассыпную, взывая к Святому Духу и моля Иисуса о пощаде, а затем у меня сломался каблук и я чуть не убила брата Кларенса.

Мэгги села и расплакалась, а Молли так и осталась стоять, разинув рот.

— Что я наделала! — стонала Мэгги. — Я перепугала до смерти Кларенса, милого благочестивого Кларенса. Я заявлю всем, что у меня теперь боязнь открытых пространств и я не могу выходить из дома. Так и буду здесь жить взаперти. И еще скажи людям, что я теперь социально опасна, и пусть никто не приходит с визитами.

— Мэгги, — сказала Молли, обняв подругу и дав ей бумажное полотенце, чтобы та стерла остатки роскошного макияжа с лица, — пойди лучше умойся, надень пижаму, а я пока приготовлю тебе коктейль — «лимонную каплю». Похоже, сегодня без этого не обойтись. А потом расскажешь мне обо всем по порядку.

— Хорошо, — согласилась Мэгги, со вздохом поднимаясь. — Тем более что я уже больше часа хочу писать. Слава богу, я наконец дома. Уж поверь мне, на свете нет ничего приятнее, чем пописать в собственный горшок.

«Опять она за свое!» — подумал Тони.

Мэгги еще разок прижала Молли к груди.

— Молли, дорогая, просто не знаю, что бы я делала без тебя, Кэбби и Линдси. Ты и не подозревала, что живешь в одном доме с ураганом Катриной, а я вот сотворила настоящее светопреставление. Как думаешь, прихожане в твоей церкви для белых не будут возражать, если крупноватая, но очень спокойная, уравновешенная и воспитанная, абсолютно черная негритянка зайдет к ним, чтобы спеть парочку гимнов? Я обещаю даже хлопать в ладони, отбивая ритм.

— Заходи в любое время, Мэгги, — засмеялась Молли. — Это заведение не мешает немножко оживить.

Мэгги направилась в свою спальню со смежной ванной, но в коридоре наткнулась на Кэбби, уже одетого, как Человек-паук. Он поднял руки и скомандовал:

— Стой!

Она остановилась — тем более что такое поведение было для Кэбби необычно.

— Что такое, Кэбби? Все в порядке?

Похлопав Мэгги по груди, он пронзил ее взглядом и произнес:

— Та-Ни! — Потом похлопал ее еще раз. — Та-Ни.

— Прошу прощения, молодой человек, но иногда я плохо соображаю. До меня не сразу доходит. Может, жестами объяснишь?

Кэбби задумался на секунду, затем, ухмыльнувшись, снял один из носков и помахал ногой в воздухе.

— Нога? Что-то случилось с твоей ногой?

Он покачал головой, сел и, закрыв ладонью все пальцы на ноге, кроме большого, поднял ступню в воздух.^[27]

— Та!

— Большой палец?

Кэбби кивнул, ухмыльнулся и встал, указывая на ногу. Приподняв ногу, он стал кружить на месте, как пес, выискивающий подходящий угол для своих дел.

Мэгги ничего не могла понять. Мальчик остановился, сжал губы, напряженно размышляя, затем взял негритянку за руку и коснулся ею своего колена.

— Колено? — догадалась Мэгги, и Кэбби пошевелил большим пальцем. — Колено и палец? Ни-то? Не то? — И тут до нее дошло. — Тони! Тони, да?

Кэбби был в восторге.

— Та-Ни! Та-Ни! — повторил он несколько раз, кивая. Затем он похлопал ее по груди. — Друх.

— Тони твой друг? — спросила она в полном изумлении.

Кэбби кивнул и похлопал себя по груди.

— Друх.

Он обнял Мэгги, считая, что все объяснил, и направился на кухню. Мэгги прислонилась к стене. Она обязательно разрешит эту загадку, только надо пописать.

Тони, который присутствовал при этом разговоре, был удивлен даже больше Мэгги. Бог его знает, что на уме у этого парня и кто подсказал ему, что надо делать? Но в данный момент перед ним опять возникла проблема, из-за которой разгорелся весь сыр-бор. Кто бы мог подумать, что естественное желание пописать приведет к таким неожиданным последствиям?

Тут Тони вспомнил слова Бабушки о том, что в трудный момент он должен «повернуться». Он мысленно проделал это движение, но ничего не произошло. Надо как в хороводе, подумал он и стал вспоминать, как исполняется этот странный прыжок, когда танцоры выстраиваются в одну линию. И это у него получилось. Оказывается, он может повернуться лицом к темноте и не видеть больше мир через глаза человека, в которого вселился.

Глаза Тони быстро привыкли к сумраку. Он с удивлением обнаружил, что находится в большой комнате и, похоже, стоит спиной к окну, за которым разворачивается какое-то действие. Вспомнив чей-то афоризм «глаза — окна души», он подумал, что это, возможно, верно и он смотрит сейчас в душу Мэгги. Находившаяся позади него лампочка в ванной отбрасывала на противоположную стену тени, которые напоминали фотографии или рисунки, но большое расстояние не позволяло разглядеть их толком.

Впрочем, можно будет сделать это позже, а сейчас, почувствовав, что Мэгги выходит из туалета, Тони повернулся обратно все тем же способом.

Мэгги хотела сначала просто смыть с лица то, что осталось от макияжа, но машинально стала, как все женщины, изучать свое лицо в зеркале. Наконец она удалила всю краску и грязь и почувствовала облегчение.

Затем она сняла бусы, серьги-слезки и все пять колец с пальцев и разложила это богатство по местам в ящике туалетного столика, за которым сидела. При этом она обнаружила, что не хватает одной из сережек с алмазами. Хотя вещица стоила не так уж дорого, она была дорога Мэгги как подарок от матери, женщины со скромными средствами. Наверное, она потеряла сережку в церкви. Утром надо будет сразу же пойти туда и спросить. Возможно, придется проверить содержимое пылесосов. Но сейчас ничего нельзя было поделать — церковь была заперта на ночь. Встав, Мэгги вышла из ванной и направилась на кухню, предвкушая угощение.

«Лимонная капля» уже ждала ее. Молли обсыпала края бокала сахаром, и напиток плавно проскальзывал в горло. Мэгги устроилась в большом кресле, откуда можно было обозревать всю кухню, а Молли пододвинула к ней другое кресло и села с чашкой, в которой еще плавал пакетик чая. Кэбби тем временем уже засыпал, свернувшись калачиком в своей постели.

— Итак, — сказала Молли, кровожадно ухмыляясь, — расскажи мне наконец подробно об этих ужасах.

Что Мэгги и сделала.

Обе женщины вопили и визжали, как школьницы, пока их бока не заболели от смеха. Молли допивала уже третью чашку чая, а Мэгги все тянула свой первый бокал с «каплей». Вкус напитка ей нравился, но алкоголь, это чудовище, принес ее семье много горя, и самое большее, на что он мог рассчитывать с ее стороны, — небрежный кивок мимоходом.

— Мэгги, я не все понимаю с этим Тони, — сказала Молли. — Ты совсем не знаешь, кто он такой?

— Ты говоришь о демоне? Нет, — покачала головой Мэгги. — Я надеялась, что ты мне поможешь. Кэбби сказал, что Тони его друг.

— Друг? — Молли задумалась. — Что-то я не помню никакого Тони среди его друзей. — Взглянув на Мэгги, она увидела, что та застыла, не донеся бокал до рта, а глаза ее расширились в испуге и удивлении. — Мэгги, что с тобой? — спросила она и взяла у подруги бокал. — У тебя такой вид, будто ты увидела привидение!

— Молли, — прошептала та, — он только что опять говорил со мной!

— Кто? — прошептала Молли в ответ. — И почему мы говорим шепотом?

— Тот парень, про которого я думала, что он демон, — с трудом выдавила Молли, почти не разжимая губ. — Он сказал, что его… зовут Тони!

— Тони? О, ты имеешь в виду того самого Тони? — захохотала Молли. — Мэгги, ты на какой-то миг меня действительно напугала…

Однако Мэгги по-прежнему сидела не шевелясь, и, взглянув на нее, Молли поняла, что это не шутка.

— Мэгги, прости, я ничего не слышала и решила, что ты меня разыгрываешь. — Но Мэгги, похоже, была словно в трансе и не слышала ее. Она напряженно смотрела вдаль, словно о чем-то размышляя. — Так что тебе сказал твой Тони? — спросила Молли, пододвинувшись к подруге.

— Во-первых, это не мой Тони, — тут же вышла из транса Мэгги, — а во-вторых… — она запнулась, — он все говорит и говорит, а я не могу вставить ни слова. Тони? — Она приложила руку ко рту, сложив ладонь в форме рупора. — Тони, ты слышишь меня?.. Слышишь? Хорошо, тогда замолкни на минуту! Спасибо. Так лучше. Да, я объясню это Молли. Ладно, Тони? Хорошо, спасибо. Да, я потом с тобой опять поговорю.

Глаза ее стали еще шире.

— Молли! Ты просто не поверишь! Я и сама не верю. Может быть, я схожу с ума… Нет, Тони, я не волнуюсь… Просто мне нужно как-то переварить все это. Да-да, хорошо. Тони! Заткнись, пожалуйста! Да, я понимаю, ты должен многое высказать, но ты и так давно уже делаешь это. Возьми паузу. На меня все это только что свалилось, так дай мне передохнуть минуту-другую. Хотелось бы понять, что за хрень со мной происходит. Ты представляешь, в какие неприятности меня втянул?.. Нет, не надо мне твоих извинений. Я теперь даже не хочу там появляться. Просто заткни фонтан хотя бы на минуту и дай мне поговорить с Молли, хорошо? Ну спасибо.

Мэгги повернулась к Молли.

— Идиот какой-то, — прошептала она. — Ох, ты слышал? Я что, не могу слова сказать, чтобы ты не подслушивал? Не могу? Вот кошмар! Никакой личной жизни. — Она опять обратилась к Молли, которая смотрела на нее, широко раскрыв глаза и зажав рот рукой. Наклонившись к подруге, Мэгги поделилась с ней, изливая свою досаду: — Да, я говорила Господу, что хочу, чтобы в моей жизни появился мужчина, но я совсем не это имела в виду. Я имела в виду… — она подняла глаза кверху, как в молитве, — кого-нибудь вроде старосты Кларенса. Спасибо тебе, Господи.

Переведя дыхание, Мэгги наклонила голову набок и требовательно спросила:

— Скажи мне вот что: ты белый или черный? Ты что, не понимаешь? Ну, цвет кожи у тебя какой, белый или черный? О боже! — Она опять переключилась на Молли. — Ты представляешь, у меня в голове живет белый мужчина! Тони, подожди там, не вешай трубку… Что это значит — у тебя, возможно, есть капелька негритянской крови? В каждом есть эта капелька — ведь говорят же, что именно в Африке… Или индейской, ты говоришь? Индийской? Подожди, о ком мы говорим — об индейцах какого-нибудь племени вроде тонто или о тех, которые живут далеко и перебиваются с хлеба на воду? Ты говоришь, что и сам толком не знаешь? Что-что? У тебя есть бабушка-индианка? Ну, тогда у тебя должна быть капелька индейской крови, но… Что? Она твоя бабушка не в биологическом смысле? Того не легче. Тони, давай, как раньше: ты помолчишь, а я поговорю с Молли, а? Тише, тише. Тсс… Спасибо.

Мэгги откинулась в кресле, убрала со лба выбившуюся прядь волос и спросила у Молли:

— А как у тебя прошел день?

Молли ответила несколько неуверенно, не зная, как себя вести в такой ситуации:

— Ну, нормально. Все как обычно. Была в больнице, пока Линдси обследовали. Сегодня вечером за ней ухаживают Нэнс и Сара. Я забыла тебе сказать: вчера в больнице Кэбби решил поиграть в прятки, и я нашла его в блоке интенсивной нейротерапии, где он собирался отключить какие-то провода от больного, который был уже одной ногой в могиле… Больше ничего особенного не было. А у тебя как? — Молли глотнула чая.

— Да тоже ничего интересного. Просто показала себя психованной дурой перед всем честным народом, думая, что в меня вселился демон. Но оказалось, что беспокоиться не о чем: это всего-навсего белый парень, который решил поселиться у меня в голове. Так что ничего нового, заурядный случай.

Они помолчали, и тут Мэгги спохватилась:

— Молли, прости меня! Этот Тони совсем задурил мне голову, и я даже не спросила тебя, как там Линдси. Я все о себе и о себе… — Но прежде чем Молли успела что-либо ответить, Мэгги опять заговорила: — Тони, ты все еще там? Ага, этого я и боялась. Ну ладно. Знаешь, Тони, у Молли есть очаровательная дочка. Ее зовут Линдси, и она самая милая девочка во всем свете, хотя ей всего четырнадцать лет. Примерно год назад… — Она запнулась и вопросительно посмотрела на Молли, та кивнула. — Примерно год назад она стала плохо себя чувствовать, полгода назад ей поставили диагноз: острый миелолейкоз, а в последнее время ей совсем плохо. Так что пока мы с тобой разыгрывали в церкви жуткие страсти, Молли была в больнице Дорнбеккера с Линдси. Ты все слышал? Хорошо… Да, мы все сожалеем, но что поделаешь. Если умеешь молиться, можешь начинать. — Мэгги опять обратилась к Молли. — Ты что-то говорила, а я так грубо прервала тебя. Получается, будто я одновременно говорю с тобой и еще с кем-то по телефону, а ты не можешь принять участие в разговоре. Прости, пожалуйста!

— Это не важно, — отмахнулась Молли, — все равно я ничего не понимаю. — Немного помолчав, она продолжила: — Линдси старается все делать как надо. Врачи говорят, что через день или два все показатели упадут до нуля, и тогда нам предстоит еще один раунд химиотерапии. Я все спрашиваю их, чего ожидать в дальнейшем, но ты же медсестра и понимаешь — они не хотят обещать слишком многого, вселять ложные надежды и так далее. Мне хотелось бы поговорить с каким-нибудь настоящим специалистом с глазу на глаз обо всех этих задержках и отсрочках.

— Я понимаю, дорогая, что тебе очень тяжело, но Линдси находится в лучшей больнице, где работает много самых выдающихся и добросердечных врачей в мире. Они что-нибудь придумают. Я хотела бы участвовать в ее лечении непосредственно, но ты знаешь, что я не могу. И так уже все косо смотрят на то, что мы живем вместе: боятся нарушить правила конфиденциальности и тому подобное. Надо только верить, что Бог с нами, что Он не покинет нас в несчастье.

— Я стараюсь верить, Мэгги, но иногда бывает так тяжело, и я думаю, что Бог занят более важными делами с более важными людьми, или что я чем-то провинилась и он наказывает меня, или…

Молли опустила голову, из глаз ее закапали слезы, только и ждавшие подходящего момента. Мэгги осторожно взяла чашку из рук Молли, поставила ее на стол и крепко обняла подругу, давая ей возможность выговориться.

— Не знаю даже, о чем еще молить Бога, — с трудом проговорила Молли, сдерживая рыдания. — Там, в больнице, всюду отцы и матери, которые ждут, когда можно будет снова улыбаться, смеяться, жить. Мы, замерев, ждем чуда. И когда я прошу, чтобы Бог излечил мое дитя, чтобы обратил на меня внимание и подсказал, что я должна делать, я чувствую себя эгоисткой. Правда, и все другие молятся за своих детей. Все это очень тяжело. И почему только это случилось с Линдси? Она и мухи никогда не обидела. Она добрая, красивая, хрупкая девочка, а ведь есть злые люди, которые здоровы, в то время как моя Линдси… — Сдерживаемые гнев и отчаяние прорвались наружу потоком слез.

Мэгги ничего не сказала подруге. Продолжая обнимать ее одной рукой, она гладила ее по голове и утирала ей слезы платком. Иногда молчание говорит больше, чем слова, и ощущение, что кто-то рядом, успокаивает лучше, чем другие средства.

Тони, бывший свидетелем этого душераздирающего разговора, разделял чувства Мэгги, и тем не менее отстранился, как бы отойдя в дальний конец комнаты. Разумеется, он сочувствовал Молли. Уж он-то понимал, что она испытывает. Но он не знал ни Молли, ни ее дочери, и, как она сама сказала, было много семей в таком же положении, переживавших такую же или еще более тяжкую трагедию. Он считал, что это не его забота. У него был более важный, более грандиозный план в связи с его способностью излечить кого-нибудь, и к Линдси этот план не имел отношения. Его даже немного раздражало, что Бог манипулирует им, ставя его в обстоятельства, провоцирующие изменить план.

— Спасибо, Мэгги, — сказала Молли. Напряжение, которое она испытывала, на какое-то время отступило. Она знала: оно вернется, но позже. Высморкавшись еще раз, Молли сменила тему. — Так расскажи мне подробнее о своем новом друге, — попросила она, глядя на Мэгги распухшими красными глазами, но улыбаясь.

— Ха! О новом друге! — процедила Мэгги, откидываясь на спинку стула. — Ты Тони имеешь в виду, что ли? Он мне не друг. — Затем она заразительно расхохоталась и хлопнула себя по колену. — Но история, надо признаться, исключительная! — Она продолжала, понизив голос и бормоча себе под нос: — Так кто ты такой, Тони, как ты здесь очутился? Откуда Кэбби знает тебя и как он догадался, что ты вселился в меня?

Тони поведал свою историю, которую Мэгги пересказывала Молли. Это занимало много времени, и история разворачивалась медленно. В ней было много невероятного. Тони сообщил о своем приступе и коме, кратко изложил суть своих взаимоотношений с Иисусом и Святым Духом и сказал, что это они отправили его в путешествие, конечным пунктом которого был мир Мэгги и Молли.

— Значит, ты был сначала в голове у Кэбби, а потом оказался в моей? Поэтому-то он тебя знает? — переспросила Мэгги.

— Ну да, какое еще тут может быть объяснение? — подтвердил Тони. Он рассказал о том, как Кэбби, играя в прятки, забежал в его палату в блоке интенсивной нейротерапии — это он был «одной ногой в могиле», — и тут-то он и вселился в голову мальчика. Тони рассказал, что они с Кэбби делали в школе.

— Кэбби замечательный парень. Вы, кстати, знаете, что он прячет чей-то фотоаппарат в футляре для гитары под кроватью?

Молли засмеялась, когда Мэгги передала ей этот вопрос, но сейчас ее интересовало другое.

— Но как ты попал в него, а потом перебрался к Мэгги? — заинтересовалась она.

— Сам не знаю, — признался Тони. — Во всей этой истории очень много непонятного.

Тони не мог бы сказать, что заставило его умолчать о поцелуе. Возможно, информация давала преимущество, а он не был готов полностью довериться этим двум женщинам. А может быть, тут были более глубокие причины. Во всяком случае, он решил отмахнуться от этого вопроса, как не раз делал раньше.

— Хм, — с сомнением протянула Мэгги. — А зачем ты явился сюда, к нам?

— Этого я тоже не знаю, — сказал Тони, что в основном было правдой. — Полагаю, тут нам следует довериться Божьему промыслу. — Фраза прозвучала искусственно и фальшиво и заставила его самого поморщиться, но зато позволила ему уйти от ответа. — А как вы познакомились друг с другом? — спросил он, меняя тему.

Мэгги объяснила, что она дипломированная медсестра, работает в больнице Дорнбеккера, а в качестве резервной медсестры — также и в университетской больнице. По контракту она должна отработать определенное количество часов в месяц, но обычно она занята значительно большее время. В Портленде Мэгги оказалась в результате продолжительной миграции на запад из Нью-Орлеана, где во время урагана погибла ее семья. Немногие из оставшихся дальних родственников осели в Техасе, но ей хотелось чего-то нового, неизведанного, и она нанималась на различные работы на тихоокеанском побережье, пока не обосновалась в этой большой больнице на холме.

— Это с юга ты привезла свой акцент? — спросил Тони.

— У меня нет акцента, — отрезала Мэгги. — Что у меня есть, так это жизненный опыт.

— У всех нас есть какой-то опыт, — вступила в разговор Молли. — Жизнь каждого человека — отдельная история. Мы познакомились благодаря Кэбби. Это было еще до того, как Линдси заболела. Я искала жилье, но на этот дом у меня не хватало средств…

— А я приехала в город чуть раньше и тоже искала, где бы поселиться, — вставила Мэгги.

— Однажды мы с Кэбби зашли в бакалейную лавку неподалеку от нашего дома, — продолжала Молли, — и Кэбби разгромил там своей тележкой пирамиду из мускатных дынь. Мэгги случайно оказалась рядом и помогла мне выпутаться из этой неприятности. Она хохотала без удержу, и получилось точно по пословице: не было бы счастья, да несчастье помогло. Не иначе как сам Бог нам ее послал.

— Я только могу сказать то же самое о Молли и ее детках, — улыбнулась Мэгги. — Жизнь научила меня, что дом — не только родное место. Еще важнее родные люди, поэтому мой дом здесь.

Тони был совершенно согласен. Он чувствовал, что Мэгги права, и ему вдруг стало ужасно одиноко. Он опять круто сменил тему и в течение целого часа пытался объяснить подругам, что значит оказаться в чужой голове и видеть чужими глазами. Он сказал, что может смотреть не на то, на что смотрят они, если интересующая его вещь находится в их поле зрения. Мэгги заставила его продемонстрировать это и убедилась, что так и есть. Она была также озабочена тем, что постоянное присутствие Тони в некоторых случаях нарушает пристойность, но тот успокоил ее, объяснив, что может при необходимости отвернуться. Однако он не сообщил, что именно ему видно, когда он отворачивается; не стал он говорить и о своей способности излечить человека и о том, какую бесплодную пустыню представляют собой его сердце и душа. Кстати, Джек в разговоре с Тони тоже не очень-то откровенничал и во многом остался загадкой для него.

Женщины закидали его вопросами об Иисусе и Святом Духе. Они были поражены тем, что тот принял обличье старой индианки.

— Просто не могу поверить, что все это с нами происходит! — заявила Молли. — Подумать только, Мэгги, я разговариваю с человеком, который живет у тебя в голове! Это ни на что не похоже. И при этом мы не можем никому рассказать об этом: люди подумают, что мы рехнулись. Я и сама так думаю.

Уже далеко за полночь Мэгги и Молли обсудили свои планы на два ближайших дня, стараясь предусмотреть все возможности.

— Надеюсь, вы не проворкуете тут до самого утра, — съехидничала Молли, отправляясь в свою комнату. По дороге она, как всегда, заглянула к Кэбби.

Мэгги сидела какое-то время молча.

— М-да, — бросила она наконец. — Ничего себе положеньице!

— Не нравится? — поинтересовался Тони.

— А ты и мысли мои читаешь?

— Нет, я не знаю, что ты думаешь.

— Уф-ф, — вздохнула Мэгги с большим облегчением. — Спасибо хоть на этом. Если бы ты знал, что я думаю, то немедленно развелся бы со мной.

— Мне не впервой, — признался Тони.

— Об этом ты расскажешь мне в следующий раз. Я устала и хочу спать, но не знаю, как это сделать, когда ты крутишься рядом.

— Могу сказать, если тебе будет от этого легче, что я, скорее всего, не останусь у тебя в голове навечно, — сказал Тони. — С Кэбби я не был непрерывно. Ему как-то удалось сообщить Богу, что он не хочет, чтобы я присутствовал в его снах, и я вернулся к Иисусу и Бабушке.

— Дорогой Бог! Я не хочу, чтобы этот мужчина присутствовал в моих снах. Аминь!.. Ты все еще здесь?

— Увы, да. Даже не знаю, что посоветовать.

— Ну, придумай что-нибудь, и тогда скажешь мне. Я подожду здесь, в кресле. — С этими словами Мэгги стащила с кушетки шерстяное покрывало и закутала им себе ноги, приготовившись бодрствовать — возможно, до утра.

— Мэгги? — окликнул ее Тони нерешительно.

— Что, Тони?

— Могу я попросить тебя об одолжении?

— Смотря о каком.

— Я хотел бы завтра попасть в университетскую больницу и, так сказать, нанести визит самому себе.

— Ты просишь меня взять тебя с собой в больницу, чтобы ты мог посмотреть на самого себя в коме?

— Да. Звучит глупо, но именно об этом я тебя прошу.

Мэгги ненадолго задумалась.

— По правде говоря, не уверена, что получится, даже если ты будешь завтра еще со мной. Я не работаю в блоке интенсивной терапии, а у них строгие порядки. Допускаются только родственники и самые близкие люди, причем не больше двух человек одновременно. В твоем случае, правда, это не проблема. Кэбби удалось туда пробраться каким-то чудом, и потом наверняка был большой скандал. У тебя есть родные, с которыми я могла бы связаться, чтобы они провели меня в палату?

— Нет… Можно сказать, что нет. — Тони колебался, и Мэгги вопросительно подняла брови.

— Вообще-то у меня есть брат Джейкоб, но я не знаю, где он. Мы не разговаривали уже несколько лет. Брат — мой единственный родственник, но фактически и его нет.

— И больше никого?

— Бывшая жена на восточном побережье и с ней дочь, которая ненавидит своего отца.

— Хм. Ты всегда так положительно действуешь на людей?

— В общем, да, — признался Тони. — Для других я был как тяжкий крест, который им приходилось нести.

— А я, — сказала Мэгги в ответ, — как раз сейчас молюсь Богу, чтобы он снял с меня некий крест. Это к твоему сведению. Но если завтра ты будешь все еще здесь, я постараюсь как-нибудь доставить тебя в интенсивную терапию, чтобы ты посетил самого себя. — Она покачала головой, сама удивляясь тому, что говорит.

— Спасибо, Мэгги. Кстати, я думаю, ты можешь спокойно ложиться спать: похоже, я исчезаю…

Сам не понимая, как именно, но на сей раз он почувствовал, что это вот-вот случится. А случилось все очень быстро, он едва успел удивиться. Тони снова уснул в промежутке между двумя мирами.

11
Между двумя мирами

То, что мы принимаем за досадные недоразумения,

на самом деле и есть жизнь.

К. С. Льюис

Тони проснулся, как от толчка. Ему было немного не по себе, и он не сразу понял, где находится. Выбравшись из постели, он подошел к окну и, раздвинув занавески, с удивлением увидел, что находится в спальне все той же фермы-развалюхи, где якобы живет Иисус. Но комната стала побольше и обставлена была теперь получше. Кровать — широкая, крепкая, красивая — никакого сравнения со старым пружинным матрасом, на котором Тони спал в первый раз. Прочный деревянный пол сменил настил из фанеры, и по крайней мере в одном из окон стояла теперь двойная рама без щелей.

Как и в прошлый раз, Тони услышал три стука в дверь и открыл ее, ожидая увидеть Иисуса, но то был Джек, который держал в руках поднос с завтраком и кофе и приветливо улыбался.

— Привет, Джек-ирландец! — воскликнул Тони. — А я уж боялся, что не увижу тебя больше и та наша короткая встреча останется единственной.

— Увидеть тебя снова — это настоящий подарок, Энтони, — улыбнулся Джек.

Тони посторонился, пропуская его в комнату. Джек осторожно поставил поднос на стол и налил черную ароматную жидкость в кружку огромных размеров. Он вручил кружку Тони.

— Черный кофе, я правильно помню? Лично я пью только чай, и мне всегда не хватает одной чашки.

Поблагодарив Джека, Тони глотнул кофе. Напиток, словно шелк, обволакивал горло. Джек снял крышку с блюда, на котором оказались яйца с овощами и булочка, намазанная маслом.

— Рад тебе сообщить, — сказал он, — что в будущем нам суждено видеться очень часто.

— Даже не решаюсь спросить, каким образом это будет происходить, — пробормотал Тони, приступая к еде.

— А не важно! — Джек вздохнул, пододвинул поближе кресло с подушками и устроился в нем. — Ведь данный момент содержит в себе все другие, так что ни к чему нам заглядывать в будущее.

— Пускай так, — согласился Тони. Он уже привык, что постоянно чего-то недопонимает, даже когда все произнесенные собеседником слова сами по себе ему знакомы. — Я хотел бы спросить тебя вот о чем… — Он покрутил вилкой в направлении Джека, словно хотел ввинтить в него свой вопрос. — Вот это промежуточное место, где мы сейчас находимся, — это что, загробная жизнь?

— О господи, нет, конечно! — воскликнул Джек, замотав головой. — Это скорее внутренняя жизнь, хотя она и не оторвана от той, которую ты называешь загробной. Хотя правильнее, к твоему сведению, называть ее «жизнь после».

Тони застыл с протянутой вилкой в руке, пытаясь понять смысл сказанного.

— Ты попал в промежуток между «жизнью до» и «жизнью после», а мостик, который их связывает, — это внутренняя жизнь, жизнь твоей души.

— А где ты пребываешь?

— Я пребываю там, где пребываю, но постоянное место жительства у меня в «жизни после». А у тебя я просто с визитом.

Мозг Тони так лихорадочно работал, что он не чувствовал вкуса пищи.

— И что собой представляет эта загробная… то есть «жизнь после»?

— Вопрос непростой. — Задумавшись, Джек откинулся в кресле, машинально вытащил из кармана вечно дымящую трубку, затянулся и сунул трубку обратно. Посмотрев на Тони, он выдохнул дым и продолжил: — Ты спрашиваешь меня о том, что можно познать лишь на собственном опыте. Какими словами передать первую любовь или закат солнца, запах жасмина, гардении, восточной сирени? Как описать чувства матери, впервые взявшей своего ребенка на руки, или радостное удивление, или трансцендентную музыку, или покорение горной вершины, или вкус меда, взятого прямо из сот? Человек всегда искал слов, которые связали бы то, что он знает, с тем, чего он хочет, но добивался лишь маловразумительного изображения, видимого как сквозь тусклое стекло.^[28] — Джек окинул взглядом комнату. — Вот тебе пример. — Он подошел к комоду у окна, на котором среди прочих вещей стоял цветочный горшок с великолепным многоцветным тюльпаном. Взяв горшок, он вернулся с ним в кресло и стал осторожно расчищать луковицу и стебель цветка. — Это типичный попугайный тюльпан, выросший у тебя на заднем дворе, — сказал Джек и поднес горшок поближе к Тони. — Обрати внимание на эти совершенно необычные лепестки. Они пушистые и изогнутые, с зазубренными краями, окрашены в самые разные цвета — золотой, абрикосовый, сине-фиолетовый. А на фоне желтого видны даже бороздки зеленого. Великолепно! Теперь посмотри на луковицу, из которой вырос этот чудесный цветок. Она похожа на почерневший старый кусок дерева или на комок грязи, и несведущий человек отбросит ее. В самом деле, на вид она не представляет собой ничего особенного. Этот корень, Тони… — воодушевленно произнес Джек, заботливо закапывая луковицу обратно в землю, — этот корень — «жизнь до», где все, что ты знаешь и переживаешь, пронизано предчувствием чего-то другого, большего. Во всем, что ты знаешь и переживаешь, во всех частях корня, ты находишь намеки на цветок — в музыке, искусстве, истории, семье, смехе, открытиях и новшествах, в работе и в самом существовании. Но как можно, видя один лишь корень, представить себе такое чудо, как этот цветок? Однако наступит момент, когда ты наконец увидишь его, и тогда все, что ты знаешь о корне, наполнится смыслом. Этот момент — «жизнь после».

Тони потрясенно смотрел на внешне такой простой, а на самом деле сложный и прекрасный цветок как на нечто до боли священное. У него опять мелькнула мысль: «Где я был все эти годы?» Вспоминая прошлое, он убеждался, что никогда и не жил по-настоящему. Вместе с этой мыслью пришли и другие — отрывочные воспоминания о тайне, заслоненной суетливым стремлением к достижению каких-то своих целей, и о проблесках света, любви, восхищения и радости, которые говорили с ним шепотом, когда он бывал доволен жизнью, и кричали, чтобы привлечь к себе внимание, в несчастливые моменты. У Тони никогда не было желания спокойно посидеть, посмотреть и послушать, подышать и подивиться окружающему, и, как он теперь убеждался, это дорого ему обошлось. В данный момент он чувствовал себя опустошенным и бесполезным, вроде бесплодной земли за окном.

— Ты, Тони, как этот корень, — сказал Джек, прерывая его размышления, — и одному Богу известно, какой из тебя выйдет цветок. Пусть тебя не смущает, что ты еще корень. Без корня не будет и цветка. Цветок вырастает из того, что кажется неприглядным и бесполезным мусором.

— Так это и есть мелодия! — воскликнул Тони, начиная уже понимать что к чему, хотя и не вполне.

— Совершенно верно, — кивнул Джек, улыбаясь, — это мелодия.

— Так мы с тобой встретимся в будущем, Джек, в «жизни после»? — спросил Тони с надеждой.

— Безусловно! И ты сможешь увидеть меня совсем по-другому, уже как цветок. Пока что, являясь корнем и глядя на корни, тебе трудно представить, как это будет. То, как ты видишь меня сейчас, Энтони, это образ, сотканный из твоих воспоминаний, совместный плод памяти и воображения, созданный разумом на основе его собственных представлений о том, каким я должен тебе представляться. Ты корень, глядящий на корень.

— А каким я увижу тебя в «жизни после»?

— Это, возможно, прозвучит как беспардонное самовеличание, но то же самое можно сказать обо всех, кого ты встретишь там. Если бы ты сейчас мог увидеть меня таким, каким я являюсь в действительности, ты, возможно, пал бы ниц, охваченный благоговением и трепетом. Корень увидел бы цветок, и он бы этого не вынес.

— Ничего себе! — воскликнул Тони. — Да, и правда похоже на самовеличание.

— В «жизни после» осуществилось все лучшее, что было во мне заложено. Я стал человечнее, чем был на земле; во мне живет все то, чем является Бог. Ты пока еще слышал всего одну ноту из симфонии, видел одну из красок заката, слышал падение одной капли водопада. Ты укоренен в своей жизни и хватаешься за все, что создает у тебя ощущение выхода за пределы земного существования, а потому в твоем воображении все другие корни предстают как цветы.

Тони встал и принялся ходить по комнате взад-вперед.

— Джек, — признался он, — моя жизнь, которую я считал успешной, на самом деле подобна руинам, а ты пытаешься внушить мне, что под развалинами кроется невообразимая красота? Ты хочешь сказать, что я что-то значу? И хотя сейчас я обыкновенный уродливый корень, мне суждено вырасти в уникальный, необыкновенный цветок? Ты это имеешь в виду?

Джек кивнул и опять вытащил трубку.

— И, как я понимаю, это можно сказать о любом человеческом существе, рожденном…

— Зачатом!

— …о любом человеческом существе, зачатом на нашей планете и живущем в «жизни до»? То есть каждый из нас — это корень, из которого должен вырасти цветок? Правильно?

Джек опять кивнул. Тони подошел к нему, встал напротив и, положив руки ему на плечи, приблизил лицо к его лицу. Сжав зубы, он проговорил с горьким вызовом:

— Так зачем же существует все это дерьмо? Зачем эта боль, болезни, войны, потери, ненависть и мстительность, жестокость и зверство, невежество и тупость и тому подобное? — Зло принимает самые разные обличья, и, собранные вместе, они выглядели устрашающе. — Ты же знаешь, что мы обычно делаем с корнями, Джек. Мы их безжалостно эксплуатируем, уничтожаем и сжигаем, обращаемся с ними как с отвратительными ничтожными обломками, какими считаем и самих себя!

Замолчав, Тони отпустил плечи Джека и отошел от него. Тот выслушал все терпеливо, с непроницаемым выражением лица.

Тони подошел к окну и посмотрел сквозь стекло невидящим взглядом, затем взъерошил пятерней волосы. Повисла тяжелая тишина, разделившая собеседников, словно занавес. Джек нарушил ее:

— Страдания — неизбежная участь корней, — заметил он мягко.

— Не знаю, Джек… — отозвался Тони, опустив голову. — Я не уверен, что разгребу всю ту гадость, что у меня накопилась. Это большая и гадкая куча.

— Не беспокойся, дорогой мой, — ласково проговорил Джек. — Ты преодолеешь это препятствие, когда оно встанет у тебя на пути. Не забывай только, что ни одно доброе дело или воспоминание, ни один истинный, правильный, благородный и справедливый поступок не пропадет втуне.

— А как насчет всего «неправильного», злого и жестокого?

— Со всем этим может произойти настоящее чудо. — Джек покинул свое кресло, и Тони почувствовал его тяжелую руку на своем плече. — Бог каким-то образом может превратить все плохое, всю эту боль и утраты в нечто совершенно противоположное, в памятники и иконы доброты и любви. Это непостижимая тайна, но раны и рубцы действительно могут стать драгоценными воспоминаниями, а страшный окровавленный крест — символом немеркнущей любви.

— Стоит ли это всех жертв? — прошептал Тони.

— Неправильно ставишь вопрос, сынок. Что «это»? Вопрос в другом: стоишь ли ты этих жертв. А ответ всегда один: да.

Это «да» повисло в воздухе, как последняя нота, изданная виолончелью и постепенно замирающая. Рука Джека крепко и поощрительно, если не сказать любовно, сжала плечо Тони.

— Не хочешь прогуляться? — спросил Джек. — Осмотреть территорию, познакомиться с соседями? Только, наверное, тебе надо что-то надеть.

— У меня есть соседи? — удивился Тони.

— Ну, не совсем соседи: скорее, сквоттеры. Но я могу отвести тебя к ним, если хочешь. Дело твое. Я подожду снаружи, а ты пока решай.

Джек вышел, оставив Тони в некотором смятении; его осаждали противоречивые мысли и чувства и неразрешенные вопросы. Но любопытство и желание увидеться с кем-то еще, кто живет в этом месте, пересилили. Тони быстро оделся, умылся, улыбнулся, покачав головой, своему отражению в зеркале и направился вслед за Джеком.

* * *

Утро выдалось свежее, воздух бодрил и вызывал легкую дрожь. Это говорило о скорой перемене погоды. Облака на горизонте стали сбиваться в кучу, пока еще не зловещую, но и не предвещавшую ничего хорошего.

— Надень это. — Джек протянул Тони знакомую мягкую ветровку фирмы «Коламбия». Тони натянул ее, радуясь, что она не из твида. Джек был одет как обычно, но в руках у него была шишковатая трость, а на голове старая рыбацкая твидовая шляпа, которую просто нельзя было не похвалить.

— Классная шляпа! — одобрил Тони.

— Эта старушка? Спасибо. Я все время теряю ее, но она непременно появляется снова. Ничего не остается, как опять надевать ее и носить, пока она опять не исчезнет.

Окинув взглядом окрестности, Тони с удивлением отметил, что выглядеть тут все стало получше, будто в прежний хаос внесли какое-то подобие порядка — точнее, намек на порядок. С другой стороны, в стенах виднелись дыры, которых раньше, вроде бы, не было. Хотя, может быть, в прошлый раз Тони просто не обратил на них внимания. Джек указал ему на тропинку, ведущую к рощице, за которой поднимались к небу струйки дыма.

— Соседи? — спросил Тони.

Джек лишь улыбнулся и пожал плечами, словно не желал вдаваться в подробности.

По пути Тони задал еще один вопрос:

— Джек, я хочу спросить об этом промежуточном месте, которое в некотором роде представляет меня самого… Меня переместили сюда, чтобы я столкнулся со своими дурными деяниями?

— Нет, дорогой мой, наоборот, — поспешил успокоить его Джек. — Промежуточное пространство, как и «жизнь после», основано на всем хорошем, что ты сделал, а не на плохом. Все плохое не исчезает бесследно, оно тоже присутствует здесь, но его стремятся исправить, а не уничтожить.

— Но ведь… — начал Тони, но Джек, подняв руку, остановил его.

— Да, старое надо сносить и возводить на его месте новое: чтобы произошло воскресение, сначала должно случиться распятие. Но Бог не отбрасывает ничего, даже самого дурного, что мы придумали и вызвали к жизни. В каждом доме, предназначенном на снос, есть много хорошего и истинного — оно оставляется и переплетается с новым; да новое и не может появиться без старого. Благодаря этому обновляется душа. Ты ведь орегонец и должен понимать, насколько важно перерабатывать и утилизировать отходы.

Джек усмехнулся, и Тони улыбнулся в ответ.

— Строительство-то мне нравится, — признался он. — А вот разрушение старого мне не по душе.

— Да, в том-то и загвоздка, — вздохнул Джек. — Старое приходится разрушать, чтобы создать хорошее, правильное, реальное и истинное. Но разрушать надо с толком. Это не просто важно — без этого не обойтись. Но Бог в своей доброте ничего не уничтожает без участия человека. Сам он, как правило, делает очень мало. Мы мастера по возведению фасадов, которые затем сами же сносим. Если предоставить нам полную свободу, мы становимся злостными разрушителями. Строим карточные домики, а затем крушим их своими же руками. У нас масса всевозможных неистребимых привычек: жажда власти и ложь во спасение, стремление создать себе репутацию, приобрести известность, торговля человеческими душами — все это карточные домики, которые мы возводим, затаив дыхание. Но, слава Богу, однажды нам все же приходится сделать вдох — и, сливая свое дыхание с дыханием Бога, мы сдуваем эти домики.

Джек и Тони замедлили шаг. Дорожка сузилась, и идти по ней стало труднее: мешали вылезшие из-под земли корни и камни. Неприятный запах, вначале слабый, постепенно перерос в отталкивающее зловоние, и Тони сморщил нос.

— Что это за вонь? Похоже на…

— Кучу отбросов? Они и есть, — подтвердил Джек. — Твои соседи довольно неаккуратны и не любят тратить время на уборку. Они не желают сжигать свои отбросы. — Он подмигнул Тони. — Смотри!

Ярдах в ста впереди на тропинке появились две крупные фигуры, которые двигались им навстречу. Джек, подняв руку, остановил Тони.

— Нам с тобой пора расстаться, Энтони. Не знаю, встречусь ли с тобой еще в промежуточном пространстве, но в «жизни после» мы не раз увидимся, в этом я уверен.

— Ты оставляешь меня? А как же соседи? Я думал, ты нас познакомишь.

— Я обещал только, что отведу тебя к ним, а всякие церемонии тут ни к чему, — возразил Джек мягко и, криво усмехнувшись, добавил: — Я не из их любимчиков, и мое присутствие только внесло бы сумбур.

— Где сумбур, так это у меня в голове, — признался Тони. — Я, как всегда, ничего не понимаю.

— Тебе и не нужно понимать, дорогой мой. Главное, запомни, что ты не один. У тебя есть все, что надо в данный момент.

Джек крепко обнял Тони и поцеловал его в щеку, едва касаясь губами, как отец поцеловал бы любимого сына.

Тони стал ускользать.

12
Ситуация усложняется

Настоящий друг ударит тебя ножом в грудь.

Оскар Уайльд

— Боже милостивый!

Выглянув из кухонного окна глазами Мэгги, Тони увидел, как двое мужчин вылезают из автомобиля «линкольн таункар», остановившегося перед их домом.

— В чем дело, Мэгги? — спросил Тони.

— Тони? — взвизгнула Мэгги. — Слава тебе господи, ты здесь. Куда ты подевался? Но сейчас это не важно, у нас назрел ужасающий кризис. Ты видишь, кто вылезает из этого автомобиля? Видишь?

Тони чувствовал, как возбуждение Мэгги окатывает и его, подобно незаметно подкравшейся волне, но сосредоточил внимание на мужчинах за окном, которые переговаривались, поглядывая на дом. Вдруг Тони узнал одного из них.

— Слушай, а что, староста Кларенс коп? Ты не говорила.

— Ну да, Кларенс — офицер полиции. Почему я должна была доложить тебе об этом? Что ты дергаешься? Ты что, совершил что-нибудь противозаконное?

— Нет-нет, — заверил ее Тони. — Это я просто от неожиданности.

— О господи, кто бы жаловался на неожиданности! О боже, они идут сюда. Быстрее, сделай что-нибудь!

Тони не понимал, чего Мэгги от него хочет. Она была так испугана, что ему захотелось куда-нибудь спрятаться от неведомой опасности, но в данной ситуации это было абсурдно и смешно. Тони захихикал. Мэгги кинулась по коридору в свою комнату и стала поспешно краситься. Тони, не в силах сдержать смех, давал ей советы, где добавить и где убавить. Наконец он утихомирился, стал сдерживать обуревавшее его желание рассмеяться и старался даже не фыркать. Мэгги гневно воззрилась на свое отражение в зеркале. Если бы взгляд мог убить, у нее в голове валялся бы труп белого мужчины.

В дверь позвонили.

— А почему ты так дергаешься? — спросил Тони.

Убирая со лба последний отбившийся от других волосок, Мэгги прошептала в зеркало:

— Меньше всего мне хотелось бы увидеться сегодня с Кларенсом. Другое дело — второй мужчина.

— Тот, что постарше, седой? А кто это?

— Да, который с большой Библией. Это пастор Хорас Скор. Потом я расскажу тебе о нем, если не забуду, — добавила Мэгги с легкой усмешкой, которую Тони воспринял с облегчением.

Дверной звонок прозвенел еще раз.

— Лучше открой им. Они, наверное, заметили тебя у окна, да и машина твоя припаркована у дома. Кстати, как тебя угораздило получить такую вмятину?

— Ну не сейчас же, Тони! — прорычала Мэгги. — Ты бываешь просто невыносим.

Она встала, оправила платье и пошла к двери.

— Надо же, пастор Скор! Какой приятный сюрприз! И староста Уокер! Так приятно увидеть вас после… гм… А я как раз собиралась уходить.

— Да, но… нам надо поговорить с вами, — отозвался пожилой мужчина.

— Ну, несколько минут у меня есть, чтобы угостить вас чашкой чая или кофе. Проходите, пожалуйста.

Мэгги посторонилась, пропуская пастора и Кларенса, который посмотрел на нее с виноватым видом, хотя в уголках его рта пряталась едва заметная ухмылка. Несмотря на охватившее ее смятение, Мэгги постаралась как можно приветливее улыбнуться гостям и проводила их в гостиную, где пастор уселся, приняв напряженную позу, а полицейский, напротив, разместился с удобством.

— А старина Гарри^[29] порядком напыщен, — заметил Тони.

Мэгги прокашлялась, призывая его к молчанию.

— Ох, простите, ну и манеры у меня! Могу я предложить вам, джентльмены, по чашечке чая или кофе?

— Мне ничего не надо, — сухо ответил пастор.

— А я с удовольствием выпил бы воды, Мэгги. Если вас не затруднит.

Пастор бросил на старосту косой взгляд, давая понять, что это формальный визит и обращаться к хозяйке по имени не следует.

— Почему затруднит? Одну секунду. — Мэгги вышла на кухню и прошептала: — Тони, ты лучше молчи. Не отвлекай меня. А пастора зовут Хорас, а не Гарри. Для тебя он пастор Скор!

— Да, но…

— Ш-ш-ш! Больше ни слова, ясно?

— Так точно, мэм! Ясно и предельно понятно. Тони замолкает и исчезает.

— Вот спасибо!

Мэгги вернулась в комнату и тем самым невольно прервала совещание, которое вели шепотом ее гости. Она вручила стакан с водой старосте, тот кивком поблагодарил ее. Мэгги села, чувствуя себя как на допросе перед инквизиторами.

— Миссис Сондерс… — начал пастор.

— Мисс Сондерс, — поправила его Мэгги. — Я не замужем. — Она улыбнулась Кларенсу и тут же внутренне выругала себя за это.

— Да-да, конечно. Мисс Сондерс, как вы знаете, я пастор Скор, один из ведущих пасторов той церкви, которую вы посещаете вот уже… сколько? Шесть-семь месяцев?

— Два с половиной года.

— Да что вы? Как бежит время! — проговорил пастор. — Сожалею, что мы с вами не встречались прежде, при более благоприятных обстоятельствах. Теперь же, после вчерашних событий… м-да…

— Ах, вы об этом! — Мэгги наклонилась и похлопала пастора по колену. Тот немедленно отодвинулся как можно дальше, словно боясь заразиться. — Произошло ужасное недоразумение. Понимаете, я вся испереживалась в последнее время из-за того, что происходит с Линдси, и вчера вечером у меня произошел нервный срыв. Я очень сожалею… — Она понимала, что извинение получается довольно бессвязным, но не могла остановиться, пока пастор Скор не поднял руку и не пресек ее излияния на середине фразы.

— Линдси ваша дочь? — спросил он тоном, почти выражавшим участие.

— Моя дочь? Нет, что вы! — Мэгги слегка растерялась, но, взглянув на Кларенса, заметила, что тот слегка покачивает головой, предупреждая ее, что не стоит углубляться в эту тему. Она опять обратилась к пастору: — Вы не знаете про Линдси?

— К сожалению, нет. Но это не имеет значения. Важно другое. На меня, как вы понимаете, возложены церковью некоторые обязанности, в том числе наблюдение за духовной жизнью членов прихода.

Тони буквально заржал.

Мэгги хлопнула себя по колену, чтобы успокоить его, а затем потерла колено, притворяясь, будто убила комара. Она одарила пастора улыбкой, и тот воспринял это как сигнал к тому, что можно продолжить разговор.

— В свете… мм… событий вчерашнего вечера я считаю своим долгом помочь заблудшему стаду и просветить наших людей в тех областях, где мы сбились с пути. Я полагаю, что несу за это полную ответственность. Бог знает, что я служу Ему всем сердцем, и этой ночью я не сомкнул глаз, исповедуясь Ему и каясь в том, что был грешен и ленив в своем отношении к Слову, к фундаментальным доктринам, к церковной практике и поведению членов конгрегации. Мисс Сондерс, я ваш должник. Вы сослужили нашей конгрегации и мне лично огромную службу, указав, что мы отступили от правой веры. Поэтому я пришел сегодня к вам, чтобы поблагодарить вас!

С этими словами пастор удовлетворенно откинулся на спинку стула. Мэгги и Кларенс тоже откинулись на своих стульях, но в изумлении.

— Ну что же, наверное… ммм… В таком случае — рада помочь! — Вот и все, что пришло Мэгги в голову.

— Он хитрит! — не выдержал Тони. — Я чую недоброе. Это коварный расчет!

Мэгги опять хлопнула себя по колену и хотела встать, но тут пастор придвинулся к ней поближе.

— Мисс Сондерс, наша община полна энергии и здоровья. Мы приветствуем дела и поступки Святого Духа. Мы даем женщинам полное право участвовать в богослужении и даже делать иногда пророческие высказывания — разумеется, после того, как духовные лидеры выслушают их и одобрят. Женщины обучают наших детей, и в мире нет более великой ответственности, чем учить мальчиков и девочек. В них — будущее нашей церкви. Мы исповедуем ту истину, что все мы, мужчины и женщины, равны перед Богом…

— Но?.. — прошептал Тони. — Сейчас будет «но», вот увидишь…

Мэгги опять хлопнула себя по коленке и потерла ее.

— И мужчины и женщины могут нести в мир ценности, дарованные Святым Духом; и мужчины и женщины необходимы для жизни и развития церкви…

— Вот сейчас… — Шлепок получился очень громким, но пастор не обратил внимания.

— …и мы верны Слову, той истине, которая говорит, что нет больше мужчин и женщин, а есть… — Пастор нахмурился еще больше и, подавшись вперед, вперил свой взгляд в глаза Мэгги.

— Та-та-та! — торжествующе провозгласил Тони. — Так я и знал. Речи этого напыщенного зануды звучат так же, как и… мои, собственно говоря.

— Но Слово говорит о том, какими Бог видит нас, а не о том, какую роль мы играем в церкви, и мы всегда должны помнить, что Бог стоит за порядок. Жизненно важно, чтобы каждый человек выполнял свою роль, и пока он не выходит из роли, отведенной ему Богом, церковь существует нормально и здоровье всей конгрегации сохраняется и даже прославляется. Я хочу, мисс Сондерс, показать вам в моей Библии одно место. — С этими словами пастор достал старый, потрепанный экземпляр Библии короля Якова и открыл ее в том месте, где заранее положил закладку.

Кларенс подался вперед, внимание его было приковано к пастору и Библии.

— Позвольте мне, мисс Сондерс, зачитать вам отрывок из главы четырнадцатой Первого послания к коринфянам. Можете одновременно и сами читать по книге: «Жены ваши в церквах да молчат, ибо не позволено им говорить, а быть в подчинении, как и закон говорит. Если же они хотят чему научиться, пусть спрашивают о том дома у мужей своих; ибо неприлично жене говорить в церкви».^[30]

Читая, пастор выделил голосом четыре словосочетания: «не позволено», «в подчинении», «закон» и «у мужей». Закончив чтение, он откинулся на спинку стула и кивнул сам себе в полном удовлетворении.

— И поскольку, мисс Сондерс, вы, как сейчас выяснилось, не замужем и, стало быть, у вас нет мужа, а здесь говорится, что вы должны спрашивать мужа, то место мужа занимают в качестве ваших наставников и покровителей представители церковного руководства, и если у вас возникнут какие-то вопросы, то я лично готов дать вам совет и оказать поддержку во всех духовных делах.

В комнате повисло молчание — не столько священное, сколько неловкое. Даже Тони не нашел что сказать. Мэгги тоже не имела понятия, как реагировать на такое предложение.

— Это сарказм! — произнес Кларенс спокойным и уверенным тоном.

Мэгги и пастор уставились на него.

— Прошу прощения? — удивленно откликнулся пастор Скор и принял строгий начальнический вид. — Староста Уокер, я пригласил вас пойти со мной потому, что вы знакомы с мисс Сондерс и могли бы, как мне казалось, оказать помощь. Но мы ведь договорились, что вы просто будете молча присутствовать.

— Это сарказм, — медленно и твердо повторил Кларенс. На его каменном, сосредоточенном лице невозможно было прочесть, какие чувства он испытывает.

— Что вы имеете в виду, брат Уокер? По-вашему, я говорил с сарказмом? — с вызовом обратился к Кларенсу Скор, но тот не обратил внимания на тон пастора.

— Нет, сэр, не вы, а апостол Павел. Я полагаю, что он выразил в этих строках сарказм.

— Послушайте, Кларенс! Может быть, я не в курсе и вы посещали библейскую школу или духовную семинарию? — снисходительно процедил пастор. — Или, может быть, вы приняли сан и вам теперь доступны все тайны? Вы что, не верите, что Святой Дух ведет нас к истине?

Вызов прозвучал в словах пастора еще более явственно, чем прежде, но Кларенс по-прежнему не отвечал на него.

— Я верю, сэр, что Святой Дух ведет нас к истине, но иногда мы не видим леса за деревьями и нам нужно время, чтобы разглядеть ее.

Скор снова схватил свою Библию, открыл ее на том же месте и протянул Кларенсу.

— Так докажите мне это. И не забывайте, что я-то окончил библейскую школу и семинарию и неплохо знаю греческий.

Кларенс взял книгу из рук пастора и, держа ее так, чтобы им обоим было видно, сказал:

— Вот здесь. Посмотрите на следующий стих. Он начинается с вопроса: «Разве от вас вышло слово Божие?» Этот вопрос, как и то, что написано дальше, приобретает смысл только в том случае, если Павел говорит саркастически, то есть имеет в виду нечто прямо противоположное тому, что вы только что сказали Мэгги. Он цитирует письмо, присланное ему коринфянами, и не соглашается с тем, что они написали ему.

— Это полная чушь! Дайте, я посмотрю. — Пастор выхватил книгу из рук старосты и внимательно перечитал отрывок.

Глаза у Мэгги стали круглыми, как два блюдца. Она едва осмеливалась дышать.

— А как насчет закона, который цитирует Павел? — парировал пастор.

— Покажите, — попросил Кларенс.

— Что показать?

— Покажите, где Павел цитирует закон.

Пастор Скор столкнулся с человеком, который не боялся возражать ему, и, как часто бывает с людьми, уличенными в самонадеянности, вместо разговора по существу перешел на личности.

— Вы, молодой человек, спорите с тем, что церковь утверждала столетиями, со столпами теологии, гораздо более сведущими и мудрыми, нежели мы с вами. А они подтверждают именно то же, что и я. Речь идет уже не просто о том, что женщина устроила в церкви бедлам, нечестиво привлекая к себе внимание…

— То есть как это? — возмутилась Мэгги.

— Сэр, мне кажется, вам следует выражаться осторожнее, — заметил Кларенс, но пастора было уже не остановить.

— Я принадлежу к клиру, Кларенс, и вы должны мне подчиняться и беспрекословно принимать все сказанное в Священном Писании.

— Простите, сэр, но как офицер полиции Портленда я в ответе перед Богом и перед членами общества, в котором живу.

— Ах вот как! Значит, вы ничем не лучше этой… этой блудницы.

Скор сразу же пожалел о том, что вышел из себя, потому что Мэгги и Кларенс вскочили со своих мест. Грозно нависая над священником, Кларенс потребовал:

— Вам следует извиниться, сэр! Это выходит за всякие рамки!

— Вы правы, — неохотно согласился пастор. — Я приношу свои извинения за то, что потерял самообладание. Простите меня, — сказал он Мэгги. Затем он обратился к Кларенсу, и было видно, как гнев поднимается над его тесным накрахмаленным воротничком. — Вас же, молодой человек, я попрошу, как и эту женщину, больше не посещать мою церковь. И будьте добры, пришлите мне как можно скорее заявление о выходе из совета старост.

— Делайте что хотите, мистер Скор, но я такой бумаги подавать не собираюсь. А сейчас вам лучше немедля покинуть этот дом! — Кларенс говорил спокойным и ровным, но повелительным тоном, в котором чувствовалась сила.

— Вот это парень! — восхитился Тони, и Мэгги, хоть и закусила губу, не могла скрыть улыбки.

Не говоря больше ни слова, пастор вышел из дома, хлопнул дверцей автомобиля и медленно поехал прочь под бдительным взглядом полицейского.

— Боже, спаси нас от тех, кто еще не уличен, — произнес Кларенс, вздохнув. Затем, связавшись по рации с полицейским участком, он обратился к Мэгги: — Через пять минут за мной пришлют патрульную машину. Я прошу у вас прощения, Мэгги. Хорас неплохой человек, просто привык считать себя непогрешимым. Я не ожидал от него такого выступления, и мне очень неудобно, что я стал его участником.

— Он что, шутит?! — вскричал Тони. — Не считая вчерашней потехи, я в жизни не видел ничего забавнее!

— Да, насчет вчерашнего вечера… — начала было Мэгги, но Кларенс прервал ее.

— Чуть не забыл! — воскликнул он, доставая из внутреннего кармана маленький герметически закрывающийся пластиковый пакет. — Я же пришел с Хорасом главным образом для того, чтобы вернуть вам это. Думаю, она ваша. Я не имею привычки нацеплять на одежду дамские сережки.

Нельзя сказать, чтобы Мэгги была смущена, — скорее наоборот, воодушевилась.

— Вот спасибо, Кларенс! Эти сережки подарила мне мама. Они — все, что у меня осталось на память о ней. Я просто слов не нахожу.

Тони хотел крикнуть: «Не целуй его!» — но Мэгги уже обняла своего заступника и запечатлела звонкий поцелуй на его щеке.

— Проклятье! — выругался Тони и начал ускользать.

* * *

Вынырнув из темноты, он увидел перед собой Мэгги. Краски, игравшие на ее лице, говорили о любви и восхищении. И тут же Тони почувствовал знакомый прилив адреналина.

Кларенс отпрянул и схватился за пистолет.

— Мэгги, — прошептал он, — тут есть мужчина?

— Вот черт! — вырвалось у Тони, и Кларенс резко обернулся.

Мэгги сразу поняла, в чем дело.

— Послушай, Кларенс… — Он вновь повернулся и стал бдительным оком оглядывать помещение. — Кларенс, посмотри на меня!

— Что? — прошептал он и, не увидев посторонних, остановил свой взгляд на Мэгги.

— Нам нужно срочно поговорить, пока за тобой не приехали твои коллеги. Мне нужно обязательно объяснить тебе кое-что. Сядь.

Кларенс сел на стул так, чтобы быть спиной к стене, и продолжал настороженно озираться.

— Мэгги, я точно слышал, как мужской голос произнес: «Вот черт!» — сказал он.

— Да, наверное, так и было… — Кларенс вперил в нее недоуменный взгляд. — Только этот мужчина — не в моем доме, а у тебя в голове.

— Что? Мэгги, что за чушь ты порешь? Что ты хочешь этим сказать? — Он начал подниматься, но Мэгги положила руку ему на плечо, глядя прямо в глаза.

— Тони, скажи ему что-нибудь! Не бросай меня одну в таком сложном положении, — потребовала она.

— Хм… Привет, Кларенс! Симпатичная у тебя форма.

Глаза у Кларенса стали очень большими, а в их уголках заплясали искры испуга, что, по всей вероятности, случалось с ними нечасто.

— Кларенс, я тебе все объясню, — решительно заявила Мэгги. Правда, она смутно представляла себе, как это сделать, но важно было успокоить полицейского.

— Мэгги, — прошептал тот, — ты говоришь о демоне по имени Тони, который вселился в тебя вчера? И ты хочешь сказать, что теперь он в моей голове?

— Я не демон! — запротестовал Тони.

— Он не демон, — сказала Мэгги.

— А почему тогда я слышу, как он говорит со мной? О-о! — сообразил Кларенс. — Так ты вчера действительно слышала его? — Он не знал уже, радоваться этому или пугаться.

— Как, а вчера ты мне не поверил? — оскорбилась Мэгги, хотя в целом была очень довольна, что все так сложилось. — Тони, почему ты не сказал мне, что переселяешься от одного человека к другому, когда они целуются?

— А с кем это ты целовалась раньше? — ревниво спросил Кларенс.

— С Кэбби, она поцеловала Кэбби, — ответил Тони.

— Я поцеловала Кэбби, — подтвердила Мэгги.

— Тони говорит, что он и сам сначала не думал, что это важно, — доложил Кларенс. — Он боялся, что ты разыщешь его бывшую жену и поцелуешь ее. Он просит у тебя прощения. — Кларенс потупился. — Не могу поверить, что я в этом участвую! Мэгги! — взмолился он. — Что происходит?

— Выслушай меня, — ответила та. — Тони — пожилой белый…

— Он говорит, что он не пожилой, — перебил Кларенс.

— Не слушай его… Тони, заткнись. Он бизнесмен из Портленда, он не верит в Бога, но из-за несчастного случая попал в университетскую больницу, где теперь лежит в коме. Он встретился с Богом, и тот послал его сюда с заданием, которое никто не может понять, а Кэбби играл в прятки, и в результате Тони попал в него, а вчера вечером я поцеловала Кэбби и заразилась. Тони со мной заговорил, и я решила, что это демон, а сегодня при поцелуе он перескочил к тебе.

— Ты это что, серьезно?

Мэгги кивнула.

Пытаясь оправиться от потрясения, Кларенс опустился на стул. Произошедшее было настолько невероятно, что могло оказаться правдой. Он вспомнил про «бритву Оккама»^[31] — философский принцип, согласно которому при прочих равных условиях простое объяснение лучше сложного. Объяснение, которое дала Мэгги, может, и было простым, но разве возможным?

— Я не допущу, чтобы за тобой увивался этот белый, — вырвалось у Кларенса.

Мэгги сложила руки на груди и недоуменно пожала плечами.

— Послушайте его! Я рассказываю ему невероятную историю, а он заботится лишь о соблюдении приличий. — Тут до нее с некоторым опозданием дошел смысл сказанного Кларенсом. Они оба улыбнулись.

— А какое его полное имя? — спросил наконец полицейский, требовательно глядя на Мэгги.

— Я, между прочим, тоже здесь и вполне могу представиться самостоятельно! — возмутился Тони.

— Тони… Энтони Спенсер, — опередила его Мэгги.

— Тони? — переспросил Кларенс, повысив голос, словно Тони находился в другой комнате. — Подождите… Вы Энтони Себастьян Спенсер?

— Ну да, — подтвердил Тони. — Только зачем так кричать? Можете говорить со мной, не повышая голоса. Но откуда вам известно мое второе имя? Никто его не знает.

— Я же все-таки полицейский. Нас заинтересовал произошедший с вами несчастный случай. Все это выглядело немного подозрительно, так что мы обыскали вашу квартиру — ту, где осталась кровь на косяке. Очевидно, кровь ваша?

— Ну да, наверное… Мне стало плохо, и я упал там. К сожалению, я это плохо помню. Кстати, как вы попали в мою квартиру?

— Взломали дверь, прошу прощения, — улыбнулся Кларенс. — Кода к замку никто не знал, поэтому мы прибегли к старому испытанному способу.

В этот момент к дому подкатил черно-белый патрульный автомобиль, и водитель подал сигнал. Кларенс подошел к входной двери и крикнул, что задержится еще на пять минут. Полицейский в машине ухмыльнулся и поднял большой палец в знак одобрения. «Замечательно!» — пробормотал Кларенс себе под нос. Объяснить это потом будет непросто.

Отвернувшись от двери, чтобы коллеги не подумали, будто он разговаривает с самим собой, Кларенс спросил у Тони:

— Ваша квартира нашпигована оборудованием для видеонаблюдения, весьма сложным и качественным. Вы в курсе?

— Да, оно мое. У меня начало развиваться нечто вроде мании преследования, но в ванной и спальне я ничего не устанавливал, можете мне поверить. — Тони почему-то стал оправдываться, словно его в чем-то обвиняли. Очевидно, само присутствие полицейского побуждало к этому.

— Да, в этом мы и сами убедились. Мы постарались проследить, куда поступает сигнал, но без толку. Вы куда-то его передавали?

Тони мысленно испустил стон, но вслух ничего не сказал. Чтобы они не проследили сигнал, все его коды автоматически были стерты системой безопасности. Теперь не оберешься проблем.

— В мой офис в центре города, — соврал Тони. Он не собирался рассказывать полиции о своем секретном убежище.

— Хм, — отозвался Кларенс и обратился к Мэгги: — Итак, Мэгги, что же нам со всем этим делать?

— У меня есть идея, — вмешался Тони, спеша сменить тему разговора.

Кларенс усмехнулся:

— Тони говорит, у него есть идея, Мэгги. Он говорит, что я должен поцеловать тебя еще раз.

— Неужели? А откуда мне знать, что это действительно он сказал, а не ты придумал?

— Ты, конечно, не можешь это проверить, — согласился Кларенс, — но мне кажется, что идея вполне разумная. По крайней мере надо попытаться. Если бы он снова переселился к тебе, было бы лучше всего.

— Лучше всего? — Мэгги наклонила голову набок и удивленно подняла брови.

— Ну, помимо самого поцелуя, конечно, — поправился Кларенс с улыбкой.

Они с Мэгги опять поцеловались, и на этот раз не просто чмокнув друг друга в щеку, а так, что было видно, как долго они этого поцелуя ждали. Тони, к большому своему облегчению, был в это время занят перемещением на привычное место и, оказавшись там, уже смотрел в глаза человека, в которого Мэгги была влюблена.

— Хватит уже! — воскликнул он. — У меня от всего этого нервная дрожь началась.

— Он снова здесь, Кларенс, — улыбнулась Мэгги. — Только не целуй меня больше, а то он снова попадет к тебе, и вряд ли ты обрадуешься, если он начнет помогать тебе в расследовании преступлений.

— Знаешь, — ответил Кларенс, нежно обняв ее, — должен признаться, ты самая интересная и удивительная женщина, какую я когда-либо встречал. А он, этот Тони, все время здесь присутствует?

— Да нет, то уходит, то приходит. Какая-то странная Божья причуда, честное слово. Тайна. Я позвоню тебе, когда смогу… Когда его не будет, — прошептала она.

— Я все слышал, — заметил Тони.

Неожиданно Мэгги пришла в голову еще одна мысль, и она схватила за рукав Кларенса, уже собравшегося уходить.

— Послушай, Кларенс, а когда ты расследовал прошлое этого Себастьяна…

— Я Тони, оставь Себастьяна в покое, пожалуйста.

— …ты нашел каких-нибудь его родственников? — закончила она фразу.

— Да, мы нашли его брата. Джеффри, кажется, или Джеральда…

— Джейкоба? — поразился Тони.

Мэгги повторила его вопрос:

— Джейкоба?

— Да-да, Джейкоба. Он тоже живет здесь, в городе. А почему он спрашивает?

— Мне надо поговорить с ним. Может Кларенс это устроить?

Кларенс заколебался.

— Дайте подумать… Все это так необычно… — Он покачал головой.

Мэгги хотела поцеловать Кларенса на прощание, но, опомнившись, ограничилась объятием. Кларенс решительно направился, не оглядываясь, к машине. Мэгги смотрела ему вслед и не знала, конечно, каких трудов ему стоило сдержать радостную улыбку, которая не сочеталась со строгим профессиональным обликом.

Тони же молчал, погрузившись в мысли, чувства и воспоминания, которые обрушились на него.

13
Внутренний разлад

Апостол говорит нам, что «Бог — это любовь», и, поскольку Бог бесконечен, то, значит, он бесконечный источник любви.

Поскольку он самодостаточен, то, значит, он полноводный, изобильный и неиссякаемый источник любви.

А поскольку он неизменен и вечен, то, значит, он неизменный и вечный источник любви.

Джонатан Эдвардс^[32]

— Алло?

Голос удивил Мэгги: он был немного похож на голос Тони, но гораздо мягче; в нем слышалась нежность, доходящая чуть ли не до полного смирения. Негритянка даже запнулась от неожиданности.

— Алло, вы меня слышите?

— Да-да, прошу прощения. Это Джейкоб Спенсер?

— Да, мэм. А с кем я говорю?

— Здравствуйте, мистер Спенсер. Меня зовут Мэгги, Мэгги Сондерс. Я… Ваш брат Тони мой друг.

— Вот как? Мы уже друзья? — встрял Тони. — Не совсем безопасно быть твоим другом, надо сказать.

Мэгги подняла руку, призывая его к молчанию.

— Не знал, что у моего брата есть друзья. Он ваш близкий друг?

— О да, очень близкий. — Тут она спохватилась, подумав, что Джейк неправильно ее поймет. — То есть не в том смысле… В общем, нет, не близкий. — Она закатила глаза. — Мы не встречаемся… то есть мы не пара, а просто друзья. Но знаете, стоит с ним пообщаться, и уже из головы не выкинешь. — Мэгги услышала, как Джейк смеется.

— Да, это похоже на Тони, каким я его помню. Так чем я могу вам помочь, мисс Сондерс?

— Называйте меня просто Мэгги… Вы, конечно, знаете, что Тони сейчас находится в коме в больнице Орегонского университета. Вы его навещали?

— Нет, я только вчера узнал. Мне позвонили из полиции. Я колебался, признаться. Даже не могу сказать почему: он ведь даже не знал бы, что я пришел… Дело в том, что у нас непростые отношения… Мы, так сказать, не общаемся. Возможно, я и навещу его… Может быть.

— У меня к вам огромная просьба, мистер Спенсер.

— Называйте меня тоже по имени, пожалуйста. Я Джейк. А что за просьба?

— Я медсестра и работаю в той же больнице, но в другом отделении. Я очень хотела бы, чтобы мне разрешили заглядывать к Тони время от времени и проверять, как он там, но, поскольку я не его родственница, меня к нему не пускают. Вот я и подумала…

— Я заранее приношу извинения за вопрос, — прервал ее Джейк, — но мне необходимо убедиться, что вы действительно его знаете. В наши дни надо соблюдать осторожность. Вы можете назвать имена его родителей и его бывшей жены?

С помощью Тони Мэгги ответила на все вопросы, и Джейк был, похоже, удовлетворен.

— Могу я задать вам еще один вопрос, Мэгги?

— Конечно, Джейк. Какой?

— Тони когда-нибудь… Я хочу спросить… — Его голос сорвался, но он продолжил чуть ли не просительным тоном: — Тони когда-нибудь говорил с вами обо мне? Упоминал мое имя?

Тони молчал, и Мэгги не знала, что ответить.

— Джейк, я с удовольствием ответила бы вам утвердительно, но Тони не рассказывал подробно о своей семье.

— Ну да, ну да… Понимаю, — расстроенно произнес Джейк. — Мне просто было интересно. — Он прокашлялся. — Мэгги, после нашего разговора я сразу же позвоню в больницу и попрошу включить вас в список людей, которых к нему можно пускать. И спасибо вам! Не знаю, насколько вы с ним близки, но я рад, что есть человек, которому его судьба небезразлична. Так что спасибо!

— Не за что, Джейк. — Мэгги пришла в голову мысль. — Джейк, а где вы живете? Может быть… — Но в трубке уже звучали гудки.

— Тони! — обратилась Мэгги к нему требовательным тоном.

— Я не хочу об этом говорить, — буркнул он.

— Ну хорошо. Я никуда не денусь, так что поговорим, когда будешь готов.

Тони ничего не ответил, и Мэгги ощутила пустоту.

— Тони?

Молчание. Тони исчез неизвестно куда.

— Господи! — начала Мэгги молиться приглушенным голосом. — Я не знаю, что Ты замыслил, но наведи, пожалуйста, порядок в сердцах этих двоих парней.

* * *

Тони стоял в одиночестве и наблюдал, как две большие фигуры медленно и осторожно приближаются к нему по тропинке. За все время, что он провел с Мэгги, Кларенсом и Хорасом Скором, здесь, похоже, не прошло и секунды. «Щель во времени?» — подумал Тони, пытаясь сориентироваться в обстановке. Джек ушел, а эти двое были уже в сотне ярдов от него.

В данный момент у Тони не было желания знакомиться с кем бы то ни было, тем более с соседями. В душе у него все перевернулось с ног на голову, кипело и бурлило. Разговор Мэгги с Джейком выбил его из колеи, усилил его отвращение к самому себе и вызвал целый поток нежелательных воспоминаний, которые он прятал в специально выделенных для этого внутренних камерах. Вся выстроенная им линия обороны рушилась по неизвестной причине. Ему больше не удавалось душить свои чувства и хоронить их в одиночных склепах. Он стоял и ждал, что будет дальше, не склонный оказывать приближающимся незнакомцам сердечный прием.

При приближении соседей Тони еще острее почувствовал свою оторванность от других, свое одиночество, как будто, навязав ему общество посторонних людей, кто-то загнал его в угол. Как ни странно, по мере своего приближения парочка, казавшаяся издали гигантской, уменьшалась в размерах. В каких-нибудь десяти ярдах от Тони неизвестные остановились и, потоптавшись, замерли, глядя на него. Ростом оба были не больше четырех футов и издавали гнилостный запах.

Несмотря на странный вид явившихся, в их облике Тони почудилось что-то знакомое. Более высокий и худой из них был одет в шелковый итальянский костюм-тройку, потерявший почти весь свой лоск и вряд ли годившийся для обеда в обществе финансовых воротил. На втором незнакомце был какой-то балахон, сшитый из лоскутков самых диких цветов. Оба они выглядели в этой пустынной местности совершенно неуместно и, можно было бы сказать, забавно, если бы от них не веяло напряжением и беспокойством.

— И кто же вы такие? — спросил Тони, не двигаясь с места.

Более низкий и плотно сбитый тут же ответил осипшим пронзительным голосом:

— Меня зовут…

Второй наклонился к нему и, дав ему подзатыльник, произнес густым баритоном, словно Тони тут и не было:

— Нельзя называть ему наши имена, идиот. Ты что, ищешь новых неприятностей? — Выпрямившись, он одарил Тони лучезарной улыбкой, производившей довольно жуткое впечатление, и помахал рукой словно дирижерской палочкой. — Приношу вам глубочайшие извинения, сэр, за своего друга, который, похоже, не знает своего места. Вы можете называть нас Билл, — он ткнул большим пальцем в сторону коротышки, — и Сэм, — он поклонился, давая понять, что имеет в виду себя.

— Билл и Сэм? — воскликнул коротышка. — Ты что, не мог придумать ничего получше? Ха! Билл и Сэм! — Он съежился, когда Сэм замахнулся, чтобы дать ему еще один подзатыльник.

Но Сэм передумал и повернулся к Тони, стараясь подчеркнуть, что именно он более важное и ответственное лицо.

— Ладно, Сэм, — обратился к нему Тони, особо подчеркнув имя, — что вы тут делаете?

— Ну, сэр… — протянул тот, закатив глаза, словно это был крайне неуместный вопрос. — Мы… мы смотрители стен, вот чем мы занимаемся! — произнес он торжественно.

Сделав это сообщение необычайной важности, Сэм смахнул с лацкана пиджака невидимую пушинку.

— Да-да, — подтвердил Билл, — вот кто мы такие, сэр. Смотрители стен, всех стен. Мы очень умелые смотрители, каждый из нас очень занят, мы смотрим за этими стенами, очень прилежно смотрим, и мы… — Он, похоже, никак не мог закончить фразу и постепенно затих.

— И еще мы садовники, — сообщил Сэм. — Мы выпалываем сорняки.

— Выпалываете сорняки? Я тут, кроме сорняков, ничего не вижу.

— Да, не видите… Однако, сэр, прошу прощения, но мы хорошо справляемся со своей работой: смотрим за стенами и выпалываем. — Говоря это, Сэм вертел головой, высматривая что-то, и, очевидно высмотрев, просиял. — Видите вон там, сэр? — Ткнув коротким пальцем в сторону, он сошел с дорожки и вытащил из земли какое-то растение, росшее рядом с валуном. Он торжествующе протянул Тони прекрасную дикую розу, обреченную им на гибель.

— Но это же цветок! — воскликнул Тони.

Сэм внимательно осмотрел розу.

— Ну что вы, сэр! Это сорняк. Видите, он цветной, значит сорняк. И он весь покрыт этими гадкими колючими…

— Шипами, — подсказал Билл.

— Да, шипами. А зачем цветку шипы? Только сорняку они нужны. Поэтому мы выпалываем их и сжигаем, чтобы они не распространялись. Вот этим мы и занимаемся, и очень умело, сэр.

— Вот что, — гневно произнес Тони. — Я тут хозяин, и я запрещаю вам выпалывать и сжигать цве… сорняки, даже если у них шипы. Ясно?

У парочки был такой вид, будто их застукали за кражей сладостей из буфета.

— Вы уверены? — переспросил Сэм. — А что если эти сорняки со своим гадким неприятным цветом и своими шипами разрастутся тут по всей территории?

— Да, я уверен! Сорняки больше не полоть! Вам ясно или нет?

— Ясно, сэр, — пробормотал Билл. — Но я не буду говорить это другим, нет-нет.

— Другим? — переспросил Тони. — А сколько вас тут?

— Сотни! — выпалил Билл и повернулся к Сэму то ли за разрешением, то ли за поддержкой, но, не получив ни того ни другого, продолжал: — Ну хорошо, тысячи. Нас тут тысячи. — Он помолчал, словно обдумывая что-то. — А честно говоря, даже миллионы. Нас миллионы — тех, кто выпалывает сорняки и смотрит за стенами, мы все это делаем… полем и смотрим… миллионы, миллионы выпалывателей сорняков и смотрителей стен…

— Мне надо увидеться с ними, — заявил Тони.

— Не получится, — отозвался Сэм с фальшивой льстивой улыбкой.

— Почему это?

— Потому что… — протянул Билл, подыскивая слова, чтобы дать надлежащий ответ, — потому что нас не видно, вот почему. Мы невидимки! Миллионы невидимых смотрителей, выпалывающих сорняки.

— Но я же вижу вас.

— Ну… — протянул Билл, — это потому, что у нас не было выбора. Если уж они посылают тебя сделать что-то, лучше подчиниться, а не то…

Сэм отвесил Биллу очередной подзатыльник и одарил Тони еще одной фальшивой улыбкой.

— «Они» — это кто? — спросил Тони.

— Ну… — ответил Сэм, — в каждой порядочной организации есть руководство, которое устанавливает порядок и следит за ним. Наши… — Он выжидательно посмотрел на Билла, словно желая проверить, знает ли тот нужное слово.

— Благодетели, — отчеканил Билл.

— Именно. Так вот, наши благодетели, дали нам задание, возложенное на нас нашей организацией, — исполнить… — Он опять посмотрел на своего коллегу, который кивал при каждом слове, будто проверял заученный текст.

— …исполнить свой долг и обязанность, — закончил фразу Билл.

— Именно. Исполнить свой долг и обязанность: встретить вас и объяснить, что вы, ради собственного блага, должны держаться от нас подальше.

— Держаться подальше? — переспросил Тони. — Я собираюсь встретиться с этими вашими благодетелями.

— О, это никак невозможно, — с жаром произнес Билл, качая головой.

— Почему же?

— Потому что вы… взорветесь, вот почему, разлетитесь на миллионы и миллионы мелких кусочков. На маленькие осколки костей, обрывки плоти и омерзительные ошметки, разлетающиеся в миллион разных направлений… Неприятное зрелище — хотя по-своему, может быть, немного и приятное в своей мерзости, — с воодушевлением изливался Билл, в то время как Сэм многозначительно кивал. Глаза его смотрели чуть ли не с раскаянием, нижняя губа подрагивала.

— Взорвусь?! — воскликнул Тони. — И вы думаете, что я поверю этой чепухе? Знаете, мне кажется, пора вам уже назвать свои настоящие имена.

Коротышка посмотрел на товарища.

— Как считаешь, Хвастун, мы и вправду должны это сделать — сказать ему, как нас зовут?

— Да ты уже сделал это, болван! — негодующе бросил тот. — Сколько тебя ни наставляй, все без пользы. — Повернувшись к Тони, он произнес с ноткой надменного превосходства в голосе: — Итак, вы уже знаете, что я Хвастун. — Он слегка поклонился с важным видом. — А этого болвана, — он мотнул головой в сторону коротышки, — зовут Болтун. Раньше его звали Блефун, но он был недавно понижен в должности и переименован, потому что… — Он слегка наклонился к Тони, словно желая посвятить его в некий секрет. — Вы и сами, несомненно, понимаете почему.

— Так вас зовут Болтун и Хвастун? — удивился Тони. — Глупейшие имена! Кто дал вам эти смешные прозвища?

— Так вы же, кто еще! — бросил Болтун и получил свой подзатыльник.

— Да заткни же хлебало, олух! — прорычал Хвастун. — Это просто болезнь какая-то! Вот погоди, Эго съест тебя с потрохами, и кончится…

— Тихо! — скомандовал Тони. Оба чудака на удивление послушно замолчали и вытянулись перед ним в струнку. Бахвальство сменилось страхом. Они старались не смотреть ему в лицо — отводили взгляд в сторону или опускали на землю. — Как понять твои слова, Болтун? Я дал вам эти имена?

Болтун нервно переминался с ноги на ногу, словно что-то распирало его изнутри. Наконец нарастающее напряжение выплеснулось наружу:

— Так вы не узнаете нас?

— Где я мог познакомиться с такой смехотворной парочкой?

— Но это вы дали нам имена — точнее, другие нас так назвали, исходя из ваших решений и поступков. Мы принадлежим вам. Мы, так сказать, олицетворяем вашу болтливость и ваше хвастовство.

— Это правда, Тони, — прозвучал голос Бабушки, которая вдруг оказалась рядом. — Они находятся здесь потому, что ты дал им голос и место в своей душе. Ты считал, что они необходимы тебе для достижения успеха.

Собеседники Тони не подозревали о присутствии Бабушки, не видели и не слышали ее. Их нервное возбуждение нарастало.

— Так они и есть те самые сквоттеры! — понял Тони.

— Сквоттеры? — протестующе воскликнул Хвастун. — Мы не сквоттеры, мы живем здесь. Мы имеем полное право здесь находиться!

— Это моя земля, мои владения, — заявил Тони, — и я не…

— Что-что? — возопил Болтун, приняв грозный вид и выпятив грудь. — Кто сказал вам, что это ваши владения? Достаточно уже дерзостей я от вас наслушался! Я сейчас пойду туда и…

— И что? — насмешливо спросил Тони.

— Да нет, ничего… — сник Болтун. — Я просто так, размышлял… — Стоило коротышке встретить отпор, и он съежился, казалось, до еще меньших размеров.

— Я так и думал. Вы оба — просто отрыжка, пустое место, фикции, которые, как я считал, должны помочь мне добиться успеха.

— Но мы же помогли, разве нет? Разве вы не добились успеха? — поднял голову Хвастун. — Мы все вместе победили, и вы нам обязаны своим успехом! — хныкал он, тоже съежившись под взглядом Тони.

— Я вам обязан? — переспросил Тони растерянно, осознав, что это правда. — Но какая же это победа, если я добился ее с помощью Болтуна и Хвастуна? Если я сам изобрел вас, думая, что вы мне нужны, значит я еще больший глупец, чем вы оба вместе взятые. На самом деле не вы нужны были мне, мне нужны были честность, прямота, внутренняя цельность.

— Сорняки! — бросил Хвастун.

— Что «сорняки»?

— Честность, цельность, прямота — это сорняки, вредные цветные явления с шипами.

— Повидайся с другими, — предложила стоявшая рядом Бабушка.

— А теперь отведите меня к другим! — потребовал Тони. — И не пытайтесь одурачить меня своими выдумками насчет того, что я взорвусь.

— Только одна маленькая просьба, — взмолился Хвастун, растерявший все свое хвастовство. — Вы скажете Эго, что вынудили нас отвести вас к нему, что у нас не было выбора?

— Эго? Это ваш благодетель? — Оба кивнули. — Иначе говоря, ваш босс?

— Да, — подтвердил Болтун. — Он сильнее нас и потому указывает, что мы должны делать. Ему вряд ли понравится, что мы привели вас к нему. Он отчитывается перед самим главным боссом… Ой! — Он съежился, ожидая подзатыльника, но Хвастун предпочел промолчать и покорно ждал продолжения.

— А кто у вас главный босс? — спросил Тони.

— Так вы же, мистер Энтони Спенсер, — ответил Болтун с плутоватой улыбкой. — Вы, разочарованный владелец этого негодного куска земли, вы главный босс. Но мне надо быть осторожнее. Тут столько бессердечия и вероломства.

Тони подозревал, что Болтун намекает на него самого, но не хотел тратить время на выяснения. Он был уже сыт по горло разговором с этой парочкой и сделал им знак, чтобы они возвращались, откуда пришли, а сам пошел следом, сопровождаемый Бабушкой.

По мере того как они спускались, тропинка становилась все более заросшей, путь преграждали поваленные деревья и камни, словно разбросанные чьей-то гигантской рукой. Чуть дальше тропинка разветвлялась, и Тони посмотрел, куда ведет правая дорожка, которую парочка миновала. Та заканчивалась у какого-то одиноко стоящего сооружения, представлявшего собой каменный блок без окон, прилепившийся к стене и почти не заметный на ее фоне.

— Что это такое? — спросил Тони, указав на здание.

— О, мистер Спенсер, вам это место ни к чему, — заявил Хвастун, не останавливаясь. — Вам лучше держаться от него подальше. Хватит уже того, что мы ведем вас к боссу.

— Просто скажите, что это такое.

— Это храм, — бросил Болтун через плечо и захихикал. — Уж вы-то должны знать. Вы его построили и молились там.

— Хватит болтать! — проворчал Хвастун, ускоряя шаг.

«Храм? — удивился Тони. — Странно…» Но что бы это ни было, впечатление оно производило. Он быстро нагнал бредущую по тропинке парочку. Вонь, которая издали ощущалась относительно слабо, переросла в сильный запах тухлых яиц, и Тони старался не дышать носом, чтобы не задохнуться. Вместе с этим запахом усиливалось и его чувство тоски и одиночества. Он был рад, что Бабушка рядом, хотя шла она молча, будто все происходящее ее не касалось.

Тропинка сделала поворот, и Тони изумленно застыл на месте. Менее чем в пятидесяти ярдах от него виднелось скопление построек, самых разных по качеству, но единых в неправильности своих пропорций. В двухстах ярдах за ними возвышалась стена, самая дальняя граница территории, которую до сих пор Тони видел лишь издали. Попав сюда впервые, он не обратил внимания на конструкцию стены, но сейчас оказался достаточно близко к ней, чтобы все разглядеть. Стена была сложена из тщательно подогнанных друг к другу огромных камней, выглядела неприступной и поднималась на сотни футов, исчезая среди низких облаков.

Из одной постройки вышел долговязый человек довольно странного вида: создавалось впечатление, что он сложен как-то неправильно, и Тони захотелось разглядеть его получше, чтобы определить, в чем же дело. Вскоре он понял, что виновата голова, непропорционально большая по сравнению с телом, а также слишком маленькие глазки и слишком широкий рот. Толстый слой грима покрывал лицо незнакомца.

— Мистер Спенсер, очень любезно с вашей стороны посетить мое столь скромное жилище. Я ваш слуга, преданный вам навечно. — Человек подобострастно улыбался; голос у него был надтреснутый и елейный, как патока. Когда он говорил, грим на лице начинал крошиться, хотя и не отваливался совсем, и в образовавшихся трещинах были видны темные уродливые синяки.

У Тони возникло чувство брезгливого превосходства, какое вызывает человек, полностью поглощенный собой.

— Ты, должно быть, Эго, — предположил он.

— Вы знаете мое имя? Совершенно верно, я Эго, к вашим услугам. — Эго низко поклонился. — То, что вы пришли сюда, меня несколько удивляет. — Он бросил полный почти нескрываемого презрения взгляд на парочку, сопровождавшую Тони. — Вы получите свою награду позже, — проворчал он.

Оба, казалось, съежились еще больше. Похоже, в присутствии босса у них не было никакого желания болтать или хвастать. Из зданий высыпало около дюжины странного вида существ, сбившихся в кучки и разглядывавших Тони.

— Зачем ты существуешь? — требовательно спросил Тони.

— Ну как же, чтобы помогать вам выносить решения, — ответил Эго, и на его изуродованном лице промелькнуло лукавое выражение. — Я напоминаю вам, как вы значительны, как необходимы тем, кто кормится, работая на вас, и скольким они вам обязаны. Я веду учет всех случаев, когда они раздражали вас и когда совершали ошибки, за которые вам приходилось расплачиваться. В мою обязанность входит нашептывать вам, что вы один из немногих ценных людей в мире. Вы очень важное лицо, мистер Спенсер, все восхищаются вами, любят вас и уважают.

— Это неправда, — отрезал Тони. — Да я и не заслуживаю их любви и уважения.

— О, мистер Спенсер, мне больно слышать от вас такой вздор. Вы заслуживаете и этого, и гораздо большего. Посмотрите, сколько вы сделали для этих людей; самое меньшее, чем они могут вам отплатить, — это признать, что вы стараетесь ради них. Это минимум того, что они должны вам. Вы не стремитесь завладеть всем миром, вам достаточно их признания. Если бы не вы, люди, что находятся под вашим началом, остались бы без работы. Если бы не ваши превосходные профессиональные качества, вашим партнерам пришлось бы наниматься в чернорабочие. А они за вашей спиной строят козни, чтобы лишить вас вашего положения. Они не понимают вас, не видят, какой вы подарок судьбы. Одна мысль об этом причиняет мне боль. — Эго с убитым видом приложил руку к своему огромному лбу.

Тони не раз приходили в голову подобные мысли, но он их никогда не высказывал. В них была своя логика, которая подпитывала себя и порождала возмущение и обиды, во многом руководившие его действиями, как он теперь понял. Встреча с собственным уродливым Эго оказалась крайне неприятной.

— Я больше не хочу быть таким!

— Мистер Спенсер, эти слова как нельзя лучше объясняют, почему вы столь великий человек. Только вслушайтесь в свое признание. Предельная искренность! Бог может гордиться столь скромным поклонником, всегда готовым покаяться, отказаться от собственной личности и выбрать иной путь. Для меня большая честь быть вашим другом, вашим братом.

— Ты не мой брат! — резко бросил Тони.

Он не находил слов. Но разве Эго не прав? Разве Бог не хочет, чтобы Тони изменился, покаялся? Однако Эго исказил мотивы, которыми руководствовался Тони, сделал их внешне более благородными и привлекательными, а по сути лицемерными. Под ними всегда крылся более или менее явный расчет.

— Я знаю, кто ты такой, — сказал Тони. — Ты извращенная, хотя, может быть, и более честная ипостась меня самого.

— Мистер Спенсер, вы, как всегда, правы. Вы должны отказаться от собственной личности и вместо собственных желаний, нужд и потребностей обратить всю энергию на дела и заботы других людей. Бескорыстная любовь — наивысший и наипрекраснейший вид самопожертвования; Бог будет очень доволен. Вы должны распять себя, умереть для себя и возвести Бога на трон своей жизни. Вы должны принизить себя, чтобы Он, — Эго ткнул костлявым пальцем в небеса, — возвысился.

— Э-э… Все это верно, я полагаю? — неуверенно спросил Тони Бабушку. Его все же грызли сомнения, на сердце было беспокойно.

Бабушка смотрела на него с любовью, давая понять, что не оставит его, но стоически молчала. Тони понял, что сам должен разрешить свои сомнения, и был немного рассержен тем, что Бабушка не хочет ему помочь. Проще всего стоять рядом и ничего не делать! Он же совсем не готов к такому испытанию.

— Разумеется верно, мистер Спенсер, как и все, что вы говорите. Возьмите за образец хотя бы Иисуса. Он пожертвовал собой ради искупления всех. Он стал ничем, чтобы вы могли стать всем. Разве вы не видите, что он хочет, чтобы вы, подобно ему самому, стали свободны? — Эго выкрикнул это слово, и оно эхом отскочило от нависающих над всей компанией каменных стен. Затем он пустился в пляс по кругу, то поднимая руки, то роняя их и повторяя нараспев: «Свободны! Свободны выбирать. Свободны любить, свободны жить и давать жить другим, свободны добиваться счастья, свободны от общественных и семейных уз, свободны делать все, что пожелаете, потому что вы свободны!»

— Стоп! — рявкнул Тони.

Эго застыл на одной ноге, уперев руки в боки.

— Именно так я и поступал всегда: делал что хотел, и это вовсе не было свободой. — В душе Тони нарастал гнев. — Вся моя свобода заключалась в том, чтобы подавлять других и возводить вокруг сердца неприступную стену, и в конце концов я уже совсем ничего не чувствовал. Ты это называешь свободой?

— Видите ли, — ответил Эго, опустив ногу, — свобода всегда достигается дорогой ценой. — Он подчеркнул последние слова и подождал, пока не утихло эхо, а затем продолжил: — Вспомните историю, мистер Спенсер. Кто-то всегда умирал, чтобы другие были свободны. Ни одно правительство на вашей планете не приходило к власти и ни одно государство не было основано без неизбежного кровопролития. Иногда война справедлива и нужна, и тогда мир — это грех, и если это справедливо для правительства, то должно быть справедливо и для отдельной личности.

Тони чувствовал, что это извращенная и лживая логика, хотя и не мог доказать этого. Видя, что он колеблется, Эго продолжил:

— Посмотрите на Иисуса, мистер Спенсер. Ваша свобода стоила ему всего, что у него было. Он отдал свою жизнь ради вашей свободы. Этот человек обратился к Богу и плакал… — Эго возобновил свой спектакль и, закрыв глаза, поднял лицо к небесам, изображая нижайшую мольбу. — Боже Милостивый, обрати на меня всю ярость и весь гнев, кои ты питаешь к сему недостойному и грешному творению, ко всем непотребным деяниям жалкого человечества, яви же свой священный гнев, пусти стрелу, готовую сорваться с натянутой тетивы и пронзить сердца нечестивых. Подвергни меня своей справедливой каре. Позволь мне испытать твою суровость, пошли мне возмездие за их пороки. Сожги меня, а не их, своим вечным огнем, опусти карающий Божий меч, занесенный над их головами, на мою голову. — С этими словами Эго опустил голову, словно приготовившись к тому, что его сейчас рассекут сверху донизу.

Слова Эго замерли вдали. Наступила тишина.

— Ну и как? — спросил Тони. — Сработало?

Эго уставился на него. Он не ожидал такого вопроса.

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду, дало это какой-нибудь положительный результат? Иисусу удалось пройти испытание Божьим гневом?

— Ну конечно, это дало результат! Мы же об Иисусе говорим. — Чувствовалось, однако, что Эго не вполне уверен в своих словах.

— Значит, Бог направил весь свой гнев на Иисуса, а не на людей, — гнул свое Тони, — и этим навечно удовлетворился? Ты это хочешь сказать?

— Да, именно… То есть не совсем. Но должен заметить, мистер Спенсер, это отличный вопрос. Вы можете гордиться тем, что вам пришел на ум такой замысловатый вопрос.

Было ясно, что ж тянет время, не зная, что ответить.

— И как же? — спросил Тони.

Уродец нервно переминался с ноги на ногу.

— Сейчас я объясню, как это следует понимать, мистер Спенсер, и должен сказать, что я не стал бы растолковывать это кому попало. Такие вещи лучше держать в секрете, знаете ли, лучше не высказывать вслух. Но пусть это останется нашей маленькой тайной. Видите ли, Богу не так-то легко угодить. Его творение, — он указал раскрытой ладонью на Тони, — прискорбно вышло из повиновения, и в результате мы постоянно испытываем на себе Божий гнев — этот, так сказать, негасимый огонь или, если хотите, неизбежное зло. И этот вечный огонь пожирает все и всех, кто не принимает деяний Иисуса. Вы следите за моей мыслью? — Эго посмотрел на Тони, приподняв одну бровь, которая, казалось, навечно застыла в таком положении на его бледном лице. — Ну, как бы то ни было, необходимо помнить, что ярость Бога и праведный гнев, который он полностью излил на Иисуса, — его постоянное свойство. И если вы хотите избегнуть его гнева, то должны, как Иисус, подчинить свою жизнь ему, жить, как Иисус, в святости и чистоте. «Будьте совершенны, как я совершенен», — сказано в Библии.^[33]

— Иначе говоря, — сказал Тони, глядя на высохшую и заброшенную землю под ногами, — у таких, как я, нет надежды. Ты это хочешь сказать? У меня нет качеств, необходимых для того, чтобы жить, как Иисус, в святости и чистоте.

— Нет-нет, это не так, мистер Спенсер. Всегда есть надежда, особенно для такого выдающегося человека, как вы, который столько делает. Просто нельзя быть до конца уверенным, вот и все.

— Ты хочешь сказать, что отношения с Богом строятся на стремлении принимать желаемое за действительное и не имеют под собой реальных оснований?

— Мистер Спенсер, вы недооцениваете способность принимать желаемое за действительное. Почти все в вашем мире было создано благодаря этой способности. Именно в ней, в своих надеждах, человек становится богоподобным.

— «Ибо так возлюбил Бог мир…»^[34] — процитировал Тони всплывший в памяти стих.

Эго театрально опустил взор долу.

— Все это невероятно печально, не правда ли? — произнес он, покачав головой.

— Печально? Вовсе не печально, — возразил Тони. — Это правда, это самое прекрасное, что я когда-либо слышал! Бог любит наш мир. Это значит, что Бог любит всех нас, любит меня! — Эта мысль подхлестнула его гнев, который он обратил против Эго. — Знаешь что? Меня не волнует, чего вы все хотите. Вы лжецы, и ваша ложь от дьявола…

— Тише, тише! — вскричал Эго, быстро приходя в себя и широко улыбаясь. — Мы не употребляем этого слова, мистер Спенсер. Это давно устаревшая мифология. Мы не настолько… не настолько отвратительные, презренные и ничтожные существа! Мы посланы сюда, чтобы помочь. Мы духовные посланцы Господа, проводники света и добродетели, наша задача — облегчить вам путь к достижению истины.

— Да вы просто кучка лжецов! Какое право имеете все вы находиться здесь? Скажите мне, кто дал вам такое право?

— Вы и дали! — пророкотал чей-то громкий голос в самом большом из домов.

Тони от неожиданности сделал шаг назад, а дверь дома медленно отворилась, и из нее вышел человек исполинских размеров. Он издавал острый запах отбросов и серы. Тони прирос к месту, словно громом пораженный. Он стоял лицом к лицу с… самим собой, только намного крупнее. Если бы не рост гиганта, достигавший почти десяти футов, можно было подумать, что Тони смотрится в зеркало. Но, вглядевшись пристальнее, Тони заметил у гиганта кое-какие не свойственные ему черты: руки и уши у двойника были непропорционально большими, а глаза слишком маленькими и все время бегали туда-сюда. Рот тоже был слишком большой и кривился в гримасе. Гигант держался уверенно и авторитетно.

— Сошо, — бросила гиганту стоявшая рядом с Тони Бабушка, — Вакипайан! — Судя по ее тону, эти странные слова не были ласковыми. Тони был благодарен ей за заступничество.

— А ты кто такой? — грозно спросил он гиганта.

— Ну-ну, мистер Спенсер, — засмеялся тот, сложив руки на своей огромной груди. — Уж меня-то вы знаете. Я воплощение того, каким вы хотели и надеялись стать. Это вы с помощью ваших благодетелей создали меня. Вы кормили меня и одевали, и постепенно я стал даже крупнее и мощнее, чем вы предполагали, а теперь уже я создаю вас. Я появился на свет, потому что вы крайне нуждались во мне, и я был вашим должником, причем прилежным: я не только долг выплатил, но во много раз больше добавил. И теперь я не нуждаюсь в вас, я существую без вашей поддержки. Я сильнее вас!

— Так уходи! Если ты больше не нуждаешься во мне, собирай свои манатки и мотай отсюда. И дружков своих прихвати.

Большому Тони это показалось забавным.

— Я не могу этого сделать, мистер Спенсер. Здесь мое жилье, здесь дело всей моей жизни. Вы, возможно, основали эту территорию, но застроили-то ее мы. Когда-то давным-давно вы дали нам право жить здесь, продали мне принадлежавшее вам по рождению право в обмен на надежность и безопасность существования. Так что мы вам нужны.

— Надежность и безопасность? — возмутился Тони. — Неудачная шутка! Никогда я не знал ни того ни другого.

— Ах, мистер Спенсер, дело ведь не в этом, — проповедовал его собеседник монотонным и почти гипнотизирующим голосом. — Дело не в том, были ли в вашей жизни надежность и безопасность, а в том, что вы верили, что они были. Вы обладаете замечательной способностью творить реальность из страдания и мечты, из надежды и отчаяния, создавать Бога из своего внутреннего мира. Мы просто направляли вас, подсказывали, что вам нужно, чтобы реализовать ваш потенциал и развить воображение, с помощью которого вы могли управлять своим миром. Вы выжили в жестоком и бессердечном мире благодаря мне.

— Однако… — начал Тони.

— Энтони, если бы не я, — прервал его Большой Тони, сделав шаг вперед, — вы были бы мертвы. Я спас вашу жалкую жизнь. Когда вы хотели покончить с собой, я уговорил вас не делать этого. Я, собственно говоря, владею вами! Без меня вы ни на что не способны.

У Тони подкашивались ноги, словно он балансировал на краю пропасти. Он повернулся к Бабушке, но та буквально таяла в воздухе, от нее остались лишь смутные очертания. Глаза Тони словно пеленой заволокло, и все, что было ясно и осязаемо в последние дни, потеряло и яркость, и ясность. Из земли просачивались струи темного яда, они поднимались вверх и опутывали его, подобно нитям, прикрепленным к марионетке, ограничивая способность ясно видеть и мыслить. Отчаяние с жадностью поглощало чувствительные участки его сердца, которые начали было просыпаться к жизни, и засасывало их в колодец глубочайшего одиночества, который всегда был готов разверзнуться у него под ногами. Бабушка исчезла. Тони остался один и практически ничего не видел.

Тут он почувствовал на своем лице движение воздуха, овеявшее его опьяняющей сладостью. Этот аромат вытеснил вонь, казалось пропитавшую все вокруг. И затем Тони услышал шепот:

— Ты совсем один, Тони, и ничего другого ты не заслуживаешь. Было бы лучше, если бы ты вообще не родился.

«Это правда», — подумал Тони. Он был одинок — и поделом ему. Он уничтожил любовь всех, кто ее предлагал ему, и теперь иначе, как живым трупом, его нельзя было назвать. Сознание этого ощущалось им как крушение последних оборонительных сооружений. Страх ледяными пальцами сдавил ему грудь, проникая сквозь тело до самого сердца, и сжимал его, пока оно не остановилось. Тони словно окаменел, не в силах сопротивляться.

Но тут он услышал вдали смех и пение какой-то маленькой девочки. Звук приближался. Тони не мог двинуться с места и почти не мог дышать. Вряд ли девочка найдет его в этой кромешной тьме, она даже не догадается, что здесь кто-то есть. «Пожалуйста, помоги ей найти меня», — обратился Тони к Богу.

Пение приближалось, и вот девочка предстала перед Тони. Ей было лет шесть, ее черные как вороново крыло волосы были убраны с гладкого лба оливкового цвета и удерживались венком из маленьких белых цветов; белый триллиум был заложен за одно ухо. У нее были удивительные карие глаза, с лица не сходила улыбка.

Итак, Тони уже не один, она нашла его. Он испытал облегчение, напряжение в его груди начало ослабевать, он стал дышать глубже. «Но я не могу говорить», — подумал он.

Девочка лучезарно ему улыбнулась.

— Я знаю, мистер Тони, — сказала она со смехом, — но иногда мысли важнее слов.

Тони почувствовал, что улыбается в ответ, и подумал: «Где я?»

— Да, где мы, мистер Тони? Мы не одни здесь. — Девочка крутанулась, ее сине-зеленое платье с цветочками колыхнулось, затем она медленно склонилась в глубоком поклоне, как на сцене. От нее исходило тепло невинности, и Тони почувствовал, как тает ледяная корка, сковывавшая его. Ему хотелось рассмеяться, но он не мог.

«Где же мы все-таки?» — опять пришла мысль.

— Кто вы, мистер Тони? — спросила девочка и по-детски склонила голову набок, ожидая ответа.

«Безнадежный неудачник», — подумал он и почувствовал, как грудь его сжимает отчаяние.

— Вы — безнадежный неудачник? — произнесла малышка, и в уме у Тони промелькнула целая вереница сменяющих друг друга образов, подтверждающих его мысль, его вину.

— Но, мистер Тони, вы же не только неудачник, — заметила она. С ее стороны это было просто наблюдение, а не суждение.

«А кто же еще?» — подумал Тони.

Девочка начала прыгать вокруг него, время от времени прикасаясь к нему пальцами, словно считая что-то. Она объявила нараспев:

— Мистер Тони, вы также могущественный воин, вы не один, вы многому учитесь, вы удивительная вселенная, вы внук Бабушки, вы приемный сын папы Бога, вы слишком слабы, чтобы изменить это, вы прекрасный хаос, вы мелодия…

С каждой ее фразой ледяные цепи, сковавшие Тони, ослабевали, дыхание становилось глубже. Ему хотелось возразить на каждое из ее утверждений, но постепенно он смирился и только смотрел, как девочка танцует, и слушал, как она поет.

Что она могла знать? Ведь она всего-навсего маленькая девочка. Тем не менее он был уверен, что ее слова обладают силой, они отзывались в его застывшем сердце. Появление этого ребенка было подобно наступлению весны, потеплению и таянию снегов, за которыми обязательно должно последовать что-то новое. Малышка остановилась перед Тони и нежно поцеловала его в щеку. Он почувствовал, что может наконец произнести что-то — пусть шепотом.

— Как тебя зовут?

— Надежда! — Она расцвела в улыбке. — Мое имя Надежда.

Всякая сдержанность покинула Тони, и слезы закапали на землю. Надежда взяла его за низко опущенный подбородок и повернула лицом к себе, так что Тони заглянул прямо в ее неправдоподобные глаза.

— Разбейте его наголову, прогоните его, мистер Тони, — прошептала она. — Вы будете сражаться не один.

— Кого прогнать?

— Свое пустое воображение, которое мешает вам познать Бога. Разбейте его.

— Но как?

— Рассердитесь и скажите правду.

— Я думал, тот, кто сердится, всегда неправ.

— Неправ? Я все время сержусь на то, что неправильно.

— Кто же ты? — спросил Тони.

— Я та, кто любит вас. Я всегда вам верна, — ответила девочка улыбаясь и сделала шаг назад. — Мистер Тони, когда вы окажетесь в темноте, не прогоняйте ее огнями, которые сами разжигаете. Темнота не может изменить характер Бога.

— Я думал, Бабушка бросила меня в разгар сражения.

— Она не бросила вас. Это ваше воображение не позволяло вам видеть ее. Вы стали разжигать собственные огни.

— Но я делаю это непроизвольно, я не умею иначе, — признался он.

— Верьте, мистер Тони, верьте — вопреки тому, что говорят ваш рассудок, чувства или воображение.

— Это как раз у меня и не получается.

— Мы знаем. Но верьте, что вы не один, что вы не безнадежны. — Девочка улыбнулась и опять поцеловала Тони в щеку. — Мистер Тони, просто верьте тому, что говорила вам мать. Вы сможете поверить этому?

— Постараюсь, — сказал он даже не столько девочке, сколько себе самому.

— Для этого нужна хоть крупица желания, мистер Тони. Иисус умеет верить. Он поможет вам восполнить недостаток веры. Подобно всему, что длится, вера — это процесс.

— Откуда ты знаешь? — удивился Тони.

— Я старше, чем вы думаете, — улыбнулась малышка и в третий раз совершила вокруг него свой воздушный танец, а затем в третий раз поцеловала его — в другую щеку. — Запомните, мистер Тони: талифа, куми.^[35]

— Она наклонилась и, прикоснувшись лбом к его лбу, прошептала: — Теперь идите и рассердитесь.

Тони почувствовал, что на него, как при землетрясении, с грохотом накатывают содрогающиеся волны; его гнев пробил темноту и разогнал ее, как ружейный выстрел стаю ворон. Тони упал на колени, но, стиснув зубы, снова поднялся на ноги. Бабушка стояла на том же месте, где он в последний раз видел ее, и была так же безучастна, если не считать некоего подобия улыбки, притаившейся в уголках ее рта.

— Ты лжец! — прогремел Тони, указывая пальцем на своего гротескного двойника. — Ты мне больше не нужен, я отбираю у тебя все права, какими наделил когда-то, лишаю права говорить или решать что-либо от моего имени, и делаю это прямо сейчас!

Впервые самоуверенность Большого Тони поколебалась, он пошатнулся и отступил на шаг.

— Ты не можешь этого сделать! — прорычал он в ответ. — Я сильнее тебя!

— Может, и так, — сказал Тони, — но ты лучше иди и проявляй свою силу где-нибудь в другом месте. Это мои владения, это мой дом и мое сердце, и я не хочу, чтобы ты здесь ошивался.

— Я отказываюсь! — упрямо топнул ногой гигант. — Ты слишком слаб, чтобы заставить меня уйти.

— Я… — Тони поколебался и решительно продолжил: — Я здесь не один.

— Ты?! — вскричал Большой Тони, потрясая кулаком. — Ты всегда был один, совершенно один. Я не вижу здесь никого другого. О ком ты говоришь? Кто захочет водить с тобой компанию? Ты здесь в полном одиночестве и другого не заслуживаешь. Я — единственный, кто у тебя остался.

— Врешь! — гневно вскричал Тони. — Ты лгал мне всю жизнь, и твоя ложь не принесла мне ничего, кроме боли. Я порываю с тобой!

— Да один ты, один, — прошипел великан. — Кто унизится до того, чтобы быть рядом с тобой?

— Иисус! — Тони сам удивился, что назвал это имя, но громко повторил еще раз: — Иисус! А еще Святой Дух и Отец Иисуса.

— Отец Иисуса! — презрительно передразнил его монстр. — Ты же ненавидишь Отца Иисуса. Он убил твоих родителей, он погубил твою мать. — Большой Тони опять сделал шаг вперед и добавил со злорадством: — Он убил твоего единственного сына, стер его с лица земли. Он не обращал внимания на твои молитвы. Как ты можешь верить такому злодею, который убил твоего невинного сына точно так же, как и своего собственного?

— Я не верю ему! — крикнул Тони и понял, что это правда.

Монстр посмотрел на него с торжеством.

Тони бросил взгляд на Бабушку, которая стояла неколебимо, как статуя.

— Я недостаточно хорошо знаю его, чтобы верить, но Иисус верит своему Отцу, и этого мне достаточно.

Фальшивый Тони, такой большой и внушительный, начал сокращаться в размерах. Черты лица его становились все мельче, одежда повисла на нем как на вешалке, и в конце концов он превратился в тень самого себя, в карикатуру.

Тони охватило такое же ощущение покоя, как после разговора с маленькой девочкой.

— Так эти смотрители стен подчиняются тебе? — спросил он съежившегося противника.

Тот хотел было что-то возразить, но только пожал плечами в знак согласия.

— Хорошо! — рявкнул Тони. — Теперь уходи и забери с собой всех своих лживых приспешников.

Примерно дюжина созданий странного вида, частью уже знакомых Тони, а частью и незнакомых, собравшихся поглазеть на поединок, с беспокойством воззрились на него. Большинство смотрели с ненавистью и презрением на своего поверженного вождя, превратившегося в полное ничтожество. С его падением и каждый из них терял силу и власть. Хвастун и Болтун тоже стали жалкими подобиями себя и стояли повесив нос.

Пестрая компания побрела по дорожке к ближайшему пролому в стене — собрание ворчащих существ, ненавидящих друг друга. В воздухе возникла какая-то темная нить, связывавшая их всех, одного с другим, и если кому-то случалось дернуть рукой, его сосед спотыкался, вызывая радостный смех остальных. Миновав нагромождение камней, выпавших из стены, вся группа направилась в темный лес, видневшийся за ее пределами.

Тони с Бабушкой двинулись следом.

— Куда они идут? — шепотом спросил Тони.

— Можешь не волноваться, Тони. Они под конвоем.

— Под конвоем? — удивился он. — Но я никого не вижу.

— Если ты не способен видеть что-то, это не значит, что этого не существует, — усмехнулась Бабушка.

— Сдаюсь. — Тони поднял руки и тоже усмехнулся.

Они с Бабушкой остановились у высившейся над ними стены и некоторое время смотрели вслед понурившейся компании, которая уже приближалась к лесу.

Бабушка положила руку Тони на плечо.

— Ты сегодня хорошо сражался, сынок. Но хотя ты победил этих уродцев, будь бдителен: эхо их голосов еще долго будет раздаваться в твоем уме и сердце, будет преследовать тебя, если ты это допустишь.

Тони понял предупреждение; казалось, прикосновение Бабушки придало ему сил.

— А почему стены стоят здесь по-прежнему? — спросил он. — Ведь смотрителей больше нет, почему бы и им не исчезнуть? Ты не хочешь разрушить их?

Они повернули назад и пошли к беспорядочному скоплению опустевших жилищ.

— Тони, эти укрепления возвел ты, — возразила Бабушка. — Мы не станем рушить их без твоего участия. Если сделать это слишком поспешно, они могут похоронить под собой всех, кого ты любишь. Свобода может развязать руки равнодушным, неспособным понять, какими узами опутаны другие. У роз есть шипы.

— Не понимаю. Зачем розам шипы?

— Чтобы с ними обращались осторожно и бережно.

Тони понял.

— Но стены все-таки упадут когда-нибудь?

— Разумеется, когда придет время. Но творение свершилось не в один день, Энтони. И стены эти выросли не за одну ночь. Они возводились долго, и разрушение их — тоже длительный процесс. Хорошо, что, отказавшись от помощи всех этих «друзей», ты отказался и от своей собственности, и теперь тебе будет труднее держать эти стены.

— С какой стати я буду держать их? — удивился Тони.

— Ты возвел их, чтобы обезопасить себя, — так тебе по крайней мере казалось. Они заменяют тебе способность доверять. Теперь ты начинаешь понимать, что доверять очень трудно.

— Значит, мне нужны были эти стены?

— Если ты считаешь, что только тебе одному можно доверять, тогда да, стены нужны. Меры самозащиты, которые ты принимаешь, чтобы отгородить себя от зла, часто запирают это самое зло у тебя внутри. То, что вначале обеспечивало безопасность, со временем может тебя погубить.

— Но разве мне больше не нужны стены? Они все-таки бывают полезны.

Тони почувствовал, как кто-то подошел к нему сзади и обнял за плечи.

— Тебе нужны границы, а не стены, — прозвучал голос Иисуса. — Стены разделяют людей, а иметь границы почетно.

Тони сразу расслабился в ласковых объятиях Иисуса, на глаза навернулись слезы.

— Границы нужны даже нашему вещественному творению, — продолжал Иисус. — Они проходят по самым прекрасным местам, между морем и берегом, между горами и равнинами, где горные ручьи впадают в реку. Когда ты станешь доверять нам и перестанешь беспокоиться о своей целости и сохранности, мы научим тебя восхищаться границами. И наступит день, когда стены больше не будут тебе нужны.

Уже при этих словах Тони почувствовал, как начинают рушиться его внутренние стены. Они не исчезли мгновенно, но сознание, что его принимают со всеми его недостатками и промахами, амбициями и предубеждениями, наносило стенам ощутимый урон. Может быть, это и есть любовь? Может быть, именно так человек чувствует, когда его любят?

— Ну хорошо, бледнолицый Глаза-На-Мокром-Месте, тебе еще надо кое-что сделать, и приближается момент, когда ты снова должен покинуть нас.

Достав красный как кровь платок, Иисус стал вытирать им слезы с лица Тони.

Они приблизились к строениям, где совсем недавно обитали обманщики. Тони заинтересовался конструкцией зданий и прикоснулся к одному из них. На вид солидная и крепкая, постройка рухнула под его рукой, превратившись в кучу щебня и пыли.

— Это просто декорации, одна видимость, — констатировал Тони. — Ложь, не имеющая под собой прочной основы.

— Как приятно слышать, что твой голос меняется, — заметила Бабушка с улыбкой.

— Разве? — спросил Тони. — Интересно, с чего бы это?

— Когда душа человека излечивается, меняется его голос, и люди, умеющие слушать, замечают это.

— Хм, — озадаченно промычал Тони. Он о таких вещах даже не задумывался, а между тем сказанное Бабушкой имело смысл.

— У меня есть для тебя кое-что, — прервал его размышления Иисус. — Скоро тебе это понадобится.

Он протянул Тони большую связку ключей самых разных форм и размеров.

— Что это? — спросил Тони.

— Ключи, — проворчала Бабушка.

— Это я вижу, — рассмеялся Тони. — Но зачем они мне?

— Чтобы отпирать замки.

Тони понимал, что ей нравится эта игра.

— Какие замки?

— На дверях.

— На каких дверях?

— Самых разных. Много ключей — много дверей.

— Сдаюсь, — опять засмеялся Тони и обратился к Иисусу: — Что мне с ними сделать?

— Выбери один. Тот, что ты выберешь, пригодится тебе в определенный момент.

— Ты хочешь, чтобы я выбрал всего один ключ? — спросил Тони растерянно. — Но что если я выберу не тот?

— Тот, который ты выберешь, и будет тем, который тебе понадобится, — успокоил его Иисус.

— Но почему… — упрямился Тони, — почему ты сам не выберешь? Ты обладаешь божественным провидением и знаешь все лучше, чем я.

Иисус улыбнулся, отчего в углах его глаз появились морщинки и взгляд засиял еще ярче.

— Ты должен действовать самостоятельно, Тони, а не ждать, чтобы тебя дергали за ниточки, как куклу.

— Значит, вы доверяете моему выбору?

Оба кивнули:

— Полностью.

Тони не спеша рассматривал ключи, пока не остановил свой выбор на одном. Этот ключ казался старее других и, похоже, был выкован в древние времена, чтобы открывать какую-нибудь старую дубовую дверь в каком-нибудь средневековом европейском замке.

— Хороший выбор, — одобрила Бабушка.

Она вытащила из кармана шнурок голубого света, нацепила на него ключ и связала концы, а затем надела Тони на шею, заправила под рубашку и, посмотрев ему прямо в глаза, сказала просто:

— Вперед.

14
Лицом к лицу

То, что позади нас, и то, что перед нами,

очень незначительно по сравнению с тем,

что находится внутри нас.

Ральф Уолдо Эмерсон^[36]

— Мэгги?

— А, это ты! Рада, что ты вернулся. Где пропадал? Хотя ладно, я по-прежнему не хочу этого знать.

— А ты и не поверила бы. Все, что со мной происходит в последнее время, не имеет никакого смысла и вместе с тем каким-то таинственным образом имеет огромный смысл. — Тони сделал паузу и огляделся по сторонам сквозь глаза негритянки. Они находились в машине. — Я вижу, мы направляемся в больницу. — Они ехали по бульвару Тервиллигера мимо смотровых площадок, с которых открывается вид на Уилламетт. Свернув направо к Юго-Западному каньону, они стали подниматься к огромному скоплению зданий, всегда напоминавшему Тони город, сооруженный из конструктора «Лего». Здесь обитали некоторые из самых выдающихся умов медицинского мира, а также студенты, стремившиеся быть похожими на них.

Когда их машина подъехала к парковке, Мэгги наконец спросила:

— Тони, а зачем тебе это? Почему ты хочешь посмотреть на себя?

— Я и сам точно не знаю, — соврал он. — Такие желания, как правило, безотчетны.

— Хм, — промычала Мэгги. — Не нужно специально изучать язык жестов, чтобы понимать, когда тебе говорят неправду, или по крайней мере не всю правду, или такую правду, на которую нечего ответить, кроме «ну-ну». Ладно, какова бы она ни была, эта правда, надеюсь, игра стоит свеч.

Тони ничего не ответил, и Мэгги тоже не стала развивать эту тему. Через некоторое время Тони нарушил молчание:

— Мэгги, можно задать тебе вопрос из области медицины?

— Конечно. Постараюсь не ударить лицом в грязь.

— Может у мертвеца идти кровь?

— Ну, это простой вопрос. Не может. Для этого нужно, чтобы у человека билось сердце. А почему ты спрашиваешь?

— Так, из любопытства. Кто-то что-то такое сказал. Но теперь, после твоего объяснения, мне все ясно.

— Ничто не бывает до конца ясно, если не разбираешься в предмете, — отозвалась Мэгги, заезжая на больничную автостоянку. Достав из бардачка служебное удостоверение, она сунула его в сумочку.

— Что, нет собственного парковочного места? — насмешливо спросил Тони.

— Увы, на них длинная очередь. Иногда приходится ждать годами.

— А я-то думал, медсестры настолько могущественны, что могут защитить нас от врачей, — усмехнулся он.

Мэгги вышла из машины и направилась к ближайшему зданию — громадному белому кубу, заслонявшему полнеба и соединенному переходом с главным корпусом бронзового цвета.

Они прошли мимо Вечного огня и вывески «Больница Дорнбеккера». Тони спросил:

— Почему мы идем этим путем?

— Потому что я хочу заглянуть по дороге к Линдси, вот почему, — пробурчала Мэгги.

Возразить было нечего. Решала Мэгги.

Вход в Детскую больницу Дорнбеккера охраняли две скульптуры: одна из них представляла собаку, жонглирующую камушками, другая, похоже, изображала кота и обезьяну, забравшихся на голову козе. Скульптуры хоть как-то скрашивали тяжелое впечатление от посещения больницы.

— Хочешь верь, Тони, хочешь не верь, — прошептала Мэгги — но, несмотря на то что бывают тяжелые моменты, это самое замечательное место из всех, где я работала.

— Поверю тебе на слово, — отозвался Тони.

Он с удивлением рассматривал просторный, светлый и удобно устроенный вестибюль больницы, с детскими комнатами для игр и даже с кофейней «Старбакс», около которой выстроилась очередь кофеманов. Войдя в лифт вместе с другими пассажирами, Мэгги нажала на кнопку десятого этажа.

— Десятый этаж, Южное крыло, педиатрическое онкологическое отделение, — объяснила она Тони и лишь после этого осознала, как странно выглядит в глазах других пассажиров лифта. Те поглядывали на нее с опасливой улыбкой и поспешно выскакивали из кабины на остановках. Всю дорогу в лифте царила напряженная тишина.

Они вышли у «Морского конька»: каждый этаж и каждое отделение в этом здании именовались в честь какого-нибудь животного. Пройдя отделение интенсивного ухода, не онкологическое, они оказались в клиническом отделении под названием «Морской еж» и направились дальше, к «Морской звезде», где находилось отделение онкологии и гематологии. Прежде чем войти, Мэгги шепнула Тони:

— Здесь работают мои друзья. Будь паинькой.

— Конечно-конечно, — согласился он и добавил уже другим тоном: — Спасибо, Мэгги!

— Не за что, — отозвалась она и открыла дверь.

— Мэгги!

— Привет, Мисти!

Мэгги подошла к высокой брюнетке, сидевшей в дальнем конце стойки, и обняла ее, но целовать не стала. Ситуация и без того была достаточно запутанной.

— Ты сегодня работаешь?

— Нет, просто решила навестить Линдси.

Прочие сотрудники и сотрудницы, разговаривавшие по телефону или занятые другими делами, кивали, улыбались и приветственно махали Мэгги.

— Тебе надо поговорить с Хейди — она была у Линдси всего несколько минут назад. Я, как всегда, тут за регулировщика. А вот и она.

Мэгги обернулась и попала в объятия элегантной блондинки с открытой улыбкой.

— Привет, Мэгги! Ты к Линдси? — Мэгги кивнула. — Она часа два играла сегодня и очень устала. Не удивляйся, если уже уснула. Очень стойкая девчушка и просто очаровательная. Я прямо готова взять ее к себе домой.

— Я ничего бы так не желала, как забрать ее домой, — сказала Мэгги, и Тони почувствовал, как сжалось у нее сердце. — Я просто зайду к ней на минуту и посижу рядом. Вообще-то, я иду в неврологическое отделение.

— Может, я чем-то могу помочь? — спросила Хейди, подняв брови.

— Хочешь подлечиться? — подала голос Мисти из-за стойки.

— Да нет, просто там… еще один знакомый. Сегодня у меня день визитов.

— Ясно, — отозвалась Хейди. — Ну, я тоже пошла с визитами к своим больным. — Она еще раз обняла Мэгги. — И знай, мы все молимся, чтобы Линдси поправилась.

— Спасибо, дорогая, — ответила Мэгги. — Это лучшее, что вы можете для нас сделать.

Тони молчал, размышляя о своем. Мэгги хорошо знала дорогу, и вскоре они уже шли по коридору к палате номер 9.

— У тебя очень милые подруги, — заметил Тони. — И симпатичные.

— Ага, — согласилась Мэгги. — Здесь, наверное, самый лучший персонал, но держись с этой парочкой поосторожнее. Ананасовая принцесса, то есть Мисти, — недремлющий Цербер, и если ты попытаешься тайком проскользнуть мимо нее, она откусит тебе голову и выставит ее на стойке в назидание всем остальным. И нашу Субретку тоже нельзя недооценивать. Когда ее называют секс-бомбой, то делают упор на втором слове. — Рассмеявшись, она добавила: — А когда выздоровеешь, не пытайся приударить за моими подругами. Я предупредила тебя. Ты, как известно, не слишком-то церемонишься с женщинами.

Они подошли к двери палаты, и Мэгги, тихо ее приоткрыв, проскользнула внутрь. На кровати спала девочка. Под спину ей были подложены подушки; облысевшая голова лишь подчеркивала детскую красоту и невинность. Одной рукой малышка обнимала какое-то плюшевое чудовище — судя по сильно выступающим вдоль хребта позвонкам, стегозавра. Из-под одеяла свисала с кровати нескладная подростковая нога. Мягкое, хотя и затрудненное дыхание заполняло палату.

Для Тони это было тяжкое испытание. Он ни разу не был у постели больного ребенка с того самого дня, много лет назад. И сейчас он боролся со стремлением убежать как можно дальше. Борьба усложнялась тем обстоятельством, что он чувствовал, с какой глубокой и страстной любовью относится к девочке Мэгги. И любовь Мэгги победила. Тони снова посмотрел на девочку, словно Мэгги вернула его к постели, когда он уже собирался покинуть палату. Он стал слушать и внимать. Все это было слишком хорошо знакомо ему.

— Как несправедливо, — прошептал он, словно боясь, что кто-то посторонний подслушает.

— Вот уж точно, — отозвалась Мэгги, тоже шепотом.

Тони хотел задать вопрос, но колебался, зная, что чем больше информации получишь о человеке, тем теснее становится связь с ним, а в данном случае это могло прийти в противоречие с его намерениями. Тем не менее он произнес:

— Ты говорила, что ей поставили диагноз…

— Острый миелолейкоз.

— Это ведь излечимо? — с надеждой спросил он.

— Почти все излечимо. Беда в том, что у Линдси обнаружили филадельфийскую хромосому, так что жизнь ее висит на волоске.

— Филадельфийскую хромосому? Что это такое?

— Это когда часть одной хромосомы становится частью другой. Возьмем для примера девятую палату, в которой лежит Линдси, и предположим, что ее девятая хромосома — филадельфийская. Это как если бы всю мебель из палаты номер девять перенесли, скажем, в палату номер двадцать два, а сюда из палаты двадцать два переместили бы только часть мебели. В обеих палатах будет полно чужеродных предметов. И вот ведь ирония! Если бы у Линдси был синдром Дауна, как у Кэбби, ей было бы гораздо легче справиться с болезнью. Некоторые вещи в нашей жизни абсолютно бессмысленны. Чем больше в них вглядываешься, тем меньше смысла видишь.

— И какова вероятность выздоровления? — спросил Тони, хотя не был уверен, что хочет это знать. Знание — лишний груз, но, возможно, если разделить его с другим человеком, легче станет обоим.

— При пересадке костного мозга, химиотерапии и прочих мерах — примерно пятьдесят процентов, но филадельфийская хромосома значительно снижает шансы. Помимо прочего, в отце Линдси смешались две расы, что затрудняет пересадку. А где он находится сейчас, никому не известно. Врачи подумывают о трансплантации пуповинной крови, но тут тоже возникают проблемы. Так что остается только надеяться на чудо.

В разговоре наступила пауза. Мэгги смотрела на девочку так, словно она была ее собственным ребенком, и молилась, в то время как Тони пытался разрешить возникшую перед ним дилемму. В больнице было много таких детей, как Линдси, и каждый занимал очень важное место в чьей-то жизни. Какой смысл в том, чтобы вылечить одного? Может быть, все-таки лучше вылечить самого себя? С его связями и деньгами он сможет улучшить жизнь многих людей. В нем самом и вокруг него уже многое изменилось. Как отнесется Бабушка к его выбору, если он излечит себя? Тони решил, что она поймет.

Борьба шла с переменным успехом. Тони то укреплялся в своем решении, то опять колебался, глядя на юное человеческое существо, которое могло лишиться всей лежащей перед ним жизни из-за междоусобицы, которая разыгралась в его организме. Если бы это был его сын, никаких вопросов не возникло бы… но это был чужой ребенок.

— Может, пойдем? — прошептал Тони.

— Да, — откликнулась Мэгги с усталой покорностью. Она встала и, подойдя к девочке, положила руки ей на голову. — Дорогой Иисус, я не могу отказаться от своей любви и прошу тебя еще раз: сотвори чудо, вылечи ее, пожалуйста! Но если ты возьмешь ее к себе — сочтешь, что так будет лучше, — я не буду возражать, я доверяю тебе. — Мэгги наклонилась к Линдси, чтобы поцеловать ее.

— Не надо! — остановил ее Тони, и Мэгги вместо поцелуя еще раз легко прикоснулась рукой к лысой и прекрасной детской головке.

* * *

Они вышли из отделения онкогематологии и направились к лифтам, чтобы спуститься на девятый этаж, где соединялись все три части медицинского комплекса: Орегонский университет медицины и естественных наук, Детская больница Дорнбеккера и Портлендский медицинский центр для ветеранов. Из надземного перехода была видна паутина тросов канатной дороги, непрерывно доставлявшей служащих, пациентов и посетителей с Макадам-авеню к больнице и обратно.

В корпусе университетской больницы Мэгги опять прошла к лифту и поехала вниз.

— Спасибо, Тони, — тихо произнесла она, чтобы было слышно ему одному. — Мне надо было повидать ее сегодня.

— Ну что ты, — ответил он. — Она настоящее сокровище.

— Ты себе даже не представляешь какое, — отозвалась Мэгги.

Она, конечно, была права: Тони не представлял. Но все же отчасти чувствовал.

Выйдя на седьмом этаже, они прошли мимо травматологического пункта и помещения для посетителей, а затем по коридору; повернув налево и миновав отделение интенсивного ухода, они оказались у входа в блок интенсивной терапии. Взяв телефонную трубку, Мэгги сообщила девушке, сидевшей за запертой дверью, что пришла навестить Энтони Спенсера. Дверь открылась, и они вошли.

— Мое имя Мэгги Сондерс, я — к Энтони Спенсеру.

— Кажется, я вас знаю, — улыбнулась девушка. — Ваше лицо мне знакомо.

— Наверное, мы встречались где-нибудь в медицинском центре. Я работаю в отделении онкогематологии больницы Дорнбеккера.

— А, наверное, — кивнула девушка. — Сейчас проверим, есть ли вы в списке допущенных… Да, вот, Мэгги Сондерс, — сказала она, посмотрев на экран компьютера. — Вы не родственница?

— А вы как думаете? — Обе женщины усмехнулись. — Но я знаю его довольно хорошо. — Мэгги хотела добавить: «С тех пор, как он лежит тут в коме», — но вовремя спохватилась. — Его брат внес меня в список.

— Вы имеете в виду Джейкоба Спенсера? — Мэгги кивнула. — Вы знаете, что к больному допускаются не больше двух человек одновременно?

— Да, конечно, — ответила Мэгги. — Но вряд ли к нему выстроилась очередь. — Это замечание прозвучало несколько саркастически потому, что Мэгги нервничала. Девушка опять просмотрела на экран компьютера.

— Вообще-то, на сегодня, кроме вас, записаны еще трое.

— Трое? — изумился Тони. — Кто бы это мог быть?

— Остальные, очевидно, родственники? — предположила Мэгги.

— Да, Джейкоб Спенсер, Лори Спенсер и Анджела Спенсер. Но в данный момент у него никого нет. Он лежит в палате номер семнадцать.

— Спасибо, — сказала Мэгги с облегчением и направилась в палату.

— Черт! — воскликнул Тони, ошарашенный сообщением.

— Тише! — проворчала Мэгги. — Подожди минуту, сейчас обсудим.

Они вошли в хорошо освещенную палату, в центре которой стояла кровать. На ней лежал человек, подключенный к целой батарее приборов. При каждом его вздохе слышался шум вентилятора. Мэгги выбрала место, откуда Тони мог хорошо видеть самого себя.

— Ну и видок! — воскликнул он.

— Ты же все-таки при смерти, — напомнила Мэгги, обозревая медицинскую технику. — И судя по всему, на чердаке тоже довольно глухо.

Тони проигнорировал этот комментарий: он все еще не мог переварить полученную информацию.

— Надо же, моя бывшая явится сюда вместе с Анджелой!

— «Твоя бывшая» — это, по-видимому, Лори? А кто такая Анджела? Сколько лет ты был женат?

— Да, Лори — моя бывшая жена. Она живет на Восточном побережье. Анджела, наша дочь, живет неподалеку от нее — очевидно, чтобы быть подальше от меня. Ты спрашиваешь, сколько мы были женаты? В который раз?

— Что значит «в который раз»? Ты что, был женат на ней не один раз? — Мэгги поднесла руку ко рту, чтобы не прыснуть слишком громко. — Почему ты не рассказывал?

— Ну… — начал Тони, думая, как бы получше ответить, не спровоцировав целый ряд новых вопросов. — Я действительно был женат дважды, и оба раза на одной и той же женщине. Я не очень-то хорошо с ней обошелся, и теперь мне стыдно говорить об этом.

— А какие у тебя отношения с дочерью, Анджелой?

— Я был очень плохим отцом. Я жил в том же доме, но ее почти не замечал. В ее жизни я отсутствовал — и тогда, и теперь.

— А она знает?

— Кто и о чем?

— Твоя бывшая жена. Она знает, что ты раскаиваешься?

— Вряд ли. Я никогда не говорил ей ничего подобного. Я и сам не понимал, что наделал и каким был идиотом… Тебе-то приходится иметь дело лишь с малой толикой тех гадостей, которые я могу выкинуть. Кстати, прошу прощения и за это.

— Тони, — возразила Мэгги, — я никогда не встречала людей, в которых не было бы ничего хорошего. Бывают плохие люди, но они не безнадежны. Я вижу надежду в том, что все когда-то были детьми. Повзрослев, они могут дать только то, что имеют, и все их поступки имеют свои причины, хотя не всегда очевидные даже для них. Иногда выявить причину непросто, но она всегда есть.

— Ну да, я и сам начинаю кое-что осознавать, — согласился Тони, и Мэгги из сострадания не стала развивать эту тему.

Они посидели молча, погрузившись каждый в свои мысли. Мэгги первой нарушила молчание:

— Так значит, их визит для тебя сюрприз?

— Вся наша жизнь — сплошной сюрприз. Ты, наверное, любишь сюрпризы?

— Зря ты говоришь об этом так пренебрежительно. Сюрпризы напоминают человеку, что он не Господь Бог.

— Интересно! — воскликнул Тони. — Напомни мне как-нибудь, чтобы я рассказал тебе о разговоре с… Не важно. — Мэгги ждала продолжения. — Пока Кларенс не сказал нам о Джейке, я не имел представления, что он живет где-то недалеко. Когда я в последний раз слышал о нем, он обитал где-то в Колорадо. Лори и Анджела ненавидят меня, так что их визит совершенно непонятен… — Тут он остановился, потому что ему пришло в голову логичное объяснение. — Разве что, узнав, что я умираю, они приехали за наследством.

— С твоей стороны довольно безжалостно такое предполагать. Попахивает паранойей, ты не находишь? Разве не могли они приехать потому, что ты сам им небезразличен?

Тони не ответил. Такая возможность не приходила ему в голову.

— Тони! Ты что, хочешь улизнуть и оставить меня здесь?

Их разговор навел Тони на мысль о том, что напрочь вылетело у него из головы в череде событий последнего времени, и эта мысль сразила его.

— О боже! — воскликнул он чуть ли не в панике.

— Тише! — Восклицание было настолько громким, что Мэгги испугалась, как бы его не услышали за пределами палаты. — В чем дело? Что с тобой?

— Мое завещание! — Тони обязательно принялся бы расхаживать по палате взад и вперед, если бы мог. — Мэгги, я же изменил свое завещание как раз перед тем, как впасть в кому. Я совсем забыл об этом! Что я наделал!

— Успокойся, Тони! Что ты так расстроился? Ну, изменил и изменил. Это твое завещание.

— Мэгги, ты не понимаешь! Я был тогда настоящим параноиком и подонком, считал, что весь мир ополчился против меня. Я слишком много выпил и…

— И что?

— Пойми, Мэгги, я был тогда не в своем уме!

— А сейчас ты в своем? — Она с трудом удержалась от смеха. — Что такого ты наделал, чтобы так переживать?

— Я завещал все котам!

— Кому-кому? — Мэгги решила, что ослышалась.

— Котам! — повторил Тони. — Я составил новое завещание, решив оставить все какой-нибудь благотворительной организации. Я открыл наугад «Гугл», и первой в списке оказалась организация по защите животных.

— Но почему именно котам?

— Да глупость! Просто я всегда любил котов: они мастерски манипулируют людьми, и я отождествлял себя с ними. Но главной причиной была злоба. Лори терпеть не может кошек. Я хотел показать всем фигу из могилы. Я знал, конечно, что не увижу, как люди это воспримут, но полагал, что хоть умру, испытывая удовлетворение.

— Тони, я люблю кошек, но это самый дурацкий поступок из всех, о которых я когда-либо слышала, и к тому же один из самых жестоких и подлых, какие только можно вообразить.

— Да теперь я и сам понимаю, поверь. Я теперь не такой, как тогда, но… — Он простонал. — Просто невероятно, как я все испоганил.

— Тони, скажи мне в таком случае, — проговорила Мэгги, сдерживая бурлившее в ней негодование, — зачем мы пришли сюда сегодня? Что тебе тут надо было? Вряд ли ты хотел полюбоваться на свое прекрасное личико?

Тони к этому моменту уже сомневался в правильности своего решения излечить себя самого. Ему вообще не хотелось распоряжаться судьбой больного, кем бы он ни был. Кто он такой, чтобы решать столь важный вопрос, пусть даже в отношении самого себя? Попав туда, куда он стремился, он понял, что чего-то недодумал. Иисус и Бабушка сказали ему, что он может вылечить любого человека, но этот дар был очень обременителен и теперь представлялся скорее проклятием. Оказавшись лицом к лицу с выбором, Тони растерялся. Перед ним возникали образы телеевангелистов-целителей и карнавальных шоуменов. И что именно нужно сделать, чтобы исцеление произошло? Надо было выяснить это заранее.

— Тони! — вывела его из задумчивости Мэгги.

— Прости, Мэгги. Я решаю один сложный вопрос. Ты не могла бы положить руку мне на лоб?

— Тебе на лоб? А не хочешь, чтобы я тебя поцеловала и послала туда, откуда ты явился? — спросила она с угрозой.

— Возможно, я это заслужил, но сделай, пожалуйста, как я прошу.

Мэгги решительно протянула руку и, положив ее Тони на лоб, ждала продолжения.

— Иисусе! — воскликнул он, не зная, что делать. Казалось, выбор простой: он должен жить. Надо было многое исправить, и в первую очередь завещание.

— Это молитва или просто восклицание? — спросила Мэгги.

— Наверное, отчасти и то и другое, — признался Тони. Он решил прибегнуть к помощи Мэгги. — Послушай, передо мной трудный выбор. Я пытаюсь найти правильное решение и никак не могу это сделать.

— Хм… Объясни, что за выбор.

— Понимаешь, Бог сказал мне, что я могу излечить одного — только одного — человека, и я пришел сюда, чтобы излечить самого себя. Но я не уверен, что это будет справедливо.

— Что?! — Мэгги отдернула руку ото лба Тони, будто он ее укусил.

— Ну да, я понимаю… — начал Тони, подыскивая слова, чтобы объясниться.

В дверь постучали, и заглянула женщина в форме медсестры. Она стала оглядывать палату, словно ожидала увидеть в ней кого-то еще, кроме Мэгги. Мэгги застыла на месте, держа руку надо лбом больного — вряд ли удачный жест в данной ситуации.

— Здесь… все в порядке? — спросила медсестра, приподняв одну бровь.

Мэгги опустила руку как можно естественнее.

— Да! В полном порядке! Нам здесь просто замечательно. — Мэгги с улыбкой чуть отошла от кровати, чтобы успокоить медсестру. — Мы… — Она прокашлялась. — Я вот навестила своего старого друга, и вы, вероятно, услышали, как я… это… молилась за него.

— Так мы уже старые друзья? — не удержался Тони.

Сестра еще раз обвела взглядом палату, чтобы убедиться, что все на своем месте, улыбнулась Мэгги сочувственной улыбкой и кивнула:

— Вы заканчиваете? Там к больному пришли еще посетители, и я должна сказать им, когда смогу их впустить.

— Да я, собственно, уже закончила, — сказала Мэгги.

— Нет, мы не закончили! — вмешался Тони.

— Нет, мы закончили, — отрезала Мэгги и поспешила объяснить медсестре: — Я имею в виду, мы с Богом закончили то, для чего он послал меня сюда. Молиться, в общем-то, можно где угодно и когда угодно, и если другие ждут, то я уйду, а они пусть заходят. Я могу навестить больного в другое время.

Медсестра застыла с нерешительным видом в дверях, затем распахнула их и посторонилась, пропуская Мэгги.

Выйдя в коридор, Мэгги тихо пробормотала сквозь зубы:

— Господи, прости меня, что я солгала насчет молитвы!

— Мэм?.. — Медсестра Ушки-На-Макушке тихо следовала по пятам Мэгги — очевидно, желая проследить, чтобы эта странная женщина не выкинула чего-нибудь.

Мэгги закатила глаза и с улыбкой обернулась к сестре:

— Все молюсь… да, молюсь, — объяснила она шепотом, — такая уж привычка. Спасибо вам большое за участие. Я пойду.

Она направилась к выходу из отделения, где дежурная записывала двух посетителей в журнал. Посетителями были привлекательная женщина в облегающем костюме и мужчина, одетый, как принято на Северо-Западе: джинсы, флисовая куртка, а сверху еще ветровка. Они, очевидно, говорили о Мэгги, так как смотрели и указывали на нее.

— Не верю своим глазам! — пробормотал Тони со страхом. — Это Лори и Джейк. Я уже много лет их не видел. И что теперь делать?

— Мэгги? Вы ведь Мэгги? — Джек подошел к ней и дружески обнял. — Я очень рад, что встретился с вами. — Он сделал шаг назад и улыбнулся. Это была искренняя дружеская улыбка, на которую трудно было не ответить тем же.

— Джейк, я тоже рада познакомиться с вами. — Мэгги повернулась к подошедшей женщине, которая выглядела очень эффектно. — А вы, наверное, Лори? Если бы… если бы Тони знал, что вы пришли навестить его, для него это был бы… большой и замечательный сюрприз.

— Ох, пожал-ста! — простонал Тони.

Лори взяла Мэгги за руку и пожала ее в знак благодарности.

Тони чувствовал, что и Лори, и Джейк сразу понравились Мэгги.

— Я пропал, — простонал он. Мэгги не обращала внимания на его нытье.

— Что касается сюрприза, то тут вы, наверное, правы! — рассмеялась Лори. Ее оживленное лицо все светилось. — Последние несколько лет мы общались исключительно через адвокатов. Наверное, только благодаря этому нам удалось расстаться цивилизованно. Он наверняка рассказывал вам обо мне всякие ужасы.

— Вовсе нет, — возразила Мэгги. — Он вообще не любит говорить о своих личных делах и семье. — Она заметила, что Джейк удрученно потупился, и быстро добавила: — Но в последнее время наметились перемены. Он даже признался, что вел себя с людьми безобразно, отталкивал их…

— Ну, хватит, хватит, — вмешался Тони. — Я думаю, это они и так знают.

— Понимаете, — невозмутимо продолжала Мэгги, — я думаю, отчасти тут была виновата опухоль. Я медсестра и немного разбираюсь в таких вещах. У людей с опухолью бывает искаженное восприятие и самих себя, и других.

— Если это так, — заметила Лори с горечью, — значит, опухоль появилась у него много лет назад. Мне кажется, все началось после смерти Габриэля.

— Габриэля? — переспросила Мэгги.

В глазах Лори появилось испуганно-участливое выражение, сменившееся покорным.

— Я вижу, Тони не рассказывал вам о Гейбе. Ну да, неудивительно. Это всегда была запретная тема.

— Простите, — Мэгги взяла Лори за локоть, — я действительно ничего не знаю об этом, и если это слишком личная тема, вам не обязательно мне рассказывать.

— Нет, думаю, лучше, если вы будете знать. Это был самый тяжелый период в моей жизни — в нашей с ним жизни. Воспоминания об этом стали для меня со временем чем-то бесконечно дорогим, а для Тони, я думаю, это было крушение, от которого он так и не смог оправиться. — По щеке Лори скатилась слеза, и она быстро смахнула ее. — Гейб был нашим первенцем, и для Тони это был свет в окошке. Мальчик жаловался на боли в животике, мучился, и когда ему исполнилось пять лет, мы решили показать его врачу. Обследование выявило опухоль в печени. Оказалось, что у него редкий вид рака. Уже вовсю пошли метастазы, и ничего нельзя было сделать, только смотреть, как он угасает. Ужасно. Но вы медсестра, вы знаете, как это бывает.

— Да, дорогая, — ответила Мэгги, обняв Лори. — Я работаю в детском онкологическом отделении, так что действительно знаю. Я очень сочувствую вам.

Помолчав, Лори слегка отстранилась, достала из сумочки платок и вытерла глаза.

— Как бы то ни было, — продолжила она, — но Тони, я думаю, винил в этом себя, хотя теперь это кажется глупым. Винил он и меня. У Габриэля при рождении был очень маленький вес, что, как считают, может способствовать развитию рака, и ответственность за это в какой-то степени лежит на мне. Он обвинял также врачей и, разумеется, Бога. Я какое-то время тоже винила Бога, но потом поняла, что если возлагать вину за какое-то зло на Бога, то уже совсем некому будет доверять, а я так жить не могла.

— Да, — понимающе кивнула Мэгги. — Я тоже поняла, что нельзя доверять тому, о ком думаешь, что он не любит тебя.

— Ну вот, — продолжила Лори, глубоко вздохнув. — У нас с Тони был кошмарный развод — точнее, даже два. Но мне, несмотря ни на что, он запомнился таким, каким я его полюбила когда-то. Мы с Анджелой уехали. Ей было очень тяжело, можете себе представить. Во время последнего разговора они орали друг на друга, и в конце концов Анджела крикнула, что лучше бы он умер. Это была его последняя поездка на Восточное побережье, сразу после которой у него случился удар. Анджела пришла с нами и сидит в комнате для посетителей. Она решила, что пока еще не хочет его видеть. Может быть, позже.

— Я вам очень сочувствую, — сказала Мэгги. — Если вам что-то понадобится, в чем я смогу помочь, скажите мне, пожалуйста. — Она повернулась к Джейку, который молча слушал, как беседуют женщины. За грубоватой внешностью, наследием жизненных испытаний, очевидно, скрывалось нежное сердце. — Джейк, у вас ведь есть номер моего телефона?

— Нет, но я очень хотел бы его записать. — После того как они обменялись номерами телефонов, он сказал: — Я живу пока в социальной квартире, но теперь у меня есть постоянная работа, и скоро, надеюсь, я встану на ноги и приобрету собственное жилье. Лори дала мне напрокат телефон, чтобы легче было связаться.

— Спасибо, Джейк. Я не слишком посвящена в ваши отношения с братом, но чувствуется, что вы ему небезразличны.

— Спасибо, Мэгги. — Джейк расплылся в улыбке. — Это очень много значит для меня. Тони всегда и во всем был первым, а мне ничто не давалось, и разрыв между нами все увеличивался. Мне было очень трудно преодолеть эту пропасть, и очень хотелось бы, — тут у Джейка на глазах выступили слезы, — чтобы он знал, как я старался. Я думаю, он даже гордился бы мной. — Он быстро вытер глаза и сказал, усмехнувшись: — Простите. У меня это часто случается в последнее время. Очевидно, признак выздоровления.

Мэгги опять обняла его, уловив слабый запах дешевого одеколона и никотина. Но это все было не важно. Главное, у этого человека был крепкий стержень.

— Мэгги, я хочу спросить вас, — сказал Джейк. — Вы не знаете, Тони подписывал отказ от реанимации? Мы разговаривали тут с врачами и персоналом, и они говорят, что он не оставил никаких распоряжений относительно искусственного поддержания жизни. Может быть, эти бумаги хранятся у него в офисе или еще где-нибудь?

— Ничего не знаю об этом, — ответила Мэгги. — Но я, наверное, могу выяснить, подписывал ли он что-нибудь. Возможно, где-нибудь хранится доверенность на принятие медицинских решений. Попробую разузнать и позвоню вам, ладно?

— Было бы замечательно. Врачи говорят, эти бумаги нужны.

— Ну ладно, вам, наверное, пора к нему. Будем молиться о чуде, пока не наступит время принять решение.

Поблагодарив ее, Лори и Джейк направились в блок интенсивной терапии.

— Ничего не хочешь мне сказать? — процедила Мэгги сквозь зубы.

— Нет, не хочу. — Голос у Тони охрип и срывался, и Мэгги оттаяла. Они дошли до комнаты для посетителей. Мэгги оглядела присутствующих: люди листали журналы или беседовали.

— Вон она, — подсказал Тони таким же подавленным тоном, — красивая брюнетка в углу, набирает что-то на мобильном телефоне. Я хотел позвонить ей и помириться, но был почти все время пьян и так и не собрался. И теперь не знаю, что сказать… — он осекся, — ни ей и никому другому.

— В таком случае сиди тихо и слушай.

Мэгги подошла к молодой женщине с заплаканными глазами, которые, однако, не слишком портили ее внешность. Подняв голову, женщина наклонила ее чуть вбок и спросила:

— Да?

— Привет! Меня зовут Мэгги Сондерс, я работаю в университетской больнице медсестрой. Вы ведь Анджела Спенсер?

Та кивнула.

— Мисс Спенсер, я не только работаю здесь, но и знаю вашего отца лично.

— Вот как? — Анджела выпрямилась и спрятала телефон в сумочку. — А откуда вы его знаете?

Мэгги не приготовила ответа на этот вопрос.

— Мы… познакомились в церкви.

— Что? — Анджела удивленно вскинула голову. — С моим отцом? В церкви? Вы уверены, что мы говорим об одном и том же человеке?

— Ну да, ваш отец ведь Энтони Спенсер, да?

— Да, но… — Она окинула Мэгги удивленным взглядом. — Знаете, вы не совсем в его вкусе.

— Вы имеете в виду, слишком маленькая и невзрачная? — рассмеялась Мэгги.

— Нет, я не это имела в виду… простите, — улыбнулась Анджела. — Просто я… не ожидала.

Мэгги, опять рассмеявшись, села рядом с Анджелой.

— Не хочу, чтобы вы неправильно поняли меня: мы с вашим отцом не пара, а просто друзья, случайно познакомились в церкви, совсем недавно.

— И все же я не могу поверить, что отец ходит в церковь. У него сложные отношения с религией.

— У меня тоже все не так просто. Может быть, мы на этом отчасти и сошлись. Конечно, религия — это важно, и жизнь без нее невозможна, но иногда в церкви вера заслоняется чрезмерной заботой о соблюдении внешних форм и порядка.

— Согласна, — отозвалась Анджела.

— Мисс Спенсер… — начала Мэгги.

— Пожалуйста, называйте меня просто Анджелой, — улыбнулась молодая женщина.

— А я Мэгги, рада встрече. — Они обменялись рукопожатием, как при официальном знакомстве. — Анджела, я разговаривала с вашей мамой, и она сказала мне, что вы с отцом сейчас не в очень хороших отношениях.

Анджела опустила взгляд, стараясь справиться со своими чувствами, затем посмотрела Мэгги прямо в глаза.

— Да. Она не сообщила вам, что я сказала ему при нашем последнем разговоре? Я буквально орала на него и сказала, что желаю ему смерти, а через несколько дней мы узнали, что он в коме и может умереть. И вот теперь я не могу сказать ему, как я сожалею и…

Мэгги положила руку Анджеле на плечо и предложила свой носовой платок, который та с благодарностью приняла.

— Знаете, Анджела, это была не ваша вина. Может быть, и не обязательно говорить вам это, но я все же хочу, чтоб вы знали. Дело в том, что вы можете сказать ему то, что хотите.

— Каким образом?

— Я медсестра и видела немало людей в коме. Некоторые из них слышат, что происходит вокруг. Попробуйте сказать ему то, что хотите, и он, я думаю, услышит вас.

— Вы серьезно? — В глазах у Анджелы загорелся огонек надежды.

— Да, совершенно серьезно, — решительно заявила Мэгги. — И если хотите, чтобы кто-нибудь присутствовал при этом, то позвоните мне, и я приду в любое время дня или ночи. Я дала номер своего телефона Джейку.

— Спасибо, Мэгги. — У Анджелы на глазах опять появились слезы. — Я совсем не знаю вас, но я так рада, что вы оказались здесь, и благодарна вам. Мне очень важно то, что вы сказали. Я боялась…

Мэгги обняла молодую женщину, а Тони заплакал внутри нее, прижавшись лицом к световому окошку, через которое все видел, оставаясь невидимым для других, и пытался дотянуться руками до дочери, такой близкой и такой далекой. Он оплакивал все утраченное, о чем даже говорить боялся, а также все зло, которое причинил другим. Раскаяние буквально сокрушало его, но он этому не противился.

— Прости меня, — проговорил он едва слышно и исчез.

15
Наос^[37]

Наши сердца из камня становятся сердцами из плоти,

когда мы узнаём, где плачет отверженный.

Бреннан Мэннинг^[38]

Тони снова оказался на краю поселения возле дальней стены, где совсем недавно сражался с ложными сторонами своей личности. Он стоял на развилке, откуда одна тропа вела к строениям, в которых они обитали, другая — к каменному строению у стены — храму, как ему сказали.

Тони чувствовал себя совершенно измотанным, как будто события и переживания последнего времени выкачали из него всю энергию. Эхо произнесенных им слов «прости меня» все еще звучало у него в сердце. Чувство одиночества охватило его, как своенравный ветер, бьющий в лицо. Все эти лжецы были, конечно, плохой компанией, но все же с ними он был хотя бы не один. Возможно, однако, что, когда человек меняется к лучшему, сердце увеличивается в размерах и в нем появляется место для истинного общения с другими. Сквозь пелену сожалений и чувства утраты вдали забрезжил намек на надежду, предчувствие каких-то значительных перемен. Но прежде всего надо было выяснить, что это за сооружение справа. Издали оно выглядело как кусок гранита, сросшийся со стеной. Если бы не аккуратно отесанные края и углы, можно было бы подумать, что это огромный валун, свалившийся откуда-то сверху.

Храм? Что ему делать в храме? Может ли быть что-нибудь значительное в этом сооружении? Но что-то тянуло Тони туда, он почти физически ощущал какое-то обещание. Однако в ткань надежды была вплетена нить страха; какое-то беспокойство сковывало Тони, мешая идти.

Возможно ли, что это храм Бога? Бога Отца? Вряд ли, подумал он. Бабушка, кажется, говорила, что Бог Отец обитает вне этих стен, а гранитное сооружение находится в их пределах. И к тому же Тони не мог представить, чтобы Бог выбрал себе жилье, в котором нет ни окон, ни дверей.

Он понимал, что тянет время. Сколько ни задавай себе вопросов, ответы можно получить, только побывав внутри. Бабушка непременно сказала бы: «Пора!» Они с Иисусом, несомненно, были здесь, с ним, — теперь Тони понимал, что видеть их ему мешает только собственная ограниченность.

— Я заготовил для вас кое-какие вопросы, — пробормотал он и усмехнулся. Молитва, казалось, была лишь дружеской беседой.

Тони свернул направо. Из-под его ног кинулась прочь маленькая ящерица, исчезнувшая среди камней. Вскоре ему стало ясно, что он идет по руслу высохшей реки. Некогда здесь была вода, и кое-где до сих пор остались грязь и влага. Река должна была протекать прямо через храм и сквозь стену. Идти с каждым шагом становилось все труднее, ноги вязли в песке. Последняя сотня ярдов далась Тони с большим трудом, он тяжело дышал и остановился, чтобы собраться с силами.

И дело было даже не столько в физической усталости, сколько в той тревоге, которая охватывала его при каждом шаге, призывая повернуть обратно. Все надежды на лучшее развеялись как дым, и столбы пыли, поднимавшиеся с высохшего дна реки, затмевали все вокруг.

Когда он добрался наконец до стены храма, уже бушевала песчаная буря. Он отчаянно пытался найти какой-нибудь выступ в стене, чтобы уцепиться за него и выстоять под яростным натиском стихии, но стена была гладкой и скользкой, как стекло. Оставалось только повернуться спиной к ветру и вжаться в стену. Никакого входа в здание, никаких дверей. Спрятаться было негде.

В одном Тони был уверен: он здесь оказался не случайно. Один из этих типов сказал, что здесь Тони молился, что для него это было местом поклонения и что он сам построил это здание. Если это правда, он должен знать, как попасть внутрь. Взяв себя в руки и защитив лицо от хлещущего песка, он пытался сосредоточиться. Где в его внутреннем мире могло существовать подобное место, место поклонения? Это наверняка было связано с чем-то главным в его жизни. С успехом? Нет, он слишком мимолетен. С властью? Вряд ли это самое главное.

— Иисус, помоги! — прошептал Тони.

То ли в ответ на его просьбу, то ли само по себе к нему вдруг пришло понимание. Словно утреннюю тишину нарушил вдали какой-то неясный звук, который приближался и становился все более отчетливым. Но вместе с пониманием возрастало и отчаяние. Это место воплощало то, что висело грузом в самой сердцевине его жизни. Это была гробница, склеп, могила, мемориал умершего.

Тони прижался лицом к стене, изливая на нее свою печаль. Поцеловав гладкий холодный камень, он прошептал:

— Габриэль!

Молния ударила совсем рядом с ним, сотрясая каменную стену, как хрупкое стекло, и сбив Тони с ног. Но от сотрясения открылся вход в коридор, и Тони заполз в темный проем. Как только он попал внутрь, буря прекратилась еще внезапнее, чем началась. Он легко поднялся на ноги и, придерживаясь рукой за стену, стал пробираться вперед, осторожно ступая, чтобы не угодить в какую-нибудь яму. Сделав два поворота, он оказался у двери. На ней был запор, аналогичный тому, который он открыл несколько дней назад, оказавшись у врат своей души.

Дверь открылась беззвучно, и, войдя, Тони опустил глаза, давая им привыкнуть к ослепительному свету, залившему помещение.

Это было нечто вроде маленького собора удивительной конструкции, украшенного орнаментами, но очень простого. Лучи света захватывали висящие в воздухе частицы пыли, зажигая их и разгоняя, как человеческое дыхание. Но наполнявший помещение стерильный запах диссонировал с общей атмосферой торжественности.

Все пространство собора было пустым — ни стульев, ни скамеек; лишь в дальнем конце высился алтарь, так ярко освещенный, что невозможно было его как следует разглядеть. Сделав шаг вперед, Тони прошептал:

— Я не один.

Звук отразился эхом от мраморных пилястр и от пола.

— Я не один! — повторил он в полный голос и пошел на свет.

Неожиданно он заметил в этом свете какое-то движение и испуганно застыл на месте.

— Габриэль?

Он не мог поверить своим глазам. Перед ним было то, чего он больше всего боялся и о чем тосковал. Это был не алтарь, а больничная койка, окруженная лампами и медицинским оборудованием, а прямо на него смотрело лицо пятилетнего Габриэля. Тони кинулся к нему.

— Стой! — умоляюще крикнул мальчик. — Папа, ты должен остановиться.

Тони остановился в десяти футах от сына, который был точно таким, каким он его запомнил. В отцовской памяти навсегда остался здоровый, полный жизни сынишка, едва вступивший на жизненный путь. И вот он был так близко от него, связанный трубками с постелью и всей этой аппаратурой.

— Это ты, Габриэль, неужели это ты? — Тони буквально выпрашивал подтверждение.

— Да, папа, это я. Но ты видишь меня таким, каким ты меня запомнил. Ты должен остановиться.

Тони был сбит с толку. С огромным трудом он сдерживался, чтобы не кинуться к сыну и не сжать его в объятиях. Между ними осталась какая-нибудь пара футов, а Гейб не велит ему подходить? Что за чушь? В Тони нарастала тревога, как быстро прибывающая вода.

— Габриэль, я не могу потерять тебя снова, я не выдержу!

— Папа, я не потерялся. Это ты заблудился, а не я.

— Нет! — простонал Тони. — Не может быть. У меня был ты. Я держал тебя на руках, но ты ускользал, и я ничего не мог поделать. Это так мучит меня! — Он упал на колени и закрыл лицо руками. — Но, возможно, — он поднял голову, — возможно, я смогу излечить тебя. Что если Бог переместит меня в прошлое, и я вылечу тебя…

— Папа, не надо…

— Но, Габриэль, если Бог может перенести меня из настоящего к тебе и если я вылечу тебя, то моя жизнь будет не совсем напрасной…

— Папа… — Габриэль говорил ласково, но твердо.

— И я не причинил бы такой боли твоей маме и твоей сестре, если бы только ты…

— Папа… — еще тверже произнес Габриэль.

— Если бы только ты… не умер. Кому было нужно, чтобы ты умер? Ты был такой маленький и слабый, и я делал все, что только мог. Я просил Бога взять меня вместо тебя, но он не захотел. Я не был достаточно хорош для него. Я так несчастен, сынок!

— Папа, прекрати! — скомандовал Габриэль. Тони увидел, что слезы текут ручьями из глаз его сына, и он глядит на отца с невыразимой любовью. — Папа, пожалуйста, перестань, — прошептал мальчик. — Перестань винить себя, винить маму, Бога и весь мир. Пожалуйста, позволь мне уйти. Ты много лет держал меня в этих стенах вместе с собой, но пришла пора нам расстаться.

— Но, Габриэль, я не знаю, как это сделать! — Это жалобное, предельно искреннее восклицание исходило из самых глубин его души. — Как это сделать? Как отпустить тебя? Я не хочу, я…

— Папа, послушай… — Габриэль тоже опустился на колени, чтобы смотреть отцу прямо в глаза. — Послушай, меня здесь нет. Это ты застрял в этом месте. Ты разбиваешь мне сердце. Тебе пора уйти отсюда, стать свободным, позволить себе жить и чувствовать снова. Смеяться и наслаждаться жизнью — это хорошо, это правильно.

— Но как я могу жить без тебя, Габриэль? Я не понимаю, как можно тебя отпустить.

— Папа, я не могу этого объяснить, но ты и так со мной, мы вместе. В «жизни после» мы нераздельны. Ты слишком задержался в этой испорченной части мира, и тебе надо освободиться.

— Но, Габриэль, почему тогда ты здесь? Почему я вижу тебя?

— Потому что я попросил об этом папу Бога. Я попросил его пустить меня сюда и помочь тебе навести порядок в твоей жизни. Я здесь потому, папа, что я люблю тебя всем сердцем и хочу, чтобы ты жил свободной и полноценной жизнью.

— О Габриэль, мне так жаль, что я снова заставляю тебя страдать…

— Папа, прекрати. Как ты не понимаешь? Я не страдаю. Я хотел попасть сюда. Речь идет не обо мне, а о тебе.

— Так что же я должен сделать? — спросил Тони.

— Ты должен уйти отсюда не оглядываясь, прямо сквозь стены, которые ты построил. Отпусти себя самого, папа. И не беспокойся обо мне. Мне гораздо лучше, чем ты думаешь. Я тоже — мелодия.

Тони рассмеялся и прослезился.

— Могу я тебе по крайней мере сказать, — произнес он, с трудом подбирая слова, — что я счастлив видеть тебя? В этом нет ничего плохого?

— Нет, папа, ничего плохого в этом нет.

— А могу я сказать, что люблю тебя и ужасно тоскую по тебе, порой не могу думать ни о чем другом?

— Да, конечно, папа. Но теперь пора попрощаться со мной — в этом тоже не будет ничего плохого. Тебе пора идти.

Тони поднялся на ноги.

— Ты говоришь совсем как Бабушка, — сказал он, смеясь и задыхаясь от слез.

— Спасибо за комплимент, — рассмеялся Габриэль и покачал головой. — Если бы ты только знал, папа… У меня все отлично.

С минуту Тони постоял, глядя на своего пятилетнего сына. Затем, глубоко вздохнув, он сказал:

— Так значит, до свидания, сынок. Я люблю тебя. До свидания, мой Габриэль!

— До свидания, папа. Скоро увидимся.

Тони повернулся, еще раз глубоко вздохнул и направился прямо к стене неподалеку от того места, где вошел. С каждым его шагом пол трескался, как хрусталь, по которому бьют камнем. Он не оглядывался, зная, что иначе утратит всю свою решимость. Стена перед ним задрожала, стала прозрачной и исчезла совсем. Позади он услышал грохот и, даже не оглядываясь, понял, что храм складывается, как карточный домик, а его душа взмывает вверх, преображаясь. Шаги его были тверды и уверенны.

Подняв голову, Тони увидел, что на него надвигается бурный водяной вал. Деваться было некуда, он стоял, раскинув руки, и ждал, когда вода подхватит его. Река вернулась.

16
Кусок пирога

Бог в каждом человеке находит потайную дверь,

через которую в него и проникает.

Ральф Уолдо Эмерсон

— Мэгги?

— Ай! — воскликнула Мэгги, роняя стакан с мукой на кухонный стол. — Что ты подкрадываешься ко мне так неожиданно? Пропадал где-то почти двое суток, бросил меня со своей дочерью в больнице, а теперь напугал до полусмерти. Посмотри, что ты наделал.

— Мэгги!

— Ну что?

— Я так рад тебя видеть, Мэгги! Правда-правда. Я не говорил тебе, как много ты для меня значишь? Я так благодарен…

— Тони, у тебя с головой все в порядке? Не знаю, где ты был, но ты на себя не похож. Говоришь, как больной.

Он счастливо рассмеялся:

— Может быть, но мне хорошо, как никогда.

— Хм. Должна поставить тебя в известность, что врачи с тобой не согласны. Дела твои идут не слишком успешно. Нам надо поговорить — можно это сделать как раз сейчас, пока я готовлю яблочный пирог. За те два дня, что ты пропадал в самоволке, тут много чего случилось. Мы должны составить план действий.

— Яблочный пирог? Обожаю. А по какому случаю? — Тони чувствовал, что Мэгги с трудом сдерживает улыбку и что ее распирают совершенно особые чувства. — Подожди-ка, подожди-ка, я, кажется, и сам знаю. Ты печешь пирог для Кларенса?

Мэгги рассмеялась и махнула рукой.

— Ну да, он едет сюда перекусить после смены. Мы с ним много говорили по телефону в эти два дня. Он находит меня, — она театрально взмахнула руками, как дебютантка на сцене, — «довольно таинственной». Хочу тебя предупредить, что если поцелую его, то чисто случайно, забыв о тебе. Но это я так говорю, на всякий случай. Я буду стараться не забывать, но… сам понимаешь…

— Потрясающе! — вздохнул Тони, пытаясь представить себе, каково это будет, если он начнет перескакивать от одного к другому, как мячик для пинг-понга.

Мэгги между тем собрала рассыпанную муку, выкинула ее в раковину и стала доставать различные ингредиенты для пирога.

— За двадцать минут в больнице, — говорила она, — я узнала о тебе больше, чем ты рассказал мне за все время, что обитаешь у меня в голове. Я сначала жутко разозлилась на тебя за то, что ты так третируешь своих родных. Твоя жена — бывшая жена — настоящее сокровище; твоя дочь совершенно уникальная женщина, и ее гнев не мешает ей все еще любить тебя, несмотря ни на что. И, Тони, хочу сказать, что сочувствую тебе, от всей души сочувствую по поводу Габриэля. — Она помолчала. — А что такое у вас с Джейком? Вот этого я еще не понимаю.

— Мэгги, подожди, не все сразу, — прервал ее Тони. — Я отвечу на все твои вопросы чуть позже, а сначала нам надо поговорить о другом деле.

Мэгги на минуту оставила хлопоты и выглянула в окно.

— Ты про свой дар исцеления? Знаешь, это было еще то ощущение, когда ты заставил меня пойти туда, наблюдал, как я переживаю за Линдси, и все для того, чтобы я возложила руки на твой…

— Прости меня, пожалуйста, за это. Но я не видел другой возможности. Я думал, что надо поправиться, и тогда я смогу помочь многим людям и, может быть, даже исправить отчасти то зло, которое им причинил. Я понимаю, что это был чистый эгоизм…

— Тони, погоди! — прервала его Мэгги, протестующе подняв руку. — Это я была эгоисткой, думая только о своих несчастьях и о том, что надо исправить в моей жизни. Несколько лет назад я потеряла сразу несколько близких людей и теперь боюсь потерять еще одного. Я не имею права рассчитывать, что ты излечишь Линдси. Я была неправа. Пожалуйста, прости меня.

— Простить тебя? — Тони был удивлен этой просьбе, хотя она доставила ему какое-то странное удовольствие.

— Да, так что нам надо снова пойти в больницу и прочитать над тобой молитву об исцелении, пока у этих машин не кончилось топливо, и чем скорее, тем лучше. Я уже сказала, что за эти два дня ты впал в еще более глубокую кому, и доктора уже не чают вытащить тебя.

— Я много думал о возможности исцеления, Мэгги…

— Да, это я понимаю. Но не твое намерение оставить свое состояние кошкам! — Она кончила месить тесто и взяла деревянную ложку. — Надо же, кошкам! Дичь какая! Ну, я еще понимаю, зебре там, или киту, или этим симпатичным тюленьим детенышам, но кошкам? — Она покачала головой. — Отдать с трудом заработанные деньги кошкам! Господи, прости!

— Ну да, глупо, я понимаю, — согласился Тони.

— Так пойдем вылечим тебя, чтобы ты поумнел и исправил свое завещание, — уговаривала его Мэгги, махнув ложкой в сторону окна.

— Но я думал об этом, Мэгги, и…

— Тони, ты имеешь полное право излечить самого себя. Бог дал тебе такую возможность, — стало быть, он тебе доверяет, и если ты решишь излечить себя, я тебя поддерживаю на все сто процентов. Не мне указывать людям, как им следует поступать. Я уже и так перерасходовала энергию, отведенную мне на то, чтобы судить других… — Она снова взмахнула ложкой. — Я стараюсь делать это пореже, но остановиться так сложно, и иногда, вынуждена признаться, мне слишком нравится выносить собственные суждения. Чувствую себя непогрешимой и думаю, что некоторым не помешает выслушать чужое мнение, а я как раз такой человек, который знает, как надо поступить. Так что видишь, Тони? У всех есть какой-нибудь пунктик. Ну вот, моя исповедь окончена. Что скажешь?

— Я скажу, что ты меня рассмешила.

— Ну, значит, я прожила жизнь не напрасно, — усмехнулась Мэгги. — А если серьезно, то, наверное, я смогу это сказать только после того, как Кларенс наденет мне на палец обручальное кольцо, не обессудь.

— Ни в коем случае, — опять засмеялся Тони. — Мэгги, мне пришло в голову, как можно исправить эту глупость с кошками, но нам понадобится помощь. Чем меньше людей будет в этом участвовать, тем лучше. Наверное, надо будет попросить Джейка, поскольку выбор небольшой, и Кларенса, потому что он коп и знает, как это лучше сделать, чтобы все было как следует.

— Тони, ты меня пугаешь. Мы затеваем ограбление со взломом? Эти ограбления почти никогда не удаются, поверь мне, я достаточно насмотрелась таких историй в кино.

— Это не совсем ограбление.

— Не совсем? Значит, все-таки немножко ограбление? Что-то противозаконное?

— Хороший вопрос. Я не уверен. Где-то посередке между законным и незаконным. Раз я еще не умер, то, наверное, это законно.

— И ты хочешь втянуть в это дело моего Кларенса?

— У меня нет другого выхода, Мэгги.

— Дорогуша, я не хочу, чтобы Кларенс был в этом замешан. Пускай уж лучше кошки торжествуют.

— Мэгги, это надо сделать.

— Знаешь, я ведь могу пойти на улицу и поцеловать какую-нибудь бродячую собаку — или кошку, раз ты к ним неравнодушен.

— Дело не в кошках, Мэгги, они с самого начала были ни при чем. Дело во мне. Пожалуйста, поверь мне. Помощь Кларенса необходима.

— О боже! — Мэгги подняла взгляд к потолку.

— Спасибо, Мэгги, — продолжал Тони. — Но перед этим надо решить пару проблем. Место, куда мы должны пробраться, принадлежит мне, но никто не знает о его существовании. Я устроил его для своих личных дел, и система охраны там что надо. Проблема в том, что полиция попыталась проследить, куда поступает сигнал с камер в моей квартире, и система безопасности отменила все входные пароли и установила новые, которых я не знаю.

— Думаешь, я сейчас понимаю, о чем ты говоришь?

— Прости, просто мысли вслух.

— Не забывай, пожалуйста, твои мысли вслух становятся моими мыслями вслух, и в результате у меня в голове настоящая какофония.

— Ладно. У меня есть тайное убежище у реки, рядом с Макадам-авеню, но там установлены новые входные пароли, и есть только три места, где я могу их узнать.

— Ну так и узнай, — пожала плечами Мэгги.

— Это не так просто. Письмо с новым паролем поступает в банк и автоматически регистрируется на специальном счете хранения. Этот счет можно посмотреть только при наличии специального разрешения, которое хранится в сейфе. А сейф можно открыть только при наличии свидетельства о моей смерти.

— Вот бред! — бросила Мэгги. — Дурацкая схема.

— Вторая схема не лучше. Когда система переключается подобным образом на новый пароль, она автоматически посылает срочное письмо Лори. Но моя бывшая жена не знает, что означает это письмо и почему оно приходит. В письме нет никаких объяснений. Это, так сказать, запасной вариант запасного варианта. У Лори и мысли не возникнет, что это связано со мной.

— Подожди! — прервала его Мэгги. — Как этот пароль выглядит?

— Просто ряд из шести однозначных или двухзначных чисел, выбранных случайным образом.

— Как в лотерейном билете?

— Ну да, вроде того.

— Вот такие? — Мэгги порылась в сумке, висевшей на крюке в передней, достала оттуда конверт экспресс-почты и с триумфом извлекла из него листок бумаги. На листке были напечатаны шесть цифр разного цвета.

— Мэгги! — воскликнул Тони. — Это оно самое! Каким образом?..

— Лори дала мне его. Я ходила в больницу, чтобы помочь ей и Джейку уладить кое-какие формальности, связанные с твоими возможными перспективами, и она вручила мне этот конверт. Сказала, что письмо пришло в тот момент, когда они выходили из дому, и она сунула его в свою сумку. В качестве обратного адреса тут указан твой городской офис, и она подумала, что, может быть, я что-то знаю об этом. Я ответила, что не имею понятия, и тем не менее она предпочла, чтобы письмо осталось у меня. Я собиралась показать его тебе, но совершенно забыла.

— Мэгги, мне хочется расцеловать тебя! — завопил Тони.

— Это было бы какое-то неведомое доселе извращение. Интересно, что при этом произошло бы? Так значит, это и есть твой пароль?

— Да! Входной пароль. Дай-ка я посмотрю, когда письмо было отправлено. Ну да, все верно. Ох, мы сможем сэкономить массу времени!

— Ты говорил, есть какой-то третий способ узнать пароль.

— Теперь он не нужен. Пароль высылается электронной почтой на специальный компьютер в моем городском офисе. Пароль доступа к компьютеру не известен никому, кроме меня. Я думал, мы могли бы навестить моих сотрудников под каким-нибудь предлогом и зайти в мой кабинет. Наверное, Джейка, как моего брата, впустили бы.

— Да, но это означало бы…

— …что ты должна его поцеловать. В общем, непростой вариант. Но теперь нам нет нужды привлекать Джейка к этому делу. — Тони вздохнул с облегчением. — В связи с этим у меня к тебе вопрос… — Помолчав, он задал его: — Что ты думаешь о Джейке?

— Ты имеешь в виду Джейкоба Адена Ксавье Спенсера, твоего брата?

— Откуда ты знаешь его полное имя? — удивился Тони.

— Кларенс видел его бумаги. Чтоб ты знал, полиция завела на него досье несколько лет назад. Он не совершил ничего страшного — просто кража со взломом, чтобы добыть средства на наркотики. Отмотал свой «пятак» в Техасе…

— Мэгги! Что за выражения?

— Дорогуша, ты не имеешь представления ни о моих предках, ни о моей жизни, так что лучше отзынь.

— Приношу свои извинения. Продолжай, пожалуйста.

— Вчера я провела часа два в обществе Джейка в больнице. Он все время говорил о тебе. Не знаю, в курсе ли ты, но он боготворит землю, по которой ты ходишь. Он сказал, что выжил только благодаря тебе: ты опекал его, когда он был еще мальчишкой, а у вас в семье все пошло кувырком. Потом вы расстались, он связался с плохой компанией, пристрастился к наркотикам и стыдился позвонить тебе, пока не «очистится». Ты для него как отец родной, а он — паршивая овца, неудачник и наркоман.

Тони слушал молча, его переполняли чувства, вызванные этим неожиданным откровением.

— Он совершенно «очистился», Тони. Вступил в общество анонимных наркоманов, обратился за помощью в реабилитационный центр, стал посещать церковь и вот уже почти шесть лет не употребляет наркотиков. Пошел учиться, на жизнь зарабатывал поденной работой, окончил Тихоокеанский колледж Уорнера^[39] здесь, в Портленде. Теперь работает в организации под названием «Портлендский центр лидерства» и копит деньги. Он хотел прочно стать на ноги и затем уже, набравшись храбрости, позвонить тебе, но полиция опередила его, сообщив, что ты в коме. Он плакал, Тони. Он хотел, чтобы ты мог гордиться им, — это, возможно, было для него самым важным в жизни. И теперь он чувствует, что упустил свой шанс встретиться с тобой и излить душу. Но мы вылечим тебя, и вы поговорите. Ему действительно необходимо знать, что он для тебя что-то значит.

Тони слушал, стараясь сохранять спокойствие.

— Мэгги, мне важно понять, доверяешь ли ты Джейку. Веришь ли ты, что он в самом деле изменился к лучшему?

Мэгги почувствовала, что для Тони это очень важно, и тщательно обдумала свой ответ.

— Да, я верю ему. Все говорит о том, что твой брат — толковый и надежный парень, он честно трудится, и я доверила бы ему даже Кэбби и Линдси и уж тем более все остальное.

— Это главное, что мне хотелось узнать, Мэгги, потому что я доверяю тебе, и если ты веришь Джейку, для меня это лучшая рекомендация. Спасибо!

Мэгги чувствовала, что Тони мог бы еще многое сказать о своих отношениях с братом, но не стала его пытать. Придет время, сам расскажет.

— Такое доверие — большая честь, Тони.

— Ты — одна из первых, кому я смог довериться. Для меня это значит так много, что ты даже не можешь себе представить.

— Довериться кому-то — большой риск. В отношениях между людьми всегда есть риск, но идти на него надо — до известного предела. Без отношений с другими в мире не было бы смысла. Одни люди приятнее других, с другими можно встречаться лишь время от времени, с третьими трудно иметь дело, с четвертыми — легко, но их немного. Однако каждый из них важен.

Мэгги сунула пирог в духовку, отрегулировала температуру и принялась готовить чай.

— Хочу сказать тебе, Тони, что у человека могут быть самые разные знакомые — и у меня, и у тебя. Это я так говорю, на всякий случай.

— Спасибо, Мэгги, за все, что ты делаешь для меня.

— Не за что, мистер Тони.

— Почему ты обратилась ко мне так? — удивился он.

— Не знаю, просто, — пожала плечами негритянка. — А что?

— Да нет, ничего особенного. Одна маленькая девочка так меня называла.

— Ох уж эти дети! — рассмеялась Мэгги. — Они способны пробраться туда, куда мы никого из взрослых в жизни не пустим.

— Это точно, — согласился Тони.

Пока пекся пирог, они перебрасывались репликами, как семейная пара со стажем. Говорили легко и шутливо, но каждая фраза была полна глубокого смысла.

Как только шикарный пирог был извлечен из духовки, ввалились веселые Молли и Кэбби. Кэбби кинулся к своей подруге Мэгги и, по-медвежьи облапив ее, прошептал:

— Та-Ни… не то? — после чего, хихикая, убежал в свою комнату.

— Этот ребенок совсем не так прост, как кажется, — прокомментировал Тони.

— Совершенно верно, — подтвердила Мэгги. — А когда ты в этом убедился?

— Во время одного разговора с ним. Он, кстати, чувствует, когда я здесь.

— Да, этот мальчик чувствует и знает очень многое.

Молли появилась из ванной с улыбкой, цветущей всеми красками заката, и обняла Мэгги.

— Хорошие новости? — спросила та.

— О Линдси? Нет, в целом все по-прежнему. Тони здесь? — спросила она, понизив голос.

Мэгги кивнула.

— Привет, Тони! Я провела много времени сегодня с твоими родными, особенно с Анджелой. Мы очень приятно поболтали — в первую очередь болтал Кэбби. Твоя дочь — сущий клад.

Тони даже не успел рта раскрыть, как Мэгги сказала:

— Он говорит «спасибо».

— И еще хочу признаться, — усмехнулась Молли, — что мне все больше нравится говорить с твоим братом Джейком. Он взял меня сегодня с собой, когда пошел навестить тебя, и, должна сказать, он выглядит лучше, чем ты.

— Он говорит, ничего удивительного, — перевела Мэгги.

— Ну да, болезнь, конечно, виновата. — Молли заглянула в холодильник в поисках еды для себя и Кэбби.

— Вас тут ждет пирог, Молли.

— Замечательно. Он будет у нас на десерт. Я сейчас вернусь. Я обещала Кэбби, что он может сегодня поужинать на заднем дворе, и мне надо приготовить еду.

В этот момент прозвенел звонок, за которым последовали три удара в дверь. Никто не придал этому особого значения, кроме Тони, который улыбнулся. Вряд ли это могли быть Джек или Иисус.

Это был Кларенс, заготовивший для Мэгги широкую улыбку и тут же кинувшийся обнимать ее. Мэгги охватила волна такого удовлетворения, что Тони на миг закрыл глаза и сделал несколько глубоких вдохов. Он со своими стенами так много в жизни пропустил или даже потерял безвозвратно!

— Я тебя не целую, — прошептала Мэгги, — и ты понимаешь, из-за кого.

— Не забудь сообщить мне, когда он уйдет, — рассмеялся Кларенс. — Мы возместим упущенное.

— Как только, так сразу, — усмехнулась Мэгги.

— Какой запах! — воскликнул Кларенс. — Свежеиспеченный яблочный пирог! Пахнет, как когда мама пекла. А мороженое у тебя есть?

— Конечно. Тилламукское.^[40] «Нилла» подойдет?

— Отлично!

Кларенс уселся за стол, а Мэгги подала свой знаменитый яблочный пирог.

— Если я буду столоваться у тебя, то мне придется работать вдвое больше, но если вкус у него такой же замечательный, как и запах, то можно и поднапрячься.

Мэгги подала Кларенсу тарелку с внушительным куском пирога и ложку, а сама стала ждать, когда он попробует лакомство. Кларенс не заставил себя уговаривать и воскликнул с детским восторгом:

— Мэгги, это потрясающе! Как мне ни совестно, но вынужден признать, что, пожалуй, даже лучше, чем у мамы.

Мэгги расцвела в улыбке.

— Мне дурно, — вмешался Тони. — От этой слащавости и сентиментальности блевать хочется!

— Тони говорит «на здоровье», — ухмыльнулась Мэгги.

— Приветствую тебя, Тони, — обратился Кларенс к Мэгги, ухмыляясь в ответ. Затем он приступил к более основательной и вдумчивой дегустации.

— Привет, Кларенс! — Молли вернулась со двора и, дружески обняв Кларенса, взяла тарелку и села за общий стол. — Как дела?

— Ты пришла как раз вовремя, — сказала Мэгги, приготовив порцию пирога с мороженым для себя. — Мы только-только приступили к пирогу.

Кларенс опять обратился к Мэгги, но на этот раз более серьезным тоном:

— Тони, у меня к тебе большая просьба.

— Он говорит «это хорошо», потому что у него тоже есть большая просьба к тебе.

— Может, тебе лучше все-таки поцеловать Кларенса? — спросил Тони. — Тогда я смогу сам объяснить ему, что мне нужно. Без посредников, наверное, будет больше толка.

— Ты что, смеешься надо мной? Хочешь, чтобы я осталась за бортом? Не выйдет! Идея поцеловать Кларенса, конечно, очень привлекательна, но я пока воздержусь. Если вы собираетесь строить какие-то планы, я ни за что этого не пропущу. Начинай, Кларенс.

Кларенс начал:

— Тони, я понимаю, что не имею права просить тебя о том, о чем собираюсь попросить, и даже не знаю, насколько это возможно. Так что, прежде чем я скажу что-нибудь, имей, пожалуйста, в виду, что я вовсе не ожидаю, что ты обязательно сделаешь это. И моя реакция на твою просьбу никак не зависит от того, как ты отреагируешь на мою. Надеюсь, я ясно изложил свою мысль?

— Он говорит, предельно ясно, но, может быть, тебе лучше сначала выслушать его просьбу.

— Для меня это не имеет значения. Если Мэгги в этом участвует, я участвую тоже. — Он сделал паузу. — Это что-то противозаконное?

— Он считает, что нет.

— Это только он так считает? — вмешалась Молли.

— Ну что ж, значит, не все так плохо, — вздохнул полицейский. — А я вот о чем хочу попросить… но, повторяю, нисколько не обижусь, если ты откажешься.

Этот решительный и мужественный человек явно с трудом справлялся со своими эмоциями, что было совсем на него не похоже. Мэгги взяла его за руку, лежавшую на столе, и это едва не доконало беднягу. Однако ему удалось совладать с собой, и, прочистив горло, он произнес охрипшим голосом:

— У моей матери болезнь Альцгеймера. Несколько лет назад мы поместили ее в хоспис, где ей обеспечен круглосуточный уход, — сами мы не можем обеспечить его. Болезнь развивалась гораздо быстрее, чем кто-либо ожидал, и когда меня послали на курсы повышения квалификации в другой конец страны, она потеряла всякий контакт с окружающим миром.

— Я очень сочувствую тебе, Кларенс, — сказала Мэгги, взяв его и за вторую руку.

Он поднял голову. Глаза его блестели.

— Я так и не поговорил с ней напоследок, не простился с ней. Сначала она меня узнавала, но как-то я пришел к ней, и в глазах у нее была пустота, которую я напрасно пытался заполнить. Я все думаю, Тони, что если бы Мэгги поцеловала ее и ты перешел бы к маме? Ты смог бы передать ей привет от меня и сказать, что мне не хватает ее, нам всем ее не хватает. Я понимаю, это звучит дико, и вообще неизвестно, получится ли…

— Он сделает это, — заявила Мэгги.

— Правда? — Кларенс посмотрел на Мэгги с большим облегчением.

— Конечно сделает, — уверенно произнесла Молли. — Ты ведь сделаешь, Тони? — обратилась она к Мэгги.

— Да, он сделает, — подтвердила Мэгги. — Но он тоже не уверен, сработает ли. У него пока слишком маленький опыт.

— Тони, спасибо тебе большое уже за согласие. Я перед тобой в огромном долгу.

— Он говорит, что ты ничего ему не должен и что дело, на которое он тебя приглашает, тоже заковыристое, так что ты имеешь право отказаться участвовать в нем.

— Понятно, — отозвался Кларенс.

— Итак, — произнесла Мэгги, — я попробую объяснить, что нужно Тони. Где-то у реки рядом с Макадам-авеню у него есть страшно засекреченный шпионский центр. На самом деле он не шпион, но у него есть офис, о котором никто не знает и в котором он хранит кое-какие очень важные материалы. Он хочет знать, Кларенс, нет ли у тебя знакомых, занимающихся уничтожением документов. — Мэгги закатила глаза и пожала плечами, давая понять, что служит лишь передаточным звеном и объяснить более внятно не может.

— Да, у меня есть один приятель в такой компании. Его зовут Кевин. Кажется, у них есть контракт с городскими властями. А зачем это Тони?

— Он хочет уничтожить какие-то материалы — не финансовые, ничего незаконного, просто личные бумаги. — Тут она задала вопрос, обращаясь куда-то вбок: — Тони, почему бы тебе не подождать, пока ты выздоровеешь, и не заняться этим самому? — Лицо ее приняло тревожное выражение, она опять посмотрела на Кларенса: — Он говорит, что не уверен в своем выздоровлении и не хочет рисковать. Поэтому ему надо попасть в свой офис. У него есть пароли и все прочее, что позволяет забраться туда и взять то, что ему надо. Он говорит, что ты, Кларенс, нужен ему, чтобы сделать все это аккуратно и не оставить следов. Можешь помочь?

Кларенс кивнул.

— Он говорит, что это несложно. И быстро: туда — и обратно. Ему нужно открыть сейф в полу и просмотреть кое-какие бумаги. Он соберет в одну пачку то, что надо уничтожить, возьмет с собой пару документов — и все. На это уйдет не больше получаса. Никто нас не увидит и не будет знать, что мы туда забирались.

— И в этом не будет нарушения закона? — поинтересовался Кларенс.

— Он говорит, что нет, пока он жив. Это его собственное помещение, у него есть все пароли, так что это не может расцениваться как взлом. Он будет с нами, и даже если никто тебе не поверит, ты будешь знать, что он присутствует.

Кларенс задумался.

— Так ты можешь помочь? — спросила Мэгги.

Полицейский кивнул.

— Тони предлагает проделать это сегодня вечером. Мы можем поехать к твоей маме прямо сейчас?

Кларенс взглянул на стенные часы и опять кивнул.

— У нас полно времени. Я позвоню туда, чтобы все было готово к нашему приезду. Кто поедет?

— Мне надо присматривать за Кэбби, так что я не могу, — сказала Молли. — Но потом вы мне расскажете, как все было? Только всё-всё-всё.

— Я всегда рассказываю тебе всё-всё-всё, дорогая, — ответила Мэгги. — Так что ты посиди с Кэбби, а мы поедем играть в Джеймса Бонда.

Кларенс уже договаривался с кем-то по своему мобильному.

Мэгги нежно обняла Молли и прошептала:

— Тони говорит, что благословляет тебя.

— На что?

— На Джейка, своего брата. Если у вас что-нибудь выйдет, то он вас благословляет.

— Трудно сказать заранее, выйдет или нет. — Молли улыбнулась и откинулась на спинку стула. — Спасибо, Тони, я тебя люблю!

Тони был порядком удивлен ее словам, как и тем чувствам, которые они в нем всколыхнули.

— Хм… — произнес он хрипло. — Я тоже люблю тебя.

— Он говорит, что тоже любит тебя, — улыбнулась Мэгги.

17
Запертые комнаты

Человек не таков, каким был

при последнем разговоре с тобой,

а таков, каким он был в течение всего вашего знакомства.

Райнер Мария Рильке

— Ваша мать будет так рада видеть вас, — проговорила с улыбкой девушка-волонтер, провожая Кларенса и Мэгги по коридору в комнату его матери.

В обычных условиях это заявление вызвало бы у Кларенса раздражение, но сегодня был особый день. В ожидании возможных событий у него сводило желудок, и по мере приближения решающего момента все вероятнее казалось разочарование. Кларенс не был уверен, что сумеет сделать все правильно. «Господи, — молился он про себя, — пути твои неисповедимы. Сегодня ты можешь проявить себя. Благодарю, что ты сегодня со мной, с Мэгги и особенно с Тони».

— Кларенс, ты никогда не рассказывал мне о своем отце, — тихо сказала Мэгги.

— Он был хорошим человеком. Умер почти десять лет назад. Он был таким, каким и должен быть отец, но главой семьи была мать. Его смерть воспринималась не так тяжело, как это… это… даже не знаю, как назвать. Он ушел от нас, а она застряла в промежуточном пространстве, и мы не можем докричаться до нее.

Тони молча слушал. Слова Кларенса «в промежуточном пространстве» вызвали у него улыбку, и он едва не вмешался в разговор, но вовремя одернул себя. Сейчас это было бы неуместно.

Мягкий свет наполнял комнату, в которую они вошли. В кресле сидела пожилая элегантная темнокожая женщина, одетая в платье теплых красных и темных тонов. На ее красивом лице с высокими скулами ярко блестели глаза, по которым нельзя было догадаться, что внутри у нее пустота.

Когда девушка-волонтер удалилась, Мэгги подошла к Кларенсу и поцеловала его в губы долгим и нежным поцелуем. Когда у тебя всего один поцелуй, надо, чтобы он запомнился. Тони очутился в просторном помещении, где царил порядок и где он уже был однажды совсем недолго. Перед собой он видел полные любви глаза Мэгги.

— Ну ладно, хватит уже! — воскликнул он.

Оба улыбнулись и отодвинулись друг от друга. Кларенс подошел к матери и склонился над ней.

— Здравствуй, мама, это Кларенс, твой сын.

— Простите. — Старушка отвела взгляд. — Кто, вы говорите?

— Кларенс, твой сын. — Наклонившись к матери, он поцеловал ее в лоб. Она улыбнулась, а Тони во второй раз за последние несколько минут переселился на новое место.

Тут все было иначе, чем у других. Полумрак, видно плохо. Перед Тони возникло лицо Кларенса, полное надежды и ожидания.

— Миссис Уокер! — Голос Тони отразился от невидимых стен. Было такое впечатление, что он находится внутри металлического цилиндра. — Миссис Уокер! — повторил он, но единственным откликом был отзвук его собственного голоса. Через глаза миссис Уокер Тони видел, что Кларенс сел рядом с Мэгги и смотрит на мать выжидательно. Тони тщательно отрепетировал послание, которое Кларенс просил передать его матери, но получателя не оказалось на месте.

Тут ему в голову пришел вопрос, который поверг его в панику: как он выберется отсюда? Об этом они не подумали. Что если он застрянет здесь, и надолго? Пока эта женщина не умрет? Или, может быть, когда его тело, находящееся в больнице, перестанет бороться за жизнь, то душа соединится с ним? Оба варианта были не слишком приятными. К тому же Тони почувствовал приступ клаустрофобии. Может быть, если Кларенс поцелует мать, Тони вернется к нему? Из-за этой неопределенности ему было не по себе.

Но то, что он здесь оказался, было правильно, Тони это чувствовал. Когда Кларенс высказал свою просьбу, он сразу понял, что должен сделать это, и сейчас тоже не жалел о принятом решении. Подумав об этом, Тони успокоился. Когда он в последний раз сделал что-нибудь хорошее для кого-нибудь, если это не требовалось для успеха его собственного дела? Припомнить не удавалось. Что ж, может быть, он и попал в ловушку, но он воспринимал это как должное, и даже с удовлетворением.

Затем Тони пришел на ум фокус с танцевальными прыжками, которому его обучила Бабушка. Он попробовал проделать его и оказался лицом к темной стене, находившейся прежде позади него. Когда его глаза привыкли к темноте, он разглядел в этой стене целый ряд каких-то дверей. Почти на ощупь он подошел к одной из них. Дверь легко отворилась, и хлынувший из нее яркий свет заставил его на миг зажмуриться. Открыв глаза, он увидел, что стоит на краю пшеничного поля, раскинувшегося до самого горизонта. По полю гулял ветер, и колосья исполняли какой-то танец, ритм которого был известен только им. Через поле вела тропинка, которая исчезала вдали, около рощи раскидистых дубов. Картина была величественная и притягательная, но Тони закрыл дверь и снова оказался в полной темноте.

Неожиданно он услышал голос, что-то напевающий. Повертев головой, Тони понял, что звук исходит из-за третьей по порядку двери. Оглянувшись, он увидел освещенные мягким светом очертания фигур Мэгги и Кларенса, которые сидели, взявшись за руки, и ждали.

На третьей двери имелся хорошо уже знакомый ему засов. Тони улыбнулся. Эту дверь он тоже открыл без труда и вошел в великолепную большую комнату с нишами. Стены из красного дерева были покрыты полками со множеством книг. На местах, свободных от книг, стояли фотографии и искусно сделанные безделушки. Пение здесь слышалось громче, и, заглянув за стеллаж, отходивший перпендикулярно от стены, Тони остановился. Перед ним сидела женщина, которую он только что видел, но она была значительно моложе, полна жизни и энергии.

— Энтони? — произнесла она с улыбкой, осветившей все вокруг.

— Миссис Уокер? — ошарашенно спросил он.

— Называйте меня просто Амелией, пожалуйста, — рассмеялась та. — Идите сюда, молодой человек, сядьте рядом со мной. Я ждала вас.

Тони сел, с удивлением осознав, что к нему вернулась способность видеть собственные руки и ноги. Амелия протянула ему большую чашку дымящегося черного кофе.

— Но как?..

— Я здесь не одна, Энтони, у меня большая компания. Это, с одной стороны, временно, но с другой — вполне постоянно. Довольно трудно объяснить, как одно переплетается с другим, являясь вместе с тем его частью. — Голос у нее был ясный и мелодичный. — Тело цепляется за привычное, пока в силах держаться. Мое, похоже, обладает упорством, как и я сама. Мне нравится слово «упорство», оно звучит гораздо лучше, чем «упрямство», правда?

Оба засмеялись. Они говорили друг с другом просто и откровенно.

— Не знаю даже, как спросить вас… Вы можете выйти отсюда, из этой комнаты?

— В данный момент не могу. Дверь, через которую вы вошли, захлопнулась за вами, и ее невозможно открыть. Но мне здесь хорошо. У меня есть все, что может понадобиться, пока я жду. Все это, — она обвела широким жестом помещение, — мои воспоминания. Я их привожу в порядок, заношу в каталог. Все они здесь, ни одно не утеряно.

— Неужели ни одно?

— Ну, есть вещи, которые и не вспомнишь, но все важное сохранено. Чувствовали вы когда-нибудь, наблюдая закат солнца, что в этом моменте есть какой-то глубокий смысл, который ни одна фотография не может передать, и вам хочется сохранить его, запечатлеть в своей памяти? Понимаете, о чем я?

— Конечно, — кивнул Тони. — Когда проходит момент радости, испытываешь чуть ли не боль, чувство невосполнимой утраты.

— Удивительно то, что на самом деле этот момент не утрачивается, он остается в вечности. Он будет вспоминаться, а значит, снова переживаться. Такие вещи, — сказала она улыбаясь, — очень трудно передать словами.

Прошло несколько минут. Тони чувствовал, что готов провести здесь сколько угодно времени, пока не придет пора делать что-то другое. Амелия наклонилась к нему и коснулась его руки.

— Спасибо, Энтони, что пришли навестить старуху. Вы знаете, где я нахожусь?

— В хосписе, и довольно приличном, надо сказать. Ваша семья, похоже, не поскупилась на затраты. Не знаю, понимаете ли вы, что я пришел вместе с Кларенсом, вашим сыном?

— Правда? — воскликнула Амелия, вскочив с кресла. — Мой Кларенс здесь? Как вы думаете, я могу встретиться с ним?

— Честно говоря, не уверен. Я даже не знаю, как мне самому выбраться отсюда. Правда, я и не спешу сделать это. Кларенс велел передать вам…

— Так давайте пойдем к нему! — взмолилась Амелия и, схватив Тони за руку, потянула его к двери, через которую он вошел. Старая дубовая дверь, крепкая и массивная, была заперта. Маленькая замочная скважина находилась на уровне головы Тони. Казалось, это была непреодолимая преграда. На двери он с трудом разобрал какие-то нарисованные фигуры.

— Херувимы, — ответила Амелия на невысказанный вопрос. — Удивительные существа. От них исходит такой покой. Они очень любят охранять всякие двери, ворота, проходы…

И тут Тони вспомнил. Конечно! Он достал из-под рубашки ключ, выбранный им из связки. Не от этой ли он двери? Затаив дыхание, он неуверенно вставил ключ в замок и повернул его. По нити, на которой висел ключ, пробежал голубой огонь, и дверь распахнулась. Свет из внутренней комнаты залил темное помещение, в котором Тони был перед этим. Ключ исчез, а Амелия с Тони стояли, разинув рот.

— Слава тебе, Господи! — сказала Амелия и быстро прошла в комнату. Через окно она ясно видела Кларенса с какой-то незнакомой ей женщиной.

— Мама? — произнес Кларенс, глядя в глаза матери. — Мама, ты что-то сказала?

— Амелия, ваши глаза — окна вашей души, — прошептал ей Тони. — Может быть, если вы скажете им что-нибудь, они вас услышат.

Амелия подошла к прозрачному барьеру, явно волнуясь.

— Кларенс? — позвала она.

— Мама? Я тебя слышу. Ты знаешь, кто я?

— Как я могу не знать? Ты мой милый мальчик, теперь такой большой. Ты стал очень красивым мужчиной.

И неожиданно Тони увидел, что они обнимаются. Он не понял, как это произошло, но факт был фактом. Можно было подумать, что Кларенс оказался вместе с ними внутри, но это было не так. Улыбаясь и обнимая сына в темной комнате, Амелия улыбалась и обнимала его также и снаружи. Она была в полном сознании, в одной комнате с сыном и Мэгги, и Кларенс разрыдался оттого, что разлука, длившаяся месяцами, окончилась в один миг. По лицу Мэгги тоже ручьем текли слезы.

— Мама, я так по тебе скучал! Прости, что мы поместили тебя сюда, но мы были не в состоянии ухаживать за тобой как полагается, а я даже не успел сказать тебе «до свидания» и еще столько всего…

— Тише, тише, сынок, тише, дитя мое. — Маленькая худенькая женщина села, обнимая своего взрослого сына и гладя его по голове.

Тони тоже расплакался, вспоминая собственную мать. Но эти слезы были благотворны, они связывали его с прошлым, и он отдался своему чувству.

— Дитя мое, — прошептала Амелия, — я здесь ненадолго. Этот момент — подарок Бога, неожиданное чудо. Ты можешь представить себе, что я чувствую. Расскажи мне скорее, как вы все: я давно ничего о вас не знаю.

Кларенс рассказал матери о детях, которые за это время родились, о том, кто где работает и как живет, — обо всех событиях, самых обычных и вместе с тем столь значительных. Они то плакали, то смеялись. Затем Кларенс представил ей Мэгги, и женщины сразу почувствовали взаимную симпатию.

Тони поразился, насколько священна повседневная жизнь. Самые обыденные события и дела предстали перед ним в новом свете. Обыденного больше не существовало.

Прошел час, и Амелия поняла, что пора прощаться.

— Кларенс?

— Да, мама?

— У меня к тебе просьба.

— Я сделаю все, что попросишь.

— Ты можешь в следующий раз принести гитару и сыграть мне?

— Мама, я ведь уже столько лет не играл, — ответил он удивленно, — но если ты хочешь, то, разумеется, я сыграю.

— Я очень хочу, — улыбнулась Амелия. — Чего мне здесь больше всего не хватает, так это возможности послушать, как ты играешь. Порой я даже не слышу, что мне говорят, но музыку слышу, и это большое утешение.

— В таком случае я сыграю тебе с большим удовольствием. Да и мне это будет полезно.

— О, я уверена. И помни: где бы я ни бродила в своем внутреннем мире, твою игру я услышу.

Затем она сказала, что им пора расставаться, и крепко обняла сына. Одновременно во внутреннем помещении она протянула руку Тони. Он взял ее. Сжав его руку, Амелия едва слышным шепотом произнесла:

— Энтони, я знаю, что никогда не смогу отблагодарить вас как полагается. Это был один из очень немногих поистине драгоценных подарков, какие я когда-либо получала.

— Спасибо, Амелия, за ваши слова, но меня Бог вдохновил на это дело. Для меня было честью участвовать в нем.

Вновь обернувшись вовне, Амелия произнесла:

— Мэгги, подойди сюда, моя девочка. — Взяв Мэгги за обе руки, она ласково проговорила: — Мэгги, я гляжу на тебя, и сердце матери радуется. Но я не хочу ничего предвосхищать. Решать тебе.

Мэгги склонила голову:

— Благодарю вас, миссис Уок…

— Называй меня просто мамой, дорогая.

— Спасибо… мама.

Наклонившись к Мэгги, Амелия поцеловала ее в макушку. Тони вернулся на свое привычное место.

* * *

В машине по пути к следующему пункту назначения все по большей части молчали, погрузившись в свои мысли. Согласно указаниям Тони, они проехали в юго-западную часть города, вдоль реки до самого подземного гаража, в котором находилась заброшенная кладовка, устроенная в стене жилого дома. Тони сказал своим спутникам, где припарковаться, и велел вынуть аккумуляторы и SIM-карты из мобильных телефонов.

— Предусмотрительно, — прокомментировал Кларенс.

— Кларенс, Тони считает, что нам надо надеть перчатки.

— Он прав, — согласился Кларенс и достал из кармана две пары перчаток. — Тони, у меня только две пары, так что ничего не трогай, ладно?

— Тони говорит, занимайся своим делом, — усмехнулась Мэгги. — Его отпечатки тут повсюду.

Они прошли к кладовке, старательно ступая там, где советовал Тони.

— Ну и запах, — констатировала Мэгги, открыв дверь кладовки. Пошарив на стене, она включила свет — единственную желтую лампочку, едва освещавшую помещение, заваленное всяким хламом. — Это и есть твое тайное шпионское логово, Тони? Вот уж не ожидала.

Он оставил этот комментарий без внимания и тут заметил, что у Мэгги с собой сумка.

— Смотри-ка, ты и сумку с собой захватила?

— Женщина всегда берет с собой сумку. Что если мы угодим тут в ловушку или еще что-нибудь случится? У меня взят недельный запас всего необходимого.

— Замечательно. Теперь заверни вот за этот угол. Видишь проржавевший ящик в трех футах от пола? Вот-вот, этот. Открой крышку и увидишь кнопочную панель. — Он подождал, пока Мэгги выполнит указание. — Нажми по очереди на кнопки с цифрами «девять», «восемь», «пять», «три», «пять», «пять»… Хорошо. Теперь нажми одновременно клавиши «Ввод» и «Вкл./Выкл.» и не отпускай в течение шести секунд.

Мэгги сделала, как он велел. Шесть секунд тянутся долго, когда отсчитываешь их, и она чуть не отпустила клавиши раньше времени, но наконец раздались щелчки и стрекотание, и стена отъехала в сторону. За ней находилась блестящая стальная дверь.

— Ага! Вот это больше похоже на то, что мы ищем. Дан-дан, да-да, дан-дан, да-да… — напела она первые такты мелодии из шпионского телесериала «Миссия невыполнима».

Тони только покачал головой.

— Теперь прочти Кларенсу цифры, написанные на листке, который ты получила от Лори, и пусть он наберет их на панели с двадцатью кнопками.

— Ладно. Восемь, восемь, один, два, двенадцать, шесть… Кларенс! Тони говорит, что теперь ты должен нажать на клавишу «Ввод» и подождать, пока не услышишь сигнал. Так! Теперь нажми одновременно на кнопки «один» и «три» и держи их до второго сигнала. Отлично!

Со вторым сигналом в стене раздался металлический лязг.

— Все в порядке! — вздохнул Тони с облегчением. — Теперь входите.

Стальная дверь легко открылась, и сразу зажглись лампы, осветившие помещение. Это была современно, но скромно обставленная квартира, состоявшая из спальни, ванной, маленькой кухни и большого кабинета. Не хватало только окон, но их отсутствие возмещали развешенные на стенах гравюры и картины. Одна из стен была целиком закрыта полками с книгами и документами; в углу стоял огромный дубовый письменный стол, на котором возвышался компьютер с большим монитором. Входная дверь закрылась автоматически, и было слышно, как скользит, возвращаясь на место, часть наружной стены. Тони знал, что специальное реле выключит лампочку, висевшую в кладовке.

— Ух ты! — воскликнул Кларенс. — Впечатляет.

— Угу, — буркнул Тони. — Паранойя еще и не до такого доводит.

Мэгги остановилась у книжных полок.

— Ты любишь читать? Особенно Стивена Кинга?

— Да. Это первое издание книги «Рита Хейворт, или Побег из Шоушэнка». В городской квартире у меня есть и другие первые издания, но эта вещь любимая.

— Я вижу также произведения Орсона Скотта Карда,^[41] книжку Эммы Донохью,^[42] которую давно хочу прочитать, и… Джоди Пиколт?^[43] Ты и ее читаешь?

— В общем, нет. Эту книжку кто-то оставил в самолете, а я подобрал.

— Ого! Я смотрю, у тебя и классики много. Ее я люблю, как и Льюиса, Уильямса, Паркера и Макдональда, и детективы — для развлечения.

— Большинство этих старых книг я не читал, по крайней мере в последнее время, — признался Тони. — Я покупаю их время от времени в книжной лавке Пауэлла не столько потому, что мне хочется их прочитать, сколько для составления приличной библиотеки. Ты знаешь, кстати, что у Пауэлла есть удивительный зал настоящих раритетов?

— Эй, вы, парочка! — окликнул их Кларенс. — Давайте поскорее сделаем что надо и выберемся отсюда, а то жутковато. Прости, Тони, не хотел тебя обидеть.

Тони не обиделся и провел их в угол, противоположный тому, где был письменный стол. Там в полу был устроен сейф с обычной поворачивающейся ручкой. Крутя ручку по часовой стрелке и обратно, Мэгги набирала код: 9, 18, 10, 4 и 12. Со второй попытки ей удалось включить гидравлическое устройство, которое открыло сейф. Внутри находились стопки бумаг, пачки денег и разномастные коробки с разнообразным содержимым.

Мэгги достала из кармана пальто черный мешок для мусора.

— Что я должна отсюда взять? — спросила она. — Деньги?

— Увы, нет, — рассмеялся Тони. — Они пересчитаны, серийные номера зарегистрированы. Еще одна мера против ограбления.

— Да, ты и впрямь параноик. Но это впечатляет. Придумано здорово.

— Спасибо за комплимент. Кстати, может быть, Кларенсу лучше не наблюдать за тем, что ты делаешь? В случае чего он сможет правдиво откреститься от участия. И скажи ему, чтобы не открывал водопроводные краны в ванной или на кухне, — счетчик это зарегистрирует.

Мэгги послушно передала указания Кларенсу, и тот продолжил осмотр помещения.

— Итак, Мэгги, видишь большую пачку документов справа? Да, вот эту. Возьми сколько сможешь, только не перепутай порядок, в котором они сложены. Я должен найти один документ.

Мэгги достала пачку, положила ее на пол перед собой и прочла то, что было написано на верхнем листе:

— «Последняя воля и завещание». Это про котов?

— Да, дурацкая бумага, как я уже говорил. Сунь ее в свой мешок. — Тони вздохнул с облегчением, и неприятное ощущение под ложечкой исчезло. — Теперь возьми десяток скрепленных друг с другом листов, которые лежат сверху, и положи их на пол справа от себя.

— Опять «Последняя воля»! — прочла Мэгги. — Это столько завещаний?

— Да, вынужден признаться. У меня был довольно непостоянный характер. Перемены настроения и прочее.

— Хорошо, что я не знала тебя в то время, — пробурчала Мэгги. — Мы вряд ли подружились бы.

— Да, как это ни грустно. Должен сказать, что это была бы большая потеря для меня, Мэгги.

Мэгги растерянно помолчала, затем мягко спросила:

— Так что именно я ищу?

— Тебе не надо ничего искать. Просто переворачивай страницы, а я скажу, когда остановиться.

Они перелистали еще с дюжину завещаний, которые Мэгги складывала в пачку справа от себя.

— Стоп! — воскликнул Тони. Было похоже, что он нашел нужную бумагу. — Мэгги, теперь не читай, пожалуйста, смотри куда-нибудь в сторону, я прочту это сам.

— Вот так? — Мэгги боролась с искушением взглянуть на документ. — Тони, у меня есть особый ген любопытства, — простонала она. — Не мучай меня, пожалуйста.

— Ну, можешь взять фотографию, что лежит в сейфе слева, и рассматривать ее, пока я читаю. Может, так тебе будет легче.

Она взяла старую фотографию, покрытую защитной пленкой, и удивленно воскликнула:

— Тони, я уже видела этот снимок.

— Где ты могла его видеть? — недоуменно воскликнул он. — Это невозможно.

— Джейк показывал мне такую же фотографию пару дней назад, — объяснила Мэгги. — Только у него она была вся измятая и покоробленная. Тут вы с Джейком сняты вместе с родителями, верно?

— Ну да. — Тони был поражен, что у Джейка сохранилась копия фотографии.

— Джейк сказал, что это единственная фотография родителей, какая у него есть. Он держал ее в ботинке, чтобы не украли. Говорит, что это один из последних счастливых дней, проведенных с родными… Прости, Тони, я не хотела…

Проглотив наконец комок в горле, он тихо произнес:

— Все в порядке, Мэгги. Похоже, в этом мире осталось еще много сюрпризов. — Тут ему пришла в голову мысль. — Мэгги, а Джейк случайно не говорил тебе, над чем мы все так смеемся на этом снимке? Я никак не могу вспомнить.

— Да как же! — Мэгги и сама засмеялась. — Говорил-говорил. Вы смеялись, потому что… — Она запнулась. — Знаешь, Тони, пусть Джейк сам тебе расскажет. Мне кажется, это будет что-то особенное для вас обоих.

— Мэгги! — взмолился Тони. — Не мучай ты меня теперь. Пожалуйста, скажи мне.

— Эй, вы там! Скоро кончите валять дурака? — раздался голос Кларенса из соседней комнаты. — Пора уже отсюда убираться.

— За дело, Тони! — прошептала Мэгги. — Что мне делать дальше?

— Слава Богу, я нашел документ, который искал; он заверен у нотариуса и так далее. Похоже, остатки здравого смысла у меня еще сохранялись. Положи этот лист на самый верх пачки и верни ее всю в сейф на то же место, где она была. Отлично. А пачку, что справа, сунь в мусорный мешок. Пусть Кларенс отдаст всю эту макулатуру своему приятелю, чтобы тот искрошил ее в пыль.

Выполнив все, о чем ее попросили, Мэгги хотела было закрыть сейф, но Тони остановил ее:

— Подожди! Я хочу достать еще пару вещей. Поищи в левом углу на верхней полке конверт, на котором написано: «Тем, кого это касается». Возьми его и… дай мне подумать. Да, там же слева, на нижней полке, есть еще одна стопка документов. Вот-вот. Где-то в этой стопке должно быть письмо к Анджеле.

— К Анджеле?

— Да. Иногда у меня бывали моменты просветления. Я писал ей то, чего не мог сказать лично: просил прощения и так далее. Но я никогда не отсылал такие письма. Это последнее. Если что-то пойдет не так, отдай это письмо ей. Обещаешь?

Мэгги, казалось, была в нерешительности.

— Да, конечно, я обещаю… Но, Тони, все будет хорошо, ты сможешь сам сказать ей все это.

— Надеюсь, — пробормотал он с сомнением.

— Ну так что? Вы закончили? — сердито воззвал к ним Кларенс.

Тони быстро принял решение:

— Нет! Есть еще одно дело. Мэгги, видишь эту маленькую синюю коробочку на самом дне слева? Возьми ее тоже, но, пожалуйста, не открывай. Это личное. Никто не знает, что она здесь, но все равно я не хочу ее здесь оставлять.

— Конечно, Тони, — согласилась Мэгги и положила обтянутую сукном коробочку вместе с двумя письмами в свою сумку. — Мы закончили, — объявила она Кларенсу и вручила ему мусорный мешок.

Кларенс кивнул в знак того, что знает, как действовать дальше, и помог Мэгги закрыть сейф.

— Насчет света не беспокойтесь, — сказал Тони. — Лампочки подключены к датчикам движения и погаснут автоматически.

Вышли тем же путем, каким заходили, следя, чтобы все оставалось как было.

В автомобиле Мэгги нарушила молчание:

— И что теперь, Тони?

— Теперь в больницу, — твердо ответил он. — Займемся лечением.

18
Развилка

Я увидел тебя на развилке,

Где расходится путь прямой;

Я тогда не спросил, как тебя зовут, —

Я был занят самим собой.

Я не видел, как ты упала,

Сам не знаю, куда смотрел,

И хоть я умел говорить о любви,

Но, увы, любить не умел.

Я не мыслил тебя оставлять одну,

Но ничем тебе не помог;

Я стоял и ждал, отводя глаза,

И ни слова сказать не мог.

Я хотел перейти дорогу —

У меня не хватило сил.

Только сделал вид, что тебя там нет,

И почти себя убедил.

Золотая цепь, что досталась мне

И сковала сердце мое,

Беспощадней всего разделяет нас —

Я не смею сорвать ее.

Где тот голос, что отзовется,

Кто захочет руку подать?

Обрету ли новое зренье,

Чтоб в себе тебя увидать?

Кто спасет меня на развилке,

Кто укажет истинный путь?

Как собрать разбитую вдребезги душу,

Чтобы правде в глаза взглянуть?..

19
Божий дар

Прощение — это аромат,

который фиалка дарит тому, кто ее растоптал.

Марк Твен

Тони, как никогда прежде, ощущал полноту жизни, но вместе с тем начинал уставать. После того как он в промежутках между бурной деятельностью отдыхал или спал, не запоминая снов, он просыпался с ощущением, что кто-то следит за его состоянием. Где бы он ни находился, он неизменно чувствовал себя в безопасности. Если и было какое-то объяснение подобному самочувствию, Тони не хотел его знать. Он смирился. Он устал. Он умирал. Но нужно было действовать.

— Мэгги?

— Привет. Я ждала, когда ты наконец проявишься. Без тебя мне как-то не по себе.

— Спасибо на добром слове.

— Учти, если я что-то говорю, то искренне, — заявила негритянка и добавила, хмыкнув: — Обычно.

— Так что у нас дальше по плану? Когда мы отправимся в больницу?

— Твой вопрос очень кстати. Я тут разговаривала по телефону, пока ты был… не знаю где, и договорилась, что мы все поедем туда сегодня.

— «Мы все» — это кто? — спросил Тони с любопытством.

— Ну, вся шайка, включая даже Кларенса. Но не беспокойся, — добавила Мэгги поспешно, — я никому не сообщала, зачем мы туда едем. Просто сказала, что было бы здорово поехать всем вместе.

— Так кто эти «все»? — продолжал допытываться Тони.

— Да вся честная компания — Кларенс, я, Молли, Кэбби, Джейк, Лори, Анджела, — она сделала паузу для пущего эффекта, — и ты. Всего восемь человек. Линдси девятая, но она не поедет, поскольку уже там. В общем, достаточно, чтобы основать отдельную собственную церковь. А то, что никто не знает, зачем именно едет, — только к лучшему.

— Ты считаешь, это хорошая идея — собрать всех?

— С идеями никогда заранее не ясно, хорошие они или плохие. Ты просто решаешь воплотить в жизнь ту или иную идею и смотришь, что получается. А сейчас у нас только один день такой благодати, так почему бы не провести его красиво?

— Ну хорошо, — согласился Тони. С этим решением — провести один день в благодати — он был согласен. Все остальное было из области фантазий.

Мэгги, занятая, как всегда, готовкой, вдруг остановилась и спросила:

— Ты ведь, наверное, и не знаешь, какой сегодня день?

— Нет, — признался Тони. — Я потерял счет времени и даже не знаю, сколько дней я валяюсь в коме. А что такого особенного в сегодняшнем дне?

— Сегодня Пасха! — торжественно объявила Мэгги. — А два дня назад была Великая пятница, когда мы все рвали на себе волосы по поводу распятия Христа. В эту пятницу он окончательно вошел в нашу жизнь и так глубоко увяз в нашем дерьме, что только его Отец смог найти его… Вот какой это был день. День, когда Бог попал в руки к разгневанным грешникам.

— Серьезно? — удивился Тони. Он и сам понимал, что смешно такого не знать.

Мэгги между тем продолжала проповедовать:

— Тони, ты что, не понимаешь? Это уик-энд, в который произошло воскресение, и мы все едем в больницу воскрешать тебя. По воле Господа мы возродим тебя к новой жизни. Это то самое воскресение! Это так здорово, что мне просто не терпится отправиться туда поскорее. — Она завершила свое пятидесятническое^[44] выступление исполнением джиги с размахиванием деревянной ложкой, облепленной тестом. — Ну, что ты молчишь? Скажи, что думаешь по этому поводу?

— И когда именно мы поедем? — Ничего возвышенного в голову не пришло.

— Тони, ну как ты можешь так равнодушно воспринимать это невероятное событие? Что с тобой?

— Я же белый с холодной кровью и к тому же нахожусь вне своего тела. Что я могу сказать? — Тони рассмеялся. — Хорошо еще, я у тебя в голове и никто не может заставить меня сплясать джигу или выкинуть что-нибудь в том же духе.

Мэгги расхохоталась, сотрясаясь всем телом — от пальцев ног до макушки, где угнездился Тони. Успокоившись, она сказала:

— Мы отправимся туда совсем скоро, как только поднимется это замечательное тесто. Молли и Кэбби уже там, и остальные, возможно, тоже, хотя точно не знаю.

— Что ж, хорошо, — резюмировал Тони, но Мэгги уже занималась более насущным делом, напевая мотивчик, который показался ему смутно знакомым. Дело двигалось.

* * *

Мэгги вошла в комнату для посетителей неврологического отделения, где ее радостно приветствовали Молли, Лори и Анджела. Джейк и Кэбби пошли в кафе «Старбакс» разведать, нет ли там латте и горячего шоколада. Кларенс приобнял Мэгги — вполне целомудренно, но продолжительно; та готова была покраснеть от смущения.

Спустя некоторое время Мэгги отправилась в одиночестве в палату к Тони, объяснив, что хочет немного помолиться за него и боится смутить других, если будет делать это чересчур бурно. Кларенс понимающе подмигнул ей.

— Я тоже буду молиться, — прошептал он.

Когда она приблизилась к палате, оттуда вышел лечащий врач в белом халате.

— Мэгги, — спросил Тони, — у тебя с собой то письмо, которое ты взяла из сейфа?

— К Анджеле? — пробормотала она, почти не разжимая губ.

— Нет, другое. Оно у тебя?

— Да, а что?

— Отдай его скорее этому врачу, пока он не ушел.

— Простите! — обратилась Мэгги к врачу. Тот остановился и обернулся к ней. — Простите за беспокойство, но меня просили передать вам, — она порылась в сумке и вытащила конверт с надписью: «Тем, кого это касается», — вот это.

— Мне? — Доктор удивленно взял конверт и открыл его. Просмотрев содержимое, он кивнул. — Спасибо! Мы ждали этот документ.

— А что это? — с подозрением спросила Мэгги.

— Распоряжения мистера Спенсера относительно искусственного поддержания жизни.

— Что? — воскликнула Мэгги и вырвала документ из рук врача. Действительно, это было заявление Тони, подписанное и заверенное нотариусом. Тони вычеркнул большинство мер, перечисленных в формуляре, — в частности, питание через зонд, восполнение потери жидкости и искусственную вентиляцию легких. Иначе говоря, это было распоряжение отключить вентилятор, благодаря которому он сейчас дышал.

— Прошу прощения, — проговорил врач, отбирая бланк у Мэгги, — но этот документ позволит нам проводить лечение в соответствии с желаниями пациента, и…

— Да знаю я, что это за документ! — буркнула Мэгги.

Она отвернулась от врача, боясь, что выйдет из себя, и направилась в палату. Там, к счастью, не было никого из больничного персонала.

— Тони, как это понять? — возмущенно заговорила она сиплым шепотом, боясь, что ее прогонят, как в прошлый раз. — Это сущее безумие. Ты что, подал им это заявление, потому что думаешь, что вентилятор тебе больше не понадобится, поскольку ты собираешься излечиться? Объясни мне, пожалуйста. — Тони ничего не ответил. Тогда Мэгги подошла к его кровати и положила руки ему на грудь. — Прошу тебя, Тони! — И тут внезапно ее всю затрясло: она поняла, что он собирается сделать. — Черт побери, Тони, ты должен излечиться! Пожалуйста!

Он заплакал.

— Я не могу! Мэгги, я всегда жил исключительно для себя, и теперь я хочу все исправить.

— Но, Тони, это самоубийство! — умоляла Мэгги. — Тебе дана возможность излечиться и помочь людям, которые не знают того, что знаешь ты. Нельзя так легкомысленно обращаться со своей жизнью.

— Мэгги, ты неправа. Это не легкомыслие. Если бы Бог захотел, чтобы я продолжал жить, он сам излечил бы меня, а я не могу этого делать.

Мэгги продолжала упрашивать его, борясь с накатившей вдруг на нее тоской:

— Тони, ты разве не понимаешь? Если ты не сделаешь этого, то умрешь! Я не хочу, чтобы ты умирал.

— Мэгги, дорогая, я все понимаю. И ты даже не представляешь, как много значат для меня эти слова. Но я давно уже умер. Я был мертв почти всю свою жизнь и не подозревал об этом. Я ходил и действовал, думая, что живу, но был трупом, обузой для окружающих. А теперь я воскрес, я больше не труп. Впервые в жизни я действительно жив, свободен и могу сделать свободный выбор. И я его сделал. Я выбрал жизнь… и для себя… и для Линдси.

Мэгги без сил опустилась на пол и разрыдалась. В этот момент ей хотелось убежать как можно дальше. Она жалела, что помогала Тони в его затее. Она чувствовала себя сломленной, но вместе с тем в глубине ее души непрошено зажегся луч радости, за который она в этот момент чуть ли не проклинала себя. К горю, связанному с судьбой Тони, примешивалась мысль о Линдси, заставившая Мэгги подняться на ноги. Она тяжело дышала, пытаясь взять себя в руки. Наконец она спросила:

— Тони, ты твердо решил?

Ему потребовалось несколько секунд, чтобы справиться с охватившими его чувствами и обрести голос.

— Да, и я уверен в своем решении, как никогда прежде. Я знаю, что сделал правильный выбор, Мэгги, правильный для меня.

Мэгги подошла к умывальнику и сполоснула лицо, не осмеливаясь посмотреть в зеркало, в глаза Тони. Затем она улыбнулась и кивнула:

— Ну хорошо, у нас еще полно времени. Ты уверен, что не передумаешь?

— Да, Мэгги, уверен.

— Ох, ты ведь так и не попробуешь моих карамельных рулетов! — Она опять поднесла платок к глазам. — Глупо, конечно, но я действительно очень хотела угостить тебя ими.

— Ничего, Мэгги. Пока я не могу их попробовать, но в будущем сделаю это обязательно.

Мэгги вернулась к остальным, в комнату для посетителей. По ее виду все сразу поняли, что произошло что-то важное. Мэгги объяснила, что у врачей теперь есть заявление Тони с указанием, что им надлежит делать. Кларенс удивленно приподнял брови, но ничего не сказал.

— Но они не будут ничего предпринимать, пока не поговорят с родными, — сказала Мэгги, обращаясь в основном к Джейку. Она чуть опять не расплакалась. — А сейчас я должна пойти повидать Линдси. Не могу объяснить вам, но мне это действительно нужно. Вы можете подождать меня здесь? Это займет всего несколько минут.

— Я с тобой, — решительно заявил Кларенс.

— И я тоже, — присоединилась к нему Молли и обратилась к Джейку: — Ты не посмотришь пока за Кэбби? Не позволяй ему играть в прятки.

Джейк кивнул с некоторым недоумением, но был готов оказать любую помощь.

Они уже вышли было, как вдруг Мэгги обернулась:

— Кэбби, подойди ко мне на минуту, пожалуйста.

Кэбби подошел. Он как-то притих и присмирел, и было ясно: мальчик сознает, что происходит что-то важное. Мэгги обняла его и прошептала, чтобы никто, кроме него, не услышал:

— Кэбби, Тони говорит, что «когда-то» — это сегодня. Ты понимаешь?

Кэбби кивнул. В углах его прекрасных раскосых глаз скопились слезы. Он притянул к себе лицо Мэгги, чтобы заглянуть ей прямо в глаза, и прошептал:

— Пока! Кнэби любит!

После этого он кинулся к Джейку и спрятал лицо у него на груди.

Мэгги и ее спутники в молчании прошли из главного здания в больницу Дорнбеккера. Ананасовая принцесса хотела было задержать Кларенса, но, когда Мэгги предъявила соответствующее разрешение и медсестру убедили, что Кларенс вполне здоров, он был тоже допущен к больной. Линдси не спала и читала книжку.

— Привет! — поздоровалась она с Кларенсом и посмотрела на Мэгги с лукавой улыбкой.

— Да, это Кларенс, полицейский, о котором я тебе говорила. Кларенс, это Линдси. Линдси, это Кларенс.

— Очень рада познакомиться с вами, Кларенс, — произнесла девочка, пожимая ему руку и широко улыбаясь.

— Кто рад, так это я, — ответил он, учтиво наклонив голову, что привело Линдси в восторг.

— Линдси, мы пришли помолиться за тебя. Ты не возражаешь? — спросила Мэгги.

Молли недоумевающе тронула Мэгги за руку. Она доверяла своей лучшей подруге, но такого не ожидала. Мэгги обняла ее и, борясь со слезами, прошептала ей на ухо:

— Молли, это подарок от Тони тебе и всем нам. Доверься мне, все будет хорошо.

Молли кивнула, хотя глаза ее расширились от удивления.

— Ну как, Линдси? — спросила Мэгги.

— Конечно, — ответила девочка, немного смущенная слезами взрослых. — Молитесь сколько хотите. Я всегда чувствую себя лучше после того, как кто-нибудь помолится за меня.

— Ну вот и молодец, — сказала Мэгги, доставая из сумочки баночку с маслом. — Теперь я помажу тебе лоб этим маслом. Оно не волшебное, просто символ Святого Духа. А потом я помолюсь, ладно?

Линдси кивнула и, откинувшись на подушки, закрыла глаза. Мэгги быстро нарисовала маслом крест у нее на лбу.

— Это знак Иисуса. Сегодня он имеет особое значение, потому что сегодня Пасхальное воскресение. — Голос ее дрогнул, и Линдси открыла глаза. — Все в порядке, дорогая.

Линдси, успокоившись, снова закрыла глаза. Мэгги положила руку на лоб девочки и наклонилась к ней.

— Талифа, куми, — произнесла она шепотом.

Линдси тут же распахнула глаза, вглядываясь в глаза Мэгги и в то же время — через них — в какую-то даль. Из уголков ее глаз скатились две слезы. В следующий момент она сосредоточила взгляд на Мэгги и спросила тоже шепотом:

— Мэгги, кто это был?

— Ты о ком, дорогая?

— Этот человек. Кто он?

— Какой человек? Как он выглядел? — недоумевала Мэгги.

— У него были очень красивые карие глаза, никогда таких не видела. И он смотрел на меня, Мэгги.

— На всякий случай предупреждаю, что у меня голубые глаза, — уточнил Тони. — Наверное, она видела Иисуса. Он говорил, что я смогу излечить кого-нибудь только с его помощью.

— Это был Иисус, Линдси, — сказала Мэгги. — Ты видела Иисуса.

— Он что-то сказал мне. — Девочка посмотрела на Молли. — Мама, Иисус говорил со мной.

Молли села на постель и, обняв дочь, спросила со слезами на глазах:

— И что же он тебе сказал?

— Сначала он проговорил что-то, чего я не поняла, а потом улыбнулся и сказал: «Лучшее еще впереди». Что это значит, мама?

— Не могу тебе точно сказать, дорогая, но я верю, что он прав.

— Линдси, прости, но мне надо вернуться в неврологическое отделение, — сказала Мэгги. — Молли, пора попрощаться.

Она отвела Молли в угол палаты, чтобы поговорить с ней, а Кларенс тем временем присел рядом с Линдси и стал расспрашивать ее о книге, которую она читала. Молли безуспешно пыталась найти нужные слова — они застревали где-то на полпути между ее сердцем и языком.

Тони заговорил первым:

— Мэгги, скажи ей просто, что участие во всем этом значит для меня очень много. Очень много.

Молли кивнула.

— Тони! — прошептала она. — Ты Иисус?

— Ха-ха! — расхохотался он. Мэгги усмехнулась. — Скажи ей, что нет, но мы с ним очень близки.

Молли улыбнулась и опять наклонилась поближе к уху Мэгги:

— Тони, я думаю, у тебя с ним больше общего, чем ты думаешь. Я никогда не смогу достойно отблагодарить тебя.

— Тони прощается с тобой, Молли. Он говорит, ты вполне отблагодаришь его, если будешь присматривать за Джейком. Ты не против?

— Нет, не против, — улыбнулась Молли сквозь слезы. — Я люблю тебя, Тони.

— Я… Я тоже… Я тоже люблю тебя, Молли. — Было очень трудно произнести эти простые слова, пусть даже он и понимал, что говорит правду. — Мэгги, пожалуйста, давай заканчивать, пока я совсем не расклеился.

Спустя несколько минут Мэгги и Кларенс вернулись в комнату для посетителей университетской больницы и остались с Кэбби, в то время как остальные по очереди ходили в палату номер 17 попрощаться с Тони. Пространство между жизнью и смертью очень узкое и зыбкое, и Мэгги не хотела ступать на эту священную землю без поддержки друзей.

Пока Анджела ждала своей очереди, Мэгги села рядом и передала ей письмо отца. Минут двадцать молодая женщина читала то, что Тони написал ей, погрузившись в свои переживания. К ней подсела и мать, постаралась ее успокоить. В конце концов Анджела в одиночестве тоже прошла в палату и вернулась измученная, с заплаканными глазами.

— Ну как, все в порядке? — спросила Мэгги, обняв ее.

— Да, теперь мне лучше. Я сказала ему, как на него сердита. Я боялась, что разнесу от злости всю палату, но все равно я ему все сказала.

— Я уверена, он заслужил это, Анджела. Он не умел ладить с людьми, это было что-то вроде болезни.

— Ну да, он и в письме написал, что я не виновата.

— Я рада, что ты сказала, как сердита на него. Бывает полезно такое услышать.

— Да, я тоже довольна. И еще я рада, что сказала, как люблю его и как мне его не хватает. — Она посмотрела Мэгги в глаза. — Спасибо, Мэгги.

— За что?

— Даже не знаю, — слабо улыбнулась Анджела. — Просто мне захотелось тебя поблагодарить.

— В таком случае и тебе спасибо на добром слове. Которое я передам по назначению.

Анджела опять неуверенно улыбнулась, не понимая толком, что Мэгги имеет в виду, и села рядом со своей матерью, устало прислонившись к ней.

Следующим вернулся Джейк. У него был такой вид, словно он побывал внутри молотилки, но глаза его живо сверкали.

— Ты точно не хочешь поговорить с ним? — тихо спросила Мэгги.

— Не могу! — отрезал Тони.

— Что значит не можешь?

— Это значит, что я трус. Несмотря на то что все изменилось, я боюсь разговаривать с ним.

Мэгги кивнула и села рядом с Кларенсом. Тот обнял ее, чтобы иметь возможность прошептать ей в ухо:

— Спасибо тебе, Тони, за все. Кстати, для сведения: все, что было в мешке, уничтожено.

— Поблагодари его, пожалуйста, Мэгги, и скажи, что он очень хороший человек. И что я шлю привет его маме.

— Хорошо, передам, — пообещала она.

Наконец наступил момент, когда Мэгги надо было зайти еще раз одной в палату к Тони.

— Итак, с котами покончено? — спросила она.

— Да-да, никаких больше котов. В сейфе лежит завещание, согласно которому все достанется Джейку, Лори и Анджеле. Как-то вечером я напился и слушал песню Боба Дилана в исполнении этой женщины — ты знаешь…

— Ты имеешь в виду Адель?^[45] «Make You Feel My Love»?^[46]

— Да, эту песню. Я так паршиво себя почувствовал, что взял и переписал завещание. Наутро с похмелья мне было не лучше, так что я пошел к нотариусу и заверил документ. А потом опять все изменил, как ты знаешь.

Мэгги и Тони погрузились каждый в свои мысли; в палате воцарилось молчание. Тишину нарушало лишь дыхание усердно трудившейся аппаратуры. Наконец Мэгги нарушила это безмолвие:

— Я не знаю, как это сделать, Тони. Моя жизнь изменилась благодаря тебе, изменилась к лучшему. Ты мне небезразличен, и я не знаю, как отпустить тебя, как расстаться с тобой. В моем сердце есть ниша, которую только ты можешь заполнить.

— Знаешь, никто никогда мне такого не говорил. Спасибо. И еще, Мэгги, — продолжил он, — есть три вопроса, о которых мне надо поговорить с тобой в заключение.

— Давай. Только не заставляй меня опять плакать. Я уже вся изошла слезами.

Помолчав, Тони сказал:

— Первое — это моя исповедь. Когда-нибудь ты, возможно, будешь говорить с Джейком обо мне. Сам я не мог признаться ему, я слишком труслив.

Мэгги терпеливо ждала, пока он мучительно подыскивал слова.

— Я был виноват в разрыве, который произошел у нас с братом. Джейк всегда видел во мне опору, и я помогал ему, пока нам не встретилась эта семья, приемные родители. Из их разговоров было ясно, что они хотят усыновить кого-то из нас, но только одного, двоих они взять не могли. Мне очень хотелось, чтобы они выбрали меня. Я хотел, чтобы у меня опять появился свой дом.

Тони никому не рассказывал об этом и теперь боролся со стыдом, который испытывал, раскрывая секрет.

— Поэтому я оклеветал Джейка перед ними. Он был младше меня и более приветлив, его легче было воспитывать. И вот я стал рассказывать им всякие небылицы, чтобы они не усыновили его. Я предал своего брата и сделал это так, чтобы он никогда не узнал. Однажды к нам приехали из службы опеки, и Джейка увезли. Он кричал, брыкался и цеплялся за мои ноги, и я тоже делал вид, что не хочу его отпускать, но внутренне был отчасти рад, что его у меня отбирают. Кроме него, у меня никого не было. И я разрушил любовь, которую искренне испытывал к нему, ради воображаемого соединения с посторонними людьми.

Тони замолчал, чтобы взять себя в руки, а Мэгги ждала, жалея, что не может обнять и успокоить того заблудшего мальчика.

— Спустя несколько дней та семья сообщила, что хочет меня видеть. Они объявили, что вынесли наконец решение об усыновлении — но не меня, а какого-то младенца. В тот же день сотрудник службы опеки отвез меня в другую «чудесную» семью, которая ждала меня с нетерпением. Я думал, одиночество мне прекрасно знакомо, но такого я не испытывал никогда. Я должен был заботиться о Джейке, ведь больше было некому. Я его старший брат, он полностью доверял мне, а я не только не оправдал его доверия, я предал его.

— Тони, я так сочувствую тебе! Ты ведь и сам был еще маленьким мальчиком. Очень печально, что тебе вообще пришлось делать такой выбор.

— Затем в моей жизни появился Гейб, я впервые держал на руках кого-то, кто действительно был частью меня. Я старался, чтобы с этим маленьким мальчиком все было хорошо, но я не сумел его удержать. Его я тоже потерял. А Анджеле надеяться было не на что. Я так боялся потерять и ее, что старался не сближаться с ней. А с Лори…

Тони изливал свою душу, и его последние слова повисли в воздухе, как траурный туман, как неожиданный вздох сердца, с которого свалился камень после исповеди.

Оба помолчали, борясь со своими чувствами. Наконец Тони глубоко вздохнул и сказал:

— Та маленькая синяя коробочка все еще при тебе?

— Да, конечно. — Мэгги вытащила коробочку из сумки.

— Я хочу, чтобы ты отдала ее Джейку. Это единственная вещь, оставшаяся у меня после матери. Она дала мне ее за несколько дней до смерти, будто предчувствовала. Она получила это от своей матери, а та — от своей. Мама велела мне передать когда-нибудь коробочку женщине, которую я полюблю, но я был слишком испорчен, неспособен полюбить. А у Джейка есть такая способность, это видно. Может быть, он сможет когда-нибудь отдать эту реликвию женщине, которую полюбит.

Мэгги осторожно приподняла крышку. Внутри лежала небольшая золотая цепочка с простым золотым крестиком.

— Какая красивая вещь, Тони. Я передам Джейку. Надеюсь увидеть этот крестик когда-нибудь у Молли на шее. Кто знает?

— Да, мне тоже хотелось бы этого, — сказал Тони.

— А что третье?

— Это, я думаю, самое важное, и, наверное, мне будет особенно трудно сказать тебе это. Мэгги, я люблю тебя! Я имею в виду, люблю по-настоящему.

— Я знаю, Тони. Я тоже люблю тебя. Вот черт, и почему я сегодня не подумала о косметике?

— Тогда давай не будем затягивать эту тяжелую сцену. Поцелуй меня на прощание и иди к нашим.

— Сказать тебе, над чем вы с Джейком и все ваше семейство потешались на той фотографии?

— Конечно! — обрадовался Тони.

— Странно, что ты сам не вспомнил. Твоя мама по рассеянности насыпала себе в кофе соли вместо сахара и, сделав глоток, совершенно неподобающим образом выплюнула кофе прямо на платье дамы, разодетой в пух и прах. Джейк рассказывал лучше, чем я, но суть ты теперь знаешь.

— Да-да, теперь припоминаю, — засмеялся Тони. — Я помню, какой это был восторг. Как я мог забыть, особенно учитывая…

— До свидания, друг мой, — прошептала Мэгги сквозь слезы и, наклонившись к человеку, лежавшему на кровати, поцеловала его в лоб. — До встречи.

Тони ускользнул в последний раз.

20
И что теперь?

Все, что мы видим, —

лишь тень того, чего мы не видим.

Мартин Лютер Кинг

Все трое стояли на склоне холма, глядя на расстилавшуюся перед ними долину. Это были владения Тони, но их трудно было узнать. Река, разрушившая храм, снесла также большую часть стен. То, что прежде было выжжено и опустошено, теперь ожило и расцвело.

— Вот так-то лучше, — сказала Бабушка. — Намного лучше!

— Да, хорошо, — согласился Иисус.

Для Тони самым главным в этот момент было то, что он здесь, вместе с ними. В душе у него царили радость и покой, уверенное ожидание и нетерпение, которое он с трудом сдерживал.

— Послушайте, — сказал он удивленно, — а где же ваши дома? Я не вижу ни ранчо, ни твоей…

— Хижины, — ворчливо закончила Бабушка. — Они нам, по правде говоря, и не нужны были никогда. Теперь наш дом — всё, что здесь есть. На меньшее мы не согласны.

— Ну, пора, — улыбнулся Иисус, воздев руки.

— Пора — что? — спросил Тони с любопытством. — Встретить твоего папу Бога?

— Нет, для этого время еще не пришло. Да ты к тому же уже встречал его.

— Я? Встречал его? Когда?

Иисус рассмеялся и обнял Тони за плечи. Наклонившись к его уху, он прошептал:

— Талифа, куми!

— Как? — воскликнул Тони. — Ты что, смеешься надо мной? Эта маленькая девочка в сине-зеленом платье?

— Никакие изображения, — сказала Бабушка, — никогда не могли точно передать внешний вид Бога, но поскольку мы хотим, чтобы нас знали, каждая деталь, каждый штрих изображения — это маленькое окошко, через которое видна одна из наших граней. Неплохо придумано, да?

— Да уж куда лучше, — согласился Тони. — Так что же тогда пора делать? И где папа Бог?

— Пора сесть, поговорить и отпраздновать начало «жизни после», — ответил Иисус. — А что касается папы Бога, то он всегда с нами.

— И что теперь?

— А теперь, — с торжеством произнесла Бабушка, — теперь наступает самое лучшее!

Обращение к читателям и благодарности

Если вы еще не прочли роман «Перекрестки», то вам, может быть, не стоит пока читать это послесловие: оно предвосхитит многие моменты повествования, и тогда не так интересно будет читать книгу.

Имя Энтони Спенсер было подсказано игрой в аватаров, которой увлекается наш младший сын. Персонажи книги по большей части сочетают в себе свойства разных моих знакомых, но по ходу развития сюжета они приобретают свои собственные черты. Исключение составляет Кэбби, сын Молли. Его образ целиком списан с Натана, сына наших друзей. Этот молодой человек погиб года два назад, когда смотрел на стадионе баскетбольный матч с участием портлендской команды «Трейл блейзере» и внезапно ему захотелось поиграть в прятки. Он покинул стадион и вышел на скоростную автостраду, где его сбили сразу две машины. У Натана был синдром Дауна, как и все остальные особенности, присущие Кэбби, включая его любимое словечко и пристрастие похищать фотоаппараты и прятать их в своей комнате. Работая над этой книгой, я постоянно общался с матерью Натана, которая рассказывала мне о нем. Однажды она пригласила меня к себе домой, сказав, что одна из наших бесед пробудила в ней любопытство и она решила разобрать сохранившиеся вещи Натана. И разумеется, в футляре для игрушечной гитары она нашла не принадлежавший им фотоаппарат, в котором, к ее удивлению, было полно снимков нашей семьи. За два года до смерти Натан гостил у нас и стянул камеру нашей племянницы. А мы все это время думали, что она просто забыла, где ее оставила.

Так много людей, которых я должен поблагодарить! Прежде всего, родителей Натана, которые позволили мне использовать образ их сына в романе. Надеюсь, мне удалось в некоторой степени передать его естественное, упрощенное мировосприятие и внутреннюю борьбу, происходившую в его сердце. Она знакома всем семьям, которые ежедневно сталкиваются с проблемами, связанными с задержкой развития у детей и соответственно со всевозможными ограничениями.

Понятно, что в первую очередь мне требовалась консультация по медицинским вопросам. Спасибо тем, кто дал мне ее: Крису Грину из организации помощи неблагополучным семьям «Ваша жизнь»; медсестре Хезер Доти, работающей на спасательных вертолетах, без которой я не смог бы правдоподобно описать приступ, случившийся с Тони; Бобу Кози, Энтони Коллинзу и особенно Трейси Якобсену, которые позволили мне оккупировать помещение их центра службы спасения в Орегон-Сити (округ Клакамас, штат Орегон) и осаждать их вопросами, связанными с соответствующими темами. Благодарю медсестер и прочий персонал Орегонского университета медицины и естественных наук (прежде всего, блока интенсивной терапии) и Детской больницы Дорнбеккера (в особенности отделения онкогематологии), а также моего друга, бывшего нейрохирурга Ларри Фрэнкса.

Работа над медицинской темой свела меня с удивительными людьми, поистине сражающимися «на передовой», ведущих борьбу с болезнями и несчастьями. По большей части мы не встречаемся с такими людьми, если только не знаем их лично или не имеем несчастья быть их пациентами. Все они — начиная с работников службы спасения, скорой помощи и полиции и кончая персоналом больниц — обладают особыми душевными качествами, необходимыми для незаметной работы по оказанию помощи людям, оказавшимся в трагических обстоятельствах. Спасибо вам огромное от лица всех, кто не знает о вашей работе или принимает ее как должное, спасибо, спасибо!

Спасибо Чаду и Робину за то, что предоставили мне прекрасное убежище в поселке Оттер-Рок, и семье Мамфорд, также давших мне возможность работать в своем доме возле вулкана Маунт-Худ. Без них я наверняка не уложился бы в сроки.

Благодарю моего друга Ричарда Твисса и индейцев племени лакота: если они прочли эту книгу, то знают, какую помощь мне оказали. Всем нам было бы полезно пообщаться с такой Бабушкой и с индейцами.

Чтобы перечислить всех родных и друзей, потребовалась бы книга потолще. Я благодарен им за то, что они есть в моей жизни. Особую благодарность за постоянную поддержку я приношу семействам Янг и Уоррен. Не могу не упомянуть свою жену и друга Ким, наших шестерых детей, двух невесток, зятя и шестерых (пока) внуков. Я люблю вас от всего сердца, которое вы заставляете петь.

Благодарю также всех, кто прочитал и оценил мой первый роман «Хижина» и отозвался о нем в печати. Эти отзывы очень ценны и порой невероятно волнующи; это большая честь для меня.

Спасибо Дэну Полку, Бобу Барнету, Джону Сканлону, Весу Йодеру, Дэвиду Парксу, Тому Хентоффу, Денин Хауэлл, Ким Сполдинг, необыкновенному семейству издательств «Ашет», в особенности Дэвиду Янгу, Рольфу Зеттерстену и издателю Джоуи Полу, а также множеству зарубежных издателей, которые с таким усердием трудились, поддерживая меня на всех этапах работы. Особая благодарность редактору Адриен Инграм за ее неоценимое участие в этой работе и за моральную поддержку. Без нее книга была бы хуже.

Отдельной благодарности заслуживают мой друг из Миссисипи доктор Бакстер Крюгер^[47] и фотограф Джон Макмерри, которые постоянно оказывали мне помощь и высказывали ценные критические замечания. Книга Бакстера «Возвращение в „Хижину“» — лучшее из всего, написанного об этом романе.

Спасибо всем моим друзьям с Северо-Запада: Клознерам, Фостерам, Уэстонам, Грейвзам, Хаффам, Трою Брамвеллу, Дону Миллеру, Гоффам, Мэри Кей Ларсон, Сэндам, Джорданам, жителям Небраски, а также первым читателям и критикам романа Ларри Джиллису, Дейлу Брунески, Весу и Линде Йодер.

Меня по-прежнему вдохновляет творчество «Инклингов» — в первую очередь К. С. Льюиса (друзьям известного под именем Джек), а также Джорджа Макдональда и Жака Эллюля.^[48] Мой сердечный привет Малкольму Смиту, Кену Блю, обществу «Киви и осси»,^[49] без которых мы не мыслим себе жизни, как и без звукового сопровождения, создаваемого Марком Бруссаром, Джонни Лэнгом, «Имейджин дрэгонз», Тадом Кокреллом, Дэвидом Уилкоксом, Дэнни Эллисом, Мамфордом с сыновьями, Элисон Краусс, Амосом Ли, «Джоннисвимом», Робертом Каунтсом, Уинтоном Марсалисом, Беном Ректором; тройкой блестящих музыкантов — Бадди Грином, Филом Кигги и Чарли Пикоком; Джеймсом Тейлором, Джексоном Брауне, Леонардом Коэном и, разумеется, Брюсом Кокберном.

Встречающиеся в книге географические названия и достопримечательности упомянуты мною не случайно. Орегон — превосходное место, где просто замечательно жить и растить детей, ему я также приношу свою благодарность.

И наконец, ключевую роль в книге играет самоотверженная, бескорыстная любовь Бога Отца, Бога Сына и Святого Духа, воплощенная для нас в образе Иисуса. Они ниспосылают нам свою благодать независимо от наших поступков и успехов; мы бессильны повлиять на их любовь к нам.

Если вы ищете Истину, вы можете в конце концов найти благоденствие. Если вы ищете благоденствие, вы найдете вместо благоденствия и истины сначала одно лишь жидкое мыло и пустые надежды, а в конечном счете отчаяние.

К. С. Льюис

Примечания

1

Халиль Джебран (1883–1931) — ливано-американский философ, поэт и художник; прославился книгой «Пророк» (1923). — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Клайв Стейплз Льюис (1898–1963) — английский писатель (цикл «Хроники Нарнии») и теолог («Просто христианство»). Вместе с Дж. Р. Р. Толкином организовал в Оксфорде в начале 1930-х гг. литературное общество «Инклинги» (от англ. inkling — намек), члены которого отводили сюжету и фантазии большую роль в литературном произведении.

(обратно)

3

Джордж Макдональд (1824–1905) — шотландский священник, поэт и писатель.

(обратно)

4

Мауриц Корнелис Эшер (1898–1972) — голландский художник-график, мастер оптической иллюзии.

(обратно)

5

Бев Дулитл (р. 1947) — американская художница, чье творчество называют «камуфляжным», так как на ее полотнах встречаются скрытые, трудноразличимые детали.

(обратно)

6

«Белый шум» — стационарный равномерный шум: например, шум водопада, пылесоса, фена и т. п. Аудиозаписи «белого шума» оказывают успокаивающее действие и используются при бессоннице, мигренях, кормлении грудных детей.

(обратно)

7

Чарльз Уолтер Стенсби Уильямс (1886–1945) — английский поэт, романист, критик и теолог; член литературного общества «Инклинги».

(обратно)

8

«Янг лайф» (англ. Young Life) — некоммерческая организация (молодежный клуб) при Евангелической церкви, основана в 1941 г. в США.

(обратно)

9

Уильям Каупер (1731–1800) — английский поэт-сентименталист; среди его произведений — духовные стихи и церковные гимны.

(обратно)

10

Шкала Глазго — шкала, по которой оценивается сознание больного, получившего травму черепа. Впервые была применена в Институте неврологии Университета Глазго. Оценка складывается из суммы трех показателей: работы глаз (4), речевой способности (5) и двигательных реакций (6). Чем выше итоговый показатель, тем меньше уровень сознания у больного. Число 7 соответствует коматозному состоянию.

(обратно)

11

Судя по всему, прототипом Джека является Клайв Стейплз Льюис, которого автор неоднократно упоминает и цитирует. Льюис родился и вырос в Ирландии и проявлял живой интерес к культуре этой страны; друзья и родные называли его Джеком.

(обратно)

12

Олдос Хаксли (1894–1963) — английский писатель. Его перу принадлежит, в частности, роман-антиутопия «О дивный новый мир».

(обратно)

13

Майя Анджелоу (р. 1928) — американская писательница, поэтесса и публицист, сподвижница Мартина Лютера Кинга.

(обратно)

14

Тристан Овайн Хьюз (р. 1972) — британский христианский теолог и историк.

(обратно)

15

Св. Ириней Лионский (ок. 130–202) — епископ в Лионе, один из ранних христианских теологов и Отцов Церкви.

(обратно)

16

Св. Афанасий Александрийский (296/298–373) — епископ в Александрии, один из ранних христианских теологов и Отцов Церкви.

(обратно)

17

Виктор Франкл (1905–1997) — австрийский невролог и психиатр.

(обратно)

18

Пол Саймон (р. 1941) — американский рок-музыкант, поэт и композитор.

(обратно)

19

У людей, страдающих синдромом Дауна, присутствует лишняя, третья хромосома в 21-й паре.

(обратно)

20

Кэбби употребляет это слово, не понимая, что оно произведено от английского выражения «kick my ass», буквально означающего «пни меня в зад» (иногда используется как восклицание, выражающее одобрение, восхищение).

(обратно)

21

Слепой Уилли Мактелл (1898–1959) — слепой американский блюзовый певец и гитарист.

(обратно)

22

Церковь, судя по названию, представляет собой сочетание нескольких церквей: церкви Маранафа, зародившейся в 1960-е годы в Бразилии; Церкви Святого Духа, отстаивающей свою обособленность от других религий; и Церкви Бога во Христе — протестантской пятидесятнической церкви, организованной афроамериканцами. Слово «Маранафа» — результат сложения двух арамейских слов, означающих «Господь наш грядет» или «Гряди, Господи!».

(обратно)

23

Имеются в виду евангельские христиане — последователи пятидесятничества.

(обратно)

24

Ср.: «Ибо когда я молюсь на незнакомом языке, то хотя дух мой и молится, но ум мой остается без плода» (1 Кор. 14: 14). Ср. также Деяния 2: 4, 10: 44–46, 19: 6.

(обратно)

25

Роберт Фрэнсис Кеннеди (1925–1968) — американский политический деятель, младший брат президента Джона Ф. Кеннеди.

(обратно)

26

С-4 — разновидность пластиковых бомб.

(обратно)

27

Здесь обыгрывается созвучие имени Тони с сочетанием английских слов toe (большой палец ноги) и knee (колено).

(обратно)

28

Перифраз цитаты из Первого послания апостола Павла к коринфянам: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно…» (1 Кор. 13: 12).

(обратно)

29

Старина Гарри — шутливое прозвище Сатаны.

(обратно)

30

Кор. 14:34–35

(обратно)

31

Уильям Оккам (1285–1349) — английский философ, монах-францисканец. «Бритва Оккама» — провозглашенный им принцип: «Не следует множить сущее без необходимости».

(обратно)

32

Джонатан Эдвардс (1703–1758) — американский конгрегационалист-проповедник, ратовавший за пуританский образ жизни.

(обратно)

33

«Итак будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный» (Мф. 5: 48).

(обратно)

34

«Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную» (Ин. 3: 16).

(обратно)

35

Цитата из евангельского рассказа о воскрешении Иисусом дочери Иаира: «Девица, тебе говорю, встань» (Мк. 5: 41).

(обратно)

36

Ральф Уолдо Эмерсон (1803–1882) — американский философ-трансценденталист, поэт, эссеист.

(обратно)

37

Наос — главное помещение античного храма, святилище.

(обратно)

38

Бреннан Мэннинг (р. 1934) — американский священник-евангелист, автор книг по теософии.

(обратно)

39

Тихоокеанский колледж Уорнера — христианский колледж гуманитарных наук.

(обратно)

40

Тилламук — город в штате Орегон, славящийся своим сыром и другими молочными продуктами.

(обратно)

41

Орсон Скотт Кард (р. 1951) — американский писатель-фантаст, журналист, критик, общественный деятель.

(обратно)

42

Эмма Донохью (р. 1969) — канадская романистка, драматург, историк литературы.

(обратно)

43

Джоди Пиколт (р. 1966) — американская писательница, автор развлекательных романов.

(обратно)

44

Пятидесятнический — относящийся к пятидесятникам, или пентекосталистам, — членам протестантской секты, отстаивающей возможность воплощения Святого Духа в любом верующем. В настоящее время их учение стало популярным и в других церквях.

(обратно)

45

Адель (р. 1988) — английская певица и автор песен в стиле поп-джаз-соул.

(обратно)

46

«Чтобы ты почувствовала мою любовь» (англ.).

(обратно)

47

Бакстер Крюгер — американский философ и теолог.

(обратно)

48

Жак Эллюль (1912–1994) — французский философ, теолог, социолог.

(обратно)

49

«Киви и осси» («Kiwis and Aussis») — портлендское общество иммигрантов из Новой Зеландии и Австралии («киви» — американское прозвище новозеландцев, «осси» — австралийцев).

(обратно)

Оглавление

1 Гром грянет

2 Прах к праху

3 В некотором царстве

4 Дом там, где сердце

5 И уцелел один

6 Многозначительные разговоры

7 Не сбиться с пути

8 Что же такое душа?

9 Светопреставление в святилище

10 Сомневающийся

11 Между двумя мирами

12 Ситуация усложняется

13 Внутренний разлад

14 Лицом к лицу

15 Наос[37]

16 Кусок пирога

17 Запертые комнаты

18 Развилка

19 Божий дар

20 И что теперь?

Обращение к читателям и благодарности

• Реклама на сайте

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно