Владимир Вернадский

Книжный магазин и привидения

Тяга к науке была у Вернадских в крови, передавалась от отца к сыну, а потом и к внуку. Отец Владимира Вернадского, Иван Васильевич, был преподавателем русской словесности, заведовал кафедрой политической экономии сначала в Киеве, затем в Москве. Он стал профессором уже в 28 лет. Иван Васильевич издавал журнал «Экономический указатель», с которым ему помогала его первая жена Мария Николаевна Шигаева. Она писала статьи на экономические темы. Их можно было назвать экономическими притчами, так как в них был сюжет, развитие действия и мораль в конце. Мария умерла в октябре 1860 года, и от первого брака у Ивана остался сын Коля. «Шигаевское начало», как называл Вернадский некоторые черты характера своего старшего брата, передалось и ему.

Иван Васильевич Вернадский, отец Владимира Ивановича.

Анна Петровна Константинович, мать Владимира Вернадского.

Через 2 года после смерти жены Иван Вернадский женился на Анне Петровне Константинович, приходившейся кузиной покойной Марии. Анна Петровна родила мужу троих детей: Владимира и двух девочек.

В возрасте 24 лет Вернадский в переписке со своей будущей женой вспоминал о своем детстве. «По рассказам, я был здоровый, замечательно тихий и серьезный ребенок; любил поспать, хорошо поесть, одним из моих любимых занятий было рассматривание разноцветных лоскутков и украшение ими своей собственной особы. Любил я рассматривать и раскладывать бумаги, и, курьезная вещь, я еще теперь, когда пишу, с каким-то удовольствием вспоминаю большую корзину под большим письменным столом (хорошие письменные столы были одной из прихотей отца) в темноватом кабинете отца; помню, кажется, перед отъездом в деревню, как я вытаскивал оттуда бумаги, и помню радость, с какой нашел там какую-то книжку с картинками, должно быть, прейскурант».

Вся семья Вернадских отличалась прогрессивностью взглядов. Именно отец рассказал маленькому Володе о борьбе украинского народа за свою независимость и о тайном украинском обществе Кирилла и Мефодия.

Весной 1868 года отца Владимира парализовало – прямо на заседании Политико-экономического комитета у него случился удар. Болезнь протекала очень тяжело. Он так и не смог до конца оправиться, потеряв способность ясно и четко говорить. Иван Вернадский больше не мог быть лектором. Семья переехала в Харьков, и последующее время стало одним из самых счастливых в жизни Владимира. У Вернадских была традиция собираться по вечерам и петь украинские песни.

Анна Петровна Вернадская (урожд. Константинович) с сыном Володей. 1864 год.

Вернадский очень любил Украину. В старших классах гимназии считал себя украинцем. А когда рискнул попробовать себя в художественной прозе и поэзии, то воспевал страдающую Малороссию и закат солнца в южноукраинской степи.

В 13 лет у Вернадского появилось желание читать книги украинских авторов. Но в те годы их печатали только на польском языке. Вернадский поразмышлял над этой проблемой и начал изучать польский язык.

Маленький Владимир любил слушать рассказы. Его двоюродный дядя Евграф Короленко рассказывал в детстве Владимиру истории о происхождении небесных тел, про запорожскую вольницу. Этот идеал свободы мысли и действия остался с ученым навсегда.

Вернадский с самого детства полюбил не только внимать чужим рассказам, но и записывать свои. В 11 лет начал вести дневник; с тех пор и до конца жизни он регулярно документировал свои мысли.

Он тайно общался с местными сверстниками, и они делились с панычем мистическими историями о чертях и ведьмах. Он боялся засыпать по ночам, ему повсюду мерещились проявления нечистой силы. Он рассказывал о детских страхах Наталье Егоровне, тогда еще его невесте: «Я создал себе религию, полную образов, то страшных, то нежных, но которые жили везде и всюду. Помню, как глубоко и сильно меня интересовали вопросы о том, что делается с душою после смерти, и рисовалось мне, что она долго (40 дней, кажется) летает вокруг тела, не может попасть туда, и ей холодно, ей страшно тяжело, она видит, как плачут, как рыдают кругом родные, как ее тело предают земле. То слышал я, что и тело это еще долго слышит, хоть и не видит… Все такие образы все сильнее и сильнее смущали меня; я писал Вам, что я был в детстве трусом, а тут кругом и всюду мне стали рисоваться образы домовых или мертвых, летающих душ, я боялся оставаться один в темной комнате, со страхом пробегал из одной в другую, потому что мне казалось, что я их вижу, что я их слышу. Иной раз ночью я просыпался, и мне казалось, что я слышу голос, звавший меня: Володя, Володя, Володя! Дрожа, отзывался я: «Я здесь, господи», но все смолкло, и только, казалось мне, кто-то где-то захохочет, из одного угла перейдет в другой хохот, и я со страхом зажмуривал глаза, крестился, читал молитвы, с головой закутывался в одеяло… Я помню, как сильно на меня действовала смерть, я, казалось мне, видел этих мертвецов, мрачных, унылых, становившихся вокруг меня, и помню, как перепугал няню, с которой спал в одной комнате; ночью, проснувшись, я стал уверять ее, что ее брат, который недавно умер, стоит тут, в углу, и грозит мне…»

Потом он вспоминал, что именно его старший брат Николай помог ему бороться с этими видениями. Коля уверял Володю, что стоит только присмотреться, и окажется, что бояться вовсе нечего. Он доказывал, что нет никакой мистики, тем более религиозной, связанной с душами умерших. Разговоры с отцом и дядей Евграфом Короленко также подкрепляли это мнение. «Евграф Максимович на звездном мире старался мне сделать понятным единство, кое существует, которому он верил. Голова начала работать, преодолевая себя, я стал оставаться в темной комнате, хотя вначале часто удирал оттуда во все лопатки, присматриваясь к пугающим предметам, замечал, что остов составляло или платье, или сапоги, или другие какие-нибудь предметы. Помню, как вера в домового была поколеблена тем, что за домового я раз принял кошку и вызвал компанию мальчуганов выгонять ее, они верили, что домовой принял вид кошки (черной), но я был положительно сконфужен, когда на другой день опять в саду увидел ту же кошку».

Юный гимназист – Гуле 10 лет.

Постепенно маленький Володя перестал пугаться темноты. Когда ему было 10 или 11 лет, он решился на окончательный опыт. «Я вызвал черта. В темную июльскую ночь (мы жили в Осколе – имении известного малорусского писателя Квитки-Основьяненко) я пробрался далеко в сад, и там, весь дрожа, на перекрестке двух или трех дорожек я повторил заклинанье, которому меня научили, все было тихо, 2-й, 3-й раз – раздался где-то шорох, я помню тот ужас, который охватил меня и с которым я справился не знаю как, когда лягушка прыгнула на дорогу. Я скоро оправился, взял эту лягушку, но и на следующий день у меня она жила – то был не черт, а действительно настоящая лягушка! Я был окончательно сконфужен и никому не говорил о своей попытке».

В 1873 году Володя стал гимназистом. А через год в семье случилась трагедия – старший брат Николай умер в возрасте 21 года от той же болезни, что и его мать Мария. Вернадскому тогда было 11 лет. Чтобы справиться с горем, семья выехала за границу.

Вернувшись на родину, Вернадские переехали обратно в Петербург. Там Иван Васильевич возобновил выпуск экономического журнала, открыл издательство и книжный магазин. С отцом у Володи были очень теплые отношения, с младшими сестрами-близняшками – не очень, они любили над ним насмехаться. Вернадский помогал отцу с журналом. Однажды перевел статьи о положении кооперации в Англии, что очень не понравилось цензуре. Журнал закрыли в 1881 году.

Мальчик проводил дни напролет в книжном магазине отца. Владимир очень рано и с жадностью начал читать. В основном это были книги о греческой истории и путешествиях. Он не любил историй, которые плохо заканчиваются. У Вернадского была привычка сначала смотреть концовку книги, и если она была грустной, то не читать ее. Эта привычка осталась у него и в зрелом возрасте.

Хотя Вернадский и считался в семье (особенно по сравнению с сестрами) очень трудолюбивым, учиться он, по его словам, не любил. «Я сидел над книгой, – делился он воспоминаниями с женой, – точно готовясь учиться, а фантазия моя в это время витала Бог знает где, или я дальше читал то, что не надо».

Володя Вернадский, гимназист 1-й Петербургской гимназии, 1878 год.

Владимира уже в 14 лет начинала интересовать политика. Он внимательно следил за Балканской войной. Внутренняя политика страны его интересовала не меньше, чем внешняя. Он писал в дневнике обо всем, что происходило. Например, о «Казанской истории» (преследовании народников и суде над ними возле Казанского собора в 1877 году) он отзывался с недоумением. Вернадский удивлялся тому, что государь устроил такую демонстративную и жестокую расправу над почти еще детьми. Самому старшему из осужденных было 22 года, а были и несовершеннолетние, притом никто не получил и шанса себя оправдать.

В семье Вернадских царил полный религиозный индифферентизм. Иван Васильевич был деистом, Анна Петровна – неверующей. Сам Владимир ни разу в жизни не был на заутрене перед Светлым воскресеньем, хотя, как он писал жене, каждый раз собирался, «да все как-то нельзя бывать». На него сильное влияние оказала няня, которую Вернадский характеризовал как человека чрезвычайно хорошего и положительно умного. «Ей обязан я и резким порицанием барства, которое она очень не любила, впервые узнал про освобождение крепостных и помню в детстве ее выговоры, если, будучи избалованным ребенком, грубо говорил ей или прислуге: «Что ты это, теперь нет крепостных, нет бар – все люди» и т. п.».

Он читал труды Татищева по истории России и книги о загадках природы. Владимир колебался, на какой факультет университета поступать – исторический или естественный. В 17 лет прочитал «О происхождении человека и естественном отборе» Дарвина на языке оригинала. Эту книгу ему подарил отец на день рождения по его просьбе. Он не просто прочитал, он осмыслил, оставив много комментариев на полях тома.

В гимназии Владимир дружил с таким же любознательным мальчиком, как и он сам, – Андреем Красновым. Они вместе вечно устраивали какие-то химические опыты со взрывами, которые радовали юных натуралистов и пугали Анну Петровну.

От второго инсульта Иван Васильевич не оправился и всю оставшуюся жизнь был парализованным. Володя очень много времени и сил посвещал уходу за отцом.

В 1881 году Владимир окончил гимназию. Выпускные экзамены сдал хорошо, в классе был восьмым по успеваемости. В семье встал вопрос о том, где Вернадскому продолжать учиться.

Любовь, Дело и «Братство»

После окончания гимназии Владимир отказался поступать в элитный Александровский лицей, который готовил государственных управленцев. Даже несмотя на то, что Иван Васильевич как бывший профессор мог поспособствовать в поступлении. В итоге Вернадский поступил на естественное отделение физико-математического факультета Санкт-Петербургского университета. Тогда там преподавали выдающиеся представители естественных наук: Менделеев, Сеченов, Бекетов и т. д. Вернадский и его новые друзья-однокурсники страстно и энергично окунулись в научную работу, к которой гимназия их не подготовила. В зрелом возрасте Вернадский считал восемь лет гимназической жизни напрасно потерянным временем. С особым восхищением Вернадский отзывался о лекциях Менделеева. Он говорил, что во время них студенты словно входили в новый чудный мир, что Дмитрий Иванович умел возбуждать в человеческой личности порывы к познанию и к претворению знания в реальность.

После сдачи экзамена Д. И. Менделееву. Слева направо: А. Краснов, В. Вернадский, Е. Ремизов.

Вернадскому было сложно сконцентрироваться на одной области науки. Его интересовало все и сразу. Первые два курса он учился на двух отделениях своего факультета – естественном и математическом. Не везде, правда, сдавая экзамены. При этом он продолжал увлекаться историей, политэкономией, изучать философию и филологию.

В мае 1884 года Вернадский проанализировал в дневнике все, чего он достиг в жизни. Ему казалось, что он не соответствовал ожиданиям своей семьи. Он считал, что не был достоин высоких оценок, ругал себя за расслабленность мысли, за непоследовательность характера и внутреннюю пустоту, которые он в себе видел и яростно пытался искоренить.

Вернадский продолжал зачитываться научной литературой, но этого ему было катастрофически мало. Он страстно желал лично повидать страны и моря, природу и людей, о которых читал. Он был практиком по жизни. Даже атмосферу он мечтал понять, поднявшись высоко над землей.

Его интересовала не только наука и изучение мира. Будучи студентом, Вернадский вступил в народнический кружок в Петербурге, где познакомился со своей будущей женой – Натальей Егоровной Старицкой.

В 1882 году образовалось Научно-литературное общество (НЛО). Его инициатором был профессор литературы Орест Фёдорович Миллер. НЛО просуществовало до 1887 года. Во главе общества стоял научный отдел, в котором Вернадский вел минералогию, а Краснов – ботанику. Именно тут Владимир впервые публично изложил два своих первых научных доклада.

Еще на первом курсе университета Вернадский нашел себе научного наставника на всю жизнь – Василия Васильевича Докучаева. Он заразил молодого ученого нестандартным подходом к геологии.

Вернадский не любил тратить время без пользы, то есть не изучать, не исследовать и не познавать. Даже когда он просто ехал навестить, к примеру, свою сестру, то предварительно интересовался у Докучаева, какие образцы почв нужно привезти.

Докучаев пригласил Вернадского в Нижегородскую почвоведческую экспедицию, продолжавшуюся с 1882 по 1887 год. В этой экспедиции он был помощником молодого кандидата наук Левинсона-Лессинга, в будущем тоже академика и соседа Вернадского по дому на Васильевском острове. Это его первое серьезное путешествие по России, он узнает свою страну совсем с другой стороны. Ему интересно то, как живут люди вне Петербурга.

Осенью 1882 года Вернадский настолько подружился с некоторыми студентами, близкими ему по духу, образу мысли, что возник некий союз, а точнее, «Братство». Их всех объединяла жажда кардинального преобразования общества с помощью конституции и, конечно же, моральных изменений на личностном уровне каждого человека в России. А «Братство» должно было в этом поспособствовать. Кроме Вернадского, туда входили генеральские сыновья Сергей и Фёдор Ольденбурги, с детства воспитанные на ручном труде; князь Дмитрий Шаховской, который презирал аристократию; ярый сторонник конституционного движения Александр Корнилов и Иван Гревс, который преподавал в Петербургском университете и на Высших женских курсах. Сначала друзья собирались у Александра Корнилова, но там роскошная обстановка дома слишком сильно контрастировала с разговорами о бедном и угнетенном народе, поэтому они перекочевали в дом к братьям Ольденбургам. Их дружеский кружок ставил перед собой высокие цели служения народу, при этом не отдаляясь от него. Члены «Братства» лежали на тигровых шкурах перед камином и говорили о судьбе России.

Академик-востоковед Сергей Фёдорович (1863–1934) и Фёдор Фёдорович (1861–1914) Ольденбурги.

Шаховской, Вернадский и Фёдор Ольденбург вскоре стали шутливо называться Шахвербургом – от каждого имени центральных фигур кружка по части. Эти трое были примером добродетели: они не пили вина, не участвовали в студенческих попойках и не вступали в интимную связь с женщинами до свадьбы.

Вскоре они начали мечтать о том, как было бы здорово им жить всем вместе одной большой коммуной в имении, вместе воспитывать детей. Эту творческую, научную и духовную коммуну они назвали Приютино, а себя – приютинцами. Нравственные ориентиры друзьям указала «Исповедь» Льва Николаевича Толстого, вышедшая в то время самиздатом. Шаховской определил три простых правила «Братства». 1. Работай как можно больше. 2. Потребляй (на себя) как можно меньше. 3. На чужие беды смотри как на свои. Никакого конкретного устава в братстве не было, только лишь общие стремления.

В «Братстве» говорили не только о коммуне, но и о ручном труде. Вернадский не всегда соглашался с новыми веяниями. Он полагал, что ни к чему усиливать рознь между людьми, акцентируя внешние различия. Ведь их кружок стремился к всеобщему духовному единению. Да и зачем конкретно им нужен ручной труд, ведь они столько лет обучались в университете, чтобы постигать что-то совершенно новое в природе именно через науку.

В 1884 году умер его отец Иван Васильевич, и Вернадский потерял духовную нить, связывающую его с семьей. Сестер интересовало только замужество, а мать не смогла стать для него другом.

После смерти брата Николая Вернадский унаследовал хутор Шигаев в Тамбовской губернии. Из этой земли часть была использована для строительства железнодорожной станции Вернадовка; вскоре так стало называться и имение. Теперь и сама Вернадовка перешла к Владимиру по наследству.

Вернадский часто тогда мечтал продать родовое имение и на вырученные деньги уехать из России от ее полицейского режима куда-нибудь в южные страны, чтобы жить и заниматься наукой. Но он не оставляет мать и в 1884 году принимает предложение Докучаева стать сотрудником минералогического кабинета.

В 1885 году он защитился и окончил университет кандидатом наук по минералогии и геогнозии – так тогда называлось землеведение. Покинул стены университета только Дмитрий Шаховской. Остальные члены «Братства», как и Владимир, избрали для себя путь науки.

Владимир Вернадский с сестрами Ольгой и Екатериной в годы обучения в Петербургском университете. 1881 год.

Все друзья были в естественной оппозиции по отношению к существующему полицейскому режиму, но решили, что мир нужно менять не революционно, а культурно. Они считали, что самое важное – повышать умственный, а вместе с тем и нравственный облик народа. Самого Вернадского захватила идея о народной библиотеке и литературе для народа, высказанная его университетским товарищем Красновым.

Они выделили для себя несколько пунктов деятельности, которым их «Братство» должно было следовать. В первую очередь им следовало ознакомиться с народной литературой. Затем узнать, как устроено народное образование и библиотеки в Европе. В конце концов, их кружок должен был самостоятельно начать обустраивать такие бесплатные читальни и постоянно пополнять их литературой. В итоге тем самым великим делом, которым братство могло бы служить народу, они избрали народное просвещение.

Работа закипела. Сергей Ольденбург вместе с Иваном Гревсом вошли в Петербургский комитет грамотности. Первым результатом их деятельности стало открытие двух бесплатных народных библиотек – имени Пушкина и имени Тургенева.

Вернадский начал плотно изучать все связанное со структурой, историей университетов, позже применяя эти знания на деле.

Вскоре в их кружок влились и девушки, многие из которых искали «реальное дело». Одной из них была Наталья Старицкая, будущая жена и лучший друг Вернадского. Она была старше его на два года.

На Троицком мосту через Неву Владимир признался девушке в любви. Наталья отказала юноше, но разрешила писать письма. После признания они оба разъехались. Старицкие – на дачу, Вернадский – в Финляндию для исследований.

Вернадский беззастенчиво пользовался возможностью писать Наталье Егоровне письма. Это было его первое серьезное чувство. И, как любой неопытный в любви человек, он сначала отрицал свои чувства. Он планировал полностью посвятить себя науке и великому делу «Братства». Куда уж тут любви вмешиваться в его планы. «Вспомнился мне один разговор, который велся ровно год [назад] на палубе по Ладоге, разговор шел о любви, мое отношение к любви и ее силе было до тех пор скептическое, я насмешливо улыбался, когда выставлялась сила этого великого чувства, когда говорилось о его значении; мне кажется даже, я и высказал это. В гордости своей я думал: нет того чувства, какого нельзя бы перебороть, нет ничего, нет никого, кто бы мог свернуть меня с дороги, ясно и резко поставленной; всякое чувство сломлю я своей волей, не преклонюсь ни пред одним человеком, что решил я, то и сделаю – хорошо ли, дурно ли мое дело, никто мне не будет судьей, ни на кого не обращу я внимания при поступках своих. Теперь мне странны и дики эти мысли, чем-то далеким веет от них. И все произвело чувство, да, понятно, и то было чувство – чувство гордости, чувство чувством и вышибается».

Вернадскому казалось, будто в нем борются две противоположные ипостаси: «Один говорил, что я должен это бросить все, если хочу познать истину, если хочу сделать что-нибудь, хочу пережить возможно больше; другой говорил, что я не могу познать истину, не испытав этого чувства, что странно и смешно и нехорошо жить одним умом и ему все приносить в жертву, что, наконец, тут я рассуждать не могу, что иначе это чувство, так долго во мне дремавшее, меня сломит».

Он с упоением анализировал нового себя. Он изучал свои эмоции, исследовал глубину своих чувств. И с удивлением приходил к выводу, что, оказывается, любовь не наука. Ее нельзя просчитать, и нет величин, которыми ее можно измерить. Ей можно только покориться. Что Вернадский и сделал. «Как тяжело это время было для меня, Вы не можете и представить себе. Наконец, после одного разговора с Вами я почувствовал, что все точно порвалось во мне, что исчезли, побледнели все прежние мечты, все прежние желания. Как в лихорадке, не помню где, бродил я несколько часов по городу, и, возвратившись домой, я несколько часов пролежал в беспамятстве. Тогда я понял, что все кончено и что переворот во мне совершился».

Перестав бороться с внезапно нахлынувшим чувством, Вернадский сделал для себя великое открытие, о котором пишут все поэты на всех языках мира, но которое каждый делает для себя лично, притом неожиданно. Он понял, что любовь все делает возвышеннее и величественнее, всему дарит смысл. И его Дело, и общественная деятельность, и научные изыскания на благо народа – все это было тусклым без любви. Зато с любовью засияло новыми красками, с любовью стало реальным, возможным и исполнимым. «Представляется мне время иное, время будущее. Поймет человек, что не может любить человечество, не любя отдельных лиц, поймет, что не любовью будет его сочувствие к человечеству, а чем-то холодным, чем-то деланным, постоянно подверженным сомнению или отчаянию, что много будет гордости, много будет узости, прямолинейности – невольного зла – в его поступках, раз он не полюбит, раз не забудет самого себя, все свои помыслы, все свои мечты и желания в одном великом чувстве любви. И только тогда в состоянии он без сомнений, без тех искушений и минут отчаяния, когда все представляется нестоящим перед неизбежной смертью, только тогда способен он смело и бодро идти вперед, все время и силы свои направить на борьбу за идею, за тот идеал, какой носится в уме у него».

Вернадский, человек разума, воплощение рациональности, ученый, ставящий во главу угла одну лишь логику, признал свое поражение перед всеобъятным чувством любви. Он склонил голову, покорно и радостно, понимая, что нельзя иначе делать что-то полезное в этом мире. «Разве можно работать на пользу человеческую сухой, заснувшей душой, разве можно сонному работать среди бодрствующих, и не только машинально, летаргически делать данное дело, а понимать, в чем беда и несчастье этих бодрствующих людей, как помочь им из этой беды выпутаться? Разве можно узнать и понять, когда спит чувство, когда не волнуется сердце, когда нет каких-то чудных, каких-то неуловимых фантазий. Говорят, одним разумом можно все постигнуть. Не верьте, не верьте!»

Вернадский, как неопытный в любовных делах подросток, стеснялся подойти к своей возлюбленной без повода. «Задали вы мне работу – найти предлог попасть к Гревсам, так как без предлога я все еще не решусь и по сноровке моей, и по застенчивости, все еще у меня оставшейся, и по привычке скрытничать. Предлог нашелся, но потом я разобрал, в чем дело, и отчасти успокоился, отчасти и неприятно. Хотелось вас повидать, если не поговорить с Вами, а то в эти дни уж больно много пришлось перечувствовать от незнания, что с вами, от полной невозможности хоть чем-нибудь помочь, хоть так или иначе узнать, в чем дело. Приходилось пускаться на всякие выдумки, чтобы получить хоть какое-нибудь известие, принимать на себя холодный и важный вид, скромно и индифферентно спрашивать о том, что в данную минуту не давало покоя ни голове, ни сердцу, что захватывало всего, сглатывало и уничтожало все другие мысли и помыслы».

Его страсть к Наталье Егоровне была похожа на зависимость. Он боялся сделать шаг вперед, боялся промахнуться, боялся отступить назад. «Я не могу не писать Вам, не могу не видеть Вас, не слышать Вас. Мне хотелось сейчас же написать Вам, как только возвратился от Вас, все эти дни я никак не мог успокоиться, мне хотелось видеть Вас. И только боязнь сделать Вам неприятность сдерживала меня; могли возникнуть те иль иные неприятности для Вас, расспросы да разговоры, подвергать Вас которым я никак не хочу, да и не имею права. Я прекрасно понимаю, что из одной Вашей глубокой доброты Вы дозволяете мне писать Вам и относитесь ко мне хорошо, и неужели мне за эту доброту подвергать Вас разным мелким, правда, но тем более сильным уколам, разным неприятностям. Я, впрочем, не знаю, может быть, их не может быть? Мне вспомнились здесь несколько фраз, Вами сказанных в субботу, про Териоки, когда Вы заметили мне: «Вы боитесь приехать», и я вам ответил утвердительно. Потом я сообразил, что мы друг друга не поняли, а для меня теперь кажется невозможною пыткою, чтобы Вы неверно думали или понимали то или другое из моих мнений, тот иль другой из моих поступков. Не то, чтобы я не решился приехать вследствие боязни разных светских стеснений и т. п., их всегда можно обойти или примириться с ними. Никогда конфузливость моя не доходила до того, чтобы я из-за нее отказывался от какого-нибудь нужного для меня или для других дела. Не доходила уже потому, что я никогда не обращал особого внимания на мнение окружающих, никогда не сообразовывал свои поступки с их мнениями. Вы теперь одна, мнение которой, действительное или предполагаемое, может удерживать, удерживает меня от тех иль иных поступков; да и это случилось со мной после страшной, мучительной борьбы, доводившей меня иной раз чуть не до исступления. Я боюсь приехать потому, что не могу полагаться на свою сдержанность, на ту силу выдержки, какой еще недавно владел вполне, боюсь, что какое-нибудь слово, фраза доставят Вам неприятность, боюсь еще потому, что положение мое будет очень тяжелое, и после каждого такого свидания я долго не могу успокоиться, а это для меня невыносимо тяжело. Лучше ждать, пока определится для Вас Ваше отношение ко мне, тогда будет легко и не будет стоить говорить обо всех этих «боязнях». А покуда нет определенности, я буду «бояться».

Наталья Егоровна Вернадская (урожд. Старицкая). 1886 год.

Покорившись любви, Вернадский вступил в новую битву – с женским упрямством. Наталья Егоровна не верила в то, что у Владимира к ней самые серьезные чувства. Ее сильно смущала разница в возрасте, притом что старшей в паре была она. «Но я никак не могу понять, при чем тут 2 года разницы и как они могут так скверно повлиять на мою жизнь, как Вы это пишете. Неужели Вы думаете, что я могу увлечься, полюбить кого-нибудь другого? Не думаю, чтобы кто-нибудь мог. Любовь – чувство цельное, оно не допускает никаких сделок, никаких разделений. Я не понимаю, как, каким образом можно разлюбить человека, которого раз полюбишь, а мне кажется, что те, которые потом разлюбили, – никогда не любили: они увлеклись красотой или молодостью, может быть, иной раз, находились под впечатлением минуты, под влиянием целого ряда случайно сложившихся обстоятельств. Но они не любили так, как мне это чувство представляется: когда оно составляет все, перед ним исчезает все, оно обновляет, возрождает человека. И я на себе чувствую это возрождение, я уверен, что не может оно пройти, так как слишком большую долю моей души оно заняло».

Наконец Наталья Егоровна убедилась в силе его чувств к ней. «С первого взгляда меня сильно повлекло к Вам, – писала она. – Какая-то ужасная вера сразу явилась к Вам; вера в Вашу честность, искренность, отзывчивость, я могла сразу говорить с Вами как со старым другом, который все поймет и всему будет горячо сочувствовать».

Вернадский, получив это признание, помчался на дачу Старицких. Они гуляли, разговаривали несколько часов. 20 июня 1886 года Вернадский получил согласие на брак, и уже 3 сентября 1886 года они поженились.

Хотя Вернадский с друзьями в своем «Братстве» и не одобряли ношения фраков на увеселительные мероприятия и прочих расточительств, на свою свадьбу Владимир фрак надел. Теперь Вернадский уже не думал о продаже имения. Он поехал в Тамбов и продлил аренду.

Несмотря на то что все мысли Вернадского были поглощены Натальей Егоровной, он принимал участие в общественной жизни. Часто Вернадский устраивал у себя на квартире заседания Совета объединенных землячеств, председателем которого был. На этих заседаниях присутствовал Александр Ульянов, старший брат Владимира Ильича Ульянова, в будущем известного как Ленин. В 1886 году он не только организовал «Террористическую фракцию» партии «Народная воля», но также активно занимался научной деятельностью, а именно получил золотую медаль за научную работу по зоологии беспозвоночных, вступил в студенческое Научно-литературное общество и был единогласно избран его главным секретарем.

Однако все заседания, происходившие в квартире Вернадского, интересовали молодого Ульянова отнюдь не в научных целях. Он использовал эти встречи, чтобы под видом землячества собрать единомышленников и обсуждать свои радикальные способы расправы с царем.

Однако Ульянов все же беспокоился о репутации и безопасности своей научной компании. На какое-то время, чтобы отвести от Вернадского и остальных малейшие подозрения в том, что студенты – члены НЛО или Совета объединенных землячеств могли быть причастными к его революционным делам, Ульянов оставил должность секретаря НЛО. Но тем не менее скандала не удалось избежать.

1 марта 1887 года охрана царя задержала Ульянова с его компанией революционеров и обнаружила у них бомбы. Министр народного просвещения приказал ректору закрыть Научно-литературное общество как «рассадник вольномыслия». Но на этом все не закончилось. Перед арестом Ульянов оставил у Сергея Ольденбурга ящик сырья для взрывчатки. Не дожидаясь обыска, Ольденбург с Вернадским вывезли ящик на лодке по Неве и утопили.

Вдруг на имя Вернадского поступил донос, и, хотя полицейские ничего не нашли, их подозрения относительно Владимира только усилились.

Министр народного просвещения И. Д. Делянов неофициально предложил Вернадскому подать в отставку, что могло означать конец университетской карьеры, если бы не влиятельный тесть-сенатор. Он поехал домой к министру и все уладил.

Карьера была спасена, но все же Вернадскому стоило на какое-то время уехать из столицы. Докучаев предложил Вернадскому летом поехать на средства Вольного экономического общества исследовать фосфориты Смоленской губернии.

Коммуна, деревня и бастард

10 июня 1887 года в письме Наталья Егоровна интересовалась у мужа, как он относится к тому, чтобы зажить совместно с Гревсами, их товарищами по «Братству». Владимир был настроен вполне положительно: «Не то, чтобы я видел в этом что-нибудь особенное, нечто в виде следствия идеи братства и т. п. – вовсе нет, а потому что это будет во многом лучше и удобнее. Я думаю, что люди должны в конце концов жить по-братски, более близко друг к другу, чем теперь живут, но я не могу совсем заметить подобных последствий братства в жизни Гревсов с Ольденбургами. Это просто две семьи, более дружные между собой, которые зажили вместе; в семьях родных или близких мы встречали подобное сожительство всегда, и мне кажется неверным, что Сергей выставлял подобную жизнь как нечто совсем особенное, страшно важное, исполнение идеи братства на деле. Такое увлечение кажется мне крайне вредным, так как оно суживает идею братства и прививает ему все дурные стороны секты или семьи. Не в соединении одного, другого, очень близких друг к другу семей, а в отсутствии семейного эгоизма, в отсутствии противопоставлений интересов чужих семей, чужих лиц – интересам своей семьи состоит настоящее братское чувство. Братство должно охватывать возможно больше людей, оно должно развивать чувство терпимости к другим людям, должно развивать стремление находить в них хорошие стороны и не отталкивать, не бросать комком в человека, с которым приходится встречаться и с которым не вполне соглашаешься».

Однако он был против того, чтобы Наталья Егоровна ухаживала сразу за несколькими детьми – за своими будущими и за Машей Гревс, которой скоро предстояло идти в школу. Владимир опасался за здоровье жены. Еще его мучили сомнения по поводу воспитания детей. Он не верил в педагогические способности Гревсов. «Итак, я боюсь, следовательно, главным образом непосильной для тебя работы, вредной для твоего здоровья или, если для здоровья не вредной, то такой, которая тебя будет утомлять до такой степени, что больше ты ничем, никаким делом заниматься не будешь в состоянии – а это для меня тоже очень и очень будет тяжело и вообще очень нехорошо». Он ставил условие, что квартира должна была располагаться не очень высоко, чтобы его уже престарелой матери было возможно навещать внука или внучку, когда Анне Петровне захочется. Он считал жестоким лишать будущую бабушку такого права. «Относительно совместной жизни я не знаю, как на это посмотрят мать и сестры, да, правду сказавши, это мне все равно – это наше личное дело, и я думаю, что никаких особых разговоров об этом не будет, а если и будут, ни к чему они не приведут, и я ни в каком случае не считаю себя вправе допустить их вмешательство в нашу чисто внутреннюю жизнь», – писал он жене. Он понимал, что в такой большой семье придется содержать как минимум несколько слуг, и это казалось ему гадким. «Я вполне сознаю массу хороших сторон такой жизни и искренне хочу ее; я думаю, что все дурные стороны прежней жизни Гревсов с Ольденбургами можно побороть, и одно из них прямо в нашей воле – это излишняя трата времени на болтовню, но это, надеюсь, удастся устроить лучше».

В 1888 году в письме из Мюнхена он снова размышлял над идеей «Братства» и пришел к выводу, что нельзя разочаровываться в ней, нельзя сомневаться в Приютине – потому что это идеал, к которому надо стремиться. «Теперь каждая семья живет только личной жизнью, но братство есть соединение семейной жизни целого ряда семей с сохранением индивидуальной семейной формы». Он был убежден в успехе этого великого Дела: «Мы все тесно связаны, для нас ясно, что мы такими и останемся, и в этом наша сила – пусть отпадут иные, но все-таки многие останутся, и провести хоть часть, чего хотели, мы сможем, если у нас останется искренность, найдется достаточно смелости и широты мысли и чувства, а я уверен, что найдется».

Вернадский подумывал о том, чтобы создать в Вернадовке новое Приютино, но этому не суждено было случиться. Вместо этого он примерил на себя роль самостоятельного помещика. В июне 1886 года он писал жене: «Еще недавно я почти был уверен, что буду земским деятелем, и я только мечтал о том, чтобы продать землю здесь и купить себе что-нибудь поюжнее, в Малороссии, – обстоятельства сложились иначе, хотя, может быть, и можно будет через несколько лет устроить что-нибудь подобное, получив кафедру в одном из южных университетов». Говоря о продаже земли, Вернадский имел в виду продажу целому крестьянскому обществу. Аренда отдельному лицу представлялась для него промежуточной мерой. В деревне крестьяне нуждались в земле. Вернадский начал сдавать 146 десятин паровой земли крестьянам по небольшим участкам – их разобрали у него всего за один день. Он предложил очень невысокую цену – 10 рублей против 15 стандартных, но земли не хватало настолько, что крестьяне умоляли Вернадского найти им еще участки на продажу, даже по максимальному ценнику.

Через год он свыкся с деревенской жизнью. Писал жене, что ему хочется быть ближе к естественным, природным условиям жизни. Но он считал себя к ней морально неготовым. «Но подготовишься ли, и в чем такая подготовка должна заключаться… Как быть с той землей, которая тяжелым камнем легла на нас, и какие мы скверные, что не умеем, не хотим устроить ее как следует». Он разбирался с хозяйственными делами и обо всем сообщал Наталье Егоровне. Как-то он в очередной раз писал жене о том, как прошел его день: описывал, во сколько встал, сколько ходил пешком, радовался тому, что прошли головные боли и боли в шее. Потом внезапно осекся и удивился сам себе. Мол, совсем он стал типичным обывателем, патриархальным отцом семейства: «жалуюсь на разные боли, говорю и рассказываю своей дорогой половине о них, того и гляди, буду толковать о ревматизме и всех других неисчерпаемых «измах». Но бог с ними. Впрочем, нет – об одном «изме» я хочу толковать. Это о клерикализме (не удивляйся!). Попы растут, растет и поповство, забирает власть и силу… Попы играют здесь свою роль, и их лапки становятся, по рассказам, из года в год сильнее, могучее и длиннее…». Несмотря на длительное проживание в деревне, в Вернадском били ключом живая мысль и чувство самоиронии, не ослабевала тяга к анализу происходящего вокруг.

Он продолжал научную деятельность, работа постепенно продвигалась. Иногда Вернадскому казалось, что он стал кабинетным ученым-экспериментатором; часто он представлял себя местным земским деятелем, которому удавалось совмещать занятия наукой и сельским хозяйством. А временами он видел себя чисто политическим и общественным деятелем. Он разрывался между своими ипостасями. «И всё, кажется, имеет свои хорошие стороны, свой интерес, – писал он жене. – И то кажется, что я более способен к одному, то к другому, то к третьему. Но передумал – перемечтал я в это последнее время по всем этим вопросам очень много и так чувствую, что становлюсь серьезнее и определеннее. Я это вижу и в своих научных работах, где я вырос, как мне теперь кажется, за последнее время. Одна беда – это леность, которая никак покинуть меня не хочет, и она может мне помешать на всех путях, и тогда окажусь негодным ни к одному из них».

Вернадский пришел к выводу, что самое главное на любом жизненном пути – это ясно сформулированный план действий и список целей. Ему было мало поставить перед собой те задачи, которые были реализуемы на практике при современном правительстве. Он формулировал цели, возможные только для образованного русского народа при лучшем правительстве. Вернадский ставил проблему образования во главу угла. Он также считал, что для улучшения общественной ситуации в стране необходимо развивать частную инициативу.

В 1889 году «Братство» озаботилось решением общей проблемы, связанной с Шаховским. Дело в том, что Дмитрий нажил себе внебрачного ребенка. Встал вопрос о том, что теперь делать. Вернадский был категорически против того, чтобы сдать малыша в воспитательный дом: «Считаю отдачу ребенка в воспитательный дом нечестным поступком – следствием трусливого и легкомысленного отношения к окружающему обществу». Вернадский настаивал на том, чтобы Шаховской сам воспитывал ребенка, а если не может это сделать, то чета Вернадских готова была принять его к себе. Владимир написал другу резкое письмо и потом делился этим с женой: «У меня все еще до сих пор не прошло раздражение на него и на наших петербургских мямлей, которые неизвестно по каким причинам молчали (как видно из письма Лельки) и не сделали шагу, чтобы не допустить его совершить эту гадость. Уже не говоря о том, что они должны были переговорить с ним, они должны были не дать ребенка в воспитательный дом, а если не могли взять его сами, то отдать на воспитание в какую-нибудь семью. Совсем мокрыми курицами стали. Я Лельке написал, что я теперь должен краснеть за него, что ни в каких планах он не должен думать, пока не изменит своего поступка. Да, и главное: из письма его ты увидишь, что он даже не понимает, в чем гадок его поступок, я вполне верю, что он не соблазнял эту девушку и что его, как он выражается, «ловили», но ребенок же тут ни при чем. Я ему писал, что он с «законным» своим ребенком не посмел бы сделать того, что сделал с «незаконным»… Какая ужасная нравственная тупость не понять, что не факт рождения ужасен, а то, что для своих личных выгод устранить с дороги маленькое существо – это все равно, что для своих личных выгод украсть, убить и т. п. какого-нибудь человека, если можешь совершить это безнаказанно…».

Дмитрий Иванович Шаховской.

Детская судьба сильно тронула Вернадского. В Париже он все обдумывал то, как правильно устраивать брошенных, бедных детей. «Мы все знаем, как скверно в воспитательном доме, и это скверное принимаем как должное. А между тем если все скверно там, если гибнут тысячи ребятишек, то гибнут потому, что никто не знает, не думает, не заботится о том, что там творится. «Скверно» – и успокаивается. Да правду ли необходимо, чтобы было скверно? Правда ли нельзя иначе устроить? Или при тех средствах, какие есть, но при добром желании и сильной воле можно добиться лучшего?» – с надеждой вопрошал он в письме к Наталье Егоровне.

Новые ипостаси: отец и профессор

В 1894 году, находясь в Никольском, он продолжал размышлять насчет хозяйственной жизни страны и судьбы тех людей, которые так от нее зависят: «Как-то яснее и сильнее чувствуешь всю необходимость серьезной и сильной мужественной работы для достижения коренной, основной причины, без которой невозможны никакие реформы, никакие улучшения, более или менее прочные, – освобождения человеческой личности. Как-то сильно чувствуется это особенно здесь, в деревне, где на каждом шагу, на каждом сельскохозяйственном мероприятии сталкиваешься с неравноправными с тобой людьми, вся жизнь которых – во всех ее мелких и крупных проявлениях – связана железным кольцом произвола. И произвол земского начальника, и местной полиции, попа, помещика, общины. Невозможна при этих условиях правильная и нормальная постановка хозяйства – такого, какое требуется теперь обстоятельствами времени и общественной жизни России. Мне кажется, это вполне опускается всеми нашими доморощенными экономистами, которые всюду подкладывают вместо действительного крестьянина – крестьянина абстрактного, вместо действительной общины – общину абстрактную. Право, иногда мне кажется, что крепостничество въелось в плоть и кровь даже лучших русских людей и то, что они считают терпимым для крестьян во имя их «экономического» блага, для себя благом не признают».

Тем временем Наталья Егоровна была беременна. Вернадский отвез жену в Териоки, а сам отправился заниматься наукой в Смоленск.

20 августа в Териоки у Вернадского родился сын. Роды проходили тяжело. Молодой отец в эти дни был рядом с женой. Мальчика назвали в честь деда-сенатора Георгием.

У семьи Вернадских появилось две причины переехать на какое-то время за границу. Во-первых, Наталья Егоровна нуждалась в лечении, так как роды не прошли бесследно для ее здоровья. Ей требовались заграничные курорты. Во-вторых, Владимир искал себя и свое научное предназначение в чем-то более глобальном, чем изучение фосфоритов. Ему нужна была иностранная платформа для его новых исследований, и Докучаев помог ему с этим.

16 марта 1888 года Вернадский поехал в Вену. Отсюда он направился в Мюнхенский университет, где его с радостью взял в свою разношерстную команду на стажировку профессор кристаллографии Пауль Грот. А потом передал в руки другому специалисту кристаллографии – Мутману.

Наталья Егоровна с сыном была в это время в Петербурге и через день получала от мужа длинные письма, в которых тот с восторгом сообщал ей о постепенном приобретении мастерства и овладении методикой.

В конце университетского семестра Вернадский решил совершить экскурсию по известным минералогическим музеям Европы. Он проложил маршрут через Зальцбург, Цюрих, Рейн, Берн, Женеву, Лион. Затем он посетил Париж и мгновенно влюбился в него. «Париж как город действительно самое грандиозное, что я видел, и тут будет, наверное, лучше жить, чем в Мюнхене», – делился он впечатлениями с женой.

Даже в такой насыщенный период жизни Вернадский не терял связи со своими друзьями. Члены «Братства» вели постоянную переписку. За один только 1889 год, подсчитал Вернадский, они потратили на это около 700 рублей.

Следующей остановкой Вернадского стал Северный Уэльс, где он познакомился с группой российских ученых, включая профессора Московского университета Алексея Павлова. Они быстро стали хорошими приятелями.

В Англии произошло событие, положительно сказавшееся на карьере молодого ученого: престижная Британская ассоциация развития наук приняла Вернадского в члены-корреспонденты.

Через Бельгию Вернадский вернулся в Мюнхен. В декабре он ненадолго встретился с женой в Вене. Он отвез ее и маленького Георгия в Сан-Ремо для лечения на курорте. А на обратном пути заехал в Верону.

В марте 1890 года Вернадский уехал заниматься наукой из Мюнхена в Париж. Его французские коллеги были гораздо хуже оснащены в техническом плане, чем немцы, зато Владимиру было гораздо проще находить с ними общий язык.

Париж Вернадский полюбил всем сердцем. Он снял квартиру в русском квартале Пасси. Вскоре к нему переехала жена с сыном. Семья прожила там пару месяцев.

Как в детстве Вернадский проводил все свободное время в книжном магазине отца, так и в Париже не мог пройти мимо букинистических магазинов. Он запоем прочел старинное собрание сочинений Платона из 12 томов. И во Франции Вернадский оставался учеником Докучаева. По его поручению он помогал организовать русский павильон Всемирной выставки в Париже.

Владимир Вернадский во время стажировки в Париже, 1889 год.

Вскоре Вернадский стал задумываться о защите магистерской диссертации и возвращении на родину. Наталье Егоровне врачи советовали поменять холодный петербургский климат на что-то более благоприятное для здоровья. Например, Крым. Пока Владимир раздумывал, ехать на юг или нет, пришло письмо от Павлова: тот приглашал его, 26-летнего кандидата наук, на кафедру в Московский университет. Докучаев был не против, и Вернадский согласился. Однако взамен на благословение Докучаев попросил ученика принять участие в летней экспедиции в Полтаве.

Вернадский работал с большим энтузиазмом, несмотря на летнюю изнуряющую жару. Из-за правительственных ограничений земство не могло больше оплачивать докучаевскую экспедицию, и в самый разгар работа остановилась. Но на следующее лето Вернадский на собственные средства приехал в Кременчуг и завершил исследования.

В сентябре 1890 года Вернадский приехал в Москву и остановился в гостинице «Петергоф» на Моховой, в двух шагах от университета. Первый визит нанес Павлову. Тот заверил молодого минералога, что он для университета находка. Вернадский ждал назначения на должность приват-доцента, то есть вольного преподавателя, не состоящего в штате. Пока он не защитил диссертацию на степень магистра, а затем доктора наук, когда ему будет присвоено звание профессора, он не мог числиться в штате и получать содержание. Только оплату за лекции.

Тем временем Наталья Егоровна ждала мужа в Полтаве, получая каждый день от него письма и готовясь выехать в Москву к Владимиру в любую минуту.

3 сентября 1891 года Вернадский писал жене: «Сегодня пятилетие нашей свадьбы, моя дорогая, неоценимая Натуня. Мне ужасно грустно, что ты не со мной в этот день. Из полученного письма я вижу, что тебе еще хотелось бы пробыть без меня. Я рад, однако, что это последнее письмо, которое я пишу тебе, и что ты и затем уже будешь со мной, мое сокровище ненаглядное. Так мне пусто и нудно без тебя, без моей умной дурочки. <…> Мое радонько, мое серденько – так сильно, страстно люблю тебя, так нужно мне иметь тебя возле себя, успокоиться возле тебя. У меня какое-то злое настроение, насмешливый анализ самого себя (в области мысли) и других. Все миросозерцание мое истекает из любви к тебе, и только эта любовь меня сдерживает. Я чувствую себя рабом, рабство кругом и полное бессилие, и в области мысли одни порывания. А нет хуже сознания этого бессилия и слабости своей и чужой мысли. Только в любви к тебе – гармония и прекрасное. Так хочется всмотреться в твои глазки, прижать к себе твою головку».

В ноябре к Владимиру переехала жена с сыном, и семья вместе стала жить на Малой Никитской. Почти одновременно с Вернадским в Москву переехал лидер либералов Петрункевич. Дом Петрункевичей быстро стал оппозиционным центром интеллигенции Москвы. Вернадский и Петрункевич подружились, хотя последний и был старше Владимира на 20 лет.

У Вернадского прошла его первая пробная лекция на кафедре, и очень хорошо, рассказывал Вернадский жене в письмах. Было очень много довольных слушателей, которые хвалили и поздравляли Вернадского с успехом, несмотря на то что он не рассчитал время и скомкал конец лекции да притом задержал студентов минут на десять. «Чувствовал себя на кафедре очень плохо, так только и думалось, когда же минует чаша сия. А после, когда раздались аплодисменты, я, верно, имел вид очень жалкий, и еще, как ушел весь факультет и я начал снимать таблицы, к моему смущению, раздались снова аплодисменты, и я кое-как выскочил».

С января 1891 года Вернадский начал читать три курса: минералогию и кристаллографию на своем родном факультете и сокращенный курс для медиков. Минералогия в те годы была наукой о системе минералов, об их строении, но Вернадский преподавал минералогию как историю развития земной коры.

В минералогическом кабинете был полный беспорядок. Многие камни в библиотеке были лишены ярлыков, и Вернадскому пришлось заново составлять описание коллекций.

В мае он принял свою первую весеннюю сессию у студентов. Был в ужасе от того, как плохо отвечали студенты, утомленные жарой и экзаменами. «Я двух-трех прогнал и поставил даже одну двойку (которую, впрочем, сегодня после вторичного опроса переменил на три). Сегодня отвечают лучше. Приблизительно двум третям поставил три. Ужасно неприятная вещь эти экзамены!». Вообще со студентами Вернадский был довольно жестким и требовательным.

Дело «Братства»: борьба с голодом и с невежеством

В июне 1891 года в Вернадовке разразился голод. Вернадский чувствовал бессилие, когда смотрел на голодающих крестьян, на их покорное отчаяние. Он внезапно понял, как ему на самом деле дорог его народ, что он сам его неотъемлемая часть. Он понимал, что может потратить все свои личные сбережения, но все равно ничем в массе не поможет. Нужно было придумать какой-то масштабный выход из этого отчаянного положения.

Вернадский винил в бедах русского народа недостаток влияния выборных земских органов на исполнительную власть. Он считал это важной прорехой в современном ему государственном строе. «Я глубоко убежден, что нынешние бедствия сыграют роль Крымской войны и также явятся лучшей критикой и лучшей оценкой нынешнего regime и направления теперешних реформ. Все старания указать на вину земства указывают на пробуждение в целых слоях русских граждан критической работы мысли – а это самое опасное занятие, – писал он жене в сентябре 1891 года. – При теперешних размерах Руси и при современных условиях жизни абсолютному правительству без выборных от земли задача борьбы не по силам».

В конце сентября Вернадский приезжает в Петербург на похороны верного члена «Братства» – Шуры, жены и соратника Сергея Ольденбурга, которая умерла от туберкулезного менингита. Ее память собрались почтить все члены «Братства». Шурочка была одним из самых ярых противников гнета и несправедливости, и друзья поклялись в память о ней не переставать бороться за правовое государство и мирное изменение государственного строя.

28 сентября Вернадский защитил диссертацию в родном Петербургском университете. Гревс, Шаховской и Сергей Ольденбург присутствовали на защите и переживали за друга. Как выяснилось, зря. Все прошло успешно, и Владимиру присудили степень магистра минералогии и геогнозии.

Вернадский подружился с Менделеевым, которым так восхищался во времена студенчества.

«Братство» помнило о своей задаче служить народу. Сейчас им нужно было положить все силы на борьбу с голодом, ведь близилась зима.

Началось все на собрании в доме Петрункевича. Дмитрий Шаховской произнес горячую речь о том, что интеллигенции пора самой включиться в дело помощи умирающим от голода, а не ограничиваться одними пожертвованиями в правительственные комитеты, ведь еще не было известно, куда шли эти деньги. Лев Толстой, тогда тоже присутствовавший на собрании, призвал не откупаться деньгами, а организовать столовые для голодающих. Подавая пример, Толстой организовал первую столовую в Тульской губернии.

В Петербурге друзья создали комитет помощи голодающим, им стал руководить Корнилов. Члены «Братства» приехали в Вернадовку, подсчитали население, требуемое количество продуктов и организовали готовку пищи. Вернадский старался участвовать в предприятии в свободное время от лекций. Зимой ситуация ухудшилась, несмотря на то что количество столовых вокруг Вернадовки возросло.

Вернадский пишет жене 27 декабря: «Теперь имеем на попечении 390 человек, да еще кормим раздачей хлеба в Подъеме 10–20 человек, т. е. всего более 400 человек. Что будет до 20 января? Голодные просят хлеба: что будет? На хутор ездят толпы крестьян, и бабы плачут и становятся на колени, прося хлеба. Трудно отказывать, а надо – потому что ведь надо продержать столовые не на один месяц, а на семь. Мы рассчитали бюджет на 4000 рублей (уже есть около 3300) и имеем возможность открыть еще столовую на 100 человек. Решили ждать, когда можем открыть на 250 человек, и тогда сразу открыть 5 столовых в Липовке, где 3000».

Существенно помогли деньги, собранные Гревсом в Париже. Так «Братство» выполняло свою высокую миссию, к которой стремилось столько лет. Великий князь Николай Михайлович тоже обратился к комитету Вернадского, так как не хотел жертвовать крупную сумму правительственным фондам, не доверяя им. В итоге благодаря всем меценатам к началу лета столовые кормили около 25 тысяч человек.

Комитет работал до июля 1892 года. Когда ситуация стабилизировалась, Вернадский подвел неутешительный итог прошедшим годам: «Какой страшный урок: разорение огромной части России, миллионов хозяйств из-за экономии, не вовремя тратя миллионные из государственных средств – поздно, и вследствие этого в несколько раз большие падение овцеводства на юге, парализация иностранной хлебной торговли, усиленная смертность и болезни истощенного населения, усиленная задолженность населения. А наряду с этим и всякие нравственные следствия: падение нравственности обнищавшего населения и т. п. А теперь упустили холеру, хотя знали ее с февраля. Нет у нас государственного порядка, и нет у нас государственного хозяйства. Русь могуча, жива, и сколько, Боже мой, силы гибнет в ней непроизводительно. Кликни клич!..».

В марте 1892 года Вернадский писал жене, что среди лекций, разной канцелярской работы с отчетами он плохо работал. Слишком много мыслей теснили его сердце и ум. Он считал, что пора было выступить с ясным и сильным провозглашением идеи братства как формы борьбы и жизни среди разлагающих условий. Наиболее подходящей платформой он находил масонство с его взаимопомощью, с постановкой основных принципов: во имя человеческих прав, любви к народу, во имя презрения и гнева против лжи, поработителей, рабов и рабовладельцев по духу. Вернадский рассчитывал на то, что общие этические формулы объединят многих. «Нет, думаю, ничего сильнее, как сила идеи: она всем движет, потому что есть всегда у ней искренние поборники и потому что всегда для масс искренних является выгодным пользоваться экстазом или увлечением искренних людей». У него постепенно созревал план статьи: «Об идее братства».

Вернадский подвел итоги своей работы вместе с Корниловым и Шаховским: «И с Адькой, и с Митей гораздо больше подымалось в этом году общих вопросов, чем в прошлом. Я думаю, теперь стоит перед нашим «Братством» задача – поменьше занимать сердце и мысль личными дрязгами, а больше, сильнее, страстнее всей мыслью и всей личностью идти к одной великой цели, при создании которой умерла дорогая Шура. Она мне часто вспоминается».

Александра Павловна Ольденбург, Шурочка (1863–1891), жена Сергея Ольденбурга.

В июле 1892 года Вернадский принялся за строительство имения в Вернадовке. Он стал земским гласным Моршанского уездного земского собрания, и ему пришлось обустраиваться тут.

Чем больше Вернадский наблюдал за окружающей жизнью, тем больше убеждался, что в основу настоящей русской государственной политики должна быть положена мелкая земельная собственность. Он считал, что не может быть и речи о каком-нибудь устойчивом состоянии государства, если нищие крестьяне становятся все более нищими.

Он с головой погружается в проблемы крестьянства. К этому времени Вернадский, как вся интеллигенция, сообразил, что только земства могут ограничить самодержавие. К началу 1890-х под управлением земств находились народное здравоохранение, образование, сельское хозяйство, дороги, промышленность и торговля.

Еще летом 1886 года, после знакомства с состоянием дел в своем имении, его ужаснула тотальная безграмотность крестьянства и то беспомощное состояние, в какое поставлен был народ. Ссоры крестьян и недружеское, эгоистическое чувство, с каким они друг к другу относятся, Вернадский объяснял бедностью и неразвитостью. «Крестьяне одного села относятся скверно к крестьянам другого, и интересно слушать, как они стараются друг друга дискредитировать в моих глазах, очевидно, в надежде, что им земли больше достанется».

Вернадский всегда придерживался мнения, что только образование способно изменить жизнь народа к лучшему. В письмах жене он размышлял о том, что грамотность и культура смогут дать народу демократические права. Он считал совершенно неправильной свободу родителей не давать образования своим детям, а особенно девочкам. Вернадский был уверен, что все должны участвовать в государственном управлении, а для этого с детства надо учить человека политическим идеям. «А это участие, несомненно, может быть сознательным только при владении всеми гражданами грамотностью и известным minimum'ом образованности. Иначе демократизм будет лишь на словах, и всегда будет сильная возможность всяких царизмов и т. п. В возможно быстром и полном проведении обязательного обучения я вижу один из краеугольных камней прочности демократического строя».

Летом 1893 года он писал, что есть единственная возможность повсеместно распространить образование – это возвысить массы, сделать для них культуру необходимостью. «Для меня один выход для достижения и развития высших форм сознания – это устройство общества в демократию». Но не социал-демократию, подчеркивал Вернадский.

Вернадский всерьез взялся за просветительскую работу среди крестьян. Крестьяне-гласные обращались к нему с просьбой защитить школы, которые подлежали сокращению. В день очередного собрания земства он писал жене: «Сегодня первый день очень печального собрания. Пишу вечером после двойного заседания – утреннего и вечернего – в комиссии… Я очень рад, что приехал: сейчас в комиссии, где я провалился, я явился единственным говорящим противником против сокращения школ. Ввиду дефицита комиссия большинством 8 против 4 (в том числе я) решила из 72 школ оставить всего 39!».

3 сентября 1892 года была шестая годовщина свадьбы Вернадского и Натальи Егоровны. Он писал жене в этот день: «Который уже год это время приходится жить врозь. Может быть, в будущем не будем врозь в это время. Мое серденько любимое, моя нежная птичка, так я страшно сильно, страстно люблю тебя, моя дорогая, так мне хочется скорее полнее быть с тобой, с моим голубеньким воробышком; хочется мне скорее зажить с тобой нашей общею жизнью – чувствовать и видеть проблеск твоего ума, отзвуки твоего сердца при всех событиях, какими мы вместе с тобой живем. Эти шесть лет – такие хорошие года. Мне хочется лишь одного для большего гармонического житья – это большей производительности той работы мысли, какую мы ведем с тобой, большего внедрения в жизнь во имя дорогих для нас великих идеалов. Этого особенно нет у нас всех и у нас в частности. А это, вероятно, самое важное, чем держится и что значит семья в жизни – не личной, а родовой».

В мае 1893 года Вернадский принимал экзамены у студентов, которые снова жаловались на его строгость. Он возражал в письме Наталье Егоровне, что ставил баллы даже снисходительно. «Отвечали ужасно. Не понимаю, что это такое за государственные экзамены: на них все отвечают мерзко, утверждают (и, кажется, справедливо), что им приходится в короткий срок сдавать массу предметов, почему все путается и тому подобное. Двое у меня срезались, и всего двое или трое получили «весьма удовлетворительно». Неприятная это вещь экзамены».

Вернадскому вообще не до сессии тогда было. Он долго и мучительно искал очередную квартиру в Москве для съема. «Надоели мне все эти поиски и вся эта каждогодняя возня с квартирами. Хотелось бы быть менее требовательным и привередливым».

В начале лета 1893 года на Вернадского, как он писал, напала обычная для мыслящего человека «смесь апатии и планов». «При вопросе о квартире я с печалью несколько раз ловил себя на сожалении, что, поселившись вблизи университета, я лишаю себя того оправдания, что работа идет плохо у меня отчасти от этого. Также обломовщина сказывается и в мысли о Крыме, о поездках на новые в научном и художественном смысле для меня места. И так все время. Иногда же мне как-то кажется, что есть во мне задатки сделать многое, что если бы у меня явилось и вылилось в внутреннюю необходимость стремление созидания, я мог бы сделать что-нибудь и не даром бы прошел на свете». Он приходит к выводу, что предотвратить подобные мысли в зрелом возрасте может воспитание человека в детстве и выработка необходимости творчества и внутренней работы сознания. «Очень может быть, впрочем, это всё является следствием, что мне никогда не приходилось работать для жизни, что я работал из удовольствия: благодаря обеспеченности материальной все время. Но есть и еще объяснение, что у меня «натура» лентяя-дилетанта. Я не говорю, что не интересно так жить, но и является трудным для меня не исповедовать того, что является, в сущности, общим строем моей внутренней личности».

В. И. Вернадский с дочерью, Ниной Владимировной Вернадской-Толль.

Вернадский жаловался жене на недовольство собой, он чувствовал себя дилетантом, замечал в себе неумение мыслить и согласно мысли действовать. Он раздражался из-за несоответствия между жизнью и мыслью. «Так, при том положении, при каком мы находимся в России, – писал он, – я не могу идти в одну науку, да и при теперешнем положении русских университетов это чрезвычайно трудно. С другой стороны, нет никакой возможности настоящей политической борьбы при том строе жизни, при котором мы живем. Заниматься наукой и вести политическую борьбу – возможно более сильным людям, чем я, а у меня нет ни знаний, ни таланта, ни рабочей силы, для этого потребных. Теперь выходит ни то ни сё. Если бы я мог что-нибудь сделать для науки, то только не в России, и, право, я не знаю иногда, к чему проводить здесь бессмысленную жизнь раба, когда можно, ликвидировав дела, жить свободным человеком на Западе. Можно бороться там за права России и не в качестве лукавящего, связанного по рукам и ногам раба, а в качестве раба, ставшего свободным человеком и борющегося свободно за других». Вернадского душило чувство бессилия перед лицом бюрократического государственного аппарата. «Рабьи мысли, рабьи чувства и рабьи удовольствия кругом. Всюду залезли холопы и мелкие людишки московских государей и татарвы, и они с дикой, томящей радостью и самодовольством всюду высоко напоказ несут свои знамена, свои принципы. Я понимаю один ответ на все это – это свободное слово, это критика, протест против всего, что здесь запрещается, но это невозможно и по двум причинам – этого нельзя в России, и на это у меня нет знаний, нет таланта, нет умения». Вернадского тревожило смутное осознание, что он не сможет передать другим ни свое чувство стыда, ни ощущение горя и злобы, которые часто мучили его.

Неподалеку от дома Вернадских (на углу Большого Левшинского) жил Лев Толстой. Он часто заходил в гости к Вернадскому. Иногда взять книгу почитать, иногда просто поговорить. Они разговаривали о бессмертии души, обсуждали разные философские вопросы.

Вернадский продолжал заниматься наукой. В 1893 году он выехал из Вернадовки в Керчь изучать грязевые вулканы. В 1894 году повторил свое большое минералогическое путешествие, но на этот раз больше по Восточной Европе. Варшава, Львов, Краков, Дрезден, конечно же, он не мог не посетить Мюнхен, ставший когда-то ему почти родным. Было очень много минералогических экскурсий на Урал. Продолжал преподавать, занимался общественно полезными делами в Москве, часто ездил по земским делам в Вернадовку. Он заседал в московских комитетах грамотности, стал преподавать на Коллективных уроках – прообразе женских курсов.

27 апреля 1887 года ознаменовалось рождением дочери Ниночки, а уже через несколько дней, 1 мая, Вернадский защитил докторскую диссертацию. Он написал ее буквально за пару месяцев.

31 января 1898 года он стал экстраординарным профессором Московского университета. Ему выделили квартиру с телефоном и пишущей машинкой. Последней пользовалась в основном Наталья Егоровна: она вела переписку мужа, перепечатывала его статьи и переводила их на английский или французский язык.

Появление в жизни Вернадского дочери внесло свои коррективы во взгляды его на жизнь. «Что делает моя дорогая детка? – спрашивал он в письмах к жене. – Я так часто и постоянно вспоминаю про нее. Боюсь, что слишком сильно полюбил ее, а между тем, может быть, в этом и есть настоящая жизнь, т. е. в чувстве, которым вносится в жизнь многое, что не подвергается безжалостному разрушению анализом. Мне как-то рисуется Нинуся на полу, протягивающая мне свои ручонки и обернувшая ко мне свою дорогую мордочку. <…> Любовь к такому маленькому нежному существу, как Нинуся, вносит неизбежную заботу, помимо всяких общих интересов, и этим дает временную, но конкретную цель в жизни».

Анна Петровна не долго смогла побыть с внучкой – 7 ноября она умерла. Вернадский поехал в Петербург, чтобы побыть рядом с матерью в ее последние дни.

В 1902 году Вернадский организовал изучение нефтяных промыслов Грозного, Баку и в Закавказье. Через год – экскурсию в Домбровский угольный бассейн. Кроме множества своих ассистентов и учеников, Вернадский взял с собой сына. Но Георгий не пошел по минералогическим стопам отца, по окончании гимназии он начал заниматься историей.

Вернадскому тоже в свое время всерьез предлагали заняться историческими науками. В 1900 году он написал работу «О значении трудов Ломоносова в минералогии и геологии», который был высоко оценен историками. Он считал, что такие идеи и законы науки, как сила, эволюция, энергия, эфир, волнообразные движения атома и т. д., плохо понимаются из-за недостаточной исторической оценки в критическом ключе. «Иначе они основаны на предрассудках». Он решил написать курс лекций, который учитывал бы историческое движения. Введение к этому курсу во многом стало описанием всей дальнейшей работы ученого.

Вскоре во Франции должна была состояться очередная сессия Международного геологического конгресса. Перед ней он заезжал в Голландию. Он полностью погрузился в древнюю культуру, посещал университеты в Амстердаме. Сам жил недалеко от Гааги. Вернадский увлекся тогда чтением старинных фолиантов, для чего ему пришлось выучить голландский язык.

Земства: свобода самоуправления

В ноябре 1900 года Вернадский начал замечать, что политическая роль земств в России постепенно сглаживалась, а идея самоуправления оказалась несовместимой с государственной бюрократической машиной. Вероятно, рассуждал он, земство должно быть уничтожено, т. к. «при таком общественном сознании и настроении не может быть достигнуто устойчивое равновесие: или самоуправление должно расширяться, или постепенно гибнуть в столкновении с бюрократией».

«Братство» понимало, что сейчас пришло время действовать. Они поддерживали распространение идей конституции и ратовали за земское самоуправление. 25 марта 1900 года Вернадский вместе с Петрункевичем разработал план газеты, которая должна была стать общероссийским либеральным земским органом. Только оказалось не все так просто. Деньги на издание были, а вот возможности издавать не было.

А Вернадский тем временем продолжал помогать народу всеми силами. Он на полученные в наследство деньги, оставшиеся после смерти старшего брата Коли, построил школу недалеко от Вернадовки и передал ее земству.

Однако Вернадского тяготила роль лидера, ведь ему приходилось вечно присутствовать на собраниях в роли оратора.

Георгий и Нина Вернадские. Полтава, 1903 год.

И. И. Петрункевич, В. И. Вернадский, Д. И. Шаховской.

В 1903 году он посетил очередную сессию Международного геологического конгресса в Мюнхене и в Вене, а по пути заехал на границу Баварии и Швейцарии, где на берегу Боденского озера собрались известные русские либералы: Гревс, Шаховской, Струве, Богучарский, Петрункевич и многие другие. Эта сходка позже стала называться «Союзом освобождения». Они обсуждали возможность перехода российского строя в конституционный и демократический, причем мирным путем. Их целью отныне стало ограничение самодержавия.

Вернадский активно участвовал в съездах земских гласных, при этом заседая в Бюро земских съездов в Москве. Бюро тем временем надумало созвать общерусский съезд, где делегаты со всей страны обсудили бы «общее устройство и течение государственных дел». Правда, официально его проводить не разрешили, пришлось делегатам собираться частным собранием земских деятелей на частной же квартире. Собрание состоялось 5 ноября 1904 года. Вернадский был там в качестве делегата от Тамбовской губернии. Собрание, несмотря на его неофициальность, поддержала вся Россия. От Московского университета пришло приветствие с поддержкой: свои подписи оставили 111 преподавателей и 1234 студента.

Они обсуждали принятие резолюции из десяти важнейших пунктов, среди которых были свобода слова, совести, уничтожение сословий, гарантия политических свобод и прав.

10 ноября 1904 года все газеты писали о съезде, хоть это было и запрещено. Россия впервые столкнулась с гласностью. Съезд стал точкой бифуркации, с него началась революция.

После съезда 7 июля, когда они планировали написать текст конституции для царя, Вернадский рассказывает жене: «Съезд вчера состоялся в доме князей Долгоруковых, как и было назначено. Собралось около 220 членов съезда (вместо 260–270). В общем, приехали все видные. <…> Сейчас после проверки полномочий явилась полиция – полицмейстер с несколькими полицейскими офицерами и требовал расхождения съезда. Мы отказались. Составлен протокол, все переписаны. <…> Пока в одной комнате полицмейстер писал протокол, заседание продолжалось и шло в порядке, в присутствии полиции в дверях».

В результате все идеи о свободе, провозглашаемые съездом, были в будущем осуществлены царем в манифесте 17 октября. А 26 апреля 1906 года вышла первая русская конституция.

Политическая борьба за демократизацию общества совпала с борьбой за автономию университетов. Вернадский боролся за право студентов на свободу от надзирательства.

Еще в своем дневнике 28 ноября 1899 года он осуждал всякое тайное слежение и записывание инспекцией, которой был поручен контроль за студентами. Он считал, что как орудие государственной власти инспекция должна действовать явно и открыто.

Студенты бастовали против деятельности инспекций, а репрессии только усиливались. В 1899 году вышел указ о том, что все студенты, принимающие участие в общественных беспорядках, будут отбывать воинскую повинность. За этим последовали массовые увольнения профессоров.

Вернадский написал министру образования брошюру «Об основаниях университетской реформы». «Университеты представляют особые организации, которые только частью своих интересов связаны с государством или обществом. Основы их строя покоятся в вечных областях мысли и истины. Подобно церковным организациям, они могущественно влияют на государство и общество, до известной степени неизбежно отражают происходящие там течения и в то же время имеют независимую от них вековую жизнь, связанную с созидательным научным вековым трудом». Он был уверен, что университеты надо реформировать. «Задача реформы заключается в том, – продолжает Вернадский, – чтоб дать им известную опору и устойчивость для продолжения непрерывной, энергичной научной работы, для умственного развития и выработки сознательной личности в молодом подрастающем поколении. Тогда в значительной степени ослабнет влияние внешних брожений».

Владимир Иванович Вернадский. 1905 год.

Минералогический кружок Московского университета. В. М. Цебриков, Е. Д. Ревуцкая, С. П. Попов, В. И. Вернадский, Л. В. Самойлов, В. В. Карандеев, Н. И. Сургунов, В. В. Аршинов, Н. Н. Боголюбов, Г. И. Касперович. 1907 год.

Вернадский выступал со своей позицией на делегатских съездах от имени Московского университета. «В бюро [Академического союза] мне удалось провести мой проект, немедленно открыть учебные заведения и вызвать агитацию за условия, обеспечивающие спокойную академическую жизнь – свободу собраний, легализацию политических партий, свободу слова».

В результате этой долгой борьбы Вернадскому все же удалось добиться свободы и полной автономии университетов.

Новое – хорошо забытое старое

В 1905 году «Союз освобождения», в котором состоял Вернадский, примкнул к партии кадетов. Вернадский вместе со своими друзьями Корниловым и Шаховским были избраны в Московский и Центральный комитеты. Председателем партии стал Петрункевич.

Гостеприимная квартира Вернадских стала штабом для «кадетского братства». Наталья Егоровна была радушной хозяйкой, у которой всегда был обед для гостя, хотя она тоже была активным членом партии. Ее выбрали секретарем Московского городского комитета. Она разрывалась между своими рабочими обязанностями и домохозяйством, и ей в помощники отрядили Георгия, который тогда уже был студентом университета.

В. И. Вернадский, профессор Императорского Московского университета. 1906 год.

Несмотря на всеобщий кавардак, Вернадский продолжал жить по расписанию. Наталья Егоровна хранила неприкосновенность его кабинета. Владимир стал помощником ректора Московского университета. У него было около тысячи подчиненных по всей Москве. Владимир нес эту ответственность полгода.

Несмотря на интенсивность общественной и политической деятельности в том году, Вернадский не забросил науку. Выходили его статьи по минералогии и кристаллографии. Он работал у себя в кабинете каждый день.

В феврале 1906 года Вернадскому предложили баллотироваться в Академию наук. Он согласился, так как рассчитывал, что тогда сможет приблизить свою область науки – минералогию – к реальной жизни, сможет извлечь из нее практическую пользу для страны. Единственным его условием было не уезжать окончательно из Москвы. Вернадский планировал продолжить преподавать и заведовать геологическим музеем. Он стал адъюнктом по минералогии Санкт-Петербургской академии наук.

27 апреля 1906 года в Зимнем дворце Вернадский присутствовал по правую руку от трона в Георгиевском зале по случаю торжественного провозглашения царем нового государственного строя – монархии, ограниченной парламентом.

Вернадский был настроен крайне оптимистично по этому поводу. Верил, что наступила новая демократия, которой теперь уже не будет конца, раз она началась.

Вернадский стал членом Государственного совета. Он выдвигался от академической курии. Когда Вернадский приходил на заседания, им овладевала тоска. Ничего не изменилось: члены совета все так же не заботились о государственных делах, ими двигало желание добиться больших привилегий для себя и своих родственников. Он писал жене: «Вчера было заседание прогрессивных членов Государственного совета выборных и назначенных. Впечатление очень тяжелое и безнадежное. И безнадежное с двух сторон – с одной стороны в смысле необычайно малой умственной силы, а с другой – и потому, что ведь это цвет Государственного совета! Мы почти наверно отделимся от них, и это вырешится сегодня, так как мы будем проводить наши взгляды до конца».

Вернадский с первого же заседания начал активно отстаивать отмену смертной казни. Он написал статью о смертной казни в газету «Речь»: «Сотни казней, сотни легально и безнаказанно убитых людей в течение немногих месяцев, в XX веке, в цивилизованной стране, в образованном обществе! Если бы нам сказали об этом как о возможном и вероятном несколько лет назад, мы сочли бы это дикой фантазией. Когда в некоторых кругах русского общества перед наступлением революции носился страх ее кровавых дел, – этот страх обращался в сторону революционеров. Революция пришла, и оказалось, что правительственная власть стоит далеко впереди их, что на ее совести несравненно больше крови и больше убийств. И занесенная кровавая рука власти не останавливается. Правительственный террор становится все более кровавым. Это орудие должно быть отнято у власти. Смертная казнь должна быть бесповоротно и окончательно отменена. В защиту ее не слышно никаких разумных доводов, ее сторонники молчат – в них говорит лишь чувство отмщения и возмездия, лишь рутина и умственная беспомощность».

Вернадский среди членов Государственного совета.

9 июля 1906 года Столыпин, который когда-то учился в университете одновременно с Вернадским, стал председателем совета министров. Столыпин всегда был против Государственной думы, считал ее революционным началом. И вот первый состав Думы распущен. «Факт свершился – надо ждать последствий, – с мрачным предвкушением писал Вернадский жене. – Насколько могу видеть положение дел – это акт безумия и самоубийства». Принятие решения об отмене смертной казни было заморожено.

В Полтаве. Слева направо: Георгий Вернадский, дядя – Павел Егорович Старицкий, мать – Наталья Егоровна, сестра Нина, отец Владимир Иванович Вернадский. 1908 год.

11 июля он писал жене: «Я думаю, что теперь начнется борьба, которая в конце может вызвать гораздо более коренное изменение строя России, чем предвиделось несколько недель назад. Сделано это, я думаю, по невежеству и полному отсутствию государственного смысла. Столыпин нанес монархии или по крайней мере династии более сильный удар, чем все революционеры вместе взятые».

Кадеты написали обращение «Народу от народных представителей». Автором был Милюков, но редактурой занимались все лидеры кадетов, включая Вернадского. Они призывали народ не платить налоги, а военных не служить в армии, чтобы правительство их наконец услышало. Только потом Вернадский понял, что это была одна из самых больших ошибок партии. Всех, кто подписал обращение, судили. Им запретили баллотироваться в Думу следующего созыва. Таким образом, во вторую Думу попали личности куда слабее тех, что были в первой.

Вернадский никогда не мог полностью посвятить себя общественной и политической жизни. Главной оставалась наука. Летом 1907 года отправился на исследования в Фенноскандию и впервые выразил идею биосферы. Он писал жене свои впечатления от поездки: «Чрезвычайно характерна картина Финляндии, по которой проехал. Страна сглажена ледником до плоскости, скалы не возвышаются, а составляют ровное дно. На них жалкие деревья, с огромным трудом удобренные поля, и всюду болотистая торфяная земля. Реки и ручьи несут в море темную воду. И я ярко впервые пластически понял, какое колоссальное количество органического вещества уносится в море этими водами – это все продукт энергии организмов, который меня интересует в данное время. Роль их в жизни Земли гораздо значительнее, чем раньше предполагалось».

В 1908 году он стал экстраординарным академиком. Летом отправился отдохнуть во Францию с женой и дочерью Ниной. Но и во время отдыха не ослабевала его научная деятельность. Вернадский пришел к понимаю термина живого вещества, которым будет оперировать в своей работе до конца жизни.

Душа рвется к бесконечному

Ради нужд минералогической части музея, которой заведовал Вернадский, он оставил семью во Франции, а сам поехал через Ла-Манш в Британский музей. Судно попало в шторм. «Пароход весь дрожал и стонал, двери хлопали, и качка была во все стороны. Малейшее движение вызывало рвоту, я ведь старался лежать при отвратительном самочувствии. В салоне я был один пассажир, вместо 12, так что у меня была большая каюта, но это меня плохо утешало. Проснулся в 7 часов и уже заснуть не мог, так как лег, приехав на пароход, в 9 часов и тоже не заснул! Казалось, что если что с пароходом случится, ты ничего не в состоянии сделать, так как такое болезненное было недомогание. Надо было верить прочности судна и целости машины. Бурного моря почти не видел. Уже около 4 часов я приподнялся к окну, и кругом вздымались пенистые волны, перебрасывались через перила и грозно боролись с нашим пароходом. Странно, при всем недомогании и отвратительным самочувствии я спокойно лежал, испытывая чувство гордости (sic!) в этой борьбе стихии с человеком несчастным и измученным, вроде меня. И сам смеялся и удивлялся этому горделивому чувству. Я встал, чтобы посмотреть на море. Внезапная в море произошла перемена, должно быть, я почувствовал ее еще раньше! Стало тихо и чудно, и теперь солнце! Удивительное чувство борьбы, даже в том случае, когда ее нет, кажется, океан боролся с пароходом, то раздавались звонкие удары (вниз!), то с боков нахлестывала волна, пароход шел тише, наклонялся, качался и шел все вперед и вперед!». Вернадскому было приятно вспоминать этот день за чашкой чая.

В Англии Вернадского поразила минералогическая коллекция Британского музея, он мечтал создать такую же и в России. В Лондоне много времени проводил со Струве. У них много тем для разговоров – и партийные дела, и научные.

Вернадский поехал в Дублин на сессию Британской академии наук. Доклады на этой сессии подтолкнули Вернадского сразу же по возвращении в Москву начать изучение радиологии. Он отправился в Фергану на разведку радиоактивных минералов.

Профессор В. И. Вернадский среди слушательниц Коллективных уроков Общества воспитательниц и учительниц, прототипа Высших женских курсов в Москве.

Он продолжил заседать в Государственном совете, но чисто формально присутствовал на собраниях. Сейчас его занимала в основном наука. Преподавал сразу в нескольких местах: в Московском университете, на Высших женских курсах, а также в открывшемся в 1908 году Университете Шанявского.

В каникулярные месяцы 1909 года Вернадский путешествовал по Германии, Швейцарии, Италии, Греции и Болгарии. Потом он показал Альпы Наталье Егоровне и Ниночке, расстался с ними и направился в Италию. В Риме задержался, чтобы осмотреть минералогические музеи.

«Какая-то внутренняя радость (творческая? – прочитав биографию Гете – я думаю, это испытывали художники) идет внутри, и я ее чувствую, но не понимаю. Мне кажется бессознательно идет у меня какая-то переработка вопросов научной космогонии. Опять душа рвется к бесконечному. Все это очень тяжело, так как выражается насмешливым и в то же самое время нежным сознанием человеческой суетности и в такие моменты великие эпохи истории и вся судьба человечества кажется неосмысленной и муравьиной. Но выразить не могу, что хочу», – пишет он жене.

В Неаполе он взобрался на Везувий. Дальше путешествовал по портам Италии и Греции, добрался до Афин.

Наступала новая эпоха, связанная с открытием радиоактивности. Эта тема очень сильно интересовала Вернадского. В январе 1910 года Вернадский поехал в Париж, чтобы познакомиться с Марией Кюри – он хотел придать своему радиологическому исследованию международный характер. Кюри он не застал, зато побродил по Парижу, вспоминая юность: «Париж всегда так тесно связан со столь многим в моей молодости. Я так много здесь передумал, и поэтому я всегда возвращаюсь к нему с удовольствием. И странно, как-то жаль, что время движется – а между тем вся красота Парижа в этих сохранившихся наслоениях огромной былой, культурной и сознательной жизни. Странно, отчего жаль прошлого – когда в сущности все миг один!»

В. И. Вернадский с крестьянами Тамбовской губернии. 1910 год.

Во Франции уже начали строить институт для изучения радиологии, и Вернадский сетует на то, что Россия отстает в этом плане. 2 декабря 1910 года он произносит знаменитую речь «Задача дня в области радия».

Он вводит слово «радий» в моду. Журналисты спешат взять у него интервью, просят взять с собой в экспедиции. Правительство выделяет деньги на исследования. Кавказ в плане изученияи радия ничего не приносит. Вернадский отправляется в Среднюю Азию, потом на Урал.

Вернадскому казалось, что вопрос об автономии университетов – дело давно решенное, но, как оказалось, нет. В ноябре 1910 года студенты участвовали в похоронах Льва Толстого. Толстой был отлучен от церкви, поэтому правительство сочло поведение студентов аморальным. Студенты ответили забастовками на посягательство на их свободу. За этим последовали аресты. Администрация университета была отстранена от управления, а протестующие профессора лишены звания.

Вернадский был ошеломлен. Уже шла речь не просто об автономии университетов, но и о человеческом достоинстве профессорского круга. В знак протеста он и еще 20 профессоров подали в отставку. За ними на другой день последовали еще сто преподавателей.

Так закончилась преподавательская карьера Вернадского, которая длилась 20 лет. Теперь он мог полностью посвятить себя науке.

С того дня, как Вернадский впервые возглавил минералогический кабинет, прошло 25 лет. За это время собрание музея расширилось до 20 тысяч экспонатов со всех уголков земли, а в университете стало уже 4 преподавателя минералогии.

Юбилей его преподавательской деятельности совпал с серебряной свадьбой четы Вернадских. 2 сентября 1911 года Владимир писал жене из Берлина: «Моя дорогая Натуся, завтра 3.IX – 25 лет нашей дорогой мне, близкой жизни. Я не люблю годовщин и юбилеев и всякие приуроченные к внешним фактам или явлениям воспоминания, но мне хотелось бы в этот день быть возле тебя, моей дорогой, горячо любимой. Нежно тебя обнимаю. Поцелуй Нинулю нашу».

Так как он больше не был профессором, Вернадского исключили из Государственного совета. Он этому даже обрадовался – уж слишком никчемными были заседания. Он не появился в совете даже в день своего исключения.

Они с семьей переехали на Васильевский остров. В 1910 году сын Георгий окончил университет и тоже обосновался с женой в Петербурге. Он готовился стать профессором.

В 1912 году Вернадские взяли к себе в семью племянницу Владимира Анну Короленко – дочь его умершей сестры. В доме ее все звали Нютой. Нюта была музыкантом, играла на арфе.

Ольденбург, Гревс и Корнилов, а вместе с ними и духовный центр «Братства» также переехали из Москвы в Петербург.

12 марта 1912 года Вернадский стал ординарным академиком. Он пополнял коллекцию минералов, превращая в музей бывшую петровскую Кунсткамеру. Вернадский с другом Ферсманом даже приобрели коллекцию магната Кочубея, живущего в Вене, а она состояла более чем из трех тысяч образцов различных минералов. Она обошлась в 166 тысяч рублей, которые Вернадский выбил у государства. Музей был переименован в геологический и минералогический, а Вернадского в 1914 году избрали его директором.

В. И. Вернадский (стоит третий справа) среди профессоров, покинувших Московский университет в знак протеста против политики министра народного просвещения в феврале 1911 года.

Вернадский инициировал создание многих исследовательских институтов, привычных на сегодняшний день. Он пытался в Петербурге создать Ломоносовский институт, который бы готовил студентов физического, химического и минералогического отделений. Вернадский выбрал место для этого института, был подготовлен проект здания, правительство одобрило его создание, но денег так и не выделило.

Вернадский участвовал в организации школьной реформы. «Любопытно, как, несмотря ни на что, жизнь идет своим чередом. Я помню, как еще недавно 80–90 школ в Моршанском уезде казались чем-то большим, сейчас их 120 и будет скоро больше 300!» – писал он жене. Дело «Братства» продвигалось.

Он написал курс лекций об истории естествознания в России XVIII века, который читал потом в Петербургском университете.

В 1914 году он опубликовал первую лекцию в журнале. Он считал очень важным, чтобы русский человек знал, как наука пришла в Россию и как она развивалась. «Это необходимо не только для правильного самоопределения русским обществом своего значения в истории человечества, не только для выработки правильного национального чувства – это необходимо прежде всего для дальнейшего роста и укрепления научной работы на нашей родине». В этом же номере журнала его сын Георгий опубликовал статью «Против солнца», в которой писал о геополитическом продвижении России на восток. Так вышло, что оба Вернадских – и старший, и младший – писали о том, как Россия завершила эпоху Великих географических открытий, только о разных областях.

Владимир Вернадский с учениками в Московском университете, 1911 год. Слева направо: В. В. Карандеев, Г. О. Касперович, В. И. Вернадский, А. Е. Ферсман, П. К. Алексат.

Он писал статьи о Ломоносове и о роли личности в науке: «История науки не делается этой коллективной работой. В ней выступают отдельные личности, резко выделяющиеся среди толпы или силой своего ума, или его ясностью, или широтой мысли, или энергией воли и интуицией, творчеством, пониманием окружающего. Очень часто их открытия и стремления не могут даже быть поняты современниками: так далеко вперед уходит мысль отдельных лиц среди коллективной работы общества. По-видимому, даже многократные открытия одной и той же истины, приближения к ней с разных сторон, в разных местах, в разные времена, прежде чем она будет осознана, понята и войдет в науку, являются обычным явлением в истории науки».

Вечная идея Приютина

В 1911 году Вернадский передал имение совершеннолетнему Георгию. Он решился переехать из Вернадовки на юг, как давно мечтал это сделать. В земство Вернадский больше не выдвигался.

Между Полтавой и Миргородом есть поселок Шишаки. Там Вернадский купил 12 десятин земли возле реки Плес, и в 1913 году началась постройка дома. Ее Владимир доверил сыну. Дом был спроектирован в староукраинском стиле, с витыми колоннами и галереей вокруг второго этажа. В главном этаже было восемь комнат, в нижнем – три и еще одна – в мансарде. Провели водопровод, устроили канализацию, поставили две ванны. Перевезли часть библиотеки из Вернадовки. Первыми жильцами в достраивавшемся доме стали Георгий с женой Нинеттой. Этот дом Вернадский назвал «Ковыль-гора».

Тем не менее его не отпускали мечты о Крыме и о Приютине. Еще в 1893 году он писал Наталье Егоровне по поводу родового гнезда: «…Я не вернадовский патриот – меня не тянет куда-нибудь, чтобы быть связанным с местом, а для меня необходимость вожжаться с людьми здесь составляет печальную и очень неприятную обязанность. Я знаю, что домом Вернадовка быть никогда для меня не может. Меня будет тянуть отсюда». Он мечтал купить небольшой участок земли в Крыму или на Кавказе. Вернадский очень любил тепло и лето и хотел жить там, где можно наслаждаться природой. Летний сезон он считал самым продуктивным в его работе по количеству свободного времени для размышлений. Он искал идеальное место для покупки земли для максимально продуктивной мысли и работы над планом истории человеческого знания, который как раз задумал осуществить в летний сезон. Он подсчитал финансы и радостно написал жене, что совсем скоро они смогут позволить себе дом. Однако с покупкой тем не менее он не торопился. Может, на самом деле это было оттого, что в глубине души Вернадский понимал: тихое деревенское счастье – не его идеал.

В 1899 году он писал жене из Темрюка, что расположен близ Крымского полуострова: «Здесь местами – на хуторах – может вполне воцариться – и, может быть, кое-где и существует – эта своеобразная идиллия безмятежного счастья в простоте привычек, которая рисовалась как идеал еще писателями древности и в наше время вызвана к живому обсуждению Толстым. Но делается иногда тяжело, когда подумаешь об этой жизни, в которой в значительной степени все достигается тем путем, что не остается места в жизни и работе мысли: эта жизнь тяжела тем, что здесь вся цель – ясна. Нет места исканиям, нет места сомнению, то есть тому, что составляет наше счастье. Тихая семейная жизнь, простое довольство, достигаемое упорным трудом изо дня в день, отдых в семье или среди простых сердцем людей, вдали от вечных глубоких, мучительных, но прекрасных вопросов, поставленных в человеческой истории! Как-то не тянет меня к такой жизни, и кажется она мне медленной смертью».

Но в заветном мифическом Приютине было место мысли, причем ей отводились лидирующие позиции. В 1912 году Вернадский осуществил свою давнюю мечту и купил участок земли в Крыму. Началось строительство дачи в имении Батилиман. Соседями Вернадских стали представители петербургской творческой интеллигенции. Устав их товарищества гласил, что главная цель жителей Батилимана – воплотить на земле идею гармонии человека, природы и общества. Батилиманцы мечтали построить в поселке парки, аллеи, бассейны, фонтаны, библиотеки с читальными залами, площадки для концертов и театральных представлений.

Фундамент дачи Вернадских в Крыму.

Весь 600-метровый горный и лесной массив Айя, граничащий с Батилиманом на севере и северо-западе, был ландшафтным заказником общегосударственного значения. Это место идеально подходило Вернадскому для изучения. У моря, объяснял Владимир, изучать ноосферу, редчайшую популяцию эндемика, редкие виды орхидей было очень шумно, поэтому дача Вернадских была на самом верху, у подножия горы Куш-Кая. Вернадский построил двухэтажный каменный дом с балконом и отдельными выходами с обоих этажей.

Вернадский выбрался в Батилиман всего один раз – весной 1916 года, когда строительство почти закончилось и оставались лишь внутренние работы. Он тогда гостил у Бакунина в Горной Щели под Ялтой. Строительство и обустройство дачи легли на плечи Натальи Егоровны. Вернадские надеялись, что к лету 1917 года они уже смогут все вместе отдохнуть на даче, но судьба распорядилась иначе. Батилиман так и не стал тем местом, где возродилась бы идея Приютина. Из Вернадских последним на даче побывал Георгий летом 1919 года.

В 1913-м Вернадский уехал на геологический конгресс в Северную Америку. До сессии он путешествовал по Канаде, после – по США. Научный центр Канады его не воодушевил: смешно было рассуждать о нем на серьезном уровне. Зато его приятно удивило многообразие форм обучения студентов. Американская экскурсия его поразила. Каждую ночь русские ученые садились в поезд, а наутро уже были в новом городе. Из штата в штат, пока не добрались до столицы. Посетили Институт Карнеги.

Вернадский очень много вынес для себя из этих экскурсий. «Особенно много всяких указаний для будущего и для хода своей работы. Мне кажется, если хватит выдержки, характера, я смогу сейчас смело идти по тому пути, по которому идти не решался».

Вашингтон показался Вернадскому красивым и очень приятным городом. В Капитолии они попали на заседание сената и конгресса: «Без всякой полиции – свободно всюду! Не знаю, как передать то большое чувство обиды, которое чувствуешь, когда вспоминаешь российские порядки».

Но все же много в Штатах было для Вернадского «тяжелого и неприятного», после чего уже не так строго смотришь на российское устройство жизни. «Лучше у нас организована почта, лучше железные дороги. Нет такого сознательного хищнического истощения богатств – но зато весь ужас, все бессмыслие и государственный вред нашей государственной машины и внутренней политики никогда не вставал передо мной с такой силой, как сейчас, когда я могу охватить все уже не с точки зрения европейской, но мировой», – писал он жене.

По дороге домой он пишет сыну с борта парохода, как много он вынес нового в научном смысле для себя из этой поездки. Вернадскому тогда было 50 лет. «Но мне кажется, я далеко еще не достиг в своем научном развитии того предела, где кончается не учение только, но понимание окружающего. Часть того, что поднялось теперь во мне, касается многих мечтаний и мыслей моей молодости, того, чего я почти не касался эти года, но что, как теперь вижу, или оказалось верным, или же вполне доступно научным изысканиям в научной обстановке нашего времени и не было доступно лет 20 назад. Но часть мнений и стремлений, во всяком случае, новые». Он возвращается на родину с новыми планами и мыслями и мечтает только об одном: чтобы для их осуществления было достаточно свободы в стране.

В 1914 году семья Вернадских снова переехала в другой дом, на этот раз – «Дом академиков», тоже на Васильевском острове.

Нина вспоминала потом, что родительская квартира была очень нарядной и уютной, несмотря на то, что все убранство было очень простым. Позже Нюта перевезла в туда красивую антикварную мебель своей матери.

Теперь уже гостиная этой квартиры принимала членов «Братства», Вернадские устраивали музыкальные вечера, где звучали звуки арфы – это играла Нюта.

Лето Вернадский проводил в Шишаках и в экспедициях. В 1914 году научный отряд Вернадского забрался в Забайкалье, а потом дошел до Маньчжурии и Монголии.

Первая мировая и борьба умов

20 июля 1914 года, когда вся семья ждала возвращения Владимира на хутор, узнали о том, что Германия объявила войну России.

А Вернадский был в это время в Чите, куда попал в мобилизацию. Он считал Россию и Францию оплотом свободы Европы от Великой Германской империи, а происходящие за окном события – одними из величайших в мировой истории. Он даже и предположить не мог, какая сторона одержит победу. Он собирался немедленно выезжать домой, на Псел, но смог добраться туда только через 17 дней. Железная дорога была перегружена из-за войны.

Оба Вернадских – и старший, и младший – верили в эту войну. Вернадский потом сильно жалел об этом. Георгий даже захотел уйти на фронт, но Владимир смог его отговорить.

Даже на фоне военных событий Вернадский заставлял себя спокойно продолжать научную работу. Он думал о том, как после войны ему и всем ученым мира придется налаживать разрушенную науку.

Радиевые исследования стали давать интересные научные результаты. С 1912 года они вызывают все больший интерес у правительства. В октябре 1913 года в Думе внесли законопроект о 100 000 рублей на радиевые исследования Академии наук.

Во время войны почувствовалось, что промышленности России не хватает важного стратегического сырья. Вернадский предложил создать особую Комиссию по изучению естественных производительных сил – КЕПС. 4 февраля КЕПС была официально создана из 13 членов. Когда КЕПС вышла из академических сфер на правительственный уровень и начала стремительно расширяться, Вернадский возглавил ее совет из пятидесяти шести человек. В КЕПС устремились многие министерства и общества: все они хотели получать финансирование на свои исследования, а в КЕПС это можно было связать с военными нуждами.

Уже в 1916 году КЕПС организовала 14 экспедиций в различные районы страны. Организация не только изучала природные ресурсы, но, по замыслу Вернадского, показывала, как правильно и по-научному использовать их во благо России.

В ноябре 1916 года он разработал проект сети научно-исследовательских институтов под крылом КЕПС.

Второе военное лето Вернадские также провели в Шишаках. Георгий с сестрой и женой пахал землю. Гревс, Корнилов, Вернадский трудились интеллектуально. Вечерами собирались на крыльце или на галерее и читали вслух в газетах новости с фронта. Нюта играла на арфе.

В середине августа Вернадский поехал в переименованную столицу. Патриотический пыл угас, и усилилось недовольство монархом. Кадеты в очередной раз пригласили Вернадского в Государственный совет. Владимир согласился, в сентябре был избран и заседал в Государственном совете теперь вместе с Ольденбургом.

В апреле 1916 года он приехал в Крым, в Горную Щель к друзьям Бакуниным. Он писал жене: «Здесь замечательно хорошо. Пишу днем у открытого окна, доносится очень отдаленный неясный шум города, все полно солнцем, проникнуто чистым ароматом цветов – глициний, лавровишни, сирени. <…> Мне кажется, что это действительно очень своеобразный отшельнический уголок для человека, желающего иметь под рукой культурные удобства города <…> и пользоваться прелестями жизни в сельском уединении». Уединение стимулировало размышления. «Не знаю, отчего я сейчас как-то больше, чем обычно, стремлюсь к большей определенности в своей мысли, и может быть, в связи с этим так много старого и былого вспоминается. Может быть, сказываются и годы – с одной стороны, всплывают воспоминания богатой идейной жизни, с другой – стремление к большей ясности и определенности мысли».

Весна 1916 года не прошла бесплодно в научном плане. «Для меня была ясна закономерность и неразрывность геохимических процессов еще более резкая, чем процессов минералогических и в живой, и в мертвой материи на поверхности земли, которая мне представлялась в то время уже биосферой». Вернадский стал опасаться того, что может не успеть разработать все свои идеи из-за возраста или из-за тревожного времени.

В. И. Вернадский. Рисунок Нины Вернадской.

В июне Вернадский с ученым Ферсманом отправились на Алтай изучать его на предмет радия.

Стали все больше говорить о социализме, который казался Вернадскому каким-то неправильным.

В Шишаках в 1916 году все спокойно: Георгий пишет диссертацию, Владимир вырабатывает основные принципы биогеохимии.

26 февраля 1917 года было последнее заседание Государственного совета. Вернадский, Ольденбург и еще два выборных члена подписали телеграмму царю, где просили его отречься от престола в пользу Временного правительства.

Вернадский по-прежнему успешно совмещал научную и общественную жизнь. Он ходил на заседания партии кадетов, руководил ученым комитетом Министерства земледелия – то есть всей сельскохозяйственной наукой страны, организовывал проекты НИИ, снова стал профессором Московского университета.

Внезапно в семье Вернадских произошла трагедия. Умерла Нюта, которая давно была больна туберкулезом. Весной туберкулез обнаружился и у Вернадского. Доктор настаивал на отдыхе и лечении, но немедленно взять перерыв в работе не получилось.

Слишком много дел было у Вернадского в столице. Надо было координировать исследования КЕПС, руководить земледельческим ученым комитетом, руководить реформой высшего образования в стране. Только 5 июля Вернадский смог вырваться в Шишаки, где его ждали Нина с домоправительницей Прасковьей Кирилловной, которая уже стала практически членом семьи.

«Гуляю, брожу, много очень думаю и читаю, – пишет Вернадский жене 19 июля. – Сейчас главной работой является набрасывание давних моих размышлений и мыслей о живом веществе с геохимической точки зрения. Мне хочется связно изложить – сколько могу без книг, выписок (остались в Петрограде!) и подсчетов – свои мысли. Над ними думаю и к ним постоянно возвращаюсь десятки лет. Излагаю так, что дальнейшая обработка может пойти прямо и точно. Сейчас уже написал более 40 страниц и думаю, что перед отъездом закончу. <…> Так или иначе, это результат всей моей прошлой научной работы. И вместе с тем глубокое неудовлетворение результатом и странное столь обычное для меня чувство, что я делаю не настоящую научную работу. Отчасти чувство ученого – настоящей научной работой кажется опыт, анализ, измерение, новый факт – а не обобщение. А тут все главное – и все новое – в обобщении».

В конце лета Сергей Ольденбург был назначен министром просвещения, он предложил Вернадскому совместную работу. Тот подумал, что это отличная возможность действовать согласно идеалам «Братства», тем более что речь шла о сфере образования, такой близкой Владимиру. Да и своих друзей и партию он не мог оставить без участия. Он согласился и выехал в Петроград.

Вернадский начал свою работу в Министерстве просвещения с высших школ и научных учреждений. При Вернадском открыли университет в Перми, в Ростове-на-Дону, Политехнический институт в Тифлисе. Вернадский стал разрабатывать проекты Украинской, Кавказской и Сибирской академий наук.

Внезапно случился Корниловский мятеж, и уже к концу лета страна была под властью большевиков.

Каждый день Вернадский документировал, писал о своих впечатлениях. 1 ноября возобновились заседания Временного правительства. Шесть министров и шесть товарищей министров, в том числе и Вернадский, пытались передать власть Учредительному собранию.

От 6 ноября: «Очень смутно и тревожно за будущее. Вместе с тем я очень сильно чувствую силу русской нации, несмотря на ее антигосударственное движение. Сейчас ярко проявился анархизм русской народной массы и еврейских вождей, которые играют такую роль в этом движении. Очень ясно падение идейное социализма и народничества. Очень любопытное будет изменение русской интеллигенции. Что бы ни случилось в государственных формах, великий народ будет жить.

Может быть, на юге образуется твердый центр. А если не там, то в другом месте. Для меня это ясно.

Думается о новых научных работах. Хочу вырвать время».

От 12 ноября: «Читал сейчас московские, петроградские, киевские и иркутские газеты – видишь все-таки глубокий рост России, несмотря ни на что. Неужели может разрушиться? Как выразился один из иностранцев, Россия находится под властью Большого Кулака. Со всеми последствиями?

Мне кажется, возможности разгрома, какие могут произвести большевики в бюрократической машине, еще не сознаются чиновничеством. А между тем разгром может быть аналогичен тому, какой произведен в армии.

Элементы единства: 1) воля народа к единству и к государственности – сейчас чрезвычайно ослабла и, наоборот, направлена в другую сторону; 2) религиозная – вера – тоже потухла в активных элементах. Временно; 3) единство духовной культуры – очень сильная и крепкая благодаря мировому ее характеру по сравнению со всеми же местными национальными; 4) богатство качественное и количественное русской литературы, имеющей практическое применение в жизни, и малая распространенность других мировых языков; 5) государственная рутина; 6) налаженные торговые связи; 7) значение и выгода большой государственной территории, обычно не оцениваемое, для отдельных частей России; 8) личная связь между деятелями в разных местах и областях России, даже принадлежащих к разным национальностям, основанная на долгой традиции. Несомненно, большое значение должны иметь бессознательные элементы, сдерживающие Россию. Их надо развить особо».

От 14 ноября: «Невольно думаешь о будущем. Хочется найти выход вне случайных обстоятельств. Эти случайности могут быть ужасны для переживающих, но поворот так глубок, что то, что за ним сохранится, само по себе огромно. Сейчас в смысле случайностей все зависит от Учредительного Собрания. Если оно будет не большевистским в большинстве, все же ясно, что унитарная Россия кончилась. Россия будет федерацией. Слишком пали воля и уважение к великороссам. Юг получит гегемонию. Роль Сибири будет очень велика. Столица – не Москва?

Сейчас надо ждать результатов выборов в Учредительное Собрание. Несомненно, в большевистском движении много глубокого, народного. Tu l'as voulu, Georqes Dandin! Демократия показала свое лицо – то, которое она постоянно показывала в истории. В критический момент покажет и свою энергию. Но ясно одно: русский народ до этих форм жизни в мировом государстве не дорос, а так как возврат к унитарной монархии невозможен, то выход один – сильные области, объединенные единой организацией – федерацией.

Если Академия наук будет разрушена как целое в этом вихре – переехать в Киев или в Полтаву?».

Бегство от демократии

Большевики устроили охоту за всеми членами Временного правительства. Военно-революционный комитет постановил отправить Вернадского и других в Кронштадт под караул.

От 18 ноября: «С разных сторон все советовали не ночевать дома, и хотя Наташа очень стойко не выражала своего мнения, ей хотелось, чтобы я не ночевал дома. Конечно, это маленькое неудобство, но все же есть и неприятное чувство, когда приходится скрываться. Я чувствовал, что у меня нет энергии уходить и начинать где-нибудь в стороне новую форму жизни. Это, может быть, еще более вредное настроение, и его я переборол. Человек во всяком решении находит хорошую сторону. Это есть одна из форм здорового организма».

Он уехал на юг, по бумагам – в командировку от Академии наук. В столице осталась одна Наталья Егоровна. В доме было жутко и пусто. Нина и Прасковья Кирилловна уже были в Шишаках.

Сразу после того как Вернадский уехал, Ленин объявил партию кадетов «врагами народа». Теперь Владимира ждали арест и трибунал.

Вернадский приехал в Шишаки, но ненадолго. Вскоре они перебрались в Полтаву к друзьям – семье Старицких. Здесь не было голода – они завели корову и этим выживали. В канун 1918 года благодаря дочери Короленко Софии в Полтаву смогла приехать Наталья Егоровна. Та ее вывезла прямо из революционного Петрограда.

Вернадский отдыхал у Старицких и пытался прийти в норму. Он каждый день по несколько часов работал над большим трудом о живом веществе в его геохимическом значении. Ощущалась катастрофическая нехватка книг. Вернадский планировал работать над этим трудом примерно два года. Сейчас написать общую схему и постепенно дополнять ее информацией, когда научная литература станет более доступной. Ему казалось, что книга станет достойным завершением всей его научной работы.

Он размышлял о том, когда сможет вернуться в столицу – не думал, что большевики смогут долго продержаться в Петрограде.

Вернадский был разочарован в происходящем в стране и находил опору в работе над живым веществом. Он презирал народ и тяжело переживал это. Вечная наука, которая была выше всякого народа и всякого государства, давала Владимиру моральную поддержку. Он находил ее в свободной мысли, в научной работе, в научном творчестве. «Я как бы углубляюсь в какую-то глубь, в какую-то бесконечность и этим путем нахожу такую опору в своих решениях в окружающей жизни – на поверхности, какой не ожидал. Точно в окружающей меня бурной стихии я сижу на прочной и неподвижной скале».

Жизнь шла своим чередом. Вернадский возобновил поездки и экскурсии. Он даже вновь тесно связался с полтавским музеем и начал пополнять его минералогическую коллекцию.

Вернадский задумал создать большой научный центр в Киеве – прорабатывал проект полноценной Украинской академии наук. Новое правительство дало добро. «Даже если не удастся провести – надо проводить. Обычно из всего этого всегда что-нибудь выходило, и никогда нельзя знать результата. Не надо знать результат, а надо знать, что хочешь получить». 1 июня 1918 года он прибыл Киев, где через пару дней снял квартиру. Вскоре к нему приехала Наталья Егоровна. Работа закипела: Вернадский также инициировал создание национальной библиотеки и еще нескольких научных учреждений, которые требовались для академии, он подыскивал ученых секретарей в только что сформированные комиссии.

27 ноября Вернадский единогласно был избран президентом Украинской академии наук. 8 февраля 1919 года в Киеве случилась очередная перемена власти. Но и новому правлению Академия наук пришлась по душе.

К родителям приехали Нина из Шишаков и Георгий из Перми. Молодой профессор бежал с Урала, захваченного большевиками. Вскоре он уехал преподавать русскую историю в Таврический университет.

Весной 1919 года Вернадский много работал, словно за наукой пытаясь не думать о новом мире, в котором им всем тогда приходилось жить. 18 апреля писал в дневнике: «Уже больше года выброшен из Петрограда. Вторая Пасха. Прошлая – в Полтаве. И все впереди еще нет никакого выхода, и все по-прежнему задыхаешься в мешке. Когда-то С. Трубецкой говорил про наши заседания в Московском университете перед 1904 годом: мы говорим и обсуждаем в завязанном мешке. В большем виде все это правильно для теперешнего времени».

Он стал очень редко писать в дневник, потому что «тяжело записывать среди террора и бессмысленных переживаний средневековой жизни. Удивительная ирония судьбы – к чему пришло русское освободительное движение – к полному попранию человеческих условий существования. Кругом в обществе и народе все больше накапливается ненависти, безразличия к жизни, тупого отчаяния».

Вернадские жили очень бедно – пришлось даже продать фрак Владимира. Вернадский решил уехать в Ростов и по дороге завезти жену и дочь в Полтаву к Старицким.

Все дела по академии оставил другу и соратнику Крымскому. Ему же отдает на сохранение рукопись по живому веществу, которая расширилась уже до 1200 страниц.

Когда пошел слух о том, что Киев пал, Вернадский сильно забеспокоился о судьбе своих рукописей. В конце концов, это был труд его жизни.

«А впереди столько мыслей, столько новых достижений! И так ясен путь дальнейшей работы, – пишет он в дневнике от 7 декабря. – Если даже рукописи и пропали – работа моей мысли не пропала, и она сама по себе составляет нечто целое и живое. И сказывается не только во мне, но и в окружающем».

Вернадский писал, как обычно, не сосредотачиваясь только на науке. Он писал общественно-политические статьи, где размышлял о настоящем спасении России, о залоге всего ее будущего, ее единства, о ее значении в мировой жизни. Все это, он считал, «наиболее ярко и наиболее жизненно сосредоточивается в духовной творческой работе народа – в науке, искусстве, технике, творчестве, общественной и политической жизни».

Лондонская попытка и мир в бреду

Вернадский на корабле «Великая княгиня Ксения», переименованном в духе времени в «Муравьева-Апостола», прибыл в Новороссийск. 19 января 1920 года пришли в Крым. Там Вернадские остановились у Бакуниных.

В первую очередь Наталья Егоровна увела мужа мыться и переодеваться, и жаловалась Софье Бакуниной, что обнаружила у Владимира целых три вши!

Встал вопрос о том, что делать дальше. Наталья Егоровна посоветовала мужу обратиться к англичанам, чтобы они поспособствовали Вернадскому как члену Британской ассоциации наук, выехать из страны. 26 января он отправил письмо в английскую миссию.

Он был осведомлен, что английское правительство приняло решение вывезти из Южной России всех, кто не мог больше оставаться в большевистской России. Поэтому он просил английскую миссию помочь ему, его жене и их взрослой дочери выехать в Лондон или любой другой город Европы, где Вернадский смог бы продолжить заниматься наукой. Он объяснял в письме, что уже долгое время является членом Российской академии наук, но не может больше работать под ее началом, так как большевики приговорили Вернадского к тюремному заключению в Кронштадте. Затем он описывал, как два месяца скрывался от Чрезвычайки в лесах Черниговской губернии. Но Вернадский особо подчеркивал то, что, даже если бы его жизни ничего не угрожало, он не видел дальнейшей возможности жить в современной ему России. Большевики поставили его в положение раба, и он предсказывал, что неизбежно всем предстоит испытать это на себе. Вернадский писал, что, конечно же, не прерывал своей научной деятельности в эти беспокойные времена, но не может быть уверен в сохранности результатов своего труда. Тогда у его работы не было никаких гарантий. Но он гарантировал британскому посольству, что его научные исследования представляют достаточную важность для мира, чтобы Вернадский мог рассчитывать на укрытие. Именно осознание значимости своей работы подталкивало Вернадского просить помощи. Он настаивал на том, чтобы английская миссия доставила его семью на любом английском судне за границу, выдала небольшую сумму денег на первое время, пока Вернадский не сможет зарабатывать самостоятельно. Он был убежден, что его опыт и квалификация позволят найти практическое применение его научной мысли в Англии. Ответа Вернадский ждал в Горной Щели.

Вернадский проанализировал свои мысли в геохимии, в живом веществе, в минералогии и в силикатах и преисполнился уверенностью в том, что имел полное право требовать поддержки: у него определенно было что сказать человечеству нового. «И надо уйти от политики», – решил он в дневнике.

Софья Бакунина вспоминала о тех днях в Горной Щели следующее: «Через некоторое время дяде Владимиру стало плохо. Позвали доктора, который нашел у него сыпной тиф и потребовал, чтобы его перенесли в заразную больницу. Но тут запротестовала я, так как знала, что больница переполнена, тифозные валяются на полу, сестры сбились с ног и ухода почти никакого нет. Тетя Наташа тоже запротестовала, говоря, что не хочет, чтоб заразились мы. В конце концов мы с тетей Наташей пришли к соглашению: дядя Владимир остается в Щели, ухаживать за ним будут тетя Наташа и Ниночка, я же и дети в комнату входить не будем. Но тетя Наташа и Ниночка будут жить и выходить к нам, как и раньше. <…> Дядя Владимир болел тяжело. Как-то вечером я вышла с доктором в сад, провожая его, и спросила, как он смотрит на положение дяди Владимира и не надо ли предупредить сына – Георгий был профессором в Симферопольском университете. Доктор промолчал, а потом сказал: «Вызывайте сына». Я послала Георгию телеграмму (не говоря ничего Ниночке и тете Наташе), и Георгий пешком, в снег, приехал к нам. Лошадей достать он не смог…»

Вернадский начал бредить. Ему привиделась его жизнь, но другая – такая, какая, может быть, могла бы быть у него в параллельной вселенной. «Мне хочется записать странное состояние, пережитое мною во время болезни. В мечтах и фантазиях, в мыслях и образах мне интенсивно пришлось коснуться многих глубочайших вопросов бытия и пережить как бы картину моей будущей жизни до смерти. Это не был вещий сон, так как я не спал – не терял сознания окружающего. Это было интенсивное переживание мыслью и духом чего-то чуждого окружающему, далекого от происходящего. Это было до такой степени интенсивно и так ярко, что я совершенно не помню своей болезни и вынес из своего лежания красивые образы и создания моей мысли, счастливые переживания научного вдохновения. <…> Да, наконец, нельзя отрицать и возможности определенной судьбы для человеческой личности. Сейчас я переживаю такое настроение, которое очень благоприятствует этому представлению. Еще полгода назад я этого не сказал бы. Помню, как-то в Киеве – уже при большевиках, я поставил себе вопрос о моем положении как ученого. Я ясно осознаю, что я сделал меньше, чем мог, что в моей интенсивной научной работе было много дилетантизма – я настойчиво не добивался того, что, ясно знал, могло дать мне блестящие результаты, я проходил мимо ясных для меня открытий и безразлично относился к проведению своих мыслей окружающим. Подошла старость, и я оценивал свою работу среднего ученого с отдельными, выходящими за его время недоконченными мыслями и начинаниями. Эта оценка за последние месяцы претерпела коренное изменение. Я ясно стал осознавать, что мне суждено сказать человечеству новое в том учении о живом веществе, которое я создаю, и что это есть мое призвание, моя обязанность, наложенная на меня, которую я должен проводить в жизнь – как пророк, чувствующий внутри себя голос, призывающий его к деятельности. Я почувствовал в себе демона Сократа. Сейчас я сознаю, что это учение может оказать такое же влияние, как книга Дарвина, и в таком случае я, нисколько не меняясь в своей сущности, попадаю в первые ряды мировых ученых. Как все случайно и условно. Любопытно, что сознание, что в своей работе над живым веществом я создал новое учение и что оно представляет другую сторону – другой аспект – эволюционного учения, стало для меня ясным только после моей болезни, теперь. Так, почва подготовлена была у меня для признания пророческого, вещего значения этих переживаний. Но вместе с тем старый скепсис остался. Остался, впрочем, и не один скепсис. Я по природе мистик; в молодости меня привлекали переживания, не поддающиеся логическим формам, я интересовался религиозно-теологическими построениями, спиритизмом – легко поддавался безотчетному страху, чувствуя вокруг присутствие сущностей, не улавливаемых теми проявлениями моей личности («органами чувств»), которые дают пищу логическому мышлению. У меня часто были галлюцинации слуха, зрения и даже осязания (редко). Особенно после смерти брата я старался от них избавиться, не допускать идти по этому пути, ибо мне было мучительно чувство страха, когда я оставался один в комнате (даже днем). Сны мои были очень яркими, и я впервые после смерти Коли старался и достиг того, что изгнал его образ из снов. Раньше, закрыв глаза, я видел все, что хотел – теперь не мог. И когда я ограничил себя от этой области и потерял дорогие образы даже во сне – мне временами становится жаль прошлого. Я был лунатиком, так же как мой отец и дед (мистик, доктор, кажется, очень выдающийся человек), и Георгий был им в детстве. У меня в детстве проявления этого рода были очень сильны. Я помню до сих пор те переживания, которые я чувствовал, когда сны состояли из поразительных картин – переливов в виде правильных фигур (кривых) разноцветных огней. По-видимому, в это время я начинал кричать (не от страха). Но когда подходили ко мне близкие, больше помню отца в халате, которых я любил, я начинал кричать от страха, т. к. видел их кверху ногами. Из всего этого у меня сохранялись долго сны звуков (в последнее время редко), когда я во сне слышал музыку, хотя у меня нет слуха и, особенно, музыкальной памяти, и сны полетов. Говорят, эти последние свойственны молодости, но я, правда, реже, их имел и в старости – недавно в Киеве. Это приятные, возвышающие человеческие сны.

Когда я стал сознательно всматриваться в окружающее, я мыслью остановился на появлении у себя этой способности. Помню, что ярко пережил эти мысли во время моих дружеских бесед с С. Н. Трубецким. У меня появилась мысль, что, заглушая эти стороны моей личности, я получаю ложное и неполное представление о мире, искажаю истину и суживаю силу своей собственной духовной личности».

В. И. Вернадский во время болезни (тиф). Рисунок Нины Вернадской.

Вернадский в тифозном бреду увидел себя – ученого с теми же целями, но развитие научной деятельности отличалось от реальности. В голове у него его вторая жизнь пронеслась полностью, до самого смертного одра. Очнувшись, Владимир тут же бросился диктовать жене содержание видения.

«Основной целью моей жизни рисовалось мне создание нового огромного института для изучения живого вещества и проведение его в жизнь, управление им. Этот институт международный по своему характеру, т. е. по темам и составу работников, должен являться типом тех новых могучих учреждений для научной исследовательской работы, которые в будущем должны совершенно изменить весь строй человеческой жизни, структуру человеческого общества. Мои старые идеи, которые неизменно все развивались у меня за долгие годы моей ученой и профессорской деятельности и выразились в 1915–1917 гг. в попытках объединения и организации работы в России и в постановке на очередь <…> роста и охвата научными учреждениями Азии, явно сейчас потеряли силу в крушении России. Не по силам будет изможденной и обедневшей России совершение этой мировой работы, которая казалась мне столь близкой в случае ее победы в мировой войне. Мне ясно стало в этих фантастических переживаниях, что роль эта перешла к англичанам и Америке».

В своем бреду Вернадский эмигрировал в Америку. Там был организован Институт живого вещества, в котором работали 70 человек. Здание находилось на берегу океана, а вокруг института были парк и квартиры сотрудников.

Видение касалось не только науки. Ему померещилась любовная связь с богатой американкой, с которой Вернадский нажил сына. Они расстались, и Владимир снова вернулся к своей жене. В видении ею так же была Наталья Егоровна, которая простила и приняла блудного мужа обратно.

Согласно видению, в 63 года Вернадский стал директором института и был им до 80 лет, после чего ушел на покой: «Здесь я всецело ушел в разработку того сочинения, которое должно было выйти после моей смерти, где я в форме отдельных отрывков (maximes) пытался высказать и свои заветные мысли по поводу пережитого, передуманного и перечитанного, и свои философские и религиозные размышления. <…> Ярко пробегали в моей голове во время болезни некоторые из этих мыслей, которые казались мне очень важными и обычно фиксировались в моем сознании краткими сентенциями и какими-то невыраженными словами, но прочувствованными моим внутренним чувством, моим я и очень мне тогда ясными впечатлениями. Сейчас я почти ничего из этого не помню, и мне как-то не хочется делать усилий для того, чтобы заставить себя вспомнить. К некоторым из этих закрытых мне теперь, но бывших, а может быть, и сейчас бессознательно для меня живущих мыслей у меня какое-то внутреннее не то стыдливое, не то священное чувство уважения, и мне не хочется их касаться, а хочется их ждать, ждать того нового порыва вдохновения, когда они появятся все целиком и когда они будут понемногу выявляться в моей жизни. Такие состояния в гораздо меньшей ясности мне приходилось переживать и раньше. Я помню, однако, что некоторые из этих мыслей имели характер гимнов (которых я никогда не пробовал раньше писать), и в одной из мыслей я касался, в переживаниях, мне думалось очень глубоко, выяснения жизни и связанного с ней творчества, как слияния с Вечным Духом, в котором сливаются или который слагается из таких стремящихся к исканию истины человеческих сознаний, в том числе и моего. <…>

Сейчас вспомнил об одной мысли, которая ярко выливалась во мне во время болезни, но к которой я подходил еще в Киеве, во время моей работы над первой главой своей книги о живом веществе. <…> Это мысль о возможности прекращения смерти, ее случайности, почти что бессмертия личности и будущего человечества. Меня интересовали последствия этого с геохимической точки зрения. Сейчас, во время болезни, целый рой идей, с этим связанных, прошел через мое сознание».

В своем видении Вернадский умер примерно к 85 годам. Смерть жены, согласно бреду, была близка по времени с его собственной.

Больше трех недель Вернадский был на грани жизни и смерти. «Кризис миновал благополучно, – вспоминала Софья Бакунина. – Дядя Владимир стал поправляться, потом стал выходить в столовую-гостиную. Это было очень уютное время. Все успокоились. Часто по вечерам за круглым обеденным столом играли все в «дурачка». <…> Всеобщий восторг был, когда дядя Владимир оставался в дураках, а он как-то конфузился и был недоволен. <…> Погода изменилась, наступила дивная крымская весна. <…> Дядя Владимир стал выходить, дышал «озоном», часто брал какой-либо кусочек камня и начинал объяснять, что это за порода».

Ученый совет Таврического университета предложил Вернадскому кафедру минералогии. Тот согласился и уже 18 марта был утвержден сверхштатным профессором. 19 апреля Вернадские с Ниной переехали в Симферополь.

В университете на кафедре он в который раз начал разрабатывать с нуля минералогический кабинет. В городе царил жуткий литературный голод. Вернадский по памяти попытался восстановить учебники по минералогии, которые сам писал. После 1914 года не было ни одного иностранного научного журнала. Он наблюдал перед собой жуткую картину падения культурной жизни страны. Он догадывался, что науку будет сложно восстановить, но не думал, что настолько. «Удар, нанесенный большевизмом печатанию и научной работе, непоправим. Сейчас книга становится роскошью. Живем на счет старого и задыхаемся в невозможности передать иным путем, как словом, свою мысль. Читается старое, работают над отдельными фактами, не имея возможности употреблять настоящие методы работы, связывать с мировой работой. Также не знают того, что делается в Америке и на Западе. И положение в этом смысле все ухудшается. Невольно иногда приходишь в отчаяние».

Он создал аналог КЕПС, пытаясь рационализировать народное хозяйство Крымского полуострова и направить научные и производительные силы в нужное русло.

Жизнь наизнанку

Жить было трудно. Все продукты и товары стоили безумно дорого, люди вокруг были жутко уставшие. Но самым страшным для Вернадского было то, что они уже который год жили по чужим домам почти без своих личных вещей. «Революция – и особенно большевизм ужасны именно таким влезанием в душу, в самое интимное», – писал Вернадский в дневнике.

Посоветовавшись друг с другом, семья Вернадских приняла решение уезжать из страны. А вдруг это видение начало осуществляться? Думали, куда: либо Англия, либо Штаты. Вернадский начал готовиться к заграничной командировке – он пока не думал о своих планах как об эмиграции. Британская ассоциация прислала ответ, что окажет содействие в переезде Вернадских в Англию. Забота о трудоустройстве легла бы в таком случае на плечи Владимира.

В Ялте уже стоял корабль, готовый взять на борт русского академика Вернадского с женой. 20 сентября было решено, что Ниночка остается с Георгием, а старшие Вернадские уедут.

Владимир был готов к новой работе, предвкушал библиотеки и лабораторию Лондона, его Британский музей с самой крупной в мире коллекцией силикатов. Струве одолжил ему на первое время 100 фунтов стерлингов.

В Таврическом университете всем было известно, что Вернадский вот-вот покинет страну, но, когда прежний ректор умер, Владимира назначили на эту должность. Ему также предоставили квартиру и все условия для того, чтобы он передумал уезжать.

Все сотрудники университета по очереди приходили к Вернадскому и упрашивали его остаться. У Вернадского было сильно развито чувство долга. Как он мог уехать, когда столько людей в нем нуждались? Так выглядела еще одна точка бифуркации в жизни ученого. Кто знает, как сложилась бы его научная карьера, если бы Вернадский сел на корабль до Лондона? Осуществилось бы его видение?

Вернадский взял под опеку почти 2 тысячи преподавателей и студентов. Начал, как и всегда, с того, что считал самым важным в жизни любого университета – с автономии. Ведь только свободный университет сможет воспитать свободного человека.

«Ибо наше время – время крушения государства, полного развала жизни, ее обнаженного цинизма, проявления величайших преступлений, жестокости, время, когда пытка получила себе этические обоснования, а величайшие преступления, вроде Варфоломеевской ночи, выставляются как идеал, время обнищания, голодания, продажности, варварства и спекуляции – есть вместе с тем и время сильного, искреннего, полного и коренного подъема духа. Это время, когда все величайшие задачи бытия встают перед людьми как противовес окружающим их страданиям и кровавым призракам», – писал он в статье.

11 ноября 1920 года красные захватили Крым. Георгий Вернадский, который был с белыми, вместе с женой отплыл в Константинополь. Первой реакцией Вернадского-старшего тоже было желание бежать. «Уже сидя на таратайке, мне вдруг ярко представилась мораль моего бегства среди привилегированных, когда кругом оставались многие, которые не могли бежать – не было перевозочных средств. Мы вышли».

Бежать тогда значило эмигрировать насовсем. На такой шаг Вернадский не готов был пойти никогда.

Со сменой власти Таврический университет остался под контролем Вернадского, но никакой автономии уже можно было не ждать. Начались коренные преобразования. Всем профессорам надо было пройти анкетирование и ответить на вопрос, как они относятся к красному террору. Так как Вернадский всегда высказывался против насилия, ответ был очевиден. Кто-то из сотрудников ответил то, что думал, и их всех уволили. А Вернадского как ректора вызвали в правительство для выяснения. Выяснять было особо нечего, и Владимира принудили уйти в отставку.

Тем не менее он все еще был председателем КЕПС. Вернадский написал в Киев Крымскому, которому когда-то оставлял свою рукопись, и поинтересовался ее судьбой. Он собирался продолжить работать в Крымской КЕПС и попросил Ольденбурга и Ферсмана прислать из Петрограда все, что могло понадобиться, чтобы преподавать минералогию.

Тем временем Академия наук вызволила своих членов из Крыма. Из Севастополя пришел санитарный поезд, к которому прицепили «профессорский вагон».

По дороге Вернадский рассуждал о том, правильно ли он сделал, что не эмигрировал, пока была такая возможность. 28 февраля он писал в своем дневнике: «С одной стороны, чувство России, нежелание расстаться с Ниночкой, некоторый страх перед новым путем, перед овладением [английским] языком – тогда на меня повлияли. Хотя я сознавал возможность прихода большевиков. И сейчас много мечтаний и предположений. Может быть, явится соблазн большой организационной работы по высшей научной работе и по народному образованию в России? Но сейчас опять старые мысли об Институте живого вещества на берегу океана в Америке. И очень вероятно, что это будет. А может быть, начало удастся положить здесь сейчас?»

Поезд добирался две недели и 9 марта прибыл в Москву. Сергей Ольденбург встретился с Лениным, и они пришли к некоему компромиссу. Академики признавали власть Советов и соглашались выполнять правительственные заказы, а Советы давали относительную автономию академии и содержали ее. Благодаря Ольденбургу академию удалось спасти от голода.

Спустя месяц Вернадские вернулись в Петроград. Город был неузнаваем. В «Доме академиков» им выделили только 4 комнаты против прежних 8. Верная домработница Прасковья Кирилловна, пройдя через красных и белых хозяев, смогла вернуться к Вернадским, и больше они не расставались.

Жизнь налаживалась. Вернадский подал в отставку с поста президента Украинской академии наук и снова стал руководить Геологическим и минералогическим музеем, который ничуть не пострадал во время войны. Ниночка поступила в Военно-медицинскую академию.

Борис Леонидович Личков прислал ему его рукопись про живое вещество, которую сохранил Краснов. Вернадский продолжил работу по этой теме и вскоре устроил первую публичную лекцию по живому веществу. Она называлась «Начало и вечность жизни».

Вернадский собрался ехать на Мурманскую биологическую станцию изучать океаническое живое вещество.

Один день из жизни Владимира Ивановича

А 14 июля на рассвете к Вернадским нагрянули чекисты. Двое вооруженных мужчин вошли в кабинет, один из них предъявил Владимиру ордер на обыск и арест. Чекисты начали скидывать книги с полок, забрали некоторые рукописи со стола. Вернадского увели. Почти сутки он провел в Петроградской ЧК на Гороховой, затем его доставили в тюрьму на Шпалерную. Переодели в тюремную одежду. Вечером вызвали на допрос. Следователь спрашивал о мнимом пребывании в Лондоне где-то между 1918–1921 годами и о шпионаже. Вернадский отвечал, что, хотя и собирался, так никуда и не уехал. Затем следователь задал еще уточняющие вопросы, в конце допроса извинился за арест и разрешил Вернадскому уходить домой хоть сейчас, что Владимир и сделал.

В. И. Вернадский с женой и дочерью.

В. И. Вернадский. Рисунок Нины Вернадской.

Все удивлялись тому, как быстро освободили Вернадского. Скорее всего, за Владимира заступился кто-то влиятельный из его многочисленных друзей.

Через два дня Вернадский с дочерью уже ехали в Мурманск. Нина ехала как ассистентка, помогала отцу собирать материал.

В 1922 году сильно расширились радиевые исследования. Вернадский возглавил Радиевый институт и начал разрабатывать его устав и структуру.

Возобновилась традиция собираться по субботам на квартире у Вернадских. Вернулся Корнилов, и члены «Братства» обсуждали новый полицейский режим.

В середине декабря Сорбонна официально избрала доктора Вернадского профессором Парижского университета и приглашала в 1922 году прочесть курс лекций по созданной им науке геохимии. Вернадский мгновенно согласился. Он планировал поехать не только во Францию, но еще в Вену, в Чехословакию, ведь именно там работали радиевые завод и институт. Вернадский хотел объединить всех европейских ученых для разработки методов получения внутриатомной энергии. Советское правительство разрешает поездку, но отказывается ее финансировать. Разъезжать по научным центрам Европы у Вернадского не было денег, поэтому он поехал с семьей просто читать лекции.

В первую очередь заехали в Чехию к сыну. 5 июня в Праге их встретили Георгий и Нинетта. Нина осталась с братом, а в Париж Вернадский поехал вместе с женой.

Сняли квартирку из двух комнат с кухней недалеко от университета. Наталья Егоровна сама готовила еду и помогала мужу. До весеннего семестра еще было время, и Вернадский пока имел возможность просто работать в лаборатории Музея естественной истории. Небольшая зарплата все же позволяла платить за жилье.

Он обработал крымские рукописи и сдал их в печать. Написал Ферсману, что понимает, что ему надо бы скорее вернуться, но, несмотря ни на что, все равно будет просить о продлении командировки. «В мои годы надо кончать дело своей жизни – а таким для меня является научная работа. Издав геохимию и минералогию, переработав живое вещество и силикаты – в общем я его закончу».

С головой окунается в научные журналы и диспуты, в культурную жизнь и литературу эмиграции – долгое время Вернадский был от всего этого огражден.

Осенью 1923 года в Ливерпуле собралась ежегодная сессия Британской ассоциации. В этот раз председательствовал физик Эрнест Резерфорд. Вернадский не упустил возможности с ним познакомиться.

В. И. Вернадский. В своем кабинете в Петрограде. 1922 год.

После сессии он узнал, что его командировку продлили до мая 1924 года.

В начале 1924 года вышла его «Геохимия», которая принесла Вернадскому кое-какую признательность и совсем немного денег.

Он делится своей радостью с другом: «Я считаю, что мои представления о живом веществе вносят новое и важное в понимание природы и связное их изложение составляет не науку, конечно, но учение в общей схеме знания, которое не было до сих пор в цельном виде высказано. Так или иначе, учение о живом веществе является особой формой понимания и явлений жизни, и окружающей нас природы. Следствия из него огромны».

Когда приблизилось завершение командировки, Мария Кюри предложила Вернадскому выяснить состав минерала кюрита из Центральной Африки. Она предоставила ему лабораторию в институте и выделила помощника.

Советское правительство запаниковало: его ученый не собирался, похоже, возвращаться из-за границы. Вернадскому ставят ультиматум: если до 1 сентября он не возвращается, его лишают места в академии и квартиры. Владимир написал письмо, в котором разъяснил свои мотивы. Мол, у него есть определенные обязательства, к тому же его научный пыл не может устоять перед вызовом природы.

Вернадский отправил письмо и вздохнул свободно – он почувствовал, что освободился от тяжкого груза советского знамени на своих плечах. Тем не менее он до сих пор не планировал эмиграцию во Францию, хоть и мог в таком случае занять кафедру в Парижском университете.

Он получил крупную дотацию из одного фонда, и теперь у него были деньги, чтобы продолжить исследование живого вещества. Видение сбывалось – он создал Институт живого вещества. Правда, среди сотрудников значился лишь он сам.

Он долго работал, прежде чем в 1925 году написал отчет для фонда Розенталя под названием «Живое вещество в биосфере». Французская академия наук не прониклась отчетом. Институт живого вещества прекратил свою работу.

На следующий год Вернадский устроился читать лекции в Пражский университет. Его избрали иностранным членом Чешской академии наук. Он работал над самым масштабным трудом в своей жизни – трактатом о живом веществе.

В Москве Академия наук праздновала двухсотлетний юбилей, и в честь этого Ольденбург выбил другу возвращение на родину. Вернадский провел за границей 45 месяцев, которые использовал по максимуму. В результате он написал две книги, которые до сих пор переиздаются на разных языках.

Вернадский вернулся во вновь переименованный город. В Ленинграде его встретило множество друзей, но не все. Александр Корнилов умер в 1925 году, он стал третьим из членов «Братства» после Шуры Ольденбург и Фёдора. Тем не менее само «Братство» было еще живо, прежде всего – своими идеями.

Только вернувшись, Вернадский попытался восстановить в Академии наук созданную им было в 1922 году Комиссию по истории знаний.

Академия наук практически нищенствовала, и все ее институты тоже. «Мы сейчас являемся уже наихуже оборудованным – по обстановке, не по людям – самым отсталым радиевым институтом в мире – мы обладаем громким именем и не отвечающими этому имени реальными возможностями», – заявлял Вернадский.

В 1926 году он открыл при КЕПС отдел живого вещества. КЕПС еще жила, так как это была та отрасль Академии наук, которая могла приносить правительству реальные деньги.

С 1927 года Вернадский снова выдвинулся в Европу. Сначала на сессию в Берлин, затем в 1928 году поехал в Прагу и прочитал лекции в университете, что давно обещал сделать. Он стал «мигрирующим ученым». Все важное для исследований оборудование Владимир возил с собой. Он нигде долго не останавливался. Половину из десяти следующих лет он работал по всей Европе. Именно его кочевничество спасло Вернадского от «советизирования».

Тем временем Нина, тогда уже с фамилией Толль, подарила Вернадским внучку Танечку.

В начале октября 1929 года Вернадский задумал напечатать все свои материалы по теме живого вещества, выходившие в свет с 1916 года, одним томом. Он назвал получившийся объемный фолиант просто «Живое вещество».

Однако книга не прошла цензуру – в ней не было обнаружено никакой идеологии. В 1936 году Вернадский снова повторил попытку – история вновь не увенчалась успехом. Его перестали отпускать в заграничные командировки. Чтобы хоть немного смягчить условия пребывания в Союзе, Вернадскому разрешили получать некоторые иностранные научные журналы.

Перед расставанием. Семья Вернадских накануне возвращения Натальи Егоровны и Владимира Ивановича Вернадских в СССР. Слева направо: Нина Владимировна (урожд. Ильинская), Наталья Егоровна, Владимир Иванович, Нина Вернадская; стоит Георгий Вернадский. 1926 год.

Заслуженный отдых и страх кнута

Вернадский не мог больше находиться под надзором правительства. Он попросил освободить его на 4 месяца от всех руководств, кроме лаборатории и Радиевого института, и с мая по сентябрь 1931 года Владимир с женой уехали в санаторий в Петергоф. У него действительно была причина – некоторое время назад появилось сердечное недомогание.

29 февраля 1932 года Вернадский писал в дневнике о том, что его сильно покоробило на одном из академических заседаний. «Доклад Вавилова интересный. Режет ухо его подлаживание под материалистическую диалектику: количество переходит в качество и т. п. Это ясно не связано со всей работой. Производит трагикомическое впечатление: человек достиг результатов и затем их искажает, приноравливаясь к моде». Сам Вернадский никогда себе такого не позволял. Он оставался таким же самобытным ученым, каким был до революции.

Он продолжал настаивать на заграничной командировке. Ему повезло. Он встретился лично с Молотовым, и тот разрешил ему поехать куда угодно на целый год. В середине мая 1932 года он поехал в Германию.

Всю зиму он активно разрабатывал новую науку радиогеологию, которая могла помочь в определении возраста Земли новыми изотопными методами.

Также он создал еще одну новую науку – биогеохимию. Она изучала состав, строение и геологическое измерение живого вещества. Однако мало кто из современников действительно понимал значимость открытий Вернадского. Его научное одиночество возрастало.

При этом усиливалось отчаяние при виде того, во что превратилась страна при Советах. В дневник 12 февраля 1932 года он записывал: «Культурные условия жизни очень плохи. Большая стройка. Работа ведется раскулаченными, их отовсюду присылают. Живут в ужасающих условиях жилища и еды. Полное рабство – хуже поселений 18 века. Крепостное право – их дети освобождаются из этого рабства? Неужели к этому идет. Я здесь делаю вывод, который, наверное, делается и живущими там. <…> Стройка огромная и большая растет на Хибинах: в основе труд крепостной на горе, на силах и страданиях невинных. Ужас жизни русского крестьянина непрерывный. Страдание. Но силен дух, т. к. это понимается и переходит от поколения к поколению».

Рабочее место В. И. Вернадского. Квартира в Дурновском переулке, Москва.

В августе 1933 года Вернадские с трудом, но все же реализовали вторую половину дарованной им Молотовым годичной командировки. В первую очередь навестили дочь и внучку в Праге. Потом Лондон, Париж и Варшава.

В 1933 году правительство перевело Академию наук в Москву, чтобы было удобнее контролировать ее деятельность. В Москве Вернадскому и еще двадцати академикам внезапно перепало множество привилегий. Оклад увеличили почти в два раза и даже выделили персональную машину.

Летом 1934-го Вернадские опять укрывались от глаз правительства, на этот раз под Москвой, в Узком, новом доме отдыха для ученых. Им там так понравилось, что Вернадские стали в Узком постояльцами.

Переезд академии в Москву, разработка принципов радиогеологии, написание «Биогеохимических проблем», а потом еще и поиск новой квартиры в Москве целый год не позволяли Вернадскому завершить свою главную книгу, которую он начал еще в феврале 1934-го.

К старости Вернадский не стал менее избирательным в жилье. Он отверг много вариантов, прежде чем выбрал небольшой дом в Дурновском переулке. 19 июня домработница Прасковья Кирилловна поехала туда с вещами обустраиваться. А Вернадские все это время жили в Узком.

В середине августа им удалось вырваться в Прагу. «Я еду для работы над моей книгой о биогеохимической энергии на Земле и для того, чтобы пожить с внучкой», – писал Вернадский Ферсману. Он хотел написать эту книгу, завершение его научной работы, над которой он более или менее интенсивно думал с 1916 года.

В 1935 году «Книга жизни» стала называться «Об основных понятиях геохимии». Она бесконечно переписывалась.

Вернадский стоит третьим в ряду слева направо. Перед ним стоят: Н. Н. Лузин, М. Н. Розанов. Сидят возле него: Н. Д. Зелинский, И. А. Каблуков, Н. М. Кижнер, А. Н. Северцов. 1934 год.

Через год в Праге Вернадские отметили свой полувековой свадебный юбилей, который опять-таки совпал с грандиозным юбилеем «Братства». 20 января Вернадский писал в своем дневнике: «Редкое явление – сохранение 50-летней дружбы и 50-летней свадьбы у шести членов «Братства» – Гревсы, Шаховские, мы. И все пережили огромные внутренние бури, не разорвавшие эти связи».

Поездка в 1936 году была последней заграничной для Вернадских и последним случаем увидеться с родными. Перед началом войны Толли уехали в Америку. Ниночка стала работать в психиатрической клинике, а ее муж Николай начал преподавать археологию.

Вернадский участвовал в организации геологического конгресса в Москве, занимался делами академии, как вдруг его сердечная аритмия вызвала онемение в некоторых частях тела. «Я чувствую себя умственно совершенно свежим и молодым, – сообщил он Ферсману. – Стараюсь не думать о моей книге, в частности, о ноосфере, хотя ясно вижу, что у меня идет глубокий подсознательный процесс, который неожиданно для меня вдруг вскрывается в отдельных заключениях, тезисах, представлениях».

В. И. Вернадский в 1934 году.

Понемногу кровообращение восстанавливалось. Вернадский смог вернуться к своей книге. «Вот какова человеческая жизнь! Конечно, несколько дерзко было, как я Вам писал, начать писать главную работу жизни в 73 года. Заниматься и читать серьезное мне совсем запрещают месяца на два, на три. Еще не знаю, как мы их проведем. Голова чрезвычайно свежа, и мысль работает, как прежде», – радовался он, переписываясь с Личковым.

А в стране между тем творился форменный беспорядок. Закрывались научные институты и кафедры. Правительство позволяло себе намеренно искажать или засекречивать географические карты и множество других данных.

Часто Вернадский получал английский журнал «Nature» с цензурованными статьями. После каждого подобного инцидента он жаловался Молотову на самоуправство цензоров. Вернадский писал в дневнике, что «интеллигенция под кнутом и страхом и недоумением».

В ночь на 27 июня 1938 года к Вернадскому в Узкое в панике приехала Аня Шаховская, дочь Дмитрия. Ночью изъяли какие-то письма и Шаховского арестовали. Вернадский начал действовать. Он написал письмо одному из главных палачей – Вышинскому, в котором объяснил суть дела и абсурдность каких бы то ни было обвинений в адрес 78-летнего культурного деятеля. Шаховской до последнего не признавал себя виновным. До самого суда Владимир продолжал писать всем, вплоть до Берии, обращения о Шаховском, а после суда – апелляции о пересмотре дела. 10 мая 1940 года Вернадский получил извещение о том, что Шаховской умер от «паралича сердца 25 января в дальних лагерях». Анна Шаховская осталась при Вернадском секретарем.

3 ноября он пишет в дневнике: «Все время собирался записывать – так много проходило мыслей, действий, виденного, пережитого и переживаемого – мимолетного и, в сущности, глубокого. Все iде та минаЄ. Часто чувствую, что надо было бы зафиксировать исчезающее – для неизвестно кого. Совсем не чувствую даже признаков умственной старости – точно нет конца тому процессу, который в умственной моей организации так ярко для меня переживается».

Анна Дмитриевна Шаховская.

В конце 1939 года наконец-то сдвинулось с мертвой точки издание «Живого вещества», называемого теперь «Биогеохимическими очерками». Он посвятил книгу верной Наталье Егоровне, «всегда относившейся к жизни как делу любви к людям и к свободному исканию истины». Она напрямую участвовала в написании книги: переводила статьи, печатала под диктовку и вычитывала текст.

В начале июня 1940 года Георгий прислал отцу вырезку из нью-йоркской газеты. Она гласила, что ученые продвинулись в извлечении полезной энергии из урана. Вернадский потом писал Личкову: «Я никогда не думал, когда в начале века стал заниматься радиоактивностью, что доживу до этого».

С А. Е. Ферсманом. 1940 год.

12 июля Вернадский с единомышленниками послал в Совнарком записку, в которой предлагал выделить Академии средства, чтобы они срочно могли приступить к выработке методов разделения изотопов урана.

3 июля Наталья Егоровна упала в комнате и получила трещину в кости ноги. Ее отправили в больницу. Занятый урановыми делами, Вернадский не мог ее навещать, только писал ей короткие ласковые письма. Сообщал о продвижениях в радиевых изысканиях и о выходе посвященной ей книги. С августа он старается регулярно навещать жену в больнице. Она там остается до середины октября.

Однако и состояние самого Вернадского оставляло желать лучшего. «Резкое ухудшение в проявлении сердца. Непрерывные боли под мышками, в руках, спине, груди. Смог заснуть только к 3 часам утра – но боли продолжались. Начался процесс несколько дней ранее. 15-го в воскресенье я решил утром погулять, но вернулся вскоре же вследствие начала необычной интенсивности [болей]. Но я был у Наташи в Кремлевской больнице и 16-го, не пропуская. Но чувствовал себя не по себе». Врачи поставили тот же диагноз, что и в 1937-м, когда Владимир на три недели потерял способность владеть тремя пальцами правой руки.

Владимир Вернадский за работой. 1941 год.

В стране сгущаются тучи. Все так или иначе предчувствуют беду. 29 октября Вернадский записывал: «Сегодня диктовал Ане утром V [выпуск] Проблем биогеохимии, который обдумывал. <…> Большая тревога. Ждут разрыва с Германией. Большой страх. Полный хаос. Глухое, но общее недовольство. Голод всюду. Причина явлений – бездарная организация. Низкий уровень носителей власти. У них нет людей, а в стране их много».

В феврале 1941 года: «Упорно – почти бессознательно – тянет работать над хронологией жизни в аспекте рода моих детей, углубляюсь вглубь (до XVII столетия) и ловлю момент. Наташа помогает – по письмам, остаткам семейного архива, медленно приводимого в порядок. Точно стихийно – неужели напишу Воспоминания о пережитом, большое значение которых я ярко сознаю. Много видел людей из ряда выдающихся, диапазон и научной, и общественной жизни был очень велик».

Шестнадцатого мая пришла печальная телеграмма от Марии Сергеевны Гревс: скончался Иван Михайлович. «Мысль об Иване все время. Последний (и самый старый по возрасту) из нашего «Братства» ушел, полный сил умственных. Тяжелые и хорошие переживания нас связывали теснейшим образом – его и Машу, меня и Наташу. Неожиданно для меня все тяжелое позабыто и в корне.

Гревс умер на 81-м году жизни. В последние годы он часто приезжал в Москву и останавливался у Вернадских. Особенно теплыми отношения стали после ареста и исчезновения Шаховского. Понимали: Митя не вернется, они остались одни. Вернадский часто помогал и Шаховскому, и Гревсу деньгами. Оба бедствовали в советских условиях.

Вернадский из всех мужчин «Братства» остался один и теперь своим долгом считал помогать всем вокруг различными путями: «Я так счастливо поставлен, что могу поддерживать много людей: Зиночка, Наташа Шаховская-Шик, Дима, Дон, Буткевич, Елизавета Дмитриевна Ревуцкая, теперь Мамчич, Маша и Катя Гревс».

17 мая он размышлял в дневнике о предчувствии столкновения СССР и Германии: «Будущее тревожно. Я уверен в силе русского (украинского и т. п.) народа. Он устоит».

Дневник 23 июня: «Только в понедельник выяснилось несколько положение. Ясно, что опять, как в войне с Финляндией, власть прозевала. Очень многие думали, что Англия за наш счет сговорится с Германией (и Наташа). Я считал это невозможным. Речь Черчилля стала известна. Бездарный ТАСС со своей информацией сообщает чепуху и совершенно не удовлетворяет. Еще никогда это не было так ярко, как теперь. Читал, но настоящим образом не работал».

Многим академикам, и Вернадскому в том числе, предложили отправиться в Казахстан, на курорт Боровое. Владимир согласился.

По просьбе правительства он обратился по радио к союзникам-англичанам: «Как один из старейших членов Британской ассоциации развития наук, куда я был избран в 1889 году и регулярно печатался в ее трудах, я на каждом шагу ощущал силу английской мысли и дерзновенность ее полета. Ныне, в дни жестокой битвы с фашистскими варварами, я шлю привет моим английским коллегам, будучи глубоко убежден, что наш общий враг скоро будет повержен и справедливость восторжествует во всем мире».

16 июля Вернадские выехали из Москвы. С Владимиром Ивановичем ехали, кроме Натальи Егоровны и Анны Дмитриевны, Прасковья Кирилловна и сестра их невестки Екатерина Владимировна Ильинская, давно прижившаяся у Вернадских.

В Боровом академики и их семьи решили не паниковать, а вести обычную жизнь ученых. Выступали с докладами, обсуждали их, по вечерам собирались вместе, читали газеты или полученное кем-нибудь письмо. Иногда Вернадский вспоминал молодость и собирал образцы минералов по окрестностям.

Потеря музы

1 февраля 1943 года у Натальи Егоровны заболел желудок. Потом случился внезапный отек легких. Сказался возраст, и в ночь на 3 февраля Наталья Егоровна тихо скончалась.

Анна Дмитриевна сообщила Личкову: «На Владимира Ивановича очень больно было смотреть. Он был потрясен ужасно. Даже о работе он отозвался, что он не машинка и без моральной опоры он жить не может. Он ее видит теперь в своей внучке Танечке и думает ехать к ней за океан».

Похоронив Наталью Егоровну, несколько дней не работал. По словам Анны Дмитриевны, в эти дни очень похудел. Тяжело было оставаться в одиночестве вечером, ночью. Дочери писал: «Диктую Ане. Хорошо и много работаю. Странная вещь – иногда забываю, что моей Наташи нет. Хочу ей что-то сказать. Недавно был шум в комнатах, и я спросил: Наташа, это ты? И вдруг вспомнил, что ее нет. Это было ночью».

Но через несколько дней Вернадский позвал Анну Дмитриевну, чтобы возобновить работу. Книга была памятником любимой жене, и ее надо было закончить. Он дал ей окончательное название «О состояниях пространства в геологических явлениях Земли. На фоне роста науки XX столетия». На первых страницах было написано посвящение:

«Этот синтез моей научной работы, больше чем шестидесятилетней, посвящаю памяти моего бесценного друга, моей помощницы в работе в течение больше чем пятидесяти шести лет, человеку большой духовной силы и свободной мысли, деятельной любви к людям, памяти жены моей Натальи Егоровны Вернадской (21. XII. 1860–3. II. 1943 г.), урожденной Старицкой, которая скончалась почти внезапно, неожиданно для всех, когда эта книжка была уже закончена. Помощь ее в этой моей работе была неоценима». Вернадский в честь своего 80-летнего юбилея просил напечатать книгу на английском языке. Но она не вышла даже на русском.

Неожиданно правительство наградило Вернадского орденом и Сталинской премией I степени – 200 тысяч рублей. В благодарственной телеграмме он ответил: «Дорогой Иосиф Виссарионович, прошу из полученной мной премии Вашего имени направить 100 000 рублей на нужды обороны, куда Вы найдете нужным. Наше дело правое и сейчас стихийно совпадает с наступлением ноосферы – нового состояния области жизни, биосферы – основы исторического процесса, когда ум человека становится огромной геологической планетной силой. Академик Вернадский». А оставшуюся половину денег потратил на благотворительность и чтобы устроить жизнь своих друзей.

1 июля 1943 года Владимир Иванович сделал предложение Анне Дмитриевне. Анна Шаховская была глубоко верующей христианкой. Она принадлежала к той ветви гонимой Русской церкви, которая проповедовала обет безбрачия. Она не могла выйти замуж за Владимира и не жить с ним как жена с мужем – такой брак был бы фиктивным. Но и нарушить обет она не могла. Все это она объяснила Владимиру Ивановичу, который рассчитывал в свои 80 лет не только на духовное единение.

2 августа Анна Дмитриевна писала Личкову: «Ведь Вам, верно, хочется знать, как он справляется со своим горем, со своим одиночеством? А также и с возрастом, который все же уносит силы, ослабляет память, уменьшает энергию в работе. Вот и хочется Вам написать обо всем этом. По отношению к нам, его окружающим, Владимир Иванович очень трогателен и внимателен. Он так благодарит за каждую мелочь, с такой тревогой относится к нашим болезням и недомоганиям, входит во все, что прямо поражаешься его душевной мягкости, которая раньше, казалось, была глубоко спрятана и изливалась, может быть, только на Наталью Егоровну. И несмотря на то что ему, конечно, очень без нее тоскливо, бывают минуты, когда он с сияющими глазами говорит о чем-нибудь. От жизни он не отходит и чувствует себя еще вполне живым. Но в работе иногда память изменяет, и в собственном тексте он иногда запутывается, чему очень способствует то, что он ведь слушает, а сам не читает, и потому вставки, ход мысли, изложения он воспринимает в несколько ослабленном виде».

В декабре 1942 года Вернадский записал: «В общем, я все время неуклонно работаю. Готовлюсь к уходу из жизни. Никакого страха. Распадение на атомы и молекулы. Если что может оставаться, то переход в другое живое – какие-нибудь не единичные формы переселения душ, но распадение на атомы (и даже изотопы?). Bepa Вивекананды неопровержима в современном состоянии науки. Атомно живой индивид – и я в том числе – особое Я. Ясно для меня, что творческая научная мысль дошла до конца».

Памятник В. И. Вернадскому. Новодевичье кладбище.

24 декабря 1945 года Вернадский после завтрака собирался, как всегда, работать. Но до своего кабинета Владимир Иванович не дошел. Внезапно произошло кровоизлияние в мозг. Оно парализовало правую половину тела и способность говорить. Вернадский все еще оставался в сознании, но все понимали, что его состояние смертельно, так же, как было когда-то у его отца, Ивана Вернадского. Через две недели, 6 января 1945 года, сердце великого ученого остановилось.