|
|
Ивановъ-Разумникъ
О смысл? жизни
?. Сологубъ, Л. Андреевъ, Л. Шестовъ
Предисловіе ко 2-му изданіюВъ настоящемъ изданіи, кромe многочисленныхъ мелкихъ поправокъ, вставокъ и сокращеній, дополнена глава o Л. Андреевe. Все остальное не подверглось какимъ-либо значительнымъ измeненіямъ.
Очень цeня письменное обращеніе ко мнe многихъ читателей по вопросамъ, затронутымъ въ этой и другихъ моихъ книгахъ, я, къ сожалeнію, не имeю возможности отвeчать каждому непосредственно. Въ статьe «Еще o смысл? жизни», помeщенной въ книгe «Литература и общественность», читатели найдутъ, быть можетъ, отвeты на нeкоторые вопросы, затронутые въ настоящей книгe лишь мимоходомъ.
Ивановъ-Разумникъ.
«И вы можете принимать эти страшные результаты свир?п?йшей имманенціи и въ вашей душ? ничего не возмущается?
— Могу, потому что выводы разума независимы отъ того, хочу я ихъ или н?тъ…»
(Герценъ, «Былое и Думы», гл. XXX).
Вопросъ? смысл? жизни и р?шенія его
(Вм?сто введенія)
IДля чего челов?къ живетъ? Въ чемъ смыслъ существованія каждаго отд?льнаго челов?ка и всего челов?чества? Есть ли вообще этотъ смыслъ, или же исторія жизни челов?ка и жизни челов?чества равно безсмысленны? Всемірная исторія не есть ли только «діаволовъ водевиль», въ которомъ вс? мы жалкія маріонетки? Можетъ ли быть объяснено? и если можетъ, то какъ? «міровое зло», возмущающее насъ своей явной безсмысленностью? И являются ли такимъ объясненіемъ, а значитъ отчасти и оправданіемъ міра, т? теоріи прогресса, которыя пользуются въ настоящее время наи-большей распространенностью? Если н?тъ, то ч?мъ и какъ живетъ еще современный челов?къ со своей изъязвленной сов?стью? Ч?мъ оправдываеть онъ, ч?мъ онъ можетъ оправдать окружающее его «безуміе и ужасъ»?? «оправдано» должно быть все окружающее,
Міръ долженъ быть оправданъ весь,Чтобъ можно было жить…Однимъ словомъ? въ чемъ смыслъ, ц?ль и оправданіе отд?льной жизни челов?ка? Въ чемъ смыслъ, ц?ль и оправданіе общей жизни челов?чества, всемірной челов?ческой исторіи?
Этотъ рядъ вопросовъ, старыхъ и в?чно-юныхъ какъ міръ, неотъемлемо присущъ челов?ческому сознанію. Н?тъ и не было челов?ка, который бы не р?шилъ для себя такъ или иначе эти вопросы; и если не у каждаго это р?шеніе лежитъ въ пол? яснаго сознанія, то за порогомъ сознанія оно лежитъ несомн?нно у каждаго. Н?тъ и не было религіи, системы, теоріи, міровоззр?нія, которыя бы не пытались дать общеобязательное р?шеніе этихъ вопросовъ; и если такого общаго р?шенія до сихъ поръ еще н?тъ (и никогда не будетъ), то это показываетъ только, что такое р?шеніе не можетъ быть сведено къ логическимъ и этическимъ нормамъ. Вопросы эти? метафизическаго порядка, и поскольку метафизика не есть наука и невозможна, какъ наука, постольку же невозможно, къ счастью, и «научное» р?шеніе этихъ вопросовъ. Наук? и смежнымъ съ нею философскимъ дисциплинамъ, въ родъ теоріи познанія, зд?сь нечего д?лать; зд?сь область философіи въ широкомъ смысл?, область интуитивнаго творчества, область совм?стной работы Шекспира и Лейбница, Гете и Фихте, Достоевскаго и Вл. Соловьева; зд?сь область взаимод?йствія спекулятивной мысли и художественнаго созиданія, зд?сь соприкасается творческая интуиція художника и философа. И если великимъ художникомъ въ этой области можетъ считаться, наприм?ръ, Фихте со своей системой этическаго пантеизма, то геніальнымъ философомъ является и Достоевскій, создавшій Ивана Карамазова, впервые въ русской литератур? такъ резко, ребромъ поставившаго т? «проклятые вопросы», которые мы повторили выше.
Не съ Карамазова, конечно, это началось и не имъ кончилось: еще за сорокъ л?тъ до Ивана Карамазова Б?линскій бросалъ вызовъ «Молоху, пожирающему жизнь», и весьма непочтительно возвращалъ Егору ?едоровичу (Гегелю) билетъ на право входа во вселенскую гармонію, требуя отчета? каждомъ изъ братій по крови; и черезъ тридцать л?тъ посл? Ивана Карамазова мы им?емъ передъ собою то р?шеніе карамазовскихъ вопросовъ, съ которымъ мы познакомимся, изучая творчество Леонида Андреева, ?едора Сологуба, Льва Шестова. Во всякомъ случа? несомн?нно, что эти три писателя могутъ сказать про себя: «вс? мы вышли изъ Ивана Карамазова», подобно тому какъ Достоевскій въ свое время утверждалъ, что вся русская «гуманическая» литература вышла изъ «Шинели». Иванъ Карамазовъ настолько р?зко и непримиримо поставилъ свои жгучіе вопросы, что р?шеніе ихъ отнын? навсегда будетъ связано съ его именемъ.
Этотъ рядъ карамазовскихъ вопросовъ является той общей осью вращенія, которая проходитъ черезъ центры творчества Л. Андреева, ?. Сологуба и Л. Шестова: вотъ та точка зр?нія, къ которой мы придемъ и съ которой будемъ изучать творчество этихъ трехъ столь различныхъ и столь близкихъ другъ другу писателей. Соединеніе этихъ трехъ именъ не случайно и объясняется именно т?мъ, что во всей современной русской литератур? только эти три писателя поставили во главу угла своего художественнаго и философскаго творчества вопросъ? смысл? жизни. Конечно, вопросъ этотъ не отведенъ въ монопольное влад?ніе Сологуба, Андреева и Шестова; его пытаются р?шать такъ или иначе разные второстепенные и третьестепенные «таланты» нашей современной литературы; его касаются мимоходомъ и такіе крупные выдающіеся таланты, какъ Валерій Брюсовъ (въ своей драм? «Земля» и во многихъ стихотвореніяхъ), его категорически р?шаетъ Мережковскій и родственная ему группа писателей. Но только три писателя, изученіе которыхъ является ц?лью настоящей книги, кладутъ этотъ вопросъ? смысл? жизни въ основу всего своего миропониманія, являясь въ то же самое время одними изъ наибол?е выдающихся представителей современнаго русскаго художественно-философскаго творчества.
Эта точка зр?нія? обоснованіе которой явится результатомъ настоящей книги? ясно показываетъ, что разборъ названныхъ писателей отнюдь не будетъ обычнаго критическаго характера: пусть читатель не ждетъ найти въ дальн?йшемъ эстетическую, психологическую или соціологическую критику произведеній этихъ авторовъ; онъ найдетъ только критику философско-этическую, ц?ль которой не психологическій или эстетическій анализъ (это только попутное средство), но раскрытіе того, что составляетъ «душу живу» каждаго произведенія, опред?леніе «философіи» автора, «па?оса» его творчества, говоря словами романтиковъ тридцатыхъ годовъ. Это стоитъ выше всякаго утилитарнаго или эстетическаго критерія и это, думается намъ, единст-венная ц?ль, достойная критики, достойная литературы.
IIПрежде ч?мъ перейти къ знакомству съ художественно-философскимъ творчест-вомъ ?. Сологуба, Л. Андреева и Л. Шестова, вернемся на минуту къ Ивану Карамазову и къ т?мъ міровымъ вопросамъ? въ томъ числ? и вопросу? смысл? жизни,? которые были имъ такъ геніально поставлены и на которые такъ безнадежно плоско отв?чали вс? наши «теоріи прогресса». В?дь всякая теорія прогресса есть въ конечномъ счет? отв?тъ на вопросъ? смысл? жизни; съ главн?йшими изъ этихъ отв?товъ намъ и сл?дуетъ прежде всего познакомиться.
Иванъ Карамазовъ пришелъ со своими міровыми вопросами въ русскую литературу и слишкомъ рано и слишкомъ поздно. Онъ опоздалъ на тридцать-сорокъ л?тъ, такъ какъ вопросы эти были мучительно близки только сверстникамъ Б?линскаго и Герцена; посл? нихъ, въ эпоху шестидесятыхъ и семидесятыхъ годовъ, эти вопросы были сведены на н?тъ, признаны слишкомъ простыми и легкими. Да и не до нихъ было. На первый планъ выступила общественная, практическая, созидательная и разрушительная работа; Иванъ Карамазовъ со своими запросами былъ неум?стенъ въ эпоху судебныхъ реформъ и дарвинизма, земскихъ учрежденій и соціологіи, всеобщей эмансипаціи и народовольческаго террора. Но, придя слишкомъ поздно, Иванъ Карамазовъ пришелъ и слишкомъ рано. Кто былъ его единственнымъ слушателемъ? Алеша, этотъ сюсюкающій младенецъ, по ядовитой характеристик? Михайловскаго и Л. Шестова… Потомъ пришли восьмидесятые годы со своимъ однобокимъ эстетиз-момъ и идеалами «трансцендентальнаго чиновничества»; пришло толстовство, для котораго вс? проклятые вопросы были уже р?шены безапелляціонно и безповоротно. Потомъ пришелъ марксизмъ съ разъ навсегда готовыми р?шеніями вс?хъ вопросовъ, съ идеаломъ своего Zukunftstaat'a, стремленіе къ достиженію котораго упраздняетъ вс? карамазовскіе вопросы… И только во второй половин? девяностыхъ годовъ карамазовскіе вопросы вновь воскресли, вновь нашли свой откликъ въ русской литератур?, вновь были поставлены съ прежней страстностью и силой.
Оставимъ въ сторон? и эстетизмъ и трансцендентальное чиновничество съ ихъ р?шеніемъ карамазовскихъ вопросовъ; вспомнимъ только, какъ р?шались и, главное, какъ ставились эти вопросы до и посл? Ивана Карамазова той частью интеллигенціи, которая составляла большинство русскаго культурнаго общества.
Взгляды этого большинства вполн? опред?ляются формулой: позитивная теорія прогресса, и подъ эту формулу одинаково подходятъ и семидесятникъ-народникъ, и восьмидесятникъ-толстовецъ, и девятидесятникъ-марксистъ, какъ ни различны и даже ни противоположны они въ остальныхъ частяхъ своего міровоззр?нія. Чтобы не возбуждать лишнихъ споровъ, не будемъ говорить? толстовств?, хотя и несомн?нно, что толстовское «царство божіе на земл?» является вполн? раціоналистическимъ по-строеніемъ и раціоналистической теоріей прогресса; ограничимся только народничествомъ и марксизмомъ, позитивное построеніе теоріи прогресса которыхъ врядъ ли кто будетъ оспаривать. Сущность этой теоріи прогресса общеизв?стна; ея основная и характерн?йшая черта заключается въ томъ, что ц?ль историческаго процесса признается имманентной? ц?лью этой являются грядущія челов?ческія покол?нія. Мы боремся, мы умираемъ за счастье нашихъ далекихъ потомковъ, мы страдаемъ и гибнемъ для достиженія золотого в?ка на земл?: въ этомъ отв?тъ на вс? карамазовскіе вопросы, въ этомъ смыслъ, ц?ль и оправданіе и отд?льной челов?ческой жизни и всемірной челов?ческой исторіи. Ц?ль всемірной исторіи? «la grande conception d'Humanit?», говоря словами О. Конта; смыслъ всемірной исторіи? постепенное приближеніе этого Челов?чества къ идеалу, будь то толстовское Добро или марксистскій Zukunftstaat; оправданіе всемірной исторіи? грядущее счастье этого Челов?чества, хотя бы въ далекомъ будущемъ. Мы смертны? но челов?чество безсмертно; мы несчастны? но челов?чество будетъ счастливо; мы страдаемъ и гибнемъ? но «страданія наши перейдутъ въ радость для т?хъ, кто будетъ жить посл? насъ, счастье и миръ настанутъ на земл?»… (Чеховъ, «Три сестры»).
Такъ отв?чаетъ на вопросы? смысл? жизни позитивная теорія прогресса, такъ отв?чала на нихъ почти вся русская интеллигенція восьмидесятыхъ и девяностыхъ годовъ, такъ отв?тила и русская художественная литература этой эпохи въ лиц? Чехова и Горькаго. Чеховъ искалъ спасенія отъ карамазовскихъ вопросовъ въ своей «в?р? въ прогрессъ»; какъ утопающій за соломинку, онъ хватался за мысль, что «черезъ дв?сти-триста л?тъ настанетъ новая, счастливая жизнь», что «черезъ триста-четыреста л?тъ вся земля обратится въ цв?тущій садъ», что «черезъ дв?сти-триста л?тъ жизнь на земл? будетъ невообразимо прекрасной, изумительной»… Отв?тъ ли это на вопросы? смысл? жизни, мы скоро увидимъ. М. Горькій даетъ на эти вопросы такой же отв?тъ: ц?ль для него? въ будущемъ, мы живемъ для грядущихъ покол?ній, для лучшаго будущаго, для «лучшаго челов?ка»… «Всякъ думаетъ, что для себя проживаетъ, анъ выходитъ, что для лучшаго! По сту л?тъ… а, можетъ, и больше для лучшаго челов?ка живутъ»… («На дн?»). И когда-нибудь этотъ сверхъ-челов?къ, эти лучшіе люди найдутъ «гармонію между собой и міромъ», создадутъ эту гармонію въ самихъ себ?, озарятъ «весь мрачный хаосъ жизни на этой изстрадавшейся земл?» и сметутъ съ нея «всю злую грязь? въ могилу прошлаго»… («Челов?къ»). Все это является только преломленіемъ въ художественномъ творчеств? Чехова и Горькаго той общепринятой позитивной теоріи прогресса, основныя положенія которой достигли крайней степени развитія въ марксистскомъ ученіи? государств? будущаго, Zukunftstaat'е, какъ? такой форм? общежитія, которое установитъ на в?чныя времена на земл? миръ и въ челов?ц?хъ благоволеніе…
IIIВъ теченіе долгаг? времени такой отв?тъ на вопросы? смысл? жизни считался единственно возможнымъ и неопровержимымъ. Но мало-по-малу стали слышаться и единичные голоса протеста, впосл?дствіи объединившіеся въ хор? отщепенцевъ марксизма, въ томъ критическомъ теченіи, которое въ конц? девяностыхъ и начал? девятисотыхъ годовъ пришло «отъ марксизма къ идеализму». Идеализмъ р?зко возсталъ противъ позитивной теоріи прогресса, противъ «великой концепціи Челов?чества», являющагося ц?лью прогресса, противъ всей этой шигалевщины, считающей людей средствомъ для блага немногихъ избранныхъ; и надо признать, что эта борьба идеализма съ позитивной теоріей прогресса не могла не быть поб?доносной: слишкомъ слабы были опорные пункты этой теоріи, слишкомъ много было въ ней м?стъ minoris resistentiae. Ha эти м?ста и обрушила свои удары идеалистическая критика. Одинъ прим?ръ: челов?къ смертенъ, но челов?чество безсмертно, слышали мы отъ позитивной теоріи прогресса.«…Но что же такое это челов?чество и отличается ли оно своими свойствами отъ челов?ка?? слышимъ мы возраженія одного изъ представителей идеалистическаго теченія (въ сборник? „Проблемы идеализма“).? Н?тъ, оно нич?мъ отъ него не отличается, оно представляетъ просто большое неопред?ленное количество людей, со вс?ми людскими свойствами, и такъ же мало получаетъ новыхъ качествъ въ своей природ?, какъ куча камней или зерна по сравненію съ каждымъ отд?льнымъ камнемъ или зерномъ. То, что позитивизмъ называетъ челов?чествомъ, есть повтореніе на неопред?ленномъ пространств? и времени и неопред?ленное количество разъ насъ самихъ со всей нашей слабостью и ограниченностью. Им?етъ наша жизнь абсолютный смыслъ, ц?ну и задачу, ее им?етъ и челов?чество; но если жизнь каждаго челов?ка, отд?льно взятая, является безсмыслицей, абсолютной случайностью, то такъ же безсмысленны и судьбы челов?чества. Не в?руя въ абсолютный смыслъ жизни личности и думая найти его въ жизни ц?лаго собранія намъ подобныхъ, мы, какъ испуганныя д?ти, прячемся другь за друга; логическую абстракцію хотимъ выдать за высшее существо…» (С. Булгаковъ, «Основныя проблемы теоріи прогресса»). Какъ бы ни относиться къ крайнему номинализму такого взгляда, но во всякомъ случа? несомн?нно, что возраженіе это попадаетъ въ одно изъ больныхъ м?стъ позитивной теоріи прогресса: отсылать отъ Понтія къ Пилату, отъ челов?ка къ челов?честву? значитъ только обнаружить свое безсиліе въ р?шеніи вопросовъ? смысл? жизни.
Еще безнадежн?е положеніе в?рующихъ въ позитивную теорію прогресса въ томъ случа?, когда они пытаются на вопросъ? ц?ли челов?ческой жизни или ц?ли всемірной исторіи отв?тить ссылкой на будущее: «ц?ль въ будущемъ», «мы живемъ и работаемъ для блага грядущихъ покол?ній»… Сознаніе этого должно приносить намъ, якобы, высшее нравственное удовлетвореніе: в?дь «черезъ дв?сти-триста л?тъ» будетъ рай на земл?, а все міровое зло будетъ сметено съ нея «въ могилу прошлаго»… Мы знаемъ, какъ настойчиво пытался загипнотизировать себя Чеховъ этой трогательной в?рой въ то, что наши страданія перейдутъ въ радость грядущихъ покол?ній, что счастье и миръ настанутъ на земл?; но ему никогда не удалось довести до усп?шнаго конца этотъ добросов?стный самообманъ. Грустныя, тоскливыя ноты остались до конца доминирующими въ творчеств? Чехова, такъ какъ никогда не могъ онъ заглушить въ себ? протеста живой личности противъ бездушной теоріи. Счастье и миръ настанутъ на земл?, а изъ меня лопухъ расти будетъ; ну, а дальше?? спрашиваетъ себя каждый изъ насъ словами Базарова, спрашивалъ себя, несомн?нно, и Чеховъ. И такъ говоритъ въ насъ не эгоизмъ, а тотъ глубочайшій этическій индивидуализмъ, который признаетъ въ каждой челов?ческой личности? ц?ль, который не можетъ удовлетвориться миромъ и счастьемъ немногихъ за счетъ страданій и гибели большинства; въ каждомъ изъ насъ протестуетъ Иванъ Карамазовъ: «не для того же я страдалъ, чтобы собой, злод?йствами и страданіями моими унавозить кому-то будущую гармонію»…
И передъ лицомъ такого протеста стушевывается всякая в?ра въ прогрессъ, эта растянутая на сотни и тысячи л?тъ шигалевщина, это признаніе современныхъ покол?ній только средствомъ для покол?ній грядущихъ, это оправданіе безсмысленности нашего существованія осмысленностью существованія нашихъ потомковъ. «Народы представляли бы н?что жалкое, если бъ они свою жизнь считали только одной ступенью неизв?стному будущему; они были бы похожи на носильщиковъ, которымъ одна тяжесть ноши и трудъ пути, а руно несомое другимъ»? это говорилъ Герценъ въ начал? сороковыхъ годовъ. И еще: «…для кого мы работаемъ? Кто этотъ Молохъ, который, по м?р? приближенія къ нему тружениковъ, вм?сто награды, пятится на-задъ и въ ут?шеніе изнуреннымъ и обреченнымъ на гибель толпамъ, которыя ему кричатъ morituri te salutant, только и ум?етъ отв?тить насм?шкой, что посл? ихъ смерти будетъ прекрасно на земл??»… («Съ того берега»). Герценъ ясно вид?лъ то, чего не сознавалъ Чеховъ: ут?шеніе, что «черезъ дв?сти-триста л?тъ» на земл? будетъ рай? не ут?шеніе, а насм?шка; пусть черезъ дв?сти-триста л?тъ вся злая грязь будетъ сметена съ лица земли «въ могилу прошлаго», какъ ут?шаетъ насъ М. Горькій? что же это, какъ не злая насм?шка надъ современнымъ живымъ челов?комъ, изнуреннымъ и обреченнымъ на гибель черезъ пять? десять? двадцать л?тъ? И если, по крылатому выраженію того же М. Горькаго, въ карет? прошлаго далеко не у?дешь, то грядущія похороны мірового зла въ «могил? прошлаго» не являются ли попыткой ут?шить насъ «каретой будущаго»? В?дь и въ карет? будущаго далеко не у?дешь…
IVСторонники позитивной теоріи прогресса пытаются уврачевать настоящую боль картиной далекаго будущаго, иллюзіей безбол?зненнаго и мирнаго житія въ будущемъ земномъ ра?; но челов?ческое сознаніе, не затемненное догматическими предпосылками, не мирится съ такимъ признаніемъ реальнаго челов?ка средствомъ для сверхъ-челов?ка будущаго, что и выразилъ геніально въ русской литератур? Иванъ Карамазовъ, а задолго до него? Герценъ. Представители идеалистическаго теченія конца XIX в?ка въ своей борьб? съ позитивной теоріей прогресса только повторяли т? аргументы, которые за полъ-в?ка до того были исчерпывающимъ образомъ развиты авторомъ «Съ того берега» и поздн?е? авторомъ «Легенды о Великомъ Инквизитор?». Ч?мъ однако нео-идеалисты зам?нили эту еще разъ разбитую ими теорію?? Теоріей до изв?стной степени противоположной и которая можетъ быть обозначена нами какъ мистическая теория прогресса. Согласно этой теоріи, ц?ль историческаго процесса является трансцендентной? эта ц?ль есть Богъ. Міромъ и исторіей правитъ «абсолютный разумъ», онъ же является мощнымъ объективнымъ выраженіемъ добра, т.-е. уже Добра съ прописной буквы. Зло же является имманентнымъ исторіи, что не м?щаетъ намъ признавать «трансцендентную раціональность всего сущаго» (см. указанную выше статью С. Булгакова). Мы боремся, страдаемъ и умираемъ не за счастье будущихъ покол?ній, не для достиженія золотого в?ка на земл?, а для достиженія н?которой трансцендентной намъ великой ц?ли, великаго идеала? осуществленія н?коего премірнаго плана Создателя міра. А потому абсолютный смыслъ и значеніе им?етъ и жизнь челов?ка и жизнь челов?чества. «Что значитъ найти смыслъ исторіи? Это значитъ, прежде всего, признать, что исторія есть раскрытіе и выполненіе одного творческаго и разумнаго плана, что въ историческомъ процесс? выражена міровая провиденціальная мысль. Поэтому все, что только было и будетъ въ исторіи, необходимо для раскрытія этого плана, для ц?лей разума»… (ibid.). Все, что только было и будетъ въ исторіи? значитъ, и вс? возмущавшія Б?линскаго жертвы условій жизни и исторіи, вс? жертвы случайностей, суев?рія, инквизиции, Филиппа I I и проч., и проч., все это необходимыя ступени для раскрытія плана и ц?лей верховнаго Разума, являющагося въ то же время и абсолютнымъ Добромъ…
Такова эта мистическая теорія прогресса. Нельзя не прійти къ заключенію, что въ ней не меньше пунктовъ minoris resistentiae, ч?мъ въ уже знакомой намъ позитивной теоріи. Одинъ изъ самыхъ слабыхъ пунктовъ сразу бросается въ глаза? это какъ-разъ тотъ пунктъ, въ который бьютъ вс? карамазовскіе вопросы: ч?мъ могутъ быть оправданы челов?ческія страданія не съ нуменальной, а съ феноменальной точки зр?нія? И бол?е того: какъ примирить «существованіе зла и страданія съ признаніемъ разумнаго, благого и мощнаго начала» (ibid.), какъ примирить Абсолютный Разумъ и Добро съ безвинной челов?ческой мукой, благія божественныя предначертанія съ гибелью и страданіями людей? «Нельзя отрицать, что это едва ли не самый трудный вопросъ всего теистическаго міровоззр?нія»,? признается тотъ же С. Булгаковъ, типичный представитель мистической теоріи прогресса. Какъ же отв?чаетъ онъ на этотъ «едва ли не самый трудный вопросъ»? Сл?дуя за Вл. Соловьевымъ, онъ даетъ на этотъ вопросъ сл?дующіе три отв?та. Первый: челов?ку предоставлена Богомъ свобода выбора добра и зла; с лишкомъ сто л?тъ тому назадъ Шиллеръ заявлялъ, что «Богъ попускаетъ злу свир?пствовать въ мір?, чтобы не уничтожить восхитительное явленіе свободы»… Этотъ старый, изъ?денный молью отв?тъ не удовлетворилъ бы Ивана Карамазова. Свобода выбора? очень хорошо, отв?тилъ бы Иванъ Карамазовъ, а за него отв?чаемъ мы: но вотъ передъ нами ребенокъ, затравленный собаками зв?ря-пом?щика (вы помните этотъ потрясающій разсказъ въ «Братьяхъ Карамазовыхъ»?); вотъ смерть въ мученіяхъ отъ безсмысленной случайности; вотъ упалъ кирпичъ съ домоваго карниза? и «молодое, полное жизни, надеждъ на будущее, веселое, прекрасное, радостное существо вдругъ обращается навсегда въ негоднаго кал?ку» (съ этими словами Л. Шестова мы еще встр?тимся); вотъ Шешковскій пытаетъ въ заст?нк? Радищева и т. д., и т. д. Гд? зд?сь свобода выбора добра и зла? Она есть у зв?ря-пом?щика, но гд? она у затравленнаго собаками ребенка? А в?дь весь вопросъ именно въ этихъ неповинныхъ страданіяхъ. Возмездіе? Но гд?, въ чемъ и кому возмездіе въ случа? съ камнемъ, изуродовавшимъ челов?ка? Да и никакое возмездіе не можетъ уравнов?сить предсмертной тоски разрываемаго псами ребенка… На все это намъ даютъ сл?дующій второй отв?тъ: проблему зла невозможно индивидуализировать. Взятые въ отд?льности, частные случаи неизб?жнаго зла являются совершенно ирраціональными. Но и это не отв?тъ на мучительные вопросы Ивана Карамазова, это лишь отказъ отъ отв?та. Только въ томъ случа? этотъ отв?тъ им?лъ бы н?которое значеніе, если бы предварительно уже была установлена и доказана разумность зла не въ частныхъ случаяхъ, а въ общемъ; но это какъ-разъ то, что мы подвергли выше сомн?нію и на что сторонники мистической теоріи прогресса не дали намъ еще удовлетворительнаго отв?та. Тогда мы слышимъ оть нихъ третій отв?тъ: всеблагость Бога и міровое зло примиримы лишь на почв? трансцендентнаго сознанія… Иными словами это значитъ, что когда мы воскреснемъ изъ мертвыхъ и узримъ воочію вселенскую гармонію, то тогда только мы поймемъ смыслъ безвинной челов?ческой муки и воскликнемъ «правъ Ты, Господи!..» «И самъ я, пожалуй, воскликну со вс?ми,? говоритъ Иванъ Карамазовъ,?…но я не хочу тогда восклицатъ… (и) отъ высшей гармоніи совершенно отказываюсь. Не стоитъ она слезинки хотя бы одного только… замученнаго ребенка»… Это во-первыхъ. А во-вторыхъ: примиреніе Ормузда и Аримана на трансцендентной почв?? это уже д?ло религіозной в?ры, ни для кого изъ насъ въ этомъ направленіи необязательной. Сторонники мистической теоріи прогресса религіозно в?рятъ, что «въ мір? царитъ разумъ и потому событій абсолютно ирраціональныхъ н?тъ» и что въ этомъ случа? религіозное сознаніе велитъ «идти противъ эмпирической очевидности, отрицать ее во имя высшаго знанія»… (слова того же С. Булгакова). Блаженъ, кто в?руетъ; но мы предпочитаемъ остаться при эмпирической очевидности и не жертвовать ею трансцендентной неочевидности. А такъ какъ вся мистическая теорія прогресса построена на почв? в?ры, то мы и предоставляемъ ее въ полное влад?ніе в?рующихъ, да благо имъ будетъ…
VИтакъ, отв?тъ на вопросы о смысл? жизни въ обоихъ случаяхъ оказался мало удовлетворительнымъ, въ обоихъ случаяхъ основаннымъ на религіозной в?р?: мистическая теорія прогресса требуетъ сл?пой в?ры во всеблагого Бога, позитивная теорія прогресса покоится на догматической в?р? во всеблаженное Челов?чество. Но кром? того об? эти теоріи недостаточно выдвигаютъ на первый планъ ту живую, страдающую челов?ческую личность, отъ имени которой Иванъ Карамазовъ ставилъ свои гнетущіе вопросы и которая для насъ дороже всего въ мір?; об? эти теоріи построены на почв? универсализма и считаютъ невозможнымъ индивидуа-лизировать поставленныя челов?ческимъ сознаніемъ проблемы. Возможны однако и другіе отв?ты, возможна и другая постановка самихъ вопросовъ; и въ русской художественной и философской литератур? посл?дняго десятил?тія мы какъ-разъ встр?чаемся съ тремя глубоко интересными попытками еще и еще разъ отв?тить на неотъемлемые челов?ческому сознанію этическіе запросы. Художественное творчество ?. Сологуба и Л. Андреева и философское творчество Л. Шестова взаимно дополняютъ другъ друга въ этомъ отношеніи, т?мъ бол?е, что художественное творчество двухъ первыхъ настолько же является философскимъ, насколько философ-ское творчество посл?дняго является художественнымъ. И вс? трое они стоятъ передъ во-просомъ о смысл? жизни, и вс? трое мучительно ищутъ они отв?та, то сближаясь другъ съ другомъ, то расходясь въ этихъ своихъ поискахъ въ разныя стороны. Мы просл?димъ за творчествомъ этихъ писателей, наибол?е ярко и ц?льно переломившихъ въ своемъ художественномъ сознаніи т? тяжелыя проблемы, которыя мучали и Б?линскаго, и Герцена, и Достоевскаго и разр?шить которыя одинаково не смогла и позитивная и мистическая теорія прогресса.
Такъ взглянемъ мы на творчество Л. Андреева, ?. Сологуба и Л. Шестова. Мы увидимъ, что карамазовскіе вопросы отравили ихъ душу своимъ ядомъ, что каждый изъ нихъ пытался спастись противоядіемъ, у каждаго изъ нихъ различнымъ и м?нявшимся съ теченіемъ времени; мы увидимъ откуда они вс? трое вышли и къ чему пришли или приходятъ; мы попробуемъ подвести н?который общій итогъ ихъ нравственнымъ и идейнымъ скитаніямъ и постараемся сами прійти къ н?которому опред?ленному выводу, къ одному изъ возможныхъ отв?товъ на в?чные вопросы о смысл? жизни. Мы уб?димся тогда въ т?сной преемственной связи русской художественно-философ-ской мысли всего ХІХ-го стол?тія, мы уб?димся, что трагическія проблемы, мучившія Б?линскаго и Герцена и съ потрясающей силой поставленныя Достоевскимъ, вновь неотвязно стоятъ передъ нашимъ сознаніемъ, вновь преломляются въ художественномъ и философскомъ творчеств? талантлив?йшихъ изъ современныхъ писателей? Льва Шестова, ?едора Сологуба и Леонида Андреева. Познакомившись съ ними, мы вернемся назадъ? къ русской литератур? минувшаго в?ка и къ р?шенію въ ней вопроса о смысл? жизни; въ результат? всего этого читателю станетъ яснымъ нашъ отв?тъ на поставленные выше вопросы. Отв?тъ этотъ? скажемъ заран?е? заключается въ одинаковомъ отрицаніи и позитивной и мистической теоріи прогресса и въ указаніи третьяго возможнаго пути, пути имманентнаго субъективизма. Нам?тить въ общихъ чертахъ эту систему міровоззр?нія? такова въ конечномъ счет? задача и ц?ль этой книги.
Все это выяснится попутно съ изученіемъ художественно-философскаго творчест-ва Сологуба, Андреева, и Шестова. Къ нимъ мы теперь и переходимъ.
?едоръ Сологубъ
ІОстановимся прежде всего на чисто-фактическомъ перечн? главныхъ произведеній ?. Сологуба, мало изв?стныхъ въ широкой публик?. И это очень жаль, такъ какъ талантъ этого писателя заслуживаетъ бол?е внимательнаго отношенія; вплоть до «Мелкаго Б?са» къ таланту Сологуба относились? а большинство относится и до сей поры? не такъ, какъ онъ того заслуживаетъ. А между т?мъ сильный и своеобразный талантъ этого писателя, скрывающагося подъ псевдонимомъ «?едоръ Сологубъ», проявился уже съ самаго начала его литературной д?ятельности? съ первой книги его стиховъ, вышедшей еще въ І895-мъ году. Годъ спустя вышла вторая книга его стиховъ, вм?ст? со сборникомъ его разсказовъ, подъ общимъ заглавіемъ «Т?ни»; въ 1903 г. вышелъ большой томъ его стиховъ (книги третья и четвертая, кн?ство «Скорпіонъ»); въ 1906 и 1907 гг. вышли небольшими брошюрами книги пятая и шестая его стихотвореній; недавно вышли седьмая книга стиховъ (переводы изъ Верлена) и восьмая («Пламенный Кругъ»).
Мы им?емъ въ ряд? перечисленныхъ книгъ около пятисотъ стихотвореній; за пятнадцать л?тъ это не такъ много, но бол?е ч?мъ достаточно для того, чтобы опред?лился «уд?льный в?съ» поэзіи. Въ этомъ отношеніи не можетъ быть двухъ мн?ній: ?. Сологубъ д?йствительно «Божіею милостью поэтъ», одинъ изъ первыхъ посл? Бальмонта и Брюсова за все посл?днее десятил?тіе. Тоскливая и больная, но великол?пная поэзія ?. Сологуба займетъ въ исторіи русской литературы узкое, но высокое м?сто; своеобразное и н?сколько однообразное поэтическое творчество его всегда будетъ находить звучащія ему въ униссонъ родственныя души. Но художественное творчество ?. Сологуба далеко выходитъ за пред?лы чистой лирики; пов?сти и романы ?. Сологуба зам?чательны не мен?е его стихотвореній. Надо зам?тить, что далеко не вся проза ?. Сологуба собрана въ его книгахъ; многое и чрезвычайно характерное остается разбросаннымъ по разнымъ сборникамъ и журналамъ (особенно въ «Золотомъ Рун?», въ «Перевал?», въ «В?сахъ»): таковы вс? критико-философскія статьи ?. Сологуба, крайне любопытныя для выясненія его литературной физіономіи. Зато его беллетристика собрана имъ почти вся. Уже въ 1896-мъ году вышелъ упомянутый выше сборникъ его разсказовъ (и стиховъ)? «Т?ни». Почти въ то же время вышелъ его романъ «Тяжелые сны», не обратившій на себя тогда ничьего вниманія, а теперь заслоненный отъ насъ вторымъ романомъ ?. Сологуба? «Мелкимъ Б?сомъ» (1907 г.), этимъ, безспорно, лучшимъ произведеніемъ ?. Сологуба. Въ 1904-мъ году вышелъ сборникъ разсказовъ ?. Сологуба «Жало Смерти», а въ 1905 и 1906 гг. вышли его «Сказки» и «Политическія сказочки» (кн?ства Грифъ и Шиповникъ); наконецъ, уже въ 1907 г. вышелъ сборникъ его разсказовъ «Истл?вающія личины» и мистерія «Литургія Мн?», въ 1908 г.? его трагедія «Поб?да смерти» и сборникъ разсказовъ «Книга Разлукъ», и въ начал? 1909 г.? новеллы и легенды «Книга очарованій». Вотъ и вс? семнадцать вышедшихъ до сихъ поръ брошюрокъ, книжекъ и томовъ его произведеній; и что бы ни далъ намъ еще ?. Сологубъ въ будущемъ, но его прошлое уже достаточно ясно и опред?ленно: оно можетъ поэтому подлежать нашему изученію. Изученіе это покажетъ намъ, что д?йствительно ось творчества ?. Сологуба проходитъ черезъ т? проклятые вопросы, которые были формулированы выше. Чтобы уб?диться въ этомъ, намъ необходимо пройти шагъ за шагомъ по вершинамъ творчества ?. Сологуба.
IIУже въ первой книжк? стиховъ ?. Сологуба нам?чаются т? мотивы, которые впосл?дствіи стали преобладающими въ творчеств? этого автора и съ которыми мы еще познакомимся; лучшимъ эпиграфомъ къ книжк? было бы взятое изъ нея же дву-стишіе:
Эти больныя томленья?Передъ б?дою!И б?да пришла «тихими стопами» въ образ? того страха передъ жизнью, того страха жизни, который впервые проявился въ русской литератур? у Лермонтова и достигъ апогея своего художественнаго развитія у Чехова. Страхъ этотъ психологически объясняется безсиліемъ, неум?ніемъ или невозможностью осмыслить жизнь, а жизнь безсмысленная? страшна, страшн?е самой смерти.
Б?да пришла «тихими стопами». Мы находимъ сначала у ?. Сологуба легкое недоум?ніе, тихую грусть о смысл? жизни:
Грустно грежу, скорбь лел?ю,Паутину жизни рву,И дознаться не ум?ю,Для чего и ч?мъ живу…Въ такомъ настроеніи духа поэтъ переносится «поперем?нно отъ безнадежности къ желаньямъ», въ поискахъ за той истиной, которая, несмотря ни на что, остается для него скрытой; самъ онъ выражаетъ это, говоря про себя:
Блуждаетъ п?сня странная,Безумная моя.Есть тайна несказанная,Ее найду ли я?Какой тайны жаждетъ поэтъ? это мы еще увидимъ; но во всякомъ случа? поиски эти оставались тщетными, а больныя томленья поэта передъ б?дою становились все бол?е и бол?е острыми. И если иногда онъ еще готовъ въ минуту примиренья оправдать свою жизнь («Благословляю, жизнь моя, твои печали»…), то отъ большинст-ва стиховъ его первой книги все больше и больше начинаетъ в?ять холодомъ отчаянья. См?на явленій вн?шняго міра не даетъ ему отв?та на его запросы, а приводитъ только къ полн?йшей растерянности: «явленья меня обступили и взоръ мой лучи осл?пили…» Куда уйти отъ этихъ «предметовъ предметнаго міра» (по поздн?йшему выраженію самого же ?. Сологуба), въ чемъ найти имъ смыслъ, ц?ль, оправданіе въ ихъ неразрывной связи съ внутренней жизнью челов?ка? Въ жизни ?. Сологубъ не находитъ отв?та и ищетъ его въ смерти:
Мы устали пресл?довать ц?ли,На работу затрачивать силы,?Мы созр?лиДля могилы.Отдадимся могил? безъ спора,Какъ малютки своей колыбели,Мы истл?емъ въ ней скоро,И безъ ц?ли…Иными словами: жизнь безсмысленна настолько же, какъ и могильное тл?нье; если же въ ней и есть какой-либо смыслъ, то мы безсильны его отыскать, мы устали пресл?довать ц?ли.
Къ такому взгляду отчаянья пришелъ ?. Сологубъ въ первой книг? своихъ стиховъ? больныя томленья разр?шились б?дою. Весь дальн?йшій періодъ творчества ?. Сологуба отм?ченъ этимъ знакомъ отчаянья, сопровождаемаго страхомъ жизни, и въ то же время попытками уяснить себ? суть жизни, смыслъ жизни: мы находимъ эти мотивы и въ томик? разсказовъ и стиховъ, появившемся въ 1896 году подъ заглавіемъ «Т?ни», и въ вышедшемъ годомъ позже роман? «Тяжелые сны», и въ стихахъ посл?дующаго сборника («Собраніе стиховъ», кн. III и IV), и въ роман? «Мелкій Б?съ», писавшемся съ 1892 года, хотя вышедшемъ въ св?тъ пятнадцатью годами позже… То мы слышимъ, что наша жизнь есть діаволовъ водевиль, что
Вся жизнь, весь міръ? игра безъ ц?ли:Не надо жить;то передъ нами уже не категорическое р?шеніе, а снова рядъ тоскливыхъ вопросовъ:
Бьютъ, звенятъ ручьи,Тучи воду пьютъ,?Какъ же дни мои,Для чего цв?тутъ?Я возникъ изъ почвы дикой,Я расцв?лъ въ недобрый часъ.Для кого пылалъ костеръ великій,Для чего угасъ?И любопытно отм?тить, что поэта одинаково не удовлетворяетъ ни субъективное оправданіе жизни, ни в?ра въ ея объективную ц?лесообразность. Съ одной стороны ему хочется найти общій смыслъ и въ жизни міра и въ жизни челов?ка, одно субъективное оправданіе жизни его не удовлетворяетъ; устами Нюты Ермолиной, героини романа «Тяжелые сны», онъ груститъ о томъ, что природа равнодушна къ челов?ку: «…все къ намъ безучастно и не для насъ: и в?теръ, и зв?ри, и птицы, которые для чего-то развиваютъ всю эту страшную энергію. Ненужныя струи, покорныя в?чнымъ законамъ, стремятся безц?льно? и на берегахъ в?чно-движущейся силы, безсильные, какъ д?ти, тоскуютъ люди»… Съ другой стороны ?. Сологубъ не устаетъ высм?ивать в?ру въ тотъ антропоцентризмъ, который отразился и въ словахъ Нюты Ермолиной («ненужныя струи» р?ки…); онъ ядовито иллюстрируетъ эту точку зр?нія въ своихъ прелестныхъ сказкахъ и сказочкахъ. «Шелъ челов?къ и плюнулъ трижды. Онъ ушелъ, плевки остались. И сказалъ одинъ плевокъ:? Мы зд?сь, а челов?ка н?тъ. И другой сказалъ:? Онъ ушелъ. И третій:? Онъ только зат?мъ и приходилъ, чтобы насъ посадить зд?сь. Мы? ц?ль жизни челов?ка. Онъ ушелъ, а мы остались» («Три плевка»: ср. со сказкой «Путешественникъ камень»). И въ то же время у ?. Сологуба н?тъ в?ры въ объективную ц?лесообразность жизни, для него «безнадежностью великой безпощадный в?етъ св?тъ»; подобно Герцену, онъ не в?ритъ въ ц?ль прогресса, въ того Молоха, который «по м?р? приближенія къ нему тружениковъ вм?сто награды пятится назадъ»:
Въ путяхъ томительной печалиСтремится в?чно родъ людскойВъ недосягаемыя далиКъ какой-то ц?ли роковой.И создаетъ неутомимоСудьба преграды передъ нимъ,И все далекъ отъ пилигримаЕго святой Ерусалимъ.А между т?мъ безъ «святого Ерусалима» ?. Сологубъ обойтись не можетъ; и вотъ почему онъ одно время, подобно Чехову, приходитъ къ своеобразной «в?р? въ прогрессъ», ут?шается шигалевщиной, утверждаетъ, что ц?ль? въ будущемъ. Въ этой в?р? онъ искалъ приб?жища отъ того холоднаго отчаянья, которое сказалось въ первомъ сборник? его стиховъ и продиктовало ему лучшій разсказъ его второй книги? «Т?ни». Дв?надцатил?тній мальчикъ Володя увлекается д?тской игрой? складывая разными способами руки, онъ получаетъ на осв?щенной ст?н? силуэты, изображающіе разныя фигуры; но забава эта скоро становится трагической.«…Не изъ однихъ же пальцевъ можно складывать т?ни,? приходитъ ему въ голову:? изъ всего можно, только надо приноровиться»… Это становится его id?e fixe, а т?ни получаютъ какое-то самостоятельное, реальное значеніе… Везд? т?ни, повсюду т?ни. Чтобы отвлечь Володю отъ царства т?ней и царства ст?нъ, мать идетъ съ нимъ на улицу, но«…и на улиц? были повсюду т?ни, вечернія, таинственныя, неуловимыя»… Уйти отъ нихъ, скрыться? некуда; вся наша жизнь окружена ст?нами. (Мы еще увидимъ, какъ эту же тему развиваетъ Л. Андреевъ въ разсказ? «Ст?на» и въ другихъ своихъ произведеніяхъ). И на угрозу карцеромъ, которымъ хотятъ изл?чить его бол?знь, Володя угрюмо отв?чаетъ: «и тамъ есть ст?на… везд? ст?на»… Ст?на и т?нь? вотъ и вся челов?ческая жизнь; бол?е того? вотъ и вся жизнь челов?чества. Этой идеи не выдерживаетъ и мать Володи.«…Она пов?ряетъ свою душу, вспоминаетъ свою жизнь? и видитъ ея пустоту, ненужность, безц?льность… Одно только безсмысленное мельканіе т?ней, сливающихся въ густ?ющихъ сумеркахъ. „Зач?мъ я жила?? спрашиваетъ она себя:? для сына? Но для чего? Чтобы и онъ сталъ добычею т?ней, маніакомъ съ узкимъ горизонтомъ, прикованный къ иллюзіямъ, къ безсмысленнымъ отраженіямъ на безжизненной ст?н?? И онъ тоже войдетъ въ жизнь и дастъ жизнь ряду существованій, призрачныхъ и ненужныхъ, какъ сонъ“„…И б?жать отъ этихъ т?ней жизни и отъ этой жизни т?ней? некуда, такъ какъ „и тамъ будетъ ст?на… везд? ст?на“… Трагедія кончена: жизнь т?ней поб?дила т?ни жизни. „Въ Володиной комнат? на полу горитъ лампа. За нею у ст?ны на полу сидятъ мама и Володя. Они смотрятъ на ст?ну и д?лаютъ руками странныя движенія… По ст?н? б?гутъ и зыблются т?ни. Володя и мама понимаютъ ихъ. Они улыбаются грустно и говорятъ другъ другу что-то томительное и невозможное. Лица ихъ мирны и грезы ихъ ясны? ихъ радость безнадежно печальна и дикорадостна ихъ печаль. Въ глазахъ яхъ св?тится безуміе, блаженное безуміе“… Это? выходъ. Блаженное безуміе? это лучше и выше жизни, состоящей изъ безсмысленнаго мельканія т?ней и безсмысленнаго отраженія ихъ на безжизненной ст?н?. Почти одновременно съ ?. Сологубомъ этой же тем? посвятилъ одинъ изъ лучшихъ своихъ разсказовъ и Чеховъ („Черный Монахъ“); апологія „блаженнаго безумія“ характерна въ устахъ людей, ищущихъ и не находяшихъ смысла жизни. Жизнь, это? зловонный зв?ринецъ, а мы? нав?ки заключенные въ его ст?нахъ зв?ри, говоритъ намъ поэтъ даже въ посл?дней книг? своихъ стиховъ („Пламенный Кругъ“):
Мы? пл?ненные зв?ри,Голосимъ, какъ ум?емъ.Глухо заперты двери,Мы открыть ихъ не см?емъ…И если это удивительное по сил? чувства стихотвореніе (трудно было удержаться отъ искушенія переписать его ц?ликомъ) д?йствительно рисуетъ намъ челов?ческую жизнь, если міръ только зловонный зв?ринецъ, а мы? запертые въ кл?ткахъ зв?ри, то какъ же не пожелать себ? и вс?мъ „блаженнаго безумія“, спасающаго насъ отъ этой зв?риной жизни? Но этотъ порожденный отчаяніемъ отв?тъ на вопросъ о смысл? жизни? не выходъ, а тупикъ, тоже своего рода „ст?на“; недаромъ и Чеховъ посл? „Чернаго Монаха“ такъ настойчиво искалъ другого выхода и, какъ казалось ему, нашелъ его въ своей в?р? въ земной рай черезъ дв?сти-триста л?тъ. И ?. Сологубъ ищетъ выхода, ищетъ свой „святой Ерусалимъ“ на земл? или на неб?; отсюда его временная шигалевщина, его попытка утвержденія ц?ли въ будущемъ.
IIIРядъ подобныхъ мотивовъ мы находимъ во второй книг? стиховъ ?. Сологуба, пом?щенной непосредственно всл?дъ за разсказомъ «Т?ни», а также и въ III и IV кн. стиховъ. На неб? или на земл? ждетъ этого будущаго ?. Сологубъ, Іерусалимъ духовный или т?лесный привлекаетъ его къ себ?? это для насъ пока безразлично; но во всякомъ случа? очевидно, что не въ Zukunftstaat в?руетъ нашъ авторъ. Земная жизнь для него? какой-то вн?шній эпизодъ, какое-то нел?пое недоразум?ніе; онъ покоряется ей, какъ чему-то неизб?жному: «бытія моего не хочу, житія моего не прерву»…; жизнью занятъ онъ «минутно, равнодушно и попутно»… Его мечты и надежды? въ будущемъ:
И промечтаю до конца,И мирно улыбаясь жизни,Уйду къ нев?домой отчизн?,Въ чертоги мудраго отца…И поздн?е онъ повторяетъ почти т?ми же словами:
Въ твоей таинственной отчизн?,Въ краю святомъ,Гд? ты покоился до жизниГосподнимъ сномъ,Гд? умираютъ злые шумыЗемныхъ тревогъ,?Исполнивъ творческія думы,Почіетъ Богъ.И ты взойдешь, какъ дымъ кадильный,Въ его покой,Оставивъ тл?ть въ земл? могильнойТвой прахъ земной.Это періодъ в?ры въ божественныя предначертанія, попытка ув?рить себя, что«…знаю, что въ иномъ еще живу»; это попытка ув?рить себя въ трансцендентномъ смысл? нашей жизни, ут?шить себя мыслью объ иллюзорности нашихъ земныхъ страданій; это? искусственное взбадриваніе себя, это? самоут?шеніе:
…до конца пребуду терп?ливымъ:Что было прахомъ и страданьемъ лживымъ,Что сквозь мои томленія пройдетъ,?Во мн? святын? в?чной пріобщится,И въ ликованьи н?жно истончится,Божественной природой оживетъ.В?ра эта принимала у ?. Сологуба и бол?е конкретныя формы, особенно ярко выраженныя въ цикл? стихотвореній «Зв?зда Маиръ». Въ зв?здныхъ пространст-вахъ есть далекое солнце Маиръ, осв?щающее своими лучами землю Ойле? вотъ Zukunftstaat ?едора Сологуба! «На Ойле далекой и прекрасной вся любовь и вся душа моя»? заявляетъ поэтъ и видитъ на Ойле «в?чный міръ блаженства и покоя, в?чный міръ свершившейся мечты»… Это «блаженный край в?чной красоты», въ которомъ осуществлено все то, «чего намъ зд?сь недоставало, все, о чемъ тужила гр?шная земля»… Въ этотъ Zukunftstaat современемъ прійдетъ и ?. Сологубъ:
Мой прахъ истл?етъ понемногу,Истл?етъ онъ въ сырой земл?,А я межъ зв?здъ найду дорогуКъ иной стран?, къ моей Ойле.Я все земное позабуду,И тамъ я буду не чужой,?Дов?рюсь я иному чуду,Какъ обычайности земной.Эти мотивы можно встр?тить еще въ н?сколькихъ стихотвореніяхъ ?. Сологуба (см., наприм?ръ, «Въ мерцаньи зв?здъ нисходитъ на меня…» и «Зв?зды, прив?тствуйте брата!»); и они крайне любопытны для уясненія безсилія этой в?ры въ будущее раскрыть смыслъ настоящаго. Конечно, блаженъ, кто в?руетъ въ Ойле или въ Zukunftstaat; но это самоут?шеніе не есть объясненіе смысла нашей земной жизни. Пусть мой далекій потомокъ найдетъ земной рай въ марксистскомъ Zukunftstaat'e, пусть самъ я, вм?ст? съ ?. Сологубомъ, найду за могилой такую Ойле, ид?же н?сть печаль и воздыханіе: разв? это отв?тъ на карамазовскіе вопросы? Я буду блаженствовать на Ойле, но каковъ же былъ смыслъ моихъ страданій на земл?? И что мн? въ томъ, что на Ойле не будетъ страдать ребенокъ, если зд?сь, на земл?, его затравили собаками? ?. Сологубъ, какъ и вс? другіе в?рующіе, не отв?чаетъ на этотъ вопросъ; иногда онъ даже р?зко ставитъ его передъ собой, но отв?томъ ему служитъ молчаніе. Таково его стихотвореніе «Ангельскіе лики»; читатели не пос?туютъ, если мы приведемъ его ц?ликомъ.
Ангельскіе лики,Св?тлое хваленье,Дымъ благоуханій,?У Творца-ВладыкиВ?чное забвеньеВс?хъ земныхъ страданій.Ангелъ вопрошаетъ:? Бл?дный отрокъ, ты откуда?Рано дни теб? наскучили.Отрокъ отв?чаетъ:? На земл? мн? было худо.Мать съ отцомъ меня замучили.У Творца-ВладыкиВ?чное забвеньеВс?хъ земныхъ страданій,Ангельскіе лики,Св?тлое хваленье,Дымъ благоуханій.— Ц?лый день бранили,Ночью руки мн? связалиНа чердакъ свели разд?таго,Долго палкой били,Долго розгами терзали,?Вотъ и умеръ я отъ этого.Ангельскіе лики,Св?тлое хваленье,Дымъ благоуханій,?У Творца-ВладыкиВ?чное забвеньеВс?хъ земныхъ страданій.Зд?сь поставленъ вопросъ, но отв?та н?тъ, если не считать отв?томъ ссылку на в?чное забвенье вс?хъ земныхъ страданій. Да отв?тъ ли это, полно?? можно спросить словами Гейне. В?дь д?ло вовсе не въ забвеньи, а именно въ страданіяхъ! И по сравненію съ ними все это св?тлое хваленье, весь этотъ дымъ благоуханій, вся эта гармонія? «не стоитъ она слезинки хотя бы одного только того замученнаго ребенка, который билъ себя кулачкомъ въ грудь и молился въ зловонной конур? своей неискупленными слезками своими къ „Боженьк?“! Не стоить, потому что слезки остались неискупленными. Он? должны быть искуплены, иначе не можетъ быть и гармоніи. Но ч?мъ, ч?мъ ты искупишь ихъ? Разв? это возможно?» (Иванъ Карамазовъ). Н?тъ, это невозможно. Никакія Ойле, никакіе дымы благоуханій не искупятъ этого мгновенья безвинной челов?ческой муки; слишкомъ дорого оц?нена такая гармонія? и самъ ?. Сологубъ еще во второй книг? своихъ стиховъ ясно высказалъ, что это единственно возможный отв?тъ на вопросъ. Въ одномъ изъ стихотвореній этого второго сборника мы опять встр?чаемъ сопоставленіе ангельскихъ ликовъ съ челов?ческимъ горемъ.
Въ райскихъ обителяхъ? блескъ и сіянье:Праведныхъ женъ и мужей од?яньеВсе въ драгоц?нныхъ камняхъ.Эти алмазы и эти рубиныСкованы въ неб? изъ дольной кручины,?Слезы и кровь въ ихъ огняхъ.Ангелъ хранитель!Куешь ты прилежноСлезы и кровь,?Ахъ, отдохни ты порой безмятежно,Царскій в?нецъ не всегда мн? готовь.Меньше алмазовъ въ обителяхъ рая,Ангелъ, пов?рь, мн? не стыдъ:Б?дную душу недоля земнаяКаждою лишней слезою томитъ.Зд?сь мы им?емъ передъ собою хотя и не почтительн?йшее возвращеніе билета Господу Богу на право входа въ міровую гармонію, но во всякомъ случа? уже проблески сознанія, что не по карману намъ платить за входъ въ эту гармонію, за вс? эти алмазы и рубины челов?ческихъ слезъ и челов?ческой крови. Отсюда только одинъ шагъ до возвращенія къ старому признанію челов?ческой жизни діаволовымъ водевилемъ, къ совершенному разрыву съ Богомъ.«…На самомъ д?л? ничего н?тъ, обманъ одинъ. Подумай самъ, если бы все это было въ самомъ д?л?, такъ разв? люди умирали бы? Разв? можно было бы умереть? Все зд?сь уходитъ, исчезаетъ, какъ привид?ніе»,? такъ въ сологубовскомъ разсказ? «Жало смерти» одинъ мальчикъ подговариваетъ другого къ самоубійству. Все обманъ, реальны только страданія и обиды, къ которымъ привыкнуть нельзя. «Ваня говорилъ, а Коля смотр?лъ на него дов?рчивыми, покорными глазами. И обиды, о которыхъ говорилъ Ваня, больно мучили его, больн?е, ч?мъ если бы это были его собственныя обиды. И не все ли равно, чьи обиды!..» Да, все равно чьи обиды: вотъ почему мы и страдаемъ мучительно и за затравленнаго псами ребенка, и за того «бл?днаго отрока», котораго «мать съ отцомъ замучили», и за Ваню, и за Колю; вотъ почему мы остаемся вполн? равнодушны къ дыму благоуханій и ангельскимъ ликамъ. И ?. Сологубъ самъ, наконецъ, отказывается объяснять и оправдывать челов?ческую жизнь дымомъ благоуханій и божественнымъ соизволеніемъ; онъ стоитъ за спиной Вани и подсказываетъ ему свои слова отрицанія.«…Кол? захот?лось вдругъ возразить ему такъ, чтобы это было посл?днее и сильное слово. В?чно-радостное и успокоительное чувство ос?нило его. Онъ поднялъ на Ваню повесел?лые глаза и сказалъ н?жно-звенящимъ голосомъ:? А Богъ?? Ваня повернулся къ нему, усм?хнулся, и Кол? опять стало страшно. Прозрачные Ванины глаза зажглись нед?тскою злобою. Онъ сказалъ тихо и угрюмо:? А Бога н?тъ. А и есть? нуженъ ты ему очень. Упадешь нечаянно въ воду, Богъ и не подумаетъ спасти.? Коля, бл?дный, слушалъ его въ ужас?»… Бога н?тъ. Ойле н?тъ. Н?тъ и не надо ничего за пред?лами челов?ческой жизни,? говоритъ ?. Сологубъ устами Вани, и повторяетъ неоднократно оть себя:
Я воскресенья не хочу,И мн? совс?мъ не надо рая,?Не опечалюсь, умирая,И никуда я не взлечу…Никуда? значитъ и мечта объ Ойле перестала уже тешить поэта…
IVКоля и Ваня? это дв? стороны души одного ?. Сологуба. Борьба шуйцы съ десницей? очень это истрепанная, съ легкой руки Михайловскаго, фраза; однако и само явленіе, характеризуемое ею, старо, какъ челов?чество. Повторяется оно и у ?. Сологуба. «Красивое м?стечко», н?жно-звенящимъ голоскомъ говоритъ Коля. «Что красиваго?» хмуро возражаетъ Ваня. Коля видитъ за р?кой красивый обрывъ; въ л?су такъ славно пахнетъ смолой; б?лка такъ ловко карабкается на сосну; передъ ними лежитъ такой красивый лугъ… Но вода подмоетъ, обрывъ обвалится,? слышимъ мы отв?ты Вани:? въ л?су пахнетъ «шкипидаромъ»; подъ кустомъ лежитъ дохлая ворона, а на лугу коровы нагадили… Коля? это тотъ ?. Сологубъ, который самъ говорить о себ?: «и промечтаю до конца, и мирно улыбаясь жизни уйду… въ чертоги мудраго отца»; это тотъ ?. Сологубъ, который н?жно-звенящимъ голосомъ мечтаетъ вслухъ о «блаженномъ кра? в?чной красоты», объ Ойле, освещаемой лучами Маира, объ ангельскихъ ликахъ и дым? благоуханій; Ваня? это тотъ ?. Сологубъ, который самъ не знаетъ, «для чего и ч?мъ живетъ», который усталъ пресл?довать ц?ли, который созр?лъ для могилы и для котораго «вся жизнь, весь міръ? игра безъ ц?ли: не надо жить!..» Въ ?. Сологуб? Коля пробуетъ иногда протестовать, старается сказать н?жно-звенящимъ голосомъ «посл?днее и сильное слово:…? А Богъ?..» Но поб?ждаетъ въ немъ всегда Ваня со своимъ негодующимъ отрицаніемъ: «А Бога н?тъ. А и есть? нуженъ ты ему очень»… И Ваня не можетъ не поб?дить, такъ какъ Коля, со своими мечтами объ Ойле, безсиленъ оправдать ту жизнь, слезы и кровь которой понятны только посл? своего превращенія въ алмазы и рубины райскихъ обителей… Но алмазы и рубины эти? поистин? камни, которые намъ хотятъ подать вм?сто хл?ба…
Ваня поб?дилъ. Это значитъ, что попытка ?. Сологуба ув?ровать въ «Святой Ерусалимъ», увид?ть ц?ль и смыслъ существованія въ будущемъ или даже въ мір? трансцендентнаго? закончилась неудачей и возвращеніемъ къ прежнему холодному отчаянью. На этой почв? возникъ тотъ страхъ жизни, который окрасилъ собою почти все творчество ?. Сологуба и сд?лалъ посл?дняго ближайшимъ въ этомъ отношеніи преемникомъ Чехова. Въ жизни н?тъ смысла, въ жизни н?тъ ц?ли, а значитъ жизнь страшна, какъ бы ни была она подчасъ прекрасна; жизнь страшна, потому что она заперта въ безсмысленныхъ ст?нахъ, потому что вся она? только безсмысленное мельканіе т?ней по ст?н?. Еще въ первой книг? своихъ стиховъ ?. Сологубъ почувст-вовалъ этотъ страхъ жизни, приб?жищемъ отъ котораго можетъ быть только смерть (см. его стихотворенія «Печалью безсонной», «Нав?къ налаженъ въ рамкахъ т?сныхъ», «Я ждалъ, что вспыхнетъ впереди» и др.); во второй книг? стиховъ и разсказовъ этому чувству посвященъ рядъ стихотвореній и разсказъ «Къ зв?здамъ». Зв?зды для Сережи въ этомъ разсказ?? то же, ч?мъ для Володи были т?ни: къ нимъ онъ б?житъ отъ туск-лой, с?рой, безсмысленной жизни, отъ т?сныхъ ст?нъ, гд? онъ тоскуетъ среди удобной и дорогой мебели, гд? все прилично и надо?дливо. Ему обидна чужая боль, какъ Кол? были больны чужія обиды («и не все ли равно, чьи обиды!»); въ сновид?ніяхъ онъ переносится въ другой чудный міръ, гд? летаютъ мудрыя птицы и проходятъ мудрые, невиданные на земл? зв?ри, гд? все такъ ясно и осмысленно; на яву его терзаетъ пошлость жизни, отъ которой ему становится страшно. Страшно все обыденное, д?йствительность страшна, какъ страшенъ тотъ домъ, въ которомъ живетъ Сережа: «Сережа почувствовалъ, что страшно туда идти, страшно даже смотр?ть туда»… Выхода н?тъ: есть только безуміе и смерть. Первое было уд?ломъ Володи («Т?ни»), вторая избавляетъ Сережу отъ страшной обыденной жизни. И во второй книг? стиховъ, которая идетъ непосредственно всл?дъ за этимъ разсказомъ, ?. Сологубъ много разъ варьи-руетъ эту же тему? «какъ не нуженъ мн? міръ и постылъ», «какъ мн? трудно идти», «какъ мн? страшно»…; остается ждать только смерти избавительницы и над?яться на то, что «мы потонемъ во тьм? безотв?тной»; поэту «блестящими лучами улыбается смерть», для него «есть блаженство одно: сномъ безгрезнымъ забыться навсегда? умереть»…, ибо «неизб?жная могила не обманетъ лишь одна» (см. еще поздн?йшія стихотворенія: «В?сти объ отчизн?», «О, владычица смерть» и др.). Смысла же жизни н?тъ? ни до смерти, ни посл? смерти. «Если и до зв?здъ вознесется трепетъ моей души и въ далекихъ мірахъ зажжетъ неутоляемую жажду и восторгъ бытія? мн?-то что? (такъ спрашиваетъ у своей „смерти“ герой одного изъ поздн?йшихъ сологубовскихъ разсказовъ: „Смерть по объявленію“). Истл?вая, истл?ю зд?сь, въ страшной могил?, куда меня зароютъ зач?мъ-то равнодушные люди. Что же мн? въ краснор?чіи твоихъ об?щаній, что мн?? что мн?? скажи. Сказала, улыбаясь кротко:
— Во блаженномъ успеніи в?чный покой.
Повторилъ тихо:
— В?чный покой. И это? ут?шеніе?
— Ут?шаю, ч?мъ могу,? сказала она, улыбаясь все тою же неподвижною, кроткою улыбкою»…
Такъ же ут?шаетъ самъ себя, ут?шаетъ вс?хъ насъ и ?едоръ Сологубъ. Конечно, онъ не могъ не вид?ть, что отв?тить словомъ смерть на вопросы о смысл? жизни? значитъ не отв?тить на нихъ совершенно; но какъ отв?тить иначе и что д?лать? онъ не знаетъ.
«Если бы я зналъ!? говоритъ онъ устами героя романа „Тяжелые сны“, учителя Логина:? а то я какъ-то запутался въ своихъ отношеніяхъ къ людямъ и себ?. Св?точа у меня н?тъ….. Мн? жизнь страшна»… «А ч?мъ страшна жизнь?»? спрашиваетъ его Нюта, и слышитъ въ отв?тъ: «мертва она слишкомъ! Не столько живемъ, сколько играемъ. Живые люди гибнутъ, а мертвецы хоронятъ своихъ мертвецовъ»… Жизнь страшна, такъ какъ н?тъ св?точа, который осв?щалъ бы ея тьму; а безъ этого св?точа Коля не въ силахъ противостоять Ван? и противиться великому искушенію смерти; красота жизни блекнетъ передъ нел?постью жизни. И однако красота эта настолько велика, что ею иногда въ ?. Сологуб? Коля поб?ждаетъ Ваню. Непосредственно за «Жаломъ Смерти» сл?дуетъ прелестный и н?жный разсказъ «Земл? земное», въ которомъ Саша и преодол?ваетъ смерть и не кончаетъ безуміемъ. Кстати зам?тить, во вс?хъ этихъ разсказахъ ?. Сологуба главныя д?йствующія лица? д?ти; авторъ точно нам?ренно ограничиваетъ этимъ кругомъ область своего художественнаго творчества, подобно тому какъ Иванъ Карамазовъ этимъ же крутомъ очерчивалъ свои этическіе вопросы. И причина? та же самая. Нел?пость, безсмысленность жизни, ея зло, ея ужасъ должны ярче быть видны на д?тяхъ, которыя еще, говоря словами Карамазова, яблока не съ?ли и пока ни въ чемъ не виноваты. Ни въ чемъ не виноватъ и Саша? и однако непонятный страхъ жизни уже сдавливаетъ его сердце: «почему? онъ не зналъ, не могъ понять, и все чаще томился»… Это неосознанное чувство онъ не можетъ, онъ не ум?еть перевести въ сознаніе; отсюда его поиски «страшнаго» въ мір? духовномъ и т?лесномъ. Онъ ждетъ страха, идя ночью на кладбище: «Саша медленно шелъ по дорог? вдоль р?ки, озирался вокругъ и ждалъ, когда будетъ страшное… Онъ ждалъ страха, да уже и хот?лъ его, что дальше, то сильн?е, и напрасно: страха не было»… Онъ чувствуетъ, что окружающая его реальность «страшн?е» всякихъ призраковъ. «Нетерп?ливое ожиданіе страха усиливалось… И гд? же страхъ? Саша проходилъ между крестами и могилами, между кустами и деревьями. Подъ землею, онъ зналъ, лежали, истл?вая, покойники: что ни крестъ, то внизу, подъ могильною насыпью, трупъ, зловонный, отвратительный. Но гд? же страхъ?.. И почувствовалъ Саша, что эта н?мая и загадочная природа была бы для него страшн?е замогильныхъ призраковъ, если бы въ немъ былъ страхъ»… И зд?сь за Сашей опять стоитъ самъ ?. Сологубъ, съ той только разницей, что вм?сто условнаго «если бы», онъ прямо говоритъ: «мн? страшно»…
Твоихъ н?мыхъ угрозъ, суровая природа,Никакъ я не пойму.Отъ чахлой жизни жду блаженнаго отходаКъ покою твоему.И каждый день меня къ могил? приближаетъ,Я каждой ночи радъ,?Но душу робкую безсмысленно пугаетъТвой неподвижный взглядъ.Зд?сь уже н?тъ никакихъ «если бы», зд?сь окружающая реальность пугаетъ поэта своею безсмысленностью. И хотя надъ Сашей эти страхи безсильны, но все же «тоска томила его»… Безсиленъ надъ нимъ и страхъ физическихъ мученій, которыхъ онъ такъ настойчиво добивался; испытавъ ихъ, онъ думаетъ: «проходитъ боль? и уже не страшно. Нестерпимая, но проходящая, да она и вовсе не страшна»… Такъ онъ «испыталъ и т?лесныя мученія, но и въ нихъ не было поб?ждающаго страха». Н?тъ ничего страшнаго, не страшна и шишига л?сная, круглая, толстая, вся слизкая, съ головой какъ у жабы; если бы такая шишига была и Саша ее увид?лъ, то? «чего ужасаться! Да вотъ и эта ст?на страшн?е шишиги», отв?чаетъ Саша. Н?тъ ничего страшнаго, не страшна и смерть-освободительница, ибо все одинаково безц?льно, безсмысленно, никчемно. «Саша чувствовалъ, что все умретъ, что все равно-ненужно и что такъ это и должно быть. Покорная грусть овлад?ла его мыслями. Онъ думалъ: „устанешь? спать хочешь, а жить устанешь? умереть захочешь. Вотъ и ольха устанетъ стоять, да и свалится“. И явственно пробуждалось въ его душевной глубин? то истинно-земное, чт? роднило его съ прахомъ и отъ чего страхъ не им?лъ надъ нимъ власти…» Все умретъ, все равно-ненужно; «но неужели суждено челов?ку не узнать зд?сь правды? Гд?-то есть правда, къ чему-то идетъ все, что есть въ мір?»… Но правда эта, говоря словами Ивана Карамазова? не отъ міра сего: не нашелъ этой правды никто, не найдетъ ее и Саша, ибо правда эта? миражъ, обманчивая т?нь, ея н?тъ въ мір?. Въ этомъ сознаніи? то жало смерти, которое погубило Володю, Сережу, Колю, Ваню и еще многихъ другихъ, ц?лую серію сологубовскихъ героевъ-д?тей; Саша первый вырвалъ это жало, преодол?лъ искушеніе смерти. «Весь дрожа, томимый таинственнымъ страхомъ, онъ всталъ и пошелъ… къ жизни земной пошелъ онъ, въ путь истомный и смерт-ный». Преодол?въ мечту о смерти, онъ впервые испытываетъ неизв?стный ему раньше томительный страхъ, страхъ передъ жизнью, въ которую ему теперь приходится вступать.
Откуда однако этотъ страхъ жизни? И ч?мъ же страшна жизнь? Окружающая насъ реальность, міръ явленій, вс? эти «предметы предметнаго міра»? страшны для ?. Сологуба своей отчужденностью отъ челов?ка, своимъ объективнымъ безличіемъ, безразличіемъ ко всему челов?ческому. Но этотъ вн?шній міръ далеко не такъ страшенъ, какъ міръ души челов?ка, жизнь людей страшн?е всего на св?т?. Ужасн?е всего то, что не только въ окружающей н?мой природ?, но и въ жизни людей нельзя найти осмысленности, правды и ц?ли. У смерти есть свое оправданіе? она смерть-успокоительница, переносящая насъ въ царство чистаго отрицанія, въ царство безболія, безсознанія, отсутствія зла, отсутствія неповинной муки и горя; но въ чемъ и гд? оправданіе жизни, съ ея горемъ, безсмысленными страданіями и неповинной мукой? Въ одной сказочк? ?. Сологуба («Пл?ненная смерть») н?кій рыцарь взялъ въ пл?нъ однажды самое смерть и собирался ее истребить: «смерть, я теб? голову срубить хочу, много ты зла на св?т? над?лала». Но смерть молчитъ себ?. Рыцарь и говоритъ: «вотъ даю теб? сроку, защищайся, коли можешь. Что ты скажешь въ свое оправданіе?». А смерть отв?чаетъ: «я-то теб? пока ничего не скажу, а вотъ пусть жизнь поговоритъ за меня». И увид?лъ рыцарь? стоитъ возл? него жизнь, бабища дебелая и румяная, но безобразная. И стала она говорить такія скверныя и нечестивыя слова, что затрепеталъ храбрый и непоб?димый рыцарь и посп?шилъ отворить темницу. Пошла смерть, и опять умирали люди. Умеръ въ свой срокъ и рыцарь? и никому на земл? никогда не сказалъ онъ того, что слышалъ отъ жизни, бабищи безобразной и нечестивой". ?. Сологубъ тоже многое слышалъ отъ дебелой и румяной бабищи жизни, тоже затрепеталъ отъ ужаса? и то, что слышалъ, разсказалъ намъ въ своемъ роман? "Мелкій Б?съ", въ этомъ лучшемъ своемъ произведеніи.
VРоманъ этотъ ?. Сологубъ писалъ съ 1892-го года, закончилъ его въ 1902 г., но только въ 1905 г. онъ впервые былъ напечатанъ, хотя и не до конца, въ журнал? «Вопросы Жизни» и только въ 1907 г. онъ вышелъ отд?льнымъ изданіемъ, вскор? повтореннымъ [1].
Несмотря на недавнее его появленіе, крылатое слово «передоновщина» сразу вошло въ обиходъ русской жизни и литературы? ибо это именно то слово, которое ?. Сологубъ услышалъ отъ безобразной и нечестивой бабищи жизни. Не надо только понимать это слово такъ узко, какъ поняли его многіе читатели и критики. Вид?ть въ «Мелкомъ Б?с?» сатиру на провинціальную жизнь, вид?ть въ Передонов? развитіе чеховскаго челов?ка въ футляр?? значитъ совершенно не понимать внутренняго смысла сологубовскаго романа. Это все равно, что считать Чехова только сатирикомъ провинціальныхъ нравовъ эпохи восьмидесятыхъ годовъ, этой эпохи общественнаго м?щанства… И въ томъ и въ другомъ случа? въ этихъ утвержденіяхъ есть доля истины: и Чеховъ и ?. Сологубъ выросли на почв? восьмидесятыхъ годовъ, они неразрывно связаны съ нею, они непонятны безъ нея. Вс? мы, и великіе и малые люди, не съ неба сваливаемся на землю, а изъ земли растемъ къ небесамъ, по выраженію Михайловскаго; на почве эпохи общественнаго м?щанства выросли и Чеховъ и ?. Сологубъ, и это многое объясняетъ намъ въ ихъ произведеніяхъ, если только мы не упремся лбомъ въ эту точку зр?нія и не пожелаемъ ограничиться ею. Пора было бы, наконецъ, признать вс?мъ, что у Чехова, подобно тому какъ раньше у Лермонтова, отношеніе къ опред?ленной эпох? переносилось потомъ на всю жизнь въ ея ц?ломъ, что отъ обличенія м?щанства окружающей жизни они переходили къ ужасу передъ м?щанствомъ жизни вообще. М?щанство самой жизни, какъ таковой? вотъ то общее, что роднитъ и Лермонтова и Чехова, что у перваго было только намекомъ и что заняло всю ширь творчества второго; ближайшимъ преемникомъ Чехова является въ этомъ отношеніи ?. Сологубъ. Не одна провинціальная жизнь какого-то захолустнаго городишки, а вся жизнь въ ея ц?ломъ есть сплошное м?щанство, сплошная передоновщина; въ этомъ-то и состоитъ весь ужасъ жизни, этимъ и объясняется страхъ жизни.
Жизнь безсмысленна, безц?льна, жизнь? сплошная передоновщина; челов?-чес-кая душа
… узка, темна и несвободна,Какъ темный склепъ,И тотъ, кто часъ провелъ въ ней неисходно,?На в?къ осл?пъ.Торжествующая пошлость на все кладетъ свою печать; только одни д?ти до поры до времени свободны отъ этой передоновщины, которая однако современемъ и ихъ пожретъ въ своей пасти. «Только д?ти, в?чные, неустанные сосуды Божьей радости надъ землею, были живы, и б?жали, и играли,? но уже и на нихъ налегала косность, и какое-то безликое и незримое чудище, угн?здясь за ихъ плечьми, заглядывало порою глазами, полными угрозъ, на ихъ внезапно туп?ющія лица» («Мелкій Б?съ», стр. 106). Мы знаемъ, что это за чудище: это? дебелая и румяная, но безобразная бабища жизнь, столь же страшная въ своей обыденности, какъ и «румяный, равнодушно-сонный» Передоновъ, со своими «маленькими заплывшими глазами». Страшна же эта обыденность своимъ полнымъ безц?ліемъ; еще страшн?е, когда эту безсмысленность жизни люди хотятъ побороть, вкладывая въ нее свой маленькій смыслъ, ставя ей свои мизерныя ц?ли. Посл?днее горше перваго, такъ какъ пусть лучше жизнь будетъ совс?мъ безц?льна, ч?мъ ц?лью ея считать, говоря фигурально, то инспекторское м?сто, которое княгиня Волчанская якобы об?щала Передонову. Независимо отъ нам?реній автора, это инспекторское м?сто получаетъ въ роман? такое символистическое и трагическое значеніе, что поистин? иногда становится «страшно, за челов?ка страшно»…
Жизнь безц?льна, но у Передонова есть ц?ль: ему надо получить инспекторское м?сто, которое сразу осмыслитъ все его существованіе… Не кажется ли вамъ, что мы уже что-то слышали объ «инспекторскомъ м?ст?», что мы знаемъ его подъ другими названіями? Да, совершенно справедливо: ибо что же такое это Zukunftstaat марксистовъ и эта земля Ойле самого ?. Сологуба, какъ не то же самое «инспекторское м?сто», охарактеризованное лишь mit ein bischen anderen Worten? Для объясненія настоящаго ц?ль переносится въ будущее, иногда близкое («инспекторское м?сто»), иногда далекое (Zukunftstaat «черезъ дв?сти-триста л?тъ»), иногда безконечное (земля Ойле); но в?дь разница зд?сь лежитъ въ области чисто количественныхъ, а не качественныхъ отношеній. Земной рай черезъ дв?сти-триста л?тъ настолько же безсиленъ осмыслить нашу настоящую жизнь, насколько инспекторское м?сто не осмысливаеть жизни Передонова; и то и другое? только самообманъ, самоублаженіе. Чеховская в?ра въ золотой в?къ на земл? «черезъ дв?сти-триста л?тъ» находитъ себ? карающую Немезиду въ лиц? Передонова. «Ты думаешь,? спрашиваетъ онъ барашкообразнаго Володина,? черезъ дв?сти или черезъ триста л?тъ люди будутъ работать?
— А то какъ же?? отв?чаетъ Володинъ.? Не поработаешь, такъ и хл?бца не покушаешь. Хл?бецъ за денежки даютъ, а денежки заработать надо.
— Я и не хочу хл?бца.
— И булочки, и пирожковъ не будетъ,? хихикая, говорилъ Володинъ,? и водочки не на что купить будетъ, и наливочки сд?лать будетъ не изъ чего.
— Н?тъ, люди сами работать не будутъ,? сказалъ Передоновъ,? на все машины будутъ: поверт?лъ ручкой, какъ аристонъ, и готово… Да и верт?ть долго скучно.
Володинъ призадумался, склонилъ голову, выпятилъ губы.
— Да,? сказалъ онъ задумчиво,? это очень хорошо будетъ. Только насъ тогда уже не будетъ.
Передоновъ посмотр?лъ на него злобно и проворчалъ:
— Это тебя не будетъ, а я доживу.
— Дай вамъ Богъ,? весело сказалъ Володинъ,? дв?сти л?тъ прожить, да триста на карачкахъ проползать» (ibid., стр. 334? 335).
Случайное ли это совпаденіе или нам?ренная пародія на в?ру Чехова, этого мы зд?сь касаться не будемъ; достаточно указать на то, что не техническому прогрессу р?шить вопросы о смысл? жизни. Чеховъ ут?шался т?мъ, что хотя «я не дождусь, издохну, но зато чьи-нибудь правнуки дождутся»; онъ старался уб?дить себя, что въ этой мысли? достаточное ут?шеніе. Передоновъ над?ется самъ дожить до этого времени, прожить дв?сти-триста л?тъ. Конечно, на то онъ и Передоновъ; но, съ другой стороны, не мен?е очевидно, что только такая сумасшедшая в?ра и могла бы придать смыслъ вс?мъ этимъ инспекторскимъ м?стамъ и Zukunftstaat'aмъ; только одна она и могла бы подвести фундаментъ подъ эту «шигалевщину во времени».
Передоновъ сходитъ съ ума, посл? чего многіе читатели вздыхаютъ съ облегченіемъ: слава Богу! если Передоновъ? сумасшедшій, то, быть можетъ, и вся передоновщина есть сплошная патологія. При этомъ они закрываютъ глаза на то обстоятельство, что остальныя д?йствующія лица романа, вс? вм?ст? и каждый въ отд?льности, нисколько не мен?е страшны по своей духовной сущности, ч?мъ самъ Передоновъ. У каждаго изъ нихъ есть своя ц?ль, своего рода «инспекторское м?сто», которой они тщетно пытаются осмыслить свое м?щанское существованіе и побороть гнетущую безсмысленность жизни: глупая и грязная Варвара добивается женить на себ? Передонова, его же и для этой же ц?ли ловятъ Вершина, Марта, Рутиловы; предводитель дворянст-ва Верига «м?титъ въ губернаторы»? все это своего рода «инспекторскія м?ста»… Да и вообще вс? эти Володины, Преполовенскіе, Грушины, Тишковы, Кирилловы, Гудаевскіе? ч?мъ они мен?е страшны въ своей пошлости по сравненію съ Передоно-вымъ? А вс? они живутъ и прозябаютъ, пребываютъ въ здравомъ ум? и твердой памяти и до сего дня… Т?мъ-то и страшна для ?. Сологуба жизнь, что она? м?щанство и передоновщина сама по себ?, что такою ее д?лаютъ люди, д?лаетъ челов?чество, эта милліонноголовая гидра пошлости. Пугающее его м?щанство онъ видитъ везд? и во всемъ. До чего фокусъ вниманія ?. Сологуба направленъ на м?щанство, можно вид?ть хотя бы изъ его во многихъ отношеніяхъ любопытной статьи о «Грядущемъ Хам?» Д. Мережковскаго (напечатанной въ «Золотомъ Рун?» 1906-го г., въ № 4-мъ). Въ этой стать? ?. Сологубъ съ одной стороны старается уб?дить читателей и себя, что онъ тоже «в?ритъ въ прогрессъ», въ будущую свободу челов?чества; а съ другой стороны онъ вполн? опред?ленно заявляетъ, что вся русская литература XIX в?ка была сплошнымъ м?щанствомъ, ни бол?е, ни мен?е… «Пройти по вершинамъ этой литературы? это означаетъ осмотр?ть печальное зр?лище великаго, созданнаго маленькими людьми. Можетъ быть, люди въ множеств? никогда и нигд? не были такъ малы и такъ ничтожны, какъ въ Россіи XIX в?ка»… По мн?нію ?. Сологуба? и мн?ніе это въ высшей степени любопытно въ виду отм?ченной нами внутренней связи между ?. Сологубомъ черезъ Чехова съ Лермонтовымъ? одинъ только Лермонтовъ выд?ляется изъ с?рой, м?щанской толпы представителей русской литературы, «русская литература только въ лиц? Лермонтова представила чистый и обаятельный образъ доподлинно великаго поэта и воистину великаго челов?ка»… Все остальное запятнано двоедушіемъ, холопствомъ, м?щанствомъ, передоновщиной… Не правда ли, крайне любопытное мн?ніе? Любопытное, конечно, не со стороны своего объективнаго значенія? съ этой стороны къ ?. Сологубу нельзя предъявлять въ данномъ вопрос? никакихъ серьезныхъ требованій,? а исключительно съ точки зр?нія характеристики воззр?ній самого ?. Сологуба на жизнь. Если даже въ высочайшихъ представителяхъ русской интеллигенціи, въ этой соли земли русской, ?. Сологубъ видитъ только ничтожество и плоскость, то гд? же и въ чемъ искать спасенія отъ Передонова и присныхъ его? И много ли тогда ут?шенія въ томъ, что Передоновъ сошелъ съ ума? Передоновъ сошелъ съ ума, передоновщина осталась…
Вотъ откуда у ?. Сологуба этотъ страхъ жизни, вотъ ч?мъ страшна жизнь. Жизнь? безсмысленна, жизнь? м?щанство. А между т?мъ ц?ли, смысла, правды ищутъ вс?, ищетъ и самъ Передоновъ. «Есть же и правда на св?т?»,? тоскливо думаетъ онъ, а авторъ прибавляеть отъ себя: «да, в?дь и Передоновъ стремился къ истин?, по общему закону всякой сознательной жизни, и это стремленіе томило его. Онъ и самъ не сознавалъ, что тоже, какъ и вс? люди, стремится къ истин?, и потому смутно было его безпокойство. Онъ не могъ найти для себя истины и запутался, и погибалъ» (ibid., стр. 311). Вм?сто истины? ложь, вм?сто реальности? бредъ, та «маленькая, с?рая, юркая недотыкомка», которая, быть можетъ, ярче всего воплощаетъ въ себ? с?рое и ускользающее отъ ударовъ м?щанство жизни. Для Передонова она-то и была той ложью, которую онъ принялъ за истину; она была для него несомн?нн?е и реальн?е всей окружающей д?йствительности. И не только для одного Передонова… Если несомн?нно, что въ Хлестаков? и Чичиков? заключена часть души самого Гоголя, то еще безспорн?е, что Передонова ?. Сологубъ нашелъ въ глубин? самого себя, какъ это давно уже отм?чено критикой [2]. Окончательно ли преодол?лъ въ себ? этого «мелкаго б?са» ?. Сологубъ? объ этомъ говорить еще рано; мы всегда им?емъ предъ собою только прошлое писателя, а не его настоящее и будущее. А въ прошломъ «недотыкомка с?рая» одинаково мучила и Передонова и ?. Сологуба. Передонова она «измаяла, истомила зыбкою своею пляскою. Хоть бы кто-нибудь избавилъ, словомъ какимъ или ударомъ наотмашь. Да н?тъ зд?сь друзей, никто не придетъ спасать, надо самому исхитриться, пока не погубила его ехидная» (ibid., стр. 307) И отъ самого ?. Сологуба мы слышали буквально тождественное признаніе еще въ четвертой книг? его стиховъ:
Недотыкомка с?раяВсе вокругъ меня вьется да вертится…Недотыкомка с?раяИстомила коварной улыбкою,Истомила присядкою зыбкою,?Помоги мн? таинственный другь.Недотыкомку с?руюОтгони ты волшебными чарами,Или наотмашь, что ли, ударами,Или словомъ зав?тнымъ какимъ.Недотыкомку с?руюХоть со мной умертви ты, ехидную…Это? достаточно ясное совпаденіе… И не въ прав? ли мы хотя бы по одному этому повторить о ?. Сологуб? то самое, что онъ говоритъ о Передонов?: «онъ не могъ найти для себя истины и запутался, и погибалъ?»… Да, ?. Сологубъ не могъ найти для себя истины, не могъ найти выхода изъ поставленныхъ жизнью вопросовъ. А найти его необходимо, необходимо выйти изъ фатальнаго круга признаній:
Я безл?пицей измученъЖитіе кляну мое…И еще, и еще разъ начинаетъ писатель искать ощупью дорогу, преломляя въ своемъ творчеств? новые лучи, посылаемые жизнью. Одно время такимъ выходомъ ?. Сологубъ считалъ, какъ мы помнимъ, «блаженное безуміе»; но, во-первыхъ, это? не выходъ, а во-вторыхъ? «блаженное безуміе» не приходитъ къ челов?ку по заказу: не угодно ли получить вм?сто него мрачное и ужасное безуміе Передонова… Другой выходъ? в?ра въ землю Ойле… Но и эта в?ра никогда не могла удовлетворить ?. Сологуба, смутно чувствовавшаго вс? ея внутреннія противор?чія… Теперь онъ ищетъ новый выходъ и хочетъ найти его въ той красот? челов?ческой жизни (или, в?рн?е, челов?ческаго т?ла), въ той области прекраснаго, которую онъ склоненъ считать спасеніемъ отъ передоновщины. Вотъ почему въ «Мелкомъ Б?с?» исторія самого Передонова и всей этой кишащей вокругъ него передоновщины идетъ чередуясь съ исторіей отношеній Саши и Людмилы, исторіей, на первый взглядъ какъ бы совершенно произвольно вставленной въ передоновщину, а въ д?йствительности т?сно связанной съ нею. «Красота»? вотъ то «зав?тное слово», которымъ ?. Сологубъ хочетъ отогнать отъ себя с?рую недотыкомку м?щанства и поб?дить передоновщину жизни.
VIЕще въ первомъ сборник? своихъ стиховъ ?. Сологубъ призывалъ эту ушедшую изъ міра красоту:
Гд? ты д?лась, несказаннаяТайна жизни, красота?Гд? твоя благоуханная,Чистымъ св?томъ осіянная,Радость взоровъ, нагота?Весь этотъ с?рый міръ передоновщины для ?. Сологуба «суровъ и нел?пъ: онъ? н?мой и таинственный склепъ надъ могилой, гд? скрыта нав?къ красота»… Надо разрушить этотъ склепъ, надо воскресить красоту и прежде всего? красоту челов?ческаго т?ла. М?щанство въ своемъ отношеніи къ челов?ческому т?лу знаетъ только дв? крайности: или откровенный развратъ, или лицем?рную стыдливость, причемъ об? эти крайности превосходно уживаются рядомъ одна съ другою въ одно и то же время и въ одномъ и томъ же челов?к?. Съ одной стороны, современное м?щанство покрываетъ челов?ческое т?ло уродливыми од?яніями, единственная задача которыхъ? обезформить челов?ческое т?ло, придать ему видъ «приличный для общежитія»; съ другой стороны? н?тъ той сексуальной извращенности, которую не просмаковало бы м?щанство, для котораго челов?ческое т?ло служитъ не предметомъ восхищенія, а предметомъ вождел?нія. Наготы, «осіянной чистымъ св?томъ», м?щанинъ не знаетъ и не переноситъ; для него она всегда только объектъ грязныхъ мыслей и побужденій. И вотъ почему «капустный кочанъ» негодуетъ на наготу лиліи и гордится т?мъ, что «вотъ я выучилъ людей од?ваться, ужъ могу себ? чести приписать: на голышку-кочерыжку первую покрышку, рубашку, на рубашку стяжку, на стяжку подъ-одежку, на нее застежку, на застежку одежку, на одежку застежку, на застежку пряжку, на пряжку опять рубашку, одежку, застежку, рубашку, пряжку, съ боковъ покрышку, сверху покрышку, снизу покрышку, не видать кочерыжку. Тепло и прилично»… (такъ иронизируетъ ?. Сологубъ въ своей сказочк? «Одежды лиліи и капустныя одежки»). И если подъ капустными одежками м?щанинъ пытается лицем?рно похоронить наготу, то это нисколько ему не м?шаетъ смотр?ть на челов?ческое т?ло только какъ на объектъ грязныхъ вождел?ній. Какая ужъ тутъ «чистымъ св?томъ осіянная, радость взоровъ, нагота», если при одной мысли о нагот? Передонова охватываютъ только грязно-эротическія мысли, «паскудныя д?тища его скуднаго воображенія» («Мелкій Б?съ», стр. 49? 50), если извращенность его чувства доходитъ до того, что онъ замираетъ «отъ дикаго сладострастія» при мысли о возможности связи съ дряхлой старухой, «чуть тепленькой», отъ которой «трупцемъ попахиваетъ» (ibid., стр. 313)… И по прямой линіи отъ Передонова идутъ вс? эти quasi-эстеты нашихъ дней, вс? эти глашатаи не красоты, а похоти; между ними и ?. Сологубомъ? дистанція громаднаго разм?ра [3]. Для ?. Сологуба челов?ческое т?ло? воплощеніе красоты, «чистымъ св?томъ осіянной»; а для вс?хъ этихъ «пьяныхъ и грязныхъ людишекъ (повторимъ мы въ переносномъ смысл? слова ?. Сологуба) это восхитительное т?ло является только источникомъ низкаго соблазна. Такъ это и часто бываетъ, и воистину въ нашемъ в?к? надлежитъ красот? быть попранной и поруганной» (ibid., стр. 68).
Взам?нъ такого отношенія къ красот? челов?ческаго т?ла ?. Сологубъ рисуетъ намъ наготу «осіянную чистымъ св?томъ», и это не м?шало бы понять вс?мъ блю-стителямъ строгой нравственности, столь возмущеннымъ эпизодомъ съ Людмилой и Сашей въ «Мелкомъ Б?с?» и готовымъ счесть этотъ эпизодъ просто вкрапленнымъ въ романъ порнографическимъ элементомъ. Думать такъ? значитъ не понимать ни этого романа, ни всего творчества ?. Сологуба. Людмила и Саша для ?. Сологуба? не только не эпизодъ, а одинъ изъ центральныхъ пунктовъ романа, такъ какъ именно въ «красот?» ?. Сологубъ хочетъ найти выходъ изъ передоновщины. Мрачную, с?рую, безсмысленную жизнь онъ хочетъ осмыслить культомъ т?ла, чистымъ эстетическимъ наслажденіемъ, «радостью взоровъ». Насколько это удается или неудается ему? мы скоро увидимъ; теперь же достаточно подчеркнуть, что именно въ этомъ заключенъ весь смыслъ эпизода съ «язычницей» Людмилой, влюбившейся въ подростка-гимназиста Сашу, который отв?чаетъ ей такою же любовью, еще не осознавшей своей физіологической подпочвы. «Сколько прелести въ мір?!? думаетъ Людмила:? люди „закрываютъ отъ себя столько красоты; зач?мъ?..“ „Точно стыдно им?ть т?ло, что даже мальчишки прячутъ его“,? думаетъ она другой разъ… И, къ ужасу стыдливыхъ критиковъ? идейные предки которыхъ ужасались во время оно неприличію „Графа Нулина“,? она разд?ваетъ Сашу и ц?луетъ его „плечи…“ Да зач?мъ теб? это, Людмилочка?? спрашиваетъ Саша.
- Зачемъ?? страстно заговорила Людмила.? Люблю красоту. Язычница я, гр?шница. Мн? бы въ древнихъ А?инахъ родиться. Люблю цв?ты, духи, яркія одежды, голое тело. Говорятъ, есть душа. Не знаю, не вид?ла. Да и на что она мн?? Пусть умру совс?мъ, какъ русалка, какъ тучка подъ солнцемъ растаю. Я т?ло люблю? сильное, ловкое, голое, которое можетъ наслаждаться.
— Да и страдатъ в?дь можетъ,? тихо сказалъ Саша.
— И страдать, и это хорошо,? страстно шепнула Людмила.? Сладко и когда больно, только бы т?ло чувствовать, только бы вид?ть наготу и красоту т?лесную… (ibid., стр. 320? З22).
Вотъ отв?тъ ?. Сологуба на карамазовскіе вопросы. Оказывается, что «красота» не только открываетъ выходъ изъ передоновщины, но и оправдываетъ ирраціональное по своей сущности зло; вопросъ о людскихъ страданияхъ покрывается идеей красоты страждущаго т?ла… Но въ томъ-то и б?да, что именно только «вопросъ» покрывается «идеей», а вовсе не страданія т?ла? красотой его; въ этомъ пункт? напрасна попытка устранить съ дороги карамазовскіе вопросы повтореніемъ излюбленнаго Достоевскимъ мотива: «сладко и когда больно»… И если даже «сладко» и «больно» относятся не къ двумъ различнымъ субъектамъ, созерцающему и страдающему, а къ одному и тому же, какъ мы скоро услышимъ отъ сологубовской Нюты Ермолиной, то все же на такомъ общемъ м?ст? далеко не у?дешь. И при чемъ «т?лесная красота» въ случа? хотя бы съ т?мъ мальчикомъ, котораго «мать съ отцомъ замучили: долго палкой били, долго розгами терзали»? Вся красота всего міра? стоитъ ли она одной слезинки этого замученнаго ребенка? Со стороны глядя? быть можетъ; «страдать? и это хорошо»? но только когда страдаетъ другой… Вотъ и Людмила любитъ не только одно «голое т?ло, которое можетъ наслаждаться», но любитъ и «Его… знаешь… Распятаго… Знаешь, приснится иногда? Онъ на крест?, и на т?л? кровавыя капельки» (ibid., стр. 323), подобно тому какъ и Лиза (въ «Братьяхъ Карамазовыхъ») хот?ла бы сид?ть противъ распятаго на крест? и, глядя на его крестныя муки, ?сть «ананасный компотъ»… Но одно д?ло? ?сть ананасный компотъ, а другое д?ло? быть распятымъ самому; оправдывать страданія одного челов?ка эстетическими переживаніями другого челов?ка? значитъ ставить въ причинную или телеологическую зависимость два явленія, связанныя исключительно своей одновременностью и нич?мъ больше. Я поставилъ палку въ уголъ и въ тотъ же моментъ полилъ дождь? отсюда знаменитое умозаключеніе: baculus in angulo, ergo pluit… Пусть ананасный компотъ одновреме-ненъ съ крестными муками, но значитъ ли это, что «компотъ» оправдываетъ эти муки? И какія эстетическія переживанія могутъ оправдать челов?ческую муку, если ее не оправдываетъ даже всемірная гармонія, даже будущее райское блаженство?
Н?тъ, красота не «оправдываетъ» жизни, не уравнов?шиваетъ челов?ческія страданія; довольно и того, что она, быть можетъ, открываетъ выходъ изъ передоновщины; съ этой посл?дней точки зр?нія особенно интересны вс? сцены между Людмилой и Сашей, особенно въ ихъ сопоставленіи съ аналогичными сценами между другими лицами романа. Такое сопоставленіе все время д?лаетъ самъ ?. Сологубъ, подчеркивая разницу между чистымъ св?томъ осіянной наготой и грязнымъ м?щанскимъ отношеніемъ къ ней; это особенно сл?довало бы им?ть въ виду т?мъ читателямъ, которые возмущаются порнографичностью этого романа ?. Сологуба. Безпрестанно предлагаетъ онъ читателю сравнивать отношеніе къ «т?лесной красоте» с одной стороны? Саши и Людмилы, съ другой? «пьяныхъ и грязныхъ людишекъ», Передонова и присныхъ его. «Воистину въ нашемъ в?к? надлежитъ красот? быть попранной и поруганной»? говоритъ онъ про посл?днихъ; и попираютъ они красоту т?ла не только закутывая его въ капустныя одежки, но и открывая его грубо и цинично. Культъ красоты, культъ т?ла? это культъ ?. Сологуба; но когда Грушина (въ «Мелкомъ Б?с?») собирается на маскарадъ и од?вается «головато», то авторъ зам?чаетъ отъ себя: «все такъ см?ло открытое у Грушиной было красиво? но какія противор?чія! На кож?? блошьи укусы, ухватки грубы, слова нестерпимой пошлости. Снова поруганная т?лесная красота!» (ibid., стр. 347). Еще бол?е нам?ренно противопоставлены другъ другу главы Х?II-ая и Х?III-ая романа: въ первой изъ нихъ обрисовываются «чистымъ св?томъ осіянныя» отношенія Саши и Людмилы, а во второй, непосредственно рядомъ? мимолетная и циничная связь Передонова и Гудаевской; и если блюстители м?щанской нравственности, по всей в?роятности, склонны будутъ снисходительно отнестись къ этой связи и строго осудить странныя отношенія Саши и Людмилы, то ?. Сологубъ, наоборотъ, осуждаетъ первую и пытается идеализировать вторыя. Удается ли это ему? Или, иными словами: д?йствительно ли найденъ выходъ изъ передоновщины? окончательно ли поб?жденъ страхъ жизни? отогнана ли с?рая недотыкомка м?щанства зав?тнымъ словомъ «красота»?
И да, и н?тъ. Мы увидимъ ниже, что въ своей попытк? выхода ?. Сологубъ несомн?нно стоялъ на в?рномъ пути въ томъ отношеніи, что онъ пересталъ искать ц?ли и смысла жизни въ мір? трансцендентнаго? на земл? Ойле или въ царств? блаженнаго безумія; онъ ищетъ его въ мір? имманентнаго? и не черезъ дв?сти-триста л?тъ, а немедленно, сейчасъ же, въ настоящій моментъ. И въ этомъ онъ правъ. Правъ ли онъ однако, когда весь смыслъ даннаго момента, всю полноту переживаній онъ хочетъ заключить въ рамки одного слова «красота»? Конечно н?тъ, и по многимъ причинамъ. Начать съ того, что весь эпизодъ Саши съ Людмилой, какъ выходъ изъ передоновщины? неуб?дителенъ. Саша и Людмила? это еще д?ти, т? самыя д?ти, которыхъ ?. Сологубъ называетъ сосудами Божьей радости надъ землею и которыя пока еще свободны отъ гнетущаго вліянія передоновщины; но в?дь этому «еще» и «пока» долженъ прійти конецъ. Безобразная бабища жизнь уже стоитъ за ихъ плечьми, заглядывая въ ихъ лица глазами, полными угрозъ… Угрозы эти заключаются въ томъ, что физіологическая подпочва отношеній Саши и Людмилы сд?лается скоро для перваго настолько же ясной, насколько и для второй; это подчеркиваетъ и самъ ?. Сологубъ (ibid., стр. 327? З28). А когда Людмила д?йствительно «приготовишку родитъ», какъ слишкомъ преждевременно ув?ряетъ вс?хъ Передоновъ, то въ чемъ же тогда будетъ выходъ изъ передоновщины? Этотъ фактъ опять вдвигаетъ автора въ область обыденнаго, и ему приходится изобр?тать новые варіанты «осіянной чистымъ св?томъ красоты» для избавленія отъ передоновщины. Такъ, наприм?ръ, въ разсказ? ?. Сологуба «Красота» (въ сборник? «Жало Смерти») мы снова встр?чаемся съ попыткой оправдать жизнь красотою.
Мы снова встр?чаемся зд?сь съ Людмилой, но уже безъ Саши; Елена? героиня этого разсказа? влюблена въ свое т?ло, наслаждается его красотою и повторяетъ сама надъ собою то, что Людмила прод?лывала надъ Сашей. Своимъ одиночествомъ она спасается отъ передоновщины? но ненадолго: в?дь она живетъ среди людей, она связана съ ними тысячью нитей. Закупорить окна и двери? еще не значитъ найти выходъ изъ передоновщины; Елена сознаетъ это. Людей она не любитъ, потому что «они не понимаютъ того, что одно достойно любви? не понимаютъ красоты. О красот? у нихъ пошлыя мысли, такія пошлыя, что становится стыдно, что родилась на этой земл?. Не хочется жить зд?сь»… А такъ какъ земли Ойле все равно н?тъ, то единственное, что остается? покончить съ собою, уйти въ небытіе. Такъ Елена и поступаетъ, и это? тоже своего рода выходъ изъ передоновщины; но этотъ выходъ показываетъ, что ?. Сологубъ уб?дился, что словомъ «красота» отъ с?рой недотыкомки не зачураешься.
Попытка найти спасеніе отъ безсмысленной передоновщины въ культ? красоты челов?ческаго т?ла оказалась полна невозможностями и противор?чіями.
VIIНесмотря на вс? эти невозможности и противор?чія, ?. Сологубъ кр?пко дер-жится за красоту, какъ за избавленіе отъ м?щанства жизни, какъ за спасеніе отъ страха; онъ только расширяетъ рамки и отъ красоты т?ла переходитъ къ красот? вообще, красот? природы, красот? духа, красот? вымысла. Отъ м?щанства жизни, отъ ея нел?пости и безсмысленности онъ хочетъ спрятаться за ст?нами призрачнаго міра, за твореніемъ своей собственной фантазіи; въ этомъ? связь ?. Сологуба съ моло-дымъ русскимъ романтизмомъ, однимъ изъ крупныхъ представителей котораго онъ и является. Пусть жизнь безсмысленна, безц?льна, пусть на земл? царитъ передоновщина; не будемъ и искать смысла въ безсмысленномъ по существу, но уйдемъ отъ этого міра «за пред?лы пред?льнаго», въ создаваемый нашей фантазіей міръ четырехъ изм?реній? такъ говоритъ намъ поэтъ.
Не я воздвигъ ограду?Не мн? ее разбить.И что-жъ!Найду отрадуЗа той оградой быть.И что мн? пом?шаетъВоздвигнуть вс? міры,Которыхъ пожелаетъЗаконъ моей игры?Я призрачную душуДо неба вознесу,Воздвигну? и разрушуМгновенную красу.Что бьется за ст?ною?Не все ли мн? равно!Для смерти лишь откроюПотайное окно.Такъ говорилъ ?. Сологубъ въ начал? четвертой книги своихъ стиховъ; то же онъ повторяетъ и въ самое посл?днее время, въ своемъ роман? «Творимая легенда» («Навьи Чары»). «Беру кусокъ жизни, грубой и б?дной, и творю изъ него сладостную легенду, ибо я? поэтъ. Косн?й во тьм? тусклая, бытовая, или бушуй яростнымъ пожаромъ? надъ тобою, жизнь, я, поэтъ, воздвигну творимую мною легенду объ очаровательномъ и прекрасномъ»… Это достаточно опред?ленно сказано и, какъ говорится, «въ комментаріяхъ не нуждается». Теперь становится ясно, какимъ образомъ ?. Сологубъ собирается зачураться отъ передоновщины словомъ «красота»: онъ хочетъ жить въ мір? фантазіи, въ области «творимой легенды», онъ пытается запереться отъ міра д?йствительности, оградиться отъ него ст?ною красоты своего вымысла. Пусть жизнь челов?ка и жизнь челов?чества равно безсмысленны? «что бьется за ст?ною? не все ли мн? равно!» Я, поэтъ, замкнусь въ башн? своего творчества и буду творить жизнь по собственному усмотр?нію, ибо «что мн? пом?шаетъ воздвигнуть вс? міры, которыхъ пожелаетъ законъ моей игры?» Конечно, что пом?шаетъ! но разв? это отв?тъ на вопросы о смысл? жизни? ?. Сологубъ и не собирается дать на нихъ отв?тъ: чувствуя свое безсиліе, онъ торопится уйти за ст?ны творимой легенды…
Но если это не отв?тъ, то во всякомъ случа? это исходъ, спасеніе отъ передоновщины. И въ сущности в?дь это только повтореніе словъ, когда-то сказанныхъ Иваномъ Карамазовымъ: «я не Бога не принимаю, я міра имъ созданнаго, міра-то Божьяго не принимаю и не могу согласиться принять»… ?. Сологубъ тоже не принимаетъ окружающаго его д?йствительнаго міра, но зато хочетъ ут?шиться творчествомъ своего міра, создаваемаго художественнымъ произволомъ поэта, «закономъ игры» его воображенія; реалистическому міру передоновщины онъ хочетъ противопоставить романтическій міръ красоты. «Вся область поэтическаго творчества явственно д?лится на дв? части, тягот?я къ одному или другому полюсу,? говоритъ ?. Сологубъ въ одной изъ поздн?йшихъ своихъ статей „Демоны поэтовъ“ (въ журнал? „Перевалъ“, 1907 г. No№ 7 и 12).? Одинъ полюсъ? лирическое забвеніе даннаго міра, отрицаніе его скудныхъ и скучныхъ двухъ береговъ, в?чно текущей обыденности и в?чно возвращающейся ежедневности, в?чное стремленіе къ тому, чего н?тъ. Мечтою строятся дивные чертоги несбыточнаго, и для предваренія того, чего н?тъ, сожигается огнемъ сладкаго п?снотворчества все, что есть, что дано, что явлено. Всему, ч?мъ радуетъ жизнь, сказано н?тъ». В?чнымъ выразителемъ такого лирическаго отношенія къ міру является, по мн?нію ?. Сологуба, Донъ-Кихотъ, который изъ данной ему реальнымъ міромъ Альдонсы творитъ романтическій обликъ Дульцинеи Тобозской. «Донъ-Кихотъ зналъ, конечно, что Альдонса? только Альдонса, простая крестьянская д?вица съ вульгарными привычками и узкимъ кругозоромъ ограниченнаго существа. Но на что же ему Альдонса? И что ему Альдонса? Альдонсы н?тъ. Альдонсы не надо. Альдонса? нел?пая случайность, мгновенный и мгновенно изживаемый капризъ пьяной Айсы»… И ?. Сологубъ такъ относится къ окружающей д?йствительности: на что она ему? ея н?тъ, ея не надо; д?йствительность? нел?пая случайность, капризъ пьяной Судьбы… И это уже вполн? опред?ленный отв?тъ на вопросы о ц?ли и смысл? нашей жизни, жизни челов?ка, жизни челов?чества: ни смысла, ни ц?ли? н?тъ, все случайно, все безц?льно.
Зач?мъ же мы живемъ? и стоитъ ли въ такомъ случа? жить, играть какую-то безсмысленную роль въ «діаволовомъ водевил?»? не проще ли сразу оборвать нить жизни, которую съ насм?шливой улыбкой прядетъ намъ «пьяная Айса»? и не достойн?е ли челов?ка самому задуть ту св?чу, которую держитъ въ своихъ безстрастныхъ рукахъ «Н?кто въ с?ромъ»? Мы еще увидимъ, какъ можно и какъ надо отв?тить на такіе вопросы; теперь же для насъ интересенъ только отв?тъ самого ?. Сологуба. Этотъ отв?тъ намъ изв?стенъ; ?. Сологубъ скрывается отъ «пьяной Айсы» за ст?нами «творимой легенды», отъ вульгарной Альдонсы за поэтическимъ обликомъ Дульцинеи, отъ передоновщины міра за красотою вымысла; онъ живетъ красотою творимаго имъ міра, а въ переживаніяхъ творчества онъ черпаетъ силы для поб?ды надъ страхомъ жизни… Къ окружающей жизни онъ безразличенъ? не все ли ему равно, «что бьется за ст?ною»?? къ реальной, страдающей душ? онъ глухъ. Но зато? «я призрачную душу до неба вознесу», я самъ? Айса своего міра и я живу лишь этимъ міромъ и для этого міра. Допустимъ, что это исходъ, но несомн?нно во всякомъ случа? одно: это исходъ? вполн? индивидуальный, обособляющій поэта отъ всего міра людей, замыкающій его ст?ной одиночества. Конечно, поэту никто и ничто не можетъ пом?шать «воздвигнуть т? міры, которыхъ пожелаетъ законъ его игры»; но в?дь «законъ игры» ?. Сологуба является «закономъ» только для одного его, вотъ чего не надо забывать. Божьяго міра не пріемлю, а свой міръ созидаю? пусть такъ; но не будемъ забывать, что въ «божьемъ» мір? живутъ люди, а въ «своемъ» мір? живу одинъ «я». Окружая себя ст?ной отъ вн?шняго міра, я т?мъ са-мымъ обрекаю себя на искусъ одиночества:
…иди далеко,Или создай пустынный край,И тамъ безмолвно и одинокоЖиви, мечтай и умирай,?слышимъ мы отъ поэта въ одномъ изъ поздн?йшихъ его стихотвореній (кн. «Пламенный Кругъ»).
«Боюсь ли я одиночества?? спрашиваетъ самъ себя ?. Сологубъ въ одномъ изъ посл?днихъ произведеній („Томленіе къ инымъ бытіямъ“, мистерія) и отв?чаетъ: если бы вампиры и кошмары оставили меня, я не былъ бы одинокъ. Изъ тьмы небытія извелъ бы я къ св?ту истиннаго инобытія иные сны, иныхъ вампировъ извелъ бы я отъ небытія. Источающихъ мою кровь и пожирающихъ плоть мою. Ибо я не люблю жизни, бабищи румяной и дебелой»… Другими словами, одинъ «законъ своей игры» ?. Сологубъ зам?нилъ бы другимъ «закономъ своей игры» и ут?шался бы мыслью, что окруженный разными кошмарами своей фантазіи, разными «тихими мальчиками» и «навьими чарами»? онъ не одинокъ. Онъ можетъ этимъ ут?шаться, но намъ это ни-сколько не м?шаетъ считать такое сожительство съ «вампирами» своей фантазіи? самымъ гнетущимъ одиночествомъ. Одиночество? къ этому сознательно шелъ и пришелъ ?. Сологубъ, подобно тому какъ за полъ-в?ка до него въ такомъ же одиночеств? искалъ р?шенія проклятыхъ вопросовъ Лермонтовъ, духовную зависимость отъ котораго ?. Сологуба мы уже подчеркивали. Одиночество? это полный разрывъ съ м?щанствомъ, это категорическій отказъ «принять» окружающій міръ, это начало всякой трагедіи; одиночество? это попытка р?шенія карамазовскихъ вопросовъ «для одного себя»: отметаю весь безсмысленный міръ, отвергаю жизнь челов?чества, какъ діаволовъ водевиль? и остаюсь «наедин? съ своей душой»… И загнанный страхомъ жизни и м?щанствомъ въ одиночество, челов?къ сперва вздыхаетъ полной грудью: на вершинахъ одиночества легко дышится посл? затхлой атмосферы передоновщины; страхъ одиночества пока еще не даетъ себя чувствовать. «Быть съ людьми? какое бремя!»? восклицаетъ поэтъ; «свобода? только въ одиночеств?», «я хочу… быть одинъ, всегда одинъ»… И ?. Сологубъ подбадриваетъ себя мыслью о «гордомъ одиночеств?», не только не страшномъ, но даже желанномъ.
Я одинъ въ стран? пустынной,? слышимъ мы въ это время отъ ?. Сологуба,?
Но услады есть въ пути:Улыбаюсь, забавляюсь,Самъ собою вдохновляюсь,И не скучно мн? итти…Но это только до поры до времени. Скоро даетъ себя знать ужасъ одиночества, ужасъ, бывшій уд?ломъ Лермонтова и такъ геніально воплощенный имъ въ Демон?, который на вершинахъ одиночества томится необходимостью «жить для себя, скучать собой» и всю жизнь «безъ разд?ленья и наслаждаться и страдать»… Тутъ уже и мысль о «гордомъ» одиночеств? не спасаетъ челов?ка. «Гордое одиночество!? восклицаетъ по этому поводу Л. Шестовъ, которому въ этомъ вопрос? и книги въ руки, какъ мы еще увидимъ:? гордое одиночество! Да разв? современный челов?къ можетъ быть гордымъ наедин? съ собою? Предъ людьми, въ р?чахъ, въ книгахъ? д?ло иное. Но когда никто его не видитъ и не слышитъ…. когда его покидаютъ люди, когда онъ остается наедин? съ собой, онъ поневол? начинаетъ говорить себ? правду, и, Боже мой, какая это ужасная правда!» Эта правда? ужасъ одиночества, эта правда? смутное признаніе того, что я такой же, какъ и вс?, что никакого новаго міра я не воздвигну и что творимая мною легенда только д?тская сказка, которой я хочу обмануть свое одиночество; эту правду сознаетъ и самъ ?. Сологубъ: «Я живу въ темной пещер?»,? говоритъ онъ: вотъ во что превращается «міръ» ?. Сологуба! И дал?е (это стихотвореніе читатель найдетъ въ книг? «Пламенный Кругъ»):
Въ моей пещер? т?сно и сыро,И неч?мъ ее согр?ть.Далекій отъ земного міра,Я долженъ зд?сь умереть.Посл? такого сознанія уже никакія услады на пути не остановятъ на себ? взора измученнаго челов?ка, тутъ ему уже не до улыбокъ и не до забавъ. Говоря о Л. Андреев? и о Л. Шестов?, мы еще остановимся на томъ ужас? одиночества, который коснулся своимъ крыломъ и ?. Сологуба; посл?днему пришлось спасаться отъ одиночества такъ же, какъ раньше онъ пытался спастись отъ м?щанства жизни. Но гд? найти спасеніе? И ?. Сологубъ поступилъ, какъ тотъ знаменитый жоржъ-зандовскій герой, который, чтобы спастись отъ дождя, бросился въ воду: чтобы спастись отъ ужаса одиночества, ?. Сологубъ съ головою бросился въ солипсизмъ.
VIIIОдиночество не страшно, ибо я во всемъ и все во мн?. Вн? моего «я» н?тъ воле-выхъ актовъ, н?тъ ничего; міръ есть только моя воля, только мое представленіе. Къ этому циклу идей ?. Сологубъ съ самаго начала своего творчества подходилъ медленными, но в?рными шагами. Еще въ первой книг? своихъ стиховъ онъ былъ близокъ по настроенію къ солипсизму въ н?которыхъ стихотвореніяхъ неопред?ленно-пантеистическаго характера (см., напр., «Чтo вчера проб?гало во мн?» и «По жестокимъ путямъ бытія»). Въ третьей книг? стиховъ онъ уже вполн? опред?ленно излагаетъ свой символъ в?ры:
Я любуюсь людской красотою,Но не знаю, что стало бы съ ней,Вдохновенной и н?жной такою,Безъ дыханія жизни моей.Обращаю къ природ? я взорыИ склоняю внимательный слухъ,?Только мой вопрошающій духъОживляетъ н?мые просторы.И, всемірною жизнью дыша,Я не знаю конца и пред?ла:Для природы моей я? душа,И она мн?? послушное т?ло.Дальше? больше. Весь отд?лъ «Единая воля» (одиннадцать стихотвореній въ книг? «Пламенный Кругъ») проникнутъ такими настроеніями; не мало ихъ и въ другихъ книгахъ ?. Сологуба. «Это Я своею волей жизнь къ сознанію вознесъ»; «Я? все во всемъ, и н?тъ Иного»; «весь міръ? одно мое убранство, мои сл?ды»; «Я самъ? творецъ, и самъ? свое творенье, безстрастенъ и одинъ»; «Я одинъ въ безбрежномъ мір?, Я обманъ личинъ отвергъ»; «и надъ тобою, мать-природа, мои законы Я воздвигъ», и т. д., и т. д. Вы видите разницу: раньше былъ «законъ моей игры», который, разум?ется, не им?лъ никакого общаго значенія? и тогда одиночество отъ міра оказалось страшнымъ; теперь этотъ д?тскій «законъ игры» обратился въ міровые законы? и поэту уже не страшно въ «гордомъ одиночеств?:
Я? Богъ таинственнаго міра,Весь міръ въ одн?хъ моихъ мечтахъ…Теперь ничто не страшно? даже міровое зло, даже людскія страданія, даже безсмыслица жизни; а если и страшно, то есть простое средство разъ навсегда покончить со вс?мъ этимъ зломъ: «міръ весь во мн?. Но страшно, что онъ таковъ, каковъ онъ есть? и какъ только его поймешь, такъ и увидишь, что онъ не долженъ быть, потому что онъ лежитъ въ порок? и во зл?. Надо обречь его на казнь? и себя вм?ст? съ нимъ»… Съ этими словами Елена (изъ знакомаго уже намъ разсказа «Красота») убиваетъ себя, и хотя посл? этого міровое зло остается какимъ было и раньше, но это не м?шаетъ ?. Сологубу продолжать свое «самоутвержденіе» и посл?довательно развивать философію солипсизма. Появляются такія произведенія ?. Сологуба, какъ «Литургія Мн?», «Я; книга совершеннаго самоутвержденія», «Челов?къ челов?ку? дьяволъ» и т. п. Солипсизмъ вполн? посл?довательно приводитъ зд?сь поэта къ философіи абсолютнаго эгоизма; знакомые уже намъ мотивы его творчества находятъ зд?сь свое завершеніе. Такъ, наприм?ръ, въ «Литургіи Мн?» (см. «В?сы», 1907 г., № 2) мы слышимъ знакомый мотивъ:
Законъ моей игрыИсполню до конца.Я создалъ вс? міры,Но самъ Я безъ в?нца.Безсиленъ Я и малъ.Блаженная игра.Кто тайну разгадалъ?..Кто тайну разгадалъ?? Разум?ется, ?. Сологубъ; и «тайна» эта, какъ намъ изв?стно, заключается въ томъ, что «все? Я. И все, что есть, то? Я», что «въ каж-домъ дух?, въ каждомъ т?л?, все? Я. И все лишь только Я»,? какъ мы слышимъ отъ ?. Сологуба въ той же «Литургіи Мн?». Еще опред?ленн?е и энергичн?е испов?дуетъ намъ свою в?ру ?. Сологубъ въ своей «книг? совершеннаго самоутвержденія»? «книга» эта ум?щается на четырехъ страницахъ? озаглавленной «Я» (см. «Золотое Руно», 1906 г. № 2). Большинству читателей эта «книга», по всей в?роятности, совершенно неизв?стна, а потому мы приведемъ изъ нея выдержки, т?мъ бол?е, что въ нихъ выяснится оправданіе міра ?. Сологубомъ съ точки зр?нія его солипсизма. «Благословенно все и во всемъ,? провозглашаетъ нашъ авторъ,? въ неизм?римости пространствъ и въ безпред?льности временъ, и въ иныхъ обитаніяхъ, зд?сь и далече, и жизнь, и смерть, и расцв?таніе, и увяданіе, благословенны радость, и печаль, и всякое дыханіе,? ибо все и во всемъ? Я, и только Я, и н?тъ иного, и не было, и не будетъ»… Любопытно это «ибо» въ устахъ солипсиста: когда онъ къ челов?ческимъ страданіямъ подходилъ отъ вн?шняго міра? онъ ихъ проклиналъ, такъ какъ вид?лъ ихъ безсмысленность; теперь, излучая все изъ своего «я», онъ все благословляетъ, ибо? все и во всемъ Я… Въ этомъ? первый актъ самоутвержденія и пріятія міра, какъ эманаціи «я». Дальше: «Я создалъ и создаю времена и пространства, и еще иныя, безчисленныя обители. Во временахъ явленія пом?стилъ Я, и вс? явленія? Мои… И всякая мечта Моя воплощена, ибо она? Моя. И н?тъ вн? Меня бытія, ни возможности бытія. Всякое помышленіе? во Мн?, и всякое явленіе? отъ Меня и ко Мн?, ибо все и во всемъ? Я, и только Я, и н?тъ иного, и не было, и не будетъ»… Только непонятная скромность пом?шала нашему автору сказать еще опред?ленн?е: все? ?едоръ Сологубъ, всякое явленіе? отъ ?едора Сологуба и къ ?едору Сологубу, ибо все и во всемъ? ?едоръ Сологубъ и только ?едоръ Сологубъ, и н?тъ иного, и не было, и не будетъ… Но странное д?ло: «все? Я»? это звучитъ гордо; а стоитъ только раскрыть скобки, какъ гордыя фразы начинаютъ звучать курьезно… Но если все есть ?едоръ Сологубъ и ?едоръ Сологубъ есть все, то сл?довательно и вс? мы? только состоянія сознанія ?едора Сологуба? Казалось бы, что нашъ авторъ сперва даетъ именно такой отв?тъ: в?дь мы слышали отъ него? «я одинъ въ безбрежномъ мір?, я обманъ личинъ отвергъ»; и теперь въ своей «книг?» онъ повторяетъ? «разд?ленные и многообразные лики? вс? они только личины Мои»… Но доходить по этому пути до крайнихъ выводовъ ?. Сологубъ все же не р?шается. Все есть? Я, попрежнему утверждаетъ онъ, но кром? того есть и «непостижимая Тайна Моя, Тайна о томъ, что не-Я»… «И если есть жизнь иная… о, безликая Тайна Моя! Ты? Моя, но Ты? не Я. Тайна Моя, Ты? Отрицаніе Мое»… Въ противоположности между Я и Ты ?. Сологубъ ищеть теперь объясненія всему злу, существующему въ мір?, всему м?щанству, всей передоновщин?; этой иде? по-священа его статья «Челов?къ челов?ку? дьяволъ» (см. «Золотое Руно», 1907 г., № 1). Тутъ все дьяволъ мутитъ, расщепляя единое Я на милліоны различныхъ «ты»; при единомъ Я все такъ ясно, такъ понятно, а при тысячахъ тысячъ «ты»? вся стройность міропониманія разсыпается и передъ нами снова безсмысленная жизнь, требующая оправданія. Тутъ все дьяволъ мутитъ: ?. Сологубъ совершенно уб?жденъ въ этомъ. Когда ?. Сологубъ утверждаетъ, что Я во всемъ и все во Мн?, то ему слышится см?хъ м?щанства: «глупыя сказки! Я? Іоаннъ, и жена моя? Марія. Вотъ тамъ родственники и друзья наши, Лазарь и Мар?а, и другая Марія, и третья. И Лука. И Клеопа. И другихъ такъ много. И все разные… Лука любитъ лукъ, а Клеопа? персики»… Вотъ это-то и есть козни дьявольскія: «узнаю стараго, злого врага… Дьяволъ см?ется надо Мною, л?питъ злыя, искаженныя хари, и отводитъ Мои глаза.? Вотъ, говоритъ онъ, Лука, а вотъ Клеопа, а гд? же ты?? Гд? же Я? Такъ… предо Мною раскрывается противоположность: необходимое единство Мое и злобное, случайное Мое разъединеніе… Дьяволъ прячется подъ уродливыми, сл?пленными имъ харями, и визжитъ, и хохочетъ, и гнусныя придумываетъ слова, изд?ваясь надъ Моею в?рою, надъ Моимъ откровеніемъ, надъ Моимъ страстнымъ зовомъ. Тысячеголосый вой подъемлетъ онъ вокругъ Меня, и дразнитъ Меня милліонами красныхъ языковъ, покрытыхъ б?шеною слюною. Вопитъ подъ неисчислимостью уродливыхъ масокъ:
— Ты? глупый и см?шной, Иванъ Иванычъ!
— Я лучше тебя.
— Я зд?сь самый главный, а не ты.
— У меня больше денегъ, ч?мъ у тебя.
— У меня есть любовница, очень дорогая.
— Можетъ быть, и ты хочешь быть такимъ же хорошимъ, какъ я? Ну, что же, состязайся.
— Жизнь? борьба.
Кривляются, орутъ. Ну васъ къ чорту!
Да они отъ чорта и есть. Ихъ чортомъ не испугаешь. Разв? вы не видите, какіе они плоскіе и с?рые? Вс? черти? плоскіе и с?рые.
Вс? люди? неужели вс??? плоски и с?ры. Люди? черти. Неужели и вправду черти?
Да, насколько они? не-Я.
Дьявольскую злобу питаютъ они другъ къ другу. Они придумываютъ одинъ о другомъ страшныя, тяжелыя, черныя слова, которыя прожигаютъ душу до дыръ. Они куютъ ц?пи, тяжкія, какъ свинецъ смерти, и липкія, какъ мерзкая паутина злого паука. Они берутъ въ свои руки того, кто случайно слабъ, и бьютъ его долго и безпощадно… Д?вушку поймаютъ на площади, оголятъ, нагайками бьютъ, животъ разорвутъ, до смерти замучатъ. Загонятъ людей въ домъ и сожгутъ. И пляшутъ вокругъ пожарища, внимая дикому вою сожигаемыхъ. Какая адская мука? гор?ть живьемъ въ дьявольскомъ огн? земного мучительства! Кто же мучительствуетъ? Челов?къ или Дьяволъ? Челов?къ челов?ку? Дьяволъ»…
Извиняюсь за длинную цитату, но она очень характерна. Если отвлечься отъ того горделиваго юродства, которое, вопреки вс?мъ нам?реніямъ автора, сквозитъ въ каждой строк? его «самоутвержденія» и часто д?лаетъ ?. Сологуба д?йствительно высоко-комичнымъ тамъ, гд? онъ хочетъ быть глубоко-трагичнымъ, то во всемъ вышеприведенномъ мы встр?тимъ типичное р?шеніе знакомыхъ уже намъ вопросовъ съ точки зр?нія сологубовскаго солипсизма. Все зло міра? въ случайномъ и кажущемся разъединеніи; надо преодол?ть очевидность множества и ув?ровать въ непреложность своего единства съ міромъ; надо не разсуждать, а в?рить. Надо в?рить, что и Лука, и Клеопа, и вс? милліоны людей? только «личины», только безвольные автоматы, и что только мое «я» истинно, неразд?лимо и едино. Въ царств? этихъ личинъ? зло, насиліе, страданіе; но все это только фатаморгана, козни дьявола. «Въ дьявольскомъ огн? земного мучительетва» горятъ и страдаютъ маріонетки, разыгрывающія нел?пый діаволовъ водевиль; но я, Иванъ Иванычъ, этого міра не принимаю, бол?е того? я не признаю его реально существующимъ. Существую только Я [4].
Все и во всемъ? ?едоръ Сологубъ и только ?едоръ Сологубъ: мы не хотимъ утверждать, чтобы именно такова была скрытая мысль нашего автора. Весьма возможно, что для того и пестритъ онъ такъ этими личными м?стоименіями съ прописной буквы, чтобы подчеркнуть общее значеніе этого единичнаго «я»; возможно, что онъ желаетъ только внушить своимъ слушателямъ, какъ каждый изъ нихъ долженъ относиться къ своему «я»: совершенное самоутвержденіе? задача каждаго и вс?хъ. Но если и таковъ взглядъ ?. Сологуба, то онъ еще сгущаетъ т? противор?чія, изъ которыхъ соткано все творчество этого автора. Какъ? Каждый можетъ прим?нить къ себ? это сологубовское Я? «Каждый»? а значитъ и Клеопа и Лука? Но в?дь это именно то разъединеніе, то разд?леніе, отъ котораго ?. Сологубъ б?жалъ къ солипсизму! В?дь это снова возвращеніе къ тому міру д?йствительности, который можно не принять, но уже нельзя не признать! И опять съ прежней силой возникаютъ старые карамазовскіе вопросы, опять міровое зло является не фата-морганой, но реальнымъ фактомъ, отъ котораго не зачураешься никакими словами; не «личины», а реальные, живые люди «горятъ живьемъ на дьявольскомъ огн? земного мучительства»… Если же отъ этихъ выводовъ ?. Сологубъ укроется на вершинахъ посл?довательнаго солипсизма и объявитъ, что все есть ?едоръ Сологубъ и ?едоръ Сологубъ есть все, то и это не подвинетъ ни на одинъ шагъ р?шеніе карамазовскихъ вопросовъ. «Благословенно все и во всемъ,? ут?шаетъ насъ ?. Сологубъ,?…ибо все и во всемъ? Я, и только Я, и н?тъ иного, и не было, и не будетъ»… Очень благодарны, благодаримъ покорно, но отъ такого ут?шенія отказываемся, такъ какъ логика такого ут?шенія намъ кажется очень подозрительной… Благословенно все и во всемъ, ибо все и во всемъ? Я; но если это «все» включаетъ въ себя и міровое зло, съ которымъ не можетъ примириться Иванъ Карамазовъ, то не отв?титъ ли посл?дній обратной фразой: проклинаю все и во всемъ, проклинаю и самое Я. И если даже я, Иванъ Карамазовъ, только состояніе сознанія какого-то всеобъемлющаго Я (будь то Господь Богъ или ?едоръ Сологубъ? безразлично), то и въ такомъ случа? я не принимаю окружающаго меня міра. Я проклинаю его.
Одно изъ двухъ: или посл?довательн?йшій солипсизмъ, или признаніе бытія другихъ людей. Солипсизмъ, посл?довательно проведенный, является логически неопровержимымъ, какъ уже давно изв?стно; но онъ совершенно безсиленъ разр?шить карамазовскіе вопросы. Если жизнь другихъ людей и объясняется, какъ состояніе моего сознанія, то зато в?дь моя жизнь, жизнь единаго сознающаго, остается совершенно необъяснимой и неосмысленной; если страданія людей оказываются только т?нью, видимостью, такъ какъ и людей-то этихъ не существуетъ, то зато в?дь мои страданія, мои безвинныя муки остаются неоправданными! Мы вид?ли однако, что такой точки зр?нія чистаго солипсизма ?. Сологубъ не выдерживаетъ до конца: кром? «я» у него появляется и сознающее «ты», которое д?лаетъ солипсизмъ ?. Сологуба уязвимымъ даже логически. На вершинахъ чистаго солипсизма челов?ка съ еще большей силой охватываетъ ужасъ одиночества; и поистин? искать отъ одиночества спасенія въ солипсизм? не бол?е ц?лесообразно, ч?мъ, укрываясь отъ проливного дождя, броситься въ воду.
IXНо если не солипсизмъ, то? признаніе бытія другихъ людей: это вторая и по-сл?д-няя возможность; признаніе бытія другихъ, а значитъ признаніе д?йствитель-нос-ти всего того міра челов?ческой муки, безсмысленной жизни, безц?льной см?ны явленій, отъ котораго такъ безрезультатно всегда уб?галъ ?. Сологубъ и отъ котораго тщетно пытался зачураться всякими громкими словами. Мы вид?ли, сколько выходовъ изъ этого жизненнаго тупика перепробовалъ ?. Сологубъ? и все безрезультатно; остался одинъ, посл?дній выходъ? и его надо испробовать. Этотъ выходъ? не отверженіе, а принятіе міра во всей его сложности, исканіе ц?ли не въ будущемъ и трансцендент-номъ, а въ имманентномъ и настоящемъ. Вм?сто того, чтобы уб?гать отъ жизни, искать выхода на разныхъ необитаемыхъ вершинахъ, надо остановиться и посмотр?ть жизни въ глаза; вм?сто того, чтобы обольщать себя иллюзіями и вм?сто Альдонсы вид?ть Дульцинею, надо Альдонсу обращать въ Дульцинею; а кром? того? и Альдонса, по свид?тельству Сервантеса, была молодой и хорошенькой… И ?. Сологубъ р?шается испробовать такой выходъ; этимъ объясняются т? примирительные мотивы, которые мы находимъ въ его творчеств?.
Кстати, небольшое отступленіе: надо зам?тить, что вс? т? попытки ?. Сологуба, о которыхъ мы говорили выше, вовсе не шли въ отм?чавшемся нами порядк? и посл?довательности: почти вс? он? были у него одно-временны, хотя въ разныя времена та или иная и выступала на первый планъ. Это надо особенно подчеркнуть, такъ какъ это характерная для ?. Сологуба черта, которой онъ р?зко отличается, наприм?ръ, и отъ Л. Шестова и отъ Л. Андреева. Развитіе міровоззр?нія посл?днихъ можетъ быть условно представлено одной длинной и посл?довательно развивающейся нитью; у ?. Сологуба, наоборотъ, мы им?емъ ц?лый рядъ отд?льныхъ нитей, развивающихся одновременно и то переплетающихся, то расходящихся. Вотъ почему съ самыхъ первыхъ его произведеній нам?чаются т? мотивы, которые потомъ, въ одинъ изъ моментовъ его творчества, д?лаются временно главенствующими; вотъ почему на предыдущихъ страницахъ намъ часто приходилось возвращаться къ истокамъ его творчества и повторять: «еще въ первомъ сборник? стиховъ ?. Сологуба»…, «еще въ одномъ изъ первыхъ его произведеній»… и т. п.; вотъ почему, наконецъ, у ?. Сологуба такая масса противор?чій, быстрой см?ны настроеній и взглядовъ. Въ этомъ отношеніи онъ, быть можетъ, наибол?е перем?нчивый и «текучій» изъ нашихъ поэтовъ, хотя критика и читатели чаще всего считаютъ его неизм?ннымъ и установившимся. Такое мн?ніе основано на аберраціи зр?нія: элементы этихъ «текучихъ» взглядовъ ?. Сологуба можно встр?тить у него такъ давно, что д?йствительно создается иллюзія, будто одинъ ?. Сологубъ въ быстрой см?н? нашихъ литературныхъ теченій «яко с-толпъ, невредимъ стоитъ»…
Мотивы «пріятія жизни», проявляющіеся у ?. Сологуба въ творчеств? посл?дняго времени, тоже встр?чались еще въ самомъ начал? этого творчества; уже давно онъ стремился не отринуть міръ, а сказать ему «да», не измышлять Дульцинею, а взглянуть на Альдонсу. «Благословляю, жизнь моя, твои печали»? этотъ примирительный мотивъ идетъ въ творчеств? ?. Сологуба отъ самыхъ первыхъ его произведеній. Его сердце
…жаждетъ волиНенавид?ть и любить,Изнывать отъ горькой боли,Преходящей жизнью жить;поэтъ «доволенъ настоящимъ? полднемъ радостнымъ и тьмой»; онъ ув?щаваетъ насъ любить жизнь, «дней тоской не отравляя, все вокругъ себя любя», онъ «съ міромъ т?сн?е сплетаетъ печальную душу свою»… (изъ второй книги стиховъ). И мотивы эти проходятъ черезъ все творчество ?. Сологуба, рядомъ съ мотивами отрицанія міра, рядомъ съ настроеніями скорби и отчаянья; любовь къ жизни и ко всему земному такъ же присуща ?. Сологубу, какъ и другія уже знакомыя намъ настроенія. Въ третьей и четвертой книг? стиховъ мы снова и неоднократно встр?чаемся съ этими мотивами пріятія міра и жизни. Вольный в?теръ поеть нашему автору «про блаженство бытія»; поэтъ чувствуетъ свою неразрывную связь съ землею и со вс?мъ земнымъ, ибо
Возставилъ Богъ меня изъ влажной глины,Но отъ земли не отд?лилъ.Родныя мн?? вершины и долины,Какъ я себ?, весь міръ мн? милъ.Онъ принимаетъ весь міръ въ его ц?ломъ, не отвергая ничего, онъ торопится принять его, пока еще есть время:
Я люблю мою темную землю,И въ предчувствіи в?чной разлукиНе одну только радость пріемлю,Но, смиренно, и тяжкія муки.Ничего не отвергну въ созданьи…Такъ говорилъ поэтъ еще на рубеж? между девяностыми и девятисотыми годами, до періода своего воинственнаго солипсизма и абсолютнаго самоутвержденія. Теперь, стоя въ конц? этого періода, въ самое посл?днее время ?. Сологубъ снова выдвигаетъ впередъ этотъ мотивъ своего творчества, это пріятіе міра и жизни. Конечно, это не значитъ, чтобы поэтъ отказался творить легенду: романтическія черты творчест-ва ?. Сологуба настолько опред?ленны, что онъ не погаситъ ихъ въ себ? никакимъ пріятіемъ міра; никогда поэтъ не разстанется со своей Дульцинеей Тобозской… Но въ то же время онъ не отвергаетъ, а принимаетъ и реалистическую Альдонсу, онъ не хочетъ ограничиться однимъ р?зкимъ «н?тъ», однимъ категорическимъ отрицаніемъ міра. «Я хочу быть покорнымъ до конца,? говоритъ ?. Сологубъ въ знакомой уже намъ стать? „Демоны поэтовъ“,? я влекусь нын? къ тому полюсу поэзіи, гд? в?чное слышится да всякому высказыванію жизни. Не стану собирать въ одинъ пл?нительный образъ случайно-милыя черты, не скажу:? „н?тъ, не козломъ пахнетъ твоя кожа, не лукомъ несетъ изъ твоего рта, ты св?жа и благоуханна, какъ саронская лилія, и дыханіе твое слаще духа кашмирскихъ розъ, и сама ты Дульцинея, прекрасн?йшая изъ женщинъ“. Но покорно признаю: „да, ты Альдонса“. Подойти покорно къ явленіямъ жизни, сказать всему да, принять и утвердить до конца все являемое? д?ло великой трудности»… Это уже не тотъ Сологубъ, который утверждалъ когда-то: «я съ т?мъ, что явлено, враждую»; теперь онъ, не отказываясь отъ міра своей фантазіи, въ то же время не отвергаетъ и окружающаго его міра. Всякое истинное творчество, по мн?нію ?. Сологуба, должно быть сочетаніемъ «да» и «н?тъ», реализма и романтизма или, какъ ихъ называетъ ?. Сологубъ, ирояическихъ и лирическихъ моментовъ. «Лирика всегда говоритъ міру н?тъ, лирика всегда обращена къ міру желанныхъ возможностей, а не къ тому міру, который непосредственно данъ»; «иронія», наоборотъ, всегда говоритъ міру да и всегда обращена лицомъ къ міру непосредственно даннаго; лирика рисуетъ намъ Дульцинею, иронія описываетъ Альдонсу. Сочетаніе этихъ элементовъ является признакомъ всякой истинной поэзіи; въ вид? прим?ра ?. Сологубъ указываетъ на героиню своего романа «Тяжелые сны»? Нюту Ермолину, которая «приняла міръ кисейный и міръ пестрядинный» и стала «дульцинированной Альдонсой»… И ?. Сологубъ тоже хочетъ принять оба эти міра. Онъ продолжаетъ говорить н?тъ данному міру для того, «чтобы восхвалить міръ, котораго н?тъ, который долженствуетъ быть, который Я хочу»; онъ не отвергаетъ Дульцинею, но въ то же самое время онъ не отвергаетъ и Альдонсу. Онъ стремится къ сочетанію обоихъ элементовъ. И если въ своей Нют? Ермолиной онъ хочетъ вид?ть, по его же выраженію, «дульцинированную Альдонсу», то въ одномъ изъ посл?днихъ своихъ произведеній, въ трагедіи «Поб?да смерти», онъ выводитъ на сцену «альдонсированную Дульцинею»… Въ пролог? къ этой трагедіи, озаглавленномъ «Зм?иноокая въ надменномъ чертог?», мы им?емъ передъ собою въ качеств? д?йствующаго лица съ одной стороны «Альдонсу, именуемую королевою Ортрудою», а съ другой? «Дульцинею, именуемую Альдонсою»… Дульцинея эта носитъ воду, моетъ полы и вс? считаютъ ее крестьянской д?вкой Альдонсой и бьютъ ее; а она все ждетъ поэта, который «ув?нчаетъ красоту и низвергнетъ безобразіе»… Донъ Кихотъ въ Альдонс? вид?лъ Дульцинею; зд?сь, наоборотъ, Дульцинею принимаютъ за Альдонсу… И поэтъ долженъ ув?нчать красоту, не видную подъ маской обыденности, онъ долженъ ув?нчать, восп?ть, полюбить «истинную красоту этого міра, очаровательницу Дульцинею во образ? зм?иноокой Альдонсы»… [5].
?. Сологубъ? типичный романтикъ, а потому не трудно предсказать, что вс? его попытки примириться съ Альдонсой раньше или позже обречены на неудачу; но любопытно уже то, что нашъ авторъ видитъ теперь невозможность остаться при одной Дульцине?, при одномъ мір? своей фантазіи,? такъ или иначе, но этотъ міръ надо дополнить міромъ реальнаго, пріятіемъ Альдонсы. Надо принять данный міръ. И ?. Сологубъ уже не считаетъ свое «я» единымъ въ мір?; онъ уже не утверждаетъ, какъ прежде: «я обманъ личинъ отвергъ», «разд?ленные и многообразные лики? вс? они только личины Мои»… Наоборотъ, онъ признаетъ теперь эти «личины», признаетъ существованіе многообразныхъ «ты», которые казались ему раньше только насм?шкой надъ нимъ дьявола; онъ преодол?ваетъ былое свое горделивое юродство и снова входитъ челов?комъ въ челов?ческій міръ:
Преодол?лъ я дикій холодъЗемныхъ страданій и невзгодъ,И снова непорочно молодъ,Какъ въ первозданный майскій годъ.Вернувшись къ ясному смиренью,Чужіе лики вновь люблю,И снова радуюсь творенью,И все цв?тущее хвалю,?говоритъ намъ поэтъ въ одномъ изъ посл?днихъ своихъ стихотвореній (кн. «Пламенный Кругъ»). И, какъ видимъ, это д?йствительно возвратъ къ тому настроенію и т?мъ мотивамъ, которые мы слышали отъ ?. Сологуба еще въ начал? его творчества.
И съ этой точки зр?нія «пріятія міра» ?. Сологубъ находитъ оправданіе и міру и жизни. Мы уже вид?ли, въ чемъ хочетъ найти это оправданіе ?. Сологубъ? въ «красот?», и тогда уже отм?тили ту долю правды, которая скрыта въ такомъ отв?т?; возобновимъ теперь это въ памяти на отд?льномъ прим?р?. «Люблю красоту,? страстно говоритъ Людмила:?…люблю цв?ты, духи, яркія одежды, голое т?ло. Говорятъ, есть душа. Не знаю, не вид?ла. Да и на что она мн?? Пусть умру совс?мъ, какъ русалка, какъ тучка подъ солнцемъ растаю. Я т?ло люблю? сильное, ловкое, голое, которое можетъ наслаждаться»… Ошибочно, разум?ется, думать, что въ этомъ? вся правда: правда шире этого узкаго самоограниченія красотою; но въ этомъ несомн?нно есть доля правды, заключающаяся въ томъ, что смысла жизни надо искать не въ будущемъ, не на земл? Ойле, не въ Zukunftstaat'е, не черезъ дв?сти-триста л?тъ, а въ переживаніяхъ каждаго даннаго момента. Жизнь наша получаетъ непосредственный? но не объективный, а субъективный? смыслъ, если мы поймемъ, что не будущее осмы-сливаетъ нашу жизнь, а настоящее, что не на неб?, а на земл? можемъ мы найти свои идеалы. И самъ ?. Сологубъ готовъ признать это:
…небо далеко,И даже? неба н?тъ.Пойми? и жить легко,В?дь тутъ же, съ нами, св?тъ.Огнемъ горитъ эфиръ,И ярки наши дни…Правда, тутъ же ?. Сологубъ говоритъ о себ?: «но онъ любилъ мечтать о пресвятой зв?зд?, какой не отъискать нигд?,? увы!? нигд?!» (кн. «Пламенный Кругъ»). Да, «онъ любилъ мечтать»? мы это знаемъ, мы это вид?ли; онъ пробовалъ и пробуетъ то спрятаться за ст?нами «творимой легенды», то ут?шиться мыслью о зв?зд? Ойле, которой «нигд?,? увы!? нигд?» не отъискать… И иногда ему надо?даетъ искать смыслъ жизни «за пред?лами пред?льнаго». Искать смыслъ и ц?ль жизни челов?ка и жизни челов?чества гд?-то впереди, возлагать надежды на безсмертіе духа или безсмертіе челов?чества, на далекое грядущее? д?ло религіозной в?ры. Блаженъ, кто в?руетъ; ?. Сологубъ не в?ритъ. Его правда въ томъ, что онъ строитъ свое оправданіе жизни, видитъ смыслъ ея не въ будущемъ, а въ настоящемъ:
Живи и знай, что ты живешь мгновеньемъ,Всегда иной,Грядущимъ тайнамъ, прежнимъ откровеньямъРавно чужой.И думы знойныя о тайной ц?лиВсебытіяУмрутъ, какъ звонъ расколотой свир?лиНа дн? ручья…Пусть это не совс?мъ такъ, пусть и прежнія откровенія и грядущія тайны вовсе не чужды челов?ку, хотя онъ и живетъ мгновеньемъ; но во всякомъ случа? зд?сь подписывается смертный приговоръ думамъ о тайной ц?ли бытія. Такихъ ц?лей н?тъ ни у челов?ка, ни у челов?чества; каждый челов?къ? объективное средство и субъективная самоц?ль. Всякій причинно-обусловленный рядъ можетъ быть разсматриваемъ нами, какъ рядъ ц?лесообразный, телеологически-обусловленный, если только зве-номъ этого ряда является челов?къ. Я живу во времени, а потому и являюсь сл?дствіемъ безконечной ц?пи причинъ, и въ свою очередь оказываюсь однимъ изъ промежуточныхъ причинныхъ условій для безконечной ц?пи грядущихъ сл?дствій; я сл?дствіе, но я и причина. Sub specie телеологизма это значитъ, что я являюсь ц?лью безконечной ц?пи средствъ и въ свою очередь оказываюсь средствомъ для безконечной ц?пи грядущихъ ц?лей; я средство, но я и ц?ль. Конечной ц?ли н?тъ и не можетъ быть, какъ н?тъ и не можетъ быть начальной причины; каждое данное звено причинно-телеологическаго ряда, каждое «я» есть сл?дствіе и ц?ль и въ то же время причина и средство; въ каждый данный моменть «я» есть пунктъ прес?ченія этихъ четырехъ элементовъ. Мы ищемъ ц?ли въ опред?ленномъ пункт? пути, а между т?мъ не зам?чаемъ, что ц?лью является каждый данный моментъ, что ц?ль не въ будущемъ, что ц?ль? въ настоящемъ…
Вотъ та точка зр?нія,? на развитіи ея мы еще подробно остановимся? съ которой и ?. Сологубъ иногда принимаетъ міръ и осмысливаетъ существованіе. Не черезъ дв?сти-триста л?тъ, не въ Zukunftstaat'е лежитъ ц?ль челов?ческой жизни, ц?ль жизни каждаго челов?ка и всего челов?чества, а въ каждомъ данномъ момент?. И если въ каждый данный моментъ въ моемъ «я» перес?каются ц?ль, сл?дствіе, средство и причина, то мн?, для сознанія осмысленности своей жизни, остается только и въ каждый данный моментъ и въ ту сумму ихъ, которая зовется моей жизнью, вм?стить рядъ наибол?е полныхъ, широкихъ и глубокихъ переживаній. Ц?ль? въ настоящемъ, и этимъ оправдывается жизнь; это сознаетъ Нюта Ермолина («Тяжелые сны»), за которой несомн?нно стоитъ самъ ?. Сологубъ? недаромъ же онъ эту Нюту торжественно именуетъ «Моею в?чною Нев?стою»… А Нюта и является именно выразительницей мысли о ц?ли въ настоящемъ, объ осмысленности жизни какъ таковой. «Я люблю радость,? говоритъ она,?…и все въ жизни. Хорошо испытывать разное. Струи моэта и боль отъ лозины? во всемъ есть полнота ощущеній»… Этой полнотой ощущеній и осмысливается жизнь, какъ еще ясн?е высказываетъ Нюта въ своемъ разговор? съ Логинымъ. Посл?дній утверждаетъ, что жизнь въ одно и то же время и необходима и невозможна. «Невозможность жизни!? перебиваетъ Нюта:? живутъ же…
— Живутъ? Не думаю (отв?чаетъ Логинъ). Умираютъ непрерывно? въ томъ и вся жизнь. Только хочешь схватиться за прекрасную минуту? и н?тъ ея, умерла.
— Какая гордость! Зач?мъ требовать отъ жизни того, чего въ ней н?тъ и не можетъ быть? Сколько покол?ній прожило и умерло покорно.
— И ув?рены были, что такъ и надо, что у жизни есть смыслъ? А стоитъ доказать, что н?тъ смысла въ жизни? и жизнь сд?лается невозможной…
— Н?тъ, я съ этимъ несогласна. У жизни есть смыслъ, да и пусть н?тъ его? мы возьмемъ и нел?пую жизнь и будемъ рады ей.
— А въ чемъ смыслъ жизни?..
— Смыслъ жизни,? сказала наконецъ Нюта,? это только наше челов?ческое понятіе. Мы сами создаемъ смыслъ и вкладываемъ его въ жизнь. Д?ло въ томъ, чтобъ жизнь была полна? тогда въ ней есть и смыслъ и счастье»…
Логинъ не хочетъ принять такой жизни, которая не им?етъ объективнаго смысла; однако и въ его уста авторъ вкладываетъ то уб?жденіе, что ц?ли мы должны искать не въ будущемъ, а въ настоящемъ. «У насъ въ л?сахъ? говоритъ ему Нюта? цв?тетъ теперь много ландышей: б?лые въ прозелень цв?ты, милые такіе. А вамъ случалось вид?ть ихъ ягоды?
— Н?тъ, не доводилось.
— Да и мало кто ихъ вид?лъ.
— А вы вид?ли?
— Я вид?ла. Ярко-красныя ягоды. И никто-то, почти никто ихъ не видитъ: ребятишки жадные обрываютъ цв?ты и продаютъ.
— Зд?сь лучше цв?тъ, ч?мъ плодъ,? сказалъ Логинъ:? красота цв?тка? достигнутая ц?ль жизни ландыша»…
Господа объективисты? мистики или общественники, безразлично? съ ужасомъ отшатнутся отъ подобнаго воззр?нія и судорожно ухватятся за в?ру въ Бога или за в?ру въ челов?чество. Они ищутъ объективнаго смысла жизни и утверждаютъ, что, говоря фигурально, ц?ль жизни ландыша именно плодъ, а ц?ль жизни челов?ка? потомство, челов?чество, душа, Богъ… Но въ Бога и душу надо в?рить? и «блаженны в?рующіе», а ссылка на челов?чество и потомство? в?дь это отсыланіе отъ Понтія къ Пилату. Попытка найти объективный смыслъ жизни вн? области в?ры? попытка съ негодными средствами; смыслъ жизни? исключительно субъективный и другимъ быть не можетъ. И тщетно стремленіе объективистовъ, не желающихъ принять субъективный смыслъ жизни, перенести объективный смыслъ за грани исторіи и за грани земной жизни: жизнь должна им?ть объясненіе въ самой себ?, или такого объясненія вовсе н?тъ. Недаромъ поэтому ?. Сологубъ, въ своей трагедіи «Даръ мудрыхъ пчелъ», заставляетъ т?ни умершихъ искать смысла своей минувшей жизни въ ней самой, а не въ туманахъ Аида. Персефона тоскуетъ по живой жизни, и т?ни умершихъ вспоминаютъ объ этой жизни, какъ им?вшей ясный субъективный смыслъ:
Персефона. О, живое вино челов?ческой жизни, проливаемое въ изобиліи!
Т?ни умершихъ. Мы страдали.
Персефона. О, живая сн?дь челов?ческой плоти!
Т?ни умершихъ. Мы хот?ли.
Персефона. О, т?ло земное, пронизанное солнцемъ!
Т?ни умершихъ. Мы любили.
Персефона. Мойры, жестокія, какую ткань вы мн? ткете!
Т?ни умершихъ. Мы свершили весь нашъ путь. Не ждемъ ни радости, ни печали.
Мы страдали, мы хот?ли, мы любили? такъ говорятъ о себ? т?ни умершихъ; не въ прошедшемъ, а въ настоящемъ времени повторяемъ о себ? эти же слова мы, живые люди. Мы страдаемъ и наслаждаемся, мы любимъ и ненавидимъ, мы боремся и поб?ждаемъ или погибаемъ; въ полнот? этихъ переживаній? весь смыслъ нашей жизни, другого не было, н?тъ и не будетъ.
XТаковы первые бл?дные штрихи, первыя очертанія этой теоріи. Немедленно возникаетъ ц?лый рядъ сложныхъ и острыхъ вопросовъ, или, в?рн?е, всего одинъ во-просъ: какъ же отв?чаетъ эта теорія на вс? т? мучительныя проблемы, съ постановки которыхъ мы начали? А зат?мъ: каковы же ближайшіе выводы изъ этого положенія? Къ чему мы придемъ въ конц? пути? А смыслъ жизни челов?чества? а всемірная исторія? а міровое зло? И если настоящее есть ц?ль для каждаго отд?льнаго «я», то не придемъ ли мы какъ-разъ къ теоріи абсолютнаго эгоизма? И такъ дал?е, и такъ дал?е.
На вс? эти вопросы мы найдемъ отв?тъ попутно съ изученіемъ художественнаго и философскаго творчества Л. Андреева и Л. Шестова? т?хъ двухъ писателей, которые, вм?ст? съ ?. Сологубомъ, наибол?е сильно отзываются на вопросъ о смысл? и ц?ли жизни,? вопросъ, составляющій главную ось творчества вс?хъ ихъ троихъ. Изученіе же ?. Сологуба доведено нами до конца и мы зд?сь съ нимъ простимся, подведя только краткій итогъ т?мъ результатамъ, къ которымъ мы пришли на предыдущихъ страницахъ.
Вся жизнь въ ея ц?ломъ, жизнь, какъ таковая? сплошное м?щанство: вотъ положеніе, проходящее черезъ все творчество ?. Сологуба и сближающее его прежде всего съ Чеховымъ, а черезъ него и съ Лермонтовымъ. Вся жизнь? сплошная передоновщина: вотъ впечатл?ніе, вынесенное ?. Сологубомъ отъ столкновенія съ «дебелой бабищей жизнью»… Если это такъ, то праздны и тщетны вс? попытки найти общій смыслъ и жизни челов?ка и жизни челов?чества; единственнымъ спасеніемъ изъ этого омута м?щанства для захлебывающихся въ немъ отд?льныхъ людей является либо «блаженное безуміе», либо избавительница смерть. Есть, впрочемъ, и иной выходъ; этотъ выходъ? одиночество, пытающееся найти себ? метафизическое оправданіе въ солипсизм? и ищущее дорогу индивидуальнаго спасенія въ культ? красоты. Посл?днее ведеть въ свою очередь къ двумъ противоположнымъ результатамъ, которые могутъ быть охарактеризованы нами какъ романтизмъ и реализмъ поэта. Съ одной стороны ?. Сологубъ воздвигаетъ причудливые міры своей фантазіи, въ которыхъ онъ ищетъ смысла и спасенія отъ безсмысленности окружающаго м?щанства; съ другой стороны онъ начинаетъ ц?нить красоту не только въ своемъ вымышленномъ, но и въ д?йствительномъ мір?. Оба эти міра онъ совм?щаетъ: надо жить всей полнотой переживаній въ данномъ намъ мір? трехъ изм?реній и надо восполнять эти переживанія творчествомъ міра четырехъ изм?реній, полетомъ «за пред?лы пред?льнаго»… Въ общей полнот? переживаній и заключается единственный смыслъ жизни, поднявшейся надъ уровнемъ передоновщины; но смыслъ этотъ? исключительно субъективный, а объективнаго н?тъ и быть не можетъ. Вн? этого субъективнаго смысла жизнь челов?ка и жизнь челов?чества только?
Безжизненный чертогъ,Случайная дорога…Не хочетъ жизни Богъ,И жизнь не хочетъ Бога.Не хочетъ жизни Богъ? ибо онъ не вложилъ въ жизнь челов?ка и челов?чества того объективнаго смысла, котораго тщетно ищутъ въ ней и мистики и позитивисты; и жизнь не хочетъ Бога? ибо довольствуется она т?мъ субъективнымъ смысломъ, который не нуждается ни въ санкціи Бога, ни въ санкціи Челов?чества… Объективнаго смысла челов?ческой жизни н?тъ, ибо жизнь эта? «капризъ пьяной Айсы»; объективнаго смысла исторіи челов?чества н?тъ, ибо исторія эта? «Анекдотъ, рожденный Айсою» (см. «Перевалъ», 1907 г. № 1, статья ?. Сологуба); есть только субъективный смыслъ челов?ческой жизни и заключается онъ въ полнот? переживаній,? а другого смысла не было, н?тъ и не будетъ.
Такъ говоритъ намъ ?. Сологубъ. Хот?лъ ли онъ сказать это? для насъ безразлично, но это сказалось во всемъ его творчеств?; и въ этомъ его связь не только съ Чеховымъ и Лермонтовымъ, но и съ Достоевскимъ. И ?. Сологубъ, и Л. Андреевъ, и Л. Шестовъ? вс? они вышли изъ Ивана Карамазова, какъ ни различны они по настроенію, по взглядамъ, по значенію въ русской литератур?. Значеніе ?. Сологуба въ исторіи русской литературы? не велико: онъ слишкомъ интимный, слишкомъ индивидуальный поэтъ, чтобы занять своимъ именемъ десятил?тіе, создать эпоху, школу… Въ этомъ отношеніи онъ родствененъ Л. Шестову и совершенно противоположенъ Л. Андрееву: и ?. Сологубъ и Л. Шестовъ? писатели «для немногихъ», они никогда не будутъ пользоваться всеобщимъ признаніемъ. Это не порицаніе и не хвала: съ одной стороны художникомъ «для немногихъ» является такой глубокій и тонкій писатель, какъ Тютчевъ; а съ другой? писателемъ «для вс?хъ» оказывается такой тонкій и проникновенный художникъ, какъ Чеховъ. Тютчевъ? одинокая вершина въ исторіи русской литературы, Чеховъ? соединенная съ прошлымъ и будущимъ горная ц?пь; Тютчевъ связанъ внутренней связью съ отд?льными великанами русской литературы (съ Пушкинымъ, съ Баратынскимъ), а Чеховъ, кром? того, еще со всей русской литературой и русской жизнью въ ея ц?ломъ; Тютчевъ? глубочайшій моментъ русской литературы, Чеховъ? ц?лая эпоха, одинаково и широкая и глубокая. Н?тъ сомн?нія, что имя Л. Андреева будетъ современемъ обозначать собою отд?льную эпоху русской литературы: Чеховъ, М. Горькій, Л. Андреевъ? такова будетъ посл?довательная ц?пь именъ, характеризующихъ русскую литературу конца ХІХ-го и начала ХХ-го в?ка; ?. Сологубъ (равно какъ и Л. Шестовъ) въ эту ц?пь не войдетъ. Онъ слишкомъ индивидуальный, слишкомъ интимный писатель, онъ стоитъ въ русской литератур? особнякомъ и особнякомъ будетъ изучаться историками литературы. Про ?. Сологуба можно сказать словами Тэна объ одномъ изъ французскихъ писателей: онъ занимаетъ въ литератур? высокое, но узкое м?сто. В?рн?е наоборотъ: ?. Сологубъ занимаетъ въ нашей литератур? узкое, но высокое м?сто. Его «Мелкій Б?съ» одинъ закр?пляетъ за нимъ такое м?сто въ литератур?, если даже не говорить объ его стихахъ и о такихъ маленькихъ шедеврахъ, какъ многіе мелкіе разсказы ?. Сологуба? особенно т?, въ которыхъ на сцену выводятся д?ти (напр., «Въ пл?ну», «Два готика», «Земл? земное» и др.). Такое же узкое, но высокое м?сто занимаетъ ?. Сологубъ и своими стихами: въ исторіи русской поэзіи девяностые и девятисотые годы будутъ охарактеризованы именами К. Бальмонта и В. Брюсова, а ?. Сологубъ со своей тонкой, интимной поэ-зіей и зд?сь займетъ обособленное м?сто? узкое, но высокое. Это не м?шаетъ ему быть т?сно связаннымъ съ отд?льными великанами русской литературы? съ Лермонтовымъ, съ Чеховымъ и съ Достоевскимъ; съ первыми двумя онъ связанъ своимъ отношеніемъ къ м?щанству жизни, а съ посл?днимъ? своимъ отношеніемъ къ карамазовскимъ вопросамъ, которые своимъ ядомъ отравили его сердце.
Это? главное, это? существенное въ творчеств? ?. Сологуба. И по сравненію съ этимъ ничтожными и мелкими являются вс? черты самовосхваленія, самообожанія и вообще того горделиваго юродства, которыя мы находимъ не у одного ?. Сологуба, но и у многихъ родственныхъ ему современныхъ писателей. Многихъ читателей приводятъ въ негодованіе такіе перлы, какъ, наприм?ръ, предисловіе ?. Сологуба къ его трагедіи «Поб?да смерти»… «Разв? стихи его не прекрасны?? говоритъ въ третьемъ лиц? о самомъ себ? ?. Сологубъ въ этомъ предисловіи:? разв? проза его не благоуханна? разв? не обладаетъ онъ чарами послушнаго ему слова?»… И читатель со см?хомъ или негодованіемъ отодвигаетъ отъ себя книгу самоупивающагося автора… Но, конечно, поступать такъ, значитъ изъ-за деревьевъ не вид?ть л?са. Надо подняться выше подобнаго мелкаго самовосхваленія, надо обращать фокусъ своего вниманія не на эти мелкія авторскія причуды, всегда такъ или иначе объяснимыя нравами литературной кружковщины или условіями личной психики; надо «смотр?ть въ корень» творчества писателя, искать общей связующей нити этого творчества. И въ томъ же предисловіи, изъ котораго многіе злорадно вырываютъ только-что приведенную фразу, есть другая, гораздо больше заслуживающая вниманія. «Вс?ми словами, какія находитъ, онъ говоритъ объ одномъ и томъ же. Къ одному и тому же зоветъ онъ неутомимо»,? говоритъ о себ? самъ ?. Сологубъ въ этомъ же предисловіи; и на эти слова надо обратить вниманіе, такъ какъ д?йствительно они подчеркиваютъ то единство творчества ?. Сологуба, о которомъ мы говорили на предыдущихъ страницахъ. Нити творчества ?. Сологуба? многочисленны, сложны и идутъ переплетаясь; но направленіе этого пути? д?йствительно едино. «Безуміе», «одиночество», «любовь», «красота», «смерть»? какъ бы ни отв?чалъ еще ?. Сологубъ на стоящіе передъ нашимъ сознаніемъ карамазовскіе вопросы, но несомн?нно во всякомъ случа?, что «вс?ми словами, какія находитъ, ?. Сологубъ говоритъ объ одномъ и томъ же»… Онъ говоритъ о смысл? жизни, о ц?ли жизни, объ оправданіи жизни…
Что онъ говоритъ объ этомъ? мы знаемъ; какъ отв?чаетъ онъ на эти вопросы? мы слышали. На творчеств? Л. Андреева и Л. Шестова мы просл?димъ дальн?йшее развитіе того р?шенія вопроса о смысл? жизни, которое въ общихъ чертахъ было нам?чено нами въ творчеств? ?. Сологуба и которое должно въ конц? концовъ сд?латься яснымъ не только въ общихъ чертахъ, но и во вс?хъ подробностяхъ.
Леонидъ Андреевъ
ІВъ драм? Л. Андреева «Къ зв?здамъ» есть одно м?сто, которое сл?довало бы взять эпиграфомъ ко всему творчеству этого автора. Вотъ это м?сто: «челов?къ думаетъ только о своей жизни и о своей смерти? и отъ этого ему такъ страшно жить и такъ скучно, какъ блох?, заблудившейся въ склеп?… Чтобы заполнить страшную пустоту, онъ много выдумываетъ, красиво и сильно; но и въ вымыслахъ онъ говоритъ только о своей смерти, только о своей жизни, и страхъ его растетъ. И становится онъ похожъ на содержателя музея изъ восковыхъ фигуръ. Днемъ онъ болтаетъ съ пос?тителями и беретъ съ нихъ деньги, а ночью? одинокій онъ бродитъ съ ужасомъ среди смертей, неживого, бездушнаго»… Этотъ содержатель музея восковыхъ фигуръ? самъ Л. Андреевъ. Вс? главные его герои? это нам?ренно сд?ланныя изъ воска фигуры, ибо въ каждомъ изъ нихъ есть та доля нарочитаго символизма, которая д?лаетъ ихъ не столько живыми типами, сколько символами. И иногда Л. Андреевъ д?йствительно «болтаетъ съ пос?тителями», скрывая гнетущіе вопросы подъ разными масками; но чаще? а за посл?дніе годы творчества постоянно? «одинокій онъ бродитъ съ ужасомъ среди смертей, неживого, бездушнаго», и «чтобы заполнить страшную пустоту, онъ много выдумываетъ, красиво и сильно, но и въ вымыслахъ онъ говоритъ только о своей смерти, только о своей жизни, и страхъ его растетъ»… Да, это д?йствительно такъ; этими словами Л. Андреевъ самъ вскрываетъ лейтъ-мотивъ своего творчества.
Такимъ лейтъ-мотивомъ творчества Л. Андреева является, какъ уже неоднократно отм?чалось критикой, Смерть. Л. Андреевъ? писатель однодумъ: такъ смотритъ на него критика, такъ смотритъ на него читающая публика, и это въ значительной м?р? справедливо. Конечно, отсюда вовсе еще не сл?дуетъ, что Л. Андреевъ писатель однотонный, однообразный, упорно зудящій все одну и ту же ноту; наоборотъ, онъ хочетъ, онъ старается? и это въ значительной степени ему удается? быть разнообразнымъ, красочнымъ, неожиданнымъ, новымъ; отъ избытка старанія онъ иногда впадаетъ даже въ противоположную крайность, становится слишкомъ цв?тистымъ, вымученно новымъ; онъ постоянно ищетъ все новыхъ и новыхъ эффектовъ, нетронутыхъ и неразработанныхъ гармоническихъ рисунковъ. Но при всемъ этомъ онъ безсиленъ изм?нить канву своего рисунка; при всемъ старательномъ разнообразіи своихъ мелодій онъ фатально проводитъ ихъ на фон? одного и того же «органнаго пункта», выражаясь музыкальнымъ терминомъ. У Мусоргскаго есть одна небольшая пьеска «Il vecchio castello»: на протяженіи сотни тактовъ этой музыкальной картинки Мусоргскій даетъ рядъ гармоническихъ рисунковъ на одномъ и томъ же гнетущемъ фон? органнаго пункта? безпрерывнаго продолженія все одной и той же основной ноты, сопровождающей мелодію и проходящей черезъ всю пьесу. Таково же и творчество Л. Андреева, причемъ «органнымъ пунктомъ» его творчества является Смерть. И иногда этотъ «органный пунктъ» заглушаетъ собою вс? остальные мотивы творчества Л. Андреева, подобно тому, какъ въ «Цар? Голод?» въ ночь великаго бунта звукъ хриплаго рога Смерти «на н?которое время становится почти непрерывнымъ. Вотъ онъ заглушаетъ колоколъ, вотъ заглушаетъ и заставляетъ молчать музыку, вотъ онъ наполняетъ залъ, хриплый, торжествующій, б?шеный»… Такъ бываетъ иногда и въ произведеніяхъ Л. Андреева; всюду и всегда онъ? писатель однодумъ, и Смерть является единой думой, заполнившей все его творчество, все его міровоззр?ніе. Самъ о себ? говоритъ Л. Андреевъ, характеризуя состояніе духа одного изъ своихъ героевъ, для котораго «вс? слова значили одно: смерть. И вс? мысли, какія были у Павла, значили одно: смерть. Изъ сада шелъ густой и сильный запахъ травы, деревьевъ и распустившагося жасмина, и запахъ этотъ значилъ все то же: смерть»… (III, 149? 159. Ср. со сл?дующимъ м?стомъ изъ «Разсказа о семи пов?шенныхъ»: «Было страшно произнести слово, какъ будто каждое слово въ язык? потеряло свое значеніе и значило только одно: смерть»…). Мыслью о смерти пронизанъ для Л. Андреева весь міръ, все бытіе; sub specie mortis смотритъ онъ на все окружающее.
Мысль эта неразрывно и т?сно связана у Л. Андреева съ той проблемой, разсмотр?нію которой посвящена настоящая книга? съ проблемой о смысл? челов?ческой жизни. Это та общая ось вращенія, которая проходитъ черезъ творчество и ?. Сологуба, и Л. Андреева, и Л. Шестова; но отношеніе къ вопросу о смысл? жизни у каждаго изъ нихъ совершенно своеобразно, каждый изъ нихъ подходитъ съ иной стороны къ этой проблем?. Мы вид?ли, что ?. Сологубъ въ ужас? останавливается передъ дебелой и румяной, но безобразной бабищей Жизнью, передъ ея безпросв?тнымъ м?щанствомъ, ея неизб?жной передоновщиной; «если вся жизнь есть м?щанство, то въ чемъ же ея смыслъ?»? такъ спрашиваетъ ?. Сологубъ? и не находитъ окончательнаго отв?та. Отсюда его надежды на избавительницу смерть, которая одна можетъ поб?дить всю безсмысленность передоновщины и все міровое зло:
О, владычица смерть, я ропталъ на тебя,Что ты, злая, царишь, все земное губя;И пришла ты ко мн?, и въ сіяніи дняНа людскіе пути повела ты меня.Увидалъ я людей въ озареньи твоемъ,Омраченныхъ тоской, и безсильемъ, и зломъ,И я понялъ, что зло подъ дыханьемъ твоимъВм?ст? съ жизнью людей исчезаетъ какъ дымъ.Такъ смотритъ на жизнь и на смерть ?. Сологубъ: если жизнь безсмысленна, то смерть спасаетъ и избавляетъ отъ безсмысленной жизни. Л. Андреевъ не стоитъ на такой точк? зр?нія; для него смерть, прерывающая нить жизни, является наибол?е безсмысленнымъ изъ всего въ мір?. На вопросъ ?. Сологуба: «если жизнь? м?щанство, то въ чемъ ея смыслъ?»? Л. Андреевъ отв?чаетъ другимъ вопросомъ: «если есть смерть, то каковъ же смыслъ жизни?» Насколько безсмысленна для ?. Сологуба вся жизнь, настолько же безсмысленна для Л. Андреева смерть; и если для ?. Сологуба жизнь есть дебелая, румяная, но безобразная бабища, то для Л. Андреева «жизнь такъ прекрасна, что хот?лось умереть? чтобы жить в?чно» (III, 150), a смерть есть «мракъ пустоты и ужасъ Безконечнаго»… «Ужасъ Безконечнаго»? это очень характерно; Л. Андреевъ хочетъ отъискать смыслъ нашей земной, конечной жизни и не ищетъ р?-ше-нія въ области нуменальнаго или за пред?лами трехъ изм?реній.
Л. Андреевъ не можетъ примириться съ нел?постью факта смерти; но это не м?шаетъ ему и въ самой жизни вид?ть много передоновщины, м?щанства, безсмысленности и зла. Въ то время какъ для ?. Сологуба вся жизнь, весь міръ въ своей сущности? сплошная передоновщина, для Л. Андреева прекрасная жизнь только запачкана этимъ м?щанствомъ; для него это м?щанство? только бол?знь, только состояніе, а не свойство челов?ка. И эту тусклую передоновщину жизни онъ безпощадно осуждаетъ, примыкая н?которыми мотивами своего творчества къ Чехову, н?которыми? къ Горькому. Но въ этой области Л. Андреевъ бываетъ только мимоходомъ, большею частью въ своихъ мелкихъ разсказахъ начала девятисотыхъ годовъ. Одинъ изъ лучшихъ его разсказовъ этого рода? «Н?тъ прощенія»; въ немъ проходитъ передъ нами одинъ день жизни типичнаго представителя тусклаго м?щанства. Жизнь этого учителя гимназіи, Митрофана Васильевича Крылова,? дешевая жизнь, какъ коночный билетъ съ надорваннымъ угломъ. Отъ дома до гимназіи и обратно: вс? дни можно сосчитать по билетамъ, а сама жизнь похожа на клубокъ, изъ котораго грязные пальцы вытягиваютъ бумажную ленту и отрываютъ по билету? по дню… И эта учительская шкура была самому ему такъ скучна и противна, что онъ съ удовольствіемъ вошелъ въ роль шпіона, шутки ради пугая этимъ какую-то молоденькую курсистку. Но когда шутка эта зашла слишкомъ далеко, когда онъ испугался, что его д?йствительно могутъ навсегда счесть за шпіона и когда онъ сталъ мучительно искать во всей своей жизни какой-нибудь яркій фактъ, какое-нибудь твердое уб?жденіе, неоспоримо доказывающее, что онъ не шпіонъ? то онъ не могъ найти такого факта, такого уб?жденія. «Пусть кто-нибудь, та же д?вушка обвинитъ его въ шпіонств?? найдется въ его жизни что-нибудь опред?ленное, яркое, уб?дительное, чтб могъ бы онъ противопоставить этому гнусному обвиненію?»… «„Мои уб?жденія,? бормочетъ онъ,? мои уб?жденія. Вс? знаютъ. Мои уб?жденія. Вотъ, наприм?ръ…“? Онъ ищетъ. Онъ ловитъ въ памяти обрывки разговоровъ, ищетъ чего-нибудь яркаго, сильнаго, доказательнаго? и не находитъ ничего. Попадаются нел?пыя фразы: „я уб?жденъ, Ивановъ, что вы списали задачу у Сироткина“. Но разв? это уб?жденія? Проб?гаютъ отрывки газетныхъ статей, чьи-то р?чи, какъ будто и уб?дительныя,? но гд? то, что говорилъ онъ самъ, что думалъ онъ самъ? Н?ту. Говорилъ, какъ вс?, думалъ, какъ вс?; и найти его собственныя слова, его собственныя мысли такъ же невозможно, какъ въ куч? зеренъ найти такое же нич?мъ неотм?ченное зерно»… «Митрофанъ Васильевичъ вскакиваетъ и идетъ.? „Вздоръ, вздоръ! Нервы просто развинтились. Да и что такое уб?жденія? Одно слово. Вычиталъ слово, вотъ теб? и уб?жденіе. Катодъ, логари?мъ! Поступки, вотъ главное! Хорошъ шпіонъ, который…“? Но и поступковъ н?ту. Есть д?йствія? служебныя, семейныя и безразличныя, а поступковъ н?ту. Кто-то неутомимо и настойчиво требуетъ: скажите, что вы сд?лали? И онъ ищетъ съ отчаяніемъ, съ тоской. Какъ по клавишамъ проб?гаетъ по вс?мъ прожитымъ годамъ, и каждый годъ издаетъ одинъ и тотъ же пустой и деревянный звукъ»… Опускаю многія прелестныя черточки этого выдержаннаго разсказа, не желая удлинять цитатами изложеніе; но и изъ этого немногаго ясно, какая и въ чемъ разница между двумя учителями гимназій? Передоновымъ и Крыловымъ, то-есть, иными словами? какая и въ чемъ разница воззр?ній на м?щанство ?. Сологуба и Л. Андреева. Для Л. Андреева Крыловъ? представитель громадной массы, большинства, этическаго м?щанства, но далеко не всякій челов?къ, далеко не представитель жизни вообще; рядомъ съ нимъ въ разсказ? идетъ р?чь о людяхъ другого типа, о другой жизни? полной, интересной и разнообразной, проникнутой стройной гармоніей борьбы и быстрой мужественной радостью (III, 251). Но и независимо отъ этого ясно, что кром? гг. Крыловыхъ есть люди, обладающіе не д?йствіями, а поступками, уб?жденіями, а не чужими мн?ніями; есть люди? и такихъ не мало? которые им?ютъ въ своей жизни то опред?ленное, яркое и уб?дительное, чего н?тъ и не можетъ быть у Крылова и у вс?хъ иже съ нимъ. ?. Сологубъ не призналъ бы такой отводъ законом?рнымъ, такъ какъ для него всякая жизнь, жизнь сама по себ?? сплошная передоновщина; Передоновъ? это вс? мы безъ изъятія, безъ исключенія, Передоновъ? это сама дебелая и румяная, но безобразная бабища жизнь. То, что для Л. Андреева является только состояніемъ большинства, для ?. Сологуба оказывается неотъемлемымъ свойствомъ челов?чества; то, что для ?. Сологуба является нормой, для Л. Андреева оказывается случаемъ. Это м?щанство жизни Л. Андреевъ клеймитъ мимоходомъ въ «Бенъ-Товит?», добродушно (но и трагично) см?ется надъ нимъ въ «Оригинальномъ челов?к?», но иногда (и въ этихъ же разсказахъ) задыхается подъ его тяжестью и испытываетъ тогда настоящій страхъ жизни. Случается это съ нимъ тогда, когда онъ подходитъ къ вопросу о причин? и смысл? зла, царящаго въ мір?.
IIОтецъ Сашки (изъ разсказа «Ангелочекъ») больной, молчаливый, ц?лыми днями лежалъ въ своей каморк? и «думалъ о несправедливости и ужас? челов?ческой жизни»; объ ужас? этой жизни говоритъ и Маруся («Къ зв?здамъ»): «…Какъ можно жить среди т?хъ, кто избиваетъ своихъ пророковъ? Куда мн? уйти? я не могу больше. Я не могу смотр?ть на лицо челов?ка? мн? страшно! Лицо челов?ка? это такъ ужасно: лицо челов?ка»… Но зач?мъ брать такой случай? избіеніе пророковъ? Уж-асъ жизни, который долженъ быть поб?жденъ (ибо иначе и жить нельзя), коренится въ повседневныхъ мелочахъ, а не только въ р?зкихъ и крупныхъ отд?льныхъ явленіяхъ; даже бол?е того, ужасъ этотъ сильн?е и невыносим?е при взгляд? именно на обыденную, повседневную жизнь. Вотъ почему, между прочимъ,? независимо отъ другихъ причинъ? такое сильное впечатл?ніе производитъ «Жизнь Василія ?ивейскаго» и такое слабое? «Красный См?хъ». На первомъ изъ этихъ разсказовъ мы сейчасъ остановимся подробно; а о второмъ скажемъ только н?сколько словъ, такъ какъ это одно изъ самыхъ слабыхъ произведеній Л. Андреева. Не говоря уже о томъ, что построеніе этого разсказа совершенно невозможное, противор?чивое [6], но и самая идея его не производитъ того д?йствія, на которое разсчитывалъ авторъ. Брать частныя явленія и на нихъ вскрывать весь ужасъ жизни? это сильно; вскрывать ужасъ жизни на явленіяхъ массовыхъ? это весьма и весьма слабый пріемъ художественнаго творчества. Война вещь ужасная; «тридцать тысячъ убитыхъ», о которыхъ говорится въ «Красномъ См?х?»? это страшно подумать; но не кажется ли вамъ, что смерть ребенка, затравленнаго псами или убитаго обвалившимся домовымъ карнизомъ? еще страшн?е, еще безсмысленн?е? Есть изв?стный пред?лъ нервной раздражимости не только въ физіологіи, но и въ психологіи; сотни тысячъ бл?дно-розовыхъ труповъ, которые выбрасываетъ земля въ заключительной сцен? «Краснаго См?ха»? ложный художественный пріемъ, ocтавляющій читателя совершенно равнодушнымъ. «Онъ пугаетъ, а мн? не страшно»? эти добродушно-ядовитыя слова Л. Толстого о Л. Андреев? какъ нельзя лучше характеризуютъ подобныя м?ста произведеній Л. Андреева. Во сколько разъ сильн?е д?йствуетъ на читателя та страница изъ «Братьевъ Карамазовыхъ», гд? Иванъ описываетъ страданія измученнаго ребенка, который билъ себя кулаченками въ грудь, молясь Богу и рыдая неотомщенными слезками… И во сколько разъ сильн?е «Краснаго См?ха» д?йствуетъ на насъ «Жизнь Василія ?ивейскаго», гд? ужасъ жизни и безсмысленность зла вскрываются на отд?льной челов?ческой личности, а не на сотняхъ тысячъ труповъ.
Зло? ирраціонально; а если такъ, то и жизнь? безсмысленна, она не им?етъ «оправданія»: вотъ основная тема и «Краснаго См?ха», и «Жизни Василія ?ивейскаго», и «Жизни Челов?ка», и еще многихъ произведеній Л. Андреева; «ничего понять невозможно»? вотъ мотивъ, который своеобразно развивается въ каждомъ изъ этихъ произведеній. Вотъ одна сцена изъ «Краснаго См?ха»: докторъ показываетъ раненому на его ампутированныя ноги.
- А это вы понимаете?? таинственно спросилъ онъ.
Потомъ такъ же торжественно и многозначительно обвелъ рукою ряды кроватей, на которыхъ лежали раненые, и повторилъ:
— А это вы можете объяснить?
— Раненые,? сказалъ я.? Раненые.
— Раненые,? какъ эхо, повторилъ онъ.? Раненые. Безъ ногъ, безъ рукъ, съ прор-ванными животами, размолотой грудью, вырванными глазами. Вы это понимаете? Очень радъ. Значитъ вы поймете и это?…
Съ гибкостью, неожиданною для его возраста, онъ перекинулся внизъ и сталъ на руки, балансируя въ воздух? ногами. Б?лый балахонъ завернулся внизъ, лицо налилось кровью, и, упорно смотря на меня страннымъ перевернутымъ взглядомъ, онъ съ трудомъ бросалъ отрывистыя слова:
— А это… вы также… понимаете?
— Перестаньте,? испуганно зашепталъ я.? А то я закричу…
Н?тъ смысла въ жизни. Но пусть этотъ докторъ сумасшедшій, пусть зд?сь передъ нами результаты войны, этого «безумія и ужаса», пусть это исключительный по своей р?зкости прим?ръ. Пусть, дал?е, по этой же самой причин? мы отведемъ и другого нежелательнаго свид?теля? Марусю («Къ зв?здамъ»), въ отчаяніи восклицающую: «что же это! Проклятая жизнь! Гд? же Богъ этой жизни, куда онъ смотритъ? Проклятая жизнь. Изойти слезами, умереть, уйти! Зач?мъ жить, когда лучшіе погибаютъ… Ты понимаешь это, отецъ? Н?тъ оправданія жизни? н?тъ ей оправданія». Пусть и зд?сь передъ нами исключительный по р?зкости случай? не война, но революція; пусть все это будетъ такъ. Но вотъ передъ нами обыденн?йшая жизнь Василія ?ивейскаго? и нел?пость жизни еще бол?е усиливается, безсмысленность ея становится еще бол?е вопіющей: «…воистину суета всяческая, житіе же с?нь и соніе: ибо всуе мятется всякъ земнородный» (II, 184). Безсмысленна сама эта обыденная жизнь, нел?пъ весь круговоротъ ея. «Страшно мн? всего,? говоритъ попадья Василію ?ивейскому,? всего страшно. Д?лается что-то, а я ничего не понимаю, какъ это. Вотъ весна идетъ, а за нею будетъ л?то. Потомъ опять осень, зима. И опять будемъ мы сид?ть вотъ такъ, какъ сейчасъ? ты въ томъ углу, а я въ этомъ»… Люди, для которыхъ все въ жизни понятно, для которыхъ весь міръ? какъ на ладони, снисходительно улыбнутся и посов?туютъ попадь? познакомиться съ первоначалами космографіи, гд? вполн? ясно изложено, отчего за весною бываетъ л?то, а за л?томъ осень и зима… Но не для этихъ слишкомъ понимающихъ людей написаны разсказы Л. Андреева…
«Проклятая жизнь! Гд? же Богь этой жизни, куда онъ смотритъ?»? эти знакомыя намъ слова Маруси лежатъ въ основ? «Жизни Василія ?ивейскаго». Многіе смотр?ли на этотъ разсказъ только какъ на великол?пный психологическій этюдъ, только какъ на тонкій анализъ постепеннаго разложенія и распада в?ры въ религіозномъ челов?к?; но, конечно, это совершенно нев?рно. Зд?сь д?ло не въ психологическомъ анализ?, который всюду у Л. Андреева играетъ хотя и видную, но только вспомогательную роль, а въ постановк? все той же проблемы о смысл? жизни и проблемы Ивана Карамазова о смысл? зла въ мір?. Какимъ образомъ совм?стимы Богъ и зло? Этотъ вопросъ, съ такой безпощадной р?зкостью стоящій передъ каждымъ в?рующимъ, допускаетъ различные отв?ты. Одинъ изъ отв?товъ? упорная и сл?пая в?ра, несмотря ни на что, по прим?ру ветхозав?тнаго Іова: терпи и в?рь, а не ропщи и не разсуждай; на такой точк? зр?нія одинаково стоитъ и историческое христіанство и мистическая теорія прогресса. Другой возможный отв?тъ? р?зкій дуализмъ сущаго и должнаго, признаніе, что міровое зло само по себ?, а Богъ самъ по себ?; міровое зло при этомъ персонифицируется въ Злую Силу? будь то обыкновенный чортъ съ хвостомъ какъ у датской собаки, по мн?нію Мережковскаго, или будь то Ариманъ, Люциферъ, будь то какая-нибудь метафизическая substantia spiritualis мірового зла. Третій отв?тъ? р?зкій разрывъ съ Богомъ во имя безсмысленности земного страданія, категорическій выводъ: разъ есть зло, то н?тъ Бога, а если онъ и есть, то такой Богъ челов?ку не нуженъ:
Не хочетъ жизни БогъИ жизнь не хочетъ Бога?по изв?стнымъ намъ словамъ ?. Сологуба. Но все это только съ одной стороны, это только вопросъ о смысл? зла въ мір?; съ другой? передъ нами стоитъ проблема о смысл? жизни вообще. И съ этой точки зр?нія возможны три отв?та, которые уже были нам?чены нами при разбор? творчества ?. Сологуба. Первый отв?тъ? в?ра въ объективный смыслъ челов?ческой жизни; второй? отрицаніе какого бы то ни было смысла жизни, и третій? признаніе субъективнаго смысла, субъективной осмысленности. На вс?хъ этихъ трехъ отв?тахъ мы еще подробно остановимся, а теперь просл?димъ по «Жизни Василія ?ивейскаго» за развитіемъ этого двусторонняго ряда мыслей въ творчеств? Л. Андреева.
IIIКогда безсмысленное зло и непонятныя страданія обрушились всею своею тяжестью на Василія ?ивейскаго, когда утонулъ, купаясь, его шестил?тній сынъ и стала пить запоемъ отъ сверлящаго душу горя его жена, то передъ простымъ, немудрящимъ сельскимъ попомъ остро сталъ міровой вопросъ? о смысл? зла, о смысл? жизни.
Конечно, Василій ?ивейскій не размышлялъ о мистической теоріи прогресса, объ ирраціональности зла и т. п., но, быть можетъ, т?мъ р?зче было его недоум?ніе, т?мъ глубже была его тоска. Онъ «в?рилъ въ Бога торжественно и просто: какъ іерей и какъ челов?къ съ незлобивой душою»; теперь передъ нимъ стоялъ вопросъ о смысл? жизни, о смысл? зла, и вопросъ этотъ надо было примирить съ в?рою въ Бога. И сначала Василій ?ивейскій даетъ на этотъ вопросъ тотъ самый отв?тъ, который столько уже в?ковъ продолжаетъ давать все историческое христіанство: не разсуждай, а в?рь. В?рь, что гибель твоего ребенка нел?па только зд?сь, на земл?, въ мір? феноменовъ; а тамъ, на небесахъ, въ царств? премудрости Божіей всякая слезинка усчитана, всякая слезинка оправдана и им?етъ свой смыслъ. Не суди Промыслъ Божій по земнымъ событіямъ, но в?рь, что вс? земныя страданія оправдываются Промысломъ Божіимъ. Не эти слова, но эти мысли проходили въ голов? Василія ?ивейскаго, когда онъ, посл? смерти сына и запоя жены, покорилъ протестъ разума пережитку чувства, ув?ровалъ въ объективный смыслъ жизни и бросилъ въ небо горько-покорныя слова:
- Я? в?рю.
Безъ отзвука потерялся въ пустын? неба и частыхъ колосьевъ этотъ молитвенный вопль, такъ безумно похожій на вызовъ. И точно кому-то возражая, кого-то страстно уб?ждая и предостерегая, онъ снова повторилъ:
— Я? в?рю…
И четыре года спустя, когда горе и зло все тяжел?е и тяжел?е давили его, онъ еще разъ произнесъ эти же слова надломленнымъ, придушеннымъ и глухимъ голосомъ, голосомъ великой безпріютности, и попрежнему угроза и молитва, предостереженіе и надежда были въ этомъ голос? измученнаго жизнью челов?ка (II, 107 и 114). И когда у него родился другой сынъ, долго жданный, желанный, и оказался злымъ, грязнымъ и прожорливымъ идіотомъ, то и это новое испытаніе не сокрушило еще души Василія ?ивейскаго: онъ продолжалъ в?рить въ Бога, но лишь все чаще и упорн?е погружался въ свои думы? «думалъ о Бог?, и о людяхъ, и о таинственныхъ судьбахъ челов?ческой жизни»… Но оглянувшись вокругъ себя, онъ увид?лъ такую массу неизбывнаго челов?ческаго горя, такое потрясающее равенство вс?хъ передъ гибелью и зломъ, что душа его не выдержала, и надломилась безхитростная в?ра въ сочетаемость понятій Бога и зла. Онъ началъ смутно прозр?вать какую-то «огромную правду о Бог?, и о людяхъ, и о таинственныхъ судьбахъ челов?ческой жизни. Началъ чувствовать ее о. Василій и чувствовалъ ее то какъ отчаяніе и безумный страхъ, то какъ жалость, гн?въ и надежду. И былъ онъ попрежнему суровъ и холоденъ съ виду, когда умъ и сердце его уже плавились на огн? непознаваемой правды, и новая жизнь входила въ старое т?ло»… Безм?рная жалость къ земнымъ страданіямъ людскимъ расплавила умъ и сердце Василія ?ивейскаго; онъ холод?лъ отъ ужаса при мысли о той бездн? челов?ческаго горя, которое настигло не одного его, а является уд?ломъ вс?хъ и каждаго. «Когда я подумаю… сколько вокругъ насъ страданій безц?льныхъ, никому ненужныхъ, даже никому неизв?стныхъ? я холод?ю отъ ужаса»,? такъ говоритъ Липа въ поздн?йшей драм? Л. Андреева («Савва»); Василій ?ивейскій этого не говоритъ, но мы знаемъ, что именно эта мысль гнететъ его душу. «Господи! Быть такимъ всемогущимъ»…? говоритъ Липа,? и терп?ть страданія людскія! Эта же мысль расплавляетъ душу Василія ?ивейскаго; на этой почв? подготовляется его разрывъ съ Богомъ, во имя мірового зла.
Сцена испов?ди Семена Мосягина является въ этомъ отношеніи одной изъ центральныхъ сценъ всего разсказа. Мосягинъ раскрываетъ на испов?ди попу всю свою жизнь, такую простую и безсмысленную, обыкновенную и нел?пую, «словно самъ строгій законъ причинности не им?лъ власти надъ этой простой и фантастической жизнью»… Онъ постоянно голоденъ, голодаетъ и его семья; ничто ему не удается; помощи ждать неоткуда.
- Чего же ты ждешь?? спрашиваетъ Василій ?ивейскій.
— Чего жду-то? А чего-жъ мн? ждать?..
— Такъ, значитъ, и будетъ?? спросилъ попъ, и слова его звучали далеко и глухо, какъ комья земли на опущенный въ могилу гробъ.
— Такъ, значитъ, и будетъ. Такъ, значитъ, и будетъ,? повторилъ Мосягинъ, вслушиваясь въ свои слова.
И представилось ему то, что было въ его жизни: голодныя лица д?тей, попреки, каторжный трудъ и тупая тяжесть подъ сердцемъ, отъ которой хочется пить водку и драться; и оно будетъ опять, будетъ долго, будетъ непрерывно, пока не придетъ смерть. Часто моргая б?лыми р?сницами, Мосягинъ… поднялъ глаза и сказалъ, жалко усм?хаясь половиною рта:
— А можетъ, полегчаетъ?
Попъ… молчалъ. Б?лыя р?сницы заморгали быстр?е… и языкъ залопоталъ что-то невнятное и невразумительное:
— Да. Стало быть, не полегчаетъ. Конечно, вы правду говорите…
Но попъ не далъ ему кончить. Сдержанно топнувъ ногой, онъ обжегъ мужика гн?внымъ, враждебнымъ взглядомъ и зашип?лъ на него, какъ разсерженный ужъ:
— Не плачь! Не см?й плакать. Ревутъ, какъ телята. Что я могу сд?лать? онъ ткнулъ пальцемъ себ? въ грудь.? Что я могу сд?лать? Что я? Богъ, что ли? Его проси. Ну, проси! Теб? говорю… (II, 135).
Бездна, неутолимая бездна челов?ческихъ страданій, безсмысленной боли, безвинныхъ мукъ гнететъ своимъ ужасомъ безсильнаго ихъ утолить челов?ка. Безсиль-нымъ чувствуетъ себя Василій ?ивейскій и только остатками в?ры ц?пляется за Бога, отсылаетъ къ Нему измученнаго жизнью челов?ка. Его проси! Бога проси!? но если бы Богъ слушалъ просьбы Семеновъ Мосягиныхъ, то давно уже не было бы самого во-проса о томъ? какъ можетъ существовать Богъ, если есть зло на земл?… Для Василія ?ивейскаго это зло наконецъ перев?шиваетъ? онъ проклинаетъ Бога. Въ приступ? страшнаго отчаянія онъ мечется по своей комнат? «какъ зв?рь, у котораго отнимаютъ д?тей», и изъ устъ его мы слышимъ безпред?льно скорбныя слова: «б?дная. Б?дная. Вс? б?дные. Вс? плачутъ. И н?тъ помощи! О-о-о!? Онъ остановился и, поднявъ кверху остановившійся взоръ, пронизывая имъ потолокъ и мглу весенней ночи, закричалъ пронзительно и изступленно:? И Ты терпишь это! Терпишь! Такъ вотъ же…» Разрывъ совершился. Василій ?ивейскій р?шаетъ снять съ себя свой санъ; въ немъ больше н?тъ в?ры въ справедливость Промысла, его поб?дила безсмысленность мірового зла, его поб?дило нев?ріе въ тотъ нуменальный смыслъ челов?ческой жизни, какимъ обольщаютъ себя вс? в?рующіе, въ Бога или въ прогрессъ? безразлично. Бога н?тъ; объективнаго смысла жизни н?тъ. Однако его ждала еще посл?дняя вспышка этой в?ры въ нуменальное? вспышка, закончившаяся гибелью. Онъ потрясенъ внезап-нымъ уда-ромъ? попадья сгораетъ живою при пожар? дома; еще одна нел?пость, еще одно проявленіе мірового зла. И нел?пость эта привела его къ посл?дней, отчаянной попытк? осмыслить все окружающее, осмыслить свою жизнь. Быть можетъ, смыслъ этотъ настолько глубокъ, что только избраннымъ дано его вид?ть? «Непоколебимая и страшная в?ра» вливается въ потрясенную и измученную душу Василія ?ивейскаго; онъ мгновенно испытываетъ «неизъяснимую и ужасную близость Бога» (II, 154)? «Н?тъ! н?тъ!? заговорилъ попъ громко и испуганно.? Н?тъ! Н?тъ! Я в?рю. Ты правъ. Я в?рю.? Онъ палъ на кол?ни… и съ восторгомъ безпред?льной униженности, изгоняя изъ р?чи самое слово „я“, сказалъ:? В?рую»… Отчаянная попытка еще разъ осмыслить окружающее заключалась въ томъ предположеніи, что только избраннымъ дано вид?ть смыслъ челов?ческой жизни и открыть его другимъ. И на этотъ подвигъ избранъ Богомъ? онъ, Василій ?ивейскій. Онъ уб?жденъ теперь, «что тамъ, гд? вид?лъ онъ хаосъ и злую безсмыслицу, тамъ могучею рукою былъ начертанъ в?рный и прямой путь», путь, приведшій его къ сознанію своей избранности. Теперь въ сознаніи Василія ?ивейскаго нуменальное беретъ временно верхъ надъ феноменальнымъ; онъ теперь возстаетъ противъ эмпирической очевидности ирраціональности зла, теперь для него эмпирическая достов?рность? ложь и обманъ: всякое челов?ческое знаніе онъ считаетъ незнаніемъ. Воть, наприм?ръ, попадья над?ялась зажить новой жизнью гд?-нибудь въ новыхъ м?стахъ посл? отреченія Василія ?ивейскаго отъ сана, «и была бы скорбной эта жизнь,? разсуждаетъ Василій ?ивейскій;? а теперь лежитъ она тамъ, мертвая, и душа ея см?ется сейчасъ и знаніе свое называетъ ложью»… Богъ одинъ знаетъ истину? и откроетъ ее въ должный часъ своему избранному. И тогда свершится чудо; тогда откроется «міръ любви, міръ божественной справедливости, міръ св?тлыхъ и безбоязненныхъ лицъ, не опозоренныхъ морщинами страданій, голода, бол?зней»… (II, 160). Такъ онъ грезилъ «дивными грезами св?тлаго, какъ солнце, безумія»; такъ онъ в?рилъ въ это чудо безумною в?рою? и грознымъ предостереженіемъ этой в?р? явился безсмысленный см?хъ его идіота-сына. Я говорю о томъ удивительномъ м?ст? разсказа, когда Василій ?ивейскій читаетъ идіоту Евангеліе? о чуд? исц?ленія сл?порожденнаго.? «Я св?тъ міру. Сказавъ это, Іисусъ плюнулъ на землю, сд?лалъ бреніе изъ плюновенія и помазалъ бреніемъ глаза сл?пому? и сказалъ ему: пойди, умойся въ купальн? Силоамъ (что значитъ посланный). Онъ пошелъ и умылся и вернулся зрячимъ.
— Зрячимъ, Вася, зрячимъ!? грозно крикнулъ попъ и, сорвавшись съ м?ста, быстро заходилъ по комнат?. Потомъ остановился посреди нея и возопилъ:
— В?рую, Господи! В?рую!
И тихо стало. И громкій скачущій хохотъ прорвалъ тишину, ударилъ въ спину попа? и со страхомъ онъ обернулся.
— Ты что?? испуганно спросилъ онъ, отступая. Идіотъ см?ялся. Безсмысленный, злов?щій см?хъ разодралъ до ушей неподвижную огромную маску, и въ широкое отверстіе рта неудержимо рвался странно пустой, прыгающій хохотъ:
— Гу-гу-гу! Гу-гу-гу!»
Этотъ см?хъ идіота? приговоръ в?р? безумнаго. Но въ то же время эта в?ра Василія ?ивейскаго въ зд?шнее земное чудо? незам?тное возвращеніе его въ область челов?ческой этики. Онъ, который на мгновеніе ув?ровалъ въ объективный смыслъ жизни, въ высшій смыслъ страданія, зла, смерти и возсталъ противъ эмпирической очевидности во имя в?ры въ сверхъ-челов?ческую справедливость? онъ не ищетъ теперь оправданія несчастію этого сл?пого отъ рожденія челов?ка въ области трансцендентнаго; н?тъ, сл?пой этотъ долженъ сд?латься зрячимъ зд?сь, на земл?; зд?сь феноменальное одерживаетъ въ душ? его поб?ду надъ нуменальнымъ, субъективное надъ объективнымъ; изъ забитаго попа онъ обращается въ гордаго челов?ка. Ярко и р?зко проявляется эта поб?да въ заключительной сцен? разсказа? при похоронахъ Семена Мосягина, такъ нел?по и случайно погибшаго. Василій ?ивейскій не ут?шаетъ ни другихъ, ни себя той мыслью, что Мосягинъ теперь знаетъ истину о жизни, что душа его см?ется; эта сверхъ-челов?ческая, нуменальная истина не нужна живому челов?ку, челов?къ возвращаетъ Господу Богу билетъ для входа въ эту всемірную гармонію. Съ безконечной силой в?ритъ Василій ?ивейскій, что такъ не должно быть, что такъ не будетъ; съ безконечной силой в?ры подходитъ онъ къ разлагающемуся трупу и говоритъ: «теб? говорю? встань!»… Онъ, Василій ?ивейскій, избранъ совершить это чудо, претворить правду нуменальную въ правду феноменальную… И когда гніющій трупъ попрежнему безъ движенія лежитъ въ гроб?, то Василій ?ивейскій съ б?шенымъ крикомъ обращается къ Богу:
- Ты долженъ! Отдай ему жизнь! Бери у другихъ, а ему отдай! Я прошу.
Обращается къ молчаливо-разлагающемуся т?лу и приказываеть съ гн?вомъ, съ презр?ніемъ:
— Ты! Проси Его! Проси!
И кричитъ святотатственно, грозно:
— Ему не нужно рая. Тутъ его д?ти. Они будутъ звать: отецъ. И онъ скажетъ: сними съ головы моей в?нецъ небесный, ибо тамъ? тамъ соромъ и грязью покрываютъ головы моихъ д?тей. Онъ скажетъ! Онъ скажетъ!…
Вы ясно слышите во всемъ этомъ мотивы Ивана Карамазова: нуменальнаго смысла челов?ческой жизни мы не хотимъ, ибо никакая вселенская гармонія не оправдаетъ одну слезинку ребенка, одно проявленіе безсмысленнаго мірового зла; мы ищемъ этого смысла зд?сь, въ нашей земной жизни, и разъ Богъ не хочетъ намъ его открыть, то мы не хотимъ Бога, какъ не хочетъ и какъ отвергаетъ его Василій ?ивейскій:
- Такъ зач?мъ же я в?рилъ?
— Такъ зач?мъ же ты далъ мн? любовь къ людямъ и жалость? чтобы посм?яться надо мною?
— Такъ зач?мъ же всю жизнь мою Ты держалъ меня въ пл?ну, въ рабств?, въ оковахъ? Ни мысли свободной! Ни чувства! Ни вздоха! Все однимъ Тобою, все для Тебя! Одинъ Ты! Ну, явись же? я жду…
Но почему-то Богъ давно уже пересталъ появляться: не хочетъ жизни Богъ и жизнь не хочетъ Бога.
Несмотря на это, конечно, всегда останутся в?рующіе въ объективный смыслъ жизни и міровую гармонію, признающіе, что по частнымъ случаямъ нельзя судить Промыслъ, царящій надъ міромъ; мы в?дь знаемъ, что признаніе объективной ц?лесообразности челов?ческой жизни? д?ло в?ры, а в?ра во что бы то ни было всегда непоб?дима: она покоится не на логик?, а на психологіи челов?ка. Но зато в?ра эта и необязательна: вы в?руете въ царящую надъ міромъ гармонію, а я? н?тъ; вы в?рите, что вс? земныя слезы получатъ себ? объясненіе по ту сторону бытія, а я ищу смысла жизни въ нашемъ мір? трехъ изм?реній? и уб?дить другъ друга логическими доводами мы, конечно, не можемъ: на моей сторон?? эмпирическая очевидность, на вашей? религіозная ув?ренность, а это дв? величины несоизм?римыя.
IVЗло? ирраціонально, и не должно быть оправдываемо идеей «Бога»? вотъ основной смыслъ «Жизни Василія ?ивейскаго»; предоставляя в?рующимъ в?рить, мы должны искать р?шенія проблемы о смысл? жизни въ границахъ нашего челов?ческаго познаванія, не переходя въ область трансцендентнаго. Для многихъ это трудно, это тяжело; и даже отказавшись отъ в?ры въ Бога, многіе торопятся вставить новую в?ру въ старую рамку? в?ру въ челов?чество, въ общество, въ государство. Жизнь въ ея ц?ломъ безсмысленна, а сл?довательно ея смысла надо искать вн? ея: вотъ обычное умозаключеніе, хромающее на об? ноги. Отчего «сл?довательно»? Откуда такая презумпція, что въ челов?ческой жизни во что бы то ни стало долженъ быть объективный смыслъ?? Эти вопросы обыкновенно трусливо обходятся сторонкой или затушевываются догматическимъ утвержденіемъ, что в?ра въ объективный смыслъ жизни неотъемлемо присуща каждому челов?ку. Д?йствительно, челов?ку трудно отказаться отъ такой иллюзіи; но съ какихъ же это поръ трудность преодол?нія иллюзіи является аргументомъ въ пользу ея истинности? Въ такомъ случа? ужъ не вертится ли солнце вокругъ неподвижной земли,? ибо эта иллюзія наибол?е непреодолимая изъ вс?хъ? И за иллюзію объективнаго смысла жизни челов?къ склоненъ ц?пко держаться; онъ не хочетъ выпустить ее изъ рукъ, чтобы не остаться одинокимъ и случайнымъ звеномъ въ міровой ц?пи событій; разорвавъ съ Богомъ, челов?къ нервно ищетъ за пред?лами своей жизни н?что такое, что осмыслило бы навсегда его существованіе. Подобно андреевскому Сашк? (изъ разсказа «Ангелочекъ»), челов?къ жаждетъ «увид?ть то, чего не хватаетъ въ картин? его жизни и безъ чего кругомъ такъ пусто, точно окружающіе люди не живые»… Сашка увид?лъ это н?что въ восковомъ ангелочк?, потому что ангелочекъ этотъ «былъ безконечно далекъ и непохожъ на все, что его зд?сь окружало» (I, 28? 29). Въ этомъ все д?ло: безсмысленную жизнь должно осмыслить н?что лежащее за ея пред?лами? таковы всегда поиски за объективнымъ смысломъ жизни [7]. Таковы поиски и Павла (изъ разсказа «Весной»), у котораго «крылатая душа трепетала и билась, какъ въ кл?тк?, и непонятна и враждебна была вся эта красота міра, которая зоветъ куда-то, но не говоритъ куда. Потерявшійся, онъ шелъ къ людямъ съ безмолвнымъ вопросомъ? и вс? людскія лица казались ему плоскими и тупыми, какъ у зв?рей, а р?чи ихъ ненужными, вздорными и лишенными смысла»… Этого же смысла искала и попадья, жена Василія ?ивейскаго: подавленная безсмысленностью жизни, она искала смысла впереди? когда она у?детъ съ мужемъ далеко, неизв?стно куда, «за пред?лы знакомаго ей и попрежнему страшнаго міра»… «Тамъ будетъ другое,? думала она, озаренная св?томъ неопред?ленной и прекрасной мечты»… (II, 151). И мечта ея? это все тотъ же самый сашкинъ восковой ангелочекъ, безконечно непохожій на окружающую д?йствительность, а потому якобы осмысливающій жизнь. А въ разсказ? «Иностранецъ» трогательная в?ра студента Чистякова въ «за-границу», гд? жизнь такъ св?тла, гд? все дешево и только одни люди дороги, гд? радостно и умереть? разв? эта в?ра не тотъ же восковой ангелочекъ Сашки? И разв? не тотъ же самый восковой ангелочекъ то «инспекторское м?сто» Передонова, о которомъ у насъ уже была р?чь? И не тотъ ли же самый восковой ангелочекъ земля Ойле ?. Сологуба, или религія челов?чества, или марксистскій Zukunftstaat? Все это? попытки найти смыслъ жизни настоящаго въ чемъ-либо отдаленномъ отъ насъ или въ пространств?, или во времени, и вс? эти попытки обречены на такую же гибель, какъ и сашкинъ восковой ангелочекъ. Это таяніе воскового ангелочка им?етъ поэтому для насъ, вполн? независимо отъ нам?реній Л. Андреева, ясное символистическое значеніе. «Ангелочекъ, пов?шенный у горячей печки, началъ таять… (онъ) какъ будто шевелился. По розовымъ ножкамъ его скатывались густыя капли и падали на лежанку… Вотъ ангелочекъ встрепенулся, словно для полета, и упалъ съ мягкимъ стукомъ на горячія плиты. Любопытный прусакъ проб?жалъ, обжигаясь, вокругъ безформеннаго слитка, взобрался на стрекозиное крылышко и, дернувъ усиками, поб?жалъ дальше. Въ зав?шенное окно пробивался синеватый св?тъ начинающагося дня»… Такъ погибли иллюзіи, такъ погибли мечты… Ангелочекъ растаялъ? и эту общую съ нимъ участь рано или поздно разд?лятъ вс? т? иллюзіи, на которыхъ люди до сихъ поръ строятъ доктрину объективнаго смысла жизни.
Какъ и когда растаяла эта иллюзія у Л. Андреева? это выяснитъ его будущій критикъ и біографъ; мы же будемъ смотр?ть на этотъ фактъ, какъ на un fait accompli. Иллюзія растаяла и челов?къ почувствовалъ себя одинокимъ, созналъ себя случайнымъ звеномъ міровой ц?пи событій. Какимъ образомъ сознаніе безсмысленности жизни приводитъ людей къ страху передъ жизнью, а страхъ этотъ? къ одиночеству, мы достаточно выяснили на прим?р? ?. Сологуба; въ произведеніяхъ Л. Андреева легко разгляд?ть этотъ же процессъ въ н?сколько иной модификаціи. Л. Андреевъ любитъ рисовать людей боящихся жизни или утомленныхъ жизнью; а что же значитъ быть утомленнымъ жизнью, какъ не то, что сумятица, нел?пость, безсмысленность жизни измучили челов?ка? Въ великол?пномъ разсказ? Л. Андреева «Жили-были» купецъ Кошев?ровъ радуется при вид? небольшого отведеннаго ему угла больничной палаты: «это было очень маленькое м?сто, только уголъ палаты, но именно поэтому оно понравилось измученному жизнью челов?ку»… Хижняковъ (изъ разсказа «Въ подвал?») спасается отъ жизни въ углу какого-то подвала и хочетъ только, чтобы его оставили одного. Но положимъ, что это слишкомъ р?зкіе прим?ры: и Хижняковъ и Кошев?ровъ? оба они умираютъ, а умирать надо одиноко, это инстинктъ и челов?ка и животнаго. Умирать? пусть такъ; но жить?.. Челов?къ, потерявшій в?ру въ смыслъ жизни, на первыхъ порахъ не видитъ ни въ чемъ спасенья и хочетъ жить такъ же одиноко, какъ одиноко онъ и умретъ. И не только какой-нибудь жалкій Андрей Николаевичъ (изъ разсказа «У окна») «испытываетъ тотъ страхъ, который идетъ вм?ст? съ жизнью», и создаетъ себ? изъ своей комнаты «кр?пость, гд? онъ отсиживается отъ жизни»; не только символическіе Пьяницы (изъ «Жизни Челов?ка») спасаются отъ жизни въ грязномъ кабак?:
— «Мы вс? пьяницы. Позовемъ вс?хъ сверху сюда. Наверху такъ мерзко…
— Мы вс? пришли сюда. Мы пьемъ спиртъ, и онъ даетъ намъ веселье.
— Онъ даетъ ужасъ. Я весь день трясусь отъ ужаса.
— Лучше ужасъ, ч?мъ жизнь. Кто хочетъ вернуться туда?
— Я? н?тъ.
— Не хочу. Я лучше издохну зд?сь. Не хочу я жить.
— Никто!
— Боже мой! Боже мой!»…
Не только эти люди испытывали тотъ страхъ жизни, который приводитъ къ одиночеству; его испытываетъ у Л. Андреева каждый, уразум?вшій, что у жизни н?тъ объективнаго смысла. И даже тотъ, кто? подобно андреевскому Савв?? ничего на св?т? не боится, даже тотъ считаетъ жизнь самымъ страшнымъ на св?т?. «А ты? неужели ты ничего не боишься?»? спрашиваетъ Липа Савву. «Я-то?? отв?чаетъ онъ:? пока ничего, да и впереди не ожидаю. Страшн?е того, Липа, что челов?къ разъ уже родился, ничего быть не можетъ. Это все равно, что утопленника спросить: а что, дядя, промокнуть не боишься?.. Если уже я до сихъ поръ не испугался, когда жизнь увид?лъ, такъ ужъ больше испугаться нечего. Жизнь, да. Вотъ обнимаю я глазами землю, всю ее, весь этотъ шарикъ, и н?тъ на ней ничего страшн?е челов?ка и челов?ческой жизни»… Это же мы слышимъ и отъ Царя Голода: «я былъ везд?,? говоритъ онъ,? и страшн?е всего у челов?ка»… Челов?ческая жизнь страшна, потому что безсмысленна; одиночество спасаетъ челов?ка хотя бы отъ многократно и многообразно повторенной безсмыслицы челов?ческой жизни въ сотняхъ и тысячахъ челов?ческихъ жизней. Этотъ мотивъ осложняется у Л. Андреева его ненавистью къ передоновщин? массы, толпы; мотивъ одиночества не переходитъ у него въ солипсизмъ, какъ это было у ?едора Сологуба, а приводитъ его къ р?зкому отрицанію города, этой символической антитезы одиночества, города, въ которомъ безсмысленность жизни многократно отражается точно въ многогранномъ зеркал?.
О солипсизм? у Л. Андреева много говорить не придется; въ противоположность ?. Сологубу, Л. Андреевъ никогда не относился къ этой проблем? серьезно; онъ только высм?ялъ ее въ тип? семинариста Сперанскаго («Савва»), который сомн?вается даже въ собственномъ своемъ существованіи, и Тюхи, который тоже утверждаетъ, что «никого н?тъ. Никого, понимаешь? И Бога н?тъ, и челов?ка н?тъ, и зв?ря н?тъ. Вотъ столъ? и стола н?тъ. Вотъ св?чка? и св?чки н?ту. Одн? рожи, понимаешь?»… Если вспомнить уб?жденіе ?. Сологуба, что вокругъ его единаго Я есть только «личины» людей, что дьяволъ см?ется надъ нимъ, «л?питъ злыя искаженныя хари и отводитъ мои глаза», что «дьяволъ прячется подъ уродливыми, сл?пленными имъ харями и визжитъ, и хохочетъ»? если вспомнить и сопоставить это съ философіей Тюхи: «ничего н?тъ. Рожи одн? есть. Множество рожъ. Все рожи, рожи, рожи. Очень см?шныя рожи»,? то можно прійти къ предположенію, что такое совпаденіе, пожалуй, и не случайно… Во всякомъ случа?, въ типахъ Сперанскаго и Тюхи мы им?емъ нам?ренную или? что в?роятн?е? ненам?ренную пародію на солипсизмъ ?. Сологуба, и этимъ самымъ Л. Андреевъ вполн? ясно выражаетъ свое отношеніе къ проблем? солипсизма; больше онъ на ней не останавливается. Но зато т?мъ мучительн?е звучитъ у него мотивъ одиночества.
VВс? герои Л. Андреева? одиноки: это сразу и вс?мъ бросается въ глаза при знакомств? съ его творчествомъ; и почти въ каждомъ изъ этихъ героевъ рано или позд-но «сознаніе одиночества какъ молніей осв?щаетъ черную пропасть, отд?ляющую его… отъ всего міра и отъ людей», какъ зам?чаетъ Л. Андреевъ въ разсказ? «Праздникъ». «Смертельно одинокъ онъ былъ,? говоритъ Л. Андреевъ про одного изъ своихъ героевъ („Губернаторъ“),? и даже не (по)чувствовалъ этого, словно всегда, во вс? дни его долгой и разнообразной жизни одиночество было естественнымъ, ненарушимымъ его состояніемъ, какъ сама жизнь»… (IV, 85). И ч?мъ больше людей окружаетъ челов?ка, т?мъ больн?е чувствуеть онъ свое смертельное одиночество, т?мъ ясн?е видитъ онъ, что н?тъ ни мал?йшей возможности связать свою жизнь кр?пкой нитью съ жизнью другихъ людей, связать такъ, чтобы весь этотъ жизненный потокъ сталъ объективно-ц?лесообразнымъ. Экономическіе интересы, несчастія, общіе вкусы, стремленіе къ общимъ идеаламъ? все это сближаетъ людей, но это сближеніе, по Л. Андрееву, не уничтожаетъ ужаса одиночества, ибо не им?етъ объективнаго смысла. Т?мъ-то и страшна для Л. Андреева городская толпа, что въ ней мы видимъ безсмыслицу отд?льной челов?ческой жизни утысячеренной, повторенной сотни тысячъ, милліоны разъ. Этой тем? Л. Андреевъ уже давно посвятилъ небольшой разсказъ «Городъ», а поздн?е развилъ эту тему въ разсказ? «Проклятіе зв?ря». «Всего ужасн?е было то,? такъ нам?чается эта тема въ первомъ разсказ?,? что во вс?хъ домахъ жили люди, и по вс?мъ улицамъ двигались люди. Ихъ было множество, и вс? они были незнакомые и чужіе, и вс? они жили своей особенной скрытой для глазъ жизнью, непрерывно рождались и умирали и не было начала и конца этому потоку»… И въ этомъ многолюдіи «было что-то упорное, непоб?димое и равнодушно-жестокое»… (III, 158? 159). Поздн?е это непоб?димо-жестокое равнодушіе Л. Андреевъ олицетворилъ въ сакраментальной фигур? «Н?коего въ с?ромъ», и мы на этомъ еще остановимся; а теперь два слова о «город?», какъ о подобномъ же олицетвореніи всей неизб?жности того объективно-безсмысленнаго процесса, который мы называемъ челов?ческой жизнью. Въ разсказ? «Проклятіе зв?ря» эта тема переплетается со многими родственными другими? зд?сь и психологія толпы, зд?сь и старые герценовскіе мотивы о шаблон? и м?щанств? массы, о раствореніи въ ней всякаго индивидуальнаго «я». Л. Андреева ужасаетъ даже «эта роковая, трагическая похожесть того, что должно быть различно, эта убійственная необходимость для каждаго вл?зать въ одну и ту же форму; им?ть носъ, желудокъ, чувствовать и мыслить по однимъ и т?мъ же учебникамъ логики и психологіи»…; его ужасаютъ въ город? эти «два милліона жи-выхъ людей, два милліона разъ повторяющихъ одно и то же безумно сходственное я»… Онъ чувствуетъ, что въ этой толп? его «я уже начало расплываться въ многоликую, то см?ющуюся, то плачущую гримасу», ему казалось, что въ толп? «я что-то потерялъ, а это потерянное есть мое я». И сначала, въ одиночеств? л?са и моря, ему кажется, что въ город?, въ толп? онъ спасется отъ своего одиночества, и скор?е сп?шитъ онъ въ городъ, чтобы «поскор?е стать одною изъ этихъ маленькихъ волнъ, умалиться ихъ малостью, умножиться ихъ множествомъ, растворить свое одинокое, сумасшедшее я въ однородности вс?хъ этихъ такихъ же одинокихъ, сумасшедшихъ я, сд?лавшихся мы»… Свое одиночество среди равнодушной природы онъ хочетъ утопить въ волнахъ городской жизни, единичную жизнь онъ хочетъ осмыслить жизнью массы: какъ видимъ, это все та же попытка челов?ка найти спасеніе въ челов?честв?, это все то же самоотсыланіе отъ Понтія къ Пилату. Солнце, луна и зв?зды говорятъ челов?ку о в?чности и тайн?, говорятъ ему о ничтожеств? и безсмысленности его личной мгновенной жизни,? и отъ ужаса этихъ р?чей челов?къ хочетъ загипнотизировать себя толпой, массой, челов?чествомъ: в?дь толпа? безсмертна, а потому, можетъ быть, и жизнь ея им?етъ больше смысла, ч?мъ мгновенная личная жизнь? Челов?къ старается спасти себя иллюзіей будто неопред?ленно-большое количество отрицательныхъ чиселъ можетъ дать въ сумм? положительное число… И отъ пугающей его природы онъ б?житъ къ людямъ, къ масс?, къ сумм?.
— «Меня зоветъ городъ,? говоритъ онъ.? Мн? чужды облака, эти безформенныя, безобразныя груды сгустившихся паровъ; холодомъ и тиною дышетъ на меня плескъ волны, безразличіемъ в?чности пугаетъ меня огненный закатъ. Я хочу милыхъ, подвижныхъ людей, которые говорятъ такъ понятно; я хочу каменныхъ домовъ, я хочу электричества, которое я самъ зажигаю, самъ гашу. Ты помнишь, какъ ночью подъ окнами поютъ гудящіе трамваи, какъ по асфальту щелкаютъ копыта, какъ пахнетъ мокрой пылью, какъ т?сно движется горячая толпа, какъ надъ громадою домовъ горятъ на черномъ неб? огненныя слова? золотыя, зеленыя, красныя…
— „Шоколадъ и какао“… Ты про эти слова говоришь?»…? слышитъ онъ груст-ное, расхолаживающее возраженіе, но оно не останавливаетъ его, его не останавливаетъ эта эмблема пошлости и безсмысленности не только одинокой, но и массовой жизни:? «да „шоколадъ и какао“,? вызывающе отв?чаетъ онъ.? А что говоритъ мн? солнце? В?чность. А что говорятъ луна и зв?зды? В?чность и тайна. Я не хочу в?чности и тайны. Я хочу шоколада и какао. Я хочу, чтобы и на неб? было написано то, что я понимаю, что сладко и не пугаетъ меня»… Какъ видите, это уже нам?ренный самообманъ, попытка уйти отъ проклятыхъ вопросовъ и одиночества мысли въ сутолоку жизни, попытка найти истину если не въ св?т? солнца, то хоть въ электрическомъ осв?щеніи, в?ра въ то, что «шоколадъ и какао» им?ютъ, говоря фигурально, тотъ объективный смыслъ, который мы не можемъ открыть въ зв?здахъ, лун? и солнц?. Стоитъ ли говорить подробно, въ чемъ зд?сь ошибка героя Л. Андреева?? она слишкомъ бросается въ глаза, такъ какъ черезчуръ наивно искать все того же объективнаго смысла жизни и въ области трансцендентнаго («в?чность и тайна») и въ области имманентнаго («шоколадъ и какао»); почему-то не хотятъ сразу увид?ть, что въ этой посл?дней области р?чь можетъ быть только о субъективной, а не объективной ц?лесообразности. Не видитъ этого и Л. Андреевъ, упорно ища въ массовой челов?ческой жизни того объективнаго смысла, какого н?тъ въ жизни каждаго отд?льнаго челов?ка; ясно, что поиски эти кончаются гнетущей душу неудачей? и въ этомъ весь смыслъ разсказа «Проклятіе зв?ря», смыслъ, быть можетъ, несознаваемый самимъ Л. Андреевымъ. Въ двухмилліонномъ город? онъ чувствуетъ себя еще бол?е одинокимъ, ч?мъ въ л?су, такъ какъ безсмысленность его жизни усугубляется для него зр?лищемъ еще двухъ милліоновъ подобныхъ же безсмыслицъ. «Извозчикъ номеръ 14.800», «комната номеръ 212-й»? все это для него становится символомъ одной и той же нел?пости, повторенной дв?сти разъ, четырнадцать тысячъ разъ, милліоны разъ, и нел?пость эта? челов?ческая жизнь. И не только не находитъ онъ себ? спасенія въ этой многомилліонной нел?пости, но, наоборотъ, теперь онъ страшится сліянія съ т?мъ, къ чему раньше такъ стремился; теперь онъ признаетъ объективную безсмысленность всей міровой жизни. Въ грязномъ бассейн? зоологическаго сада онъ видитъ умирающаго тюленя и слышитъ его дикій предсмертный крикъ.«…Сразу весь похолод?въ отъ чувства непередаваемаго ужаса, я понялъ, что онъ? проклинаетъ. Стоитъ въ своей грязной лоханк?, по середин? огромнаго города и проклинаетъ проклятіемъ зв?ря и городъ этотъ, и людей, и землю, и небо… Онъ не ждалъ отв?та; одинокій, умирающій, онъ не искалъ пониманія; онъ проклиналъ въ в?ка и пространства, бросалъ свой голосъ въ ихъ чудовищную, безумную пустоту. И почудилось мн?: вм?ст? съ проклятіемъ его встаютъ изъ гроба гигантскія т?ни умершихъ стол?тій; и идутъ торжественно въ кровавой мгл?; и новыя встаютъ за ними; и безконечной вереницей огромныхъ, бл?дныхъ, окровавленныхъ т?ней он? беззвучно облегаютъ землю и въ пространство направляютъ свой страшный путь»… Вотъ вамъ въ общей картин? не одна челов?ческая жизнь, а жизнь всего челов?чества, міровая жизнь, заслуживающая только проклятія зв?ря? и проклятія челов?ка. «Я боюсь проклятій зв?ря. За что онъ проклялъ меня, за что? Разв? я виноватъ, что на земл? такъ плохо? Когда я родился, земля была такою; и такою же останется она, когда я умру. В?дь такъ коротка и безсильна моя жизнь!..»? говоритъ челов?къ, и самъ проклинаетъ жизнь, землю и небо, проклинаетъ вм?ст? съ умирающимъ зв?ремъ: «мы будемъ проклинать вм?ст?. Кричи, громче кричи! Пусть услышитъ тебя городъ, и земля, и небо!.. Кричи объ опасности, кричи объ ужас? этой жизни, кричи о смерти! И проклинай, проклинай, и къ твоему проклятію зв?ря я присоединю мое посл?днее проклятіе челов?ка»… Мы уже знаемъ, что все творчество Л. Андреева является такимъ крикомъ объ ужас? жизни, о смерти, проклятіемъ челов?ка, безплодно ищущаго объективную ц?лесообразность въ своей челов?ческой жизни. Н?тъ такого объективнаго смысла челов?ческой жизни въ «в?чности и тайн?»? объ этомъ говоритъ намъ «Жизнь Василія ?ивейскаго»; н?тъ такого объективнаго смысла и въ «шоколад? и какао»? таковъ выводъ изъ «Проклятія зв?ря». Жизнь массы, жизнь челов?чества им?етъ не бол?е смысла, ч?мъ жизнь одного челов?ка.
VIКрайняго своего развитія и наивысшаго напряженія эта тема достигаеть въ «Жизни Челов?ка»; на этомъ произведеніи Л. Андреева мы остановимся особенно подробно. Зд?сь передъ нами выступаетъ «Н?кто въ с?ромъ», на голову котораго Л. Андреевъ обрушивалъ свои проклятія съ первыхъ же шаговъ своего художественнаго творчества, придавая ему, этому «Н?коему въ с?ромъ», различныя имена. Василій ?ивейскій просто и торжественно в?рилъ въ Бога, но читателю ясно, что вм?сто Бога въ темномъ углу поповскаго дома все время стоялъ Н?кто въ с?ромъ; «надъ всей жизнью Василія ?ивейскаго тягот?лъ суровый и загадочный рокъ»? этими словами начинается разсказъ о жизни Василія ?ивейскаго. И «молитвенный вопль, похожій на вызовъ», и проклятія Богу измученнаго жизнью попа? все это мы найдемъ и въ «Жизни Челов?ка»… И когда гимназистъ Павелъ (изъ разсказа «Въ туман?») думаетъ о «печальной и лишенной смысла жизни», «о жизни, въ которой все непонятно и совершается съ жестокой необходимостью», то читатель невольно вспоминаетъ олицетвореніе этихъ мыслей въ образ? Н?коего въ с?ромъ. И когда (въ «Елеазар?») люди чувствуютъ себя «покорными рабами требовательной жизни и безотв?тными слугами грозно молчащаго Ничто», то мы знаемъ, что это «грозно молчащее Ничто» и есть именно Н?кто въ с?ромъ. «И отв?томъ ему было молчаніе»? на этой фраз? построенъ ц?лый разсказъ Л. Андреева («Молчаніе»), и черточка эта получила свое развитіе опять-таки въ образ? Н?коего въ с?ромъ. И тотъ «городъ», который ненавистенъ Л. Андрееву за то, что въ его громадности «было что-то упорное, непоб?димое и равнодушно-жестокое»? разв? не является онъ адекватнымъ выраженіемъ той силы, олицетвореніемъ которой является Н?кто въ с?ромъ? Наконецъ, у Л. Андреева есть ц?лый разсказъ «Ст?на», посвященный все тому же образу. Н?которые объясняли этотъ разсказъ съ чисто «политической» точки зр?нія, считая эту «Ст?ну» олицетвореніемъ русскаго политическаго строя и чуть ли не режима Плеве… Нечего и говорить, насколько неудачно подобное «объясненіе»: посл? «Жизни Челов?ка» для каждаго должно быть ясно, что «Ст?на»? это судьба, рокъ, Мойра, Н?кто въ с?ромъ. И право же слишкомъ много чести не только режиму Плеве, но и всему русскому абсолютизму XIX в?ка сравнивать его съ в?чной, неизм?нной, фатальной силой, какою представляется Л. Андрееву «Ст?на». Помните: «мы ударились грудями о ст?ну и она окрасилась кровью нашихъ ранъ, но осталась глухой и неподвижной……Неподвижна и высока была ст?на и равнодушно отражала она вой…? Отдай мн? мое дитя!? сказала женщина. И вс? мы молчали, и яростно улыбались, и ждали, что отв?титъ ст?на…, мы ждали нетерп?ливо, грозно, что отв?титъ подлая убійца… А она? она молчала. Такая лживая и подлая, она притворялась, что не слышитъ, и злобный см?хъ сотрясъ мои изъязвленныя щеки, и безумная ярость наполнила наши избол?вшіяся сердца. А она все молчала, равнодушно и тупо, и тогда женщина гн?вно потрясла тощими желтыми руками и бросила неумолимо:? Такъ будь же проклята, ты, убившая мое дитя!…И звенящимъ тысячеголосымъ стономъ повторила вся земля:? Будь проклята! Проклята! Проклята!»… Если вспомнить это м?сто и сравнить его съ соотв?тственными положеніями «Жизни Челов?ка», то «Ст?на» и «Н?кто въ с?ромъ» станутъ двумя выраженіями одной и той же мысли.
Позволю себ? сд?лать небольшое отступленіе или, в?рн?е, немного заб?жать впередъ и указать на одно м?сто изъ Л. Шестова, осв?щающаго эту же «Ст?ну» съ н?сколько иной точки зр?нія: Л. Шестовъ видитъ въ этой «Ст?н?» логическія и этическія нормы, за пред?лы которыхъ челов?ку закрытъ путь. Онъ приводитъ сл?дующія изв?стныя слова Достоевскаго (изъ его геніальныхъ «Записокъ изъ подполья»): «передъ ст?ной непосредственные люди… искренно пассуютъ. Для нихъ ст?на не отводъ, какъ, наприм?ръ, для насъ… не предлогъ воротиться съ дороги. Н?тъ, они пассуютъ со всей искренностью. Ст?на им?етъ для нихъ что-то успокоительное, нравственно разр?шающее и окончательное, пожалуй, даже что-то мистическое»… Приведя эти слова Достоевскаго, Л. Шестовъ зам?чаетъ: «…кто не узнаетъ въ этой ст?н? кантов-скихъ а priori, поставленныхъ передъ Ding an sich? Философовъ они очень удовлетворяли, но Достоевскій… сознательно предпочитаетъ лучше расшибить голову о ст?ну, ч?мъ примириться съ ея непроницаемостью»… (Л. Шестовъ, «Достоевскій и Нитше», стр. 95). За Достоевскимъ идетъ и Л. Андреевъ; хотя онъ понимаетъ подъ «ст?ной» не логическія нормы, a отвлеченное понятіе рока, судьбы, мойры, воплощая ихъ въ Н?коего въ с?ромъ, но и для него легче разбить себ? голову объ эту ст?ну, ч?мъ примириться съ нею. И пусть «ст?на» всегда остается поб?дительницей, но непримиримое проклятіе Челов?ка, объективно поб?жденнаго, д?лаетъ его поб?дителемъ съ нашей субъективной, челов?ческой точки зр?нія.
Это? основной выводъ изъ «Жизни Челов?ка», къ которой мы теперь и переходимъ. Мы вид?ли, что въ ц?ломъ ряд? произведеній Л. Андреева разс?яны черточки, собранныя имъ во-едино въ образ? Н?коего въ с?ромъ; въ ц?ломъ ряд? произведеній Л. Андреева ставятся т? же вопросы о смысл? жизни, соединенные имъ теперь какъ въ одномъ фокус? въ «Жизни Челов?ка»; вещь эта можетъ поэтому считаться синтетической для ц?лой полосы творчества Л. Андреева. Не будемъ останавливаться на частностяхъ и мелочахъ, а перейдемъ къ центральному пункту этого произведенія Л. Андреева? къ ничтожеству Челов?ка и его отношенію къ той сил? вещей, которую олицетворяетъ собою Н?кто въ с?ромъ. Зд?сь мы им?емъ попрежнему дв? точки зр?нія на челов?ка и на смыслъ его жизни: объективная безсмысленность этой жизни ярко противопоставляется ея субъективной осмысленности, и весь вопросъ въ томъ? какой изъ этихъ двухъ точекъ зр?нія даетъ Л. Андреевъ окончательную поб?ду? Казалось бы, не можетъ быть двухъ отв?товъ на этотъ вопросъ, такъ какъ поб?да Н?коего въ с?ромъ предр?шена еще задолго до рожденія Челов?ка: «прійдя изъ ночи,? говоритъ про Челов?ка Н?кто въ с?ромъ,? онъ возвратится къ ночи и сгинетъ безсл?дно въ безграничности временъ, не мыслимый, не чувствуемый, не знаемый ник?мъ»… (Прологъ). Для этого Н?коего въ с?ромъ и его свиты, врод? Старухъ, жизнь Челов?ка есть сплошная, несознаваемая имъ безсмыслица: - зач?мъ он? рожаютъ?? пересм?иваются между собой Старухи:? это такъ больно.? А зач?мъ они умираютъ? Это еще больн?е!? Да. Рожаютъ и умираютъ.? И вновь рожаютъ… И Старухи тихо см?ются. См?ется надъ Челов?комъ, быть может?, и «Н?кто въ с?ромъ, именуемый Онъ»: - говорятъ, что Онъ см?ется самъ, перешептываются между собой Старухи.? Кто это вид?лъ? Вы передаете просто слухи: о Немъ такъ много лгутъ… Но отчего бы Ему и не см?яться, если вся жизнь есть только діаволовъ водевиль, если люди родятся и умираютъ, и вновь родятся и вновь умираютъ? Точка зр?нія субъективнаго телеологизма Ему не можетъ быть понятна, а съ высоты объективнаго міропониманія разв? не забавенъ этотъ челов?ческій театръ маріонетокъ, этотъ безсмысленный круговоротъ челов?ческой жизни? Разв? не см?шно, что безсл?дно погибаетъ въ безграничности временъ жизнь Челов?ка, что въ его св?тломъ и богатомъ дом? выбиты рамы, что в?теръ ходитъ по всему дому и шуршитъ соромъ, а въ д?тской кроватк? «крысы завели свое гн?здо и выводятъ д?тей? такихъ миленькихъ, голенькихъ крысятокъ»… Итакъ, сомн?ній н?тъ: поб?дилъ Н?кто въ с?ромъ и рабы его празд-нуютъ эту поб?ду…
Такъ ли это, однако? Не слишкомъ ли торопится Молохъ объективизма, говоря словами Б?линскаго, праздновать свою слишкомъ легкую поб?ду? Не упускаетъ ли онъ изъ виду, что кром? объективнаго телеологизма существуетъ еще телеологизмъ субъективный? Послушаемъ самого Челов?ка; извиняюсь за длинную цитату. «Эй ты, какъ тебя тамъ зовутъ: Рокъ, дьяволъ или жизнь, я бросаю теб? перчатку, зову тебя на бой! Малодушные люди преклоняются предъ твоею загадочной властью: твое каменное лицо внушаетъ имъ ужасъ, въ твоемъ молчаніи они слышатъ зарожденіе б?дъ и грозное паденіе ихъ. А я см?лъ и силенъ и зову тебя на бой. Поблестимъ мечами, позвенимъ щитами, обрушимъ на головы удары, отъ которыхъ задрожитъ земля! Эй, выходи на бой!…Твоей злов?щей косности я противопоставляю мою живую и бодрую силу; мрачности твоей? мой яркій и звонкій см?хъ! Эй, отражай удары! У тебя каменный лобъ, лишенный разума? бросаю въ него раскаленныя ядра моей сверкающей мысли; у тебя каменное сердце, лишенное жалости? сторонись, я лью въ него горячую отраву мятежныхъ криковъ!.. Поб?ждая, я буду п?ть п?сни, на которыя откликнется вся земля; молча падая подъ твоимъ ударомъ, я буду думать лишь о томъ, чтобъ снова встать и ринуться на бой! Въ моей брон? есть слабыя м?ста, я знаю это. Но покрытый ранами, истекающій алой кровью, я силы соберу, чтобъ крикнуть: ты еще не поб?дилъ, злой недругъ Челов?ка!…И умирая на пол? брани, какъ умираютъ храбрые, однимъ лишь возгласомъ я уничтожу Твою сл?пую радость: я поб?дилъ! Я поб?дилъ, злой врагъ мой, ибо до посл?дняго дыханія не призналъ я Твоей власти!»… Зд?сь передъ нами другая крайность: слишкомъ легко празднуетъ Челов?къ свою поб?ду надъ Молохомъ объективизма. Но не правъ ли, однако, Челов?къ? В?дь онъ впосл?дствіи исполнилъ все, какъ сказалъ, прибавивъ только свое проклятіе безсмысленной судьб?: «будь проклята, будь проклята вов?ки! И проклятіемъ я поб?ждаю тебя. Что можешь еще сд?лать ты со мною? Вали меня на земь, вали, я буду см?яться и кричать: будь проклята! Клещами смерти зажми мн? ротъ? посл?дней мыслью я крикну въ твои ослиныя уши: будь проклята, будь проклята!»… Но вотъ приходитъ къ Челов?ку смерть,? она находитъ его въ грязномъ кабак?, куда онъ ходитъ, чтобы спастись отъ гнетущаго одиночества. Что суть д?ла зд?сь не въ «кабак?», а въ «одиночеств?»? этого многіе не понимали; Л. Андреевъ вынужденъ былъ поставить точку надъ і во второмъ варіант? «Смерти Челов?ка» (см. Альманахъ «Шиповникъ», кн. 4). Помните посл?дній разговоръ Пьяницъ:
— Зач?мъ ходитъ сюда Челов?къ? Онъ пьетъ мало, а сидитъ много. Не надо его.
— Пусть идеть въ свой домъ. У него свой домъ.
— Пятнадцать комнатъ.
— Не трогайте его, ему больше некуда ходить… Зд?сь настигаетъ его смерть. И Челов?къ умираетъ поб?дителемъ: онъ «встаетъ, выпрямляется, закидываетъ с?дую, красивую, грозно прекрасную голову и кричитъ неожиданно громко, громко, призывнымъ голосомъ, полнымъ тоски и гн?ва:…„Гд? мой оруженосецъ?? Гд? мой мечъ?? Гд? мой щитъ?? Я обезоруженъ!? Скор?е ко мн?!? Скор?е!? Будь прокля…“ Падаетъ на стулъ и умираетъ»… Умираетъ, до посл?дняго дыханія не признавая власти Рока, умираетъ поб?дителемъ, ибо тотъ
…..кто смерть пріялъ въ бою,Тотъ разв? палъ и поб?жденъ??говоря словами М. Горькаго. И если даже согласиться, что Челов?къ умеръ не поб?-ди-телемъ, то разв? не ясно зато во всякомъ случа?, что онъ умеръ не поб?жденнымъ?
VIIЧто же это за странный поединокъ, въ которомъ, быть можетъ, есть два поб?дителя и нав?рное н?тъ ни одного поб?жденнаго? Отв?тъ на это мы уже дали выше: зд?сь передъ нами челов?ческая жизнь разсматривается съ двухъ противоположныхъ точекъ зр?нія? съ точекъ зр?нія объективнаго и субъективнаго телеологизма. Объективнаго смысла челов?ческой жизни н?тъ? вотъ что еще и еще разъ говорить намъ Л. Ан-дреевъ образомъ Н?коего въ с?ромъ. И тщетна надежда найти этотъ смыслъ, перенося свои упованія съ челов?ка на челов?чество; такія тенденціи иногда зам?тны и у Л. Андреева, но онъ самъ ихъ ядовито высм?иваетъ въ «Жизни Челов?ка». Вотъ небольшой діалогъ между Челов?комъ и его женой, когда уже жизнь прошла въ в?чномъ стремленіи къ чему-то впереди, къ какой-то несуществующей ц?ли, когда впереди только смерть и когда Челов?къ ц?пляется за посл?днюю надежду жизни въ челов?честв?: «это сд?лано хорошо,? говоритъ Челов?къ про построенный имъ домъ,? и, можетъ быть? какъ ты думаешь?? переживетъ меня хоть немного?..
— Около того дома (отв?чаетъ жена) я вид?ла молодого художника. Онъ внимательно изучалъ зданіе и срисовывалъ его въ альбомъ.
— А, какъ же ты не сказала мн? этого, мой другъ. Это очень важно, очень важно. Это значитъ, что моя мысль передается другимъ людямъ, и пусть меня забудутъ, она будетъ жить. Это очень важно, жена, чрезвычайно важно»…
Если Н?кто въ с?ромъ способенъ см?яться, то в?роятно Онъ см?ялся при произнесеніи Челов?комъ этихъ словъ. Это все та же престар?лая и худосочная иллюзія о безсмертіи въ потомств?, которой челов?къ склоненъ ут?шать себя за неим?ніемъ в?ры въ настоящее безсмертіе. Челов?къ смертенъ? но челов?чество безсмертно; челов?къ несчастливъ? челов?чество будетъ счастливо: мы уже сказали, что Л. Ан-дреевъ иногда готовъ пропов?дывать подобныя мысли, производить эту продажу безсмертія оптомъ и въ розницу; но въ данномъ случа? онъ, повидимому, какъ и Н?кто въ с?ромъ, самъ см?ется надъ Челов?комъ. По крайней м?р? эти же мысли онъ вкладываетъ въ уста одного изъ Родственниковъ, изрекающаго пошл?йшія сентенціи во всей второй половин? первой картины. Ц?ль жизни онъ видитъ въ воспитаніи д?тей: «воспитывая ребенка, устраняя отъ него т? ошибки, жертвой которыхъ мы были, укр?пляя его умъ нашимъ собственнымъ богатымъ опытомъ, мы, такимъ образомъ, создаемъ лучшаго челов?ка и медленно, но в?рно движемся къ конечной ц?ли сущест-вованія? къ совершенству»… Къ совершенству, «къ зв?здамъ»… Если бы р?чь шла о субъективной, нами поставленной ц?ли, то эта р?чь почтеннаго филистера была бы хоть отчасти пріемлемой; но господа объективисты упорно твердятъ намъ о конечной ц?ли, предуказанной намъ Богомъ, природой, ходомъ вещей и вообще к?мъ-то или ч?мъ-то со стороны. Надъ этой в?рой нам?ренно или ненам?ренно поставилъ крестъ Л. Андреевъ образомъ Н?коего въ с?ромъ; объективнаго смысла, объективной ц?ли въ жизни челов?ка н?тъ? вотъ что говоритъ намъ это его произведеніе. Но субъективная д?ль, субъективный смыслъ? Ихъ Л. Андреевъ затушевываетъ и во всякомъ случа? не показываетъ ихъ такъ ясно, какъ могъ бы сд?лать; и намъ, читателямъ, приходится иногда договаривать за него, ставить точки надъ і. Происходитъ это оттого, что Л. Андреевъ далеко не съ той силой уб?жденъ въ субъективной осмысленности челов?ческой жизни, съ какой силой онъ уб?жденъ въ ея объективной безсмысленности; онъ все какъ-то не можетъ вполн? согласиться съ т?мъ, что жизнь сама по себ? минутная челов?ческая жизнь, им?етъ свои ц?ли въ настоящемъ и что зд?сь безсиленъ передъ челов?комъ Н?кто въ с?ромъ, кто бы онъ ни былъ. Любопытно вотъ что: на Василія ?ивейскаго Л. Андреевъ обрушилъ кучу б?дствій; но на Челов?ка онъ ихъ вовсе не обрушиваетъ до самой его старости. Это сд?лано нам?ренно, такъ какъ если и такая жизнь заслуживаетъ только проклятій, то что же говорить о всякой другой жизни? Зд?сь и счастливое д?тство, и веселая б?дность, и проходящая черезъ всю жизнь любовь, и яркая молодость, и слава, и богатство, и сынъ, у котораго кудри какъ солнечные лучи… Когда Челов?къ уже состарился, то этому сыну его кто-то разбилъ голову камнемъ; ударъ камнемъ въ голову? и «молодое, полное жизни, надеждъ на будущее, веселое, прекрасное, радостное существо вдругъ обращается навсегда въ негоднаго кал?ку», бол?е того? умираетъ (мы уже приводили эти слова Л. Шестова и встр?тимся съ ними еще разъ). Это проявленіе безсмысленнаго мірового зла ожесточаетъ душу Челов?ка, онъ апеллируетъ къ міровой справедливости. «Пов?рь мн?, выздоров?етъ нашъ сынъ,? говоритъ жена,? разв? это будетъ справедливо если молодое умретъ раньше стараго»…? «А гд? ты вид?ла справедливое, жена?»? съ горечью отв?чаетъ Челов?къ, но все же хватается, какъ утопающій за соломинку, за посл?днюю надежду: «быть можетъ, отзовется в?чная справедливость, если преклонятъ кол?ни старики»… Но в?дь Н?кто въ с?ромъ? это мертвая, механическая сила, рокъ, мойра, судьба: какъ же можно предъявлять къ ней требованія справедливости? Какъ можно ждать и жаждать отъ косной и сл?пой силы объективнаго телеологизма? Конечно, утопая, можно хвататься и за соломинку; но нельзя основывать свое міровоззр?ніе на какомъ-нибудь момент? аффекта или на какомъ-нибудь единич-номъ импульс?. Смот-ря прав-д? см?-ло въ глаза, мы должны признать неотвратимость мірового зла и искать противоядія не за пред?лами нашего разума, а въ самой нашей многоликой и многообразной жизни. Мертвая механическая сила не можетъ услышать живого челов?ческаго голоса; молитвы тутъ такъ же безсильны, какъ и проклятья. Но это не м?шаетъ нашей жизни им?ть вполн? ясно выраженный субъективный смыслъ.
Ц?ль жизни? въ настоящемъ, а не въ будущемъ; ц?ль жизни? въ каждомъ данномъ момент?; ц?ль жизни? во всей полнот? ея переживаній. Этого челов?къ не хочетъ вид?ть, этого онъ не хочетъ понять. Когда къ нему приходитъ гнетущее горе? онъ проклинаетъ свою жизнь, а долгіе годы св?тлой радости онъ торопится прожить скор?е, лихорадочно стремясь къ какой-то призрачной ц?ли, стоящей на его пути гд?-то въ будущемъ, въ то время какъ она стоитъ за его спиной. И какъ это трудно? осознать, что каждый данный моментъ и есть ц?ль; какъ это трудно, если судить по тому, что во всей русской литератур? ХІХ-го в?ка одинъ только Герценъ осм?лился стать на эту точку зр?нія (объ этомъ еще будетъ р?чь ниже) и стоять на ней до конца, не впадая въ то же время ни въ абсолютный эгоизмъ, ни въ штирнеріанство. Очевидно, не вс?мъ подъ силу эта точка зр?нія субъективизма, лишающая челов?ка права и возможности опираться на объективное и подбадривать себя иллюзіями міровой гармоніи, челов?чества, прогресса. Не вс? поэтому могутъ и хотятъ вид?ть, что въ «Жизни челов?ка» была не только смерть сына и не только нел?пый «балъ», но была и любовь, и борьба, и слава, и радость поб?ды… Что перев?шиваетъ?? это д?ло психологіи челов?ка; оптимизмъ или пессимизмъ равно недоказуемы и неопровержимы логическими посылками. Но не надо все-таки забывать, что если у Челов?ка есть «часы унынія и тоски, когда смертнымъ томленіемъ омрачается душа», то есть у него и «часы радости, когда высоко паритъ его свободный и см?лый духъ» такъ говоритъ Н?кто въ с?ромъ (Прологъ). И когда Челов?къ умираетъ, а Старухи злорадно шепчутъ ему на ухо: «ты сейчасъ умрешь, а ты помнишь?»? и напоминаютъ ему вс? св?тлыя минуты его жизни, чтобы подчеркнуть ихъ безсмысленность, то отъ лица Челов?ка мы можемъ сказать: «да, вы правы? во вс?хъ моихъ переживаніяхъ н?тъ и не было объективнаго смысла. Но в?дь это прошедшее было когда-то для меня настоящимъ? и ясный внутренній смыслъ носила тогда моя жизнь. Я страдалъ, я любилъ, я хот?лъ; вм?ст? съ другими людьми я ставилъ себ? субъективныя, но общія многимъ ц?ли и боролся за ихъ осуществленіе; я жилъ всей полнотой доступной челов?ку жизни и съ гордостью носилъ имя Челов?ка. Теперь я умираю; умрутъ когда-нибудь вс? люди до посл?дняго, но это отсутствіе объективнаго смысла въ жизни челов?ка и челов?чества не страшитъ меня, такъ какъ я искалъ смысла не въ будущемъ, а въ настоящемъ. И пусть потухнетъ солнце, пусть разсыплется пылью земля, но то, что было? было; моя любовь, моя ненависть, вся полнота моихъ переживаній дали моей жизни тотъ внутренній смыслъ, посл? котораго я не нуждаюсь въ безсмертіи ни на земл?, ни на неб?…
И есть иль н?тъ дорога сквозь гроба?Я былъ, я есмь! Мн? в?чности не надо!»
VIIIВъ «Жизни Челов?ка» Л. Андреевъ нам?ренно грубыми ударами, нам?ренно упрощенными мазками очерчивалъ, ставилъ и р?шалъ въ наибол?е общей форм? вопросъ о смысл? челов?ческой жизни; въ другихъ своихъ произведеніяхъ? изъ которыхъ мы особенно подчеркнемъ его драмы «Къ зв?здамъ», «Савву», «Царь Го-лодъ» и «Черныя маски»? онъ беретъ этотъ же вопросъ въ другой плоскости, иногда въ частныхъ формахъ, и приходитъ къ н?сколько инымъ выводамъ; очевидно, онъ еще самъ себ? не уяснилъ окончательнаго отв?та. Вотъ, наприм?ръ, отд?льный вопросъ: челов?къ? ц?ль или средство? Вопросъ этотъ т?сно связанъ съ проблемой о смысл? челов?ческой жизни; если челов?къ? средство, то смыслъ жизни лежитъ въ будущемъ, въ будущности класса, общества, челов?чества; если челов?къ? ц?ль, то смыслъ его жизни лежитъ въ настоящемъ, въ широт?, глубин? и интенсивности его переживаній. Мы только-что вид?ли, какъ ставитъ и р?шаетъ Л. Андреевъ эти вопросы въ схематическихъ формахъ своей «Жизни Челов?ка»; посмотримъ, какъ относится онъ къ этимъ же вопросамъ при ихъ реальной и конкретной постановк?.
Всякій челов?къ? самоц?ль: этотъ принципъ этическаго индивидуализма былъ воспринятъ и Л. Андреевымъ. Весь его знаменитый «Разсказъ о Серг?? Петрович?» является протестомъ отъ лица незам?тной, обыденной, с?рой личности, возмутившейся противъ необходимости быть въ жизни только средствомъ для чего-то, быть только (какъ говорилъ самъ Серг?й Петровичъ) «полезностью» для окружающихъ, причемъ полезность эта находится вн? его воли. Онъ возмутился: «я не хочу быть н?мымъ матеріаломъ для счастія другихъ: я самъ хочу быть счастливымъ, сильнымъ и свобод-нымъ и им?ю на это право»… Эта простая мысль,? зам?чаетъ отъ себя Л. Андреевъ,? «выговаривается такъ р?дко и съ такимъ трудомъ!»… (I, 94). И эта же мысль приходитъ въ голову Василію ?ивейскому, когда онъ видитъ отвратительнаго и грязнаго кал?ку, нищаго, вора и убійцу, когда думаетъ объ ужасной нищет? этой искал?ченной души: «съ грозной ясностью онъ (Василій ?ивейскій) понялъ, какъ ужасно и безвозвратно лишенъ этотъ челов?къ всего челов?ческаго, на что онъ им?лъ такое же право, какъ короли въ своихъ палатахъ, какъ святые въ своихъ кельяхъ»… И этотъ мотивъ проходитъ черезъ все творчество Л. Андреева, сталкиваясь съ другимъ мотивомъ, совершенно противоположнымъ. Подъ однимъ изъ портретовъ Л. Андреева можно вид?ть сл?дующій его автографъ: «губя отд?льныхъ людей, правда спасаетъ челов?ка»… Зд?сь уже отд?льные, живые люди играютъ роль средства для челов?ка вообще; иными словами это значитъ, что Л. Андреевъ видитъ ц?ль въ будущемъ, въ челов?честв?, въ прогресс? и т. п.? т.-е. въ томъ самомъ, что почти въ то же время онъ высм?ялъ въ «Жизни Челов?ка», вкладывая эту мысль въ безконечно тупую голову одного изъ Родственниковъ, какъ мы вид?ли выше. Зд?сь два противоположныхъ мн?нія р?зко сталкиваются; зд?сь передъ нами та самая борьба шуйцы съ десницей, которую мы отм?тили н?сколько выше и у ?. Сологуба. Окончательной поб?ды той или другой мы еще не им?емъ у Л. Андреева; намъ остается поэтому только просл?дить ихъ взаимоотношеніе, которое особенно рельефно проявилось въ двухъ его драмахъ? «Савва» и «Къ зв?здамъ».
Вотъ передъ нами Савва со своей сестрой Липой, какъ представители этихъ двухъ взаимнопротивоположныхъ точекъ зр?нія. Представьте себ?, что воскресъ Василій ?ивейскій, со своей доходящей до озлобленія жалостью къ людямъ и со своей уже окончательно опред?лившейся ненавистью къ Богу? и вы получите Савву. Есть у тебя враги?? спрашиваетъ Липа:? «ну, такой врагъ, одинъ, что ли, котораго бы ты особенно не любилъ, ненавид?лъ?»? «Такой, пожалуй, есть: Богъ,? отв?чаетъ Савва и, видя недов?ріе и ужасъ сестры, поясняетъ:? Богъ, я говорю. Ну, тотъ, кого вы называете вашимъ Спасителемъ»… Такъ опред?лилось его отношеніе къ Богу; опред?лилось и его отношеніе къ людямъ: онъ хочетъ огнемъ уничтожить весь старый міръ и на голой земл? оставить голаго челов?ка, чтобы начать строить все съизнова; губя отд?льныхъ людей, онъ хочетъ спасти челов?ка… И онъ почти буквально повторяетъ эти слова Л. Андреева, отв?чая на вопль Липы: «это ужасно! Сколько крови!»? равнодушными словами: «да, многовато… Когда д?ло идетъ о существованіи челов?ка, тутъ ужъ не приходится жал?ть объ отд?льныхъ экземплярахъ»… И въ то время какъ для Липы каждый челов?къ ц?ль, въ то время какъ она боится «неизбывныхъ страданій людскихъ, для Саввы челов?къ? только средство; для Саввы? ц?ль въ челов?честв?, на пути къ счастью котораго стоитъ только „неизбывная челов?ческая глупость“, закр?пленная въ формахъ культуры. И хотя Л. Андреевъ? не Савва, но разв? не любопытно, что онъ вкладываетъ въ его уста свои подлинныя чувства и слова? Одинъ прим?ръ мы только-что привели; вотъ другой. „Городовъ настроили? идіоты!“? говоритъ Савва про людей, и поздн?е еще разъ повторяетъ: „потомъ, дядя, мы сожжемъ ихъ города!“ (IV, 228 и 255). A въ своемъ прекрасномъ разсказ? „Проклятіе зв?ря“ Л. Андреевъ повторяетъ уже отъ себя: „онъ сожжетъ ихъ города.? Кто?? Тотъ, кто захочетъ правды. И наступитъ время, когда ни одного города не останется на земл?. Быть можетъ, не останется и челов?ка“… Повторяю еще разъ: Л. Андреевъ не стоитъ за Саввой, но въ высшей степени характерны эти совпаденія, показывающія намъ, что и для Л. Андреева челов?къ бываетъ средствомъ. Характерно однако и то, что эта мысль является у Л. Андреева сл?дствіемъ только великаго отчаянія, великой тоски отъ окружающаго насъ зла, ужаса, страданій. Быть можетъ, еще бол?е характерно, что сл?дствіемъ этого же великаго отчаянія являются діаметрально противоположныя мысль и чувство Маруси изъ драмы „Къ зв?здамъ“.
Въ этой драм? передъ нами снова стоятъ лицомъ къ лицу два челов?ка разныхъ воззр?ній на смыслъ челов?ческой жизни: для Маруси? ц?ль въ настоящемъ, живой и страдающій челов?къ не можетъ служить для нея средствомъ; для Серг?я Николаевича челов?къ есть только средство, а ц?ль лежить въ далекомъ будущемъ даже не челов?чества, а всей вселенной? таково его пантеистическое міросозерцаніе. Столкновеніе этихъ двухъ уб?жденій? центральный пунктъ всей драмы. Пользуюсь случаемъ остановиться на одномъ легко возникающемъ недоразум?ніи, связанномъ съ признаніемъ ц?ли въ настоящемъ. Причинно-обусловленный рядъ можетъ разсматриваться нами, какъ рядъ телеологически-обусловленный; челов?ческое „я“ является въ каждый данный моментъ пунктомъ перес?ченія причины и средства, сл?дствія и ц?ли? объ этомъ у насъ была уже р?чь выше. Съ этой точки зр?нія ц?ль лежитъ въ каждомъ данномъ момент?, ц?ль лежитъ въ настоящемъ; но это значитъ только, что объективной ц?ли въ будущемъ н?тъ. Отсюда далеко еще до умозаключенія, что разъ ц?ль въ настоящемъ, то мн? н?тъ никакого д?ла до будущаго; н?тъ, ни отъ прошлаго, ни отъ будущаго челов?къ не можетъ и не долженъ отказываться. Объективной ц?ли мірового процесса н?тъ, но у меня есть мои субъективныя ц?ли? и я буду стремиться къ ихъ достиженію. Именно на этой точк? зр?нія стоялъ все время Михайловскій, проводя свою теорію „субъективнаго антропоцентризма“; одно это служитъ достаточнымъ указаніемъ на совм?стимость такого міровоззр?нія съ общественными идеалами. Поэтому работающая для будущаго революціонерка Маруся вовсе не расходится этимъ съ теоріей „ц?ли въ настоящемъ“, такъ какъ будущее это нам?чено ею же, это будущее? ея субъективная ц?ль. Бываютъ, конечно, такіе „м?щане отъ революціи“, какъ Анна или Верховцевъ, къ которымъ въ этой своей драм? Л. Андреевъ относится такъ недружелюбно, для которыхъ революція простое ремесло и которые черезъ головы людей смотрятъ только въ будущее челов?чества при его достиженіи земного рая. Бываютъ люди, которые смотрятъ еще дальше, которыхъ интересуетъ не будущее челов?чества, а будущее вселенной; таковъ Серг?й Николаевичъ. Противъ его точки зр?нія возразить ничего нельзя? такая точка зр?нія возможна и несокрушима никакими логическими аргументами; но это точка зр?нія не челов?ческая, а сверхъчелов?ческая, отъ которой когда-то съ одинаковымъ негодованіемъ отворачивались и Профанъ Михайловскаго и Иванъ Карамазовъ Достоевскаго.
Серг?й Николаевичъ отр?шился отъ земли и ея интересовъ; въ своей горной астрономической обсерваторіи онъ живетъ „за пред?лами пред?льнаго“… Тамъ внизу, на земл? идетъ кровавая революція, въ которой принимаютъ участіе его д?ти; Николай, его сынъ, раненъ и брошенъ въ тюрьму и не сегодня-завтра будетъ разстр?лянъ; а онъ, сходя со своей астрономической вышки, удивленно спрашиваетъ: „разв? тамъ еще убиваютъ? Разв? тамъ еще есть тюрьмы?“… Но если даже и разстр?ляютъ его сына? что за б?да? „Въ мір?? говоритъ онъ? каждую секунду умираетъ по челов?ку, а во всей вселенной, в?роятно, каждую секунду разрушается ц?лый міръ. Какъ же я могу плакать и приходить въ отчаяніе изъ-за смерти одного челов?ка?“… Изъ этого міра, гд? люди страдаютъ и умираютъ, онъ ушелъ въ свою обсерваторію и тамъ отсиживается отъ жизни; онъ не можетъ понять мірового зла и предпочитаетъ просто закрывать передъ нимъ глаза и искать смысла въ міровой жизни. „Смерть, несправедливость, несчастья, вс? черныя т?ни земли? вотъ суетныя заботы“,? говоритъ онъ; онъ ищетъ спасенія отъ нихъ въ мір? объективнаго. „Я думаю обо всемъ,? говоритъ онъ.? Я думаю о прошломъ, и о будущемъ, и о земл?, и о т?хъ зв?здахъ? обо всемъ. И въ туман? прошлаго я вижу миріады погибшихъ; и въ туман? будущаго я вижу миріады т?хъ, кто погибнетъ; и я вижу космосъ, и я вижу везд? торжествующую безбрежную жизнь? и я не могу плакать объ одномъ… Жизнь, жизнь везд?. Сейчасъ, въ эту минуту? да, въ эту минуту!? родится кто-то такой же, какъ Николай, лучше, ч?мъ онъ? у природы н?тъ повтореній“… Для того, чтобы достичь высотъ такого объективизма, нужно сначала атрофировать въ себ? все челов?ческое; посл? этого объективизмъ становится неуязвимъ ни логически, ни психологически. Но это не м?шаетъ намъ, всл?дъ за Иваномъ Карамазовымъ, чувствовать къ такой сверхъ-челов?ческой точк? зр?нія полн?йшее отвращеніе, какое и чувствуетъ къ ней Маруся: „я не могу уйти отъ земли,? говоритъ она,? я не хочу уходить отъ нея: она такъ несчастна. Она дышетъ ужасомъ и тоской? но я рождена ею и въ крови моей я ношу страданія земли. Мн? чужды зв?зды, я не знаю т?хъ, кто обитаетъ тамъ. Какъ подстр?ленная птица, душа моя вновь и вновь падаетъ на землю“… И какъ противъ врага идетъ Маруся противъ Серг?я Николаевича: „я нашла, я знаю теперь, что я буду д?лать,? говоритъ она.? Я построю городъ и поселю въ немъ вс?хъ старыхъ…, вс?хъ убогихъ, кал?къ, сумасшедшихъ, сл?пыхъ. Тамъ будутъ глухон?мые отъ рожденія и идіоты, тамъ будутъ изъ?денные язвами, разбитые параличемъ. Тамъ будутъ убійцы, тамъ будутъ предатели и лжецы и существа, подобныя людямъ, но бол?е ужасныя, ч?мъ зв?ри. И дома будутъ такіе же, какъ жители: кривые, горбатые, сл?пые, изъязвленные, дома? убійцы, предатели. Они будутъ падать на головы т?хъ, кто въ нихъ поселится, они будутъ лгать и душить мягко. И у насъ будутъ постоянныя убійства, го-лодъ и п-лачъ; и царемъ города я поставлю Іуду и назову городъ: „Къ зв?здамъ“!“… Этотъ городъ Маруси мы знаемъ; уже давно Л. Андреевъ обрисовалъ намъ его въ разсказ? „Ст?на“… И какъ ни ужасно жить въ этомъ город?, гд? собрано воедино все міровое зло, гд? соединена въ одно ц?лое вся та безсмыслица жизни, изъ которой вс? мы жаждемъ выхода,? но лучше жить въ этомъ город? и медленно погибать отъ вида безсмысленныхъ челов?ческихъ страданій, ч?мъ уйти въ горы къ Серг?ю Николаевичу и жить его в?рою въ „неизв?стнаго друга“, отд?леннаго отъ насъ безконечностью пространства и времени. Лучше плакать вм?ст? съ матерью и съ нев?стой надъ безсмысленно разбитой молодой жизнью Николая, ч?мъ ут?шаться вм?ст? съ Серг?емъ Николаевичемъ, что вотъ въ эту же минуту рождается кто-нибудь лучшій его сына, что сынъ его безсмертенъ: „онъ въ теб?, онъ въ Пет?, онъ во мн?? онъ во вс?хъ, кто свято хранитъ благоуханіе его души“… И во сколько разъ прекрасн?е, во сколько разъ челов?чн?е тотъ моментъ „Жизни Челов?ка“, когда посл? смерти сына Челов?къ бросаетъ свое безплодное проклятіе судьб?; во сколько разъ челов?чн?е и прекрасн?е тотъ невольно приходящій на память? сопоставленіе это было уже сд?лано критикой? отецъ Илюши (въ „Братьяхъ Карамазовыхъ“), который въ отв?тъ на слова своего умирающаго мальчика: „…какъ я умру, то возьми ты хорошаго мальчика, другого… назови его Илюшей и люби вм?сто меня“…? можетъ только разразиться рыданіями и проскрежетать: „не хочу хорошаго мальчика! не хочу другого мальчика! аще забуду теб?, Іерусалиме, да прилипнетъ“… И упавъ на кол?ни, онъ начинаетъ рыдать, „какъ-то нел?по взвизгивая“… И насколько эти „нел?пыя взвизгиванія“ челов?чн?е и прекрасн?е возвышенныхъ самоут?шеній пантеиста-астронома!
Тутъ примиренія быть не можетъ; одно изъ двухъ? либо челов?ческая, либо сверхъ-челов?ческая (а потому и безчелов?чная) точка зр?нія. Л. Андреевъ, повидимому, хотелъ возможно сгладить это противор?чіе: по крайней м?р? Серг?й Николаевичъ благословляетъ Марусю идти въ жизнь, а она начинаетъ ут?шать себя мыслью, что душа Николая живетъ въ ней, Марус?… И когда Серг?й Николаевичъ, протягивая руки къ зв?здамъ, посылаетъ торжественный прив?тъ? „прив?тъ теб?, мой далекій, мой неизв?стный другъ!“, а Маруся, протягивая руки къ земл?, посылаетъ скорбный прив?тъ „прив?тъ теб?, мой милый, мой страдающій братъ!“, то по мысли автора это должно, в?роятно, гармонически заканчивать всю драму; но тщетна эта попытка примирить непримиримое по своему существу. И рыдающія слова матери: „Колюшка!.. Колюшка!..“, посл?днія слова драмы, лучше всего вскрываютъ всю внутреннюю фальшь попытки синтеза противоположныхъ точекъ зр?нія Маруси и Серг?я Николаевича. Если Л. Андреевъ, какъ можно думать, хоть отчасти стоялъ за Серг?емъ Николаевичемъ, то онъ хот?лъ все же найти возможность общей почвы и съ Марусей; попытка совершенно невозможная. Онъ скоро это понялъ, потому что въ „Жизни Челов?ка“, произведеніи, написанномъ годомъ поздн?е, онъ уже далекъ отъ точки зр?нія Серг?я Николаевича; еще дальше отходитъ онъ отъ нея въ одномъ изъ посл?днихъ своихъ произведеній? „Цар? Голод?“, все содержаніе котораго лежитъ какъ-разъ въ области т?хъ „суетныхъ заботъ“, къ которымъ такъ равнодушенъ Серг?й Николаевичъ? „смерти, несправедливости, несчастья и вс?хъ черныхъ т?ней земли“.
IX«Черныя т?ни земли»? эти слова Серг?я Николаевича можно было бы взять для характеристики вн?шняго построенія «Царя Голода»; внутреннее же содержаніе его сводится къ все той же проблем? о челов?к?-средств? и челов?к?-ц?ли. Формулу эту, «челов?къ-средство», можно разсматривать или «во времени», или «въ пространств?»; а именно: съ одной стороны, выраженіе «челов?къ-средство» можетъ обозначать собою тотъ взглядъ, что современный челов?къ является средствомъ для будущихъ покол?ній, унаваживаетъ собою будущую гармонію,? это тотъ самый этическій анти-индивидуализмъ «во времени», который былъ такъ ненавистенъ Ивану Карамазову. Но, съ другой стороны, формула «челов?къ-средство» можетъ выражать собою тотъ взглядъ, что не для будущаго, а для настоящаго одна часть людей должна являться средствомъ для другой части; это тотъ самый этическій анти-индивидуализмъ «въ пространств?» (при условіи одновременности), который пропов?дуется вс?ми врагами демократизма, вс?ми аристократическими теоріями, прим?ромъ которыхъ можетъ считаться знаменитая утопія Ренана (въ его «Dialogues et fragments philosophiques») или аналогичное воззр?ніе Нитцше. Первое пониманіе формулы «челов?къ-средство», считающее челов?ка средствомъ для будущихъ покол?ній, свойственно вс?мъ крайнимъ общественникамъ и государственникамъ, вс?мъ людямъ типа Серг?я Николаевича и вообще вс?мъ испов?дующимъ въ т?хъ или иныхъ формахъ «религію Челов?чества»; второе пониманіе этой формулы, считающее часть людей средствомъ для другой части въ настоящее же время, свойственно вс?мъ анти-демократическимъ ученіямъ. Оба эти рода этическаго анти-индивидуализма должны быть осуждаемы нами са-мымъ категорическимъ образомъ, причемъ осужденіе это является той нитью, которая связываетъ индивидуализмъ съ демократизмомъ. Мы не допускаемъ мысли о томъ, чтобы т? современныя формы жизни, которыя д?лаютъ большинство челов?чества средствомъ для меньшинства, могли быть признаны законом?рными этически; мы видимъ, что такова д?йствительность, но мы боремся съ нею во исполненіе нашего субъективнаго идеала? и въ этомъ неизб?жный дуализмъ въ нашемъ сознаніи между т?мъ, что есть, и т?мъ, что должно быть, между сущимъ и должнымъ. И во имя нашего субъективнаго идеала мы боремся за соціальное и политическое освобожденіе т?хъ классовъ и слоевъ общества, которые являются средствами для другихъ общественныхъ группъ, играющихъ роль ц?ли. Но въ то же время мы не можемъ допустить и той мысли, чтобы прошлыя покол?нія челов?чества являлись только средствомъ для будущихъ покол?ній, чтобы прошлыя и настоящія муки оправдывались будущимъ блаженствомъ: или мы должны получить отв?тъ «за вс?хъ нашихъ братій по крови», или намъ совс?мъ не надо никакого отв?та.
Все это очень не ново и высказывалось въ русской публицистик? еще со временъ Герцена, а поздн?е было развито подробно въ міровоззр?ніи Михайловскаго; соотв?тственное отраженіе эти взгляды находили и въ художественной русской литератур?. «Царь Голодъ» Л. Андреева въ этомъ отношеніи продолжаетъ традиціи русской литературы, являясь гн?вной сатирой, р?зкимъ осужденіемъ этого взгляда на часть челов?чества, какъ на средство для другой его части; и поскольку этотъ взглядъ есть отраженіе существующихъ отношеній, постольку «Царь Голодъ» Л. Андреева является проклятіемъ «сущему» во имя «должнаго», проклятіемь соціальному злу, какъ частному случаю зла мірового: въ картин? «Суда надъ голодными» прокуроръ-Смерть вс?хъ обвиняемыхъ осуждаетъ «во имя дьявола». Жизнь челов?ческая осуждается во имя дьявола потому, что н?тъ смысла этой жизни, что вся жизнь есть сплошной безсмысленный «діаволовъ водевиль»… Одинъ изъ рабочихъ, олицетвореніе всей рабочей силы, представитель т?хъ сотенъ милліоновъ работающихъ, чьими руками «такъ изм?нено лицо земли, что теперь не узналъ бы ея самъ Творецъ»? съ недоум?ніемъ и угрозою спрашиваетъ: «зач?мъ я д?лалъ это? Чью волю я творилъ? Къ какой ц?ли я стремился? Моя голова тупа. Я усталъ смертельно»… И зд?сь все т? же вопросы о смысл? жизни, отъ которыхъ Л. Андреевъ не можетъ и не хочетъ отойти; и зд?сь т? же проклятія т?хъ и за т?хъ, кто обреченъ играть роль только средства въ «діаволо-вомъ водевил?», именуемомъ жизнью. Правда, и среди этихъ обреченныхъ есть люди, которые готовы быть средствомъ для грядушей ц?ли; помните, какъ у Чехова: «черезъ триста-четыреста л?тъ вся земля обратится въ цв?тущій садъ»…, «черезъ дв?сти? триста л?тъ жизнь на земл? будетъ невообразимо прекрасной, изумительной»…, «о, нав?рное, какая это будетъ жизнь, какая жизнь!»… Въ «Цар? Голод?» эти чеховскіе мотивы вложены въ уста молодого рабочаго, который, «кашляя кровью, улыбается и смотритъ въ небо»… Отчего? «Оттого,? отв?чаетъ рабочій,? что на моей крови вырастутъ цв?ты и я уже вижу ихъ… Въ темнот? я научился поклоняться огню. Умирая, я понялъ, какъ прекрасна жизнь. О, какъ прекрасна!.. Это будетъ большой садъ, и тамъ будутъ гулять, не трогая другъ друга, и зв?ри и люди»… Это взглядъ Чехова, но далеко не Л. Андреева, который не можетъ оправдывать настоящія страданія будущимъ блаженствомъ: въ этомъ мы им?ли достаточно случаевъ уб?диться; формула «челов?къ? средство» непріемлема для Л. Андреева ни въ одномъ изъ двухъ ея возможныхъ смысловъ, отм?ченныхъ выше.
Итакъ, Л. Андреевъ отошелъ отъ Серг?я Николаевича, порвалъ съ нимъ. Смерть, несправедливость, несчастья и вс? черныя т?ни земли? вс? они снова властно стали передъ художественнымъ сознаніемъ Л. Андреева, а Смерть снова получила преобладающее значеніе въ его творчеств?; попытка спрятаться за спиной Серг?я Николаевича кончилась для Л. Андреева полн?йшей неудачей. Но вотъ въ чемъ вопросъ: разрывая окончательно съ нуменальной точкой зр?нія, настолько ли же окончательно приходитъ Л. Андреевъ къ точк? зр?нія феноменальной? Разрывая съ Серг?емъ Николаевичемъ, приходитъ ли онъ къ Марус??
Съ Серг?емъ Николаевичемъ онъ разрываетъ: чтобы уб?диться въ этомъ, достаточно сравнить отношенія Л. Андреева и Серг?я Николаевича (т.-е. того же Л. Андреева годомъ раньше) къ Н?коему въ с?ромъ. Для Серг?я Николаевича Н?кто въ с?ромъ и есть тотъ «далекій, неизв?стный другъ», которому онъ шлетъ торжественный прив?тъ… «Съ холоднымъ б?шенствомъ, покорные жел?зной сил? тягот?нія, несутся въ пространств? по своимъ путямъ безконечные міры? и надъ вс?ми ими господст-вуетъ одинъ великій, одинъ безсмертный духъ»…? «Не говори мн? о Бог?»,? перебиваетъ его Маруся, но онъ продолжаетъ: «я говорю о существ?, подобномъ намъ, о томъ, кто такъ же страдаетъ, и такъ же мыслитъ, и такъ же ищетъ, какъ и мы. Я его не знаю? но я люблю его, какъ друга, какъ товарища»… «Оно молчитъ, отецъ! Оно см?ется надъ нами!»? слышимъ мы опять слова Маруси… Вотъ два отношенія къ Н?коему въ с?ромъ. Для Серг?я Николаевича это существо, по вол? котораго «съ холоднымъ б?шенствомъ, покорные жел?зной сил? тягот?нія несутся міры», существо это? страдающее, мыслящее, ищущее; для Маруси существо это или молчитъ, или см?ется надъ нами… Нечего и говорить, какой изъ этихъ двухъ образовъ вопло-щенъ въ Н?коего въ с?ромъ? одинаково неспособнага ни къ страданію, ни къ исканію, в?чно молчащаго на вс? призывы челов?ка и, быть можетъ, см?ющагося надъ нимъ. Оно молчитъ, оно см?ется? эти слова Маруси были развиты потомъ Л. Андреевымъ въ ц?лый образъ, легли въ основу его взгляда на міровую необходимость, какъ на молчаливую, насм?шливую и враждебную челов?ку силу, буде таковая не есть только игра нашей фантазіи…
XПосл?дній ударъ этой своей мимолетной в?р? въ объективную ц?лесообразность жизни Л. Андреевъ нанесъ въ поздн?йшемъ разсказ? (1908 г.) «Мои Записки». Разсказъ этотъ, какъ и многія другія произведенія Л. Андреева, есть, несомн?нно, произведеніе ? th?se; онъ хочетъ доказать намъ, что міръ безц?ленъ, что жизнь безсмысленна или, по крайней м?р?, неосмысленна, что н?тъ ц?лесообразности въ мір?, н?тъ смысла въ жизни. Л. Андреевъ доказывалъ это себ? и намъ еще въ «Жизни челов?ка» путемъ прямого демонстрированія всей челов?ческой жизни, отъ рожденія до могилы; въ «Моихъ запискахъ» онъ доказываетъ это же самое путемъ своеобразнаго доказательства отъ противнаго. Раньше Л. Андреевъ говорилъ намъ, что міръ есть тюрьма («тюремная канцелярія»), что въ немъ н?тъ ц?лесообразности, что въ жизни н?тъ смысла; теперь онъ выводитъ передъ нами безымяннаго автора «Моихъ Записокъ»,? челов?ка, десятил?тія проведшаго въ тюрьм? и пришедшаго тамъ къ уб?жденію о великой ц?лесообразности міра, о великомъ закон?, управляющемъ челов?ческой жизнью… Ядовитая иронія этой аллегоріи слишкомъ бросается въ глаза съ первыхъ же страницъ разсказа. «Единственная ц?ль, какою руководился я при составленіи моихъ скромныхъ записокъ,? пишетъ ихъ безымянный авторъ,? это показать моему благосклонному читателю, какъ при самыхъ тягостныхъ условіяхъ, гд? не остается, казалось бы, м?ста ни надежд?, ни жизни, челов?къ, существо высшаго порядка, обладающее и разумомъ и волей, находитъ то и другое. Я хочу показать, какъ челов?къ, осужденный на смерть, свободными глазами взглянулъ на міръ сквозь р?шетчатое окно своей темницы и открылъ въ мір? великую ц?лесообразность, гармонію и красоту»… Каждый изъ насъ? такой осужденный на смерть челов?къ, окруженный «ст?нами», за которыя н?тъ выхода; т?мъ интересн?е намъ выслушать челов?ка, нашедшаго выходъ, спасеніе, объясненіе…
Передъ нами? челов?къ, обреченный на пожизненное тюремное заключеніе; онъ одинъ въ своей одиночной камер?. Тюрьма для него теперь? міръ, за пред?лы котораго онъ не властенъ проникнуть (точно такъ же, какъ для вс?хъ насъ міръ, по уб?жденію Л. Андреева, есть тюрьма, изъ-за ст?нъ которой намъ н?тъ выхода). Ему тридцать л?тъ; долгіе и томительные годы и десятил?тія ему предстоитъ прожить въ этомъ каменномъ м?шк?. И сначала онъ бьется головой о ст?ны, онъ испытываетъ «ужасъ безнадежности», онъ проклинаетъ міръ и жизнь, онъ признаетъ ихъ «одной огромной несправедливостью, насм?шкой и глумленіемъ», онъ приходитъ «къ полному отрицанію жизни и ея великаго смысла». Если такое настроеніе у челов?ка, живущаго въ мір?-тюрьм?, продолжается, ему остается только одно: умереть. Но противъ этого возстаетъ въ челов?к? та «центростремительная сила» жизни, о которой говорилъ еще Иванъ Карамазовъ. Жить хочется, хотя бы весь міръ и былъ тюрьмой, хотя бы тюрьма была міромъ; жить надо. «Я долженъ жить»,? настойчиво подчеркиваетъ авторъ «Записокъ». А для того, чтобы жить, надо уб?дить себя въ осмысленности безсмыслицы, въ ц?лесообразности хаоса; легче всего сд?лать это, придя къ тому обобщаюшему объективизму, который ставитъ высоко надъ челов?комъ тотъ или иной законъ, а челов?ка низводитъ до степени quantit? negligeable: таковъ, наприм?ръ, Серг?й Николаевичъ, съ которымъ мы только-что познакомились выше. Въ автор? «Запи-сокъ» мы им?емъ ?дкую пародію на взгляды этого возвышеннаго астронома-пантеиста; «разв? н?тъ красоты,? пишетъ авторъ „Записокъ“,? въ суровой правд? жизни, въ мощномъ д?йствіи ея непреложныхъ законовъ, съ великимъ безпристрастіемъ подчиняющихъ себ? какъ движеніе небесныхъ св?тилъ, такъ и безпокойное сц?пленіе т?хъ крохотныхъ существъ, что именуются людьми?».
Такъ найдена и установлена красота нашего міра-тюрьмы; теперь уже не трудно увид?ть въ немъ и гармонію, и ц?лесообразность… Д?йствительно, обратите фокусъ вашего вниманія не на отд?льныхъ людей, страдающихъ и погибающихъ, а на все прогрессирующее челов?чество, и вы уб?дитесь въ гармоніи нашего міра… «Челов?чество безсмертно, не подвержено бол?знямъ и въ гармоничномъ ц?ломъ своемъ, несомн?нно, движется къ совершенству»… А то, что красиво и гармонично, то, разум?ется, и ц?лесообразно: «откинувъ все личное, вглядываясь въ окружающее холоднымъ и зоркимъ взглядомъ наблюдателя, я вскор? пришелъ къ чрезвычайно ц?нному выводу, что и вся наша тюрьма построена по крайне ц?лесообразному плану, вызывающему восторгъ своею законченностью»,? пишетъ и подчеркиваетъ авторъ «Записокъ».
Нельзя отказать Л. Андрееву въ сил? сарказма и въ ядовитости этой концепціи, этого своеобразнаго геductio ad absurdum взгляда господъ объективистовъ: вы уб?ждаете меня, господа, что міръ ц?лесообразенъ, что жизнь объективно осмысленна, а я докажу вамъ, что и тюрьма есть верхъ осмысленности и ц?лесообразія… Эта концепція приводитъ мн? на память одну изъ картинъ талантливаго М. Добужинскаго; картина называется «Дьяволъ», но могла бы быть названа и «Смыслъ жизни». На ней изображена громадная тюремная камера съ высокими и узкими окнами съ жел?зной р?шеткой; на далекомъ неб? ярко горятъ зв?зды. Посредин? камеры стоитъ колоссальный паукъ, грузно опустивъ свое мохнатое т?ло на десять суставчатыхъ лапъ; у него челов?ческое лицо, закрытое маской, изъ-за которой св?тятся только узкіе прор?зы огненныхъ глазъ; вокругъ головы? сіяніе. А внизу, на каменномъ полу, между широко раздвинутыми липкими лапами паука, въ покорномъ оц?пен?ніи движется безконечнымъ кольцомъ толпа людей… Это? міръ, это? жизнь, это? смыслъ жизни… И одинъ изъ этой толпы, авторъ «Записокъ», двигаясь между лапами паука, пропов?дуетъ въ то же время окружающимъ о великой ц?лесообразности этой тюрьмы…
Н?тъ необходимости сл?дить за т?мъ, какъ доказываетъ свои мысли авторъ «Записокъ»; да впрочемъ онъ ихъ не доказываетъ, какъ не доказываютъ ихъ и вс? объективисты: это? область в?ры, гд? доказательства излишни и невозможны. «Ц?лесообразность тюрьмы», это? его в?ра; безъ этой в?ры ему неч?мъ было бы жить; эта в?ра спасаетъ его отъ ужаса безц?льности и ужаса безнадежности. В?дь именно этотъ ужасъ томилъ его душу. «Велика Твоя Голго?а, Іисусъ,? говоритъ авторъ „Записокъ“, обращаясь къ распятію,? но слишкомъ почтенна и радостна она, и н?тъ въ ней одного маленькаго, но очень характернаго штришка: ужаса безц?льности!» Этотъ ужасъ преодол?вается в?рой въ высшую ц?лесообразность; безсмысленно двигаясь по кругу своей тюрьмы между чудовищными лапами паука, челов?къ т?шитъ себя в?рой въ объективную осмысленность жизни. «Я перевернулъ міръ!? восклицаетъ авторъ „Записокъ“.? Моей душ? я придалъ ту форму, какую пожелала моя мысль; въ пустын?, работая одинъ, изнемогая отъ усталости, я воздвигъ стройное зданіе, въ которомъ живу нын? радостно и покойно, какъ царь. Разрушьте его,? и завтра же я начну новое и, обливаясь кровавымъ потомъ, построю его! Ибо я долженъ жить».
Онъ хочетъ жить; потому-то и ц?пляется онъ такъ за свою теорію, когда ее нарушаетъ жизнь. Все гармонично, все ц?лесообразно; но воть приходитъ къ нему, старику, выпущенному изъ тюрьмы, его бывшая нев?ста, тоже уже старуха; начинается сцена любви, ревности, страсти между стариками… Это до такой степени нел?по, что никакая теорія объективной ц?лесообразности не выдержитъ такого испытанія… «Подъ ногами моими раскрылась бездна,? пишетъ авторъ Записокъ,? все шаталось, все падало, все становилось безсмыслицей»… Но челов?ческая в?ра живуча, и черезъ немного времени авторъ «Записокъ» снова возвращаетъ своему поколебленному міросозерцанію «всю его былую стройность и жел?зную непреодолимую кр?пость». Все ц?лесообразно, все осмысленно,? но вотъ кончаетъ въ тюрьм? самоубійствомъ его товарищъ по заключенію, художникъ, и снова хаосъ торжествуетъ надъ ц?лесообразностью: зач?мъ лгать, зач?мъ строить, обливаясь потомъ, тяжелое зданіе теоріи объективной ц?лесообразности, разъ можно такъ легко поб?дить ст?ны и замокъ, правду и ложь, случайныя радости и безсмысленныя страданія? Но и на это авторъ «Записокъ» находитъ отв?тъ: «Мой дорогой юноша,? мысленно обращается онъ къ самоубійц?,? мой очаровательный глупецъ, мой восхитительный безумецъ, кто сказалъ вамъ, что наша тюрьма кончается зд?сь, что изъ одной тюрьмы вы не попали въ другую, откуда ужъ едва ли придется вамъ б?жать?»… И даже загробный міръ онъ склоненъ представлять себ? въ вид? величественной тюрьмы, гд? есть и г. главный начальникъ тюрьмы, и прекрасные тюремщики съ б?лыми крыльями за спиной… В?дь надъ вс?мъ равно царствуетъ общій великій законъ? «священная формула жел?зной р?шетки»,? великое начало причинности и объективной ц?лесообразности… Одно только огорчаетъ немного автора «Записокъ»,? то, что онъ не могъ узнать имени строителя тюрьмы: «Такъ неблагодарна память у лучшихъ людей! Впрочемъ,? ут?шаеть онъ себя и насъ,? анонимность въ строеніи нашей тюрьмы нисколько не м?шаетъ ея солидности и не уменьшаетъ нашей благодарности къ неизв?стному творцу»… Эта пар?янская стр?ла? быть можетъ одна изъ самыхъ удачныхъ во всемъ разсказ? Л. Андреева…
Итакъ? сомн?ній н?тъ? съ Серг?емъ Николаевичемъ Л. Андреевъ разошелся окончательно; въ «Моихъ Запискахъ» онъ свелъ посл?дніе счеты со своей былой мимолетной в?рой въ объективную ц?лесообразность жизни. Но мы снова спрашиваемъ: уйдя отъ Серг?я Николаевича, пришелъ ли Л. Андреевъ къ Марус?? Вопросъ этотъ остается пока открытымъ, хотя, повидимому, наибол?е близкимъ къ истин? былъ бы утвердительный отв?тъ. Въ «Тьм?» Л. Андреева мы какъ-разъ им?емъ противопоставленіе двухъ т?хъ же самыхъ воззр?ній? «прив?тъ теб?, мой далекій, мой неизв?стный другъ» и «прив?тъ теб?, мой милый, мой страдающій братъ»; любовь къ дальнему и любовь къ ближнему? вотъ, коротко говоря, тема этого разсказа. Зд?сь любовь къ ближнему доходитъ до своего крайняго пред?ла, до абсурда, до сознательнаго отреченія отъ св?та во имя страдающаго брата, осужденнаго жить во тьм?? «ибо стыдно зрячимъ смотр?ть на сл?пыхъ отъ рожденія… Если н?тъ рая для вс?хъ, то и для меня его не надо? это уже не рай…а просто-напросто свинство»… Какъ далеко это отъ міровоззр?нія Серг?я Николаевича и насколько это ближе къ мыслямъ Ивана Карамазова! В?дь это тоже своеобразное возвращеніе Господу Богу билета на право входа во всемірную гармонію… Не останавливаемся подробн?е на этомъ разсказ?, такъ какъ въ немъ Л. Андреевъ слишкомъ перегибаетъ лукъ въ другую сторону и толкуетъ любовь къ ближнему, ц?ль въ настоящемъ и челов?ка-самоц?ль слишкомъ узко, слишкомъ мелко; зд?сь онъ, двигаясь прочь отъ Серг?я Николаевича, съ разб?га проходитъ мимо Маруси и изъ «сверхъ-челов?чнаго» становится уже «слишкомъ челов?чнымъ», настолько «челов?чнымъ», что почти переходитъ въ область пародіи надъ т?мъ взглядомъ, который онъ проводитъ въ этомъ разсказ? [8]. Онъ, конечно, не остановился на такой точк? зр?нія; но къ чему онъ еше прійдетъ? это вопросъ, который пока остается открытымъ и на который можно отв?чать только предположительно и съ условными оговорками. Наибол?е опред?леннымъ отв?томъ были пока его «Жизнь Челов?ка» и «Мои Записки», съ категорическимъ признаніемъ отсутствія объективнаго смысла челов?ческой жизни. Но субъективный смыслъ этой жизни? Л. Андреевъ все не р?шается твердо стать на этой откровенно-имманентной точк? зр?нія, хотя и возвращается къ ней постоянно. Въ драм? «Къ зв?здамъ» эту андреевскую трагедію переживаетъ Петя, находящій въ конц? концовъ твердую точку опоры именно въ признаніи смысла жизни въ ней самой. Сначала онъ ищетъ смысла объективнаго: «зач?мъ все это?? спрашиваетъ онъ:? зач?мъ, когда все это умретъ, и вы, и я, и горы. Зач?мъ?»… На этой почв? у него развивается нервная горячка и, перенеся ее, онъ иначе смотритъ на все окружающее; онъ не ищетъ уже объективнаго смысла жизни, онъ принимаетъ ея субъективный смыслъ. «Мн? теперь такъ хочется жить,? говоритъ онъ:? отчего это? В?дь я попрежнему не понимаю, зач?мъ жизнь, зач?мъ старость и смерть? а мн? все равно»… Не такой ли же переломъ происходитъ теперь въ Л. Андреев?? Возможно, что да; и мы остановимся въ заключеніе на т?хъ мотивахъ его произведеній, которые ясн?е всего показываютъ, что въ творчеств? Л. Андреева идетъ борьба между Жизнью и Смертью, и что очень часто, несмотря ни на что, это «преніе Живота со Смертью» оканчивается поб?дой жизненнаго начала.
XIМы уже вид?ли, какое значеніе играетъ Смерть въ творчеств? Л. Андреева; мы знаемъ, что она для него обезсмысливаетъ жизнь: «Зач?мъ все это? зач?мъ, когда все это умретъ, и вы, и я, и горы? Зач?мъ?…» Въ этомъ отношеніи? и это уже отм?чено выше? Л. Андреевъ представляетъ собою полную противоположность ?. Сологубу: оба они вскрываютъ безсмысленность челов?ческой жизни, но въ то время какъ для ?. Сологуба смерть является желаннымъ избавленіемъ отъ «діаволова водевиля», отъ дебелой и безобразной бабищи жизни, для Л. Андреева смерть есть посл?дняя нел?пость, д?лающая жизнь той безсмыслицей, какою она является на д?л?. Для Л. Андреева смерть есть тотъ фактъ, который заставляетъ его признать нашу жизнь несчастной, жалкой, нел?пой; смерть? объ этомъ была уже р?чь? является «органнымъ пунктомъ» всего творчества Л. Андреева. Нел?пость смерти за-слоняетъ въ гла-захъ Л. Андреева нел?пость какой бы то ни было жизни; и кто бы ни умиралъ? гордый ли Челов?къ («Жизнь Челов?ка»), тюлень ли въ кл?тк? зоологическаго сада («Проклятіе зв?ря»), или страстный винтеръ при объявленіи большого шлема въ безкозыряхъ («Большой шлемъ»)? смерть всегда нел?па и ужасна; да и ужасъ самой жизни заключается прежде всего въ томъ, что проклятіе смерти стоитъ надъ каждой ея минутой. Мотивы ужаса жизни самой по себ?, столь р?зкіе у ?. Сологуба, встр?чаются и у Л. Андреева? достаточно вспомнить разсмотр?нный выше разсказъ «Проклятіе зв?ря» и незатронутый нами разсказъ «Іуда Искаріотъ и другіе», одинъ изъ лучшихъ разсказовъ Л. Андреева; но не эти мотивы характеризуютъ его творчество. И если ?. Сологубъ въ ужас? стоитъ передъ дебелой и безобразной бабищей Жизнью, то Л. Андреевъ съ еще большимъ ужасомъ останавливается передъ обезсмысливающей жизнь Смертью.
Не всякій челов?къ? или, в?рн?е, изъ тысячъ одинъ? можетъ взглянуть Смерти прямо въ глаза. Блаженъ, кто в?руетъ? тотъ, по крайней м?р?, можетъ ут?шиться надеждою на область трансцендентнаго, отложить до своего перехода въ эту область свои поиски объективнаго смысла жизни; «тамъ видно будетъ!»? какъ говоритъ одна чеховская старушонка. И этотъ взглядъ Смерти часто является толчкомъ, принуждающимъ челов?ка судорожно ухватиться за в?ру, чтобы найти смыслъ жизни. Типичн?йшій прим?ръ этого мы им?емъ передъ собою въ одномъ изъ величайшихъ произведеній русской литературы? въ «Испов?ди» Льва Толстого. Окруженный житейскимъ благополучіемъ, во всеоружіи таланта, славы, здоровья, счастья, богатства? Левъ Толстой вдругъ затосковалъ, точно въ глаза ему взглянулъ андреевскій Елеазаръ. Въ чемъ смыслъ жизни, если существуетъ смерть?? этотъ вопросъ неотвязно сталъ передъ его сознаніемъ. Я не буду приводить эти геніальныя страницы «Испов?ди», гд? Толстой разсказываетъ о своихъ душевныхъ мученіяхъ, о смертельной тоск?, даже о стремленіи къ самоубійству; лучше напомню параллельное м?сто изъ «Елеазара», разсказывающее о томъ, что д?лалось съ людьми, взглянувшими въ глаза Елеазара-Смерти. «Не переставало св?тить солнце, когда онъ смотр?лъ, не переставалъ звучать фонтанъ, и такимъ же безоблачно синимъ оставалось родное небо, но челов?къ, подпавшій подъ его загадочный взоръ, уже не чувствовалъ солнца, уже не слышалъ фонтана и не узнавалъ родного неба. Иногда челов?къ плакалъ горько; иногда въ отчаяніи рвалъ волосы на голов? и безумно звалъ другихъ людей на помощь? но чаще случалось такъ, что равнодушно и спокойно онъ начиналъ умирать, и умиралъ долгими годами, умиралъ на глазахъ у вс?хъ, умиралъ безцв?тный, вялый и скучный, какъ дерево, молчаливо засыхающее на каменистой почв?. И первые, т?, кто кричалъ и безумствовалъ, иногда возвращались къ жизни, а вторые? никогда»… Левъ Толстой кричалъ и безумствовалъ? и вернулся къ жизни; онъ ухватился за в?ру и нашелъ въ ней спасеніе отъ смерти и отъ безсмыслицы жизни. Но в?дь в?ра не д?лается по заказу; и какъ быть тому челов?ку, который даже подъ взглядомъ Елеазара не можетъ отказаться отъ своей имманентной точки зр?нія? Л. Андреевъ говоритъ, что такіе люди чаще всего умирали долгими годами, умирали безцв?тные, молчаливые, вялые, скучные… Да, есть и такіе: вспомнимъ прелестную сказочку Салтыкова о премудромъ пискар?, который всю жизнь, сто л?тъ, дрожалъ въ своей нор?, какъ бы его щука не слопала… Разница лишь въ томъ, что пискарь премудрый былъ типичный м?щанинъ и дрожалъ въ своей нор? передъ лицомъ жизни, а люди эти всю жизнь дрожатъ передъ лицомъ смерти. Типичн?йшимъ прим?ромъ такого рода людей мн? представляется одинъ французскій мыслитель, переведенный въ отрывкахъ на русскій языкъ т?мъ же Ль-вомъ Толстымъ: это? Henri Amiel, оставившій посл? своей смерти своеобразн?йшій и ц?нн?йшій document humain, свой дневникъ за тридцать л?тъ. Я не им?ю возможности подробно остановиться на этомъ единственномъ въ своемъ род? произведеніи, составляющемъ десятокъ громадныхъ томовъ, изъ которыхъ опубликована только незначительная часть («Fragments d'un journal intime»); но н?сколько словъ о немъ будутъ не излишни, такъ какъ они прямо касаются разбираемаго нами вопроса. Аміель былъ именно т?мъ челов?комъ, который молчаливо умиралъ въ теченіе всей своей долгой жизни, умиралъ вяло, скучно, безцв?тно, занося каждую свою мысль и ощущеніе на страницы своего дневника. Что это за потрясающая книга! Вы видите передъ собой челов?ка, взглянувшаго еще въ молодости прямо въ глаза Елеазара-Смерти; взглянувъ, онъ не кричалъ, не безумствовалъ, а медленно и безропотно умиралъ изо дня въ день въ теченіе вс?хъ остальныхъ тридцати-пяти л?тъ своей жизни, умиралъ тоскливо и одиноко…«…Даже наши самые интимные друзья не знаютъ нашихъ бес?дъ съ Царемъ Ужаса. Есть мысли, которыхъ нельзя пов?рить другому; есть печали, которыя не разд?ляются. Нужно даже изъ великодушія скрывать ихъ. Мечтаешь одинъ, страдаешь одинъ, умираешь одинъ, одинъ занимаешь и домъ изъ шести досокъ»,? пишетъ онъ въ своемъ дневник?. В?ра? Но за нее онъ не могъ ухватиться. Любопытны сл?дующія его слова: «равнодушная природа? Сатанинская сила? Или добрый, праведный Богъ?? три точки зр?нія. Вторая (т.-е. та, что вся міровая исторія есть „діаволовъ водевиль“? И.-Р.) неправдоподобна и ужасна…..Одна третья точка зр?нія можетъ дать радость. Но допустима ли она? Есть ли особый Промыселъ Божій, руководящій вс?ми обстоятельствами нашей жизни и, сл?довательно, посылающій намъ наши несчастія въ воспитательныхъ ц?ляхъ? Эта героическая в?ра трудно совм?стима съ нын?шнимъ знаніемъ законовъ природы. Трудно…» Посл?днее, конечно, нев?рно, такъ какъ законы природы и религіозная в?ра находятся въ двухъ неперес?кающихся плоскостяхъ и вполн? совм?стимы логически; но что же д?лать, если эта религіозная плоскость находится вн? пред?ловъ моей или вашей досягаемости, какъ это было и съ Амеліемъ? Неужели же только и остается умирать изо дня въ день подобно ему, всю жизнь дрожать въ своей нор? отъ страха смерти? Неужели же, взглянувъ въ глаза Елеазара-Смерти, мы можемъ только или схватиться за в?ру, или впасть въ ироцессъ хроническаго умиранія?
Н?тъ, есть и третій выходъ, открывающійся на той же почв? имманентнаго субъективизма, на которой мы стояли все время выше; выходъ этотъ заключается въ отрицаніи объективнаго и въ признаніи субъективнаго смысла жизни, въ признаніи самодовл?ющей ц?нностью широты, полноты и интенсивности челов?ческихъ переживаній. «Жизнь для жизни намъ дана». И, смотря въ глаза Елеазара-Смерти, мы по-вторяемъ слова Пети («Къ зв?здамъ»), почувствовавшаго ц?ну жизни самой по себ?: «…я попрежнему не понимаю, зач?мъ жизнь, зач?мъ старость и смерть?? а мн? все равно»… Смерть неотвратима? и въ этомъ счастье челов?чества, какъ мы еще увидимъ, говоря о Л. Шестов?; вс? мы умремъ? но именно потому жизнь наша и им?етъ такую большую субъективную ц?нность. Очень часто не страхъ смерти, а жалостъ жизни является у челов?ка, взглянувшаго въ глаза смерти; стоитъ вспомнить разсказъ Л. Андреева «Жили-были» и центральную сцену этого разсказа.- Не плачь. Ну, чего плакать?! Боишься умирать? (спрашиваетъ умирающій купецъ Лаврентій Петровичъ своего сос?да по койк?, тоже умираюшаго отца діакона).
О. діаконъ порывисто сдернулъ од?яло съ головы и жалобно вскрикнулъ:
— Ахъ, отецъ!
— Ну, что? Боишься?
— Н?тъ, отецъ, не боюсь,? т?мъ же жалобно поющимъ голосомъ отв?тилъ діаконъ и энергично покачалъ головой.? Н?тъ, не боюсь,? повторилъ онъ, и, снова повернувшись на бокъ, застоналъ и дрогнулъ отъ рыданій…
— Чего же ты плачешь?? все такъ же медленно и недоум?нно спрашивалъ Лаврентій Петровичъ,?…чего же ты ревешь?…
О. діаконъ охватилъ руками лицо и, раскачивая головой, произнесъ высокимъ, поющимъ голосомъ:
— Ахъ, отецъ, отецъ! Солнушка жалко. Кабы ты зналъ… какъ оно у насъ… въ Тамбовской губерніи, св?титъ. За ми… за милую душу!
Какое солнце?? Лаврентій Петровичъ не понялъ и разсердился на діакона. Но тутъ же онъ вспомнилъ тотъ потокъ горячаго св?та, что днемъ вливался въ окно и золотилъ полъ, вспомнилъ, какъ св?тило солнце въ Саратовской губерніи на Волгу, на л?съ, на пыльную тропинку въ пол?,? и всплеснулъ руками, и ударилъ ими себя въ грудь, и съ хриплымъ рыданіемъ упалъ лицомъ внизъ на подушку, бокъ-о-бокъ съ головой діакона. Такъ плакали они оба. Плакали о солнц?, ко-тораго больше не увидятъ, о яблон? «б?лый наливъ», которая безъ нихъ дастъ свои плоды, о тьм?, которая охватитъ ихъ, о милой жизни и жестокой смерти… Это рыданіе, это прощаніе съ уходящей жизнью? совс?мъ не то, что аміелевское трепетаніе передъ фантомомъ смерти; и быть можетъ многіе изъ насъ, умирая, вспомнятъ «солнышко», и тропинку въ л?су, и свои земныя радости и скорби, но эта горечь разлуки съ жизнью не им?етъ ничего общаго съ аміелевскимъ дрожаніемъ въ своей нор?. Если бы Аміель, вм?сто того, чтобы дрожать въ своей нор? десятки л?тъ въ ожиданіи смерти, заполнилъ бы эту свою жизнь глубокимъ, разнообразнымъ и интенсивнымъ содержаніемъ, то неужели же, умирая, онъ не оглянулся бы съ чувствомъ благодарности и радости на все свое пережитое? Конечно, все это область владычества психологіи, а не логики: страхъ смерти непреодолимъ никакими логическими доводами. Какіе аргументы могли бы под?йствовать на челов?ка, подобнаго Аміелю?? Никакіе.? «Сто л?тъ представляются мн? сномъ,? отв?чаетъ на вс? доводы Аміель,? жизнь? однимъ дыханіемъ, и все? ничтожествомъ. Сколько нравственныхъ мученій? и все это, чтобы умереть черезъ н?сколько минутъ! Ч?мъ интересоваться и зач?мъ?»… Остается только покорно существовать и трепетать при мысли о смерти. Все это совершенно неопровержимо логически, какъ неопровержимъ и противоположный взглядъ: челов?ческая жизнь? это ц?лая в?чность, годъ жизни? необъятное количество времени; одинъ годъ полной, интенсивной жизни длинн?е и ц?нн?е тридцатил?тняго хроническаго умиранія Аміеля. Зд?сь передъ нами два разныхъ психологическихъ типа, зд?сь безсильна логика, зд?сь господствуетъ психологія. Челов?къ аміелевскаго типа не можетъ, психологически не можетъ, преодол?ть страхъ смерти; отъ этого страха онъ или будетъ искать спасенія въ области трансцендентнаго, или всю жизнь будетъ дрожать въ своей нор?. Челов?къ другого психологическаго типа преодол?етъ мертвящій взглядъ Елеазара-Смерти признаніемъ субъективной ц?нности жизни самой по себ?, вн? всякихъ объективныхъ ц?лей челов?ка или челов?чества.
Все это Л. Андреевъ сильно и образно поставилъ передъ читателемъ въ зам?чательномъ своемъ разсказ? «Елеазаръ». Лазарь, воскрешенный Іисусомъ, является воплощеніемъ самой Смерти; изъ глазъ его, «сквозь черные кружки его зрачковъ, какъ сквозь темныя стекла, смотритъ на людей само непостижимое Тамъ»… (Ср. II, 54 и III, 113). Кто взглянетъ ему въ глаза, тотъ или умираетъ медленно, десятки л?тъ, либо кричитъ и безумствуетъ отъ страха, какъ бы заглянувъ въ лицо самому «Царю Ужаса», по выраженію Аміеля. И этотъ мертвящій взглядъ Елеазара убиваетъ не только Аміелей, но иногда и людей противоположнаго психологическаго типа. Таковъ скульпторъ Аврелій, пришедшій взглянуть въ глаза Елеазару. Аврелій не боялся взгляда Смерти: «онъ много размышлялъ о смерти, не любилъ ея, но не любилъ и т?хъ, кто см?шиваетъ ее съ жизнью. По эту сторону? прекрасная жизнь, по ту сторону? загадочная смерть, размышлялъ онъ, и ничего лучшаго не можетъ придумать челов?къ, какъ живя? радоваться жизни и красот? живого»… Но его поб?ждаетъ мертвый взглядъ Елеазара, и Аврелій начинаетъ медленно умирать день-изо-дня. Аврелій поб?жденъ, но это частный случай, не общее правило; люди этого авреліевскаго типа могутъ выдерживать пустой и губящій взоръ Елеазара-Смерти, им?ютъ отъ него защиту въ своемъ имманентномъ субъективизм?. Д?йствительно, что страшнаго читаемъ мы въ глазахъ Елеазара? Вотъ что чувствовали т?, кому посмотр?лъ въ глаза Елеазаръ: «…та великая пустота, что объемлетъ мірозданіе, не наполнялась види-мымъ, ни солнцемъ, ни луною, ни зв?здами, а царила безбрежно, всюду проникая, все отъединяя, т?ло отъ т?ла, частицы отъ частицъ; въ пустот? разстилали свои корни деревья и сами были пусты; въ пустот?, грозя призрачнымъ паденіемъ, высились храмы, дворцы и дома и сами были пусты; и въ пустот? двигался безпокойно челов?къ и самъ былъ пустъ и легокъ, какъ т?нь; ибо не стало времени, и сблизилось начало каждой вещи съ концомъ ея: еще только строилось зданіе, и строители еще стучали молотками, а уже вид?лись развалины его, и пустота на м?ст? развалинъ; еще только рождался челов?къ, а надъ головою его зажигались погребальныя св?чи, и уже тухли он? и уже пустота становилась на м?ст? челов?ка и погребальныхъ св?чей; и объятый пустотою и мракомъ, безнадежно трепеталъ челов?къ передъ ужасомъ безконечнаго»… Каковъ же der langer Rede kurzer Sinn? Что пугаетъ челов?ка во взор? Елеазара-Смерти? Пугаетъ его объективная безсмысленность челов?ческой жизни. Зач?мъ жизнь, если все есть только великая пустота? Зач?мъ жизнь, если она есть только безсмысленный процессъ постройки зданія для его разрушенія, рожденія челов?ка для его смерти? Говоря уже приведенными выше словами Пети: «зач?мъ все это? зач?мъ, когда все это умретъ, и вы, и я, и горы. Зач?мъ?»… Зач?мъ жить, если существуетъ смерть?
Отв?тъ на этотъ вопросъ даетъ намъ самъ Л. Андреевъ въ заключеніи своего разсказа: императоръ Августъ выдерживаетъ взглядъ Елеазара, Жизнь не поб?ждается Смертью; зд?сь Л. Андреевъ поб?ждаетъ объективную безсмысленность жизни ея субъективной осмысленностью, зд?сь онъ поб?ждаетъ въ себ? т? аміелевскія черты, которыя несомн?нно часто являются обще-челов?ческими. Объективная безсмысленность жизни поб?ждается ея субъективной осмысленностью? таковъ смыслъ сцены между Елеазаромъ и Августомъ. Елеазаръ взглянулъ въ глаза Августу: «остановилось время, и страшно сблизилось начало всякой вещи съ концомъ ея. Только-что воздвигнутый, уже разрушился тронъ Августа и пустота уже была на м?ст? трона и Августа. Безшумно разрушился Римъ, и новый городъ всталъ на м?ст? его, и былъ поглощенъ пустотою. Какъ призрачные великаны, быстро падали и исчезали въ пустот? города, государства и страны, и равнодушно глотала ихъ, не насыщаясь, черная утроба Безконечнаго.
— Остановись,? приказалъ императоръ. Уже равнодушіе звучало въ голос? его и безсильно обвисали руки, и въ тщетной борьб? съ надвигающимся мракомъ загорались и гасли его орлиные глаза.
— Убилъ ты меня, Елеазаръ? сказалъ онъ тускло и вяло.
И эти слова безнадежности спасли его. Онъ вспомнилъ о народ?, щитомъ котораго онъ призванъ быть, и острой, спасительной болью пронизалось его омертв?вшее сердце. Обреченные на гибель? съ тоскою подумалъ онъ; св?тлыя т?ни во мрак? Безконечнаго? съ ужасомъ подумалъ онъ; хрупкіе сосуды съ живою, волнующейся кровью, съ сердцемъ, знающимъ скорбь и великую радость? съ н?жностью подумалъ онъ. И такъ размышляя и чувствуя, склоняя в?сы то на сторону жизни, то на сторону смерти, онъ медленно вернулся къ жизни, чтобъ въ страданіяхъ и радости ея найти защиту противъ мрака пустоты и ужаса Безконечнаго»… Такъ субъективный смыслъ жизни поб?дилъ въ Август? ея объективную безсмысленность; такъ отв?чаетъ на этотъ разъ Л. Андреевъ на центральный вопросъ своего творчества? зач?мъ жить, если есть смерть? Отв?тъ гласитъ, что именно потому и надо жить, что существуетъ смерть; именно потому наша жизнь и им?етъ такую большую субъективную ц?нность: недаромъ, выдержавъ губительный взоръ Елеазара,? «въ тоть вечеръ съ особенной радостью вкушалъ пищу и питіе божественный Августъ»… Тотъ, кто смотр?лъ въ глаза Елеазару-Смерти, этому «Царю Ужаса» и не погибъ отъ зр?лища объективной безсмысленности всего окружающаго, тотъ найдетъ источникъ живой воды въ самой жизни и обр?тетъ неисчерпаемую бодрость въ мысли о субъективномъ смысл? челов?ческой жизни.
XIIТотъ переломъ отъ Смерти къ Жизни, который Л. Андреевъ показалъ намъ на Август?, происходитъ ли онъ съ самимъ Л. Андреевымъ? Это именно тотъ самый вопросъ, который выше мы оставили открытымъ, какъ ни хот?лось бы намъ отв?чать на него утвердительно. Такой утвердительный отв?тъ позволяетъ намъ дать «Елеазаръ», не говоря уже о ц?ломъ ряд? бол?е раннихъ разсказовъ Л. Андреева, въ которыхъ развиты мотивы поб?ды жизни надъ мертвящимъ взглядомъ Елеазара (напр., разсказы «Весной», «Праздникъ», «На р?к?», «Въ подвал?» и др.); но рядомъ съ ними идутъ другія его произведенія, совершенно противоположныя по настроенію и направленію. Борьба шуйцы съ десницей? мн? еще разъ приходится употребить это истертое выраженіе? характеризуетъ собою все творчество Л. Андреева; не им?я твердаго теоретическаго основанія, онъ беретъ проклятые вопросы приступомъ, съ разб?гу, вихремъ творческой интуиціи, но именно потому у него н?тъ твердой устойчивости воззр?ній. Это не позволяетъ намъ съ ув?ренностью говорить о будущемъ творчества Л. Андреева, но не препятствуетъ признать, что въ прошломъ ужасъ смерти чаще всего поб?ждалъ въ его творчеств? радость жизни. Одною изъ главныхъ причинъ этого ужаса было признаніе отсутствія объективнаго смысла челов?ческой жизни и sub specie aeternitatis и sub specie humanitatis: «в?чность и тайна» настолько же не даютъ намъ этого смысла, насколько и «шоколадъ и какао»; объективизмъ трансцендентный и имманентный одинаково иллюзорны, ми?ичны. Эта объективная безсмысленность является для Л. Андреева истиной самоочевидной, но далеко не столь самоочевидной является для него субъективная осмысленность челов?ческой жизни. «Шоколадъ и какао»? неужели только эти слова горятъ надъ головами людей? А жизнь, ненависть, любовь, идеалы? разв? все это тоже «шоколадъ и какао»? Субъективные идеалы, субъективная ц?ль? о другихъ мы не говоримъ, потому что другихъ н?тъ и не можетъ быть. И мы вид?ли, что часто Л. Андреевъ готовъ стоять на этой точк? зр?нія? часто, но далеко не всегда, такъ какъ онъ гораздо бол?е уб?жденъ въ объективной безсмысленности челов?ческой жизни, ч?мъ въ ея субъективной осмысленности.
А между т?мъ только посл?дняя точка зр?нія являлась бы настолько же логически-пріемлемой для него, насколько единственной и самоочевидной является она для насъ. Но, конечно, это не единственная возможная точка зр?нія. Вотъ, наприм?ръ, появилась интересная статья о Л. Андреев? г. Мережковскаго, который уже давно и непоколебимо стоитъ на точк? зр?нія мистической теоріи прогресса и зоветъ туда же Л. Андреева; «какъ хот?лось бы,? пишетъ Мережковскій,? чтобы онъ (Л. Андреевъ)… пришелъ ко Христу»… Намъ хот?лось бы другого: чтобы Л. Андреевъ пришелъ къ тому имманентному субъективизму и субъективному телеологизму, о которомъ все время шла р?чь выше. Найдется, несомн?нно, критикъ-марксистъ, который будетъ уб?ждать Л. Андреева стать художественнымъ пропов?дникомъ экономическаго матеріализма и «идеологомъ пролетаріата» (в?дь нашелся же такой критикъ, который въ «Жизни Василія ?ивейскаго» увид?лъ исторію жизни «мелкаго производителя»? перлъ, который навсегда останется на страницахъ марксистской литературной критики); найдутся критики, стоящіе и на другихъ точкахъ зр?нія? возможныхъ міровоззр?ній много. И какъ хорошо, зам?тимъ мимоходомъ, что истинный художникъ и мыслитель почти никогда не слушаетъ голоса критики, а продолжаетъ идти своей дорогой, руководствуясь указаніями своего таланта и своими внутренними переживаніями. Своей дорогой будетъ идти и Л. Андреевъ, и куда бы онъ ни пришелъ въ будущемъ, но прошлое его достаточно опред?ленно, чтобы вс? наши вышеприведенные выводы им?ли подъ собою твердую почву.
Вотъ вкратц? эти выводы. Объективнаго смысла челов?ческой жизни н?тъ, говоритъ намъ Л. Андреевъ, а потому челов?ческая жизнь страшна, жалка и одинока. На аміелевскій вопросъ: что изъ трехъ? «равнодушная природа? сатанинская сила? или добрый, праведный Богъ?» Л. Андреевъ категорически отв?чаетъ: «равнодушная природа» и воплощаетъ ее въ образ? своего Н?коего въ с?ромъ. Но въ то же время признаніе объективной безсмысленности челов?ческой жизни идетъ у Л. Андреева рядомъ съ сознаніемъ ея субъективной осмысленности. Это сознаніе субъективной осмысленности жизни является значительнымъ шагомъ впередъ отъ ?. Сологуба въ постановк? и разр?шеніи вопроса о смысл? жизни; конечно, р?шеніе этого вопроса въ творчеств? и ?. Сологуба и Л. Андреева лежитъ за порогомъ ихъ сознанія: творческая интуиція не сопровождается у нихъ философски-оформленной мыслью, какую мы найдемъ у Л. Шестова. Мы увидимъ тогда, как и художественное творчество ?. Сологуба и Л. Андреева дополняется философскимъ творчествомъ Л. Шестова, и обратно, какъ философское творчество Л. Шестова находитъ отраженіе въ художественномъ творчеств? ?. Сологуба и Л. Андреева.
Изъ всего предыдущаго съ достаточной ясностью опред?ляется значеніе Л. Андреева въ русской литератур?. Уже говоря о ?. Сологуб?, мы зам?тили, что въ то время какъ ?. Сологубъ и Л. Шестовъ? отд?льныя высокія вершины, интимные и слиш-комъ индивидуальные писатели, стоящіе особнякомъ, Л. Андреевъ является именемъ, обозначающимъ отд?льную эпоху русской литературы, непосредственно стоящимъ за Чеховымъ и М.Горькимъ. Чеховъ, М. Горькій и Л. Андреевъ? это посл?довательная ц?пь именъ, характеризующихъ восьмидесятые и девяностые годы ХIХ-го в?ка и первое десятил?тіе ХХ-го стол?тія. За посл?днее время стало признакомъ хорошаго литературнаго тона провозгласить «конецъ Горькаго», а подчасъ съ утрированной грубостью лягнуть этого нашего большого писателя, занявшаго своимъ именемъ ц?лую эпоху русскаго литературнаго развитія. Факть этотъ объясняется недостаткомъ исторической оц?нки, непониманіемъ громаднаго значенія М. Горькаго въ исторіи русской литературы конца ХІХ-го в?ка. М. Горькій остался т?мъ же Горькимъ, какимъ онъ былъ; талантъ его остался равенъ самому себ?; его недавняя «Испов?дь» прямо-таки одно изъ лучшихъ его произведеній? и въ этомъ отношеніи никакого «конца Горькаго» н?тъ. Но въ томъ-то и д?ло, что Горькій остался прежнимъ, въ то время какъ жизнь шла впередъ; въ этомъ отношеніи М. Горькій д?йствительно писатель минувшей эпохи, ч?мъ и объясняется наступившее охлажденіе къ нему, охлажденіе, отъ котораго до изв?стной степени застрахованы только титаны міровой литературы, въ род? Достоевскаго или Толстого. Теперь всл?дъ за Горькимъ пришелъ Л. Андреевъ и современная эпоха русской литературы будетъ обозначена его именемъ. И если даже въ будущемъ? что очень в?роятно? Л. Андреевъ разд?литъ участь М. Горькаго, если черезъ н?сколько л?тъ критика и читатели провозгласятъ «конецъ Андреева», то все же значеніе Л. Андреева въ исторіи русской литературы останется непоколебленнымъ, все же первое десятил?тіе ХХ-го в?ка всегда будетъ связано въ русской литератур? съ его именемъ, какъ восьмидесятые годы связаны съ именемъ Чехова, и девяностые? съ именемъ М. Горькаго. Въ чемъ и каково это значеніе Л. Андреева? Мн? думается, что отв?тъ ясенъ изъ всего предыдущаго. Въ Л. Андреев? осуществился переходъ отъ общественно этическихъ къ философско-этическимъ проблемамъ; въ творчеств? Л. Андреева мы видимъ возвращеніе «назадъ къ Достоевскому». Это возвращеніе назадъ бываетъ иногда громаднымъ шагомъ впередъ; такимъ громаднымъ шагомъ впередъ было, наприм?ръ, возвращеніе философской мысли второй половины ХІХ-го в?ка «назадъ къ Канту»; такимъ же шагомъ впередъ въ русской художественной литератур? является и это возвращеніе Л. Андреева «назадъ къ Достоевскому», возвращеніе къ художественной разработк? в?чныхъ философско-этическихъ и, говоря шире, философско-религіозныхъ проблемъ. В?чные карамазовскіе вопросы снова поставлены на очередь современнымъ художественнымъ творчествомъ; трагическія проблемы снова стоятъ передъ нашимъ сознаніемъ и требуютъ отв?та. Ц?ль, смыслъ и оправданіе отд?льной жизни челов?ка; ц?ль, смыслъ и оправданіе общей жизни челов?чества? на вс? эти вопросы Л. Андреевъ даетъ намъ, быть можетъ самъ того не сознавая, одинъ изъ возможныхъ отв?товъ своимъ творчествомъ. И въ этомъ? главное его значеніе въ современной русской литератур?.
Какъ отв?чаетъ Л. Андреевъ на вс? эти вопросы? этой тем? и былъ посвященъ настоящій очеркъ; конечно, отв?ты эти не окончательные и никогда не могутъ быть окончательными. На философскомъ творчеств? Л. Шестова мы просл?димъ дальн?йшее логическое развитіе т?хъ взглядовъ, которые мы уже встр?чали у ?. Сологуба и Л. Андреева и придемъ къ н?которымъ бол?е опред?леннымъ отв?тамъ на карамазовскіе вопросы и вопросы о смысл? челов?ческой жизни.
Левъ Шестовъ
І«Л. Андреева вс? знаютъ, ?. Сологуба? знаютъ мало, a меня? и совс?мъ не знаютъ»,? пишетъ самъ о себ? Левъ Шестовъ. И онъ, конечно, правъ. Леонида Ан-дреева считаютъ себя обязанными знать «вс?», т? самые «вс?», которые вчера читали Максима Горькаго, сегодня увлекаются Л. Андреевымъ, a завтра поб?гутъ толпой за новымъ именемъ. Эти «вс?» мало знаютъ ?. Сологуба? они услышали о немъ только посл? «Мелкаго Б?са»; эти «вс?» совс?мъ не знаютъ Л. Шестова. И они въ прав? его не знать, такъ какъ Л. Шестовъ пишетъ не для «вс?хъ», a для немногихъ? онъ слишкомъ интимный, слишкомъ обособленный писатель; и это несмотря на то, что стержнемъ его творчества является вопросъ о смысл? жизни? вопросъ, мимо котораго не можетъ пройти ни одинъ челов?къ. Но этотъ всеобщій вопросъ Л. Шестовъ р?шаетъ настолько по-своему, настолько выходя изъ рамокъ общаго шаблона, что им?лъ бы право на каждой своей книг? поставить подзаголовокъ: «ein Buch f?r Alle und Keinen»… F?r Alle? потому что Л. Шестовъ ставитъ вопросы насущные и мучительные для вс?хъ; f?r Keinen? потому что р?шеніе имъ этихъ вопросовъ врядъ ли можетъ быть к?мъ-либо принято во всей полнот? и ц?лостности. «Учениковъ», «школы» у Л. Шестова? къ счастью для него? никогда не будетъ; но это, конечно, не д?лаетъ художественно-философское творчество Л. Шестова ни мен?е глубокимъ, ни мен?е зам?чательнымъ.
Но если «вс?» до сихъ поръ совс?мъ не знаютъ Л. Шестова, то немногіе (а можетъ быть и многіе) знаютъ и ц?нятъ его съ давнихъ поръ. Л. Шестовъ началъ свою литературную д?ятельность еще въ 1895-мъ году: въ газет? «Кіевское Слово» отъ 22 дек. 1895 г. была пом?щена въ фельетон? его статья «Георгъ Брандесъ о Гамлет?», подписанная буквами Л. Ш.; почти въ то же самое время въ кіевской газет? «Жизнь и искусство» (отъ 9 янв. 1986 г.) появилась вторая статья Л. Шестова подъ заглавіемъ «Журнальное Обозр?ніе» и съ подписью «Читатель». Первая изъ этихъ статей представляетъ особенный интересъ въ виду того, что двумя годами поздн?е появилась развивающая ту же тему книга «Шекспиръ и его критикъ Брандесъ»? первая книга Л. Шестова; съ этого 1898-го года имя Льва Шестова (псевдонимъ) впервые появилось въ печати. Книга эта, страстно и горячо написанная, не обратила на себя въ то время вниманія; впрочемъ о ней писали Зин. Венгерова (въ «Образованіи») и Ю. Айхенвальдъ (въ «Вопросахъ философіи и психологіи»). Двумя годами поздн?е, въ 1900 г., вышла въ св?ть вторая книга Л. Шестова, «Добро въ ученіи гр. Толстого и Ф. Нитше», съ подзаголовкомъ «Философія и пропов?дь»; этой книг? посвятилъ много вниманія Михайловскій (см. «Русское Богатство» 1900 г., No№ 2 и 3), нашедшій книгу эту «странной», но «интересной и красиво написанной». Въ своей критик? Михайловскій тонко отм?тилъ н?которыя слабыя стороны книги Л. Шестова, но не обратилъ вниманія на ось вращенія всего творчества этого писателя; быть можетъ, тогда это было еще преждевременно. Но когда въ 1903 г. появилась третья книга Л. Шестова [9] «Достоевскій и Нитше», съ подзаголовкомъ «Философія трагедіи», то лицо автора выяснилось уже для вс?хъ знакомыхъ съ двумя предыдущими его книгами; впрочемъ говорили и писали о ней мало: заслуживаетъ быть отм?ченной только небольшая зам?тка М. О. Гершензона (въ журнал? «Научное Слово»). Зато четвертая? и до сихъ поръ посл?дняя? книга Л. Шестова, появившаяся въ 1905-мъ году, «Апо?еозъ безпочвенности» (съ подзаголовкомъ: «Опытъ адогматическаго мышленія»), вызвала рядъ статей о всемъ творчеств? Л. Шестова; назовемъ статью г. Базарова въ «Образованіи», любопытный фельетонъ В. Розанова: «Новые вкусы въ философіи» («Новое Время», № 10612) и зам?тку А. Ремизова въ журнал? «Вопросы Жизни» (1905 г., № 7). Тогда же появилась и наибол?е интересная изъ вс?хъ написанныхъ до сихъ поръ о Л. Шестов? статей? статья «Трагедія и обыденность» Н. Бердяева (въ «Вопросахъ Жизни» 1905 г., № 3; перепечатана впосл?дствіи въ сборник? статей Бердяева «Sub specie aeternitatis»).
Зд?сь перечислена, конечно, не вся литература о Л. Шестов?; но если бы даже набралось еще десятка два мелкихъ отзывовъ о книгахъ и статьяхъ этого автора, то и въ такомъ случа? скудость этой литературы не стала бы мен?е разительной, особенно по сравненію съ громадной литературой о Л. Андреев? и довольно большой за посл?днее время литературой о ?. Сологуб?; это служитъ лучшимъ показателемъ того, какъ мало въ широкой публик? знаютъ Л. Шестова [10]. Закончимъ нашъ перечень его произведеній указаніемъ на отд?льныя статьи, печатавшіяся въ разное время (до 1908 г.) въ различныхъ сборникахъ и журналахъ; такихъ статей намъ изв?стно шесть. Статья «Юлій Цезарь Шекспира» напечатана въ вид? одного изъ приложеній къ трагедіямъ Шекспира въ изданіи Брокгаузъ-Эфрона; статья эта пріобр?таетъ особенный интересъ при сопоставленіи съ первой книгой и первой газетной статьей Л. Шестова о Шекспир?: три эти произведенія на одну и ту же тему отд?лены другъ отъ друга значительными промежутками времени и отразили на себ? эволюцію міровоззр?нія Л. Шестова. Вторая статья, «Власть идей», напечатанная въ «Мір? Искусства» 1902 года, написана по поводу книги Д. Мережковскаго о Толстомъ и Достоевскомъ; об? эти статьи Л. Шестова перепечатаны имъ въ приложеніи къ его книг? «Апо?еозъ безпочвенности». Зат?мъ въ журнал? «Вопросы Жизни» (1905 г., № 3) пом?щена большая статья Л. Шестова о Чехов? подъ заглавіемъ «Творчество изъ ничего»; въ «Полярной Зв?зд?» (отъ 27 янв. 1906 г.)? статья о Достоевскомъ: «Пророческій даръ»; въ сборник? «Факелы» (кн. II)? статья «Похвала глупости», по поводу книги Бердяева «Sub specie aeternitatis»; и, наконецъ, въ «Русской Мысли» (І907 г. № 4)? статья «Предпосл?днія слова». Эти четыре статьи составляютъ недавно вышедшій сборникъ статей Л. Шестова, озаглавленный «Начала и Концы».
Итакъ, въ небольшихъ пяти книгахъ собраны почти вс? произведенія Л. Шестова, написанныя имъ за посл?днія пятнадцать л?тъ [11]; вс? эти пять книгъ легко могли бы быть соединены въ одинъ томъ? такъ сравнительно невелико количество писаній Л. Шестова. Какихъ-нибудь пятьдесятъ печатныхъ листовъ за пятнадцать л?тъ? въ то время какъ одна книга Д. Мережков-скаго о Толстомъ и Достоевскомъ, написанная между объемистымъ «Леонардо» и кирпичеобразнымъ «Петромъ», равна по объему вс?мъ книгамъ Л. Шестова вм?ст? взятымъ… Но в?дь ц?нность литературныхъ произведеній изм?ряется в?сомъ идей, a не в?сомъ печатной бумаги; и въ отношеніи этой внутренней ц?нности интересная, но страдающая водянкой книга Мережковскаго должна уступить первое м?сто небольшимъ и сжатымъ работамъ о Толстомъ и Достоевскомъ Л. Шестова. Это сопоставленіе Л. Шестова и Д. Мережковскаго мы д?лаемъ нам?ренно, чтобы подчеркнуть одну характерную черту творчества Л. Шестова: черта эта? сжатость, сконцентрированность мысли, ум?ніе въ немногомъ выразить многое и въ то же время найти адекватную форму для выраженія своей мысли. Это д?лаетъ Л. Шестова однимъ изъ нашихъ наибол?е блестящихъ стилистовъ; им?я это въ виду, мы и называли творчество Л. Шестова философско-художественнымъ. При чтеніи книгъ Л. Шестова чувство эстетической удовлетворенности почти всегда сопровождаетъ работу мысли, a это можно сказать не о многихъ изъ современныхъ писателей.
Но, конечно, не на эту вн?шнюю сторону творчества Л. Шестова мы обратимъ вниманіе; для насъ Л. Шестовъ интересенъ какъ писатель, мучительно ищущій отв?та на вопросъ о смысл? жизни, на вопросъ о смысл? зла въ мір?, на вопросъ о ц?ли нашего жизненнаго пути; для насъ Л. Шестовъ интересенъ какъ философъ? въ широкомъ смысл? этого слова. Къ нему въ этомъ отношеніи всец?ло прим?нимо то, что самъ онъ говоритъ о Толстомъ въ одной изъ своихъ книгъ: «…вся творческая д?ятельность его была вызвана потребностью понять жизнь, т.-е. той именно потребностью, которая вызвала къ существованію философію. Правда, онъ не касается н?которыхъ теоретическихъ вопросовъ, которые мы привыкли встр?чать у профессіональныхъ философовъ. Онъ не говоритъ о пространств? и времени, монизм? и дуализм?, о теоріи познанія вообще. Но не этимъ опред?ляется право называться философомъ. Вс? эти вопросы должны быть выд?лены въ самостоятельныя дисциплины, служащія лишь основаніемъ для философіи. Собственно же философія должна начинаться тамъ, гд? возникаютъ вопросы о м?ст? и значеніи челов?ка въ мір?, о его правахъ и роли во вселенной и т. д.»… (II, 77) [12]. Да, это такъ: вся творческая д?ятельность Л. Шестова была вызвана потребностью понять жизнь, a значитъ? в?дь «comprendre c'est pardonner»? и оправдать жизнь, объяснить смыслъ зла въ мір?, найти смыслъ жизни. Гд? возникаютъ эти вопросы, тамъ начинается философія, въ какихъ бы формахъ она ни проявлялась: въ форм? ли философскаго трактата, или критической статьи, или трагедіи и романа; надо только ум?ть узнавать эту философію подъ любыми формами? въ этомъ задача литературно-философской критики. Эту задачу мы и ставили себ?, изучая творчество ?. Сологуба и Л. Андреева; съ этой же точки зр?нія мы подойдемъ и къ творчеству Л. Шестова и увидимъ тогда, что новаго вноситъ Л. Шестовъ въ постановку и р?шеніе вопроса о смысл? жизни по сравненію съ уже изв?стными намъ р?шеніями этого вопроса Л. Андреевымъ и ?. Сологубомъ.
IIУже въ первой своей книг? Л. Шестовъ подошелъ вплотную къ вопросу о смысл? жизни, но подошелъ съ иной стороны, ч?мъ впосл?дствіи ?. Сологубъ и Л. Андреевъ. Каждый изъ нихъ остановился въ ужас? передъ одной изъ сторонъ бытія, передъ одной изъ проблемъ, входящихъ въ общій вопросъ о смысл? челов?ческой жизни: Л. Андреевъ стоитъ въ ужас? передъ Смертью, ?. Сологубъ? передъ «безобразной бабищей» Жизнью, a Л. Шестовъ? передъ фантомомъ Случая и передъ зр?лищемъ неосмысленныхъ, случайныхъ челов?ческихъ страданій.
Зд?сь передъ нами наглядно выясняется т?сная связь и зависимость между во-просомъ о смысл? жизни и отд?льными теоретико-философскими проблемами? теоріей причинности, детерминизмомъ, телеологіей и т. п.; зд?сь необходимо, поэтому, сд?лать небольшое теоретико-философское отступленіе. Д?йствительно, что такое случай? Случай есть явленіе перес?ченія во времени двухъ причинныхъ рядовъ. Прим?ръ: я поставилъ палку въ уголъ и въ тотъ же моментъ хлынулъ дождь; зд?сь передъ нами два обособленныхъ причинныхъ ряда, которые случайно совпали въ н?которой точк?. Причинной связи между ними н?тъ, есть только временное совпаденіе; и было бы ошибочно заключать post hoc, ergo propter hoc, т.-е. утверждать, что я поставилъ палку въ уголъ, a потому и пошелъ дождь? stat baculus in angulo, ergo pluit. Другой прим?ръ: челов?къ шелъ по улиц?, кирпичъ сорвался съ домоваго карниза и разбилъ голову челов?ку. Это тоже только случай, только совпаденіе и перес?ченіе двухъ причинныхъ рядовъ… И наук? нечего д?лать тамъ, гд? мы им?емъ д?ло со случаемъ; случай есть вполн? единичное явленіе, къ которому нельзя предъявить вопроса «почему». Почему упалъ кирпичъ? этотъ причинный рядъ можетъ быть просл?женъ нами довольно глубоко; но почему кирпичъ упалъ какъ-разъ въ тотъ моментъ, когда около дома проходилъ челов?къ и почему онъ упалъ какъ-разъ на челов?ка? это область чистаго «случая»; вопросы «почему» зд?сь неум?стны.
Все это очень элементарныя положенія; мы сейчасъ увидимъ, что ихъ возможно углубить, что теоретически возможно отрицать самое понятіе случая. В?дь д?ло въ томъ, что всякое перес?ченіе двухъ причинныхъ рядовъ можетъ считаться причинно-обусловленнымъ, оно можетъ быть звеномъ третьяго, бол?е общаго, неизв?стнаго намъ причиннаго ряда. Съ этой точки зр?нія? особенно отстаиваемой н?которыми кантіанцами? всякое временное сл?дованіе есть только наружная сторона н?которой глубокой внутренней причинной связи; только ограниченность челов?ческаго по-знанія заставляетъ насъ изъ телеологическихъ соображеній разграничивать временныя и причинныя соотношенія. Съ этой точки зр?нія нел?пая фраза «stat baculus in angulo, ergo pluit» является выраженіемъ глубокой истины, ибо случайнаго совпаденія въ мір? быть не можетъ: «in mundo non datur casus? это апріорный законъ природы», по словамъ Канта. Случая н?тъ; есть только необходимость, законы которой не знаютъ исключеній [13].
Какое однако отношеніе им?етъ все это къ вопросу о смысл? жизни?? Самое ближайшее. Л. Шестовъ, сказали мы, съ ужасомъ остановился передъ фантомомъ Случая, обезсмысливающаго челов?ческую жизнь. В?дь если существуетъ случай, то несомн?нно, что никакого объективнаго смысла въ челов?ческой жизни н?ть и быть не можетъ. Какой ужъ тутъ объективный смыслъ жизни, если въ любую минуту сорвавшійся съ домоваго карниза кирпичъ можетъ раскроить вамъ голову! A смыслъ жизни челов?чества? Нечего толковать и о немъ, разъ существуетъ случай: завтра же «Энкіева комета зац?питъ земной шаръ…? вотъ вамъ и финалъ исторіи» (Герценъ); гд? ужъ тутъ говорить объ объективномъ смысл? жизни челов?чества! Ну, a если случая н?тъ, если вс? явленія міра неслучайны, необходимы, связаны т?сной ц?пью причинности? значитъ ли это, что явленія жизни осмысленны? Н?тъ, не значитъ, ибо если мы даже и съум?емъ отв?тить до конца на вс? вопросы «почему», если мы даже отв?тимъ не только на вопросъ, почему упалъ кирпичъ, но и на вопросъ, почему онъ упалъ какъ-разъ на челов?ка, если мы даже совершенно упразднимъ за ненадобностью понятіе случая, то и тогда останется безъ отв?та вопросъ «зач?мъ»? вопросъ составляющій всю проблему о смысл? жизни. Проблема эта не причинная, a телеологическая; осмысленность жизни надо доказывать не съ точки зр?нія причинныхъ соотношеній, a исключительно съ точки зр?нія телеологизма, ц?лесообразности. Если мы отв?тимъ на вопросъ «зач?мъ», если мы покажемъ, что во-преки видимости не Случай, a Ц?лесообразность царитъ въ мір? нравственныхъ явленій? то проблема смысла жизни будетъ нами р?шена въ положительномъ смысл?. Такую задачу поставилъ себ? Л. Шестовъ и далъ блестящее ея р?шеніе въ своей книг? «Шекспиръ и его критикъ Брандесъ»; блестящее? но и ошибочное…
«Ц?лые годы призракъ случайности челов?ческаго существованія пресл?довалъ его и ц?лые годы великій поэтъ безстрашно всматривался въ ужасы жизни и постепенно уяснялъ себ? ихъ мысль и значеніе»,? пишетъ Л. Шестовъ о Шекспир? (I, 281), a мы можемъ повторить о самомъ Л. Шестов?, конечно toutes proportions gard?es. Ц?лые годы фантомъ Случая, призракъ случайности челов?ческаго существованія пресл?довалъ Л. Шестова; ц?лые годы искалъ онъ отв?та на этотъ мучавшій его вопросъ о безсмысленности жизни, о случайности ея. Ему казалось сначала, что этотъ вопросъ можно р?шить въ сторону признанія смысла жизни, низверженія призрачнаго Случая и зам?ны его «разумной необходимостью»: такой отв?тъ нашелъ онъ въ творчеств? Шекспира (это было въ 1895 г.). Десять л?тъ спустя онъ пишетъ статью о Чехов?? и видитъ въ немъ великаго поэта самодержавной случайности; Шек-спиръ преодол?лъ этотъ призракъ (казалось когда-то Л. Шестову), a Чеховъ сталъ его «б?днымъ рыцаремъ», начертавшимъ на своемъ щит? кровью сердца эти слова о случайности челов?ческаго существованія. «Въ этомъ? пишетъ Л. Шестовъ въ 1905 г.,? самая значительная и оригинальная черта его творчества…… Я зд?сь укажу на его комедію „Чайку“, въ которой, наперекоръ вс?мъ литературнымъ принципамъ, основой д?йствія является не логическое развитіе страстей, не неизб?жная связь между предыдущимъ и посл?дующимъ, a голый, демонстративно нич?мъ не прикрытый случай (курс. подл.). Читая драму, иной разъ кажется, что передъ тобой номеръ газеты съ безконечнымъ рядомъ faits divers, нагроможденныхъ другъ на друга безъ всякаго порядка и заран?е обдуманнаго плана. Во всемъ и везд? царитъ самодержавный случай, на этотъ разъ дерзко бросающій вызовъ вс?мъ міровоззр?ніямъ. Въ этомъ, говорю, наибольшая оригинальность Чехова»… (V, 13). Такъ это или не такъ? спорить не будемъ; важно только подчеркнуть, что такъ понимаетъ Чехова Л. Шестовъ, всец?ло соглашаясь, какъ мы увидимъ, съ мучавшей его раньше идеей случайности челов?ческаго существованія; онъ теперь стоитъ за Чеховымъ такъ же, какъ раньше стоялъ за Шекспиромъ.
Ясно отсюда, что отъ начала и до конца (т.-е. до настоящаго момента) своего творчества Л. Шестовъ стоитъ все передъ той же проблемой случая, случайности? a значитъ и безсмысленности? челов?ческой жизни; отв?ты онъ даетъ разные, даже противоположные, но все тотъ же вопросъ мучительно сверлитъ его душу: въ чемъ смыслъ и значеніе ужасовъ жизни? въ чемъ смыслъ случайнаго добра, случайнаго зла? въ чемъ смыслъ случайнаго челов?ческаго существованія? Чтобы им?ть право жить, надо отв?тить на эти вопросы, надо распутать или разрубить проклятый гордіевъ узелъ. Говоря словами поэта?
Міръ долженъ быть оправданъ весь,Чтобъ можно было жить!Душою тамъ, я сердцемъ? зд?сь;A сердце какъ смирить?Я узелъ долженъ вид?ть весь.Но какъ распутать нить?Да, какъ распутать нить? Какъ найти смыслъ случайнаго, т.-е. безсмысленнаго челов?ческаго существованія? Вопросъ поставленъ такь, что допускаетъ только два отв?та: или н?тъ смысла? тогда наша жизнь случайна, или н?тъ случая? тогда наша жизнь осмысленна. Л. Шестовъ началъ со второго отв?та и пришелъ къ первому? мы это вид?ли выше и въ этомъ мы еще уб?димся. Теперь же начнемъ съ начала и обратимся къ книг? «Шекспиръ и его критикъ Брандесъ»: въ ней мы найдемъ попытку низверженія съ трона самодержавнаго случая, попытку отв?та на вопросъ «зач?мъ», попытку доказательства того, что случая н?ть и что, сл?довательно, жизнь наша осмысленна…
IIIЛ. Шестовъ самъ отм?чаетъ сл?дующее любопытное обстоятельство изъ исторіи шекспирологіи: «съ т?хъ поръ,? говорить онъ,? какъ за Шекспиромъ установилась слава величайшаго изъ когда-либо существовавшихъ поэтовъ, у него перестали учиться. Его всегда оставляютъ на самый конецъ. Когда міросозерцаніе у челов?ка сложилось? онъ начинаетъ „изучать“ Шекспира, т.-е. отыскивать въ его произведеніяхъ доказательства справедливости того отношенія къ жизни и людямъ, которое подсказали ему его собственное прошлое и личные вкусы. Шекспиръ слишкомъ великъ, чтобъ обойти его»… (I, 41). И прежде всего это прим?нимо къ самому Л. Шестову. Найти въ Шекспир? союзника? значитъ найти твердую точку опоры; и Л. Шестовъ хот?лъ вести свою борьбу съ фантомомъ Случая, опираясь на Шекспира.
Мы не будемъ обращать вниманія на полемику Л. Шестова съ Брандесомъ, Гервинусомъ, Крейссигомъ, Ульрици и другими шекспирологами; вообще оставляемъ въ сторон? вопросъ о значеніи этой книги Л. Шестова среди необъятной литературы о Шекспир?, какъ ни высоко склонны мы ц?нить это значеніе. Несомн?нно во всякомъ случа? одно: въ этой своей полемик? съ шекспирологами, и особенно съ Бранде-сомъ, Л. Шестовъ тщетно пытался занять позицію объективнаго толкователя Шекспира, противопоставляя свою точку зр?нія субъективнымъ построеніямъ Брандеса; попытка эта была тщетной потому, что взглядъ Л. Шестова на Шекспира былъ въ совершенно равной степени проникнуть? да иначе и быть не можетъ? субъективными предпосылками. Л. Шестову надо было доказать себ? и другимъ, что случая н?тъ, что въ мір? царитъ разумная необходимость, что на тронъ узурпатора-Случая надо посадить угнетенную Ц?лесообразность. Быть можетъ, такое міросозерцаніе сложилось у Л. Шестова непосредственно при изучены Шекспира, но в?дь отъ этого оно, міросозерцаніе это, не стало мен?е субъективнымъ? Шекспиръ только путь, только средство; на его произведеніяхъ Л. Шестовъ открываетъ намъ свои взгляды, свое міровоззр?ніе; Шекспиръ дол-женъ отв?тить ему на т? вопросы «зач?мъ», передъ которыми безсильно останавливается наука и которые вводятъ насъ въ область философы и интуитивнаго творчества.
Въ первыхъ главахъ своей книги Л. Шестовъ обрушивается на ту объективную науку, которая думаетъ упразднить вс? вопросы «зач?мъ» своимъ отв?томъ на вопросы «почему». Если вопросы «зач?мъ» незаконом?рны, ошибочны, излишни, то во что же обращается внутренній міръ челов?ка?? спрашиваетъ Л. Шестовъ:? въ такомъ случа? «не ложь ли и вся жизнь челов?ка… и не им?етъ ли „научное право“ на существованіе только то въ жизни челов?ка, что есть въ ней общаго съ существованіемъ вн?шняго міра?» На эти вопросы представители объективной науки (Л. Шестовъ им?етъ въ виду Тэна) отв?тили утвердительно: да, все личное, все индивидуальное? ложь; да, все частное, все единичное им?етъ право на существованіе лишь постольку, поскольку оно можетъ стать общимъ, сверхъ-личнымъ. Мы уже встр?чались съ этой точкой зр?нія: ее испов?дывалъ знакомый намъ Серг?й Николаевичъ на своей горной астрономической вышк?. Вы помните этого великол?пнаго представителя объективной науки и сверхъ-личной точки зр?нія: сходить съ ума и становится жалкимъ идіотомъ его сынъ, брошенный въ тюрьму, а онъ недоум?ваетъ: какъ это можно плакать и приходить въ отчаяніе изъ-за гибели одного челов?ка?! «Я вижу космосъ, я вижу везд? торжествующую безбрежную жизнь? и я не могу плакать объ одномъ… Жизнь, жизнь везд?»… Сынъ его погибнетъ, какъ гибли милліоны людей? что за б?да? «Какъ садовникъ, жизнь ср?заетъ лучшіе цв?ты, но ихъ благоуханіемъ полна земля… Взгляни туда, въ этотъ безпред?льный просторъ, въ этотъ неизсякаемый океанъ творческихъ силъ. Взгляни туда!»… Л. Шестовъ приводить почти буквально такія же слова Тэна о «подвижной вн?шности исторіи или жизни и о томъ яркомъ и ароматическомъ цв?теніи, которое природа расточаеть на поверхности бытія»… И Тэнъ тоже поетъ хвалу неизсякаемому океану творческихъ силъ, тоже чувствуеть «восторженное удивленіе при вид? колоссальныхъ силъ, находящихся въ самомъ сердц? всего существующаго», тоже сводить челов?ка на роль простого винтика въ механизм? вселенной: «челов?къ такой же продукть, какъ и всякая вещь», и плакать о немъ, радоваться, негодовать и проклинать? не д?ло науки. Смерть, горе, несчастія и вс? черный т?ни земли подчинены строгимъ законамъ необходимости; изучать ихъ? вотъ все, что нужно. А проклинать, негодовать? что за нел?пость? «Статочное ли д?ло, чтобы кто-нибудь сталъ негодовать противъ геометріи?? А т?мъ бол?е противъ живой геометріи?»… Иначе говоря, н?тъ и не должно быть вопросовъ «зач?мъ»; достаточно съ насъ отв?товъ на вопросъ «почему». И Л. Шестовъ ядовито комментируетъ ириведенныя выше слова Тэна. «Все это,? говоритъ онъ,? въ перевод? на конкретный языкъ значить: недавно былъ уличенъ кладбищенскій сторожъ въ оскверненіи труповъ. Но не ужасайтесь: сумма угловъ въ треугольник? равняется двумъ прямымъ. Недавно у такого-то убили на войн? единственнаго сына. Не б?да: ломаная больше прямой. Въ Россіи н?сколько л?тъ тому назадъ былъ голодъ. Это совершенно разумно, ибо людямъ нечего было ?сть, а въ такихъ случаяхъ, по непреложнымъ законамъ природы, они должны обязательно истощаться. Мюссе въ такихъ случаяхъ восклицаеть: „молитва замираеть на устахъ“, Байронъ произносить свое страшное проклятіе: „собаки или люди“, Гейне бросаеть лиру и беретъ въ руки палку, а ученый, глядя на все это, уб?жденъ, что это только „цв?теніе на поверхности бытія“? яркое или ароматическое?…» (I, 14).
Въ то время какъ Л. Шестовъ писалъ свою первую книгу, у насъ въ Россіи пышно расцв?талъ ортодоксальный марксизмъ, доводившій эти точку зр?нія объективизма до абсурда; въ маленькихъ доморощенныхъ Тэнахъ у насъ никогда не было недостатка. Т?мъ бол?е необходимо подчеркнуть ту позицію, которую занялъ въ этомъ вопрос? Л. Шестовъ. Наука полновластна въ своей строго опред?ленной области; тамъ она самодержавна, тамъ она царить надъ вс?ми «почему», касающимися вн?шняго міра. Но когда она хочеть, въ лиц? крайнихъ объективистовъ, завлад?ть и вс?ми внутренними переживаніями челов?ка, когда она хочетъ упразднить вс? вопросы о ц?ли и смысл? и зам?нить ихъ вопросами причинной посл?довательности, то туть она уже вторгается въ чужую область, на которую не им?еть никакихъ правъ. Но тутъ же сразу проявляется и ея безсиліе: не будучи въ состояніи отв?тить на вопросы «зач?мъ», а потому и упраздняя эти вопросы, крайніе объективисты въ то же время безсильны отв?тить въ этой области и на вопросы «почему»; в?рн?е сказать, они отв?чаютъ? но лишь однимъ ничего не отв?чающимъ словомъ: случай, словомъ, столь ненавистнымъ Л. Шестову. «Случай? говорить Тэнъ? ведетъ челов?ка сквозь очень опред?ленныя и самыя сложныя обстоятельства къ горю, преступленію, безумію, смерти»… «Слово случай,? зам?чаеть по этому поводу Л. Шестовъ,? которому такъ строго воспрещено показываться, когда р?чь идеть объ объективныхъ явленіяхъ (ибо „случай“ говорится тогда, когда ясно, что объясненія не нужно), зд?сь именно на своемъ м?ст?»… (I, 22). Ибо что такое для Тэна, для объективнаго соціолога, для великол?пнаго Серг?я Николаевича, что такое для вс?хъ нихъ смерть, безуміе, горе, какъ ни случай, не подлежащій научному обобщенію? И такимъ образомъ «ч?мъ бол?е прочно устанавливается законъ причинности для міра вн?шняго, т?мъ больше отдается во власть случая внутренній міръ челов?ка»… (I, 9).
Кирпичъ сорвался съ домоваго карниза и разбилъ голову челов?ка. «Почему?»? на это отв?чаетъ наука; для нея «паденье кирпича лишь доказываеть гармоничность явленій природы, торжествующий во всей вселенной законом?рный порядокъ»… Пойдемъ однако дальше и опять предоставимъ слово самому Л. Шестову. Камень упалъ по неизм?ннымъ законамъ природы, но… «но при этомъ получается еще н?что: челов?къ изуродованъ. То-есть молодое, полное жизни, надеждъ на будущее, веселое, прекрасное, радостное существо вдругъ обращается навсегда въ негоднаго кал?ку… Что все это такое? Почему такъ произошло, такъ случилось? Пока камень падалъ и расшибалъ по пути другіе камни? все было ясно. Пусть себ? падаетъ! Но сказать такъ: „камень упалъ и при этомъ обстоятельств? уничтоженъ челов?къ“…? значить умышленно закрывать глаза. В?дь наоборотъ: погибъ челов?къ? это сущность, это главное, это требуетъ объясненія, а то, что камень упалъ? есть добавочное обстоятельство. По объясненію же науки, все, что произошло съ челов?комъ, есть лишь прибавка къ вн?шнему явленію, н?что случайное, необъяснимое, не нуждающееся въ объясненіи. Челов?къ живетъ или не живетъ, радуется или страдаетъ, падаетъ или возвышается? все это лишь поверхность, видимость явленій: сущность же ихъ? паденіе камня. Отсюда общій выводъ: жизнь, внутренняя жизнь челов?ка, есть, по существу своему, н?что совершенно случайное»… (I, 9). Съ этимъ подчеркнутымъ нами выводомъ и ведетъ не на жизнь, а на смерть борьбу Л. Шестовъ въ своей первой книг?. Жизнь, внутренняя жизнь челов?ка, есть н?что совершенно не случайное? хочетъ доказать онъ намъ; доказать это? значить попытаться отв?тить на вопросъ «зач?мъ».
Это и д?лаетъ Л. Шестовъ, ища себ? союзника въ Шекспир?. «Мы станемъ сл?дить за Шекспиромъ съ того момента,? говорить онъ,? когда…вм?сто прежняго вопроса: почему, передъ нимъ возникъ страшный вопросъ? зач?мъ»… (I, 44). А это случилось съ Шекспиромъ тогда, когда (въ 1601 году) въ душ? его произошла какая-то роковая, нев?домая намъ трагедія. Эта душевная трагедія заставила Шекспира «задать себ? этотъ великій и страшный вопросъ: зач?мъ? Кто испыталъ чувства Лира, кто, вм?ст? съ Шекспиромъ, ум?лъ войти въ тотъ безпросв?тный мракъ, куда сразу, посл? долгихъ л?тъ безпечныхъ радостей, попалъ несчастный старикъ? для того этотъ великій вопросъ „зач?мъ“ никогда не перестанетъ существовать. Слабые, маленькіе люди уб?гутъ отъ него, постараются забыть его, закрыться отъ него повседневными заботами и радостями. Большіе люди прямо глядятъ въ лицо возставшему призраку и либо гибнутъ, либо уясняютъ себ? жизнь»… (I, 38). Такъ погибъ Аврелій, взглянувъ въ глаза возставшему призраку? Елеазару; такъ, взглянувъ въ его глаза, уяснилъ себ? смыслъ жизни божественный Августъ…
Такъ уясняетъ себ? жизнь и Л. Шестовъ. Онъ взглянулъ вь глаза возставшаго передъ нимъ призрака? Случая, и спросилъ себя: «зач?мъ»? Зач?мь жить, если жизнь есть только случайное сц?пленіе случайныхъ явленій, если «черныя т?ни земли» необъяснимы, если случайное зло и случайное добро безц?льны? Зач?мъ жить, если существуетъ «все то, что греки называли?????? т.-е. все возмущающее душу, все несправедливое и случайное? какъ ненаказанное преступленіе, гибель невиннаго существа и т. д….» (I, 205); зач?мъ жить, если жизненная трагедія безц?льна и нел?па? Зач?мъ жить, если жизнь есть только Случай? Такъ спросилъ себя Л. Шестовъ. Отв?тъ его мы знаемъ: случая н?тъ. Случай? это только вн?шняя, видимая сторона жизненнаго процесса, только проявленіе той «видимой безсмысленности жизни, которая смущала людей отъ сотворенія міра» (I, 233); вопреки видимости, не Случай, а Целесообразность царитъ въ мір? внутренней жизни челов?ка: это должно быть установлено, какъ общій принципъ. А съ высоты этого принципа объяснимы? хотя бы теоретически? вс? частные случаи."?????? есть лишь необъясненный случай" (I, 243). Необъясненный? это еще не значитъ необъяснимый; непознанный? это еще не значитъ непознаваемый: unverstanden, doch nicht unverst?ndlich, какъ сказалъ Гете. Безц?льной и безсмысленной трагедіи н?тъ и не можетъ быть; «нел?паго трагизма» не существуетъ, можетъ существовать только «разумная необходимость»; а если такъ, то этимъ оправдана вся жизнь, оправданъ міръ, осмыслено существованіе.
Такой отв?тъ на вопросъ о смысл? жизни далъ Л. Шестовъ въ первой своей книг?. Намъ надо теперь просл?дить тотъ путь, которымъ онъ пришелъ къ такому отв?ту. Путь этотъ? анализъ трагедій Шекспира; на трагедіяхъ этихъ Л. Шестовъ хочетъ вскрыть смыслъ трагедіи вообще, хочетъ показать, что тамъ, гд? мы видимъ только случайный «нел?пый трагизмъ», тамъ великій художникъ открываетъ передъ нами осмысленный и необходимый процессъ развитія. Это путь «апологiи трагедии»? такъ можно было бы назвать первую книгу Л. Шестова. И если намъ покажутъ, что безпричинныя муки Лира, зв?рское осл?пленіе Глостера, нел?пая гибель невинной Корделіи не случайны, не нел?пы, а им?ютъ свой глубокій внутренній смыслъ, то не должны ли мы будемъ признать, что д?йствительно н?тъ «нел?паго трагизма», н?тъ случая? Не придется ли тогда намъ, вм?ст? съ Л. Шестовымъ, «благословить целесообразность господствующаго надъ челов?комъ закона»? (I, 235). Это мы еще увидимъ.
IV«Гамлетъ», «Юлій Цезарь», «Коріоланъ», «Король Лиръ» и «Макбетъ»? на этихъ пяти трагедіяхъ останавливается Л. Шестовъ, тщательному разбору и анализу ихъ смысла посвящена вся его книга. Мы не можемъ сл?довать шагъ за шагомъ за Л. Шестовымъ въ этомъ анализ? и отсылаемъ читателя къ самой книг?? единственной по сил? чувства и глубин? мысли во всей нашей русской литератур? о Шекспир? посл? статей Б?линскаго; мы только нам?тимъ рядомъ цитатъ главныя точки проходимаго Л. Шестовымъ пути и увидимъ, какъ отъ смысла трагедiи Л. Шестовъ переходить къ вопросу о смысл? жизни вообще.
Въ чемъ трагедія Гамлета и каковъ ея смыслъ? Гамлетъ? «мыслитель», по характеристик? Л. Шестова; его, какъ и многочисленныхъ поздн?йшихъ Гамлетовъ и гамлетиковъ «рефлексія за?ла», говоря словами Тургенева. Гамлеты ум?ютъ только «мыслить», т.-е. обращаться къ явленіямъ одной стороной своего существа; это ихъ свойство «принижаетъ въ нихъ вс? стороны душевной д?ятельности? для одной» (I, 53). Чтобы стать челов?комъ въ настоящемъ смысл? этого слова, «мыслитель» долженъ войти въ міръ д?йствительности, долженъ не только мыслить, но и чувствовать, долженъ стать достойнымъ имени челов?ка? и въ этомъ смыслъ той трагедии, которую переживаетъ Гамлетъ. «Жизнь застыла въ Гамлет? и проснуться онъ можетъ только отъ сильнаго потрясенія: трагедія ему необходима… Тогда лишь онъ узнаеть, что такую жизнь нельзя принять, что нужно найти иную, хотя бы пришлось для этого вынести самыя тяжелыя муки» (I, 69). Прежняя жизнь для Гамлета невозможна: распалась связь временъ, говорить онъ; «пока связь временъ не будетъ возстановлена, нельзя, не нужно жить. И онъ знаетъ, что связь порвалась не вн? его, а въ немь самомъ»… (I, 76). И въ возстановленіи этой распавшейся связи временъ заключается развитіе трагедіи Гамлета; онъ сбрасываетъ съ себя узы своей комнатной философіи, онъ входить въ живую жизнь, въ міръ страданія и сознанія.«…Твои муки? обращается къ Гамлету Л. Шестовъ? не пропадутъ даромъ. Лучше было теб? вынести вс? испытанія, рыдать глядя на т?нь отца своего, безумствовать наедин? съ собой и передъ матерью, чувствовать себя ничтожнымъ, раздавлен-нымъ червя-комъ? ч?мъ жить въ Виттенберг? въ сознаніи своего великаго душевнаго превосходства. Не сл?пая судьба загнала тебя въ трагедію, а разумная необходимость. Нужно выстрадать свое совершенство, свое развитіе» (I, 82). И прежде всего? нужно в?рить въ эту разумную необходимость, в?рить, что, какъ говорить Гамлетъ, и воробей не погибнетъ безъ воли провид?нія: «в?ритъ въ провид?ніе, т.-е. чувствовать глубокую осмысленность нашей жизни? великое д?ло», заявляетъ Л. Шестовъ (I, 87; курс. везд? нашъ). Вскрыть смыслъ трагедіи, разсказать о гор?, насиліи, убійств?, смерти? и притомъ «разсказать не за т?мъ, чтобы пугать и безъ того напуганное воображеніе картинами ненужныхъ мукъ и безвременныхъ смертей, а за т?мъ, чтобы объяснить, какой смыслъ все это им?ло? можетъ лишь великій поэтъ»… Такимъ великимъ поэтомъ былъ Шекспиръ.«…Никто? ни до Шекспира, ни посл? него? не ум?лъ такъ ясно вид?ть въ челов?ческой душ?, чтобы всю путаницу сложныхъ явленій нашей психики, представляющуюся не только наблюдателямъ, но и д?йствующимъ лицамъ, случайнымъ сплетеніемъ посл?дствій случайныхъ событій, понять какъ н?что единое, осмысленное, ц?лесообразное. У Шекспира высшая задача, доступная только художнику: объяснить смыслъ жизни во вс?хъ ея проявленіяхъ. Не отбросить жизнь, какъ „цв?теніе“, какъ добавленіе къ вн?шнимъ явленіямъ, только ими и опред?ляемое, а поставить жизнь впереди всего, въ ней вид?ть начало… Поэтъ примиряетъ насъ съ жизнью, выясняя осмысленность всего того, что намъ кажется случайнымъ, безсмысленнымъ, возмутительнымъ, ненужнымъ. У Шекспира Гамлетъ выносить трагедію не потому, что онъ запутался въ с?тяхъ сл?пой судьбы…; Гамлету, повторяемъ, его трагедія была необходима. Шекспиръ именно потому и великъ, что ум?лъ вид?ть порядокъ и смыслъ тамъ, гд? другіе вид?ли только хаосъ и нел?пость»… (I, 88).
Насколько все это уб?дительно или неуб?дительно,? мы еще увидимъ, а пока пойдемъ дальше за Л. Шестовымъ. Онъ переходить къ «Юлію Цезарю» и особенно останавливается на Брут?, противопоставляя его Гамлету и считая его величайшимъ представителемъ этическаго индивидуализма. Гамлетъ? представитель рефлектирующей мысли, Брутъ? представитель непосредственнаго чувства, вооруженнаго мыслью. «Гамлетъ со вс?мъ, что вн? его, связанъ идеею. Онъ не можетъ порвать этой связи, но она мучительно тяготитъ его. Брутъ связанъ съ поселяниномъ, съ Римомъ, съ Люціемъ, съ Порціей? какъ съ самимъ собою» (I, ІІ8). Для Брута? «жить и мыслить… не два разд?ленные, противоположные одинъ другому процесса, а одинъ» (I, 104); люди для него? не ходячія абстракціи, а подобныя ему существа, чувствующія и страдающія: «для Брута н?тъ добра вн? челов?ка… Ц?лью онъ считаеть не правила, а себя и своихъ ближнихъ» (мысль эта о челов?к?-самоц?ли, зам?чаетъ Л. Шестовъ, могла явиться только у Шекспира, такъ глубоко понимавшаго и ц?нившаго челов?ка; I, 98 и 113). Свобода для него? высшее благо, рабство? высшее зло; на этой почв? и происходить его душевная трагедія. Но, переживая ее, р?шившись пожертвовать ради свободы своимъ лучшимъ другомъ, Цезаремъ, Брутъ все время остается образцомъ челов?ка, «везд? и всегда…, словомъ и д?ломъ, учить людей нравственному величію»… Въ этомъ смыслъ его трагедіи. И уже одно то, что на св?т? есть Бруты, должно уб?дить насъ, «что есть „челов?къ“, есть зач?мъ жить, есть что д?лать? и ни зло, ни горе, ни сама смерть не обвинятъ жизни»… (I, 120). Мы скоро увидимъ, какъ н?сколько л?тъ спустя Л. Шестовъ отнесся къ «нравственному величію» Брута, къ «вел?ніямъ долга», исполнителемъ которыхъ онъ является…
Дал?е передъ нами Коріоланъ. Въ чемъ смыслъ трагедіи этого суроваго римскаго воина? Въ томъ же, въ чемъ и смыслъ всякой трагедіи вообще: въ развитіи челов?ческаго достоинства въ челов?к?, ибо нужно выстрадать свое развитіе, свое совершенство. Въ этомъ центръ всякой трагедіи, «и въ этомъ смысл? трагедія Коріолана полна захватывающаго интереса. Съ перваго же д?йствія предъ вами раскрыты вс? условія жизни Коріолана и самъ герой, грубый, безсердечный, ужасный въ своемъ нел?помъ могуществ?. Вы ждете, ч?мъ онъ кончить: неужели онъ уйдетъ такимъ же? Неужели колоссальная сила этого челов?ка такъ и останется дикой стихіей?….. Въ огромномъ горнил? Коріолановой души Шекспиръ сл?дитъ не за безсмысленнымъ кип?ніемъ расплавленнаго металла, а за т?мъ, какъ формируется тамъ великій идеалъ челов?ческаго достоинства и чести, наперекоръ стремленіямъ всего и вс?хъ»… А если такъ, то «смыслъ трагедіи становится ясенъ, и смерть Коріолана, вся его судьба не гнететъ насъ, какъ она ни ужасна. Наоборотъ, смерть, какъ заключеніе осмысленнаго, творческаго душевнаго процесса… примиряетъ насъ, какъ откровеніе свыше»… И такое «примиреніе» не является результатомъ искусственнаго авторскаго нам?ренія, но непосредственно вытекаетъ изъ существа трагедіи. «Если Шекспиръ осмысливаетъ трагедію, то не за т?мъ, чтобы примирять зрителей, а потому, что онъ вид?лъ смыслъ въ трагедіи… Шекспиръ, вдумываясь въ трагедію Коріолана, вид?лъ, что она пробудила въ немъ лучшія чувства, что она является для него не наказаніемъ за преступленіе…, а необходимымъ процессомъ развитія… Мы видимъ лишь поверхность явленій и не въ силахъ проникнуть до той глубины, гд? таятся корни, изъ которыхъ выростаетъ челов?ческая судьба. Шекспиръ же вид?лъ ихъ, и безсмысленная, жестокая трагедія Коріолана получаетъ для него челов?чески понятный смыслъ. На м?сто „случая“, который является для современнаго ученаго кореллативомъ „причины и сл?дствія“, у Шекспира является законъ нашего внутренняго міра»…(I, 173, 186, 196 и 197).
Переходимъ къ трагедіи Макбета, которую Л. Шестовъ именуетъ «трагедіей категорическаго императива». Въ этой трагедіи вопросъ о смысл? жизни соединяется съ вопросомъ о сущности величайшей безсмыслицы? преступленія, трагедія эта показываетъ намъ, «какъ понималъ геніальный поэтъ преступниковъ и преступленіе и чт? примиряло его съ этимъ ужасн?йшимъ изъ вс?хъ существующихъ??????`овъ» (I, 249). Ибо если есть хоть одно безсмысленное по существу явленіе? наприм?ръ, преступленіе,? то міръ еще не оправданъ; а потому самый жестокій преступникъ, какой-нибудь Яго или Макбетъ, «долженъ оставаться для насъ челов?комъ такимъ же, какъ и мы, по поводу котораго мы должны требовать у жизни оправданія, какъ Лиръ (мы это еще увидимъ) требовалъ объясненія за свое несчастіе» (I, 253). Итакъ, въ чемъ же трагедія Макбета? Трагедія эта, по мн?нію Л. Шестова, заключается въ борьб? челов?ка съ «категорическимъ императивомъ», т.-е. съ долгомъ въ его кантовскомъ пониманіи. Съ категорическимъ императивомъ и вообще съ формальной этикой Канта ведетъ неустанную борьбу Л. Шестовъ во вс?хъ своихъ книгахъ; борьбу эту онъ началъ своимъ анализомъ трагедіи Макбета. «Макбетъ не р?шается убить Дункана не изъ-за Дункана, а чтобъ не нарушать покоя своей души. Макбетъ, убивши Дункана, скорбитъ не о Дункан?, а о себ?, о потерянномъ душевномъ мир?. У Канта именно это обстоятельство служитъ къ возвеличенію категорическаго императива. Это голосъ „разума“ an sich, существующаго единственно зат?мъ, чтобы противоставлять свои вел?нія Макбетовскимъ желаніямъ. „Разумъ“ не говоритъ Макбету: Дун-канъ такой же челов?къ, какъ ты. Ты хочешь жить и онъ хочетъ жить? такъ зач?мъ же ты убьешь его? „Разумъ“ грозитъ: не убивай ближняго, ибо ты будешь убійцей. Едва ли во всей челов?ческой психик? можно найти что-либо бол?е обидное для достоинства челов?ка, ч?мъ эта кантовская „сов?сть“. Не убивай не изъ-за жертвы, а изъ-за предстоящихъ теб? непріятностей съ категорическими императивами! Зд?сь все: и глубокій челов?ческій эгоизмъ, и слабость, и трусость»… (I, 268). Въ борьб? съ этими категорическими императивами? весь смыслъ трагедіи Макбета. Мы не можемъ останавливаться на этомъ интересномъ толкованіи трагедіи Шекспира Л. Шестовымъ и отсылаемъ читателя непосредственно къ самой книг? этого автора: приводимыя нами обширныя выписки изъ нея даютъ о ней лишь самое общее понятіе.
Однако и по тому немногому, что мы привели выше, вырисовывается съ достаточной опред?ленностью отношеніе Л. Шестова къ проблем? смысла жизни. Оно сделается для насъ еще бол?е яснымъ, когда мы остановимся на пониманіи Л. Шестовымъ трагедіи короля Лира: зд?сь вопросъ о смысл? жизни, о случайности или не-случайности зла, о причин? и ц?ли??????'a ставится наибол?е остро, наибол?е р?зко. Понять, осмыслить, оправдать трагедію короля Лира? значить понять, осмыслить и оправдать всю челов?ческую жизнь.
Королю Лиру восемьдесятъ л?тъ; онъ на порог? смерти. И вдругъ? ошеломляющій ударъ, нечелов?ческія мученія. Неужели и они не случайны? Неужели и они им?ютъ смыслъ? Выгнаннаго изъ дома «злод?йками-дочерьми» въ бурю и грозу короля Лира пріютилъ Глостеръ: за это у Глостера вырываютъ глаза. Неужели и это можно понять, оправдать, осмыслить? Любящая Корделія спасаетъ отца? и задушена своими сестрами; «ничего не можетъ быть ужасн?е, ч?мъ эта случайная, неожиданная? ненужная, невидимому? смерть лучшей изъ женщинъ на глазахъ у старика отца, и безъ того вынесшаго стoль нечелов?ческія пытки» (I, 202–203). И это тоже им?етъ смыслъ? Это тоже понятно? Это тоже можетъ быть оправдано?
Л. Шестовъ ставитъ вс? эти вопросы и безъ колебанія отв?чаетъ на нихъ: да. Жизнь можетъ быть оправдана, жизнь должна быть осмыслена, но понять и оправдать ее можетъ только великій поэтъ, которому дано вид?ть глубокую сущность явленій, а не ихъ случайную поверхность. Такимъ великимъ поэтомъ былъ Шекспиръ и онъ открываетъ намъ смыслъ трагедіи короля Лира.
Въ чемъ смыслъ этой трагедіи? Опять-таки въ томъ же, въ чемъ смыслъ трагедіи вообще, въ чемъ былъ смыслъ трагедіи Гамлета или Коріолана: нужно выстрадать свое развитіе, свое челов?ческое достоинство. Гамлетъ былъ только «мыслителемъ»? трагедія сд?лала его челов?комъ; Коріоланъ былъ только воиномъ, только «тараномъ», но носилъ въ своей душ? великія возможности; трагедія проявила ихъ и обратила его въ челов?ка. Такъ и Лиръ: онъ былъ королемъ, въ немъ «every inch а King», каждый дюймъ? король; трагедія должна сд?лать его челов?комъ. Уже первое оскорбленіе, нанесенное раздавшему свое царство королю, является началомъ страшной трагедіи: «король узнаетъ, что онъ челов?къ и ничего больше, т.-е. б?дное, голое, двуногое животное» (I, 2І6). Эту истину ему суждено выстрадать, ему суждено пройти тяжелый крестный путь. «За всю свою долгую жизнь онъ усп?лъ лишь научиться чувствовать себя королемъ… Но ему осталось еще понять, что и вс? другіе люди? короли». И когда онъ это пойметь, онъ станетъ «такъ безм?рно прекрасенъ въ своемъ трогательномъ величіи и могучей кротости…, что вс? вынесенныя имъ муки не только перестаютъ казаться намъ нел?пыми, ненужными, но получаютъ въ нашихъ глазахъ глубокій смыслъ» (I, 227). Въ этомъ смыслъ трагедіи короля Лира, въ этомъ смыслъ всякой трагедіи. Трагедія, говоритъ Л. Шестовъ, вызываетъ необычайное напряженіе силъ; вс? вопросы жизни возникаютъ передъ челов?комъ, какъ они возникли передъ Лиромъ, съ той настойчивостью, которая исключаетъ всякую возможность отклоненія отв?та. Лиръ выстрадалъ эти отв?ты и сталъ передъ смертью челов?комъ: въ этомъ смыслъ его трагедіи, въ этомъ отв?тъ на вопросъ, эач?мъ ему трагедія? «Если трагедія наканун? смерти им?етъ смыслъ,? приведемъ мы въ заключеніе посл?днюю большую цитату изъ книги Л. Шестова:? если она не оказывается насм?шливою игрою адскихъ или? что еще хуже? равнодушныхъ силъ; если то, что пережилъ Лиръ, нужно было ему? то этимъ снимаются вс? обвиненія съ жизни. Вм?сто того, чтобы проклинать судьбу, мы, понявъ содержаніе ея „необъятныхъ книгъ“, т.-е. Шекспира, благословимъ ц?лесообразность господствующаго надъ челов?комъ закона»…«…тамъ, гд? для насъ хаосъ, случай, безсмысленная борьба мертвой, равнодушной, но безконечно могучей силы съ живымъ, чувствующимъ, но немощнымъ челов?комъ, т.-е. тамъ, гд? для насъ область нел?паго трагизма, тамъ поэтъ видитъ осмысленный процессъ духовнаго развитія. Подъ видимыми вс?мъ людямъ муками онъ открываетъ невидимую никому задачу жизни»… И въ этомъ смыслъ того, что мы называемъ трагической красотой. «Если бы удары, обрушившіеся на б?дную голову старца, были д?ломъ „сл?пой судьбы“, „случая“, ведущихъ людей къ страданію, безумію и смерти, то о трагической красот? не могло бы быть и р?чи. Мы могли бы говорить лишь о трагическомъ безобразіи»… Трагическое безобразіе им?ло бы м?сто при наличности нел?паго трагизма, трагическая красота обусловлена разумной необходимостью; трагическую красоту можетъ создать жизнь, а возсоздать? великій художникъ, которому ясенъ законъ разумной необходимости. «Найти тамъ законъ, гд? вс? видятъ нел?пость, отыскать тамъ смыслъ, гд? по общему мн?нію не можетъ не быть безсмыслицы, и не приб?гнуть ко лжи, къ метафорамъ, къ натяжкамъ, а держаться все время правдиваго воспроизведенія д?йствительности? это высшій подвигъ челов?ческаго генія»… (I,234–235, 241).
Такой подвигъ совершилъ Шекспиръ; доказать это? ц?ль книги Л. Шестова. «Ц?лые годы призракъ случайности челов?ческаго существованія пресл?довалъ его и ц?лые годы великій поэтъ безстрашно всматривался въ ужасы жизни и постепенно уяснялъ себ? ихъ смыслъ и значеніе»… «Ч?мъ ужасн?е представлялась ему д?йствительность, т?мъ настоятельн?е чувствовалъ онъ потребность понять все то, что происходило вокругъ него… Поэтъ чувствовалъ, что нельзя жить, не примирившись съ жизнью. Пока есть Лиры, Гамлеты, Отелло; пока есть люди, случайно, въ силу рожденія или вн?шнихъ обстоятельствъ, ставшіе добычей несчастія или, что еще ужасн?е, виновниками несчастія другихъ, преступниками; пока надъ челов?комъ господствуеть сл?пая сила, опред?ляющая его судьбу? жизнь наша только „сказка, разсказанная глупцомъ“»… И Шекспиръ, по мн?нію Л. Шестова, показалъ намъ, что сл?пой судьбы не существуетъ, что Н?кто въ с?ромъ? ми?ъ, что Случай? миражъ, фатаморгана. Случая н?тъ? вотъ что говорить намъ Шекспиръ. «Если онъ показываетъ намъ законъ тамъ, гд? мы считаемъ неизб?жнымъ случай, то лишь потому, что тамъ есть этотъ законъ, который мы не въ силахъ различить. Если судьба Лира, казавшаяся вс?мъ судьбой челов?ка, которому раздробилъ голову случайно оборвавшійся съ дома кирпичъ, оказывается осмысленнымъ ростомъ его души, то не фантазія Шекспира украсила кирпичъ, а зоркость поэта просл?дила вс? результаты д?йствія удара. Въ „Корол? Лир?“ Шекспиръ возв?щаетъ великій законъ осмысленности явленій нравственнаго міра: случая н?тъ, если трагедія Лира не оказалась случаемъ»… «А если такъ, то?????? есть лишь необъясненный случай (курс. нашъ). Участь Глостера и Корделіи, погибшихъ за короля, уже не наполняетъ нашу душу фантастическимъ ужасомъ, какъ и неожиданное явленіе природы не смущаетъ челов?ка, достаточно вышколеннаго, чтобы понимать невозможность нарушенія закона причинности» (I, 280–281, 242–243).
Этимъ аккордомъ заканчивается книга Л. Шестова: случая н?тъ, нел?паго трагизма н?тъ, есть лишь осмысленная необходимость; а все нел?пое, несправедливое, возмущающее душу? это только необъясненный случай…
VВыше мы почти всюду предоставляли слово самому Л. Шестову, не желая становиться между нимъ и читателями въ его апологіи трагедіи. Читатель выслушалъ такимъ образомъ уб?жденную и горячую р?чь рыцаря Ц?лесообразности и непримиримаго врага Случая; насколько эта уб?жденная р?чь уб?дительна? вотъ вопросъ, котораго мы еще не коснулись. А коснуться его необходимо, такъ какъ мы им?емъ зд?сь передъ собой совершенно особое р?шеніе проблемы о смысл? жизни, р?шеніе, не совпадающее ни съ мистической, ни съ позитивной теоріей прогресса и въ корн? расходящееся съ построеніями художественнаго творчества и ?. Сологуба и Л. Андреева.
Д?йствительно, трудно найти большую противоположность міровоззр?ній, ч?мъ у Л. Андреева и Л. Шестова, автора книги о Шекспир?. «Н?кто въ с?ромъ» у Л. Андреева? в?дь для нравственнаго міра это тотъ самый Случай, та самая «сл?пая судьба», которую категорически отвергалъ Л. Шестовъ; по Л. Андрееву міромъ правитъ равнодушная сила, механическіе законы которой настолько же фатально необходимы въ мір? физическомъ, насколько случайны въ мір? нравственномъ; это та самая точка зр?нія, которую Л. Шестовъ называлъ наивно-близорукой и которую онъ искренно презиралъ, считая ее уд?ломъ «типическаго современнаго челов?ка съ в?рой во власть случая» (I, 43). Центральный вопросъ Л. Андреева: «зач?мъ жить, если существуетъ смерть?»? представлялся Л. Шестову уд?ломъ книжнаго челов?ка, «мыслителя» въ род? Гамлета. Философія Гамлета на кладбищ?? это д?йствительно кладбищенская философія; черепа леденятъ ему кровь: «что жизнь, если рано или поздно вс? мы будемъ такими?!.. Мысль о смерти, иначе какъ въ вид? голаго черепа ему не представляющейся…, торжествуетъ надъ нимъ. Онъ не чувствуетъ, что не изъ нея надо исходить»… Такъ говоритъ Л. Шестовъ о Гамлет? и могъ бы повторить о Л. Андреев?. Ну, а Н?кто въ с?ромъ? Н?кто въ с?ромъ? это фантомъ, который долженъ быть покоренъ нами; мы должны взглянуть въ глаза Елеазара-Случая и оказаться сильн?е его: «нельзя примириться съ Медузой, не покоривъ ее» (I, 84, 76). И Л. Шестовъ покоряетъ ее, преодол?ваетъ фантомъ Случая и ставитъ на его м?сто принципъ осмысленной необходимости. Въ этомъ отношеніи, какъ видимъ, Л. Андреевъ и Л. Шестовъ? дв? прямыя противоположности. Кто изъ нихъ правъ? Оба правы.
Л. Шестовъ правъ, ибо онъ понимаетъ то, что иногда непонятно Л. Андрееву: онъ понимаетъ и принимаетъ субъективную осмысленность жизни; въ этомъ какъ-разъ и заключается вся суть его книги, доказывающей, что личная трагедія осмысленна. Эта мысль вскрыта въ книг? Л. Шестова настолько блестяще, что намъ къ ней нечего прибавлять. Челов?къ долженъ выстрадать свое развитіе, долженъ очиститься и закалиться въ горнил? горя и мукъ,? и такое горе, такія муки всегда оправданы, всегда понятны: въ этомъ смыслъ трагедіи, въ этомъ субъективный смыслъ жизни. Съ высоты такого принципа находитъ себ? оправданіе и та Смерть, отъ которой съ такимъ ужасомъ б?житъ Л. Андреевъ. Именно потому и д?нна жизнь, что существуетъ смерть, сказа-ли мы, говоря о Л. Андреев?; эта мысль получаетъ теперь новое осв?щеніе: иногда жизнь д?лается ц?нной, субъективно осмысленной только передъ взоромъ Смерти. Ибо пока на земл? есть смерть, есть и трагедія; а личная трагедія для многихъ есть единственный путь къ субъективной осмысленности существованія. Шопенгауеръ гд?-то сказалъ, что если бы удалить изъ жизни гнетущую челов?ка трагедію, то челов?къ погибъ бы? какъ погибъ бы и въ томъ случа?, если бы устранить давленіе атмосферы на наше т?ло. Это сравненіе можно продолжить; можно сказать, что при чрезм?рномъ увеличены атмосфернаго давленія челов?къ тоже погибнетъ, будетъ раздавленъ, какъ онъ иногда бываетъ раздав-ленъ чрезм?рной тяжестью нравственныхъ мукъ, непосильно тяжелой трагедіей. Но такіе случаи не опровергаютъ общаго принципа: мы не можемъ жить вн? атмосфер-на-го давленія. Достоевскій выражалъ эту же мысль своимъ изв?стнымъ парадоксомъ: чело-в?къ до страсти любитъ страданіе, эту единст-венную причину сознанія. «Любитъ»? объ этомъ можно спорить; но Достоевскій правъ въ томъ, что единственной причиной созна-нія, д?йствительно, часто бываетъ страданіе, трагедія: Л. Шестовъ показываетъ намъ это на типахъ Лира, Гамлета, Коріолана. Пока существуютъ страданія? существуетъ трагедія; но если даже въ какомъ-нибудь Zukunftstaat'? страданія нав?ки упразднятся, то все же не упразднится смерть; пока же на земл? есть смерть? есть и личная трагедія; пока есть личная трагедія, очищающая и возвышающая челов?ка? существуетъ субъективный смыслъ горя, мукъ, страданій, субъективный смыслъ челов?ческой жизни. Посколь-ку муки эти субъективно осмысленны, поскольку осмысленна жизнь? постольку «разум-ная необходимость» становится на м?сто «нел?паго трагизма», постольку поб?ждается на-ми Н?кто въ с?ромъ. Такъ Челов?къ поб?ждаетъ въ поединк? Н?коего въ с?ромъ, и мы ви-д?-ли выше, что поб?да эта остается непонятой Л. Андреевымъ. Ее понимаетъ, ее раскры-ваетъ намъ Л. Шестовъ: онъ показываетъ смыслъ трагедіи и т?мъ самымъ вскрываетъ неясную для Л. Андреева субъективную осмысленность «жизни челов?ка».
Но правъ и Л. Андреевъ, ставя надъ челов?комъ своего Н?коего въ с?ромъ, эту сл?пую судьбу, этотъ ненавистный Л. Шестову Случай. Л. Андреевъ правъ потому, что вс?мъ своимъ творчествомъ онъ безсознательно вскрываетъ передъ нами основную ошибку т?хъ разсужденій Л. Шестова, съ которыми мы познакомили читателя. Ошибку эту можно сформулировать проще всего такъ: Л. Шестовъ не вид?лъ и не хот?лъ понять того, что элементы осмысленной трагедіи одного челов?ка неизб?жно являются въ то же самое время элементами безсмысленной драмы другого.
Пояснимъ двумя-тремя прим?рами. Вотъ передъ нами «жизнь Василія ?ивейскаго». Л. Андреевъ утверждаетъ, что надъ всей жизнью ?ивейскаго тягот?лъ рокъ, что Н?кто въ с?ромъ стоялъ со св?чей въ рук? въ углу поповскаго дома; Л. Шестовъ, наоборотъ, покажетъ намъ внутреннюю осмысленность трагедіи б?днаго попа: Василій ?ивейскій, скажетъ онъ намъ, долженъ выстрадать свое челов?ческое достоинство, и изъ темнаго, забитаго попа, какимъ онъ былъ въ начал? разсказа, обратиться въ сильнаго и гордаго челов?ка. Въ этомъ смыслъ всякой трагедіи? мы это вид?ли выше,? а значитъ, въ этомъ и смыслъ трагедіи Василія ?ивейскаго. Кто правъ? Конечно, Л. Шестовъ: мы вид?ли это, разбирая андреевскій разсказъ. А если такъ, то все горе, задавившее своею тяжестью Василія ?ивейскаго, т?мъ самымъ и оправдывается; если такъ, то вм?сто нел?паго трагизма передъ нами осмысленная необходимость, и все то, въ чемъ Л. Андреевъ не видитъ смысла, им?етъ, сл?довательно, вполн? определенный субъективный смыслъ. Пусть такъ. Но вотъ маленькое зам?чаніе: мы помнимъ, что у Василія ?ивейскаго утонулъ, купаясь, шестил?тній сынъ. Это горе легло свинцовой тяжестью на душу Василія ?ивейскаго. Мы только-что доказали, всл?дъ за Л. Шестовымъ, что горе это было не безсмысленно, а им?ло вполн? опред?ленный смыслъ въ душевной трагедіи Василія ?ивейскаго, было ступенькой въ его духов-номъ развитіи… Еще разъ: пусть такъ. Пусть это горе, эта душевная мука отца им?етъ смыслъ и оправданіе; но гд? смыслъ и оправданіе не этой муки отца, а самой гибели ребенка! В?дь то, что для Василія ?ивейскаго является лишь элементомъ его личной осмысленной трагедии, то для его шестил?тняго сына явилось элементомъ безсмысленной драмы: пошелъ купаться? и утонулъ, и н?тъ больше черненькаго, тихонькаго мальчика Василія…
Возьмемъ другой прим?ръ: вотъ передъ нами «жизнь Челов?ка». Въ ней Л. Андреевъ не видитъ внутренняго смысла; Л. Шестовъ, наоборотъ, учитъ насъ вид?ть вполн? ясный субъективный смыслъ въ жизненной трагедіи Челов?ка. Челов?къ съум?лъ вынести и голодную б?дность, и пресыщенное богатство, и снова б?дность и одинокую старость? и встр?тилъ поб?дителемъ смерть; гнетущее горе, смерть сына, смерть жены не сломили Человека, онъ выстрадалъ свое челов?ческое достоинство и жизнь его есть осмысленная трагедія. Но вотъ опять: смерть сына. Опять передъ нами безсмысленная драма. Пошелъ гулять сынъ Челов?ка? молодой, красивый, начинающей жить? и кто-то бросилъ въ него камнемъ и разбилъ ему голову. Онъ умеръ. Смерть сына является для Челов?ка только однимъ изъ элементовъ его осмысленной трагедіи; ну, а для самого этого убитаго камнемъ сына? Не повторяется ли зд?сь то самое, о чемъ у насъ уже была р?чь при разбор? творчества ?. Сологуба: одного распинаютъ, а другой въ это время ?стъ ананасный компотъ? (см. выше, стр. 26). Только тамъ у насъ шла р?чь объ эстетическихъ, а зд?сь объ этическихъ переживаніяхъ. Одно д?ло? повторимъ мы еще разъ? ?сть ананасный компотъ, глядя на крестныя муки, а другое д?ло? быть распятымъ самому; оправдывать и объяснять безсмысленныя страданія, безсмысленную драму одного челов?ка осмысленной трагедіей другого только потому, что он? одновременны? все равно, что строить знакомое уже намъ умозаключеніе: stat baculus in angulo, ergo pluit. А если такъ, то ч?мъ оправдаемъ мы гибель сына Челов?ка? Случайно камень попадаетъ ему въ голову? и «молодое, полное жизни, надеждъ на будущее, веселое, прекрасное, радостное существо? слышали мы отъ Л. Шестова? вдругъ обращается въ не-годнаго кал?ку»; бол?е того? умираетъ. И пусть его смерть является элементомъ личной осмысленной трагедіи его отца; но для него самого, еще не знавшаго никакой трагедіи, еще только вступавшаго въ жизнь? этотъ ударъ камня явился элементомъ безсмысленной драмы.
Что отв?чаетъ на все это Л. Шестовъ? Мы знаемъ его отв?тъ: онъ взываетъ къ в?р? въ осмысленность челов?ческой жизни; в?рить въ эту осмысленность? «великое д?ло!» (I, 87; см. выше, стр. 86). Плохо д?ло, разъ приходится приб?гать къ такимъ аргументамъ! Другой аргументъ? заключеніе отъ частнаго къ общему; пріемъ, какъ изв?стно, не особенно рекомендуемый въ логик?… «Случая н?тъ,? слышали мы,? если трагедія Лира не оказалась случаемъ». Пусть такъ; пусть въ трагедіи отнын? н?тъ м?ста случаю; но въ драм??!.. Трагедія есть субъективный процессъ, развитіе явленій нравственнаго міра; драма же есть?????? она характеризуется отсутствіемъ этого субъективнаго процесса и чисто вн?шнимъ перес?ченіемъ двухъ причинныхъ рядовъ: шелъ челов?къ, на голову свалился камень. Л. Шестовъ намъ не доказалъ, что драмы н?тъ, а есть только трагедія; онъ доказалъ лишь, что многія драмы можно объяснить, какъ трагедіи. Вотъ, наприм?ръ, участь Корделіи: для насъ это только драма, только нел?пое и случайное стеченіе обстоятельствъ; въ центр? нашего вниманія стоитъ трагедія Лира. Но если бы великій поэтъ, хотя бы тотъ же Шекспиръ, написалъ не трагедію «Король Лиръ», а трагедію «Корделія», т.-е. перенесъ фокусъ своего вниманія на душевную жизнь Корделіи, то вся ея судьба стала бы для насъ осмысленной, а трагедіи Лира, наоборотъ, мы не смогли бы понять, отнесли бы ее къ области «нел?паго трагизма», сочли бы ее «драмой». Допускаемъ и это; допускаемъ сложный процессъ развитія нравственнаго міра Корделіи; допускаемъ, что многія драмы можно объяснить, какъ трагедіи. А если такъ,? продолжаетъ Л. Шестовъ,? то драмы вообще н?тъ, а?????? есть лишь необъясненный случай (см. выше, стр. I, 88)… Вотъ обобщающее умозаключеніе отъ частнаго къ общему; въ немъ коренится вся ошибка Л. Шестова, заключающаго отъ «многiя» ко «вс?». Камень убиваетъ челов?ка? гд? зд?сь «трагедія» для убитаго? На это не отв?титъ никакой Шекспиръ.
Эмпирическая очевидность говорить намъ, что существуютъ не только трагедіи, но и драмы; противъ этой очевидности выставляюсь требованіе в?ры: это? покушеніе съ негодными средствами. И самъ Л. Шестовъ не могъ не почувствовать, что «неладно что-то въ датскомъ королевств?», что въ изложенномъ имъ міровоззр?ніи есть какой-то locus minoris resistentiae, гд? снова Случай одерживаетъ поб?ду надъ Целесообразностью. Эта ошибка Л. Шестова намъ теперь ясна; мы видимъ, что въ борьб? съ фантомомъ Случая поб?дителемъ оказался не Л. Шестовъ. И вопреки его доказательствамъ мы можемъ теперь сказать: да, случай есть и всегда будетъ существовать для челов?ка; случай д?лаетъ, между прочимъ, невозможной объективную осмысленность жизни челов?ка. Но мы не будемъ стоять въ ужас? передъ этимъ фантомомъ, потому что мы уже признали отсутствіе объективнаго смысла жизни; а наличность случая нисколько не м?шаетъ ея субъектиной осмысленности. Мы не будемъ, подобно Л. Шестову, «благословлять ц?лесообразность господствующаго надъ нимъ закона», но и не будемъ, подобно ему, трепетать передъ мыслью о случайности челов?ческой жизни? къ этому приводить насъ анализъ трагедіи и драмы, и въ этомъ состоитъ міровоззр?ніе имманентнаго субъективизма.
Ну, а куда же мы д?немъ трупикъ утонувшаго шестил?тняго ребенка, черненькаго и тихонькаго мальчика Василія? Какъ оправдаемъ мы нел?пую смерть челов?ка, которому камень случайно раздробилъ голову? Л. Шестовъ самъ увид?лъ, что на это еще нужно отв?тить? и далъ отв?тъ въ посл?дующихъ своихъ книгахъ, отказавшись отъ своей первоначальной точки зр?нія.
VIКнига «Шекспиръ и его критикъ Брандесъ» характеризуетъ собою своего рода эпоху «разумной д?йствительности» для Л. Шестова. Н?тъ драмы, есть только трагедія; н?тъ случая, есть лишь ц?лесообразность; н?тъ нел?паго трагизма, есть одна разумная необходимость. Такъ въ свое время Б?линскій тоже былъ непоколебимо уб?жденъ въ разумности всего существующаго… И недаромъ Л. Шестовъ, потерявъ в?ру въ разумную д?йствительность, начинаетъ свою вторую книгу обширной цитатой изъ знаменитаго письма Б?линскаго, разрывающаго съ философіей «Егора ?едорыча Гегелева». В?дь Б?линскій тоже пытался теоретически осмыслить все безсмысленное и тоже былъ вскор? вынужденъ отказаться отъ такой апологіи безсмысленнаго и признать, что причинная законосообразность еще не доказываетъ нравст-венной законом?рности явленій.
Кстати, небольшое отступленіе, но любопытный вопросъ: какъ возможна, какъ психологически объяснима такая в?ра въ смыслъ безсмыслицы? Самъ Л. Шестовъ даетъ на это, хотя и по другому поводу, вполн? опред?ленный отв?тъ: съ д?тства нашъ мыслительный аппаратъ коверкаютъ наши воспитатели, заставляя в?рить самымъ безсмысленнымъ вещамъ. Когда д?ти слышатъ разсказы о л?шихъ, о русалкахъ, о в?дьмахъ, то ихъ предупреждаютъ, что все это «сказки», въ которыхъ «про неправду все написано»; но тутъ же д?тямъ сообщаютъ безапелляціоннымъ тономъ, что солнце неподвижно, что земля? вращающійся шаръ и т. п. А между т?мъ «колдунъ, в?дьма, дьяволъ? это только н?что новое, но понятное, не противор?чащее очевидности. Вертящаяся же земля, неподвижное солнце, фиктивное небо и т. п.? все это в?дь верхъ безсмыслицы для ребенка. И т?мъ не мен?е это? истина, онъ знаетъ это нав?рное и съ этой неправдоподобной истиной онъ живетъ ц?лые годы. Разв? такое насиліе надъ д?тскимъ умомъ можетъ не изуродовать его познавательныя способности? Разв? в?ра въ смыслъ безсмыслицы не становится его второй природой?» (III, 201–202). Это остроумное зам?чаніе Л. Шестовъ могъ бы прим?нить и къ себ?, какъ автору книги о Шекспир?, которая вся проникнута этой в?рой въ смыслъ безсмыслицы… Но скоро Л. Шестовъ увид?лъ свою ошибку; онъ понялъ, что осмыслить безсмысленное не въ силахъ никакой Шекспиръ. Впосл?дствіи онъ самъ призналъ, что тщетна была попытка спрятаться за спину Шекспира отъ ужасовъ жизни: у Шекспира вовсе н?тъ того полнаго «оправданія жизни», которое приписалъ ему Л. Шестовъ; въ произведеніяхъ Шекспира? писалъ впосл?дствіи Л. Шестовъ? «такъ много страшныхъ вопросовъ и ни одного удовлетворительнаго отв?та» (IV, 180). Когда Шекспиръ писалъ своего «Гамлета»,? говорить Л. Шестовъ въ другомъ м?ст?? то для него тогда «распалась связь временъ… Это значить? прежняя, безсознательная, дающаяся намъ вс?мъ даромъ в?ра въ ц?лесообразность и осмысленность челов?че-ской жизни рушилась. Нужно сейчасъ же, немедленно, найти новую в?ру, иначе жизнь обращается въ непрерывную, невыносимую пытку. Но какъ это сд?лать? Гд? найти в?ру? И есть ли такая в?ра на земл??…Отв?тъ не только не придетъ сейчасъ, но не придетъ и черезъ многіе годы, а Шекспиръ… будетъ жить съ сознаніемъ, что для него все погибло и что вс? отв?ты, когда-либо дававшіеся на гамлетовскій вопросъ? были лишь пустыми словами»… (IV, 224–225). Вы понимаете, конечно, что зд?сь, какъ и всюду раньше, Шекспиръ только ширма, за которой скрывается Л. Шестовъ. У Шекспира рушилась в?ра въ осмысленность и ц?ле-сообразность челов?ческой жизни; Шекспиру нужно немедленно найти новую в?ру; Шекспиръ отнын? бу-детъ жить съ сознаніемъ невозможности отв?та на во-просъ объ объективномъ смысл? жизни: зд?сь всюду пишется «Шекспиръ», а произносится «Левъ Шестовъ». Людямъ нашего роста всегда удобно стать подъ защиту такого великана, какъ Шекспиръ… Когда Л. Шестовъ в?рилъ въ смыслъ жизни, онъ доказывалъ намъ его произведеніями Шекспира; теперь, когда эта его в?ра рушилась, онъ снова т?ми же произведеніями Шекспира подкр?пляетъ свою новую точку зр?нія. Шекспиръ слишкомъ великъ, чтобъ обойти его? слышали мы отъ Л. Шестова,? и каждый ищетъ опоры своему міровоззр?нію въ интуиціяхъ великаго художника. И если бы мы пожелали подойти къ Шекспиру съ предвзятой тенденціей, то мы безъ труда сд?-лали бы его выразителемъ того міровоззр?нія имма-нентнаго субъективизма, которое нам?чается въ настоящей книг?…
Итакъ, Л. Шестовъ отказался отъ своей старой точки зр?нія, отъ в?ры въ не-случайность и ео ipso осмысленность существованія. Мы сейчасъ увидимъ, къ чему онъ теперь пришелъ, но пока, немного заб?гая впередъ, остановимся на вопрос?? что сохранилъ въ дальн?йшемъ Л. Шестовъ отъ своего міровоззр?нія эпохи «разумной д?йствительности».
И прежде всего надо отм?тить, что Л. Шестовъ остался и остается до сихъ поръ типичнымъ «субъек-тивистомъ», какимъ онъ былъ въ первой своей книг?. Лишь только «объективное» касается своимъ крыломъ міра внутреннихъ переживаній челов?ка, то Л. Шестовъ ужъ тутъ какъ тутъ, чтобы протестовать про-тивъ такой узурпаціи правъ субъективнаго міра: мы это вид?ли на его полемик? съ Тэномъ и ему подобными Серг?ями Николаевичами изъ горныхъ обсерва-торій. Съ высоты своихъ обсерваторій смотрятъ на жизнь эти объективные, безстрастные «мыслители» и считаютъ челов?ка только средствомъ для міровой ц?ли; страданія, радости, муки челов?ка для нихъ не сушествують какъ н?что реальное. Все ХIХ-ое сто-л?тіе представляется Л. Шестову заполненнымъ борьбой протестующихъ индивидуалистовъ художниковъ? Байрона, Мюссе, Гейне? съ торжествующими свою по-б?ду мыслителями въ род? Тэна (I, І2-13 и сл.). Мы подчеркиваемъ это противопоставленіе, такъ какъ во второй книг? Л. Шестова найдемъ аналогичное противо-поставленіе «философіи» и «пропов?ди» (таковъ даже подзаголовокъ этой книги), а въ третьей? подобное же противопоставленіе «трагедіи» и «обыденности». Во вс?хъ этихъ случаяхъ, какъ увидимъ, объективное, общеобязательное противопоставляется субъективному; во вс?хъ этихъ случаяхъ мы им?емъ передъ собой непримиримую борьбу съ разными видами объективизма. Для Л. Шестова объективисты? это люди, «признаю-щіе абсолютное значеніе кирпича», того самаго кирпича, который согласно вс?мъ законамъ науки, падая, разбиваетъ голову мимопроходящему челов?ку; это люди? относящіеся къ «кирпичу» съ восторгомъ. Мы вид?ли, что въ своей первой книг? Л. Шестовъ по-пробовалъ отрицать за этимъ «кирпичемъ» (т.-е. за слу-чаемъ въ нравственномъ мір? челов?ка) всякое зна-ченіе; онъ желалъ этимъ одновременно отнять почву и у объективистовъ и у т?хъ людей, которые относятся къ «кирпичу» съ ненавистью, которые «съ отчаяніемъ и проклятіемъ приняли за единственный законъ для челов?ческой жизни? случай» (I, 25).
Зд?сь, зам?тимъ къ слову, есть еще н?сколько воз-можныхъ р?шеній вопроса; мы укажемъ только то, къ которому сл?дуетъ прійти съ точки зр?нія имманент-наго субъективизма. Оно заключается въ сл?дующемъ: при перес?ченіи двухъ причинныхъ рядовъ, внутренняго и вн?шняго челов?ку, мы должны разсматривать получившееся явленіе двояко? субъективно и объективно. Вм?ст? съ объективистами необходимо признать хотя и не «абсолютное значеніе кирпича», но во всякомъ случа? его законом?рное значеніе; фактъ «паденія кирпича»? мы все время говоримъ фигурально? наука въ прав? изучать съ объективной точки зр?нія закона причинности. Но при этомъ н?тъ никакой необходимости разд?лять восторги передъ «кирпичемъ» н?которыхъ крайнихъ объективистовъ, различныхъ Серг?евъ Николаевичей изъ горныхъ обсерваторій. Это съ одной стороны. Съ другой? это же явленіе мы оц?ниваемъ съ точки зр?нія субъективной, исходя изъ основного принципа этическаго индивидуализма: челов?къ? ц?ль. И съ этой точки зр?нія «кирпичъ» не приводитъ насъ въ отчаяніе; не стоимъ мы передъ нимъ также и въ «грустномъ недоум?ніи», потому что не приписываемъ жизни никакой объективной ц?ли, которую могъ бы разбить «кирпичъ» своимъ паденіемъ: въ этомъ? характерн?йшая черта имманентнаго субъективизма. Поэтому мы боремся не съ объективной наукой, а лишь съ объективнымъ телеологизмомъ, который пытается ув?рить насъ въ существованіи лежащей вн? насъ ц?ли. Въ этой борьб? съ объективизмомъ Л. Шестову принадлежитъ видное м?сто, хотя его точка зр?нія не совпадаетъ съ только-что изложенной. Какъ бы то ни было, но субъективизмъ Л. Шестова наглядно проявляется во вс?хъ его книгахъ; мы еще будемъ сл?дить за этими проявленіями, будетъ ли то ненависть ко всякому обобщающему «ratio», или къ категорическому императиву, или вообще ко всякимъ нормамъ. А теперь возвращаемся къ тому моменту творчества Л. Шестова, когда для него «распалась связь временъ»? т.-е., говоря его же словами, окончательно рушилась в?ра въ целесообразность и осмысленность челов?ческой жизни, в?ра, которую онъ такъ горячо старался внушить читателю (а прежде всего самому себ?) въ книге о Шекспир?. Такъ часто бываетъ: передъ окончательнымъ нев?ріемъ особенно горяча бываетъ посл?дняя вспышка в?ры; стоить вспомнить одного Василія ?ивейскаго. Съ этихъ поръ въ творчеств? Л. Шестова наступаетъ новый, второй и пока посл?дній періодъ; этотъ переломъ творчества произошелъ между первой и второй его книгами. Вторая и посл?дующія книги Л. Шестова т?сно связаны между собой одной и той же идеей; книга же о Шекспир? стоитъ совершенно особнякомъ, но составляетъ естественное предисловіе «a contrario» ко всему его посл?дующему творчеству. Въ ней мы им?емъ утвержденіе: жизнь осмысленна, и смыслъ этотъ проявляется въ стремленіи къ челов?ческому достоинству, къ св?ту, сознанію, правд?, добру… А въ остальныхъ его книгахъ? мы сейчасъ увидимъ, какъ въ нихъ трактуется то самое «добро», трубадуромъ котораго Л. Шестовъ былъ въ своей книг? о Шекспир?…
Итакъ, мы стоимъ теперь передъ проблемой новаго отв?та на старый вопросъ: гд? и въ чемъ оправданіе жизни? Только положеніе сильно осложняется теперь т?мъ сознаніемъ, къ которому пришелъ Л. Шестовъ: случай? есть, объективнаго смысла жизни? н?тъ. Не угодно ли при этихъ условіяхъ оправдать челов?ческую жизнь? и смерть Корделіи, и случайно разбитую камнемъ голову челов?ка, и трупикъ утонувшаго черненькаго и тихонькаго мальчика Василія? Слово за Л. Шестовымъ.
VIIПередъ нами лежитъ трупъ шестил?тняго ребенка, а мы ищемъ оправданія жи з-ни въ «добр?»? эту обще-принятую безсмыслицу вскрываетъ Л. Шестовъ въ своей книг? «Добро въ ученіи гр. Толстого и Ф. Нитше» (подзаголовокъ: «Философія и пропов?дь»). Мы ищемъ оправданія въ «добр?»? т.-е. въ исполненіи «долга», въ нравственномъ величіи, въ стремленіи къ челов?ческому достоинству въ борьб? за истину, справедливость, въ исполненіи общеобязательныхъ этическихъ нормъ. О ц?нности всего этого говорить пока не будемъ, но не ясно ли, что все это «добро» вм?ст? взятое не въ силахъ оправдать ни одной слезинки ребенка, ни одной изъ безчисленныхъ драмъ, ни одного изъ т?хъ??????'овъ, которыми переполнена жизнь? Вотъ новая, противоположная прежней точка зр?нія Л. Шестова; онъ развиваетъ ее въ книг? о Толстомъ и Нитцше, вскрываетъ ее на жизни и творчеств? этихъ двухъ громадныхъ людей и мыслителей, подобно тому какъ раньше пользовался для такой же ц?ли Шекспиромъ.
Разорвавъ съ теоріей «разумной действительности», Б?линскій требовалъ отъ жизни, отъ философіи отчета «во вс?хъ жертвахъ условій жизни и исторіи, во вс?хъ жертвахъ случайностей, суев?рія, инквизиціи, Филиппа II и пр., и пр…Я не хочу счастья и даромъ, если не буду спокоенъ на счетъ каждаго изъ моихъ братьевъ по крови»… Этими словами Б?линскаго начинаетъ Л. Шестовъ свою книгу, въ этихъ словахъ видитъ онъ выраженіе «сущности философской задачи» (II, стр. V и II, 93) и сл?дитъ, какъ р?шалась эта задача Толстымъ и Нитцше.
Какъ р?шалась, какъ р?шается эта задача, все та же задача о смысл? жизни? Л. Шестовъ видитъ два пути ея р?шенія: путь пропов?ди и путь философіи. «Пропов?дникъ», по терминологіи Л. Шестова, это родной брать тому «мыслителю», о которомъ была р?чь по поводу Гамлета въ книг? о Шекспир?; оба они свой міръ ор?ховой скорлупы считаютъ вселенной, а вселенную замыкаютъ въ ор?ховую скорлупу теоріи, импе-ратива, нормы. Живая жизнь выт?сняется теоріями, которыя твердо р?шаютъ вопросы о смысл? жизни; въ этихъ теоріяхъ «вполн? точно и определенно будетъ выяснено, почему Филиппъ II и исторія терзали и терзаютъ людей, и ежели что-нибудь останется проблематическимъ, то разв? н?сколько вопросовъ теоріи познанія, о пространстве и времени, причинности и т. д. Но съ этими вопросами, какъ изв?стно, время терпитъ…» (И, стр. VIII). Все это? «пропов?дь», которая въ области этики сводится къ провозглашенію принциповъ гуманности, общеобязательныхъ моральныхъ нормъ и вообще всего того «добра», которымъ пытаются осмыслить жизнь. Совс?мъ не то «философія», которая стремится д?йствительно выяснить, а не только затушевать шумихой словъ гнетущіе челов?ка вопросы о смысл? бытія. Но такая философія? д?ло безмерно тяжелое; въ ней, какъ мы уже слышали отъ Л. Шестова, все вопросы и ни одного удовлетворительнаго ответа; такая философія тяжела, жить ею безм?рно трудно. А силы челов?ческія ограничены, даже силы титановъ духа и мысли; вотъ почему даже Толстой, даже Нитцше въ изв?стной части своего философскаго пути вдругъ покидаютъ «философію» и переходятъ къ «проповеди» (II, 92). «Где остановилась философія всл?дствіе ограниченности челов?ческихъ силъ, тамъ начинается пропов?дь» (II, 203).
Все творчество Толстого? разр?шеніе одной и той же стоящей передъ нимъ философской задачи о смысл? жизни, объ оправданіи міра. «Война и миръ»? истинно философское произведеніе, говоритъ Л. Шестовъ; въ этомъ геніальномъ роман? Толстой требуетъ отчета у судьбы на счетъ каждаго изъ своихъ братьевъ по крови, допрашиваетъ природу за каждаго челов?ка и приходить къ заключенію, что «ответственность за челов?ческую жизнь нужно искать выше, вне насъ» (II, 93 и 77). Но въ то же время въ этомъ роман?, какъ и въ «Анн? Карениной», слышатся начинающіеся мотивы пропов?ди; Левинъ твердо ув?ренъ, что жизнь его «не только не безсмысленна, но им?етъ несомненный смыслъ добра» (II, І2). Въ чемъ же этотъ смыслъ добра? И что такое это «добро»? любовь къ ближнимъ, гуманность, состраданіе или что-нибудь иное? И какимъ образомъ это «добро» можетъ оправдать хотя бы одно безсмысленное челов?ческое горе? Эти вопросы «философіи» особенно остро стали передъ Толстымъ вскор? посл? «Анны Карениной» и выражены имъ въ знаменитой стать?: «Мысли, вызванныя переписью въ Москв?». Онъ увид?лъ во время переписи лицомъ къ лицу голодныхъ, холодныхъ и униженныхъ жителей Ляпинскаго ночлежнаго дома? и передъ нимъ съ новой силой встали старые вопросы о смысл? жизни, о смысл? мірового зла, въ немъ вспыхнуло «ожесточеніе противъ таинственной и упорной неразр?шимости мучительныхъ жизненныхъ вопросовъ» (II, 94). «Такъ нельзя жить, нельзя такъ жить, нельзя»? вотъ къ чему онъ пришелъ. Что же оставалось д?лать? Жить безнадежностью, жить отчаяніемъ? Безм?рно трудна «философія» даже для титана. И Толстой пришелъ, какъ мы вс? знаемъ, къ «пропов?ди», къ пропов?ди того самаго добра, которое безсильно оправдать жизнь. Онъ сталъ пропов?дникомъ самоусовершенствования, нравственности, долга, физическаго труда, ц?ломудрія и многихъ другихъ столь же почтенныхъ вещей. Но основное свойство «пропов?ди» то, что она неспособна р?шить мучительные исходные вопросы ни теоретически, ни практически. Практически? «разв? ляпинскіе жители (посл? пропов?ди Толстого) стали иными, разв? ихъ судьба стала мен?е ужасной? Н?тъ, само собою разум?ется; ляпинцы забыты: лучше сталъ самъ гр. Толстой»: онъ сталъ «сильн?е, бодр?е, весел?е и добр?е», по м?р? того какъ началъ исполнять предписанія своей пропов?ди (II, 36); но в?дь это же не есть практическое раз-р?шеніе вопроса о ляпинцахъ? А теоретически? разв? вся эта пропов?дь Толстого, какъ и всякая пропов?дь, способна объяснить, оправдать, осмыслить хоть одну слезу въ мір?? Такова въ общихъ чертахъ та точка зр?нія, съ которой Л. Шестовъ разбираетъ творчество Толстого въ первой половин? своей книги.
Вторая половина ея посвящена подобному же раз-смотр?нію жизни и творчества Нитцше. Зд?сь еще бол?е подчеркивается, что «добро» не только не можетъ оправдать жизни вообще, но? что еще хуже? даже губитъ отд?льныя жизни, всец?ло покорившіяся «добру». Нитцше, говоритъ Л. Шестовъ, служилъ «добру», велъ доброд?тельную жизнь н?мецкаго профессора, занимался научной «пропов?дью», изучалъ Шопенгауера? «и во имя всего этого, что почиталось имъ тогда самымъ важнымъ и нуж-нымъ, отказывался отъ действительной жизни… Онъ учился и училъ всему, что считалъ важнымъ, нужнымъ, серьезнымъ и за этимъ д?ломъ совс?мъ позабылъ о жизни». Но вотъ пришла безжалостная бол?знь, обрекшая его на полное уединеніе? и только тогда онъ вступилъ въ область «философіи», только тогда онъ взглянулъ въ глаза жизни, сталъ мучительно размышлять объ ея смысл?, ея оправданіи. Онъ понялъ тогда, что «добро», которому онъ служилъ, безсильно само по себ? оправдать и осмыслить жизнь, что напрасно онъ вид?лъ въ этомъ «добр?»? Бога, оправданіе міра. «Онъ во всей полнот? пров?рилъ на себ? выдвигаемую гр. Толстымъ теперь (т.-е. въ періодъ „пропов?ди“) формулу: „добро есть Богъ“, т.-е. ничего, кром? добра, не нужно искать въ жизни»,? пров?рилъ и уб?дился, что «добро» не есть «Богъ», что оно не спасаетъ челов?ка, а лишь позволяетъ ему т?шиться самообманомъ. Самообманъ этотъ? все то же отсыланіе отъ Понтія къ Пилату, которое намъ такъ хорошо знакомо: не находя смысла въ своей жизни, мы прячемся за нормой «любви къ ближнему» и считаемъ себя въ безопасности, какъ страусъ, закопавшій голову въ песокъ. А между т?мъ, какъ можетъ эта «любовь къ ближнему» осмыслить нашу жизнь, если жизнь сама по себ? не им?етъ ни смысла, ни оправданія? За спиною нормы, правила, императива мы хотимъ спрятаться отъ сознанія трагедіи нашей жизни; Нитцше понялъ это и выразилъ съ удивительной глубиной. «Нитше хот?лъ… „любовью къ ближнимъ“ заполнить свое существованіе, закрыться отъ грозныхъ призраковъ, пос?щавшихъ его. И вотъ что изъ этого вышло. Добро сказало ему: „вы уб?гаете къ ближнему отъ самихъ себя и хотите изъ этого еще свою доброд?тель сд?лать, но я насквозь вижу ваше самоотреченiе“». Подчеркнутыя слова принадлежатъ Нитцше («Also sprach Zarathustra»; Von der N?chstenliebe). Нитцше понялъ всю безсмысленность б?гства отъ личной трагедіи къ ближнему; онъ понялъ тогда, говоритъ Л. Шестовъ, понялъ своимъ тяжелымъ опытомъ, что все это «добро»? какъ бы оно ни называлось: любовь къ ближнему, состраданіе и т. п.? «ничего принести не можетъ и что задача философа въ иномъ: не пропагандировать любовь къ ближнему и состраданіе, а справиться съ этими чувствами, отв?тить на вопросы, которые они задаютъ»… Это значить? отв?тить на вопросы о трупик? утонувшаго ребенка, о смерти неповинной Корделіи, о всякомъ возмущающемъ насъ??????'?, объ участи каждаго изъ нашихъ братьевъ по крови. И вотъ нитцшевскій Заратустра «ищетъ прежде всего понять міръ, найти осмысленность земныхъ ужасовъ? великаго несчастья, великаго безобразія, великой неудачи»… Онъ приходитъ этимъ путемъ къ мучительно-тяжелой «философіи»; въ чемъ она состояла? мы это сейчасъ увидимъ. Но философія эта, слышали мы, ставитъ такъ много страшныхъ вопросовъ и даетъ такъ мало удовлетворительныхъ отв?товъ! И самъ Нитцше, подобно Толстому, не выдержалъ тяжести философствованія; задыхающимся подъ этой тяжестью «нужно оправдать какъ-нибудь себя, нужно забыть прошлое, нужно спастись, избавиться отъ страшныхъ вопросовъ, на которые н?тъ настоящихъ отв?товъ. И Нитше обращается къ старому, испытанному средству, которое уже столько разъ исц?ляло больныя и измученныя челов?ческія сердца? къ пропов?ди». Такой «пропов?дью» Л. Шестовъ считаетъ нитцшевскій идеалъ ?bermensch'a, сверхчелов?ка, «который у него играетъ роль толстовскаго „добра“, ибо онъ имъ такъ же импонируетъ и его именемъ такъ же давитъ и уничтожаеть людей, какъ и гр. Толстой своимъ „добромъ“»; такой «пропов?дью» Л. Шестовъ считаетъ весь нитцшевскій аристократизмъ, весь этотъ «па?осъ разстоянія» и тому подобныя построенія. «Такъ прятались отъ д?йствительности гр. Толстой и Нитше. Но можетъ ли ихъ пропов?дь закрыть навсегда отъ людей вопросы жизни? Можетъ ли „добро“ или ?bermensch примирить челов?ка съ несчастіемъ, съ безсмыслицей нашего существованія?» Конечно, н?тъ. И отв?ты на эти вопросы Л. Шестовъ ищетъ не въ «пропов?ди» Толстого и Нитцше, а въ ихъ «философіи» (II, 21–23, 153, 169, 180–182, 200–207).
VIIIВъ чемъ же эта «философія»? И какъ отв?чаетъ она? поскольку можетъ ответить? на вс? эти вопросы? Какъ примиряетъ она челов?ка съ безсмыслицей существованія, съ «нел?пымъ трагизмомъ», съ драмой?
Философія Толстого и Нитцше даетъ на эти вопросы, по мн?нію Л. Шестова, одинъ общій отв?тъ; отв?тъ этотъ гласитъ: amor fati. «Моя формула челов?ческаго величія заключается въ словахъ amor fati,? говоритъ Нитцше:? не желать изм?нять ни одного факта въ прошедшемъ, въ будущемъ, в?чно; не только выносить необходимость (еще мен?е скрывать ее: всякій идеализмъ есть ложь предъ лицомъ необходимости), но любить ее»… И въ другомъ м?ст?: «amor fati: пусть это будетъ отнын? моей любовью. Я не хочу воевать съ безобразіемъ. Я не хочу обвинять, не хочу даже обвинять обвинителей. Не вид?ть? въ этомъ пусть будетъ все мое отрицаніе»… И эти мысли, зам?чаетъ отъ себя Л. Шестовъ, даютъ полное выраженіе т?мъ настроеніямъ Толстого, въ силу которыхъ онъ отвернулся отъ ляпинцевъ, ибо не могъ «воевать съ безобразіемъ», котораго н?тъ возможности уничтожить; Толстой предпочелъ «не вид?ть», предпочелъ молчаливо признать, что? говоря словами Нитцше? «не должно желать быть врачемъ у безнадежно больного». И поскольку Толстой фило-софъ, а не пропов?дникъ? онъ признаетъ, что именно amor fati, а не «добро» должно быть маякомъ нашей жизни.
Разв? можетъ «добро» отв?тить намъ на вопросъ о смерти челов?ка, хотя бы того самаго Ивана Ильича, о которомъ намъ разсказалъ Толстой? «Какъ въ своей душ? гр. Толстой объясняетъ эту ужасную трагедію ни въ чемъ неповиннаго челов?ка? Его отв?тъ? пропов?дь: любите ближняго и трудитесь. Но объ этомъ его не спрашиваютъ, объ этомъ онъ самъ себя не спрашиваетъ. Прочитавъ Ивана Ильича, мы вовсе не интересуемся узнать, какъ намъ спастись отъ его ужасной участи. Наоборотъ, вм?ст? съ Б?линскимъ мы требуемъ отчета о каждой жертве исторіи, условій и т. д. (о каждой жертв? случая? подразум?ваетъ между прочимъ подъ этимъ „и т. д.“ Л. Шестовъ), и не только не желаемъ л?зть на верхнюю ступень развитія, но, наобороть, готовы броситься съ нея внизъ головой, если намъ не отв?тятъ за Ивана Ильича»… (II, 134).
Но не одну только такую «пропов?дь» мы находимъ въ творчеств? Толстого, а и глубокую «философію», испов?дующую amor fati, любовь къ неизб?жному. Пропов?дникъ-Толстой твердитъ намъ: «добро есть в?чная высшая ц?ль нашей жизни. Какъ бы мы ни понимали добро, жизнь наша есть не что иное, какъ стремленіе къ добру, т.-е. къ Богу» («Что такое искусство»); а философъ-Толстой отрицаетъ? в?рн?е: отрицалъ? такое «служеніе добру, какъ исключительную и сознательную ц?ль жизни… Какъ въ „Войн? и мир?“, такъ и въ „Анн? Карениной“ гр. Толстой не только не в?ритъ въ возможность обм?на жизни на добро, но считаетъ такой обм?нъ неестест-веннымъ, фальшивымъ, притворнымъ…» (II, 7). Въ «Войн? и мир?» во имя «добра» отказалась отъ «жизни» Соня? и для Толстого она только «пустоцв?тъ». Отсюда выводъ: «можно и должно стараться „быть хорошимъ“…, но это только поэзія существованія, а не жизнь. Здоровый инстинктъ долженъ подсказать истинный путь челов?ку. Кто, соблазнившись ученіемъ о долг? и доброд?тели, проглядитъ жизнь, не отстоитъ во-время своихъ правъ? тотъ „пустоцв?тъ“»… (II, 9). Прежде всего? жизнь, на пер-вомъ план?? жизнь. «И всякій, кто жилъ, какъ бы онъ ни жилъ, даже безнравственно, пошло, грубо, не вызывалъ негодованія гр. Толстого… Все живое живетъ по-своему и им?етъ право на жизнь. Одни? лучше, другіе? хуже; одни? маленькіе, другіе? крупные люди; но клеймить, отлучать отъ Бога никого не нужно. Спорить нужно только съ Наполеонами, желающими отнять у насъ челов?ческое достоинство, да съ Сонями, такъ неудачно втирающимися своими безрезультатными доброд?телями въ богатую и полную жизнь» (II, 79). Такъ формулируетъ Л. Шестовъ основной выводъ «Войны и мира». Жизнь пріемлется во всей ея полнот?, право на жизнь признается за каждымъ.
Ну, а смерть, гибель, слезы? Въ отв?тъ? amor fati. Князь Андрей умираетъ? съ неизб?жностью надо примириться; мало того? ее надо любить. Князь Андрей умеръ? но жива Наташа, живъ Пьеръ: «я не виноватъ, что я живъ и хочу жить, и вы тоже»? это слова Пьера.
Смерть принимается какъ неизб?жное. А безсмысленныя страданія, драма,??????? Отъ нихъ надо отойти, какъ Толстой отошелъ отъ ляпинцевъ, ибо не должно желать быть врачемъ безнадежно больного… Тяжела, мучительна, невыносима эта философія (впрочемъ, тысячи нитцшеанцевъ сд?лали себ? весьма портативную и легкую «аморальную философію» изъ этой философіи Нитцше); жить этой философіей? значитъ жить безнадежностью и страданіемъ. Любить необходимость! Это значитъ: любить жизнь и все живое, но любить и все безобразное, все нел?пое, все ужасное; это значитъ: любитъ «зло» настолько же, насколько и «добро», стать «по ту сторону добраго и злого»…
У ?. Сологуба есть одно небольшое стихотвореніе, какъ-разъ на тему о разд?леніи «добра» и «зла»; поэтъ разсказываетъ намъ, какъ «въ первоначальномъ мерцаньи, раньше св?тилъ и огня», боги воззвали его «думать-гадать» о міросозданіи:
И сов?щались мы трое,Радостно жизнь расцв?ла.Но? на благое и злоеЯ разд?лилъ вс? д?ла.Боги во гн?в? суровомъПрокляли злое и злыхъ,И разд?ляющимъ словомъБылъ я отторженъ отъ нихъ…Теперь Л. Шестовъ, всл?дъ за Нитцше, исправляетъ ошибку опрометчиваго поэ-та и несправедливыхъ боговъ: становясь по ту сторону благого и злого, мы снова им?емъ передъ собой нерасколотое, ц?льное мірозданье, мы снова находимъ отторгнувшихъ насъ боговъ, мы снова примиряемъ челов?ка съ міромъ, не пытаясь «добромъ» оправдать или осмыслить «зло». Становясь по ту сторону добраго и злого, мы т?мъ самымъ неизб?жно приходимъ къ amor fati; мы не объясняемъ міръ, мы принимаемъ міръ. Все безсмысленное зло, всякая драма, всякій нел?пый случай не могутъ быть нами осмыслены; мы не можемъ отв?тить на вопросъ «зач?мъ». Единственный выходъ? посмотр?ть жизни прямо въ глаза и принять ее, со вс?мъ ея добромъ и зломъ. «Въ жизни? пишеть Л. Шестовъ? есть зло; стало быть, его нельзя отрицать, проклинать; отрицаніе и проклятія безсильны. Самое страстное негодующее слово не можетъ и мухи убить. Нужно выбирать между ролью „нравственнаго“ обличителя, им?ющаго противъ себя весь міръ, всю жизнь, и любовью къ судьб?, къ необходимости, т.-е. къ жизни, какой она является на самомъ д?л?, какой она была отъ в?ка, какой она будетъ всегда» (II, 189). Это и есть amor fati. Отвернуться отъ безобразія, отъ безнадежности, отъ ляпинцевъ, какъ Толстой? этого мало для Нитцше, ему нужно было большее: «онъ хот?лъ, долженъ былъ любить всю эту отвратительную действительность, ибо она была въ немъ самомъ и спрятаться отъ нея не было куда. Amor fati? не выдуманъ имъ, какъ и вся его философія, къ которой онъ былъ приведенъ жел?зной силой этого fatum'a. И потому тотъ, кто вздумалъ бы опровергать Нитше, прежде долженъ былъ бы опровергнуть жизнь, изъ которой онъ почерпалъ свою философію» (II, 188).
Теперь ясно, каково могло быть отношеніе Нитцше? а мы знаемъ, что именемъ Нитцше говоритъ съ нами Л. Шестовъ? къ тому «добру», которое якобы осмысливаетъ нел?пый трагизмъ жизни. Въ первой своей книг? Л. Шестовъ, какъ мы вид?ли, возводилъ на пьедесталъ представителя идеи «добра», «долга», «нравственнаго величія»? Брута; теперь же для Л. Шестова Бруты? безконечно несчастные люди, пожертвовавшіе автономному добру жизнью, своей и чужой. Теперь Л. Шестовъ понимаетъ, что «сов?сть», категорический императивъ, можетъ мучить не только за зло, но и за добро, не только Макбетовъ, но и Брутовъ; сов?сть можетъ мучить и того челов?ка, который всегда былъ «доброд?теленъ» и всегда думалъ, что «въ подчиненіи правилу? высшій смыслъ жизни» (II, 67). На прим?р? Нитцше Л. Шестовъ показываетъ, какъ «сов?сть» принимается за это, казалось бы, несвойственное ей д?ло: «вм?сто того, чтобы корить, проклинать, предавать ана?ем?, отлучать отъ Бога и людей челов?ка за то, что онъ былъ „дурнымъ“, она пресл?дуетъ его за то, что онъ былъ „хорошимъ“! (Чувствуетъ ли читатель, въ чемъ связь всего этого съ темой андреевскаго разсказа „Тьма“?? И.-Р.)…Оказывается, что сов?сть бичуетъ не только за то, что челов?къ преступилъ „правила“, но и за то, что онъ относился къ нимъ со вс?мъ т?мъ уваженіемъ, о которомъ говорить Кантъ»… (II, 156, 171).
Конечно, это не общее правило: всегда останутся доброд?тельные Бруты и Порціи, стоящіе вн? подобной трагедіи духа. Достойная жена Брута, Порція, умираетъ во имя «добра» страшной смертью? глотаетъ раскаленный уголь; ее Л. Шестовъ иронически ставитъ въ прим?ръ вс?мъ апологетамъ добра, какъ самоц?ли: «глотайте угли? а тамъ уже исторія васъ не забудетъ и соорудитъ вамъ памятникъ, каждому отд?льно, или вс?мъ вм?ст?, если васъ наберется много. Это ли не ут?шеніе? Это ли не оправданіе жертвъ и требовательности автономной морали?» (IV, 242). Но самъ онъ категорически отказывается глотать угли, отказывается возводить въ законъ «добро», отказывается жертвовать д?йствительностью идеализму, отказывается отъ идеализма и оправдываетъ «нас?комое» (вспомните стихо-твореніе въ проз? Тургенева подъ этимъ заглавіемъ), оправдываетъ «д?йствительную жизнь, съ ея ужасами, несчастіемъ, преступленiями, пороками»…; онъ утверждаетъ, что «зло» нужно не меньше, если не больше, ч?мъ «добро», что и то и другое необходимо для челов?ческаго существованія и развитія. «Нитше былъ первымъ изъ философовъ, который осм?лился прямо и открыто протестовать противъ исключительной требовательности добра, желавшаго, чтобъ, вопреки всему безконечному разнообразію д?йствительной жизни, люди признавали его „началомъ и концомъ всего“, какъ говоритъ графъ Толстой. Правда, Нитше вид?лъ одно дурное въ „добр?“ и просмотр?лъ въ немъ все хорошее, отступивъ т?мъ самымъ отъ своей формулы? amor fati» (II, 190? 197, 208). Но все же онъ правъ въ главномъ, въ основномъ: «добро» не есть «Богъ», не есть смыслъ жизни всего существующаго. «Нужно искать того, что выше состраданія, выше добра. Нужно искать Бога»? этими словами Л. Шестовъ заканчиваетъ свою вторую книгу.
IXСлучай? поб?дилъ: такъ можно определить отношеніе второй книги Л. Шестова къ первой, гд? велась со «случаемъ» такая ожесточенная борьба, поединокъ Челов?ка и Н?коего въ с?ромъ. Есть только два пути, на которыхъ эта поб?да сл?пой судьбы, случая, міровой необходимости, Н?коего въ с?ромъ? не въ названіи д?ло? является обоюдоострой: путь ненависти и путь любви. Челов?къ поб?жденъ только тогда, когда онъ рабски покоренъ, когда онъ самъ признаетъ себя поб?жденнымъ; онъ не поб?жденъ до т?хъ поръ, пока жгучая ненависть или яркая любовь горятъ въ его душ?. Есть еще и третій путь, путь имманентнаго субъективизма, но о немъ мы не будемъ пока говорить, какъ и о первомъ пути, который мы вид?ли на прим?р? андреевскаго Челов?ка; по второму же пути идетъ Л. Шестовъ, съ нитцшевскимъ девизомъ «amor fati»: не ярмо жестокаго владыки несетъ челов?къ, а преклоняется предъ нимъ sua sponte, добровольно сла-гаетъ гимны тому, что проклинаютъ его собратья. Но любовь эта? особаго рода; это любовь жгучая, острая, больная, по временамъ т?сно граничащая съ ненавистью; безнадежность? неизб?жная спутница такой любви. Это та любовь, при которой хочется «упасть на полъ, кричать и биться головой объ полъ» (V, 14)? и этой тем? Л. Шестовъ впосл?дствіи посвятилъ свою зам?чательную статью о Чехов?. Безнадежность эта? неизб?жная спутница той философіи трагедіи, которой Л. Шестовъ посвятилъ свою третью книгу и вообще вс? свои посл?дующія работы.
Въ этихъ работахъ мы найдемъ новыя формулировки т?хъ мыслей, съ которыми только-что познакомились по книг? о Нитцше и Толстомъ. Теперь Л. Шестовъ привлекаетъ къ нимъ для подтвержденія своей мысли и Достоевскаго. Amor fati? вотъ, по его мн?нію, вся подпочвенная, подпольная философія Достоевскаго, который «изъ каторги вынесъ уб?жденіе, что задача челов?ка не въ томъ, чтобъ плакать надъ Макаромъ Д?вушкинымъ и мечтать о такомъ будущемъ, когда никто никого уже не будетъ обижать, а вс? устроятся спокойно, радостно и пріятно (т.-е. ц?ль не въ „добр?“, не въ „гуманности“,? И.-Р.), а въ томъ, чтобъ ум?ть принять д?йствительность со вс?ми ея ужасами. Не хот?лось, о, какъ не хот?лось ему принимать эту каторжную истину!» (III, 237). Но въ этой каторжной истин?? вся основа «философіи», которую теперь Л. Шестовъ называетъ философiей трагедiи противопоставляемой философiи обыденности, т.-е. «пропов?ди». «Въ законахъ природы, въ порядк?, въ наук?, въ позитивизм? и идеализм?? залогъ несчастья, въ ужасахъ жизни? залогъ будущаго. Вотъ основа философіи трагедіи: къ этому приводятъ скептицизмъ и пессимизмъ»… (III, 229). Эти ужасы жизни надо «принять, признать и можетъ быть, наконецъ, понять», говоритъ Л. Шестовъ; понять? ибо разъ они нами признаны и приняты, то этимъ самымъ фактомъ принятія они и оправданы. И Л. Шестовъ снова возвращается къ философіи Толстого, указывая намъ, что «Толстой находить возможнымъ принять безъ ожесточенія жизнь такой, какова она есть»… (Впрочемъ на этотъ разъ оказывается, что amor fati Толстого есть не что иное, какъ своеобразная апологія м?щанства? на эту тему мы найдемъ у Л. Шестова очень тонкія зам?чанія: III, 70–76). И снова Л. Шестовъ возвращается къ Нитцше и сл?дитъ шагъ за шагомъ, какъ отъ философіи и морали обыденности сама жизнь вела мыслителя путемъ страданія къ философіи и морали трагедіи; онъ сл?дитъ, какъ этимъ же путемъ задолго до Нитцше пришелъ къ тому же выводу, къ той же «каторжной истин?» Достоевскій. Все это читатель долженъ самъ прочесть (или перечесть) у Л. Шестова, чтобы еще разъ уб?диться въ тонкости зам?чаній, въ оригинальности концепцій этого автора и? что всего важн?е? въ мучительномъ его исканіи отв?та на все т? же карамазовскіе вопросы. Мы не посл?дуемъ за нимъ на этотъ разъ, но остановимся только на н?которыхъ основныхъ пунктахъ воззр?ній Л. Шестова, на вопросахъ уже затронутыхъ нами выше.
Когда-то Л. Шестовъ упорно отказывался вид?ть въ жизни драму, нел?пый трагизмъ, случай,??????; теперь, принявъ девизомъ «аmor fati», онъ окольнымъ путемъ возвращается съ другого конца къ своему прежнему воззр?нію на «разумную действительность». Л. Шестовъ отказался, мы это знаемъ, отъ мысли осмыслить жизнь путемъ отрицанія случая, путемъ объясненія драмы: это путь невозможный, непроходимый? рациона-лизировать до конца д?йствительность не въ силахъ челов?ка, и въ этомъ отношеніи Л. Шестову пришлось отказаться отъ разумной, т.-е. раціона-лизированной д?йствительности, къ которой онъ хот?лъ привести насъ въ книг? о Шекспир?. Но в?дь amorfati есть опять-таки признанiе разумной д?йствительности, в?дь amor fati есть въ такомъ случа? «восторгъ передъ кирпичемъ», столь ненавистный въ прежнее время Л. Шестову. Правда, это признаніе разумной д?йствительности сопровождается у Л. Шестова отказомъ отъ попытки раціонализировать эту д?йствительность (ср. IV, 73). Ненависть ко всякаго рода ratio теперь становится характерной для Л. Шестова; именно всл?дствіе этого онъ отказывается объяснять драму,?????? случай. Теперь Л. Шестовъ уже не пытается отв?тить на вопросъ «зач?мъ»; онъ помнитъ, что эта попытка его закончилась крахомъ. Зач?мъ камень раздробилъ голову челов?ку?? на это отв?та н?тъ; есть лишь в?ра: amor fati. Но в?ра эта не м?шаетъ Л. Шестову на ряду съ деклараціей правъ челов?ка предъ обществомъ установить и декларацію его безправія передъ законами природы: для него «ясно до осязаемости», что въ мір? есть какая-то непоб?димая сила, давящая и уродующая челов?ка; и кто однажды побывалъ въ ея жел?зныхъ лапахъ (говоря это, Л. Шестовъ им?етъ между прочимъ въ виду Чехова), тотъ навсегда утратилъ вкусъ къ идеалистическимъ самообольщеніямъ (III, 32; V, 50, 52). Такъ, ненавидя, Л. Шестовъ «любитъ» необходимость; ясно, что и преж-няя ненависть къ случаю, несмотря ни на какую amor fati, осталась у Л. Шестова во всей сил?. Законы природы, законы необходимости во вн?шнемъ мір?? в?дь они являются въ то же время сл?пою судьбой, случаемъ для міра внутренняго; въ этомъ смысл? случай и необходимость понятія не только коррелятивныя, соотносительныя, но даже и адекватныя другъ другу: мы уже вид?ли, что именно таково воззр?ніе Л. Шестова. И съ этой точки зр?нія непримиримая борьба «философіи трагедіи» съ законами необходимости является явнымъ продолженіемъ борьбы со «случаемъ» въ книг? о Шекспир?.
Вотъ почему люди трагедіи «пытаются открыть отсутствіе законом?рности уже зд?сь, на земл?, подл? себя»; вотъ почему «порядокъ и гармонія давятъ ихъ, они задыхаются въ атмосфер? естественности и законности»; вотъ почему «для нихъ постоянст-во есть предикатъ величайшаго несовершенства»; вотъ почему они «охраняютъ противъ необходимости» и ц?лый міръ и одного челов?ка; вотъ почему, наконецъ, они такъ ненавидятъ общеобязательность, норму, и видятъ, какъ мы знаемъ, «залогъ несчастья? въ законахъ природы, въ порядк?, въ наук?, въ позитивизм? и идеализм?»… (III, 213–229). Это обусловливаетъ и ц?ль философіи трагедіи. Философія трагедіи «борется не съ общественнымъ мн?ніемъ; ея настоящій врагъ? „законы природы“, людскія же сужденія ей страшны лишь настолько, насколько своимъ существованіемъ они подтверждаютъ в?чность и неиз-м?нность законовъ»… (III, 239). Отсюда ужасъ передъ всякимъ «міровоззр?ніемъ», передъ всякой обобщающей схемой, передъ всякой нормой, всякой «идеей»… Л. Шестовъ вспоминаетъ геніальное выраженіе короля Лира:
…отъ медв?дяТы поб?жишь; но, встр?тивъ на путиБушующее море? къ пасти зв?ряПойдешь назадъ…Медв?дь? это ужасы жизни; бушующее море? общія идеи. «Достоевскій? иллюстрируетъ свою мысль Л. Шестовъ? поб?жалъ отъ д?йствительности, но, встр?тивъ на пути идеализмъ, пошелъ назадъ: вс? ужасы жизни не такъ страшны, какъ выдуманныя сов?стью и разу-момъ идеи» (III, 96). Вс? эти идеи? царство философіи обыденности; это та самая «Ст?на», о которой у насъ была уже р?чь по поводу Л. Андреева, та самая «ст?на», о которую люди трагедіи, говоря словами Л. Шестова, «предпочитаютъ лучше расшибить голову, ч?мъ примириться съ ея (ст?ны) непроницаемостью»… Въ борьб? съ этой «ст?ной»? весь па?осъ философіи трагедіи; и часто челов?комъ трагедіи «овлад?ваетъ отчаяніе отъ сознанія, что взятая имъ на себя задача невыполнима, что трагедія въ конц? концовъ должна уступить обыденности…» (III, 232). Но всегда съ но-вымъ подъемомъ силъ принимается трагедія за борьбу для того, чтобы сломать эту ст?ну, выйти «по ту сторону добраго и злого», за пред?лы царст-ва общихъ идей и категорическаго императива. Въ этомъ стремленіи «за пред?лы пред?льнаго»? романтизмъ философіи трагедіи, несмотря на все ея реалистическое пріятіе міра д?йствительности, вс?хъ ужасовъ жизни.
XПозволю себ? небольшое отклоненіе въ сторону, чтобы связать философію трагедіи съ хорошо знакомыми намъ андреевскими и сологубовскими мотивами солипсизма и одиночества; по этой боковой тропинк? мы, впрочемъ, скор?е всего придемъ къ самому центру философіи трагедіи. Д?йствительно, для Л. Шестова начало философіи трагедіи лежитъ въ одиночеств?. Столкнувшись лицомъ къ лицу съ ужасомъ жизни, испытавъ крушеніе различныхъ нормъ и императивовъ, понявъ все безсиліе «гуманности» и «добра» осмыслить жизнь? челов?къ «впервые въ жизни испытываетъ то страшное одиночество, изъ котораго его не въ силахъ вывести ни одно самое преданное и любящее сердце. Здесь-то и начинается философія трагедiи»,? подчеркиваетъ Л. Шестовъ (III, 87). Это на горькомъ опыт? узналъ Нитцше (ср. II, 23, 103, 114 и III, 152, 176), испыталъ это и Толстой? вспомнимъ еще разъ его «Испов?дь»,? пришелъ къ этому и Достоевскій, какъ ни боролся онъ съ такой «каторжной истиной». Но не надо думать, что только такимъ тита-намъ духа и мысли уготованы оцтъ и желчь одиночества и трагедіи: каждому изъ насъ жизнь подноситъ эту горькую чашу, а если мы не примемъ ея изъ рукъ жизни, то намъ приготовитъ ее смерть… У Л. Шестова есть на эту тему остроумное и м?ткое зам?чаніе: «Нитцше? говоритъ Л. Шестовъ? поставилъ когда-то такой вопросъ: можетъ ли оселъ быть трагическимъ? Онъ оставилъ его безъ отв?та, но за него отв?тилъ гр. Толстой въ „Смерти Ивана Ильича“» (V, 10). Это не только остроумно, это глубоко в?рно сказано: да, Толстой геніально показалъ намъ, что «оселъ»? т.-е. всякій челов?къ посредственности, обыденности, м?щанства? неизб?жно становится трагическимъ предъ лицомъ смерти.
Вспомнимъ Аміеля, этого типичнаго челов?ка обыденности: что за потрясающій трагизмъ, что за безконечное одиночество!«…Даже наши самые интимные друзья не знаютъ нашихъ бес?дъ съ Царемъ Ужаса. Есть мысли, которыхъ нельзя пов?рить другому; есть печали, которыя не разд?ляются. Нужно даже изъ великодушія скрывать ихъ. Мечтаешь одинъ, страдаешь одинъ, умираешь одинъ, одинъ занимаешь и домъ изъ шести досокъ»… Мы помнимъ, кто говоритъ эти удивительныя по сил? чувства слова: не Нитцше, Толстой или Достоевскій, даже не ?. Сологубъ, Л. Андреевъ или Л. Шестовъ,? н?тъ, ихъ говоритъ Аміель, одинъ изъ безчисленныхъ Ивановъ Ильичей, ихъ говоритъ «оселъ», ставшій трагическимъ. Онъ взглянулъ въ глаза Елеазара-Смерти? и сталъ одинокъ; онъ сталъ одинокъ? и въ этомъ было начало его трагедіи. И пока на земл? есть смерть, до т?хъ поръ трагедія неуничтожима? это мы уже знаемъ; пока на земл? есть смерть, до т?хъ поръ одиночество не только первое, но и посл?днее слово философіи трагедіи, ибо смерть есть то «непоправимое несчастье», котораго не изб?жатъ ни геній, ни Иванъ Ильичъ. А «быть непоправимо несчастнымъ? постыдно,? слышимъ мы отъ Л. Шестова:? непоправимо несчастный челов?къ лишается покровительства земныхъ законовъ. Всякая связь между нимъ и обществомъ порывается навсегда. И такъ какъ рано или поздно каждый челов?къ осужденъ быть непо-правимо несчастнымъ, то, стало-быть, последнее слово философіи? одиночество…» (курс. подл.). Нужно идти къ одиночеству, къ абсолютному одиночеству,? слышимъ мы въ другой разъ отъ нашего автора:? «посл?дній законъ на земл?? одиночество… R?signe-toi, mon coeur, dors ton sommeil de brute!» (IV, 67, 89, 97). И одиночество снова приводить насъ такимъ образомъ къ безнадежности, вн? которой н?тъ философіи трагедіи.
R?signe-toi, mon coeur, dors ton sommeil de brute,? этими словами Бодлэра начинаетъ и заканчиваетъ Л. Шестовъ свою статью о Чехов?, о творчеств? изъ ничего, о философіи безнадежности. Случая н?тъ, а значитъ жизнь осмысленна, говорилъ когда-то Л. Шестовъ въ своей книг? о Шекспир?; случай есть, а значитъ жизнь безсмысленна, говоритъ онъ теперь въ стать? о Чехов? (см. выше, стр. 80). Случай есть. Камень падаетъ и раздробляетъ голову проходящему мимо челов?ку? и мы безсильны передъ этимъ случайнымъ фактомъ. Что д?лать? «Съ совершившимся фактомъ мириться нельзя, не мириться тоже нельзя, а середины н?тъ»,? говоритъ Чеховъ; ему и его героямъ остается только, по его же словамъ, «упасть на полъ, кричать и биться головой объ полъ»… Зд?сь царство безнадежности, жизнь нич?мъ, творчество изъ ничего. Выхода н?тъ. И челов?ку остаются только в?чныя колебанія и шатанія, неопред?ленныя блужданія, безпричинныя радости, безпричинное горе; остается трагедія, остается безнадежность. Вм?сто всякихъ «зач?мъ» можно только «колотиться, безъ конца колотиться головой о ст?ну. Къ чему это приведеть? И приведетъ ли къ чему-нибудь? Конецъ это или начало? (? отсюда взялъ Л. Ше-стовъ заглавіе своей посл?дней книги). Можно вид?ть въ этомъ залогъ новаго, нечелов?ческаго творчества, творчества изъ ничего?» (V, 14, 62, 67). На вс? эти вопросы Л. Шестовъ, устами Чехова, отв?чаетъ намъ? «не знаю»… R?signe-toi, mon coeur? и постарайся полюбить свою б?дную, больную, нел?пую жизнь…
Но если все это такъ, если посл?дній законъ на земл?? одиночество и посл?днее слово философии трагедіи? безнадежность; если вс? нормы, вс? «а priori» и императивы потерп?ли крушеніе; если мы не можемъ, такимъ образомъ, изб?жать подполья,? то какимъ же путемъ сможемъ мы изб?гнуть принятія сл?дующаго вывода подпольнаго челов?ка: «…на д?л? мн? надо знаешь чего? Чтобъ вы провалились, вотъ чего. Мн? надо спокойствія. Да я за то, чтобъ меня не безпокоили, весь св?тъ сейчасъ за копейку продамъ. Св?ту ли провалиться иль мн? чаю не пить? Я скажу, что св?ту провалиться, а чтобъ мн? чай всегда пить…» (Достоевскій, «Записки изъ подполья»). Что можетъ противопоставить философія трагедіи этимъ словамъ? Ничего. Она вполн? принимаетъ ихъ, она подтверждаетъ, что «весь міръ и одинъ челов?къ столкнулись межъ собой и оказалось, что это дв? силы равной величины»… Pereat mundus, fiam: такова въ явномъ вид? эта «каторжная истина», съ тайнымъ ужасомъ принимавшаяся Достоевскимъ и составляющая великую «декларацію правъ», возв?щенную Нитцше. Да погибнетъ міръ, но да буду я? вотъ основной, универсальный законъ философіи трагедіи; а потому въ абсолютномъ эгоизм? сл?дуетъ вид?ть великое свойство челов?ческой природы (III, 174–180, 235, 242 и IV, 127).
Какъ относимся мы ко всему этому? скажемъ потомъ. А теперь невольно напрашивается предположеніе, что отъ одиночества и отъ теоріи абсолютнаго эгоизма Л. Шестовъ долженъ перейти къ теоретическому эгоизму? т.-е. солипсизму. Этого вопроса Л. Ше-стовъ, въ противоположность ?. Сологубу и подобно Л. Андрееву, касается только мимоходомъ и не съ достаточной ясностью. Онъ иронически зам?чаетъ, что солипсизмъ, какъ теорія, настолько нел?пъ, что его и опровергать не стоитъ,? и ядовито прибавляетъ къ этому: «кстати, какъ изв?стно, опровергнуть его и н?тъ никакой возможности». Повидимому Л. Шестову хот?лось бы? на что онъ не р?шается? провозгласить, подобно ?. Сологубу: все и во всемъ Я, и только Я, и н?тъ иного, и не было, и не будетъ; ему хот?лось бы связать солипсизмъ съ культомъ безпочвенности (IV, І53, 157) и оправдать этимъ свою теорію абсолютнаго эгоизма. Мы знаемъ однако изъ прим?ра ?. Сологуба, что если солипсизмомъ и можно оправдать что бы то ни было, то во всякомъ случа? не жизнь, не смерть, не случай. Кстати будетъ отм?тить зд?сь одинъ нам?ренно пропущенный нами мотивъ творчества ?. Сологуба, діаметрально противоположный шестовскому ужасу передъ случаемъ: это мотивъ «в?чнаго возвращенія», давно уже изв?стный въ философіи и воскрешенный въ посл?днее время Нитцше. Л. Шестовъ стоитъ въ ужас? передъ фантомомъ Случая, а теорія в?чнаго возвращенія говоритъ ему, что случай этотъ повторялся уже милліоны разъ при абсолютно-тождественной обстановк? и еще милліоны разъ повторится… Хорошее ут?шеніе! Оно въ милліоны разъ увеличиваетъ нел?пость жизни, безсмыслицу каждаго отд?льнаго случая… «Какой новый смыслъ могло дать его жизни? говоритъ Л. Шестовъ про Нитцше? об?щаніе в?чнаго возвращенія? Что могъ онъ почерпнуть въ уб?жденіи, что его жизнь, такая, какой она была, со вс?ми ея ужасами, уже несчетное количество разъ повторялась и, зат?мъ, столь же несчетное количество разъ им?етъ вновь повториться безъ мал?йшихъ изм?неній?» (III, 204–207). Есть отъ чего впасть въ ужасъ и отчаяніе! Это и случается съ ?. Сологубомъ, когда къ нему приходитъ мысль о в?чномъ возвращении.
Что было, будетъ вновь.Что было, будетъ не однажды,?говорить поэтъ («Пламенный Кругъ»), и считаетъ эту мысль о в?чномъ возвращеніи? страшнымъ сномъ, му-чающимъ челов?ка:
Мн? страшный сонь приснился,?Какъ будто я опятьНа землю появилсяИ началъ возрастать,?И повторился сноваЗемной ненужный стройОтъ д?тства голубогоДо старости с?дой.И кончивъ путь далекій,Я началъ умирать,?И слышу судъ жестокій:?Возстань, живи опять!Такіе сны снятся поэту. Сонъ этотъ былъ бы страшенъ на-яву, если бы в?чное возвращеніе сопровождалось сознаніемъ повторяемости и памятью о каждомъ изъ пережитыхъ миговъ… Скучная исторія была бы тогда жизнь! Но, къ нашему счастью, такая выдающаяся память уд?лъ немногихъ избранныхъ, въ род? Пи?агора, который dicitur meminisse se gallum fuisse? помнилъ, что былъ когда-то п?тухомъ… Онъ былъ п?тухомъ, теперь сталь Пи?агоромъ, зат?мъ станетъ еще ч?мъ или к?мъ-нибудь? это еще не такъ скучно, тутъ все же есть значительное разнообразіе; но неугодно ли вамъ милліоны разъ повторить до посл?дней черточки вм?ст? со вс?мъ міромъ всю прежнюю жизнь: п?туха такъ п?туха, Пи?агора такъ Пи?агора… И если вы даже пов?ситесь подъ вліяніемъ такой ужас-ной мысли, то это нисколько вамъ не поможетъ: это будетъ значить, что вы уже милліоны разъ именно такъ кончали свою жизнь и милліоны разъ именно такъ ее окончите…
Вс?мъ предыдущимъ мы хотимъ еще разъ подчеркнуть, что нел?пость жизни? а значитъ и безконечно усиливающая эту нел?пость идея в?чнаго возвращенія? страшна только для т?хъ, кто желаеть стоять на уже отвергнутой нами объективно-телеологической точк? зр?нія; вс? эти ужасы безсильны надъ челов?комъ, стоящимъ на почв? имманентнаго субъективизма. Допустимъ, что челов?чество переживаетъ? сл?довательно и я переживаю? въ тысячу первый разъ одну и ту же до іоты жизнь, хоть я и не помню своихъ прежнихъ переживаній; и такой процессъ повтореній не будетъ им?ть конца. Ну такъ что же? Разв? отъ этого для меня небо становится мен?е голубымъ, зв?здная ночь мен?е чарующей, поц?луи женщины мен?е опьяняющими, борьба за великіе (субъективно-телеологическіе!) идеалы мен?е насущной, шумъ валовъ моря мен?е мощнымъ, ненависть къ м?щанству мен?е жгучей? «Страшный сонъ» ?. Сологуба не такъ страшенъ, какъ онъ его рисуетъ; ц?ль въ настоящемъ? этихъ двухъ словъ достаточно, чтобы преодол?ть фантомъ безсмы-сленности в?чнаго возвращенія, безсмысленности жизни, фантомъ, спеціально приспособленный для пугливыхъ объективныхъ телеологовъ.
Ц?ль? въ настоящемъ. Было бы странно, если бы такой типичный субъективистъ, какъ Л. Шестовъ, не стоялъ на этой точк? зр?нія имманентнаго субъективизма. Но онъ стоитъ на ней? и не трудно вид?ть, что въ этомъ одно изъ центральныхъ положеній философіи трагедіи. Вс? теоріи прогресса, и мистическія и позитивныя, одинаково ненавистны челов?ку трагедіи; оправданіе настоящаго будущимъ? худшій изъ видовъ того фарисейскаго «добра», которымъ совершенно до-бросов?стно самообольщаются столь многіе мистики и еще бол?е многочисленные позитивисты. И съ великол?пной ясностью вскрываетъ Л. Шестовъ причины ненависти Достоевскаго къ тому «хрустальному дворцу», подъ которымъ авторъ «Записокъ изъ подполья» понималъ всеблаженное устроеніе челов?чества въ грядущемъ Zukunftstaat'?. Мы приведемъ длинную выдержку? читатель на насъ за это не пос?туетъ. «Вопросъ идетъ о томъ,? говоритъ Л. Шестовъ,? можетъ ли примирить хрустальное зданіе Достоевскаго съ его прошлой, настоящей, съ его в?чной каторгой? И отв?тъ на него дается р?зко отрицательный: н?ть, не можетъ. Если задача челов?ка обр?сти счастье на земл?, то, значитъ, все навсегда погибло. Эта задача уже невыполнима, ибо разв? будущее счастье можетъ искупить несчастье прошлаго и настоящаго? Разв? судьба Макара Д?вушкина, котораго оплевывають въ XIX стол?тіи, становится лучше отъ того, что въ XXII стол?тіи никому не будетъ дозволено обижать своего ближняго? Не только не лучше, а хуже. Н?тъ, если уже на то пошло, такъ пусть же нав?ки несчастье живетъ среди людей, пусть и будущихъ Макаровъ оплевываютъ… Достоевскій не хочетъ всеобщаго счастья въ будущемъ, не хочетъ, чтобъ это будущее оправдывало настоящее. Онъ требуетъ иного оправданія и лучше предпочитаетъ до изнеможенія колотиться головой объ ст?ну, ч?мъ успокоиться на гуманномъ идеал?»… (III, 99). Вы понимаете, конечно, что Л. Шестовъ говоритъ это не только о Достоевскомъ, но прежде всего и о самомъ себ?. Ему не нужны вс? эти теоріи прогресса, съ ихъ попытками оправдать настоящее будущимъ; онъ ищетъ «иного оправданія». Какого? В?дь «никакія гармоніи, никакія идеи, никакая любовь или прощеніе, словомъ, ничего изъ того, что оть древн?йшихъ до нов?йшихъ временъ придумывали мудрецы, не можетъ оправдать безсмыслицу и нел?-пость въ судьб? отд?льнаго челов?ка» (III, 120). Какого же «иного оправдания» жаждетъ Л. Шестовъ? Отв?тъ гласитъ: amor fati. Читатель видитъ теперь, что amor fati есть одно изъ возможныхъ выраженій принципа ц?ли въ настоящемъ. Не надо оправдывать настоящее будущимъ, мрачную драму двадцатаго в?ка св?тлой пасторалью двадцать второго стол?тія, или еще бол?е св?тлой мистеріей, им?ющей воспосл?довать тогда, когда «времени больше не будетъ», когда мы вс? будемъ «auf Wolken sitzend, Psalmen singen», говоря ядовитыми словами Гейне; нельзя оправдывать имманентное настоящее трансцендентнымъ будущимъ. Надо принять это настоящее такимъ, каково оно есть; надо принять ц?ликомъ вс? ужасы жизни и предоставить трансцендентныя ут?шенія в?рующимъ: «…все въ жизни лишь „челов?ческое, слишкомъ челов?ческое“? и въ этомъ спасете, надежда, новая заря…» (III, 182). Къ признанію настоящаго за самоц?ль приходитъ такимъ образомъ, въ конц? концовъ, и философія трагедіи.
XIМы очертили съ достаточной подробностью главныя стороны міровоззр?нія Л. Шестова; намъ осталось теперь сказать н?сколько словъ объ его посл?днихъ работахъ и перейти къ общимъ выводамъ.
Міровоззр?ніе Л. Шестова, система Л. Шестова… Какъ неустанно сражается этотъ писатель со всякаго рода общими идеями, системами, міровоззр?ніями, и какъ фатально замыкаются его мысли въ кругъ вполн? опред?ленной философской схемы! Онъ пытается бороться съ этимъ, онъ не хочетъ стоять на твердой почв?, онъ пишетъ въ форм? отрывочныхъ афоризмовъ свой «опытъ адогматическаго мышленія», «Апо?еозъ безпочвенно-сти»? и все сіе вотще. Пока литературныя произведенія пишутся словами, а не нотами, до т?хъ поръ напрасно взывать: «de la musique avant toute chose, et tout le reste est litt?rature»… Это исполнимо только въ области чистой лирики, но не философскаго творчества? хотя бы и художественно-философскаго (какимъ является творчество Л. Шестова), т.-е. творчества, сотканнаго и изъ «musique»? поскольку оно художественное, и изъ «litt?rature»? поскольку оно философское. И въ конц? концовъ самъ Л. Шестовъ вынужденъ признать, что есть истины общеобязательныя, съ которыми не справится никакой бунтъ (IV, 190); онъ не признаетъ зато, что у него самого есть схема, міровоззр?ніе? но для насъ это бол?е ч?мъ ясно. Философія? и пропов?дь; трагедія? и обыденность; «добро»? и amor fati: въ эту схему вкладываетъ Л. Шестовъ вс? свои мысли, вс? свои книги, начиная съ работы о Толстомъ и Нитцше. Онъ борется со схемами? и безсиленъ выйти изъ нихъ; онъ ненавидитъ «міровоззр?нія»? и самъ создаетъ одно изъ нихъ… Старая исторія! Н?тъ уб?жденій? въ этомъ былъ уб?жденъ Пигасовъ (въ «Рудин?»); н?тъ и не должно быть теорій? такова была теорія Писарева… Челов?къ безсиленъ изм?нить организацію своего познающаго аппарата: всякое познаніе есть схематизація, всякій связный рядъ воззр?ній есть уже міровоззр?ніе.
Любопытно просл?дить, какъ борется самъ съ собой Л. Шестовъ, какъ пытается онъ разрушить связность воззр?ній самой формой письма? афоризмами въ своемъ «Апо?еоз? безпочвенности». Онъ разр?шаетъ себ?, онъ почти возводить въ принципъ противор?чія, непосл?довательности; онъ радъ, когда видитъ и чувствуетъ ихъ у себя: ему кажется тогда, что онъ избавился отъ ненавистной общей идеи, отъ системы, отъ міровоззр?нія. «Н?тъ идеи, н?тъ идей,? съ торжествомъ провозглашаетъ онъ,? н?тъ посл?довательности, есть проти-вор?чія, но в?дь этого именно я и добивался…» (IV, 3). Добиваться непосл?довательности? вотъ неосторожное слово! Неосторожное потому, что искусственно добиться непосл?довательности и противор?чій очень не трудно, но не къ этому же стремится Л. Шестовъ! Противор?чія могутъ прійти сами; добиваться же ихъ Л. Шестову понадобилось для того, чтобы избавиться отъ системы, отъ схемы: «зач?мъ міровоззр?ніе?»… (IV, 4). Челов?къ по десять разъ на день м?няетъ свои уб?жденія и міровоззр?нія, ув?ряетъ насъ Л. Шестовъ; но? странное д?ло!? самъ онъ вотъ уже десять л?тъ твердо стоитъ на одномъ и томъ же міровоззр?ніи, провозглашая философію трагедіи. И по жестокой ироніи случая, какъ-разъ въ «Апо?еоз? безпочвенности», такомъ разбросанномъ и противор?чивомъ со стороны вн?шней формы, быть можетъ, ярче всего сказывается уже изв?стная намъ философія Л. Шестова… «Мыслей къ нему приходило много и иногда очень живыхъ и интересныхъ, но не сплетались он? въ одну кр?пкую, длинную нить, а бродили въ голов? словно коровы безъ пастуха»,? разсказываетъ Л. Андреевъ про одного изъ своихъ героевъ («Губернаторъ»): какъ хот?лось бы Л. Шестову им?ть право приложить къ себ? эти не совс?мъ любезныя слова! Идеалъ Л. Шестова? «незаконченныя, безпорядочныя, хаотическія, не ведущія къ заран?е поставленной разумомъ ц?ли, противор?чивыя, какъ сама жизнь, размышленія» (IV, 5), т.-е. именно мысли, бродящія въ голов? словно коровы безъ пастуха… Но ужъ такая горькая судьба пресл?дуетъ Л. Шестова: въ то время, какъ н?которые писатели (не въ именахъ д?ло) страстно жаждутъ хоть какого-нибудь міровоззр?нія, тщетно, пытаясь создать хоть какую-нибудь системку,? у нихъ мысли играютъ въ чехарду или бродятъ въ голов? словно коровы безъ пастуха; и въ то же время стройное міровоззр?-ніе является уд?ломъ ненавидящаго всякія системы Л. Шестова…
Въ «Апо?еоз? безпочвенности» Л. Шестовъ выставляетъ все новые и новые иллюстраціи и аргументы для доказательства прежнихъ своихъ, уже изв?стныхъ намъ мыслей. Кром? Толстого, Достоевскаго, Нитцше, онъ привлекаетъ въ качеств? свид?телей еще и Тургенева, Чехова, Гейне, Ибсена? посл?днихъ двухъ въ стать? «Предпосл?днія слова», представляющей непосредственное продолженіе «Апо?еоза безпочвенности» (см. т. V). Небезъинтересно будетъ зам?тить, что «Апо?еозъ безпочвенности» первоначально былъ написанъ какъ одно ц?лое, подъ заглавіемъ «Тургеневъ и Чеховъ»; отм?тимъ также, что, по промелькнувшимъ въ печати изв?стіямъ, Л. Шестовъ подготовляетъ въ настоящее время къ печати работу объ Ибсен?. Конечно, и эта работа, въ какую бы форму она ни вылилась, будетъ только развитіемъ уже вполн? опред?лившейся системы мыслей Л. Шестова, какъ это случилось и съ «опытомъ адогматическаго мышленія»? «Апо?еозомъ безпочвенности». Заран?е можно предсказать, что мы услышимъ отъ Л. Шестова про Ибсена: услышимъ то же самое, что уже слышали о Толстомъ, о Достоевскомъ, о Нитцше. Л. Шестовъ покажетъ намъ, что Ибсенъ сначала былъ преданъ «добру», а впосл?дствіи, когда жизнь была уже прожита, онъ увид?лъ, что добро не помогло ему осмыслить жизнь, что жизнь его безплодно растрачена, что безвозвратно погибла жизнь, пропала жизнь: это и выразилъ Иб-сенъ въ своей драм? «Когда мы, мертвые, пробуждаемся», отрекаясь устами Рубека отъ прежней «пропов?ди» во имя отвергнутой ран?е жизни? Ирены (см. V, 150). И что дурного въ томъ, если именно такова будетъ старая схема новой книги Л. Шестова? Схема? условность; схема? л?са при постройк? зданія; схемой надо пользоваться, но стоять выше нея.
Эту же знакомую намъ схему мы находимъ и въ «Апо?еоз? безпочвенности» и въ сборник? статей «Начала и Концы». Теперь Л. Шестовъ съ еще большей силой возстаеть противъ того самаго вопроса «зач?мъ», на которомъ когда-то была построена вся его книга о Шекспир?; онъ теперь признаетъ, что случай, драма, (??????? необъяснимы, что на вопросъ о смысл? жизни н?тъ отв?та. Смысла, «правды»? н?тъ на земл?; но? «правды н?тъ и выше: для меня такъ это ясно, какъ простая гамма», говоритъ пушкинскій Сальери. «Н?тъ ни одного челов?ка на земл?,? зам?чаетъ Л. Шестовъ,? который бы въ этихъ простыхъ и глубокихъ словахъ не узналъ бы собственныхъ мучительн?йшихъ сомн?ній. Отсюда вытекаетъ трагическое творчество… Мы съ испугомъ и недоум?ніемъ останавливаемся при вид? уродства, бол?зни, безумія, нищеты, старости, смерти» (IV, 66). Прежде Л. Шестовъ при вид? всего этого задавалъ себ? вопросъ? «зач?мъ?» и пытался отв?тить на него путемъ анализа трагедій Шекспира; теперь онъ самъ высм?иваетъ «метафизику» своего прежняго отв?та. При вид? всего этого безумнаго ужаса жизни,? говоритъ онъ,? «нужно или, стиснувъ зубы, молчать, или объяснять. Вотъ за д?ло объясненія и берется метафизика. Тамъ, гд? обыкновенный здравый смыслъ останавливается, метафизика считаетъ себя въ прав? сд?лать еще одинъ шагъ. „Мы вид?ли, говоритъ она, много случаевъ, когда страданія, съ перваго взгляда казавшіяся нел?пыми и ненужными, потомъ оказывались им?ющими глубокій смыслъ. Можетъ быть и т?, которыя мы не ум?емъ объяснить, все-таки им?ютъ свое объясненіе“… И такъ дал?е, и такъ дал?е: еще ц?лыхъ дв? страницы иронически продолжаетъ свою р?чь отъ лица „метафизики“ Л. Шестовъ. Конечно, онъ говоритъ о себ? самомъ той эпохи, „когда легков?ренъ и молодъ онъ былъ“, когда онъ см?ло утверждалъ, что „случая н?тъ, а?????? есть лишь необъяс-ненный случай“, когда онъ ничтоже сумняся заявлялъ, что н?тъ нел?паго трагизма, а есть лишь разумная необходимость. А теперь… теперь, если бы въ руки Л. Шестова попала міродержавная власть, съ какимъ наслажденіемъ послалъ бы онъ къ чорту эту „разумную необходимость“ и безъ дальнихъ размышленій устранилъ бы съ земли вс? страданія, все безобразіе, вс? неудачи! (IV, 182–184).
Но разъ власти этой въ рукахъ н?тъ? „остается одно средство: вопреки традиціямъ, теодицеямъ, мудрецамъ и, прежде всего, самому себ?? продолжать по-преж-нему прославлять мать природу и ея великую благость. Пусть съ ужасомъ отшатнутся отъ насъ будущія покол?нія, пусть исторія заклеймить наши имена, какъ имена изм?нниковъ общечелов?ческому д?лу? мы все-таки будемъ слагать гимны уродст-ву, разрушенію, безумію, хаосу, тьм?. А тамъ? хоть трава не расти“ (IV, 158). Остается, такимъ образомъ, апо?еозъ жестокости, остается amor fati… И хотя въ одномъ изъ своихъ афоризмовъ Л. Шестовъ и старается ув?рить себя, что amor fati есть только временное перемиріе съ д?йствительностью, что „подъ личиной дружбы старая вражда продолжаетъ жить и готовится страшная месть“ (IV, 72), но это только безсодержательныя слова безъ всякаго реальнаго значенія. Н?тъ, онъ безповоротно принимаетъ вс? ужасы д?йствительности, твердымъ голосомъ говоритъ имъ: да будеть такъ. Спрашивать онъ давно пересталъ; осмыслить жизнь все равно нельзя, на „зач?мъ“ все равно н?тъ отв?та. Въ этомъ случа? права молодость,? говоритъ Л. Шестовъ:? она никогда не спрашиваетъ. „О чемъ ей спрашивать? Разв? п?сня соловья, майское утро, цв?токъ сирени, веселый см?хъ и вс? прочіе предикаты молодости требуютъ истолкованія? Наоборотъ, всякое истолкованіе къ нимъ сводится. Настоящіе вопросы впервые возникаютъ у челов?ка при столкновеніи со зломъ. Заклевалъ ястребъ соловья, увяли цв?ты, заморозилъ Борей см?явшагося юношу и мы въ испуг? начинаемъ спрашивать… А разъ начинаются вопросы? нельзя, да и ненужно торопиться съ отв?тами. И т?мъ мен?е? предвосхищать ихъ. Соловей умеръ и не будетъ больше п?ть, челов?къ, его слушавшій, замерзъ, уже не слыхать ему больше п?сенъ. Положенiе такъ очевидно нел?пое, что только при очевидномъ же желанiи во что бы то ни стало сбыть вопросъ можно стремиться къ осмысленному отв?ту. Отв?тъ будетъ, долженъ быть нел?пымъ? если не хотите его, перестаньте спрашивать…“ (IV, 154; курс. нашъ). Этимъ Л. Шестовъ окончательно зачеркиваетъ всю свою книгу о Шекспир?, окончательно упраздняетъ вопросъ „зач?мъ“. Жизнь должна быть принята нами со вс?ми ея ужасами, ибо смысла этихъ ужасовъ намъ не дано разгадать; бол?е того, прибавимъ мы отъ себя, этого смысла и вовсе не существуетъ. Тщетны поиски за perpetuum mobile, котораго не можетъ быть, пока существуетъ законъ сохраненія энергіи; тщетны попытки обоснованія объективнаго смысла жизни, пока челов?къ есть челов?къ, а не пресловутый сверхчелов?ческій геній Лапласа.
Интересно отм?тить, какъ у Л. Шестова, несмотря на весь его субъективизмъ, иногда прорывается своеобразная „тяга къ объективизму“. Задыхаясь порою подъ гнетомъ своего фатализма, онъ ищетъ спасенія въ „метафизическихъ ут?шеніяхъ“. Такъ пріятно помечтать на ут?шительную тему: а вдругъ и безсмыслица им?етъ смыслъ?! И притомъ смыслъ объективный. А вдругъ окажется, что вс? ужасы земли? это только испытаніе челов?ческаго духа: „кто выдержитъ ихъ, кто отстоитъ себя, не испугавшись ни Бога, ни дьявола съ его прислужниками? тотъ войдетъ поб?дителемъ въ иной міръ…“ (V, 174). А вдругъ окажется, что самая вопіющая нел?пость? наприм?ръ, безсмысленная старость Плюшкина? им?етъ вполн? опред?ленное объективное значеніе: „кто знаетъ? можетъ быть, онъ (Плюшкинъ) д?лаетъ свое возложенное на него природой, серьезное и важное д?ло…“ (IV, 90). Но мы уже вид?ли, какъ отв?чаетъ Л. Шестовъ на вс? эти „метафизическія ут?шенія“, на вс? эти „а вдругъ“ и „можетъ быть“, на всю эту идеологическую отрыжку его былыхъ надеждъ и упованій на разумную д?йствительность: вспомните его ироническую р?чь отъ лица метафизики, приведенную нами страницею выше. Вс? эти объективные соблазны, столь заманчивые для слабыхъ духомъ людей, въ конц? концовъ безсильны надъ Л. Шестовымъ, хотя онъ иногда и платитъ имъ дань; вообще же онъ категорически отказывается искать объективный смыслъ въ жизни челов?ка: онъ принимаетъ лишь субъективный смыслъ этой жизни. Для него развитіе, прогрессъ не им?етъ объективной ц?ли; онъ заявляетъ, что прогрессъ во времени есть чист?йшее заблужденіе (если им?ть въ виду объективную ц?ль этого прогресса); „в?роятн?е всего, и есть развитіе,? говоритъ онъ,? но направление этого развитiя есть линiя перпендикуляра къ линiи времени. Основанiемъ же перпендикуляра можетъ быть любая челов?ческая личность“ (V, 127). Подчеркнутыя нами слова выражаютъ собою въ скрытомъ вид? все ту же нашу мысль о субъективной ц?лесообразности нашихъ переживаний и о самоц?льности каждаго даннаго момента.
На этомъ пункт?, связывающемъ философію трагедіи съ положеніями имманент-наго субъективизма мы и закончимъ наше знакомство съ философско-художествен-нымъ творчествомъ Л. Шестова. Хот?лось бы еще подробн?е, ч?мъ мы это сд?лали выше, остановиться на зам?чательной стать? о Чехов?, въ которой философія трагедіи такъ близко приближается къ философіи безнадежности; на глубокой по мысли стать? „Похвала Глупости“, которую до сихъ поръ еще многіе проницательные критики считаютъ только блестящимъ поле-мическимъ фельетономъ;? но приходится ограничиться т?мъ немногимъ, что попутно говорили мы выше объ этихъ статьяхъ, особенно о первой изъ нихъ. Намъ осталось теперь бросить общій взглядъ на все философское творчество Л. Шестова въ его ц?ломъ, посмотр?ть на его выводы и результаты съ той же точки зр?нія, съ которой мы оц?нивали творчество ?. Сологуба и Л. Андреева.
XIIКогда одинъ изъ критиковъ «поймалъ» Л. Шестова на противор?чіи, то посл?дній иронически отв?тилъ критику: «что правда? то правда. Поймалъ. Только зач?мъ ловить было? И разв? такъ книги читаютъ? По прочтеніи книги нужно забыть не только вс? слова, но и вс? мысли автора и только помнить его лицо»… (V, 121; ср. V, 190). Это относится не ко всякой книг?, но несомн?нно относится къ книгамъ Л. Шестова, особенно къ такой, какъ «Апо?еозъ безпочвенности». Подчеркивать въ ней противор?чія? напрасный трудъ: в?дь самъ авторъ заявляетъ намъ, что противор?чій онъ только и добивался! Но эти противор?чія не м?шаютъ намъ помнить лицо автора книгъ о Нитцше, Толстомъ и Достоевскомъ.
Мы не будемъ поэтому останавливаться на ц?ломъ ряд? частныхъ вопросовъ, въ которыхъ видимъ у Л. Шестова противор?чія и ошибки въ постановк? или р?шеніи; все это? не существенно. Мы ограничимся лишь двумя р?зкими штрихами, которые рельефн?е всего очерчиваютъ «лицо» Л. Шестова: съ одной стороны это? amor fati, съ другой? психологія подпольнаго челов?ка. На этихъ двухъ вопросахъ выяснится съ достаточной ясностью, что ц?нно и дорого для насъ въ художественно-философскомъ творчеств? Л. Ше-стова и что, наоборотъ, является для насъ совершенно непріемлемымъ.
Л. Шестовъ началъ свою литературную д?ятельность ожесточенной борьбой съ мн?ніемъ о безсмысленности, о случайности жизни. Онъ утверждалъ, какъ мы помнимъ, что необъяснимаго случая н?тъ, а есть лишь случаи необъясненные. Взглядъ этотъ возможенъ, но обусловливается такимъ крайнимъ объективизмомъ, который къ лицу только великол?пнымъ Серг?ямъ Николаевичамъ изъ горныхъ обсерваторій. На такой астрономической вышк? Л. Шестовъ не могъ оставаться долгое время и скоро спустился изъ этихъ возвышенныхъ м?стъ на землю, къ житейской безсмыслиц?, къ неоправданной случайности, ко вс?мъ чернымъ т?нямъ земли. Пришлось признать власть Случая. Для Л. Шестова это значило прійти къ абсолютному пессимизму и абсолютному скептицизму. Онъ пришелъ къ нимъ, но онъ и прошелъ черезъ нихъ, найдя спасенiе въ amor fati: отъ дождя онъ бросился въ воду. Случай есть, онъ неизб?женъ, непоб?димъ? такъ буду же я любить этотъ случай, любить необходимость (это все равно), любить смерть, несправедливость, несчастья, вс? черныя т?ни земли. Л. Шестовъ пришелъ къ тому же пріятію міра, которое мы уже вид?ли у ?. Сологуба:
Я люблю мою темную землюИ, въ предчувствіи в?чной разлуки,Не одну только радость пріемлю,Но, смиренно, и тяжкія муки.Ничего не отвергну въ созданьи…Это былъ единственный выходъ, оставшійся Л. Шестову, какъ въ свое время и ?. Сологубу. «Разсудку вопреки», Л. Шестовъ пытался отстоять смыслъ мірового зла, смыслъ ??????'а, но уб?дился, что разумъ зд?сь безсиленъ; отсюда ненависть Л. Шестова ко всякому ratio [14] и признаніе имъ вопреки всему въ мір? этого мірового зла, принятіе міра въ его ц?ломъ, amor fati. Разумъ не можетъ отв?тить на вопросъ «зач?мъ», а потому надо принять міръ безъ всякихъ вопросовъ. «Уже не стараешься предвид?ть и объяснять, а ждешь принимая все непоправимое за должное»,? говоритъ Л. Шестовъ; и въ этихъ простыхъ и немногихъ словахъ ключъ къ его философіи (ср. IV, 91). Смерть Корделіи, трупъ ребенка, собственныя безнадежныя страданія? все это непоправимо и не можетъ быть раціонализировано и логически оправдано; все это нельзя логически оправдать, но можно только принять или не принять, отвергнуть. Въ посл?днемъ случа? мы им?емъ передъ собой бунтъ челов?ка противъ Бога, противъ міра; какъ возможно подобное непріятіе міра и къ какимъ логическимъ посл?дствіямъ оно ведетъ? объ этомъ у насъ еще будетъ р?чь, а какъ возможно такое пріятіе міра? это мы вид?ли на прим?р? Л. Шестова. Онъ принимаетъ міръ и т?мъ самымъ оправдываетъ его (логично, но не логически), онъ съ отчаяніемъ и безнадежностью въ душ? любитъ его, онъ со скрежетомъ зубовъ обнимаетъ его.
Есть, бываетъ такая любовь, сопряженная съ отчаяніемъ; достаточно вспомнить Достоевскаго, съ такой потрясающей силой развившаго этотъ мотивъ (въ нов?йшей русской литератур? можно назвать Валерія Брюсова,? см. его стихотворенія «Въ заст?нк?», «Вид?ніе крыльевъ» и др.). Любовь Настасьи Филипповны къ Идіоту, любовь Дмитрія Карамазова къ Грушеньк?? вотъ amor fati Л. Шестова, вотъ его любовь къ мучительной действительности, любовь, сопряженная съ отчаяніемъ:
Люблю я отчаяніе мое безм?рное,Намъ радость въ посл?дней капл? дана.И только одно я зд?сь знаю в?рное:Нужно всякую чашу пить до дна,?эти строки З. Гиппіусъ Л. Шестовъ недаромъ считаетъ такими поэтическими, глубокими, правдивыми (IV, 281): въ нихъ выражается основное чувство челов?ка, пришедшаго къ пріятію міра.
Въ этомъ принятіи міра? ц?нная и дорогая для насъ черта творчества Л. Шестова. Имманентный субъективизмъ требуетъ принятія міра и т?мъ самымъ оправдываетъ его, не раціонализируя; это принятіе, это оправданіе? д?ло не логики, а психологіи, не силлогистическихъ построенiй, а душевныхъ переживаній. Я принимаю этотъ міръ, со вс?ми его ужасами, со всей его объективной безсмысленностью, потому что вижу субъективную осмысленность жизни; вы, быть можетъ, проклянете и не пріймете этотъ міръ именно изъ-за его объективно не осмысленныхъ ужасовъ: спора зд?сь быть не можетъ, логика зд?сь безсильна. Логика зд?сь безсильна, а потому мы, ничего не доказывая, никого не уб?ждая, только говоримъ, что если мы хотимъ жить, то должны принять этотъ міръ, какъ онъ есть. И мы принимаемъ его, какъ въ конц? концовъ приняли его и ?. Сологубъ, и Л. Андреевъ, и Л. Шестовъ, какъ безсознательно принимаютъ его почти вс? живущіе въ этомъ мір?.
Мы принимаемъ міръ. Значить ли это, однако, что для насъ обязательна та психологія, которую мы очертили выше, психологія любви съ надрывомъ, любви со скрежетомъ зубовнымъ, психологія подпольнаго челов?ка и его amor fati? Для Л. Шестова принимать міръ значитъ любить его ужасы, значитъ «слагать гимны уродству, разрушенію, безумію, хаосу, тьм?»; не принимать значитъ для него проклинать. Неужели же tertium non datur? Неужели же я могу только или любить, или проклинать паровозъ, случайно раздавившій на смерть близкаго мн? челов?ка? Неужели же я могу только или любить, или проклинать камень, раздробившій голову ребенку? Да, я могу проклинать, могу ненавид?ть того, кто бросилъ этотъ камень, того, кто не остановилъ во-время паровозъ. Но… но в?рить въ Машиниста вселенной мы предоставляемъ трансцендентистамъ разныхъ ранговъ и степеней; имъ есть кого любить или кого ненавид?ть. Мы же отказываемся проклинать или любить самый фактъ, мы не будемъ ни любить, ни ненавид?ть самую машину. Ребенокъ бьетъ стулъ, о который больно ударился, Ксерксъ вел?лъ выс?чь разсердившее его море; но мы не д?ти и не дикари… и, прибавимъ также, не подпольные люди. Психологія и т?хъ, и другихъ, и третьихъ намъ понятна, но значить ли это, что мы должны ее разд?лять? И любопытно: взрослые смотрятъ со снисходительной улыбкой на ребенка, воюющаго со стуломъ, но тутъ же сами въ безсильной злоб? шлютъ проклятія сл?пой механической сил?, причинившей имъ душевную боль… Надо стать выше этой д?тской психологіи. Надо принять міръ и не сражаться со стульями. Но неужели же намъ надо любить эти стулья, любить эту причинившую намъ боль сл?пую механическую силу? Странное зр?лище? ребенокъ, ц?лующій тотъ стулъ, о который онъ ушибся… Да, странное зр?лище. И насколько проста и элементарна психологія д?тей и дикарей, настолько сложна психологія подпольнаго челов?ка…
XIIIПсихологія подпольнаго челов?ка? это наибол?е характерная черта, съ которой навсегда останется въ нашей памяти «лицо» Л. Шестова. И опять-таки? какъ и въ случа? съ amor fati? намъ остается лишь отм?тить, что дорого и ц?нно для насъ въ этой черт? и что, наоборотъ, совершенно непріемлемо.
Высшая степень индивидуализма, отказъ отъ всякихъ трансцендентныхъ ут?ше-ній; ненависть ко всякой попытк?? позитивной или мистической, безразлично? оправданія настоящаго будущимъ; глубокая личная трагедія; личность, какъ вершина міра? вс? эти главныя свойства подпольнаго челов?ка д?лаютъ его личную трагедію міровой трагедіей. Но несмотря на все это, есть одна черта, которая р?зко отд?ляетъ насъ отъ подпольнаго челов?ка. Эта черта? соцiальность: инстинктъ, совершенно атрофированный у подпольнаго челов?ка и безконечно дорогой для насъ.
Pereat mundus, fiam, да погибнетъ міръ, но да буду я. «Св?ту ли провалиться или мн? чаю не пить? Я скажу, что св?ту провалиться, а чтобъ мн? чай всегда пить»… Такъ говоритъ подпольный челов?къ. Можетъ ли онъ такъ говорить? См?етъ ли онъ такъ говорить? Да, можетъ; да, см?етъ. Кто или что запретитъ ему такъ говорить и такъ думать: Богъ, въ котораго онъ не в?ритъ, или категорический императивъ, котораго онъ не признаетъ? Возьмемъ самый крайній случай осуществленія этихъ подпольныхъ идей: въ роман? Зола «Парижъ» ученый химикъ, изобр?татель страшно сильнаго взрывчатаго вещества, собирается взорвать чуть ли не половину Парижа; представимъ себ?, что вещество это въ милліоны разъ сильн?е и что подпольный челов?къ действительно можетъ однимъ ударомъ взорвать весь земной шаръ… Или другой прим?ръ: въ роман? Н. Лопатина «Чума» передъ нами подпольный челов?къ, тоже знаменитый ученый, профессоръ Хребтовъ, ненавидящій весь челов?ческій родъ и заражающій Москву чумою [15]… Что вы можете выставить противъ такихъ людей? Многое, конечно: сумасшедшій домъ, смирительную рубашку, вис?лицу… Но разв? палка аргу-ментъ?? скажемъ мы, пародируя изв?стныя слова Нитцше;? съ какихъ же это поръ argumentum baculinum является доводомъ въ пользу «добра», «гуманности» и всего того, что такъ ненавистно подпольному челов?ку? Pereat mundus, fiam; pereat mundus, fiat voluntas mea? в?дь это опред?ленныя идеи, противъ которыхъ палка безсильна, какъ безсильны и вс? пушки міра. Съ идеей можетъ бороться только идея.
Какую же идею можемъ мы противопоставить абсолютному эгоизму подпольнаго челов?ка?? Подпольные люди? не выдумка художника или философа, но фактъ; идеи подпольныхъ людей? не мен?е яркіе факты; какіе же факты можемъ мы противопоставить имъ со своей стороны? На это впервые въ русской литератур? отв?тилъ Достоевскій, какъ впервые открылъ онъ намъ глаза и на подпольнаго челов?ка. Достоевскій (а въ настоящее время Л. Шестовъ) достаточно компетентный свид?тель того, что подпольные люди, подпольныя идеи существуютъ… И вотъ что интересно: вскрывъ передъ нами сущность подпольныхъ идей въ своихъ геніальныхъ «Запискахъ изъ подполья», Достоевскій немедленно же, въ сл?дующемъ же своемъ произведеніи, «Преступленіи и наказаніи», съ не меньшей геніальностью противопоставилъ подпольнымъ идеямъ идеи «надпольныя», выражаясь по аналогіи. Въ этомъ главный смыслъ «Преступленія и наказанія», главный смыслъ душевной драмы Раскольникова. Утвержденіе своей личности Раскольниковъ хочетъ довести до отрицанія другихъ личностей; на пути къ этому не весь земной шаръ ему надо взорвать, а всего-на-всего одну старушонку убить. Онъ убиваетъ ее во имя утвержденія своего я, во имя принципа «pereat mundus, fiam», во имя запов?ди абсолютнаго эгоизма: «я ц?ль, все остальное средство»; и немедленно посл? убійства передъ нимъ открывается идея утвержденія чужого Я, во имя запов?ди этическаго индивидуализма: «челов?къ? самоц?ль».
Вотъ та надпольная идея, которую мы противопоставляемъ подпольной. Зам?тьте: только противопоставляемъ, ни на минуту не собираясь уб?ждать или поб?ждать ею подпольнаго челов?ка; в?дь зд?сь опять-таки логика безсильна, зд?сь опять область психологіи. Подпольный челов?къ въ прав? не принять этого нашего переживанія, какъ мы не принимаемъ его переживаній; оставимъ же его въ нравст-венномъ подполь? и отнесемся къ нему съ уваженіемъ, такъ какъ самъ же онъ училъ насъ «уважать великое безобразіе, великую неудачу, великое несчастіе»… (Почему только «великое»?? всякое!). Ибо, поистин?, великое несчастіе? им?ть атрофированнымъ чувство утвержденія чужого я… Это чувство? несомн?нный фактъ, не мен?е несомн?нный, ч?мъ абсолютный эгоизмъ подпольнаго челов?ка. Идея противостоитъ иде?, фактъ противостоитъ факту; и мы, чаще всего безсознательно, склоняемся на ту сторону, которая соотв?тствуетъ нашей духовной организацiи.
Все это приводитъ насъ къ чувству соціальности, какъ суммы утвержденых чужихъ я, къ чувству, столь чуждому для подпольнаго челов?ка. Этого чувства у него н?тъ? такова психологія подпольнаго челов?ка; она? фактъ, но изъ этого факта вовсе не сл?дуетъ, что онъ универсаленъ, необходимъ, что существуетъ онъ и только онъ. А между т?мъ подпольный челов?къ, устами Л. Шестова, требуетъ признанія за этимъ фактомъ, за своей подпольной психологіей, универсальнаго значенія. «Pereat mundus, fiam: для вс?хъ людей, въ конц? концовъ, существуетъ только этотъ одинъ посл?дній законъ,? заявляетъ Л. Шестовъ;?…но великіе бол?е или мен?е см?ло выражаютъ его, а невеликіе? таять про себя. Законъ же остается одинъ для вс?хъ (курсивъ Л. Шестова). Не въ прав? ли мы въ его универсальности вид?ть признакъ его силы и признать поэтому, что „санкція истины“ за героемъ подполья?» (III, 242). Н?тъ, не въ прав?,? можемъ отв?тить мы,? и не въ прав? по двумъ очень простымъ причи-намъ. Во-первыхъ: какъ вамъ нравится эта ссылка на универсальность, какъ на «санкцію истины», со стороны мыслителя, который неустанно борется со всякими универсальными, общеобязательными истинами, который даже философію опред?ляетъ, какъ ученіе о ни для кого не обязательныхъ истинахъ (V, 128). И вдругъ? истина абсолютнаго эгоизма является общеобязательной, универсальной, закономъ для вс?хъ! Откуда намъ сіе? Тутъ д?ло не въ противор?чіи, а въ характерности этого противор?чія: борясь съ универсальностью, приходится въ то же время опираться на нее! Но это только къ слову; необходимо было отм?тить, что ссылка на универсальность совс?мъ не къ лицу подпольному челов?ку. Во-вторыхъ? и это гораздо важн?е? никакой универсальности мы въ данномъ случа? передъ собой не им?емъ. И когда Л. Шестовъ вопрошаетъ насъ: «не сл?дуетъ ли въ абсолютномъ эгоизм? вид?ть неотъемлемое и великое, да, великое (курсивъ Л. Шестова) свойство челов?ческой природы?» (IV, 127), то мы на это отв?чаемъ: великое это свойство или н?тъ? объ этомъ пока спорить не будемъ, но что оно не «неотъемлемое», не универсальное, не всеобщее? это уже совершенно несомн?нно. Психологія подпольнаго челов?ка, покоящаяся на этомъ свойств?? фактъ, и мы его принимаемъ какъ таковой; но не мен?е «неотъемлемый» фактъ и психологія надпольнаго челов?ка, съ его утвержденіемъ не только своего, но и чужого я. Соціальные инстинкты не мен?е сильны въ людяхъ, ч?мъ индивидуальные: это забываютъ т?, которые хот?ли бы сд?лать абсолютный эгоизмъ закономъ для вс?хъ и обратить весь родъ людской въ явныхъ или тайныхъ подпольныхъ людей, въ подпольныхъ людей de facto или in potentia. Но это? покушеніе съ негодными средствами.
Противъ психологіи подпольнаго челов?ка безсильны какіе бы то ни было логическіе аргументы, какъ безсильны они и во вс?хъ т?хъ случаяхъ, когда мы им?емъ передъ собой разные типы мышленія или чувствованія. Вспомните великол?пнаго Серг?я Николаевича изъ горной обсерваторіи: ч?мъ можно опровергнуть его крайній объективизмъ? Нич?мъ. Можно только противопоставить его трансцендентному объективизму нашъ имманентный субъективизмъ, который для Серг?я Николаевича является настолько же неопровержимымъ. Такъ и въ этомъ случа?: психологіи подпольнаго челов?ка мы противопоставляемъ настолько же несомн?нную психологію надпольнаго челов?ка. Св?ту ли провалиться или мн? чаю не пить?? ставить воп-росъ подпольный челов?къ и отв?чаетъ: св?ту провалиться, а чтобъ мн? чай всегда пить. (Гд? онъ будеть пить чай, если св?тъ провалится? этимъ вопросомъ подпольный челов?къ не задается). Отв?тъ надпольнаго челов?ка какъ-разъ обратный: мн? провалиться, но чтобъ всему св?ту всегда чай пить. Pereat mundus, fiam, пусть погибнетъ міръ, но да буду я, говорить подпольный челов?къ; peream, fiat mundus, пусть погибну я, но да будеть міръ, говоритъ надпольный челов?къ. И въ этомъ? величайшее утвержденіе личности челов?ка, ве-личайшее проявленіе этическаго индивидуализма: кто душу свою погубитъ, тотъ спасетъ ее…
Во всемъ этомъ подпольный челов?къ видитъ только «общія идеи», «само-по-жерт-вованіе», «добро», «гуманность» и вообще вс? т? старыя слова, которыя онъ привыкъ ставить въ ироническія кавычки. И онъ правъ: для него это только «слова, слова, слова», ибо не обладаетъ онъ т?мъ чувствомъ, которое лежитъ въ основ? этихъ словъ, чувст-вомъ утвержденія чужого я, чувствомъ соціальности. Но в?дь такое чувство существуетъ, это? фактъ, и противъ этого факта безсильны вс? подпольныя идеи. Абсолютный эгоизмъ? в?дь это не только несознанный инстинктъ, но и «общая идея» (столь ненавистная подпольному челов?ку); этическій индивидуализмъ? в?дь это не только «общая идея», но и врожденный инстинктъ. Зд?сь идея стоитъ противъ идеи, фактъ противъ факта, переживаніе противъ переживанія; споръ становится излишнимъ, невозмож-нымъ. И да будетъ зд?сь, по евангельскому зав?ту, наше слово «да, да» или «н?тъ, н?тъ», а что сверхъ того, то все равно безсильно дать перев?съ той или иной точк? зр?нія. Передъ нами подпольная психологія и надпольная психологія; намъ остается только склониться на ту или на другую сторону. Третьяго пути н?тъ, если не считать такимъ третьимъ путемъ трагическое положеніе буриданова осла…
XIVНасколько безповоротно приходитъ Л. Шестовъ къ подпольной психологіи, настолько же р?шительно склоняемся мы къ психологіи надпольной, въ той ея модификаціи, которая ясна для прочитавшихъ предыдущая страницы. Мы стоимъ на почв? глубокаго индивидуализма, мы принимаемъ личность за вершину міра, но именно потому мы и не можемъ ограничиться утвержденіемъ только своего я, принимая за средство все остальное: этому противится непосредственное чувство. И какими страшными словами ни называйте вы это чувство? «моралью», «любовью къ ближнему», «категорическимъ императивомъ» и т. п.,? какія ироническія кавычки ни ставьте, все же это чувство остается первичнымъ фактомъ, съ которымъ мы должны считаться, съ которымъ мы не можемъ не считаться. Подпольный челов?къ пытается преодол?ть это чувство (если оно у него не атрофировано), пытается стать выше его, стать по ту сторону добраго и злого, ибо, говоритъ онъ, чувство это («гуманность», «любовь къ ближнему», «добро» и т. п.) безсильно оправдать міръ, безсильно осмыслить хоть одну слезу. Да, это такъ; но что это доказываетъ? Только то, что нельзя искать въ «добр?» объективнаго оправданія жизни? мы помнимъ, какъ ярко осв?тилъ эту мысль Л. Шестовъ въ своей книг? о Толстомъ и Нитцше. И именно на такой точк? зр?нія стоитъ имманентный субъективизмъ, не признающій въ жизни никакого объективнаго смысла и видящій ц?ль въ настоящемъ. Для насъ, какъ и для Л. Шестова, ненавист-ны вс? мистическія и позитивныя попытки оправданія настоящаго будущимъ, вс? трансцендентныя ут?шенія, вс? стремленія оправдать будущимъ добромъ настоящее зло; но все это нисколько не колеблетъ несомн?нности факта утвержденія чужого я, нисколько не колеблетъ свойственнаго челов?ку чувства соціальности.
Зд?сь лежитъ выходъ изъ подполья? для желающихъ выйти оттуда; зд?сь причина возможности т?хъ соціальныхъ идеаловъ, которые такъ ненавистны подпольному челов?ку. Для подпольнаго челов?ка всякій соціальный идеалъ есть попытка оправдать будущимъ настоящее; вотъ почему онъ ненавидитъ и презираетъ вс? эти идеалы. Пусть наши соціальные идеалы станутъ когда-нибудь д?йствительностью, пусть на земл? воцарятся миръ, любовь и справедливость; но, спрашивается, «разв? будущее счастье можетъ искупить несчастье прошлаго и настоящаго? Разв? судьба Макара Д?вуш-кина, котораго оплевываютъ въ XIX стол?тіи, становится лучше оттого, что въ XXII стол?тіи никому не будетъ дозволено обижать своего ближняго? Не только не лучше, а хуже. Н?тъ, если уже на то пошло, такъ пусть же нав?ки несчастье живетъ среди людей, пусть и будущихъ Макаровъ оплевываютъ» (III, 99; курсивъ нашъ). Мы уже приводили эти слова Л. Шестова, въ которыхъ такъ характерно выражается подпольная философія. Ихъ неприкрытый, голый смыслъ таковъ: если я несчастливъ, то какъ см?ютъ люди быть счастливыми? (Зам?тимъ въ скобкахъ, что теперь читателю должна быть ясна уже отм?ченная нами связь между подпольной философіей и темой андреевскаго разсказа «Тьма»). Если я несчастливъ теперь, то пусть же вс? люди будутъ несчастны нав?ки; а потому? долой всякіе соціальные и гуманные идеалы и да здравствуетъ безнадежность!
Мы знаемъ, что такая философія, такая психологія? возможны. Но мы знаемъ также, что кром? этой философіи и психологіи озлобленнаго челов?ка есть и другая, провозглашающая: peream, fiat mundus! Это не значитъ, конечно, чтобы я считалъ себя только средствомъ, только кирпичемъ для зданія Zukunftstaat'a; это значитъ, что социальный идеалъ есть часть моего общаго, субъективно-телеологическаго идеала. Ц?ль жизни? въ настоящемъ, объективнаго смысла жизни н?ть; но въ мои субъективныя ц?ли входитъ борьба за лучшее будущее челов?чества: не потому, чтобы это лучшее будущее оправдывало печальное настоящее и прошлое, а потому что къ этому приводитъ меня мое непосредственное чувство утверждения чужого я, т.-е. инстинктъ соціальности, чувство любви къ челов?ку. Базаровъ возненавид?лъ му-жика при мысли, что мужикъ этотъ черезъ дв?сти л?тъ будетъ въ б?лой изб? жить, а изъ него, Базарова, въ это время лопухъ будетъ расти: отъ насъ далека эта подпольная озлобленность, ибо сильн?е ея наше непосредственное чувство. У кого этого непосредственнаго чувства н?тъ, тотъ, конечно, никогда не выйдетъ изъ нравственнаго подполья на св?тъ божій. Смыслъ нашей жизни не въ томъ, что мы боремся за счастье грядущихъ покол?ній; субъективный смыслъ нашей жизни? въ ней самой, въ непосредственныхъ переживаніяхъ: это для насъ несомн?нно. Но какимъ образомъ отсюда можно вывести, что, сл?довательно, эта борьба за грядущее счастье не должна входить въ наши непосредст-венныя переживанія? это для насъ непонятно.
Соціальность? вотъ р?зкая черта, отд?ляющая насъ отъ психологіи подпольнаго челов?ка. Но социальность эта для насъ не оправдываетъ міра, не осмысливаетъ жизни и въ этомъ отношеніи мы еще бол?е р?зко расходимся съ т?ми изъ надпольныхъ позитивистовъ или мистиковъ, которые пытаются оправдать жизнь земнымъ или небеснымъ Zukunftstaat'омъ. Соціальность для насъ не конечная ц?ль, а в?чно-текущій процессъ, одна изъ суммарныхъ частей субъективно осмысленной жизни. И это признаніе субъективнаго смысла жизни, признаніе ц?ли не въ будущемъ, а настоящемъ? признаніе, столь ненавистное громадному большинству и мистиковъ и позитивистовъ? сближаетъ насъ съ философіей подпольнаго челов?ка. Всл?дъ за Л. Шестовымъ, авторомъ книги о Шекспир?, мы признаемъ субъективную осмысленность личной трагедіи, хотя въ то же время видимъ и всю безсмысленность драмы; выше мы выяснили, что именно драма,?????? случай? д?лаютъ для насъ совершенно невозможной объективную осмысленность жизни челов?ка. Будущее для насъ не оправдываетъ и не осмысливаетъ настоящаго, а потому ц?ль мы видимъ не въ будущемъ, но именно въ этомъ на-стоящемъ, являющемся самоц?лью. Любая личность, говоря словами Л. Шестова, можетъ быть основаніемъ перпендикуляра къ линіи времени; и именно по этому перпендикуляру, а не по линіи времени, идетъ субъективно-осмысленный процессъ развитія, въ которомъ каждый данный моментъ есть самоц?ль. Стоя на этой точк? зр?нія, мы не будемъ оправдывать имманентное настоящее трансцендентнымъ будущимъ, а пріймемъ это настоящее, пріймемъ міръ: «все въ жизни лишь челов?ческое, слишкомъ челов?ческое, и въ этомъ спасеніе, надежда, новая заря»,? слышали мы отъ Л. Шестова.
Мы принимаемъ міръ? это опять сближаетъ насъ съ подпольной философіей; но сближеніе это чисто вн?шнее. Мы опять вынуждены отстаивать свое принятіе міра и противъ людей трагедіи и противъ людей обыденности. Подпольный челов?къ требуетъ отъ насъ не только принятія міра, но и прославленія вс?хъ его ужасовъ, любви ко всему непоправимому; читатель помнитъ, почему мы отказались разд?лить такой amor fati. Но тутъ къ намъ подходитъ типичный представитель обыденности, благонам?ренный чиновникъ Негодящевъ (изъ романа Помяловскаго «М?щанское счастье») и тоже требуетъ принятія міра безъ дальнихъ разсужденій: «прочь вопросы! Ихъ жизнь разр?шитъ, только бери ее такъ, какъ она есть:… безъ смысла жизнь? живи безъ смысла, худо жить? живи худо»… Мы не хотимъ оскорблять подпольнаго челов?ка, сопоставляя его философію съ этой философіей «трансцендентальнаго чиновничества», по ядовитому слову Помяловскаго; но нельзя не указать на то общее, что ихъ сближаетъ: это общее? пассивность по отношенію къ жизни, къ принимаемому міру. Л. Шестовъ, наприм?ръ, категорически заявляеть, что amor fati неизб?жно влечетъ за собой квіетизмъ (II, стр. XIV). Зд?сь снова, посл? вн?шняго сближенія, мы глубоко расходимся по суще-ству съ подпольной философіей; и снова разд?ляющей чертой является соціальность, во имя которой философія имманентнаго субъективизма должна быть глубоко активной въ своемъ отношеніи къ міру, должна быть философіей не покоя, а движенія и борьбы за субъективно-телеологическіе нравственные и социальные идеалы. Несомн?нно: нашъ путь и путь подпольнаго челов?ка расходятся въ разныя стороны? теперь это достаточно ясно; къ тому же его путь лежитъ въ подполь?, а нашъ по земл?; но пути эти перекрещиваются въ н?сколькихъ м?стахъ, и на перекресткахъ этихъ мы можемъ время отъ времени сходиться съ подполь-нымъ челов?комъ. И какъ бы мы ни расходились въ конц? концовъ съ подпольной психологіей и философіей, но для насъ всегда останутся глубоко ц?нными личная трагедія подпольнаго челов?ка, его мучительные поиски за правдой жизни, за смысломъ жизни, его см?лый взглядъ въ глаза жизни и смерти, его непримиримый индивидуа-лизмъ, его отказъ отъ всякихъ трансцендентныхъ ут?шеній. Все это дорого для насъ и въ творчеств? Л. Шестова, все это придаетъ его философско-художественному творчеству неумирающее значеніе, все это д?лаетъ творчество Л. Шестова насущнымъ и необходимымъ для каждаго изъ насъ. Остаться съ Л. Шестовымъ не можетъ никто, но пройти черезъ него долженъ всякій.
XVЗначеніе Л. Шестова въ русской литератур?, въ исторіи русской мысли вполн? определяется вс?мъ сказаннымъ выше. Подобно ?. Сологубу, Л. Шестовъ? одинокая вершина, не примыкающая къ той горной ц?пи, которая, соединенная прочной преемственной идейной связью, проходить черезъ всю русскую лите-ратуру. Быть можетъ, и для ?. Сологуба и Л. Шестова можно установить эту идейную связь, если смотр?ть на нихъ, какъ на идеологовъ декадентства; однако развитіе этого взгляда, какъ оно ни интересно, вывело бы насъ далеко за пред?лы нашей задачи. Но если даже Л. Шестовъ и былъ идеологомъ декадентства, то все же онъ слишкомъ своеобразенъ, слишкомъ самъ по себ?, все же онъ остается одинокой вершиной, доступъ на которую от-крытъ, по его же выраженію, «nur f?r die Schwindelfreie». Мы не должны бояться головокруженія и должны сл?довать за Л. Шестовымъ по узкимъ, трудно проходимымъ, лежащимъ надъ пропастями тропинкамъ; пройти этотъ путь, сказали мы, долженъ всякій, остаться же съ Л. Шестовымъ не можетъ никто именно потому, что Л. Шестовъ такой одинокій, такой своеобразный писатель. Каждая его книга? съ этого утвержденія мы начали знакомство съ Л. Шестовымъ? есть книга «f?r Alle und Keinen»; для вс?хъ? такъ какъ Л. Шестовъ ставитъ вопросы мучительные для вс?хъ; для никого? такъ какъ слишкомъ своеобразны отв?ты, которые даетъ Л. Шестовъ. «Учениковъ» и «школы» у Л. Шестова, къ счастью для него, никогда не будетъ. Но зато, къ несчастью, у него можетъ быть н?что худшее, ч?мъ «школа» и «ученики»: у него можетъ явиться стадо посл?дователей, которые сд?лаютъ съ философіей трагедіи н?что въ род? того, что сд?лали съ идеями Нитцше безчисленныя стада «нитцшеанцевъ» разныхъ сортовъ и степеней…
Самъ Л. Шестовъ прошелъ черезъ Нитцше такъ же, какъ прошелъ раньше черезъ Достоевскаго и Толстого; но никогда онъ не былъ «нитцшеанцемъ». Онъ пережилъ Нитцше, онъ перечувствовалъ и передумалъ его чувства и мысли въ глубин? своей души, онъ далъ намъ своеобразную? быть можетъ, лучшую во всей міровой литератур?? интерпретацію идей Нитцше, но «нитщцеанцемъ» онъ не былъ никогда, никогда не вы-краивалъ онъ изъ Нитцше ярлыки и шаблоны на вс? случаи жизни, никогда не пропов?дывалъ той упрощенной морали, которой стада нитцшеанцевъ загрязнили выстраданныя мысли Нитцше. И то, что случилось не такъ давно съ Нитцше, теперь, повидимому, станетъ участью Л. Шестова. Конечно, у насъ не будетъ ц?лыхъ стадъ «шестовцевъ», но по н?которымъ признакамъ можно судить, что его собираются провозгласить и уже провозглашаютъ своимъ духовнымъ отцомъ вс? современные эпигоны декадентства, какъ въ области художественной, такъ и въ области критической мысли. Быть можетъ, Л. Шестовъ былъ безсознательнымъ идеологомъ декадентства, но теперь выродившіеся эпигоны декадентства хотятъ провозгласить его своимъ идеологомъ; его хотятъ считать своимъ «учителемъ» вс? т?, у кого на нед?л? семь пятницъ, у кого мысли играютъ въ чехарду (? в?дь самъ Л. Шестовъ провозглашаеть «апо?еозъ безпочвенности»!), вс? т?, у кого никогда не бывало никакихъ нравст-венныхъ запросовъ и сомн?ній (? в?дь самъ Л. Шестовъ борется съ «добромъ» и «гуманностью»!), вс? т?, у кого отроду не было двухъ посл?довательныхъ мыслей (? в?дь самъ Л. Шестовъ «добивается противор?чій»!), вс? т?, которые не доросли ни до какого міровоззр?нія, которые хотятъ избавить себя отъ обязанности мыслить логически, которые хотятъ им?ть право bona fide восп?вать «похвалу глупости»…
Среди современныхъ эпигоновъ декадентства не мало такихъ людей? не въ именахъ д?ло; и вс? они хот?ли бы примазаться къ имени Л. Шестова, чтобы именемъ его невозбранно творить всякую моральную и логическую пакость… То, что перестрадалъ, перечувствовалъ, передумалъ Л. Шестовъ, эти господа хотятъ над?ть на себя, какъ готовое платье въ магазин?; они хотятъ им?ть право на опошленные ими выводы философіи трагедіи, будучи всего на всего авторами философіи водевиля. Считать своимъ «учителемъ» или идеологомъ Л. Шестова они им?ютъ такое же право, съ какимъ безчисленные нитцшеанцы могли считать себя учениками Нитцше. И то, что н?когда сказалъ о своихъ «ученикахъ» Нитцше, то Л. Шестовъ можетъ съ не меньшимъ основаніемъ повторить объ этихъ своихъ посл?дователяхъ: «мн? нужно обвести оградой свои слова и свое ученіе, чтобы въ нихъ не ворвались свиньи»… Эти «свиньи», скажемъ мы словами Л. Шестова, прослышали, что кто-то почему-то возсталъ противъ логики, противъ морали и вообразили себ?, что это онъ поднялся на защиту ихъ д?ла… И Л. Шестову сл?довало бы поторопиться обвести оградой свои слова отъ этихъ незваныхъ друзей и союзниковъ. Или, можетъ быть, онъ уб?жденъ, что отъ такихъ «учениковъ» не спасетъ никакая ограда? По его меланхолическому зам?чанію, «„свиньи“ проникаютъ всюду, ибо имъ и черезъ ограду перебираться не нужно»… (II, 177). Въ такомъ случа? другое д?ло…
Но все это только къ слову; никакія «свиньи» не могутъ запятнать своимъ признаніемъ и пом?шать намъ высоко ц?нить философско-художественное творчество Л. Шестова. И эта высокая оц?нка значенія Л. Шестова т?мъ бол?е безпристрастна, что мы, какъ вид?лъ читатель, расходимся съ нимъ въ очень и очень многомъ. Л. Шестовъ восп?ваетъ «божественную безпочвенность», мы ищемъ твердую почву подъ ногами; Л. Шестовъ ненавидитъ и разрушаетъ «міровоззр?ніе», мы строимъ его: во всемъ этомъ мы съ нимъ принципіальные, непримиримые противники. «Ч?мъ занимается большинство писателей?? ставитъ вопросъ Л. Шестовъ и иронически отв?чаетъ:? строятъ міровоззр?нія и полагаютъ при этомъ, что занимаются необыкновенно важнымъ, священнымъ д?ломъ!» (V, 28). Этимъ «священнымъ д?ломъ», какъ ясно изъ всего предыдущаго, занимается и авторъ настоящей книги, а Л. Шестовъ считаетъ своимъ «священнымъ долгомъ» вести борьбу со всякими міровоззр?ніями: это ли не діаметральная противоположность взглядовъ, это ли не коренное и непримиримое противор?чіе! И однако это не м?шаетъ намъ чрезвычайно высоко ц?нить міровоззр?ніе? да, міровоззр?ніе Л. Шестова. А что у Л. Шестова, этого неутомимаго Weltanschauungenfresser'a (это двухъаршинноe и не поддающееся переводу н?мецкое слово такъ хорошо характеризуетъ автора «Апо?еоза безпочвенности»!), что у Л. Шестова, говоримъ мы, есть свое міровоззр?ніе, съ вполн? опред?ленными принципами и методологическими пріемами? это мы считаемъ уже достаточно доказаннымъ (см. выше гл. XI).
Но какъ бы ни расходились наши міровоззр?нія, мы всегда будемъ помнить, что въ міровоззр?ніи Л. Шестова ставится и своеобразно р?шается безконечно важная проблема о смысл? челов?ческой жизни; мы будемъ помнить, что этотъ вопросъ о смысл? жизни является центральнымъ вопросомъ всего творчества Л. Шестова, что жизнь и смерть онъ разсматриваетъ подъ аспектомъ случайности, и то борется съ этимъ аспектомъ-фантомомъ, то подчиняется ему и хочетъ любить его; мы будемъ помнить, что какъ бы ни р?шалъ Л. Шестовъ вопросъ о смысл? жизни, но всегда для него ц?лью являлась челов?ческая личность, ц?лью являлись челов?ческія переживанія настоящаго, а не будущаго. И все это выражено Л. Шестовымъ такъ законченно и съ такою силою мысли и чувства, что только нашей величайшей литературной беззаботностью можно объяснить то обстоятельство, что въ то время какъ Л. Андреева въ широкой публик? знаютъ вс?, а ?. Сологуба многіе? Л. Шестова почти совс?мъ не знають, почти совс?мъ не читаютъ…
Имманентный субьективизмъ
(Вм?сто заключенія)
IПостановка вопроса о смысл? жизни и р?шеніе этого вопроса? такова главная ц?ль настоящей книги. Изучая выше художественно-философское творчество ?. Сологуба, Л. Андреева и Л. Шестова, мы мало-помалу приходили въ то же самое время къ некоторому законченному циклу идей, къ н?которому «міровоззр?нію», отв?чающему на вопросъ о смысл? существованія. Намъ осталось теперь связать воедино вс? эти попутно разбросанные нами зам?чанія, положенія, выводы и дать въ вид? одного ц?лаго это воззр?ніе имманентнаго субъективизма, какъ мы его назвали выше. Этимъ мы и заключимъ нашу работу.
Но по пути къ этому передъ нами возникаетъ еще одна задача, которую можно опред?лить какъ генетическое оправданіе имманентнаго субъективизма. Мы хотимъ показать, что имманентный субъективизмъ им?етъ за собою долгій путь развитія въ исторіи русской общественной мысли, что онъ не случайная бутада, не «пл?нной мысли раздраженье», а вполн? последовательно и преемственно развивавшееся міровоззр?ніе. Конечно, это преемственное развитіе не есть еще «санкцiя истины», но для насъ важно показать связь имманентнаго субъективизма съ общимъ развитіемъ русской общественной мысли; важно потому, что мы, какъ изв?стно читателю, стоимъ на почв? соціальности. Имманентный субъективизмъ не есть обособленное, далекое отъ жизни, одинокое, подпольное міровоззр?ніе; міровоззр?ніе это связываетъ личность съ міромъ, настоящее? съ прошлымъ и будущимъ. И мы ищемъ въ прош-ломъ подтвержденія нашихъ взглядовъ, мы учимся изб?гать ошибокъ прошлаго, мы обязаны прошлому вс?мъ нашимъ міровоззр?ніемъ, какъ ни переработано оно нашей мыслью, нашими переживаніями.
Этотъ мимолетный взглядъ на прошлое покажетъ намъ, что кром? мистическаго и позитивнаго р?шенія вопроса о смысл? жизни, въ исторіи русской мысли минувшаго в?ка существовало, шло и развивалось то р?шеніе этого вопроса, то міровоззр?ніе, которое мы старались сд?лать яснымъ на предыдущихъ страницахъ. Вопросъ о смысл? жизни въ русской литератур?? эта интересн?йшая тема могла бы лечь въ основу обширной исторіи русской литературы, если бы историки ея не предпочитали проторенныхъ и избитыхъ тропинокъ; мы же не им?емъ возможности дать зд?сь даже и общаго очерка на эту тему [16]. Мы ограничимся лишь однимъ эпизодомъ изъ исторіи русской мысли, эпизодомъ наибол?е характернымъ: просл?димъ за первой на философской почв? см?ной мистической теоріи прогресса? позитивной, а ихъ об?ихъ? міровоззр?ніемъ имманентнаго субъективизма; зат?мъ въ самыхъ общихъ чертахъ отм?тимъ дальнейшую эволюцію этого взгляда. Читатель увидитъ тогда, что нашъ взглядъ есть лишь развитіе того, что въ теченіе всего девятнадцатаго в?ка сознательно и безсознательно провозглашали и выражали своимъ творчествомъ многочисленные представители русской интеллигенціи, русской литературы. И когда мы окинемъ взглядомъ исторію русской мысли, то уб?димся, какое ц?нное насл?дство отъ прошлаго им?емъ мы, стоящіе на почв? имманентнаго субъективизма; мы уб?димся также, что «последнее слово» въ вопросе о смысл? жизни, сказанное ?. Сологубомъ, Л. Андреевымъ и Л. Шестовымъ, является т?сно связаннымъ со вс?мъ прошлымъ русской литературы. И тогда мы заключимъ нашу работу сжатой характеристикой нашего міровоззр?нія, богатые сознаніемъ, что міровоззр?ніе это т?сно связано съ лучшимъ изъ прошлаго, и богатые надеждой, что поэтому ему предстоитъ и широкое будущее.
IIРодоначальникомъ имманентнаго субъективизма въ русской литератур? является Герценъ. Какими путями русская мысль пришла къ этой теоріи? мы подробно говорили объ этомъ въ другомъ м?ст? [17], такъ что теперь отм?тимъ только, какъ на этихъ путяхъ р?шали (а еще чаще обходили сторонкой) вопросъ о смысле существованія.
Обращаемся сразу къ тому покол?нію русской интеллигенции, которое впервые вооружилось серьезными философскими знаніями для р?шенія вопроса о смысл? жизни челов?ка, жизни челов?чества.
Оружіе это было шеллингіанство, последователями котораго въ двадцатыхъ годахъ были «любомудры»? Веневитиновъ, кн. В. Одоевскій, Иванъ Кир?евскій, Кошелевъ и др. (предшественники поздн?йшаго славянофильства), а въ тридцатыхъ годахъ? Станкевичъ и его друзья. Для Шеллинга целесообразность им?етъ не субъективное, а объективное значеніе, она существуеть не только въ нашемъ сужденіи, но и во всемірномъ процесс?, въ «міровой душ?»? такъ называлъ Шеллингъ природу. Развитіе міра есть постепенное откровеніе абсолютнаго, целесообразное движеніе къ тождеству свободы и необходимости; въ трагедіи человечества мы не маріонетки, а творцы своихъ ролей, ведущіе действіе къ сліянію съ Богомъ? къ концу всемірной исторіи. Все эти положенія геніальной философіи Шеллинга были усвоены нашими шеллингіанцами двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ, впервые обосновавшими на философской почве мистическую теорію прогресса. Оправданіе міра они искали въ области трансцендентнаго; видя нелепость жизни, ея ужасы, безсмыслицу, они были уверены, что всему этому не можетъ не быть въ конце концовъ полнаго объясненія и оправ-данія, ибо? «es herrschet eine Allweise Gute ?ber die Welt» (любимая фраза Станкевича). Надъ міромъ царить Премудрая Благость, а потому все зло жизни, вс? ужасы смерти, вся безсмыслица случая? все это получаетъ свое объясненіе и оправданіе при св?т? философской мысли, философской в?ры. «Меня ут?шаетъ, мой другъ, в?ра въ кроткую десницу, распростертую надъ главой созданья. Сл?пая?????? не тягот?етъ надъ бытіемъ вселенной, но міры падаютъ, шумятъ океаны, борются воли людей; а паденіе міровъ, стремленіе волнъ и борьба волей суть, можетъ быть, вздохи Единаго, Безпред?льнаго, Всеблагого! Благодарю Провид?ніе»… Эти слова Станкевича очень характерны для русскихъ шеллингіанцевъ двадцатыхъ-тридцатыхъ годовъ; въ нихъ мы видимъ трансцендентное оправданіе міра на почв? признанія объективной ц?лесообразности мірового процесса.
На этой же почв? признанія объективной осмысленности міра Станкевичъ и его друзья остались и въ посл?дующемъ період?? період? своего гегельянства, когда весь міръ представлялся имъ въ вид? одной саморазвивающейся Идеи. «Истина только въ объективности»? провозгласилъ Б?линскій всл?дъ за Бакунинымъ, и исходя отсюда, пришелъ къ своей знаменитой теоріи «разумной д?йствительности»; онъ принялъ міръ въ его ужасахъ, ибо оправданіемъ ему служилъ абсолютный, саморазвивающійся Духъ. Друзья Б?линскаго (Бакунинъ, Станкевичъ и др.) понимали, что «Bessarione furioso» неправильно толкуетъ гегельянскую д?йствительность, но и для нихъ абсолютный Духъ служилъ оправданіемъ міру? на этой почв? сходились вс? русскіе гегельянцы.«…Они не понимаютъ, что такое „д?йствительность“,? писалъ Грановскому Станкевичъ про Б?линскаго и его сторонниковъ:?…о д?йствительности пусть прочтутъ въ „Логик?“ (Гегеля), что д?йствительность въ смысл? непосредственности, вн?шняго бытія? есть случайность; что д?йствительность, въ ея истин?, есть Разумъ, Духъ»… Итакъ, какъ ни понимать д?йствительность, все равно объективный смыслъ мі-рового процесса есть основной фактъ, съ высоты котораго наши гегельянцы оправдывали, принимали, понимали міръ. Когда къ умирающему Станкевичу зашелъ одинъ его знакомый, художникъ Марковъ (это имя сл?довало бы сохранить отъ забвенія, такъ какъ въ Марков? читатель сейчасъ увидить челов?ка в?чнаго карамазовскаго типа, непримиримаго субъективиста, противника вс?хъ гегельянскихъ метафизическихъ ут?шеній), когда этотъ Марковъ, говоримъ мы, «закидалъ» Станкевича философскими вопросами и сомн?ніями о смысл? зла въ мір?, объ оправданіи міра, то на все это Станкевичу «было ему трудно отв?чать»… «Я никогда почти? признается Станкевичъ? не д?лаю себ? такихъ вопросовъ. Въ мір? господствуетъ духъ, разумъ: это успокаиваетъ меня насчетъ всего. Но его (Маркова) требованія не эгоистическія? н?тъ! Существованіе одного голоднаго нищаго довольно для него, чтобы разрушить гармонію природы. Тутъ трудно отв?чать что-нибудь, тутъ помогаетъ характеръ, помогаетъ невольная в?ра, основанная на знаніи разумнаго начала»… Да, тутъ трудно отв?чать что-нибудь, тутъ объективистамъ всегда приходится ссылаться на в?ру… И не характерно ли, что искушенный въ философской мудрости Станкевичъ теряется передъ категорически поставленнымъ вопросомъ о сочетаніи зла съ «гармоніей природы»?
Эта теорія объективной ц?лесообразности, объективной осмысленности жизни стала, наконецъ, слишкомъ тяжелой для нашихъ гегельянцевъ; мало-по-малу они стали чувствовать, что задыхаются на этой своей слишкомъ возвышенной философ-ской позиціи. Протестъ противъ объективизма нарасталъ постепенно. Сперва, еще въ разгаръ увлеченія гегельянствомъ, мы находимъ у того же Станкевича легкую иронію надъ объективной точкой зр?нія. Наприм?ръ: «…какія чувства волнуютъ твою морю подобную душу? спросишь ты. Гмъ! Душа? что такое душа?? Reflexion in sich. Что море?? Reflexion in anderes. Солнце соединило атомы на радость и горе, и это соединеніе называется: рабъ божій Николай»… Эта почтительная иронія не пом?шала Станкевичу оставаться до смерти уб?жденнымъ гегельянцемъ, объективистомъ, в?рующимъ въ объективную ц?лесообразность и въ объективный смыслъ жизни; окончательно разорвать съ гегельянствомъ, съ мистической теоріей прогресса суждено было Б?линскому.
Какъ и почему Б?линскій отшатнулся отъ объективизма, какъ проклялъ онъ то Общее, на которое раньше возлагалъ вс? надежды и въ которомъ вид?лъ смыслъ и оправданіе всего? объ этомъ намъ приходилось уже говорить въ другомъ м?ст? [18]. Отказавшись отъ метафизическихъ ут?шеній трансцендентнымъ, Б?линскій сперва впалъ въ холодное отчаяніе, которое прорывалось у него и поздн?е? именно потому, что онъ не былъ въ состояніи найти сразу точку опоры. Ему все казалось, что разъ въ жизни н?тъ объективной целесообразности, то н?тъ и никакой. «Жизнь? ловушка, а мы? мыши; инымъ удается сорвать приманку и выйти изъ западни, но большая часть гибнетъ въ ней, а приманку разв? понюхаетъ… Глупая комедія, чортъ возьми! Будемъ же пить и веселиться, если можемъ, нын?шній день нашъ? в?дь нигд? на нашъ вопль н?ту отзыва!»… Пока у людей есть въ запас? метафизическія ут?шенія, в?ра, то они могутъ переносить зло и ужасы жизни; н?тъ этой в?ры? и лучшіе изъ людей «молча и гордо, твердымъ шагомъ идутъ въ ненасытимое жерло смерти… Трагическое положеніе, воскликнешь ты съ улыбкой торжества (Б?линскій все это пишетъ Боткину). Дитя, полно теб? играть въ понятія, какъ въ куклы! Твое трагическое? безсмыслица, злая насм?шка судьбы надъ б?днымъ челов?чествомъ!»
Объективнаго смысла въ жизни н?тъ, это ясно теперь Б?линскому; а разъ н?тъ объективнаго смысла, то н?тъ и никакого: зач?мъ все это, когда все умретъ, и вы, и я, и горы?? вопрошаетъ, какъ помнимъ, одинъ изъ андреевскихъ героевъ. Въ этомъ переходномъ настроеніи, близкомъ къ непріятію міра, былъ въ то время и Б?линскій. «Я не понимаю, къ чему все это и зач?мъ: в?дь вс? умремъ и сгніемъ? для чего-жъ любить, в?рить, над?яться, страдать, стремиться, страшиться? Умирають люди, умираютъ народы, умретъ и планета наша»… И вс? эти мысли Б?линскій высказываетъ въ томъ самомъ 1840 году, когда начинавшійся разрывъ съ «Егоромъ Федорычемъ Гегелевымъ» заставилъ его отказаться отъ в?ры въ объективную целесообразность, въ объективную осмысленность жизни, въ основныя положенія того, что мы условно назвали мистической теоріей прогресса.
Но отказавшись отъ всего этого и посл? краткаго періода отм?ченныхъ выше колебаній, Б?линскій при-шелъ не къ имманентному субъективизму, а къ позитивной теоріи прогресса: слишкомъ страшно было совершенно отречься отъ надежды на возможность объективнаго смысла жизни; лучше было возложить упованіе на св?тлое будущее челов?чества и этимъ св?тлымъ будущимъ осв?тить и освятить мракъ настоящаго: «мы должны страдать, чтобы нашимъ внукамъ было легче жить»… Зд?сь Б?линскій сошелся съ т?мъ теченіемъ русской мысли, которое уже съ начала тридцатыхъ годовъ им?ло своими представителями Герцена и его друзей и которое характеризовалось идеалами соціализма, въ форм? сенъ-симонизма сперва и фурьеризма поздн?е. Достаточно изв?стно, какъ Б?линскій въ начал? сороковыхъ годовъ съ обычной своей страстностью пропов?дывалъ и испов?дывалъ это ученіе соціализма, которое стало для него «идеею идей, бытіемъ бытія»; въ немъ онъ вид?лъ оправданіе міра, объективный смыслъ жизни. Не будемъ останавливаться на этомъ період? в?ры Б?линскаго въ позитивную теорію прогресса, но зам?тимъ, что во второй половин? сороковыхъ годовъ онъ уже охлад?лъ къ соціализму, хотя социальность и осталась навсегда его девизомъ. Это охлажденіе объясняется между прочимъ (если не главнымъ образомъ) пониманіемъ безсилія какой бы то ни было позитивной теоріи прогресса оправдать міръ, отв?тить на карамазовскіе вопросы. Самъ того не сознавая, Б?линскій все чаще и чаще сходилъ съ зыбкой почвы признанія объективной осмысленности жизни и становился на точку зр?нія имманентняго субъективизма. Уже въ своемъ знаменитомъ письм? (отъ 1-го марта 1841 г.), въ которомъ окончательно былъ сформулированъ разрывъ съ Гегелемъ, Б?линскій требовалъ отчета о каждомъ изъ братій по крови? и мы помнимъ, какъ комментируетъ Л. Шестовъ эту знаменитую фразу. Зд?сь начало если не міровоззр?нія, то настроенія имманентнаго субъективизма, и съ этихъ поръ настроенія эти не перестаютъ звучать у Б?линскаго. «Что мн? въ томъ, что моимъ или твоимъ д?тямъ будетъ хорошо, если мн? скверно, и если не моя вина въ томъ, что мн? скверно?» Теперь Б?линскій понимаетъ, что «въ каждомъ момент? челов?ка есть современныя этому моменту потребности и полное ихъ удовлетвореніе», что для оправданія настоящаго безсмысленно ссылаться на будущее; теперь онъ соглашается, что никакое будущее совершенство, ни земное, ни небесное, не искупаетъ безсмыслицы несовершенства настоящаго времени, что осмысливать настоящее несовершенство челов?ческой жизни можно только настоящимъ же. «Совершенство есть идея абстрактнаго трансцендентализма, и потому оно подл?йшая вещь въ мір?,? писалъ Б?линскій уже за годъ до смерти.? Челов?къ смертенъ, подверженъ бол?зни, голоду, долженъ отстаивать съ бою жизнь свою? это его несовершенство, но имъ-то и великъ онъ, имъ-то и мила и дорога ему жизнь его»…
Одни эти зам?чательныя слова показываютъ намъ, какъ близко подошелъ Б?линскій къ міровоззр?нію имманентнаго субъективизма, охлад?въ и къ мистической и къ позитивной теоріямъ прогресса. Почти въ это же самое время Герценъ впервые и съ блестящей ясностью формулировалъ эту новую точку зр?нія въ своей геніальной книг? «Съ того берега»; посл? двухъ десятил?тій страстной в?ры въ «совершенство», въ саморазвивающуюся природу и идею, въ оправданіе настоящаго будущимъ, русская мысль пришла къ имманентному субъективизму. И геніальнымъ выразителемъ этого міровоззр?нія былъ Герценъ.
IIIНа почв? «соціальности» Герценъ твердо стоялъ еще съ самаго начала тридцатыхъ годовъ. Но какъ-разъ къ тому времени, когда Б?линскій въ начал? сороковыхъ годовъ провозгласилъ своимъ девизомъ «соціальность», Герценъ сталъ мало-по-малу? сначала незам?тно для самого себя? создавать міровоззр?ніе имманентнаго субъективизма. Оно складывалось въ его сознаніи постепенно? мы можемъ уб?диться въ этомъ, читая зам?чательный герценовскій дневникъ 1842–1845 гг. То тамъ, то сямъ мимоходомъ касается Герценъ вопроса о ц?ли жизни, вопроса о случа? и случайности; ставитъ вопросъ, мелькомъ отв?чаетъ на него, черезъ н?сколько времени снова возвращается къ нему и снова даетъ прежній отв?тъ, одинаково далекій и отъ мистической и отъ позитивной теоріи прогресса. Въ спор? со славянофилами, типичными представителями мистической теоріи прогресса, Герценъ уже вполн? ясно подчеркивалъ основное положеніе имманентнаго субъективизма.
Это было еще въ 1842 году. Но только пятью годами поздн?е Герценъ окончательно сформулировалъ свои воззр?нія на смыслъ жизни челов?ка и челов?чества, на случай, на целесообразность; онъ сд?лалъ это въ первой глав? своей книги «Съ того берега». Эта удивительная книга? ее и самъ Герценъ считалъ лучшимъ изъ всего написаннаго имъ? является началомъ новой эпохи русской мысли. Зд?сь мы не будемъ говорить о томъ, что книга эта начала собою эру русскаго народничества, что и славянофильство и западничество съ этихъ поръ оказались одинаково превзойденными; мы остановимся только на проявленіи въ этой геніальной книг? т?хъ воззр?ній, которыя мы объединяемъ названіемъ «имманентнаго субъективизма».
Воззр?нія эти ярко и выпукло обрисованы Герценомъ въ глав? «Передъ грозой»? первой и, быть можетъ, самой блестящей глав? изъ всей книги. Глава эта написана въ форм? діалога, д?йствительно происходившаго въ 1847 г. между Герценомъ и И. П. Галаховымъ (о немъ см. въ XXIX глав? «Былого и Думъ»). Галаховъ упорно отстаивалъ позицію объективизма, позитивную теорію прогресса, ц?ль въ будущемъ, а Герценъ шагъ за шагомъ тяжелыми ударами разбивалъ вс? эти объективно-телеологическія теоріи съ точки зр?нія того міровоззр?нія, которое мы назвали имманентнымъ субъективизмомъ. Съ удивительной силою вскрывалъ Герценъ трусость мысли большинства объективистовъ, которые съ ужасомъ б?гуть отъ мысли о безсмысленности жизни, объ отсутствіи въ ней объективнаго смысла. Чтобы заглушить эти р?чи внутренняго голоса, челов?къ готовъ схватиться за все, онъ торопится опьянить себя пошлостью обыденной жизни, в?рою, виномъ, мистицизмомъ? ч?мъ ни попало, лишь бы скрыть отъ себя истину, что жизнь не им?етъ ни-какого объективнаго смысла. И вся челов?ческая жизнь проходитъ большею частью «въ этой боязни изсл?довать, чтобъ не увидать вздоръ изсл?дуемаго»…
Ist denn so gross das Geheimnis, was Gott und die Welt und der Mensch sei? Nein, doch niemand h?rt's gerne —? da bleibt es geheim, [19]? эти слова (Гёте) недаромъ взялъ эпиграфомъ Герценъ къ своему діалогу съ Галаховымъ. Да, что жизнь не им?етъ объективнаго смысла? niemand h?rt's gerne; большинство предпочитаетъ заткнуть уши, закрыть глаза или, подобно страусу, спрятать голову, чтобы не вид?ть и не слышать. На пол? битвы остаются только вооруженные в?рою объективисты: они в?рятъ, что жизнь ихъ и жизнь челов?чества направлена къ н?которой конечной ц?ли, что настоящее оправдывается и объясняется будущимъ, что грядущее земное или небесное блаженство придаетъ объективный смыслъ челов?ческой жизни. И когда имъ говорятъ, что ихъ в?ра не есть аргументъ въ пользу истины, когда «трансцендентной неочевидности» ихъ в?ры противопоставляютъ эмпирическую очевидность безсмысленности жизни челов?ка и жизни челов?чества,? тогда они растерянно хватаются за любые аргументы, лишь бы доказать «нел?пость» міровоззр?нія имманентнаго субъективизма.
«Какъ же это?? возражаетъ, наприм?ръ, Галаховъ Герцену:? въ природ? все такъ ц?лесообразно, а цивилизація, высшее усиліе, в?нецъ эпохи, выходитъ безц?льно изъ нея?… Въ вашей философіи исторіи есть что-то возмущающее душу? для чего эти усилія? Жизнь народовъ становится праздной игрой, л?питъ, л?питъ по песчинк?, по камешку, а тутъ опять все рухнется на земь и люди ползутъ изъ-подъ развалинъ, начинаютъ снова расчищать м?сто, да строить хижины изъ мха, досокъ и упадшихъ капителей, достигая в?ками, дол-гимъ трудомъ? паденія. Шекспиръ не даромъ сказалъ, что исторія скучная сказка, разсказанная дуракомъ»… Если челов?чество играетъ безсмысленную роль б?лки въ колес?, продолжаетъ Галаховъ, то вотъ мы и «опять возвратились къ Ре?, безпрерывно рождающей въ страшныхъ страданіяхъ д?тей, которыми закусываетъ Сатурнъ… Какая ц?ль всего этого? Вы обходите этотъ вопросъ, не р?шая его; стоитъ ли д?тямъ родиться для того, чтобъ отецъ ихъ съ?лъ, да вообще стоитъ ли игра св?чъ?»
Прежде всего? за св?чи не вы платите, ядовито отв?чаетъ Герценъ вс?мъ объективнымъ телеологамъ въ лиц? Галахова. Иными словами это значитъ: parlez pour vous и не думайте, что для вс?хъ, какъ для васъ, жизнь безъ объективнаго смысла не им?етъ ц?ны. Объективнаго смысла жизни н?тъ, но жизнь им?етъ субъективный смыслъ; объективной ц?ли въ будущемъ ни жизнь челов?чества, ни жизнь челов?ка не им?ютъ, но такой ц?лью является настоящее, является каждый данный моментъ. И Герценъ блестяще развиваетъ т? мысли, которыя онъ высказывалъ еще въ своемъ дневник? 1842-го года. «Настоящее есть реальная сфера бытія,? писалъ тогда Герценъ:?…ц?ль жизни? жизнь. Жизнь въ той форм?, въ томъ развитіи, въ которомъ поставлено существо, т.-е. ц?ль челов?ка? жизнь челов?ческая» (28 іюня 1842 г.). И еще: «проклятое невниманіе наше къ настоящему д?лаетъ то, что мы только ум?емъ воспоминать утраченное… Ловить настоящее, од?йствоворить въ себ? вс? возможности на блаженство? подъ нимъ я разум?ю и общую д?ятельность, и блаженство знанія такъ же, какъ блаженство дружбы, любви, семейныхъ чувствъ? а тамъ, что будетъ, то будетъ; на мн? отв?тственность не лежитъ; тотъ отв?титъ, кто скрылъ талантъ въ землю, чтобъ его не украли… Вс? стороны, составляющая живой духъ челов?ка, должны слитно, гармонически участвовать въ его д?яніи, иначе выйдетъ односторонность…» (16 дек. 1844 г.). Впрочемъ, заключаетъ Герценъ, «на эту тему можно написать ц?лую тетрадь…» Онъ и написалъ ее тремя годами поздн?е: на эту тему написана, какъ мы знаемъ, вся первая глава «Съ того берега».
Ц?ль? въ настоящемъ, категорически заявляетъ теперь Герценъ, ибо жизнь «ничего личнаго, индивидуальнаго не готовитъ впрокъ, она всякій разъ вся изливается въ настоящую минуту». Оттого-то и «каждая историческая фаза им?етъ полную д?йствительность, свою индивидуальность, каждая? достигнутая ц?ль, а не средст-во»; «оттого каждый историческій мигъ полонъ, замкнутъ по-своему, какъ всякій годъ съ весной и л?томъ, съ зимой и осенью, съ бурями и хорошей погодой. Оттого каждый періодъ новъ, св?жъ, исполненъ своихъ надеждъ, самъ въ себ? носитъ свое благо и свою скорбь, настоящее принадлежитъ ему»… И это ничуть не противор?читъ тому, что всю исторію челов?чества связуетъ воедино красная нитка прогресса, этого непрерывнаго родового роста челов?чества. Ибо «этотъ родовой ростъ не ц?ль, какъ вы полагаете, а свойство преемственно продолжающагося существованія покол?ній. Ц?ль для каждаго покол?нія? оно само»…«…Изъ этого ясно одно, что надобно пользоваться жизнью, настоящимъ; не даромъ природа вс?ми языками своими безпрерывно манитъ къ жизни и шепчеть на ухо всему свое vivere memento».
Вотъ почему н?тъ ничего нел?п?е, какъ искать какія-то объективныя ц?ли въ конц? жизненнаго пути челов?ка или челов?чества и приходить въ отчаяніе при мысли, что никакихъ конечныхъ ц?лей н?ть, что существують только наши, субъективныя, челов?ческія ц?ли. «Смотр?ть на конецъ, а не на самое д?ло? величайшая ошибка», зам?чаетъ Герценъ. Объективные телеологи ужасаются, что конечная ц?ль можетъ не существовать: если н?тъ конечной ц?ли, то въ чемъ же тогда смыслъ и ц?ль нашей жизни? «Какая ц?ль всего этого? Вы обходите этотъ вопросъ», говорилъ Галаховъ Герцену. Но Герценъ какъ-разъ и подходитъ къ самому центру этого вопроса: «а какая ц?ль п?сни, которую поетъ п?вица?»? спрашиваетъ онъ въ свою очередь. П?сню надо слушать и наслаждаться ею, какъ настоящимъ, а не ждать отъ нея чего-то въ будущемъ; точно также и наша жизнь сама себ? ц?ль, ц?ль есть каждый данный мо-ментъ, какъ для жизни челов?ка, такъ и для жизни челов?чества. Жизнь и исторія есть въ каждый данный моментъ достигнутая ц?ль, а не средство для достиженія какой-либо ц?ли. «То-есть, просто, ц?ль природы и исторіи? мы съ вами?»? иронически во-прошаетъ Галаховъ. «Отчасти, да плюсъ настоящее всего существующаго,? отв?чаетъ ему Герценъ;? тутъ все входитъ: и насл?діе вс?хъ прошлыхъ усилій, и зародыши всего, что будетъ… и гармонія всей солнечной системы»…
Испытавъ неудачу на вс?хъ пунктахъ, объективные телеологи хватаются за «красную нитку прогресса», чтобы доказать фактъ существованія объективной ц?ли въ жизни челов?чества: разъ существуетъ постепенное развитіе челов?чества, то, стало быть, есть и ц?ль, къ которой направляется это развитіе. Но Герценъ р?зко возстаетъ противъ попытки осмыслить настоящее будущимъ, настоящую безсмыслицу жизни будущимъ блаженствомъ, земнымъ или небеснымъ? для него все равно: онъ одинаково безпощаденъ и къ мистической и къ позитивной теоріи прогресса. Онъ разсказываетъ (въ глав? «Consolatio») объ одной матери, потерявшей двухъ д?тей отъ скарлатины: «я ихъ хорошо пом?-стила,? ут?шала себя несчастная мать:? они возвратились чистыми… Имъ будетъ хорошо!» И когда Герцену указываютъ, что между этой сл?пой в?рой въ небесное блаженство и в?рой челов?ка въ людей, въ земное устроеніе громадная разница, то онъ готовъ со-гласиться только съ т?мъ, что эта в?ра въ прогрессъ «не грубая религія des Jenseits, которая отдаетъ д?тей въ пансіонъ на томъ св?т?, а религія des Diesseits, религія науки, всеобщаго, родового, трансцендентальнаго разума, идеализма». Другой разницы между ними н?тъ. «Объясните мн?, пожалуйста, отчего в?рить въ Бога см?шно, а в?рить въ челов?чество не см?шно; в?рить въ царство небесное? глупо, а в?рить въ земныя утопіи? умно? Отбросивши положительную религію, мы остались при вс?хъ религіозныхъ привычкахъ, и, утративъ рай на неб?, в?римъ въ пришествіе рая земного и хвастаемся этимъ»…
Но если даже земной рай не утопія, не иллюзія, то какъ онъ можетъ все же оправдать и осмыслить челов?ческую жизнь? Задолго до Ивана Карамазова Герценъ даетъ на этотъ вопросъ карамазовскій отв?тъ: никакіе «пансіоны на томъ св?т?», никакіе Zukunftstaat'ы на этомъ св?т? не могутъ придать объективный смыслъ жизни челов?ка. Потому что: «если прогрессъ? ц?ль, то для кого мы работаемъ? Кто этотъ Молохъ, который, по м?р? приближенія къ нему тружениковъ, вм?сто награды пятится и, въ ут?шеніе изнуреннымъ и обреченнымъ на гибель толпамъ, которыя ему кричатъ: morituri te salutant, только и ум?етъ отв?тить горькой насм?шкой, что посл? ихъ смерти будетъ прекрасно на земл?»… Но даже и это ут?шеніе? ложь, такъ какъ прогрессъ безконеченъ; и именно потому, что онъ безконеченъ, что конечной ц?ли н?тъ? ц?ль эта лежитъ передъ нами, она въ нашихъ рукахъ, ибо эта ц?ль? мы сами. «Каждая эпоха, каждое покол?ніе, каждая жизнь им?ли, им?ють свою полноту»… Ц?ль въ настоящемъ? къ этому снова возвращается Герценъ. Вм?сто того, чтобы покланяться кумиру прогресса, говоритъ онъ, «не проще ли понять, что челов?къ живетъ не для совершенiя судебъ, не для воплощенія идеи, не для прогресса, а единст-венно потому, что родился и ро-дился для (какъ ни дурно это слово) для настоящаго, что вовсе не м?шаетъ ему ни получать насл?дство отъ прошедшаго, ни оставлять кое-что по зав?щанію» («Робертъ Оуэнъ»).
Такъ подъ ударами Герцена обрывается въ рукахъ объективныхъ телеологовъ та «красная нитка прогресса», за которую они ухватились-было. Теперь они хватаются за посл?днюю соломинку: выставляютъ противъ теоріи имманентнаго субъективизма знакомый намъ фантомъ Случая. Въ лиц? Галахова они обвиняютъ воззр?ніе Герцена въ логической «распущенности» и заявляютъ, что міровоззр?ніе это безсильно противъ выставляемаго ими фантома: мы не им?емъ-де при такомъ воззр?ніи никакой гарантіи въ устойчивости жизни челов?чества, «исторія можетъ продолжаться во-в?ки в?ковъ или завтра окончиться». А посл?днее предположеніе для объективныхъ телеологовъ настолько нел?по, что имъ подписывается, по ихъ мн?нію, смертный приговоръ воззр?нію имманентнаго субъективизма.
Герценъ см?ло поднимаетъ брошенную перчатку. «Безъ сомн?нія,? отв?чаетъ онъ,?…исторія можетъ продолжаться милліоны л?тъ. Съ другой стороны, я ничего не им?ю противъ окончанія исторіи завтра. Мало ли что можетъ быть! Энкіева комета зац?питъ земной шаръ, геологическій катаклизмъ пройдетъ по поверхности, ставя все вверхъ дномъ, какое-нибудь газообразное испареніе сд?лаетъ на полчаса невозможнымъ дыханіе? вотъ вамъ и финалъ исторіи»… Но эта истина, какъ она ни проста, не ум?щается въ головахъ объективныхъ телеологовъ: «стоило бы очень развиваться три тысячи л?тъ съ пріятной будущностью задохнуться отъ какого-нибудь с?роводороднаго испаренія!? возмущается Галаховъ:? какъ же вы не видите, что это нел?пость?» Удивительные, право, люди, эти обьективные телеологи! Каждый божій день на глазахъ у нихъ происходитъ подобная нел?пость? гибель чело-в?ческаго микрокосма, каждый день какой-нибудь камень разбиваетъ голову вступающему въ жизнь челов?ку? и тутъ они не спрашиваютъ себя: стоило ли челов?ку развиваться двадцать л?тъ съ пріятной будущностью случайно попасть подъ падающій съ крыши камень? Этого они не спрашиваютъ! За нихъ этотъ вопросъ ставятъ т? «субъективисты», которые, подобно Л. Шестову, всл?дъ за Герценомъ понимаютъ, что «смерть одного не меньше нел?па, какъ гибель всего рода челов?ческаго»… Такъ отв?чаетъ Герценъ, такъ отв?чаетъ имманентный субъективизмъ. Смерть челов?ка нел?па? и все-таки челов?ческая жизнь им?етъ субъективный смыслъ; гибель челов?чества будетъ не мен?е нел?па? и все же жизнь челов?чества субъективно осмысленна. Надо только помнить, что никакой объективной ц?ли въ будущемъ н?тъ, что ц?ль въ настоящемъ? и все остальное приложится.
Опять-таки подчеркиваемъ: все это? мысли, выношенныя годами, постепенно уяснявшіяся передъ умственнымъ взоромъ Герцена. И именно фантомъ Случая, выставляемаго объективными телеологами противъ Герцена въ качеств? ultimae rationis, привелъ Герцена къ его взгляду на прогрессъ, на жизнь, на смыслъ ея: достаточно взглянуть въ его дневникъ, на записи отъ 1-го іюля 1842 г., 23-го іюля и 6-го августа 1844 г. и др. Мы не будемъ на нихъ останавливаться, приведемъ только одну выдержку: «кто поручится за то, что какая-нибудь перем?на въ солнц? вызоветъ катаклизмъ во всю поверхность земного шара, и тогда мы съ зв?рьми и растеніями погибнемъ и на наше м?сто явится новое населеніе, прилаженное къ новой земл?. Страшная вещь, а отв?чать нельзя. Одно настоящее наше, а его-то ц?нить не ум?емъ» (23-го іюля 1844 г.). Мы вид?ли, какъ эту же мысль Герценъ выразилъ тремя годами поздн?е; онъ сказалъ: гибель челов?чества возможна, но настоя-щее? наше, а потому его надо ц?нить, въ немъ надо вид?ть ц?ль всего существующаго.
Мы закончимъ про Герцена ссылкой на его изв?стный споръ съ Хомяковымъ, им?вшій м?сто еще 20-го декабря 1842 г. Споръ этотъ описанъ Герценомъ въ «Быломъ и Думахъ» и онъ для насъ такъ интересенъ, что мы позволимъ себ? привести его ц?ликомъ. Однимъ разумомъ, говорилъ Хомяковъ, «не дойдешь до того, чтобы понять природу иначе, какъ простое безпрерывное броженіе, не им?ющее ц?ли, и которое можетъ и продолжаться, и остановиться. А если это такъ, то вы не докажете и того, что исторія не оборвется завтра, не погибнетъ съ родомъ челов?ческимъ, съ планетой?
— Я вамъ и не говорилъ,? отв?тилъ я ему,? что я берусь это доказывать, я очень хорошо зналъ, что это невозможно.
— Какъ?? сказалъ Хомяковъ, н?сколько удивленный,? вы можете принимать эти страшные результаты свир?п?йшей имманенции и въ вашей душ? ничего не возмущается?
— Могу, потому что выводы разума независимы отъ того, хочу я ихъ, или н?тъ.
— Ну, вы, по крайней м?р?, посл?довательны; однако, какъ челов?ку надобно свихнуть себ? душу, чтобъ примириться съ этими печальными выводами нашей науки и привыкнуть къ нимъ!
— Докажите мн?, что не-наука ваша истинн?е, и я приму ее также откровенно и безбоязненно, къ чему бы она меня ни привела.
— Для этого надобно в?ру.
— Ну, Алекс?й Степановичъ, вы знаете: „на н?тъ и суда н?тъ“ [20].
Этимъ зам?чательнымъ діалогомъ мы можемъ заключить споръ Герцена, какъ представителя новаго міровоззр?нія, съ объективными телеологами, стоящими то на почв? позитивной теоріи прогресса (какъ Галаховъ), то на почв? мистической теоріи прогресса (какъ Хомяковъ). И съ этими и съ другими его борьба была одинаково поб?доносна; и т? и другіе, въ конц? концовъ, принуждены были хвататься за в?ру въ объективную осмысленность жизни. На этой плоскости дальн?йшій споръ уже, конечно, невозможенъ: вы в?рите, а я н?тъ, и спорящимъ остается только разойтись и сформулировать возможно точн?е свои воззр?нія. Герценъ и сд?лалъ это въ своей геніальной книг? „Съ того берега“; въ ней мы им?емъ передъ собою ц?льное и стройное міровоззр?ніе, то самое, которое мы назвали „имманентнымъ субъективизмомъ“, а Хомяковъ когда-то обзывалъ свир?п?йшей имманенцiей…
IVМы вынуждены ограничиться этимъ короткимъ эпизодомъ изъ исторіи русской мысли тридцатыхъ-сороковыхъ годовъ. Читатель видитъ, что затронутая тема настолько обширна, что исчерпать ее невозможно не только въ двухъ главахъ, но и въ двухъ томахъ. Но задача наша? не исчерпать вопросъ, а только поставить его и нам?тить исторически испробованные общіе пути р?шенія.
Такихъ путей три: мистическій, позитивный и имманентно-субъективный. Конечно, это только вполн? условная терминологія, ибо и мистическая теорія прогресса можетъ быть субъективной, и позитивная теорія является имманентной. Но и мистическая и позитивная теоріи видятъ оправданіе и смыслъ жизни въ будущемъ, вн? данной реальной личности? и въ этомъ смысл? мы ихъ назвали трансцендентными; и мистическая и позитивная теоріи утверждаютъ въ то же время объективный смыслъ жизни, а потому мы и противопоставляемъ имъ воззр?ніе имманентнаго субъективизма.
Когда и какъ появилось это воззр?ніе въ исторіи русской общественной мысли? это мы вид?ли выше. Мы вид?ли, что геніальнымъ родоначальникомъ его былъ Герценъ, и тутъ же должны прибавить, что въ Герцен? мы им?емъ не только начало имманентнаго субъективизма, но и высшую точку его развитія. Посл? Герцена позитивная теорія прогресса вновь вступила въ свои права въ эпоху нашего Sturm und Drang Регіоd'а шестидесятыхъ годовъ; а нигилизмъ конца шестидесятыхъ годовъ былъ типичнымъ вырожденіемъ теоріи имманентнаго субъективизма. Р?зко отрицательное отношеніе Герцена къ нигилизму вс?мъ изв?стно и намъ н?тъ необходимости останавливаться на этомъ вопрос?.
Потомъ пришло народничество семидесятыхъ годовъ, теоретиками котораго являются сперва Лавровъ, а зат?мъ Михайловскій. Въ другомъ м?ст? мы подробно просл?дили связь міровоззр?ній Герцена, Лаврова и Михайловскаго [21]; зд?сь отм?тимъ только, что въ семидесятыхъ годахъ была исправлена существенн?йшая ошибка Герцена, совершенно отрицавшаго всякую телеологію, всякую ц?лесообразность: отрицая всл?дъ за Герценомъ всякую объективную телеологію, Михайловскій и Лавровъ признали законность субъективнаго телеологизма. Но признаніе это, совершенно справедливое по существу, фатальнымъ образомъ приблизило русское народничество къ позитивной теоріи прогресса, столь ненавистной для Герцена: снова стали оправдывать и осмысливать настоящее будущимъ; снова будущій земной рай, хотя бы какъ осуществленіе нашего субъективнаго идеала, сталъ оправдывать горе и ужасъ настоящаго. Имманентный субъективизмъ заглушался въ зам?чательномъ міровоззр?ніи Михайловскаго обычными позитивными теченіями мысли; въ поздн?йшемъ народничеств? эти теченія стали преобладающими, такъ что въ этомъ отношеніи народничество не могло ничего противопоставить по существу объективной телеологіи марксизма съ его Zukunftstaat'ом. Одинъ только Гл?бъ Успенскій (въ своихъ блестящихъ очеркахъ «Крестьянинъ и крестьянскій трудъ») пробовалъ связать общіе взгляды народничества съ основнымъ положеніемъ имманентнаго субъективизма: ц?ль въ настоящемъ; но эта попытка осталась случайной и неподдержанной.
Такимъ образомъ общая схема различныхъ отв?товъ на вопросъ о смысл? жизни является въ исторіи русской мысли ХІХ-го в?ка приблизительно сл?дую-щей: въ двадцатыхъ и тридцатыхъ годахъ мы им?емъ передъ собой мистическую теорію прогресса, опирающуюся на различныя формы н?мецкаго философскаго идеализма той эпохи; въ сороковыхъ годахъ на см?ну приходить позитивная теорія прогресса, исходящая изъ принциповъ соціализма и вообще «соціальности», съ ихъ в?рою въ Челов?чество. Однако и эта теорія къ концу сороковыхъ годовъ перестаетъ удовлетворять своихъ адептовъ? по крайней м?р? наибол?е выдающихся изъ нихъ, и тогда, въ пятидесятыхъ годахъ (1848? 1855) окончательно формируется и формулируется міровоззр?ніе имманентнаго субъективизма, выразителемъ котораго является Гер-ценъ. Въ шестидесятыхъ годахъ происходитъ процессъ популяризаціи и вульгаризаціи этого міровоззр?нія, получающаго широкую изв?стность въ крайне упрощенныхъ формахъ утилитаризма; въ ниги-лизм? конца шестидесятыхъ годовъ эти взгляды приходятъ къ самовырожденію. Въ семидесятыхъ годахъ мы видимъ частичный возвратъ къ воззр?ніямъ Герцена и дальн?йшее развитіе ихъ у Лаврова и Михайловскаго; но ч?мъ дальше, т?мъ больше русская общественная мысль снова проникается положеніями позитивной теоріи прогресса, которая достигаетъ своего апогея въ девяностыхъ годахъ, въ русскомъ марксизм?. Тогда въ конц? девяностыхъ годовъ и въ начал? девятисотыхъ снова возрождается и одно время царитъ («Проблемы идеализма») мистическая теорія прогресса, проявляющаяся сперва въ формахъ философскаго идеализма, а зат?мъ быстро принимающая религіозныя формы. Наконецъ, въ посл?дніе годы снова зам?тно усиленіе идей имманентнаго субъективизма? на этотъ разъ бол?е въ области художественнаго творчества, ч?мъ въ области философско-критической мысли. Фиксировать въ посл?дней области эти взгляды? одна изъ задачъ лежащей передъ читателемъ книги.
Что же касается до области художественнаго творчества, то мы не им?емъ зд?сь ни мал?йшей возможности хотя бы вскользь просл?дить за отраженіемъ въ ней отм?ченныхъ выше взглядовъ на міръ, на жизнь, на челов?ка. Это громадная тема. Одному Пушкину пришлось бы посвятить особую статью, чтобы нам?тить отв?ты его творчества на вопросъ о смысл? жизни, о ц?ли, о челов?к? и челов?честв?. Но и безъ этихъ подробныхъ изсл?дованій мы им?емъ возможность заключить a priori, что имманентный субъективизмъ? не какъ теорія, а какъ полусознанное чувство? им?лъ большое значеніе въ области интуитивнаго художественнаго творчества: мы увид?ли бы это на томъ же Пушкин?, если бы могли остановиться на немъ подробно [22]. То же самое справедливо и относительно Л. Толстого: посл? всего того, что мы слышали о немъ отъ Л. Шестова, намъ н?тъ надобности доказывать, что въ «Войн? и мир?» Л. Толстой, самъ того не сознавая, выразилъ въ ряд? художественныхъ образовъ воззр?ніе о ц?ли въ настоящемъ. Еще бол?е яркій прим?ръ? Достоевскій: онъ велъ ожесточенную борьбу съ позитивной теоріей прогресса, а противъ своей воли наносилъ удары и мистической теоріи прогресса. Въ тип? Ивана Карамазова и его устами онъ съ геніальной проникновенностью высказалъ сокрушающіе доводы противъ земного и небеснаго Zukunftstaat'a. Иванъ Карамазовъ? величайшій союзникъ Герцена на протяженіи всего XIX в?ка.
Одного этого достаточно для того, чтобы мы могли считать имманентный субъективизмъ т?мъ воззр?ніемъ, прошлое котораго даетъ намъ в?ру въ его будущее. А потому мы и закончимъ этимъ нашъ краткій историко-литературный обзоръ. Мы могли бы еще остановиться на мотивахъ имманентнаго субъективизма у Тургенева, у Чехова; на враждебной всему этому объективной телеологіи М. Горькаго съ его в?рой въ челов?чество, въ «народушко». Мы могли бы еще разъ подробн?е остановиться на объективной телеологіи мистической теоріи прогресса нашихъ нео-идеалистовъ и нео-мистиковъ въ род? Мережковскаго, Бердяева; на своеобразномъ преломленіи идей имманентнаго субъективизма объ объективной безсмысленности жизни челов?ка и челов?чества въ интересной трагедіи В. Брюсова «Земля»; на пьеск? А. Блока «Балаганчикъ»; на попытк? найти новый путь къ отв?ту въ книг? Н. Минскаго «При св?т? сов?сти. Мечты и мысли о ц?ли жизни». Мы могли бы… Но все это завлекло бы насъ слишкомъ далеко и не привело бы насъ къ новымъ выводамъ, а только подтвердило бы уже добытыя положенія. Мы предпочитаемъ поэтому указать только на т?хъ трехъ писателей, изученіе которыхъ помогло намъ оріентироваться въ вопрос? о смысл? жизни. Но и зд?сь мы, не входя въ подробности, ограничимся только общимъ указаніемъ на связь основныхъ идей творчества ?. Сологуба, Л. Андреева и Л. Шестова съ основными положеніями имманентнаго субъективизма. Пріятіе міра и признаніе ц?ли въ настоящемъ у ?. Сологуба; этотъ же мотивъ, осложненный горькимъ признаніемъ объективной безсмысленности жизни и міра у Л. Андреева; эти же мотивы, соединенные съ признаніемъ субъективной целесообразности и субъективной осмысленности жизни у Л. Шестова,? все это показываетъ намъ, что какъ ни далеко отошли мы отъ Герцена, но до сихъ поръ его философія остается жизнетрепещущей, способной съ т?хъ или иныхъ сторонъ отразиться въ творчеств? талантлив?йшихъ изъ современныхъ писателей. А потому, не призывая никого «назадъ къ Герцену», мы все же думаемъ, что «впередъ отъ Герцена» лежитъ в?рный путь; это путь того имманентнаго субъективизма, сжатой характеристикой котораго мы дадимъ нашъ отв?тъ на вопросъ о смысл? жизни, ч?мъ и заключимъ настоящую книгу.
А теперь еще два слова о Герцен?, чтобы не возвращаться къ нему въ дальн?йшемъ и чтобы изб?жать н?которыхъ возможныхъ недоразум?ній. И прежде всего намъ хот?лось бы особенно подчеркнуть, что въ философіи исторіи Герцена мы видимъ отнюдь не окончательное р?шеніе вопроса о смысл? жизни, а только в?рный путь, в?рное направленіе. Имманентный субъективизмъ Герцена? не торная дорога, которая ведетъ въ разъ навсегда построенную твердыню истины, а только направленіе, указываемое стр?лкой компаса. Сл?дуя этому направленію, мы должны сами прорубать себ? дорогу черезъ чащи и дебри, мы сами должны творить, а не сл?по сл?довать за однажды избраннымъ путеводителемъ. «Не ищи р?шеній въ этой книг?? ихъ н?тъ въ ней»? сказалъ самъ Герценъ на первой страниц? «Съ того берега»; не будемъ же искать готовыхъ отв?товъ ни въ этой книг?, ни въ какой-либо другой.
Если читатель согласится со вс?мъ этимъ, то онъ уже не будетъ удивленъ т?мъ обстоятельствомъ, что пессимистическая концепція книги Герцена заменилась бодрымъ и оптимистическимъ настроеніемъ возрождающагося имманентнаго субъективизма. Философія исторіи Герцена сложилась у него задолго до событій 1848-го г.: мы просл?дили за ея постепеннымъ ростомъ еще съ эпохи «новгородскаго сид?нія» Герцена, т.-е. съ 1842-го г.; разобранная нами первая глава «Съ того берега» была написана до событій февральской революціи? въ декабр? 1847-го года. Но, несмотря на все это, несомн?нно, что вс? европейскія впечатл?нія Герцена, и до-революціонныя и по-революціонныя, придали этой его философіи исторіи вполн? опред?ленную пессимистическую окраску: книга Герцена была порождена великимъ отчаяніемъ, эта фраза стала общимъ м?стомъ. Этимъ общимъ м?стомъ затемнялось до сихъ поръ то обстоятельство, что философія исторіи Герцена только вполн? случайно получила окраску пессимизма, что между имманентнымъ субъективизмомъ съ одной стороны и пессимизмомъ съ другой н?тъ р?шителъно никакой неразрывной логический связи, что связь эта была только историческая. И въ настоящее время мы, принимая въ общихъ чертахъ герценовскую философію исторіи, безконечно далеки отъ пессимистическаго настроенія; міровоззр?ніе имманентнаго субъективизма является бодрымъ, активнымъ, жизненнымъ, субъективно осмысливающимъ жизнь челов?ка и жизнь челов?чества.
Въ вашемъ міровоззр?ніи,? говорилъ Герцену Галаховъ,? много см?лости, силы, правды, но у васъ никогда не будетъ посл?дователей… Мн?ніе это было вполн? естественно въ устахъ объективнаго телеолога, впервые столкнувшагося съ насм?шливымъ отрицаніемъ всякой объективной телеологіи: слишкомъ неожиданно было это отрицаніе, оно выбивало изъ проторенной мыслью колеи, оно казалось еретическимъ и ни подъ какимъ видомъ не пріемлемымъ. Но мы знаемъ теперь, что Галаховъ ошибся. Правда, у Герцена никогда не было «учениковъ», которые бы сл?по шли по пятамъ учителя; но у него были посл?дователи, которые пошли по указанному имъ направленію не только въ области соціально-политическихъ идей, но и въ области соціально-философскихъ вопросовъ. Н?которые изъ этихъ посл?дователей извратили имманентный субъективизмъ Герцена, другіе сильно видоизм?нили основные пункты герценовской философіи исторіи, третьи независимо отъ Герцена съ громадной силой развили родственныя ему мысли,? какъ бы то ни было, но зерно, пос?янное Герценомъ, никогда не умирало въ исторіи русской общественной мысли. И? это можно съ ув?ренностью сказать? оно никогда не умретъ. Оно никогда не умретъ, ибо представляетъ собою вполн? обособленное, не совпадающее ни съ мистической, ни съ позитивной теоріями прогресса р?шеніе вопроса о смысл? жизни челов?ка и челов?чества. Оно никогда не умретъ, потому что имманентный субъективизмъ является особымъ типомъ міровоззр?нія и его будутъ держаться т?, которыхъ одинаково не удовлетворяетъ и позитивное осмысливаніе жизни раемъ земнымъ и мистическое осмысливаніе жизни раемъ небеснымъ.
Такіе люди всегда были; они всегда будутъ. Въ этомъ отношеніи Герценъ далеко не одинокъ и даже далеко не первый на указанномъ пути: стоитъ назвать Штирнера и Л. Фейербаха, если ограничиться только современными Герцену мыслителями. И н?тъ сомн?нія, что знаменитая книга Фейербаха «Das Wesen des Christentums» (которая была для Герцена, по его же признанію, толчкомъ къ разрыву и съ мистическими тео-ріями, и съ гегеліанской философіей), н?тъ сомн?нія, говоримъ мы, что книга эта помогла Герцену выяснить сущность своего міровоззр?нія. «Моя задача,? говорилъ Фейербахъ,? открыто и честно, ясно и опред?ленно вскрыть и высказать тайну религіи: жизнь есть Богъ, наслажденіе жизнью есть божественное наслажденіе, истинная полнота жизни есть истинная религія… Каждый данный моментъ осуществляетъ въ себ? всю полноту и ц?льность бытія, ц?ль котораго? въ немъ самомъ, въ безпред?льномъ самоутвержденіи челов?ческой реальности; каждый мигъ мы пьемъ до дна чашу безсмертія, опять и немедленно наполняющуюся да краевъ, какъ волшебный кубокъ Оберона». Эти слова Герценъ могъ бы поставить эпиграфомъ ко всему своему міровоззр?нію. Религію Бога Герценъ отвергъ, религію Челов?чества Герценъ не захот?лъ принять? и сталъ пропов?дникомъ религіи челов?ка, религіи жизни. Иного пути, кром? этихъ трехъ? н?тъ. И съ т?хъ поръ какъ существуетъ философія? а это значитъ: съ т?хъ поръ какъ существуетъ челов?къ? по этимъ тремъ путямъ съ безчисленными разв?твленіями упорно идетъ челов?ческая мысль. Путь, выбранный Герценомъ? не моложе другихъ: в?дь за много в?ковъ до нашего времени Эпикуръ предвосхитилъ приведенныя нами выше слова Фейербаха…
Изъ этого, конечно, не сл?дуетъ, что міровоззр?ніе Герцена было «эпикуреиз-момъ». Н?тъ, оно было само по себ?? и для насъ важно то, что оно было въ исторіи русской мысли первымъ и геніальнымъ самостоятельнымъ опытомъ анти-мистическаго и анти-позитивнаго философскаго построенія. Говорю: самостоятельнымъ опытомъ, потому что каково бы ни было вліяніе Фейербаха, не надо все же забывать т?хъ словъ, которыми Герценъ начинаетъ «Съ того берега»: «…я старался уразум?ть жизнь…, мн? хот?лось что-нибудь узнать, мн? хот?лось заглянуть подальше; все слышанное, чи-тайное не удовлетворяло, не объясняло, а, напротивъ, приводило къ противор?чіямъ или къ нел?постямъ».
Онъ это и сд?лалъ, мы вид?ли? какъ. Этимъ знакомствомъ съ геніальными историческими и философскими воззр?ніями Герцена мы и закончимъ предпринятое на предыдущихъ страницахъ «генетическое оправданіе имманентнаго субъективизма». Читатель видитъ теперь, что не случайной бутадой мысли, не «пл?нной мысли раздраженьемъ» является проводимое въ настоящей книг? воззр?ніе; оно т?сно связано со вс?мъ прошлымъ русской общественной мысли. Мы дорожимъ этой нашей связью съ прошлымъ, такъ какъ въ ней лежитъ залогъ широкаго будущаго дорогихъ для насъ уб?жденій; широкое будущее предстоить т?мъ идеямъ, которыя при пер-вомъ же своемъ зарожденіи въ исторіи русской мысли достигли такой силы, такой яркости и съ т?хъ поръ не умираютъ среди русской интеллигенции; будущее еще передъ ними. «Мы ув?рены,? позволю себ? привести свои же слова,? что въ ближайшемъ будущемъ русская интеллигенция придетъ къ тому философско-историческому индивидуализму (имманентному субъективизму), который одинъ только даетъ возможность немедленнаго р?шенія проблемы индивидуализма для каждаго отд?льнаго лица (ц?ль? въ настоящемъ); но объ этой нашей субъективной ув?ренности было бы неум?стно распространяться въ настоящемъ м?ст?»… («Ист. русск. общ. мысли», II, 519). Задачу эту? построеніе имманентнаго субъективизма? мы и р?шаемъ по м?р? силъ въ настоящей книг?.
Историческая постановка этой задачи намъ уже изв?стна; теперь намъ осталось только дать краткую характеристику этого міровоззр?нія, собрать въ одинъ фокусъ вс? т? попутные выводы и заключенія, къ какимъ мы пришли при изученіи творчества ?. Сологуба, Л. Андреева и Л. Шестова. Это будетъ служить въ то же время отв?томъ на главный вопросъ этой книги? вопросъ о смысл? челов?ческой жизни. В?дь всякое міровоззр?ніе и есть въ конечномъ счет? только отв?тъ на вопросъ о смысл? челов?ческаго существованія.
VПрежде всего надо подчеркнуть вотъ что: мы оста-вляемъ въ сторон? вопросъ о гносеологическихъ основахъ имманентнаго субъективизма. Это совершенно особый вопросъ, требующій для своего разр?шенія специальной работы. Зд?сь мы можемъ только отм?тить, что въ основ? имманентнаго субъективизма должна лежать теорія познанія имманентной философіи, какой является и трансцендентальный идеа-лизмъ Канта, и эмпиріо-критицизмъ Авенаріуса, и въ узкомъ смысл? «имманентная школа» Шуппе, Шубертъ-Зольдерна и др. Въ другомъ м?ст? (см. «Ист. русск. общ. мысли», I, 19) намъ приходилось нам?тить вкратц? свои взгляды по этому вопросу; при случа? над?емся развить ихъ подробн?е; зд?сь же мы вынуждены пройти мимо этого очень интереснаго и очень сложнаго вопроса.
Но зато мы не можемъ не остановиться подробн?е на другой философской проблем?, а именно на вопрос? о ц?лесообразности. Ближайшая и т?сн?йшая связь этого вопроса съ вопросомъ о смысл? жизни ясна сама по себ?; выше читатель встр?чался на каждомъ шагу съ понятиями объективной и субъективной ц?лесообразности, ц?ли въ настоящемъ и т. п. Необходимо поэтому поставить на твердую философскую почву эти основныя воззр?ніи имманентнаго субъективизма, необходимо обосновать нашъ взглядъ на субъективность ц?лесообразности. Сд?лать это т?мъ легче, что въ данномъ вопрос? мы стоимъ въ общемъ на почв? кантовской «Критики способности сужденія».
Всякій причинно-обусловленный рядъ мы разсма-триваемъ какъ рядъ телеологически-обусловленный, если звеномъ этого ряда является человекъ,? сказали мы выше (стр. 39). Бол?е того, Кантъ неоспоримо доказалъ, что телеологическое воззр?ніе неизбежно въ томъ случа?, когда звеномъ причиннаго ряда является вообще организмъ, жизнь въ природе. И тотъ же Кантъ былъ основателемъ теоріи субъективизма естественной ц?лесообразности; возставая противъ теорій Лейбница о предустановленной гармоніи и объективныхъ ц?ляхъ природы, Кантъ показалъ, что объективная ц?лесообразность природы есть только необходимое представленіе нашего разсмотр?нія и оц?нки природы; но эта внутренняя ц?лесообразность не им?етъ ни мал?йшаго реальнаго значенія, т.-е., иначе говоря, она существуетъ только въ нашемъ представленіи, а не въ самомъ процесс? природы. Телеологизмъ есть только наша точка зр?нія на природу, а не принципъ творчества природы; согласно терминологіи Канта, целесообразность есть не конститутивный, а регулятивный, эвристическій принципъ, указывающей нашей мысли направленіе въ области явленій жизни въ природ?. Такимъ образомъ «естественная целесообразность» и вообще понятіе ц?ли им?ютъ исключительно субъективное значеніе, а какая бы то ни было познаваемость естественныхъ ц?лей (по нашей терминологіи: «объективная целесообразность») есть совершенн?йшая невозможность. Эти глубокія мысли Канта остались до сихъ поръ совершенно непоколебленными; на нихъ мы строимъ наше воззр?ніе имманентнаго субъективизма.
Но пойдемъ дальше. Въ области явленій жизни мы вынуждены разсматривать эти явленія, какъ вн?шне и внутренне ц?лесообразныя. Вн?шняя целесообразность («подъ вн?шней целесообразностью я понимаю такую, когда одна вещь природы служитъ другой, какъ средство цели»? Кантъ, «Крит. способн. сужд.», § 82) есть просто-на-просто н?которая «полезность», и не о ней идетъ р?чь у Канта, а о внутренней целесообразности, приводящей въ конце концовъ къ мысли, что каждое явленіе есть цель, что «въ ряду соподчиненныхъ другъ другу членовъ на каждый изъ нихъ надо смотреть какъ на цель, средствомъ для которой была его ближайшая причина» (ibid., § 63). Определить конечную ц?ль міра можно было бы только при условіи познаваемости естественныхъ целей, только въ случае объективизма естественной целесообразности; иначе говоря? это совершенно невозможно. Но субъективно мы можемъ признать последней целью такое явленіе, которое можетъ считаться самоцелью; челов?къ? самоц?ль, таковъ основной принципъ этическаго индивидуализма. Мы имеемъ достаточныя причины, говоритъ Кантъ, считать человека конечною целью, ибо только человекъ «можетъ составить себе понятіе о целяхъ и изъ аггрегата вещей составить систему целей посредствомъ своего разума» (ibid., § 82). «Человекъ? единственное существо на земле, имеющее разсудокъ, а значитъ и способность ставить субъективныя цели. Но хотя человекъ и „царь природы“, хотя онъ и конечная цель природы (если смотреть на природу, какъ на систему целей), однако все это имеетъ только условное значеніе; это значить, именно, что человекъ сознаетъ свою самоцельность и независимо отъ природы определяетъ самъ свои цели, которыя могли бы его удовлетворить, определяетъ и свою конечную субъективную (которую надо искать не въ природе) цель» (ibid., § 83).
Мы не пойдемъ дальше за Кантомь; достаточно всего сказаннаго выше, чтобы понять смыслъ субъективной целесообразности, о которой мы такъ часто говорили, а также, чтобы понять причины невозможности объективной целесообразности, о чемъ у насъ тоже часто шла речь.
Объективная целесообразность есть, согласно выясненному выше, contradictio in adjecto, ибо целесооб-разность им?етъ только субъективное значеніе. Ни къ какимъ объективнымъ ц?лямъ ни природа, ни челов?чество не идутъ и не могутъ идти, по крайней м?р? такія ц?ли лежать вн? пред?ловъ нашей познавательной способности. Допустимъ даже, что бесконечный причинный рядъ sub specie телеологизма и им?етъ какую-либо объективную конечную ц?ль (какъ ни нел?по такое предположеніе), если встать на нуменальную, трансцендентную точку зр?нія? подобную, наприм?ръ, мистической теоріи прогресса; быть можетъ, эту ц?ль былъ бы въ состояніи познать какой-нибудь кантовскій всеобъемлющій «интуитивный разсудокъ» или пресловутый сверхъ-челов?ческій геній Лапласа. Но въ томъ-то и д?ло, что мы категорически отказываемся стоять на подобной сверхъ-челов?ческой точк? зр?нія, какъ отказывался стоять на ней Герценъ, какъ отказывался и Иванъ Карамазовъ.
Напомню, кстати, ироническій разсказъ Ивана Карамазова про одного раскаявшагося гр?шника, который въ конц? концовъ пришелъ къ этому трансцендентизму и въ переносномъ смысл?? духовно, и въ прямомъ? per pedes apostolorum… Д?ло въ томъ, что гр?шникъ сей не признавалъ будущей жизни, не признавалъ поэтому и объективной осмысленности своего существованія. Но вотъ онъ умеръ «и думалъ, что прямо во мракъ и смерть, анъ передъ нимъ? будущая жизнь. Изумился и вознегодовалъ: „это, говоритъ, противор?читъ моимъ уб?жденіямъ“. Вотъ его за это и присудили…, чтобы прошелъ во мрак? квадрилліонъ километровъ, и когда кончитъ этотъ квадрилліонъ, то тогда ему отворятъ райскія двери и все простятъ»… Заупрямился-было сначала осужденный и упрямился ц?лую тысячу л?тъ, но потомъ подчинился и пошелъ. Шелъ билліонъ л?тъ и, наконецъ, дошелъ до райскихъ вратъ. «И только-что ему отворили и онъ вступилъ въ рай, то не пробывъ еще двухъ секундъ… воскликнулъ, что за эти дв? секунды не только квадрилліонъ, но квадрилліонъ квадрилліоновъ пройти можно, да еще возвысивъ въ квадрилліонную степень»…
Это старая исторія? объяснять объективную безсмысленность челов?ческой жизни различными доводами трансцендентнаго порядка. На трансцендентной почв? все понятно и раскаявшійся гр?шникъ сразу воскликнулъ «правъ Ты, Господи!» Но мы р?шительно отказываемся становиться на эту почву, мы остаемся «нераскаянными гр?шниками» и вм?ст? съ Иваномъ Карамазовымъ заран?е отказываемся восклицать «правъ Ты, Господи!», отказываемся становиться на сверхъчелов?ческую точку зр?нія. Мы хотимъ оставаться и остаемся на челов?ческой точк? зр?нія, въ пред?лахъ нашей познавательной способности. А въ этихъ пред?лахъ понятіе объ объективной ц?лесообразности и объективной осмысленности? такая же точно сказка, какую мы только-что слышали отъ Ивана Карамазова.
Итакъ, объективная ц?лесообразность, объективная конечная ц?ль? это сказка, которой обманываетъ себя челов?чество, это иллюзія, лежащая за пределами нашей, познавательной способности. Намъ доступна только субъективная ц?лесообразность, мы можемъ ставить и осуществлять только свои субъективныя ц?ли. (Это ясно выразилъ еще Михайловскій въ своей систем? «субъективнаго антропоцентризма», хотя и безъ философскаго обоснованія своихъ взглядовъ). Исходя изъ этого, мы можемъ говорить и о конечной ц?ли, если разъ навсегда условимся вид?ть въ ней исключительно субъективный идеалъ. Таковымъ для насъ и является этическій индивидуализмъ, признающей человека самоц?лью и требующій своего осуществленія въ жизни челов?ка и жизни челов?чества.
Но зд?сь мы далеко расходимся съ кантіанствомъ, для котораго принципъ этическаго индивидуализма выражается въ форм? категорическаго императива и им?етъ объективное, этически-общеобязательное значеніе; отсюда неизб?женъ выходъ къ имманентно-объективной телеологіи. Для насъ же этическій индивидуализмъ есть не безу-словная нравственная норма, но лишь несомн?нный психологический фактъ, проявленіе непосредственнаго чувства. Отсюда ясно, что за своимъ воззр?ніемъ мы не признаемъ никакой объективной санкціи истины; но такой санкціи н?тъ и у нашихъ противниковъ, какъ ни шумятъ они объ «общеобязательности» своего взгляда. Вотъ почему? читатель помнитъ? мы не опровергали этическихъ воззр?ній подпольнаго челов?ка, а только противопоставили его подпольной психологіи свою «надпольную психологію». Сравнительная оц?нка ихъ возможна только на исторической почв?, на которой мы можемъ построить генетическое оправданіе этическаго индивидуализма въ общественной сред?.
Но если этическій индивидуализмъ не есть общеобязательная нравственная норма, если таковой вообще не существуетъ? а это значитъ, что не существуетъ и объективнаго смысла жизни? то въ такомъ случа? «все дозволено», не такъ ли?? спрашиваютъ насъ господа объективисты. Въ такомъ случа?, иронически продолжаютъ они, будьте последовательны до конца, считайте позволительнымъ взорвать на воздухъ земной шаръ, или заразить все челов?чество чумой, или даже ?сть котлеты изъ челов?ческаго мяса и «превратить воспитательные дома въ учрежденія для надлежащего откармливанія д?тей на убой», какъ мило остритъ одинъ профессоръ-кантіанецъ (см. прим. на стр. 52). На все это мы уже дали свой отв?тъ, говоря о подпольной философіи Л. Шестова: мы вид?ли, что подпольная психологія неуязвима логически, что противъ какого-нибудь профессора Хребтова, заражающего чумою челов?чество, можно выставить только argumentum baculinum; но этотъ аргументъ отнюдь не логическій, а чисто практическій… Теоретически же мы безсильны противъ подпольнаго челов?ка, насколько и онъ безсиленъ противъ насъ. ?сть котлеты изъ челов?ческаго мяса, заражать челов?чество чумой и т. п. намъ не позволяетъ вовсе не логическій доводъ, не этическая норма, но исключительно непосредственное чувство. Опять-таки повторю: этическій индивидуализмъ зиждется на почв? психологіи, а не логики; въ немъ н?тъ ничего общеобязательнаго; онъ объединяетъ только т?хъ людей, непосредственное чувство которыхъ обще въ признаніи челов?ка самоц?лью. Этическій индивидуализмъ становится общимъ субъективнымъ идеаломъ этихъ людей, ихъ общей субъективной ц?лью; но это вовсе не придаетъ ему никакой ни логической, ни этической общеобязательности.
— И вы можете принимать эти страшные результаты свир?п?йшей имманенціи и въ вашей душ? ничего не возмущается?
— Могу, потому что выводы разума независимы отъ того, хочу я ихъ или н?тъ…
VIКаковы же эти «выводы разума», къ которымъ мы теперь пришли? Нашъ основной выводъ? доказательство немыслимости объективной ц?лесообразности; иначе говоря, мы обосновали часто повторявшееся нами выше утвержденіе объ отсутствіи объективнаго смысла въ челов?ческой жизни. А отсюда, какъ производный выводъ, логически связанный съ первымъ? отрицаніе общеобязательности этическихъ нормъ. Выводы эти, какъ видите, выражены въ отрицательной форм?: мы не признаемъ объективной целесообразности, не признаемъ объективнаго смысла жизни, не признаемъ этической общеобязательности; но отсюда съ очевидностью выясняются и наши положительные взгляды и воззр?нія, къ которымъ мы теперь и обратимся.
Прежде всего мы признаемъ субъективную ц?лесообразность окружающаго, а потому и утверждаемъ, что, говоря словами Канта, «въ ряду соподчиненныхъ другъ другу членовъ на каждый изъ нихъ надо смотр?ть, какъ на ц?ль», ибо объективной конечной ц?ли н?тъ и не можетъ быть. Субъективно такой конечной ц?лью, а значитъ и самоц?лью, мы признаемъ челов?ка? въ этомъ заключается принципъ этическаго индивидуализма. Но если челов?къ есть самоц?ль, а не средство для достиженія какихъ бы то ни было объективныхъ ц?лей, то въ такомъ случа? ц?ль эта реализуется въ каждомъ данномъ момент? и ц?лью жизни челов?ка является жизнь челов?ческая. Ц?ль? въ настоящемъ: эта основная мысль Герцена находитъ полное философское обоснованіе на почв? субъективнаго телеологизма. «Каждое данное звено причинно-телеологическаго ряда, каждое я есть сл?дствіе и ц?ль и въ то же время причина и средство; въ каждый данный моментъ я есть пунктъ перес?ченія этихъ четырехъ элементовъ. Мы ищемъ ц?ли въ опред?ленномъ пункт? пути, а между т?мъ не зам?чаемъ, что ц?лью является каждый данный моментъ, что ц?ль не въ будущемъ, что ц?ль въ настоящемъ» (см. выше, стр. 61).
Ц?ль? въ настоящемъ. Выше намъ приходилось такъ подробно останавливаться на этомъ основномъ положеніи имманентнаго субъективизма, что теперь мы можемъ считать это положеніе достаточно яснымъ. Но все-таки необходимо еще и еще разъ отстранить т? недоразум?нія, которыя обыкновенно накапливаются около имманент-наго субъективизма. Одно изъ главныхъ заключается въ наивномъ пониманіи «ц?ли въ настоящемъ»: если ц?ль? въ настоящемъ, то, выражаясь вульгарно, наплевать мн? на будущее; я живу и буду жить въ свое удовольствіе, буду ?сть, пить, веселиться, а до будущаго мн? д?ла н?тъ? посл? меня хоть трава не расти.
Не надо закрывать глаза на эту опасность для имманентнаго субъективизма выродиться въ самое поверхностное гедоническое міропониманіе. Мы знаемъ, какъ стада жвачныхъ двуногихъ извратили философію Нитцше; мы знаемъ, что и къ Л. Шестову примазываются теперь чехардисты мысли, у которыхъ семь пятницъ на нед?л? и н?тъ царя въ голов?. Не будетъ ничего удивительнаго и въ томъ, если за имманентный субъективизмъ Герцена ухватятся различные представители жвачныхъ идеаловъ. Поэтому хот?лось бы заблаговременно обнести ученіе имманентнаго субъективизма оградой, чтобы въ него не пробрались свиньи, говоря словами Нитцше.
Несомн?нно, въ міровоззр?ніи имманентнаго субъективизма находятся гедоническіе и эвдемоническіе элементы; не мораль долга лежитъ въ основ? нашей этики, а, такъ сказать, мораль чувства. Но тутъ же надо отм?тить то обстоятельство, что, во-преки гедонизму и утилитаризму, мы не считаемъ ц?лью жизни ни удовольствіе, ни счастіе. Ц?ль жизни и критерій субъективной осмысленности ея? полнота бытія, полнота жизни, жизнь вс?ми фибрами души и т?ла, жизнь «во-всю». Критерій этотъ какъ-разъ противоположенъ гедонистическому идеалу «атараксіи», т.-е. душевнаго и т?леснаго покоя, невозмутимости, отсутствія страданій:??????????????????????????????????????????? к???????? (ц?ль жизни заключается въ отсутствіи страданій т?ла и порывовъ души). Какъ-разъ наоборотъ: пусть страдаетъ т?ло, лишь бы в?чно и в?чно порывалась впередъ душа, лишь бы осуществлялась въ жизни челов?ка та полнота бытія, которая составляетъ субъективную ц?ль его жизни, лишь бы челов?къ страданіями т?ла и души сум?лъ достигнуть широты, глубины и интенсивности своего существованія. И эта полнота бытія будетъ тогда лучшимъ оправданіемъ его жизни, будетъ т?мъ субъективнымъ идеаломъ, который такъ ясно показанъ намъ въ дивныхъ стихахъ Баратынскаго:
… ничто не оставлено имъПодъ солнцемъ живымъ безъ прив?та:На все отозвался онъ сердцемъ своимъ,Что проситъ у сердца отв?та…Все духъ въ немъ питало: труды мудрецовъ,Искусствъ вдохновенныхъ созданья,Преданья, зав?ты минувшихъ в?ковъ,Цв?тущихъ временъ упованья…Съ природой одною онъ жизнью дышалъ,Ручья разум?лъ лепетанье,И говоръ древесныхъ листовъ понималъ,И чувствовалъ травъ прозябанье;Была ему зв?здная книга ясна,И съ нимъ говорила морская волна.Изв?данъ, испытанъ имъ весь челов?къ!И ежели жизнью земноюТворецъ ограничилъ летучій нашъ в?къИ насъ за могильной доскою,За міромъ явленій, не ждетъ ничего?Творца оправдаетъ могила его.Вотъ величайшій субъективный идеалъ, стоящій передъ каждымъ челов?комъ; его мы и выразили въ короткихъ словахъ: полнота бытія. Это безконечно далеко отъ вс?хъ утилитарныхъ и эвдемоническихъ построеній, и пусть лучше за эту ограду не пытаются перебираться т?, для которыхъ началомъ и концомъ всего являются жвачные идеалы.
Жизнь человеческая должна быть широка, глубока, интенсивна; и ч?мъ она шире, глубже, интенсивн?е? т?мъ она осмысленн?е. Изъ всего предыдущаго ясно, что «смыслъ жизни» есть понятіе, способное быть вы-раженнымъ въ сравнительной степени: жизнь одного можетъ быть осмысленн?е, ч?мъ жизнь другого, если въ переживанія перваго полн?е входятъ основныя ц?нности челов?ческаго существованія. Если сл?довать за Виндельбандомъ (см. его «Прелюдіи»), то такихъ ц?нностей четыре: гедоническія, эстетическія, этическія и интеллектуальныя. Согласимся, что правда-ощущеніе, правда-красота, правда-справедливость и правда-истина обнимаютъ всю челов?ческую жизнь; въ такомъ случа? жизнь каждаго изъ насъ будетъ т?мъ осмысленн?е, т?мъ полн?е, ч?мъ въ большей сумм? входятъ въ нашу жизнь элементы этихъ четырехъ ц?нностей. Недостижимый идеалъ абсолютной полноты бытія заключается въ полной сумм? вс?хъ элементовъ вс?хъ этихъ ц?нностей; ч?мъ ближе подходимъ мы къ этому идеалу, т?мъ субъективно-осмысленн?е наша жизнь.
Таковъ смыслъ основного принципа имманентнаго субъективизма о ц?ли въ настоящемъ. Намъ осталось сд?лать еще посл?дній шагъ и дополнить вс? полученные выше выводы элементомъ времени, т.-е. понятіемъ челов?ческой д?ятельности. Этимъ мы окончательно оградимъ дорогое намъ воззр?ніе отъ вторженія представителей жвачной философіи.
Ц?ль? въ настоящемъ; изъ этого вовсе не сл?дуетъ, что прошлое намъ не нужно, а будущее не существенно. Моя жизнь объединена единствомъ сознанія, мое я сознаетъ себя въ прошломъ и предвидитъ свое будущее; каждый данный моментъ тутъ же д?лается моимъ прошлымъ и тутъ же зам?няется будущимъ. Такимъ образомъ и съ прошлымъ и съ будущимъ мое настоящее связано самой т?сной, самой неразрывной связью; я учусь у прошлаго и я творю свое будущее. Я являюсь въ то же время зве-номъ безконечнаго причиннаго и телеологическаго ряда; я являюсь въ каждый моментъ точкой перес?ченія причины и сл?дствія, средства и ц?ли. А потому, хочу я этого или не хочу, но я являюсь неизб?жнымъ звеномъ «красной нити прогресса», я не могу оторвать себя ни отъ прошлаго, ни отъ будущаго челов?чества.
Жизнь челов?чества не приводитъ ни къ какой объективной ц?ли; и несмотря на это, все же челов?ческая исторія есть не процессъ, а прогрессъ. Ошибка герценовской философіи исторіи, исправленная поздн?е Лавровымъ и Михайловскимъ, именно и состояла въ томъ, что Герценъ не считалъ историческій процессъ телеологическимъ, т.-е. не признавалъ его прогрессомъ, не оц?нивалъ его съ точки зр?нія своего субъективнаго идеала, а бралъ его только въ поперечномъ с?ченіи настоящей минуты [23]. Мы знаемъ теперь, что историческій процессъ неизб?жно является телеологичнымъ, ибо иначе какъ sub specie teleologiae мы не можемъ, не ум?емъ разсматривать любой причинный рядъ, им?ющій звеньями проявленія жизни. Историческій про-цессъ есть безконечный телеологический рядъ; онъ является прогрессомъ, потому что мы оц?ниваемъ съ точки зр?нія нашего субъективнаго идеала каждое звено этого ряда. «Прогрессъ есть постепенный (и безконечный) ростъ индивидуальности въ широту и глубину»? такими словами охарактеризовали мы въ дру-гомъ м?ст? нашъ субъективный идеалъ, оц?нивающій и процессъ жизни челов?ка и процессъ жизни челов?чества [24]. Связь этого взгляда съ требованіемъ широты, глубины и интенсивности субъективно-осмысленной жизни слишкомъ очевидна, чтобы останавливаться на ней подробн?е.
А на этой почв? выясняется и та активность философіи имманентнаго субъективизма, о которой намъ приходилось упоминать на предыдущихъ страницахъ. Въ числ? указанныхъ выше основныхъ ц?нностей челов?ческой жизни были упомянуты ц?нности этическія; это наши субъективные идеалы правды-справедливости, идеалы, проводимые вс?ми нами въ жизнь. Идеалы эти не общеобязательны этически; но ч?мъ дальше, т?мъ больше становятся они общеобязательными психологически. Психологія подпольнаго челов?ка, мы знаемъ это, иная; и пусть онъ остается при ней. Но для насъ она непріемлема, потому что противъ нея возстаетъ наше непосредственное чувство соціальности.
Чувство социальности? психологический фактъ. Чувство это можетъ быть бол?е широкимъ или мен?е широкимъ, иногда можетъ ограничиваться сознаніемъ челов?ка своей связи съ н?которой общественной ячейкой (семьей, родомъ, группой, классомъ), иногда расширяется до пред?ловъ чувства единства съ космосомъ; но и въ томъ и въ другомъ случа? оно остается психологическимъ фактомъ, высшей реальностью. Это чувство выводитъ меня изъ границъ моего обособленнаго я; это чувство ведетъ меня къ обособленному ты; это чувство соединяетъ насъ въ общей борьб? за наши субъективные идеалы. Ц?ль каждаго изъ насъ? въ настоящемъ, наша ц?ль? полнота бытія; но именно во имя этой полноты бытія мы и будемъ бороться за будущее, за осуществленіе въ этомъ будущемъ нашихъ идеаловъ правды-справедливости. Однако это грядущее осуществленіе идеаловъ нисколько не осмысливаетъ объективно моей настоящей жизни, какъ это ошибочно предполагаетъ позитивная теорія прогресса; жизнь моя субъективно осмысливается только полнотой переживаній, въ томъ числ? и переживаній процесса борьбы за осуществленіе моихъ идеаловъ правды-справедливости, во имя могучаго чувства социальности. Ибо борьба эта въ громадной степени увеличиваетъ полноту бытія, она безгранично расширяетъ кругозоръ моей жизни. Безъ этого чувства соціальности я неминуемо осужденъ на принятіе мучительной философіи подпольнаго челов?ка, лишеннаго ц?лаго ряда драгоц?нныхъ переживаній; съ этимъ чувствомъ моя жизнь становится богаче, полн?е, шире, интенсивн?е.
Еще разъ повторяю, однако: никакое грядущее блаженство будущихъ покол?ній не въ силахъ оправдать чью бы то ни было жизнь, придать ей объективный смыслъ и значеніе. Особенно настаиваю на этомъ потому, что зд?сь пунктъ расхожденія имманентнаго субъективизма и съ позитивной и съ мистической тео-ріей прогресса. Никакіе Zukunftstaat'ы, никакія райскія кущи не могутъ объективно осмыслить мое существованіе; оно им?етъ только субъективный смыслъ, за-ключающійся въ полнот? моихъ переживаній. Иного смысла въ жизни челов?ческой н?тъ, не было и не будетъ.
Конечно, это «свир?п?йшая имманенція»… Кто не въ силахъ перенести ее, передъ т?мъ разстилается широкая дорога въ область «кротчайшей трансценденціи» (выражаясь по аналогіи), дорога кроткой и умиротворяющей в?ры во всеблагого Бога или во всеблаженное Челов?чество… Скатертью дорога!
VIIВотъ основныя положенія и основные выводы того міровоззр?нія, которое мы назвали имманентнымъ субъективизмомъ. Названіе это показываетъ, что, съ одной стороны, мы отказываемся искать смысла жизни въ области трансцендентнаго, отказываемся признавать нашу жизнь объективно-осмысленной, а съ другой стороны? что мы признаемъ за нашей жизнью субъективную осмысленность.
Но все это время мы молчаливо допускали? читатель, в?роятно, это зам?тилъ? одну предпосылку, на которой теперь и должны остановиться; а именно, все время мы исходили изъ догматическаго принятия міра. Мы не доказывали, что міръ долженъ быть принятъ нами, потому что жизнь челов?ческая субъективно осмы-слена; какъ-разъ наоборотъ: мы сперва молчаливо приняли міръ, а потомъ уб?дились въ субъективной осмысленности жизни. Иными словами: если жизнь обладаетъ субъективной осмысленностью, то міръ можетъ быть принятъ нами; но отсюда еще далеко до утвержденія, что онъ долженъ быть принятъ нами. Доказать этого нельзя; зд?сь логика безсильна; зд?сь опять область психологіи, а не логики.
Если бы жизнь им?ла объективный смыслъ, то тогда и только тогда была бы возможность оправданія мірового зла. Это прекрасно понимаютъ вс? сторонники мистической теоріи прогресса. Они разсуждаютъ такъ: для того, чтобы міровое зло могло быть оправдано, жизнь челов?ка и челов?чества должна им?ть объективный смыслъ, выявляющійся въ области нуменальнаго; сл?довательно, жизнь им?етъ объективный смыслъ… Почему «сл?до-вательно»? Потому, что міровое зло должно быть оправдано? такова твердая в?ра посл?дователей мистической теоріи прогресса. Мы не обладаемъ этой в?рой, а потому и выводы наши получаютъ совс?мъ иное направленіе. Мы приходимъ къ мысли о субъективной осмысленности жизни, а отсюда и къ ясному сознанію, что міровое зло не можетъ быть оправдано.
Жизнь субъективно осмыслена; ц?ль ея въ настоящемъ; ц?ль эта и критерій субъективной осмысленности жизни заключается въ полнот? бытія. Все это прекрасно, но вотъ передъ нами трупикъ утонувшаго шестил?тняго мальчика Василія, черненькаго и тихонькаго сына Василія ?ивейскаго; вотъ другой мальчикъ, затравленный собаками зв?ря-пом?щика; вотъ убитый камнемъ сынъ Челов?ка, съ золотыми, какъ солнечные лучи, кудрями; вотъ передъ нами вс? жертвы случайностей, суев?рія, инквизиціи, Филиппа II; вотъ, наконецъ, вс? ужасы нашихъ дней, нисколько не уступающіе ни Филиппу II, ни инквизиціи… Ч?мъ все это можетъ быть оправдано?? Нич?мъ. Надо им?ть мужество прямо взглянуть въ глаза правд? и твердо идти до конца по пути «свир?п?йшей имманенціи».
Н?тъ въ мір? мысли, н?тъ въ мір? силы, которая могла бы оправдать міровое зло; если бы даже такое оправданіе было возможно въ области трансцендентнаго, то я заран?е отказываюсь отъ него и почтительн?йше возвращаю Господу Богу билетъ на право входа въ міровую гармонію: такъ говорилъ Иванъ Карамазовъ. Вм?ст? съ нимъ мы разъ навсегда категорически отказываемся отъ трансцендентныхъ ут?шеній и остаемся въ области «свир?п?йшей имманенціи». Зло имманентно челов?ческой жизни, его нельзя оправдать, его можно только принять или не принять. А это какъ-разъ и есть область чувства, а не разсудка, психологіи, а не логики.
Міръ можно или принять? т.-е. жить, или не принять? т.-е. умереть. Логическіе доводы и въ томъ и въ другомъ случа? безсильны; зд?сь мы им?емъ передъ собою два различныхъ психологическихъ типа. Представителя одного изъ нихъ мы найдемъ у Дос-тоевскаго; съ представителемъ другого изъ нихъ читатель знакомъ изъ настоящей книги.
Сначала о людяхъ, не принимающихъ міра.«…Я міра этого Божьяго не принимаю, и хоть и знаю, что онъ существуетъ, да не допускаю его вовсе,? говоритъ Иванъ Карамазовъ Алеш?.? Я не Бога не принимаю, пойми ты это, я міра Имъ созданнаго, міра-то Божьяго не принимаю и не могу согласиться принять».? «Это бунтъ», отв?чаетъ ему Алеша, на что Иванъ зам?чаетъ: «бунтъ? Я бы не хот?лъ отъ тебя такого слова… Можно ли жить бунтомъ, а я хочу жить»… На этотъ разъ правъ, однако, не Иванъ, а сюсюкающій младенецъ Алеша: д?йствительно, мысли и чувства Ивана? бунтъ противъ всего существующаго, непріятіе міра. Логическій исходъ такого бунта? самоистребленіе, и самъ Иванъ Карамазовъ это глубоко чувствуетъ и понимаетъ: бунтомъ жить нельзя, говоритъ онъ. Да, бунтомъ жить нельзя: не принимая міра, можно только умереть. Я знаю, продолжаетъ Иванъ, что простая и горькая земная правда заключается въ томъ, что страданіе есть, что виновныхъ н?тъ, но жить по этой правд? я не могу согласиться: «что мн? въ томъ, что виновныхъ н?тъ и что все прямо и просто одно изъ другого выходитъ и что я это знаю? мн? надо возмездіе, иначе в?дь я истреблю себя. И возмездіе не въ безконечности гд?-нибудь и когда-нибудь, а зд?сь уже на земл?»… Но возмездія н?тъ, Иванъ это знаетъ, а значитъ ему остается только истребить себя, потому что бунтомъ жить нельзя.
Однако Иванъ не истребляетъ себя, не доходитъ до логическаго конца; вм?сто не-го это совершаетъ надъ собою бол?е посл?довательный безымянный NN, отъ имени котораго Достоевскій пом?стилъ письмо въ своемъ «Дневник? писателя» (1876 г., № 10). Это письмо самоубійцы, объясняющего, почему онъ истребляетъ себя. Почему же? Потому, что онъ не принимаетъ міра, подписываетъ ему смертный приговоръ, твердо доходитъ до логическаго конца. «Какое право им?ла эта природа производить меня на св?тъ, всл?дствіе какихъ-то тамъ своихъ в?чныхъ законовъ? Я созданъ съ сознаніемъ и эту природу созналъ: какое право она им?ла производить меня, безъ моей воли на то, сознающаго? Сознающаго, стало быть, страдающаго; но я не хочу страдать? ибо для чего бы я согласился страдать?»? такъ начинаетъ онъ свое письмо. Во имя чего ему страдать? Во имя гармоніи ц?лаго? Но какое ему д?ло «останется ли это ц?лое съ гармоніей на св?т? посл? меня, или уничтожится сейчасъ же вм?ст? со мною»… Да къ тому же черезъ н?сколько мгновеній в?чности непрем?нно погибнетъ челов?чество, непрем?нно умретъ земля? во имя чего же страдать? «Въ этой мысли (о грядущей гибели міра) заключается какое-то глубочайшее неуваженіе къ челов?честву, глубоко мн? оскорбительное и т?мъ бол?е невыносимое, что тутъ н?тъ никого виноватаго». Но наибол?е «невыносимо возмутительной» является для него мысль о безсмысленныхъ страданіяхъ безъ всякаго возмездія, о тысячел?тнихъ, безсмысленныхъ истязаніяхъ челов?ка… Всего этого онъ не можетъ вынести, онъ не принимаетъ міра, онъ провозглашаетъ бунтъ, непріятіе міра, его уничтоженіе: «я присуждаю эту природу, которая такъ безцеремонно и нагло произвела меня на страданіе? вм?ст? со мною къ уничтоженію. А такъ какъ природу я истребить не могу, то истребляю себя одного»…
Непріятіе міра есть самоистребленіе. И противъ этого безсильны вс? логическіе доводы. Существуютъ ли безсмысленныя, неоправданныя страданія? Да, существуютъ; мы вид?ли, говоря о Л. Шестов?, что почти всегда осмысленная трагедія одного является элементомъ безсмысленной драмы для другого. Трупикъ утонувшаго мальчика, растерзанный собаками ребенокъ, случайно убитый камнемъ челов?къ? все это нел?пыя, безсмысленныя, неоправданныя страданія. «Страданіе есть, виновныхъ н?тъ»? вотъ земная, челов?ческая, тяжелая правда; кто не можетъ, подобно Ивану Карамазову, согласиться жить по этой правд?, кто, сл?довательно, не принимаетъ міра, тому остается только истребить себя, какъ это и сд?лалъ безымянный самоубійца? а намъ остается только молча обнажить голову передъ этимъ фактомъ и признать свое безсиліе переуб?дить такихъ людей логическими доводами.
Но не въ логическихъ доводахъ тутъ д?ло, а въ непосредственномъ чувств?, которое сильн?е вс?хъ разсужденій и которое даже взбунтовавшихся заставляетъ фактически примириться съ міромъ. Отчего, д?йствительно, такъ р?дко истребляютъ себя люди на основаніи однихъ логическихъ доводовъ? Отчего не истребилъ себя Иванъ Карамазовъ, вполн? ясно понимая, что страданіе есть, а виновныхъ и возмездія н?тъ? Отчего? Оттого, что непосредственное чувство оказа-лось сильн?е его бунта, оттого, что онъ не принималъ міра умомъ, а не чувствомъ. И самъ онъ это сознавалъ.«…Не в?руй я въ жизнь,? говоритъ онъ Алеш?,? разув?рься… въ порядк? вещей, уб?дись даже, что все, напротивъ, безпорядочный, проклятый и, можетъ быть, б?совскій хаосъ, порази меня хоть вс? ужасы челов?ческаго разочарованія,? а я все-таки захочу жить и ужъ какъ припалъ къ этому кубку, то не оторвусь отъ него, пока его весь не осилю!..Центростреми-тельной силы еще страшно много на нашей планет?, Алеша. Жить хочется, и я живу, хотя бы и вопреки логик?. Пусть я не в?рю въ порядокъ вещей, но дороги мн? клейкіе, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо, дорогъ иной челов?къ, котораго иной разъ, пов?ришь ли, не знаешь за что и любишь, дорогъ иной подвигъ челов?ческій… Клейкіе весенніе листочки, голубое небо люблю я, вотъ что! Тутъ не умъ, не логика, тутъ нутромъ, тутъ чревомъ любишь»… И младенецъ Алеша соглашается съ Иваномъ, что «вс? должны прежде всего на св?т? жизнь полюбить».? «Жизнь полюбить больше, ч?мъ смыслъ ея?»? спрашиваетъ Иванъ.? «Непрем?нно такъ, полюбить прежде логики, какъ ты говоришь, непрем?нно, чтобы прежде логики, и тогда только я и смыслъ пойму»…
Вотъ путь принятія міра, путь оправданія міра. Объективнаго смысла жизни н?тъ, міровое зло не можетъ быть оправдано? и все-таки мы принимаемъ міръ силой непосредственнаго чувства; и опять-таки это непосредственное чувство? неопровержимый психологическій фактъ. Конечно, онъ не общеобязателенъ: у кого центроб?жная сила пересиливаетъ центростремительную, тотъ оторвется отъ земли, отъ жизни, отъ міра, тотъ истребитъ себя; для того одна неоправданная слеза отравитъ всю жизнь всего міра. Но? центростремительной силы еще страшно много на нашей планет?; и эта центростремительная сила? жажда той самой полноты бытія, которая является критеріемъ субъективной осмысленности жизни. Страданія есть, виновныхъ н?тъ? такъ всегда было, такъ всегда будетъ; и мы должны или умереть, или согласиться жить по этой тяжелой челов?ческой правд?. И разъ мы живемъ, то уже этимъ однимъ мы принимаемъ міръ, принимаемъ неоправданное міровое зло.
Третьяго выхода н?тъ. Есть, впрочемъ, одинъ самообманъ, еще одна попытка выхода: вспомните amor fati въ толкованіи Л. Шестова. Съ одной стороны онъ хочетъ не только принять міръ и міровое зло, но и любить ихъ, восхвалять и восп?вать вс? ужасы жизни, слагать гимны уродству, разрушенію, безумію, хаосу, тьм?; а съ другой стороны онъ ув?ряетъ, что такая любовь къ міровому ужасу? только маска, подъ которой живетъ и готовитъ страшную месть старая вражда («Апо?еозъ безпочвенности», стр. 158 и 72). Но и то и другое? въ своемъ м?ст? мы это отм?тили? только фразы, только слова безъ содержанія; изв?стно в?дь съ давнихъ поръ, что
…wo Begriffe fehlen,Da stellt ein Wort zur rechten Zeit sich ein…Какую «страшную месть» можемъ мы готовить міровому злу, неоправданнымъ страданіямъ, ужасамъ жизни, сл?пой природ?? Это съ одной стороны; а съ другой? какъ можемъ мы благословить жизнь за разрушеніе, за безуміе, хотя бы, наприм?ръ, за трупикъ утонувшаго ребенка, за куски т?ла разорваннаго собаками мальчика? И то и другое одинаково невозможно, и то и другое свыше нашихъ силъ, и то и другое только безсильный самообманъ подпольнаго челов?ка, который не можетъ примириться съ міромъ и въ то же время чувствуетъ, что жить бунтомъ нельзя.? между т?мъ треть-яго выхода н?тъ и это сознаетъ самъ подпольный челов?къ; но онъ не хочетъ твердо прійти ни къ одному изъ первыхъ двухъ выводовъ. «Съ совершившимся фактомъ мириться нельзя, не мириться тоже нельзя, а середины н?тъ»,? говоритъ онъ намъ устами чеховскаго стараго профессора, устами Л. Шестова («Начала и концы», стр. 14). Что же остается? Остается «колотиться, безъ конца колотиться головой? ст?ну» (ibid., стр. 67)? объ эту мертвую, молчащую, каменную необходимость, которую мы встр?чали такъ часто у Л. Андреева. Подпольный челов?къ хочетъ колотиться головой объ эту ст?ну, мечтая вид?ть въ этомъ своемъ проявленіи жгучаго отчаянія залогъ новаго, нечелов?ческаго творчества, творчества изъ ничего (ibid.). Ho и это только слова, слова, слова… И раньше или позже подпольный челов?къ все же вынужденъ избрать одну изъ двухъ дорогъ, указанныхъ выше: либо перестать колотиться головой? ст?ну? принять міръ; либо разбить себ? объ эту ст?ну голову, истребить себя, не принять міра. И мы вид?ли, что подпольный челов?къ въ конц? концовъ не только перестаетъ колотиться головой? ст?ну, но даже начинаетъ благословлять ее, слагать ей гимны, думая этимъ перехитрить міровую необходимость…
Мы принимаемъ «ст?ну», мы принимаемъ жизнь, мы принимаемъ міръ. И принимаемъ мы эту «ст?ну» не такъ, какъ т? «непосредственные люди», надъ которыми иронизировалъ Достоевскій (см. выше, стр. 57). Помните? «Передъ ст?ною непосредственные люди искренно пассуютъ. Для нихъ ст?на не отводъ, не предлогъ воротиться съ дороги. Н?тъ, они пассуютъ со всей искренностью. Ст?на им?етъ для нихъ что-то успокоительное, нравственно разр?шающее и окончательное, пожалуй, даже что-то мистическое»… Конечно, «ст?на» эта не им?етъ для насъ ничего мистическаго, ничего окончательнаго и нравственно разр?шающаго, ничего успокоительнаго; но, д?йствительно, мы «пассуемъ» передъ этой ст?ной. Въ поискахъ дороги мы подошли къ этой «ст?н?», къ этой міровой необходимости и прочли на ней слова тяжелой, мучительной челов?ческой правды: «страданія есть, виновныхъ н?тъ; міровое зло безсмысленно»… Если эта правда для насъ тяжел?е жизни, то намъ остается разбить голову? ст?ну; если же мы найдемъ въ себ? силы вынести эту правду, остаться жить, принять міръ, то мы вынуждены молча признать эту ст?ну, какъ фактъ. Мы не будемъ демонстративно колотиться, безъ конца колотиться головой? ст?ну? это ни къ чему не приведетъ; но для насъ эта ст?на и не отводъ, не предлогъ воротиться съ дороги. Ибо другой дороги н?тъ: куда бы мы ни пошли? «и тамъ есть ст?на… везд? ст?на» (вы помните эти слова одного изъ героевъ ?. Сологуба?). Да, везд? ст?на и нигд? н?тъ прохода, нигд? н?тъ воротъ съ надписью: «міровое зло осмыслено, челов?ческія страданія оправданы»… Правда, можно попытаться перелет?ть черезъ эту ст?ну на мыльномъ пузыр? трансцендентныхъ ут?шеній; такой полетъ и совершаютъ вс? сторонники мистической теоріи прогресса. Пусть себ? летаютъ и ут?шаютъ себя мыслью, что имъ удастся перелет?ть черезъ ст?ну, оправдать челов?ческія страданія, осмыслить міровое зло… Мы разъ навсегда отказались отъ всякихъ трансцендентныхъ иллюзій и стоимъ на имманентной почв?, не пугаясь никакой «свир?п?йшей имманенціи».
И стоя на этой почв?, я долженъ сказать себ? сл?дующее: зло имманентно челов?ческой жизни и не можетъ быть осмыслено; всегда были и всегда будутъ безсмысленныя, безвинныя челов?ческія страданія. Черезъ сотни, черезъ тысячи л?тъ? всегда, всегда будутъ въ мір? безсмысленныя случайности; трагедія и драма неуничтожимы въ челов?ческой жизни. Мы будемъ бороться за лучшее будущее челов?чества, мы поб?димъ раньше или позже все соціальное зло, мы уничтожимъ вс? бол?зни, мы сд?лаемъ вс?хъ людей долгол?тними и здоровыми, мы уничтожимъ все зависящее отъ насъ горе на земл?:? да будетъ! Но и тогда не одинъ разъ будетъ безумно рыдать мать надъ трупомъ утонувшаго ребенка, и тогда не одинъ разъ случайно упавшій камень разобьетъ жизнь молодого и полнаго силъ существа, и тогда не уничтожится безвинная челов?ческая мука. Безвинныя страданія всегда будутъ, міровое зло никогда не будетъ оправдано. Эту правду тяжело сознать, тяжело сказать, но все же ей надо смотр?ть прямо въ глаза. Если правда эта для меня тяжел?е жизни, то я не могу больше жить, не могу принять міра; если же я принимаю міръ, то я долженъ принять и эту тяжелую челов?ческую правду. Это тяжело, но это необходимо, если я хочу жить.
Остается посл?дній вопросъ: но им?ю ли я право жить, разъ рядомъ со мной остается въ мір? нав?ки неоправданное страданіе? Да, я им?ю это право, потому что и самъ я являюсь носителемъ этого безвиннаго челов?ческаго страданія; потому что и на мою голову падаютъ тяжелые удары случайности; потому что не изъ прекраснаго далека принимаю я неоправданное зло, услаждаясь своею «полнотой бытія»; потому что въ эту полноту бытія входятъ и тяжелыя переживанія безвинной челов?ческой муки, своей и чужой… Своей или чужой, это все равно!? повторимъ мы еще разъ знакомыя уже намъ слова. И если посл? этого я принимаю міръ, принимаю жизнь, то это значитъ, что я им?ю право ихъ принять; это значитъ, что хотя объективнаго оправданія міра н?тъ, но существуетъ объективное оправданіе жизни. Въ чемъ заключается это субъективное оправданіе? выяснить это должно было воззр?ніе имманент-наго субъективизма.
VIIIМы пришли къ концу нам?ченнаго пути. Это не значитъ, конечно, что мы считаемъ до конца р?шенными поставленные нами вопросы: окончательное, общеобязательное р?шеніе этихъ вопросовъ совершенно невозможно, не будетъ дано никогда и ник?мъ. Всегда будутъ люди в?рующіе и нев?рующіе, романтики и реалисты, мистики и позитивисты; различіе въ психологическихъ типахъ д?лаетъ разъ навсегда невозмож-нымъ общее р?шеніе вопроса? смысл? жизни. Мы нам?тили только одно изъ возможныхъ р?шеній этой проблемы, обязательное только для людей одинаковаго психологическаго типа? для т?хъ людей, которые не желаютъ обольщать себя никакими трансцендентными ут?шеніями, которые не в?рятъ во всемірную гармонію, въ конечную ц?ль историческаго и мірового процесса, которые вершиной міра признаютъ чувствующую и страдающую челов?ческую личность. Для этихъ людей воззр?ніе имманентнаго субъективизма являлось и является психологически необходимымъ, представляя собою въ то же время только одно изъ возможныхъ р?шеній, ни для кого не общеобязательное логически или этически; то же самое относится и къ другимъ р?шеніямъ поставленныхъ вопросовъ? къ позитивной или мистической теоріямъ прогресса.
Но мы не только не претендовали дать окончательное р?шеніе поставленной проблемы, но даже не считаемъ выраженнымъ до конца и воззр?ніе имманентнаго субъективизма. Читатель им?етъ передъ собой только вполн? опред?ленную точку зр?нія, но вовсе не р?шеніе безконечнаго ряда частныхъ вопросовъ. Къ развитію воззр?нія имманентнаго субъективизма по различнымъ частнымъ вопросамъ пишущій эти строки над?ется еще не разъ возвращаться при случа?; зд?сь же нам?чено только опред?ленное направленіе пути. Повторимъ еще разъ свое сравненіе: н?тъ никакой твердыни имманентнаго субъективизма, въ которую бы мы вводили читателя, провозглашая? «вотъ истина!» Мы нам?чаемъ только направленіе пути, который мы вс? должны прокладывать сквозь чащи и дебри; «мы вс?»? т.-е. люди одного психологическаго типа. Разв?твленія пути могутъ быть различны, но направленіе ихъ будетъ одно, и это единство направленія придаетъ ц?льность и опред?ленность всему міровоззр?нію.
Итакъ, «аще что недописахъ, ли переписахъ»? не въ этомъ д?ло, а въ томъ, чтобы ясна была общая концепція, чтобы вполн? опред?ленно указывалось общее направленіе. Это, думается намъ, въ достаточной степени достигнуто вс?мъ изложен-нымъ выше, для того чтобы мы могли считать р?шенной поставленную проблему.
Въ заключеніе? н?сколько словъ къ нашимъ возможнымъ противникамъ. Эти возможные противники? не сторонники мистической или позитивной теоріи прогресса, съ которыми мы расходимся не только въ возможности, но и въ д?йствительности; н?тъ я говорю теперь не? нихъ, а? т?хъ, которые еще не пришли ни къ какой догм?, которые еще ищутъ отв?товъ на карамазовскіе вопросы и которые хотятъ во что бы то ни стало найти на эти вопросы общеобязательный отв?тъ, а значитъ, найти и объективный смыслъ жизни. Вс?мъ имъ мн? хот?лось бы сказать сл?дующее:
Ваши поиски тщетны? поймите это разъ навсегда: васъ обманываетъ миражъ, иллюзія. Вы умираете отъ жажды смысла жизни въ пустын? мірового бытія, и вашему напряженному взору представляются обманчивые миражи? оазисы въ пустын?, зелен?ющія деревья, озера и р?ки живой воды. Все это иллюзіи в?ры? и если вы пов?рите въ эти кажушіяся отраженія, то в?чно будете стремиться утолить свою жажду въ недосягаемыхъ, ибо несуществующихъ, источникахъ. Поймите это разъ навсегда? и вы увидите, какъ иллюзіи и миражи разс?ются и растаютъ подобно утреннимъ туманамъ.
Вы боитесь этого, боитесь, что безъ этихъ миражей вы останетесь въ палящей безводной пустын?, вамъ страшно стать лицомъ къ лицу съ д?йствительностью, вы пугаетесь «свир?п?йшей имманенціи»… Если вы настолько слабы духомъ, что самообманъ вамъ дороже правды, то продолжайте ут?шать себя иллюзіями; если же вы хотите правды, а не душевнаго спокойствія, то прежде всего перестаньте пугаться «свир?п?йшей имманенціи», перестаньте искать источниковъ воды за пред?лами челов?ческаго горизонта. Оглянитесь? и вы увидите, что вы ловили собственную т?нь; вы увидите, что тутъ же около васъ бьетъ ключъ живой воды, мимо котораго вы проходили съ пренебреженіемъ. Вы увидите тогда вокругъ себя не палящую безводную пустыню, а цв?тущую, зелен?ющую, кипящую ключемъ жизнь; вы поймете тогда, что и сама эта пустыня мірового бытія? только миражъ, только иллюзія вашего раздраженнаго зр?нія.
И тогда васъ уже не испугаетъ «свир?п?йшая имманенція» того взгляда, который отрицаетъ объективную осмысленность жизни; вы не будете тогда в?чно б?жать за будущимъ, ц?пляясь за фалды Божества или Челов?чества. Не на будущее, а на настоящее вы тогда обратите свое вниманіе; вы поймете, что единственный смыслъ нашей жизни? въ полнот? ея переживаній, въ широт?, глубин? и интенсивности бытія. И понявъ это, вы откроете свою душу всему челов?ческому. Вы будете жадно впивать въ себя красоту челов?ческаго творчества и будете творить, если не поэмы, то самую жизнь, будете, по слову Эпикура,???????????????? ??к????????? не писать поэмы, а переживать ихъ. Вы будете ц?нить завоеванія челов?ческой мысли, безконечно углубляющія жизнь челов?чества и ведущія къ несомн?нной поб?д? челов?ка надъ міромъ, надъ лишеніями, бол?знями, надъ соціальнымъ зломъ; вы почувствуете себя т?сно связанными своими непосредственными переживаніями со вс?ми людьми и будете вм?ст? съ ними бороться за свои субъективные ц?ли и идеалы, за воплощеніе въ мір? правды-справедливости, правды-истины, правды-красоты. И эта полнота бытія будетъ единственнымъ смысломъ вашей жизни, другого не ищите; ч?мъ полн?е, ярче, шире будетъ ваша жизнь, т?мъ она будетъ осмысленн?е.
И тогда, умирая, вы не потребуете еще новыхъ заоблачныхъ переживаній для осмысливанія своей минувшей земной жизни: ваша земная жизнь должна была сама оправдать себя. «Мы страдали, мы хот?ли, мы любили. Мы свершили весь нашъ путь. Не ждемъ ни радости, ни печали»… И если, умирая, мы услышимъ злорадный и насм?шливый шопотъ Старухъ, напоминающихъ намъ объ объективной безсмысленности всей нашей минувшей жизни, то каждый изъ насъ скажетъ себ?: «моя жизнь им?ла ясный субъективный смыслъ. Я жилъ широкой, я жилъ полной жизнью. Я любилъ и ненавид?лъ, я хот?лъ, я страдалъ, я боролся, поб?ждалъ и погибалъ; въ полнот? этихъ переживаній? весь смыслъ челов?ческой жизни. Другого смысла мн? не надо, если бы даже онъ и былъ. И если жизнь моя д?йствительно была широкой, яркой и полной, то пусть моя могила служитъ символомъ оправданія челов?ческой жизни»…
Только жизнью можетъ быть оправдана смерть. Пусть жизнь каждаго изъ насъ будетъ такимъ оправданіемъ, пусть будетъ наша жизнь яркой, красочной, широкой? и тогда вопросъ? смысл? жизни будетъ р?шенъ нами въ самой жизни, въ в?чно-текучей д?йствительности. Для этого надо каждую минуту, каждый мигъ отв?чать на призывъ жизни, на тотъ ея призывъ, который еще Герценъ выразилъ словами: vivere memento!
1910
Примечания
1Позволю себ? зам?тить, что до выхода этого романа отд?льнымъ изданіемъ, пишущимъ эти строки было отм?чено еще въ 1906 г. (см. «Ист. русск. обществ. мысли», т. II, гл. IX), что въ роман? этомъ мы им?емъ типично чеховскій взглядъ на міръ и на жизнъ, какъ на сплошное м?щанство; эта же точка зр?нія на творчество ?. Сологуба развивается и въ настоящей работ?.
(обратно)
2Въ предисловіи ко 2-му изд. «Мелкаго Б?са» ?. Сологубъ протестуеть противъ такого утвержденія критики: «н?тъ, мои милые современники, это о васъ написанъ „Мелкій Б?съ“, — говоритъ онъ. Да, конечно — это „о насъ“; но в?дь Гоголь тоже писалъ „о насъ“ своего Чичикова и Хлестакова, и въ то же время писалъ ихъ съ себя… Одно другому не м?шаетъ; даже бол?е того — одно обусловливается другимъ.
(обратно)
3За посл?днее время въ творчеств? ?. Сологуба стали усиливаться и «уранисто-садистическія» черты (если. воспользоваться выраженіемъ г-жи 3. Гиппіусъ, см. «В?сы» 1908 г., н. 2, стр. 73); возможно поэтому, что въ дальн?йшемъ его творчеств? эпизодъ Саши съ Людмилой будетъ развитъ имъ съ точки зр?нія, не им?ющей ничего общаго съ «осіянной чистымъ св?томъ наготой»… Этимъ ?. Сологубъ покажетъ намъ, какъ ему трудно убить въ себ? Передонова…
(обратно)
4См. на эту же тему статью ?. Сологуба «Театръ единой воли».
(обратно)
5Этотъ же циклъ идей мы находимъ въ любопытномъ предисловіи ?. Сологуба къ его переводамъ изъ П. Верлена, въ его стать? «Мечта Донъ-Кихота» («Золотое Руно», 1908 г., н. 1) и др.
(обратно)
6Достаточно указать на сл?дующія несообразности.«…На порог? стоялъ братъ, бл?дный, совс?мъ б?лый, съ трясущейся челюстью и визгливо кричалъ: „я тутъ съ вами съ ума сойду! съ ума сойду!“ (II, 265). Это совершенно противор?читъ другому м?сту (II, 274), изъ котораго выясняется, что все это писалъ тотъ же самый „братъ“. Зат?мъ, совершенно непонятно, кто же писалъ посл?днія страницы разсказа, и т. п.
(обратно)
7См. на эту тему статейку проф. Александра Введенскаго: «Условіе позволительности в?ры въ смыслъ жизни» (въ его книг?: «Философскіе очерки», Спб. 1901 г.).
(обратно)
8Л. Андреевъ, в?роятно, и не подозр?ваетъ, насколько близко онъ подошелъ въ разсказ? «Тьма» (а отчасти и въ «Цар? Голод?») къ взглядамъ такъ называемой «махаевщины», требующей во имя равенства низведенія всего и вс?хъ до одного общаго уровня.
(обратно)
9Она печаталась въ 1902 г. въ журнал? «Міръ Искусства», подъ заглавіемъ «Философія трагедіи».
(обратно)
10Посл? выхода въ св?тъ перваго изданія настоящей книги, въ 1908–1909 г. появился, наконецъ, ц?лый рядъ журнальныхъ и газетныхъ статей о Л. Шестов? — гг. Мережковскаго, Философова, Франка и многихъ другихъ.
(обратно)
11Не пом?щены въ нихъ только первые фельетоны Л. Шестова, a также и посл?дній его фельетонъ, появившійся въ одномъ изъ ноябрьскихъ номеровъ «Нашей Жизни» за 1905 г. подъ заглавіемъ «Литературный сецессіонъ» (о журнал? «Вопросы Жизни»); кром? того въ 1909 году появились сл?дующія новыя статьи Л. Шестова «Разрушающій и созидающій міры» («Русская Мысль», № 1); «Великіе Кануны» (ibid., № 4); «Поэзія и проза ?. Сологуба» («Р?чь», № 139).
(обратно)
12Въ виду того, что все написанное Л. Шестовымъ до 1908 г. собрано въ указанныхъ выше пяти книгахъ, то мы для краткости будемъ обозначать ихъ цифрами: I — «Шекспиръ и его критикъ Брандесъ»; II — «Добро въ ученіи гр. Толстого и Ф. Нитше» (по изд. 1900 г.; впосл?дствіи, въ 1907 г., вышло второе изданіе этой книги), III — «Достоевскій и Нитше»; IV — «Апо?еозъ безпочвенности» и V — «Начала и Концы».
(обратно)
13Въ виду того, что все написанное Л. Шестовымъ до 1908 г. собрано въ указанныхъ выше пяти книгахъ, то мы для краткости будемъ обозначать ихъ цифрами: I — «Шекспиръ и его критикъ Брандесъ»; II — «Добро въ ученіи гр. Толстого и Ф. Нитше» (по изд. 1900 г.; впосл?дствіи, въ 1907 г., вышло второе изданіе этой книги), III — «Достоевскій и Нитше»; IV — «Апо?еозъ безпочвенности» и V — «Начала и Концы».
(обратно)
14Это сближаетъ Л. Шестова съ неизв?стнымъ ему (да и вообще малоизв?стнымъ) н?мецкимъ мыслителемъ Банзеномъ (I. Bahnsen), который исходилъ изъ утвержденія анти-логичности сущаго. Его главныя произведенія «Der Widerspruch im Wissen und Wesen der Welt» (1882 г.), «Mosaiken und Silhouetten» и др. д?лаютъ изъ него
зам?чательнаго предшественника Л. Шестова.
(обратно)
15Обращаемъ, кстати, вниманіе читателей на этотъ романъ, оставшійся, кажется, совершенно незам?ченнымъ. Если г. Н. Лопатинъ начинающій авторъ — какъ можно заключить изъ чисто вн?шней неопытности его пріемовъ, — то нельзя не удивляться сжатости мысли и сил? чувства, съ какими написанъ этотъ его романъ.
(обратно)
16Для того, кто знакомъ съ нашей «Исторіей русской общественной мысли», должно быть ясно, что въ ней исторія русской литературы разсматривается съ точки зр?нія, родственной изложенному выше. Тамъ аріадниной нитью служитъ индивидуализмъ, въ смысл? примата личности; это одна изъ модификацiй имманентнаго субъективизма. Вопросу о ц?ли въ настоящемъ, о субъективизм?, о телеологизм?, объ объективной и субъективной ц?лесообразности, о теоріяхъ прогресса — тамъ посвящено много страницъ, вопросъ о смысл? жизни заполняетъ тамъ почти ц?ликомъ главы о Герцен?, о Чехов? и другія. Все это объясняетъ наши нижесл?дующія частыя ссылки на «Ист. русск. общ. мысли», ибо т?сная идейная связь этой «Исторіи» и настоящей книги есть фактъ, который намъ хот?лось бы особенно подчеркнуть.
(обратно)
17«Исторія русской общественной мысли», т. I, гл. VII–VIII, особенно страницы 360–365 (по 2-му изд.). То, что мы называли тамъ «философско-историческимъ индивидуализмомъ», есть именно то самое, что теперь обозначено нами какъ имманентный субъективизмъ.
(обратно)
18«Ист. русск. общ. мысли», т. I, гл. VI, особенно стр. 268–273.
(обратно)
19В цитате исправлены мелкие недочеты по изданию Гёте. — Прим. ImWerden.
(обратно)
20Въ «Дневник?» отъ 21-го декабря 1842 г. этотъ споръ изложенъ подробн?е и съ несколько иными отт?нками, показывающими, что Герценъ въ то время далеко еще не стоялъ на своей поздн?йшей точк? зр?нія «свир?п?йшей имманенцiи». — Все предыдущее ср. съ «Ист. русск. общ. мысли», т. I, стр. 359–365.
(обратно)
21«Ист. русск. общ. мысли», т. II, стр. 128–133.
(обратно)
22См. на эту тему статью автора: «Евгеній Он?гинъ», въ изд. «Пушкинъ» Брокгаузъ-Ефрона, т. III, стр. 205–234.
(обратно)
23См. «Ист. русск. общ. мысли», т. I, стр. 360–365 и т. II, стр. 129–131.
(обратно)
24См. «Ист. русск. общ. мысли», т. II, стр. 198.
(обратно)Оглавление
Предисловіе ко 2-му изданію Вопросъ? смысл? жизни и р?шенія его (Вм?сто введенія) I II III IV V ?едоръ Сологубъ І II III IV V VI VII VIII IX X Леонидъ Андреевъ І II III IV V VI VII VIII IX X XI XII Левъ Шестовъ І II III IV V VI VII VIII IX X XI XII XIII XIV XV Имманентный субьективизмъ (Вм?сто заключенія) I II III IV V VI VII VIII
