Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Саморазвитие, Поиск книг Обсуждение прочитанных книг и статей,
Консультации специалистов:
Рэйки; Космоэнергетика; Биоэнергетика; Йога; Практическая Философия и Психология; Здоровое питание; В гостях у астролога; Осознанное существование; Фэн-Шуй; Вредные привычки Эзотерика


Леонид Павлович Кременцов
Теория литературы. Чтение как творчество


Введение

Поэту ПЛ. Вяземскому (1792–1880), несмотря на то что число грамотных в России в его время было ничтожно, принадлежит интереснейшее наблюдение: «Публика делится на два разряда, а именно читающих и читателей. Тут почти та же разница, что между пишущими и писателями. Нечего и говорить, что в том и в другом случае большинство на стороне первых»[1].

В двадцатом веке, когда читать научились практически все, различать чтение просто текстов и текстов художественных стало очевидной необходимостью. Принципиальное различие этих «чтений» обнаруживается при сравнении процессов, протекающих в сознании читателя и читающего. Получая и осмысляя необходимую информацию, читающий откладывает ее до востребования в кладовую своей памяти. Читатель же с помощью воображения, фантазии, интуиции создает в своем сознании художественный мир, становясь таким образом сотворцом писателя, соавтором.

Лев Николаевич Толстой был убежден, что формирование основных нравственно-психологических особенностей личности человека завершается на пятом году его жизни. В дальнейшем происходят главным образом количественные изменения. Но и в том, и в другом процессе он высочайшим образом ценил роль художественного слова как письменного, так и устного. Писатель хорошо понимал, что чтение-восприятие «Войны и мира» или «Воскресения» потребует особых навыков, высокой культуры, жизненного опыта. Поэтому среди его сочинений важное место принадлежит рассказам и повестям, рассчитанным на разные возрасты и разные уровни интеллектуального и эстетического развития. Они вошли в его «Азбуку», состоящую из «Четырех русских книг для чтения», и «Новую азбуку», а также в цикл так называемых «народных рассказов». Один из них – «Чем люди живы» – через сто лет перевернул душу персонажа романа А. Солженицына «Раковый корпус». Нужно очень пожалеть о том, что двадцатый век недооценил этой части художественного, наследия великого человека и великого писателя.

Таким виделся естественный порядок вещей. Чтение художественной литературы было и остается одним из любимейших увлечений русской интеллигенции, непременной частью ее духовной жизни. Но к концу двадцатого века положение художественной литературы в России существенно изменилось.

В марте 1999 группа депутатов Государственной думы внесла предложение об изъятии литературы из школьной программы – за ненадобностью. Кто-то возмутился: деятели культуры во главе с академиком Д. С. Лихачевым выступили в печати с доказательствами абсурдности депутатских инвектив. Кому-то эта акция напомнила давнюю попытку футуристов «сбросить Пушкина, Толстого, Достоевского с парохода современности». Но когда эмоции угасли, обнаружилось, что в некоторых доводах депутатов все-таки был свой резон. Преподавание литературы в большинстве школ оставляет желать лучшего. Это признают многие: учителя и ученики в первую очередь. Художественная литература – единственный вид искусства, с которым школьник постоянно общается на протяжении 10–11 лет. И каких лет! Придя к учителю ребенком, он расстается с ним взрослым человеком. Литература должна принимать самое активное участие в формировании личности, ее нравственно-эстетических принципов. Принимает ли?

На положение литературы в школе самое непосредственное влияние оказывает культурная жизнь в семье и в стране. В свою очередь, могут играть роль особенности текущего литературного процесса, отношение к классике, место телевидения и других подобных развлечений. Оставим пока в стороне разговор о личности преподавателя словесности.

В начале двадцатого столетия успехи науки, промышленности и искусства обещали России прогресс и процветание. Блестящий серебряный век русской литературы, хотя и оказался коротким, оставил глубокий след в истории мировой словесности. Но обещания обманули, надежды не сбылись.

Судьба русской литературы в двадцатом веке складывалась так же трагически, как и судьбы читателей, страдавших под тяжестью неслыханных испытаний: кровавых войн и революций, репрессий, жесточайших несправедливостей, насилия, унижения, лжи, демагогии, лицемерия. Ее развитие после 1917 г. оказалось насильственным образом трансформировано и протекало в трех отдельных руслах:

? литература русского зарубежья – И. Бунин, И. Шмелев, В. Набоков и др.;

? литература, не признанная официально и в свое время в СССР не печатавшаяся – А. Ахматова, М. Булгаков, А. Платонов и др.;

? русская советская литература (по преимуществу социалистического реализма) – М. Горький, В. Маяковский, М. Шолохов и др.

Пострадали все: литература русского зарубежья утратила связь с родной почвой, потеряла читателя; литература так называемой внутренней эмиграции подверглась преследованиям и запретам; литература социалистического реализма, отгородившись железным занавесом от мирового литературного процесса, попыталась установить свои особые «правила игры», но в конечном счете потерпела неудачу.

Главный же удар по художественной литературе как виду искусства в Советской России был нанесен в 20-е годы идеологическим решением, выполнение которого строго контролировалось цензурой: «Литературное дело должно стать частью общепролетарского дела, «колесиком и винтиком» одного-единого великого социал-демократического механизма, приводимого в движение всем сознательным авангардом всего рабочего класса»[2]. Таким общим делом тогда было объявлено строительство социализма. Следовало догнать и перегнать капиталистические страны, и литературе предложили, по выражению В. Маяковского, «занять свое место в рабочем строю».

Подобное решение имело тяжелые последствия, анализ которых должен стать предметом специального исследования. Скажем здесь только о том, что таким образом писатель лишался внутренней свободы, без которой деятельность в искусстве невозможна. Многовековой опыт развития мирового искусства и литературы игнорировался; основным критерием оценки художественного произведения становилось его соответствие указаниям партии и правительства. С начала 30-х годов литература стала на глазах терять свою привлекательность. Сужались ее тематические рамки: эпохе строительства социализма в первую очередь были нужны книги о трудовых подвигах, о прошлых и будущих военных успехах, о внутренней и внешней политике и т. д., и т. п. Уходили на второй план и исчезали лирико-романтические, фантастические, сатирические произведения. На глазах обеднел язык. Талантливые книги, не нашедшие себе места «в рабочем строю», независимо от времени их создания безжалостно изымались из употребления. Были запрещены Ф. Достоевский и Н. Лесков, С. Есенин и А. Ахматова, М. Булгаков и А. Платонов – сей скорбный перечень можно продолжать и продолжать.

Все это сказалось и на положении литературы в учебных заведениях. Труды В. Я. Стоюнина, В. И. Водовозова, М. А. Рыбниковой и многих других методистов к тому времени создали серьезную научную базу для изучения литературы и подготовки читателя. Уже в 20-е годы от их наследия пришлось отказаться, так как они противоречили инструкциям Наркомпроса. Советский ребенок должен был знать, что в поэме Н. Гоголя «Мертвые души» обличается, царская Россия, крепостное право и т. п., но «Выбранные места из переписки с друзьями» ему были совершенно не нужны. Пушкинскую «Капитанскую дочку», не обращая внимания на эпиграф, школьнику представляли исключительно как произведение о восстании Пугачева, который оказывался главным героем произведения. Подобной обработке подвергались все книги, входившие в школьную программу, после чего оказывались практически снятыми нравственно-эстетические проблемы произведения. Читать его было необязательно, достаточно запомнить несколько строчек из учебника. Все это отнюдь не противоречило той программе ликвидации безграмотности, которая развернулась в стране в 20—30-е годы. Руководители страны понимали, что догнать капиталистические государства и построить социализм в стране, где население в массе своей било неграмотным, невозможно. Сразу после окончания Гражданской войны была развернута кампания по ликвидации безграмотности – создавались специальные школы для взрослых, заработали так называемые ликбезы. И в 1936 году, когда было объявлено, что социализм у нас в основном построен, все узнали, что и неграмотных в стране больше нет. Мысль о том, что можно научиться складывать из букв слова, из слов предложения и оставаться при этом человеком невежественным и безнравственным, как-то не возникала.

Таким образом, с подготовкой читающих что в школах, что в ликбезах дело обстояло более или менее благополучно. С читателями же была настоящая катастрофа. В двадцатом веке несколько поколений выросли под мощным идеологическим прессом. С помощью постановлений, государственных премий, орденов, арестов, судебных процессов, высылки из страны, сервильной литературной критики и т. п. им внушались превратные представления о том, что такое художественная литература и каково ее место в духовной жизни человека. Читатель был постоянно вынужден оставаться в строго очерченных рамках истолкования текста, который в этом случае переставал быть целостным художественным произведением и оборачивался в своих частях пособием по истории, по обществоведению, по психологии и т. п. При этом навыки реципиента, человека, воспринимающего искусство, оставались невостребованными. Свою роль сыграла школа, где книги перестали читать, – их учились «проходить».

Подоспели изменения в системе подготовки учителей литературы. На время или постоянно из учебных планов вузов и педучилищ исчезали введение в литературоведение, литературная критика, выразительное чтение и другие дисциплины. К настоящему времени более чем на половину в сравнении с прошлым сократился объем часов, отводимых на изучение профилирующей учебной дисциплины – истории русской и зарубежной литературы. В большой степени судьба литературы зависит сегодня от чиновников системы народного образования. Торжественно назвав педагогические вузы университетами, они то же время своими «реформами» низводят филологические факультеты до положения приснопамятных ликбезов. В таких учебных заведениях читатель может появиться только в порядке редкого исключения. Система «образованщины», которой возмущался А. Солженицын, действует. Ей нужно противостоять! Тем более что есть и другие обстоятельства, не менее существенные.

Сегодня, когда обсуждается положение с чтением серьезной литературы, часто можно услышать: «А что вы хотите, время-то пришло другое: кино, телевидение, видео, компьютер, интернет. Некогда читать, да и незачем: все, что нужно, можно получить с их помощью. Век художественной книги закончился». Спорить с подобными, достаточно распространенными утверждениями непросто. Эмоциями здесь никого не убедишь. Нужен глубокий доказательный анализ, который засвидетельствует, что художественное слово, когда им пользуются со знанием дела, абсолютно незаменимо в процессе формирования гуманной, нравственно и эстетически совершенной личности. Такой вот парадокс – то, что было очевидно Л. Н. Толстому, иному современному человеку требуется разъяснить. Чтобы стать читателем, нужно этому учиться. Теперь – прежде всего самому.

Человек, единственный из живых существ на земле, наделен даром речи. Успехи в овладении этим даром определяют духовный, интеллектуальный и эстетический уровень личности. Роль художественной литературы и здесь переоценить невозможно! Поэтому так важно постоянно сохранять за художественной литературой все достоинства высокого искусства, помогать читателю в постижении всей ее многозначности, глубины и диалектичности.

Однако и судьба самой литературы зависит от читателя. Эту мысль лучше выразила А. А. Ахматова, чей жизненный и творческий путь сложился трагически:

Наш век на земле быстротечен
И тесен назначенный круг,
А он неизменен и вечен —
Поэта неведомый друг[3].

Студенту, школьнику, любому желающему овладеть искусством читать среди прочего обязательно нужно иметь в виду некое важное обстоятельство.

О художественной литературе написано гораздо больше, чем создано ею произведений. Бесчисленное множество монографий, статей, учебников, учебных пособий, справочных изданий и т. д., и т. п. всегда к услугам желающих. Нельзя забывать только, что вся эта масса учебной, критической, научной литератур вторична по отношению к художественным текстам. Она носит служебный, вспомогательный характер. И заменять чтение произведений искусства знакомством с ними по всякого рода толкованиям их, как это иногда происходит, – недопустимо. Продукт, получаемый в результате такого рода операций, не просто бесполезен. Он вреден. Каждый должен сам определить для себя такое соотношение художественной литературы и литературоведения, которое позволит сохранить в чистоте непосредственность восприятия произведений искусства и оградить их от навязываемых подчас политических и эстетических спекуляций.


Художественная литература: слово и образ


1

Художественный мир возникает под пером писателя благодаря способности человеческого сознания создавать в воображении живые картины и образы действительности. Материалом и инструментом художника является слово:

Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле,
Проглянет день как будто поневоле
И скроется за край окружных гор[4].

Что можно увидеть и услышать в этом описании? Глаз радуется великолепию осенних красок, увиденных поэтом. Слух улавливает чуть слышный звук: хрустят под ногой тронутые первым морозом былинки на увянувшем поле. Звук этот передан тончайшей аллитерацией «с-р-р-р-з» в словах – «сребрит мороз». Сердце сжимается от восторга перед красотой природы.

Художественный мир литературного произведения должен раскрываться перед читателем во всем доступном его разумению богатстве мыслей, красоте звуков и красок. Одно или несколько, пусть и самых важных наблюдений, схваченных в процессе чтения, не должны заменять всей полноты ощущений, какие можно пережить над страницами художественного произведения.

Слово – сигнал, побуждающий к работе воображение. В художественном тексте слово обнаруживает свои смысловые, эмоциональные и изобразительные возможности благодаря ассоциациям и реминисценциям, специальным выразительным средствам, особой ритмической и звуковой организации речи, системе символов и т. п. На столе лежит уникальное произведение искусства – роман Б. Пастернака «Доктор Живаго». Но не останется ли он простой пачкой печатной переплетенной бумаги? Оживут ли его герои? Наполнится ли созданный писателем художественный мир живыми звуками, красками, запахами? И откроется ли перед читателем вся глубина содержания книги, вся красота его формы – композиции, языка, стиха?

Художественная книга в известном смысле содержит только потенциальную возможность стать произведением искусства. Эта возможность реализуется или не реализуется благодаря читателю. Писатель изображает в слове живой мир, возникший в его воображении. Читатель совершает как бы обратный перевод слова в образ. Интересный эксперимент описан С. Львовым в его «Книге о книге». Психолог рисует слушателям картину: «Представьте себе, что передо мной на тарелке лежит лимон, желтый, но еще не совсем зрелый, с зелеными пятнами на шкурке. Я беру нож, разрезаю лимон пополам. На кончике ножа повисает мутная капля сока. Я отрезаю от одной из половинок небольшую дольку, кладу в рот и начинаю жевать»[5]. В этот момент нужно следить за присутствующими. Примерно половина из них начинает судорожно сглатывать слюну, лица их морщатся от кислого лимона так, как будто он действительно находится у них во рту. Но вот вторая половина, что называется и бровью не поведет, их воображение не проснулось, и за словом не возник образ. Возможности таких читателей художественной литературы ограничены.

А. Н. Толстой утверждал, что цель литературы осуществима только при условии участия в творческом процессе обеих сторон – писателя и читателя: «Словесная ткань, слова, сочетания слов должны быть расшифрованы читателем, должны снова превратиться в духовную энергию, иначе они навсегда останутся черными значками на белой бумаге, как некоторые навсегда закрытые письмена давно умерших народов»[6]. Но дело не ограничивается простым воссозданием предложенного писателем: «Когда я пишу, – свидетельствовал А. П. Чехов, – я вполне рассчитываю на читателя, полагая, что недостающие в рассказе субъективные элементы он подбавит сам»[7]. Подобный расчет обнаруживается и в творческих планах Ф. М. Достоевского. Размышляя о судьбах героев романа «Бесы», писатель приходит к решению: характеров их «не разъяснять». В подготовительных материалах к роману прямо заявлено: «Пусть потрудятся сами читатели»[8].

Смысл художественной литературы – в исследовании внутреннего мира личности, в утверждении нравственных и эстетических ценностей, как их понимает автор. Цель читателя заключается в том, чтобы измерить, осознать и почувствовать неповторимость художественного слова конкретного писателя, понять его правду о человеке, пройти с его героями отмеренный им жизненный путь, перестрадать их страданиями, ликовать их восторгами. Душа читателя должна быть открыта богатству и разнообразию художественного мира писателя, должна быть готова к восприятию самых разных способов его изображения независимо от того, почерпнуты ли эти богатства и разнообразие из реальной действительности или они – плод художественного вымысла. Достичь этой цели невозможно, если читатель не обладает «чувством языка», способностью видеть за словом образ, умением заметить и оценить выразительные и изобразительные достоинства этого слова.


2

Слово-образ – проблема сложная, не имеющая одного истолкования на все времена и на все случаи. Обратим здесь внимание только на один ее аспект. Художественное слово – необыкновенно чуткий инструмент, тонко улавливающий изменения в обществе. Понимание того, что смысловые и образовательные ресурсы слова корректируются конкретными историческими обстоятельствами, – непременное условие адекватного или близкого к адекватному восприятию художественного текста.

Русская художественная литература немедленно отреагировала на процессы, начавшиеся после 1917 г. Вначале это было естественное обогащение словаря за счет слома социальных перегородок между различными слоями населения. Но вскоре, по мере движения страны к тоталитаризму, в языке художественной литературы появились характерные приметы. В воздухе послереволюционного времени было растворено ощущение:

Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангельи от Иоанна
Сказано, что слово это – Бог.
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова[9].

В 20-х годах в русской литературе появился уникальный эстетический феномен – язык А. П. Платонова. Это было время, когда в России провозглашались утопические идеи построения общества благоденствия. И. Бродский оценил язык Платонова как «пик, с которого шагнуть некуда». Разъясняя свою мысль, он писал:

«…первой жертвой разговоров об утопии прежде всего становится грамматика, ибо язык не поспевает за мыслью, задыхается в сослагательном наклонении и начинает тяготеть к вневременным категориям и конструкциям; вследствие чего даже у простых существительных почва уходит из-под ног, и вокруг них возникает ореол условности.

Таков, на мой взгляд, язык прозы Андрея Платонова, о котором с одинаковым успехом можно сказать, что он заводит русский язык в смысловой тупик или – что точнее – обнаруживает тупиковую философию в самом языке…

Платонов говорит о нации, ставшей в некотором роде жертвой своего языка, а точнее – о самом языке, оказавшемся способным породить фиктивный мир и впавшем от него в грамматическую зависимость»[10].

Действительно, язык писателя не только воссоздает образы, картины, процессы реальной жизни, его язык активно формирует мир, который, несмотря на свою «фиктивность», существенным образом влияет на происходящее вокруг.

Сплавленные воедино талантом А. Платонова осколки дореволюционной речи, обрывки современных ему лозунгов, стилистические штампы из газетной и речевой стихии, канцеляризмы, кальки с крестьянского и мещанского просторечия и т. п. вошли в несомненно русский, но какой-то необычный язык, – язык, ставший знамением не одного только своего времени и не одной только конкретной ситуации, возникшей в нашей стране на рубеже 20—30-х годов. Вот как изъяснялись, например, герои «Чевенгура»:

«Говори безгранично, до вечера времени много, – сказал Копенкину председатель. Но Копенкин не мог плавно проговорить больше двух минут, потому что ему лезли в голову посторонние мысли и уродовали одна другую до невыразительности, так что он сам останавливал свое слово и с интересом прислушивался к шуму в голове.

Нынче Копенкин начал с подхода, что цель коммуны «Дружба бедняка» – усложнение жизни в целях создания запутанности дел и отпора всей сложностью притаившегося кулака. Когда будет все сложно, тесно и непонятно, – объяснял Копенкин, – тогда честному уму выйдет работа, а прочему элементу в узкие места сложности не пролезть. А потому, – поскорее закончил Копенкин, чтобы не забыть конкретного предложения, – а потому. я предлагаю созывать общие собрания коммуны не через день, а каждодневно и даже дважды в сутки: во-первых, для усложнения общей жизни, а во-вторых, чтобы текущие события не утекли напрасно куда-нибудь без всякого внимания, – мало ли что произойдет за сутки, а вы тут останетесь в забвении, как в бурьяне.

Копенкин остановился в засохшем потоке речи, как на мели, и положил руку на эфес сабли, сразу позабыв все слова. Все глядели на него с испугом и уважением»[11].

Когда предложение Копенкина «голосовалось», «рыжеватый член коммуны с однообразным массовым лицом» воздержался «для усложнения».

В сознание человека внедряются готовые стереотипы о классовой непримиримости, коллективизме, оптимизме и т. п. Платонов обнаруживает, что личность утрачивает свою индивидуальность, растворяется в массе. Возможен ли какой-нибудь другой способ, прием, средство, кроме художественного слова, чтобы столь полно, ярко, глубоко выявить и изобразить начавшийся в сознании людей поворот к новому образу мыслей?

Разные стороны этого процесса по-разному нашли свое отражение в литературе того времени.

В 1928 г. перед читателем появилась людоедка Эллочка из романа «Двенадцать стульев» И. Ильфа и Е. Петрова. Она поражала способностью обходиться в жизни всего тридцатью словами: «Хамите», «Хо-хо!», «Знаменито», «Мрачный», «Жуть» и т. п. Удивительно, но эта фигура воспринималась только как карикатура, не имеющая какой бы то ни было связи с реальной действительностью. Впрочем, аналогичным образом оценивалась и дилогия сатириков в целом. А ведь она не случайно, подобно «Горю от ума», вся разошлась на пословицы и поговорки, не исчезающие и поныне из русской речи. Имена ее героев давно стали нарицательными.

Процесс наступления бездуховности запечатлен в языке персонажей МА Булгакова, Е. И. Замятина, М. М. Зощенко, Б. А. Пильняка, А. П. Платонова и других писателей, у каждого по-своему. Пройдет двадцать лет, и английский писатель Дж. Оруэлл в романе «1984» покажет миру анатомию и физиологию тоталитарного государства во главе со Старшим Братом. В других случаях Старший Брат мог именоваться Благодетелем, Генсеком, Фюрером или как-нибудь еще – суть от этого не менялась. Везде рождение тоталитаризма сопровождалось появлением нового языка – новояза. «…Выразить неортодоксальное мнение сколько-нибудь общего порядка новояз практически не позволял, – считал Дж. Оруэлл. – …Помимо отмены неортодоксальных смыслов, сокращение словаря рассматривалось как самоцель, и все слова, без которых можно обойтись, подлежали изъятию. Новояз был призван не расширить, а сузить горизонты мысли, и косвенно этой цели служило то, что выбор слов сводили к минимуму»[12].

Зачем метаться, мучаться в поисках истины? Зачем сомнения и колебания? Что делать? Кто виноват? – прочь вопросы. Старший Брат обо всем подумал за вас. Благодарите Старшего Брата!

Исчезли совесть и справедливость? Любовь? Что ж, короче будет путь к цели.

Обо всем этом и предупреждали каждый по-своему: и А. Платонов, в языке которого нельзя не видеть элементов пародии на советский новояз, и Евг. Замятин, создавший в романе «Мы» убийственную картину «расчеловеченного рая», и М. Булгаков, выведший в повести «Собачье сердце» типы Шарикова и Швондера, носителей «пролетарского» миропонимания, изъяснявшихся на соответственном волапюке, и М. Зощенко с его галереей персонажей, речь которых указывает на крайнюю степень духовного оскудения. Но все было тщетно. Эллочка Щукина, «резиновый» Полыхаев, Остап Бендер, лихо и с успехом торговавший «Торжественным комплектом, незаменимым пособием для сочинения юбилейных статей, табельных фельетонов, а также парадных стихотворений, од и тропарей», засвидетельствовали наличие в языке тревожных симптомов.

Книги, журналы, газеты конца 20—начала 30-х годов дают возможность проследить процесс внедрения в русскую речь опасных метастазов новояза. И вот уже в печати появляются «художественные» произведения: повести и романы, стихи и поэмы, написанные по рецептам О. Бендера, убогие по мысли, серые по языку. Ныне, естественно, они прочно и навсегда забыты, хотя в свое время некоторые авторы получили за них от тоталитарного государства шумное признание и рекламу.

Против обеднения языка, против косноязычия боролись писатели, журналисты, ученые, учителя, артисты. Ими сказано и написано немало справедливого. Достаточно вспомнить гневные обличения К. Паустовского: «Я думал, до какого же холодного безразличия к своей стране, к своему народу, до какого же невежества и наплевательского отношения к истории России, к ее настоящему и будущему нужно дойти, чтобы заменить живой и светлый русский язык речевым мусором»[13]. В годы оттепели появилась книга К. И. Чуковского «Живой как жизнь» – убийственное разоблачение отечественного новояза. Все они не могли молчать, хотя, думается, понимали: обличение следствий без указаний на причины вряд ли могло изменить ситуацию. Но причины находились вне пределов их досягаемости.

К чести русской культуры – она долго сопротивлялась наступлению на красоту и образность русской речи, намерению свести все богатство и красоту духовной жизни человека к убогой, тупиковой философии «винтика», объяснить все разнообразие, сложность, противоречивость жизни мертвящими догмами-установками свыше. И сегодня язык современной русской литературы (этот точный и надежный индикатор) свидетельствует: в обществе идут разные процессы. Да, ведется борьба за культуру, за духовность, за нравственность, за милосердие, но еще очень долог и труден будет путь. Новояз не отступает. Хотя поэт был прав: душа обязана трудиться. Здесь – спасение!

Правильный подход к решению одной из основных проблем художественной литературы: слово-образ – имеет важнейшее значение для полноценного восприятия и верного истолкования произведений этого вида искусства. От читающего к читателю – естественный путь духовного развития человека. Важно пройти его вовремя.


Контрольные вопросы

1. Каковы функции слова и образа в создании художественного мира писателя?

2. Какова роль слова в работе воображения читателя?

3. Что такое новояз и каковы его функции?

4. Как оценивают писатели (А. Чехов, Ф. Достоевский, А. Н. Толстой и др.) роль художественного слова» в восприятии читателем литературного произведения?

5. Каковы связи между языком художественного произведения и языком разговорным?


Структура художественной литературы

Общим понятием «художественная литература» определяются различные виды словесного творчества: собственно художественная литература или, как ее называли прежде, изящная словесность; беллетристика; публицистика; научно-художественная литература; литературная критика; некоторые виды мемуарной литературы и т. п. Различия между ними зависят главным образом от того, для чего и как в них используется художественный образ. Остановимся на первых трех видах. Они – основные.

Есть читатели, которые воспринимают публицистику и художественную литературу в противопоставлении: публицистика, дескать, – по преимуществу продукт логического мышления, а художественная литература – образного. Это не совсем так. Публицист воздействует на читателя фактом, логикой, образом-картиной, убеждая его понять и почувствовать свою собственную, личную точку зрения. Художник воздействует на читателя картиной, образом, логикой, убеждая его почувствовать и понять точку зрения повествователя, персонажа или лирического героя, и только всей совокупностью особенностей содержания и формы художественного произведения – свою собственную. Последовательность этих действий – понять, почувствовать и почувствовать, понять – имеет принципиальное значение, хотя и ее абсолютизировать не стоит. Главное в том, что позиция публициста, как правило, выражается прямо, а позиция художника – опосредованно. Функция образа в публицистике служебная, вспомогательная.

Каждый вид литературы требует особенных методик изучения, специфических критериев. Своя компетенция, своя сфера, своя система оценок у публицистики, у изящной словесности, у беллетристики. Но пропасти между ними нет. В «Войне и мире» есть публицистические страницы, где Л. Н. Толстой излагает свою философию истории, а в его трактате «Не могу молчать» – яркая художественная картина казни через повешение.

Писатель и ученый, художник и философ, случается, выступают в одном лице, «эксплуатируя» по мере надобности различные грани своего дарования. Особенно тесно переплелись различные виды словесного творчества в современной литературе.

Термином «беллетристика» пользуются давно, но смысл в него вкладывается разный. Иногда им пользуются для характеристики книг, предназначенных для так называемого легкого чтения. Иногда беллетристическими называются произведения преимущественно повествовательного характера с увлекательным сюжетом, но чтобы понять, что же такое беллетристика, этого явно недостаточно.

В свое время А. С. Пушкин писал: «Если век может идти себе вперед, науки, философия и гражданственность могут усовершенствоваться и изменяться, – то поэзия остается на одном месте, не стареет и не изменяется. Цель ее одна, средства те же. И между тем как понятия, труды, открытия великих представителей старинной астрономии, физики, медицины и философии состарились и каждый день заменяются другими, произведения истинных поэтов остаются свежи и вечно юны»[14].

Беллетристика обращена к такому кругу проблем и так их освещает, что обладает притягательной силой только для современников автора и утрачивает ее в глазах потомков. Произведения беллетристов ждет и постигает та же судьба, что и труды даже великих представителей старинной физики и других наук. Но свежими и вечно юными были и остаются произведения изящной словесности – «Евгений Онегин» и «Герой нашего времени», «Война и мир» и «Братья Карамазовы», «Тихий Дон» и «Мастер и Маргарита».

Было бы ошибкой, однако, уравнивать беллетристику с изящной словесностью. У каждого вида творчества, как сказано, свои цели, свои пути их достижения, свои способы воздействия на читателя.

– В изящной словесности у художественного образа преобладают функции исследовательские, в беллетристике – иллюстративные.

Было время, когда в библиотеках стояли очереди за романом А. Коптяевой «Иван Иванович». Записываться следовало чуть ли не за месяц. Прошли годы, сменились читательские привязанности, взошла звезда Ю. Германа. Его трилогия имела ошеломляющий успех, миновал и он. Аналогична эпопея совсем недавно прогремевших «Детей Арбата» А. Рыбакова.

Какова судьба этих и подобных им книг? Те из них, что обладают незаурядными художественными достоинствами, имеют шанс на аналогичном витке истории общества вновь оказаться в фокусе читательского внимания. Остальные, послужив своему времени, навечно канули в Лету. Говоря о художественных достоинствах, следует иметь в виду не только красоты стиля (вообще формы), а и объект изображения.

Цель художественной литературы – исследование внутреннего мира человека, его души. Для этого писатель обращается к изучению многочисленных связей личности, «сцеплений», как называл их Л. Н. Толстой, с окружающим миром. Он подвергает анализу обстоятельства бытия своего героя, его занятия, интересы, ценности. При этом наблюдения и выводы беллетриста связаны, по преимуществу, с конкретным историческим временем и с конкретными историческими обстоятельствами. Увидеть и показать общечеловеческий смысл описываемого он затрудняется или не ставит своей целью. Произведения А. Коптяевой, Ю. Германа, А. Рыбакова были насущно необходимы текущему дню, в котором они жили. В них высвечены узловые проблемы, человеческие типы, определяющие течение и смысл жизни их времени. Но время ушло, и они ушли вместе с ним.

У рассматриваемой проблемы есть еще один аспект – многообразие читательских индивидуальностей. Изящная словесность, как правило, требует высокой читательской культуры, беллетристика доступна всем: «Вы говорите, что в последнее время заметно было в публике равнодушие к поэзии и охота к романам и повестям и тому подобному. Но поэзия не всегда ли есть наслаждение малого числа избранных, между тем как повести и романы читаются всеми и везде?»[15]. АС. Пушкин противопоставляет здесь изящную словесность и беллетристику исходя из состояния русской литературы своего времени. Но именно ему принадлежит заслуга создания таких повестей и романов, какие по праву могут быть поставлены в ряд с лучшими образцами изящной словесности.

В наследии А. П. Чехова также отыскивается немало интересных мыслей о взаимоотношениях писателя и читателя: «Иногда бывает: идешь мимо буфета 3 класса, видишь холодную, давно жареную рыбу и равнодушно думаешь: кому нужна эта неаппетитная рыба? Между тем, несомненно, эта рыба нужна и ее едят, и есть люди, которые находят ее вкусной. То же самое можно сказать о произведениях Баранцевича. Это буржуазный писатель, пишущий для чистой публики, ездящей в III классе. Для этой публики Толстой и Тургенев слишком роскошны, аристократичны, немножко чужды и неудобоваримы. Публика, которая с наслаждением ест солонину с хреном и не признает артишоков и спаржи. Станьте на ее точку зрения, вообразите серый, скучный двор, интеллигентных дам, похожих на кухарок, запах керосинки, скудость интересов и вкусов – и вы поймете Баранцевича и его читателей»[16].

Проблема «писатель и читатель» подробно будет рассматриваться ниже. Вернемся к основному в этом разделе разговору о видах словесного творчества.

Мировой литературный процесс развивается неравномерно. В какие-то периоды одно за другим являются читателю произведения высокого искусства. Другое время рождает преимущественно беллетристику, третье – публицистику. Но это не основание для квалификации одного времени как эпохи расцвета литературы, а другого – как ее падения. Хорошая честная беллетристика, умная острая публицистика – это тоже искусство и достаточно высокое. Для нашего времени главное в другом. Культурологический, по преимуществу, подход к изучению литературы, лежащий в основе целого ряда современных методик, значительно сужает ее возможности, обедняет восприятие. Художественная литература, о какой бы ее разновидности ни шла речь, прежде всего и главным образом должна восприниматься и оцениваться как явление искусства.

В 70—80-х годах советский читатель оказался в необычной ситуации. С одной стороны, в его распоряжении был богатый книжный фонд русской и зарубежной классики, элитарной литературы, как ее стали называть через 25–30 лет; с другой, к его услугам стояли полки библиотек и магазинов, до отказа набитые сочинениями социалистического реализма.

В эти годы обратил на себя внимание феномен В. Пикуля. Его книги, главным образом на исторические темы, пользовались оглушительным успехом. Рассуждения ученых – историков и филологов, – справедливо указывавших на низкий «идейный» и художественный уровень продукции Пикуля, в расчет не принимались: тиражи продолжали расти. Это были первые ростки так называемой массовой литературы.

Советская цензура создала огромную лакуну. Читатель, которому была трудна классика и надоел соцреализм, фактически не имел книг для души, не имел возможности удовлетворить свою потребность в насущной духовной пище. Что было делать человеку с неистребимой страстью к чтению? Оставался, конечно, тоненький ручеек самиздата. Но доступ к нему имели немногие. Все проблемы решил крах тоталитарной системы. Исчезла цензура, возник обширный книжный рынок, способный удовлетворить самые разнообразные запросы, самые изысканные вкусы. Неожиданно для многих буквально расцвела массовая литература. Ныне, уже более десяти лет, в Москве во всяком случае, у каждой станции метро – пестрые книжные развалы. Разноцветные мягкие обложки, на них полюбившиеся имена: А. Маринина, В. Доценко, Ф. Незнанский и многие-многие другие, не говоря уже о десятках переводных авторов. Судя по всему, дела у продавцов идут неплохо. Массовая литература обрела статус социального явления. По внешним приметам она ближе всего к традиционной русской беллетристике. У нее свой жанровый репертуар: книги криминального содержания (детектив, шпионский роман, боевик, триллер); фантастические жанры (фэнтези, главным образом); «розовый», или как его еще называют, – дамский роман (литературный аналог телевизионных «мыльных опер»); костюмно-исторический роман, наследующий традиции В. Пикуля; порнографические книги, правда плохо конкурирующие с видеопродукцией аналогичного содержания и некоторые другие.

Книги этих жанров, как правило, легко читаются, «проглатываются». Уровень их столь же пестрый, как и их обложки. Можно наткнуться на книгу полуграмотного автора, а иногда попадаются и такие, где даже угадывается какой-то стиль.

Но главная особенность массовой литературы, ее решительное отличие от высоких художественных традиций русской беллетристики – стандартный характер. Везде одни и те же или очень похожие сюжетные ходы и ситуации; близнецы-герои неутомимо кочуют из одной книги в другую.

Это уже не легкое, а легчайшее чтение, не оставляющее никаких следов в памяти и чувствах читателя.

Отношение к массовой литературе в обществе еще не устоялось. Можно прочитать статьи, отыскивающие ее корни в далеком прошлом, ведущие ее родословную из античной эпохи, называющие в качестве ближайших предшественников Барона Брамбеуса и А. Дюма, Агату Кристи и Конан Дойля. Другие авторы, напротив, настроены решительно против массовой литературы, считая, что она не выдерживает никакой эстетической критики и плохо влияет на художественный вкус читателя. Они называют ее рассадником пошлости и безвкусицы. Кто прав?

Проблем много, но разговор о них выходит за рамки настоящего пособия.


Контрольные вопросы

1. Какие виды художественной литературы вам известны?

2. Каково соотношение логического и образного мышления в восприятии конкретного вида художественной литературы?

3. Что такое беллетристика?

4. Каковы взаимосвязи того или иного вида художественной литературы с особенностями литературного процесса на определенном этапе его развития?


Функции художественной литературы


1

«Цель поэзии – поэзия!» – считал А. С. Пушкин. Суждения поэта о назначении искусства, о его роли в жизни человека и общества были и остаются наиболее близкими к истине. Они многократно подтверждены творческой практикой и высказываниями писателей разных эпох и направлений.

…Зависеть от царя, зависеть от народа —
Не все ли нам равно? Бог с ними…
– Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья,
Вот счастье! Вот права…»[17]

писал А. С. Пушкин; ему вторил А. А. Блок:

Пушкин! Тайную свободу
Пели мы вослед тебе!
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе![18]

Тайная внутренняя свобода есть главная ценность художника. Творческий процесс без нее невозможен. Решительно отстаивая независимость искусства, А. П. Чехов писал: «Скажут: а политика? интересы государства? Но большие писатели и художники должны заниматься политикой лишь настолько, поскольку нужно обороняться от нее»[19]. Чехов как будто предчувствовал, что в Советской России возобладает другая точка зрения. Тоталитарная система настаивала прежде всего на идеологическом соответствии писателя текущему политическому моменту: «Тот, кто сегодня поет не с нами, тот против нас». Талант, художественность, свободное творческое воображение в качестве критериев для оценки литературных произведений фактически были изъяты из обращения. И весь громадный опыт мирового искусства был не указ. Последствия не замедлили явиться: искажалась сама природа художественной литературы, деформировались отношения читателя и писателя.

Эти последствия в полной мере ощутили на себе М. Горький и В. Маяковский, А. Толстой и А. Фадеев, К. Федин и Н. Тихонов и многие другие советские писатели. Понимая противоестественность положения, при котором искусство, обреченное исключительно на выполнение социального заказа, переставало быть искусством, они пытались убедить самих себя и окружающих в целесообразности избранного пути, как-то оправдать свою позицию: «О нас, советских писателях, злобствующие враги за рубежом говорят, будто мы пишем по указке партии. Дело обстоит несколько иначе: каждый из нас пишет по указке своего сердца, а сердца наши принадлежат партии и родному народу, которым мы служим искусством»[20], – утверждал М. Шолохов. Но творческая практика убедительно опровергала эту и подобные попытки: многие из названных выше переставали быть писателями и превращались в пишущих задолго до физической смерти.

Под мощным идеологическим прессом выросли и несколько поколений русских читателей. С помощью разного рода постановлений, государственных премий, орденов, арестов, судебных процессов, высылки из страны, сервильной литературной критики и т. п. им внушались превратные представления о том, что такое художественная литература.

Процесс восприятия искусства носит интимный характер и предполагает различный эффект при чтении разными людьми одного и того же сочинения. Возможно ли такое по команде? Чтобы стать «народа водителем и одновременно народа слугой» (В. Маяковский), писателю пришлось приспосабливаться. Книги, созданные без вдохновения, «сделанные» в угоду конъюнктуре (а их оказалось немало), если и функционировали, то уже за пределами искусства. Но сплошь и рядом именно они провозглашались образцовыми. Тот же Шолохов сетовал:

«…остается нашим бедствием серый поток бесцветной, посредственной литературы, который в последние годы хлещет со страниц журналов и наводняет книжный рынок.

Пора преградить дорогу этому мутному потоку, общими усилиями создав против него надежную плотину, – иначе нам грозит потеря того уважения наших читателей, которое немалыми трудами серьезных литераторов завоевывалось на протяжении многих лет»[21].

Уважение терялось еще и потому, что читателя ориентировали на сугубо утилитарные цели «использования» произведений художественной литературы: для сдачи зачета или экзамена, для подготовки сочинения или доклада и т. п. В библиотеках можно. было получить рекомендательные списки художественной литературы: что следует читать по проблемам сельского хозяйства, что по промышленности, что на военную тему и т. п. То обстоятельство, что при таком обращении смысл чтения художественного произведения попросту терялся, составителей подобных списков не волновало.

Навязываемая обществу в качестве «колесика и винтика» государственного механизма художественная литература в советской стране переставала быть искусством и превращалась в беллетризованную инструкцию по воспитательной работе. Ее произведения, чаще всего раздробленные на части, использовались как словесные иллюстрации по обществоведению, по гражданской и военной истории, по психологии и этнографии и т. п. Означает ли это, однако, что всякая связь художника с обществом губительна для его таланта? Отнюдь! Нужно только, чтобы искусство служило своим гуманным вековым целям. Тот же Пушкин писал:

И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.

Священна творческая внутренняя независимость художника, плоды же его труда – достояние всех желающих: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать»[22].

О весьма конкретных целях искусства говорил Чехов: «Надобно воспитывать в людях совесть и ясность ума»[23]. Читателю художественной литературы необходимо понимать и чувствовать громадную дистанцию между законтрактованностью и свободным служением свободно избранным общечеловеческим идеалам.


2

Зачем человек читает художественную книгу? Да еще, случается, одну и ту же и по многу раз? Конечно, у разных людей и книги могут быть разные, но это ничего не меняет. Существуют, видимо, определенные духовные потребности, какие-то ценностные ориентации, помогающие читателю найти «своего» писателя. Книги такого художника особенно много говорят уму и сердцу, и встреча с ними всегда желанна и необходима. В свою очередь и писатель знает о существовании «своего» читателя, дорожит его вниманием, вдохновляется его интересом. Чаще всего человек обращается к художественной литературе в силу потребностей, подчас даже не осознаваемых.

Художественная литература существует несколько тысячелетий. Были периоды, когда она уходила в тень, не оказывая практически никакого влияния на ход дел в человеческом сообществе. В иные времена именно художественная литература становилась важным фактором в духовной жизни того или иного народа. Но функционировала она всегда. Имелись, следовательно, какие-то постоянные общечеловеческие потребности, вызывавшие к жизни все новые и новые произведения, независимо от географических, национальных, политических и других особенностей места и времени их появления. Определение этих потребностей немаловажно для ответа на вопрос: «Каковы же функции художественной литературы? Зачем она?»

На очередном витке истории неизбежны сомнения в аксиомах, уточнение содержания понятий, всем и давно хорошо известных. «Человек есть тайна!» – утверждал один из выдающихся мастеров художественной литературы более 150 лет тому назад. За полтора века наука ушла далеко вперед. Сегодня очевидно, что загадки и законы окружающего мира раскрываются ею куда успешнее, чем тайна, провозглашенная Ф. М. Достоевским. Но дальнейший прогресс нашей цивилизации сомнителен, если не будет конкретным и научным в своей основе воспитание человека, если не декларируемые только, а действенным и реальным образом функционирующие принципы добра и справедливости, принципы гуманизма не станут определять отношения людей между собой. Этим целям могут хорошо послужить духовные богатства, аккумулированные в художественной литературе. Но как к ним подступиться? Вопрос далеко не простой. Художественная литература выполняет в обществе, среди прочих, и функции воспитателя. Чем объяснить, однако/что иные люди, связанные с ней профессионально, зачастую ни в нравственном, ни в эстетическом отношении никак не отличаются от тех, кто 6 Шекспире и Пушкине знают в лучшем случае только то, что они писатели?!

Почему более пяти тысяч лет назад (по современным сведениям) появилась художественная литература? Почему с течением времени она не исчезла, а напротив, успешно сосуществует как со старыми традиционными видами искусства – музыкой, живописью, так и с новыми – кино, телевидением?

Разумеется, объяснить возникновение и развитие художественной литературы какой-то одной человеческой потребностью-причиной нельзя. Но три (как минимум) основные – наиболее существенны.

Прежде всего – это потребность в самопознании, потребность разгадать человеческую тайну, проникнуть в мотивы поведения, понять логику или алогичность мыслей и поступков, приблизиться к пониманию смысла жизни и смерти человека.

Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя? —

терзался Ф. И. Тютчев[24].

Художественное пространство и время в литературном произведении являют собой образцовый полигон для испытания человеческих характеров, обнаружения в них скрытых подчас от самого человека причин и следствий, его мыслей, слов, поступков. Как это происходит?

В марте 1873 г. Софья Андреевна Толстая писала сестре о работе Льва Николаевича над новым романом: «…А все лица из времен Петра Великого у него готовы, одеты, наряжены, посажены на своих местах, но еще не дыщат. Я ему вчера сказала, и он согласился, что правда. Может быть, и они задвигаются и начнут жить, но еще не теперь»[25].

Читателю важно знать, что до начала действия в произведении писатель представляет себе (кто более, кто менее) основные черты мировоззрения и характера персонажей, их расстановку и взаимоотношения, но после того, как они начали «жить и дышать», власть художника над ними ограничена. Только наивные люди могут думать, что писатель распоряжается героями произведения произвольно, по своему усмотрению – захотел женил, захотел убил. Следует видеть глубокий смысл в главе «Бунт героев» из «Золотой розы» К. Г. Паустовского:

«Кто-то из посетителей Ясной Поляны обвинил Толстого в том, что он жестоко поступил с Анной Карениной, заставив броситься под поезд.

Толстой улыбнулся и ответил: «Это мнение напоминает мне случай с Пушкиным. Однажды он сказал какому-то из своих приятелей: «Представь, какую штуку удрала со мной моя Татьяна. Она замуж вышла. Этого я никак не ожидал от нее». То же самое я могу сказать про Анну Каренину. Вообще герои и героини мои делают иногда такие штуки, каких я не желал бы! Они делают то, что должны делать в действительной жизни и как бывает в действительной жизни, а не то, что мне хочется».

Все писатели хорошо знают эту неподатливость героев: «Я в самом разгаре работы, – говорил Алексей Николаевич Толстой, – не знаю, что скажет герой через пять минут. Я слежу за ним с удивлением»[26].

И действительно: если бы писатель не Следовал за героем, наблюдая за ним в ситуациях, которые придумывал или использовал для выявления мотивов его поведения, особенностей мировосприятия, психологии персонажа, иерархии ценностей и т. п.; если бы ему, писателю, все было известно о герое еще до начала работы, художественная литература просто потеряла бы смысл. Другое дело, что истории литературы ведомы случаи, когда иные писатели подгоняли «задачку под ответ», когда герои говорили и совершали то, что было нужно их творцу, а не то, что вытекало из логики их характеров. Но ведь и итог всегда был печален: такое несовпадение уничтожало художественную литературу, переводило сочинение в разряд окололитературных поделок.

Свою книгу о сюжете В. В. Шкловский назвал словами Л. Н. Толстого – «Энергия заблуждения». Во многих художественных произведениях героями движет желание отыскать истину, преодолеть свои ошибки и заблуждения, разобраться в себе, что вместе с ними совершает и читатель.

В рассказе А. П. Чехова «Дама с собачкой» обнаруживается оппозиция «казалось – оказалось». Гурову казалось, что любви, как о ней пишут в книгах, не существует, что это красивые выдумки для обмана, но встреча с Анной Сергеевной перевернула его душу: оказалось, что любовь есть и что это – счастье.

Художественная литература выступает своеобразной моделью жизни. Как в науке и технике те или иные идеи, изобретения испытываются сначала в лабораториях, в миниатюре и лишь затем становятся достоянием каждодневной практики, так и в литературе – писатель обнаруживает какие-то черты, свойства, особенности психологии и поведения человека, которые впоследствии осмысливаются как общечеловеческие. Выявленные сначала на модели, они затем открывались всем, и люди говорили: хлестаковщина, обломовщина и т. п. Это тот случай, когда литературное произведение заслуживает высшей оценки: в нем совершено художественное открытие – выявлено, исследовано нечто новое, ранее в человеке неизвестное, незамеченное или неоцененное. Именно в этом моменте наиболее ярко высвечивается уникальность, неповторимость художественной литературы. Ничто не может сравниться с ней в деле познания человека, ибо она воссоздает процесс его эволюции, движения во всех ипостасях, обнаруживающихся в духовном, интеллектуальном мире личности. Ситуации, которые для этого подбирает писатель, призваны в максимальной степени способствовать решению главной задачи любого художественного произведения – исследованию внутреннего мира персонажей, демонстрируя читателю причины и следствия человеческих поступков и слов, заставляя и его самого задумываться над судьбами героев и тем самым удовлетворять свою потребность в самопознании. Гуров – филолог, но служит в банке. Как этот вроде бы незначительный факт «работает» на понимание рассказа в целом?

В подлинно художественном произведении нет мелочей, нет ничего, что не имело бы значения. Размышляя над ним в целом или в деталях, читатель должен пройти тот же или близкий путь, каким шел писатель, разрабатывая и раскрывая систему связей, «сцеплений», в которых обнаруживается в итоге процесс бытия неповторимой человеческой личности – цель предпринятого художественного исследования. При этом в высшей степени важно понимать, что для читателя художественная литература таит в себе возможность все новых открытий в произведениях, давно изученных, казалось бы, досконально.

В. Г. Белинским было указано, что в романе «Евгений Онегин» «Пушкин является не просто поэтом только, но и представителем впервые пробудившегося общественного самосознания: заслуга безмерная»[27]. Однако только сравнительно недавно эта особенность романа, отразившаяся и в характере главного героя, могла быть в полной мере оценена как настоящее художественное открытие.

Кто много читает, тот много знает – аксиома, не нуждающаяся в ревизии. Но уточнения необходимы. Кто умеет и читает художественную литературу, тот много знает о человеке как личности, как индивиде и как члене общества, знает об истоках и составе его мировоззрения, о побудительных мотивах поступков и речей, об интересах, склонностях и неожиданностях, тот с интересом постоянно разгадывает вечную тайну человеческой души. Всякое иное знание носит прикладной характер и не может иметь в произведении самостоятельного значения. Рожденная из потребности самопознания художественная литература и сегодня помогает человеку разобраться в себе самом и в окружающих людях, благо нужда в этом все увеличивается. Но она бесполезна для самодовольных и самоуверенных, она бесценна для ищущих и сомневающихся.

Мысль, что красота спасет мир, в той или иной форме уже много веков обнадеживает человечество. Нет никакого резона отказываться от нее и в наши дни. Тем более что телевидение, радио, кино, видеомагнитофон, интернет и прочие технические средства сделали доступными прекрасное в человеке, в природе, в искусстве для каждого желающего. Прекрасным в искусстве выступают гуманизм, нравственность, эстетическое совершенство. Искусство убеждает, что в «человеке все должно быть прекрасно – и лицо, и одежда, и душа, и мысли»[28].

Бесспорно, что возникновение и функционирование художественной литературы впрямую связаны с эстетическими потребностями читателя. Здесь нет необходимости говорить о характере этих потребностей. Заметим только, что они несколько иные, чем те, что удовлетворяются другими видами искусства. Процесс постижения прекрасного в художественной литературе и через художественную, литературу носит специфический характер.

Оставим в стороне и вопрос воспитания художественного вкуса, хотя совсем небезразлично, «когда мужик не Блюхера и не милорда глупого, Белинского и Гоголя с базара понесет». Существенно другое. Процесс восприятия прекрасного в произведении художественной литературы носит скрытый, интимный характер и протекает в ряде случаев на уровне интуиции, безотчетно. В первую очередь, конечно, сказанное относится к форме литературного произведения. Нельзя не заметить, к слову, что в последнее время гармония оказалась нарушенной: эстетические чувства читателей чаще всего обращаются к содержанию, игнорируя его конкретную художественную форму.

Эстетические потребности – в природе человека, они заложены в нем от рождения. Сначала обстоятельства жизни, а затем и сам человек определяют уровень развития этих потребностей.

Художественная литература в своих лучших образцах дает для этого развития универсальный материал. Каждый ищет и находит свой источник и удовлетворяет свою жажду. Кстати, именно эстетическая потребность объясняет отчасти феномен перечитывания. В самом деле, чем объяснить многократное возвращение к одной и той же книге, когда, кажется, она уже наизусть выучена, когда точно помнится, что Бегемот с Коровьевым безобразничали в торгсине на правой странице внизу, а роман несмотря на это все-таки снова и снова читается с неизменным удовольствием. А что уж говорить о стихах!..

Третья потребность, обеспечивающая жизнедеятельность художественной литературы, – потребность в самовыражении, в творчестве. И она тоже заключена в самой природе человека, тоже обусловлена генетически.

В общем-то бездарных людей нет: у каждого свой талант. И жизнь должна сложиться уж слишком неудачно, чтобы этот талант не обнаружился или был задавлен. Сфера приложения любого таланта – творчество, т. е. самовыражение. Каждому человеку свойственно заявлять о себе, обнаруживать какие-то особенные, индивидуальные, одному ему свойственные качества. И в этой области художественная литература сильна своей демократичностью, открытостью. Природа может лишить человека музыкального слуха, способности рисовать, танцевать, способностей к ручным ремеслам и т. п., и тут уж ничего не поделаешь, лишь единицы в этом случае упорством, силой воли достигают желаемого. Но есть область творчества, открытая для всех, это – внутренний мир человека, его воображение, его фантазия, его мечты.

Выше уже говорилось о том, что многие писатели видят в читателях своих соавторов и без их участия не представляют себе функционирования художественного произведения. Но если читатель глух и слеп и только равнодушно констатирует описываемые в произведении факты и события? Тогда самые высокие достижения человеческого ума, самые тонкие и сильные чувства, самые искусные приемы будут восприниматься им как нечто не органичное, постороннее, лично его не касающееся, что читать приходится лишь по суровой необходимости, не по внутренней потребности! О каком сотворчестве в этом случае может идти речь?

Мысль о творческом характере чтения художественной литературы должна быть определяющей и руководящей в действиях всех тех, кто учится и учит изящной словесности.

Таким образом, потребность в самопознании, потребность в прекрасном, потребность в творчестве и есть те душевные качества, какие совершенно необходимо пробуждать и развивать в ребенке в первую очередь для того, чтобы он открыл для себя доступ к сокровищам искусства. Вот – готовая программа деятельности для учителя словесности, обязанного помочь своим ученикам овладеть нелегким искусством читать художественные книги.

Молодая учительница давала открытый урок. На нем присутствовали студенты и ее бывший преподаватель. Все было продумано, взвешено. Урок прошел хорошо, довольны остались все. И случился на уроке интересный эпизод.

Необходимые меры предосторожности были приняты заранее: темпераментные молодые люди были перемещены с задних парт на передние, поближе к учительскому столу. Но в этот раз испытанный способ не срабатывал: объект не реагировал ни на строгие взгляды, ни на постукивание карандашом по столу, ни на увещевания. И тогда молодая учительница исполнила заранее задуманный, как выяснилось позже, воспитательный этюд. Она вызвала к доске буяна, достала из портфеля книгу и обратилась к присмиревшему мальчишке: «Я хочу, чтобы ты прочитал эту книгу внимательно, не торопясь, чтобы ты хорошенько подумал над ней. Я уверена, что после этого ты просто не сможешь позволить себе то, что позволял сегодня». И она вручила ему книгу Н. Островского «Как закалялась сталь».

На обсуждении урока мнения об этом эпизоде разделились: «Какая возвышенная убежденность, какая святая вера в неотразимое воспитательное воздействие художественного слова!» – говорили одни. «Какая наивность, какое простодушие! Если бы все решалось так просто!» – возражали им другие.

Когда читатель «отключается» от окружающей действительности и оказывается в мире, созданном художником, когда напряженно работают его интеллект, воображение, все органы чувств, интуиция, когда он вместе с героями книги борется и побеждает, страдает и терпит неудачи, переживает взлеты и падения, восторги и кризисы, только тогда и совершается в нем чудо приобщения к искусству, чудо преображения его души. Назидательность, дидактичность противопоказаны искусству: «Цель искусства есть идеал, а не нравоучение»[29].


Контрольные вопросы

1. Как вы понимаете смысл высказываний А. Пушкина: «Цель художества есть идеал, а не нравоучение», «Цель поэзии – поэзия!»?

2. Что такое «тайная свобода» и какова её роль в деятельности художника?

3. Как вы оцениваете высказывание А. Чехова о целях и задачах художественной литературы: «Надобно воспитывать совесть и ясность ума»?

4. Какие духовные потребности личности в первую очередь удовлетворяет художественная литература?


Восприятие художественной литературы

Искусство читать художественную литературу требует специальных знаний и навыков. Каких?

В процессе чтения художественного текста должны работать четыре, как минимум, психологических механизма: воображение, эмоции, интеллект, интуиция. Бездействие хотя бы одного из них существенно влияет на результат чтения.

Приходит в библиотеку ученик» и просит сотрудницу: «Дайте, пожалуйста, драму А. Н. Островского «Гроза»». Получив нужную книгу и спрятав ее в портфель, он обращается к библиотекарю вторично: «А теперь дайте что-нибудь почитать». Сцену наблюдал и рассказал о ней писатель И. Меггер.

Этот эпизод без всякой натяжки мог бы быть продолжен таким диалогом участвующих сторон:

– Позвольте! Вы просите что-нибудь почитать. Но для чего же Вы взяли «Грозу»? С ней Вы что собираетесь делать?

– «Грозу» по программе мы проходим в школе.

Последствия такого отношения к литературе были обнаружены с помощью социологических исследований: «В школе и речи не, могло быть, чтобы получить удовольствие от «Евгения Онегина» и «Войны и мира», – отвечал на анкету студент третьего курса технического вуза. – В то время, когда в школе проходили Толстого, я с усилием заставлял себя читать «Войну и мир». Тогда я не видел в романе ничего, кроме «образов», «общественных отношений» и «показа» героизма русского народа. За «образами» я не видел людей, за «общественными отношениями» – мысли, а за «показом» – самого героизма. Недавно я перечитал роман и, увидев все это, был поражен, потрясен»[30].

«Раньше в школе, когда Пушкина проходили, – вторил студенту двадцатичетырехлетний крестьянин, – не нравился он мне, а вот недавно случайно он мне в руки попался, я взял и прочитал. «Онегин», оказывается, – это очень здорово, да и дальше начал читать, и сказки понравились, а уж «Повести Белкина» совсем интересно»[31]. (Разрядка моя. – Л.К.)

Очевидно, что участники опроса в свое время были ориентированы только на логическое восприятие художественного текста. Их воображение, эмоции, интуиция не включались, работал один интеллект. В результате они, каждый на своем уровне, может быть и поняли, что хотел сказать писатель, но его художественный мир в их сознании не возник. Они не почувствовали, не пережили, не ощутили, и, следовательно, не восприняли всего духовного богатства произведения. Некоторые из них отчасти восполнили этот пробел впоследствии. Но это случается редко.

Произведения изящной словесности неисчерпаемы. Их можно перечитывать многократно, всякий раз открывая для себя что-то новое и удивляясь, что не заметил этого прежде. Происходит это потому, что человек, как правило, не останавливается в своем духовном развитии. На каждом этапе у него возникают новые потребности. При этом первоначальный стимул – желание вновь пережить комплекс ощущений, испытанных при предшествующем чтении, – сохраняет свою силу. Каждый видит, чувствует, понимает в произведении искусства то, что может и умеет, что удовлетворяет его духовным потребностям именно в этот момент. Но уровень потребностей меняется в зависимости от самых разных обстоятельств.

По-своему правы: мальчишка, которому в пушкинском «Борисе Годунове» больше всего нравится сцена в корчме: «Вот Гришка, это да, его вот-вот схватят, а он к-а-а-к окно вышибет! Р-р-аз и убежал»; юноша, очарованный сценой у фонтана и выучивший ее наизусть: «Какая любовь, какие слова!»; умудренный муж, потрясенный драмой Бориса Годунова: «Сколько лет России не везло на царей – то грозные, то юродивые, но все только о себе, только для себя! И вот сел на престол царь с думами о государстве и народе, и такое несчастье!». И наконец, есть и такой читатель, который оценит все богатство трагедии и при этом будет потрясен какой-то удивительной гармонией, соразмерностью ее композиции, богатством и красотой языка. Ему, наконец, откроется, что Борис Годунов является перед ним в четвертой сцене от начала, исчезает в четвертой сцене от конца, Самозванец же соответственно – в пятой, и при этом появляется, просыпаясь, а исчезает, засыпая. Читатель убедится, что интуиция его не обманула, что архитектоника трагедии тщательно выверена, что гармония здесь строго поверена алгеброй и, самое удивительное, что поэт не пользовался для этого никакими счетно-решающими устройствами.

Искусство чтения художественной литературы – это не простая сумма методов, приемов, овладев которыми любой человек может быть уверен, что нашел волшебное слово «сезам» и что теперь все сокровища мировой литературы сами сразу раскроются перед ним. Приемы и методы, конечно, существуют. Но процесс воспитания читателя может идти плодотворно только параллельно с ростом общей культуры человека, с расширением его эстетического кругозора, с совершенствованием художественного вкуса. Философ В. Ф. Асмус прав: «…творческий результат чтения в каждом отдельном случае зависит не только от состояния и достояния читателя в тот момент, когда он приступает к чтению вещи, но и от всей духовной биографии меня, читателя. Поэтому два читателя перед одним и тем же произведением – все равно что два моряка, забрасывающие каждый свой лот в море. Каждый достигнет глубины не дальше длины лота. Сказанным доказывается относительность того, что в искусстве, в частности в чтении произведений художественной литературы, называется «трудностью понимания». Трудность эта – не абсолютное понятие. Моя способность-понять «трудное» произведение зависит не только от барьера, который поставил передо мной в этом произведении автор, но и от меня самого, от уровня моей читательской культуры, от степени моего уважения к автору, потрудившемуся над произведением, от уважения к искусству, в котором этому произведению может быть суждено сиять в веках, как сияет алмаз»[32].

Большую положительную роль в воспитании культуры чтения может сыграть знакомство с творческими особенностями писателя. Конечно, само По себе изучение творческого процесса не в состоянии претендовать на роль радикального и универсального средства повышения культуры чтения, но в ряду других оно безусловно будет эффективным.

Ознакомление с основными этапами создания художественной книги показывает читателю, как наивен и несостоятелен бывает подход к повести или поэме с целью извлечения «идеи», препарирования образов, характеристики художественных особенностей. Изучение творческого процесса, знакомство с психологией творчества Помогает бороться с примитивными, вульгарно-грубыми представлениями о работе художника, раскрывает всю глубину, тонкость и сложность происходящего в его сознании, нейтрализует в известной мере попытки голого социологи-заторства, учит целостному восприятию произведений художественной литературы. Знакомство с творческим процессом позволяет читателю глубже осмыслить замысел писателя, оценить его исполнение и, наконец, со знанием дела управлять своим восприятием, самостоятельно воспитывать свою читательскую культуру. Все это тем более важно, что от неверного понимания специфики творческого процесса страдают в первую очередь высокохудожественные произведения.

Сознание человека, нацеленное на восприятие художественного произведения, может быть уподоблено всем известному инструменту со сменной насадкой. Приступая к работе, мастер подбирает соответствующую в зависимости от того, с каким материалом ему предстоит работать: с деревом, металлом, бетоном или чем-нибудь еще.

Читатель интуитивно настраивается на восприятие художественного произведения в первую очередь в зависимости от того, что перед ним – проза, поэзия или драматургия. Но это только самое начало, к тому же совсем необязательное. Квалифицированный читатель многократно «сменит эту насадку» в зависимости от материала. А. Пушкин, Л. Толстой, А. Ахматова, А. Платонов – у каждого читателя свои индивидуальные способы-приемы чтения каждого из них. Иначе он рискует остаться лишь при самом общем представлении о прочитанном. Художественный мир автора не раскроется перед ним. Эти приемы могут быть отысканы в литературоведческих работах, а могут быть найдены интуитивно, что чаще всего и случается.

Особенно требовательна, даже капризна, в своих ожиданиях талантливого читателя поэзия:

Бобэоби пелись губы,
Вээоми пелись взоры,
Пиээоо пелись брови,
Лиэээй – пелся облик,
Гзи-гзи-гзэо пелась цепь.
Так на холсте каких-то соответствий
Вне протяжения жило Лицо.

Иные читатели без раздумий откладывают в сторону это стихотворение В. Хлебникова. Оно представляется им бессмыслицей, непонятным набором звуков. А вот В. С. Баевский (см. его книгу «История Русской Поэзии. 1730–1980». – М., 1996), исходя из лексики стихотворения – губы, брови, взоры – увидел в нем портрет человека и даже посчитал, что это портрет скорее женский, чем мужской. Звукопись позволила его интуиции увидеть губы – бобэоби – толстыми, чувственными, глаза – вээоми – круглыми, брови – пиээоо – густыми, прямыми и т. п.

Конечно, дело не только в интуиции. Если бы Баевский не был хорошо осведомлен о поэтике Хлебникова, подобные умозаключения могли бы и не состояться.

В двадцатом веке широко распространился модернизм, целая новая область поэзии, ушедшая от традиционных поэтических приемов в сугубо индивидуальное видение и изображение мира каждым поэтом по-своему. Наследие футуристов, например, даже для некоторых ценителей поэзии так и остается terra incognita, но вступившие на эту землю ее уже не покидают. Прочитайте стихотворение Б. Пастернака «Вокзал» и его интерпретацию в упомянутой выше книге В. Баевского (с. 263).

У проблемы восприятия художественной литературы есть еще один аспект. Вл. И. Немирович-Данченко вспоминал, что однажды спросил у молодого Чехова, читал ли он «Преступление и наказание». Тот ответил отрицательно и, видимо, почувствовав недоумение собеседника, добавил: «Я берегу это удовольствие к сорока годам». Чехов, разумеется, понимал, что истинное произведение искусства воспринимается тем глубже и полнее, чем богаче жизненный опыт читателя. Но конец у этой истории неожиданный. Немирович-Данченко повторил свой вопрос, когда Чехову уже было за сорок: «Да, прочел, но большого впечатления не получил»[33]. Сдержанность Чехова в оценках Достоевского общеизвестна. Можно вспомнить негативные суждения Льва Толстого о Шекспире, А. Ахматовой о Чехове, В. – Набокова о Гончарове и т. п. Казалось бы, кому как не художнику по достоинству оценить труд собрата по искусству, однако так случается не всегда.

В двадцатом веке развитие науки позволило осуществить давнюю мечту человека о замене износившихся внутренних органов. Но первые же опыты по вживлению нового сердца или почек поставили врачей перед проблемой отторжения. Сплошь и рядом, несмотря на блестяще проведенные операции, пациенты умирали: организм отказывался принимать замену. Не аналогичная ли духовная несовместимость объясняет отдельные факты неприятия читателем безусловно талантливых произведений? Симпатии и антипатии в отношении к художественным книгам – дело тонкое и деликатное. Здесь невозможен указ, недопустимо навязывание суждений, механическое заучивание и бездумное повторение готовых оценок.

Несовместимость может быть постоянной, а может исчезать с годами. Многие школьники решительно не воспринимают «Мертвые души», однако в зрелом возрасте у некоторых из них отношение к поэме изменяется.

Есть у художественной литературы еще одно интересное и важное свойство: каждое произведение заключает в себе несколько смысловых пластов. Раскрываются они перед читателем, как правило, не сразу. Выше говорилось о том, как воспринимался и оценивался пушкинский «Борис Годунов» в зависимости от возраста. Но дело не только в образовании, социальном положении, национальности, возрасте и т. п. Поступательный ход человеческой истории подчас открывает в слове то, что в момент создания просто не могло быть воспринято современниками по объективным причинам.

Так много новостей за 20 лет
И в сфере звезд, и в облике планет.
На атомы Вселенная крошится,
Все связи рвутся, все в куски дробится,
Основы расшатались, и сейчас,
Все стало относительным для нас…

Спросите школьника, студента, когда и кем написано это произведение. В 99 случаях из 100 вам скажут: в начале двадцатого века. Мнения об авторе будут куда более разноречивы, хотя чаще других назовут имя Валерия Брюсова. Для большинства будет откровением, что автор стихотворения английский поэт Джон Донн (1572–1631).

Не может не удивлять, что почти за сто лет до космической эры слово «спутник» в его теперешнем смысле впервые употребил Ф. М. Достоевский в романе «Братья Карамазовы»: «Что станется в пространстве с топором?» – переспрашивает черт у Ивана Федоровича. – «Если куда попадет подальше, то примется, я думаю, летать вокруг Земли, сам не зная зачем, в виде спутника…»[34].

Топор для Достоевского был неслучайной деталью, Раскольников убил старуху-процентщицу именно топором. Этот символ служил писателю в его противоборстве с теми, кто призывал Русь к топору. История рассудила этот спор; но сегодня спутник-топор, висящий над планетой, приобрел новый неожиданный и зловещий смысл.

Нельзя не заметить также, что по мере внедрения телевидения в каждый дом, характер восприятия искусства слова заметно изменился. Это, однако, тема для отдельного разговора.

Художественная литература предоставляет широкие возможности для работы воображения, для осуществления всей полноты эмоциональной жизни человека, для размышлений и предчувствий, для прозрений и озарений. Реализация этих возможностей – непременное условие роста мастерства читателя, гарантия богатства и разнообразия читательских индивидуальностей. Одни услышат в аллитерации «под ветром кренились крылья красные костра» треск горящих сухих сучьев. Другие будут доказывать, что Татьяна Ларина темноволоса и причесана на прямой пробор с толстой косой за спиной, и удивятся, что Пушкин никаких портретных характеристик такого рода в романе не давал. Третьи пройдут с Андреем Болконским или Наташей Ростовой их духовный путь, пережив с ними радости и неудачи. Четвертые, сострадая Григорию Мелехову, будут размышлять над его судьбой. Пятые предложат А. Т. Твардовскому свои варианты продолжения «Василия Теркина», а когда поэт от них откажется, напишут эти продолжения сами. Шестые предложат ставить памятники литературным героям. Седьмые дадут новый вариант истолкования художественного текста и назовут это современным прочтением. Восьмые… Но можно ли исчерпать неисчерпаемое? Ясно одно: не механическое воспроизведение заученного, а сотворчество – единственно возможный путь постижения художественного произведения. Пришло время четко сформулировать и поставить перед читателем задачу овладения искусством такого чтения, когда задействованы все необходимые механизмы – воображение, эмоции, интеллект, интуиция.

И забываю мир – и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне:
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем —
И тут ко мне идет незримый рой гостей,
Знакомцы давние, плоды мечты моей.
И мысли в голове волнуются в отваге…[35]

В этих стихах Пушкина, посвященных описанию творческого процесса, великолепно воссоздано и состояние читателя в момент восприятия художественного произведения.


Контрольные вопросы

1. Какие психологические механизмы должны работать в сознании человека, когда он читает художественную книгу?

2. От чего зависит глубина восприятия художественного произведения?

3. Чем объясняется различие в оценках одного и того же произведения художественной литературы разными читателями?

4. Как влияет историческое время на восприятие художественного произведения?

5. Какова роль интуиции в восприятии и оценке художественного произведения?


Правда художественной литературы


1

В одной из библиотек Москвы на читательской конференции «Великая Отечественная война и литература», посвященной Дню Победы, ветеран войны заявил в своем выступлении, что не станет читать «Горячий снег» Ю. Бондарева: если ему нужно узнать или вспомнить, как проходила Сталинградская битва, он возьмет книгу маршала Г. К. Жукова либо других участников сражения. Им он доверяет больше, писатель же выдумывает. Замечание о том, что у Бондарева была совсем другая цель, – не восстановление исторических обстоятельств, а исследование души человека в экстремальных условиях, что писатель сам участник войны, – не поколебало его убежденности: «Все равно неправда!»

В рассказе И. Грековой «Без улыбок» повествователь делится своими наблюдениями: «С годами у меня постепенно пропал интерес ко всему сочиненному, зато обострился интерес к подлинному. Вместо романов меня провожают ко сну мемуары, дневники, письма, стенографические отчеты… Однажды я спросила об этом своего друга, Худого: «Послушайте, а с вами так не происходит, что все меньше тянет на художественную литературу и все больше – на документалистику?» – «Ого, ещё как!» – ответил Худой… – «А почему бы это?» – Худой подумал и сказал очень серьезно: «Процент правды больше. Процент правды. Именно так»[36].

Писатель СП. Залыгин высказался в аналогичном духе: «Нынче многие читатели – в том числе и наиболее квалифицированные – все чаще и чаще предпочитают беллетристике мемуары, документы, исторические исследования»[37]. Убеждение, что в художественном произведении в сравнении с документальным процент правды меньше, распространено достаточно широко. Между тем дело обстоит прямо противоположным образом. Противопоставление документальной и художественной литератур вообще некорректно: у них разные средства и цели.

А вот сопоставление поможет понять их природу. В создании художественного произведения всегда участвует вымысел, исключающий элемент случайности, возможный в реальной действительности и фиксируемый в документе. Следует без колебаний принять за аксиому утверждение М. Горького: «Художественность без «вымысла» невозможна, не существует»[38], – и настойчиво разъяснять: художественный вымысел для писателя не безответственная выдумка (что хочу, то и нафантазирую). Художественный вымысел для него – инструмент познания действительности и воссоздания фактов, событий, лиц в таком их может и не бывшем в действительности виде и сочетаниях, но таких, какие позволяют проникнуть в смысл происшедшего, постичь явление или человека. Цель вымысла – организация художественного мира таким образом, чтобы он в наибольшей мере способствовал проникновению во внутренний мир персонажей, анализу их мыслей, чувств, поступков».

Нет, пожалуй, писателя, не засвидетельствовавшего в той или иной мере значение вымысла в своей творческой работе. «Вымыслить – значит извлечь из суммы реально данного основной его смысл и воплотить в образ…»[39], – считал М. Горький.

«Никакой правды не бывает без выдумки, напротив! Выдумка спасает правду, для правды только и существует выдумка»[40], – утверждал М. М. Пришвин. «К слову «выдумка» (я обращаюсь к читателям), – говорил А. Н. Толстой, – не нужно относиться как к чему-нибудь мало серьезному, например, так: это списано с жизни, значит – правда, а это выдумано, значит – литература»[41].

Роль и значение художественного вымысла в творческом процессе интересно интерпретировал К. Г. Паустовский. Свою широко известную повесть «Кара-Бугаз» он начал письмом одного из первых исследователей Кара-Бугазского залива лейтенанта Жеребцова. Вскоре к нему обратились ученые с просьбой сообщить, в каком архиве ему удалось это письмо обнаружить. «Я испытал смешанное чувство смущения и испуганной гордости, – вспоминал Константин Георгиевич, – смущения потому, что письмо не хранится ни в одном архиве мира: от первой до последней строчки оно придумано. Горд же я был оттого, что мой вымысел оказался близким исторической правде». Здесь же, как бы спеша предупредить возможность ошибочного вывода, Паустовский разъяснил:

«Но я не заблуждаюсь на этот счет. Если бы я не прочитал множества документов той эпохи, не окунулся бы в нее с головой, мне ни за что не удалось бы добиться этого…

Воссоздание письма, которое могло быть написано человеком минувшей эпохи, точнее иногда достигает цели, чем подлинный исторический документ. Во-первых, герой пишет то письмо, которое нужно автору. Во-вторых, письмо свободно от случайностей, оно точнее отвечает авторскому замыслу, оно естественно и органично включается в повествование. То, что ученые приняли письмо лейтенанта Жеребцова за реальный исторический документ, убедило меня, что я шел верным путем»[42].

Нужно специально подчеркнуть, что художественный вымысел редко является плодом случайного озарения, удачной находки, – он следствие, продукт большой целенаправленной подготовительной работы. «В Москве я уже странствовал по угрюмым берегам Каспийского моря и одновременно с этим читал много книг, научных докладов и даже стихов о пустыне – почти все, что мог найти в Ленинской библиотеке, – рассказывал автор о работе над «Кара-Бугазом». – Я читал Пржевальского и Анучина, Свена Гедина и Вамбери, Мак-Гахама и Грум-Гржимайло, историю Хивы и Бухары, докладные записки лейтенанта Бутакова, труды путешественника Карелина и стихи арабских поэтов»[43].

Паустовским же раскрывается еще один любопытный аспект рассматриваемого вопроса. На жизненном пути автора «Кара-Бугаза» не раз встречались интересные люди, немало повидавшие и слышавшие, – моряки, геологи, инженеры. Многих из них он пытался приохотить к писательству, но безуспешно. Подобно ветерану войны на упоминавшейся выше читательской конференции эти люди отказывались признать за литературой право на истину: «Большинство, – пишет Паустовский, – ссылается на свое исключительное пристрастие к правдивости, полагая, что писательство – это вранье. Они не подозревают, что факт, поданный литературно, с опусканием ненужных деталей и со сгущением некоторых характерных черт, факт, освещенный слабым сиянием вымысла, вскрывает сущность вешей во сто крат ярче и доступнее, чем правдивый и до мелочей точный протокол»[44].

Художественный вымысел в литературном произведении не только не служит доказательством его неправдивости, а напротив – является в известной степени гарантией достоверности. В произведениях искусства отбрасывается все второстепенное, случайное, наносное. Обнажается же, исследуется самая суть человека, события, факта, все глубоко, закономерное, типическое, характерное в их основных взаимосвязях, в их диалектике. Сделать все это без участия художественного вымысла просто не представляется возможным.

Искусство вымысла – важный компонент мастерства писателя. Говорить о природе и своеобразии его художественного таланта – значит, говорить и о характере его художественного вымысла, о мере его участия в творческом процессе. Именно в вымысле полнее всего реализует себя интуиция художника. Игнорирование роли художественного вымысла в работе писателя – прямой путь к примитивному, однобокому подходу к оценке произведения, к непониманию специфики литературы как вида искусства, к неумению и нежеланию ее читать. Что же касается документа, то в наши дни научились безукоризненно фальсифицировать даже денежные знаки.


2

В. Г. Белинским высказана мысль, которую можно взять за исходную точку очередного необходимого рассуждения: «Поэзия есть выражение жизни, или, лучше сказать, сама жизнь. Мало этого: в поэзии жизнь более является жизнью, нежели в самой действительности»[45]. Как это – «более»? Частично, видимо, за счет творческого воображения читателя, раскрывающего эмоциональные и смысловые богатства, таящиеся в художественном произведении. Известны случаи, когда реципиент открывал в слове то, что было скрыто от самого художника. Но главным образом благодаря интуиции! Именно она вкупе с воображением безгранично расширяет образные и содержательные пределы текста, обеспечивая и прорывы в неведомое, в том числе – в несуществующее и несуществовавшее.

Задолго до А. С. Пушкина писателей почитали за ясновидение. Великий поэт прямо назвал одно из своих стихотворений о поэтическом творчестве – «Пророк».

Ф. М. Достоевскому принадлежит потрясающее предвидение, – увы! – реализовавшееся в двадцатом веке, – о человеке, которому «все позволено».

Е. И. Замятин в 1920 г., еще до возникновения тоталитаризма, описал основные его черты в романе «Мы», угадав даже подробности.

Однако интуиция – компонент не только писательского искусства. Читатель без нее тоже немыслим. Что, однако, ему дает интуиция? Как разноцветные стеклышки в детском калейдоскопе способны сложиться в бесчисленное множество разнообразных фигур, так и слово в художественном контексте неисчерпаемо в своих смысловых, эмоциональных, живописных и т. п. значениях. Главной силой, «вращающей» этот словесный калейдоскоп, и выступает интуиция. Художественные открытия совершаются благодаря прозрениям не только писателями, но, по их следам, и читателями.

В статье «Лучше поздно, чем никогда» И. А. Гончаров писал: «…художественная правда и правда действительности – не одно и то же. Явление, перенесенное целиком из жизни в произведение искусства, теряет истинность действительности и не станет художественной правдой. Поставьте рядом два-три факта из жизни, как они случились, выйдет неверно, даже неправдоподобно. Отчего же это? Именно оттого что художник пишет не прямо с природы и жизни, а создает правдоподобия их. В этом и заключается процесс творчества»[46].

На каком же основании художественные произведения, эти «пересоздания действительности», могут и должны пользоваться неограниченным доверием читателя? Интересно сформулировал свои впечатления от одной из картин на художественной выставке Ф. М. Достоевский: «…г. Якоби, ученик Академии, употребил все свои силы, все старание, чтобы правильно, верно, точно передать действительность. Это весьма полезное, необходимое старание и весьма похвальное для ученика Академии. Но это покамест еще только механическая сторона искусства, его азбуками орфография. Конечно, и тем и другим надо овладеть совершенно, прежде нежели приступить к художественному творчеству… Прежде надо одолеть трудности передачи правды действительности, чтобы потом подняться на высоту правды художественной»[47].

Читателю важно знать о существовании «правды действительной» и «правды художественной»! Различать их, ибо если в книге только «правда действительная», то это, помимо прочего, – правда автора, достоверно воссоздавшего характер, интерьер, пейзаж, портрет и другие реалии места и времени действия. Это писатель видит мир таким и приглашает встать на его точку зрения. «Правда художественная» – это правда истории, высшая правда, стоящая над личными пристрастиями кого бы то ни было, правда общечеловеческая. Здесь также пролегает граница между беллетристикой, где преобладает «правда действительная», и изящной словесностью, где главное – «правда художественная».

В рассказе «Полотенце с петухом» из цикла «Записки юного врача» М. А. Булгакова с большой художественной силой описывается эпизод из жизни начинающего сельского лекаря. В операционную привозят девушку редкостной красоты, пострадавшую при уборке льна, – она попала в мялку: «Левой ноги, собственно, не было. Начиная от раздробленного колена, лежала кровавая рвань, красные мятые мышцы и остро во все стороны торчали белые раздавленные кости. Правая была переломана в голени так, что обе кости концами выскочили наружу, пробив кожу…».

Пластичность, достоверность описаний просто потрясают: «На операционном столе, на белой свежепахнущей клеенке я ее увидел….

Ситцевая юбка была изорвана, и кровь на ней разного цвета – пятно бурое, пятно жирное, алое. Свет «молнии» показался мне желтым и живым, а ее лицо бумажным, белым, нос заострен».

Столь же убедительно и ярко обрисованы нравственные терзания «юного эскулапа»: «…сейчас мне придется в первый раз в жизни делать ампутацию. И человек этот умрет под ножом. Ведь у нее нет крови! За десять верст вытекло все через раздробленные ноги, и неизвестно даже, чувствует ли она что-нибудь сейчас, слышит ли. Она молчит. Ах, почему она не умирает?»[48].

Но единственно возможное для человека и врача гуманное решение было принято, и чудо случилось – пациентка осталась жива.

Восхищаясь изобразительным даром писателя, нельзя не отдать должного его таланту рельефно воссоздавать реалии жизни, «правду действительную». Но подготовленный читатель не может не ощущать, что этим произведение не исчерпывается. Его интуиция должна подсказать ему и подсказывает, что все описанное имеет и еще какой-то смысл. Какова же «художественная правда» этого талантливого рассказа?

Размышляя над прочитанным, трудно не обратить внимание на настойчиво повторяющиеся детали: постепенно открывается целая система метафор и символов. Петух является читателю сначала в названии рассказа. Затем после утомительного путешествия герой прибывает к месту службы: «Эй, кто тут? Эй? – закричал возница и захлопал руками, как петух крыльями. – Эй, доктора привез!»

Озябнув и проголодавшись, приехавший отдает подчиненным распоряжения, в результате которых и возникает перед ним «ободранный, голокожий петух с окровавленной шей, рядом с петухом его разноцветные перья грудой». В четвертый раз петух обнаруживается в конце рассказа, когда спасенная девушка решила отблагодарить своего спасителя: «…она, обвисая на костылях, развернула сверток, и выпало длинное снежно-белое полотенце с безыскусственным красным вышитым петухом».

Дело за читателем! Какие ассоциации могут возникнуть у него? Какие образы всплывут в памяти? Жареный петух еще не клевал… красного петуха подпустить… пока петух не прокричал… или что-нибудь подобное? Помнится, в начале рассказа Булгаков специально подчеркивал важное для него обстоятельство – время действия: «…в два часа дня 16 сентября 1917 года мы были у последнего лабаза, помещающегося на границе этого замечательного города Грачевки, а в два часа пять минут 17 сентября того же 17-го незабываемого года я стоял на битой, умирающей и смякшей от сентябрьского дождика траве во дворе мурьевской больницы». Сам рассказ датирован 1926 годом.

Привлекает внимание символика цвета. В рассказе постоянно рядом белый и красный – два главных цвета того времени, времени революции и Гражданской войны.

В отличие от «правды действительной», предстающей в конкретных, осязаемых образах, которые воплощаются главным образом в слове автора, «правда художественная» может обойтись с помощью интуиции и без такого словесного оформления. Читатель совершенно свободен в своих реминисценциях и ассоциациях, выходя за рамки описанного и домысливая взволновавшие его картины и образы, как то позволит ему уровень эстетического развития.

Слово пробуждает и питает интуицию, но оно не направляет и не ограничивает ее. В образе девушки «редкостной красоты», пострадавшей на уборке льна, кто-то увидит Россию, изуродованную мялкой – войной и революцией… Задуматься: кто спасет ее? Как?

Кому-то такое толкование покажется неубедительным, произвольным. Взамен может быть предложен другой вариант – пробуждение в молодом человеке гуманистического сознания, становление гражданина, специалиста-врача и т. п.

Художественная правда не столько понимается, сколько ощущается, чувствуется, и адресована она не столько уму, сколько душе, если, конечно, позволительно, хотя бы в абстракциях, отделять их друг от друга. А уж к чему душа читательская приуготовлена – вопрос иной. Одно важно – не подсовывать ей готовые решения, освобождая от необходимой и благотворной работы. Художественное слово редко преподносит готовую истину, оно помогает в поиске ее, способствуя движению личности к Идеалу.

Понимание того факта, что в каждом подлинном произведении искусства могут быть обнаружены и различаться «правда действительная» и «правда художественная», обогащает восприятие читателя, позволяя ему увидеть и оценить глубину, многозначность и многоцветность описанного. Необходимость искать в тексте подтверждение своим догадкам значительно обогатит читательское мастерство, поможет установить и осмыслить непростые связи между словом, образом и интуицией.


3

Во многих учебниках и учебных пособиях читателя ориентируют главным образом на оценку художественного произведения с точки зрения совпадения или несовпадения в нем описанного с реально происшедшим: «Она была рождена, – говорилось в недавнем учебнике для 10-го класса о «Поднятой целине», – жизнью великой эпохи и вошла в историю литературы как правдивая летопись времени великого перелома»[49]. На самом же деле роман Шолохова, как и всякое художественное произведение, прежде всего интересен своими персонажами. Нельзя при этом не заметить, что в свете сегодняшних знаний о коллективизации навязанное писателю определение романа как «правдивой летописи» событий звучит двусмысленно. Ведь писатель не фактограф, он художник, а в результате подобного подхода художественное произведение утрачивает свою специфику: роман перестает быть романом и рассыпается на цепь словесных иллюстраций к истории коллективизации.

Соотношение факта и вымысла выступает одной из составляющих при характеристике творческой индивидуальности писателя. Ограничиваться указанием на соответствие описанного реальному – значит игнорировать эту индивидуальность, разрушать художественную структуру, сводить деятельность писателя исключительно к воссозданию «правды действительной» и не стремиться к высшему в искусстве – к познанию «правды художественной».

Отчего же до сих пор живы подобные подходы? Ответ прост – так легче. Почитайте школьные сочинения: шаблон един и вырубают по нему штампы из Пушкина, из Чехова, из Шолохова. Какая разница? Все они за народ, все боролись против царя, помещиков, кулаков и т. д., все были передовыми людьми, гуманистами и т. п.

Но смысл общения с искусством как раз в том и заключается, чтобы почувствовать, осознать, измерить неповторимость художественного мира писателя, понять его правду о человеке, пройти с его героями отмеренный им жизненный путь, сострадая, негодуя, отвергая и принимая.

Конечно, «Поднятая целина» – роман о коллективизации, хотя и описывающий ее довольно своеобразно. Но исторические события – это только его материал, его второй план. На первом же – исследование людских характеров и судеб. Благодаря писателю, наши знания о человеке обогатились новыми деталями, которые обнаруживаются в живых картинах художественного мира, созданного его воображением, и в этом в первую очередь заключается значение и смысл шолоховского произведения.

В «Поднятой целине» угадываются прототипы, местность, точны временные координаты. Вымысел здесь фильтрует, корректирует, дополняет действительность. Но возможны и другие принципы создания художественного мира в реалистическом произведении. Один из них использован в рассказе Карела Чапека «Поэт».

В нем описывается заурядное происшествие. Рано утром, бешено мчавшийся автомобиль сбил на мостовой пьяную нищенку. Полицейский чиновник Мейзлик допросил немногочисленных свидетелей с целью установить виновника несчастья – безрезультатно. Как вдруг один из них – поэт Нерад – вспомнил, что, придя домой, описал случившееся в стихах:

Дома в строю темнели сквозь ажур.
Рассвет уже играл на мандолине.
Краснела дева.
В дальний Сингапур
Вы уносились в гоночной машине.
Повержен в пыль надломленный тюльпан.
Умолкла страсть. Безволие… Забвенье.
О, шея лебедя!
О, грудь!
О, барабан и эти палочки —
Трагедии знаменье!

Чиновник озадачен, но выхода у него нет и он просит поэта растолковать, что все это значит:

– «Дома в строю темнели сквозь ажур»… Почему в строю? Объясните-ка это?

– Житная улица, – безмятежно сказал поэт. – Два ряда домов. Понимаете?

– А почему это не обозначает Национальный проспект? – скептически осведомился Мейзлик.

– Потому что Национальный проспект не такой прямой, – последовал уверенный ответ.

– Так, дальше: «Рассвет уже играл на мандолине…» Допустим. «Краснела дева…» Извиняюсь, откуда же здесь дева?

– Заря, – лаконично пояснил поэт.

– Ах, прошу прощения. «В дальний Сингапур вы уносились в гоночной машине»?

– Так, видимо был воспринят мной тот автомобиль, – объяснил поэт.

– Он был гоночный?

– Не знаю. Это лишь значит, что он бешено мчался. Словно спешил на край света.

– Ага, так. В Сингапур, например? Но почему именно в Сингапур, Боже мой?

Поэт пожал плечами.

– Не знаю, может быть, потому что там живут малайцы?

– А какое отношение имеют к этому малайцы? А? Поэт замялся.

– Вероятно, машина была коричневого цвета, – задумчиво произнес он. – Что-то коричневое там непременно было. Иначе откуда бы взялся Сингапур?..

– «Повержен в пыль надломленный тюльпан», – читал далее Мейзлик. – «Поверженный тюльпан» – это, стало быть, пьяная побирушка?

– Не мог же я о ней так написать? – с досадой сказал поэт. – Это была женщина, вот и все. Понятно?

– Ага! А это что: «О, шея лебедя, о, грудь, о, барабан!» Свободные ассоциации?

– Покажите, – сказал наклоняясь поэт. – Гм… «О, шея лебедя, о, грудь, о, барабан и эти палочки…» Что бы все это значило?

– Вот и я тоже самое спрашиваю, – не без язвительности заметил полицейский чиновник.

– Постойте, – размышлял Нерад. – Что-нибудь подсказало мне эти образы… Скажите, вам не кажется, что двойка похожа на лебединую шею? Взгляните?

И он написал карандашом 2.

– Ага! – уже не без интереса воскликнул Мейзлик. – Ну, а это: «грудь»?

– Да ведь это цифра три, она состоит из двух округлостей, не так ли?

– Остаются барабан и палочки! – взволнованно воскликнул полицейский чиновник.

– Барабан и палочки… – размышлял Нерад. – Барабан и палочки… Наверное, это пятерка, а? Смотрите, – он написал цифру 5. – Нижний кружок словно барабан, а над ним палочки.

– Так, – сказал Мейзлик, выписывая на листке цифру 235. – Вы уверены, что номер авто был двести тридцать пять?

– Номер? Я не заметил никакого номера, – решительно возразил Нерад. – Но что-то такое там было, иначе бы я так не написал…»[50].


Проверка подтвердила, что у разыскиваемого автомобиля номер был действительно 235. Поэт видит и изображает факты совсем не так, как полицейский, но не искажая, не деформируя их при этом. Его зоркая специфическая наблюдательность и ассоциативное мышление позволяют обнаружить скрытое от обычного взгляда. И главное – у него другая цель! Его – художника – в увиденном эпизоде потрясла незащищенность человеческой жизни, ее зависимость от случайности, зыбкость границы, отделяющей ее от смерти.

Вот этот Прорыв к высшим – духовным, нравственным – проблемам человеческого существования, через воссозданные в произведении каждодневные события и факты, из которых это существование состоит, – важная особенность именно художественного Творчества. Можно ли не учитывать этого, формируя критерии правды в искусстве?

Читатель художественного произведения должен быть готов к тому, что действительность может предстать перед ним «зашифрованной» самым неожиданным образом. Писатели рассчитывают на его фантазию, на его понимание. Ни приключения носа майора Ковалева, ни говорящая птичка и скатерть-самобранка, кормилица семи мужиков из поэмы «Кому на Руси жить хорошо», ни компания Воланда с ее проделками не должны мешать восприятию и правильной оценке произведений. Искать в художественном творчестве буквального совпадения описанного и реальности не следует. Оно может быть, а может и не быть, дело совсем не в этом. Критерием правды или неправды подобные совпадения или несовпадения никак выступать не могут. Надо уважать право писателей видеть и изображать мир по-своему, ценить их талант со всеми его особенностями. И в первую очередь это касается писателей-модернистов.

«Правда художественная» (вспомним И. А. Гончарова и Ф. М. Достоевского) неизмеримо выше факта, а главное – гораздо нужнее.


4

В маленькой трагедии А. С. Пушкина Моцарт утверждает: «Гений и злодейство – две вещи несовместные». А есть ли злодейство ужаснее лжи? Со лжи начинается любое преступление, большое или маленькое. Да и сама она – тяжкое преступление. В подлинно художественном произведении лжи не бывает! Никогда!

«Искусство тем особенно и хорошо, что в нем нельзя лгать, – говорил А. П. Чехов. – Можно лгать в любви, в политике, в медицине, можно обмануть людей и самого Господа Бога – были и такие случаи, но в искусстве обмануть нельзя»[51].

Решителен и категоричен был в этом случае Л. Н. Толстой: «В жизни ложь гадка, но не уничтожает жизнь, она замазывает ее гадостью, но под ней все-таки правда жизни, потому что чего-нибудь всегда кому-нибудь хочется, а от чего-нибудь больно или радостно, но в искусстве ложь уничтожает всю связь между явлениями, порошком все рассыпается»[52].

С классиками солидарен и Ю. Домбровский: «Совесть – орудие производства писателя. Нет у него этого орудия – и ничего у него нет. Вся художественная ткань крошится и сыплется при первом прикосновении»[53].

Все это действительно так: история литературы знает немало печальных примеров, когда самый талант отказывался служить писателям, известнейшим писателям, решившим «подзаработать» на конъюнктуре. Вот почему не свидетельствам очевидцев, не документам, а художественному произведению должно верить без оглядки, до конца, и это одна из причин бессмертия подлинно художественных творений.

Шекспир и Сервантес, Мольер и Гете, Пушкин и Толстой, Бунин и Булгаков покоряют нас глубиной и красотой своего творчества. Истинность сказанного ими о человеке и мире обеспечена художественным талантом и проверена самым надежным и бескорыстным судьей – временем. Они всегда были, есть и будут самыми верными, надежными друзьями и советчиками читателя:

«Я твердо верил в бессмертие мысли, тысячи примеров этого теснились вокруг. И порой я сам считал себя властителем и создателем разнообразного собственного мира.

Я точно знал, что этот мир не подвержен тлению, которому подвержен я. Пока существует земля, этот мир будет жить. Это сознание наполняло меня спокойствием. Хорошо, я умру непременно, мое полное исчезновение – вопрос малого времени, не больше. Но никогда не умрут Тристан и Изольда, сонеты Шекспира, «Порубка» Левитана, затянутая сеткой дождя, и чеховская «Дама с собачкой». Никогда не умрет ночной беспредельный шум океана в стихах Бунина и слезы Наташи Ростовой над телом умершего князя Андрея.

Потомки будут взволнованы этим так же, как сейчас взволнованы мы. И где-то, когда-то легкое веяние, легкое прикосновение наших слов почувствуют сияющие от счастья и горя глаза тех, кто будет жить столетиями позже нас»[54].

Убежденности, веры в истинность, в глубокую правдивость художественного слова не могут, не должны поколебать известные факты деляческого отношения к литературе, попытки конъюнктурного ее использования. Об одном из таких случаев выразительно сказано в книге Р. Гамзатова «Мой Дагестан». В том самом году, когда «вдруг заговорили о том, что стране нужны Гоголи и Щедрины», его знакомый – литератор – написал книгу сатирических стихотворений, «обрушив свою сатиру на клеветников, подхалимов, тунеядцев, на многоженцев и на другие отрицательные явления положительной в целом советской действительности». Но книга была отвергнута критикой и породила неудовольствие начальства. Автору предложили покаяться в клевете и делом доказать, что он исправился: «Моему приятелю было все равно, что делать. Критиковать так критиковать, исправляться так исправляться. Он засел за работу и написал поэму «Трудолюбивая Маржанат». Героиня поэмы, передовая девушка, активистка, мигом сделала передовым весь колхоз, перевыполнила все планы и даже в конце концов заняла первое место в самодеятельности, спев песню собственного сочинения. Поэму немедленно напечатали в журнале, а также издали отдельной книгой. Но время немного переменилось. И вдруг те же самые газеты, которые называли сатирика клеветником и очернителем, заявили, что он самый настоящий лакировщик»[55].

Конъюнктурщику у Р. Гамзатова не повезло, но кто не знает, что в жизни бывало и по-другому. Да только это ничего не доказывает, ибо к художественной литературе эти поделки не имеют отношения и скомпрометировать в глазах понимающего человека они ее не в состоянии. В конце 1920-х годов была опубликована книга В. Шкловского «Гамбургский счет». Автор доказывал, что существенной особенностью советской литературной жизни является наличие двойной системы оценок художественного творчества:

«– Гамбургский счет – чрезвычайно важное понятие.

Все борцы, когда борются, жулят и ложатся на лопатки по указанию антрепренера.

Раз в год, в гамбургском трактире, собираются борцы.

Они борются при закрытых дверях и завешенных окнах.

Долго, некрасиво и тяжело.

Здесь устанавливаются истинные классы борцов – чтобы не исхалтуриться.

Гамбургский счет необходим и в литературе.

По гамбургскому счету – Серафимовича и Вересаева нет. Они не доезжают до города.

В Гамбурге Булгаков у ковра.

Бабель – легковес.

Горький – сомнителен (часто не в форме).

Хлебников был чемпион»[56].

Можно не соглашаться с расстановкой фигур, предложенной Шкловским, с его оценками, но двойственность подходов подмечена точно: одна шкала оценок – истинная, эстетическая, традиционная, другая – мнимая, приспособленная к официальным сиюминутным требованиям.

У подлинно художественной литературы нет и не может быть точек соприкосновения с конъюнктурщиной, приспособленчеством, подхалимством, с чьей-то монополией на истину, и нет никаких оснований для противопоставления вечного злободневному. Постоянное возвращение к классике – следствие нашего уважения к шедеврам прошлого, желания насладиться их совершенством, стремления прикоснуться к глубокому и чистому источнику человечности, следствие абсолютного доверия к слову. Но мы надеемся также и на новые открытия, новые откровения. Ведь ни человек, ни общество не стоят на месте, и вместе с ними движется классика. В. Маяковский был тысячу раз прав, обращаясь к Пушкину: «Я люблю вас, но живого, а не мумию…»


Контрольные вопросы

1. Какова роль вымысла в творческом процессе писателя?

2. Как влияет соотношение документа и вымысла на результаты творческой работы писателя?

3. Можете ли вы объяснить, что такое «правда действительности» и «правда художественная»?

4. Какова роль достоверности и фантазии в достижении художественной правды?

5. Что такое «гамбургский счет» и какова его роль в определении критериев художественной правды?


О современном прочтении художественных текстов


1

В середине 1980-х годов популярная газета «Комсомольская правда» опубликовала письмо старшеклассников «Кому он нужен, этот Ленский?». Молодые люди выражали недоумение по поводу того, что в век НТР и покорения космоса им приходится тратить время на чтение и изучение никому не нужных, устаревших книг, вроде «Евгения Онегина». Подобные мнения давно и по сию пору бытуют в обществе. Чаще всего от них просто отмахиваются, ссылаясь на незрелость и неподготовленность тех, кто их высказывает: «Классику нужно уважать!». Спорить с этим невозможно, но… почему ее нужно уважать? И как? Считается, что тратить время на разъяснение подобных аксиом не стоит. Глубокое заблуждение!

В результате, как это было показано выше, многие выходят из школы с твердым убеждением, что произведения классической литературы «проходить», увы, приходится, но кто же их читает? А в качестве доказательств чаще других приводится все тот же аргумент – устарели. И как следствие – желание обновить, осовременить классику, или, как иногда еще говорят, предложить новое прочтение. Когда такое желание оправдывается читательскими художественными открытиями, совершенными в новую эпоху, в новых обстоятельствах жизни, в новых ее условиях (вспомним упоминавшееся выше стихотворение Джона Донна), – это не может вызвать никаких возражений. Но непременным требованием при этом остается неприкосновенность художественного текста. В произведениях искусства совершенно недопустимы какие-либо «усовершенствования»: замена даже одной буквы в каноническом тексте невозможна.

Совсем другое дело, когда классику «осовременивают» в конъюнктурных целях, пытаясь приспособить ее к злобе дня, ко вкусам и требованиям какой-либо части общества. В этих случаях, как правило, не останавливаются перед грубым вмешательством в замысел и текст автора, перекраивая на свой лад его сочинение. Благо, большинство из подвергающихся «обновлению» давно уже пребывают в ином мире и возразить не могут. Сегодняшняя литература, увы, изобилует примерами подобного рода. Достаточно назвать продолжение (?!) чеховской «Чайки», сочиненное Б. Акуниным. В истории литературы такие попытки обычно оставляют след в виде пародий.

В первые годы после Октябрьской революции художественную литературу старательно приноравливали к «запросам трудящихся». Можно указать на блестящие страницы романа И. Ильфа и Е. Петрова «Двенадцать стульев», где описывается, как режиссер-новатор «обработал» пьесу Н. В. Гоголя «Женитьба». Еще более яркий пример – пародия Л. Аркадского «Евгений Онегин» по Луначарскому»:

«Тов. Луначарский стоит за демократизацию искусства. Очень правильная мысль… Но Луначарский обвиняет всю классическую литературу в буржуазности. Испуганный за участь нашей классической литературы, особенно, если ее судьба будет решаться голосованием, я предлагаю поручить мне исправление некоторых из классических произведений, причем в доказательство прилагаю при сем исправленного «Евгения Онегина», в готовом виде не только для чтения, но и для постановки на сцене.


Действие 1

В буржуазном семействе Лариных


Ларина и Татьяна (поют)

Соловей, соловей —
Пташечка,
Канареечка – жалобно поет.
Ать, два, ать, два….

Тов. Ленский

Прошу прощеньица, мадам,
Привел Онегина я к вам.

Онегин

Я ихний писарь ротный
И к вам пришел охотно.

Ларина (приветливо)

Скоротаем времечко,
Погрызем-ка семечки.

(Лузгают. Музыка играет «Маруся отравилась».)

Онегин (отводя Татьяну в сторону)

Вы прекрасны, словно роза,
Только разница одна:
Роза вянет от мороза —
Ваша прелесть никогда.

Татьяна (подтанцовывая)

Долго в девках я сидела,
Не пилось, не елося,
Как миленка разглядела,
Замуж захотелося.

Тов. Ленский (интимно Лариной)

Он ей понравился. Я рад.
Старушка! Есть денатурат?

(Ларина извиняется)…»


(Желающих дочитать отсылаем к книге Русская литература XX века в зеркале пародии / Сост. О. Б. Кушлина. – М., 1993. – С. 340.)

Так сходятся крайности. Отрицать ли необходимость чтения художественной литературы вообще (в том числе и по причине ее «устарелости»), искажать ли до неузнаваемости произведения под благовидным предлогом приблизить их к пониманию какой-либо части современников – результат один: из духовной жизни человека исчезает ее существенный компонент, стимулирующий нравственные и эстетические искания личности.

Характерно, что в эти же годы, когда глумились над классиками, шли и другие – естественные – процессы. Вряд ли, например, многочисленные исследователи Пушкина ранее обращали внимание на деталь, подмеченную далеким от литературы человеком. Сельский учитель A. M. Топоров работал в первые послереволюционные годы в горном алтайском селе. Вечерами он собирал неграмотных взрослых и читал им вслух книги классиков и современных писателей, приобщая крестьян в духе времени к высокой культуре, после чего записывал их суждения и оценки (см. его книгу «Крестьяне о писателях»). И вот что сказала одна из слушательниц после чтения тех глав «Евгения Онегина», где описывалась семья Лариных: «Быть беде: меньшая поперек старшой выскакиват». Ее поразило то обстоятельство, что литературные герои легко пренебрегли житейским, для нее несомненным правилом: не должна младшая сестра выходить замуж до того, как устроит свою жизнь старшая. И ведь предчувствие сбылось.

Изящную словесность не следует специально приспосабливать к чему бы то ни было или к кому бы то ни было. Она во все времена сама открывается человеку непредвзятому, не ставящему перед собой сугубо утилитарных целей. Недаром для Пушкина слово-сигнал «польза» всегда было окрашено отчетливо негативными эмоциями.


2

Давным-давно прозвучали пророческие слова: «Пусть идет время и приводит с собой новые потребности, новые идеи, пусть растет русское общество и обгоняет «Онегина»: как бы далеко оно ни ушло, но всегда будет оно любить эту поэму, всегда будет останавливать на ней исполненный любви и благодарности взор…»[57].

Предсказание В. Г. Белинского сбылось. Только за последнее время вышло несколько новых книг и более десятка статей, посвященных анализу романа «Евгений Онегин».

Пушкин писал свое произведение восемь лет – с 1823 по 1831 г. Его главы выходили в свет по мере окончания, первая была напечатана в 1825 г. С тех пор и до сегодняшнего времени – сто семьдесят семь лет – роман не исчезает из поля зрения читателей и критики. И не только в нашей стране: в 1964 г. в Нью-Йорке вышел в свет четырехтомный комментарий к «Евгению Онегину» В. В. Набокова, в 1983 г. в Лондоне был опубликован очередной новый перевод романа на английский язык и т. д., и т. п.

События, описанные в произведении Пушкина, ничего, казалось бы, необычного в себе не содержат. Молодой петербургский дворянин, промотав в светских развлечениях остатки состояния, едет в деревню в надежде на наследство умирающего дяди. Его соседом по имению оказывается молодой помещик Владимир Ленский, познакомивший Онегина с семейством Лариных. Старшая из сестер, Татьяна, влюбилась в Онегина и написала ему письмо-признание. Между тем Онегин и Ленский поссорились, произошла дуэль, на которой Ленский погиб. Отвергнув чувства Татьяны, Онегин уезжает путешествовать. Прошло несколько лет. В Петербурге Онегин вновь встречает Татьяну. Теперь Он объясняется ей в любви, но в ответ слышит:

Я Вас люблю (к чему лукавить?),
Но я другому отдана;
Я буду век ему верна.

На этой безысходной трагической ноте Пушкин завершает свое повествование.

В чем же секрет произведения, обеспечивающий постоянный интерес к нему и завидное долголетие? Ответ на этот вопрос многое проясняет в интересующей нас проблеме. Прежде всего следует сказать об отличительной черте таланта Пушкина, о его умении концентрировать в малом – огромное, спрессовывать в поэтическом атоме картину мироустройства. «Евгений Онегин» по объему – сравнительно небольшое произведение, но Белинский имел все основания назвать его энциклопедией русской жизни: по богатству содержания роман – явление исключительное. В нем с большой полнотой описаны картины столичной и деревенской жизни в будни и праздники, воссоздано историческое время (первая четверть XIX в.) как в его центральных, узловых моментах, так и в деталях, в бытовых подробностях. Не следует только прямолинейно толковать эту особенность романа, так как «Евгений Онегин» – это художественное произведение, а не собрание словесных иллюстраций к русской истории.

Все это богатство фактического материала, достоверностью которого Пушкин очень дорожил («смею уверить, что в нашем романе время расчислено по календарю»), служит поэту для создания особого художественного мира. Он и похож и не похож одновременно на мир реальной русской жизни.

«Энциклопедичность» «Евгения Онегина» заключена не только в щедрости и выразительности изображенного, но и в редком богатстве, многогранности проблематики. Безусловно, интерес к роману поддерживается и тем обстоятельством, что многие из поставленных в произведении вопросов «обречены» на категорию вечных:

Меж ими все рождало споры
И к размышлению влекло:
Племен минувших договоры,
Плоды наук, добро и зло,
И предрассудки вековые,
И гроба тайны роковые,
Судьба и жизнь в свою чреду,
Все подвергалось их суду.

Каждое новое поколение, вступающее в жизнь, вновь и вновь возвращается к этому обозначенному Пушкиным кругу проблем. Содержательность «Евгения Онегина», однако, – лишь одна из составляющих его успеха. Другая заключена в жанре. В 1823 г., начав работу, Пушкин сообщал П. А. Вяземскому: «…я теперь пишу не роман, а роман в стихах – дьявольская разница». Завершая свой труд, поэт в предпоследней строфе последней главы писал:

Промчалось много, много дней
С тех пор, как юная Татьяна
И с ней Онегин в смутном сне
Явилися впервые мне —
И даль свободного романа
Я сквозь магический кристалл
Еще неясно различал.

• Обратим здесь внимание только на один аспект затронутой проблемы. Роман традиционно, с древнейших времен, – вид эпического искусства. Определяющим, ведущим в нем выступает момент объективного художественного исследования. В «Евгении Онегине» (действительно – большая разница!) важную роль играет также начало субъективное, личное. В нем постоянно ощущается присутствие Пушкина в качестве участника описываемых событий. В романе отразились вкусы, симпатии, привязанности поэта. Мы узнаем о его отношении к театру и актерам, знакомимся с оценками различных литературных направлений и писателей. Нередко Пушкин, отойдя от основной сюжетной линии произведения, связанной с Онегиным, в многочисленных отступлениях рассказывает о своей жизни, о своем творчестве. Определение жанра романа – свободный, – данное самим поэтом, исчерпывающим образом характеризует его.

Необычность произведения отражается в открытой связи автора со своими персонажами. Он внимательно следит за ними, комментирует, оценивает их поступки и суждения:

Письмо Татьяны предо мною:
Его я свято берегу,
Читаю с тайною тоскою
И начитаться не могу.

Поэт признается: «Я так люблю Татьяну милую мою». Ему нравится ее скромность, чистота души, сила чувства, искренность. Татьяна любила природу, чтение, была мечтательна и задумчива. Это – милый поэтический образ русской девушки. Онегин поразил ее воображение: он был так не похож на молодых помещиков, окружавших Татьяну, – «пора пришла, она влюбилась». Письмо Татьяны к Онегину являет одну из самых задушевных и прелестных страниц русской поэзии. Оценка героини, ее место указаны самим Пушкиным: «Татьяны милый идеал». Действительно, по сию пору, не уменьшаясь, но возрастая, нравственный авторитет Татьяны является непререкаемым. Чистота ее облика, глубина чувства неизменно привлекают симпатии читателей.

Композиционное значение образа Татьяны в том, что без сопоставления с ним не может быть понята эволюция Онегина.

Своеобразие жанра сказалось и в языке романа. Он полон иронии – от доброй, еле заметной улыбки до язвительного сарказма. Люди, лишенные чувства юмора, вряд ли смогут правильно оценить многие ситуации в произведении:

Онегин, добрый мой приятель,
Родился на брегах Невы,
Где, может быть, родились вы
Или блистали, мой читатель,
Там некогда гулял и я:
Но вреден север для меня, —

писал Пушкин в первой главе. Ирония в словах «Вреден север для меня» маскирует намек на южную ссылку поэта. Именно к этим словам Пушкиным было сделано примечание: «Писано в Бессарабии».

Только непониманием пушкинской иронии можно объяснить те суждения критиков о Ленском, в которых он объявлялся карикатурой на поэтов-романтиков, «оторванных от жизни». Пушкин действительно посмеивается над юным поэтом, который «пел поблеклый жизни цвет без малого в осьмнадцать лет». Вспомним также строфы 37–39 в главе шестой, в которых Пушкин описывает возможную судьбу Ленского, останься он жив. Конечно же, ирония здесь несомненна, но где же карикатура? Да и мог ли Пушкин издеваться над тем, чем еще вчера жил сам, чем жили его друзья поэты-романтики В. Кюхельбекер, А. Дельвиг и другие.

Возвышенный, романтический строй мыслей и чувств Ленского нужен автору, чтобы оттенить разочарованность, скептицизм, себялюбие молодого Онегина. Отношение Пушкина к Ленскому довольно сложное. Вообще однозначные оценки персонажей и ситуаций романа чреваты ошибками. И особая осторожность нужна в суждениях о главном герое. Недаром Пушкин решительно вступил в полемику с критиками еще до окончания романа, причем в ряде случаев – прямо на его страницах. Так, предупреждая возможность слияния в сознании читателей и критиков автора и героя, что было традиционно для предшествующей романтической литературы, Пушкин писал в конце первой главы романа:

Всегда я рад заметить разность
Между Онегиным и мной,
Чтобы насмешливый читатель
Или какой-нибудь издатель
Замысловатой клеветы,
Сличая здесь мои черты,
Не повторял потом безбожно,
Что намарал я свой портрет,
Как Байрон, гордости поэт,
Как будто нам уж невозможно
Писать поэмы о другом,
Как только о себе самом.

Понять «свободный» роман Пушкина можно только учитывая особенности его лиро-эпического жанра, своеобразие личности и судьбы его создателя. По справедливой мысли Белинского, «Онегин» есть самое задушевное произведение Пушкина, самое любимое дитя его фантазии, и можно указать слишком немногие творения, в которых личность поэта отразилась бы с такой полнотою, светло и ясно, как отразилась в «Онегине» личность Пушкина. Здесь вся жизнь, вся душа, вся любовь его; здесь его чувства, понятия, идеалы. Оценить такое произведение значит – оценить самого поэта во всем объеме его творческой деятельности».

Французский писатель Антуан де Сент-Экзюпери среди высших ценностей жизни поставил «роскошь человеческого общения». Секрет обаяния «Евгения Онегина» еще и в том, что он выдержан в характере живой, непринужденной беседы с читателем. Интересно и поучительно общаться сегодня с таким умным, тонким, ироничным собеседником, как Пушкин!

В истинно художественном произведении нет ничего незначащего. Каждая деталь, даже мелочь, способны сказать о многом. Пушкин часто называл свои произведения именами героев – «Борис Годунов», «Дубровский», «Евгений Онегин» и т. п. Конечно, не случайно. Поэт прямо указывает читателю на ключевую, центральную роль того или иного персонажа в произведении.

Естественно, что в поисках ответа на вопрос о причинах долголетия романа следует обратиться к судьбе его главного героя. В школьном учебнике подробно рассмотрены конкретные исторические обстоятельства и причины, сделавшие Евгения Онегина, молодого русского дворянина, «лишним» человеком. Он, как и все, – продукт своего времени. Его взгляды, привычки, манера поведения, иерархия ценностей складываются под влиянием родителей и людей определенного круга. В другое время и в другом обществе они могут выглядеть диковинными, странными и неприемлемыми. Сегодня, например, чудовищной покажется сама постановка вопроса, что важнее – честность или хорошее французское произношение. Однако было время, когда подобный вопрос в определенных обстоятельствах решался в пользу произношения. В такой вот уродливой, с теперешней точки зрения, обстановке сформировалась исходная позиция в мировоззрении Онегина. Познакомимся с ней поближе. Главное в романе Пушкина – история становления человеческой личности: Онегин, с которым читатель расстается в конце романа, совсем не похож на того юнца, с кем встретился вначале.

С иронией рассказывает Пушкин об отце Онегина, который жил долгами, «давал три бала ежегодно и промотался наконец», о детстве своего героя, которого учитель, «француз убогий, чтоб не измучилось дитя, учил его всему шутя». Мальчика готовили к тому, чтобы, оказавшись в светском петербургском обществе, он был как все, и добились многого:

Когда же юности мятежной
Пришла Евгению пора,
Пора надежд и грусти нежной,
Monsieur прогнали со двора.
Вот мой Онегин на свободе;
Острижен по последней моде;
Как dandy лондонский одет —
И наконец увидел свет.
Он по-французски совершенно
Мог изъясняться и писал:
Легко мазурку танцевал
И кланялся непринужденно;
Чего ж вам больше? Свет решил
Что он умен и очень мил.

Слова и поступки Онегина, каким он был в восемнадцать лет, диктовались не естественными внутренними, интеллектуальными или эстетическими, потребностями, а стремлением во всем походить на людей своего круга. Молодой человек совершенно не задумывался над своими обязанностями по отношению к окружающим людям и миру. Он был уверен в праве эгоистично срывать цветы удовольствия:

Бывало, он еще в постеле:
К нему записочки несут.
Что? Приглашенья? В самом деле,
Три дома на вечер зовут:
Там будет бал, там детский праздник.
Куда ж поскачет мой проказник?
С кого начнет он? Все равно:
Везде поспеть не мудрено.

Пушкин тонко показывает ограниченность своего героя. Конечно, он не злой, не жестокий человек, не тиран, каких немало было в его среде. Более того, из модных веяний он улавливает и вольнодумство. Не забудем: Онегин по году рождения – сверстник многих декабристов. В светском обществе того времени они имели определенное влияние. Но его пока все это затрагивает лишь поверхностно. Оказавшись в деревне, Онегин облегчил судьбу своих крепостных. Пусть для того, «чтоб только время проводить», но ведь не пустился же он в дикие феодальные потехи, каким предавались иные его современники.

Одним из страстных увлечений восемнадцатилетнего Пушкина был театр. Титул «почетного гражданина кулис», которым поэт увенчал своего героя, по праву мог носить он сам. Но как ведет себя Онегин в театре?

Онегин входит,
Идет меж кресел по ногам,
Двойной лорнет скосясь наводит
На ложи незнакомых дам:
Все ярусы окинул взором,
Все видел: лицами, убором
Ужасно недоволен он;
С мужчинами со всех сторон
Раскланялся, потом на сцену
В большом рассеянье взглянул,
Отворотился – и зевнул
И молвил: «Всех пора на смену;
Балеты долго я терпел,
Но и Дидло мне надоел».

Онегин ездит в театр, потому что это входит в набор тех действий и поступков, которые отличают светского человека: он должен бывать в театре – и он туда едет. Им руководят отнюдь не эстетические потребности. Недаром Пушкин снабжает процитированную строфу специальным примечанием: «Балеты г. Дидло исполнены живости воображения и прелести необыкновенной. Один из наших романтических писателей находил в них гораздо более поэзии, нежели во всей французской литературе». Но Онегин глух к красоте. Это подтверждается позднее:

Деревня, где скучал Евгений,
Была прелестный уголок:
Там друг невинных наслаждений
Благословить бы небо мог.

Что же наш герой?

Два дня ему казались новы
Уединенные поля,
Прохлада сумрачной дубровы,
Журчанье тихого ручья;
На третий роща, холм и поле
Его не занимали боле;
Потом уж наводили сон…

Как не мог Онегин воспринять и оценить красоты театрального искусства, точно так же не в состоянии он почувствовать очарования русского пейзажа. Такова расплата за бездумное, пустое существование, за эгоизм и равнодушие. Для Пушкина эстетическая глухота в человеке – существенный изъян, важный показатель.

Образ жизни молодого Онегина многие дворяне, не задумываясь, вели до самой старости: полнейшее безразличие ко всему, кроме личных материальных благ, карьеры, орденов, поместий. Об этом рассказано в комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума», в знаменитом монологе Фамусова «Вот то-то, все вы гордецы…», в частности. Но Онегину был уготован другой путь:

Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину.
Короче: русская хандра
Им овладела понемногу;
Он застрелиться, слава богу,
Попробовать не захотел,
Но к жизни вовсе охладел,
Как Child-Harold, угрюмый, томный
В гостиных появлялся он;
Ни сплетни света, ни бостон,
Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,
Ничто не трогало его,
Не замечал он ничего.

Не будем спешить с оценкой происшедшего с Онегиным. Томная разочарованность, жалобы на скуку, на однообразие жизни тоже являлись непременным компонентом в том облике светского молодого человека, какой был моден тогда в Петербурге. Однако несколько месяцев, проведенных Онегиным в деревне, доказывают, что его состояние на этот раз не вызвано желанием выглядеть как все, не отстать от моды. Оно оказалось глубоким и стойким. Что же произошло?

Видимо, Онегин в какой-то мере почувствовал, что жить так, как жил он, – недостойно человека. Может быть, это случилось под влиянием друзей? Ведь среди них находился Каверин, приятель самого Пушкина. Может быть, под влиянием чтения? Поэт не называет книг в интерьере «философа в осьмнадцать лет». Мы видели там:

Янтарь на трубках Цареграда, Фарфор и бронза на столе.

И, чувств изнеженных отрада,
Духи в граненом хрустале;
Гребенки, пилочки стальные,
Прямые ножницы, кривые,
И щетки тридцати родов
И для ногтей и для зубов.

Позже, правда, книги появились:

Томясь душевной пустотой
Уселся он с похвальной целью
Себе присвоить ум чужой;
Отрядом книг уставил полку,
Читал, читал, а все без толку:
Там скука, там обман иль бред;
В том совести, в том смысла нет;
Как женщин, он оставил книги,
И полку, с пыльной их семьей,
Задернул траурной тафтой.

Тафта, однако, оказалась задернутой не навсегда. Вспомним, что когда Онегин после дуэли покинул деревню, его кабинет посетила Татьяна. Она с интересом перелистала его книги: «Хранили многие страницы // Отметку резкую ногтей».

Почему же все-таки Пушкин не сказал о причинах нравственного переворота в душе своего героя более определенно? Здесь, видимо, проявилась та особенность его художественной манеры, которая уже в XX в. (в отношении, правда, к его прозе) будет названа «психологизмом без психологии». Пушкин действительно редко описывает душевное состояние героя непосредственно, прямо. Он рассказывает о его поступках, а читатель сам по поведению героя должен восстановить, представить себе то, что творится в его душе.

Самсон Вырин («Станционный смотритель») отправился в Петербург выручать дочь, увезенную Минским. Тот обещает ему заботиться о Дуне и выпроваживает за дверь, сунув что-то за рукав: «Долго стоял он неподвижно, наконец увидел за обшлагом своего рукава сверток бумаг; он вынул их и развернул несколько пяти и десятирублевых смятых ассигнаций. Слезы опять навернулись на глазах его, слезы негодования! Он сжал бумажки в комок, бросил их наземь, притоптал каблуком и пошел… Отошед несколько шагов, он остановился, подумал… и воротился… но ассигнаций уже не было».

Как выразительны здесь многоточия! Вдумчивый читатель хорошо представляет себе бурю, пронесшуюся в душе старика.

Происшедшее с Онегиным трудно переоценить. Его разочарование и тоска оказались следствием сомнений и колебаний: он начал мыслить. Важнейший момент в эволюции личности – переход от «растительного», бездумного, эгоистического существования к сознательному, человеческому бытию, к духовности. Рушится прежняя, возникает новая система ценностей.

В деревне Онегин знакомится с Ленским, Лариными. Евгений уже знает, что жить по-прежнему, по-петербургски, он более не сможет. Но как, чем жить дальше?

В общении с новыми знакомыми, в чтении и раздумьях идут подспудно поиски ответа. Прошлое, однако, цепко держит Онегина. Оно не дает ему увидеть и понять Татьяну: «Мечтам и годам нет возврата: Не обновлю души моей…» Оно выводит его на дуэль с Ленским:

Давно ли друг от друга
Их жажда крови отвела?
Давно ль они часы досуга,
Трапезу, мысли и дела
Делили дружно?
Ныне злобно,
Врагам наследственным подобно,
Как в страшном, непонятном сне,
Они друг другу в тишине
Готовят гибель хладнокровно…
Не засмеяться ль им, пока
Не обагрилась их рука,
Не разойтиться ль полюбовно?..
Но дико светская вражда
Боится ложного стыда.

Потребовалась катастрофа, чтобы Онегин смог окончательно освободиться от прежнего миропонимания и осознать всю глубину своего падения:

Убив на поединке друга,
Дожив без цели, без трудов
До двадцати шести годов,
Томясь в бездействии досуга
Без службы, без жены, без дел,
Ничем заняться не умел.

Верный своим принципам Пушкин и теперь не впускает нас во внутренний мир своего героя и лишь слегка приоткрывает завесу над ним. Очевидно только, что когда через несколько лет Онегин после странствий возвращается в Петербург, ему, наконец, открываются в Татьяне та ее внутренняя красота и благородство, которые в деревне он не смог ни разглядеть, ни оценить.

Известно, что, закончив роман, поэт составил его план, где указаны предположительно названия глав, место и время их создания:


Часть первая. Предисловие.

I песнь Хандра. Кишинев. Одесса

II Поэт Одесса. 1824.

III Барышня Одесса Мих<айловское>. 1824


Часть вторая

IV песнь Деревня Михайлов<ское>. 1825.

V Именины Мих<айловское>. 1825. 1826.

VI Поединок Мих<айловское>. 1826.


Часть третья

VII песнь Москва Мих<айловское> П<етер> Б<ург> Малин<ники>. 1827. <182>8.

VIII Странствие Моск<ва> Павл<ово>. 1829. Болд<ино>.

IX Большой свет Болд<ино>.


Впоследствии Пушкин отказался от названий глав, ограничившись эпиграфами к ним. Восьмая глава «Странствие» была исключена. На ее место передвинулась девятая глава «Большой свет». Кроме того, была написана десятая глава, которая к печати не предназначалась. 19 октября 1830 г. Пушкин сжег ее. Но вернемся к плану романа. Обращает на себя внимание пятилетний перерыв в работе над образом главного героя. Закончив в 1826 году шестую главу с описанием дуэли, Пушкин возвращается к его судьбе только в 1830-м, так как в седьмой главе Онегин участия не принимает, а восьмая была исключена. В чем же дело?

Пушкин работал над своим произведением восемь лет. За это время многое изменилось в России, изменился и сам Пушкин. Это нашло отражение в романе, судьбы и характеры героев которого показаны в развитии, в движении.

Еще в романтических поэмах «Кавказский пленник» и «Цыганы» Пушкин писал о героях, не удовлетворенных жизнью, ищущих счастье. Эта же тема, но уже в реалистическом плане развита в «Евгении Онегине». Она была подсказана поэту русской действительностью.

Получив наследство, Онегин поселился в деревне и решил заняться хозяйственными делами, читать и писать, – «но труд упорный ему был тошен, ничего не вышло из пера его». С помещиками, жившими по соседству, Онегин отношений не поддерживал: их разговоры «о сенокосе, о вине, о псарне, о своей родне» были ему неинтересны.

Онегин не находит себе места в жизни, достойного дела и глубоко страдает от этого. Трагедия Онегина – это трагедия многих пробудившихся молодых людей. У них не было возможности применить свои способности и силы. Некоторые нашли свое призвание в общественной деятельности, немногие – в художественном и научном творчестве, иные стали декабристами. Но Онегин был просто «добрый малый, как вы да я, как целый свет», и путь в эти сферы был для него пока закрыт. Называть его на этом основании лишним человеком – скороспелое суждение!

Складывается впечатление, что пятилетний перерыв в работе над характером главного героя романа был вызван неясностью для автора его дальнейшего пути. В критике в разное время много говорили о том, что Пушкин в заключение романа собирался сделать Онегина декабристом. Книги, вошедшие в круг чтения вернувшегося из странствий Онегина, вроде бы подтверждают это: они были настольными у многих декабристов. Но такие планы могли существовать только до 1825 г., до восстания на Сенатской площади. Позже автор не мог направить своего героя на путь, отвергнутый историей. Лучшее тому доказательство – окончательный текст «Евгения Онегина». В 1830 г., вернувшись после пятилетних раздумий к судьбе героя, Пушкин в соответствии со своими новыми принципами дает ему возможность возродиться через любовь.

Что же это за принципы?

Литературоведы давно указали на скачкообразный, пульсирующий характер творческой эволюции Пушкина. Пережив в 1822–1823 гг. духовный кризис, поэт позднее – 1823–1826 гг. – испытал необыкновенный взлет творческой активности, создав целый ряд шедевров. Вторая половина двадцатых годов была для него временем относительного творческого спада. А затем последовала знаменитая Болдинская осень 1830 г. За три месяца им были написаны «Повести Белкина», четыре драматические сцены – «Скупой рыцарь», «Моцарт и Сальери», «Каменный гость», «Пир во время чумы», последние главы «Евгения Онегина», поэма «Домик в Коломне», свыше тридцати лирических стихотворений и много критических статей. Подобного взлета поэтического гения, подобной интенсивности творческого труда не знает больше история мировой литературы. Но дело не только в количестве и многообразии написанного. Болдинская осень – это время, когда совершился давно подготавливавшийся перелом в творческом сознании Пушкина, когда открылась принципиально новая страница его творчества.

Известное представление о характере произошедших изменений дает стихотворение «Герой». В нем используется одна из легенд о Наполеоне. Находясь в Египте, знаменитый полководец посетил будто бы чумной госпиталь и, презирая смертельную опасность, попрощался за руку со своими умиравшими солдатами. Этот акт человеколюбия поэт ставит выше всех громких военных побед, принесших Наполеону всемирную славу:

Оставь герою сердце! Что же
Он будет без него? Тиран…

Внимание Пушкина-художника переключилось на исследование нравственности человека. Он вырабатывает формулу – оценку: «Самостоянье человека – залог величия его». Гуманизм в творчестве поэта становится определяющим, ведущим началом. Завершая свой творческий путь, поэт написал строки, исполненные глубокого смысла:

И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.

В гуманистическом духе завершен и роман «Евгений Онегин». Белинский справедливо писал: «Силы этой богатой натуры (героя романа) остались без приложения, жизнь без смысла, а роман без конца».

В таком «открытом» финале заключен глубокий художественный смысл. Читателю предоставлена возможность поразмышлять над различными вариантами судьбы героев произведения. Но для самого Пушкина их дальнейшие конкретные пути не так важны. Он сказал главное – о необходимости и важности духовности в человеке, той духовности, которая зовет его к утверждению в жизни высоких идеалов свободы, добра и справедливости.

Евгений Онегин – человек пушкинского времени. На это обстоятельство указывали еще современники поэта, называя его роман историческим произведением в полном смысле этого слова, хотя в числе его героев нет ни одного исторического лица. Но как и во всяком подлинно художественном произведении в «Евгении Онегине» сквозь конкретно-историческое просвечивает общечеловеческое. Не так уж трудно представить себе современного «философа в осьмнадцать лет», в модных джинсах, с музыкальным центром, видеомагнитофоном и компьютером в интерьере, воспринимающего удобства в квартире и окружающую технику как нечто само собой разумеющееся и созданное исключительно для удовлетворения его персональных запросов. Теперь такую философию назовут потребительской, а «философа» – тунеядцем. Но почему не предположить, что в один прекрасный день его, как в свое время Онегина, не начнут душить «бездеятельность и пошлость жизни», что ему более не захочется того, «чем так довольна, так счастлива самолюбивая посредственность» (Белинский). И не поймет ли он однажды, что все блага цивилизации, предоставленные ему XXI в., не могут быть для человека целью, а лишь средством, и не повторит ли он за великим поэтом:

Но не хочу, о други, умирать:
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…

Кто знает, может быть, первоначальным толчком к новой жизни для него станет чтение пушкинского романа? Не в этом ли еще заключен секрет неувядаемой привлекательности «Евгения Онегина»?

Одна из самых сильных сторон поэтического дарования Пушкина – искусство рисовать поэтические картины обыкновенных, будничных сторон жизни. Особенно ярко этот талант проявился в романе «Евгений Онегин». В нем Пушкин совершил поэтическое открытие русской действительности.

С детства пушкинские слова привычно ассоциируются с окружающими русского человека картинами:

Но наше северное лето,
Карикатура южных зим,
Мелькнет и нет: известно это,
Хоть мы признаться не хотим.
Уж небо осенью дышало,
Уж реже солнышко блистало,
Короче становился день,
Лесов таинственная сень
С печальным шумом обнажалась,
Ложился на поля туман,
Гусей крикливых караван
Тянулся к югу: приближалась
Довольно скучная пора;
Стоял ноябрь уж двора.

Объектом пристального изучения остается стих романа. Четырнадцатистишная онегинская строфа, благодаря своей удивительной гибкости, музыкальности, выразительности, чудесным образом сумела передать все богатейшие оттенки мыслей и чувств поэта. Русский стих под пером Пушкина приобрел необыкновенную свободу и естественность.

Роман «Евгений Онегин» во всех своих компонентах – подлинный шедевр высокого искусства. Обращаясь к нему, читатель удовлетворяет свою потребность в прекрасном, и в этом тоже заключен секрет неизменного и большого интереса к произведению.

«Евгений Онегин» воспринимается как отрицание серости, посредственности, бездуховности, как история пробуждения и духовного роста человеческой личности. От бездумного, растительного существования, имеющего целью эгоистические плотские удовольствия, человек поднимается к осознанию необходимости и важности осмысленного бытия, освященного служением высоким нравственным и эстетическим идеалам.

На это обстоятельство обратил внимание еще Белинский, отметивший, что в романе «Пушкин является не просто поэтом только, но и представителем впервые пробудившегося самосознания: заслуга безмерная!»

Однако именно в последнее время этот аспект романа приобрел особенное значение. Приступая к художественной книге, читатель должен ожидать откровений, открытий независимо от того, когда эта книга написана и в какой раз он ее читает. Со-мыслие, сочувствие описанному в ней, гарантируют ему и созвучие его сегодняшним тревогам и заботам, позволяют заглянуть в завтрашний день.

Предложенный вариант прочтения «Евгения Онегина» не является ни универсальным, ни единственно возможным. Навязывание догматических суждений о произведении, заучивание готовых оценок губительно для художественной литературы. Читателя можно подвести к каким-то умозаключениям, подтолкнуть его к определенным выводам, но последний шаг он обязательно должен сделать сам. Беды начинаются там, где художественную литературу не читают, а «проходят». Заверяя на словах в пиетете перед искусством, его губят, среди прочего, отлучением от сегодняшнего дня, отводя только роль свидетеля прошлого. Непросто включить «Евгения Онегина», «Войну и мир», «Тихий Дон» в контекст повседневности, но делать это тактично и ненавязчиво необходимо. Точнее сказать, это сделается само собой, каждым по-своему, при одном, правда, непременном условии – не заменять процесс чтения уродливыми суррогатами из арсенала плохих методик литературы, какими, видимо, и руководствовались в той школе, где учились авторы письма «Кому он нужен, этот Ленский?»


Контрольные вопросы

1. Что вы думаете о возможной «устарелости» произведений классической литературы, нужно ли её «осовременивать», как?

2. Каковы могут быть цели «современного» прочтения классики?

3. Что нужно знать о «вечном» и «злободневном» в произведениях художественной литературы?

4. Как изменяется или не изменяется смысл художественного произведения в контексте времени?


Автор и персонаж в художественном произведении

Музыкальная мелодия звучит в исполнении одного инструмента, скажем, флейты. И она же – в исполнении большого симфонического оркестра. Партии отдельных инструментов в оркестре вроде бы и не напоминают об этой мелодии. Но все вместе – сомнений нет – они воспроизводят именно ее, знакомую мелодию, и с каким богатством мыслей и чувств, в бесконечном разнообразии оттенков, нюансов.

В произведении художественной литературы записаны партии многих инструментов. Сколько из них услышит читатель, – зависит от него самого. Для одного прозвучит тонкая фабульная мелодия: он воспримет и оценит пространственно-временные координаты описанных событий и людей, другой расслышит еще один инструмент, и обнаружатся сюжетные причинно-следственные «сцепления», третий услышит мелодию жанра, четвертый – языка и стиля, пятый оценит архитектонику, шестой…

Но что сделать, чтобы читатель услышал звучание многих инструментов оркестра, смог насладиться им, осмыслить и оценить все компоненты художественного произведения одновременно? И главное, чтобы он смог различать голос – позицию автора и голоса каждого из действующих лиц.

Как правило, мастерство читателя растет параллельно росту его общей культуры. Справедливо, впрочем, и обратное суждение: общая культура человека находится в прямой зависимости от его читательского мастерства.

Существуют, однако, свойства художественной литературы, знание которых облегчает продвижение к цели.

Ученик отвечает урок: «В пьесе «На дне» М. Горький утверждает: «Человек! Это – звучит гордо».

Учитель поправляет: «Вы процитировали слова Сатина».

Ученик: «А не все ли равно? Сатина-то создал Горький!»

Такой или похожий диалог не редкость. За ним стоит серьезнейшая проблема, проблема автора.

Истинное понимание того, что в литературе есть художественность, начинается с осознания факта, что изображение действительности в ней есть изображение, как правило, опосредованное. Даже там, где повествование ведется от первого лица, полностью идентифицировать это лицо с личностью самого писателя не следует, хотя бы даже оно носило его фамилию, имя, отчество, а в произведении описывался эпизод из его жизни.

В рассказе Б. Ш. Окуджавы «Искусство кройки и житья» главный персонаж, от имени которого и ведется повествование, сельский учитель Булат Шалвович сообщает о неудачной попытке приобрести кожаное (а дело было в первые послевоенные годы) пальто. Помочь ему взялся приятель, сельский бригадир Сысоев. Писателю удалось создать интересный образ человека, подверженного странным перепадам в настроении и поведении. Само время, кажется, глядит на нас со страниц рассказа. Писатель принял на себя функции повествователя. Очевидно, что это продиктовано определенными художественными целями. Фигуры, подобные Сысоеву, до самого последнего времени в литературе не встречались, и присутствие Булата Шалвовича в качестве действующего лица и повествователя должно было, видимо, специально подчеркнуть достоверность описанного.

Чаще же всего повествование ведется от лица кого-то из персонажей – одного или нескольких, – вполне независимых от автора. Иногда от специально введенной фигуры повествователя. Иногда от не имеющего никаких анкетных данных, вообще без видимых примет того, кто все это рассказывает.

Развертывая панораму событий, исследуя характер и судьбу персонажей произведения, писатель рассчитывает на читательское внимание. Ему важно, чтобы читатель различал, кто именно произнес-написал те или иные слова в тексте: от этого в решающей мере зависят оценки описанного, расставляются акценты, определяются масштабы и перспективы. Тем самым устанавливается один из главных объектов анализа в тексте художественного произведения, ныне чаще всего игнорируемый.

Крупнейшие филологи М. Бахтин и В. Виноградов, известные литературоведы С. Бочаров, Л. Гинзбург, Б. Корман, А. Чудаков и другие много и плодотворно поработали над проблемой автора. Здесь нет необходимости хотя бы конспективно излагать или напоминать основные положения их трудов. Важно знать главное: проблема автора – одна из ключевых на пути к пониманию специфики художественной литературы как вида искусства. Без ее глубокого понимания искусство чтения останется недоступным.

Обратимся к недавней относительно истории этого вопроса в русской литературе.

Первый же роман Ф. М. Достоевского «Бедные люди» (1845 г.) принес ему всеобщее признание. Среди читателей, восхищавшихся новым талантом, были люди, обладавшие бесспорным художественным вкусом, аналитическим умом и широким кругозором, такие, как В. Г. Белинский и Н. А. Некрасов.

В лице Достоевского приветствовали достойного продолжателя традиции автора «Мертвых душ» и «Ревизора». «Новый Гоголь явился!» – ликовал Некрасов. Действительно, тематическое, духовное, художественное родство «Бедных людей» с лучшими произведениями натуральной школы было несомненным. Макар Девушкин продолжил галерею персонажей русской литературы, начатую Самсоном Выриным и Акакием Акакиевичем. Позднее, впрочем, выяснилось, что Достоевский не просто продолжатель Гоголя. Его творчество засвидетельствовало, что русский реализм явился перед читателем в новом качестве. Отдельные элементы этого нового наблюдались уже в «Бедных людях». Именно они и объясняют появление в общем хоре– восторженных (в адрес нового Гоголя!) похвал недоуменных и настороженных ноток.

Молодой самолюбивый автор, явно раздраженный тем, что нашлись скептики, пожелавшие омрачить его торжество, в письме к брату осенью 1846 г. очень точно выявил суть и причину этих недоумений: «Не понимают, как можно писать таким слогом. Во всем они привыкли видеть рожу сочинителя; я же моей не показывал. А им невдогад, что говорит Девушкин, а не я, и что Девушкин иначе и говорить не может»[58].

Достоевский был совершенно прав. Русский читатель тех лет действительно привык, а точнее сказать – был приучен, к тому, что авторская, позиция по отношению к описываемому обычно не вызывала у него никаких сомнений, ибо, как правило, декларировалась совершенно открыто. Один из персонажей представлял alter ego автора, и читателю все было ясно. В XVIII в. это иногда делали прямолинейно, наивно: герой получал фамилию Правдин, и отношение к нему не вызывало сомнений.

А. С. Пушкин был рад заметить разность между Онегиным и собой, но все же признавался: «Мне нравились его черты…» Не было для читателя секретом ироническое отношение Пушкина к Ленскому и сердечное к Татьяне.

М. Ю. Лермонтов хотя и предупреждал о том, что «во всей книге предисловие есть первая и вместе с тем последняя вещь», ссылаясь на молодость и простодушие читающей публики, именно в предисловии разъяснил и характер Печорина и свое отношение к герою времени.

Н. В. Гоголь, будто не доверяя своему дару типизации, в конце чуть ли не каждой главы «Мертвых душ» заботился о том, чтобы его правильно поняли: «Иной и почтенный и государственный даже человек, а на деле выходит совершенная Коробочка».

И. С. Тургенев обращался к тому, кто заинтересовался его «Записками охотника»: «Дайте руку, любезный читатель, и пройдемте со мной!»

Такая позиция классиков вовсе не является признаком какой-то ограниченности, недостатка мастерства. Позиция же Достоевского не лучше и не хуже позиции Пушкина (в «Евгении Онегине») и Гоголя, Лермонтова и Тургенева, Герцена и Гончарова – она просто другая, соответствующая его мировосприятию, природе его художественного таланта. Особенности реализма Достоевского вызваны к жизни не только своеобразием его личности и дарования. Они – выражение определенных общественных потребностей.

В эпоху, когда Россия представляла собой феодально-крепостническое государство со сложившимися общественными отношениями, государство, в котором практически дремали научная и техническая мысль, когда, как писал В. Г. Белинский, «в одной только литературе, несмотря на татарскую цензуру есть еще жизнь и движение вперед», когда публика «видит в русских писателях своих единственных вождей, защитников и спасителей от мрака самодержавия, православия и народности»[59], такой способ изображения действительности, такая авторская позиция, какие использовали писатели-реалисты первой половины XIX в., были глубоко оправданы и закономерны.

Совсем иное дело – пореформенная эпоха. Это было время бурного развития общества, стремительного прогресса науки и техники, время, когда «все переворотилось и только укладывается» (Л. Толстой). Перед русской литературой появились принципиально новые задачи. Здесь нет необходимости говорить о сложном большом комплексе проблем духовного и художественного плана, вставшем перед русскими писателями. Здесь идет речь лишь об одном, хоть и важном, но частном вопросе.

Русская литература ощущала настоятельную потребность в новых подходах, новых способах исследования и изображения жизни, русский реализм искал пути освоения новой, быстро меняющейся действительности. «…Что делать, однако ж, – спрашивал Достоевский, – писателю, не желающему писать лишь в одном историческом роде и одержимому тоской по текущему? Угадывать и …ошибаться»[60].

Эти новые потребности общества и литературы почувствовал и выразил Н. Г. Чернышевский. В предисловии к неоконченному роману «Перл создания» он утверждал: «Написать роман без любви – без всякого женского лица – это вещь очень трудная. Но у меня была потребность испытать свои силы над делом, еще более трудным: написать роман чисто объективный, в котором не было бы никакого следа не только моих личных отношений – даже никакого следа моих личных симпатий. В русской литературе нет ни одного такого романа. «Онегин», «Герой нашего времени» – вещи прямо субъективные; в «Мертвых душах» нет личного портрета автора или портретов его знакомых, но тоже внесены личные симпатии автора, в них-то и сила впечатления, производимого этим романом. Мне казалось, что для меня, человека сильных и твердых убеждений, труднее всего написать так, как писал Шекспир: он изображает людей и жизнь, не высказывая, как он сам думает о вопросах, которые решаются его действующими лицами в таком смысле, как угодно кому из них. Отелло говорит «да», Яго говорит «нет» – Шекспир молчит, ему нет охоты выказывать свою любовь или нелюбовь к «да» или «нет». Понятно, я говорю о манере, а не о силе таланта… Ищите, кому я сочувствую… Вы не найдете этого»[61].

Эту мечту-замысел Чернышевского об объективном романе осуществил Достоевский. Ему удалось написать книги, в которых не показана «рожа сочинителя». Спустя полвека после его смерти, характеризуя эту особенность реализма писателя, ее определили как многоголосие. Уместнее, впрочем, было бы сказать – многоравноголосие. В эти же годы родилось известное определение М. М. Бахтина, назвавшего романы Ф. М. Достоевского полифоническими. Суть же была одна: исчез голос автора-демиурга, правящего суд и расправу, выдающего окончательные оценки, расставляющего все по своим местам так, как это ему представляется справедливым.

Не сразу и не всеми манера писателя была воспринята правильно. Читатели, привыкшие искать в книгах «alter ego» того, чья фамилия стоит на обложке, нередко заблуждались. Не раз в сознании некоторых из них мрачный образ повествователя в «Записках из подполья», например, отождествлялся с обликом самого Достоевского. В течение многих лет ему приписывались аморальные намерения и действия его героев. Критик Н. Страхов предполагал, что мысли и поступки Ставрогина из «Бесов», включая изнасилование малолетней, – это мысли и поступки самого Достоевского. Вдове писателя понадобилось приложить немало усилий, чтобы опровергнуть клевету.

Кому из четырех братьев Карамазовых отданы симпатии Достоевского? Как будто бы сомнений нет – Алеше. Об этом открыто заявлено в маленькой вводной главке к роману «От автора». Но ведь кто автор? «Братья Карамазовы» написаны не от лица Достоевского, а от лица скотопригоньевского мещанина.

Отказываясь повествовать от своего имени, давая понять читателю, что тот видит в его книгах объективное течение самой жизни, адекватное действительности, Достоевский как бы призывает его верить описанному, отбросив всякие сомнения насчет авторского произвола. И писатель достигает своей цели. Его книги производят колоссальное впечатление прежде всего картинами неотвратимого и всесторонне мотивированного развития в них жизненного процесса. Но конечно же, никто и никогда вполне не верил Достоевскому, что он лишь снимает с мира движущиеся копии, а не создает, не творит великие художественные произведения. Это противоречило бы центральной задаче, которую поставил перед собой писатель: «При полном реализме найти в человеке человека…»

Объективный полифонический характер реализма Достоевского не расходится с представлениями о тенденциозности литературы, потому что писатель может утверждать истину, открыто, от первого лица заявляя о своих симпатиях: «Я так люблю Татьяну милую мою», но писатель может утверждать истину и устами персонажа, не произнося слова «я», будь то «я» его собственное или «я» героя, что не мешает нам ощущать его позицию, видеть его ценности и в отборе жизненных фактов, и в их освещении.

Приоритет в использовании такого способа повествования, когда «рожа сочинителя» не показывается, принадлежит, однако, не Достоевскому. За 15 лет до «Бедных людей» читателю были предложены «Повести Белкина». Издатель этих повестей, укрывшись за инициалами А.П., разыграл целый спектакль. Ему будто бы доставили повести некоего И. П. Белкина. Никто из родственников Ивана Петровича ничего о нем толком сообщить не смог. Тогда издатель был вынужден обратиться к соседу Белкина по имению – помещику Р., и только тот в гениальном письме полно охарактеризовал своего друга.

Выясняется, что собственно сам Белкин повестей не сочинял. Он их лишь записал со слов разных людей. «Станционный смотритель», например, был рассказан Ивану Петровичу титулярным советником А. Г. Н.

Если не знать, для чего был разыгран весь этот спектакль, зачем Пушкин «отгородился» от читателя двумя фигурами и определенным образом оценил Белкина, почему рассказчикам дан тот или иной социальный статус и т. п., если не знать всего этого, легко ошибиться в определении цели и смысла произвет дения. В советской школе можно было часто слышать, что в «Станционном смотрителе» Пушкин защищает бедных – смотрителя и его дочь – и осуждает богатых – Минского, который увез Дуню. Трудно представить себе более грубое искажение мысли писателя. Причина ясна: все произведение воспринимается как монолог одного лица. Читатель-школьник не улавливает момента смены повествователей, а ведь «кто говорит» важно ничуть не менее, чем «что говорит». Хотя в «Повестях Белкина» и нет ничего сочиненного Иваном Петровичем, Достоевский прав совершенно: «В «Повестях Белкина» важнее всего сам Белкин». Но почему? Без ответа на все эти вышепоставленные «зачем?» и «почему?» понять произведение художественной литературы невозможно. И если бы дело было только в нерадивых школьниках?! Но ведь уже полтора столетия длятся недоразумения, которым не видно конца и которые имеют серьезные последствия.

«Старый гетман, предвидя неудачу, наедине с наперсником бранит в моей поэме молодого Карла и называет его, помнится, мальчишкой и сумасбродом: критики важно укоряли меня в неосновательном мнении о шведском короле… Как отвечать на такие критики?» – сетовал Пушкин[62].

Непонимание постоянно преследовало А. П. Чехова. Когда в 1889 г. вышла «Скучная история», судьба ее героя – профессора-медика Николая Степановича – привлекла всеобщее внимание и вызвала многочисленные толки. Писатель реагировал на некоторые из них с оправданными досадой и раздражением: «Если Вам подают кофе, то не старайтесь искать в нем пива. Если я преподношу Вам профессорские мысли, то верьте мне и не ищите в них чеховских мыслей»[63].

Сражался с подобного рода «истолкованиями» и В. В. Маяковский: «…мои язвительные слова относительно Лермонтова – о том, что у него «целые хоры небесных светил и ни слова об электрификации», изрекаемые в стихе глупым критиком, – писавший отчет в «Красной газете» о вечерах Маяковского приписывает мне, как мое собственное недотепистое мнение. Привожу это как образец вреда персонификации поэтических произведениий»[64].

Возможно по-другому сложилась бы судьба М. М. Зощенко, если в свое время ему не приписали бы «грехи» его персонажей.

Категоричен был А. П. Платонов: «Смешивать меня с моими сочинениями – явное помешательство. Истинного себя я еще никогда и никому не показывал и едва ли когда покажу»[65].

В 1965 г. в «Новом мире» впервые было опубликовано произведение М. А. Булгакова. Редакция журнала дала ему название «Театральный роман», хотя в рукописи оно было лишь одним в ряду других и неизвестно, какое выбрал бы писатель, доведись ему самому готовить книгу к изданию, тем более, что вариантов было много. Наиболее удачным, на наш взгляд, мог быть заголовок «Записки покойника». В первых же строках романа открыто заявлено:

«Предупреждаю читателя, что к сочинению этих записок я не имею никакого отношения и достались они мне при весьма странных и печальных обстоятельствах.

Как раз в день самоубийства Сергея Леонтьевича Максудова, которое произошло в Киеве весною прошлого года, я получил посланную самоубийцей заблаговременно толстейшую бандероль и письмо. В бандероли оказались эти записки…»[66].

Однако, несмотря на предупреждение, многие читатели и критики по традиции, по привычке идентифицировали автора этих записок драматурга Максудова, от имени которого ведется повествование, и писателя Булгакова. В результате возникло убеждение, что в «Театральном романе» писатель «рассчитался» со МХАТом (благо прототипы персонажей ни у кого не вызывали сомнений) за многочисленные обиды и непонимание и что для этого роман собственно и был написан. Такое умозаключение обедняет смысл романа, сводя его всего-навсего ко внутри-литературной и внутритеатральной борьбе. На самом же деле «Театральный роман» – книга широкого общественного звучания. Она одна из первых, в которых литература приступила к исследованию феномена авторитарного сознания, возникавшего в стране на рубеже 20—30-х годов и приведшего в конечном счете к торжеству тоталитаризма. Ее главная мысль – в несовместимости творчества с монопольным правом на истину кого бы то ни было – не утратила своей актуальности.

В современной русской литературе работает оригинальный мастер – Анатолий Ким. В повести «Белка» он пользуется сложными предложениями, где авторство главных и придаточных принадлежит разным лицам: «Мы сняли комнатку в доме на 2-й Мещанской улице, вернее, это я сняла комнату, поступила работать в экскурсионное бюро, а я время от времени навещал ее по вечерам… Но я снова была счастлива, потому что Митя больше не чуждался меня, привыкал к новым отношениям и стал меньше стесняться наших совместных появлений где бы то ни было – в кино, в столовой, – я шел с нею по улице рядом, а не плелся сзади, как раньше…»[67]. Обратил ли кто на это внимание? Увы!

Без ясного представления об авторстве любой, даже самой маленькой единицы художественного текста, не говоря уже о предложении или абзаце, нечего и претендовать на сколько-нибудь глубокое прочтение произведения. Искусство точной атрибуции текста, искусство различать «рожу сочинителя», хотя бы он тому и противился – прятал или маскировал, – важные компоненты читательского мастерства. Игнорирование их приводит к печальным последствиям, самое тяжкое из которых – непонимание природы, и особенностей функционирования художественной литературы с естественным и неизбежным результатом – падением интереса к чтению, к книге.


Контрольные вопросы

1. Что даёт читателю обязательная атрибуция конкретного отрезка художественного текста?

2. Татьяна Ларина вышла замуж втайне от А. Пушкина: о чём это свидетельствует?

3. Каковы могут быть отношения автора и персонажа в художественном произведении?

4. Как решается проблема автора и персонажей в «Повестях Белкина» А. Пушкина?

5. Что вы знаете об оценке критикой отношений автора и персонажей?


Жанры художественной литературы


1

Проблеме жанра в художественной литературе посвящались, посвящаются и еще будут посвящены бесчисленные исследования. И это закономерно: для ученого жанр в литературоведении – категория ключевая, для читателя, на первый взгляд, жанр – понятие абстрактное, умозрительное. Ему важно, чтобы читать было интересно, для него все жанры хороши, кроме скучного. А будет ли прочитанное социальным романом или психологической новеллой – вопрос вроде бы второстепенный. Но так думать и рассуждать может лишь читатель, не слишком искушенный. По мере роста читательского мастерства все яснее, очевиднее становится связь между содержанием и формой литературного произведения. И приходит время, когда жанр выступает той единственно возможной формой, в которой только и могло быть изложено данное содержание. Определение жанра перестает быть простым наклеиванием этикеток и превращается в творческую задачу первостепенной важности. Творческую потому, что для читателя ограничиваться расхожей формулой общего плана (социально-психологический роман, например) невозможно. Он знает или должен знать, что создание подлинно художественного произведения – это всегда и создание нового жанра. Здесь надо оговориться: в литературоведении понятие жанра фактически безразмерно. Им обозначают и род литературы (жанр эпоса, лирики, драмы), и вид (жанры романа, элегии, комедии и т. п.), и собственно жанр (социальный, философский и т. п.). Наконец, слово жанр обозначает и то, что важно читателю в первую очередь, над чем работает его творческое воображение, а именно – неповторимую индивидуальную форму изложения конкретного мастера. Роман Достоевского или поэма Твардовского – это ведь и жанровые определения. Другое дело, что на этом уровне термины допускают большую свободу, субъективность оценок, в них меньше четкости, научности. Что такое поэма сказано в справочниках, учебниках, энциклопедиях; что такое поэма Твардовского – устанавливает для себя каждый читатель, критик, литературовед, при возможном совпадении, разумеется, каких-то общих параметров.

Определение жанра прочитанного – это своего рода тест на глубину и полноту его восприятия. Читатель должен знать о существовании такого измерительного инструмента и уметь им пользоваться. В современных условиях, когда художественная литература вынуждена отстаивать свой статус как вида искусства, забота о читателе, о повышении его мастерства, его квалификации – дело первостепенной важности. Как рождается жанр? Каковы его параметры? Что дает читателю верное определение жанра? Знание ответов на эти и подобные вопросы будет содействовать повышению культуры чтения.

Первые попытки классификации литературных жанров были предприняты еще Аристотелем. С годами предложенная им система совершенствовалась, уточнялась, обогащалась. Процесс этот не закончен и не завершится, пока будет существовать художественное слово.

Итак, принято различать категории рода: эпический, лирический, драматический. Существует точка зрения, согласно которой этот ряд продолжен еще одним родом – сатирическим. Но она не получила широкого признания. Видами литературных произведений эпического рода представляются эпопея, роман, повесть, рассказ, очерк, сказка и т. п.; собственно жанрами – психологические, социальные, исторические, философские, бытовые, фантастические, приключенческие и т. п.

Видами лирического рода считаются элегия, ода, песня, послание, эпиграмма и т. п. Жанрами – философские, любовные, пейзажные, патриотические и т. п.

Произведения, совмещающие признаки лирики и эпоса, называют лиро-эпическими – баллада, поэма, роман в стихах. Виды драматического рода – трагедия, комедия, собственно драма. Их жанры – трагикомедия, водевиль, мелодрама и т. п.

Эта классификация носит самый общий первоначальный характер и в отношении к конкретным литературным произведениям нуждается в уточнении.

Бросающейся в глаза особенностью русской литературы двадцатого века является постоянное и настойчивое размывание родовых, видовых и особенно жанровых границ. Литературные произведения свободно мигрируют из разряда в разряд, приводя в отчаяние ревнителей строгих классификаций. Озадачивают писатели, обозначая свои создания неожиданными жанровыми определениями: четырехтомная «Жизнь Клима Самгина», оказывается, – повесть; «Память» В. Чивилихина – роман-эссе; «Москва-Петушки» Вен. Ерофеева – поэма и т. п. Трудно не согласиться с И. Грековой: «Мы живем в эпоху небывалого смешения жанров».

Жанр романа, например, широко известен со времен античности. Видоизменяясь, он исправно служил литературе в разные эпохи. Двадцатый век вознамерился похоронить его: «…акции личности в истории падают и вместе с ними падают влияние и сила романа…», – писал в 1922 г. О. Мандельштам в статье, которая так и называлась «Конец романа». Это умозаключение возникло в результате наблюдений за литературным процессом начала 20-х годов. Тогда считалось предпочтительным изображение народа, множеств, толпы. «Единица! Кому она нужна?» – восклицал В. Маяковский. Роман же издавна известен как жизнеописание личности. Но Мандельштам ошибся, роман не умер. Уже в те же 20-е годы он был представлен самыми разными произведениями – от «Белой гвардии» до «Дела Артамоновых».

В 60-е годы на международной конференции по проблемам романа в Москве среди выступавших опять были ученые, предрекавшие жанру скорую гибель. В декабре 1992 г. авторитетное жюри по присуждению премии Букера за лучший роман года, написанный по-русски, из пятидесяти (?!) представленных произведений предварительно отобрало книги Ф. Горенштейна, А Иванченко, В. Маканина, Л. Петрушевской, В. Сорокина, М. Харитонова. Примечательно, что некоторые из них («Лаз», «Время ночь») романами назвать можно было разве что условно. Они вполне в русле той тенденции, что явственно обозначилась с середины 80-х годов, когда в прозе получили распространение произведения небольшие по объему – рассказы и повести, по традиционной терминологии. Все это доказывает: привычные сложившиеся жанры не исчерпывают собой всего художественного многообразия современной прозы; рядом с ними (но не вместо них!) возникают новые.

Процесс рождения жанра, социальные и эстетические обстоятельства, определяющие его структуру и функции, могут быть прослежены на примере научно-художественной литературы, обретшей в двадцатом веке свое второе рождение.


2

Растущий интерес литературы к науке и ученым закономерен. Различные аспекты этой темы по-разному освещаются в литературе научно-популярной, в литературе научно-художественной и, наконец, в собственно художественной или беллетристике. Краткая литературная энциклопедия разъясняет: «Научно-художественная литература – особый род художественной литературы, рассказывающей о науке и научных исканиях»[68].

Роман В. Дудинцева «Белые одежды» рассказывает о науке и научных исканиях. Но разве это научно-художественная литература? В чем тогда ее «особость»?

Термин научно-художественная литература прочно вошел в обиход: его можно встретить в монографиях, статьях, эссе и т. п. Но что им обозначают? Что это такое – научно-художественная литература? Может быть не стоит вводить нового термина, а ограничиться еще одной тематической рубрикой? Говорят и пишут о прозе исторической, военной, деревенской. Почему же не добавить еще прозу научную!

Это тем более резонно, что в рамках традиционной поэтики собственно художественной литературы существуют произведения Л. Леонова, Д. Гранина, И. Грековой, А. Крона и других. И конечно же еще появится немало талантливых произведений о науке и научных исканиях. Внедрение термина «научная проза» могло быть делом только времени. Такое предположение позволяет провести четкую границу между художественной литературой о науке и ученых и научно-художественной литературой. У последней обнаружился свой, специфический объект изображения, собственная поэтика и жанровая природа.

Тема, науки начала широко входить в литературу с конца прошлого столетия. Это было связано с успехами в самых различных областях: таблица Менделеева, лампочка Яблочкова и Эдисона, радио Попова и Маркони, самолет Можайского и Райт и т. д., и т. п.

Л. Н. Толстой, А. П. Чехов, А. И. Куприн и многие другие писатели проявили глубокую заинтересованность в происходящем. Каждый из них мог с полным правом подписаться под словами Чехова: «К беллетристам, относящимся к науке отрицательно, я не принадлежу; и к тем, которые доходят до всего своим умом, не хотел бы принадлежать…»[69]. Но, конечно, ни масштабы, ни характер влияния научно-технических проблем на общество и литературу в те годы несравнимы с тем, что происходило на рубеже 20—30-х годов XX в. Это время Турксиба и Магнитки, время освоения Арктики, знаменитых авиационных перелетов В. Чкалова, М. Громова, М. Расковой. Это время, когда работали выдающиеся ученые – К. Э. Циолковский и СП. Королев, Н. И. Вавилов и А. Н. Туполев, В. И. Вернадский и П. Л. Капица, когда научные и технические проблемы, ранее касавшиеся немногих, вторгались в жизнь миллионов. В эти годы и возродилась научно-художественная литература, которая создавалась как усилиями ученых (В. Арсеньев, Е. Ферсман, Н. Плавильщиков и др.), так и писателей (М. Ильин, Б. Житков, В. Бианки и др.). В 20—30-е годы появились оригинальные книги, разнообразные по тематике и художественному облику: «Корень жизни» М. Пришвина, «Дерсу Узала» В. Арсеньева, «Подводные мастера» А. Палея, «Телеграмма» Б. Житкова, «Китайский секрет» Е. Данько, «Рассказ о великом плане» М. Ильина, «Соленый ветер» В. Лухманова, «Кара-Бугаз» К. Паустовского и др.

Содержание и форма научно-художественных произведений в те годы зависели от демографической структуры общества. Большинство взрослого населения активно реагировало на успехи строительства, на подвиги летчиков, полярников и т. п. Но научные проблемы по понятным причинам (в стране еще только ликвидировалась неграмотность) волновали его меньше. Зато подрастающее поколение, разделяя энтузиазм взрослых, отдавало свои симпатии и научно-художественной литературе. Поэтому именно в детских журналах и издательствах увидело свет большинство научно-художественных произведений того времени.

У истоков новой литературы стоял М. Горький: «…нам необходимо строить всю литературу для детей на принципе совершенно новом и открывающем широчайшие перспективы для образного научно-художественного мышления. …Наша книга о достижениях науки и техники должна давать не только конечные результаты человеческой мысли и опыта, но вводить читателя в самый процесс исследовательской работы, показывая постепенно процесс преодоления трудностей и поиска верного метода»[70].

Горький выявил главное: только возникновение нового принципа мышления дало право говорить о существовании научно-художественной литературы. Ведь отдельные научно-художественные книги появились еще в античные времена (Лукреций, Светоний). К их авторам, правда, всегда относились несколько снисходительно, считая, что их творения «не дотягивают» до уровня подлинно художественной литературы. Достаточно вспомнить, что Бальзак отказывал в праве называться писателем не кому-нибудь, а Дидро.

Советская научно-художественная литература не была только детской. Она сразу начала освоение сложных проблем, связанных с вторжением науки и техники в повседневный быт человека.

Новые сферы жизни, новые конфликты, новые характеры, видоизменение традиционного литературного материала привели к появлению новых героев, новых приемов сюжетосложения; поиск в области композиции и языка – к возникновению новых жанров.

Изучая монографические исследования литературного процесса 20—30-х годов, соответствующие разделы в многотомных «Историях литературы», в многочисленных вузовских учебниках и учебных пособиях, нельзя не обратить внимания на то обстоятельство; что рассмотрение проблем научно-художественной литературы занимает в них непропорционально малое место. Но дело не только в том, что говорится мало, что разговор этот носит обзорно-перечислительный характер, – хуже, что значение научно-художественной литературы для развития литературного процесса, ее место в ней остаются неоцененными. Это тем более досадное упущение, что в научно-художественной литературе отразились как многие кардинальные проблемы развития общества, так и существенные черты искусства слова.

О теоретических проблемах научно-художественной литературы писали главным образом ее создатели – М. Ильин, В. Агапов, Д. Данин и др. Ими сделано многое. Однако сегодня ощущается настоятельная необходимость, с одной стороны, более глубокого и тщательного изучения истории научно-художественной литературы, а с другой – осмысление содержания и уточнения границ основных теоретических понятий, которыми оперирует научно-художественная литература. Д. Данин прав: «…нуждается в развитии и эстетика научно-художественной литературы. Никто этим всерьез пока не занимается. Оттого и столько путаницы»[71].

Первоочередной задачей, безусловно, является определение специфики жанра научно-художественной литературы.


3

Пишущие о научно-художественной литературе сходятся на том, что объектом изображения в ней является история научного открытия, решение научно-технической проблемы, а главным героем – научные искания. На первый взгляд, подобное утверждение выводит научно-художественную литературу за рамки искусства, поскольку его объектом был и остается человек. Но справедливо замечено, что в научно-художественной литературе самая форма исследования человека своеобразна:

«…человек не остается за бортом научно-художественной литературы даже тогда, когда ее произведения по всем внешним признакам безлюдны.

…Населенные или безлюдные, научно-художественные книги рассказывают о разуме и воле познающего человека в действии. В разных планах, на разные лады они всякий раз говорят нам об эйнштейновской драме идей. Так, если рассказы о том, что делает человека человеком – существом, в котором природа дошла до самопознания, если рассказы об этом не человековедение, то что же они такое? И что такое тогда само человековедение?»[72]

Именно в особенных принципах изображения человека и следует в первую очередь искать жанровую специфику научно-художественной литературы. Она раскрывает пафос научного поиска. Те моменты, что совершенно необходимы, чтобы в деталях понять историю и сущность открытия или изобретения, более или менее полно представить себе процесс научного поиска в его причинно-следственных связях, – а именно в этом чаще всего видят свою задачу авторы научно-популярных произведений, – могут быть пропущены в научно-художественном сочинении. У художника иная цель и другие средства, чем у историка и популяризатора. Он показывает картины, где наиболее ярко запечатлелись столкновения идей и характеров, главные, по его мнению, моменты научного поиска. Не исключено при этом, что с точки зрения самой науки и ее истории эти моменты могут быть оценены по-другому.

Автор научно-художественных книг – не летописец науки, он ее поэт. Читателя в таком произведении привлекает не только материал сам по себе, но и позиция автора. Ему интересна личность повествователя, именно его понимание, освещение, компоновка материала.

У художника, который воссоздает картину научного поиска, далеко не всегда возникает необходимость подробно, в деталях, рассказывать о многочисленных его участниках. Именно здесь на помощь автору и приходит вымысел, без которого нельзя представить процесс создания научно-художественного произведения.

Слово «научная» в термине научно-художественная указывает не только на содержание, но и на форму. Знакомство с логикой научного мышления не проходит для художника бесследно. С этой позиции само словосочетание – научно-художественная – сначала представляется оксюмороном. В самом деле, научная значит предельно точная, объективная, основанная на фактах, документах. Художественная же, – возникшая с помощью фантазии, воображения, вымысла, субъективная, свободная от точных границ и рамок. Но именно в преодолении этого противоречия, этой кажущейся несовместимости раскрывается особенность научно-художественной литературы.

Научная истина, безусловно, – истина объективная. Процесс ее постижения, большей частью, – процесс тоже объективный. Художника же интересует еще и субъективный взгляд на эти объективные обстоятельства. Его цель – помочь читателю увидеть факт, событие, научный поиск еще и глазами персонажа, и глазами автора.

Специфику научно-художественной литературы не следует определять в зависимости от освещения нравственных проблем, возникающих в мире людей науки. Исследование таких проблем возможно и в научно-популярной, и в собственно художественной литературе. Для ученого в его работе в основном безразлично, кем, когда и при каких обстоятельствах была открыта или доказана та или иная научная истина, на которую он опирается, совершая очередной шаг вперед в своей научной области.

Для художника в его работе ценность такой научной истины еще и в том, кем, для чего и как она была открыта. В научно-художественной литературе исследуется нравственный и социальный смысл научного поиска. Авторы научно-художественных книг воспевают ценность научных знаний о человеке и мире, радость творчества, поэзию познания, исследовательского поиска. Пафос научно-художественной литературы близок гуманистическому пафосу искусства вообще. Ее специфика – в материале. О науке и ученых могут писать и пишут и популяризаторы, и публицисты, и художники. В рамках научно-художественной литературы писатель исследует конкретный нравственный и социальный аспект темы.

Ее специфика – в приемах раскрытия характера. В научно-художественном произведении персонаж, как правило, выполняет вспомогательную служебную функцию, что не мешает автору при необходимости создавать впечатляющие художественные образы. В книге Д. Данина о Нильсе Боре яркий, запоминающийся характер героя подчинен задаче показать развитие и противоборство идей в атомной физике. Специфика научно-художественной литературы – в особенных приемах сюжетосложения и композиции.

Оценка научно-художественной литературы как феномена мировой культуры подтверждает прогнозирующий характер искусства. Появлению теории относительности, разработке новых космогонических представлений, расцвету физики микромира предшествовало возникновение модернизма.

Научно-художественная литература явилась провозвестником переживаемой человечеством научно-технической революции. Процесс становления жанра научно-художественной литературы может быть прослежен на примере «Золотой розы» К. Г. Паустовского.


4

Давно замечено, что у книг, как и людей, есть своя судьба. Сегодня, когда прошло около пятидесяти лет со дня появления «Золотой розы», можно с уверенностью говорить, что судьба этой книги сложилась несчастливо. Во-первых, она осталась неоконченной, хотя в силу структурных особенностей, присущих крупным жанрам у Паустовского, это обстоятельство особого значения не имеет: каждая глава повести относительно самостоятельна. Во-вторых, «Золотая роза» вышла в свет в октябре 1955 г. – не вовремя. Паустовский, как и некоторые его современники, рассчитывал, что процесс, начавшийся после смерти И. Сталина и названный оттепелью, будет необратимым и быстро прогрессирующим. Этим надеждам, однако, несмотря на XX съезд КПСС, не суждено было сбыться: обсуждение книги В. Дудинцева «Не хлебом единым», события вокруг «Доктора Живаго» Б. Пастернака, резкая критика в адрес альманахов «Литературная Москва» и «Тарусские страницы» и т. п. показали, что оснований для оптимизма мало. Та степень внутренней свободы, раскованности, которую позволил себе писатель в «Золотой розе», еще не могла быть принята и оценена по достоинству. Те общечеловеческие гуманистические идеалы, вне служения которым Паустовский не мыслил себе деятельности художника, еще не получили широкого признания в обществе, только-только начавшем освобождаться от ледникового мышления тоталитаризма. Среди немногочисленных прижизненных критических отзывов о «Золотой розе» не было Ни одного безоговорочно признававшего победу писателя на одном из главных направлений его творчества. Речь идет, конечно же, не о панегириках. Но нельзя было снова, в который раз, не вспомнить его идущий от сердца вопль: «Когда мы перестанем требовать от автора всеобъемлющих высказываний и бесконечного повторения того, что всем давно известно и не требует никаких доказательств? Зачем ставить автору те задачи, каких он сам себе не ставил? Это по меньшей мере бессмысленно»[73].

Замечено, что написав книгу, Паустовский подчас не спешил с публикацией, как бы ожидая подходящей общественной ситуации. «Романтики», написанные в 1916–1923 гг., были опубликованы впервые в 1935 г. Дело в том, что, напечатав свой первый рассказ в 1912 г., широкого общественного признания писатель добился только через двадцать лет. Можно предположить, что он решился на публикацию «Романтиков» на волне своего первого крупного успеха, вызванного «Кара-Бугазом», в обстановке, когда только что был распущен РАПП и готовился Первый съезд советских писателей.

Интересно, что первой публикации рассказов «Старый повар» и «Ручьи, где плещется форель» была предпослана заметка, в которой сообщалось, что рукописи этих рассказов будто бы были найдены на чердаке старого дома в городе Трубчевске[74]. В 1962 г. вышла в свет книга Паустовского «Потерянные романы», в которую вошли главы из «Коллекционера» (1930) и «Дыма отечества» (1944).

Конечно, все эти литературные мистификации с находками и потерями преследовали определенную цель. Сложность общественной и литературной обстановки тех лет требовала осторожности и предусмотрительности. Думается, что и «Золотая роза» не один год пролежала в столе, ожидая своего часа.

В-третьих, значение «Золотой розы» в полной мере не осознано по сию пору. Причины ясны. Спрос на творчество, творческие искания, творческую личность еще недавно был минимальным. Пафос уникальной книги Паустовского оказывался не созвучным времени. Нынче искусство освобождается от узко тенденциозных, заранее заданных подходов к оценке содержания и формы художественного произведения, возвращается к подлинным, вечным ценностям, к истинному гуманизму в первую очередь. В новых условиях «Золотая роза» незаменима, бесценна, особенно для молодых людей, только начинающих приобщаться к творческому восприятию искусства.

Складывается впечатление, что Паустовский специально подготавливал общественное мнение к восприятию «Золотой розы». За два года до ее публикации, в сентябре 1953 г., в журнале «Знамя» была напечатана статья «Поэзия прозы»: «Довольно давно, еще до войны я начал работать над книгой о том, как пишутся книги. Война прервала работу примерно на половине». Далее в статье писатель рассказывал об источниках книги, доказывал ее право на существование: «Работа писателей заслуживает гораздо большего, чем простое объяснение. Она заслуживает того, чтобы была найдена и вскрыта величайшая, подчас трудно передаваемая поэзия писательства – его скрытый пафос, его страсть и сила, его своеобразие, наконец, удивительнейшее его свойство, заключающееся в том, что писательство, обогащая других, больше всего обогащает, пожалуй, самого писателя, самого мастера. Нет в мире работы более увлекательной, трудной и прекрасной!.. В своей еще не до. конца написанной книге я больше всего хотел передать эти исключительные свойства писательской работы, бросающей свет на все стороны человеческого духа и человеческой деятельности»[75].

Обратимся сначала к истории «Золотой розы».. Сын писателя В. К. Паустовский утверждал: «…замысел этой книги возник у отца очень давно. Я впервые услышал о нем чуть ли не в то военное лето. Только название у книги первоначально предполагалось иное – «Железная роза». Связано оно было с другим прологом, в котором главным действующим лицом был не парижский мусорщик, а русский кузнец, отковавший из железа замечательную розу с тонкими лепестками. Мне этот вариант нравился больше, и совсем не потому, что он был связан с «родной почвой».

Привлекало сравнение – удивительная роза сделана из самого простого материала, идущего на гвозди и подковы.

Так и со словами. Они одни и те же – и в обыденной речи, и в волшебстве стиха. Потом отец увлекся мыслью о золотой пыли, и место кузнеца занял Жан Шамет»[76].

Оба они, отец и сын, не называя конкретной даты, говорят, что работа над «Золотой розой» началась «очень давно». Вряд ли точная дата вообще может быть указана. Название «Железная роза» мелькало еще в выступлениях Паустовского на обсуждениях «Кара-Бугаза» в 1932–1933 гг. в ответах на вопрос о творческих планах (см. «Знание – сила», 1933, № 11–12; «Красный библиотекарь», 1933, № 3) и др. С того же времени началась публикация в печати материалов о творческом процессе: «Документ и» вымысел» («Наши достижения», 1933, № 1); «Как я работаю над своими книгами» (М., 1934); «Рождение книги» («Детская литература», 1936, № 8) и др.; литературных портретов: «О книге капитана Лухманова «Соленый ветер» («Детская и юношеская литература», 1933, № 11); «Об Э. Багрицком» («Литературная газета», 1935, 15 февраля); «Крепкая жизнь (об А. С. Новикове-Прибое)» («Литературная газета», 1936, 20 марта); а также литературных портретов М. Горького, Р. Киплинга и О. Уайльда.

В «Романтиках» и «Блистающих облаках» (1929) затрагиваются проблемы писательского труда. Даже в «Кара-Бугазе», повести куда как далекой от литературных забот, Паустовский находит возможность сказать и о Пушкине, и о своем стремлении как можно ббльше людей «приохотить к писательству», и о чисто технических деталях художественного мастерства. О книгах более позднего времени и говорить не приходится: все они в большей или меньшей степени касаются круга проблем, поставленных в «Золотой розе». Даже произведение, не связанное с проблемами искусства, у него может начаться парадоксальным образом: «Каждому писателю нет-нет да и захочется написать рассказ совершенно вольно, не думая ни о каких «железных» правилах и «золотых» законах, написанных в учебниках литературы»[77].

В. Г. Белинский писал о том, как важно определить главную идею художника, пафос его творчества. Такой идеей, пронизывающей всю деятельность Паустовского – и прозаика, и публициста, и критика, – была высокогуманная идея выявления и утверждения прекрасного в жизни и искусстве.

С этих позиций все им написанное, все тома его сочинений: романы, повести, рассказы, пьесы, сказки, статьи, эссе и т. д. представляются одной большой книгой. Изменялся объект исследования: человек, природа, произведения искусства, – цель оставалась той же:

Сотри случайные черты —
И ты увидишь: мир прекрасен[78].

«Золотая роза» исследует особенности творческого процесса художника как одного из возможных средств достижения этой цели, на что указывает ее эпиграф: «Всегда следует стремиться к прекрасному». Решению этой задачи служит и отбор материала, и его расположение.

Паустовский как-то заметил о «Золотой розе»: «Она насквозь автобиографична и могла бы быть одной из частей «Повести о жизни»[79]. К этому следует только добавить, что «Повесть о жизни», как и «Золотая роза», осталась неоконченной и также писалась не в сроки, указанные под ее частями («Далекие годы» – 1946, «Беспокойная юность» – 1954 и т. д.), а всю жизнь. Что такое «Романтики», как не часть «Повести о жизни»? Уже в 1937 г., за девять лет до появления в печати «Далеких годов», писатель обнародовал план «Повести о жизни» (см. журнал «Детская литература», 1937, № 22).

Таким образом, творческая история «Золотой розы» неотделима от эволюции Паустовского как художника, и ее появление свидетельствует только о том, что завершился какой-то этап многолетнего процесса, который в самой книге назван «кристаллизацией замысла» и который продолжается, пока художник жив. Считать, что «Золотая роза» – это запись разговоров в Литературном институте, где Паустовский некоторое время работал, сделанная задним числом (а такие мнения бытовали), – неправомерно.

Серьезным препятствием на пути «Золотой розы» к широкому читателю оказался ее жанр. Он останавливал своей непривычностью, непохожестью на «обычные» литературные произведения, отсутствием сквозной сюжетной линии, персонажа, цементирующего отдельные главы.

За несколько месяцев до публикации Паустовский объявил: «…работаю над книгой «Золотая роза», жанр которой затрудняюсь определить»[80]. Сразу вспомнилась его двадцатилетней давности реплика по поводу «Кара-Бугаза»: «Я затрудняюсь сказать, что это – повесть, очерки или путевые записки, так как в книге есть элементы разных жанров»[81].

В воспоминаниях Л. Левицкого воспроизводится мнение Константина Георгиевича о книге Ю. Олеши «Ни дня без строчки», несомненно родственной «Золотой розе»: «…новый ли это жанр, не знаю, – новый жанр ведь появляется не тогда, когда писатель думает: дай-ка я напишу нечто новое и небывалое по форме. Ему надо сказать что-то важное, он пишет, зачеркивает, бьется, мучается, места себе не находит, истерзанный, ставит последнюю точку, отчаиваясь, что книга не получается. Тут-то и выясняется, что это и есть новый жанр. Жанров ведь куда больше, чем критики считают»[82].

Критика и по отношению к «Золотой розе» оказалась непроницательной. Сойдясь во мнении-, хотя и по разным причинам, что книга не удовлетворяет читателя, критики пытались сузить ее диапазон, предостеречь от возможных «ошибок» в ее оценке: «Как это ни интересно само по себе, здесь однако, все сведено к чистой технологии, даже и намека нет на то, как технология связана с идейной проблематикой»[83].

Характерные черты догматической критики: присваивать себе право представительствовать от имени читателя и бесцеремонно разрывать содержание и форму художественного произведения! Е. Старикова назвала «Золотую розу» «своеобразным комментарием автора к своим произведениям»[84]; В. Романенко посчитал Паустовского «блестящим популяризатором эстетики»[85]. Многие именуют ее просто повестью, есть и такое определение – «эссеистический цикл новелл»[86].

Процесс поисков подходящего определения еще не завершен. Его стимулирует то обстоятельство, что жанр важен не сам по себе, а как действенное средство постижения замысла создателя. Изучение «Золотой розы» в рамках научно-художественной литературы на сегодняшнем этапе развития литературного процесса, думается, наиболее плодотворно.

Специфика научно-художественной литературы достаточно своеобразна и многопланова. Главный герой ее произведений – научные, творческие искания, что отнюдь не выводит ее за рамки искусства, чей главный объект – человек. Способы изображения человека в научно-художественной литературе непохожи на традиционные. В «Золотой розе» главный герой – творческие искания писателя. Принципиальное значение имеет заявление Паустовского на первой же странице: «Книга эта не является ни теоретическим исследованием, ни тем более руководством. Это просто заметки о моем понимании писательства и моем опыте»[87].

Вспомним цитированное выше признание писателя об автобиографическом характере «Золотой розы». Главы книги могут представляться невнимательному читателю разрозненными, а их соседство случайным. На самом деле они представляют целостное органическое единство, которое создается лирической фигурой автора. «Золотая роза» – взволнованная исповедь человека, влюбленного в свое дело и справедливо считающего, что «…труд художника слова ценен не только конечным своим результатом – хорошим произведением, но и тем, что самая работа писателя над проникновением в духовный мир человека, над языком, сюжетом, образом открывает для него и для окружающих большие богатства, заключенные в том же языке, в образе; что эта работа должна заражать людей жаждой познания и понимания и глубочайшей любовью к человеку и к жизни. Иначе говоря, не только литература, а самое писательство является одним из могучих факторов, создающих человеческое счастье»[88].

«Золотая роза» – это книга об искусстве творить. Речь, разумеется, идет не о предписаниях и правилах, руководствуясь которыми каждый желающий сможет стать художником. Речь идет о философии творчества, об общих законах и особенностях труда писателя, знание коих поможет и творцу, и, что особенно важно, читателю.

Искусство творческого чтения – не механическое воспроизведение заученного, а сотворчество – единственно возможный путь постижения литературного произведения, максимально приближающий к замыслу автора. Учить искусству сотворчества трудно. Но другого способа приобщить читателя к сокровищам мысли и духа, которые хранит художественная литература, – не существует.

Чтение «Золотой розы», безусловно, окажет самое благотворное влияние на уровень читательского восприятия, но влияние опосредованное и сугубо индивидуальное. К сожалению, на практике «Золотую розу» сплошь и рядом растаскивают по частям, используя ее главы как дополнительный иллюстративный материал. В этом еще не было бы беды, если бы предварительно она воспринималась как целостное художественное произведение, если бы сначала разъяснялась природа ее жанра. Увы! Этого не происходит.

С давних пор бытует убеждение, что наука и искусство – порождение разных стихий, что они противостоят друг другу как части оксюморона: образ и постулат, свободный полет воображения и расчет, порыв вдохновения и строгая логика. Но столь же давно высказывались и сомнения в истинности подобных суждений, и возражения против того, что художнику, дескать, знания не нужны, поскольку талант свое возьмет и так.

«Я хочу, чтобы люди не видели войны там, где ее нет, – настаивал А. П. Чехов, – знания всегда пребывали в мире. И анатомия, и изящная словесность имеют одинаково знатное происхождение, одни и те же цели, одного и того же врага – черта, и воевать им положительно не из-за чего. Борьбы за существование у них нет. Если человек знает учение о кровообращении, то он богат, если к тому же выучивает историю религии и романс «Я помню чудное мгновенье», то становится не беднее, а богаче, – стало быть, мы имеем дело только с плюсами. Поэтому гении никогда не воевали, а в Гете рядом с поэтом прекрасно уживался естественник.

Воюют же не знания, не поэзия с анатомией, а заблуждения, т. е. люди»[89].

В конце 20-х годов, когда некоторые писатели все еще пытались брать «нутром» и эпитет «нутряной» был похвалой, Паустовский шел своим путем.

Уже в начале его творческого пути критика засвидетельствовала: «Высокое уважение к технике, к знанию, к точным наукам – одна из черт Паустовского как писателя, выделяющая его из ряда советских писателей»[90].

Корпус идей «Золотой розы» складывался исподволь и вместил в себя размышления разных и многих лет. Вначале, когда молодая еще тогда советская литература искала свои пути в искусстве, когда еще дозволялось «сметь свое суждение иметь» и «литературу факта» сменял «социальный заказ», а крайности «интуитивистов» уступали место ожесточению «неистовых ревнителей» и т. д., и т. п., – в повседневной суете утрачивалось подчас то, что, по мнению Паустовского, было главным: «Наша эпоха необычайна. Я бы назвал ее стратосферической, настолько она выше всех эпох в истории человечества. Литература нашего времени должна быть также стратосферической. Она должна быть высокой, и за эту чистоту и высоту нашей литературы должен бороться каждый из нас»[91].

Для самого Паустовского этот долг реализовался в его борьбе за высокий и чистый облик советского писателя: за его нравственность, его поэтику, за его эрудицию. Не следует забывать, в какой политической, общественной, литературной обстановке (30-е годы!) пытался художник следовать этим своим принципам. Этапом здесь оказалась сформулированная им к концу 30-х годой мысль о соотношении науки и искусства:

«Крупные ученые всегда были в известной мере поэтами. Они остро чувствовали поэзию познания, и, может быть, этому чувству они были отчасти обязаны смелостью своих обобщений, дерзостью мысли, своими открытиями. Научный закон почти всегда извлекается из множества отдельных и подчас как будто очень далеких друг от друга фактов при помощи мощного творческого воображения. Оно создало и науку, и литературу. И на большой глубине во многом совпадают между сабой творческое воображение хотя бы Гершеля, открывшего величественные законы звездного неба, и творческое воображение Гете, создавшего «Фауста».

Истоки творчества – и научного, и литературного – во многом одинаковы. Объект изучения – жизнь во всем ее многообразии – один и тот же и у науки, и у литературы.

Настоящие ученые и писатели – кровные братья, Они одинаково знают, что прекрасное содержание жизни равно проявляется как в науке, так и в искусстве»[92].

В статье об одном из своих любимых прозаиков Пришвине Паустовский утверждал, что «в любой области человеческого знания заключается бездна поэзии. Поэтам давно надо было бы это понять»[93].

Для самого Паустовского неиссякаемый источник познания, кладовая счастья – природа. Когда вы читаете его великолепные описания пейзажей, то чувствуете и понимаете, что сделаны они не на голом энтузиазме, не на одних восторгах. За ними стоит и глубокое знание предмета: ботаники, метеорологии, астрономии, зоологии, географии, краеведения, орнитологии, фольклора, – и мастерство в использовании изобразительных возможностей русского языка.

Требования, предъявляемые Паустовским к эрудиции писателя, очень высоки, но убедительно обоснованы потребностями нелегкого труда: «…знание всех смежных областей искусства – поэзии, живописи, архитектуры, скульптуры и музыки – необыкновенно обогащает внутренний мир прозаика и придает особую выразительность его прозе. Последняя наполняется светом и красками живописи, емкостью и свежестью слов, свойственными поэзии, соразмерностью архитектуры, выпуклостью и ясностью линий скульптуры и ритмом и мелодичностью музыки.

Все это добавочные богатства прозы, как бы ее дополнительные цвета. Я не верю писателям, не любящим поэзию и живопись. В лучшем случае это люди с несколько ленивым и высокомерным умом, в худшем – невежды.

Писатель не может пренебрегать ничем, что расширяет его видение мира, конечно, если он мастер, а не ремесленник, если он создатель ценностей, а не обыватель, настойчиво высасывающий благополучие из жизни…»[94] Чтобы оценить духовное богатство, создаваемое художником, читатель и сам должен многое знать и чувствовать: «Мощь, мудрость и красота литературы открываются во всей широте только перед человеком просвещенным и знающим»[95].

Ради воспитания такого человека и написана «Золотая роза». Паустовский прав, указывая на необходимость изучения философии искусства, выявления общих закономерностей в творческом процессе мастеров слова.

«Золотая роза» – это лиро-эпическая научно-художественная повесть. Лиро-эпическая потому, что огромный разнородный фактический материал о том, как работает писатель, объединен и проникнут личным – Паустовского – пафосом, вдохновенным убеждением в необыкновенной важности писательского труда, его выборе предметов для разговора и их расположения, его оценок собратьев по перу. В каждой строке «Золотой розы» звучит голос Паустовского, и вся она в целом – страстный монолог писателя о деле всей его жизни.

Произведения мастеров литературы, как правило, содержат взгляды и оценки их создателей, выраженные более или менее отчетливо, с разной степенью лиричности. Но сквозь личное, индивидуальное всегда просвечивает общее, закономерное. На страницах «Золотой розы» этот личный элемент не препятствует возникновению образа писателя, каким он должен быть, каким его хотели бы видеть многие.

Это отнюдь не литературный портрет Паустовского, а фигура, в которой отразились общие представления о создателях художественной литературы, об индивидуальных и общественных ипостасях личности писателя, абстрагированных от конкретного мастера.

«Золотая роза» относится к научно-художественным произведениям потому, что точные научные сведения отобраны и расположены в нем в соответствии с художественной концепцией, суть которой Паустовский раскрыл в своем выступлении на обсуждении книги:

«Как каждый писатель, я хотел показать все так, как я это чувствовал и не повторять тех мест, которые уже известны…?

Книга главным образом обращена не к писателям, а к читателям, к простому миллионному читателю…

Для чего я писал эту книгу? У меня была одна мысль, которая владела мной: показать всю силу, все великолепие и могущество литературы, которое мы сами может быть не сознаем, и поднять на законную недосягаемую высоту звание писателя»[96].

Повторение глагола «показать» убедительно свидетельствует о художественной задаче книги. Об этом же говорит и образ писателя, возникающий на страницах «Золотой розы».

Прежде чем перейти к разговору о специфике этой художественности, необходимо упомянуть о месте книги Паустовского в литературном процессе. Одной из первых она ответила назревшей потребности как общества, так и литературы. Интерес к творческой лаборатории писателей стал характерной приметой литературной жизни 50—60-х годов, времени «оттепели». Вслед за «Золотой розой» книги о писательстве опубликовали Ю. Олеша, В. Катаев, И. Штейн, Р. Гамзатов, В. Панова, С. Антонов, А. Бек и многие другие. На страницах ряда литературно-художественных журналов постоянной стала рубрика «Писатели о своей работе». Издательство «Советская Россия» предприняло выпуск серии книг – «Писатели о творчестве». Заметно возрос интерес к научным исследованиям в области психологии художественного творчества: вышли книги А. Илиади, Б. Мейлаха, Т. Наполовой, О. Никифоровой и других авторов. К концу 60-х годов появились научные сборники «Художественное восприятие», «Содружество наук и тайны творчества», была переведена книга М. Арнаудова «Психология литературного творчества».

Эти процессы стали следствием изменений в общественно-политической ситуации, происшедших после XX съезда КПСС, с одной стороны, и начинавшейся в стране научно-технической революцией – с другой. Увлекала перспектива проникновения в тайны творчества, моделирования творческого процесса. В спорах на эту тему горячо обсуждалась возможность искусственно выращивать таланты, хотя и тогда было ясно, что если это даже и осуществимо, гораздо важнее другое – знание общих законов творчества помогает полнее понять художника, повышает общую культуру человека. Попутно выяснилась весьма важная вещь: знакомство с творческой лабораторией писателя способно» предупредить ошибки в оценках художественных книг. Настало время и обстоятельного разговора о «Золотой розе», который по разным причинам тогда так и не состоялся. Об этом можно пожалеть, имея в виду поколения читателей, обделенных необходимыми знаниями. Но сама «Золотая роза» за все прошедшие годы не потеряла ни своей актуальности, ни своего значения и должна занять достойное место в репертуаре современного читателя.

Усвоив верное представление о ней как о целостном художественном произведении, можно, как бы приблизив ее к глазам, разглядеть и оценить отдельные части этой повести-цикла, отдельные фрагменты мозаики, образующей картину.

Ключевым, жанрообразующим моментом в «Золотой розе» следует признать рассуждения автора о языке художественной литературы. В книге рассмотрен широкий круг вопросов: о ритме прозы, об особенностях функционирования поэтической речи, о соотношении языка народного и языка литературного и т. п. В 30– 40-е годы, когда в язык советской литературы в изобилии стали проникать метастазы новояза, Паустовский чуть ли не в одиночку публично отстаивал языковые открытия и достижения русской классики. Не устарели его взгляды и по сей день.

Писатель был убежден: когда идет работа над языком, дело не только в удачных находках. Почти каждое русское слово поэтично, и задача художника в том, чтобы найти необходимый ракурс, подобрать нужный контекст, отчего примелькавшееся, полустертое от частого употребления слово вдруг заиграет какими-то свежими красками, повернется новыми неожиданными гранями. Но прошли годы, прежде чем он смог с уверенностью сказать: «…я узнал наново – на ощупь, на вкус, на запах – много слов, бывших до той поры хотя и известными мне, но далекими и непережитыми. Раньше они вызывали только один скудный образ. А вот теперь оказалось, что в каждом таком слове заложена бездна живых ббразов»[97].

В «Золотой розе» писатель раскрывает перед читателем эту «бездну живых образов» в словах «родник – родина – народ», «заря», «свей», «зарница» и др. Кладовая бесценных языковых сокровищ распахивается перед ценителями. Великолепно названа глава – «Алмазный язык», великолепен гоголевский эпиграф к ней: «Дивишься драгоценности нашего языка…»

Паустовский с восторгом и воодушевлением пишет о волшебных свойствах нашей речи: «С русским языком можно творить чудеса. Нет ничего такого в жизни и нашем сознании, что нельзя было бы передать русским языком. Звучание музыки, спектральный блеск красок, игру света, шум и тень садов, неясность сна, тяжкое громыхание грозы, детский шепот и шорох морского гравия. Нет таких звуков, красок, образов и мыслей – сложных и простых, – для которых не нашлось бы в нашем языке точного выражения»[98].

Что же помогает художнику отыскать необходимый ракурс, заставить слово обнаружить свои скрытые свойства?

Паустовский считает, что «…существует своего рода закон воздействия писательского слова на читателя. Если писатель, работая, не видит за словами того, о чем он пишет, то и читатель ничего не увидит за ними. Но если писатель хорошо видит то, о чем пишет, то самые простые и даже стертые слова приобретают новизну, действуют на читателя с разительной силой и вызывают у него те мысли, чувства и состояния, какие писатель хотел ему передать. В этом, очевидно, и заключается тайна так называемого подтекста»[99].

Борьба Паустовского за чистоту и поэтичность русской речи может быть предметом специального исследования. Писатель многократно выступал в печати в связи с дискуссиями о языке, которые вела общественность, обеспокоенная засилием «канцелярита» и «речевого мусора»:

«Дурной язык – следствие невежества, потери чувства родной страны, отсутствия вкуса к жизни. Поэтому борьба за язык должна начаться со всеобщей борьбы за подлинное повышение культуры, за власть разума, за истинное разностороннее образование…

Наш язык – наш меч, наш свет, наша любовь, наша гордость! Глубоко прав Тургенев, сказавший, что такой великий язык мог быть дан только великому народу»[100].

В представлении Паустовского работа писателя над языком имеет как бы две стороны: выбор слова и «реставрация» его в определенном контексте. Слишком мало читателей знают пока об этой второй, но важной стороне творческого процесса. В этом плане трудно переоценить «Золотую розу». Научно-художественный жанр с его мозаичной композицией и цикличной структурой оказался наилучшим образом приспособленным для исследования творческого процесса художника. Книга появилась на стыке таких серьезных научных дисциплин, как эстетика, литературоведение, психология творчества. Талант Паустовского позволил с помощью художественного образа высветить сложный научный материал как бы изнутри. В этой книге «животворящее начало», воображение мощно стимулирует работу интеллекта и трудно провести грань между наукой и искусством: они образовали в «Золотой розе» нерасторжимое единство, источник, помогающий читателю формировать собственные убеждения, вырабатывать свои взгляды, критерии, приемы в отношении к бесценному дару культуры – художественной литературе.

Искусство должно прикоснуться к каждому человеку и позвать его к совершенству. Паустовский верит: «Есть в каждом сердце струна. Она обязательно отзовется даже на слабый призыв прекрасного»[101]. Лучше всего об этом сказано в «Золотой розе».

* * *

Похоже, что в наши дни возобладали иные представления об истинных ценностях жизни.

Стоит ли удивляться депутатским требованиям об изгнании литературы из школы? Капля камень долбит. Прецедент состоялся. Отбиваться чем дальше, тем будет труднее. А тут еще некоторые доктора и кандидаты наук «открыли» новую область литературоведения. В издательстве «Олимп, АСТ» в Москве в 1997 г. вышел первый солидный девятисотстраничный том «Шедевры мировой литературы в кратком изложении. Сюжеты и характеры».

Читателю на первой же странице разъясняют: «Перед Вами не просто справочное издание, но и книга для чтения. (Неправда – это не книга для чтения, а шпаргалка!) (Выделено мной. – Л.К.) Краткие пересказы, естественно, не могут заменить первоисточников (тогда зачем было все затевать?), но могут дать целостное и живое представление о них» (а вот это – злонамеренная ложь!).

Наслаждаться бунинской «Жизнью Арсеньева»?! Услужливые составители предлагают Вам трехстраничный компактбук. Содержание «Доктора Живаго» изложено на 5 страницах; «Мастера и Маргариты» – на 6; «12 стульев» – на 4; «Петр Первый» – 4 страницы. Продолжать нет смысла: далее «Котлован» – на 2 страницах, «Школа для дураков» – на 2 и т. п. О каком «целостном и живом» представлении в этом случае может идти речь! И ведь спрос есть. На полках библиотек уже стоят фолианты в роскошных обложках, пересказавшие из мировой литературы все, что можно было пересказать на радость современным митрофанушкам! Ни «Илиаду» читать не надо, ни «Гамлета», ни «Войну и мир»! Воистину ученые составители не ведают, что творят.

Учитель словесности, овладевший искусством творческого чтения, начинающий или опытный, постоянно находится в мучительном состоянии: он решает проблему выбора. Казалось бы, что же мучиться? Вот программа, где сказано, что преподавать и как. Но ведь никакая программа не в состоянии учесть бесконечное разнообразие писательских и ученических (читательских) индивидуальностей. А нужно затронуть каждую душу! Особенно тяжело начинающему литератору. Иное дело – опытный преподаватель. Материал отобран, приемы апробированы. Он и сам как-то не замечает, что преподает не программную, а «свою» литературу. Ему уже не страшны никакие «научные открытия» и компьютерные новации. Он понял, что есть две составляющие в его учебном процессе: художественный мир произведения искусства и внутренний мир ученика, и он – единственно возможный в школе посредник между ними, от которого зависит, войдут эти миры в контакт или нет. Опытный учитель уже узнал, что преподавание литературы должно основываться не на одних эмоциях, а на серьезных теоретических знаниях.

Вот и приходится выкраивать время еще и на изучение теоретико-литературных знаний, в первую очередь в старших классах. Хорошее знание терминов, которыми оперирует та или иная наука, всегда было одним из самых кратких путей к постижению ее содержания, целей и закономерностей. Познав истину, читатель, можно надеяться, уже не поддастся на дешевые уловки.

Руководствуясь этими соображениями, целесообразно завершить разговор об искусстве читать художественные книги кратким словарем основных литературоведческих понятий и терминов, хотя и не совсем обычным.

Пять разделов, из которых состоит этот словарь («Сюжет и композиция», «Язык художественной литературы», «Основы стиховедения», «Литературный процесс», «Общие литературоведческие понятия и термины»), концентрируют термины каждый по конкретному разделу литературоведения. Опыт показал, что работа с таким словарем значительно упрощает и облегчает восприятие материала, особенно по теории литературы. Это немаловажно для тех, кто приобретает навыки чтения художественного текста как произведения искусства.

При составлении были использованы «Словарь русского языка в четырех томах» под редакцией А. П. Евгеньевой, «Литературный энциклопедический словарь», «Словарь иностранных слов», «Лексикон русской литературы двадцатого века» В. Казака, «Поэтический словарь» А. Квятковского, «Словари литературоведческих терминов» Л. Тимофеева и Н. Венгерова, «Русские писатели 20 века» и др. Необходимо заметить, что многие термины и понятия подверглись редактированию, иные были сформулированы заново, обновлен иллюстративный материал.


Контрольные вопросы

1. Почему для читателя необходимо правильно определять жанр читаемого произведения?

2. Что вы знаете о многозначности термина «жанр»?

3. Какова существующая классификация жанров?

4. В чем своеобразие жанра научно-художественной литературы?

5. Язык и жанр в книге К. Паустовского «Золотая роза», их взаимосвязи.


Краткий словарь основных литературоведческих понятий и терминов


1. Сюжет и композиция

АНТИТЕЗА – противопоставление характеров, событий, поступков, слов. Может быть использована на уровне деталей, частностей («Черный вечер, белый снег» – А. Блок), а может служить приемом создания всего произведения в целом. Таково противопоставление двух частей стихотворения А. Пушкина «Деревня» (1819), где в первой рисуются картины прекрасной природы, мирной и счастливой, а во второй – по контрасту – эпизоды из жизни бесправного и жестоко угнетенного русского крестьянина.

АРХИТЕКТОНИКА – взаимосвязь и соразмерность основных частей и элементов, составляющих литературное произведение.

ДИАЛОГ – разговор, беседа, спор двух или нескольких персонажей произведения.

ЗАВЯЗКА – элемент сюжета, означающий момент возникновения конфликта, начала событий, изображенных в произведении.

ИНТЕРЬЕР – композиционное средство, воссоздающее обстановку в помещении, где происходит действие.

ИНТРИГА – движение души и действия персонажа, имеющие целью поиски смысла жизни, истины и др., – своеобразная «пружина», движущая действие в драматическом или эпическом произведении и сообщающая ему занимательность.

КОЛЛИЗИЯ – столкновение противоположных взглядов, стремлений, интересов персонажей художественного произведения.

КОМПОЗИЦИЯ – построение художественного произведения, определенная система в расположении его частей. Различаются композиционные средства (портреты действующих лиц, интерьер, пейзаж, диалог, монолог, в том числе внутренний) и композиционные приемы (монтаж, символ, поток сознания, самораскрытие персонажа, взаимораскрытие, изображение характера героя в динамике или в статике). Композиция обусловливается особенностями таланта писателя, жанром, содержанием и целью произведения.

КОМПОНЕНТ – составная часть произведения: при его анализе, например, может идти речь о компонентах содержания и компонентах формы, иногда взаимопроникающих.

КОНФЛИКТ – столкновение мнений, позиций, характеров в произведении, движущее, подобно интриге и коллизии, его действие.

КУЛЬМИНАЦИЯ – элемент сюжета: момент наивысшего напряжения в развитии действия произведения.

ЛЕЙТМОТИВ – главная мысль произведения, неоднократно повторяемая и подчеркиваемая.

МОНОЛОГ – пространная речь действующего лица в литературном произведении, обращенная в отличие от монолога внутреннего к окружающим. Примером внутреннего монолога может служить первая строфа романа А. Пушкина «Евгений Онегин»: «Мой дядя самых честных правил…» и т. д.

МОНТАЖ – композиционный прием: составление произведения или его раздела в одно целое из отдельных частей, отрывков, цитат. Примером может служить книга Евг. Попова «Прекрасность жизни».

МОТИВ – один из компонентов художественного текста, часть темы произведения, чаще других приобретающая символическое значение. Мотив дороги, мотив дома и т. п.

ОППОЗИЦИЯ – вариант антитезы: противодействие, противопоставление взглядов, поведения персонажей на уровне характеров (Онегин – Ленский, Обломов – Штольц) и на уровне понятий («венок – венец» в стихотворении М. Лермонтова «Смерть поэта»; «казалось – оказалось» в рассказе А. Чехова «Дама с собачкой»).

ПЕЙЗАЖ – композиционное средство: изображение в произведении картин природы.

ПОРТРЕТ – 1. Композиционное средство: изображение внешности персонажа – лицо, одежда, фигура, манера поведения и т. п.; 2. Литературный портрет – один из прозаических жанров.

ПОТОК СОЗНАНИЯ – композиционный прием, используемый в основном в литературе модернистских направлений. Область его применения – анализ сложных кризисных состояний духа человека. Мастерами «потока сознания» признаны Ф. Кафка, Дж. Джойс, М. Пруст и др. В отдельных эпизодах этот прием может использоваться и в реалистических произведениях – Артем Веселый, В. Аксенов и др.

ПРОЛОГ – внесюжетный элемент, описывающий события или участвующих лиц перед началом действия в произведении («Снегурочка» А. Н. Островского, «Фауст» И. В. Гете и др.).

РАЗВЯЗКА – элемент сюжета, фиксирующий момент разрешения конфликта в произведении, итог развития событий в нем.

РЕТАРДАЦИЯ – композиционный прием, задерживающий, останавливающий или возвращающий вспять развитие действия в произведении. Осуществляется включением в текст различного рода отступлений лирического и публицистического характера («Повесть о капитане Копейкине» в «Мертвых душах» Н. Гоголя, автобиографические отступления в романе А. Пушкина «Евгений Онегин» и т. п.).

СЮЖЕТ – система, порядок развития событий в произведении. Его основные элементы: пролог, экспозиция, завязка, развитие действия, кульминация, развязка; в отдельных случаях возможен эпилог. Сюжет раскрывает в произведении причинно-следственные связи в отношениях между персонажами, фактами и событиями. Для оценки различного рода сюжетов могут быть использованы такие понятия, как интенсивность сюжета, «бродячие» сюжеты.

ТЕМА – предмет изображения в произведении, его материал, указывающий место и время действия. Главная тема, как правило, конкретизируется тематикой, т. е. совокупностью частных, отдельных тем.

ФАБУЛА – последовательность развертывания событий произведения во времени и в пространстве.

ФОРМА – определенная система художественных средств, раскрывающая содержание литературного произведения. Категории формы – сюжет, композиция, язык, жанр и т. д. Форма как способ существования содержания литературного произведения.

ХРОНОТОП – пространственно-временная организация материала в художественном произведении.

ЦЕНТОН – прием использования автором цитат из произведений других писателей и поэтов:


Лысый с белой бородою – И. Никитин

Старый русский великан – М. Лермонтов

С догарессой молодою – А. Пушкин

Упадает на диван – Н. Некрасов


Используется чаще всего в произведениях постмодернистских:

Под ним струя,
Но не лазури,
Над ним амбре —
Ну нету сил.
Он, все отдав литературе,
Сполна плодов ее вкусил.
Гони, мужик, пятиалтынный,
И без нужды не раздражай.
Свободы сеятель пустынный
Сбирает скудный урожай.
И. Иртеньев

ЭКСПОЗИЦИЯ – элемент сюжета: обстановка, обстоятельства, положения действующих лиц, в которых они находятся до начала действия в произведении.

ЭПИГРАФ – пословица, цитата, чье-либо высказывание, помещаемое автором перед произведением или его частью, частями, призванное указать на его замысел: «…Так кто ж ты наконец? Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Гете. «Фауст» – эпиграф к роману М. Булгакова «Мастер и Маргарита».

ЭПИЛОГ – элемент сюжета, описывающий события, происшедшие после окончания действия в произведении (иногда через многие годы – И. Тургенев. «Отцы и дети»).


2. Язык художественной литературы

АЛЛЕГОРИЯ – иносказание, разновидность метафоры. Аллегория фиксирует условный образ: в баснях лиса – хитрость, осел – глупость и т. п. Аллегория используется также в сказках, притчах, сатире.

АЛЛИТЕРАЦИЯ – выразительное средство языка: повторение одинаковых или однородных согласных звуков с целью создать звуковой образ:

И он по площади пустой
Бежит и слышит за собой —
Как будто грома грохотанье —
Тяжело-звонкое скаканье
По потрясенной мостовой…
А. Пушкин

АНАФОРА – выразительное средство языка: повторение в начале стихотворных строк, строф, абзацев одних и тех же слов, звуков, синтаксических конструкций.

Всей бессонницей я тебя люблю,
Всей бессонницей я тебе внемлю —
О ту пору, как по всему Кремлю
Просыпаются звонари…
Но моя река– да с твоей рекой,
Но моя рука – да с твоей рукой
Не сойдутся. Радость моя, доколь
Не догонит заря зари.
М. Цветаева

АНТИТЕЗА – выразительное средство языка: противопоставление резко контрастных понятий и образов: Ты и убогая, // Ты и обильная, // Ты и могучая, // Ты й бессильная, // Матушка Русь! (Я. Некрасов).

АНТОНИМЫ – слова с противоположными значениями; служат для создания ярких контрастных образов:

Полюбил богатый – бедную,
Полюбил ученый – глупую,
Полюбил румяный – бледную,
Полюбил хороший – вредную,
Золотой – полушку медную.
М. Цветаева

АРХАИЗМЫ – устаревшие слова, обороты речи, грамматические формы. Служат в произведении для воссоздания колорита ушедшей эпохи, определенным образом характеризуют персонаж. Могут придавать языку торжественность: «Красуйся, град Петров, и стой, неколебимо, как Россия», а в иных случаях – иронический оттенок: «Сей отрок в Магнитогорске грыз гранит науки в колледже и с Божьей помощью закончил оный успешно».

БЕССОЮЗИЕ – выразительное средство языка, ускоряющее темп речи в произведении: «Мчатся тучи, вьются тучи; // Невидимкою луна // Освещает снег летучий; // мутно небо, ночь мутна» (А. Пушкин).

ВАРВАРИЗМЫ – слова из чужого языка. С их помощью может быть воссоздан колорит конкретной эпохи («Петр Первый» А. Н. Толстого), охарактеризован литературный персонаж («Война и мир» Л. Н. Толстого). В отдельных случаях варваризмы могут быть объектом полемики, иронии (В. Маяковский. «О «фиасках», «апогеях» и прочих неведомых вещах»).

ВОПРОС РИТОРИЧЕСКИЙ – выразительное средство языка: утверждение в форме вопроса, не предполагающего ответа:

Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? Жалею ли о чем?
М. Лермонтов

ВОСКЛИЦАНИЕ РИТОРИЧЕСКОЕ – выразительное средство языка; обращение, служащее целям повышения эмоциональности, создает обычно настроение торжественное, приподнятое:

О, Волга! Колыбель моя!
Любил ли кто тебя, как я?
Н. Некрасов

ВУЛЬГАРИЗМ – пошлое, грубое слово или выражение.

ГИПЕРБОЛА – чрезмерное преувеличение свойств предмета, явления, качества с целью усилить впечатление.

От любо?ви твоей вовсе не излечишься,
сорок тысяч других мостовых любя.
Ах, Арбат мой, Арбат,
ты мое отечество,
никогда до конца не пройти тебя.
Б. Окуджава

ГРАДАЦИЯ – выразительное средство языка, с помощью которого постепенно усиливаются или ослабляются изображаемые чувства и мысли. Например, в поэме «Полтава» А. Пушкин так характеризует Мазепу: «что он не ведает святыни; // что он не помнит благостыни; // что он не любит ничего; // что кровь готов он лить как воду; // что презирает он свободу; // что нет отчизны для него». Основой градации может служить анафора.

ГРОТЕСК – художественный прием гиперболизированного нарушения пропорций изображаемого, причудливого соединения фантастического и реального, трагического и комического, прекрасного и безобразного и т. п. Гротеск может быть использован на уровне стиля, жанра и образа: «И вижу: // Сидят людей половины. // О, дьявольщина! // Где же половина другая?» (В. Маяковский).

ДИАЛЕКТИЗМЫ – слова из общего национального языка, употребляющиеся в основном в определенной местности и использующиеся в литературных произведениях для создания местного колорита или речевой характеристики персонажей: «Нагульнов пустил своего маштака наметом и остановил его сбочъ кургана» (М. Шолохов).

ЖАРГОН – условный язык небольшой социальной группы, отличающийся от общенародного языка главным образом лексикой: «Язык письма был изыскан, но вместе с тем сдобрен хорошей дозой морского жаргона… каким изъясняются матросы и бродяги» (К. Паустовский).

ЗАУМНЫЙ ЯЗЫК – результат эксперимента, которым главным образом увлекались футуристы. Цель его – отыскать соответствие между звучанием слова и значением и освободить слово от его обычного смысла: «Бобэоби пелись губы. // Вээоми пелись взоры…» (В. Хлебников).

ИНВЕРСИЯ – изменение порядка слов в предложении с целью выделить значение какого-либо слова или придать необычное звучание фразе в целом: «С большака перешли на отрезок холста // Бурлаков этих репинских ноги» (Дм. Кедрин).

ИРОНИЯ – тонкая скрытая насмешка: «Он пел поблеклый жизни цвет // Без малого в осьмнадцать лет» (А. Пушкин).

КАЛАМБУР – остроумная шутка, основанная на омонимах или использовании разных значений одного слова:

Область рифм – моя стихия
И легко пишу стихи я.
Без раздумья, без отсрочки
Я бегу к строке от строчки.
Даже к финским скалам бурым
Обращаюсь с каламбуром.
Д. Минаев

ЛИТОТА – изобразительное средство языка, построенное на фантастическом преуменьшении предмета или его свойств: «Ваш шпиц, прелестный шпиц, // Не более наперстка» (А. Грибоедов).

МЕТАФОРА – слово или выражение, употребленные в переносном значении. Изобразительное средство языка, основанное на неявном сравнении. Основные виды метафор – аллегория, символ, олицетворение: «Гамлет, мысливший пугливыми шагами…» (О. Мандельштам).

МЕТОНИМИЯ – художественное средство языка: замена названия целого названием части (или наоборот) на основании их сходства, близости, смежности и т. п.: «Что с вами, синий свитерок, // В глазах тревожный ветерок?» (А. Вознесенский).

НЕОЛОГИЗМ – 1. Слово или выражение, созданные автором литературного произведения: А. Блок – надвьюжный и др.; В. Маяковский – громадье, молоткастый и т. п.; И. Северянин – сверкальная и др.; 2. Слова, приобретшие со временем новое дополнительное значение – спутник, телега и т. п.

ОБРАЩЕНИЕ РИТОРИЧЕСКОЕ – ораторский прием, выразительное средство языка; слово или группа слов, называющие того, к кому обращена речь, и содержащие призыв, требование, просьбу: «Слушайте, товарищи потомки, // агитатора, горлана, главаря» (В. Маяковский).

ОКСЮМОРОН – эпитет, употребленный в значении, противоположном определяемым словам: «скупой рыцарь», «живой труп», «слепящая тьма», «грустная радость» и т. п.

ОЛИЦЕТВОРЕНИЕ – прием метафорического перенесения черт живого на неживое: «Река играет», «Дождь идет», «Тополь тяготится одиночеством» и т. п. Многозначный характер олицетворения раскрывается в системе других художественных средств языка.

ОМОНИМЫ – слова, звучащие одинаково, но имеющие разные значения: коса, печь, брак, некогда и др. «И не заботился. о том, // Какой у дочки тайный том // Дремал до утра под подушкой» (А. Пушкин).

ОНОМАТОПЕЯ – звукоподражание, имитация природных и бытовых звуков:

Кулеш в котле клохтал.
Под ветром кренились
Крылья красные костра.
Е. Евтушенко
Полночной порою в болотной глуши
Чуть слышно, бесшумно шуршат камыши.
К. Бальмонт

ПАРАЛЛЕЛИЗМ – изобразительное средство языка; сходное симметричное расположение элементов речи, в соотношении создающее гармоничный художественный образ. Параллелизм часто встречается в устном народном творчестве и в Библии. В художественной литературе параллелизм может использоваться на уровне словесно-звуковом, ритмическом, композиционном: «Черный ворон в сумраке нежном, // Черный бархат на смуглых плечах» (А. Блок).

ПЕРИФРАЗ – изобразительное средство языка; замена понятия описательным оборотом: «Унылая пора! Очей очарованье!» – осень; «туманный Альбион» – Англия; «Певец Гяура и Жуана» – Байрон и т. д.

ПЛЕОНАЗМ (греч. «pleonasmos» – излишество) – выразительное средство языка; повторение близких по смыслу слов и оборотов: грусть-тоска, жили-были, плачет – слезами обливается и т. п.

ПОВТОРЕНИЯ – стилистические фигуры, синтаксические конструкции, основанные на повторе слов, несущих особую смысловую нагружу. Виды повторений – Анафора, Эпифора, Рефрен, Плеоназм, Тавтология и др.

РЕФРЕН – выразительное средство языка; периодическое повторение законченного в смысловом отношении отрывка, обобщающего мысль, выраженную в нем:

Горный король на далеком пути
– Скучно в чужой стороне. —
Деву-красавицу хочет найти.
– Ты не вернешься ко мне. —
Видит усадьба на мшистой горе.
– Скучно в чужой стороне. —
Кирстэн-малютка стоит на дворе.
– Ты не вернешься ко мне. – <…>
К. Бальмонт

СИМВОЛ (одно из значений) – разновидность метафоры, сравнение обобщающего характера: у М. Лермонтова «парус» – символ одиночества; у А. Пушкина «звезда пленительного счастья» – символ свободы и т. д.

СИНЕКДОХА – изобразительное средство языка; вид Метонимии, основанной на замене названия целого названием его части. Иногда синекдоху называют «количественной» метонимией. «Невеста нынче пошла несмышленная» (А. Чехов).

СРАВНЕНИЕ – изобразительное средство языка; создание образа путем сопоставления уже известного с неизвестным (старого с новым). Сравнение создается с помощью специальных слов («как», «будто», «точно», «словно»), формы творительного падежа или сравнительных форм прилагательных:

А сама-то величава,
Выплывает, будто пава;
А как речь-то говорит,
Словно реченька журчит.
А. Пушкин

ТАВТОЛОГИЯ – выразительное средство языка; повторение однокоренных слов.

Где ж этот дом с оторвавшейся ставнею,
Комната с пестрым ковром на стене?
Милое-милое, давнее-давнее
Детство мое вспоминается мне.
Д. Кедрин

ТРОПЫ – слова, употребляемые в переносном значении. Видами тропов являются Метафора, Метонимия, Эпитет и др.

УМОЛЧАНИЕ – выразительное средство языка. Речь героя прерывается с целью активизации воображения читателя, призванного восполнить пропущенное. Обозначается, как правило, многоточием:

Что со мною?
Отец… Мазепа… казнь – с мольбою
Здесь, в этом замке мать моя —
А. Пушкин

ЭВФЕМИЗМ – выразительное средство языка; описательный оборот, меняющий оценку предмета или явления.

«Наедине я назвал бы его лжецом. В газетной заметке употребил бы выражение – легкомысленное отношение к истине. В парламенте – выразил бы сожаление, что джентльмен плохо информирован. Можно было бы добавить, что за такую информацию люди получают по физиономии» (Д. Голсуорси «Сага о Форсайтах»).

ЭПИТЕТ – изобразительное средство языка; красочное определение предмета, позволяющее выделить его из целого ряда таких же и обнаружить авторскую оценку описываемого. Виды эпитета – постоянный, оксюморон и др.: «Белеет парус одинокий…».

ЭПИФОРА – выразительное средство языка; повторение слов или словосочетаний в конце стихотворных строк. Эпифора – редкая форма в русской поэзии:

Записка – я тебя люблю!
Опушка – я тебя люблю!
Зверюга – я тебя люблю!
Разлука – я тебя люблю!
В. Вознесенский


3. Основы стиховедения

АКРОСТИХ – стихотворение, у которого начальные буквы каждого стиха по вертикали образуют слово или фразу:

Ангел лег у края небосклона,
Наклонясь, удивляется безднам.
Новый мир был темным и беззвездным.
Ад молчал. Не слышалось ни стона.
Алой крови робкое биенье,
Хрупких рук испуг и содроганье,
Миру снов досталось в обладанье
Ангела святое отраженье.
Тесно в мире! Пусть живет, мечтая
О любви, о грусти и о тени,
В сумраке предвечном открывая
Азбуку своих же откровений.
Н. Гумилев

АЛЕКСАНДРИЙСКИЙ СТИХ – система двустиший; шестистопный ямб с рядом парных стихов по принципу чередования мужских и женских пар: ааББввГГ…

Случились вместе два Астронома в пиру
а
И спорили весьма между собой в жару:
а
Один твердил: земля, вертясь, круг Солнца ходит,
Б
Другой, что Солнце все с собой планеты водит:
Б
Один Коперник был, другой слыл Птоломей,
в
Тут повар спор решил усмешкою своей.
в
Хозяин спрашивал: «Ты звезд теченье знаешь?
Г
Скажи, как ты о сем сомненье рассуждаешь?»
Г
Он дал такой ответ: «В том, что Коперник прав,
д
Я правду докажу, на Солнце не бывав.
д
Кто видел простака из поваров такова,
Е
Который бы вертел очаг кругом жаркова?»
Е
М. Ломоносов

Александрийский стих использовался главным образом в высоких классицистических жанрах – трагедиях, одах и т. п.

АМФИБРАХИЙ (греч. «amphi» – кругом; «Ьгаспу» – краткий; буквальный перевод: «с двух сторон краткий») – трехсложный размер с ударением на 2-м, 5-м, 8-м, 11-м и т. д. слогах.

Жил малень / кий мальчик
Был ростом / он с пальчик.
Лицом был / красавчик, —
Как искры / глазенки,
Как пух во / лосенки…
В. А. Жуковский (двустопный амфибрахий)

АНАПЕСТ (греч. «anapaistos» – отраженный назад) – трехсложный размер с ударением на 3-м, 6-м, 9-м, 12-м и т. д. слогах.

Ни страны, / ни погос / та
Не хочу / выбирать.
На Василь / евский ос /тров
Я приду / умирать.
И. Бродский (двустопный анапест)

АССОНАНС – неточная рифма, основанная на созвучии корней слов, а не окончаний:

Студенту хочется послушать Скрябина,
И вот полмесяца живет он скрягою.
Е. Евтушенко

АСТРОФИЧЕСКИЙ ТЕКСТ – текст стихотворного произведения, не разбитый на строфы (Н. А. Некрасов «Размышления у парадного подъезда» и др.).

БАНАЛЬНАЯ РИФМА – часто встречающаяся, примелькавшаяся рифма; звуковой и смысловой трафарет. «…Рифм в русском языке слишком мало. Одна вызывает другую. «Пламень» неминуемо тащит за собою «камень». Из-за «чувства» выглядывает непременно «искусство». Кому не надоели «любовь» и «кровь», «трудный» и «чудный», «верный» и «лицемерный» и проч.» (А. Пушкин «Путешествие из Москвы в Петербург»).

БЕДНАЯ РИФМА – в ней созвучны лишь ударные гласные: «вблизи» – «земли», «она» – «душа» и т. д. Иногда бедную рифму называют «достаточной» рифмой.

БЕЛЫЙ СТИХ – стих без рифмы:

Из наслаждений жизни
Одной любви музыка уступает;
Но и любовь мелодия…
А. Пушкин

В русской поэзии белый стих появился в XVIII в. (В. Тредиаковский), в XIX в. использовался А. Пушкиным («Вновь я посетил…»),

М. Лермонтовым («Песня про царя Ивана Васильевича…»), Н. Некрасовым («Кому на Руси жить хорошо») и др. В XX в. белый стих представлен в творчестве И. Бунина, Саши Черного, О. Мандельштама, А. Тарковского, Д. Самойлова и др.

БРАХИКОЛОН – односложный стих, используемый для передачи энергичного ритма или как шуточная форма.

Лоб —
Мел.
Бел
Гроб.
Спел
Поп.
Сноп
Стрел —
День
Свят!
Склеп
Слеп
Тень —
В ад!
В. Ходасевич. «Похороны»

БУРИМЕ – 1. Стихотворение на заданные рифмы; 2. Игра, состоящая в составлении таких стихотворений. В процессе игры выполняются следующие условия: рифмы должны быть неожиданными и отличаться разнообразием; их нельзя не изменять, ни переставлять.

ВЕРЛИБР – свободный стих. В нем могут отсутствовать метр, рифма. Верлибр – стих, в котором единицей ритмической организации (строка, Рифма, Строфа) выступает интонация (напев в устном исполнении):

Я лежал на вершине горы,
Я был окружен землей.
Заколдованный край внизу
Все цвета потерял, кроме двух:
Светло-синий,
Светло-коричневый там, где по синему камню
писало перо Азраила,
Вкруг меня лежал Дагестан.
А. Тарковский

ВНУТРЕННЯЯ РИФМА – созвучия, из которых одно (или оба) находятся внутри стиха. Внутренняя рифма бывает постоянной (появляется в цезуре и определяет границу между полустишьями) и нерегулярной (разбивает стих на отдельные ритмические неравные и непостоянные группы):

Если рея, пропадая,
Цепенея и блистая
Вьются хлопья снежные. —
Если сонно, отдаленно
То с упреком, то влюбленно,
Звуки плачут нежные.
К. Бальмонт

ВОЛЬНЫЙ СТИХ – разностопный стих. Преобладающий размер вольного стиха – ямб с длиной стиха от одной до шести стоп. Эта форма удобна для передачи живой разговорной речи и поэтому используется преимущественно в баснях, стихотворных комедиях и драмах («Горе от ума» А. С. Грибоедова и др.).

Крестья / не, вы / шед из / терпень / я 4-стоп.
От ра / зорень / я, 2-стоп.
Что реч / ки им / и ру / чейки 4-стоп.
При во / допо / лье при / чиня / ли, 4-стоп.
Пошли / просить / себе / упра / вы у / Реки, 6-стоп.
В ко / тору / ю ручь / и реч / ки те / впада / ли 6-стоп.
И. Крылов

ВОСЬМИСТИШИЕ – строфа из восьми стихов с определенным способом рифмовки. Подробнее см. Октава. Триолет.

ГЕКЗАМЕТР – шестистопный дактиль, излюбленный размер древнегреческой поэзии:

Сын Громовержца и Леты – Феб, царем прогневленный
Язву на воинство злую навел: погибали народы.
Гомер. Илиада; пер. Н. Гнедича

Или

Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила.
Дева печально сидит, праздный держа черепок.
Чудо! Не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой,
Дева, над вечной струей, вечно печальна сидит.
А. Пушкин

ГИПЕРДАКТИЛИЧЕСКАЯ РИФМА – созвучие, в котором ударение падает на четвертый и далее слог от конца стиха:

Идет, Балда, покрякивает,
А поп, завидя Балду, вскакивает…
А. Пушкин

ДАКТИЛИЧЕСКАЯ РИФМА – созвучие, в котором ударение падает на третий слог от конца стиха:

Я, Матерь Божия, ныне с молитвою
Пред твоим образом, ярким сиянием,
Не о спасении, не перед битвою
Не с благодарностью иль покаянием,
Не за свою молю душу пустынную,
За душу странника в свете безродного…
М. Ю. Лермонтов

ДАКТИЛЬ – трехсложный размер с ударением на 1-м, 4-м, 7-м, 10-м и т. д. слогах:

Близился / сизый за / кат
Воздух был / нежен и / хмелен,
И оту / маненный / сад
Как-то о / собенно / зелен.
И. Анненский (3-стопный дактиль)

ДВУСТИШИЕ – 1. Строфа из двух стихов с парной рифмой:

Бледно-синий загадочный лик
На увядшие розы поник.
И светильники гроб золотят
И прозрачно струится их чад…
И. Бунин

2. Вид лирики; законченное стихотворение из двух стихов:

От других мне хвала – что зола,
От тебя и хула – похвала.
А. Ахматова

ДОЛЬНИК (Паузник) – стихотворный размер на грани силлабо-тонического и тонического стихосложения. Основан на ритмическом повторении сильных (см. Икт) и слабых мест, а также переменных пауз между ударными слогами. Диапазон междуиктовых интервалов колеблется от 0 до 4-х безударных. Длина стиха определяется количеством ударных в строке. В широкое употребление дольник входит в начале XX в.:

Осень поздняя. Небо открытое,
И леса сквозят тишиной.
Прилегла на берег размытый
Голова русалки больной.
А. Блок (трехударный дольник)

ЖЕНСКАЯ РИФМА – созвучие, в котором ударение падает на второй слог от конца стиха:

Эти скудные селенья,
Эта скудная природа
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа!
Ф. И. Тютчев

ЗЕВГМА (с древнегреч. буквально «связка», «мост») – указание на общность различных поэтических форм, литературных направлений, видов искусства (см.: Бирюков СЕ. Зевгма: Русская поэзия от маньеризма до постмодернизма. – М., 1994).

ИКТ – сильный ритмообразующий слог в стихе.

КАТРЕН – 1. Наиболее распространенная в русской поэзии строфа, состоящая из четырех стихов: «Во глубине сибирских руд» А. Пушкина, «Парус» М. Лермонтова, «Что ты жадно глядишь на дорогу» Н. Некрасова, «Портрет» Н. Заболоцкого, «Снег идет» Б. Пастернака и др. Способ рифмовки может быть парным (аабб), кольцевым (абба), перекрестным (абаб); 2. Вид лирики; стихотворение из четырех строк преимущественно философского содержания, выражающее законченную мысль:

До убедительности, до
 Убийственности – просто:
Две птицы вили мне гнездо:
Истина – и Сиротство.
М. Цветаева

КЛАУЗУЛА – группа заключительных слогов в стихотворной строке.

ЛИМЕРИК – 1. Твердая форма строфы; пятистишие с двойным созвучием по принципу рифмовки аабба. В литературу лимерик как вид шуточного стихотворения, повествующего о необычном происшествии, ввел английский поэт Эдвард Лир:

Жил один старичок из Марокко,
Видел он удивительно плохо.
– Это ваша нога?
– Сомневаюсь слегка, —
Отвечал старичок из Марокко.

2. Литературная игра, заключающаяся в составлении аналогичных шуточных стихотворений; при этом лимерик должен обязательно начинаться со слов: «Жил-был…», «Жил один старичок…» и т. д.

ЛИПОГРАММА – стихотворение, в котором не употребляется какой-то определенный звук. Так, в стихотворении Г. Р. Державина «Соловей во сне» отсутствует звук «р»:

Я на холме спал высоком,
Слышал глас твой, соловей;
Даже в самом сне глубоком
Внятен был душе моей:
То звучал, то отдавался,
То стенал, то усмехался
В слухе издалече он, —
И в объятиях Каллисты
Песни, вздохи, клики, свисты
Услаждали сладкий сон. <…>

МАКАРОНИЧЕСКАЯ ПОЭЗИЯ – поэзия сатирической или пародийной направленности; комический эффект достигается в ней смешением слов из разных языков и стилей:

Вот в дорогу я пустилась:
В город Питер дотащилась
И промыслила билет
Для себя э пур Анет,
И пур Харитон ле медик
Сюр ле пироскаф «Наследник»,
Погрузила экипаж,
Приготовилась в вояж <…>
И. Мятлев («Сенсации и замечания г-жи Курдюковой за границею дан л'етранже»)

МЕСОСТИХ – стихотворение, в котором буквы в середине строки по вертикали образуют какое-либо слово.

МЕТР – определенная ритмическая упорядоченность повторов внутри стихотворных строк. Видами метра в силлабо-тоническом стихосложении являются двухсложные (см. Хорей, Ямб), трехсложные (см. Дактиль, Амфибрахий, Анапест) и др. стихотворные размеры.

МЕТРИКА – раздел стиховедения, изучающий ритмическую организацию стиха.

МОНОРИМ – стихотворение, использующее одну рифму:

Когда будете, дети, студентами,
Не ломайте голов над моментами,
Над Гамлетами, Лирами, Кентами,
Над царями и над президентами,
Над морями и над континентами,
Не якшайтесь там с оппонентами,
Поступайте хитро с конкурентами,
А как кончите курс эминентами
И на службу пойдете с патентами —
Не глядите на службе доцентами
И не брезгуйте, дети, презентами! <…>
А. Апухтин

МОНОСТИХ – стихотворение, состоящее из одного стиха.

I
Всевыразительность есть ключ миров и тайн.
II
Любовь огонь, и кровь огонь, и жизнь огонь, мы огненны.
К. Бальмонт

МОРА – в античном стихосложении единица времени для произнесения одного краткого слога.

МУЖСКАЯ РИФМА – созвучие, в котором ударение падает на последний слог стиха:

Мы вольные птицы; пора, брат, пора!
Туда, где за тучей белеет гора,
Туда, где синеют морские края,
Туда, где гуляем лишь ветер… да я!
А. Пушкин

ОДИЧЕСКАЯ СТРОФА – строфа из десяти стихов со способом рифмовки АбАбВВгДДг:

О, вы, которых ожидает
Отечество от недр своих
И видеть таковых желает,
Каких зовет от стран чужих.
О, ваши дни благословенны!
Дерзайте ныне ободренны
Раченьем вашим показать,
Что может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать.
М. В. Ломоносов («Ода на день восшествия на всероссийский престол ея величества государыни-императрицы Елисаветы Петровны. 1747 г»)

ОКТАВА – строфа из восьми стихов с тройным созвучием благодаря рифмовке абабабвв:

Гармонии стиха божественные тайны
Не думай разгадать по книгам мудрецов:
У брега сонных вод, один бродя, случайно,
Прислушайся душой к шептанью тростников,
Дубравы говору: их звук необычайный
Прочувствуй и пойми… В созвучии стихов
Невольно с уст твоих размерные октавы
Польются, звучные, как музыка дубравы.
А. Майков

Октава встречается у Байрона, А. Пушкина, А. К. Толстого и др. поэтов.

ОНЕГИНСКАЯ СТРОФА – строфа, состоящая из 14 стихов (АбАбВВг-гДееДжж); создана А. Пушкиным (роман «Евгений Онегин»). Характерной приметой онегинской строфы является обязательное употребление четырехстопного ямба.

Пускай слыву я старовером,
Мне все равно – я даже рад:
Пишу Онегина размером:
Пою, друзья, на старый лад.
Прошу послушать эту сказку!
Ее нежданную развязку
Одобрите, быть может, вы
Склоненьем легким головы.
Обычай древний наблюдая,
Мы благодетельным вином
Стихи негладкие запьем,
И пробегут они, хромая,
За мирною своей семьей
К реке забвенья на покой. <…>
М. Лермонтов (Тамбовская казначейша)

ПАЛИНДРОМ (греч. «palindromos» – бегу назад), или ПЕРЕВЕРТЕНЬ – слово, фраза, стих, одинаково читающиеся как слева направо, так и справа налево. На палиндроме может быть построена целая поэма (В. Хлебников «Уструг Разина», В. Гершуни «Тать» и др.):

Хилее дух – худее лих,
хитер (особо ссоре тих).
Те – в сваре Вии. Вера в свет.
В. Пальчиков

ПЕНТАМЕТР – пятистопный дактиль. Употребляется в сочетании с гекзаметром как элегический дистих:

Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи.
Старца великого тень чую смущенной душой.
А. Пушкин

ПЕНТОН – пятисложная стопа, состоящая из одного ударного и четырех безударных слогов. В русской поэзии употребляется «главным образом пентон третий, несущий ударение на третьем слоге:

Красным полымем
Заря вспыхнула;
По лицу земли
Туман стелется…
А. Кольцов

ПЕОН – четырехсложная стопа, состоящая из одного ударного и трех безударных слогов. Пеоны различаются по месту ударения – с первого по четвертый:

(1)

Спите, полу / мертвые у / вядшие цве / ты,
Так и не уз / навшие рас / цвета красо / ты,
Близ путей за / езженных взра / щенные творцом,
Смятые не / видевшим тя / желым коле / сом…
К. Бальмонт (пятистопный пеон первый)

(2)

Фонарики – / сударики,
Скажите-ка / вы мне,
Что видели, / что слышали
В ночной вы ти / шине?…
И. Мятлев (двустопный пеон второй)

(3)

Внемля ветру, / тополь гнется, / с неба дождь о / сенний льется,
Надо Мною / раздается / мерный стук ча / сов стенных;
Мне никто не / улыбнется, / и тревожно / сердце бьется
И из уст не / вольно рвется / монотонный / грустный стих;
И как тихий / дальний топот, / за окном я / слышу ропот,
Непонятный / странный шепот / – шепот капель / дождевых.
К. Бальмонт (четырехстопный пеон третий)

Более употребим в русской поэзии третий пеон; пеон четвертого вида как самостоятельный метр не встречается.

ПЕРЕНОС – ритмическое несовпадение; конец предложения не совпадает с концом стиха; служит средством создания разговорной интонации:

Зима. Что делать нам в деревне? Я встречаю
Слугу, несущего мне утром чашку чаю,
Вопросами: тепло ль? Утихла ли метель?..
А. Пушкин

ПИРРИХИЙ – стопа с пропущенным ударением:

Буря / мглою / небо / кроет,
Вихри / снежны / е кру / тя…
А. Пушкин (третья стопа второго стиха – пиррихий)

ПЯТИСТИШИЕ – строфа-четверостишие с двойным созвучием:

Как дымный столп светлеет в вышине! —
Как тень внизу скользит неуловима!..
«Вот наша жизнь, – промолвила ты мне, —
Не светлый дым, блестящий при луне,
А эта тень, бегущая от дыма…»
Ф. Тютчев

Видом пятистишия является Лимерик.

РИТМ – повторяемость, соразмерность одинаковых явлений через равные промежутки времени и пространства. В художественном произведении ритм реализуется на разных уровнях: сюжета, композиции, языка, стиха.

РИФМА (Краесогласие) – одинаково звучащие клаузулы. Рифмы характеризуются по расположению (парная, перекрестная, кольцевая), по ударению (мужская, женская, дактилическая, гипердактилическая), по составу (простые, составные), по звучанию (точные, корневые или ассонанс), монорим и т. п.

СЕКСТИНА – строфа из шести стихов (абабаб). В русской поэзии встречается редко:

Царь-Огонь с Водой-Царицей. —
Мировая красота.
Служит День им белолицый
Ночью нежит темнота,
Полумгла с Луной-Девицей.
Им подножье – три кита. <…>
К. Бальмонт

СИЛЛАБИЧЕСКОЕ СТИХОСЛОЖЕНИЕ – система стихосложения, основанная на равном количестве слогов в чередующихся стихах. При большом количестве слогов вводится цезура, которая делит строку на две части. Силлабическое стихосложение используется преимущественно в языках, которые имеют постоянное ударение. В русской поэзии употреблялось в XVII–XVIII вв. С. Полоцким, А. Кантемиром и др.

СИЛЛАБО-ТОНИЧЕСКОЕ СТИХОСЛОЖЕНИЕ – система стихосложения, основанная на упорядоченном расположении ударных и безударных слогов в стихе. Основные метры (размеры) – двусложные (Ямб, Хорей) и трехсложные (Дактиль, Амфибрахий, Анапест).

СОНЕТ – 1. Строфа, состоящая из 14 стихов с разнообразными способами рифмовки. Виды сонета: итальянский (способ рифмовки: абаб//абаб//вгв//гвг)\ французский (способ рифмовки: абба/абба// ввг//ддг)\ английский (способ рифмовки: абаб//вгвг//деде//жж). В русской литературе получают развитие и «неправильные» формы сонета с нефиксированными способами рифмовки.

2. Вид лирики; стихотворение, состоящее из 14 стихов, главным образом философского, любовного, элегического содержания – сонеты В. Шекспира, А. Пушкина, Вяч. Иванова и др.

СПОНДЕЙ – стопа с дополнительным (сверхсхемным) ударением:

Швед, рус / ский ко / лет, ру / бит, ре / жет.
А. Пушкин

(четырехстопный ямб – первая стопа спондей)

СТИХ – 1. Строка в стихотворении; 2. Совокупность особенностей стихосложения какого-либо поэта: стих Марины Цветаевой, А. Твардовского и др.

СТОПА – повторяющееся сочетание ударного и безударного гласных. Стопа служит единицею стиха в силлабо-тонической системе стихосложения: трехстопный ямб, четырехстопный анапест и т. п..

СТРОФА – группа стихов, объединенных повторяющимся размером, способом рифмовки, интонацией и т. п.

СТРОФИКА – раздел стихосложения, изучающий композиционные приемы строения стиха.

ТАКТОВИК – стихотворный размер на грани силлабо-тонического и тонического стихосложения. Основан на ритмическом повторении сильных (см. Икт) и слабых мест, а также переменных пауз между ударными слогами. Диапазон междуиктовых интервалов колеблется от 2-х до 3-х безударных. Длина стиха определяется количеством ударных в строке. В широкое употребление тактовик входит в начале XX в.:

По городу бегал черный человек.
Гасил он фонарики, карабкаясь на лестницу.
Медленный, белый подходил рассвет,
Вместе с человеком взбирался на лестницу.
А. Блок (четырехударный тактовик)

ТЕРЦЕТ – строфа из трех стихов (ааа, ббб, еее и т. д.). Терцет в русской поэзии употребляется редко:

Она, как русалка, воздушна и странно бледна,
В глазах у нее, ускользая, играет волна,
В зеленых глазах у нее глубина – холодна.
Приди, – и она обоймет, заласкает тебя,
Себя не жалея, терзая, быть может, губя,
Но всё же она поцелует тебя не любя.
И вмиг отвернется, и будет душою вдали,
И будет молчать под Луной в золотистой пыли
Смотря равнодушно, как тонут вдали – корабли.
К. Бальмонт

ТЕРЦИНА – строфа из трех стихов (аба, бвб, вгв и т. д.):

И дале мы пошли – и страх обнял меня.
Бесенок, под себя поджав свое копыто
Крутил ростовщика у адского огня.
Горячий капал жир в копченое корыто,
И лопал на огне печеный ростовщик
А я: «Поведай мне: в сей казни что сокрыто?
A. Пушкин

Терцинами написана «Божественная комедия» Данте.

ТОНИЧЕСКОЕ СТИХОСЛОЖЕНИЕ – система стихосложения, основанная на упорядоченном расположении ударных слогов в стихе, при этом количество безударных слогов в расчет не принимается.

ТОЧНАЯ РИФМА – рифма, при которой звуки клаузул совпадают:

Вечером синим, вечером лунным
Был я когда-то красивым и юным.
Неудержимо, неповторимо
Все пролетело… далече… мимо…
Сердце остыло, и выцвели очи…
Синее счастье! Лунные ночи!
С. Есенин

ТРИОЛЕТ – строфа из восьми стихов (аббаабаб) с повторением одинаковых строк:

Лежу в траве на берегу
Ночной реки я слышу плески.
Пройдя поля и перелески,
Лежу в траве на берегу.
На отуманенном лугу
Зеленые мерцают блески,
Лежу в траве на берегу
Ночной реки и слышу всплески.
В. Брюсов

УДАРЕНИЕ – выделение силой голоса слога (или слова). С помощью ударения определяется размер и ритм стиха. Различают логическое и ритмическое ударения.

ФИГУРНЫЕ СТИХИ – стихи, строки которых образуют очертания какого-либо предмета или геометрической фигуры:

Зрю
Зарю
Лучами
Как с вещами
Во мраке блестящу,
В восторг всю душу приводящу.
Но что? – от солнца в ней толь милое блистанье?
Нет! – Пирамида – дел благих воспоминанье.
Г. Державин

ФОНИКА – раздел стихосложения, изучающий звуковую организацию стиха.

ХОРЕЙ (Трохей) – двусложный размер с ударением на 1-м, 3-м, 5-м, 7-м, 9-м и т. д. слогах:

Нивы / сжаты, / рощи / голы,
От во / ды ту / ман и / сырость.
Коле / сом за / сини / горы
Солнце / тихо / е_ска / тилось.
С. Есенин (четырехстопный хорей)

ЦЕЗУРА – пауза в середине стихотворной строки. Обычно цезура появляется в шестистопных и более стихах:

Наука ободрана, // в лоскутах обшита,
Изо всех почти домов // с ругательством сбита;
Знаться с нею не хотят, // бегут ея дружбы,
Как, страдавший на море, // корабельной службы.
А. Кантемир (Сатира 1. На хулящих учение: К уму своему)

ШЕСТИСТИШИЕ – шестистрочная строфа с тройным созвучием; способ рифмовки может быть различным:

Это утро, радость эта, А
Эта мощь и дня, и света, А
Этот синий свод, б
Этот крик и вереницы В
Эти стаи, эти птицы, В
Этот говор вод… б
А. Фет

Видом шестистишия является Секстина.

ЯМБ – наиболее распространенный в русской поэзии двусложный размер с ударением на 2-м, 4-м, 6-м, 8-м и т. д. слогах:

Подру / га ду / мы празд / ной
Черниль / нииа / моя!
Мой век / рдно / образ / ный
Тобой / укра / сил я.
А. Пушкин (трехстопный ямб)


4. Литературный процесс

АВАНГАРДИЗМ – общее название ряда течений в искусстве XX в., которые объединяет отказ от традиций предшественников, в первую очередь реалистов. Принципы авангардизма как литературно-художественного направления по-разному реализовались в футуризме, кубизме, дадаизме, сюрреализме, экспрессионизме и др.

АКМЕИЗМ – течение в русской поэзии 1910—1920-х гг. Представители: Н. Гумилев, С. Городецкий, А. Ахматова, О. Мандельштам, М. Кузмин и др. В противовес символизму акмеизм провозглашал возврат к материальному миру, предмету, точному значению сло-. ва. Акмеисты составили литературную группу «Цех поэтов», выпускали альманах и журнал «Гиперборей» (1912–1913 гг.).

АНДЕРГРАУНД (англ. «undergraund» – подполье) – общее название произведений русского неофициального искусства 70—80-х гг. XX в.

БАРОККО (итал. «Ьагоссо» – вычурный) – стиль в искусстве XVI–XVIII вв., характеризующийся преувеличениями, пышностью форм, патетикой, стремлением к противопоставлениям и контрастам.

ВЕЧНЫЕ ОБРАЗЫ – образы, художественное значение которых вышло за рамки конкретного литературного произведения и породившей их исторической эпохи. Гамлет (В. Шекспир), Дон-Кихот (М. Сервантес) и др.

ДАДАИЗМ (франц. «dada» – деревянная лошадка, игрушка; в переносном смысле – «детский лепет») – одно из направлений литературного авангарда, сложившееся в Европе (1916–1922 гг.). Дадаизм предшествовал сюрреализму и экспрессионизму.

ДЕКАДЕНТСТВО (лат. «decadentia» – упадок) – общее наименование кризисных явлений в культуре конца XIX – начала XX в., отмеченных настроениями безнадежности, неприятия жизни. Для декадентства характерен отказ от гражданственности в искусстве, провозглашение культа красоты как высшей цели. Многие мотивы декадентства стали достоянием художественных течений модернизма.

ИМАЖИНИСТЫ (франц. «image» – образ) – литературная группировка 1919–1927 гг., в которую входили С. Есенин, А. Мариенгоф, Р. Ивнев, В. Шершеневич и др. Имажинистами культивировался образ: «мы, кто отшлифовывает образ, кто чистит форму от пыли содержания лучше, чем уличный чистильщик сапог, утверждаем, что единственным законом искусства, единственным и несравненным методом является выявление жизни через образ и ритмику образов…» В литературном творчестве имажинисты опирались на усложненную метафору, игру ритмов и т. п.

ИМПРЕССИОНИЗМ – направление в искусстве конца XIX – начала XX в. В литературе импрессионизм стремился к передаче отрывочных лирических впечатлений, рассчитанных на ассдциативное мышление читателя, способное в конце концов воссоздать целостную картину. К импрессионистической манере прибегали А. Чехов, И. Бунин, А. Фет, К. Бальмонт и мн. др.

КЛАССИЦИЗМ – литературное направление XVII–XVIII вв., возникло во Франции и провозгласило возврат к античному искусству как образцу для подражания. Рационалистическая поэтика классицизма изложена в сочинении Н. Буало «Поэтическое искусство». Характерными чертами классицизма являются преобладание разума над чувствами; объект изображения – возвышенное в жизни человека. Выдвигаемые этим направлением требования: строгость стиля; изображение героя в судьбоносные моменты жизни; единство времени, действия и места – ярче всего проявились в драматургии. В России классицизм возникает в 30—50-е гг. XVIII в. в творчестве А. Кантемира, В. Тредиаковского, М. Ломоносова, Д. Фонвизина.

КОНЦЕПТУАЛИСТЫ – литературное объединение, возникшее в конце XX в., отрицает необходимость создания художественных образов: художественная идея существует вне материала (на уровне заявки, проекта или комментария). Концептуалистами являются Д. А. Пригов, Л. Рубинштейн, Н. Искренко и др.

ЛИТЕРАТУРНОЕ НАПРАВЛЕНИЕ – характеризуется общностью литературных явлений на протяжении определенного времени. Литературное направление предполагает единство мироощущения, эстетических взглядов писателей, способов изображения жизни в определенный исторический период. Литературное направление характеризуется также общностью художественного метода. К литературным направлениям относятся классицизм, сентиментализм, романтизм и т. п.

ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПРОЦЕСС (эволюция литературы) – обнаруживает себя в смене литературных направлений, в обновлении содержания и формы произведений, в установлении новых связей с другими видами искусства, с философией, с наукой и т. п. Литературный процесс протекает по своим законам и не связан напрямую с развитием общества.

МОДЕРНИЗМ (франц. «modern» – современный) – общее определение ряда направлений в искусстве XX в., характеризующихся разрывом с традициями реализма. Термин «модернизм» применяется для обозначения самых разных нереалистических течений в искусстве и литературе XX в. – от символизма в его начале до постмодернизма в конце.

ОБЭРИУ (Объединение реального искусства) – группа писателей и художников: Д. Хармс, А. Введенский, Н. Заболоцкий, О. Малевич, К. Вагинов, Н. Олейников и др. – работала в Ленинграде в 1926–1931 гг. Обэриуты наследовали футуристам, исповедуя искусство абсурда, отказ от логики, от привычного времяисчисления и т. п. Особенно активны обэриуты были в области театраль-. ного искусства и поэзии.

ПОСТМОДЕРНИЗМ – тип эстетического сознания в искусстве конца XX в. В художественном мире писателя-постмодерниста, как правило, либо не обозначены причины и следствия, либо они легко меняются местами. Здесь размыты представления о времени и пространстве, необычны отношения автора и героя. Существенными элементами стиля выступают ирония и пародия. Произведения постмодернизма рассчитаны на ассоциативный характер восприятия, на активное сотворчество читателя. Во многих из них содержится развернутая критическая самооценка, т. е. литература и литературоведение совмещаются. Для постмодернистских творений характерна специфическая образность, так называемые симуляторы, т. е. образы-копии, образы без нового оригинального содержания, использующие уже известное, симулирующие действительность и пародирующие ее. Постмодернизм разрушает всяческие иерархии и оппозиции, замещая их аллюзиями, реминисценциями, цитатами. В отличие от авангардизма он не отрицает предшественников, но все традиции в искусстве для него равноценны.

Представителями постмодернизма в русской литературе являются Саша Соколов («Школа для дураков»), А. Битов («Пушкинский Дом»), Вен. Ерофеев («Москва – Петушки») и др.

РЕАЛИЗМ – художественный метод, основанный на объективном изображении действительности, воспроизведенной и типизированной в соответствии с авторскими идеалами. Реализм изображает персонаж в его взаимодействиях («сцеплениях») с окружающим миром и людьми. Важной чертой реализма является стремление к правдоподобию, к достоверности. В процессе исторического развития реализм приобретал конкретные формы литературных направлений: античного реализма, реализма эпохи Возрождения, классицизма, сентиментализма и т. п.

В XIX и XX вв. реализм успешно ассимилировал отдельные художественные приемы романтических и модернистских течений.

РОМАНТИЗМ – 1. Художественный метод, основанный на субъективных представлениях автора, опирающийся, главным образом, на его воображение, интуицию, фантазии, мечты. Как и реализм, романтизм выступает только в форме конкретного литературного направления в нескольких разновидностях: гражданский, психологический, философский и т. п. Герой романтического произведения – личность исключительная, выдающаяся, обрисованная с большой экспрессией. Стиль писателя-романтика – эмоциональный, насыщенный изобразительными и выразительными средствами.

2. Литературное направление, возникшее на рубеже XVIII–XIX вв., когда идеалом провозглашалась свобода общества и свобода человека. Для романтизма характерен интерес к прошлому, освоение фольклора; его излюбленные жанры – элегия, баллада, поэма и т. п. («Светлана» В. Жуковского, «Мцыри», «Демон» М. Лермонтова и др.).

СЕНТИМЕНТАЛИЗМ (франц. «sentimental» – чувствительный) – литературное направление второй половины XVIII – начала XIX в. Манифестом западноевропейского сентиментализма стала книга Л. Стерна «Сентиментальное путешествие» (1768 г.). Сентиментализм провозглашал в противовес рационализму просветителей культ естественных чувств в повседневной жизни человека. В русской литературе сентиментализм зародился в конце XVIII в. и связан с именами Н. Карамзина («Бедная Лиза»), В. Жуковского, поэтов-радищевцев и др. Жанрами этого литературного направления являются эпистолярный, семейно-бытовой роман; исповедальная повесть, элегия, путевые заметки и т. п.

СИМВОЛИЗМ – литературное направление конца XIX – начала XX в.: Д. Мережковский, К. Бальмонт, В. Брюсов, А. Блок, И. Анненский, А. Белый, Ф. Сологуб и др. Основан на ассоциативном мышлении, на субъективном воспроизведении действительности. Система картин (образов), предлагаемая в произведении, создается посредством авторских символов и строится на личном восприятии и эмоциональных ощущениях художника. Важная роль в создании и восприятии произведений символизма принадлежит интуиции.

СОЦ-АРТ – одно из характерных явлений советского неофициального искусства 70—80-х гг. Возникло как реакция на всепроникающую идеологизацию советского общества и всех видов искусства, избрав путь иронического противостояния. Пародируя также европейский и американский поп-арт, использовало в литературе приемы гротеска, сатирического эпатажа, карикатуры. Особенных успехов соц-арт достиг в живописи.

СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЙ РЕАЛИЗМ – направление в искусстве советского периода. Как и в системе классицизма, художник был обязан строго придерживаться определенного свода правил, регламентирующих результаты творческого процесса. Основные идеологические постулаты в области литературы были сформулированы на Первом съезде советских писателей в 1934 г.: «Социалистический реализм, являясь основным методом советской художественной литературы и литературной критики, требует от художника правдивого, исторически конкретного изображения действительности в ее революционном развитии. При этом правдивость и историческая конкретность художественного изображения должны сочетаться с задачей идейной переделки и воспитания трудящихся людей в духе социализма». Фактически социалистический реализм отнимал у писателя свободу выбора, лишая искусство исследовательских функций, оставляя ему только право на иллюстрацию идеологических установок, служа средством партийной агитации и пропаганды.

СТИЛЬ – устойчивые особенности использования поэтических приемов и средств, служащие выражением оригинальности, неповторимости явления искусства. Изучается на уровне художественного произведения (стиль «Евгения Онегина»), на уровне индивидуальной манеры писателя (стиль Н. Гоголя), на уровне литературного направления (стиль классицизма), на уровне эпохи (стиль барокко).

СЮРРЕАЛИЗМ – авангардистское направление в искусстве 20-х гг. XX в., провозгласившее источником вдохновения подсознание человека (его инстинкты, сновидения, галлюцинации). Сюрреализм разрывает логические связи, заменяет их субъективными ассоциациями, создает фантастические сочетания реальных и нереальных предметов и явлений. Ярче всего сюрреализм проявился в живописи – Сальвадор Дали, Хуан Миро и др.

ФУТУРИЗМ – авангардистское направление в искусстве 10—20-х гг. XX в. Основан на отрицании сложившихся традиций, разрушении традиционных жанровых и языковых форм, на интуитивном восприятии стремительного потока времени, сочетании документального материала и фантастики. Футуризм характеризуется самодовлеющим формотворчеством, созданием заумного языка. Наибольшее развитие футуризм получил в Италии и в России. Его яркими представителями в русской поэзии были В. Маяковский, В. Хлебников, А. Крученых и др.

ЭКЗИСТЕНЦИАЛИЗМ (лат. «existentia» – существование) – направление в искусстве середины XX в., созвучное учению философов С. Кьеркегора и М. Хайдеггера, отчасти Н. Бердяева. Личность изображается в замкнутом пространстве, где царят тревога, страх, одиночество. Персонаж постигает свою экзистенцию в пограничных ситуациях борьбы, катастрофы, смерти. Прозревая, человек познает самого себя, становится свободным. Экзистенциализм отрицает детерминизм, утверждает интуицию как главный, если не единственный способ познания произведения искусства. Представители: Ж. – П. Сартр, А. Камю, У. Голдинг и др.

ЭКСПРЕССИОНИЗМ (лат. «expressio» – выражение) – авангардистское направление в искусстве первой четверти XX в., провозгласившее единственной реальностью духовный мир личности. Основным принципом изображения сознания человека (главный объект) является беспредельная эмоциональная напряженность, которая достигается нарушением реальных пропорций, вплоть до придания изображаемому миру гротескной изломанности, доходящей до абстракции. Представители: Л. Андреев, И. Бехер, Ф. Дюрренмат.


5. Общие литературоведческие понятия и термины

АВТОНИМ – подлинное имя автора, пишущего под псевдонимом. Алексей Максимович Пешков (псевдоним Максим Горький).

АВТОР – 1. Писатель, поэт – создатель литературного произведения; 2. Повествователь в произведении.

АВТОРСКАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА – дается повествователем (автором) и содержит его оценку событий и героев литературного произведения.

АДЕКВАТНЫЙ – равный, тождественный.

АЛЛЮЗИЯ – употребление слова (сочетания, фразы, цитаты и т. п.) в качестве намека, активизирующего внимание читателя и позволяющего увидеть связь изображаемого с каким, – либо известным фактом литературной, бытовой или общественно-политической жизни.

АЛЬМАНАХ – непериодический сборник произведений, подобранных по тематическому, жанровому, территориальному и т. п. признакам: «Северные цветы», «Физиология Петербурга», «День поэзии», «Тарусские страницы», «Прометей», «Метрополь» и др.

«ALTER EGO» – второе «я»; отражение в литературном герое части авторского сознания.

АНАКРЕОНТИЧЕСКАЯ ПОЭЗИЯ – стихи, воспевающие радость жизни. Анакреонт – древнегреческий лирик, писавший стихи о любви, застольные песни и т. п. Переводы на русский язык Г. Державина, К. Батюшкова, А. Дельвига, А. Пушкина и др.

АННОТАЦИЯ (лат. «annotatio» – примечание) – краткая, поясняющая содержание книги заметка. Аннотация дается, как правило, на обороте титульного листа книги, после библиографического описания произведения.

АНОНИМ (греч. «anonymos» – безымянный) – автор опубликованного литературного произведения, не назвавший своего имени и не использовавший псевдонима. Первое издание «Путешествия из Петербурга в Москву» в 1790 г. вышло без указания фамилии автора на титульном листе книги.

АНТИУТОПИЯ – жанр эпического произведения, чаще всего романа, создающего картину жизни общества, обманутого утопическими иллюзиями. – Дж. Оруэлл «1984», Евг. Замятин «Мы», О. Хаксли «О дивный, новый мир», В. Войнович «Москва 2042» и др.

АНТОЛОГИЯ – 1. Сборник избранных произведений одного автора или группы поэтов определенного направления и содержания. – Петербург в русской поэзии (XVIII – начало XX в.): Поэтическая антология. – Л., 1988; Радуга: Детская антология / Сост. Саша Черный. – Берлин, 1922 и др.; 2. В XIX в. антологическими назывались стихи, написанные в духе античной лирической поэзии: А. Пушкин «Царскосельская статуя», А. Фет «Диана» и др.

АПОКРИФ (греч. «anokryhos» – тайный) – 1. Произведение с библейским сюжетом, содержание которого не вполне совпадает с текстом святых книг. Например, «Лимонарь, сиречь Луг Духовный» А. Ремизова и др. 2. Сочинение, с малой степенью достоверности приписываемое какому-либо автору. В древнерусской литературе, например, «Сказания о царе Константине», «Сказания о книгах» и некоторые др., как предполагалось, были написаны Иваном Пересветовым.

АССОЦИАЦИЯ (литературная) – психологический феномен, когда при чтении литературного произведения одно представление (образ) по сходству или противоположности вызывает в воображении другое.

АТРИБУЦИЯ (лат. «attributio» – приписывание) – текстологическая проблема: установление автора произведения в целом или его частей.

АФОРИЗМ – лаконическое изречение, выражающее емкую обобщенную мысль: «Служить бы рад, прислуживаться тошно» (А. С. Грибоедов).

БАЛЛАДА – лиро-эпическое стихотворение с историческим или героическим сюжетом, с обязательным присутствием фантастического (или мистического) элемента. В XIX в. баллада получила развитие в творчестве В. Жуковского («Светлана»), А. Пушкина («Песнь о вещем Олеге»), А. Толстого («Василий Шибанов»). В XX в. баллада возродилась в творчестве Н. Тихонова, А. Твардовского, Е. Евтушенко и др.

БАСНЯ – эпическое произведение аллегорического и нравоучительного характера. Повествование в басне окрашено иронией и в заключении содержит так называемую мораль – поучающий вывод. Свою историю басня ведет от легендарного древнегреческого поэта Эзопа (VI–V вв. до н. э.). Крупнейшими мастерами басни были француз Лафонтен (XVII в.), немец Лессинг (XVIII в.) и наш И. Крылов (XVIII–XIX вв.). В XX в. басня была представлена в творчестве Д. Бедного, С. Михалкова, Ф. Кривина и др.

БИБЛИОГРАФИЯ – раздел литературоведения, дающий целенаправленное систематическое описание книг и статей по различным рубрикам. Широко известны справочные библиографические пособия по художественной литературе, подготовленные Н. Рубакиным, И. Владиславлевым, К. Муратовой, Н. Мацуевым и др. Многотомный библиографический справочник в двух сериях: «Русские советские прозаики» и «Русские советские поэты» сообщает подробные сведения как об изданиях художественных текстов, так и о научной и критической литературе по каждому из авторов, вошедших в это пособие. Существуют и др. типы библиографических изданий. Таковы, например, пятитомный библиографический словарь «Русские писатели 1800–1917 гг.», «Лексикон русской литературы XX в.», составленный В. Казаком, или «Русские писатели 20 в.» и др.

Оперативную информацию о новинках предоставляет специальный ежемесячный бюллетень «Литературоведение», издаваемый институтом научной информации РАЙ. О новинках художественной, научной и критической литературы систематически сообщают также газета «Книжное обозрение», журналы «Вопросы литературы», «Русская литература», «Литературное обозрение», «Новое литературное обозрение» и др.

БУФФ (итал. «buffo» – шутовской) – комический, главным образом цирковой жанр.

ВЕНОК СОНЕТОВ – стихотворение из 15-ти сонетов, образующих своеобразную цепочку: каждый из 14-ти сонетов начинается последней строчкой предыдущего. Пятнадцатый сонет состоит из этих четырнадцати повторяющихся строк и называется «ключом», или «магистралом». Венок сонетов представлен в творчестве В. Брюсова («Светоч мысли»), М. Волошина («Согопа astralis»), Вяч. Иванова («Венок сонетов»). Встречается он и в современной поэзии.

ВОДЕВИЛЬ – вид комедии положения. Легкая развлекательная пьеса бытового содержания, построенная на занимательной, чаще всего, любовной интриге с музыкой, песнями, танцами. Водевиль представлен в творчестве Д. Ленского, Н. Некрасова, В. Сологуба, А. Чехова, В. Катаева и др.

ВОЛЯПЮК (Волапюк) – 1. Искусственный язык, который пытались использовать в качестве международного; 2. Тарабарщина, бессмысленный набор слов, абракадабра.

ДЕМИУРГ – творец, созидатель.

ДЕТЕРМИНИЗМ – материалистическая философская концепция об объективных закономерностях и причинно-следственных связях всех явлений природы и общества.

ДРАМА – 1. Род искусства, имеющий синтетический характер (сочетание лирического и эпического начал) и принадлежащий равно литературе и театру (кино, телевидению, цирку и т. п.); 2. Собственно драма – вид литературного произведения, изображающий остроконфликтные отношения человека и общества. – А. Чехов «Три сестры», «Дядя Ваня», М. Горький «На дне», «Дети солнца» и др.

ДУМА – 1. Украинская народная песня или поэма на историческую тему; 2. Жанр лирики; стихи медитативного характера, посвященные философским и социальным проблемам. – См. «Думы» К. Рылеева, А. Кольцова, М. Лермонтова.

ДУХОВНАЯ ПОЭЗИЯ – поэтические произведения разных видов и жанров, содержащие религиозные мотивы: Ю. Кублановский, С. Аверинцев, 3. Миркина и др.

ЖАНР – тип литературного произведения, особенности которого хотя и сложились исторически, находятся в процессе постоянных изменений. Понятие жанра употребляется на трех уровнях: родовом – жанр эпоса, лирики или драмы; видовом – жанр романа, элегии, комедии; собственно жанровом – исторический роман, философская элегия, комедия нравов и т. п.

ИДИЛЛИЯ – вид лирической или лироэпической поэзии. В идиллии, как правило, изображается мирная безмятежная жизнь людей на лоне прекрасной природы. – Античные идиллии, а также русские идиллии XVIII – начала XIX в. А. Сумарокова, В. Жуковского, Н. Гнедича и др.

ИЕРАРХИЯ – расположение элементов или частей целого по признаку от высших к низшим и наоборот.

ИНВЕКТИВА – гневное обличение.

ИПОСТАСЬ (греч. «hipostasis» – лицо, сущность) – 1. Название каждого лица Святой Троицы: Единый Бог выступает в трех ипостасях – Бог-Отец, Бог-Сын, Бог-Дух Святой; 2. Две или несколько сторон одного явления или предмета.

ИСТОРИОГРАФИЯ – раздел литературоведения, изучающий историю его развития.

ИСТОРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ – раздел литературоведения, изучающий особенности развития литературного процесса и определяющий место литературного направления, писателя, литературного произведения в этом процессе.

КАЛЬКА – копия, точный перевод с одного языка на другой.

КАНОНИЧЕСКИЙ ТЕКСТ (соотносится с греч. «капоп» – правило) – устанавливается в процессе текстологических сверок издательских и рукописных вариантов произведения и отвечает последней «авторской воле».

КАНЦОНА – вид лирики, главным образом, любовной. Время расцвета канцоны – Средневековье (творчество трубадуров). В русской поэзии встречается редко (В. Брюсов «К даме»).

КАТАРСИС – очищение души зрителя или читателя, испытываемое им в процессе сопереживания литературным персонажам. По Аристотелю, катарсис – цель трагедии, облагораживающей зрителя и читателя.

КОМЕДИЯ – один из видов литературного творчества, принадлежащих к драматическому роду. Действие и характеры В комедии ставят целью осмеяние безобразного в жизни. Комедия возникла еще в античной литературе и активно развивается вплоть до нашего времени. Различаются комедии положений и комедии характеров. Отсюда жанровое разнообразие комедии: социальная, психологическая, бытовая, сатирическая.

КОММЕНТАРИИ – заметки, толкование; объяснительные примечания к тексту художественного произведения. Комментарии могут иметь биографический, историко-литературный, текстологический и т. п. характер.

КОНТАМИНАЦИЯ (лат. «contaminatio» – смешение) – 1. Образование слова или выражения путем соединения частей слов или выражений, связанных между собой ассоциативно; 2. Соединение текстов разных редакций одного произведения.

КОНТЕКСТ (лат. «contextus» – связь, соединение) – 1. Законченный в смысловом отношении отрывок текста, в котором слово приобретает необходимый автору смысл. Взятое вне контекста оно может иметь другое значение; 2. Сумма сведений, необходимая для понимания смысла произведения в исторических и эстетических обстоятельствах его Появления и функционирования.

КОНЪЮНКТУРА (лат. «conjungere» – связывать, соединять) – совокупность условий, влияющих на развитие ситуации и рассматриваемых в их взаимосвязи.

КРИТИКА ЛИТЕРАТУРНАЯ – вид художественной литературы, искусство анализа как отдельных художественных произведений, так и всего творчества Писателя с целью их истолкования и оценки в связи с современными проблемами жизни и литературы. Осуществляется в процессе сотворчества.

ЛИРИКА – род литературы, воссоздающий субъективные переживания автора и персонажа, их отношения к изображаемому. Речевой формой лирики обычно является внутренний монолог, преимущественно в стихах. Видами лирики являются сонет, ода, элегия, песня, эпиграмма и др., жанрами – гражданская, любовная, пейзажная, философская и т. п.

ЛИРО-ЭПИЧЕСКИЕ ВИДЫ – баллада, поэма, роман в стихах сочетают особенности изображения действительности, присущие эпосу и лирике, и представляют собой их органическое, качественно новое единство:

Это было
с бойцами,
или страной,
иди в сердце
было
в моем.
В. Маяковский

ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ – цикл научных дисциплин, изучающих сущность, специфику, функции художественной литературы, особенности литературных произведений; закономерности литературного процесса и т. п.

МАДРИГАЛ – вид лирики; небольшое стихотворение комплиментарного содержания, обычно обращенное к женщине. Будучи разновидностью салонной, альбомной поэзии, мадригал последнее время не имеет широкого распространения.

МЕДИТАТИВНАЯ ЛИРИКА – жанр, содержащий философские раздумья об основных проблемах бытия:

Нам не дано предугадать,
Как наше слово отзовется,
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать.
Ф. Тютчев

МЕЛОДРАМА – жанр драмы, посвященный преимущественно любовной тематике и отличающийся напряженной интригой, сентиментальностью, поучительной интонацией.

МЕМУАРЫ (Воспоминания) – автобиографические произведения о лицах и событиях, участником или свидетелем которых был автор. – «Житие протопопа Аввакума, написанное им самим», «Люди, годы, жизнь» И. Эренбурга, «Эпилог» В. Каверина и т. п.

МЕТОД (греч. «meta» – через; «hodos» – путь; буквально «путь через материал») – 1. Способ познания, исследования, изображения жизни; 2. Прием, принцип.

МЕТОДИКА ЛИТЕРАТУРЫ – изучает совокупность методов и приемов наиболее целесообразного преподавания литературы в школе, гимназии, лицее, вузе и т. п.

МЕТОДОЛОГИЯ – совокупность методов и приемов исследования.

МИФ (греч. «mithos» – слово, сказание) – предания об устройстве мира, явлениях природы, о богах и героях. Таковы, например, мифы Древней Греции. Мифы могут своеобразно переосмысливаться в литературном творчестве, на разных этапах литературного процесса выполняя различные функции.

НОВЕЛЛА (итал. «novella» – новость) – прозаический (реже стихотворный) жанр эпоса с острым сюжетом, лаконичным повествованием и неожиданной концовкой. – Новеллы Мопассана, О. Генри, А. Чехова, Л. Андреева, И. Бунина, В. Шукшина, Ю. Казакова и др.

ОБРАЗ – эстетическая категория: способ изображения и освоения мира, присущий всем видам искусства, в каждом со своими специфическими средствами и приемами.

ОДА – вид лирики; произведение торжественного патетического характера, содержащее хвалу человеку или событию. Предмет изображения оды – возвышенное в жизни человека. В русской литературе ода появилась в XVIII в. (В: Тредиаковский, М. Ломоносов, В. Майков, Г. Державин и др.), в XIX в. ода приобретает гражданский характер (А. Пушкин «Вольность»).

ОЧЕРК – вид эпического произведения, принадлежащий главным образом публицистике. Очерк отличается достоверностью изображения реальных жизненных фактов и затрагивает преимущественно злободневные социальные проблемы. – Очерки Г. Успенского, В. Овечкина, Ю. Черниченко и др.

ПАМФЛЕТ – жанр публицистики, обличительное полемическое произведение общественно-политического содержания: М. Горький «Город желтого дьявола», «Прекрасная Франция» и т. п.

ПАРОДИЯ – шуточное воспроизведение особенностей содержания и формы произведения или творчества художника в целом. Пародия может быть самостоятельным произведением или входить частью в крупное сочинение – «Гаргантюа и Пантагрюэль» Ф. Рабле, «История одного города» М. Салтыкова-Щедрина, «Новая московская философия» В. Пьецуха и т. п. Цели пародии различны. Она может выступать формой критики, осмеяния каких-то стилевых или тематических пристрастий автора, несоответствия содержания и формы – бурлеск, травестия, – использовать комический эффект, возникающий от перемещения героя какого-нибудь известного литературного произведения в иные пространственно-временные координаты. Такова пародия Е. Хазина:

В трамвай садится наш Евгений.
О, бедный, милый человек!
Не знал таких передвижений
Его непросвещенный век.
Судьба Евгения хранила,
Ему лишь ногу отдавило,
И только раз, толкнув в живот,
Ему сказали: «Идиот!»
Он, вспомнив древние порядки,
Решил дуэлью кончить спор,
Полез в карман… Но кто-то спер
Уже давно его перчатки.
За неименьем таковых
Смолчал Онегин и притих.

Высокие образцы различных пародий можно найти в книге «Парнас дыбом» (М., 1990).

ПАФОС (греч. «pathos» – чувство, страсть) – эмоциональная окрашенность литературного произведения, его духовное наполнение, целеустремленность. Виды пафоса: героический, трагический, романтический и т. п.

ПЕРСОНАЖ (лат. «persona» – личность) – действующее лицо в художественном произведении.

ПЕРСОНИФИКАЦИЯ – приписывание мыслей, чувств персонажа или автора другому лицу.

ПЕСНЯ – 1. Вид лирического рода; небольшое стихотворение, как правило, с четверостишной строфой и рефреном; 2. Особый вид творчества, создаваемый усилиями поэта, композитора, певца. Вид песни – авторская песня: В. Высоцкий, А. Галич, Ю. Визбор и др.

ПЛАГИАТ – литературное воровство.

ПОВЕСТЬ – вид эпического произведения, в котором преобладает повествовательное начало. Повесть раскрывает жизнь главного героя в пределах немногих эпизодов. Автор повести дорожит достоверностью описанного и внушает читателю мысль о его реальности. (А. Пушкин «Повести покойного Ивана Петровича Белкина», И. Тургенев «Вешние воды», А. Чехов «Степь» и др.).

ПОДТЕКСТ – внутренний, словесно не выраженный смысл текста. Подтекст скрыт и может быть восстановлен читателем с учетом конкретной исторической ситуации. Чаше всего присутствует в психологических жанрах.

ПОЛИФОНИЯ – многоголосие; в русскую литературу термин вошел в XX в., указывая в художественном тексте на многоравноголосие главных и второстепенных героев. См.: М. Бахтин «Проблемы творчества Достоевского».

ПОСЛАНИЕ – вид лирики; стихотворение в форме письма или обращения к какому-нибудь лицу или группе лиц: А. Пушкин «Во глубине сибирских руд», Ф. Тютчев «К.Б. («Я встретил Вас…»)», С. Есенин «Письмо матери» и др.

ПОЭЗИЯ —1. Искусство слова; 2. Художественная литература в стихотворной форме.

ПОЭМА – вид лиро-эпического произведения, «схватывающий жизнь в высших моментах» (В. Г. Белинский) с лаконичным сюжетом. Жанрами поэмы являются героические и сатирические, романтические и реалистические и т. п. В XX в. в русской литературе появляются поэмы необычной, нетрадиционной формы – А. Ахматова «Поэма без героя».

ПОЭТИКА – 1. Общее название эстетических трактатов, посвященных изучению специфики литературного творчества («Поэтика» Аристотеля, «Поэтическое искусство» Буало и т. п.) и служащих наставлением для начинающих литераторов; 2. Система художественных средств или приемов (художественный метод, жанры, сюжет, композиция, стих, язык и т. д.), используемая писателем для создания художественного мира в отдельно взятом произведении или творчестве в целом.

ПРЕТЕНЦИОЗНОСТЬ – манерность, нарочитость; желание произвести впечатление.

ПРИТЧА (одно из значений) – жанр рассказа, содержащего поучение в иносказательной, аллегорической форме. Притчи возможны в стихах (притчи А. Сумарокова и др.).

ПСЕВДОНИМ – вымышленная подпись, скрывающая имя писателя: Саша Черный – А. М. Гликберг; Максим Горький – А. М. Пешков и т. п.; или группы писателей, таков коллективный псевдоним Козьма Прутков, под которым скрывались А. К. Толстой и братья Жемчужниковы – Алексей, Владимир и Александр Михайловичи.

ПУБЛИЦИСТИКА (лат. «publicus» – общественный) – вид литературы; публицистическое произведение создается на стыке художественной литературы и журналистики и рассматривает актуальные проблемы общества – политические, экономические и т. п. В публицистическом произведении художественный образ выполняет вспомогательную иллюстративную функцию и служит для уяснения читателем главной мысли автора: Л. Н. Толстой «Не могу молчать», М. Горький «Несвоевременные мысли» и др.

ПЬЕСА – общее название драматургических произведений.

РАССКАЗ – вид эпоса; произведение небольшое по объему, содержащее описание какого-то краткого эпизода из личной жизни героя (или рассказчика), имеющего, как правило, общечеловеческое значение. Рассказ характеризуется наличием одной сюжетной линии и небольшим количеством действующих лиц. Разновидностью является рассказ настроения, передающий определенное душевное состояние (при этом события не играют существенной роли).

РЕМАРКА – в драматическом произведении авторские пояснения, с помощью которых уточняются обстановка действия, психологические и портретные характеристики действующих лиц и т. п.

РЕМИНИСЦЕНЦИЯ – особый вид ассоциации, который возникает из личных ощущений читателя, заставляя его вспомнить аналогичный образ или картину.

РЕЦИПИЕНТ (лат. «recipientis» – принимающий) – человек, воспринимающий искусство.

РОД ЛИТЕРАТУРНЫЙ – тип литературных произведений. В основе разделения произведений по родам лежат цель и способ их создания: объективное повествование о событиях (см. Эпос); субъективный рассказ о внутреннем мире личности (см. Лирика); способ, сочетающий объективный и субъективный показ Действительности, диалогическое изображение событий (см. Драма).

РОМАН – вид эпоса; произведение, в основе которого лежит всесторонний анализ частной жизни человека на всем ее протяжении и в многочисленных связях с окружающей действительностью. Обязательными признаками романа являются наличие нескольких параллельных сюжетных линий и полифонии. Жанрами романа являются – социальный, философский, психологический, фантастический, детективный и т. п.

РОМАН В СТИХАХ – лиро-эпический вид литературного творчества; форма, сочетающая эпический размах изображения действительности с лирическим самовыражением автора. – А. Пушкин «Евгений Онегин», Б. Пастернак «Спекторский».

РОМАНС – небольшое лирическое стихотворение, либо переложенное на музыку, либо рассчитанное на такое переложение. У романса давнее прошлое. Его история уходит корнями в позднее Средневековье и Возрождение. Время наибольшей популярности: конец XVIII – начало XIX в. Среди мастеров романса – В. Жуковский, А. Пушкин, Евг. Баратынский и др.:

Не говори: любовь пройдет,
О том забыть твой друг желает;
В ее он вечность уповает,
Ей в жертву счастье отдает.
Зачем гасить душе моей
Едва блеснувшие желанья?
Хоть миг позволь мне без роптанья
Предаться нежности твоей.
За что страдать? Что мне в любви
Досталось от небес жестоких
Без горьких слез, без ран глубоких,
Без утомительной тоски?
Любви дни краткие даны,
Но мне не зреть ее остылой;
Я с ней умру, как звук унылый
Внезапно порванной струны.
А. Дельвиг

САГА – 1. Вид древнеирландского и древнескандинавского эпоса; 2. Повествование-эпопея – «Сага о Форсайтах» Д. Голсуорси.

САТИРА – 1. Своеобразный способ изображения действительности, имеющий целью обнаружение, наказание и осмеяние пороков, недостатков, изъянов общества и личности. Эта цель достигается, как правило, путем преувеличения, гротеска, карикатуры, абсурда. Жанры сатиры – басня, комедия, сатирический роман, эпиграмма, памфлет и т. п.; 2. Жанр лирики; произведение, содержащее обличение какого-нибудь лица или порока. – К. Рылеев «К временщику».

СЕРВИЛЬНЫЙ – раболепный, угодливый.

СКАЗ – способ повествования, ориентированный на монолог персонажа-рассказчика. Ведется чаще всего от первого лица. Произведение может быть либо целиком построено на сказе («Вечера на хуторе близ Диканьки» Н. Гоголя, некоторые рассказы Н. Лескова, М. Зощенко), либо включать его как отдельную свою часть.

СТАНСЫ – в русской поэзии XVIII–XIX вв. небольшое стихотворение медитативного характера. Строфа – обычно четверостишие, размер – чаще всего четырехстопный ямб (А. Пушкин. Стансы («В надежде славы и добра…»); М. Лермонтов. Стансы («Мгновенно пробежав умом…») и др.).

ТАВТОГРАММА – стихотворение, в котором все слова начинаются одним и тем же звуком. Тавтограмму иногда называют стихами «с доведенной до крайности аллитерацией» (Н. Шульговский):

Ленивых лет легко ласканье
Луга лиловые люблю,
Люблю левкоев ликованье
Легенды ломкие ловлю.
Лучистый лен любовно лепит
Лазурь ласкающих лесов.
Люблю лукавый лилий лепет,
Летящий ладан лепестков.
В. Смиренский

ТАНКА – жанр японской поэзии; пятистишная строфа медитативного характера с использованием белого стиха:

О, не забудь,
Как в моем саду
Ты сломала ветку азалии белой…
Чуть-чуть светил
Тонкий серп Луны.

ТЕКСТОЛОГИЯ – раздел литературоведения; научная дисциплина, которая занимается изучением художественного текста путем сравнения различных вариантов произведения.

ТЕОРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ – раздел литературоведения, изучающий виды, формы и законы художественного творчества, его общественные функции. У теории литературы три главных объекта изучения: природа художественной литературы, литературное произведение и литературный процесс. Теория литературы определяет методологию и методику анализа литературных произведений.

ТИП ЛИТЕРАТУРНЫЙ – художественное воплощение характерных устойчивых особенностей личности на конкретном историческом этапе развития общества. Литературный тип психологически мотивирован и обусловлен общественно-исторической ситуацией. В. Белинский называл литературный тип «знакомым незнакомцем», имея в виду воплощение общего в индивидуальном.

ТРАГЕДИЯ – вид драмы. В основе трагедии лежит неразрешимый конфликт, оканчивающийся гибелью героя. Главная цель трагедии состоит, по Аристотелю, в катарсисе, в очищении души зрителя-читателя посредством сострадания герою, являющемуся игрушкой в руках Рока. – Античные трагедии Эсхила, Софокла, Эврипида; трагедии В. Шекспира, П. Корнеля, Ж. – Б. Расина, Ф. Шиллера и др. В русской литературе трагедия – редкий жанр, существовавший, главным образом, в XVIII в. в творчестве М. Хераскова, А. Сумарокова и др.

УНИКАЛЬНЫЙ – неповторимый, единственный в своем роде, исключительный.

УТОПИЯ – жанр фантастики, содержащий описание идеального общественного устройства: «Город Солнца» Т. Кампанеллы, «Красная звезда» А. Богданова и др.

ФАРС – легкая комедия, водевиль грубоватого содержания.

ФЕЛЬЕТОН – публицистический жанр; небольшое произведение на актуальную тему, как правило, сатирического характера, публикуемое обычно в газетах и журналах.

ФИЛОЛОГИЯ (греч. «phileo» – люблю; «logos» – слово) – совокупность гуманитарных наук, изучающих письменные тексты и на основе их анализа историю и сущность духовной культуры общества. В составе филологии – литературоведение и языкознание в их современном и историческом аспектах.

ФЭНТЕЗИ – жанр ненаучной фантастики, ведущий свою родословную от различных видов мифотворчества, легенд, сказок, утопий. Фэнтези, как правило, строится на антитезе: добра и зла, порядка и хаоса, гармонии и диссонанса; герой пускается в путешествие, сражаясь за истину и справедливость. Классическим произведением в жанре фэнтези признана книга Дж. Р. Р. Толкиена «Властелин колец» (1954 г.). Широко известны такие мастера фэнтези, как Урсула К. Ле Гуин, М. Муркок, Р. Желязны. В русской литературе жанр представлен в творчестве М. Семеновой, Н. Перумова.

ХОККУ – жанр японской поэзии; лирическое стихотворение из одного трехстишия (17 слогов) без рифмы.

С ветки на ветку
Тихо сбегают капли…
Дождик весенний.

Или:

На голой ветке
Ворон сидит одиноко.
Осенний вечер.

ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ МЕТОД – 1. Общие принципы работы над текстом, опираясь на которые, писатель организует свой творческий процесс. Составными элементами художественного метода являются: писательское мировоззрение; изображаемая действительность; талант писателя; 2. Принцип художественного изображения действительности в искусстве. На конкретном историческом этапе художественный метод выступает в виде литературного направления и может представлять особенности трех различных вариантов: реалистического, романтического и модернистского.

ЭЗОПОВ ЯЗЫК – способ выражения мысли путем иносказаний, намеков, недомолвок. Традиции эзопова языка были заложены в творчестве древнегреческого баснописца Эзопа. В литературе чаще всего использовался в годы цензурных гонений.

ЭЛЕГИЯ – небольшое стихотворение, окрашенное грустными размышлениями, тоской, скорбью:

Еще молчит гроза народа,
Еще окован русский ум.
И угнетенная свобода
Таит порывы смелых дум.
О, долго цепи вековые
С рамен отчизны не спадут,
Столетья грозно протекут, —
И не пробудится Россия!
Н. Языков

ЭПАТАЖ – скандальная выходка, вызов общепринятым нормам.

ЭПИГОН – последователь какого-либо направления, лишенный самобытности, способности мыслить и писать независимо, оригинально; подражатель, перепевающий мотивы мастера.

ЭПИГРАММА (дословно с греч. «надпись») – небольшое стихотворение иронического содержания. Е. Баратынский писал:

Оконченная летунья,
Эпиграмма – хохотунья,
Эпиграмма егоза,
Трется, вьется средь народа,
И завидит лишь урода,
Разом вцепится в глаза.

Характерной чертой эпиграммы должны быть краткость, меткость, остроумие:

Виктор Шкловский о Толстом
Сочинил солидный том.
Хорошо, что этот том
В свет не вышел при Толстом.
А. Иванов

ЭПИСТОЛЯРНАЯ ФОРМА ЛИТЕРАТУРЫ (греч. «epistola» – письмо, послание) – используется как в документально-публицистических, так и в художественных жанрах (А. Пушкин «Роман в письмах»; Н. Гоголь «Выбранные места из переписки с друзьями»; Ф. Достоевский «Бедные люди»; И. Бунин «Неизвестный друг»; В. Каверин «Перед зеркалом» и т. п.).

ЭПИТАЛАМА – жанр античной лирики; свадебная песня с пожеланиями новобрачным. В поэзии нового времени встречается редко – В. Тредиаковский, И. Северянин.

ЭПИТАФИЯ – надгробная надпись, иногда в стихах:

Не нужно надписи для камня моего,
Скажите просто здесь: он был и нет его!
К. Батюшков

ЭПОПЕЯ – вид эпоса; большое по объему произведение, отражающее центральные проблемы жизни народа, изображающее основные слои общества подробно, вплоть до деталей быта. В эпопее описываются и переломные моменты жизни нации, и мелочи каждодневного существования персонажей. – О. Бальзак «Человеческая комедия», Л. Н. Толстой «Война и мир» и др.

ЭПОС – 1. Род искусства; способ изображения действительности – объективный показ художником окружающего мира и людей в нем. Эпос предполагает наличие повествовательного начала; 2. Вид народного творчества; большое по объему произведение, содержащее мифы, легенды, сказания: древне-индийский эпос «Рамаяна», финский «Калевала», индейский «Песнь о Гайавате» и др.

ЭССЕ – художественно-публицистическое произведение небольшого объема, содержащее размышления автора, не ограниченные какими-либо композиционными рамками и условиями.


Заключение

В последнее десятилетие происходит воссоединение русской литературы, после 1917 г. оказавшейся раздробленной. Вспомним, что тогда обособились: литература русского зарубежья (И. Бунин, В. Набоков, В. Ходасевич и др.); русская литература, не признанная официально и в СССР не печатавшаяся (М. Булгаков, А. Ахматова, А. Платонов и др.); русская советская литература социалистического реализма (М. Горький, В. Маяковский, А. Фадеев и др.).

В двадцатом веке русские читатели в СССР формировались под прямым идеологическим давлением. До 1989 г. в школах изучалось постановление ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 г. «О журналах «Звезда» и «Ленинград», в котором содержались глубоко ошибочные, оскорбительные оценки А. Ахматовой, М. Зощенко и других писателей. Эстетические критерии в суждениях об искусстве в этом постановлении, как и во множестве других, ему подобных документах, откровенно подменялись политическими. В результате деформировались самые представления о том, что собственно такое художественная литература.

Процесс восприятия художественных книг протекает с разным эффектом у разных читателей. Чтобы унифицировать его результаты, «стать народа водителем и одновременно народным слугой» (В. Маяковский), писателю пришлось присягнуть на верность государству, отказавшись от внутренней свободы, без которой творческий процесс попросту невозможен.

Книги, «сделанные» в угоду конъюнктуре (их оказалось немало), если и функционировали в обществе, то уже за пределами искусства. Но сплошь и рядом именно они провозглашались эталоном. От большинства же высоких образцов мировой и русской культуры двадцатого века советский читатель был фактически отлучен.

С начала 90-х гг. идут трудные поиски путей преодоления сложившихся за семьдесят лет стереотипов. Появились в печати под видом борьбы с недавними догмами, корежившими естественный ход литературного развития, старенькие идеи, осмеянные еще М. Е. Салтыковым-Щедриным, насчет того, что писатель, дескать, пописывает, а Читатель почитывает, что литература – сама по себе, а человек и общество – сами по себе. С другой стороны, опять муссируется мысль о том, что русский читатель всегда отличался литературоцентристским сознанием, преувеличение же роли словесности в жизни общества ни к чему хорошему еще не приводило.

Следует исходить из естественного положения вещей, когда читатель обращается к художественной книге, ища удовлетворения своих личных духовных потребностей, не по какой-либо внешней необходимости. Возвращаясь к прежним, нормальным отношениям между литературой и читателем, не стоит жалеть усилий, чтобы остановить профанацию, коей изящная словесность подвергается столь долго. «

Век социальных катаклизмов и коммерциализации – не самое благоприятное время для искусства. В России существовали еще и дополнительные трудности, связанные с командно-административной формой общественного устройства, на редкость агрессивной и абсолютно нетерпимой к любым отклонениям от установленных образцов.

Разветвленная система строгих запретов и ограничений деформировала естественное течение литературного процесса. Социалистический реализм оперировал целым сводом рекомендаций, своеобразным «L'art poetique». строго регламентировав, о чем и как должен писать член Союза советских писателей. А. Твардовский иронизировал по этому поводу:

Глядишь, роман, и все в порядке:
Показан метод новой кладки,
Отсталый зам, растущий пред
И в коммунизм идущий дед:
Она и он – передовые,
Мотор, запущенный впервые,
Парторг, буран, прорыв, аврал,
Министр в цехах и общий бал…
И все похоже, все подобно
Тому, что есть иль может быть,
А в целом – вот как несъедобно,
Что в голос хочется завыть.

Надо еще помнить и о границе между литературой социалистического реализма (А. Фадеев, Л. Леонов, В. Гроссман и др.), чьи художественные принципы могут оцениваться по-разному, но присутствие их несомненно, и так называемой «секретарской» литературой (В. Кочетов, Г. Марков, А. Софронов и др.), практически находящейся вне эстетических установок и традиций.

Сегодня многое возвращается из небытия: восстанавливается в своем настоящем виде и русская литература двадцатого века. Рядом с В. Маяковским, С. Есениным, А. Блоком заняли принадлежащие им места В. Хлебников, Н. Гумилев, В. Ходасевич, О. Мандельштам, Н. Клюев и др. Читатель получил возможность оценить книги М. Булгакова, В. Набокова, А. Платонова и еще многих писателей.

Возвращаются не только писатели и произведения, возвращаются целые литературные школы и направления: крестьянская поэзия, научно-художественная литература, творчество писателей и поэтов различных нереалистических ориентации. Получили возможность свободного развития различные направления модернистской литературы: постмодернизм, концептуализм, рок-поэзия и т. п.

В этих условиях знание особенностей художественной литературы как одного из видов искусства приобретает особую ценность. Необходимость возвращения изящной словесности в сферу духовных интересов современного человека может быть мотивирована и той ролью, какую она могла бы сыграть в становлении Личности, благотворно повлияв тем самым и на общественный климат. Острая потребность в этом видна невооруженным глазом.

Объект художественной литературы есть исследование внутреннего мира – мировосприятия, нравственности, психологии, эстетики – человека в процессе его эволюции и. функционирования. Изящная словесность дает читателю материал для воссоздания в его воображении эстетически достоверного мира людей и окружающей обстановки во всем богатстве их связей, взаимозависимостей и взаимоотношений. «Отражательный» момент здесь играет куда меньшую роль, чем ему обыкновенно отводится. Художественный мир, рожденный писателем, является, главным образом, продуктом его творческой работы, созданием его таланта.

В свою очередь, читатель должен понимать особенности художественной литературы, быть на уровне тех знаний и умений, что позволят ему войти в мир художника, адекватно воспринять и оценить его замысел. У него должно быть ясное представление о механизмах восприятия художественного текста.

Воображение, эмоции, интеллект, интуиция в совокупности способны обеспечить полноценное восприятие произведения. Неучастие хотя бы одного из этих компонентов уничтожает эстетический эффект. В недавнем прошлом преподавание литературы опиралось в основном на интеллект обучаемых. Результат известен. Не механическое воспроизведение заученного, а сотворчество – единственно возможный путь постижения искусства. Роль учителя в формировании личности читателя колоссальна, переоценить ее невозможно. Воистину богатырскими силами надо ему обладать, чтобы противостоять опасности, исходящей от массовой литературы, чтобы отвлечь учеников от пустого времяпрепровождения, возможности для которого ему щедро предоставляет современная действительность, не забывая при этом о своих уроках и необходимости постоянного повышения квалификации.

Русской литературе возвращены не только имена и книги, возвращается, быть может, самое драгоценное – право свободно выбирать, свободно читать и интерпретировать художественные произведения в одной только зависимости от личных духовных потребностей, желаний, вкусов и предпочтений. Ф. М. Достоевский был прав: «Художественностью пренебрегают только лишь необразованные и туго развитые люди, художественность есть главное дело, ибо помогает выражению мысли выпуклостию картин и образа, тогда как без художественности, проводя лишь мысль, производим лишь скуку, производим в читателе незаметливость и легкомыслие, а иногда и недоверчивость к мыслям, неправильно выраженным, и людям из бумажки»[102].


Темы для рефератов

1. Актуальность проблемы читателя в современной школе.

2. Художественное слово как объект исследования.

3. Читатель художественной литературы как сотворец писателя.

4. А.С. Пушкин об особенностях, целях и назначении художественной литературы.

5. Своеобразие языка А. П. Платонова.

6. Структура художественной литературы.

7. Язык художественной литературы в годы тоталитаризма.

8. «Энергия заблуждения» в рассказе А. Чехова «Дама с собачкой».

9. Возрастные особенности восприятия художественной литературы.

10. Писатели о роли вымысла в творческом процессе (М. Горький, К. Паустовский и др.).

11. «Правда действительности» и «правда художественная» в рассказе М. Булгакова «Полотенце с петухом».

12. О современном прочтении (в разные годы) романа А. Пушкина «Евгений Онегин»..

13. Интерпретация проблемы автора и персонажа в русской литературе середины XIX века (А. Пушкин, Н. Гоголь, М. Лермонтов, Ф. Достоевский, И. Тургенев и др.).

14. Жанр и его значение в анализе художественного произведения.

15. Язык художественного произведения в истолковании К. Паустовского – «Золотая роза».


Библиография[103]


Учебники и учебные пособия

Абрамович Г. Л. Введение в литературоведение.

Введение в литературоведение / Под ред. Г. Н. Поспелова.

Введение в литературоведение: Литературное произведение: Основные понятия и термины. – М., 1999.

Введение в литературоведение: Хрестоматия / Под ред. П. А. Николаева. – М., 1988.

Гуляев Н. А. Теория литературы. – М., 1985.

Тимофеев Л. И. Основы теории литературы.

Томашевский Б. В. Теория литературы. Поэтика.

Федотов О. И. Введение в литературоведение. – М., 1998.


Книги для чтения и реферирования

Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики.

Берков П. Н. Введение в технику литературоведческого анализа.

Бирюков С. Е. Зевгма. – М., 1994.

Блисковский З. Д. Муки заголовка.

Буало Н. Поэтическое искусство.

Вайль П., Генис А. Родная речь. – М., 1991.

Веселовский А. Н. Историческая поэтика

Виноградов В. В. О языке художественной литературы.

Виноградов В. В. Сюжет и стиль.

Выготский Л. С. Психология искусства.

Гаспаров М. Л. Метр и смысл. – М., 2000.

Гаспаров М. Л. Русский стих начала XX века в комментариях. – М., 2001.

Гинзбург Л. Я. О лирике.

Гиршман М. М. Литературное произведение: Теория и практика анализа. – М., 1991.

Григорьев В. П. Поэтика слова.

Грифцов Б. А. Психология писателя. – М, 1988.

Гуляев Н. А. Литературные направления и методы в русской и зарубежной литературе XVIII–XIX вв. – М., 1983.

Добин Е. С. Сюжет и действительность.

Дрыжакова Е. Н. В волшебном мире поэзии.

Жолковский А. Блуждающие сны. Из истории русского модернизма. – М., 1992.

Зыбайло Л. К., Шапинский В. А. Постмодернизм. – М., 1993.

Иванова С. Ф. Введение во храм слова. – М., 1994.

Илиади А. Н. Природа художественного таланта.

Каверин В. А. Эпилог.

Калачева СВ. Методика анализа сюжета и композиции.

Княжицкий А. И. и др. Опыты стиховедения. – М., 1995.

Кожинов В. В. Стих и поэзия.

Конрад И. И. Запад и Восток.

Ларин Б. А. Эстетика слова и язык писателя.

Левидов A. M. Автор – образ – читатель.

Литературное движение советской эпохи. Материалы и документы. – М., 1986.

Литературный процесс / Сб. статей под ред. Г. Н. Поспелова. – М., 1981.

Лихачев Д. С Развитие русской литературы X–XVII вв.

Лотман Ю. М. Анализ поэтического текста.

Львов С. Книга о книге.

Манн Ю. Динамика русского романтизма. – М., 1995.

Манн Ю. В. Смелость изобретения.

Массаное Ю. Н. В мире псевдонимов, анонимов и литературных подделок.

Мейлах В. С. Талант писателя и процесс творчества.

Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. Михайлов А. Азбука стиха.

Мысль, вооруженная рифмами / Сост. В. Е. Холшевников. – Л., 1983.

Наровчатов С. С. Необычайное литературоведение.

Никифорова О. Н. Психология восприятия художественной литературы.

Новиков А. А. Художественный текст и его анализ.

Овчаренко О. Русский свободный стих.

Парандовский Я. Алхимия слова.

Поспелов Т. Н. Лирика среди литературных родов.

Поучение о чтении. – М., 1997.

Прозоров В. В. Читатель и литературный процесс.

Рассадин СВ. Книга про читателя.

Рождественский В. А. Жизнь слова.

Самойлов Д. С. Книга о русской рифме.

Сарнов Б. М., Рассадин С. Б. Рассказы о литературе.

Скоропанова И. С. Русская постмодернистская литература. – М., 1999.

Тимофеев Л. И. Слово в стихе.

Успенский Б. А. Поэтика композиции.

Хализев В. Е. Драма как род литературы. – М., 1986.

Холшевников В. Е. Основы стиховедения.

Цейтлин А. Г. Труд читателя.

Человек читающий / Сост. С. И. Бэлза. – М, 1983.

Шкловский В. Б. Энергия заблуждения. Книга о сюжете.

Шульговский Н. Прикладное стихосложение.

Эпштейн М. Н. Парадоксы новизны. О литературном развитии XIX–XX веков. – М., 1988.

Якобсон P. O. Работы по поэтике. – М., 1987.


Примечания


1

Русские писатели о литературе: В 3 т. – Л., 1939. – Т. 1. С. 203.

(обратно)


2

Ленин В. И. О литературе и искусстве. – М., 1986. С. 38.

(обратно)


3

Ахматова А. А. Стихотворения и поэмы. – Л., 1979. С. 203.

(обратно)


4

Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. – М., 1956–1958. – Т. 2. С. 273

(обратно)


5

Львов С. Книга о книге. – М, 1980. С. 108.

(обратно)


6

Русские писатели о литературном труде: В 4 т. – Л., 1954–1956. – Т. 4. С. 550.

(обратно)


7

Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: В 20 т. – М., 1944–1951. – Т. 15. С. 51.

(обратно)


8

Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. – Л., 1972–1976. – Т. 11. С. 303.

(обратно)


9

Гумилев Н. С. Стихотворения и поэмы. М., 1989. С. 342.

(обратно)


10

Бродский И. Сочинения: В 4 т. – СПб., 1995. – Т. 4. С. 49, 51.

(обратно)


11

Платонов А. П. Чевенгур. – М., 1991. С. 142.

(обратно)


12

Новый мир. – 1989. – № 4. С. 123, 127.

(обратно)


13

Паустовский К. Г. Собрание сочинений: В 9 т. – М., 1981–1986. – Т. 8. С. 252.

(обратно)


14

Пушкин А.С. – Т. 5. С. 548–549.

(обратно)


15

Пушкин А.С. – Т. 7. С. 482.

(обратно)


16

Чехов А.П. – Т. 16. С. 160.

(обратно)


17

Пушкин А.С. – Т. 3. С. 369.

(обратно)


18

Блок А. А. Избранные произведения. – Л., 1970. С. 440.

(обратно)


19

Чехов А.Л. – Т. 17. С. 229.

(обратно)


20

Литературное движение советской эпохи. Материалы и документы. – М., 1986. С. 236–237.

(обратно)


21

Там же. С. 234.

(обратно)


22

Пушкин АС. – Т. 2. С. 197

(обратно)


23

Чехов А. П. Записные книжки. 1.110 / Из архива А. П. Чехова. – Публикация ГБ им. Ленина. – М., 1960.

(обратно)


24

Тютчев Ф. И. Полное собрание стихотворений. – Л., 1957. С. 126.

(обратно)


25

Бирюков ПИ. Биография Л. Н. Толстого: В 4 т. – М., Пг., 1923. Т. 2. С. 94.

(обратно)


26

Паустовский К.Г. – Т. 3. С. 199–200.

(обратно)


27

Белинский В. Г. Полное собрание сочинений. – М., 1953–1959. – Т. 7. С. 432.

(обратно)


28

Чехов А. П. – Т. 11. С. 213.

(обратно)


29

Пушкин А.С. – Т. 7. С. 404.

(обратно)


30

Художественное восприятие: Сб. статей / Под ред. Б. С. Мейлаха. – Л., 1971. – Т. 1.С. 158.

(обратно)


31

Советский читатель: Сб. статей. – М., 1968. С. 138.

(обратно)


32

Вопросы литературы. – 1961. – № 2. С. 42–43.

(обратно)


33

А. П. Чехов о литературе. – М., 1955. С. 308.

(обратно)


34

Достоевский Ф. М. – Т. 15. С. 75.

(обратно)


35

Пушкин А.С. – Т. 3. С. 265.

(обратно)


36

Октябрь. – 1986. – № И. С. 162–163.

(обратно)


37

Вопросы литературы. – 1970. – № 2. С. 45.

(обратно)


38

Русские писатели о литературном труде. – Т. 4. С. 59.

(обратно)


39

Там же. С. 73.

(обратно)


40

Пришвин М. М. Собрание сочинений: В 6 т. – М., 1956–1957. – Т. 6. С. 746.

(обратно)


41

Русские писатели о литературном труде. – Т. 4. С. 476.

(обратно)


42

Паустовский К.Г. – Т. 8. С. 262–263.

(обратно)


43

Там же. – Т. 3. С. 216–217.

(обратно)


44

Там же. Т. 1.С.438.

(обратно)


45

Белинский В.Г. – Т. 4. С. 489.

(обратно)


46

Гончаров И. А. Лучше поздно, чем никогда // Собр. соч.: В 8 т. – М., 1980. – Т. 8. С. 141.

(обратно)


47

Достоевский Ф.М. – Т. 19. С. 154.

(обратно)


48

Булгаков М. А. Избранная проза. – М., 1966. С. 54–55.

(обратно)


49

Русская советская литература. – М., 1987. С. 266.

(обратно)


50

Чапек К. Война с саламандрами. – М., 1980. С. 247.

(обратно)


51

А. П. Чехов о литературе. С. 279–280.

(обратно)


52

Русские писатели о литературном труде. – Т. 3. С. 495.

(обратно)


53

Знамя. – 1990. – № 4. С. 6.

(обратно)


54

Паустовский К. Г. – Т. 5. С. 250–251.

(обратно)


55

Гамзатов Р. Собрание сочинений: В 5 т. – М., 1981. – Т. 4. С. 89–91.

(обратно)


56

Шкловский В. Б. Гамбургский счет. – Л., 1928. С. 5.

(обратно)


57

Белинский В. Г. —Т. 7. С. 503.

(обратно)


58

Достоевский Ф.М. – Т. 28. Кн. 1. С. 117.

(обратно)


59

Белинский В.Г. – Т. 10. С. 217–218.

(обратно)


60

Русские писатели о литературном труде. – Т. 3. С. 151.

(обратно)


61

Там же. – Т. 2. С. 361.

(обратно)


62

Пушкин А.С. – Т. 7. С. 193.

(обратно)


63

Чехов А. П. – Т. 14. С. 417.

(обратно)


64

Маяковский В. В. Полное собрание сочинений: В 13 т. – М., 1955–1961. – Т. 12. С. 120–121.

(обратно)


65

Платонов А. П. Избранные произведения.» – М., 1983. С. 390.

(обратно)


66

Булгаков М. А. Избранная проза. С. 507.

(обратно)


67

Ким А. А. Белка: роман-сказка. – М., 1984. С. 92–93.

(обратно)


68

Краткая литературная энциклопедия. – М., 1962–1978. – Т. 5. Стлб. 143.

(обратно)


69

Чехов А. П. – Т. 18. С. 244.

(обратно)


70

Горький М. Собрание сочинений: В 30 т. – М., 1955. – Т. 27. С. 108.

(обратно)


71

Детская литература. – 1982. – № 2. С. 19.

(обратно)


72

Данин Д. С. Избранное. – М., 1984. С. 493.

(обратно)


73

Паустовский К. Г. Сражение в тишине. Известия. 1962. 28 октября.

(обратно)


74

Тридцать дней. – 1941. – № 1. С. 3.

(обратно)


75

Знамя. – 1953. – № 9. С. 170–171.

(обратно)


76

Воспоминания о К. Паустовском. – М., 1983. С. 459.

(обратно)


77

Паустовский К.Г. – Т. 6. С. 442.

(обратно)


78

Блок А. А. Избранные произведения. – Л., 1970. С. 448.

(обратно)


79

Паустовский К. Г. —Т. 5. С. 583.

(обратно)


80

Литературная газета. 1954. 31 декабря.

(обратно)


81

Паустовский К. Г. Как я работаю над своими книгами. – М, 1934. С. 16.

(обратно)


82

Воспоминания о К. Паустовском. С. 365.

(обратно)


83

Звезда. – 1959. – № 8. С. 197.

(обратно)


84

Дружба народов. – 1956. – № 4. С. 166.

(обратно)


85

Радуга. – 1972. – № 6. С. 129.

(обратно)


86

Паустовский К.Г. – Т. 3. С. 658.

(обратно)


87

Там же. С. 164.

(обратно)


88

Там же. – Т. 8. С. 222.

(обратно)


89

Чехов А.П. – Т. 14. С. 368.

(обратно)


90

Октябрь. – 1934. – № 10. С. 203.

(обратно)


91

Паустовский К. Г. Как я работаю над своими книгами. С. 26.

(обратно)


92

Паустовский К. Г. Наедине с осенью. – М., 1967. С. 115.

(обратно)


93

Паустовский К.Г – Т. 3. С. 365.

(обратно)


94

Там же.

(обратно)


95

Паустовский К. Г. Верные друзья. Пионерская правда. 1953. 27 марта.

(обратно)


96

РГАЛИ, Фонд 2464. On. 1. Ед. хр. 322.

(обратно)


97

Паустовский К.Г. – Т. 3. С. 231.

(обратно)


98

Там же. – Т. 4. С. 295–296.

(обратно)


99

Там же… – Т. 3. С. 232.

(обратно)


100

Там же. – Т. 8. С. 257–258.

(обратно)


101

Там же. – Т. 4. С. 462.

(обратно)


102

Неизданный Достоевский. Литературное наследство. – М., 1971. – Т. 83. С. 376.

(обратно)


103

Если место и год выхода книги не указаны, можно использовать любое её издание.

(обратно)

Оглавление

  • Введение
  • Художественная литература: слово и образ
  •   1
  •   2
  •   Контрольные вопросы
  • Структура художественной литературы
  •   Контрольные вопросы
  • Функции художественной литературы
  •   1
  •   2
  •   Контрольные вопросы
  • Восприятие художественной литературы
  •   Контрольные вопросы
  • Правда художественной литературы
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   Контрольные вопросы
  • О современном прочтении художественных текстов
  •   1
  •   2
  •   Контрольные вопросы
  • Автор и персонаж в художественном произведении
  •   Контрольные вопросы
  • Жанры художественной литературы
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   Контрольные вопросы
  • Краткий словарь основных литературоведческих понятий и терминов
  •   1. Сюжет и композиция
  •   2. Язык художественной литературы
  •   3. Основы стиховедения
  •   4. Литературный процесс
  •   5. Общие литературоведческие понятия и термины
  • Заключение
  • Темы для рефератов
  • Библиография[103]
  •   Учебники и учебные пособия
  •   Книги для чтения и реферирования
  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно