Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

1

В то воскресенье турбовские мальчишки пошли за черешней.

Лес был зелен и чист. Светило солнце. По голубому небу плыли белые облака. Качаясь на ветвях, ребята ели сочные ягоды, набирали их в корзины.

К обеду корзины были полны. Мальчишки разлеглись в траве и слушали рассказ Коли Волошина про Чапаева. Коля был старше всех, больше начитан.

Худенький русоволосый Вася Безвершук лежал на спине, заложив руки за голову. Рядом стояла корзина с черешней. Высоко над ним, играя листвой, клонились на ветру вершины деревьев. Когда Вася смотрел на них долго, то облака как бы останавливались, а навстречу им, чертя в небе вершинами буков и берез, летела земля.

Отдохнув, ребята затеяли свалку. На лесной поляне долго слышались возня, смех, пыхтение. Борьба была упорной. Но Коля Волошин победил всех. Его и признали «Чапаевым». Петя Порейко стал «Петькой-пулеметчиком». Вася Безвершук с трудом вышел в командиры взвода.

Но в тринадцать лет такие неудачи не имеют большого значения. Одинаково довольные, победители и побежденные захотели есть. Они вспомнили про мам, которые по случаю воскресенья наварили и напекли вкусных борщей и пирогов, и вышли на дорогу к дому.

У Васи не было матери. Четыре года назад отвел ее отец вечером в больницу. Ждал дочь или сына. Но утром, когда Вася пошел в больницу с гостинцами, передачу не приняли…

Вася и сейчас помнит, как лежала она, желтая и холодная, в гробу, как тяжело и горько молчал отец, и как брат Иван, старше Васи на три года, то тихо звал: «мамо, мамо», то спрашивал, касаясь ее сложенных на груди неподвижных рук: «Как же цэ, мамо? Как же цэ?» В детстве Иван болел скарлатиной и был почти совсем слепой.

Не мог забыть красивой и доброй жены Григорий Безвершук. Несколько лет он растил сынов один. Сам стирал рубахи. Сам готовил еду. И только весной этого года обнял детей, подержал около себя, ероша своими большими, грубыми руками мягкие ребячьи волосы, и сказал:

— Не судите меня, хлопцы. Жизнь есть жизнь. Без женщины в хате сумно. Да и огороды сажать надо. Приведу я вам другую мать.

Так появилась в доме тетка Фросына — пожилая, полная женщина из соседнего села. Она быстро навела во всем чистоту, от которой отец и дети уже отвыкли, готовила вкусные обеды, старалась расположить к себе ребят.

Иван и Вася не обижали мачеху, носили ей воду, помогали в огороде. Ведь она ни в чем не была виновата перед ними. Но забыть родную мать не могли.

Вот и сейчас, шагая домой, Вася думал: «Если б была мама». Сколько раз она встречала его у ворот после таких, как сегодня, лесных походов, улыбалась радостно, брала корзину с черешней или малиной, ласковой рукой прижимала к себе его голову: «Устал, сынок?»

Среди тополей и яблонь скоро заблестели под солнцем крыши Турбова. По привычке Вася быстро отыскал взглядом родную хату, утопавшую в вишнях. У ворот не было никого…

Внимание мальчика задержалось на высоких зданиях, видневшихся ближе к центру поселка. Это были каолиновый и сахарный заводы, механическая мастерская, военкомат. Их и многие другие здания в Турбове строил Васин отец, Григорий Филиппович Безвершук. Он всю жизнь клал новые дома. Когда Вася подрос — стал носить ему на леса обед. Взрослые с уважением говорили Безвершуку при встрече: «Здравствуйте, Григорий Филиппович!» А Вася гордился про себя: хоть сейчас, хоть через много лет он сможет сказать людям: «Это здание клал мой тато».

Размышления мальчика прервал Коля Волошин.

— Смотрите, ребята… Что-то случилось!

У клуба сахарного завода теснилась большая толпа. Кто-то, жестикулируя, говорил с крыльца речь.

— Хоронят кого-нибудь, — сказал Порейко.

— Музыка другая.

— Припустили? — предложил Вася.

Мальчишки помчались к клубу.

Там собрались не только заводские рабочие, но и их жены, и ребятишки с прилегающих улиц, и старики. Оратор в зеленой гимнастерке кричал с крыльца, как с трибуны:

— Враг зарвался… Он привык к легким победам… По мы не Бельгия… Советские люди все как один поднимутся на защиту родной земли…

Стоявшие впереди нестройно крикнули «ура». Оркестр заиграл марш. Мальчишки, добежав, спрашивали у дружков, взволнованно перебегавших с места на место в задних рядах:

— Что случилось?

Те, перебивая друг друга, принялись рассказывать:

— Гитлер напал!

— Бомбил города…

— Война. Понимаете?

— Тише вы! — прикрикнули взрослые.

С крыльца говорил другой оратор:

— Пусть сейчас на Германию работает вся Европа. Нам тоже есть чем защищать свои рубежи. Мы чужой земли не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим. Будем бить врага там, откуда он пришел.

Ближе к крыльцу стояла молодежь. Там опять кричали «ура». Опять гремел оркестр.

Люди постарше слушали молча. На их лицах была тревога. Старики вздыхали:

— Вот тебе и договор.

Женщины плакали:

— Из военкомата уже повестки понесли.

— Что теперь будет?..

И даже мальчишки почувствовали беду — такую большую, что от нее, как от тучи, сразу померкли и солнце, и день, и нехитрые ребячьи радости.

2

После митинга Вася побежал домой — рассказать обо всем, что слышал и видел.

Но дома уже знали о нападении Германии. По радио передавали то марши, то приказы о введении военного положения, о запрещенных для въезда зонах. Отец курил, сидя у стола.

— Вот так тип этот Гитлер, — качал он крупной седеющей головой. — И хлеба не дал убрать, сукин сын…

Иван сидел на лавке напротив. Стараясь ничего не пропустить и все понять, он поворачивал лицо то к отцу, то к репродуктору.

— Ну, хлеб-то уберем, — возражал он. — Сюда, что ли, придет герман?

— Ага, — горячо поддержал брата Вася. — Будем бить врага на его территории. Я только что слышал…

Григорий Филиппович сердился:

— Бить-то кто будет? Тот, кто должен хлеб убирать. Или кто на заводе работает. Разве мало сейчас уйдет на фронт?

— Ну и что? Думаете, надолго? — спорил Иван. — У нас, тато, техника, знаете? — Не имея возможности читать, учиться в школе, Иван подолгу и внимательно слушал радиопередачи и теперь повторял то, что слышал много раз. — Для нашей техники, тато, Германия — тьфу. Три-четыре дня, и она выдохнется. У них же, тато, ничего нема и кругом эрзацы.

— Правда, тато, — убеждал отца Вася. — Наши самолеты могут залететь выше всех. Наши танки хоть кого обгонят. Сейчас говорили…

— Да я против, чи шо? — сердился Григорий Филиппович. — Но все равно радоваться нечему. Война — это кровь и слезы. Немыслимо представить себе, сколько она несет людям горя.

Тетка Фросына то ли не понимала размера постигшего всех бедствия, то ли уж очень верила в силу добра и правды на земле, но в разговор она не вмешивалась. Спокойно взяла у Васи корзину с черешней, похвалила хлопчика за старание и стала собирать на стол.

— Ладно. Хай вин выздыхает — тот Гитлер. Сидайте снидать. А к ужину вареникив зроблю.

За обедом Григорий Филиппович несколько раз клал ложку, задумчиво трогал усы:

— Да, война — беда. А война с Германией — вдвойне. Нет человека лютее, чем фашист.

Потом стал вспоминать, как в пятнадцатом году был он ратником ополчения, как их запасной пехотный полк отправили на позиции в Польшу, как русским солдатам в ту войну не хватало патронов и снарядов.

— Немец прет, а бить его нечем. Что сделаешь? Месяца два продержал полк позицию. Потом немцы его окружили. Штаб бросил солдат и сбежал. Три дня отбивались без командиров. Осталось от полка человек сто — взяли их в плен немцы. Три дня, не кормя, гнали к железной дороге. В прусском городишке Тухель долго держали за колючей проволокой. Потом увезли в Кенигсберг, из Кенигсберга — в Гумбинен. Там разделили по богатым поместьям.

Григория Филипповича и восемнадцать других русских выбрал пожилой помещик. С утра до ночи работали в его хозяйстве пленные — пахали, сеяли, молотили. А получали полфунта хлеба и немного картошки на весь день. Спали в амбаре на соломе. Пол цементный. В окнах решетки.

Стали пленные слабеть от такой жизни. Стали умирать. Два сибиряка, Иван и Василий, бежали. Почти месяц пробирались домой. Уже к фронту подошли. Там обоих и схватили. Хозяин сам порол их в амбаре. Ну и лютовал, ну и зверствовал!

Григорию Филипповичу тоже не вернуться бы домой. Спасли умелые руки. Одному крестьянину подошву подобьет после работы. Другому косячки на каблуки поставит. Их крестьянам тоже не сладко было от войны. Принесут русскому то картошки, то хлеба, а то и сала кусочек. Перебился. Даже товарищам помогал. А революция свершилась — Ленин вытребовал пленных домой…

3

В следующие дни Вася и его дружки не успевали бегать и смотреть на все, что происходило в поселке. Турбов посуровел. На окнах домов забелели бумажные ленточки. Начались затемнения. Плакаты со стен призывали всех подняться на защиту Родины.

Что происходило на фронте — никто толком не знал. Радио сообщало о боях на границе, о развернувшемся огромном сражении танков. Однако в сводках назывались также направления движения немцев в глубь советской территории, перечислялись занятые ими города.

Приближался враг и к Виннице. А от нее до Турбова — рукой подать. Над поселком тяжело летели на восток и возвращались обратно фашистские самолеты с черными крестами на крыльях.

Через несколько дней после начала войны донеслась артиллерийская стрельба…

Григорий Филиппович с утра уходил на сахарный завод, где теперь работал. Возвращался домой поздно. Ужиная, хмуро слушал вечернюю сводку, потом отправлялся дежурить в ополчение. Старый солдат опять взял в руки ружье.

Иван расспрашивал Васю:

— Ну как? Ну что там?

Группу пионеров, в которой был и Вася, школа послала помогать военкомату. Ребята разносили повестки мобилизованным, бегали по учреждениям вместо рассыльных.

Когда основной поток мобилизованных прошел, Вася и его товарищи вместе со взрослыми грузили на железнодорожные платформы заводское оборудование, копали противотанковый ров, дежурили с комсомольцами на пожарной каланче, превращенной теперь в наблюдательный пункт. По поселку ходили тревожные слухи о заброшенных в леса Винничины шпионах и диверсантах, о возможности появления немецкого десанта.

Первым столкнулся с врагом Григорий Филиппович. Он охранял железнодорожный мост через Десну, протекающую у Турбова. В эту ночь немецкая авиация сильно бомбила Винницу. Хотя от Турбова до Винницы два десятка километров, в тишине ночи ясно слышались разрывы бомб, торопливые хлопки зениток. Приложив руку козырьком ко лбу, Григорий Филиппович с тревогой смотрел в сторону горевшего города.

Вдруг самолетный гул стал приближаться. Скоро в светлеющем небе можно было рассмотреть подбитый бомбардировщик. Кренясь и дымя, он круто снижался в сторону Турбова, грозя ударить в мост. Григорий Филиппович стал звонить дежурному по станции. Однако самолет перетянул через реку и нелепо кувыркнулся на лугу. Из горящей машины выскочили четыре немецких летчика и скрылись в реденькой роще.

Выслушав сообщение Григория Филипповича, дежурный поднял тревогу. На поиски летчиков вышел весь отряд ополчения.

Рощу оцепили, стали прочесывать.

Весть об упавшем самолете быстро разнеслась по Турбову. Рано утром мальчишки уже бежали посмотреть на стервятника. Возвращаясь, они первый раз увидели и живого врага. У районного отделения милиции бойцы ополчения, похожие со своими дробовиками и патронташами на мирных охотников, сажали задержанных летчиков в грузовик, чтоб отвезти в Винницу.

На немцах была зловещая черная форма с фашистской свастикой. На плечах блестели узкие погоны.

Около грузовика собралась толпа. Бойкая женщина в белом платке спрашивала гитлеровцев, стараясь кричать громче, чтоб те лучше поняли:

— Ну шо вам, гадам, надо? Шо мовчите? Шо вам надо от русских? Хиба мы вас трогали?.. Смотри на них: глаза повылупили та мовчать. Не понимаете? А лететь понимали?

— Зачем летели сюда? — так же громко кричала другая женщина. — Шо мы вам сделали?

Немцы надменно отворачивались от женщин.

— Die wilden Tiere{1}, - покривился сидевший в середине.

— Что? Что он сказал? — спрашивали люди, стоявшие далеко, пытаясь пробиться ближе. Толпа задвигалась, заколыхалась, и Васю прижали к самому борту.

— А бис его батька знав, шо вин балакае, — отвечали передние. — Щось буркотить.

Вокруг, расталкивая собравшихся, бегал милиционер.

— А ну, осади, гражданочки. Поглядели и хватит. Не чудо морьское. Хвашисты. Бач, як воны морду воротять.

Немцев увезли. Но их надменные лица остались в памяти Васи. Было в них такое недоброе и оскорбительное, что почувствовал даже он, мальчишка.

Противотанковый ров для защиты поселка турбовчане вырыли. Но он пока не понадобился. О Турбове словно забыли. Войска двигались не на запад, а на восток. Шли стороной — через Винницу на Умань, Белую Церковь, В последние дни на автомашинах, подводах, а то и пешком стали уходить многие жители Турбова.

Наконец, к великой радости мальчишек, одна кавалерийская часть, сильно потрепанная в боях с немецкими бронированными соединениями, остановилась на окраине. Турбова. Кавалеристы с запавшими от усталости глазами молча устраивались под деревьями спать. Многие из них, были перевязаны. Из палаток санчасти доносились стоны тяжелораненых.

Васе с товарищами казалось, что теперь-то Турбову ничто не угрожает. Со всем жаром мальчишеских сердец выполняли они несложные поручения дневальных и дежурных: отнести на почту письмо, купить в магазине папирос, спичек. Ребятишки считали это началом, дальше должны были последовать более героические дела.

Вечером Григорий Филиппович заговорил с семьей об эвакуации:

— Нам тоже надо бы, пока не поздно. Но годы мои уже не те. Да и ревматизм мучает. Трудно подняться с родного гнезда. Я думаю все же остаться… Встретим беду в родной хате. Как вы думаете?

Тетка Фросына заволновалась:

— Шо? Ихать? А куда? А на кого оце все — сад, огород, хату? Та нехай воны выздыхають, те немцы, шоб я куда поихала. Дома будем.

— Да и незачем уезжать, — говорил Вася. — Разве пустят сюда фашистов? Вон у нас целый полк свой. Я видел…

На том и решили, хотя Григорий Филиппович после этого еще больше потемнел лицом.

Утром, когда тетка Фросына выгоняла в стадо корову, Вася побежал по остывшей за ночь дорожной пыли к поляне, на которой остановились кавалеристы. Но их там уже не было.

Начинался знойный день. Немецкие пушки стреляли совсем рядом. Поблескивая в лучах поднимавшегося солнца, над Турбовом безнаказанно кружил немецкий самолет-разведчик.

Вася понуро побрел по поляне. Шевелил ногой охапки брошенного сена. Собирал в кучки просыпанный из торб овес. Может быть, придет другая часть…

Но вокруг было пусто. Вили пушки. Кружил немецкий самолет. Вася печально присел на краю пустого рва.

4

Ночью выехали из поселка райком и райсовет. Мертво смотрел на удивленных ребятишек распахнутыми окнами дом милиции. Покинуло Турбов еще много жителей. Они еще и утром выезжали с ребятишками и скарбом то из одного, то из другого двора и, торопливо нахлестывая коней, мчались к выезду из поселка. А после обеда Турбов заняли немцы. Григорий Филиппович в тот час правил косу на чурбаке в сарае. Завод уже не работал. Чтоб заглушить тревогу, Григорий Филиппович старался заняться каким-нибудь делом дома.

Иван, Вася и тетка Фросына поливали огород. Иван доставал воду из колодца. Вася и тетка Фросына носили ее к грядкам.

Вдруг орудийная канонада стала отдаляться. Через некоторое время в улицах послышался треск моторов. Неистово залаяли собаки. Прогремело несколько автоматных очередей — собачий лай сменился визгом, воем и затих. Распугивая кур, дремавших посреди улицы в горячей пыли, из-за угла выскочили десятка два мотоциклов с пулеметами. За ними выехала длинная легковая машина с открытым верхом. За машиной показались тупоносые грузовики с солдатами в серой форме и металлических касках. Солдаты сидели рядами, как в кино. На груди у каждого висел автомат. Немцы весело смотрели на турбовские улицы, на утопавшие в зелени фруктовых деревьев хаты, разговаривали, смеялись.

Против дома Безвершуков от дороги начинался поворот на железнодорожный переезд. Офицеры остановили колонну, чтоб сориентироваться на местности. Поговорив между собой, они вошли во двор Григория Филипповича.

— Рус зольдат есть? — спросил тетку Фросыну высокий офицер с длинным лицом.

Тетка Фросына, с запачканными в мокрой земле босыми ногами, торопясь, вытерла руки о подол подоткнутой юбки и тревожно позвала мужа. Он вышел из сарая:

— Рус зольдат есть? — повторил вопрос высокий.

Григорий Филиппович с сожалением развел руками:

— Нет русского солдата…

Высокий перевел ответ лысому, выхоленному немцу, видимо, старшему по команде.

— Glass! — приказал тот.

— Стоканн, — крикнул тетке Фросыне переводчик.

Тетка опять опустила ведра на землю, вытерла руки и пошла в дом.

Немцы осмотрели сарай, сени, с любопытством заглянули в темный, холодный колодец. Потом, задрав головы, обошли вишневые деревья, ветви которых гнулись под тяжестью еще зеленых ягод. На вершине одного дерева огоньком горела первая созревшая вишенка.

Острый стек требовательно уперся Васе в грудь.

— Komm! — приказал старший немец и стеком же указал на вишенку.

Вася не понял.

Высокий достал из кармана немецко-русский разговор-пик.

— Ти будешь… лазать…ауф дерево. Ти будешь… срывать… айн бере… фрукт…

— Достань, — негромко сказал отец.

Вася подпрыгнул, ухватился за нижнюю ветвь. Дерево вздрогнуло. Вася быстро поднялся до вершины, сорвал красную вишенку, соскользнул вниз.

Немец вытер ягоду белым платочком, положил в рот и, выплюнув косточку, медленно съел. На его лице было удовольствие.

Тетка Фросына принесла стакан. Немцы напились, стали наполнять студеной водой запотевавшие фляги. Старший, задрав голову, обходил деревья, пока не обнаружил еще штук шесть созревших вишенок. Опять подтолкнул палочкой Васю. Но это дерево было молодое. Оно дрожало и гнулось под Васей. Не поднявшись и до середины, мальчик спрыгнул на землю.

— Нельзя, господин офицер, — объяснил Григорий Филиппович. — Еще не дерево, а, можно сказать, дите. Погибнет.

Старший с капризным выражением лица выслушал перевод и крикнул что-то толпившимся у колодца солдатам. Топча огурцы и редиску, солдаты ринулись к дереву. Вишня затрещала.

— Та що воны роблять! — закричала тетка Фросына. — Ратуйте, люди добри!

Солдаты навалились снова. Дерево затрещало сильнее, описало кроной дугу и рухнуло на грядку моркови.

Прищелкивая языком, немец скушал и эти вишни. Потом с сожалением осмотрел другие деревья, не нашел больше ни одной созревшей ягоды и пошел к машине. Остальные двинулись следом.

Когда все сели в машину, старший достал из сумки карту и компас. Офицеры угодливо склонились над картой вместе с ним. Старший сделал пальцем знак, чтоб Григорий Филиппович подошел.

— Приборувка там? — немец указал пальцем за город.

До Приборувки было три километра. Вася часто бегал туда к товарищам. Но отец тупо смотрел на карту, будто не зная, что сказать.

— Прилука там? — немец нетерпеливо указал в другую сторону.

До Прилуки было столько же. К удивлению Васи, отец опять недоуменно пожал плечами.

Немец огляделся. У ворот своего двора стоял сосед Безвершуков, который тоже вышел посмотреть на непрошеных гостей. Немец поманил пальцем и его. Сосед подошел.

— Прилука там?

К удивлению Васи, сосед тоже недоумевающе вскинул глаза на Григория Филипповича, потом на немца и сказал:

— Та хто ж его знае? Чи воно там, чи ще дэ. Хиба я там був?

Ответ перевели. Старший сердито выругался и махнул рукой: ехать. Моторы взревели. Колонна помчалась в центр Турбова.

Часа через два после этого немцы хлынули через Турбов потоком. Выли моторы транспортеров с солдатами. Лязгали гусеницы танков. Сотрясая землю, везли тяжелые пушки тягачи.

Военная лавина не останавливалась даже ночью. По стеклам скользили огни фар. Хлопали выстрелы. В темное небо взлетали бело-голубые ракеты, освещая неприятным холодным светом мирные сады и крыши Турбова.

5

Через два дня жителей Турбова согнали на стадион.

— Один дом — один менш, — говорили солдаты-переводчики, обходя дворы и показывая один палец. — С вами произведет беседу комендант герр Мюллер.

Григорий Филиппович хмуро приказал сыну:

— Сбегай, послушай.

Вася пробрался в первый ряд.

На середину поля вышел толстый офицер в желтой форме. На боку у него болтался большой пистолет. Позади выстроилась охрана. Чуть отступив в сторону, угодливо замер переводчик.

Поворачиваясь всем корпусом то в ту, то в другую сторону, офицер визгливо стал кричать по-своему. Когда он накричался, вышел вперед переводчик:

— Герр Мюллер сказаль… что приветствует вас… Он приезжаль… на русскую Украину… зовсем молотой зольдат… То било… уф тисяча девятьсот…восемнадцатом готу… Герр Мюллер защищаль вас… от большевикоф Ленина… Теперь германская нация освободиль вас… Вас подавляль стахановщина и кольхози. Теперь советской власти не будет… Доблестная германская армия успешно наступает на Москву…

Мюллер самодовольно огляделся по сторонам. Турбовчане, опустив головы, молчали.

Мюллер продолжал. Переводчик кричал вслед за ним:

— Германский рейх организует здесь новый поряток… Вам будет очень хорошо.

Мюллер качнулся на носках, прошелся вправо, влево.

— У кого есть оружие — сдать… За хранение — расстрель… Кто знает коммунистов и комсомольцев — сообщить… За укрывание — расстрель или повешение… После девяти часов вечера по улицам не ходить… За хождение расстрель…

Мюллер петухом посмотрел направо, налево. Но в ответ не было слышно ни слова, ни вздоха.

— Еще нужно, — прокричали опять Мюллер и переводчик, — выбирайт одного… преданного немецким властям… старосту. Остдойчи… бывшие кулаки… а также судимые советской властью… могут поступить в полицию… Германская армия… имеет великие задачи. Если население покажет… э-э… дольжный Verstandnis… понимание… то у вас будет хорошая… — Переводчик пощелкал пальцами, вспоминая слова: — Э-э… Хорошая Leben… Жизнь… Приемники тоже сдать, — добавил Мюллер. — За несдавание — расстрель…

Подъехала машина. Солдат открыл дверцу. Мюллер взобрался на заднее сиденье, от чего машина осела на одну сторону, и, не оглянувшись, уехал в свою резиденцию, под которую он занял здание райкома.

На середине поля осталось несколько немецких чинов. Они ждали, кого назовут турбовчане на должность старосты. Но люди стали расходиться. «Хорошая лебен» уже началась.

К Безвершукам пришли на постой двенадцать солдат. Они выгнали хозяев из хаты, стащили все постели на пол и, не раздеваясь, завалились спать.

Утром приказали тетке Фросыне подать еду.

— Мноко!

Наевшись, устроили в хате баню.

День был жаркий. В такую погоду турбовчане не знали большего удовольствия, чем купание в Десне. Но немцы, к великому удивлению Васи, стали мыться в хате. Мокрые, роняя мыльную пену, они подавали из двери пустые ведра и кричали:

— Wasser! Noch! Schnell!{2}

Отворачиваясь и закрывая лицо передником, тетка Фросына принимала ведра и шла с ними на речку. Ей помогал Вася. Слепой Иван, сидя у ворот сарая, в котором теперь жила семья, слушал гогот солдат в родном доме, слушал тревожный шум города и никак не мог понять, что происходит на белом свете.

Искупавшись, солдаты приказали убрать в хате. Тетке Фросыне пришлось немало потрудиться, чтоб привести все в порядок.

Когда она принялась готовить обед, то вдруг обнаружила в кладовой здоровенного немца. Хорошее купание возбуждает аппетит. Аккуратно засучив рукава, немец макал в корчагу со сметаной большой ломоть белого домашнего хлеба и, чавкая, ел.

Тетка Фросына начала кричать, что стыдно взрослому мужику лазать по чужим макитрам, как шкодливому коту.

— Бач, украсил морду сметаной. А ще солдат… Не твое — не тронь! Цэ тэбэ не Германия.

Немец перестал улыбаться. Отложил хлеб. И дал над головой женщины очередь из автомата. Тетка Фросына лишилась речи. Опомнившись, она с воплем вылетела из кладовой. Солдат встал в дверях и серьезно продолжал закусывать.

С этого момента Безвершуки потеряли право на свою кладовую, на погреб, на все имущество. Солдаты хозяйничали в доме как хотели — тащили продукты, рвали с грядок редиску и огурцы, резали кур.

Тетка Фросына плакала. Григорий Филиппович говорил жене и детям:

— Не связывайтесь. Я их знаю. Убьют, как курицу. Молчите.

Через несколько дней солдаты ушли. Казалось, беда кончилась. Тетка Фросына слала из опустевшей кладовой сочные украинские проклятия. Григорий Филиппович хмуро чистил лопатой сени: солдаты германской армии боялись ночью выходить во двор.

Но тут немецкие власти начали подворный обход турбовчан для выявления у них «излишков продуктов». К Григорию Филипповичу пришли полицаи. Из своих, местных.

6

Нашлись в Турбове предатели.

Взрослые жители городка знали, например, церковного старосту — старика Забузнего. Во время богослужений он, по большому доверию батюшки, обходил прихожан с тарелкой.

Мальчишкам дед Забузний был известен как недобрый сторож колхозного сада. Не дай бог зазеваться на яблоне, когда подкрадывался Забузний издевался он потом над юным нарушителем порядка с большим удовольствием.

Когда немецкие части вступили в поселок, Забузний вышел к ним с хлебом-солью. Мюллер назначил Забузнего старостой, отдал ему под управу бывшую сберкассу.

По приказанию властей Вася принес туда старую отцову берданку. Без мушки и затвора, она годами валялась в сарае за колодой.

Низенький, плотный, с круглой бородкой и длинными рыжими волосами под попа, Забузний сидел в зале за большим полированным столом и, хитренько щуря недобрые свои глазки на группу местных мужиков, стоявших перед ним, поучал:

— Теперь, граждане, поговорим за работу в колхозе. Советской власти нету? Нету. Кое-кто может подумать, что и в колхоз теперь можно не ходить. А чем должна питаться доблестная немецкая армия? Чем мы отблагодарим ее за то, что она нас освободила? Только хлебушком, мясом, маслом. Поэтому вот вам, милые, приказ управы: на работу являться аккуратно. Еще аккуратнее, чем прежде. Дабы не было неприятностей. Господа немцы любят дисциплину. Все поняли?

— Поняли, — ответил кто-то, глядя в пол.

Забузний высказал еще несколько наставительных замечаний, и мужики ушли.

Подошел к столу Вася.

На полу перед Забузним лежала большая уже гора «тулок», «ижевок», «фроловок». Забузний строго посмотрел на Васю поверх очков, водруженных на конец носа, и, хотя как сторож фруктового сада знал турбовских мальчишек наперечет, спросил официально:

— Фамилие?

Вася ответил. Забузний еще раз холодно окинул его взглядом и с подобострастием сказал находившимся тут же трем немцам:

— Видите? Еще мамкино молоко на губах не обсохло, а он хочет ружье.

Немцы стали кричать на Васю: где он взял ружье? Почему оно такое ржавое? А Забузний записал его фамилию в журнал и поставил около нее крестик. Когда немцы закончили допрос мальчишки и бросили его ружье в общую кучу, Забузний скорбно устремил свои маленькие, чуть косые очи вверх, на сохранившийся еще веселый лозунг «В сберкассе денег накопил и дорогую вещь купил» и вздохнул:

— Согрешишь с такими, осподи… Ну зачем тебе, отрок, берданка? Все мы — творение рук божиих. А всякая тварь да дышит. К миру, к миру стремись, Васька. Не убий ни человека, ни зверя, ни насекомую. За это всемилостивый господь наш никогда не оставит тебя своим вниманием…

Позади Васи стояли еще несколько мужчин и женщин. Некоторые тоже принесли ружья, но не успели сдать. Другие сдали, но не уходили, потому что жалко было так, ни за что расстаться с хорошей вещью. Третьи слушали Забузнего в силу обстоятельств, иногда заставляющих человека до поры до времени терпеть. Кто-то не выдержал, плюнул:

— Смотри ты. Молчал, молчал и развернулся. Как полоз на солнце…

Выползли и другие «полозы». Сколько лет тихо жила неподалеку от Безвершуков тетка Дядьчучиха. Вместе с другими женщинами работала она на огороде, полола в поле свеклу. Вместе по праздникам за нескончаемой бабьей беседой грызла на завалинках семечки. Но пришли немцы, и Дядьчучиха оказалась рядом с Забузним. Закланялась, запричитала, по-собачьи заглядывая в лицо какому-то немецкому чину.

— Дождалась-таки кары на супостатов. Слава тебе, господи! — И заголосила: — Убили большевики моего сыночка… Загубили кровиночку…

Давно это было. Пограбил, погулял по деревням Екатеринославщины с батькой Махно молодой Дядьчук, потерявший совесть крестьянскую. А в 1921 году догнала его красноармейская пуля.

Брызгая слюной и слезами, Дядьчучиха исступленно грозила турбовчанам костлявым кулаком:

— Думали, только вы — сила? Нет, и на вас есть сила. И посильнее.

Гитлеровцы взяли старуху в полицию осведомительницей. Уж она-то знала, кто чем дышит…

Сколько поколений турбовчан делили хлеб и труд с семьями немцев, переселившихся в Россию еще в далекие времена Екатерины Второй. Уже все немецкое было ими забыто. И речь-то этих немцев стала русской. Но гитлеровская доктрина о превосходстве арийцев над остальными народами смутила умы. Записалась в «остдойчи» пожилая соседка Безвершуков. Мюллер взял ее к себе переводчицей. Объявился «остдойчем» колхозник Рафал. Его назначили заместителем начальника полиции. Была в Турбове семья Леонтюков. Ее глава, служащий какого-то предприятия, давно слыл за несерьезного человека. Он врал, хвастал, всегда старался выделиться среди других. Турбовчане смеялись над ним.

— Пошли зимой на охоту, — рассказывал в поле за обедом бригадир трактористов. — Наткнулись с Ванькой под ометом на дохлого зайца. Замерз уже. Ванька поставил зайца в снегу на задние лапы и — к Леонтюку: «Дядя. У вас глаза хорошие. Посмотрите. Шо там виднеется?» Леонтюк глянул и аж задрожал: «Не бейте. Никто не бейте. Я первый». Да как даст из двух стволов сразу. Заяц, конечно, свалился. Леонтюк подошел не спеша, тронул ногой — не вскочит ли еще — и крутит ус: «Вот, смотрите сами. Я говорил, что нет ружья лучше Пипера». Взял зайца за ноги, а он не гнется.

В родителя пошел и сын — Михаил Леонтюк. Ученики старших классов не любили тщеславного парня, звали его «Мишка-хвастун», смеялись, когда он пытался доказывать свое превосходство. Тогда Мишка шел к ребятам пятых-шестых классов. Одной рукой поднимал перед ними за ножку стул. Давал посмотреть подаренный дядей из другого города ножичек со множеством лезвий и хитроумных устройств. Давясь от смеха, рассказывал, как ночью подрезал этим ножом веревочные петли на воротах дядьки Сидора и как утром эти ворота упали на дядьку. Доставал из кармана рогатку, конечно, тоже необыкновенную, так как вчера он перебил из нее все горшки, которые развесила на плетне прокалиться под солнцем соседка Горпына.

Может быть, тогда, когда он, смеясь и радуясь, трусливо наблюдал из своего укрытия, как сердились и расстраивались обиженные им люди, и родился в его душе будущий полицай. Пришли фашисты, стали набирать штат полиции, и Мишка-хвастун одним из первых надел на рукав белую повязку предателя. Отец его завел холуйскую дружбу с офицерами. Сестра поступила секретаршей к Забузнему.

В полицаи пошел другой старшеклассник — Криворук Колька из большого и недоброго рода Криворукое. Всю жизнь они искали каких-то особых дорог в жизни. Если турбовчане создавали колхоз, то Криворуки дольше всех держались за единоличное хозяйство. Если все люди работали в колхозе добросовестно, то Криворуки, тоже вступив туда в конце концов, уклонялись, выгадывали, искали дела полегче. Если колхозники собирались вместе попраздновать, попеть добрые украинские песни, то Криворуки устраивали там скандал, потому что считали себя чем-нибудь обиженными. А теперь вот Кольку Криворука прельстила возможность «выдвинуться» в полицаи.

Под стать Мишке и Кольке подобрались еще парни. А во главе их Мюллер поставил Чекину — бывшего махновца.

И вот пошли эти недобрые люди по дворам — учитывать население, выявлять коммунистов, отбирать для немецкой армии продовольствие. Кто из подлого тщеславия! Кто сводил счеты с Советской властью. А кто и просто хотел погреть руки. Везде, где побывали предатели, слышались плач и проклятия.

И когда ушли они от Григория Филипповича Безвершука, то в кладовой его тоже не осталось ни зерна, ни муки, ни картошки.

7

В фильмах немецкой военной хроники нередко можно было увидеть начальника штаба верховного командования вооруженных сил гитлеровской Германии генерал-фельдмаршала Кейтеля. У него была благообразная внешность школьного учителя или провинциального врача. Но это по предписанию Кейтеля военнослужащий германской армии мог безнаказанно совершить в России преступление, расстрелять любого человека.

В сентябре 1941 года Кейтель снова разъяснил солдатам гитлеровского вермахта, что человеческая жизнь в оккупированных странах ничего не стоит и что «устрашающее воздействие немцев на народы этих стран возможно лишь путем применения необычайной жестокости». На Винничиие, в двух километрах от села Коло-Михайловки, в небольшой роще у дороги Винница — Киев, построил свою ставку-крепость Гитлер. Неподалеку от нее выбрал место под штаб-квартиру Геринг.

Чтоб сохранить тайну этих объектов, немцы убили тысячи русских пленных, строивших их, снесли с лица земли ближайшие деревни. Всех задержанных в запретном районе карали смертью. Неповиновавшихся или заподозренных в связях с партизанами, в сочувствии им уничтожали беспощадно. Сто шестьдесят тысяч человек — каждого десятого жителя области — казнили. Сорок одну тысячу человек уничтожили в самой Виннице.

Турбов расположен в двадцати шести километрах от властного центра. Почти на таком же расстоянии от него была ставка Гитлера. По этой причине на улицах Турбова постоянно разгуливали каратели из гестапо в желтых гимнастерках с короткими рукавами и кожаных трусах-шортах — совсем как в черной Африке в счастливые времена колонизаторских походов. Они и в Россию пришли не шутки шутить. На пилотке — череп. На рукаве — череп. На шее автомат. Поведет автоматом — и нет человека.

Все действия фашистов в Турбове были чудовищны в жестоки. Они грабили, глумились. День и ночь шли аресты. Забузний с полицаями учитывал трудоспособных, гонял их убирать колхозный урожай, грузить в вагоны хлеб.

На заборах и стенах домов один за другим появлялись приказы о регистрации взрослого населения, о новых поставках продовольствия, о запрещении вечером выходить на улицу и о других подобных вещах. Последняя фраза в приказах была стандартна: «За невыполнение — расстрел».

Расстреливали и ночью, в лесу, и днем, на виду у всех. Сплошь и рядом свидетелями этих преступлений были дети.

Вася Безвершук и его дружок-одногодок Станислав Ружицкий пасли корову. Подошел незнакомый мужчина.

— А скажите, хлопцы, нема здесь немцев?

— В поселке много, а здесь не видели.

— А полицаев?

— И полицаев нет.

Мужчина снова тревожно огляделся по сторонам, присел около ребятишек на корточки. Глаза усталые. Щеки заросли черной щетиной.

— А чи не найдется у вас, хлопцы, поесть?

Станислав достал из сумки хлеб, сало. Спеша и давясь, незнакомец судорожно стал жевать.

Вася догадался: еврей. И возраст как у тех, которые ушли в Красную Армию в первые же дни мобилизации. Этот почему-то остался.

Турбовских евреев, от детей до стариков, фашисты обязали носить на левой стороне груди и на спине желтую шестиконечную звезду. Потом переселили их со всего городка на одну улицу. Кровь там текла непрерывно. Соседнее село Прилуку, в котором жили преимущественно евреи, немцы сожгли.

Мужчина съел хлеб и сало, сказал мальчишкам спасибо и пошел дальше. Ребята поняли, что он направляется в Калиновку. За ней — лес.

Но едва мужчина прошел полсотни шагов, как из-за стога навстречу ему выехала повозка с немецким офицером и двумя полицаями. В этот день немцы прочесывали окрестности Турбова.

Мужчина еще мог броситься в огороды. Там проскочить во фруктовый сад и через дворы вырваться к лесу. Но у бедняги не хватило находчивости.

— О, Jude? — удивился немец.

Жирное лицо офицера расплылось в недобром смехе. Он подал знак, чтобы мужчина подошел.

— Как это?.. Тавай, тавай.

Мужчина остановился. Нерешительно переступил с ноги на ногу, кривясь в напряженной улыбке:

— Но… Если господин офицер позволит… Мне надо идти. Я спешу…

— Мы долго не задержим, — ответил полицай, радуясь своему остроумию.

— Тавай, тавай, — повторил немец.

Полицаи спрыгнули с повозки, щелкнули затворами автоматов и забежали мужчине сзади.

— Но зачем же так? — побледнел и заволновался он, оборачиваясь то к ним, то к офицеру. — Я же не бегу. Я всегда…

— Тавай, тавай, — улыбался офицер.

Мужчина сделал еще несколько нерешительных шагов к повозке и опять остановился.

— Прошу учесть, господин офицер, — заговорил он, то обращаясь к офицеру, то оглядываясь на полицаев, которые толчками автоматов в спину подгоняли его к телеге. — Я всегда уважал Германию…

— Теперь есть хорошо, — сказал офицер. — Теперь не надо ходить. Я буду стрелять.

Оп поднял пистолет. Полицаи отошли в стороны.

— Как это «стрелять»? За что стрелять? — закричал мужчина, по-прежнему обращаясь то к немцу, то к полицаям. — Я ничего не сделал. Я просто шел по лугу. Разве за это можно стрелять?

Немец промахнулся.

Угодливо протрещали автоматы полицаев.

Мужчина упал. Офицер огляделся по сторонам, увидел замерших от ужаса мальчишек, подал им знак подойти.

Вася и Станислав решили, что их тоже расстреляют. Они заплакали.

— Komm mal zu{3}! — сердито крикнул офицер.

Полицаи направили на них автоматы:

— Быстро! Щенки!

Ребята подошли. Офицер сказал что-то и брезгливо ткнул пальцем в сторону убитого.

— Заройте, — перевел полицай.

Телега поехала, а Вася и Станислав остались около трупа. Пули разнесли человеку череп. Отворачиваясь и плача, мальчишки поволокли труп к круглой яме, которую строители противотанкового рва вырыли под пулеметное гнездо. Руками засыпали тело землей.

В другой раз Вася бежал на рынок выменять на молоко немного соли. У аптеки стояла толпа. Из мальчишеского любопытства он протискался в середину. Толпа шевельнулась и вытолкнула его в центр. И он увидел такое, от чего в ужасе стал пробиваться обратно.

Полицаи только что расстреляли здесь местных жителей Лейзера и Колова. Привели, заставили вырыть яму, лечь в нее. Сверху дали очередь.

Черная земля еще ходила над казненными… Сидел Вася дома, смотрел в окно. Была поздняя осень. Сады оголились и потемнели. На печи тяжело дышал простудившийся Иван. Отец и тетка Фросына во дворе убирали на ночь корову. И тут Вася увидел: к каолиновому карьеру вдалеке за постройками подъехала машина. Немцы вывели из нее арестованного в белой рубахе, поставили у обрыва. Солдаты построились в линию, вскинули автоматы. Звякнули стекла от залпа. Тело, позолоченное последними лучами солнца, мелькнуло в воздухе и почти без брызг, скрылось в воде, наполнявшей яму. В поселке потом рассказывали: пришел домой коммунист, а какой-то сукин сын выдал. Каолиновый карьер с наполненной водой бездонной ямой понравился немцам.

Однажды Вася работал с отцом в огороде. Григорий Филиппович тронул его за плечо.

— Поймали, — сказал он с сожалением.

Вася поднял голову. Мимо их дома немецкие солдаты и полицаи гнали к зловещему карьеру продавщицу магазина Клару и ее седых родителей. Муж Клары служил в Красной Армии в большом чине. Больше года прятали ее и стариков жители города. Все-таки полицаи выследили. Потом Мишка Леонтюк и Криворук Николай, которые по-прежнему приходили похвастаться перед ребятишками, рассказали:

— В городской бане накрыли. В недостроенной.

— А сколько мы зубов у них выдрали!

И протягивали потрясенным мальчишкам грязные ладони с чем-то желтым:

— Во! Золотые.

Нет, не пели больше в Турбове песен, как умеют их петь на Украине. Молодежь не устраивала веселых гуляний в парке. Даже детские игры потеряли свою радость. Черная, черная ночь опустилась на поселок…

8

Безвершукам жилось теперь голодно. Григорий Филиппович постарел, осунулся. Немцы взялись восстанавливать сахарный завод, набирали каменщиков. Он сослался на плохое здоровье и не пошел. Других заработков не было. Григорий Филиппович молчал, целыми днями копался в огороде или в сарае. Вечером уходил к старику соседу — покурить, поделиться тревожными новостями. У соседа тоже была семья, его тоже ограбила. Тетка Фросына ходила на базар. Вся жизнь турбовчан теперь зависела от базара. Немецким маркам не верила. Преобладал натуральный товарообмен. Тетка Фросына носила из дома молоко. Возвращалась с мешочками крупы, узелками соли, а то и с ковригой черного хлеба.

Но молока было мало. Немцы минировали окрестности Турбова, косить сено в лугах стало опасно. Кормов корове не хватало.

Иногда каменщики, которых немцы заставили работать на восстановлении сахарного и каолинового заводов, снабжали Григория Филипповича цементом. Он проносил цемент мимо заводской охраны в карманах и дома делал из него жернова для ручных мельниц. За работой невесело шутил:

— Кончились очереди возов у вальцовой мельницы, Консервными банками меряют теперь зерно. Лучшей мельницы, чем ручная, при таких запасах не найти. Нехитра машина. Придумал ее человек еще до рождества Христова. Однако что ни придет в Россию беда — ручная мельница тут как тут. Сиди, крути, русский мужичок, да думай, как дошел до жизни такой…

Жернова на базаре покупали хорошо. На несколько дней дела семьи поправлялись.

Большую часть времени Вася теперь проводил дома. Николай Волошин и Петя Порейко эвакуировались с родителями на Урал. Других его дружков родители держали дома. Школа не работала. Часть учителей ушла в армию. А учительница пения и рисования из Васиной школы поступила в управу…

В первую же зиму оккупации немцы расклеили по поселку объявления, в которых приглашали турбовскую молодежь ехать на работу в Дойчланд. «Фюрер и Германия, — призывали они, — оценят вашу физическую силу. Вам будет очень хорошо».

Добровольцев не находилось. Тогда староста, молясь и вздыхая над «строптивостью людской», сам составил список на сто парней и девчонок. Под плач матерей их отправили.

Молодежь стала прятаться. Многие подростки ушли к родственникам в соседние деревни и хутора. Мюллер приказал возобновить занятия старших классов. Учащиеся начали осторожно возвращаться. Потом осмелели. Тем более что немецкая администрация даже не очень интересовалась программой.

А немцы выбрали день и оцепили школу. Отцы и матери ждали детей с уроков, а в это время поезд уже увозил их в Германию.

Такую же коварную штуку фашисты проделали с учащимися техникума в соседнем селе. Только там они оцепили общежитие. Ночью…

Общежитие помещалось на третьем этаже. Пьяные солдаты ворвались в спальни. Ребятам приказали одеться, выстроили их вдоль стен. Девчат с хохотом и свистом стаскивали с постелей…

Вася был у товарища, Коли Куприна, когда вернулась домой сестра Коли, обучавшаяся в техникуме. Трясясь и плача, рассказывала она родным, как выпрыгнула с третьего этажа в окно, как всю ночь и часть дня лесами и тропинками пробиралась мимо немецких застав домой, в Турбов. Из всего техникума спаслась одна она.

Турбовские крестьяне уклонялись от работы в колхозе. Мюллер стал выгонять их в поля с солдатами. Исключений не делалось ни женщинам, ни детям, ни старикам. Все, что выращивали в поле или получали на животноводческих фермах, отправлялось в прожорливый рейх.

Чтоб помочь семье, Вася научился делать из оторванных от сбитых самолетов дюралевых листов расчески, женские гребенки. На следующую зиму стал клеить галоши. Каучук вырезал из самолетных же баков. Бензин выпрашивал у шоферов.

Однако голод и всеобщее оскудение заразили этим наивным предпринимательством и других мальчишек. Они тоже стали носить на базар галоши и расчески. Теперь за самые лучшие галоши Вася с трудом выменивал килограмм пшена. Мало кого интересовали и алюминиевые «шедевры».

9

На базаре была видна вся жизнь небольшого городка. Возвращаясь оттуда, тетка Фросына и Вася рассказывали, кого еще казнили фашисты, чьих детей они увезли в неметчину вчера, какие новые поставки продуктов объявил Мюллер.

У жителей Турбова находилось и меткое слово по случаю еще одной облавы или другой каверзы Мюллера, и какой-нибудь анекдот про Гитлера, находилось и мужество высказать свою ненависть врагу в лицо.

Первым таким смельчаком оказался водовоз Панас Цюпа.

Сколько жил Вася на свете, столько и видел он дядьку Панаса на телеге с бочкой. Подъедет дядька к реке, накачает воды и, оставляя на дороге мокрый след, везет ее на Шляхетскую улицу. Там жили рабочие сахарного завода.

При немцах дядька Панас первое время не работал. Тем более что многие семьи со Шляхетской уехали с заводом на восток. Потом нужда все же заставила его взяться за старое дело.

И вот тетка Фросына, придя с базара, ударила себя по бокам:

— Григорий, ты чув? Цюпу арештувалы. От негодяи, шоб ни було счастя ни им, пи матерям их, ни дитям ихним!

Как ни крепко закрывались окна и двери в управе в жандармерии, как ни охраняли часовые тайну всего, что там происходило, но население узнавало многое. Уже на следующий день Вася услышал на базаре подробный рассказ о случившемся.

Произошло все из-за дочери Цюпы. В одну из последних облав, организованных Мюллером, чтоб выполнить задание по отправке в Германию еще одной партии молодежи, попалась и девятнадцатилетняя красавица дочь Цюпы, перед самой войной закончившая десятый класс. Дядька Панас пошел хлопотать за нее к старосте. Но тот лишь разводил руками да поднимал очи на плакат «В сберкассе деньги накопил…».

— Во всем промысел божий, гражданин Папас. Волос с головы не упадет без его воли. Твоя отроковица тоже под богом ходит. И коль сказано ехать, значит, надо ехать. А шо ж? На великий рейх робить нужно? Нужно. А что твоя дочка за цаца?

И закончил:

— Все едут, и она пусть едет. Господа офицеры говорят, что ей там будет зер гут. Германия — это ого! Культура. Побудут там ваши хлопцы да девки, антилигентами стануть.

Сложение у Цюпы богатырское, черты лица крупные. Стоял он, шевеля бровями, около стола старосты, а казалось, над тем туча нависла.

— Та на кой грец мне немецкая аптилигентность? — удивлялся дядька Панас. — Вы лучше дочь до дому пустите. Потому как такое може рассуждать только тот, у кого своих дитей зроду ни було. Живет такой человек без дитей всю жизнь — ни богу свечка, ни черту кочерга. Хлиб ест та небо коптит. Та ще у хороших людэй дитыну на чужую сторону не известно кому и зачем гонит. Давить бы таких, як клопа.

Староста стал снизу вверх остренькими глазками постреливать:

— Не ропщи, гражданин Панас. Официяльно предупреждаю.

— Та шо меня предупреждать, — начал сердиться Цюпа. — Чи я шо плохое балакаю? Я прошу дочь пустить до дому. А коли нема на то вашей совести, то хоть хлиба дайте дитям на дорогу, повыздыхать бы вам усим до седьмого колена. Дома ж ни крошки, ни картофелины, а колонна вже на вокзале. З часу на час грузыть будут…

Старосту смех взял:

— Советская власть, гражданин Цюпа, кончилась. Тю-тю, гражданин, Советской власти. Даром раздавать хлеб направо и налево, слава богу, никто не будет. Что имеешь, с тем и отправляй свою дочку. Вот и весь разговор.

Цюпа совсем рассердился:

— Ты, церковная крыса, Советскую власть не трогай. Когда была Советская власть — в этом здании такое дерьмо, как ты, не сидело.

Старосту от этих слов даже повело всего. Бородка задрожала. В глазах злые огоньки загорелись:

— Смири гордыню, Панас. Не искушай должностное лицо при исполнении обязанностей. Бог терпелив, но гнев его страшен.

Цюпа по столу своим кулачищем хватил:

— Ничего, паскуды. Долго тут не засидитесь. А тебе, июде, народ даже фруктовый сад больше не доверит.

Здесь же, в кабинете старосты, немцы из районной жандармерии колбасу с хлебом у окна ели. Заинтересовались: почему кричит русский?

Староста перекрестился кривенько в угол, чтоб снял господь грех с души его. И доложил:

— Это, господа офицеры, водовоз. Панасий Цюпа. Очень недоволен немецкими порядками. Грозится. Прости, господи, его прегрешения.

У фашистов разговор короток: заломили Цюпе руки назад и — резиновыми палками. Цюпа стал вырываться. Стол опрокинул. Двух немцев в угол бросил. На шум прибежали полицаи со двора. Цюпу осилили, свалили на пол. Замелькали резиновые палки, приклады, шомпола…

На вокзале дочь Цюпы все выглядывала из колонны, оцепленной солдатами: не идет ли батя попрощаться? А батю ее уже погрузили без чувств на телегу и повезли в районную жандармерию.

На следующий день шел Вася с гребенками на базар — на воротах и заборах уже висели новые объявления Мюллера.

«…Агент коммунистов житель Панасий Цюпа не отдавал дочь для отправления в рейх, оказал сопротивление немецким властям. За указанные действия сегодня, в четыре часа дня, на базаре будет произведено повешение Панасия Цюпы. Немецкие власти еще раз предупреждают население, что так будет наказан каждый, кто окажет неповиновение властям или нарушит установленный порядок».

Росла на базарной площади верба. Летом в ней шумели воробьи. По воскресеньям колхозники и горожане, закончив базарные дела, стелили под ней скатерти и пили с песнями веселые магарычи.

Солдаты поставили рядом с вербой столб, положили от него на дерево перекладину, повесили петлю.

В четыре часа привезли синего от побоев Цюпу. Три полицая подняли его на бочку. Накинули на шею петлю.

Стоял дядько Цюпа на бочке под вербою с немецкой петлей на шее, дышал тяжело. Большой, гневный. Ветер седые его волосы шевелил. А Васе казалось, Тарас Бульба стоит. Сейчас крикнет: «Бейте, люди, поганых! Гоните их с родной земли. Слышишь ли меня, сынку?» Повел дядько налитыми кровью глазами на немцев. Захрипел тяжело, видимо, и вправду пытаясь сказать что-то родным землякам. В этот момент полицай выбил из-под него бочку.

Целые сутки не позволял Мюллер похоронить тело. Оно раскачивалось на ветру, крутилось на веревке.

Через несколько дней у глухого забора на базаре Вася вдруг увидел листовку: «Дорогие сограждане! Отомстим за дядьку Панаса. Смерть немецким оккупантам! Честные люди, жгите, уничтожайте немецкое имущество, убивайте немецких солдат и офицеров!»

Неизвестно, сыграли тут роль листовки, или и без того достаточно было гнева народного. Но в поселке действительно вспыхнуло несколько пожаров. Сгорела склады. Сгорела ферма рогатого скота. Потом на Тяжиловском переезде разбились два немецких поезда. Дошла слухи о крушении состава с горючим под Калиновкой.

А чья-то смелая рука все писала на клочках бумаги, что Красная Армия перестала отступать, что оккупация не вечна. Пересказывала сводки Совинформбюро.

Некоторое время спустя гитлеровцы провезли но улицам Турбова избитого и истерзанного комсомольца Юрия Бабия. По лицу его текла кровь. Руки были связаны за спиной проволокой. Телегу сопровождала усиленная охрана. По городу прокатилась волна облав и арестов. На базаре говорили о раскрытой подпольной организации. Ее возглавлял Бабий.

Но и после провала этой организации на заборах и в почтовых ящиках появлялись листовки со сводками Информбюро. Возникали пожары. В Турбове и его окрестностях находили убитых немцев.

Немцы арестовали учительницу пения из Васиной школы — Валю Куличенко. Ту самую, что работала в управе. Вслед за этим арестовали ее отца — старого математика. Они тоже были связаны с подпольем. Соседки с тревогой говорили о судьбе двух детишек учительницы, оставшихся сиротами.

Листовки появлялись и после гибели этих патриотов. Ходили слухи о делах дерзкого партизана Ивана Калашника. Как он на немецкой машине в офицерской форме приехал даже в Турбов. Как перед ним изо всех сил тянулся Мюллер. Как потом какая-то деталь показалась немцам подозрительной. Пока Калашник ездил зачем-то на молочнотоварную ферму, немцы выслали на дорогу заставу. Калашник промчался мимо. Чекина бросился на мотоцикле догонять, стал поперек дороги, Калашник сбил его машиной и исчез.

Некоторые сомневались: правда ли это? Вася знал: правда. Мишка Леонтюк, который теперь работал в областной полиции, увидев на улице ребятишек и желая похвастаться своей близостью к немецкому начальству, рассказал им, сколько переломов пришлось потом лечить начальнику полиции.

Не знал лишь Вася, что легендарный отряд Калашника, носивший имя Чапаева, был не один. В том же Черном лесу, где он базировался, в двадцати километрах от гитлеровской цитадели укрывались партизанские подразделения «За Родину», имени Ленина и другие.

1360 актов сопротивления зарегистрировали сами оккупанты в районе, где располагались подземные бункеры Гитлера.

Весной 1942 года Гитлер, Геринг, Розенберг, Гиммлер, Риббентроп, Кейтель, Гелен прибыли в Винницу. Они разместились в здании местной психоневрологической больницы. Предварительно в ней было убито около 1500 больных. В следующие два приезда Гитлер останавливался в Коло-Михайловском бункере, однако находился там недолго. К приходу Советской Армии немцы взорвали цитадель.

10

Шел март сорок четвертого.

Григорий Филиппович Безвершук — больной, постаревший, сгорбившийся дождался вечера и на ощупь накопал в огороде чашку мелких полусгнивших прошлогодних картофелин. Корову немцы увели. Картошку, выращенную в огороде, забрали. Яблони, вишни, любимицу всей семьи — старую вербу около хаты — срубили еще год назад: мешали зенитной батарее.

Тетка Фросына ушла к родственникам в деревню — выменять на старые платья хоть немного продуктов, но дело это было нелегкое. Немцы ограбили и деревни. Тетка задерживалась.

Григорий Филиппович разделил нарытый картофель на две кучки. Из одной напек твердых и сухих картофельных лепешек. Из другой сварил жидкий суп без жиров. Потом погасил каганец и сел к окну — ждать жену и Васю…

На русской земле изменило Гитлеру авантюрное счастье. Советская Армия уже нанесла немецко-фашистским войскам тяжелые поражения под Москвой, Сталинградом, Орлом и Курском. Теперь она широко и мощно гнала врага с Украины.

Гитлеровцы лютовали. Они забирали у населения все, что могли, жгли и уничтожали города и села, убивали тысячи ни в чем не повинных людей.

В эшелоны грузились все новые партии рабов — на работу в Германию. На турбовских парней и девчат шла настоящая охота. Без конца совершались облавы. Солдаты и полицаи день и ночь обходили дома. По погребам и чердакам с ходу били из автоматов, чтоб не тратить время на осмотр.

Осенью сорок третьего они ворвались таким же образом к Григорию Филипповичу и, как ни объяснял он им, что Иван «блинде», ничего не видит, угнали в Германию слепого брата Васи.

И Васе исполнилось пятнадцать лет. Таких уже забирали.

Вася скрывался то в яме за сараем, то в землянке на огороде. Когда надоедало быть одному — навещал в тайниках своих дружков. В последние дни Вася прятался у Ивана Ружицкого. Но фронт приближался. Находя скрывавшихся, немцы расстреливали их на месте. Сегодня Вася передал отцу, что этой ночью они с Иваном перейдут в скирду соломы на выгон.

Турбовчане сидели в своих домах, как в норах. Из-за близости фронта немцы запретили им выходить на улицу, зажигать огни. Окна у Безвершуков были плотно завешены старой одеждой. Приподнимая время от времени уголок тряпки, Григорий Филиппович надолго приникал к стеклу, слушал, не раздадутся ли знакомые шаги.

В третьем часу ночи Вася тихонько царапнул стекло. Отец узнал его, открыл дверь. Потом зажег каганец, сделанный из консервной банки, и, рассказывая поселковые новости, стал кормить сына.

Дружки договорились встретиться в три часа. В глухую пору легче уйти из городка. Вася посматривал на ходики и торопливо хлебал суп. Отец осторожно выглядывал в окно. Что на улице? Нет ли поблизости немцев?

Вася кончил есть, сунул лепешки в сумку и стал собираться.

Вдруг со двора резко и громко постучали.

Отец и сын вздрогнули. Так не стучат, когда таятся. Григорий Филиппович торопливо сунул каганец в печь.

Дверь снова загрохотала.

Отец вышел в сени.

— Кто?

— Откройте!

Вася осторожно приподнял занавеску, пытаясь разглядеть, кто там. И оказался лицом к лицу с приникшей к окну со двора темной тенью.

— А-а, комсомоль! Партизан! — донеслось сквозь стекло. — Гут! гут…

Трясущимися руками отец открыл дверь.

Загремели сапоги и оружие. В дом ввалились полицаи. Немецкие солдаты остались у окон снаружи. На опасные дела они всегда посылали первыми полицаев.

Два полицая сразу направили автоматы на Васю:

— Руки вверх!

Несколько других, подсвечивая себе электрическими фонариками, быстро осмотрели в хате темные углы, заглянули за печь, под кровать.

Григорий Филиппович достал из печки каганец. Вместе с полицаями ходил по хате с пистолетом в руках Мишка Леонтюк, сделавший вид, что не знает ни Васи, ни старого каменщика.

Убедившись, что обстановка в доме мирная, вошли немцы. Они тоже сердито направили автоматы на Васю.

— Ти есть руски бандит! Партизан!

— Одевайся! — приказал один из полицаев.

Вася стоял с поднятыми вверх руками и от растерянности не мог двинуться с места. Было и страшно, и обидно, что попался так просто и нелепо. И думалось о Ружицком, который должен был подойти с минуты на минуту. Увидит ли он, что случилось?

— Но! Но! — помахивал перед ним стволом карабина один из солдат. — Ти бежаль нет.

— Одевайся! — заорал полицай и замахнулся прикладом. — Ну!

— Что вы! За что? — попытался загородить собой сына Григорий Филиппович. — Что он вам сделал?

Немцы что-то сердито кричали по-своему. Здоровый детина ногой отбросил старика в сторону. Васю сбили с ног, пинали, били прикладами.

Потом подняли. Бросили пальтишко:

— Одевайся.

Григорий Филиппович задыхался от горя:

— Ваньку забрали… Слепого, сирого… Все порушили, сгубили… Теперь младшего. Он же мальчишка еще!.. Люди вы или нет?

Поймал Мишку за руку.

— Вы с одной школы. Соседи. Куда вы его?

Леонтюк вырвал руку.

— За белым снегом.

А солдаты уже гнали Васю прикладами к дверям. Во дворе полицаи окружили его плотным кольцом и повели к жандармерии.

Вася вытирал с разбитого лица кровь и слушал гул пушек. Близко, близко Советская Армия. Близко свобода. А он попался…

Собирая в темноте прошлогоднюю картошку, Григорий Филиппович нечаянно перерубил лопатой телефонный провод, который шел от немецкого командного пункта к зенитной батарее. Не успели немцы разобраться, в чем дело, как налетели русские самолеты и наделали немало переполоха. А лишенная связи зенитная батарея молчала или стреляла невпопад.

После налета немцы пошли по проводу. Он привел их в огород Безвершуков. В пятнадцатилетнем пареньке они заподозрили русского диверсанта…

11

Советские войска сделали такой рывок вперед, что к утру Турбов, Калиновка и ряд других городов и сел Винничины были освобождены.

Турбов бурлил. Жители вышли на улицы. Они встречали советских солдат криками радости, махали руками, бежали рядом с танками, с подразделениями пехоты, устало шагавшими по мартовской грязи. Многие обнимали солдат, плакали у них на груди. Старики расспрашивали о своих.

— Ивана Калинчука, случаем, не бачили?

— А кто он? — интересовался боец, доставая кисет и закуривая.

— Сын. Як ушел в сорок первом, еще до немцев, так и не знаю, чи жив, чи нема вже…

— Не встречал такого. Где-нибудь воюет…

— А Миколу Чупия? — дождавшись своей очереди, горячей надеждой смотрела в глаза солдату молодая еще, страшно худая женщина, прижимая к себе быстроглазого мальчонку лет четырех-пяти.

Григорий Филиппович чуть свет побежал к казарме около сахарного завода. Там обычно держали арестованных.

Страшная казарма была пуста. Около нее ходили саперы с миноискателями.

— Ты, папаша, осторожнее, — сказал молодой солдат с наушниками.

— Сынка угнали, проклятые, — всхлипнул Григорий Филиппович.

Солдат оперся на миноискатель, как на лопату.

— Вон у стены лежат трое. Посмотри.

У стены лежали трое мертвых. Мужчины и девушка. Последнее злодеяние врага.

Григорий Филиппович поковылял к районной управе.

Там тоже были саперы с миноискателями. В раскрытые настежь окна видно было опрокинутую мебель, летающие бумажки. У здания толпились жители и со злорадством наблюдали за происходящим. Кончилась власть Мюллера.

— Сыночка моего… — заговорил Григорий Филиппович. — Сегодня ночью… Пятнадцать лет. Кому, что сделал?..

Старика слушали. Некоторые печально качали головой. Другие молчали. У всех было много горя…

Около резиденции Мюллера жителей собралось больше. Во дворе Мюллер построил себе бункер с бойницами. Подземный ход соединял бункер с жилым домом. Крепко цеплялся эсэсовец за русскую землю.

Григорий Филиппович спросил о Васе у офицеров, которые, наблюдая за работой саперов, курили и перебрасывались шутками в стороне. Он рассказал, сколько парнишке лет, показал, какого он роста. Но офицеры ничего не знали.

— Мы, дедушка, только с марша…

Когда начали работать райсовет, милиция, старик несколько дней ходил туда. Но и там никто не мог ответить на его вопрос.

Тогда Григорий Филиппович стал ждать. Если немцы угнали Васю, то не может быть, чтоб он не убежал. Это было последнее утешение старика.

Но проходили дни за днями, фронт отодвигался все дальше на запад, а Вася не возвращался.

На Михайловских полянах в лесу захватчики оставили сотни трупов замученных и убитых жителей Турбова. Стремительный маневр советских частей помешал скрыть следы преступлений. Но место трагедии было заминировано. Пусть погибнет на минах мать, пришедшая оплакать сына. Пусть мина убьет вдову, склонившуюся над мужем, сирот, разыскивающих отца.

И мины убивали.

А люди все равно шли и шли на Михайловские поляны.

Еле переставляя опухшие ноги, несколько раз приходил туда сильно ослабевший от горя и голода Григорий Филиппович.

Мартовский снег опадал. Из него каждый день вытаивали новые тела с застывшей на лицах мукой. Часами простаивал старик около мертвых, слушая плач женщин, детей и отыскивая слезящимися глазами сына.

Растаял снег, и уже захоронили на местном кладбище убитых, и снова пришло жаркое лето, а поиски старика были безуспешны. И тогда Григорий Филиппович решил, что сын погиб.

12

Но Вася Безвершук был жив.

В жандармерии высокий и худой офицер с длинным лицом курил сигарету и играл плетью.

— Партизан? Комсомоль?

— Нет.

На конце плети болталась изобретенная гитлеровскими палачами свинцовая пластинка в форме ласточкиного хвоста.

— Провод зачем резаль?

— Какой провод? — спрашивал Вася.

— Ти есть партизан! — кричал офицер. — Ти есть диверсант!

В кабинете, где шел допрос, горел электрический свет. На гладко причесанных волосах офицера играли блики. Он сердился, и «ласточка» глубоко рассекала тело мальчишки…

Однако русские пушки били уже совсем близко. С улиц можно было увидеть огненные трассы «катюш». К рассвету маленький эпизод с попорченным проводом потерял значение.

Побросав в машину чемоданы с награбленным добром, Васин палач помчался на запад. Васю солдаты втолкнули в последнюю колонну пленных и погнали следом.

Шел дождь. Одежда, обувь промокли. Но пленных гнали без остановки до самой Винницы. Там дали часа четыре отдохнуть и снова вывели на дорогу.

К ночи колонна прибыла в деревушку, севернее Жмеринки. В большой конюшне пленным приказали сесть на землю и запретили вставать, переходить с места на место.

Конвоиры еще в пути прихватили в какой-то деревне свинью. Теперь они зарезали ее и стали жарить против открытых дверей конюшни. Они пили из таза теплую жирную кровь, ели истекающее соком мясо. Потом сыто курили, спорили, играли на губных гармониках чувствительные песни. И никому из них не было дела до томившихся в сарае нескольких сот уставших, продрогших и голодных пленных.

Рано утром колонну снова подняли. Конвоиры больно толкались автоматами:

— Also, los, los! Schneller!{4}

Изголодавшийся пленный, шагавший в колонне уже не один день, наелся сырых кишок — ночью, издеваясь, их бросили ему конвоиры. В пути пленному стало плохо. Некоторое время товарищи вели его под руки. Потом он упал. Помогая ему подняться, группа пленных задержалась. Строй сбился.

Немцы орали:

— Was ist denn los? Forwarts!{5}

На задержавшихся обрушились приклады. Протрещало несколько автоматных очередей. Люди побежали. Больной остался на шоссе один. Замыкающий конвоир навел на него автомат. Дал очередь…

А колонну гнали дальше. По лужам звенел холодный дождь. Дорога раскисла. Только и слышно было тяжелое чавканье по грязи сотен ног да без конца, как на стадо, многоголосо кричали конвоиры:

— Also los, los geschwind ferflucht!{6}

На ночлеге в Баре пленным выдали по несколько картофелин. Всю ночь близко били орудия.

Утром пронесся слух, что Бар окружен советскими войсками.

Среди немцев началась паника. Пленные теперь мешали. Их подняли, погнали к ямам на бугре. Там уже стояли пулеметы, приготовленные для расстрела. Не дошла колонна до пулеметов сотню метров — прискакал на коне офицер полевой жандармерии, стал орать на конвоиров. Конвоиры повернули колонну обратно, бегом погнали через деревню.

Свистели пули. Пикировали самолеты. На улицах лежали трупы людей, убитые лошади. Конвоиры с криком и проклятиями подгоняли автоматами отстававших:

— Los, los! Aber schnell{7}!

За деревней опять вывели колонну на размокшую дорогу, и снова зашагала она навстречу недоброй своей судьбе…

В эти дни была освобождена от немцев Винница. Жители собрались на митинг. Партизаны устроили в родном городе большой парад.

А колонна все шагала и шагала на запад.

Приближалась польская граница.

Навстречу пленным двигались к фронту туполобые грузовики с солдатами пополнения. Тяжело гудели дизелями автомобили с боеприпасами. Вихрями пролетали мотоциклисты.

Немецкие танкисты, увидев пленных, набирали скорость и, не сворачивая, мчались навстречу. На Васиных глазах один пленный не успел отойти в сторону. Танк подмял его гусеницами. А конвойные равнодушно подталкивали крайних автоматами.

За Чортковом, когда только-только отошли от села, в котором ночевали, немцы вдруг остановили колонну. Пересчитали ряды.

Старший конвоир махнул рукой вправо, потом влево. Мол, разделитесь на две группы.

Колонна разделилась.

Старший взял за воротник одного пленного из левой группы, одного из правой и передал двум автоматчикам. Те отвели их в сторону. Старший стал кричать:

— Ви есть русише швайне! Ви не… э… не уважайт немецки порядок.

Пленные не понимали.

— Ви устроиль айн плени побек! — наливаясь кровью и свирепея, кричал старший.

— Его убил танк, — возразил кто-то.

— Танк убиль друкой плени. Он спаль на коду как русише фогель ворона. Бежаль нох айн плени…

Старший заложил руки за спину и зло прошелся между группами.

— Немецкое командование… э-э… делает русише пленн… э-э… строгое претупрежтение. Будет побек айн пленн — будет эршиссен… э-э… расстрель цвай менш.

Он показал два пальца. — Будет побек цвай плени — будет… э-э… растрель фир менш. — Он показал четыре пальца. — Русише пленн… э-э… сам будет следить за побек.

Пленные зашевелились. Они поняли, что в колонне на самом деле нашелся отчаянный человек, который смог бежать из кольца автоматов. Ах, молодец…

— Имеется вопросов? — качнулся старший с каблуков на носки.

Пленные молчали.

— Не имеется вопросов? Очень карашо.

Старший отошел в сторону и махнул солдатам, которые стояли с двумя заложниками в стороне. Они вскинули автоматы и полоснули свинцом по ничего не подозревавшим людям…

Конвоиры заорали:

— Forwarts! Marsch, marsch{8}!

И пленные опять зашагали на запад…

13

Среди документов второй мировой войны есть карта, на которой места расположения немецких концентрационных лагерей обозначены кружочками. Европа на ней похожа на мишень, в которую били из автоматов. Бухенвальд, Майданек, Освенцим, Тремблинка, Дахау, Рава Русская, Биркенау, Роменвиль, Грюненсберг, Зальцгиттер, Бельзенберг, Зоэст, женский лагерь Равенсбрюк… Сотни трагических мест…

Миллионы и миллионы людей были расстреляны, удушены, замучены в немецких концентрационных лагерях.

…На какой-то станции пленных погрузили в товарные вагоны и повезли. Когда поезд остановился, Вася прочел на фронтоне вокзала: «Перемышль». Пленных построили в длинную колонну и под крик конвоиров и лай собак снова долго гнали по незнакомым дорогам.

Ботинки Васи, по раз чиненные еще Григорием Филипповичем, так износились, что их пришлось бросить. Босой и продрогший, он безучастно брел в середине колонны, качаясь от голода.

Наконец пленных пригнали в большой концентрационный лагерь. Узкие бараки — блоки — ровными рядами уходили до самого горизонта. Через каждые пятьдесят метров вдоль ограды из колючей проволоки стояли сторожевые вышки с пулеметами. У пулеметов маячили серые фигуры часовых. Внизу вдоль ограды бегали на цепях овчарки.

Судя по тому, что территория лагеря была поделена колючей проволокой на квадраты — для русских, поляков, евреев, французов, англичан и американцев, — можно предположить, что это была Рава Русская. В маленьких лагерях немцы держали всех заключенных вместе. Пленных построили в одну шеренгу. Стали считать.

Опять шел дождь. Дул холодный ветер. Немцы сбивались со счета, кричали, зло толкали пленных автоматами в грудь. У оград лаяли и бесновались сторожевые собаки.

Наконец счет кончили. Выдали номера, которые отныне заменили имена и фамилии, и развели пленных по блокам.

Внутри блоков было темно. Низкие вытянутые окна под потолком плохо пропускали свет. В полумраке четырьмя этажами возвышались деревянные нары. На нарах лежали люди-скелеты — такие страшные, что, увидев их, Вася вздрогнул и остановился.

При появлении новичков люди-скелеты зашевелились. В запавших глазах засветилось волнение. Тонкими костлявыми руками они указывали на свободные места, слабыми голосами спрашивали:

— Откуда, братки? Где вас взяли? Не земляки ли?

Вася занял свободные нары внизу, свернулся на них в комочек и с головой накрылся пальто, чтоб согреться. Но в разбитое окно задувал ветер. Парнишку стала бить неодолимая дрожь. Он лежал, сжавшись под пальто, и в первый раз за все эти дни плакал…

В этом лагере все было так же, как в сотнях других. В шесть часов утра солдат с автоматом заходил в блок и кричал:

— Aufstehen{9}!

Заключенные слезали на цементный пол. Их пересчитывали. Потом вели умываться.

После умывания выстраивали перед блоком для второго счета.

Истощенные и раздетые, люди едва держались на ногах. Но счет длился часами. Солдаты сбивались, во нескольку раз ходили в блоки пересчитывать тех, кто уже не мог подняться, начинали счет снова.

Когда все это наконец заканчивалось, заключенных гнали к кухне. Там толстый повар длинным черпаком отмеривал каждому пол-литра горькой черной бурды — «кофе».

Счастливцы подставляли под черпак консервные банки. У кого их не было — сворачивали кульки из бумаги. У кого не было и бумаги — подставляли пригоршни. И жадно пили: «кофе» был горячим.

После «завтрака» пленных опять уводили в блоки. Там назначали уборщиков помещения. Уборщики снимали с полок умерших за ночь, складывали их в ряд у входа в блок, мели пол, выносили мусор.

Те, у кого еще сохранились силы, шли в уборщики охотно. Работая, человек хоть ненадолго уходил из-под контроля. На свалке, около офицерской кухни, удавалось подобрать картофельные очистки, кусочки брюквы, а счастливцу могла попасться даже банка из-под консервов. В два часа дня пленных снова выстраивали около блока. На пять человек выдавалась килограммовая буханка хлеба из отрубей и опилок и немного «супа» — теплой воды с листочками крапивы.

Суп съедали у кухни. Хлеб уносили в блок. Заключенный, которому доверялось нести буханку, держал ее над головой обеими руками, чтобы не уронить, а также чтоб все видели, что он нисколько не отщипнул. В блоке буханочку вымеривали ниткой и резали на куски. Хлеб рассыпался как песок, а десять голодных глаз внимательно следили, чтобы не потерялось ни крошки… В шесть вечера опять выдавали «кофе». Выпьет турбовский паренек теплую горькую бурду, положит под язык оставленный от обеда кусочек хлеба величиной с пятак и сосет его, чувствуя, как все внутри сжимается от голода.

Начинался апрель. Но дожди, холод не прекращались.

Каждую ночь с нижних полок просили:

— Землячки!.. Родные!.. Пустите наверх погреться…

Бывало, человеку уступят место, а он залезть не может. Ему помогали, сообща втаскивали наверх. Постонет бедняга в тепле и затихнет. Утром глянут, а ему уже ничего не надо…

С утра до вечера вывозили немцы на большой машине покойников из лагеря.

Васю пленные берегли. Уж столько, видно, заложено в человеке доброго чувства к детям, что не иссякает оно даже в самую лютую годину.

Через несколько дней после прибытия колонны Васе дали место на верхних нарах. Потом незнакомый человек бросил ему кусок фуфайки обернуть ноги. Другой дал пару портянок. Вася выстирал их под умывальником, и они заменили ему полотенце.

Третий заключенный, печальный и полуживой, молча поставил на Васину полку березовые колодки. Во многих немецких лагерях вырезали такие колодки из дерева и носили вместо обуви.

По молодости лет Вася не задумался над тем, где теперь тот, кто искусно сделал их из простого полена, где прежние хозяева, живыми ногами отполировавшие дерево до блеска. Вася искренно обрадовался подарку. Но ходить в колодках он не умел. До крови растирал ноги. На правой ступне у парнишки образовалась рана. Она не заживала, загноилась.

Васин сосед — человек лет сорока с простым русским лицом и сединой на висках — осмотрел ногу, посоветовал:

— Промой. Завяжи чистой тряпкой. Береги от грязи.

Вася послушался. Израсходовал одну портянку на бинты. Рана стала затягиваться.

Через несколько дней он спросил лекаря:

— Вы доктор?

Тот лежал на боку и, подложив под щеку ладонь. Думал о чем-то невеселом.

— Ветеринар, — сказал он.

— Зачем они нас здесь держат? — спросил Вася.

— Освобождают жизненное пространство.

Вася не понял. Но после этого разговора частенько перелезал к соседу на нары, рассказывал о том, как немцы забрали его в комендатуру, как бил его в полевой жандармерии офицер, как падали по дороге люди, когда немцы гнали колонну в концлагерь.

Заложив руки за голову, сосед слушал. Какие превратности войны привели его в концентрационный лагерь, Вася не решался спросить. Но по тому, как пленный молча переносил тычки, мучительные стояния во время утреннего счета и смертные муки голода, Вася понял, что это сильный человек. Одно только и узнал парнишка — фамилию соседа. Философенко Афанасий. Из Одессы. До войны работал ветеринаром.

Философенко мало говорил о себе, предпочитал слушать других. Но был внимателен не только к Васе.

Вот ослабел и отчаялся еще один заключенный. По утрам не встает. За пищей не ходит. Того и гляди унесут его в ревир — лазарет, откуда никто не возвращался.

Философенко выбирал минуту, когда надзирателя не было близко, подсаживался к больному:

— Жена есть?

— Есть.

— И дети?

— Двое.

— Держись! Держись, дорогой. Осталось немного. Если наши проходят в день всего три километра, и то в июне-июле будут здесь. Понял? Немцы того и хотят, чтоб мы раскисли и подохли в этих блоках-гробах. А тебя дома жена, дети ждут. Держись!

И ободряющие слова порой помогали человеку. Загорался огонек надежды. Несколько дней обед приносили товарищи. Потом человек заставлял себя встать, жить, бороться.

Таким и остался в Васиной памяти лагерь.

Нары. Люди-скелеты.

Трупы.

А еще — повредившиеся умом. Против Васи, по ту сторону прохода, неделями безучастно лежал на голых досках парень лет двадцати восьми, помешавшийся после пыток. А в углу неподвижно стоял на цементном полу одесский бухгалтер с атрофировавшейся памятью. На его глазах фашисты убили жену и детей.

Высокий, лысый, с мертвым лицом, он, как столб, возвышался в полумраке блока над заключенными. Временами в нем просыпалась какая-то мысль. Он вздрагивал, с тревожным недоумением озирался по сторонам, как бы предвидя опасность, но не зная, откуда она придет. Потом опять застывал, замирал, как статуя.

И удивительно! Умирали более сильные. Умирали те, кого немцы пригоняли на их место. А бухгалтер, затолканный, забитый прикладами, неспособный защитить даже то малое, что полагалось ему в этом аду, стоял и стоял над всеми…

14

В июле, ночью, сквозь лай сторожевых собак донесся долгожданный грохот приближавшегося фронта. Пленные проснулись, слушали. И думали о том, как придет освобождение. Кто из них дождется его?

Днем над лагерем часто пролетали советские самолеты. На глазах у заключенных разыгрывались воздушные бои.

Гитлеровцы нервничали. Рейх, захвативший было всю Европу, теперь сжимался и опадал, как проколотый мяч. Однако германская армия цеплялась за каждый рубеж. Все ценное немцы увозили на запад. Все остальное взрывали, жгли, оставляя русским «выжженную пустыню».

Не были забыты и концентрационные лагеря. Именно в эти дни великого наступления Советской Армии особенно густо дымили зловещие печи Майданека, Освенцима, Треблинки и других страшных фабрик смерти. День и ночь шли массовые расстрелы заключенных там, где таких печей не было. Колонну за колонной уводили немцы из лагеря, в котором находился Вася. В те дни там навеки оборвался след тысяч и тысяч советских людей.

Заключенные понимали обстановку. Глаза у многих лихорадочно горели. Философенко по-прежнему молча лежал на нарах, заложив руки за голову. Но был он весь как-то собран, готов к бою за жизнь.

И вот однажды построили заключенных Васиного блока. Полный, холеный немец в гражданской одежде и золотых очках, сопровождаемый лагерными офицерами, пошел вдоль строя, тыча пальцем в грудь заключенным:

— Ты… ты… ты…

Дошла очередь до Васи. Немец равнодушно ткнул пальцем и в него:

— Ты.

На остальных махнул рукой: можно убрать.

Конвоиры отвели отобранных в сторону. Остальных, угрожая автоматами, загнали в блок. Вася встревоженно наблюдал за немцами, стараясь понять, что все это значит.

Приглядываясь оценивающе, немец в штатском еще несколько раз прошелся вдоль строя. Потом спросил через переводчика:

— Умеют ли русские ухаживать за лошадьми?

Лица заключенных посветлели.

— Да…

— Да…

— Да…

Вася не знал, что ответить. У его отца не было лошади. Но он заметил, что в число выбранных попал и Философенко. Решил поступить, как он.

Философенко сказал:

— Да.

Немцы переписали номера отобранных, приказали взять вещи. Потом увели всю группу на вокзал, закрыли в товарном вагоне и повезли.

15

27 июля 1944 года советские войска освободили Львов. Вслед за этим Перемышль, Раву Русскую…

А Васю Безвершука судьба второй раз угоняла дальше от фронта. Вагон с пленными, которых выбрал толстый немец, катился и катился. Хлеб им давали уже три раза в день. Приносили «кофе». На одной станции солдаты подтащили к вагону бак прокисшей лапши. Осталась на какой-то кухне.

Ах, как ели эту лапшу замученные и изголодавшиеся обитатели вагона!

Когда наелись и, опьянев от сытости, откинулись на шершавые доски, кто-то радостно и изумленно сказал:

— А ведь живы!

— Живы пока, — подтвердил Философенко.

Сидевший у одна худой парень лет двадцати пяти взмахнул рукой и сделал вид, будто поймал муху. Он поднес руку к уху и стал слушать.

— Жу… жу… жужжит, — удивился он. — Попалась и жужжит. Просит: «Пу… пу-сти, чел'эк».

Это был старый эстрадный номер. Подгулявший муж возвращается домой и куражится над мухой. Его встречает маленькая разгневанная жена — тоже муха в сравнении с ним. И вот он уже вздыхает:

— Жу-жжишь? Жуж-жи. Муха сильнее человека…

У артиста была неровно остриженная голова на длинной и худой шее. Торчали в стороны большие бледные уши. А в глазах плясали чертики. Как будто не вагон с колючей проволокой на окнах, не немецкая неволя, а доброе довоенное время, смотр самодеятельности, сцена клуба. И когда кончил он какой дружный смех, какие аплодисменты грянули в вагоне!

Смеялся Философенко. Смеялся отекший от голода пожилой Солонников. Смеялся всегда замкнутый и молчаливый мужчина с усами, поступивший в лагерь недавно. Смеялся сосед Васи — молодой киргиз Максим аз Джалал-Абадской области, с которым они успели уже подружиться. Смеялись все.

Только помешанный бухгалтер, на которого немец позарился, видимо, из-за его роста, был лишь встревожен шумом и, все так же возвышаясь над всеми, быстро-быстро оглядывался по сторонам.

Поезд стоял на станции. Необычный шум услышал часовой. Он осторожно открыл дверь, просунул в нее автомат и стал подозрительно рассматривать заключенных, затихших при его появлении.

Сумасшедший тоже уставился на немца в упор, пытаясь понять, что это за явление. Потом, видно, вспомнил все же, сколько толчков и ударов получил от этих вооруженных людей в серой форме. На лице его появилась какая-то мысль. Он брезгливо махнул в сторону часового рукой и деловито полез, на самую верхнюю полку.

— Сволеч! — угрожающе сказал ему солдат.

По сумасшедший даже не оглянулся.

Часовой переступил с ноги на ногу, почесал небритый подбородок и приказал:

— Тико! Я буду стрелять!..

Постоял еще, убрал автомат, задвинул дверь. В вагоне стало темно.

16

Русских привезли в Баварию, заставили пилить лес.

Поднимали их в шесть часов утра и заставляли готовить лошадей к работе. Потом выдавали завтрак (все та же кружка «кофе» и двести граммов хлеба с опилками) и гнали в лес. Впереди верхом ехал немец с автоматом, за ним, на подводе, — второй. Далее следовали четыре доводы с пленными. Потом опять немец с автоматом и еще четыре подводы с пленными. А чтоб кому не пришло в голову бежать, по сторонам ехали верховые с автоматами, позади лаяла свора собак.

Пленные таскали тяжелые бревна, грузили их на подводы, отвозили к лесопилке. Производительность труда поддерживал окрик надсмотрщика.

Обед, состоявший из черпака брюквенного супа и двухсот граммов хлеба, не мог насытить. К концу дня пленные едва передвигали ноги. Они с трудом добирались до казармы. Но немцы и тут заставляли сначала убрать лошадей на ночь, подмести двор, улицу перед казармой, починить сбрую. И лишь потом выдавали на ужин еще кружку горячего «кофе» и двести граммов хлеба. Поздно ночью под лай собак и шаги часовых пленные забывались наконец коротким сном.

Работа сблизила пленных, выявила их характеры. Здесь были и люди уставшие — преимущественно пожилые. Они потеряли надежду на возвращение, ожидали лишь смерти. Остальные — их было большинство — не сдавались. Они жадно ловили все слухи о движении Советской Армии на запад. Старались во что бы то ни стало выстоять.

Около Философенко даже образовалось что-то вроде кружка наиболее опытных и бывалых: Усач, Костя Курский, Андрей Сталинградский, Иван Муха…

Их странные имена были лишь прозвищами. Номер так номер. Не каждый пленный хотел открывать врагу свое лицо.

Например, пожилой спокойный мужчина с усами, с которым Вася сидел рядом в вагоне, внешне ничем не выделялся среди остальных. Работал, не пререкался с надсмотрщиками, молча переносил усталость. Но тот, кто захотел бы присмотреться к нему поближе, увидел бы за всем этим огромную выдержку. Усач хорошо знал повадки конвоиров, вовремя предупреждал пленных о неверном шаге или опасности. Он объяснял это тем, что в первую мировую войну его старший брат побывал в немецком плену. Но нетрудно было догадаться, что и сам Усач повидал в жизни немало. А грубоватое прозвище? Надо же было как-то звать человека, имевшего только номер.

Костя Курский хорошо пел русские песни. В пути или на отдыхе, особенно когда становилось уж очень горько на душе, пленные просили:

— Костя! Начни что-нибудь. Родное.

И под небом чужой Баварии неслось:

То не ветер ветку клонит,

Не дубравушка шумит…

В шутку кто-то назвал певца курским соловьем. С тех пор осталось: Костя Курский, Костя Соловей.

Пленные уважали Усача, Курского и Философенко. Озорной и неунывающий Иван Муха, который изображал в вагоне подгулявшего мужа, тяжелый и рыхлый Солонников, молчаливый и верный киргиз Максим с застывшим в узких глазах неистребимым гневом да и многие другие пленные старались быть ближе к ним, ловили каждое слово, охотно выполняли несложные их поручения: отвлечь часового, понаблюдать за кем-нибудь, помочь уставшему.

Даже Андрей Сталинградский, высокий, нервный, нетерпеливый человек лет тридцати, удостоенный такого прозвища за то, что попал в плен во время битвы на Волге, успокаивался и затихал, когда Усач и Философенко заводили очередной разговор о том, что теперь осталось ждать совсем недолго… А жилось Андрею в плену особенно плохо. Норовистая лошадь выбила ему зубы. Он плохо говорил, не мог нормально есть… Вася смотрел на этих умных и мужественных людей и старался понять, кто из них сильнее и опытнее: Усач, Философенко, Костя Курский? Но ближе и роднее всех него был одесский ветеринар.

17

Из Баварии пленных перегнали в Судеты — подвозить с гор бревна к другому лесопильному заводу. После перебросили в небольшую деревушку Бела, километрах в ста двадцати восточнее Праги.

По немецкой терминологии тех времен Бела находилась в «протекторате Чехия и Моравия, области государственных интересов Германии».

Фашисты вывезли из страны весь золотой запас, объявили собственностью немецких монополий тысячи предприятий. Непрерывным потоком шли в Германию чешский хлеб, масло, мясо и другие продукты. Как и из России, вывозились рабы.

Бела понравилась пленным по-городскому мощенными улицами, аккуратными мостиками, правильной планировкой. Вася и его товарищи с интересом смотрели на чистые и белые крестьянские дома с высокими черепичными крышами, утопавшие в зелени садов. Любили трудиться те, кто создал все это!

Но теперь деревня выглядела уныло. В ней стоял большой немецкий гарнизон. Фашисты сосредоточили между Прагой и Дрезденом миллионную армию генерал-фельдмаршала Шернера, которая должна была прикрывать Германию с юга. Немецкие солдаты хозяйничали в деревне, как в Турбове. Огней по вечерам в ней тоже не зажигали. Дома печально смотрели на пленных темными, безжизненными окнами. Да и днем в селе не слышно было ни смеха, ни песен. Крестьяне — преимущественно дети и старики — молча работали на полях неподалеку от села. Изредка женщины приходили с ведрами к речушке, у которой стояла казарма пленных, брали воду.

Был в деревне и староста, назначенный немецкими властями. Пленные часто видели его идущим по селу с особой колотушкой-трещоткой, олицетворявшей в его руках власть и официальность. Как турбовский Забузний, как все предатели мира, он тоже старался угодить врагу. Постучав колотушкой, объявлял крестьянам то новое требование оккупантов увеличить сдачу продуктов, то приказ отправить в Германию еще одну группу молодежи, то сообщение властей о том, какое количество сребреников может получить иуда, если выдаст разыскиваемых «врагов рейха».

Порой какой-нибудь крестьянин не мог выполнить приказ старосты о поставке продуктов. Тогда пленные, проходя по деревне, видели, как немецкие солдаты или их прислужники под плач хозяйки уводили со двора последнюю кормилицу-корову. Усач вздыхал:

— Вот ведь как бывает. В сентябре тридцать восьмого года гитлеровская Германия могла выставить лишь около тридцати дивизий. И Чехословакия имела столько. Причем оружие чехов было не хуже. Кроме того, были гарантии Советского Союза. Но чешские буржуазные политики отвергли нашу помощь, сами распустили свою армию, сами отдали немцам ее вооружение. А народу осталось что? Шесть лет уже грабят страну фашисты.

Но как ни строг был режим, встречая колонну русских пленных на улице, крестьяне останавливались, здоровались, снимая шляпы, долго смотрели пленным вслед.

Казарма пленных стояла у развилин дорог к небольшим чешским городам Луже, Храст, Скутеч. Проходя или проезжая мимо, крестьяне подбрасывали в траву у казармы то каравай хлеба, то кружок колбасы, то кусок сала.

Особенно любили чеха русские песни. Вернутся пленные вечером с работы, присядут на нары ждать ужина.

Костя Курский затянет вполголоса:

Из-за острова на стрежень,

На простор речной волны…

Пленные подхватят негромко. И так это здорово получится, что немцы тоже приоткроют дверь на своей половине и слушают. А один из них все на губной гармонике подыгрывал — мотив хотел запомнить.

Лето. Окна открыты. На дороге тоже хорошо слышно. Идет или едет чех обязательно остановится. Стоят, слушают. И думают, наверно, одно с русскими.

Любили песни России и дети. Казалось, малыши еще. Иному десяти нет. Что для такого печаль и раздумья? Но запоют русские, и ребятишки тут как тут. Слушают.

18

Когда переезжали в Белу, Вася правил лошадьми и не удержал их. Лошади свернули с дороги. Верховой, конвоир ударил его за это плетью по лицу.

Философенко остановил кровь. На перевязки они с Васей израсходовали весь запас тряпок. Но рана болела. Лицо воспалилось. Правый глаз перестал видеть. Чтоб освободить парнишку от работы в лесу, пленные поручили ему дневалить в казарме. А Философенко приносил из леса лекарственные травы и лечил Васю.

Дел у дневального набиралось много. Пленных разместили в большом двухэтажном здании. Каждое утро нужно было выносить из немецкой половины ведра, в которые там оправлялись ночью. Потом Вася мыл полы в офицерских комнатах, в большом помещении солдат, чистил и мыл коридор, отделявший немецкую половину здания от помещения пленных.

Вася уставал. Голова болела. Он останавливался у окна и, тоскуя, подолгу смотрел на незнакомый пейзаж. Чешская деревушка раскинулась у подножия гор. Одна скала стеной поднималась у самой казармы. Горы звали уйти, скрыться в синих долинах…

Однажды, стоя у окна, Вася увидел, как у входа в казарму появился прилично одетый чех и настойчиво стал объяснять что-то немецкому офицеру. Офицер ковырял в зубах спичкой. Чех указывал рукой на казарму на соседний дом, видневшийся за деревьями, называл немца «уважаемым господином офицером» и быстро сыпал немецкими словами, которых Вася не понимал.

Наконец офицер зевнул и нехотя сказал что-то часовому. Часовой отступил от двери. Чех приподнял шляпу, одарил немца благодарным поклоном и проворно вошел в казарму.

Вася вытер с подоконников пыль. Под взглядом часового, стоявшего снаружи, сходил к ручью за водой.

Возвращаясь, он столкнулся с чехом в коридоре. Чех выносил из казармы сверток географических карт. Увидев Васю, он улыбнулся, отступил в сторону и, как перед офицером, приподнял шляпу. Вася не привык к таким приветствиям и прошел мимо.

Он продолжал носить воду из ручья, широко плескал ее в казарме на пол, работал шваброй. Однако чех был новым явлением в однообразной казарменной жизни, и, как ни мешали дела, Вася наблюдал за ним в окно.

Чех тем временем унес из казармы аквариум, в котором плавали вверх брюшками уснувшие рыбки. Унес скелет человека, чучело журавля, собранный на проволоках скелет неизвестного зверя. Покурив с часовым у двери, он исчез на некоторое время, и Васе показалось, что он ушел совсем.

Вдруг дверь в помещение пленных открылась и чех остановился на пороге:

— Будьте здрав, руски соудруг!

Хотя Вася не ходил на работу и поэтому почти не видел жизни деревни, он не раз слышал разговоры пленных о тяжелой судьбе чехов. Куски хлеба, подброшенные местными жителями в траву около казармы, часто попадали ему, как самому младшему. Он даже место нашел у одного окна, откуда с благодарностью наблюдал за теми, кто не боялся хоть чем-то помочь пленным.

Но к этому чеху в душе парнишки поднялось недоверие: он же разговаривал с немцами, улыбался им, угощал их папиросами.

Вася бросил на вошедшего угрюмый взгляд и опять заработал шваброй.

Улыбка сошла с лица гостя.

— Не разумите? — спросил он. — По-русски то есть зрасте. Я учител Франтишек Ироушек. Ржедител. По-русски то есть директор. — Он указал в окно на видневшееся среди зелени двухэтажное здание. — То есть мой дом.

Ткнул пальцем вверх, потом развел руками в стороны.

— Зде есть школа. Школа. Разумите?

— Разумею. Здравствуйте, — недоверчиво ответил Вася.

— А что е тву око? — Чех потрогал свой глаз, чтоб Вася лучше понял.

— Немец, — сказал Вася, твердо глядя ему в глаза. — Плетью.

— О-о! Не есть хорошо.

Постоял. Снова тронул Васю за плечо:

— Як тву имено? Имено?

Большим пальцем ноги Вася провел от лужи на полу длинную черту, по которой вода потекла в другую лужу. Неохотно ответил.

— Вaсиль? — переспросил чех. — Вaсиль?

Вздохнул, потрепал Васю за плечо.

— Тржеба… Як то по-русски? Тржеба чекати. О! Ждать. Ждать.

Вася не ответил.

Чех тоже помолчал, раздумывая. За дверью тяжело топал по коридору часовой.

Потом чех на том же ломаном русском языке спросил Васю, не ученик ли он, сколько человек в колонне пленных, все ли они русские, откуда?

Вася опять нахмурился, провел ногой по полу черту. Неопределенно сказал:

— Всякие есть…

Чех попросил достать что-то со шкафа, заставленного школьным инвентарем.

Вася придвинул к шкафу табуретку, встал на нее и тронул стеклянный ящичек с видневшимся внутри скелетом лягушки.

Чех отрицательно покачал головой!

— Не, не. Земекоуле. — Он указал пальцем на пол: — То е земе.

После этого сделал вид, будто держит в руках что-то круглое:

— То е коуле.

Вася не понимал. Наконец его палец остановился на большом пыльном глобусе. Чех обрадовался:

— Ано! Ано!

Вася улыбнулся:

— Так бы и сказали. Глобус. Чего проще?

Чех смеялся:

— Не, не. То руски ержекне глобуз. Чех ержекне земекоуле.

Вася смахнул с глобуса тряпкой пыль и отдал его чеху. Но тот не спешил уходить.

— А просим, Василь, як по-русски тото?

Он подошел к стене и ткнул в нее пальцем.

— Стена.

— И чех ержекне стeна… А, просим, тото?

Чех указал на окно.

— Окно.

Чех даже по боку себя ударил от удивления.

— То е пекне. И чех ержекне oкно. А просим тото?

Он тронул Васину руку.

— Рука.

И чех ержекне рyка. Разумите, Вaсиль? Родни братр! Разумите? Руска рyка и ческа рyка — две? Да? Две рyки. Сила! О!

Чех странно, как бы спрашивая, смотрел на Васю. В его глазах были озорство и удаль.

— Разумите, хлап? Сила.

Он стал прощаться.

— Е час итти… Как то? Скоро приеде немецки плуковник. Его ержекне: проч зде чех?

Он держал руку парнишки в своей руке, смотрел ему в глаза и улыбался:

— Ти, Вaсиль, е велми млади. Тобе е трежба много, много учити се, знати деяни словански народ. Чех и руски е братр. На хледаноу, Вaсиль! Я еще приду.

С глобусом в руках он вышел из казармы, приподнял шляпу перед часовым у выхода и исчез за деревьями.

А Вася, опершись на швабру, долго раздумывал над его словами.

Действительно добрый человек и брат? Или гестапо решило еще раз проверить русских?

19

Чех приходил несколько раз.

Опять угощал немцев сигаретами, шутил, спрашивал у пленных, из каких они областей, как будет по-русски то или иное слово. Васе незаметно показывал два пальца. Мол, помни. Две руки — сила!

Вася рассказал Философенко о первом разговоре с чехом.

Усач сказал:

— Надо проверить.

Философенко посоветовал:

— Ты поспрашивай о нем на речке.

Немцы заставляли мальчишку мыть им сапоги. Принесет Вася охапку сапог на берег речки и возится с ними час-полтора. А за это время какая-нибудь крестьянка, полощущая белье на другом берегу, посмотрит, посмотрит на его повязку через все лицо, не вытерпит и заговорит с ним потихоньку.

— А скажи, хлап, неужели ж в России таких молоденьких берут на войну?

Спросит, конечно, по-чешски. Но после разговора с Ироушеком Вася заинтересовался чешской речью. Стал прислушиваться, запоминать слова, находить общие с русским языком. И в чешском языке на самом деле оказалось много родного. Скоро Вася стал понимать почти все.

— Что вы, тетя! — ответит он, оглянувшись на часового. — Немцы так меня угнали. Ни за что. Они любят угонять русских парией и девчат в Германию. У нас почти всех выловили.

Отвечает по-русски, а женщина тоже понимает его, печально качает головой. У нас, мол, тоже. Горе чешским матерям. «Валка то бйда народна».

Кончит женщина работу, уйдет. А в цепкой памяти парнишки останутся еще несколько новых слов: хлап — парень. Ано — да. Голка — девчонка. Валка война. На хледаноу — до свидания.

Моет Вася немецкие сапоги, расставляет их на зеленой травке в ряд чтоб часовой работу видел. А в это время высокий хмурый дядька коня приведет поить.

— День добрый, пан, — негромко говорит ему Вася.

— Добри ден!

Опять дождь собирается…

— Дождиво е…

Шевеля ушами, конь пьет холодную речную воду.

Дядька держит повод и молчит.

Подходят мальчишки — посмотреть на русского хлапа, которого немцы держат в плену. Мальчишки поддергивают штаны, шмыгают носами и молча в упор разглядывают Васю, повязку на его глазу, изорванный бумажный пиджачишко не по росту, босые, красные от холода ноги.

— Что-то в той стороне вчера стрельба была, — говорит опять Вася дядьке. — Не слыхали?

Дядька еще сильнее хмурит брови. Сейчас не то время, чтобы стоило крестьянину рассуждать по каждому поводу. Молчит. Конь напился, оторвал голову от воды. С его губ падают в речку капли. Дядька садится верхом и уезжает в деревню. Наглядевшись на Васю, уходят мальчишки.

Вася опять моет сапоги один.

Но вот древний старик приносит кадку — замочить в реке. Он шевелит лохматыми бровями, посапывает в обвисших усах закопченной трубкой и тоже долго рассматривает худого русского мальчишку с повязкой на глазу.

— Колик е тобе лет?

Вася отвечает.

— Отец е?

— Есть.

— Кдо он?

— Каменщик.

— Каменщик?

— Дома строил.

— Зедник, — догадывается дед и опять долго сопит трубкой и шевелит бровями. — Я тоже зедник.

Он рассказывает что-то о себе, Вася понимает только одно: немцы и его сына угнали в Германию.

Опять дед курит и молчит. Докурил, поднялся. Сказал Васе, чтобы приходил в гости, показал, в какой стороне от казармы его дом.

Ответить Вася не успел. За его спиной раздались тяжелые шаги часового, лязг затвора. Часовой яростно ругался по-немецки, гнал старика прочь. Старик опустил голову, вздохнул и не спеша ушел.

В общем, как ни стерегли немцы, разговаривать с местными жителями Васе удавалось. А когда на посту около казармы стоял старый австриец, побывавший в первую мировую войну в русском плену, Вася мог разговаривать без помех. Австриец не обращал на это никакого внимания.

Получив задание Философенко поспрашивать об Ироушеке, Вася первым делом осторожно заговорил с ребятишками о школе. Но дети не поняли его, принесли из дома хлеба, картошки и, что-то крича, начали кидать ему через речку. Их прогнал часовой.

Тогда Вася осторожно стал заводить разговор со взрослыми. Некоторые крестьяне уклонялись от беседы:

— Кто его знает, — пожимал плечами какой-нибудь пожилой дядька и торопливо отходил от Васи подальше.

— Простая крестьянка не может про то рассуждать, — отмахивались женщины. — И без того беда за бедой идет.

Но находились и такие, которые отвечали прямо, что плохого об Ироушеке не знают. Учитель. Добрый. Честный.

Ироушек тоже не терял времени. Нужно было или нет, но он почти каждый день появлялся в казарме. Чистенький, улыбающийся, болтал по-немецки с офицерами, угощал их сигаретами, пытался играть на губной гармонике.

Заходил и к пленным. Кивал Васе. Спрашивал у кого-нибудь из пленных, как дела. Рассказывал историю села. Интересовался, нравится ли Бела русским.

Пленные много не разговаривали. Село, мол, приличное, но дома все же лучше.

Усач, Костя Курский, Философенко старались в беседу не вступать, наблюдали за гостем издалека.

Однажды пришла на речку за водой женщина лег тридцати пяти. Осмотрелась — где стоит часовой, нет ли поблизости других немцев. Спустилась к берегу. Видимо, ожидая, когда обратит на нее внимание русский парнишка, несколько раз сполоснула ведра водой.

— Разве у вас нет колодца — носите воду из реки? — спросил Вася.

Как человек, привыкший объяснять, женщина ответила просто и серьезно:

— То, мальчик, для сада. Подзим — осень. Чешские крестьяне сажают яблони.

Она говорила по-русски правильно, во всяком случае, понятно для Васи.

Поверил в нее парнишка, с первых слов поверил. Спроси почему — не объяснил бы. Пальтишко на ней простенькое. На голове — косынка зеленая. Туфли на низком каблуке. Женщина как женщина. Но то ли лицо у нее было располагающее — лицо доброй матери, то ли подкупала эта добрая серьезность. Вася сразу понял: эта не выдаст.

У казармы брехали сторожевые овчарки. По шоссе с ревом проносились автомобили. По мосту неподалеку шагал взвод немцев и горланил песню: «Хай-ли, хай-ла-ла, ла-ла».

За деревней слышалась стрельба. Кто и в кого палил — неизвестно… А женщина мыла свои ведра и ждала, не спросит ли русский мальчик еще о чем.

Оглянулся Вася на часового (у казармы шагал с автоматом австриец) и решительно сказал:

— Тетя! А тетя!

— Слушаю, мальчик.

— Можно вас спросить? О важном-важном.

Она улыбнулась, перестала мыть ведра.

— Пожалуйста, мальчик. Спроси о важном-важном.

— К нам в казарму ходит директор школы. Пан Ироушек. Разговаривает. Спрашивает. А мы не знаем, хороший он человек или нет?

Теперь она не улыбается. Смотрит на пего прямо и строго. Думает.

— А почему ты так спрашиваешь о нем, мальчик?

— По-немецки говорит — как горох сыплет.

— Что такое «горох сыплет»?

— Значит, быстро.

— Он же учител. Чешский учител обязательно должен знать языки.

— И часовые его пропускают…

— Ты теперь не веришь людям?

— Смотря кому. Но я про своих учителей думаю.

Вася еще больше понизил голос:

— У нас в школе была учительница…

— Где то было?

— У нас, в Турбове. Слышали про такой город?

— Не, мальчик.

— Про Украину слышали?

— Конечно.

— А про Винницу?;

— Что такое Винница?

— Очень, очень большой город. Областной центр.

— Разумию. Центр округи.

— А если пройти от Винницы еще двадцать шесть километров — будет Турбов.

— То не важно, мальчик. Что ты хотел рассказать про учителку?

— Она у нас преподавала пение и рисование. Мы ее не любили. Мальчишки вообще не любят петь. Это больше для девчонок.

— Ты так думаешь?

— Думаю. Да и не понимали мы ничего. Молодые были. Мне семнадцатого мая сорок первого года только тринадцать лет исполнилось.

— По-видимому, не очень много и сейчас. Ну, так что же?

— Не любили мы ее. Озоровали на уроках.

— Что такое «озоровали»?

— Шалили. Мы даже петухами пели…

— О-о! Бедная учителка! Ну, и что же?

— А когда пришли немцы, она поступила работать в районную управу. И все, о чем узнавала, говорила людям. Когда облава. Когда каратели придут. Если кому нужны документы, — доставала документы…

Лицо женщины опять стало строгим.

— Мальчик! Об этом нельзя рассказывать на речке.

— Теперь можно. Немцы все узнали. С ней вместе работал ее отец — наш учитель математики…

— И что сделали немцы?

— Увезли обоих в Винницу. А там, конечно…

— А ты откуда знаешь?

— Мишка Леонтюк хвалился. Полицай.

— Печальная история, мальчик.

Вася моет сапоги. Она тоже молчит. Взвод немцев, пройдя за это время полдеревни, со свистом запевает другую солдатскую песню. По шоссе мимо казармы проносится колонна грузовиков.

Женщина поднимает глаза на Васю. Взгляд ее прям и тверд.

— Я понимаю тебя, мальчик. Нет, наш директор — честный человек. И ты больше никого не спрашивай о нем на речке. Я — тоже учителка из этой школы.

Она зачерпнула воды одним ведром, потом вторым, сказала:

— До свидания. И ушла.

А через день-два тоже пришла в казарму за учебными пособиями. С Васей заговорила как со старым знакомым. Тоже спрашивала пленных, откуда они, рабочие или крестьяне. Училась правильно произносить русские слова.

20

О встречах на речке Вася рассказывал Философенко, Усачу, Курскому. Они думали: верить или не верить ему? Где теперь Советская Армия?

Тем временем колонна закончила работу и в деревне вела. Однажды утром старший офицер дал команду готовиться в путь. Среди пленных пошли тревожные разговоры: куда повезут? К новому месту работы? Или опять в концлагерь?

Некоторые пытались спросить у солдат. Тем более что незадолго до этого почти весь конвой заменили. Молодых отослали на фронт. На их место прибыли ограниченно годные по ранениям, старики, больные. Германия исчерпала людские ресурсы. Пленные думали: может, эти будут чуть помягче, рассудительней? Но новые конвоиры сами боялись русских. На каждую попытку заговорить отвечали криком, угрозами. По действиям офицеров тоже ничего нельзя было понять.

Перед самым отъездом колонны снова пришел Ироушек.

— Не можно не попрощаться с господами офицерами, — говорил он, как всегда приподнимая шляпу и раскланиваясь.

Он опять шутил, угощал немцев сигаретами, даже помогал им укладывать чемоданы на повозки.

Васю тоже заставили носить немецкие вещи. Около одной из подвод он и Ироушек оказались вдвоем.

— Василь, — заговорил чех. — Времени у нас нет. Передай своим товарищам. Вы поедете недалеко. Там тоже будете возить лес. Пусть ваши не беспокоятся. Но вам надо бежать. Здесь хорошие люди. Они укроют вас в горах. Там дождетесь Советску Армаду. Приводите больше пленных…

Чех сказал правду. Русских перегнали в соседнюю деревню Рехембург, расположенную в десяти километрах от Белы, и снова заставили рубить и вывозить лес.

Усач, Курский и Философенко стали заговаривать с пленными о том, что здесь, наверно, тоже есть партизаны. Как в России. Пора кончать лесозаготовки. Не век же, в самом деле, грузить для фюрера древесину…

Некоторые отмалчивались. Не решались. Другие сомневались в успехе. Край чужой. Не знаешь ни языка, ни местности. Кругом расклеены приказы: расстреливать не только беглецов, по и их укрывателей.

— Нет, — вздыхали они, — видно, пили, браток, дровишки да не думай ни о чем, пока жив.

Пожилые пленные, обрадованные тем, что их перегнали не в концлагерь, ссылались на года:

— Куда уж нам! Дождемся наших здесь. Если придут…

Но большинство соглашались с полуслова.

— Да. Неплохо бы податься к партизанам. Мы готовы. Командуйте.

Настроение пленных после таких разговоров менялось. Загорались надеждой глаза, выпрямлялись согнутые спины. Люди вдруг особенно ясно увидели, как изменилось многое под ударами нашей армии с востока. У гитлеровцев уже не было спеси начала войны. Охранники часто ходили понурые. Видать, боялись, что их тоже отправят на фронт.

Иван Муха однажды не сдержался — не сумел скрыть своих чувств.

У него, как у остальных пленных, сильно износилась одежда. Брюки порвались. Засаленная рубаха, которую он надевал прямо на голое тело, сгорела от пота.

И вот утром на конюшне пожилой австриец, что был в русском плену, молча бросил ему свой поношенный китель, Иван надел его.

Австриец довольно улыбался:

— Гут, гут, Иван…

— Ладно, — без особой радости ответил Муха.

В этот момент он увидел на гимнастерке фашистский знак — хищный орел с распростертыми крыльями и свастикой над головой. Иван потемнел.

— А это что? — указал он на эмблему.

— Гитлер. Империя. Орель! — значительно поднял палец охранник.

Муха рванул эмблему с груди и бросил ее в навоз.

— Гитлер капут!

Австриец даже присел от ужаса!

— Глюпий руськи мальчишка, — зашипел он, оглядываясь по сторонам. Узнает господин официр — Ванька будет капут.

Муха отмахнулся и пошел отвязывать коня. А конвоир то оглядывался по сторонам, то изумленно качал вслед ему головой.

Пленные гадали: скажет начальству или нет?

Не сказал.

Пленных разместили на окраине Рехембурга. По одну сторону их казармы располагались жандармерия и почта. По другую — парикмахерская, по-чешски голичстви. Напротив стояла пустая трехэтажная школа. Рядом с ней лесопилка. Нижний этаж ее немцы заняли под конюшню. В жилой половине второго этажа расположились сами.

С крыльца своего заведения парикмахер не раз смотрел, как немцы гонят русских пленных на работу или обратно. Однажды предложил господам офицерам свои услуги. Когда постриг и побрил их — попросил разрешения постричь, для порядка, и пленных.

— Клиентов, увы, мало. Времена тяжелые. Я целыми днями смотрю в небо…

Старший офицер согласился. После этого немцы каждый вечер водили в парикмахерскую по небольшой группе русских. Чех не спеша звенел ножницами, скоблил почерневшие изможденные лица бритвой и, как все парикмахеры мира, разговаривал с клиентом. Кто? Откуда? Давно ли в Чехии?

— У нас хорошая осень. А в России, просим вас, уже снег? Везде? Что вы говорите? А голичи там тоже есть? Такие же? А, просим вас, инструмент там хуже или лучше?

У парикмахера — помощница. Черноглазая румяная девушка с толстой косой. У нее свои вопросы. А носят ли девушки в России длинные платья? А какие у них прически? А правда ли, что русские девушки служат в армии снайперами и радистками?..

Подошла Васина очередь идти в парикмахерскую. Сел в кресло. Давно не видел себя в зеркале. И испугался. Волосы длинные. Лицо худое. Почти как у тех, которые были в концентрационном лагере. Повязку с глаза он снял, но половину зрачка еще закрывало красное пятно.

Посмотрел Вася на себя — родной дом вспомнил. Отца. Ивана. Живы ли? Далеко от них забросила его судьба. Чех щелкает ножницами то справа, то слева. На пол летят длинные грязные пряди. А чех отойдет немного, посмотрит на Васю, как художник на картину, которую рисует, и опять щелкает ножницами.

— Так вы, просим вас, работали в Беле? — спрашивает он.

— Работал.

— Лес возили?

— Да.

— А, просим вас, Ироушека вы не знаете?

В зеркало Вася осторожно косится на охранника. Стоит. Пожилой человек. Наверно, своих детей имеет. А вот стоит, караулит русского мальчишку. Глаза водянистые. На лице тупость. Через шею ремень автомата переброшен, и рука на спусковом крючке.

— Знаю, — говорит Вася.

— Мой приятел. Любую услугу — когда хотите…

Вася молчит.

Позвякивая ножницами, чех заходит с другой стороны.

— А может, просим вас, захотите съездить? Может, вам коло нужно? Возьмите, просим вас. У меня есть…

Вася молчит. Пожимает плечами, как человек, который не может знать о будущем. А сам напряженно думает: «Зачем ехать к Ироушеку? Надо посоветоваться. И что такое коло?»

21

Хмурится ноябрьское небо. По горам стелются серые лохматые тучи. Холодный ветер задувает то слева, то справа. На каменистую тропу, вьющуюся среди гор, рез, ко, как горох, падают капли дождя.

Вася едет по тропе на велосипеде. Это и есть коло. «Штабисты» — так теперь звали пленные между собой Усача, Курского и Философенко — решили принять предложение парикмахера.

Вася промок, продрог. Но сердце его бьется радостно, Он хозяин себе. За спиной нет часового.

Васю и пожилого пленного, дядю Ивана, немцы оставили чистить конюшню. Вася поработал немного и сказал, что ему надо сходить в казарму. Он пересек улицу, вошел во двор. А там, вместо того чтоб действительно зайти в казарму, скрылся за деревьями и перескочил через ограду во двор парикмахерской…

И вот он, чуть вихляясь в седле, с волнением жмет на педали. Немцы спят после обеда. Дежурные охранники играют во дворе в карты, так как охранять некого: все пленные, кроме Васи и дядьки Ивана, в лесу. За это время надо разведать дорогу на Белу. Посмотреть, где заставы, как их обойти. Встретиться с Ироушеком. И вернуться быстро, чтобы гитлеровцы ничего не заметили.

Правее тропинки то поднимается на склоны гор, то опускается в глубокие долины магистральное шоссе, которое соединяет Рехембург и Белу. Васе видно, как по серой ленте шоссе едут подводы, мчатся легковые машины, мотоциклы, тяжело ползут грузовики, в которых, блестя мокрыми касками, аккуратными рядами сидят немецкие солдаты с автоматами. По шоссе ему не проехать…

Вася в сером пиджачке, мятых бумажных брючишках, стоптанных ботинках, приобретенных для него взрослыми пленными в Беле. На тропинке, по которой едет Вася, встречаются люди — преимущественно местные жители, которых только нужда или дело заставляют выйти из дому в непогоду. Кто из них заподозрит в юном велосипедисте русского пленного? Пешеходы равнодушно уступают мальчишке дорогу, не оглядываясь, бредут дальше. А Вася жмет и жмет на педали и думает: если остановят и заговорят или если встретятся немцы, надо притвориться немым…

Ироушек был дома — все такой же чистенький, улыбающийся. Мальчишку сначала не узнал. Потом вспомнил:

— О, Василь! Хлап! Проходи, проходи.

Комнатка, в которую он завел парнишку, тоже была чистой и светлой. В шкафах стояло много книг.

Наедине с Васей Ироушек стал серьезным. Спросил, кто дал коло.

— Пан голич. Что рядом с нами. Он вас знает.

Ироушек кивнул.

Помня наказ всего пока не говорить, Вася объяснил приезд желанием прогуляться. Чех улыбнулся:

— Хорошо, хорошо. Только не надо гулять на силнице, то есть шоссе.

Вася ответил, что ехал стороной, по тропинке.

— И по тропинке следует ездить осторожно. Много людей — не есть хорошо. На тропинке бывают засады националистов. Чехов губят не только немцы. Много горя делают предатели своего народа — националисты, полицаи. О, слуга всегда есть подлее своего господина! Немец боится отойти от дороги. Полицай идет. Немец плохо знает местность. Полицай — хорошо. У полицаев есть специальные отряды для вылавливания партизан и бежавших из плена. Если много людей — надо идти в Белу лесом. Разумите, Вaсиль?

— Разумею.

Ироушек объяснил, с какой стороны шоссе идти лучше. Вася стал прощаться.

— Если найдем второй велосипед — в другой раз приеду с кем-нибудь вдвоем, — сказал он.

— Просим вас. Пожалуйста.

Пани Ироушекова дала Васе на дорогу толстый бутерброд с маслом. Вася смущенно поблагодарил, спрятал его в карман и вскочил на велосипед.

Непогода умерила бдительность полицаев и немецких застав. Возвратился он тоже без происшествий. Отдал парикмахеру велосипед. Перелез через забор во двор казармы. Оттуда как ни в чем не бывало прошел в конюшню.

Дядя Ваня подметал стойла, Вася принялся задавать коням корм…

А через пару дней помощница парикмахера достала второй велосипед. Вася приехал к Ироушеку с Усачом, оставленным дневалить на конюшне вместо дяди Ивана.

Ироушек работал в огороде. Он серьезно пожал гостям руки, завел Усача в дом. Пани Ироушекова сходила за местными жителями — Застепой и Новаком. Совещались долго. Вася дежурил у входа…

В эти же дни случилось еще одно происшествие, взволновавшее всех.

Бывая в парикмахерской, Вася высказал мечту всех пленных: послушать радио. Черноглазая красавица задумалась. Потом сказала:

— Я обеспечу.

Через несколько дней парикмахер передал пленным:

— Сегодня ночью. Выделите двоих.

«Штаб» выделил Васю и Муху. Когда пленные заснули, оба сбежали из казармы. Помощница парикмахера повела их в соседнюю деревню. Остановилась у небольшого дома.

— Здесь я живу.

В доме были старый крестьянин и его жена.

Девушка прошла в другую комнату. Старик долго расспрашивал Васю и Муху, где они жили у себя на родине, сколько в колонне пленных, что их заставляют делать. Парни вежливо отвечали. Переглядываясь, ждали радио. Но старик почему-то медлил. Подходило время возвращаться. Вася и его друг не выдержали.

— А где же радио? Нам обещали.

Старик потрогал усы.

— Сейчас не можу, — сказал он неопределенно. — Просим в другой раз.

Вася и Муха разочарованно пошли обратно.

Ночь была темная. Дорога то петляла по перелескам, то выходила на открытую равнину. Стараясь не сбиться, ребята хмуро думали: испортился приемник? Или им ив поверили? Кто был этот старик?

Размышления прервались самым неожиданным образом. Из-за деревьев выскочили три тени. По-немецки и по-русски скомандовали:

— Руки вверх!

Муха и Вася растерянно повиновались. Неизвестные подошли. Двое быстро ощупали пояса, карманы, пазухи. Третий по-немецки спросил:

— Кто? Откуда?

Парни стояли с поднятыми руками и лихорадочно соображали: «Засада! Предала девка! Как спастись?» Тот, что говорил по-немецки, повторил:

— Кто? Куда ходили? Отвечайте быстро.

Ощупывавший усмехнулся:

— Языки проглотили с перепугу, товарищ Петров. — И доложил: — Оружия нет. Пустые.

Муха вдруг засмеялся:

— Ладно, хватит, землячки. Опустите ружья. И так нагнали страху больше некуда. Свои мы.

— Какие еще «свои»? — строго спросил по-русски тот, который только что орал на них по-немецки.

— Пленные из Рехембурга, — объяснил Муха. — Ух, дьяволы! Думал, конец пришел — власовцев или бандеровских карателей черт сюда занес. Потом слышу: «Товарищ Петров». Ушам не поверил. Свои мы! Что вы тут делаете?

— Очень ты быстрый…

Но ружья все-таки опустили. Ребята пригляделись в темноте. Одеты незнакомцы — кто во что. В руках — ружья. За поясом — гранаты. Муха допрашивает:

— Вы ведь русские?

— Русские.

Но больше ничего не говорят.

Закурили. Угостили Муху. Спросили, много ли пленных в Рехембурге. Из каких краев? Где стоит их казарма? Какие у нее входы-выходы? Сколько охраны?

Услышав о девушке из парикмахерской, поинтересовались, давно ли с ней знакомы. Знали ли в Беле Ироушека?

Под конец похлопали по плечу:

— Ладно, идите. Да помалкивайте!

Василий и Муха вернулись в Рехембург. Уже светало. Перед казармой, как всегда, прогуливался часовой. Парни проскользнули в конюшню, принялись поить и чистить лошадей.

Разбуженный шумом охранник, которого вместе с русским дневальным немцы оставляли на ночь в конюшне, прогнал их в казарму:

— Es ist noch zu fruh{10}.

А вечером после отбоя за окнами казармы раздались выстрелы. В доме немцев ахнул взрыв.

Пленные заволновались, попрыгали с нар. Но в помещение заскочил часовой, дал из автомата очередь над головами:

— Halt! Лежать всем на ноль!

Пришлось подчиниться. Немец держал пленных на полу до тех пор, пока стрельба затихла.

Это был партизанский налет. Нападавшие разгромили жандармерию, почту. Пытались освободить русских. Но партизан было мало, их появление заметил часовой. Смельчакам удалось лишь обстрелять с пожарной лестницы помещение, в котором жила охрана, да бросить в окно гранату. Один охранник был убит, двое ранено.

Немцы всполошились. Охрану усилили. Пленных перевели на пустовавший второй этаж. Старший офицер стал звонить в Луже, требуя подкрепления.

Среди пленных только и было разговоров, что о налоге. Кто эти партизаны — чехи, русские? Много их? Где скрываются?

Философенко, Усач и Курский решили:

— Все. Сегодня уходим. Пришлют новых охранников — не убежать.

22

Весь следующий день лил дождь. Пленные пришли с работы промокшие. Убрали коней, поужинали. Дежурный немец скомандовал отбой.

В помещении было холодно. Пахло мокрой одеждой, которую пленные развесили сушить. Накрывшись всем, что имелось, люди старались согреться. Разговоры затихли. Скоро слышались только храп, прерываемый чьим-нибудь кашлем, стук капель по стеклам да тяжелые шаги часового в коридоре. Второй часовой чавкал за стеной сапогами по грязи.

Пленные спали. А Философенко, Усач, Костя Курский, Вася, Андрей Сталинградский, Солоненко, киргиз Максим наблюдали за часовым, шагавшим под окнами казармы. Он то прохаживался в пятнах света из окон нижнего этажа, то, ежась от холода и встряхивая головой, чтоб вода, стекавшая с каски, не попадала за воротник, уходил за угол и, скрываясь от дождя и ветра, подолгу стоял там у стены.

Этими минутами и решили воспользоваться организаторы побега. В нижних окнах погас свет. Шла уже вторая половина ночи. Каждый раз, когда, постояв за углом, немец с автоматом опять выходил под окна, в оставалось на три-четыре человека меньше. Не стукнув не звякнув, выскальзывали они из окна на землю и под темными стенами зданий уходили в противоположную от часового сторону.

Выпускал пленных Усач. Услышав возню у окна, стали просыпаться пожилые. Кто-то тревожно спросил с нар:

— А как же мы?

Усач пожал плечами:

— Решайте. Надумаете — приходите. Будем ждать.

— Оставляем вам Ивана Муху. Он все знает…

Вася уходил в третьей группе. Иван горячо пожал ему руку. Жалко было расставаться с товарищем, горькая спазма сжала Васе горло. Но тут Усач подал знак. Вася вымахнул за окно, повис на руках, сполз по водосточной трубе и осторожно опустился ногами в грязь. Холодные струи с крыши сразу промочили пиджачишко. Стала бить дрожь. Ощупывая стены, Вася прошел мимо казармы, миновал парикмахерскую, большой амбар и бесшумно скрылся за углом. Скоро в условленном. месте сошлись все решившиеся бежать. Набралось восемнадцать человек. Появился Усач, уходивший последним, оглядел беглецов:

— Ну, товарищи, теперь все зависит от нас.

— Веди, Василий. Ты дорогу знаешь.

Нелегко бежать из неволи на чужой стороне. Каждая тропинка в лесу встает незнакомой. Каждый шаг таит опасность.

Сначала шли вместе. Потом поняли, что это рискованно.

Костя Курский предложил: пусть Вася сначала идет вперед один, он все-таки знает дорогу. Если все спокойно — ухнет совой. На этот сигнал будут подходить остальные.

Вася шел, присматриваясь к теням, подавал сигнал, ждал. Пленные появлялись. Он шел дальше.

Так пробирались через лесную чащу всю ночь. На шоссе шумели моторы. Между деревьями проскальзывали лучи фар. Несколько раз доносились лай собак, стрельба, крики. Думалось, не их ли это ищут? Спотыкаясь о корневища, скользя и падая на размокшей земле, пленные торопливо уходили от шоссе дальше в лес…

23

На рассвете, мокрые и продрогшие, они залегли в кустах у деревни Бела. Усач и Вася пошли искать дом Застепы, показанный им со двора Ироушеком в прошлый раз. Остальные ждали и волновались. А вдруг Ироушек — провокатор? Темные тени принимали за подкрадывающихся немцев. Минуты казались часами.

Когда нервы напряглись до предела, близко закричала сова. От неожиданности кто-то выругался вполголоса. Но это вернулись с Застепой Усач и Вася.

Беглецы осторожно стали выходить из кустов.

— Все? — спросил чех.

— Часть осталась.

— Шкода! Ну, пошли.

Пленные не знали, что слово «шкода» означает всего лишь «жаль», неуверенно двинулись следом. Воображение невольно придавало услышанному тревожный смысл.

— Тише, — предупредил Застепа. — По улице ходит немецкий патруль…

Садами и огородами он провел их к центру деревни. Одну группу оставил у себя. Вторую завел к Ироушеку. Третью передал Новаку, которого разбудил осторожным стуком в окно.

Вася попал во вторую группу.

До утра спали на теплом и просторном чердаке учительского дома. Потом Ироушек принес завтрак.

Беглецы переглядывались, тревожно следили за действиями хозяев. Ироушек понимающе улыбался, похлопывал русских по плечам:

— Все в порядке. Все в порядке. Чех и русский — братья… Сейчас наши крестьяне поедут в Рехембург. Посмотрят, что там делается.

Вечером рассказал: охрану оставшихся пленных немцы усилили. В помощь им прибыли солдаты из Луже, и по окрестным дорогам и селам носятся на машинах отряды националистов. На дорогах засады. В деревнях проходят обыски и облавы.

— Вам надо выждать два-три дня. В нашей деревне тоже много немцев.

Сидели тихо. Впервые за долгое время ели по-человечески. Томились от неизвестности.

К концу вторых суток учитель снова поднялся на чердак. Он улыбался:

— Есть хорошая новость. Остальные пленные тоже бежали. Все до одного.

Русские радостно вскочили на ноги:

— Неужели? А больной? У нас один больной был.

— Не в себе.

— Увели.

— Ото деды! Ото молодцы, — счастливо смеялся Солоненко. — Ото Ванька! Я ему орден бы дав за таке дило…

Как ушли оставшиеся, кто организовал, побег — неизвестно. Но они действительно ушли, несмотря на усиленную охрану, и попали в другое партизанское соединение.

Когда стемнело, Ироушек снова поднялся на чердак. С ним были Застепа и Новак.

— Пойдем к партизанам, — сказал Ироушек.

Осторожно выкрались из деревни. Сразу за дворами начались горы. Шли долго. Дорогой не раз приходила мысль: «Сторона чужая. Люди незнакомые. Вот заведут подальше и…»

24

Но Ироушек, Застепа, Новак были настоящими друзьями. Чехи и словаки начали борьбу за свое освобождение в первые же месяцы немецкой оккупации. Сначала это были стачки заводских рабочих, железнодорожников и шахтеров. Весной 1942 года в Остравском крае, Бескидских горах, в Словакии возникли группы сопротивления. А к лету 1944 года во многих районах Чехословакии уже вели тяжелые бои с врагом партизанские отряды и соединения.

Чешские и словацкие патриоты, бежавшие с родины чтобы бороться за ее свободу, нашли в Советском Союзе самый братский прием. В степном городке Бузулуке был сформирован первый чехословацкий батальон, ставший ядром корпуса, который потом с боями прошел от Соколова под Харьковом до Праги. Чехословацких офицеров и солдат, обученных борьбе в тылу врага, вместе с опытными русскими партизанами забрасывали на самолетах в глубь Чехии и Словакии.

Одной из таких групп была группа поручика Василия Киша, направленная в Чехословакию 16 октября 1944 года. Выла ночь. Над линией фронта и у Моравской Остравы немцы обстреляли самолет. Маневрируя, летчик сбился с курса. Парашютисты выбросились не в районе Филиповой Гути на Шумаве, как намечалось, а под Лоунами, за четыреста с лишним километров от цели.

В темноте они долго искали друг друга. Когда рассветало, парашютисты увидели, что на них движется цепь немцев с собаками. Начались бесконечные бои, многодневные попытки оторваться от преследователей.

В конце концов это удалось. Но лишь пять человек из семнадцати остались живы и добрались до намеченного района: поручик Кит, майор Мельник, старший лейтенант Моряков и младшие лейтенанты Малышев и Петросян. Эта маленькая группа сплотила вокруг себя многих не покорившихся врагу чехов, словаков и заброшенных судьбою в те края солдат других национальностей. Возник партизанский отряд. В ноябре 1944 года его переименовали в полк имени чехословацкого патриота Людвика Свободы, командира 1-го Чехословацкого корпуса.

В один из отрядов этого полка — в Четвертый прапор Луже и вели недавних пленных Ироушек, Застепа и Норак.

25

Отряд располагался далеко в горах. Пришли туда поздно ночью. В темноте под деревьями с трудом угадывались небольшие домики, срубленные из бревен, землянки.

Группа партизан только что вернулась с задания. Другая готовилась уходить. Бойцы набивали патронами диски автоматов, патронташи, подгоняли перед большим переходом сумки с толом.

Остальные партизаны спали.

Увидев русских, бойцы и командиры побросали все дела. Начались рукопожатия, поздравления. Посыпались вопросы. Проснулся весь отряд.

Некоторые из чехов знали десяток-другой слов по-русски. Кое-кто из русских запомнил сколько-то чешских. Русские не могли сдержать радость от того, что они наконец на свободе, видят столько дружественных им вооруженных людей, воюющих с гитлеровцами, и что теперь, сейчас же, сами возьмут оружие в руки и снова будут бить врага за все, что пришлось испытать. Чехи были рады русскому пополнению. Шла взволнованная беседа: кто, откуда, где попал в плен, какое имеет воинское звание. И конечно, о фронтах: где теперь Советская Армия, где союзники. Не хватало слов — их искали вместе, помогали жестами. Но все равно понимали, радостно смеялись, хлопали друг друга по плечу.

Новичкам тут же дали хлеба, колбасы. Кто-то принес ведро кипятку:

— Закусите с дороги.

В землянках было тепло и сухо. От сытости и усталости Васю потянуло спать. Он приткнулся в угол, на сухое, душистое сено, заменявшее партизанам постель, и незаметно уснул.

Плен остался позади, но пережитое было еще близко. Мальчишке опять снились бревна, собаки, охранник, замахивающийся плетью. Вася вздрагивал. Задыхаясь, бросался бежать. Но, как всегда во сне, ноги не слушались. Собаки догоняли. Немцы оглушительно свистели вслед… Проснулся — тишина. Все спят. Чуть колышется огонек коптилки у стены. В тревоге долго присматривался и незнакомым лицам. Что-то ждет его здесь?

Увидел среди спящих Философенко, Костю Курского, Солоненко — легче стало. Не один!

Когда рассветало, опять проснулся. Вышел из землянки осмотреться. С одной стороны партизанского лагеря был крутой обрыв. К другой подходила чаща леса. С третьей начинался чистый склон, удобный для обстрела. Попробуй, враг, подойди!

А вдали грядами виднелись горы. Одна за другой уходили они к горизонту. На тех, что близко, лес был черный, в долинах лежал белый снег. Подальше — лес и снег чуть синели. На дальних горах лежала сплошная синева. Над горами всходило солнце. В лесу стучал дятел. Было по-утреннему холодно. Землю и лужицы прихватил звонкий ледок. Такой декабрь в здешних местах.

Из деревянной избушки вышли два крепких чеха с полотенцами в руках. Вася узнал: они приветствовали ночью пришедших русских. С Усачом долго разговаривали. Видно, командиры. Сняли кители. Расстегнули рубахи. Поливают друг другу, умываются.

Заметили Васю, подозвали. Спросили имя, сколько лет, каким владеет оружием.

Парнишка смутился: никаким.

— В пятом классе изучали гранату. И немного русскую трехлинейную…

У чехов были энергичные лица. Под рубашками перекатывались мускулы. «Офицеры», — с уважением думал Вася.

А они успокоили:

— Ничего, Вaсиль. Научити се.

Похлопали по худеньким его плечам, ушли. Остался мальчишка опять один, а на душе потеплело. Подумал: ничего, хорошие люди. А воевать научусь…

И пошел, повеселевший, в лес. Недалеко. Дятла поискать.

26

Просыпался и отряд. Повара готовили завтрак. Выделенные в наряд бойцы убирали помещения. Несколько боевых групп изучало в стороне трофейные пулеметы.

А свободные от дел партизаны снова окружили русских. Усач отвечал на вопросы тех, кто не слышал вчерашней беседы. Сам продолжал расспрашивать об отряде и партизанском полке. Слушали Усача с вниманием, отвечали серьезно.

Усачу очень хотелось послушать радио. Он несколько раз бросал взгляд на крыши, на деревья. Потом спросил:

— А где у вас приемник?

— Что такое приемник?

— Радио! Радио! — подсказали русские.

— О, розгласови пржиймач! Е. Там.

Они указали на небольшой бревенчатый домик, стоявший в стороне. Около него действительно был заброшен на ближайшую сосну медный провод с белыми шариками изоляторов.

Усач, Фнлософенко, Курский, а за ними все их товарищи, не сговариваясь, поднялись и пошли к домику. В одно из его окон еще издали было видно, как чех с наушниками на голове записывал что-то в журнал.

Усач вошел в домик, попросил:

— Соудруг! Пожалуйста, поймай Россию.

Не переставая писать, радист кивнул ему, что выполнит просьбу. Потом задержал на минуту быстрый карандаш и сказал:

— Подождите там. Скоро сводка. Я включу. Мы слушаем Россию каждый день.

Русские присели около домика на корточки и молча закурили.

Наконец радист кончил записывать телеграммы, открыл окно. Треск атмосферных разрядов в приемнике словно подкинул недавних пленных. Они сгрудились около окна.

И вот донесся далекий гимн, и Родина заговорила. Москва стала передавать утреннюю сводку Советского информбюро.

Люди, перенесшие столь много, первый раз за долгие месяцы услышали родной голос.

С горы, на которой располагались партизаны, казалось, видно было, как вдали — за лесами, за голубеющими грядами гор — еще дымились под восходящим солнцем сожженные врагом города и села России.

Многие сыны ее пали в борьбе с фашистами. Вечным сном спали они теперь в необихоженных солдатских могилах…

Многие несли еще тяжелую долю на далекой чужбине, в немецкой неволе…

Но голос Родины был тверд.

Тысячи лет стояла Россия, отражая нашествия варваров с востока и запада. Выстояла она и в этот раз.

Преследуя врага, Советская Армия шла уже по Европе.

Она освободила Румынию, Болгарию, значительную часть Венгрии, Польши, достигла реки Ондавы в восточной Словакии.

Московский диктор называл командующих фронтами, имена героев, перечислял пункты, освобожденные за последний день. В глубоком раздумье слушали его беглецы из рехембургской казармы.

Рядом с ними стояли бойцы чешского партизанского отряда…

Много веков назад история, как река, разделила, унесла далеко друг от друга чешский и русский народы-братья. И вот она же, эта река, поставила их теперь рядом: боритесь, бейте захватчиков в две руки. Как всегда в хорошей семье, пока вы вместе, вам никакой враг не страшен…

После завтрака русских распределили по боевым постам.

Вася и Философенко попали в подразделение разведчиков-автоматчиков. Там же оказались Застепа, Новак, местные жители Яначек, Паздера и с десяток других бойцов.

Командовал подразделением… Ироушек.

Теперь это был серьезный и собранный командир с худым и ловким телом спортсмена. Он правильно угадывал, чего бойцы не знают, где им особенно трудно, и, не жалея сил, со всем опытом педагога учил их.

Учились все. Изучали тактику боя при налете, при нападении из засады, при встрече с превосходящим по силе противником, при выходе из окружения.

Каждая боевая группа имела свое назначение. Группа Ироушека должна была вести разведку, устраивать засады на дорогах, помогать автоматчикам, прикрывать объединенные действия всего отряда.

Оружие партизан состояло из русских ППШ, немецких автоматов и полуавтоматических венгерских винтовок, взятых в качестве трофеев у разоруженной роты хортистов.

Одну такую винтовку Ироушек вручил Васе. Тот сразу почувствовал себя взрослым, сильным, без конца чистил ствол, разбирал и собирал затвор, на учениях старательно бегал вместе со всеми в воображаемую атаку, «снимал» связанное из соломы чучело часового, «вел» огонь по врагу.

27

На третий день, вечером, Ироушек отозвал Васю в сторону.

— То Пепик из Скутеча, — указал он на стоявшего рядом высокого и крепкого бойца средних лет. — Он хорошо знает местность. Надо пойти с ним в засаду. Будешь учиться разведке.

Васе дали патронов, две гранаты. Ироушек объяснил задачу: в районе Черного леса выйти к шоссе Высоко Мито — Храст — Скутеч и наблюдать за передвижением немцев. Партизанское командование хотело знать, какие части немцы могут направить из этого района на восточный фронт и какую дорогу они выбрали для этого основной.

Шоссе вилось у подножия гор, заросших лесом. Вскоре разведчики были в указанном месте.

Чех, не говоривший по-русски, стал что-то объяснять. Вася не понял. Тогда чех залез в куст и быстро закидал себя ветками и опавшими листьями. Вася начал делать то же самое, но у него так быстро не получалось.

По дороге приближались огни машин.

— Спехати, соудруг, спехати, — торопил чех, помогая Васе закопаться в листья.

Потом отошел подальше и… будто его никогда не было на этом месте.

Машины ярко осветили фарами кусты и деревья и, ревя моторами, промчались мимо. Вася долго всматривался в куст, под которым залег его старший товарищ. Но тот ничем не выдавал своего присутствия.

Спустя приблизительно час Вася вдруг встревожился: а не ушел ли чех куда, оставив его одного? Но в это время одна из веток большого куста шевельнулась и покачалась в его сторону. Вася обрадовался, ответил тем же.

Так они и лежали всю длинную зимнюю ночь, время от времени сигнализируя друг другу ветками: все в порядке, за дорогой наблюдаю, тебя вижу.

По шоссе шли венгерские грузовики. На Скутеч — порожние. На Луже, в сторону фронта, — груженные боеприпасами, продовольствием, материалами для строительства укреплений. Время от времени между грузовиками проскакивало по пять-шесть камуфлированных немецких машин с солдатами.

Вася старательно считал проходящие машины, запоминал знаки на них: олень, заяц, дракон.

Между грузовиками, стрекоча, проносились мотоциклы с укрепленными на руле пулеметами. Проехал обоз с мешками зерна — еще одна дань чешских крестьян прожорливому рейху. Под лай овчарок и крики конвойных медленно прошла на запад колонна пленных. Немцы упрятывали в глубь своей территории еще один концлагерь, потревоженный фронтом.

Звезды переменили положение в небе. По поднявшемуся ветерку, по еле заметному оживлению природы чувствовалось приближение утра.

Промчалась еще одна колонна машин. Вдруг в лесу позади разведчиков заплакал ребенок. Вася прислушался. Откуда он мог взяться?

Ребенок продолжал плакать. Вася завозился. Надо как-то помочь… Может, заблудился, упал с машины, И кто это ходит с детьми по горам в такое глухое время?

Но разведчик ничем не должен выдать своего присутствия. Это объяснил своим бойцам на первом же занятии Ироушек.

Вася посмотрел в сторону соудруга. Тот качнул веткой: тебя вижу, за дорогой наблюдаю, все в порядке. Завывая моторами, пронеслось еще несколько машин, и плач прекратился. Слушал, слушал Вася — ни звука. «Что же произошло?» — недоумевал он.

Стало светать. Соудруг махнул веткой в сторону леса. Мол, пошли домой.

Под деревьями встретились. Чех стряхнул с себя приставшие листья, повесил автомат на шею. Так удобнее идти в лесу.

— Нини дому, — позвал товарища, прикуривая от зажигалки.

Это-то Вася понял: теперь домой.

— Там детатко, — сказал он, — плакал сильно. Надо посмотреть…

Соудруг отрицательно покачал головой.

— Хорошо, что. Детатко нени. То е птак.

— Птица! — понял Вася.

И покраснел, что не вылез. Просмеял бы соудруг в отряде!..

Чех спокойно шагал впереди, находя дорогу по одному ему известным ориентирам. Так и не обронил больше ни слова.

Когда пришли в отряд, партизаны снова учились. Часть бойцов ушла на задание. Дежурные несли вахту.

Ироушек зашел с разведчиками в пустую землянку. Соудруг передал ему бумажку с записанными на ней данными наблюдения. Ироушек прочитал ее, выслушал по-чешски доклад соудруга и по-русски наблюдения Васи. По-чешски спросил соудруга о Васе:

— Как показал себя молодой боец?

— Он знает немецкие машины, эмблемы частей, знаки различия.

— Мальчишка вырос в оккупации…

Ироушек отпустил их.

Они позавтракали. Соудруг и тут все время молчал. Вместе пошли спать.

Засыпая, Вася влюбленно думал о молчаливом чехе: «Вот каким должен быть разведчик».

28

Через несколько дней боевая группа Ироушека участвовала в налете на аэродром.

Гитлеровской армии не хватало самолетов. Аэродром близ Скутеча немцы превратили в ремонтную базу. Они пригоняли туда транспортные самолеты и снимали с них моторы, которые затем ставили на боевые машины взамен изношенных. Партизанская разведка узнала, что на аэродроме скопилось много самолетов того и другого типа.

Командование партизанского полка поручило Лужскому батальону уничтожить базу. На выполнение задачи выделили подрывников, автоматчиков и прикрывающую группу Ироушека — около сорока бойцов.

Ночь была темной. Моросил дождь. В вершинах деревьев шумел ветер. Партизаны, пробравшись горными тропами, неслышно подошли к аэродрому.

Края летного поля освещали редкие, качающиеся на ветру фонари. У каждой линии самолетов стояли часовые. Мастера рукопашного боя поползли снимать их. Следом двинулись подрывники — заложить в самолеты взрывчатку.

Метрах в ста от самолетов находилась мастерская. Около нее, пряча нос в воротник шинели, тоже ходил часовой. Параллельно мастерской стоял жилой барак для техников, летных экипажей и охраны. В эту ночь там ночевало около двухсот немцев.

Чтоб не спугнуть их раньше времени, часового у мастерской решили пока не трогать. К бараку тихо приблизились автоматчики. На случай, если немцы побегут в сторону леса или из леса появится подкрепление, на опушку выдвинулась группа Ироушека.

С бьющимся сердцем, крепко сжав руками винтовку, Вася лежал за большим мокрым камнем и напряженно вглядывался в темноту. Трех часовых партизаны сняли бесшумно.

Но с четвертым так не получилось. Часовой закричал начал бороться. Затрещали автоматы других охранников. Испуганно стал палить в небо часовой у барака.

Через мгновение все они лежали мертвыми. Но немцы в бараке проснулись. Не успев одеться, они один за другим выскакивали наружу, стреляя в лес, в небо, в темноту.

Автоматчики длинными очередями ударили по дверям и окнам барака. Гулко забил трофейный пулемет. Гитлеровцы бросились обратно в барак. Несколько солдат упало в грязь.

Ироушек послал часть своих бойцов помочь автоматчикам. Они закидали окна гранатами. Барак загорелся.

Стрельба. Паника. Крики. Немцы метались, яростно отстреливаясь.

Взрывы гранат сливались со взрывами на аэродроме. Это срабатывали заложенные в самолеты мины. Вверх летели куски крыльев, фюзеляжей, разбитые моторы. Огромными кострами пылали невзорванные самолеты.

Подрывники заложили взрывчатку в ремонтную мастерскую, подожгли баки с горючим. Взорвалась и вспыхнула ярким факелом большая цистерна с бензином.

Огонь выгонял немцев из барака. Не помня себя, они выскакивали из окон и мчались в лес, под автоматы группы Ироушека. Лишь немногим гитлеровцам удалось скрыться.

Бой кончился. Сигнальная ракета над землей — партизанский знак отходить. Захваченный азартом боя, Вася не понял ее значения. Но Ироушек, следя, чтоб не было засады, погони, атаки с фланга, уже пропускал подрывников к лесу. За ними, неся раненых, уходила ударная группа автоматчиков.

Лишь после этого, отстреливаясь от бежавших в лес немцев, отошла и прикрывающая группа.

А сзади высоко стояло зарево. Догорали самолеты.

С гулом рвались баки горючего. К порыжевшим от огня ночным облакам тянулись черные клубы дыма…

29

Все русские быстро освоились в отряде. Бывшие фронтовики, они умело держали оружие в руках и несли трудную партизанскую службу с той беззаветной доблестью, которая всегда присуща русскому солдату. Костя Курский командовал группой, Философенко совмещал боевые дела с обязанностями врача, лечил раненых. Усач, Солоненко, Вася, Максим и другие были рядовыми бойцами.

Через день после разгрома аэродрома под Скутечем Вася проснулся от того, что его энергично тряс за плечо Ироушек:

— Василь. Василь. Вставай! Ты спишь, как потушенный паровоз.

Вася вскочил. Ироушек улыбался.

— Завтракай, — сказал он. — Потом зайди до штабу.

Вася умылся. Торопливо поел на кухне каши. В штабном домике лихо щелкнул перед Ироушеком каблуками.

Рядом с Ироушеком сидел один из тех офицеров, которые разговаривали с Васей в первое утро. Офицер и Ироушек внимательно посмотрели на Васю, потом, как бы советуясь, — друг на друга, потом — опять на паренька. Ироушек мягко, как учитель, сказал:

— Каблуками стукать не надо. Садись.

Вася присел у стенки.

— Будет маленькое совещание. Нам интересно твое мнение.

— Надо съездить в город Луже, — сказал офицер. — На разведку. Давай обсудим, как сделать лучше.

— У нас умнее всех Усач и Философенко, — сказал Вася. — Они все знают. Здесь разговор иного порядка.

Скажи, Василь, — заговорил опять Ироушек. — Если в город приедет по своим делам на велосипеде тихий хлап лет шестнадцати? Может, он из ближайшей деревни, но у них там нет лекарства его бабушке. Может, тетка послала его купить в магазине соли. Обратит ли на него внимание немец?

Вася пожал плечами. К чему этот разговор?

— А если мимо немецкого патруля будет ехать на коло или идти пешком дядько Пепик, с которым ты ходил в ночную разведку? Все граждане такого возраста должны работать на заводах в Германии, а Пепик разгуливает по Луже. Остановит дядьку Пепика немец? Как думаешь?

— Понимаю, — сказал Вася. — Обязательно остановит.

— Если не дурак. Особенно после пожара на аэродроме.

— Они теперь в каждом будут видеть партизана. Когда ехать?

Офицер и Ироушек улыбнулись.

— Еще не есть все. Просим, пожалуйста, что ты скажешь, если тебя остановит немец? Чешский язык ты знаешь плохо.

Вася вспомнил свою первую поездку в Белу.

— Притворюсь немым.

Старший офицер и Ироушек опять посмотрели друг на друга.

— Хорошо, — сказал Ироушек и опустил ладонь на стол в знак того, что с первой половиной беседы покончено. — Теперь договоримся, на что тебе следует посмотреть в Луже.

Васе поручили разведать, какой в городе гарнизон: рода войск, их количество, вооружение.

Командиры еще раз проверили умение парнишки разбираться в немецких знаках различия, эмблемах войск и видах вооружения. Потом ему выдали штаны без единой заплаты, черный пиджачок в полоску, зеленый поношенный свитер. Выкатили из каптерки небитый велосипед.

Во второй половине дня по улицам Луже, несколько вихляясь в седле, потому что ноги с трудом еще доставали до педалей, не спеша ехал паренек без фуражки. Он в самом деле был похож на подростка из какой-нибудь недалекой деревни, которого послали в аптеку или лавку или проведать больную бабушку.

Луже раскинулся на склоне холма. Внизу — речка, мост. Ближе к склону дома, площадь. На склоне — линии улиц. На самом верху — ресторан.

Мальчишка проехал по одной улице — сосчитал танки у реки. Потом не торопясь завернул в другую и получше разглядел грузовики и транспортеры на площади. Поднялся выше — заметил батарею пушек, задравших рыла около тягачей. Со скучным лицом проехал поближе — стопятимиллиметровки…

Поднялся до верхних улиц, зашел в ресторан. Кинул хозяину на мокрую стойку монету. Взял кружку пива.

Присел у окна.

Ресторан полон немцев. Преимущественно офицеры.

Курят, шумят, пьют.

Прихлебывает и парнишка пиво. Посматривает в окно, на убегающие вниз черепичные крыши, а сам старается запомнить тех, что в зале. Лысый — эсэс. Поет и рукой машет — сапер, по-нашему. С длинным лицом — горный стрелок. Жирный — танкист. Против него — пехота.

Порядочно набралось немцев в Луже. Выполняет Вася задание — запоминает чины офицеров, род их войск. А на нем нет-нет да остановятся холодные глаза какого-нибудь пьяного эсэсовца с черепами на петлицах. Страшная расплата ждет его в случае провала. Но маршрут его поездок по городу, даже посещение ресторана — все намечено в партизанском отряде…

Допил Вася пиво, кивнул, прощаясь, хозяину и опять сел на велосипед. Не спеша спустился к площади. Пересек мост через гречку. Уехал.

30

Советская Армия неодолимо шла на запад. В освобожденной части Словакии тысячи людей вливались в чехословацкие части. Плечом к плечу с русскими дивизиями бились они теперь с гитлеровцами на родной земле.

В тылу врага чехи и словаки боевыми делами поддерживали наступление освободителей. В «протекторате» сами немцы отмечали до сорока партизанских операций в сутки.

Отчет Васи о поездке в Луже удовлетворил командование батальона. С тех пор русскому парнишке поручали поездки и в Скутеч, и в Високе Мито, и во многие другие города и деревни.

Вася помнил теперь многие партизанские тропинки, мог исчезнуть с дороги так неожиданно и бесследно, что его не нашла бы никакая погоня. В деревнях у парнишки появились знакомые люди, незаметные и удобные наблюдательные пункты.

Особенно любил он ездить в деревню Глубоко. Она раскинулась в зеленой низине. Лишь несколько домиков лепилось на соседнем склоне. В самом верхнем из них жил пожилой крестьянин Кучеров с женой и свояченицей.

Вася приходил к ним, поднимался из сеней на чердак и из слуховых окон целыми днями наблюдал за передвижением немцев. Ему хорошо были видны деревенские улицы, верхняя и нижняя дороги.

Закончит наблюдение — ищи-свищи его! Лес-то рядом. А хозяйки еще накормят на дорогу как следует.

Там, на чердаке у Кучеровых, Вася и дружка себе нашел. Тоже русского. Разведчика другого батальона партизанского полка имени Людвика Свободы Валентина Безушенко. Он был постарше годами, богаче опытом уже служил солдатом, бежал из немецкого плена.

Сидят товарищи у слуховых окон и запоминают все что видят. Хорошо им вместе — земляки и судьбы похожие.

Возвращался Вася в отряд, докладывал о результатах разведки, а по его следам в населенные пункты врывались партизаны — громили немецкие учреждения, жандармские управы, жгли склады, гаражи.

Неравны были силы, но помогала родная земля, поддерживал народ. Всегда с партизанами была их верная помощница — внезапность. И бойцы Четвертого прапора благополучно выходили из многих тяжелых ситуаций, успевая наносить врагу немалый урон.

Вот свой человек сообщил с железнодорожной станции за Скутечем, что там должен проследовать немецкий эшелон с боеприпасами. Командование партизанского полка приказало третьему и четвертому батальонам не пропустить эшелон к фронту.

Ударные группы обоих батальонов, сделав бросок через горы, вовремя прибыли в намеченный район. Там скрытно подошли к железнодорожному полотну, заложили на ближайшем мосту мину и залегли вдоль дороги в ожидании поезда.

Среди гор послышался гудок паровоза. Партизаны быстро перерезали линию связи, чтоб немцы не могли вызвать помощь с другой станции. Приготовились к бою.

Но гитлеровцы приняли меры предосторожности. Вместо паровоза из-за гор выехали две дрезины с охраной.

Подрывники чертыхнулись. Они боялись, что дрезины заставят мину сработать и план операции сорвется.

Однако легкие дрезины благополучно миновали мост.

За дрезинами показался резервный паровоз. И лишь за ним, выдерживая дистанцию, второй паровоз тяжело тянул состав с боеприпасами. На тормозных площадках и крышах вагонов сидели пулеметчики.

Резервный паровоз въехал на мост. Грохнул взрыв. Паровоз выпустил облако пара и завалился набок.

Машинист поезда стал тормозить. Пулеметчики открыли неистовую стрельбу по лесу. Лязгнув буферами, состав остановился. Потом, набирая скорость, двинулся задним ходом на станцию.

Партизаны предусмотрели такой маневр. Подрывники подорвали рельс позади состава. С ходу вагоны въехали на разрушенный участок пути. Кренясь и роняя е крыш пулеметчиков, поезд остановился.

Тем временем боевые группы партизан уже били по составу изо всех видов оружия. Немцы, попрыгав с тормозных площадок и крыш вагонов, залегли у колес. Разгорелся жестокий бой.

Партизаны уничтожили локомотивную бригаду, пробили пулями котел паровоза, заставили замолчать несколько пулеметов. Но приблизиться к составу не могли. Врагов было слишком много.

Уже немало партизан было убито и ранено. Шум боя, конечно, услышали на соседних станциях. Оттуда в любую минуту могли подойти на выручку эшелону отряды немцев. А эшелон все еще был невредим.

Партизаны сделали вид, что отходят к лесу.

Не особенно доверяя им, немцы все же выдвинулись вслед.

Партизанские подрывники, находившиеся с другой стороны состава, поползли к вагонам…

Взлетела ракета: «Всем укрыться».

Партизаны со всех ног бросились за ближайший холм, приникли к земле.

И раздался взрыв.

От взметнувшейся к небу земли померк свет. Широкой полосой полег лес. Снесло ближайшие постройки, линии связи. Один вагонный скат, пролетев по воздуху метров триста, рухнул на ногу бойцу, лежавшему рядом с Васей…

Вражеский эшелон был уничтожен.

В другой раз разведка донесла, что в район действий соседнего партизанского батальона на транспортерах движется карательный отряд врага. Каратели могли застигнуть партизан врасплох. Ироушек послал Васю предупредить соседей.

Дороги в Чехословакии хорошие. Вася нажимал на педали изо всех сил. Благополучно объехал Луже стороной. Под вечер, вытирая пот, уже поднимался к раскинувшейся на склоне деревне, где должен был передать сообщение крестьянину. И вдруг увидел, что в деревню навстречу ему втягивается колонна транспортеров.

«Опоздал», — в тревоге подумал Вася.

К счастью, его опознали бойцы того самого партизанского батальона, в который он ехал. Они возвращались с задания, увидели мчавшегося по шоссе разведчика из Четвертого прапора и остановили его.

— Куда?

— К вам?

— Зачем?

Вася рассказал.

Старший оперативной группы задумался. С ним было восемнадцать человек. Через деревню двигались пять или шесть транспортеров. Следовательно, гитлеровцев было раз в пять больше, чем партизан. Но пропустить колонну дальше было неразумно. Она могла наделать много бед.

— Встретим! — решил старший.

В этом месте шоссе проходило по узкому карнизу. С одной стороны почти вертикально вздымалась гора. С другой — пропасть. За каменным выступом партизаны свалили поперек дороги дерево.

Колонна уже вышла из деревни. Партизаны торопливо залегли в камнях над дорогой. Васе дали мадьярскую винтовку, несколько немецких гранат с деревянными ручками.

Колонна приближалась. Она уже огибала полукружье горы под засадой. Партизаны напряженно следили за ее движением.

Вот головной транспортер объехал выступавшую скалу и затормозил у сваленного дерева. Из кабины выскочил встревоженный водитель. Попрыгали на землю солдаты. Оглядевшись, они подошли к дереву и стали сталкивать его в пропасть. Сзади подъезжали новые машины. Водители сигналили, офицеры ругались. Колонна подобралась, как сжавшийся червяк.

Партизаны открыли огонь. По передней матине — чтоб не прорвалась вперед. По последней — чтоб не дать врагу отступить.

Первая и последняя машины загорелись.

Броня у транспортеров имелась лишь по бокам. Сверху солдаты не были защищены ничем. Они выскакивали из машин, пытались отстреливаться, развернуть пушки. Но укрыться на дороге было негде. Партизанские пули ложились густо. Сверху летели гранаты, бомбами обрушивались тяжелые камни.

Запылали еще два транспортера. Немцы били из крупнокалиберных пулеметов по камням, за которыми засели партизаны. Пытались залечь у колес транспортеров. Но смерть настигала их везде. Шоссе все больше устилалось трупами врагов.

Когда садилось солнце, на шоссе стало совсем тихо.

В бою погибло несколько партизан. Шальная пуля сразила и отважного командира группы. Но колонна карателей не прошла. От транспортеров остались лишь обгоревшие остовы. Ни одну пушку не успели развернуть немцы…

В конце февраля гитлеровцы собрали всех полицаев и националистов Хрудимского округа и двинулись в горы, чтоб покончить наконец с партизанами. Диверсии на железной дороге, уничтожение колонны карателей под Луже, дерзкие налеты на немецкие гарнизоны в городах в селах — все это окончательно вывело фашистов из себя.

Шли от Хрудима. Впереди пустили собак. За ними — полицаев. Сзади двигались сами немцы.

Операция готовилась тщательно, началась внезапно. Немцам удалось окружить Хрудимский батальон. Партизаны отбивались почти сутки, несли большие потери.

Выручили местные крестьяне. Они сообщили о боде лужанам. Четвертый прапор бросился выручать товарищей. Но когда батальон прибыл к месту боя, карателей там оказалось столько, что они могли бы, наверно, одолеть весь партизанский полк.

Помогла внезапность. Лужане ударили в тыл немцам. Произошло замешательство. Хрудимский батальон воспользовался этим и вырвался из окружения.

Когда немцы опомнились, оба батальона, отстреливаясь, уже уходили в глубь леса.

31

После шести с половиной лет немецкого ига всходило наконец солнце свободы и над многострадальной Чехословакией. В ежедневных перечнях освобожденных городов Европы уже мелькали и словацкие названия: Прешов, Кошице, Левога, Попрад, Кожмарок, Банска Штявница, Зволен, Банска Бистрица…

К концу марта Советская Армия очистила от немцев большую часть Словакии. К западным границам Чехии приближались американские войска. Им немцы не оказывали серьезного сопротивления.

Близость победы побуждала партизан действовать еще активней. Стычки и бои с немцами происходили ежедневно. Лужский батальон разбил колонну немецких машин с солдатами у деревни Дале. Потом такую же — у Глубокой. За ней — колонну под Скутечем. Налеты народных мстителей были дерзки, вносили сумятицу в действия оккупантов.

Но были и неудачи. Одна из них едва не стоила Васе и пяти другим разведчикам жизни.

Темной апрельской ночью они возвращались с задания. Все шестеро очень устали. А тут еще лил дождь, идти было тяжело. Подняв воротники и повесив винтовки на плечи, разведчики молча брели за старшим.

Показались окрестности Рехембурга. От него было уже рукой подать до базы. Мокрая тропинка круто спустилась в долину. Внизу стало еще темнее и глуше.

Вдруг они оказались в кольце автоматов.

— Руки вверх! — рявкнул кто-то по-чешски.

Разведчиков окружил взвод полицаев из той самой Рехембургской жандармерии, которую разгромили партизаны накануне побега пленных.

— Руки вверх, бандиты, пока живы!

Что было делать? Не успев даже снять оружие с плеч, Андрей Сталинградский, который был в группе старшим, а за ним Философенко, Вася, Яначек и другие медленно подняли руки.

Полицаи сорвали с них винтовки, выхватили из-за поясов пистолеты, гранаты, ножи и, глумясь, погнали прикладами в Рехембург. Там закрыли партизан на третьем этаже пустой школы, стоявшей против бывшей казармы русских пленных. Поставили одного часового в коридоре, второго — снаружи и ушли звонить в Лужское гестапо.

Не в силах простить себе оплошность, разведчики метались по классу. Полицаи не оставили им даже свечки. Попробовали в темноте нажать на дверь на замке.

Стали наблюдать из окна за часовым, оставленным у школы. Он вел себя странно: тревожно оглядывался по сторонам, затаивался среди деревьев за углом, где было еще темнее. Разведчики догадались: боится, что партизаны налетят выручать своих товарищей.

Да, взаимная выручка была первейшим законом партизан. Но ждать подмоги в этот раз не приходилось. В отряде не знали о случившемся, а гестаповцы могли прибыть с минуты на минуту.

В темноте кто-то нащупал на стене электропроводку. Стали плести из нее веревку. Проводки оказалось мало. Пояса полицаи тоже забрали. Пришлось рвать рубахи, белье.

Сплели. Привязали один конец к батарее отопления. Долго ждали, когда наружный часовой зайдет за противоположную сторону школы.

Дождались. Открыли окно. Спустили веревку. Обдирая о провод руки, начали один за другим соскальзывать вниз.

Но тут опять не повезло. Пять человек спустились благополучно. А шестой, всегда неловкий Солонников, зацепился у окна второго этажа штанами за крючок. В первые месяцы войны на такие крючья вешали щиты затемнения.

Не видя в темноте, что произошло, пятеро партизан с удивлением смотрели на «упражнения», которые молча проделывал их товарищ, вися вниз головой и двигая руками и ногами, словно жук на булавке. Андрей Сталинградский яростно грозил ему кулаком.

Солонников задергался сильнее. Удар его ноги пришелся по окну. Звон стекла перепугал часового. Спрятавшись за школой, он дал длинную очередь из автомата, поднимая тревогу.

Солонников забился изо всех сил и наконец тяжело шлепнулся на мокрую землю.

Партизаны помогли ему встать, со всех ног бросились в лес. Солонников, который чувствовал себя виноватым перед товарищами, мчался первым. Сзади гремел автомат часового.

У леса дорогу преградил ручей, бурливший после дождя. Вместо моста лежало мокрое бревно. Незадачливый Солонников оступился и сорвался в воду. Течение закружило его и понесло. Партизаны выхватили Солонникова из воды и через минуту скрылись среди деревьев. А на шоссе уже мелькали фары немецких машин…

Полуголые, с огромными синяками от полицейских прикладов, исцарапавшиеся о сучья в ночном лесу, добрались утром разведчики до партизанской базы. Посмотреть на них сбежался весь отряд. Расспросам но было конца.

Через несколько дней рехембургские полицаи получили достойный ответ. Партизаны закидали гранатами окна жандармерии, разгромили телеграф, телефонную станцию. Подняли предателей с постелей и рассчитались с ними за все их черные дела.

32

Кончились дожди. Стихли холодные ветры. Солнце грело уже по-весеннему. На северных склонах гор и в глубоких долинах еще лежал снег, а на лесных полянах, на пригорках как-то за одну ночь поднялись цветы.

Потом налетела первая гроза. Поиграла над горами бело-синими клубами облаков, пошумела громом, ярко выцветила все радугой. И на вымытых дождем деревьях сразу появился нежно-зеленый лист.

Вася Безвершук смотрел, как оживала природа, слушал журавлиный крик, доносившийся с неба, и мучительно тосковал по дому. В памяти всплывал родной Турбов — его маленькие дома, широкие улицы с золотыми апрельскими лужами, фиолетовая сирень в садах и палисадниках, тополя у хат, играющие листьями на ветру.

Стоит ли еще родной дом? Живы ли отец, тетка Фросына? Жив ли Иван, угнанный в немецкую неволю? Как бывает с подростками в его возрасте, Вася сильно вытянулся за эту весну. Он вместе со всеми ходил в разведку и на диверсии. Вместо винтовки носил трофейный автомат. За поясом у него был трофейный «вальтер».

Некоторые из бывших пленных к этому времени пали в боях. Их хоронили в одних могилах с местными партизанами. Остальные русские внешне уже почти не отличались от чехов. Они усвоили язык, неплохо знали местность, делили со своими чешскими друзьями радости и печали партизанской жизни.

Костя Курский, Андрей Сталинградский командовали группами. Философенко лечил раненых и при возможности рядовым бойцом ходил на задания. Усач тоже участвовал в боевых операциях и одновременно был первым пропагандистом отряда. Партизаны любили слушать на досуге его живые и яркие комментарии к событиям, происходившим в Европе.

Сколько радости несла народам порабощенной Европы весна 1945 года!

4 апреля Советская Армия закончила освобождение Венгрии. В тот же день был поднят национальный флаг над Братиславой. 13 апреля войска Второго и Третьего Украинских фронтов вошли в Вену. 26 апреля русские выбили немцев из Брно. Еще через четыре дня — из Моравской Остравы.

После этого названия освобожденных городов бывшего немецкого «протектората» стали перечисляться в ежедневных сводках Советского информбюро десятками. Фронт приблизился к Хрудимскому округу.

Напрасно миллионная группа Шернера готовилась защищать рейх с юга. 2 мая пал Берлин. Немцы потеряли координацию действий. Они снимали полки и дивизии с западного фронта, чтоб бросить их на восток. Потом, видя, что Советскую Армию уже не удержать, гнали их опять на запад, чтоб сдать американцам. Часто одно распоряжение противоречило другому. Немецкие части метались по дорогам.

Пользуясь растущей паникой врага, партизаны полка имени Свободы днем и ночью громили оккупантов, один за другим освобождали населенные пункты.

На последний, решительный бой поднималась вся Чехословакия. Восстал рабочий Пльзень. Восстала древняя Прага. Восстали многие города и села Чешско-Моравской возвышенности. Франк испуганно сообщал из Праги правительству Деница, что «протекторат» на пороге революции и удержать его уже нельзя…

Бесполезность сопротивления гитлеровцев и бессмысленность новых жертв были очевидны. Но и в этих условиях немецкие части, отступая на запад, зверствовали в чешских селах и деревнях.

Автоматная очередь впивалась в спину женщины, возвращавшейся с водой от реки. Пуля обрывала жизнь старика, вышедшего за ворота погреться на солнышке. На «тиграх» гонялись палачи за ребятишками…

Восстание в Праге Шернер приказал подавить всеми средствами. К чешской столице стягивались дополнительные немецкие части. Чтоб выиграть время, Франк вел переговоры с восставшими. Когда войск набралось достаточно, он бросил на народные баррикады танки.

Приемник Четвертого Лужского батальона был настроен на Прагу день и ночь. Уходя на задания или возвратившись в отряд, партизаны молча останавливались перед домиком, в котором располагалась радиостанция, и слушали трагические призывы боровшейся столицы:

— На помощь, добрые люди! Не хватает оружия. Мало патронов. Немцы занимают квартал за кварталом. Древние улицы Праги никогда не видели столько народной крови. Руда Армада! Войска Англии и Америки! На помощь страдающему народу!

Радиостанция Праги работала круглые сутки. Диктором была женщина. Временами она рыдала.

Однако у командования американскими войсками была своя точка зрения на народное восстание. Заняв Пльзень, американцы стали арестовывать руководителей восстания, разоружать восставших. Они выпустили на свободу задержанных народом гитлеровцев. В телеграмме Трумэну и Эйзенхауэру Черчилль настаивал на необходимости «как можно скорее занять Прагу и возможно большую часть территории Западной Чехословакии». Союзники боялись революции, по-прежнему смотрели на поруганную, замученную Чехословакию как на поле своих дипломатических интриг.

Но ни интриги, ни предательства уже не могли остановить событий. Войска Первого Украинского фронта сломили сопротивление немецкой группы «Центр» и двинулись из Германии к Праге. Почти одновременно начали наступление на Прагу из района Брно войска Второго Украинского фронта.

33

8 мая радист Четвертого Лужского батальона записал сообщение английского радио о том, что Кейтель принял условия капитуляции Германии.

Однако дивизии Шернера отказались сложить оружие и продолжали кровавые бои в Праге и центральных районах Чехии. Зверства гитлеровцев заставляли каждого, кто мог, браться за оружие. В отряд непрерывно прибывали новые бойцы.

8 мая разведка донесла, что с востока двинулась большая группировка войск генерала Велера. Она не выдержала натиска Второго Украинского фронта и спешила сдаться американцам. Ее путь отступления был залит кровью невинных.

Командование партизанского полка имени Свободы, сильно выросшего в эти дни, решило разгромить велеровские части. Партизанские дозорные с удвоенным вниманием следили за передвижением врага. Операция предстояла нелегкая, а так как многим новичкам не хватало винтовок и патронов, то командование поручило Ироушеку забрать из тайника в деревне Бела последние запасы оружия.

Ироушек взял с собой девять разведчиков. Среди них были Философенко и Вася.

В деревню разведчики пришли поздно. В темноте откопали под яблонями в усадьбе Ироушека десятка два винтовок, патроны, гранаты. Потом Ироушек и Застепа разделили партизан на две группы и повели ужинать.

Вася попал к Застепе. Невысокий плотный Застепа был весел, шутил, приказал жене поставить на стол все, что есть.

— Конец швабам! — говорил он. — Еще три-четыре дня — и русские будут у нас. Кончится горе народное!

Хозяйка взволнованно отвечала:

— Дай бог! Дай бог!

И носила из кухни хлеб, картошку, молоко.

— Кушайте, кушайте, люди добрые! Уйдет немец, наладится жизнь сливовицы наварим. А пока ничего нет больше.

Партизаны смеялись.

— Спасибо, пани! Хорошо и без сливовицы. Фашистов добьем — тогда отпразднуем.

— Теперь немного осталось…

Застепа хлопнул Васю по плечу:

— Обязательно, Василь, в Россию приеду. Сколько лет думал: какая она? Теперь посмотрю. Примешь в гости?

Вася залился краской от радости.

— Приезжайте, дядя Иозеф. Знаете, какой у вас Турбов? А Винница? О-о!

— Адрес не забудь написать. А то приеду — Россия большая. Где тебя искать?

— Напишу, дядя Иозеф. Да нас там каждый знает. Спросите только батю, Григория Филипповича. Все большие дома в нашем Турбове сложил он.

— В Одессу не забудь заехать, — наказывал Философенко. — Какая у нас набережная! А Молдаванка!

— Все, все приедем, — обещал Застепа.

Россия для многих была мечтой. Застепу тянуло продето посмотреть страну. А боец Тоушек, только вчера принятый в отряд, хотел учиться.

— У вас, говорят, бесплатно? — спрашивал он Васю.

Стах восхищенно крутил головой:

— Монголов разбили. Турок разбили. Наполеона разбили. Гитлера разбили! И у себя тоже: царя прогнали, господ прогнали. Сами хозяева своей судьбы! Молодцы русские! Такого брата грех не знать.

Заговорили о будущем вообще. Война кончилась. Что ждет каждого, когда он вернется домой? Партизаны задумались, ели теперь молча.

И другая тревога не оставляла ни на минуту. Еще злодействовали фашисты в Праге. Еще лютовали они по селам и городам Хрудимского округа. Сколько могил — родных, товарищей, односельчан уже появилось и появится еще в эти последние дни войны.

— Силен был, сукин сын, — оторвался от тарелки Застепа.

— Кто?

— Да тот борец.

— Силен, мерзавец!

Это разведчики вспомнили недавний случай. Партизаны разгромили в Скутече немецкий гарнизон. В бою взяли в плен унтер-офицера со зверским выражением лица и фигурой борца из цирка. Привели в штаб на допрос. Там, не помня себя от злости, унтер бросился на Ироушека. Потребовалось три партизанских пули, чтоб успокоить «арийца».

Кончили ужинать — стук к окно. Связной Ироушека. Ночи в мае короткие. Пора идти. Разобрали винтовки. Взвалили на плечи груз. Под деревьями у дома подождали Ироушека с его половиной группы. Потом садами и огородами тихо вышли из деревни.

На востоке уже горела заря. Серели тени. Пришлось торопиться.

Из деревни в сторону леса шла прямая дорога. Она соединяла Белу с шоссе Луже — Скутеч. Но по дороге день и ночь проносились немецкие машины. У околицы дежурила немецкая застава. Поэтому сразу за кладбищем партизаны свернули на паханое поле и пошли стороной, параллельно дороге. Впереди Ироушек. За ним — Застепа. Потом Философенко, Вася и все остальные.

Идти было тяжело. Ноги тонули в мягкой земле. Сказывалась усталость: от партизанской базы до деревни Белы не близко. Да и груза у каждого было порядочно. Даже Вася, которому давали меньше, чем остальным, нес две винтовки, торбу с патронами, штук пять гранат. Два набитых патронташа оттягивали пояс. Патронами же были наполнены карманы.

Партизаны спешили. Перед самым лесом им надо было пересечь шоссе Луже — Скутеч, движение по которому в светлое время суток было очень оживленным и несколько затихало лишь ночью.

Глядя на огни фар, проплывавшие на дороге, ведущей к Беле, Ироушек приказал еще прибавить шаг. Разведчики поняли его тревогу. Если столько немцев было здесь, то сколько же их шло и ехало по магистрали Луже Скутеч! Лишь в темноте можно было пересечь ее незаметно.

34

Кончилось паханое поле. Задыхаясь от усталости, стали подниматься на холм. Где-то там, в темной низине за холмом, петляло между гор магистральное шоссе. У вершины холма Ироушек остановил разведчиков. За их спиной ярко разгоралась утренняя заря. Партизаны прислушались. Из низины не доносилось ни звука. Шоссе было пустынно.

— Вперед, — приказал Ироушек.

Теперь земля как бы проваливалась под ногами. Еще триста-четыреста метров вниз и — магистральное шоссе.

Партизаны почти бежали. Вдруг из низины донесся шум мотора. Партизаны замерли, прислушались.

Однако понять, с какой стороны шла машина, приближалась она или удалялась, было невозможно. В низине и лесу перекатывалось гулкое эхо. Оно искажало направление звука.

Шум усилился. Из-за поворота со стороны Луже выскочил бронетранспортер и, сверкая фарами, помчался на Скутеч.

— К земи! — крикнул Ироушек.

Разведчики пали на каменистую поверхность склона. Выскочил и промчался второй транспортер. Партизаны осмотрелись. Отходить назад за холм было поздно. Сжимая винтовки, бойцы ждали, будут ли еще машины. Заметили их или нет?

Колонна шла большая. Транспортеры. Легкие танки. Самоходные артиллерийские установки. Бронемашины друг за другом выскакивали они из-за поворота и проносились мимо. Разведчики с надеждой провожали их взглядом. Может, пронесет?

Но немцы, ехавшие в головном транспортере, заме-гили темные силуэты партизан на фоне утренней зари. Чашина остановилась. За ней, скрипя тормозами, начали останавливаться остальные.

Партизаны растерянно озирались. Но подняться, отступить было уже невозможно. Немецкие пулеметы достали бы их раньше, чем они успели бы перевалить холм. Да если бы и перевалили — укрыться все равно было негде. Со всех сторон холм был гол как ладонь, а немцев в колонне никак не меньше нескольких сот.

Было часа четыре утра. В это время танкисты маршала Конева, за несколько дней непрерывного марша преодолев кручи и перевалы Саксонии и Рудные горы, пройдя все минные поля, оставленные врагом, вступали в столицу Чехословакии.

На востоке — на всем необъятном пространстве до Тихого океана овациями и песнями начинала праздник Победы великая Россия.

Но на десять бойцов из Четвертого прапора, видно, не хватило счастья…

Несколько минут подтягивалась немецкая колонна. Скрипели тормоза. Глушились моторы, травившие чистый воздух низины перегаром газойля и бензола. Наконец стало тихо. С головного транспортера понеслась лающая немецкая команда.

— Достать патроны и гранаты! Приготовиться к бою! — приказал Ироушек.

Светало. Вася уже видел номера и эмблемы немецких машин, посуровевшие лица старших товарищей. Губы Ироушека были упрямо сжаты. Над переносицей легла тяжелая складка. Темные глаза его с черными, длинными ресницами как бы расширились.

А от машин к склону холма двинулась перебежками немецкая цепь. Затрещали пулеметы и автоматы.

Партизаны открыли ответный огонь.

35

Из-за гор медленно вставало солнце. Его первый луч окрасил рыжим барашки, плывшие в небе, осветил вершину хребта, стеной вздымавшегося сразу за Белой. А разведчики все дрались. Они били по немцам из раскалившихся винтовок, отбивались гранатами.

Застепу ранило в ногу. У Васи была перебита левая рука. Тяжело стонал Философенко, раненный разрывной пулей в живот. Партизаны меняли позиции, превращали каждую ямку в окоп и бились насмерть. Но гитлеровцев было больше, они были лучше вооружены. Гранаты у партизан скоро кончились. Немцы смеялись:

— Эй, бандит! Бросайся камнями.

Солнце поднялось еще выше.

Немецкая цепь приближалась. Ей помогали пулеметы с машин. Один из броневиков свернул с шоссе и, надсадно воя от перегрузки и шевеля пулеметными стволами, тяжело пополз на холм.

Из цепи кричали:

— Партизан! Не пугайся!

— Сейчас ви пойдете на небо!

Немецкая цепь рывком бросилась вперед. Началась рукопашная. Разведчиков сбили с ног, стали избивать прикладами. Потом подняли, приказали держать руки над головой. Окровавленных, повели к головной машине.

Как в кошмаре шел Вася, подняв правую руку. Левая бессильно болталась и мучительно болела.

Привстав в машине, маленький худой полковник в полевой форме СС с черепом на фуражке брезгливо смотрел на изорванную одежду и разбитые лица партизан, на Васину кровь, капавшую с перебитой руки.

— Партизан? Коммунист?

Партизаны молчали.

Полковник нервно натянул на руку серую перчатку и зло махнул ждавшим его команды офицерам:

— Erschiessen{11}!

Шагах в ста от головной машины виднелся брошенный каменный карьер. Подгоняя прикладами, солдаты погнали к нему разведчиков.

— Komm, Komm! Los{12}!

Голова Ироушека была разбита. На высокий лоб, на темные глаза ручейком стекала кровь. Ироушек вытирал лицо о рукава поднятых рук и присматривался к карьеру. Там кулигами рос кустарник. На противоположной стороне, где был выезд из карьера, кустарник сливался с лесом. Что, если броситься всем вниз? Рвануться по кустам к лесу…

До обрыва осталось несколько шагов. Немцы взвели затворы и приотстали.

— Тикати! — крикнул Ироушек.

Партизаны бросились врассыпную.

Надо было прыгнуть в карьер до залпа.

Вася тоже побежал. Он хотел оттолкнуться сильней, прыгнуть дальше. Но земля под ногой обвалилась. Толчок не получился. А сзади уже гремели ручные пулеметы и автоматы.

Нет, не успели разведчики из Четвертого прапора опередить залп.

Вася кувыркнулся в воздухе и, раненный еще одной пулей, тяжело полетел вниз. Рядом, переворачиваясь и задевая друг друга, падали его товарищи.

Немцы подбежали к краю обрыва и длинными очередями стреляли сверху в партизан.

Некоторые разведчики были убиты еще в воздухе.

Остальные еще пытались подняться, но свинцовые очереди сверху добивали их. Белая поверхность известняка, залитая кровью, становилась похожей на красное знамя, под которым они, люди разных судеб, боролись за свободу.

Вася упал на густой терновый куст. Пробил его до земли и с завернувшейся над головой правой рукой безжизненно повис вниз лицом на нижних ветках.

Но сознание вернулось к нему. Он успел еще раз услышать стрельбу, услышать последние стоны товарищей.

В карьере стало совсем тихо. Только сверху, где толпились немцы, долетали то щелчок затвора, то чей-то кашель. Немцы ждали, не пошевелится ли кто внизу.

Потом один с пистолетом в руке стал спускаться по сыплющейся гальке в карьер.

В мертвой тишине он подошел к крайнему партизану и ударил его сапогом в бок. Партизан был мертв. Немец все же выстрелил ему в голову.

Сделав несколько шагов, он пнул таким же образом другого расстрелянного. Этот, кажется, застонал. Прогремел еще выстрел.

Опять захрустела галька под тяжелыми сапогами…

Вася то слышал этот хруст, то проваливался в глубокую черную яму. С каждой каплей крови, вытекавшей из его ран, он меньше чувствовал боль, глуше слышал звуки.

Начинался день. В кустах испуганно попискивали потревоженные пичужки. Лаково-черный скворец вспорхнул с осокоря, стоявшего у карьера, и улетел.

Солдаты стояли у края карьера и со спокойным терпением людей, любящих доводить начатое дело до конца, ждали, когда их товарищ закончит обход убитых.

Вася лежал крайним, чуть в стороне от основной группы. Он был последним на пути немца. И вот тяжелые шаги направились к нему…

Немец постоял, послушал. Потом сильно ударил мальчишку сапогом в бок. Тело Васи безжизненно качнулось на ветках. Немец поднял пистолет и выстрелил ему в голову. Торчавшая над головой Васина рука переломилась и упала. Хлынула кровь.

А немец аккуратно положил пистолет в кобуру, помочился в зеленый куст около убитых, застегнул пуговицу и, роняя гальку, стал подниматься по обрыву к товарищам.

— Alle sind tot{13}, - равнодушно крикнул он.

Немцы зашумели. Те, что курили, бросали сигареты. Те, что не успели покурить, спешили сделать затяжку-две. Небольшое дорожное происшествие кончилось. Можно ехать дальше.

Загремели моторы. Низина снова стала наполняться фиолетовым дымом. Колонна зашевелилась, тронулась и, растягиваясь и набирая скорость, снова помчалась на запад.

36

Когда первый луч солнца прорвался наконец в низину и пробил ее голубые туманы, испуганный скворец вернулся на осокорь. На соседнее дерево опустилась его подруга. Скворец встряхнул лаковыми крылышками и запел. Затенькали, прыгая в кустах, пичужки.

А голубой луч уже засверкал искрами в капельках росы у обрыва. Заиграл в разбросанных по молодой траве стреляных гильзах. Заблестел золотом на влажных от ночного тумана листьях кустарника в карьере. Наконец луч пал туда, где, тяжело раскидав руки, спали вечным сном разведчики Четвертого прапора…

Может быть, этот луч и согрел холодеющее тело одного из них. Русский парнишка пришел в себя.

Немец, добивавший расстрелянных, попал ему не в голову, а в правую руку, завернувшуюся над головой при падении. Пуля прошла выше запястья, раздробила кость выше локтя. Кровь, хлынувшая из руки на голову мальчишки, обманула палача.

Вася сел. Потом, опираясь спиной о молодой тополь, попытался подняться. Тополек гнулся. Вместе с ним клонился и падал Вася. Но он все же встал на ноги. Рядом лежали убитые товарищи. Он прижал правую руку левой, чтоб не болталась, и молча смотрел на их тела и лица, изуродованные немецкими пулями.

И опять он качался вместе с топольком, то закрывая глаза, чтобы не видеть, как кружится ускользавшая из-под ног земля, то снова останавливая мутившийся взор на телах погибших товарищей…

К карьеру бежали жители Белы. Из леса спешили партизаны Четвертого прапора. Оли слышали стрельбу и поняли, что произошло.

Первым примчался на велосипеде к месту происшествия паренек из Белы Геринек. Он бросил велосипед в траву, с разбегу слетел по обрыву в карьер. Там замер перед убитыми.

— Святая богородица!

Вздрогнул, увидев под топольком окровавленного, но живого русского паренька, подхватил его.

— Василь! Родии!

В карьер уже скатывались сверху и партизаны, и жители деревни. Слышались возгласы:

— Господи боже!

— Стах! Ироушек! Застепа!

— Тоушек!

— Люди добрые!..

— Паздера!..

— Яначек!..

— Люди добрые! Какие муки!

— Смотрите! Василь жив!

— Спасайте Василя!

— Будь проклят, герман!

Русского парнишку вынесли из карьера. Геринек посадил его на раму велосипеда и повез, обвисшего на руках, в село, в свой дом.

Там заплаканные женщины уложили его на кровать, перетянули жгутами руки. Потом пришла «скорая помощь» из соседнего городка Кошумберк, где имелась больница.

В Кошумберке еще оставался немецкий гарнизон. Среди врачей в больнице тоже были немцы. Но тихие чешские сестры милосердия, улучив момент, так быстро уложили русского партизана на одну из коек, что немцы ничего не заметили. Врач чех Карел Конецкий с женой-медсестрой сделали рентгеновские снимки Васиных ран. Чех-хирург, фамилия которого осталась неизвестной, оперировал его.

37

Плакала Бела, хороня героев…

Комендант немецкого гарнизона не разрешил забрать трупы. Разведчиков закопали около карьера.

Фашистский рейх пал. Европа шумно праздновала свое освобождение. Только на небольшом пятачке измученной Чехии еще хозяйничали гитлеровцы.

Горе прибавило сил. Бойцы Четвертого прапора успели завалить шоссе деревьями, заложить мины, выбрать хорошую позицию. Они не пропустили на запад ни полковника, ехавшего на передней машине, ни офицера, который вел немецкую роту против десяти разведчиков, застигнутых на косогоре, ни солдат из вражеской колонны. И когда плакали матери, жены и сестры погибших у карьера — уже дымили, смрадно догорая у дороги, транспортеры и броневики.

После этого Четвертый прапор, поддерживаемый населением, смерчем прошелся по ближайшим деревням, громя немецкие гарнизоны. Он своими силами очистил от немцев Белу, Рехембург и несколько других населенных пунктов.

…Состояние Васи было тяжелым. Сестры-чешки дежурили около его кровати день и ночь. Потом на машине увезли в город Виеоке Мито. Там больница была больше и лучше. Чешские патриоты тайком от немцев лечили здесь восемнадцать русских партизан.

Вася потерял много крови. Раны заживали плохо. Он терял сознание, бредил.

А жители ближних деревень, в большинстве случаев люди, которых он никогда не знал, несли ему в больницу гостинцы, продукты, старались поддержать добрым словом. Там, в больнице города Виеоке Мито, Васе Безвершуку исполнилось семнадцать лет. В этот же день Виеоке Мито освободили русские.

Сразу после освобождения города в больницу пришли советские врачи: женщина с капитанскими погонами и молодой и быстрый старший лейтенант. Они осмотрели русских раненых, предложили им перейти в советский полевой госпиталь. Раненые тут же стали собирать небогатое свое имущество: кисет, зажигалку, памятный подарок товарища.

Но Вася Безвершук облизал сохнувшие губы и твердо сказал, что долечится здесь.

Он не мог уехать, не попрощавшись с теми, кто лежал в карьере с ним рядом…

Женщина-врач долго сидела около юноши, потрясенная его судьбой. А может, еще и думала о каком-то близком ей человеке, так же затерявшемся на дорогах войны?.. Ее доброжелательная беседа отвлекла Васю от навязчивых воспоминаний. Он оживился, отвечал, жадно слушал ее рассказ о стремительном марше, который проделали за последние дни войска Четвертого Украинского фронта, громившие группировку Шернера. Но когда женщина, вздохнув, поднялась уходить и снова предложила ему перейти в армейский госпиталь, Вася опять отрицательно покачал головой:

— Пока останусь.

Уехали русские врачи. Санитары увезли в советский госпиталь русских раненых. С Васей остался только Валентин Безушенко, с которым они вместе сидели на чердаке у Кучеровых в деревне Глубоке. В одном из последних боев Безушенко ранило в кисть.

Осиротила Валентина война. Перед тем как попасть в плен, он узнал, что немецкая бомба разнесла родной дом. Вся семья Безушенко погибла. И как ни бросала потом его судьба, как ни приходилось ему трудно, он всегда знал, что к тому же он теперь один…

Безушенко выполнял несложные Васины просьбы: поправить подушку, подать стакан воды. Рассказывал ему о последних событиях, веселил шутками.

Потом ушел и Безушенко. Сестры передали, что его взяли работать в советское посольство в Праге. Беспомощный, с залитыми гипсом руками, Вася недвижно лежал на спине, ожидая выздоровления. И только приходы бывших партизан Четвертого прапора и местных жителей — знакомых и незнакомых скрашивали его больничную жизнь.

38

Больше трех месяцев лечили Василя-разведчика врачи города Високе Мито.

В августе, когда правая рука его еще висела на перевязи, он покинул больницу.

Чехия преображалась. Казалось, все праздновало победу. В садах зрели тяжелые яблоки. На пасеках гудели пчелы. Люди дружно трудились на полях.

Вернулись домой угнанные в Германию.

Вернулись домой партизаны полка имени Свободы. К концу войны полк насчитывал 604 бойца. На их счету было три пущенных под откос состава, поврежденный бронепоезд, три взорванных моста и два склада боеприпасов, выведенный из строя завод боеприпасов, 1113 уничтоженных фашистских солдат и офицеров, 3053 пленных, 109 захваченных у врага грузовых автомашин, 12 санитарных, 51 мотоцикл, 3 бронемашины, радиостанция, 14 самолетов, 2 орудия, 405 лошадей, много оружия, боеприпасов и другие трофеи.

Усталые, изможденные, пришли из лагерей и тюрем домой те немногие, кому посчастливилось уцелеть в фашистской неволе. Как соскучились по доброму, извечному труду рабочие руки! Как хотелось каждому, чтоб скорее ушли в прошлое бедствия войны!

Сколько чешек, как и женщин далекой России, напрасно стояло в те дни у ворот, глядя с надеждой, не их ли это сын, муж, отец или брат возвращается в родное село по дороге! И сколько чешских детей, как и русских, уже никогда больше не увидели своих отцов!.. Но надо было жить. Надо было кормить сирот. И вдовы, потерявшие мужей, и матери, оставшиеся без сынов, брали лопату, косу или серп в свои загрубевшие от труда руки и, пряча слезы, шли в поле.

А небо над землей было таким высоким и чистым! А грозы гремели такими благодатными дождями! И ни один немецкий самолет с черными крестами на крыльях уже не бороздил синь над горами.

Обновлялась Чехословакия. Народ многому научился за годы национальной катастрофы. В Праге было создано народное правительство национального фронта.

На попутной машине Вася приехал в Белу. Знакомый партизан пригласил его в свой дом. Повидать юного разведчика шли другие партизаны. Приходили жители села. Поздравляли с выздоровлением, со счастливой судьбой. Плакали о погибших. Снова и снова расспрашивали об обстоятельствах боя у карьера, об Ироушеке и остальных…

В больнице Васе подарили новый костюм, ботинки, белую рубашку, шляпу. Вася стеснялся своей шикарной и великоватой для него одежды, смущался от всеобщего внимания и уважения.

Хозяин в шутку хлопал его по спине: — Ты хороший хлап, Василь! Оставайся у нас жить. У меня дочь — красавица. Сейчас гусей пасет. Отдам за тебя!

После освобождения Белы тела расстрелянных партизан перенесли из карьера на сельское кладбище. Вася дождался, когда гостей стало поменьше, и незаметно ушел проведать братскую могилу.

На кладбище было тихо. Ровными рядами высились памятники. Вершину каждого венчал белый мраморный голубь. Несколько женщин молча стояли перед убранными цветами могильными холмиками.

Разведчиков похоронили под высокими деревьями в дальнем конце кладбища. Там Вася увидел сестру Стаха, которая принесла цветы на могилу брата. Она несколько мгновений смотрела на Васю остановившимися от неожиданности глазами, узнала его и с криком упала на могилу:

— Иозеф, родной! Никогда не откроешь ты свои очи!.. Не было у нас отца-матери. Не осталось у меня теперь и братика единственного!..

Подошли еще женщины.

Увидят вернувшегося с того света худого и бледного русского парнишку с висящей на повязке рукой и — плакать в голос.

Вася стоял, глотал комок, сжимавший горло. Прошел, опустив голову, мимо могилы Стаха, Ироушека, Застепы, Философенко. И всех остальных. Вечная им память! Пусть пухом будет им земля!..

Утром обошел товарищей. Обошел жен и матерей погибших. Пожелал им всего доброго. Па попутной машине выехал в Глубоко.

Старушки Кучеровы, увидев его, тоже зарыдали. И они слышали о том, что произошло с разведчиками у карьера.

Вернулся с поля старик Кучеров. Сели обедать. Старик спросил:

— Домой теперь, сынок?

— Домой.

— Погостовай у нас. Отдохни. Потом поедешь.

Вася остался. Помочь еще не мог, по все же ходил с хозяином на поле, где зрела рожь, на пасеку. В огороде покачал одной рукой воду.

А старушки тем временем готовили ему еду на дорогу.

Но вот кончилось и это гостеванье. Еще поплакали сестры Кучеровы. Все трое проводили его на станцию, горячо обняли у вагона, вытирая слезы, помахали вслед.

И поезд повез его на восток.

Станции были переполнены людьми. Ехали домой бывшие фашистские узники. Ехали угнанные на работы. То и дело слышались лихие песни возвращавшихся домой русских солдат.

Судьба еще раз напомнила пареньку о пережитом.

На какой-то станции, кажется, в Остраве, когда поезд уже отходил от перрона, Вася вдруг увидел в кипевшей там толпе долговязую фигуру сумасшедшего бухгалтера. Люди около него пели. Мимо пробивалась куда-то группа женщин. Сзади пожилой мужчина в котелке, обезумев от радости, целовал только что сошедшую с поезда девушку, видимо, дочь, плакавшую у него на груди. За ними стоял русский эшелон с демобилизованными, которые прямо у открытых дверей выбивали вприсядку трепака. На них смотрели чешские девушки и то смеялись, то плакали.

Кричало радио. Звонил станционный колокол, оповещая о подходе очередного состава.

А сумасшедший, возвышаясь над этим кипящим муравейником, тревожно поворачивался то в ту, то в другую сторону — пытался что-то понять и не мог.

«Так ведь он же не знает, куда ему ехать», — догадался Вася.

Но поезд уже набрал скорость. Высокая фигура старика быстро проплыла назад. Мелькнул конец перрона.

И вот уже кончились последние улицы города. И поезд с протяжным гудком вырвался на просторы чужих полей, спеша к России…

39

Много солдат возвращалось в те дни. И так был дорог их наскучавшейся душе каждый родной уголок, каждый знакомый поворот дороги к близкому уже дому, так им хотелось увидеть и охватить сердцем все сразу, что часто не хватало у солдата сил продолжать путь в поезде или машине. Он сходил задолго до дома, шагал пешком по родному проселку и угадывал и с нетерпением ждал, что откроется за следующим холмом или лесом.

В конце августа 1945 года среди таких служивых сошел в Виннице худенький паренек в шляпе, темном европейском костюме не по росту и с висевшей на повязке правой рукой. Он окинул взглядом груду белых камней на месте разбитого вокзала, посмотрел на закопченные руины разрушенных и сожженных зданий. Потом закинул здоровой рукой нетяжелый свой мешочек за плечо и зашагал по главной улице.

Это был Вася Безвершук.

По дороге пылили автомашины. Тяжело цокали по булыжнику подковами кони, запряженные в разбитые телеги. Вася мог бы поднять руку, попросить шофера или возницу подвезти. Но он шел пешком. Ему хотелось во всех подробностях увидеть, что сталось с родными местами за эти годы.

Перекинув через плечи узлы и бидоны, по пыльной дороге брели с городского рынка колхозницы окрестных сел.

Сразу за городом начались поля. Покачивались налитые колосья, дозревала пшеница.

Как все это напоминало картины далекого детства и мира, если б не следы войны…

Следов сохранилось много.

Лица встречных были худы и суровы.

Сразу за Винницей на правой стороне дороги стояли низкие длинные блоки бывшего немецкого концентрационного лагеря. Десятки тысяч местных жителей нашли там смерть.

Без конца встречались пепелища. Сожженный хутор. Взорванная казарма железнодорожников. Разбитый домик лесника…

И окопы. Уже начав осыпаться, они то там, то здесь тянулись через картофельные поля, пшеницу и заросшие лесом холмы. Посмотрит Вася на такое поле и невольно вспомнит тело, иссеченное плетью.

Настрадались люди. Настрадалась земля.

Целый день шагал парень по дороге. Под вечер показалась родная Десна. Вода словно застыла, отразив в себе камыши да косо упавшие с берегов к середине реки ржавые фермы моста. Немцы взорвали.

За рекой был Турбов.

Когда садилось солнце, Вася вошел в родной двор. И первый, кого он увидел, был отец.

Еще весной сорок четвертого, когда Советская Армия освободила Турбов, старый Безвершук посадил в огороде новые вишни. В этот вечер оп, как всегда, копался в саду. Смотрел, как растут вишни, хорошо ли подвязаны к колышкам, не нужно ли где подрезать лишнюю ветвь или потравить гусениц. Силы старика были уже не те. Работа подвигалась медленно.

Скрип калитки отвлек его от дела. Худой высокий парень, одетый не так, как одеваются в Турбове и с рукой на повязке, остановился перед ним.

Григорий Филиппович сначала удивился. Потом встревожился. Наконец он узнал сына, хотел броситься к нему. Но старые ноги не шли…

— Ты, Василий?

— Я, папа.

И старик заплакал.

Вася бережно обнял его здоровой рукой. И заплакал тоже. Вышла из кладовой тетка Фросына. Она хлопнула себя по бедрам и закричала:

— Люди добрые! Глядить! Та це ж наш Васыль.

— Живой! Слава тебе, хос-споди! От радость так радость!..

Слепой Иван оказался жив, тоже был дома. Когда Вася шагнул на порог, Иван, расставив руки, крутился посередине комнаты, ища дверь.

Братья крепко обнялись.

— Мы тебя уже и ждать перестали, — говорил Иван.

Радостные крики тетки Фросыны услышали в ближайших дворах. Тут же прибежал один сосед — узнать, правда ли, что Вася жив. Потом прибежал второй. Потом люди шли и шли без конца — соседи, родственники. Поздравляли Васю с возвращением. Плакали по близким, которые уже никогда не вернутся. Расспрашивали, где был, что видел. Рассказывали про свое житье-бытье…

— А Николай Волошин? А Петро Порейко? — спрашивал Василий.

До петухов хватило разговоров и радости. Но так и не переговорили всего — столько было пройдено и пережито всеми.

И когда лег наконец Василий спать — дома, рядом с братом — он был самым счастливым человеком.

40

Сейчас, много лет спустя, Василия Безвершука можно встретить на путях станции Свердловск-Пассажирский. Это у нее название такое. На самом же деле она не только пассажирская, но, как говорят железнодорожники, и грузовая. Через нее связаны с миром многие свердловские заводы, в том числе и гигант Уралмаш.

Дел у работников станции много. За дежурство они подают на подъездные пути заводов под погрузку а выгрузку сотни вагонов. Потом собирают их оттуда, формируют составы и отправляют во все концы страны. Выполняет эту работу маневровый тепловоз. День я ночь хлопотливо бегает он по станционным путям. «Комсомольский» — гласит надпись на корпусе. Управляют тепловозом действительно комсомольцы. Но часто в окне можно увидеть и крепкого, спокойного человека с седеющими висками. Это машинист-наставник Василий Григорьевич Безвершук. Трудно узнать в нем семнадцатилетнего парнишку с рукой на повязке, вернувшегося из Чехословакии осенью сорок пятого года.

Недолго пробыл он тогда дома. Разруха. Бедность. Есть нечего… Отдохнул неделю — пошел на курсы шоферов. Закончил — стал работать на каолиновом заводе.

Пока учился на курсах — правая рука вроде зажила. Пошел работать трудно! Покрутит смену баранку — болит рука. Да и левую тоже ломит.

Перешел Василий в дежурные слесари. Но перебитые руки плохо служили и там.

От этого ли или от всего пережитого напала на него тоска. Придет после работы с больными руками домой, а там все-таки не мать родная.

Мать погрела бы его руки в горячей воде, растерла бы чем-нибудь, травки дала бы попить какой-нибудь. От боли. Тетка же Фросына не понимала, почему парень ходит хмурый, укорять стала за малый заработок.

Осенью достал Василий мешочек, с которым вернулся из Чехословакии, положил в него бельишка пару, полотенце, краюху хлеба и пошел в Винницу. Искать другую работу.

На вокзале попалось на глаза объявление о наборе рабочих. Василий пошел. Проверили врачи зрение, слух.

— Годен!

И поехал «вербованный по оргнабору» Василий Безвершук на Урал.

В Свердловске его направили в депо кочегаром паровоза. Поработал месяц — командировали на курсы помощников машиниста. Кончил курсы, поездил, как говорят железнодорожники, «за левым крылом паровоза» — послали в школу машинистов…

Теперь уже не сосчитать, сколько за эти почти сорок лет провел он грузовых и пассажирских поездов. Руки? Побаливают и сейчас, но работать можно. Тем более что на транспорт давно уже пришли новые локомотивы, управлять которыми легче, чем паровозом. Сдал в последние годы только глаз, рассеченный немецкой плетью. Потому и перевела администрация опытного машиниста — кстати, не имеющего за всю трудовую деятельность ни одного замечания — с поездной работы на маневровую. Пусть учит молодежь!

Самому Безвершуку учиться было нелегко. Вечернюю школу закончил уже тридцатилетним — в 1958 году. А теперь Василий Григорьевич уже дедушка: оба сына стали взрослыми людьми, работают и растят детей.

Но как бы ни складывалась жизнь, какие бы новые дела и заботы ни волновали Безвершука на работе и дома, — не мог он забыть лесистые чешские горы, друзей из Четвертого прапора. Как они там сейчас? Как живет новая Чехословакия?

Несколько раз решал написать письмо, потом откладывал: а вдруг забыли его… И все же написал. Друзья быстро откликнулись.

В 1960 году поехали они с женой в Чехословакию по туристским путевкам. И едва сказал Безвершук в Праге переводчице о своем желании повидаться с кем-нибудь из партизан Четвертого прапора Луже, как взволнованная девушка засыпала его вопросами. В самом деле он партизанил в Четвертом прапоре? Знает героев минувших сражений?

Через пятнадцать минут о приезде русского бойца партизанского полка стало известно министру иностранных дел и советскому посольству. Менее чем через дна часа за Безвершуком приехала быстроходная «татра» Лужского городского комитета партии. За ее рулем сидел бывший партизан, пожелавший первым увидеть русского Василя.

Следующие три дня описать трудно. Нет, не забыли чешские побратимы расстрелянного немцами разведчика Четвертого прапора. Объятья и добрые застолья следовали одно за другим. В городах Луже, Скутеч, Високе Мито, в деревнях Бела, Глубоке свердловского машиниста передавали друг другу, как эстафету. Расспрашивали, как он живет, как идут дела в Советском Союзе. И вспоминали, вспоминали…

В школе деревни Бела теперь снова сидели за партами дети. Вместо погибшего Ироушека ею заведовала та самая женщина с добрым лицом по фамилии Сламова, которой так поверил на речке пленный русский мальчишка. Как радостно пожали они сейчас друг другу руки!

Класс, в котором Безвершук беседовал с детьми, был переполнен. Позади ученических парт стояли учителя и жители деревни.

В больнице города Високе Мито первыми узнали его две медицинские сестры. Одна из них была женой рентгенолога Конецкого. Узнали и заплакали, вспомнив, каким привезли его тогда после расстрела. Так и прошла эта встреча — в слезах от того страшного, что сохранила память, и в радости, что те тяжкие годы уже позади.

Дом Кучеровых в деревне Глубоке осел и покосился. Уже мало кто из жителей знал, какой это был замечательный наблюдательный пункт. Старик Кучеров умер. Умерла и одна из сестер. Старая хозяйка дома Анна Кучерова удивилась, когда к ней вдруг пришло много людей. Не сразу узнала она гостя: высокий крепкий незнакомец мало напоминал юного партизанского разведчика, к которому Кучеровы так привязались.

Безвершук назвал себя.

Старая женщина вспомнила, растерялась, заплакала… С грустью покидал Василий Григорьевич этот крестьянский дом, который ему никогда не забыть.

Было и самое волнующее — посещение карьера, где расстреляли разведчиков. Там все изменилось. Тополек, за который держался тогда истекающий кровью Вася, пытаясь подняться на ноги, вырос и окреп. Высоко поднялись и другие деревья, почти сомкнувшись с лесом, куда так и не смогли прорваться партизаны… Местные жители поставили у карьера обелиск. Гость из России положил у его подножья венок.

…В ту первую поездку, возвращаясь домой, Безвершук с женой остановились в Праге, в гостинице Флора на Винограды. Была уже ночь. Обитатели гостиницы укладывались спать. Только с лестницы, неподалеку от номера Безвершуков, доносились шум и грохот. Василий Григорьевич вышел посмотреть, что происходит.

Развлекались туристы из Западной Германии. Оп видел их за ужином в ресторане.

Здоровые, подвыпившие дяди с лысинами, животиками и волосатыми ногами, в таких же желтых шортах, в каких первый эсэсовский отряд въехал в Турбов, толкаясь и хохоча, взбегали по лестнице, садились верхом на перила и, болтая руками и ногами, с криком и свистом мчались вниз.

Нет, это были не те немцы, что работают на заводах, на фабриках, в поле. Не немецкие железнодорожники. Руки этих туристов были в перстнях, фигуры округлены жирком. А в глазах — высокомерие и сознание вседозволенности.

Туристы веселились, а русский машинист, сложив на груди свои сильные рабочие руки, стоял на верхней площадке и наблюдал. И думал, что эти веселые туристы, если судить по их возрасту, в войну не сидели дома…

Пришел дежурный, указал на большие гостиничные часы, тяжело и медленно качавшие маятником, попросил тишины:

— Администрация хотеля просит уважаемых гостей пройти в свои номера.

Туристы ушли. А Безвершук долго еще потом ворочался в постели. Не шел сон. Болела правая рука. Таясь от немцев и спеша, чешские врачи не заметили еще одну пулю, засевшую возле кости. Там она и остается до сих пор, перекатываясь в толще мышцы.

После той первой поездки не раз еще гостил Василий Григорьевич у чешских друзей. Встречался с товарища-Ми из Чехословакии и в Свердловске. А между поездками и встречами были письма. Идут они и сейчас.

Пишут о разном. Ян Мельша, неплохо изучивший русский язык, сообщил о хорошем урожае. «Не в силах одних земледельцев убрать его до заморозков. Каждый день отправляются в поля один или два класса из нашей школы. Наш учительский коллектив собрал свеклу с одного гектара и наши ученики собрали картофель с тринадцати гектаров в сельскохозяйственном кооперативе в Луже и по нескольку гектаров в соседних деревнях»…

Сын директора школы в деревне Бела Златко Сламов прислал привет из Москвы, куда он приехал по туристской путевке. Партизан Ян Новак с супругой зовут к себе в гости в город Луже. Помнят в Чехословакии русского партизана!..

И он, конечно, не оставляет ни одного письма без ответа, шлет подарки, бережно хранит каждую весточку от побратимов.

Часто встречается Василий Григорьевич с молодежью — и у себя в депо, и на многих свердловских предприятиях, в Домах культуры. Уже мало осталось в Свердловске школ, где бы он не выступал перед ребятами с воспоминаниями об Отечественной войне, о партизанской борьбе в тылу врага, о боевых делах чешских и русских бойцов, плечом к плечу сражавшихся с захватчиками.

Встречается Безвершук и с призывниками. И всегда заходит речь о дисциплине:

— Дисциплина должна быть с первых же дней! Без нее не может быть армии!

Темнея лицом, вспоминает:

— Почему погибли мои товарищи? Потому что один из дозорных, высланных навстречу немецкой колонне, чтобы сообщать о ее движении, не выполнил задание. В те дни наш партизанский полк вел непрерывные бои, бойцы устали. И один дозорный заснул, хотя не имел права этого делать. Пропустил колонну, не предупредил…

И вот снова стоит Безвершук перед гранитным памятником на кладбище чешской деревни. Еще и еще раз вглядывается в дорогие лица. Думает. Где теперь Усач, Костя Курский, Андрей Сталинградский, Иван Муха, Валентин Безушенко, киргиз Максим из Джалал-Абада? Живы ли? Как сложилась жизнь остальных бывших пленных из их отряда?

В Одесской области так и не удалось найти родственников Афанасия Философенко. А как хотелось бы, чтобы знали родные всех наших партизан, погибших в чешских горах, какими они были героями!

Позванивает ветер фольгою венков. Склонив голову, молча стоит приезжий с Урала у памятника товарищам. И мысли его об одном:

Пусть вечным примером людям будут те, кто стоял за свободу своей родины, как партизаны Четвертого прапора, как русские солдаты всех времен!

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно