Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Благодарность

Несколько лет назад мое внимание привлек отрывок пронзительной и местами резкой биографии короля Георга VI, написанной историком Сарой Брэдфорд. Речь шла о поездке двух королевских придворных в немецкий замок спустя всего несколько недель после окончания Второй мировой войны. Позже выяснилось, что один из них был советским шпионом. Король Георг VI поручил им забрать связку писем, якобы принадлежащих королеве Виктории и ее старшей дочери. Но вскоре стало ясно, что за этим могли стоять более корыстные мотивы.

Брэдфорд объясняла, как наступающие союзные войска выкопали помятый металлический контейнер, накрытый невзрачным плащом. В нем находились важные документы, касающиеся внешней политики Германии, включая документы на герцога и герцогиню Виндзорских, чьи нацистские взгляды до и во время войны вызывали подозрения и недоверие среди Союзников. Проанализировав эти спрятанные документы, влиятельные политические личности решили, что материал был настолько провокационным, что требовал англо-американского сотрудничества на высшем уровне для предотвращения утечки информации. Эта интригующая история была готова для дальнейшего расследования.

Но была одна проблема. Большая часть действий происходила в Европе, а я только женился на дизайнере интерьеров из Америки и какое-то время жил в Лос-Анджелесе в Калифорнии. Однако иногда некоторые вещи предначертаны судьбой. Профессор Джонатан Петропулос, автор всестороннего исследования «Королевская семья и Рейх» о связях между европейскими членами королевских семей и гитлеровским Третьим Рейхом, жил всего в получасе езды от колледжа МакКена в Клермонте. Он щедро поделился своим временем, академическими контактами и советами, это был неиссякаемый источник вдохновения и понимания, который также стал моим хорошим другом.

Он познакомил меня с Астрид Эккерт, специалистом в области современной истории Германии. Ее увлекательная книга «Борьба за файлы» с детальными исследованиями пролила свет на дипломатические интриги, стоящие за захватом и последующим возвратом немецкой «души» – официальных архивов страны. Она не только любезно поделилась со мной официальными документами, которые до этого времени были скрыты от посторонних глаз, но и предложила много свежих идей для исследования.

Судьба сыграла свою роль и в отслеживании источников. Вскоре выяснилось, что скрытые архивы в США были столь же важными, если не еще более важными, что и документы в Великобритании и Европе. В институте Гувера в Стэнфордском университете в Калифорнии находились бумаги, касающиеся, помимо прочего, Дэвида Харриса и Пола Свита, двух решительных профессоров, которые давали отпор всем, кто хотел уничтожить или скрыть изобличающие доказательства о герцоге и герцогине Виндзорских. В библиотеке хранились и другие документы на других участников этой истории, в частности на принцессу Стефанию фон Гогенлоэ, прозванную «шпионской принцессой» Гитлера, и на соседа Уоллис Симпсон в Лондоне.

Когда расследование переместилось в Москву, казалось, что госпожа удача продолжала улыбаться мне. В исследовании были две неуловимые нити: роль советского шпиона и придворного Энтони Бланта в этой королевской детективной истории и возможное существование в российских архивах скрытой переписки между герцогом Виндзорским, Гитлером и нацистским правительством. Спасибо журналисту Уиллу Стюарту, который нашел и перевел до этого неизвестную биографию Бланта, написанную на русском бывшим послом в Лондоне Виктором Поповым, которому был дан специальный доступ к файлам КГБ.

Еще более волнующей была работа исследователя, доктора Себастьяна Панвица, который согласился пойти в Российский государственный военный архив (Sonder Archiv) в Москве в последний день августа, как раз перед его закрытием на зиму. Он вышел с потрепанной папкой, на которой еле виднелись от руки написанные слова «Риббентроп» и «Герцог фон Виндзор». Была ли она документальной связью между Риббентропом, Гитлером и герцогом Виндзорским, которая доказывала бы его государственную измену? К сожалению, большая часть содержимого была записана с помощью стенографии, еще и на немецком. В 1930-х использовалась система Штольце-Шрея, но благодаря связям Манфреда Дюрхаммера, Эрих Вернер, специалист по стенографии из Люцерны, согласился взяться за перевод. Моя сердечная признательность за его неустанные усилия в извлечении языка из замысловатых символов.

А вот откупорить бутылку шардоне в винном баре в Челси и рассуждать над диссонансом между Георгом VI и его старшим братом, герцогом Виндзорским, с историком Сарой Брэдфорд, которая и вдохновила меня на весь этот путь, было уже не столь затруднительно. Как всегда, ее идеи и наблюдения говорили сами за себя.

Биограф Уоллис Симпсон Энн Себба, которая триумфально превратила «чудовище» в человека, тоже очень помогла, предоставив возможность направить мое расследование в другое, новое русло.

Выражаю благодарность Барбаре Мейсон, потомку Германа Роджерса, который был хорошим другом и советником как для герцога, так и для герцогини Виндзорским. Будучи неофициальным хранителем семейного архива, она дала согласие на использование ранее не опубликованной переписки между Германом, герцогом Виндзорским, президентом Рузвельтом и другими действующими лицами книги. Она также предоставила доступ к фотографиям и кинокадрам, снятым Германом во время исторических событий короткого правления короля Эдуарда VIII. Они появятся в этой книге впервые. Барбара очень поддержала этот проект. Я очень ценю ее поддержку и энтузиазм.

И все же нельзя зайти далеко на Виндзорскую «территорию» и не признать вклад Филипа Зиглера, чья официальная биография Эдуарда VIII остается непоколебимым шедевром, и вклад Майкла Блоха, чье необыкновенное исследование, в особенности это касается операции «Уилли», и неограниченный доступ к переписке герцога и герцогини Виндзорских, превратили их с Зиглером знания в эталон, которому нужно следовать.

Многие другие люди внесли свой вклад в мое понимание этих сложных времен, а также понимание связанных с ними персонажей. Я бы хотел выразить признательность и благодарность Джону Беллу, Кристоферу и Катарине Блэр, Миранде Картер, Бену Фентону, доктору Эберхарду Фрицу, Делиссе Нидхэм, профессору Скотту Ньютону, Линн Олсон, профессору Полу Престону, доценту Доналу О’Салливану, Пендлтону Роджерсу, профессору Жану Эдварду Смиту, Геннадию Соколову, Роджеру Вейлу, профессору Герхарду Вайнбергу, профессору Дугласу Уилеру и Саше Зала.

Мои трудолюбивые исследователи Никки Тэан, Зоя Лозоя и Кристен Ли нашли неожиданную ценную информацию во время работы, Натан Эрнст тщательно занимался переводами, а фотоисследователь Лора Ханифин и рестовратор Дженни Флауэрс творили чудеса в студии Alive Studios в Девоне за сжатые сроки. Спасибо моему агенту Стиву Трохе за его помощь, Деб Фаттер за то, что указывала правильные направления, Рику Боллу за умелое редактирование рукописи и помощнице редактора, Дианне Чой, за то, что поддерживала всю работу на плаву.

И, наконец, спасибо моей дорогой жене Кэролин за ее постоянную любовь и поддержку. Некоторые вещи просто предрешены судьбой.

Эндрю Мортон, Лондон, ноябрь 2014

Глава первая
Питер Пэн, или Принц, который не хотел взрослеть

Он был первым королевским секс-символом современной эпохи: задумчивый взгляд принца Уэльского украшал тумбочки и стены общежитий тысяч девочек и девушек по всей Британской империи. Он приносил лишь головную боль своему суровому отцу, королю Георгу V, но принц Эдуард – или просто Дэвид в кругу семьи, – был бесспорным любимцем империи.

Даже республиканская Америка пала перед чарами настоящего героя войны, который обладал актерской внешностью. Журналистка Адела Роджерс Сент-Джонс, которая брала интервью у голливудских звезд, была столь ярой его фанаткой, что хранила фотографию принца в серебряной рамке на своем туалетном столике. «Каждая девушка в Америке мечтала станцевать с ним», – вспоминала она. В течение следующих нескольких лет он пытался угождать этой прихоти.

Сравниться с неотразимым шармом будущего короля-императора в 20-е годы могла бы только лишь звезда немого кино Рудольф Валентино, чья соблазнительная игра в фильмах «Шейх» и «Кровь и песок» превратила бывшего уборщика посуды во всемирно известного сердцееда.

Его лицо было повсюду: на пачках сигарет, в журналах светской хроники и ежедневных газетах, каждое его публичное появление было освещено в Pathе? News и показано на местном телеканале Roxy. Появление принца Уэльского заставляло женские сердца трепетать, а матерей сжимать кулаки в надежде, что их дочь станет его избранницей. Мужчины копировали его изящное чувство стиля: принц Уэльский популяризировал одноименную ткань в клетку, которую впервые стал носить его дедушка, король Эдуард VII. Стоило ему появиться в одном из пуловеров с жаккардовыми узорами, как фабрики начинали работать сверхурочно, чтобы справиться со спросом на такой же пуловер.

Однако его привлекательность таилась не только в его вездесущем присутствии в печатных изданиях. В отличие от своих прародителей: неулыбчивой королевы Виктории, надменного Эдуарда VII и его строгого отца, короля Георга V, было в нем что-то мягкое, даже дружелюбное. Он выглядел более человечно, чем остальные, почти уязвимым. Возможно, всему виной его чистая, мальчишеская внешность или его худощавое телосложение, которое принесло ему прозвище «маленький мужчина» – так его называли за спиной. Скорее всего, многих интриговала печаль, которая скрывалась в его обеспокоенных, грустных глазах. Если глаза – это действительно зеркало души, то перед нами был молодой человек в муках. В его взгляде было то, что лорд Эшер назвал мировой скорбью, мрачным признанием мира, каков он есть, а не каким он должен быть. Это был взгляд человека, который видел больше печали и страданий, чем выпадало на долю обычных людей. Такой взгляд был у вернувшихся солдат, переживших ужасы окопов. Он был символом, он был мостом между измученными войной миллионами людей, которые до сих пор цеплялись за быстро угасающую стабильность в мире на пороге ужасов 1914 года, и беспокойным будущим, где был подъем национализма, наступление рабочего класса и отступление аристократии.

Премьер-министр в военное время, Ллойд Джордж, инстинктивно признал, что принц был самым ярким драгоценным камнем в королевской короне. Он утверждал, что этот камень должен быть выставлен на показ. В конце войны в 1918 году он попросил принца совершить поездку по колониям и доминионам, чтобы поблагодарить людей за их поддержку и жертвы ради родной земли. Премьер-министр хотел, чтобы принц Уэльский играл «многогранную, яркую, но при этом совершенно естественную роль». Если звезда империи смогла бы поднять уровень торговли для истощенных производителей Великобритании, то почему бы и нет.

Когда пять императоров, восемь королей и четыре императорские династии были признаны устаревшими из-за конфликта, наступил идеальный момент для того, чтобы подчеркнуть, что новоиспеченный дом Виндзоров – Георг V изменил прежнее немецкое название Саксен-Кобург-Готской династии в 1917 году, – оставался неизменной основой системы взглядов империи, над которой никогда не заходило солнце. Убийство императора Николая II и его семьи в Екатеринбурге в июле 1918 года большевиками только усилило необходимость в этом, в особенности из-за того, что Георг V носил странное сходство с убитым царем. Этот варварский инцидент не просто пошатнул в короле «уверенность в порядочности человечества», но и породил в его сыне пожизненное отвращение к большевикам, убийству его крестного отца, Николая II, тем самым настроив его против советской власти и их взглядов.

Таким образом, его, казалось бы, бесконечные и трудные императорские поездки – в 1920-е он посетил 45 стран и преодолел примерно 150 000 миль на кораблях и поездах, – были прекрасной возможностью укрепить монархию и познакомить империю с человеком, который в один прекрасный день взойдет на престол. Это была непростая задача для несколько наивного молодого человека, ему было всего 25 лет, он часто не мог морально справиться с потоком странных лиц, необходимостью публичных выступлений – умение, которое не появляется с рождения, – и, конечно, бесконечными рукопожатиями. Тон был задан во время его первой поездки в Канаду в 1919 году, он объездил страну на поезде, возлагал венки, смотрел парады и представления. Его приезд вызвал такую истерию, что его правая рука покрылась синяками и стала настолько опухшей после всех рукопожатий, что ему приходилось прибегать к рукопожатиям левой рукой.

Временами это поклонение королевской особе граничило с мессианством, принц слышал крики людей: «Я дотронулся до него, я дотронулся до него», – когда он шел через толпу. Как он лаконично заметил: «Когда у них не получалось дотронуться до меня рукой, им хватало прикоснуться ко мне свернутой газетой». Это был удивительный шаг навстречу переменам со времен правления его деда, Эдуарда VII, который приезжал в карете, разрезал ленту, провозглашал то или иное место открытым и при этом даже не выходил из кареты.

Такое почти религиозное поклонение можно было наблюдать не только в колониях. В ноябре 1919 года, когда завершился его трехмесячный тур по Канаде, он отправился в короткое путешествие по Вашингтону и Нью-Йорку, встречался с раненными на войне и лично знакомился с сенаторами и конгрессменами. Он также лично посетил Белый дом, где президент Вильсон восстанавливался после инсульта.

Америка была для него неизвестностью, и изначально он волновался, как его примут. Его предыдущий и единственный контакт с американцами произошел во время войны, когда он смотрел парад в Кобленце, в котором участвовали 25 000 военнослужащих, он был поражен их дисциплиной. Военный парад тогда получил скудное освещение в прессе, чего не скажешь о его танцах с американскими медсестрами на последующем после парада приеме.

Его визит на Восточное побережье не стал исключением: на танцевальных вечерах, устраиваемых в его честь, многие девушки, выезжавшие в свет в первый раз, совершенно теряли голову. Как заметил один из его помощников: «Он сделал вывод, что может больше повлиять на сознание американцев, танцуя с дочерями сенаторов, нежели путем переговоров с самими сенаторами». Будучи самым завидным женихом в мире, ему прочили в жены столько девушек, что он завел книгу «Мои невесты», куда вклеивал все ложные статьи из газет о том, когда и на ком он должен был жениться.

Кульминацией его первого визита стал торжественный проезд по улицам Манхэттена, это было «неописуемо захватывающее» действо. Как позднее вспоминал принц: «Я задыхался от запаха бензина, но сидел сзади и махал рукой как актер, которого огромная толпа вызвала на поклон».

Благодаря этому волнению, которое вызвал краткий королевский визит, драматург Альберт Э. Томас был вдохновлен на написание романтической комедии, которая, как ни странно, оказалась пророческой, о принце, который влюбился в американскую красавицу и отказался от престола, чтобы жениться на ней.

Энтузиазм на Восточном побережье подкреплялся поклонением на Западном. В апреле он остановился в Сан-Диего по дороге в Австралию и Новую Зеландию на крейсере «Ринаун», присутствие принца возбудило немалый гражданский интерес. С политической точки зрения, его прибытие значило, что «особые отношения» между странами сохранились, несмотря на то, что Сенат отверг Версальский договор и отказался стать членом Лиги Наций. Он был первой настоящей королевской знаменитостью, принца видели как человека Нового Света: его привлекательные черты, юношеский вид, бесконечная вежливость и неформальные манеры делали из него обычного парня, современного, доступного и демократичного, а не феодальный анахронизм.

«Он человечный, и это очень приятно», – высказал мнение местный репортер, а другой наблюдатель заявил, что принц был таким же «американцем», как и любой мальчик в их школах. На приеме на борту линкора USS New Mexico, главного представителя Тихоокеанского флота США, принц и его компаньон и друг, лорд Маунтбеттен, познакомились с рядом местных государственных деятелей и почетных гостей. Среди них был и лейтенант Уинфилд Спенсер с супругой Уоллис. Они пожали друг другу руки и двинулись дальше. Спустя годы Уоллис будет жаловаться, что ни Маунтбеттен, ни ее супруг, герцог Виндзорский, не помнили этой встречи. Естественно Уоллис ее помнила, так как оделась для своей первой встречи с королевской особой, «чтобы сразить наповал».

Не подозревая о знаменательном характере этой встречи, принц отправился на другой конец земного шара, где он вновь испытал на себе волну преклонения и обожания, которые характеризовали его поездку в Северную Америку. «Они убивали его добротой», – вспоминал Маунтбеттен. История повторилась в Индии, Нигерии, Южной Африке и во многих других государствах империи или в странах, которые были торговыми партнерами такими, как Аргентина или Япония, где он считался великолепным торговым представителем Британии. Во время его поездки в Австралию премьер-министр Билли Хьюз сказал ему: «Люди видят в вас то, во что сокровенно верят».

Они поклонялись ложному богу. Это была гротескная иллюзия, чудовищный фарс, разыгрывающийся перед невинной общественностью. А немая, непоколебимая реальность заключалась в том, что принц не верил ни в себя, ни в свою будущую роль в качестве короля. В моменты тоски и неуверенности в самом себе, которые были не так уж и редки, он чувствовал, что живет обманом, пытаясь походить на образ, с которым у него настоящего нет ничего общего. Его тяготила сама мысль о становлении королем и почитании всеми этими миллионами людей, он ненавидел само существование того, что он насмешливо называл «принцеванием».

«Если бы только британская общественность знала, каким слабым, бессильным страдальцем был их национальный герой, восхваляемый в прессе», – сказал он своей девушке Фриде Дадли Уорд.

Его подавленность часто проявлялась в его отказах от будущей роли короля. Эта тема настолько часто всплывала в его разговорах, что друзья и советники опасались за будущее империи. Жизнь, в которой он должен был служить своей стране, слишком редко входила в его королевскую повестку дня. Его обязанности в качестве принца, о чем он без конца жаловался Фриде Дадли Уорд, было легче выполнять за границей. Наверное, потому что не приходилось выносить много старомодных и скучных людей и условностей.

Он был склонен к задумчивым депрессиям, и в темных уголках сознания принц решил, что самоубийство будет единственным выходом из его пожизненного тюремного заключения. По возвращении из успешного тура по Северной Америке в 1919 году его нездоровый темперамент заиграл с новой силой. Он сказал своему личному секретарю, сэру Годфри Томасу, что он чувствует себя «безнадежно потерянным», будто начал сходить с ума. «Я ненавижу свою работу… Я чувствую, что с меня хватит, я хочу умереть». В знак стремления к бегству он купил ранчо в 1600 акров в Альберте, принц был ослеплен романтическими мечтами о простой жизни вдали от забот и своего титула. Однако за все время владения собственностью это убежище он посетил лишь четыре раза за сорок лет.

Его депрессии были частыми и продолжительными, особенно во время дальних морских плаваний из-за бесконечных имперских поездок. Лорд Маунтбеттен вспоминал, как несчастный принц часто говорил, что хочет поменяться местами со своим компаньоном. Перед тем, как отправиться в Австралию и Новую Зеландию, он устроил истерику со слезами, якобы потому что не хотел оставлять свою возлюбленную Фриду Дадли Уорд. Как вспоминал Маунтбеттен: «У него часто менялось настроение, у него были приступы абсолютной подавленности. Он производил хорошее впечатление… но потом его охватывали приступы – они появлялись из ниоткуда, – и он закрывался в кабине на несколько дней, совершенно один, с напряженным лицом и задумчивым взглядом. Он был одиноким человеком, одиноким и грустным».

Когда он наконец получил то, что хотел, и отрекся от престола в 1936 году, его бывшая няня Шарлотта «Лалла» Билл написала жалостное письмо королеве Марии: «Вы помните, Ваше Величество, когда он был совсем юным, он не хотел жить и не хотел становиться королем?» По его мнению, отречение стало финальным отказом от лжи, которая преследовала его с детства. Принц считал, что восприятие королевской семьи общественностью в качестве идеальной семьи было нелепым мифом. «У меня было несчастное детство», – рассказал он американскому писателю Чарльзу Мерфи. «Конечно, были и короткие счастливые периоды, но я помню их главным образом как несчастье, которое я должен был держать в себе». Из-за избиений со стороны садистских нянь и гувернеров, из-за безрадостного наблюдения и резкого неодобрения со стороны матери и отца, короля Георга V и королевы Марии, которые всегда держали дистанцию, из-за издевательств со стороны сверстников этот чувствительный, умный и одинокий мальчик понял, что личное счастье даже не присутствовало в формуле королевского существования.

Мемуарист сэр Генри «Чипс» Ченнон описал разговор с королевой Марией как «разговор с собором Святого Павла», а письма, полученные от родителей во время имперских поездок, «холодными и неестественными», будто глава компании писал своему подчиненному. В своих довольно жалких попытках найти общий язык с родителями, молодой принц научился вязать крючком, чтобы угождать матери. Страшные вызовы в отцовскую библиотеку были неизменной прелюдией к королевским наставлениям работать и стараться изо всех сил. «Не забывай о своем титуле и помни, кто ты», – постоянно твердил его отец.

Он должен был положить свою жизнь на алтарь монархии и обменять привилегии и статус на пожизненное бремя долга и службы. Такой контракт он подписывать не хотел, его внутренняя борьба выражалась в его нервозном поведении: он постоянно теребил запонки, дергал узел галстука и постоянно держал сигарету в руке или трубку во рту. Алкоголь помогал ему забываться, принц приезжал на официальные мероприятия, страдая от похмелья.

В современном мире его искаженное видение самого себя, его убеждение, что он был толстым, хотя на самом деле он был болезненно худым, его приступы интенсивных физических упражнений и скудное питание – он никогда не обедал, – указывал на то, что он мог страдать от пагубного расстройства пищевого поведения, анорексии. В то время его личный секретарь, не зная о таких расстройствах, ограничивался тем, что называл эксцентричный образ жизни принца и его привычки в еде «идиотскими» и «совершенно безумными».

Больше всего на свете он хотел не выделяться, хотел, чтобы к нему относились, как к остальным. Ему все время напоминали о его обособленности, порой очень жестоким образом. С того момента, как он был зачислен в военно-морской колледж Осборн в возрасте 13 лет – потом принц посещал военно-морской колледж в Дартмуте, – у него было, как он говорил, «отчаянное желание, чтобы ко мне относились, как к любому другому мальчику моего возраста». Вместо этого другие кадеты смотрели на него как на экспонат в музее, они издевались над ним и дразнили, однажды покрасили его волосы красными чернилами, в другой раз устроили имитацию казни: высунули его голову через окно и опустили створку окна на шею как гильотину.

Позже он посещал колледж Магдалины в Оксфорде вместе с другим королевским сверстником, князем Югославии, Павлом. В отличие от своего королевского друга, он был, по словам князя Павла, «застенчивым и скромным, не мог влиться в университетскую жизнь или завести с кем-то дружбу». Один из наставников описывал его как «отбитого от стада барашка», через два года принц бросил колледж, так и не окончив его.

Вспышка Первой мировой войны в августе 1914 года принесла острое осознание того, что как бы он ни старался, что бы он ни делал, он, принц Уэльский, отличался от своих друзей и товарищей. Несмотря на то что после долгих споров он все-таки получил назначение в Гвардейский гренадерский полк, его оставили в Англии, в то время как его подразделение было направлено воевать во Францию. Он спросил командующего армией, лорда Китченера: «Какая разница, убьют ли меня? У меня есть четыре брата». Перед лицом такой фаталистической гиперболы Китченер объяснил, что не может позволить будущему королю подвергаться такой опасности, тем более что его могли схватить и взять в заложники.

Это было, как вспоминал принц, самое большое разочарование в его жизни – быть на войне и не видеть саму битву было совершенно удручающим. Он прошел через длительный период отчаяния и ненависти к себе, чувство неполноценности отразилось на его привычках в еде. Это вызвало у него мысли о самоубийстве, эта тема не раз всплывала в его жизни. В конце концов ему разрешили присоединиться к военному штабу во Франции, где ему иногда можно было находиться рядом с линией фронта. Этот опыт имел на него отрезвляющее действие, он сформировал свое видение мира: принц обвинял в пагубном поведении политиков, которые создали конфликт между немцами и англичанами, у которых, по его мнению, было много общего.

29 сентября 1915 года он присоединился к генерал-майору (позже фельдмаршалу) лорду Кавану в поездке на линию фронта в Лоос. Когда они приближались к месту, в сорока ярдах от них взорвался снаряд.

Позже он написал: «Естественно мертвые лежали непогребенными, в тех позах и местах, где они упали, и ты понимал весь ужас войны. Те мертвые тела представляли душераздирающее и отвратительное зрелище. Жестоко было погибнуть в нескольких ярдах от твоей цели после смертельного спринта длиной в 300 ярдов. Это был мой первый реальный взгляд на войну, он тронул и впечатлил меня до глубины души».

Когда они вернулись в церковь Вермеля, где он оставил свою машину и водителя, они обнаружили, что шофер принца был убит взрывом шрапнели. Этот трагический случай подчеркнул случайный характер смерти во время войны.

Принц Эдуард относился к поколению, которое преследовали ужасы Первой мировой войны, масштаб убийств оставил на них незаживающий шрам. Много лет спустя он вспоминал: «Мне стоит лишь закрыть глаза, и я вновь представляю эти ужасные обугленные поля, километры настилов в море грязи, колонны солдат, двигающихся к линии фронта, колонны солдат, двигающихся назад, их жизнелюбие исчезло, их глаза мертвы. Я помню запятнанные кровью куски формы и шотландки; на земле лежали трупы, лошади пытались выбраться из воронок, которые оставили снаряды».

Когда принц Эдуард вернулся домой, казалось, что войны, которая должна была положить конец всем войнам, вовсе не было. Жизнь его отца продолжалась в том же невозмутимом темпе; в Сэндригэме, его усадьбе в Норфолке, часы спешили на полчаса, чтобы оставить больше светлого времени суток для охоты. Когда ружья замолкали, король возился со своей обширной королевской коллекцией марок. Для монарха это было успокаивающим занятием, а для принца Уэльского все это представляло собой королевский двор, который был не просто скучным, а застрявшим в прошлом веке. Для человека, который считал себя передовым членом так называемого «Века джаза», он испытывал отвращение к будущему, состоящему из непривлекательной перспективы церемониальных посадок деревьев, встреч с людьми и занятий благотворительностью.

Позже он объяснил: «Должность монарха… безусловно, может быть одним из самых разочаровывающих и наименее мотивационных видов деятельности для образованного, независимо мыслящего человека. Даже святой был бы доведен до белого каления».

Усугубляло разочарование принца и то, что король даже и не думал давать своим сыновьям хоть какую-нибудь ответственность и относился к ним как к маленьким мальчикам. Неохотно Георг V позволил будущему королю взглянуть на государственные бумаги только после того, как узнал о своей смертельной болезни в конце 1928 года. Как австралийский дипломат Ричард Кейси сказал премьер-министру Стэнли Брюсу: «История повторяется: король Эдуард никогда не подпускал нынешнего короля к документам или, как я считаю, держал его подальше от ответственности так долго, насколько мог себе это позволить».

Суровость придворной жизни, тусклые формальности и тяжелое бремя долга лежали огромным камнем на плечах принца Уэльского, что неустанно напоминал ему о жизни, предсказуемости и бессмысленности. Конечно, он был не первым – и не будет последним, – принцем, который ощутит на себе все эти ограничения – значительно перевешивающие привилегии, – данные при рождении, как писал Вордсворт: «На Мальчике растущем тень тюрьмы сгущается с теченьем лет…» (В переводе Г. Кружкова).

Все при дворе отца, начиная от тяжелой темной викторианской мебели и заканчивая неестественной формальностью его советников, говорило о другой эпохе, о мире, который был далеко позади. Даже королю иногда приходилось время от времени признавать новый порядок. В январе 1924 года Георг V принял с визитом первого премьер-министра из Лейбористской партии, Джеймса Рамси Макдональда, который был незаконнорожденным сыном шотландского пахаря. «Что бы об этом подумала королева Виктория?» – вопрошал король Георг V в своем дневнике. Макдональд имел репутацию смутьяна, так что во время войны в МИ-5 решили начать уголовное преследование за его мятежные речи. Правящие круги – включая принца Уэльского – охватило еще большее волнение, когда правительство Макдональда стало первым правительством на западе, которое де-юре признало новый режим в России.

Камнем преткновения для отца и сына стал Новый Свет как в мыслях, так и на деле. В том же году, когда Макдональд был избран премьер-министром, принц отправился, как он тогда считал, в свое убежище, в США, в страну без помпезности и формальностей, которые доминировали при дворе. Там он мог наслаждаться подобием жизни, свободной от ограничений, накладываемых его отцом.

Его опыт в Америке воодушевил его на мысли о том, что он мог бы выбрать путь, проходящий между его личной жизнью и общественными обязанностями. Но это не то отступление от правил, которое король и королева, их советники и пресса позволят ему принять. Реальность заключалась в том, что его гедонистическая личная жизнь вторглась в общественный долг, навязанный ему семьей, политиками и народом Великобритании.

Демонстративно назвав эту поездку отпуском, принц провел три славные недели летом 1924 года за танцами, алкоголем и играми в поло на Лонг-Айленде с компанией американцев, которую британский посол Эсме Ховард пренебрежительно назвал «нефтяными магнатами».

Заголовок в Gazette Times 8 сентября 1924 года обобщил поведение принца так: «Принц любит Америку; он не хочет уезжать. Вновь замечен на вечеринке, откуда бесследно исчезает. Затем замечен за поеданием хот-дога на улице. Танцевал с герцогиней».

Его возмущал «проклятый шпионаж» – как он это называл – со стороны американской прессы, а его действия только лишь воодушевляли матерей семейств, которые мечтали, что их дочери правда могут стать той единственной для холостого принца. Когда он впервые прибыл в Нью-Йорк на борту «Беренгарии», он сделал себя заложником судьбы, положительно ответив на вопрос журналистки, которая спросила, женится ли он на простой американской девушке, если когда-нибудь влюбится в нее.

Охота началась. «Впервые в истории столичного общества гостя этих берегов так настойчиво и непомерно чествовали», – писал один нью-йоркский обозреватель. Нет ничего удивительного в том, что когда принц посещал очередные устраиваемые в его честь танцы, его любимой мелодией была «Leave me alone» («Оставьте меня в покое»).

Ни публика, ни пресса ему такой возможности не предоставила. Когда бумажник его конюшего, Фрути Меткалфа – глава секретариата принца описывал его как «слабого и безнадежно безответственного», а британский посол говорил о его «пагубном влиянии», – был обнаружен за радиатором в квартире проститутки, нью-йоркское общество и пресса наслаждались этим скандалом. Фрути Меткалфа назвали бонвиваном и обвинили в том, что он вел будущего короля по наклонной. С того момента были предприняты серьезные усилия, чтобы разделить их, но безуспешно.

В письме личному секретарю короля посол Ховард сухо заметил, что в следующую поездку в Америку «ему нужно будет избегать танцев субботними вечерами и посещать церковь по воскресеньям».

За это ему нужно было заплатить. Король чувствовал, что каникулы принца выходили за рамки, но когда он узнал о поведении своего старшего сына – и его окружения – поездки в Америку больше не рассматривались на повестке дня. Как личный секретарь короля лорд Стэмфордхем сказал Эсме Ховарду: «В умах мыслящих людей, безусловно, возникло значительное беспокойство, так как вся эта поездка больше характеризовалась как непрерывная форма отдыха и развлечения, легкомысленная и с отсутствием достоинства».

Принц был «крайне разочарован», решение короля еще больше усилило расхождения между старомодным отцом и современным сыном, принцем Уэльским. Для будущего короля Америка представляла собой своего рода свободу, по крайней мере, свободу от ограничений двора. Для Георга V же Америка была иностранной республикой, где неосторожный член королевской семьи мог легко сбиться с пути.

Но при дворе тревогу вызывало не только его поведение в Нью-Йорке. Список его проступков рос каждый день. Он часто опаздывал на официальные встречи, а когда он появлялся, ему было скучно, и он постоянно отвлекался и хотел поскорее уйти. Во время визита в Чили один наблюдатель описал его как «олицетворение тоски, нетерпеливое, желающее поскорее убежать», а в Аргентине он вновь был так утомлен быть центром внимания во всем этом цирке, что визит был отменен прямо на полпути. Его утомляли даже балы, принц в последнюю минуту отказывался идти на танцы, устраиваемые в его честь.

Его специфическое чувство стиля, чрезмерное употребление алкоголя, его неуместная болтовня и его пирушки по ночам в клубах приводили короля в бешенство. «Ты одеваешься как невежа. Ты ведешь себя как невежа. Ты и есть невежа. Убирайся!» – кричал он. Так агрессивно и придирчиво король относился к своему старшему сыну, который все-таки был героем войны, награжденный медалями. Многим такое отношение казалось чересчур придирчивым, так как он мужественно выполнял свой долг в военное и мирное время. Реакция на отцовские упреки была показательной – принц в слезах клялся отказаться от престола и уехать жить в какую-нибудь колонию. Перед лицом родительских замечаний или любого рода враждебности его первой мыслью был побег. Это была его позиция по умолчанию, которую он использовал для того, чтобы произвести деструктивный эффект, когда хотел отречься.

Его любовь к скачкам со своим собутыльником Фрути Меткалфом еще больше раскрыла характер человека с еле уловимым понятием об осторожности и чувстве самосохранения. Он был известен безрассудством в езде на лошади, риски, которым он себя подвергал, заставили бы других наездников содрогнуться от ужаса.

Казалось, что своим поведением он пытался бросить вызов судьбе, он бросался в крайности, так как вся его жизнь была полностью лишена опасностей. Такая черта принадлежала не только принцу Эдуарду – его потомок, принц Чарльз, несколько раз обманывал смерть, а именно когда он катался на лыжах и играл в поло, не говоря уже о погружении под воду на Северном полярном круге и прыжках с парашютом.

Беспокойство во поводу поведения Эдуарда росло, и после его падения в 1924 году в Арборфилд Кросс – когда он несколько часов находился без сознания – премьер-министр Стэнли Болдуин и Георг V настояли на том, чтобы он перестал участвовать в гонках и скачках с препятствиями. Его конюшня была продана на аукционе – но только через пять лет.

Беззаботное упрямство принца, легкое пренебрежение последствиями его действий сливались в единое целое с человеком, который искал выход, любой выход из своей неизбежно ужасной судьбы. По иронии судьбы, его безрассудные скачки только добавили его образу романтическую привлекательность в глазах общественности. У его близкого круга советников и доверенных лиц было другое мнение. В апреле 1927 года личный секретарь принца Алан «Томми» Ласеллс пожаловался Стэнли Болдуину на наследника, заявив, что он «направляется прямиком к дьяволу» в своей безудержной погоне за вином и женщинами. Он добавил, что для него самого и для страны было бы лучше, если бы во время одних из своих скачек он сломал бы себе шею.

Болдуин ответил: «Да, простит меня Господь, но я часто думал о том же».

В то время как ореол мальчишеского обаяния принца придавал ему неоспоримую привлекательность и популярность, будущие перспективы не были столь привлекательны. Его советники и придворные, собственно, как и сам принц, жили обманом, скрывая тот факт, что он искал любой предлог, чтобы убежать от своей судьбы. В какой-то момент в 1928 году все его старшие советники – адмирал Лайонел Хэлси, сэр Годфри Томас и Алан Ласеллс – всерьез задумались над этим вопросом, трио полагало, что принц Уэльский совершенно не подходил на роль будущего государя.

В конце концов растущая пропасть между беззаботным образом для публики и подавленной реальностью достигла пика. Ласеллс не выдержал, последней каплей стала поездка в Африку в 1928 году, когда королевская свита находилась в поезде в Танзании. Он получил срочную телеграмму от премьер-министра Болдуина, в которой говорилось, что король серьезно болен и принц немедленно должен вернуться домой. Принц Эдуард решил, что Болдуин блефовал и вернулся к своим утехам: он соблазнял, впоследствии с успехом, некую госпожу Барнс, жену местного чиновника. Эгоистичное поведение принца вынудило Ласеллса написать заявление об отставке. В их последнем разговоре будущий король бросил до боли знакомую фразу и откровенно признался: «Я совершенно не подхожу на роль принца Уэльского».

Напряжение и стресс, которые испытывали придворные, пытающиеся примирить непригодную реальность с ярким образом принца Уэльского, напоминают суматоху внутри Букингемского дворца несколько десятков лет спустя, когда стало ясно, что нынешний принц Уэльский, принц Чарльз, был отчаянно несчастлив в браке с леди Дианой Спенсер и вернулся в объятия своей любовницы Камиллы Паркер Боулз. Отличие заключается лишь в том, что в 1930-х пресса была куда более податливой, весь поток и публикация информации контролировались несколькими владельцами изданий такими, как лорд Бивербрук и лорд Ротермир.

Тем не менее катастрофа была неизбежна. Лорд Стратмор, отец новой герцогини Йоркской, был одним из тех, кто, сам того не желая, пришел к выводу – круг таких людей все увеличивался, – что холостой принц никогда не взойдет на престол. Годы шли, а мрачное предчувствие охватило уже не только придворных принца, но и весь британский правящий класс.

Глава вторая
Адольф Гитлер, королевский сводник

В королевских домах Европы брак был серьезным делом. Естественно там почти не было места для любви, страсти или романтики. Королевские браки организовывались, капризам сердца было не место перед неумолимыми требованиями долга и династии. Те слабые члены королевской семьи, которые имели неосторожность влюбиться и жениться на ком-то ниже своего статуса, бросались в социальную «изоляцию».

Родители принца Уэльского, король Георг V и королева Мария, были типичными представителями кастовой системы, где члены королевской семьи женились только на членах другой королевской семьи. Англичане обычно вступали в брак с немецкими представителями королевских семей. Во время долгого правления королевы Виктории действовал приказ, согласно которому ее решения о выборе брачных партнеров для ее растущей семьи были безоговорочными. Когда в 1892 году ее внук и наследник престола, Альберт Виктор, герцог Кларенс, неожиданно умер незадолго до свадьбы с немецкой принцессой Викторией Марией Текской, сердце старой королевы почти не екнуло. Она вызвала его младшего брата Георга, в то время подающего надежды морского офицера, и приказала ему уйти из военно-морского флота и жениться на принцессе Марии и приготовиться к царствованию. Любые личные амбиции или чувства Георга исчезли под покровом монархии, хотя по счастливой случайности он полюбил Марию. Он должным образом выполнил свой долг, женился на принцессе Марии в июле 1893 года, а годом позже у них родился наследник, Эдуард Альберт Кристиан Георг Андрей Патрик Дэвид, в семье его называли Дэвидом.

Так как воспроизведение потомства – это главная функция королевских семей, брачные игры начались примерно с того момента, как родился Эдуард Альберт. Королевские родители по всей Европе смотрели на свое потомство с мыслью, что однажды кто-то из них сможет ухватить этот лакомый кусок и станет супругой будущего короля-императора, правителя величайшей империи. Это была невинная игра, к которой могли присоединиться все: и бедные, и богатые. Открытие мемориала королеве Виктории перед Букингемским дворцом предоставило первую публичную площадку для обсуждения темы, которая потрясет страну. Немецкого императора Вильгельма II сопровождала его восемнадцатилетняя дочь, красивая, но властолюбивая принцесса Виктория Луиза. Ее сразу же выделили как будущую невесту для шестнадцатилетнего принца, газета Daily Express писала, как она взяла «Лондон штурмом». Принцесса, которой нравилось внимание, не была столь очарована своим возможным возлюбленным и отвергла принца Эдуарда слабой похвалой. «Очень хорош, но ужасно молод».

Но никто никуда не спешил. Принц был еще подростком, а новый король Георг V только взошел на престол после смерти Эдуарда VII в 1910 году. Тогда королю было 46 лет, у него было крепкое здоровье. Тем не менее не было ничего плохого в том, чтобы попробовать свои силы, его сын и наследник отправился навестить своих немецких кузенов весной и летом 1913 года. С виду эта поездка была нацелена на улучшение его языковых навыков и общих знаний, но также стала возможностью для немецких кузин попробовать окутать молодого принца своими чарами.

Как он отметил в своих мемуарах, он «блистательно» справлялся с посещением одного дворца за другим: «навестил дядю Вилли и тетю Шарлотту, прожорливых короля и королеву Вюртемберга, встретился с графом Цеппелином и увидел одноименный дирижабль, насладился любопытной встречей с Кайзером, который несколько пророчески описал принца как «молодого орла, который скорее всего сыграет важную роль в европейских делах, так как он далеко не пацифист».

Он до утра танцевал в ночных клубах Берлина, но вот романтической кульминацией стала его встреча с принцессой Каролиной Матильдой Шлезвиг-Голштейнской в ее семейном замке в Готе. Она происходила из королевской семьи нынешнего герцога Эдинбургского, супруга королевы Елизаветы II. Принцесса была стройной, элегантной и модной, принцу она показалась приятной личностью, с ней ему было легко говорить. Они так сблизились, что сын Кайзера Август Вильгельм впоследствии писал принцу, что им стоит заключить брак. Хотя Эдуард и колебался, он был полон энтузиазма и даже планировал вернуться сюда следующим летом. Пока все складывалось согласно традициям, будущий король искал жену среди немецких королевских семей. Разразившаяся война в августе 1914 года изменила ситуацию, годом позднее Эдуард говорил со своим личным секретарем Годфри Томасом о том, что могло бы быть, не случись войны. Томас позднее вспоминал: «Его Королевское Высочество был очень увлечен ею, и я абсолютно уверен, если бы не началась война, они бы поженились».

Как и ожидалось, из-за Первой мировой войны шансы принца найти жену из королевской семьи резко сократились. Изначально он ясно дал понять, что не собирается жениться на простолюдинке, что исключало возможность вхождения простой девушки, какое бы высокое происхождение она ни имела, в королевскую семью.

В этом плане он был даже консервативнее отца, который в июле 1917 года издал королевский указ, согласно которому не только формально переименовал династию из Саксен-Кобург-Готской в Виндзорскую, но также изменил правила вступления в брак. Начиная с того дня, его дети и наследники могли вступать в брак с английскими семьями, члены королевской семьи впервые в истории могли жениться на подданных.

Так как принц предпочитал прежнюю традицию, это сильно ограничивало его возможности, возможно, он делал это намеренно, так как сомневался, что вообще когда-либо женится.

Как он сказал Маунтбеттену: «Думаю, мне придется совершить этот роковой прыжок, хотя я постараюсь отложить его, насколько это будет возможно, так как это меня уничтожит».

Как и многие мужчины того поколения, он был застенчив, когда дело касалось женских форм – «непристойные и отвратительные», так он описывал голых проституток, позирующих в борделе в Кале – и несведущ о самом акте соития. Истории о его двойственной, если не сказать запутанной, сексуальной ориентации преследовали его всю жизнь. Его бывший личный секретарь Энн Сигрим считала, что его сексуальная амбивалентность проникла в самое сердце его сущности. Краеугольным камнем его характера была «фундаментальная неопределенность в своей сексуальной ориентации и неуверенность в своей гетеросексуальности. По сути, он боялся женщин».

В июле 1917 года, благодаря усилиям его конюших, французская проститутка Полетт помогла ему преодолеть его страхи. Последующий шестимесячный роман с парижской куртизанкой по имени Маргарита Алибер подарил принцу здоровый аппетит к сексу, что не соответствовало его мальчишескому, почти женственному лицу. Как грубо заметила леди Диана Купер, с тех пор на принце «постоянно были женские ноги». Эти ноги чаще всего были замужем.

В 1917 году его первой любовью на родной земле стала Марион Кук, жена виконта «Томми» Кука, наследника графа Лестера. Принц проводил так много времени в ее компании, что в конце концов ее муж потребовал держаться от нее подальше. Но это не остановило Эдуарда, он предложил ей навестить его в Париже. Она была на 12 лет старше Эдуарда, который выглядел моложе своих лет, она отклонила его безрассудное приглашение, которое бы не только разрушило ее брак, но и принесло позор в глазах общественности.

Он также ухаживал за лучшей подругой своей сестры леди Сибил «Поршей» Кадоган, одной из пяти дочерей графа Кадогана. Многие думали, и в первую очередь его сестра, что его ухаживания за Поршей, которые совпали по времени с его увлечением Марион Кук, вели его к алтарю. В июне 1917 года когда Порша отправила родителям телеграмму, в которой говорилось «Помолвлена с Эдуардом», они посчитали, что в их семье теперь есть будущая королева. На самом деле, она оборвала связи с принцем и приняла предложение руки и сердца университетского друга принца, лорда Эдуарда Стэнли, у которого в тот месяц был двойной праздник, еще он выиграл дополнительные выборы от консервативной партии. Позднее он стал министром доминионов.

Отвергнутый одной потенциальной невестой принц мог выбирать из большого количества других амбициозных молодых английских леди, список которых был расширен благодаря указу короля. И когда принц прибыл в столицу в марте 1918 года – тогда он находился в отпуске – то согласно писательнице Синтии Асквит, там царило «дикое волнение». Она заметила: «Ни одна девушка не имела права уехать из Лондона… у каждой матери наблюдалось учащенное сердцебиение».

Всплывали различные имена в качестве возможных невест, но чаще всего говорили о леди Розмари Левесон-Гауэр. Признанная красавица, портрет которой написал художник Джон Сингер Серджент, дочь герцога Сазерленда, впервые встретила принца летом 1917 в Кале, где она работала в качестве медсестры Красного креста в госпитале под руководством своей матери Милисенты, герцогини Сазерленд. Принц прибыл с официальным визитом с королем и королевой и был сфотографирован с опущенной головой за беседой с аристократической медсестрой. В газете Illustrated London News ее описали «щедрой, веселой и доброй, готовой к любого рода активностям, особенно экспедициям на открытом воздухе», казалось, леди Розмари стала его утешением сразу после того, как его бросила леди Порша Кадоган.

После скоротечных ухаживаний принц, согласно леди Виктор Паже, одной из близких подруг Розмари, попросил ее выйти за него замуж. Оба родителя были против этого, королева Мария объясняла, что в одной из ветвей семейства Левесон-Гауэр текла «плохая кровь» – сумасшествие.

В то время психическая устойчивость была первостепенным фактором для короля и королевы. Тогда резко ухудшилось психическое состояние младшего брата принца Эдуарда Джона, который страдал аутизмом и был склонен к сильным приступам эпилепсии. Его держали в изоляции в Сандрингеме, несколько месяцев спустя, в январе 1919 года, он умер после очередного приступа.

Принц чувствовал «горечь и ярость» по отношению к родителям, он не мог принять их осторожности, он был раздражен тем, что они не давали ему следовать зову сердца. Леди Паже сказала писателю Майклу Торнтону: «Не думаю, что он простил своего отца. Мне также казалось, что с этих пор он передумал заключать брак, чтобы угодить семье».

Даже после того, как Розмари вышла замуж за Уильяма Уорда, виконта Эднама, позднее ставшего 3-м графом Дадли, в марте 1919 года в церкви Святой Маргариты в Вестминстере, принц продолжал находиться рядом с ней. Он в частном порядке навещал бывшую возлюбленную у нее дома на окраине Дадли в Мидлендс. Он был крестным отцом ее старшего сына Билли, который стал 4-м графом Дадли. Всю свою жизнь Билли забавляла возможность того, что принц мог быть его отцом.

Последняя размолвка принца с родителями, казалось, положила конец его традиционному поиску невесты. С тех пор он разрывался между великой страстью и случайными романами, неизменно с замужними женщинами. Крайности в романтических отношениях совпадали с его постоянными перепадами настроения, которые колебались от эйфории до отчаяния.

Во многих отношениях его следующая любовница Фрида Дадли Уорд, наполовину американка, жена члена Парламента и вице-камергера королевского двора, была, если не считать ее замужества, в высшей степени подходящим выбором для него. Его семья и друзья прагматично признали, что Фрида – дочь производителя кружева из Ноттингема, – которую он случайно встретил в конце войны, была «чем-то хорошим» в его жизни. Она была больше, чем любовница, она становилась его доверенным лицом, его слушателем и матерью, безопасным убежищем, где он мог выплеснуть свое разочарование.

Его преданность своей любовнице была видна даже обычному наблюдателю. Когда Уинстон Черчилль, который относился к принцу как к сыну, поехал в Ноттингем с парой, он сразу увидел, что Эдуард обожает возлюбленную. «Было жалко смотреть на принца и Фриду. Его любовь была столь явной и очевидной».

Фрида, которую кузен Черчилля Шейн Лесли назвал «ангельской находкой», была воплощением спокойствия в моменты, когда принцем овладевала буря эмоций, она успокаивала и держала в рамках его истерзанную душу. «Не просто красивая и очаровательная, а уютная и теплая, – заметил Маунтбеттен. – Она была ему матерью, утешала его и давала советы, а он в своей любви был слеп к тому, что говорят окружающие».

Временами их отношения перерастали в отношения матери и ребенка, и это было даже не клише, когда незрелый мужчина ищет в возлюбленной подобие матери. «Я спятил, я готов умереть с тобой, если мы не сможем жить вместе», – один пример детского лепета, вышедшего из-под его пера. Эдуард полностью признал истину в словах Макса Бирбома о короле Георге IV: «Для королевской семьи он действительно был еще ребенком, он никогда не сталкивался с реалиями жизни, оставался инфантильным дольше, чем могут себе позволить остальные люди». Он утверждал, что правду о его предках можно применить в такой же степени и к нему самому. Он писал Фриде Дадли Уорд: «Никто лучше меня не понимает, насколько это актуально в моем случае».

Его поведение, безусловно, беспокоило короля и королеву, но он был не единственным ребенком, заглядывающимся на замужних женщин.

Его младший брат, принц Альберт, был увлечен подругой Фриды, леди Шейлой Лафборо, австралийской красавицей, чей брак с лордом Лафборо трещал по швам из-за его проблем с алкоголем и азартными играми. Она и Фрида часто танцевали с двумя принцами на балах, что, как вспоминала сама леди Лафборо в своих мемуарах, «раздражало знатных пожилых дам». Но нам было все равно. Мы знали, что ни один вечер не был полноценным без нас – и без них.

Король пустил в ход все рычаги воздействия, он предупредил сына, что тот сможет получить титул герцога Йоркского, только если бросит Шейлу. Принц подчинился и, следуя указу короля, который позволял жениться на подданных, в 1923 году женился на Элизабет Боуз-Лайон, дочери известного шотландского дворянина, лорда Стратмора. И хоть этот брак и брак их дочери принцессы Марии в предыдущем году удовлетворили короля и королеву, теперь беспокойство у них вызывало поведение младшего брата Эдуарда – Георга.

Король и королева потеряли одного сына из-за врожденной болезни; теперь же появилась опасность потерять другого из-за пристрастия к наркотикам. Принц Георг окунулся в бурные двадцатые с головой, наслаждался алкоголем, наркотиками и диким сексом. Его череда любовников – мужчин и женщин – включала, по некоторым данным, певицу Джесси Мэттьюс, драматурга Ноэля Кауарда, сводную бабушку принцессы Дианы, писательницу Барбару Картланд и советского шпиона Энтони Бланта.

Однако тревогу забили из-за его давней связи с наркоманкой Кики Престон, известной как «девушка с серебряным шприцем». Пока его родители были охвачены отчаянным параличом, так как не знали, что делать с этой немыслимой ситуацией, принц Эдуард – со своей любовницей – взял все под контроль и попытался помочь побороть зависимость брата от кокаина и героина.

Для его «излечения» нужно было гарантировать, что Кики Престон больше не сможет влиять на Георга, поэтому принц «изгнал» ее на время в Швейцарию. Широко распространено мнение, что у принца Георга и его любовницы был ребенок, Майкл Кэнфилд, который в итоге стал издателем в Нью-Йорке. Он умер в 1969 году. (Неудивительно, что ввиду красочного прошлого принца Георга, историки часто жалуются на нехватку переписки или любых других записей, связанных с принцем Георгом, герцогом Кентским, которые хранятся в королевском архиве в Виндзорском замке.)

С какими бы превратностями ни сталкивался Георг, факт оставался фактом: будущее короны лежало на плечах первенца. Хотя король не одобрял трусливый, но строптивый характер старшего сына, его друзей с дурной репутацией и его ночные похождения, он бы все ему простил, если бы он женился и произвел на свет наследника. Общественность, однако, не видела всей драмы, происходящей за воротами королевского дворца. Годы шли, а Эдуард не намеревался расставаться с Фридой и серьезно начинать поиски невесты, беспокойство начало распространяться и за пределами королевского двора. Плохое состояние здоровья короля – он так полностью и не восстановился после падения с лошади во время смотра войск в 1915 году – сделало тему брака насущной проблемой. Летом 1925 года его доктора настояли на круизе по Средиземному морю для восстановления здоровья, а в ноябре 1928 года после серьезного приступа сепсиса он стал настолько слаб, что в качестве меры предосторожности принц Уэльский был вызван домой из африканского тура премьер-министром Болдуином. Три месяца король провел на приморском курорте Богнор, а его старший сын с королевой Марией занимались большей частью его дел.

Опасения, что принц будет в один прекрасный день править будучи холостым, были настолько велики, что у премьер-министра Австралии Стэнли Брюса появились планы поговорить с ним как мужчина с мужчиной и внушить ему, что «уверенность в наследниках… не менее важна для поддержания Империи». Как австралийский дипломат Ричард Г. Кейси информировал Брюса: «Я слышал, что на принца Уэльского постоянно давят в отношении брака. Думаю, он переживает о своих чувствах, а это все же будет брак по расчету. Последующий скандал будет ничем не хуже, чем если бы он никогда не женился».

В какой-тот момент Луис Маунтбеттен составил список из 17 подходящих молодых представительниц королевских семей. Дочери принца Андрея Греческого – принцессы Маргарита и Теодора – были возможными кандидатками, но на тот момент лидировала 18-летняя принцесса Ингрид Шведская. Ее семья подходила в высшей степени, так как ее мать принцесса Маргарита Коннаутская и король Георг V были кузенами, внучкой и внуком королевы Виктории.

Летом 1928 года принцесса Ингрид приехала в Лондон в сопровождении министра Швеции, барона Эрика Пальмшерна, в надежде заполучить принца Уэльского. Начитанная, отчасти наивная девушка, ранее уже выражала желание стать королевой. Английский трон отлично бы для этого подошел. Пальмшерна хотя и надеялся на брак, не разделял ее уверенности. Он признал, что все это мероприятие было несколько «рискованным», его мнение оправдалось. Между 34-летним принцем и принцессой-подростком практически не возникло химии. В июле принцесса Ингрид вернулась в Стокгольм, ее надежды были на тот момент раздавлены^[1].

В 20-х и 30-х годах перед будущим королем представили целый ряд кандидаток, отобранных семьей и правительством. Несмотря на Акт о престолонаследии 1701 года, римские католики не могли претендовать на престол, но это не остановило короля Витторио Эмануэле Савойского от попыток сосватать свою старшую дочь, принцессу Йоланду. К разочарованию короля его попытки обернулись ничем, и она вышла замуж за итальянского дворянина.

Во многих отношениях самой серьезной претенденткой стала та, которую предлагал только что избранный канцлер Германии Адольф Гитлер. Честолюбивый немецкий фюрер продвигал идею династического союза, который возвращал в дни Габсбургов и Ганноверов, а именно брак между знатной немецкой дворянкой и наследником британского престола.

В рамках своей грандиозной дипломатической стратегии после того, как он стал канцлером в 1933 году, Гитлер призывал к бракам между немецкими аристократами и европейскими коллегами, чтобы укрепить позицию своей страны на международном уровне. Например, он одобрил союз принца Бернарда Липпе-Бистерфельдского и принцессы Джулианы, дочери королевы Вильгельмины Нидерландской в 1937 году, так как посчитал его возможностью построить более крепкие отношения между двумя странами.

До заключения этого успешного союза глаз фюрера упал на принца Уэльского и принцессу Фридерику, 17-летнюю дочь герцога Эрнста Августа III Брауншвейгского и его жены, герцогини Виктории Луизы, единственной дочери немецкого императора Вильгельма II и императрицы Августы Виктории.

Родословная принцессы Фридерики была безупречна. Будучи дочерью главы Ганноверской династии, она теоретически имела титулы принцессы Фридерики Ганноверской, Великобританской и Ирландской, а также герцогини Фридерики Брауншвейг-Люненбургской. Более того, будучи потомком короля Георга III, она формально была 34-ой в очереди на британский престол, однако эти титулы не имели силы после Акта 1917 года, который лишал врагов Британии рангов и почестей во время Первой мировой войны.

Мало того, что ее королевские полномочия были безупречными, но верность ее семьи нацистской партии также впечатляла. Ее отец, герцог Эрнст Август, часто появлялся в почетной коричневой форме штурмовых отрядов (СА) и регулярно жертвовал средства партии. Формально он не присоединился к нацистской партии, а вот его сын, также Эрнст Август, присоединился и стал членом «общих СС», он носил зловещую черно-серебристую форму с эмблемой «мертвой головы». А сама принцесса Фридерика входила в Союз немецких девушек, женскую молодежную организацию в нацистской Германии. В ее частной школе-интернате в Италии ее помнили за защиту нацистской политики. Позднее ее окрестили «Прусским сержантом».

Ее родители встречались с Гитлером, их беседы сосредотачивались на создании устойчивых связей между Англией и Германией. Но Гитлер не хотел пустых слов: он хотел создать союз между королевскими домами Британии и Германии. Его предложение поженить принцессу Фридерику и принца Уэльского было сделано в 1934 году и передано королевской паре Иоахимом фон Риббентропом, назначенным доверенным лицом фюрера, который раньше занимался продажей шампанского. В то время Риббентроп был назначен специальным уполномоченным по разоружению, его задачей было доказать миру, что Германия хочет мира.

Когда он сообщил им о планах Гитлера на их дочь, герцог и герцогиня, которые только вернулись из Англии, где их принимали король Георг V и королева Мария, были «изумлены». Мать Фридерики, принцесса Виктория Луиза, была в глубоком замешательстве, так как в прошлом ее тоже рассматривали как потенциальную невесту для будущего английского короля.

Даже эти нацистские аристократы не могли одобрить брак между их дочерью-подростком и мужчиной, который на 22 года был ее старше. Герцогиня позже вспоминала:

«Мой муж и я были разбиты. Нечто подобное никогда даже в голову нам не приходило, даже ради примирения с Англией. Перед Первой мировой войной мне было предложено выйти замуж за моего кузена [принца Уэльского], который был на два года младше меня, и теперь мне предлагают выдать за него замуж мою дочь. Мы сказали Гитлеру, что, по нашему мнению, одна лишь разница в возрасте между принцем Уэльским и Фридерикой исключает возможность их брака и что мы не готовы оказывать такое давление на нашу дочь».

Ее возражения, описанные в мемуарах после войны, казались несколько лицемерными – так делали многие другие немецкие аристократы, которые пытались отдалиться от связей с нацистской партией. Примерно год спустя Фридерика встретилась с принцем Павлом, наследным принцем Греции, который сделал ей предложение, когда приехал на скандально известные летние Олимпийские игры в Берлине в 1936 году^[2]. Их шестнадцатилетняя разница в возрасте, похоже, не сильно беспокоила ее родителей, пара поженилась в январе 1938 года, и Фридерика взошла на греческий престол в 1947 году. Как бы ни был рад этому королевскому браку Гитлер, биограф герцогини Виндзорской Чарльз Хайэм, возможно, несколько преувеличил, когда утверждал, что если бы Эдуард и Фридерика поженились, а Уоллис Симпсон так и осталась «подпольной любовницей», то «неизвестно, произошла бы Вторая мировая война или нет».

Первая попытка заманить принца Уэльского в формальные сети нацистского режима провалилась, но это была всего лишь прелюдия к последующим попыткам добиться расположения короля, который так и не был коронован, эти мольбы длились почти столько же, сколько и сам Третий Рейх – а последствия этих действий для герцога длились гораздо дольше.

Но Гитлер не знал – как и вся Европа, – что сердце принца Уэльского билось чаще, когда его взор был обращен в сторону запада, в сторону Америки, а не на восток, в сторону Германии. А если бы эти женщины были еще замужем, то есть недосягаемыми с виду, тем лучше. Для таких практичных мужчин, как Гитлер, влюбиться в любовницу было бы просто непостижимым. А для принца это была обычная романтическая история.

Летом 1929 года принц встретил виконтессу Тельму Фернесс в совершенно неподходящем месте, на сельскохозяйственном шоу в Лестершире, где он должен был раздавать призовые розочки выигравшему крупному рогатому скоту. Она была дочерью американского дипломата Гарри Хэйс Моргана-старшего и была представлена ему на балу тремя годами ранее. Между ними пробежала искра, принц был очарован ее красотой и американским акцентом. К этому моменту Тельма, у которой была близняшка Глория, состояла во втором браке с виконтом Мармадуком Фернессом, главой судоходной компании. Это не остановило принца, который был очарован тем, что Сесил Битон назвал ее «теплой элегантностью и кружевной женственностью». Он пригласил Тельму на ужин в Йорк-хаус, его лондонский дом, а потом, после того, как соблазнил ее, он пригласил ее и ее мужа присоединиться к нему на сафари в Кении. Несмотря на то, что их сопровождали, любовникам удалось провести время вдвоем. «Это был наш рай», – позднее писала она об их волшебных ночах. «Я была счастлива позволить принцу выбирать курс, не думая о том, куда нас приведет наше путешествие».

Когда принц вернулся в Британию в апреле 1930 года, замужняя виконтесса была его частой компаньонкой в Форт-Бельведер, в загородном доме принца недалеко от города Виндзор. Она была его любовницей – хотя он по-прежнему поддерживал связь с любимицей при дворе, Фридой Дадли Уорд, которая помогла с ремонтом его убежища. Там принц мог оставаться собой, возиться в своем любимом саду, играть на волынке или укулеле, или просто молча сидеть с Тельмой за вышивкой. Едва ли это походило на Содом и Гоморру, но его отец все равно выражал недовольство: «Эти чертовы выходные!» – восклицал он. Это было независимое от Балморала и Сандрингема место, которое он мог назвать своим, где он мог бы пустить корни.

Принц искренне верил, что может исполнять свои обязанности в будние дни, а потом удаляться в «неформальность» – это слово он очень любил, – на выходные в пригород Суррея. Здесь он был свободен от его двух бед, которые следили за каждым его шагом: его телохранителя из Скотланд-Ярда и «проклятой прессы», как он ее называл. Здесь он также был свободен от ограничений двора и строгой критики придворных, которые беспокоились, понимает ли он истинную природу своего призвания в качестве будущего монарха, главы империи. Эдуард смотрел на свою будущую позицию, обременительную позицию, как на работу, а не священное призвание, он верил, что если выполнит достаточную квоту обязанностей, так же мужественно, как он это делал с конца Первой мировой войны, тогда его личная жизнь не будет соприкасаться с его ролью в качестве короля. Из-за своего упрямства он отказывался слушать об общепринятых канонах. Его личный секретарь писал: «Мне очень жаль его, но если никто не сможет освободить его от этих иллюзий, я вижу только катастрофу в будущем».

Не то, чтобы у него было много причин для недовольства. В то время как его имперские поездки, как ни крути, испытывали его запасы очарования и выносливости, его жизнь дома не была особо обременительной. Как правило, он вставал примерно в 11:00, потом завтракал перед игрой в гольф – в 1935 году он стал капитаном гольф-клуба Walton Health Golf Club. Принц чрезмерно гордился тем, что за его карьеру ему удалось трижды выполнить удар с ти в лунку^[3], а его кумиру в гольфе, Бену Хогану, лишь один раз.

После коктейлей ровно в 7 часов и ужина он отправлялся в ночной клуб – почти все четверги он проводил в клубе Embassy на Бонд-стрит – до самого утра. По его собственному признанию, он часто пользовался своим положением и просил младшего брата заняться официальными делами, с которыми ранее обещал разобраться.

Хотя по настоянию Болдуина и короля он отказался от скачек, он все еще играл в поло и занимался охотой на лис, часто оставался в загородном доме Фернесс около Мелтон-Мобрей в Лестершире. Именно здесь принц и его младший брат принц Георг провели выходные, охотясь на лис, в январе 1931 года перед тем, как отправиться в изнурительный тур по Южной Америке, который длился 4 месяца, в течение которого они проехали 16 000 миль.

Во время этого визита он встретил женщину, которая была простужена. В перерывах между чиханием Уоллис Симпсон удалось сделать приличный реверанс, который она поспешно практиковала в поезде из Лондона.

Она и ее муж Эрнест стали дополнением вечеринки в последнюю минуту. Их пригласили только потому, что не смогла прийти подруга Тельмы. Эдуард позднее вспоминал в своих мемуарах, что его первая фраза о том, что американцам не хватает центрального отопления в холодном английском пригороде, произвела не сильно хорошее впечатление на леди из Балтимора. «Я надеялась на что-то более оригинальное от принца Уэльского», – возразила она. В данных обстоятельствах это был довольно смелый ответ, но типичный для женщины, которая всю жизнь понимала, что привлекала внимание своим острым языком, а не угловатой, немного мужественной внешностью. Уоллис помнила их первую встречу немного по-другому, она заговорила с ним, когда они сидели рядом во время обеда. Сначала она оцепенела, но к тому моменту, как подали десерт, она считала его «действительно одной из самых привлекательных личностей, которые когда-либо встречала». Так началось знакомство, из-за которого в течение последующих пяти лет пошатнется престол.

Глава третья
Секс, наркотики и королевский шантаж

Хотя она родилась в северном американском штате Пенсильвания 19 июня 1896 года, двумя годами позже, чем принц, Бесси Уоллис Уорфилд была плодом двух гордых, воюющих и очень разных южных семей, Монтегю и Уорфилд. У Уорфилдов из Мэриленда была репутация уравновешенной, аристократической и религиозной семьи, а семья Монтегю из Вирджинии, в чьих рядах были генерал, губернатор и судьи, считались безрассудными и безответственными.

Элис Монтегю и Тикл Уорфилд впервые познакомились в 1985 в Блу Ридж Саммит, штат Пенсильвания, они поехали туда в надежде, что чистый горный воздух вылечит их туберкулез. Пожалуй, было неудивительно, что после их свадьбы – которой предшествовали недолгие ухаживания, – их семьи быстро отреклись от них не только из-за семейных разногласий, но и по медицинским показаниям. Обе семьи оказались, к сожалению, точны в своих мрачных прогнозах. Спустя всего 5 месяцев после рождения Уоллис, ее отец, Тикл, умер от туберкулеза. Ее мать осталась ни с чем, и ей пришлось полагаться только на родственников, в особенности на своего дядю Сола Уорфилда и свою сестру, Бесси Мерримен. В будущем тетя Бесси сыграет решающую роль в жизни Уоллис и как компаньонка, и как советник, но изначально именно ее щедрость имела решающее значение в сохранении финансового достатка в жизни ее безответственной сестры и племянницы. Элис и Уоллис поселились в Балтиморе, где Бесси платила за частные уроки Уоллис.

Однако в течение длительных периодов они вели бедное существование, что взрастило в Уоллис жесткость, смелость и жадность, вкупе с терзающим чувством неуверенности и страха, что в любой момент под ней может провалиться земля. Страх бедности был лишь одной из мук, которые терзали ее нервную, суеверную психику; она боялась грозы, полетов и темноты, причуды характера, которые в паре со смекалкой, сделали ее интригующей, пусть и сложной личностью. Школьные друзья прозвали ее «Щепкой», она была модной, ухоженной, но не считалась традиционно красивой. Фотографии, даже сделанные любимцем общества, фотографом Сесилом Битоном, никогда не передавали в полной мере ее сущности. Уоллис часто говорила: «Пожалуйста, не делайте из меня лошадь на фотографии». Лучше всего она получалась на видеозаписях, ее лицо светилось от легкой интеллигентной улыбки, ее манеры были уверенными и живыми, ее осанка была грациозной и выдержанной, некоторые сказали бы властной. Уоллис всегда была больше, чем совокупность всех ее сторон.

Как и большинство девочек, она стремилась избегать домашних ограничений и пользовалась возможностью оставаться со своей кузиной в Пенсаколе во Флориде, где она встретила морского офицера из Чикаго, лейтенанта Эрла Уинфилда Спенсера-младшего, или как она писала своей матери «самого обворожительного в мире летчика». Ослепленная его военной формой и персоной Уоллис не заметила копившуюся жестокость, которая скрывалась внутри человека, которого его коллеги называли «веселым дьяволом». Вскоре после свадьбы в ноябре 1916 года она обнаружила, что он был весел в общественных местах, а жить с ним наедине было сущим адом. Спенсер был на 8 лет ее старше, у него часто менялось настроение, он был жестоким, ревнивым алкоголиком с садистскими наклонностями.

По ее собственным словам, когда он уезжал, он привязывал ее к кровати или запирал в ванной, чтобы она не могла никуда выйти. В других случаях он мог сыграть с ней злые шутки, после которых она осознавала, что он на самом деле не любил ее. Ее сердце охладевало по отношению к нему. Уоллис задумалась о разводе. Несмотря на возражения семьи – в семье Уорфилдов никто никогда не разводился, – Спенсер и Уоллис разошлись в 1921 году. Уоллис переехала в Вашингтон. В том же году она завела роман с Фелипе Эспилом, первым секретарем в аргентинском посольстве, она безрассудно влюбилась в очаровательного, интеллигентного дипломата, который был живым воплощением «латинского сердцееда». Их роман продлился больше года, а потом осенью 1923 года он с ней попрощался, оставив ее раздавленной и в слезах. Как позднее заметил один из его друзей, который наблюдал, как он поднимался по карьерной лестнице, пока не стал послом в США в 1931 году: «Фелипе ценил свою карьеру намного больше, чем Эдуард VIII».

После периода путешествий, в ходе которого она провела какое-то время в Париже со своим кузеном, Уоллис решила попробовать возобновить отношения со своим мужем и отправилась в Гонконг в июле 1924 года, куда он был дислоцирован. Их воссоединение не обернулось успехом, пара рассталась практически сразу. Во время «года лотуса» – как она сама его назвала – Уоллис путешествовала по разным городам Китая в компании других жен морских офицеров, а потом встретила свою давнюю подругу Кэтрин Бигелоу, вдову, которая потеряла мужа на войне и которая вышла замуж за Германа Роджерса, богатого светского персонажа с хорошими связями, который мечтал написать великий американский роман, но довольствовался путешествиями по самым экзотическим местам планеты. Его семейное имение на реке Гудзон под названием Крамволд, соседствовало с родным городом Рузвельта Гайд-парком, а мать президента, Сара Делано Рузвельт, была его крестной. Кэтрин и Герман были щедрыми хозяевами, Уоллис жила с ними почти год, пара стала ее друзьями и сторонниками на всю жизнь.

Ее приключения на Дальнем Востоке привели к безумным гипотезам о ее разных любовных связях, включая то время, когда она училась любопытным сексуальным техникам в борделях Шанхая, а также аборт во время романа с итальянским дипломатом, графом Джан Галеаццо Чиано, который позднее стал министром иностранных дел и зятем Муссолини. Хроника этих сексуальных приключений, очевидно, содержится в известном «Китайском досье», которое было подготовлено для премьер-министра Болдуина и короля Георга V много лет спустя. Хоть с момента составления этого досье прошло 80 лет, но в официальных или неофициальных записях не было обнаружено ни следа об этой информации. Документ сохраняет мифический статус, как и многое другое, что окружало девушку из Балтимора.

Возможно, худшее, что можно о ней сказать на тот период, это то, что она начала питать чувства или даже испытывать увлечение к человеку, который ее приютил, Герману Роджерсу. Высокий, спортивный, начитанный и, прежде всего, порядочный Герман стал ее самым надежным и близким другом-мужчиной, свою дружбу они пронесли вплоть до его преждевременной смерти от рака. Видео, на которых Уоллис и Герман вышагивают в одинаковых кимоно в его доме в Пекине, показывают несомненную, существующую между ними привязанность. Безусловно, она была всегда очень собственнической по отношению к ее Герману.

Она несколько неожиданно вернулась в Америку, из чего можно было предположить, что ее брак исчерпал себя – по крайней мере, на тот момент. Она скорее всего вернулась, чтобы утрясти все детали развода, который завершился в 1927 году в Вирджинии. Когда в декабре 1926 года Уоллис встретила Эрнеста Симпсона на рождественской вечеринке, которую устраивала ее подруга Мэри Кирк Раффрэй на Вашингтон-сквер в Нью-Йорке, где происходили события знаменитого романа Генри Джеймса, она уже не жила с мужем, но все еще была замужем. Эрнест был также женат – хотя этот брак и был не счастливым – на дочери судьи Доротее «Доди» Парсонс Декерт, у них была дочь Одри, которой тогда было 2 года.

Тогда «Доди» была уже не той спутницей, на которой он женился, она стала хрупкой и ее часто госпитализировали. Он начал бракоразводный процесс почти сразу после начала романа с Уоллис. Позднее «Доди» сказала писателю Кливленду Эмори: «Уоллис была очень умна. Она украла моего мужа, пока я болела».

На первый взгляд Эрнест был заменой космополитическому, утонченному Герману Роджерсу, который был счастлив в браке. Он был изысканным, интеллигентным человеком с чувством юмора, он мог декламировать греческую классику в оригинале, свободно говорил на французском и отлично танцевал фокстрот. Он был надежным человеком, заслуживающим доверия. Он был тихим человеком эпохи Возрождения, полярной противоположностью ее грубого первого мужа. Но прежде всего, Эрнест был финансово стабилен, он был партнером в компании судового брокерства Simpson Spence and Young, соучредителем которой был его отец, Эрнест.

Его мать была дочерью нью-йоркского адвоката, а отец был британцем с еврейскими корнями. С детства он был англофилом, он вырос на клаустрофобных городских повестях Чарльза Диккенса, сказках Редьярда Киплинга и столь любимой детьми книге Милна «Винни-Пух». Во время Первой мировой войны Эрнест, который учился в Гарварде, отказался от американского гражданства и стал британским подданным, а в конце войны какое-то время был капитаном в Колдстримском гвардейском полку. Когда Эрнест был демобилизован, в костюме в тонкую полоску, в котелке, с зонтом-тростью в руке, с аккуратно постриженными усами и в гвардейском галстуке он был похож на идеального городского английского джентльмена.

Вскоре после окончания бракоразводного процесса Уоллис в декабре 1927 года Эрнест сделал ей предложение. Но она колебалась, несмотря на то что ей был 31 год, она была безработной и, по сути, бедной. В конце концов, самым счастливым временем в ее жизни были те моменты, когда она была не замужем или не жила с мужем в Вашингтоне, Париже и Пекине. Она боялась, что могла также ошибаться в Эрнесте, как и в Спенсере. Она не хотела повторять ту же ошибку. Пока Уоллис обдумывала его предложение, она отправилась в свое убежище, на виллу в Каннах на юге Франции, европейский дом ее друзей и советников Германа и Кэтрин Роджерс. После некоторых раздумий она приняла предложение Эрнеста, пара поженилась в Челси 21 июля 1928 года и переехала в Лондон после того, как Эрнест взял руководство судоходной компанией на себя.

Нерешительность Уоллис дорого ей обошлась. Большая часть ее сбережений была потеряна после краха Уолл-стрит в 1929 году, она осталась полностью финансово зависима от Эрнеста. К счастью, судоходному бизнесу удалось избежать сильного финансового кризиса, что позволило ему остаться платежеспособным – по крайней мере на время. Они жили на съемной квартире на Мейфэр, а спустя год переехали на Брайанстон-корт, севернее Мраморной арки в центральной части Лондона.

В своей новой квартире с обеденным столом на 14 человек, с элегантной комнатой для рисования, которую обустроила сама Уоллис, и с персоналом из 4 человек, включая повара, они могли устраивать приемы. Их частыми гостями были Хавьер «Тигр» Бермехильо, второй секретарь в испанском посольстве и друг Эрнеста со времен службы в гвардии, и главный редактор Reuters Бернард Рикатсон-Хатт. Сестра Эрнеста, Мод Керр-Смайли, которая была замужем за членом парламента, познакомила их с Конни и Беном Тоу, первым секретарем американского посольства. В свою очередь, Конни – или Консуэло – одна из гламурных и богатых сестер Морган, познакомила их со своей сестрой, виконтессой Тельмой Фернесс, женщиной, о которой, пожалуй, ходило больше всего слухов по Лондону не только из-за ее красоты, но и из-за ее романа с принцем Уэльским. Именно в ее загородном поместье в Мелтон Моубрей Эдуард и Уоллис впервые встретились, и благодаря Тельме Симпсоны вновь встретили принца в апреле 1931 года на вечеринке по случаю его возвращения из Южной Америки.

Вряд ли можно сказать, что принц цеплялся за какую-то женщину в его жизни – во время поездки в Буэнос-Айрес он неотступно преследовал «очень обаятельную и очень красивую» Консуэло Морган, сестру его бывшей любовницы Тельмы Фернесс и жену дипломата Бена Тоу. Как заметил американский дипломат Джордж Мессерсмит: «Во время своего визита он проявил много знаков внимания Консуэло, и это не обрадовало многих молоденьких аргентинских красавиц, которые специально ради этого визита пополнили свои гардеробы в Париже». Когда ее сестра сообщила о непорядочном поведении принца, королевская любовница трезво оценила ситуацию. Тельма смирилась, что ее дни в качестве единственного объекта привязанности принца сочтены.

Постепенно Симпсоны начали двигаться от периферий к центру жизни принца. В июне 1931 года Эрнеста в парадной форме Колдстримского гвардейского полка практически разрывало на части от гордости и волнения, когда он смотрел, как Уоллис делает реверанс королю и королеве, когда ее представили при дворе во время церемонии в Букингемском дворце. Когда она покидала королевскую вечеринку, она услышала, как принц Уэльский бормотал, что все женщины «отвратительно» выглядели из-за освещения. Позднее, когда принц посетил вечеринку в квартире Тельмы, он сделал комплимент Уоллис насчет ее платья на церемонии, на что нахальная американка огрызнулась: «Но, сэр, я думала, вы сказали, что мы все выглядели отвратительно».

Его естественно привлекла живая манера общения Уоллис. В начале 1932 года он принял их приглашение на ужин на Брайанстон-корт, ему настолько понравился вечер, что он ушел оттуда только в 4 часа утра. Он стал частым гостем в квартире Симпсонов, послеобеденный чай сменялся коктейлями, которые, в свою очередь, перерастали в длинные ужины. Он позже вспоминал об Уоллис как о хозяйке дома: «Разговоры были остроумными, полными новых идей, которые неистово крутились в мире Гитлера, Муссолини, Сталина и Нового курса Рузвельта. Уоллис была чрезвычайно хорошо информирована, ее разговоры были живыми и занимательными».

Но он был не единственным ее поклонником – испанский дипломат Хавьер Бермехильо также признавал широту ее кругозора и ее способность увлекать гостей в разговор.

Симпсоны стали постоянными гостями в Форт-Бельведер, они помогали с садом, выгуливали собак принца, Кору и Джаггса, и со временем начали организовывать меню. В одни из выходных января 1933 года к своему большому веселью Уоллис, Тельма, брат принца и его невестка, герцог и герцогиня Йоркские, пошли кататься на коньках на ближайшее озеро. Эта дата станет знаменательной.

Симпсоны дважды гостили там в феврале и один раз в марте, ее близость к принцу Уэльскому росла настолько, что когда Уоллис отправилась в марте в Америку, она получила радиограмму с пожеланием хорошего путешествия от «Эдуарда П.». В том же месяце она написала: «Если я каким-либо образом и привлекала принца, я об этом ничего не знала».

Если она не знала о его интересе, во что верится с трудом, то Георг V был весьма осведомлен о том, что она гостила у принца – к большому смущению невестки короля, герцогини Йоркской, которая оказалась в затруднительном положении, когда написала своей свекрови, королеве Марии, что никогда не встречала «эту леди». Свое взволнованное письмо она написала 1 августа 1933 года, спустя 5 месяцев после того, как они катались на коньках с Уоллис и Тельмой.

Ее официальному письму королеве предшествовала встреча с королем во время регаты в Каусе. Он расспрашивал ее о присутствии «некой леди» в Форт-Бельведер, когда там гостили она с мужем. В то время он хотел обсудить этот вопрос со своим старшим сыном, так как не желал, чтобы он выставлял свою любовницу перед своей семьей.

Она выразила желание, чтобы король постарался избежать ссоры и продолжила: «Отношения и так осложняются, когда в дело вмешиваются сомнительные дамы, мы с ней не встречались, и я бы хотела оставаться вне всей этой истории».

Королева Мария успокоила взволнованную невестку и написала, что король не упоминал о гостях в Форт-Бельведер, таким образом, не стал разжигать ссору. Она продолжила: «Я надеюсь, что эта тема больше не возникнет, так как вы не должны встречаться с дамой [Дэвида] в его собственном доме, это было бы уже слишком!!!»

Этот обмен письмами примечателен тем, что из них можно сделать вывод, что в узком королевском кругу знали, что Уоллис Симпсон, а не Тельма Фернесс, считалась главным объектом привязанности принца Уэльского.

По общеизвестной версии событий, Тельма встретилась с Уоллис в отеле Ritz в январе 1934 года – а не годом ранее. За обедом Тельма, которая собиралась отправиться в Нью-Йорк к друзьям, попросила свою американскую подругу присмотреть за «ее маленьким мужчиной», чтобы ему не было одиноко. Спустя 2 месяца после того, как Тельма вернулась, она едко заметила в своих мемуарах, что Уоллис «крайне хорошо за ним присмотрела». По другой версии, она просто дала Уоллис свое согласие и одобрение. Во время своего визита в Нью-Йорк она наслаждалась романом с легендарным ловеласом, принцем Али Кханом, 23-летним сыном Ага-хана III^[4]. Едва ли это напоминало поведение женщины в страстных муках любви к принцу Уэльскому. В конце концов, она была наслышана об ухаживаниях принца за ее сестрой Консуэло, когда тот был в Буэнос-Айресе. Кажется, что именно этот момент положил начало их долгому прощанию.

Безусловно, если уж король знал о незаконном романе сына с замужней американкой, то вряд ли об этом не знала Тельма Фернесс. Пока Тельмы не было, Эдуард часто звонил Уоллис, несколько раз в неделю он звонил ей домой, приглашал ее на танцы в Форт-Бельведер, где Симпсоны были частыми гостями.

Традиционная интерпретация «победы» Уоллис приходится на май 1934 года – а не на предыдущий год – когда Эдуард пригласил Тельму на ужин в Форт-Бельведер после ее возвращения из Нью-Йорка. Ее бывший любовник был вежлив, но отстранен, за ужином она заметила, что у принца и Уоллис появились свои шутки. Когда она увидела, как Уоллис игриво похлопывает руку принца, когда тот взял пальцами лист салата, она поняла, что была там лишней. Эрнест молча за всем наблюдал, что побудило писателя Чипса Ченнона назвать их «Шведской семьей Симпсонов».

Вытеснение леди Фернесс американкой стало темой для обсуждения лондонского общества. «Наш принц не такой уж и хороший», – сказала одна титулованная леди из Челси. «Его обращение с Тельмой и Фридой (Дадли Уорд) ужасает. Проходит ночь – бах! Ни письма, ничего. Просто тишина». Особенно возмутительным это было для Фриды, которая в течение их 16-летних отношений была предметом поклонения принца, если верить Маунтбетену, то это поклонение было «религиозным, почти святым». Теперь королевский возмутитель спокойствия поклонялся алтарю миссис Симпсон. По крайней мере, отверженная принцем леди Фернесс наслаждалась своего рода местью, она рассказала, почему, когда она была в постели со своим королевским любовником, она называла его «мой маленький мужчина».

Но не один только король был сбит с толку поведением его сына. Светская элита тоже была озадачена. Уоллис не была ни красивой, ни гламурной, у нее не было титула, положения в обществе или родословной, и если об этом уже зашла речь, денег и земли у нее тоже не было. Она точно не была ЛКМ – «людьми как мы».

Когда Георг V объявил, что члены королевской семьи могут жениться на английских подданных, он ни на мгновение не мог бы даже представить себе, что его сын свяжется с дважды замужней, второсортной американкой. Конечно, американцы внедрялись в британскую аристократию вот уже более века, но в большинстве случаев они были богаты, то есть они меняли богатое приданое на высокие титулы. Глэдис, герцогиня Мальборо, тоже американка и известная красавица, которая на рубеже веков ослепила европейское общество своей красотой, пренебрежительно заметила: «Она была простой американкой, которая пробивала себе дорогу в мир. Она была забавной, у нее был хороший вкус. Ничего более». Фотограф Сесил Битон, сын богатого лондонского лесоторговца, был столь же пренебрежителен: «Ее голос был хриплым и ужасным. Я смотрел на нее как на ужасную, обычную, вульгарную, резкую, второсортную американку без обаяния». Конюший принца, Джон Эйрд, считал Симпсонов худшими представителями Америки, напористыми людьми, которым надо было взобраться по социальной лестницы без родословной и денег. «На первый взгляд они кажутся ужасными, и если видеть их чаще, это чувство не уходит».

Как только отношения Уоллис с Эдуардом укрепились, то же самое произошло и с ее финансовыми переживаниями. Яма становилась все глубже. «Предательский бизнес», – вспоминала Уоллис. «Вопрос денег очень серьезен, нам придется продать машину и туго затянуть пояса». Приливная волна от финансового краха теперь добралась до судоходной компании Эрнеста, требуя от них жесткой экономии. Отказаться пришлось от машины с шофером, заграничных поездок, роскошных развлекательных вечеров дома и общественных выходов в свет. Они даже пытались сдать свою квартиру, за которую они платили 600 фунтов в год.

По иронии судьбы проблемы Эрнеста с бизнесом только сблизили Уоллис и принца, так как ему приходилось часто отказываться от выходов в свет из-за проблем в компании. Когда дело дошло до того, что он не мог купить Уоллис билет на поезд или купить ей наряды для Аскотского ипподрома, принц тут же оплачивал все и приглашал ее присоединиться к вечеринкам в Форт-Бельведер на неделю. Летом 1934 года, пока Эрнест был в деловой поездке в Америке, принц пригласил Симпсонов покататься на парусниках, отправляющихся из Биаррица, его любимого французского курорта. Ее тетя Бесси, миссис Мерриман, поехала как ее компаньонка и могла видеть «в каждом его взгляде», что Эдуард был в нее влюблен. «Я не вижу счастливого исхода у этой ситуации», – предупредила она. Как потом Уоллис призналась об этих каникулах: «Мы перешли черту, которая отделяет дружбу и любовь».

Казалось, не было ничего такого в том, что в конце их путешествия он молча подарил ей подвеску с бриллиантами и изумрудами, это был его первый из многочисленных подарков. Хотя его щенячье внимание начало ее «утомлять», но у нее самой ничего не было, и Уоллис было сложно отказаться от такой щедрости принца. До этого ей уже приходилось выбираться из нужды. Уоллис не хотела проходить через это заново. Как заметила ее биограф Энн Себба: «Ее самый большой страх – мысль, что она может все потерять – стал разъедать ее; она становилась грубой, погрузилась в подготовку ко дню, когда перед ней захлопнутся все двери».

Пока король ошеломленно наблюдал за происходящим, он понял, что черту уже переступили, он боялся худшего. Король делал все возможное, чтобы ограничить близость семьи Симпсонов к наследнику – по крайней мере, на официальных и семейных мероприятиях. Через несколько месяцев после того судьбоносного круиза, в ноябре 1934 года, король предельно ясно дал понять о своих взглядах на вечернем приеме по случаю свадьбы младшего брата Эдуарда, принца Георга, герцога Кентского, с принцессой Мариной Греческой. Хотя Симпсоны встречались с принцем Георгом в Форт-Бельведер много раз и всегда наслаждались его компанией, король вычеркнул их имена из списка гостей. Они смогли прийти только после личного вмешательства Эдуарда. В драгоценностях, подаренных ей ее королевским любовником, и во взятой на прокат тиаре ее должным образом представили королеве. Короля привело в ярость вторжение «этой женщины» в его королевство, он отдал приказ о том, чтобы Симпсонов не допускали до всех мероприятий, посвященных празднованию Серебряного юбилея в 1935 году, а также к королевским скачкам в Аскоте. Звучная фраза биографа Кеннета Роуза воплотила в жизнь мнение короля и его придворных: «Георг V считал ее непригодной в качестве подруги, недостойной в качестве любовницы и немыслимой в качестве королевы». Его личный секретарь пошел еще дальше, назвав «эту женщину» ведьмой и вампиром.

Она была жадным вампиром и работала на пару со своим мужем, который тоже хотел взобраться по социальной лестнице, она пыталась высосать каждый цент у наивного, беспомощного принца, который на самом деле в своем возрасте – а ему было сорок – должен был быть умнее. Было легко предположить, что Уоллис была охотницей за деньгами, у которой была бесстыдная надежда на главный приз, а ее «непривлекательный, обычный» муж был готов закрыть глаза на поведение жены.

Когда леди Диана Купер гостила в имении в октябре 1934 года, она описала Уоллис как «сияющую и утопающую в новых драгоценностях и одежде» женщину, а за страховку подаренных принцем драгоценностей приходилось платить несчастному Эрнесту. Считается, что в то Рождество и тот Новый год Эдуард подарил ей драгоценностей на сумму 110 000 фунтов (7 миллионов фунтов или 11 миллионов долларов на сегодняшний день). Несколько месяцев спустя королю сообщили, что его сын давал Уоллис пособие в размере 6000 фунтов в год (370 000 фунтов или 600 000 долларов по сегодняшним меркам). Этот его роман пугающим образом отличался от всех предыдущих. Он дарил леди Фернесс и Фриде Уорд подарки, но не в таких масштабах. Такими темпами династия Виндзоров вскоре бы превратилась в династию Симпсонов.

Эрнест тоже не был обделен, принц пользовался своим влиянием, чтобы он беспрепятственно вошел в масонское ложе Эдуарда. Когда другие члены начали жаловаться, что это противоречит правилу о масонах, которые не могут спать с женами других членов, принц Уэльский дал торжественное обещание, что ничего такого не происходило. Король и многие другие так не думали, и он послал своего личного секретаря, лорда Уиграма, поговорить с принцем о выборе его компаньонки. Разговор был неубедительным, принц удивился, что кому-то могла не понравиться Уоллис, назвав ее «очаровательной, образованной женщиной». Теперь пошли гипотезы о «шантаже», хотя королева Мария была привержена теории, которую она обсуждала с психологом, доктором Уильямом Брауном, что Эдуард был загипнотизирован американской авантюристкой.

Беспокойство по поводу безответственного поведения принца дошло до того, что король вместе с премьер-министром Болдуином тайно согласились предпринять чрезвычайный шаг: приобщить к делу Скотленд-Ярд, который бы следил за каждым шагом Симпсонов.

Это был отчаянный поступок с потенциально тяжелыми последствиями. Отношения между королем и его старшим сыном, уже не без того натянутые и отдаленные, были бы совершенно разорваны, если бы принц узнал о скрытой слежкой за его любовницей. В течение июня и июля 1935 года, когда Британия праздновала Серебряный юбилей восхождения короля на престол, за Симпсонами каждый день велось наблюдение командой тайных агентов во главе с первоклассным детективом Скотленд-Ярда, Альбертом Кеннингом. Кеннинг был ветераном специального отдела по операциям против Ирландской республиканской армии и суфражисток и имел репутацию человека с феноменальной памятью на лица.

Доклад Кеннинга, который был доставлен комиссару полиции, сэру Филипу Гейму, 3 июля 1935 года, был тревожным, его утверждения были резкими и шокирующими. Было ясно, что не только у принца был роман с Уоллис Симпсон, но и то, что американка обманывала его и ее мужа с третьим мужчиной, продавцом автомобилей Ford Гаем Маркусом Трандлом.

Во время расследования Кеннинг обнаружил, что 36-летний Трандл, сын викария из Йорка, также был женат. Более того, он имел репутацию распутника и жил в нескольких минутах ходьбы от квартиры Симпсонов, на Брутон-стрит в районе Мэйфейр, по соседству с местом, где родилась старшая дочь герцога Йоркского, принцесса Елизавета, позднее ставшая королевой Елизаветой II.

Он был классическим альфонсом, его описывали как «очаровательного искателя приключений, который хорошо выглядел, хорошо воспитан и отлично танцевал». Трандл не только «довольно открыто» встречался с миссис Симпсон на неформальных мероприятиях; Кеннинг заметил, что «тайные встречи назначались тогда, когда имели место интимные отношения». А учитывая, что они оба состояли в браках, Кеннинг не описывал, как или где маловероятные любовники находили подходящее место, чтобы консуммировать свой незаконный роман.

Но это еще не все. В благодарность миссис Симпсон дарила ее лондонскому любовнику деньги и дорогие подарки, это наблюдение озадачило ее биографов, которые характеризовали Уоллис как «скупую и жадную» женщину, которая больше привыкла получать, а не дарить подарки.

Кеннинг далее докладывал, что нервная Уоллис, у которой было уже два любовника, призналась, что была обеспокоена тем, что ее муж подозревал о ее отношениях с другими мужчинами, и боялась, что это вызовет проблемы с принцем Уэльским. За принцем тоже следили, его видели в сопровождении миссис Симпсон за покупками в антикварных магазинах в Южном Кенсингтоне. Находчивый Кеннинг так близко подобрался к паре, что мог с уверенностью заявить, что они были очень привязаны друг к другу и называли друг друга «дорогой/дорогая».

Что касается рогоносца в семейном гнезде, Эрнеста Симпсона описывали как «прохвоста», который хвастался знакомым, что он ждал «высоких почестей», когда Эдуард станет королем. Верхом его амбиций бы стал титул барона, довольно интересный выбор, так как эта почесть не имеет высокого ранга или положения.

Стоя на улице Брайанстон-корт и наблюдая за входящими и выходящими людьми, Кеннинг неодобрительно наблюдал за социальным кругом общения Симпсонов. Среди их посетителей он заметил сэра Освальда Мосли, бывшего политика лейбористской партии и нынешнего лидера фашистской партии Британии; наркоманку и бывшую любовницу герцога Кентского Элис «Кики» Престон; леди Эмеральд Канард, чья дочь, «скандально известная Нэнси», как указывал Кеннинг, была «неравнодушна к афро-американцам и вызвала сенсацию несколько лет назад, поселившись в афро-американском квартале Нью-Йорка». (На самом деле она была поэтом, писателем, журналистом и сторонником бесправных и составила антологию афро-американской культуры.)

Какими бы ни были последующие предостережения об отчете Кеннинга – в особенности о правдивости романа Уоллис и Трандла – когда он попал на стол комиссара полиции, он был принят за чистую монету. Детектив был впоследствии поставлен во главе обеспечения мер безопасности во время решающего визита короля Георга VI и королевы Елизаветы в Канаду и США в 1939 году. В конце концов, он стал главой особого отдела и был награжден Орденом Британской империи за усердную службу королевству и стране.

Секс, деньги, наркотики и фашистская политика – куда ввязывался принц Уэльский? Его семья и придворные давно смирились, что Эдуард был безответственным Питером Пэном, который не хотел взрослеть, склонным к детским капризам, упрямым в своих неуместных привязанностях и равнодушный к последствиям как для себя, так и для королевства, но его убогое окружение было проблемой другого характера, с обширными последствиями для репутации монархии.

Казначей принца, адмирал, сэр Лайонел Халси, подозревал, что будущего короля обманывали и миссис, и мистер Симпсон. «Я также говорил Его Величеству, что по моему мнению, миссис Симпсон и ее муж намеревались вытянуть все, что можно, у Его Величества», – заметил он в июле 1935 года, после того, как Кеннинг написал свой доклад. Тотчас советники в Букингемском дворце и на Даунинг-стрит начали использовать одну фразу, касательно Уоллис и Эрнеста Симпсонов: «высококлассные шантажисты». Даже адвокат принца, Уолтер Монктон, который обычно был флегматичным, заявил, что это дело «попахивает шантажом».

Дело против мистера и миссис Симпсон дошло до того, что старшие советники на Даунинг-стрит рассматривали вариант депортации пары. Их уже подозревали в шантаже принца и оставалось совсем немного до подозрений в принадлежности к гнезду нацистских шпионов, основавшемуся на Брайанстон-корт. Выяснилось, что Симпсоны были не единственными жильцами многоквартирного дома, за которыми следила полиция под прикрытием.

С 1928 года нанятые МИ-5 тайные агенты отслеживали каждое движение и почту соседки Симпсонов, принцессы Стефании фон Гогенлоэ-Вальденбург-Шиллингсфюрст, еврейки из семьи среднего класса, которая вышла замуж за члена королевской семьи Австро-Венгерской империи.

Они были обеспокоены тем, что она была политической интриганкой, возможно, нацистской шпионкой, которая имела прямой доступ к самому Гитлеру. «Она, возможно, единственная женщина, которая может оказывать какое-либо влияние на него», – говорилось в одном из докладов секретной службы. В лихорадочной националистической атмосфере послевоенной Европы, где считалось, что шпионы скрывались за каждым углом, принцесса с хорошими связями, которая много путешествовала и дружила со старшим сыном Кайзера, кронпринцем Вильгельмом, была естественной мишенью, которую в заголовках газет называли «вампиром», «немецкой шпионкой» и «политической авантюристкой» – слова, удивительно похожие на описание Уоллис Симпсон.

Принцесса с ее лингвистическими способностями, беспощадным очарованием и социальными связями была больше, чем просто скучным членом международного демимонда^[5]. В раздробленной атмосфере 30-х годов в Европе, где разговоры о войне захватили улицы, она быстро стала королевой эксклюзивной группы богатых посредников, тех королевских особ, аристократов и влиятельных бизнесменов, которые были первой линией контактов между осторожными измученными войной странами.

«Моя дорогая принцесса» – так ласково Гитлер называл принцессу Стефанию – должна была искать расположения аристократов и влиятельных лиц и убеждать их в мирных намерениях Германии, указывать на несправедливость Версальского договора и нужду Германии вернуться к своим природным границам, а также свободно заниматься перевооружением, без ограничений договора. Она была голосом фюрера в Европе, она соблазнительно и убедительно убеждала в том, что мощная и должным образом вооруженная Германия была защитой от советской угрозы. Гитлер, разумеется, еще долгое время не знал, что она была еврейкой.

Гитлер и его приспешники были готовы использовать все возможные средства, чтобы прогнуть международное мнение в пользу требований нацистов. Он убедил немецких членов королевской семьи и промышленников идти дальше и распространять его слова повсюду. Ключевой целью был принц Уэльский, немецкое руководство ошибочно считало, что успех принца в обществе сопрягался с таким же политическим влиянием. Когда Гитлеру не удалось поженить Эдуарда на немецкой принцессе, он стал зависеть от принцессы Стефании. Она должна была привести к трону Англии государя, сторонника нацизма. Она была его секретным оружием в борьбе за политическое сердце и разум будущего короля. Ее титул предоставлял ей доступ к будущему королю, а ее живая личность и кокетливое очарование являлись эффективным средством убеждения.

Газета The New York Mirror описала, как она оказывала свое влияние в Лондоне:

«Ее квартира стала центром для тех британских аристократов, которые имели дружественную позицию по отношению к нацистской Германии. Ее вечера были у всех на слуху. В ее гостиной висел огромный портрет Гитлера».

Помимо ее соседей, Уоллис и Эрнеста Симпсонов, на первой странице ее маленькой черной книжки были принц Уэльский, его брат Георг, герцог Кентский, лорд и леди Лондонберри, герцог Вестминстерский, леди Оксфорд и леди Эмеральд Канард. В газетах ее называли «секретным дипломатом номер один в Европе» и «таинственным курьером Гитлера», но британская служба безопасности видела ее по-другому, как «очень активного и опасного агента нацистов». Эта роль в итоге привела ее к награждению самим Гитлером золотым значком нацистской партии за вклад в дело.

Это было незадолго до того, как возникли подозрения о том, что принцесса Стефания и Уоллис Симпсон работают вместе на Брайанстон-корт, в гнезде интриг и заговоров. Ведьма, вампир и высококлассная шантажистка. Напряжение росло по всей Европе, и вскоре о Уоллис открыто заговорили как о нацистской шпионке.

Глава четвертая
Соблазнительная ямочка на подбородке Риббентропа

Трофеи – победителю. Возможно, король, его придворные и его круг друзей, людей из знатного рода и с безупречным поведением такие, как лорд Керзон, лорд Дерби и герцог Девонширский, и смотрели на Уоллис Симпсон с презрением, но это уже не имело никакого значения. Как только лондонскому обществу стало ясно, что она является последней пассией принца Уэльского, девушке из Балтимора, которая только недавно научилась реверансам, совсем недолго оставалось ждать, до того времени, как ей начнут кланяться и целовать ноги.

Приезд Симпсонов в лондонское общество совпал с новым поколением трансатлантических хозяек, которые соперничали друг с другом в проведении самых блестящих балов и ужинов, где бы разговоры сверкали не меньше, чем бриллиантовые тиары. Лидерами в этом были Лаура Корриган, Нэнси Астор, Эмеральд Канард, Генри Ченнон и Эльза Максвелл, гедонистические социальные карьеристки, доминировавшие в мире сплетен, болтовни и слухов, которые были приняты в приличном обществе. Принц Уэльский наслаждался такими сборищами, а король и его люди ушли от социальной шумихи и смотрели сверху вниз на эту столичную смесь язвительных и состоятельных эстетов. Крупные чиновники бесспорно поддерживали мнение лорда Кроуфорда: «Лично я стараюсь держаться в стороне от богатых евреев и американцев, и я не хочу путаться с азиатами».

Будучи американкой, замужем за евреем, Уоллис бы никогда не расположила к себе традиционную английскую аристократию – даже если бы когда-либо захотела это сделать. Вскоре она начнет править при своем собственном дворе, где главной целью было развлекать принца Уэльского. Ее партнером в этом веселом, но требовательном деле была самая провокационная, интересная и щедрая хозяйка в Лондоне, леди Эмеральд Канард.

Язвительная и экстравагантно одетая Мод «Эмеральд» Канард была замужем за сэром Башем Канардом, наследником одноименной судоходной компании. В течение десяти лет она была любовницей дирижера, сэра Томаса Бичема, который регулярно выигрывал первые места со своими музыкальными проектами. Резкая, иногда жестокая и всегда провокационная Эмеральд – «Рождество только для прислуги» было одним из ее изречений – привносила волнение и дерзость во время вечеринок в своем лондонском доме на Гросвенор-сквер, дом 7. Уроженка Калифорнии, которая восхищалась Гитлером, обожала оперу и поэзию, за столом леди Канард часто выводила дипломатов и политиков на чистую воду и выпытывала у них нескромные подробности их жизни. Это была такая особенность ее вечеров, которая побудила военного деятеля Дэвида Ллойда Джорджа^[6] назвать ее «самой опасной женщиной Лондона». Другие считали ее проницательность и живость опьяняющими как шампанское, которое всегда лилось рекой. Это держало ее впереди всего социального круга – известные и занимающие высокое положение личности всегда были рады получить приглашение в ее салон.

Она была неумолима и полна энтузиазма, чтобы внедрить в лондонское общество ее Новую Лучшую Подругу, американку Уоллис Симпсон. Дело дошло до того, что драматург Ноэль Коуард заявил, что устал по горло от приглашений для так называемых «тихих» обедов с принцем Уэльским и Уоллис Симпсон. Хотя Эмеральд надеялась, что помогая Уоллис, она станет следующей королевской любовницей, а возможно и будущей королевой, другие считали ее поведение безответственным. Королева Мария, не желающая слушать, что ее старший сын сам был творцом своих собственных неудач, считала, что леди Канард сыграла пагубную и разрушительную роль, так как убедила миссис Симпсон, что та в праве стоять в одном ряду с английским правящим обществом. Из-за этой же иллюзии принц подумал, что миссис Симпсон когда-нибудь будет принята английской аристократией и широкой общественностью. «Боюсь, что она сильно навредила Дэвиду, так как нет сомнений в том, что она была дружна с миссис Симпсон и даже проводила вечеринки в ее честь», – с грустью заметила королева.

Соперница Эмеральд по светским раутам Нэнси Астор, первая женщина, ставшая членом парламента, была более резка в критике, она не только недолюбливала леди из Балтимора, но и винила леди Канард в поощрении их романа. Хозяйка Кливдена, впечатляющего помещичьего дома в Беркшире, который был местом для грандиозных вечеринок по выходным и для ужинов, на которых присутствовали самые известные литературные и политические деятели того времени, была «ужасно возмущена», когда узнала, что Эмеральд пригласила принца и его любовницу к себе домой на ужин. Она не только считала свою социальную соперницу «плохой компанией» и «дурным влиянием», она была твердо убеждена, что она виновна в нацистских наклонностях принца Уэльского.

Против леди Канард также сыграло то, что она активно двигала любимицу Гитлера, принцессу Стефанию, в высшее общество или как заявили в докладе МИ-5: «Ей… удалось прорыть путь в определенные социальные круги, где она положительно отзывалась о нынешнем режиме в Германии».

Но по иронии судьбы «тенью на министерство иностранных дел», где прогерманские политики и дипломаты встречались в тайном конклаве, современники считали «Кливден».

Среди политических классов леди Астор рассматривали как женщину «мужественно борющуюся за Гитлера и Муссолини», хотя в ее защиту нужно сказать, что она использовала эти социальные мероприятия, чтобы попытаться убедить таких гостей, как специальный уполномоченный Гитлера по вопросам разоружения, Иоахима фон Риббентропа в недостатках национал-социализма. На их первой встрече она спросила немецкого политика, как люди могут всерьез воспринимать Гитлера, когда он упорно носит усы как у Чарли Чаплина.

Когда фон Риббентроп был почетным гостем на Гросвенор-сквер в июне 1935 году, Эмеральд Канард была не менее провокационной и ворковала: «Скажите нам, дорогое Превосходительство, почему г-н Гитлер не любит евреев?» Что насчет политики, Эмеральд, в отличие от левых политических взглядов ее дочери Нэнси, которую она ненавидела, была консервативна и придерживалась общего мнения, что Гитлер был «благим делом» для Германии. Она с таким энтузиазмом относилась к нацистам, что американский посол в Лондоне Роберт Уорт Бингам описал приемы Канард как «группу прогерманских заговорщиков».

В некотором отношении леди Канард не многим отличалась от значительной части правящей элиты. В течение «респектабельных лет» нацистского режима – как это время называл историк Джон Уилер-Беннет – большинство наблюдателей предпочитало считать, что Гитлер придерживался принципов мира и уважения к национальным границам и суверенитету других стран. Его видели как современное правительство с упором на молодежь и создание рабочих мест. Хотя были предупреждающие сигналы, в том числе жуткие истории о нацистских варварствах, рассказанные еврейскими немцами, которым удалось бежать, не многие представляли, какие их ждали ужасы.

Более того, леди Канард была увлечена хорошо одетым, очаровательным фон Риббентропом с безукоризненными манерами. Его подчеркнутая помпезность, отсутствие чувства юмора и высокое самомнение только добавляли ему комедийную привлекательность, колкости Эмеральд просто отскакивали от него. Мемуарист и соотечественник из Америки Чипс Ченнон поймал социальный подтекст между фон Риббентропом, Эмеральд и Уоллис за ужином, записав в своем дневнике: «Много слухов ходит о нацистских наклонностях принца Уэльского; утверждается, что он находится под влиянием Эмеральд Канард, которая была влюблена в г-на Риббентропа, из-за миссис Симпсон».

«Эмеральд интриговала от имени германской идеологии, – отмечал он, – вдохновленная ямочкой на подбородке г-на Риббентропа».

Однако не праздный флирт леди Кунард заставил языки говорить в Берлине, Вашингтоне и Лондоне, а внимание, которое уделял в тот вечер г-н фон Риббентроп миссис Симпсон и его последующее рыцарское, чересчур внимательное поведение: он посылал 17 гвоздик – кто-то говорит роз – каждый день в ее квартиру на Брайанстон-корт.

Эта ассоциация ни на секунду ее не оставляла в то время и преследовала всю оставшуюся жизнь. До этого она встречалась с фон Риббентропом, когда немецкий посол в Лондоне, Леопольд фон Хеш, организовал ужин, чтобы познакомить представителя Гитлера с будущим королем. Даже фон Риббентроп, который как правило был на ножах с учтивым и утонченным фон Хешем, был поражен. Посол сделал все возможное, чтобы принц чувствовал себя как дома. Зная, что как и он, принц любит цыганскую музыку, он нанял известную цыганскую группу из венгерского ресторана на Риджент-стрит в центральном Лондоне специально для частной вечеринки. Уоллис всегда нравились эти обеды с немецким послом, она считала его остроумным, забавным и культурным. В свою очередь, фон Риббентроп был соответствующим образом очарован и заинтересован американкой. В какой-то момент он попросил Констанс Спрай, знаменитого флориста и подругу Уоллис, делать букет цветов каждый день и доставлять в ее лондонскую квартиру. Бывшая помощница, известная только как Шейла, рассказала репортеру Джону Эдвардсу, что именно она занималась доставкой букетов роз или гвоздик с длинными стеблями.

Об этой тайне вскоре узнали, сначала об этом заговорили в немецком посольстве в Лондоне, а потом в немецкой канцелярии в Берлине. Посол фон Хеш не смог обнаружить значения, скрывающееся за числом «17» и подумал, что это просто «путь предпринимателя».

Двоюродный брат принца Уэльского, герцог Вюртембергский, который был в хороших отношениях со своей тетей, королевой Марией, другими членами королевской семьи и важными британскими политиками, имел другое объяснение. Герцог, который стал бенедиктинским монахом, известным как отец Одо и противник нацистов, позднее расскажет агентам ФБР, что фон Риббентроп был любовником Уоллис, и что число 17 представляло число случаев, при которых они спали вместе. Он также рассказал непристойную историю, свидетельствуя, что принц был импотентом и только навыки миссис Симпсон могли «удовлетворить сексуальные желания герцога».

Рассказы о Уоллис и фон Риббентропе набирали обороты не только в Лондоне. В Берлине также слухи дошли до верхов, Гитлер поставил под сомнение характер отношений его советника по иностранным делам с любовницей принца. Явное любопытство Фюрера насчет личной жизни фон Риббентропа приводило в восторг множество его врагов внутри нацистской иерархии, а также среди дипломатических кругов, где фон Хеш был не единственным, кто отзывался о нем, вполголоса, как о «дураке».

В отличие от посла фон Хеша, который был сам по себе богат, фон Риббентроп приобрел свою номенклатуру «фон» – обозначающую его аристократическое происхождение, – после брака с Анной Хенкель, богатой дочерью крупнейшего немецкого производителя игристого белого вина. Как отметил министр пропаганды Йозеф Геббельс, фон Риббентроп купил свое имя и женился на своих деньгах.

Фон Риббентроп родился в семье офицера, он хорошо владел иностранными языками, был талантливым скрипачом и первоклассным теннисистом. Хотя он несомненно был тщеславным и претенциозным, в отличие от других лидеров Третьего рейха, он много путешествовал, был учтивым космополитичным политиком среди партии фанатичных националистов. Его утонченность, однако, была только на поверхности: хотя он отлично говорил по-английски и одевался как деревенский помещик, он мало понимал или ценил английскую душу. Принцесса Стефания, которая общалась со всеми нацистскими лидерами, считала взгляды фон Риббентропа о Британии «легкомысленными, некомпетентными в глубоких темах и часто вводящими в заблуждение».

Тем не менее именно в этого сноба и карьериста Гитлер поверил и поручил ему узнать, «что влиятельные англичане думали о национал-социализме». Так начались частые поездки в Британию, где самонадеянный и властолюбивый фон Риббентроп, общался с высшим обществом, вступал в дружественные отношения с теми, кто поддерживал фюрера. Он верил в то, что если добьется расположения высшего общества Британии в поддержке Германии, он может обойти министерство иностранных дел, которое было скептически настроено на какой-либо союз с Германией, особенно из-за того что это бы разозлило их французских союзников.

В ноябре 1934 года фон Риббентроп пробыл три недели в Лондоне и встречался с влиятельными кругами. Он инструктировал принцессу Стефанию, встречался с пресс-бароном и нацистским сторонником, лордом Ротермиром, и обедал со многими другими, включая бывшего министра иностранных дел сэра Остина Чемберлена, драматурга Джорджа Бернарда Шоу и архиепископа Кентерберийского Космо Гордона Лэнга, которого фон Риббентроп назвал «своего рода национал-социалистом». Священнослужитель посчитал его «очень доброжелательным и дружелюбным».

Его наиболее важная встреча произошла несколькими месяцами спустя благодаря послу фон Хешу, он впервые встретился с принцем Уэльским и миссис Симпсон. Какими бы не были последующие сексуальные интриги между фон Риббентропом и миссис Симпсон, его первоначальной задачей было убедить Эдуарда протянуть руку дружбы новому немецкому режиму. Он оказался старательным помощником.

Как услужливо отметил фон Риббентроп в телеграмме Гитлеру: «Он все-таки наполовину немец». Несмотря на Первую мировую войну, принц, который бегло говорил по-немецки, сохранил неизменную привязанность к стране, в которой жило много его родственников.

«Каждая капля крови в моих венах немецкая», – сказал однажды принц Диане Митфорд, подруге, почитающей Гитлера. Он вспоминал поездки в Германию, когда был студентом с явным удовольствием, описывая свое отечество как «процветающую, трудолюбивую и приятную страну. Она перекликается с работой и песней».

Его передергивало от одной мысли, что может наступить другая европейская война, он мало верил Франции, стране, которую он считал слабой и вырождающейся, презирал советских коммунистов за то, что они сделали с его крестным отцом, императором Николаем II, и его семьей и восхищался усилиями Гитлера, в частности усилиями национал-социалистов в обеспечении рабочих мест и жилья рабочему классу – дело, близкое его сердцу.

До встречи с фон Риббентропом Эдуард по секрету признавался графу Альберту Менсдорффу, бывшему австрийскому послу, что питает симпатию к нацистскому режиму, эту позицию посол считал «интересной и важной».

Когда он и хороший друг его отца отмечали День перемирия 11 ноября 1933 года, принц сказал ему: «Конечно, это единственное, что нужно сделать, мы должны к этому прийти, так как мы в большой опасности из-за коммунистов. Я надеюсь и верю, что нам не придется вновь идти на войну, но если так случится, мы должны быть на стороне победителя – кем будет Германия, а не Франция».

Он все время видел большие угрозы миру и безопасности со стороны России, а не Германии, и считал, что победителем в любом конфликте между Британией и Германией будет Советский Союз. Это было его устоявшееся мнение, выраженное в письме его другу Герману Роджерсу, когда разразилась война: «Одному Богу известно, чем все это закончится, многое зависит от того, сколько она продлится. Я просто надеюсь, что в конце концов мои предсказания не сбудутся и что Советский Союз не выйдет победителем из этого конфликта».

Что касается его собственной роли в разворачивающейся политической драме, принц взял пример с его дедушки, Эдуарда VII, который любил красивых женщин, хорошие сигары и политическое вмешательство. Принц писал о своем царствовании в благоприятной манере, описывая Эдуарда VII как короля, «который наслаждался обществом остроумных мужчин и прекрасных женщин, которому пришлись по вкусу зарубежные поездки и интерес к высокой дипломатии». Хотя позиция Эдуарда согласно конституции диктует ему оставаться выше политической схватки, мысленно он видел, как меняет внешнюю политику, используя свое положение и влияние, чтобы изменить мир. Он правда ожидал, что его взгляды будут приняты всерьез. Он путешествовал больше, чем любой другой политик, встретил больше лидеров и разговаривал с большим количеством людей. Он считал себя известным и имеющим контакт с людьми на улицах. Он был голосом, который должны были услышать.

Где-то вдалеке его формирующейся идеологии скрывалась авторитарная черта, он заигрывал с идеей стать королем-диктатором. Трудно оценить, насколько серьезно он относился к этой концепции, но другие, независимо друг от друга, должным образом отметили его пристрастия. Влиятельный журналист и редактор из Ротермира Колин Брукс записал в своем дневнике: «Во многих кругах появилось предположение, что он мог бы, если захотел, стать Диктатором Империи». Интересный факт, но Чипс Шеннон использовал почти те же слова, чтобы описать изменения в политической позиции принца, и заметил, что Эдуард пошел «по пути диктатора и придерживается прогерманских взглядов. Меня не должно удивить, если он стремится стать диктатором – довольно трудная задача для английского короля».

Некоторое время он думал, что британское движение чернорубашечников было «благим делом», и как заметил глава Каннинг, наблюдая за деятельностью на Брайанстон-корт, гостем в доме Симпсонов был сэр Освальд Мосли, лидер Британского союза фашистов и фанатичный монархист.

Сам Мосли пользовался именем принца в попытке привлечения средств на нацистские нужды, он говорил сторонникам, что принц Уэльский симпатизировал фашистской идеологии и один раз сказал, что его имя может быть использовано, чтобы получить деньги от леди Хьюстон, снобистской, эксцентричной миллионерши с правыми взглядами. Предполагали даже, что подруга миссис Симпсон, декоратор Сибил Коулфакс, которая помогала леди Канард приобщить Уоллис к английскому обществу, могла делать пожертвования в пользу фашистской идеологии на договорной основе.

Если принц хотел больше узнать о банде Мосли, ему не надо было далеко ходить. Его колоритный конюший Фрути Меткалф был женат на леди Александре Керзон, а ее сестра, леди Синтия, была женой Освальда Мосли, и леди Александра, и ее придворный муж были членами «Январского клуба», куда входили видные представители английского общества, Мосли основал его в 1934 году, чтобы убеждать членов клуба присоединиться к его партии. Они также были гостями как минимум одного ужина фашистской партии в Савое в мае 1934 года. Интересный факт: в марте 1935 года «Январский клуб» поменял название на «Виндзорский клуб».

Что касается еврейского вопроса, принц был, как и многие другие из его класса, инстинктивным антисемитом – в Букингемском дворце не нанимали евреев или католиков ни на какие позиции до начала правления королевы Елизаветы II. Однако нет доказательств, что он выступал за политику геноцида – в отличие от некоторых активных британских фашистов. Уже в 1935 году советник Арнольд Лиз, основатель Имперской фашистской лиги, выступал за использование газовых камер в качестве эффективного решения еврейского вопроса. За это он получил тюремный срок.

Что касается принца, так называемый еврейский вопрос был проблемой Гитлера и не имел отношения к англо-германским отношениям. Он изложил свои мысли внуку Кайзера, принцу Луи Фердинанду, волевому молодому человеку, который решил работать механиком на Генри Форда в Детройте, чтобы по-настоящему увидеть, как живут люди. И хотя молодой принц, который провел лето 1933 года в Англии в качестве гостя дипломата сэра Роберта Брюса Локхарта, не имел особой симпатии к Гитлеру, когда они встретились в доме Эдуарда в Лондоне во дворце Сент-Джеймс, чтобы обсудить текущие дела, принц был неосмотрительно открыт в своих высказываниях. На следующий день Брюс Локхарт написал в своем дневнике:

«Принц Уэльский выступал в поддержку Гитлера, он сказал, что мы не должны вмешиваться во внутренние дела Германии относительно еврейского вопроса или какого-либо другого вопроса, и добавил, что диктаторы достаточно популярны в наши дни и что вскоре мы захотим, чтобы такой был и в Англии».

Когда сосланный Кайзер написал Локхарту с благодарностью за организацию встречи, он выразил надежду, что это поспособствует дальнейшему развитию германо-немецких отношений:

Высказывание принца о том, что у нас есть право заниматься нашими делами так, как мы считаем нужным, показывает здравый смысл. Принц Луи Фердинанд, без сомнений, согласился бы с ним по этому поводу.

Не стало неожиданностью то, что дальнейшие англо-германские отношения заняли видное место в повестке дня на ужине-встрече принца Уэльского и г-на фон Риббентропа, немецкий дипломат тотчас понял, что Эдуард инстинктивно испытывал симпатию к его отечеству и что он открыт новым идеям о мире и дружбе между двумя бывшими противниками.

Пока на фоне играла цыганская музыка, фон Риббентроп начал с идеального вступления, обсуждая англо-германскую дружбу в контексте воссоединения солдат с обеих сторон при обмене визитами. «Мост между ветеранами войны», – эту фразу он постоянно использовал в разговорах с европейскими дипломатами и политиками. Его аргумент был прост и соблазнителен: пусть военные ветераны навестят своих немецких коллег, таким образом, помогут залечить раны, вызванные войной. Он не упомянул основную цель этой политической линии, которая заключалась в том, чтобы создать впечатление равноправного партнерства между победителем и побежденным и таким образом ослабить путы, финансовые и военные, наложенные Версальским договором.

Принц принял эту идею с удовольствием. В июне 1935 года он выступил с речью перед бывшими военнослужащими британского легиона в Альберт-Холле в Лондоне, где он излагал идеи, носившие удивительное сходство с идеями немецкого дипломата. Он предложил, чтобы группа членов легиона поехала в Германию в знак дружбы и сказал аудитории: «Думаю, не найдется более подходящих кандидатур, чтобы протянуть руку дружбы Германии, чем мы, бывшие военнослужащие».

Естественно этот подход был с энтузиазмом принят нацистскими лидерами. На митинге в Нюрнберге, где собрались 200 000 человек, Герман Геринг приветствовал принца: «Он может быть уверен, что немецкие солдаты и народ охотно примут протянутую им руку». Первая делегация была принята с распростертыми объятиями, бывших военных приняли как вернувшихся с войны героев. Их, согласно одному свидетелю, повезли в концентрационный лагерь в Дахау, во время этой поездки сытые охранники заняли место заключенных, которых держали под землей. Это была прелюдия к другим визитам, один из которых возглавил двоюродный брат принца из Германии и ярый нацист, Карл Эдуард, герцог Саксен-Кобург и Готы. Эта схема, согласно биографу фон Риббентропа, доктору Полу Шварцу, оказалась «одним из самых умных и дешевых способов для нацистской Германии найти друзей в миролюбивой Британии».

Принц Генрих Рейсский выразил признательность Гитлера в письме-благодарности принцу Уэльскому. «Мы все прекрасно знаем, что Вы в Вашем уязвимом положении никогда бы не предприняли шаг, с которым были бы не согласны в душе – и это хорошая черта».

К великому сожалению принца, его вызвали в Букингемский дворец для выговора от короля. «Как часто я тебе говорил, дорогой мой мальчик? – вопрошал король. – Никогда не влезай в политику, тем более когда дело доходит до внешней политики». Мало того, что он предоставил нацистскому режиму пропагандистский успех, он разозлил Францию и повлиял на деликатные переговоры касательно англо-германского военно-морского договора. Даже те, кто не следил за ситуацией, могли видеть, что принца ловко перехитрили, посол Бинхем назвал его «немецким героем».

В свою очередь, Эдуард был зол, что неполитический жест доброй воли – позднее он заявил, что дружественная речь была детищем председателя британского легиона – была неправильно истолкована. «Казалось, ничего не было улажено; внешняя политика Британии была будто бы парализованной», – заключил он, этот эпизод усилил его растущее убеждение, что его слова и поступки могли изменить официальное мышление.

Дальнейшая реакция на осуждение отца показала в нем ребенка. Вскоре после возвращения из Букингемского дворца, двоюродная сестра Уоллис, которая гостила на Брайанстон-корт, сообщила, что принц «носил немецкую каску и гусиным шагом ходил по гостиной по причинам, которые мне неизвестны».

Такие проявления, возможно, больше говорят о его личных отношениях с отцом, которые на тот момент все ухудшались, нежели об их политических разногласиях. Но король и его сын твердо придерживались мнения, что еще одна война просто невообразима. Летом 1935 года, когда принц выступил со своей знаменитой речью, Италия, а не Германия, создавала проблемы в Лиге наций по вопросу Абиссинии. Король не был готов противостоять Муссолини и заявил: «Я не потерплю еще одну войну. Не потерплю. Последняя произошла не по моей вине, и если наступит еще одна и будет угроза, что мы в нее будем втянуты, я лично пойду на Трафальгарскую площадь и подниму красный флаг, нежели буду в нее втянутым». Его сын пошел еще дальше, он привел в пример фашистскую эффективность в военной сфере, чтобы встряхнуть средневековую экономику Абиссинии, которая позже стала Эфиопией.

Что касается Германии, у них было много схожих взглядов, хотя король лучше продумывал свое мнение перед тем как высказать, нежели его импульсивный сын. Джордж Мессерсмит, американский посол в Австрии, который хорошо знал Эдуарда, был уверен, что его прогерманские настроения он унаследовал от отца, а не от американской любовницы или из других кругов. Он привел в пример тот факт, что когда Энтони Иден был назначен министром иностранных дел в декабре 1935 года, король Георг V подчеркнул, что он не должен мешать «хорошим отношениям с Германией». Отношение короля к Германии было, возможно, более детальным, нежели его сына, он ясно давал понять немецкому послу фон Хешу о своих опасениях по поводу того, что он называл «травлей евреев» и темпами немецкого перевооружения. Историк Алан Палмер, возможно, преувеличил ситуацию, когда писал: «Он был в натянутых отношениях со своим старшим сыном как по нацистскому вопросу, так и по многим другим вопросам».

Визиты в Лондон членами немецкой знати, а также празднования Серебряного юбилея в 1935 году, дали королю возможность из первых уст услышать об атмосфере внутри нацистской страны. Но не все было так хорошо. Летом 1934 года кронпринц Рупрехт Баварский, глава дома Виттельсбахов, обедал с королем Георгом V в Букингемском дворце. Во время их разговора, в ходе которого они размышлали о «разумном перевооружении» Германии, кронпринц дал понять, что он все еще уверен в безумии фюрера. Внук Кайзера, принц Луи Фердинанд, был еще одним скептиком.

Будь они нацистами или нет, но для королевских двоюродных братьев война все еще была барьером, король Георг написал брату, великому герцогу Эрнсту Людвигу Гессенскому, лишь в 1935 году. Его тон был примирительным. «Эта ужасная и ненужная война не изменила моих чувств по отношению к тебе». Налаживание отношений между домом Виндзоров и королевскими домами Германии было характерной чертой того времени; кронпринц Вильгельм тайно написал лорду Ротермиру в июне 1934 года в примирительном тоне: «Я всегда сожалел, что до этого момента любые контакты между нашей семьей и английской королевской семьей оставались полностью разрушены… Я всегда питал симпатию к твоему народу».

Хоть Серебряный юбилей короля был идеальной возможностью, чтобы подвести черту касательно прошлого, Кайзеру, который был в изгнании в Дорне в Нидерландах, было еще слишком рано приезжать в Лондон. Его невестка, кронпринцесса Сесиль, ее дочь Виктория и любимец Гитлера Карл Эдуард, герцог Саксен-Кобург-Готский, посетили празднование, а посол фон Хеш провел изысканную вечеринку в посольстве на Карлтон-Хаус-Террас для друзей принца Уэльского и миссис Симпсон.

Тихое вторжение немецкого дворянства на английские берега не было совпадением. Оно было частью основного плана фюрера. Дома Гитлер искусно использовал немецкую аристократию, чтобы придать налет уважения его радикальному режиму и показать людям на улицах, что традиционный правящий класс верил в новый порядок; за границей представители немецкой королевской семьи, в силу того факта, что многие присоединились к нацистской партии, заверили скептических европейских правителей – и королевские семьи – что это было обычным делом в Германии.

Вскоре после того, как Гитлер пришел к власти, он призывал одну волну немецких аристократов за другой, распространять его слова и идеи. В начале 1934 года рейхсляйтер Альфред Розенберг, глава отдела внешней политики нацистской партии, связался с принцем Готфридом Гогенлоэ-Лангенбургским, мать которого была двоюродной сестрой Георга V, «чтобы обсудить сближение с английским королевским домом». Хотя из предложения ничего не вышло, принц выразил готовность подставить свое плечо на благо нацистов.

Формально двоюродный брат и друг принца Уэльского Отто Кристиан фон Бисмарк был поверенным в делах немецкого посольства в Лондоне с 1928 по 1936 года. Затем он отправился в Рим, где он был заместителем посла. Его место занял принц Людвиг фон Гессен-Дармштадский – известный в своей семье как принц Лю и правнук королевы Виктории – который был назначен атташе по культуре в посольстве. Принц Лю был хорошим другом и двоюродным братом принца Уэдьского, герцога Кентского и клана Маунтбеттенов, он уже работал на бюро Риббентропа, агентство нацистской партии по внешней политике. Согласно биографу фон Риббентропа, Джону Вейцу: «Посол сказал принцу быть как можно ближе к Букингемскому дворцу и сообщать о любых слухах о будущем короля и примерном сроке его правления». И о будущем не только короля, но и его семьи. Принц Лю посылал свою оценку брата принца Уэльского, герцога Кентского, в Берлин. Она не была полностью хвалебной: «Герцог Кентский. Очень дружелюбен по отношению к Германии. Определенно против Франции. Не особо умный, но хорошо информирован. Полностью за укрепление немецко-английских связей. Его жена также против Франции».

Среди других членов немецкой высшей знати, которые работали на благо нацистского дела, были принц Адольф Фридрих фон Мекленбург – член немецкой делегации, которая встретила министра иностранных дел, лорда Галифакса, в Лондоне в июне 1939 года – и принцесса Мария Елизавета цу Вид и ее младшая сестра принцесса Бенигна Виктория, которая сопровождала фон Риббентропа, личного эмиссара Гитлера по внешним вопросам во время печально известного визита «Свастика над Ольстером» к лорду и леди Лондонберри на Маунт Стюарт в Северной Ирландии в мае 1936 года.

Как по существу заметил историк Джон Костелло: «Столько ведущих имен из Готского альманаха не появлялось вместе за обеденными столами Лондона со времен мирных дней до Первой мировой войны. Герцогиня Брауншвейгская, дочь сосланного Кайзера, принц и принцесса фон Бисмарк и масса графов и баронов попивали шампанское с эмиссарами из Берлина. Нацистские лидеры быстро перехватили инициативу и воспользовались восхищением аристократическим фашизмом лондонского общества».

Принц Уэльский, как и его младший брат, принц Георг, были послушными, пользовались нацистским гостеприимством и щедростью, они наслаждались ужинами и разговорами в немецком посольстве и в других местах. Брат Эдуарда, герцог Йоркский, был более циничен по отношению к мотивам, стоящим за нацистскими стараниями. Позже он скажет канадскому премьер-министру Маккензи Кингу: «Мои собственные родственники в Германии были использованы для шпионажа и получения подробных сведений от других членов моей семьи».

Глава пятая
Попытки добиться расположения нового короля

Он ужасно боялся Алоиса, своего жестокого отца-алкоголика, который регулярно избивал его и его кроткую мать, Клару, когда он возвращался домой из пивного ресторана. Неблагополучный подросток, Адольф Гитлер, нашел убежище от жестокости отца в мире фантазий, в мечтах стать великим художником. Позже он на время растворится в мире, придуманном Голливудом. Даже будучи фюрером он фанатично относился к фильмам, откладывал собрания, чтобы посмотреть новые ленты, которые обычно доставал его министр пропаганды Йозеф Геббельс.

Мультфильмы Диснея были его любимыми; он без конца смотрел смешного «Микки Мауса» и «Белоснежку и семь гномов», которая была основана на немецкой сказке. Он был в восторге, когда однажды на Рождество Геббельс подарил ему десяток фильмов о Микки Маусе. Как записал его подручный: «Он очень доволен и чрезмерно счастлив этому сокровищу, которое, надеюсь, принесет ему много радости и отдыха».

Они оба быстро признали силу убеждения фильмов и использовали это средство, чтобы распространять националистскую гордость и нацистский успех. Гитлер поручил блестящему режиссеру Лени Рифеншталь создать классический пропагандистский фильм «Триумф воли», который превратил митинг нацистской партии 1934 года в Нюрнберге в кинематографическую проекцию подавляющей силы и мощи возрожденного Отечества. Этот фильм позже вдохновил Чарли Чаплина на пародию «Великий диктатор» 1940 года.

В январе 1936 года, когда Гитлер сел в кожаное кресло в своем частном кинотеатре, он не стал как обычно смотреть мультфильмы. На этот раз он сосредоточился на живой персоне, Геббельс предоставил ему фильм о новом короле Англии Эдуарде VIII, который наблюдал за приготовлениями для похорон отца, которые должны были пройти в Вестминстерском аббатстве. 20 января 1936 года в его любимом Сандригеме жизнь Георга V, словами его врача лорда Доусона Пенна, «мирно подошла к концу». Его тяжелое состояние здоровья и стресс от юбилейного года оказались для него роковыми.

Новый король и новая эра стали отличной возможностью для Гитлера заманить нового главу государства в свои сети. В темной комнате кинотеатра фюрер внимательно и пристально смотрел за кинохроникой, где был запечатлен король Эдуард VIII, он сосредоточился на нервной манерности и тревожном поведении нового короля, напоминающего кота, который лениво наблюдал за мышкой и задавался вопросом, когда и где совершить прыжок. Настолько же интригующим было присутствие миссис Уоллис Симпсон, она была вдалеке, но в самые личные моменты она была рядом. Эта довольно непримечательная американка загипнотизировала короля, ей же, как ему было известно, был покорен его специальный комиссар по разоружению, г-н фон Риббентроп. Возможно, для себя он признал, что она могла гипнотизировать мужчин так же, как и он мог приковывать к месту публику своими завораживающими речами и проницательным взглядом.

После того, как короткая кинохроника закончилась, у Гитлера не оставалось никаких сомнений, что обожание миссис Симпсон затмило печаль Эдуарда VIII по поводу смерти отца. Ему это было знакомо. Впоследствии фюреру показали еще одну кинохронику, на этот раз король и миссис Симпсон находились на отдыхе и плыли на яхте по Средиземноморью, предположительно, это был печально известный круиз на яхте Nahlin^[7]. Оба были в купальных костюмах, фюрер заметил, что фигура американки была «неплохой».

С этой парой Гитлер мог бы сотрудничать, фюрер приказал относиться к королю как к члену его семьи, соответственно отзываться о нем в немецких СМИ, которые контролировались государством, только хвалебно и льстиво. Хотя Эдуард был на радаре Гитлера с того момента, как он стал канцлером в 1933 году – его попытка организовать брак и внедрение немецких членов королевской семьи в Лондон свидетельствовали о его политической линии – значительные изменения произошли, когда Эдуард стал королем.

Как только король привлек пристальное внимание горящих голубых глаз немецкого лидера, его жизнь стала неразрывно, может, и непреднамеренно переплетаться с нацистскими амбициями. Нравилось ли это им или нет, Эдуард и Уоллис были стержнем англо-германских отношений, каждое политическое вмешательство принца и речи вызывали ликование, гнев и отчаяние по обе стороны Ла-Манша. В то время как в самой Британии начали возникать серьезные сомнения о способности Эдуарда править страной, внутри Третьего Рейха его видели другом и союзником нацистского режима.

Гитлер лично наблюдал за поминальной службой покойного короля в Берлине, где он сидел рядом с принцессой Сесиль и нацистскими лидерами, включая Германа Геринга, Йозефа Геббельса и Генриха Гимлера. Воодушевленные примером фюрера, королевский дом Гогенцоллернов вступил в прямой контакт с британским послом в Берлине, сэром Эриком Фиппсом, с прошением о присутствии свергнутого кайзера на похоронах. Как и в своей речи перед Британским легионом, новый король считал, что похороны были поводом протянуть руку дружбы бывшим противникам, и поддержал эту идею.

Он предложил, чтобы кронпринц Вильгельм, который в то время активно поддерживал Гитлера, следовал за гробом по улицам Лондона. Но его предложение было отвергнуто министерством иностранных дел. Они утверждали, что так как кронпринц привлечен к суду в соответствии с Версальским договором по обвинению в преступлении против «международной морали», более подходящим представителем немецкой королевской семьи будет сын кронпринца, принц Фредерик Прусский.

Большой политической значимостью было решение Гитлера отправить его самого ярого нацистского представителя королевской семьи, двоюродного брата Эдуарда VIII, Карла Эдуарда, герцога Саксен-Кобург-Готского, в Лондон представлять интересы Германии. Он родился в Британии и учился в Итоне, его лишили английских титулов во время войны, он был одним из первых аристократов, присоединившихся к нацистской партии, город Кобург, который находился в его герцогстве, был первым городом в Германии, где избран нацистский мэр.

Когда он следовал за гробом по омытыми дождем улицам Лондона, он гордо – хотя это было совсем неуместно, – вышагивал в нацистской униформе и в очень большом металлическом шлеме, который напоминал шлем штурмовиков. Он, возможно, выглядел глупо, но его присутствие произвело должное впечатление. Как заметила историк Карина Урбах: «Карл Эдуард был идеальным кандидатом для налаживания контактов. Гитлеру было нужно, чтобы он говорил с принцем Уэльским, поощряя его прогерманские настроения».

Следующие несколько месяцев Карл Эдуард, друг детства нового короля, был ключевым игроком, его председательство в только что созданной Англо-германской ассоциации дало ему доступ не только к королю, но и к британскому правящему классу. Состоятельные члены ассоциации наслаждались щедрыми приемами в немецком посольстве и банкетами в отеле Mayfair, где гости сидели за столами, украшенными свастикой. Однажды дочь кайзера, герцогиня Брауншвейгская и ее муж были почетными гостями вечера. Англо-германская ассоциация, которая была создана в сентябре 1935 года, сама по себе стала прямым результатом знаменитой речи принца Уэльского о «руке дружбы» в Альберт-Холле. Вдохновленный его речью член Парламента от консерваторов, сэр Томас Мур, предложил сформировать общество, которое бы поощряло позитивные отношения между Германией и Британией. В ряды членов этой элитной группы входили бывший управляющий Банка Англии и адмирал, ассоциация также имела поддержку 50 членов из обеих палат парламента, включая лорда Редесдейла, отца пронацистских сестер, Юнити и Дианы Митфорд. Секретарь группы и торговый банкир Эрнест Теннант был близким другом фон Риббентропа, он естественно пришел в восторг от проекта. После его увещеваний лорд Лондонберри – также известный, как «нацистский англичанин» – присоединился к ним.

Риббентроп отправил Гитлеру телеграмму: «Если бы король поддержал идею англо-германской дружбы, его колоссальная популярность могла бы повлечь за собой и понимание».

Для видимости группа была направлена на улучшение отношений между двумя государствами, однако время шло и членство в ней стало больше носить пронацистский и фашистский характер. Шпионы Ким Филби и Гай Берджесс присоединились к ассоциации, которая рассматривалась как ультраправая организация в попытке скрыть свою коммунистическую принадлежность.

Конечно, Карл Эдуард, которому довелось за этот период посетить Британию десятки раз, пользовался прямым доступом к новому монарху. После их задушевных бесед герцог Кобургский смог доложить, что Эдуард считал Лигу Наций фарсом, что британо-германский союз был важен для поддержания мира в Европе и – что отличало Эдуарда VIII – что вопросы высокой политики должны лечь как на его плечи, так и на плечи премьер-министра и министра иностранных дел.

Когда герцог в разговоре с новым королем затронул тему прямых переговоров между Гитлером и премьер-министром Болдуином, он получил сухой ответ. Эдуард сказал ему: «Кто здесь король? Болдуин или я? Я лично хочу поговорить с Гитлером, неважно в Англии или же в Германии».

Хотя герцог имел склонность к преувеличениям и работал в немецком правительстве, которое слышало только то, что хотело, его доклад оказался правдивым. Даже посол фон Хеш, профессиональный дипломат, который довольствовался многочисленными личными встречами с королем, был убежден, что его «дружественное отношение» по отношению к Германии повлияет на формирование внешней политики Британии.

Он сообщил: «Эта симпатия имеет глубокие корни и способна выстоять против неблагоприятного влияния, которому она не редко подвергается. Во всяком случае, мы можем положиться на то, что на британском троне сидит правитель, понимающий Германию и желающий установить хорошие отношения между Германией и Британией».

Его равнодушие к чувствам Франции и симпатия к нацистским амбициям были музыкой для немецких ушей, немецкий посол в Вашингтоне сообщал, что американцы, знавшие короля, считали, что он будет выступать против решений Кабинета министров, которые по его мнению были «вредными» для британских интересов, подразумевая, что британские интересы шли нога в ногу с немецкими.

Такое политическое вмешательство шло вразрез в предыдущим правлением. Король Георг V был приверженцем выполнения конституционных обязательств, то есть оставался выше вопросов политики. У нового короля таких запретов не было, его прогерманское поведение доставило министерству иностранных дел «немало неприятностей». Министр иностранных дел Энтони Иден лаконично прокомментировал, что в то время, как король Георг V много знал, но почти не вмешивался, новый правитель мало знал и повсюду вмешивался, затрудняя работу профессиональных дипломатов. Как сказал американский посол в Австрии, Джордж Мессерсмит: «Вполне вероятно, что его личное влияние сильно задерживало развитие британской политики».

Были и другие существенные изменения со времен правления его отца, которые в скором времени встревожили политиков, дипломатов и придворных. В отличие от своего отца Эдуард – который был любителем мартини, – был медлителен; Георг V был пунктуальным, Эдуард VIII постоянно опаздывал на встречи или вовсе на них не приезжал. Один из членов Палаты лордов даже предложил занести его в черный список лондонских клубов за такое поведение, если бы он не был такой известной личностью.

Ритм и течение старого порядка не подходили монарху-любимцу публики. Но самый большой контраст между отцом и сыном наблюдался в вопросе «красных ящиков», нескончаемого потока важных документов от министерства иностранных дел и Кабинета министров, которые должен подписывать монарх и давать на них свое королевское согласие, прежде чем они могут стать легитимными. В отличие от отца у Эдуарда VIII не было времени на эти мелкие политические дела, ежедневная рутина чтения и подписания, подписания и чтения мало интересовала нового короля.

В течение нескольких недель после того, как Эдуард стал королем, появились значительные опасения, что секретные и конфиденциальное содержимое красных ящиков обрабатывалась бесцеремонно. В его офисе в Форт-Бельведер ящики терялись и возвращались очень поздно, тем самым задерживали правительственные дела; секретные документы просто лежали повсюду, на некоторых даже оставались пятна от коктейльных бокалов.

Один раз он невзначай попросил одного ошарашенного американского военного атташе, который гостил в Форт-Бельведер, отвезти несколько ящиков с официальными документами в Букингемский дворец. Казалось, что только лишь миссис Симпсон обращала внимание на эти важные документы. А что касается короля, все его внимание было обращено на американку.

Вскоре стало ясно, что это не тот вопрос, который можно решить, шепнув пару слов на ухо королю. В феврале 1936 года, спустя всего несколько дней после похорон Георга V, состоялась встреча высших государственных гражданских чиновников, включая главу государственной гражданской службы, члена кабинета министров и опытного личного секретаря Георга V, лорда Уиграма, в кабинете премьер-министра Болдуина в Палате общин, чтобы обсудить эту сложную проблему. Заместитель министра иностранных дел, лорд Ванситтарт, который хвастался своим собственным «частным детективным агентством», сообщил чиновникам, что секретные коды, используемые британским правительством могут быть поставлены под угрозу.

Кроме того, благодаря информации от его шпионской сети, он мог подтвердить, что и французское, и швейцарское правительства знали, что король все обсуждал с миссис Симпсон и показывал ей государственные документы. Так как считалось, что миссис Симпсон, по словам Ванситтерта, была «у Риббентропа на крючке», существовала серьезная обеспокоенность, что предприимчивый немецкий посланник мог получить доступ к курсу секретной британской политики. А «пристрастие к нацистам» миссис Симпсон, как написала в своем дневнике жена придворного Хелен Хардинг, было еще одним фактором, который подливал масла в огонь.

Но, возможно, было уже слишком поздно. В своей биографии фон Риббентропа Пол Шварц описал, как немцы часто были на удивление хорошо информированы о докладах, которые посылал сэр Эрик Фиппс, британский посол в Берлине, в Лондон. Шварц, бывший немецкий дипломат, написал свою книгу в 1943 году, намного раньше, чем были обнародованы официальные британские документы касательно этого вопроса.

С удивительной точностью он написал:

«Берлин заполонила болтовня об Эдуарде. Говорили, что он пренебрегал своими обязанностями, а именно официальными документами. Особенно это касалось секретных посольских докладов. В Форт-Бельведер мешки с документами из Министерства иностранных дел оставлялись открытыми и, возможно, что официальные секреты просочились».

Можно ли верить в то, что в нацистском Берлине можно было услышать истории, которые в Лондоне считались государственными тайнами. Не может быть сомнений, что некоторые люди в официальных британских кругах знали, что эти слухи накладывают нежелательный отпечаток на их короля.

Было ли возможным, что во время обеденной беседы Уоллис Симпсон или даже король непреднамеренно сливали информацию, почерпнутую из конфиденциальных документов? Хотя никто на встрече Палаты общин не имел ни единого представления о политических взглядах миссис Симпсон, подозрения указывали прямо на нее. Она была женщиной и иностранкой, но самое главное, она не была королем, так что неизбежно она стала громоотводом для подозрений. Когда Болдуину об этом сообщили, он решил ничего не предпринимать и не говорить об этом с королем. В качестве компромисса наиболее важные документы просто не клали в ежедневный ящик перед тем, как отправлять его Эдуарду VIII и сомнительной американке.

Как заметили биографы Болдуина, Кит Миддлмас и Джон Барнс: «Существовали большие подозрения насчет миссис Симпсон. Полагают, что она состояла в тесной связи с немецкими монархическими кругами. Правительство осознало опасность, которая не имела ничего общего с вопросом брака».

Влиятельный историк с хорошими связями. Джон Уилер-Беннетт, сказал своему другу Бланшу Дагдейлу, который работал на британскую военно-морскую разведку, что он был убежден, что фон Риббентроп использовал миссис Симпсон. Он воздержался от обвинений ее в шпионаже. Другие не были так уверены. Американский посол Роберт Уорт Бинхэм доложил Рузвельту: «Многие люди здесь подозревают, что Германия платит миссис Симпсон. Я думаю, это маловероятно».

Независимо от этого, те, кто находился в ее кругах, теперь были под пристальным вниманием, особенно те, кто был связан с Канард. Постоянным и очень интересным гостем за столом леди Канард на Гросвенор-сквер был русский эмигрант Габриэль Волкофф, главный художник-декоратор в Ковент-Гардене. Его брат, адмирал Николай, держал чайную в Кенсингтоне, которая была местом встречи для ультраправых русских. Его дочь Анна, портниха, шила платья для миссис Симпсон и принцессы Марины, герцогини Кентской.

Помимо этого, Анна Волкофф была активным членом Правого клуба, антисемитского, пронацистского, антивоенного общества, среди его 350 членов которого был герцог Веллингтонский. Ее членство в клубе и частые визиты в Германию, где она среди прочих встречалась с Рудольфом Гессом и адвокатом Гитлера, Гансом Франком – позднее казненного за военные преступления – привлекли внимание MИ-5.

За ней установили наблюдение, ее подозревали в отправке информации нацистам через посредника в итальянском посольстве. В то время это был маленький шаг в признании того, что Уоллис – и другие – могла нечаянно (или нет) передавать любопытную информацию г-же Волкофф, которую нацисты могли использовать. (В МИ-5 были правы подозревать г-жу Волкофф. В 1940 году ее приговорили к 10 годам за попытку передачи нацистам сверхсекретных сообщений между Черчиллем и Рузвельтом. Ее «коллега», американец Тайлер Кент, который заполучил информацию благодаря своей работе шифровальщиком в американском посольстве, получил 7 лет.)

В начале марта 1936 года, когда Гитлер ходил по комнатам своего убежища в горах в Берхетесгадене, ему нужны были все эти кусочки и обрывки информации. Он провел выходные в виртуальном затворничестве, решая, стоит ли вторгаться в Рейнскую область. Он взял во внимание все доклады от посла фон Хеша, фон Риббетропа, герцога Саксен-Кобургского, когда думал о возможной реакции Британии. Мог ли король Эдуард VIII быть мышкой, которая могла зареветь как лев, и могли ли Болдуин, Чемберлен и Иден бросить вызов воле Рейха. Пока у него были сомнения, его министр иностранных дел Константин фон Нейрат был под рукой, чтобы успокоить его страхи.

Он решил пойти ва-банк. 7 марта 1936 года, спустя лишь 5 недель после похорон Георга V, Гитлер, напрямую нарушая Версальский договор, приказал своим войскам двигаться в демилитаризованную зону Рейнской области. Немецкий лидер задержал дыхание в ожидании реакции Британии и Франции. Это был конец «сознательного» периода национал-социализма, момент, когда под овечьей шкурой показался волк. Историки сейчас едины во мнении, что оперативные совместные действия французов и британцев помешали бы амбициям Гитлера и сплотили бы немецкую оппозицию для возможного государственного переворота.

Союзники замялись и ничего не предприняли. Авантюра Гитлера оправдалась. Он верил в то, что новый король был важным союзником в создании нейтральной реакции Британии на его мирное вторжение в Рейнскую область.

Через 4 дня после вторжения, 11 марта, фон Риббентроп сообщил Гитлеру, что король издал «директиву британскому правительству, что независимо от того, как рассматриваются детали случившегося, осложнения серьезного характера не допустимы ни при каких обстоятельствах». Другими словами: «Не огорчайте наших немецких друзей».

Это были именно те новости, которые ждал Гитлер. Архитектор Гитлера Альберт Шпеер, который оказался с ним в тот момент, вспоминал, что фюрер выдохнул с облегчением. «Наконец-то, – заявил он. – Король Англии не будет вмешиваться. Он держит свое обещание». Позднее фюрер признает, что последующие 48 часов после вторжения в Рейнскую область были «самыми нервными» в его жизни.

Это был большой риск и для нового короля, который, согласно Фрицу Гессе, пресс-атташе посольства Германии, угрожал отречься от престола, если Болдуин развяжет войну из-за вторжения. Заявление Гессе основано на разговоре между послом фон Хешем и Эдуардом VIII, который, по его утверждениям, он подслушал.

«Здравствуйте, – сказал голос. – Это Лео? Это Дэвид. Вы знаете, кто я?»

«Конечно, знаю», – ответил фон Хеш.

Король продолжил: «Я вызвал премьер-министра и сказал, что думаю. Я сказал этому старому черту, что отрекусь от престола, если он развяжет войну. Ужасная была сцена. Но вы не волнуйтесь. Войны не будет».

Когда фон Хеш положил трубку, согласно его пресс-секретарю, он станцевал джигу и закричал: «Я сделал это. Я их перехитрил. Войны не будет. Г-н Гессе, я сделал это. Великолепно, я должен сообщить об этом в Берлин немедленно».

Хоть эта красочная история и приобрела широкую огласку, но сомнительно, что король так неформально представил себя. Дэвидом его называли только семья и близкие родственники. Как вспоминала его давняя подруга Диана Митфорд: «До конца своей жизни он оставался «очень королевским». Он никогда не позволял людям общаться с ним неформально, не говоря уже о наглости или дерзости. Он хотел именно то, что давала ему Уоллис, хорошие манеры от природы».

По другой версии, король, согласно лондонскому корреспонденту из Berliner Tageblatt, был не особо доволен поведением Гитлера. Он сообщил своему иностранному редактору 18 марта: «Монарх вызвал ряд важных людей в правительстве и сказал им: „Хорошее начало моего правления“». Была цепная реакция, Уоллис волновалась, что Эрнеста, который часто ездил в Гамбург из-за судоходного бизнеса, могли задержать, если международная обстановка ухудшится.

Вторжение в Рейнскую область определило будущую систему внешней политики Германии: агрессивная оккупация регионов и стран, захваты сопровождались заверениями и обещаниями в надежде, что и другие будут убеждены пойти на уступки. В течение нескольких последующих лет внушительная серия «триумфов без кровопролития» – которая нарушила Версальский договор, вернула Саар, возобновила «военный суверенитет», вернула Рейнскую область, объединила Австрию с Германией и вернула Судеты домой в Рейх – обеспечила ему поддержку среди всех слоев немецкого населения и беспрецедентную популярность, престиж и признание.

На этом этапе нарушения Версальского договора Германией нацисты не столкнулись с особым сопротивлением со стороны Франции или Британии. По большей части, британское общественное мнение склонялось к тому, что повторная оккупация немецких земель была справедливой и из-за этого, конечно, не стоило развязывать войну.

Гитлер не рисковал, в день переворота он послал своего королевского эмиссара, которому доверял, Карла Эдуарда, успокоить британцев и убедиться, что его друг Эдуард VIII все еще поддерживал или хотя бы выдерживал нейтральную позицию по отношению к немецкому вмешательству. Карл Эдуард пробыл в Лондоне больше недели, прежде чем вернулся в Германию. В апреле он написал своей сестре Элис, графине Атлонской, письмо, где спрашивал, не видел ли ее муж, граф Атлонский, короля. Он хотел знать, о чем он думает, то есть хотел разузнать, не изменилось ли благоприятное мнение короля о Германии.

Герцог вскоре получил ответ. 20 апреля на 47-ой день рождения Гитлера король отправил телеграмму с пожеланиями «счастья и благополучия» в будущем. Германия не покидала мыслей Эдуарда – всего несколькими днями ранее его щедрый гостеприимный друг, посол фон Хеш, упал в обморок и умер от сердечного приступа, оставив своего двоюродного брата, принца Отто фон Бисмарка, временно исполняющим обязанности дипломатического представителя. Бисмарк был впоследствии переведен в Италию.

Это показывало, как мало внимания Гитлер уделял нужде переговоров с Британией, так как позволил этому лакомому месту посла пустовать в течение нескольких месяцев. Когда Гитлеру была интересна страна – как к примеру Испания, – он заполонял посольство дипломатами, шпионами и другими агентами, чтобы заявить о немецком присутствии. Но не с Британией. Когда он наконец назначил фон Риббентропа, упирающегося всеми силами, на эту должность, тот согласился, только если ему разрешат большую часть времени проводить в Германии со своим любимым фюрером. Во время его работы в качестве посла фон Риббентроп часто отсутствовал, вел тайные переговоры о заключении договоров с Италией и Японией для обеспечения альянсов против Британии. Именно такие истинные намерения Германии скрывались под маской дружелюбия.

Фюрер также держал дружелюбный вид. 16 июля 1936 года сумасшедший ирландец, известный как Джером Бранниган, наставил заряженный револьвер на короля, когда тот возвращался в Букингемский дворец верхом на лошади после военного парада в Гайд-парке. Хотя потенциальный убийца был схвачен полицией, все хвалили короля за его хладнокровие и выдержку. Гитлер был одним из первых европейских лидеров, который послал телеграмму с его «чистосердечным поздравлением» короля со спасением. Заявления Браннигана, что убить короля его наняла подпольная пронацистская группировка, были проигнорированы, а беспокойство Гитлера закрепило сердечные отношения между двумя лидерами.

Те немногие в Британии, кто познал истинную природу немецкого экспансионизма, считались, как и сумасшедший стрелок, ненормальными или зачинщиками войны. Большинство разделяло мнение короля, который сочувствовал трудностям Германии и враждебно относился к самой идее возникновения другой войны. 1 апреля, спустя несколько дней после наступления на Рейнскую область, член парламента от консерваторов Роналд Три, один из немногих сторонников британского перевооружения и Черчилля, описал политические неурядицы, вызванные вторжением. Он сказал своей жене-американке Нэнси:

«Волна сильнейшего прогерманизма охватила страну – правительство очень глупо поступило, ничего не предприняв, чтобы этому помешать. На деле это чистой воды пацифизм и отказ смотреть фактам в лицо, но это очень опасно. Люди здесь ведут себя так, будто „Гитлер и Ко“ – обычные люди и им можно доверять, и не понимают, что это кучка гангстеров, чьи обещания работают, только если они достигают своих целей, и в течение нескольких последующих лет придет время, когда у них появятся новые интересы, и они достанут из шляпы новые карты».

Скептиков держали на расстоянии вытянутой руки. Когда Рандольф Черчилль в качестве журналиста поехал в Мюнхен в сентябре 1937 года и попытался убедить свою кузину Юнити Митфорд познакомить его с Гитлером, она отказалась ему помочь – его критические взгляды на агрессивное перевооружение Германии могли спровоцировать ее любимого фюрера.

Во время нечастых и неохотных визитов Риббентропа в Лондон именно его задачей было подавлять эти предостерегающие голоса, новый посол вместе с принцессой Стефанией, герцогом Кобургским и другими подчеркивали связи между двумя странами перед лицом общего врага, Советского Союза. Ужин в лондонском доме Нэнси Астор сразу после вторжения в Рейнскую область помог фон Риббентропу понять, почему он недолюбливал англичан – из-за чувства юмора.

После ужина леди Астор заставила ее благородных гостей, в числе которых были делегаты Лиги Наций, играть в музыкальные стулья и другие игры. Она дала наказ английским гостям, вполголоса, что они должны дать немцам выиграть.

Хоть новый немецкий посол был в замешательстве от странного поведения британцев, но он успел всех очаровать. Ему не мешало и то, что светские дамы хотели посмотреть, что за шумиха была относительно его пресловутого романа с миссис Симпсон. Неизбежно он был очень востребованным гостем на вечеринках, его приглашали в Берлин отпраздновать 11-ую Олимпиаду или в числе избранных звали встретиться с Гитлером в его горном убежище.

Необходимым было и переманить на свою сторону пресс-барона канадского происхождения, лорда Бивербрука. Как и многие члены парламента Бивербрук принял приглашение на берлинские Олимпийские игры, где вместе со своим сыном Максом и дочерью Джанет они смотрели церемонию открытия. Годами позже Бивербрук расскажет, как он ненавидел «распределение мнений», которую он наблюдал во время поездки. Однако грандиозный жест фон Риббентропа сработал, вызвав брешь между пресс-бароном и его хорошим другом Уинстоном Черчиллем, которого Бивербрук теперь называл «зачинщиком войны».

Его соперник, пресс-барон лорд Ротермир, уже был в кармане у нацистов. Граф Кроуфорд открыто назвал его «предателем», так как он уже ходил на задних лапках за новым немецким послом. Во время одного из обедов фон Риббентроп изо всех сил подчеркивал «пацифизм» Германии, и реагировал с ужасом на любое предположение, что на Чехословакию когда-либо нападут. «Такое никогда не приходило нам в голову», – сказал он Ротермиру прямо в лицо. В 1938 году Германия вошла в Судеты, часть Чехословакии. После новостей Ротермир, который все еще был влюблен в немецкого лидера, отправил Гитлеру льстивую телеграмму, в которой назвал диктатора «Адольфом Великим».

После оккупации Германией Рейнской области Риббентроп руководил настоящим караваном из банкиров, адмиралов, генералов и политиков, направляющимся в Германию, чтобы своими глазами увидеть экономическое и социальное чудо национал-социализма. Бывший премьер-министр Дэвид Ллойд Джордж вернулся со встречи с Гитлером и объявил фюрера «величайшим немцем из всех живущих» и «Джорджем Вашингтоном Германии». Почти каждый британский лидер, который лично встречался с Гитлером – и их было много, – был поражен его искренностью, его разуму и целостности. Это все была постановка. Эдуард VIII был отнюдь не единственным человеком, которого одурачила прекрасная актерская игра нацистского лидера, убеждающего о мире, но планировавшего войну.

Риббентроп всего лишь копировал и усиливал голос его господина. Хотя он и одевался как англичанин, он презирал их и верил в необходимость другой войны. Он был, не считая Гитлера, наиболее громогласным подстрекателем войны в Верховном командовании. То есть его политика дружбы и «моста между ветеранами войны» была жульничеством. Принцесса Стефания в своих неопубликованных мемуарах назвала мотто Риббентропа: «Война с Британией в любое время, любой ценой и при любых обстоятельствах».

В качестве дипломата он показывал замечательные способности к двуличности и обману, оба качества успешного прелюбодея. Был ли это действительно человек, который соблазнил любовницу короля букетом гвоздик? Подруга Уоллис Мари Раффрэй всегда верила в правдивость заявления, уверяя свою семью, что фон Риббентроп и Уоллис были любовниками. Она «ненавидела» Уоллис за это, как она написала своей сестре Анне, вспоминая огромные коробки «восхитительных цветов», присланных немецким эмиссаром.

Спустя почти 80 лет после первой встречи фон Риббентропа и миссис Симпсон, до сих пор нет единого мнения об истинной природе их отношений. В 2008 году было предложено повесить синюю мемориальную табличку, которая ознаменовывает историческую достопримечательность города, на Брайанстон-корт в память об Уоллис Симпсон. Предложение было отклонено на том основании, что информация о ней и фон Риббентропе не была опровергнута. Одно официальное лицо утверждало, что британские архивы, которые могут пролить свет на это, остаются закрытыми.

Глава шестая
Эдуард на острие ножа

Осенью 1935 года Эрнест Симпсон – надежный, предсказуемый, верный Эрнест, патриот, отдавший свою жену своему королю – вынашивал план, который введет монархию в самый глубокий кризис со времен Карла I, который 300 лет назад поставил под сомнение авторитет Домов парламента. Кто бы мог подумать, что этот мужчина с усами в двубортном костюме, который всегда был в тени, всегда вежливый, почтительный, надежный, станет тем катализатором, который нечаянно начнет обратный отсчет до отречения.

Все началось, как это часто и бывает, с того, что Герберт Уэллс назвал «нуждой в сексе». Когда празднования серебряного юбилея подошли к концу, самый знаменитый рогоносец столетия отправился в Нью-Йорк по делам, оставив свою жену в объятиях принца Уэльского. Во время его визита Эрнеста развлекала привлекательная и постоянно флиртующая Мэри Раффрэй, которую Уоллис специально попросила присмотреть за мужем. Мэри, которая только рассталась со своим мужем Жаком, нью-йоркским агентом по недвижимости, поняла ее буквально. Вскоре после того, как пара стала любовниками, Эрнест был замечен рано утром крадущимся из ее квартиры на Мэдисон-авеню, а один раз он оставил там свою шляпу, которую нашла горничная. Их роман прогрессировал, как-то раз они провели вместе выходные в Атлантик-Сити, на ярком курорте восточного побережья, который славился репутацией «мировой игровой площадки».

Так как Мэри и Эрнест знали друг друга больше десяти лет – именно на рождественской вечеринке Раффрэй в 1926 году он впервые встретил Уоллис – и так как ее собственный брак шел ко дну, их роман мог длиться многие годы.

Эти частые «деловые поездки» Эрнеста в Нью-Йорк, которые обычно интерпретировались как способ избежать смущения и не смотреть, как его жена развлекается с принцем Уэльским, могли иметь скрытый мотив – увидеться с Мэри. Хотя король, не без помощи Уоллис, считался движущей силой событий, которые привели к отречению, существующие доказательства указывают на другую версию: Эрнест Симпсон и Мэри Раффрэй, которая станет его третьей женой, были не такими уж и невинными, как их описывали.

Теперь формально разведенная Мэри была несомненно обеспокоена тем, совпадут ли политые медом слова Эрнеста и его заверения в любви с делом. Вздорная, веселая и бесконечно общительная Мэри была не из тех женщин, которые были готовы оставаться любовницами на расстоянии навсегда. Она не собиралась быть просто любовницей. Брак, однако, был уже совершенно другим вопросом.

Ни слова не сказав Уоллис, он в сговоре со своей любовницей пришел к неизбежному выводу, что если он хочет Мэри, то ему нужно развестись. Будучи человеком деловым, ему надо было быть практичным. Его финансы все еще находились в отчаянном положении. Дела пока еще шли не очень хорошо, у него были существующие обязательства, он был должен своей первой жене Доротее, а также должен был дать деньги на обучение и воспитание своей дочери-подростка Одри. Цена развода и содержания Уоллис, которая благодаря своему королевскому поклоннику, подняла планку, добавит дополнительное финансовое бремя. И потом его ждали бы расходы, связанные с третьим браком.

Он знал, что принц Уэльский одурманен Уоллис, но понимал, что его жена была больше влюблена в социальный статус, нежели в самого «маленького мужчину». Если, рассуждал он, принц хотел его жену в качестве любовницы, компаньона, кого угодно, он, черт возьми, должен платить за ее содержание. Эрнест достаточно выкладывал на дизайнерские наряды жены, чтобы она могла посещать общественные мероприятия, и оплачивал страховые взносы за драгоценности, подаренные другим мужчиной.

Он собирался поговорить с принцем и предложить ему сделку – он разведется с женой, если Эдуард согласится финансово ее обеспечивать. А что касается «высокого титула» – Каннинг слышал, как он это обсуждал тем летом – ну, возможно, он будет дарован благодарным Эдуардом, как только он станет королем.

Когда Эрнест и Мэри обдумывали этот план, им, возможно, и в голову не пришло ни на секунду, захочет ли вообще Эдуард жениться на его жене или, если уж на то пошло, станет королем так скоро. Убежденный монархист Эрнест пришел бы в ужас от самой идеи, что его решение могло ускорить отречение. В то время он рассматривал его как деловую сделку, простую и чистую.

По дороге домой из Нью-Йорка он несомненно репетировал в своей каюте, как он поднимет эту тему с принцем. Уважительно и учтиво – да, именно так. А что касается доведения этой новости до Уоллис, это уже совсем другое дело.

Хотя смерть Георга V вынудила его немного повременить с этим, возможность поговорить с королем не заставила себя долго ждать. В феврале 1936 года, вскоре после восхождения Эдуарда на престол 21 января, Уоллис решила отправиться в Париж на неделю в отель Meurice. Пока Уоллис исчезла из поля зрения, для Эрнеста и принца был организован обед в Йорк-хаус. Эрнест привел своего близкого друга, главного редактора Reuters Бернарда Рикатсон-Хатта в качестве моральной поддержки или свидетеля, а может в качестве и того, и другого.

Именно удивительная история Рикатсона-Хатта, которую он позднее рассказал Уолтеру Монктону на собрании Гвардейского клуба 13 августа 1940 года, быстро долетела до ушей премьер-министра и его ближайших советников. В конце ужина, по словам Рикатсона-Хатта, Симпсон напрямую спросил короля, планирует ли тот жениться на его жене. «Вы искренни? Вы собираетесь жениться на ней?» – выпалил Эрнест, позабыв обо всех дипломатических тонкостях в такой драматический момент. Пусть они были двумя товарищами-масонами, которые разговаривали друг с другом, но тем не менее, это был дерзкий вопрос монарху, заданный лояльным подчиненным, который знал свое место и безропотно там оставался.

Ответ короля был столь же драматичным. Он встал со своего кресла и заявил: «Неужели ты действительно думаешь, что я бы взошел на престол без Уоллис рядом со мной?» Все карты теперь были на столе, они перешли к делу, Эрнест согласился развестись, если король будет финансово помогать Уоллис. Конечно, одну карту он крепко сжимал в руке – роман с Мэри Раффрэй – обстоятельство, которое, возможно, изначально и придало ему смелости поднять эту тему с королем.

Пожали ли двое мужчин – монарх и его подчиненный – руки после «купли-продажи», Рикатсон-Хатт не сообщает, но единственным человеком, который не хотел бы видеть себя товаром, была сама Уоллис. Вскоре после встречи в Йорк-хаус, Эрнест поехал в Париж, чтобы сообщить эту новость Уоллис. Она была в ярости, так как двое мужчин в ее жизни использовали ее таким образом и дала понять своему мужу, что у нее нет намерения разводиться и нет желания выходить замуж за короля. «Она была застигнута врасплох», – вспоминает позднее ее друг. «Ее будущее было решено двумя мужчинами, которые даже не обсудили ничего с ней. Это ее потрясло. И что самое ужасное, у нее не было намерений разводиться с Симпсоном, а тут такие дела». И хотя она подозревала его в романе с другой женщиной, у нее не было доказательств. Но оно появилось довольно скоро.

В то же время новость об этой удивительной истории была передана Болдуину другом Симпсона, сэром Морисом Дженксом, бывшим лорд-мэром Лондона, который, к опасению товарищей-масонов, поспособствовал принятию Симпсона в масонскую ложу принца Уэльского. Невозмутимый Болдуин вызвал Уиграма, который теперь был камергером; сэра Лайонела Хэлси, члена совета герцогства Корнуолл; сэра Мориса Гуайера, первого парламентского советника казны и адвоката короля, Уолтера Монктона, на конфиденциальный разговор. Когда Уиграм услышал историю, он запрокинул голову назад и засмеялся от самой идеи, что король женится на американке при двух живых мужьях.

Это был единственный момент неуместного веселья. Хотя Дженкс настаивал, что Симпсон был честным человеком, советник премьер-министра лорд Дэвидсон описал пару как «первоклассных шантажистов», которых по возможности нужно депортировать. Он был убежден, что король соврал о своих, так называемых платонических отношениях с миссис Симпсон, чтобы убедить Эрнеста в том, что он может присоединиться к масонам. В результате это подвергло его унижению и шантажу.

В совершенно секретной записке он написал: «С [Симпсон] и миссис С [Симпсон], которая очевидно гонится за деньгами и держит его в кулаке… Миссис С очень близка с [Леопольдом фон] Хешем и имеет, и если захочет читает, доступ ко всем секретным государственным документам».

Уиграм отправил Симпсону сообщение, в котором говорил, чтобы он вспомнил свою свадебную клятву и по возможности увез свою жену обратно в Америку от вреда подальше. Если бы он знал о наличии в жизни Эрнеста Мэри Раффрэй, он был бы не столь оптимистичен.

На данном этапе Уоллис была поражена самой идеей свадьбы с королем. Это было столь же невозможно, сколько и непрактично. Она не питала никаких иллюзий, наслаждалась своей ролью компаньонки, но знала, что король в конце концов устанет от нее, как и от многих других, и найдет кого-нибудь помоложе. А что касается погони за деньгами, эта тема была открыта для интерпретаций. Она делала его счастливым, и он в ней нуждался настолько, что это пугало, это все, что она знала. Если он и хотел дарить ей драгоценности, одежду и деньги, то это была его прерогатива. Кто она была такая, чтобы отказать монарху?

Ее взгляды просто отражали здравый консенсус внутри приближенного круга людей. Как сказала королева Мария своей фрейлине Мэйбел, графине Эрли: «В настоящее время он полностью увлечен, но я надеюсь, что такое сильное увлечение обычно улетучится». Граф Кроуфорд пришел к такому же выводу, заметив, что роман продлится до тех пор, пока миссис Симпсон не будет «вытеснена более молодыми соперницами». Или как написал его помощник личного секретаря Алан Ласеллс: «Миссис С была не единичным феноменом, а лишь текущей фигурой в арифметической прогрессии, которая повторялась на протяжении почти 20 лет».

Но все сошлись во мнении, что время будет безошибочным лекарством для состояния короля.

Уинстон Черчилль, который баловал принца как своего собственного, обычно капризного и испорченного сына Рандольфа, все время утверждал, что советники короля должны играть по правилам, полагая, что если позволить страсти короля идти своим чередом, тогда спустя какое-то время женщина, которую он и Макс Бивербрук называли «Милашкой», станет созданием из прошлого. Он признал, однако, что миссис Симпсон имела позитивное влияние на жизнь Эдуарда, успешно призывала его к правильному питанию, призывала меньше употреблять алкоголь и меньше курить – и быть более внимательным к красным ящикам.

Время, однако, поджимало. В марте по приглашению Уоллис Мэри Раффрэй приехала погостить на Брайанстон-корт по пути на юг Франции. Хотя отношения были, судя по всему, несколько натянутыми, казалось, что Эрнест не разговаривал с женой по поводу существования у него любовницы. Она остановилась у них на пару недель и даже провела выходные в замке, где как обычно Уоллис устраивала вечера. Во время визита Эрнесту со своей любовницей удалось ускользнуть в отели Дувра и Девона, о чем Уоллис не знала.

После этого Мэри отправилась на юг Франции. Из отеля Carlton в Каннах на Пасху она отправила два письма, первое слащавое письмо с благодарностью было адресовано Уоллис, а второе любовное – Эрнесту. Она перепутала конверты, и Уоллис получила и прочитала любовное письмо Мэри ее мужу. Ошибка по Фрейду или классическая попытка любовницы заставить колеблющегося мужчину принять решение? Неважно, но это сработало, Эрнест признался в измене и переехал из Брайанстон-корт в Гвардейский клуб.

Они держали это в секрете, Эрнест все еще появлялся на публике с женой, хоть и намного реже. В конце мая Симпсоны были гостями на формальном ужине, который устроил король в Йорк-хаус, в честь премьер-министра Болдуина. «Нужно это сделать, – Эдуард сказал Уоллис. – Рано или поздно премьер-министр должен встретиться с моей будущей женой». Уоллис ответила в привычной манере, что брак даже не обсуждался. «Они никогда не позволят этого», – сказала она ему.

В тот вечер Эдуард был максимально обаятелен и приветлив, за его легкой манерой наблюдала Энн Линдберг, писатель и жена известного американского авиатора и поклонника нацистов Чарльза Линдберга. Она сама жила с национальной иконой, она больше других понимала, как трудно вытащить человека, скрывающегося под маской. Она считала короля «наиболее человечным англичанином, которого она встречала», а Симпсон была «аутентичной» с естественными манерами и легкостью. «Она не красивая, но живая и настоящая. Ее живость наполняет ее движения шармом или своего рода красотой». Именно эту живость Герман Роджерс запечатлел в фильмах об их совместных каникулах.

Пусть свидетельства знаменательных событий были недостаточными или, если говорить о короле и миссис Симпсон, корыстными, кажется, что король, Симпсоны и Мэри Раффрэй вели себя цивилизованно в период «перемен». Летом квартет провел выходные в Химли-холл в Мидлендс в качестве гостей у старого друга Эдуарда, 3-его графа Дадли. Некоторое время спустя королева Мария навестила графа, она хотела узнать, что мотивировало девиантное поведение ее сына. «Я понимаю, что мой сын недавно здесь был», – сказала королева Мария лорду Дадли, который подтвердил факт визита. «Как и миссис Симпсон». Дадли вновь согласился. «И мистер Симпсон, и подруга миссис Симпсон». Граф, покраснев, был вынужден признать, что она была права. Потом королева Мария настояла на том, чтобы ей показали, где они спали. Вскоре стало ясно, что спальни короля и Уоллис Симпсон имели смежную комнату, как и спальни мистера Симпсон и его девушки. «Ясно, – сказала королева холодно. – Очень удобно».

Королева Мария была не единственной, кто пытался понять увлечение короля замужней американкой; к этому моменту все лондонское общество, а не только узкий королевский круг, сплетничали. 9 июля 1936 года впервые имя Уоллис было включено без имени мужа в «Придворный циркуляр», данные о королевских приглашениях, в которые входил список гостей, когда король устраивал очередной ужин в Йорк-хаус. «Скандал вокруг Симпсонов растет, – заметил Чипс Ченнон, – и бедная Уоллис, выглядит несчастной. Мир прижимает ее со всех сторон, подхалимы, льстецы и люди со злым умыслом». За все это она получала некоторую компенсацию, Уоллис по-разному описывали как «утопающую» или «заваленную» рубинами и изумрудами.

Две недели спустя Уоллис начала долгий бракоразводный процесс, тем самым прокладывая дорогу для возможного брака с королем. В соответствии с непростыми британскими законами бракоразводного процесса, муж должен оказаться в компрометирующем положении для того, чтобы у жены были основания для развода. После договора с королем Эрнест следовал фиктивной схеме, 21 июля он въехал со своей любовницей Мэри Раффрэй в отель в Беркшире, где частный детектив «фиксировал акт измены», тем самым позволяя Уоллис поручить своему адвокату Теодору Годдарду приступить к процедуре. Во время всего процесса Уоллис настаивала, как она сказала Чипсу Ченнону, что развод был «инициативой Эрнеста и не по ее желанию».

Король был решительно настроен, чтобы дать девушке из Балтимора вкус сладких изысков, славы и восхищения, которые сопровождали жизнь супруги короля. Быть может, это бы развеяло ее сомнения о том, что однажды она станет его женой и королевой.

Вместо того, чтобы провести август в Балморал, традиционном королевском месте для отдыха в Шотландии, он арендовал 1391-тонную яхту Nahlin у миллионерши, леди Йоль. Среди приглашенных были Дафф и Диана Купер, Эмеральд Канард, Герман и Кэтрин Роджерсы, а также помощники короля. Король даже пригласил удивленного Эрнеста Симпсона, возможно, в качестве благодарности за согласие на развод.

Уоллис вскоре почувствовала вкус романтики, царившей на королевском круизе: однажды одетые в традиционные костюмы крестьяне появились на причале, скандируя: «Да здравствует любовь»; в другой раз ее поразили тысячи местных жителей, которые несли факелы вниз по склону горы, озаряя вечернее небо. По мере того, как яхта продвигалась по побережью Далмации к греческим островам и Стамбулу, Герман Роджерс, оператор-любитель, снимал происходящее: как Уоллис и Эдуард плавали в песчаных бухтах, «устрашающую» поездку Уоллис на осле на острове, пикники на свежем воздухе, посещение руин и памятников и даже как голый король переодевался под маленьким полотенцем на пляже. Он прекратил снимать на жизненно важном моменте. Поведение Уоллис поразило скептиков, даже такого критика как Алан Ласеллс, который подумал, что она оказывает хорошее влияние на короля, что у нее хорошие манеры и что она подсказывает ему делать «правильные вещи в правильные моменты».

Напряженность появлялась на поверхности, конюший Эдуарда Джон Эйрд говорил ему в лицо, что он нравился ему как человек, но он «презирал» его как короля из-за его связи с американкой. Эдуард сам погрузился в мрачное настроение после обеда с его кузеном, королем эллинов Георгом и его прекрасной спутницей-англичанкой Розмари Бриттен-Джонс. Когда они уехали, Уоллис невинно спросила, почему они не могли пожениться, если они оба были разведены. Ей объяснили, что не просто правящему монарху жениться на простолюдинке, особенно если она уже была разведена. Вследствие этого король Георг не мог жениться на Розмари Бриттен-Джонс. То, что она была простолюдинкой и ранее состояла в браке, делали их брак невозможным. То же косвенно касалось и ее визави, саму Уоллис.

Когда важный круиз закончился, Уоллис отправилась в Париж на несколько дней. В городе любви она узнала жестокую правду жизни касательно ее ситуации. Она сильно простудилась и чтобы скоротать тоскливые часы в ее номере в отеле Meurice, она читала письма и вырезки из газет, которые ей отправили ее друзья и родственники из Америки.

По мере того, как она просматривала газетные вырезки, она поняла, что жила в своем собственном мире в течение последних нескольких недель, может быть, месяцев. В отличие от британской прессы, которая замалчивала ее отношения с королем благодаря распоряжению среди газетчиков и вещательных компаний (но они это отрицали), американская пресса не проявляли никакой сдержанности. Она была «поражена и шокирована», что ее дружба с королем вызвала столь истеричные комментарии и увидела с ее практической точки зрения, что ничто в этом не могло скрыть тот факт, что она была не подходящей супругой для нового короля-императора.

С тяжестью на сердце она пришла к неизбежному выводу, что их отношения должны закончиться и что она должна вернуться к «тихой и спокойной жизни» с Эрнестом – если он примет ее обратно. Он не принял. 16 сентября она выразила свои мысли на бумаге, написав королю: «Я уверена, дорогой Дэвид, что через несколько месяцев ваша жизнь будет такой же, как прежде и без моего ворчания. Вы поймете, что я хочу, чтобы вы были счастливы. Я уверена, что не могу сделать этого и я искренне считаю, что вы тоже не сможете сделать счастливой меня». Она также пообещала связаться с адвокатом короля и вернуть деньги, которые он закрепил за ней. Вот вам и шантаж.

То мучительное письмо разбило королю сердце, чувства, разрушительные для мужчины, который был полностью зависим от Уоллис, от ее эмоциональной поддержки и помощи. Как он позже признался: «Уоллис стала моим единственным утешением в работе, которая бы в противном случае была невыносимо одинокой». За семь дней, что Уоллис ушла из его жизни, король обдумывал немыслимое. Он угрожал перерезать себе горло королевской бритвой, если она не вернется. Он спал с заряженным револьвером под подушкой, чтобы вышибить себе мозги. Если она уедет из страны, он поклялся следовать за ней хоть на край земли.

Перед лицом его мучительного эмоционального шантажа Уоллис сдалась и согласилась присоединиться к королю в Шотландии, где он организовывал ежегодную вечеринку в Балморал. Она приехала на станцию Абердин 23 сентября 1936 года с ее друзьями, Германом и Кэтрин Роджерс, первыми американцами, как любил хвастаться Герман, которые были приглашены в королевский дом в Хайленд.

Король так стремился воссоединиться с Уоллис, что проехал 60 миль из Балморал, чтобы забрать их. Это было бестактное решение, так как в тот же день он отклонил приглашение в честь открытия нового госпиталя в Абердине, сославшись на то, что он еще носит официальный траур по отцу. Герцог и герцогиня Йоркские, которые также носили траур, были вынуждены взять на себя обязанности короля. «Абердин никогда его не простит», – написал Чипс Ченнон спустя несколько недель после того, как увидел, что местная газета опубликовала фотографию герцога и герцогини на открытии госпиталя рядом с фотографией, где король встречал своих гостей.

Чувства были задеты и в Балморал, где как и в других королевских имениях, новый король делал драконовские изменения: урезал зарплаты, увольнял сотрудников, планировал продажу арендуемых ферм. Прислуга была в ужасе от того, что их оставляли без работы. Естественно вина за эти изменения возлагалась на – как говорила герцогиня Йоркская – «конкретного человека». Сплетни прислуги быстро распространили историю об оранжереях в Виндзорском замке, когда он приказал главному садовнику срезать все цветы с персиковых деревьев, за которыми так бережно ухаживали, чтобы получить спелые фрукты. Он хотел, чтобы нежные цветы доставили в спальню миссис Симпсон. Этот поступок посчитали бездумным, нет, даже бездушным, а не романтическим жестом одержимого монарха.

Почти тот же ужас они испытали, когда Уоллис приехала в замок Хайленд и попросила сделать ей трехъярусный сэндвич по-американски. Когда герцог и герцогиня Йоркские, которые остановились неподалеку в Беркхолл, приехали к ним на ужин, герцогиня прошла мимо Уоллис и проигнорировала ее руку, протянутую в знак дружбы. Она громко заявила: «Я пришла на ужин с королем». Это было удивительно грубое и резкое поведение, тем более, что Эдуард попросил Уоллис выступить в роли хозяйки дома. На самом деле изменения, которые возмущали всех, кому не лень, были свидетельством напряженных лет, которые существовали между ним и его отцом, Георгом V. Поспешный и случайный характер реформ писательница Вирджиния Вульф интерпретировала как месть человека, которого «король так оскорблял каждый день, что он был полон решимости немедленно вычеркнуть память о нем».

Эти затаенные обиды не нашли места в фильмах Германа Роджерса об их совместно проведенных выходных. Он описывал свои выходные как «восхитительные и интересные», казалось, он снимал типичную веселую вечеринку в Хайленд, а не исторические события – первый и последний визит Эдуарда VIII в качестве короля бывшего дома королевы Виктории. На этот раз погода была достаточно хорошая, и гостям накрыли стол на улице. Луис Маунтбеттен попытался переиграть короля в гольф, а Маунтбеттен и брат короля, герцог Кентский, развлекались с огромным черным плащом, который напоминал костюм волшебника. На самом деле, этот плащ надевал король, когда не хотел спугнуть пасущихся оленей. Во время экскурсии по усадьбе в 40 000 акров король выглядел расслабленным, он курил трубку и перекусывал, и, казалось, был в мире с собой. Едва ли это было похоже на поведение человека, который несколько недель назад подумывал о самоубийстве.

Единственное, что могло нарушить атмосферу безмятежности, черно-белая фотография короля и Уоллис, сделанная Германом Роджерсом около водопада в Гелдер Шил. Король и Уоллис с опаской, даже с грустью, смотрели в камеру, будто обдумывая свой тяжелый предстоящий путь, охотники, которые вот-вот станут добычей.

Начала этого пути долго ждать не пришлось. Вскоре после отъезда из Балморал Уоллис сняла дом в Феликстоу на побережье Суффолка в октябре, где она ожидала окончания ее бракоразводного процесса, который должен был пройти в соседнем Ипсвиче. «Вы все еще хотите, чтобы я это сделала? – написала она королю. – Думаю, это повлияет на вашу популярность в стране». Он отмел ее переживания и 27 октября Уоллис получила развод от Эрнеста. В итоге в прессе появился один из самых известных королевских заголовков в истории. Газета Chicago Sun-Times написала: «Девушка короля развелась в родном городе Уолси» (кардинал Уолси был самым влиятельным советником Генриха VIII).

В ту же ночь в качестве компенсации король подарил ей роскошное кольцо с изумрудом с выгравированными словами «МЫ теперь принадлежим друг другу 27х36». Кольцо предполагало их помолвку, а МЫ (Прим. пер. – WE на англ.) было акронимом их имен (Wallis и Edward). Она переехала в съемную квартиру на Камберланд-террас в Риджентс-парке, где она пробудет несколько следующих недель. С этого момента началась игра в ожидание – через шесть месяцев ее постановление о разводе станет действительным, что позволит Уоллис выйти замуж за Эдуарда перед его коронованием в мае 1937 года. По крайней мере таков был план короля.

Уоллис становилась все более нервной, так как осознала все последствия предложения короля. Вскоре после того, как ее ходатайство о разводе было удовлетворено, она провела откровенную беседу с леди Лондонберри на вечеринке, которую устраивала леди Эмеральд Канард на Гросвенор-сквер. Леди Лондонберри предупредила ее о пагубных статьях в американской прессе об ее отношениях с королем. Леди Лондонберри напрямую сказала ей, что британский народ никогда не примет ее в качестве королевы.

Миссис Симпсон понимала, что никто не был действительно искренним с «определенным человеком» об истинной атмосфере мнения. Леди Лондонберри согласилась и добавила, что если бы «настоящие друзья короля помогли бы, то много чего можно было бы сделать, чтобы утихомирить все эти странные заговоры».

Это говорило о том, что «кое-кто» не был откровенным даже со своими ближайшими друзьями и самыми надежными советниками. Германа и Кэтрин Роджерс держали в неведении, так же, как и его адвоката, Уолтера Монктона. Он всегда считал, исходя из конфиденциальных разговоров, что брак даже не обсуждался и что миссис Симпсон просто с нетерпением ждала своей свободы. Когда Герману наконец сообщили о мыслях короля, он решительно утверждал, что король должен оставаться на троне. Как он сказал Эндикоту Пибоди, его бывшему директору в школе Гротон, альма-матер Франклина Рузвельта и самого Рождерса:

«Я хотел бы, чтобы вы знали, что мы предприняли все возможные и искренние попытки остановить Короля от отречения. Я думаю, Король избрал неверный путь. Но, по крайней мере, он сделал этот выбор на трезвую голову. Я сомневаюсь, что он когда-либо пожалеет об этом».

Что касается Уоллис, так она почувствовала себя в ловушке, она как никто другой понимала, что король в буквальном смысле последует за ней на край земли, чтобы быть с ней. Она считала, однако, что поездка за границу поможет королю сконцентрироваться на его позиции и остановить растущую волну сплетен. В какой-то безумный момент она подумала сбежать в Китай, но поняла, что и туда король последует за ней. С глаз долой, из сердца вон – такое лекарство предлагали многие. Даже мать президента Рузвельта, Сара, вмешалась и написала своему крестному сыну Герману, в котором призывала Уоллис вернуться в Соединенные Штаты:

«Я желаю, чтобы У. Симпсон вернулась в Балтимор, где ей место. Бедный молодой король обязан остаться со своим народом, и если он не женится на ком-то из своего же класса, он вообще должен отказаться от этой идеи, но тогда вспыхнет еще более разрушительный скандал».

Скандал, правда, вот-вот должен был вспыхнуть, личный секретарь короля, майор Хардинг, написал Эдуарду в начале ноября, открыто заявляя, что британская пресса вот-вот нарушит молчание и что Кабинет министров собирается провести встречу, чтобы обсудить сложившуюся вопиющую ситуацию. Он настоятельно советовал, чтобы миссис Симпсон немедленно ехала за границу, чтобы избежать политического кризиса. Хотя Уоллис была ошеломлена письмом, в целом она была согласна и считала, что их позиция была настолько «безнадежной», что это только могло обернуться «трагедией для него и катастрофой для меня».

Король был равнодушен ко всем мольбам. 16 ноября он вызвал премьер-министра Болдуина и сказал ему, что брак с Уоллис был «непременным условием для его дальнейшего существования, как в качестве короля, так и в качестве мужчины». В ответ Болдуин предоставил королю три варианта. Он мог бы отказаться от идеи брака, так как Церковь, британский народ, Парламент и доминионы не допустят и мысли, чтобы король женился на женщине при двух живых мужьях. Если бы в качестве альтернативы он женился вопреки пожеланиям министров, это бы вызвало конституционный кризис, так как правительство подало бы в отставку. Последним вариантом было отречение от престола. Внимательно выслушав все варианты, Эдуард повторил, что если страна против его брака, он готов отречься. Тем же вечером он доложил о своем решении королеве Марии и ее трем братьям. Все были ошарашены и пришли в ужас. Они подумали, что он сошел с ума, герцогиня Йоркская выразила свое недоумение в письме королеве Марии:

«Кажется абсолютно невероятным, что Дэвид рассматривает такой шаг, и я молюсь Богу каждый день, чтобы он одумался и не бросил свой народ. Я уверена, что это будет большим шоком для всех и что мы все окажемся в ужасном положении».

Сразу после встречи с семьей король на два дня отправился на юг Уэльса, в этот переживающий глубокий кризис регион, где он произнес бессмертную фразу: «Нужно что-то с этим делать», – когда он проходил мимо толпы преданных обедневших семей и голодных детей. Это был популистский жест, политики беспокоились, что тем самым он выходил за рамки своей конституционной роли.

Пока он был с нуждающимися и бездомными, Уоллис наслаждалась обедом в Кларидже с владельцем газеты Эсмондом Хармсвортом, лордом Лотермиром. Он допускал идею морганатического брака, при котором Эдуард мог жениться на миссис Симпсон, но при условии, что она будет лишь его супругой и не получит титул королевы Англии.

Эта идея сначала продвигалась принцессой Стефанией в тандеме с послом фон Риббентропом, который отчаянно пытался удержать Эдуарда на троне. Он попытался послать королю личное сообщение через лорда Клайва, заявляя, что «немецкий народ поддерживает его в этой борьбе». Он даже созвал своих дипломатов и сказал им: «Король Эдуард должен бороться, и вы увидите, господа, что он выиграет эту борьбу против заговорщиков!»

Когда Уоллис внимательно слушала, как Хармсворт объяснял ей это необычное семейное устройство, она не знала социальных нюансов, связанных с морганатическим браком. Как потом вспоминала ее подруга Диана Мосли, король, хорошо осведомленный о всех тонкостях этого ранга и положения, не был в восторге. «Морганатическая жена – это жена второго класса, мишень для каждого мелочного представителя двора, над которой бесконечно издеваются».

Тем не менее король согласился донести эту идею до Болдуина, который на их встрече 25 ноября пообещал провести консультацию с премьер-министрами доминионов и Кабинетом министров. Шансы на успех были невелики. Согласно английскому закону, такое нововведение потребовало бы специальный закон парламента, а также полную поддержку всех стран по всей империи. Как и ожидалось, неделю спустя Болдуин доложил, что ни в империи, ни дома не поддержали идею такого брака.

В парламенте прямолинейный коммунист, член парламента Уильям Галлахер указал на то, как посол фон Риббентроп пытается навязать морганатический брак стране. «Я хочу обратить ваше внимание на то, что у миссис Симпсон есть социальная среда, и каждый член Кабинета министров знает, что эта социальная среда миссис Симпсон тесно отождествляется с определенным иностранным правительством и послом этого иностранного правительства». На тот момент это было самое острое заявление о махинациях фон Риббентропа, принцессы Стефании и других иностранных особ.

Пока велись эти переговоры, Уоллис находилась под виртуальной осадой со стороны СМИ и праздного любопытства людей в своей квартире на Камберланд-террас. Она ежедневно получала гневные письма с угрозами смерти. Она боялась, что было лишь вопросом времени, когда одна из этих угроз воплотится в реальность. Обеспокоенный за ее благосостояние король попросил своего телохранителя из Скотланд-Ярда узнать, можно ли тайно увеличить патрули вокруг ее дома. Теперь она твердо придерживалась мнения, что для ее же безопасности ей лучше покинуть страну.

Так называемая партия короля, которая была сформирована Уинстоном Черчиллем, лордом Бивербруком и военным министром Даффом Купером, придерживалась того же мнения, но по другой причине. Они считали, что если бы «Милашка» уехала из страны на зиму, это бы сконцентрировало короля на своей коронации в мае. К тому времени его страсть бы ослабла, Эдуард последовал бы своему долгу и монархия была бы спасена.

Много лет спустя Черчилль признал, что Уоллис был дан дополнительный стимул уехать после того, как Бивербрук, предположительно, поручил журналистам своей газеты Daily Express начать кампанию запугивания. «Потом начались ужасные вещи», – вспоминал Черчилль. В ее окна бросали кирпичи, чтобы запугать ее, ей приходили письма с ядовитыми чернилами, на стенах соседних домов писали гневные послания.

Именно брошенный в окно кирпич побудил ее немедленно уехать: она покинула свою лондонскую тюрьму в Форт-Бельведер, а потом получила приглашение от Роджерсов, с которыми связался король, и попросил приютить ее на несколько недель на их вилле на юге Франции.

Уставшая и вымотанная после кошмарной поездки в компании камергера лорда Браунлоу, она наконец прибыла на виллу Роджерсов. Когда она устроилась, то написала королю, призывая его не отрекаться от престола. На карту была поставлена корысть. Она считала, что ее обвинят в кризисе, и думала, что будет лучше обсудить его супружеские амбиции после того, как он официально будет коронован в мае. Это время предоставит ему более сильную позицию в переговорах, этот совет ему также дали Бивербрук и Хармсворт. Они позволили ему думать, что со временем он получит все: останется монархом и женится на миссис Симпсон.

Всем было очевидно, включая Уоллис, что Эдуард намерен отречься, несмотря ни на что. Казалось, что он и не думал о своей будущей позиции, о титуле и почестях его будущей жены, о том, смогут ли они остаться в Британии или об их финансовом будущем. Это была фатальная ошибка.

Теперь события стремились к трагическому финалу. 3 декабря британские СМИ нарушили свое молчание, волна статей заглушила все другие новости. Как сухо заметил граф Кроуфорд: «После нескольких месяцев замалчивания, кто-то скажет и лет, поток статей, фотографий, заголовков был бесконечным, можно было подумать, что отношения короля и миссис Симпсон затмили все другие темы… Соблазн усугубить ситуацию был непреодолим – все пытались распространить любой возможный слух, каким бы абсурдным он ни был».

Цинизм в его словах был уместен, так как каждый слух, сплетня или намек жадно поглощались людьми. Леди Оттолайн Моррелл из группы Блумсберри, чей социальный круг включал таких литературных светил, как Д. Г. Лоуренса, Олдоса Хаксли и Т. С. Элиота, написала в своем дневнике, что король «делал инъекции, чтобы стать мужественнее, и они повлияли на его мозг и сделали его очень жестоким. Бедняжка… говорят, что он пил на протяжении последних недель и подписал два документа об отречении, которые потом порвал».

По поручению министра внутренних дел разговоры между королем и Уоллис теперь перехватывались МИ-5, премьер-министр хотел знать, о чем думает король. Изолированная на вилле Уоллис оказалась под огромным давлением и выступила с заявлением 7 декабря, что она желает «избежать любых действий, которые навредят Его Величеству». Более того, она заявила, что готова выйти из ситуации, которая стала «несчастной и безвыходной».

Это не имело никакого эффекта. К этому времени царский жребий был брошен, Эдуард намеревался отречься от престола. 10 декабря, спустя неделю после того, как кризис стал общественным достоянием, король сделал свое историческое обращение по радио, в котором он сообщил, что находит «невозможным продолжать выполнять обязанности в качестве короля без помощи и поддержки женщины, которую он любит». Он подчеркнул, что Уоллис до последнего пыталась убедить его выбрать другой путь. Когда он упомянул ее имя, Уоллис, которая слушала, спрятавшись под одеяло на диване в гостиной, вскочила и выбежала из комнаты с криком: «Вы слышали, что он сказал?»

В то же время перед Букингемским дворцом пятьсот чернорубашечников кричали слова поддержки и бросали фашистские приветствия и скандировали: «Мы хотим Эдуарда». Все без толку.

Больше не являясь королем, Эдуард, который теперь носил титул Его Королевское Высочество герцог Виндзорский, ехал мрачной декабрьской ночью к кораблю королевских ВМС, который доставил его через Ла-Манш в Австрию, где семья Ротшильдов предоставила ему свой замок около Вены. Позади он оставил свою страну в состоянии шока, а может, даже и в трауре. «Я знал, что теперь я сам по себе, – написал он в своих мемуарах. – За мной поднимались разводные мосты».

Он правил в течение 325 дней.

Глава седьмая
Любовь в холод

Уоллис, конечно, была права. Как она и предсказывала, американку обвинили в отречении, все негодование государства было направлено на чужачку, которая посмела забрать у них златовласого мальчика. Об Уоллис Симпсон везде говорили с насмешкой и пренебрежением: начиная от тронного зала в Букингемском дворце, заканчивая коровниками в Кайрфилли.

Новая королева не могла и не произносила ее имя, и с презрением ссылалась на Уоллис как на «эту женщину». Принцесса Марина отзывалась о ней как об «опасной авантюристке», а королева Норвегии Мод искренне надеялась, что с этой «плохой женщиной» произойдет что-то ужасное, так как она считала, что она загипнотизировала Эдуарда.

Да, так оно и было. Она околдовала его сексом, используя необычные методы, которым она научилась в Шанхае и Пекине. Говорили, что она была экспертом в знаменитом «Сингапурском захвате», французы еще называют это «Захватом Клеопатры». Ходила шутка, что в то время, как другие блудницы подбирали гроши, она подобрала монарха.

Он был ее рабом. Ее секс-рабом. Вот так.

Мемуарист Чипс Ченнон вспоминал, что она с ним разговаривала, будто он был непослушным школьником, и била его по рукам, когда он просил сигареты. Он был прямо как выдрессированный пудель. Эдуард даже становился на колени, чтобы застегнуть ее туфли – в том числе и перед слугами. Вскоре появилась история о дворецком, который зашел в гостиную и увидел Эдуарда на четвереньках, он красил Уоллис ногти на ногах. Он сразу же подал в отставку.

Не забываем, что она еще была отъявленной охотницей за деньгами. «Она, кажется, на самом деле оказалась авантюристкой худшего типа», – заметила ее соотечественница и член парламента от консерваторов Нэнси Астор с едва ли прикрытым презрением. Советник на Даунинг-стрит, сэр Горас Уилсон, «проглотил» словарь синонимов, когда выражал свою ненависть. «Эгоистичная, корыстная, жесткая, расчетливая, амбициозная, коварная и опасная», – написал он в официальном меморандуме. Болдуин просто пожал плечами: «Если бы она была той, кого я называю почтенными проститутками, я бы не возражал». Сэр Горас, однако, еще не все сказал.

Он продолжил: «Все это время ее целью было лишь свить гнездо и спасти свою собственную шкуру. Она стабильно «кормила» [Американский медиаконгломерат Hearst] материалом, который постепенно привел ситуацию к тому, что положение короля стало безвыходным».

Хотя Уоллис была в виртуальном нокауте после такого разгрома, она бы дала отпор этим слухам. Она вместе с герцогом с горечью заключили, что виной кризису была именно американская пресса. Герцог позже сказал американскому послу в Австрии Джорджу Мессерсмиту во время визита в Вену: «Именно из-за американских газет я сегодня здесь».

Не просто охотница за деньгами, но еще и шпионка. Именно так.

То, что Уоллис была потенциальной шпионкой, шантажисткой и сторонницей нацистов, никогда не подвергалось особому сомнению в правящих кругах. Действительно, в тот день, когда Эдуард отрекся от престола, эти мысли только усилились, детективы из Скотланд-Ярда, которые следили за передвижениями миссис Симпсон на юге Франции, предупредили Даунинг-стрит, что она планировала бежать в нацистскую Германию. В написанной от руки записке комиссару столичной полиции от 10 декабря 1936 года, официальное лицо Скотланд-ярда подтвердило, что он приказал двум личным офицерам оставаться с ней в Каннах. Старший офицер осторожно указал, что миссис Симпсон «намеревалась „упорхнуть“» в Германию.

Она была оскорблена местным французским обществом, за ней вели наблюдение 5 французских жандармов и 3 офицера полиции Скотланд-Ярда, а также десятки репортеров и операторов: Уоллис жила в социальном чистилище. Она писала Эдуарду: «Обо мне ходит столько сплетен, даже говорят, что я шпионка, поэтому люди избегают меня, так что пока у меня не будет защиты от вашего имени, я должна оставаться в убежище».

В то время почти никто даже не предполагал, что кризис произошел из-за того, что король был влюблен. К такому заключению в конце концов пришел Уинстон Черчилль, человек, который пострадал больше всех, по крайней мере с политической точки зрения, из-за своей верности королю. Некоторое время спустя он рассуждал над любовной интригой, которая поставила под угрозу престол и судьбу страны, и сказал фрейлине королевы Марии, Мейбелл, графине Эрли, что любовь герцога была одной из величайших в истории:

«Я видел его, когда она уехала на две недели. Он был несчастным – изможденным, подавленным, он не знал, что делать. Потом я увидел его, когда она вернулась на день или два, он был другим человеком – веселым, жизнерадостным, уверенным в себе. Он, безусловно, не может без нее жить».

Возможно, наиболее важный взгляд на королевскую драму, ранее никогда не видел свет. На протяжении всего кризиса после отречения, Герман Роджерс был успокаивающим голосом в самом сердце шторма, он отражал нападки прессы от ворот своей виллы, отвечал на безумные телефонные звонки от короля, Уолтера Монктона и других и успокаивал расшатанные нервы Уоллис. Его поведение завоевало глубокое уважение не только со стороны СМИ, Эдуарда и миссис Симпсон, но и со стороны его соседа в штате Нью-Йорк, президента Рузвельта. В отличие от большинства комментаторов, он прекрасно знал обе стороны, но никогда у него не было соблазна вступать в дебаты.

В неопубликованном до настоящего времени письме своей крестной матери Саре Делано Рузвельт через месяц после отречения, он решительно защищал миссис Симпсон, утверждая, что ничто и никто не мог бы остановить короля от подобных действий. Он ясно дал понять, что Уоллис имела полное право развестись с Эрнестом Симпсоном, даже если бы короля не было в ее жизни. В качестве аргумента он говорит, что роман Симпсона с Мэри Раффрей начался намного раньше, чем предполагали до этого. Он писал:

«Теперь я знаю, что миссис С. всегда стремилась уйти из жизни короля. До самого конца она призывала и умоляла его забыть о ней и остаться на престоле. Я чрезвычайно люблю и восхищаюсь королем, но я знаю, какой он упрямый. Это было сугубо его решение, как он и признался в своем обращении. Ничто и никто не мог изменить его, которое крепко засело в голове короля – если бы миссис Симпсон уехала в Балтимор, король бы последовал за ней.

Я искренне уверен, что его нельзя было контролировать. А что касается развода миссис С., я понимаю, многие думают, что он был основан на сговоре. Я могу только сказать, что ЗНАЮ, что там не было никакого сговора – с королем или без него она бы сделала это, и имела полное на это право. Время, безусловно, расставит все по своим местам.

Вы написали мне откровенно, и я делаю то же самое, потому что чувствую, что это то, чего вы хотите. Все сказанное остается между нами – я больше никому не писал в защиту миссис С».

Однако большинство придерживалось мнения, что хитрая и расчетливая иностранка в некотором роде обманула короля. Каким бы травмирующим и разрушительным ни было поведение герцога, страна очень быстро пришла в себя благодаря королю Георгу VI и королеве Елизавете.

Лорд и леди Лондонберри вели себя как обычно, отправили несколько слащавых писем герцогу Виндзорскому со словами поддержки, но тайно, согласно воспоминаниям их дочери, осуждали его нарушение служебного долга и обвиняли его в «безнадежности». По их мнению, то, что миссис Симпсон увезла его, пойдет всем только на пользу.

Другие пальцы указывали на друзей миссис Симпсон из ее социального круга, обвиняя их в случившемся. В отношении Эмеральд Канард, Чипса Ченнона, леди Асквит и других придворных королевы Уоллис, Нэнси Астор сказала: «Если бы они ее не приняли, король бы осознал, что ему это не сойдет с рук». Некоторые из ее друзей быстро разорвали все связи с отныне изгнанной американкой. Общеизвестный факт: леди Канард отрицала, что когда-либо виделась с ней.

Поэт и сатирик Осберт Ситвел написал стихотворение «Крысиная неделя» о нелояльном, безродном и поверхностном круге людей, который отвернулся от экс-короля и миссис Симпсон после отречения. От их влияния, размышлял Ситвел, «даже Иуде стало тошно». Естественно новой королеве понравилось стихотворение. «Просто блестяще», – написала она Ситвелу, едва маскируя свое презрение к леди Канард и ее кругу. Она сострадала немецкому послу фон Риббентропу, так как он связался с компанией Канард, их поведение давало ему ложное впечатление о британцах. «Можно ли предположить, – размышляла она с принцем Югославии – что он сделал выводы о британском характере и о реакции на события на основе круга ее друзей?»

Но не только фон Риббентроп дал ошибочную оценку королю, но и фашисты в Германии. В лихорадочные часы сразу после отречения ходил слух, что фашистский лидер в Британии Освальд Мосли мог войти в новое правительство короля. Говорили даже, что он составил список министров – фашистское правительство для фашистского короля. Мосли обвинял нынешнее правительство в тактике нападения и в том, что оно осуществило «самый вопиющий акт диктаторства, столкнув Эдуарда с престола».

Его газета Blackshirt защищала Эдуарда под заголовком: «Позвольте королю жениться на женщине, которую он выбрал». Безрезультатно.

«Сожалею, – сказал Мосли на встрече на востоке Лондона после отречения, – что король не счел нужным остаться и вести битву, так как я знаю, что он мог выиграть».

Нацистское правительство было в таком же замешательстве: они были злы и сбиты с толку от того, что «их петух не будет драться» – как выразился Бивербрук. Учитывая его положение и популярность, король мало что делал, чтобы заручиться политической поддержкой. Казалось, что он хотел найти предлог, любой предлог, чтобы избежать своей судьбы. Подруга Гитлера Юнити Митфорд наблюдала, как заявление об отречении зачитывалось с балкона палаты лордов и прокомментировала: «Ах, боже мой, Гитлер будет ужасно расстроен из-за этого. Он хотел, чтобы Эдуард остался на престоле».

Нацистское руководство не было впечатлено. Как едко заметил Йозеф Геббельс: «Он выставил себя на посмешище. Более того, ему не хватило достоинства и вкуса. Это нужно было сделать не так. Тем более если этот кто-то – король».

Фюрер имел полное право быть в замешательстве. Одно приближенное к Болдуину высшее должностное лицо заметило, что, очевидно, фон Риббентроп «пичкал Гитлера идеей, что правительство будет повержено и Эдуард останется на престоле». Риббентроп винил «махинации темной большевистской власти против воли молодого короля». Еще раз он созвал своих сотрудников и сообщил им: «Я доложу все последующие детали в устной форме моему Фюреру».

Что касалось фон Риббентропа, то он верил, что отречение было результатом заговора евреев, масонов и других темных сил внутри британских органов государственной власти. Он сказал Гитлеру, что брак был ложным предлогом, который использовал Болдуин, чтобы вытеснить короля из-за его прогерманских взглядов. Немецкий дипломат Вольфганг фон Путлитц, который был британским шпионом, сказал своему начальнику разведывательной службы: «Мы абсолютно бессильны перед лицом абсурда».

Как заметил историк Герхард Л. Вайнберг: «Если доклады фон Риббентропа Гитлеру об отречении граничат с безумием, то это отражает не только уровень интеллекта их автора, но и довольно шаткую связь с его официальной должностью».

Ликовавший сэр Эрик Фиппс, высоко котируемый британский посол в Берлине, сделал вывод, что тщательно продуманные планы фон Риббентропа по нанесению вреда Британии «потерпели неудачу в важных деталях». Радость наблюдалась и в российском посольстве в Лондоне, посол Иван Майский сообщил в Москву, что отречение стало настоящим ударом для Гитлера. Эту точку зрения разделял историк Ян Кершоу: «Отречение короля Эдуарда VIII, чьи сильные прогерманские наклонности и автократические тенденции скорее всего бы вызвали куда более серьезные проблемы для правительства, нежели брак с миссис Симпсон, оказалось чистым выигрышем для Британии».

Вслед за бесцеремонным уходом Эдуарда, фон Риббентроп, как отвергнутый любовник, стал активно поддерживать антибританскую политику, пылко веря, что стремление к дружбе с Британией было бесполезным. Ситуацию ухудшило еще и то, что его сына не взяли в престижный Итонский колледж.

Если бы он был менее догматичным, более объективная оценка британской политической сцены привела бы его к совсем другому выводу. Уинстон Черчилль, более враждебно настроенный человек по отношению к Германии и яростный сторонник британского перевооружения, политически был серьезно ранен отречением Эдуарда. Как сказал Бивербрук, партия короля объединилась чтобы «доконать Болдуина». Он плохо просчитал политические настроения. Когда переполненный эмоциями Черчилль, выпив перед этим бренди, встал в Палате общин, чтобы выступить за то, чтобы дать королю время для принятия решения, его встретили с такой враждебностью, что он покинул палату.

Его политическая карьера разбилась вдребезги, теперь открылся путь для Идена и Чемберлена проводить более примирительную внешнюю политику с Германией. Будущий премьер-министр Гарольд Макмиллан^[8] заметил, что кризис после отречения «подорвал репутацию и политический статус величайших и наиболее дальновидных государственных деятелей из ныне живущих».

Еще одним просчетом Гитлера было то, что он предполагал, что Эдуард VIII мог так же влиять на внешнюю политику, как и его предок и тезка, Эдуард VII, чья антигерманская политика помогала Антанте. И если эта ошибка была понятна, непонятной была – даже немецким дипломатам – необдуманная реакция фон Риббентропа, а именно обвинение евреев и масонов.

Гитлера убеждали в этой конспираторской сказке, пока он действительно не поверил, что Эдуарда убрал Черчилль. Политик хитроумно подвел короля к сомнительному браку, чтобы было легче его сместить.

Последим заключением, к которому пришел Гитлер, было то, что Британия и Франция были непримиримыми «противниками» Германии. Естественно фон Риббентроп согласился и сказал, что как только Эдуард ушел, вся надежда на англо-германское сближение исчезла. Хотя в то время он деловито строил союзы против Британии, нацистское руководство жило самообманом: они убедили себя в том, что когда-то мечтали об устойчивой дружбе с Британией.

Ранний признак того, что нацистский волк начал скалить зубы, появился через несколько недель после отречения, когда Маунтбеттены решили устроить вечеринку в честь дипломата принца Людвига фон Гессен-Дармштадского, известного как принц Лю, после того, как он прибыл в Лондон, чтобы занять должность ассистента фон Риббентропа в посольстве. Гости, включая нового короля Георга VI и его жену, были приглашены в их великолепный дом Брук-Хаус на Парк-лейн. Но Гитлер, все еще разъяренный после ухода Эдуарда, по-видимому, запретил принцу Лю появляться на мероприятии.

Первые несколько недель после отречения были несомненно самыми тяжелыми для пары. В течение полугода перед тем, как развод миссис Симпсон стал окончательным в апреле 1937 года, им пришлось быть в разлуке в разных странах, дабы избежать возможных обвинений в тесных связях и тайном сговоре. Рождество стало самым трудным моментом, они были вдалеке друг от друга, изолированные от друзей и семей. Герцог описывал свою новую жизнь как «ад», выразив свое разочарование в письме Герману Роджерсу за три дня до Рождества:

«Какое ужасное время мы все пережили, но худшее позади, и я знаю, как чудесно вы отнеслись к ней. Все эти месяцы разлуки были настоящим адом, и это было вовсе необязательным – однако, кажется, мы не можем встретиться, пусть будет так, но мы справимся, насколько трудно бы это ни было. Есть что-то величественное и прекрасное в том, чего с нетерпением ждешь».

Шли недели, и он медленно осознавал, что жизнь в качестве бывшего монарха не несла таких же льгот и привилегий, как и его прежняя должность. Сначала новый король сослал назад в Букингемский дворец одного конюшего, а потом и второй – он не питал особой симпатии к миссис Симпсон, – решил вернуться в Лондон. Младший сотрудник министерства иностранных дел в Вене Дадли Форвуд был привлечен к услугам герцога. В последующие три года он стал единственным конюшим Эдуарда и его личным секретарем.

Как потом вспоминал Форвуд: «Я достаточно быстро понял, что герцог полностью не примирился со своим новым статусом. Хоть он был явно разорен, он все еще ждал, что ему будут прислуживать как королю».

Даже его выбор Форвуда на должность личного секретаря поставили под сомнение, так как эта возможность давала ему взглянуть на дивный новый мир, о котором он до этого ничего не знал. Его друг сэр Уолфорд Селби – британский посол в Австрии – и американский посол Мессерсмит, объединив усилия, умоляли герцога не нанимать Форвуда на такую высокую должность. Они оба считали, что двадцатичетырехлетний атташе посольства был слишком молод и неопытен. Выслушав совет друзей, герцог взорвался от раздражения: «Вы говорите мне, что я не знаю людей – что я не разбираюсь в людях? А как я должен разбираться в людях? У меня никогда не было возможности сложить свое собственное мнение о людях. Это всегда делали за меня». Герцог больше не скрывал, что с этого момента он был решительно настроен принимать решения самостоятельно и брать ответственность за последствия. Для человека, который привык к наставлениям и советам серьезных людей, который потерял связь с английским обществом, полагаться на свои суждения или выводы об иностранцах или экспатах, было волнующе, но чревато серьезными последствиями. Как заметил Уолтер Монктон с некоторым беспокойством: «Меня это постоянно тревожило, так как герцог был из тех людей, которые принимают поспешные решения и очень впечатлительны».

В те бесконечные недели и месяцы после отречения Эдуард ходил на прогулки, охоту или катался на лыжах, намеренно сохраняя сдержанную позицию. А для Уоллис любимыми способами убить время были игры в бридж и покер. После одной игры в бридж в компании писателя Сомерсета Моэма, дизайнера Сибил Коулфакс и Роджерсов, они попытались разузнать, почему она не использовала своего короля червей. «Мои короли не используют трюки, они только отрекаются», – ответила Уоллис.

По прошествии нескольких месяцев стало совершенно ясно, что ее будущий муж чрезвычайно плохо распорядился своими картами. Он начал игру с хорошими картами на руках, а закончил практически ни с чем, его младший брат Георг VI обошел его на каждом ходу. Герцог наивно полагал, что его семья примет перетасованные карты, позволит пропустить несколько ходов и в будущем позволит ему продолжить игру как и раньше. Он считал, что мог стоять рядом с новым королем и давать ему наставления, как лучше сыграть. Это был один из его первых просчетов.

В середине января 1937 года он написал королю и пообещал делать все возможное, чтобы помогать ему, но умолял брата помочь прекратить постоянные атаки на него самого и миссис Симпсон. Наиболее болезненной, не считая слухов о романе миссис Симпсон с германским послом, была лживая история о том, что она сбежала с легендарными изумрудами королевы Александры, которые она отыскала у королевских ювелиров.

После письма последовали многочисленные телефонные звонки, в которых бывший король выступал против своей матери, королевы Марии, и его заикающегося брата. Виндзору было скучно и одиноко в своем австрийском убежище, и он завалил его просьбами, требованиями и ненужными советами, как лучше править королевством. Его звонки в Лондон были настолько частыми и длительными, что хозяйка дома, баронесса Ротшильд, шутила, что она не была членом «богатой ветви» семьи и беспокоилась, как ей оплачивать счета. Эдуард также беспокоился о своем финансовом положении, титуле его будущей жены и списке гостей и месте его свадьбы, которая, по его словам, пройдет после коронации в мае. Он хотел большую, грандиозную свадьбу, на которой бы присутствовали обе семьи. Бывшего короля ждало внезапное и жестокое пробуждение.

Напор герцога довел Георга VI до того, что тот потерял терпение и приказал телефонным операторам в Букингемском дворце прекратить автоматически соединять его с герцогом. Вместо этого он послал сэра Уолтера Монктона в Австрию, чтобы тот объяснил новые реалии жизни его брату.

Как тактично записал Уолтер Монктон: «Герцог Виндзорский особенно поспешно принимал решения и хорошо разговаривал по телефону, а король Георг VI был не так быстр и был обеспокоен дефектами своей речи».

Увеличивающийся разрыв между братьями уже не скрывался. Ситуация еще более усугубилась из-за подлых слухов, которые распространяли не только о герцоге, но и о новом короле. Георг VI решил не посещать Имперский дарбар в Индии зимой 1937–38 годов, этот отказ многие, особенно сторонники харизматичного герцога восприняли, как не соответствие своей должности. В обществе, которое после отречения готово было поверить чему угодно, появились слухи, что он так нервничал, что даже не хотел присутствовать на коронации в мае. Масло в огонь подлило и противоречивое выступление по радио архиепископа Кентерберийского Космо Гордона Ланга после отречения, в котором он щедро раскритиковал герцога и его социальный круг, а также обратил внимание на дефект речи нового короля.

В течение последующих нескольких месяцев, несмотря на слова поддержки и утешения Монктона, герцога пресекали на каждом пункте в списке его требований. Герцог чувствовал, что в какой-то момент он сможет вернуться к публичной жизни в Британии и империи только лишь в роли старшего брата, поддерживающего нового короля. В противоположность этому, король и двор видели его и его невесту в качестве угрозы, решение Эдуарда VIII поставить личные желания выше выполнения своего долга перед королевством абсолютно противоречило смыслу монархии.

Хотя герцог решил не жертвовать личной жизнью, он ожидал, что его младший брат, который был не так хорошо готов ни физически, ни умственно для неожиданного восхождения на престол, возьмет на себя тягостную задачу короля.

Королевскую семью также не покидал страх, восходящий еще к средневековью, что старый король ни в коем случае не может быть представлен в хорошем свете. При дворе, включая новую королеву, считали, что он должен оставаться в изгнании, так как он сам добровольно бросился во тьму. Любое преждевременное возвращение будет считаться угрозой новому королю и его порядкам. В Новый год отречение стало единственной темой для разговора королевской семьи.

Придворный библиотекарь Оуэн Моршед вспоминал, как король и королева много размышляли о неординарной личности Эдуарда и его умении очаровывать людей. Он заметил, что королева выразила негласный страх: если он расстанется с миссис Симпсон «будет опасно иметь такую сильную личность, такую притягательную личность, которая шатается и ничего не делает». Хотя премьер-министр Невилл Чемберлен пришел к мнению, что герцогу можно разрешить вернуться в Англию, только значительно уменьшить его королевскую роль, королева была неумолимо против этого. Как вспоминал Уолтер Монктон:

«Она естественно думала, что должна быть настороже, так как герцог Виндзорский, с которого другие братья всегда брали пример, был привлекательной, жизненно важной персоной, которая может объединить всех тех, кто критически относится к новому королю, который внешне был меньше одарен грацией, на которую так приятно смотреть».

Мнение королевы превалировало: на Даунинг-стрит приготовили 64-страничный доклад на тему предлагаемого финансового обеспечения нового герцога Виндзорского, основанный на потенциальных трудностях для короля и королевы, если свежеиспеченная американская герцогиня создаст конкурентный двор, финансируемый из государственного бюджета. Автор сэр Горас Уилсон предупредил:

«Не следует считать, что она отказалась от надежды стать королевой Англии. Известно, что у нее безграничные амбиции, включая желание вмешиваться в политику; она имела связь с нацистским движением и потворствует идее диктаторства».

После долгих раздумий по поводу финансового положения герцога, наконец было решено, что король даст ему ежегодное пособие размером 25 000 фунтов, но при условии: если он решит приехать в Британию без разрешения короля, он потеряет пособие. Это спровоцировало гневное письмо на семь страниц от герцога премьер-министру. Он написал, что это решение было «несправедливым и нетерпимым, так как это равносильно тому, что я буду принимать деньги за то, чтобы оставаться в изгнании». Он «не собирался отказываться от родной земли или права вернуться туда».

Письмо ничего не изменило. Его брат написал ответ, в котором говорилось, что «выплата этого добровольного пособия будет зависеть от того, что он не вернется в страну без согласия короля».

Несмотря на всю горечь и злобу, королевские изгои должны были думать практически и решить, где они будут жить в своем изгнании. Долгое время герцога тешила мысль, что он сможет вернуться в свой любимый Форт-Бельведер и хотя бы на какое-то время оставаться там в тихом уединении. Эта амбиция ни к чему не привела.

Было много разговоров, что они переедут в Соединенные Штаты, герцог в какой-то момент обсуждал вопрос о приобретении недвижимости около Балтимора. Даже президент Рузвельт был втянут в эти догадки. Незадолго до того, как Уоллис и Эдуард решили пожениться, группа рабочих была привлечена к реконструкции Крамуолда, дома Германа Роджерса на реке Гудзон. Все, включая президента, думали, что вскоре у него появится королевский сосед.

Президент направил записку на бланке Белого дома брату Германа, Эдмунду: «Вы, несомненно, слышали местные слухи о том, что 39 сантехников, маляров и плотников готовят дом для герцога Виндзорского и его будущей невесты!» Этот план, однако, ни к чему не привел, какое-то время после их свадьбы королевская пара в основном жила в отеле Meurice в Париже, а потом они наконец арендовали два дома в Париже, а также замок на мысе Антиб на юге Франции.

Пока герцог медленно мирился с реалиями жизни в изгнании, ему и миссис Симпсон пришлось осознать, что их мечта об официальной свадьбе была лишь причудливой идеей. Было совершенно очевидно, что при дворе все были против; их свадьба не появится в «Придворном циркуляре», на ней не будет королевских гостей или других представителей двора, и церковь Англии не позволит епископу или любому другому члену духовенства поженить их. Король даже запретил Луису Маунтбеттену, который был давним другом герцога и которого он назначил своим шафером, посещать свадьбу. Когда их любимая собака Слиппер умерла от укуса ядовитой змеи, они посчитали это предзнаменованием. Королевская кукла вуду работала.

«Это все печально, – писала Уоллис. – Отправиться в наше путешествие с надлежащей поддержкой много бы для нас значило». Она была права, считая, что ее муж слишком доверял своей семье, которая приложит все усилия, чтобы отказать ему в достойной и подобающей для бывшего короля Англии позиции. Королева обвиняла «определенного человека» во всех бедствиях, обрушившихся на Виндзоров, а миссис Симпсон, в свою очередь, была на ножах с королевой Елизаветой. «Как ей это нравится, – горько писала она герцогу. – С их стороны не будет поддержки». Она вернулась к той же теме в другой записке: «Я виню во всем жену [короля] – которая нас обоих ненавидит».

Куда бы они не повернулись, они видели врагов или друзей, которые отвернулись от них или использовали их. Последней каплей для Уоллис стало то, что Ньюболд Нойес, один из дальних кузенов миссис Симпсон, опубликовал серию статей в Америке на основе семейных разговоров. Хотя истории были совершенно безобидные, она чувствовала, как безцеремонно влезли в ее личную жизнь. Проигнорировав совет Германа Роджерса быть выше всей этой шумихи, Уоллис подала иск за клевету и наняла адвоката из Парижа Армана Грегуара представлять ее интересы в суде.

Это была чудовищная ошибка. В то время французские силы безопасности знали его как известного нацистского активиста, которого ранее назвали «одним из самых опасных нацистских шпионов». Несмотря на то, что в конце концов она забрала иск из суда, ее связь с известным сторонником нацизма – после войны его приговорили к пожизненной каторге за пособничество нацистам, – не способствовала исчезновению повсеместных подозрений в официальных кругах, что она была врагом государства.

Не только миссис Симпсон была расстроена и озлоблена сложившейся ситуации. На этот раз герцог позабыл о первом правиле королевской власти: «Никогда не жаловаться, никогда не объяснять». Он подал иск о клевете в отношении безобидной книги «Комментарий к коронации», в которой добавили ложку дегтя в бочку меда и сообщили, что герцог и его будущая жена были любовниками до ее развода и что до отречения он слишком много пил.

Идея перекрестного допроса герцога на свидетельской скамье вызывала у дворца дрожь. «Так унизительно», – заметила королева. Поэтому королевского адвоката, сэра Уолтера Монктона послали успокоить герцога и уладить дело, чтобы оно не дошло до суда. Он выполнил оба пункта: герцог получил существенную компенсацию от незадачливого издателя.

Если герцог говорил правду, это значило, что он променял престол на женщину, с которой он наслаждался чисто платоническими отношениями. В современном мире едва ли можно было бы поверить в такое. Если же, как подозревали королева Мария, несколько придворных и как минимум один королевский дворецкий, он лгал, это значило, что он был готов лжесвидетельствовать и рисковать лишением свободы, а также был готов к вечному позору, для защиты чести миссис Симпсон – потенциально губительный выбор даже для безрассудного королевского романтика.

Окруженные врагами герцог и его будущая жена были вынуждены полагаться на утешение полных незнакомцев. Уоллис чувствовала себя в плену на вилле Роджерсов в Каннах, поэтому с рвением приняла приглашение Чарльза и Ферн Бедо провести время в укромном Шато-де-Канде в одном из регионов Франции, в Землях Луары. Кэтрин Роджерс написала своей давней подруге Ферн Бедо, чтобы та пригласила измотанную и скучающую миссис Симпсон. Приглашение было должным образом отправлено и принято, Роджерсы и Уоллис – с ее личной горничной и 27 предметами багажа – прибыли в роскошный замок в начале марта.

Сам Чарльз Бедо, который до этого никогда не встречался ни с герцогом, ни с миссис Симпсон, был яркой личностью, мультимиллионером, который сам сколотил свое состояние, он начал взрослую жизнь в качестве ученика сутенера в известном районе Парижа Пигаль до того, как отправился в Нью-Йорк, где нашел частную компанию, которая представила первое научно обоснованное изучение трудовых движений и затрат времени. Состояние, которое он сколотил после внедрения этих индустриальных методов по всему миру, позволило ему предаваться своей страсти к охоте и разным экстравагантным экспедициям в малонаселенные уголки земного шара. В 1934 году он присоединился к поездке по северной Британской Колумбии в Канаде с Германом Роджерсом и его братом-банкиром Эдмундом.

У колоритного бизнесмена была и другая сторона. С тех пор, как его компании были захвачены в нацистской Германии в 1934 году, он усердно работал, чтобы втереться в доверие к руководству. Он арендовал замок в Берхтесгадене, чтобы быть ближе к нацистской верхушке, и с широким спектром его политических и деловых связей он был естественным каналом для передачи информации важным контактам в нацистском режиме. Как отметил историк, профессор Джонатан Петропулос: «Он почти наверняка был членом нацистской разведки; он лично знал Геринга и имел много немецких деловых контактов».

Поэтому его имя не появилось бы высоко в списке людей, признанных королевской семьей подходящими для организации этой псевдокоролевской свадьбы, хотя отношение Дома Виндзоров отчасти и запустило этот курс действий. Что касается Бедо, он выразил сожаление из-за тяжелого положения двух влюбленных, изгнанных из своего дома и изолированных от друзей и семьи. Несдержанный, красноречивый публицист сказал одному журналисту: «Мы с моей женой считаем, что когда два человека стольким жертвуют ради любви, они имеют право на восхищение и чрезвычайное уважение от тех, кто все еще верит в любовь».

Шесть месяцев разлуки только усилили предвкушение от встречи двух королевских влюбленных. Как только 3 мая развод стал делом прошлого, герцог сел на Восточный экспресс в Австрии и поспешил быть рядом со своей будущей женой, прыгая через каменные ступеньки, чтобы поскорее увидеть ее. Как написала Уоллис в своих мемуарах: «Прежде мы были одиноки перед лицом непомерных проблем, теперь же мы могли встретиться с ними бок о бок».

Чуть позже, 12 мая, пара сидела в большой комнате замка и слушала то, что могло бы произойти с ними: по радио вещали коронацию нового короля Георга VI и королевы Елизаветы в Вестминстерском аббатстве. В аббатстве Уинстон Черчилль, самый смелый сторонник герцога, наслаждался моментом откровения, когда смотрел, как короновали королеву Елизавету после торжественных обетов и благословения. Государственный деятель повернулся к своей жене Клементине, его глаза наполнились слезами, и он сказал: «Ты была права. Теперь я вижу, „другая“ не подошла бы».

Через несколько дней после коронации Георг VI безрадостно сообщил своему старшему брату, что согласно новой Жалованной грамоте, юридическому документу, миссис Симпсон не имеет права делить его титул или ранг. Это решение показалось герцогу – и экспертам по правовым вопросам, – не просто несправедливым, неконституционным и чистой воды местью, но и незаконным. «Это отличный свадебный подарок», – воскликнул Эдвард с горечью.

В письме герцогу новый король простодушно объяснил, что это решение, которое принесло «столько проблем и беспокойства», было навязано ему министрами. Это было неправдой: недавно выпущенные правительственные документы показывают более красноречивую историю семьи на грани войны. Изначально правительство не намеревалось отказывать миссис Симпсон в королевском титуле, считая, что это юридически не оправдано. Именно собственная семья герцога вынудила правительство найти юридическое и конституционное объяснение для отказа миссис Симпсон в титуле «Ее королевское высочество».

Король прямо потребовал от Болдуина: «Является ли она подходящей и достойной персоной для того, чтобы стать Королевским Высочеством после того, что она сделала со страной; и поймет ли страна, если она автоматически после брака получит этот титул?» Он и его семья считали, что нет.

Болдуин закурил трубку и вновь задумался над проблемой. Когда вопрос впервые был затронут в Букингемском дворце в марте 1937 года, министр внутренних дел сэр Джон Саймон написал ответ лорду Уиграму, заявив, что «по установленным правилам» жена берет титул своего мужа и что все дети от брака с герцогом также получают его титул. Единственным, кто мог бы это изменить, был король. Ему нужно было изменить Жалованную грамоту, где бы он конкретно отказывал миссис Симпсон в титуле ее мужа.

На конференции за круглым столом, на которой присутствовали министр внутренних дел, генеральный прокурор, лорд Чемберлен и главный герольдмейстер^[9], заключили, что так как Эдуард VIII отказался от прав на престол путем отречения, то было парадоксальным, что он вообще еще носил титул «Его королевское высочество». Королева Виктория постановила, что только те, кто находится в линии преемственности могут иметь этот титул. Так как герцог продолжал носить этот титул только по милости короля, тогда ни миссис Симпсон, ни дети, рожденные в браке, не имели права на его ранг и титул.

В записке премьер-министру Стэнли Болдуину министр внутренних дел признался, что социальные последствия этого отказа были бы «чрезвычайно неловкими», особенно на приемах за границей, где жены послов должны делать ей реверансы. Кроме того, он предупредил, что если они когда-либо вернутся в Британию, то многие леди просто откажутся делать ей реверансы, независимо от ее титула. Важно то, что они пришли к согласию, что все должны видеть, что король советуется с премьер-министром, а не берет инициативу в свои руки, как было на самом деле. В своем письме брату Георг VI писал: «Я удовлетворен, что решение принято с учетом интересов всех сторон, а также не забывая о твоем собственном будущем благополучии».

Хотя решение об изменении Жалованной грамоты могло быть юридически умным решением щекотливого вопроса, все участники тихо ожидали эмоциональной реакции. Только Уолтер Монктон взял быка за рога и указал министру внутренних дел, что существует «реальная угроза полного семейного разлома», который «не так-то просто будет заглушить или держать в тайне». Министры были так обеспокоены, что они старались не придавать этому вопросу большую огласку. Главные редакторы были предупреждены заранее, чтобы не было никаких недоразумений, а само заявление было сделано в день отставки премьер-министра Стэнли Болдуина, что означало, что внимание публики будет сосредоточено на другом вопросе.

Монктон опять оказался прав в своих суждениях. Решение приговорить Эдуарда к морганатическому браку^[10] – от чего премьер-министр и доминионы категорически отказались во время отречения – было чрезвычайно болезненным вопросом, который расстраивал Эдуарда до самой смерти. Он так и не простил семью, считая такое решение ужасным пятном в репутации его жены и, следовательно, в его. На эмоциях герцог пообещал отказаться от своего собственного королевского титула, хотя Уоллис убеждала его не предпринимать таких поспешных решений. Даже тридцать лет спустя эта несправедливость решение все еще вызывала в нем раздражение, герцог написал в нью-йоркской газете, что «этот хладнокровный поступок представлял собой своего рода Берлинскую стену, отделяющую их от его семьи».

Их выбор даты свадьбы – 3 июня – совпадал с днем рождения покойного короля Георга V, что только усугубило вражду. Королева Мария, которая еще носила траур, была глубоко задета. Вместо того, чтобы винить своего заблудшего сына, она выставила виновной его будущую жену и написала новой королеве: «Конечно, это она сделала, но как он может быть настолько слаб? Полагаю, это из-за того, что никто из семьи не придет на свадьбу».

Отсутствие членов королевской семьи, особенно герцога Кентского и его давнего друга Луиса Маунтбеттена, причиняло боль больше всего. Ко всему прочему, лорд Уиграм заявил, что если любой член королевской семьи пойдет на свадьбу, это «будет забитым гвоздем в гроб монархии». Еще он пригрозил «травлей» любому священнику, который согласится провести церемонию. В конце концов, королевская пара нашла «священника-прохвоста», так назвал его Уиграм, из Йоркшира, который согласился их поженить. Вскоре после церемонии преподобный Р. Андерсон Жардин отправился в Америку, где он наслаждался туром по стране в благодарность за участие в их бракосочетании.

За несколько недель до этого герцог все еще надеялся на большую церемонию. Как вспоминал конюший герцога Дадли Форвуд: «До последней минуты герцог надеялся, что его братья придут, и каким-то образом королевская семья сменит гнев на милость. Они не пришли. Он был очень обижен».

Уоллис попыталась смягчить свой образ перед свадьбой и развеять самые ужасные слухи о ней. Она попросила Сесила Битона сфотографировать ее для журнала Vogue и согласилась на интервью дальней родственнице Хелене Нормантон, первой женщине-барристеру^[11] в Англии, а также фанатичной и льстивой почитательницы американской невесты.

В статье, которая приобрела мировую известность, миссис Симпсон изо всех сил пыталась подчеркнуть, что у нее не было претензии на английский престол. Она также затронула два самых обидных слуха, а именно то, что она сбежала со знаменитыми изумрудами королевы Александры и что у нее был роман с немецким послом Иоахимом фон Риббентропом.

Она сказала своей кузине: «Я не припомню, что бы была в компании г-на фон Риббентропа более двух раз, один раз на вечеринке леди Канард до того, как он стал послом, и второй раз на другом приеме. Я никогда не была наедине с ним и перекидывалась с ним парой слов, не более – обычные разговоры, и все. Меня вовсе не интересовала политика».

Все отрицания и улыбки не могли скрыть того факта, что в день свадьбы герцога и миссис Симпсон их друзья и семья коллективно повернулись к ним спиной. 6 месяцев назад Эдуард VIII управлял величайшей империей, которую когда-либо видел мир. В день, когда герцог давал свадебную клятву, всего 7 англичан присутствовали на церемонии, остальные были французами или американцами, в частности Кэтрин и Герман Роджерсы. Именно прозорливый Герман вел миссис Симпсон к алтарю. Все поклонились и сделали реверанс новоиспеченной герцогине Виндзорской.

После церемонии Уолтер Монктон увел герцогиню в сторону и сказал ей, что «большинство англичан недолюбливали ее, так как герцог женился на ней и отказался от престола». Если она сделает его счастливым, все это изменится.

Она ответила: «Уолтер, вы не считаете, что я обо всем этом уже думала? Думаю, я могу сделать его счастливым». На следующее утро герцогиня проснулась и увидела, что герцог стоит у их кровати. С мальчишеской улыбкой на лице он спросил: «Что теперь будем делать?» Ее сердце сжалось, герцогиня примирилась с тем, что проведет остаток своей жизни, утешая, развлекая и вдохновляя своего нетерпеливого мужа.

Осознание того, что таила их будущая совместная жизнь, придет во время их длительного медового месяца, который они провели в компании конюшего Дадли Форквуда, двух керн-терьеров, пары детективов из Скотланд-Ярда и 266 предметов багажа в замке Вассерлеонбург, австрийском загородном доме, который предоставили ими граф и графиня Пол Мюнстер. В дальнейшем количество багажа в их поездках станет постоянным источником восхищения и комментариев для СМИ, их чрезмерное количество багажа станет в значительной степени причиной превращения герцога из международного государственного деятеля в светского повесу.

После нескольких недель отдыха, во время которого они постоянно анализировали отречение, герцог начал беспокоится о будущем – как и предполагала Уоллис. Умирающий от скуки, расстроенный и рассерженный на то, как отнеслась к ним его семья, герцог был готов вернуться в Англию и занять какую-нибудь официальную должность, в которой пригодятся его таланты. Его поддержали несколько газет, в частности газета Бивербрука Daily Express, которая начала кампанию, чтобы чета Виндзоров вернулась в Англию. Что касается королевской семьи, то герцогская пара рассматривалась только как пятая колонна, которая будет способствовать интригам и разногласиям, если они когда-нибудь ступят на английскую землю. Новый король чувствовал себя уязвимым и обеспокоенным и сказал об этом премьер-министру. «В конце концов, – утверждал он, – я занял его место».

Тень подозрений, которая преследовала герцогиню с момента ее первого появления в обществе, теперь начала падать и на герцога. До этого момента ее считали шпионкой и сторонницей нацизма, герцога видели лишь как влюбленного щенка, бегающего за своей хозяйкой, а его пронацистские взгляды прощали ему из-за высокого положения. Инцидент в июне 1937 года в Вене во время их длительного медового месяца вызвал тревогу среди дипломатов в Лондоне и Вашингтоне.

Во время их пребывания в отеле Bristol в Вене посол Сэм Грэйси и его жена пригласили их в бразильское дипломатическое представительство. Друг Эдуарда, американский посол Джордж Мессерсмит, его жена и дипломат из итальянского посольства и его жена, говорящая по-английски, также были туда приглашены.

В конце ужина Мессерсмит был вызван конюшим, которого послал австрийский канцлер, доктор Курт фон Шушинг. Ему сообщили, что сошел с рельсов поезд, следовавший из Германии в Италию через Австрию. Внутри пострадавшего запечатанного вагона были патроны для корабельной артиллерии, которые везли на хранение в два итальянских порта, чтобы немецкие корабли, находившиеся на Средиземноморье, могли пополнить запасы. Было ясно, что Германия готовилась к морской войне в не слишком отдаленном будущем, по-видимому, с Францией или Британией.

Раскрытие секретной подготовки Германии к войне, о которой давно подозревали, но не могли доказать, имело последствия для британского размещения ВМС, перевооружения и политики мира. Было важно, чтобы этот вопрос оставался конфиденциальным и чтобы Германия и Италия, которые сблизились с 1936 года, не были осведомлены, что американцы и британцы знали об их секретной перевозке оружия.

Когда Мессерсмит вернулся на ужин, герцог выспрашивал его о сообщении, которое он только что получил. Бесхитростно Мессерсмит открыл герцогу тайну. Он тут же увел итальянского дипломата в сторону и разболтал историю. При первой же возможности дипломат отправился в итальянское посольство и послал телеграмму, которую должным образом перехватили американцы, информируя Рим, что «кота достали из мешка» касательно секретных поставок патронов. Неважно, были ли действия герцога умышленными или наивными, Мессерсмит разозлился сам на себя за то, что был слишком доверчивым и начал подозревать герцога.

Его доклад Государственному департаменту отразил этот факт. Мессерсмит восхищался и уважал герцога во время его изгнания, однако теперь тень сомнения появилась в его оценке характера Эдварда. В течение последующих нескольких лет его опасения и беспокойство о поведении герцога и его сомнительном выборе друзей росли с каждым днем. И в этом он был не одинок.

Глава восьмая
Уоллис – королева Гитлера

Именно личность Чарльза Бедо заставила герцога вновь почувствовать себя живым и значимым. Во время пребывания в замке Бедо двое мужчин завязали неожиданную дружбу: играли в гольф днем и пытались решить мировые проблемы вечером за бокалом бренди. В то время как Бедо сколотил свое состояние, изучая практикуемые методы выполнения работы, герцог также вместе со своим младшим братом, герцогом Кентским, всегда испытывал интерес, хоть и случайный, к фабрикам и благосостоянию рабочих.

Герцога интересовало, как рабочие преуспевали в «дивном новом мире» Гитлера. Мог ли Бедо организовать встречу через свои контакты? Бедо беспечно предложил герцогу включить европейские страны и Америку в его маршрут. У него были отличные деловые связи во многих уголках мира. Негласный факт: он считал, что королевское имя совсем не повредит его имени и компаниям.

Он связался с политическим советником Робертом Мерфи из американского посольства и с руководителем трудового фронта в Германии доктором Робертом Леем. Впоследствии герцог встретился в отеле Ritz с адъютантом Гитлера и давним любовником принцессы Стефании Фрицем Видеманом, чтобы заключить сделку.

Тяжелое положение рабочих, однако, было лишь прикрытием. У обоих были другие мотивы: Бедо хотел использовать имя герцога и его авторитет, чтобы восстановить и расширить его корпорацию в Германии, а герцог хотел показать его жене, что значит быть членом королевской семьи. Его конюший Дадли Форвуд всегда утверждал, что причиной визита было «не дать публичное заявление о том, что он поддерживает нацистов. Мы поехали, потому что он хотел, чтобы его любимая жена испытала на себе, что такое государственный визит. Он хотел ей доказать, что он ничего не потерял, отрекшись от престола. А единственным способом сделать такой государственный визит возможным – договориться с Гитлером».

Пока предлагаемый королевский тур готовился в секрете, герцог и герцогиня отправились в Боршодиванку в Венгрии, где Чарльз Бедо арендовал охотничий домик. Герцог был явно заинтригован Бедо, человеком дальновидным и постоянным источником утопических идей. Он даже разработал свою собственную политическую теорию, эквивализм, представлявшуюся ему экономической основой для развития идеального мира, в котором рабочий и управленческий классы и более широкие слои населения могли жить в гармонии. Одним ударом он бы сокрушил капитализм и коммунизм и тем самым принес мир во всем мире. Такую перспективу умеющий убеждать Бедо развернул перед доверчивым герцогом – движение за мир во всем мире, где бы он играл главную роль. Для мужчины, который ищет цель и значимость, эти льстивые слова попали прямо в точку. Сторонники герцога верили, что он еще может сыграть важную общественную роль, так Герман Роджерс написал своему бывшему декану, доктору Пибоди: «Его будущее интересует меня. Он имеет большую потенциальную ценность для любых универсальных – не политических – мировых дел».

Это были не пустые разговоры. Весной в Шато-Канде герцог получил письмо от полковника Оскара Солберта, исполнительного директора Eastman Kodak, который впервые встретил герцога во время его тура по восточному побережью США в 1924 году. В своем письме он предложил герцогу «возглавить и консолидировать многочисленные и разнообразные мирные движения по всей планете… Я не пацифист, как вам известно, но я верю, что больше всего на свете миру нужен мир».

От имени герцога Бедо отправил Солберту обнадеживающий ответ, что он заинтересован возглавить международное мирное движение и «посвятить свое время улучшению жизни масс». Как и Солберт, Бедо привлек исполнительного директора IBM Томаса Д. Уотсона, который согласился проспонсировать предполагаемое турне Виндзоров по США. Уотсон – чьим лозунгом был: «Мир во всем мире через мировую торговлю», – уже встречался с Гитлером, посетил нацистский митинг и принял Орден заслуг германского орла. Немецкое правительство было вторым самым крупным клиентом IBM, а их технология перфокарт^[12], согласно спорному утверждению писателя Эдвина Блэка, в конечном счете помогла облегчить нацистский геноцид, что, впрочем, было опровергнуто историком Питером Хейсом.

Были ли Бедо и Уотсон «наивными идеалистами» или циничными коллегами, закрывшими глаза на разворачивающиеся ужасы нацистского режима, а их призывы к миру – всего лишь прикрытием прогерманского сотрудничества? Как утверждает профессор Джонатан Петрополус, есть «веские причины» видеть Бедо как более «зловещую» фигуру: «эта риторика мира и примирения была лицом пронацистских настроений и иногда письма между Виндзорами, Бедо, Солбертом и Уотсоном показывают это мышление».

Естественно, тайное планирование визита в Германию и Америку вызвало возмущение в Букингемском дворце и министерстве иностранных дел, его неожиданное заявление застало всех врасплох. Новый король описал это как «как гром среди ясного неба».

Даже сторонники герцога были обеспокоены: Герман Роджерс считал его визит «несвоевременным», а Черчилль и Бивербрук были против, пресс-барон даже отправился в Париж, чтобы поговорить с герцогом. Он предупредил, что герцог оскорбит всех британцев общением с товарищами Гитлера. Тот был непреклонен.

Это оставило министерство иностранных дел в замешательстве, они не знали, как поступить с экс-королем в этом частном, но официально спонсируемом турне. Личный секретарь короля Алекс Хардинг назвал визиты «публичными проделками в рекламных целях», которые вовсе не пойдут на пользу рабочим. Король считал, что герцог и герцогиня не должны восприниматься как официальные лица в странах, которые они посетят, а также не должны получать приглашения останавливаться в посольствах. Если их намеревались встречать на вокзалах, то это должен был делать младший сотрудник. Британским представителям за рубежом запретили принимать приглашения или устраивать приемы для герцога. Им только разрешили предоставить герцогской паре «ланч на один укус».

Послы утверждали, что холодный прием экс-королю и его супруге в политическом плане является плохой идеей. Британский посол в Вашингтоне сэр Рональд Линдсей хоть и ждал предстоящий визит с «явным ужасом», но считал, что герцогскую пару нужно принять в посольстве.

Его вызвали в Балморал для обсуждений, где он увидел короля, королеву и их советников в состоянии «почти истерическом» перед лицом этих проблем. В своем рассказе Линдсей позже вспоминал, что королевская семья считала, что «герцог ведет себя безобразно, позорит короля и сбрасывает бомбу за бомбой». Они боялись, что он пытался организовать свое возвращение с помощью своих «полунацистских» друзей и советников.

Конечно, немцы видели 12-дневный герцогский визит, который начинался в Берлине, как пропагандистский триумф. Его приезд приветствовало не только нацистское руководство, но и широкая немецкая публика, которая считала герцога современным, прогрессивным, сильным и открытым. Даже его пародийный акцент кокни с оттенком американского казался более приземленным и естественным, нежели пренебрежительный тон, например, министра иностранных дел Энтони Идена. Он оставался интригующей международной знаменитостью, его свадебная суматоха лишь усилила культовую загадку вокруг его личности. Как утверждал историк Гервин Штробль, герцога не видели как предателя своей страны. Отнюдь нет.

В исследовании немецких отношений с британцами в периоды между войнами он отметил: «Когда нацисты имели дело с дураком, который мог быть им полезен, они никогда не могли скрыть элемент презрения в их языке… Но этого нет в описании разговоров герцога в Берлине или в поздних воспоминаниях о его действиях или мнении. Вместо этого в них есть что-то, что встречается в нацистских высказываниях крайне редко: подлинное уважение; испытываемое к равному». В их глазах жестокое обращение народа с этим харизматичным человеком было показателем гнили в самом сердце британской власти, которую они считали некомпетентной, заскорузлой, снобистской и устаревшей.

В глазах герцога это было оскорблением. Самый путешествующий монарх в истории обнаружил, что четверть века его лояльной покорной службы ничего не значили. Когда герцогская пара прибыла на станцию Фридрихштрассе в Берлине утром 11 октября 1937 года, их встретила одинокая фигура третьего секретаря британского посольства. Тот передал им письмо от давнего друга герцога, сэра Джорджа Огилви-Форбса, поверенного в делах посольства, вежливо и с извинением сообщил, что британский посол, сэр Нэвил Хендерсон, покинул Берлин и что Огилви-Форбсу приказано не давать официальных подтверждений их визита.

Радушный прием герцогу и герцогине оказали их нацистские друзья. Были приложены все усилия, чтобы они чувствовали себя как дома, станцию украсили британскими флагами, которые аккуратно чередовались со свастикой. Когда герцог и герцогиня высаживались из поезда толпа кричала «Хайль Эдуард», а духовой оркестр играл свою версию гимна «Боже, храни короля». Их встретил руководитель трудового фронта доктор Роберт Лей, возглавляющий большую и почтительную немецкую делегацию, за ними наблюдала ликующая толпа.

Они покинули станцию с доктором Леем в сопровождении 4 офицеров СС, которые держались за подножку рискуя жизнью, так как Лей летел с головокружительной скоростью по улицам до отеля Kaiserhof, где специально приглашенные нацисты приветствовали герцогскую пару бойкой песней, написанной министром пропаганды Йозефом Геббельсом.

Потом добродушный Лей, который думал, что развлекает их запасом рискованных шуток, помчал на высокой скорости на черном Mercedes-Benz в Каринхалл, загородное имение Германа и Эмми Геринг, где правая рука Гитлера провел им экскурсию по усадьбе. В числе гостей также были их друзья Чарльз и Энн Линдберг, итальянский диктатор Бенито Муссолини и американский президент Герберт Гувер. Кульминацией вечера стала гордость и радость Геринга, набор моделей поездов стоимостью 265 000 долларов, в которой были туннели, мосты, станции и даже миниатюрные модели аэродрома и самолетов. В отличие от своего плебейского сопровождающего, глава Люфтваффе был заинтересован в интеллектуальной беседе, за чашкой чая он и герцог затронули все вопросы от британской парламентарной системы до международных отношений и вопросов труда.

После того, как высокопоставленные гости уехали, фрау Геринг объявила, что Уоллис «хорошо справилась бы на английском престоле». Герцог был настолько уважаем, что ее муж, которого Уоллис описала как «заслуживающего доверия», приказал принцу Кристофу фон Гессенскому прослушивать телефоны герцогской пары – любезность, которую нацистский режим оказывал большинству приезжавших политиков, важным бизнесменам и так называемым гостям Третьего рейха.

Но, как вспоминал герцог, вскоре они начали осознавать, что к ним относились немногим лучше, чем к «трофеям на выставке»: их возили от одного дома к другому, от молодежного лагеря до госпиталей в Штутгарте, Нюрнберге, Мюнхене и Дрездене, камеры ловили каждый их жест.

Во время одного из туров компания поехала в концентрационный лагерь, который, казалось, был заброшенным. «Мы видели это огромное бетонное здание, в котором, как я теперь знаю, находились заключенные», – вспоминал его конюший Дадли Форвуд. «Герцог спросил: «Что это?» Ему ответили: «Здесь хранят холодное мясо». В ужасном смысле это было правдой».

Все это время «одиозный» доктор Лей развлекал их потоком рискованных шуток и хамских комментариев, от него часто пахло алкоголем. Это было вовсе не то, что представлял в своей голове герцог, когда описывал участие в королевском турне своей жене.

Уоллис ненавидела Лея. «Пьяница, конфликтный фанатик, любитель пускать пыль в глаза», – говорила она. Был момент, когда герцог с женой думали, что не вернутся из этого тура живыми доктор Лей так быстро ехал на автомобиле между мероприятиями, что герцог пригрозил воспользоваться другой машиной, если тот не сбавит скорость.

Несмотря на поведение доктора Лея, герцогу нравилось встречаться с людьми, выступать с неподготовленными речами или разговаривать с доброжелателями на языке его детства. Уоллис воссоединилась со своим былым любовником – без гвоздик – на ужине, который он устраивал в ресторане для гурманов Horcher в Берлине, где герцогская пара встретилась с нацистским руководством, включая Генриха Гиммлера, Рудольфа и Ильзу Гесс и Йозефа и Магду Геббельс. Все были под впечатлением от манер и целостности герцога, стиля и шарма герцогини.

Геббельс излил свои чувства:

«Очаровательный, симпатичный парень; открытый, здравомыслящий, осознающий современную жизнь и социальные вопросы… В нем нет ничего от сноба… Как жаль, что он больше не король! С ним был бы возможен союз… Герцог был свергнут, так как в нем было все, что нужно королю, в истинном значении этого слова. Для меня это ясно… Великий человек. Как жаль! Ужасно жаль».

Нацистское руководство, которое имело «безграничное презрение» к британскому вырождающемуся правящему классу, сделало исключение для герцога. Они видели в нем не только того, кто ищет взаимопонимания с Гитлером, но и трезвого защитника Британской империи. Геббельс позже описывал его как «слишком умного, слишком прогрессивного, слишком высоко оценивающего проблемы непривилегированных и слишком прогерманским (чтобы остаться на престоле). Эта трагическая фигура могла бы спасти Европу от гибели».

Рвение нацистского руководства совпадало с искренним энтузиазмом людей, которые следовали за королевской четой, притягательность герцога выходила из национальных границ. После недели общения с простым народом, Уоллис показали «что могло бы быть», когда она и герцог были почетными гостями на гламурном ужине в отеле Grand в Нюрнберге, который устраивал Карл Эдуард, герцог Саксен-Кобург-Готский, куда оставшиеся немецкие аристократы пришли, чтобы выразить свое почтение. К ней обращались «Ваше королевское высочество», ей делали реверансы титулованные и знатные лица. Как написал New York Times в заголовке: «Немецкое общество чествует Виндзоров». Вот что значило быть королевой, хоть и королевой Гитлера.

Если ужин в Нюрнберге стал социальной кульминацией, личная аудиенция с германским лидером в Берхтесгаден 22 октября была политической вершиной их визита. Во время поездки герцог, согласно New York Times, сделал измененное нацистское приветствие. В двух случаях он сделал два полных приветствия: в первый раз в тренировочной школе в Померании, когда караул из элитного отряда Гитлера «Мертвая голова» был созван для осмотра, второй раз, когда он встретил Гитлера в Бергхофе, его резиденции в баварских Альпах. «Я поприветствовал Гитлера, – позже признается он, – но это было солдатское приветствие». После почти часа ожидания их ввели в большую комнату с видом на гору Унтерсберг. Помощник увел герцога, пока Уоллис общалась в большей степени о музыке с Рудольфом Гессом. Музыкой для ушей герцога было то, что все, включая Гитлера, обращались к герцогине «Королевское Высочество».

Между тем, герцог и Фюрер наслаждались 50-минутной беседой. Хоть немецкий язык герцога был на высоте, на встрече присутствовал переводчик Пол Шмидт. Его воспоминания – единственное независимое свидетельство характера их разговора. Позднее он скажет: «В разговоре, с моей точки зрения, не было ничего, что указывало на то, что герцог Виндзорский действительно поддерживал идеологию и практику Третьего рейха, а Гитлер, казалось, предполагал, что он поддерживал. Помимо нескольких благодарных слов за меры, принятые в Германии в сфере социального обеспечения, герцог не обсуждал политические вопросы. Он был откровенен и дружелюбен с Гитлером и проявлял социальное очарование, из-за которого прославился по всему миру».

Сразу по прибытии, Гитлер пригласил их к чаю. Герцогиню заворожила «великая внутренняя сила» немецкого лидера. Она была поражена его длинными тонкими руками как у музыканта, его нездоровой бледностью и его глазами, которые горели «своеобразным огнем», почти как у турецкого диктатора Кемаля Ататюрка, которого они встретили во время круиза на корабле Nahlin. Когда герцогиня столкнулась глазами с его пристальным взглядом, она поняла, что смотрит на маску. Она сделала вывод, что фюрер был мужчиной, который не любил женщин.

Когда Гитлер провожал пару к машине, один из репортеров заметил: «Герцогиня была явно впечатлена личностью фюрера, и он, по всей видимости, показал, что они быстро стали друзьями, ласково с ней попрощавшись. Гитлер долго с ними прощался, а потом сделал нацистское приветствие, на которое герцог ответил».

После того, как гости уехали, Гитлер сказал своему переводчику: «Из герцогини вышла бы хорошая королева». На следующей встрече Гитлера с принцессой Стефанией фон Гогенлоэ, она спросила его о герцогине. На этот раз ответ был уклончивым. «Ну, я должен сказать, она вела себя как леди», – сказал он.

В заключение репортер из New York Times отметил, что герцог «в достаточной мере продемонстрировал, что отречение Эдуарда от престола отняло у Германии надежного друга, а может, и преданного почитателя, находящегося на британском троне».

Вернувшись в Мюнхен, Виндзоры провели свой последний вечер в доме Рудольфа и Илзе Гесс. Хотя нет сохранившихся записей, что они обсуждали, оба были сторонниками мира – Гесс полетит на своем частном самолете в Шотландию в мае 1941 года с иллюзорной надеждой встретиться сначала с герцогом Гамильтоном, а потом с королем Георгом VI и начать мирные переговоры.

После того, как королевская пара уехала, обе стороны заявили, что визит был «триумфом». Даже Уинстон Черчилль, ранний противник нацистского режима, поспешил поздравить герцога и написал, что визит прошел с «отличием и успехом».

В Лейпциге доктор Лей купался в последних теплых лучах успешного тура, сказав немецкому руководителю трудового фронта, что Виндзор считал достижения Третьего рейха ничем иным как «чудом». Он процитировал герцога: «Понимание начинает приходить тогда, когда приходит осознание, что за всем этим стоит один человек и одна воля». Рядовой гражданин понял это, согласно британскому консулу в Лейпциге, как признак «сильной профашистской симпатии». Такой же вывод сделал российский лидер Иосиф Сталин, который наблюдал за всем процессом. В 1938 году граф Шуленбург, немецкий посол в Советском Союзе, написал британской шпионке Вере Аткинс из Москвы, где сказал, что Сталин знал о «теплых чувствах британского королевского представителя к нацистам».

Это мнение было в целом правдивым: конюший герцога Дадли Форвуд позднее подтвердил, что Виндзоры питали симпатию и понимали нацистский режим, который, в их глазах, принес порядок в страну, погружавщуюся в хаос во время Веймарской республики. «Принимая во внимание, что герцог, герцогиня и я понятия не имели, что немцы производили или производили бы массовые убийства евреев, мы не были против политических взглядов Гитлера. Мы считали, что нацистский режим был более подходящим правительством, нежели Веймарская республика, которая была чрезвычайно социалистической».

Наивный и доверчивый или коварный? Этот вопрос преследовал Виндзоров с того момента, как они вышли из поезда и начали свой печально известный визит в гитлеровскую Германию. Герцог позже признается, что был обманут Гитлером. 13 декабря 1966 года он заявил в интервью New Your Daily News: «Я поверил ему, когда он дал понять, что не хочет войны с Англией. Я думал, что все остальные могут остаться в стороне, пока нацисты и коммунисты вели войну».

Через две недели после того, как Гитлер попрощался с герцогом и герцогиней и нашептывал им успокаивающие речи о мире, он показал свою настоящую сущность. На секретной конференции с его главными военными советниками фюрер изложил свое видение внешней экспансии Германии. Он видел будущее как ряд маленьких войн для поддержания немецкой экономики перед основным конфликтом с Британией и Францией в 1941–1944 гг. Позже это видение станет известным как протокол Хоссбаха. По его мнению, в 1939 году было слишком рано начинать основное столкновение. К тому же он видел Англию и Францию как неумолимых противников Германии. Хотя мнения историков разделились относительно протокола Хоссбаха, по крайней мере, можно сказать одно – Гитлер мало что сделал для мира в Европе.

После Германии следующей остановкой королевской четы были Соединенные Штаты. Бедо предложил после 5-недельного визита совершить ознакомительную поездку в фашистскую Италию Муссолини и Швецию, где французы готовили встречу с противоречивым бизнесменом и нацистским сторонником Акселем Веннер-Греном.

Казалось, что сначала подготовка к турне по Америке шла гладко, хоть оно и не выглядело как скромный частный визит для изучения условий труда, как объявил герцог. Бедо, который занимался поездками в Атланту, Балтимор, Нью-Йорк, Детройт, Сиэтл и Лос-Анджелес, арендовал частный комфортабельный поезд, чтобы доставлять королевскую пару от побережья до побережья; General Motors предоставили 90 «Бьюиков» в их распоряжение; правительственные ведомства США предоставили им все удобства во время остановок; а компания по связям с общественностью с Мэдисон-авеню Arthur Kudner улаживала все вопросы со СМИ и освещением миссии.

Виндзоры получили приглашение от Белого Дома; первая леди Элеонора Рузвельт хотела показать ее жилищные проекты для животных, а канал NBC собирался транслировать личный призыв герцога к миру во всем мире. Что могло пойти не так?

Британцы были неумолимы. Герцог отправился в популистское движение, когда новый король все еще искал почву под ногами. Британский посол, сэр Рональд Линдсей, прямо объяснил Самнеру Уэллсу, заместителю госсекретаря, что этот визит Букингемский дворец рассматривал с «неистовым негодованием» и это в то время, когда новый король «пытался завоевать любовь и доверие своего народа, не обладая той популярной привлекательностью, которая была у герцога Виндзорского».

Посол все сильнее сомневался в истинной цели визита. Вскоре он узнал, что это было больше, чем просто ознакомительная поездка об условиях жилья труда; это была попытка показать экс-короля как международного посла мира, что было прикрытием для нацистов. Посол видел его интерес к организованному труду ничем иным, как попытку устроить «полуфашистское возвращение в Англию».

Когда Линдсей тайно получил письма, написанные Бедо, это подтвердило его мнение, что турне имело квази-политическое подспорье. В предлагаемом манифесте герцога Бедо связывал условия труда с благосостоянием простого человека, подчеркивая, что мирное движение должно «повысить уровень наслаждения жизнью у человечества». Он продолжил: «Для такого движения не найти лучшего лидера, чем герцог Виндзорский».

Бедо еще больше утратил бдительность в непривычной обстановке издательского офиса в Нью-Йорке, где он обсуждал самосочиненный средневековый роман с редактором Джоном Холлом Уилоком. Во время встречи он описывал Гитлера как «гениального человека» и предсказал, что весь мир «станет фашистским». Что касается его друга, герцога Виндзорского, Бедо сказал, что его «запомнят на троне как диктатора». По сути, он видел руководство герцогом аполитического мирного движения не просто предлогом, а направлением внешней политики Германии, которое в конечном счете приведет к тому, что герцог восстановит свою важную роль в правлении Британией.

Когда стал известен полный маршрут, даже Белый дом осознал, что герцог зашел слишком далеко. Герцог и герцогиня намеревались начать свой тур в Вашингтоне в День перемирия 11 ноября, посетив церемонию на Арлингтонском национальном кладбище, после которого Виндзор планировал объявить американской нации о своей новой международной роли. Для того, чтобы избежать дипломатического инцидента, миссис Рузвельт организовала «задержку» королевского поезда, который вез герцогскую пару из Нью-Йорка в Вашингтон, чтобы они, по крайней мере, пропустили церемонию поминовения.

Действительно, визит герцога и герцогини Виндзорских в Америку беспокоил президента практически с того дня, как Эдуард и Уоллис Симпсон поженились. Чтобы избежать «дипломатических осложнений», он предложил Герману Роджерсу развлечь пару в его загородном доме, чтобы пара могла неформально встретиться с президентом в Гайд-парке по соседству.

Президент понимал британские чувства и теперь осознал, что визит герцога и герцогини в Америку мог иметь задатки «второго кризиса после отречения». Но никто не предвидел проявления враждебности по отношению к Бедо и его гостям, герцогу и герцогине. Когда Бедо приехал в Нью-Йорк 1 ноября 1937 года, он был встречен враждебными СМИ и профсоюзами, которые были готовы использовать шумиху вокруг королевского визита, чтобы отомстить человеку, чья система нормативов времени предполагала больше работы за меньшие деньги.

Коммунистические профсоюзы в родном городе Уоллис Балтиморе возглавляли эту инициативу, критикуя систему Бедо и его связь с доктором Робертом Леем, человеком, который руководил уничтожением всех свободных немецких профсоюзов. Казнь двух коммунистических лидеров труда в Германии после того, как Виндзоры уехали из страны, только подожгла враждебность. Руководитель профсоюза Джозеф МакКурди выразил особое пренебрежение по отношению к герцогине и сказал, что будучи молодой жительницей города, она «никогда не показывала ни малейшего сочувствия или озабоченности проблемами рабочих, бедных или нуждающихся». New York Times также высказалась, раскритиковав герцога: «Он неосознанно, но легко отдал себя пропаганде национал-социализма. Нет ни капли сомнения, что этот тур [по Германии] укрепил власть режима над рабочим классом». Многие другие, от профсоюзов до еврейских сообществ, сфокусировались на Бедо, его методах и нацистских друзьях.

Некоторые его клиенты аннулировали контракты, ряд инженеров уволились в знак протеста, а директора, воспользовавшись возможностью организовать собственный переворот, потребовали, чтобы он ушел из компании. Бедо был потрясен случившимся и согласился отдать контроль, но не право собственности.

Внутренняя налоговая служба отправила уведомление о выплате подоходного налога Бедо, а бывшая любовница подала судебный иск за нарушение обещания жениться. Было столько шума, что Бедо выскользнул из отеля Plaza в Нью-Йорке через черную дверь, чтобы не столкнуться с поджидающей прессой и поехал в Монреаль в Канаду, откуда уплыл из страны на лодке. Бедо считал, что это был правительственный заговор и обвинил миссис Рузвельт в настрое рабочих профсоюзов против него.

Тем временем Виндзоры с собранными чемоданами ждали, когда Бедо даст зеленый свет их туру, их каюта на Bremen (Черчилль, кстати, упрекал их за то, что они выбрали немецкий лайнер, а не французское судно) уже готова и оплачена. Вместо этого они получили крайне истерические телеграммы от осажденного бизнесмена, призывающего их отменить поездку. Герцог связался с британскими послами в Париже и Вашингтоне и с американским послом в Париже Уильямом Буллитом, чтобы спросить, что делать дальше. Только Буллит выразил поддержку. Герцог понял, что их спонсор вышел из игры, и решил отложить запланированный тур, объявив, что герцогская пара в другой раз поедет в ознакомительную поездку в Советский Союз, чтобы компенсировать поездку в Германию.

В то время, как президент Рузвельт отправил герцогу примирительную записку в надежде, что визит состоится, в Британии эту новость правящий класс встретил с нескрываемым ликованием. Даже его сторонник лорд Бивербрук посоветовал ему «прекратить вести публичную жизнь». Что касается его многочисленных врагов, граф Кроуфорд выразил мнение большинства, когда написал:

«Он поставил себя в безнадежное положение, начав свой визит с поездки в Германию, где его естественно запечатлели с нацистами, противниками профсоюзов и преследователями евреев. Бедняжка. У него нет здравого смысла и нет друзей со здравым смыслом, которые могли бы давать дельные советы. Я надеюсь, это преподаст ему хороший урок и пойдет на пользу».

Герцог должным образом избегал суматохи, обвинив американскую прессу в том, что они испортили «милую невинную поездку», как ее назвала Уоллис. Перед тем как он с герцогиней решили вернуться в свой арендованный дом на юге Франции, герцог преподнес британскому правящему классу нежеланный рождественский подарок, показав, кому принадлежит его лояльность. В декабре 1937 года он дал интервью Daily Herald, заявив, что если бы лейбористская партия когда-нибудь предложила, он с радостью принял председательство английской республики. Провокационная история, которая по какой-то причине так и не была опубликована, попала к сэру Эрику Фиппсу, британскому послу в Париже, который, в свою очередь, проинформировал министра иностранных дел Энтони Идена и, следовательно, премьер-министра Великобритании.

Вместе с тем герцог и герцогиня были заняты покупкой дизайнерской одежды, украшений и мебели в Париже, оставив возможное влияние их предполагаемых визитов в Америку, Италию, Швецию и Россию как одно из самых сладостных «а что если» в истории. Даже если его миссия по поддержанию мира имела место быть, сомнительно, что она хоть малейшим образом бы повлияла на планы Гитлера. К марту 1938 года правительство Австрии, страны, которую герцог выбрал для своего медового месяца, позволило немецким войскам войти в Вену в рамках аншлюса^[13] или аннексии^[14].

Богатая природными ресурсами Чехословакия была следующей страной в списке «покупок» немецкого лидера, и когда премьер-министр Чемберлен дал понять, что Британия не будет вступать в войну ради защиты территориальной целостности Чехословакии («Далекая страна, о которой мы ничего не знаем».) действия Гитлера были лишь вопросом времени. Печально известное Мюнхенское соглашение, заключенное в сентябре 1938 года передавало Судетскую территорию в Чехословакии Германии, однако быстро стало очевидно, что бумажка, которой Чемберлен помахал, когда вернулся в Британию и его пустое хвастовство, что он добился «мира в такое время» не сделало ничего, чтобы утолить голод Гитлера к завоеваниям. В марте 1939 года немецкие войска вошли в Прагу, и Гитлер объявил, что Чехословакия больше не является страной. В Лондоне начал зарождаться страх, в Берлине – экстаз, немцы праздновали расширение территории, не отдав ни одной немецкой жизни.

По мере того, как над международной ареной сгущались тучи, герцог и герцогиня наслаждались голубым небом французской Ривьеры, сосредоточившись на домашних делах. Новости могли быть мрачными, возможность мира улетучивалась с каждым днем, но для герцога и герцогини это было, пожалуй, один из самых счастливых периодов. В течение нескольких месяцев они ремонтировали Шато-де-ла-Крое, двенадцать акров недвижимости возле Средиземного моря, которое они теперь называли домом. Позолоченные краны, 12 спален, теннисный корт, бассейн и лакеи в красно-золотых ливреях британской королевской семьи – подходящее место для экс-короля «повесить свою корону».

Конвой фургонов привезли реликвии, которые хранились во Фрогмор-хаус на территории Виндзорского замка за пределами Лондона. Там были десятки ящиков с вином и другим алкоголем, сундуки с серебром и французским текстилем, картины и объекты, обернутые в холст, некоторые из них были разложены на лужайке для королевской инспекции, герцог выкрикивал «как маленький мальчик в рождество», когда видел полузабытое сокровище.

Подальше от глаз общественности они отметили первую годовщину в качестве женатой пары в круизе по побережью Амальфи на борту роскошной яхты Gulzar с их друзьями Германом и Кэтрин Роджерс. Улыбки и язык тела новобрачных сильно отличался от напряжения во время круиза на Nahlin в 1936 году, когда король был охвачен мучениями, раздумывая об отречении, чтобы добиться руки тогда еще замужней миссис Симпсон. (У Gulzar было более героическое будущее: два года спустя 202-тонная яхта спасет 47 измученных солдат с пляжей Дюнкерка, а потом затонет после налетов немецкой авиации в Дувре в 1940 году.)

Во время той поездки он был вынужден скрывать свои чувства даже на борту яхты. В этот раз герцог и герцогиня были расслаблены, они были ласковыми друг с другом на людях. Герман Роджерс, у которого камера всегда была наготове, снимал, как пара смеялась и шутила, любуясь на Пизанскую башню. Когда они бродили по развалинам Помпеи, они были непринужденными друг с другом и не только: Уоллис развлекала элегантную принцессу Марию Пьемонтскую, которая приехала к ним на обед. Герцог, у которого почти всегда в руке была сигарета или трубка, даже попробовал свои силы в игре на гармонике. Подтянутый, загорелый герцог, который часто ходил без рубашки, выглядел как человек, который был в мире с собой.

Один инцидент, снятый Роджерсом во время каникул, хорошо отражает амбивалентность позиции герцога и его политические связи. Когда пара поднималась на борт Gulzar после осмотра достопримечательностей острова Искья, за ними наблюдала толпа доброжелателей. Герцог повернулся к толпе и схватил предплечье жены, чтобы она тоже поприветствовала публику. На первый взгляд кажется, что герцог хотел, чтобы его жена обратила внимание на толпу. Но если присмотреться, на причале, где была пришвартована яхта, была большая надпись. На нем было написано по-итальянски: «Европа будет фашистской». Заставлял ли герцог жену поприветствовать толпу или же обращал ее внимание на большую черную надпись? Этот интригующий вопрос до сих пор остается без ответа.

Какими бы ни были его личные чувства, но в том году герцог сделал одно публичное вмешательство в качестве его самопровозглашенной роли Эдуарда Миротворца, когда он принял приглашение американской радиостанции NBC провести трансляцию из Вердена, поля боя Первой мировой войны, чтобы призвать всех к миру. «Я выступаю просто как солдат прошлой войны, чьи самые искренние молитвы заключаются в том, чтобы такое жестокое и разрушительное безумие больше никогда не брало верх над человечеством. Опасения того времени заставляют меня стать голосом всеобщего стремления быть избавленными от страхов, которые нас окружают». Хоть эмоциональный текст, который герцог написал сам, получил тысячи хвалебных писем с поддержкой от обеспокоенных граждан по всему миру, он не успокоил королевскую семью. В то время, как король и королева ехали в Канаду и Соединенные Штаты с важным визитом, чтобы получить поддержку их самых важных союзников, поступок герцога был воспринят как еще одна попытка украсть внимание у своего брата.

Королева Елизавета жаловалась королеве Марии: «Как неприятно с его стороны выбрать такой момент».

В те критические месяцы, пока герцог размышлял над дизайном ливреи, тканями и канцелярией для своего роскошного дома, его братья, король Георг VI, герцог Кентский и немецкие братья, в первую очередь семья Гессенов, и принц Макс Эгон фон Гогенлоэ-Лангенбургский работали над тем, чтобы предотвратить грядущую бурю. Герцог Виндзорский хоть и появлялся в заголовках, но именно другие братья занимались тяжелой работой по установлению мира. Герцог Кентский много путешествовал по Европе, якобы по семейным вопросам, он использовал эти визиты, чтобы сохранять дипломатические секретные каналы связи с Германией. Как отметил один журналист в то время: «Частные поездки членов британского королевского дома на самом деле часто были эквивалентом тайных политических миссий».

Согласно мемуарам Фредерика Винтерботама, главы британской воздушной разведки, герцог Кентский часто встречался с британским агентом, бароном Уильямом де Роппом – секретной фигурой, которая стала доверенным лицом Гитлера и Розенберга.

Хотя мало что известно об этих встречах – Винтерботам вырезал даже упоминание об этих встречах во втором издании его книги, – эксперты пришли к выводу, что у герцога Кентского было реальное влияние на политические события. У него было уникальное положение посредника между высокопоставленными нацистами и воротилами британского общества для улучшения англо-германских отношений.

Возможно, наиболее деликатными и противоречивыми были его встречи с двоюродным братом и ярым нацистом, принцем Филиппом фон Гессенским, к которому в то время прислушивались и Гитлер, и Геринг. Принц Филипп и герцог Эдинбургский подтвердили, что герцог Кентский и принц Филипп фон Гессенский очень часто встречались, двое мужчин, например, вели дипломатические переговоры на похоронах королевы Марии Румынской в Бухаресте в июле 1938 года.

Самая важная встреча между ними прошла во Флоренции 1 июля 1939 года на свадьбе принцессы Ирены, дочери Константина I, короля Греции, и принца Аймоне Роберто Савой-Аостского, герцога Сполетского, двоюродного брата итальянского короля.

Герцога Кентского якобы послали представлять британскую королевскую семью. Но там происходило намного больше, чем было видно на поверхности. Война казалась неизбежной, Британия имела целью удержать Италию вне конфликта так долго, насколько это реально было возможно. Герцог должен был повлиять на итальянского короля.

Георг VI и премьер-министр Чемберлен даже обсудили, на каком языке герцог Кентский будет разговаривать с королем, когда встретит его во Флоренции. Кроме того, Георг VI утверждал, что его брат должен пригласить принца Филиппа в Британию, тогда его можно будет использовать как посланника, который передаст Гитлеру, что Британия всерьез была намерена объявить о войне, если он попытается захватить Польшу – следующую цель в его списке стран.

Премьер-министр и министр иностранных дел, лорд Галифакс, были не согласны с королем. Они считали, что ситуация для ведения переговоров слишком сложная, и с ней не справится любитель, хоть и с благими намерениями, но не профессиональный дипломат.

Хотя король, согласно его биографу Джону Уилер-Беннетту, не давил на советников, совершенно ясно, что он «вышел из-под контроля», бросив вызов своему премьер-министру и министру иностранных дел, и дал наставления своему младшему брату начать деликатные переговоры с итальянским королем, а также с его немецким кузеном, принцем Филиппом. Это показатель того, как сильно король чувствовал возможность повлиять на ход событий, раз решил выйти за пределы конституционной компетенции, которая гласит «советоваться, поощрять и предупреждать» правительство. Как утверждал историк Том МакДоннелл: «Георга VI преследовали воспоминания о Первой мировой войне, и он был активным сторонником политики умиротворения Чемберлена. Несколько раз он предлагал обратиться к самому Гитлеру, разделяя идею своего брата, герцога Виндзорского о том, что короли и принцы все еще имели важную роль в дипломатии, будто с 1914 года с картой Европы ничего не случилось, когда континент был территорией королевских братьев».

В конце войны принц Филипп предложил свое мнение насчет этих неофициальных королевских обсуждений. Он вспоминал, что герцог Кентский предупреждал его, что Британия будет рассматривать вторжение в Польшу, как повод для объявления войны, и что Германия не должна питать никаких иллюзий по поводу возможных последствий. Кроме того, герцог указал, что министр иностранных дел фон Риббентроп был «вечным оскорблением» для Британии и что конфликт всегда будет неизбежным до тех пор, пока бывший торговец вином занимает свою должность.

Как заметил профессор Петропулос: «Монарху нужна была смелость, чтобы обойти установленные дипломатические и политические процедуры и обсуждать с Германией, какие действия ускорят войну. В соответствии с установленными практиками британской конституционной монархии, это не входило в компетенцию королевской семьи».

После переговоров с герцогом Кентским во время свадьбы в Италии принц Филипп вернулся в Германию для доклада Гитлеру. Фюрер не был особо заинтересован слушать немецкого представителя королевской семьи, поэтому он получил аудиенцию только в августе.

К тому времени события развивались полным ходом. Гитлер отбросил в сторону все предостережения герцога Кентского, а потом показал принцу Филиппу, почему его больше не интересовало, что думают британцы. Когда он стоял в комнате, фюрер ответил на звонок фон Риббентропа, который тогда был в Москве. Именно в тот момент, когда принц Филипп говорил о предупреждении Букингемского дворца, Германия и Россия подписывали печально известный пакт о не нападении Молотова-Риббентропа. И Гитлер, и фон Риббентроп считали, что Британия была слишком «упаднической» для боя. Они оказались не правы: Европа вступила в войну спустя месяц после того, как Германия вторглась в Польшу.

Так же, как Гитлер проигнорировал предупреждение Букингемского дворца, он проигнорировал срочную телеграмму от герцога Виндзорского 29 августа, призывающего к политике сдерживания. По крайней мере, он был любезным и ответил, что «если наступит война», в этом будет виновата Англия. Подобное сообщение герцог отправил и королю Италии Виктору Эммануилу, и получил более примирительный ответ, король убеждал его, что сделает все возможное, чтобы предотвратить конфликт. Как заметил его конюший Дадли Форвуд: «Думаю, что он рассчитывал, что его мудрый совет переубедит фюрера от конфронтации с Англией». То же самое можно было сказать о его брате Георге VI, который в упорной борьбе за мир был готов спровоцировать конституционный кризис, превысив свои полномочия и бросив вызов своим министрам. Где-нибудь в параллельной вселенной, если бы Георг VI и герцог Виндзорский достигли согласия, король мог использовать своего брата, чтобы повлиять на ход войны.

Даже если герцог Виндзорский считал, согласно Форвуду, что как отрекшийся король, он имел совсем маленькое влияние на мировую арену, у него была несомненная харизма, которой не было у его брата. Несмотря на свой нынешний статус, он оставался талисманом мира, живой иконой, которая могла изменить ход событий. Он получил огромную отдачу от публики спустя несколько недель после объявления войны.

Дикая волна слухов распространилась по всему рейху в начале октября 1939 года, говорили, что Георг VI отрекся и что на престоле вновь сидел герцог Виндзорский, который призывал к прекращению войны. Министр пропаганды Йозеф Геббельс отметил, что работа в магазинах, на заводах и в офисах, включая некоторые правительственные министерства, была приостановлена спонтанными празднованиями. «Совершенно незнакомые люди обнимали друг друга на улицах, когда рассказывали друг другу новости».

Это была ложная надежда, но она стала напоминанием о харизматичной привлекательности экс-короля. Хоть его роль была уже не такой как раньше, он был важной фигурой для будущего Европы, но он и предположить не мог, каким образом это произойдет.

Глава девятая
Игра престолов

Когда война 3 сентября 1939 года была объявлена, шансы, что внутри враждующего дома Виндзоров настанет мир, резко возросли. Герцог Виндзорский, возможно, самый знаменитый британский гражданин на мировой арене, хотел помочь в этот час нужды стране, которой он когда-то правил. Он связался с Уолтером Монктоном в Лондоне и предложил помогать своему брату в любом деле, которое он счел бы целесообразным.

Ему на ум, наверное, приходила мысль, что учитывая международную любовь к нему и хорошие связи, особенно в Германии, он мог бы стать посланником мира или, по меньшей мере, узнаваемым вещателем, чьи слова могли бы повлиять на слушающих жителей Европы. Несомненно он был ценным ресурсом, который правящий класс мог эффективно и изобретательно использовать, когда Британия нуждалась в любой помощи, которую она только могла получить. По крайней мере, ветерана Первой мировой войны можно было простить за допущение, что вернувшись на родину, он мог помочь сплотить войска.

Но не будем выдавать желаемое за действительное. Вместо перемирия королевская семья затаилась в бункере Букингемского дворца и приготовилась к изнурительной войне с одним из собственных членов семьи. Герцог и герцогиня жили на вилле на юге Франции, а когда начались боевые действия, их проинформировали, что они могут вернуться в Британию, только если герцог займет должность заместителя регионального комиссара сэра Уиндхэма Портала в Уэльсе или офицера связи Британской военной миссии № 1, основанной во Франции под командованием генерал-майора Говарда-Вайса. Обе должности ни по титулу, ни по значению ему не подходили.

Правительство предложило перевезти их на самолете домой, но так как у герцогини был патологический страх перед полетами (когда она жила с первым мужем, военно-морским летчиком, она видела многочисленные крушения самолетов), поэтому они решили вернуться на корабле. Герцог предложил британскому посольству в Париже, чтобы их забрал эсминец. Такой эгоцентризм во время войны ошеломил лояльного Фрути Меткалфа, который обвинил их в том, что они вели себя как два избалованных ребенка: «Женщин и детей убивали, а ВЫ говорите о вашей ГОРДОСТИ».

После этой перебранки герцогская пара вместе с успокоившимся Меткалфом отправилась в Шербур, где их ждал эсминец королевских ВМС Kelly под руководством друга герцога, лорда Луиса Маунтбеттена. Они прибыли в Портсмут в тайне, на причале их встретила леди Александра Меткалф и их адвокат Уолтер Монктон.

По своей собственной инициативе Уинстон Черчилль, ныне первый лорд адмиралтейства, приказал музыкантам Королевской морской пехоты сыграть национальный гимн, когда чета ступит на британскую землю впервые за последние три года. Однако оркестр сыграл не полную версию – полная версия, как печально сообщил герцог своей жене, предназначалась только для монарха. Что касается королевской семьи, они полностью проигнорировали их приезд, королева отправила сообщение герцогине Виндзорской, где сообщила, что не может ее встретить. «Будто его вовсе не существовало», – отметила леди Меткалф в своем дневнике.

Так как Букингемский дворец ясно дал понять, что не будет предоставлять транспорт или жилье для Виндзоров, Меткалфы предоставили свое загородное жилье и лондонскую резиденцию в их пользование. Следующие несколько недель герцог встречался с министрами и военным руководством, а также возобновлял старые контакты.

Во время своего пребывания они обедали с леди Коулфакс, дипломатом и писателем Гарольдом Николсоном и писателем Гербертом Уэллсом. Когда они ушли из дома Николсон сказал Уэллсу: «Признай, что у этого мужчины есть шарм». «Гламур», – сказал Уэллс, как бы указывая на человеческий потенциал, который можно было бы использовать. Толпа с энтузиазмом окружала его или его машину, когда его замечали в Лондоне, а опросы показывали, что явное большинство – более 60 процентов – поддерживало его возвращение из изгнания вместе с герцогиней. Даже премьер-министр Чемберлен поддерживал эту идею. Но не король и его семья, которая видела его притягательность как угрозу новому установившемуся порядку.

Королева, как всегда защищала своего мужа и написала принцу Павлу Югославскому в начале октября: «Что за паршивая овца в семье! Я думаю, он наконец понял, что здесь нет места для него – большинство людей не прощают быстро то, что он сделал со страной, и они НЕНАВИДЯТ ее!»

Она была не в состоянии сдерживать свое отвращение к авантюристке из Америки: «Я надеюсь, что она скоро вернется во Францию и ОСТАНЕТСЯ ТАМ, – написала она королеве Марии. – Я уверена, что она ненавидит эту страну, поэтому она не должна находиться здесь во время войны».

Неудивительно, что новая королева покинула Букингемский дворец 14 сентября, когда герцог прибыл на встречу со своим братом, чтобы обсудить его новую должность. Хотя разговор был достаточно дружелюбный, позже король без объяснения причины передумал дать герцогу должность в гражданской обороне в Уэльсе, которую выбрал сам герцог. Герцог и герцогиня подозревали, что он так поступил, так как не хотел, чтобы тень экс-короля находилась на родной земле. Вместо этого его прикрепили к британской военной миссии в Венсене около Парижа.

Помимо антипатии со стороны семьи герцога, к нему относились с недоверием некоторые военные учреждения, которые опасались, что он случайно раскроет секреты врагу. История с итальянскими патронами и нелояльность герцога уже набирала обороты среди тех, кто был в курсе инцидента.

После Букингемского дворца он ненадолго посетил Адмиралтейство, где Уинстон Черчилль устроил ему обход. К большому ужасу наблюдающих военно-морских офицеров Черчилль отвел его в Секретную комнату – подвальное помещение, где ежечасно отмечались положения британского флота и флота врага. Граф Кроуфорд с тревогой отметил:

«Он слишком безответственный болтун, ему нельзя доверять конфиденциальную информацию, которую он передаст Уолли за обеденным столом. Вот где заключается опасность – а именно после трех лет полной безвестности соблазн показать, что он опять в центре информационного потока, будет непреодолимым, и он разболтает все государственные секреты, даже не понимая опасности».

Получив приказы, герцогская пара вернулась во Францию, рассматривая их краткое пребывание в Британии со смешанными чувствами. Вскоре после того, как они приехали в Париж, он описал мрачную атмосферу, царящую в Британии, Герману Роджерсу:

«У меня была возможность поговорить почти с каждым министром и старшими офицерами трех служб, что помогло мне собрать нить событий за трехлетнее отсутствие. Мы увидели мрачную Англию… Но нет никакого энтузиазма насчет этой войны; мрачная и довольно угрюмая решимость хоть что-то сделать с этим безнадежным беспорядком, в который ужасные решения руководства страны втянули народ – это та атмосфера, которую мы не по своей воле оставили позади! Только Господь знает, чем все это закончится, и многое зависит от того, сколько это продлится».

Его худшие опасения об отсутствии энтузиазма подтвердились спустя несколько дней, как они вернулись во Францию. Для человека, которому не доверяли, ему поручили важное задание. Французские вооруженные силы были крайне скрытными касательно своей обороны и защиты. Они не дали союзникам осмотреть линию Мажино, цепь крепостей, которые формировали хребет военного редута. Британцы были разочарованы.

Пока обсуждалось, как узнать о планах и развертывании французских войск, герцога делегировали присоединиться к миссии. Как вспоминал бригадир Дэви, начальник персонала миссии: «Наконец нам была ниспослана возможность осмотреть французский фронт».

Герцог, был популярен во Франции так же, как и в Германии и Британии, был ключом, который бы открыл французский военный сейф, генерал Гамелен, французский главнокомандующий в Венсенне, был горд показать экс-королю линию фронта. Он умело использовал шарм, чтобы выудить французские секреты, генерал-майор Говард-Вайс проинформировал Военное министерство, что он написал пять «важных» докладов о слабых сторонах французской защиты, в особенности о плохой подготовке противотанковых бригад. Изначально предполагалось, что должность офицера связи «уберет герцога с дороги», на самом деле задание, которое требовало осмотрительности и дипломатии, очень подходило его положению, его статус открывал все двери.

Герцог так не думал, он был раздражен, что его не пускали на британскую линию фронта и прекрасно понимал, что ничему из того, что он сказал или доложил, военное руководство в Лондоне не следовало. Со своей стороны герцогиня, которую бойкотировали все британские благотворительные организации, присоединилась к французскому Красному кресту, чтобы доставлять медицинские принадлежности в полевые госпитали. Очень скоро они почувствовали скуку, недооцененность и обиду, герцог все больше времени проводил за гольфом, нежели работал над военными делами. Несколько раз неугомонный герцог возвращался в Лондон зимой 1940 года без ведома короля. Он встречался с Черчиллем, ездил в министерство иностранных дел, чтобы пожаловаться на то, как к нему относятся в посольстве в Париже и, возможно, самое главное, чтобы плести интриги.

На тайном совещании с Уолтером Монктоном и лордом Бивербруком дома у Монктона в начале 1940 года он всерьез задумался над предложением возглавить международное движение за мир, как и когда Бедо был готов финансировать его турне. Бивербрук подстрекал герцога, предположив, что войну можно закончить мирным соглашением с Германией. Пресс-барон считал, что герцог должен вернуться к гражданской жизни, заручиться поддержкой города и колесить по стране как «мирный кандидат». «Вперед, сэр, я вас поддержу», – сказал ехидный канадец перед уходом. Несколько минут герцог смотрел на эту идею с энтузиазмом и передумал, только когда Монктон указал, что это будет «государственной изменой». Но главной причиной отказа от возможной новой важной роли стало напоминание Монктона: если герцог вернется в Британию, ему придется заплатить подоходный налог. На этом «маленький мужчина» побледнел и сказал, что план отменяется; когда он понимал, что ему придется тратить свои собственные деньги, как это было с отмененным туром в Америку, его энтузиазм тут же улетучивался.

Хотя герцог был разочарован нехваткой признательности за его военную оценку французской обороны, именно эти самые наблюдения усилили подозрения о его «преданности» союзникам. Дерзкое наступление Гитлера во Францию и в страны Бенилюкс^[15] 10 мая 1940 года в обход линии Мажино и разнос неподобающей противотанковой обороны, о которой ранее говорил герцог, были опорными точками возобновленного беспокойства.

Проигнорированные рекомендации герцога об усилении этой самой обороны, которую прорвали бронетанковые войска генерала Гудериана, просто потерялись во всей этой шумихе. Если бы им последовали, танковая атака могла бы быть остановлена. Когда Гитлер начал Французскую кампанию, западные державы имели преимущество с точки зрения количества и качества вооружения, немцы же получили преимущество благодаря превосходной стратегии и исполнению. Как заметил историк, профессор Петропулос: «Вопрос, который логически последует, будет заключаться в том, было ли достигнуто это превосходство с помощью шпионажа и неосторожности и были ли Виндзоры этим самым источником информации».

Подозрение пало на Чарльза Бедо. В период так называемой Странной войны^[16] Бедо был близок с фон Риббентропом и его эмиссаром в Париже Отто Абецом, и также часто был гостем на ужинах с герцогом, который теперь был «генерал-майором Эдуардом», и герцогиней. Он позаботился о том, чтобы иметь хорошие отношения с окружением герцога. За ужином в Лондоне он предложил Форвуду «хорошую должность», подразумевая, что он хорошо справится в новом прогерманском правительстве. Его заговорщическое отношение просто сбило с толку Фрути Меткалфа. «Я не могу его раскусить. Он слишком много знает», – заметил Меткалф.

Тем не менее именно преданный Меткалф организовывал ужины Бедо, который теперь находился под надзором секретной службы, с герцогом и герцогининей, которые вернулись из Парижа. После унизительного фиаско их отмененного тура по США, герцог был осмотрительнее с человеком, которого Дадли Форвуд называл «умным манипулятором». Однако так как Бедо неизменно платил за ужины, герцог, возможно, чувствовал себя обязанным и случайно раскрывал важную военную информацию нацистскому товарищу.

Герцог всегда был невысокого мнения о французах, считал их декадентскими и коррумпированными. Его собственное расследование обороны страны только лишь усилило это мнение. Вполне может быть, он говорил об своих взглядах несколько свободнее, чем должен был.

В период Странной войны, Бедо все еще считал, что активные военные действия не были неизбежными между воюющими сторонами и использовал свои контакты, чтобы попытаться разрешить потенциальный конфликт. Как заметил историк Герхард Вайнберг: «В критический период, в мае и июне 1940 года Бедо был пронацистом и думал, что для западных держав будет лучше заключить мир с нацистами на любых условиях».

Доказательство, что Бедо был возможным каналом связи между герцогом и Гитлером, появится в январе 1940 года в сообщениях от немецкого посла в Гааге в Голландии, графа Юлиуса фон Зах-Буркерсрода, заместителю министра иностранных дел Германии, барону Эрнсту фон Вайцзеккеру.

«Через личные связи у меня была возможность разузнать некоторую информацию о герцоге Виндзорском», – сообщил граф, объясняя, что герцог не был «полностью удовлетворен» ролью, которую ему дала британская военная миссия. «Кроме того, кажется, что среди аристократии образуется заговор вокруг Виндзора, которому нечего сказать на данный момент, но который в определенный момент при благоприятном стечении обстоятельств может приобрести значимость». В это время, согласно историку Джону Костелло, Бедо часто посещал офис Зах-Буркерсрода в Гааге, который и назвал имя герцога в своих докладах в Берлине в качестве источника военной информации.

Как утверждал Костелло: «Сравнив записи Союзников и Германии, теперь возможно прийти к убедительным доводам, что утечка информации вела к герцогу Виндзорскому, возможно, это даже сыграло важную роль в том, что Гитлер приказал своим генералам изменить план сражения».

В своих собственных обширных исследованиях профессор Вайнберг, бывший дипломат, пришел к выводу, что к герцогу был прикреплен немецкий агент, а не сам герцог сливал информацию нацистам. «В течение первых месяцев войны важная информация из его болтовни попадала к немцам через этого агента». Вопрос вот в чем: знал ли герцог, что делает этот человек?

Биограф Чарльз Хайгам пошел еще дальше: он утверждал, что 4 ноября 1939 года герцог написал Гитлеру под именем ЭП (Эдуард Принц), что у него есть информация касательно его поездки на север на осмотр британских войск и что Бедо также обладает этой информацией. «Я вряд ли могу подчеркнуть важность этой информации, именно поэтому я так детально все объяснил нашему другу», – писал он. Бедо вручил доклад Гитлеру в Берлине 9 ноября. Бедо далее утверждал, что во время ужинов герцогиня передавала секретную военную информацию, которую узнавала от мужа. «В результате информация попадала в руки немцев», – писал Хайгам.

Таково было восприятие герцогини в качестве шпионки, пособницы или просто предательницы, которое было распространено в то время в правящих кругах Британии и стало признанным фактом после войны. Не без основания. Ее подруга, журналист и драматург Клэр Бут Люс помнила один вечер в мае 1940 года, когда Виндзоры играли в карты в своем доме в Париже, и она слушала новости по ВВС, в которых рассказывалось об атаке люфтваффе^[17] английских прибрежных городов. Когда Люс сказала, как ей было их жаль, герцогиня ненадолго оторвала взгляд от карт и ответила: «После того, что они сделали со мной, не могу сказать, что мне их жаль – вся страна против одной одинокой женщины».

Наиболее осуждающие утверждения о поведении герцога во время падении Франции исходили от автора Мартина Аллена, который в своей книге «Тайный замысел» утверждает, что экс-король шпионил для Гитлера, поставляя Бедо важную информацию о развертывании французских войск, которую тот передавал нацистам. В результате предательства герцога Гитлер смог изменить план сражений и приказал направить атаку на Францию через слабо защищенный Арденнский лес, что привело к оглушающей победе германской армии.

Здесь интрига закручивается. В своей книге Аллен цитирует ряд документов, которые хранятся в Национальном архиве в Лондоне, некоторые из которых впоследствии оказались подделками. Полицейское расследование 2007 года показало, что не менее 29 документов были помещены в 12 отдельных файлов и были процитированы в одной (или более) из трех книг Аллена. Как утверждает журналист из Financial Times Бен Фентон, который несколько месяцев расследовал, «кто-это-сделал»: «Согласно экспертам в архиве, документы, которые оказались подделкой, доказывали противоречивые аргументы, играющие центральную роль в каждой книге Аллена: в „Тайном замысле“ 5 документов, которые оказались подделкой, помогли обосновать его утверждение, что герцог Виндзорский открыл военные тайны Гитлеру». Пока полиция приостановила дело, Королевская прокурорская служба решила, что продолжать дело не в интересах общества.

Хотя подделки в Национальном архиве в Лондоне внесли неразбериху в деятельность герцога Виндзорского в военное время, ирония заключается в том, что они полностью совпадают с тем, как видела экс-короля и его американскую жену британская правящая элита. Его видели как болтливого капитулянта, которому нельзя было доверять информацию любого военного значения. Что касается герцогини, последние несколько лет ее подозревали в сговоре со своим «любовником» фон Риббентропом и другими высокопоставленными нацистами.

Доклад ФБР, отправленный Эдгаром Гувером президенту Рузвельту в сентябре того года пролил свет на официальное мнение в Лондоне и Вашингтоне о герцогской паре. «Некоторое время британское правительство знало, что герцогиня Виндзорская была чрезвычайно прогерманской в своих симпатиях и связях, и существуют веские основания полагать, что именно поэтому британское правительство запретило Эдуарду на ней жениться и оставаться на престоле». Вдобавок автор доклада, агент Эдвард Тамм, отметил, что герцог часто был слишком пьян, а герцогиня находилась в «постоянном контакте» с фон Риббентропом. «Из-за их высокой официальной позиции герцогиня получала разную информацию, касательно официальной деятельности британского и французского правительств, которую она передавала немцам», – утверждал агент Тамм.

Добавьте к этой ядовитой смеси королевского недоверия и очевидного предательства пожилого Ллойда Джорджа, бывшего премьер-министра и лидера Либеральной партии. В мае 1940 года в самый опасный для Британии момент, когда остров один стоял против Гитлера, он отказался от всех уговоров присоединиться к правительству национального единства под руководством Уинстона Черчилля.

Чемберлен предположил, что, возможно, капитулянт Ллойд Джордж, превозносивший Гитлера как «Джорджа Вашингтона», видел себя британской версией французского маршала Петена, который отчаянно добивался перемирия с Германией. Черчилль считал такое предположение вполне вероятным. Другие высокопоставленные политики отвели Ллойду Джорджу роль политика Пьера Лаваля, заместителя Петена, который был казнен, а герцог Виндзорский в этой версии был маршалом Петеном, известным героем войны, но также виновным в сообщничестве с нацистами.

В июне 1940 года когда британская армия ждала спасения на пляжах Дюнкерка, сложно было бы поверить, что Ллойд Джордж мог задумать государственный переворот против «Клики Черчилля», заключить мир с Германией и посадить на престол герцога Виндзорского в качестве марионетки. Как утверждал официальный биограф герцога, Филип Циглер: «В июне и июле 1940 года очень многие люди считали, что Британия скорее всего проиграет войну. Ошибкой герцога было сказать это вслух».

Однако в то время мысли герцогской пары были сконцентрированы на том, как бы отделаться от немцев, а не представлять их интересы. Герцог добился перевода из северной Франции, его временно перевели в Альпийскую армию на итальянской границе, а потом он был прикреплен к французскому штабу в Ницце. Его пост был удобным образом расположен рядом с Шато-де-ла-Крое, их арендованной виллой на мысе Антиб. Это оказалось лишь временным решением – Италия объявила Франции войну на второй неделе июля. Германская армия приближалась с юга, а итальянская готовилась вторгнуться в курортные города Лазурного берега. Благоразумие диктовало им немедленно вернуться в Британию или уехать в нейтральную страну. В то время как местный британский консул предложил им поехать в Лиссабон, а оттуда обратно в Англию, у герцога были планы куда грандиознее. Захотев показать «свою собственную важность, которая так и не покинула его характер», герцог позвонил рано утром 17 июня генерал-майору Эдварду Спирсу и попросил его организовать военный корабль из Королевского флота, который бы забрал их из Ниццы.

Раздраженный Спирс лаконично сообщил герцогу, что не может предоставить ни одного военного корабля и что дорога в Испанию открыта для автомобилей. Что ж, фашистская Испания Франко находилась всего в 300 милях на юго-запад. Хотя официально страна сохраняла нейтралитет – или «не воевала» – Гитлер оказывал большое давление на их Главнокомандующего, который получил военную помощь от Германии во время гражданской войны. Он хотел, чтобы Испания присоединилась к гитлеровской коалиции.

Отправившись в Испанию, генерал-майор Виндзорский вступал в логово льва, рискуя не получить беспрепятственный проезд. В этом не было никакой уверенности. Будучи военным, он въезжал в страну с официальным нейтралитетом, поэтому его могли арестовать. Ситуация была нестабильна: несколько дней назад новый британский посол в Испании сэр Сэмюэль Хоар связался с министром авиации сэром Арчибальдом Синклером в Лондоне, чтобы срочно попросить выслать в Мадрид самолет в случае «государственного переворота, организованного немцами».

Герцог и герцогиня решили рискнуть. Они попрощались со своими американскими друзьями Германом и Кэтрин Роджерс, которые решили остаться и продолжать руководить бесплатной столовой. Герман стал главой французской секции Голоса Америки, которая вещала пропаганду союзников оккупированной Франции. 19 июня когда французы связывались с нацистскими руководителями для условий перемирия, герцогская пара, два консульских представителя и королевский персонал отправились в путь под конвоем 4 автомобилей – один фургон они арендовали только для королевского багажа – и отправились к испанской границе. Страна находилась в смятении, по пути местные жители сами возводили баррикады. На каждом пункте пропуска герцог объявлял: «Я принц Уэльский. Пожалуйста, дайте мне проехать». Магическое имя очистило им дорогу, они приехали в Барселону 20 июня.

В неспокойной атмосфере экс-король был громоотводом для сплетен и спекуляций. Так же, как и в той громкой истории об отречении Георга VI и стремящемся к миру герцоге, которая охватила Германию в прошлом октябре, герцога вновь увидели как Эдуарда Миротворца. Статья, появившаяся в римской газете Il Messaggero и мадридской газете Arriba, утверждала, что герцог Виндзорский не только вернулся на трон после бунта британских войск, но и улетел в Берлин на переговоры, чтобы остановить войну. Согласно этим сообщениям, премьер-министр Черчилль даже пригрозил посадить герцога в тюрьму, если он вернется в Британию. Хоть статьи в фашистских газетах можно было считать раздражающей пропагандой, даже посол Хоар, который был советником экс-короля во время кризиса после его отречения и который знал о беспокойстве на Даунинг-стрит и во дворце насчет лояльности герцога, не знал, что и думать. В зашифрованной записке в Лондон он спросил: «С учетом статей, что его собираются арестовать в Лондоне, пожалуйста, подтвердите, что я действую правильно». Так как улей журналистов гудел вокруг отеля герцога в Барселоне, замять историю поручили майору Грею Филлипсу.

В течение 24 часов, когда сэр Сэмюэль Хоар связывался с Лондоном о статусе герцога, немецкий посол в Мадриде доктор Эберхард фон Шторер предупреждал своего босса, немецкого министра иностранных дел фон Риббентропа о передвижениях королевской пары. В телеграмме он сообщил, что испанский министр иностранных дел, полковниц Хуан Бегбедер у Атьенса, ждал указаний, как поступить с приездом герцога и герцогини Виндзорских в Мадрид.

В своем сообщении Шторер заявил: «На основе сложившегося в Германии впечатления генерала Вигона [Главы Верховного испанского Генштаба], министр иностранных дел считает, что, возможно, мы будем заинтересованы в том, чтобы задержать герцога Виндзорского здесь и в конечном счете установить с ним контакт».

Свидетельства Вигона поражают. 16 июня генерал, который представлял Франко, встретился с Гитлером в Шато-де-Лопрелль в Бельгии за два дня до того, как немцы вошли в Париж. Он был там для обсуждения роли Испании в конфликте. Хоть его первоначальной задачей было доставить сообщение от Франко, что Испания была не в состоянии после трех лет гражданской войны присоединиться к наступлению гитлеровской коалиции, во время их разговора Гитлер дал понять, что герцог и герцогиня Виндзорские прибудут в Испанию. «Он сказал, что нацистская Германия будет иметь значительный интерес, если герцог и герцогиня задержатся для тайных контактов и мирных переговоров».

Так как разговор с Вигоном произошел за три дня до того, как герцог и герцогиня фактически покинули виллу, это еще больше указывает на то, что у Германии был свой агент в окружении герцога или, по крайней мере, информация о его предполагаемых передвижениях. Это придает дополнительную убедительность утверждению профессора Вайнберга, что военная информация, которую герцог почерпнул из своей «шпионской миссии» на севере Франции, намеренно была передана немцам членом персонала или сторонником нацистов.

Когда фон Риббентропу сообщили о прибытии пары в Испанию, он был, согласно своему молодому помощнику Эриху Кордту, «сильно воодушевлен» идеей их пребывания там какое-то время. Он телеграфировал Штореру:

«Можно ли задержать герцога и герцогиню на пару недель до того, как они получат визу на выезд? Необходимо будет убедиться, что при любых обстоятельствах не станет известно, что за этим стоит Германия». С точки зрения фон Риббентропа, перед ними была возможность, ниспосланная с небес: прогерманская глава государства ждала на флангах, в то время, как Британия капитулировала. Испания явно была готова выступить в роли посредника. Хотя план, который в итоге получил кодовое название «Операция Уилли», был отклонен и назван «смехотворным и наивным», в то время казалось в высшей степени разумным попробовать заманить важную британскую личность в нацистские сети.

Как отметил биограф Эдуарда VIII, Фрэнсис Дональдсон:

«Германия считала, что вот-вот захватит Британию. Что плохого в том, что для надежности они будут осмотрительны с человеком, который, возможно, видел свой долг перед страной в том же свете, что это делал Петен? И что может быть лучше перспективы человека, который будучи королем, не прятал своего восхищения немецкой нацией и своего мнения, что война не могла ничего решить в современном мире, который менее трех лет тому назад путешествовал по Германии с самыми известными нацистскими лидерами, и по сообщениям, делал „измененную версию“ нацистского приветствия и который напрямую призывал к миру»?

В первые дни после «чуда в Дюнкерке»^[18], большинство современного снаряжения британской армии было брошено на французских полях, переговоры о мире казались вполне вероятными. Империя будет сохранена, а у Англии появится еще один шанс. В один момент героической битвы за Британию, в июне 1940 года министр иностранных дел лорд Галифакс – предпочитаемый кандидат короля и королевы в качестве премьер-министра, – и его политический помощник Р. А. Батлер были в контакте со шведскими дипломатами с тем, чтобы попросить их выступить в роли посредников в возможных мирных переговорах с Германией. 17 июня сразу после переговоров Гитлера с испанским генералом Хуаном Вигоном, Батлер сказал шведскому министру, что «не будет не упущено ни одного шанса в достижении компромиссного мира, если будут поставлены разумные условия». Несколькими неделями спустя принц Макс фон Гогенлоэ сообщил о его встрече с британским представителем в Швейцарии, где была начата расплывчатая и туманная попытка к примирению.

Было вполне вероятно, что герцога пригласили взять на себя роль честного посредника. Нацистское руководство видело герцога «не врагом Германии». Согласно официальным документам, выпущенных в 2003 году, немецкие дипломаты считали его «единственным англичанином, с которым Гитлер стал бы обсуждать условия мирного договора и которого видел логическим распорядителем судьбой Англии после войны».

Естественно пребывание герцога и герцогини в Испании совпало с единственным периодом во время Второй мировой войны, когда договориться о мире было возможно.

Герцог и герцогиня могли, конечно, приехать в охваченный войной Мадрид невредимыми, но обстрел со стороны Букингемского дворца был безжалостен. С того момента, как они вернулись во Францию в конце сентября дворец пытался держать герцога в виртуальном карантине, изолированном от британских войск, «его держали под контролем» военные телохранители, чтобы он не предпринял попытки вернуться. Опасаясь его притягательной личности, они намеренно лишали его кислорода гласности. Итак, когда в ноябре 1939 года он ответил на воинское приветствие, предназначенное его брату, герцогу Глостеру, бывший король получил официальный выговор. Естественно ему приказали оставаться незамеченным, когда король посещал британские позиции перед Рождеством. Как написала герцогиня в своих мемуарах: «Нам приходилось сражаться в двух войнах – в большой и до сего времени неспешной войне, которая охватила всех, и в маленькой холодной войне с дворцом, в которой не было пощады».

Букингемский дворец отвлек герцога – теперь Германия, бдительная и ждущая, надеялась, что его доведут до политической измены. Секретное перетягивание каната между Германией и Британией за ум и сердце герцога и герцогини Виндзорских привело к одному из самых странных событий Второй мировой войны, к истории, которую держали в тайне до конца 1950-х.

Пока Виндзоры были в Мадриде, а фон Риббентроп взвешивал свой следующий шаг, Черчилль телеграфировал герцогу, сообщив, что герцог и герцогиня должны вернуться домой как можно быстрее. Гидросамолет Sunderland был отправлен в Лиссабон в Португалию, чтобы забрать их. Потом Министерство иностранных дел далее проинструктировало посла Хоара:

«Пожалуйста, пригласите Их Королевских Высочеств проследовать в Лиссабон».

Дворец был взбешен использованием неправильного титула. В этот критический момент войны, когда королевская семья обсуждала, надо ли эвакуировать принцесс Елизавету и Маргарет в Канаду, личный секретарь короля Алекс Хардинг нашел время для критики министерства иностранных дел за использование запрещенных слов «Королевские Высочества». Он выразил желание короля предпринять меры, чтобы такая ошибка больше не повторилась.

В этой игре престолов с высокими ставками герцог и герцогиня были не единственными королевскими фишками на столе. В тот самый день, когда Черчилль стал премьер-министром, 10 мая он попытался соблазнить 81-летнего Кайзера пересечь Ла-Манш из изгнания в Дорне в Нидерландах. Был подготовлен самолет королевских военно-воздушных сил и бывшему монарху сказали, что к нему отнесутся с «пониманием и достоинством». Кайзер не был впечатлен и заявил, что он не будет впутан в игру в «политические шахматы» Черчилля, тем более что 12 членов его семьи служили в немецких вооруженных силах. Очевидно, целью Черчилля было использовать Кайзера в качестве объединенной точки для разочаровавшихся немецких монархистов и других оппонентов Гитлера точно так же, как фон Риббентроп собирался использовать герцога и герцогиню.

Слухи об антифашистских заговорах уже достигли ушей британцев, один секретный посланник доложил, что группа генералов желала установить новое правительство в Берлине, которое будет монархистским. Уже в декабре 1939 года, отец Одо, бывший герцог Вюртемберга, сообщил напрямую дипломату сэру Алеку Кадогану из министерства иностранных дел, что два антифашистских генерала с помощью трех танковых дивизий готовили военное восстание. Из этого ничего не вышло.

Ничего могло и не выйти и из пребывания Виндзоров в Мадриде. После получения телеграммы от Черчилля, герцог и герцогиня планировали уехать из отеля Ritz, где они остановились и отправиться в Лиссабон на следующий день, тем самым серьезно урезать возможности фон Риббентропа. Затянувшаяся война Виндзоров теперь помогла фон Риббентропу в его секретных планах. Как назло, с опозданием обнаружили, что герцог Кентский прибыл с официальным визитом в Португалию, чтобы укрепить отношения со старейшим европейским союзником Британии. Британцы и португальский президент Салазар посчитали предусмотрительным то, что герцогская пара приехала в Лиссабон после того, как герцог Кентский уехал 2 июля.

Между некогда неразлучными братьями была такая антипатия, что когда герцога Кентского спросили, не хочет ли он встретиться со своим старшим братом перед отъездом из Лиссабона, по словам португальского дипломата, он ответил: «Боже мой, нет». Пока герцог и герцогиня были вынуждены остаться в Лиссабоне еще на неделю, фон Риббентроп мог немного вздохнуть и поймать их в нацистские сети.

Герцог также попытался использовать эту паузу, несомненно предполагая, что с большим политическим союзником Уинстоном Черчиллем у руля, спорные королевские вопросы будут решены в его пользу. В серии крайне капризных телеграмм новому премьер-министру он возобновил переговоры на те темы, с которыми нужно было разобраться до того, как он отрекся. Возмущенный отношением к нему во Франции он хотел полной уверенности в том, что его будет ждать достойная работа, когда он вернется домой.

Более того, он хотел, чтобы «простые правила этикета» относились и к его жене. К герцогской паре относились как к изгоям, когда они вернулись впервые в сентябре 1939 года, и он был настроен категорично, чтобы этого не повторилось, настаивая, чтобы его жену приняли король и королева во дворце.

Всегда практичный политик, посол Хоар, довел проблему герцога и герцогини до дворца, встретившись с королем и королевой в частном порядке не более, чем на 15 минут, и эта встреча появилась в «Придворном циркуляре». Он даже предложил, чтобы Черчилль отдал герцогу командование военно-морскими силами – в противном случае он может никогда не уехать с материковой Европы.

Черчилль, хорошо осведомленный о несгибаемом упорстве двора и легендарным упрямством экс-короля, послал ни к чему не обязывающий ответ, неубедительно написав: «Будет лучше, если Его Королевское Высочество приедет в Англию, как было условлено, тогда все можно продумать».

Это была выжидающая позиция, Черчилль тесно консультировался с королем и его советниками прежде чем пускать тяжелую артиллерию. Как отметил ассистент его личного секретаря Джон Колвилл в записи в своем дневнике от 29 июня, премьер-министр встретился с Бивербруком и личным секретарем короля Алексом Хардингом, чтобы обсудить требования герцога. «Это невероятно – так торговаться в такое время, Уинстон предлагает отправить ему жесткую телеграмму, подчеркивая, что он солдат и должен подчиняться приказам. Король одобряет это и заявляет, что не будет слушать никаких условий, касательно герцогини или кого-либо еще».

Даже друзья герцога соглашались, что в такой момент кризиса неподобающе было поднимать личные вопросы. Согласно его другу, политический обозреватель правого крыла Кеннет де Курси винил в герцоге постоянное упрямство в пустяках и нерешительность:

«К несчастью, герцогу не хватало ни тактичности, ни навыков аргументирования его позиции. Он раздражал или пренебрегал важными лицами, которые могли бы стать его очень важными союзниками. Будучи тенью короля, он постоянно втягивает себя в неприятности, и они решили, что он подходит только для светской жизни».

Будучи писателем-невидимкой Чарльз Мерфи, который работал с герцогом несколько лет, заметил: «Самым мягким утверждением будет, если сказать, что Виндзор только играл в игру с правительством, он балансировал на грани».

Пока ультиматум герцога оставался безответным, он отправился осматривать достопримечательности, ликующая толпа наблюдала за королевским путешествием. Его собственная страна, может, и не хотела его, но сомнения в его популярности в других странах не оставалось. Предположительно, он был польщен, и ничуть не заинтригован, когда министр иностранных дел Испании, которому дал зеленый свет фон Риббентроп, предложил герцогу и герцогине остаться в Испании настолько, насколько они пожелают. Он предложил им расположиться во дворце мавританских королей, расположенный в городе Ронда в Андалусии. После унылых двух недель, проведенных в Англии – с неминуемой перспективой вторжения туда войск, – это было такое заманчивое предложение, что он телеграфировал Черчиллю и спросил, нет ли необходимости в его срочном возвращении.

Он не упомянул о предоставлении ему дворца ни Черчиллю, ни Хоару. Он также не обсуждал секретные контакты с гитлеровской коалицией во время пребывания в Мадриде. Проявив сомнительную рассудительность, он попросил его хорошего друга, испанского дипломата Дона Хавьера «Тигра» Бермехильо связаться с немецким и итальянским посольствами в Мадриде и спросить, могут ли они защитить во время конфликта его два дома, на Бульвар-Суше в Париже и Ла-Крое на мысе Антиб.

Была ли это прямая, вводившая в заблуждение просьба или, учитывая совсем недавнюю шведскую инициативу, зашифрованная мирная инициатива через тайные дипломатические каналы для двух врагов Великобритании? Дипломаты гитлеровской коалиции обдумывали значимость просьб герцога, пытаясь гадать на королевской кофейной гуще. Итальянский поверенный в делах в Испании, граф Зоппи, доложил о намерениях герцога: «Герцог не уверен, что он вернется в Великобританию, несмотря на давление британского правительства. Кажется, он скорее хочет остаться вне всех событий и следить за всем издалека».

30 июня Германия ответила герцогу через Хавьера Бермехильо, что они и в самом деле позаботятся о его недвижимости. Было ясно, что об этой секретной договоренности не должно быть никаких письменных записей. По иронии дипломатическая телеграмма, предшествующая просьбе герцога, которая впоследствии была обнаружена в захваченных документах немецкого министерства иностранных дел, показала истинное отношение нацистского режима по отношению к Британии. В сверхсекретном сообщении от госсекретаря министерства иностранных дел Эрнеста фон Вайцзеккера главам правительственного департамента открыто говорилось: «Германия не рассматривает мир. Она занимается исключительно подготовкой к уничтожению Англии». Именно эти телеграммы немецкого министерства иностранных дел будут преследовать герцога и британское и американское правительства после войны.

Тем не менее 3 недели спустя 19 июля Гитлер все еще уверял всех в мире, в своей знаменитой речи перед Рейхстагом, в которой сказал, что Англия должна прекратить войну и отложить свои планы по вторжению в Бельгию и Голландию: «Г-н Черчилль может проигнорировать мое заявление. В этом случае я освобождаю свою совесть от того, что грядет в будущем». За три дня до этого он приказал начать подготовку к вторжению в Англию.

Герцог так же показывал дипломатическое двуличие. На публике он был осмотрителен на тему войны: на вечеринке для 500 влиятельных испанцев в британском посольстве герцогская пара была воплощением осторожности, они всеми силами, как сообщил Хоар, показывали свою веру в победу.

В частном порядке это была совсем другая история. Их упадническое отношение очень беспокоило британского посла, тем более, что они вращались в обществе влиятельных профашистских испанских аристократов, которые без раздумий могли бы сделать какую-нибудь подлость. Как заявил автор «Операции Уилли» Майкл Блох:

«Он считал, что Великобритания стояла перед лицом катастрофического военного поражения, которое можно было избежать только благодаря мирному договору с Германией. Даже если на какое-то время успешное сопротивление было бы возможным, смысла продолжать битву не оставалось, так как ни одну из поставленных целей уже нельзя было достигнуть, и эта война могла привести только к разрушению и страданиям».

Когда он и герцогиня были приглашены Александром Уэделлом, американским послом в Мадриде, посмотреть теннисный матч в резиденции, герцогская пара выглядела замечательно. Проницательный Уэдделл был соответствующим образом впечатлен и написал своей сестре Элизабет:

«Нашим самым волнительным моментом последних нескольких дней был визит в Мадрид Уолли Симпсон и ее „Молодого Человека“. Мы пригласили лишь 2–3 человека, которых они попросили. Он изменился, думаю, она на него положительно влияет. Сама Уоллис имеет крайнюю проницательность и безграничные амбиции. Внешне она покрыта тяжелой броней или какой-то субстанцией прочнее чем алмаз. Но она очень приятная, очень добродушная, очень остроумная».

Когда разговор зашел о войне, герцог, обладая знаниями из первых рук, пренебрежительно говорил об организации французских военных. Он заметил, как Уэделл должным образом доложил в Вашингтон, что Германия потратила десятилетие на реорганизацию их общества, чтобы они могли принять жертвы войны. А Франция нет. Герцогиня была прямолинейней, она сказала, что Франция проиграла, потому что эта страна была «больна изнутри». «Страна, которая была не в состоянии сражаться, не должна была объявлять о войне», – заявила она. Уэделл также сообщил, что герцог был прирожденным лидером мирной партии, которая может появиться в Британии.

Похожие настроения, переданные Хавьером, дошли до ушей Франко, который вместе со своим свояком, министром внутренних дел Рамоном Серрано Суньером, считал, что экс-король был заинтересован выступить в роли миротворца. В течение всего лета 1940 года Суньер и испанский военачальник были добровольными сообщниками в немецких махинациях по удержанию герцога в Испании – гипотетическая стратегия, согласно которой они планировали использовать герцога для будущих переговоров с «кликой Черчилля». А в награду они бы получили часть трофеев после войны.

Как заметил биограф Франко, Пол Престон: «Пока Франция стояла на коленях, а Британия была прижата к стене, Франко охватывали искушения трусливого и жадного стервятника».

Несмотря на все эти заговоры и тайные планы, 2 июля, как и планировалось, герцогская пара уехала из Мадрида и направилась в Лиссабон. Хотя фон Риббентроп был в ярости, что они не попали в его нацистские сети, не было никакой уверенности в том, что они были готовы немедленно вернуться в Британию.

В своем докладе Берлину посол Шторер подтвердил, что герцог вернется в Испанию после пополнения своих денежных запасов и что не было сомнений, что британское правительство согласится на его требования предоставить ему влиятельную позицию в гражданской или военной сфере и на то, чтобы герцогиню признали членом королевской семьи. Он добавил: «Виндзор показал министру иностранных дел и другим, что он против Черчилля и против войны». (Когда в конце концов герцог увидел телеграммы, он согласился со сведениями о герцогине, но не о Черчилле.)

Так как Мадрид был центром дипломатической и шпионской деятельности нацистов, а Испания балансировала на грани вступления в войну на стороне гитлеровской коалиции, казалось в высшей степени разумным поехать в Португалию. Это была, как показал визит герцога Кентского, более безопасная и дружелюбная страна. Их хороший друг, сэр Уолфорд Селби, бывший посол в Австрии и гость на их свадьбе, был главным в посольстве, они думали, это был шанс узнать все сплетни и насладиться хорошим вином, хранившимся в подвале посольства. Они, к сожалению, ошибались.

Глава десятая
План похищения короля

В суматохе первых месяцев войны герцог и герцогиня были не единственными представителями королевской семьи без дома и в страхе об их личной безопасности. Похищение, выкуп, похищение детей – такова была участь королевских представителей во время войн на протяжении веков. 1940 год ничем не отличался. Пока герцог и герцогиня коротали дни в нацистском Мадриде, другой европейский член королевской семьи был также центром немецкого заговора. Нацисты отчаянно пытались не дать «гуляке-королю» Каролю II Румынскому сбежать из Европы. Обеспокоенный своей безопасностью свергнутый монарх, который скрывался в Мадриде отправил сообщение португальскому диктатору Антонио де Оливейру Салазару, умоляя об убежище. Он согласился при условии, что Кароль II отправится в изгнание в Мексику при первой же возможности.

Если герцог и герцогиня думали, что Лиссабон – город шпионов, беженцев и двойных агентов, – больше походил на безопасное убежище, нежели Мадрид, их ждало разочарование. Приветствие, которое они получили, по крайней мере, от британского правительства, было совсем не тем, чего они ожидали. Когда они приехали в Лиссабон 3 июля, герцога ждала телеграмма от Черчилля. Его надежда, что премьер-министр выполнит его требования быстро испарились.

В телеграмме, которая последовала за ними из Мадрида в Лиссабон, было написано:

«Ваше Королевское Высочество взяло на себя действующее военное звание и отказ подчиняться приказам компетентных военных властей повлечет серьезные проблемы. Я надеюсь, не придется отдавать такие приказы. Я самым решительным образом призываю к немедленному соблюдению пожеланий правительства».

Сжатое сообщение отфильтровало все те нелестные вещи, которые обсуждались во дворце и на Даунинг-стрит. Было недостаточно обвинить его в дезертирстве. В оригинальной версии Черчилль язвительно спросил об обстоятельствах, из-за которых он уехал из Парижа на юг Франции, подразумевая то, что он действовал без соответствующих военных приказов.

Для человека, который по его мнению, преданно служил своей стране всю свою сознательную жизнь, это было как пощечина, особенно из-за того, что оно было подписано человеком, которого он видел как союзника, друга и советника. Импульсивный герцог подготовил яростный ответ, отказавшись от военного ранга. Уоллис остановила его, хотя позже он с горечью написал премьер-министру о его «диктаторских методах».

Этот эпизод ознаменовал кардинальное изменение в отношениях между двумя мужчинами. Как заметил биограф Черчилля, Рой Дженкинс: «Этот обмен письмами, возможно, стал концом романтической привязанности Черчилля к герцогу и веры герцога, что он может получать полную поддержку Черчилля, как это было в декабре 1936 года». Позже, как вспоминает врач Черчилля, лорд Моран, каждый раз, когда ему сообщали, что герцог Виндзорский просил о встрече, премьер-министр «вздыхал перед тем, как назначить день и время встречи».

Разъяренный герцог чувствовал, что попал в осаду, и внезапно решил, что будет общаться с британским посольством в Лиссабоне только посредством курьера, так как боялся, что если пойдет в здание посольства, то его арестуют. Отсутствие доверия было взаимным: посольство держало у себя паспорта герцога и герцогини для их надежности – и чтобы не дать им улететь из страны.

После всех упреков Черчилль, с согласия короля, пришел к решению, что делать с экс-королем во время войны. Как он радостно сказал лорду Бивербруку, герцога нужно было назначить губернатором и главнокомандующим Багамских островов. Диктуя телеграмму Эдуарду, он сказал Бивербруку: «Это хорошее предложение, Макс. Примет ли он его?»

«Конечно, примет, – сказал Бивербрук, – и оно станет для него большим облегчением».

«Не таким большим, как для его брата», – ответил Уинстон.

Архипелаг, состоящий из 700 тропических островов, был одним из самых отдаленных и незначительных мест британской империи, зато он мог держать герцога подальше от Британии, но в то же время занять его полезным делом.

В черновой телеграмме премьер-министру доминионов, лорду Кэлдкоту, госсекретарь по делам доминионов возомнил себя самим Черчиллем и прямо изложил причину такого решения – по существу, герцога считали предателем:

«Деятельность герцога Виндзорского на континенте за последние месяцы вызвала у Его Величества и у меня сильную тревогу, так как хорошо известно, что его наклонности имеют пронацистский характер, и он может стать центром интриг. Мы рассматриваем как реальную опасность его свободное передвижение по континенту. Даже если бы он был готов вернуться с эту страну, его присутствие было бы постыдным как для Его Величества, так и для правительства.

Хотя в конечном итоге сообщение было переделано Черчиллем, оно показывает враждебность и подозрения, которые чувствовал правящий класс по отношению к экс-королю. Несмотря на очевидный энтузиазм Черчилля, интересное назначение было классическим компромиссом, который никого не устраивал. Лео Эмери из Консервативной партии заявил, что это «довольно абсурдное назначение, которое скорее всего раскритикуют».

Он оказался прав. Королева написала министру колоний Великобритании, лорду Ллойду, что «жители островов, которые привыкли уважать представителя короля» попадут в «тяжелую» ситуацию. Герцогиню, пренебрежительно заметила она, «считают низшей из низших». Она не одна так думала, герцог Кентский видел назначение как возможность предотвратить неприятности, которые может доставить экс-король и сказал принцу Югославии Павлу, что «мой брат постыдно себя вел».

4 июля безрадостные вести были переданы герцогу и герцогине не их другом послом Сели, который теперь был лишь тенью человека, которым он когда-то был, а британским дипломатом Дэвидом Эклсом. Он приехал в большую виллу около города Кашкайш на побережье Лиссабонского региона, где они остановились в качестве гостей у банкира, доктора Рикардо Эспириту Санто Сильвы. Он был бизнесменом с хорошими связями, сторонником Салазара, который недавно встречал герцога Кентского, и который также был другом немецкого посла в Португалии барона фон Гойнингена-Гюне.

Эклс, как и многие из правящего класса, неодобрительно относился к герцогской паре, считая герцога «язвой в общественной жизни», что привело к драматическому коллапсу Франции. «Я не доверяю герцогу Виндзорскому, – написал он своей жене Сибил. – Я буду наблюдать за ним за завтраком, обедом и ужином».

При более близком знакомстве его мнение не улучшилось, позже он назвал герцога «симпатичным предателем» и видел герцогиню как «бедное создание… потрепанную боевую лошадь с нимбом на голове». Но спустя некоторое время Эклс несколько смягчился и позволил себе в какой-то степени соблазниться очарованием пары.

Пока герцог и герцогиня обдумывали предложение Черчилля – Эклс рекомендовал принять его в целях безопасности – это значило, что независимо от их решения они останутся в Португалии на ближайшее время, пока не смогут получить подходящие места на пассажирском корабле. Герцог принял предложение в тот же день, угрюмо телеграфируя Черчиллю: «Я уверен, вы сделали лучшее для меня в сложных обстоятельствах».

Настоящие чувства пары выпало выразить жене нового губернатора. Она считала это «жалкой ничтожной работой в жутком захолустье», социальным эквивалентом изгнания Наполеона на остров Святой Елены.

Единственным утешением было то, что премьер-министр разрешил им самим заняться организацией поездки. Это была фатальная ошибка. Герцогская пара планировала отправиться в Нью-Йорк 1 августа на лайнере Excalibur на шоппинг на несколько дней и отдых перед тем, как отправиться на Багамы.

Но им не удалось сбежать с континента так просто. Последующие несколько недель они были в центре нацистских интриг, которые вынудили их вернуться обратно в Испанию под немецкую сферу влияния. Как выяснила Германия, португальцы были не такими охотными сообщниками как фашисты Франко. Для начала человек, отвечающий за безопасность герцога и герцогини Виндзорских был хорошо знаком бывшему королю. Капитан Агостинью Лоуренсу, глава португальской секретной полиции, воевал во Франции на стороне Британии во время Первой мировой войны, но что самое важное, он был назначен командором Королевского Викторианского ордена за личные услуги тогда еще принцу Уэльскому, когда он приехал с визитом в Лиссабон в апреле 1931 года.

Защитить королевскую пару было делом профессиональной чести. Как утверждает профессор Дуглас Уилер, знаток современной португальской истории:

Лоуренсу знал все, что происходит в Лиссабоне, так как его люди брали взятки у обеих сторон. Он бы никогда не позволил случиться чему-нибудь с герцогом и герцогиней, так как ответственность за это пала бы на него. Хоть Салазар боялся планов Германии и возможности захвата, они бы не позволили похищения важной личности их ближайшего европейского союзника.

В качестве дополнительной меры предосторожности, о которой герцог и герцогиня в то время не знали, британские официальные лица пресекали любые новости о королевской паре в местных и международных СМИ. Пресс-атташе посла Хоара, Том Бернс, был отправлен из Мадрида в Лиссабон, чтобы усилить пропаганду и использовать политические и медиа-контакты для отражения дезинформации со стороны гитлеровской коалиции. Доступ герцога к местным СМИ контролировался союзниками и был весьма ограничен, как было и в Мадриде, чтобы ничего сказанное в частном порядке королевской парой Германия не могла использовать.

Помимо неведения в СМИ, за герцогской парой тщательно следили: например, британский журналист Джози Шерклифф, корреспондент Times, которая служила военным агентом, была задействована в слежке за каждым их шагом. Помимо прочих, к ней присоединились Том Бернс и молодой офицер разведки Ян Флеминг, который бродил по казино в Эшториле, поджидая, когда герцог совершит свое обычное появление. Казино – «пристанище шпионов и многих других темных личностей» – стало вдохновением для его будущих книг о Джеймсе Бонде.

Прямо как в кадре «Казино Рояля», когда Бернс играл в рулетку, голос позади сказал: «Десять тысяч на черную». Сомнений не было – это был голос герцога, который остался за игральными столами до четырех утра.

Пока Эдуард играл в рулетку, немцы с помощью Франко и некоторых испанских политиков и дипломатов хлопотали над тем, чтобы убедить герцога и герцогиню обналичить их фишки и отправиться обратно в Испанию. Даже публичное заявление 9 июля о том, что герцог принял пост губернатора Багамских островов не смог усмирить немецкий энтузиазм.

Если уж на то пошло, доклады, полученные фон Риббентропом от своих послов о герцоге, придали ему больше надежды и энтузиазма о том, чтобы вернуть его в Испанию.

10 июля, на следующий день после объявления о назначении герцога, посол Гойнинген-Гюне сообщил, что Эдуард намеревался отложить поездку на Багамы, по крайней мере, до августа.

Он продолжил:

«Он убежден, что если бы Эдуард остался на троне, войны можно было избежать и описывает себя как убежденного сторонника мирного компромисса с Германией. Герцог с уверенностью считает, что продолжающаяся бомбежка вынудит Англию пойти на мирные переговоры».

Если это было правдой, то поведение герцога можно было назвать не просто безрассудно нелояльным, а даже предательским. (Когда ему показали этот документ в 1953 году, он написал «НЕТ» рядом заглавными буквами.) Дальше – больше. Посол Гюне позднее признался старшему португальскому политику, что если бы герцог вернулся в Англию, его бы арестовали. Как только Германия стала бы превалировать в конфликте, согласно Гюне, ему было суждено стать «нашим первым президентом Великой Британской Республики».

Высказывания герцога были музыкой для ушей фон Риббентропа, министр иностранных дел отчаянно желал, чтобы герцог и герцогиня плясали под его дудку. В один момент казалось, что они попали прямо к нему в руки: герцогская пара, беспокоясь о безопасности их дома на юге Франции, какое-то время обдумывали идею вернуться за важными вещами. Так как их паспорта были у британского посольства, герцог попросил официальных лиц поставить им необходимые визы для Франции и Испании, чтобы они могли выполнить эту миссию. Когда герцогу и герцогине сообщили, что отправиться в такое путешествие в такие нестабильные времена будет не разумно и не безопасно, они отказались от этой идеи.

У герцогини, взволнованной неудобством войны, были и другие насущные проблемы. Она оставила свой любимый зеленый купальный костюм в Ла-Крое. Было жизненно необходимо вернуть его прежде, чем отправиться на Багамы. С этой целью она привлекла американского министра в Лиссабоне и американского консула в Ницце, чтобы вернуть ей вещь. Даже хотя их арендованная вилла была заперта и заколочена, и эта часть побережья была захвачена врагом, американские дипломаты должным образом выполнили ее распоряжение. В разгар войны купальник нашли и доставили в целости и сохранности благодарной герцогине. В частном порядке операция была известна под названием «Каприз Клеопатры».

Герцогиня также беспокоилась об их вещах в их съемном доме в Париже, в особенности об их роскошном постельном белье и содержимом сейфа. Она предложила ее французской горничной, мадемуазель Мулишон, поехать во французскую столицу и привезти вещи в Лиссабон, чтобы они могли взять их на Багамы.

Как и в прошлый раз с их французской недвижимостью, герцог попросил испанские власти выступить в качестве посредника с Германией. Он попросил испанского посла в Португалии, Дона Николаса, старшего брата генерала Франко, чтобы тот отправил надежного человека за важным, даже таинственным сообщением. Очередной раз герцог не потрудился сообщить об этом своему посольству, и опять же немцы были заинтригованы последним развитием событий.

Когда тривиальный характер таинственной просьбы герцога был раскрыт, даже испанцы были поражены. Одно дело просить о неформальной защите королевского дома, но другое дело просить врага присмотреть за герцогскими подушками и простынями. Посол Дон Николас прямо выразил свое отвращение доктору Луису Тейшейре де Сампайо, старшему советнику доктора Салазара: «Принцы не просят об услугах врагов своей страны. Просить вернуть вещи, которые можно заменить или обойтись без них, неправильно».

Насколько бы неприятно это ни было, Испания выполнили желания герцога, их хороший друг Хавьер Бермехильо приехал в Лиссабон, чтобы обсудить порядок получения виз от Германии для их горничной. Хавьер был в хороших отношениях как с испанским руководством, так и с герцогской парой, и во время его пятидневного визита опять официально предложил им пересидеть войну в Испании. Он также предостерег их не ехать на Багамы, так как там они будут в опасности. Так началась тактика запугивания Германии, чтобы удержать герцога и герцогиню в Европе.

Когда Хавьер вернулся в Мадрид, он доложил немецкому послу и испанскому министру иностранных дел о взволнованном состоянии герцога. Основываясь на этом, посол Шторер телеграфировал фон Риббентропу и сообщил, что Черчилль пригрозил герцогу военным трибуналом, если он не займет должность губернатора и что его отношения с британским посольством в Лиссабоне были напряженными. Что касается фон Риббентропа, все складывалось очень даже хорошо.

У него были свои планы на герцога и герцогиню. Он изложил свои мысли в длинной телеграмме, обозначенной как «Совершенно секретно, Конфиденциально», которую он отправил послу Штореру в Мадрид 11 июля. В ней он описал свой план по заманиванию Виндзоров обратно в Испанию. Он предложил, чтобы их испанские друзья пригласили их в гости или чтобы испанские власти предупредили герцога о британском заговоре убить его, и что он должен пересечь границу ради своей собственной безопасности.

«После их возвращения в Испанию, – продолжил немецкий министр иностранных дел, – герцога и герцогиню необходимо убедить или вынудить остаться на испанской земле». В худшем случае Испания могла бы задержать его как «военного дезертира». Ни при каких обстоятельствах никто не должен узнать, что за всем этим стоят нацисты.

Когда он вернется в Испанию, подходящий надежный эмиссар скажет герцогу, что единственным препятствием на пути к миру между Германией и Англией будет «клика Черчилля». Как фон Риббентроп объяснил Штореру: «Германия намерена заставить Англию подписать мирный договор всеми силами, а после этого выполнит все возможное, чтобы исполнить любое желание Эдуарда, особенно если это будет касаться вступления на английский престол герцога и герцогини». Даже если бы он не захотел воспользоваться этой возможностью, фон Риббентроп пообещал, что он будет жить жизнью, «подобающей королю».

Хоть было и ясно, что герцога и герцогиню обманным путем хотят заманить обратно в Испанию, тон телеграммы фон Риббентропа говорил, что герцог может быть склонен к сотрудничеству с нацистами. Это убеждение сложилось на основе разочарования герцога в Черчилле и королевской семье, его желания мира и взаимного уважения с обеих сторон: Гитлер и герцог наслаждались теплыми отношениями. Эта авантюра была не такой уж и далекой от реальности. Пока Гитлер готовился к вторжению в Британию, герцог был, без сомнений, предпочтительным кандидатом на роль короля-марионетки.

Шторер запустил план фон Риббентропа в движение, он и испанский министр внутренних дел Рамон Серрано Суньер попросили давнего друга герцога Мигеля Примо де Риверу поехать в Лиссабон, чтобы предупредить герцога об угрозе его жизни и предложить ему охотничью экспедицию в горах у границы, как предлог для выезда из Лиссабона.

В это же время посол Шторер предложил фон Риббентропу, чтобы немецкое посольство в Мадриде одобрило визу горничной герцогини, что позволит ей поехать в Париж за заветными королевскими вещами. Потом, предложил он, ее нужно сознательно задержать по дороге в Лиссабон, чтобы отложить отправление герцогской пары на Багамы.

Пока горничная герцогини ожидала получения визы, Дон Мигель и его жена наслаждались компанией их английского друга в Лиссабоне, возвращающегося через несколько дней в Мадрид, где он был допрошен послом Шторером. Неудивительно, что герцог Виндзорский чувствовал себя заложником в Лиссабоне, подозревая, что его окружали шпионы.

Шторер должным образом телеграфировал фон Риббентропу:

«С политической точки зрения, герцог все дальше отдалился от короля и от нынешнего английского правительства. Герцог и герцогиня не боятся короля, который совершенно глуп, глуп настолько, насколько умна королева, которая, как говорят, постоянно плетет интриги вокруг герцога и особенно вокруг герцогини. Герцог обдумывает отмежеваться от нынешней тенденции британской политики публичным заявлением и порвать отношения с братом».

Он продолжил описывать то, насколько герцогская пара с энтузиазмом относилась к возвращению в Испанию, хотя и волновалась, что их возьмут в заложники. Когда герцогу показали эту телеграмму в 1953 году, он согласился с чувствами по отношению к его семье, но отрицал, что планировал делать публичное заявление.

Во втором сообщении Шторер добавил очередной, весьма говорящий доклад от Дона Мигеля. Он указывал, что английский герцог не был так заинтересован в своей прежней работе, как надеялся фон Риббентроп.

Когда он (Дон Мигель) посоветовал герцогу не ехать на Багамы, а вернуться в Испанию, так как он мог еще сыграть большую роль в английской политике и даже мог взойти на английский престол, герцог и герцогиня казались удивленными. Они оба придерживались традиционного мнения и ответили, что после отречения, согласно английской конституции, это невозможно. Когда тайный агент сказал, что курс войны может привнести изменения даже в английскую конституцию, герцогиня в особенности стала задумчивой.

Герцог, возможно, и не желал возвращаться на трон, но тем не менее фон Риббентроп оставался воодушевленным перспективой, что король «станет Петеном» и выступит с публичным заявлением, попросит свой народ сложить оружие во имя мира.

В то время как фон Риббентроп и Шторер обдумывали возможную роль герцога в нацистских планах по захвату Европы, герцог сражался в более важных битвах, настаивая, чтобы двое его прислуг-солдат были отозваны с военной службы и присоединились к нему на Багамах. Он так серьезно отнесся к факту, что «нанимать новую прислугу будет серьезной помехой», что отправил своего бухгалтера Грэя Филлипса лично встретиться с Черчиллем для обсуждения этого вопроса. Это был показательный признак того, насколько далек сейчас был герцог от своих соотечественников. Даже его сторонники говорили, что он вел себя как «капризный ребенок», а секретарь Черчилля Джок Колвилл назвал его «вздорным и сводящим с ума».

Кроме того, с опозданием пришло осознание, что остановка герцога в Нью-Йорке в разгар президентской избирательной кампании может не привести ни к чему хорошему. Существовало опасение, что любая неосторожность герцога помогла бы изоляционизму. Волнение подожгла статья в New York Times, в которой говорилось, что герцог убеждал своего брата сформировать «мирный кабинет» во главе с Чемберленом, Галифаксом и Ллойдом Джорджем с целью достижения «достойного» мира с нацистами. Было ли это публичное заявление, которое он обсуждал с Доном Мигелем, и будет ли он развивать эту тему в Америке? В этом и заключался постоянный страх.

Когда герцогу сообщили, что из-за американских выборов им с герцогиней придется ехать на Багамы через Бермуды, герцог был разъярен и написал Черчиллю, что «над ним уже и так довольно долго издевались».

Свою тираду он продолжил в телеграмме: «Настоятельно призываю вас поддержать сделанные мной приготовления, иначе мне придется пересмотреть свою позицию». Когда личный секретарь короля Алекс Хардинг прочитал телеграмму герцога, он обвинил герцогиню и заметил довольно несправедливо: «Уже не первый раз леди попала под подозрение за ее антибританскую деятельность и до тех пор, пока мы будем помнить о влиянии, которое она может оказать на него, чтобы отомстить за себя, мы будем в порядке».

В результате, всего за несколько дней до битвы за Британию премьер-министр тратил драгоценные часы, выполняя роль королевского турагента, организовывая маршрут герцога. Пока герцогская пара была озабочена шоппингом в Нью-Йорке, его соотечественники были обеспокоены вопросом, выживут ли они. В то время как детей эвакуировали из Лондона, работники везде ездили с противогазами, королева училась стрелять из револьвера, а король прятал королевские драгоценности в недрах Виндзорского замка, требования герцога казались чрезвычайно эгоцентричными. В конце концов, после долгих раздумий, герцог согласился отправиться на Багамы напрямую, и Черчилль разрешил освободить одного из его слуг от военной службы.

С каждым днем разговоры скучающего и расстроенного герцога и герцогини становились все более дикими и бросающимися в крайности, к большому удовольствию Германии. Американский посол в Португалии Герберт Клейборн Пелл был настолько встревожен их отношением, что отправил предупреждающую телеграмму госсекретарю Корделлу Хиллу в Вашингтон:

Герцог и герцогиня откровенно против британского правительства. Думаю, их присутствие в Соединенных Штатах может быть тревожным. Они говорят, что собираются остаться в Соединенных Штатах, хочет этого Черчилль или нет и, видимо, намереваются пропагандировать политику умиротворения.

Не только американские дипломаты, но и сотрудники британского правительства получали доклады о все более эксцентричных мыслях герцога. Для человека, обученного искусству осмотрительности и осторожности, он делал самые бестактные и провокационные заявления. До младшего секретаря британского посольства Маркуса Чика дошли сведения через одного информатора, что герцог говорил о своем возвращении, падении «клики Черчилля» и ее замене лейбористским правительством, которое будет обсуждать условия мирного договора с нацистами. Хотя его высказывания носили примечательное сходство с его неопубликованным интервью для Daily Herald в 1937 году, Чик предупредил, что эти идеи, возможно, исходили от прогерманских испанцев и французов в его компании.

К настоящему времени британские наблюдатели слышали тревожные новости о заговоре с целью похищения герцогской пары или, по крайней мере, с целью заманивания их назад в Испанию, чтобы пересидеть войну. Когда герцог после всех своих жалоб, попросил отложить на неделю свой отъезд для того, чтобы дождаться их личных вещей, которые везли с юга Франции, в Уайтхолле начали бить тревогу. Они боялись, что экс-король готовился вернуться в Испанию.

К счастью для Британии, у них было секретное оружие в лице испанского посла Дона Николаса, которому скорее всего платил официальный представитель британского посольства Дэвид Эклс, самопровозглашенный «апостол взяточничества». Николас предупредил Эклса, что Берлин хочет, чтобы герцог и герцогиня вернулись в Испанию, так как у Гитлера были на него планы после его успешного вторжения в Британию. Это предупреждение выразил и португальский двойной агент, который сообщил британцам о планах нацистов похитить королевскую чету.

Эти предупреждения пришли очень своевременно. Опасаясь оставлять испанцев во главе замысла, немцы, с согласия Гитлера, отправили в Лиссабон одного из своих лучших агентов под прикрытием, Вальтера Шелленберга, главу Службы безопасности, немецкой организации иностранной контрразведки. У британцев были все основания опасаться этого человека. Он стоял за инцидентом в Венло, когда были похищены два тайных британских агента на территории нейтральной Голландии. Этот инцидент не только разрушил британскую шпионскую сеть в Голландии, но и дал нацистам предлог вторжения в нейтральную страну.

На этот раз Шелленбергу поручили похитить не шпионов, а бывшего короля Англии и его жену. С благословения Гитлера операция «Уилли» перешла к действию. Шелленбергу было поручено привезти королевскую чету в Испанию, играя на их опасении о собственной безопасности. Как только их охватит испуг, он и его товарищи-агенты должны были обеспечить, чтобы их перелету не препятствовали на границе.

И фон Риббентроп, и Гитлер видели герцога как человека, которого британская секретная служба держала в виртуальном плену, из которого он пытался вырваться, но ему так и не удалось это сделать. Будучи личным представителем фюрера, Шелленберг должен был аккуратно вступить в контакт с экс-королем. В качестве бонуса он был уполномочен предложить герцогу до 50 миллионов швейцарских франков (примерно 200 миллионов долларов на сегодняшний день), если он согласится порвать отношения с Британией и жить в нейтральной стране, например, в Швейцарии.

На встрече в Берлине фон Риббентроп объяснил Шелленбергу, что фюрер не будет возражать, если ему придется применить силу – если герцог и герцогиня будут сомневаться в сотрудничестве. Перед тем, как он ушел, Гитлер позвонил Шелленбергу и посоветовал убеждать герцогиню. «Она имеет большое влияние над герцогом», – отметил он.

Гитлер придавал большое значение этому плану, фон Риббентроп тщательно информировал его о прогрессе. Стопка желтеющих документов в невзрачной желтоватой папке с переведенным на ней названием «Документы под специальным надзором, 1525-1-69», найденная в московской архивной библиотеке, дает взглянуть на внутреннюю работу Министерства иностранных дел и показывает важность, которую на эту миссию возлагал фюрер.

В ней также содержится переписка герцога Виндзорского и фон Риббентропа, включая некоторые сверхсекретные телеграммы министра иностранных дел немецкому послу Штореру, а также частичные доклады без фон Риббентропа Гитлеру. Краткая выдержка дает понять, насколько Гитлер был вовлечен в эту авантюру:

«Записка фюреру

Герцог В. прибыл 9 июля. Сначала я организовал следующие приготовления:

1. Телеграмма в Мадрид, из которой явно очевидны планы действий, кроме того, телеграмма В., которая пришла сегодня.

2. Размещение там Шелленберга и его людей в немецком посольстве в Испании и ххх ххх будет в распоряжении. Шелленберг летит завтра или послезавтра. Шнелленберг [в оригинале] со мной завтра для инструктажа в ххх».

(Инструктаж прошел 24 июля, и ххх слова, которые невозможно разобрать.)

Когда Шелленберг прибыл в Лиссабон, у него не было свободного времени. В течение нескольких часов он нашел 18 португальских агентов, которые работали на него около дома Виндзоров и даже сумел внедрить японского агента внутрь виллы, где остановилась королевская чета.

Ночью в окна кидали камни, доставили букет с предупреждением, и жена видного португальского официального лица в разговоре с герцогиней предостерегала ее. Персонал был подкуплен: они говорили, что все эти странные явления – дело рук британской секретной службы. Все это делалось для создания атмосферы страха, подозрения и неуверенности, а смягчить зловещие предупреждения должен был второй эмиссар, бывший тореадор и известный фалангист Дон Ангел Алькасар де Веласко, который должен был встретиться с герцогом в воскресенье 28 июля, за несколько дней до их отъезда.

Ему было поручено сообщить герцогу и герцогине, что их жизни в опасности, что британская секретная служба планировала убить их или в Португалии, или на Багамах, и что их единственным спасением было вернуться в Испанию под предлогом охотничьей экспедиции, чтобы их не обнаружили в Лиссабоне. Его мрачное предостережение, сделанное на мысе с весьма подходящем названием Челюсти ада, было подкреплено содержанием письма от их друга, герцога Мигеля Примо де Риверы, которое было передано герцогу во время напряженной встречи.

Эдуард прочитал письмо три раза, которое, помимо прочих предостережений, сообщало, что испанский министр внутренних дел имел информацию, которую мог передать герцогу только в разговоре лицом к лицу. Поведение экс-короля было по понятным причинам серьезным, когда он обдумывал столь неожиданные новости. Принимая во внимание изгнание его и его жены из своей страны, мысль об убийстве была не такой уж и невозможной. (Позднее покойная Диана, принцесса Уэльская, была охвачена схожими опасениями.) Герцог попросил 48 часов на раздумья.

Предупрежденные британцы отправили подмогу в лице тучного адвоката и доверенного лица герцога, Вальтера Монктона. Он вместе с бухгалтером герцога, Грэем Филлипсом, и его камердинером, Пайпером Алистером Флетчером, прибыл в Лиссабон спустя несколько часов после нервной секретной встречи герцога со вторым испанским эмиссаром.

Прибытие трио кардинально изменило настроение. Очаровательный, общительный и забавный Монктон был всегда долгожданным гостем, который знал кучу сплетен и историй. Однако он часто был вестником плохих новостей. Этот случай не стал исключением, Монктон выполнял «странную миссию» от лица британского премьер-министра.

Как и Дон Анхель, он тоже привез письмо, в этот раз от Черчилля. Премьер-министр решил дать серьезный совет и «предупредил нового губернатора Багамских островов, чтобы тот отказался от любых высказываний, которые бы шли вразрез с британским правительством».

Он написал:

«Множество недружелюбных ушей сейчас навострились, готовые поймать любую зацепку, что Ваше Королевское Высочество имеет взгляд на войну или на немцев, или на „гитлеризм“, который отличается от взгляда британской нации и парламента. Многие злые языки будут распространять небылицы.

Даже пока вы были в Лиссабоне, разговоры по телеграфу через различные каналы, которые могли быть использованы не на благо Вашего Королевского Высочества. Существует опасность использования всего того, что вы скажете в Соединенных Штатах, что нанесет вам вред и укажет на расхождения с британским правительством. Я так опасаюсь, что что-либо омрачит успех, который, я уверен, ждет вашу миссию. Мы все проходим через время огромного стресса и страшной опасности, и каждый шаг нужно делать с большой осторожностью».

В дополнение к мрачному настроению письма Черчилля, «надежный эмиссар» Британии должен был сообщить герцогу и герцогине о неминуемой опасности и рассказать, что немцы планировали их похищение. Когда герцог с недоумением спросил: «Но чем мы можем быть им полезны?» Монктон объяснил, что в случае захвата немцами Британии, Гитлер планировал посадить герцога обратно на трон в надежде разделить народ и ослабить их решимость сопротивляться.

В ответ герцог сообщил Монктону о британском плане убить его и его жену в Португалии или на Багамах. В это судьбоносное воскресенье он был так напуган поворотом событий, что отказался назвать источник этой информации. Только после того, как Монктон согласился телеграфировать в Лондон, чтобы герцогскую пару сопровождал детектив из Скотланд-Ярда в их поездке на Багамы, он наконец согласился отправиться туда.

Как только им выделили телохранителя, герцог отправил записку в одну строчку Черчиллю, подтверждая дату отъезда – 1 августа. Немцам понадобилось немного времени, чтобы узнать о решении герцога, Шелленберг написал в своем дневнике содержательную фразу: «Уилли этого не хочет». Гитлер, согласно мемуарам Шелленберга, даже слышать об этом не хотел, приказал немедленно похитить герцогскую чету. Учитывая их усиленную охрану, этот приказ был непрактичным.

Герцог встретился со вторым испанским эмиссаром Доном Анхелем, как и договаривались, два дня спустя. Его ответ был разочаровывающим, по крайней мере, для немцев и испанцев. Суть его высказываний заключалась в том, что это было неподходящее время, чтобы быть вовлеченным в переговоры, которые противоречили приказам его правительства и которые только спровоцируют его оппонентов и подорвут его влияние и престиж. Он добавил, что мог предпринять действия на Багамских островах, если будет необходимость.

Сомнения у герцога остались. Всего за день до отъезда «очень обеспокоенный» герцог встретился с испанским послом Доном Николасом для последнего обсуждения. Дипломат призвал герцога не уезжать из Европы, сказал, что Британия должна иметь «силу в резерве, которая смогла бы противостоять неизвестному в будущем. Может наступить момент, когда Британия захочет опять видеть вас во главе, следовательно, вы не должны уезжать далеко».

Это был тонкий аргумент, льстивый и разумный. Он сказал подобное и президенту Салазару, его аргумент отражал международный статус герцога:

«У меня всегда было такое впечатление, что герцог, несмотря на свой темперамент, может быть козырем в политике умиротворения; я все еще думаю, что он и сегодня должен сыграть свою роль, при условии если он не слишком далеко. Такие козыри не так многочисленны, чтобы ими можно было пренебрегать или позволить им быть уничтоженными».

Еще одна последняя отчаянная мольба исходила от его хорошего друга, первого эмиссара Дона Мигеля, который прилетел в Лиссабон, чтобы задержать их. Он встретил жесткое британское сопротивление в лице Монктона, который потребовал доказательства заговора Британии против герцогской четы. Когда Дон Мигель попросил несколько дней для сбора доказательств, Монктон даже слушать его не стал. Однако он согласился на просьбу герцога, что когда они приедут на Бермуды, Монктон лично заверит их, что было безопасно ехать на Багамы. Об их благополучии так беспокоились, что сам Черчилль попросил Адмиралтейство предоставить крейсер для конвоирования пассажирского лайнера через Атлантику. Бывший первый лорд адмиралтейства был проинформирован, что каждый военный корабль был необходим в случае вторжения в Великобританию.

В последней попытке фон Риббентроп решил показать свое лицо, по крайней мере, посредством доктора Санто Сильву, который принимал у себя Виндзоров. В телеграмме послу Гюне он изложил информацию, которую доктор Сильва должен донести до герцога.

Когда доктор Сильва будет обсуждать вопрос, он должен сослаться на «авторитетный немецкий источник», а не на самого фон Риббентропа. Доктор Сильва должен был сказать герцогу следующее:

«Германия действительно хочет мира с английским народом. „Клика Черчилля“ стоит на пути этого мира. После тщетной попытки фюрера апеллировать к здравому смыслу, Германия намерена заставить Англию заключить мир всеми средствами власти. Хорошо, если герцог будет готов для дальнейшего развития событий. В этом случае Германия будет готова тесно сотрудничать с герцогом и расчистить путь для любого желания герцога и герцогини».

Он добавил, что если герцог все еще будет настаивать уехать из Португалии, доктор Сильва должен организовать секретный канал связи, чтобы немцы могли поддерживать с ним связь. Он должным образом передал сообщение, но герцог был непреклонен.

В день отъезда Шелленберг с помощью бинокля, стоя в башне немецкого посольства, наблюдал, как герцогская чета поднималась на борт американского пассажирского корабля. «Все происходило так близко, будто я мог дотронуться до них», – вспоминал он. Беспомощно он смотрел на лихорадочные приготовления к отъезду: судно несколько раз проверяли на возможные взрывные устройства – или «адские механизмы» как называл их Шелленберг. Проверялась даже ручная кладь.

В день их отъезда 1 августа 1940 года Гитлер наконец выпустил директиву 17. Он, может, и проиграл первый раунд битвы за Виндзоров. Но битва за Британию – уже совершенно другая история.

Даже если герцог и герцогиня исчезли из поля зрения, они остались в немецких умах, особенно после того, как посол Гюне телеграфировал в Берлин о реакции герцога на предложение фон Риббетропа.

В своем докладе 2 августа он описал, как слова фон Риббентропа произвели «глубочайшее впечатление» на бывшего короля:

«Он высоко оценил, насколько внимательно были приняты во внимание его личные интересы. В своем ответе герцог отдал должное желанию фюрера заключить мир, что было схоже с его собственной точкой зрения. Он был твердо убежден, что если бы он был королем, то до войны бы дело не дошло. С призывом к сотрудничеству в подходящее время для установления мира он бы с удовольствием согласился».

Посол сообщил, что герцог подчеркнул: он должен подчиняться приказам его правительства и что пока слишком рано для дипломатического вмешательства. Если ситуация изменится, то он был готов немедленно вернуться, несмотря на личные жертвы. Он согласился оставаться в «непрерывной связи» с доктором Санто Сильвой и согласовал кодовое слово, при котором он немедленно вернется.

Вывод в докладе:

«Заявления герцога были, как подчеркнуло доверенное лицо, поддержаны силой воли и глубокой искренностью и включали в себя восхищение и симпатию к фюреру».

Хоть историк Джон Уоллер описал сообщение фон Риббентропа как «отличающееся своей наглостью», он отметил, что «хоть и выпытанный, но ответ герцога был еще более примечательным доказательством серьезной неосмотрительности. Отклонив предложение Гитлера, чтобы не вызвать скандал, он выразил признательность и сказал, что если положение дел изменится, он пересмотрит свою позицию. Этот компрометирующий документ оставил дверь открытой для дальнейших немецких интриг».

Хоть рассказ об операции «Уилли» сам по себе достаточно острый, многие историки добавили еще больше масла в огонь. Говорили, что двоюродный брат герцога, принц Филипп фон Гессенский, который встречался с герцогом в Лиссабоне в июле 1940 года для неформальных мирных переговоров. Это не такая уж надуманная теория: Гитлер использовал принца как дипломатического посредника, он был одним из окружения герцогского визита в Германию в 1937 году, и как и герцог Виндзорский выступал в пользу мирного урегулирования конфликта.

После исчерпывающего расследования биограф принца Филиппа, профессор Джонатан Петропулос, не нашел доказательств секретных королевских встреч. Но как он признал: «Если встреч не было, это еще не говорит о том, что Филипп с братьями не пытались устроить мирные переговоры».

Далее в статье 1979 года в лондонской газете Sunday Times говорилось, что брат-близнец принца Филиппа, принц Вольфганг, заявил, что герцог Кентский служил посредником между принцем Филиппом и герцогом Виндзорским. Учитывая холодные отношения между братьями, это сомнительно. Однако подозрительное отсутствие и отказ в доступе к бумагам относительно герцога Кентского в Королевских Архивах в Виндзорском замке только подлили масла в огонь.

Наиболее пикантные предположения высказал историк Питер Аллен, который заявил, что заместитель фюрера, Рудольф Гесс, сам прилетел в Португалию ради мирных переговоров с герцогом 28 июля, в тот же день герцог встречался со вторым испанским эмиссаром. Его сопровождал известный начальник секретной службы, Рейнхард Гейдрих, который выступал в качестве телохранителя Гесса. Аллен утверждает, что эта секретная поездка Гесса в Португалию и его переговоры с герцогом и «важным», но не названным британским министром, побудили Гесса тайно посетить Британию в мае 1941 года, где он надеялся организовать мирные переговоры с герцогом Гамильтоном. Учитывая обсуждения герцога со вторым эмиссаром и прибытие Монктона в тот же день, что и Рудольф Гесс, эта теория кажется неправдоподобной.

Во время своей поездки Виндзоры загорали на палубе, разговаривали с другими пассажирами и смотрели фильмы в кинотеатре корабля, их неутомимая горничная, мадемуазель Мулишон, пыталась доставить драгоценные вещи герцогини из ее парижского дома. Прождав несколько дней на португальской границе, она была арестована. «Пожалуйста, попроси своих друзей отпустить Маргарит, так как она в отчаянии», – телеграфировала герцогиня своему другу Хавьеру Бермехильо.

Когда позднее королева узнала об одержимости герцога и герцогини своими вещами – «их розовыми простынями», как она их называла – она сравнила их эгоцентричное поведение с мужеством «нашего бедного народа, который ютится в маленьких сараях, а потом утром идет на работу».

Хотя их отделяли тысячи миль от падающих бомб, Виндзоры все еще опасались за свою безопасность. 9 августа, когда началась битва за Британию, герцог, все еще переживающий о покушении на свою жизнь, телеграфировал Монктону, как только они прибыли на Бермуды, и сказал, что они не могут продолжать путь до того, как он даст им зеленый свет, что он должным образом и сделал. Как заметил Черчилль, Монктон провел первоклассную работу по рассеиванию «странных подозрений».

Когда-то он был их другом, а теперь он пренебрежительно относился к герцогу и герцогине. На ужине в Ламбетском дворце, когда Виндзоры скрылись за горизонтом, Черчилль заметил: «Таковы взгляды герцога Виндзорского на войну, что изгнание – мудрый шаг». Казалось, что Черчилль отбросил обвинения в предательстве и измене и сделал вывод, основываясь на их недавнем поведении в Мадриде и Лиссабоне: единственное, что волновало герцога и герцогиню Виндзорских – это они сами.

Глава одиннадцатая
Подозрительный герцог на солнечных островах

Хоть герцог и герцогиня теперь прочно укрепились в тропиках, тема для разговоров для них была типичной для Англии – погода. Они приехали из Бермуд в столицу островов, Нассау, в невыносимую летнюю жару и влажность и обнаружили, что все их кошмары стали реальностью. Это был остров Святой Елены в сауне.

Когда им удалось охладиться после прибытия 17 августа герцогиня сразу же поняла, что Дом правительства, их официальный дом, был не под стать королю, хоть и бывшему. Они съехали, в это время она занялась обширным и дорогим ремонтом, втягивая в это местных политиков, впадая в истерики, чтобы за ремонт заплатили 5000 фунтов (320 000 долларов на сегодняшний день). Не помогло и то, что она часто вызывала своего парикмахера Антуана из Нью-Йорка, который поправлял ее локоны. Когда работы были закончены, в почетном месте в гостиной появился портрет Уоллис в полный рост кисти Джеральда Брокхерста. На столике в спальне, говорят, стоял портрет фон Риббентропа с автографом специально, чтобы показать «свою лояльность друзьям». После ремонта возле герцога наконец находились все его «сокровища»: подставка для пятидесяти трубок; деревянная коробка, сделанная из досок корабля Нельсона The Victory; кортик и маршальский жезл. «Разве вы не видите, что я должна создать для него дом?» – сказала герцогиня. Он считал, что ей это удалось.

В то же время герцог волновался о своем имуществе во Франции, он оплачивал аренду оставшегося имущества с помощью своего друга Германа Роджерса, который с женой Кэтрин остался в Лу-Вие в Каннах. Он описал свою новую жизнь в письме своему американскому другу:

«Хотя моя работа в качестве губернатора, к счастью, делает меня очень занятым, для меня и для Уоллис это очень ограниченная жизнь. На термометре удерживались 80 градусов тепла по фаренгейту или выше первые шесть недель, что мы здесь были; сейчас около 70 градусов, но, в основном, это из-за северо-восточного ветра, похожего на мистраль, это действует на нервы.

Здесь есть плоское и совсем скучное поле для гольфа, похожее на Кань; но по крайней мере, можно время от времени на нем поиграть – а тебе бы точно понравилось поплавать здесь.

Дом правительства был в таком отвратительном состоянии, почти без мебели, он мало походил на официальную резиденцию, через неделю мы отказались там жить, пока не сделают ремонт. Мы жили в двух арендованных домах – люди здесь работают так медленно, что нам повезет, если мы заедем обратно до Рождества. Однако Уоллис умудрилась сделать его пригодным для жизни; на самом деле комнаты и мебель очень даже симпатичные – но для нее было досадно переделывать официальную резиденцию после того, как мы только закончили ремонт наших двух домов во Франции. Однако… это война».

Герцог сумел отправить Роджерсу 1000 фунтов и обсудил конкретные меры, чтобы дать ему возможность заплатить «голодным и верным» слугам во Франции и возобновить телефонную связь и электричество, которые были отключены муниципалитетом за неоплаченные счета.

Он заключил:

«Можешь себе представить, как отчаянно далеки мы от наших интересов и имущества, но в наши дни надо относится ко всему с философской точки зрения и помнить, что есть много других людей в гораздо худшем положении».

В то же время новому человеку на Багамах постоянно давали понять, что те, кому он служил, едва скрывали враждебность по отношению к нему и его жене. Во время его остановки на Бермудах он к своему ужасу обнаружил секретную телеграмму от госсекретаря из министерства иностранных дел на тему официального этикета для тех, кто встречает герцогскую чету.

В отличие от нацистского руководства и аристократичных фалангистов в Испании, никому в британской империи не разрешалось делать герцогине реверансы или обращаться к ней «Ваше Королевское Высочество». К ней обращались «Ваша светлость». Когда они наконец приехали на Багамы, кастовая система продолжила действовать, герцогиня сидела на одну ступеньку ниже, чем губернатор, но на ступеньку выше, чем обычная жена губернатора. Чтобы достичь этого дипломатического решения потребовалось несколько часов.

Герцог был постоянно на взводе, реагировал на каждое оскорбление в сторону его жены. Когда богатый канадец, сэр Фредерик Уильямс-Тейлор, говорил приветственную речь герцогской чете перед двумястами приглашенными гостями на вечере в Нассау, герцог публично его поправил. Во время своей речи Уильямс-Тейлор ни разу не упомянул герцогиню. Когда герцог встал с ответной речью, он объяснил аудитории, что в оригинальной одобренной версии говорилось, что приветствовали их здесь обоих, но что их канадский друг не смог правильно прочитать текст из-за тусклого света.

Многочисленные «небольшие унижения», субъектом которых была герцогиня, «постоянное оскорбление» ее статуса и враждебность двора лежали тяжелым грузом на плечах герцога. Он написал, но не послал длинное письмо Черчиллю, в котором перечислял свои жалобы. В какой-то степени он был прав. Однако британское правительство решило не держать его в тени, герцог был не просто губернатором колонии. Он был бессильным, но все еще влиятельным во всем мире, он и герцогиня были социальным эквивалентом Семтекса, инертные сами по себе, но крайне взрывоопасны, если их соединить с электрическим разрядом публичности. «Обращаться с осторожностью» было лозунгом любого британского – или американского – официального лица, если они имели дело с герцогской четой.

Даже в изгнании герцог Виндзорский был громоотводом, талисманом для международных мирных движений; одно лишь упоминание его имени вместе со словом «мир» могло побудить к действию церковные колокола в Германии и в других странах. Когда он сказал губернатору Бермуд, генерал-лейтенанту сэру Денису Бернарду: «Если бы я был королем, войны бы не было», – он высказал, не более того, во что верили многие. За первые несколько месяцев его работы герцог был в центре нескольких так называемых «мирных планов», которые как и тропические торнадо, тянули его в разные стороны в водоворот надежд, гипотез и предположений.

Некоторые планы были более зловещие, чем другие. Практически не успев распаковать свои туалетные принадлежности – точнее его камердинер не успел – герцог получил телеграмму от доктора Сильвы, избранного канала для общения с немцами. Телеграмму отправили примерно 15 августа, день, который стал известен как «Черный вторник» во время битвы за Британию, где спрашивалось «наступил ли тот самый момент». То есть готов ли был герцог вернуться в Европу и принять предложение Германии?

Ясное дело, момент еще не настал или же британская разведка бы об этом знала. Как они предполагали, банк доктора Сильвы финансировал немецких тайных агентов, они проверяли корреспонденцию отправляемую и получаемую банком.

Нацисты во главе с фон Риббентропом также искали другие пути, все еще мечтая заполучить расположение герцога. Они, согласно тайному докладу британского агента разведки в Лиссабоне, связались с другом герцога, сообщником нацистов, Чарльзом Бедо, и попросили узнать, станет ли герцог королем в случае немецкой победы. Его поведение, которое было описано в мемуарах заместителя директора МИ-5 Гая Лидделла, говорило, что он отклонил немецкую просьбу, хотя телеграмма, отправленная его женой, герцогиней Виндзорской, показывает, что обе пары обсуждали возможную роль герцога еще до того, как они уехали на Багамы.

В своем сообщение г-жа Бедо ссылается на их разговор в 1937 году, когда герцог и герцогиня приехали с визитом в Германию. Тема обсуждения не упоминалась, но предположительно была связана с возможным возвращением герцога на трон. Этот же самый вопрос, намекнула Ферн Бедо в своей телеграмме, «стоял очень остро в сознании определенных властей», имея ввиду нацистов. В ее сообщении говорилось:

«Нас серьезно спросили о возможности и мы, продолжая верить, что ты и _____ [предположительно герцог Виндзорский] все еще придерживаетесь того же мнения, дали абсолютную гарантию, что это не просто возможно, а на это можно рассчитывать. Мы правы?»

Неоднозначный характер телеграммы Ферн Бедо упоминался в записи в дневнике Лидделла 24 августа 1945 года:

«Я думаю, что телеграмма г-жи Бедо герцогине носит весьма компрометирующий характер. В ней было много пробелов, но кажется, что вопрос касается или посредничества герцога или его возвращения на трон, что обсуждалось до этого, и г-жа Бедо хотела бы знать, готов ли он был дать ответ».

В то время телеграмму увидела другая пара глаз, Алек Кадоган, постоянный заместитель министра в министерстве иностранных дел, который верил герцогу: «Параграф можно интерпретировать ужасно. Но по нему трудно признать его вину». Дневники Лидделла, выпущенные только в 2012 году, дают более четкий взгляд на этот инцидент. В своей записи 24 августа 1945 года он дает понять, что силы безопасности просматривали телеграммы Бедо и доктора Сильвы. Если герцог Виндзорский действительно дал положительный ответ, информация представляла для Черчилля дилемму: обвинять экс-короля в измене или сотрудничестве.

Он, конечно, связался с мутной компанией. Два года спустя сам Чарльз Бедо был арестован в Северной Африке американскими войсками по прямому приказу генерала Дуайта Эйзенхауэра. В то время Бедо готовился к строительству трубопровода для транспортировки нефти через пустыню Сахару для вишистского французского правительства и нацистов. Он провел два года в заключении в Майами и совершил самоубийство в феврале 1944 года.

Прошло совсем немного времени после того, как немцы попытались заманить герцога в свои сети, и он был вовлечен, по крайней мере вскользь, в другой заговор британцев с целью начать мирные переговоры между Британией и гитлеровской коалицией при посредничестве американцев. Пробные переговоры брали начало из борьбы нового премьер-министра Уинстона Черчилля с министром иностранных дел, лордом Галифаксом. После падения Франции в мае 1940 года и катастрофы в Дюнкерке в следующем месяце, Галифакс выступал в пользу урегулирования путем переговоров с Гитлером. Он контролировал предварительные контакты с нацистами через папского нунция в Берне, а также нейтральные миссии в Португалии и Финляндии. Были надежды, что если Вашингтон организует мирную конференцию, это начнет быстрое военное свертывание с обеих сторон.

Черчилль решительно воспротивился любому компромиссу с нацистами, сказав военному кабинету, что «народ, который продолжал бороться, вновь поднялся, а тем, кто сдался, пришел конец». В любом случае, на основе прошлого поведения Гитлер вряд ли пришел бы к соглашению. Когда коллеги и депутаты послали Черчиллю в июле записку о мирных переговорах, он ответил, что это «опасное» обсуждение было «потворством предателей».

Пока премьер-министр препятствовал Галифаксу, теперь было политически опасно прощупывать почву для мира через представителей нейтральных миссий в Лондоне. Поиски способов урегулирования ушли в подполье и за границу: в Швейцарию и Соединенные Штаты. В обеих странах старшие британские дипломаты – послы Дэвид Келли и лорд Лотиан соответственно – склонялись к переговорам с Гитлером.

Лотиан, высокий последователь «Христианской науки», ездил в Германию в 1935 году и его симпатия к стране была широко известна. Рузвельт, однако, был разъярен его «полным отчаянием» перед лицом германской агрессии. «То, что сейчас нужно Британии – это крепкий грог, который бы придал не только желание спасти человечество, но и веру в то, что они могут это сделать», – сказал он своему бывшему профессору из Гарварда Роджеру Мерриману.

Тем не менее в первые месяцы войны Рузвельт послал эмиссаров в Германию, чтобы оценить настроения и требования руководителей рейха. В феврале 1940 года Самнер Уэллс, заместитель госсекретаря, отправился в Европу на ознакомительную миссию, Джеймсу Муни, европейскому лидеру General Motors, Рузвельт также дал разрешение на неформальные переговоры с нацистскими лидерами на мартовской встрече с Гитлером и Герингом. После катастрофических событий лета, эту перспективу уже не стоило рассматривать, Рузвельт был на стороне твердого ответа Черчилля на нацистскую агрессию, а не на стороне политике умиротворения, проводимой Галифаксом и Чемберленом.

Казалось, что теперь все двери к любым мирным переговорам были закрыты – по прямым указаниям Черчилля. Другие, связанные с Галифаксом политики, еще тешили себя надеждами. Тайно близкий друг Лотиана, сэр Уильям Вайсман, бывшая глава британской разведки в Америке, стал прощупывать почву среди влиятельных американцев. 2 сентября 1940 года он встретился с Джеймсом Муни и признал, что он «искал средства для эффективного шага к мирному урегулированию».

В Муни он нашел неожиданного сторонника. Хотя он был неформальным эмиссаров президента, его репутация говорила, что он был правым фанатиком, который хотел видеть, как Британия падет. Джордж Мессерсмит, посол на Кубе, описал Муни, которого он считал другом, как «опасного и разрушительного», частью ирландской католической группы влиятельных американцев «настолько слепых в своей ненависти к Англии, что они были готовы продать свою собственную страну, чтобы уничтожить Англию».

У бизнесмена, которого наградили орденом немецкого орла в 1938 году, была и другая сторона – он был хорошим другом герцога Виндзорского. Они впервые встретились в 1924 году, когда, будучи принцем Уэльским, Эдуард захотел купить у него два бьюика на заказ, их дружба расцвела на поле для гольфа. В то Рождество Муни планировал присоединиться к герцогу на острове севернее Нассау. Они планировали провести несколько дней на борту яхты Rene, которой владел босс Муни, председатель GM Альфред Слоан, еще один пронацистский бизнесмен и финансовый сторонник антисемитских стражей республики.

На этого человека мирное крыло британского правительства возлагало свое доверие. Во время их первоначальных обсуждений Вайсман подчеркнул, что, чтобы их приняли британцы, любой шаг к миру должен исходить от нацистов. Двое мужчин признали, что только Папа может сделать необходимые публичные высказывания, которые подготовят мировое общественное мнение к мирным переговорам.

Так как у Вайсмана не было контактов в Ватикане, Муни организовал для него встречу с нью-йоркским архиепископом Фрэнсисом Спеллманом. Хоть и встреча ни к чему не привела, Вайсман предложил Муни поехать в Германию через Лондон под предлогом дел компании, чтобы узнать минимальные условия для прекращения войны. Задание было настолько деликатным для Муни, что когда он сообщил Вайсману, что его пригласили сыграть с герцогом в гольф на Рождество, Вайсман посоветовал отказаться, так как немцы могли подумать, что он был слишком пробританским.

Тем не менее 26 сентября 1940 года через несколько недель после первой встречи Вайсмана и Муни, сэр Джозеф Болл, председатель разведывательного центра безопасности, секретного органа, основанного в 1940 году, чтобы следить за работой МИ-5 и МИ-6, обсуждал следующий вопрос: «США сообщают, что Виндзор навязывал Муни сепаратный мир». К сожалению, других подробностей нет. Так как герцог и герцогиня были изолированы на Багамах, трудно увидеть, какой полезный вклад он мог бы сделать, разве что телефонный разговор с Муни, где бы он выразил свое согласие. Конечно, тайные мирные маневры перекликались с его собственным мышлением – он видел себя в роли честного посредника, призывающего дипломатов и политиков прийти к соглашению.

В это время Виндзоры попали под пристальное вниманием ФБР, агент Эдвард Тамм специально был назначен директором Дж. Эдгаром Гувером для доклада об их действиях. В глазах Гувера герцогиня в лучшем случае была предательницей, в худшем – нацистской шпионкой. В своем сентябрьском докладе добросовестный агент Тамм описывал, как британцы предприняли специальные меры предосторожности, чтобы остановить ее от «установления любого канала связи с фон Риббентропом». Отвратительная атмосфера подозрений вокруг них дошла до того, что когда герцогиня отправила свою одежду в химчистку в Нью-Йорк, правая рука Гувера, Клайд Толсон, был проинформирован, что это могло позволить «ужасно пронацистской» герцогине передавать сообщения в одежде. Работа химчистки была приостановлена.

Как прочитал Рузвельт, она, согласно отцу Одо, который рассказал о ее сексуальной деятельности агентам ФБР в Нью-Йорке, наслаждалась страстным романом с бывшим послом в Британии. На Багамах, сообщал агент Тамм, было опасение, что двуличные герцог и герцогиня поддерживали шведского миллионера, бизнесмена Акселя Веннера-Грена, самопровозглашенного эмиссара мира и друга Германа Геринга, который недавно поселился на островах.

Что касалось властей, Веннер-Грен, как и его друг Чарльз Бедо, был слишком богат, независим и тесно связан с нацистским врагом. Совсем недавно в марте того года он последовал за эмиссаром Рузвельта, Самнером Уэллсом, во время его визита в Германию и Италию, бизнесмен погрузился в то, чего он полностью не понимал. Президента это не удивило, с того момента Веннер-Грен был под наблюдением как американцев, так и британцев. Вокруг него было столько подозрений, что его файл в ФБР был самым большим из всех файлов частных лиц в американской истории. Он стал мифической фигурой. Говорили, что именно он был тем посредником, который спрятал нацистское золото в Южной Америке в конце войны, а еще, что они с Джоном Кеннеди делили любовницу, двумя десятилетиями прежде, чем Кеннеди стал президентом.

Британцы, согласно агенту ФБР Тамму, делегировали светскую леди Джейн Уильямс-Тейлор, королеву Багамского общества и жену близорукого канадского банкира, чтобы держать шведа подальше от королевского губернатора. Она не справилась с заданием, герцог и герцогиня с теплотой относились к Веннеру-Грену и его жене Маргерит. Они были умными и начитанными в отличие от местных политиков, коррумпированной группы бизнесменов, которые управляли островом.

Между тем, сэр Уильям Вайсман продолжил свое стремление к миру, надеясь, что после президентских выборов в ноября он сумеет протолкнуть священника на роль миротворца, не дав немцам узнать заранее, что это предложение исходило от британцев. Малейший намек, что Британия была причастна к этому предложению подорвет их позицию на переговорах и покалечит британский боевой дух и престиж.

Что касается Вайсмана, Белый дом должен использовать свою военную и экономическую мощь, чтобы посадить воюющих за стол переговоров, а потом занять такую роль, которая не позволит немцам использовать свое превосходство в Европе, чтобы требовать жесткие условия у Британии. Вайсман считал, что Черчилль решительно отвергнет любое мирное предложение, но втайне будет рад, что его принуждают его принять.

В очередной раз Муни использовал свои связи, чтобы представить Вайсмана юридическому советнику Рузвельта и его бывшему партнеру, Бэсилу О’Коннору, которого спросили, может ли он затронуть этот вопрос в разговоре с президентом. Прогноз был пессимистичным, О’Коннор доложил, что Рузвельт, с разгромом победивший в ноябре на президентских выборах и избранный на третий срок, враждебно отнесся к идее мирных переговоров.

Но Вайсман прощупывал не только влиятельных американцев, но и потенциально доброжелательных немцев. В ноябре у него была предварительная встреча с бывшей соседкой герцогини и партнером герцога по гольфу, принцессой Стефанией фон Гогенлоэ и ее любовником, капитаном Фрицем Видеманом, который помог отменить герцогский визит в Германию в 1937 году. Бывший адъютант Гитлера из Сан-Франциско теперь был консулом нацистов на западном побережье, стоял во главе обширной шпионской сети, ему была поручена важная пропагандистская работа в разжигании изоляционизма в попытке сохранить Америку нейтральной, вне войны.

После тайных консультаций с послом, лордом Лотианом, и главой секретной службы, сэром Уильямом Стивенсоном – известным под кодовым именем «Бесстрашный» – Вайсман встретился с любовниками в отеле Mark Hopkins в Сан-Франциско 26 ноября. ФБР, которое разместило Видемана, Вайсмана и принцессу Стефанию под круглосуточное наблюдение, прослушивало разговор. Записи по существу были обсуждением возможных мирных переговоров между Британией, Германией и США.

Первоначально Вайсман обнародовал свою позицию, заявив, что он был представителем британской политической группы во главе с лордом Галифаксом. Он дал понять, что любое соглашение должно быть заключено с Германией «свободной от Гитлера», так как Гитлер был не тем человеком, кому они могли доверять. Двое немцев соглашались и предлагали возврат к монархии или отдать управление Гиммлеру. Видеман предупредил Вайсмана, что Гитлер был нестабилен и что у него было раздвоение личности, временами он считал, что он более великий, чем Наполеон. Хотя немецкий лидер намеревался захватить Британию, принцесса Стефания предложила поехать в Берлин для того, чтобы донести мирное предложение до Гитлера и фон Риббентропа. Она была уверена, что сможет убедить Гитлера, что продолжая войну с Британией, он бы продолжал биться головой о каменную стену.

Когда глава ФБР Дж. Эдгар Гувер доложил об итогах встречи президенту, Рузвельт был в ярости и потребовал, чтобы принцессу Стефанию, которую он считал шпионкой, немедленно депортировали. Он проявил личный интерес к ее делу и назвал ее «подружкой» генерального прокурора Роберта Хоуота Джексона после того, как он не нашел законных оснований выдворить ее из страны.

Как заметил Джексон: «Я не мог сказать, что ее деятельность приравнивалась к шпионажу. Не было совершенно очевидно, что между сэром Уильямом Вайсманом и Фрицем Видеманом не было каких-либо переговоров, в которых она была посредником».

К настоящему моменту поезд с мирными переговорами уже тронулся с места. Вайсман должен был признать, что ни Рузвельт, ни Галифакс особе не хотели продолжать секретный процесс. Когда лорд Лотиан, в сущности призрак в этой машине за мир, умер от болезни почек 12 декабря 1940 года, это закрыло любую вероятность мирной инициативы. Как только Черчилль назначил Галифакса преемником Лотиана, дверь закрылась по-настоящему.

Один человек, однако, не услышал, как эта дверь захлопнулась. Даже после смерти Лотиана герцог Виндзорский, который казалось, лишь играл роль группы поддержки в запутанной ситуации Вайсмана, продолжал верить в стратегию Вайсмана, а именно в мирное урегулирование конфликта с помощью переговоров при посредничестве американцев. На пути к этой цели губернатор колонии взял на себя немало личных рисков, которые еще больше подпитывали подозрения, которые падали на него и его жену со стороны американцев и британцев.

Неудивительно, что мирный договор стоял на втором месте их личных потребностей. На публике пара была воплощением преданных лидеров: герцогиня с головой погрузилась в работу местного Красного Креста, а герцог пытался найти общий язык с местными политиками для выполнения некоторых столь необходимых реформ. Однако наедине они отчаянно желали сбежать из этого мрачного климата и удушающей компании.

По мере того, как вялотекущие дни превращались в бесконечные недели, пришло осознание, что он провел всю свою жизнь как экзотическая птица в клетке. Отрекшись от престола, он лишь поменял одну клетку на другую. Он пытался забыться с помощью алкоголя, но герцогиня осадила его и не разрешала выпивать первый коктейль до 7 часов вечера.

Герцогиня рассказала о своих расстройствах в интервью американскому журналисту, в котором подчеркнула, что они хотели выполнять свои обязанности, но не в этой тропической глуши. Она жаловалась: «В Нассау не было возможности для его таланта, его вдохновения, его долгой подготовки. Я всего лишь женщина, но я его жена, и я не верю, что в Нассау он служит Империи в той степени, в какой мог бы».

Ее слова не снискали поддержки светского общества Нассау, но ей было все равно. Дела ухудшала ноющая зубная боль, которая, казалась, усиливалась с каждым днем.

Это было незадолго до того, как королевские пленники начали планировать свой большой побег, мечтая поплыть в США или провести время на герцогском ранчо в Альберте в Канаде. Эти стремления вызвали бешенство в Лондоне и Вашингтоне, министерство по делам колоний считало, что им еще слишком рано покидать свой пост, а Белый дом беспокоился, что герцог только посодействует изоляционизму в стране, правой группе, состоящей в основном из республиканцев и римских католиков, которые видели герцога как талисман. Существовало мнение, что любая встреча президента-демократа и экс-короля перед выборами будет использована немецкой пропагандистской машиной.

Пока телеграммы передавались между Вашингтоном и Лондоном по этому вопросу, в октябре по немецкому радио, с вещанием на английском языке, объявили, что герцог может сыграть роль в возможных мирных переговорах в Европе во главе с президентом Рузвельтом. Британские официальные лица схватили это как пример вредоносных спекуляций, которые будут распространены, если герцог посетит Белый дом.

Месяц спустя Рузвельт выиграл третий президентский срок и посчитал, что настало время встретиться с легендарной парой. На личностном уровне он был заинтригован встретиться с мужчиной и женщиной и их романтической историей, тем более что его соседи в Гайд-парке Герман и Кэтрин Роджерс были вовлечены в эту драму. Проницательный политик видел многочисленные доклады на своем столе, не только от Дж. Эдгара Гувера, но и от других дипломатов, которые говорили о прогерманских настроениях, исходящих от неосмотрительного герцога.

Президент назначил встречу на декабрь, когда он должен был провести неделю на борту USS Tuscaloosa, производя осмотр потенциальных военно-морских баз в Карибском бассейне в рамках соглашений с Британией, в результате чего они получат 50 эсминцев в обмен на право аренды воздушных и морских баз на территории британских колоний. Он сообщил лорду Лотиану о своем желании, чтобы герцог присоединился к нему, когда его корабль войдет в багамские воды. Это было бы сочетанием государственных дел и возможности для самого президента оценить королевского губернатора.

Англичане хотели сорвать эту встречу любой ценой. Когда состояние герцогини ухудшилось настолько, что ей нужен был зубной специалист из Майами, министерство по делам колоний дало им разрешение поехать туда, так как эти даты совпали с запланированным осмотром военно-морских баз Рузвельтом.

Как назло, регулярный пассажирский паром в Майами вышел из эксплуатации, и Виндзорам разрешили отправиться в путь на борту Southern Cross, яхты за 2 миллиона долларов, владельцем которой был Аксель Веннер-Грен, тот самый предприниматель, которого британцы пытались держать подальше от Виндзоров. Как услужливо написали в Daily Mirror: «Друг Геринга и Виндзоры». Когда они прибыли в Майами, королевскую чету встречали 12 000 любопытных зевак, 8000 человек стояли вдоль улицы, ведущей к больнице Святого Франциска, где герцогине должны были провести операцию. Это было почти как в старые добрые времена.

Даже местный британский консул Джеймс Марджорибанкс не смог найти ничего для жалоб министерству иностранных дел и доложил: «Британские акции взлетели в цене с приходом в Майами бывшего монарха. Поездка была успешной с любой точки зрения».

12 декабря пока герцогиня шла на поправку. Рузвельт пригласил герцога на борт Tuscaloosa, направляющегося на остров Эльютера. К тому времени герцог раскрыл продуманную Британией схему держать их двоих подальше друг от друга.

Он был рад принять приглашение и полетел на остров на следующий день на американском гидросамолете, чтобы встретиться с президентом, помощником в Белом доме Гарри Хопкинсом и различными американскими военно-морскими офицерами для обсуждения использования нескольких Багамских островов в качестве американских военно-морских баз.

Это была веселая двухчасовая трапеза, разговор был в большей степени сконцентрирован на рыболовной поездке тем утром, когда Хопкинс поймал морского окуня в три фута, рекорд за эту поездке. Но была и серьезная цель. На борту судна несколькими днями ранее президент получил длинное и красноречивое письмо от Черчилля, который просил помощи у Америки, просьба, которая привела к закону о ленд-лизе^[19].

Во время обсуждений герцог, который уже говорил о нескольких потенциальных участках островов на предыдущей встрече с американским адмиралом, пообещал сделать все возможное в качестве губернатора, чтобы способствовать любому американскому запросу на использование Багамских островов для военных кораблей. Как позднее вспоминал президент, ближайшей к теме войны был момент, когда он похвалил великое мужество и боевой дух британского народа, Рузвельт был готов в любой момент остановить резкую обличительную речь герцога.

Герцог полетел обратно в Майами с радостью, чувствуя, что на этот раз его мнение и действия имели значение, что он хоть немного мог изменить мир. Он вернулся к герцогине, и их друг Веннер-Грен отвез их обратно в Нассау на борту Southern Cross, компания ненадолго посетила Западные Багамы.

Президент был соответствующим образом впечатлен бывшим монархом – но не его друзьями. На последующем собрании в Британии его друг Гарри Хопкинс сказал Черчиллю и другим о той встрече. Как вспоминал личный секретарь Черчилля, Джок Колвилль:

«Он рассказал нам о недавнем визите герцога Виндзорского. Бывший монарх очень хорошо говорил о Короле (этот факт тронул Уинстона), и он сказал, что окружение герцога было плохим. Более того, недавняя поездка Его Королевского Высочества на яхте с ярым шведским пронацистом не оставила хорошего впечатления. Именно оглушительный успех визита Короля и Королевы в США заставил Америку забыть о горячей поддержке Виндзоров.

Неделю спустя когда герцог и герцогиня спускались с корабля утром 19 декабря 1940 года, за ними наблюдал бывший фокусник, чревовещатель, тайный агент ФБР и влиятельный писатель, Фултон Орслер. Ранее редактор журнала Liberty прилетел с семьей из Майами в Нассау, чтобы подготовиться к интервью с новым губернатором. Орслер, друг политиков и президента, использовал все свои связи, чтобы познакомиться с герцогом. Сначала даже его дружба с Рузвельтом не дала результатов, но наконец каким-то мистическим образом было организовано интервью.

Они встретились на вечере в Доме правительства, Орслер был поражен, что королевский багаж, привезенный из Европы до сих пор стоял в зале для торжественных приемов. Он увидел, что герцог был воодушевлен после поездки в Майами, первой поездки в Соединенные Штаты за последние 16 лет. Во время разговора он стремился узнать о взглядах Орслера так же, как и журналист хотел узнать мнение герцога.

Когда редактор журнала, приверженец изоляционизма, сказал ему, что он считал, что Америка не должна вступать в войну, это была первая из многочисленных точек их соприкосновения.

Герцог после недавней встречи с президентом старался указать на то, что Англия должна уважать Америку, страну, которая может осуществить мирное урегулирование конфликта. В серии риторических вопросов он утверждал, что в современной войне не существует понятия победы, напомнив Орслеру, что немецкая армия не была побеждена в Первой мировой войне.

Когда Орслер спросил, может ли Гитлер быть смещен антивоенной революцией немецкого народа, ответ герцога оставил опытного интервьюера «ошеломленным». Он сказал Орслеру:

«В Германии не будет никакой революции, если Гитлер будет свергнут, это будет трагедия для всего мира. Гитлер – правильный и логичный лидер германского народа. Жаль, что вы не встречались с Гитлером, как и то, что я не встречался с Муссолини. Гитлер – великий человек».

В последовавшей тишине, герцог заговорщически наклонился вперед и спросил: «Думаете ли вы, что ваш президент решит вмешаться в качестве посредника, когда или если подходящее время наступит?» Орслер предположил, что он это сделает, если посчитает, что это будет в интересах человечества.

Герцог продолжил и сказал, что немногие действительно понимали, с какой рискованной ситуацией столкнулась Британия, подводные лодки «создавали хаос» в торговом судоходстве. Приходит время, когда кто-то должен сделать шаг, чтобы остановить эту войну между «двумя упрямыми народами». Он добавил: «Звучит очень глупо, но наступает время, когда кто-то должен сказать: ребята, вы уже долго деретесь, а теперь пришло время поцеловаться и помириться».

Он заявил, что если Соединенные Штаты вступят в войну, то она продлится еще 30 лет – мнение рьяного изоляциониста. Время придет, рано или поздно, когда президент должен будет сделать шаг вперед, чтобы закончить конфликт – цель, которую Вайсман попытался достичь, но ему не удалось это сделать.

Обсуждение этих вопросов продолжалось два часа, несколько ошеломленный Орслер покидал бывшего короля в компании своего адъютанта, капитана Вивиана Друри, который тихо подчеркнул, как герцог, который был предметом «жестоких гонений», мог быть весьма полезным как для Британии, так и для Америки. Когда он приехал обратно в отель, он затолкал свою жену Грейс в кладовку, закрыл дверь и прошептал суть интервью. Он поделился своим «непростым подозрением», что герцог хотел, чтобы он передал его мнение самому президенту. Это было подтверждено на следующее утро, когда капитан Друри прибыл в их отель и спросил его, вступит ли он в «заговор Макиавелли» и расскажет президенту суть их разговора.

Эмиссар герцога сказал: «Скажите мистеру Рузвельту, что если он сделает предложение в пользу мирных переговоров прежде, чем кто-либо в Англии сможет этому противостоять, герцог Виндзорский сразу же выступит с заявлением в поддержку, и это начнет революцию в Англии и вынудит заключить мир». Он попросил его не публиковать ничего сразу, иначе «у Британской империи снесет крышу». Орслер пообещал ничего не печатать и согласился поговорить с президентом.

Как отметил сын Орслера: «Отправляя свою просьбу президенту, он уже переступил через границы дипломатии и перешагнул через предательство. У него на уме была как минимум революция».

Орслер, который продиктовал записку на 17 страниц, описывая это экстраординарное дело, принял меры предосторожности и рассказал своему издателю, бывшему бодибилдеру Бернарру Макфаддену суть интервью, когда приехал обратно в Майами. Почувствовав себя в опасном и затруднительном положении, он также рассказал все Вальтеру Каригу, на случай если с ним что-то случится. В самом деле, при жизни он так и не опубликовал полное интервью, Фултон младший сказал, что он беспокоился за свою жизнь.

Он должным образом назначил встречу с президентом на утро 23 декабря – хотя и не существуют официальных записей этой встречи. Президент, с ним была только его собака Скотти, спросил Орслера о его дочери Эйприл и ее учебе в школе. Когда они перешли к делу, Рузвельт прервал журналиста, когда он начал свою историю.

«Фултон, – сказал он, – ничего меня не может удивить в эти дни. Ничего не кажется мне фантастикой. А что, а знаешь ли ты, что я был уже удивлен узнать, что одни из величайших людей в Британской империи, люди так называемого высшего класса, люди самого высокого ранга, в тайне хотят потворствовать Гитлеру и остановить войну? Я называю этих людей невежественными, необразованными», – явная отсылка к Галифаксу, Ллойду Джорджу и другим.

Орслер почувствовал, что президент уже знал, что было на уме у герцога, эту информацию, скорее всего, передали ему из ФБР. Когда он читал замечания герцога, он заметил, что президент стал взволнованным. «Его руки тряслись. Все его тело дрогнуло. Это было беспрецедентное зрелище».

Президент взорвался: «Когда маленький Виндзор говорит, что не думает, что в Германии должна произойти революция, я говорю тебе, Фултон, я бы лучше прислушался к мнению Эйприл, а не к нему». Затем он продолжил диктовать письмо капитану Друри, которого назвал «плохим мальчиком». В письме говорилось:

«Дорогой капитан Друри,

По пути домой во Флориду, я остановился в Вашингтоне и поговорил с другом. Его ответом было то, что в Вашингтоне сейчас все планируется не ранее 24 часов и никто не обладает даром видеть будущее. Если у вас есть какие-нибудь мысли, дайте мне знать».

Короче говоря, он давал герцогу президентский отказ. Потом он выразил Орслеру президентскую точку зрения относительно поведения и характера герцога, касаясь многих проблем, выраженных британским правящим классом, в частности то, что он оставлял открытыми красные ящики в Форт-Бельведер, заигрывания миссис Симпсон с фон Риббентропом, связь герцога с его немецкими друзьями после отречения и его сомнительный подход к службе, когда его назначили офицером связи во Франции, а он шатался в Париже после обсуждения сверхсекретных планов со старшими офицерами.

Это было его самое неодобрительное замечание: «Я не могу доказать то, что сейчас скажу, но я знаю, что в Париже были 9 коротковолновых радиоприемников, которые постоянно передавали информацию немецким войскам, и никто не мог определить, как такая точная информация могла отправляться через радиостанции». Он явно подразумевал, что герцог был причастен к этому предательству.

Под этой необычной, почти сюрреалистической, королевской встречей скрывалось много знакомых контуров политического пути герцога. Как и другие европейские принцы – включая его брата герцога Кентского, принца Филиппа и принца Макса фон Гогенлоэ – и бизнесмены с хорошими связями, как например, его друг Веннер-Грен, он видел себя как честного посредника в европейском мирном процессе. Разницей было только то, что их действия имели место быть до войны или же с разрешения их правительства. Эта война длилась уже второй год, и самовольные попытки достижения мира были опасными, нежеланными и, возможно, предательскими. Сколько бы он не презирал безрассудство войны и не желал мира, его благородные мотивы могли истолковываться как действия человека, изолированного и скучающего, который вновь хотел оказаться в центре событий.

Это, пожалуй, самая добрая интерпретация его поведения, любопытное интервью герцога становилось все более зловещим и конспираторским, когда попало в контекст заявлений ведущих американских предпринимателей, по большей части пронацистских и антисемитских, которые хотели продолжать вести бизнес с нацистской Германией любой ценой.

Герцог был мальчиком с обложки для многих американских капиталистов, для которых «мирное соглашение» приравнивалось к возможности продолжать вести дела с нацистской Германией. Многие компании, которые он собирался посетить во время несостоявшегося тура Чарльза Бедо в 1937 году, имели значительный финансовый интерес в нацистской Германии.

Герцог привлек внимание радио звезды Боака Картера, Раша Лимбо своего времени. Рожденный в Англии, но принявший гражданство США, радио комментатор имел ненависть к месту своего рождения, постоянно критикуя решение Америки поставлять экономическую помощь осажденной нации.

Мессерсмит верил, что ему платят немцы и японцы, он часто хвалил герцога Виндзорского, сравнивая его подход «человека народа» с предубеждениями и снобизмом британского правящего класса. Было заметно, что он высоко оценил рождественское радио сообщение герцогга и сказал своим слушателям: «Из всех сообщений мировых лидеров в рождественский день, только одно показало проблеск понимания того, где была настоящая битва, это сообщение Эдуарда, герцога Виндзорского».

Ложная пешка на пути к миру, наивный простак американских дел, человек, желающий вернуть корону, или, возможно, предательский служитель королевства – в первые месяцы его пребывания на Багамах, герцога можно было обвинить во всем этом.

Несмотря на свою незначительную позицию в британской колониальной службе, его несомненная харизма и притягательность захватили мир. После смерти лорда Лотиана его имя было одним из первых, которое назвали несколько экспертов в качестве замены британского посла в Вашингтоне. Когда президент получил телеграмму с именем герцога, он нацарапал на документе: «Никогда».

То же самое можно сказать и о движениях за мир, с которыми он был связан.

Глава двенадцатая
Тропик затаенной ненависти

Во время Сухого закона, нечистые бизнесмены на Багамах сколотили состояние, занимаясь контрабандой рома, джина и других алкогольных напитков во Флориду и другие места на Восточном побережье Америки. Герцог, который любил по вечерам выпивать несколько крепких напитков, конечно же, подхватил эту идею, сотни бутылок алкоголя под видом «дипломатических посылок» хранились в британском посольстве в Вашингтоне перед отправкой. Таким образом хитроумный герцог избегал уплаты таможенных пошлин США.

Новый посол, лорд Галифакс, старательно игнорировал такое сомнительное поведение так же, как он и британская разведка закрывали глаза не незаконные валютные сделки герцога через пронацистские связи. Как и с историей зеленого купальника и дорогих простыней герцогини, личный комфорт герцога и герцогини всегда был их первостепенной задачей.

Его суждение, или точнее его отсутствие, привлекло внимание премьер-министра, который написал герцогу, предостерегая о богатых предпринимателях, которые формировали его круг друзей. В частности, в телеграмме в середине марта 1941 года, это было их первое общение с момента, когда королевская чета уехала из Лиссабона в августе – Черчилль взял задание на себя и лично предупредил герцога, что его шведский друг Веннер-Грен был «прогерманским международным финансистом со склонностями к политике умиротворения и подозреваемый в связи с врагом». Швед недавно открыл банк в Мексике, который подозревали в отмывании денег для помощи нацистам.

Предупреждение премьер-министра пришло вскоре после того, как Самнер Уэллс, заместитель госсекретаря, написал своему коллеге по Госдепу Флетчеру Уоррену, что герцог Виндзорский и Аксель Веннер-Грен встречались с большим количеством влиятельных и видных предпринимателей из Среднего Запада, где «строго коммерческая точка зрения превалировала в деловых кругах, если говорить об отношениях между США и Германией».

В своей записке 25 января 1941 года он сообщил, как это сделали Джордж Мессерсмит и другие дипломаты, как двое мужчин «подчеркивали необходимость проведения мирных переговоров в это время из-за преимуществ, которые они предоставят бизнес-интересам Америки».

Еще более глупым поступком со стороны герцога было согласиться по настоянию «Мистера Багамские острова» Гарольда Кристи принять человека «безграничной коррупции», Максимино Камачо, брата профашистского президента Мексики, страны, которая только что разорвала дипломатические отношения с Британией и присвоила все ее нефтяные интересы. У Камачо, у которого было 20 домов, дюжина машин и конюшня арабских лошадей, в спальне в Пуэбле висел огромный портрет Муссолини. Описывая итальянского лидера как «одного из самых великих людей нашего времени», Камачо был активным сторонником гитлеровской коалиции.

Именно в тот критический месяц в марте 1941 года, когда Рузвельту, к большому облегчению Черчилля, удалось подписать закон о ленд-лизе, что положило конец притворства Америки в нейтралитете, герцогу удалось создать ненужные проблемы.

Только Черчилль начал было думать, что удача теперь улыбается Британии, как герцог и его пессимистические разговоры попали в поле зрения в форме статьи в журнале Liberty. Премьер-министр почувствовал, что тон статьи был непатриотичным и упадническим, герцог не видел надежды в победе Британии или в изменениях в политике Германии. Отвечая на серию риторических вопросов, он сказал: «Вы не можете убить 80 миллионов немцев, а так как они хотят Гитлера, как вы можете заставить поднять революцию, которую они не хотят?» Он продолжил говорить, что только Америка могла мирно урегулировать конфликт, опять же Новый Свет побеждает Старый.

Орслер сдержал свое обещание и не упомянул о плане герцога поддержать Рузвельта, если тот решит стать посредником в мирных переговорах.

Учитывая положение герцога среди американских изоляционистов, его заявления явно им помогали. Даже Геббельс был удивлен, написав в своем дневнике в марте 1941 года, что герцог «откровенно отрицает все шансы на победу Англии». Он проинструктировал СМИ не использовать его высказывания, чтобы не дискредитировать герцога.

Что касается Черчилля, он, возможно, и посочувствовал уважаемому старому доктору, который был немного пьян, подошел к герцогу на приеме в Доме правительства в Нассау, потряс его и закричал: «Почему бы вам не попробовать вырасти и вести себя подобающим образом?»

В статье говорилось еще об одной дыре в добродушных отношениях «отца-сына» между герцогом и премьер-министром. Возмездия не пришлось долго ждать. Во время визита герцога Рузвельт пригласил его вернуться в Америку, чтобы посмотреть на работу Гражданского корпуса охраны окружающей среды, который он создал в 1933 году, чтобы сократить безработицу.

Вскоре после публикации статьи, герцог должным образом попросил разрешения посетить Гражданский корпус охраны окружающей среды в США. Хотя британский посол, лорд Галифакс, который не был почитателем герцога, взвесив все, решил, что визит должен состояться, Черчилль придерживался другого мнения. В телеграмме от 18 марта 1941 года сразу вслед записки о Веннер-Грене, он написал: «После долгих размышлений, я пришел к выводу, что предлагаемый Вашим Королевским Высочеством визит в США в настоящее время не будет отвечать интересам общества или вашим собственных». Причина стала ясна в конце сообщения, где он возразил против недавнего интервью, которое можно «интерпретировать как пораженческое, пронацистское и одобряющее цели изоляционизма, чтобы не дать Америке вступить в войну… Должен сказать, мне кажется, что взгляды, приписываемые Вашему Королевскому Высочеству были неправильно выражены журналистом… Я бы хотел, чтобы Ваше Королевское Высочество обращалось за советом прежде, чем делать публичные заявления такого рода. Я всегда должен быть готов помочь, как я это делал в прошлом».

После последовал желчный обмен телеграммами. Учитывая истинный характер интервью, герцог лукавил, когда сказал, что большая часть того, что он сказал, не была вовсе его идеями. На эмоциях он пригрозил уйти в отставку, если Черчилль считал, что он приносил только вред Британии. Если бы Черчилль знал, о чем в действительности говорилось на интервью, у него были бы все права обвинить его в предательстве.

Премьер-министр отказался закрывать тему, отмечая, что статья не была отвергнута герцогом и могла «на самом деле нести трактовку поддержки мирных переговоров с Гитлером». В выделенном упреке он продолжил: «Это не политика правительства Его Величества; и даже не политика правительства и большей части США, где растет сильное чувство… Позже, когда атмосфера будет не такая напряженная, когда проблемы будут решаться и, возможно, когда публичные высказывания Вашего Высочества… больше будут гармонировать с доминирующим мнением в Британии и Америке, думаю, что визит для вас обоих может быть организован. А пока в это печальное время жертв и страдания я не думаю, что о многом попрошу, если скажу, что нужно выразить почтительность совету и желанию правительства Его Величества и друзьям Вашего Королевского Высочества, среди которых я всегда пытался быть».

Герцог был на испытательном сроке, пока не подчинится. В качестве предлога он пожаловался, что в интервью с журналом Time королева обратилась к его жене как к «той женщине», преднамеренное оскорбление, которое должно было быть одобрено британской цензурой. Размолвки с Черчиллем, казалось, не изменили его взглядов; он сказал нью-йорксому биржевому маклеру Фразьеру Джелке, что он твердо настроен против вступления США в войну. Вспоминая свой разговор с Орслером, он заявил: «Америке лишком поздно спасать демократию в Европе. Ей стоит спасать ее у себя в Америке для себя».

Он не только сейчас был на испытательном сроке, но и под официальной слежкой, Рузвельт приказал ФБР следить за его движениями, когда ему и герцогине разрешили нанести короткий, строго частный, пятидневный визит в апреле финансовому советнику, сэру Эдварду Пикоку во Флориде. Особый акцент был сделан на записях того, с кем они встречались, власти были в курсе, что герцога возможно использовала группа богатых предпринимателей, которые, по словам американского посла в Германии Уильяма Додда, «одержимо пытались создать фашистское государство, чтобы вытеснить наше демократическое правительство».

Когда они приехали в Майами на обычном пассажирском корабле, среди двух тысяч любопытных зевак был агент ФБР Перси Уайли, отслеживающий каждый их шаг и каждого их посетителя. Он не только должен был остаться незамеченным герцогом и его окружением, он также не должен был попасться на глаза американской секретной службе, которой было поручено защищать королевскую чету. По оценке Гувера, Уайли, выпускник университета Вандербильта, не очень хорошо справился со своей работой, директор отправил едкое сообщение о «крайне неудовлетворительном» докладе, который он представил. Гувер жаловался, что ему не удалось прокомментировать каждую личность, с которой вступала в контакт герцогская чета и предмет их разговора. Даже несмотря на то, что все телефонные звонки в Эверглейдс-клуб в Палм-бич, где Виндзоры остановились с 18 по 23 апреля, прослушивались и личность каждого звонящего была установлена, включая местные компании такси и мужские магазины одежды, Гувер не был удовлетворен.

Его собственные люди не выполняли работу – Уайли был позже вовлечен в Розуэлльский инцидент^[20] – поэтому Гувер пользовался поддержкой целого взвода информаторов. Леди из Цинциннати, штат Огайо, передала историю из третьих рук о том, что герцогиня Виндзорская ездила на Ист-Энд Лондона за травкой. Она также была уверена, что когда обедала в отеле Waldorf-Astoria в Нью-Йорке, видела Адольфа Гитлера за соседним столом. Его обычно черные усы были покрашены в светлый цвет. Более правдоподобный доклад пришел от одного знакомого герцога, владельца недвижимости в Нью-Йорке и светской личности, Уильяма Райнлендера Стюарта, который ездил к нему в Нассау время от времени. Он повторил уже знакомую историю о том, что Гитлер хотел посадить герцога на трон, как только победит Англию, – хотя он очень скептически относился к правдивости этой информации нежели другие информаторы Гувера и, возможно, сам Гувер.

Стюарту было ясно, что герцог знал, что за ним следят, во время одного мероприятия он присоединился к песне и к строчке «Там всегда будет Англия» добавил от себя «и Скотланд-Ярд». Гувер призвал Стюарта сообщать о его впечатлении от герцога и герцогини, когда он снова к ним поедет. Из всей горы сплетен и необоснованных обвинений, включая информацию от капитана Алистера «Али» Макинтоша, друга герцогини и плейбоя, в апреле глава ФБР отправил потенциально сенсационный доклад Рузвельту через президентского секретаря генерал-майора «Па» Уотсона.

Сначала Гувер сообщил ему, что бывший посол в Британии Джозеф Кеннеди и Бен Смит с Уолл-стрит встречались с Германом Герингом в Виши во Франции и пожертвовали «значительную» сумму денег нацистскому делу.

Потом он обратил свое внимание на герцога Виндзорского:

«Тот же источник информации сообщил, что герцог Виндзорский вступил в соглашение, которое по сути заключалось в том, что если Германия победит в войне, Герман Геринг с помощью своего контроля над армией свергнет Гитлера, а потом сделает герцога Виндзорского Королем Англии».

Гувер был не единственным, кто ставил под сомнение патриотизм герцога: хороший друг Рузвельта, Гарри Хопкинс, отправил ему копию письма, которое он получил от журналиста, обладателя Пулитцеровской премии, Герберта Байярда Свопа о «твоих друзьях, герцоге и герцогине Виндзорских».

Это точно. На это можно положиться: герцог и герцогиня выступают за мирные переговоры. Когда они приезжают сюда, этот типаж сразу виден… его можно назвать пронацистским.

У меня нет сомнений, что у герцога хорошие отношения с нацистами. Он может вернуться на трон, если невозможное английское поражение будет достигнуто.

Подавленное отношение к герцогу и герцогине не помешало Свопу развлекать их у себя дома на Лонг-Айленде.

Ирония в том, что герцог, знал он того или нет, был не только сторонником нацистов и мирных переговоров, но и, возможно, сам того не ведая, лидером антигитлеровского движения. Он был лицом немецкого сопротивления, в народном воображении талисманом мира и потенциальным королем-марионеткой.

Его уважали все стороны. В октябре 1940 года, например, после короткой встречи с Петеном в маленьком французском городке Монтуар, фюрер в сопровождении Геринга и фон Риббетропа, проехал 33 мили до замка Чарльза Бедо, где герцог женился на миссис Симпсон. Три лидера Третьего рейха вошли в библиотеку, торжественно встали перед портретом герцога и герцогини и отдали нацистское приветствие.

Хоть герцог никогда не подчинялся Гитлеру, фюрер, согласно его биографу Джону Толанду, никогда не терял уважения к экс-королю. В своих личных записях он писал: «Англия на благо мира должна оставаться неизменной в своей нынешней форме. Следовательно, после окончательной победы мы должны осуществить примирение. Только король должен это сделать – на его месте должен быть Герцог Виндзорский. С ним мы добьемся договора о дружбе, а не мирного договора».

Уважение к экс-королю, пожалуй, было единственной точкой соприкосновения Гитлера и его заклятых врагов. В августе 1941 года оппонент нацистов, посол Ульрих фон Хассель, посетил друзей-единомышленников в Венгрии и спросил эрцгерцога Альбрехта, кого видели будущим королем, и как, по его мнению, закончится война. «Он ставит на герцога Виндзорского», – записал Хассель, который «по его мнению, держит себя в готовности».

Во второй полный год войны в окружении подозрений – и надежд – герцог был прозаичен в своих амбициях. Он и его жена просто хотели сбежать из этого климата тропических островов, где, по их мнению, они были заключенными. Через несколько месяцев после его размолвок с Черчиллем в марте 1941 года он послал ему длинное примирительное письмо, в котором пообещал не быть, как говорила герцогиня, «непослушным мальчиком», если ему позволят поехать на его ранчо в Альберте в Канаде и провести несколько недель в туре по США в сентябре и начале ноября 1941 года.

Премьер-министр смягчился, позволив ему покинуть остров для исполнения официальных дел в Вашингтоне, посетить родственников герцогини в Мэриленде и поехать на его ранчо и провести несколько дней в Нью-Йорке. Лорд Галифакс сухо заметил, что не выполнить эту просьбу было бы подобно «жестокому обращению с животными».

Подобно заключенному в день выхода на свободу, ему дали ясно понять, что его выпустили под расписку и его маршрут должен быть строго проверен. Со своей стороны герцог попросил об одном одолжении: «Я бы только хотел, чтобы сделали что-нибудь, чтобы рассеять эту атмосферу подозрений, которую создали вокруг меня, я бы мог сделать гораздо больше полезного, чтобы помочь на этой стороне Атлантического океана».

В доказательство того, что еще больше, чем романтика-бунтаря мир любит королевского романтика-бунтаря, герцог и герцогиня были восторженно встречены, когда они прибыли в Майами до отъезда в Вашингтон в специальном поезде, который предоставил их друг, железнодорожный магнат Роберт Р. Янг. Судя по всему, толпа, встречавшая их, была больше, чем толпа, которая встречала короля и королеву во время их крайне успешного тура в 1939 году.

На этот раз внимание было приковано не на продолжительной вражде королевской семьи, а на количестве багажа, сопровождающего королевскую чету. Было подсчитано, что на пятинедельный визит они привезли от 35 до 80 предметов багажа, британский посол лорд Галифакс назвал это «смехотворным» и подтрунивал над ценой, которую пришлось заплатить посольству, на заказ грузовика, чтобы перевозить их багаж до и от станции.

На этом их крайности не остановились, герцог и герцогиня заселились в шикарный номер на 28 этаже Waldorf Towers в Нью-Йорке и передвигались по городу на автомобиле, сделанном на заказ, который предоставил их друг, пронацистский председатель General Motors Альфред Слоан. Это позволило герцогине наверстать упущенные возможности для шоппинга. Задетая историями, что она купила 34 шляпки, герцогиня заявила, что купила лишь пять. «Учитывая, что я делаю покупки на год вперед, не думаю, что это должно вызвать у кого-то возмущение», – сказала она. Но в Британии, где рацион был ограничен, это восприняли не так хорошо, возмущенный член парламента от лейбористской партии, Александр Слоан, попросил отозвать губернатора и его жену из поездки. Он пожаловался, что с «показной демонстрацией украшений и пышных нарядов» их визит «очевидно шел только на вред, а не на пользу».

Эти разногласия только добавили им привлекательности; по оценкам, в Балтиморе 250 000 человек вышли на улицы, чтобы хоть одним глазком взглянуть на вернувшуюся домой герцогиню. Даже на изоляционистском Среднем Западе их прием граничил с полным восторгом.

Особенно важно то, что автопроизводитель Генри Форд, полноправный член Общества восхищения Гитлером, был также впечатлен герцогом, который посетил Детройт и Дирборн, чтобы встретиться со своим другом, главой General Motors – который сейчас находился под подозрением у ФБР – Джеймсом Д. Муни. Вскоре после встречи с герцогом, единственный американец, который был упомянут в Mein Kampf, объявил, что в отличие от своей прежней политики, он теперь был готов делать оружие для Англии.

Miami Herald назвал эту поездку личным триумфом герцога, которого окрестили «супер посредником» для британской империи и Америки. В противоположность этому, когда через две недели Галифакс приехал в Детройт, его забросали яйцами и помидорами антивоенные протестующие, а его отель пикетировали.

Даже Рузвельт, который встречал пару дважды, был очарован, несмотря на предупреждения Свопа, Гувера и других. Он сказал послу Галифаксу, что герцог был уверен в конечной победе Британии, что было «большим шагом вперед» в его взглядах по сравнению с тем временем, когда он встретил его на Багамах.

Через месяц после того, как герцог и герцогиня вернулись в Нассау, все изменилось, когда в воскресенье 7 декабря японцы разбомбили Перл-Харбор и самая мощная нейтральная страна в мире присоединилась к тому, что уже стало мировой войной. Если герцог был двойственным по отношению к войне с Германией, то конфликт с японцами был совершенно другим делом, тем более после потопления кораблей Repulse и Prince of Wales, который был назван в его честь. Он ненавидел японцев с такой страстью, какую никогда не испытывал к немцам, его поразительно расистские взгляды не совпадали со взглядами Гитлера, который присвоил звание «Почетные арийцы» всей японской нации. Герцог не испытывал к ним таких симпатий, описывая исполнителей Перл-Харбора как «японскую шайку» и видя их как желтую болезнь, заполонившую Дальний Восток.

Никаких секретных разговоров о мирном урегулировании больше не было. После названного им японского «беспрецедентного предательства», он был полностью привержен военным усилиям. Как писала герцогиня: «Я рада, что мы будем участвовать в войне, это лучше, чем оставаться в стороне». Она посвятила себя военной работе, организовав местный Красный Крест и Дочерей Британской империи, а также организовала родильный центр для всех рас в Нассау. В военной столовой она часто раздавала завтраки военнослужащим и обожала тот факт, что многие письма солдат домой начинались с того, что их день начинался с того, что герцогиня Виндзорская накладывала им в тарелку бекон и яйца.

Ее муж считал, что этот климат и энергия, которую она тратила на благотворительные цели способствовали ее приступам, в частности язве желудка и успешной операции по удалению раковой опухоли в августе 1944 году. Герцог теперь был одинаково привержен поддерживать Британию и Америку любым способом. Его первоначальной задачей в качестве губернатора было сконцентрировать энергию на экономическом кризисе на Багамах, который с началом военных действий столкнулся с коллапсом в сфере туризма. С широко распространенной безработицей и последующим обнищанием и голодом у большинства, темнокожее население угрожало разорить остров, помощь пришла как раз вовремя.

После нескольких ужасных месяцев, участие Америки в войне оказалось спасением для колонии, США и Британия решили построить там базы для тренировок воздушных экипажей. Острова вновь были оживленными – новые туристы носили форму и свободно отдыхали в барах и отелях Нассау. Во время этого периода герцог урегулировал серьезные расовые беспорядки, и ему удалось уменьшить влияние «всесильной» мафии.

Но одного человека не было на меняющемся лице Нассау – его шведского друга Акселя Веннер-Грена, который к большому горю герцога попал в официальный экономический черный список США в течение семи дней после нападения на Перл-Харбор. Он был значительным инвестором на островах, и это было значительным финансовым ударом. Хотя герцог попросил посла Галифакса объяснить, почему было принято такое решение, ответ, который он получил, был крайне непрозрачным. Реальной причиной было то, что он был слишком влиятельным. Его огромное состояние позволило ему де-факто стать экономическим царем Мексики, что означало, что он имел больше контроля над ценными ресурсами, чем американцы готовы были позволить. Центральная Америка и Мексика были их участком, а Веннер-Грен незаконно проник на их территорию.

Американские СМИ однако присоединились к простому мнению, что он был другом нацистов, называя шведа вражеским агентом, который построил базу на острове Хог на Багамах, чтобы направлять немецкие подводные лодки к их целям. Хоть это была дикая история, даже официальное отрицание герцогом не остановило спекуляции; более того, неоспорим был тот факт, что Багамы были потенциальным убежищем немецких подводных лодок и что Нассау был практически незащищенным. У них было всего лишь два пулемета для защиты города. Учитывая выходки немцев во время их пребывания в Испании и Португалии в 1940 году и странный полет Рудольфа Гесса в Шотландию в мае 1941 года, воображение герцога и герцогини работало сверхурочно. Они боялись, что нацистские диверсанты могли проникнуть из подводной лодки в Дом правительства, украсть их и взять их в заложники для обмена с заключенным Гессом. На этот раз Британия и Америка прислушались к королевскому губернатору, особенно после того, как итальянские субмарины потопили два корабля на Багамском побережье. Черчилль лично распорядился о развертывании двухсот солдат, а американцы пообещали установить воздушные и морские разведывательные станции и ряд разведывательных постов по островам.

Несколько месяцев спустя в августе 1942 года смерть его младшего брата, герцога Кентского, в авиакатастрофе в Шотландии принесла домой страшную человеческую цену войны. Это также напомнило ему, если он вообще нуждался в напоминании, что из-за семейной ссоры он не видел своего брата с момента короткой встречи в Вене в 1937 году. Герцог был опустошен. На панихиде в честь герцога Кентского в Нассау он плакал в течение всей церемонии, оплакивая, скорбя по своему брату и, возможно, по своей собственной жизни, и кем он стал.

Однако семейная трагедия не залечила рану между герцогом и его братом Георгом VI. Даже Черчилль был шокирован, когда спросил короля, хочет ли он отправить братское приветствие герцогу, так как он должен был встретиться с ним во время визита Рузвельта в его доме в Гайд-парке. Премьер-министр, который пытался, где это было возможно, исправить подорванные королевские отношения, получил «самое холодное сообщение» в ответ от короля. Его секретарь Джок Колвилль вспоминал: «Премьер-министр диктовал мне довольно сокрушительный ответ [королю], но как часто бывало, потом он заменил его на более примирительный».

Во время войны к Виндзорам по-разному относились: с презрением, подозрением и торжеством. Временами это сбивало герцога и герцогиню с толку, в другую минуту они воспринимали это с энтузиазмом, а потом с ледяным молчанием. В мае Черчилль пригласил герцога и герцогиню поприсутствовать на его обращении к Конгрессу. Когда они заняли свои места 18 мая 1943 года чиновники и политики встретили их овацией, которой они насладились больше, чем приглашением от премьер-министра. Он не был удивлен. «Когда герцог спустился на свое место в первом ряду, ему аплодировали как Уинстону или даже больше, чему мы были удивлены», – заметил лорд Моран, который наблюдал из дипломатической галереи.

Тем не менее, хотя они ужинали с Рузвельтом, чье мнение о герцоге стало куда более позитивным, и наслаждались ликующей толпой, куда бы не направлялись, с ними обращались как с изгоями и предателями многие из Вашингтона и те, кого герцог называл «Официальной Англией».

Вскоре после того, как они были гостями на обращении Черчилля к Конгрессу, посол Галифакс спросил Госдепартамент, могут ли написанные герцогиней письма быть освобождены от цензуры. Госдепартамент отклонил просьбу, Адольф Берл, координатор разведки, был уверен, что за ней нужно продолжать наблюдение. В меморандуме от 18 июня 1943 года он написал Корделлу Халлу, объясняя причины:

«Я считаю, что герцогиня Виндзорская не должна быть освобождена от цензуры. Откладывая в сторону сомнительные доклады о деятельности этой семьи, не стоит забывать, что герцог и герцогиня Виндзорские были в контакте с мистером Джеймсом Муни из General Motors, который пытался действовать в качестве посредника в мирных переговорах в начале зимы 1940 года; что они продолжали обмениваться телеграммами с Чарльзом Бедо, который сейчас сидит в тюрьме в Северной Африке по обвинению в связях с врагом и возможно в предательской переписке с врагом; что они находятся в постоянном контакте с Акселем Веннер-Греном, который сейчас у нас в черном списке за подозрительную деятельность; и так далее. Герцог Виндзорский находил множество предлогов для „личных дел“ с США, что он делает и сейчас».

Хоть меморандум подтверждает, что Джеймс Муни и герцог Виндзорский были в контакте во время несостоявшихся мирных переговоров сэра Уильяма Вайсмана, абсурд этой позиции был выявлен несколькими месяцами спустя, в сентябре 1943 года, когда Эдгар Гувер – тот самый человек, который следил за герцогиней – с гордостью показывал штаб-квартиру ФБР в Вашингтоне герцогской чете. Как язвительно отметила герцогиня: «Я начинаю думать, что я Мата Хари!»

Конечно, продолжающая враждебность королевской семьи не переставала удивлять герцога. Даже несмотря на то, что Министерство по делам колоний, Черчилль и Рузвельт признали, что он хорошо справлялся со своей ролью губернатора, холодный ветер со стороны Букингемского дворца не ослабевал. (Как ни странно, несмотря на его достижения на посту губернатора, его срок полномочий всегда был и будет связан с сенсационными обстоятельствами нераскрытого убийства 8 июля 1943 года сэра Гарри Оукса, канадского миллионера, который был второй по популярности личностью на островах.) Когда он обсуждал с Черчиллем более высокую должность, ему предложили пост губернатора Бермуд, небольшого острова, перевалочного пункта в 700 милях от американского побережья. Ходили разговоры в министерстве по делам колоний предложить ему должность губернатора федерации британской Вест-Индии, но это ни к чему не привело, как и предложение Черчилля, что он станет губернатором Мадраса^[21]. В США было даже общество «Друзья герцога Виндзорского в Америке», члены которого надеялись, что ему дадут должность посла в их стране.

Герцог обзавелся сторонниками в Кабинете министров, в государственной службе, в СМИ, известных как Второй фронт, чтобы агитировать людей с влиянием – таких, как лорд Бивербрук – на значимую должность после войны. Несколько неправдоподобно герцогу, одному из самых известных людей на планете, предложили работу под прикрытием в министерстве иностранных дел освобожденной Франции. Все это ни к чему не привело, на каждое новое предложение Букингемский дворец накладывал вето.

Как герцогиня призналась своей подруге Розите Форбс:

«Они убили сэра Гарри Оукса один раз. Но они не перестанут убивать герцога Виндзорского… Его собственная семья против него».

Это было тем более возмутительно, когда в ноябре 1944 года его брат – скучный и совершенно не харизматичный принц Генри, герцог Глостер – был назначен генерал-губернатором Австралии. Что касается личного секретаря короля Алана Ласеллса, он считал, что в империи просто не было места королевскому сопернику. После консультации с конституционными экспертами он заключил, что хоть герцог и был «компетентным» губернатором, даже не вопрос сделать его генерал-губернатором или послом в любой точке империи даже не обсуждался. Более того, он предупредил премьер-министра, что постоянное напоминание об этом вопросе может серьезно отразиться на здоровье короля. Его предложенным решением было, чтобы герцог и герцогиня обустроились в Америке и использовали свое имя и влияние для благотворительности или другой неправительственной работы.

Конечно, как Черчилль проинформировал герцога, королевская семья не одобряет его возвращения в Англию. Королева Мария и королева не желают встречаться с его женой. Они были «решительно против». Однако они были готовы встретиться с герцогом. Премьер-министр позволил герцогу оставить свою должность губернатора в сентябре 1944 года, хотя оставшиеся конституционные и экономические незаконченные дела заняли почти весь оставшийся год, во время чего герцогине была сделана операция по удалению раковой опухоли в желудке в нью-йоркском госпитале. Они наконец покинули острова 3 мая 1945 года и отправились в Нью-Йорк, где им посоветовали оставаться до того, как утихнут потрясения во Франции, где они планировали остаться.

Пока они ждали новостей из Франции, тайник с документами из немецкого Министерства иностранных дел усложнил их ситуацию. Сверхсекретные документы, которые касались их пребывания в Испании и Португалии во время войны были неприятным чтением. Слова «непатриотичный», «нелояльный» и даже «предатель» висели в воздухе.

Как зловеще отметил в своем дневнике советник короля сэр Алан Ласеллс:

«Если реакция Виндзоров была такой, как говорится в этих телеграммах, то это, мягко говоря, будет губительно для них».

Это было начало истории, которая длилась в два раза дольше войны, это было время напряженных и разрушенных дружеских отношений, политических обязательств и дипломатических союзов.

Глава тринадцатая
Охота за пиратским золотом

Он не был хорошим солдатом. Он и не выглядел как солдат, даже с его прямой осанкой и манерами, которые всегда были формальными. В форме британского подполковника Роберт Карри Томпсон выглядел натянуто и неловко, человек, который предпочел бы оказаться в другом месте. Любопытная цепочка обстоятельств поместила молчаливого шотландца в самое сердце открытия, которое в конечном итоге вовлечет британского военного лидера Уинстона Черчилля, герцога и герцогиню Виндзорских и группу американских президентов.

Томпсон был сыном обедневшего садовода из Корсторфина на окраине Эдинбурга. Он был исключительно умным мальчиком, который учился в местной школе благодаря щедрости своего дяди. В 1906 году в то время, когда только сыновья, получавшие частное образование, могли присоединиться к государственной службе, Томпсон, которому было тогда 18 лет, выиграл стипендию государственной службы и устроился в тюремную службу в Эдинбурге, а вскоре был переведен в Министерство иностранных дел в Лондоне. В те расслабленные дни работа начиналась не раньше 11 утра, и Томпсон обнаружил, что сотрудники, которые не ленились учить иностранные языки, получали надбавку к заработной плате. В последующие несколько лет он овладел немецким, французским, испанским, русским, польским и итальянским языками, его навыки в качестве переводчика обеспечили ему место в дипломатическом персонале на двух основных международных договорах, в Рапалло в 1922 году и в эпохальной конференции в Локарно, которая обеспечила послевоенное территориальное урегулирование в Западной Европе, подписанное в Лондоне в 1925 году.

Помимо достижения звания главного переводчика, он был королевским посланником, предоставляя дипломатические связи иностранным посольствам и сопровождая дипломатическую почту из и в британские посольства за рубежом. Это давало ему дипломатическую неприкосновенность на границах. Томпсон использовал эту привилегию, чтобы расширить свои поездки и занимался работой под прикрытием в качестве миссионера, с Библиями и другой христианской литературой в дипломатическом чемодане. Во время 1920-х и 30-х годов он много путешествовал, в основном по Восточной Европе и России, где проповедовал в отдаленных деревнях. Так как он вырос в бедности, примитивные условия – он часто путешествовал на лошади с телегой – были трудностями, которые он стойко переносил. Он часто спрашивал своих компаньонов: «Вы готовы спать на стоге сена? Можете ли вы есть черствый хлеб? Можете ли вы бриться в холодной воде?»

Будучи миссионером и дипломатом, он наработал сеть контактов, часто развлекал единоверцев в своем доме в Пиннере, в обеспеченном пригороде Лондона, где он жил со своей женой, которая родилась в Швеции и работала медсестрой.

Тем не менее, его связям и лингвистическим талантам начальство не придавало особого значения. Пока он мечтал о работе в дипломатическом корпусе, его основной карьерой в Министерстве иностранных дел был должность архивариуса и библиотекаря. В этом «захолустье» шотландец становился все более озлобленным, так как видел, как люди с меньшими навыками, но из подходящих семей и подходящего класса продвигались вперед. Он никогда не забывал – ему и не позволялось это сделать – о своих скромных шотландских корнях, и он не в силах был скрывать обиду на английское учреждение. Если во время поездок его принимали за англичанина, он говорил: «Ничего подобного. Вы разве не слышали о Шотландии?» Как вспоминал его друг Роджер Вейл: «Он презирал английский правящий класс и равнодушно относился к королевской семье».

Когда его наградили орденом Британской империи за его службу в Министерстве иностранных дел, он отказался идти в Букингемский дворец для получения почетного ордена от короля Георга VI. В конце концов в знак презрения и равнодушия по отношению к правящему классу, он отдал свои медали юноше из своей церкви.

Как бы он не возмущался системой, его работа в министерстве иностранных дел в качестве переводчика и библиотекаря принесла ему контакты с европейской элитой, Томпсон приобрел друзей на всю жизнь. Одной такой личностью был Вильгельм Ахилл, консул в немецком посольстве в Лондоне во время пребывания фон Риббентропа в должности посла в середине 1930-х годов. Ахилл отказался вступать в нацистскую партию, предчувствуя наступающую войну, он отправил свою жену в Цюрих в Швейцарию во избежание неминуемого конфликта. Пара собрала столько денег, сколько смогла незадолго до того, как его перевели обратно в Берлин, он попросил своего верного друга Роберта Карри Томпсона переводить деньги из Лондона в Швейцарию, чтобы помочь жене пережить войну. Хотя теперь друзья были по разные стороны баррикад, Томпсон сдержал свое слово и регулярно отправлял деньги жене Ахилла.

В последние месяцы войны, когда Германия должна была вот-вот капитулировать, Ахиллу удалось отправить сообщение Томпсону через свою жену в Швейцарии. Он сказал Томпсону, что из-за постоянной бомбардировки союзниками Берлина и наступлением Советской армии, все записи немецкого Министерства иностранных дел вместе с гробами Фридриха Великого и фельдмаршала фон Гинденбурга и его жены, были перемещены из Потсдама и отправлены втайне в отдаленные замки в горах Гарца в Тюрингии, где в свое время жил композитор И. С. Бах.

Когда Томпсон получил это сообщение, Тюрингия находилась в американской зоне операций, хотя в скором времени она была передана русским. После прибытия Советской армии, нельзя было точно сказать, что случится с важными документами. Было крайне важно найти немецкие архивы и перевезти их в британские и американские зоны оккупации.

После того, как он оповестил свое начальство, было решено, что Томпсон лучше всего подходил для поиска документов и вывоза их из гор Гарца. В конце весны 1945 года, когда война достигла своего кровавого конца, Томпсон, тогда ему было 57 лет, надел офицерскую форму, меняя свою должность библиотекаря, хоть и временно, на достаточно высокое звание подполковника. Это гарантировало, что Томпсон – его назначили главой выездной группы министерства иностранных дел – имел достаточное звание, чтобы иметь дело с любым американским и британским офицером, который встретится на его пути.

1 мая, всего за несколько дней до безоговорочной капитуляции Германии 9 мая, Томпсон получил поспешный инструктаж по поводу военного этикета и полетел во Францию, первую точку путешествия, которое изменило ход истории.

Это была не случайная миссия. Союзники планировали похитить ключевые немецкие документы уже несколько лет. Действительно, к декабрю 1944 года Томпсон находился в постоянном контакте с доктором Ральфом Перкинсом из исследовательского подразделения Госдепартамента, пытаясь разработать общую политику, как обращаться с этими важными архивами. Британия в частности усвоила суровый урок со времен Первой мировой войны; Германия хоть и проиграла войну, но выиграла последующую пропагандистскую битву. «Записи сыграют важную роль в идеологических сражениях будущего», – отметил Уайлдер Сполдинг в записке Госдепартаменту в январе 1944 года. В записке, посланной в августе, Сполдинг, глава исследовательского подразделения, подчеркнул нужду в нацистских архивах: «Немцы без сомнений уничтожили половину дипломатических архивов Европы, будет весьма прискорбно, если мы не воспользуемся возможностью получить некоторые из наиболее важных записей».

Во время Первой мировой войны Германская империя захватила архивы в оккупированных районах и использовала их – например, путем публикации изъятых документов из оккупированной Бельгии – в качестве орудия пропаганды. Практику публикации документов противника, поддельных или настоящих, для собственной выгоды нацистский режим довел до совершенства. По мере продвижения армии союзников, они обнаружили целые нацистские технические подразделения, посвященные подделке документов, относящихся к странам, которые Германия захватила.

Немецкие чиновники уже давно осознали существенное значение записей, а так как бомбардировка Союзниками Берлина и других городов усилилась, посыпались приказы переместить файлы в безопасные места в сельскую местность. Сначала перемещение записей держалось в строгой секретности, так как любые подобные действия могли рассматриваться как пораженчество. В ноябре 1944 года был отдан приказ переместить записи официально в Исполиновы горы близ чешской границы. Всего три месяца спустя дальнейшее наступление Советской армии вынудило Верховное командование Германии переместить их еще раз, в Майсдорф и Фалькенштейн в горах Гарца. В последние дни войны немецким библиотекарям приказали уничтожить секретные записи, подразделения СС послали, чтобы убедиться, что задание было выполнено. Эти приказы обходили стороной немецкие государственные служащие, которые прятали файлы или сжигали только ненужные или дублирующие документы, в надежде, что это поможет спасти их собственную шкуру, когда прибудут Союзники. К уничтожению архивов Союзники очень серьезно относились. Гражданские лица сталкивались с серьезными уголовными наказаниями, если они самовольно уничтожали или скрывали немецкие правительственные документы. Одна немка, которая жила около Ахена, например, получила 6 лет тюрьмы в октябре 1944 года за уничтожение записей ее местной нацистской женской организации.

Союзники составили так называемый Черный Список целей особой важности, концентрируясь по существу на записях Гитлера, министра иностранных дел фон Риббентропа, немецкого Министерства иностранных дел и японского посольства, группы Союзников по охоте на документы были всегда наготове отыскать спрятанные или пропавшие документы. Поиск и защита немецких архивов стали приоритетом, так что к январю 1945 года 287 офицеров и почти 900 солдат ждали развертывания для выполнения этого задания. Как один из таких охотников Ральф Перкинс сказал своему боссу Уайлдеру Сполдингу: «Пожелайте мне хорошей охоты».

В то время, как Союзники стремились отыскать важные германские документы, в суматохе войны никто не был уверен, где они были спрятаны, – отсюда ценность разведки Томпсона. Это был бессистемный процесс открытия, который, казалось бы, полагался лишь на удачу, нежели на умный план. В январе 1945 года Роберту Мерфи, политическому советнику Госдепартамента – по существу царю департамента в Европе – дали список из 11 мест хранения архивов немецкого министерства иностранных дел. Только четыре из них оказались настоящими.

Несмотря на все обсуждения и планирования, две самые важные находки немецких документов произошли благодаря госпоже Удаче и личному альтруизму. 12 апреля капитан Дэвид Силверберг, молодой еврей, который сбежал из Германии в 1936 году, был частью американской первой армии, наступающей через горы Гарца, которая все еще испытывая жесткое сопротивление. Когда Силверберг и его люди дошли до города Майсдорф, он заметил немецкий армейский автомобиль, лежащий в канаве с кучей бумаг, разбросанных вокруг. Когда он исследовал место, он был потрясен, обнаружив документ, подписанный нацистским министром иностранных дел фон Риббентропом. Как он позже скажет режиссеру-документалисту Денису Блейквею: «Откровенно говоря, когда ты подходишь к ней, это просто лист бумаги, мокрый и смятый, подпись смазалась, но я узнал эту подпись и думаю, что это был самый важный лист бумаги, который я когда-либо держал в руках».

Сжимая эту добычу, Силверберг и его отряд въехали в город, чтобы больше узнать об этой тайне. После допроса нескольких местных жителей, он узнал, что с 1943 года покой тихого маленького городка Майсдорф регулярно нарушали тяжелые грузовики, перевозящие стопки документов к местным дворцам, жители деревни помогали их разгружать. Силверберг пошел по следу к замкам. Спустившись на несколько ступенек при входе, он услышал дрожащий голос: «Пожалуйста, не стреляйте. Пожалуйста, не стреляйте».

Из тени появился немец средних лет, одетый в костюм и галстук. Когда он успокоился, он объяснил, что Майсдорф был одним из четырех мест, где хранились немецкие документы министерства иностранных дел. Он далее объяснил, что охранникам приказали уничтожить архивы, если наступит угроза попадания их в руки Союзников. Они взяли замок под стражу, Силверберг и его люди поспешили в близлежащий замок, в котором, как их уверили, хранилось больше документов. «Мы были ошеломлены», – вспоминал Силверберг, когда он рассказывал, как вошел в комнату и обнаружил целый клад драгоценных архивов. Там были документы, которые датировались 19 веком, на некоторых стояли подписи кайзера Вильгельма I и Бисмарка. Другие же были подписаны Гитлером и фон Гинденбургом. Там также была копия пакта Молотова-Риббентропа, частично секретного соглашения 1939 года между Германией и Россией о ненападении, а также карты, на некоторых из них были записи двух министров иностранных дел. Одна комната была заполнена почти до потолка документами, завернутыми в коричневую вощеную бумагу и перевязанными бечевкой. Одно слово было на видном месте: «Geheim» или «Секретно».

Эти документы совместно с другими, найденными в трех других местах в регионе, сформировали огромную груду бумаг с отметкой Р-67, обозначение документов немецкого министерства иностранных дел Союзниками.

Но непосредственной проблемой Союзников был тот факт, что регион, в котором хранились все эти важные документы, был передан в советскую зону влияния. Но у них не было желания делиться этой добычей с русскими, британские и американские власти решили переместить 400 тонн документов на запад в американскую зону. Русские уже подошли к реке Эльбе, так что нельзя было терять время. После консультации с британцами, политический советник США Роберт Мерфи решил перевезти записи на 150 миль в замок Марбурга, к северу от Франкфурта. Чтобы перевезти ценную добычу понадобилось 237 грузовиков, передвигающихся в челночных конвоях несколько дней.

Когда их поместили в безопасность – по иронии американцы использовали русских для разгрузки тяжелых документов – бумаги были внесены в каталог, покрыты микропленкой и наконец проанализированы группой экспертов. Эта медленная и кропотливая процедура проходила под контролем представителя американской разведки Гарднера Карпентера и подполковника Томпсона. Томпсон надеялся – как и Министерство иностранных дел – что документы предоставят доказательства, что Германия планировала войну последние 20 лет. Не все были в этом убеждены. Как отметило одно официальное лицо: «Не верю, что оптимизм Томпсона в поисках того, чего он хочет, как-то обоснован, так как самая интересная информация скорее всего не была никаким образом записана».

Помимо анализа стопок бумаг, старшие офицеры допрашивали немецких архивистов, дипломатов и других официальных лиц об этой находке. Со своим превосходным немецким Томпсон взял на себя ведущую роль. Он оставил Карпентера контролировать эвакуацию документов и отправился в Тюрингию для допроса сотрудников Министерства иностранных дел. Пока он был там, он воссоединился со своим старым другом Вильгельмом Ахиллом, бывшим канцлером немецкого посольства в Лондоне, который изначально и связался с ним по поводу архивов. С его помощью Томпсон получил еще 15 грузовиков архивов, которые должным образом были отправлены в Марбург. Ахилл был частью этого конвоя, Томпсон позаботился о том, чтобы его друг безопасно проехал в американскую зону. Впоследствии Ахилл руководил немецкими служащими, которые помогали организовывать и вносить в каталоги гору файлов.

Когда Ахиллу уже ничего не угрожало, Томпсон один возвращался из Тюрингии после допроса ключевого представителя немецкого Министерства иностранных дел, к нему подошел немец, ему примерно было 36 лет, который заговорил с ним на безупречном английском.

Согласно докладу Томпсона об этом необычайном случае, у хорошо одетого джентльмена была необычная просьба. Он попросил его передать письмо Дункану Сэндису, зятю Черчилля и британскому министру жилищного строительства. Томпсон опешил и сказал, что может передать письмо, только если будет иметь хоть какую-то идею, о чем идет речь в письме.

Затем таинственный немец представился как Карл фон Леш, заместитель личного переводчика Гитлера, доктора Пола Отто Шмидта. Оба мужчины присутствовали во время практически каждой встречи фюрера, и на официальных, и на личных, с мировыми лидерами и политиками гитлеровской коалиции. Леш объяснил, что он учился в Оксфорде в то же время, что и Сэндис, отсюда и письмо консервативному члену Парламенту.

У Леша было предложение, от которого, он надеялся, Союзники не смогут отказаться. Он объяснил, что в феврале 1945 года когда офис фон Риббентропа был эвакуирован, его послали в Тюрингию с самыми секретными немецкими архивами с 1933 года и по сей день. Документы включали в себя оригинальные файлы и копии. Так как Союзники наступали, ему было приказано уничтожить эти документы. Он повиновался приказам и сжег оригинальный архив и картонные коробки, где хранились микрофильмы. Он переложил пленку в металлический контейнер и закопал его, завернув его в старый плащ в непосредственной близости от Мюльхаузена.

В обмен на выявление местонахождения спрятанного клада, фон Леш хотел полететь в Великобританию. Так как его мать была англичанкой, а сам он родился в Лондоне, он думал, что это будет возможно. Это была продуманная авантюра, так как неумолимый завоеватель судил бы его за измену. Леш считал, что карты, которые у него были на руках, стоили этого. «Я бы подчеркнул тот факт, – написал он Сэндису, – что там содержатся только важные и все необходимые документы. Аналогичной коллекции никогда не существовало в Германии».

Более того, он предложил помочь в оценке этой находки, так как он знал исторический контекст документов. «Я искренне считаю, что они являются ключом к настоящей истории нашего времени, когда будут использованы с теми, которыми владеет Британское правительство», – написал Леш Сэндису.

На поверхности казалось, что это невероятная удача для Томпсона, единственного британского офицера в этом регионе, который встретил фон Леша. На самом деле, немец уже отождествлялся как личность, представляющая интерес для Союзников. 30 апреля 1945 года сверхсекретный меморандум Объединенного подкомитета технической разведки был уже в обращении, в котором говорилось, что фон Леш жил на ферме после того, как спрятал 30 коробок документов Министерства иностранных дел. В записке было рекомендовано найти этого человека, «если возможно».

Разведка, однако, не действовала. Как Томпсон написал в последующем докладе: «Как выяснилось позднее, этот человек понятия не имел, что я искал именно то, что он был готов раскрыть, но просто говорил со мной, так как я был британским офицером, что было несколько редким явлением в Тюрингии».

Учитывая тот факт, что они оба были опытными переводчиками в министерстве иностранных дел, которые, возможно, встречались до войны и что Томпсон приехал в Тюрингию от части, чтобы обеспечить безопасное путешествие своего друга Вильгельма Ахилла, который изначально и рассказал ему о местонахождении файлов, кажется, что в «эту случайную встречу» было заложено больше мыслей и раздумий, чем впоследствии показал Томпсон. В течение следующих нескольких месяцев бережное отношение Томпсона по отношению к фон Лешу вызвало подозрение Гарднера Карпентера, который написал длинную жалобу Роберту Мерфи.

После первой встречи с фон Лешем, Томпсон случайно скооперировался с доктором Ральфом Коллинзом из Госдепартамента, который выполнял похожую миссию. Вместе они попытались найти офицеров военной разведки, чтобы они дали совет по поводу дальнейших действий. Услышав мнения нескольких офицеров, дуэт решил довериться фон Лешу и позволить ему привести их к спрятанным пленкам. В понедельник 14 мая спустя лишь 5 дней после безоговорочной капитуляции Германии, Томпсон и Коллинз оказались на пути к большому загородному дому в 25 милях от Мюльхаузена. Это было место, где был захоронен предполагаемый клад. Это было также временной штаб-квартирой 5-ой Танковой дивизии. Когда дуэт прибыл и встретился с фон Лешем, в качестве меры предосторожности они попросили присутствие американского вооруженного офицера. Следуя по следам фон Леша, необычный квартет, который теперь включал капитана Альберта Фолкарда, который вызвался стать их телохранителем, продвигались к крутой долине, где, как заверил их немец, была закопана пленка.

В своем докладе Томпсон описывал момент обнаружения:

«Нам пришлось спускаться с крутого оврага, где росли сосны, что было весьма неудобно. Наш гид остановился в определенном месте и вместе с капитаном Фолкардом вскоре стряхивал землю с непромокаемого плаща, который накрывал большую помятую металлическую коробку. Капитан Фолкард поднял ее по склону и поместил ее под охрану в особняке».

Этому архивному кладу придавали такое значение, что полковник Дуглас Пейдж из 5-ой Танковой дивизии предоставил бронетранспортер М40, чтобы доставить находку обратно в Марбург. Безусловно, фон Леш не преувеличивал значения пленки. Во время поездки Томпсон встретился с подразделением, занимающимся микрофильмами и смог воспользоваться их увеличительными устройствами, чтобы взглянуть на пленку. Томпсону понадобилось совсем немного времени, чтобы понять, что содержимое пленок касалось самого сердца немецкой внешней политики. Как он заметил: «Они полностью соответствуют описанию информатора и несомненно предоставят информацию огромного значения, которую нельзя было получить где-либо еще».

Несмотря на то, что Леш был настолько полезным, насколько это возможно, к нему относились с подозрением. «Этот человек, может, и приспособленец, но он смирился с фактом, что находится под нашим контролем и, по моему мнению, готов быть полезным для нас в интересах его собственного будущего, – заметил Томпсон. – Его Германия исчезла навсегда, и он вполне готов приспособиться к новому положению дел. Я вижу, что к нему относятся с любезностью и уважением, но без доброты».

Он оказался старательным союзником, а также хитрым переговорщиком. Меньше чем через месяц, 12 июня 1945 года, он показал местонахождение большого деревянного ящика с личными фильмами доктора Пола Отто Шмидта, официального переводчика в немецком Министерстве иностранных дел. Эти фильмы, которые были извлечены на территории той же усадьбы около Мюльхаузена, показали записи до 1944 года, встречи между Гитлером, фон Риббентропом и другими нацистскими лидерами, а также политиками из сотрудничающих стран.

Непосредственный интерес для британцев представляли файлы, касающиеся английского комического писателя Вудхауса, который был задержан как гражданин враждебного государства после вторжения во Францию, ему позволили увидеть жену только после записи 5 веселых передачи для немцев. Из-за его спорных действий некоторые, включая писателя А. А. Милна, обвинили его в сотрудничестве с врагом. На какое-то время его книги запретили во многих британских библиотеках.

Коробка Шмидта и микрофильм фон Леша были самыми ценными из тонн документов, которыми сейчас обладали Союзники. К тому времени, как была найдена коробка Шмидта, микрофильм фон Леша был в Лондоне и 9725 страниц переводились и исследовались. Сначала находка была встречена с долей скептицизма, официальные лица были обеспокоены, что это была продуманная «утка», чтобы смутить Союзников. Так что радости не было границ, когда оксфордский историк Эрнест Ллевелин Вудворд, который был прикреплен к министерству иностранных дел, сообщил в конце мая, что документы действительно были подлинными.

Доктор Ральф Перкинс из Госдепартамента, который был одним из первых, кто смотрел содержимое, заговорил о «сказке об охоте пиратов на золото». Другой представитель министерства иностранных дел сразу же узнал сенсационный характер содержимого. «Я достаточно увидел, чтобы убедиться, что это бомба», – написал один. «Очевидно, что в этой банке с пленкой опасная пропаганда», – заключил другой. И это было даже до провокационного появления в докладах герцога и герцогини Виндзорских, после чего мнения Союзников превратились в хаос.

Пропагандистская ценность существующих документов была достаточно очевидной. «Я видел письмо Франко Гитлеру… столько грязи в сторону Молотова», – заметил представитель Министерства иностранных дел Джеффри У. Харрисон. В первые несколько недель бурных открытий, Союзники стремились использовать находку, чтобы убедить мир – особенно нейтральные страны – в справедливости дела Союзников и коварстве нацистского режима.

Записка для встречи МИД 19 июня 1945 года, чтобы обсудить «находки» немецких и итальянских документов, подтвердила и размер открытия, и потенциал пропаганды. «У нас есть неприлично большое количество документов (намного больше, чем мы ожидали), которые проливают свет на главные аспекты немецкой и итальянской политики». В то время как автор признал масштаб этой задачи, он выделил 5 ключевых внешнеполитических интересов, немедленная публикация которых принесла бы пользу. Помимо доказательств о сотрудничестве режима Виши, особое внимание уделялось переговорам между Германией, Италией и Испанией. «Мы можем опубликовать это, не спрашивая Франко, и с целью его дискредитации».

Автор даже порекомендовал, чтобы Британия взяла инициативу и объявила, что у них есть немецкие и итальянские документы, основные моменты которых они, совместно с американцами, планируют опубликовать.

Этот вывод был основан на предположении, что американцы хотели бы использовать немецкие записи, догадка, которая попала прямо в точку. Нетерпеливые американцы хотели убедить не только нейтральные страны, но и своих же соотечественников, что Америка вела справедливую войну, что жертвы не были напрасными. За десятки лет до того, как мир узнал о WikiLeaks, представители Госдепартамента стремились использовать документы немецкого МИД в пользу американцев. Одна неподписанная заметка, циркулирующая по Госдепартаменту в то время, кратко описывала настроения:

«Документы полны информации, которая, если придать ей гласность, может оказать значительное влияние на мышление американских граждан на тему немецкой оккупационной политики.

Очевидно, что какая-то часть этого материала пока должна оставаться неопубликованной. Включая материал, который может смутить нынешние переговоры с иностранными правительствами, но здесь есть и документальные данные на практически бесконечное количество общих тем, которые могут представить интерес для журналистов газет и журналов, радио комментаторов и так далее.

Хоть Союзники могут иметь разное мнение на степень публикаций в пропагандистских целях, они согласны использовать файлы, чтобы подкрепить фундаментальную цель войны – а именно остановить Германию от начала другой войны. Эта точка зрения была подчеркнута в плане Талисман по оккупации Германии, который был составлен в августе 1944 года».

К июлю только Госдепартамент собрал 750 000 документов и микрофильмов; месяц спустя это число возросло до невероятных 1200 тонн файлов под совместным англо-американским контролем внутри американской зоны. Большая часть документов оставалась нераскрытой и непереведенной. В отличие от материалов, предоставленных Карлом фон Лешем.

Это было на самом деле пиратское золото, исследованные документы в качестве архивного эквивалента приравнивались к королевскими драгоценностями. Среди драгоценных камней были сравнительно полные доклады о разговорах между Гитлером, фон Риббентропом и японским министром иностранных дел Есукэ Мацуоки во время его визита в Берлин в 1941 году, когда немцы настоятельно призывали Японию атаковать британский Сингапур. Кроме того, в архиве было наглядное доказательство тесного сотрудничества Германии с испанским диктатором, генералом Франко. Например, одно письмо Франко Гитлеру, датированное 26 сентября 1941 года, включало обещание дружбы и настоятельную рекомендацию закрыть Гибралтарский пролив.

Однако самым сенсационным материалом – и наиболее политически спорный – были записи, касательно отношений между нацистами и бывшими союзниками – СССР. Там были записи разговоров между Гитлером, фон Риббентропом и советским министром иностранных дел Молотовым, а также документы, содержащие текст договоров о ненападении между Германией и СССР в сентябре 1939 году. Самая спорная информация относилась к тайному дополнительному протоколу пакта Молотова-Риббентропа, касательно разделения Польши и других территорий между двумя державами. Как заметил историк Астрид Эккерт, это была «вторая по влиянию на международную политику находка после протокола на Ванзейской конференции [встрече нацистских официальных лиц, которая приняла окончательное решение еврейского вопроса]». Это еще один ранний признак того, что файлы фон Леша были ящиком сокровищ Пандоры. Публикация этих документов имела бы далеко идущие политические последствия.

Только в январе 1948 года, когда охлаждение отношений между СССР и Союзниками перешли в Холодную войну, Госдепартамент опубликовал книгу «Нацистско-советские отношения, 1939–1941», которая стала международным бестселлером и первым эффективным ударом по идеологической пропагандистской войне. Публикация секретного протокола вызвала ярость в России, где советские историки и политики назвали документы подделкой. Этот спор был разрешен только 24 декабря 1989 года, когда советский съезд народных депутатов принял резолюцию, в которой наконец признавалось существование дополнительного протокола.

В то время, однако, находка дополнительного протокола стало ужасным неудобством для правительств Британии и Америки. Пока Томпсон, Перкинс и другие просматривали находку, главной заботой Союзников было держать Россию вне информационного потока так долго, насколько это возможно. Однако вскоре слухи о «пиратском золоте» дошли до британских газет, в мае несколько из них сообщили, что три самолета с документами отправились в Лондон. В то время физические файлы все еще были в Марбургском замке, что давало возможность Британии отклонять требования СССР, в частности советского посла Федора Гусева, увидеть эти материалы. Когда 24 июня 1945 года газета Sunday Chronicle сообщила, что файлы фон Леша направились в Британию, кота достали из мешка. «Самые секретные документы Германии в безопасности в руках Союзников», – кричали заголовки, МИД был вынужден приступить к поиску утечки информации.

Их чувства были понятны. Если отложить в сторону цели гласности и пропаганды, документы были важны не только для разведки, но и как доказательства на предстоящем Международном Военном Трибунале в Нюрнберге. В июне 1945 года главный прокурор Верховного суда Роберт Джексон объявил, что захваченные немецкие документы будут использованы в качестве улик. В то время Британия сочла уместным предложить документы Франции и Норвегии для привлечения к ответственности Филиппа Петена и Пьера Лаваля, и политического коллаборациониста Видкуна Квислинга. Чиновники вскоре поняли, что это создаст цепную реакцию: суды будут просить оригиналы, история их находки всплывет, и СССР начнет спрашивать, как документы, найденные в их зоне влияния, оказались в руках британцев и американцев.

Спустя всего несколько недель после обнаружения документов министерства иностранных дел Германии, британцы пришли к ужасающему осознанию, что не только Сталин, Франко и другие будут смущены этими документами – но и они сами. Вскоре они начали ограничивать сотрудничество с военными трибуналами, ставя под угрозу их отношения с американцами и пытаясь уничтожить инкриминирующие файлы – уголовные дела, которые посадили ряд немцев за решетку.

Первым признаком резких перемен стала телеграмма, касающаяся человека, которого однажды прочили в будущие премьер-министры Британии, сэра Освальда Мосли. Будучи лидером Британского союза фашистов, он был интернирован в начале войны. Захваченные итальянские архивы показали, что Мосли, который был главным сторонником мирных переговоров, получал деньги от правительства Муссолини. Что делать со своими собственными Квислингами, особенно теми, кто был из правящего класса, было вопросом, который захватил умы чиновников. Сверхсекретная записка от 21 июля 1945 года от Джорджа Миддлтона из британского посольства в Вашингтоне У. С. Даулингу в Госдепартамент, давала взглянуть на ход британских мыслей:

«Вопрос публикации этих документов естественным образом поднимает важные проблемы, которые потребуют рассмотрения со стороны кабинета министров. Поэтому для нас очень важно, чтобы не было преждевременной утечки информации. Хоть мы и понимаем, что не должно быть публикаций этих итальянских или немецких архивов до достижения согласия между двумя правительствами, мы, тем не менее, должны быть благодарны, если будут предприняты меры, чтобы содержание документов, касающихся сэра Освальда Мосли, не стало достоянием общественности».

Даулинг смог убедить его, что документы будут обозначены как «секретные» и не будут опубликованы.

Однако если даже деятельность фашистов знатного происхождения – когда Мосли, сын баронета, женился на Диане Митфорд в Германии, на бракосочетании в 1936 году присутствовал Гитлер – вызывала официальные требования для сокрытия информации и секретности, что насчет других, более авторитетных фигур правительства?

17 июля 1945 года блестящий молодой историк Рохан Батлер, помощник Ллевелина Вудворда, проводил жаркий полдень в МИД, пролистывая переведенные документы из файлов немецкого министерства иностранных дел. На его столе лежала тонкая папка с переведенным материалом пленки В15, негативы с В002527 до В003018. Это была часть содержимого легендарного «клада» фон Леша, которые были впервые сфотографированы 13 июня.

То, что он прочитал, шокировало его, удивило и оставило в недоумении, он не знал, что делать дальше. В файле содержались детали пребывания герцога и герцогини Виндзорских в Испании и Португалии после падения Франции в 1940 году. В его руках были доказательства не просто факта, что герцогская чета была в центре нацистского плана похищения, но и то, что бывший король был нелоялен к своей стране и семье. В своей записке Батлер сдержанно написал, что комментарии Эдуарда заставляли смотреть на него «в любопытном свете».

Несколько десятилетий спустя Батлер вспоминал: «Я отреагировал с удивлением. Я понятия не имел о том конкретном эпизоде. Я написал ту короткую заметку сознательно. Я думал, это был разумный способ описания этого необычного материала».

Сенсационные данные файла содержали военную деятельность герцога Виндзорского, немецкие дипломатические документы рисовали удивительный портрет человека, который был недоволен своей должностью, нелоялен к своей семье и не являлся патриотом своей страны. Он был настолько недоволен, что его друг и убежденный сторонник, военный лидер Уинстон Черчилль, пригрозил ему военным судом, если он не выполнит приказ и не займет пост губернатора Багамских островов.

Эдуард отчетливо выражал предательское отношение к своей стране во время короткого пребывания в Мадриде и Лиссабоне в 1940 году после того, как он и его жена были вынуждены покинуть свой особняк в Париже после нападения на Францию. Во время того визита многие из его неосторожных высказываний были записаны немецкими дипломатами, испанскими аристократами, политиками и другими. Потом их должным образом отправили в Берлин, где их обдумывали Гитлер и фон Риббентроп.

Он не только ставил себя решительно против Черчилля и войны, он также был убежден, что если бы он остался на троне, конфликта можно было бы избежать. Только затяжная бомбардировка британских городов усадит Соединенное Королевство за стол переговоров – так он думал.

Условно это была государственная измена со стороны герцога: он поддерживал врага, когда Британия столкнулась с самым темным временем войны. Если верить немецким файлам, перед нами представал человек, который не верил в лидеров своей страны или в свою собственную семью и полностью одобрял действия Гитлера и его планы по заключению мира. Как отметил Джон Костелло: «Такие антиправительственные заявления были бы непростительны для любого британского гражданина. А когда они слетали с губ бывшего короля, который не скрывал своей симпатии к Германии, это было равносильно измене».

Даже его официальный биограф Филип Зиглер считает его «неосмотрительным» человеком, который говорит с неправильными людьми в неправильное время в неправильном месте о неправильных местах. «Там было много преувеличений, но несомненно немцы искренне верили, что его можно сделать потенциальным правителем-марионеткой, – Зиглер сказал Денису Блейквэю. – Они считали, что он в какой-то степени был на их стороне».

Значимость его неосторожных высказываний дала нацистскому верховному командованию веру в странный план: побудить герцога остаться в Испании, где бы он дожидался, когда немцы захватят его родину. Потом герцог, который провел свой медовый месяц в Австрии до войны и посетил Германию в октябре 1937 года как почетный гость Гитлера, бы вернулся в Британию в качестве короля-марионетки фюрера. У немцев даже было кодовое название для этого плана – операция «Уилли».

Всего за три дня до того, как Батлер начал читать неистовый круговорот дипломатических телеграмм между Лиссабоном, Мадридом и Берлином, связанных с герцогом, норвежское правительство попросило МИД о доступе к документам немецкого МИД для содействия судебному преследованию политика Видкуна Квислинга, чье сотрудничество с нацистами ценой своей собственной страны сделало его имя олицетворением измены. Его пламенное убеждение, что Германия была оплотом против большевизма и его попытки заключения мира между Германией, Британией и Францией в 1939 году носили удивительное сходство с чувствами и поведением самого герцога Виндзорского. Разницей было то, что Норвегия была захвачена и оккупирована, Квислинг выполнял приказы новых нацистских лидеров страны. Его признали виновным в военных преступлениях, Квислинг был расстрелян в октябре 1945 года.

Когда последствия высказываний герцога привели к целой серии приказов – сначала министерству иностранных дел, потом Даунинг-стрит, и, наконец, Букингемскому дворцу – произошло радикальное переосмысление того, как использовать захваченные немецкие документы. После изначального плана использовать эти документы, чтобы дискредитировать врагов Союзников, британцы решили быстро нажать на тормоза.

Переосмысление этой политики имело последствия не только в пропагандистских целях использования документов, но и в использовании их Международным Военным Трибуналом и в самих исторических записях. Влиятельные лица в Британии и в Америке теперь призывали полностью уничтожить эти документы, так как они относились к герцогу.

Человек, который чуть не разрушил сокровенный договор между дворцом и народом в результате своего отречения в 1936 году, теперь запятнал и усложнил так называемые особые отношения между Британией и Америкой, настроив одного госслужащего против другого, одного политика против другого, одного историка против другого.

Можно утверждать, что два события прочно укоренились в классовой системе Британии, а именно проблема Виндзорского файла и запоздалое обнаружение Кембриджской шпионской сети (Кембриджской пятерки) значительно ослабили доселе близкие рабочие отношения между двумя Союзниками.

Содержание той тонкой папки спровоцировало не только одну из самых больших попыток сокрытия информации в истории, куда вошли имена короля Георга VI, Уинстона Черчилля, премьер-министра Клемента Эттли и генерала Дуайта Эйзенхауэра, но также показало важные культурные и политические различия между двумя странами. Вскоре стало ясно, что если вера в открытость была заложена в ДНК Америки, британцы инстинктивно тянулись к замалчиванию и цензуре. Секретность была их позицией по умолчанию, и когда она смешивалась с рефлекторным почтением к Дому Виндзоров, это создало мощный и по случаю взрывоопасный коктейль.

В то время герцог Виндзорский был изгнанным человеком, которому постоянно отказывали в официальных должностях. Он ушел в отставку в марте 1945 года со своего поста губернатора Багамских островов и в настоящее время остановился в номере-люкс в Waldorf Towers в Нью-Йорке, герцог и герцогиня пребывали в счастливом неведении тревоги, которую они вызвали на обеих сторонах Атлантики. Их внимание было сосредоточено на нью-йоркском обществе, в частности на дружбе с их соседями, композитором Коулом Портером и его женой Линдой.

Неудивительно, что американцы были в замешательстве от британского поведения, сбиты с толку, что их союзники расходуют столько дипломатического и политического капитала на человека без видного официального будущего. В последующие 12 лет – что в два раза больше длительности Второй мировой войны – британцы вели упорный и крайне эффективный дипломатический и политический бой, чтобы не дать неосторожным и неловким словам герцога Виндзорского разлететься по миру. «Ни одни документы МИД больше не преследовались с такой решимостью и энергией», – заметил Астрид Эккерт. «Британская одержимость файлом Виндзора и требование, чтобы он был уничтожен, подорвали доверие американцев, которые были напрямую вовлечены в записи МИД. Поведение британцев было еще одним препятствием на пути к сотрудничеству».

По любопытному парадоксу истории, самым решительным противником публикации был военный лидер Уинстон Черчилль, которого вытеснили из власти после выборов Лейбористской партии в июле 1945 года. Он твердо призывал, чтобы файл Виндзора оставался нераскрытым. Черчилль уже имел дело с подавлением публикаций: в 1943 году он сумел убедить президента Рузвельта остановить публикацию специальной серии документов на тему Парижской мирной конференции 1919 года, касающиеся внешний политики США.

Тем не менее на протяжении всего этого периода ему был предоставлен привилегированный доступ к секретным официальным документам для его серии книг о Второй мировой войне (он получил Нобелевскую премию за свою работу в 1953 году), но его личные отношения с герцогом Виндзорским, которого он знал и поддерживал почти всю свою жизнь, претерпевали трудности именно из-за поведения герцога во время конфликта.

Проявлять лояльность к институту монархии было его инстинктом, так что через день после того, как премьер-министр Клемент Эттли показал ему детали файла 25 августа 1945 года, он написал: «Я искренне верю, что есть возможность уничтожить все следы немецких интриг».

Новый премьер-министр был в такой же степени обеспокоен тем, чтобы эти документы никогда не увидели свет. Он считал, что «им почти нельзя верить» и «они могут нанести непоправимый вред». После консультаций с Кабинетом, они пришли к консенсусу – уничтожить их. Хоть технически герцог и не совершал государственной измены, в суде общественного мнения его могли признать виновным – с серьезными последствиями для королевской власти.

Мнение Эттли было несомненно подкреплено его первым визитом в Балморал в конце лета 1945 года. Там он провел традиционные «выходные премьер-министра» в качестве гостя Георга VI и королевы Елизаветы. Во время прогулки через вереск герцог Виндзорский был главной темой обсуждения. Король был доволен отношением Эттли к его брату. Он сказал королеве Марии, что премьер-министр «согласен со мной, что он не может жить здесь постоянно из-за своей жены и он не готов предложить Д (Дэвиду) работу здесь или где-либо еще».

Король сразу оценил потенциал компромата не только на его старшего брата, но и на всю семью. В то время никто не знал наверняка ни в Госдепартаменте, ни в министерстве иностранных дел, ни в Букингемском дворце, какие дальнейшие детали, касающиеся герцога, его жены-американки и других членов королевской семьи, будут раскрыты в записях немецкого и итальянского Министерств иностранных дел. В конце концов, герцог посетил Германию в 1937 году и провел почти час за личной беседой с Гитлером в его доме в горах в Берхтесгадене. Где теперь скрывалась официальная запись этой встречи? Это еще не все. До войны Эдуард проводил время с его немецким кузеном принцем Филиппом Гессенским, которого теперь судили за тесные связи с Гитлером и нацистской партией. От дворца не ускользнули слухи о том, что в первые месяцы войны герцог Виндзорский тайно встречался с теперь дискредитированным принцем Филиппом с целью заключения мира.

Георг VI сам был участником неформальной, но одобренной дворцом дипломатической деятельности его младшего брата Георга, герцога Кентского, который также встречался со своим кузеном принцем Филиппом. Если бы те документы нашли, они бы тоже вызвали немало беспокойства.

Когда дискредитированная политика и ужасающие черты нацистского режима с каждым днем становились все четче, смущен публикацией документов министерств иностранных дел Германии и Италии был бы не только герцог Виндзорский, а вся королевская семья. Как заметила Сара Брэдфорд, биограф Георга VI: «Казалось, что с точки зрения короля, первая сортировка документов была крайне неловкой и требовала срочных действий».

Глава четырнадцатая
Монархи, секреты и шпионы

Летом 1945 года Британия проводила согласованный блицкриг, чтобы уничтожить Виндзорский файл раз и навсегда. Даунинг-стрит, министерство иностранных дел и Букингемский дворец направили все силы, подняли все свои связи, чтобы стереть этот файл с лица истории. Более того, король Георг VI запустил серию секретных миссий по уничтожению дневников, документов, драгоценностей и других важных королевских артефактов в замках, дворцах и замках недавно освобожденной материковой Европы. Многие историки и эксперты считают, что эта операция была введена, чтобы посторонние глаза не увидели ни одного уличающего доказательства относительно герцога, его жены-американки и других членов королевской семьи. Короля беспокоило не только поведение герцога и герцогини Виндзорских. Были и другие королевские представители, чье поведение Дом Виндзоров хотел бы скрыть от публичного смущения. Как объясняет Сара Брэдфорд: «Король был обеспокоен образом монархии. Он предпринял несколько шагов, чтобы гарантировать, что королевская семья не столкнется с враждебностью и не подвергнется ненужному осуждению».

3 августа 1945 года король отправил двух придворных на крайне важную миссию на борту военного самолета в Германию. Одним из них был сэр Оуэн Морсхед, не однократно награжденный герой войны, который служил королю и его отцу, Георгу V, в качестве королевского библиотекаря. Другим был Энтони Блант, интеллектуал-гомосексуалист и искусствовед, однажды шокировал королеву, когда сказал ей, что он атеист. Блант только недавно занял пост «хранителя» картин короля, а еще он был агентом британской контрразведки, MИ-5, а также советским шпионом, который передавал информацию СССР с 1937 года.

Их заявленная задача состояла в том, чтобы найти историческую длинную переписку между Королевой Викторией и ее старшей дочерью, Королевской принцессой, которая вышла замуж за Фридриха III Прусского в 1858 году, стала матерью кайзера Вильгельма II и в 1888 году императрицей Германии. Примерно 4000 посланий, известных как «письма Вики», в настоящее время находились во дворце Фридрихсхоф, в нескольких милях от Франкфурта, он был главной резиденцией кузенов и кузин короля, Гессенской семьи. Учитывая, как войска союзников разграбляли имущество и тот факт, что дворец сейчас находился в полном беспорядке, было сочтено разумным отыскать письма, которые были собственностью Гессенской семьи и привезти их в Виндзорский замок на хранение. За несколько недель до отъезда дуэта, личный секретарь короля Алан Ласеллс написал «Моему дорогому Джейкобу», предположительно генерал-лейтенанту сэру Яну Джейкобу, военному помощнику Кабинета 25 июля, с просьбой, чтобы генерад Эйзенхауэр предоставил Бланту и Морсхеду все необходимое, включая транспорт и жилье для выполнения задания:

«Король считает, что они находятся во дворце, личные документы, дневники и т. д. императрицы Фредерики, которые представляют не только историческую ценность, но и большой интерес для королевской семьи; важно, чтобы эти бумаги не попали в чужие руки».

Это задание было весьма непростым, так как нынешним главой дома Гессенов – ландграфом – был принц Филипп, который позже занял 53 место среди самых разыскиваемых нацистов и попал под стражу в американский центр для допросов. Когда Блант и Морсхед садились на борт самолета, его допрашивали о его роли в приходе Гитлера к власти, а также о личных отношениях с Муссолини.

Двое мужчин были довольно странным дуэтом – Морсхед, на 14 лет старше своего коллеги, обучался инженерской профессии до того, как началась Первая мировая война. Во время своей службы на французской и итальянской границах его наградили орденом «За выдающиеся заслуги» и Военным крестом, его имя 5 раз было упомянуто в депешах. После войны он получил степень в области современных языков в Кембридже, а потом перешел к карьере библиотекаря, в 1962 году он стал королевским библиотекарем, в том же году он женился на своей возлюбленной Паките. Морсхед был дружелюбным, общительным, интересным собеседником с огромным запасом забавных историй, он стал настоящим другом для Георга V и королевы Марии.

Внутри королевского двора ему настолько доверяли, что когда Лондонский Тауэр, дом королевских драгоценностей, попал под бомбардировку в 1940 году, Георг VI советовался с ним, как лучше защитить бесценные драгоценности. Их перевезли из Тауэра в Виндзорский замок, где король и его самые надежные придворные взялись за инструменты и вынимали алмазы, рубины и другие драгоценные камни, включая легендарный алмаз Кохинур, из оправ. Они положили камни в шляпные коробки и спрятали их в подвале замка, двое мужчин пообещали, если придут немцы, они спрячут драгоценные камни в жестяную коробку и утопят ее в одном из прудов, окружающих замок. Как вспоминал сэр Оуэн: «В случае, если один из нас бы исчез, запись об этих фактах должна держаться в безопасном месте. В течение всей войны я хранил этот секрет».

Морсхед впервые встретился с Блантом, когда тот был молодым искусствоведом в 1932 году, но друзьями они стали только в середине войны после того, как он попросил Бланта составить каталог картин старых мастеров, принадлежащих дворцу. Высокий, достаточно аристократичный Блант посетил дом Морсхеда в Беркшире, где к удивлению круга его знакомых, он наслаждался игрой с тремя детьми Морсхела. Но что самое удивительное, это то, что он принял должность хранителя королевских картин в апреле 1945 года после отставки его предшественника, Кеннета Кларка. «Мы все думали, что это шутка, чтобы коммунист стал придворным», – вспоминал его друг, библиотекарь Лиллиан Гарри.

Он не только ставил под угрозу свои политические принципы, заняв должность в крупнейшей частной коллекции произведений искусства, надменный молодой эстет и ценитель вступал в мир, где обыватели и люди, ничем не выдающиеся, были нормой. Георг V думал, что Д. М. У. Тернер, один из величайших английских художников, был «ненормальным», который однажды напал на Сезанна с тростью. Его сын Георг VI был немногим лучше. Когда королева отправила художника Джона Пайпера создать серию акварельных картин Виндзорского замка в 1942 году во время тяжелейшего периода войны, комментарий короля относительно картины, на которой был изображен деликатно окрашенный каменный замок, обращенный к задумчивому, грозному небу, был показателен: «Вам не повезло с погодой, да, мистер Пайпер?» Позднее он признался Бланту, что не знал, принадлежало ли имя внизу портрета художнику или натурщику.

Хоть вокруг Бланта и его роли во дворце было много спекуляций, ясным было то, что он решил принять неоплачиваемую должность не по приказу СССР. Бывший советский посол в Британии Виктор Попов, который написал краткую биографию Бланта, которая была опубликована на русском в 2005 году и основывалась на эксклюзивном доступе к Службе внешней разведки России и рассказах одного из советских «надзирателей» Бланта, подтвердил, что в КГБ узнали о его назначении из газеты Daily Telegraph.

Сложная жизнь Бланта в качестве советского агента, искусствоведа и королевского помощника неизбежно добавила остроты не только в его работу в Букингемском дворце, но и в миссию 1945 года в замке Фридрихсхоф в городе Кронберг. В своей биографии Бланта Попов предполагает, что он передавал русским содержание его разговоров с королем, придворными, а также Кабинетом министров. Пока он работал во дворце, согласно Попову, Блант даже нанял еще двух «влиятельных» советских информаторов. Их имена не названы, а также не сказано, работали ли они во дворце или вне дворца. Британский биограф Бланта Миранда Картер считает «маловероятным» то, что он бы стал вербовать новых агентов, так как ушел из МИ-5 вскоре после того, как принял должность во дворце и был вымотан деятельностью во время войны.

Однако, согласно докладу Попова, впервые переведенному для этой книги, «надзиратель» Бланта уверен, что он все еще передавал секреты. Он заявил:

«Надзиратель Бланта не только подтвердил мои идею, что Блант продолжал свою активную деятельность (для советской разведки), когда работал во дворце, но добавил: „Блант получал много информации из его разговоров с Кабинетом министров и личным секретарем королевы“. Я подозреваю, что когда ему пришлось уйти из британской контрразведки, „наши люди“ согласились, так как попадание в королевскую свиту даст ему доступ к новым источникам информации».

Надзиратель также подчеркнул, что в его должности ему удалось завербовать двух очень влиятельных информаторов.

В 1964 году все сомнения по поводу Бланта и настоящей цели королевской миссии в Германию в 1945 году были развеяны: вежливый придворный был разоблачен Майклом Стрейтом, он оказался предателем и членом шпионской Кембриджской пятерки. Его двойная жизнь в качестве предателя и королевского помощника была публично раскрыта только в 1979 году, премьер-министром того времени, Маргарет Тэтчер, на заседании Палаты общин.

Даже после того, как с него сняли маску, сэр Энтони не раскрыл никаких деталей о его миссии во дворец Фридрисхоф. Автор Питер Райт, который написал драматическое разоблачение «Ловец шпионов», был офицером МИ-5, которому было поручено допрашивать Бланта. В какой-то момент он спросил его о визите в Германию. «В этот момент Блант стал очень агрессивным и злобно сказал: „Вы же знаете, что не должны меня об этом спрашивать!“» Его комментарий подразумевал, что до этого была заключена сделка, которая защищала шпиона от допросов о его королевских обязанностях. Это было подчеркнуто, согласно Райту, личным секретарем королевы, сэром Майклом Адеаном, который сказал ему до начала допроса: «Вы можете услышать от Бланта о задании, которое поручил ему дворец – визит в Германию в конце войны. Пожалуйста, не поднимайте эту тему. Грубо говоря, это не имеет отношения к вопросам национальной безопасности». Размышляя над всем тем временем, которое он провел, допрашивая Бланта, Райт признал, что так и не узнал секрета миссии Бланта в Германию.

Этот интригующий и нерешенный эпизод, в частности суровое предупреждение Адеана, спровоцировало историков искать мотивы, которые способствовали миссии по поиску «писем Вики», а именно, что Блант и Морсхед были посланы, чтобы отыскать изобличающую переписку между герцогом Виндзорским, принцем Филиппом и другими нацистскими лидерами, включая самого Гитлера.

Роланд Перри, биограф Майкла Стрейта, выразил свою точку зрения:

«Реальным заданием было найти письма и записи разговоров брата короля, герцога Виндзорского, с Гитлером и нацистским руководством. Блант и Морсхед должны были найти расшифровки телефонных разговоров герцога Виндзорского во время его визита в Германию в октябре 1937 года. Особое беспокойство вызывала встреча 22 октября 1937 года с Гитлером. Им лучше было не оказываться в американских руках, особенно в прессе.

Что касается самих деталей миссии, они вплетены в драму и обман. Во-первых, существует доклад, написанный одним из протагонистов, сэром Оуэном Морсхедом, который находится в Королевских архивах Виндзорского замка.

В своей версии он объясняет, что его отправили на эту миссию, потому что его знала Гессенская семья. Бланта выбрали за его «приятную компанию», безупречный немецкий и так как в качестве офицера разведки ему надо было заняться военной деятельностью в регионе Франкфурта. Так как им было необходимо получить разрешение 73-летней ландграфини Маргарет, чтобы вывезти документы, было высказано мнение, что потеряв трех сыновей в двух войнах и чувствуя «враждебную ненависть» по отношению к Британии, присутствие английского офицера может сорвать сделку. Блант держался малозаметным и помогал Морсхеду отыскать письма и разные подписанные книги в библиотеке дворца, пока он делал беглый перечень важных картин.

Когда дело дошло до согласия принцессы Маргарет, Морсхед чувствовал себя в своей стихии: он осыпал семью необходимыми компонентами послевоенной жизни в Германии – туалетной бумагой, мылом, чаем, кофе и спичками. Так как американская армия дала ландграфине законные 4 часа, чтобы покинуть дворец со 100 комнатами и теперь она жила в домике управляющего имением, эти запасы были очень кстати. Для того, чтобы помочь процессу, Морсхед решил привезти овдовевшую принцессу Кристоф Гессенскую, принцессу Софию Греческую и Датскую и сестру нынешнего герцога Эдинбургского. Фаворитка ландграфини выступила за перевозку семейных архивов в Виндорский замок.

Принцесса вместе со своими детьми, их собакой и прирученным кабаном Бэмби, сели в арендованный Морсхедом Роллс-Ройс и поехали на встречу с ландграфиней. Воссоединение с семьей, легендарный шарм пары придворных и несколько плиток шоколада сделали свое дело, ландграфиня подписала соглашение, чтобы они забрали письма из дворца.

Здесь все становится сложнее. В интервью журналисту Колину Симпсону в 1979 году, Блант описал, как они поехали во дворец, чтобы забрать бумаги, но им отказала американский офицер, капитан Кэтлин Нэш. Она формально контролировала дворец, который превратился в клуб отдыха для старших американских офицеров. Теперь повествование переходит к биографу Роланду Перри. В немногословном обмене между британским офицером разведки и американкой, Нэш почувствовала каплю сомнения относительно ее первоначального решения, особенно после того, как Блант, согласно Перри, сказал ей, что эту миссию поддержал Уинстон Черчилль. Он настоял, чтобы она позвонила в свою штаб-квартиру. Нэш, которая была родом из Сент-Пола, штат Миннесота, никогда не встречала такого мужчину, как Блант. Как описал это Перри: «Он был вежливым, но отдаленным. Он вел себя, будто у него была реальная, но неопределенная власть». В конце концов, она позвонила в штаб-квартиру, и пока она была занята, Морсхед и два британских рядовых спустили упакованные письма из библиотеки, загрузили их в грузовик и уехали в ночь. Похожую историю рассказывали авторы Мартин Аллен и Джон Костелло и добавили, что ящики с письмами, которые забрали с верхнего этажа дворца (библиотека на самом деле находилась на первом этаже), содержали документы, описывавшие предательскую деятельность герцога Виндзорского.

Эксперт по шпионажу Чапман Пинчер добавил делу новый поворот. Когда американцы отказали Бланту и Морсхеду в доступе к письмам, они вернулись к принцессе Маргарет Гессенской, которая рассказала о заднем входе, куда они ворвались глухой ночью и удрали прочь с добычей. Когда они вернулись в Британию, Блант, который, согласно Перри, сделал микрофильм инкриминирующих документов о герцоге Виндзорском, встретился с советским надзирателем в захудалом трактире и передал их ему на хранение. Микрофильм, содержащий компромат на герцога, был его гарантией, если вдруг его раскроют.

Автор Кеннет Д. Элфорд утверждает, что американцы, далеко не отказывающиеся от сотрудничества, делали все возможное, чтобы способствовать двум высокопоставленным лицам из Букингемского дворца. Эта поездка долго готовилась. После того, как замок был освобожден американцами 19 апреля 1945 года, Эйзенхауэр получил письмо от британского генерала Гастингса Исмея – предположительно после того, как Ласеллс отправил первоначальный запрос о помощи в июле, – в котором просил отдать письма королевы Виктории сэру Оуэну Морсхеду.

Ответственность за работу с британцами пала на плечи капитана Джулиуса Бучмана. Он и его люди отправились в Кронберг, чтобы приготовить королевскую переписку и привести в порядок библиотеку, которая пострадала после того, как солдаты разграбили фамильное серебро, фарфор и другие реликвии дворца. Именно этой группе, согласно Элфорду, Нэш отказала во входе в библиотеку. После разговора со своим старшим по званию офицером, полковником Мейсоном Хаммондом, вопрос был решен, и Бучману позднее объявили официальную благодарность «за тактичность и старание» в работе с хаотичной организацией библиотеки. Он в шутку сказал Бланту, что предотвратил международный конфликт, так как американцы боялись, что британцы пожалуются на состояние дворца и его содержимого. Бучман и полковник Хаммонд провели приветственную встречу для Бланта и Морсхеда на военной базе, двое американцев потом сопровождали их по дороге во дворец.

6 августа, согласно Элфорду, эмиссары Георга VI перевезли 62 тома писем между королевой Викторией и императрицей за период с 1858 по 1901 года, а также еще 5 томов телеграмм между матерью и дочерью. Год спустя американский полковник Джон Аллен признал перевозку документов в Виндзорский замок в записке.

Упоминаний о каких-либо нарушениях не было. Их визит был настолько коротким, что Блант и Морсхед упустили другие связанные предметы, а именно Библию королевы Виктории с золотым обрезом и ее молитвенник, фотографию королевы Виктории и ее супруга, принца Альберта, и 9 томов переписки между императрицей Фридерикой и ее дочерью, тоже Фридерикой. Они были позже украдены американскими армейскими ворами. В любом случае, у них был такой плотный график, что у них почти не было возможности на поиски другого материала, включая Виндзорские письма. Вскоре после того, как они покинули замок, например, американские офицеры нашли в незапертом ящике стола три важных письма, написанных Флоренс Найтингейл, викторианской медсестрой и филантропом.

Вскоре после того, как Энтони Блант – его советскими оперативными псевдонимами были Тони, Томсон или Ян – продолжил свое секретное военное задание, а Морсхед вернулся в Лондон с письмами, в этой необычной истории появилась еще одна странная глава. Капитан Нэш, ее любовник полковник Джек Дюрант и их друг майор Дэвид Уотсон украли легендарную коллекцию драгоценностей Гессенской семьи, которые были тщательно спрятаны в специальном контейнере в подвале замка. Они отправили их в Америку в запечатанных деревянных коробках, но их поймали год спустя. Лишь две трети многомиллионных драгоценностей – а также письма императрицы Фредерики ее дочери Виктории – были найдены. Члены Гессенской семьи, особенно принц Вольфганг, винили в «величайшей краже драгоценностей современности», как написали в New York Times, визит Бланта и Морсхеда, он считал, что именно их приезд возбудил интерес к замку и его сокровищам.

Это действительно удивительный эпизод в истории Дома Виндзоров, миссия Бланта-Морсхела интриговала еще больше, так как они полетели в Германию спустя всего несколько дней после того, как Георг VI узнал о существовании секретных файлах немецкого Министерства иностранных дел, относящиеся к поведению герцога на Пиренейском полуострове. Помимо этого, он знал, что покойный герцог Кентский также встречался с принцем Филиппом фон Гессенским прямо перед войной в надежде приоткрыть дверь для мирных переговоров. Потенциал для смущения был велик. Спустя годы газета Sunday Times в Лондоне брала интервью у принца Вольфганга фон Гессенского, который подтвердил, что принц Филипп действительно был посредником мирных переговоров через герцога Кентского между Гитлером и герцогом Виндзорским. Как говорилось в статье 1979 года: «У Георга VI были все основания полагать, что Гессенские архивы могут содержать „Виндзорский файл“».

Как заметил Джонатан Петропулос, биограф фон Гессенской семьи: «Я не только считаю, что Георг VI и другие близкие к британской королевской семье думали, что эти опасные письма существовали, мне тоже кажется, что эти письма действительно существовали в 1945 году». Он указывает на нехватку переписки, относящейся с герцогу Кентскому, который очень много путешествовал, как еще одно доказательство, что записи могли быть уничтожены или спрятаны.

По крайней мере казалось, что двум надежным придворным король дал добро, чтобы держать ухо востро, касательно любой другой инкриминирующей королевской переписки, помимо «писем Вики», которые нужно «бережно хранить» в Виндзорском замке. Биограф короля Сара Брэдфорд с этим согласна. «Он так переживал о марбургских документах, и он реально волновался, что появятся документальные свидетельства того, что Виндзор был предателем». Конечно, время и последующая реакция сэра Майкла Адеана, личного секретаря королевы, учитывая ограничения на допросы Бланта, предполагает скрытый мотив.

Как утверждает профессор Петропулос: «По всей видимости, Бланту было поручено наблюдать за любыми инкриминирующими документами с участием герцога Виндзорского или королевской семьи. Некоторые слуги королевской семьи выразили убеждение, что в Германии были файлы, которые надо было найти».

Короче говоря, король Георг VI, кажется, не знал о существовании Виндзорского файла до планов отправить Бланта и Морсхеда в Германию, чтобы забрать «письма Вики». Историк Рохан Батлер обнаружил смущающий файл только 17 июля 1945 года, и неделю спустя Ласеллс организовывал транспорт в Германию для двух придворных. Даже самому ярому конспирологу было бы трудно утверждать, что Дворец знал о файле до того, как они начали планировать операцию «Вики». Тем не менее, вполне вероятно, что к 3 августу, когда двое мужчин отправились на задание, премьер-министр предупредил короля о существовании файла. Однако, им могли сказать только, чтобы они обращали внимание на любые вещи, которые могли бы представить интерес для королевской семьи – их визит был слишком коротким, чтобы предполагать, что их целью было что-то больше, чем поиск «писем Вики».

Это была не единственная миссия по приказу короля. Позднее в 1945 году Блант и Морсхед ездили в замок Мариенбург, немецкое родовое гнездо Ганноверов, и в дом кайзера в Дорн, в Голландию.

Хоть все улики указывают на то, что между двумя королевскими домами существовала переписка до и, возможно, во время войны, мало что может указать на то, нашли ли ее Блант и Морсхед. На самом деле когда Блант явился на службу в Лондоне, его босс, Гай Лидделл, директор контрразведки, написал в своем дневнике: «Энтони вернулся из Германии и привез письма королевы Виктории императрице Фридерике. Они предоставлены нам на время».

Не вызывает сомнений то, что миссия в Германии была одной из многих, которые выполняли придворные после войны по зачистке корреспонденции, относящейся к потенциально опасной информации. Короче говоря, королевская семья знала, в каких шкафах были спрятаны скелеты и посылали придворных их забирать.

14 мая спустя несколько дней после празднования Дня победы, королева Мария вызвала личного секретаря короля, Алана Ласеллса, для обсуждения досадного вопроса касательно писем ее дяде принцу Георгу, герцогу Кембриджскому. Когда-то он считался возможным женихом для королевы Виктории, он вел потенциально скандальную жизнь, и не из-за того, что был главнокомандующим Британской армией 39 лет, но из-за своей яркой личной жизни.

В отличие от королевы Виктории, он был против браков по договоренности, считая, что они обречены на провал. Вместо этого, он следовал своему сердцу, в 1847 году женился на актрисе и дочери служанки Саре Феирбразер. Во время их брака он вновь последовал зову своего сердца и жил с Луизой Воклерк, которая была его любовницей более 30 лет. Она была любовью всей его жизни, принц Георг решил быть похороненным в мавзолее на кладбище Кенсал-Грин в шестидесяти футах от могилы миссис Боклерк. Его жена Сара Феирбразер, однако, похоронена рядом с ним. А королеву Марию очень беспокоили ящики его любовных писем, которые потом хранились в банке Coutts. Она волновалась, что эти любовные письма могли быть «нежелательно» использованы потомками герцога Кембриджского. Ласселсу поручили сделать так, чтобы эти письма никогда не увидели свет.

И это была не единственная паршивая овца в семье, которую нужно было загнать на безопасное пастбище. Король Георг VI был также обеспокоен любовной перепиской между третьим сыном королевы Виктории, принцем Артуром, герцогом Коннаутским и его давней любовницей, леди Леони Лесли, тетей Уинстона Черчилля и членом одной из крупнейших землевладельческих семей в Северной Ирландии. Более 30 лет она «управляла герцогиней и герцогом», она и ее муж сэр Джон Лесли, сопровождала Коннаутских в разных официальных зарубежных визитах. Герцог даже арендовал Замок Блэйни рядом с ее родовым гнездом, Замком Лесли, чтобы быть ближе к своей любовнице.

Конечно, король не хотел, чтобы об этом узнала общественность. Оуэна Морсхеда попросили связаться с сыном леди Лесли, известным писателем и поэтом Шейном Лесли, и предложить избавиться от уличающей переписки. Подобной целью обзавелась леди Патрисия Рамзи, младшая дочь герцога и герцогини Коннаутских, которая уничтожила письма леди Лесли ее покойному отцу. Как записал Алан Ласеллс в своем дневнике в день встречи с королевой Марией в Виндзорском замке: «Возможно, он галантно ответит тем же и успокоит королевские умы».

На самом деле, именно его брат, Сеймур Лесли, согласно Государственному архиву Северной Ирландии, предоставил «несколько сотен» писем герцога леди Лесли королевскому архиву в Виндзорском замке, где они «оставались для проверки». В бумагах леди Леони Лесли, которые хранятся в Чикагском университете, нет ни одного письма ее королевскому любовнику, принцу Артуру.

Эти эпизоды помогают объяснить, почему писатели, журналисты и академики видят заговоры и сокрытия исторических фактов в отношении королевских вопросов. Очень часто это происходит потому, как и в случае уничтожения переписки Лесли, что это правда.

Не только соответствующие архивы часто недоступны, но как записал Ласеллс, королевская семья с династической историей инстинктивно умело заметают следы. Эта практика продолжается и в наше время. Принцесса Маргарет сожгла несколько пакетов писем, написанных покойной Дианой, принцессой Уэльской, королеве Елизавете. Даже официальный биограф королевы, Уильям Шоукросс, прокомментировал: «Нет сомнений, что принцесса Маргарет чувствовала, что так она защитит свою мать и других членов семьи. Это было понятно, однако прискорбно с исторической точки зрения».

Дом Винзоров не единственные «преступники»: многие немецкие королевские дома, по понятным причинам, не позволяют историкам получить доступ к семейной переписке, дабы не побеспокоить никаких нацистских скелетов, которые спрятаны в самом надежном шкафу замка.

Что бы ни привезли Блант и Морсхед из поездок в Германию, существование Виндзорского файла, который сейчас был в руках Союзников, было неоспоримо. Это была очень сложная ситуация, которая вынудила короля и его придворных заниматься этим вопросом, решать, как реагировать и что делать с «крайне пагубной», как сказал Ласеллс, серией телеграмм.

Как это часто бывает в послевоенное время, придворные инстинктивно обратились за советом к службе безопасности. В конце концов, штаб-квартира МИ-5 находилась в Сент-Джеймс, в шаговой доступности от Букингемского дворца и частного клуба Пэлл-Мэлл. Известно, что Ласеллс консультировался с его другом Гаем Лидделлом по разным вопросам, от наведения справок о возможных кандидатах для работы во дворце до неофициальных советов о том, какие настроения царили на Даунинг-стрит и других ведомствах.

24 августа Ласеллс договорился встретиться с Лидделлом в центре Лондона в частном клубе, чтобы обсудить проблему. После жизнерадостного ужина, Лидделл и Ласеллс пошли в его офис во дворец, где Лидделл просмотрел телеграммы Министерства иностранных дел Германии. После прочтения инкриминирующих писем Лидделл предположил, что за заговором стоял никто иной, как Чарльз Бедо и высказал мнение, что доктор Санто Сильва, который так тепло встретил Виндоров в Португалии, владел банком, который, как известно, переводил средства немецким агентам.

«Различные заявления, которые приписаны герцогу этими агентами, очень пикантного характера, – заметил Лидделл. – Хотя сомнительно, что герцог замышлял вернуть себе трон, ясно, что он выражал точку зрения… что война была ошибкой и что если бы он был королем, ее бы не было».

Будучи осведомленным о беспокойствах дворца, он пообещал допросить главу немецкой разведки Вальтера Шелленберга, который тогда находился под британским контролем, об этом деле и расследовать телеграммы, отправляемые и получаемые банком Сильвы. На память он вспомнил «крайне компрометирующую» телеграмму мадам Ферн Бедо герцогине Виндзорской.

Он успокоил взволнованного Ласеллса и сказал ему, что по его опыту большинство агентов в Испании и Португалии имели тенденцию докладывать только то, что хотело слышать руководство и что многое терялось или менялось при переводе.

Это могло успокоить Ласеллса, но король продолжал беспокоиться о повороте событий. После встречи с королем в Букингемском дворце лорд Кадоган написал в своем дневнике 25 октября: «Король беспокоился о файле на герцога Виндзорского и о захваченных немецких документах».

Глава пятнадцатая
Борьба за файл

Пока король, премьер-министр и министр иностранных дел раздумывали над тем, как поступить с уличающим Виндзорским файлом, человек в центре драмы решил дать о себе знать. Герцог Виндзорский написал королю, которого он в последний раз видел до начала войны, и попросил аудиенцию в Букингемском дворце в начале октября. Это было не воссоединение, которым король мог насладиться, особенно зная содержание Виндзорского файла, тема, которую он не поднимал во время их встречи.

Он ожидал, что на этой встрече, вероятнее всего, речь пойдет о герцогине, ее титуле и ее приеме во дворце, а также о требованиях герцога престижной дипломатической позиции, желательно в Америке. Все его просьбы будут встречены негативно, с вытекающими отсюда неприятными эмоциональными последствиями.

На самом деле, устрашающее воссоединение с его братом прошло достаточно хорошо, Ласеллс описал чувства после того, как герцог покинул дворец, как сродни тому, когда после бомбардировки объявляли, что опасность миновала. Хоть он «настоял» на вопросах приема Уоллис его матерью королевой Марией и королем – бесполезная тема – разговор был дружелюбный и цивилизованный. Король вновь терпеливо объяснил, что он не может жить в Британии и не может работать на государство – позиция, которую герцог отказался принимать.

Впоследствии он агитировал Уинстона Черчилля, который теперь был лидером оппозиции, чтобы ему дали какую-нибудь почетную должность в британском посольстве в Вашингтоне. Черчилль несколько горестно признал поражение в этом вопросе, раздумывая о своих собственных проблемах. «Возглавлять оппозицию значит сталкиваться со многими проблемами, и мне все более интересно, стоит ли игра свеч».

Герцог стойко стоял на своем, год спустя лично поговорил с премьер-министром Эттли о своей дипломатической позиции в Вашингтоне. С ним не стали церемониться, министр информации в военное время при Черчилле, Брендан Бракен, написал лорду Бивербруку: «Леди Виндзор, должно быть, была разочарована разговором ее мужа с Эттли. Было совершенно ясно, что герцогские демократы не получат правительственных должностей. Мне очень их жаль».

Хоть герцог надеялся на должность посла в Америке, королевская пара решила обосноваться во Франции, где, как заметил Ласеллс, он выработал дурацкую привычку говорить французам, как управлять их страной.

Но еще ни разу в истории британского правительства не было потрачено столько дипломатических усилий и бюрократической энергии на одного человека. По иронии именно лидеры самого радикального и социалистического правительства в истории Британии, администрация, которая ввела бесплатное медицинское обслуживание, работали усердно, чтобы скрыть от посторонних глаз летальный Виндзорский файл.

Когда премьер-министр Эттли впервые обсудил вопрос с королем тем летом, существовало три Виндзорских файла – оригинал и две копии. Оригинал микрофильма из файла фон Леша, который триумфально привез в Лондон Томпсон, теперь вновь лежал в Марбургском замке под совместным англо-американским надзором. А две копии файла, которые содержали откровения Виндзора, были сделаны. Одну копию отправили в МИД, а другую – в американское посольство в Лондоне для дальнейшей отправки в Госдепартамент в Вашингтон.

Теперь было крайне важно, чтобы эти файлы находились только под контролем Британии. Это означало, что им нужно забрать файл из Марбургского замка и Госдепартамента.

В отношении файла в Марбурге, кажется, что в ситуацию был вовлечен бригадир сэр Джеймс «Джимми» Голт, британский военный атташе генерала Дуайта Эйзенхауэра, верховного главнокомандующего ОВС НАТО в Европе.

Бригадир Голт – закончил Итон, Кембридж, служил в Шотландском гвардейском полку и был близким другом Айка (Эйзенхауэра) – встретился с Эйзенхауэром и объяснил, почему так важно забрать файл из Марбурга и вернуть его британцам в Лондон. Эйзенхауэра, великого англофила, долго убеждать не пришлось, тем более, что уже был прецедент: политический царь Госдепартамента Роберт Мерфи вернул файл на комедиографа П. Г. Вудхауса, который был найден в документах Шмидта. Он посчитал, что он интересен только для британцев.

Выслушав аргументы, Эйзенхауэр заключил, что в Виндзорских файлах «не было смысла, что они были придуманы с идеей продвижения немецкой пропаганды и ослабления сопротивления Запада, и что они были совершенно несправедливы по отношению к герцогу».

Эйзенхауэр поговорил со своим другом генералом Люциусом Клеем, военным губернатором Германии и приказал ему раздобыть файл. Хотя Клея возмутило это решение, думая, что Айк занимается низкопоклонством перед британцами, он выполнил приказ. Вспоминая инцидент 25 лет спустя, он все еще был возмущен тем приказом. Его официальный биограф Жан Эдвард Смит, который брал интервью у Клея в январе 1971 года о начале оккупации, вспоминал: «Он чувствовал, что это неправильно. Он считал, что он (Айк) допускал это допустимым поведением со стороны британцев. Президент Трумэн бы никогда не отдал такой приказ. Айк предельно четко выразился. Целью приказа было убрать все, что касалось деятельности герцога до того, как тот уедет на Багамы в 1940 году».

Хотя остается некая неопределенность, кто начал этот процесс, Клей исполнил решение Эйзенхауэра, поручив бригадному генералу Эдварду Беттсу, позже заместителю начальника отдела по военным преступлениям, подготовить все необходимое, чтобы доставить файл в штаб-квартиру Эйзенхауэра. Военного курьера, лейтенанта Ганса Ф. Шефела послали в Марбург, он забрал досье из 490 страниц 5 сентября 1945 года.

Вскоре после прочтения короткого резюме папки, Эйзенхауэр приказал отправить файл Джону Винанту, американскому послу в Лондоне, который в конце концов передал его в МИД.

Передачу окружала такая секретность, что даже сэр Уильям Странг, британский политический советник в Германии, не знал о решении Эйзенхауэра. 11 сентября 1945 года – спустя неделю после того, как файл был доставлен Айку – он написал записку своему американскому коллеге, Роберту Мерфи, в противоречие его решению перевезти файлы из Марбургского замка в Кассель, где другие партнеры Европейской консультативной комиссии – СССР и Франция – могли получить доступ к файлам.

Доступ к немецким документам, особенно для СССР, был постоянным беспокойством для Британии и неизбежно Виндзорский файл, который Странг даже не называл, стал краеугольным камнем его аргумента. Как уже упоминалось ранее, из файлов архива в Москве, в которых не указаны даты, кажется, что у русских уже было небольшое представление о плане нацистов побудить герцога и герцогиню остаться в Испании и сотрудничать с гитлеровской коалицией.

Странг написал, явно не имея понятия о последних событиях:

«Еще один аргумент всплывает из того случая, который я обсуждал с вами на днях, и который мне не нужно напрямую называть, в котором мы стремились обеспечить вывод из немецких архивов определенного досье. Мне кажется, что учитывая талант немцев оказываться в неправильном месте в неправильное время, определенные документы могут всплыть, что смутит нас обоих, хотя и представляет собой полное искажение фактов. Если они были бы доступны нашим коллегам в Комиссии, что рано или поздно кажется неизбежным в Касселе, мы можем увидеть их представленными миру в качестве истинных утверждений».

К тому времени Виндзорский файл находился в офисе бригадира Беттса, в ожидании секретной передачи в Лондон. Копия микрофильма хранилась на другой стороне Атлантики, ее было труднее забрать. Сначала британские попытки тихо извлечь копию микрофильма из Госдепартамента в Вашингтоне шли гладко. Во время встречи для обсуждения инаугурации ООН в Сан-Франциско, лорд Галифакс отвел госсекретаря Эдварда Р. Стеттиниуса в сторону и убедил его в необходимости свести количество копий файла фон Леша к абсолютному минимуму. Позднее два дипломата сошлись на том, что «их правительства не будут делать дополнительных копий или раскрывать информацию о деятельности в Испании члена королевской семьи».

После устного соглашения последовала сверхсекретная записка, отправленная Госдепартаменту поверенным в делах британского посольства Джоном Бальфуром. Его записка была отправлена 6 августа 1945 года, спустя всего несколько дней после того, как историк Рохан Батлер указал на «любопытные» заявления герцога и когда Блант и Морсхед были в Германии. Быстрый ответ, обычно медлительного Министерства иностранных дел, был признаком того, насколько серьезно воспринимался этот вопрос.

Эти документы не имеют никакого отношения к общей истории войны или военным преступлениям, которые правительство Его Величества принимают за темы, для которых немецкие архивы должны быть использованы в первую очередь. С другой стороны, учитывая вовлеченные личности и тип немецких и испанских интриг, документы явно будут иметь наивысшую пропагандистскую ценность.

Учитывая энтузиазм внутри МИД, с которым впервые встретили инкриминирующие заявления, сделанные, среди прочих Франко и Молотовым, записка Бальфура была несколько лукавой. Позже он попросил, чтобы Госдепартамент наложил особые ограничения на файл.

Всего две недели спустя 20 августа 1945 года британцы отправили очередную записку, в которой формально просили Госдепартамент уничтожить Виндзорский файл или передать его британскому правительству на «хранение». Они еще раз подчеркнули: «Мы будем благодарны, если эти документы не будут иметь никакого отношения к военным преступлениям или к общей истории войны».

В течение нескольких недель британцы меняли свою политику, от публикации и пропаганды до уничтожения этих документов, за которых правительству было стыдно. Их резкая перемена сразу же сказалась на их сотрудничестве с военным трибуналом, британцы осознали, что предоставлением другим державам полного доступа к файлам приведет к тому, что они станут общественным достоянием.

В том же августовском меморандуме британцы ловко обозначили свою официальную позицию. Чтобы избежать резких замечаний в сторону французов и русских, британцы были готовы разрешить право на осмотр, но при условии, что каждое из четырех правительств должно оставлять право удерживать документы, которые они нашли сами без других союзников. Например – здесь последствия неловкости из-за Виндзорского файла хорошо видны – по отношению к своим собственным предателям.

Записка заканчивалась фразой, которая аккуратно поместила Виндзорский файл – или любые другие ненайденные королевские документы – под покрывало истории. «Правительство Его Величества также рассмотрело вопрос о публикации немецких политических документов, но они придерживаются мнения, что формулирование политики следует отложить до полного представления о содержании всех документов, которыми владеют Союзники».

Учитывая тот факт, что в одной только американской зоне влияния было примерно 1200 тонн немецких документов, большинство из которых были не переведенными и не просмотренными, Виндзорский вопрос, казалось, был хорошо спрятан под горой нацистских бумаг.

На этом дело могло закончиться, но не для одного техасца. В конце войны Дэвид Харрис, раздражительный и несколько болтливый профессор истории из Стэнфордского университета, работал в Берлине на Госдепартамент в качестве помощника начальника в отделе по вопросам Центральной Европы.

Будучи выдающимся специалистом по современной европейской истории, его попросили просмотреть секретные британские записки, касающиеся Виндзорского файла. Ему дали понять, что Госдепартамент принял позицию Британии и что задача Харриса заключалась в том, чтобы просто подготовить ответ-соглашение для печати. Со своим небольшим ростом и в очках Харрис стал Давидом, который бросил вызов правительственному Голиафу. Описанный коллегами как человек с «тихим и подлинным мужеством», Харрис, тогда ему было 45 лет, даже слышать об этом не хотел, он был против уничтожения исторических документов по моральным и правовым соображениям. Позднее он вспоминал, что одной из его первых обязанностей было поговорить с юридическим советником и «положить конец» сделке насчет файла.

27 августа он отправил записку своему непосредственному начальнику, Джону Хикерсону, выступив против позиции британского правительства. Он не только оспаривал утверждение, что у Виндзорского файла не было исторической ценности, его оценка как специалиста по современной европейской истории заключалась в том, что это была «важная глава в немецких и испанских манипуляциях по отношению к мирным переговорам с Соединенным Королевством в 1940 году».

Он продолжил:

«Британскому правительству несомненно неприятно, что герцог Виндзорский был объектом немецких и испанских интриг и что не такая уж неизвестная неосторожность герцога отображается в документах, но тем не менее, по моему мнению, документы являются существенной частью дипломатических сведений 1940 года. Я считаю, что моральная ответственность лежит на правительстве, чтобы сохранить все записи, которые находятся в их распоряжении, обязательство, которое имеет приоритет над волнением о репутации герцога Виндзорского».

Его наиболее весомый аргумент был законным, он ссылался на устав США, который не позволяет представителям правительства уничтожать официальные документы без публичного слушания в Конгрессе. Именно этот законный аргумент Госдепартамент использовал в их продуманном ответе союзникам.

Неделю спустя 4 сентября он возмущенно написал своему начальнику Фриману Мэтьюсу, главе отдела по европейским делам, о неуместности уничтожения официальных исторических файлов.

Кроме того, если вы позволите профессиональному историку отстоять свое мнение, я считаю моральным обязательством этого правительства, или любого правительства, сохранять все записи в их распоряжении для использования, в надлежащее время, ответственными исследователями. Я по-прежнему рассержен на то, что британское правительство во времена королевы Виктории уничтожили ценные записи 16 века, так как они содержали якобы неприятные отсылки к частной жизни королевы Елизаветы.

Кажется, что сила аргумента Харриса, особенно юридические ловушки и наказание за уничтожение записей, серьезно восприняли в Госдепартаменте. Когда заместитель госсекретаря Дин Ачесон встретился с Джоном Бальфуром в сентябре, ему объяснили все юридические и моральные трудности. Даже после того, как Бальфур сообщил плохие новости, британский министр иностранных дел Эрнест Бевин упорно стремился к уничтожению файлов. В начале октября Бевин спросил «что если отрывки, о которых идет речь, будут уничтожены Госдепартаментом, а не переданы нам».

Опять же закон оставался непреодолимой преградой, адвокат Госдепартамента Герберт С. Маркс формально предупредил Ачесона о «радикальном наказании», которое ждет правительственных лиц за порчу официальных документов.

Это привело к очередной просьбе Бевина, чтобы американцы хотя бы уничтожили все дубликаты файла.

В октябре после трех месяцев внутренних споров в Госдепартаменте, новый госсекретарь Джеймс Ф. Бирнс, формально проинформировал британского посла, лорда Галифакса, что из-за юридических и исторических причин они не были готовы уничтожить файлы. Бирнс, однако, сумел подсластить пилюлю: «Британское правительство уверено, что Госдепартамент предпримет все возможные меры, чтобы предотвратить любую публикацию документов, находящихся в их распоряжении, касательно герцога Виндзорского без предварительной консультации с британским правительством».

Они просто выдавали желаемое за действительное. Теперь существовал высокий статус среди высших военных, дипломатических и политических эшелонов, которые имели информацию из первых рук о Виндзорском файле, королевское досье быстро приобрело мифический статус. Несколько высокопоставленных офицеров, у которых не было прямого интереса к делу, запрашивали показать им резюме файла или дать прочитать копию оригинала.

Когда, например, полковник В. Д. Гогенталь, начальник политического департамента в Германии, спросил о «сути документов герцога Виндзорского», ему отправили совершенно секретное резюме из Госдепартамента в Вашингтоне. Это резюме Госдепартамента сконцентрировалось на нацистском плане заманить герцога из Лиссабона обратно в Мадрид, а не на критической позиции герцога о войне.

Наживкой сделали то, что герцога использовали в качестве посредника мирных переговоров между Великобританией и Германией и что после его сделают королем Англии. В качестве оправдания такому сырому подходу не один раз появляются ссылки на предполагаемые заявления герцога о том, что если бы он сидел на троне, войны бы никогда не было.

По-видимому, они попытались сыграть на его гордости, на его престиже и престиже его жены, уничижая назначение на Багамских островах, назначение, которое было недостойно его происхождения и способностей. Должно быть, они думали, что преуспели в этом, исходя из депеш. Их схему могло испортить своевременное сообщение герцогу от премьер-министра, который угрожал ему военным арестом, если он не выполнит приказ.

Коллега Гогенталя Роберт Мерфи, который решительно возражал против того, что его политическому отделу высылали копии главного файла Министерства иностранных дел Германии, прочитал лишь резюме Виндзорского файла в три страницы, написанное от руки. Хоть в центре этих трех страниц было поведение герцога, герцогиня тоже попала туда. «Жена герцога вступала в беседы на многие темы. Она показала значительную враждебность по отношению к королевской семье, особенно к королеве».

Эта внутренняя информация в Лондоне, Вашингтоне и Берлине стала еще острее, когда она была соединена с постоянными секретными миссиями Бланта от имени короля. В последующие 18 месяцев после его визита в Кронберг с Морсхедом, советский агент совершил еще три поездки в Германию и Голландию. Эти сверхсекретные экскурсии вызвали много комментариев, особенно в его стране. В декабре 1945 года даже его болтливый коллега, шпион Гай Берджесс, назвал «мародерством» поездку Бланта от имени короля в Вестфалию на встречу с герцогом Брауншвейгским, наследником королей Ганноверских, чья семья имела тесные кровные связи с Виндзорами.

Блант только усугубил ситуацию, рассказав его старому информатору, Лео Лонгу, которого он встретил «случайно» на авиационном поле, где он приземлился, что работа, которую он выполнял от имени короля была не разглашаемой. Естественно это только усугубило спекуляции, два бывших ученика Бланта, которые теперь были военными в Германии, считали, что искусствовед приехал «от имени королевы Марии, чтобы забрать некоторые документы личного характера, которые она отправляла ее родственникам, Брауншвейгам».

На самом деле, как Гай Лидделл написал в своем дневнике в декабре 1945 года, Блант вернулся с дипломатическим мешком, полным рождественскими подарками королю, вещицами, которые включали бриллиантовую корону королевы Шарлотты, жены Георга III.

«Энтони привез от имени короля несколько ценных миниатюр и другой антиквариат на сумму 100 000 фунтов (примерно 3 миллиона фунтов или 4,75 миллионов долларов на сегодняшний день), но совершенно ясно, что они были взяты на время у герцога Брауншвейгского». Дальше он описал свой улов из золотых и серебряных тарелок, а также уникальную освещенную рукопись Четвероевангелия XII века, которая когда-то принадлежала Генриху Льву, герцогу Саксонии.

Блант и Морсхед впоследствии полетели в Дорн в Голландию, где они посетили имение умершего экс-кайзера, чтобы забрать различные королевские вещи, включая вещи королевы Виктории, императрицы Фридерики и других европейских королевских представителей. Их заданием было изучить объекты, которые раньше принадлежали королеве Виктории и, как кокетливо отметил Морсхед в письме Томми Ласеллсу, найти любые вещи, связанные с «отношениями между английским двором и Германией за последние 100 лет».

В то время как портреты, несколько орденов Подвязки и подарки королевы Виктории Кайзеру были «под присмотром» британского посла в Голландии, не было обнаружено никаких документальных материалов.

Эти независимые поездки, которые приносили бесценный улов – но не инкриминирующие письма между британскими и немецкими членам королевской семьи – тревожили МИД. В то время, когда тысячи войск, в особенности американские солдаты, брали домой сувениры с войны, МИД был обеспокоен тем, как это будет выглядеть со стороны, если узнают, что король «освобождал» – или как по существу отметил Гай Берджесс, «грабил» – архивы и объекты, тем более когда Британия читала лекции другим Союзникам об их безнравственном поведении.

Британцы были не единственными, кто считал, что они заняли высокую моральную позицию, их американские союзники считали, что британцы недобросовестно играли с правдой, особенно в отношении их стратегического управления немецкими архивами. «Обязательно, – заявил один американский офицер, – чтобы в Марбурге управление велось американскими силами, чтобы освободить… американские элементы из британского правления, осмелюсь сказать, тирании».

Громоотводом для растущего разочарования среди союзников был Виндзорский файл. В течение нескольких месяцев после победы Союзников, он изменил обыденные рабочие отношения между американскими и британскими коллегами. Доверие и сотрудничество заменились подозрением и негодованием, американцы теперь считали, что каждое возражение Британии, будь то возражение американскому решению перевезти документы немецкого МИД из Марбурга сначала в Кассель, а затем в Берлин – как было предложено генералом США Люциусом Клеем – или возражение дать России, Франции и другим нейтральным странам доступ к файлам для международного военного трибунала, все это было мотивировано стремлением защитить герцога Виндзорского или другого высокопоставленного члена правящей элиты Британии, которые выступали за мирные переговоры или были уличены в сотрудничестве с врагом. «Разные неприятные истории набирают обороты», – заметил американский атташе Джон Крампелманн на конференции, чтобы объяснить таинственные пробелы в файлах МИД Германии.

Американцы были правы. Боязнь раскрытия содержания Виндзорского файла другим, особенно русским, определяла все решения Британии. Записка от Роберта Карри Томпсона в октябре, касающаяся американских планов по перевозке немецкого архива из Марбурга, отражала официальное британское мышление: «Глупо перемещать, если не хотим, чтобы определенные документы увидели некоторые стороны, которые мы имеем в виду».

Тон переписки между двумя странами, хоть и оставался вежливым, холодел все больше к началу зимы. В ноябре 1945 года Госдепартамент отказался перевозить документы в британскую зону влияния. Проще говоря, они больше не доверяли Британии, отметив, что «в прошлый раз, когда Англия взяла документы у американцев в Германии, они не сделали их доступными для использования представителями США».

Этот цинизм о двуличных британцах был сформулирован в сердитой записке госсекретарю Бирнсу от главы по европейским делам Фримана Мэттьюса 31 января 1946 года. Хоть он отвечал на жалобы британского посла лорда Галифакса о перевозке файлов из Марбурга и Берлин – тема, которая также раздражала министра иностранных дел – его записка сконцентрировалась на скрытном поведении партнера.

После жалоб о незаконности уничтожения официальных записей он продолжил:

«Лично я не верю в усилия по уничтожению или постоянному удержанию официальных документов. Откровенно говоря, условия в Марбурге такие, что британцы, по мнению некоторых наших людей, могут безответственно играть там с документами. Я уверен, что они без колебаний заберут любые документы, если в них отражено стремление к мирным переговорам высокопоставленных британских лиц в невыгодном свете. Мы уже сталкивались с трудностями получения копий микрофильмов определенных документов.

Британцы однажды формально попросили нас санкционировать уничтожение определенных документов, касающихся поездки герцога Виндзорского через Испанию и Португалию летом 1940 года. Я думаю, нам нужно защитить законные права Британии и интересы по отношению к немецким архивам, особенно это касается вопроса их предоставления представителям власти, но мы должны помнить о большой ответственности по обеспечению безопасности и хранения этих незаменимых исторических архивов».

На горизонте назревал конфликт. Мнение главы по европейским делам Госдепартамента, Джона Хикерсона, отразило сбивающее с толку отношение многих американских чиновников по отношению к британским союзникам.

В сверхсекретной записке он написал:

«Я убежден, что британское правительство будет решительно против любого предложения с нашей стороны предать документы, касающиеся герцога Виндзорского, гласности. По всему Соединенному королевству существует безрассудная преданность монархическим принципам и почти фанатическая готовность делать все возможное, чтобы защитить доброе имя института монархии».

И продолжил:

«Я считаю, что британское правительство ошибается насчет всего этого вопроса и что все эти документы, включая доклады агентов, нужно опубликовать. Но я не британский подданный, и я не вижу институт монархии, как видят его они».

Пройдет много лет, прежде чем желание Хикерсона сбудется.

Глава шестнадцатая
Предать забвению щекотливую тему

Все началось, как и многие вещи, с красноречивого письма газете Times в Лондоне. Еще задолго до окончания войны двое из самых выдающихся историков Британии, сэр Льюис Нэмир и Ллевеллин Вудворд, потребовали опубликовать немецкие и британские документы о событиях, приведших к вторжению Германии в Польшу в сентябре 1939 года и к началу Второй мировой войны. В их письме 23 сентября 1943 года, они утверждали, что никогда больше не следует позволять немцам интерпретировать недавнее прошлое, как было с прошлым конфликтом.

Этот аргумент упал на благодатную почву и в Лондоне, и в Вашингтоне, Союзники остро осознавали, что немецкий народ должен понять и оценить их коллективную ответственность за конфликт. Окончательное перевоспитание германской нации было основной целью войны, Вудворд повторял свои аргументы на встрече дипломатов и историков за 6 месяцев до окончания войны, предлагая опубликовать авторитетную коллекцию документов, связанную с немецкой внешней политикой. Влияние материала, связанного с немецким Министерством иностранных дел и другим официальным материалом министерств, было наглядно продемонстрировано на Международном военном трибунале, который начался в Нюрнберге в ноябре 1945 года, где ведущие нацистские лидеры были осуждены на основании своих же собственных документов. Из 42 опубликованных томов разбирательств в суде, 17 были посвящены документам.

Как выразился историк Джон Уилер-Беннет: «Это был фундаментальный принцип политики среди союзных держав, чтобы немецкий народ должен неопровержимо убедиться в причине, масштабах и последствиях их поражения. Не должно существовать опасности повторения ошибок, сделанных в конце Первой мировой войны, когда это так и не было донесено до Германии».

К январю 1946 года предложение обсуждалось Министерством иностранных дел, который в свою очередь прощупывал Госдепартамент в Вашингтоне. Самым важным было узнать, был ли департамент «готов поддержать политику полного раскрытия информации», даже если некоторые документы могли дискредитировать правительство.

И Дин Ачесон, и Джон Хикерсон, заместитель госсекретаря и помощник министра по европейским делам, ответили положительно, Хикерсон прокомментировал: «Мне кажется, что этому правительству не следует рассматривать публикацию коллекции немецких официальных документов от своего имени, если оно не готово рассказать всю историю в соответствии с лучшими критериями исторического исследования». Казалось, что желание Хикерсона, который был разочарован британским почтением к монархии, предать немецким документам гласность, вот-вот исполнится.

Эти благородные идеалы были систематизированы в соглашении между Британией и США – Россия отказалась от участия – 19 июня 1946 года. В соглашении говорилось, что выбор и редактирование должны «осуществляться на основе самой высокой научной объективности» и что проект доверялся ученым с самой хорошей репутацией.

Чтобы вдвойне подчеркнуть свободу ученых, читатели были проинформированы во вступлении первых 4 томов, что: «Редакторы хотели бы заявить в самом начале, что им не только было разрешено, но было предписано сделать выбор только на этой основе (научной объективности)». Было предусмотрено, что 20 томов примерно в 800–1000 страниц будут опубликованы на немецком и английском, за период 1918–1945 годов.

Для историков и других ученых, которые были связаны британским «правилом 50 лет» до выпуска официальных документов – в 1968 году период сократили до 30 лет – возможность исследовать важные современные документы, хоть и другой страны, была удивительной возможностью. Как вспоминал Джордж Кент, член американской исторической команды: «Это было золотое дно. Мы могли взглянуть в самые сокровенные тайны внешней политики Германии». Без Нюрнбергского процесса и решения показать немецкому народу причину войны, этого никогда бы не произошло. Историк из Гарварда Уильям Лангер отметил: «Историк обычно не может рассчитывать на то, чтобы получить доступ к таким записям менее чем через 50–100 лет после непосредственных исторических событий, и только военная фортуна принесла этот клад информации к нашим берегам».

У британцев позицию главного редактора несколько неохотно принял Джон Уилер-Беннетт, историк из правящих кругов с хорошими связями. А Раймонд Зонтаг из Калифорнийского университета в Беркли, был назначен американским главным редактором. В апреле 1947 года профессор Сорбонны Морис Бомон присоединился к ним как французский главный редактор. Так начались нелегкие отношения, пронизанные недоверием и подозрением. Например, когда важный файл 1937 года – апогей британского стремления к миру и частная беседа герцога Виндзорского с Гитлером во время его визита в Германию – пропал, Зонтаг заподозрил, что подполковник Роберт Карри Томпсон похитил его от имени британского правительства. Позже было обнаружено, что файл был неправильно маркирован.

На самом деле, историки едва успели начать работу, когда скандальный Виндзорский файл, который также называли «Марбургским файлом», «особым файлом» или «исключительной трудностью», попал в поле зрения, в этот раз благодаря статье в Newsweek осенью 1946 года. В ней сообщалось, от части ошибочно, что публикация документов немецкого Министерства иностранных дел откладывалась Госдепартаментом из уважения к британским желаниям, связанным не только с подавлением документов касательно «довоенных идей герцога Виндзорского и европейской политики и Третьего Рейха», но и к другим темам. Это могли быть отсылки на обеспокоенность по поводу сэра Освальда Мосли.

Эта статья вызвала резкий протест нового британского посла, лорда Инверчэпла, друга королевы, который был обеспокоен тем фактом, что отсылка к герцогу Виндзорскому указывала на нарушение секретного договора между двумя правительствами.

В «Сверхсекретном и личном» письме Дину Ачесону, он написал:

«Я в растерянности от того, какое объяснение я могу дать Министерству иностранных дел по поводу этой утечки с учетом особых мер предосторожности, которые Ваш отдел согласился предпринять».

В его ответе 18 ноября 1946 года, Ачесон выразил сожаление и пообещал провести расследование, чтобы найти источник утечки. Существование «файла, о котором нельзя упоминать» было естественным источником беспокойства для британского и американского главных редакторов, которые стремились разыскать этот почти мифический документ. Когда Уилер-Беннет навел справки, ему сообщили, что файл был вывезен из Марбурга по приказам самого Эйзенхауэра. Он и Зонтаг согласились, что их позиции в качестве независимых редакторов будет «представлена смехотворной», если они позволят документам быть скрытыми. Более того, отставка выдающихся историков из-за очевидного вмешательства правительства уничтожит цель всего процесса, так как фундаментальными принципами были непредвзятость и редакторская свобода.

По оценкам Уилера-Беннетта, американцы захотят опубликовать этот материал, тем более учитывая интерес СМИ, а противостояние этому только выставит британцев «глупцами».

Его друг Роберт Брюс Локхарт записал в своем дневнике 23 ноября 1946 года, что Уилер-Беннетт не намеревался «принимать вмешательство, только если оно не исходило от короля Георга». Неделю спустя чиновник из Министерства иностранных дел Орм Сарджент сказал Брюсу Локхарту, что «Джек Уилер-Беннетт не имел свободы действий с документами. Этот вопрос решало правительство Его Величества».

По рассказу Уилера Беннетта, он связался с заместителем госсекретаря, Ормом Сарджентом, из Министерства иностранных дел, который знал о существовании файла, но был «в ужасе, что он исчез». Он сказал, что они должны поговорить с министром иностранных дел Эрнестом Бевином, который, как было описано выше, отважно пытался уничтожить файл с того момента, как его обнаружили в конце войны. Выслушав объяснения Уилера-Беннета о последствиях пропажи файла, Бевин сказал: «Это щекотливая тема. Мы должны вернуть этот файл, и вы должны взглянуть на него и с вашим американским другом решить, что с ним делать». Он добавил, что им нужно сообщить об этом Букингемскому дворцу. На следующий день Орм Сарджент и Уилер-Беннетт отправились во дворец, чтобы встретиться с сэром Аланом Ласеллсом, который убедил их, что король разделит позицию министра иностранных дел.

Как вспоминал Уилер-Беннетт: «Важным последствием любопытного инцидента было то, что Марбургский файл быстро вернули под нашу опеку, и мы должным образом включили основную часть его содержимого в Серию D, том Х».

На самом деле, файл, с одобрения Георга VI, был возвращен в Берлин, где проходил первоначальную сортировку документов в июле 1947 году. До того, как король согласился на такую меру, он предупредил человека в центре этого спора, его брата герцога Виндзорского. Согласно Годфри Томасу, личному секретарю герцога, когда он был принцем Уэльским, он не воспринял серьезно всю проблему, «предполагая, что немецкий посол выдумывал историю, которая бы угодила его начальнику фон Риббентропу».

Тем не менее, печально известный файл не отправился в Берлин без попытки Эрнеста Бевина уничтожить его. Министр иностранных дел с его резкими высказываниями, в плохо сидящем костюме и рукой, будто застрявшей в кармане, даже когда он приветствовал короля, стал знакомой фигурой, волочащей ноги по коридорам Букингемского дворца. Его манера называть вещи своими именами становилась темой насмешек, но она скрывала налет хитрости и коварства. В марте 1947 года, согласно биографу Георга VI Саре Брэдфорд, Бевин вновь по-донкихотски бился с этими дипломатическими мельницами. В Москве на встречу министров иностранных дел он послал срочную просьбу американскому госсекретарю генералу Джорджу Маршаллу о Виндзорском файле.

В свою очередь, Маршалл отправил сверхсекретную «Лично в руки, только для ваших глаз» телеграмму Дину Ачесону в Госдепартамент. В ней стояла дата, полночь, 15 марта и в ней говорилось:

«Бевин проинформировал меня, что Департамент или Белый дом имеют копию-микрофильм документа, касающегося герцога Виндзорского. Бевин сказал, что другая копия была уничтожена Министерством иностранных дел и просит, чтобы мы уничтожили нашу во избежание возможности утечки информации к большому смущению брата Виндзора (Георга VI). Пожалуйста, займитесь этим вопросом и ответьте мне лично».

Поиск ответа не дал результатов, хотя известно, что Ачесон отправил телеграмму спустя два дня.

Так как Бевина формально проинформировали, что ни Госдепартамент, ни любой чиновник правительства не мог уничтожить официальные документы без голосования Конгресса, кажется, что это был последний инстинктивный акт почтения лояльного британского подданного его королю.

В настоящее время британская политика поменялась: теперь они хотели не уничтожить Виндзорский файл, а воспрепятствовать его публикации. Это была совершенно законная позиция. Когда Уилер-Беннетт принял позицию главного редактора, он хвастливо сказал Oxford Mail в начале 1947 года: «Мы начнем где-то с 1937 года и дойдем до конца нацистского режима. Думаю, потом мы будем работать в обратном порядке от 1937 года до эпохи Бисмарка».

Учитывая умопомрачительное количество материала, через которое историкам надо было пробираться для каждой главы, пройдет несколько лет прежде чем они доберутся до лета 1940 года, когда немецкий посол в Испании и Португалии отправил фон Риббентропу потенциально скандальные доклады о герцоге и герцогине и их взглядах на войну.

В то же время отношения герцога с остальной частью королевской семьи продолжали ухудшаться. Его надежды получить должность в британском посольстве в Вашингтоне испарились, Бевин сказал герцогу, что не мог порекомендовать никакую формальную позицию. Даже его схема поощрения образовательных связей между двумя странами, идея, которую поддержал в то время лидер оппозиции Уинстон Черчилль, упала на каменистую почву. Хоть король предлагал ему жить в Америке и найти работу неофициально, герцог и герцогиня, возненавидевшие американскую прессу и были обеспокоены потерей своих налоговых льгот, предпочли жить в Ла-Крое, их арендованном доме на юге Франции. Дворец остался глух мольбам герцога и герцогини возвращаться в Англию на несколько месяцев в год.

Все, что касалось Англии, казалось проклятым. Осенью 1946 года они на месяц остановились в Эднам-лодж, загородном доме Эрика, графа Дадли, около Виндзорского парка. Это был первый визит герцогини в Англию после начала войны, который запомнился только умопомрачительной кражей ее драгоценностей стоимостью 13 миллионов фунтов (20 миллионов долларов) по сегодняшним расценкам. Дерзкое ограбление в Эднам-лодж породило популярные слухи. Считалось, что герцог во время его ухаживаний подарил Уоллис Симпсон семейные побрякушки, поэтому ограбление было делом рук королевской семьи, чтобы отвоевать обратно свое и вернуть имущество дочерям короля, принцессе Елизавете и принцессе Маргарет, семейное имущество, которое принадлежало им по праву.

Это были бессмысленные предположения, но это показало, что общественность инстинктивно знала о полном расколе королевской семьи, разрыв, который никакие уловки придворных не смогли бы скрыть.

Когда племянница герцога принцесса Елизавета вышла замуж за принца Греции и Дании Филипа в Вестминстерском аббатстве в ноябре 1947 года, герцог и герцогиня, а также нацистские родственники Филипа, в список гостей не попали. Два года спустя в декабре 1949 года герцог в последний раз гневно попросил его брата дать герцогине титул Ее Королевское Высочество. Король был непреклонен, как и насчет их пререканий по поводу пособия. Королева написала своей дочери перед Рождеством:

«Пришел дядя Давид и опять закатил истерику, ходил туда-сюда по комнате и несправедливо говорил, что так как Папа не сделает (и не может) определенной вещи, то Папа, должно быть, ненавидит его. Это так несправедливо, потому что Папа настолько скрупулезно справедливый и чуткий, и искренний по поводу всего произошедшего. Намного легче кричать, принижать и критиковать, чем сдерживать и строить, и думать на трезвую голову, не так ли».

Решение герцога написать свои мемуары до момента своего отречения разозлило его брата, мать, а также старших королевских придворных. Король был «подавлен», согласно Гарольду Николсону, потрясен тем, что его брат готов продать самый болезненный период его жизни тому, кто заплатит самую высокую цену.

Дворец отказался сотрудничать, даже отклонил просьбу его литературного раба, американского журналиста Чарльза Мерфи, посетить дом его детства Йорк-коттедж в Сандрингеме. Когда книга «История короля» была опубликована в апреле 1951 года, она стала международной сенсацией, однако восторг герцога был омрачен известиями, что его жене был поставлен диагноз рак матки, из-за чего ей пришлось пройти гистерэктомию^[22].

Можно было подумать, что смерти Георга VI 6 февраля 1952 года и его матери королевы Марии годом позже, залечат разрыв в семье, когда молодое поколение пришло к власти королевства. Не тут-то было. «Небрежное» поведение герцога на похоронах брата привлекло неблагоприятные комментарии. Было ясно, что он не может дождаться, когда расстанется с семьей – «эти хладнокровные стервы», как он нелюбезно описал королевских леди в письме своей жене.

В подобном тоне он написал своей жене письмо год спустя на похоронах его «бесчувственной» матери королевы Марии 31 марта 1953 года: «Какие же у меня отвратительные самодовольные родственники, ты никогда не видела таких старых потрепанных ведьм, которыми они стали».

Новая елизаветинская эра держала герцога и герцогиню за пределами ворот дворца, ни герцог, ни герцогиня не были приглашены на коронацию королевы Елизаветы II 2 июня 1953 года. Смена караула совпала, несколько иронично, с новой кампанией во главе с Черчиллем, который вновь вернулся в правительство и занял должность премьер-министра, чтобы стереть Виндзорский файл с лица земли. Он не только привлек своего друга, президента Эйзенхауэра, в это мероприятие, но также призвал Кабинет министров и нескольких выдающихся британских историков наконец отправить файл на свалку истории. Черчилль, чьи романтические взгляды на монархию обычно затуманивали его суждения, чувствовал, что герцог, его покойный брат Георг VI и «некая леди», а именно королева не должны быть смущены публикацией этих документов.

Как отмечает Сара Брэдфорд: «Королева видит себя защитником образа монархии, которую она так усердно создавала и поддерживала. Она считала ее священным доверием и не хотела, чтобы всплывали эти неприятные факты».

Хоть Виндзорский файл далеко спрятали, историки усердно к нему приближались, они дошли до критического периода июня 1940 года и нацистских махинаций относительно герцога и герцогини Виндзорских.

Виндзорский файл впервые появился на редакционной повестке 15 июня 1949 года на конференции историков под председательством Е. Пассана, библиотекаря Министерства иностранных дел. Профессор Малкольм Кэрролл из Университета Дьюка утверждал, что «основные документы необходимо опубликовать», в то время как его английский коллега г-н Пассан подтвердил, что Виндзорский файл действительно был доступен. Учитывая медленный темп проекта, этот процесс, даже без политического вмешательства, занял бы еще 5 лет.

Виндзорские документы были включены в том Х Серии D в Документах по внешней политике Германии, которые были переведены и отредактированы американской командой историков из Вашингтона. Щекотливая тема была готова предстать перед ждущим миром.

С постоянно растущим кругом тех, кто знал о Виндзорском файле, вопрос о его публикации становился вопросом национальной гордости. Бывший немецкий дипломат Эрих Кордт, отец современной немецкой дипломатии, обсудил существование документов и «бросил вызов Союзникам, чтобы опубликовать их». Американский историк, противостоящий вызову с помощью колонок с историческими рецензиями, пообещал, что они будут опубликованы.

Только если Эйзенхауэр и Черчилль не смогли бы с этим ничего поделать. Спустя месяц после коронации 3 июля 1953 года генерал Беделл Смит, заместитель госсекретаря и бывший начальник штаба у Эйзенхауэра в штабе верховного командования союзных экспедиционных сил, организовал встречу с Бернардом Ноублом, главой исторического подразделения в Госдепартаменте, в своем офисе в Вашингтоне. Единственной темой на повестке дня был том Х серии D. Ноубл позднее пересказал разговор с американским главным редактором, доктором Полом Свитом.

Он вспоминал, что генерал начал разговор очень формально, почти будто одно правительство разговаривает с представителем другого. Смит сказал: «Мне приказано сказать вам, что британское правительство собирается назвать перечень документов, который они бы хотели исключить из тома Х. Вы должны проинформировать редактора немецких документов, что когда он получит этот список, он должен согласиться с ним».

Когда Ноубл сообщил генералу, что фундаментальной основой всего проекта была редакторская независимость, Смит сказал ему, что администрация Эйзенхауэра не чувствовала уверенности в делах, в которые вступала администрация президента Трумана.

Так как спорные документы еще не будут опубликованы какое-то время, профессор Свит был озадачен таким грубым политическим вмешательством. Он вслух задавался вопросом, стоял ли Черчилль, которого по иронии только наградили Нобелевской премией по литературе, за этой обновленной попыткой избавиться от Виндзорского файла. Ноубл подтвердил этот факт, отметив, что генерал Смит действовал по приказу Эйзенхауэра, который, в свою очередь, общался с Черчиллем.

Если бы администрация Эйзенхауэра продолжила эту новую линию цензуры, то единственным оружием в арсенале историков было увольнение. Той ночью Свит сказал своей жене, что он вскоре может уйти со своей должности.

Инстинкты Свита оказались верны. Спустя всего несколько дней после малого инсульта, Черчилль написал Эйзенхауэру письмо в три страницы 27 июня 1953 года, и попросил использовать все свое влияние, чтобы не допустить публикацию Виндзорского файла.

Историческое значение эпизода ничтожно мало и утверждения опираются только на заявления немецких и прогерманских официальных лиц, которые из ничего сделают шумиху. Я уверен, что ваше чувство справедливости не даст навредить публикацией этих документов тому, кто так долго наслаждался добротой и гостеприимством США.

Он добавил, что связался с французскими властями для их согласияс тем, чтобы «не позволять официальной публикации… никому за пределами тайных кругов».

Ответ президента не заставит себя долго ждать, 2 июля он написал, что «совершенно потрясен», что микрофильм вообще существовал. Он вспомнил, что когда ему впервые сказали о существовании документов в 1945 году, он приказал послу Винанту и члену его собственной разведки «тщательно проверить» их.

«Они полностью согласились, что в них не было ценности, что они были выдуманы для немецкой пропаганды и ослабления сопротивления Запада, и что они были несправедливы по отношению к герцогу». В следующей записке он выразил надежду, что вопрос разрешится «честно, справедливо и окончательно».

На пике Холодной войны, когда Корейская война билась в предсмертной агонии и сенатор Маккарти начал свою охоту на коммунистов, геев и других, это единогласное решение двух Союзнических лидеров должно было решить судьбу Виндзорского файла раз и навсегда. Даже хотя атмосфера 1950-х благоприятствовала подавлению и репрессиям, историки не оказались такими податливыми. Беделл Смит сообщил, что «американскому главному редактору явно не понравилась идея делать то, что ему сказали».

В саркастической записке президенту Эйзенхауэру Беделл Смит написал: «Так как все историки (включая тех, кто занимается этим проектом) считают, что история важнее, чем что-либо еще, некоторые из них будут против». Его предположение оказалось верным, историки были в ужасе от такой смены политики.

В письме Бернарду Ноублу, обладатель Пулитцеровской премии в области истории Бернадот Э. Шмитт, изложил «катастрофические» последствия, если британское, американское и французское правительства продолжат идти по дороге цензуры и замалчивания:

«Я отказываюсь верить, что правительство США будет виновно в отказе продолжать дело, данное американскому главному редактору… Если Том Х появится без документов, о которых идет речь, редакторы не смогут сказать, что наслаждались свободой действий… Появится множество вопросов, и я полагаю, что правительства будут в затруднении дать удовлетворительные ответы».

Что касается Британии, текущий главный редактор, достопочтенная Маргарет Ламберт указала, что будет обязана уйти в отставку, если ей запретят опубликовать документы. Несмотря на то, что историк происходила из консервативной политической семьи – ее отец виконт Джордж Ламберт был членом парламента под руководством Гладстона и часто принимал Черчилля и его семью у себя дома в Девоне – изначально стойко сопротивлялась политическому вмешательству.

В их арьергардных действиях им помогало поведение французов. После двух месяцев ожидания ответа на его письмо относительно Виндзорского файла, Черчилль отправил Уолтера Монктона в Париж, чтобы лично поговорить с французским министром иностранных дел Жоржем Бидо.

В своем «сверхсекретном и личном» докладе 1 сентября 1953 года Монктон вернулся с плохими вестями. «Во время разговора, – докладывал Монктон, – г-н Бидо показывал очевидное расположение, чтобы помочь, хотя, по его мнению, он не мог приказать историкам опустить эти документы». Будучи историком, сам Бидо потрудился проконсультироваться с учеными, работающими с документами. Французы придерживались того же мнения, что и их американские коллеги:

Историками не должны командовать. Если в данном случае это попытаются сделать, то французские историки уйдут в отставку. Он сказал, что в данных обстоятельствах сокрытие документов было невозможным, но согласился, что возможно отложить публикацию, если сначала заняться документами другого периода.

Черчилль, который стал ответственным за внешнюю политику в апреле, когда Энтони Иден взял отпуск по болезни на 6 месяцев, все еще выступал за цензуру. Он выяснил мнение лорда Бивербрука, который прочел Виндзорский файл 18 июля в своем загородном доме в Черкли Корт. К сожалению, нет никакой информации о его ответе, хотя он не изменил мнения премьер-министра, который, как сообщил Джон Колвилль, «все еще выступал за сокрытие».

На заседании Кабмина 25 августа, спустя несколько дней после доклада Монктона о позиции Франции, Черчилль утверждал, что публикация документов «причинит боль герцогу Виндзорскому» и не имеет исторической ценности. «Я предлагаю поговорить с британским главным редактором и предложить отложить публикацию по крайней мере на 10 или 20 лет, а желательно в течение всей жизни герцога». Лорд Солсбери, президент совета, выступал за публикацию и сказал, что сокрытие документов «только создаст впечатление, что они еще более разрушительны, чем на самом деле».

В ходе обсуждения кабинета лорд Солсбери заявил, что поговорил с британским главным редактором, мисс Ламберт, и считает, что она может быть более сговорчивой, чем предполагалось. Хоть она и не одобряла никаких правительственных попыток ограничить редакционную свободу историков, она сама предложила, чтобы публикация этой спорной переписки была отложена, если документы более раннего периода, а именно Веймарской республики, были бы опубликованы раньше тома Х серии D. Таким образом, Виндзорский файл будет откинут далеко в сторону.

Вооружившись новой британской позицией, премьер-министр в компании министра труда сэра Уолтера Монктона – который сидел в первых рядах во время разворачивающихся событий в Лиссабоне 1940 года – и лорда Солсбери, встретился с Маргарет Ламберт 16 сентября 1953 года. Сразу после встречи на Даунинг-стрит она проинформировала американского и французского редакторов, Пола Свита и Мориса Бомона, о радикальных изменениях в плане: теперь им надо сосредоточиться на Веймарской республике и остановить работу над практически законченным томом Х серии D.

В письме Свиту 8 октября 1953 года Ламберт изложила реальные причины, почему она, другие известные историки и премьер-министр желали отложить публикацию Виндзорского файла. Аргумент носил в себе отпечаток романтизированного отношения Черчилля к монархии.

Ламберт объяснила, что изначально согласилась на публикацию Виндзорских документов, хоть и вся эта история была представлена «абсурдной и лживой». Она продолжила: Но в то же время мне стало понятно, что появление этих бумаг в официальных публикациях в ближайшем будущем принесет много боли скорбящей леди, которая со своим покойным мужем упоминается в них. После таких упоминаний ожидаемо, что все накинутся на нее и информация будет использована особенно неприятными способами. Мы не можем предотвратить это. Было высказано мнение, что нужно дать ей время.

Другие историки, а именно Джон Уилер-Беннетт, который теперь работал над официальной биографией короля Георга VI в офисе Букингемского дворца, «всем сердцем поддерживал» смену политики – отложить серию D и сосредоточиться на Веймарской республике. Этот курс действий, одобренный Черчиллем, который считал, что было «очень ценно и важно» понять, что пошло не так после Локарнского договора 1925 года. Что касается серии D, работа дошла до падения Франции в июне 1940 года, таким образом Виндзорский файл отсрочивался, но не подвергался цензуре.

Неделю спустя, 15 октября, консультативный комитет историков Ламберт, выдающаяся группа уважаемых ученых, единодушно согласилась с изменением акцентов. Слон в комнате – Виндзорский файл – упомянут не был. Как и «некая недавно овдовевшая леди». Это, пожалуй, в высшей степени иронично, так как королева-мать, которая ненавидела герцога и герцогиню настолько, насколько и они ее презирали, была использована в качестве щита для Виндзоров от неблагоприятной гласности.

Слезливая королевская просьба сосредоточиться на чем угодно, только не на Доме Виндзоров почти не произвела никакого впечатления на американского главного редактора. Доктор Свит вспоминал: «Они (Виндзорские документы) были частью исторических записей, даже если они были нежелательными для королевской семьи. Это оскорбило мои чувства. Все это было подстроено».

Потом последовала раздражительная переписка Свита и Ламберт, все эти годы американских подозрений о двойственности британцев и сокрытия правды выливалась на поверхность. Свит описал решение об изменении направления и отхода от 1940 и 1941 годов как «сокрушительное» и сказал Ламберт: «Если публикация тома Х надолго задержится, это вызовет неудобные вопросы, которые поставят под сомнение целостность всего проекта».

Спустя месяц его тон был еще более обличительными: «Мне кажется, что определенные решения были сделаны по политическим мотивам, которые меня, как историка, просят оправдать. Так, например, политическое решение сделано с вашей стороны по отношению к исключению публикации серии D вне тома VIII. Мне не кажется, что меня должны спрашивать о причинах такого решения, как историка».

Как профессор Свит позднее признал, его письмо отражало «значительное раздражение» по отношению к британцам. Его отсылка к «британскому решению по политическим мотивам» обострила ситуацию. Мисс Ламберт сообщила, что слово «политическим» следовало заменить «не историческим». Когда коллега Свита, Бернард Ноубл, собирался в Лондон в ноябре для дальнейших обсуждений с британцами, Свит вручил ему меморандум, в котором говорилось, что американская команда была возмущена тоном переписки и что британцы придерживались «недопустимой» стратегии. Он написал с угрозой: «У нас нет намерения продолжать участвовать в проекте, если отныне так будут вестись дела».

Принципиальные разногласия дошли до руководства, Свит вызвал Джозефа Филлипса, заместителя помощника госсекретаря по связям с общественностью, который сказал ему, что британский посол сэр Роджер Макинс заявил, что если он и мисс Ламберт не достигнут согласия, премьер-министр поднимет этот вопрос во время предстоящего саммита с президентом Эйзенхауэром на Бермудах.

В более умиротворяющем ключе мисс Ламберт высказалась о вопросе отставки, утверждая, что отставка для официального историка – все равно, что потеря уверенности в правительстве. «На самом деле, – написала она, – я была впечатлена с какой тщательностью к моим взглядам относился премьер-министр и нижестоящие личности». Она считала, что использование отставки из-за изменения акцентов, а не из-за сокрытия информации, было недопустимым.

Сначала Ламберт удалось получить согласие на пересмотренный план, Бернард Ноубл сказал Свиту, что у него не было выбора, кроме как одобрить остановку работы над серией D. Тем не менее, Свит надеялся на изменения политического климата с отставкой британского премьер-министра и продолжил работать над почти законченной серией.

Черчилль, однако, все еще был на тропе войны. Он был настолько одержим этим вопросом, что он звонил мисс Ламберт поздно ночью для расспросов о проклятом файле.

Глава семнадцатая
Король-предатель или герцог-простофиля

Решительные арьергардные действия Черчилля, чтобы остановить публикацию Виндзорского файла, выглядели крайне шаткими. Он столкнулся не только с упрямым сопротивлением американцев и французов, в 1953 году немцы вступили в спор, поймав его в смертельном захвате в клещи.

В рамках процесса восстановления демократии и экономической стабильности в Западной Германии, канцлер Аденауэр настаивал, чтобы Союзники вернули официальные немецкие документы, которые до сих пор были под их контролем. Восстановить то, что считалось архивной душой – «голыми костями истории» – новой нации, рождающейся из руин войны, было вопросом национальной гордости. Германия хотела вернуть свою историю. Американцы поддерживали их решение, но опять же британцы хотели держать Виндзорский файл подальше от любопытных посторонних глаз. Русские подняли ставки еще выше, вернув официальные немецкие записи, которые они захватили в коммунистической Восточной Германии в 1955 году, тем самым позволив ГДР освободить Западную Германию от контроля Союзников.

Не только события 1940 года угрожали смутить герцога и королевскую семью. В январе 1954 года был обнаружен другой нежелательный файл, в этот раз касающийся «неблагоприятного» конституционного поведения герцога во время его короткого правления в качестве короля Эдуарда VIII в 1936 году. Более неподходящего момента просто нельзя было для этого найти. Так как немцы сильно давили, чтобы им вернули их файлы, это поставило британское правительство в затруднительное положение. Как вариант они могли удержать существующий Виндзорский файл в обмен на передачу основной массы архивных материалов. Но что насчет этих новых королевских проблем, появляющихся как неразорвавшиеся бомбы среди тонн официальных бумаг, которые медленно перебирали архивисты? Еще раз британская политика была скомпрометирована, существование Виндзорского файла натягивало отношения с другой страной все сильнее, в этот раз с новой демократической Западной Германией.

Министры и высшие государственные служащие серьезно задумались. В записке 4 марта 1954 года государственный министр Энтони Наттинг задумался, что делать с возникшим «другим документом, который, как я понимаю, содержит определенные неудачные и неконституционные изречения короля Эдуарда VIII об отношении г-на Болдуина и правительства о повторной оккупации Рейнской области перед немцами во время его правления. Но что бы мы не делали, мы не можем быть абсолютно уверены, что эти документы не попадут в чужие руки».

Сам эпизод относится к докладам друга короля, немецкого посла фон Хеша, который дал понять Берлину, что король принимал активное участие в дипломатии вокруг кризиса Рейнской области. Очевидно, он созвал своих старших министров, включая Болдуина и Чемберлена, во дворец и настоял, чтобы Британия противостояла атаке на Германию из-за их территориального вторжения.

Как сообщил фон Хеш: «Директива, предоставленная правительству оттуда (из Букингемского дворца), заключается в том, что несмотря на то, как разворачиваются события, серьезные осложнения ни в коем случае не должны быть допущены».

В том же месяце Фрэнк Робертс, помощник заместителя министра в Министерстве иностранных дел, должен был подготовить документ Кабинета таким образом, чтобы немцы могли вернуть свои записи – они выбрали замок Гюмних в Вестфалии для хранения и исследования – если Британия могла оставить Виндзорский файл. Кабинет одобрил предложение, Черчилль убеждал: «Должны быть предприняты все меры, чтобы извлечь эти (Виндзорские) документы из тех, что передадут обратно Германии».

Единственным утешением в этом дополнительном осложнении было то, что спорный материал, который относился к событиям 1936 года, официальные историки не планировали публиковать в ближайшем будущем. На самом деле, материал наконец был выпущен в 1966 году, спустя 30 лет после правления короля в серии С, томе V.

Чего нельзя было сказать о главном Винзорском файле. На встрече редакторов в июле 1954 года Свит и французский редактор Бомон вернулись к атаке, несмотря на то, что столкнулись с ярой оппозицией в лице Уилера-Беннетта и Е. Ллевеллина Вудворда – который и предложил проект – и пяти других выдающихся историков, включая мисс Ламберт, главного редактора.

Как позднее запротоколировал Джеймс Пассан: «Совершенно очевидно, что если такая программа (продолжение серии D) будет принята, обсуждаемые документы будут опубликованы в 1956 году, если проект до этого времени не развалится». Единственным способом помешать публикации Виндзорского файла было совершить безумие и разрушить весь проект, тем самым ставя под угрозу основную цель, а именно донести до немецкого народа их безумие.

В меморандуме для оправдания продолжения серии D и последующей публикации Виндзорского файла доктор Свит утверждал, что решение о приостановке работы было «принято по указу правительства», а не из исторических соображений. В результате, текущая позиция была неудобной и граничила с «невыносимой». Ламберт была в ярости и жаловалась Пассану, что поведение Свита было «ужасным». Она дала понять, что могла бы приступить к публикации тома Х серии D, только если Черчилль и Кабмин откажутся от каких-либо возражений.

Вскоре после этой трансатлантической битвы историков Черчилль получил раннюю реакцию на вероятное воздействие немецких дипломатических докладов относительно герцога Виндзорского. В ноябре 1954 года военная деятельность герцога Виндзорского стала известна в совершенно другом официальном томе, в этот раз в Томе VIII серии D, где в январе и феврале 1940 года немецкий посол в Гааге докладывал о поведении герцога.

Граф Юлий фон Зах-Буркерсрода, немецкий министр в Гааге, сообщил в двух докладах от 27 января и 19 февраля 1940 года, что герцог «не был полностью удовлетворен своей должностью» и искал поле деятельности, где бы он имел активную, а не чисто представительскую роль (все это было правдой и казалось, ничего конфликтного в этом не было). Зах-Буркерсрода продолжил: «Он нелестно выражался о Чемберлене, которого он особенно недолюбливал и кто, как он думает, был виновен в его изгнании».

Во время краткого визита в Лондон в этом месяце герцог отделался от вопросов журналистов и сказал, что документы были поддельными. Его давний защитник Уинстон Черчилль, выступая в Палате Общин, также затронул проблему, поставив под сомнение источник обвинений.

После того, как эти три документа выбрали, чтобы включить их в Восьмой Том, они были доведены до моего сведения. Я счел уместным показать их Герцогу Виндзорскому и 25 мая сказал ему, что в этом году они будут опубликованы в США и чуть позже в Британии. Его Королевское Высочество не возражало. Он думал, и я с ним согласился, что к ним отнесутся с презрением… Они, конечно, не соответствуют действительности.

Затем он сделал паузу и добавил: «Они могут остаться в своеобразной области, которую эта формула описывает как „наивысшую ученую объективность“».

Кажется, что остроумная колкость Черчилля в сторону международной группы историков, приглушенная реакция и скудность заголовков в прессе, убедили премьер-министра ослабить бразды сопротивления относительно публикации. Всего 6 недель спустя, 23 декабря 1954 года, британский посол в Вашингтоне встретился с Дугласом МакАртуром II, советником Госдпартамента. Он сказал ему, что британца больше не будут мешать публикации документов тома Х серии D и что они должны быть выпущены в установленном порядке. Он попросил предупредить Британию хотя бы за два месяца до публикации, чтобы они могли подготовить ответы на вопросы касательно поведения герцога.

Вскоре после этого, в январе 1955 года, в тот же месяц, когда герцог встретился с президентом Эйзенхауэром в Белом доме, экс-король разрабатывал свою общественную позицию по поводу предстоящего издания «запретного» файла. Как заметил его биограф Фрэнсис Дональдсон, для советников герцога и близких ему людей было не секретом, что в период, когда он получил эту информацию и до публикации документов, он был «чрезвычайно несчастным и обеспокоенным» человеком.

Он спросил своего старого друга и адвоката сэра Уолтера Монктона подготовить соответствующее заявление:

«Я считаю важным… что официальное опровержение Министерства иностранных дел должно иметь совершенно общий характер и должно игнорировать все предполагаемые антибританские заявления, приписанные мне, как набор лжи… А что касается… вашей силы убеждения… было бы справедливо подчеркнуть, что я вовсе не нуждался в убеждении, чтобы, во-первых, вернуться в Испанию, а во-вторых, отправиться на Багамские острова 1 августа, дата, которую предложил Уинстон и с которой я согласился».

Если герцог ожидал неизбежного, то королевская семья еще не смирилась и запустила свое секретное оружие в лице биографа короля Георга VI Джона Уилера-Беннетта. С 1953 года он работал в Букингемском дворце и стал частью широкой королевской семьи, у него были прекрасные отношения с сэром Аланом Ласеллсем, придворными и влиятельными политиками такими, как Энтони Иден и Гарольд Макмиллан.

Ему польстило то, что его попросили стать официальным королевским биографом и даже не пытался скрыть свое обожание королевы-матери и с большой любовью описывал, с какой «милостивой добротой» она отнеслась к нему на их первой встрече в Букингемском дворце.

«Королева Елизавета, прекрасная в своем трауре, встретила меня с теплотой и обаянием, которые я никогда не забыл и которые остались неизменными на протяжении последующих лет, в течение которых она была прекрасным другом для Рут (его жены) и для меня». Их связывала такая дружба, что он посвятил последнюю главу его мемуаров королеве-матери.

Он был очень восприимчив к требованиям дворца, в частности к холодным отношениям с герцогом и герцогиней Виндзорскими, и обходил эту тему в королевской биографии. Как по существу отметил профессор Свит: «В конце концов, за время после его отречения герцог Виндзорский получил одно предложение и одно поверхностное упоминание в томе из 891 страниц».

Даже это скромное включение продемонстрировало разлом в самом сердце Дома Виндзоров. Когда герцог спросил Уилера-Беннетта, которому он помог с детскими воспоминаниями о своем брате, просмотреть отрывки рукописи, где речь шла о нем, дворец увиливал и не хотел отправлять ему соответствующие страницы. Они смягчились только после угрозы судебным иском. В июле 1956 года он написал своему адвокату сэру Джорджу Аллену:

«Я возмущен последним проявлением грубости по отношению ко мне со стороны Дворца, и если моя племянница не будет так любезна предоставить мне возможность прочитать упоминания обо мне в официальной биографии моего покойного брата, тогда никакие упоминания обо мне вообще не должны в ней появляться».

Неудивительно, что биография Уилера-Беннетта не прошла испытание временем. Историк Дэвид Каннадин пренебрежительно назвал ее «угодливой и раболепной», в книге покойный король представлен скорее как икона на пьедестале, а не человек из плоти и крови. И хотя из биографии видно, что она была написана будто на согнутом колене, она производит впечатление, что историка приняли королевская семья и придворные.

Он занимал уникальное место в качестве историка и несостоявшегося придворного и использовал свое влияние для попытки прекратить трехсторонний исторический проект, чтобы защитить друзей во дворце. Если американцы и французы были твердо уверены в публикации тома Х серии D и представлении Виндзорского файла перед публикой, тогда единственным выходом, как проницательно отметил Пассан, было намеренно разрушить весь проект, тем самым Дом Виндзоров бы избежал публичных неприятностей.

Уилер-Беннетт был не единственным, кто думал, что проект обречен, но возможно, был единственным, кого лишь мотивировало желание защитить репутацию королевской семьи.

Другим важным аргументом в пользу прекращения проекта было давление со стороны немецкого правительства, которое несколько поздно поддержало Министерство иностранных дел Британии, чтобы переместить архивы обратно в Германию. Группа британских историков считала, что это может поставить под угрозу объективность операции. Затаенная вражда по отношению к британским историкам была такова, что британский дипломат, который жаловался на их обструкционное поведение, сказал, что «британские историки – вонь в наших носах».

Уилер-Беннетт выступал за то, чтобы проект закрыли без ведома британского главного редактора, Маргарет Ламберт. Как ни странно такое скрытное поведение привело к примирению доктора Свита и британского главного редактора. Теперь они увидели общего врага в лице добродушного историка. Как написала мисс Ламберт 31 января 1956 года:

«Уилер-Беннетт самостоятельно, ни слова не сказав мне, решил, что будет лучше, если проект немедленно закроется, он пошел к вышестоящим лицам и сказал им это. Не могу даже описать, что я почувствовала; я сначала даже не поверила в это.

Что касается его мотивов, то мы думаем, что они напрямую не связаны с нами и что они личные. Мы знаем, как он благодарен за новую роль биографа и может быть, его старая любовь встала на дороге у новой. Там был интерес к одному аспекту последнего тома (доклады о герцоге Виндзорском в томе VIII) и в настоящее время их будет куда больше».

С помощью сэра Льюиса Нэмира она сумела предотвратить немедленное закрытие проекта, он смог просуществовать до марта 1959 года.

Публикация такого долгожданного, опасного тома была отложена швейцарским правительством, которое беспокоилось, что определенные документы, избранные для публикации в томе Х серии D, покажут, что они нарушили свой хваленый нейтралитет во время войны. Они переживали, что любые публикации отразятся на том, как иностранные правительства будут относиться к ним в будущем.

После публикации посмертных мемуаров Уолтера Шелленберга в июле 1956 года Андре Дойтчем споры о Виндзорском файле становились немного, так сказать, научными. История немецкого разведчика, написанная Луи Хагеном, пилотом-планеристом Союзников, который написал бестселлер о высадке десанта в Арнеме, появилась в заголовках по всему миру с сенсационными утверждениями, что герцогу было предложено 50 миллионов швейцарских франков, чтобы перейти на сторону немцев. История, которая была опубликована в журналах в Швеции и Западной Германии и перепечатана в лондонской газете Sunday Dispatch, быстро и всесторонне отрицалась герцогом:

«Я не читал газетные статьи о нацистских интригах, которые должны были меня беспокоить. Без сомнения, Шелленберги гитлеровского режима имели разные окольные схемы в уме. У меня не было никакой связи с Шелленбергом, и раз уж на то пошло, я никогда о нем не слышал до того, как возникла эта ситуация. Что касается фон Риббентропа, я видел его только на официальных встречах и с 1937 года с ним не встречался».

Посмертно Шелленберг вытащил герцога из ямы, общественный взгляд сосредоточился на нацистских заговорах, а не на предательстве герцога. Тем не менее откровения Шелленберга вскоре затмились женой герцога, которая опубликовала автобиографию (она воспользовалась услугами литературного раба) «У сердца свои причины» в том же году. Так как она была сосредоточена на человеческой стороне истории любви века, это дало наблюдающему миру, особенно женщинам, яркое представление о ее жизни.

В конце концов, главное событие, долгожданная публикация тома Х серии D 1 августа 1957 года была разочарованием. Министерство иностранных дел усердно работало, чтобы оповестить всех редакторов и корреспондентов, что герцог был невиновен, и был пойман в сеть нацистских заговоров, что он был королевским простофилей, а не королем-предателем.

Появившиеся статьи отразили мышление правящих кругов: «Заговор против герцога», – гласил заголовок в Manchester Guardian и отражал консенсус, что он был жертвой, а не заменой Квислингу. «Нацисты пытались заманить герцога Виндзорского под свое влияние», – гораздо более многословное название была на первой полосе New York Times. История была лишь мимолетной грозой; на следующий день те же газеты объявили, что герцог подписал контракт с издательством Houghton Mifflin на написание книги о другой его большой страсти в жизни, садоводстве. Как заметила Сара Брэдфорд: «Министерство иностранных дел развернуло целую кампанию. А пресса была весьма наивна».

Только чтобы подчеркнуть точку зрения, официальная записка Министерства, вставленная в тома, выпущенные Государственной канцелярией, содержала следующий отрывок:

Герцог был подвергнут сильному давлению со многих сторон, чтобы он остался в Европе, где немцы надеялись, что он будет оказывать влияние против политики правительства Его Величества. Его Королевское Высочество никогда не сомневалось в своей лояльности по отношению к Британии или в его решимости занять официальный пост губернатора Багамских островов в согласованную дату. Немецкие записи носят весьма сомнительный характер. Единственное точное доказательство это, то чего немцы пытались добиться и как провалились в этой миссии.

Конечно, из этого возникает вопрос, если немецкие записи имели столь сомнительный характер, почему их с таким успехом использовали в Нюрнбергском процессе? И почему историки из Франции, Британии и Америки корпели над ними более десяти лет? Почему на самом деле Черчилль, Эйзенхауэр и другие потратили столько политического и дипломатического капитала в попытках подвергнуть их цензуре?

В дополнение, адвокат герцога также выпустил заявление прямо назвав доклады немецких послов в Испании и Португалии «отчасти полными выдумки, и отчасти содержащими грубые искажения истины».

Герцог заявил:

«Когда я был в Лиссабоне, определенные люди, которые оказались сторонниками нацистов, приложили явные усилия, чтобы убедить меня вернуться в Испанию и не соглашаться на должность губернатора Багамских островов. Мне даже сказали, что если я отправлюсь на Багамы, возникнет угроза жизни для герцогини и для меня.

Не было ни минуты, чтобы я даже на минуту позволил себе подумать над этим предложением, к которому я отнесся с презрением, как оно того заслуживало. При первой реальной возможности герцогиня и я отправились на Багамы, где я занимал должность губернатора в течение 5 лет».

То, что он и его жена ездили в Германию в 1937 году и подружились с Гитлером, то, что он проговорился о важной секретной информации касательно перевозки немецких патронов дипломату гитлеровской коалиции, то, что он сделал осторожный шаг навстречу врагу, когда дело дошло до его арендованной недвижимости в Париже и на Ривьере, то, что он раздумывал над предложением его давних друзей, чтобы пересидеть войну в замке в Испании, то, что он подозревал Британию в заговоре с целью убийства его и его жены и то, что он попросил Черчилля остаться в Португалии и отложить отправления на Багамы, было потеряно в суматохе.

Во всяком случае, немецкая переписка была менее изобличительной, нежели переписка Черчилля и герцога Виндзорского, премьер-министр тратил драгоценные часы на королевскую «примадонну», которая отказывалась выполнять приказы. Если бы пресса и общественность были осведомлены о том, что герцог предъявлял истерические требования в такой нелегкий момент, когда нацистский сапог прижал было горло Британии, то сомнительно, что вердикт о его поведении был бы столь милостивый.

Однако в документах скрывалась явная улика, согласно Фрэнсису Дональдсону, на которую указала только газета Daily Telegraph. Это было откровение о телеграмме, которую герцог очевидно послал с Бермудских островов доктору Рикардо Эспириту Санто 15 августа 1940 года. В сообщении в Берлин немецкий посол в Португалии Гойнинген-Гюне передал следующую информацию:

«Доверенное лицо только что получило телеграмму от герцога с Бермудских островов с просьбой отправить ему сообщение, как только это действие будет целесообразным. Нужно ли дать какой-то ответ?»

Хоть предполагали, что доверенное лицо, доктор Санто, сфабриковал сообщение, большинство историков считают, что герцог, на самом деле, послал эту уличающую телеграмму. В этом случае герцог был далеко не невинной жертвой нацистских заговоров, а возобновил каналы связи с врагом.

Его биограф Фрэнсис Дональдсон считает, ему нужно приписать «сравнительную», а не «фактическую» вину за нелояльное поведение, в то время бывший соратник и литературный раб герцога Чарльз Мерфи отмечает, что хотя пара отшутилась от идеи заговора, они были «весьма заинтересованными сторонами», а может, даже и «активными соучастниками»:

«Хоть почти не было сомнений, что настроение Виндзора было бунтарским и что он говорил такое, чего не должен говорить ни один лояльный британец, следует иметь в виду, что нацистские сторонники, которые его слушали, стремились снискать расположение руководителей, будь то немецких или испанских».

Его официальный биограф Филип Зиглер более благожелателен, он утверждает, что он всегда оставался патриотом и «не мог позволить себе править угрюмыми и обиженными людьми на стороне немцев». Хоть он и был неосторожным, безответственным, а также «инфантильным и наивным», он не мог, согласно Зиглеру, описываться так, будто хотел падения своей страны. Короче говоря, его можно было осуждать за его поведение, но не признавать его виновным.

Историк Майкл Блох, автор виртуозной Операции Уилли, придерживается более прозаичного объяснения: герцог действительно связывался с доктором Санто, но чтобы узнать о местонахождении герцогских вещей – в особенности королевского постельного белья – которые ехали к нему из Парижа и Ривьеры. Больше всего его заботили его драгоценные вещи, а не мир в Европе.

Его поведение было частью одной схемы, герцог балансировал на грани предательства и двуличия, но никогда не переходил границ. Как флирт в ночном клубе: герцог много обещал, но мало выполнял. В Лиссабоне и Мадриде он дразнил нацистов, подавая им знаки, а потом испарялся, оставляя их растерянными и с пустыми руками. В Лондоне в начале войны он играл с предательской идеей Бивербрука, чтобы стать посланником мира и просить о перемирии с Германией.

Идея рухнула, когда королевский изгнанник осознал, что ему придется заплатить налоги, если он вернется в Британию. В течение нескольких месяцев после прибытия на Багамы, королевский губернатор кокетливо намекнул, что будет поддерживать Рузвельта, если тот предложит мирный договор и его подозревали в том, что он участвовал, возможно из телеграмм и телефонных звонков с Джеймсом Муни, в планах сэра Уильяма Уайзмана по заключению мирного договора. Его поведение совершенно расходилось с правительством, которое он представлял.

Тем не менее, его стремление к мирным переговорам через секретные каналы связи мало чем его отличало от половины аристократов Европы – включая его брата герцога Кентского и короля. Они все поголовно придерживались мнения, что очередной европейский конфликт так скоро после ужасов Первой мировой войны нужно избежать любой ценой. Однако герцог был скорее пассивным, нежели активным конспиратором, он всегда ждал, когда кто-нибудь сделает тяжелую работу за него. Он всегда был идеальным представителем, объединяющим фактором, королевская харизма была его основным вкладом. Как видно из образа его жизни, у него не было политической хитрости или энергии и драйва, чтобы следовать тем амбициям, кроме угождения своей жене, которые у него были. Он совершал ошибки, он говорил то, чего не должен был и встречался с людьми, которых должен был сторониться. От него можно было ждать всякого, он освободился от оков монархии, но не от государства, он накренился в сторону Европы и Америки, вызывая тревогу, но не нанося реальных повреждений. В конечном счете он был словоохотливым надоедой, а не расчетливым предателем.

Во время и после войны его мнения оставались неизменными и он оставался в контакте с теми, к кому с подозрением относились Союзники. В августе 1941 года посол Гюне отправил телеграмму в Берлин касательно письма, которое отправил герцог доктору Санто Сильве о его интервью американскому журналисту Фултону Орслеру:

«Посредник, знакомый нам из докладов того времени, получил письмо от герцога Виндзорского, который подтвердил свою точку зрения, которую выразил в опубликованном интервью, что Британия фактически уже проиграла войну, а США лучше продвигать мирные переговоры, а не войну».

После окончания Второй мировой войны его политические взгляды скорее совпадали с правыми аристократами, оплакивающими исчезнувший порядок, презрительным к тем самым социалистам, которые пытались без его ведома спасти его герцогскую шкуру и испуганные распространением коммунизма. Он был человеком из народа только в распространенном воображении. Учитывая его последующее поведение, его фраза «что-то нужно сделать» слышалась глухим эхом в течение десятилетий. Оплотами его жизни были садоводство, сплетни, гольф и угождение жене.

Когда разговор заходил о войне, он твердо отстаивал убеждение, что Британия должна оставаться нейтральной, что в 1940 году нужно было заключить мирное соглашение с Гитлером, таким образом, позволить гитлеровской коалиции уничтожить СССР. Его самым большим страхом был коммунизм, а не национал-социализм. Он никогда не забывал, что большевики убили его крестного отца, императора Николая II и его семью.

Когда британский дипломат сэр Джон Бальфур ужинал с герцогом и его другом, американским магнатом железной дороги Робертом Р. Янгом в Вашингтоне вскоре после войны, Бальфур был поражен их правыми взглядами. Он отметил:

«Казалось, оба они не видели нацистских злодеяний и думали, что если бы с Гитлером поступили иначе, то войны можно было бы избежать в 1939 году».

В конце концов пара поселилась во Франции, где они пользовались налоговыми льготами и как и на Багамах беспошлинным алкоголем, табаком и другими товарами благодаря британскому посольству. Это значило, что они вновь жили на широкую ногу, они наняли персонал из 22 человек, что является эквивалентом персонала среднего посольства. Если что-то и надо было делать с миром, то это его не касалось, тем более если это что-то угрожало его налоговому статусу. Деньги были его мантрой и мотивацией, его низость была легендарной. Предложение короля, Алана Ласеллса, Черчилля и других обосноваться в Париже и превратить его дом в центр по улучшению англо-американских отношений, рухнуло в тот момент, когда он осознал, что ему придется платить подоходный налог.

В Париже его постоянными гостями были его ближайшие соседи, сэр Освальд и леди Диана Мосли, которые были интернированы британцами во время войны, и другие члены «элиты с запятнанной репутацией» из Германии и других стран. Его кузен, бывший нацист принц Филипп Гессенский, с которого после нескольких апелляций сняли подозрения в военных преступлениях, а также члены семьи Бисмарка, включая графиню Мону Бисмарк, всегда были долгожданными гостями для герцога. Леди Мосли сказала писателю Чарльзу Хайэму, что герцогиня согласилась со взглядами нацистской Германии, утверждая, что не было бы нужды в Холокосте, если бы Гитлеру позволили депортировать евреев в Британию и Америку. Война, утверждала она, была результатом враждующих эго Гитлера и Черчилля. «Если бы у власти в Англии были другие люди, а именно Ллойд Джордж, то могли бы иметь место мирные переговоры».

С этой целью герцог одобрял репрессивную политику кубинского диктатора президента Батисты и от всей души поддерживал сенатора из Аризоны Барри Голдуотера, который баллотировался на пост президента в 1964 года, его кампания включала использование тактических ядерных ракет во Вьетнаме, чтобы остановить распространение коммунизма. Он был рад, когда генеральный секретарь ООН Даг Хаммаршельд погиб в авиакатастрофе, считая, что это ускорит распад организации, которая давала такое влияние СССР.

Конечно, он поддержал решение премьер-министра Идена присоединиться к французам и вторгнуться в зону Суэцкого канала в 1956 году после провокационного решения президента Египта Насера национализировать важный канал.

До войны он был безработным, был изгнанником из своей собственной земли. Во время войны к нему относились с подозрением, этакий Квислинг или Лаваль в действии, ему не доверял ни Вашингтон, ни Лондон. Его близкие друзья были арестованы или помещены в черный список из-за их прогерманских взглядов, письма его жены подверглись цензуре, за их передвижениями следило ФБР Гувера. После Перл-Харбора Объединенный комитет начальников штаба был проинформирован, что герцога Виндзорскому ни при каких обстоятельствах нельзя было пускать в подвал, где хранились стратегические карты и планы.

Его жена благодаря отношениям с фон Риббентропом была, согласно официальному мышлению, на волосок от того, чтобы быть шпионкой. Во дворце «эта женщина» всегда оставалась ведьмой, колдуньей, которая наложила пагубное заклинание на короля, который так и не был коронован. После войны герцог был официально безработным, жил всю свою оставшуюся жизнь в изгнании, Нью-Йорк, Палм-Бич и Париж были тремя местами, куда он мог выехать из их дома во французской Ривьере. К 50 годам герцог стал жалкой, разрозненной личностью. Его давний друг леди Диана Купер обедала с ними в мае 1949 году и после отметила в своем дневнике: «Уоллис была в хорошем состоянии… Герцог выглядел увядшим и не следил за тем, что я говорю».

Куда бы они не шли, их трио керн-терьеров – потом мопсов – следовали за ними. Они были больше, чем просто компаньонами, они были их семьей. «Видите, мы не можем оставить собак: они все, что у нас есть», – сказала Уоллис леди Галифакс.

Хоть и не доказано, что эта изолированная и покинутая личность была предателем или сообщником врага, неоспоримо то, что обычные замечания человека без места и позиции в британском обществе, как сообщалось немецкими послами в Португалии и Испании, привели к тому, что британцы и даже некоторые влиятельные американцы приложили немало усилий, чтобы потенциально опасный Виндзорский файл был уничтожен или спрятан.

Эта попытка сокрытия информации длилась с момента обнаружения файла в долине в мае 1945 года до его публикации в августе 1957 года. Если бы не действия нескольких американских историков, а именно профессора Дэвида Харриса и доктора Пола Свита, мир бы узнал об Операции Уилли только из ненадежных воспоминаний дискредитированных немецких дипломатов и агентов.

Как профессор Свит отметил, эпизод показывает «поразительное почтение к интересам королевской семьи. От начала и до конца политическое руководство было защитным щитом и никогда не позволяло видеть себя под влиянием Букингемского дворца. Будучи далеко не анахронизмом в современном светском обществе Великобритании в наши дни, этот институт выполняет важную, уникальную и интуитивно признанную функцию».

Это почтение романтической любви к монархии Уинстона Черчилля на этом не ограничилось. Среди самых доблестных защитников монархии были социалистический премьер-министр Клемент Эттли и министр иностранных дел Эрнест Бевин.

Историк Джон Уилер-Беннетт подтверждает это противоречие. Во время отречения Эдуарда VIII он участвовал в сплетнях, передавая его обдуманное мнение, что фон Риббентроп использовал Уоллис Симпсон, чтобы получить доступ к новому королю. Однако когда институт монархии оказался под угрозой, он был готов уничтожить исторический проект национальной важности, чтобы защитить монархию. Как автор У. Ш. Гилберт написал в «Пиратах Пензанса»:

Мы покоримся кротко и без гнева,

Хоть мы грешны, мы любим королеву.

(пер. Георгия Бена)

Этот эпизод был не просто сокрытием британского правительства. В этих усилиях их поддерживал самый влиятельный человек Америки, Дуайт Эйзенхауэр, и как президент, и как Верховный главнокомандующий объединенными вооруженными силами Европы. Его мнение могло вызывать недовольство его генералов, историков и госслужащих – они также были незаконными – но именно так королевскую власть видели по обе стороны Атлантики. Королевская семья, даже королевский изгой, рассматривалась как частный случай. В те безмятежные дни проступки голливудских звезд и сотрудников Белого дома никогда не появлялись в популярных печатных изданиях.

Однако нужно было заплатить высокую политическую и дипломатическую цену. Особые отношения начали разрушаться, американцы начали считать британцев не заслуживающими доверия и ненадежными, существование Виндзорского файла разъедало связи, которые объединяли две страны на протяжении 6 лет войны. Особый случай, который формировал и видоизменял британскую внешнюю политику, изменял пути, по которым правительство приближалось к главным военным целям, а именно к преследованию военных преступников и стремлению показать немецкому народу причины войны и объяснить им, почему они проиграли.

Больше ли военных преступников предстало перед судом в Нюрнберге, если бы британцы, из-за обнаружения Виндзорского файла, не ужесточили правила доступа к файлам немецкого Министерства иностранных дел? Конечно, послевоенные отношения Британии и Германии были бы крепче, если бы не та уклончивость касательно возвращения немецких правительственных документов, что опять же произошло из-за существования Виндзорского файла.

Учитывая усилия Британии и Америки в попытках уничтожить важную часть исторических свидетельств, легко понять, почему миссии Бланта и Морсхеда в Германии и Голландии подвергались подозрению со стороны историков и журналистов. Это дорога истории, на которой теории заговора обязательны. Хотя нет прямых доказательств, что им было поручено найти переписку герцога Виндзорского и его немецких кузенов, вполне вероятно, что король сказал им держать ухо востро.

В то же время другие придворные тщательно прятали другие переписки, относящиеся к другой королевской паршивой овце, которая могла разрушить доброе имя и образ Дома Виндзоров.

Иллюзия и реальность, компромисс, который уходит в сердце монархии, король и его придворные инстинктивно работают, чтобы быть уверенными, что публика не обратит внимания на человека, который за этим стоит. Настроения советника премьер-министра Болдуина Томаса Джонса об Эдуарде VIII во время отречения имеют такой же резонанс и актуальность и в годы после войны: «Какой же проблемой был король. Мы приписываем нашим правителям качества, которыми они не обладают и потворствуем иллюзиям, потому что монархия – это иллюзия, которая реально работает».

Виндзосркий файл показал всю суть герцога, его ошибки, его недостатки и потворство его слабостям. Может, его и выгнали из клуба, но когда-то он был членом эксклюзивной гильдии королей и монархов без трона. Разоблачить его, значило бы разоблачить всю монархию, это национальное олицетворение долга, чести и стабильности, в позоре и бесчестье. Монархия – это бьющееся сердце страны, ее патриотическая душа. Все кроме полной верности флагу является признаком бесчестия, пятном на институте, тем более если это член королевской семьи. Герцог Виндзорский запятнал монархию своим предательством. По крайне мере, так думают.

Однако Виндзорский файл был опубликован и небо не разверзлось, мир продолжил крутиться вокруг своей оси, правление королевы Елизаветы осталось нетронутым, а герцог и герцогиня продолжили свои светские рауты. Только в смерти герцог и герцогиня были вновь приняты в королевский клуб, их похоронили бок о бок на королевском кладбище во Фрогмор на территории Виндзорского замка. Семейная вражда, которая так дорого обошлась стране, наконец покоилась с миром.

Примечания

1

Игрид Шведская стала королевой Дании в 1935 году, выйдя замуж за наследного принца Датского Фредерика IX.

(обратно)

2

Берлин был выбран местом проведения Олимпиады в 1931 году, за два года до прихода к власти национал-социалистов. Из-за германской пропаганды расизма берлинская Олимпиада была пробойкотирована СШа и странами Европы.

(обратно)

3

Удар с ти бокса в лунку – это удар, при котором игрок забивает мяч в лунку с одного удара, с исходной позиции.

(обратно)

4

Султан Мухаммад-шаг Ага-хан III (1877–1937 гг.) – духовный лидер, 48-й мусульманской шиитской общины исмаилитов (британская Индия).

(обратно)

5

Демимонд – (устар.) среда кокоток, подражающих образу жизни аристократов; полусвет.

(обратно)

6

Девид Ллойд Джорж – 1-й граф Дуйвор, виконт Гвинед, британский политический деятель, последний премьер-министр Великобритании от Либеральной партии.

(обратно)

7

В то время многие районы Британии фактически бедствовали, поэтому покупка яхты длинной в 91.4 м вызвала недовольство в обществе и скандал в прессе.

(обратно)

8

Гарольд Макмиллан, граф Стоктонский – 65-й премьер-министр Великобритании (1957–1963 гг.).

(обратно)

9

Герольдмейстер – (истор.) в ряде государств – старшее должностное лицо, ведающее толкованием и составлением гербов, составлением родословных и т. п.

(обратно)

10

Морганатический брак – такой брак между лицами неравного положения, при котором супруг (или супруга) более низкого положения не получает в результате этого брака такого же высокого социального положения.

(обратно)

11

Барристер (англ. Barrister – барьер в зале суда, за которым находятся судьи) – категория адвокатов в Великобритании, которые ведут дела.

(обратно)

12

IBM разработала перфокарты, применявшиеся для упорядочения процесса истребления людей по расам и классам.

(обратно)

13

Аншлюс – присоединение, насильственное включение Австрии в состав Германии 12–13 марта 1938 года.

(обратно)

14

Аннексия – то же самое что и аншлюс.

(обратно)

15

Три европейские страны: Бельгия, Нидерланды, Люксембург, – подписали в 1958 году договор об экономическом союзе Бенилюкс.

(обратно)

16

«Странная война» или «Сидячая война» – период Второй мировой войны с 3 сентября 1939 года по 10 мая 1940 года, которая велась на Западном фронте. Название, данное французским журналистом, подчеркивало характер боевых действий противников, точнее почти полное их отсутствие.

(обратно)

17

Люфтваффе – военно-воздушные силы Германии в период Третьего рейха.

(обратно)

18

Дюнкерская операция под кодовым названием «Динамо» – операция в ходе Французской кампании Второй мировой войны по эвакуации морем английских, французских и бельгийских частей, блокированных у города Дюнкерк немецкими войсками.

(обратно)

19

Закон о ленд-лизе – закон, предусматривающий получение президентом США полномочий для передачи обмена, сдачи в аренду и взаймы вооружения и стратегических материалов правительству любой страны в том случае, если ее борьба против агрессин является жизненно необходимой.

(обратно)

20

Розуэльский инцидент – предполагаемое крушение неопознанного летающего объекта около города Розуэлл в штате Нью-Мексико, США в июле 1947 года.

(обратно)

21

Город Ченнай, расположенный на юге Индии, административный центр штата Тамилнад, до 1996 года носил название Мадрас.

(обратно)

22

Гистерэктомия – гинекологическая операция, при которой удаляют матку, а также нередко яичники и маточные трубы. Одна из наиболее распространенных операций в гинекологии.

(обратно)

Оглавление

Благодарность

Глава первая Питер Пэн, или Принц, который не хотел взрослеть

Глава вторая Адольф Гитлер, королевский сводник

Глава третья Секс, наркотики и королевский шантаж

Глава четвертая Соблазнительная ямочка на подбородке Риббентропа

Глава пятая Попытки добиться расположения нового короля

Глава шестая Эдуард на острие ножа

Глава седьмая Любовь в холод

Глава восьмая Уоллис – королева Гитлера

Глава девятая Игра престолов

Глава десятая План похищения короля

Глава одиннадцатая Подозрительный герцог на солнечных островах

Глава двенадцатая Тропик затаенной ненависти

Глава тринадцатая Охота за пиратским золотом

Глава четырнадцатая Монархи, секреты и шпионы

Глава пятнадцатая Борьба за файл

Глава шестнадцатая Предать забвению щекотливую тему

Глава семнадцатая Король-предатель или герцог-простофиля

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно