Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Разговоры на общие темы, Вопросы по библиотеке, Обсуждение прочитанных книг и статей,
Консультации специалистов:
Рэйки; Космоэнергетика; Учение доктора Залманова; Йога; Практическая Философия и Психология; Развитие Личности; В гостях у астролога; Осознанное существование; Фэн-Шуй, Обмен опытом Эзотерика


Александр Александрович Богданов
Культурные задачи нашего времени


Культурные задачи нашего времени

В своем точном и полном значении слово «культура» охватывает всю сумму приобретений, материальных и нематериальных, которые сделаны человечеством в процессе труда, и которые возвышают, облагораживают его жизнь, давая ему власть над стихийной природой и над самим собою. Сюда входит и развитие орудий, применяемых людьми в их совместной борьбе за существование, и способы их сотрудничества — сочетания их усилий в этой борьбе; и физическое совершенство тела — его сила, ловкость, красота, — достигнутое сознательным его упражнением; и язык людей, объединяющий их деятельность путем взаимного понимания; и все познание, воплощающее накопленный опыт их прошлого; и искусство, связывающее многообразные переживания людей единством настроения; и обычаи, нравственность, правовые, политические учреждения, отливающие жизненное общение людей в определенные, строго выработанные формы. Все это законно и правильно рассматривается, как элементы человеческой культуры.

Но когда говорят о «культурных задачах», то, обыкновенно, понятие суживается, и в нем подразумевают только одну сторону целого, одну часть его элементов, именно так называемую «духовную культуру»: мировоззрение, художественное творчество, этические, политические отношения и т. п., — то, что всего точнее обозначается как «идеология», общественное сознание людей. В этом, наиболее общепринятом смысле, буду и я касаться вопроса о культурных задачах нашей эпохи. Дело в том, что понятие культуры суживается здесь не случайно, и не случайно, когда дело идет об ее задачах, идеология выступает на первый план, как бы заслоняя «материальную» сторону жизни. Задачи материальной культуры сводятся всегда к одному — к развитию производительных сил общества, его власти над внешней природой; они и ставятся, и разрешаются практически, конкретно, на поле непосредственной трудовой деятельности людей, в сфере производства. Как усовершенствовать то или иное орудие, как использовать ту или иную стихийную силу, как найти новые источники энергии для планомерной эксплуатации, каким способом распределить и сгруппировать рабочие силы для наилучшего достижения данной технической цели, — вот вопросы материальной культуры: их не приходится наследовать в общей форме, как социально-культурные задачи.

Иное дело вопросы идеологии. Они всегда тяготеют к системе, к единству; их частные решения неизбежно подчиняются общим тенденциям, или «принципам». Принципы мировоззрения, мирочувствования, социального поведения концентрируют в себе сущность целых обширных формаций духовной культуры, выражают собою целые линии социально-идеологического развития, потому, если дело идет о смене таких принципов, т. е. о перестройке систем социальной идеологии, то перед нами выступают «культурные задачи» эпохи в самом широком их значении, в общечеловеческом их масштабе.

И все-таки нет двух отдельных культур, материальной и духовной. Как только мы захотим понять жизненный смысл и происхождение объединяющих идеологических принципов, исследование приведет нас к «материальным» условиям, т. е. техническим и экономическим. Технический уровень общества, его экономическое строение — вот чем определяются его культурные задачи, вот откуда они исходят.

Но рассмотрим эту связь более конкретно, чтобы, опираясь на нее, выяснить в существенных чертах культурные задачи нашего времени.

I

В те времена, когда общество не распадалось на борющиеся классы, а было едино в своей организации, — единой была и его культура.

Среди родовой общины господствует одинаковое мировоззрение, одинаковое мирочувствование, одни и те же нравственные понятия у всех ее членов, от ее руководителя-патриарха до усыновленных ею пленников-«рабов».

Феодальная система, в ее чистом виде, заключала в себе разделение людей на сословия — властвующих и подвластных, но еще не знала борьбы между ними. И здесь культура остается едина, но в ней намечается внутренняя двойственность. Религия одна и та же, но некоторые части ее учения составляют «тайну» духовного сословия, и недоступны остальным членам общества, которым, однако, и в голову не приходит сомневаться в истине и глубоком значении этой «тайны». Обычаи, нравственные понятия тоже в равной мере признаются всеми без различия сословий, — но сами делают различия между ними. То, что допустимо и нравственно для феодала, недопустимо и безнравственно для вассала-крестьянина, а также и наоборот. Для одного добродетелью является гордость, а для другого — смирение; первый имеет право быть распущенным, но был бы навеки опозорен малейшим проявлением трусости; второй не обязан быть бесстрашным, но не должен уклоняться на стезю разврата, и т. д. Тут вовсе нет двух моралей, господской и рабьей, а есть одна, господско-рабская мораль, в силу которой подчиненный в своем властителе уважает то, что счел бы для себя гнусным, а властитель признает нормальным для своего подчиненного то, чего никогда не подумал бы дозволить себе самому.

В обществе новейшем, классовом, царствует уже не простое разделение, а борьба; единства культуры нет, и быть не может. Каждому классу свойственно иное миропонимание, чем другим классам, иная оценка и нормы человеческого поведения, Те самые религиозные верования, которые для захолустного крестьянина представляют незыблемую и священную истину, для просвещенно-либерального буржуа представляют не более как жалкий предрассудок; те нравственные понятия, на которых основывает свое социальное поведение крепостник-помещик, — вреднейший пережиток прошлого с точки зрения сознательного рабочего. Даже единство национального языка, внешним образом связывающее различные классы, в значительной мере является иллюзией: не говоря уже о том, что самый лексикон различных слоев общества далеко не вполне совпадает, одни и те же слова для людей разных классов выражают различное содержание, потому что различен их опыт и жизненные тенденции, с которыми они к нему подходят. Что может быть поучительнее в этом отношении, чем тот смысл, который вкладывают в слова «свобода» и «порядок» с одной стороны капиталист, считающий стачку грубым нарушением обоих этих принципов, с другой стороны — его рабочий, устраивающий стачку как раз для того, чтобы получить больше свободы и внести в жизнь больше порядка?

И при этом различные культуры не просто существуют рядом, каждая в своей сфере, среди своего класса; нет, они противостоят друг другу, как непримиримо-враждебные силы, каждая стремится вытеснить остальные, признавая только себя истиной, а прочие — ложью. Круг влияния каждой из них меньше и больше того класса, который ее создает; господство и упадок этого класса отражаются в господстве и упадке его культурного влияния на все общество. Так, в эпоху подъема буржуазии, тот строй мысли и чувства, который в ней развивался, подчинил себе значительную часть прежней феодальной аристократии; а затем рабочий класс долгое время воспитывался в нем, и теперь не без труда стряхивает последние его остатки. Культурно-классовая борьба ведется не только между различными классами, но и внутри их.

Очевидно, что для нашего, капиталистического общества вопрос о культурных задачах времени не может быть поставлен иначе, как по отношению к определенному классу или классам. Всякая попытка исследовать его на иных основах была бы неизбежно бесплодной.

II

Когда говорят о культурных задачах, то несомненно, подразумевают некоторую жизненную целесообразность: культура зачем-то необходима, и притом не безразлично какая, а именно определенная, по своим формам и по своему содержанию. Значит, прежде всего надо ясно понять эту целесообразность или, другими словами, точно установить, для чего служит культура, какова ее реальная, практическая роль в общественной жизни людей.

Всего легче мы можем это сделать, если мысленно вернемся к самому началу всякой культуры вообще, — к ее первичному зарождению среди человечества. Как ни мало мы знаем о тех доисторических временах, но имеются научные данные и выводы, вполне достоверные, и вместе с тем вполне достаточные для нашей цели. Так, вне всякого спора находится тот факт, что древнейшим и первоначальным элементом культуры — дело идет у нас, конечно, о «духовной» культуре, была речь.

Слово было той основной ячейкой, из каких затем строился мало-помалу весь идеологический мир. Разумеется, слово, взятое в его живой конкретности, вместе с его значением: голое сочетание членораздельных звуков еще вовсе не было бы словом. Я не стану говорить здесь о том, каким образом само слово произошло из коллективно-трудового акта: это предмет сам по себе очень интересный, и относительно него существует вполне надежная научная теория, — но он отвлек бы нас от нашей темы[1]. Для нас важнее то, что слово — орудие общения людей — было родоначальником познания, т. е. коллективного собирания и обработки человеческого опыта в понятиях, а затем из слов и понятий строились все более важные культурные образования — нормы, доктрины и т. д.

Происхождение понятия из слова, «мышления» из речи мы берем здесь прямо, как принятое научное воззрение. Понятие это и есть слово, только в ослабленном, неполном виде, лишенное своей оболочки звука; мышление — внутренняя речь. Тожество речи и мышления обнаруживает всецело социальный характер духовной культуры, которая не может существовать без ее внешнего выражения в человеческом коллективе, и которая поэтому справедливо называется общественным сознанием людей.[2]

Итак, что включали в себя, что выражали те слова-понятия, которые впервые образовались в незапамятные эпохи и послужили зародышем идеологического мира? Они были обозначением коллективно-трудовых действий.

Это были простые, устойчивые сочетания звуков («слова-корни»), которыми привычно сопровождались разные акты совместной работы людей, — трудовые крики, нечто вроде трудовых песен позднейшего времени. Каждый такой крик являлся естественным и для всех членов первобытного коллектива понятным символом того действия, с которым был связан. Он служил работникам прежде всего для того, чтобы ободрять друг друга в процессе труда (как, положим, «Дубинушка» наших приволжских крестьян), затем — чтобы поддерживать ритмическое соответствие индивидуальных действий (подобно тому, как звук «у-ух» в «Дубинушке» представляет сигнал для мгновенного объединения усилий); в дальнейшем те же звуки стали употребляться и в качестве призыва к работам, в роде повелительного наклонения наших глаголов. Все эти основные функции, как видим, сводятся к одному: первобытная речь служит способом организовать совместный труд членов первобытного коллектива, идеология в своем зарождении выступает как организующая форма социально-трудовой жизни.

Сохраняется или изменяется это практическое значение идеологии, этот ее жизненный смысл, в ее дальнейшем развитии?

III

От языка доисторических дикарей с несколькими десятками слов-корней, трудовых сигналов, достаточных для их несложной борьбы за существование, до языка нынешних культурных наций, заключающего сотни тысяч отдельных обозначений и почти бесконечную возможность их варьировать и усложнять — расстояние, бесспорно, громадное. Но присмотритесь внимательно, какую объективную роль играет все это колоссальное богатство форм современной речи, и вы всюду найдете в основе ту же функцию — организовать социальное бытие людей.

В самом деле, нет никакой надобности доказывать, как вещь очевидную для всякого, — что вся гигантская система современная сотрудничества, распределения, присвоения, эта система, охватывающая десятки и сотни миллионов человеческих единиц, организуется при помощи словесных символов. Путем словесного общения, напр., «договора» работника с капиталистом устанавливается место человека в сфере производства, словесными указаниями определяются размеры, характер, условия его труда, отношения его к другим работникам и т. д.

Посредством «переговоров» совершается каждый акт менового процесса, составляющего душу современной экономической организации; всюду, где устанавливается какое-либо взаимоотношение собственности, социальной силы, права и т. д., оно необходимо оформливается, определяется, закрепляется, т, е. социально организуется путем его словесного выражения, в точных схемах гибкой, развитой человеческой речи.

Конечно, идеологическая область языка шире непосредственно трудового процесса и возникающих из него экономических отношений. Но возьмем явление в самом общем его виде: один человек, посредством слов или мимики или письма или каких угодно знаков сообщает нечто другому человеку. Спрашивается, что объективно при этом происходит, какое реальное жизненное изменение? Очевидно, такое, что между этими двумя лицами создается нечто общее; это нечто, входившее до взятого нами момента в опыт первого, входит теперь также в опыт второго и, прямо или косвенно, влияет отныне на его действия. Следовательно, при помощи этого акта первый приспособляет к себе второго, вместе с его действиями. Но в этом и состоит процесс организации — в приспособлении одних жизненных процессов к другим. И если социальная жизнь бесконечно усложнилась, элементарные трудовые действия в борьбе людей за существование сменились многообразно расчлененной системой труда, с ее бесчисленными экономическими соотношениями, с бесчисленными идеологическими выражениями и отражениями, — то человеческая речь продолжает и здесь выполнять прежнюю «культурную задачу», только в соответственно усложненном виде: задачу организации.[3]

Иначе ли обстоит дело с другими, производными идеологическими формами — познанием, искусством, моралью и т. п.?

IV

Познание заключается в объединении, в систематизации опыта посредством понятий, т. е., в сущности, посредством слов. На своих первых стадиях оно сводилось к ничтожному числу простых технических правил, сохранявшихся среди родовой общины и выразивших обычные методы ее труда. В этой фазе его жизненная роль ясна до очевидности: оно организует трудовую деятельность общины. Но современное познание в миллионы раз превосходит своей сложностью, богатством содержания, свою зародышевую форму. Оно охватывает самые различные области, и казалось бы, что, напр., абстрактно-научные теории, или философские идеи, нельзя даже сравнивать по их жизненной функции с какими-нибудь социально-практическими правилами; казалось бы, что теперь существует самодовлеющее, «чистое» познание, которое вовсе не имеет отношения к организации общественной жизни и деятельности. Рассмотрим, однако, ближе связь познания и жизни.

Современную технику крупно-капиталистического производства, машинную технику с полным основанием называют научной. Это значит, что в ней человеческий труд в своем применении к силам и вещам внешней природы направляется и регулируется научными данными и выводами, т. е. организуется наукой. Таким образом в этой сфере познание, как видим, сохранило свою прежнюю роль; и притом не только низшие, частные понятия, но и самые отвлеченные, самые общие, самые далекие от конкретности явлений. Напр., какие идеи могут быть абстрактнее, «чище», дальше от жизни, чем концепции аналитической геометрии, интегрального счисления, теория рядов и т. п.? И тем не менее они руководят техникой в организации огромной массы механических и инженерных работ. Нельзя построить мост, большое здание, сколько-нибудь сложную машину, не выполнивши предварительно массу вычислении при помощи этой, так называемой, высшей математики; иначе получится либо бесплодная растрата материалов, либо — еще хуже, будет построено нечто негодное и опасное для людей. Какая наука может казаться более самодовлеющей и бескорыстной, чем астрономия? а она, как авторитетный организатор, управляет мореплаванием, географическими и топографическими работами, ее указания часто необходимы и в деле проведения дорог, и в военном деле, и в земледелии, а до известной степени и во всяком практическом деле, потому что на ней основано измерение времени — основа распределения всякого человеческого труда. Теория света представляется чистейшим удовлетворением человеческой любознательности; между тем она находит широкое руководящее применение и в сахарном, и во многих химических производствах, и в фотографическом деле, и т. д. Примеры можно приводить без конца, и все они показывают одно: в технической области познание всецело сохраняет свою первоначальную функцию, состоящую в том, чтобы планомерно организовать общественно-трудовой процесс.

При этом, так как само познание организовано и постоянно вновь организуется в систему, то было бы неправильно вырывать из него тот или иной клочок, и отдельно спрашивать; а каким способом организует социальную деятельность людей, положим, такая-то теорема дифференциального счисления, или такой-то вывод теории электричества? В жизненной системе каждая часть служит для целого, и через него, следовательно, для той функции, которую оно выполняет.

Это позволяет нам понять объективную роль тех философских, метафизических, религиозных концепций, отношение которых к непосредственно-трудовой сфере жизни установить особенно трудно: какая-нибудь идея «субстанции», «чистого бытия», «верховного абсолюта» и т. п. Их назначение объективно состоит, или состояло в том, чтобы стройно объединять, целостно систематизировать, словом — организовать то или иное мировоззрение, которое в себе суммирует обыденное и научное познание данной эпохи, данного класса, — познание, вместе с его практической ролью.

Если же от технически-трудового процесса мы обратимся к другим областям социальной жизни и борьбы, то организующее значение познавательных систем вообще, и религиозных, метафизических, философских понятий в особенности обнаружится для нас еще очевиднее. В древние времена религия была той связью, которая сплачивала, неразрывно объединяла общество в его отдельности, в его борьбе с другими современными ему обществами, религиозное сознание было для племени, а затем для общества, и еще позже — для нарождавшихся классов, той всеобъемлющей организующей формой, которой определялись рамки совместного действия, взаимной поддержки людей.[4] Религия была постоянным знаменем общественных групп в их антагонизмах и конфликтах; а знамя, само по себе, не оружие и не цель борьбы, это — организующий символ для армии. С такой точки зрения для нас будет вполне понятно и естественно, что люди объединялись и жертвовали жизнью из-за вопроса ????????? или ?????????? («единосущный» или «подобосущный»), о написании Iсус или Iисус и т. п.; религиозная схема, иногда сравнительно даже случайная, организовала людей для защиты их живых интересов, и эта, впоследствии отброшенная развитием форма познания, была им нужна, чтобы координировать их действия, собирать и концентрировать их силы, как делает в других случаях повелительный голос вождя-организатора.

В дальнейшем такую же роль стали выполнять философские и научные теории. Освободительно-индивидуалистическая философия, в разных ее видах, была жизненной руководительницей и знаменем прогрессивных общественных слоев от эпохи возрождения до революций XIX века. Теория Коперника не только обобщала астрономический опыт веков, но и группировала вокруг себя людей, интересы которых не мирились с традиционным мировоззрением той эпохи и с интересами его носителей, господствовавших тогда классово. А в наше время понятие «научного социализма», соединяющее идею научного познания с лозунгом классовой организации, прекрасно раскрывает организующую функцию научной мысли.

Поставим вопрос о реальном, объективном смысле познания в самой общей его форме: что в действительности происходит, когда нечто познано? К накопленной людьми сумме опыта прибавляется некоторый новый опыт, имеющий значение не для одного какого-нибудь человека, но для всякого, кому он будет «сообщен». Значит, отныне этот новый опыт, во-первых, передаваясь от одного члена коллектива к другому, увеличивает собою то общее жизненное содержание, которое их сближает, которое дает им общую опору в жизни, увеличивает их взаимное понимание, а тем самым упрочивает и облегчает единство их практического действия. Во-вторых, этот новый опыт должен приниматься во внимание в последующей деятельности членов коллектива, трудовой, познавательной и всякой иной, с которой он может прийти в соприкосновение; т. е, последующая деятельность, производственная и культурная, в той или иной мере уже будет им направляться, регулироваться, контролироваться. Но все это вместе — объединение деятельности людей, ее регулирование, контроль и т. под., — все это и составляет процесс ее организации.

Итак, усложнившись с развитием социального бытия людей, роль в нем познания по существу не изменилась, и осталась организующей, какой она была с самого доисторического ее начала.

V

Что касается искусства, то место, занимаемое им в жизни людей, аналогично тому, какое занимают в ней речь и познание, вместе взятые. Искусство является и орудием общения людей, и средством собирания, систематизации их опыта. Его происхождение теряется так же глубоко в прошлом человечества, и там сливается с происхождением остальной идеологии, всего же теснее связано с первобытным языком и мимикой.

Поэзия еще на пороге исторических времен не обособилась от познания; религиозный миф и эпос представляли главную его форму; в деле воспитания людей они были тем самым, чем является в наше время наука и философия. Магабгарата у индусов, поэмы Гомера у греков, библия у евреев были энциклопедиями жизни; они знакомили человека с его народом, как бы вводили его в жизнь родного коллектива, рисуя ему и человеческие отношения, и явления природы так, как их переживало и понимало его общество. Кода Гезиод писал свои поэмы, из которых одну — «Теогонию» — мы назвали бы учебником мифологии, а другую — «Труды и дни», — учебником сельскохозяйственной техники, то он и здесь, и там в одинаковой мере оставался верен задаче поэта, как она представлялась людям еще в его эпоху.

Впоследствии поэзия принуждена была большую часть своего познавательного значения уступить науке и философии. Но все же она в значительной мере продолжает быть учительницей жизни, а особенно — воспитательницей чувства людей. Внося в души различных людей общность восприятия жизни и общность настроения в самом широком смысле слова, она неизменно выполняет свою организующую роль в социальной системе.

Танцы и музыка с самого начала были специально выражением чувства и настроения, своеобразным «языком эмоций». В жизни сохранившихся до нашего времени племен родового и раннего феодального быта они играют еще очень значительную и вполне определенную практическую роль. Перед выступлением на войну, на большую охоту, перед племенным собранием для обсуждения важных дел, перед всяким крупным общественным предприятием они постоянно выступают на сцену, причем выполняются в традиционных, веками сложившихся формах, как необходимые священнодействия.

Характер их, для каждого рода случая особый, таков, что они должны создавать в участниках единое, общее настроение, наиболее подходящее к целесообразному, дружному выполнению предпринимаемого дела: военные танцы подражают разным перипетиям войны, воспроизводя их в идеализированном виде, а сопровождающая их музыка бурная, боевая; «танцы совета» и соответственная им музыка обыкновенно серьезные, плавные, важные, и т. д. Это — предварительная организация действующих сил коллектива для намеченной им работы.

В дальнейшем развитии танцы утрачивают эту прозрачную определенность их функции, как и большую долю своего идеологического значения. Мы их знаем почти уже исключительно как «средства развлечения». Они, однако, вполне сохранили свой открыто-социальный характер. Создавая единство настроения, они способствуют психическому сближению людей, и это их свойство, сознательно или бессознательно, продолжает эксплуатироваться, в особенности для подготовки семейной связи между молодыми людьми брачного возраста. Даже в приятном возбуждении, вызываемом танцами, существенным моментом является социальное единение людей в их физической активности.[5] Вообще, оставаясь одним из видов идеализированного языка эмоций, танцы обладают и организующей функцией, подобно языку, только, разумеется, очень ослабленной количественно.

В гораздо большей степени то же самое относится к искусству музыки. Ее родство с танцами совершенно такое же, как родство речи с мимикой. Музыка представляет в наше время сложный и высокоразвитый язык эмоций, благодаря этому она удержала в значительной мере и непосредственно-организующую роль, очевидную для всякого, в форме, напр., трудовой песни и марша. Целый ряд мифов о волшебной музыке и песнях, которым подчиняются силы стихий и людей, идеально выражает это значение искусства гармонии и мелодии для борьбы с природой, для победы над нею.[6] Не случайно некоторые мыслители-идеалисты (особенно Шопенгауэр) ставили музыку в прямую связь с миром «идей», т. е. высших организующих форм бытия, по их понятиям.[7] Отбросив метафизическую оболочку и преувеличение, мы получим из этого то, что есть на самом деле: музыка — одна из организующих форм социального бытия.

Скульптура, живопись, архитектура, действуя другими средствами, достигают по существу тех же целей, как поэзия с одной стороны, музыка — с другой. Художественные пластические образы, подобно понятиям, концентрируют, закрепляют человеческий опыт и передают его коллективу. Миф о божестве и его статуя, бытовой очерк и жанровая картина, живой рассказ о минувших победах и колонны, арки, памятники, воздвигнутые по поводу их — могут быть вполне параллельны по содержанию, различаясь лишь способом символизации. Мировые типы в скульптуре и живописи, подобно мировым типам в поэзии, охватывают не меньшую сумму действительного и важного для жизни, чем высшие концепции философии, чем высшие обобщения науки. Идеал жизни полной и могучей, гармоничной и всепобеждающей, выражен в скульптуре античного мира, в статуях его богов, ярче и, быть может, глубже, чем в философии «сверхчеловека» у Ницше. Великие культурные идеи всех нагляднее, всего целостнее, всего убедительнее выступают именно в пластических и живописных образах.

Но те же искусства не менее способны организовать коллективные чувства и настроения. Целая область живописи — ландшафт — по содержанию вполне параллельна музыке и лирической поэзии. Архитектура же вообще может рассматриваться, как язык длительных и глубоких коллективных настроений по преимуществу. Разве архитектура гигантских сооружений императорского Рима не есть сплошное каменное выражение национальной гордости властителей мира? И разве готический храм не представляет вековой каменный призыв к отрешению от всего земного? Отсюда — огромное воспитательное значение архитектуры: она воплощает, и закрепляет, и непрерывно передает от поколения к поколению преобладающие социальные эмоции народов и классов; она организует чувства потомков в соответствии с переживаниями их предков, — больше всякого другого искусства она — хранительница организующей традиции.

Как видим, универсальный смысл искусства — его культурная задача — тот же, какой составляет социальную душу познания и речи: организация, сплочение коллективов различных ступеней и типов путем объединения человеческих переживаний, путем оформления опыта и чувства людей.

VI

Обширнейшая в наше время культурная область — мир норм — имела своим зародышем стихийный обычай. Первоначально обычай являлся просто жизненной привычкой, выработанной в борьбе людей за существование, и непрерывно сохранявшейся в родовом обществе при помощи воспитания и подражания. Тогда он, охватывая всю жизнь людей, и был, собственно, не нормой, выраженной в словах и понятиях, указывающей, как «должно» действовать, жить, думать, — а непосредственным фактом. Идея долженствования — отличительный признак норм — не может возникнуть, пока нет мысли о возможности уклонения от привычного хода жизни. Когда же усложнение трудового процесса и возрастающая изменчивость человеческой организации делают подобные уклонения событием не столь исключительным и не столь непонятным для коллектива, как было вначале, тогда и борьба против них со стороны коллектива систематизируется посредством нормы. Схемы — «не должно поступать так-то» и «должно действовать так-то» — выражают сложившееся направление социальной активности, и передаваясь от человека к человеку, от отцов к детям, в дальнейшем регулируют эту активность, управляют ею, организуют ее в данном направлении. Напр., «не должно покидать родичей во время битвы с врагом; поступающего же таким образом следует изгнать из общины», — эта норма сразу объединяет всю общину в ее воздействии на человека, обнаружившего недостаток необходимой храбрости, — и обычай организует тогда коллективный акт устранения негодного члена, как сделал бы это впоследствии властный организатор своим распоряжением.

Впоследствии хранителем и истолкователем обычая становится именно такой организатор — патриарх родовой группы, а еще позже — феодальный властитель или жрец. Тогда обычай принимает ту форму, которую социологи называют «обычным правом»: обычай, имеющий своим органом власть, которая правит обществом. Это, однако, отнюдь не означает полного отказа со стороны самого общества в его целом от непосредственной защиты обычая, от непосредственная воздействия на его нарушителей; но защита практическая, боевая, напр., физическое наказание преступника, организуется обязательно властью; а для коллектива самого по себе остаются иные способы воздействия, словесно-идейные, т. е. общественное порицание, негодование, презрение и т. под., — то, что мы называем «нравственным» влиянием.

Так начинала из обычая дифференцироваться нравственность; но вполне обособилась она лишь на следующих ступенях развитая, в обществе меновом. Неорганизованность меновой социальной системы, ее постоянно умножающиеся противоречия, порождали усиленную потребность в нормах, регулирующих эти противоречия, организующие взаимные отношения людей. Обычай, с его медленным развитием и крайним консерватизмом не мог удовлетворить такой потребности при чрезвычайно, по сравнению с прежним, ускоренном движении общественной жизни. Возникает новый тип норм — правовые; они отличаются тем, что не только приводятся в исполнение через особые общественные органы — разного рода власти, — но также и планомерно создаются при посредстве таких органов, систематически вырабатываются ими для общества: законы, указы, административный правила и т. д.

В то же время окончательно выделяется область нравственных норм. Общество меновое лишено сплоченности древних коллективов, индивидуалистически раздроблено на независимые хозяйства; и все же оно в его целом, или его отдельные классы продолжают сохранять и защищать силою коллективного мнения некоторые общие формы взаимоотношений, особенно устойчивые, которые они лишь со стихийной медленностью, незаметно для себя самого, изменяют или замещают новыми. Носителем этих норм является по-прежнему коллектив; а он при формальной раздробленности общества недоступен сознанию индивидуума, который среди всеобщей борьбы и противоречий видит всюду лишь отдельные хозяйства и отдельные личные интересы; благодаря этому нравственная норма не может быть отнесена людьми прямо к тому коллективу, жизнь которого она организует. Но она не может также быть отнесена и к обособленной личности, потому что личность принуждена ей подчиняться или страдать от ее нарушения, и зачастую находит прямое противоречие между этой нормой и своими ясно сознанными интересами. В результате — норма представляется людям, как внешняя сила, тяготеющая над ними и от них совершенно независимая. Отражение нормы в индивидууме — «голос совести» — рассматривается как внушение со стороны этой внешней силы, руководящей человеком. Такова нравственность; ее практически-организующая отношения людей функция познается фетишистически, и это маскирует ее истинную «культурную задачу».

Тот же фетишизм, впрочем, свойствен и правовым нормам; — при этом более мелким и частным из них, открыто для всех создаваемым специальными органами, он, естественно, присущ в гораздо меньшей степени, — общим же основам права — в гораздо большей, приблизительно такой, как нравственным принципам. И источник его тот же самый: эти основы стихийно и бессознательно вырабатываются коллективом обще-социальным или классовым, недоступным мышлению личности, — а частные правовые нормы подчиняются общим, как организующим жизнь коллектива во всей ее широте.

Наименьшим объективным значением обладают нормы приличия, вежливости, моды и т. п. Это — своего рода мелкая нравственность внешних манер и наружности людей; она и фетишистична, как настоящая нравственность, и так же стихийно охраняется коллективом, классовым или групповым, посредством его общественно мнения. Назначение подобных норм состоит в том, чтобы организовать обыденное общение людей с наименьшими трениями, с наименьшими противоречиями — вещь особенно важная в эпоху крайнего разнообразия специальностей, интересов и наклонностей. Условные манеры и условная внешность, объединяя разнородные в других отношениях элементы, создают некоторое предварительное настроение для их взаимного внимания и взаимного понимания.

Вся нормативная область культуры отличается, как видим, особенной ясностью и несомненностью своего объективного социального значения. Самое понятие «нормы» говорит о регулировании, т. е. организующей деятельности. Некоторое затемнение вносится только фетишизмом норм; однако и он маскирует главным образом их происхождение, а не их жизненную роль.

VII

Против изложенного здесь — по необходимости сжато — понимания духовной культуры возможны два основных возражения. Первое состоит в том; что нельзя культурные формы рассматривать всецело как организующие социальную жизнь, потому что на практике они обнаруживают нередко и прямо противоположную функцию — дезорганизующую. Сущность второго возражения та, что духовная культура, во всяком случае, не только организует жизнь людей, что ее значение шире — она также украшает жизнь. Оба возражения имеют за собою известную сумму фактов, но основаны на недостаточном их анализе.

Совершенно бесспорно, что, напр., капиталистическая городская культура разлагает старую семью, дезорганизует старые корпорации цехового типа, разрывает многие, прежде весьма прочные связи между социальными группами. Не менее бесспорно и то, что, напр., католицизм — крупнейшее культурное явление — был в эпоху своего упадка величайшей разрушительной силой в жизни общества, и в некоторых странах глубоко дезорганизовал производительные силы. Но каким образом и могли бы новые культурные формы организовать общество, не разрушая старых форм, в которых оно было организовано? И каким образом старые, отживающие культурные формы могут сохранять и поддерживать свою организующую роль, как не разрушая и не дезорганизуя развивающиеся новые формы жизни? Это — элементарная логика жизни. Если «разумное стало нелепым, и благо во зло обратилось», т. е. организация перешла в дезорганизацию, то понять происхождение и смысл обоих стадий явления можно только исходя из его первоначальной, положительной функции, потому что только благодаря ей оно вообще могло развиться. Так и в биологии объяснить генезис какого-нибудь ненужного или даже вредного организму «рудиментарного» органа, атавистического инстинкта удается только тогда, когда найдено его прежнее, полезное значение в борьбе за жизнь.

Другая точка зрения: духовная культура украшает и возвышает жизнь, — отнюдь сама по себе не противоречит действительности, но также и не объясняет ее. Бесспорно, все, что вносит в социальную жизнь гармонию, стройность, что связывает разрозненные элементы — все это также ее украшает и возвышает. Но развитие духовной культуры — процесс тяжелый и длительный, глубоко преобразующей человеческое существование — может определяться лишь объективными условиями жизненно важного характера. Следовательно, из «украшений» жизни сохраняются и развиваются те, которые укрепляют ее и усиливают в каких-либо отношениях; а она укрепляется и усиливается тогда, когда ее элементы организуются шире и прочнее[8].

Не так давно одним или двумя критиками против всего защищаемого мною миропонимания был выдвинут упрек в односторонности, а именно в пристрастии к «организации»: у Богданова — говорят эти критики, — вечно кто-то что-то организует, или что-нибудь организуется. И действительно, сущность эмпириомонизма состоит в том, чтобы рассматривать все явления мира, как процессы организации-дезорганизации. У нас здесь нет места для выяснения того, односторонняя ли эта точка зрения, или напротив, эклектичное и дуалистичное ее отрицание. Но по отношению ко всей области жизни ее законность и обязательность бесспорна — на ней основана и вся современная биологическая теория развития, и социально-научная. Поэтому бесспорна также ее применимость к явлениям «духовно-культурной», идеологической жизни.

VIII

Мы знаем, что современное общество заключает в себе исторические наслоения трех классовых типов; отживающие классы феодальные; преобладающие — почти во всех цивилизованных странах — классы буржуазные; наконец растущий в непрерывной борьбе с теми и другими рабочий пролетариат. Далее, нам известно, что в классовом обществе вопросы культурного прогресса не могут ставиться с точки зрения социальной системы в целом, потому что у нее нет культурного единства, потому что тенденции культурного развития для различных ее классов несходны и противоречивы; а следовательно, вопросы эти должны решаться именно по отношению к социальным классам, как отдельным жизненным единствам. Теперь же мы раскрыли практическую сущность духовной культуры, как системы социально-организующих форм: в этом, очевидно, лежит и объяснение различия культурно-классовых тенденций; естественно и понятно, что коллективы, различные по всей совокупности условий своего существования, равно как и по своим интересам, по своим стремлениям, нуждаются для своей организации в несходных формах культуры. Попробуйте, напр., представить себе пролетариат машинного производства организованным на основе наивно-религиозного мировоззрения старых феодальных формаций, или на основе буржуазной доктрины о свободной конкуренции личностей: объединение было бы никуда не годным, потому что его связующая форма непрерывно подрывалась бы и разрушалась в первом случае влиянием научной техники ежедневно труда, во втором случае — потребностями ежедневной экономической борьбы. Не всегда, конечно, соотношение культурной формы с практическими содержанием так просто и ясно, как в этом примере, — но при достаточном анализе оно всегда может быть обнаружено, как реальное соответствие или противоречие.

Нам надо исследовать культурные задачи нашего времени. Должны ли мы для этого становиться на точку зрения поочередно каждого из существующих классов, считая, что у каждого из них есть особые такие задачи? Или они на деле концентрируются в одном каком-нибудь классе? Первая постановка вопроса сначала кажется наиболее логичной и объективной. Но необходима ли она, со всей ее сложностью?

Бесспорно, что и классы отживающие, каковы теперь остатки феодальной аристократии, а также феодального крестьянства, отчасти мелких ремесленников, живут своей особой культурной жизнью, разрешая в этой области, сознательно или нет, свои отдельные задачи, организуясь для своей социальной борьбы. Но самая эта борьба реакционна; смысл ее состоит в том, чтобы удержать и по возможности даже вернуть социальное прошлое, противодействуя укреплению тех общественных сил и форм, которым принадлежит настоящее, и, разумеется, еще более тех, за которыми будущее. Восстановление древнего благочестия и веры в авторитеты, обуздание дерзкой мысли, реставрация абсолютизма и т. под., — таковы культурные цели реакционных классов. Но будет ли правильно назвать их задачами нашей эпохи? Очевидно, нет. Они противоположны всему историческому развитию нашего времени.

Хорошо, — скажет читатель, — я согласен, что культурные, или, пожалуй, антикультурные поползновения отживающих элементов не входят в наш сюжет. Но тогда надо признать, что задачи нашей эпохи — это задачи господствующих теперь классов, т. е., говоря вообще, капиталистической буржуазии; ибо она больше, чем кто-либо, представляет собою настоящее.

Так ли это? В историческом процессе настоящее, взятое не как момент, а как система преобладающих сил и форм, имеет всегда две стороны; одна обращена против остатков прошлого, другая — против зародышей будущего. Таковы и культурные тенденции господствующих классов. Они должны организоваться, с одной стороны, для того, чтобы подавлять и разрушать враждебные им пережитки прошлого, с другой стороны чтобы отстаивать себя в столкновениях с растущими элементами будущего, поскольку эти последние в свою очередь стремятся к господству. Из двух линий борьбы первая прогрессивна, скорее, однако, в отрицательном, чем в положительном значении слова, — она сводится к устранению препятствий на пути развития. На такой основе не может уже возникнуть новых культурных задач широкого обще-социального масштаба: главные победы буржуазной культуры над феодальной одержаны, их исторический конфликт разрешен в его целом, остаются частности, — да и по отношению к ним исход спора заранее не допускает сомнений. Борьба против клерикализма, против юнкерства, в отсталых странах, — также и против абсолютизма — для всего этого давно выработаны идеологические формы, новых принципов духовной культуры все это дать не может.

Другая линия борьбы, по мере развитая новой социальной силы, угрожающей буржуазному строю, все более превращается из консервативной в резко реакционную. Здесь буржуазия либо только отстаивает свои сложившиеся культурные принципы, либо даже старается поддержать их противоестественными союзом с принципами отжившей феодальной культуры, напр., берет себе на службу клерикализм, и, будучи по существу безрелигиозна, употребляет все усилия для пробуждения и сохранения благочестивых чувств и мыслей среди рабочей массы. Ясно, что по этой линии нельзя прийти к великим культурно-историческим задачам эпохи, разрешение которых означает завоевание будущего.

IX

Читатель, может быть, поставит еще вопрос о тех промежуточных слоях современного общества, которые у нас обозначаются неопределенным термином «интеллигенция», и охватывают с одной стороны представителей формально-независимых «либеральных профессий» (врачи, адвокаты, литераторы), с другой стороны наемный научно-технический и просто «образованный» служащий персонал предприятий промышленных, государственных, академических, журнальных и т. под. (инженеры, бухгалтеры, директора, профессора, чиновники, газетные репортеры и т. д.). В самом деле, представители именно этих групп очень часто выражают от их имени притязания быть по преимуществу творцами и носителями культуры, притом не какой-нибудь классовой, а стоящей над классами, обще-социальной.

Но как раз эти притязания легко обнаруживают ту культурную несамостоятельность «интеллигентских» слоев, которая неизбежно вытекает из их экономической неопределенности.

Если сущность духовной культуры состоит в организации социальных сил, и если современное общество характеризуется группировкою этих сил в борющиеся классы, то что же означает «вне-классовое творчество» интеллигенции? Очевидно, только то, что она неспособна создать свою особенную классовую организацию, неспособна противопоставить ее другим, как независимый коллектив с определенными интересами и стремлениями.

Да и может ли быть иначе? Посмотрите, какова роль интеллигента в системе общественного труда и распределения. Верхние слои, которые так и называются у нас «буржуазной интеллигенцией», живут почти всецело в сфере буржуазно-классовых отношений, тесно связанные с буржуазией нитями практических выгод. Тип работы у них индивидуалистический; положение в тех предприятиях, где они служат, организаторское, властное; доходы не имеют ничего общего с пролетарской заработной платой, и очень часто допускают даже накопление капитала. К этому обыкновенно присоединяется и буржуазное происхождение, и постоянное общение с буржуазией: интеллигентные верхи допускаются в так называемое «общество». Какие тут возможны самостоятельные социальные задачи? Откуда возьмется потребность в независимой, обособленной классовой организации?

Нижние слои интеллигенции сначала составляют часть мелкой буржуазии, постепенно подавляемой и вытесняемой крупным капиталом. К ней они принадлежат, обычно, и по своему происхождению, и по типу хозяйства: мелкое, индивидуальное предприятие, обладающее формальной самостоятельностью, но все более экономически подчиняющееся торговому капиталу, переходящее в «домашнюю капиталистическую промышленность»; тот же, приблизительно, и уровень жизни; их заработок редко выходит за пределы насущных потребностей, и мало-помалу урезывается еще ниже их эксплуатацией со стороны того же торгового капитала. Чем, напр., экономически отличается кустарь-литератор, работающий на издателя, который закабаляет его авансами, и предъявляет ему руководящие требования о том, что ему писать, от кустаря-слесаря или ткача, работающего на скупщика, который закабаляет его выданным в долг материалом для работы, деньгами на пропитание, и предписывает ему, какого качества и в каком количестве должен быть его продукт? Естественно, что на этой стадии интеллигентские низы живут мелко-буржуазной культурной жизнью, поставляют идеологов этому классу, обреченному на медленную, но неизбежную гибель.

С течением времени все более значительная часть мелкой интеллигенции занимает положение наемного интеллигентного пролетариата в капиталистически-организованных предприятиях — конторщики, младшие техники, железно-дорожные, почтовые «служащие» и т. д.; другая же часть попадает в более явную, чем прежде, зависимость от низших форм капитала — торгового и ростовщического. Тогда начинает проявляться среди мелкой интеллигенции тяготение в сторону рабочего класса, распространение социализма, большей частью, впрочем, умеренного, и с сильной индивидуалистической окраской. Элементы более решительные вступают прямо в рабочие организации, проникаются пролетарскими тенденциями, принимают участие в работе над сплочением этого класса, над развитием его самосознания, т. е. его культуры.

Как видим, промежуточные интеллигентские группы общества идеологически работают не на себя, а на других, и значит, никак не могут явиться определяющей силой для культурных задач эпохи[9].

Путем исключения, мы приходим к выводу, что действительных культурных задач настоящего надо искать в жизненных потребностях того класса, победа которого предстоит в будущем, — того класса, который среди современного общества наиболее прогрессивнее, и безусловно прогрессивнее в своих тенденциях. Оказалось, что дело идет о принципах развития пролетарской культуры.

X

Та постановка вопроса, которая у нас получилась, вызывает против себя с разных сторон множество возражений; иные из них по внешности очень убедительны, и мы не можем обойти их без внимания.

Некоторым кажется несообразностью самая идея пролетарской культуры. Первым, необходимым условием серьезного культурного творчества является, — говорят они, — досуг; вторым — достаток. Поглощающий силы и время физический труд, нужда и материальные заботы исключают возможность такого творчества. Кто создал культуру античного мира, — рабы или господа? А средневековую — крестьяне или духовенство и феодалы? И разве нынешний пролетарий находится в таком положении, которое позволяло бы мечтать о самостоятельной культуре? Сторонники этого взгляда, в большинстве своем — враги современного рабочего движения, обыкновенно не забывают указать, что учения социализма, которыми увлекается теперь активный пролетариат, формулированы людьми из других классов, интеллигентами и детьми буржуазии, как Маркс, Лассаль, Энгельс; вывод, конечно, тот, что социализм — ни что иное, как интеллигентские выдумки, которым рабочие совершенно напрасно верят.

Подобные взгляды — как ни странно — находят некоторый отклик и среди людей, сочувствующих рабочему классу, отчасти даже тех, которые принимают участие в его организациях. Высказывают мнение, что пролетариат в нынешнем обществе не должен ставить себе особенных, своих общекультурных задач: это только отвлечет его силы и внимание от наиболее насущного дела. Ему надо как можно энергичнее бороться и как можно скорее победить; следовательно, требуется ясная политическая и экономическая доктрина, твердо установленная, прямо бьющая в цель, способная сплотить вокруг себя рабочие массы. Такая доктрина имеется в виде марксизма; остается только разрабатывать ее и применять к изменяющимся условиям борьбы. Всякое усложнение задачи только затруднит дело, и даже подвергает его опасности: оно угрожает уклонением в сторону критики самых основ марксистской теории, ее подрывом, а вместе с тем и подрывом столь важного для практики теоретического единства рабочего движения.

Но другие области культурного развития? Разве не нужна борьба, напр., с теми религиозными и метафизическими идеями, которые стараются в своих интересах привить пролетариату господствующие классы? Разумеется, нужна, — отвечают сторонники взглядов, о которых идет речь. Поэтому, как завершение теоретического здания марксизма, необходима и философия, которая охраняла бы пролетариат от всякой мистики, от всякого идеализма. И опять-таки, философия эта имеется, — это диалектический материализм; остается только применять ее и популяризировать, но тщательно охраняя от попыток такого ее развития, которое могло бы повлечь за собою критику самых ее основ. Иначе враги рабочего класса воспользуются ослаблением его идейной брони, и незаметно проведут в его среду свои, вредные для него философии, а за ними также социальные и политические воззрения.

Не может ли пролетариат в своей духовной жизни вполне и всецело удовлетворяться теми немногими и охватывающими все же лишь ограниченную область элементами культуры, которые успели выработать творцы научного социализма? На это дается такой ответ: пролетариату и нет необходимости создавать в других областях новое культурное содержание. Науки, напр., за исключением социальных, вовсе не имеют классового характера, они — общечеловеческое достояние, хотя и разрабатывались до сих пор представителями господствующих классов. Также найдется немало общечеловеческого и в искусстве, даже в этической жизни. Все это вполне сохраняет свое значение для пролетариата, ибо представляет объективные, навсегда обязательные истины познания, эстетики, морали. Все это, значит, и надо только усваивать, старательно заботясь, конечно, чтобы вместе с объективными в вечными истинами не проскользнули как нибудь буржуазно-классовые тенденции, — отделяя пшеницу от плевелов при помощи твердо воспринятой теории марксизма, экономической, политической и философской.

Такого рода взгляды с наибольшей решительностью и откровенностью формулированы именно в русской литературе, хотя аналогичные тенденции, в смягченном виде, можно найти и в литературе немецкого, а тем более — французского марксизма. Существенная их черта заключается, очевидно, в весьма низкой оценке культурно-творческих способностей рабочего класса. Отсюда вытекает и крайний теоретический консерватизм; а в качестве философского оправдания для него выдвигается признание абсолютных и вечных истин, которые могут быть добыты мыслителями того или другого класса, но раз уже добыты, не могут подвергаться критике по существу, а разве только «подтверждаться и дополняться» дальнейшими исследованиями, по выражению одного из самых видных представителей этого направления в России.[10]

Легко видеть коренное психологическое противоречие, которое скрывается за подобными взглядами: нельзя быть надежными идеологами рабочего класса людям, которые проникнуты таким глубоким недоверием к его творческими силам. На этой основе возникло и забавное теоретическое противоречие: абсолютной и вечной истиной объявляют марксизм, учение, радикально отрицающее всякие абсолютные и вечные истины. Но нам не приходится заниматься здесь формально-критическим разбором данных воззрений, имеющих явно неустойчивый и переходный характер. Да это и не нужно: всякий, следивший за литературой русского марксизма, знает, какие жестокие поражения были нанесены критикой справа и слева их представителям, особенно Плеханову и В. Ильину, за последнее время.

Нам надо выяснить иное: насколько объективно верна та общая предпосылка, которая резко выступает у заведомо враждебных рабочему классу противников идеи пролетарской культуры, а в смягченной форме — у наших оскорбительно-заботливых друзей рабочего класса. Эта общая предпосылка — мысль о культурной слабости пролетариата среди современного общества, о его неспособности стать вполне самостоятельным в этом отношении. Одни предлагают опеку со стороны обладающих досугом и достатком высших классов, другие — со стороны свято и строго охраняющих абсолютную истину теоретиков, — различна лишь степень и форма приложения тенденции, которая по существу в обоих случаях одна и та же.

XI

Когда современный интеллигент, или вообще человек, принадлежащий к так называемому «обществу», говорит о культурной жизни, то какие образы проходят в его сознании, конкретизируя для него это широкое понятие? Конечно, те, в которых оно чаще всего воплощается в его обыденной жизни: печатные книги, газеты, музеи с картинами, судебные учреждения, парламентские речи, корректные манеры, крахмальные воротнички, и т. д. Несомненно, что для написания книг, для изучения музеев, для произнесения парламентских речей требуется индивидуальный досуг, а покупка книг и крахмальных воротничков предполагает также индивидуальный достаток. Кроме того, большинству людей свойственно считать себя и себе близких, и вообще свое ограниченное «общество» за истинную соль земли, за творцов или, по крайней мере, носителей и хранителей лучшей и подлинной культуры. Вот объективные основы той теории, которая полагает, что пролетариат может и должен получать культурное воспитание со стороны общества, но отнюдь не способен создавать свою собственную культуру.

Здесь прежде всего бросается в глаза чисто индивидуалистическое понимание творчества. Кто творец книги, картины, здания, закона? Конечно, писатель, живописец, архитектор, государственный человек; кто же еще? Если бы вместо этого писателя был другой, и вместо законодателя тоже, — то была бы написана другая книга, напр., реалистическая вместо идеалистической, и были бы изданы другие законы, положим, прогрессивные вместо реакционных; и жизнь пошла бы иначе. Если бы у Маркса и Энгельса не оказалось свободного времени и необходимых средств, — утопический социализм и теперь продолжал бы господствовать среди передовых рабочих, находя соперника только в чистом трэд-юнионизме, и т. д. Эта чрезвычайно старая концепция берет факты прямо с их поверхности, и замечательным образом совмещает самый грубый «экономический» — можно сказать, финансовый материализм с самым наивным социальным идеализмом: базисом культуры для нее является индивидуальная зажиточность, а направление развития сводится к индивидуально-творческому произволу.

Наша теория позволяет сразу дать двустороннюю оценку таких взглядов — и ту долю практической истины, которая скрывается в «их здравом смысле», и ту долю заблуждения, от которой зависит их столь явная в наше время реакционность. Возьмем для иллюстрации какую-нибудь книгу, и составим вопрос — почему и в какой мере она получает культурное значение?

Ответ, согласно нашей теории, на первый вопрос таков: потому, что она организует общие переживания некоторой коллективности, тем самым организуя и эту коллективность; на второй вопрос: в такой мере, в какой она выполняет эту организующую функцию. Схема одинакова применима и к «Капиталу» Маркса, и к брошюре курского помещика о необходимости приведения китайцев в рабство, причем позволяет легко сравнить также степень объективного значения этих двух продуктов творчества. «Капитал» организует жизненный материал миллионов людей, взятый на протяжении целой экономической формации, стройно связывая вместе с тем самые насущные интересы и заветные стремления этих миллионов людей в живую систему; а труд о «необходимости китаевладения» организует лишь мечты и сожаления о крепостном прошлом, да бездельные хищнические поползновения нескольких тысяч «диких помещиков», допотопных экономических чудовищ, сохранившихся в гигантской беловежской пуще — реакционной России. Коллектив, для сплочения которого служит «Капитал», растет и развивается во всем мире; вместе с ним возрастает и культурное значение «Капитала», пока его идеи способны на деле служить организующей формой для деятельности этого коллектива; группа социальных реликвий, которая может организоваться вокруг лозунга «китаевладения», волею судьбы продолжает таять и вымирать, а ее литература тем самым все более сводится по своей культурной ценности к бесплодно загрязненной бумаге. Тот же способ понимания и оценки может быть применен решительно ко всякому литературному, художественному, философскому произведению, ко всякой норме обычая, права, морали, — ко всякой форме воплощения культурного творчества, индивидуального или массового, сознательного или стихийного.

Я не хотел бы внушить читателю той мысли, что предлагаемый метод легок, что им можно пользоваться, так сказать, автоматически. Совершенно напротив. Когда, напр., на нем будет основана литературная критика, — что неизбежно случится через некоторое время, — тогда задача критиков-публицистов станет, вероятно, сама по себе труднее, чем теперь; только их читатели будут получать более полное и ясное понимание жизненного смысла разбираемых произведений, а кроме того станут разрешимы некоторые загадки относительно причин изменяющегося успеха и распространения различных книг, относительно их влияния на умы, порою очень неожиданного для самих «творцов», и т. под.

Так, для критики беллетристического произведения, положим, бытового романа, с этой точки зрения, требуется двойной социальный анализ. С одной стороны, надо исследовать содержание, которое организуется в романе, т. е. социальную среду, которая в нем изображается; с другой стороны, способ организации этого содержания, т. е. взгляды автора на изображаемое, цель, которая сознательно или бессознательно господствует в его работе, приемы, которыми он ее осуществляет, причем все это должно быть объяснено путем исследования социально-классовой позиции автора, тех общественных влияний, которые скрещиваются в его личности. В результате всего анализа может оказаться, что книга консервативного по своим тенденциям автора способна послужить идейному развитию прогрессивных течений, работа исходящая из архи-умеренных замыслов — стать орудием революционных сил. Сочинения Глеба Успенского и некоторых других народников принесли много пользы делу русского марксизма, потому что несмотря на интеллигентский или мелко-буржуазный способ понимания, т. е. организации собранного у них материала, самый этот материал, богатый и яркий, чрезвычайно легко мог быть сгруппирован и освещен иначе, по-марксистки, т. е. переорганизован для читателя согласно методам, выработавшимся на основе рабочего движения. Большинство романов Золя рекомендуется немецкими социал-демократами для рабочих библиотек, хотя направление Золя заведомо буржуазное; нарисованные им картины разложения различных элементов общества очень удобно объединяются марксистскими концепциями относительно хода развития и деградации различных классов, и тем самым укрепляют эти концепции.

В иных случаях, когда произведение «находит свою публику» среди самых различных и даже враждебных друг другу групп общества, дело критика будет также — показать либо те общие переживания этих групп, которые сумел выделить и стройно объединить в своей работе автор, либо те различные стороны и части содержания книги, которые находят отклик в переживаниях той или другой группы в отдельности. Напр., успех ранних произведений Горького среди буржуазии различных стран был, несомненно, в наибольшей степени связан с их индивидуалистической тенденцией; одновременный же успех среди демократической интеллигенции, а особенно рабочего класса — с их боевым протестом против условий, стесняющих и сковывающих развитие активности и творчества в современном обществе. Все это на деле, разумеется, гораздо сложнее, чем можно выразить в беглых общих замечаниях, и все это требует внимательного анализа, постоянно имеющего в виду живую социальную жизнь, по отношению к которой произведение художника есть и продукт, и организующая форма.

Теперь, однако, для нас важно иное применение нашей общей концепции; надо выяснить, насколько творчество культурных форм является делом индивидуальным или коллективным, и доступно ли оно только классам обеспеченным, имеющим значительный досуг, или не им одним.

XII

Итак, пусть перед нами культурное произведение, какое угодно: роман, картина, закон, научное открытие, — которое принадлежит определенному, индивидуальному автору. Спрашивается, в какой мере автор объективно может быть творцом этого произведения, как одной из организующих форм общественного бытия людей.

Предположим, что автор безусловно и вполне оригинален, т. е., что все в данном произведении принадлежит лично ему, и притом исключительно ему, как содержание, так и форма: нечто такое, что только он видит, слышит, чувствует, систематизировано и выражено таким способом, который только ему одному свойственен, и никому более. В этом предельном случае мы имели бы перед собой, очевидно, нечто вполне индивидуальное, но несравненно менее интересное, и менее понятное для какой бы то ни было публики, чем даже обычный бред сумасшедшего: никому нет дела до содержания, и никто не станет напрягать свой мозг, чтобы овладеть формою произведения.

Но такой предельный случай в действительности невозможен: человек живет в обществе, имеет общее с другими людьми поле восприятия, высказывает свои переживания при помощи методов, выработанных до него процессом социального развития и усвоенных им в силу жизненной необходимости. Возьмем случай, сколько-нибудь приближающиеся к предельному.

Пусть влюбленный поэт с величайшей точностью и тщательностью описывает нам даму своего сердца, так, что его описание даст нам только ее индивидуальный образ, исключая для нас почти всякую возможность сколько-нибудь слить этот образ в наших представлениях и эмоциях с другими, знакомыми и близкими нам в жизни: получается нечто вроде фотографической карточки, хотя бы в виде звучных и стройных стихов. Надо ли говорить, что подобное творение будет мирно покоиться на полках книжных магазинов и не сыграет никакой культурной роли. Почему? Потому что содержание, в нем организованное, слишком индивидуально, и ни для какой, хотя бы самой неопределенной коллективности, книга такого рода не послужит средством связать и сделать гармоничнее общие переживания.

В знаменитой «Песни песней» еврейский поэт также описывает свою возлюбленную. Его описание никоим образом не может быть заподозрено в фотографической точности. Сравнение различных частей тела невесты с ливанскими кедрами, барашками на пастбище, башнями, виноградными лозами и т. п. способно дать лишь весьма приблизительное и неясное понятие об его пропорциях и формах. Тем не менее «Песнь песней» стала одной из священных книг еврейской нации, т. е., книг широко и глубоко организовавших народный опыт: в эпоху религиозных мировоззрений всякая такая книга делалась выражением священной мудрости. Почему это так? В чем была культурная сила книги?

В феодальный период жизни еврейского народа, когда на смену старому родовому быту развивалась индивидуальная семья, связанные с нею инстинкты и эмоции приобрели невиданную раньше силу и напряженность. Что сделал поэт? Он взял образ невесты, как живой центр, около которого легко и естественно было сгруппировать эти чувства и настроения; на этом горячем чувственном фоне он сплел пеструю сеть из самых ярких впечатлений, какие давала тогдашнему жителю Палестины его домашняя хозяйственная жизнь и его торговые путешествия в соседние страны. Все вместе образовало необычайно богатый и гармоничный комплекс из общих народному коллективу и дорогих для него переживаний. В причудливо-узорном ковре «Песни песней» каждый находил идеализированную картину всего наиболее радостного и светлого, что видел в своей собственной жизни; и таким образом художественное произведение становилось новым звеном, скреплявшим сознание национального единства в маленьком, энергичном народе, который шел тогда от племенной экономической и политической раздробленности к государственному единству, среди тяжелой, ожесточенной борьбы с могучими соседями за свою независимость.

Нет сомнения, что нынешний читатель «Песни песней» не испытывает и десятой доли того социально-эстетического наслаждения, которое она давала еврею старых времен. Наслаждение это есть смутно ощущаемое слияние личной жизни с коллективною, чувство расширения психики за ее индивидуальные пределы. Но для нас чужды многие переживания далекого племени далеких времен, древняя поэма не организует наш опыт и наши чувства в одну общую с ним систему жизни, а лишь сравнительно слабо связывает нас с ним знакомой и находящей в нас отклик картиной любовного экстаза, да некоторыми образами, и для нас еще «поэтичными», т. е. порождающими в нас приятные, гармонические эмоции.

Непривычен и странен для нас, противоречит отчасти складу нашего нынешнего мышления самый способ организация содержания поэмы, вполне соответствовавший складу мышления автора и его народа на той ступени развитая. Это — «стиль» данной эпохи и данного общества, употребляя слово в самом широком его значении. В нас, напр., вызывают чувство противоречия те восточные сравнения, которыми переполнена поэма, крайнее несоответствие уподобляемых друг другу предметов по их величине, очень слабое, на наш взгляд, их сходство по форме и свойствам. Мы часто воспринимаем такое сравнение, как неорганизованное, дисгармоничное сочетание, — но совершенно иначе воспринимала его публика еврейского поэта. Современная цивилизация, с ее точным счетом, мерой, весом, играющими такую огромную роль в ее технике производства, и в обращении товаров, развила в нас несравненно большую тонкость и строгость оценки различий, чем та, которою люди обладали при натурально-хозяйственном быте. Методы измерения и сличения в те времена отличались крайней грубостью и неточностью; статистические данные тогдашних летописцев, доходящие до нас, — сообщения о грандиозных битвах, с десятками и сотнями тысяч сражавшихся, о городах с сотнями тысяч и миллионами жителей, обыкновенно при проверке, где ее удавалось выполнить на основании каких нибудь материальных остатков прошлого, оказывались преувеличенными в десятки раз. Определения делались тогда на глаз, и эмоция удивления при непривычной картине большого города или многочисленного войска порождала высказывание, с нашей точки зрения весьма неверное, но живее передававшее современникам автора непосредственное впечатление от вещей и событий, которые он описывал. В сущности, на этой слабости восприятия различий в наибольшей мере основывается тот смелый полет восточной фантазии, с ее гиперболическими сравнениями, с ее неожиданными переходами, который порою прямо подавляет нынешнего читателя.

В иных случаях современное нам произведение захватывает предметы жизненно-важные для нас, т. е. сами по себе «интересные», — и мы, однако, находим его «неинтересным», бездарным, бесталанным. Это значит, что метод сочетания материала в нем не соответствует тем способам, которыми всего легче и совершеннее организуются наши переживания, так что произведение не может выполнить своей культурной функции по отношению к нам. Но в людях другого воспитания, другого склада мысли и чувства, т. е. большей частью другой социальной группы, оно же, весьма вероятно, вызовет истинный восторг, чувство расширения, углубления жизни. Писания Меньшиковых, политические речи Марковых и Гучковых кажутся нам безнадежно пошлыми, — но у них есть своя публика, общее сознание которой превосходно организуется этими культурными изделиями.

Все такие иллюстрации поясняют нам то, что мы могли и дедуктивно получить из нашей основной концепции: культурные формы в действительности являются таковыми постольку, поскольку их материалом служат явления, отношения, переживания, общие для какой-либо коллективности и для нее важные, а способ связывания материала таков, что гармонирует с ее жизненным складом и увеличивает ее организованность.

Посмотрите с этой же точки зрения на продукт иной идеологической области, напр., на тот или другой закон. Его содержание составляют практические отношения людей, его форму — тот метод, которым он их регулирует. Если отношения эти играют большую роль в жизни социального целого, то закон принадлежит к числу важных, существенных; если он вносит действительную гармонию в них, то признается законом хорошим, благодетельным. В классовом обществе он, обыкновенно, хорошо организует жизнь одного класса, одной социальной группы, и плохо организует или даже дезорганизует жизнь прочих классов и групп. Отсюда его различная оценка в обществе. Все согласятся, что закон 9 ноября для России очень важен; но если он хорошо устраивает дела зажиточных крестьян, и расстраивает социальное бытие крестьянской массы, если он создает новую связь общих выгод между деревенской буржуазией и бюрократией, а также укрепляет связь политических интересов между остальными слоями деревни и городскими пролетариатом, но разрушает в то же время массу мелких экономических связей, — то понятно, что оценка его культурного значения окажется чрезвычайно различной, хотя критерий всюду однородный — увеличение или уменьшение организованности в жизни какой либо коллективности.

XIII

Теперь нам легко установить соотношение между индивидуальным и коллективным творчеством в развитии культурных форм. Если даже видимым автором книги, картины, теории, нормы является определенная личность, то действительный генезис их гораздо шире и глубже, он коренится в коллективе. В общих переживаниях социальной группы или класса для автора дано уже содержание, которое он должен организовать, и дана, конечно, самая потребность в его организации; что же касается ее приемов и способов, то они также должны соответствовать исторически сложившемуся типу явления и мышления той же коллективности, значит, опять-таки предопределяются в ее социальном существовании. Какова же роль автора? Он — организатор данного материала, а через то, в известной мере, и самой коллективности: роль достаточно важная и почетная даже без всяких ее преувеличений, порождаемых индивидуалистической иллюзией. Ее можно сравнить с ролью сборщика машинных частей в механическом производстве. Нынешний, напр., локомотив состоит из нескольких тысяч частей, крупных и мелких, которые приготовляются отдельно; и я помню случай, когда в железно-дорожные мастерские одной из крупнейших наших дорог впервые пришли в разобранном виде локомотивы «американки»: мастерские оказались не в состоянии собрать их, пришлось выписывать и монтеров из-за границы. Бесспорно, собирание живых элементов человеческого опыта — вещь более сложная и тонкая, чем собирание мертвых частей машины, — но и здесь и там тот же самый тип сотрудничества между «автором» и его бесчисленными, незаметными в его работе сотрудниками.

Впрочем, было бы неправильно понять это в том смысле, что автор, напр, художественного или научного произведения не может дать в нем нового содержания, помимо того, какое уже выработалось до него в труде и опыте его коллектива. Напротив, — каждый из членов коллектива мог дать что-нибудь новое в общую сумму этого содержания; и автор, разумеется, не составляет исключения, а в большинстве случаев та доля, которую он сам вносит, даже значительно больше, чем каждая из тех, которые внесены его безымянными сотрудниками. Особенно это очевидно в научных открытиях: когда, напр., Галилей открыл спутников Юпитера, то это было для астрономии совершенно новыми данными. Но открытием оно было не потому, что один Галилей в известный момент увидел то, чего не видели другие, — а потому, что после того всякий мог и должен был увидеть то же самое в указанных Галилеем условиях. Если бы было иначе, если бы новое содержание было «чисто-индивидуальным», т. е. существовало для одного Галилея, то оно было бы галлюцинацией или сновидением, а не открытием. На деле оно обладало объективностью, или, что то же самое, социальной значимостью[11]. А культурно-важным оно было отнюдь не потому, что вообще заключало в себе нечто новое, но потому, что серьезно затрагивало интересы общества, потому что имело влияние на его идейную и даже экономическую организацию. В ту же свою зрительную трубу Галилей впервые увидал целые десятки тысяч «неподвижных звезд», которые раньше были недоступны человеческому зрению. Но не только любые четыре из этих десятков тысяч, а и все они вместе взятые не представляли такого важного культурного факта, как четыре «медичисские», крошечные светила. Из двух конкурировавших в то время способов организации астрономического материала это новое данное наиболее гармонично укладывалось в рамки того, который назывался «системой Коперника», а не того, который назывался «системой Птолемея». А выбор одного из двух определял судьбу астрономии, науки, регулирующей и человеческий труд в его целом — своим разделением времени, — и специально такие важные его отрасли, как сельское хозяйство, а особенно мореплавание, и другие виды передвижения по естественным путям, когда только определение широты и долготы создает надежную ориентировку. Для разрешения этой последней задачи открытие Галилея кроме того непосредственно давало наилучший метод — вычисление точного времени и долготы на основе затмения спутников Юпитера; — и организация мировых торговых сношений была значительно облегчена, что ускоряло развитие буржуазного общества на месте прежнего, феодального.

Как видим, новое содержание, вносимое культурно-активной личностью в опыт коллектива, может быть очень важным. Не менее важным бывает иногда изменение методов организации того же опыта, вносимое отдельной личностью, чему примером может служить роль Коперника. Но в социальной среде происходит подбор, который принимает или отвергает новое содержание, как и новые методы, — который сохраняет их в виде «полезного открытия», или уничтожает в виде «нелепой фантазии». Да и самое открытие личность может сделать, лишь всецело опираясь на предыдущей труд и опыт своего общества. Не ясно ли, что в конце концов «автор», «творец», «гений» есть просто — точка приложения созидающих социальных сил, которые в нем концентрируются и через его сознание вырабатывают себе новые формы?

Как создаются в жизни масс, в их труде и обыденных отношениях, те элементы идеологии, которые потом собираются воедино различными «творцами», и как там же вырабатываются методы для организации опыта, которыми эти «творцы» необходимо пользуются — этот интересный и важный вопрос требует отдельного исследования. Здесь для научного анализа мог бы всего лучше проложить дорогу художественный анализ беллетристов — знатоков народной жизни, как для учения Маркса о классовой психологии в значительной мере проложили дорогу социально-бытовые романы Бальзака. Для нас же в данный момент важно лишь одно: не из произвола личностей, а из трудового бытия коллективов вырастает духовная культура.

XIV

Теперь, если нам говорят, что какой-нибудь общественный класс неспособен к самостоятельному культурному творчеству, то мы должны понять это таким образом, что данный класс неспособен к самостоятельной организации, к сплочению своей массы и установлению живой связи своего опыта. Если так говорят о рабочем классе, то мы сразу видим, что это даже, в сущности, не клевета, ибо нельзя назвать клеветой то, что так явно противоречит очевидности — а безнадежная мечта тех, кого устрашает и огорчает происходящий в действительности процесс организации новых общественных сил.

Когда же нам разъясняют, что своей собственной культурной жизни пролетариат не в силах развить потому, что рабочим индивидуально не хватает свободного времени, а также обеспеченности, то в этих соображениях обнаруживаются две существенных ошибки:

во-первых, весь культурный процесс представляется в грубо-индивидуалистических формах — в виде писания книг отдельными авторами, рисование картин отдельными художниками и т. под.; сразу упускается из виду вся та часть культурной работы, которая протекает в массах анонимно и безлично, слагаясь из неуловимо-малых элементов; а это и есть основная, первичная часть классового творчества, и наиболее значительная;

во-вторых, работа индивидуальная понимается ложно, как нечто первоначальное и абсолютное, не вытекающее из самого существа жизни коллектива, и потому настолько случайное, что оно не будет реализовано, если у той или другой отдельной личности не окажется значительного досуга и достатка.

С нашей точки зрения отнюдь не существенно, будет ли идеолог данного класса или группы принадлежать к ним по своему личному социальному положению, или не будет. Не все ли равно, в ком найдет временное персональное выражение коллективная творческая сила? Вопрос только в том, насколько будет полным и совершенным это выражение. Маркс мог тысячу раз быть буржуазным интеллигентом, — но если бы его идеи были продуктом буржуазно-интеллигентской мысли, то их социально-организующая роль и ограничилась бы этим кругом. В действительности, именно там она ничтожна, и даже скорее убывает, чем усиливается, тогда как среди пролетариата она уже теперь огромна, и непрерывно возрастает.

Лет пятнадцать тому назад, когда распространение марксизма среди русских рабочих было ничтожно, мне сообщали такую историю. Один разъезжавший с просветительными целями товарищ, пробравшись на фабрику в захолустном селе, наткнулся там на кружок рабочих по характеру чисто дружеский, а отнюдь не политический. Рабочие эти не имели никаких научных книг, и не слыхали о существовании Маркса; но собираясь вместе и обсуждая условия своей жизни, они самостоятельно пришли к основным положениям теории прибавочной стоимости. Я не мог лично проверить фактов, но источник был весьма достоверный и, до существу дела, вряд ли тут можно видеть что-нибудь исключительное и странное. Не очевидно ли, что учение о прибавочной стоимости охватывает явления, жизненно важные именно для наемных пролетариев, и притом с той точки зрения, которая для них в наибольшей мере естественна и понятна. А для буржуазной интеллигенции ни материал, сгруппированный в этом учении, не представляет непосредственного насущного интереса, ни способ его группировки и освещения не вытекает из ее общественной позиции. Представление о безличном, коллективном труде, как единственной основе всякой данности, всего меньше могло бы получиться на почве практического опыта буржуазной интеллигенции, труд которой так индивидуален по форме и так индивидуализирован по содержанию, работа которой оплачивается так разнообразно, в прихотливой зависимости не только от личных способностей, но зачастую даже и от удачи.

Подобным же образом било бы в высокой степени странно думать, что теория исторического материализма возникла из интеллигентского опыта. Базисом общественного развития она признает производительные силы социальной системы, т. е. совокупность ее средств производства и ее рабочих сил: со всем этим интеллигенция всего меньше имеет дела. Живя по преимуществу в сфере «духовной» работы, она сама по себе наиболее склонна к социальному идеализму, к признанию идей за движущие силы социального бытия. Наоборот, для пролетария «производительные силы» — это та сфера, в которой протекает его ежедневный труд, вырастающие из них экономические отношения — это та область, где идет его насущная социальная борьба; и наблюдая различие своей точки зрения и точки зрения предпринимателя на одни и те же, очень простые вещи, пролетарий легче всякого другого должен чувствовать зависимость идей от экономических интересов и отношений[12]. Незаметно и непрерывно из бесчисленных мелких и крупных фактов обыденной жизни, накопляется в пролетарской душе тот опыт, для которого социально-философская теория Маркса является прямым выводом и обобщением.

Для меня до сих пор остается интересной психологической загадкой, почему я не мог найти в марксистской литературе отчетливого выражения мысли о том, что идеология, или духовная культура, выполняет организующую функцию в жизни общества, групп и классов. Взявши исторически материализм без этой концепции, мы получаем крайне странное и нелогичное положение для тех, кто ставит себе задачей жизни развитие классового самосознания, т. е. идеологии коллектива. Выходит так, как будто люди хотят содействовать перестройке общества непременно с верхнего этажа, а не хотят касаться ни фундамента, каковым являются производительные силы, ни первого этажа — экономических отношений, вообще — направляют свою работу не в глубину социального бытия, а на его поверхность.

Наоборот, наша концепция сразу устраняет недоразумение: развивать классовое самосознание — значит организовывать классовую силу.

XV

Вопрос о культурных принципах, которые предстоит пролетариату внести в жизнь общества, оказался, при ближайшем исследовании, тожествен с вопросом о принципах его организации. Следовательно, мы должны выяснить, как фактически он организован, и в какую сторону направляется развитие организационных форм его социального бытия. При этом оказывается вот что.

Как участник системы производства, наемный рабочий связан с другими ее участниками посредством весьма различных отношений, которые, однако, все сводятся к трем типам.

Во-первых, на рынке труда рабочий встречается с предпринимателем как покупщиком его рабочей силы, и с другими рабочими, как ее продавцами. Тут позиция рабочего характеризуется формальной независимостью и равенством как по отношению к его контрагенту капиталисту, так и по отношению к его конкурентам — другим рабочим. Каждый руководствуется только своими интересами, каждый свободен соглашаться на те или иные условия. Но независимые личные интересы сталкиваются, и социальная связь принимает форму борьбы рабочего из-за оплаты рабочей силы с ее покупателем, из-за возможности продать ее — с другими продавцами. В этих рамках позиция рабочего среди общества представляется чисто индивидуалистической: как обособленная личность, он противостоит другим подобным личностями и враждебно сталкивается с ними. Стихийные силы рынка определяют исход борьбы — удастся ему, или нет, отстоять свои интересы против чужих.

Во-вторых, внутри предприятия рабочий становится к самому предпринимателю и его наемным служащим-организаторам в отношение подчиненного исполнителя их указаний и приказаний. Здесь, разумеется, о равенстве не может быть и речи, о формальной независимости — тоже. Связь авторитарна по существу, дуалистична — по форме, так как имеет два полюса, приказание — исполнение.

В-третьих, с другими рабочими предприятия, занимающими такое же, как он, положение в производстве, нашего рабочего связывает общность их дела при не только уже формальном, но и материальном равенстве условий труда, и при вытекающей отсюда общности интересов. Это отношения товарищеские. В них нет ни антагонизма, ни подчинения. Они являются тем более законченными, чем менее соединены с технической специализацией; ибо при ней содержание работы различно, и порождает обособленность между работниками, ослабляет общность их дела и интересов. Но специализация тут есть ни что иное, как примесь индивидуалистического элемента к товарищески-трудовым отношениям. Она всего полнее устраняется прогрессом машинного производства. Чем дальше развивается его техника, тем полнее специализация переносится на самые машины, а характер и содержание деятельности работников, имеющих дело с различными машинами, становится все более сходным. Вместе с тем, товарищеский тип трудовых отношений выступает во все более чистом виде.

Спрашивается, должны ли эти три принципа организации все вместе оказаться также и культурными принципами пролетариата, а стало быть и определять собою культурные задачи эпохи? Или это должно быть иначе?

XVI

Индивидуалистические отношения типичны вообще для меновой социальной системы. В их рамках пролетарий — продавец рабочей силы — не отличается от всякого другого продавца-покупателя. Но в его жизни они играют гораздо менее значительную роль, чем в жизни мелкого товаропроизводителя, а особенно — капиталиста. Буржуазные классы несравненно более заняты борьбою рынка, их интересы несравненно более сосредоточены на конкуренции. Именно для них, поэтому, индивидуализм являлся основным принципом организации, — они должны были и создать индивидуалистическую культуру. Они уже выполняли эту миссию.

Вряд ли кто нибудь станет спорить против того, что вся современная буржуазная культура проникнута духом индивидуализма: это стало общим местом. Ее мораль и право построены на частной собственности и личной ответственности; в ее познании субъектом признается индивидуум, как это видно на всякой буржуазной философии, будет она материалистическая или идеалистическая; буржуазное искусство своим центром имеет судьбы и переживания отдельной личности. Таким образом, очевидно, что принцип индивидуализма не может быть специфическим для культурного творчества рабочего класса: если бы это было так, то культурная задача эпохи гораздо лучше выполнялась бы руками буржуазии, да и вообще никакой принципиально новой, классовой задачи не существовало бы.

Еще важнее то обстоятельство, что в социальной жизни рабочего класса индивидуалистические отношения не усиливаются, не развиваются, а постепенно слабеют и отмирают. В самом деле, если первоначально пролетарий противостоит капиталисту на рынке труда индивидуально, как отдельный и независимый продавец рабочей силы, то затем это изменяется; товарищеские связи проникают и в эту область, индивидуальный договор найма уступает место коллективному, капиталист вынужден иметь дело с профессиональным рабочим союзом. Продажа-покупка рабочей силы, с устранением конкуренции между рабочими, превращается в борьбу классового пролетарского коллектива против буржуазного контр-коллектива[13]. Только штрейкбрехерство и «желтые» союзы остаются напоминанием об индивидуалистической «свободе труда» на рабочем рынке.

Ясно, что если процесс развития стремится уничтожить индивидуалистические элементы пролетарской жизни, то культурно-классовая задача пролетариата не только не может сводиться к дальнейшей выработке индивидуалистических форм, но наоборот, должна включать в себя тенденцию к их разрушению, к их отмене и замещению каким-то иным типом.

Это, однако, не означает, чтобы элементы индивидуализма были уже теперь слабы и ничтожны в системе пролетарские движения. Они еще очень сильны как на его правом фланге — трэд-юнионистском и оппортунистическом, так и на левом — анархо-синдикалистском. В трэд-юнионизме, опорою которого являются представители наиболее квалифицированного труда, сказывается влияние сохраняющейся там до сих пор специализации: она всегда поддерживает, как мы указывали, дробность интересов и психическое обособление личностей; в оппортунизме — влияние примыкающей к рабочему классу справа полубуржуазной интеллигенции, пропитывающей своим настроением наиболее близкие к ней его слои. Анархия и отчасти синдикализм соответствуют тем более ранним фазам движения, на которых еще сильны следы происхождения рабочего класса из разоренной давлением капитала мелкой буржуазии, ремесленной, крестьянской и торговой: этим объясняется и тот, в значительной мере, лишь внешний, революционаризм, который отличает «левое крыло» западно-европейского рабочего движения: этот результат мучительного социального крушения, печать которого еще не изгладилась в новой борьбе, уже не безнадежной, как прежняя, а напротив, полной светлых обещаний.

Но конечно, не в этих промежутках и не в различных смешанных тенденциях пограничных частей пролетарского коллектива лежат основы его собственного творчества — культурные принципы, которым принадлежит будущее.

XVII

Авторитарные отношения до сих пор занимают не меньшее место в социально-трудовой обстановке рабочего, чем индивидуалистические: продажа рабочей силы реализуется в подчинении покупателю и лицам, его замещающим. Не должно ли новое творчество отразить и выразить эту сторону классового бытия, как первичную и определяющую? Не здесь ли новый принцип культуры?

В действительности он, однако, не новый, а очень и очень старый. Целый период жизни человечества, простиравшийся на много тысячелетий, был ознаменован решительным, подавляющим господством авторитарного типа организации, а с ним и авторитарной культуры: патриархально-родовой быт и феодализм.

Мировоззрения тех времен, хотя и весьма разнообразные у различных народов и на разных ступенях развития, были постоянно и всецело религиозные. Вселенная представлялась по схеме патриархальной общины или феодального царства: властные божества, родовые, племенные, национальные, стихийные, управляли жизнью, подчиняя и контролируя все явления своей хозяйскою волей. От них исходит всякий успех и всякая неудача, всякое знание, всякий обычай, всякое право. Зародыши науки скрывались в религиозной оболочке, и были тайной организаторского сословия — жрецов; искусство служило религии, проникнутое той же идеей авторитета, которую воплощало в пластических образах богов, в их царственных дворцах — храмах, в сказаниях о божествах и героях, в посвященной им музыке и танцах. В те времена человек до такой степени был неспособен даже свои собственные действия понимать иначе, как исполнение какой-нибудь властной воли, — что создало миф о душе, властительнице тела; и миф этот, поддерживаясь остатками авторитарных отношений, до сих пор тяготеет над психологией, социальными науками, философией, в виде различных дуалистических идей. Но теперь все это только пережитки в эклектично-пестрой культуре настоящего. Тогда же авторитарная культура обладала настолько высокой цельностью, о какой мы, дети эпохи сплетающихся и сталкивающихся тенденций, можем пока еще разве лишь мечтать.

Итак, следует ли принять, что рабочий класс, поскольку он вынужден жить в атмосфере авторитарного подчинения, должен, приспособляясь к нему, вырабатывать сам культурные формы соответственного типа? Что атмосфера эта оказывает культурное влияние, по крайнее мере отчасти, на рабочие массы, о том свидетельствуют и клерикальные рабочие союзы, и сохранение помимо них религиозности среди рабочих даже наиболее передовых стран. Но и религиозность, и клерикальная организация — это такие формы, которые пролетариат находил более или менее готовыми в окружающей его социальной среде. Вопрос заключается в том, таково ли направление самостоятельного творчества, вытекающего из условий развития рабочего класса.

Внутри рабочего класса авторитарные отношения быстро распадаются. Несколько десятков лет тому назад еще в целом ряде производств играли значительную роль группировки, подобные ремесленно-цеховым: рабочие полноправные — мастера от себя нанимали помощников, вроде прежних подмастерьев и учеников, которые и должны были им подчиняться. Теперь это почти исчезло, перед договором найма все рабочие принципиально равны. Семья дольше всего сохраняет авторитарное строение — власть мужа над женой и родителей над детьми. Но капитал подрывает ту экономическую зависимость, на которой основана эта власть. Эксплуатация женского и детского труда дает экономическую опору более слабым членам семьи, делает из рабов — товарищами мужа и отца. Здесь патриархальный институт семьи подкапывается в корне.

Но подчинение рабочего предпринимателю и его агентам остается? Да, конечно. Тем не менее, и в нем происходит глубокий переворот, и оно становится совершенно иным, чем старые авторитарные отношения. Вторгается классовая борьба, и то, что было раньше живой, органической связью двух социальных элементов, взаимно необходимых и взаимно дополняющих друг друга, она делает их жизненным противоречием, которое обостряется в ходе развития. Во всякой истинно-авторитарной системе, начиная от патриархальной общины и кончая азиатской деспотией, между полюсами социального дуализма — властью и подчинением — существует принципиальная гармония. Если подчиненный, допустим, страдает от своего властителя, то он может только желать себе на его место иного властителя; и если даже станет против него бороться, то для того, чтобы захватить себе его власть, но не более: против самой власти, против этого типа организации он бороться не может, ибо в нем всецело живет и в его только формах мыслит. Иначе обстоит дело с пролетарием.

Наемный рабочий окружен самыми разнообразными отношениями; его практика и мышление не скованы, не ограничены авторитарной связью. Страдая от своего подчинения или, экономически выражаясь, эксплуатации, он ищет опоры в иных связях. Возникает классовое объединение и борьба ведется не за перемену властителя, не за то, чтобы самим лично стать властителями, — а за ограничение власти, за изменение самого способа организации. Ограничение авторитарного принципа — это начало его отмены. Такова тенденция массовой борьбы пролетариата: она направлена против авторитарности, к ее вытеснению иными общественными связями.

Мы знаем, что сущность культуры — ее организующая функция, оформление и закрепление определенной социальной организации. Перед нами такой ее тип, который во внутренних отношениях рабочего класса отмирает, а извне продолжает тяготеть над ним, вызывая с его стороны борьбу против себя. Ясно, что принципом культурного творчества для рабочего класса этот тип организации стать не может. Задачи пролетариата в этой области настолько же анти-авторитарны, насколько враждебны индивидуализму.

XVIII

Из трех основных типов социальной связи, свойственных трудовой жизни пролетариата, два оказались принципиально неспособными определить собой его культурные задачи. Остается лишь третий — связь товарищеская, иди коллективистическая. Эта последняя играет иную, особенную роль в пролетарской практике.

Мы видели, что это преобладающая форма отношений между рабочими в самом производстве, и что она, по мере развития научной техники, приобретает все более чистый, более законченный характер, освобождаясь от влияния специализации. В то же время ее поле расширяется по двум направлениям. Во-первых, общность интересов создает классовое объединение рабочих в социальной борьбе, — объединение, далеко выходящее из рамок не только отдельных предприятий, но и отраслей производства, и даже национальных обществ — интернациональная классовая связь экономических и политических организаций. Их устройство, с самого начала в общем демократическое, то есть основанное на товарищеском начале, в дальнейшем, как доказывает наблюдение, продолжает развиваться в ту же сторону, причем все полнее устраняются еще существовавшие там пережитки индивидуализма и авторитарности[14]. Во-вторых, и пролетарская семья, первоначально не отличающаяся от мещанской, из которой произошла, шаг за шагом, как мы указывали, реформируется в духе товарищеских отношений — важный положительный результат такого мрачного явления, как эксплуатация капиталом женского и детского труда.

Но товарищеская связь не только расширяется, а также углубляется социальными силами развития. Возрастает количество того жизненного содержания, которое является общим для членов коллектива. В таком направлении действует и прогресс техники, и классовая борьба. Усовершенствованные способы производства требуют от работников гораздо меньше специализированной ручной ловкости, чем во времена мануфактуры, и даже чем на ранних стадиях машинной техники, но они требуют от него все больше общей интеллигентности. Ему необходима не простая какая-нибудь грамотность, а сознательное и толковое отношение к различным механическим аппаратам, с которыми ему приходится иметь дело, понимание сущности их устройства и способа их работы, условий, которые могут нарушить их функцию, опасностей, связанных с этими нарушениями, и т. под. Его психика должна быть гибкой и эластичной, чтобы легко справляться и с новыми усовершенствованиями в привычных уже машинах, и с переходом к другим машинам — явлениями столь обычными при стремительном движении научной техники с одной стороны, при частых колебаниях рабочего рынка, вынуждающих искать нового заработка — с другой. Все вместе обусловливает некоторый общеобязательный для рабочих интеллектуальный уровень, ниже которого начинается социальное бессилие, нежизнеспособность, хроническое пребывание в безработной армии. Этот общий уровень повышается с техническим прогрессом, с усложнением научных методов производства[15]. Он поддерживается и упрочивается постоянным общением рабочих масс, объединяемых властью капитала в нынешних грандиозных предприятиях; и будучи, притом, основан на одном и том же коллективно-трудовом опыте, он увеличивает взаимное понимание работников, углубляя их товарищескую связь возрастающей суммой коллективных переживаний.

Классовая борьба усиливает со своей стороны эту тенденцию. Защита общих интересов порождает еще новое, и богатое коллективно-классовое содержание опыта. Общие стремления и требования, усилия и попытки, победы и поражения, — массовые радости и печали, все это, переживаемое совместно, превращается в прочный цемент единения, в надежную спайку товарищеской солидарности.

Таким образом, следует признать, что именно товарищеское сотрудничество является для рабочего класса его специфической формой организации. Никакой другой класс не развивал ее в таких, как он, или сколько-нибудь близких размерах; никакой другой класс не проникался ею так полно, как он, в силу основных условий своего существования; только среди пролетариата она непрерывно и неуклонно оттесняет и поглощает иные формы социальной связи.

XIX

Тот уровень интеллигентности, которого требует от рабочих техническая необходимость, как мы видели, отнюдь не сводится к простой грамоте, но также не ограничивается узкоспециализированным знанием какой-либо частной области трудового опыта, а заключает в себе известную сумму элементов общего знакомства с условиями современной техники, общего ее понимания. Оно приобретается обыкновенно не в том или ином учебном заведении, а в самой производственной практике и в живом общении с товарищами по работе; но именно потому в большинстве случаев имеет неоформленный и незаконченный характер, страдает пробелами и недостатком систематизации.

Борьба экономическая и политическая в свою очередь порождает потребность в понимании социальных условий; и опять-таки, это не есть потребность в специализированном их знании, которое бы охватывало какую-нибудь отдельную их область; такое знание было бы недостаточным, потому что борьба чрезвычайно сложна, многостороння, и ход ее зависит не от частной группы условий жизни класса и общества, а от всей их совокупности, определяющей собой переменные соотношения сил. Здесь также до сих пор, несмотря на разницу социально-образовательной деятельности рабочих организаций, фактически преобладает почти повсюду тот же неоформленный способ просвещения: сама практика борьбы, товарищеские беседы, более или менее случайное чтение книг и газет, да еще — зачастую не менее случайные речи агитаторов разных партий во время выборов, стачек и т. под.

Итак, обобщенные технические, и дальнейшее их обобщение — естественно-научные знания, а рядом с этим — социально-научное образование, то и другое в непрерывно повышающемся масштабе, — вот требования, которые предъявляет к рабочим их коллективная практика для успешного выполнения как их непосредственно-трудовой функции, так и их общественно-исторической миссии. Отсюда легко выводится первая культурно-историческая задача рабочего класса и нашей эпохи, задача, которую мы, за неимением лучшего термина, обозначим пока словами: демократизация научного знания.

Это далеко не та демократия, о которой мечтают наши буржуазные и наши интеллигентские культуртрегеры, с их возвышенным идеалом всеобщего обучения грамоте и широкого распространения невинных популярных книжек и невинных популярных лекций. Бесспорно, грамота необходима рабочему, как орудие общения и обучения, а невинная популяризация приносит ему также свою пользу, — но это задачи отнюдь не характерные ни для данного класса, ни для нашей эпохи. Они выдвигались уже самым фактом перехода феодального общества в буржуазное, и первым носителем их выступает буржуазия, крупная, а особенно мелкая, с ее интеллигенцией. Всеобъемлющая хозяйственная роль обмена, с его денежными знаками, с его счетными и кредитными документами, делает грамотность элементарно-необходимым условием для личности в ее борьбе среди общества за свое существование; ни для кого не тайна, какую огромную помощь в деле разорения деревни оказывает кулакам, прижимистым помещикам, мелким властям и прочим представителям разных способов накопления безграмотность крестьянской массы.

Что же касается азбучной популяризации различных специальных знаний, то и этот идеал диктуется с одной стороны возрастающим их значением для судьбы индивидуальных хозяйственных ячеек (возьмите, напр., отношение гигиены к условиям жизни горожанина, или юридических знаний — к судьбе ограбляемого всеми крестьянина), с другой стороны — потребностью в свободной специализации: начально-популярное ознакомление с различными отраслями знания есть путь выбора специальности и необходимый шаг к тому, чтобы овладеть ею. Вот почему находившиеся в благоприятных условиях мелко-буржуазные страны, как Швейцария, Норвегия, отчасти Финляндия и Дания, могли стать таким раем начального обучения и мелкой популяризации. Но для рабочего класса все это далеко недостаточно, потому что его задачи сложнее и шире.

Существующие до сих пор популяризации знаний постоянно лишь частичны: сама система знаний еще слишком раздроблена силою царившей до сих пор специализации. Отсюда вытекает также значительная отвлеченность обычных методов популярного изложения: тот живой опыт, который она объединяет, берется каждый раз из ограниченной сферы, рассматриваемой изолированно, вне связи с общей системой человеческого труда. Эта основная абстрактность остается, как бы ни были ярки и конкретны применяемые иллюстрации; различные части общественного сознания, каковы, напр., отдельные науки, принимаются, как нечто самодовлеющее, само по себе истинное и данное. Тут и нет вины популяризаторов, — такова сама наука, которой они служат. Можно встретить человека, всю жизнь занимающегося математикой или астрономией, но совершенно не представляющего себе ни той гигантской трудовой основы, на которой они возникли, ни той грандиозной организующей роли, которую они выполняют в коллективной борьбе человечества за власть над природой. В популярных изложениях эта разорванность знания еще сильнее, потому что меньше материал фактов, который они могут дать, уже базис, на который каждое из них опираются, и меньше пунктов объектного соприкосновения с другими областями знания и практики. Следовательно, на этом пути рабочим нельзя получить того объединяющего научного выяснения, которое давало бы им общее понимание смысла и связи как различных технических методов, применяемых в производстве их собственными руками, так и различных социальных соотношений, экономических и идейных, имеющих значение для их организационно-классовой деятельности и судьбы.

Если же рабочий будет стремиться сам собрать воедино разрозненные клочки целого, которые он найдет в нынешних популяризациях, то огромность этой работы окажется в резком противоречии с ограниченностью его свободного времени. Ему приходится тогда изучить очень большое число популярных сочинений по самым разнообразным отраслям знания, да еще при этом изучении собственными единоличными усилиями уловить и для себя формулировать их связь. Возьмите нынешние каталоги для самообразования рабочих, даже наиболее умело составленные, и подсчитайте, сколько надо потратить времени, чтобы внимательно и серьезно перечитать то, что в них указано. Вы увидите, что разве лишь при исключительно благоприятных условиях рабочему удается одолеть этот материал в течение нескольких лет, напр., при хороших заработках, время от времени прерываемых стачками в безработицей — этими своеобразными вакациями труда в капиталистической системе. А затем — самостоятельное воссоздание целого из обрывков, хотя бы и при большом досуге, требует, очевидно, весьма необычных способностей.

Таким образом, задача пролетарской демократизации знания отнюдь не равносильна хорошему популярному изложению существующего запаса научных данных таким, каков он есть — с его дроблением по специальностям. Дело идет о том, чтобы иначе и заново систематизировать то, что имеется в самых различных областях накопленного научного опыта, и преодолеть не только цеховую непонятность языка специальных отраслей, но и самую их специализацию, поскольку она обусловливает собою разорванность системы знаний, ограниченность точки зрения познающего.

Мы пришли к идее новой энциклопедии.

XX

Во второй половине XVIII века прогрессивная буржуазия готовила свою великую революцию, энергично собирая и организуя свои силы. Она ложно понимала значение идей в жизни, но правильно чувствовала их могущество в деле организации. Вот почему передовая группа буржуазных идеологов создала тогда знаменитую «Энциклопедию». Это была библия нового мировоззрения, настолько целостная, насколько допускало его содержание, неизбежно в значительной мире дробное по самой природе буржуазного опыта и мышления. Огромное, дорогое издание сразу получило невиданный по тому времени успех, и разошлось во многих тысячах экземпляров, как не расходились занимательные романы. Отныне освободительное движение получало твердую идейную опору: человек, прочитавший и понявший «Энциклопедию», мог уверенно сказать, что он знает свое место в природе и обществе, знает, откуда идет и куда, что надо человечеству и каждой разумной, активной личности. Нас бы, конечно, не удовлетворили усвоенные им ответы, — но ведь каждая эпоха имеет свою истину. «Энциклопедия» была кристаллизованной истиной того времени.

Теперь идея «Энциклопедии» опять носится в воздухе. Буржуазии, конечно, она не нужна: для нее все это уже в прошлом, идеалы и великие усилия, просветительная работа и сплочение под высоко поднятым знаменем науки. Но уже делает попытки создания своей энциклопедии другой общественный слой, те интеллигентские группы, которые расположены в промежутке между буржуазией и рабочим классом, и среди которых наиболее важная — технический персонал служащих в промышленных и научных предприятиях. Это общественный слой, как нам известно, экономически несамостоятельный, который одной своей стороною тяготеет к господствующим классам, другой — к пролетариату, продолжая еще сохранять многие черты мелкой буржуазии, из которой он произошел. Но пока он все же далек от окончательного разложения, и среди борьбы двух великих классов, когда между ними временно устанавливается приблизительное равновесие сил, приобретает нередко значительное влияние на ход общественной жизни. На этой основе развивается чрезмерно высокая оценка своей социальной роли, а особенно — иллюзия над-классовой самостоятельности и руководящего положения в культурной работе. Стремление дать всему обществу истинную, общеобязательную культуру порождает и те энциклопедические попытки, о которых идет дело. Сюда относятся различные научно-философские библиотеки, издательские предприятия, типом которых может служить очень известная и весьма содержательная французская «библиотека» под редакцией Гюстава Ле-Бона.

Но легко догадаться, что соответственно различию исторического значения тех социальных сил, которые скрываются за двумя культурными явлениями, новейшие интеллигентские «энциклопедии» не могут идти ни в какое сравнение с «Энциклопедией» нарождавшегося буржуазного общества. В них нет того могучего духа борьбы, того единства боевого просветительного настроения, которое проникало великую работу XVIII века во всем ее разнообразном содержании. Нечего и говорить, что для пролетария они не могут служить заменой той новой «Энциклопедии», которая ему необходима. В них все еще глубоко сказывается влияние цеховой интеллигентской специализации, — они сравнительно огромны по объему, разрозненны по содержанию, и даже в большей части случаев недостаточно популярны по форме. В них нет и единства точки зрения: таков индивидуализм интеллигента, что он непременно должен проявить оригинальность мысли, и обязательно в виде коренных несогласий со своими сотрудниками; нет стремления столковаться и, объединивши свой опыт, прийти к общей позиции. В них не только не хватает коллективизма по их внутреннему содержанию, но и по самому способу работы: это — гораздо больше собранные вместе индивидуальные произведения, чем произведения коллективные.

По своему богатому научному материалу и по множеству удачных обобщений частного характера они могут, однако, сыграть полезную подготовительную роль для выработки Новой Энциклопедии, особенно в той ее части, которая будет посвящена технике и естествознанию.

XXI

Итак, в Новой Энциклопедии должна быть устранена коренная абстрактность старого познания: его разорванность и оторванность от широкой практики человеческого коллектива. Теперь наука и философия должны быть представлены в том виде, в каком они станут действительно понятны трудящемуся человечеству: как созданные в историческом сотрудничестве поколений орудия организации коллективной деятельности людей. Подобно тому, как нельзя вполне понять живое существо вне его связи с предками и его естественной обстановкой, так нельзя вполне овладеть идеей, научной или философской, вне ее происхождения из социального опыта и вне ее практически-организующей функции. Вы можете встретить ученого математика, глубоко сжившегося со своей специальностью, и воспринимающего ее символы как настоящие, самостоятельные реальности. Нетрудно догадаться, насколько сознательно и полезно будет способен действовать подобный человек в той великой борьбе, где сурово сталкиваются истинные реальности — организованные социальные силы. А уклониться от этой борьбы — не зависит от воли отдельной личности, хотя бы она и пожелала, сознавая свою непригодность, — причем такая оценка тоже лишь исключение.

По отношению к истории, к социальным наукам марксизм успел уже выполнить такую реформу, о какой идет речь: выяснение связи вырабатываемых ими идей и понятий с социальной практикой, особенно классовой. Однако и здесь для энциклопедии потребуется пополнение ряда пробелов, оставленных имеющимися до сих пор последователями марксистов-историков и социологов. Чаще всего до сих пор выяснялось соотношение тех или иных научных концепций с классовыми интересами, их выгодность для того или иного класса; гораздо реже заботятся об установлении зависимости тех же концепций от классового способа мышления, и этого способа мышления — от условий практики — труда и социальной борьбы: та сторона историко-материалистического метода, которая намечена Марксом, напр., в учении о меновом фетишизме, после него развивалась очень мало, — а между тем она наиболее важная по своему объяснительному значению.

Еще гораздо хуже обстоит дело с естественными науками и математикой. Для меня долго представлялся необъяснимым тот спокойный эклектизм, с которым большинство теоретиков-марксистов отбрасывает самую мысль об анализе этих областей идеологии с точки зрения исторического материализма, с точки зрения зависимости методов познания от методов техники и общественной борьбы. Дело и для нас, разумеется, идет не о том, чтобы выводить теоремы из экономических отношений. Но мы убеждены, что способы и приемы, которыми оперирует познающий, исследуя и группируя данные опыта, не выдумываются индивидуально, а вырабатываются коллективно-исторически, и только оформливаются отдельными личностями: руководящее принципы, которым подчиняется человеческое мышление, научное и обыденное, зарождаются не в воображении гениев, а в той сфере, где непосредственная жизненная необходимость вынуждает и определяет развитие — в технически-трудовой.

Так, совершенно несомненно, что великий научный и в то же время философский принцип энергии-энтропии есть непосредственно перенесенный в познание принцип машинного производства.[16] Но об этом вы скорее прочитаете у анархиста Кропоткина, чем у нынешних официальных теоретиков марксизма. Между тем, всякая «популяризация» закона энергии безжизненна и схематически-пуста, если в ней нет понимания этой его социальной сущности.

Возьмем другие примеры — может быть, менее бесспорные, но отчетливо поясняющие то направление, в котором надо выполнить реформу изложения научных идей.

Основу аналитической геометрии составляет, как известно, отнесение пространственных элементов к заранее определенным системам координат. При этом в громадном большинстве случаев применяются либо прямоугольные, либо полярные координаты; т. е., берется три сходящихся под прямым углом прямые, и положение изучаемой точки определяется либо ее кратчайшими расстояниями от каждой из трех плоскостей, лежащих между этими прямыми, — либо ее расстоянием по прямой линии от центра — точки пересечения координат, и величиной углов, которые эта прямая образует с теми же самыми плоскостями. Теперь, можно ли считать простой случайностью тот несомненный факт, что в технической практике система трех прямоугольных координат была реализована тысячи миллионов раз раньше того, как она была сделана схемой геометрического анализа? Ибо она в точности воспроизводится каждым углом каждого четырехугольного здания, и следовательно является прежде всего элементарной схемой построек. Можно ли отвергнуть значение для данной науки того факта, что еще первобытный охотник практически применял метод полярных координат, когда искал себе дорогу в девственных лесах и степях, ориентируясь по солнцу и по звездам? Он инстинктивно определял направление, основываясь на величине углов между своими лучами зрения, обращенными к солнцу, к горизонту, к знакомым звездам, к далеким горам, и т. под.; а эти углы геометрически представляют ничто иное, как именно элементы полярных координат.

Аналитическая алгебра основана на счислении бесконечно-малых величин. Понятие о бесконечно-малых возникло еще в классической древности, и однако древние не сумели создать дифференциального и интегрального счисления. Почему так случилось? Ближайшую причину отыскать легко: по различным замечаниям древних философов с несомненностью можно видеть, что бесконечно-малые внушали им своеобразное отвращение (равно как и бесконечно-большие). Я не стану здесь разбирать вопроса о том, чем порождалось это отвращение. Но несомненно, что веке в XVI–XVII, несмотря на все уважение к древней философии, подобного отвращения уже не было. Почему оно исчезло? Идея бесконечно-малой выражает, как известно, лишь стремление неограниченно уменьшать какую-либо данную величину, и вот, именно с XV–XVI века такое стремление возникло в самой технической практике, и стало чрезвычайно важным для нее. То была эпоха зарождения мировой торговли, опирающейся на океаническое мореплавание, и эпоха первого распространены мануфактур. Для мореплавания огромное значение приобрела точность ориентировки, для промышленности — точность приготовления инструментов. Минимальная ошибка в линии курса при путешествии на тысячи верст по великим водным пустыням угрожала не только усложнением и замедлением трудного пути, но зачастую даже гибелью всей «транспортной мануфактуры» — корабля с его экипажем. Стремление уменьшить эту ошибку до практически-ничтожной стало жизненно-насущным. В мануфактуре также минимальные ошибки и неточности в инструментах имели большое реальное значение. Если в ремесленной мастерской работнику, выполняющему свое дело при помощи целого ряда различных орудий, приходилось каждым из них сделать, положим, несколько десятков движений в час, а то и меньше, то в мануфактуре, с ее крайним разделением труда, работник, оперируя все одним и тем же инструментом, производит с ним тысячи однообразных движений за такое же время. Неуловимая для глаза погрешность в устройстве орудия, оказывая свое влияние тысячи и тысячи раз, порождает весьма заметное ухудшение в результатах работы — в количестве продукта, в степени утомления работника, и т. д. Всякую неровность и асимметрию инструмента требуется уменьшить насколько это возможно, не удовлетворяясь окончательно любой достигнутой степенью, — т. е. требуется сводить к бесконечно-малой величине. Естественно, что античное, презрительное отношение к бесконечно-малым должно было исчезнуть и смениться живым интересом: новые мотивы, чуждые древнему миру, были порождены новой социально-трудовой практикой[17].

Обыкновенно рассматривают как случайность или даже курьез ту особенную роль, которую сыграла социологическая теория Мальтуса в генезисе теории Дарвина. Между тем, концепция «борьбы за существование», понимаемой в смысле конкуренции, вовсе не была, разумеется, изобретением Мальтуса: это — весьма общая форма мышления, непосредственно данная самой буржуазно-классовой практикой, экономической жизнью рынка. Тем же объясняется и обратный переход дарвинизма в социологию, где он применяется в качестве буржуазной апологетики.

Наши иллюстрации показывают, как уже теперь, отрывочно и не систематично, обнаруживается в разных областях познания социально-трудовая его природа. Эту отрывочность и бессистемность новая энциклопедия должна заменить всесторонним и целостным выяснением той связи, о которой идет речь. Тут потребуется огромная и трудная коллективная работа по самым различными отраслям знания.

XXII

Многие специалисты, вероятно, скажут, что предлагаемая нами реформа в способах изложения и освещения наук просто смешивает науку с ее историей, представляемой с точки зрения социального материализма. Они будут утверждать, что для познания выгодно разделение этих двух его сторон, что объективное содержание научных понятий вовсе не зависит от их социального происхождения, и должно даваться в популяризациях совершенно отдельно от него, именно в интересах упрощения, облегчения дела; в противном же случае на изучающего возлагается сразу двойная задача, весьма разнородная в двух своих частях, — и это должно запутать и затруднить его. Нельзя отрицать, что для специалистов, для людей отвлеченного познания и суженной практики, такое отношение к данному вопросу не только естественно, но также и правильно: их мышление неизбежно будет спутываться и теряться при всякой попытке воспринимать научные идеи, как живые формы, имеющие определенную историю, определенное место в социальном процессе, а не как мертвые, застывшие схемы.

Но ведь не для этих абстрактных людей и предназначается новая демократизация знаний, — а для людей широкой, конкретной, сознательно-преобразующей мир практики. Для «филистера специальности» (выражение Маха) новая энциклопедия будет столь же мало поучительным и неприятным чтением, как безбожная энциклопедия XVIII века — для верных католиков того времени.

Совершенно неверен тот взгляд, будто объективное содержание научной идеи не зависит от ее генезиса, и может быть усвоено полно и точно без отношения к нему. Мысль есть живое орудие практики, а все живое постигается глубоко и прочно только понятое в его развитии. В сущности, даже мертвым орудием, таким как машина, нельзя законченно овладеть, зная его лишь статически, в его данном устройстве и применении, вне связи с историей его выработки из других орудий. Можно, разумеется, научить солдата стрелять из магазинного ружья, не объясняя ему происхождения этой удивительной машины; но ведь можно, пожалуй, не объяснять ему и самого механизма, а обучить его только правилам заряжания, прицела и т. д. Это будут разные степени несовершенства в отношении человека к орудию. Во втором случае, малейшей порчи, малейшего расстройства в механизме будет уже достаточно, чтобы он стал бесполезен, потому что тот, кто его применяет, абсолютно неспособен исправить нарушение. В первом же случае дело, конечно, не так плохо; но полного понимания механизма все же налицо нет; все дальнейшее усовершенствование орудия остается в руках немногих специалистов, знающих пути, которыми шла техника в развитии этого и других механизмов, и способных пользоваться разными комбинациями или вариациями раньше применявшихся методов: базис технического прогресса сужен, коллективное творчество, идущее к великому через накопление неуловимо-малых величин, ограничено и ослаблено. К орудиям живым — понятиям, идеям — все это относится еще в несравненно большей степени; здесь сознательность более глубокая, охватывающая не только статику орудия, но и его динамику, его историю, гораздо необходимее. Знать описательную анатомию и даже описательную физиологию живого существа еще не значит понимать его жизнь, познавательно овладеть ею, предвидеть условия и возможности ее развития. Так же недостаточно знать содержание идеи, каким оно является в данный момент: в ее прошлом лежит ключ к ее будущему.

Уже Эрнст Мах в некоторых своих монографиях, как «Механика», «Учение о теплоте», соединяет изложение науки с изложением хода ее развития, в результате чего получается разрушение многих укоренившихся в науке предрассудков и фетишей, загромождающих познание. Но и этот лучший из идеологов интеллигенции далек от мысли систематически связывать изменения научных идей и методов с условиями и потребностями социально-трудового процесса, хотя в общей форме он и признает эту связь. Для нас же именно в ней суть дела: она оденет абстрактные понятия плотью и кровью той жизни, из которой они рождаются, органическую часть которой они составляют. Сведя экономическую жизнь общества к ее коллективно-трудовой основе Маркс показал способы предвидеть ход экономического развития. Сведя познание к его коллективно-трудовой основе, мы найдем способы предвидеть ход познавательного развития. Здесь мы также получим возможность направлять свою работу с объективным ходом исторического процесса.

Неверно было бы думать, что науки в новом их освещении будут изучаться с большим трудом, чем в их теперешнем, отвлеченном виде. Для людей практики они будут гораздо понятнее, как организующие формы практической жизни, чем оставаясь голыми схемами абстрактного мира истин. Это будет не усложнение, а напротив, упрощение науки[18]. Не только в философии, но даже в естествознании целый ряд вопросов возникает благодаря именно оторванности мышления от практики; и эти вопросы отпадают при восстановлении связи обеих частей опыта.

Так напр., концепция «энергии» до сих пор представляется в «позитивной» науке чем-то таинственным или, по меньшей мере, спорным. Имеются два крайних ее понимания, субстанциальное и символическое, а между ними ряд промежуточных оттенков. Для одних это — некоторая «сущность», заключенная внутри явлений, в определенных количествах, из чего иные делают даже вывод о том, что сумма ее в природе ограничена; для других это — чистый символ, применяемый для удобства в группировке явлений. Оба эти взгляда, как и все промежуточные между ними, сразу должны быть отброшены, как только мы поймем, что «энергия» — это просто технический принцип машинного производства; и сущность ее заключается в том, что общество, подчиняя себе природу, одни ее процессы делает источником для получения других процессов; в этом и состоит «энергетическая», т. е. социально-практическая эквивалентность явлений. Перед нами, значит, не «субстанция» природы, но и не простой символ, а определенное, активно-целесообразное отношение к ней со стороны трудящегося и познающего коллектива.

На таком пути создается целостное мировоззрение, в основе которого лежит работа, реально преобразующая мир.

XXIII

Читатель видит, какая грандиозная работа во всех областях знания потребуется для Новой Энциклопедии. Он спросит, конечно, какими силами эта работа будет выполнена. Вопрос очень нелегкий, если взвесить количество и характер элементов, теоретически работающих над пролетарской идеологией в настоящее время.

Мы указывали, что для классового развития вполне безразлично, будет ли та или иная организующая его опыт идея формулирована человеком, экономически принадлежащим к данному классу, или же случайным пришельцем, социально к нему примыкающим в его борьбе, напр., как это было нередко для рабочего класса — «белым вороном», перелетевшим из буржуазной интеллигенции. Но когда дело идет о полном и целостном воплощении всего миропонимания данного класса, об его энциклопедии, то нельзя просто положиться на то, что потребность создаст орган, ее удовлетворяющий, что сами собой найдутся в достаточном количестве, положим, ученые «белые вороны», которые сумеют выполнить трудную культурную работу. Более того, — это именно тот случай, когда надо заранее принять, что задача не может быть решена без широкого, преобладающего прямого участия чистых представителей класса, коренных элементов коллектива.

В чем состоит задача? В том, чтобы последовательно и систематично связать итоги и методы современного знания с коллективно-трудовым опытом рабочего класса. Для этого, очевидно, требуется не только владеть результатами, которых успели достигнуть наука и философия, но также воспринимать глубоко и ярко классовой опыт. В какой мере это возможно для большинства пришлых теоретиков коллектива?

Основное поле жизни пролетария — технический процесс или производство. Из его отношений возникает другая, неразрывная с первой, сфера деятельности: социальная борьба, экономическая и политическая. В этих двух областях протекает коллективный опыт, который должен организоваться в формах новой культуры. Для подавляющего большинства идеологов-интеллигентов, примыкающих к пролетариату, одна из этих областей остается почти чуждой, и притом как раз основная — область трудовой техники. Это обыкновенно люди специализированные на «социальных вопросах»; их знакомство с физической стороной производства большей частью приближается к бесконечно-малой величине, а знакомство с его ближайшей идеологией — техническими науками, естествознанием, редко бывает сколько-нибудь серьезным и глубоким. Но даже и в сфере их специальности — общественно-научных вопросов — связь идей с конкретно-практической жизнью имеет для них далеко не столь непосредственный характер, как для наемного рабочего, постоянно находящего в своей личной судьбе суровые иллюстрации к социально-экономическим и социально-философским обобщениям.

Ясно, что пришлая интеллигенция, очень полезная рабочим организациям в их политической и профессионально-экономической деятельности, хотя и там слишком часто небезупречная со стороны тенденций к оппортунизму, совсем уже недостаточна для культурного дела, объединяющего весь жизненный опыт рабочего класса, сводящего в систему всю его практику и все мышление. В этой работе решающая роль должна принадлежать не «варягам», а новой интеллигенции, выходящей из среды самого пролетариата, но не уходящей от него, в полной мере проникнутой его общими переживаниями. Только в зависимости от развития такой интеллигенции может быть составлен самый вопрос о великой Новой Энциклопедии.

Я не хочу сказать, что исключительно руками этой новой интеллигенции должна быть выполнена вся та огромная работа, о которой у нас идет речь. Но она одна может придать работе необходимую последовательность и цельность, внутреннее единство ясной и повсюду себе верной классовой психологии. Этим новым элементам будет принадлежать, может быть, вовсе не такая значительная доля непосредственного выполнения дела, — но лишь их фактическое руководство и контроль обеспечат успех, гарантируют победу над огромными трудностями задачи.

Однако, в настоящее время новый руководящий слой, чисто пролетарского происхождения, даже в передовых странах, несомненно, еще не достаточно сложился и окреп, чтобы получить преобладание над пришлой интеллигенцией в деле культурно-классового развития. Требуется, притом же, не только наличность подобного рода сил, но также надлежащая их организация, которая собрала бы их на общей идейно-организующей работе. Каким путем осуществить все это?

Поставленные вопрос приводит нас к идее Пролетарского Университета.

Читатель легко поймет, что употребляя, за неимением другого, старое название «Университета», мы имеем в виду организацию совершенно иного типа, чем нынешние буржуазные храмы науки. Новое содержание нуждается в новых формах. Две основные черты господствующего теперь академического строя, дробление по специальностям с одной стороны, идейно-авторитарные отношения «профессоров» и «студентов» с другой, должны быть устранены в Новом Университете, или вернее, он должен будет их преодолеть. Цель его вовсе не в том, чтобы только переложить знания тех, у кого они есть, в головы тех, кто ими не обладает, и таким образом доставить обществу некоторое число профессионально-обученных специалистов интеллигентского труда. Задача в том, чтобы среди старого общества вырабатывать сознательных и цельных представителей общества нового, людей, которые в полном объеме представляли бы себе гигантское дело преобразования, возложенное на рабочий класс ходом истории, — которые могли бы планомерно создавать культурные формы, подготовляющие это преобразование, организуя необходимые для него социальные силы.

В нынешние университеты принимаются большей частью мальчики, получившие лишь отвлеченную познавательную дрессировку в средних школах и незнакомые с производительным трудом и суровою борьбой жизни, — мальчики, продолжающие жить на чужой счет в ожидание того момента, когда им придется вступить на «самостоятельный» путь, заранее подготовленный и предначертанный их связями в буржуазном обществе. Не для таких человеческих личинок будет предназначаться Новый Университет. В нем должны завершать свою идейную выработку люди уже взрослые по существу, с серьезным опытом в сфере труда и социальной борьбы. В известном — но отнюдь не аристократическом — смысле слова, это будут люди избранные: на деле доказавшие и свою общественную полезность, и стойкую последовательность, и упорное стремление к знанию, побеждающее неблагоприятные условия пролетарской жизни, работники, с бою взявшие свое культурное воспитание. Такие «студенты» будут истинными товарищами своих «профессоров», и в свою очередь их руководителями в выполнении коллективно-творческой задачи.

Каким образом это возможно? — спросит, вероятно, читатель, — и может ли получиться что-нибудь хорошее от взаимного руководства двух сторон? Мне легко разъяснить недоумение, опираясь на факты, хорошо известные мне, и многим другим, конечно, из практического опыта культурной работы.

XXIV

Лет пятнадцать тому назад мне с двумя-тремя товарищами пришлось в одном провинциальном центре обучать рабочую молодежь политической экономии, а также и разным другим наукам. Эти несколько десятков юношей были, в общем, далеко еще не теми избранными, испытанными людьми, которые должны образовать слушательский состав Нового Университета. Тем не менее они не были пассивным материалом для педагогического воздействия, и простая добросовестность требовала бы от нас, тогдашних «учителей», признания что в системе преподавания роль наших «учеников» была в значительной мере руководящей.

Мы приступали к делу с очень небольшими научным багажом и во многом неясными представлениями о тех самых социальных формах и тенденциях, который были основным сюжетом нашего преподавания. Наша неопытность была так велика, что, напр., я лично пытался привести моих слушателей к изложению «Капитала» через «Экономические беседы» Карышева и «Политическую Экономию» Иванюкова, книги, абсолютно не имеющие ничего общего с марксизмом, и вообще абсолютно не пригодные для нашей тогдашней цели. Это и было весьма скоро мне выяснено моими «учениками». Их вопросы и комментарии к тому, что мы вместе читали, убедили меня, что выбранные «пособия» не соответствуют их требованиям, и особенно — самому складу их мышления. Объяснительное чтение быстро превратилось в скучное предисловие, за которым следовали живые беседы, далеко уходившие от затронутых чтением тем, и направлявшие мысль молодого лектора к отысканию других средств и источников. Пришлось поневоле перейти к составлению собственного курса лекций, и в них комбинировать материал в той связи, которая навязывалась вопросами слушателей: соединять, как параллельные звенья одной сложной исторической цепи, явления технические и экономические с вытекающими из них фактами духовной культуры[19]. А затем, запросы «учеников» шли все дальше и дальше, захватывая сложнейшие сюжеты естествознания и философии; лекторы принуждены были сами учиться многому, о чем раньше им казалось достаточным иметь беглые, поверхностные сведения.

Полная невозможность за короткое время передать слушателям фактический материал во всех областях, которые вызывали их живой интерес, вынудила лекторов сосредоточивать содержание своих ответов на методологии тех наук, о которых приходилось давать понятие юным вопрошателям. При этом оказывалось, что их занимает и привлекает всего более не специализированный характер различных методов, а напротив, их взаимная связь, то, что в них находится общего и сходного. Перед нами были какие-то прирожденные монисты, которые требовали от нас — не всегда с успехом, разумеется, — монистических ответов на всевозможные, проклятые и не-проклятые вопросы. Это давало определенное направление работе нашей мысли; а для меня лично это в сильнейшей степени предопределило характер моей последующей философской деятельности.

Но в данном случае, ученики могли дать своим учителям лишь неопределенное и, так сказать, стихийное руководство. Много позже мне пришлось участвовать в культурном предприятии более высокого типа, которое может рассматриваться уже как первый шаг к созданию нового университета — в высшей рабочей школе. Там, конечно, и форма сотрудничества двух сторон была более совершенной.

Состав первого выпуска школы был не вполне однородный, потому что те, от кого зависел выбор слушателей, не все поняли сущность и значение дела. Но все же большинство выпуска подходило к тому типу и уровню, который мы признаем необходимым для Нового Университета. Программа соответствовала только одной стороне задач такого университета: она почти исключительно относилась к области социальных наук и социальной философии; другая сторона — естествознание — была едва затронута несколькими «сверхштатными» лекциями. Этот недостаток сознавался всеми участниками работы; но ограниченность времени и лекторских сил не позволяла его устранить. — Что касается состава лекторов, то он был значительно выше, чем в первом случае: люди почти все немолодые, каждый в своей отрасли обладавшие некоторой известностью, с выработанными взглядами и планом работы.

Крайняя концентрированность занятий препятствовала, до некоторой степени, тому широкому и свободному общению лекторов со слушателями, какое должно будет установиться в Новом Университете. Этим, очевидно, суживалась и руководящая роль коллектива «учащихся» в самом ведении занятий. Тем не менее, она ярко обнаружилась уже тогда, когда устанавливалась программа и распределение курсов. «Ученики» знали, чего она хотели от школы, и внесли с своей стороны в программу ряд изменений, большая часть которых оказались в дальнейшем полезными и целесообразными. Затем, при выполнении дела выяснилось, что слушатели отнюдь не склонны оставаться в рамках пассивной и легкой роли «обучаемых»; люди, уже раньше умевшие много учиться и думать, в общем довольно образованные, несмотря на различные пробелы в познаниях и недостаток их систематичности, они критически воспринимали все, что им предлагалось, и подвергали серьезному обсуждению как содержание, так и форму лекций. Университетские профессора, важные чиновники нынешнего общества, вряд ли примирились бы с такими отношениями; но лектора школы вынесли немало полезных для себя указаний из дебатов со слушателями; нет сомнения, что благодаря этому ни один из курсов одного выпуска не будет стереотипно, без улучшений, повторен следующему выпуску. Это, товарищески-руководящее, влияние коллектива слушателей неизбежно будет возрастать с увеличением их числа, повышением уровня их подготовки, и особенно — с увеличением времени занятий, которое в первый раз было меньше пяти месяцев[20].

Впрочем, и Новый Университет, без сомнения, не будет доводить продолжительности своих курсов до 4–5 лет, как это практикуется в университетах старого типа. Ставя себе целью не наполнение юных голов обширными запасами знаний, а всестороннее ознакомление людей, вполне способных к самостоятельной работе, с общими ее методами в различных областях практики и теории, он будет в состоянии ограничить свой цикл занятий одним-двумя годами. Дольше будут оставаться те, для кого успеет за время курса наметиться конкретная лекторская, или теоретическая, или литературная задача, которую они будут выполнять при содействии всего лекторского коллектива, сверяя сделанную работу с запросами и требованиями новых слушательских коллективов, приходящих от живой пролетарской практики, и вновь к ней возвращающихся.

Новая энциклопедия естественно сложится из работ Нового Университета, различные курсы которого, постепенно совершенствуясь в своем методе силою объединенного труда и проверки, послужат для нее основой. Тут она будет питаться опытом и мыслью того класса, которому она прежде всего необходима, как идейная опора в собирании сил для его великой, надклассовой миссии.

XXV

Из всех культурных задач нашего времени создание пролетарского искусства есть та, которая встречает наибольший скептицизм. Иные рассматривают искусство, как особого рода игрушку, украшение жизни, не важное для социальной борьбы, и находят, что пролетарские силы не следует тратить в этом направлении; так думают даже многие из тех, которые способны понять жизненное значение других областей культуры.

Но мы, признав организующую функцию искусства в жизни коллектива, не станем останавливаться на такого рода скептицизме; мы только отметим, что культурное, т. е. организующее влияние искусства почти всегда шире, а порою — и глубже, чем влияние отвлеченного познания. Искусство, со своим конкретно-образным характером, ближе и понятнее массам, как бы демократичнее, чем наука. Не случайно беллетристика читается во много раз больше, чем всякая популяризация; миллионы людей могут видеть и понять одну и ту же картину; а музыка, если она сумеет выразить чувство народных масс, распространяется среди них так, как волны в море. Пролетариату, который живет своей жизнью, такой непохожей на жизнь его предшественников, нужно свое искусство. И он будет его иметь, так как это великий класс, энергия которого возрастает, и творчество расширяется, — наследник всей общечеловеческой культуры.

Некоторые полагают, что суровое трудовое существование рабочего класса, вместе с еще более суровой социальной борьбой, помешают ему заняться созданием своего искусства до тех пор, пока он не станет господствующей силой среди общества. Они не отрицают значения искусства в народной жизни, но считают неизбежным, что оно будет оттеснено другими социальными приспособлениями, более непосредственно связанными с трудом и борьбою, составляющими основу классовой жизни; экономическое и политическое самосознание класса, согласно этому мнению, должны слишком сильно поглотить творческую энергию рабочих масс, их внимание, их волю, чтобы остался достаточный излишек всего этого для серьезной и глубокой жизни в сфере искусства. Марксизм, — говорят эти люди — поневоле не поэтичен, потому что он вынужден всюду срывать красивые идеологически оболочки, и раскрывать грубые материальные интересы, определяющие ход истории; к таким же материальным интересам апеллирует он в деле сплочения пролетариата; чтобы достигнуть цели, он должен бить в одну точку, в чем и заключается его спасительная узость. Но уж поэзией при этом надо пожертвовать, и всего лучше сознательно сделать это, не пытаясь идти против неизбежного. Вот, когда будут улажены материальные отношения общества, и экономические интересы перестанут разделять людей, тогда настанет время для новой поэзии, тогда гармония искусства закрепит новые связи жизни. А до тех пор пролетариату надо удовлетворяться сухой, но необходимой прозой.

Эти взгляды насквозь пропитаны «здравым смыслом», т. е., в сущности, мелким расчетом. И, как часто бывает в таких случаях, весь расчет основан на ложной предпосылке, на той идее, что жизнь в сфере искусства есть чистая затрата энергии, минус для других областей человеческой активности. Как будто коллектив обладает только некоторым определенным количеством сил, и если расходуешь их на одно, то на другое непременно остается меньше. На самом же деле, силы коллектива рождаются из его деятельности и возрастают с ее развитием; чем она уже и одностороннее, тем слабее накопление классовой энергии. Если сплочение класса происходит на более ограниченном поле культуры — не выходит за пределы его экономики и политики, — то оно охватывает и связывает в стройную систему гораздо меньшую сумму потенциальных человеческих сил, чем если оно совершается на более широком поле, по всей линии возможных культурных форм. Не был бы гениальным тот генерал, который, в виду чрезвычайных трудностей похода, ради сбережения сил отменял бы музыку и песни в своем войске. Военная музыка не создает в солдатах новой энергии, но она будит и освобождает ту, которая дремлет в глубине организма, — и присоединяет ее к обычному запасу, которым располагает человеческая воля.

Механически и арифметически взятая сумма социальных сил, воплощенная в рабочих массах, колоссальна; но до сих пор лишь незначительная часть их приняла организованную форму коллективной энергии. Тут всепроникающее влияние нового искусства найдет для себя огромный простор; гармонизируя чувства и стремления масс, оно будет могучим двигателем, ускоряющим рост и победу коллектива.

XXVI

Я не стану говорить о формах этого нового, пролетарского искусства; предоставляю это другим, более меня компетентным в таких вопросах. Но что касается его содержания, то здесь, не выходя из рамок социально-философской теории, мы можем прийти к некоторым общим выводам, и устранить некоторые распространенные предрассудки.

Многие полагают, что пролетарское искусство должно специально описывать пролетарскую жизнь — быт и борьбу рабочего класса; то, что лежит за этими пределами, по их мнению, может быть разве лишь по необходимости терпимо в пролетарском искусстве, и во всяком случае должно занимать в нем второстепенное место. Такой взгляд чрезвычайно ошибочен и наивен.

Мир классового опыта, который является объектом классового искусства, отнюдь не ограничен подобными пределами; по своей тенденции он безграничен, он стремится охватить все бытие общества и природы. Пролетарий живет среди других классов, в общем ему либо чуждых, либо враждебных, но не за стеною, а в постоянном соприкосновении с ними. Тысячи нитей: общения, идейного, экономического, гражданского, связывают его с различными представителями этих классов; многое, сознательно и бессознательно, он от них воспринимает даже тогда, когда неприязненно сталкивается с ними; многое, кроме того, стихийно сохраняется в нем, как наследство от тех классов, из которых он социально произошел, классов индивидуалистических, каковы мещанство и крестьянство. Знать их, в совершенстве понимать их организацию, их психологию, интересы, для него в высшей степени важно и для того, чтобы не поддаться их культурному воздействию, и для того, чтобы точно предусмотреть их социальную позицию в исторических конфликтах, без чего нельзя установить целесообразной тактики по отношению к ним, — и также для того, чтобы взять у них все то полезное и прогрессивное, что они могут дать.

Природа тоже вся, а не маленькая часть ее, нужна рабочему классу не только в познании, но и в художественном изображении: она — бесконечно расширяющееся поле его труда, ее завоевание — конечная его цель, для которой средством послужит и новая организация общества — его классовый экономический идеал.

Ни о каком замыкании нового искусства в рамки узко-классового быта не может быть и речи. Не случайно приходится нередко видеть, что рабочие находят скучными и неинтересными описания пролетарской жизни, предпочитая им романы и новости из жизни других слоев общества. Правда, это их отрицательное отношение вызывается чаще всего сентиментально-филантропическими картинами «страдания» рабочей массы, воспринимаемых извне сочувствующими ей, но плохо понимающими ее людьми. Но и помимо этого, рабочие прямо заявляют очень часто, что свою среду с ее интересами и бедствиями они все-же знают из личного опыта, а потому им интереснее знакомиться с другими элементами общества, В таких суждениях есть, пожалуй, тоже известная односторонность, но очень понятная и естественная у людей, которым надо в возможно кратчайшее время получить возможно большее содержание для своей мысли и чувства. Истинное искусство и для самих пролетариев своей организующей силой способно открыть в их труде, их борьбе и обыденном существовании много такого, что ускользает от их сознания. И конечно, это сделает всего скорее, всего больше, всего вернее тот новый художник, который будет представителем пролетарского искусства, который глубоко и ясно будет воспринимать опыт развивающегося коллектива с его точки зрения.

XXVII

Откуда придет этот новый художник? Чаще всего, я думаю, он будет уже не «белый ворон» из выше лежащих сфер общества, а родное дитя пролетариата. Без сомнения, пришелец с могучим талантом и чуткой душою, который всем сердцем и всей волей примкнет к новому коллективу, который примет активное участие в его усилиях и в его судьбе, — такой человек, вероятно, сможет овладеть его массовым опытом настолько, чтобы воплотить его в образах искусства. Но здесь это будет более редким исключением, чем в области отвлеченного познания. Для художественного творчества обязательна конкретность и целостность отражения жизни, а потому необходимо более полное и непосредственное проникновение во все переживания коллектива, чем для творчества научного и философского.

Наблюдаемый за последнее время поворот целого ряда крупных поэтов и художников Запада к социализму ярко выражает притягательную силу пролетарского коллектива, и несомненно, подготовляет развитие пролетарского искусства; но все-же было бы неправильно считать Верхарна, Метерлинка, Демеля, Франса, Лемонье и им подобных за настоящих представителей этого искусства. Им близки уже интересы рабочих масс, их страдания и протест; но способ восприятия жизни, способ ее понимания, который складывается среди этих масс, еще слишком мало доступен художникам-социалистам Запада, и естественно, что в этом их мог опередить значительно М. Горький, который сам долго жил пролетарской жизнью. Во всяком случае, перед нами еще только первые этапы нового искусства; предстоит большой путь и трудная работа, — но каждый следующий шаг тут будет оказываться легче предыдущего. Чем теснее будет организовываться пролетарский коллектив во всех формах, ему свойственных, чем определеннее будет кристаллизоваться его общее миросозерцание и мирочувствование, тем неизбежнее и чаще в его среде будут находиться люди, глубоко проникнутые всем богатством его переживаний, и способные стройно, гармонически организовать их в формах искусства.

Из простого соединения писателя-интеллигента с желанием служить делу пролетариата мы еще не получим пролетарского писателя. Мало сочувствовать интересам рабочего класса и принимать его идеалы, мало изучить его положение в экономики и культуре общества, мало даже активно участвовать в его борьбе, — всего этого недостаточно, чтобы создать из поэта или художника пролетарского идеолога в его области творчества. Надо действительно жить жизнью нового коллектива, ощущать напряженно и глубоко в своем сердце его радости и печали, научиться воспринимать мир его глазами, улавливать движение классовой мысли, усилие классовой воли. Это будет легко и естественно даваться родным детям пролетариата; но для детей по усыновлению это еще долго будет редкой случайностью — результатом счастливого сочетания особенных природных склонностей с необыкновенной тонкостью восприятия, с исключительной отзывчивостью чувства.

Без сомнения, Новый Университет и Новая Энциклопедия помогут развитию пролетарского искусства. Но породить его может только сама непосредственная жизнь коллектива, стихийно концентрируясь в богато одаренных артистических натурах. Его связь станет гармоничнее и тесней, его притягательная энергия возрастет: на поле искусства он также одержит прекрасные победы над старым обществом, творческая сила которого иссякает.

XXVIII

Царство норм, определяющих взаимные отношения людей, разрослось среди капиталистической культуры до колоссальных размеров: разнообразные обычаи, — различные виды права, местного, государственного, международного, — сложная мораль, мелочные формы приличий, и т. под. Причина такого богатства проста и очевидна: общественная система труда в ее целом неорганизованна, анархична, полна противоречий и столкновений, крупных и мелких; нормы восполняют, насколько необходимо, этот недостаток организованности, ставят границы антагонизмам и конфликтам, которые иначе постоянно обострялись бы, усиливаясь вплоть до полного разрушения социальной связи. Индивидуалистическое общество без норм не было бы обществом: оно развалилось бы на составные части, рассеялось бы в виде стихийного потока человеческих атомов.

Другую отличительную черту современного царства норм представляет повсюду его проникающий, своеобразный фетишизм. Источник норм — это общественная связь, интересы коллектива, группового, классового или обще-социального; их сущность лежит в их организующей функции, их основа — объективное сотрудничество людей. Но в обществе, построенном на рыночной и классовой борьбе, все эти элементы недоступны мышлению людей, неизбежно индивидуалистичному. Поэтому для них норма является внешней, самостоятельной силой, ограничивающей личность. Так, сила нравственного правила для индивидуалиста заключается не в том, что оно служит к сплочению коллектива, которого он и не знает, и не чувствует под непрозрачной оболочкой суровой «войны всех против всех». Для него сила и обязательность этого правила состоит всецело в том, что оно — нравственное, что оно предписывается моральным принципом. Моральный же принцип для индивидуалиста определяется именно его обязательностью, независимой от личной воли. «Долг есть долг, и ничего более», — такова наиболее чистая формула индивидуалистической нравственности.

Аналогичным образом обязательность права сводится к тому, что оно есть закон, т. е. право. Принудительность обычая в том, что «всегда так велось», т. е., что он есть обычай; приличие в том, что «этого требуют хорошие манеры», т. е. что оно есть приличие… Всюду перед нами один и тот же фетишизм отвлеченного: норма «отвлекается», отрывается от конкретной социальной практики людей, превращается в нечто самодовлеющее, но подчиняющее себе людей. Без этого фетишизма они были бы бессильны. Например, когда индивидуалисту доказывают условность, историчность, социальное происхождение нравственных норм, то он понимает это, как голое их отрицание, и впадает в великий гнев против «безнравственности» противников.

Как иллюстрацию, я приведу один траги-комический эпизод из моего собственного опыта. Лет 15 тому назад, в одном университетском городе, мне пришлось вступить в местную «марксистскую» организацию. Она состояла из нескольких десятков интеллигентов, и несмотря на свое страшное название, занималась невинными вещами — в сущности, просто самообразованием. Ее руководители находили обыкновенный марксизм «вульгарным», и поставили себе задачей обосновать программу и построить организацию на чисто нравственных началах[21]. В нескольких кружках, объединенных «центральным кружком», при строжайшей конспирации, велись отчаянные диспуты о «свободе воли», об абсолютном принципе нравственности, о предпосылках познания, и т. под. Познакомившись с постановкой вопросов, я заявил, что считаю себя «вульгарным» марксистом, а в нравственных принципах вижу социальный фетишизм, обусловленный отношениями производства. Мне едва не пришлось дорого поплатиться за свою смелость. Мои нравственные товарищи, собираясь без меня, стали обсуждать, не следует ли исключить меня из организации за безнравственность, и склонялись к утвердительному решению: человек считает нравственность фетишизмом, — очевидно, он человек безнравственный. Только по счастливой случайности я успел, поругавшись с руководителями, по собственной инициативе уйти из организации, не дождавшись постановления; и только впоследствии от одного из товарищей я узнал, как близок был к приятной возможности получить чин и звание «исключенного за безнравственность». Так нераздельна мораль от фетишизма в современном интеллигентском сознании.

Впоследствии, во времена «Проблем идеализма», г. г. идеалисты, переходившие тогда на службу к буржуазии, выдвигали против нас, скрывавшихся под фирмой «реализма», следующее ужасное обвинение: «вы хотите объяснить происхождение нравственности из материальных условий, — значит, вы отрицаете то, что есть для личности самого священного и абсолютного».

В докапиталистические эпохи, а также у сохраняющихся теперь остатков феодальных классов фетишизм норм бывает иной, более конкретного характера: их источником является личный авторитет, реальный или мнимый: для прав — реальная фигура властителя, для нравственности — мнимые персонажи богов. Эти образы, конечно, также воплощали в себе организационные потребности коллектива, и под своей живой, яркой оболочкой были, по существу, столь же бессодержательны: источником нормы, ее санкцией оказывался просто произвол.

Следы такого, более древнего фетишизма удерживаются обыкновенно и в новейшем, отвлеченном: первоисточником мира норм и здесь большей частью признается некоторый верховный авторитет — но он весьма непохож на старые авторитеты. Развитое индивидуалистическое мышление не может принять его в образе живой, человекоподобной индивидуальности, — личность привыкла замыкаться от всякой другой конкретной личности, привыкла отстаивать свою отдельность и автономность от других, ей подобных. Поэтому верховный авторитет, для этого типа мышления возможен лишь в совершенно обезличенном до полной бессодержательности, опустошенном виде: все его человеческие признаки исчезают, расплываясь в концепции «абсолютного».

Итак, фетишизм социальных норм неразрывно связан в индивидуалистическом, как и в авторитарном мире, с их принудительностью. Поскольку эта принудительность нужна и полезна классу или обществу, постольку фетишизм культурно-необходим.

XXIX

Если фетишизм социальных норм обусловлен дроблением коллектива, маскирующим этот последний, и скрывающим его от мышления личности, то пролетарская культура, основанная на объединении людей в новый коллектив, очевидно, не нуждается в фетишизме, и должна с ним покончить. Так это и происходит в действительности.

Пролетариат вырабатывает то, что обыкновенно называют его «нравственным» и его «правовым» сознанием; у него складываются даже особые внешние формы общения, подобные «правилам приличия». В сущности, здесь эти термины применяются весьма неточно: новые явления слишком глубоко отличаются от старых, обозначаемых теми же словами.

Так, принято говорить, что «моральный принцип» рабочего класса — товарищеская солидарность. Но трудно даже сравнивать ее со всеми когда-либо существовавшими моральными принципами. Чтобы быть ей верным, для этого пролетарию вовсе не нужна санкция верховного авторитета; и не требуется, чтобы она предписывалась «голосом долга», независимым от всяких человеческих чувств и интересов, требующим подчинения, «потому что он есть долг». Для сознательного члена коллектива ясно, что товарищеская солидарность — это основная потребность коллектива, необходимое для него условие жизни и развития, и что она возникает из его фактического сплочения в труде и социальной борьбе. Штрейкбрехер внушает презрение другим рабочим и отвращение себе самому не по той причине, что он нарушил повеление абсолютного авторитета, — совсем напротив, все абсолютные авторитеты предписывают ему покорность господствующим; и не потому, что он не послушался категорического императива долга, который требует повиновения без всяких мотивов. Причина ясна: штрейкбрехер подрывает силу коллектива, вредит ему, внося в него дезорганизацию. Жизненный смысл принципа ясен, потому что отношения между людьми в новом коллективе просты и прозрачны.

В организациях пролетариата вырабатываются и применяются определенные уставы, правила которых могут казаться подобными «правовым нормам». Если правила эти бывают демократичны, дают членам организаций равные «права», то для коллективиста причина не в том, что такого равенства требует «абсолютная справедливость», что неравенство было бы нарушением свыше установленного или же «естественного» права участников. Дело сводится просто к тому, что организация пролетарского происхождения и состава не может успешно функционировать при иных условиях, что иные нормы мешали бы развитию сплоченности, а значит и силы организации, потому что противоречили бы тенденциям и отношениям всего коллектива, часть которого она составляет. И здесь нет иной мотивировки и санкции, кроме потребностей коллектива.

Обычная пролетарская форма обращения — титул «товарищ», может показаться однородной с буржуазными и феодальными «нормами приличия». Однако, ее обязательность заключается вовсе не в том, что «так принято», и что всякое иное обращение между членами пролетарских организаций было бы «неприличным». Слово «товарищ» выражает ту же солидарность, которая во всех областях классовой жизни служит принципом, нормирующим отношения между рабочими, культурно-организующим пролетариат. Для коллективиста здесь оно, очевидно, служит демонстрацией и в то же время закреплением классового единства, противопоставлением коллектива всей остальной социальной среде, — не пустой традиционной формой вежливости, а одним из организующих моментов, хотя и второстепенных. Если, положим, кто-нибудь в раздражении от личных обид, отказывается применять обычное обращение к другому члену коллектива, то это вызывает протест вовсе не из-за того, что первый ведет себя «неприлично», «нарушает законы вежливости», и т. под., а из-за того, что он вредит интересам коллектива, ослабляя в нем самом доверие к его единению, а во враждебных ему классах — страх перед этим единением.

С тех пор как история знает нормы нравственности, права, обычая и т. под., их постоянной и жизненно-необходимой чертой был их фетишистически-императивный характер, немотивированная принудительность. Их объективные мотивы, их социальный генезис были скрыты под этой принудительностью. Как видим, совершенно иного типа те нормы, которые вырабатываются классовой жизнью пролетариата. Это — нормы целесообразности для коллектива. Их мотивы и генезис непосредственно и открыто в них даны: интересы организованной системы, ее практика. Вот почему мы и считаем, что к таким нормам неправильно применять прежние термины — мораль, право и т. под., — так же неправильно, как напр., научно-социалистическому мировоззрению присваивать название религии. Авторитарность была конститутивным элементом всех исторически явственных доныне религий; где ее нет, там употребление слова «религия» придает только неверный оттенок понятиям об изучаемых явлениях. Столь же неверный оттенок придается понятиям тогда, когда говорят о пролетарской «нравственности», пролетарском «праве» и пр. Принципиально новые культурные формы требуют для себя новых понятий.

XXX

Своей явной мотивированностью новые социальные нормы вполне соответствуют обычным техническим. Последние также всегда условны, и исходят из определенной цели: если требуется осуществить то-то (получить такой-то продукт или сделать такое-то орудие, и т. п.), то надо действовать вот каким образом… В социальной норме это «если» замещено потребностью коллектива — постоянной целью социальной практики. Очевидно, перед нами тут, в самом деле, просто техническая норма поведения людей в их взаимных отношениях.

Старый мир норм, как мы сказали, необыкновенно богат: в обществе, построенном на противоречиях и конфликтах, для каждого ряда сколько-нибудь серьезных случаев столкновения интересов нужна особая норма, чтобы их урегулировать и организовать в пределах необходимого. При категорической форме, неразрывно связанной с фетишизмом, всякий обычай, моральное правило, закон, необходимо статичны, не допускают свободных вариаций в применении, лишены гибкости и пластичности. Когда изменившиеся условия не дозволяют стереотипность приложения старой нормы, то в силу ее безусловности выходом может быть только либо голое нарушение нормы — «преступление», — либо создание новой, ее отменяющей. То и другое сопряжено со значительной растратой общественных сил — в первом случае потому, что получается резкое противоречие в социальной системе, во-втором, потому что новой норме надо еще пробивать себе дорогу сквозь сопротивление консервативной идеологической среды. Недаром высказывалась много раз идея, что новый закон сам по себе есть «преступление» по отношению к старым.

Не таковы нормы, порождаемые пролетарским культурным развитием, в которых социальная целесообразность — их основа — не затемнена и не скована никаким фетишизмом. Их условность, их прямая и явная зависимость от интересов коллектива исключает всякое окостенение; они по самому существу своему пластичны. Каждая из них соответствует определенной потребности и определенным условиям; если изменяются эти последние, изменяется в таких же рамках применение нормы; нет необходимости в создании новой на ее месте, но также нет и «преступления».

Допустим, что по уставу известной пролетарской организации членами ее признаются лица, делающие, между прочим, ежемесячные взносы определенной величины. Наступает жестокая безработица, многие из членов начинают вносить в кассу меньше, чем полагается, а некоторые совсем перестают. Если бы дело шло об юридической норме, вывод получался бы автоматически: не платящие не подходят под определение членов организации. Так, при цензовом избирательном праве, обусловленном уплатой известной суммы налогов, тот, кто опустился ниже этой суммы, тем самым уже лишен избирательного права, без разговора и без апелляции. Но в рабочей организации такая механическая, а точнее — фетишистическая точка зрения невозможна. Даже не прибегая к пересмотру устава, организация может сохранить своих временно обедневших членов, — потому что их удаление подрывало бы ее силу в будущем; и ее секретариат, сохраняя связь с неплательщиками, не будет считать, что он совершает «преступление»; ибо устав для коллектива, а отнюдь не наоборот. То же относится к применению сложившихся норм товарищеской солидарности, и т. п.: всюду «закон» принимается не абстрактно и безусловно, а как живое обобщение конкретных интересов коллектива, к которым он и должен, следовательно, приспособляться на практике.

Надо заметить, что и в тех буржуазных организациях, которые построены на свободных, демократических началах, наблюдается та же тенденция. Это и понятно, потому что она связана непосредственно не с тем или иным классом, а с определенной — товарищеской — формой сотрудничества. Всюду, где последняя выступает, обнаруживается ослабление фетишизма норм, и переход к нормам целесообразности. Но в то время как в жизни прочих классов товарищеское сотрудничество играет лишь сравнительно ничтожную, случайную роль, исчезая перед другими, основными для них формами отношений, для пролетариата это главный тип трудовой связи, в своем развитии поглощающий все остальные. Вот почему коренное преобразование царства норм, разрушение их фетишизма и консерватизма есть культурная задача пролетариата, а не иного класса.

По мере достижения этой задачи, само собой будет уменьшаться и количество жизненно необходимых норм. В настоящее время их так много, что, напр., изучение права образует особую, труднейшую и сложнейшую специальность; и в то время, как «никто не может отговариваться незнанием законов», их знают в действительности сколько-нибудь достаточно единицы из тысяч: образец логики нынешнего строя. В пределах этого строя пролетариат не может существенно изменить такого положения; но в своей собственной среде, где зародилась и растет новая социальная система, он вырабатывает культуру, свободную от загромождения бесчисленными нормами, более общими и более частными.

Предел, к которому тяготеет развитие нормативного мира в новой культуре, есть полное устранение норм чистого характера, сведение всей этой области идеологии к ясным организационным принципам взаимных человеческих отношений. Но только за пределами нынешнего строя, в обществе коллективистическом осуществится такая ступень культуры: сознательный член великого коллектива, воспитанный в его сотрудничестве, на его науке и искусстве, с ясным и гибким мышлением, сумеет во всякой конкретной комбинации с другими людьми разумно применить по отношению к ним тот всеобщий социально-культурный принцип, который успеет тогда стать органически руководящей силой в душе каждого человека.

XXXI

Мы окинули общим взглядом все области культурного творчества, и увидели, что везде предстоит гигантская работа, везде нужна радикальная перестройка.

Каждая великая фаза культуры характеризуется своим особым принципом. Этот принцип совпадает с тем или иным типом трудовой организации. Он проникает собою практическое бытие людей и порождаемое им мышление.

Первая человеческая культура, теперь отжившая и побежденная, была авторитарной. В отношениях людей преобладала связь личного господства и подчинения. Власть и авторитет были источником всех социальных норм. Религиозным было всякое мировоззрение и мирочувствование, познание и художественное творчество: всюду принималась зависимость человека — полная и безусловная — от высших сил, требующих веры, поклонения, повиновения, и одетых в живую оболочку личного человекоподобного существования. И не только всеобщая схема миропонимания была прямой линией авторитарного типа сотрудничества, — всякая мысль, всякое социальное чувство принимали формы той же связи. В эту эпоху каждое живое существо разделилось в сознании людей на организующее, властное начало — душу, и подчиненное, пассивное — тело. Причинная связь явлений, впервые кристаллизованная тогда в познающем разуме, была отношением господствующего явления к подчиненному: причина понималась, как нечто иерархически высшее по сравнению с ее следствиями, как сила, властно их вызывающая. В те времена родственная и половая любовь, даже дружба принимала обычно вид гордого, повелительного обладания с одной стороны, «преданности», отказа от своей воли — с другой. Практически-трудовое отношение людей стало универсальной моделью, по которой организовались все переживания, все элементы и сочетания космоса и микрокосма.

Вторая культура — та, которая еще господствует в наше время — есть индивидуалистическая. Ее базис — автономная личность, противопоставленная в обществе другим, ей подобным, со своими особыми интересами, со своей частной собственностью, материальной и духовной. Отделенная от других сначала специализацией, затем экономической борьбой, среди анархической социальной системы, личность оказывается под властью стихийных сил общества, под властью недоступных ее контролю производственных отношений.

Все это — и оторванность личности, и господство над нею экономической необходимости — становится характеристикой культуры, отражается во всех ее формах и проявлениях. В социальных нормах это обнаруживается их абстрактным фетишизмом и безличной принудительностью: коллектив, как субъект норм, недоступен сознанию личности, и их социально-организующая сила воспринимается ею по образу и подобию тех безличных сил рынка, непонятных и непреодолимых, которые властвуют над человеком в его экономической борьбе. В искусстве постоянным героем является тот же человеческий индивидуум среди различных антагонизмов и противоречий с другими людьми, победоносный или погибающий, в зависимости от сочетания не им созданных условий. В познании опять-таки индивидуум представляется единственным носителем и творцом истины и заблуждения, — всеобщим субъектом опыта, частным собственником переживаний.

Раздробленное строение трудового процесса и господство в нем стихийности здесь тоже образует модель, по которой формируется мышление, от его высших до самых мелких обобщений. Это мышление всегда плюралистично; его постоянная предпосылка — множественность взаимно-независимых вещей: атомистика у материалистов, монадология — у идеалистов, и т. п. Иногда, правда, плюрализм прикрывается формальным монизмом, — но пустым и бессодержательным, как единство субстанции у Спинозы, единство абсолютного «я» у Фихте, единство неопределимой «материи» или столь же неопределимого «духа» у других философов. А причинная связь явлений повсюду принимает характер голой и пустой природной «необходимости», которой подчинены все вещи и силы, как в человечестве атомы общества подчинены его непостижимой и неуловимой для них, а потому пустой и голой в их мышлении — экономической необходимости.

Мышление возникло из коллективного бытия, как его сокращение, подобно плану, сокращенно изображающему местность. Естественно, что мышление постоянно и строится по типу того коллективного бытия, которым порождено. Это в полной мере относится и к той новой, третьей культуре, которую мы теперь хотим понять.

XXXII

Принцип новой культуры заключается в товарищеской форме сотрудничества, и может быть обозначен словом «коллективизм». Он, как мы видим, развивается и получает все более полное преобладание над другими типами сотрудничества во внутренних отношениях рабочего класса; и он же, как мы знаем, является идеалом этого класса, как всеобщий способ организации социально-производственной системы. Его место в классовой практике, таким образом, вполне ясно.

Мы уже указали, в общих чертах, и то, как он воплощается в различных элементах классового мышления. Все социальные нормы пролетарской культуры сводятся, в конечном счете, к принципу товарищеской солидарности. Новое искусство делает своим героем не индивидуума, а коллектив или человека в коллективе. Субъектом познания, носителем истины здесь также является не личность, а коллектив, и критерием истины — его практика.

Очевидно, что из коллективизма должна произойти и общая схема нового мировоззрения, и лежащая в основе этой схемы постоянная связь, объединяющая факты опыта — новая форма причинности. Хотя выработка этого способа мышления далеко еще не завершилась, но уже теперь нетрудно уловить его характер, наметить его необходимые, главные тенденции.

В предыдущем мы видели, каким образом определенный тип сотрудничества превращается в тип мышления: в область мышления переносится и становится методом сочетания элементов опыта практический метод сочетания человеческих действий. Что представляет в этом смысле товарищеское сотрудничество, или коллективизм?

Во-первых, гармоническую организованность трудовой системы. Во-вторых, однородные — при непрерывной подвижности — отношения между трудящимися. Объединение рабочих сил свободно от внутренней борьбы между ними; один работник не смотрит на другого сверху, как лицо властное, или снизу, как лицо подчиненное, и не отчужден от него, как специалист, замкнутый в своей специальности; всегда мыслим обмен функций между ними. По образцу такой связи строится новый механизм мышления.

Ясно, что мировоззрение, на нем основанное, должно быть гармонически-монистическим, и связь его элементов должна быть повсюду однородной, но в то же время подвижной: они должны рассматриваться, как взаимно-эквивалентные, непрерывно переходящие один в другой и обратно. Их коллективно-трудовой генезис дает новое содержание их причинной связи: всякое явление будет приниматься, как определенная активность и как технический источник для получения из него других явлений, других активностей, в работе коллектива и в его познании. Эти черты можно с такой же достоверностью предусмотреть в социалистическом мышлении, с какой предусматриваются гомологичные, т. е. не только сходные, но по существу те же, черты в социалистическом производстве. Идеал труда и познания один и тот же, — в этом высшая целостность новой культуры.

* * *

Мы знаем — наша культурная программа встретит много противников. Одни из них, большинство, будут сознательные и разумные враги рабочего класса, понимающие, в какой мере возрастет его сила благодаря тому сплочению, которое будет достигнуто его независимым культурным творчеством. Другие — мы надеемся, таких окажется немного — будут недостаточно сознательные и разумные друзья рабочего класса, не понимающие того, что культура есть высший способ организации. Конечно, ни те, ни другие не смогут остановить исторически-необходимого процесса; их усилия будут лишь вредным трением, которое преодолеет живая энергия великого класса.

Но не пропадут усилия тех, кто сумеет стать активным сотрудником в грандиозно-творческой работе нового коллектива, в разрешении культурных его задач, объективно являющихся культурными задачами всей нашей эпохи.

А. Богданов.


Примечания


1

Вопрос этот выяснен в гениальном исследовании Людвига Нуарэ (L. Noire. Ursprung der Sprache, 1887). Я систематически и с пояснениями изложил его выводы в своей книге «Падение великого фетишизма» (1910 г., вся первая глава этой работы).

(обратно)


2

Связь речи и мысли хорошо выясняется, напр., в работах Макса Мюллера. (на русском языке имеется «Наука об языке», «Наука о мысли» и др.).

Словесно «звуковая оболочка» понятия, представляющая его «знак», в иных случаях заменяется другими внешними актами, которые также способны служить средствами общения людей: мимические жесты, изобразительные движения, лежащие в основе пластических искусств, выполнение музыкальных комбинаций, как способ передачи эмоций, затем письмо, и т. под. Слово — наиболее типичный и главный, преобладающий элемент духовной культуры.

(обратно)


3

Иногда слово становится орудием борьбы — угроза, полемика, брань и т. п.; это как будто противоречит представлению об его организующей функции. Но стоит присмотреться ближе — и противоречие исчезнет. Далее по отношению к противнику боевая функция слова есть в то же время организующая по своей тенденции: дело идет о том, чтобы заставить противника отказаться от каких-либо нежелательных с точки зрения нападающего действий, стремлений, идей, — т. е. привести его к практическому или идейному согласованию с нападающим. Но обыкновенно еще больше агрессивная речь направлена к воздействию на других слушателей, зрителей борьбы, и стремится объединить их на отрицательном отношении к врагу, организовать поддержку с их стороны.

(обратно)


4

Слово «религия» как раз и соответствует, по своему основному значению нашему слову «связь»; по крайней мере, таково наиболее обычное истолкование, которое давалось ему филологами (лат. religare — связывать).

(обратно)


5

Бюхер в книге «Работа и ритм» (русское изд. 1889, стр. 88) отмечает, что уже грекам была хорошо известна социализирующая сторона пения и танцев. Он цитирует мнение Платона о ритме: посредством удовольствия, связанного с ритмом, боги возбудили в людях склонность к движению и пляске и посредством пения и танцев связали людей между собою.

Другое аналогичное место из Платона («Протагор») — «Как ритм, так и гармония заставляют усваивать мальчиков, чтобы они были более кроткими и, научаясь соблюдать такт, были бы полезны как словом, так и делом, потому что жизнь людей нуждается в гармонии и согласии».

Военные успехи лакедемонян — говорит Бюхер — приписывались во многом дисциплине, достигнутой юношеством вследствие упражнений в плясках.

(обратно)


6

Напомню только предание финского и эстонского эпоса о Вейнемейнене, творящем и строящем посредством песен, — греческий миф о музыке, под звуки которой камни сами складывались в городские стены, — и еврейский о разрушении стен звуками военной музыки.

(обратно)


7

Кант считал музыку бесполезным шумом: он, по-видимому, просто не понимал ее. Всякий незнакомый язык первоначально воспринимался людьми, как бесполезный шум; уловить его организующую функцию можно лишь тогда, когда его понимаешь.

(обратно)


8

Не случайно греческий язык — язык великой философии — обозначает понятия «украшать» и «организовать» одними и тем же словом ???????. Украшающее творчество, конечно, не создает новых элементов бытия, а лишь гармонически, стройно группирует уже ранее данные элементы. И «красивое» художественное произведение, по существу, есть организованное сочетание образов, притом являющееся таким не для одного человека, а для некоторой коллективности.

(обратно)


9

Разумеется, интеллигенция создает и свои собственные организации — политические, идейные, артистические и т. п. Так, чисто интеллигентской была во Франции 40-х годов либеральная фракция «National»'я; в современной Франции, по-видимому, такова «радикально-социалистическая»; у нас в России «народоправцы» 90-х годов и «освобожденцы» в 900-х; организаций же собственно «культурных» подобного происхождения очень много. В ходе борьбы реальных классовых сил, при их приблизительном равновесии, промежуточные группы и их организации временно получают даже значительное влияние. Но все это — явления преходящие; а главное, и тогда культурные тенденции данных групп остаются промежуточными, компромиссными, отнюдь не самостоятельно определяющими, а лишь косвенно и неполно выражающими культурные задачи эпохи, в их обще-социальном смысле и масштабе.

(обратно)


10

Бельтов, «К развитию монистического взгляда на историю».

(обратно)


11

Маркс, по-видимому, первый понял этот истинный смысл философского понятия «объективность», но, к сожалению, отметил его лишь мимоходом («Das Kapital», 5 изд., т. 1, стр. 42). Теперь так называемые «марксисты» типа Плеханова-Ильина считают это вредной ересью эмпириомонизма.

(обратно)


12

Деловая буржуазия, для которой центром жизни является экономическая борьба и финансовые интересы, склонна к своеобразному «экономическому материализму», ставящему в основу социальной жизни имущественные отношения, причем к ним сводится всецело и классовый антагонизм. Эта доктрина обладает внешним сходством, и некоторым внутренними родством с историческим материализмом, которому она проложила путь, как и сама буржуазия проложила путь пролетариату. Те буржуазные историки, как Тьерри в Минье, которых указывают обыкновенно, как предшественников Маркса, были представителями именно такого социального мировоззрения.

(обратно)


13

Буржуазный контр-коллектив в этой борьбе также развивает новые формы сплочения — синдикаты, тресты и т. под., — но не достигает внутренней организованности настоящего коллектива, каков пролетарский — основанный на товарищеском сотрудничестве. В синдикатах и трестах буржуазии личные интересы остаются преобладающим экономическим содержанием, только извне ограниченные общей опасностью и дисциплиной.

(обратно)


14

Так, положение должностных лиц в рабочих союзах и партиях, вначале значительно еще окрашенное авторитарным оттенком, затем постепенно теряет его, благодаря строгой выборности, определенности срока службы и постоянному контролю «низов» коллектива. В товарищеской дисциплине неизбежно должно с течением времени растворяться индивидуальное честолюбие. До сих пор, однако, сохраняется во многих рабочих организациях институт «лидерства», т. е. не формального, а фактического подчинения многих отдельным авторитетам — институт, совершенно необходимый для буржуазных организаций при анархичном индивидуализме их членов, но безусловно вредный для рабочего класса на нынешней ступени его развития. Но и этот институт в рабочей среде уже склоняется к упадку.

(обратно)


15

Этот уровень имеет огромное влияние на успехи разных капиталистических стран в их конкуренции: побеждают те страны, где он оказывается выше. Даже некоторые буржуазные экономисты признают, что экономическими победами в мировом рынке Германия в значительной мере обязана своему передовому, сознательному социал-демократическому пролетариату.

(обратно)


16

Превращение одних сил природы в другие, принцип энергетики, это и есть прямо то, что на практике делает машина в производстве. Закон энтропии говорит о невозможности полного превращения сил природы в те формы, которые могут быть использованы человеком, — о постоянном частичном рассеянии энергии в виде теплоты: прямое выражение объективных пределов, на которые постоянно наталкивается машинное производство.

(обратно)


17

Насколько интенсивен был этот интерес, показывают те огромные усилия, которые тогда клались для приготовления мощных увеличивающих инструментов. Приготовлялись неуклюжие астрономические трубы футов во 100 и более длины; а одна из луп Лёвенчука увеличивала в 2000 раз; видеть в нее, конечно, нельзя было почти ничего, благодаря темноте поля зрения, так что весь труд, в нее потраченный, имел почти лишь символический смысл — выражал стремление, так сказать, глазами уловить бесконечно-малые.

(обратно)


18

В некоторых современных руководствах по математике указывается значение различных ее методов для других научных областей, отношение известных ее функций к определенным группам явлений природы. Это не только не затрудняет, но значительно облегчает изучение, и конечно — углубляет понимание науки. Разумеется, тут далеко еще нет того, что мы ставим целью, — исследования научных истин и методов в их живом генезисе, в их развитии из общей практики человечества; но все же тут несомненный шаг в эту сторону, а дальнейшие шаги дадут гораздо больше как для оживления, так и для углубления абстрактных наук.

(обратно)


19

Этим путем возник написанный мною «Краткий курс экономической науки».

(обратно)


20

После того, как это было написано, мне случилось второй раз принять участие в подобном же образовательном учреждении. С удовольствием и гордостью могу сказать, что мое предвидение оправдалось: вместе с новым шагом в разработке программы и содержания занятий был сделан шаг вперед и в развитии коллективного характера работы, в усилении взаимного влияния «учащих», которые в то же время учились, и «учащихся», которые во многом и учили…

(обратно)


21

Выражением этих усилий явилась, ныне благополучно забытая, книга П. Нежданова «Нравственность» — синтез идей П. Лаврова и Канта с марксизмом.

(обратно)

Оглавление

  • Культурные задачи нашего времени
  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно