Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Знакомство

Он не мог не приметить ее раньше, еще до того, как они встретились у Гостиного Двора и Валя Тюльпанова познакомила их. Аня была не то чтобы хороша, а скорее необычна в свои четырнадцать лет, о чем свидетельствуют и снимки того времени. Модная инфернальность черт привлекала. Черные густые волосы при белой коже лица, большие задумчивые серые глаза, которые порой становились зелеными, что еще более укрепляло сходство с русалкой или ундиной, как Николай назовет ее в стихах. А знаменитый в будущем ахматовский профиль пока еще смягчался нежной девичьей округлостью черт и был всего лишь носом с горбинкой. Высокая, стройная, по-змеиному гибкая.

До исторической встречи пути их могли пересекаться не раз. Царское Село не такое уж большое. И конечно, зоркий глаз юного поэта непременно выхватывал ее из толпы гимназисток, когда Гумилев дежурил у Мариинской гимназии в надежде пригласить хорошенькую барышню старших классов на прогулку. Знакомые девушки посмеивались над его манерами: он слегка картавил, нетвердо выговаривая «л» и «р», и произносил нараспев:

– Пойдемте в парк, погуляем, поболтаем.

Однако прогуляться не отказывались: они знали, что будет интересно. Ученик Николаевской гимназии Коля Гумилев знал наизусть пропасть стихов и читал их завораживающе. Но не только стихами очаровывал он барышень. Рассказами о таинственных экзотических странах, о морских путешествиях и открытиях, о пиратах и великих завоевателях новых земель. Он держался несколько чопорно и надменно, зато выглядел франтом и умел рыцарственно ухаживать.

Красив ли он был в ту пору? Скорее нет. Высокий, худощавый, с удлиненным лицом, крупным носом, четко очерченными толстоватыми губами и чуть косящими серо-голубыми глазами. Однако была в нем некоторая элегантность. Он носил мундир на белой подкладке, что считалось высшим шиком. Был странен, не похож ни на кого. А еще красивы были руки, что женщины часто ценят в мужчине более, чем что-либо другое. Все, кто описывал его внешность, непременно упоминали об этих аристократических руках.

Итак, 24 декабря 1903 года, канун Рождества. Ей четырнадцать, ему семнадцать. Аня Горенко с подругой Валей и ее младшим братом Сережей направлялись в Гостиный Двор, чтобы выбрать там украшения для елки. Солнечный морозный день, предвкушение любимого праздника с сияющей огнями елкой. И город в этот день казался особенно нарядным.

У Гостиного Двора маленькое общество столкнулось со знакомыми Вали – братьями Гумилевыми, Митей и Колей. У них с Валей была общая учительница музыки – Елизавета Михайловна Баженова. Теперь Митя учился в Морском кадетском корпусе, а младший, Коля, – в седьмом классе Николаевской гимназии.

Валерия представила братьев подруге. Перемолвившись несколькими фразами, они направились в праздничные ряды Гостиного Двора. Там, куда ни глянь, всюду россыпи елочных игрушек: восковые ангелы, картонные куколки, ватные клоуны, вифлеемские шестиконечные звезды, золоченые орешки, шоколадные фигурки. Молодежь ходила по рядам, выбирая то, что нравилось больше всего. Митя беседовал с Валей, Коля – с Аней, Сережа плелся за ними. Николай стремился завладеть вниманием юной барышни.

Ему было чем блеснуть. Поэзия – его стихия. А еще летом Гумилев начал читать Ницше, и это перевернуло все его представления. Ницше в ту пору воистину был властителем дум молодежи. Многие идеи и образы немецкого философа нашли воплощение в стихах Николая. Он вернулся из Тифлиса, где семья жила некоторое время из-за брата Дмитрия, поэтом: дебютировал там в газете «Тифлисский листок».

Аня тоже писала стихи, только мало кто об этом знал. Много читавшая, Аня прекрасно знала поэзию французских символистов. Ее трудно было удивить. И новому знакомству, казалось, тогда она не придала значения.

Братья проводили подруг до дома на углу Широкой улицы и Безымянного переулка, где девочки жили по-соседски, на том и расстались.

Аню не заинтересовала встреча, но Николай не собирался отступать. Знакомство давало ему возможность приглашать девочку на каток, где часто бывал сам, провожать ее после гимназии. На катке Аня не каталась, только смотрела, как плавно скользят по расчищенному льду пары и одиночки, среди которых был и Коля Гумилев.

Подруги частенько посмеивались над ним исподтишка. Гумилев казался им старомодным в своем ухаживании. Он был всего лишь гимназистом, знакомым мальчиком. То ли дело гвардейцы или студенты, дающие уроки детям царскоселов. Они были из взрослого мира, красивые, опытные, повесы…

При всяком удобном случае подруги избавлялись от ненужного сопровождения. Нарочно начинали декламировать немецкие стихи, прекрасно зная, что Гумилев терпеть не может немецкого языка. Он стоически сносил их выходки.

Девочки, Аня и Валя, знакомы были с детства. Их семьи жили два лета по соседству на дачах в Гунгербурге, модном курорте недалеко от Нарвы. Дети играли на площадке около курзала под присмотром гувернанток. Обе тогда уже довольно бегло говорили по-французски и по-немецки.

Настоящая дружба возникла, когда они поселились в одном доме в Царском Селе. Это был дом Шухардиной близ вокзала. Горенко разместились наверху, Тюльпановы – внизу. При доме был большой пышный сад, где дети обоих семейств гуляли весь день в полной безопасности. Девочки учились вместе в Мариинской гимназии. Они сохранят эту дружбу на всю жизнь, Валерия останется едва ли не единственной задушевной «конфиденткой» Ахматовой до преклонных лет.

Коля

Рыцарь, эстет и аристократ духа, Николай Гумилев происходил из семьи судового врача Степана Яковлевича Гумилева и Анны Ивановны, урожденной Львовой. С одной стороны – белое духовенство, традицию которого первым нарушил Степан Яковлевич, выбрав медицинский факультет Московского университета. (Право потомственного дворянства даст ему и его детям орден Святого Станислава второй степени, полученный в 1883 г.) С другой, материнской, стороны – обедневший дворянский род Львовых. Брат Анны Ивановны адмирал Львов крестил Колю. В семье также были Милюковы, что давало повод говорить о происхождении рода от князя Милюка.

Однако существует еще более романтическая легенда, связанная с происхождением фамилии Гумилевых. В переводе с латыни humilis – смиренный, а еще есть слово humus, что означает «грязь», «перегной». Рассказывалось, что существовала побочная, тверская ветвь Рюриковичей, которые попали в опалу в период становления Московской Руси. За непокорность они лишились родовой фамилии и вынуждены были принять прозвище, говорящее об униженности, усмирении. С тех пор потомки Рюриковичей, ставшие Гумилевыми, из поколения в поколение должны были избирать духовную стезю.

Конечно, это всего лишь легенда, но почему бы не пофантазировать на эту тему, ведь Гумилев всем своим творчеством и жизнью только подкреплял ее интригующую часть.

Николай Степанович Гумилев родился 3 (15) апреля 1886 года в Кронштадте, где служил его отец. Ночь была бурная, и нянька предрекла будущему поэту бурную жизнь. Уйдя в отставку, Степан Яковлевич выбрал для постоянного проживания Царское Село, куда семья и переехала через год после рождения Николая.

Степан Яковлевич был женат вторым браком. От первого брака осталась дочь Александра Степановна, в замужестве Сверчкова, сводная сестра Николая, она же и его крестная мать. Сестра Зинаида умерла в младенчестве, брат Дмитрий был старше Коли на два года.

Итак, в Царском Селе семья поселилась в приобретенном С. Я. Гумилевым деревянном двухэтажном доме с флигелями и садом. Порядок в доме установлен был по вкусу родителей. Семейные трапезы в одно и то же время, чтение Святого Писания, размеренная, разумная жизнь. Анна Ивановна была хорошей хозяйкой и прекрасным воспитателем своих детей. Николая в доме все обожали, а он был очень привязан к матери. Что говорить, детство у поэта было золотое, он хранил память о нем, как о самом светлом и добром времени, как свою первую любимую книжку – сказки Андерсена.

Жили Гумилевы и в Петербурге, где Николай учился в гимназии Гуревича. На лето детей вывозили за город. Сначала на дачу в Поповку под Петербургом, потом, когда купили имение Березки в Рязанской губернии, стали выезжать туда. Там, на воле, разворачивались мальчишеские игры в пиратов, ковбоев, индейцев, в которых верховодил Коля Гумилев. Он много читал, сначала приключенческую литературу, потом и стихи – Пушкина, Лермонтова, Жуковского. Заставлял товарищей их читать. Любил животных, в его комнате жили морские свинки, белые мыши, птицы.

Коля родился болезненным ребенком, но с детства выучился преодолевать недуги. Позже не подписывался в рецептах, считая болезнь недостойным, постыдным для мужчины состоянием.

В четвертом классе гимназии увлекся О. Уайльдом, его Дорианом Греем. Стал плохо учиться, конфликтовать с преподавателями, прогуливать уроки, игнорировать домашние задания. Занялся своей внешностью, придавая ей особое значение. Страдал от своей некрасивости и много времени проводил перед зеркалом, гипнотизируя себя, чтобы стать красавцем. Однако в зеркале отражалось длинное лицо с косящими глазами, большим мясистым носом и толстыми губами. Надо было обладать поистине вольным воображением, чтобы увидеть в этом лице классическую красоту. «Серый лебеденок» еще не скоро превратится в «лебедя надменного».

У брата Дмитрия обнаружили туберкулез, и семья, распродав обстановку питерского дома и дачу в Поповке, переезжает сначала в кумысолечебницу Подстепановку под Самарой, а в конце августа 1900 года на Кавказ.

В Тифлисе Гумилевы провели больше двух лет. Мальчики учились в гимназии, на лето выезжали в Березки. Там летом 1902 года Гумилев устроил марксистскую агитацию среди мельников. Этим, впрочем, и ограничилась его революционная деятельность. Увлечение ницшеанством оказалось куда более серьезным, что не удивительно. Кто в ту пору на Руси не считал себя сверхчеловеком?

А в сентябре 1902 года Николай впервые выступил в печати со стихотворением «Я в лес бежал из городов». Как ему удалось опубликоваться в газете «Тифлисский листок», которая стихов фактически не печатала, остается загадкой до сих пор. Проба пера состоялась, и он гордился этим. Ему было шестнадцать лет.

В Царское Село Гумилев вернулся поэтом. Рукописный альбом стихов, уезжая из Тифлиса, он подарил своей юной приятельнице Машеньке Маркс.

Нет, не зря Гумилев носил имя Николай, означающее «победитель народов». Стремление побеждать «моря и девушек, врагов и слово» станет его жизненным принципом. Вдохновленный ницшеанским сверхчеловеком, Гумилев всю жизнь творил из себя героя, неустанно работая над собой. «Нужно идти по линии наибольшего сопротивления. Это мое правило. Если приучить себя к этому, ничто не будет страшно», – говорил он позже. Ему приходилось преодолевать многое и в себе, и окружающем мире.

Рассказы отца о морских путешествиях, книги и карты, окружающие юного поэта, пробудили в нем романтическую жажду приключений, мечты о море и неведомых странах, жажду странствий. И очень рано у него сформировалось представление о настоящем мужчине, который должен был воплотиться в трех жизненных ипостасях: воин, путешественник, поэт. Конечно, всегда отдавалось предпочтение поэзии, которая в представлении Гумилева была неразрывно связана с любовью. Но и других два воплощения были не менее важны для создания «идеала совершенной мужественности» (О. Мандельштам). Исходя из этого идеала, Гумилев и будет строить свою жизнь.

В августе 1903 года Гумилевы вернулись в Царское Село, сняли квартиру в доме Полубояриновой на Средней улице. Колю зачислили в седьмой класс Николаевской гимназии, директором которой был Иннокентий Федорович Анненский. Дмитрий пошел в восьмой класс этой же гимназии.

Ко времени знакомства с Аней Горенко Коля Гумилев франтил напропалую. В журнале, издаваемом гимназистами, однажды была помещена карикатура на Гумилева. Он стоял, прихорашиваясь, перед зеркалом, тесно затянутый в мундирчик, в брюках со штрипками и остроносых лакированных ботинках. «Вокруг него шли слухи, гудела молва. Говорили о его дурном поведении, его странных стихах и странных вкусах», – вспоминал Н. Н. Пунин. Одноклассники называли его bizarre, что значит «странный». Словом, Гумилев сознательно выделялся из толпы своей непохожестью, оригинальностью облика и поведения. Он чувствовал себя поэтом, и это звание давало ему право быть не как все, право презирать непосвященных. Так он прятал свою внутреннюю неуверенность, уязвимость и одиночество.

Аня

В семье Горенко, верно, тоже существовали свои легенды, но бабку по матери, происходившую от последнего золотоордынского хана Ахмата, потомка Чингисхана, Анна придумала сама. Род симбирских дворян Ахматовых, к которому принадлежала прабабушка Анны Андреевны, не был княжеским. Однако поэт Ахматова не раз назовет себя чингизидкой, а поэтический псевдоним закрепится за ней и станет фамилией.

Родилась Анна Андреевна Горенко 11 (23) июня 1889 года в дачной местности Большой Фонтан под Одессой. Отец ее, Андрей Антонович Горенко, – капитан 2-го ранга, инженер-механик флота. По семейной легенде, отец был наполовину грек, однако опять же нет этому подтверждения. Бабушка Анны по отцу, Ирина Ивановна Воронина, явно не была гречанкой. Греческая кровь все же, возможно, текла в жилах Андрея Антоновича, отсюда и горбоносый профиль Анны. Однако все родственники-греки также мифологизированы, как и татарская бабушка-чингизидка. Отец Анны Андреевны, красавец-черноморец, сделал блестящую карьеру: он поднялся по служебной лестнице до преподавателя Морского училища в Петербурге. Карьера пошла под уклон после убийства Александра II. После 1 марта 1881 года всех проверяли на благонадежность, а сестры Андрея Антоновича оказались замешаны в деятельности «Народной воли».

Да и мать Анны – Инна Эразмовна, урожденная Стогова – была близка к террористической организации. Ничтоже сумняшеся, она отдала на нужды террористов, готовивших покушение на царя, 2200 рублей, оставленных ей умершим в 1880 году отцом. Овдовев в первом браке, «женщина с прозрачными глазами» (которые Анна унаследовала от нее) приехала из Киева в Петербург, чтобы учиться на Бестужевских курсах. Отец ее, жандармский офицер, был преданным защитником престола. Он состоял в родстве с поэтессой XIX века Анной Петровной Буниной, породнившей Анну Ахматову с И. А. Буниным. Инна Эразмовна воспитывалась в предельной строгости, может, поэтому ее увлекли революция и передовые идеи. До конца своих дней она одевалась, как революционерка: в темную юбку и светлую блузку.

Андрей Антонович Горенко оставил морскую службу в 1887 году и поселился с семьей в Одессе. Через год семья переехала в столицу, обосновавшись сначала в Павловске, а потом уж в Царском Селе. Аня выросла в Царском Селе, именно этот город стал ее поэтической родиной.

Выходит, оба поэта родились у моря, их отцы были мореплавателями. Воображение обоих поэтов питалось морской стихией. Судьба в младенчестве привела их в Город Муз, где они и встретились. Вот уже несколько, пусть пока еще косвенных, точек соприкосновения этих великих судеб.

Однако, в отличие от Гумилевых, многодетная семья Горенко жила далеко не упорядоченной жизнью. «И никакого розового детства», – напишет потом Анна Ахматова. Да, ее детство не назовешь счастливым. У Анны было два брата и три сестры. Инна Эразмовна оказалась никудышной, слишком мягкой, доброй и бестолковой хозяйкой. Соседи называли ее Инной Несуразмовной. В доме творился хаос. Гувернантки постоянно менялись, никакого твердого распорядка не было, брак родителей трещал по швам, они часто ссорились, отец кричал. И смерть уносила детей, больных туберкулезом. Рика умерла в возрасте четырех лет, и две другие сестры, Инна и Ия, ушли совсем молодыми. Фамильный недуг коснулся и Анны. Потом она говорила, что болезнь щитовидки спасла ее от туберкулеза. И верила: ее спасла новгородская икона Богородицы «Целительница», подаренная ей Гумилевым.

Когда Ане было пятнадцать, они с мамой ехали мимо того места, где она родилась. Инна Эразмовна предложила сойти и посмотреть дачу Саракани, на которой родилась Аня и которую она еще не видела. У входа девица заявила:

– Здесь когда-нибудь будет мемориальная доска.

Мама огорчилась:

– Боже, как плохо я тебя воспитала.

Это было не тщеславие, объясняла позже Анна Андреевна. Но и не «глупая шутка», как она определила свой поступок. Ведь памятный бронзовый барельеф с портретом действительно появится в 1989 году, к столетию Анны Ахматовой, и надпись на нем будет гласить: «Здесь в глубине аллеи находился дом, где родилась Анна Андреевна Ахматова (Горенко) – русский поэт. 1889–1989».

Должно быть, самонадеянная девица знала, о чем говорила. Пророческий дар она ощутила очень рано, и вмешательство неких сил в свою судьбу ощущала с детства. Интересничала, скажут. Однако некая инфернальность, безусловно, была присуща Анне и неподвластна ей самой. Вещие сны, сомнамбулизм, умение находить воду под землей, предсказания, роковая роль, которую она играла в жизни близких ей людей («Я гибель накликала милым»), – лишь некоторые внешние проявления того, что бродило в ее душе.

Итак, Царское Село. Знаковое место, малая родина, которая питает своими соками творческого человека. Образ белого царскосельского лебедя из стихов Жуковского, тень отрока Пушкина на аллеях лицейского парка, память о гусарах, среди которых витийствовал юный Чаадаев, и много, много всего… Соседство аристократизма и мещанства, царского двора и обывательского мирка, из которого скоро выделятся две незаурядности и будут раздражать царскосельский бомонд.

И ей нянька пророчила:

– Эта перец будет!

Еще совсем крохой, не более трех лет от роду, Аня нашла в Царском Саду булавку в виде лиры. И бонна сказала ей:

– Это значит, ты будешь поэтом.

Будучи гимназисткой, Анна высматривала на улице Ариадну Тыркову, которую ее отец Андрей Антонович называл Ариадной Великолепной. Ей ужасно нравилось это слово. Она тогда же решила, что когда-нибудь тоже станет «великолепной».

В десять лет Анна перенесла «таинственный недуг», предположительно оспу, сопровождающуюся временной глухотой. После этого и начала писать стихи. С семи до тринадцати лет Аня проводила лето на даче Тура под Севастополем. Там проходило ее «языческое детство», там она поражала обывателей южного городка, плавая как русалка, там пережила свою первую любовь. «Но как это было!» – вспоминала много позже Ахматова. Она три года ждала в Херсонесе от него письма. Три года по жаре за несколько верст ходила на почту, и письма так и не получила. Загадочная любовь «дикой» тринадцатилетней девочки найдет потом отражение в поэме Ахматовой «У самого моря».

В 1902 году отец пишет прошение о зачислении Ани в Смольный институт благородных девиц. Ее взяли в пятый класс, соответствующий четвертому классу гимназии. Однако недолго Аня была смолянкой: через месяц ее забрали домой. Атмосфера строгого казенного учебного заведения была противопоказана ей. «Дикая девочка» определенно страдала в неволе. Родителям пришлось забрать ее из института под предлогом лунатизма: ночью во сне она бродила по коридорам, и однажды ее нашли в домовой церкви на полу в бессознательном состоянии. Анна отправилась домой, а родителям вернули неизрасходованную часть денег.

Когда Аня была совсем маленькой, она часто спала при ярком лунном свете. Бабушка беспокоилась, не будет ли от этого вреда. Ее успокаивали: какой же может быть вред. А луна стала действовать на ребенка. До четырнадцати лет Аня страдала лунатизмом: вставала во сне и шла на лунный свет. Отец отыскивал ее и приносил домой на руках. Она долго потом вспоминала запах сигары, и луна ассоциировалась у Анны с этим запахом.

В восемь лет Аня читала Тургенева, а в тринадцать «знала уже по-французски и Бодлера, и Верлена, и всех проклятых». В их доме читали только Некрасова, поэзия была не в моде у прогрессивных людей, считалась несерьезной. Начав писать в одиннадцать лет, Анна предусмотрительно уничтожила потом все детские стихи. У нее будет возможность по-своему распорядиться своим наследием, исправить огрехи, подчистить, скрыть несовершенные строки. А после публикации записных книжек и дневников А. Блока она даже черновики станет писать карандашом и безжалостно стирать резинкой неудавшиеся строки. Не многим поэтам была дана такая роскошь.

Они были родные по духу, Гумилев и Ахматова, только Николай понял это много раньше Анны. В ответ тем, кто не видит этого родства, можно предъявить для начала поверхностные факты. Героев книги объединяло Царское Село, которое стало для них малой родиной. Юность их прошла в единении и борьбе, в тесном и постоянном контакте. Оба будущих поэта оказались второгодниками во время учебы в гимназии. Морская стихия влекла необоримо их обоих, рожденных у моря. Но главное, конечно, – это Поэзия, служение ей, понимание своего призвания и смысла жизни.

Да, они говорили на одном языке, такие родные, такие самодостаточные. Их духовная связь, сложившаяся, конечно, не сразу, не зависела от земных обстоятельств. Но все это в будущем, а пока они юны и только узнают друг друга.

Русалка

Дом Горенко не был открытым, попасть к ним было не так-то просто. Оставались только встречи на улице, возле гимназии, прогулки по Царскому в обществе подруги да еще катание на коньках в городском парке по пятницам. До весны было всего десять встреч. Николаю еще ни разу не пришлось побывать у Ани дома. Да и Аня не бывала у Гумилевых.

В январе 1904 года началась Русско-японская война. В семье Горенко следили за военными событиями, тяжело переживали потери и поражения русского флота. А восемнадцатилетний (без малого) Гумилев собрался ехать добровольцем на фронт. Родные с большим трудом отговорили его. Очевидно, Николай пожалел мать, остался.

На Пасху 1904 года, 28 марта, Гумилевы давали бал. Аня была приглашена с подругой Валей. Это было ее первое появление в доме Гумилевых. И единственное на ту пору. Позже она переступит порог этого дома уже в роли невесты, но до этого еще далеко. Не был ли этот бал устроен по настоянию Николая, любимого сына Анны Ивановны? Ведь это реальная возможность представить Аню родным, ввести ее в дом, познакомить.

Помимо подруг на балу присутствовала учительница музыки Мария Владимировна Баженова, которая невольно оказалась связующим звеном (через Валерию Тюльпанову) между Колей Гумилевым и Аней Горенко.

Ане все непривычно в доме Гумилевых. Здесь царит семейный уют, все признаки крепкого, разумного устройства быта, чего она лишена в своем доме. И конечно, атмосфера православного праздника, связанного с главным чудом Евангелия, не могла не тронуть гостью. Для Николая ее присутствие на торжестве было само собой разумеющимся. Ведь Анне в его жизни уже отведено важное место, которое, кажется, не сможет занять никто.

После этого бала начались их регулярные встречи. Они вместе ходили на вечера, которые устраивались в царскосельской ратуше. Были на выступлении Айседоры Дункан, гастролировавшей в России. Той самой Дункан, которая произвела революцию в классическом балете, которая танцевала в прозрачных туниках и босиком. «Гениальной босоножкой» называли ее тогда. Студенческий вечер в Артиллерийском собрании, благотворительный спектакль в клубе на Широкой улице – на всех заметных культурных мероприятиях Царского Села они были вместе. Посещали даже спиритические сеансы у Бернса Мейера, хотя относились к ним весьма иронически.

В стихах Гумилева, в «Осенней песне», впервые появляется портрет девы Луны (так он назвал юную Аню, ведь есть еще и дева Солнца – Марианна Полякова).

Кто объяснит нам, почему

У той жены всегда печальной

Глаза являют полутьму,

Хотя и кроют отблеск дальний?

Зачем высокое чело

Дрожит морщинами сомненья

И меж бровями залегло

Веков тяжелое томленье?

И улыбаются уста

Зачем загадочно и зыбко?

И страстно требует мечта,

Чтоб этой не было улыбки?

Зачем в ней столько тихих чар?

Зачем в очах огонь пожара?

Она для нас больной кошмар

Иль правда, горестней кошмара.

Весной 1904 года безоглядно влюбленный Николай решился, наконец, на объяснение. Он пригласил Анну в Екатерининский парк, привел к скамье под большим развесистым деревом и, усадив на нее Аню, признался ей в любви. Она ничем не могла его обнадежить, не могла ответить тем же, но влюбленный надеется до последнего. Он сделал ставку на время.

Мысли о смерти часто посещали романтического и декадентствующего юношу, страдающего от неразделенной любви. Собираясь умереть, он подарил Ане золотое кольцо с рубином. Его лирический герой в «Сказке о королях» отдает это кольцо деве, «больной, как сон».

Ее голос был тихим дрожаньем струны,

В ее взоре сплетались ответ и вопрос,

И я отдал кольцо этой деве Луны

За неверный оттенок разбросанных кос.

Кольцо с рубином еще не раз всплывет потом в стихах Гумилева.

Коля попросил гимназического приятеля расписать стены его комнаты в виде морского дна. Стены были выкрашены краской цвета морской волны, посреди комнаты был устроен фонтанчик. Среди рыб и прочих морских обитателей на стене был портрет и Ани Горенко в виде русалки. Такой юный поэт видел девушку, такой угадал ее сущность.

Что любопытно, Александр Блок тоже распишет стены своей комнаты подводными обитателями. Но не в семнадцать лет, как Гумилев, а в тридцать два.

«Русалка» – первое стихотворение с посвящением Анне Горенко. Посвящение сохранилось только в рукописи, потому что к выходу сборника «Путь конквистадора» Николай и Анна рассорились не на шутку

На русалке горит ожерелье

И рубины греховно-красны,

Это странно-печальные сны

Мирового, больного похмелья.

На русалке горит ожерелье

И рубины греховно-красны.

У русалки мерцающий взгляд,

Умирающий взгляд полуночи,

Он блестит, то длинней, то короче,

Когда ветры морские кричат.

У русалки чарующий взгляд,

У русалки печальные очи.

Я люблю ее, деву-ундину,

Озаренную тайной ночной,

Я люблю ее взгляд заревой

И горящие негой рубины…

Потому что я сам из пучины,

Из бездонной пучины морской.

Здесь он сам указывает на их родство.

Немногим позже в стихах юного Гумилева «странник дивный» зовет девушку на высоты, где живут люди, увенчанные огнем. И предлагает стать королевой этих людей, а он, разумеется, будет королем. Но взгляд девушки тих, и сердце спокойно, она не откликается на его призывы.

К этому времени, к началу лета 1904 года, видимо, относится следующий апокрифический рассказ, переданный В. Рождественским со слов его старшей сестры Ольги, учившейся с Аней Горенко. «Аня Горенко праздновала именины. Летний день, подруги-гимназистки. Коля Гумилев преподносит имениннице букет роз.

– Коля! Ну что вы! Зачем? – встречает она его. – Видите сколько букетов! Ваш девятый!

– Тогда извините. Я буду у вас через полчаса.

Является через час. Торт уже съеден, лимонад выпит. День кончается. В руках у него почти такой же букет.

– Коля! Ну что ж это, право!

– Извините, такого у вас нет. Это цветы императрицы!

Оказывается, залез в императорский цветник и исхитрился нарвать там цветов».

Это, конечно, легенда, которую рассказывают с разными вариациями, но легенда совершенно в духе Гумилева. Она наверняка имеет некую реальную основу и передает сущность рыцарского отношения Коли к юной подруге.

Однако лето 1904 года они оба провели, как обычно, вдалеке от Царского Села. Гумилев – в Березках, Анна – на даче под Одессой, в Лустдорфе. Она тоже пишет стихи, но в них нет и намека на образ «сероглазого мальчика». Одно из сохранившихся стихотворений, «Над черною бездной с тобою я шла», Аня посвящает А. М. Федорову, третьеразрядному поэту, с которым она делила досуг на море.

В конце лета Горенко и Гумилевы вернулись в город.

Бурный 1905-й

Осенью 1904 года Николай познакомился с братом Ани Андреем. Они встретились на концерте в Павловском вокзале. Андрей Андреевич Горенко был незаурядным человеком. Аня дружила с ним больше, чем с другим братом и сестрами. Андрей много читал, был блестяще образован, прекрасно разбирался в классической и современной поэзии. Без сомнения, Гумилеву с ним было интересно. Они подружились настолько, что Николай позже пригласит Андрея Горенко секундантом, когда затеет дуэль с приятелем, гимназистом Куртом Вульфиусом.

В среде одноклассников Гумилев сблизился только с Дмитрием Коковцевым, который тоже был поэтом и подвергался издевательствам со стороны гимназистов. И если Николая побаивались и только за глаза иронизировали над «заморской штучкой», то Коковцева считали трусом, маменькиным сынком и откровенно измывались, засовывая, например, ему в сумку гнилые яблоки. Однако, в отличие от Гумилева, Коковцев был прилежным учеником и гимназию окончил с серебряной медалью. Писал вполне традиционные стихи.

Гумилев теперь мог с полным правом бывать у Горенко, в гостях у Андрея, конечно. Аня по возрасту еще не могла иметь собственных знакомых и тем более принимать гостей. Отец не отпускал ее во взрослые компании. Старшая сестра Анны Инна Андреевна и ее муж Сергей фон Штейн устраивали по четвергам «журфиксы». На деле это были скромные студенческие вечеринки, на которые собиралась царскосельская литературная молодежь. Читали стихи, пили чай с пряниками, болтали. Когда отца не было дома, Инна Эразмовна отпускала Аню к сестре до двенадцати. Здесь она, конечно, встречалась с Гумилевым.

Сергей фон Штейн, познакомившись с Гумилевым, отметил, что тот производит впечатление ребенка из хорошего дома: всегда чисто и аккуратно одетый, причесанный на пробор благовоспитанный юноша. Фон Штейн свидетельствовал потом в воспоминаниях: «Характерная черта, сближающая и Анну Ахматову, и Гумилева, – литературное развитие их совершалось с исключительной быстротой».

У Штейнов среди прочих Анна выделила студента Владимира Голенищева-Кутузова. Выпускник Николаевской царскосельской гимназии, он учился в Петербургском университете на факультете восточных языков. Студент не заинтересовался Аней, он был старше ее на десять лет, а она влюбилась. Безответно, тайно. Что такое мальчик Коля Гумилев рядом с загадочным, неприступным, холодным взрослым студентом? К счастью, Гумилев не знал о тайной влюбленности Ани.

Зимой 1905 года сын Иннокентия Анненского, директора той самой Николаевской гимназии, где учился Гумилев, Валентин Кривич (это его поэтический псевдоним) женился на сестре Сергея фон Штейна Наташе. В их доме тоже стали собираться, только по понедельникам. По сути те же студенческие вечеринки, только параднее, как рассказывала Анна Андреевна Лукницкому: «Там лакей в белых перчатках подавал».

Аня рвалась туда, и мама по секрету отпускала ее, если дома не было отца. Царскосельская публика была еще весьма далека от новой поэзии. Гумилев, Андрей Горенко, Коковцев читали журнал «Весы», издаваемый В. Брюсовым в Москве, и все, что печаталось издательством «Скорпион». Бальмонт, Брюсов были все время на устах у Гумилева и его товарищей. Аня тоже была прекрасно знакома с поэзией символистов. Николай покупал почти все издания «Скорпиона» и, конечно, выписывал журнал «Весы». Дома ему всегда шли навстречу и давали деньги.

По воскресеньям собирались у Коковцевых, родителей Дмитрия. Однако здесь не признавали декадентства, и Гумилев не раз был издевательски руган за прочитанные стихи. С подростковой самоуверенностью он шокировал добропорядочных царскосёлов откровениями из Ницше или Уайльда. Приверженцы классики да и просто взрослые люди видели вызов во всем, что говорил и читал Гумилев. Анна не бывала у Коковцевых, а вот ее брат Андрей бывал.

События революции 1905 года внешне мало отразились на царскоселах. Гимназисты, конечно, бунтовали, устраивали шествия. Подписали резолюцию с требованием реформы учебных заведений. Школяры Николаевской гимназии заперли в классе учительницу французского языка, хорошенькую блондинку. На уроках взрывали электрические лампочки, которые специально для этого приносили из дома. Бузили, в общем, до поры до времени. А Анна Андреевна вспоминала потом, как дрожали руки у студента-репетитора Селиверстова, когда он рассказывал о 9 января, о Кровавом воскресенье. Она воспринимала все остро.

Однако жизнь в провинциальном Царском Селе шла своим чередом.

Весной 1905 года шухардинский дом был продан наследниками, и Горенко переехали на новую квартиру – большую, барскую на Бульварной улице. Обстановка в семье не улучшилась, а, напротив, ухудшилась. Ссоры, упреки, постоянный хаос, чувство приближающейся катастрофы. Сестра Инна, в замужестве фон Штейн, была смертельно больна. Наследственный туберкулез. В апреле она c мужем уехала в Евпаторию к родственникам.

Аня не могла не страдать из-за этого. И Гумилев со своими попытками вырвать признание в любви только досаждал. Кажется, была еще тайна, тайный роман или увлечение. Возможно, просто безответственный флирт. Здесь, видимо, замешан Курт Вульфиус, приятель Гумилева, постоянный партнер по винту, их общий знакомый. Обстановка накалялась, и на Пасху, 17 апреля, произошел взрыв.

Самый мощный рычаг любви – ревность. Гумилев, очевидно, решил расставить все точки над «i», имея повод что-то подозревать. Анна вновь не захотела его слушать.

На следующий же день, 18 апреля, Гумилев вызывает Курта Вульфиуса на дуэль. Формальным поводом послужила ссора во время игры в гусарский винт. Приятели повздорили и решили драться на шпагах. За неимением дуэльных шпаг решили воспользоваться учебными рапирами. Рапиры были снабжены предохранительными металлическими пластинками на концах, поэтому приятели-соперники, не задумываясь, вышли на улицу и стали стачивать о камни эти пластины. Дуэль назначили в лесу, недалеко от Царского Села, в дачном месте. Туда следовало добираться на поезде. Дуэлянты отправились на станцию. За пять минут до отхода поезда на станцию прибежал брат Гумилева Дмитрий и крикнул:

– Директор требует вас обоих немедленно к себе!

Потом выяснилось, что один из секундантов (но не Андрей Горенко, конечно) доложил гимназическому начальству о готовящейся дуэли и предупредил Дмитрия, чтобы таким образом задержать дуэлянтов. Дуэль не состоялась.

Отчаявшийся Гумилев решил покончить с собой. Тогда-то он и подарил Ане рубиновое кольцо. Много лет спустя А. Хейт, биограф и автор книги об Ахматовой, записала за ней: «На Пасху Гумилев, в отчаянии от ее (А. А.) нежелания всерьез отнестись к его чувству, пытался покончить с собою. Потрясенная и напуганная этим, она рассорилась с ним, и они перестали встречаться». А в «Записные книжки» Ахматова занесла: «На Пасху 1905 – первая угроза самоубийства. Тревога Инны Эразмовны. (Андрей.) Первый разрыв».

Однако вряд ли от отказа пятнадцатилетней Ани серьезно отнестись к его чувству Гумилев мог решиться на такой страшный шаг. Было сильное потрясение. А дуэль? Сразу за ссорой с Аней? Совершенно очевидно, что эти события связаны между собой. Возможно, речь шла вовсе не о самоубийстве, а как раз о дуэли, риске быть убитым. В любом случае отношения их разладились. Они больше не встречаются. Не гуляют вместе, не общаются. Были, скорее всего, встречи в знакомых домах, но вчерашние друзья не разговаривали, не подходили друг к другу.

Именно тогда влюбленность Ани в Голенищева-Кутузова приобрела постоянный характер и углубилась. Она определенно переживала внутреннее одиночество. Дома было тревожно, неуютно. Николай, ставший другом, привычным, необходимым, теперь чужой: он обижен и непреклонен (а он бывал непреклонен именно в вопросах чести!). До самого отъезда на летний отдых он так и не примирился с Аней.

Была бы обида столь сильна, не надейся Коля на взаимность? Очевидно, у него была надежда вполне обоснованная, потому так болезненно он переживает «измену».

Возможно, Аня и не пыталась отталкивать юношу и с удовольствием принимала его ухаживания? И была влюблена, да. А теперь ее сердце занято безответной любовью, как и положено инфернальной барышне. Но в ней жила и «приморская девчонка», которая с удовольствием лазала по царскосельским гротам и башням, фантазировала вместе с интересным юношей и называла вслед за ним обычные кувшинки на пруду таинственным словом «ненюфары».

Гумилев позже вспоминал с ностальгией этот лирический царскосельский период в стихах, обращенных к ней, невесте:

Ты помнишь дворец великанов,

В бассейне серебряных рыб,

Аллеи высоких платанов

И башни из каменных глыб?

Как конь золотистый у башен,

Играя, вставал на дыбы

И белый чепрак был украшен

Узорами тонкой резьбы?

Ты помнишь, у облачных впадин

С тобою нашли мы карниз,

Где звезды, как горсть виноградин,

Стремительно падали вниз?

Здесь дворец великанов – это просто башня-руина у Орловских ворот, золотистый конь – вставший на дыбы рыжий скакун кирасира, осадившего его. За ним наблюдали Коля и Аня с этих камней. А «у облачных впадин» – это в искусственных руинах Турецкой башни, где у них проходили свидания. Об этом времени будет грустить Гумилев, называя его временем, «когда мы любили, / Когда мы умели летать».

Вот что они оба теряли, расставаясь надолго.

Коля с семьей уехал в Березки. Горенко летом 1905 года остались в Царском Селе. Назревал окончательный разрыв между Андреем Антоновичем и Инной Эразмовной. Поводом послужила отставка Андрея Антоновича, которая последовала после ссоры А. А. Горенко с великим князем. Содержать в прежних условиях большую семью на одну пенсию он был не в состоянии. Пришлось искать место. В начале августа он отправил Инну Эразмовну с четырьмя младшими детьми и бонной Моникой на юг, в Евпаторию. На этот раз под угрозой оказалось здоровье Андрея, его нужно было спасать.

Сам же Андрей Антонович остался в Петербурге и вскоре связал свою жизнь с Е. И. Страннолюбской, с которой давно был близок. С этой женщиной отец Ахматовой прожил в гражданском браке до конца своих дней.

Николай и Анна впервые расстались на долгий срок. И расстались врагами.

Учитель

Гумилев вернулся в Царское Село и осенью приступил к занятиям в последнем классе гимназии. Он готовит к выходу свой первый поэтический сборник. Анны в городе нет, она на юге, однако Николай все знает о ее жизни. Он переписывается с Андреем.

В Николаевской гимназии по-прежнему нехорошо после февральских событий. Требовалось призвать к порядку учащихся и педагогов. Готовится отставка директора И. Ф. Анненского, однако пока тот исполняет свой долг.

Это был удивительный директор! Специалист по классическим языкам, преподаватель греческого, он переводил Еврипида и тайно писал стихи. Однако только в 1904 году, в возрасте сорока девяти лет, он выпустит первый сборник стихов «Тихие песни» и подпишется псевдонимом Ник. Т-о. Никто. Не сделается знаменитым, популярным властителем дум, но эти стихи уйдут в вечность. А для Гумилева Анненский станет не только директором, преподавателем греческого, но, прежде всего, Учителем с большой буквы. Интеллектуальная, психологически тонкая, эмоциональная поэзия Анненского потрясла его юного ученика. Это была подлинная поэзия. Позже, когда посмертно выйдет «Кипарисовый ларец» Анненского, Гумилев назовет его великим европейским поэтом.

Вероятно, не раз директор спасал двоечника Гумилева от отчисления. Когда на педагогическом совете заговаривали об этом, Анненский приводил единственный убедительный для него довод:

– Все так, господа, но мальчик пишет стихи!

И Гумилева оставляли в гимназии.

Благодарный ученик, выйдя из стен гимназии, не забудет своего учителя. Он посвятит ему стихи, назовет «последним из царскосельских лебедей», поставив поэта в один ряд с Карамзиным, Жуковским, Пушкиным, Дельвигом, которые когда-то жили здесь, гуляли в этих парках. А позже, став редактором знаменитого журнала «Аполлон», привлечет любимого учителя к сотрудничеству, выведя его из безвестности.

А пока в октябре 1905 года вышла первая книга стихов Гумилева «Путь конквистадоров». Конечно, деньги на сборник дали родители. В отличие от учителя, Гумилев поспешил. Когда-то предусмотрительный старший брат сказал юноше Анненскому:

– До тридцати лет не надо печататься.

И тот избежал искуса пьянящего успеха, упоения стихами, пусть даже ученическими, незрелыми, которые скоро забудутся. А вот Гумилев не избежал. И потом не мог простить себе этого неосмотрительного шага. Впрочем, ему нужно было заявить о себе, ему уже скоро двадцать.

Сборник вышел, и Гумилев с трепетом преподносит его любимому учителю с дарственной надписью в стихах:

Тому, кто был влюблен, как Иксион,

Не в наши радости земные, а в другие,

Кто создал Тихих Песен нежный сон,

Творцу Лаодамии.

Позже Иннокентий Федорович отдарится книгой критических статей с надписью:

Меж нами сумрак жизни длинной,

Но этот сумрак не корю,

И мой закат холодно-дынный

С отрадой смотрит на зарю.

Можно было бы не касаться этих подробностей, если бы не имя Анненского, которое объединило вновь Гумилева и Ахматову. В каком смысле? Для будущего поэта Ахматовой это имя тоже станет важнейшим. Анна Андреевна так же, как и Гумилев, воспринимала Анненского прежде всего как большого поэта и Учителя.

Ей очень хотелось быть им отмеченной. Много позже она будет рассказывать следующий эпизод. Когда И. Ф. Анненскому (в 1904 году) сказали, что его родственник Сергей фон Штейн женится на старшей сестре Ани Горенко Инне, он заметил:

– Я бы женился на младшей.

И еще она признается потом, что, когда в 1910 году прочитала корректуру «Кипарисового ларца», что-то поняла в поэзии. Анненский для всех акмеистов станет главным авторитетом, неким ориентиром. А в 1945 году Анна Андреевна напишет стихотворение «Учитель», посвященное Анненскому.

В ноябре 1905 года Анненский вынужден был оставить место директора Николаевской гимназии. Его назначили на почетное место инспектора Санкт-Петербургского учебного округа.

«Путь конквистадоров» Гумилева содержит отголоски прочитанной книги Ф. Ницше «Так говорил Заратустра», пропитан символизмом Брюсова и Бальмонта. Его населяют гномы, короли, русалки, тролли. Фэнтезийный мир разбавляют герои скандинавских мифов и саг. Сам «конквистадор», юный герой сборника, ведет неутомимую борьбу за свет и красоту, он готов к жертве во имя добра, но отчаянно одинок. Интонации стихов к финалу все трагичнее: «святой рыцарь добра» будет осмеян духами темных башен.

Юный поэт не смог завоевать любовь «печальной бледной девы». Пока что они не находят пути друг к другу. Перекликаются с лермонтовскими строками «Но в мире новом друг друга они не узнали» гумилевские строчки:

Друг друга они не узнали

И мимо спокойно прошли.

Пожалуй, нигде больше в своих стихах Гумилев не будет столь откровенен. Позже он научится прятать подлинное лицо под масками любимых героев: рыцарей, конквистадоров, царей, капитанов, Адама, Синдбада, Одиссея, Дон Жуана. Исповедальность уйдет, поэт обратится к балладной сюжетности. Много позже он будет советовать ученикам, дабы избежать излишней неврастеничности в стихах, писать баллады. Отстраненное повествование дает возможность поэту скрыть авторскую позицию, установить дистанцию с читателем.

Отчего же вскоре Гумилев отречется от своего первенца и поведет отсчет от следующего сборника «Романтические цветы»? Только ли несовершенство стихов тому причина? Ведь многие стихи в переработанном виде попадут в «Романтические цветы». Высокая требовательность к себе была присуща поэту всегда, но отказаться так скоро от того, чем гордился совсем недавно! Возможно, Гумилев действительно был осмеян или же не получил ожидаемого ответа. Может быть, было осмеяно не ученичество юного поэта, а чистота, кристальность его души, удивительная цельность натуры. Для Серебряного века это кажется устарелым, ведь нынче в моде порок. И он научится скрываться.

Но поначалу Гумилев ликует и раздаривает тоненькие книжечки сборника «Путь конквистадора» друзьям и знакомым. Симпатичной барышне Вере Аренс, горничной Зине, влюбленной в хозяйского сына, Сергею фон Штейну и многим другим. Для этого из трехсот экземпляров он только половину отдал в лавку Гостиного Двора в Царском Селе, остальное оставил на подарки. Послал одну из книжечек и мэтру символизма Брюсову с надеждой на поддержку. Брюсов ответил целой рецензией, у него даже нашлось для юного поэта несколько ободряющих слов. Вскоре между ними завяжется переписка.

А вот Анне, несмотря на то что многие стихи посвящены ей, Гумилев свой первый сборник не послал. Он все еще не простил обиды. Но сделал хитро: послал сборник Андрею Горенко, будучи уверен, что Аня стихи обязательно прочтет. Это была победа, ради которой, возможно, все и затевалось. Победа, ради которой Гумилев поспешил с изданием книги.

Одиночество

Между тем Аня с матерью живет в Евпатории и тоскует по Царскому Селу, по оставленным там. Она проходит дома курс предпоследнего, седьмого класса гимназии, пишет множество беспомощных стихов.

Она никогда не занималась рукоделием, не шила, предпочитая всем женским делам зимой коньки, а летом плавание и велосипед, и всегда – книги. Что было ей делать в глуши, в провинции, долгими зимними вечерами? Бродила у моря, читала, писала стихи. Кокетничала с домашним учителем и поэтом Федоровым, увлеченным шестнадцатилетней русалкой.

Весной 1906 года Аня с тетушкой поехала в Киев, чтобы держать экзамен в гимназию. Там жили родственники Инны Эразмовны, ее сестра с мужем. Так Анна покинула родной дом, которого уже, по сути, и не было. Она поселилась в доме тетки Анны Эразмовны Вакар. В мае сдавала экзамены за седьмой класс в Фундуклеевскую гимназию. Поступила в восьмой, последний класс.

В это время Гумилев сдавал выпускные экзамены. Готовиться к ним начал за несколько дней до первого экзамена, но тем не менее сдал и получил аттестат зрелости.

В апреле Гумилеву исполнилось двадцать лет. Он уже автор целого сборника стихов и публикаций в любимом журнале «Весы». В альманахе «Северная речь» напечатаны его стихи наряду с произведением И. Ф. Анненского «Лаодамия». Отдохнув немного в имении, в конце июня 1906 года он отправился учиться в Сорбонну. В Париж!

Аня провела июнь в Люстдорфе под Одессой у сестры отца, затем вернулась к матери в Евпаторию. 15 июля умерла от чахотки ее сестра Инна. Это лето для Ани было трагичным. Лето потерь, искушений и борьбы с одиночеством. Страстная натура вступала в конфликт с благопристойностью, с общепринятым. Да и внутренняя борьба, очевидно, была нешуточная. Своевольная девица курила, кокетничала, дерзила, интересничала, но жестоко страдала от одиночества и тоски, от неразделенности, от невозможности хоть кому-то открыться, от своей полувыдуманной идеальной любви к Голенищеву-Кутузову. Со зла говорила, что никого не любит, делала себе больно, чтобы было хуже.

Летом в Евпатории она предприняла попытку самоубийства. Хотела повеситься, но гвоздь выскочил из известковой стены. Инна Эразмовна плакала, Ане было стыдно и скверно. Она делала ошибку за ошибкой и болезненно переживала каждую. Возможно, именно тогда она пошла на близость с мужчиной, не принесшей ей ни радости, ни удовлетворения, а только страшное разочарование, от которого хотелось умереть?

Исследователь Ю. Зобнин в своей книге об Ахматовой предлагает свою увлекательную и довольно убедительную версию отношений Анны Андреевны с Голенищевым-Кутузовым. Все случилось, по его мнению, еще в Царском Селе, а в Евпатории его героиня расплачивалась за свою раннюю страсть. Однако это тоже всего лишь версия, построенная на догадках.

Внутренние страдания сказывались на ее физическом состоянии. Обмороки, сердечные боли. Надо отдать ей должное, она все-таки боролась с ведьмой в себе. И если немного преувеличивала свое нездоровье и даже симулировала, то это не значит, что обманывала. В действительности ее тонкая душевная организация с трудом выдерживала потрясения.

Вернувшись по осени в Киев, Анна поселилась у кузины Марии Александровны Змунчилла, которая станет позже женой ее брата Андрея. От одиночества и тоски по Царскому Селу она стала писать письма мужу покойной сестры Инны Сергею фон Штейну. Она просит его прислать фотокарточку Володи Голенищева-Кутузова. Анна живет прошлым, с августа мечтает поехать на Рождество к подруге Вале в Царское Село, но Андрей утверждает, что ехать немыслимо. Денег нет, отец не захочет этого, однако Анна готова рискнуть в случае, если Голенищев-Кутузов будет в Царском Селе.

В письмах к фон Штейну осенью 1906 года она рассказывает: «Ко мне здесь все очень хорошо относятся, но я их не люблю. Слишком мы разные люди. Я все молчу и плачу, плачу и молчу». Конечно, ей не хватало верного друга и поклонника, понимающего собеседника Коли Гумилева!

Однако Аня признается фон Штейну: «Я до сих пор люблю В. Г.-К. И в жизни нет ничего, ничего, кроме этого чувства. ‹…› Может быть, глупо, что я Вам это говорю, но хочется быть откровенной и не с кем…»

В сентябре 1906 года Гумилев шлет из Парижа письмо В. Кривичу, в котором просит передать соболезнование овдовевшему фон Штейну. «Меня очень огорчило известие о смерти Инны Андреевны. Хотя я знал ее мало, но несколько встреч было достаточно, чтобы почувствовать к ней живую симпатию», – пишет Гумилев.

Николай тоже очень тосковал по дому, хотел даже вернуться, но отец не позволил. В Сорбонне он слушал лекции по французской литературе. Снимал комнатку, жил на присылаемые матерью 100 рублей в месяц. Это приблизительно 250 франков. Снять квартиру стоило 150 франков, а комнату – от 50. Гумилев планировал прожить в Париже пять лет, но выдержал лишь неполных два года.

Конечно, его жизнь была несопоставимо интересней, чем прозябание Анны: он посещал выставки и музеи Парижа, состоял в русском Клубе художников, покупал и читал книжные новинки, журналы, активно переписывался с Брюсовым, регулярно публиковал свои стихи, рецензии, обзоры в «Весах». Вынашивал идею собственного журнала. И все-таки тосковал, в письмах жаловался на одиночество, на отсутствие литературных знакомств. «А то бывают дни, когда я не говорю ни слова, кроме как с прислугой», – писал он В. Брюсову в октябре 1906 года.

Анна училась в гимназии, то и дело получая выговоры и порицания от учителей. Дерзкая, своевольная, непокорная, надменная, как королева, – такой представлялась она одноклассницам. Странная, своеобразная эта Аня Горенко. Даже форма на ней сидит не так, как на остальных. И ткань на форменном платье какая-то особая, и шапка-пирожок ее не безобразит. На уроке психологии читает наизусть стихи мало кому известного Брюсова. На рукоделии дерзит глупой добродушной учительнице Анне Николаевне. Барышни учатся кроить рубашку. Горенко приносит кусок тончайшего прозрачного батиста. Когда учительница в ужасе заявляет, что такую рубашку носить неприлично, Аня презрительно отвечает:

– Вам – может быть, а мне нисколько.

По настоянию классной дамы ей пришлось попросить прощения у бедной учительницы рукоделия. Но как она просила! Как королева.

Она и стихи пишет «неприличные». «Я умею любить», – писала она летом в Евпатории. Образ роковой обольстительницы так наивен в сочетании с утверждением:

Только очи мои говорят.

Они ясны и чисты,

Так прозрачно-лучисты.

Они счастье сулят.

Не попала ли сама в эти сети юная соблазнительница, не стала ли жертвой собственной пробуждающейся женственности? В ее поведении, письмах, стихах чувствуется надлом, внутренняя трагедия, борьба. Кузены ухаживают за ней, без конца признаются в любви. Она кокетничает, ведет себя вызывающе, навлекая на себя гнев родственников. Но при этом семнадцатилетняя Аня чувствует себя жалкой и ненужной. «Главное – не нужная, никому, никогда». Для нее света нет. Она жалуется фон Штейну, что стихов не пишет. Стыдно, да и зачем: кому прочесть, кто оценит?

Одиночество и тоска толкнули Анну на отчаянный шаг: она пишет письмо Гумилеву. Сама, первая. Адрес его был у Андрея, с которым поэт не прекращал переписку. Гумилев для нее – светлые воспоминания, насыщенные дни, с ним она очищалась, справлялась с неуверенностью в себе, хоть и отчаянно сопротивлялась его подчиняющей силе. Не случайно много позже Мандельштам скажет:

– Коля – это наша совесть.

Ей нужны были его помощь, поддержка.

«Гумилев – моя Судьба»

Получив от Ани письмо, Гумилев ответил немедленно. Как уже было сказано, он тоже тосковал по дому и чувствовал себя крайне одиноким. Письмо Ани пришлось как нельзя кстати. Оно давало надежду, уверенность в том, что он нужен ей. Тогда же Гумилевым было написано первое стихотворение из цикла «Беатриче», посвященного Ане: «Загадка» или «Музы, рыдать перестаньте». Не отголосок ли письма в этих строках:

Знаете ль вы, что недавно

Бросила рай Беатриче,

Странная белая роза

В тихой вечерней прохладе…

Юный поэт задается вопросом:

Что это? Снова угроза

Или мольба о пощаде?

Для него это, видимо, и было загадкой. Героиня этого стихотворения Беатриче, возлюбленная Данте, не могла ответить поэту на его поэтическом языке, но Анна могла. Не случайно в преклонном возрасте она поставит вопрос: «Могла ли Биче, словно Дант, творить, или Лаура жар любви восславить?» Она могла.

К письму Аня, очевидно, приложила стихи. Что мог сделать для любимой девушки Гумилев? Сделать ей предложение и напечатать в журнале ее стихи. Конечно, не сразу. Сразу бы и не получилось. Но Гумилев работает в этом направлении. Скорее всего, и в следующем письме Анна послала ему стихи. Гумилев давал советы, исправлял огрехи. Такова уж была его натура. Щедрость и доброта – редкие качества в поэтах Серебряного века, но у него они были.

К сожалению, переписка Гумилева и Ахматовой того периода не сохранилась. По свидетельству Анны Андреевны, они уничтожили ее сразу после венчания. Нетрудно догадаться, по чьей инициативе бесценные письма подверглись аутодафе. О многом не пришлось бы теперь гадать, сохрани они эти письма. Впрочем, поэты в полном праве распорядиться собственной перепиской по своему усмотрению.

Ане не удалось уехать на Рождество в Царское Село, хотя она приготовила деньги, платья и чуть было не взяла билет. Она ждала телеграммы от Сергея фон Штейна, как они условились. Однако тот ничего не предпринял, чтобы помочь Анне осуществить дерзкий план. По необязательности или понимая, какие могут быть последствия, но он не стал участвовать в авантюре.

Каникулы Аня провела в семье тетушки Вакар, которая, как она считала, ее не выносит. Из дома телеграфировали, что у Андрея скарлатина. Ане казалось, что все в доме тетушки издеваются над ней. «Дядя умеет кричать не хуже папы, а если закрыть глаза, то иллюзия полная. Кричал же он два раза в день, за обедом и после вечернего чая», – жаловалась она фон Штейну.

Еще она упоминает о некоем кузене Саше, товарище прокурора, который теперь вышел в отставку и живет зиму в Ницце. «Ко мне этот человек относился дивно, так что я была поражена, но дядя Вакар его ненавидит, и я была, право, мученицей из-за Саши. Слова “публичный дом” и “продажные женщины” мерно чередовались в речах моего дядюшки». Очевидно, кузен Саша – еще одна жертва роковой Аниной красоты и ее кокетства.

Фон Штейн молчит, а бедная киевская затворница продолжает посылать ему письма и умоляет его прислать карточку Голенищева-Кутузова. И вот 2 февраля 1907 года она сообщает о событии, которое должно коренным образом изменить ее жизнь. «Я выхожу замуж за друга моей юности Николая Степановича Гумилева».

Сергей прекрасно знает, кто такой Гумилев, но Аня в письме переходит на торжественный, экстатический язык. Она взволнованна, возбуждена. «Он любит меня уже три года, и я верю, что моя судьба – быть его женой. Люблю ли его, я не знаю, но кажется мне, что люблю». Здесь Анна перефразирует стихи А. К. Толстого, а дальше цитирует Брюсова:

Сораспятая на муку,

Враг мой давний и сестра,

Дай мне руку! Дай мне руку!

Меч взнесен. Спеши. Пора.

«И я дала ему руку, а что было в моей душе, знает Бог и Вы, мой верный, дорогой Сережа». Она тут же признается в «малодушии»: не хотела писать о предстоящем замужестве, пока не получит от фон Штейна карточки Г.-К. Она предупреждает: «Не говорите никому о нашем браке. Мы еще не решили ни где, ни когда он произойдет. Это – тайна, я даже Вале ничего не написала».

Почему же тайна? От кого? Прежде всего – от царскосёлов. От родителей Гумилева. Он просил хранить в тайне от близких это решение. Не верил до конца своей подруге или сам не был уверен в себе? Нет, он отвечал за свои слова, хотя прекрасно понимал, что отец не даст согласия на ранний брак. Поэтому просил Аню не разглашать секрет.

А она по-прежнему просит фон Штейна о фотографии царскосельского студента. И еще делает приписку: «Нет ли у Вас чего-нибудь нового Н. С. Гумилева? Я совсем не знаю, что и как он теперь пишет, а спрашивать не хочу».

А что же Гумилев? Что произошло в его жизни с осени 1906-го до февраля 1907-го? Юный поэт пытался врасти в богемную жизнь Парижа, но не вполне успешно. Пить Гумилев не любил, в монпарнасских кафе предпочитал кофе и гренадин. Гиппиус и Мережковский, которым Гумилев нанес визит, его отвергли, приняли не просто холодно, а оскорбительно до хамства. Бальмонт не ответил на письмо юного поэта. Отношения с художниками складывались лучше, Гумилев завел множество интересных знакомств в их среде. Среди них был, видимо, и Модильяни… Знакомство с художниками М. В. Фармаковским и А. И. Божеряновым привело к созданию двухнедельного журнала искусства и литературы «Сириус». Фармаковский в 1908 году написал портрет Гумилева. С Божеряновым поэт некоторое время даже делил комнату.

А. Н. Толстой, познакомившийся с соотечественником немного позже, описывал в мемуарах Гумилева той поры: «Длинный, деревянный, с большим носом. С надвинутым на глаза котелком… В нем было что-то павлинье: напыщенность, важность, неповоротливость. Только рот был совсем мальчишеский, с нежной и ласковой улыбкой».

Были и увлечения. Некая баронесса де Орвиц-Занетти, кто-то неназванный. Впрочем, помимо учебы и творчества Гумилев был занят созданием литературно-художественного журнала на свои скудные средства. Большую часть денег дал Фармаковский, он же возглавлял критический отдел, а Гумилев – литературный. И вот в январе 1907 года вышел первый номер журнала «Сириус». Скоро, в феврале, последовал и второй номер.

Во втором номере журнала было помещено стихотворение «На руке его много блестящих колец» за подписью Анна Г. Это был дебют Анны Ахматовой. Аня послала стихотворение в письме, Гумилев основательно поработал над ним, отредактировал. Молодой редактор напечатал это стихотворение, хотя оно, казалось бы, лишало его всякой надежды:

На руке его много блестящих колец –

Покоренных им девичьих нежных сердец.

Там ликует алмаз, и мечтает опал,

И красивый рубин так причудливо ал.

Но на бледной руке нет кольца моего,

Никому, никогда не отдам я его.

Мне сковал его месяца луч золотой

И, во сне надевая, шепнул мне с мольбой:

«Сохрани этот дар, будь мечтою горда!»

Я кольца не отдам никому, никогда.

Переработал он первую часть стихотворения, где перечисляются драгоценные камни на кольцах. Если сопоставить вариант, вышедший в «Сириусе», с тем, что сохранился у гимназической подруги Ахматовой, то видно, что Гумилев сократил этот перечень и жемчуг заменил уже знакомым рубином. У Ани было:

Там сверкают опалы, блестят аметисты,

И лучи изумрудов прозрачны и чисты.

Бледных жемчугов матово-строгий (стройный) узор

Кроет чей-то несказанно-жгучий позор.

Обращает на себя внимание этот жемчуг, который кроет чей-то «несказанно-жгучий позор». А Гумилев вспомнил о своем рубине, подаренном ей, и выбросил сомнительный жемчуг из строфы.

Не получив от фон Штейна ни письма, ни фотографии, Аня продолжает делиться с ним переживаниями. В феврале она пишет ему несколько писем. Сообщает: «Мой Коля собирается, кажется, приехать ко мне – я так безумно счастлива. Он пишет мне непонятные слова, и я хожу с письмом к знакомым и спрашиваю объяснение». Реакция семнадцатилетней Ани на письма Гумилева чересчур экзальтированная. По ее признанию, всякий раз, как приходит письмо из Парижа, его прячут от нее и передают с великими предосторожностями. После прочтения бывает нервный припадок, ей делают холодные компрессы. Все недоумевают, что это с ней. И действительно, что с ней, если это не преувеличение?

«Он так любит меня, что даже страшно», – пишет она фон Штейну. Аня не знает, какова будет реакция отца на ее брак, но заранее уже решила: «Я убегу и тайно обвенчаюсь с Nicolas. Уважать отца я не могу, никогда его не любила, с какой же стати буду слушаться». Здесь опять в ней говорит экзальтация. Да любила же отца, конечно, любила. Последующие события это покажут. Ведь еще в ноябре она послала отцу свою фотографию с надписью: «Дорогому папе от его строптивой Ани». Но Аня не простила отцу его уход из семьи, то, что отправил их в провинцию, обрек на полунищенскую жизнь бедных родственников. Еще и ссоры с Инной Эразмовной и крики, свидетельницей которых она была.

С одной стороны, Аня уже строит планы на будущее, представляет себя в Петербурге. «Если я буду в будущем году в Петербурге, Вы будете у меня бывать, да?» – спрашивает она фон Штейна. Это если она выйдет замуж за Гумилева. С другой стороны, она ненавидит и презирает себя за опутавшую ее ложь. Мечтает поскорее окончить гимназию и уехать к маме. Андрей, перенесший скарлатину, поправился. Аня поделилась с ним радостью, что выходит замуж за Гумилева, а он не поверил.

Но постепенно она успокаивается, замужество уходит на второй план, все не так скоро и не так легко получается. «Я совсем пала духом, не пишу Вале и жду каждую минуту приезда Nikolas, – пишет она своему неизменному корреспонденту Сергею фон Штейну. – Вы же знаете, какой он безумный, вроде меня». Но Гумилев, видимо, не мог или не собирался приехать тотчас. Пылкая Аня не хотела этого понять. Она просто не способна ждать долго в роли невесты.

Между тем фон Штейн прислал, наконец, Ане фотографию Голенищева-Кутузова. Она переключилась на свою неразделенную любовь. Снова экзальтация: «Сережа! Я не могу оторвать от него душу мою. Я отравлена на всю жизнь, горек яд неразделенной любви! Смогу ли я снова начать жить?» Она тотчас предупреждает возможное недоумение фон Штейна: «Гумилев – моя Судьба, и я покорно отдаюсь ей. Не осуждайте меня, если сможете. Я клянусь Вам всем для меня святым, что этот несчастный человек будет счастлив со мной». Кажется, она запуталась.

Катастрофа

Гумилев смог приехать в Россию только в апреле 1907 года. Ему необходимо было пройти медицинское освидетельствование на предмет призыва в армию. Тогда же он предполагал встретиться с невестой.

А та еще в марте писала Сергею фон Штейну: «Мне вдруг захотелось в Петербург, к жизни, к книгам. Но я вечная скиталица по чужим грубым и грязным городам, какими были Евпатория и Киев, будет Севастополь, я давно потеряла надежду. Живу отлетающей жизнью так тихо, тихо».

Николай не спешил к Ане, как она ожидала, не это ли ее обидело? Иначе как понять насмешливый тон в письме, когда речь заходит о Гумилеве? Причем в самом конце, как бы между прочим, после упоминания о ее стихах, которые были напечатаны в «Сириусе»: «Зачем наш Микола взялся за “Сириус”. Это меня удивляет и приводит в необычайно веселое настроение. Сколько несчастиев наш Микола перенес, и все понапрасну. Вы заметили, что сотрудники почти все так же известны и почтенны, как я? Я думаю, что нашло на Гумилева затмение от Господа. Бывает!»

Она ждала его каждую минуту, а Гумилев все не приезжал. Он оказался не столь безумным, как она. Анна явно разочарована. Впрочем, невозможно теперь сказать точно, что произошло тогда, почему она переменила свое решение.

Когда Гумилев все же приехал в Киев, прямиком из Парижа, он ее не забрал с собой. Да и не мог. Анне следовало окончить Фундуклеевскую гимназию и получить аттестат зрелости, который, кроме прочего, давал право на замужество, а ему необходимо было пройти медицинское освидетельствование как призывнику. Гумилеву в апреле исполнился двадцать один год. А поскольку их «жениховство» сохранялось в тайне, вряд ли кто из родных был в курсе намерений Николая.

Он пробыл в Киеве всего два-три дня и поехал дальше. А она опять осталась в чужом и грубом городе. Возможно, молодые люди договорились о чем-то. Гумилев ехал в Москву, чтобы встретиться, наконец, с Брюсовым. Очное знакомство состоялось, юный поэт закрепил свои литературные позиции в «Весах». В начале мая Гумилев уже в Березках, имении в Рязанской губернии. Затем он прибыл домой, в Царское Село, чтобы тянуть жребий в призывной комиссии. Медицинское освидетельствование назначено было на осень.

Нет свидетельств о том, как Анна встретила его в Киеве, разве что отголоски любовных переживаний Гумилева можно найти в его стихах того периода. Юный поэт пишет в «Зачарованном викинге», которого послал В. Брюсову:

Я в тревоге пучин встретил остров ундин,

Я летучее счастье, блуждая, нашел.

«Летучее счастье» – это романтично. Счастье смеется над героем. Все время ускользающее счастье – так он чувствовал. И далее в других стихах еще откровеннее, страшнее:

Бойся у дев златокудрых

Нежный заметить румянец.

‹…›

Девичьи взоры неверны,

Вспомни сказанья Востока;

Пояс на каждой пантерный,

Дума у каждой жестока.

Сердце пронзенное вспомни,

Пурпурный сок виноградин.

Вспомни, нет муки огромней,

Нету тоски безотрадней.

Лирический герой находит отраду и беспечность в старых книгах мудрецов, которые он читает весенними ночами. О ней ли здесь или другой опыт (скажем, связь с баронессой де Орвиц-Занетти, которой был посвящен ряд стихотворений того же периода) дал подобные откровения, но настроения его понятны.

Анна учится последние дни. Весной 1907 года одноклассница видит ее в храме Святой Софии, в темном приделе. Аня стоит неподвижно, тонкая, стройная, напряженная. Взгляд устремлен вперед, кажется, она никого не видит и не слышит. Одноклассница не решается окликнуть Аню, ей кажется, что она подсмотрела чужую тайну, о которой говорить не стоит. О чем же так сосредоточенно молилась юная поэтесса?

28 мая Аня Горенко получила аттестат об окончании Киево-Фундуклеевской женской гимназии. Окончила очень хорошо, однако «отлично» получила только по Закону Божьему и географии. Она много болела этой весной, подозревали чахотку. В начале лета Анна с матерью уезжает в Севастополь для лечения в грязелечебнице доктора Шмидта.

Гумилев прислал ей в Севастополь «Цветы зла» Бодлера с надписью: «Лебедю из лебедей – путь к его озеру». В начале июля он сам, заложив очередной раз что-то из вещей или взяв деньги у ростовщика под большие проценты, приехал в Севастополь, где Анна жила с матерью на даче Шмидта. Поселился в соседнем доме, чтобы быть поближе к невесте, пробыл в Севастополе две недели. За это время уговорил друга Андрея Горенко поступать в Сорбонну.

Гумилев привез Анне целую пачку написанных им стихов, пьесу «Шут короля Батиньоля», на которую возлагал большие надежды. Приезд его был не ко времени, так уж совпало. Аня болела свинкой, была раздражительна, стеснялась распухшей шеи и прикрывалась до глаз платком. Какое уж тут общение с женихом! Он просил ее открыться:

– Тогда я вас разлюблю!

Аня открывала лицо.

– Вы похожи на Екатерину II, – улыбался Гумилев.

А ей казалось, что он смеется над ее уродством, издевается над ней. Говорил, что на Афину Палладу похожа, а она прогоняла его, называя глупым, злым, бессердечным. Незадачливый жених потом стоял под ее окнами в надежде, что Аня позовет его. Гордая девица не захотела слушать пьесу Николая, и тот в порыве сжег рукопись. Он звал ее с собой в Париж, а она отказывалась.

И это еще не самое страшное: он ведь знал ее непростой характер. Страшное было то, что узнал Гумилев на даче Шмидта из разговоров с ней. Он узнал, что Анна не невинна. У нее был любовник. Это открытие оказалось для юноши сильнейшим ударом. Как перенести его?

Гумилев не вернулся уже в Царское Село, он отправился куда глаза глядят морским путем. Сначала на пароходе «Олег» в Константинополь, где пробыл неделю, потом в античную Смирну, где имел «мимолетный роман с какой-то гречанкой», от отчаяния, конечно. И только уже после этого он прибыл в Марсель, где пережил столкновение с уличными хулиганами. Видимо, сам искал «приключений». Добрался до Парижа почти без денег.

Впервые он плыл морем, побывал в экзотических местах. Однако это никак не отвлекло его от тягостных мыслей и приступов отчаяния. Много позже он будет вспоминать:

Я женщиною был тогда измучен,

И ни соленый, свежий ветер моря,

Ни грохот экзотических базаров,

Ничто меня утешить не могло.

О смерти я тогда молился Богу

И сам ее приблизить был готов.

Вернувшись в Париж и поселившись на Rue Bara, 1, Гумилев написал Брюсову: «После нашей встречи я был в Рязанской губернии, в Петербурге, две недели прожил в Крыму, неделю в Константинополе, в Смирне имел мимолетный роман с какой-то гречанкой, воевал с апашами в Марселе и только вчера, не знаю как, не знаю зачем, очутился в Париже. В жизни бывают периоды, когда утрачивается сознанье последовательности и цели, когда невозможно представить своего “завтра” и когда все кажется странным, пожалуй даже утомительным сном. Все последнее время я находился как раз в этом периоде».

Неуверенный в себе, смятенный, он просит учителя написать мнение о нем, сложившееся во время их встречи в Москве. Сообщает о намерении издать вторую книгу стихов. Он послал в письме стихотворение, написанное им в дороге. Стихотворение получит потом название «Заклинание». В нем юный маг в пурпуровом хитоне пытается путем магического заклятия склонить «царицу беззаконий» (видимо, Клеопатру) к любви. В стихотворении юный маг побеждает царицу, он «отдал все царице беззаконий, / Чем была жива его душа». Однако царица расплачивается с ним жестоко.

Несмотря на потрясение, жгучую обиду и чувство оскверненности любви, Гумилев продолжал писать Анне и слал письма со стихами с дороги и из Парижа.

В пути от Севастополя до Марселя им было написано еще одно стихотворение, которое потом получит название «Воспоминание»:

С корабля замечал я не раз,

Над пучиной, где солнце лучится,

Как рыдает молчанием глаз

Далеко залетевшая птица.

Заманила зеленая сеть

И окутала взоры туманом,

Ей осталось лететь и лететь

До конца над немым океаном.

Прихотливые вихри влекут,

Бесполезны мольбы и усилья,

И на землю ее не вернут

Утомленные, белые крылья.

И когда заглянул я в твой взор,

Где печальные крылись зарницы,

Я увидел в нем тот же позор,

Тот же ужас измученной птицы.

Образ птицы, залетевшей слишком далеко в море, трогает и волнует. Она летит к гибели. Потом у Ахматовой не раз встретится образ птицы в разных вариантах как своеобразное альтер эго героини. У Гумилева любимая лирического героя запуталась, зашла слишком далеко, она переживает ужас и позор, но уже ничего нельзя исправить. В таком виде стихотворение было послано Брюсову в письме. Для печати оно было доработано. Слово «позор» поэт исправил на «укор», обратив, таким образом, вину за происшедшее с героиней на себя, вернее, на своего героя. Отчего тот не спас ее от самой себя?

По возвращении в Париж Гумилев думал о самоубийстве. Он послал Анне свою фотографию с четверостишием из стихотворения Бодлера «Жалобы Икара». В переводе эти строчки звучат так: «Но сожженный любовью к прекрасному, / Я не удостоюсь высшей чести / Дать мое имя бездне, / Которая станет моей могилой». Анна Андреевна рассказывала потом, что Гумилев поехал в Трувиль, к морю, чтобы утопиться. Его арестовали за бродяжничество. Но стоило ли ехать куда-то, чтобы покончить счеты с жизнью? Если такая попытка была, то, скорее всего, в самом Париже. Он передумал издавать новый сборник и сообщил об этом Брюсову.

За этот смутный и нелегкий для поэта период Гумилев написал множество стихов. Везде присутствует трагедия или драма. Юный герой Гумилева покорен «флюиду» любимой женщины и ничего не может поделать с собой. Он гибнет в отуманенном взоре царицы, как гибнет в морской бездне величавый и смелый корабль. Стихотворение «Ягуар» первоначально носило название «Измена», так он назвал его в письме Брюсову. Здесь герой рассказывает свой сон, как он превратился в ягуара и, крадясь к человеческому жилью за добычей, встретил стройную деву со взорами королевы.

«Призрак счастья, белая невеста…» –

Думал я, дрожащий и смущенный,

А она промолвила: «Ни с места».

И смотрела тихо и влюбленно.

Я молчал, ее покорный кличу,

Я лежал, ее окован знаком,

И достался, как шакал, в добычу

Разъяренно-лающим собакам.

5 сентября в Париж приехал Андрей Горенко. Это, видимо, принесло Гумилеву и облегчение, и новое страдание. Облегчение – потому что рядом друг, родная душа. Страдание – не обошлось без разговоров об Анне. Возможно, Николай еще надеялся на что-то, но теперь надежды не осталось.

Он мечется, настроения его меняются. А в стихах сделался еще страшнее образ «царицы». Царица Нила Клеопатра сравнивается с гиеной:

Ее глаза светилися изменой,

Носили смерть изогнутые брови,

Она была такою же гиеной,

Она, как я, любила запах крови…

Судя по стихам, в душе поэта происходила ожесточенная борьба. То брали верх демонические силы, чувственное искушение, то побеждали природная доброта и душевная щедрость. Очевидно, все его борения осложнялись болезнью, одиночеством, отсутствием денег, неопределенностью положения. Он уже не мог учиться дальше, но родители об этом не знали. Андрей Горенко тоже не удержался в Париже: не хватало средств для жизни и учебы.

Однако Гумилев по-прежнему общался с русской богемой, часто бывал в салоне художницы Е. Кругликовой. В мастерской Себастьяна Гуревича познакомился с поэтессой Елизаветой Дмитриевой, будущей Черубиной де Габриак. Она вспоминала потом: «Он был еще совсем мальчик, бледный, мрачное лицо, шепелявый говор, в руках он держал небольшую змейку из голубого бисера». Он вел себя рыцарственно, как всегда, во время одной из прогулок подарил Дмитриевой цветы. Тогда это было просто ни к чему не обязывающее знакомство. Тогда же, в сентябре, познакомился с французским поэтом Рене Гилем, хотя после Мережковских боялся к нему идти. Словом, жизнь шла своим чередом.

И все-таки он пытался покончить жизнь самоубийством. Гумилев писал учителю в сентябре: «Я все хвораю, и настроение духа самое мрачное». И тут же подтвердил стихами, присланными с этим письмом. Стихи о смерти. Сначала о смерти девушки, а потом и о мучениях потерявшего возлюбленную юноши, который

Вспоминал о любви, об ушедшей невесте,

Об обрывках давно миновавших событий

И шептал: «О, убейте меня, о, повесьте,

Забросайте камнями, как пса, задавите!»

Героя настигло в итоге безумие.

Мысль, что любимая умерла для него, все чаще мелькает в стихах Гумилева. Очевидно, он прощается с идеальным образом невесты, невинной девушки.

На горах розовеют снега,

Я грущу с каждым мигом сильней,

Для кого я сбирал жемчуга

В зеленеющей бездне морей?!

Для тебя ли? Но ты умерла,

Стала девой таинственных стран,

Над тобою огнистая мгла,

Под тобою лучистый туман.

Ты теперь безмятежнее дня,

Белоснежней его облаков,

Ты теперь не захочешь меня,

Не захочешь моих жемчугов.

Но за гранями многих пространств,

Где сияешь ты белой звездой,

В красоте жемчуговых убранств,

Как жених я явлюсь пред тобой.

Расскажу о безумной борьбе,

О цветах, обагренных в крови,

Расскажу о тебе и себе

И о нашей жестокой любви.

И, на миг забывая покой,

Ты припомнишь закат и снега,

И невинной прозрачной слезой

Ты унизишь мои жемчуга.

«Безумная борьба» продолжалась. Наряду со страшным демоническим образом роковой женщины создается и образ трогательный, до щемления в груди родной и трепетный. Гумилев вспоминал последнюю встречу и каждую деталь встреч и объяснений с Анной. Вспомнил, как они сидели однажды у моря и волны выбросили на берег дельфина. Так появилось стихотворение «Отказ»:

Царица – иль, может быть, только печальный ребенок, –

Она наклонялась над сонно вздыхающим морем,

И стан ее, стройный и гибкий, казался так тонок,

Он тайно стремился навстречу серебряным зорям.

Сбегающий сумрак. Какая-то крикнула птица,

И вот перед ней замелькали на влаге дельфины.

Чтоб плыть к бирюзовым владеньям влюбленного принца,

Они предлагали свои глянцевитые спины.

Но голос хрустальный казался особенно звонок,

Когда он упрямо сказал роковое «не надо»…

Царица – иль, может быть, только капризный ребенок,

Усталый ребенок с бессильною мукою взгляда.

Здесь образ любимой лирического героя трогателен и нежен. И узнаваем. В черновом варианте была строка: «И стан, перехваченный шалью, казался так тонок». Он жалеет ее, что свидетельствует о подлинной любви. Сравнивает с печальным, капризным, усталым ребенком, который сам страдает от своего упрямства. Здесь и мудрость, и удивительная доброта по отношению к женщине, заставившей его страдать. Почти отеческая любовь, одухотворяющая чувство.

А следом идет знаменитый «Жираф», в котором то же бережное отношение к любимой, попытка утешить ее и поделиться прекрасным миром, в котором живет сам поэт. Любимая плачет, не в силах понять героя и разделить его романтический восторг. Как эти стихи отличаются от чувственных, темных, демонических, разрушительных стихов о царице-гиене!

Позже Ахматова будет говорить, что в стихах Гумилева только девушки, все девушки, а не женщины. «Стоило бы писать о женщине!» И для него это будет важно. Невинная дева – его идеал, самым нежным его словом будет слово «девочка»…

Время смягчает боль, но внутренняя борьба продолжается. Здесь, возможно, уже велась борьба плоти и духа, и именно она толкала поэта на самоубийство. Не за что было зацепиться.

Борьба

Между тем пришло время явиться на призывный участок, чтобы пройти медкомиссию. В октябре 1907 года. Гумилев, заняв деньги у ростовщика и скрыв от родителей, что не является уже студентом, отправляется в Россию. Сначала он едет в Киев, надеясь застать там Анну. Однако она в тот момент находилась в Севастополе. В Киеве Гумилев договорился о сотрудничестве с журналом «В мире искусств», печатавшим стихи модернистов В. Брюсова, А. Белого, А. Блока и др.

Николай прибыл в Царское Село, прошел комиссию и получил полное освобождение от исполнения воинского долга. Ему было выдано 30 октября свидетельство, что он «признан совершенно неспособным к военной службе, а потому освобожден навсегда от службы». Его забраковали из-за астигматизма.

Анна все лето болела, потому снова жила в Севастополе. Болела легкими, врачи боялись развития туберкулеза. Она жаловалась в письме к Сергею фон Штейну: «Я болею, тоскую и худею. Был плеврит, бронхит и хронический катар легких. Теперь мучаюсь с горлом. Очень боюсь горловую чахотку. Она хуже легочной. Живем в крайней нужде. Приходится мыть полы, стирать».

Гумилев заехал в Севастополь по пути в Париж. Сделал крюк. Как они встретились после всего пережитого, нет свидетельств. Анна Андреевна утверждала, что она снова отказала ему. Теперь была причина благородная. Как она писала фон Штейну: «Не знаю, слышали ли Вы о моей болезни, которая отняла у меня надежду на возможность счастливой жизни». Да и было ли предложение? Она будто оправдывается. Возможно, Гумилев опять не спешил или в душе еще лелеял обиду. Впрочем, все это только предположения.

Доктора велели Ане забыть о курсах, куда она собиралась поступить. «Курсы – смерть». Она на них и не пошла, не желая расстраивать маму.

Гумилев привез ей подарки. Он всегда дарил ей что-нибудь. Книги, иконы, украшения, даже чадру, купленную на базаре в Константинополе. Уезжал, видимо, не столь безнадежно разочарованный. По крайней мере сразу по возвращении в Париж в ноябре 1907 года он стал писать новеллы «Радости земной любви» о Кавальканти. Болезнь любимой не была преградой, и он не переставал надеяться на счастье. Видимо, встреча не охладила пыл юного рыцаря.

«Радости земной любви» он тотчас послал Брюсову в «Весы», причем в письме предварил: «По романическим причинам мне хочется видеть их напечатанными возможно скорее». Новеллы имели посвящение Анне Андреевне Горенко. Написанные в стилистике средневековой любовной новеллы, они рассказывали о рыцарской любви и преданности благородного поэта Кавальканти к прекрасной Примавере.

Под куртуазной формой новеллы были скрыты личные переживания автора. Здесь есть брат неприступной Примаверы, с которым дружит Кавальканти. Кольцо, которое его возлюбленная якобы потеряла и попросила рыцаря помочь его найти. А когда искали, она нежно коснулась рукой его лица и губ. Это все тонкая игра кокетства, напоминающая Гумилеву об Анне. Еще тогда, в ранний царскосельский период их романа, был эпизод, когда Гумилев подарил Анне, совсем юной девочке, золотое колечко с рубином. Принимать такие подарки ей было нельзя – неприлично и не по возрасту. Она уронила кольцо, и оно провалилось в щель пола. Кольцо так и не нашли, как свидетельствовала потом Анна Андреевна.

Есть в новелле письмо, которое Примавера передает через старика Лоренцо, вызывая вспышку ревности в Кавальканти, не знающего, что это письмо предназначено ему. Видимо, все дорогое, все нежное собрал в этих новеллах Гумилев. Все, что хранил как самое ценное в своей памяти об их прежних встречах.

Есть здесь и пошлый венецианский сеньор, который посвятил сонет красоте Примаверы, воспел ее «в выражениях напыщенных и смешных», чем вызвал ревность Кавальканти. Ахматова сделала пометку на полях новеллы: «О глагольных рифмах». Значит, было, было! Бедный поэт решает «уехать навсегда в далекие страны или просто ударом стилета оборвать печальную нить своей жизни».

В первой новелле узнаваема даже манера Анны иронизировать над увлеченным юношей. Когда Кавальканти повествует о рыцаре, заказавшем золотую статую возлюбленной, чтобы плакать над ней, Примавера, выслушав трогательный рассказ, «заметила, что, несмотря на всю занимательность только что рассказанной истории, она всем рыцарским романам и любовным новеллам предпочитает книги благочестивого содержания»…

Ноябрь – мрачный месяц, он усугубляет хандру Гумилева. Однако поэт позирует Фармаковскому, который рисует его портрет, продолжает переписку с Брюсовым, бывает на художественных выставках и пишет стихи.

Не дожидаясь ответа от мэтра, он пишет снова и снова. Очевидно, существует потребность в собеседнике. Он признается: «Сам я все это время сильно нервничаю, как Вы можете видеть по почерку. Пишу мало, читаю еще меньше». Он сообщает Брюсову о сплине, о том, что часто ходит в зверинец кормить медведей хлебом.

С чем же связано такое напряженное, тягостное состояние Гумилева в ноябре – декабре 1907 года? Конечно, в первую очередь с неопределенностью его положения во всех смыслах. Это и поведение Анны, и необходимость возвращаться домой с признанием в том, что он не учится больше в Сорбонне. Да еще и денежные затруднения. И одиночество, и та внутренняя борьба, которая велась постоянно. В стихах и прозе в ноябре и декабре тема смерти превалирует над всеми остальными.

В ноябре появилось стихотворение «Ужас». Символическое воплощение всего ужасного для молодого поэта – образ девушки с головой гиены. Опять кровожадная гиена!

На острой морде кровь налипла,

Глаза зияли пустотой,

И мерзко крался шепот хриплый:

«Ты сам пришел сюда, ты мой!»

Юный поэт все еще во власти роковой женщины. Демоническая сущность ее очевидна. С этим демоном шла непосильная борьба, в которой юный поэт слабеет. Не хватает участия и близкого человека, а родные далёко. Гумилев тоскует. И срывается.

Он давно носил с собой яд и однажды, забравшись на верх крепостного вала в Булонском лесу, принял цианистый калий. А возможно, еще и вскрыл вены, как утверждает Одоевцева, ссылаясь на самого Гумилева. Пролежал без сознания сутки, пока его не нашли в глубоком рву у старинных укреплений. Видимо, на этот раз попытка была более чем серьезная.

По воспоминаниям А. Н. Толстого, на вопрос, зачем он хотел умереть, Гумилев ответил: «Я жил один, в гостинице, – привязалась мысль о смерти. Страх смерти мне был неприятен… Кроме того, здесь была одна девушка…» О ком идет речь? И почему «здесь»? В Париже? Впрочем, Толстой мог неправильно понять Гумилева, к тому же его воспоминания носят беллетризованный характер, то есть возможен домысел.

Во всяком случае, Андрей Горенко к тому времени еще не уехал в Россию, и Гумилев был не совсем один. Именно Андрей дал знать сестре о попытке суицида Николая, и она прислала успокоительную телеграмму. Игры со смертью на этом закончились. Гумилев дал себе слово больше никогда не повторять их.

Приблизительно в то же время было написано стихотворение, где отражена борьба души поэта со «странными грехами», которыми она осаждена. Душа сравнивается с Пенелопой:

Она должна в чертоге прясть,

Склоняя взоры все суровей,

Чтоб победить глухую страсть,

Смирить мятежность бурной крови.

Но если бой неравен стал,

Я гордо вспомню клятву нашу

И, выйдя в пиршественный зал,

Возьму отравленную чашу.

Вот, вероятно, и взял… А смерть виделась спасительным Одиссеем, убивающим женихов.

Теперь он вплотную занялся подготовкой нового сборника стихов, который все откладывал из-за сплина. Часто стал появляться на «пятницах» Рене Гиля, которые проходили в парижском кафе La Closerie des Lilas. Поэт готовит сборник стихов, денег нет, присылаемые ему 100 рублей уходят на книгу. Гумилеву приходится голодать. Бывали дни, когда он питался лишь горсткой каштанов.

Сборник «Романтические цветы» вышел в январе 1908 года с посвящением «Анне Андреевне Горенко». Тираж 300 экземпляров. Гумилев просит помощи у Брюсова в распространении книжечек в 64 страницы каждая по 50 копеек за экземпляр через магазин «Скорпион». Специально для книги он отыскал в художественном магазине декоративную бумагу Ingres. Часть тиража напечатали на ней.

Гумилев опять болел, он не смог присмотреть сам за печатанием и брошюровкой, и книга вышла в виде тетрадки-брошюры. Гумилев пишет Брюсову: «Я не доволен этой новой книгой, но очень доволен, что издал ее. Теперь я свободен от власти старых приемов и тем, и мне много легче будет пойти вперед».

Можно добавить, свободен от власти «странных грехов» (к которым, кстати, относились и занятия оккультизмом, хотя к тому времени Гумилев их забросил) и от магии Анны, так казалось ему. Отдав ей дань посвящением к сборнику, где многие стихи были продиктованы страстью, любовью и страданием, Гумилев шел вперед.

Однако Анна заняла в его сердце определенное место, которое никогда и никто не смог бы занять. Так сложилось, что и в ее жизни было место для Николая, отдельное, персональное. Она не хотела с этим мириться, всячески сопротивлялась этой власти и велениям судьбы, надеясь на встречу с «царевичем». Обманывалась, принимая за «царевича» разных мужчин. Но единственно неоспоримым «царевичем» в ее жизни – так уж вышло, и время это покажет – был только Гумилев.

Как часто в начале жизни кажется, что впереди столько необыкновенных возможностей, встреч, столько любви, людей! А на деле оказывается, что на судьбу выпадает совсем немного избранников – единицы – и выбор не такой уж богатый. Наверное, знай каждый, что его ждет в будущем, не стал бы так легко бросаться преданными людьми. Но молодость отважна и слепа. Воистину, «если бы молодость знала, если бы старость могла…»!

Гумилев остался в Париже один: вслед за Андреем Горенко уехал и Фармаковский. Не с кем поговорить о поэзии, кругом звучал чужой язык. Гумилев тосковал настолько, что ходил смотреть на табличку: Bd Sebastopol (Севастопольский бульвар). Он много думал об Анне, переписка продолжалась, продолжалась и дружба.

Он писал Брюсову в конце января 1908 года: «Теперь я опять начал писать и, кажется, увереннее и сильнее, чем в период, представленный “Цветами”. ‹…› Жду девятого вала переживаний». Действительно, в интонациях и стихах Гумилева появилась некоторая твердость, если не жесткость – результат разочарования и игры со смертью. «Я уйду, убегу от тоски, / Я назад ни за что не взгляну», – обещает он. «И отныне везде и всегда / Буду я так отрадно един». Это стихотворение он назовет потом «После смерти». Суждения его становятся подчас резкими, решительными. Больше нет романтического, светлого мальчика…

В феврале Гумилев познакомился с Алексеем Николаевичем Толстым, и это знакомство значительно скрасило его парижское одиночество. Однако, как признается он Брюсову в марте, «обстоятельства хотят моего окончательного переезда в Россию». Гумилев беспокоится, не повредит ли переезд ему как поэту. В противном случае обстоятельства можно устранить. Какого рода эти обстоятельства, неизвестно. Возможно, родители велели возвращаться, соскучились, особенно мать, хотели, чтобы он получил серьезное образование, не желали оплачивать его безделье.

К этому времени Николаем написано немало стихов, в которых по-прежнему живет образ роковой мучительницы, демонической женщины. Оценка ее поэтом теперь более жесткая. Видения по-прежнему мучают его.

На пиру

Влюбленный принц Диего задремал,

И выронил чеканенный бокал,

И голову склонил меж блюд на стол,

И расстегнул малиновый камзол.

И видит он прозрачную струю,

И на струе стеклянную ладью,

В которой плыть давно, давно

Ему с невестой суждено.

Вскрывается пространство без конца,

И, как два взора, блещут два кольца.

Но в дымке уж заметны острова,

Где раздадутся тайные слова

И где венками белоснежных роз

Их обвенчает Иисус Христос.

А между тем властитель на него

Вперил свой взгляд, где злое торжество.

Прикладывают наглые шуты

Ему на грудь кровавые цветы,

И томная невеста, чуть дрожа,

Целует похотливого пажа.

Грезы принца и жуткая реальность в стихотворении сталкиваются в неразрешимом противоречии.

В марте же Гумилев посылает Брюсову балладу «Анна Комнена». Тема Клеопатры развивается в его стихах, но теперь прелестный демон принимает обличье византийской царицы. Гумилев не желает верить историкам, которые «любят выставлять ее идеальной». «Многие факты заставляют меня подозревать противное», – пишет он Брюсову. Здесь ему важно имя: Анна! И портрет ее поражает сходством с Анной другой:

Прекрасны и грубы влекущие губы

И странно-красивый изогнутый нос,

Но взоры унылы, как холод могилы,

И страшен разбросанный сумрак волос.

В других стихах он бросает вызов и пророчит уверенно и напористо:

Это было не раз, это будет не раз

В нашей битве глухой и упорной:

Как всегда, от меня ты теперь отреклась,

Завтра, знаю, вернешься покорной.

Но зато не дивись, мой враждующий друг,

Враг мой, схваченный темной любовью,

Если стоны любви будут стонами мук,

Поцелуи – окрашены кровью.

Да он объявляет войну! Правда, стихотворение это будет опубликовано только через два года, но порыв его понятен. Это реакция на боль, причиненную Анной, и надежда реванша. Любовь-поединок, любовь-борьба, любовь-ненависть. А ведь он хотел мира, товарищества… Женщина в стихах обрекает героя на глухую и упорную битву, но он верит в победу.

Встречи

Пришло время покидать Париж. В апреле 1908 года Гумилев едет по железной дороге в Севастополь, к Анне. Едет, видимо, в решительном настроении, желая расставить все точки над «i». Неизвестно, как они встретились, но, очевидно, он был напорист и получил четкий ответ: «Нет». Гумилев вернул Анне ее письма, она ему – подарки.

Возвращала все охотно, но оставила себе чадру. Гумилев просил:

– Не отдавайте мне браслеты, не отдавайте остального, только чадру верните.

Эта вещь была для влюбленного юноши дорога тем, что хранила ее запах: она ее носила. Анна сказала, что чадра изношена, и не отдала. Чадра, или что-то в этом роде, действительно была изношена, она вовсе не лукавила.

Анна осталась в Севастополе, а Гумилев отправился в Царское Село через Москву, где встретился с Брюсовым. Гумилевы переселились и теперь жили в доме М. Ф. Белозеровой на Конюшенной улице. Вернувшись в Царское Село, Гумилев окунается в литературную жизнь, возобновляет отношения с любимым учителем И. Ф. Анненским, заводит интересные знакомства, задумывает новую книгу стихов, договаривается об ее издании с В. Брюсовым, который заведует издательством «Скорпион». Планирует поездку в Африку. Словом, жизнь идет, она довольно насыщенна. Жизнь без нее.

Гумилев будто бы смирился. Теперь он будто стал хладнокровнее, наученный перепадами настроений Анны. Да и то – в подруги выбрал «лебедя из лебедей», птицу гордую, а не голубку смиренную. Но он должен был полюбить не романтический идеал: русалку и деву Луны, а реальную Аню, человека и личность.

А пока он чувствует себя свободным, сближается с царскосельскими сестрами Аренс, интимнее всего с их кузиной Лидией, хотя в него влюблена Зоя. Отношения с Лидией зашли слишком далеко, был скандал, ей пришлось даже уйти из дома и поселиться отдельно. Была еще одна сестра, Вера, тихая, прелестная, похожая на ангела. К ней Николай испытывал особые чувства. Вера писала стихи, переводила с немецкого. Именно ее Гумилев собирался взять с собой в путешествие по Европе.

10 июля 1908 года по настоянию отца Гумилев подает прошение в Санкт-Петербургский университет о зачислении на юридический факультет.

Летом этого года Анна Горенко отправилась с Инной Эразмовной на отдых в Балаклаву. Гумилев же – в первый раз в Слепнево, родовое имение матери. Анна Ивановна унаследовала его в 1907 году вместе с сестрой Варварой Ивановной Лампе. Гумилев заинтересовался рассказами родственников о библиотеке, которая собиралась несколькими поколениями и состояла из старинных книг. Слепнево располагалось под Бежецком в Тверской губернии. Этой усадьбе предстояло сыграть важную роль в жизни поэтов Гумилева и Ахматовой.

В Петербург Гумилев вернулся 20 августа. А в августе же в Петербург приезжает Анна, останавливается у отца. Гостила дней десять, встречалась со знакомыми, с подругой Валей и, конечно, с Николаем. Не для того ли приехала, помимо прочего, чтобы снова навести мосты? Или почувствовала, что ей не хватает «брата»? И конечно, ее развитый женский инстинкт подсказывал, что Гумилев сейчас не с ней.

Уезжая из Царского Села, где она навещала Валю, Анна послала ему записку, звала прийти на вокзал попрощаться. Первый звонок – его нет. Уже подходит поезд. И тут Николай появляется в обществе Веры и Зои Аренс. Выясняется, что записку он не получил, а на вокзал зашел случайно.

Случайно ли? В делах, касающихся двух сердец, не бывает ничего случайного. Однако Анна имела возможность увидеть друга в обществе обожающих его девушек (наверное, этого нельзя было скрыть). С Анной же, по ее признанию, Гумилев был «чрезвычайно мил, любезен, говорил ей о своей влюбленности». В его поведении чувствовалась свобода. Уже нет надрыва, Гумилев уверен в себе и спокоен.

В эту встречу они много говорили о стихах. Гумилев читал Анне свои новые произведения, глубокие, философские. Он растет как поэт. Вслед за Леконтом де Лилем Гумилев стремится «вводить реализм описаний в самые фантастические сюжеты». Он признается Брюсову: «В моих образах нет идейного основания, они случайные сцепления атомов, а не органические тела». Он ищет идейное основание – и находит. Его стихи наполняются глубоким содержанием, философскими обобщениями, происходит перелом во взгляде на творчество.

Ему есть что сказать Анне и показать. Гумилев, очевидно, бывал в тот ее приезд в доме гражданской жены ее отца Елены Ивановны Страннолюбской, в квартире на набережной Средней Невки.

Перелом произошел не только в творчестве, но и во взглядах на жизнь. Наметился новый этап их отношений с Анной, дружеский, что ли. Более сдержанный, потому что Гумилев увлечен Верой Аренс и приглашает ее в путешествие. Анна же возвращается домой.

Задумывалась обширная поездка в Европу, по средиземноморским городам, затем в Египет. По традиции Гумилев перед путешествием навещает в Киеве Анну. О ней он, конечно, не забывает, это просто невозможно. Ее место никто не мог занять в его сердце. Разве что могла образоваться пустота.

Два дня он пробыл в Киеве, встречаясь с подругой-«сестрой». Возможно, именно он убедил девушку пойти на курсы. Осенью Аня Горенко поступит на юридический факультет Высших женских курсов в Киеве.

Маршрут путешествия Гумилев вынужден был свернуть. Неделю он ждал Веру Аренс в Константинополе, слал ей открытки, напоминал о себе. Затем ждал в Афинах, пока не получил от Веры открытку, где она сообщала, что выходит замуж за инженера Гаккеля. Видимо, не хотела повторить судьбу своих сестер.

В подавленном состоянии поэт направляется в Египет. Здесь он попадает в каирский сад Эзбекие, ночное впечатление от которого пробудило в нем желание жизни, сопротивление горю и суицидным настроениям. Он дал обет, о чем много позже напишет:

И, помню, я воскликнул: «Выше горя

И глубже смерти – жизнь! Прими, Господь,

Обет мой вольный: что бы ни случилось,

Какие бы печали, униженья

Не выпали на долю мне, не раньше

Задумаюсь о легкой смерти я,

Чем вновь войду такой же лунной ночью

Под пальмы и платаны Эзбекие».

И действительно, больше попыток убить себя не было. Жизнь выше горя, каким бы оно ни было. Теперь Гумилев исповедует полное приятие действительности и радость проживания. Заняв деньги у ростовщика, он возвращается домой.

На обратном пути заезжает в Киев. За время путешествия он написал пятнадцать стихотворений, ему было чем похвастать перед Анной. Многие из этих стихотворений войдут в сборник «Жемчуга». Однако расстались они плохо, судя по тому, что их переписка прервалась. Вряд ли Анна смогла так легко простить ему сестер Аренс.

Анна с осени учится на курсах, но без особого вдохновения. С интересом она изучала историю права, с удовольствием – латынь. Когда же пошли чисто юридические предметы, к курсам она совершенно охладела. Однако продолжала учиться и сдавать экзамены. И все это время она писала стихи, с неизвестной целью ставя под ними номера.

Возможно, в этих стихах была и та единственная любовь, пережитая в Херсонесе. Вышедшая из «языческого детства», «дикая девочка» в Херсонесе чувствовала себя счастливой. То была чистая детская любовь, но, безусловно, настоящая, самая сильная и светлая. Только в таком возрасте это возможно.

Анна будет признаваться Лукницкому в 1926 году, что не любит телесности. Телесность, по ее словам, проклятье земли. «Проклятье – с первого грехопадения, с Адама и Евы… Телесность всегда груба, усложняет отношения, лишает их простоты, вносит в них ложь, лишает отношения их святости… Чистую, невинную, высокую дружбу портит». Не надо забывать, что это говорилось красивому молодому человеку, который был в Анну влюблен, но вряд ли она лукавила. Может быть, именно этого она не могла простить Гумилеву? Он портил чистую дружбу своими притязаниями.

А в его стихах того периода, осенью 1908 года, звучит тема потерянного счастья, раскаяния: «Я счастье разбил с торжеством святотатца». Герою снятся ночные озера, которые навеивают воспоминания, как он задыхается в тяжелой тревоге и ломает до боли пальцы.

Я вспомню, и что-то должно появиться,

Как в сумрачной драме развязка:

Печальная девушка, белая птица

Иль странная, нежная сказка.‹…›

Но мне не припомнить. Я слабый, бескрылый,

Смотрю на ночные озера

И слышу, как волны лепечут без силы

Слова рокового укора.

Однако, просыпаясь, герой вновь уверен и спокоен.

Поэт тоскует по прошлому, по Анне. Появляется стихотворение о колдунье, которая своими чарами убивает кого-то. Сначала оно названо было не «Колдунья», а «Месть». Возможно, его гложет чувство вины по отношению к Анне, от которой он хотел отречься, которую пытался забыть? Будто бы предал свою любовь. В других стихах опять ночь и сон:

И мне во сне опять дана

Обетованная страна –

Давно оплаканное счастье.

Поэт задается вопросом:

И чего еще ты хочешь, сердце?

Разве счастье – сказка или ложь?‹…›

Разве снова хочешь ты отравы,

Хочешь биться в огненном бреду,

Разве ты не властно жить, как травы

В этом упоительном саду?

Но очевидно, нужны были и отрава, и огненный бред. Без них жизнь казалась пустой.

Литературный круг

Вернувшись домой, Гумилев стремительно укрепляет свои позиции в литературе, обзаводится литературным окружением, завоевывает признание. Он становится профессиональным литератором. Знакомится с С. Ауслендером, племянником поэта М. Кузмина. Сергей, по его настоянию, представил Гумилева на знаменитой «башне» Вячеслава Иванова. Поэт посещает среды Иванова, публикуется в журналах. Его портрет пишет О. Делла-Вос-Кардовская. Среди новых знакомых Гумилева граф Комаровский, царскосельский поэт, А. Ремизов, Е. А. Зноско-Боровский. П. П. Потемкин, М. Волошин, М. Кузмин, которые станут его приятелями. Поэт возобновил знакомство с А. Н. Толстым. Устраивает вечера у себя дома.

Он ввел в круг своих новых друзей, среди которых был и С. Маковский, любимого учителя – Иннокентия Анненского. Это знакомство станет решающим в истории создания культового, как сейчас говорят, журнала Серебряного века «Аполлон». Весь 1909 год Гумилев – завсегдатай «башни» Вяч. Иванова.

Поначалу В. Иванов принял Гумилева весьма приветливо, даже превозносил прочитанные им стихи. «Стихи действительно были хороши», – отмечает свидетель их знакомства С. Ауслендер. Очень скоро поэт сделался своим на «башне». Частенько после вечеров оставался до утра ждать царскосельского поезда.

Именно там, «на башне», у Гумилева возникает идея создать школу для изучения формальных сторон стиха. Он просит В. Иванова и Ф. Зелинского почитать курс лекций по теории стихосложения.

Помимо прочего, Гумилев участвует в постановке режиссера-модерниста Н. Н. Евреинова «Ночных плясок» Ф. Сологуба. В этом довольно скандальном событии участвовала почти вся литературная богема Петербурга. Спектакль был освистан. Невиданное дело: двенадцать полуобнаженных танцовщиц (среди которых волею судьбы оказалась Ольга Высотская, будущая возлюбленная Гумилева и мать его сына Ореста) порхали в духе Айседоры Дункан: босиком и в прозрачных газовых туниках. Евреинов стремился к новизне: удивить, сделать нечто не похожее на классические образцы, скандализировать. И ему это удалось. Так утверждался модернизм в театре.

Весной Гумилев занят изданием альманаха «Остров». С ним вместе хлопочут А. Н. Толстой и П. Потемкин.

Закрепившись в литературном мире, публикуясь в популярных изданиях, Гумилев тянет за собой и друзей, пристраивает их. Остряки говорили, что молодежь ходит за Гумилевым, который одним своим видом прошибает любые двери.

Словом, Гумилев прочно вписался в круг петербургской богемы и даже стал лидером группы литераторов. Безусловно, богемный образ жизни требовал жертв. Умышленно шокирующее поведение, отрицание моральных норм, наркотики – знаменитая «свобода» Серебряного века. Искушение сильное, что и говорить. Однако характер Гумилева, сама его личность исключали падение. Даже если не брать во внимание его воспитание и веру, служение искусству он ставит слишком высоко, чтобы превратить его в фарс.

Яркая личность, лидер, человек бесстрашный и бескомпромиссный, Гумилев не мог не привлекать к себе женщин. Женщины… В таких случаях обычно говорят: «У него (или у нее) сложная жизнь сердца». Безусловно, любой творческий человек питается эмоциями, чувствами, ощущениями, а тем более поэт. Однако как тонка грань, отделяющая «сложную жизнь сердца» от распущенности! Гумилев всегда старался быть рыцарственным, благородным в отношениях с дамами. Тем более что в начале 1909 года он только начинал свою донжуанскую карьеру и обретал славу повесы. Но был ли таким на самом деле?

Гумилев утверждал позже, что о жизни поэта лучше всего говорят его стихи. В начале 1909 года он продолжает цикл стихов о Беатриче. Здесь снова возникает образ белой розы, как в первом стихотворении. Третье же – просьба-крик:

Пощади, не довольно ли жалящей боли,

Темной пытки отчаянья, пытки стыда!

Я оставил соблазн роковых своеволий,

Усмиренный, покорный, я твой навсегда.

Слишком долго мы были затеряны в безднах,

Волны-звери, подняв свой мерцающий горб,

Нас крутили и били в объятьях железных

И бросали на скалы, где пряталась скорбь.

Но теперь, словно белые кони от битвы,

Улетают клочки грозовых облаков.

Если хочешь, мы выйдем для общей молитвы

На хрустящий песок золотых островов.

Похоже, именно тогда, в январе или феврале 1909 года, Гумилев написал снова Анне. Она ответила. Переписка возобновилась. Возможно, эти стихи были посланы в одном из писем. И стихотворение «Царица» тогда же написано. Герой его в одежде жреца готовился выстрелить в царицу из лука,

Но рот твой, вырезанный строго,

Таил такую смену мук,

Что я в тебе увидел Бога

И робко выронил свой лук.

Герой видит страдание, и жалость к царице побеждает. В заключительном стихотворении цикла «Беатриче» снова звучит тема добровольной гибели героя от любимых рук:

Я не буду тебя проклинать,

Я печален печалью разлуки,

Но хочу и теперь целовать

Я твои уводящие руки.

Все свершилось, о чем я мечтал

Еще мальчиком странно-влюбленным,

Я увидел блестящий кинжал

В этих милых руках обнаженным.

Ты подаришь мне смертную дрожь,

А не бледную дрожь сладострастья,

И меня навсегда уведешь

К островам совершенного счастья.

Весной 1909 года Гумилев сближается с Елизаветой Дмитриевой, с которой познакомился еще в Париже. Елизавета Дмитриева, поэтесса, маленькая хромоножка, обладала, видимо, невероятной сексуальной привлекательностью. Невеста Васильева, она была влюблена в Волошина и Гумилева одновременно. С Гумилевым ее связывали интимные отношения: он не мог не приворожить женщину, когда этого хотел.

В мае 1909-го они отправляются в Коктебель по приглашению Волошина. Волошин поставил Лилю (так называли ее близкие люди) перед выбором, но бедняжке вовсе не хотелось выбирать. И все же она подчиняется хозяину. Гумилев принял отставку довольно иронично. Как писал А. Н. Толстой, тогда же гостивший в Коктебеле с женой, «в продолжение недели он занимался ловлей тарантулов. Его карманы были набиты пауками, посаженными в спичечные коробки». Любовная неудача не помешала Гумилеву написать прославленных «Капитанов», завершить поэму «Сон Адама».

Выходит, женская неверность уже не так сильно затрагивает его? Или не настолько серьезно и глубоко было чувство, как описывает в своей «Исповеди» Е. Дмитриева-Васильева, эта экзальтированная, склонная к странным фантазиям женщина? В любом случае Гумилев не сделался циником. Горечь и разочарование присутствуют в его стихах, но не довлеют. Да и общество, в котором недобро подшучивали над ним, со злорадством наблюдая за метаниями приехавшей с ним женщины и ее «мистико-эротическим» помешательством у ног Волошина («Макс, ты лучше всех, на тебя надо молиться. Ты мой бог»), не озлобило Гумилева, и он не стал отвечать той же монетой.

Он уезжает из Коктебеля в конце июня вовсе не потому, что Дмитриева просила его уехать, как утверждала она. Гумилев ехал к Анне. Летом 1909 года Анна жила с матерью в Лустдорфе под Одессой.

В конце июня Николай Степанович пишет Андрею Горенко, с которым почему-то тоже не общался некоторое время и теперь возобновил переписку. Возможно, в порыве отказа от Анны он решил и от Андрея отказаться, чтобы ничего не знать о ней и не слышать. Однако теперь, когда порыв прошел, Гумилев кается и просит прощения. Он сообщает: «Может быть, мы скоро увидимся, потому что есть шанс думать, что я заеду в Лустдорф. Анна Андреевна написала мне в Коктебель, что вы все скоро туда переезжаете, обещала выслать новый адрес и почему-то не сделала этого. Я ответил ей в Киев заказным письмом, но ответа не получаю. Сообщите хоть Вы настоящий адрес, а то я кидаю письма наудачу и это лишает меня сил написать что-нибудь связное».

И добавляет: «Если Анна Андреевна не получила моего письма, не откажите передать ей, что я всегда готов приехать по ее первому приглашению, телеграммой или письмом».

Все уладилось, Анна, видимо, послала телеграмму, пригласила, и Николай появился в Лустдорфе. Он пробыл там недолго, день-два, так как спешил на свадьбу брата, назначившего его шафером.

Встреча в Лустдорфе оказалась, как выяснится позже, судьбоносной. Гумилев звал Аню в Африку, куда намеревался отправиться вскоре. Она, конечно, отказалась, да и от нового предложения руки и сердца тоже.

Анна провожала Гумилева до Одессы на трамвае или конке. С ними в одном вагоне ехала ее крестная Мария Федоровна Вальцер. Она видела молодую пару и рассказала потом Инне Эразмовне, что Николай Степанович выглядел недовольным, печальным, удрученным. Он говорил по-французски, Анна молчала.

Ахматова после вспоминала, что он все спрашивал, любит ли она его. Аня ответила:

– Не люблю, но считаю вас выдающимся человеком.

Гумилев улыбнулся:

– Как Будда или Магомет?

Не в этот ли его приезд она сообщила, что влюблена в негра из цирка:

– Если он потребует, я все брошу и уеду с ним.

Кажется, она пыталась вызвать ревность у охладевшего поклонника. Видимо, что-то все же изменилось в отношении Анны к Гумилеву. Он повзрослел, похорошел, стал увереннее в себе. Он признан как поэт. Его талант приветствуют мэтры. Он вырос, что было совершенно очевидно, и в творческом, и в человеческом плане. Умная женщина не могла этого не понимать.

Принц и брат

5 июля 1909 года Дмитрий Гумилев женился по большой любви на Анне Андреевне (тоже Анна Андреевна!) Фрейганг, которая, по словам сводной сестры Гумилева, «безумно» любила мужа. Дмитрий представил брата своей будущей жене еще весной. Она вспоминала первое впечатление: «Вышел ко мне молодой человек 22 лет, очень гибкий, приветливый, с крупными чертами лица, с большими светло-синими, немного косящими глазами, с продолговатым овалом лица, с красивыми шатеновыми гладко причесанными волосами. С чуть-чуть иронической улыбкой, необыкновенно тонкими красивыми белыми руками. Походка у него была мягкая и корпус он держал чуть согнувши вперед. Одет он был элегантно».

Таким в 1909 году его увидела невеста брата.

После свадьбы Гумилев заехал в Борисково, к родственникам и соседям по тверскому имению Кузьминым-Караваевым. У двоюродной сестры Гумилева Констанции Фридольфовны было две дочери – юные барышни Оля и Маша. Молодой поэт с радостью познакомился с ними. Маша произвела на Николая Степановича неизгладимое впечатление. Тоненькая блондинка с большими грустными глазами, хрупкая, женственная, неизлечимо больная… Она вскоре умрет от туберкулеза…

Гумилев под разными предлогами откладывал свой отъезд, с удовольствием общался с племянницами, которые тоже не тяготились обществом молодого интересного дядюшки. Засиживался с ними допоздна в библиотеке, за что барышни получали нагоняи от нянечки. Гумилев нежно обнимал и унимал старушку, которая говорила, что долго сердиться на Николая Степановича нельзя: он своей нежностью всех обезоруживает.

Однако уехать пришлось. Барышни остались скучать в деревне, а Гумилев вновь окунулся в литературную жизнь.

Что же произошло в отношениях Гумилева и Анны Андреевны, что заставило его осенью 1909 года написать Анне письмо, которое имело решительные последствия? Письмо не сохранилось, но Ахматова запомнила из него фразу: «Я понял, что в мире меня интересует только то, что имеет отношение к Вам». И она поверила, захотела поверить.

И действительно, на фоне пестрой насыщенной жизни ему не хватало ее. Близкого, понимающего человека. Насколько искренна была та фраза? Точно ли передан ее смысл через много лет? Одно доподлинно известно: это письмо повлияло на решение Анны Андреевны. «Это почему-то показалось мне убедительным», – признавалась она после.

Они чувствовали и понимали, что созданы друг для друга. Такие разные и такие похожие. Такие самостоятельные, отдельные, яркие и все же родные. Они помнили друг друга юными и чистыми. Оба, очевидно, чувствовали свой истинный путь, и, кто бы что ни говорил, этот путь был общий. Анна называет Гумилева в стихах другом и братом.

Читая «Гамлета»

1

У кладбища направо пылил пустырь,

А за ним голубела река.

Ты сказал мне: «Ну что ж, иди в монастырь

Или замуж за дурака…»

Принцы только такое всегда говорят,

Но я эту запомнила речь, –

Пусть струится она сто веков подряд

Горностаевой мантией с плеч.

2

И как будто по ошибке

Я сказала: «Ты…»

Озарила тень улыбки

Милые черты.

От подобных оговорок

Всякий вспыхнет взор…

Я люблю тебя, как сорок

Ласковых сестер.

Здесь аллюзия из Шекспира: беседа Гамлета и Офелии, его совет идти в монастырь или замуж за дурака. Очевидно, он же и во второй части присутствует, но уже не как принц Гамлет, а как брат. Героиня обмолвилась, обратившись к нему на «ты», вовсе не по ошибке. Это и кокетство, и знак доверия, и признание родства. Герой тронут оговоркой, милые черты его озарились тенью улыбки. Героиня признается в финале в любви к герою, перефразируя слова Гамлета об Офелии, который любил ее, как «сорок тысяч братьев любить не могут». Это больше, чем чувственная любовь и страсть.

Однако властность Гумилева, желание подчинять пугали Анну и вызывали сопротивление. Она, как нарождающийся поэт, защищала свою личность. И конечно, была не из тех, кто растворяется в избраннике. Гумилев же, хоть и уважал в ней человека, но, как всякий мужчина, невольно подавлял, подчинял, воспитывал. Это было у него в крови.

Потому и страсти бушуют нешуточные. Анна пишет после встречи с Гумилевым:

И когда друг друга проклинали

В страсти, раскаленной добела,

Оба мы еще не понимали,

Как земля для двух людей мала,

И что память яростная мучит,

Пытка сильных – огненный недуг! –

И в ночи бездонной сердце учит

Спрашивать: о, где ушедший друг?

А когда, сквозь волны фимиама,

Хор гремит, ликуя и грозя,

Смотрят в душу строго и упрямо

Те же неизбежные глаза.

Даже если, как многие предполагают, стихотворение было написано не в 1909-м, а значительно позже (оно явно зрелое, не по годам), все равно оно отражает суть их отношений на тот период.

Получая любовный опыт разного рода, Гумилев сделал вывод, выраженный им в письме к Анне. И она на этот раз ему поверила.

Для Анны 1909 год был беден событиями. Особенно это заметно в сравнении с предельной заполненностью дней Гумилева. Это, как правило, порождало разные предположения. Почему Анна Горенко все же согласилась на брак с другом юности и «братом»? Хотела вернуться в центр культуры, в родное Царское? Ситуация ее была безвыходной, никаких перспектив, кроме жалкой трудовой жизни. Она совсем потеряла интерес к юридической специальности, хотя экзамены сдавала худо-бедно на «весьма удовлетворительно».

Ей уже двадцать, почти старая дева. Нет самостоятельности, нет паспорта, родители в те времена могли передать дочь в руки мужа и под его ответственность. Или же эмансипированная особа получала паспорт, поступив на службу, то есть найдя источник дохода. Жили нищенски. Сами мыли полы, стирали. Брак с Гумилевым решал все эти проблемы для Анны.

Можно ли обвинить в корысти молодую женщину, одаренную, умную, красивую, но прозябающую в глуши и нищете? Гумилев как раз тот человек, которому она доверяла и с которым не боялась быть обвиненной в меркантильности. Да и срок испытания был слишком длительным, чтобы заподозрить Анну в расчете. Скорее, она элегантно сдалась, поняв, что принц и брат могут быть в одном лице.

Предложение

В ноябре 1909 года Гумилев проходит еще одно испытание. Он стреляется с Волошиным. Обстоятельства дуэли были освещены с самых разных точек зрения, история получила огласку. Даже желтые газетенки потешались над этой дуэлью.

Волошин и Дмитриева мистифицировали редакцию журнала «Аполлон», создав образ декадентской поэтессы Черубины де Габриак. Католичка, испанка, пишущая пряные стихи, взволновала главного редактора «Аполлона» С. Маковского. Мистификация задумывалась как месть аполлоновцам, которые не жаловали Волошина. Эта акция, направленная на редактора, метила прежде всего в Гумилева, под влиянием которого находился Маковский, а значит, и весь журнал. Волошин в этой истории был не соперником Гумилева в любви, а прежде всего идейным врагом. Косвенно трагическим исходом мистификации стала смерть И. Ф. Анненского, стихи которого влюбленный Папа Мако выкинул из сверстанного номера, заменив их подборкой стихов Черубины и статьей Волошина «Гороскоп Черубины де Габриак». И. Ф. Анненский болезненно пережил это странное решение, а много ли ему, страдающему пороком сердца, было нужно?

Е. Дмитриева сама раскрыла мистификацию, проговорившись И. Гюнтеру, молодому немецкому поэту и переводчику, с которым была интимно близка. Таким образом, все раскрылось. Поэтессу Дмитриеву все знали и были страшно разочарованы. Параллельно развивалась нечистоплотная интрига-сплетня, в результате которой Волошин нанес Гумилеву страшное оскорбление, публично дав ему пощечину. Такое оскорбление смывалось только кровью. Гумилев сделал вызов.

Дуэль, состоявшаяся на Черной речке 22 ноября 1909 года, кончилась ничем, если не считать страшный опыт ожидания смерти. Гумилев стрелял в воздух, пистолет Волошина дважды дал осечку. Дуэлянтов развели, хотя Николай Степанович требовал удовлетворения. С Волошиным впоследствии даже не здоровался. Тот перестал существовать для рыцаря чести Гумилева.

Буквально через несколько дней после злосчастной дуэли, сделавшись предметом газетной травли, неунывающий поэт отправляется с друзьями в Киев, чтобы выступить на поэтическом вечере «Остров искусств».

Атмосфера в Киеве создалась весьма неблагоприятная. Из-за «декадентской дуэли», получившей широкую огласку, отказались выступать музыканты, двери зала Купеческого собрания закрылись для поэтов, и вечер пришлось проводить в менее престижном Малом театре Крамского.

29 ноября «Киевские новости» сообщили о вечере современной поэзии сотрудников журнала «Аполлон» и альманаха «Остров». Накануне этого события Гумилев, прибывший в Киев 28 ноября, встретился с Анной Горенко. Она опять жила у двоюродной сестры Марии Александровны Змунчилла на Меринговской улице. Гумилев же с Кузминым поселились у меценатки, художницы А. А. Экстер.

Анна, конечно, была приглашена на вечер, и Андрей тоже. Скорее всего, она поинтересовалась обстоятельствами скандальной дуэли, и Гумилев, что мог, рассказал. Анна понимала, что такое пощечина для Николая. И злорадные газетные фельетоны, эпиграммы, издевательства ничто в сравнении с этим. Еще она поняла, что дуэль была из-за дамы… Другой дамы.

Вечер современной поэзии прошел без скандала, которого так боялись устроители. Народу пришло много, реагировали живо, смеялись. Гумилев прочел несколько стихотворений и недавно написанную поэму «Сон Адама». Газетчики писали потом, что читал он скверно. А когда завершил, наконец, словами Евы: «Ты спал и проснулся, я рада, я рада!» – из зала раздалось многоголосие: «Мы снова проснулись, мы рады, мы рады!»

Анна была свидетельницей этого безобидного хамства. Сам же Гумилев в таких случаях оставался абсолютно невозмутимым, по крайней мере внешне. Он умел владеть собой. А как переживала Анна за него, можно только предположить. Гумилев не был обескуражен несерьезным приемом его стихов киевской публикой. По завершении вечера он пригласил Анну Андреевну в ресторан гостиницы «Европейская» пить кофе.

Возможно, что-то ему подсказало, что теперь он не будет отвергнут. Может быть, встреча накануне была несколько теплее обычного (после того письма), а может, Анна сказала или написала в письме нечто ободряющее, дающее надежду.

За кофе Гумилев вновь делает ей предложение и тотчас получает долгожданное согласие! Очевидно, они провели ночь вместе в той же гостинице «Европейская», а наутро жених проводил невесту на ее квартиру. Познакомился с Марией Змунчилла, читал ей стихи. В этот же день, 30 ноября, друзья проводили Николая Степановича в Одессу, откуда он отправился в Африку.

Все мысли о предстоящем браке остались в России. Рано еще было праздновать победу. Он слишком хорошо знал изменчивый нрав подруги. Поединок еще не закончен, Анна может вновь передумать. Поэтому Гумилев ничего не сообщает друзьям, не делает из случившегося события и даже не меняет своих планов. Он едет в Африку, как и планировал.

Почему же на этот раз Анна так легко согласилась на брак с Гумилевым? Без малого три дня, которые он провел в Киеве, неожиданно сблизили их. Р. Д. Тименчик писал о согласии Анны Андреевны: «Оно было дано не надоедливому соискателю руки, не другу юности, а поэту – дважды оскорбленному, трижды оскорбленному, бесконечно оскорбленному пощечиной, сплетней и тем, что позднее Ахматова назовет в стихах “равнодушием толпы”».

Она увидела в нем Поэта. Поэта, оскорбленного толпой. И это, наверное, сыграло свою роль, но вкупе со всем уже упомянутым. Анна не могла отвергнуть и без того оскорбленного поэта, она не способна была добить друга и брата. Однако все уже было подготовлено к этому событию, и решение, скорее всего, было принято раньше. Не об этом ли стихи Анны, датируемые 1909 годом:

То ли я с тобой осталась,

То ли ты ушел со мной,

Но оно не состоялось,

Разлученье, ангел мой!

И не вздох печали томной,

Не затейливый укор,

Мне внушает ужас темный

Твой спокойный ясный взор.

Гумилев уезжает, готовый ко всему, а невеста остается ждать. Она живет в чужой квартире фактически без средств к существованию, сдает экзамен по истории русского права. Может быть, она ждала, что в одночасье все изменится и Гумилев увезет ее с собой в Царское Село? Или хотя бы побудет рядом какое-то время? А он умчался в Африку, к которой Анна всегда была равнодушна.

О ее состоянии могут свидетельствовать стихи, написанные в декабре 1909 года невестой Аней Горенко:

Хорони, хорони меня, ветер!

Родные мои не пришли,

Надо мною блуждающий вечер

И дыханье тихой земли.

Я была, как и ты, свободной,

Но я слишком хотела жить.

Видишь, ветер, мой труп холодный,

И некому руки сложить.

Закрой эту черную рану

Покровом вечерней тьмы

И вели голубому туману

Надо мною читать псалмы.

Чтобы мне легко, одинокой,

Отойти к последнему сну,

Прошуми высокой осокой

Про весну, про мою весну.

Предчувствие ли это было или обычное для молодой женщины ее склада декадентское кликушество, но Анна напророчила: родные не придут на венчание. Однако это еще впереди. Пока она оплакивает свою свободу, потому что знает: измена – грех, а она будет стараться хранить верность жениху. Однако и путешествующему жениху она накликивает гибель в январе 1910 года в двух стихотворениях с посвящением «Н. Г.» В эпиграф выносит те самые строчки из «Жалоб Икара» Ш. Бодлера, которые как-то на открытке из Парижа прислал ей Гумилев, собиравшийся свести счеты с жизнью: «Я не заслужу той высшей чести / Даровать мое имя той бездне, / Которая послужит мне могилой».

Пришли и сказали: «Умер твой брат»…

Не знаю, что это значит.

Как долго сегодня холодный закат

Над крестами лаврскими плачет.

И новое что-то в такой тишине

И недоброе проступает,

А то, что прежде пело во мне,

Томительно рыдает.

Брата из странствий вернуть могу,

Любимого брата найду я,

Я прошлое в доме моем берегу,

Над прошлым тайно колдуя.

Ожидание ли известий о «брате» спровоцировало эти стихи или общее ощущение, но тревогой и неопределенностью веет от этих угловатых строчек. Однако Гумилев регулярно писал родным и знакомым и ей, конечно, тоже. Рискованно искать биографический подтекст там, где создается художественный мир и мир чувств, подчас проживаемых только в стихах. У Ахматовой такое случалось довольно часто. Однако магия слова существует, и об этом она знала. С этой точки зрения вторая часть посвящения еще более пугающа:

«Брат! Дождалась я светлого дня.

В каких скитался ты странах?»

«Сестра, отвернись, не смотри на меня,

Эта грудь в кровавых ранах».

«Брат, эта грусть – как кинжал остра,

Отчего ты словно далеко?»

«Прости, о прости, моя сестра,

Ты будешь всегда одинока».

Героиня дождалась возвращения «брата», но он изранен. Его мучения их разделяют. Она понимает, что он далеко и всегда будет далеко. Значит, одиночество героини неизбежно, как и одиночество ее «брата». Анна уже тогда почувствовала холод одиночества независимой исключительной личности, поэта.

Ожидание жениха – это время для размышления. Да, решение принято, согласие дано, но что мешает ей передумать? Однако, видимо, на этот раз все серьезно.

Жених и невеста

Гумилев тоже имел возможность обдумать серьезность шага: его путешествие заняло два месяца – декабрь и январь. Египет, Абиссиния. Из Джибути Гумилев пишет Брюсову: «Завтра еду в глубь страны, по направленью к Адис-Абебе, столице Менелика. По дороге буду охотиться. Здесь уже есть все, до львов и слонов включительно. Солнце палит немилосердно, негры голые. Настоящая Африка. Пишу стихи, но мало. Глупею по мере того, как чернею, а чернею я с каждым часом. Но впечатлений масса. Хватит на две книги стихов. Если меня не съедят, я вернусь в конце января».

До Аддис-Абебы он так и не добрался в эту поездку. И хотя к концу путешествия Гумилев обгорел, глаз его воспалился от солнца, болела нога, придавленная упавшим мулом, он был счастлив. «Мне кажется, – признавался он в письме М. Кузмину, – что мне снятся одновременно два сна, один неприятный и тяжелый для тела, другой восхитительный для глаз. Я стараюсь думать только о последнем и забываю о первом».

Путешествие, как всегда, подействовало на него освежающе. 2 февраля 1910 года Гумилев уже в Киеве, навещает невесту. Возможно, укрепляется и в собственном решении. Надо сказать, что в то время Гумилев увлекался падчерицей В. И. Иванова В. К. Шварсалон и писал ей из Африки, а осенью 1909 года, когда развивался роман с Дмитриевой, он заинтересовался и художницей Н. С. Войтинской. Из Киева Гумилев отправился домой. В Царское Село он прибыл 5 февраля, а на другой день скоропостижно скончался его отец, Степан Яковлевич.

Отец болел давно, он страдал ревматизмом и в последнее время был буквально прикован к постели. Семья бодрилась, старалась не поддаваться унынию и поддерживала в доме жизнерадостные настроения. Отношения с отцом у Николая Степановича сложились непростые. Отец, очевидно, был недоволен образом жизни младшего сына, выбором его деятельности. Как все родители, он хотел, чтобы у Коли было приличное образование, дающее возможность получить хорошее место. Поэтому настаивал, чтобы сын поступил в университет на юридический. Гумилев подчинился, но посещал занятия от случая к случаю, а с августа 1909-го уже числился на историко-филологическом факультете. Однако совсем оставить университет не смел, не хотел ссоры с отцом.

Смерть Степана Яковлевича не была внезапной и неожиданной, он долго болел. Однако это ощутимая утрата. Еще одна потеря ожидала Гумилева по возвращении из Африки. Отправляясь в путешествие, он, скорее всего, не знал, что 30 ноября на Царскосельском вокзале от сердечного приступа скончался его любимый учитель И. Ф. Анненский.

Известие о кончине Анненского, смерть отца обрушились на поэта после счастливых дней путешествия и, очевидно, заставили задуматься о многом. Безусловно, потери болезненные. Теперь он единственный мужчина в доме (брат с женой живут отдельно), других не осталось, кроме мальчика-племянника Коли-маленького.

Памяти Анненского посвящен № 4 журнала «Аполлон», это та скромная дань, которую принесли умершему поэту его товарищи.

На масленицу в Петербург приехала Анна. Она гостила несколько дней. Остановилась, как она вспоминала, «у отца на Жуковской». Сразу пошла к подруге Валерии Срезневской. О предстоящем браке говорила вскользь. Возможно, Аня волновалась и переживала, но давно привыкла скрывать свои чувства, даже в беседе с подругой.

И конечно, встретилась с женихом. Возможно, именно тогда он подарил ей сборник «Романтические цветы», если судить по надписи на книге: «Моей прелестной царице и невесте как предсвадебный подарок предлагаю эту книгу. Н. Гумилев».

25 февраля сходили в Русский музей. И там, в Брюлловском зале, Гумилев показал Анне корректуру посмертного сборника И. Анненского «Кипарисовый ларец». Она была поражена стихами и читала их, забыв обо всем на свете. По ее признанию, в тот момент она «что-то поняла в поэзии». Этот важный для нарождающегося поэта день Ахматова всю жизнь будет помнить. С этой книгой она увязывала свое поэтическое рождение, своего рода творческий переворот.

26 февраля она была приглашена в гости к Гумилевым, на «смотрины». Время для них было не совсем подходящим. В доме траур, куда торопиться? Николай занял кабинет отца, но почему так поспешно? Анна Ивановна жаловалась на него невестке. А он готовился к приезду Анны, волновался…

Выбор Николая не одобряют. Все помнят горе-хозяйку Инну «Несуразмовну» и ее строптивую, независимую, избалованную дочь Анну. Даже прислуга занята пересудами по поводу предстоящего мезальянса. Коля – первый жених в Царском, а невеста – горбоносая, худая, что он в ней нашел? В доме почитали мать Гумилева, Анну Ивановну, хорошую хозяйку.

Вот другая Анна Андреевна, жена Дмитрия, была из партии царскосёлов, «мещанка», как ее назовет Ахматова. Ей и жаловалась свекровь на поведение младшего сына. Словом, прием невесты ожидался не самый доброжелательный. А Гумилев ждал…

Анна ехала в Царское Село в одном вагоне с «аполлоновцами», которые тоже направлялись к Гумилевым. Николай встретил всех на вокзале, отправил друзей к себе домой, а сам повез Анну, находившуюся под впечатлением от стихов Анненского, на кладбище, на могилу поэта. Ему необходимо было понять: ничего не изменилось? Все остается в силе?

Когда они вернулись с кладбища, Николай Степанович представил Анну своим друзьям-аполлоновцам, но не обозначил ее статуса. Очевидно, не получил подтверждения от скованной, сдержанной невесты.

Анна Ивановна могла еще помнить обиды, нанесенные сыну этой странной девицей. Она могла знать и о его попытках самоубийства, связанных с ее отказами. А что такое для матери, когда сын хочет лишить себя жизни, которую она ему дала? И можно предположить отношение Анны Ивановны к этой жестокосердной особе. Так что прием был, видимо, оказан соответственный.

А как себя чувствовала Анна среди петербургской богемы, аполлоновцев? Здесь были М. Кузмин, В. Э. Мейерхольд, Е. Зноско-Боровский и другие. У них свой мир, свои темы для бесед, живое дело, объединяющее их. Что гадать, Анна почувствовала себя непоправимо чужой и в этом доме, и в этом обществе. Никто, конечно, явно не выражал недовольства или неприязни, но чуткая Анна не могла не ощутить их истинное отношение.

Уезжая на следующий день домой, Аня выразила свое впечатление от «смотрин» в записке к подруге Вале: «Птица моя, – сейчас еду в Киев. Молитесь обо мне. Хуже не бывает. Смерти хочу. Вы все знаете, единственная, ненаглядная, любимая, нежная. Валя моя, если бы я умела плакать. Аня». Ей хотелось, чтобы хоть кто-нибудь ее пожалел, это так простительно.

Обидой, унижением и неразделимым одиночеством веет от этой записки молодой двадцатилетней женщины, невесты. Что же Гумилев? Неужели он не почувствовал ее настроения, не поддержал? Он всегда ей верил, видя в ней значительную личность, но она была женщина. Хрупкая, беззащитная при все своей язвительности и строптивости.

Аня уезжала подавленная, несчастная. Возможно, не встретила у жениха ожидаемого преклонения, трепета, прежней зависимости. Теперь он самодостаточен: у него есть дело, друзья, и Анна не составляет больше единственного смысла его существования. Он – сложившийся поэт, заметный, уважаемый товарищами. Волевой, энергичный литератор. А она вновь возвращалась в Киев, в наемную комнату в чужом доме, где никому не интересны были ее девичьи стихи.

Он же писал с ностальгической ноткой, вспоминая их невинную юность:

Теперь, о, скажи, не бледнея,

Теперь мы с тобою не те,

Быть может, сильней и смелее,

Но только чужие мечте.

У нас как точеные руки,

Красивы у нас имена,

Но мертвой, томительной скуке

Душа навсегда отдана.

И мы до сих пор не забыли,

Хоть нам и дано забывать,

То время, когда мы любили,

Когда мы умели летать.

Гумилев торопился с венчанием, но как на грех обстоятельства были против. Смерть отца и траур, Великий пост. Решили венчаться, как положено, после Великого поста. Возможно, перед отъездом Анна, оскорбленная приемом в доме Гумилева, сказала Николаю нечто, заставившее его беспокоиться и напряженно ждать писем из Киева. Все могло рухнуть в любой момент. Тогда Гумилев, представивший невесту семье, был бы не просто несчастен, но и смешон.

В марте он неожиданно уехал на три дня в Окуловку Новгородской губернии к С. Ауслендеру и его дяде. В имение Парахино Гумилев прибыл с пачками папирос. Русская глубинка пока еще не очаровала любителя путешествий, ему еще предстояло ее понять и по-своему полюбить. Из развлечений – игра в винт с местной интеллигенцией, катание по мерзлым ухабам, когда экипаж грозит вот-вот перевернуться.

Собирался на тетеревиный ток, с иронией говорил о своем визите, но Ауслендер отметил особую нервозность приятеля, почувствовал его тоску. Гумилев так волновался, что против обыкновения заговорил о своей личной жизни. Признался Сергею, что хочет жениться и ждет письмо из Киева. Даже посылал запрос домой, нет ли письма для него. Узнав, что письмо получено, тотчас отправился на вокзал, хотя знал, что до поезда еще два с половиной часа. Прибыв на вокзал, не мог сидеть, нервничал. Друзья ходили по перрону и курили.

Видимо, он для того и уехал из Царского в эти дни, чтобы пережить ожидание. Письмо от Анны было получено, и, судя по всему, нового отказа не последовало.

5 апреля Гумилев подал прошение на имя ректора Петербургского университета, чтобы ему дали, как тогда полагалось, разрешение «вступить в законный брак с дочерью статского советника Анной Андреевной Горенко».

16 апреля в московском издательстве «Скорпион» вышла его новая книга стихов «Жемчуга». Готовилась она долго и завершала некий цикл переживаний. «Теперь я весь устремлен к иному, новому. Каково будет это новое, мне пока не ясно, но мне кажется, что это не тот путь, по которому меня посылает Вячеслав Иванович», – признавался Гумилев Брюсову. Первое издание «Жемчугов» поэт посвятил ему же, учителю Брюсову. Это была дань благодарности и… прощание. Прощание с учителем, с ученичеством и символизмом. Гумилев нашел свой путь.

Венчание

Гумилев все предусмотрел. Он подумал и о свадебном путешествии и заранее запасся свидетельством Санкт-Петербургского университета об увольнении в отпуск за границу. Он имел статус студента, тут уж ничего не поделаешь.

Разрешение было получено 14 апреля. Свидетельство гласило, что он «с разрешения г. попечителя С.-Петербургского учебного округа уволен в отпуск за границу сроком по 20 августа сего 1910 года». Документ было необходимо представить в канцелярию Киевского губернатора для получения загранпаспорта.

Итак, Гумилев в Киеве с 20 апреля. Он остановился в гостинице «Национальная». Анна жила на Тарасовской улице, где снимала комнату во флигеле дома 23/25. Все заботы о венчании Николай взял на себя. Возможно, как и Пушкин, подвенечное платье невесты-бесприданницы тоже привез жених. Никто со стороны Анны не участвовал в приготовлении к свадьбе, никто не верил, что Анна на этот раз не сбежит из-под венца. Тратить деньги, которых и без того слишком мало, на сомнительные цели родственники вряд ли бы стали.

Верил Гумилев. Надеялся. Он писал из Киева Брюсову 21 апреля: «Женюсь я на А. А. Горенко, которой посвящены ‘’Романтические цветы”. Свадьба будет, наверное, в воскресенье, и мы тотчас же уезжаем в Париж. К июлю вернемся и будем жить в Царском по моему старому адресу».

Помимо прочего он поднес невесте и свои поэтические дары. Во-первых, привез новый сборник стихов «Жемчуга», который и надписал: «Анне Горенко: кесарево кесарю. Автор». Во-вторых, в ожидании великого события он в эти киевские дни написал «Балладу» с посвящением Анне и подарил невесте ко дню венчания.

В «Балладе» звучит рефреном фраза «Блеснет сиянье розового рая». О рае и речь. Тема первозданного мира была близка будущему акмеисту и адамисту. Тема вновь обретенной цельности здесь связана с моментом истины, который переживает поэт. В стихотворении нет ни слова о любви. Оно выражает больше, чем счастье влюбленного, достигшего цели. Герой находит свое пристанище, свой рай как начало новой, истинной жизни души. Он прощается с заблуждениями и ошибками старой жизни, с ложными целями:

Пускай вдали пылает лживый храм,

Где я теням молился и словам,

Привет тебе, о родина святая!

В этом браке поэт видел обновление, начало нового, светлого, истинного пути. Что касается творчества – здесь тоже обретение своего лица, определение своего пути. Поэт рисует рай как некую идеальную страну, открывшуюся для него наконец:

И в юном мире юноша Адам,

Я улыбаюсь птицам и плодам,

И знаю я, что вечером, играя,

Пройдет Христос-младенец по водам,

Блеснет сиянье розового рая.

Ну и «Посылка», указывающая на ту, благодаря которой обретена гармония:

Тебе, подруга, эту песнь отдам,

Я веровал всегда твоим стопам,

Когда вела ты, нежа и карая,

Ты знала все, ты знала, что и нам

Блеснет сиянье розового рая.

Безоговорочное доверие, вера героя в любимую. Это она ведет поэта, «нежа и карая». Значит, было и то и другое, так закалялось чувство, чтобы теперь им блеснуло сиянье розового рая.

Для Анны тоже открывался новый путь и огромные возможности. Возвращение в Царское Село, Петербург, где кипит литературная жизнь, круг богемы, а главное – реализация поэтического дарования! Ждала ли она счастья в браке? Конечно, если шла под венец. Это был сознательный шаг, даже вопреки ожиданиям родных. Как православный человек, она верила в таинство брака и шутить такими вещами не стала бы.

Итак, венчание в воскресенье 25 апреля 1910 года. В тот день Уточкин летал над Киевом, и Анна впервые увидела самолет. В шаферы Николай пригласил В. Ю. Эльснера, поэта, устроителя вечера «Остров искусств» в Киеве. Родственники Анны не явились на венчание, хотя жили здесь же, в Киеве: и мама с братом Виктором и сестрой Ией, да и любимый брат Андрей. Нужен был еще один шафер, и Гумилев приглашает почти незнакомого поэта И. А. Аксенова.

Венчание походило на тайное. Анна отправилась из дому в обычной одежде и переодевалась в подвенечный наряд где-то возле церкви. Скорее всего, это было связано с тем, что некому ее было везти в церковь, а одной в подвенечном наряде ехать по городу нелепо. Венчание, как было отмечено на обороте свидетельства Гумилева, проходило в Николаевской церкви села Никольская Слободка Остерского уезда Черниговской губернии. Эта деревенская церковь за Днепром была небольшой и уютной, иконы по-домашнему украшены рушниками. Она была названа в честь Николая Мирликийского, который считался покровителем Н. Гумилева.

Позже Анна напишет:

Где венчались мы – не помним,

Но сверкала эта церковь

Тем неистовым сияньем,

Что лишь ангелы умеют

В белых крыльях приносить.

Таким запомнилось венчание Анне Андреевне. Потом, вспоминая этот день, она будет высказывать свою обиду на родных. Их пренебрежение глубоко оскорбило Анну. Сбылось по предсказанному ею самой: «Родные мои не пришли». Однако в тот день определенно оба венчающихся прониклись чудом таинства и увидели «сиянье розового рая».

Медовый месяц в Париже

Женившись, Гумилев тотчас положил в банк на имя жены немалую сумму в 2000 рублей и выдал ей личный вид на жительство. Он понимал, как важно для Анны чувствовать себя независимой и самостоятельной.

1 мая из Киева молодые отправились в свадебное путешествие. На вокзале их провожала Инна Эразмовна. Медовый месяц предполагалось провести в Париже, где они и поселились на Rue Buonaparte, 10.

Здесь Анне открылся иной облик мужа. Она увидела в нем детские черты, мальчишество, не изжитое с годами, необычайную простоту. Таким он открывался только близким – людям, которым доверял. Открытие ее приятно удивило. Это был момент истины, когда в их отношениях возникла относительная гармония.

Молодожены наслаждались Парижем в полной мере. Ходили по музеям, посетили средневековое аббатство Клюни, Зоологический сад, бывали в ночных кабаре, гуляли в Булонском лесу. И конечно, Гумилев показал жене все памятные для него места Парижа, модные кафешки. Он знакомил ее с поэтами и художниками. Тогда же, очевидно, познакомил и с Амедео Модильяни, тогда еще никому не известным художником. Будет несколько встреч, а потом долгая переписка Анны и Амедео. Однажды в кафе Гумилев попросил французских поэтов почитать стихи. Они отказались, Гумилев очень удивился.

Мужчины в Париже провожали прекрасную Анну взглядами. За ней пытались ухаживать, несмотря на то что молодая женщина была с мужем. Однажды они обедали втроем: Гумилев, Анна и знаменитый французский летчик Луи Блерио. Анна Андреевна в тот день была в новых туфлях, которые ей немного жали. Она сбросила их под столом, чтобы дать ногам отдых. После обеда, вернувшись с мужем домой, обнаружила в одной из туфель записку с адресом Блерио.

Гумилев покупал много книг – и классиков, и современных поэтов, целый ящик отправил в Россию. Не переставал удивлять молодую жену. Однажды она увидела бегущую за кем-то толпу и в ней – Гумилева. Когда Анна спросила его, зачем он бежал, Николай ответил: было по пути и так скорее. Рассказывая об этом Лукницкому, Ахматова добавила: «Вы понимаете, что такой образ Николая Степановича, бегущего за толпой ради развлечения, немножко не согласуется с представлением о монокле, о цилиндре и о чопорности – с тем образом, какой остался в памяти мало знавших его людей».

На обратном пути из Парижа в их вагоне оказался С. Маковский. Анна Андреевна его весьма заинтересовала, он вспоминал потом: «Весь облик тогдашней Ахматовой, высокой, худенькой, тихой, очень бледной, с печальной складкой рта и атласной челкой на лбу (по парижской моде) был привлекателен и вызывал не то растроганное любопытство, не то жалость. По тому, как разговаривал с ней Гумилев, чувствовалось, что он полюбил ее серьезно и горд ею».

Папа Мако настолько заинтересовался красивой молодой женщиной, что, когда они остались в коридоре вагона вдвоем, он задал ей ошеломляющий вопрос:

– А как вам нравятся супружеские отношения? Вполне ли вы удовлетворены ими?

Возмущенная Анна, ничего не ответив, зашла в купе. И решилась рассказать мужу об этом разговоре только через несколько дней. Надо ли говорить, что с тех пор она избегала оставаться наедине с Маковским. Подобные вопросы и отношения были нормой в среде петербургской богемы, где все свои. Реакция стороннего человека вполне понятна. Но Анне предстояло окунуться в этот мир и научиться с ним ладить. В старости Ахматова с возмущением обрушится на мемуары престарелого Маковского, не оставит камня на камне.

По какой-то причине в Берлине Анне пришлось пересесть в другое купе, в котором ехали три немца. Была страшная жара, они, естественно, без пиджаков. Когда вошла Анна, немцы встали и надели пиджаки. Стали между собой болтать, что сделали это только из-за того, что вошла русская дама. При немке бы так и сидели.

Два немца забрались на верхние полки, третий устроился напротив Анны. Он долго говорил, что хочет ехать за ней, куда бы она ни поехала. Ей стоило большого труда объяснить немцу, что ехать за ней нельзя. Немец не спал всю ночь, восемь часов смотрел на Анну, очевидно, смущая ее, не давая уснуть. Утром, встретившись с мужем, Анна рассказала этот забавный эпизод. Гумилев выслушал и ответил вразумительно:

– На Венеру Милосскую нельзя восемь часов подряд смотреть, а ведь ты же не Венера Милосская.

Возможно, некоторое менторство мужа обижало Анну. Однако она что, тоже не спала все восемь часов, чтобы знать наверняка о немце? Да просто она кокетничала, хотела показать свою значимость, напомнить заскучавшему мужу о своей пленительности, подразнить его, заставить ревновать, в конце концов!

Разумеется, флирт, общее восхищение были приятны молодой женщине, даже если и вызывали ревность мужа. Возможность покупать парижские туалеты в самом городе – законодателе мод – пьянила. Именно тогда Анна приобрела существенный штрих ее внешнего облика – знаменитую челку по последней парижской моде. Эта челка вкупе с черепаховым гребнем и шалью станет своеобразным «опознавательным признаком» знаменитой Ахматовой на многие годы. Такой ее будут рисовать и лепить известнейшие художники современности.

Гумилеву тоже было непросто. Взяв на себя определенные обязательства в связи с женитьбой, он не мог не тосковать по утраченной свободе. Конечно, он был счастлив, но зависимое положение не могло не тяготить человека, привыкшего к независимости. К тому же медовый месяц, несмотря на название, – это прежде всего притирка людей, которые должны стать плотью единой. Сглаживание углов, привыкание друг к другу в быту, приспосабливание к привычкам другого, приятие супруга не придуманным, не идеальным, а живым человеком.

Еще и ревность – убийца любви – выходит часто на первый план. Николай не мог не встретить здесь знакомых женщин, c которыми его, возможно, что-то связывало. Например, Марию Богданову. Она была своей у Бальмонтов и Мережковских, и с ней он встретился во время свадебного путешествия в аббатстве Клюни. Ну а что касается прекрасной новобрачной, тут все ясно без слов. Париж – город любви и флирта. Ее всюду сопровождали восхищенные взгляды. Они смущали молодую женщину и веселили.

О настроениях Гумилева можно догадаться по его стихам, написанным в Париже. Здесь есть удивительная проникновенность и нежность в описании любимой женщины:

Нет тебя тревожней и капризней,

Но тебе предался я давно

Оттого, что много, много жизней

Ты умеешь волей слить в одно.

И сегодня… Небо было серо,

День прошел в томительном бреду,

За окном, на мягком дёрне сквера

Дети не играли в чехарду.

Ты смотрела старые гравюры,

Подпирая голову рукой,

И смешно-нелепые фигуры

Проходили скучной чередой.

«Посмотри, мой милый, видишь – птица,

Вот и всадник, конь его так быстр,

Но как странно хмурится и злится

Этот сановитый бургомистр!»

А потом читала мне про принца,

Был он нежен, набожен и чист,

И рукав мой кончиком мизинца

Трогала, повертывая лист.

Но когда дневные смолкли звуки

И взошла над городом луна,

Ты внезапно заломила руки,

Стала так мучительно бледна.

Пред тобой смущенно и несмело

Я молчал, мечтая об одном:

Чтобы скрипка ласковая спела

И тебе о рае золотом.

Так и видится: дождливый серый день, нет охоты гулять по Парижу, и они сидят в кресле обнявшись, листают книги. Так трепетно и доверительно. Но наступает лунная ночь, в молодой женщине просыпается ее колдовская темная сущность, ее лунатизм, который пугает мужчину. Однако он надеется, что ласковая скрипка и ей (как ему) споет о золотом рае. Он желает для нее рая, то есть счастья, и это не для красного словца.

Однако и для самого Гумилева все не так уж просто и легко. В стихотворении «Ослепительное», написанном тогда же, лирический герой Гумилева «плачет» о потерянной свободе:

Я тело в кресло уроню,

Я свет руками заслоню

И буду плакать долго, долго,

Припоминая вечера,

Когда не мучило «вчера»

И не томили цепи долга.

Герой в воображении уносится в старую Смирну, в мир сказок «Тысячи и одной ночи», мир тайн и странствий. «Боже, как чисты / И как мучительны мечты!» – восклицает он. Герой плачет о Леванте, как о потере. Будто теперь ему недоступен этот мир.

Что здесь первично: Левант (Сирия, Ливан, Египет, Турция), по которому тоскует поэт, или «цепи долга», которые томят лирического героя в настоящем и заставляют вспоминать прошлые скитания? В своем воображении Гумилев убегает в тот мир, создавая цикл абиссинских песен.

Конечно, обоим было непросто. Однако в постоянной борьбе двух личностей это было перемирие, момент гармонии и любви. Они близки и почти едины.

Ссора

В начале июня супруги Гумилевы вернулись в Царское Село и поселились в доме Анны Ивановны, который она снимала на Бульварной улице. Анна Ивановна умела устроить быт, уверенно руководила семейным кораблем, и Николаю всегда уютно было под ее крылом. Сюда он и привез Анну, щедро делясь самым дорогим, что у него было. Он хотел, чтобы и любимой было уютно и хорошо жить.

Но Анна, выросшая в хаосе и семейном неблагополучии, с трудом вписывалась в этот крепкий жизненный уклад. Казалось, исполнилась ее мечта: она вернулась в Царское Село, по которому тосковала пять лет.

Царское изменилось или она сама? «Царское после Парижа показалось мне совсем мертвым, – вспоминала она потом. – В этом нет ничего удивительного. Но куда за пять лет провалилась моя царскосельская жизнь? Не застала там я ни одной моей соученицы по гимназии и не переступала порог ни одного царскосельского дома. Началась новая петербургская жизнь!»

Для Анны во всех смыслах началась новая жизнь. Гумилев вводил ее в литературный круг Петербурга. Сначала она появляется в качестве жены известного поэта Гумилева. «Гумильвица» шутливо назовет ее Ю. Верховский, и все подхватят эту шутку. Но вот и «башня» Вячеслава Иванова, который все меньше жаловал Николая Гумилева за его отступление от символизма, принимает его молодую жену. Чуткий Михаил Кузмин, живший в ту пору на «башне», заметил, что Иванов «цукает» Гумилева, то есть бранит. Он же отметил в дневнике впечатление от жены Гумилева в первые дни знакомства: «Она манерна, но потом обойдется».

Гумилев представил Анну на «башне» в воскресенье 13 июня. Она читала свои стихи «И когда друг друга проклинали…» и «Пришли и сказали: ‘’Умер твой брат…’’». Иванов воспринял их довольно равнодушно. И насмешливо произнес:

– Какой густой романтизм!

Анна волновалась так, что пальцы ее дрожали. Она не поняла тогда до конца иронии Вячеслава.

На «башне» к ней присматривались с любопытством. Как же, жена Гумми, известного женолюба! Некоторые друзья были посвящены в историю его супружества. Кузмин опять записал в дневнике: «Вечером визитировали Гумилевы. Она ничего – обойдется и будет мила». Женщины, конечно, придирчивее вглядывались. Одна из обитательниц «башни» М. Замятнина делилась впечатлением в письме В. Шварсалон: «Она пишет стихи немного под Гумилева по неизбежности, а старается написать под Кузмина. Но в общем она сносно-симпатичная, только очень тощая и болезненная, но недурная, высокая, брюнетка».

Так или иначе Анна Андреевна вошла в литературный круг, а это значит, получила возможность читать свои стихи мэтрам и слышать объективную критику, которая возможна только от коллег-поэтов. В этом кругу составлялись литературные репутации, давалась жизнь именам, сама среда формировала мировоззрение поэта.

Между тем в журнале «Аполлон» разгоралась дискуссия о символизме. Брюсов выступил резко против мистицизма Вяч. Иванова и А. Блока. Гумилев и Кузмин активно поддержали его, за что Иванов, по выражению Кузмина, «ругал последними словами Гумми, да и меня уж заодно». На «башне» назревал раскол.

Что касается семьи Гумилевых, в ней тоже не все гладко. Анне не нравилась постоянная компания мужа, состоящая из Кузмина, Ауслендера, Потемкина, Зноско с их походами в ресторан «Альберт» и весельем, которое пристало больше холостым мужчинам. Понятно, почему Анна могла не любить Кузмина, хотя именно он станет автором предисловия к ее первой книжке стихов. Его пристрастия несомненно отталкивают женщину. Потемкин много пил и скандалил. Все они были посвящены в любовные интриги Гумилева, не это ли самое главное? Их человеческие качества, очевидно, не устраивали молодую жену Гумилева, а они часто бывали в доме, оставались ночевать. Бездомный Кузмин любил подолгу гостить, даже жить у друзей. Словом, разрыв с этой холостяцкой компанией был неизбежен.

Но сначала случилась первая серьезная ссора. Анна наотрез отказалась сопровождать мужа на свадьбу его друга Сергея Ауслендера, куда Гумилев был приглашен в качестве шафера. Предстояло ехать в Окуловку, имение Парахино. Ауслендер женился на сестре Зноско-Боровского, актрисе Зборовской.

Он приехал в Царское, чтобы пригласить Гумилева. Анны Андреевны не было, Гумилев один был в садике. Чувствовалось, что у него огромная тоска, вспоминал потом Ауслендер.

– Ну, ты вот счастлив, – сказал Гумилев. – Ты не боишься жениться?

– Конечно, боюсь. Все изменится, и люди изменятся.

Еще Ауслендер сказал, что Гумилев изменился. Он стал более чопорным, будто отрезанным от друзей. Николай Степанович провожал Сергея парком, и они оба «холодно и твердо решили, что все изменится, что надо себя побороть, чтобы не жалеть старой квартиры, старой обстановки». И это было отнюдь не литературной фразой. Гумилев сразу повеселел и ожил.

– Ну, женился, ну, разведусь, буду драться на дуэли, что ж особенного!

Опять маячит дуэль! Но теперь-то почему? С кем Гумилев собирался драться? Видимо, были причины думать о разводе и о защите чести. Анна вновь подала мужу повод беспокоиться. Не переписка ли Анны с Модильяни послужила истинной причиной ссоры, а свадьба Ауслендера тут ни при чем?

Именно в этот период Гумилевым было написано стихотворение «Маргарита». Однажды после прослушивания оперы Ш. Гуно «Фауст» Анне приснилось, будто кто-то ей говорит:

– Фауста не было – это все придумала Маргарита… А был только Мефистофель…

Она пересказала тот страшный сон Гумилеву, он сделал из него стихи. В них речь идет о Валентине и Маргарите, брате и сестре. Брат восхваляет ее достоинства, а Маргарита прячет дары «злого насмешника в красном плаще»: кольца, серьги, деньги. На улицах студенты звонко поют, прославляя честь Маргариты, а она любовно гладит полный кошель, от которого несет серой. По классическому сюжету Валентин, желая отомстить за честь сестры, вызывает на поединок Фауста. В стихах Гумилева поэт обращается к Валентину:

Грозно Фауста в бой ты зовешь, но вотще!

Его нет… Его выдумал девичий стыд;

Лишь насмешника в красном и дырявом плаще

Ты найдешь… и ты будешь убит.

Какая горькая истина преподносится в финале стихотворения! Фауст придуман женщиной, обманывающей себя, из нежелания признать, кто истинный обольститель. Мефистофель. «Женщина любит черта», – промелькнуло как-то у Гоголя. Попытка Валентина защитить сестру (родного человека, а для Гумилева теперь Анна – родной человек, жена) приводит его к гибели.

Возможно, эти стихи связаны и с размышлениями Гумилева о дуэли.

Так или иначе в середине августа 1910 года Анна уехала к маме в Киев. Гумилев остался один. Кузмин отмечал, что выглядел он печальным и потерянным. Друзья подтрунивали над Гумилевым далеко не безобидно. Женатому и оскорбленному поэту были неприятны холостяцкие шутки и скабрезности.

Однако 20 августа он все же отправляется в Окуловку на свадьбу Ауслендера. Ведь друг так поддержал его в трудный момент. Сопереживал, выслушивал, когда Гумилев в ожидании предстоящего брака тревожился, не передумает ли опять невеста. Теперь женился Ауслендер. Он был еще студентом, и Николай Степанович заботливо расспрашивал его о будущем, о том, на что они собираются жить. Входил во все мелочи. Исполнял роль шафера ответственно и заинтересованно, будто на прощание отдавал долг дружбе. И действительно, на этом настоящие дружеские отношения Гумилева с Ауслендером закончились. Оба были женаты, жизнь развела их.

Перед свадьбой Анна и Николай обговорили некоторые важные вещи. Он спросил тогда, разрешит ли Анна ему путешествовать.

– Куда хочешь, когда хочешь! – ответила она.

Для Гумилева этот момент был очень важен. Путешествия лечили его от тоски, придавали поэтический импульс, помогали смириться с обыденностью жизни, исцеляли от любовных ран. Анна же была равнодушна ко всякой экзотике, рассказов об Африке не терпела, выходила в другую комнату со словами:

– Скажи, когда кончишь рассказывать.

В лето 1910 года Гумилев замышлял поездку в Среднюю Азию. Он полагал отправиться в путешествие с женой. Пусть не Африка, раз она не терпит ее, но хотя бы Средняя Азия. Николай Степанович планировал через Самарканд попасть в Китай. Совершенно очевидно, такой вояж не вдохновил Анну Андреевну. Этот факт тоже мог спровоцировать ссору.

Оставшись один (родные все были в имении), Гумилев меняет свои планы и решает поехать в Африку. И составляет маршрут: через Абиссинию на озеро Родольфо, оттуда на озеро Виктория и через Момбаз в Европу. Полагал скитаться пять месяцев. Выглядело это как бегство. Гумилеву нужно было все осмыслить, побыть одному, без друзей. Африка – спасение, Африка – родина души.

Гумилев попросил Маковского ссудить ему деньги как собственному корреспонденту журнала «Аполлон», тот дал согласие. И пишет в Киев ничего не подозревающей Анне. «Если хочешь меня застать, возвращайся скорее, потому что я уезжаю в Африку», – сообщал он.

Анна Андреевна поспешила в Царское Село, чтобы проводить Гумилева. Так естественно получилось прекратить ссору. Муж отправлялся в далекое опасное путешествие. Надо молиться за него и ждать. Все просто.

Гумилев хлопотал, готовился, делал закупки, давал последние распоряжения. 13 сентября он устроил дома прощальный вечер. На вечере присутствуют все товарищи его холостой жизни, с которыми он вскоре разойдется. В этом смысле прощальный вечер был знаковым. Были Маковский, Кузмин, А. Н. Толстой, В. Комаровский, С. Судейкин. Впервые появилась жена Судейкина, актриса и танцовщица Ольга Афанасьевна Глебова-Судейкина, которая вскоре станет ближайшей подругой Ахматовой.

22 сентября Гумилев выехал из Петербурга в Одессу. Неделя в Одессе и дальше – морем.

Анна Ахматова

Как водится, в начале пути человек думает о том, что оставил за собой, перебирает в памяти мельчайшие черточки любимых лиц, вновь и вновь переживает прощание и вспоминает последние слова. В начале путешествия Гумилев пишет письма жене, матери, друзьям. Анне он посылает стихотворение «У камина», сочиненное в дороге.

Печальный и одинокий герой его, скрестив на груди руки, произносит у камина исповедь-монолог. Вспоминает свои завоевания в неизведанных странах. Храбрый воин и охотник отрыл из-под песка древний храм, сумел подчинить своей воле пять больших племен. Его именем названа река.

Но теперь я слаб, как во власти сна,

И больна душа, тягостно больна;

Я узнал, узнал, что такое страх,

Погребенный здесь в четырех стенах;

Даже блеск ружья, даже плеск волны

Эту цепь порвать ныне не вольны…

Кажется, герой разговаривает с самим собой, но заключительная строфа все объясняет:

И, тая в глазах злое торжество,

Женщина в углу слушала его.

Поединок продолжается. Кто кого покорит, подчинит своей воле? Бесстрашный мужчина боится женщины, от которой зависим, потому что любит. Поэтому «злое торжество» читает в ее глазах. Покорить, заставить бояться мужественного воина и путешественника – это ли не победа?

Возможно, в этих стихах следы ссоры или же объяснения-прощания перед отъездом. В любом случае такими он видел их отношения в тот момент. А когда оказался в Аддис-Абебе в гостях у русского посланника Б. А. Чемерзина и его жены, на невысказанный вопрос, предупреждая его, Николай Степанович скажет, что между ним и женой решено продолжительными разлуками поддерживать взаимную влюбленность. Это должно было оправдать Гумилева, оставившего на полгода женщину, с которой пять месяцев назад обвенчался.

Пройдя горный массив Черчер, Гумилев попал в Аддис-Абебу, где и встретил Новый год в доме посланника. Семья Чемерзиных была очарована поэтом. Анна Васильевна сообщала о нем матери: «Видимо, он богатый человек, очень воспитанный и приятный в обращении».

Гумилев не писал домой, это тоже о чем-то говорит. Возможно, не до того было или он хотел полностью погрузиться в африканскую гармонию. Однако в конце путешествия все же послал в Царское Село телеграмму. Но не Анне, а матери, понимая, как беспокоится она.

Между тем Анна не теряла времени даром. Она много читала (открыла для себя К. Гамсуна и попала под обаяние его мира), ездила к подруге Вале в Петербург, в Киев к родным, а главное – много писала. Оказавшись в одиночестве, без постоянного внимания и давления мужа, она почувствовала необыкновенный творческий подъем. Упиваясь стихами Анненского из «Кипарисового ларца», она дышала поэзией. Освобожденная душа парила, и слагались строки. «Стихи шли ровной волной, – будет она вспоминать потом, – до этого ничего похожего не было. Я искала, находила, теряла. Чувствовала (довольно смутно), что начинает удаваться».

До этого не так удавалось. По крайней мере у нее не было попыток публиковаться после «Сириуса». Да и Гумилев, памятуя о своем печальном опыте со сборником «Путь конквистадоров», наверное, советовал не спешить. А когда она скучала и томилась, предлагал заняться танцами:

– Ты такая гибкая.

От мужа полгода нет вестей, а молодому поэту не терпится с кем-то поделиться своими творческими успехами, показать, на что она способна. Она решает, как в свое время Гумилев, написать Брюсову. Вот было бы здорово к приезду мужа еще и поддержкой его учителя заручиться! «Я была бы бесконечно благодарна Вам, если бы Вы написали мне, надо ли мне заниматься поэзией», – просит она Брюсова и прикладывает к письму четыре стихотворения. Подписывается: «Анна Ахматова».

Позже в разговоре с Л. Чуковской Ахматова объясняла появление псевдонима недовольством отца, который сказал семнадцатилетней «декадентской поэтессе»: «Не срами мое имя». «И не надо мне твоего имени!» – ответила строптивая дочь. Вот она и придумала необычный для русского поэта татарский псевдоним, взяв фамилию бабушки.

Брюсов, увы, на письмо не ответил.

А муж и советчик был далеко, уехал в мрачном расположении духа в эту ненавистную Африку, и дела ему нет до жены. Анна пишет в Киеве 9 ноября 1910 года:

Он любил три вещи на свете:

За вечерней пенье, белых павлинов

И стертые карты Америки.

Не любил, когда плачут дети,

Не любил чая с малиной

И женской истерики.

…А я была его женой.

Но стихи требуют пищи, поэт живет чувствами. Что нужно пережить, чтобы написать «Сероглазого короля»? Конечно, здесь больше воображения, баллада написана в декадентском духе, сейчас бы сказали «попсовая», потому что это стихотворение получило безумную популярность. Его пел Вертинский, написав к словам музыку. И по рассказам современников, Ахматова его не любила, даже «смрадным» называла. Наверное, именно потому, что оно было «деланным» и получило массовое признание.

Однако Анна Андреевна слишком часто ездит в Киев, и стихи пишутся легко, почти каждый день. Во многих есть перекличка со стихами мужа. «Маскарад в парке» напоминает гумилевский «Маскарад». А вот это стихотворение – не ответ ли на «Маргариту»?

Стояла долго я у врат тяжелых ада,

Но было тихо и темно в аду…

О, даже Дьяволу меня не надо.

Куда же я пойду?..

И. Одоевцева рассказывала со слов Гумилева, что на Рождество в первый год после свадьбы он купил большую коробку и наполнил ее доверху, положив в нее шесть пар шелковых чулок, флакон духов «Коти», два фунта шоколада Крафта, черепаховый гребень с шишками, о котором Анна давно мечтала, и томик Тристана Корбьера. Это был его подарок. «Как она обрадовалась! Она прыгала по комнате от радости», – будто бы говорил Гумилев. Только вот здесь ошибка мемуариста в дате или полный вымысел. Гумилева не было рядом с Анной в это Рождество. Можно предположить, что подарок был преподнесен без него, однако как он мог узнать, что Анна так радовалась? Рассказала потом сама? Впрочем, это на него похоже, могло так и быть. Он приготовил подарок заранее, а кто-то из родных вручил его Анне Андреевне на Рождество. Или же, вернее всего, это было другое, их совместное, Рождество.

Она, конечно, помнила и думала о муже, продолжала мысленно спорить с ним, скучала по нему, несмотря на возможные увлечения. Иначе почему именно тогда родилось стихотворение (январь 1911-го) «Сжала руки под темной вуалью»? Да, Анна не сочувствовала Гумилеву в его увлечении Африкой. Он уезжал в тяжелом настроении, писем не слал. Лишь с дороги страшное стихотворение «У камина». Значит, прощание было трудным. По прошествии времени Анна пересматривает многое, появляется чувство вины перед мужем, и рождается маленький шедевр.

Как забуду? Он вышел шатаясь,

Искривился мучительно рот…

Почему? «Оттого что я терпкой печалью // Напоила его допьяна». Героиня стремительно бежит за ним, силясь остановить.

Задыхаясь, я крикнула: «Шутка

Все, что было. Уйдешь, я умру».

Однако он уже справился с собой, пока шел до ворот, поэтому

Улыбнулся спокойно и жутко

И сказал мне: «Не стой на ветру».

Видимо, он уходит все-таки. Навсегда? Надолго? Гумилев здесь вполне узнаваем. Ему понадобилось полгода, чтобы простить и забыть сказанное в истерике.

За время разлуки многое произошло в жизни Анны, что позволило ей не только простить мужа, но и почувствовать вину перед ним. Стихи ее наполнены изысканными чувствами, модернистскими образами, вымышленными персонажами. Ахматова создает свой художественный мир, пока еще напоминающий мир стихов М. Кузмина, И. Анненского, Н. Гумилева.

Однако она стремительно уходит от авторитетных образцов, являя миру свой оригинальный облик. Появляется тема несчастливой любви. Как скажет потом К. И. Чуковский: «Она первая обнаружила, что быть нелюбимой поэтично». И первые из этих стихов рождались зимой 1911 года. «Как соломинкой пьешь мою душу» – это не об изматывающем ли ожидании мужа, брата, возлюбленного? «Покой мой многонеделен», – сообщает героиня.

Кто ты: брат мой или любовник,

Я не помню, и помнить не надо.

Как правило, «брат» в ее стихах – это Гумилев. И еще подсказка:

А прохожие думают смутно:

Верно, только вчера овдовела.

Это было написано 10 февраля, а 12-го появляются стихи о русалке «Мне больше ног моих не надо». Русалкой она была для юного Гумилева. Впрочем, гадание – неблагодарное занятие. Анна жила богатой жизнью сердца, и истину знала только она сама.

Всю зиму Анне Андреевне писал Модильяни. Она запомнила фразу из этих писем: «Вы во мне как наваждение». Почему именно зимой он пишет, а не раньше, сразу после встречи в Париже? Не сама ли она написала первая от одиночества и обиды на мужа? А в стихах ее появляется еще образ «мальчика-игрушки», связанный с юным М. Лиденбергом.

Анна отважилась послать свое стихотворение во «Всеобщий журнал литературы, искусства, науки и общественной жизни». Без совета Гумилева, сама. В феврале в № 3 появилось ее стихотворение «Старый портрет». Оно было подписано псевдонимом. Так появился поэт Анна Ахматова. Это была первая публикация Ахматовой на родине, раньше только стихотворение в «Сириусе». А в марте в студенческом журнале Gaudeamus одно за другим появятся еще два стихотворения.

Ее будто несла какая-то мощная волна. Анна источала женственность, обаяние, сила ее пробудившегося таланта имела власть над людьми. Вот и Г. И. Чулков, недавно познакомившийся с Анной Андреевной, попал под это обаяние. Увидев ее однажды на вернисаже выставки «Мир искусства», он сразу заинтересовался этой высокой, стройной сероглазой женщиной. Встретившись с ней через несколько дней, он проводил Анну Андреевну на вокзал, где они сидели за столиком в ожидании поезда на Царское. Анна обмолвилась, что пишет стихи, и Чулков равнодушно и рассеянно предложил ей что-нибудь прочесть. А потом был потрясен новой своеобразной мелодией и особым тонким и острым благоуханием ее стихов.

– Вы – поэт, – сделал он заключение.

Теперь Анна рискнула появиться на «башне» без мужа и даже выступить в Академии стиха. И если вначале во время визитов на Таврическую она не отходила ни на шаг от Гумилева, то теперь могла сама выстраивать свои отношения с обитателями «башни». Стихи и женская востребованность давали ей уверенность в себе. Правда, по ее уверениям, Анна Андреевна никак не могла привыкнуть к своему необыкновенному успеху у мужчин. Она ведь не Венера Милосская.

Вячеслав Иванов не случайно «цукал» Гумилева в их последние встречи. Назревал конфликт, влекущий за собой идейное расхождение. Недовольный Гумилевым мэтр на этот раз принял его одинокую жену с распростертыми объятьями. Куда делись ирония и снисходительный тон?

Анна теперь меньше волновалась, когда читала свои новые стихи. Иванов принялся неумеренно восхвалять их и заговорил об Ахматовой как о поэте, который пришел заместить Анненского. Он усадил ее по правую руку, на место, где прежде сидел Иннокентий Федорович.

– Вы сами не знаете, что делаете! – восклицал мэтр.

И объявил присутствующим на «башне»:

– Вот новый поэт, открывающий то, что осталось нераскрытым в тайниках души И. Анненского.

На «башне» пригрели Гумильвицу, но было в этом нечто экстатическое, преувеличенное. Ей сочувствовали: ах он, негодный, бросил молодую жену на полгода. На бешеные и бесстыдные похвалы ее стихам Анна кокетливо отвечала:

– А вот моему мужу не нравится.

Ах, ему еще и стихи ее не нравятся! Не иначе завидует. Слухи сознательно раздувались, рождалась сплетня: Гумилев терпеть не может стихов жены, потому что завидует ее таланту. Потом будут говорить, что он завидует бешеному успеху Ахматовой, очень скорому и оглушительному. Иванов советовал ей бросить Гумилева, «это сделает его человеком».

Возможно, в превознесении жены и унижении мужа сквозила элементарная ревность: обитатели «башни» ревновали притягательную прекрасную поэтессу к Гумми. Сама же Гумильвица желает быть принятой в Академию стиха. Она просит Чулкова посодействовать, поговорить с Ивановым.

На «башне» же в марте 1911 года Анна Андреевна знакомится с молодым, пока еще неизвестным поэтом О. Э. Мандельштамом. Удивительно то, что Осип Эмильевич не запомнил ее с первой встречи. Возможно, потому, что Анна была в широкополой по тогдашней моде шляпе, затемнявшей ее лицо. Шляпы Анна любила.

Вторая встреча произошла у Толстых. Мандельштам не узнал Ахматову. Хулиганистый Алексей Николаевич усердно расспрашивал его в ее присутствии, какая у Гумилева жена. Мандельштам руками показывал, какая на ней была шляпа. Толстой подначивал его продолжать, но Анна, испугавшись, что произойдет нечто непоправимое, назвала себя.

Анна Андреевна блистала. Она теперь была Ахматова, а не Гумилева, и уж тем более не Гумильвица. Она отвоевала себя, свое имя. Такой она готовилась предстать перед мужем, когда он возвратится.

«Блудный сын»

Гумилев вернулся из путешествия 25 марта. Ограбленный в отеле Аддис-Абебы, больной жестокой африканской лихорадкой, он привез, по словам А. Н. Толстого, «прекрасные стихи, чучело убитого им ягуара и негрское оружие». Ему хотелось рассказать о захватывающих приключениях, о необыкновенных впечатлениях, но только кому?

Первое, что он хотел знать: все ли хорошо дома. Анне, приехавшей на вокзал, чтобы встретить его, Гумилев показался мрачным и хмурым. Но один из первых вопросов к ней был вопрос:

– А стихи ты писала?

Тайно ликуя, она ответила:

– Да.

Попросил почитать тут же, на платформе. Прослушал несколько стихотворений и сказал:

– Хорошо. Ты поэт – надо делать книгу.

Вот так, сразу все понял и сразу к делу. И мрачность его куда-то делась. Очевидно, он многое передумал во время разлуки, что-то решил для себя. Он соскучился, полон любви и готов к диалогу.

Первые дни после возвращения Николая супруги много времени проводят вместе. Гумилев записывает Анне в альбом акростих «Адис-Абеба – город роз». Он будто пробует на вкус новое имя жены: Анна Ахматова. Прислушивается к его звучанию. Вернувшись, Гумилев обретает не Аню Горенко, а поэта Анну Ахматову. Для него это многое значит. На его глазах происходило формирование личности поэта, зрел талант. И вот результат. Теперь они говорят на одном языке.

В эти же первые дни Гумилев за ее столиком написал шутливое:

Из логова змиева,

Из города Киева,

Я взял не жену, а колдунью.

А думал забавницу,

Гадал – своенравницу,

Веселую птицу-певунью.

Птица в неволе превратилась в колдунью, которая томится, когда выходит луна. Это у него все просто:

Твержу ей: крещеному,

С тобой по-мудреному

Возиться теперь мне не в пору;

Снеси-ка истому ты

В Днепровские омуты,

На грешную Лысую гору.

А не сквозит ли здесь легкое раздражение: ждал забавницу, а получил головную боль – колдунью, с томлениями которой некогда разбираться. Однако дальше:

Мне жалко ее, виноватую,

Как птицу подбитую,

Березу подрытую

Над очастью, Богом заклятою.

Поражает глубина понимания и прощения. Она виноватая, ей все неможется, будто проклятие наложено на нее. Птица подбитая. Поэту хватает великодушия, благородства, терпения, чтобы пожалеть и простить.

Рассказала ли Анна о своих увлечениях? Супруги ведь, соединяя свои судьбы, сразу договорились сообщить друг другу о первой измене. Откуда это уловленное Гумилевым чувство вины, если она сама не повинилась? Об этом стихотворении Ахматова потом скажет: «Полушутка, полу – страшная правда». Правда об их отношениях? Об измене? Или правда о ее колдовской сущности?

По словам О. Арбениной, Гумилев ей рассказывал: «Представьте себе, она изменила первая». В стихах Ахматовой много выдуманного, слухам тоже нет доверия. Однако долгое отсутствие мужа давало Анне Андреевне некую свободу и право, что ли. Возможно, чувство вины было связано и с ее изменой, пусть даже в мыслях.

Впрочем, больше рождалось слухов о романе Гумилева с туземкой во время путешествия. Некий «доброжелатель» издевался в стихах:

И возвратившись к супруге на лоно,

Ждавшей героя верней Пенелопы,

Он ей рога молодой антилопы

С нежной улыбкой поднес благосклонно.

Так или иначе Гумилевы снова вместе, принимают гостей у себя в Царском Селе, выходят в свет, бывают на «башне», в «Аполлоне». Среди людей, окружающих их, Мандельштам, по-прежнему М. Кузмин, обитатели «башни», аполлоновцы.

Гумилеву хотелось поделиться впечатлениями об Африке, показать предметы, привезенные из Абиссинии, прочесть песни, собранные и переведенные им. Он подготовил доклад и выступил с ним 5 апреля в редакции «Аполлона». Равнодушная к его рассказам об Африке, Анна тем не менее присутствовала на докладе. Слушали невнимательно, мало кого интересовали воспоминания Гумилева. Он с горечью сетовал позже: «Никто не имел терпения выслушать мои впечатления и приключения до конца».

И Анна… Впрочем, и в этом она оставалась истинной женщиной. Много ли найдется жен, которым действительно интересно слушать об охоте, рискованных странствиях, открытиях – подлинно мужских занятиях? Ей оказалась ближе позиция Модильяни, который будто оправдывал ее безучастность к путешествиям мужа: «Путешествия подменяют настоящее действие (action), создают впечатление чего-то, чего в самом деле нет в жизни». Так ли уж она была не права? Ведь Гумилев, с ее точки зрения, бежал от нее, его жены, от реальной жизни в свою выдуманную Африку. Вот она и протестовала так демонстративно.

Вернувшись к руководству поэтическим отделом в журнале «Аполлон», Николай Степанович сразу напечатал четыре стихотворения новоявленного поэта Ахматовой. По этому поводу О. Мандельштам негодовал, ругался с Гумилевым и жаловался товарищам, что его стихи отложены на май, а в апрельский номер ушли стихи жены Гумилева, наивные и слабые в техническом отношении, как ему представлялось.

На Пасху Гумилев свалился в приступе лихорадки. Ночь на Светлое Воскресенье, 10 апреля, Анна просидела возле больного мужа, когда все домашние ушли на заутреню. У нее был особый талант ухода за больными, который ей не раз пригодится в жизни.

Отболев, поэт снова в строю, вместе с Анной в гуще культурной жизни Петербурга. А 13 апреля 1911 года произошло событие, которое обнажило давно наметившуюся трещину между «башней» Вячеслава Иванова и Николаем Гумилевым. По сути, это событие спровоцировало дальнейшее расхождение. В «Обществе ревнителей художественного слова» (Академия стиха) Николай Степанович читал свою новую поэму «Блудный сын», написанную им по возвращении из Абиссинии.

Эта библейская тема звучала и у Брюсова, и у Комаровского, близких Гумилеву поэтов. Для самого Николая Степановича она звучала особенно остро именно сейчас, когда он чувствовал себя блудным сыном, вернувшимся домой, к родным и жене. И был прощен и принят, несмотря на полугодовое отсутствие и молчание.

Спор возник вокруг вопроса свободы поэта в рамках традиционной темы. Насколько близко можно интерпретировать известные сюжеты? Можно ли вносить свое видение или только иллюстрировать миф, вечный образ, мировой сюжет? У Гумилева были любимые темы и образы мировой литературы, и, конечно, он пропускал их через призму своего восприятия. И обязательно находил какой-нибудь неожиданный поворот, как, скажем, в будущем «Возвращении Одиссея» – его собственной интерпретации образа Пенелопы.

Вячеслав Иванов обрушился на Гумилева с почти непристойной бранью. Спор зашел слишком далеко. Николай Степанович был оскорблен. Видимо, прорвалось что-то давно накопившееся, внутренняя затаенная враждебность вышла наружу. Гумилев был потрясен, увидев в предполагаемом друге непримиримого врага. Они возвращались с Анной в Царское Село совершенно подавленные.

Однако заседания Академии стиха продолжали посещать. И, конечно, на фоне этих событий неумеренные хвалы в адрес его жены кажутся частью плана по травле поэта. Теперь, когда Анна Ахматова стала независимой единицей, которая выстроила свои, отдельные от Гумилева отношения с «башней», ее можно перетянуть на свою сторону, а для этого использовать простой способ: превозносить.

Анна готовится публично выступить в Академии стиха. Ее выступление состоялось 22 апреля, уже после выхода «Аполлона» с ее стихотворениями. На этом заседании Академии Анна Андреевна впервые встретилась с А. Блоком, с которым Гумилев был знаком с 1909 года. Стихи читали многие поэты, но героиней вечера стала именно она, Ахматова. Ее просили и просили читать. Это был ее триумф. Как тут было не загордиться?

Она обласкана поэтической элитой, принята с теплотой и обожанием, тогда как Гумилев находится под подозрением как отступник. Потому что: 1) стихи Мандельштама потеснил на май из-за стихов своей жены; 2) аполлоновцы идут в излюбленный ресторан, где они решили устроить «наркотико-эротический» вечер Теофиля Готье, а Гумилев исчезает куда-то в последний момент; 3) рецензию на скандальную оперетку М. Кузмина «Забавы дев» не написал и не поместил в «Аполлоне», чем вызвал обиду автора. Кругом виноват.

Снова ссора

Однажды Анна в пылу спора заявила:

– Зато стихи я пишу лучше тебя.

Сказала, не подумав. Больнее ранить нельзя. Все, что касалось поэзии, было для Гумилева свято, и она знала об этом. Когда поняла, что натворила, пыталась исправить. Говорила, что просто так сказала, что его стихи лучше, а ее – хуже. Не помогло. Слишком глубока была обида.

И дело не в том, что Николай Степанович приревновал ее к славе. Да, самолюбие было задето, это так. Но перед ней он безоружен как перед любимым человеком, которому доверяет безусловно. Он держал удар, когда его наносили Иванов, идейные враги, недовольные друзья. Но Анна!

Гумилев отдалился, возможно, даже замкнулся. По прошествии времени он задумается над тем, как бы волны фимиама вовсе не унесли Анну к чужому берегу. А главное, не почила бы она на лаврах. В мае он напишет Брюсову: «Как Вам показались стихи Анны Ахматовой (моей жены)? Если не поленитесь, напишите, хотя бы кратко, но откровенно. И положительное, и отрицательное. Ваше мнение заставит ее задуматься, а это всегда полезно».

Гумилев ждал объективного суда. Ему хотелось, чтобы Анна Андреевна задумалась, сумела критически оценить свое творчество, чтобы не отравиться фимиамом, который ей курили на «башне». Брюсов ответил вяло. Скорее всего, он и не помнил ни письма ее, ни стихов: «Стихи Вашей жены ‹…›, сколько помню, мне понравились. Они написаны хорошо. Но, во-первых, я читал их уже давно, осенью, во-вторых, двух стихотворений, которые мне были присланы, слишком мало, чтобы составить определенное суждение». Стихотворений было четыре, а не два. Конечно, Брюсов их уже не помнил.

Размолвка снова развела на некоторое время супругов. Не тогда ли написано Ахматовой:

Я и плакала и каялась,

Хоть бы с неба грянул гром!

Сердце темное измаялось

В нежилом дому твоем,

Боль я знаю нестерпимую,

Стыд обратного пути…

Страшно, страшно к нелюбимому,

Страшно к тихому войти.

А склонюсь к нему нарядная,

Ожерельями звеня, –

Только спросит: «Ненаглядная!

Где молилась за меня?»

Чувство вины перед «тихим» мучает героиню. Как много сказано в этом стихотворении! И опять Гумилев узнаваем. В единственном вопросе к нарядной грешнице (так она себя ощущает) весь он. И упрек, и обвинение, и боль в этом вопросе.

А он отвечает на ее январские стихи об отравленном (вернее, напоенном терпкой печалью):

«Ты совсем, ты совсем снеговая,

Как ты странно и страшно бледна!

Почему ты дрожишь, подавая

Мне стакан золотого вина?»

Это вопрошает герой у печальной и гибкой женщины, которая вместо ответа отворачивается, скрывая свое лицо, ведь она подала ему яд.

Но я выпью и выпью с улыбкой

Все налитое ею вино.

Он не только готов принять из любимых рук отравленное вино, но и прощает женщину за свою смерть:

И мне сладко – не плачь, дорогая, –

Знать, что ты отравила меня.

А она плачет…

В самом начале семейной жизни они условились предоставлять друг другу свободу, которая необходима творческой личности. Пришло время ею воспользоваться. Анна решает уехать к маме в Киев, где она пробыла недолго, а потом, 19 или 20 мая, сбежала в Париж.

Почему в Париж, почему таким сложным путем? Может, чтобы не объяснять, почему хочет ехать одна. Ее звали, ее ждали. Кто? Тайный воздыхатель, тайный корреспондент. Анна скрывала свою переписку с Модильяни.

В Париж она приехала одновременно с Г. Чулковым, еще одним поклонником, с которым, возможно, встречалась и в Киеве. В Париже Чулкова ждала жена. Они вместе гуляли по городу, посещали маленькие кафе, были в ночном ресторане на Монмартре, прибежище парижской богемы. Видимо, там был и Модильяни. Анна опять везде привлекала к себе внимание красотой, стройностью, гибкостью, белым платьем и широкополой шляпой с огромным белым страусовым пером, привезенным ей мужем из Абиссинии.

Между тем Гумилев, проводив Анну Андреевну к матери, сам отбыл в родовое имение Слепнево – в тверскую глушь, где в это лето отдыхали его прелестные двоюродные племянницы Маша и Оля Кузьмины-Караваевы. Маша была истинной русской красавицей с чудесным цветом лица и появлявшимся к вечеру лихорадочным румянцем. Тихая, спокойная Оля чудесно пела, была более общительной, подвижной. Обе девушки светловолосые, обаятельные.

Гумилев окунулся в это очарование юности. К Маше, слабой легкими, у него было особое отношение: трогательно-бережливое. Маша одевалась в сиреневые платья, сиреневый цвет был ей к лицу. В ее облике сквозило нечто хрупкое, неземное. Гумилев заботился о кузине, следил, чтобы во время прогулок пыль не летела к ней в коляску, требовал, чтобы она ехала впереди. В лице прелестных племянниц он нашел наконец заинтересованных слушателей.

Гумилев рассказывает об Африке, с увлечением пишет стихи в альбомы барышень: шутливые, страстные, нежные. В Слепневе поэт творит фактически каждый день. Помимо альбомных стихов сочиняется и многое другое, что явилось результатом его покойной жизни в деревне и осмыслением пережитого в столице.

В начале июня Гумилев ездил в Царское Село, чтобы встретить Анну Андреевну из Киева, как они, видимо, условились. Пробыл несколько дней, не встретил и вернулся в Слепнево. Там его ожидало веселое общество: помимо племянниц еще молодая пара из Подобино – Неведомские. Подобино, где Гумилев часто бывал в мае – июне, представляло собой подлинное дворянское гнездо. Старый барский дом с ампирными колоннами, парк с аллеями, верховые лошади и полная свобода. Хозяином имения был сам 24-летний Неведомский, никаких «взрослых», людей старшего поколения, как у Гумилевых.

Николай Степанович здесь пришелся ко двору. Под его руководством молодежь затевала веселые и остроумные игры. Он очаровал и Веру Алексеевну Неведомскую, художницу, стихами, личным обаянием. Вера Алексеевна, по замечанию С. Маковского, была знаменита в Петербурге и в Тверской губернии своими удивительными светло-зелеными глазами и рыжими волосами редкого золотого отлива.

Словом, в Слепневе и окрестностях, в Борискове (имение Кузьминых-Караваевых) и Подобине создалась атмосфера игры, флирта, влюбленностей, как в доме Ростовых во время пребывания там Васьки Денисова. Фантастические затеи Гумилева не давали молодежи скучать. Он придумал игру в образы. Каждый из участников изображал какой-то определенный тип: например, «великая интриганка», «Дон Кихот», «любопытный», «сплетник». Каждый игрок должен был придерживаться этой роли и в повседневной жизни. Игра подчас становилась рискованной, ситуации складывались непростые, но все вспоминали, что это всего лишь шутка, и успокаивались.

Конечно, без флирта не обошлось. Златовласка Неведомская была очарована поэтом, очаровался, верно, и он. И в разгар «игры», 13 июля, в Слепнево приехала Анна.

Слепнево

Она покинула Париж внезапно. Что-то произошло в их отношениях с Модильяни, что заставило ее спешно уезжать. Видимо, это был разрыв, потому что ни писем, ни встреч больше не будет.

Анна вернулась на родину, приехала в Слепнево, где находились муж и все родственники. На Бежецком вокзале горбатая прислужница в дамской комнате, которая знала всех в Слепневе, приняла ее за француженку и никак не хотела верить, что перед ней «слепневская барыня». Анна слышала, как она сказала кому-то: «К слепневским господам хранцужанка приехала».

Ожидая увидеть скучающего мужа, Анна попала в атмосферу веселья и флирта, сложившегося кружка со своими воспоминаниями и знаковыми памятками. Гумилева она увидела окруженным прелестными девицами и молодыми женщинами, которые смотрели на него далеко не равнодушно.

Ахматова тотчас почувствовала, что Николай влюблен серьезно, как мальчишка, как когда-то был влюблен в юную Аню Горенко. Его влюбленность окрашена трагически: его «предмет», Маша, смертельно больна. Когда дело дошло до объяснений, а он делал Маше предложение, девушка решительно заявила, что не вправе ни с кем связывать свою судьбу, потому что ей недолго осталось жить. Когда-то и для Ани Горенко эта болезнь послужила поводом для отказа Гумилеву.

И хотя супруги, как уже упоминалось не раз, предоставили друг другу необходимую свободу, уважая независимость друг друга, это вовсе не спасало их от боли измены, от страдания ревности и желания причинить боль другому. Все свидетельствовало о неравнодушии их друг к другу, несмотря на демонстрацию широких взглядов. Любое отступление от брачной клятвы оба переживали как отступление от истинного пути. Слово «грех» так и переводится: потеря пути, им ли это не знать. Однако творческие люди, имеющие сложную жизнь сердца, так часто увлекаются, поддаются соблазнам… Полгода Абиссинии и бегство Анны в Париж не прошли бесследно. Разлуки только разводили их в разные стороны, а вовсе не укрепляли любовь, как предполагал Гумилев.

15 июля в Борискове, имении Кузьминых-Караваевых, отмечали день ангела Владимира Кузьмина-Караваева. На именины собралось большое общество из Слепнева, Борискова и Подобина. Гумилев представил друзьям и родственникам молодую жену. Здесь оказался и С. Маковский. Все приглядывались к Анне Андреевне, жене любимца общества Коли Гумилева. Неведомская отметила у Ахматовой строгое лицо послушницы из староверческого скита. «Все черты слишком острые, чтобы назвать лицо красивым. Серые глаза без улыбки». За столом Анна молчала, составляя контраст всем присутствующим. Многие отмечали, что она кажется чужой в семье, в доме, в обществе.

Земское начальство, приглашенное на торжество, очкастый и бородатый увалень Дерин, сидя рядом с Анной Андреевной, за столом очень смущался и вдруг спросил:

– Вам, наверное, здесь очень холодно после Египта?

Его сбило с толку, что молодежь называла Анну знаменитой лондонской мумией, приносящей несчастье, имея в виду ее худобу и таинственность облика. Знал бы еще этот увалень, что великий (в будущем) Модильяни изобразил ее на рисунке в египетском головном уборе. Было все-таки в ней что-то от египетской царицы или… мумии.

На именинах Гумилева попросили почитать стихи, и он решил прочесть «Из логова змиева». Однако, повернувшись к Анне, спросил:

– Аня, ты позволяешь?

Она ответила:

– Да.

Гумилев читал полуиронически, полупочтительно.

Да, это характеризовало многое в отношении Гумилева к жене: почтительность. К этой «вздорной девчонке с накрашенными губами», как определяла Ахматова себя ту, что блистала на «башне» в пике своей славы.

Считал ли он изменой то, что готов был положить свою жизнь к ногам Маши Кузьминой-Караваевой? Вряд ли, ведь изначально Анна заняла в его сердце отдельное место, которое никто больше не смог бы занять. Только с ней было возможно то внутреннее единение, которое он называл «общей молитвой». Ему, видимо, казалось, что это так очевидно и не требует никаких доказательств.

Анна привезла из Парижа томик стихов Готье, любимого поэта Н. Гумилева. Она «забывает» в книге письмо от Модильяни и дарит томик Гумилеву. И вот она входит в комнату и видит побелевшего мужа, который сидит, склонив голову, а в руках его это злосчастное письмо. Он молча возвращает его.

Понятно, почему Анна Андреевна не могла простить Л. Н. Толстому его Анну Каренину. Толстой, с ее точки зрения, отказывал своей героине в свободе личного выбора, переносил на нее свое отношение к жене, которую ненавидел. Кто карает Анну Каренину? Бог? Нет, мещанское общество, рупором которого выступил в романе автор. В той горячности, с какой Ахматова говорила об этом много позже описываемых событий, чувствуется личная заинтересованность, желание восстановить справедливость.

Письмо Модильяни причинило Гумилеву нечеловеческую боль, его честь была задета, даже если никто не знал об этом. Однако он смог переступить через оскорбление и обиду. Простил? Что ж, Анна всего лишь следует их договору о личной свободе. Именно уважение к ее личной свободе, видимо, заставило его смириться с фактом измены.

Они сквитались. Таким образом, Анна компенсировала свою уязвленность тем, что высокий, статный, обаятельный Гумилев так нравился женщинам и имел успех. И тем, что был влюблен романтически, как в годы их юности.

Ей поневоле пришлось влиться в одну компанию с подобинскими господами и слепневскими барышнями. Оба поэта читали по их просьбам стихи, без всякой декламации, просто. Валялись на сеновалах, и Анна демонстрировала свою гибкость. Она легко касалась затылка пятками, могла заложить ногу за шею, «сохраняя при всем этом лицо послушницы», как свидетельствовали присутствующие.

Модильяни запечатлел на одном из рисунков это упражнение. Рисунков было около 20, но Ахматова хранила до конца дней один, самый нейтральный, где она изображена в египетском уборе. Впоследствии этот рисунок висел на стене каждого ее временного жилища. Про остальные она говорила, что их раскурили солдаты в Царском Селе во время Гражданской войны. Однако рисунки всплыли в 1990-е на одной из выставок и были опубликованы, внеся ясность в характер ее отношений с Модильяни.

Молодежь играла в цирк, устраивала представления, где Анна Андреевна должна была демонстрировать свою гибкость. Гумилев поставил аттракцион «женщина-змея», роль которой исполняла Ахматова. Сам же заводила лихо джигитовал, бесстрашно становясь на седло бегущей лошади. Он определенно был в ударе этим летом.

Однако чаще Анну видели в березовой роще, где она любила уединяться. Она не играла в теннис, не каталась верхом, а собирала грибы и гуляла по васильковым полям, привыкала к неброской красоте средней полосы. Слепнево станет для нее подлинной родиной. «А за плечами еще пылал Париж в каком-то последнем закате», – вспоминала она потом. Анна ждала письма, которое так и не пришло. Ей не раз снилось, что письмо пришло, но то оно написано на непонятном языке, то она слепнет и не может его прочесть.

Гумилев временами тоскует по «родине иной», по приключениям, по жизни бурной, яркой. Читая «Илиаду», поэт размышляет о героях, которых не осталось в современности и в его жизни. Он пишет об этом в стихах. Ностальгически вспоминает их совместную с Анной царскосельскую юность, это помогает поэту принять действительность и не «бежать» от нее в новое путешествие к лопарям (как он планировал) в поисках героя:

Я печален от книги, томлюсь от луны,

Может быть, мне совсем и не надо героя,

Вот идут по аллее, так странно нежны,

Гимназист с гимназисткой, как Дафнис и Хлоя.

В августе Анна с мужем едет в Москву, где раньше не бывала. Николай Степанович собирался встретиться с Брюсовым, у него были дела. Видимо, Ахматова попросилась с ним. Оставаться в слепневском доме без него ей было бы тягостно.

Один из Кузьминых-Караваевых, красивый семнадцатилетний студент, влюбился в Анну и стрелялся из-за нее. По счастью, выжил. Много-много лет спустя они встретятся, и Анна не сразу вспомнит об этом печальном факте.

В Москве супруги остановились в «Метрополе». В ресторане «Метрополя» встретились с издателем журнала «Весы» С. Поляковым. Тот сообщил о закрытии журнала, в котором Гумилев был так доброжелательно принят на заре своей поэтической деятельности. Брюсов ведь неизменно печатал присылаемые Гумилевым стихи. Закрытие журнала огорчило поэта. Поляков объяснял, что московская молодежь пошла не за Брюсовым, а за Андреем Белым с его альманахом «Мусагет», и Брюсов решил закрыть «Весы».

Андрей Белый тоже побывал в гостинице у Гумилева. И взял у него стихи для своего альманаха. Николай Степанович бывал с визитом у Брюсова дома, познакомился у него с Н. Клюевым, но это было уже без Анны.

Вместе с Анной они сходили в Третьяковскую галерею, посмотрели картины. Гуляли по городу. Через несколько дней Ахматова уезжает одна, но не в Слепнево, а сначала в Петербург, потом в Киев, к маме. Что же произошло? Новая ссора. Видимо, именно тогда Анна Андреевна обнаружила в бумагах Гумилева письмо к нему от Веры Неведомской. Письмо, не поддающееся двойному толкованию. Возможно, оно было частью той рискованной игры, которую вела молодежь в Слепнево. В любом случае Анна поняла, что у мужа далеко зашедший флирт с подобинской соседкой. Объяснившись с Гумилевым и уличив его, она уезжает.

Гумилев же вернулся в Слепнево, где продолжил рискованные игры и вел холостяцкий образ жизни.

В августе начались дожди, веселая компания вынуждена была сидеть в доме. Они решили играть в театр. Гумилев сочинил пьесу в стихах «Любовь-отравительница» с испанским колоритом XIII века. Вся пьеса, по свидетельству Неведомской, была шаржирована до гротеска. «Николай Степанович режиссировал, упорно добиваясь ложно-классической дикции, преувеличенных жестов и мимики. Его воодушевление и причудливая фантазия подчиняли нас полностью, и мы покорно воспроизводили те образы, которые он нам внушал». Им было весело.

Анна смотрела дальше. Она ответит на деревенское веселье в своем сентябрьском стихотворении:

Под навесом темной риги жарко,

Я смеюсь, а в сердце злобно плачу.

Старый друг бормочет мне: «Не каркай!

Мы ль не встретим на пути удачу!»

Но я другу старому не верю.

Он смешной, незрячий и убогий,

Он всю жизнь свою шагами мерил

Длинные и скучные дороги.

И звенит, звенит мой голос ломкий,

Звонкий голос не узнавших счастья:

«Ах, пусты дорожные котомки,

А на завтра голод и ненастье!»

«Старый друг» здесь, конечно, Гумилев.

Цех поэтов

Размолвка затянулась до сентября. Гумилев вернулся в Царское Село. Летом Анна Ивановна купила дом на Малой улице, 63. Если раньше семья скиталась по наемным домам, то теперь был свой. Туда и вернулся Николай Степанович.

Это был двухэтажный деревянный дом с флигелем и двориком. На втором этаже разместилась Анна Ивановна с падчерицей и внуками, а сыновья с женами внизу. На первом этаже находились также столовая, гостиная и библиотека. Со двора – кухня и ванная. Комната Николая соседствовала со столовой, а кабинет Анны – с библиотекой. В этом доме Гумилевы прожили до революции, пока дом не был национализирован.

Обставляли вывезенной из Слепнева старинной мебелью красного дерева, но Николай Степанович свою комнату и комнату жены отделал в современном духе.

Анна в Киеве застала убийство П. А. Столыпина 1 сентября 1911 года. Этот роковой выстрел тревожно отозвался в ее душе. Чуткая к политическим событиям, Анна не могла не понять, как скажется впоследствии это убийство на жизни отечества.

Она возвращается в Царское Село, в новый дом и занимает приготовленную ей комнату. 17 сентября супруги вместе отправляются в Петербург на именины Веры Неведомской в знак общего примирения всех участников летних игр. Примирение, видимо, состоялось.

Гумилевы продолжают появляться на культурно-светских мероприятиях в Академии стиха, в редакции «Аполлона», в театре. Осенью 1911 года Гумилев загорелся идеей создания отдельной группы поэтов-единомышленников, не связанных с «башней» Вяч. Иванова. Это был план окончательного отделения от символистов. В эти дни он часто встречается с поэтом С. Городецким, вместе они обдумывают принципы будущего Цеха поэтов. Много размышляют о форме стиха, его упрощении и конкретизации. Взяв за основу технические принципы, они объединяют поэтов в кружок, названный по аналогии с ремесленническими цехами «Цех поэтов». И Гумилев, и Городецкий привлекают к делу своих сторонников.

20 октября 1911 года на квартире Городецкого состоялось первое собрание Цеха. Присутствовали вполне почтенные люди и знаменитые поэты: А. Блок, Ф. Сологуб, французские филологи, М. Кузмин, Н. А. Тэффи и другие. После организационных вопросов читали стихи. Блок записал в дневнике в тот день: «Безалаберный и милый вечер ‹…› Молодежь. Анна Ахматова. Разговор с Н. С. Гумилевым и его хорошие стихи о том, как сердце стало китайской куклой. ‹…› Было весело и просто. С молодыми добреешь». Однако ни на одном собрании Цеха Блок больше не появится: установки нового литературного сообщества были чужды поэту-символисту.

Анна откровенно скучала на первом собрании, прочла три стихотворения, написанные в последние дни. Настоящая деятельность Цеха была впереди. А упомянутые Блоком и так понравившиеся ему стихи Гумилева «Я верил, я думал…», наверное, выражали внутреннее состояние их автора осенью 1911 года. «Я продан! Я больше не Божий!» Что могло заставить поэта воскликнуть так? Тревожное ожидание сквозит в строках стихотворения:

И если я волей себе покоряю людей,

И если слетает ко мне по ночам вдохновенье,

И если я ведаю тайны – поэт, чародей,

Властитель вселенной – тем будет страшнее паденье.

В октябре 1911 года Ахматова поступила на высшие женские историко-литературные курсы Н. П. Раева. По совету ли Гумилева, из желания обрести упорядоченные знания, от безделья ли?

Однако теперь супругов объединяет еще и Цех поэтов. Второе его заседание состоялось 1 ноября уже в доме Гумилевых в Царском Селе. Участниками собрания читались стихи, а Николай еще прочел новые стихи Брюсова, присланные в «Аполлон» для печати. Все это обсуждалось, было интересно, и Анна теперь не скучала.

На другой день после этого собрания Николай Степанович уехал в Финляндию, в халилский санаторий, где лежала смертельно больная Маша. Угасающая чистая юность само по себе зрелище трогательное, а если умирает дорогое существо? Можно предположить, что переживал влюбленный. Дома его ожидала женщина-вамп, Маргарита, влюбленная в дьявола, колдунья, которой он обречен, а здесь – угасающий ангел…

Ахматова помнила об этой его поездке и в старости, значит, болезненно переживала его отлучку к «сопернице». Но словно в обмен на сердечные невзгоды ее ждет поэтический триумф. 7 ноября она читала на «башне» стихи в присутствии Блока, Городецкого, Кузмина и других. Ее не отпускали, она представила «Смуглого отрока», «Похороны», «Под навесом старой риги», но запомнилась больше всего «Песня последней встречи». Возможно, оно о расставании с Модильяни. Когда присутствовавшие обсудили прочитанное, В. Иванов подошел к Ахматовой, поцеловал ее руку:

– Я вас поздравляю. Это событие в русской поэзии.

Он повторил тут же по памяти две строчки, которые сделали Анну Андреевну знаменитой:

Я на правую руку надела

Перчатку с левой руки….

А. Блок потом записал в дневнике: «А. Ахматова (читала стихи, уже волнуя меня: стихи чем дальше, тем лучше)».

Не с руки ли Городецкого скоро на «башне», настроенной против Гумилева, злые языки станут называть его «Николай Ахматов», а их вместе «Ахматовыми»?

Анна понимала, какой ценой платит за успех. В эти дни рождается стихотворение «Музе». Муза отняла у героини «первый весенний подарок» – обручальное кольцо. Муза, а вовсе не измены любимого. Женщина-поэт не может быть счастливой, как другие женщины, даже вдовы. Для нее семейные узы – оковы. Ей путь диктует Муза. И прощать – удел обычных женщин, как и страдать от измены. Поэту Муза дает право свободы от всего суетного, земного. Героиня, конечно, не обойдена «любовной пыткой», которую испытывает каждый на земле. Но у нее есть нечто большее, чем у других, что делает ее избранной. Героиня убеждает себя: «Жгу до зари на окошке свечу / И ни о ком не тоскую». Однако она все же живой человек и страдает, протестует: «Но не хочу, не хочу, не хочу / Знать, как целуют другую». Муза лишает ее женского счастья, и с этим приходится жить дальше. Отнят «Божий подарок»…

Не раз в стихах Ахматовой появится это противопоставление: Муза – женское счастье. Женщина-поэт дорогой ценой платит за служение Музе. Она, как и гумилевский Дон Жуан, никогда не познает житейской радости, счастья быть просто женой и матерью. Ведь тогда она будет отнимать творческую энергию у Музы. Служение дому, семье, детям требуют женщину целиком, в противном случае ее душа разрывается на части, что не всякая вынесет. Или происходит перекос в сторону «дела», что мало свойственно женской природе. И конечно, невозможно личности поэта раствориться в другой личности, в муже. В старости она будет говорить, что залог семейного счастья – в пассивности женщины. И ей сложно возразить.

Тем более в этом контексте можно только удивляться благородству и терпению ее мужа, тоже поэта, тоже яркой личности, Гумилева.

А ведь «оковы», которые хуже, чем смерть на колесе, могли задеть Гумилева нешуточно. Не о них ли вспомнил он в стихотворении «Тот другой», написанном в те же дни. К этому времени в сознании поэта, очевидно, окончательно сформировалось понимание роли Анны в его жизни, ее место, значение их брака. Он выразил свои ожидания, сообразные этому значению:

Я жду товарища, от Бога

В веках дарованного мне,

За то, что я томился много

По вышине и тишине.

А он, тот другой?

И как преступен он, суровый,

Коль вечность променял на час,

Принявши дерзко за оковы

Мечты, связующие нас.

Вот они, эти «оковы».

Здесь нет даже обозначения пола (что могло задеть, в свою очередь, самого «товарища»), как и в следующем стихотворении «Вечное», обращенном к жене. Гумилев в каком-то сверхъестественном прозрении видит «Субботу из суббот», день, когда он будет «зрячим и странно знающим», когда его лирический герой обретет иную душу и благословит «золотую дорогу к солнцу от червя».

И тот, кто шел со мною рядом

В громах и кроткой тишине,

Кто был жесток к моим усладам

И ясно милостив к вине;

Учил молчать, учил бороться,

Всей древней мудрости земли, –

Положит посох, обернется

И скажет просто: «Мы пришли».

В этих загадочных стихах Гумилев, кажется, определяет смысл их союза в вечности, союза, стоявшего над житейским вздором, над суетностью каждодневного существования. И пытается объяснить, чем так важны и ценны их отношения.

Ахматова смогла приблизиться к пониманию этого смысла нескоро, а поняла лишь в конце жизни. Стараясь защитить имя Гумилева от нечистоплотных мемуаристов, в заметках о поэте она напишет: «Я не касаюсь тех особенных, исключительных отношений, той непонятной связи, ничего общего не имеющей ни с влюбленностью, ни с брачными отношениями, где я называюсь «Тот другой», который «положит посох, улыбнется и просто скажет: “Мы пришли”». Для обсуждения этого рода отношений действительно еще не настало время». Таинство венчания их объединило в вечности. Жизнь сплавила их души.

Конечно, тогда, в 1911 году, они были молоды, влюбчивы, жизнелюбивы, и эта глубинная связь заслонялась обидами, соблазнами богемной жизни, чувством вины и собственной греховности («Я больше не Божий» у Гумилева, «Она отняла Божий подарок» у Ахматовой). Однако они всегда знали, когда отступали от Божьего пути.

И все же никто потом не проникнет в ее духовный мир так бережно и так трепетно, с таким глубоким пониманием, как это сделал Гумилев. В стихотворении «Она» поэт с нежностью воссоздает образ любимой женщины. Здесь и внешний портрет, и поведенческая модель, и внутренний облик. Молчание, «усталость горькая от слов», таинственное мерцание расширенных зрачков.

Ее душа открыта жадно

Лишь медной музыке стиха,

Пред жизнью дольней и отрадной

Высокомерна и глуха.

Неслышный и неторопливый,

Так странно плавен шаг ее,

Назвать нельзя ее красивой,

Но в ней все счастие мое.

Ее роль в жизни героя тоже определена:

Когда я жажду своеволий,

И смел, и горд – я к ней иду

Учиться мудрой сладкой боли

В ее истоме и бреду.

Он видит ее светлой даже «в часы томлений».

Конечно, занять место, принадлежавшее Ахматовой, в его жизни никто из женщин уже не мог. Это был союз от Бога и момент истины, который они, как живые земные люди, не смогли удержать, упустили…

А о значении Гумилева в ее долгой жизни разговор впереди.

Акмеизм и «Бродячая собака»

В ноябре 1911 года Гумилев был посажен на неделю под домашний арест: только теперь его настиг суд за дуэль с М. Волошиным. Он не смог явиться на третье заседание Цеха поэтов, проводившееся в великолепной квартире Елизаветы Кузьминой-Караваевой на Манежной площади. В Цех был принят М. Лозинский, который станет неотъемлемой частью «Аполлона», редактором-издателем журнала Цеха «Гиперборей», а главное, близким, если не единственным верным другом Гумилева. Анна именно тогда познакомилась с ним. Гумилев немногим позже.

На этом заседании появляется и О. Мандельштам. Рядом с Гумилевыми постепенно складывался новый круг поэтов. Два мастера, синдика, возглавляли Цех поэтов: Гумилев и Городецкий. В состав Цеха принимали тайной баллотировкой. На третьем собрании, например, был избран Мандельштам.

Весь первый год собирались довольно часто: три раза в месяц. На каждом заседании Цеха читались и обсуждались стихи. Ядро кружка, помимо Гумилева и Ахматовой, составили поэты С. Городецкий, О. Мандельштам, М. Зенкевич, В. Нарбут, М. Лозинский, Г. Иванов, В. Гиппиус. На пятом заседании Цеха поэтов, состоявшемся 1 декабря в доме Гумилевых, по словам А. Ахматовой, «был решен акмеизм». Члены Цеха чувствовали потребность окончательно отмежеваться от символистов. Достали греческий словарь и отыскали слово, означающее цветение, вершину: акмэ.

Идею взять слово «акмэ» подали Гумилеву еще на «башне»: сам Вяч. Иванов и А. Белый. Как-то они подшучивали над Гумилевым, предлагали сочинить для него платформу нового искусства. И увлеклись в своей шутке-пародии. По свидетельству А. Белого, прозвучало и слово «адамизм».

– Вот и прекрасно: вы мне сочинили позицию – против себя: покажу уже вам «акмеизм»! – бесстрастно заключил Гумилев, положив ногу на ногу.

Молодежь восстала против мэтров. В. Гиппиус рассказывал о народившемся акмеизме: «В немногих словах сущность нового изобретения сводилась вот к чему: отказаться от той мистической стихии, которую принесли в поэзию символисты. Нужно признать самодовлеющую ценность мира – пространства, времени, вещества – мира, «обесцененного» символистами в поисках иных миров. В поэтике – принимаются все технические нововведения символистов, но все излишества сглаживаются: ритм, стиль и композиция должны быть в равновесии; при этом вместо музыкальных задач символизма определенно выдвигались задачи живописные и “архитектурные”».

Первое время акмеистам приходилось несладко. Поддержку коллег по перу они не получили, встречая только враждебность и непонимание. Мэтры их не признавали. В зиму 1911–1912 годов акмеисты часто выступали группой. Гумилев и Городецкий читали доклады о новом направлении в поэзии, потом все иллюстрировалось стихами. Реакция слушателей была по большей части резкой.

Впрочем, неприязнь не распространялась на творчество Ахматовой. 3 декабря в газете «Утро России» была напечатана рецензия Г. И. Чулкова на литературный альманах «Аполлон». В рецензии автор отмечает «изысканность» поэтического дара Ахматовой, «утонченность переживаний», «смертельный яд иронии». Он прекрасно знал материал.

Декабрь 1911 года принес Гумилевым и трагические известия с мистическими совпадениями. Во Владикавказе в ночь на 23 декабря покончил собой юный поклонник Ахматовой Миша Линдеберг, вольноопределяющийся, сын директора Санкт-Петербургского кадетского корпуса, а 29 декабря в Сан-Ремо умерла Маша Кузьмина-Караваева. Как пережили оба супруга эти утраты? Скорее всего, врозь.

В стихах Ахматовой той осени жил образ влюбленного мальчика, страдающего от неразделенности чувства, а потом появится тема гибели мальчика-самоубийцы и перейдет позднее в «Поэму без героя». Гумилев посвятил памяти Маши балладу «Родос».

А 31 декабря открылась знаменитая «Бродячая собака», арт-кабаре или «Общество интимного театра», как оно называлось официально, в подвале дома № 5 на Михайловской площади (ныне площадь Искусств), которое станет надежным пристанищем для петербургской богемы. Гумилев и Ахматова встречали здесь 1912 год. Начиналась новая эпоха, эпоха «Бродячей собаки». Сколько здесь будет прочитано стихов и выпито вина! Сколько романов завяжется и получит развязку! Литературная богема Петербурга теперь немыслима без этого необычного местечка.

Организатором «Бродячей собаки» был предприимчивый человек Борис Пронин. Его идея оправдала себя. Два небольших зала в подвальчике были расписаны С. Судейкиным, художником «Мира искусства». На стенах жили диковинные птицы и цветы. В залах располагались столики, в том, что побольше, – крохотная эстрада, с которой читались стихи. Зал отапливался кирпичным камином. Была заведена большая книга, переплетенная в свиную кожу синего цвета и получившая название «свиной», для записи посетителей. Заведение существовало в основном за счет «фармацевтов», так называли всех, кто не принадлежал богеме, случайных посетителей. «Фармацевты» платили три рубля за вход, а свои – всего полтинник.

У акмеистов появилась площадка, где они могли выступать, а также место для встреч, разговоров, объяснений, важных решений. Здесь бывали все, «свиная книга» содержала огромное количество автографов и экспромтов знаменитых гостей. После революции она пропала и, кто знает, может, хранится в чьей-то частной коллекции и однажды всплывет, как всплыли рисунки А. Модильяни.

1911-й, такой многообразный и наполненный событиями год, завершился. На отношения супругов в преддверии нового года, возможно, указывает мифологическая деталь из стихотворения Ахматовой: «Муж хлестал меня узорчатым, / Вдвое сложенным ремнем». Здесь говорится о «печальной узнице», которая претерпевает муки ради изменника-возлюбленного. Если верить И. Одоевцевой, Гумилев жаловался, что после этих стихов он прослыл садистом, избивающим жену и своих молодых поклонниц. Но таково, видимо, было мироощущение Ахматовой.

Много больше говорит ее стихотворение «Отрывок», написанное 26 декабря:

…И кто-то, во мраке дерев незримый,

Зашуршал опавшей листвой

И крикнул: «Что сделал с тобой любимый,

Что сделал любимый твой!

Словно тронуты черной, гуcтою тушью

Тяжелые веки твои.

Он предал тебя тоске и удушью

Отравительницы-любви.

Ты давно перестала считать уколы –

Грудь мертва под острой иглой.

И напрасно стараешься быть веселой –

Легче в гроб тебе лечь живой!..»

Я сказала обидчику: «Хитрый, черный,

Верно, нет у тебя стыда.

Он тихий, он нежный, он мне покорный,

Влюбленный в меня навсегда!»

«Любовь-отравительница» – так называлась пьеса, сочиненная Гумилевым во время летних игр в деревне. Анна в стихах будто подытоживает обиды, доставленные ей «тихим», «нежным» и «покорным» возлюбленным. Внутренний спор героини завершается ее заверением, что тот влюблен навсегда. Это могло относиться только к Гумилеву. Все не просто.

«Вечер»

В январе 1912 года Гумилевы неоднократно бывают на тематических встречах в «Бродячей собаке». 13 января они оба читали стихи на вечере, посвященном 25-летию поэтической деятельности К. Д. Бальмонта.

На этом вечере Гумилев возобновил знакомство с актрисой Ольгой Высотской (она в свое время участвовала в постановке «Ночных плясок» Сологуба). Ольга сидела с подругой за столиком и обратила внимание на стоявшего возле конторки высокого худощавого мужчину в элегантном темно-сером костюме. Он отмечался в «свиной книге». Когда мужчина отошел, Высотская заглянула в книгу и прочла: «Н. Гумилев». А рядом кто-то из его приятелей уже успел приписать: «Великий синдик Гу поставил точку на лугу».

После выступлений поэтов Зноско-Боровский представил Ольге Гумилева. Николай Степанович устроился за ее столиком, рассказал о своей поездке в Абиссинию. О том, как потерял во время купания нательный крест, которым его благословила мать на поездку в Африку. Дурная примета, теперь жди беды. Так начинался роман «с последствиями». Роман длительный, завершившийся рождением ребенка, о котором Гумилев, кажется, так и не узнал.

А в доме на Малой улице в Царском Селе текла семейная жизнь, спокойная, размеренная. Появилась бульдожка Молли, ставшая любимицей Анны Андреевны.

Но чаще в этом уютном гостеприимном доме Анна чувствовала себя чужой. Так, по крайней мере, вспоминает ее золовка, жена Дмитрия, еще одна Анна Андреевна Гумилева. «Она держалась в стороне от семьи. Поздно вставала, являлась к завтраку около часа, последняя, и, войдя в столовую, говорила: “Здравствуйте все!” За столом большей частью была отсутствующей, потом исчезала в свою комнату или уезжала в Петербург».

Это, конечно, взгляд со стороны. Вечно бездомная, Анна не могла не оценить старания родственников и мужа сделать ее жизнь уютной, домашней. У нее была своя комната! Это дорогого стоило. Она и после развода с Гумилевым называла Анну Ивановну мамой. В любом случае дом Гумилевых был и останется ее единственным семейным домом. Ее смогли принять и полюбить, понимали ее необычность и неприспособленность к быту. Ничего не требовали в этом плане, уважая ее свободу и талант.

В период становления акмеизма в доме Гумилевых часто проходили собрания Цеха поэтов. Однажды некий молодой поэт, страшно волнуясь, читал поэму. Слушали его в полной тишине, и вдруг раздался равномерный громкий храп. Поэт, сбившись, прервал чтение, все оглядывались по сторонам в поисках нарушителя дисциплины. Гумилев встал со стула и грозным взором окинул присутствующих. Все участники собрания вполне бодрствовали. Вскоре был обнаружен бессовестно храпящий: им оказалась бульдожка Молли. Все рассмеялись, а молодого поэта потом долго дразнили кличкой Молли.

Почти весь февраль в гостеприимном доме Гумилевых жил Михаил Кузмин, которого супруги вместе с Маковским и Городецким решили спасти от обуревающих его страстей. У Кузмина испортились отношения «на башне», и он стал «совсем кочевником». Именно тогда Кузмин написал предисловие к готовящейся книге стихов Ахматовой.

Между тем Анна поняла, что беременна. Она оказалась в непростом положении во многих смыслах. В разгар литературных битв, во время активной работы и подготовки первого поэтического сборника, в самый напряженный период оказаться выброшенной из всего этого – на это надо было решиться. Возможно, были и вполне понятные сомнения по поводу мужа и будущего отца. На такой ответственный шаг одна она не могла решиться. Анна едет к матери в Киев.

Мотивы поездки могли быть самые разные, ясно одно: Анна уезжает, не сказав о беременности мужу. Ей необходимо самой разобраться во всем, нужен был совет матери, родных или еще чей-то. Уже из Киева Анна Андреевна пишет Гумилеву и сообщает ему радостную новость. Возможно, она так и не приняла решения, поэтому Гумилев срочно выезжает в Киев, бросив все дела, оставив в доме гостя, М. Кузмина. Он едет за женой, которая, очевидно, пребывает в тяжелой нерешительности. Домой они возвращаются вместе 18 февраля. У Анны по приезде подскочила температура.

Когда женщина носит ребенка, она сильнее привязывается к мужу. Это законы природы. Женщине необходимо его постоянное присутствие в ее жизни. Хочется опереться, чувствовать его рядом. Анне было необходимо его тепло. Теперь они чаще бывают вместе.

А Гумилев в день возвращения из Киева, вечером, уже на заседании Общества ревнителей художественного слова. С докладами тогда выступали Вяч. Иванов и А. Белый. Гумилев и Городецкий участвуют в прениях и официально объявляют о новом литературном направлении. Ахматова назвала потом это собрание «генеральным сражением». Это был окончательный разрыв отношений Гумилева с Вяч. Ивановым.

В начале марта 1912 года в издательстве Цеха поэтов вышел первый сборник стихов Ахматовой «Вечер» тиражом триста экземпляров. 10 марта на собрании Цеха чествовали ее и Михаила Зенкевича, у которого тоже вышел первый сборник «Дикая порфира». Они даже оформлены были совершенно одинаково, предельно лаконично: на чистом фоне изображение лиры, эмблемы Цеха поэтов. Зенкевич в этот день забрал тиражи сборников и отвез их в книжный магазин «Товарищество М. О. Вольф».

Специально для этого торжества Анна сплела лавровые венки, купив заранее листья в садоводстве А. Я. Фишера. Виновники торжества сидели в лавровых венках, а потом Анна так и ехала в венке домой, в Царское. В вагоне даже произошел какой-то инцидент в связи с этим венком.

Она держала в руках свою первую книгу! Гумилев посмеивался и цитировал капитана Лебядкина:

Ретроградка иль жорж-зандка,

Все равно, теперь ликуй:

Ты с приданым, гувернантка,

Плюй на все и торжествуй!

Анна с удовольствием подписывала экземпляры друзьям и старшим поэтам. Это победа, восторг. Не верила себе, ликовала. Сборник раскупался быстро, было множество барышень, женщин, которые узнали в ее стихах себя, свое глубинное. Ахматова сказала о женщине, о любви, о сложных взаимоотношениях мужчины и женщины что-то важное – и как!

Еще никто из поэтесс не вставал в один ряд с мужчинами-поэтами, а ей удалось. Она говорила с ними на одном языке, только говорила о женщине, ее внутреннем мире. Недоговоренность, скрытая страстность стихов, емкость и экономия слов, когда произнесено мало, но сказано много, – ее художественные открытия. Обманчивая простота, минимум художественных средств, богатство интонации делали ее стихи такими родными, своими.

Оглушительная популярность пришла сразу, а сколько появилось подражательниц, использующих ее удачные находки! И лишь Анна знала, какой ценой достался ей ее «таинственный песенный дар».

Теперь у нее часто поднимается температура: беременность разбудила наследственный недуг. Врачи сделали заключение: «Тронуты верхушки легкого: туберкулезный процесс». Анне рекомендовали сменить климат.

Гумилев решил осуществить давние планы поездки в Италию. Правда, на этот раз не путешественником, а сопровождающим беременную жену. Перед поездкой он купил ей для чтения в дороге роман Г. Флобера «Мадам Бовари». Роман о супружеской неверности, о гибели падшей женщины. Анна не вытерпела и прочитала роман еще до отъезда. Проглотила за несколько дней. Тема ее волновала необычайно, оказалась близка. Гумилев же взял с собой томик Готье.

Италия и после

3 апреля супруги уезжают в Италию. Их провожали на вокзале Кузмин и Зноско-Боровский. Неделю Гумилевы гостили в Оспедалетто у родственников покойной Маши Кузьминой-Караваевой. Затем последовали города Генуя, Пиза, Флоренция. Во Флоренции супруги задержались на десять дней. Было очень жарко, и Анна Андреевна отказалась ехать с мужем в Рим и Сиену. Она полагала, что еще не раз побывает в Риме. Гумилев уехал один, оставив жену во Флоренции.

Очевидно, в его отсутствие она написала стихи:

Помолись о нищей, о потерянной,

О моей живой душе,

Ты, в своих путях всегда уверенный,

Свет узревший в шалаше.

И тебе, печально-благодарная,

Я за это расскажу потом,

Как меня томила ночь угарная,

Как дышало утро льдом.

В этой жизни я немного видела,

Только пела и ждала.

Знаю: брата я не ненавидела

И сестры не предала.

Отчего же Бог меня наказывал

Каждый день и каждый час?

Или это Ангел мне указывал

Свет, невидимый для нас?

Здесь за образом «печально-благодарной», вечно несчастной смиренницы-грешницы теплится живое чувство к «всегда уверенному в своих путях» герою и его прототипу, доверие к нему и даже надежда. Есть, конечно, и тревога, и беспокойство. В начальном варианте стихотворения третья строка звучала: «Ты всегда в путях своих уверенный». Акцент сместился на слово «ты», смягчая интонацию.

А он же во Флоренции увидел сон, который чуть позже положит в основу стихотворения «Возвращение». Стихотворение будет посвящено Анне Ахматовой. Сон, видимо, предвещал разлуку, роковой путь в неизвестность.

Во Флоренцию Гумилеву прислали вышедший без него сборник стихов «Чужое небо». Книга была выпущена издательством «Аполлона». «Чужое небо» содержит стихи, где раскрывается образ любимой женщины, с которой очень непросто, с которой не прекращается борьба. Ахматова потом напишет: «Самой страшной я становлюсь в “Чужом небе’’ (1912), когда я в сущности рядом (влюбленная в Мефистофеля Маргарита, женщина-вамп в углу, Фанни с адским зверем у ног, просто отравительница, киевская колдунья с Лысой Горы – “А выйдет луна – затомится”). Там борьба со мной! Не на живот, а на смерть!»

Но там же были и «Тот другой», и «Вечность», и «Она», и «Баллада»! «Стихи из “Чужого неба”, ко мне обращенные, – пишет Анна Андреевна в записной книжке, – несмотря на всю их мрачность, уже путь к освобождению». Освобождение от чувственного наваждения, от темных страстей. Оставалась иная связь, крепче любых других. О ней и писал Гумилев в неназванных Ахматовой стихах.

Один из полученных экземпляров «Чужого неба» Николай Степанович отослал в Петербург А. Блоку. Книга произвела на поэта-символиста глубокое впечатление. Он ответил благодарственным письмом.

5 мая Анна Андреевна написала в письме к Оле Кузьминой-Караваевой: «Коля вернулся из Рима, и мы на днях едем в Венецию. Я очень поздоровела, много хожу».

Из Флоренции Гумилевы отправились в Болонью, Падую, Венецию. Опять остановка на десять дней, в Венеции. «Впечатление от итальянской живописи было так огромно, что помню ее, как во сне», – писала потом Ахматова. Гумилев создал с десяток стихотворений прямо во время путешествия.

А Анна Андреевна и в Италии находила газеты, где писали о ее сборнике «Вечер». Писали много и доброжелательно. Гумилеву в этом отношении повезло меньше, но одно безусловно: «Чужое небо» – это книга зрелого мастера.

Вспоминая позже об этой поездке, Анна Андреевна скажет: «Я не могу ясно вспомнить Италию, может быть, мы были уже не так близки с Николаем Степановичем».

По дороге из Италии Гумилев завез жену в Киев, оставил ее у матери, а сам отправился в Петербург. 20 мая он был на месте. А в ее памяти ревность оставляет воспоминание, что прямо из Киева муж едет в Слепнево. Гумилев пробыл дома несколько дней, побывал в «Аполлоне», встретился с друзьями, сделал нужные распоряжения и в конце мая отправился в Слепнево.

Анна же тем временем поехала с матерью в имение Литки кузины М. А. Змунчилла в Подольскую губернию. В ее положении лучше было проводить лето на свежем воздухе.

Гумилев нашел в деревне Олю Кузьмину-Караваеву, да и Неведомские опять же по соседству. Открыли сезон верховой езды. Все началось с падения Оли, что было зафиксировано в ее альбоме стихами Гумилева. Лето пошло своим чередом.

Вот июньское письмо Гумилева Анне Андреевне:

Милая Аничка,

Как ты живешь, ты ничего не пишешь. Как твое здоровье, ты знаешь, это не пустая фраза. Мама нашила кучу маленьких рубашечек, пеленок и т. д. Она просит очень тебя целовать. Я написал одно стихотворение вопреки твоему предубеждению не писать о снах, о том моем итальянском сне во Флоренции, помнишь. Посылаю его тебе, кажется, очень нескладное. Напиши, пожалуйста, что ты о нем думаешь. Живу я здесь тихо, скромно, почти без книг, вечно с грамматикой, то английской, то итальянской. Данте уже читаю a’ livre ouvert, хотя, конечно, схватываю только общий смысл и лишь некоторые выражения. С Байроном (английским) дело обстоит хуже, хотя я не унываю. Я увлекся также верховой ездой, собственно, вольтижировкой, или подобьем ее. Уже могу на рыси вскакивать в седло и соскакивать с него без помощи стремян. Добиваюсь делать то же на галопе, но пока неудачно. Мы с Олей устраиваем теннис и завтра выписываем мячи и ракеты. Таким образом, хоть похудею. Мока наша дохаживает последние дни, и для нее уже поставлена в моей комнате корзина с сеном. Она так мила, что всех умиляет. Даже Александра Алексеевна сказала, что она самая симпатичная из наших зверей.

Каждый вечер я хожу один по Акинихской дороге испытывать то, что ты называешь Божьей тоской. Как перед ней разлетаются все акмеистические хитросплетения. Мне кажется тогда, что во всей вселенной нет ни одного атома, который бы не был полон глубокой и вечной скорби.

Я описал круг и возвращаюсь к эпохе «Романтических цветов» (вспомни Волчицу и Каракаллу). Но занимательно то, что, когда я думаю о моем ближайшем творчестве, оно по инерции представляется мне в просветленных тонах «Чужого неба». Кажется, зимой наши роли переменятся, ты будешь акмеисткой, а я мрачным символистом. Все же я надеюсь обойтись без надрыва.

Аничка милая, я тебя очень, очень и всегда люблю. Кланяйся всем, пиши. Целую.

Твой Коля

В письме Гумилев, с одной стороны, вроде бы успокаивает жену: живу тихо, скромно. Но, с другой стороны, рассказывает о верховой езде, а это, ясное дело, с Неведомскими, на их лошадях, как в прошлом году. Теннис с Олей, как и прежде, увлекает его.

Не о Маше ли думал поэт, когда ходил гулять по Акинихской дороге, ведущей в Подобино, имение Неведомских? Ведь все здесь напоминает о ней, о прошлом лете… Да, прошлогоднего веселья уже не могло быть без Маши.

Кажется, Гумилев не избегает одиночества, даже ищет его. Ему есть о чем подумать, ему не хватает той священной тишины, что дарит ощущение близости к Богу. В Петербурге, за суетой, столичным шумом, это теряется.

При этом Гумилев еще раз напоминает Анне, что любит ее очень и всегда. И не обманывает, конечно. Особо заботится о любимой бульдожке Анны, которая должна ощениться: корзину для нее ставят в его комнате.

Он посылает Анне стихотворение «Возвращение», написанное под влиянием сна, приснившегося в Италии. Ахматова потом пометит его в сборнике «Костер»: «Сон в Италии… Прислал мне в письме летом 1912 года в Литки из Слепнева». В стихотворении Гумилев рассказывает о спутнике, с которым герой долго шел вместе: «Порою казалось – идем мы годы, / Казалось порою – лишь день один». И потом

Мой спутник сказал мне: «Теперь прощай.

Нам разны дороги: твоя – святая,

А мне, мне сеять мой рис и чай».

Он предчувствует разлуку сейчас, когда, казалось бы, все хорошо.

В июле Анна Андреевна приезжает в Москву, где они с мужем договорились встретиться. Он покидает Слепнево, едет тоже в Москву. Они не сразу отправились в имение. Гумилев представил Анну Брюсову, которому оба были многим обязаны. Брюсов откликнулся на выход сборника «Вечер». Анна увидела мэтра в первый и последний раз в редакции «Русской мысли». Видела и А. Белого с женой Асей Тургеневой.

Гумилев, как всегда, повел свою жену по книжным лавкам. Анна с волнением открывала последние номера журналов, искала отзывы на «Вечер» и находила. Вполне доброжелательные, сочувственные. Она немедленно закрывала журнал и старалась делать вид, что ничего не видела. Ей казалось, что иначе они исчезнут.

Через несколько дней Гумилевы покинули Москву, отправившись в Слепнево.

Анна находилась на последнем месяце беременности, поэтому в слепневском доме ее все берегли. Прощали вставание в два часа дня, ее желание уединиться, ее одинокие прогулки в обществе Моки. Ей не позволяли никакой физической работы, за ней ухаживали и даже носили на руках наверх, не разрешая подниматься по лестнице в верхний этаж.

Возможно, этот период для Анны Андреевны был наиболее гармоничным во всей ее жизни. Беременная женщина полна значительности, она выполняет важное дело и преисполнена таинственности свершающегося в ней. «Я научилась просто, мудро жить» – было написано в этом состоянии.

В Слепнево присылались свежие журналы, и оба поэта искали рецензии на свои стихи. Когда у них спрашивали, что о них пишут, Гумилев гордо отвечал: «Ругают!» – а Анна сдержанно, потупив глаза: «Хвалят». В доме уважали их поэтические труды и не беспокоили до обеда.

Гумилев подписывает Анне сборник «Чужое небо» цитатами из ее стихов: «”Здесь все то же, то же, что и прежде”. “…Был светел я, взятый ею // И пивший ее отравы…” “…Как будто темное сердце // Алым горит огнем”. Н. Гумилев».

Там, в Слепнево, Гумилевым написано стихотворение «Сказка». Ахматова сделает пометки на экземпляре сборника «Костер», принадлежавшего П. Н. Лукницкому: «Сон. Слепнево. Лето 1912». Опять сон, только не понятно чей – Николая или Анны. Ведь написал же он «Маргариту», используя ее сон.

В «Сказке» у оборотня и гиены рождается ребенок, «не то птица, не то котенок», который выигрывает в домино у родителей и их нечистой компании поля, угодья и замок. И всех прогоняет, не желая делиться: «Только добрую старую маму / Посажу я в ту самую яму, / Где была берлога дракона». Случайно ли здесь возникает образ гиены из ранних стихов Гумилева?

Несмотря на откровенно пародийный характер стихотворения, посвященного Тэффи, на его шутливый тон, можно предположить, что волновало Гумилева в то время, о чем он невольно думал. Возможно, не обошлось и без сомнений: его ли это ребенок? Стихотворение заканчивается восклицанием: «А тогда уж Адам родился, / Бог спаси Адама и Еву!»

Царскосельский дом Гумилевых был сдан на лето дачникам. И когда Николай с Анной в конце августа вернулись из деревни, они вынуждены были две недели жить в меблированных комнатах «Белград» на Невском проспекте в Петербурге. Приехала Анна Ивановна, и супруги перебрались домой, в Царское Село. Начались будни и ожидание важного события, рождения ребенка.

У супругов сложились свои шутливые ритуалы. Возвращаясь домой, Гумилев кричал:

– Курры!

Анна, если была дома, звонко отвечала:

– И гуси!

Не сняв пальто, Гумилев бежал к ней в ее темно-синюю комнату, и они начинали гоняться друг за другом и хохотать. Однако все чаще бывало, что на свои «Курры!» Гумилев не получал ответа. Это значило, что Анна не в духе. Николай Степанович сразу проходил к себе, потому что знал: жена, скорее всего, встретит его обычной, ненавистной фразой:

– Николай, нам надо объясниться!

А затем последует сцена ревности на всю ночь. Она требовала верности и страдала от измен. А еще Анна каялась мужу, что изменяет ему во сне. Плакала и каялась, а он смеялся. Неужели разлюбил, если смеется? Или никогда не любил?

Гумилев тогда же был озабочен созданием журнала Цеха поэтов. Он встречается с Городецким, продумывает план. Журнал получил название «Гиперборей» и выходил с октября 1912 года по декабрь 1913-го. Гиперборейцы – хранители храма Аполлона, вечно юные люди, купающиеся в солнечных лучах. «Гиперборей», по сути, отпочковался от «Аполлона» и был первым в России журналом, в котором печаталась только модернистская поэзия. В нем главным была поэзия, а на втором месте – критика.

Сын

Рано утром 18 сентября Анна почувствовала схватки. Прислушалась к себе, подождала немного. Сватки повторились. Анна Андреевна заплела косы и разбудила мужа:

– Кажется, надо ехать в Петербург.

Двинулись. В Петербурге с вокзала до родильного дома шли пешком: Гумилев так разволновался, что просто забыл о существовании извозчиков или, на худой конец, трамвая. В десять утра они прибыли в роддом имени императрицы Александры Федоровны на Васильевском острове. Гумилев оставил жену на руках специалистов и в полном потрясении оказался в квартире у кузена Дмитрия Кузьмина-Караваева. Первую половину дня он регулярно звонил в клинику, чтобы узнать о состоянии жены. Роды были долгими и тяжелыми. Нервы Николая окончательно сдали. Дмитрий увлек его в свое обычное место увеселения, где будущий отец пропьянствовал до утра.

Утром все приходили поздравлять Анну с новорожденным, и она узнала, что Гумилев не ночевал дома. На него это было непохоже. Сам он явился со «лжесвидетелем», с тем же Дмитрием. Очень смущен, что так получилось.

«Мне думается, – рассуждала позже Ахматова, – что Гумилев, – подвернись другой приятель, менее подверженный таким “весельям”, – мог поехать в монастырь, мужской или женский, и отстоять монастырскую вечерню с переполненным умилением сердцем».

Итак, 18 сентября 1912 года у Гумилевых родился сын Лев. Будущий ученый-историк, создатель теории этногенеза, поэт, писатель, драматург. Человек со сложной трагической судьбой, уготованной ему, казалось бы, изначально. Человек, много лет проведший в сталинских лагерях. Сначала сидел за отца, потом за мать, как считал он. Однако Лев Николаевич Гумилев состоялся как отдельная личность, как гений своего дела. На нем природа явно не отдохнула.

По выписке мамы с младенцем счастливая бабушка устроила в доме праздничный обед с шампанским, созвала гостей. Гумилев весь сентябрь рядом с Анной и сыном. Он сам был любимым и любящим сыном, дорожил своим домом. И конечно, хотел, чтобы его ребенок рос в той же атмосфере, с родными людьми. Анна Ивановна и ее падчерица, сводная сестра Гумилева А. С. Сверчкова, почти сразу взяли Левушку на себя. Нет сомнения, что помогали, чем могли. Анна ведь такая неприспособленная, кормит малыша – и то хорошо.

Конечно, новая роль связала Анну по рукам и ногам. Режим ее диктовался крохотным тираном, который просыпался и ночью, и рано утром, когда Анна обычно спала. Конечно, Гумилев тоже участвовал в хлопотах по мере необходимости. Он был заботливым отцом, это покажет время, но пока его роль была второстепенной.

Гумилев по сути своей не мог вести обывательский образ жизни. Конечно, он исполнял отцовский долг до определенных границ. Вернувшись домой, первым делом поднимался на второй этаж, в детскую, куда поселили Левушку заботливые тетка и бабушка, возился с младенцем. Но скоро его позвала другая деятельность. Поэт решает вернуться в университет, но не на русское отделение историко-филологического факультета, где он числился до сих пор, а на романо-германское. Семинарий профессора В. Ф. Шишмарева сделался на тот момент чем-то вроде штаб-квартиры молодого акмеизма. Именно той осенью в музее древностей университета он познакомился с В. К. Шилейко, который сыграет в жизни Гумилевых значительную роль.

На сей раз Николай Степанович посещал занятия прилежно: было что взять у профессоров. Для того чтобы подготовиться к ноябрьским экзаменам, он снял комнату в Тучковом переулке на Васильевском острове. Эта комната, которую друзья назовут «Тучкой», стала для него островком свободы.

С 10 октября возобновились заседания Цеха поэтов в доме Гумилевых в Царском Селе. В октябре Анна Андреевна стала выходить в свет, оставляя Левушку на попечении родственников, а постепенно ребенок и вовсе переселился на второй этаж в ведомство бабушки и тетки. В октябре она снова пишет стихи после месячного перерыва. И одно из первых – о сыне:

Загорелись иглы венчика

Вкруг безоблачного лба.

Ах! Улыбчивого птенчика

Подарила мне судьба.

Анна Андреевна подчинилась свекрови, отдала ребенка в любящие, заботливые руки. Потом она напишет о себе: «Я дурная мать». Не дурная, просто сделала выбор, который для нее очевиден. Ей не быть просто женой, просто матерью, она – поэт.

В октябре рождаются стихи, которые свидетельствуют о тоске лирической героини, пережившей какое-то отречение. В волосах ее «серебристая нежная прядь», она переживает муку, которую способен понять лишь безголосый соловей. «Навсегда мой голос затих», – жалуется героиня. И опять образ Музы-двойника в ее стихах связан с чувством обреченности. И если раньше Муза отняла обручальное кольцо – «первый весенний подарок», то теперь, видимо, радость материнства.

И еще в октябрьских стихах звучит грустный упрек в адрес близкого человека, мужа. Ностальгические стихи, как раньше у Гумилева, обращены к их отрочеству, к невинной поре:

В ремешках пенал и книги были,

Возвращалась я домой из школы.

Эти липы, верно, не забыли

Нашей встречи, мальчик мой веселый.

Только, ставши лебедем надменным,

Изменился серый лебеденок.

А на жизнь мою лучом нетленным

Грусть легла, и голос мой незвонок.

Стихи посвящены Гумилеву. «Лебедь надменный» отдалился, она не может этого не чувствовать. Есть что-то, что влечет его из дома, от нее, а она связана ребенком. Однако скоро и она почувствует свободу.

Роды, очевидно, повлияли на Анну Андреевну: она еще больше похорошела. Начиная с осени, Гумилевы часто бывают в «Бродячей собаке» как почетные гости. На них идут поглазеть «фармацевты». Побывавший в доме Гумилевых на собрании Цеха начинающий поэт А. Тиняков сообщал в письме Б. Садовскому: «Ахматова – красавица, античная гречанка. И при этом очень неглупа, хорошо воспитана и приветлива. Комнаты их дома украшены трофеями абиссинских охот Гумилева».

Опять полетели ночи, проведенные в «Бродячей собаке». К Гумилеву прислушивались, с ним считались. Даже А. Блок, который постепенно начинает ненавидеть акмеистов, испытывает к нему уважение. И Николай Гумилев неизменно уважал старшего поэта. До конца своих дней он пронес восхищение, смешанное с почтением и колоссальным интересом.

Размышляя в те дни над творчеством Блока, его пророчествами, Гумилев говорил: «Ну что ж, если над нами висит катастрофа, надо принять ее смело и просто. У меня лично никакого гнетущего чувства нет, я рад принять все, что мне будет послано роком».

Эти слова не были бравадой, и время это подтвердит.

«Тучка» и «Бродячая собака»

Акмеисты «наглели», они стали выступать с разъяснением своей программы. Это период «Sturm und Drank» («Буря и натиск») акмеизма, когда они читали лекции, стихи, пропагандировали новое направление. Все это вызывало раздражение у символистов, напоминало о том, что пора уступить место молодежи. А. Блок, изначально расположенный к Гумилеву и его теории, постепенно взрывается: «Придется предпринять что-то по поводу наглеющего акмеизма и адамизма». С. Городецкий читает в «Бродячей собаке» доклад на тему «Символизм и акмеизм», выходит 3-й номер «Гиперборея».

Параллельно этому Гумилев еще участвует в кружке Случевского, где собирались титулованные и важные любители поэзии. Гумилев рекомендовал кружку и Анну. Ее приняли единогласно, однако она к этой чести отнеслась легкомысленно и высмеивала мужа, считая, что он притворяется, будто любит и ценит Случевского. Однажды в их доме устроили вечер, посвященный памяти поэта по случаю какой-то даты. Собрались скучные пожилые люди, тайные и статские советники, не то почитатели, не то сослуживцы Случевского по «Правительственному вестнику». Конечно, читали его стихи и свои вирши, посвященные ему. Анна Андреевна страшно тяготилась гостями и не сумела этого скрыть. Николай Степанович сердился и обижался. Он чтил традицию, и это легко совмещалось с его модернистскими поисками.

Что же касается приемов в их доме, то Гумилев шутливо выговаривал Анне:

– Ты не способна быть хозяйкой салона, потому что самого интересного гостя ты всегда уводишь в соседнюю комнату.

С ноября Гумилев постоянно живет в Петербурге, снимает комнату в Тучковом переулке и раз в неделю приезжает в Царское Село, домой. Анна навещает его два-три раза в неделю и часто остается ночевать. Николай Степанович много работает, совмещая учебу в университете с творческой и организационной деятельностью.

Обычно он рано просыпался и начинал работать, а жена спала долго. Сидя за столом, Николай шутливо ворчал, цитируя Некрасова:

– Белый день занялся над столицей,

Сладко спит молодая жена,

Только труженик муж бледнолицый

Не ложится, ему не до сна.

Иногда Гумилев, дурачась, коверкал стихи:

– «Только муженек труж белолицый»…

Ахматова, потягиваясь и зевая, парировала словами того же Некрасова:

– «На красной подушке / Первой степени Анна лежит»!

Как-то Городецкий поинтересовался, где он мог бы «увидеть» Анну Андреевну, намекая на свидание. Она ему ответила, шутливо подыграв:

– Приходите завтра в двенадцать!

Он знал, куда приходить: на «Тучку». Ахматова тотчас забыла о шутке, ей не могло прийти в голову, что Городецкий примет ее приглашение всерьез. Она мирно проснулась на следующий день в 11 часов. Пила в постели кофе, поданный мужем. Гумилев в халате сидел за столом и работал, как обычно. И вот в 12 часов является Городецкий, «заглаженный, с розой». Немая сцена. Городецкому пришлось выкручиваться из водевильной ситуации. Он стал резко выговаривать Николаю Степановичу за какое-то невыполненное дело. В итоге досталось ни о чем не ведающему Гумилеву.

Ахматова писала в «Записных книжках»: «Скоро после рождения Левы мы молча дали друг другу полную свободу и перестали интересоваться интимной стороной жизни друг друга». Они оба чувствуют трагедию несостоявшегося, несмотря на то что бравируют широтой своих взглядов. За этой бравадой скрываются боль и несогласие.

В «Бродячей собаке» их постоянно подстерегали соблазны. Посиделки часто длились до утра, оставалось пять-шесть человек. Анна собиралась ехать последним поездом в Царское Село, а Гумилев решал остаться. По ее воспоминаниям, он усиленно флиртовал с Адой Губер, а жена поджимала губы и разливала чай. Бешеный темперамент Гумилева требовал новой пищи. Однако он никогда не встречался сразу с двумя женщинами. В этот период в разгаре его роман с О. Высотской. Анна Андреевна не могла этого не чувствовать, хотя отношения не афишировались – Гумилев всегда был конспиратором.

Но, видимо, что-то все же произошло между ними, потому что Анна уезжает на Рождество в Киев к матери. Одна, без мужа. И без сына. Возможно, именно тогда были написаны горькие стихи:

Сколько просьб у любимой всегда!

У разлюбленной просьб не бывает.

Этот начальный афоризм указывает на ощущение героиней потерянности, оставленности. И эта грань «любимая – разлюбленная» характеризуется предельно просто, буднично: просьбами. Она теряет право на него, поэтому больше нет просьб к нему. Впереди ждет опасность и неизвестность: «И я стану – Христос помоги! – / На покров этот светлый и ломкий», то есть на бесцветный ледок. Боль, обида сквозят в строчках, посвященных ему. И это тоже, видимо, следствие их объяснения: вырывается наболевшее.

А ты письма мои береги,

Чтобы нас рассудили потомки,

Чтоб отчетливей и ясней

Ты был виден им, мудрый и смелый,

В биографии славной твоей

Разве можно оставить пробелы?

Горькая ирония, даже сарказм разлюбленной женщины искупается здесь надеждой на творчество и будущую славу, подаренную ей любящим когда-то человеком:

Пусть когда-нибудь имя мое

Прочитают в учебнике дети,

И, печальную повесть узнав,

Пусть они улыбнутся лукаво…

Мне любви и покоя не дав,

Подари меня горькою славой.

Слава горькая – все, что ждет героиню. Она давно знает, какой ценой платит за свой дар…

А у Гумилева немногим позже появятся редкие для него исповедальные стихи: первый вариант «Пятистопных ямбов», после которых Ахматова, по ее признанию, не претендует больше ни на что в его поэзии. Она воспринимала эти стихи как прощание с ее образом в творчестве Гумилева. И действительно, прощание:

Ты, для кого искал я на Леванте

Нетленный пурпур королевских мантий,

Я проиграл тебя, как Дамаянти

Когда-то проиграл безумный Наль!

Ощущение потери, разочарование, покаянный мотив звучат в стихах. Следующий фрагмент перекликается с блоковскими «О доблестях, о подвигах, о славе» («Ты в синий плащ печально завернулась, / В сырую ночь ты из дому ушла»):

Сказала ты задумчиво и строго:

«Я верила, любила слишком много,

А ухожу, не веря, не любя;

Но пред лицом Всевидящего Бога,

Быть может, самое себя губя,

Навек я отрекаюсь от тебя».

Объяснение, видимо, было как раз в конце 1912 года. По крайней мере Анна Андреевна пометила это стихотворение: «1912, Ц. С.». И даже если в «Ямбах» воссоздана ситуация с Ольгой Высотской, как считают некоторые исследователи, первоначальная идея его связана с Ахматовой. Да, и объяснение было. Вполне возможно, что женщины говорили одно и то же. Упреки в нелюбви всегда звучат одинаково. Только Ахматова не ушла, как ушла беременная Высотская: раз и навсегда.

Здесь героиня у Гумилева обретает обобщенные черты: задумчивая, строгая, разуверившаяся женщина. Произнося слова отречения, она понимает, что, покидая когда-то любимого мужчину, она губит и себя, ведь он отнял любовь и веру. А герою нечего возразить, нечего ответить.

Твоих волос не смел поцеловать я,

Ни даже сжать холодных тонких рук,

Я сам себе был гадок, как паук,

Меня пугал и ранил каждый звук,

И ты ушла, в простом и темном платье,

Похожая на древнее Распятье.

Всю вину за разрыв герой берет на себя. Он сам оказался несостоятельным (как и герой А. Блока), не смог дать любимой того, что она ждала. Однако продолжение первого варианта все-таки указывает на Высотскую: разрыв с ней, произошедший где-то весной 1913 года, мог вызвать такую реакцию:

Я не скорблю. Так было надо. Правый

Перед собой, не знаю я обид.

Ни тайнами, ни радостью, ни славой

Мгновенный мир меня не обольстит,

И женский взор, то нежный, то лукавый,

Лишь изредка, во сне, меня томит.

Едва ли Гумилев отнес бы жену к «мгновенному миру». Да она и не ушла, она уехала на Рождество в Киев к маме, чтобы потом вернуться снова в дом Гумилевых, к мужу и сыну.

1913 год

19 декабря в вагоне Анна Андреевна пишет стихотворение, которое потом будет датировать 1 января 1913 года, первой годовщиной существования артистического кабаре «Бродячая собака»: «Все мы бражники здесь, блудницы». Стихотворение о соблазнах этого пристанища богемы, о начале знакового года, к которому обратится потом в «Поэме без героя». Начинался безумный год – последний мирный год перед катастрофой.

Все мы бражники здесь, блудницы,

Как невесело вместе нам!

На стенах цветы и птицы

Томятся по облакам.

Ты куришь черную трубку,

Так странен дымок над ней.

Я надела узкую юбку,

Чтоб казаться еще стройней.

Навсегда забиты окошки:

Что там, изморозь или гроза?

На глаза осторожной кошки

Похожи твои глаза.

О, как сердце мое тоскует!

Не смертельного ль часа жду?

А та, что сейчас танцует,

Непременно будет в аду.

Об этом стихотворении Ахматова в старости говорила, что ни о каких пороках речи не было, так, игра, в особенности по сравнению с современностью, «стихи скучающей капризной девчонки, а не описание разврата, как принято думать теперь». Однако, когда писала, она определенно чувствовала присутствие греха, искушение, отступление от истинного пути, соблазн. Рисуя обстановку «Бродячей собаки», Ахматова ставит героиню в положение выбора. Ее подкарауливают, сторожат эти «глаза осторожной кошки», выжидают удобного момента. Но если уступить соблазну – впереди ад.

Начало года ознаменовалось литературной борьбой. Акмеисты все громче заявляют о себе. С. Городецкий в своих выступлениях в защиту акмеизма опускается до личностей, до оскорблений, вызывает бурю протеста в среде идейных противников. Даже Гумилев уже спорит с ним публично, указывая на просчеты Городецкого. Внутри кружка акмеистов постепенно назревает противоречие между двумя руководителями.

В первом номере «Аполлона» за 1913 год напечатаны статьи обоих синдиков Цеха поэтов и лидеров акмеизма: «Наследие символизма и акмеизм» Н. Гумилева и «Некоторые течения в современной русской поэзии» С. Городецкого, которые расценивались как манифесты акмеизма. Борьба обострилась. Ахматова вспоминала, как старик Радецкий с гигантской бородой потрясал кулаками и кричал:

– Эти Адамы и эта тощая Ева!..

Даже Брюсов, на поддержку которого рассчитывали акмеисты, выступил против них. Признавая талант поэтов, он все же обрушился на их направление. «Гумилев превратился в его статье в г-на Гумилева, что на языке того времени означало нечто, стоящее вне литературы», – вспоминала потом Ахматова. Гумилев прекращает переписку с Брюсовым. Для него, конечно, это было непросто: потерять учителя, товарища, человека, к которому он прислушивался. Но Николай Степанович всегда был бескомпромиссен в делах, касающихся поэзии.

В Цех приняты В. Хлебников и Н. Пунин. Последний через несколько лет сделается близким человеком для Анны. Блок, раздраженный нападками Городецкого, запишет в дневник 10 февраля: «Никаких символизмов больше – один, отвечаю за себя, один – и могу еще быть моложе молодых поэтов “среднего возраста”, обремененных потомством и акмеизмом». Понятно, в чей огород камешек.

К весне Гумилев чувствует себя загнанным. Не только литературная борьба тому причиной. Отношения с О. Высотской зашли в тупик, ведут к разрыву. С Анной, от которой он ждал поддержки, и вовсе разлад. И Николай Степанович решает «бежать» в спасительную Африку.

Время для путешествия не самое удачное – период дождей. Доктор русской миссии в Абиссинии А. И. Кохановский, вернувшийся на родину, предупреждал Гумилева о трудностях путешествия в эту пору. Но Гумилев настойчив в своем желании. Это путешествие должно поставить все на места, прояснить отношения с Анной, распутать клубок, как это было доныне. Вдали от дома видится ясней, и в риске познается ценность данного судьбой.

На этот раз Гумилев отправился в научную экспедицию от Музея антропологии и этнографии Академии наук. Он берет с собой племянника Колю-маленького, Сверчкова. Директор музея В. В. Радлов выдает Николаю Степановичу открытое письмо с просьбой о содействии экспедиции. Гумилев получает оружие и патроны. «Приготовления к путешествию заняли месяц упорного труда», – напишет он в «Африканском дневнике».

Накануне отъезда Гумилев слег с температурой под сорок. Он лежал в бреду, подозревали тиф. Однако в назначенное время встал, собрался и уехал. Когда явились друзья справиться о его здоровье, заплаканная Ахматова сообщила:

– Коля уехал.

7 апреля 1913 года родные и друзья провожали Колю-большого и Колю-маленького на одесский поезд, а девятого они уже были в Одессе. Началось путешествие, которое длилось почти пять месяцев. На этот раз Гумилев регулярно пишет жене письма, из которых она узнает о ходе путешествия. Анна не напишет ему ни разу. У нее были на то причины.

Путешествие

Его первое письмо послано еще из Одессы, оно датируется 9 апреля 1913 года.

Милая Аника,

я уже в Одессе и в кафе почти заграничном. Напишу тебе, потом попробую писать стихи. Я совершенно выздоровел, даже горло прошло, но еще несколько устал, должно быть, с дороги. Зато уже нет прежних кошмаров; снился раз Вячеслав Иванов, желавший мне сделать какую-то гадость, но и во сне я счастливо вывернулся. В книжном магазине просмотрел Жатву. Твои стихи очень хорошо выглядят, и забавна по тому, как сильно сбавлен тон, заметка Бориса Садовского.

Здесь я видел афишу, что Вера Инбер в пятницу прочтет лекцию о новом женском одеянии, или что-то в этом роде; тут и Бакст, и Дункан, и вся тяжелая артиллерия.

Я весь день вспоминаю твои строки о «приморской девчонке», они мало того что нравятся мне, они меня пьянят. Так просто сказано так много, и я совершенно убежден, что из всей послесимволической поэзии ты да, пожалуй (по-своему), Нарбут окажетесь самыми значительными.

Милая Аня, я знаю, ты не любишь и не хочешь понять это, но мне не только радостно, а и прямо необходимо по мере того, как ты углубляешься для меня как женщина, укреплять и выдвигать в себе мужчину; я никогда бы не смог догадаться, что от счастья и славы безнадежно дряхлеют сердца, но ведь и ты никогда бы не смогла заняться исследованием страны Галла и понять, увидя луну, что она алмазный щит богини воинов Паллады.

Любопытно, что я сейчас опять такой же, как тогда, когда писались «Жемчуга», и они мне ближе «Чужого неба».

Маленький до сих пор был прекрасным спутником; верю, что так будет и дальше.

Целуй от меня Львеца (забавно, я первый раз пишу его имя) и учи его говорить «папа». Пиши мне от 1 июня в Дире-Дауа (Dire-Daoua, Abyssinie. Afrigue), до 15 июня в Джибути, до 15 июля в Порт-Саид, потом в Одессу.

В письме речь идет о стихотворении Ахматовой «Вижу выцветший флаг над таможней…», в котором она обращается к отроческим годам и, верно, вспоминает первую (единственную, как она считала) любовь. Это никак не названо, не произнесено, но Гумилев чувствует значимость сказанного, прочитывает подтекст.

Многие исследователи и биографы, вырывая из контекста фразу «Милая Аня, я знаю, ты не любишь и не хочешь понять это», толкуют ее буквально: «Аня, я знаю, ты меня не любишь». Однако здесь, очевидно, отголоски их споров и трудного прощания. Анна не любила не Гумилева, а его увлечение Африкой. Сквозь эти строчки проступают упреки, услышанные Гумилевым накануне отъезда. И он объясняет, почему так важно ему путешествовать и «укреплять и выдвигать в себе мужчину».

Упоминание о сборнике «Жемчуга», который был подарен им невесте Ане Горенко, говорит о возвращении к поэту того состояния, которое он переживал в моменты подъема и вдохновения. Ведь в «Чужом небе» Анна уже страшная, чужая…

Накануне его отъезда Анна Андреевна сблизилась с Недоброво. Николай Владимирович организовал новое Общество поэтов в противовес акмеистам. Ахматову пригласили, а Гумилева – нет. Она ходит на все собрания Общества. Их отношения с Недоброво становятся все теснее. Кажется, как такое возможно?

Оказывается, на третий же день после отъезда мужа Анна обнаружила в его бумагах письма Ольги Высотской и прочла их. Это уже не первый раз, когда она читает чужие письма, чтобы узнать, есть ли измена. Анна мечется: все попрано, оскорблено. Да, они дали друг другу свободу, но до какой степени? Вот она и решает отречься тоже от всего, что дорого. Она чувствует себя свободной от всяких обязательств, готова на отчаянные шаги, открыта флирту.

Между тем письма приходят теплые, нежные, усиливая боль и обиду. Гумилев ни о чем не догадывается, он интересуется, что пишет Анна. Нет ни грана сомнения в том, что она жена, единственная… Издалека виднее.

Из Порт-Саида Гумилев посылает письмо, написанное 16 апреля 1913 года:

Милая Аника,

представь себе, с Одессы ни одного стихотворения. Готье переводится вяло, дневник пишется лучше. Безумная зима сказывается, я отдыхаю, как зверь. Никаких разговоров о литературе, о знакомых, море хорошее, прежнее. С нетерпением жду Африки. Учи Леву говорить и не скучай. Пиши мне, пусть я найду в Дире-Дауа много писем. И помечай их числами.

Горячо целую тебя и Леву, погладь Молли.

Всегда твой Коля

Гумилев отдыхает от всего, что терзало его в Петербурге. Еще в море, в начале путешествия, он станет свидетелем охоты на акулу. Прибыв в Джибути 25 апреля, он отправил еще одно письмо жене.

Дорогая моя Аника,

я уже в Джибути, доехали и высадился прекрасно. Магический открытый лист уже сэкономил мне рублей пятьдесят и вообще оказывает ряд услуг. Мое нездоровье прошло совершенно, силы растут с каждым днем. Вчера я написал стихотворение, посылаю его тебе. Напиши в Дире-Дауа, что ты о нем думаешь. На пароходе попробовал однажды писать в стиле Гилеи, но не смог. Это подняло мое уважение к ней. Мой дневник идет успешно, и я пишу его так, чтобы прямо можно было печатать. В Джедде с парохода мы поймали акулу; это было действительно зрелище. Оно заняло две страницы дневника.

Что ты поделываешь? Право, уже в июне поезжай к Инне Эразмовне. Если не хватит денег, займи, по возвращении в Петербург у меня они будут. Присылай мне сюда твои новые стихи, непременно. Я хочу знать, какой ты стала. Леве скажи, что у него будет свой негритенок. Пусть радуется. С нами едет турецкий консул, назначенный в Харрар. Я с ним очень подружился. Он будет собирать для меня абиссинские песни, и мы у него остановимся в Харраре. Со здешним вице-консулом Галебом, с которым, помнишь, я ссорился, я окончательно примирился, и он оказал мне ряд важных услуг.

Целую тебя и Левика.

Твой Коля

Гумилев не высказывает беспокойства по поводу того, что не получает писем от Анны. Он привык к сменам ее настроений, да и почта не всегда безупречна, рано беспокоиться. Однако он живо интересуется, что она пишет. Возможно, чувствуя вину, что так надолго оставил ее в Петербурге, советует поскорее ехать к матери отдыхать. Чувствуется, что путешествие доставляет ему удовольствие. Зная, как не любит Анна его рассказы об Африке, коротко рассказывает о главном. Да вроде бы не об Африке, а о литературной работе: он ведет дневник, предназначенный для печати. Радуется, что Открытый лист, выданный ему Академией наук, помогает в путешествии.

Уйдя в глубь страны, Гумилев перестанет писать. Он предупреждал об этом куратора от Музея этнографии Л. Я. Штернберга в письме от 7 мая из Дире-Дауа: «Завтра я надеюсь уже выступить, и месяца 3 вы не будете иметь от меня вестей». И планировал только в конце августа появиться в Петербурге.

Путешествие было трудным и опасным, иногда на пределе физических возможностей. Однако поэт упивался риском, борьбой тела и души, что найдет отражение не только в его «Африканском дневнике», но и в стихах. Ночи в палатках под открытым небом, голод, жажда, ненадежность ашкеров, дожди, переправа через реку, кишащую крокодилами, непроходимая грязь, невероятная физическая усталость, такая, что Гумилев однажды заснет среди пустыни и отстанет от каравана. Посещение святилища Шейх-Гуссейна, где поэт не преминет пройти испытание на безгрешность: нужно было пролезть сквозь узкую щель в пещере. По поверью, кто грешен, тот застревает и гибнет.

Приключения продолжались до августа. Гумилеву пришлось занять денег у посланника Черемзина для возвращения в Россию. Домой они с Колей Сверчковым вернулись 20 сентября.

Возвращение

Как прошло ее лето 1913 года? В начале мая Анна Андреевна переселилась к отцу под предлогом его болезни. Здесь навещал ее М. Лозинский, верный друг Гумилева и Ахматовой, с которым у нее тоже непростые отношения. Ему она напишет: «Ты пришел меня утешить, милый…» Утешение требовалось, это очевидно. «Мертвой, думал, ты меня застанешь». В связи с чем мысли о смерти? Сама она больна не была тогда. Образ умирающей пленницы («на окнах частые решетки»), которую навестил «самый нежный, самый кроткий», очевидно, рождался от внутренней боли и чувства безысходности, невысказанности.

В середине мая Анна отправилась с сыном, его бабушкой и теткой в Слепнево. Невозможность объясниться с мужем стала пыткой для нее. Не спасал ни роман с Недоброво, ни более легкий флирт. Одна надежда – на Слепнево, его спокойный и тихий, вечный простор. Однако там у всех на устах оба Коли, от них нет известий, родственники волнуются, ждут. Здесь все связано с ним…

Слепневские бабы принимали ее за полупомешанную, жалели ее. «Бывало, косу расплетет и выйдет за околицу. Ходит и бормочет что-то… Платье белое наденет… И худая была. Видать, до косточек ее прожгло… болью да заботой», – пересказывала потом Н. А. Павлович, побывавшая позже в этих краях.

И рождались горькие строчки в июле:

Ничего не скажу, ничего не открою.

Буду молча смотреть, наклонившись, в окно.

Как-то раз и меня повели к аналою,

С кем – не знаю. Но помню – давно…

Из окна моего вижу красные трубы,

А над трубами легкий клубящийся дым.

Но глаза я закрою. И нежные губы

Прикоснулись к ресницам моим.

То не сон, утешитель тревоги влюбленной,

И не тихий привет ветерка…

Это – ранивший душу взглянул напряженно,

Так ли рана, как прежде, ярка.

Рана «ярка»… Ранивший душу палач все не возвращался. Она вспоминала начало их сложного романа, море, его приезд и настойчивое предложение руки и сердца. Анализировала… Очевидно, в связи с этими воспоминаниями родилось стихотворение:

Вечерние часы перед столом.

Непоправимо белая страница.

Мимоза пахнет Ниццей и теплом.

В луче луны летит большая птица.

И, туго косы на ночь заплетя,

Как будто завтра нужны будут косы,

В окно гляжу я, больше не грустя,

На море, на песчаные откосы.

Какую власть имеет человек,

Который даже нежности не просит!

Я не могу поднять усталых век,

Когда мое он имя произносит.

Анна пишет 8 августа М. Лозинскому, просит «пойти в Академию и узнать, имеют ли там известия о Коле». Ей необходимо было первой встретиться с мужем и с глазу на глаз объясниться с ним. Поэтому она вернулась в Петербург раньше всех, 8 сентября. И сразу отправилась к отцу на Крестовский остров.

Гумилев вернулся соскучившийся, был полон впечатлений и не имел представления, в каком аду варилась все это время Анна. Он и знать не знал, что его тайна раскрыта. Встреча состоялась в доме отца. Гумилев не застал жену дома и приехал к Антону Андреевичу. И там ее тоже не было, пришлось подождать. Когда она явилась, отец сказал:

– Вот так все вы, бабы, попадаетесь!

Наконец-то Анна могла царственным жестом протянуть ему письма Высотской. Ошеломленный, Гумилев лишь смущенно улыбался, очень смущенно. Он пойман с поличным, что уж тут… Да и не готов к такой встрече. Состоялось объяснение. Вот тогда, очевидно, они договорились, что предоставляют друг другу полную свободу в интимном плане, однако о разводе пока речь не идет. Они все еще семья, они обвенчаны, у них сын.

Однако каждый из супругов, кажется, задался целью перещеголять другого во флирте и куртуазных интригах. Они будто соревнуются, кто больше принесет боли и страдания близкому человеку. Словно мстят за то, что оказались слишком слабы и не удержали момент истины. Можно предположить, как торжествовали их недруги и недоброжелатели, какими сплетнями разжились обыватели, которых хлебом не корми, дай порадоваться беде ближнего, в особенности знаменитого.

Между тем Гумилев сдал в Музей антропологии и этнографии привезенную из Африки коллекцию, что-то оставил себе, что-то раздарил друзьям. Он снова снял комнату в Петербурге на углу Тучкова переулка и Тучковой набережной. Ее назвали «второй Тучкой». Анна тоже бывает здесь. С октября Гумилев приступил к занятиям в университете.

13 октября 1913 года у Ольги Высотской родился сын Гумилева Орест. Поэт так и не узнал о нем и не увидел его ни разу. Ольга уехала из Петербурга еще до рождения ребенка. Во время путешествия Гумилев как ни в чем не бывало послал ей открытку, посвятил стихотворение «Ислам».

Анна живет преимущественно у отца, а чаще – на второй Тучке. Встречается с Недоброво, принимает знаки внимания С. Э. Радлова и других поклонников. Она выступает публично с чтением стихов не только в «Бродячей собаке». Ее популярность растет, все известные журналы просят ее стихов. Где бы Анна ни появлялась, она становилась центром внимания, каждый шаг ее обсуждался, мужчины заглядывались на нее. Ее обожают художники. Ее рисуют, ваяют, много фотографируют на протяжении всей ее жизни.

Оба супруга обитают в одной среде, бывают в одних и тех же местах, часто по-прежнему вместе. К примеру, 27 ноября в «Бродячей собаке» был устроен «Вечер поэтов», который разыграли как шуточное заседание Цеха поэтов. Анну Ахматову выбрали председателем вместо Гумилева и Городецкого. Пошутили. А 14 декабря Гумилев и Ахматова участвуют в вечере памяти И. Ф. Анненского, устроенном Обществом ревнителей художественного слова. Присутствовал и М. Кузмин, с которым уже не было прежней дружбы. Их появление вместе напомнило Кузмину о том времени, когда он жил у Гумилевых в Царском Селе. Они втроем по старой памяти пообедали в ресторане.

Литературная жизнь бурлила: выступления, собрания Цеха, ночи в «Бродячей собаке» кружили их в суетном вихре. К этому периоду относится эпизод, о котором вспоминала потом Ахматова. Однажды на собрании Цеха за ужином Анна «расцветала», окруженная мужской молодежью.

– Какой сон я видела недавно – замечательный! – начала было она.

Николай Степанович издали, почтительно и вежливо прервал ее цитатой из Козьмы Пруткова:

– «Питая к вам с некоторых пор должное уважение, я вас прошу… именем всех наших гостей… об этом сне умолчать».

Рассказывая этот случай Лукницкому, Ахматова добавила: «Такие вещи очень характеризуют Колю, очень для него характерны».

Анна готовит новую книгу стихов. Она кашляет, есть опасение, что фамильный недуг может вернуться: сказались потрясение и нервы. В конце года она пишет стихотворение-прощание, прощание с домом Гумилевых, с их общим миром, с самим Николаем Степановичем.

Твой белый дом и тихий сад оставлю.

Да будет жизнь пустынна и светла.

Тебя, тебя в моих стихах прославлю,

Как женщина прославить не могла.

И ты подругу помнишь дорогую

В тобою созданном для глаз ее раю,

А я товаром редкостным торгую –

Твою любовь и нежность продаю.

Здесь есть чувство вины, диктующее эти строки. В самом своем счастливом увлечении она не забывает о своем верном друге. Для всех ведь они по-прежнему муж и жена. Ею рисуется благородный образ друга, создавшего для нее рай на земле. И чем отплатила она?..

В конце 1913 года Анна весьма заинтересована А. Блоком. Однако никакого романа, между ними железная дистанция, которую держит Блок. Анна решается заглянуть к нему в гости. Накупив его книг, она принесла их автору на подпись. Блок вежливо принял Ахматову, она оставила у него книги. На одном из сборников он написал мадригал «Красота страшна, вам скажут».

Несмотря на взаимный интерес, отношения так и останутся на дистанции. Ахматова была для него слишком значительна как человек, чтобы Блок мог рассматривать ее как женщину. Это в свое время Гумилев сказал: «Ахматова такой значительный человек, что нельзя относиться к ней только как к женщине».

А вот Мандельштам увлекся ею со свойственной ему импульсивностью. В начале января 1914 года она читала стихи в «Бродячей собаке», к ней подошел Мандельштам: «Как вы стояли, как вы читали». И потом родились стихи о ложноклассической шали. Но (она признается позже) Мандельштам ей был физически неприятен.

Между тем Гумилев тоже увлекся всерьез и надолго. 6 января 1914 года он познакомился с Татьяной Адамович, сестрой одного из «Жоржиков»^[1] – Георгия Адамовича, поэта, ученика Гумилева. Татьяна воспитывалась в Смольном, по выходе из института служила учительницей французского языка в женской гимназии М. С. Михельсон.

В доме Адамовичей с 1914 по 1916 год устраивались журфиксы, на которых бывали Гумилев и Ахматова, Кузмин, Бальмонт, Блок, Есенин. Татьяна – частый посетитель «Бродячей собаки», где у нее завязался мимолетный роман с красавцем Ю. Юркуном, предметом вожделения многих представителей богемы. Любопытно, что, основав в будущем танцевальную школу, Татьяна Адамович сделается учительницей двух девиц: Ани Энгельгард, второй жены Гумилева, и Ираиды Гейнике-Одоевцевой^[2], его ученицы. И еще одно «странное сближенье»: выйдя впоследствии замуж, она получит фамилию Высоцкая.

Познакомившись с Гумилевым, Татьяна крепко взялась за него. Она хотела выйти замуж, добивалась его развода с Анной Андреевной. Ахматова почувствовала серьезную угрозу их пусть такому уже иллюзорному с видимой стороны браку. Гумилев же оказался в странной ситуации: в клубке каких-то сложных, запутанных отношений, которыми были связаны Юркун, Кузмин, Г. Адамович и Татьяна. Он мало пишет в эту зиму, в отличие от Анны, все больше переводит на заказ. Порочный круг сужается, незаметно втягивает внутрь. Гумилев переживает творческий и духовный кризис. Он будто заражается от Анны «злейшей аграфией», на которую жалуется в письме Д. Цензору в январе 1914 года, а через несколько месяцев – Лозинскому.

Ахматова же в феврале познакомилась с музыкантом и композитором Артуром Лурье, завязалась интрижка «с последствиями». «Несколько свиданий было, потом расстались», – скажет она много позже, однако роль Артура в ее жизни еще не исчерпана.

Клубки, клубки змеиные… Все дальше уводят они друг от друга Анну и Николая. Ложь, нечистоплотность не могли не чувствоваться ими. Ведь их «пассии» являлись в их общий дом, пусть и в толпе гостей. Все было перепутано, переплетено. Гумилев чувствует это по-своему. Не случайно на январском заседании Цеха поэтов Гумилев отмечает в творчестве «новейших поэтов» «стремление уйти из времени и обосновать свои переживания вне понятий: настоящее, прошедшее и будущее». Тогда же рождаются его стихи:

Мое прекрасное убежище –

Мир звуков, линий и цветов,

Куда не входит ветер режущий

Из недостроенных миров.

Желание уйти от современного мира может показаться странным для поэта-модерниста. Однако Гумилев определенно страдает от несоответствия идеала и жизненного воплощения. Он в тупике. Идеал далеко, всё дальше. «Он мозг дурманит жаждой чувственной / Того, чего на свете нет». Однако земная жизнь требует своего:

Иду в пространстве и во времени,

И вслед за мной мой сын идет

Среди трудящегося племени

Ветров, и пламеней, и вод.

Стихотворение завершается уверенностью, что поэт примет «как поцелуй иль как цветок»

С таким же удивленьем огненным

Последний гибельный толчок.

Так мало похожи эти строки на излияния счастливого человека.

В этот период Николай Степанович много работает над переводами, в том числе и древневавилонского эпоса «Гильгамеш». Подстрочник начал готовить В. К. Шилейко, приятель-египтолог, которого он считал гением. Гумилева увлекала эта работа. Особенно ему нравился эпизод с блудницей. Друг Гильгамеша Эабани провел семь ночей с блудницей, после чего утратил мужскую силу, но приобрел «новый разум». Гумилев считал, что это гораздо человечнее истории изгнания из рая.

Однажды С. Ауслендер заказал Гумилеву перевести стихи из рассказа Г. Мопассана, над которым работал сам. Уезжая в Италию, он захотел получить заказ. Поехал к Гумилеву на Тучку едва ли не в день отъезда. Николай Степанович только встал, был в персидском халате и ермолке. Держал себя мэтром и при этом был ласков: он не сделал перевода. Сергей рассердился, но Гумилев успокоил его, сказав, что через десять минут все будет готово. Тут из Царского Села приехала Анна Андреевна, в черном платье и черных перчатках. Она неумело пыталась разжечь примус. Потом пришел Шилейко. Гумилев весело болтал с ними и одновременно переводил стихи. И действительно, очень скоро закончил перевод и вручил его другу.

Анна часто бывала на второй Тучке, оставалась ночевать: они по-прежнему «дружат». Оба супруга бравируют широтой взглядов, принятой в богемной среде. У Ахматовой потом в стихах проскользнет: «Мужа к милой провожу», а Николай Степанович будто бы рассказывал Одоевцевой, что сам на извозчике возил жену на свидание. Всегда очень осторожный, теперь Гумилев не скрывает отношений с Татьяной Адамович. У Ахматовой множество поклонников, и все молодые. Когда она их подсчитывала, причем старые в счет не шли, Гумилев ей говорил:

– Аня, более пяти неприлично.

Они явно не справлялись с трагедией. На вопрос Лукницкого: «В каком году вы отошли ‘’физически” от Николая Степановича?» Анна Андреевна ответит, что близки они были недолго.

– До 14 года – вот так приблизительно. До Тани Адамович… Николай Степанович всегда был холост. Я не представляю его женатым.

При этом она неприметно вздохнула. Это был вздох сожаления и горечи. Конечно, Ахматова рассказывает об этом «приблизительно». Их отношения не укладывались в привычную схему супружеской жизни, и «физическая» сторона тоже.

«Четки»

В начале марта у Гумилева выходит книга переводов Теофиля Готье «Эмали и камеи». Уже 1 марта он подписывает экземпляры, только что привезенные из типографии, М. Лозинскому и Анне Ахматовой. Подписи стихотворные, не формальные. Анне он надписал:

Прочитай эту книгу снова,

Прочитай от слова до слова,

Не сейчас, а потом, на покое,

Когда лучше поймешь чужое.

И увидишь, не о тебе ли,

Для тебя эти строфы пели

И плясали звонкие рифмы,

Как на Пинде юные нимфы!

1 марта 1914 г. Н. Гумилев

Эти строки говорят за себя. Гумилев рыцарственно верен себе в отношении к жене. Ни намека на разлад, только просьба внимательно вчитаться в стихи, не отвергать сразу как чужое.

Ранней весной 1914 года они заняты также изданием второго сборника Ахматовой «Четки». Корректуру держал Лозинский. Когда обсуждали тираж книжки, Гумилев задумчиво произнес:

– А может быть, ее придется продавать в каждой мелочной лавке.

«Четки» вышли 15 марта тиражом 1000 экземпляров – по тем временам немыслимый тираж для поэтического сборника по 1 рублю 25 копеек за штуку. Эти стихи уже ожидались: у Ахматовой огромное количество поклонников и поклонниц, она популярна.

По случаю выхода книги в доме Гумилевых в Царском Селе был устроен обед, на котором присутствовали друзья и возлюбленные. Конечно, все просили подписать сборник. Первый экземпляр надписан Гумилеву: «Мои Четки никому нельзя давать. 17 марта 1914 г.». Именно так. Это просьба-приказ. Она пыталась отстоять свое исключительное место в его жизни, просила не смешивать с другими.

Конечно, Татьяна Адамович понимала и любила стихи. «Это Жорж ее натаскал», – говорила потом Ахматова. А сам Гумилев рассказывал позже О. Мочаловой:

– Очаровательная… книги она не читает, но бежит, бежит убрать в свой шкаф. Инстинкт зверька.

Вот почему «никому нельзя давать».

Она подписывает книги Брюсову, Чулкову, Блоку. Блок сразу, не разрезав, передает книгу матери для чтения. Александре Андреевне он доверяет безоговорочно и делится с ней всем новым. А тут – женские стихи. Мать А. Блока пишет в эти дни приятельнице: «Есть такая молодая поэтесса, Анна Ахматова, которая к нему протягивает руки и была бы готова его любить. Он от нее отвертывается, хотя она красивая и талантливая, но печальная. А он этого не любит ‹…› У нее уже есть, впрочем, ребенок». Да и Блок женат, в общем. Неважно. Он не любит печальных. Он ждет свою Кармен.

«Четки» вышли, когда, как считала Ахматова, закончилась кампания по уничтожению акмеизма. К апрелю в Цехе поэтов назрел окончательный раскол. Городецкий вызывающе скандален, что неприемлемо для Гумилева. Растут разногласия, и синдики окончательно расходятся. Чего стоит высказывание С. Городецкого в майском письме к Г. Чулкову: «Вчера видел Ахматовых. М-ме отощала зело, и челка до губ отросла». Мелочно, неблагородно, пусть и в приватной переписке.

Ахматова и Мандельштам не раз высказывались, что пора закрыть Цех. На одном из собраний в редакции «Северных записок» они написали шутливое прошение о закрытии Цеха. Ахматова подделала все подписи, и они подали прошение Городецкому. Тот основательно разозлился. Он наложил резолюцию: «Всех повесить, а Ахматову заточить пожизненно – Малая, 63» (то есть в доме Гумилевых). Это, конечно, была шутка, но сквозь нее проглядывала неподдельная злость.

Да, период братства, юношеского энтузиазма, товарищества позади. Между тем Гумилев, высоко оценивший новый сборник Ахматовой, в мае напишет статью в «Аполлоне» в рубрике «Письма о русской поэзии». Неподкупный Гумилев никогда не кривил душой, и здесь он точен и строг в положительной оценке стихов жены.

Однако ее могло обидеть следующее замечание строгого критика: «Как у большинства молодых поэтов, у Анны Ахматовой часто встречаются слова: боль, тоска, смерть. Этот столь естественный и потому прекрасный юношеский пессимизм до сих пор был достоянием “проб пера” и, кажется, в стихах Ахматовой впервые получил свое место в поэзии. Я думаю, каждый удивлялся, как велика в молодости способность и охота страдать». По сути, Гумилев-критик не может примириться с мелодраматичностью стихов Анны. Говоря о юном поэте, постигающем красоту боли и смерти, он прибегает к общему для них с Ахматовой образу андерсеновского гадкого утенка, который превратится в лебедя, когда сможет радостно принять все стороны мира. Сам поэт в свое время проделал этот путь.

Могло ее обидеть и замечание, что людям, которым не суждено дойти до такого превращения, книга Ахматовой покажется волнующей и дорогой. То есть, по сути, называет ее «Четки» стихами для инфантильного, незрелого читателя.

Однако он отмечает, что в этой книге «обретает голос ряд немых до сих пор существований – женщины влюбленные, лукавые, мечтающие и восторженные говорят, наконец, своим подлинным и в то же время художественно-убедительным языком. Та связь с миром, о которой я говорил выше и которая является уделом каждого подлинного поэта, Ахматовой почти достигнута, потому что она знает радость созерцания внешнего и умеет передавать нам эту радость». «Я научила женщин говорить», – скажет сама Ахматова в 1958 году.

Наиболее значительным в поэзии Ахматовой Гумилев считает стилистику: поэтесса почти никогда не объясняет, она показывает. Он выделяет неожиданную цветовую гамму в «Четках», довольно редкую в поэзии: в основном желто-серую. Эпитеты здесь, по мнению критика, подчеркивают бедность и неяркость предмета. «Ахматовой, чтобы полюбить мир, нужно видеть его милым и простым». Отмечает он и особенности ритмики Ахматовой: для нее характерны слабость и прерывистость дыхания. Четырехстрочная строфа, которой написан почти весь сборник, слишком длинна для нее. Гумилев советует поэтессе «выработать строфу, если она хочет овладеть композицией».

И завершается статья следующими рассуждениями: «По сравнению с “Вечером”, изданным два года тому назад, “Четки” представляют большой шаг вперед. Стих стал тверже, содержание каждой строки – плотнее, выбор слов – целомудренно скупым, и, что лучше всего, пропала разбросанность мысли, столь характерная для “Вечера” и составляющая скорее психологический курьез, чем особенность поэзии».

Только однажды Гумилев выступил в печати с критикой стихов жены. Статья эта получилась не однозначно хвалебной, а честной и бескомпромиссной, как всегда. Может быть, чуть строже, чем нужно, чтобы не вызывать в свой адрес нападок и обвинений в протежировании.

В преклонном возрасте Ахматова со смехом рассказывала А. Найману о Гумилеве:

– Он говорил, что вся моя поэзия – в украинской песенке:

Сама же наливала,

Ой-ей-ей,

Сама же выпивала,

Ой, боже мой!

И тотчас продолжила:

– Зато мы, когда он вернулся из Абиссинии, ему пели: «Где же тебя черти носили? Мы бы тебя дома женили!» Тоже хорошо, хоть и не так точно.

Однако в пору выхода «Четок» ей не было так весело. В эти месяцы выходило множество рецензий и отзывов на «Четки», но самые глубокие – это отзывы Гумилева и близкого друга Ахматовой Н. Недоброво. Сама Анна, как и прежде, весьма критично оценивала сборник. Она все сомневалась и, по ее выражению, ныла, что книга плохая. И так надоела своими жалобами мужу, что тот сказал с иронией:

– Ну, если хочешь, чтобы книжка была хорошая, – включи «Анчар» Пушкина.

Попытка развода

В апреле же в семье Гумилевых произошла драма, нашедшая отражение в стихах обоих супругов. Чувственный роман с Артуром Лурье не прошел для Анны безнаказанно. В апреле обнаружились результаты, и она оказалась в щекотливом и сложном положении. Ахматова не могла не сказать об этом мужу. Что пережили оба, можно установить по их апрельским стихам.

Для православной женщины поступок Анны был несомненно преступлением. Она переживала это по-своему. В стихотворении «Где, высокая, твой цыганенок» героиня на заданный в первой строке вопрос отвечает:

Доля матери – светлая пытка,

Я достойна ее не была.

В белый рай растворилась калитка,

Магдалина сыночка взяла.

В первом варианте: «Сердце матери – темная пытка, / Ах, ее я принять не смогла». Героиня живет по-прежнему весело: «…заблудилась я в длинной весне». Но во сне слышит плач умершего ребенка, а потом бродит по темным комнатам и ищет его колыбельку. Что нужно было пережить, перечувствовать, чтобы написать такие стихи? У стихотворения есть точная дата: 11 апреля 1914 года, Петербург. Очевидно, эта дата важна для Ахматовой, она непременно должна была остаться в памяти. Не тогда ли все произошло?

А следом идут такие стихи:

Не убил, не проклял, не предал,

Только больше не смотрит в глаза.

И стыд свой темный поведал

В тихой комнате образам.

Весь согнулся, и голос глуше,

Белых рук движенья верней…

Ах! Когда-нибудь он задушит,

Задушит меня во сне.

Реакция мужчины на страшное признание передана в жестах, движениях, поступках. Гумилев узнается по белым рукам, по удивительной выдержке в непростую минуту. Герой сокрушен, доверить свой темный стыд он может только Богу. Как точны детали его поведения! Не смотрит в глаза, весь согнулся, голос стал глуше. И эта старательная выверенность движений, когда внутри все дрожит от ужаса и гнева…

Он простил, как всегда прощал ее. Тогда же Гумилевым написано пронзительное стихотворение «Сон», свидетельствующее, как болезненно переживал поэт этот разлад:

Застонал я от сна дурного

И проснулся, тяжко скорбя:

Снилось мне – ты любишь другого

И что он обидел тебя.

Я бежал от моей постели,

Как убийца от плахи своей,

И смотрел, как тускло блестели

Фонари глазами зверей.

Ах, наверно таким бездомным

Не блуждал ни один человек

В эту ночь по улицам темным,

Как по руслам высохших рек.

Вот стою перед дверью твоею,

Не дано мне иного пути,

Хоть и знаю, что не посмею

Никогда в эту дверь войти.

Он обидел тебя, я знаю,

Хоть и было это лишь сном.

Но я все-таки умираю

Пред твоим закрытым окном.

Не убил, не проклял, не предал, а страдает от мысли, что кто-то ее обидел. Трогательное великодушие, подлинное, не показное. Непостижимая высота любви.

Видимо, после этого аборта Анна Андреевна не могла больше иметь детей.

В конце мая супруги уехали в Слепнево. Отношения раскалены, Анна не желает больше вести двойную жизнь. Для нее это состояние нестерпимо. Ошибка и страшный урок ей дорого стоили. И здесь, в семейном доме, в имении, рядом с сыном, она снова убеждается в неправильном ходе вещей.

Гумилев зовет приехать М. Лозинского как миротворца и хорошего человека, который благотворно действует на Анну. К его мнению она прислушивалась. В письме Лозинскому Николай Степанович даже пытается шутить: «Я почему-то, как Евангелью, поверил, что ты приедешь, и ты убьешь веру в неопытном молодом человеке, если только подумаешь уклониться». Дальше он признается: «О каких-нибудь делах рука не поднимается писать; лучше поговорим». Лозинский не успел приехать или, вернее, не смог: его жена должна была скоро родить. Семейная драма Гумилевых стремительно близилась к кульминации.

Татьяна Адамович, видимо, давила на Гумилева, ее не устраивал статус любовницы. Николай по-дружески поделился своими сомнениями с женой. Ему казалось, видимо, что теперь он может ей об этом говорить, имеет право. У Тани неприятности в институте, где она преподает систему Далькроза, из-за ее социального статуса. Якобы в институт пришли какие-то дамы, чтобы выбрать для своих детей учительницу танцев. Когда начальство предложило им Татьяну Адамович, эти дамы вдруг заявили: «Что вы, что вы – она любовница Гумилева». Так рассказывала Таня, очень расстроенная из-за испорченной репутации.

Гумилев явно не собирался разводиться, он просто делился с женой трудностями, надеясь найти какое-то трезвое решение. Анна скептически отнеслась к рассказу Адамович и, конечно, разгадала нехитрый прием воздействия на любовника. Ахматова объяснила мужу, что это все фантазия: совершенно неправдоподобно, чтобы какие-то дамы знали об их взаимоотношениях. Да если бы и знали, они что, искали непременно невинную учительницу? Даже если допустить, что искали, стали бы они во всеуслышание заявлять об этом, да еще в казенном учреждении, да еще местному начальству?

Николай Степанович легко согласился с ней. Да, фантазия. Может, ему нужно было подтверждение собственным выводам. Кажется, он сам уже устал от этих отношений. И на кону стояла семья, Анна, от которой он вовсе не собирался отказываться.

А она не хотела больше играть навязанную ей роль, не хотела больше свободы, которая для любой женщины как благотворна, так и губительна. Анне необходима была ясность: неопределенность всегда мучительна для женщины. В поисках этой определенности Анна нашла письма Татьяны к Гумилеву. И всю ночь читала их…

Человек сам наказывает себя за нарушение правила не читать чужих писем, дневников и т. д. Он погружается в ад, узнав то, что не предназначалось ему. Анна не выдержала:

– Николай, нам надо объясниться!

Объяснение на всю ночь. Гумилев предложил развод. Вынужденно ли сказал, спровоцированный скандалом, в порыве ли, но слово прозвучало. Анна тотчас согласилась: вот она, определенность, пусть даже такой ценой. Только не эта двойная жизнь! Мстительно сообщила об этом наутро свекрови, догадываясь, какова будет реакция.

– Почему? Что? – встревожилась Анна Ивановна.

– Коля сам мне предложил.

Ахматова поставила условие (есть еще рычаг воздействия!): Левушку она оставляет себе. Анне Ивановне угрожала разлука с любимым внуком, которого она пестовала с первых месяцев жизни. Отдать ребенка безбытной, неприспособленной Анне, на руки нянек?!

Анна Ивановна призвала к себе проштрафившегося сына и заявила в присутствии невестки:

– Я тебе правду скажу, Леву я больше Ани и больше тебя люблю.

Чтобы не расставаться с внуком, Анна Ивановна не позволила им развестись. Гумилев, остывший от скандала, легко согласился с волей матери, которую безмерно любил и уважал. Подозрительно легко согласился.

Здесь есть еще одна тонкость, которая решала многое. По закону того времени, как указывает В. Шубинский, основанием для развода могла быть исключительно супружеская неверность. Тот, кто брал на себя вину за измену, лишался права снова вступать в законный брак. А не требовала ли Татьяна обвинить именно Ахматову в супружеской неверности, ведь основания были? Тогда Гумилев смог бы на ней жениться. А иначе какой смысл? Но на это, конечно, Николай Степанович никогда бы не пошел.

До окончательного примирения супругам далеко. Очевидно, условием его был отказ Гумилева от Татьяны. Однако они стали строить общие планы на новый сезон. Хотели снять в Петербурге две комнаты – квартиру С. Городецкого, из которой тот выезжал. Много работать, погрузиться целиком в литературную деятельность. Но… помешала война.

Между тем Николай Степанович едет к Адамович в Литву, а Анна, оставив сына бабушке, в Петербург. Неделю пожила у отца. Гумилев попросил ее продать в «Ниву» очерк «Африканская охота», она продала. Затем, видимо, на эти деньги уехала к матери в Киев, точнее, в Дарницу. О настроении ее можно судить по письму Лозинскому, которое она написала 23 июня из Киева: «За границу я не поеду, что там делать! А дней через 10 буду опять в Слепневе и уже до конца там останусь. Если даст Бог, помру, если нет – вернусь в Петербург осенью глубокой. ‹…› Лето у меня вышло тревожное: мечусь по разным городам, и везде страшно пусто и невыносимо». В Киеве она встретилась с Н. Недоброво, который ждал ее там. Возможно, первое решение было уехать за границу, но в конечном итоге Анна оказалась в Киеве.

Гумилев две недели был у Татьяны в Вильно. Неизвестно, было ли объяснение, но отношения их не прекратились тогда. «Период Адамович», как его определил сам Гумилев, пока еще не закончился, но вопрос о разводе больше не возникал. Ахматова говорила, что резкого разрыва Николая Степановича с Татьяной, по-видимому, не было, все прекратилось постепенно. Однако их роман определенно угасает.

Гумилевым написан рассказ «Путешествие в страну эфира», связанный с его пребыванием у Татьяны Адамович и как-то, видимо, отразивший реалии их общения. Татьяна нюхала эфир и приобщала к этому других, в том числе и Гумилева. Ахматова потом говорила, что, если б она, Анна Андреевна, сделала бы что-нибудь такое, Николай Степанович немедленно и навсегда рассорился бы с нею. При ней он никогда даже не упоминал о наркотиках.

Из Вильно Гумилев отправляется в Латвию, в имение Крыжуты под Либавой, на празднование 5-летия со дня свадьбы Дмитрия Гумилева и Анны Андреевны Фрейганг.

Юбилей отмечался 5 июля. На роскошном празднике произошло небольшое событие, которое присутствующие восприняли как дурной знак. Посреди стола стояла хрустальная ваза с цветами, которую держал одной рукой бронзовый амур. Под конец праздника без всякой видимой причины ваза упала с подставки и разбилась. Все были встревожены, а Гумилев нахмурился. Через четырнадцать дней (четырнадцатого года) была объявлена война.

Примирение перед войной

После юбилея Гумилев уехал в финский курортный городок Териоки на Карельском перешейке. Дом в Царском, как всегда, был сдан дачникам, поэтому Николай Степанович снял комнату в Териоках.

У Ахматовой тоже случилось мистическое событие, но к дурным знакам вряд ли его можно причислить. Скорее, это было удивительное совпадение. Возвращаясь из Киева, она ехала в Слепнево через Москву. В Москве села в первый попавшийся почтовый поезд. Курила на открытой площадке. Поезд притормозил где-то у пустой платформы, чтобы забрать мешок с письмами. Перед изумленным взором Анны Андреевны неожиданно возник Александр Блок. Он спросил как ни в чем не бывало:

– С кем вы едете?

Она успела ответить:

– Одна.

Поезд тронулся, платформа проплыла мимо. Странный вопрос, неожиданный. Странная встреча. Тоже по-своему знак: весть о будущих скитаниях и встречах многих людей, разобщенных войной и революцией.

В одиночестве, многое обдумав, Гумилев пишет Анне 10 июля спокойное примирительное письмо.

Милая Аничка,

думал получить твое письмо на Царск. <осельском> вок. <зале>, но не получил. Что, ты забыла меня или тебя уже нет в Деражне? Мне страшно надоела Либава, и вот я в Териоках. Здесь поблизости Чуковский, Евреинов, Кульбин, Лозинский, но у последнего не сегодня-завтра рождается ребенок. Есть театр, в театре Гибшман, Сладкопевцев, Л. Д. Блок и т. п. Директор театра Мгебров (офицер).

У Чуковского я просидел целый день; он читал мне кусок своей будущей статьи об акмеизме, очень мило и благожелательно. Но ведь это только кусок, и, конечно, собака зарыта не в нем! Вчера беседовал с Маковским, долго и бурно. Мы то чуть не целовались, то чуть не дрались. Кажется, однако, что он будет стараться устроить беллетристический отдел и еще разные улучшения. Просил сроку до начала августа. Увидим! Я пишу новое письмо о русской поэзии – Кузмин, Бальмонт, Бородаевский, может быть, кто-нибудь еще. Потом статью об африканском искусстве. Иру бросил. Жду, что запишу стихи.

Меланхолия моя, кажется, проходит. Пиши мне, милая Аничка, по адресу: Териоки (Финляндия), кофейня «Идеал», мне. В этой кофейне за рубль в день я снял комнату, правда, неплохую.

Значит, жду письма, а пока горячо целую тебя.

Твой Коля

Целую ручки Инне Эразмовне.

Это письмо не застало Анну в Дарнице (Гумилев спутал в письме с Деражней), и мать переслала его уже в Слепнево. По сути, это приглашение. Гумилев будто бы зовет Анну в Териоки: здесь все свои, есть комната. Чувствуется, что ему хочется мира. Его меланхолия проходит, он ждет, что снова начнет писать стихи. Последнее было связано с общественным оживлением в преддверии войны и его новым увлечением, задержавшим Гумилева в Териоках на неделю, Верой Алперс. Вера Алперс, 22-летняя музыкантша, подруга С. Прокофьева, скрасила ему эти последние мирные дни.

Лозинский, как только узнал адрес Гумилева, видимо, уведомил Анну Андреевну, что тот в Териоках, написал адрес, и она сама, почти одновременно, 13 июля, пишет мужу свое примирительное письмо.

Милый Коля,

10-го я приехала в Слепнево. Нашла Левушку здоровым, веселым и очень ласковым. О погоде и делах тебе верно напишет мама. В июльской книге «Нового слова» меня очень мило похвалил Ясинский. Соседей стараюсь не видеть, очень они пресные. Я написала несколько стихотворений, которых не слышал еще ни один человек, но меня это, слава Богу, пока мало огорчает. Теперь ты au courant всех петербургских и литературных дел. Напиши, что слышно? Сюда пришел Жамм. Только получу, с почты же отошлю тебе. Прости, что я распечатала письмо Зноски, чтобы большой конверт весил меньше. Я получила от Чулкова несколько слов, написанных карандашом. Ему очень плохо, и мне кажется, что мы его больше не увидим.

Вернешься ли ты в Слепнево? Или с начала августа будешь в Петербурге. Напиши мне обо всем поскорее. Посылаю тебе черновики моих новых стихов и очень жду вестей.

Целую.

Твоя Аня

Они действуют синхронно, чувствуя состояние близкого человека на расстоянии. Ни тот ни другой не желает в глубине души полного разрыва, понимая, что их брак – непреходящий. Письмо Анны на первый взгляд рядовое, малозначительное. Однако к письму приложены о многом говорящие стихи. Одно обращено к сопернице, другое – к любовнику. Посылается мужу. Это маленькая месть. В первом стихотворении, которое названо «Завещание», героиня беседует с той, что должна занять ее место. Своеобразный ответ на прочитанные письма Татьяны Адамович, мечтающей о месте жены Гумилева. Татьяна была опасной соперницей: молодая, красивая, талантливая.

Моей наследницею полноправной будь,

Живи в моем дому, пой песнь, что я сложила.

Как медленно еще скудеет сила,

Как хочет воздуха замученная грудь.

Моих друзей любовь, врагов моих вражду,

И розы желтые в моем густом саду,

И нежность жгучую любовника – все это

Я отдаю тебе – предвестница рассвета.

И славу, то, зачем я родилась,

Зачем моя звезда, как некий вихрь, взвилась

И падает теперь. Смотри, ее паденье

Пророчит власть твою, любовь и вдохновенье.

Мое наследство щедрое храня,

Ты проживешь и долго, и достойно.

Все это будет так. Ты видишь, я спокойна.

Счастливой будь, но помни про меня.

Измученная, умирающая героиня, которая еще сильна и жаждет воздуха, готова все отдать в наследство той, что пришла следом за ней. Она щедра. Отдает все потому, что сама уходит из жизни. Та, к кому обращено «Завещание», будет наследницей – не достойной, а полноправной. Заберет себе все, чем владела умирающая. Героиня спокойна, пророчит долгую жизнь наследнице, однако едва ли не угрозой звучит последняя строка: «Счастливой будь, но помни про меня». И все же трагическая нота звучит здесь сильнее, и мысль проскальзывает: та будет наследницей, только когда героиня умрет. Буквально: только через мой труп. Стихи подписаны «1914. Ник. <олаевская> ж. д.» Они были сложены Ахматовой в дороге, в ее метаниях между городами, когда она силилась избыть боль после очередного горького открытия и опасной ссоры с мужем.

А 17 июля, получив встречное хорошее письмо Гумилева, Анна отвечает ему. Тон письма спокойный, деловитый. Слава Богу, все остается на своих местах. Она снова друг и жена. Говорит о бытовых мелочах, не касаясь, как и прежде, главного.

Милый Коля,

мама переслала мне сюда твое письмо. Сегодня уже неделя, как я в Слепневе.

Становится скучно, погода испортилась, и я предчувствую раннюю осень. Целые дни лежу у себя на диване, изредка читаю, но чаще пишу стихи. Посылаю тебе одно сегодня, оно, кажется, имеет право существовать. Думаю, что нам будет очень трудно с деньгами осенью. У меня ничего нет, у тебя, наверно, тоже. С «Аполлона» получишь пустяки. А нам уже в августе будут нужны несколько сот рублей. Хорошо, если с «Четок» что-нибудь получим. Меня это все тревожит. Пожалуйста, не забудь, что заложены вещи. Если возможно, выкупи их и дай кому-нибудь спрятать.

Будет ли Чуковский читать свою статью об акмеизме как лекцию? Ведь он и это может. С недобрым чувством жду июльскую «Русскую мысль». Вероятнее всего, там свершит надо мною страшную казнь Vale’rе. Но думаю о горчайшем, уже перенесенном, и смиряюсь.

Пиши, Коля, и стихи присылай. Будь здоров, милый!

Целую.

Твоя Анна

Левушка здоров и все умеет говорить.

«О горчайшем» – это, видимо, об отзыве Гумилева на «Четки», напечатанном в № 5 журнала «Аполлон». Ложное смирение Анны должно напомнить Гумилеву о его вине.

И опять синхронность. Он в этот же день, 17 июля, отсылает жене почтовую карточку, уже из Петербурга.

Милая Анечка,

может быть, я приеду одновременно с этим письмом, может быть, на день позже. Телеграфирую, когда высылать лошадей. Время я провел очень хорошо, музицировал с Мандельштамом, манифестировал с Городецким, а один написал рассказ и теперь продаю его. Целую всех. Очень скоро увидимся.

Твой Коля

Рассказ здесь – «Путешествие в страну эфира».

В Петербурге в эти дни волнения. 15 июля 1914 года Австро-Венгрия объявила войну Сербии, в Германии начались «русские погромы». Петербург захлестнуло манифестациями. Готовилась мобилизация в помощь Сербии. Гумилев вместе с Городецким участвует в манифестациях, поддерживающих сербов, присутствует при разгроме германского посольства. В эти дни ночует у В. Шилейко. Еще до объявления войны он принял решение идти воевать.

А 19 июля в 22 часа Германия объявила войну России. В Слепнево это известие пришло только к вечеру следующего дня.

19-го же Анна получила открытку от Гумилева.

На следующий день, 20 июля, когда был опубликован «Высочайший манифест», она пишет горькие стихи, еще не зная, что мир перевернулся и их судьба уже определена. Примирение супругов условно состоялось, однако Анна чувствует, что Татьяна Адамович никуда из их жизни не делась и с этим придется мириться. Стихи на этот раз обращены к мужу:

Я не любви твоей прошу.

Она теперь в надежном месте…

Поверь, что я твоей невесте

Ревнивых писем не пишу.

Мелькает и уничтожающая ирония:

Но мудрые прими советы:

Дай ей читать мои стихи,

Дай ей хранить мои портреты –

Ведь так любезны женихи!

Вот где приходит к поэту осознание их союза как чего-то большего, чем угасающее влечение. Она приближается к пониманию того, о чем писал Гумилев в стихотворении «Тот другой»:

А этим дурочкам нужней

Сознанье полное победы,

Чем дружбы светлые беседы

И память первых нежных дней…

И грозное предупреждение ему, предавшему дружбу и память этих дней:

Когда же счастия гроши

Ты проживешь с подругой милой

И для пресыщенной души

Все станет сразу так постыло –

В мою торжественную ночь

Не приходи. Тебя не знаю.

И чем могла б тебе помочь?

От счастья я не исцеляю.

Это приговор, подкрепленный точкой посреди строки («Не приходи. Тебя не знаю»), решительный и бескомпромиссный. От счастья не исцеляют.

Все отступило вечером, когда в Слепнево пришло страшное известие: война. Ахматова потом вспоминала: «Как помню тот день (в Слепневе) – утром еще спокойные стихи про другое (“От счастья я не исцеляю”), а вечером вся жизнь вдребезги. Недоумевающий Лева повторял: “Баба Ана – пачет, мама – пачет, тетя Хуха – пачет”. И завыли бабы по деревне».

Война

Началась Первая мировая война. На волне патриотического подъема в России ее назвали Отечественной.

Гумилев приехал 23 июля в Слепнево, чтобы забрать семью домой. Он собирается идти на фронт добровольцем. Можно представить, какова была реакция матери и всех близких на это решение, ведь Гумилев был освобожден от воинской повинности. 25 июля они вместе возвращаются в Петербург. Он снова останавливается у Шилейко, и Анна первые сутки тоже живет здесь, только потом уходит к отцу.

27 июля они уезжают в Царское Село. Дом Гумилевых, сдаваемый дачникам, по случаю войны освободился раньше обычного. Гумилев начинает хлопотать об отправке на фронт. Признанный непригодным к военной службе, поэт добивается, чтобы его взяли добровольцем или «охотником». Для этого требовалось собрать огромное количество бумаг и справок. Но для Гумилева не существовало непреодолимых препятствий.

Всю свою недюжинную энергию он сосредоточил на нужной цели, и уже 30 июля получил медицинское свидетельство, разрешающее ему поступление в армию. На другой день полиция Царского Села выдала ему удостоверение о благонадежности: под судом не состоял, ни в чем предосудительном не замечен.

5 августа Гумилев уже в военной форме. Вместе с Анной они обедают на Царскосельском вокзале в компании А. Блока. Блок был настроен, как и большинство русских людей, патриотически. Он ходил в это время по семьям мобилизованных для оказания помощи. За обедом говорили о войне. Когда Николай и Анна остались вдвоем, Гумилев сказал:

– Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьев.

Пошлют и Блока, года через два, но его вполне устроит эта участь. Впрочем, в боевых действиях Блоку не доведется участвовать.

Гумилев был принят на военную службу с правом выбора войск. Он выбрал кавалерию и был зачислен в Лейб-гвардии Уланский Ее Величества Государыни Александры Федоровны полк. Добровольцев отправляют на шестинедельное обучение под Новгород, в Кречевицкие казармы. По примеру дяди Коля Сверчков тоже пошел добровольцем и был зачислен в тот же полк. Они вместе проходят обучение, скучают в Наволоках и мечтают о походе. Гумилев читает, берет частные уроки рубки и защиты шашкой у кого-то из унтер-офицеров. Регулярно пишет домой, жене и матери, рассказывает о быте в военном лагере. В конце августа – начале сентября Гумилев сообщает:

Дорогая Аничка

(прости за кривой почерк, только что работал с пикой на коне – это утомительно), поздравляю тебя с победой. Как я могу рассчитать, она имеет громадное значенье, и, может быть, мы Новый Год встретим, как прежде, в Собаке. У меня вестовой, очень расторопный, и, кажется, удастся закрепить за собой коня, высокого, вороного, зовущегося Чернозем. Мы оба здоровы, но ужасно скучаем. Ученье бывает два раза в день часа по полтора, по два, остальное время совершенно свободно. Но невозможно чем-нибудь заняться, т.<о> е.<сть> писать, потому что от гостей (вольноопределяющихся и охотников) нет отбою. Самовар не сходит со стола, наши шахматы заняты двадцать четыре часа в сутки, и хотя люди в большинстве случаев милые, но все же это уныло.

Только сегодня мы решили запираться на крючок, не знаю, поможет ли. Впрочем, нашу скуку разделяют все и мечтают о походе как о Царствии Небесном. Я уже чувствую осень и очень хочу писать. Не знаю, смогу ли.

Крепко целую тебя, маму, Леву и всех.

Твой Коля

В сентябре Анна Андреевна навестила мужа в лагере, поехала к нему одна. С ней он ездил в небольшой отпуск домой, в Царское. Еще раз появится дома перед отправкой в полк и на фронт в конце сентября. Не тогда ли, после прощания, Ахматовой были написаны стихи:

Был он ревнивым, тревожным и нежным,

Как Божие солнце, меня любил,

А чтобы она не запела о прежнем,

Он белую птицу мою убил.

Промолвил, войдя на закате в светлицу:

«Люби меня, смейся, пиши стихи!»

И я закопала веселую птицу

За круглым колодцем у старой ольхи.

Ему обещала, что плакать не буду,

Но каменным сделалось сердце мое,

И кажется мне, что всегда и повсюду

Услышу я сладостный голос ее.

Как похоже на Гумилева: «Люби меня, смейся, пиши стихи!» Он мог сказать эти слова перед уходом на фронт.

Анна совсем иначе, чем Гумилев, воспринимала войну: как женщина, мать, поэт. Она сопереживала бабам, которые завыли в деревнях, понимая, что отправляют своих мужей и сыновей на верную смерть. И сама с тревогой и слезами провожала мужа на войну, зная, как он любит рисковать.

Гумилев пишет ей из действующей армии 7 октября 1914 года:

Дорогая моя Аничка,

я уже в настоящей армии, но мы пока не сражаемся и когда начнем, неизвестно. Все-то приходится ждать, теперь, однако, уже с винтовкой в руках и с опущенной шашкой. И я начинаю чувствовать, что я подходящий муж для женщины, которая «собирала французские пули, как мы собирали грибы и чернику». Эта цитата заставляет меня напомнить тебе о своем обещании быстро дописать твою поэму и прислать ее мне. Право, я по ней скучаю. Я написал стишок, посылаю его тебе, хочешь продай, хочешь читай кому-нибудь. Я здесь утерял критические способности и не знаю, хорош он или плох.

Пиши мне в 1-ю действ.<ующую> армию, в мой полк, эскадрон ее величества. Письма, оказывается, доходят очень и очень аккуратно.

Я все здоровею и здоровею: все время на свежем воздухе (а погода прекрасная, тепло), скачу верхом, а по ночам сплю как убитый.

Раненых привозят немало, и раны все какие-то странные: ранят не в грудь, не в голову, как описывают в романах, а в лицо, в руки, в ноги. Под одним нашим уланом пуля пробила седло как раз в тот миг, когда он приподнимался на рыси; секунда до или после, и его бы ранило.

Сейчас случайно мы стоим в таком месте, откуда легко писать. Но скоро, должно быть, начнем переходить, и тогда писать будет труднее. Но вам совершенно не надо беспокоиться, если обо мне не будет известий. Трое вольноопределяющихся знают твой адрес и, если со мной что-нибудь случится, напишут тебе немедленно. Так что отсутствие писем будет обозначать только то, что я в походе, здоров, но негде и некогда писать. Конечно, когда будет возможность, я писать буду.

Целую тебя, моя дорогая Аничка, а также маму, Леву и всех. Напишите Коле маленькому, что после первого боя я ему напишу.

Твой Коля

Здесь упоминается поэма Ахматовой «У самого моря», первое эпическое произведение Анны, над которым она работала в то время. Понятно, почему поэма была так близка Гумилеву: Анна писала о первой любви, испытанной «дикой девочкой» в 13 лет, о сероглазом мальчике, который не мог стать для нее принцем. Николай Степанович любил эту поэму и просил посвятить «У самого моря» ему, но Ахматова не откликнулась на его просьбу, о чем позже сожалела.

Гумилев думает о том, что дома будут тревожиться, не получая его писем, и находит способ успокоить жену. Он небрежно говорит о «стишке», который посылает с письмом, а речь идет о «Наступлении», где прозвучала уверенность: «Я, носитель мысли великой, / Не могу, не могу умереть». И еще звонкое и вечное: «Золотое сердце России / Мерно бьется в груди моей».

С письмом была послана и первая военная фотография Гумилева в уланской форме. На обороте ее он написал:

Анне Ахматовой.

Я не первый воин, не последний,

Долго будет родина больна…

Помяни ж за раннею обедней

Мила-друга, тихая жена!

А. Блок

8 октября 1914 г.

Но, быть может, подумают внуки,

Как орлята тоскуя в гнезде,

– Где теперь эти сильные руки,

Эти души горящие, где!

Н. Гумилев

Курры и гуси!

Поэма Ахматовой была дописана осенью 1914 года. «Царевич» погибает, погибает мечта. Тревожное предчувствие пронизывает всю поэму. «И это значило, – напишет Ахматова потом, – что я простилась с моей херсонесской юностью, с “дикой девочкой” начала века и почуяла железный шаг войны».

Она ждет мужа, позирует художнице О. Л. Делла-Вос-Кардовской. Ей нравится портрет, каким он получается. Устраивает собрание Цеха.

А Гумилев, кажется, упивается риском, войной. 1 ноября, уже побывавший много раз в разведках и много раз обстрелянный, он пишет М. Лозинскому: «В общем, я могу сказать, что это лучшее время моей жизни. Оно несколько напоминает мои абиссинские эскапады, но менее лирично и волнует гораздо больше». Наслаждаясь риском под выстрелами и шрапнелью, он сравнивает себя с закоренелым пьяницей перед бутылкой старого коньяка. Выражает свое уважение к врагу: «Они храбрые воины и честные враги, и к ним невольно испытываешь большую симпатию, потому что как-никак ведь с ними творишь великое дело войны».

Он передает привет В. Шилейко, общему их с Лозинским другу, просит писать обо всем, кроме политики и состояния общественного мнения. «Говорила мне Аня, что у Шилейки есть стихи про меня. Вот бы прислал».

Тогда же, в конце ноября 1914 года, Анна Андреевна получит еще одно письмо с фронта.

Дорогая моя Аничка,

Наконец могу написать тебе довольно связно. Сижу в польской избе перед столом на табурете, очень удобно и даже уютно. Вообще война мне очень напоминает мои абиссинские путешествия. Аналогия почти полная: недостаток экзотичности покрывается более сильными ощущениями. Грустно только, что здесь инициатива не в моих руках, а ты знаешь, как я привык к этому. Однако и повиноваться мне не трудно, особенно при таком милом ближайшем начальстве, как у меня. Я познакомился со всеми офицерами своего эскадрона и часто бываю у них. Ca me pose parmi les soldats (Это выделяет меня среди солдат (франц.). – О. Ч.), хотя они и так относятся ко мне хорошо и уважительно. Если бы только почаще бои, я был бы вполне удовлетворен судьбой. А впереди еще такой блистательный день, как день вступления в Берлин! В том, что он наступит, сомневаются, кажется, только «вольные», то есть не военные. Сообщенья главного штаба поражают своей сдержанностью, и по ним трудно судить обо всех наших успехах. Австрийцев уже почти не считают за врагов, до такой степени они не воины, что касается германцев, то их кавалерия удирает перед нашей, наша артиллерия всегда заставляет замолчать их, наша пехота стреляет вдвое лучше и бесконечно сильнее в атаке, уже потому, что наш штык навинчен с начала боя и солдат стреляет с ним, а у германцев и австрийцев штык закрывает дуло и поэтому его надо надевать в последнюю минуту, что психологически невозможно.

Я сказал, что в победе сомневаются только вольные, не отсюда ли такое озлобление против немцев, такие клеветы на них в газетах и журналах? Ни в Литве, ни в Польше я не слыхал о немецких зверствах, ни об одном убитом жителе, изнасилованной женщине. Скотину и хлеб они действительно забирают, но, во-первых, им же нужен провиант, а во-вторых, им надо лишить провианта нас; то же делаем и мы, и поэтому упреки им косвенно падают и на нас – а это несправедливо. Мы, входя в немецкий дом, говорим «gut» и даем сахар детям, они делают то же, приговаривая «карошь». Войско уважает врага, мне кажется, и газетчики могли бы поступать так же. А рождается рознь между армией и страной. И это не мое личное мненье, так думают офицеры и солдаты, исключенья редки и трудно объяснимы или, вернее, объясняются тем, что «немцеед» находился все время в глубоком тылу и начитался журналов и газет.

Мы, наверное, скоро опять попадем в бой, и в самый интересный, с кавалерией. Так что вы не тревожьтесь, не получая от меня некоторое время писем, убить меня не убьют (ты ведь знаешь, что поэты – пророки), а писать будет некогда. Если будет можно, после боя я пришлю телеграмму, не пугайтесь, всякая телеграмма непременно успокоительная.

Теперь про свои дела: я тебе послал несколько стихотворений, но их в «Войне» надо заменить, строфы 4-ю и 5-ю про дух следующими:

Тружеников, медленно идущих

На полях, омоченных в крови,

Подвиг сеющих и славу жнущих,

Ныне, Господи, благослови.

Как у тех, что гнутся над сохою,

Как у тех, что молят и скорбят,

Их сердца горят перед Тобою,

Восковыми свечками горят.

Но тому, о Господи, и силы… и т. д.

Вот человек предполагает, а Бог располагает. Приходится дописывать письмо стоя и карандашом.

Вот мой адрес: 102 полевая контора. Остальное все как прежде.

Твой всегда Коля

Действительно, пророк. Хотя тогда, вероятнее всего, хотел утешить и успокоить, уверить, что не погибнет.

Между тем Анна продолжает жить и ждать. Она почти перестала бывать в «Бродячей собаке» с самого начала войны, как только Гумилев ушел на фронт. Разве что если заявлена в программе. Однако по-прежнему бывает у друзей, позирует художнице. Ее портрет готов, получился удачным и нравился ей в отличие от альтмановского. Анна Андреевна была изображена в платье со «стюартовским», королевским воротником, которое усиливало ее величественную красоту, и в знаменитой желтой шали.

Однажды, позвонив А. Блоку, была страшно заинтригована – Блок огорошил ее вопросом:

– Вы, наверное, звоните потому, что Ариадна Владимировна Тыркова передала вам, что я сказал о вас?

Конечно, ей страстно захотелось узнать, что же он сказал. Она поехала к «Великолепной Ариадне» и стала у нее выспрашивать. Но та была неумолима:

– Аничка, я никогда не говорю одним моим гостям, что о них сказали другие.

Однако много позже она все-таки услышит тот самый блоковский афоризм:

– Она пишет стихи как бы перед мужчиной, а надо писать как бы перед Богом.

Впрочем, Анна и сама знала это.

Тогда Ахматовой были написаны стихи, где она размышляет о греховности и расплате. О своем предназначении и неприспособленности к земной жизни.

За то, что я грех прославляла,

Отступника жадно хваля,

Я с неба ночного упала

На эти сухие поля.

И встала. И к дому чужому

Пошла, притворилась своей,

И терпкую злую истому

Принесла с июльских полей.

И матерью стала ребенку,

Женою тому, кто пел.

Но гневно и хрипло вдогонку

Мне горний ветер свистел.

В декабре 1914 года Гумилев был награжден Георгиевским крестом IV степени и «переименован в ефрейторы» за смелую ночную разведку 20 ноября. Он получает небольшой отпуск и отбывает с фронта домой.

Отпуск

Петербурга больше нет, есть Петроград, переименованный в патриотическом порыве. Гумилев использует трехдневный отпуск, чтобы выполнить поручения офицеров полка. Для этого он с Анной отправился в Петергоф, где в мирное время располагался Лейб-гвардии Уланский полк, навестить семью командира гумилевского эскадрона И. А. Кропоткина.

В Петрограде, конечно, Гумилев побывал в редакции «Аполлона», встретился с друзьями и с Татьяной Адамович, с которой состоял в переписке. Он успел еще выступить в «Бродячей собаке» со своим военным стихотворением. Стройный, подтянутый, в уланской форме, он произвел на публику впечатление, но более всего поразили стихи, прочитанные им. Поэт читал «Наступление», которое впечатлило даже иностранца, лондонского корреспондента К. Бехгофера.

Однако отпуск быстро закончился, и Гумилев покинул Петроград. Анна решила проводить мужа до Вильно, чтобы вместе с ним встретить Рождество. В Вильно они переночевали в гостинице, а утром Анна увидела из окна, как молящиеся ползут к церкви, где хранилась святыня – икона Остробрамской Божией Матери.

В тот же день Николай проводил Анну в Киев, она уехала к маме. Сам же Гумилев вернулся в полк. Так они встретили Рождество.

Новый 1915 год Анна встречала в Киеве, а Гумилев – в Польше, в Држевице. Первое военное воодушевление его постепенно проходило, особенно это чувствовалось в моменты отдыха. Он признается в письме Лозинскому, что хандрит. «Меня поддерживает только надежда, что приближается лучший день моей жизни, день, когда гвардейская кавалерия одновременно с лучшими полками Англии и Франции вступит в Берлин». И рисует шутливую, но живописную картину вступления в Берлин разноцветных полков.

Наблюдая на фронте смерть, он не мог не задуматься о бессмертии. Гумилев присылает Анне с письмом стихотворение «Священные плывут и тают ночи». Герой его, заглядывающий в очи смерти, чувствует хрупкость и женственность мироздания. Ему кажется, он управляет им всецело. Возникают женские имена, которые уже прославлены и имеют касательство к герою. Упомянута пианистка Ирина Энери, знаменитая Тамара Карсавина. В этом ряду и Ахматова, но здесь она возникла не как возлюбленная, жена, близкая женщина. Здесь Гумилев избирает ее вечную ипостась – поэта.

А ночью в небе, древнем и высоком,

Я вижу записи судеб моих

И ведаю, что обо мне, далеком,

Звенит Ахматовой сиренный стих.

Так не умею думать я о смерти,

И все мне грезятся, как бы во сне,

Те женщины, которые бессмертье

Моей души доказывают мне.

Это признание им Ахматовой как поэта, как женщины, которая доказывает ему его бессмертие.

И верно. Где-то в это же время Анна, вернувшаяся из Киева, выступала в Александровском здании городской думы на вечере «Писатели – воинам» и читала военные стихи мужа.

В конце января Николай Степанович снова в Петрограде. 27 января в «Бродячей собаке» на «Вечере поэтов при участии Н. Гумилева (стихотворения о войне и др.)» чествовали Гумилева. Он был в форме, с Георгиевским крестом. Анна тоже была на этом вечере и тоже читала стихи. Видела и слышала его, гордилась им. Однако скоро ушла.

Потом в «Биржевых ведомостях» сатирик Измайлов написал об этом вечере: «Была молодежь во главе с Н. Гумилевым… Гумилева здесь любят. Он был на войне, и война навеяла на него прекрасные звуки. В солдатской рубашке с крестиком, молодой, безусый, он имел тут наибольший успех». Были и другие отзывы в печати.

Почему Анна так скоро ушла? Возможно, из-за плохого самочувствия. Буквально на третий день у нее пошла горлом кровь. Доктора вдобавок нашли болезнь сердца. 30 января Гумилев явился к Городецкому один, без жены. Объяснил ее отсутствие внезапной болезнью.

Правда, совсем скоро в доме М. Лозинского Анна читала только что законченную поэму «У самого моря», которую Гумилев так любил. На чтении присутствовали, разумеется, он сам, Шилейко, Недоброво, В. Чудовский, Е. Кузьмина-Караваева. Верно, Анна волновалась, читая. Волновался и ее супруг, когда слышал следующие строчки:

Сероглаз был высокий мальчик,

На полгода меня моложе.

Он принес мне белые розы,

Мускатные белые розы,

И спросил меня кротко: «Можно

С тобой посидеть на камнях?»

Я смеялась: «На что мне розы?

Только колются больно!» – «Что же, –

Он ответил, – тогда мне делать,

Если так я в тебя влюбился».

И мне стало обидно: «Глупый! –

Я спросила: – Что ты – царевич?»

Это был сероглазый мальчик,

На полгода меня моложе.

«Я хочу на тебе жениться, –

Он сказал, – скоро стану взрослым

И поеду с тобой на север…»

Заплакал высокий мальчик,

Оттого что я не хотела

Ни роз, ни ехать на север.

Плохо я его утешала:

«Подумай, я буду царицей,

На что мне такого мужа?»

«Ну, тогда я стану монахом, –

Он сказал, – у вас в Херсонесе».

«Нет, не надо лучше: монахи

Только и делают, что умирают.

Как придешь – одного хоронят,

А другие, знаешь, не плачут».

Ушел не простившись мальчик,

Унес мускатные розы,

И я его отпустила,

Не сказала: «Побудь со мною».

А тайная боль разлуки

Застонала белою чайкой

Над серой полынной степью,

Над пустынной, мертвой Корсунью.

Героиня ждала царевича, потому отвергла сероглазого мальчика. Здесь даже любимые цветы Гумилева, розы, присутствуют. Однако это не биография – и мальчик носит собирательные черты, и сама девочка, разделившаяся на два образа сестер-близнецов.

Поэма пленяла свежестью морского бриза, чистотой отрочества. К. Мочульский с восторгом отзовется чуть позже: «Анна Ахматова написала поэму, которая привела меня в восторг. Такая хрустальная полупечальная глубина». Почему именно к этому времени обратилась Анна? Что с ней творилось? Однако «царевич» не заставил себя ждать. Весной 1915 года она познакомится с Б. Анрепом.

А Гумилев в начале февраля снова отправился на фронт.

Болезни

Гумилев уезжает на фронт специальным военным корреспондентом газеты «Биржевые ведомости», в газете начинают печататься его «Записки кавалериста». Опять бои, разъезды, засады, стычки. Но теперь суровая зима, этим все осложняется. Морозы, метели, и 2 марта в разъезде Гумилев серьезно простудил почки.

Он не догадался слезть с седла и пойти пешком. Задремал и стал мерзнуть, а потом и вовсе замерзать. Ему казалось, что он голый сидит в ледяной бане. «Я уже не дрожал, не стучал зубами, а только тихо и беспрерывно стонал», – пишет он в «Записках кавалериста».

После этого разъезда Гумилев воевал с высокой температурой. «Мы наступали, выбивая немцев из деревень, я тоже проделывал все это, но как во сне, то дрожа в ознобе, то сгорая в жару».

В итоге в середине марта Гумилев с воспалением почек прибыл в Петроград и был помещен в Лазарет деятелей искусств. Пока лежал там, нарушал все правила: сбегал из лазарета в Царское Село, к своим, в военной форме являлся в театр, за что был арестован на одну ночь. Однако болел серьезно, с рецидивами. Проболел всю весну.

В Вербную субботу Анна Андреевна познакомилась с Б. Анрепом, поэтом, художником-мозаичистом, офицером. Анреп провел в Царском Селе несколько дней у своего друга Н. Недоброво перед отправкой на фронт. До этого он знал Ахматову заочно, по письмам приятеля. Недоброво писал ему с восторгом: «Попросту красивой назвать ее нельзя, но внешность ее так интересна, что с нее стоит сделать и леонардовский рисунок, и генсборовский портрет маслом, и икону темперой, а пуще всего поместить ее в самом значащем месте мозаики, изображающей мир поэзии». Что Анреп и сделает много лет спустя.

Анна увидела в этом красивом, сильном, мощном человеке героя своего нового литературного романа, ожидаемого принца. Скорее всего, это был платонический роман, в куртуазном духе, в отличие от чувственного романа с А. Лурье.

В их распоряжении было всего три дня: от 15 до 17 марта. Они читают вместе стихи, импровизируют, а на третий день Анна провожает Анрепа на фронт. Этот «куртуазный» роман жены весьма огорчил Гумилева, который в то время ухаживал за Е. Бенуа, добровольной сестрой милосердия в лазарете.

На Пасху Гумилев сбежал домой. Здесь его неожиданно застал С. Ауслендер. Николай Степанович лежал в кровати, больной, бледный, под белой простыней. Он удивил старого друга холодностью. Не хотел показаться слишком трогательным, решил Ауслендер. Он почувствовал между супругами раскол, будто оборвались какие-то нити. Это было, видимо, следствие увлечения Анны Андреевны Борисом Анрепом. Однако в эти дни они оба много пишут, стихи рождаются легко, свободно. У Ахматовой они обращены к Б. Анрепу, Гумилев же посвящает два стихотворения, связанные по смыслу, Е. Бенуа.

На свой день рождения, 3 апреля, Гумилев снова в Царском Селе. Ему исполнилось 29 лет. Гумилевы решили запечатлеться на семейной фотографии, сделали два снимка, где они втроем: Анна, Николай и посредине Левушка. На одном снимке мальчика придерживает мама, на другом – отец. Гумилев на фотографии в военной форме с Георгиевским крестом, саблей. Анна – в круглой меховой шляпке, в темном платье, с челкой. Они еще семья, они вместе, несмотря на недовольство друг другом, ссоры, претензии. Они нужны друг другу и считаются друг с другом. Мнимая свобода всякий раз расценивается как путь греха.

Анна подписала фотографию свекрови: «Дорогой мамочке от Коли, Ани и Левы. Царское Село, 5 апреля 1915 года». Наверное, в эти дни Ахматова написала такое «бабье», ласковое и нежное стихотворение:

Будем вместе, милый, вместе,

Знают все, что мы родные,

А лукавые насмешки,

Как бубенчик отдаленный,

И обидеть нас не могут,

И не могут огорчить.

Где венчались мы – не помним,

Но сверкала эта церковь

Тем неистовым сияньем,

Что лишь ангелы умеют

В белых крыльях приносить.

А теперь пора такая,

Страшный год и страшный город.

Как же можно разлучиться

Мне с тобой, тебе со мной?

В апреле у Гумилева начался рецидив, и, видимо, настолько стало худо, что Анна Андреевна сняла комнату на Пушкарской улице, чтобы можно было ухаживать за ним, постоянно навещать в лазарете. От Пушкарской до лазарета не более пяти минут ходу. Она проявляла подлинную самоотверженность, пока выхаживала мужа. Два месяца жила в сырой темной комнате, что спровоцировало возобновление туберкулеза. Мрачные размышления ее и предчувствия складывались в стихи.

Однажды Анна шла в лазарет, и на Троицком мосту сами собой пришли стихи, отрывок:

Думали: нищие мы, нету у нас ничего,

А как стали одно за другим терять,

Так что сделался каждый день

Поминальным днем, –

Начали песни слагать

О великой щедрости Божьей

Да о нашем бывшем богатстве.

Пока это по большому счету только пророчество, хотя Анна чувствовала, какое время наступает. Уже можно было сравнить то, что было и что теперь. И со временем эти стихи будут делаться все пронзительнее, все актуальнее.

Придя в лазарет, она прочла отрывок Гумилеву. Считала его фрагментом, мимолетным размышлением. Гумилеву стихи понравились, он посоветовал напечатать именно в таком виде. Собственно, стихам Ахматовой свойственна фрагментарность, отрывочность, недоговоренность. Никто бы и не понял, что миниатюра не завершена или недоделана, недосказана. Таким образом стихи обретают невероятную силу.

А в мае на том же Троицком мосту рождается страшная «Молитва»:

Дай мне горькие годы недуга,

Задыханья, бессонницу, жар,

Отыми и ребенка, и друга,

И таинственный песенный дар –

Так молюсь за Твоей литургией

После стольких томительных дней,

Чтобы туча над темной Россией

Стала облаком в славе лучей.

Она была готова платить, и жертва ее будет принята. Потрясенная Цветаева потом спросит Анну Андреевну, как она решилась такое написать, зная, что каждое слово сбывается. Здесь Ахматова поставила судьбу Родины выше своей личной судьбы. Как вспоминала И. Одоевцева, реакция Гумилева на это стихотворение была следующая:

– Но вот с чем я никак не мог примириться, что я и сейчас не могу простить ей – это ее чудовищная молитва: «Отними и ребенка и друга…», то есть она просит Бога о смерти Левушки для того, «чтобы туча над скорбной Россией / Стала облаком в славе лучей…» Она просит Бога убить нас с Левушкой. Ведь под другом здесь, конечно, подразумеваюсь я.

Ахматова не раскаивалась, создав эту страшную молитву, она скоро опубликует эти стихи. Будет расценивать их как свой гражданский вклад в дело войны. Но последствия этого самоотречения не замедлят сказаться: «задыханья, бессонница, жар» в виде бронхита поначалу, а потом и возобновление туберкулезного процесса. А дальше – время покажет.

Гумилева же доктор отправил на медкомиссию, сказав, что состояние его здоровья не позволяет продолжать военную службу. Однако поэт-воин настоял, чтобы его признали годным. Он рвется на фронт, где без него геройствует Лейб-гвардии Уланский полк. В начале июня Гумилев снова уезжает на войну.

Анна с сыном отправилась в Слепнево в надежде на выздоровление. Две недели не было известий от Николая Степановича. Дома тревожились, ждали письма. Ахматова сочиняет «Колыбельную», где называет себя «дурной матерью». Баюкая ребенка, героиня сетует:

Долетают редко вести

К нашему крыльцу,

Подарили белый крестик

Твоему отцу.

Было горе, будет горе,

Горю нет конца,

Да хранит святой Егорий

Твоего отца.

Все-таки она и после роковой «Молитвы» полагается на защиту мужа святым Георгием, покровителем русского воинства.

Почти весь июль шли непрерывные бои под непрерывным проливным дождем. Гумилев спасает товарища, вытаскивает из-под огня пулемет. Бой 6 июля он назвал самым знаменательным днем в своей жизни. Он был награжден за тот бой Георгиевским крестом III степени.

Уже 6 июля Гумилев пишет жене:

Дорогая моя Аничка,

наконец-то и от тебя письмо, но, очевидно, второе (с сологубовским), первого пока нет. А я уж послал тебе несколько упреков, прости меня за них. Я тебе писал, что мы на новом фронте. Мы были в резерве, но дня четыре тому назад перед нами потеснили армейскую дивизию, и мы пошли поправлять дело. Вчера с этим покончили, кое-где выбили неприятеля и теперь опять отошли валяться на сене и есть вишни. С австрийцами много легче воевать, чем с немцами. Они отвратительно стреляют. Вчера мы хохотали от души, видя, как они обстреливают наш аэроплан. Снаряды рвались по крайней мере верст за пять от него. Сейчас война приятная, огорчают только пыль во время переходов и дожди, когда лежишь в цепи. Но то и другое бывают редко. Здоровье мое отличное.

Ну и задала же ты мне работу с письмом Сологубу. Ты так трогательно умоляла меня не писать ему кисло, что я трепетал за каждое мое слово – мало ли что могло почудиться в нем старику. Однако все же сочинил и посылаю тебе копию. Лучше, правда, не мог, на войне тупеешь.

Письмо его меня порадовало, хотя я не знаю, для чего он его написал. А уж наверно для чего-нибудь! Впрочем, я думаю, что оно достаточная компенсация за его поступки по отношению лично ко мне, хотя желанье «держаться подальше от акмеистов» до сих пор им не искуплено.

Что же ты мне не прислала новых стихов? У меня кроме Гомера ни одной стихотворной книги, и твои новые стихи для меня была бы такая радость. Я целые дни повторяю «где она, где свет веселый серых звезд ее очей» и думаю при этом о тебе, честное слово.

Сам я ничего не пишу – лето, война и негде, хаты маленькие и полны мух.

Целуй Львенка, я о нем часто вспоминаю и очень люблю.

В конце сентября постараюсь опять приехать, может быть, буду издавать «Колчан». Только будет ли бумага, вот вопрос.

Целую тебя, моя дорогая, целуй маму и всех.

Да, пожалуйста, напишите мне, куда писать Мите и Коле маленькому. Я забыл номер Березинского полка.

Твой всегда Коля

«Где она, где свет веселый / Серых звезд – ее очей» – это из стихотворения Ахматовой «Долго шел через поля и села…», написанного в мае. Гумилев полушутливо уверяет жену, что, твердя эти строчки, думает именно о ней. Знает, что не поверит, бывало так часто, видать.

Через десять дней еще одно письмо с фронта:

Дорогая Аничка,

пишу тебе и не знаю, в Слепневе ли ты или уже уехала. Когда поедешь, пиши мне с дороги, мне очень интересно, где ты и что делаешь.

Мы все воюем, хотя теперь и не так ожесточенно. За 6-е и 7-е наша дивизия потеряла до 300 человек при 8 офицерах, и нас перевели верст за пятнадцать в сторону. Здесь тоже беспрерывный бой, но много пехоты, и мы то в резерве у нее, то занимаем полевые караулы и т. д.

Здесь каждый день берут по нескольку сот пленных, всё германцев, а уж убивают без счету, здесь отличная артиллерия и много снарядов. Солдаты озверели и дерутся прекрасно.

По временам к нам попадают газеты, все больше «Киевская мысль», и не очень поздняя, сегодня, например, от 14-го.

Погода у нас неприятная: дни жаркие, ночи холодные, по временам проливные дожди. Да и работы много – вот уж 16 дней ни одной ночи не спали полностью, всё урывками. Но, конечно, несравнимо с зимой.

Я все читаю Илиаду; удивительно подходящее чтенье. У ахеян тоже были и окопы, и загражденья, и разведка. А некоторые описанья, сравненья и замечанья сделали бы честь любому модернисту. Нет, не прав был Анненский, говоря, что Гомер как поэт умер.

Помнишь, Аничка, ты была у жены полковника Маслова, его только что сделали флигель-адъютантом.

Целую тебя, моя Аня, целуй маму, Леву и всех; погладь Молли.

Твой всегда Коля

Курры и гуси!

В конце письма звучит их клич, напоминающий о том, что они вместе. Отвечая ему, Анна послала в письме новые стихи – «Ведь где-то есть простая жизнь и свет» и «Не хулил меня, не славил», посвященные другим мужчинам. Гумилев отзовется на них в следующем письме от 25 июля. Вот это письмо:

Дорогая Аничка,

сейчас получил твое и мамино письма от 16-го, спасибо, что вы мне так часто пишете. Письма идут, оказывается, десять дней. На твоем есть штемпель «просм.<отрено> военной цензурой».

У нас уже несколько дней все тихо, никаких боев нет. Правда, мы отошли, но немец мнется на месте и боится идти за нами.

Ты знаешь, я не шовинист. И однако, я считаю, что сейчас, несмотря на все отходы, наше положенье ничем не хуже, чем в любой из прежних моментов войны. Мне кажется, я начинаю понимать, в чем дело, и больше чем когда-либо верю в победу.

У нас не жарко, изредка легкие дожди, в общем, приятно. Живем мы сейчас на сеновале и в саду, в хаты не хочется заходить, душно и грязно. Молока много, живности тоже, беженцы продают очень дешево. Я каждый день ем то курицу, то гуся, то поросенка, понятно, все вареное. Папирос, увы, нет и купить негде. Ближайший город верст за восемь – десять. Нам прислали махорки, но нет бумаги. Это грустно.

Стихи твои, Аничка, очень хороши, особенно первое, хотя в нем есть неверно взятые ноты, напр.<имер> стр.<ока> 5-я и вся вторая строфа; зато последняя строфа великолепна; только <это не> описка: «Голос Музы еле слышный…»? Конечно, «ясно или внятно слышный» надо бы сказать. А еще лучше «так далеко слышный».

Второе стихотворение или милый пустячок (размер его чет.<ырехстопный> хорей говорит за это), или неясно. Вряд ли героине поручалось беречь душу от Архангела. И тогда 9-я и 10-я строчки возбуждают недоуменье.

В первом стихотворении очень хороша (что ново для тебя) композиция. Это мне доказывает, что ты не только лучшая русская поэтесса, но и просто крупный поэт.

Пожалуйста, не уезжай, не оставив твоего точного адреса в Слепневе, потому что я могу приехать неожиданно и хочу знать, где тебя найти. Тогда я с дороги запрошу телеграммой «где Аня?», и тогда ответьте мне телеграммой же в Петербург, Николаевский вокзал, до востребованья, твой адрес.

Целую тебя, маму, Леву.

Пожалуйста, скучай как можно меньше и уж вовсе не хворай.

Маме я писал 10-го. Получила ли она?

Твой всегда Коля

Услышать от неподкупного Гумилева, что она крупный поэт, дорогого стоило. И замечания были по сути. Ахматова попробует переделать третью строчку во второй строфе первого из названных стихотворений, но «голос Музы» по-прежнему оставит «еле слышным». Возможно, Гумилев шутил, имея в виду популярность Ахматовой, отсюда и предложение исправить на «голос так далеко слышный».

Что касается второго стихотворения, то Гумилев не мог знать, о какой «душе» речь идет. Перед отъездом на фронт Б. Анреп оставил Анне на сохранение рукопись поэмы «Физа». Она ее зашила в шелковый мешочек и обещала беречь как святыню.

В двадцатых числах июля на фронте наступило затишье. В конце июля Гумилев получил небольшой отпуск и поехал в Слепнево. Анны там уже не было. Ее решено было отправить на юг, в Крым, из-за развивающейся болезни. Ей запретили приближаться к Левушке. Анна Андреевна отправилась в Царское Село, чтобы собраться. Гумилев повидал мать и сына. Местные селянки заглядывались на статного военного: высокий, красивый, интересный. Одет с иголочки, «прямо не насмотришься».

Николай Степанович прибыл в Царское и поселился с женой во флигеле. Дом, как всегда, был сдан на лето дачникам. Отправить Анну на юг не получилось: тяжело заболел ее отец, Андрей Антонович Горенко.

Последняя царскосельская зима

Гумилев вернулся на фронт. Анна Андреевна побывала у профессора Ланга, и тот подтвердил: в правой верхушке легкого туберкулезный процесс. Профессор велел ехать в Крым. Анна должна была по шесть часов в день лежать на открытом воздухе. А тут болен отец, и Ахматова самоотверженно ухаживает за ним вместе с Еленой Ивановной Страннолюбской, гражданской женой отца. Дежурила у постели умирающего до самой его кончины. В бреду или в просветах отец говорил ей: «Николай Степанович – воин, а ты – поэзия». Он с симпатией относился к Гумилеву.

Андрей Антонович умер 26 августа. Гумилев приезжал с фронта на похороны тестя. К тому моменту Анна уже совсем больна. Весь сентябрь она лежала, о Крыме не могло быть и речи. Она вставала утром, умывалась, надевала шелковый пеньюар и снова ложилась. А Гумилев писал ей в Крым, думая, что она там.

В двадцатых числах сентября Гумилев снова дома. Он был представлен к производству в прапорщики и отправился в Петербург. Несколько месяцев Гумилев проведет дома в ожидании производства. В октябре решено было отправить Анну Андреевну в модный финский санаторий Хювинкяа. Николай Степанович должен был провожать ее на Финляндский вокзал, но у него в этот день была назначена встреча с княжной Гедройц по поводу зачисления в Александрийский полк.

Гумилев хлопотал о переводе в полк «черных гусар», то есть в 5-й Александрийский гусарский полк. В его хлопотах ему помогала Вера Игнатьевна Гедройц. Она состояла в Цехе поэтов и писала под псевдонимом Сергей Гедройц. Первая женщина – военный хирург, она обучала императрицу и ее дочерей врачебному искусству в своем госпитале. Ахматова считала ее стихи плохими и как-то высказалась об этом. И считала, что Гедройц ее не любила именно из-за этого. Надо сказать, что и Гумилев невысоко ценил ее стихи.

Николай довез Анну Андреевну до Петербурга, а там она предложила не провожать ее на вокзал:

– Ну вот, у тебя еще остается время, чтобы побывать у Гедройц.

Она одна поехала на вокзал: Гумилев вернулся в Царское Село.

В санатории Ахматова пробыла две недели. Николай Степанович дважды приезжал ее навещать. В первый раз приехал с огромным букетом цветов от Шилейко. Переночевал у Анны Андреевны и наутро уехал. Он привез книги: только что вышедшие сборники А. Григорьева и К. Павловой, «La peau de chagrin» Бальзака, «Lui et elle» Жорж Санд на французском языке и другие. Она все прочла, вообще много читала.

Санаторий специализировался по заболеваниям сердца и почек, ревматизма, невралгии. Местный климат считался полезным и для легочных больных. Однако Ахматовой не помогало лечение. Видимо, от того времени у Анны Андреевны осталось стойкое неприятие санаториев. Там, в казенной неволе, она хандрила, тосковала, что усугубляло ее состояние. Не ела, не спала. Профессор Ланг ничего не мог понять. Когда Гумилев приехал к ней во второй раз, Анна взмолилась:

– Увези меня умирать-то хоть!

Гумилев забрал жену из санатория, и, на удивление, дома она стала выздоравливать. Поправилась сравнительно быстро.

Осенью у Гумилевых гостил любимый брат Ахматовой и друг Гумилева Андрей Андреевич Горенко. Вернувшись из санатория, Анна поселилась не в своей комнате, а в кабинете, который ей уступил Гумилев. Сам же он поселился во втором этаже, в крохотной комнатке Коли-маленького. Матушка сдала их комнаты дальней родственнице, рассчитывая, что Николай будет на фронте, а его жена – в Крыму.

Так они и жили всю зиму. Это была их последняя зима, зима 1915–1916 года, когда они собрались вместе под крышей царскосельского дома. Судьба дала им эти месяцы, несмотря на войну и надвигающуюся катастрофу, напоследок побыть вместе, мужем и женой, родителями Левушки.

Однако и эта зима не была безоблачной. Гумилев возобновил собрания Цеха, который по сути уже был новым. На них собиралась в основном молодежь, как это и задумывалось. Новые знакомицы Гумилева – М. Левберг, М. Тумповская, а также «старички» – О. Мандельштам, М. Лозинский, В. Шилейко. Занятия проходили в разных местах – у Адамовичей и у Гумилевых в Царском в том числе.

Именно тогда Мандельштам подучил Левушку говорить одну фразу. Когда в доме Гумилевых собрался Цех поэтов, Левушка вошел в гостиную и звонко прокричал:

– Мой папа поэт, а моя мама истеричка!

Если учесть, что малыш картавил и шепелявил, эффект был, очевидно, сверх ожидаемого. Гумилев рассердился, а Анна Андреевна пришла в восторг. Она стала целовать сына:

– Умница Левушка! Ты прав. Твоя мама истеричка.

И потом она постоянно спрашивала ребенка:

– Скажи, Левушка, кто твоя мама?

Если он отвечал: «Моя мама истеричка», давала ему конфету.

Ахматова потихоньку возвращалась к жизни, ее старались не беспокоить. О собраниях не сообщали. Да и чему ей теперь учиться? Да еще в присутствии женской молодежи, обожавшей Гумилева. Там царил он… Когда собрание проводилось у них, Анна уходила, чтобы не мешать ему царить.

Зимой она стала чувствовать себя лучше, стала выезжать, «дышать воздухом», как велели доктора. Тогда в Петроград приехал В. Иванов, и оба супруга отправились на собрание Общества ревнителей художественного слова в редакцию «Аполлона». Вячеслав Иванов обратил внимание на черное платье Ахматовой и решил, что она так оделась «из манерности». Он спросил, почему на ней такое платье. Ахматова ответила:

– Я в трауре, у меня умер отец…

Иванов сконфузился и отошел в сторону.

Гумилев с ноября был занят еще и литературными хлопотами. Он готовил сборник стихов «Колчан». Ахматова рассказывала Лукницкому, как к ней в Царское Село приехал издатель московского «Альциона» Кожебаткин и попросил у нее сборник. Анна Андреевна ответила, что предпочитает издавать сама, к тому же у нее еще не набралось материала на новый сборник. В это время Николай Степанович спустился со своего второго этажа, и Кожебаткин предложил Гумилеву издать его «Колчан». Гумилев поставил условием, что вместе с его сборником будут изданы книги М. Лозинского, Г. Адамовича и Г. Иванова. Издатель сделал вид, что согласен, а потом рассказывал везде, что Гумилев подсовывает ему не известных в Москве поэтов.

«Колчан» вышел 15 декабря 1916 года с посвящением Татьяне Адамович. Посвящение было буквально вырвано у него. Татьяна посадила Гумилева на извозчика и сама отвезла в редакцию, чтобы он написал посвящение. Гумилев весьма неохотно подчинился.

Вокруг него давно плелась какая-то странная интрига, о которой рассказала потом И. Одоевцева. Многолюбивая и разносторонняя, Татьяна Адамович сплела ее с «Жоржиками». Георгий Иванов должен был жениться на француженке-далькрозистке Габриэль Тернизьен, соученице Татьяны Адамович, что он и сделал в конце 1915 года. Георгий Адамович настаивал на этой женитьбе со странным расчетом: если Иванов женится на подруге Татьяны, то Гумилев должен будет развестись с Ахматовой и заключить брак с Адамович. Видимо, за компанию.

Однако скрыть охлаждение Гумилева к Татьяне уже было невозможно. Посвящение сборника – его последняя дань: на смену Татьяне пришла «Мага» Тумповская. Лозинский выразил свое недовольство этим странным посвящением, но подчинился воле поэта и друга.

В конце декабря Царское Село посетили Н. Клюев и С. Есенин. Они со своим «пейзанским» стилем нелепо смотрелись рядом с Гумилевым и Ахматовой. Ожидания Есенина, которому «страшно» было увидеть женщину-поэта, видимо, не оправдались. Мало заинтересованный им, Гумилев подарил крестьянскому поэту свой сборник «Чужое небо». Анна же вещим сердцем почуяла трагическую судьбу и финал Есенина, вслушиваясь в строчки: «Я пришел на эту землю, / Чтоб скорей ее покинуть».

Ахматову, конечно, не могло не задеть посвящение «Колчана» Татьяне, сильной сопернице, однако она демонстрировала безразличие. Не вечно же ей самой играть роль роковой женщины для мужа, это даже смешно. У нее выходило второе издание «Четок» – и опять немыслимым тиражом в 1000 экземпляров, а готовилось третье. Ей славы не занимать.

Лучшие литературоведы пишут о ее стихах, изучают их, восторгаются. Один из них, Б. Эйхенбаум, после встречи с ней пишет в письме: «На Рождестве я побывал в Царском Селе – у Ахматовой и Гумилева. Какая она хорошая, глубокая – больна. Уже год каждый день поднимается температура – туберкулез! Читала стихи будущего сборника, где она и о «ребеночке» говорит, и христовой невестой называется – гораздо дальше «Четок», в самую глубь. А Гумилев пуст, и сборник его – тоже». Безусловно, предвзятое мнение: Ахматову жалеют, в нее влюбляются и поневоле противопоставляют ее мужу-поэту.

В декабре 1915 года Ахматова опубликовала в «Биржевых ведомостях» стихотворение «Воспоминания» о первых днях войны, об их с мужем возвращении в августе 1914-го из Слепнева в Петербург.

Тот август, как желтое пламя,

Пробившееся сквозь дым,

Тот август поднялся над нами,

Как огненный серафим.

И в город печали и гнева

Из тихой Корельской земли

Мы двое – воин и дева –

Холодным утром вошли.

Что сталось с нашей столицей,

Кто солнце на землю низвел?

Казался летящей птицей

На штандарте черный орел.

На дикий лагерь похожим

Стал город пышных смотров,

Ослепило глаза прохожим

Сверканье пик и штыков.

И серые пушки гремели

На Троицком гулком мосту,

А липы еще зеленели

В таинственном Летнем саду.

И брат мне сказал: «Настали

Мои великие дни.

Теперь ты наши печали

И радость одна храни».

Как будто ключи оставил

Хозяйке усадьбы своей,

А ветер восточный славил

Ковыли приволжских степей.

Здесь «воин и дева» вместе входят в новую жизнь, в новый эпохальный этап. Он завещает ей свои печали и радости, оставляет на хранение свой дом. А ей остается только ждать в одиночестве. Видимо, Ахматовой был дорог тот миг единения перед великой бедой, когда они были вместе – «воин и дева». Возможно, потому так дорог, что теперь они снова порознь.

Гумилев же в этот период под влиянием Анны обращается к религиозной литературе. Близость смерти и ее жатвы на фронте подталкивали к размышлениям о вечном. Поучения святых отцов, очевидно, отвечали на его вопросы («Добротолюбие», «Исповедь блаженного Августина»). Именно в этот период написано им стихотворение «Рабочий», пророчествующее о его гибели от пули.

Это не мешает Гумилеву усиленно ухаживать за барышнями. В данном случае– за М. Тумповской. Когда же он добился, чего хотел, с облегчением сказал:

– Надоело ухаживать!

Одновременно он испытывает интерес к влюбленной в него Ларисе Рейснер, полновесный роман с которой еще впереди. Видимо, его донжуанство тоже объясняется постоянной близостью смерти, от которой острее хочется чувствовать жизнь. И еще: одиночеством. Он бежал от внутреннего одиночества. Оно обострялось, когда у Анны возникало глубокое чувство, как, например, к Анрепу.

Анна вновь встречается с Б. Анрепом, прибывшим с фронта. 13 февраля во время чтения у Недоброво его (Недоброво) трагедии «Юдифь» она передала Анрепу свое заветное черное кольцо, о котором потом напишет «Сказку…». Он слушал, закрыв глаза и откинув руку на сиденье дивана. Что-то упало в его руку.

– Возьмите, – прошептала Анна Андреевна, – это вам.

В тот же день она подарила возлюбленному книгу «Вечер» с надписью: «Одной надеждой меньше стало, / Одною песней больше будет».

Конечно, о кольце пришлось сказать мужу. Как уж она преподнесла ему новость, неизвестно, но Гумилев, узнав, что это кольцо увез Анреп, сказал ей полушутя:

– Я тебе отрежу руку, а ты отвези ее Анрепу – скажи: если вы кольцо не хотите отдавать, то вот вам рука к этому кольцу.

Было что-то зловещее в этой шутке.

Недоброво болен туберкулезом, он страдал от измены Анны. Его жена тяжело переживала это увлечение, винила в его болезни Ахматову, жаловалась Анрепу. Но в образе Бориса Васильевича той явился «царевич», тот, прежний. «Царевич» лишь восхищен прекрасной женщиной-поэтом и преклоняется перед ее талантом. У него своя жизнь, семья, обязательства. Он уезжает в Лондон.

В апреле 1916 года Гумилев произведен в прапорщики и переведен в 5-й Александрийский гусарский полк. Встретив свое тридцатилетие дома (у Анны в этот день, 3 апреля, вышло третье издание «Четок»), он снова отправился на фронт.

Невстреча

Война продолжается. По прибытии в новый полк Гумилеву надо было снова устанавливать отношения, завоевывать людей. Николай Степанович умел располагать к себе товарищей своими человеческими и воинскими качествами. Командир 4-го полка, где служил Гумилев, подполковник Аксель Радецкий сказал о нем штаб-ротмистру В. Карамзину:

– Хороший офицер и, знаешь, парень хороший.

И снова болезнь: конец апреля и май выдались дождливыми, холодными. Гумилев, находясь в разъездах, простудился, заболел бронхитом. Начался процесс в легких, его отправили на излечение в Царское Село. 7 мая Гумилев уже в лазарете Большого Екатерининского дворца. Главный врач здесь В. И. Гедройц. Здесь часто бывают великие княжны и сама императрица, служащие рядовыми хирургическими сестрами в Дворцовом лазарете № 3. Гумилев получил от них в подарок портреты с автографами, Евангелие, образ Казанской Божией Матери. Он отвечал стихами.

Анна к середине мая вместе с сыном и свекровью уехала в Слепнево. Они не встретились на этот раз. Очевидно, с новым появлением Анрепа опять наступило охлаждение между супругами.

Имея возможность выходить из лазарета, Гумилев бывает на важных литературных мероприятиях. Он появляется 14 мая в Тенишевском зале на докладе В. Брюсова, приехавшего из Москвы. Николай Степанович встречается там с двумя подругами – юными, очаровательными, артистичными и довольно раскрепощенными особами. Это Аня Энгельгардт, с которой Гумилев уже знаком (она станет потом его второй женой), и Оля Гильдебрант-Арбенина. Он выпросил у Арбениной номер телефона, чтобы продолжить знакомство.

В мае Гумилев навестил в Слепневе семью, пробыл там дня три. Анна с белым чепчиком на голове обычно гуляла с маленьким сыном, ведя его за руку. Она все время мурлыкала какой-то мотив, отбивала такт, прислушивалась к рождающимся стихам. В обществе, как всегда, была задумчива и молчалива. Это отмечала дама, снимающая на лето флигель у Гумилевых. Николай, появившийся однажды за столом, почти не заговаривал с Анной Андреевной, наблюдательная дама заметила между ними какую-то холодность.

Не к этой ли встрече относится стихотворение, написанное Ахматовой немного позже, 11 июля?

А! это снова ты. Не отроком влюбленным,

Но мужем дерзостным, суровым, непреклонным

Ты в этот дом вошел и на меня глядишь.

Страшна моей душе предгрозовая тишь.

Ты спрашиваешь, что я сделала с тобою,

Врученным мне навек любовью и судьбою.

Я предала тебя. И это повторять –

О, если бы ты мог когда-нибудь устать!

Так мертвый говорит, убийцы сон тревожа,

Так Ангел смерти ждет у рокового ложа.

Прости меня теперь. Учил прощать Господь.

В недуге горестном моя томится плоть,

А вольный дух уже почиет безмятежно.

Я помню только сад, сквозной, осенний, нежный,

И крики журавлей, и черные поля…

О, как была с тобой мне сладостна земля!

Героиня стихотворения чувствует свою вину и право мужчины называть ее предательницей. Она просит прощения перед близкой смертью, вспоминает сладостные мгновения, когда они были вместе.

Очевидно, сторонние увлечения уводят их друг от друга все дальше. Наверное, в этот краткий приезд Гумилева в имение произошло очередное объяснение между супругами. Скорее всего, именно тогда она попросила свободы и опять они пришли к какому-то временному решению. Анна выразила сожаление, что все так странно сложилось, а он сказал:

– Нет, ты научила меня верить в Бога и любить Россию…

В июне Гумилева направляют долечиваться в Крым, в Массандру. По дороге он заехал навестить родственников жены в Севастополе. В санатории имени Александры Федоровны он пробыл до 7 июля.

Конечно, и здесь нашлись девушки, причастные к поэзии и знающие его стихи. Он общается с Ольгой Мочаловой, ухаживает за ней. Покорение девушек становится для него своего рода азартом. Однако в этот период он пишет глубокую пьесу «Гондла». Кажется, он навсегда потерян для серьезных отношений. В его жизни была женщина, с которой одной возможны были такие отношения. Ее место занять никто не мог.

Прогулки по Массандровской улице, общение с офицерами в лазарете, свидания с девушками закончились, и 8 июля Гумилев отбыл из Массандры на автомобиле в Севастополь. Заехал на дачу Шмидта, где отдыхали родственники Анны. Это была его последняя встреча с другом, Андреем Горенко.

Едва Гумилев уехал, на дачу Шмидта прибыла Анна Андреевна. Ее болезнь возобновилась, и она решила поехать все-таки в Крым. Супруги разминулись. Символическая невстреча, всего несколько часов… Родственники сообщили Анне, что накануне ее приезда был Гумилев. Он направлялся к железной дороге, спешил.

Можно еще уловить символику: в этом же путешествии в Петроград Гумилев навестил в Иваново-Вознесенске вторую Анну, Аню Энгельгард. И этот визит почему-то выглядел, с точки зрения ее родных, как визит жениха! В уютном домике с чудесным садом, окруженном старинными липами, в обществе близких Анны-второй и не могло быть иначе. Родственники ее так и восприняли: Гумилев приехал договариваться о свадьбе. Но вряд ли он сам думал об этом. Гумилев провел в гостях несколько часов, произвел впечатление энергичного и жизнерадостного человека. Был вежлив и предупредителен со всеми, но занимался Аней, долго беседовал с ней уединенно в садовой беседке. О чем? Ну конечно же, о будущей свадьбе. Так все решили.

Прибыв в Петроград 14 июля 1916 года, Гумилев вновь прошел медицинское освидетельствование, был признан здоровым и получил предписание вернуться на фронт. Однако поэт успел представиться императрице, прочитать свою новую пьесу «Гондла» в присутствии Маковских и Недоброво. Он рассчитывает скоро получить отпуск для сдачи экзамена на корнета, следующий офицерский чин. Экзамены будут проходить с 1 сентября по 17 октября.

Лариса

Лето 1916-го Анна доживала в Крыму, затем в сентябре съездила на неделю в Бахчисарай повидаться с Н. Недоброво, который лечился там от туберкулеза. Жила в гостинице. Николай Владимирович страдал, переживая глубокое чувство, не мог смириться с переменой в Анне. Она же читала в его лице обреченность и прощалась с милым навсегда. Недоброво угаснет в Ялте в 1919 году в возрасте 37 лет…

Из Бахчисарая Ахматова поехала в Севастополь, там сняла комнату на Екатерининской улице и жила до декабря. А Гумилев в это время приехал в Петроград сдавать экзамены на корнета в Николаевском кавалерийском училище. К экзаменам отнесся серьезно, хотя не рассчитывал их сдать. Писал матери: «Конечно, провалюсь, но не в том дело, отпуск все-таки будет». На фронте затишье. Ему нужен отпуск, «если не начнутся боевые столкновения (а на них надежды мало)».

Навестив родных в Царском Селе, он вернулся в Петроград и снял комнату на Литейной улице за 60 рублей в месяц. Здесь и прожил до конца октября. А дом в Царском Анна Ивановна сдала на весь год. Сама осталась с внуком в Слепневе.

Ахматова тоже жила в наемной комнате, страдала от астмы, мерзла в сыром холодном помещении. Они вдали друг от друга, в чужих домах, в наемных комнатах, но какие разные настроения! Анна больна, одинока. Правда, ее навещал однажды Недоброво. Гумилев захвачен новым бурным романом, который длится всю осень. М. Тумповская забыта. Теперь в центре его внимания прекрасная Лариса Рейснер. Анна вся в стихах, Гумилеву не до стихов: он сдает экзамены. Но переписка их не прекращается. Он всегда писал ей, иначе было невозможно.

Вот письмо от 1 октября 1916 года:

Дорогая моя Аничка,

больше двух недель от тебя нет писем – забыла меня. Я скромно держу экзамены, со времени последнего письма выдержал еще три; остаются еще только четыре (из 15), но среди них артиллерия – увы! Сейчас готовлю именно ее. Какие-то шансы выдержать у меня все-таки есть.

Лозинский сбрил бороду, вчера я был с ним у Шилейки – пили чай и читали Гомера. Адамович с Г. Ивановым решили устроить новый цех, пригласили меня. Первое заседание провалилось, второе едва ли будет.

Я ничего не пишу (если не считать двух рецензий для Биржи), после экзаменов буду писать (говорят, мы просидим еще месяца два). Слонимская на зиму остается в Крыму, марионеток не будет.

После экзаменов попрошусь в отпуск на неделю и, если пустят, приеду к тебе. Только пустят ли? Поблагодари Андрея за письмо. Он пишет, что у вас появилась тенденция меня идеализировать. Что это так вдруг.

Целую тебя, моя Аничка, кланяйся всем.

Твой Коля

Verte

Вексель я протестовал, не знаю, что делать дальше.

Адрес Е.<лены> И.<вановны> неизвестен.

Курры и гуси!

Он собирался приехать. По-прежнему крупным почерком поперек написано «Курры и гуси!». Легкая ирония по поводу его идеализации: «Что это так вдруг». Ведь обычно наоборот.

Все экзамены ему сдать не удалось, на экзамен по фортификации Гумилев не явился по уважительной причине: попал в госпиталь с подозрением на воспаление легких. Гумилев мог воспользоваться правом на переэкзаменовку, но у него не получилось, так как переэкзаменовка была возможна значительно позже, в 1917 году.

Между тем роман с Ларисой Рейснер стремительно развивался. Девушка ослепительной красоты влюбилась в Гумилева до беспамятства. Она ждала каких-то необыкновенных чувств и отношений, а Гумилев совершенно прозаически завез ее на прощание в какую-то гостиницу и, как она потом (когда его не стало) рассказывала в негодовании Ахматовой, сделал с ней «все». Правда, верный себе, он и ей предложил руку и сердце, выразил готовность жениться. Лариса в ответ стала говорить о том, как она любит Ахматову и очень не хочет сделать ей неприятное. Гумилев, по ее словам, ответил:

– К сожалению, я уже ничем не могу причинить Анне Андреевне неприятность.

В этом ответе слышится глубокая печаль.

Уже после отъезда Гумилева на фронт Лариса Рейснер встретилась с Анной Андреевной в «Привале комедиантов», заменившем «Бродячую собаку» после ее закрытия. В тот вечер давали представление театра марионеток. После спектакля Ахматова попрощалась с ней. Лариса была тронута. Она со слезами на глазах подошла к ней и, путаясь, волнуясь, стала говорить, что никак не ожидала, что Анна Андреевна заметит ее, заговорит с ней. Это после того-то, что было у Ларисы с ее мужем. Девушка поразилась благородству Ахматовой, а та просто ничего не знала о их романе. Теперь поняла, что перед ней еще одна жертва «арабского» темперамента Гумилева, которая считает себя его невестой.

Гумилев в полку с конца октября, живет в отдельной комнате. Денщик у него профессиональный повар, комната хорошая. В долгие часы одиночества Николай Степанович читает «Столп и Утверждение Истины» П. Флоренского. По-прежнему неистовое донжуанство во внешней жизни сочетается с глубокой духовной работой. Зреет будущий автор «Огненного столпа». Пока что пишет очень мало, в основном посвящения, эпиграммы. Однако есть предчувствие приближения «творческой грозы», как сообщает он в письме к Ларисе.

Для Анны это тоже важное время. «Все отнято: и сила, и любовь». Ее поэзия становится торжественной, религиозной, и, как писал О. Мандельштам в сентябрьской рецензии, «после женщины настал черед жены». И дальше: «Голос отречения крепнет все более и более в стихах Ахматовой, и в настоящее время ее поэзия близится к тому, чтобы стать одним из символов величия России».

Война затягивалась. Впервые в мировой практике это была «окопная» война, когда месяцами никаких действий и продвижений. Гумилев не мог не заскучать. Анна вернулась в Петроград в середине декабря, остановилась у подруги, Вали Срезневской. Она собиралась побыть в городе день или два и ехать в Слепнево к Левушке. Однако задержалась. Решено было ехать с Кузьмиными-Караваевыми.

Неожиданно объявился Гумилев, отпущенный на рождественские праздники, и собрался ехать с ними. Это была странная рождественская встреча супругов. Как-то Анна пришла в «Аполлон», чтобы поговорить с М. Лозинским о четвертом издании «Четок», и спросила, где Николай Степанович. Лозинский ответил:

– Он с Ларисой Рейснер уехал.

Получилось, что невольно выдал товарища. Когда Гумилев вернулся домой, а он, видимо, остановился у того же Лозинского, он стал объяснять свое долгое отсутствие делами. Тут Анна и уличила его:

– Ты был с Ларисой Рейснер – мне Лозинский сказал!

Ох, и досталось потом Михаилу Леонидовичу! Гумилев очень рассердился на друга, хотя в чем его вина? Все-таки Николай Степанович не хотел огорчать Анну, старался скрывать свои амуры. А она, напротив, кажется, демонстрировала их.

Как-то, еще до Слепнева, они обедали на Николаевском вокзале. Тогда из Англии на короткое время в Петроград приехал Б. Анреп. Во время обеда Анна Андреевна все говорила о нем, жаловалась, что он не идет, не пишет. Гумилев не выдержал. Он ударил рукой по столу:

– Не произноси больше его имени!

Анна замолчала, но через некоторое время опять, робко:

– А можно еще сказать?

Гумилев рассмеялся:

– Ну, говори!

Пообедав, они вышли из буфета, направились к перрону. И тут в дверях возникает сам Анреп, о котором только что говорили. Борис Васильевич поздоровался, заговорил с ними. Анна Андреевна с царственным видом произнесла:

– Коля, нам пора.

И прошла дальше. Гумилев предложил пари на 100 своих рублей против одного рубля Анны Андреевны, что Анреп ждет ее у выхода. Ахматова приняла пари. И проиграла. У Николая Степановича было полное право требовать при следующей встрече (еще не здороваясь и не целуя руки):

– Давай рубль!

Нет, не были они равнодушны к соперничеству, и оба будто соревновались между собой, кто причинит больше боли супругу. Это при внешней доверительной дружбе и кажущейся широте взглядов. Чувствуется, как трудно искали они выхода из сложившегося положения, как не могли и не хотели мириться с двойственной жизнью, несмотря на все договоренности и мирные пакты.

Итак, они поехали в Слепнево встречать Рождество. Гумилеву скоро на фронт. В Слепневе с семьей он провел три дня: 25, 26 и 27 декабря. С Анной и Олей Кузьминой-Караваевой сходили на могилу Маши. Гумилев дал жене прочитать пьесу «Гондла». Анна, конечно, не могла не догадаться, что вдохновительница образа Леры вовсе не она.

Встретив с семьей Рождество, Гумилев отправился сначала в Петроград, потом на фронт. Новый год он встречал уже в окопах на Двине.

Февральская революция

Наступил роковой 1917 год. Анна встретила его в «обетованной земле», в Слепневе, где не чувствовалась война, а вся обстановка уносила ее в XIX век, в пушкинские времена. Она вспоминала и царскосельский дом, будто знала, что в нем им жить уже не доведется. 3 января Ахматова написала об этом:

Там тень моя осталась и тоскует,

Все в той же синей комнате живет,

Гостей из города за полночь ждет

И образок эмалевый целует.

И в доме не совсем благополучно:

Огонь зажгут, а все-таки темно…

Не оттого ль хозяйке новой скучно,

Не оттого ль хозяин пьет вино

И слышит, как за тонкою стеною

Пришедший гость беседует со мною?

На уровне инстинкта, каких-то тончайших колебаний Ахматова передает глубинное чувство неблагополучия семейного, тревогу за ближайшее будущее. Она предсказывает судьбу дома, отобранного во время революций, и предчувствует свою бездомность. И отношения с мужем здесь тоже затронуты: героиня видит «новую хозяйку», сменившую ее. Хозяин-то, видать, прежний: он пьет вино, чтобы забыться, но все же слышит, как бывало, за тонкой стеной несуществующую или призрачную беседу героини с пришедшим гостем.

Еще в слепневском январе ей вспоминался почему-то Артур Лурье: их встреча в «Бродячей собаке», соблазн, которого «не было», железные объятия его рук. Она готовит новый сборник стихов «Белая стая», по этому поводу переписывается с М. Лозинским, редактирующим его.

Гумилев не мог писать в окопах. Он объясняет в письме к Ларисе: «Из окопов писать может только графоман, настолько все там не напоминает окопа: стульев нет, с потолка течет, на столе сидит несколько огромных крыс, которые сердито ворчат, если к ним подходишь». В середине января его посылают в Окуловку закупать сено для дивизии. Весь бурный февраль он оставался в Окуловке. Конечно же, наезжал в Петроград, останавливался у Анны, вернее у Срезневских, где она жила с конца января, вернувшись из Слепнева. Они ходили вместе завтракать в «Асторию».

Однажды Гумилев даже был арестован за то, что не отдал честь офицеру. В тот день он встречался с Ларисой Рейснер. Свидание было неудачным. Считавшая себя невестой Гумилева, Лариса, видимо, узнала о существовании еще одной «невесты», Анны Энгельгардт. По свидетельству И. Одоевцевой, Гумилев сказал как-то, что на метрессах не женятся. Пылкая девушка решила разорвать отношения. Однако он еще будет ей писать. Только теперь не Гафиз – Лери, а Гумилев – Ларисе Михайловне.

Работы по закупке фуража шли плохо. В стране транспортный коллапс, вводится карточная система, назревают серьезные волнения. Полковник, командир Гумилева, застрелился. Гумилев мечтает удрать в полк. Однако отправляется на два дня в Москву. За время службы в гусарском полку он был удостоен еще одной награды – ордена Святого Станислава III степени с мечами и бантом. Получить его он не успел.

В феврале в Петроград приехал Б. Анреп. Анна бывает с ним в театре, гуляет. Приблизились роковые 25–27 февраля, дни Февральской революции в Петрограде. Анна в эти опасные дни одна бродила по городу и впитывала, впитывала происходящее вокруг. На мосту как-то встретила будущего убийцу Урицкого Л. Каннегисера, который предложил ее проводить до дому. Она отказалась:

– Что вы, мне так хорошо быть одной.

25 февраля Анна поехала утром на Петербургскую сторону к портнихе по поводу платья. На обратном пути решила взять извозчика. Старик-извозчик отказался везти:

– Я, барыня, туда не поеду. На мосту стреляют, а у меня…

Пришлось идти пешком.

Вечером с Борисом Анрепом была в Александринском театре на премьере лермонтовского «Маскарада» в постановке В. Мейерхольда. После спектакля они стояли на Невском и смотрели, как конница лавой неслась по мостовой.

26 февраля в Петроград приехал Гумилев. В этот день эпицентром революции была именно Знаменская площадь (площадь Восстания) и Николаевский (Московский) вокзал, куда Гумилев и прибыл. Утром войскам был дан приказ стрелять в восставших. Казаки не подчинились приказу, зарубили пристава Крылова, взывавшего к их совести и долгу. На площадь стекались части восставших полков, Павловского и Московского. Именно потому Знаменская площадь позже получит название площадь Восстания.

В момент, когда подошел поезд Гумилева, здание вокзала было оцеплено двойной цепью: и восставших боевиков, и полицейских.

Гумилев обещал Анне быть у нее в этот день. Понимая, что нет никакой возможности попасть в город, Николай Степанович позвонил ей и сообщил:

– Здесь цепи, пройти нельзя, а потому сейчас поеду в Окуловку.

Анне, потрясенной происходящим в столице, показалось, что он совершенно равнодушен к политике. Но нет, он не был равнодушен. Он делал единственно возможное в общем хаосе: верный присяге, отправился исполнять свой воинский долг.

Анреп же как раз мало думал о революции. Через весь взбудораженный город пешком он идет к Анне. Она в ужасе:

– Как, вы? В такой день? Офицеров хватают на улицах.

– Я снял погоны, – ответил Борис Васильевич.

Гумилев не снял погоны. Он сохранит их и оставит потом в Париже с другими ценными вещами перед возвращением на родину.

Ахматова понимала, что начались громадные потрясения. Она говорила Анрепу:

– Будет то же самое, что было во Франции во время Великой революции, будет, может быть, хуже.

Она даже не пророчила, она знала, всем нутром чувствовала страшную катастрофу. Анреп с первым поездом уехал в Англию. Он звал Анну, однако она решительно отказалась уезжать. Впрочем, у Анрепа была в Англии семья, и уезжал он не один, а с барышней.

2 марта 1917 года Николай II отрекся от престола в пользу великого князя Михаила Александровича. Рушились вековые устои, монархия сдавала позиции. 3 марта Михаил Александрович передает полномочия Временному правительству. 8 марта государь был арестован в ставке Верховного главнокомандования и отправлен с наследником в Царское Село под домашний арест.

Гумилев в этот день, 8 марта, оказался в лазарете в Петрограде из-за обострения процесса в легких. Возможно, это была физическая реакция на потрясение. Врачи предписали ему две недели лечения. Там, в 208-м петроградском лазарете, он пережил окончательное крушение всего, чему служил: Бога, царя и Отечества.

Худой и желтый после болезни, в пестром арабском халате, он сидел дома и принимал друзей. Когда начинали говорить о происходящем, устало отмахивался:

– Я не читаю газет.

Конечно, читал, но говорить об этом не мог.

Анна навещала его в лазарете. Не тогда ли она устраивала ему допросы о девушках? Кто сейчас?

– Я ведь к Ларисе сама могу поехать, и она мне скажет.

Николай Степанович смущался:

– Ну хочешь, я тебе по секрету скажу, только ты… Это Тумповская.

И конечно, это была неправда. Он никогда не признавался в своих романах, никогда. «Я решила, что это щит», – комментировала Анна Андреевна.

Однажды А. Блок поздоровался с Л. Рейснер, которая сопровождала Гумилева, приняв ее за Ахматову. Гумилев сам рассказал жене об этом: все равно узнает.

Несмотря на плохое самочувствие, Николай Степанович начал выходить. Они бывали с Анной у Сологуба. Во втором Цехе поэтов Гумилев читал стихотворение «Мужик», написанное в лазарете и объясняющее многое в последних событиях. Стихотворение предрекало следующую революцию.

Супруги побывали и на собрании учредителей нового литературного общества «Союз писателей». В ожидании начала Гумилев, одетый в военную форму, со шпорами и шашкой, которая чуть не волочилась по полу, важно прохаживался по залу под руку с Анной Андреевной, как отметил кто-то из присутствующих.

22 марта они вместе в гостях у Ф. Сологуба, где Гумилев прочел детскую сказку «Дитя Аллаха». Возле него сидела Ахматова и напряженно слушала. Когда Гумилев останавливался и, будто бы не разобрав рукопись или вспоминая что-то, устремлял свои раскосые глаза в пространство, Анна Андреевна подсказывала ему нужную фразу. Казалось, она знала это произведение наизусть.

Ахматова вела альбом, где постепенно собиралась неплохая коллекция стихов в ее честь. Ф. Сологуб на этом вечере вписал в него свое посвящение. А 25 марта и Гумилев записал в альбом жены акростих:

Ангел лег у края небосклона.

Наклоняясь, удивлялся безднам.

Новый мир был тихим и беззвездным.

Ад молчал. Не слышалось ни стона.

Алой крови робкое биенье,

Хрупких рук испуг и содроганье,

Миру снов досталось в обладанье

Ангела святое отраженье.

Тесно в мире! Пусть живет, мечтая

О любви, о грусти и о тени,

В сумраке предвечном открывая

Азбуку своих же откровений.

Здесь, по сути, он называет Анну святым отражением Ангела, открывающим земному миру азбуку своих откровений. Она по-прежнему для него значима как личность, как поэт, ну и, разумеется, как женщина.

Весна 1917 года полна литературных встреч, общения, совместных прогулок. Так, они вместе бывают в книжном магазине «Товарищества М. О. Вольфа» в Гостином Дворе на Невском проспекте. И однажды там встретили А. Блока. Оба пишут этой весной много зрелых глубоких стихов.

Гумилев живет то у Лозинского, то в меблированных комнатах «Ира», куда он приезжал во время отлучек с фронта в 1916–1917 годах. Это была его холостяцкая комната, место любовных свиданий. Адрес он скрывал от Анны, но разве можно что-нибудь скрыть от ревнивой жены? В такие моменты в настоящей женщине просыпается гениальный сыщик. Ахматова, конечно, узнала и адрес, и телефон.

Как-то он уходил от Срезневских «домой», попрощался с женой. Анна спросила:

– Где ты живешь?

– Я тебе не скажу, – ответил муж.

Честно и прямо. Анна подождала, пока Николай Степанович дойдет до «Иры», позвонила туда.

– Дома Гумилев?

Ей ответили:

– Да, он только что прошел к себе.

Его подозвали к телефону, и Анна как ни в чем не бывало заговорила о каком-то деле. Ошеломленный Гумилев остался чрезвычайно недовольным. Но не стал спрашивать, как она узнала адрес. И никогда больше к этому не возвращался.

Позже Анна Андреевна объясняла Лукницкому, что для Гумилева приехать с фронта в Петроград – это значило дорваться. «Дорваться до всего: до ресторанов, до еды, до питья, до людей, до женщин, наконец… – до всего, что раньше, до войны, было ему неинтересно и что оставлял для работы и накопления знаний».

Когда ему приходилось ночевать у Срезневских с Анной, ее подруга Валерия Сергеевна отводила им комнату, расположенную по соседству с ее. Она обладала исключительным слухом. И, несмотря на закрытую дверь и толстый занавес, слышала по ночам, как Анна Андреевна монотонным голосом читала мужу стихи. Слов она, конечно, разобрать не могла, но потом раздавался громкий голос Гумилева, который подсмеивался, шутил над Анной и ее стихами. Валя громко спрашивала:

– Вы еще не спите? Пора спать!

Николай Степанович отвечал:

– Она теперь на месяц отбила у меня охоту ко сну.

И Анна смеялась радостным, счастливым смехом…

Гумилева раздражали наступившая анархия в армии, уравнивание всех чинов, начинающееся разложение. Он повторял, что без дисциплины воевать нельзя. И стремился туда, где еще сохранился порядок, – в заграничные войска. Он получает загранпаспорт и 1500 рублей. 8 мая в приказе по Александрийскому полку было объявлено, что «состоявший больным в г. Петрограде прапорщик Гумилев по выздоровлении 2 мая поступил в распоряжение начальника штаба Петроградского военного округа для отправления на пополнение офицерского состава особых пехотных бригад, действующих на Салоникском фронте».

Салоники – это Греция. А там недалеко и до Африки. Гумилев мечтал снова побывать в Африке, если удастся. Попутно он становится специальным корреспондентом газеты «Русская воля» с окладом 800 франков в месяц. Приписанный к Александрийскому полку, он был командирован на Салоникский фронт, где было особенно горячо. Гумилева не смущало даже то, что приходилось менять род войск: из кавалеристов в пехотинцы. А ведь для него это было существенно.

Николай Степанович уезжал 15 мая 1917 года с Финляндского вокзала. Анна провожала его. На вокзале Гумилев был оживлен, радостно взволнован. Его ожидало путешествие, новые места. Кто знает, может, скоро он будет в Африке. Но пока держал путь во Францию.

Так получилось, что последнюю ночь они провели в тех самых меблированных комнатах «Ира», в «холостяцком флэте» Гумилева. А наутро – разлука почти на год, но они еще об этом не знают.

В разлуке

Европа тоже охвачена пожаром войны и революций. Гумилев добирался в Лондон через Швецию и Норвегию. По дороге писал стихи. Несмотря на то что каждое четвертое английское судно гибло, потопленное немецкими подлодками, Гумилев благополучно добрался до Лондона.

Здесь по иронии судьбы он встретился с Б. Анрепом, совершенно по-приятельски. Гумилев общается с О. Хаксли, будущим автором знаменитой антиутопии «О дивный новый мир», возобновляет знакомство с английским журналистом, писателем Бехгофером, пытается изучать английский язык, но говорит со всеми по-французски. Бехгофер предложил остановиться у него.

Анреп, как и Бехгофер, служил в Русском правительственном комитете, расположенном в India Hous. Он был вхож во многие английские дома, был знаком с поэтами и художниками и вводил в эти дома Гумилева. Анреп знакомит его с леди Оттолин Моррелл, которая покровительствовала многим представителям богемы. Гумилев побывал в ее усадьбе Гарсингтон под Оскфордом. Словом, в Лондоне он был как рыба в воде. Много писал, общался. Чувствовал себя обновленным и помолодевшим лет на пятнадцать.

Между тем Анна Андреевна в революционном Петрограде готовит новый сборник стихов «Белая стая», читает корректуру, присланную ей Лозинским. В середине июня едет в Слепнево к сыну. Там она получила от мужа письмо из Англии.

21 июня он сообщал:

Дорогая Анечка, привет из Лондона, мой, Анрепа, Вадима Гарднера и Бехгофера. Не правда ли, букет имен.

Расскажу о всех по порядку. Я живу отлично, каждый день вижу кого-нибудь интересного, веселюсь, пишу стихи, устанавливаю литературные связи. Кстати, Курнос просто безызвестный графоман, но есть другие хорошие переводчики, которые займутся русской поэзией. Анреп занимает видное место в комитете и очень много возится со мной. Устраивает мне знакомства, возит по обедам, вечерам. О тебе вспоминает, но не со мной. Так, леди Моррель, дама-патронесса, у которой я провел день под Оксфордом, спрашивала, не моя ли жена та интересная, очаровательная и талантливая поэтесса, о которой ей так много говорил Анреп. Семья его в деревне, а он на службе или в кафе. Вадим Гарднер, который тоже в India Hous, проводит время исключительно в обществе третьеразрядных кокоток и презирает Лондон и все английское – этакий Верлэн.

Бехгофер (англичанин из Собаки) пригласил меня остановиться у него. Он тоже в India, недурно говорит по-русски и знакомит меня с поэтами. Но все в один голос говорят, что хороших сейчас нет и у большинства обостренные отношения. Сегодня я буду на вечере у Йетса, английского Вячеслава. Мне обещали также устроить встречу с Честертоном, которому, оказывается, за сорок и у которого около двадцати книг. Его здесь или очень любят, или очень ненавидят – но все считаются. Он пишет также и стихи, совсем хорошие.

Думаю устроить, чтобы гиперборейские издания печатались после войны в Лондоне, это будет много лучше и даже дешевле. Здесь книга прозы, 300 стр.<аниц> 1000 экз.<емпляров> на плотной бумаге и в переплете, стоила еще совсем недавно 500 р.<ублей>

Ну, целую тебя и посылаю кучку стихов, если захочешь, дай их Маме, пусть печатает.

Твой всегда Коля

Зная, как Анне хотелось бы узнать о Борисе Васильевиче, Гумилев сообщает ей, что тот помнит о ней, говорит о ней, хоть и не с ним. Передавая слова леди Моррелл, Гумилев, конечно, хотел сделать приятное Анне не только как женщине, но и как поэту. Позже Ахматова говорила Лукницкому по поводу этого письма: «Подумайте, как Коля был благороден! Он знал, что мне будет приятно узнать о нем… (Н. С. знал, что А. А. любит Анрепа)».

К письму было приложено стихотворение «Природа» (а матери послан «Стокгольм»).

В июле Гумилев уже в Париже. Под впечатлением прибытия в Гавр написал стихотворение «Предсказание». Здесь поэт берет на себя провидческую функцию, больше свойственную Ахматовой: «Господь, помилуй наши души: / Большая нам грозит беда».

Николай Степанович должен был следовать в Салоники, однако оказался прикомандирован в распоряжение представителя Временного правительства генерала М. Занкевича и назначен адъютантом военного комиссара Временного правительства при русских войсках во Франции. Со времени прибытия Гумилева в Париж до его назначения на должность прошло три недели, которые он заполнил творчеством и общением.

Июль получился насыщенным. Гумилев познакомился и подружился с художниками М. Ларионовым и Н. Гончаровой. И опять увлечение. На этот раз чужая невеста, француженка русского происхождения Елена Карловна Дюбуше, за которой Гумилев начал энергично ухаживать. Безнадежность затеи обостряла чувства, Гумилев создал прекрасный цикл стихов для ее альбома.

Анна, с большим опозданием получив его письмо из Лондона, писала в ответ:

Дорогой Коля,

вот уже неделя, как я в Слепневе. Здесь довольно мрачно в смысле настроений революционной демократии, но тепло, светло и тихо. Я отлично отдыхаю и наконец чувствую себя здоровой. Книга моя выходит на следующей неделе. Буду искать случая отправить ее тебе.

Спасибо за письмо из Лондона. Чувствую, что ты бодрый и веселый. Из стихотворений мне больше всех нравится «сон о Стокгольме» в мамином письме.

Я очень рада, что ты повидал англичан. Они для нас всегда казались чем-то таинственным. Во время твоего отсутствия в Петербурге не случилось ничего примечательного. Все ушли в политику, но все это очень безрадостно.

Пожалуйста, береги свое здоровье и по возможности не оставляй нас без вестей.

Лева стал большим и умным. Часто спрашивает о тебе.

Целую крепко.

Всегда твоя Аня

Ни слова о Борисе Анрепе. Очень теплое и нежное письмо. Письмо было отправлено в Лондон, и Гумилев его не получил.

В Слепневе в эти дни становилось небезопасно. Крестьяне отобрали у слепневских господ землю под лен, самовольно выкосили луг. Когда из города для разбирательства приехала полиция, мужики слезно просили Анну Ивановну:

– Матушка-барыня, простите, уж это последний раз.

Однако Анна Ивановна не обольщалась. Крестьяне грозились сжечь усадьбу 6 августа. В этот день был местный праздник, и к ним должны были приехать гости. Не заводя дела и не наказывая крестьян, Анна Ивановна спасла усадьбу, но жить там уже стало страшно.

Анна пишет этим летом «Сказку о черном кольце» – стихи, которыми осталась недовольна. Тоскует, испытывает тревогу. Ей предстояло провести зиму в Бежецке с сыном и свекровью: ехать было некуда, дом сдан. Анна Ивановна получила от Николая письмо из Парижа, и у Ахматовой появилась надежда уехать к нему. Анна Ивановна писала сыну: «Твоя Аня и теперь в Слепневе – собралась жить всю зиму со мной в Бежецке, но сегодняшнее твое письмо прямо ее наэлектризовало надеждой поехать к тебе. Конечно, я никак не рассчитывала, что она выдержит всю зиму нашу однообразную и скучную жизнь, и очень буду за нее рада, если устроится эта поездка».

15 августа Анна Андреевна пишет мужу:

Мой дорогой Коля,

наконец мама получила твое письмо из Парижа. Я рада за тебя, что вместо мрачного Салоникского сидения ты остаешься во Франции. Думаю, могу не описывать, как мне мучительно хочется приехать к тебе. Прошу тебя – устрой это, докажи, что ты мне друг.

Я здорова, очень скучаю в деревне и с ужасом думаю о зиме в Бежецке. Книга моя наконец вышла, но я ее еще не получила. Письма от тебя тоже не получила, как это досадно!

Два твои стихотворения (сон о Стокгольме и о земле-звезде) я отослала Лозинскому, они будут в Аполлоне. Мих.<аилу> Леон.<идовичу> они очень понравились, и я нахожу их отличными.

О наших друзьях ничего не знаю, почта работает плохо.

Я писала последнее время довольно много, но ничем из написанного не довольна.

Пожалуйста, пиши мне теперь в Аполлон, потому что я думаю побывать в городе, а если меня не будет, Лозинский всегда перешлет. Как странно мне вспоминать, что зимой 1907 г. ты в каждом письме звал меня в Париж, а теперь я совсем не знаю, хочешь ли ты меня видеть. Но всегда помни, что я тебя помню, очень люблю и что без тебя мне всегда как-то невесело. Я с тоской смотрю на то, что сейчас творится в России, тяжко карает Господь нашу страну.

Не забывай меня, дорогой мой. Пиши.

Всегда твоя Аня

Наш сынок милый и очень послушный. На тебя похож невероятно.

Печально, что Гумилев и это письмо не получил. Оно было отправлено на другой адрес, как и письмо от матери. Конечно, перспектива чахнуть всю зиму в Бежецке Ахматову пугала, тревожили события в стране, и не было места, где было бы спокойно и надежно. Только рядом с ним. Гумилев мог вселить в человека чувство уверенности и спокойствия. В эти дни Анна писала Лозинскому: «Буду ли я в Париже или в Бежецке, эта зима представляется мне одинаково неприятной. Единственное место, где я дышала вольно, был Петербург. Но с тех пор, как там завели обычай ежемесячно поливать мостовую кровью сограждан, и он потерял некоторую часть своей прелести в моих глазах».

В своем письме она использует запрещенный прием: пишет о сыне, напоминает мужу о том, что их объединяет. И с грустью вспоминает 1907 год, когда Гумилев был безоглядно в нее влюблен и готов пожертвовать собой ради возможности доказать ей свою любовь. Прошло десять лет, и теперь она даже не уверена, захочет ли он увидеть ее. Ее уверения в любви дорогого стоят. Она ведь не может не догадываться, что Гумилев и в Париже находит себе спутниц. Да что все эти девушки значат? Их количество все растет, а любить он никого не любит, она уверена в этом.

Судьба же Гумилева окончательно определилась только к концу августа. Друзья поспособствовали, устроили его к Военному комиссару Временного правительства при русских войсках во Франции Е. И. Раппу офицером для поручений. Поэт много работал с документацией, с которой не справлялись два человека (он и писарь А. Евграфов), пришлось добиваться помощи. Кто мог знать тогда, что и Временному правительству оставалось существовать совсем немного.

Когда что-то прояснилось с должностью и жильем, Гумилев написал Анне сам:

Дорогая Анечка,

ты, конечно, сердишься, что я так долго не писал тебе, но я нарочно ждал, чтобы решилась моя судьба. Сейчас она решена. Я остаюсь в Париже в распоряжении здешнего наместника от Временного Правительства, т.<о> е.<сть> вроде Анрепа, только на более интересной и живой работе. Меня, наверное, будут употреблять для разбора разных солдатских дел и недоразумений. Через месяц, наверно, выяснится, насколько мое положение здесь прочно. Тогда можно будет подумать и о твоем приезде сюда, конечно, если ты сама его захочешь. А пока я еще не знаю, как велико будет здесь мое жалованье. Но положение во всяком случае исключительное и открывающее при удаче большие горизонты.

Я по-прежнему постоянно с Гончаровой и Ларионовым, люблю их очень. Теперь дело: они хотят ехать в Россию, уже послали свои опросные листы, но все это очень медленно. Если у тебя есть кто-нибудь под рукой из мин.<истерства> иностр.<анных> дел, устрой, чтобы он нашел их бумаги и телеграфировал сюда в Консульство, чтобы им выдали поскорее паспорта. Их дело совершенно в порядке, надо только его ускорить.

Я здоров и доволен своей судьбой. Дня через два завожу постоянную комнату и тогда напишу адрес. Писать много не приходилось, все бегал по разным делам.

Здесь сейчас Аничков, Минский, Мещерский (помнишь, бывал у Судейкиных). Приезжал из Рима Трубников.

Целуй, пожалуйста, маму, Леву и всех. Целую тебя.

Всегда твой Коля

Когда Ларионов поедет в Россию, пришлю с ним тебе всякой всячины из Galerie Lafayette.

Гумилев, конечно, озабочен, сможет ли содержать жену на свое скромное жалованье. Да и положение его еще не утвердилось. Поэтому просит ее подождать месяц. Однако еще и осторожничает, потому что звал в Париж не только жену. Судя по не полученному им письму от Анны Энгельгард, он звал и ее. И только ли ее? Количество уже было не важно, но для жены всегда в его жизни оставалось особое место, и с этим никто не мог поспорить.

Никаких модных вещичек из «Галери Лафайет» Анна от него не получила. В сентябре она вернулась в Петербург, опять к Срезневским. Видимо, решила ждать ответа из Парижа там. В конце августа вышла ее «Белая стая» немыслимым тиражом: 2000 экземпляров. Теперь она получила авторские экземпляры, дарила их с автографами. Лозинскому подписала: «Малый дар за великий труд».

А в Петербурге назревали тревожные события.

Снова революция

В сентябре в Петроград приехал Борис Анреп. Почти вся «Белая стая» была посвящена ему. Возможно, события, происходящие в стране, к которым Анреп был довольно равнодушен, вытеснили чувства в душе Ахматовой. Это была другая встреча. Анреп уехал за несколько дней до Октябрьского переворота. Теперь уже навсегда. Он пришел попрощаться с Анной, но не застал ее.

Письмо Гумилева шло почти два месяца. К тому времени Анна либо устала ждать, либо что-то изменилось в ее жизни. Может быть, повлиял приезд Анрепа. Друзьям, навестившим ее в октябре, она сказала, что Гумилев зовет ее в Париж, но она не хочет ехать, а на зиму едет в деревню. Однако в Бежецк тогда она не уехала.

25 октября, в день переворота, Ахматова шла от Срезневских с Выборгской стороны на Литейный. В тот момент, когда она оказалась на мосту, произошло «нечто беспримерное»: среди бела дня мост развели. Остановился транспорт: трамваи, ломовики, извозчики. Пешеходы тоже. Все недоумевали.

Это было зловещее свидетельство того, что снова начались беспорядки. Не сразу все поняли, кто захватывает власть и чего ждать обывателю. Анна предчувствовала страшную беду. В приписке к письму Гумилева из Парижа, которое она послала свекрови в Бежецк, она признается: «Не сердитесь на меня за молчание, мне очень тяжело теперь». Она осталась в Петрограде. После октябрьских событий о Париже можно было забыть, да и о письмах тоже. И о возвращении мужа на родину, видимо, также.

Дом Гумилевых в Царском Селе был экспроприирован. По этому поводу в декабре Анна вместе со свекровью отправилась в Царское Село за оставленными вещами, документами, бумагами. Она отобрала из сундука, хранившегося на чердаке, много писем, материалов своих и Николая Степановича. Привезла в Петроград. В сундуке оставалось еще довольно много бумаг, а главное, в доме остались книги Гумилева, собранные им в течение жизни и составляющие большую ценность для поэта.

Все планы Гумилева рухнули после октября. Накануне Нового года он оказался не у дел. А в начале января 1918 года Управление военного комиссара было расформировано. Не желая быть дезертиром, Гумилев ходатайствует о назначении его на Персидский фронт. Генерал Занкевич рекомендовал его как отличного офицера. Однако русские военные миссии в Париже и Лондоне испытывали финансовые затруднения, а английское правительство дать деньги на отправку Гумилева в отряд Бичехарова (казаки, терские и кубанские, которые не бросили фронт) отказалось.

Гумилева посылают в Англию, выдав ему жалованье вперед за три месяца, суточные и полевые, а также деньги на покупку теплых вещей на зимний период. Получив деньги на пароход, он отплывает в Англию. Приказ от 20 января 1918 года гласил (по-французски): «Прапорщик русской армии Николай Гумилев сегодня отправился в официальную командировку через Булонь в Лондон, чтобы впоследствии быть откомандированным по особому назначению под покровительством британского правительства».

Англичане отклонили командирование Гумилева в Месопотамию. Во Францию он вернуться не мог: после октябрьских событий французы отказали русским во въезде и выезде и даже в транзите через Францию. Это объяснялось потоком просьб на въезд. Начальство решило отправить Гумилева домой. Впрочем, поняв, что затея с Персией провалилась, он сам решил возвращаться в Россию. Его направили в Русский правительственный комитет, где он снова встретился с поручиком Б. Анрепом.

26 января 1918 года он писал в открытке М. Ларионову: «Посижу месяц в Лондоне и поеду в Россию. Теперь можно, хоть и трудно. Буду пока служить в Консульстве, маленькие деньги будут». Он предлагает и Ларионову ехать домой.

В Лондоне Гумилев провел около трех месяцев. Анреп устроил его шифровальщиком в шифровальном отделе Русского правительственного комитета, где служил и сам. Когда комитет был расформирован, Гумилев рекомендовал сотрудникам его, не желающим возвращаться в большевистскую Россию, ехать в Абиссинию.

Между тем в России Анна, видимо, отчаялась дождаться мужа. «Оттуда» мало кто возвращался.

Этой зимой она часто встречалась с О. Мандельштамом. Они катались на извозчике по «революционным ухабам», среди знаменитых костров, у которых грелись красногвардейцы и которые пылали почти до мая. Слушали ружейную трескотню. Ахматовой придется в марте прервать частые встречи с Мандельштамом под предлогом превратного толкования людьми их отношений.

6 января было разогнано Учредительное собрание, и не осталось никаких иллюзий относительно диктатуры пролетариата.

В среде поэтов раскол. Тех, кто встал на сторону большевиков, называли изменниками, не подавали руки. В январе 1918 года А. Блок написал поэму «Двенадцать», углубившую этот раскол.

Ахматова выступала на вечере «Утра России» и забыла строфу «Отступника». Она вспоминала потом: «У меня в те дни были неприятности. Мне было плохо».

Тогда она и сблизилась с В. К. Шилейко, близким другом Гумилева и Лозинского. Гумилев и Лозинский в свое время убедили Анну Андреевну в его святости и чистоте. Потом Ахматова будет вспоминать: «Это они (да простит им Господь) внушили мне, что равного ему нет на свете».

Шилейко давно был влюблен в Анну. Теперь настал его час. В феврале она подписывает ему экземпляр «Белой стаи»: «Моему солнцу. Анна». Она действительно тянется к нему, как к солнцу. Позже признается П. Лукницкому: «К нему я сама пошла… Чувствовала себя такой черной, думала, очищение будет». Пошла, как идут в монастырь, зная, что потеряет свободу, волю, что будет очень тяжело.

А в Лондоне, встречаясь на службе и дома, Гумилев с Анрепом не могли не вспоминать об Анне. Говорили о ее стихах. Борис Васильевич запомнил фразу Гумилева:

– Я высоко ценю ее стихи, но понять всю красоту их может только тот, кто понимает глубину ее прекрасной души.

Он-то, конечно, понимал. Хотя Анреп оговаривается, что не понял этого, поскольку тогда же Гумилев просил друга познакомить его с какой-нибудь девицей легкого поведения. Эти вещи в сознании Николая Степановича, видимо, не пересекались.

Вспоминая последние встречи с Гумилевым, Анреп писал: «Гумилев, который находился в это время в Лондоне и с которым я виделся почти каждый день, рвался вернуться в Россию. Я уговаривал его не ехать, но все напрасно. Родина тянула его. Во мне этого чувства не было». Естественно, у Гумилева в России, кроме прочего, оставалась семья, оставалась Анна. И так характерно это отличие позиции поэта на возвращение от позиции Бориса Анрепа. Значит, Анна Андреевна права была, написав о возлюбленном: «Ты отступник: за остров зеленый / Отдал, отдал родную страну».

Тот же Анреп писал, что Гумилев любил представлять себя важным супругом. Гумилев уезжал домой, Борис Васильевич пришел попрощаться. Николай Степанович укладывал чемодан. Анреп хотел послать Ахматовой подарок: большую серебряную монету Александра Македонского, очень редкую и ценную, и шелковый отрез на платье. Гумилев отшатнулся:

– Борис Васильевич, как вы можете это просить, ведь она все-таки моя жена!

Анреп рассмеялся:

– Не принимайте моей просьбы дурно, это просто дружеский жест.

Гумилев взял подарок. И в свою очередь оставил другу свои ненапечатанные произведения, записные книжки, документы, гусарские погоны с вензелем императрицы Александры Федоровны, которые бережно хранил.

10 или 11 апреля 1918 года из английского порта отправился пароход Handland, взявший курс на Мурманск. Он делал остановку во Франции, и Гумилев смог попрощаться со своими возлюбленными и любимыми местами Парижа навсегда. Он и там оставил свои вещи в надежде скоро вернуться за ними. Пароход шел до Мурманска 12 суток. Гумилев возвращался домой полный энергии, с надеждами и желанием работать.

Развод

Он прибыл в Петроград в 20-х числах апреля. Остановился в меблированных комнатах, в гостинице «Ира», где они прощались с Анной Андреевной. Первым делом, конечно, позвонил Срезневским узнать о ней. Всю дорогу из Лондона в Петербург он думал об Анне, о том, как они заживут вместе с ней и сыном. Думал о сыне, который уже подрос. Теперь с ним можно было общаться, играть, быть ему товарищем. Он рассказывал потом И. Одоевцевой:

– Да, я так глупо и сентиментально мечтал. А вышло совсем не то…

Ему, видимо, хотелось чего-то стабильного в мире, где все рушилось.

Ахматова была у Шилейко. Она пришла к Гумилеву в «Иру», вместе они провели день и прощальную ночь. Наутро Анна ушла к Срезневским. Нелегко ей далось решение. Анна, видимо, не могла больше соглашаться на отведенную ей роль. Ей хотелось, как и большинству женщин, определенности. А также опоры, стабильности в разрушающемся мире. Дома в Царском Селе больше не было, он отнят. Сын и свекровь устроились в Бежецке. А в Петрограде ей негде было жить, как и Гумилеву, который снимал номера или останавливался у Лозинского.

С Шилейко, который ей казался верным, постоянным и надежным, Анна думала обрести нормальную семью. По крайней мере она надеялась на это. Гумилев не мог дать покоя и необходимой ей любви – мужской любви и обожания. Он друг, брат. И неверный супруг.

Объяснение произошло на следующий день. Когда Гумилев пришел к Срезневским, Анна Андреевна провела его в небольшую темно-красную комнату. Они сели на диван. И Ахматова сказала:

– Дай мне развод.

Он страшно побледнел. Так, что побелели губы. Для Гумилева это был удар в спину. Он не стал ни о чем спрашивать, только ответил:

– Пожалуйста. Я всегда говорил, что ты совершенно свободна.

Не просил остаться, не спрашивал ни о чем. Только:

– Ты выйдешь замуж? Ты любишь?

– Да, – ответила она.

– Кто же он?

– Шилейко.

Гумилев не поверил.

– Не может быть. Ты скрываешь, я не верю, что это Шилейко.

Анна так и не простит ему потом, что не остановил, не запретил уходить, отдал на волю человека, которого прекрасно знал. Говорил про него:

– Катастрофа, а не муж.

Но тогда она не могла еще до конца понять, к какому испытанию приговорена.

Почему он, мечтающий о семейном покое, так легко согласился ее отпустить? Конечно, здесь и боль, и обида, но что он, собственно, терял? Ведь они могли по-прежнему оставаться друзьями, к тому же у них рос сын. Скорее всего, Гумилев не представлял последствий этого решения. Но для него открылись просторы, а свобода всегда манила его.

Он размышлял во время объяснения у Срезневских:

– Значит, я один остаюсь?.. Я не останусь один… Теперь меня женят!

Возможно, ответ на этот вопрос есть в стихах Гумилева, написанных, скорее всего, именно тогда, в мае 1918-го:

Они спустились до реки

Смотреть на зарево заката,

Но серебрились их виски

И сердце не было крылато.

Промчался длинный ряд годов,

Годов унынья и печали,

Когда ни алых вечеров,

Ни звезд они не замечали.

Вот все измены прощены

И позабыты все упреки.

О, только б слушать плеск волны,

Природы мудрые уроки!

Как этот ясный водоем,

Навек отринуть самовластье

И быть вдвоем, всегда вдвоем,

Уже не верующим в счастье.

А в роще, ладя самострел,

Ребенок, брат любимый Мая,

На них насмешливо глядел,

Их светлых слез не понимая.

Здесь перед героями выбор: остаться вдвоем, «отринув самовластье» и не надеясь больше на счастье, на любовь, или все же стать жертвой ребенка с самострелом, амурчика, который не понимает светлых слез и ясного состояния души и готовится поразить своей стрелой этих уставших, некрылатых людей.

После объяснения Гумилев и Ахматова, видимо по настоянию Николая Степановича, отправились к Шилейко, чтобы поговорить втроем. Пока ехали в трамвае, Гумилев «по-товарищески» стал делиться соображениями:

– У меня есть, кто бы с удовольствием за меня пошел замуж: вот Лариса Рейснер например… Она с удовольствием бы…

Он тогда не знал еще, что Лариса уже замужем. Была еще «невеста» – Аня Энгельгардт. А еще Ольга Арбенина, да мало ли их, молоденьких барышень, слепо влюбленных в известного поэта?

Мужчины поговорили, пришли к какому-то общему решению. Формально они по-прежнему друзья. Одоевцева несколько иначе передавала со слов самого Гумилева его версию: «До сих пор не понимаю, почему Анна Андреевна заявила мне, что хочет развестись со мной, что она решила выйти замуж за Шилейко. Ведь я ничем не мешал ей, ни в чем ее не стеснял. Меня – я другого выражения не нахожу – как громом поразило. Но я овладел собой. Я даже мог заставить себя улыбнуться. Я сказал: “Я очень рад, Аня, что ты первая предлагаешь развестись. Я не решался сказать тебе. Я тоже хочу жениться”. Я сделал паузу – на ком, о Господи?.. Чье имя назвать? Но я сейчас же нашелся: “На Анне Николаевне Энгельгардт, – уверенно произнес я. – Да, я очень рад”. И я поцеловал ее руку: “Поздравляю, хотя твой выбор не кажется мне удачным. Я плохой муж, не спорю. Но Шилейко в мужья вообще не годится. Катастрофа, а не муж”.

И гордый тем, что мне так ловко удалось отпарировать удар, я отправился на Эртелев переулок делать предложение Анне Энгельгардт, – в ее согласии я был заранее уверен».

Это была страшная ошибка. Очевидно, Гумилев был уязвлен, больно, жестоко, однако ничего не сделал, чтобы остановить жену. К тому же всегда доверял ей как человеку, глубокой личности. Анна же потом будет сожалеть, что все так случилось, что муж не отговорил ее, не остановил, а сдал Шилею… Оба чувствовали, что теряют нечто бесценное, но ничего не сделали.

Владимир Казимирович жестоко ревновал Анну, в особенности к бывшему мужу. Она все реже будет появляться в публичных местах, все меньше будет писать…

Гумилев же, вернувшись на родину, окунулся в литературную жизнь. Он так долго был отлучен от нее войной! Он затевает в кредит издание нового сборника «Костер», переводов «Фарфоровый павильон» и эпоса «Гильгамеш». На этот раз при переводе «Гильгамеша» Гумилев ни разу не обратился за помощью к В. Шилейко, тот увидел книгу уже напечатанной. Гумилевым дописана пьеса «Отравленная туника», начатая за границей.

И конечно, Николай Степанович очень быстро обзавелся новой женой – Аней Энгельгардт. Пока неофициально. Предложение он сделал тотчас после объяснения с Ахматовой. Это была его реакция на потрясение и обиду: ведь он ничем не стеснял жену, зачем же развод? Да еще из-за Шилейко. И первая, кто пришел ему на ум, была юная Аня, конечно Аня. Он явился на квартиру профессора Энгельгардта и, застав там «невесту», сообщил о намерении жениться на ней как можно скорее. Он рассказывал Одоевцевой: «Она всплеснула руками, упала на колени и заплакала: “Нет. Я не достойна такого счастья!”»

С мая 1918 года Гумилев жил в квартире С. Маковского на Ивановской улице. Хозяин оставил ее аполлоновцам, уехав в Крым, но уже не вернулся.

Лето 1918 года было для поэта плодотворным: тиражом 2000 экземпляров плюс 30 авторских вышел сборник «Костер», который назвали самой русской его книгой. Был издан незамеченный критикой «Фарфоровый павильон», сборник «свободных переводов» из китайской и корейской поэзии, созданный им за границей.

Гумилев, как всегда, переживал очередную влюбленность, на этот раз в будущую переводчицу и драматурга Е. Кунину. Все лето длился их роман, несмотря на готовящийся брак Гумилева с Аней Энгельгардт.

Это лето разводящиеся супруги общались довольно тесно. Гумилев часто бывал у Срезневских, Анна Андреевна бывала у него на Ивановской улице. Он читал ей пьесу «Отравленная туника» и «Два сна». Однажды у него на Ивановской, накануне их отъезда в Бежецк, собрались на чай Лозинский, Срезневские и Ахматова. Гумилев неоднократно уговаривал Анну дописать поэму, начатую в 1917 году. Много раз просил. Теперь же зашла о ней речь, и он пригрозил:

– Вот мы поедем в Бежецк, я ее там заставлю! Живая или мертвая, но она напишет эту поэму.

Лозинский в ответ:

– «…Ездок доскакал, в руках его мертвый младенец лежал!..»

Еще Михаил Леонидович все спрашивал:

– А где Шилей?

Видимо, не дождавшись внятного ответа, продекламировал из «Полтавы»:

– «Зачем король не средь гостей, зачем изменник не на плахе».

Но Анне Андреевне, очевидно, было не до смеха.

На Троицу Ахматова и Гумилев поехали в Бежецк навестить сына и родных. Развод уже был решен, но еще не приведен в исполнение. Анне Ивановне решили пока ничего не говорить. Однако мать не могла не почувствовать, не догадаться, что не все ладно. Она сразу же спросила:

– Можно вас в одной комнате положить?

Раньше и не думала об этом спрашивать.

– Конечно, можно, – был ответ.

Гумилев старался не выдавать своих чувств. Он всегда был сдержан. Бывало, сердился, но сдержанно. Его выдержку Анна оценила только в сравнении. Теперь он был безусловно расстроен, но лишь раз заговорил о разводе.

Они сидели в комнате, смотрели на сына. Лева возился с игрушками. Гумилев внезапно поцеловал руку Анне и с грустью произнес:

– Зачем ты все это выдумала?

«Это было все… – рассказывала она много позже Л. К. Чуковской. И добавляла с грустью: – Согласитесь, на этом ничего не построишь, этого мало, не правда ли?»

Они оба чувствовали, что совершают ошибку, но не решились остановиться. Состояние духа накануне развода у супругов было тяжелое. Они привыкали к понятию «только друг». Оба грустили. В Бежецке, когда они сидели на солнечном холме, Гумилев вдруг сказал:

– Знаешь, Аня, я чувствую, что я останусь в памяти людей, что жить я буду всегда.

Предчувствие ли его коснулось, грусть ли от расставания поглотила его чувства? Всего три года проживет он после развода…

А ее дарственная надпись на экземпляре «Белой стаи»: «Моему дорогому другу Н. Гумилеву с любовью. Анна Ахматова. 10 июня 1918. Петербург» (она еще по старому стилю ставит дату, в новой действительности это 23 июня). Сколько здесь скрытой нежности! Анна будто получила возможность бескорыстно выразить свои чувства: теперь ведь они с Гумилевым чужие.

Она всю их совместную жизнь отстаивала свою независимость. Независимость личностную, творческую. Иначе было нельзя, иначе она бы не могла состояться как поэт. Теперь же можно было выражать свои чувства, не боясь оказаться под давлением этого сильного характера, гумилевского волевого начала.

Однако развод дался им нелегко. Ахматова будет вспоминать лето 1918 года: «Очень тяжелое лето было… Когда я с Шилейко расставалась – так легко и радостно было, как бывает, когда сходишься с человеком, а не расходишься. А когда с Н. С. расставалась – очень тяжело было. Вероятно, потому, что перед Шилейко я была совершенно права, а перед Н. С. чувствовала вину».

А Гумилев скажет Валерии Срезневской:

– Она все-таки не сломала мою жизнь.

Потом, уже после развода, он задаст Анне Андреевне вопрос, который не давал ему покоя все годы их брака: кто был тот, первый, и когда это было. И она ему ответит, назовет имя.

В июле приезжала из Бежецка Анна Ивановна, которой все же пришлось рассказать о разводе. Сын водил ее знакомиться с будущими родственниками.

17 июля Гумилев гулял с Е. Куниной по городу, они услышали выкрики мальчишки-газетчика:

– Убийство царской семьи в Екатеринбурге!

Гумилев рванулся за газетчиком, схватил его за рукав, вырвал из рук страничку экстренного выпуска. Кунина вспоминала: «Вернулся, прислонился ко мне, точно нуждался в опоре. Подлинно, он был бел, и казалось – еле стоял на ногах. Раскрывал он листок – одну вдвое сложенную страничку – вечность. ‹…› Гумилев опустил левую руку с газетой, медленно, проникновенно перекрестился и только погодя сдавленным голосом сказал:

– Царствие им небесное. Никогда им этого не прощу».

Для Гумилева царская семья – не только символ государственности. Он знал лично Александру Федоровну, которая была шефом гусарского полка, знал княжон и посвящал им стихи… Как пережила это известие Ахматова, неизвестно. Одно ясно, это было страшное потрясение для обоих.

5 августа они развелись. Аня Энгельгард была беременна и, видимо, настояла на разводе. До этого, скорее всего, не было необходимости. Может, и Шилейко подталкивал Анну Андреевну что-то предпринять, но она ничего не делала: не хлопотала, никуда не ходила, ни с кем не говорила и понятия не имела, как получить развод. Просто дали бумажку, что разведена с таким-то. Тогда это было предельно просто.

Но могла ли какая-то бумажка, выданная в домоуправлении, расторгнуть венчанный брак? Все было понарошку, на потребу дня. Перед Богом они оставались мужем и женой, ничего не изменилось. Да и что такое их развод, когда убили государя и всю его семью, когда рушился привычный мир…

Фактически на следующий же день состоялась свадьба Гумилева с Аней Энгельгардт. Такая же нарошечная. Однако он все же первый женился официально: Анна Андреевна и Шилейко официально станут мужем и женой только в декабре.

Теперь им предстояло в одиночку противостоять всем невзгодам и жизненным неурядицам, бедам и горю. Именно в одиночку, потому что каждый из них взвалил на себя непомерный груз чужой непростой судьбы и вздорного характера. Там, в новых браках, не было слияния, духовного единства, той «плоти единой». Гумилев избывал трудности в невероятном творческом подъеме, а Анна почти не писала и не появлялась в литературных кругах.

Поодиночке

В августе Анна Андреевна уехала с Шилейко в Москву. У него был мандат от новой власти, дающий право осматривать различные предметы, имеющие ценность, и накладывать на них печати. Они жили в Третьем Зачатьевском переулке («Переулочек, переул… / Горло петелькой затянул»). Ахматова тогда не любила Москву, это был чужой для нее город. И эта осень связалась в ее восприятии с холодом, неуютством жизни, отсутствием еды.

В сентябре они вернулись на несколько дней в Петроград. Анна виделась с Гумилевым, он был у них, читал стихотворения из сборника африканских стихов «Шатер», над которым работал в это время. В сентябре же Гумилев свозил в Бежецк новую жену для знакомства с родственниками.

Надо сказать, «Анна вторая» оказалась куда более неуживчивой, чем первая. Можно обвинить Ахматову в ревности и предвзятости, когда она говорила о второй жене Гумилева, но она была права. Свекровь с трудом принимала новую невестку, как и другие родственники. Ахматова рассказывала потом Л. Чуковской: «Даже свекровь моя ставила меня потом в пример Анне Николаевне. Это был поспешный брак. Коля был очень уязвлен, когда я его оставила, и женился как-то наспех, нарочно, назло. Он думал, что из нее можно будет человека вылепить. А она железобетонная. Из нее не только нельзя лепить – на ней зарубки, царапины нельзя провести».

Еще она говорила об Анне Николаевне: «Нежное личико, розовая ленточка, а сама – танк. ‹…› Она очень недобрая, сварливая женщина, а он-то рассчитывал наконец на послушание и покорность».

Да и самой Анне Андреевне, мало сказать, не повезло во втором браке. Гениальный ассиролог Шилейко в быту оказался грубым, безумно ревнивым, жестоким. Болезненным, мелочным, беспомощным и капризным. Более того, он еще способен был и на насилие. Конечно, Анна Андреевна будет скрывать это от друзей. Даже себе не признается, что ошиблась.

Рядом с бывшими супругами оказались люди хотя и не плохие, но неподходящие. Не их люди, чуждые, далекие от их духовного мира, от их веры.

Трудности нового времени преодолевали кто как мог. Гумилев забрал к себе на Ивановскую Анну Ивановну с Левой, а также смертельно больного, контуженного на войне брата с женой. Для него наступали тяжелые дни, как и для Анны, и для всей страны.

20 августа 1918 года в культурной жизни страны произошло великое событие: под руководством М. Горького было создано издательство «Всемирная литература», которое спасло от голода многих писателей и поэтов Серебряного века. Предполагалось перевести и издать произведения иностранной художественной литературы конца XVIII–XIX веков. Гумилев был привлечен в редколлегию издательства.

В сентябре, после покушения Ф. Каплан на Ленина и убийства Урицкого Л. Каннегисером, Совнарком объявил о «красном терроре». Расстреляли более пятисот «буржуев». Наступала суровая зима 1918–1919 годов: эпоха «военного коммунизма», холод и голод. Гумилеву приходилось трудиться день и ночь, чтобы хоть как-то прокормить большую семью. Он мало спал, был вечно голодный, все отдавая своим, продавал вещи, в частности костюм, который привез из Англии, а также книги, с которыми сложнее всего было расстаться.

Осенью открылся Дом литераторов, где в столовой можно было получить бесплатный обед, а также отапливаемое помещение для занятий. В особо отчаянный период можно было перебиться и здесь. Гумилев работал на износ. Основал для молодежи кружок «Арион» при университете. В ноябре выйдет сборник «Арион», и Гумилев в рецензии на него напишет, характеризуя стихи одной из поэтесс: «Стихи Анны Регатт – хорошие, живые, по праву появившиеся на свет. Может быть, если бы не было Анны Ахматовой, не было бы и их. ‹…› Ахматова захватила чуть ли не всю сферу женских переживаний, и каждой современной поэтессе, чтобы найти себя, надо пройти через ее творчество».

Николай Степанович, как всегда, объективен и строг в оценках и абсолютно беспристрастен.

В декабре Анна Андреевна вернулась в Петроград. Шилейко настаивал на оформлении их отношений, его не устраивал статус свободной Анны: в любой момент она могла уйти. В Петрограде кипит литературная жизнь, которая могла ее снова захватить. Так, верно, рассуждал он. И регистрацию брака взял на себя. Они поселились в служебной комнате Шилейко в северном флигеле Шереметьевского дворца – Фонтанного дома, как его называла Анна Андреевна. До революции Владимир Казимирович был учителем графских детей. Комната с тех пор так и осталась за ним.

Только при разводе выяснится, что этот брак был недействительным. Вольдемар Казимирович не развелся со своей первой женой, с которой был обвенчан. После 1917 года все церковные браки автоматически стали считаться и гражданскими, то есть законными. Выходит, он был женат, когда взялся оформлять новый брак. Правда, он говорил, что не признает теперь церковных браков.

И с этим оформлением тоже не все ясно. Шилейко ссылался на нотариат Литейной части, однако там не было обнаружено никакой записи. И никаких брачных свидетельств также не было. У новоявленных супругов была лишь справка из домоуправления о прописке, где они числились мужем и женой. Однако развод потом будет вполне официальным.

Как с этим обстояло дело у Гумилева, бог весть. Одно ясно, что это был тот же гражданский развод, если можно так выразиться, и гражданская регистрация в загсе или подобном учреждении.

Пережить зиму было сложно. Страшные морозы, холод, голод. Поэты встречались в бесплатной столовой, «как на том свете», по выражению А. Блока. Приходилось много работать за паек, за дрова. Все доставали с невероятными усилиями.

Анна замкнулась, все свое время посвящала новому мужу. Ей, неприспособленной к быту, приходилось придумывать еду, готовить на примусе, колоть дрова, часами писать под диктовку Владимира Казимировича. Гумилев привлек Шилейко к работе во «Всемирной литературе», таким образом помогая им выжить.

Плодились поэтические студии. Работы было столько, что Гумилев почти перестал писать стихи и очень огорчался из-за этого. Лекции, переводы, заседания редколлегий, занятия в кружках с молодежью. На себя совершенно не хватало времени.

В апреле он переехал с семьей на новую квартиру в доме 5/7 по Преображенской улице. Эта квартира останется за ним до самой смерти. 14 апреля у Гумилевых родилась дочь Елена. Не в честь ли Елены Дюбуше, неслучившейся любви Гумилева, она была названа? Впрочем, Вс. Рождественский вспоминал, как поэт говорил:

– Я хочу назвать ее Еленой в честь самой красивой женщины на земле, из-за которой греки осаждали Трою.

В мае Гумилев бывал у Шилейко и Ахматовой, дважды привозил к ним Леву повидаться с мамой. Если эти дни запомнились, значит, не так часто бывал у них. Левушка по-прежнему жил на попечении бабушки и обеспечении отца. В июне Гумилев отправил жену, мать и детей в Бежецк, где жить было легче.

Оставшись один, он снова стал писать. Именно в июне написано стихотворение «Память», вошедшее в его последний сборник. Он навещал Ахматову и Шилейко. Давал читать Анне Андреевне рукопись «Отравленной туники». Хвастал ей, что снова пишет после долгого периода молчания. Ей ответить было нечем. Однажды она вернулась домой и на столе обнаружила кусочек шоколада. Сразу поняла: Коля заходил, оставил ей.

В Доме Мурузи открылась студия «Всемирной литературы», Гумилев и Шилейко преподавали там. Когда Гумилев отлучался, скажем, в Бежецк, Шилейко заменял его. В течение лета поэт бывает в Фонтанном доме у Ахматовой и Шилейко. Ему необходимо общение с Анной, она по-прежнему родной, понимающий человек. А для нее, возможно, Николай Степанович являлся своего рода укором и напоминанием об ошибке, которую она совершила. И она никак не могла ему простить, что он продолжает жить, как прежде, будто ничего не произошло.

Лето выдалось необыкновенно жарким, но никто не уезжал на дачи, на каникулы. Приходилось много работать.

Летом 1919 года у Гумилева разгар романа со студийкой и поэтессой И. Одоевцевой. С ней он часто ездил в Царское Село, гулял в парках. При помощи студийцев тайком вывез из родного, теперь реквизированного дома свою библиотеку. Он переносил книги сначала в дом матери Н. Оцупа, потом перевез их в Петроград, на Преображенскую.

В конце мая и в июне Ахматова тоже гостила в Царском (теперь Детском) Селе у Рыковых, «на ферме». Ее подруга Мария Викторовна Рыкова была дочерью ректора Агрономического института и слушала лекции Гумилева в студии «Всемирной литературы». Пути бывших супругов постоянно пересекались, несмотря на то что Анна нигде не бывала.

Кстати, про учеников Гумилева Ахматова говорила:

– Обезьян растишь.

Все дальше друг от друга

В преддверии зимы 1919–1920 года в голодном Петрограде 19 ноября на набережной Мойки в доме купцов Елисеевых открылся Дом искусств, или Диск, как сокращенно его называли обитатели. У Диска была задача помочь выжить творческим людям в новую зиму «военного коммунизма». Это было государственное общежитие, снабжающееся питанием и дровами. На открытии Диска, ко всеобщему изумлению, были поданы карамельки, стаканы горячего чаю и булки – невиданная по тем временам роскошь. Блок вел шуточный протокол и записал: «Разносят настоящий чай, булочки из ржаной муки, конфекты Елисеевские. Н. С. Гумилев съедает 3 булки сразу». Неудивительно, ведь он все время голодал.

В Доме искусств открылись всевозможные студии взамен закрывшейся студии «Всемирной литературы». Гумилев взял на себя студию поэзии.

По сути Диск – самая настоящая коммуна. Обитатели ее работали за кров и хлеб. Гумилев тоже получил здесь комнату, оставив за собой и квартиру на Преображенской.

Семью поэт отправил на всю зиму в Бежецк, там не так голодно было. Ася (домашнее имя Анны Николаевны), конечно, тосковала, жаловалась в письмах на родных, все время что-то просила и рвалась в Петроград, к мужу. А у того в это время разворачивался в полную силу роман с актрисой О. Гильденбранд-Арбениной.

Анна Ахматова в конце 1919 года подписала договор с издательством «Прометей» на переиздание «Белой стаи». Основатель «Прометея» Н. Н. Михайлов был издателем Ахматовой. Однажды, встретив у нее Гумилева, он и ему предложил сотрудничество. В «Прометее» будут переизданы «Жемчуга» и «Колчан». Анна Андреевна подписала «Белую стаю», как обычно, своим поэтическим именем «Ахматова», за что Шилейко ее «чуть не убил». Она ведь теперь его жена, должна носить его имя.

Чем больше Анна старалась быть хорошей женой, тем больше Шилейко тиранствовал. Гумилев перестал у них бывать из-за дикой ревности Шилея. И не только Гумилев. Охотно принимались в доме студийки, будущие переводчицы, ученицы, но только не потенциальные соперники. Даже с Лозинским Шилейко перестал общаться – и тоже из-за ревности. Постепенно он удалил всех старых друзей из жизни Анны, их совместной жизни. На ее плечи свалились его постоянные болезни, забота о пропитании.

Редкие стихи Ахматовой, появлявшиеся в это время, говорят о многом. Вот ее поэтический портрет:

Я горькая и старая. Морщины

Покрыли сетью желтое лицо.

Спина согнулась, и трясутся руки.

А мой палач глядит веселым взором

И хвалится искусною работой,

Рассматривая на поблекшей коже

Следы побоев. Господи, прости!

Это не придуманное: «Муж хлестал меня узорчатым, вдвое сложенным ремнем»! Этим строчкам страшно верить, но почему-то веришь.

Казалось, Анна и этого не могла простить Гумилеву.

В январе 1920-го у Шилейко и Ахматовой побывал Чуковский. В комнате сыровато, холодновато, книги лежат на полу. Ахматова ласкова с Шилейко, поправляет ему волосы, называет его Володя, он ее – Аничка. Глаза ее иногда кажутся слепыми, говорит она крикливым, резким голосом, будто по телефону. Чуковский заговорил о Гумилеве: как ужасно, с его точки зрения, тот перевел Кольриджа. Анна Андреевна ответила:

– А разве вы не знали? Ужасный переводчик.

Чуковский отметил в дневнике: «Это уже не первый раз она подхватывает дурное о Гумилеве». Анна Андреевна потом говорила Лукницкому, что их пытались рассорить некоторые «доброжелатели», передавали сплетни, старались вызвать взаимную вражду. Она признавала и за собой некоторую неосторожность: могла что-нибудь сказать, а ему передали…

А Гумилев, скорее всего, даже не догадывался о том, как она живет. Он упрекал Анну в замкнутости, в нежелании что-либо делать, в отчуждении. Однажды даже сказал:

– Твой туберкулез – от безделья.

Если бы он знал!

В январе 1920 года Анна пошла в Дом искусств, чтобы получить деньги для Владимира Казимировича. Ей нужен был Гумилев, а он оказался на заседании. Анна села на диван в первой комнате. Здесь же был Б. Эйхенбаум. Через несколько минут Николай Степанович вышел. Ахматова обратилась к нему и назвала на «вы». Это поразило Гумилева: никогда они не были на «вы», разве что в отрочестве.

– Отойдем, – предложил Николай Степанович.

Они отошли, и Гумилев заговорил:

– Почему ты так враждебно ко мне относишься? Зачем назвала на «вы», да еще при Эйхенбауме! Может быть, тебе что-нибудь плохое передавали обо мне? Даю тебе слово, что на лекциях я если говорю о тебе, то только хорошо.

Анна была очень тронута тогда. Она чувствовала свою вину: да, была несправедлива иногда в разговорах с ним, не была в «примирительном» настроении, огрызалась на него и т. д. Гумилев был взволнован и встревожен, не понимая ее враждебности. Сам он по-прежнему относился к ней как к близкому, родному человеку, другу.

Конечно, они оба отказались от того, что их объединяло, ушли от назначенного пути. Однако Гумилев, как вполне удовлетворенный, самодостаточный мужчина, был щедр в отношениях, добр и благороден, да и по характеру был таков. Анна же страдала от ошибки как оставленная женщина, несчастная в новом браке. Признать же, что сама сделала выбор, а стало быть, сама виновата в том, как все сложилось, было непросто. Вот она и вымещала зло на Гумилеве. И тосковала по нему.

В апреле бывшие супруги снова встретились на нейтральной территории. Гумилев отвел Анну Андреевну к С. Бернштейну в лабораторию Института живого слова, чтобы там записали ее стихи в авторском чтении. Запись осуществлялась на фонограф. Сам Гумилев еще в феврале записал несколько своих стихов. Теперь он привлек и Анну, как всегда заботясь о ней. Что характерно, он представил ее С. Бернштейну как свою жену. Будто ничего не изменилось! И она, видимо, не протестовала, не стала разоблачать подлог.

Весной 1920 года у Ахматовой материально совсем худо. Шилейко получал во «Всемирной литературе» жалованье, которого хватало ровным счетом на полдня. И тут явилась Надежда Павлович с мешком риса от Ларисы Рейснер, приехавшей из Баку. Ахматова раздала весь рис страдающим от дизентерии соседям и знакомым.

Однажды Анна Андреевна пошла с кастрюлькой к знакомому, у которого можно было сварить суп. Он жил в Училище правоведения. Ахматова сварила суп, завязала кастрюльку салфеткой и вернулась домой. А дома ее поджидала сама Лариса Рейснер. Пышная, откормленная, в шикарной шляпе. Лариса пришла поведать Ахматовой правду о Гумилеве и была поражена увиденным: и этой кастрюлькой, и видом самой Анны Андреевны, и видом Шилейко, который был в скверном состоянии. Рейснер ушла, а ночью в половине двенадцатого пришла снова с корзиной продуктов.

Между тем в судьбу Ахматовой вмешивается снова Артур Лурье, который теперь занимал пост заведующего музыкальным отделом Наркомпроса. Он решил вырвать Анну из лап Шилейко: прислал за больным карету скорой помощи, и того увезли в больницу. С ишиасом держали месяц. За это время операция по спасению Ахматовой была завершена. Лурье предложил Ахматовой перебраться на квартиру к ним с Ольгой Глебовой-Судейкиной. Анна переехала. Следующим пунктом плана в обретении самостоятельности был поиск работы. Ахматова поступает на должность делопроизводителя факультетской библиотеки в Петроградский агрономический институт и получает казенную квартиру на Сергиевской улице. Ей выдали трудовую книжку, теперь Ахматова имела право на паек и жалованье, на дрова.

Когда Шилейко выписали из больницы, он плакался:

– Неужели бросишь? Я бедный, больной…

Анна ответила:

– Нет, милый Володя, ни за что не брошу: переезжай ко мне.

Ему это очень не понравилось, однако переехал. И теперь совсем другое дело: дрова, комната – все ее, она здесь хозяйка, она независима. И снова пошли стихи: она вернулась к себе, к творчеству. Стала появляться на вечерах, выступать. А тут развернулась история с созданием Петроградского отделения Союза поэтов.

Этот Союз был учрежден в Москве еще в ноябре 1918 года. Председатель Союза, а в июне 1920 года это был В. Брюсов, поддерживался самим Наркомпросом и имел широкие полномочия, доступ к печати. Из Москвы в Петроград отправили в качестве представителя Союза Надежду Павлович. Она сразу обратилась за поддержкой к А. Блоку, тот говорил с Гумилевым. Все понимали, что поэтам нужна материальная помощь, книжная лавка, пайки. Вопрос обсуждался во «Всемирной литературе». Летом 1920 года было организовано Петроградское отделение Всероссийского союза поэтов, и Гумилев сыграл в его истории не последнюю роль.

Летом к Гумилеву приехала жена, которая не могла больше оставаться в Бежецке. Николай Степанович оказался в двусмысленном положении: его новая возлюбленная, Ольга Арбенина, была раньше подругой Аси, и теперь они обе следовали за ним. Обе с челками, выглядели, по выражению Арбениной, глупо, как гумилевские одалиски. Однако Арбенина даже жалела жену Гумилева: «Сидеть в Бежецке и скучать!»

Роман их затянулся, и даже появление Анны Николаевны ничуть ему не помешало. Гумилев был откровенен с Ольгой. Она вспоминала потом то немногое, что он рассказывал об Ахматовой. Говорил о ней всегда добродушно, с легкой иронией.

Гумилев считал, что каждый человек имеет свой внутренний возраст, коренной, иногда вечный. Так, он утверждал, что Ахматовой было 15, а потом сразу 30. А про себя говорил, что ему 13 лет.

Рассказывал о притворстве или актерстве Ахматовой. Вот она дома в Царском завтракает с аппетитом, смеется. Приходят гости, в особенности если граф Комаровский, «она падает на диван, бледнеет и на вопрос о здоровье цедит что-то трогательно-больное».

Арбенина вспоминала, как удивлялся Гумилев выбору Ахматовой, ведь у нее никакого романа с Шилейко не было. Да и сам Шилейко человек странный: Гумилеву и Лозинскому ни с того ни с сего целовал руку.

Противостояние

Становилось тяжело и душно жить, спасало только искусство. Гумилев прививал своим ученикам любовь к поэзии, умение высказаться в стихах, чтобы облегчить жизнь, свое духовное состояние.

Между тем Лариса Рейснер, С. Городецкий и Надежда Павлович объединили усилия по созданию пробольшевистского, «левого» союза поэтов. Их, разумеется, поддерживала новая власть, диктующая свои условия из Москвы. Что это могло означать для большинства петроградских поэтов? Что они будут всячески притесняться, лишаться возможности выжить. Все старания Горького хоть как-то обеспечить поэтов пайками, работой по силам пойдут насмарку. А главное, они будут лишены доступа к печати. По сути, на карту была поставлена жизнь большинства питерских поэтов, которые не разделяли большевистских взглядов. Партию «левых» в Союзе должен был представить А. Блок.

Лариса Рейснер обосновалась в Адмиралтействе и разъезжала с А. Блоком по городу в автомобиле, ранее принадлежавшем государю. Муж ее, Ф. Раскольников, на тот момент командовал Балтийским флотом. Еще один человек из бывшего круга Гумилева, Сергей Городецкий, служил в политуправлении Балтфлота. Он публично покаялся в прежних взглядах. 4 августа на вечере, устроенном в их честь, Блок выступил с приветствием.

Гумилев же рвался к деятельности в Союзе с желанием помочь товарищам. Надо ли говорить, что Ахматова была из его лагеря? Она ведь однажды, в 1918 году, отказалась выступать на вечере, где Блок читал «Двенадцать». Гумилев был, кроме прочего, ее единомышленником, человеком одной с ней крови. Для него разворачивался последний бой за правое дело. Он оставался верен себе и надеялся, что победит.

А пока, в августе 1920 года, Гумилев две недели живет в советском доме отдыха и в буквальном смысле отдыхает: возится с барышнями, заставляет их визжать и хохотать, читает им стихи и бегает с ними по саду. В его окружении юная Зоя Ольхина с рыжими волосами, отмеченная ревнивым оком Арбениной, посетившей Николая Степановича в доме отдыха. А 2 августа в Доме искусств состоялся вечер Николая Гумилева, где он читал свои стихи и сказку «Дитя Аллаха».

Ахматова была приглашена в организационную группу нового Союза поэтов, но вряд ли явилась на собрание этой группы. В августе 1920 года у Судейкиной ее встретил Г. Чулков, который поразился ее внешнему виду. Ахматова превратилась в скелет в лохмотьях, однако стихи прочла чудесные. Анна Андреевна готовила новый сборник «Подорожник», который должен был выйти в издательстве «Петрополис».

В сентябре Гумилев проводит в Диске первый вечер Союза поэтов. Его позиции в Петроградском отделении Союза укрепляются. Многие поэты недовольны экстремизмом «левых». Н. Павлович после отмечала: «Сам тон тогдашней петроградской литературной жизни отличался от московского. Если в Москве он определялся Маяковским, Есениным, Брюсовым, Пастернаком, то здесь – Блоком, Гумилевым, Ахматовой, Лозинским, Кузминым. ‹…› Блока поддерживали Рождественский, Эрберг, Шкапская и я; Лозинский, Грушко, Кузмин, Ахматова держались нейтрально. Большая группа молодежи объединилась вокруг Гумилева. Они были наиболее активны и гордились прозвищем “гумилят”».

«Гумилята» объединились чуть позже в Третий цех поэтов, из которого большого толка не вышло, но молодые поэты держались вместе и поддерживали своего учителя. Ахматову, естественно, в этот Цех Гумилев не пригласил. Да и что ей было делать там, среди «обезьян» Гумилева?

А. Блок тяготился своими обязанностями председателя Союза. Николай Степанович состоял в приемной комиссии Союза поэтов, и, конечно, требовательность его к поэтам, вступающим в Союз, не удовлетворялась лишь пролетарским происхождением.

Однажды во время работы приемной комиссии поэтесса Е. Полянская прочла кощунственные стихи о «младенце Иисусе». Гумилев встал и демонстративно вышел, а Рейснер, напротив, по-мужски пожала поэтессе руку со словами:

– Я вас понимаю, товарищ. Стихи очень хорошие.

Уязвленная Лариса не только рассказала Ахматовой о своем романе с Гумилевым и его мерзком по отношению к ней поведении. Она, казалось, последовательно мстила ему, терпеливо дожидаясь момента торжества.

Борьба между «революционерами» и «консерваторами» в Союзе обострялась. Блока и Гумилева противопоставляли и сталкивали лбами. Как Анна относилась к происходящему в Союзе? Павлович утверждает, что нейтрально. Да и до того ли ей было? Работа, ревнивый муж, цензура, запретившая ее сборник «Подорожник». Однако она была истинной петербурженкой, приверженницей классической традиции, которой враждебны нигилизм и революционные веяния.

С октября она служит на должности научного сотрудника при библиотеке Петроградского агрономического института. А вот с Ларисой Рейснер она, видимо, в неплохих отношениях, как товарищ по несчастью (в лице Гумилева). И благодарность за участие в виде продуктов имеет место. Ахматова просит Ларису в Риге опустить в почтовый ящик письмо племяннице, о которой давно нет вестей.

Осенью и зимой 1920 года К. Чуковский читает в Петрограде и Москве нашумевшую лекцию «Две России. Ахматова и Маяковский». Он противопоставляет старую Россию в образе Ахматовой новой России – России Маяковского. Резонанс огромный, Маяковский сам присутствует на лекции в Москве. А потом нарисует шарж на Ахматову в «Окне сатиры Чукроста».

Рыцарь чести

В октябре 1920 года умер племянник Н. Гумилева Николай Сверчков, Коля-маленький. На войне Николай Сверчков был контужен и отравлен газами, после этого заболел туберкулезом. Его жена, урожденная грузинская княжна Софья Аслановна Амилахвари, уговорила его отправиться к ее родным в Кутаис, где у них было роскошное имение. Она рассчитывала, что там Николай Леонидович непременно поправится. Однако шла Гражданская война, им удалось пробраться лишь в Екатеринодар. Там Коля-маленький простудился, заболел воспалением легких и умер. Его жена вернулась в Бежецк и пережила его только на год.

Надо полагать, для Гумилева смерть любимого племянника и друга была серьезным ударом. Бурная внешняя жизнь поэта не исключала его внутреннего одиночества, которое, вероятно, ощущалось им в это время с особенной остротой. Нет понимания у молоденькой жены. Ахматова была чужой и неласковой. Погиб любимый племянник. Гумилев, подобно Пушкину, искал покоя и приюта у цыган, а конкретнее, у Нины Шишкиной-Цур-Милен. У нее он отдыхал душой, писал, работал, скрывался от суеты. Обычно равнодушный к музыке, слушал ее песни. Нина ничего не требовала от Гумилева, с ней ему было легко.

Тогда же, в октябре 1920 года, в Союзе поэтов совершился переворот. По настоянию многих поэтов Гумилев потребовал перевыборов самопровозглашенного, по сути, правления, которое называлось временным. На перевыборах на пост председателя была выставлена кандидатура Гумилева. Для «инициативной группы» Павлович – Рейснер – Блок это было совершенно неожиданно. Они рассчитывали, что перевыборы будут чистой формальностью, что ничего не изменится. Однако Гумилев победил с перевесом в один голос.

В стане «революционеров» началась паника. Павлович грозилась Москвой, туда полетели жалобы. Однако Гумилев не делал ничего противозаконного. Блок с облегчением сложил полномочия председателя Союза, им стал Гумилев.

Однако Николай Степанович не упивался победой. Он собрал делегацию из пятнадцати поэтов и явился с ними к Блоку домой просить Александра Александровича вновь занять место председателя. Блок согласился при условии, что всю работу по руководству Союзом возьмет на себя Гумилев.

И вот 21 октября Блок явился на вечер в клубе поэтов. И записал на другой день в дневнике: «Мое самочувствие совершенно иное. Никто не пристает с бумагами и властью. Верховодит Гумилев – довольно интересно и искусно».

Таким образом, в Москве стало известно о фрондерстве Гумилева. Очевидно, власти взяли его на карандаш. Гумилев противостоял партийной линии в искусстве, мешая создавать новое, партийное искусство. К тому же, вероятно, вызывали опасения и его лидерские качества. Гумилев вполне мог стать вождем молодежи.

А сам поэт уже предчувствует скорую гибель. В день рождения М. Ю. Лермонтова он решил заказать панихиду по убиенному поэту, по «болярине Михаиле». Звал с собой Арбенину, но она почему-то не могла пойти с ним. Пошла Одоевцева. Отстояв панихиду в Знаменской церкви и щедро одарив священника и хор, Гумилев повел свою спутницу в квартиру на Преображенской. Говорили о Лермонтове. Отогревая Одоевцеву возле печки, Гумилев сказал:

– Иногда мне кажется, что и я не избегну общей участи, что и мой конец будет страшным. Совсем недавно, неделю тому назад, я видел сон. Нет, я его не помню. Но, когда я проснулся, я почувствовал ясно, что мне жить осталось совсем недолго, несколько месяцев, не больше. И что я очень страшно умру…

Потом спросил:

– Скажите, вы не заметили, что священник ошибся один раз и вместо «Михаил» сказал «Николай»?

Он чувствовал, что скоро уйдет. Может быть, отсюда его неумеренная жажда любви, жизни, такое количество девушек, которым он вскружил голову? Он хотел оставить память, хотел, чтобы о нем после смерти плакала какая-нибудь девушка, как плакала Ирина Одоевцева о Лермонтове.

Так было и с Ольгой Мочаловой, массандровской знакомой, с которой он встретился в Москве, когда поехал туда с М. Кузминым. Они были в Москве с 1 по 3 ноября, выступали в знаменитом Политехническом музее. В эти же дни Чуковский читал здесь лекцию «Две России. Ахматова и Маяковский».

Москва удивила питерских поэтов тем, что была еда, что не видно было красноармейцев и арестованных, что существовала торговля. Однако зал Политехнического сдержанно встретил петроградцев. Стихи их не воспринимали, они казались старомодными, неактуальными. После концерта к Гумилеву в артистическую комнату вошел В. Маяковский. Время вражды прошло, они встретились как друзья. Гумилев извинялся:

– Я сегодня не в голосе и скверно читал свои стихи.

Маяковский возразил:

– Неправда! И стихи прекрасные, особенно о цыганах, и читали прекрасно.

Ольга Мочалова дожидалась Гумилева после выступления. Проводила его, потом ушла. На следующий день Гумилев, получив хороший паек («Едва увезли», – писал Кузмин в дневнике), уехал в Бежецк к семье, матери, жене, двум детям. Им повез все эти вкусные вещи из пайка.

Видимо, по приглашению питерских поэтов Маяковский приехал в декабре в Петроград. Выступал в Диске. Разговорился с Чуковским, речь зашла об Артуре Лурье, который в то время жил в Москве. Чуковский рассказал, как милая Ольга Судейкина одна, в холоде и грязи, без дров, без пайков шила своих прелестных кукол, чтобы выжить, в то время как Лурье, ее муж, жил себе в Москве по-комиссарски.

– Сволочь! – сказал Маяковский. – Тоже… всякое Лурьё лезет в комиссары, от этого Лурья жизни нет!

И действительно. По настоянию революционной богини Ларисы Рейснер Гумилева лишили пайка Балтфлота. Конечно, выступая перед матросами Балтфлота, Гумилев мог бесстрашно бросить в зал:

– «Я бельгийский ему подарил пистолет и портрет моего государя».

В зале поднимался протестующий ропот, но Гумилев перекрывал шум своим бесстрастным голосом, продолжая читать. И зал подчинялся ему, матросы аплодировали, отбивая руки.

А однажды матросы спросили поэта:

– Что же, гражданин лектор, помогает писать хорошие стихи?

Гумилев спокойно ответил:

– По-моему, вино и женщины.

И это в присутствии комиссара.

Лариса Рейснер возглавляла политотдел Балтфлота и курировала литературно-просветительское отделение при нем. У нее была власть отказать Гумилеву в пайке. Мандельштам, недавно вернувшийся в Петроград с Кавказа, рассказывал Ольге Арбениной, что Лариса плакала из-за Гумилева: тот с ней не кланяется. Однако у Гумилева были на то причины. Он не мог простить Рейснер убийство в Мариинской больнице деятелей Временного правительства, совершенного ее матросами и по ее приказу. Отношения их обострились до предела.

Ахматову в те дни терзала критика Чуковского, Брюсова и других авторов, которые называли ее поэзию односторонней, ушедшей в прошлое, исключительно женской по тематике. Это было, наверное, не менее болезненно.

Приходится вспоминать последние месяцы жизни Гумилева подробно, потому что в этот период ярко проявились все основные черты его личности. И еще так легче разобраться в сущности их отношений с Ахматовой. Почему-то ведь она считала себя виновной в его гибели. Не буквально, конечно, а как-то иначе. Потому что оставила его или позволила уйти.

С Ахматовой они были людьми одной крови, но она была в стороне от всех политических и нравственных битв, которые вел Николай Степанович. Он по возможности защищал незащищенных, отстаивал достоинство нищих, поруганных, втоптанных в грязь поэтов и писателей. И помогал выживать многим. Гумилев был обожаем молодежью, его едва не носили на руках. И конечно, он формировал вкусы, воспитывал, влиял. Передавал свои знания, свою энергию, свою любовь ученикам. Вопреки тому, что однажды сказал Анне Андреевне:

– Аня, отрави меня собственной рукой, если я начну пасти народы.

Иными словами, проповедовать в искусстве. Если в творчестве Гумилев не позволял себе отходить от принципов художественности, то «пасти народы» касалось лишь его педагогической деятельности. И конечно, поэт чувствовал, что времени осталось мало, что надо успеть…

В любом случае, такой авторитет у молодежи не мог не раздражать и настораживал врагов.

Эпизод со статьей Мережковского о «Всемирной литературе» тоже очень показателен. После визита в Советскую Россию Г. Уэллс написал и издал книгу «Россия во мгле». Мережковский, находившийся в эмиграции, в относительной безопасности, откликнулся на нее «открытым письмом». Уэллс восхищался замыслом «Всемирной литературы», людьми, которые в годы «военного коммунизма» совершали подвиг во имя спасения культуры. Мережковский же назвал деятельность «Всемирки» сплошным невежеством и спекуляцией. Дом наук и Дом искусств – коммуны художников и писателей, помогающие деятелям культуры выжить, – Мережковский определил как «две братские могилы», где деятели искусств и науки умирают в медленной агонии.

Статья была прочитана 22 декабря 1920 года на заседании «Всемирной литературы». Блок шепнул Чуковскому:

– А ведь Мережковский прав.

Гумилев же был оскорблен, смертельно. Он написал от имени редакционной коллегии издательства «Всемирная литература» проект письма-ответа, но его решили не посылать в западные газеты. Гумилев писал о членах редколлегии «Всемирки», о том, что среди них нет ни одного члена коммунистической партии. «Однако все они сходятся в убеждении, что в наше трудное время спасенье духовной культуры страны возможно только путем работы каждого в той области, которую он свободно избрал прежде. Не по вине издательства эта работа его сотрудников протекает в условиях, которые трудно и представить себе нашим зарубежным товарищам. Мимо нее можно пройти в молчании, но гикать и улюлюкать над ней могут только люди, не сознающие, что они делают, или не уважающие самих себя».

Рыцарь чести продолжал отстаивать вечные ценности, которые каждый день подвергались сомнению.

Роковой 1921-й

В Рождество навестив семью в Бежецке, свой последний Новый год Николай Степанович встречал с братом и его женой на Преображенской. Было уютно и оживленно, как вспоминала Гумилева-Фрейганг.

В феврале 1921 года Анна Андреевна Ахматова была принята на работу во «Всемирную литературу» на должность переводчицы, работающей на дому. И конечно, не без участия Гумилева, по-другому и быть не могло.

Она повеселела, пополнела, помолодела, по замечанию К. Чуковского. Встретившись с ним в вестибюле Дома ученых, Анна Андреевна предложила:

– Приходите ко мне сегодня, я вам дам бутылку молока для вашей девочки.

Вечером Чуковский забежал к ней и получил молоко. Он был потрясен щедростью Ахматовой: «Чтобы в феврале 1921 года один человек предложил другому – бутылку молока!»

Ахматова неоднократно помогала соседям, друзьям: как в случае с рисом от Рейснер. Это для нее нормальное человеческое поведение. Как и для Гумилева, который делился последними кусочками хлеба с тем же Чуковским, падающим в голодный обморок, с друзьями, отдавая свой паек семье. Ахматова оставалась верна себе, сохраняя достоинство и человечность. И это в то время, когда эти качества сделались непозволительной роскошью.

В феврале Дом литераторов проводил Пушкинские дни, посвященные памяти поэта и 84-й годовщине его гибели. Состоялось три торжественных собрания, на которых присутствовали Гумилев и Ахматова. Сначала было закрытое собрание для избранных.

Когда Анна Андреевна пришла в Дом литераторов, народу было столько, что негде было сесть. Однако Ахматовой предложили место в президиуме на эстраде. Там она увидела карточку со своей фамилией. Стул Гумилева пустовал: поэт опаздывал. Гумилев, по слухам, был обижен тем, что произнести пушкинскую речь доверили не ему, а Блоку.

Николай Степанович явился во фраке и не пошел на эстраду в первом отделении. Опоздал, потому что непросто было в эпоху «военного коммунизма» раздобыть торжественное облачение в виде фрака и аксессуаров к нему.

Блок произнес пронзительную речь. Когда он выговорил: «Если русской культуре суждено когда-нибудь возродиться…» – все вздрогнули от неожиданности. От Блока, написавшего революционную поэму «Двенадцать», никак не ожидали этих слов.

В перерыве Гумилев подошел к Анне и сообщил о создании Третьего цеха. Ее не пригласил туда, сказал в форме извещения, и это задело Ахматову. Впрочем, она и Вторым мало интересовалась. Однако была все же задета. В перерыве к Анне Андреевне подходил и А. Блок. Наслышанный о затворничестве Ахматовой, он спросил:

– Вы все так же плохо живете?

Обида не помешала Гумилеву по достоинству оценить выступление А. Блока. Как вспоминала Одоевцева, он сказал:

– Незабываемая речь. Потрясающая речь. Ее можно только сравнить с речью Достоевского на открытии памятника Пушкину.

На втором, открытом, собрании бывшие супруги также присутствовали. Блок перед своей речью поинтересовался у окружающих, есть ли кто-нибудь из официальных кругов. Потом он пошел к кафедре и стал читать о том, что Бенкендорф не душил вдохновение поэта, как душат теперешние чиновники, что Пушкин мог творить, а теперь поэтам – смерть. Ему долго аплодировали. А потом он несуетно и медленно, по выражению К. Чуковского, разговаривал с Гумилевым.

Николаю Степановичу все труднее становилось сдерживать себя, наблюдая всеобщее «опрощение» и отступление от принципов порядочности и благородства. Он вступился за честь писателей из «Всемирной литературы». Теперь произошел скандал личного свойства.

В марте 1921 года из печати вышел альманах «Дракон» Третьего цеха поэтов, куда вошли стихи не только «цеховиков», но и других известных поэтов. Скандал разгорелся вокруг рецензии Э. Голлербаха на этот альманах. В ней Голлербах, состоявший в дружеских отношениях с Гумилевым, довольно оскорбительно отозвался об И. Одоевцевой, сказав, что она «любит гумилевщину». И добавил: «Кстати сказать, Гумилев оповещает, что у поэтессы “косы – кольца огневеющей змеи” <….> и “зеленоватые глаза, как персидская больная бирюза”». Эта рецензия, по сути, спровоцировала развод Ирины Одоевцевой с мужем, который и без того ее безумно ревновал и требовал отказаться от литературной жизни и встреч с Гумилевым. Муж Одоевцевой, с которым она до Гумилева жила прекрасно, пытался даже соблазнить Асю, жену Николая Степановича, чтобы отомстить поэту.

После выхода рецензии Гумилев прилюдно в Доме литераторов обвинил Голлербаха в бесчестии. Констатировал, что карьера Голлербаха погибла. И конечно, огласил, что Одоевцева для него «не больше, как ученица». Он никогда, даже в самые очевидные моменты, не признавался в связи с женщиной и старался не бросать тень на ее репутацию. Голлербах был вынужден прибегнуть к суду чести.

В мартовские дни Гумилев был особенно взвинчен из-за кронштадтских событий. В городе, где он родился, экипаж броненосца «Петропавловский» поднял мятеж в знак протеста против страшного голода с требованием «Советы без коммунистов». Они выдворили из Кронштадта присланного Москвой М. И. Калинина, создали Временный революционный комитет и обратились к петроградским рабочим с воззванием свергнуть режим комиссаров. Карательные отряды под руководством Тухачевского были отбиты.

В Петрограде на заводах начались волнения. На проходившем в эти дни Х съезде РКП (б) известие о неудаче Тухачевского вызвало панику. Было решено перейти от «военного коммунизма» к НЭПу (новой экономической политике). 17 марта после закрытия съезда начался второй штурм Кронштадта. 18 марта город был взят, началась расправа над матросами. Расстреляли более 2000 человек. По стране прокатилась волна массовых арестов, а дальше начались репрессии, «чистки» в рядах военной, научной и творческой интеллигенции.

Гумилев в эти кронштадские дни был привлечен к борьбе с большевиками: он должен был раздавать листовки на бастующем Петроградском заводе изоляторов, затем создать пятерку из верных людей на случай, если восстание перекинется в Петроград. Гумилев все исполнил. Ему выдано было 100 000 рублей на технические надобности, которые он раздал незадолго до ареста участникам пятерки.

Подавление восстания подействовало на поэта угнетающе. Он стал думать об отъезде за границу. С горечью и болью сказал товарищу во время прогулки по вьюжному Петрограду:

– Да ведь есть же еще на свете солнце, и теплое море, и синее-синее небо. Неужели мы так и не увидим их… И смелые, сильные люди, которые не корчатся, как черви, под железной пятою этого торжествующего хама. И вольная песня, и радость жизни. И ведь будет же, будет Россия свободная, могучая, счастливая – только мы не увидим.

Эти его слова буквально перекликаются с записью А. Блока в дневнике от 22 апреля 1917 года: «Россия будет великой. Но как долго ждать и как трудно дождаться».

После разгрома восстания моряков Гумилев тосковал. Встретившись с Анной Андреевной в очереди за продуктами в КУБУ (Комитет по улучшению быта ученых), сказал ей о своем желании уехать за границу. Но, конечно, никуда бы не уехал один: на его плечах большая семья. Он так и объяснил Ахматовой, что не уезжает только из-за семьи.

К семье он и уехал 30 марта в Бежецк и пробыл там до 9 апреля. Там состоялся его вечер, на котором Гумилев прочел помимо своих стихов статью К. Чуковского «Ахматова и Маяковский».

В апреле больной А. Блок, к которому Э. Голлербах обратился с просьбой о суде чести, сделал неожиданный шаг. Он написал резкую статью «Без божества, без вдохновенья», где обрушился с революционной критикой на акмеистов. Щадя и выделяя Ахматову, он направил свой гнев на Гумилева и других акмеистов, обвиняя их в бездушии, формализме. Он писал: «Н. Гумилев и некоторые другие “акмеисты”, несомненно даровитые, топят самих себя в холодном болоте бездушных теорий и всяческого формализма; они спят непробудным сном без сновидений; они не имеют и не желают иметь тени представления о русской жизни и о жизни мира вообще; в своей поэзии (а следовательно, и в себе самих) они замалчивают самое главное, единственно ценное: душу».

Гумилев, задетый выпадом Блока, приготовился ответить. 11 апреля в Доме литераторов состоялся вечер Гумилева, на котором он прочел свой ответ – статью «О душе». Ответ Гумилева был, как всегда, сдержанный, корректный, но тоже достаточно резкий. Что же столкнуло Блока с Гумилевым? Оба поэта, уважающие друг друга, оказались загнанными в угол. Блок тяжело болен, он задыхается в неволе. Гумилев, потрясенный расстрелом матросов, которых везли грузовиками на казнь, устал от голода и перенапряжения, от непосильного труда. Разве они враги? Им оставалось жить совсем немного…

Через несколько лет, вспоминая эти события, в разговоре с Лукницким Ахматова упрекнула Гумилева в отсутствии чуткости, позволившем ему вступить в полемику с задыхающимся, больным и желчным Блоком. Она, возможно, не могла и предположить, что и сам Гумилев начинал «задыхаться».

«Подорожник»

На следующий день после вечера в Доме литераторов Анна Ахматова пришла во «Всемирную литературу», чтобы получить членский билет Союза поэтов. Билет понадобился ей для представления в какие-то инстанции – не то управдому, не то еще куда-то. Секретарша выписала билет, но нужна была подпись председателя Союза. Выяснилось, что Николай Степанович занят, но сейчас придет. Просил подождать. Пришел Георгий Иванов, подписал билет за секретаря. Анна продолжала терпеливо ждать. Открылась дверь кабинета, и Анна Андреевна увидела через комнату Гумилева и Блока, оживленно о чем-то разговаривающих. Они идут, останавливаются, продолжают разговаривать, потом опять идут. Видно, оба были увлечены беседой.

Наконец они расстались. Гумилев вышел, поздоровался с Анной, попросил прощения за то, что заставил ее ждать. Объяснил: его задержал разговор с Блоком. Для него это веская причина, которую, по его разумению, Анна должна была понять. Ахматова ответила смиренно:

– Ничего… Я привыкла ждать!

– Меня? – спросил Гумилев.

– Нет, в очередях, – спустила она его с небес на землю.

Гумилев молча подписал билет, холодно поцеловал ей руку и отошел. Очевидно, в эти дни он был особенно нервен и обидчив. И устал от враждебных выпадов.

Николай Степанович по-прежнему относился в Анне как к родному человеку, поэтому его так удивляли и обижали ее холодность, отчужденность, язвительность. То, что ее судьба, ее творчество не были безразличны поэту, доказывает следующий эпизод.

В начале апреля у Анны Андреевны в издательстве «Петрополис» вышел, наконец, новый сборник стихов «Подорожник». Тираж, как всегда, более чем приличный: 1000 экземпляров, из них 60 именных и сто нумерованных. После выхода сборника поползли разговоры, что Ахматова в новой книге перепевает себя прежнюю. К. И. Чуковский яростно нападал на автора «Подорожника». А. Блок довольно пренебрежительно отозвался о новой книге. Все ждали, видимо, новой Ахматовой, отвечающей времени, отзывающейся на сегодняшний день. А она писала снова о чувствах, другого в ее стихах не увидели.

Именно тогда Гумилев выступил публично с чтением стихотворения «Молитва мастеров». Его студисты утверждали, что «Молитва…» была написана в ответ на критику новой книги Ахматовой.

Я помню древнюю молитву мастеров:

Храни нас, Господи, от тех учеников,

Которые хотят, чтоб наш убогий гений

Кощунственно искал все новых откровений.

Нам может нравиться прямой и честный враг,

Но эти каждый наш выслеживают шаг,

Их радует, что мы в борении, покуда

Петр отрекается и предает Иуда.

Лишь небу ведомы пределы наших сил,

Потомством взвесится, кто сколько утаил,

Что создадим мы впредь, на это власть Господня,

Но что мы создали, то с нами посегодня.

Всем оскорбителям мы говорим привет,

Превозносителям мы отвечаем – нет!

Упреки льстивые и гул молвы хвалебный

Равно для творческой святыни не потребны.

Вам стыдно мастера дурманить беленой,

Как карфагенского слона перед войной.

Здесь «мы» – это и Ахматова, и сам Гумилев, и затухающий Блок, и другие поэты, от которых все ждут новых откровений. Предпоследняя строфа стихотворения перекликается с пушкинским «Памятником». «Молитва мастеров» наряду с «Моими читателями» станет своего рода поэтическим завещанием Гумилева.

Обиду Ахматовой он воспринял как личную обиду и бросился на ее защиту. Это стихотворение Гумилев прочел дважды на своих выступлениях в апреле.

А 25 апреля в Большом драматическом театре состоялся вечер А. Блока («Блокослужение», как выразился кто-то из знакомых Ахматовой). На этом вечере, конечно, были и Гумилев, и Ахматова.

Театр переполнен, кажется, весь Петербург здесь собрался. Сцена задрапирована сукном. Вступительную речь о Блоке читал К. Чуковский, читал благоговейно. Создавалось стойкое ощущение, что поэта уже нет в живых, а этот вечер устроен в память о нем. Однако, наконец, вышел сам Блок. И только когда поэт начал читать свои стихи, зал ожил, будто обрадовался, что Блок еще жив.

Несмотря на то что их личные отношения испортились из-за фельетона «Без божества, без вдохновенья», Гумилев относился к Блоку с огромным уважением. Он называл его величайшим современным поэтом, говорил, что он лучший из людей, джентльмен с головы до ног, чистая благородная душа.

Встретившись с Ахматовой за кулисами Большого театра, Блок спросил:

– А где испанская шаль?

Больше уже Анне Андреевне не доведется говорить с ним. Она могла только жалеть о том, что их отношения так и не стали ближе, доверительнее. Блок сознательно установил дистанцию. Стихи Ахматовой он знал, что-то любил, но тогда был болен и медленно умирал и с иронией сказал Чуковскому: «Ее стихи никогда не трогали меня». В «Подорожнике» ему понравилось только одно стихотворение: «Когда в тоске самоубийства…» Блок знал его наизусть. «Ахматову я знаю мало, – говорил он Чуковскому. – Она зашла как-то в воскресенье (смотри об этом ее стихи), потому что гуляла в этих местах, потому что на ней была интересная шаль, та, в которой она позировала Альтману». Вот об этой шали Блок и спросил Ахматову на вечере.

В мае 1921 года Гумилев забрал из Бежецка жену и дочь. Анна Николаевна писала мужу ужасные письма, грозилась повеситься или отравиться, если останется в Бежецке. Гумилев в голодные годы «военного коммунизма» посылал в Бежецк все, что мог, привозил продукты, когда приезжал, отдавал последнее, не оставляя себе ничего. Но Ася капризничала, требовала невозможного, мучила Анну Ивановну, чем довела мать Гумилева до болезни. Шла на обман, только чтобы выпросить у мужа дополнительные деньги. В бежецком доме назрел кризис, все были измучены, и Николай Степанович был вынужден забрать жену и дочь, хотя уже чувствовал шаткость своего положения.

Он приехал в Бежецк утром 19 мая и в тот же день уехал. Все отметили, что Николай выглядел расстроенным. Тогда в последний раз он виделся с матерью, сестрой и сыном.

В мае по Петрограду прокатилась волна арестов. Хватали всех, кто был причастен к антибольшевистскому подполью. 30 мая был схвачен руководитель Петроградской боевой организации, в которую входил Гумилев, Ю. П. Герман, а 5 июня – профессор В. Н. Таганцев, конспиративный начальник Гумилева. Многих арестовывали вместе с семьями, детей отправляли в специальные приюты.

Гумилев перебрался с Преображенской в Дом искусств, где занял бывшую баню Елисеевых, отделанную мрамором. Тогда же он принимает решение отдать дочь в детский дом, которым заведовала жена Лозинского Татьяна Борисовна. На лето детский дом выезжал в Парголово. Ася сомневалась и боялась отдавать, но была совершенно не способна сама заниматься ребенком. 22 мая Гумилев с женой отвезли Лену в Парголово.

Мысль о детском доме уже возникала у Гумилева в 1919 году, когда был голод. Лозинская тогда устроила своих детей в детский дом, которым заведовала. Детские учреждения снабжались продовольствием. Гумилев предложил матери поступить туда на службу и взять с собой Леву. Видно, совсем туго приходилось. Однако Ахматова была против, считая эти меры бессмысленными и вредными для Левы. И Анне Ивановне это было не по силам. Вряд ли она, считала Анна Андреевна, сумела бы найти общий язык с фабричными детьми.

Теперь же Гумилеву грозила опасность, возможно, за ним уже следили. В эти дни в квартире на Преображенской Николай Степанович уничтожил на глазах Ирины Одоевцевой какие-то конспиративные документы, включая и текст прокламации. И для чего ему понадобилось переезжать в комнату писательского общежития в Диске? Не для того ли, чтобы избавиться от преследования, запутать следы? И не потому ли Гумилев так обрадовался возможности уехать из Петрограда на месяц?

В конце мая он получил предложение от В. А. Павлова, литератора, морского офицера, поехать в Севастополь в поезде главнокомандующего Военно-морскими силами РСФСР контр-адмирала А. В. Немитца. Павлов занимал ответственный пост при контр-адмирале. Гумилеву представилась возможность еще раз совершить путешествие.

В мае отправилась в Бежецк, в отделение Союза поэтов, учрежденное Гумилевым, Н. Павлович, и Ахматова попросила ее навестить Левушку, передать ему гостинцы.

«Невстречи»

В начале июня Гумилев выезжает с Павловым сначала в Москву, затем из Москвы в салон-вагоне коморси^[3] Немитца в Севастополь. Весь месяц Гумилев жил в вагоне. Знакомился с моряками, выезжал в Феодосию, где встретился с М. Волошиным, с которым не виделся много лет. Встретились совершенно случайно, в конторе порта. Они, конечно, примирились и пожали друг другу руки. Волошин взялся объясняться:

– Если я счел тогда нужным прибегнуть к такой крайней мере, как оскорбление личности, то не потому, что сомневался в правде ваших слов, но потому, что вы сочли возможным об этом говорить вообще.

Гумилев возразил:

– Но я не говорил. Вы поверили словам этой сумасшедшей женщины… Впрочем… если вы не удовлетворены, то я могу отвечать за свои слова, как тогда…

Но, видимо, Волошин был вполне удовлетворен. На этом они и расстались.

В Севастополе Гумилев случайно встретил сестру Ахматовой Ию Андреевну. Тяжело больная туберкулезом, она жила с матерью в Крыму. Родные ничего не знали о судьбе Ахматовой и Гумилева. Да и Анна Андреевна думала, что ее близкие погибли во время Гражданской войны: от них долго не было никаких известий. Гумилев, конечно, нанес визит Инне Эразмовне.

Он сообщил о разводе с Анной Андреевной, о том, что женился на Анне Энгельгардт. Рассказал, что Ахматова вышла замуж за замечательного ученого и такого же замечательного человека (Шилейко В. К.), что вообще все чудесно. О себе рассказывал мало.

От Ии и Инны Эразмовны он узнал о трагической гибели любимого брата Ахматовой и его друга Андрея Горенко. Андрей был женат на кузине М. Змунчилла, у которой курсисткой Аня жила в Киеве. В 1920 году они жили в Афинах с маленькой дочкой. Малышка заболела малярией и умерла. Смерть ребенка потрясла супругов, оторванных от дома и родных. Не выдержав горя, Андрей Андреевич и Мария Александровна решили покончить с собой. Андрей отравился морфием и умер, Марию удалось спасти. И тут выяснилось, что она беременна. Когда родился сын, Мария Александровна назвала его Андреем в честь отца.

Все это Гумилеву предстояло рассказать Анне Андреевне…

Во время пребывания в Севастополе Николаю Степановичу еще удалось издать с помощью матросов сборник стихов «Шатер». На плохой оберточной бумаге, но тиражом 1000 экземпляров. И конечно же, не обошлось без мимолетного романа с девушкой, живущей на таможне. Он будто чувствовал, что ему оставалось недолго наслаждаться жизнью.

В конце июня в том же поезде командующего Морскими силами Гумилев вернулся на север. Сначала в Москву. Помолодевший, загорелый и веселый, таким увидели его в Москве, где он пробыл со 2 по 6 июля. Снова встретился с Ольгой Мочаловой, героиней еще одного мимолетного романа. Здесь же гостила у брата Ирина Одоевцева. 5 июля в Союзе поэтов состоялся вечер Гумилева.

Из воспоминаний О. Мочаловой можно узнать о состоянии поэта в эти дни. Путешествие по разоренной, разрушенной стране («Вся Украина сожжена»), видимо, заставило его задуматься о ходе жизни. Всплыло множество вопросов. В беседах с Ольгой Гумилев что-то проговаривал.

– Что делать дальше? Стать ученым, литературоведом, археологом, переводчиком? Нельзя – только писать стихи.

Это вопросы зрелой личности, стоявшей на распутье. Он чувствовал, что завершился некий жизненный этап, дальше следовало делать какой-то выбор.

Вспоминал он и об Ахматовой. Говорил:

– В дни революции Ахматова одна ходила ночью по улицам, не зная страха.

Признавался, что никогда не носит обручального кольца, чтобы не подчеркивать свои оковы. Он считал, что наряду с мэтрами поэзии Бальмонтом, Брюсовым и Ивановым ему и Ахматовой можно было бы дать то благо, что имеет каждый комиссар. Вспоминая их совместную жизнь, он рассказывал Ольге:

– Ахматова вызывала всегда множество симпатий. Кто, кто не писал ей писем, не выражал восторгов. Но, так как она всегда была грустна, имела страдальческий вид, думали, что я тиранический муж, и меня за это ненавидели. А муж я был самый добродушный и сам отвозил ее на извозчике на свидание.

7 июля Гумилев вернулся в Петроград. В эти дни Анна Андреевна зашла в редакцию, и В. Сутугина передала ей письмо от матери. Инна Эразмовна сообщила дочери о смерти Андрея Андреевича, но без подробностей, ссылалась на то, что Гумилев по приезде в Петербург обещал все сам рассказать.

– А он приехал или нет? – спросила Ахматова у секретаря.

Сутугина ответила:

– Приехал, но я его еще не видела.

Издатель «Петрополиса» Блох случился рядом, и Анна спросила его о Гумилеве.

– Прислать вам его? – ответил Блох.

– Да, передайте ему, что я очень хочу его видеть.

Анна, хоть мысленно давно похоронила своих родных, тяжело восприняла весть о гибели брата. Письмо матери, упоминавшей о Николае Степановиче, видимо, вернуло ее в прошлое, когда они были одной семьей. Теперь Анне казалось, что Гумилев окружен не теми людьми, мелкими, пошлыми: Г. Иванов, Г. Адамович («Жоржики», как она их называла), Н. Оцуп. Была еще ревность к тем, кто окружал ее бывшего мужа.

Гумилев пришел к ней на Сергиевскую очень скоро. Но пришел не один, а с несносным Жоржиком Ивановым. Это задело и обидело Ахматову. Возможно, ей хотелось поговорить о близких, что-то вспомнить, а то и вновь сблизиться с Николаем Степановичем. А он просто не знал, что Анна одна, не знал, что безумный ревнивец Шилейко находится в царскосельском санатории. Поэтому привел «свидетеля».

Анна Андреевна сидела у окна и вдруг услышала, как кто-то кричит:

– Аня!

К ней в комнату было непросто попасть: обычно ее звали со двора, чтобы она открыла дверь, пройдя внутренним ходом на третий этаж, и пропустила посетителей через квартиру третьего этажа. Ахматова удивилась. Шилейко в Царском, кто еще мог звать ее «Аня»? И действительно.

Выглянув в окно, увидела Гумилева с Георгием Ивановым. Впустила их, в очередной раз побегав по этажам. Присутствие Жоржика сковывало Анну Андреевну, она сразу же настроилась на обидчивый лад. Гумилев рассказал о встрече в Крыму с ее матерью и сестрой, подробности о смерти Андрея. Он звал Анну на вечер в Клуб поэтов, организованный им, но та категорически отказалась. Тут пришел черед обижаться Гумилеву. Ведь Клуб в доме Мурузи – его детище. Анна сказала, что она вообще не хочет выступать, после известия о смерти брата у нее совсем не то настроение. В вечере «Петрополиса» будет участвовать только потому, что обещала уже, а зачем ей идти в дом Мурузи, где люди веселиться будут и где ее никто не ждет.

Николай Степанович сделался сух и холоден. Стал упрекать Анну, что она не хочет выступать. Он и раньше ругал ее за лень и нежелание активно жить.

Анна заговорила об издателе Гржебине, с которым судилась тогда. Выслушав ее, Гумилев сказал:

– Он прав.

Видимо, так это и было. Георгий Иванов, который очень льстил Анне Андреевне в эту встречу, вступился за нее:

– Он не прав уже потому, что он Гржебин.

Они стали прощаться, оба недовольные друг другом и итогом встречи. Если б они знали, что это фактически последняя их личная встреча! Анна повела гостей не через третий этаж, а к бывшей потайной, винтовой лестнице, по которой можно было прямо из квартиры выйти на улицу. Лестница была совсем темная, и, когда Николай Степанович стал спускаться, Ахматова произнесла свою страшную пророческую фразу:

– По такой лестнице только на казнь ходить…

Как воспринял ее Гумилев, который знал об опасности и чувствовал за собой слежку?..

Вечер в «Петрополисе» состоялся 11 июля. Они не встретились. Эта «невстреча» была оценена Ахматовой только потом, много лет спустя. А тогда они оба выступали, но Гумилев прочел поэму «Звездный ужас» и исчез. Когда Анна Андреевна явилась, к ней подошли ученицы Гумилева, студийки. Девочки сказали, что Гумилев обещал их познакомить с ней, но вот его нет, и поэтому они решили сами подойти и познакомиться.

Позже, когда в журнале «Дом искусств» вышла довольно сдержанная рецензия Г. Иванова на ахматовский «Подорожник», Анна Андреевна увидела и здесь руку Гумилева. Из всех ее стихов Иванов привел только детские стихи «Мурка, не ходи, там сыч». Замятин почтительно объяснил Ахматовой, что редакция здесь ни при чем, автор сам за себя отвечает. Однако она заявила, совершенно рассердившись:

– Я знаю, это все Колины проделки. Коля уговорил его не только кисло написать обо мне, но еще и привести детский стишок, как будто в «Подорожнике» ничего лучшего нет. Это все Коля, не спорьте! Он виноват. Он все еще мстит мне!

До Гумилева дошли эти слова и огорчили его.

Последние дни Гумилева

В эти дни Николай Степанович заявил в своих студиях, что занятия ему надоели, что он не верит в их успешность, поэтому решил их прекратить. Совсем на него не похоже. Студийцам из «Звучащей раковины» он подписал свой новый сборник «Шатер», изданный в Севастополе и доставленный в Петроград моряком и поэтом С. Колбасьевым. Гумилев устроил брата на службу в Союз поэтов в качестве юрист-консульта и заведующего финансовой частью. Это назначение, скорее всего, было фиктивным, оно было необходимо для выезда больного Д. С. Гумилева за границу. Поэт, видимо, чувствовал свою обреченность и старался завершить некоторые дела.

О его настроении за несколько дней до ареста пишет в своих воспоминаниях жена Дмитрия А. А. Гумилева-Фрейганг. Николай Степанович привез из Бежецка письма от матери. Дмитрий попросил жену зайти и взять их у брата. Они встретились на лестнице, Гумилев предложил прогуляться. День был солнечный, чудесный. Дошли до Таврического сада.

Гуляли по аллеям, потом сели на скамейку отдохнуть. Гумилев говорил много и откровенно, что было ему вовсе не свойственно. Сначала рассказывал о путешествиях, потом стал излагать свои взгляды на жизнь, на брак. Заговорил о минутах одиночества, когда думал о Боге. «Такого бесконечно грустного Колю я никогда не видела. < …> Тогда мне и в голову не могло прийти, что его мысли омрачаются предчувствием скорой гибели».

В это время готовился к печати последний сборник Гумилева «Огненный столп». Николай Степанович, правя корректуру, добавляет два стихотворения: «Дева-птица» и «Мои читатели». Тираж сборника 1000 экземпляров.

«Мои читатели» – это завещание, это его «Памятник». А вот «Дева-птица» почему была включена в последний сборник, состоявший исключительно из шедевров? Стихотворение, начатое как шутка, написанное по рифмовнику, разруганное друзьями и учениками? Видимо, оно было важно для поэта.

В стихотворении в аллегорической форме выражена та же мысль, что и в его переводе китайских стихов из сборника «Фарфоровый павильон» 1918 года:

О, как божественно соединенье

Извечно созданного друг для друга!

Но люди, созданные друг для друга,

Соединяются, увы, так редко!

Может быть, он невольно подводил итоги, и нечаянно рожденное стихотворение о прекрасной Деве-птице, не соединившейся с мальчиком-птицей, выразило подспудно и грусть, и чувство вины, и раскаяние?

В сборник «Огненный столп» было включено и стихотворение «Перстень», написанное в 1920 году. Здесь возникает памятное кольцо с рубином, которое когда-то юный Гумилев подарил девочке Ане. В этом стихотворении девушка, уронившая перстень с рубином в колодец, говорит о своем женихе:

Мой жених, он живет с молитвой,

С молитвой одной о любви.

Попрошу, и стальною бритвой

Откроет он вены свои.

Кто мог похвалиться такой преданностью жениха, готового отдать жизнь за любовь? Не в те ли годы, когда они были юными, возвращается Гумилев в этом стихотворении?

Близился роковой август. Ахматова рассталась с Шилейко. Снова сошлась с Артуром Лурье, который заставил ее бросить работу. Анна Андреевна переехала к А. Лурье и О. Глебовой-Судейкиной.

Гумилев же в 20-х числах июля познакомился с Ниной Берберовой. Берберова вступала в Союз поэтов и на вечере Цеха в Клубе поэтов, куда Ахматова, как всегда, не пошла, была представлена Гумилеву. Гумилев тут же пригласил ее на свидание.

28 июля они встретились. Николай Степанович принес Нине в подарок книги: Сологуба, Анненского, Кузмина и несколько своих. Она не сочла возможным принять этот подарок, и тогда Гумилев размахнулся и бросил книги в Неву. Это не помешало ему подписать Нине членскую карточку Союза поэтов.

За несколько дней до ареста Николая Степановича Ахматова говорила с ним по телефону. О чем они говорили? Наверное, о «делах». А последняя их встреча состоялась 1 августа. Анна Андреевна пришла в Клуб поэтов (дом Мурузи), чтобы узнать у Гумилева адрес писателя В. И. Данченко накануне отъезда эстонского издателя Орга. Видимо, нужно было срочно, иначе почему не позвонила? Н. Оцуп и Г. Иванов просили ее остаться и прочитать стихи. Ахматова, конечно, отказалась. Гумилев сказал, что уговаривать ее бесполезно.

Все. Больше они никогда не увидятся. Останутся последние стихи к ней. Пусть не доказано, что к ней, но к кому еще? Написаны, очевидно, после последнего визита Гумилева (когда он сообщил о смерти Андрея).

После стольких лет

Я пришел назад.

Но изгнанник я,

И за мной следят.

Я ждала тебя

Столько долгих лет,

Для любви моей

Расстоянья нет.

В стороне чужой

Жизнь прошла моя.

Как украли жизнь,

Не заметил я.

Жизнь моя была

Сладостною мне.

Я ждала тебя,

Видела во сне.

Смерть в дому моем

И в дому твоем.

Ничего, что смерть,

Если мы вдвоем.

Какая чистая простота, отсутствие всякого украшательства. Простые слова, смирение и мудрость. Гумилев воссоздает диалог любящих людей, разлученных насильственно. Он изгнанник, за которым следят. Возвращается к ней после стольких лет разлуки. Она отвечает, что ждала. Как ему хотелось этого! Но так оно и было: ждала, несмотря ни на что. Ждала, что придет один, просила передать, чтобы зашел. Шилейко – в санатории, с ним давно решено расстаться. Приди Гумилев один, все могло бы измениться. Глядишь, и обошлось бы без Лурье. Но он явился с Жоржиком, и встреча превратилась в затянувшуюся невстречу.

Он осознает перед гибелью, что в «стороне чужой» прошла его жизнь, ее украли. Она же не жалуется, ведь видела его во сне. Стоя на пороге в иной мир, он знает, что они будут вдвоем в вечности, как когда-то напророчил в стихотворении «Вечность». «Ничего, что смерть, / Если мы вдвоем». Эта любовь сильнее смерти.

3 августа – последний день, который Гумилев провел на свободе. Он руководил занятием в Доме искусств, потом играл в жмурки со студийками. Когда все ушли, задержал Нину Берберову, показал ей стихи в черной тетрадке.

– Сегодня ночью, я знаю, напишу опять, – сказал он, – потому что мне со вчерашнего дня невыносимо грустно, так грустно, как давно не было.

Потом проводил Берберову через весь город.

– Пойду теперь писать стихи про вас, – сказал он на прощание. Нина вошла в ворота дома, а он все стоял и смотрел ей вслед.

В десять вечера к Гумилеву явился В. Ф. Ходасевич, будущий муж Берберовой, с которой он еще не был знаком. Ходасевич уезжал назавтра из Петрограда и пришел проститься с Николаем Степановичем. Гумилев обрадовался его приходу и никак не хотел отпускать, хотя тому нужно было еще зайти к баронессе Икскуль. Каждый раз, когда гость поднимался, чтобы уйти, хозяин начинал упрашивать:

– Посидите еще.

Таким образом, Ходасевич просидел до двух ночи. А во дворе, очевидно, уже стояла машина с чекистами.

Гумилев был весел, много шутил и много говорил. Он утверждал, что ему суждено прожить долго, по крайней мере лет до девяноста. И все повторял:

– Непременно до девяноста лет, уж никак не меньше.

У поэта были грандиозные планы. Он будто заговаривал судьбу, хотя чувствовал, что конец близок. Хохотал, когда сравнивал себя и Ходасевича:

– Вот мы однолетки с вами, а поглядите: я, право, на десять лет моложе. Это все потому, что я люблю молодежь. Я со своими студистками в жмурки играю и сегодня играл. И потому непременно проживу до девяноста лет, а вы через пять лет скисните.

И он, хохоча, показывал, как через пять лет Ходасевич будет ходить, сгорбившись, волоча ноги, и как он сам будет выступать молодцом.

Что это? Истерика или желание изменить судьбу? Ходасевич попросил у Гумилева разрешения принести ему на следующий день кое-какие вещи на хранение. Сам он уезжал в деревню на отдых.

Когда наутро в условленный час Ходасевич с вещами подошел к дверям комнаты Гумилева, на стук ему никто не ответил. В столовой служитель Ефим сообщил, что ночью Гумилева арестовали и увезли. Ходасевич был последний, кто видел его на воле. «В его преувеличенной радости моему приходу, – вспоминал он, – должно быть, было предчувствие, что после меня он уже никого не увидит».

Была, конечно, еще жена Гумилева, Анна Николаевна. В тот день она ездила за город к дочери, вечером вернулась…

Гумилев был арестован и препровожден в здание ПетроЧК на Гороховой улице. Николай Степанович прислал из тюрьмы записку жене и товарищам из «Всемирной литературы» с просьбой передать необходимые вещи, еду. Жену ободрял уверенно и спокойно, просил принести ему Евангелие и любимую с детства «Илиаду». Затем он был переведен в камеру № 77 Петроградского дома предварительного заключения на Шпалерной, 25. При переводе в коридоре тюрьмы встретился с Н. Н. Пуниным, будущим гражданским мужем Ахматовой. Пунин вполне разделял официальную идеологию, и 6 сентября он будет выпущен по ходатайству А. Н. Луначарского. Они стояли друг перед другом, как шалые. «В руках у него была “Илиада”, – писал Пунин в письме к тестю, – которую у бедняги тут же отобрали».

Гумилеву предстояло провести в камере № 77 последние дни жизни. Никакого суда не было. В Петрограде в связи с кронштадтскими событиями было введено военное и осадное положение. А это подразумевало непосредственное исполнение приговора до расстрела включительно в местностях, объявленных на военном положении (постановление ВЦИК от 4 ноября 1920 года).

Накануне ареста Гумилев говорил с В. Немировичем-Данченко об отъезде из страны:

– Ждать нечего – ни переворота не будет, ни Термидора. Эти каторжники крепко захватили власть. Они опираются на две армии: красную и армию шпионов. И вторая гораздо многочисленнее первой. Я удивляюсь тем, кто составляет сейчас заговоры… Слепцы, они играют в руки провокации. Я не трус. Борьба – моя стихия, но на работу в тайных организациях я бы теперь не пошел.

Поздно.

Расстрел

В начале августа Ахматова ездила в Царское Село. Она хотела забрать оставшиеся бумаги из гумилевского дома, который был реквизирован новой властью. Бумаги в страшном беспорядке валялись на чердаке. Из этой груды Анна Андреевна выбрала письма Гумилева к ней. Остальные, письма к отцу, матери, по понятным соображениям, не сочла себя вправе взять. Николай Степанович жив, сама она уже чужой человек там… Конечно, если бы она поехала туда недели на три позже, говорила она Лукницкому, то взяла бы их. Бумаги и письма с того чердака пропали, были раскурены в «козьих ножках» красноармейцами.

7 августа умер А. Блок. Петроград был потрясен этим событием. Ахматова в числе многих пришла на панихиду в его дом. «В гробу лежал человек, которого я никогда не видела. Мне сказали, что это Блок». Анна Андреевна много плакала, так, что ей стало дурно, пришлось выйти на лестницу.

А 10 августа Блока хоронили на Смоленском кладбище. За гробом шел весь город. В церкви на заупокойной обедне было тесно. Ахматова, укрытая вуалью, подошла к гробу, поклонилась и перекрестилась. Слезы текли без удержу, как заметила свидетельница В. Люблинская. Именно там, на кладбище, она узнала об аресте Гумилева.

За него хлопотали. Ходили легенды, что Горький обратился напрямую к Ленину с просьбой освободить Гумилева, и Ленин ответил:

– Мы не можем целовать руку, поднятую против нас.

Редакция «Всемирной литературы» обратилась в ПетроЧК с ходатайством. В письме, подписанном М. Горьким, говорилось: «Принимая во внимание, что означенный Гумилев является ответственным работником в издательстве «Всемирная литература» и имеет на руках неоконченные заказы, редакционная коллегия просит о скорейшем расследовании дела и при отсутствии инкриминируемых данных освобождения Н. С. Гумилева от ареста».

Не помогло. Прошел слух, что Гумилева увезли в Москву, и это почему-то считали хорошим знаком. Кажется, никто не верил в Гумилева-заговорщика. Не верили и в трагический исход.

Только Анна с обостренным даром предчувствия понимала, что грозит поэту. Она пишет стихотворение-пророчество 16 августа (может быть, старого стиля) в царскосельском поезде. Прикурив от искры паровоза (не было спичек) в тамбуре вагона, набитого мальчишками-красноармейцами, одобрительно восхитившимися: «Эта не пропадет!» – Анна слагала строки:

Не бывать тебе в живых,

Со снегу не встать.

Двадцать восемь штыковых,

Огнестрельных пять.

Горькую обновушку

Другу шила я.

Любит, любит кровушку

Русская земля.

В эти дни она живет в Царском Селе, в санатории. Комната с балконом, второй этаж. Там рождались страшные стихи, навеянные этими трагическими предчувствиями. Там она узнает о гибели Гумилева.

Поэт никого не выдал, не назвал ни одного имени. Благодаря ему остались на свободе Г. Иванов, поэт Л. Берман, который и ввел Гумилева в круг заговорщиков, и другие члены его пятерки. Гумилев фактически признал вину. Перед казнью на стене камеры № 77 он оставил надпись: «Господи, прости мои прегрешения. Иду в последний путь. Н. Гумилев».

В ночь на 26 августа приговор был приведен в исполнение. Есть легенды, есть протоколы допросов. Есть последние фотографии из дела: избитый поэт. Рассказывали, что Гумилев принял смерть достойно. Курил папиросу, улыбался. Даже у чекистов из расстрельной команды вызвал восхищение.

Рассказывали, что всех арестованных вывезли за город. Места указывают разные: Бернгардовка, одна из станций Ириновской железной дороги, пороховые склады. На рассвете их заставили рыть яму, затем приказали раздеться. Женщины и мужчины плакали, падали на колени, умоляли пьяных чекистов о пощаде. Гумилев до последней минуты стоял неподвижно. Многие насильно были сброшены в яму. По яме открыли стрельбу. Когда ее засыпали, земля шевелилась: были раненые, живые…

Упаду, смертельно затоскую,

Прошлое увижу наяву,

Кровь ключом захлещет на сухую,

Пыльную и мятую траву.

И Господь воздаст мне полной мерой

За недолгий мой и горький век…

Так писал он еще в 1915 году, предвидя этот миг…

1 сентября 1921 года в газете «Правда» сообщалось о расстреле участников Таганцевского заговора: 61 человек, тридцатым в этом списке значился Гумилев. Весь город ахнул от чудовищного известия.

Ахматова была еще в санатории. Она сидела на балконе с Маней Рыковой. Подошел В. Рыков и вызвал дочь за ограду. Та вышла к нему. Анна Андреевна видела, как они говорили, потом Маня вдруг всплеснула руками и закрыла ими лицо. Ахматова ждала с трепетом, думая, что произошло что-то страшное в их доме.

Однако Рыкова, возвращаясь, направилась в ее сторону, и Анна Андреевна почувствовала, что известие относится именно к ней. Маня только произнесла:

– Николай Степанович…

Анна Андреевна тотчас все поняла.

Утром она поехала в Петроград. На Царскосельском вокзале, с которым было связано так много воспоминаний, увидела на стене газету «Правда» со страшным списком. В Петрограде шла пешком в Мраморный дворец к Владимиру Шилейко. Тот уже все знал.

На девятый день после смерти Гумилева состоялась панихида в Казанском соборе, о чем было объявлено в Доме искусств. В храме собрались близкие люди, друзья, ученики и коллеги. Мать Блока и Любовь Дмитриевна в глубоком трауре тоже присутствовали на панихиде. Попику попало потом, как вспоминала Ахматова, но не очень. Времена были, по ее выражению, еще относительно вегетарианские.

Потом состоялась панихида по убиенному поэту в часовне на Невском. Конечно, уже не такая открытая, как первая: люди боялись оказаться причастными к имени расстрелянного поэта. О панихиде не объявлялось, но часовня была переполнена. Две Анны, вокруг которых образовалось две группы. Возле Ахматовой, стоявшей особняком, группировались люди старшего поколения, возле Анны Николаевны – молодежь. Одоевцева вспоминала: «Ахматова стоит у стены. Одна. Молча. Но мне кажется, что вдова Гумилева не эта хорошенькая, всхлипывающая, закутанная во вдовий креп девочка, а она – Ахматова». Да, по сути, наверное, так оно и было. Арбенина вспоминала потом рассказ Ани Гумилевой-Энгельгард, будто Ахматова пришла к ней и сурово заявила:

– Вам нечего плакать. Он не был способен на настоящую любовь, а тем более – к вам.

Возможно, Анна Андреевна хотела утешить вдову Гумилева, высказать ей сочувствие, а та восприняла ее слова таким образом. Скорее всего, она сама чувствовала, что у Ахматовой больше прав называться вдовой.

После гибели Гумилева по городам России прошел слух, что Ахматова умерла. Видимо, народная молва накрепко связывала их вместе. В Харькове проводят ахматовский вечер и получают известие, что она жива. В Симферополе в Центральном показательном клубе тоже был проведен «Вечер памяти Анны Ахматовой».

Цветаева, встревоженная слухами, пишет стихи и письма к Анне. Она рассказала ей, как Маяковский с видом убитого горем быка бродил по Кафе поэтов. Он дал телеграмму через знакомых с запросом об Ахматовой.

Страна будто хоронила их вместе.

15 сентября Анна пишет:

Заплаканная осень, как вдова

В одеждах черных, все сердца туманит…

Перебирая мужнины слова,

Она рыдать не перестанет.

И будет так, пока тишайший снег

Не сжалится над скорбной и усталой…

Забвенья боли и забвенье нег –

За это жизнь отдать не мало.

Боль смягчится, но забвения не будет.

Без него

Всю жизнь потом Анна будет винить себя в гибели Гумилева. Ей казалось, не уйди она тогда к Шилейко, все могло быть иначе. А теперь оставалось только вести с ним молчаливый разговор.

Гумилев стал сниться ей. Три ночи подряд он приходил к ней во сне и просил, чтобы Анна сделала что-нибудь для его памяти. Она обещала страдальцу, что не отдаст забвению его имя.

7 и 8 декабря 1921 года Анна Андреевна напишет два стихотворения от имени Николая Степановича, будто озвучивая его слова из сна. «Слова на музыку, слышанную во сне» запишет она:

Я с тобой, мой ангел, не лукавил,

Как же вышло, что тебя оставил

За себя заложницей в неволе

Всей земной непоправимой боли?

Под мостами полыньи дымятся,

Над кострами искры золотятся,

Грузный ветер окаянно воет,

И шальная пуля за Невою

Ищет сердце бедное твое.

И одна в дому оледенелом,

Белая лежишь в сиянье белом,

Славя имя горькое мое.

Смерть сделала его ближе, будто не было лет, прожитых поодиночке. К ней приходит понимание того, что знал Гумилев об их союзе: это соединение двух душ, созданных друг для друга.

Второе стихотворение диктуется и чувством неизбывной вины.

В тот давний год, когда зажглась любовь,

Как крест престольный, в сердце обреченном,

Ты кроткою голубкой не прильнула

К моей груди, но коршуном когтила.

Изменой первою, вином проклятья

Ты напоила друга своего.

Но час настал в зеленые глаза

Тебе глядеться, у жестоких губ

Молить напрасно сладостного дара

И клятв таких, каких ты не слыхала,

Каких еще никто не произнес.

Так отравивший воду родника

Для вслед за ним идущего в пустыне

Сам заблудился и, возжаждав сильно,

Источника во мраке не узнал.

Он гибель пьет, прильнув к воде прохладной,

Но гибелью ли жажду утолить?

В этих стихах вновь возникает образ отравленного. Когда-то она писала про терпкую печаль, которой героиня допьяна напоила героя. Теперь она признается: «…изменой первою, вином проклятья / Ты напоила друга своего». Его любовь зажглась «как крест престольный». От его имени написано стихотворение, но это суд героини над собой.

На Рождество Ахматова поехала в Бежецк, где «милого сына цветут васильковые очи». Впервые после гибели Николая она вошла в этот дом. Можно только вообразить, как тяжело было ей встретить родных, сына. Она напишет стихотворение «Бежецк», передающее рождественскую атмосферу старинного города, далекого от катастроф нового времени. Там по-прежнему «алмазные русские ночи и серп поднебесный желтее, чем липовый мед». «И люди, как ангелы, / Божьему Празднику рады». И тем страшнее осознавать утрату.

Там строгая память, такая скупая теперь,

Свои терема мне открыла с глубоким поклоном;

Но я не вошла, я захлопнула страшную дверь;

И город был полон веселым рождественским звоном.

Если войти в эту страшную дверь, то нельзя будет жить. А ей нужно возвращаться в Петроград, в чужой дом, к чужому мужу…

И в Царском Селе ее преследует память: там дом, который останется на всю жизнь ее единственным семейным домом. Теперь она пишет:

В том доме было очень страшно жить,

И ни камина свет патриархальный,

Ни колыбелька нашего ребенка,

Ни то, что оба молоды мы были

И замыслов исполнены….

…… и удача

От нашего порога ни на шаг

За все семь лет не смела отойти, –

Не уменьшали это чувство страха.

И я над ним смеяться научилась

И оставляла капельку вина

И крошки хлеба для того, кто ночью

Собакою царапался у двери

Иль в низкое заглядывал окошко,

В то время как мы за полночь старались

Не видеть, что творится в зазеркалье,

Под чьими тяжеленными шагами

Стонали темной лестницы ступеньки,

Как о пощаде жалостно моля.

И говорил ты, странно улыбаясь:

«Кого они по лестнице несут?»

Теперь ты там, где знают всё, – скажи:

Что в этом доме жило кроме нас?

Это стихотворение Ахматова много позже включит в цикл «Северные элегии». А были там изначально еще такие строки: «И ты молил меня: – Не вызывай / Того, кого сама прогнать не сможешь».

Потом появятся люди, которые будут трепетно, по кусочкам, по листочку, по фразе собирать поэтическое наследие Николая Степановича, биографический материал, и она окажет им немалую поддержку. Вдохновленный Ахматовой, влюбленный в нее Павел Лукницкий начнет в 1924 году при непосредственном участии Анны Андреевны главное дело своей жизни – книгу «Труды и дни Н. С. Гумилева».

Однажды в 1925 году она снова увидела его во сне. Приснился дом в Царском Селе, все по-старому, все вместе. И Николай Степанович дома. Анна удивлена его присутствием и говорит: «Мы не думали, что ты жив… Подумай, столько лет! Тебе плохо было?» И Гумилев отвечает, что да, плохо было, что он много скитался: в Сибири, в Иркутске где-то. Анна рассказывает ему о том, что работает над его биографией. Ее собирают. Николай Степанович отвечает: «В чем же дело? Я с вами опять со всеми… О чем же говорить?» Ей кажется, что все это сон. Она спрашивает мужа: «Коля, это не снится мне? Ну докажи, что не снится!» И тут вдруг вспоминает, что вообще-то есть Анна Николаевна, вторая жена Гумилева. Она недоумевает: с кем же будет Николай Степанович. С ней или с другой Анной? Этот вопрос мучает ее. Она спрашивает об этом Гумилева, а тот отвечает: «Я сегодня поеду к ней, а потом вернусь…»

Остались подарки Гумилева: черепаховый гребень, шаль, кимоно, скатерть, книги, новгородская икона. Безжалостные фотографии. Разные пустяки, украшения. Она почти все раздарит потом, только икона всегда будет при ней.

Эпилог

Она проживет без Гумилева 45 лет. До конца жизни будет считать своим долгом хранить память о нем. Несмотря на «аграфию», как Ахматова называла свою неспособность писать пространные вещи в прозе, она все же оставила заметки о Гумилеве, назвав его «самый непрочитанный поэт». Возмущенная публикациями за границей воспоминаний престарелых родственников и знакомых о поэте, Ахматова взялась отстаивать тот образ Гумилева, который знала и любила.

При этом оговаривается, что не касается «тех особенных, исключительных отношений, той непонятной связи, ничего общего не имеющей ни с влюбленностью, ни с брачными отношениями». Анна Андреевна считала, что для обсуждения этого рода отношений не пришло время. Может, теперь пришло?

Эта связь была безусловна. Два поэта, две личности, соединившиеся в брак, – случай уникальный. Они говорят на одном языке, они понимают друг друга, чувствуют, что их связь выше всего бытового, обыденного. У них общий сын, в котором слилась воедино их кровь. Однако они оставались людьми со своими слабостями и грехами.

Они оба прервут эту связь, променяв «вечность на час», как сказал Гумилев, увлекаясь погоней за чувствами, за сильными впечатлениями, без которых поэт не может творить. За свой дар они платили тем, что лишались простого человеческого счастья.

Однако не могли не понимать, что такого рода союз невозможно разорвать при помощи светского развода. Их связь не прервалась – та непонятная связь, о которой говорила Ахматова в старости. И даже с гибелью Гумилева не прервалась.

Анна потом всю жизнь смиренно принимала потери, утраты, страдания. Она не уехала за границу спасаться от советской власти, сочла своим долгом остаться и разделить судьбу Отечества. Будто избывала вину. Гумилев был единственным венчанным мужем. Только его одного в стихах она называла мужем. Другие мужчины в ее жизни – не мужья. Шилейко – гражданский брак, Пунин – сожительство.

С годами желание дома, семьи станет потребностью для Ахматовой. Однако с сыном беда: лагеря и наука не способствовали созданию семьи. Он женится поздно, детей у Льва Николаевича не будет. Да и отношения с матерью не складываются, как должно. Семья Пуниных не может заменить Анне собственную. Она и не стремится обрасти бытом, уютом. Все это в прошлом. В гумилевском доме, который так безоговорочно принял ее когда-то. Она будто не имеет права претендовать на благополучие и уют.

В ее стихах проходит верной тенью образ Гумилева. В «Новогодней балладе» конца 1922 года героиня встречает Новый год с мужем и друзьями, которые мертвы. Ахматова зашифровывает образ Гумилева под именем «хозяина»:

Хозяин, поднявши полный стакан,

Был важен и недвижим:

«Я пью за землю родных полян,

В которой мы все лежим!»

Его стихи она берет в эпиграфы, они читаются в тексте как аллюзии или реминисценции. К «Северным элегиям» Анна Андреевна избирает строчки Гумилева: «Ты – победительница жизни, / И я – товарищ вольный твой».

В страшные годы ежовщины она напишет о себе, вспоминая, верно, «Молитву» 1915 года:

Эта женщина больна,

Эта женщина одна,

Муж в могиле, сын в тюрьме,

Помолитесь обо мне.

Она заплатила полной мерой за славу свою и России.

Много написано о «Поэме без героя». Образ Гумилева, того самого героя, которого нет, проходит тенью по всем страницам последней поэмы Ахматовой. Это его чистый возглас «Я к смерти готов!» звучит в ней так звонко. Эти слова повторит за Гумилевым Мандельштам, который признавался, что не прерывал «беседы с Колей» до последних дней.

И ее беседа с Колей не прервется никогда.

Библиография

Ахматова А. А. Собрание сочинений: В 6 т. – М.: Эллис Лак, 1998–2000.

Анна Ахматова в записях Дувакина. – М.: Наталис, 1999.

Берберова Н. Курсив мой. – М.: АСТ, 2014.

Блок А. А. Дневник. – М., 1989.

Виленкин В. В сто первом зеркале… – М.: Советский писатель, 1990.

Волков С. Вспоминая Анну Ахматову. Разговор с Иосифом Бродским. – М.: Независимая газета, 1992.

Воспоминания об Анне Ахматовой. – М.: Советский писатель, 1991.

Воспоминания о Серебряном веке / Сост. В. Крейд. – М.: Республика. 1993.

Высотский О. Н. Николай Гумилев глазами сына / Сост. Г. Н. Красникова, В. П. Крейд. – М.: Молодая гвардия, 2004.

Гильдебрандт-Арбенина О. Н. «Девочка, катящая серсо…» Мемуарные записи. Дневники. – М.: Молодая гвардия, 2007.

Гумилев Н. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. – М.: Воскресенье, 1998–2007.

Жизнь Николая Гумилева. Воспоминания современников. – Л., 1991.

Записные книжки Анны Ахматовой (1958–1966). – Москва – Torino, 1996.

Колоницкая А. «Все чисто для чистого взора…» (Беседы с Ириной Одоевцевой). – М.: Воскресенье, 2001.

Кралин М. Артур и Анна. Роман без героя, но все-таки о любви. – Томск: Водолей, 2000.

Кузмин М. А. Дневник. 1908–1915. – СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2005.

Лукницкая В. К. Николай Гумилев: Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких. – Л.: Лениздат, 1990.

Лукницкая В. К. Любовник. Рыцарь. Летописец. Три сенсации из Серебряного века. – СПб.: Сударыня, 2005.

Лукницкий П. Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой, Т. 1. 1924–1925 гг. – Paris, 1991; Т. 2. 1926–1927 гг. – М., 1997.

Лукницкий П. Н. Труды и дни Н. С. Гумилева. – СПб.: Наука, 2010.

Мочалова О. А. Голоса Серебряного века. Поэт о поэтах. – М.: Молодая гвардия, 2004.

Найман А. Рассказы о Анне Ахматовой. – М.: Вагриус, 1999.

Н. Гумилев, А. Ахматова: по материалам историко-литературной коллекции П. Лукницкого. – СПб.: Наука, 2005.

Николай Гумилев в воспоминаниях современников. Репринтное издание. – М.: Вся Москва, 1990.

Об Анне Ахматовой: Стихи, эссе, воспоминания, письма. – Л.: Лениздат, 1990.

Одоевцева И. На берегах Невы. – М., 2005.

Оцуп Н. Океан времени: Стихотворения. Дневник в стихах. Статьи и воспоминания. – СПб.: Logos, 1994.

Степанов Е. Поэт на войне. Николай Гумилев. 1914–1918. – М.: Прогресс-Плеяда, 2014.

Хейт А. Анна Ахматова. Поэтическое странствие: Дневники, воспоминания, письма А. Ахматовой. – М.: Радуга, 1991.

Черных В. А. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой. 1889–1966. – М.: Азбуковник, 2016.

Черубина де Габриак. Исповедь. – М.: Аграф, 1999.

Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой: В 3 кн. – М.: Время, 2007.

Чуковский К. Дневник: В 3 т. – М.: Прозаик, 2012.

Шилейко В. Последняя любовь: Переписка с Анной Ахматовой и Верой Андреевой. – М.: Вагриус, 2003.

Сноски

1

«Двумя Жоржиками» шутливо называли поэтов-друзей Георгия Иванова и Георгия Адамовича. – Прим. ред.

(обратно)

2

Известна под псевдонимом Ирина Одоевцева. – Прим. ред.

(обратно)

3

Командующего Морскими силами.

(обратно)

Оглавление

Знакомство

«Гумилев – моя Судьба»

Борьба

На пиру

Читая «Гамлета»

Венчание

Цех поэтов

Попытка развода

Последняя царскосельская зима

Развод

Роковой 1921-й

Эпилог

Библиография

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно