Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Вместо предисловия

Мой отец, писатель из народа Иван Петрович Малютин, прожил долгую интересную жизнь (1873—1962). Он вышел из самых низов, огромные препятствия пришлось преодолеть ему, чтобы, не учась ни в какой школе, стать писателем-самоучкой. В дореволюционной русской литературе было немало таких писателей из народа. Они стремились зажечь сердца угнетенных ненавистью к поработителям, жаждой знания и лучшей жизни. Таковы И. Суриков, С. Дрожжин, И. Белоусов, М. Леонов, И. Назаров и многие другие.

В предоктябрьской статье «О писателях-самоучках» М. Горький отмечал, что хотя это «люди страшной жизни», тем не менее, в отличие от разочарованной интеллигенции эпохи реакции, они крепко верят «в торжество добра, разума и правды» и выражают «непосредственный голос массы», ее «проснувшуюся мысль», назревающее «активное отношение к жизни, к людям, к природе».

Эта характеристика полностью применима к жизни и деятельности И. П. Малютина. В одном из стихотворений он говорит:

Я пришел к вам из толщи народной,

Из глуши новгородских лесов,

Жизни светлой, разумной, свободной

Я искал еще с юных годов.

Как хотелось мне света и знанья,

Но кругом все была темнота,

И напрасными были исканья,

Не сбывалася долго мечта.

Судьба была беспощадно сурова к отцу. Бедное, нищее детство в лачуге малоземельного крестьянина, повседневная борьба за кусок хлеба, ссылка в Сибирь за распространение среди рабочих Ярославской Большой мануфактуры революционных книг, скитания по селам и городам, возвращение на родную Волгу лишь через двадцать лет — таковы основные вехи его жизни.

Первое стихотворение «Бедная Настя» напечатано им в 1895 году, но только с 1910 года он активно выступает как поэт демократического, гражданского направления в газетах и журналах Кургана, а также в петербургских, ярославских, самарских, суздальских изданиях. Стихи Малютина заняли свое скромное место в общем потоке революционной поэзии Сибири 1905—1917 годов. Они вошли в сборники вольнолюбивой поэзии.

В 85-летнем возрасте Малютин вступил в Союз советских писателей (Челябинское отделение) и издал свои первые книги «Незабываемые встречи» (1957 г.) и «Воспоминания» (1958 г.), вышедшие в Челябинске и Москве. О них тепло отозвались Н. Телешов, А. Фадеев, Вс. Иванов. «…Я по существу убежден в Вашей талантливости, а жизнь, прожитая Вами не похожа на другие», — писал ему А. Фадеев.

Что побудило меня рассказать об отце? Отчасти то, что нас связывала глубокая любовь и духовная близость, несмотря на разницу возрастов в сорок лет. Я считаю счастьем, что более трех десятилетий прожила под одной крышей с человеком такой большой и щедрой души. Никогда не забыть те звездные ночи, когда мы вдвоем, старик и ребенок, увлеченные астрономией, отыскивали на небе знакомые светила, уходили в дали отечественной истории или плакали над вечными творениями мировой литературы. Мы не замечали скудости заваленной папками и переплетными досками комнаты, и не было счастливее нас в целом свете! А когда я отходила ко сну, ко мне прилетала сама Афина Паллада с благоухающей ветвью в руках… Если судьба разлучала нас, — сотни писем оставались памятниками нашей дружбы.

Личность Малютина обладала притягательной силой. Природный ум, независимость взглядов подтверждены многими фактами биографии: участливым отношением к окружающим, стремлением словом и делом помочь им избавиться от страданий, стремлением ко всему прекрасному, созданному учеными, писателями, артистами, художниками. Это был сеятель добра и света, облагораживающий тех, кто общался с ним, своей влюбленностью в книгу, своим живым теплом, сокровищами многолетней житейской мудрости. «Я люблю отыскивать в людях хорошие черты, добрые души, — говорил он. — И как радостна бывает такая находка!»

Письма Малютина пересыпаны цитатами из Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Никитина, изречениями мудрецов, народными пословицами, поднимавшими дух близких и друзей, их уверенность в себе. Боясь усугубить чужую боль, он всячески избегал жалоб на невзгоды. «Я — оптимист и живу словно в царстве берендеев — мечтами. Хочется, чтобы люди радостно жили», — признавался он. Эта любовь к жизни и людям, эта неослабевающая тяга к знаниям глубоко поучительны для современной молодежи. Поэтому я вижу свой долг в том, чтобы написать о нем.

Эта книга — и биография, и обзор творческого пути, и воспоминания. Я стремилась по мере сил дополнить рассказанное им самим в мемуарах.

Если в сердцах читателей этой книги вспыхнет хоть искра от огня любви, которую я питаю к моему герою, если они задумаются над этими правдивыми страницами, сопоставят прошлое с настоящим, смелее взглянут в лицо трудностям, — моя цель будет достигнута.

В глуши новгородских лесов

Май 1969 года. Я сижу в уютном читальном зале Центрального государственного архива литературы и искусства. Доносится приглушенный шум великой столицы. За окнами цветут деревья, и на моем столике благоухает черемуха, роняя белые лепестки «а старую рукопись «Странички жизни». Пожелтевшие листы, исписанные дорогим отцовским почерком, переносят меня в далекие годы.

Нищая деревенька Пята на берегу Шексны в пяти верстах от захолустного Череповца — теперь индустриального гиганта. Вросшие в землю полусгнившие избушки подслеповато глядят на единственную улицу. Позади — тощее деревенское поле. Вдали за рекой нескончаемой полосой темнеет казенный лес. Работают здесь не покладая рук. И все же многим уже с осени приходится прикупать хлеб. Кто имеет коровенку — и те оставляют ребятишек без молока: все уносят продавать господам.

В семье одного из таких малоземельных крестьян — Петра Михайловича Кулева — 11(24) апреля 1873 года родился первенец, названный Иваном^[1]. Петр Кулев с семьей, вскоре разросшейся до семи человек, не мог прокормиться земледельческим трудом и, чтобы не умереть с голоду, выучился сапожному ремеслу, как и большинство однодеревенцев.

Ульяна Степановна — его жена, происходила из старообрядческой семьи. Вместе с богомольными стариками долгие часы проводила она в моленной. Нередко приводили сюда и мальчика, усаживали его на крашеную скамью и заставляли перебирать красивую маленькую лестовку. Но ребенка пугали полумрак и медные лики угодников, озаряемые отблесками восковых свечей.

Старообрядцы не уставали напоминать Ульяне о ее «грехе» (брак с православным), убеждали уйти в лесной скит и там молиться о прощении. В конце концов они довели молодую женщину до сумасшествия. Это было первым горем Иванова детства, оставившим в душе мальчика неизгладимый след ужаса и тоски.

О лечении в старой деревне не могло быть и речи. Ульяну держали под замком в чулане и выпускали только в моленную. Сын ее почти не видел. Как светлый луч, явилась она ему на пороге жизни, и воспоминание о ее голубых глазах, передавшихся Ивану, о нежном голосе и ласковых натруженных ладонях навсегда осталось в детском сердце. И чем дальше отодвигалось детство, тем дороже становилась память о матери…

Отец Ванюшки — человек незаурядный — днем шил сапоги, а ночами сидел за чертежами «вечного двигателя». Однако для серьезных занятий механикой нужны были знания, а он овладел лишь азами их, да и то «самоуком». Деревня тонула в темноте и нищете. Непросвещенный народ населял окрестные леса лешими, реки — русалками. В неопубликованном рассказе Малютина «Пустынька» поведана одна из местных легенд о встрече в лесу у ночного костра с уже умершим земляком Солиным. В другом — «Косточка-невидимка», помещенном в «Алтайском крае», описана деревенская быль: суеверный парень, желая обладать косточкой-невидимкой, ночью варит в банном котле совершенно черную кошку, однако его ожидает горькое разочарование.

Когда семья Петра Кулева переселилась в соседнюю деревню Угол, у Ванюшки появился приятель — Дмитрий Павлович Меньков («Павлыч»). Друзья убегали за околицу, собирали черемуху, купались, удили рыбу. С тех пор в сердце навсегда вошла любовь к природе. Тихие закаты, белые ночи с соловьиными трелями, казалось, обладали колдовской силой. Впоследствии Малютиным было написано немало стихотворений о природе — «Тишина», «В защиту леса», «Смерть сосны», «Сыплет солнце лучи золотые» и ряд других.

Ванюшка радовался, когда ходил с отцом рыбачить, засыпал его вопросами: есть ли у земли конец, можно ли дойти до него и как далеко идти. «Очень далеко», — отвечал Кулев. И, видя разочарование сына, старался утешить его историями из разных книг. Вскоре он купил церковнославянскую азбуку, сделал лапку-указку и начал обучать восьмилетнего сына чтению.

— Аз, буки, веди, глаголь, добро, — повторял ученик за учителем названия славянских букв, водя по букварю указкой.

Ни библиотек, ни книг в тогдашней деревне не было. Книги доходили сюда только случайно. Например, городские интеллигенты, которым крестьянки приносили продукты, иногда досылали их деревенским грамотеям. Порою собрания старинных сочинений обнаруживались в старообрядческих семьях. Однажды попало из города «Открытие Америки Христофором Колумбом», которое и для Ванюшки стало открытием совершенно нового мира. Удалось ознакомиться с путешествиями Ливингстона, Миклухо-Маклая, Пржевальского. Вместе с ними маленький читатель переносился то в непроходимые дебри реки Амазонки, то в Новую Гвинею, то в раскаленные пустыни Средней Азии. Особенный интерес вызывали биографии замечательных людей, они позволяли проследить развитие человеческой мысли, пути достижения цели, воспитывали мужество и волю.

В стремлении к науке Ванюшку поддерживал Павлыч. Этот собиратель книжной мудрости вечерами приходил сапожничать к Петру Кулеву и за работой без конца рассказывал о выдающихся путешественниках и ученых. Он выучил маленького друга писать, нарисовав буквы на листке грязной серой бумаги. Настоящим кладом для друзей оказались книги, выброшенные одним старообрядцем потому, что они были гражданской печати: номера «Современника», «Отечественных записок», «Русской мысли», хрестоматия по литературе Полевого с толкованиями, середина иллюстрированной «Естественной истории», старинная книга «Ядро Российской империи», какая-то «Механика». Возникла любовь к старинным книгам, как и к предметам древнего искусства.

Научившись читать в одну зиму, Ванюшка скоро в своих познаниях обогнал товарищей, ходивших в школу. Уже через год после овладения грамотой он приобщился к русской литературе. В деревню попадали не только размалеванные лубочные издания с рассказами о Бове-королевиче и Еруслане Лазаревиче, но и трехкопеечный «Хуторок» Кольцова, народные рассказы Толстого в издании «Посредник», произведения Успенского, Станюковича, Лескова.

«Помню одну лунную ночь, — вспоминал Малютин, — когда над Пушкиным, взятым у друга Василия Андреича Монина (впоследствии поэта. — А. М.) только на один вечер, я просидел до утра, читая при лунном свете, да так и заснул над книгой, а когда проснулся, то надо было ее вернуть, так как Монин собирался в отъезд и с Пушкиным никогда не расставался. Господи, как я завидовал ему!»

В другой раз они с Павлычем читали накануне пасхи «Мертвые души» Гоголя. Поэма сначала испугала своей беспросветной грустью, а потом внушила твердую веру в скрытые силы народа.

Ванюшка совершенствовался в искусстве письма. Земляки — В. Монин и И. Штарев, служившие у разных торговцев, писали ему, прилагая марки и бумагу. Он отвечал длинными письмами. Неудержимо тянуло к книгам. Хотелось рисовать и чертить, хорошо выходили географические карты, скопированные из календарей. Завидно было глядеть на ребят, ходивших учиться. Ванюшке школу заменил подпол. Здесь, на сырой завалинке возле стены, он прятал книжки и крохотные листки бумаги для рисования и записей. А ночью потихоньку спускался, зажигал самодельную лампочку-коптилку, и начиналось чтение.

Позднее эти суровые годы запечатлелись в стихотворении «Сирота»:

Теплой ласки,

Милой сказки

В раннем детстве,

В малолетстве

Я не знал.

И никто-то надо мною,

Бесталанным сиротою,

Песен дивных.

Переливных

Не певал.

Тихо плакали и пели

За окном моим метели,

Или осенью ненастной

Над судьбиною несчастной

Ветер выл…

Да в грозу из темной тучи

Доносился гул могучий…

Да с житейской бурей споря,

Я, дитя нужды и горя,

Набирался сил…

Так проходило детство. И хотя оно было несладким, но казалось милым, заставляло сердце сжиматься тоской при воспоминании о нем.

Незаметно ребенок превратился в подростка. Однажды туманным февральским утром сын с отцом шли по укатанной, словно стеклянной дороге. Холодный ветер гулял по чистому полю. Гудели телеграфные столбы. Путь на заработки был долгим. Ночевали в крестьянских избах, поужинав редькой с квасом. Однако, придя в село Никольское, где по слухам сапожники пользовались почетом, заработали мало: свои захребетники эксплуатировали труд и талант мастеров.

Подошла юность. С согласия отца Ванюшка плавал на плотах по Шексне и Волге, недолго работал матросом на пароходе. Книга жизни все шире распахивалась перед молодым человеком. Пришлось на барках с дровами плавать до древнего города Ярославля. Наступил час, когда он окончательно оторвался от родительского крова, простился с отцом, которого уже более не увидел…

Ярославская Большая мануфактура

После многих маршрутов по родным рекам Малютин обосновался в Ярославле. Теперь это громадный шумный город, крупный промышленный и культурный центр. На крутом берегу, где начинаются липовые аллеи бульвара, сейчас возвышается памятник печальнику горя народного — Некрасову.

В 90-е годы здесь было много старины и мало нового. Но молодого человека очаровала красота города, разрезанного синей пеленой Волги, убегающие вдаль зеленые просторы Заволжья, причудливая архитектура церквей и домов. Подойдя к театру, никогда не виденному прежде, с волнением прикасался к его каменным стенам, которые казались священными. Малограмотному пареньку устроиться было нелегко. Однако нашлась-таки работа на старейшей в стране Ярославской Большой мануфактуре (ныне «Красный Перекоп»). Удивило это колоссальное предприятие со множеством кирпичных корпусов, освещаемых по ночам газом. Над ними маячила далеко видимая башня. Подобно огромному блюду, усыпанному черными цветами, на ней белели часы. Много пришлось переменить на фабрике профессий: поработать разнорабочим, землекопом, грузчиком, пильщиком, сторожем, наконец, приемщиком лесопильного отделения.

Новичок проявил горячий интерес к прошлому и настоящему Ярославля. Одним из неотложных дел было посещение театра, носящего имя основателя — первого русского актера и драматурга Федора Григорьевича Волкова. Когда-то в деревне уже приходилось читать комедии «Недоросль» Фонвизина, «Ревизор» Гоголя, но как их играют на сцене — Иван не представлял. А тут настоящий театр, настоящие актеры! Первой пьесой, которую посчастливилось посмотреть, было «Горе от ума» Грибоедова. Из 50 копеек дневного заработка — 12 ушло на самый дешевый билет (галерка). Впечатление осталось на всю жизнь. С тех пор театр занял исключительное место в судьбе молодого паренька.

В годы своей старости отец вспоминал:

«Фауста» я читал и смотрел в театре лет 60 назад, «Гамлета» тоже. И множество раз смотрел разных классиков: Шиллера, Мольера и наших — Гоголя, Пушкина, Грибоедова, Островского… Это было для меня лучшим утешением в жизни, это была моя духовная пища, без которой я жить не мог бы».

Ознакомлению с городом и его лучшими людьми помогал Семен Лукич Потехин («Лукич»), фабричный кузнец и поэт. Каждая свободная минута использовалась друзьями для чтения. Очень любили они рыться в книгах на толкучке, тем более, что здесь у букинистов книги стоили подешевле. В книжном уголке толкучего рынка произошло знакомство с известным поэтом-ярославцем Леонидом Николаевичем Трефолевым (1839—1905), автором знаменитой «Песни о камаринском мужике», «Дубинушки». Поэт служил в земской управе. Местное начальство ненавидело его за демократические убеждения.

Малютин знал трефолевские стихи, часто появлявшиеся на страницах газеты «Северный край». Однажды букинист указал Малютину на представительного седого человека в поношенном драповом пальто, шапке «пирожком» и кожаных перчатках. Он читал заголовки разложенных на земле книг, открывал интересующий том тросточкой и внимательно рассматривал. Это был Трефолев.

Преодолев робость, отец подошел к маститому старцу:

— Скажите, пожалуйста, каких писателей нужно читать в первую очередь?

— Пушкина читайте, обязательно Пушкина, читайте и перечитывайте, — отвечал Трефолев. — В нем есть все, что нужно.

Спускались сумерки. По пути с рынка поэт расспрашивал юношу, откуда он, где учился, что читал, что нравится из прочитанного. Ответы его заинтересовали, он похвалил паренька за любознательность и привел несколько ярких примеров из биографий самоучек, упомянул Ивана Сурикова, Спиридона Дрожжина, с которым дружил:

— Вот у кого вам надо учиться и никогда в жизни не отчаиваться.

При встрече в управе, куда Трефолев пригласил нового знакомого, он подарил том своих стихотворений. В другой раз много рассказывал о Щепкине, о предстоящем в 1900 году 150-летии Ярославского театра.

С Ярославлем связано начало литературной деятельности Малютина. В Центральном государственном архиве литературы и искусства сохранилась тетрадь его стихотворений 1892—1894 годов. Когда я перелистываю эти страницы, то вижу отца таким, каким он выглядит на ранних фотографиях, — молодым, кудрявым, смело смотрящим вдаль, готовым грудью встретить любые жизненные бури!.. В художественном отношении стихи слабы, однообразны, архаичны, часто совсем плохи. Нередко они — подражание то Кольцову, то Лермонтову. Многие из них — послания, посвящения. Но интересно, что от одного стихотворения к другому заметно углубление тематики, искания новых поэтических форм. Автор размышляет о судьбе «оборванных, голодных» детей («Сиротки»), сочувствует рабочему, страдающему от каторжного труда ради одного «пропитанья» и не желающему мириться с таким положением («Отрывки из жизни рабочего»). Пылкая фантазия уносит сочинителя в чудесную страну, «где нет нужды, забыты вздохи» («6 октября 1893 г.»). Воспевается истинная любовь и дружба («Нет! Так не свяжут узы Гименея», «С. Л. Потехину»).

В 1895 году в газете «Северный край» появилось первое печатное произведение Малютина «Бедная Настя». В духе бесконечно дорогих автору некрасовских (традиций он рисует распад семьи под влиянием пьянства родителей и гибель их маленькой девочки, всегда заброшенной, всегда голодной. Прошли годы, а это стихотворение не утратило актуальности: подобные драмы в народном быту продолжали совершаться, поэтому «Бедная Настя» снова увидела свет в барнаульском журнале «Алтайский крестьянин» (1913).

Жестокие порядки на фабрике, грошовые заработки, бесчисленные штрафы озлобляли рабочих, и весной 1895 года вспыхнула стачка, которая была потоплена в крови. Участвовал в ней и Малютин; наблюдая жизнь и читая революционные произведения русских писателей, он понял, как угнетен и ограблен народ и кому живется весело, вольготно на Руси.

После стачки администрация стала подумывать, как бы разрядить настроение рабочих. Открыли зал для чтений с туманными картинами. Время от времени ставились и любительские спектакли, в качестве артистов выступали конторщики, и лишь на ведущие роли приглашались актеры из Волковского театра. Затем начали поговаривать о библиотеке-читальне для рабочих. Фабрика существовала почти 175 лет, число рабочих доходило до 10 тысяч, а такой читальни еще не было. Наконец, в декабре 1897 года библиотека-читальня для рабочих открылась.

Сначала текстильщики плохо посещали новый очаг культуры, но постепенно приобщались к книге. За неимением настоящих библиотекарей, администрация, знавшая о пристрастии Малютина к литературе, посадила его на выдачу книг, а заодно поручила и переплетать их. Вскоре посетители полюбили энергичного библиотекаря, который старался угодить каждому, словно близкому другу, заботливо расспрашивал, что его интересует, что читал, и советовал, что читать дальше. С этих пор библиотечное дело стало призванием Малютина на всю жизнь. Первые же затруднения натолкнули его на светлую мысль: надо прежде всего перечитать биографии писателей и критические статьи о них. И он с упоением штудировал Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Писарева, которые стали для него высшими авторитетами.

Молодой библиотекарь снабжал рабочих механической мастерской и других цехов рекомендательными списками, куда входили и книги, не разрешенные для рабочей библиотеки. По этим спискам вскладчину приобреталась новая литература и создавались таким образом библиотечки для коллективного пользования. Сотни рабочих начали выписывать «Журнал для всех», «Вестник знания», «Самообразование», не доходившие в их библиотеку.

Малютин привык к своему делу, знал, кому что предложить, и все глубже и глубже погружался в книжный мир. У него появились сотни друзей. Казалось, теперь он настолько прочно обосновался на фабрике, что можно уже свить свое гнездо.

Из лирики Пушкина и Лермонтова, из романов Тургенева и Толстого библиотекарь постиг красоту чистой, светлой, возвышенной любви; он чувствовал, что сам способен к такой любви, он ждал ее, и она пришла… Его сердцем завладела семнадцатилетняя девушка с мозолистыми руками и лицом царицы — Анна Ивановна Чиркова (1880—1950). Немало нужды и горя видела на своем веху эта простая и душевная русская женщина. В убогой избушке заволжского рыбака, осененной пышными черемухами, где она родилась, часто не бывало и корки хлеба. Всего две зимы бегала Анюта в школу. Рано осиротев, она с семи лет пошла в няньки, потом батрачила на богачей и грузила шпат на Волге. Разделив с Малютиным его нелегкую судьбу, она более полувека была его верным другом.

Как многие другие рабочие семьи, Малютины по мере сил старались внести культуру в свою жизнь, усилить в ней духовное начало. Они читали вслух, посещали театр. Удалось присутствовать на юбилее театра, порадоваться успеху прочитанных Трефолевым стихов, увидеть московских и петербургских артистов, драматургов Сухово-Кобылина и Евтихия Карпова.

В архиве Малютина долго хранились афиши и программы этого праздника отечественного искусства.

Бывали и на фабричных любительских спектаклях. Однажды приезжие знаменитости поставили на фабрике пьесы «Волки и овцы» Островского и «Ревизор» Гоголя. Успех был необычайный. Рабочие любили театр и охотно шли на спектакли, отрывая средства от своего скудного бюджета.

В каморке Малютина нередко собирались вечерами товарищи, читали, спорили о лучшем устройстве жизни на земле и расходились лишь далеко за полночь. Задумывались над «Письмом Белинского к Гоголю». Разбирали брошюры политического содержания, поступавшие от студентов Демидовского лицея и сотрудников газеты «Северный край», где у Малютина был знакомый — корректор А. Лаптев. Потом весь этот материал — книжки, листовки — расходился по цехам.

Побывав вместе с другими рабочими в 1896 году на нижегородской Всероссийской выставке, Малютин удивлялся ее чудесам и богатствам, сопоставлял с ними бедность трудового народа. С тех пор отец стал убежденным пропагандистом запрещенной литературы. Распространение ее шло успешно. В пропаганде брошюр о социализме и коммунизме участвовали С. Л. Потехин и другой рабочий поэт — Александр Николаевич Смирнов, призывные стихи которого проникали в печать, распевались на маевках.

Малютину, безусловно, была известна деятельность самых первых ярославских социал-демократических кружков. Сам он являлся членом кружка Варакина и Лаптева. В газете «Северный рабочий», опубликовавшей в 1928 году статью А. Зайцева «У истоков большевизма», рядом с портретом рабочего-революционера В. Д. Варакина был помещен портрет отца.

После разгрома варакинского кружка возник новый социал-демократический кружок. Пропагандистом кружка стал И. П. Малютин. Вскоре и этот кружок был разгромлен ярославской полицией. О пропагандистской работе и аресте отца говорится в исторической части юбилейной-монографии «Красный Перекоп», вышедшей к 250-летию прославленного предприятия. В книге приведена выдержка из постановления губернского жандармского управления. В ней сказано:

«20 января 1902 года Ярославский полицмейстер получил сведения, что проживающий в каморке № 243 девятого корпуса Товарищества ЯБМ… Иван Петров Малютин принадлежит к противозаконному сообществу, имеющему целью распространять литературу среди фабричных рабочих в Ярославле, и подбивает их на уличные беспорядки».

После трех месяцев одиночки отцу предложили в течение 24-х часов покинуть Ярославль. Впереди ждала ссылка на три года в село Спасское Томской губернии и долгий период сибирских скитаний.

Сейчас, когда я пишу эти строки, вспоминаются слова отца, слышанные еще в давнем детстве, — слова о том, что он готов на любые муки, на смерть ради счастья людей…

В его сибирском дневнике есть такая запись:

«Блуждая по далеким чужим городам, борясь с нуждой и невзгодами, теряя на этом пути родных и близких, все рвался я к другой, какой-то более осмысленной, лучшей жизни, но увы, где она, эта жизнь?»

Сибирские скитания

Тяжело отрываться от милой Волги, этой «колыбели русского романтизма», как назвал ее Короленко. Бесконечно долог и горек путь в ссылку, в значительной части проделанный на лошадях. Выехав из Ярославля в полдень на пароходе «Самолет», Малютины утром прибыли в Нижний Новгород. До вечера надо было ждать транспорта на Самару. Помню, моя мать рассказывала:

«Гуляли по Нижнему. Около Главного Дома бойко шла торговля, гремела музыка. Вспоминали Мельникова-Печерского, он там жил и писал «В лесах» и «На горах». Перед отъездом в Сибирь как раз вслух читали этот роман. Видели Горького. Он мелькнул мимо на извозчике. Приказчики выскакивали из магазинов и кричали: «Вон едет Горький!» Он был в черном пальто и черной шляпе. Ваня хотел сходить и познакомиться, но оставалось уже мало времени до отправления парохода. Обедали в Горьковской столовой, дешевая, для босяков, 6 копеек с человека за суп и кашу с бараньим салом».

Проплыв мимо Казани, добрались до Самары, а оттуда до станции Чаны ехали уже в пропахшем воблой железнодорожном вагоне. Запомнился дальнейший путь в повозке по необозримой Барабинской степи. Прибыв на место, отец устроился на маслодельный завод.

С этими местами связаны впечатления о быте и нравах на молочных заводах, которые отразились в очерке Малютина «На молоканке». Послеоктябрьская редакция этого очерка заканчивается словами о том, что прошли времена, когда на сибирских заводах с их «непостижимой грязью, мухами, коптящими лампочками» температура молока измерялась пальцами грязных рук, — везде чистота, яркий свет лампочек Ильича, «птицей-тройкой несется Сибирь в светлые дали коммунизма».

Встретив 1905-й год в Череповце, куда он выезжал навестить близких, Малютин перекочевывает в Петропавловск и работает в конторе того же расползшегося по всей Сибири Датского экспортного общества. Население Петропавловска было пестрым. Татарских мечетей насчитывалось больше, чем русских церквей. Вокруг, в необозримых степях, обитали киргизы. Малютин любил один побродить по загородному простору, осмысливая великие события, происходящие в стране, предаваясь думам о народе, о поэзии.

В праздничные дни, нанимая конторских лошадей — выездную и рабочую, — Малютины с друзьями отправлялись верст за десять в поле или лес подышать свежим воздухом. Бухгалтер Петр Александрович Злыднев, бывший токарь Путиловского завода, увлекательно рассказывал о 1905 годе и превосходно читал Гоголя. Интересным собеседником был и Василий Андреевич Монин. Крестьянский сын, окончивший всего два класса сельской школы, он многого достиг при помощи самообразования, стал народным учителем, изучил несколько иностранных языков. Еще живя в деревне, Монин всю свою солидную библиотеку пожертвовал школе, открытой при его содействии и на его средства. Впоследствии в Сибири он стал крупным специалистом по маслоделию. В 1903 году в Москве вышел его поэтический сборник «Сибирские мотивы».

В Сибири, по выражению отца, он «стал настоящим врагом существующего строя». Примечательная веха отцовской биографии — жизнь в Кургане. Семья наша уже состояла из шести человек, работать приходилось с четырех часов утра: сперва принимать масло, а затем выдавать артелям принадлежности маслоделия. По работе приходилось соприкасаться с сельским населением. Он всемерно старался влиять на его политическое развитие. Пустые шведские и датские фляги, покупаемые крестьянами на заводе, начинялись разной нелегальщиной, в частности политической литературой 1905 года, журналами «Жупел», «Пулемет». Обнаружив по возвращении в деревню эту своеобразную «начинку», мужики с интересом читали запрещенную литературу.

Шла русско-японская война. Через сибирские станции проходило по сорок поездов в сутки. Дни и ночи, грохоча, проносились эшелоны с мобилизованными, снарядами. Бремя войны лежало на плечах народа.

С Курганом Малютин связывал начало своей литературной деятельности. Служил он у А. Н. Балакшина — организатора «Союза сибирских маслодельных артелей». И, хотя должен был с рассвета и до позднего вечера находиться на своем «рабочем месте» — в сыром подвале, ухитрялся выкраивать минуты для чтения и творчества. Балакшин издавал журнал-газету под названием «Народная газета». В ней среди деловых материалов — протоколов собраний, договоров и расценок на масло — печатались и стихи. С 1910 года в газете стали появляться стихи Малютина, призывающие к борьбе с невежеством и мраком, к братскому единению во имя лучшей жизни:

Идя вперед на славный бой,

Буди униженного брата,

Борись с незнаньем и нуждой

И ложь рази, как супостата!

(«Собрату»)

Ближайшим другом отца становится поэт Кондратий Кузьмич Худяков (1886—1921). В их судьбе, в духовном складе было много общего. Худяков также рано осиротел, в детстве его окружала та же старообрядческая среда, в школу он не ходил и одной зимы. Был самоучкой. Родился он недалеко от Кургана в деревне Островки. Во время работы на дальних пашнях каждую свободную минутку тратил на чтение. В 1906 году переехал в Курган, работал грузчиком, фонарщиком, печником, конопатчиком, приказчиком. Самостоятельно изучив кровельное ремесло, Худяков начал писать вывески и к 1910 году открыл маленькую мастерскую. От усиленной работы он плохо видел. Для литературы оставались только ночи и праздничные дни.

На квартире Худякова местные писатели читали произведения Пушкина, Лермонтова, Кольцова, Некрасова, Блока, Горького, горячо спорили, обсуждали собственные творческие опыты. Литературная деятельность Худякова началась в 1910 году. Он печатался в «Курганском вестнике», «Народной газете», барнаульской «Жизни Алтая», в альманахе «Пробуждение» (Суздаль), а накануне Великого Октября — в петроградской «Правде» и «Журнале для всех». Страстная любовь к поэзии, неиссякаемая энергия и упорная работа над собой за несколько лет превратили его в настоящего поэта.

Этому развитию помогало общение с друзьями-литераторами, среди которых был и Малютин. В своей статье «Забытый поэт старого Кургана» отец с сердечной теплотой рассказывает о дружбе с Худяковым^[2]. В Кургане у Малютина завязалась переписка с Владимиром Короленко. В 1910 году он решился написать автору «Детей подземелья» и послать на отзыв свои вирши. Письмо было переправлено из Петербурга в Румынию, где тогда находился знаменитый писатель. Велика была радость поэта-самоучки, когда в Курган поступила весточка из Бухареста, датированная 24 мая 1911 года. В «Незабываемых встречах» рассказывается:

«Я, словно опьяненный, долго ходил по пыльным улицам Кургана. Потом я очутился на обрывистом берегу Тобола, присел там на бревно и вновь перечитал письмо».

Правда, восхищение чуткостью художника-гуманиста несколько омрачалось тем, что его отзыв был суров:

«…Стихи Ваши прочел. К сожалению, ни одно для «Русского богатства» не подходит. Стихи дело очень трудное, если не смотреть на них по-дилетантски (был бы, дескать, размер да рифма). Вы еще совершенно не владеете поэтической формой, и даже просто язык у Вас очень неправилен».

Урок даром не прошел: спустя некоторое время взыскательный мастер обрадовал сообщением, что новые, присланные ему стихи «совершенно литературны».

К этому времени Малютин узнал, что в Кургане с 1900 по 1906 год жил ссыльный Петр Филиппович Якубович (1860—1911), поэт революционного народничества. Якубович уехал из Кургана незадолго до приезда отца. Узнав, в каких домах квартировал Петр Филиппович, Малютин пригласил фотографа, чтобы их заснять. Он отправил эти снимки в редакцию петербургского журнала «Русское богатство», возглавляемого Короленко, вместе с которым одно время работал и Якубович.

В связи с небывалой засухой курганцы тяжело перенесли 1911 год. Почти все работы остановились. Рабочих и служащих «Союза сибирских маслодельных артелей» распустили. На улицах то и дело попадались заколоченные дома. Малютин, очутившийся за штатом, переселился на другую квартиру.

К осени засушливого года материальные условия сделались настолько невыносимы, что семья решилась уехать из Кургана. Нелегко было расставаться с приятелями, особенно с Худяковым. Когда Малютин обосновался в Барнауле, Кондратий Кузьмич часто писал ему, присылал свои стихи.

Весной 1918 года, проезжая мимо Кургана, Малютин остановился в знакомой квартирке Худякова на несколько дней. Позднее в статье о своем курганском друге он писал:

«Вспомнили минувшие годы, теперь Кузьмич стал более нервным: приходилось много работать и почти не удавалось читать и писать, а писать хотелось.

— Семья-то большая, а помощников нет: книги прибывают, а читать не приходится, — жаловался Кузьмич. — Трудно, Петрович…»

Гость и о себе поведал, что читает лишь, урывками, что свой жизненный путь он словно не проходил, а проезжал «на скором поезде, который подталкивал не пар, а нужда, не дававшая нигде задерживаться».

Простились печально, без определенных планов на будущее, обещая не прерывать переписки. А 7 апреля 1921 года Худякова не стало… Его сын Павел писал 3 сентября 1966 года:

«Слишком усталым, измотанным повстречался он с тяжелой болезнью — сыпным тифом. Два раза начинал поправляться после тифа, но… малейшая неосторожность — и он снова оказывался в постели. …Хоронила его партийная организация совпартшколы г. Кургана на Троицком кладбище (сейчас его нет)».

Как вспоминает дочь поэта Анна Кондратьевна, над могилой ее отца на развернутых страницах книги, сделанной из жести, были написаны стихи Малютина, посвященные безвременно ушедшему:

От житейской борьбы и тревоги,

От нужды, от забот и труда

Ты ушел по безвестной дороге,

Милый друг! Ты ушел навсегда.

Пусть же песни гуляют по свету —

Их поет и читает народ, —

Что тобою написаны-спеты,

Память с ними твоя не умрет…

В Барнауле Малютин работал продавцом в книжном магазине В. К. Сохарева, затем заведовал библиотеками Барнаульского общества попечения об учащихся. И тут и там он имел дело с любимыми книгами.

Квартиру сняли на самом высоком месте, дом — весь в окнах, словно маяк, далеко город видно. Рядом зеленело нагорное кладбище. В пыльном неблагоустроенном городе оно производило впечатление какого-то оазиса. За ветвями пряталась белая церковь. Здесь была одна особенно дорогая могила, над которой возвышался каменный бюст с надписью: «Сибирскому публицисту и этнографу Н. М. Ядринцеву (1842—1894)». У подножия памятника лежали железные венки, обвитые живыми нитями вьюна с белыми и розовыми цветами.

В Барнауле у отца по-прежнему была уйма неприятностей с начальством, которое он критиковал. Но более всего отца беспокоило все ухудшавшееся, особенно с началом первой мировой войны, положение народа.

Часто приходил Павлыч, тоже переселившийся в Сибирь, и они просиживали за книгами часами. Отец читал вслух Толстого, Подъячева.

Хотя труд для хлеба отнимал почти все время, отец жил интенсивной и богатой духовной жизнью. К этому периоду относится его знакомство со знаменитым путешественником Г. Н. Потаниным, с историком Н. А. Рожковым, с проф. М. А. Рейснером и другими. Тогда же завязалась дружба с поэтессой Е. Н. Хвощинской, с певцом мужицкого горя В. П. Бельковым, выступавшими в местных изданиях, а также с С. Д. Дрожжиным.

Г. Н. Потанину Малютин посвятил очерк «Неутомимый исследователь Азии», включенный в его книгу «Незабываемые встречи». Он хорошо знал ученого по его трудам, знал, что покойная жена Александра Викторовна, отважная патриотка, подобно Марии Прончищевой, Екатерине Невельской, сопровождала Потанина в поездках по Монголии, Китаю, Тибету и другим неизведанным областям, написала ряд рассказов о бурятах, монголах. В 1914—1916 годах Григорий Николаевич проездом из Томска несколько раз останавливался в Барнауле у родственников своей второй жены, сибирской поэтессы Марии Георгиевны Васильевой. Приезжая, Потанин обычно приглашал к себе Малютина и просил подобрать для него книжные новинки по этнографии, фольклору, а также художественные произведения, и все это он брал с собою надолго. «Такого страстного читателя и любителя книг я не знал», — вспоминал отец.

Как-то весною 1917 года в Барнауле появился возвращавшийся из сибирской ссылки известный историк, профессор Московского университета Н. А. Рожков. Отец с ним познакомился на его лекции в Народном доме, позвал к себе, и они, а также целая группа почитателей, сидели до трех часов ночи. Историк рассказал немало любопытного, в частности о старце Федоре Кузьмиче, которого легенда сделала царем Александром I, и о других загадках прошлого. Но он с интересом слушал и отца, назвав его, как запомнила мать, «живым каталогом». Николай Александрович спросил отца:

— А вы пишете ли? — и, бегло посмотрев несколько рассказов Малютина, профессор взял их с собой:

— Я, — сказал он, — там, в Новониколаевске, нелегально состою редактором областной газеты «Голос Сибири», посмотрим и, что подойдет, поместим.

Малютин достал с полки книги Рожкова «Город и деревня в древней Руси», «Происхождение самодержавия» и попросил автограф.

— Где вы их нашли? — удивился автор книг.

— У букинистов на толкучке.

Николай Александрович вынашивал идею — открыть книжный магазин, где бы «живой каталог» стал заведующим, но ей не суждено было осуществиться.

Посчастливилось познакомиться также с Владимиром Александровичем Поссе, приезжавшим в 1913 году читать лекции по литературе и кооперации. Его сильно интересовал «Алтайский союз маслодельных артелей». Помимо детального ознакомления с состоянием этого дела, в планы Поссе входило чтение лекций «Любовь в произведениях Л. Н. Толстого». Присутствовавшего на лекциях отца изумила чрезвычайная живость, подвижность и эрудиция лектора: он все лекции читал на память. В неопубликованных воспоминаниях отца есть любопытные страницы:

«Квартира наша находилась в помещении конторы Союза, а крестьяне, привозившие масло из районных артелей Алтайского края, останавливались дня на два в большом зале внизу, где стояло несколько кроватей. Я был какой-то неугомонный пропагандист популярно-художественной и научной литературы. С каждым крестьянином заводил знакомства, расспрашивал о хозяйстве, семейном положении и, если у него были грамотные дети-школьники, то посылал ребятам пачку дешевеньких понятных книг; агитировал покупать книги по хозяйству и календари, что тогда в деревне было редкостью, и отучал от пьянства и куренья.

И хотя я еще никуда не ездил по районам, но в моей записной книжке значилось до 60—70 знакомых доверенных и уполномоченных, привозивших масло. В Союзе среди служащих я считался, каким-то чудаком-фанатиком. С кем бы ни встретился, разговор непременно переходил на литературные темы.

Однажды наш заведующий союзной конторой А. Ф. Меринов привел ко мне в комнату В. А. Поссе.

— Вот, познакомьтесь, — сказал он и ушел.

Мы сразу же нашли общий язык и горячо разговорились о литературе. Я спрашивал о Горьком, Короленко, Чехове, о Петербурге, как там живут писатели, какие книги выходят и т. д. и т. д. И показал письма от Короленко, Крюкова и снимки домов, где жил высланный в Курган П. Ф. Якубович. И Поссе, отвечая на мои вопросы, сам заинтересовался мной, расспрашивал о нашем деревенском быте в Череповецком уезде.

Нашим разговорам, кажется, и конца бы не было, если бы не крестьяне, которые все чаще заглядывали в комнату: им хотелось побеседовать с питерским человеком. Наконец он спросил меня:

— А вы-то пишете?

— Да как вам сказать, Владимир Александрович. — Я стушевался и медлил с ответом. — Видите ли, я самоучка, писать мне трудно, а учиться поздно и некогда — семья.

— Ну все-таки что-нибудь есть? — допытывался Поссе. — Покажите, не стесняйтесь.

Я показал несколько стихотворений. Он посмотрел и захватил все с собой, говоря:

— Я там, в Петербурге, рассмотрю как следует.

Пили чай, продолжая рассуждать о литературе, в то время как сельчане с нетерпением ожидали конца нашей беседы.

Владимир Александрович сказал:

— Стихи у вас антивоенные, а сейчас продолжается война, цензура будет тормозить. Однако посмотрим. Вы пишите мне в Петербург в журнал «Жизнь для всех». Сегодня у меня большая лекция, приходите.

И мы простились.

Одно стихотворение — «В стране разоренной» — он успел поместить, а потом начался 1917-й год, и было не до стихов…»

В 1915 году Малютин отправил первое письмо Спиридону Дмитриевичу Дрожжину, стихи которого кропотливо отыскивал с 900-х годов в журналах «Детское чтение», «Юная Россия», «Север». В нашей семье и взрослые и дети любили их наравне с песнями Кольцова, Никитина и Сурикова. Отец писал низовскому соловью о «святых порывах ввысь», о «муках слова, муках пленницы-мысли, бьющейся за железной решеткой своей темноты, своего незнания, как выпустить ее на свободу»… Были такие строки: «Я страстно люблю книги и люблю тех людей, которые вкладывают в них свою душу…» С радостью сообщалось о том, что в библиотеке Школьного общества имеется немало сборников Дрожжина.

Скоро из Низовки пришел сердечный ответ, а затем книжка «Из мрака к свету» с надписью: «Детям одного из родственных душ в постоянном стремлении выбиться «из мрака к свету», многоуважаемому Ивану Петровичу Малютину на добрую память от автора С. Дрожжина, д. Низовка, 25-го ноября 1916 года», потом книга «Четыре времени года» тоже с автографом. Переписка длилась вплоть до кончины Спиридона Дмитриевича в 1930 году.

Малютин сообщал Дрожжину о сибирской жизни, о поездках в деревню и любви к природе. «Господи! Сколько простора, приволья и богатства в Сибири!» — восклицал он в одном из писем. «Дни идут, как черновики какие-то с помарками. А чистой настоящей жизни еще не видать», — характеризовал отец свое дореволюционное житье. И все-таки, если можно говорить о расцвете поэтического творчества самоучки, то такой расцвет он пережил именно в барнаульские годы, когда писал больше обычного и печатался в журнале «Алтайский крестьянин», в газетах «Голос Алтая», «Алтайский край», а также за пределами Сибири. В эти годы отец был еще крепким сорокалетним мужчиной, хотя невзгоды изрядно посеребрили черные кудри. Его муза, вскормленная поэзией Некрасова и некрасовской школы, была целиком обращена к народу, говорила с народом и от его имени. В некоторых стихотворениях использовались эпиграфы из Лермонтова, А. Толстого и особенно из Некрасова, встречались перефразированные выражения из революционных песен, порою звучал их ритм:

Нам трудно живется

В родимой отчизне,

Мы почва лишь только

Для будущей жизни.

(«Мы ощупью бродим»)

Обычные образы — забытый смертью старик, еще на барском дворе видевший «ругань, розги, кровь» («Бобыль»), разорившийся пахарь («Одинокий»), обитатели «жалких убогих селений» и «темных подвалов сырых» («Буран», «Ночью»).

Поэт скорбит о там, что пахарь многотерпелив («Из современных былин»), что он нередко ищет выхода в вине («В город»,«Мужик»). Однако, как и великий наставник Некрасов, он убежден, что Русь — не только бессильная, но и могучая:

Пусть заносит сугробами снежными

Наши бедные хаты зимой:

Мы родились не барами нежными,

Мы привыкли бороться с нуждой.

Пусть распишет цветами узорными

Наши окна художник-мороз.

Мы сдружились с трудами упорными,

Горевать мы умеем без слез…

В этих стихах, помещенных в «Жизни Алтая», горькая доля угнетенных масс, таящих нераскрытые силы, подчеркивается контрастным сопоставлением с изнеженностью сытых, а также и начинающим каждую строфу параллелизмом с суровыми явлениями природы.

Желание, чтобы труженик скорее «осерчал» и взялся за «дубину» для завоевания «хлеба, воли, света» («Если…», «Мы с каждым днем чего-то ждем»), так велико, что никакая красота природы не может отвлечь от него. Показательно стихотворение типа философского размышления «На высокой горе», в котором слышны отзвуки «звездных песен» поэта-революционера Николая Морозова:

Я задумчив стою на высокой горе

И вечернему небу молюсь,

Посылаю «прости» догоревшей заре

И мечтой далеко уношусь.

Я гляжу, как вверху надо мной

Загораются звезды одна за другой.

А за лесом как будто пожар, —

И огромна, полна и красна,

Как таинственный сказочный шар,

Поднялась из-за леса луна

И торжественно, тихо плывет —

Ночь, волшебная ночь настает.

Я смотрю, как в ночной тишине

В дальних селах зажглись огоньки,

Голод, тьма и нужда представляются мне,

И сжимается сердце мое от тоски,

Что бессилен я горю людскому помочь…

И задумчив стою в эту лунную ночь…

Автор мысленно перелистывает страницы истории человечества, размышляет о возникновении мира, о борцах за правду. Скорбные раздумья сменяются оптимистическим финалом:

Будет мир и любовь на земле,

Будет разум и правда царить!

. . . . . . . . . . . .

Но пока эта жизнь не пришла,

Надо всем воевать против зла!

Эти стихи, опубликованные в газете «Алтайский край» (1912 г.), заставляли задуматься и читателя.

Боль за поруганную справедливость живет в сердце всякого честного человека («Правда»), но необходима именно война за нее. Вечного поклонения достойны те, кто отдает этому все силы. Таков поэт-народоволец П. Ф. Якубович, для которого лира была и мечом, разящим деспотизм. Ему посвящено одно из лучших стихотворений Малютина «Памяти П. Ф. Якубовича-Мельшина». Этот живой отклик на смерть Якубовича (1911 г.) был в свое время направлен в «Русское богатство», причем издававший этот журнал Короленко через Крюкова ответил автору, что печатать нельзя — «придется судиться».

В 1912 году решил поместить эту вещь редактор «Алтайского края» В. А. Шпунтович. Газета была оштрафована на сто рублей.

Это стихотворение — гимн бесстрашию и мужеству поэта-борца — нашло горячий отклик в сердцах рабочих, крестьян, передовой интеллигенции: номер газеты широко распространялся по Алтаю.

Несмотря на то, что «Алтайский край» пострадал за стихи о Якубовиче, автор и редактор были неугомонны. Недели через две Малютин принес в редакцию новое стихотворение с еще более острым содержанием — «Два потока». Умный читатель без усилий разгадывал аллегорическую загадку: длящийся «от созданья мира» спор двух потоков олицетворял непримиримый антагонизм враждующих социальных сил. В рамках этой аллегории автор прямо обращался к правящей верхушке:

Для чего вы силой захватили в руки

Над народом бедным и бесправным власть?!

Жизнь себе подобных превратили в муки

И на труд народный вы живете всласть?!

Газета была закрыта, а редактор и сочинитель очутились в тюрьме. Их судили в окружном суде, но амнистировали по случаю трехсотлетия дома Романовых. В неопубликованных воспоминаниях о Ф. Д. Крюкове, где изложена история этих произведений, Малютин упоминает, что ему «пришлось все-таки во избежание неприятностей на некоторое время уехать в деревню».

«Два потока» также имели громкий общественный резонанс. Недавно литературные следопыты Барнаула нашли эти стихи в альбоме старожила Г. И. Ускова, когда-то работавшего в типографии и помнящего всю эту шумную историю.

К лучшим стихотворениям Малютина можно отнести «В океане», появившееся в газете «Жизнь Алтая», где печатались Г. Гребенщиков, А. Высоцкий, В. Шишков, Вл. Бахметьев, Г. Вяткин, П. Драверт, И. Тачалов.

Поэт говорит:

— Я к свету рвусь — сквозь плач и стоны,

Я плыть хочу!.. Вперед! В борьбу!

Пусть даль неизвестна и туманна — жажда жизни и борьбы непреодолима!

Поэт не уставал призывать к этому. Так, в 1911 году рядом со стихотворением П. Драверта «Серые гуси» в «Жизни Алтая» напечатано «К молодежи» Малютина, зовущее «родине бедной служить»:

С верой в победу идите,

Чуткие к правде святой,

Знамя науки несите

В темный народ трудовой!

Значительное место в стихах Малютина занимает тема разоблачения империалистической бойни. Еще тогда, когда война шла за пределами России, в апреле 1913 года, он передает свое чувство протеста против нее. В самый большой тогда — пасхальный — праздник не верилось, что

Над человечеством наследственная тень,

Тень зверства хищного витает…

…Но вот газетный лист мелькнул передо мной,

И страшные слова: война! война опять!

Мне сердце ранили, как острою стрелой…

(«Не верил я…»)

А вскоре и многострадальная Русь оказалась втянутой в кровавую бойню… Эти события освещаются Малютиным с народной точки зрения. Как человек из народа смотрит он на опустевшие поля, разоренные деревушки, вместе с народом оплакивает гибель тысяч пахарей и рабочих. В его стихах передаются то чувства солдата, тоскующего о своих близких, то переживания покинутых им людей, то дается обобщенная картина опустошительной войны. Таковы «Молитва матери солдата», «Тихо ночь спустилася», «Желание», «В сумерках», «Думки», «Дорогому другу на войне» («Алтайский крестьянин»), «Умирающий солдат», «На войну» («Жизнь Алтая») и другие.

Стихи поэта из народа о бедствиях истерзанной войною родины появлялись не только в сибирских изданиях, они печатались в суздальском альманахе «Пробуждение», в столичной печати, вливаясь в общий поток вольнолюбивой демократической поэзии. Так, в мартовском номере за 1916 год петербургского журнала «Жизнь для всех», рядом с рассказом М. Горького «Калинин» и баснями Демьяна Бедного, было помещено стихотворение Малютина «В стране разоренной». Через год оно было перепечатано в мартовской книжке «Ежемесячного журнала», издававшегося П. А. Миролюбовым. С большой силой показаны в нем гибельные последствия войны.

Назревали большие события. Газеты и журналы покупались нарасхват. В них печатались речи депутатов Думы, высмеивался Распутин. Потом стало известно, что Распутин убит, что царь отрекся от престола. Совершилась Февральская революция. На площадях воздвигались трибуны и произносились речи, обращенные к многотысячной толпе. Жандармов преследовали, убирали. Люди были радостными, ждали много хорошего. В одной из демонстраций участвовал отец. Все были с красными повязками на рукавах, несли красные знамена.

Об этих днях Малютин писал Дрожжину:

«У меня больше недели кружилась голова, я точно проснулся в каком-то другом неведомом до сих пор мире… Натерпелся наш народ, настрадался… Посылаю Вам при сем мой первый свободный стих «Русскому народу».

Долго мы ждали свободы,

Много нас пало в бою,

В тюрьмах томилися годы,

Кляли судьбину свою.

Шли мы к царю за советом,

Бросив на время станки,

Были нам царским ответом

Пули, нагайки, штыки.

Пролито крови немало,

Крови невинной, святой…

Ныне тирана не стало,

Рухнул насильников строй.

Восьмого апреля в третьем номере барнаульской «Народной правды» было опубликовано стихотворение Малютина «Родине». Все оно состоит из вопросов, в которых чувствуется тревога: действительно ли не стало цепей, произвола, неужели наступает царство братства и свободы? Война еще продолжается, а как бы нужно положить ей конец!

Жаждой борьбы, крепкой верой в грядущее народное счастье веет от стихотворения «Мы — живые ключи»:

И студеной зимой под корой ледяной

Незаметно работа идет —

И кипят и струятся ручьи, чтоб весной

Сбросить тяжкий, томительный гнет.

Мы — живые ключи. Мы везде пролегли.

Час за часом и ночью и днем

Для желанной весны в темных недрах земли

Мы упорно работу ведем.

Пусть пугают враги и огнем и мечом.

Но горит наша вера в груди,

Знамя честной борьбы мы отважно несем,

Мы бесстрашно, идем впереди.

Первоначально оно было напечатано в одной из сибирских газет за подписью «Ив. М.» Позднее вошло в сборник «Революционная поэзия в Сибири 1905—1917 годов», изданный в Новосибирске в 1960 году.

После Великого Октября, осуществившего чаяния миллионов, Малютин воспевал «рост и сил движенье», гул тракторов «на золотых колхозных нивах», творческий труд, борьбу за мир и социализм советских людей («Теперь сбылися те прозренья», «Посмотри», «Советской женщине», «Родным с фронта» и другие).

Оценивая стихи Малютина, звучащие в наши дни несколько архаично, Т. Л. Щепкина-Куперник отмечала:

«Так тогда писали мы все, подготовляя незаметно каждой строкой, каждым словом все, что случилось в России».

Для творчества Малютина, если не учитывать самых последних лет, когда он писал преимущественно мемуары, характерна поэзия. Им написаны и опубликованы сотни стихотворений. Однако еще до Октября он обращался к прозе. В барнаульские годы поместил в местной печати дорожные наброски: «На плотах», «На барках», «На пароходе», «В вагоне», зарисовку из сельской жизни «Последний бычок». Его проза — это или автобиографические рассказы, или дорожные встречи. В них повествуется главным образом о народе, сибирских крестьянах и переселенцах. Так, рассказ «Последний бычок» имеет подзаголовок «Из голодных мест». Уже в описании природы и вида деревни чувствуется крайняя нищета и забитость сибирского крестьянства. Рассказ написан просто и живо, с точной передачей диалога. В каждой строке сквозит глубокое сочувствие обездоленным мужикам, всецело зависящим от кулаков.

Содержание этих произведений взято из современной действительности, их сцены срисованы с натуры, поднятые вопросы — злободневны. Напечатанные в газетах массовым тиражом, они широко расходились по сибирскому краю, будили недовольство существующими условиями. Недаром, посылая в 1949 году Малютину свои «Повести для юношества», Глеб Пушкарев в автографе отметил, что дарит их «в память дней, когда мы были с ним молодыми и «двигали» литературу на Алтае».

Отца пригласили в кооператив «Центросибирь» агентом по устройству книжного склада и покупке книг для крестьянских и школьных библиотек. Мы перебрались в Омск, где прожили с лета 1918 до лета 1920 года. Отец не только целые дни проводил в книжной лавке или переплетной мастерской, но и выезжал за книгами в Челябинск, Курган, Петропавловск, Барнаул, Уфу, Самару.

В августе 1918 года он отправился в Самару, познакомился там с Н. А. Афиногеновым (Степным), отцом известного драматурга, работавшего в 20-е годы в ярославской газете «Северный рабочий», с А. А. Смирновым (Треплевым), С. Г. Тисленко и другими.

Был вечер волжских песен: человек богатырского сложения, Скиталец сильным басом исполнял песни, знакомя и с их историей. На следующий день удалось попасть на спектакль «Вольница», где роль певчего исполнял сам Степан Гаврилович. Во втором отделении вечера Скиталец читал рассказ «Казнь лейтенанта Шмидта».

В этот вечер и состоялось знакомство отца со Скитальцем, который с семьей жил тогда в Симбирске, а в Самару приехал на несколько дней для выступлений. Воспитанник Горького, он особой популярностью пользовался в дни первой русской революции. Его «Гусляр», «Кузнец», «Колокольчики-бубенчики звенят» заражали молодежь желанием борьбы за светлое будущее. Искусство певца и гусляра он освоил еще в детстве, когда ходил по деревням и селам.

Литературная среда тогдашнего Омска была пестрой.

Среди многих выделялся и был близок к нашей семье Всеволод Иванов, написавший в Омске пьесы «Черный занавес», «Шаман Амо», «Защита Омска» и другие произведения. С этих лет он стал большим другом Малютина. Работник местной типографии, совсем еще молодой, но многообещающий как художник, он каждое воскресенье приходил к отцу со своей окраины. В нашей семье был любимым чтением сборничек его оригинальных поэтических рассказов «Рогульки», набранный и изданный самим автором (под псевдонимом В. Тараканов) в 1919 году на станции Тайга. 6 мая 1920 года Всеволод Иванов преподнес (с автографом) изданный под редакцией Горького «Сборник пролетарских писателей».

Иногда к нам заходили Юрий Сопов, Кондратий Тупиков (псевдоним — Урманов), обитавший в одном из окраинных железнодорожных домов. Постоянным посетителем был Антон Сорокин, проживший в Омске около четверти века.

«Он писал превосходные рассказы о казахах и вообще о всех народностях Сибири, эксплуатацию которых он ненавидел. Я до сих пор помню его рассказ «Чукча Коплянто Анадырский». Большинство редакторов не могли понять его своеобразного творчества».

Так писал Всеволод Иванов в статье «Портреты моих друзей» о Сорокине. Он был и художником, создававшим картины, полные мрачного, потаенного смысла: то идущая по горам смерть в окровавленных одеждах, то задавленный автомобилем орел.

Придавая серьезное значение рекламе, он часто сам наклеивал на заборы свои рисунки и объявления. Собирались люди, рассматривали, читали, рассуждали. Как-то им был наклеен рисунок: Антон Сорокин возносится к небу, но 24 тома его сочинений, привязанные к ногам, мешают взлететь.

Об этом времени Малютин писал в 1952 году Всеволоду Иванову:

«Вспомянули Омск, как там пекли у нас картошку и толковали о книгах, желая просветить себя. Вспомянули и Антона Сорокина, который часто забегал к нам со своими аллегорическими картинами и, молча, не поздоровавшись, забирался на стул или на кровать и на свободные места стен прикреплял кнопками свои художественные картинки, и так же молча, торопливо уходил с пачкою оставшихся экземпляров куда-то в другое место.

Такие посещения пугали жену и детей каким-то мистическим страхом, все смотрели на его действия так же молча, не смея нарушать течения каких-то тайных дум человека, ушедшего мечтами в другой мир.

А его жена с моей женой все ходили на базар вместе продавать Антоновы жилетки, которых бралось откуда-то бесконечное число».

Во время колчаковщины Сорокин скрывал у себя от белых поэта-коммуниста Александра Оленича-Гнененко, беллетриста Николая Анова и других. В этом выразились его симпатии к новым людям и ненависть к власти капитала. Он умер молодым весною 1928 года в Москве, возвращаясь из Крыма, так и не успев издать своих произведений.

На той стороне Омки жил поэт Георгий Вяткин, человек небольшого роста, с рыжеватыми усами, выступавший в сибирской и центральной печати, в частности в короленковском «Русском богатстве». У нас в семье любили и часто декламировали его стихи.

Вяткин собирал автографы замечательных людей. Его собрание украшали автографы Пушкина, Толстого, Тургенева, Чехова. Многие годы он переписывался с Буниным, Куприным, Горьким, Ромен Ролланом. Такой человек не мог не интересовать отца.

Близкие отношения завязались в Омске с известным сибирским поэтом и ученым Петром Людовиковичем Дравертом. Все мы радовались, когда среди других писателей у нас появлялся Драверт. Это обычно бывало в среду или воскресенье. Собравшиеся вокруг большого стола, на котором беспрестанно дымился самовар, не таясь, свободно высказывали свои мнения, вступали в беседы и споры, обсуждая новые произведения, проблемы литературы и жизни. Однажды во время горячей дискуссии отец внезапно ушел в другую комнату.

— Папа пишет, — доложил кто-то из детей.

Минут через двадцать хозяин дома как ни в чем не бывало вернулся к гостям. Такова была атмосфера простоты и сердечности в отношениях этих людей. О таких вечерах Малютин вспоминал в стихотворении «П. Л. Драверту».

После Всеволода Иванова, к которому Малютин испытывал отеческое расположение, он, пожалуй, больше всех любил Драверта, ценя в нем борца за правду, брошенного царизмом в Сибирь, талантливого поэта, ученого, прекрасного человека. Бесконечно родной была отцу поэзия Драверта, она отразила его научные интересы и все же осталась истинной поэзией; в ней трогало умение показать красоту сибирской природы и слить ее с переживаниями человека, своеобразна печально-торжественная напевность стиха.

В свою очередь, Петр Людовикович уважал Малютина за его литературный энтузиазм, за страстное, все преодолевающее стремление к высокой культуре. Ценил Драверт и то, что Малютин не только сам просвещался, но воспитывал это качество в других людях. Характерен следующий факт. На писательские собрания и чтения Малютин приглашал батрака Ивана Кочанова, служившего у главы товарищества «Мыловар». Знакомство с парнем началось с того, что Малютин позвал его, выпрягавшего на морозе лошадь, зайти погреться. Батрак был удивлен обилием книг в нашей квартире; все они, как всегда, были любовно переплетены их владельцем. Достав одну из них, хозяин предложил гостю почитать. «Очень хорошо!» — воскликнул отец, обрадовавшись несказанно, что батрак был грамотен. И с тех пор начал снабжать юношу произведениями Некрасова, Короленко и других классиков, правда, читать их батраку приходилось тайком, потому что господа (Штаревы) видели в этом непозволительное для людей подобного звания баловство. Впоследствии Кочанов стал коммунистом, руководил колхозам.

У меня хранятся «Стихотворения» Драверта, вышедшие в Казани в 1913 году, подаренные отцу с трогательной надписью:

«Неутомимому искателю истины, сеятелю добрых семян, собрату по Музе — дорогому Ивану Петровичу Малютину с дружеским приветом от автора. Омск, 14 мая 1920 г.»

Поэт-ученый считал своим долгом дарить другу все, что выходило из-под его пера, вплоть до «Определителя важнейших сибирских минералов с указанием их месторождений», изданного Западно-Сибирским отделом Русского географического общества.

Малютина и Драверта сближало и то, что оба они, будучи высланными в Сибирь за политическую деятельность, полюбили ее как вторую родину. Драверт навеки остался в краю изгнания, отдав ему весь свой многосторонний талант.

Помнится один из праздничных дней 1920 года, когда Петр Людовикович, как всегда скромно одетый, навестил наш дом. За столом я попросила гостя прочесть что-нибудь. Он поставил условие: «Если Тоня прочтет свои стихи, то и я прочту». К удивлению поэта, я рассказала свой первый детский стишок о весне — «Растаял беленький снежок», сильно подправленный отцом. И пришлось Драверту выполнять свое обещание. Его умное благородное лицо с высоким лбом озарилось вдохновением. Стихи необыкновенно гармонировали с обстановкой тихой, тускло освещенной комнаты:

Спит моя малютка… Словно крылья птицы,

Крылья черной птицы с северных озер,

Опустились вниз тяжелые ресницы,

И дрожит тенистый на щеках узор…

Это было наше любимое стихотворение «В предгории», созданное поэтом еще в 1912 году в Казани. Что-то удивительно чистое и светлое осталось в памяти от этого вечера…

Не раз ходили в сельскохозяйственный институт слушать лекции Драверта. После них профессор минералогии покоряюще декламировал свои стихи. Не забыть его одухотворенное лицо, обрамленное длинными волосами, округленные блестящие глаза, когда он читал о буре на Лене:

Валы мутнеют зеленым гневом,

Спешат родиться и умирать;

Но, возникая с глухим напевом,

Над ними мчится другая рать…

Запомнилась одна очень интересная лекция Драверта о эскимосах. После выступления студенты окружали любимого профессора, просили автографы. В институте у него был минералогический кабинет, в котором поражали коллекции редких камней, раковин, сохранявших морской шум, старинной посуды. На столе лежал череп какого-то древнего человека. И здесь наука уживалась с поэзией — ученый охотно знакомил посетителей со своими поэтическими творениями. Как память о его дружбе с миром камней, у меня осталась подаренная им обезьянка, высеченная из черного мрамора.

Однажды письмо Петра Людовикович а передал приезжавший в Новониколаевск сын его. Сохранилось около двадцати писем Драверта в отцовском фонде московского Гослитмузея. Они дают представление об удивительной энергии и неутомимой деятельности поэта-ученого на благо социалистической родины. Он даже в последние годы жизни был председателем Омской метеоритной комиссии и возглавлял геологические бригады, искавшие в Прииртышье известковое сырье и другие ископаемые, нужные промышленности. Более всего тянула минералогия.

«…Душа моя тоскует по горам, а я не знаю, удастся ли летом выбраться из иртышских степей в мир скал, ущелий и горных потоков», — писал он 22 мая 1923 г.

Увлекшись коллекционированием книжных знаков, Петр Людовикович просил помочь в разыскании литературы по этому вопросу. В свою очередь, он отыскивал для друга стихи Кондратия Худякова и журнал «Согры». «Хорошо, что Вы по-прежнему любите книгу», — радовался Драверт. Он хвалил стихи Малютина 20-х годов: «Контрасты» и «В избе-читальне», советовал вдвое сократить составленную им книгу о лекарственных растениях.

Таким Драверт остался до конца — порывистым, вдохновенным, покоренным навеки пламенной страстью к науке и поэзии, в своей цельности словно высеченным из какого-то монолитного камня…

Для нас этот исключительный человек оставался вечно живым. Почти через десятилетие после его кончины, 3 мая 1954 года, отец писал мне из Челябинска:

«Нужно с благоговением вспоминать хорошее прошлое. Драверт! Это был какой-то светильник-факел, так рано сгоревший. Как любил его Ферсман! А наш Герман, прослушав одну его лекцию по минералогии, был так очарован, что лучше, интереснее минералогии, ему казалось, ничего нет на свете! Да и немудрено, потому что у Драверта что ни лекция, то настоящая поэзия. Он всю душу, все свои чувства в нее вкладывал и горел огнем вдохновения, потому что любил — жил с каждым атомом, с каждым минералом. У него во всем была поэзия, в которой отражалась чистая, светлая, бескорыстная душа его…»

В омские годы Малютин почти ничего не писал, но был включен в «Критико-биографический словарь русских писателей и ученых», вышедший в Петербурге (1918 год). Это свидетельствовало о признании его скромных заслуг перед отечественной литературой.

С восстановлением в Омске Советской власти населению стали выдаваться пайки. Особая забота проявлялась о детях. И все же в материальном отношении было настолько трудно, что отец решил перебраться в деревню Морозову в тридцати верстах от Новониколаевска.

В новом месте было вполне удовлетворено исконное стремление отца к природе. Он писал Владимиру Короленко:

«Люблю ходить с палочкой и думать. И чего-чего только не передумаешь… Где своими думками не побываешь. А кругом березки, сосенки, небо такое чистое, так и полетел бы».

Вместе с пахарями он радовался и дождям и ясной погоде, горевал и веселился, заботился об урожае. Мужики полюбили его.

Вскоре отца пригласили заведовать избой-читальней, и в переписке отразилась его кровная забота об этом новом деле. Он сообщал Дрожжину, что ездил в Барнаул и закупил рублей на пятьсот книг «для себя и для здешней школы». В письме к Короленко, подробно описывая морозовское житье и жалуясь на темноту народную, на нехватку литературы, новый избач выражал горячее желание «сеять добрые семена» в души людей.

«…Сегодня отобрал несколько десятков книжек для чтения крестьянским ребятам, которые буду выдавать на дом, — информирует он Владимира Галактионовича. — Книг для себя у меня порядочно, пудов десятка полтора по разным отраслям знания, так что о скуке и подумать некогда… Также получаются газеты»… «Читаю крестьянам народные рассказы Л. Н. Толстого, кое-что из Ваших — «Лес шумит», «Река играет», «Старый звонарь» и другие, — сообщается затем. — Изба-читальня здесь существует — чтения по воскресеньям устраиваю. Библиотека налаживается, к осени будет книг 400, все идет как следует».

Избач всячески стремился пробудить в сельчанах стремление к просвещению. Кроме Толстого и Короленко, популярностью среди них пользовались Подъячев и Вячеслав Шишков, писавшие для народа. В зимние вечера, когда вьюга хлестала в приветливое окошечко очага культуры, здесь было особенно людно. Чтобы послушать чтение старых и новых рассказов из крестьянской жизни (а избач читал великолепно!), посоветоваться по тем или иным вопросам, потолковать о литературе и политике (скоро ли кончатся эти проклятые войны?), к Малютину шли и землепашцы, и участники художественной самодеятельности, которая в виде любительских спектаклей начала зарождаться в деревне. Эта страница деятельности книголюба и просветителя запечатлена в его стихотворении «В деревенской избе-читальне», посвященном Всеволоду Иванову.

Отправившись как-то в Новониколаевск по книжно-библиотечным делам, избач познакомился с Иваном Михайловичем Майским. Во время таких поездок была подготовлена почва для переезда в Новониколаевск. Здесь Малютина оформили библиотекарем и архивариусом в «Советскую Сибирь», где членами редакционного коллектива были Емельян Ярославский, И. М. Майский, Ф. А. Березовский. В первый же день новому библиотекарю дали квартиру в голубом двухэтажном доме с палисадником вдоль фасада и обширным садом позади. Редакция «Советской Сибири» располагалась в верхнем этаже этого же дома, черная лестница наверх проходила мимо нашей двери, и чуть ли не ежедневно кто-нибудь из членов редакции заглядывал к нам. В неопубликованных воспоминаниях о Емельяне Ярославском, видном революционере, прошедшем зерентуйскую каторгу, Малютин писал, что

«Майский… рассказывал о своих путешествиях по Монголии, Крайнему Северу, о жизни в Германии… Березовский с большим увлечением передавал эпизоды из гражданской войны, которой он был участником… А Емельян Ярославский полюбил моего сына Николая^[3], которому шел седьмой год, и почти каждый день по окончании занятий, встречаясь с ним во дворе, разговаривал и шалил, они бегали вперегонки и ловили друг друга в нашем саду».

Когда товарищ Ярославский задумал написать «Библию для верующих и неверующих», нужно было собрать литературу для этой работы. Он попросил найти библию и прочую религиозную литературу: акафисты, требники и т. д. Отец выполнил просьбу Ярославского, принес ему библию в русском переводе и несколько книг духовного содержания, рукописных (он хорошо был знаком с этой литературой).

Иногда Ярославский заходил в библиотеку или в архив, которые помещались там же в верхнем этаже, рядом с редакцией, в отдельной комнате, и говорил отцу:

— Вы останьтесь сегодня на часок после окончания работы.

И вот, когда расходились все из редакции, Ярославский подолгу беседовал о библии, о пророке Ионе, пробывшем три дня во чреве китовом, о Валаамовой ослице, заговорившей человеческим голосом, и т. д.

Товарищ Ярославский считал, что библия есть самая антирелигиозная книга, и каждый мыслящий человек, не фанатик, после прочтения ее сделается безбожником.

В то время в Новониколаевске начал создаваться Союз писателей, первым председателем которого стал Валерий Язвинский. Немало сил отдавала этому Лидия Николаевна Сейфуллина, нередко заглядывала в редакцию «Советской Сибири». Заходили туда Кондратий Урманов, поэт-правдист Иван Ерошин, Д. Тумаркин, а также организаторы и редакторы молодежных изданий «Юный пропагандист», «Пролетарские побеги», «Путь молодежи!» — Алексей Маленький, Владимир Заводчиков, В. Шишаков.

Тогда рождался журнал «Сибирские огни», который ярко светит и до сих пор. У колыбели его стояли Л. Сейфуллина со своим мужем В. Правдухиным, Ф. Березовский, Ем. Ярославский, Д. Тумаркин.

Назрел вопрос о создании Союза писателей, а постоянного помещения для собраний не было. Встречались на частных квартирах. В очерке «Наша Лидия Николаевна», опубликованном в челябинской газете «Комсомолец», Малютин рассказал об одном из таких собраний, проходившем у Ем. Ярославского.

«Помню: простая передняя комната с большим столом, табуретками и несколькими стульями, с железной печкой-«буржуйкой» посреди комнаты, на которой кипятился цикорный чай в простом железном чайнике, а в печке пеклась картошка, которую, кто хотел, ели без стеснения, и чай наливали в кружки и пили, кто желал.

Назначенное время пришло. Никто больше не являлся, и товарищ Ярославский объявил собрание открытым.

Лидия Николаевна выступила с заявлением — срочно подыскать помещение для Союза писателей и регулярно собираться в определенные дни. Ф. Березовский поддержал ее.

Помещение вскоре нашли. Вспоминается один из наиболее многолюдных вечеров, когда почти весь коллектив был в сборе, за исключением Ем. Ярославского, бывшего в отъезде. На вечере выступали: Березовский, Лидия Николаевна, Ив. Ерошин и другие. Настроение у всех было бодрое… Вечер кончился очень весело и поздно.

Л. Н. Сейфуллина была очень проста с людьми, и там, где она находилась, создавалась непринужденная обстановка, всегда было весело и как-то тепло. Таково было обаяние этого человека, горячо любившего жизнь и общество, встречи и разговоры с людьми.

Как-то в другой раз, прежде чем начался литературный вечер, писатели собрались в моей комнате. У меня были интересные книги, журналы.

Через несколько минут является Лидия Николаевна:

— Батюшки, да уж не здесь ли собрание-то происходит?!. Я там ждала, ждала. Нет никого. Решилась заглянуть сюда, — улыбнулась и словно согрела всех. — Ну, так как, товарищи, здесь будем заниматься или туда пойдем?

…Мои первые новосибирские встречи с нею запомнились мне навсегда, как самые сердечные и задушевные».

Впоследствии Малютин познакомился с сестрой Лидии Николаевны Зоей Николаевной, с дочерью сестры Ириной, бывал у них в Москве, переписывался с ними.

Завязались знакомства и с другими писателями города. У нас появлялись Борис Благодатный и Константин Беседин, оставившие записи своих стихов в наших альбомах.

К лучшим друзьям принадлежал Иван Ерошин, участник дооктябрьской большевистской печати, стихами которого, впитавшими прелесть алтайского фольклора, восхищался Ромен Роллан. На титульном листе его новониколаевского сборника «Переклик» (1922) значилось: «Ивану Малютину с любовью посвящаю эту книгу». У нас наиболее популярным было его стихотворение «Кто поймет этот крик в просторе». В моем детском альбоме Ерошиным записаны стихи «Синь туман в снегах упругих». Вместе с И. Ерошиным и К. Урмановым Малютин участвовал в составлении сборника «Ах ты, сад ли, мой сад», который вышел в 1922 году в новониколаевской типографии «Интернационал»; в него вошли любимые народом стихи и песни Пушкина, Некрасова, Ф. Глинки, Л. Мея, Кольцова, Никитина, Сурикова, Скитальца и других. Малютин активно сотрудничал в местных изданиях: помещал стихи в газетах «Советская Сибирь», «День книги», опубликовал письма В. Короленко — в «Сибирских огнях» (1922); участвовал в библиографическом отделе журнала «Пролетарские побеги», где также были напечатаны его рассказы «Косточка-невидимка», «Ванюшка», «На чужую сторону», «На барках», стихотворение «В океане».

Отец никогда не стоял в стороне от общественной и литературной жизни сибирского края.

Осенью нашей семье предстоял далекий путь к родной Волге. В условиях старого режима такое путешествие было нам не под силу, да и найти работу в России «неблагонадежному» отцу было труднее, чем в Сибири. При Советской власти переезд стал возможным. Распродали большую часть книг, так как они не уместились бы даже в целый вагон, и простились с гостеприимной Сибирью, которая стала близкой и дорогой. Свидания с Ярославлем родители ожидали с радостным нетерпением, а дети — с затаенной тревогой: ведь все они были сибиряки.

Опять на родной Волге

С заметным волнением родители подъезжали к Волге: шутка ли, уехать отсюда на три года и вернуться только через двадцать лет! Еще в Сибири отцом было написано стихотворение «На чужбине», напечатанное в «Алтайском крае», посвященное С. Л. Потехину, в котором он мысленно обращался к родной реке:

Вот она, милая Волга широкая!

Вот он, синеющий бор!

Берег обрывистый, заводь глубокая,

Жизнь, красота и простор!

Ярославль произвел тягостное впечатление: много разрушенных и пробитых снарядами домов — следов недавнего белогвардейского мятежа, подготовленного Савинковым.

Малютина встретили приветливо, как старого революционера-подпольщика. На «Красном Перекопе» предоставили прежнюю работу и квартиру в отдельном красном домике, уютно расположенном на берегу широкого пруда в старинном Петропавловском парке. Хотя служба в рабочей и рабфаковской библиотеках отнимала много времени, отец, по-прежнему единственный кормилец большой семьи, облачившись в лоснящийся от клейстера холщовый фартук, занимался еще и переплетом книг.

Всю жизнь он жил трудами рук своих и никогда не имел никакой другой собственности, кроме книг. В красном домике вновь начала быстро расти личная библиотека, которая скоро не по количеству, а по содержанию превзошла рабфаковскую, поэтому к нему приходили за книгами не только студенты, но и преподаватели, тянувшиеся к книжным сокровищам, как пчелы к цветам. Как библиотекаря его часто посылали с поручениями в Москву. Там удавалось встречаться с Емельянов Ярославским. Однажды он направил Малютина за книгами в редакцию журнала «Безбожник», который редактировал. Там библиотекарю отпустили по его собственному выбору литературы рублей на триста в счет Емельяна Ярославского.

«Много было радости у моих читателей в фабричной библиотеке: я раздавал эти книжки с приветом от Емельяна Ярославского, которого все знали и любили на фабрике», — вспоминал Малютин.

Порою выкраивалось время для театра. Но самой сильной страстью все-таки оставалась литература, которой отдавалась каждая свободная минута. Книга — великий источник знаний, мужества и вдохновения — была другом на всех перепутьях жизни. Когда ему шел шестидесятый год, когда шел восьмидесятый и девяностый, он все еще подбирал книги по всем отраслям знания, продолжал читать и учиться. Вот несколько его записей 1924 года:

«Длинные непогожие осенние вечера, когда небо сочится дождем и кажется, что блестящие волны, бегущие с середины пруда, уходят под берег, скрашиваются теплом, уютом, любимой работой, чтением хороших книг и перепиской — общением с дорогими друзьями и хорошими людьми».

«Сейчас, когда ушли все наши, кто в школу, кто куда, я один пью чай, пересматривая, словно «скупой рыцарь» в своих «подвалах верных», свои сокровища, и каждая хорошая книга дает все новые и новые радостные переживания».

«Человек мне представляется таким предметом, который должен излучать из себя какие-то радиоактивные искры-мысли, и эти искры должны зажигать в сердцах окружающих огонек любви и дружбы».

По воскресеньям, особенно когда приходили гости, отец любил читать вслух, а подчас просил почитать и посетителей.

Ненасытной жаждой как можно больше видеть и знать объяснялось его пристрастие к путешествиям. Он навестил Дрожжина, рыбинских друзей, часто выезжал в Москву и Ленинград, побывал в имении Борок у Николая Морозова, в Твери у Аполлона Коринфского и Ефима Шарова и т. д. В наиболее интересные поездки брал с собою меня.

Дружба с Дрожжиным неотделима от дружбы с Коринфским, большая часть жизни которого протекала в Петербурге, а последние годы — в Твери (Калинине), где он служил корректором и школьным библиотекарем. Здесь им создавались воспоминания о симбирской гимназии, в которой поэт учился вместе с В. И. Лениным, часто пользовавшимся книгами из библиотеки Коринфского. Мемуары об этом уже начинали печатать в местной газете «Пролетарская правда».

Отец имел от Коринфского 120 писем. Почти в каждом сообщалось что-нибудь любопытное о писателях. Много он подарил своих книг с автографами, делал записи в наши альбомы, посылал свои портреты, посвящал нам свои стихи. В одном из таких стихотворений воспеты «три старика, три друга верных — Петрович, Митрич и Лукич». Петрович — это Малютин, Лукич — Потехин, а Митрич — Александр Дмитриевич Максимов, рабочий «Красного Перекопа», любитель книг и автографов. Отец не только аккуратно отвечал на длинные письма Коринфского, но и помогал ему из своих скудных средств, отправляя в Тверь некоторые продукты, табак, деньги. Однажды, когда эта помощь пришлась особенно кстати, потому что Коринфский находился без работы («Так за работой и умереть бы!» — писал он, мечтая о рабочем пайке), он все же пожурил за нее Малютина:

«Позволь и побранить тебя за то, что ты, «в поте лица зарабатывая хлеб насущный», допускаешь такие отрывания от своего заработка… Великое спасибо, родная, светлая душа, Тебе!».

Когда в 30-х годах Коринфский был разбит параличом и надежд на выздоровление не было, по моему ходатайству Литературный фонд добился, чтобы поэта не выписали из больницы; его жена Марианна Иосифовна, старая больная женщина, не могла за ним ухаживать. Я навестила Аполлона Аполлоновича накануне его смерти. Прикованный к больничной койке, он и тогда был прекрасен, с классически правильными чертами лица, с широкой серебряной бородой. Когда-то любовно называвший меня своей внучкой (своих детей у него никогда не было), Коринфский узнал меня, но оказать уже ничего не мог. Летом 1938 года мы с Марианной Иосифовной фотографировались у его могилы. Она прожила еще 24 года и умерла в белорусском городе Щучине. Наша семья все эти годы оказывала ей материальную поддержку и добилась оказания такой помощи через Литературный фонд. Марианна Иосифовна передала мне часть литературного архива своего мужа, который использован мною в статьях о творческих связях Коринфского с Дрожжиным, Янкой Купалой и другими писателями.

Первой литературной поездкой из Ярославля была поездка к С. Д. Дрожжину, описанная в «Воспоминаниях» Малютина. Выехали мы в субботу вечером на плохоньком пароходе «Крестьянин» и лишь на пятый день к вечеру почувствовали, наконец, под ногами почву желанной Низовки, оставив позади сотни верст. Дом поэта помогли найти ребятишки.

И Спиридон Дмитриевич и удочеренная им внучка Манечка несказанно обрадовались нашему приезду.

Хозяева захлопотали. На столе приветливо зашумел самовар, задымилась рассыпчатая картошка со свежим маслом.

— Манечка, рыжичков-то не забудь! — говорил Спиридон Дмитриевич. — Сам собирал!

За обильным ужином допоздна затянулась беседа. Дрожжин расспрашивал о далекой Сибири, о сибирских писателях, любопытствовал, доходят ли до сибирского читателя его книги, есть ли они в тамошних библиотеках. Похвалившись, что его стихи не только издают, но и перелагают на музыку, он подошел к граммофону — единственному на всю деревню, — выбрал пластинку с песней «Любо-весело», поставил ее и сам подпевал. Прослушали еще несколько песен в исполнении известных певиц Вяльцевой и Плевицкой.

Друзья беседовали чуть ли не до утра, уединившись в кабинете-спальне, где полки ломились от разнообразных книг, в том числе с автографами Л. Толстого и Сурикова, а со стен смотрели портреты замечательных людей. На другой день поэт показал нам свой великолепный сад, в котором произрастали все растения, встречающиеся в Тверской губернии. Он любил фотографироваться здесь на скамье под деревьями. В моем альбоме осталась с тех дней одна из таких фотографий и стихотворение «Расти, дитя мое, и пой» (между прочим, Дрожжин считал меня нареченной внучкой). Мы с удовольствием осмотрели дрожжинскую библиотеку с четырьмя тысячами книг, что не так уж мало для деревни. Она помещалась в пустой избе-зимовке. Часто с глубокой грустью вспоминал поэт верную спутницу своей долгой жизни — первого критика своих произведений Марию Афанасьевну, — трудно ему было привыкать к тому, что ее уже нет…

Несмотря на преклонный возраст и плохое здоровье, он деятельно участвовал в общественной жизни. В этом мы вскоре убедились. По просьбе земляков Спиридон Дмитриевич должен был отправиться в Тверь и похлопотать о покупке дома для школы. Он уговаривал нас подождать его возвращения и пожить у него с недельку, но отец не располагал временем и решил выехать вместе с ним. До станции Завидово, где наши пути разошлись, тронулись на крестьянской лошаденке. Моросил дождь. Дорога, шедшая по болотистым местам, была сильно размыта. Несмотря на это, отец всю дорогу до станции (а это не близко) шел пешком возле телеги, на которой восседал Спиридон Дмитриевич, и разговаривал с ним. От Завидова дедушка Спиридон должен был ехать в Тверь, а наш путь лежал в белокаменную. Поезда уходили в полночь, посчастливилось еще несколько часов провести в обществе любимого поэта у его хороших знакомых, где можно было обсушиться, обогреться и закусить.

В Ярославле в то время было немало интересных людей. Отец встречался с ними обычно в домашней обстановке, реже — в официальной как член двух ассоциаций — фабричной и ярославской.

«Часто ко мне собирается пишущая ярославская молодежь, которая делится своими думами со мной и читает стихи, — писал Малютин Н. Д. Телешову. — Бывают еженедельно и старые мои приятели — Потехин и Смирнов… а также и многие другие».

На этих дружеских литературных собраниях за чтением, беседами, спорами время пролетало незаметно.

Рассуждая с отцом о том, где и как ему хотелось бы жить, Потехин всегда с особым жаром добавлял: «Да кабы речонка!» Его мечта осуществилась, но слишком поздно: он поселился в домике, выстроенном на берегу даже не речонки, а великой реки (в Тверицах).

18 ноября 1954 года Малютин записал:

«Я все думаю о «домике на Волге» Лукича. Это — самое лучшее место во всем Ярославле. И сад — яблони и прочие деревья, и огород, место большое. Тут и перевоз, и магазины — красота! И обидно, что пожить ему очень мало пришлось. Нехорошая у него сложилась жизнь. Мне хочется написать историю этого домика».

История потехинского домика на Волге осталась, к сожалению, ненаписанной.

В круг друзей Малютина входил и Степан Петрович Родионов — человек нелегкой судьбы. Происходя из крестьян-бедняков Ярославщины, он с малых лет заботился о куске хлеба, был пастушонком, потом поваренком в одном из питерских ресторанов. Сблизившись с революционерами, участвовал в распространении листовок, арестовывался, оказывался без работы. В пятидесятилетнем возрасте начал складывать стихи о суровом детстве, о страдающей от недорода и поборов старой деревне, о ее нуждах и чаяниях. По его словам, только Октябрьская революция дала ему «звание человека».

Уже упоминалось о близости Малютина с А. Н. Смирновым; обычно он приезжал к нам с тормозного завода, где проработал всю жизнь, в субботу вечером и уходил только в понедельник. У этого громадного человека было больное сердце, и лет двадцать он всегда имел при себе флакон с сердечными каплями. Когда поэт лежал в больнице, вся наша семья навещала его там. Это был большой весельчак и юморист.

О таких рабочих поэтах-революционерах, как Малютин, Потехин, Смирнов, писал в двадцатые годы в ярославской газете Ив. Попов:

«Часть ярославских писателей… печатались в художественных альманахах, газетах и периодических литературных сборниках. Это люди солидные, имеющие за плечами по сорок и более лет, по преимуществу рабочие фабрик. Они с горечью оглядываются на пройденный путь, шутливо-задумчиво вспоминают свои литературные этапы в условиях мрачного прошлого.

Некоторые из них (Малютин, Смирнов) подвергались обычным по тем временам мерам воздействия: арест, изгнание, тюрьма. Царские заправилы издергали их физически, но не сломили духовно. Духовно они наши».

«Самым задушевным другом» называл Малютина ярославский поэт, прозаик и драматург Дмитрий Максимович Горбунов, один из зачинателей советской литературы в Ярославском крае. Широко известны ярославцам поэтические сборники «Черемуховый след», «Самое задушевное», «С добрым утром!», «Солнце на поводьях», а также повесть из жизни питерского мальчика «Егорка Богатырев». В театре имени Ф. Г. Волкова с успехом шла его пьеса «Это было». На родине писателя, в деревне Киселюхе (26 километров от города), мы гостили летом 1927 года.

Горбунов дал яркую характеристику Малютину:

«С Иваном Петровичем я подружился с первой встречи. Это было в середине 20-х годов. В 1923 году я демобилизовался из Красной Армии.

Бывают встречи — миг и дружба,

Да не на миг, а навсегда.

Недаром говорят:

«Не в службу

Приходит друг, когда беда».

Беды большой, правда, ни у меня, ни у него не было. Хотя времечко было трудное: в стране разгар нэпа, безработица. Я, деревенский житель, пришел в город, а здесь и без меня безработных не счесть. Поэтому мне пришлось поступить на должность уборщика в книжный магазин «Книгоноша», единственный тогда в Ярославле. А Иван Петрович в Ярославле значился первым книголюбом. И не только книголюбом, а другом многих знаменитых писателей и ученых.

Познакомил меня Петрович с хорошими книгами и с авторами книг. В его доме я встретился и подружился с Семеном Павловичем Подъячевым, познакомился с Всеволодом Ивановым, а с революционером-народником Николаем Александровичем Морозовым мне посчастливилось, благодаря Ивану Петровичу, поиграть в городки.

Я, будучи уборщиком и — позже — продавцом книжного магазина, входил в дом нашего Петровича, как в свой родной дом. Петрович наш был не только истинный книголюб, он был истинный человеколюб — поэт. Двери его дома всегда были распахнуты настежь для всех, кто хотел дружить с книгой».

В нашем доме любили стихи Горбунова, которые з 30-е годы часто появлялись в газете «Ярославская деревня», где выступал и Алексей Сурков. Особенной любовью пользовалось стихотворение о старинной прялке, своеобразном символе старины:

Ой, ты, прялка моя расписная,

И сейчас ты собой не плоха,

Но тебе вышла доля иная —

Наступила пора отдыхать…

В 1969 году автору этих строк исполнилось 75 лет, и ярославская общественность тепло отметила юбилей. Поэту было присвоено звание заслуженного работника культуры. Но вскоре Дмитрия Максимовича не стало… Задуманные им воспоминания о Малютине остались ненаписанными.

Отец знакомил с выдающимися людьми не только ярославцев, но и иногородних друзей. Так, суздальский поэт-самоучка Иван Абрамович Назаров, объединивший в своем альманахе «Пробуждение» писателей из народа, многими литературными связями был обязан Малютину. Это можно сказать также о В. А. Монине и других.

В двадцатые годы общение отца с видными деятелями культуры (встречи, переписка, обмен книгами) сильно расширилось. У него была большая переписка с писателями С. П. Подъячевым, И. А. Белоусовым, С. Д. Дрожжиным, А. А. Коринфским, Вс. Ивановым, А. Фадеевым, А. С. Серафимовичем, Вяч. Шишковым, А. Чапыгиным, М. Горьким, с учеными С. П. Глазенапом, Н. А. Морозовым, с артистом В. И. Качаловым. Как, например, завязалась у отца переписка с Горьким?

Зная об огромном интересе писателя к истории фабрик и заводов, Малютин по архивным материалам составил краткое описание истории «Красного Перекопа» и с приложением старой брошюры «Ярославская Большая мануфактура» отправил в Сорренто (Италия), где тогда жил великий писатель.

У отца была счастливая способность писать письма живо, увлекательно. Недаром его корреспонденты Вяч. Шишков, Николай Морозов, Н. П. Рогожин и другие говорили ему: когда прочитаешь ваше письмо, словно побываешь у вас в Петропавловском парке, или в Енисейске, вообще там, откуда оно написано.

Горький ответил неожиданно быстро, заинтересовавшись материалами о фабрике и радуясь знакомству «еще с одним хорошим русским человеком». Вместе с письмом были получены горьковские фотографии, а также «Детство» и «Дело Артамоновых» берлинского издания. А 18 мая 1927 года пришел из Сорренто красочный альбом неаполитанских видов и цветная открытка с изображением виллы Алексея Максимовича. На обороте открытки было написано: «Дом, где я живу, и окно моей комнаты». При этом в письме Горький извинялся «за плохой подарок».

Позднее он присылал отзывы о стихотворениях своего нового знакомого, указывал на ошибки в языке и стиле.

Вскоре к письмам отца и я, тогда ученица фабричной школы II-й ступени имени В. И. Ленина и член литературного кружка, стала присоединять свои послания с приложением стихов, коротеньких рассказов. Без промедлений отвечал Горький и мне, тринадцатилетней школьнице. В течение нескольких лет продолжалась наша переписка. Его письма и обстоятельный анализ моих литературных опытов — одно из бесчисленных доказательств исключительного внимания гениального мастера к воспитанию творческой молодежи.

В августе 1934 года нам с отцом посчастливилось по гостевым билетам, добытым через посредство Всеволода Иванова, занимавшего ответственный пост в литературном мире, побывать на Первом Всесоюзном съезде советских писателей. В то время я училась в Литературном институте Союза писателей СССР, носящем теперь имя Алексея Максимовича. Впечатления от съезда незабываемы. Там видели и слышали Алексея Толстого, Демьяна Бедного и многих других, но главное — видели и слышали буревестника революции Горького, который был организатором и душой съезда. Навсегда запомнились его сердечность, простота и мудрость. В перерывы писателя окружали литераторы, представители фабрик, колхозов. И он со всеми рад был побеседовать.

В двадцатые годы неоднократно приезжал в Ярославль Всеволод Иванов, отправлявшийся отсюда по Волге в другие города — Углич, Юрьевец, Нижний Новгород. Он страстно любил древнерусское искусство, это и тянуло его к берегам Волги, хранящим бесценные сокровища старины. Во время осмотра ярославских памятников проводником и комментатором являлся Малютин, с детских лет впитавший поэзию древности. Вот как описывает эти экскурсии Петр Лазаревич Жаткин, журналист и драматург, бывавший в Ярославле вместе с Всеволодом Ивановым, в статье «Плюсквамперфектум», опубликованной в девятом номере журнала «Волга» за 1968 год.

«Иван Петрович Малютин — давнишний знакомый и поклонник Всеволода Иванова, служил библиотекарем в клубе ярославской мануфактуры «Красный Перекоп». Он частенько наведывался в Москву и усиленно звал к себе. Любитель редких книг, собиратель раритетов и автографов, владелец древних рукописей, он умилялся памятниками древнерусского искусства. Милый, душевно чистый и на редкость хлебосольный ярославский патриот и старожил встретил нас с распростертыми объятиями. От радости не знал, куда и посадить. То и дело обнимал и прижимал к себе Всеволода Вячеславовича и без конца расспрашивал о московских новостях и знакомых.

Как ребенок, он радовался подаркам… Читал и перечитывал авторские надписи на книгах — их только что преподнес ему Всеволод Иванов.

«Сегодня я покажу вам истинное чудо!» — загадочно предупреждает Иван Петрович. Неподалеку от его дома — неповторимая церковь в Толчкове. Вторая половина XVII века. Причудливая каменная сказка. Основной куб увенчан пятью устремленными в небо главами. Строгая симметрия всех частей этого сооружения нас удивляет: эпическая величавость и в то же время интимность. Величайший оптимизм и ликующая жизнеспособность. Храм живописен и скульптурен. Каждый его фасад поражает разнообразием и новизной. Над карнизами, словно поясом, охватывающими основное здание и придел, ряды декоративных кокошников. Они сияют цветными изразцами. Какая пылкая фантазия в этом замысле русского зодчего! Какая фееричность в простом прозаичном кирпиче! «Не знаю, что и сказать! — бормочет очарованный Всеволод Вячеславович. — Это же… поразительно! Непередаваемо! Действительно, чудо!» И мы долго любуемся прекрасным делом рук ярославских каменщиков. Как прекрасны и нарядны крыльца! Сплошное орнаментальное кружево. Кружево из кирпича!

«Смотри-ка — похоже на резную прялку! А вон там шитый узор рушника!» — восторгается Всеволод Вячеславович. И вдруг замолкает. Он берет нашего гида под руку: «А не кажется ли тебе, Иван Петрович, что это чудо отдает Средней Азией, пахнет Бухарой?» — говорит он осторожно и предположительно.

«Европейские путешественники приписывали постройку этого храма бухарцам… И даже голландцам! Но только самое удивительное, что создали его — ярославские мужики», — даст нам справку Иван Петрович. Его справка радует писателя. Он даже от восторга подпрыгивает… «Что за черти полосатые! Гениальные мужики!»…

Необозримый, колоссальный ковер стенных росписей внутри храма. «Это одна из характернейших фресок русского живописного искусства конца XVII века, — спешит сообщить Иван Петрович. — И заметьте: эта роспись сделана меньше чем за год артелью в 16 человек из соседнего Переяславля Залесского. А возглавлял ее знаменитый иконописец Митяй Плеханов…»

Долго ходим, разглядываем и задерживаемся, окончательно сбитые с толку, в галереях храма…

Мы спешим дальше. Впереди нас ждут все новые и новые удивительные открытия.

Досыта наговорившись за поющим патриархальным самоваром, поблагодарив и обняв добрейшего Ивана Петровича, на пароходике плывем вверх по Волге».

Эти страницы характеризуют Малютина еще с одной стороны — как любителя и знатока русского зодчества.

Малютину часто приходилось бывать в Москве. В квартиру своего друга Вс. Иванова он приезжал, как в родной дом, и живал неделями, опекаемый заботами радушной Тамары Владимировны.

Вместе с отцом, а позднее в свои студенческие годы и одна, я часто бывала у Ивановых, встречала у них Ольгу Форш, Виктора Шкловского, Корнея Чуковского и других. Нельзя забыть то внимание, заботу, с какими Ивановы относились к нашей семье. Всеволод Вячеславович дал мне рекомендацию при поступлении в институт. На всем протяжении многолетней дружбы с отцом оказывал ему материальную помощь, что для нашей большой и малообеспеченной семьи имело серьезное значение.

К ярчайшим впечатлениям ярославской жизни относятся встречи с Александром Фадеевым. Впервые отец увидел Фадеева у одного рабочего, занимавшегося литературой и специально пригласившего библиотекаря к себе, чтобы познакомить с автором «Разгрома». Навещая этого рабочего — человека крайне болезненного, — московский писатель стремился не только оказать ему литературную помощь, но и наведаться о здоровье, похлопотать о лечении. Во время чтения новых стихов вошел высокий молодой человек в поношенной шинели. Это и был Фадеев. Он с интересом расспрашивал о жизни рабочих на фабрике. Когда в окно заглянул ненастный вечер, писатель стал прощаться, захватив произведения хозяина и обещая побывать недели через две. Втроем вышли на улицу. Быстро густел туман. Пошли прямиком, переулками до трамвая. Надо было проходить через Петропавловский парк. Малютин пригласил Александра Александровича зайти к себе.

В нашем доме Фадеев обратил внимание на массу картин, портретов и плакатов, украшавших стены, на рисунки с изображением зверей и птиц, наклеенные на дверях. Его заинтересовали коллекции камней, гербарии, географические, звездные и другие атласы и прекрасная библиотека, подобранная по программам московских и ленинградских профессоров и по книгам Н. А. Рубакина. Все это с малолетства приучало детей к познанию мира, природы.

— У вас музей, а не квартира — шагу нельзя сделать, чтобы что-нибудь не узнать, — с удовольствием говорил Фадеев.

За чаем завязалась оживленная беседа о литературе, о ее будущем. Гость о многом расспрашивал хозяина и сам с увлечением рассказывал примечательные эпизоды из дальневосточной жизни, делился планами работы, возбуждая необыкновенную симпатию слушателей своим энтузиазмом, вдохновенным оптимизмом. Он убеждал Малютина не пропускать писательских собраний, но когда они в полной темноте и довольно долго шли к трамвайной остановке, Фадеев уяснил, что его новый знакомый живет хотя и в Ярославле, но за «штатом», откуда выбираться по вечерам не так-то просто. Вскоре он уехал в Москву.

Спустя некоторое время, осенью 1928 года, автор «Разгрома» вновь прибыл в Ярославль с докладом о советской литературе.

В пространном зале фабричного клуба, где обычно демонстрировались кинокартины, собрались сотни текстильщиков. Пришли учителя, учащиеся школы-девятилетки. Отца посадили в президиум.

Александр Александрович был одет в темно-синюю гимнастерку, перетянутую ремнем, красиво облегавшим его стройный стан, и такого же цвета галифе. На ногах не ярко блестели сапоги. У него было загорелое, простое, открытое лицо, лицо рабочего. Содержательная, глубокая и вместе с тем доступная речь писателя увлекла рабочих. Докладчик ответил на десятки вопросов заинтересованных слушателей.

Перед выступлением Фадеев опять побывал в красном домике. Отец уговаривал его заночевать, но он торопился в столицу, где утром ему было назначено деловое свидание с Горьким. Он настойчиво приглашал к себе в Москву и записал в моем альбоме адрес: Тверской бульвар, 25, квартира 2.

В конце декабря от Александра Александровича пришло письмо, в котором он справлялся о здоровье и настроении. Одновременно были получены обещанные писателем его биография на семи листах машинописи и четвертое издание романа «Разгром».

Интересна переписка Фадеева с Малютиным. Вот некоторые места из фадеевских писем:

«…Я с 24 июня и по позавчерашний день был в Сибири, в районе Красноярска («Столбы» и проч.), где происходила съемка кинофильма «Разгром» по теме моего романа, — я работал там как консультант».

«Я очень рад был бы повидать вас и всю вашу семью, но из-за этой продолжительной поездки запустились все мои дела, и я даже не знаю, когда смогу вторично выбраться из Москвы. До 1-го октября я буду жить не на своей квартире, где у меня сейчас «мерзость запустения», а на квартире матери моей жены».

В 1947 году Малютин получил «Молодую гвардию» с автографом. Помню, когда этот роман только что вышел, мы, перехватив его в библиотеке, просидели над ним ночь напролет и плакали над многими страницами.

В 1950 году отец писал Фадееву из Енисейска, восхищаясь его титанической деятельностью на поприще борьбы за мир:

«Если бы капля упала в море, то было бы совершенно незаметно ее появление, так и сие письмо едва ли произведет какое-либо на Вас впечатление среди множества получаемых Вами писем со всех концов света! Но мне все-таки непременно хочется сказать Вам несколько искренних сердечных слов.

Родной мой Александр Александрович, какое величайшее дело делаете Вы с внедрением мира во всем мире!!! Меня просто жуть берет, смотря на такие грандиозные размахи, а из сердца так и рвется чувство глубочайшей благодарности с пожеланием Вам здоровья, бодрости и сил окончательно сломить эту гидру насилия и розни, ненавистную всем трудящимся, и выйти из этой титанической, самой благороднейшей и самой наиважнейшей в мире борьбы полным победителем!!! Преклоняюсь перед Вами и с гордостью за Вас крепко, по-отечески обнимаю!

Если бы Вы знали, с каким трепетом и волнением, с какой сердечной радостью, с каким захватывающим интересом читаем мы в газетах о Ваших выступлениях в главнейших столицах мира, то Вы поняли бы состояние моего духа, моих чувств. И если бы знали, что еще лет 60 тому назад, когда я был деревенским мальчишкой, я и тогда задумывался над вопросом: зачем люди воюют? Как бы сделать так, чтобы не было войны? И представлял себе раненых, страдающих людей. И сколько было выступлений со стороны великих гуманистов, и сколько издавалось книг вроде «Долой оружие!»

Летом 1928 года Малютин в качестве почетного гостя был на первом краеведческом съезде в Рыбинске. Его пригласил знакомый краевед и писатель Алексей Алексеевич Золотарев. Из Ярославля же прибыли хранитель местных древностей профессор Нил Григорьевич Первухин, археолог Адам Егорович Богданович, скульптор Тальянцев. До съезда еще было время, и мы первым долгом навестили Золотарева в его одинокой, с истертым полом, пахнущей ландышем и сиренью комнате. Он был высок и нескладен, с косыми неровными плечами, рыжими усами и темными волосами. Из-под очков синели глаза — робкие, пугливые и вместе с тем полные буйного огня жизни. Разговаривая, Алексей Алексеевич как-то доверительно и нежно дотрагивался тонкими пальцами до руки собеседника. Он сыграл нам на пианино бурную с плеском моря неаполитанскую песню и русскую северную, полную покорной грусти.

В тот же день Золотарев познакомил ярославцев с прибывшим на съезд Александром Евгеньевичем Ферсманом. Разговорились с ним о Драверте, которого ученый хорошо знал, о переписке с Горьким. Ферсман обрисовал перспективы выполняемой им колоссальной работы. Правда, беседу неоднократно прерывали съехавшиеся с разных концов страны делегаты. О знакомстве с Ферсманом отец позднее рассказал в статье «Следопыт Урала», опубликованной в челябинской газете «Комсомолец».

Отец любил путешествовать по окрестностям Ярославля, бывал в Полушкиной роще, когда-то принадлежавшей отчиму актера Ф. Г. Волкова, навещал Толгский монастырь на живописном берегу Волги, Карабиху. В сентябре 1929 года целой компанией ходили пешком в село Грешнево. Некрасовские места особого впечатления не произвели. Волга казалась бедной и скучной, на ней уныло скрипела работавшая землечерпалка. Рожь на полях была низкая, дороги пыльные, словно толокном усыпанные. Цветы и зелень не радовали яркостью. В двухэтажном некрасовском доме (низ — белый каменный, верх — деревянный, серый) жили крестьяне. Старуха поднесла нам в увесистом ковше холодной воды.

Во время экскурсии заходили и в село Абакумцево. Погрустили возле шаткого, с трещиной наверху, неогороженного памятника матери Некрасова, вспомнили слова любви, обращенные к ней, из поэмы «Рыцарь на час». Тут же находилась могила деда с упавшей колонной. В углу церковной ограды — часовня из кирпича — склеп, где покоятся родные поэта. Мы заглянули туда. Пол был цел только в середине. На потолке блестели, как просветы солнца, нарисованные на бледно-синем фоне золотые звезды. Стены пестрели яркими картинами на темы из священного писания.

Из Грешнева шли через деревню Меленки, где родился Семен Лукич Потехин. Полюбовались на его белый, тонущий в зелени домик. Племянник Потехина тоже выносил нам питье. Все мы еще были под впечатлением недавней смерти Лукича и по пути много говорили о нем.

Дойдя до Диева Городища, поплыли на пароходе, носившем дорогое имя — «В. Г. Короленко». Пусть чаще звучат на устах народа такие имена! На пристани «Завод Вестенгауза» стояли не менее часа: выгружалось десять тысяч пудов груза. Худые, плохо одетые грузчики суетились, как муравьи. Отец нашел возможность и с ними побеседовать, расспросить о жизни.

К ярославскому берегу причалили в первом часу ночи.

…В 1926 году приезжал по приглашению трудящихся «Красного Перекопа» Александр Серафимович Серафимович. Тепло встретили его рабочие в переполненном зале. Маститый писатель сидел на сцене. Доклад о его жизни и деятельности был поручен мне, ученице школы имени В. И. Ленина. Виновнику торжества особенно понравился в докладе рассказ о ссыльных скитаниях. Во время перерыва он пригласил отца со мною за кулисы и, усадив рядом с собой за маленький столик, сказал:

— Теперь непременно приезжайте ко мне в гости — самый большой дом в Москве — Дом Правительства, 9-й этаж…

И он записал на листке из блокнота свой адрес и номер телефона.

После антракта прославленный автор «Железного потока» рассказывал собравшимся о себе и о советской литературе. Ему хотелось хорошенько ознакомиться с городом, но не позволяло время.

Как-то, оказавшись в столице, мы с отцом вспомнили приглашение Серафимовича. Хотя старый писатель был нездоров, он сердечно принял нас, потчевал разными угощениями, познакомил с А. А. Богдановым, с которым о чем-то спорил. Нас восхитила прекрасная библиотека. Из окон квартиры открывался широкий вид на Москву.

В программе наших домашних чтений солидное место принадлежало биографиям замечательных людей. Много читалось книг о декабристах, петрашевцах, народниках и большевиках. Их портреты смотрели со стен. Отца необыкновенно заинтересовала биография ученого, писателя, революционера Николая Морозова (1854—1946). Сын богатого помещика и крепостной крестьянки, он стал активным участником русского и международного революционного движения, привлекался по известному «Процессу 193-х» за пропаганду социалистических идей в 36 губерниях.

Многое о Морозове узнали из его «Повестей моей жизни». Но хотелось знать больше. И отец написал в петроградский Научный институт имени П. Ф. Лесгафта, где работал ученый. Вскоре из института пришел ответ:

«Дорогой Иван Петрович, недавно получил Ваше письмо и был очень растроган Вашим добрым отношением ко мне. Получил в нем Ваши статейки и стихи. Подумал прежде всего, как бы и где бы пристроить их к печати, так как они талантливы…

…Я теперь живу большую часть года в Питере, но часто езжу в деревню, где моя семья, так что лучше писать туда.

Здесь у меня совсем нет времени на что-либо, кроме дел по Научному институту. Когда буду в Ярославле, постараюсь непременно побывать у Вас, а теперь шлю сердечный привет Вам и всему Вашему семейству.

Сердечно Ваш Николай Морозов.

4-го ноября 1923 года».

Так началась переписка.

В «Воспоминаниях» Малютина очень живо описана первая встреча с Николаем Александровичем.

Спустя незначительное время отец побывал у Морозова в его петроградской квартире на втором этаже Научного института, познакомился с его женой Ксенией Алексеевной. Николай Александрович усиленно звал навестить его в Борке:

— Там у меня целая астрологическая лаборатория, как у какого-нибудь алхимика.

Борок — наследственное имение, подаренное почетному академику Советской властью. Вероятно, с этой усадьбой у него было связано немало воспоминаний о прежнем владельце-отце и о матери-крестьянке.

Осенью 1927 года нам посчастливилось посетить этот уголок. Доехали пароходом до Рыбинска, затем поездом до станции Шестихино. Отсюда до Борка 14 верст, транспорта никакого. Несмотря на сумерки, рискнули идти пешком. Неожиданно узкая ухабистая дорога пошла лесом и начался дождь. Мы свернули с пути и устроились на ночлег под одним из рыжих суслонов, обставив себя снопами. Ночью тревожили охотничьи выстрелы, близкий лай собак. На рассвете разбудил бодрящий холодок. Умывшись в ручье, пошли дальше.

Вот и Борок. Вышла одетая в серое клетчатое платье Ксения Алексеевна, расцеловалась с нами. Потом показался в своей неизменной блузе, горошковом галстуке и брезентовых туфлях Николай Александрович, очень удивившийся тому, что мы решились отправиться со станции на ночь глядя. Пока готовился чай, осмотрели усадьбу. Старый парк, заросли ельника и акаций, красивый пруд с островом посредине. В четырех верстах — Волга. Просторный барский флигель окружен морем цветов, над всеми возвышаются, сверкая, «золотые шары». В четырех просторных комнатах размещались зал, кабинет Ксении Алексеевны, спальня и хозяйственная комната. На втором этаже, в мезонине, где царила полнейшая тишина, находились кабинет и библиотека ученого. Тут стояли столы, заваленные книгами, чертежами, рисунками, таблицами, астрономическими и географическими картами. Сюда поступали книги из разных библиотек страны и мира, на русском и иностранных языках (Морозов знал 11 языков). Немало было редчайших древних книг огромного формата в кожаных переплетах. Как раз в это время Морозов трудился над восьмитомным исследованием «Христос». Подготовка материалов началась лет сорок назад, еще в Шлиссельбургской крепости. Нельзя было не изумиться увлеченности Николая Александровича: Ведь он перенес голод, холод и мрак царских застенков, в которых пробыл 28 лет! А Ксения Алексеевна шутила:

— Он будет жить, сколько захочет, и умрет, когда захочет.

После чая опять вышли на прогулку.

— Вот здесь, — сказал ученый, — я ежедневно прогуливаюсь минут двадцать около пяти часов вечера, когда начнет одолевать усталость и дремота.

Отец удивился:

— А разве вы днем не отдыхаете?

— Нет, только прогуливаюсь, чтобы отогнать усталость. А потом — опять за труд. И ничего, чувствую себя прекрасно.

Три дня в Борке пролетели незаметно. Были прогулки, во время которых обходили Борок, любовались обширным прудом, живописно заросшим кустами. Собирая букеты, я выведывала у Николая Александровича названия незнакомых растений, он, конечно, знал все. Ему понравились мои детские стихи, прочитанные во время этих путешествий, не одобрял он только «новшества» в них — ассонансы, стихи с которыми запоминаются хуже, нежели с чистыми рифмами.

Николаю Александровичу предстояло съездить в Ленинград по издательским делам. Он обещал вернуться через неделю и, как в свое время Дрожжин, уговаривал нас погостить в Борке до его возвращения. Но отца в Ярославле ждала работа, и пришлось уехать в тот же день вслед за Морозовым. Это было 17 августа. Шустрая рыжая лошадка повезла нас на станцию Волга. Мелькали уже начавшие выцветать леса, на мшистых кочках рубиновыми сережками алела брусника, грохотали мосты под нашими колесами, когда переезжали речки Иль и Сутку. Минуя бывшую усадьбу Мурзино, женщина-ямщик рассказывала, как после революции изнеженным господским барышням приходилось под зноем жать рожь вместе с деревенскими бабами. Поездом мы добрались до Рыбинска, а дальше на пароходе «Чернышевский».

Светлые воспоминания увозили мы из гостеприимного Борка. Ксения Алексеевна — воплощенное радушие, живость, веселость. Прежде мы знали ее как талантливую переводчицу с английского, французского и других языков, слышали, что она была первоклассной пианисткой. Нас очаровала эта невысокая смуглая женщина с черными волосами и черными горящими глазами. Она говорила громко и быстро, отличалась подвижностью. По происхождению Ксения Алексеевна была южанкой: дед — француз, бабушка — испанка. Ей приходилось бывать во многих городах Италии, Англии, Германии, Франции, Швеции, Норвегии, Турции. С концертами она не выступала уже лет десять, в Борке стояло давно замолчавшее пианино.

Однажды, когда Морозов вновь навестил нас, квартиру буквально осаждали местные гости, в частности профессора педагогического института имени К. Д. Ушинского, писатели Д. Горбунов и другие. Летний день дышал зноем. Окна в домике были распахнуты. Николай Александрович сидел возле одного из них, а желавшие с ним побеседовать разместились на улице и задавали бесчисленные вопросы. Разговор коснулся его книг «Откровение в грозе и буре» и «Пророки». Он вспоминал, как, сидя в Алексеевском равелине Петропавловской крепости, где не давали никаких книг, кроме религиозных, оставшихся еще после декабристов, увлекся апокалипсисом и решил разгадать его загадки, а потом описал деятельность пророков.

Всех интересовало знакомство ветерана русской революции с Карлом Марксом и его семьей. В 1880 году Морозов посетил Лондон и встретился с К. Марксом с намерением привлечь его к сотрудничеству в только что созданной «Социально-революционной библиотеке», на что Маркс охотно согласился. По словам Николая Александровича, Маркс чрезвычайно интересовался русским народовольчеством, восхищался его титанической борьбой против самодержавия, которое тюрьмами и каторгой не могло сломить борцов за свободу. К. Маркс передал Морозову тогда для перевода «Коммунистический манифест» и другие работы.

Посетители были глубоко удовлетворены беседой. Когда все разошлись, отец с гостем отправились на прогулку. Было уже поздно. Тишина и прохлада опускались на истомленную зноем землю. Сквозь кружево склонившихся деревьев таинственно поблескивал старый пруд. Во время прогулки Морозов поделился еще одним воспоминанием. В Шлиссельбургской одиночке он заинтересовался ошибкой в предсказании солнечного затмения, допущенной придворным астрономом китайского императора и стоившей ему жизни. Узник решил выяснить эту ошибку и высчитал солнечные затмения за три тысячи лет. А потом, увлекшись, сделал расчеты на две тысячи лет вперед. Таков был научный энтузиазм автора «Звездных песен»!

Невзирая на преклонный возраст и перегрузки, Николай Александрович продолжал писать Малютину и в 40-е годы. Он являл собою прекрасный пример несгибаемой силы духа, безграничной преданности революции и науке, уменья жить и плодотворно трудиться в любых условиях. Помню, как приятно удивил меня плакат в спортзале одного из сочинских курортов, на котором было написано изречение Морозова. Оно призывало любить гимнастику, потому что гимнастика дает хорошее развитие, бодрость, трудоспособность. «Порукой в этом мои девяносто лет», — гласил плакат. Общение с таким человеком было для окружающих великим жизненным эликсиром.

…С тревожных дней русско-японской войны, когда в народе все сильнее закипала ненависть к самодержавию, готовая разлиться в пламя революции, Малютин знал простые и правдивые произведения Семена Павловича Подъячева.

В 1922 году в редакции московской газеты «Беднота» отец узнал адрес писателя, жившего в селе Обольяново, и написал ему, а получив сообщение от его сына о болезни Семена Павловича, решил съездить к нему.

Зеленел и благоухал веселый май. Вот сквозь деревья парка показался двухэтажный барский дом, фигурирующий в «Сне Каллистрата Степаныча». Вот обольяновская почта. В широком одноэтажном доме писателю принадлежали четыре светлые комнаты. Полная, моложавая и ласковая Мария Степановна — жена писателя — провела гостя в кабинет Подъячева, который искренне обрадовался встрече. Состояние его было тяжелым: уже более двух недель лежал с сильными болями в пояснице, врачи запрещали говорить и читать. Больной изъяснялся с трудом, задыхался. Утомлять его долгой беседой было нельзя. Первое впечатление, что это — душевный, располагающий к себе человек, подтвердилось дальнейшим знакомством.

После завтрака Анатолий Семенович — сын писателя, — познакомил нас с достопримечательностями. Смотрели пустующий усадебный дом, принадлежавший некогда графу Олсуфьеву, заглянули в комнату, где не раз гостил и написал рассказ «Хозяин и работник» Лев Толстой. А вот и хутор Семена Семеновича, старшего сына писателя, жившего там с теткой Анной. Анна Павловна похвалилась своим обширным огородом, а потом позвала в крошечную, типа бани, хибарку с одним маленьким окошечком — первый «кабинет» писателя. Горькая нужда временами выгоняла его отсюда, заставляя мыкаться по работным домам, монастырям и этапам…

В 1927 году по совету врачей Семен Семенович с женой совершил путешествие от Дмитрова до Нижнего и на 27—28 июня заглянул к нам. Писатель восхищался Петропавловским парком, зеркальными прудами:

— Какая красота! Ты, Петрович, живешь здесь, что граф Толстой в Ясной Поляне!

Когда я читала гостю свои отроческие сочинения, он сказал, что стихи скоро будут мною оставлены:

— Надоест, наконец, воспевать цветочки и луну, давно и много описанные. Перейдете к прозе, которая обладает большими средствами для выражения мыслей.

По желанию писателя, которого интересовало решительно все, отправились осматривать фабрику, потом посетили библиотеку.

— Книги ваши, — сказал ему библиотекарь, — пользуются огромным спросом. Очень нравятся рабочим «Мытарства» и «Этапы».

Семена Павловича порадовал ярославский бульвар с его вековыми липами — «богатый, тихий, задумчивый», как он выразился. Запомнились его слова:

— Как проста и мила природа, такими должны быть и ее описания.

На память об этой встрече остались отличные групповые снимки, сделанные возле нашего дома и на берегу пруда: Подъячевы, наша семья, ярославские писатели Д. Горбунов, А. Скребков и другие.

Вечером всей компанией проводили дорогих гостей в обратный путь. Грустно было прощаться с милыми сердцу людьми и видеть, как их уносит пароход.

Дружба с Семеном Павловичем была неотделима от дружбы с Иваном Михайловичем Касаткиным. 16 августа 1927 года он писал Малютину:

«Дорогой Иван Петрович! Большое спасибо Вам за любовь, за внимание, за ласку, такие письма, как Ваши, редко приходится нашему брату получать. И, насколько я понимаю, редки и люди такие, как Вы. Мне Семен Павлович много хорошего рассказывал о Вас, об обиходе Вашем. Ежели придется мне когда попасть в Ярославль, разрешите навестить Вас».

Волжанин-костромич, он любил Ярославль. В августе 1928 года Касаткин извещал:

«Сейчас у меня гостит Семен Павлович Подъячев, нынче уезжает. С женой. Вот тут и вспоминали Вас, под яблонями».

Подъячев обещал еще раз погостить у Малютина и 26 августа 1929 года вновь появился на ярославской земле. На этот раз здоровье его было несколько лучше, но мучила одышка.

— Этой зимой и весной, — хвастался он, — я бегал, доклады делал.

Когда шли с вокзала, Семен Павлович, глядя на церковь, бранил «святых»:

— Что мне боготворить их? Они возненавидели мирскую жизнь, ушли в пустыню. Пользы никому не принесли. Чудаки! Коленками на камни становились, Серафим Саровский траву «снитку» ел. С какой стати я им буду молиться? Все они были величайшими эгоистами — захотели попасть в царство божие, вот и проделывали все это.

28 числа фотографировались у лучшего в городе фотографа Н. Г. Галактионова. Снялись в двух видах, на одной из фотографий писатель читает газету. После фотографирования звали зайти к Надежде Леонидовне Трефолевой, которой обещали сообщить о приезде Семена Павловича. Она любила его рассказы: «Хорошо пишет, правдиво, просто, искренно».

— Что ей на меня смотреть? — категорически отказался Подъячев. — Книги мои она прочитать может. Я сюда приехал к тебе, Иван Петрович.

Писатель подолгу беседовал с отцом, уединившись где-нибудь в укромном уголке столетнего парка, под навесом дубов, кленов и лип. Он вспоминал свои скитания по родной Руси, говорил о безысходной доле народа в прошлом и о том, что теперь для всех открыты просторные пути к светлой радостной жизни. Честный писатель-коммунист, он своими книгами помогал народу строить эту жизнь.

Вместе с Семеном Павловичем побывали на вокзале. Отец получил телеграмму от Вячеслава Шишкова и неправильно прочел ее. Было написано, что Шишков приедет в середине недели, а отец прочитал: «в среду». Ждали целый час. Пришел московский поезд без Вячеслава Яковлевича (он прибыл 30 августа).

Когда возвращались с вокзала, Подъячев советовал мне:

— Я с восемнадцатого в партии. Вы, матушка, запишитесь в комсомол. Грех такой образованной и не нести знания в массы. Вы развитая, там будете лекции читать малознающим, и вам полезно будет. А потом и в вуз попадете.

Говорил он с передышками, не особенно ясно произнося слова, шевеля губами в сторону. Борода у него на две стороны, серебристая, блестящая, редкая. Волосы на голове тоже редкие, темные, лежат, как струны. Лицо желтоватое, нос большой, острый. Он любил и подсвистать, постучать ладонью по палке. Ходил носками сапог врозь.

Вечером я читала «Тридцатилетнюю женщину» Бальзака. В мою комнату вошел Семен Павлович:

— Что читаете, матушка?

Я сказала.

— Господи, какая старина! — воскликнул он.

Вышел и вернулся опять с коробкой шоколадных конфет:

— Вот с конфетками-то веселее будет. Вы любите конфетки?

Нас удивляла и радовала внимательность и доброта Подъячева. Увидев, что у моего брата Коли нет обуви, в школу ходить не в чем, он дал 10 рублей на ботинки.

— Вы, Тоня, напишите мне, когда у вас не будет денег, я вышлю.

Забежим немного вперед. Февраль 1934 года…

17-го в зале оргкомитета Союза писателей по улице Воровского лежал на возвышении, обтянутом черным бархатом, утопая в цветах, Эдуард Багрицкий. На другой день это место занял Семен Павлович. Красный гроб Подъячева был осыпан гиацинтами, белыми цветами. В ногах стоял портрет его. У ног же — венок из железных дубовых и кленовых листьев с надписью: «От ячейки ВКП(б) писателей». На стене висел плакат со словами покойного, в которых выразилась его вера в народ и в то дело, которому он служил.

В почетном карауле я, студентка Литературного института, стояла вместе с отцом, вызванным в Москву Анатолием Семеновичем. Как изменились дорогие черты Павлыча! Длинное желтое лицо, еще более заострившийся нос, тонкие бескровные губы… Он уже не слышал восхитительно-печальной музыки Моцарта и Бетховена, а живой так любил музыку и как-то в беседе сказал, что особенно ценит творчество Эдварда Грига, уходящее корнями в народные мелодии.

Человек, в худой, измученной житейскими невзгодами груди которого билось горячее, бескорыстное, отзывчивое сердце, уходил навсегда…

…Только желтоглазый поезд унес из Ярославля Подъячева, как на смену ему прибыл Вячеслав Яковлевич Шишков с женой Клавдией Михайловной.

Придя из школы, я узнала, что Шишковы уже побывали у нас, их привел в наш дом знакомый библиотекарь. Отца они застали за переплетным столом в неизменном фартуке. На другой день, 31 августа, я сбежала с урока математики, чтобы успеть приготовить букеты садовых и полевых цветов для своей учительницы музыки Н. Л. Трефолевой и для Шишковых. В 12 часов дня поехали с отцом на трамвае в город, чтобы встретиться с друзьями в гостинице «Европа», где они остановились.

Впервые Малютин услышал о Шишкове в Барнауле в 1915 году от Г. Н. Потанина и тогда же прочитал его рассказ «Ванька Хлюст». Прочитав затем в разных изданиях сибирские произведения Шишкова «Краля», «Чуйские были» и другие, он покорен был их простотой, жизненностью, чудесными картинами природы, красочным и певучим языком. С 1926 года установилась переписка с полюбившимся автором. И вот теперь с трепетом душевным мы шли на свидание…

Клавдия Михайловна радовала своей молодостью и веселостью. Вячеслав Яковлевич — высокий, в светло-сером костюме и белых полуботинках, казался гораздо моложе своих лет. Оба любили музыку. Тут же писатель присел за пианино и под свой аккомпанемент спел песню о граде Китеже.

Шишковы приходили к нам, и увлекательные беседы продолжались допоздна. Отцу было подарено несколько книг — «Цветки и ягодки», «Спектакль в селе Огрызове» и другие. На одной из них было написано:

«Энтузиасту русской литературы, дорогому Ивану Петровичу Малютину с большим уважением Вяч. Шишков. 2/IX-29 г.».

Были и шуточные надписи, гласившие, что книга подарена «после 18-го стакана чаю с вареньем», адресат именовался «странноприимным, любвеобильным хозяином», а автор книги — «бродячим человеком». Он действительно много странствовал по родной земле и бывал за рубежом, общался с много видевшими людьми и потому мог рассказать немало любопытного.

Сколько интересного, связанного с жизнью, политикой, литературой, пришлось услышать из уст писателя! Он вводил нас в мир своего творчества, жаловался на незаслуженные нападки критики. По нашей просьбе Шишков мастерски прочитал несколько своих рассказов — «Гумага», «Холодный душ», «Настя», «Плотник», «Шеф», «Кикимора».

Вячеслав Яковлевич не только много давал, но и много брал. Он живо интересовался ярославской стариной, древними соборами и зданиями, старинной мебелью из красного дерева, старинной финифтью, которую очень любил и в которой знал толк. У Трефолевых с любопытством рассматривал финифть, у фотографа Галактионова, где в нескольких видах коллективно фотографировались, оценил старый диван красного дерева, на ярославском рынке купил у старьевщика иконку Николая-чудотворца. Позднее это жадное любопытство к прошлому помогло при работе над «Емельяном Пугачевым».

Маститый художник внимательно осматривал фабрику «Красный Перекоп», подолгу беседовал с рабочими, читал им свои произведения. Он выступал на собрании ярославских литераторов и делился опытом работы Ленинградской писательской организации. Начинающим авторам советовал вести записную книжку, разъяснял им значение поэтической формы (в «искусстве самое главное — как писать»).

Встречи продолжались. В мае 1932 года и еще две весны подряд Малютин навещал Детское Село, где жили Шишковы. «Мы много ходили по аллеям парка и говорили о Сибири», — вспоминал он. Ему крепко запомнилось чтение Шишковым еще не опубликованных рассказов.

У Шишковых отец встречался с А. Толстым и его семьей, с другими видными людьми. У Вячеслава Яковлевича была мысль издать написанное Малютиным пособие по переплетному делу, но из-за бумажных трудностей осуществить это не удалось, и рукопись затерялась где-то в Ленинграде.

Из Детского Села продолжали поступать письма и книги. В начале 30-х годов сообщалось о работе над знаменитым романом:

…«Работаю над фразой «Угрюм-реки», чтобы фраза и весь роман звучали», «полирую, сокращаю, переставляю куски то сюда, то туда, чтоб было стройно-легко читать».

Эта книга стала в нашей семье настольной, читалась и перечитывалась с новым интересом, до мельчайших подробностей стали известны ее персонажи, сюжет, все серьезные, страшные и таинственные и смешные сцены. Нам нравились народные песни, записанные автором романа в 1911 году в Киренском уезде Иркутской губернии, и в особенности песня о «Матушке Угрюм-реке», ставшая как бы зерном эпопеи.

— «Угрюм-река» — это и Нижняя Тунгуска, и Витим, и Лена, — действия происходят там, но на самом деле это жизнь человеческая — символический роман, — говорил нам отец.

Он вспоминал, как был огорчен Потанин отъездом Шишкова из Сибири, и, точно споря с путешественником, отмечал:

— Но ведь Вячеслав Яковлевич в своем творчестве никогда не расставался с Сибирью. И стойкость советского человека в годы Великой Отечественной войны ярче всего показал на подвигах сибиряков…

Оглядываясь в прошлое, перечитывая дневники и письма Малютина 20—60-х годов, убеждаешься в прочности, глубине и чистоте той дружбы, которая связывала его с любимым писателем на протяжении двадцати лет. В отцовских письмах то и дело речь идет о Шишкове. Часто говорится о чтении его произведений. Малютин читал вслух и пропагандировал его книги еще в первые годы Советской власти среди крестьян деревни Морозовой. Он устраивал чтения и популяризировал рассказы Шишкова среди крестьян и рабочих Туруханска, Енисейска, приангарского села Кежмы, Ярославля, Челябинска, Майкопа и других городов и сел. А сколько раз он читал эти книги членам семьи, детям и внукам!

Каждое письмо, каждая книга Вячеслава Яковлевича приносили огромную радость. Каждая встреча была настоящим праздником. Последнее свидание произошло на Первом Всесоюзном съезде советских писателей в 1934 году: удалось как-то вместе выйти на улицу поговорить о жизни, о Ленинграде. В 1945 году автор «Угрюм-реки», выражаясь его же словами, «оборвался с последней ступени с пером в руке».

Впоследствии, приезжая в Ярославль, Малютин всегда бывал у своих друзей с «Красного Перекопа». И сейчас цел красный домик в Петропавловском парке, весь утопающий в георгинах и флоксах. Приятно проплыть на лодке по тихому пруду или отдохнуть на зеленом берегу. По-прежнему демонстрируются кинофильмы в бывшей церкви Петра и Павла, переделанной в клуб имени 16-го партсъезда. Под открытым небом устроены карусели, площадка для концертов и танцев. Прежде заброшенный и глухой парк стал любимым местом отдыха текстильщиков. Он еще более разросся, пополнился новыми деревьями, которые приветливо шумят молодыми вершинами…

Московские встречи

Первый раз Малютин видел белокаменную еще в январе 1906 года проездом из Череповца в Петропавловск. Тогда привелось лишь перекочевать на извозчике с одного вокзала на другой. И все же запомнилось самое характерное для того тревожного времени: всюду были развалины баррикад из телеграфных столбов, вывесок, ворот, лестниц. Прострелены стены и окна. По улицам без конца шествовали конвойные с арестованными. Делали обыски и арестовывали по малейшим поводам. Особенно строго было на вокзалах. На каждом шагу — охрана с шашками, осматривавшая каждого проходящего с ног до головы. Потому и в вагонах было тихо, удрученно…

Одним из первых московских впечатлений было знакомство с Суриковским литературно-музыкальным кружком и старейшим его представителем Иваном Алексеевичем Белоусовым. Еще в 1921 году он заинтересовался Малютиным как писателем-самоучкой, ведь именно таких литераторов объединял Суриковский кружок.

Спиридон Дмитриевич Дрожжин при встрече усиленно рекомендовал познакомиться лично с Белоусовым и просил передать ему привет. Когда мы с отцом приехали в столицу, то решили выполнить и этот совет и эту просьбу. Иван Алексеевич квартировал в низком одноэтажном доме (теперь снесенном) на окраинной Соколиной улице, куда надо было добираться на трамвае. Возле дома темнел сад с редкими деревьями. Хозяин приветливо встретил нас в своем кабинете — узкой длинной комнате, мрачноватой от книжных шкафов. Над письменным столом у окна висели портреты любимых писателей. Усевшись с нами на диван, Белоусов прежде всего расспросил о Дрожжине, своем давнем друге, а затем с интересом стал задавать вопросы о жизни в Сибири. Отец красочно описал бескрайние сибирские просторы, трудолюбивых, выносливых и душевных людей, которых он полюбил за время своих скитаний. Признался и в своем пристрастии к поэзии. В свою очередь Белоусов поведал о том, что на его свадьбе шафером был Н. Д. Телешов, а гостями — А. П. Чехов с братом Михаилом, В. А. Гиляровский. На столе появились вынутые из книжного шкафа запретный «Кобзарь», «Песни борьбы», «Песни о хлебе и труде», но так как эти сборники имелись у автора в единственных экземплярах, он не мог что-либо подарить и обещал где-нибудь их разыскать и прислать в Ярославль.

Белоусов просил заходить в Клуб крестьянских писателей, помещавшийся в подвальном этаже Дома Герцена на Тверском бульваре, № 25, где он служил и часто дежурил:

— Вам тоже надо вступить в Суриковский кружок.

С тех пор Малютин, приезжая в столицу, навещал суриковцев.

Впоследствии в книге Белоусова «Литературная Москва», посвященной писателям из народа, говорилось:

«Малютин верит в русский народ, — верит в силу его способностей, в силу его труда, и вот что он говорит:

«Тебе дан разум, значит, не говори, что университетов не кончил. Университет — сама жизнь, а книги — профессора. Учись и будь честным, культурным человеком…»

Рассказывая при встрече о Н. Д. Телешове и узнав, что его собеседник с ним не знаком, Белоусов посоветовал:

— Обязательно познакомьтесь. Интересный человек. Сейчас у них с какими-то педагогами на паях книжный ларек открывается. Туда и зайдите, на Моховую улицу. Передайте привет.

В тот же день в узком промежутке между двумя громадными зданиями было отыскано это миниатюрное, очень холодное (а было начало октября) помещение. Одна стена пестрела книжными полками, а у другой стены тянулся тесный проход.

Высокий, красивый, одетый в черный сюртук и черную шляпу, Николай Дмитриевич встретил приветливо, извинился за холод и беспорядок в еще не благоустроенном магазине. Узнав, что мы едем от Дрожжина, стал расспрашивать о нем. Когда входившие покупатели прерывали беседу, мы рассматривали книги. Телешов посоветовал приобрести четырехтомник Белинского в красивом переплете павленковского издания:

— Если хотите серьезно познакомиться с литературой, почитайте критиков: Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Писарева, но у нас пока имеется только Белинский.

Через месяц Телешов прислал в Ярославль случайно купленную им свою книгу «Золотая осень».

3 января 1923 года вновь состоялась краткая встреча с писателем. Тогда Телешов записал в моем альбоме:

«Родиться поэтом, понимать душою и чувствовать жизнь Вселенной и людей с их радостями и печалями — это великое счастье для человека».

Как-то Малютин с женой гостил у Всеволода Иванова. Ходили по московским театрам, книжным магазинам, зашли и на Покровский бульвар. Очень ласково встретила вышедшая на звонок Елена Андреевна Телешова:

— Так вы из Ярославля? С фабрики? Проходите, проходите, раздевайтесь, садитесь, пожалуйста, а я сейчас скажу Николаю Дмитриевичу: он в кабинетике пишет.

Вскоре вышел из своего уединения Николай Дмитриевич и начались обычные расспросы: как доехали, надолго ли, что заинтересовало в Москве, в каких театрах бывали и т. д.

— А у нас сейчас идет пьеса Булгакова «Дни Турбиных». Я вам дам записочку — посмотрите!

— Мы были только что в филиале, смотрели «Аракчеевщину», очень понравилось. Замечательно играли Яблочкина и Остужев.

За чаем с сухариками и печеньем у женщин завязались свои разговоры, главным образом о детях, о бытовых условиях. А мужской диалог вращался вокруг книг и писателей. Пары мешали друг другу.

— Пойдемте, — обратился хозяин к гостю, — я покажу вам мою келью, где спасаюсь от всякого шума и суеты.

Мужчины ушли через маленькую дверь в квадратную комнатку без окон, похожую на погребок, метра два-три в длину и ширину. Стены и потолок оклеены обоями, в переднем углу — стол, до половины заваленный книгами, бумагами, на стенах — этюды разных художников и портрет Льва Толстого. У стола — стул и низенькая кушетка. В доме шел ремонт, поэтому писателя так стеснили.

Пошли разговоры о Сибири. Расспрашивая о ней, Телешов рассказал и о своей поездке за Урал в третьем классе — по совету Чехова. В итоге — цикл сибирских рассказов о страшной жизни переселенцев, открывший доступ в толстые журналы. Очень занятно было слушать о встречах и беседах с Чеховым. Малютин спохватился:

— Может быть, я вас задерживаю. Вы, наверное, что-нибудь пишете?

— Нет-нет, я человек свободный, не беспокойтесь.

По просьбе гостя Телешов познакомил с началом своего творческого пути, с организацией знаменитого общества «Среда», а затем музея МХАТа, который он возглавлял до конца дней. Так завязалась дружба отца с этим писателем, продолжавшаяся многие годы.

Николай Дмитриевич подарил отцу немало книг и все издания своих мемуаров, начиная с маленькой книжки 1927 года «Все проходит» до последнего издания 1956 года. Поэтому Малютин и писал однажды ему из Ярославля:

«Сколько все-таки радости, глубокой, светлой радости, дали мне Ваши книги! Ведь тут и «Золотая осень», и «Сухая беда», и «Записки писателя»! Какая глубочайшая сердечная благодарность Вам — за все».

И в другой раз:

«Ваши книги — это спутники нашей жизни».

В десятой главе «Записок писателя» Телешов с неподдельной теплотой пишет о Малютине:

«После долгого перерыва, — рассказывается в ней, — я получил от него дружескую весть из далекого и глухого северного угла нашей родины — Кежмы, где в январе, как он пишет, недели три была «теплая погода — градусов в тридцать». А то здесь нередко бывает и свыше пятидесяти градусов, когда, по его словам, «в воздухе стоит белый морозный туман, в котором спрятался лес, и весь горизонт словно выбеленная известкой стена, за которой скрылось все интересное и привлекательное…

…Много поработал на своем веку этот скромный самобытный поэт, вышедший из народных глубин, и сам себе заработал в жизни хорошую и счастливую старость».

В ноябре 1952 года к юбилею Николая Дмитриевича Малютин сочинил шуточное стихотворение и послал его Телешову. Оно было прочитано на вечере и доставило наслаждение юбиляру:

«Ваш чудесный стишок так хорошо и легко написан, что если б даже и не относился ко мне, я все-таки очень ценил бы его, как произведение легкого и сердечного характера. Написан мастерски!»

По признанию Телешова, после прочтения присутствовавшая на празднестве

«многочисленная рать, так хорошо улыбаясь, разразилась необычайным грохотом аплодисментов, таким треском и громом, что я был чрезвычайно обрадован за Вас».

Завязалось знакомство с В. В. Вересаевым, В. А. Гиляровским, И. Н. Потапенко, И. И. Горбуновым-Посадовым и другими.

На литературном вечере один из старейших писателей Игнатий Николаевич Потапенко занес в мои альбом такие строки:

«Встреча наша состоялась 3-го января 1923 года на вечере «Воспоминаний об Антоне Павловиче Чехове» в Москве в Политехническом музее. Родившейся в 1913 году от возникшего к жизни в 1856 г. И. Потапенко».

Там же познакомились с легендарным Владимиром Алексеевичем Гиляровским (1853—1935), который был даже старше Потапенко. Мы давно восхищались этим человеком, глубоко познавшим народную жизнь во время многолетних скитаний по Руси, когда он работал бурлаком, крючником, рабочим на заводе свинцовых белил, был солдатом, прошедшим русско-турецкую войну. Его герои — люди трущоб, гибнущие под ярмом капитала, возбуждали искреннее сочувствие. Богатырская фигура писателя с Георгиевским крестом на груди была величественна. Он записал мне на память четверостишие из стихотворения «Поэт-бродяга».

Прекрасные, правдивые рассказы Вересаева, его крупные произведения: «Записки врача», «На войне», «В тупике» нам были уже знакомы, когда по его приглашению мы пришли к нему на квартиру. Навсегда осталось впечатление гостеприимства, теплоты. Когда-то на крымской даче Викентий Викентьевич занимался садоводством и огородничеством. С тех пор у него уцелели пособия по этой отрасли. В двадцатые годы отец купил таких книг у писателя довольно солидную связку за низкую цену — 80 миллионов рублей, давал больше, но тот не взял.

После обеда мы собрались уходить, но безмерно ласковые хозяева уговорили остаться до вечернего чая.

— Поговорим о Сибири, — предложил писатель. — Я ведь тоже там поездил и результат — моя книга о русско-японской войне.

Москва привлекала Малютина и тем, что там жил и творил великий артист Василий Иванович Качалов: Глумов в комедии Островского «На всякого мудреца довольно простоты», Вершинин в пьесе Всев. Иванова «Бронепоезд № 14-69», исполнитель многих других ролей.

Когда в октябре 1932 года в ярославском театре имени Ф. Г. Волкова состоялся вечер Качалова, на который невозможно было достать билет, артист провел Малютина в помещение театра и усадил в глубине сцены около рояля. Хорошо выступали участники вечера — московские артисты. Но, как всегда, особенно поразил Качалов. Хотелось не только часами, но и днями слушать его чудесный неповторимый голос. Когда все кончилось, Качалов спросил, что более всего понравилось.

— Все бесподобно хорошо, — отвечал Малютин, — и Шекспир, и Лев Толстой, и Горький, — он передохнул. — Все нравится, Василий Иванович, — и Алеша Карамазов, и старец Зосима, и барон, и Гамлет, и сцена из «Ричарда III». В каких только людей вы не перевоплощались за один вечер, за несколько часов!

Шли вместе. Долго еще беседовали, укрывшись от дождя под навесом у входа в гостиницу, где остановился Качалов. Артист просил писать ему. Он неоднократно признавался, что читает письма Малютина «с большим удовольствием и интересом», что они «такие хорошие, теплые и всегда трогательные». Приветствуя отца с возвращением на родную Волгу, Качалов писал о глубоком уважении к нему, о преклонении перед его «мужеством и ясностью духа».

Отклики Василия Ивановича Малютин называл «светом и теплом для души»:

«Это свет и тепло для души. Это вино жизни для сердца моего… В каждом слове чувствуется великая любвеобильная душа человеческая, впитавшая в себя так много житейской мудрости».

В 1925 году свидеться с Василием Ивановичем, как и с Викентием Викентьевичем Вересаевым, пришлось при печальных обстоятельствах… Неожиданно Москва была поражена вестью из Ленинграда о кончине 25 декабря Сергея Есенина. Мы с отцом узнали об этом, когда, приехав в столицу, остановились у Всеволода Иванова, жившего тогда на Тверском бульваре. Он был очень близок с Есениным и теперь тяжело переживал его смерть. На его долю выпала нелегкая миссия — встречать поезд с телом поэта. Всеволод Вячеславович то и дело задумчиво, с тоской, сквозь слезы, читал строки:

Есть одна хорошая песня у соловушки —

Песня панихидная по моей головушке…

Около Дома печати выстроилась бесконечная очередь: все хотели увидеть любимого поэта, лежавшего там в гробу. С невероятным трудом протиснулись мы туда вместе с Всеволодом Вячеславовичем. Шла гражданская панихида… читались стихи… говорились речи. Сердца всех давила глубокая печаль о безвременно погибшем великом таланте.

Малютин только что отстоял свою смену в почетном карауле у гроба, утопавшего в цветах, и влился в густую толпу, наполнявшую зал. В это время начал читать «Письмо к матери» Качалов. Воцарилась мертвая тишина, все ловили каждое слово. Он начал спокойно, но не мог совладеть с душевным волнением — артист махнул рукой и ушел…

Ольга Леонардовна Книппер-Чехова, выступившая с чтением «Ответа матери», тоже разволновалась и, не закончив, оборвала чтение.

Сотни почитателей провожали Есенина до Ваганьковского кладбища, где словно поджидали его ушедшие ранее Неверов и Ширяевец. Движение на улицах прекращалось, пропуская процессию, пестревшую венками и алыми знаменами. Покрытое облаками небо плакало холодным дождем. По канавам шумели потоки мутной воды. Мы с отцом шли в обуви, заимствованной у Ивановых, потому что прибыли в Москву в морозный день, одетые по-зимнему. На какой-то улице повстречались с Вересаевым, пошли рядом. Немного не дойдя до кладбища, Вересаев остановился и сказал: «Нет, Иван Петрович, я вернусь, могу заболеть». Мы простились. Это была последняя встреча с Вересаевым.

На кладбище снова звучали прочувствованные речи и стихи. Мать Есенина, простая крестьянка, громко и неутешно рыдала и по-деревенски причитала над гробом сына. После скорбных маршей, при звуках которых знамена преклоняли к гробу, земля приняла поэта.

…Еще из далекой Кежмы, с берегов Ангары, Малютин в 1946 году написал Татьяне Львовне Щепкиной-Куперник, а летом следующего года, зайдя на ее квартиру, восхищался необычайным книжным богатством, которое размещалось в шкафах, на полках, тумбочках, стульях и даже на полу. Приковывали взор и портреты великих деятелей культуры, бюсты Данте, Сервантеса, Шекспира, прадеда хозяйки М. С. Щепкина. Овдовев в 1939 году, Татьяна Львовна жила вместе с другой старушкой — Маргаритой Николаевной Зелениной, дочерью гениальной русской актрисы М. Н. Ермоловой. Женщины ласково встретили гостя из суровой Сибири. Маргарита Николаевна, которую Щепкина называла своим «ангелом-хранителем», приготовила кофе, закуски и куда-то отлучилась. А Татьяна Львовна, угощая сибиряка, расспрашивала о скитаниях по Сибири, о литературных делах и сама с увлечением рассказывала о встречах с А. М. Горьким, об артистическом мире и своих творческих планах.

Этот день Малютин считал счастливым. Ведь в его семье знали и глубоко чтили Татьяну Львовну, декламировали и пели ее чудесное стихотворение «На родине», вошедшее в поэзию освободительной борьбы начала XX века. Наряду со стихами Пушкина и Лермонтова, эту песню напевала, укладывая детей в постель, наша мать. Всех бесконечно волновала судьба погибшей в «Кровавое воскресенье» рабочей семьи.

1 декабря 1948 года Щепкина надписала на своей новой книге «Театр в моей жизни»:

«Уважаемому И. П. Малютину с его милой бабушкой, чтобы читать зимними вечерами — от автора. Счастливого нового года!»

Перед самым праздником этот подарок пришел в Енисейск.

Будучи в 1952 году в столице, Малютин заглянул к Татьяне Львовне, но она находилась на даче и притом была нездорова. 12 сентября отец писал Н. Вирте:

«Июнь, июль и август я прогулял в Москве и около Москвы. Все было для меня чрезвычайно интересно. Это были какие-то курсы по культуроведению. Семь раз был в театрах, шли переводы Щепкиной-Куперник: «Рюи-Блаз», «Сирано де Бержерак», «Учитель танцев», «Девушка с кувшином», «Дама-невидимка»… Затем в планетарии пять раз, в музеях десятки раз, в зоопарке, в Третьяковке, в Останкине, Старой Рузе, Новой Рузе, Дмитрове, Ярославле, Томилине, Болшеве, на Ваганьковском, Пятницком и Новодевичьем кладбищах».

С Татьяной Львовной так и не увиделся: неожиданно замолк человек, которого Малютин называл «человеком-песней». Услышав об этом по радио, он еще успел на гражданскую панихиду и проводил мудрую русскую женщину в последний путь. О своей скорби отец писал из Челябинска Маргарите Николаевне:

«В трескучие пятидесятиградусные морозы, занесенные глубокими сугробами, под завывание злой пурги, в простой комнатке при свете керосиновой лампы, далеко за полночь мы сиживали за чудесной книгой «Театр в моей жизни». И, несмотря на всякие невзгоды житейские, нам было тепло и радостно… от великого сердца и горячей любви Татьяны Львовны. Она, казалось, была с нами, около нас, и терялось пятитысячное расстояние километров, протянувшееся между нами и Москвой…»

Он писал, что часто своими мечтами бывает на Новодевичьем. Но скорбь преодолевалась радостью, что приходилось общаться с такими людьми, которые, как цветы, украшают землю.

Многих друзей пережил отец за свою почти девяностолетнюю жизнь. Пережил он и Федора Гладкова. Безрадостное детство Гладкова напоминало ему свое собственное детство. Тем приятнее было впоследствии получить гладковскую книгу о детстве. В 1954 году, поздравляя Федора Васильевича с Новым годом, Малютин сообщал ему, что во время недавнего писательского съезда, невзирая на хворь,

«сидел за столом с грелкой за пазухой и слушал Ваши и прочие интересные выступления по радио».

В неопубликованных воспоминаниях отца рассказывается о встрече с этим самобытным художником. Когда он разыскал квартиру Гладкова и позвонил, полная женщина провела гостя через комнату в кабинет:

— Вот, пожалуйте.

За письменным столом сидел Федор Васильевич с совершенно белой головой. Когда вошедший приблизился к столу, он встал и несколько секунд всматривался в него, что-то припоминая. Наконец протянул руку через стол, говоря:

— Здравствуйте, здравствуйте!

— Здравствуйте, Федор Васильевич, «золотой колосочек»! Как ваше здоровье?

— Да вы садитесь, пожалуйста, садитесь, поговорим.

И сам сел.

— Давно ли приехали? — начал он.

— Да вот уже три месяца, как по Москве и около нее блуждаю. И вот завтра уже надумал уезжать в Челябинск. Но было бы как-то неудобно, пробыв столько времени в столице, не встретиться с вами и, главное, не поблагодарить за ваши книги, которые доставили мне неизреченную радость. «Повесть о детстве» и «Вольница» познакомили меня с человеком светлой души и чуткого сердца…

— С кем встречались? — спросил он.

— Был недавно на лекции Льва Никулина «Советская сатира» в Политехническом музее, поговорили немного. Его книга «России верные сыны» печатается в Челябинске.

— Да-да, я слышал это, — заметил Федор Васильевич.

— Потом встретил там Безыменского, Сергея Смирнова и другую молодежь… А 6 июня по случаю 150-летия со дня рождения Пушкина пригласили поездить по Москве — открывали мемориальные доски на домах, где жил Пушкин.

— Пушкин жил во многих местах, в один день не объедешь, — сказал Федор Васильевич. — Вот есть книга Ашукина «Москва в жизни Пушкина», там указаны все дома, где жил и бывал поэт.

— Да, это хорошая книга, — подтвердил Малютин и попросил совета, как писать воспоминания.

— Побольше фактов и поменьше отступлений в сторону… Я в последнее время, — продолжал он, — очень расстраиваюсь, нервничаю, а надо собирать материал для третьей книги, чтобы закончить свою эпопею. Что-то часто болею. Меня тоже вначале брала робость взяться за такое большое дело. Но Горький меня подтолкнул…

Гость не решался долее утомлять писателя, и они расстались. Гладков просил писать ему почаще.

В Москве Малютин встречался и с Владимиром Дмитриевичем Бонч-Бруевичем, дружественные отношения с которым продолжались 20 лет. Их заочное знакомство началось еще в 1934 году. Узнав от писательницы Л. Круковской адрес отца, Бонч-Бруевич, тогда директор только что созданного им Государственного литературного музея, написал ему в Ярославль и просил посодействовать в собирании документов для музея и прежде всего поискать у себя «подходящих эпистолярных материалов, фотографических карточек, книг с автографами». Отец ответил, и между ними завязалась продолжавшаяся долгие годы переписка.

«В каждый приезд в Москву, — вспоминал позднее отец, — я заходил к нему обязательно то с материалами для музея, то для разговора. Бывал на улице Семашко (№ 5), где находилась его квартира и архив, в котором он работал.

…Много говорили о духоборах, баптистах, молоканах и других сектантах. В моей библиотеке было пять его исследований о сектантах и говорить было о чем… Он очень любил побеседовать о литературе, о строительстве коммунизма, о своей близости с Лениным, о Смольном — как все там работали, закладывая фундамент нового, коммунистического государства…»

Удивляться приходится, как при своей необычайной занятости Владимир Дмитриевич находил время для писем в несколько страниц на машинке, информируя своего корреспондента обо всем, что происходило в его жизни и деятельности. В ответ он получал обширные послания о поездках Малютина по Сибири, о встречах с московскими, красноярскими, уральскими писателями, о житейских и литературных делах. Друзья обменивались книгами. Так, Владимир Дмитриевич прислал книгу Ивана Франко «Маленький Мирон» с надписью:

«Дорогому Ивану Петровичу Малютину на добрую память в знак воспоминания о первых моих работах, запрещенных украинской цензурой в 1897 году, когда Вы начали писать стихи. Через 55 лет удалось мне напечатать эти рассказы Ив. Франко, переведенные мною в Цюрихе (Швейцария) и авторизованные самим писателем. С душевным приветом Влад. Бонч-Бруевич. 17-го апреля 1953 г. Санаторий Санупра Кремля «Барвиха».

Куда бы судьба ни забросила отца, он всегда сохранял душевное равновесие, веру в лучшее. Их поддерживала великая русская литература.

«Хотя бы не одно столетие прожить на свете, и тогда бы не постиг всей красоты и силы, какая заключается в могучем слове богатырей земли русской», — писал он Бонч-Бруевичу.

Еще в 1894 году Бонч-Бруевич составил и издал «Избранные произведения русской поэзии», куда вошли гражданские стихотворения разных авторов. Цензура запрещала эту книгу, но составитель все-таки добился своего, и книга выдержала пять изданий.

«Я знаю, как товарищи ценили этот мой сборник, и в том числе ценил его и Владимир Ильич Ленин и говорил, что надо его переиздать», —

сообщалось в письме от 22 ноября 1952 года, а в другом говорилось:

«Это труд всей моей жизни с 15-летнего возраста, который я пронес через подневольную жизнь в эпоху царизма, через политическую эмиграцию, через шесть тюремных заключений, через преследования цензурные, административные и судебные…»

Малютин давно знал и любил эту книгу, которую имел в издании 1908 года, никогда не расставался с нею, читал вместе с товарищами, заучивал отдельные стихи. Он с друзьями и не подозревал, каких мук стоило появление в свет этого сборника. Об этом удалось узнать лишь в 1950 году из статьи Бонч-Бруевича «Мое первое издание», помещенной в восьмом томе «Звеньев». Тогда Малютин благодарил автора этой статьи за

«пережитую в прошлом великую радость и большую пользу, какую приносил тогда Ваш сборник для читателей».

В последнее десятилетие Бонч-Бруевич возглавлял Музей истории и атеизма АН СССР, с энтузиазмом выполняя эту работу «не только по идейному принципиальному требованию, но и по строгому завещанию В. И. Ленина». Время, казалось, не действовало на Владимира Дмитриевича, энергия, творческий жар не иссякали. В апреле 1953 года он писал:

«Вот оно как скоро бежит время: мы не успели с Вами оглянуться, как добежали почти до финиша: восемьдесят лет, которые исполнятся Вам 24 апреля, а мне 11 июля, — это возраст изрядный. Говорят даже, что будто бы это старость, но ни я, ни Вы, по-видимому, еще не ощущаем этого состояния. Думаю, что лет через тридцать, может быть, что-либо и выяснится с этим делом».

10 ноября 1954 года Малютин горячо поздравил друга с награждением орденом Ленина. А вскоре писал мне:

«Грустно было читать о кончине Владимира Дмитриевича — чудесный человек был».

…В 1922 году Иван Ерошин познакомил Малютина с московской преподавательницей литературы (ныне пенсионеркой), близко стоявшей к миру литературы и искусства, Зинаидой Савельевной Яголим. Вот что писала мне она об отце (29 июня 1968 года):

«Человек он был очень хороший, добрый. Быт, удобства не имели для него значения. Жил он духом, и жизнь его была всегда интересной, содержательной.

С первой минуты я почувствовала симпатию к этому простому русскому человеку с удивительно добрыми лучистыми глазами. Его сердце было широко раскрыто людям, и возле него как-то легко и спокойно дышалось.

Может быть, самой характерной чертой Ивана Петровича была неуемная любовь к русской литературе и русским писателям. Со многими из них он был лично знаком или по переписке и, приезжая в Москву, целыми днями без устали, забывая о своем возрасте, путешествовал от Всеволода Иванова к Телешову, от Телешова к Клавдии Михайловне Шишковой, от нее к семье Короленко и так далее. Непременно посещал Т. Л. Щепкину-Куперник, которую любовно называл «Щепочкой». Бывал у Гладкова, Фадеева. В простой сумке, с которой не расставался Иван Петрович, носил он свои «священные реликвии» — писательские письма и часто показывал их мне. Были среди них и письма ученых (Глазенапа, Морозова) и письма артистов (Качалова, Еланской).

Восторженно любя писателей здравствующих, Иван Петрович не забывал и ушедших навеки. Он знал, на каких кладбищах похоронены те или другие литераторы и, бывая в Москве, непременно навещал их могилы.

Человек крайне общительный, доброжелательный, он нередко во время своих «походов» приобретал новых знакомых, обменивался с ними адресами, а потом рассказывал, с какими хорошими людьми — учителями, библиотекарями — он познакомился и что они слушали с интересом его рассказы о писателях и зовут в гости. Неудивительно, что он был желанным гостем и у рядовых советских людей, и у старого русского поэта Дрожжина, и у Подъячева в Обольянове.

Близких своих друзей, среди которых была и я, Иван Петрович любил горячо и преданно. Письма его ко мне на протяжении четырех десятилетий полны беспокойства, нежной заботы, живого интереса к моей судьбе.

До конца дней сохранил он незлобивое, доброе сердце и страстную любовь к русской литературе, ко всему хорошему, что есть в жизни».

В этой характеристике выражено отношение к Малютину, типичное для многих представителей литературной Москвы, которая всегда радушно принимала его.

Еще в 1946 году отец, не бывавший в столице с довоенных лет, с удовлетворением отмечал, что «Москва теперь неузнаваема — что-то сказочное». Позднее это восторженное отношение к великому сердцу Родины все усиливалось. Поездка 1952 года навела на особенно глубокие и светлые раздумья:

«Я бродил по Ленинским горам около Московского университета и вспоминал свои далекие годы и мое «учение» в сыром и холодном подвале 70 лет тому назад. Любовался на теперешние школы, университеты, институты, театры, музеи, метро и на всю Москву с ее высотными зданиями и долго не мог понять, сон я вижу или действительность…

Несколько раз уходил я своими мечтами в далекое прошлое и видел там перед собой убогие школы и мое темное холодное подполье, мой «университет»… Жутко и тяжело вспоминать это…

И, возвращаясь мыслью к настоящему, я словно переносился в какое-то волшебное, сказочное царство… Трудно современному человеку представить такое время, когда не было ни кино, ни радио, ни самолетов, ни великолепных грандиозных построек. И думалось мне: какой же маг и чародей все это создал и сказки с коврами-самолетами превратил в действительность? Бродил я по Ленинским горам и думал… И тут же сам себе отвечал: этот волшебник, этот маг и чародей, этот богатырь — наш великий советский народ! Все, что я вижу перед собой, — дело его рук!»

«Советский Союз, — писал Малютин А. Фадееву, — удивительная страна, где особенное, внимание обращается на всякого мыслящего человека, рабочего, изобретателя, начинающего писателя и т. д. Никто не остается без внимания. Поэтому так радостно и заманчиво жить нашему народу, что с каждым годом умножается рост материальных и умственных богатств».

Уральские годы

Последние десять лет Малютин прожил в Челябинске, периодически выезжая в Москву, Ленинград, Ярославль, Дмитров, Майкоп и другие города. В 1956 году он гостил на Волге, у калининских друзей-литераторов Е. Е. Шарова, П. П. Дудочкина, М. Рыбакова, с которыми сфотографировался на память. Через два года в качестве путешественника-туриста обозревал красоты Кавказа.

Своими творческими замыслами и всеми планами он всегда делился со мною. Мы мечтали поселиться вместе где-нибудь на берегу реки.

«Но где? В какой части света? В каком городе? Где-нибудь бы на Волге. Или в Минусинске, в Абакане?!» —

спрашивалось в одном из писем.

«Часто я мечтою переношусь на улицы богоспасаемого града, в котором вы обитаете, — писал отец в Енисейск, — четко, ясно они мне представляются: и высокие тополя, и подгнившие доски тротуаров, и могучая река. И хотелось бы иногда хотя на минутку очутиться там в действительности и повидаться со всеми…»

Приглашали в Красноярск, Приангарье, Омск и другие места. В первую очередь родные: у него было пятеро детей, 24 внука и 9 правнуков — хоть к кому поезжай!

Звали в гости москвичи, ленинградцы, калининцы, ярославцы, суздальцы. Как-то он сообщал: «Клавдия Михайловна Шишкова зовет и все спрашивает, когда ждать…» Упорно приглашал в свой уютный домик на улице Льва Толстого старожил древнего Суздаля Иван Абрамович Назаров, с которым дружили сорок лет и в один год умерли.

До конца дней шла обширнейшая переписка, в разные уголки страны рассылались сотни писем, и не меньше приходило их. Только из одной Москвы Малютину на Урал писали: Телешов, Вирта, Гладков, Лидин, Вс. Иванов, Бонч-Бруевич, Балабанович, Лесс, Шишкова и многие другие. Как-то он хвалился дочери поэта Худякова Анне Кондратьевне:

«Пишут очень много писем со всех концов Советского Союза… Из «Литературного наследства», из газеты «Литература и жизнь», из Москвы, из Горьковской области, из Белоруссии, с Кавказа, Сахалина, с Ангары, Енисея и т. д. и т. д.».

Однажды он должен был отвечать на 60 писем.

Не умевший отдыхать, вечный труженик, отец рассматривал больницу как дом отдыха. Пришлось ему лечь на больничную койку в связи с застарелой болезнью ноги. Он и тут не унывал. Любовался природой. Стройные высокие сосны, окружая здание, звенели вершинами и, казалось, пели гимн нескончаемой, вечной красоте и жизни на земле. Среди больных отыскивались книголюбы, чтившие классику и современную литературу, и это бесконечно радовало отца. Музыковеду Н. М. Бачинской в Москву он сообщал, что после больницы надо было отвечать на сто писем, пришедших за это время.

Его ответы друзьям никогда не были ни назойливыми, ни скучными.

«Сколько свежести в вашем письме, сколько громадных чувств! — восхищался Н. Вирта. — Не напиши вы, что вам столько лет, — сроду бы не подумал, что вы в столь почтенном возрасте».

Когда одна ярославская знакомая прислала ему коротенькое письмецо с оговоркой, что не хочет тревожить больного, он ей возразил:

«Наоборот, я только и хочу движения, жизни, горения чувств и мыслей… Я ничуть не ощущаю своих годов, а словно начинаю жить сначала — так все интересно в жизни. И тоска только о том, что не смогу разжечь в сердцах некоторых людей этого энтузиазма, этой жажды жизни!»

Десять лет Малютину писал из Красноярска певец сибирской природы Николай Устинович, он рассказывал о своих путешествиях по краю, о творческих замыслах и новых книгах, о литературных новостях, например, всесибирской конференции писателей в связи с 25-летием журнала «Сибирские огни» (1947 г.), присылал свои произведения «Лесная жизнь», «Зеленый клад», «Дорогие гости», «Сокровище Приангарья».

22 года продолжалась переписка с Сергеем Сартаковым, дружба с которым началась еще в Енисейске и Красноярске. Малютин искренне сожалел, что избрание на руководящую работу в Союз писателей РСФСР оторвало Сергея Венедиктовича от родной Сибири, и утешался тем, что сибирская тема продолжает звучать в его творчестве. Сартаков писал Малютину:

«… Как Вас не любить, славный Вы…», «С восхищением читаю Ваши письма, в которых Вы весь как на ладони: веселый, живой, подвижный. Жаль, что нам вместе в Москве никак побывать не приходится, мне кажется, что не я Вас, а Вы меня по Москве бы водили, такой Вы неутомимый».

Сергей Венедиктович знакомил со своей литературной и общественной работой, поздравлял с праздниками и юбилеями, дарил свои книги и интересовался мнением читателей о них, а читателям они неизменно нравились невыдуманными описаниями морозной и летней тайги, выхваченными из действительности образами героев. Так, в августе 1946 года Сартаков подарил «на память о Сибири и сибиряках» свою книгу «Домой». 2 ноября 1952 года он сообщал, что Севастополь и Кишинев начали свой театральный сезон инсценировкой романа «Хребты Саянские», что оба тома этого романа выходят одной книгой страниц в девятьсот.

Как-то я получила от отца из Красноярска письмо, датированное 17 декабря 1953 года. В нем рассказывалось, как со знакомой библиотекаршей он заходил к Сартаковым, жившим тогда по улице Ленина. Вот отрывок из письма:

«Встретила нас Софья Семеновна (жена писателя. — А. М.) очень хорошо и обратно не отпустила меня — уговорила остаться ночевать. А Ия пошла в бибколлектор закупать книги для библиотеки. Сережа был дома и весь вечер провели в разговорах. Он работает над третьим томом «Хребтов», показывал рукописи. Я все пересматривал его библиотеку, размещенную в трех шкапах. При мне получились с почты четыре экземпляра «Каменного фундамента» из Будапешта, изданного там на венгерском языке. Изданы хорошо. Есть переводы его книг и на болгарском и на чешском и польском языках.

Вечером Софья Семеновна демонстрировала кинофильмы «Великий писатель Н. В. Гоголь и его произведения», потом «Советские курорты» и еще фильм «Вешняки». Сережа уходил в издательство, там получили матрицы «Хребтов», которые будут здесь печататься».

В память об этом красноярском вечере осталась книга Сартакова, только что выпущенная краевым издательством, — «Плот идет на Север». На ней была трогательная надпись:

«Милому Ивану Петровичу Малютину, неутомимому собирателю и хранителю жемчужин литературы русской, ветерану поэзии XX века, от автора».

В 1957 году в Челябинск прислал письмо Владимир Германович Лидин, приглашавший в Голицынский дом отдыха месяца на два-три отдохнуть и поработать. Он сожалел, что мало пришлось поговорить при встрече:

«Надеюсь, что Вы еще побываете в Москве и мы с Вами хорошо побеседуем».

Одним из самых ярких челябинских впечатлений была встреча в 1954 году с А. А. Фадеевым, который приезжал на Урал для работы над романом «Черная металлургия».

О том, как радостно было увидеться с автором знаменитого «Разгрома», Малютин 18 января 1955 года сообщал В. Д. Бонч-Бруевичу:

«…Была у меня интересная встреча с Александром Александровичем Фадеевым. Двадцать пять лет не видались. Высокий, здоровый, как Шаляпин, с белыми волосами, чуть не задушил меня в своих богатырских объятиях и крепко целовал. Вспомянули, как он был у меня в Ярославле в парке в красном домике, всякую мелочь помнит, обо всем расспрашивал, про жену, про дочь и т. д. Он жил здесь на окраине города на даче и писал книгу о металлургах — будет два тома. Очень он меня поразил своей простотой, сердечностью, встретились, как два родных брата или сын с отцом».

В конце письма упоминается, что Фадеев 3 октября улетел в Москву — готовиться ко Второму съезду писателей СССР (1954 г.). Об этих памятных свиданиях рассказывалось и в письме Е. З. Балабановичу, что хотя А. Фадеев в Челябинске на даче километров за семь от города, но «жил уединенно, никуда не выезжал и никого не принимал» — писал книгу о металлургах. Все же писателя упросили прочитать две главы в Союзе писателей. Он согласился. Привезли его в Союз 27 сентября часа на три.

«Мы ездили с писателем А. Шмаковым… И вот с Фадеевым пообедали у него и поговорили. Фадеев интересно рассказывал о разных заграницах, о встречах с различными людьми, о Бернарде Шоу, которому было 90 лет, но он был такой живой и интересный».

«Александр Александрович, — говорится далее, — отнесся ко мне чрезвычайно хорошо. По скромности моей я ничего и никак не ожидал подобного. Записал в мою книжку свой адрес и просил приезжать в гости. А я говорю:

— Нынче уж на съезд писателей трудно будет попасть — вот у меня есть старенький билет от Первого съезда. Двадцать лет ему, так с ним наверное не пропустят.

— Пропустят, — говорит, — пропустят!

— Нет, мол, я пошутил, а серьезно как?

— Я серьезно говорю — пропустят, ведь власть-то наша…

Замечательное впечатление оставил он у меня».

А вот отрывок из письма Малютина к виновнику этих волнующих переживаний:

«Дорогой мой Александр Александрович!

Все это время после Вашего отъезда я жил и живу под обаянием нашей с Вами встречи. Она произвела на меня глубочайшее впечатление своей искренностью и сердечной простотой. Она волновала меня и внушала мне, глядя на Вас, истинную отеческую гордость. Я все представляю таких людей, которые моложе меня по возрасту, сыновьями, и мне радостно смотреть на них и любоваться их духовным ростом».

К таким людям относился и Фадеев.

В следующем году посчастливилось еще раз увидеться с Александром Александровичем в Москве. Фадеев, хлопотавший о публикации «Воспоминаний» Малютина, только что вернулся из Финляндии. Гостивший у сына-ботаника в Старой Рузе Малютин получил от Всев. Иванова телеграмму от 9 июля: «Фадеев примет Ивана Петровича воскресенье на даче». Именно в этот раз Александр Александрович и пообещал перепечатать рукопись на машинке и по окончании переписки сообщить Малютину. Вскоре отец получил от Фадеева радостную весточку:

«Послал Вам заказной бандеролью оригинальный текст Ваших воспоминаний и три экземпляра перепечатанных на машинке. Прошу Вас срочно выправить наиболее четкий экземпляр и срочно переслать его мне, чтобы я мог направить его в издательство и возбудить ходатайство об издании».

Челябинское десятилетие можно было бы назвать самым счастливым периодом в жизни Малютина, если бы весной 1950 года не успокоилась под енисейскими черемухами добрая спутница его жизни.

«Вынырнул я из Енисейска, отряхнул его прах, — писал он К. М. Шишковой, — прикоснулся к другой земле, подышал другим воздухом, посмотрел на кипучую жизнь других людей — и отошли от меня куда-то в сторону всякие недуги, словно бы их никогда и не было…»

В Челябинске Малютин жил вначале у дочери Анны, работавшей бухгалтером, по улице Красная дорожка (ныне Наташи Ковшовой). Затем по Садовой и, наконец, по Липецкой, где имел благодаря заботам Союза писателей благоустроенную квартиру. Тут ему не мешала думать и писать шумная поросль внучат.

— Большие окна, балкон, много света. Живу, как барон, — хвастался он в одном из писем.

Душа его была по-прежнему молодой, жадной к культуре и многообразным впечатлениям бытия. Как всегда, веселила природа: и бодрящая морозная зима, и звонкая весна, наполнявшая окрестные кварталы ароматом цветущих яблонь, и прозрачная осень. Перемены уральской погоды не смущали: «Когда здоровье хорошее, все эти перемены нипочем, как большому пароходу волны», — говаривал он. С внуком Васей (ныне инженером) он охотно отправлялся в неблизкий лес или на Миасс рыбачить.

Старого поэта восхищал Челябинск — индустриальный гигант с необычайным размахом строительства. Он стал ревностным его исследователем. Допоздна засиживался на лекциях «История челябинских улиц», «Прошлое, настоящее и будущее Челябинска».

«Что за город! — с восторгом восклицал он. — Протянулся на десятки километров! Чтобы пересечь его с севера на юг, надо проехать 28 километров, а с запада на восток — 14, 69 километров трамвайных и 20 километров троллейбусных линий! Вечером ехал на электричке и смотрел на бесконечные цепи огней по всем горизонтам… И куда ни поедешь, никаких концов не найдешь, везде впереди огни и огни, фабрики и заводы, грузовики с дробленым камнем, бегущие на стройки. А что будет лет через 10—15 — просто и не представишь!»

В одно из воскресений, продолжая знакомство с городом, он провел за этим занятием часов двенадцать, ходил пешком, ездил на автобусах, троллейбусах и трамваях. Своими впечатлениями путешественник поделился с К. М. Шишковой: он хвалил центральные улицы, особенно улицу Спартака (ныне Ленина), с их многоэтажными домами, универмагами, гостиницами, кинематографами, дворцами, филармонией, прекрасными театрами, школами, книжными магазинами («это та же Москва»).

«Обследовал парк культуры и отдыха, — рассказывалось далее, — расположенный в прекрасном сосновом бору на пространстве нескольких квадратных километров, с катанием на лодках, каруселями, качелями, эстрадами, кафе-ресторанами, многочисленными ларьками, киосками с книжной и прочей торговлей, песнями, музыкой и детской железной дорогой. Затем осмотрел Детский парк имени 30-летия комсомола, где были устроены прекрасные выставки цветов, выращенных юными натуралистами. Какая была красота! Флаги, плакаты, портреты, тысячи маленьких флажков и цветов, шествия, музыка, веселые красивые песни, поднимающие дух. Я сам тут же превратился в пионера, бродя среди веселых, нарядных, жизнерадостных детей. Слезы радости не раз застилали мои глаза, представляя светлое будущее нашей прекрасной молодежи…»

Библиотека Малютина по-прежнему усиленно пополнялась. Книголюб разыскивал литературу не только для себя, но и для других челябинских писателей.

«Подвернется под руки хорошая книга — и оторваться неохота», —

писал он мне из Челябинска и рассказывал, как на днях запоем читал литературную характеристику Писарева в 160 страниц, написанную Евгением Соловьевым (Андреевичем) и помещенную в шестом томе его сочинений, не забывая упомянуть, что этого автора еще в период первой русской революции «хвалили старые известные революционеры». И сам он еще тогда читал увлекательные очерки Андреевича по русской литературе XIX века.

В другой раз упоминал, что

«пересмотрел 30 томов Горького и 20 томов Чехова — такая красота! Как это люди успевали столько написать! Прямо-таки поражаешься и восхищаешься».

А однажды сообщалось:

«На днях слушал по радио постановку «Человек, который смеется» по Виктору Гюго и плакал — до чего же сильно написано!!! ужас охватывает».

Старый писатель всегда сожалел, что когда-то, хотя и не по его вине, было много упущено хорошего времени. Ему, выходцу из наинизших низов, «нужно было без передышки работать и не каждую ночь спать, чтобы вырастить семью, дать образование, приобретать книги». Вот сделанные им откуда-то выписки, как работал В. И. Ленин в библиотеке своего имени, как он просил дать необходимые ему справочники на ночь, обещая утром вернуть и возвращал еще до открытия библиотеки. Вот страничка из биографии революционерки и талантливого дипломата А. М. Коллонтай. А далее — подробные сведения об участниках революционного движения в Челябинске, характеристика трагедии Шекспира «Король Лир» из «Всемирной истории», две страницы высказываний Николая Островского о смысле жизни и счастье.

Не остывала любовь к искусству. Хотелось побольше узнать о жизни артистов. Упорно разыскивалась книга о П. Н. Орленеве, а московские друзья искали по заказу из Челябинска монографию о В. И. Качалове. Подбиралась солидная литература по истории театра. Помнится радостное сообщение:

«Сегодня слушал по радио замечательную вещь — первый цикл «Крепостные театры».

Однажды до двух часов ночи он слушал по радио Шаляпина и Качалова. А как восхищали его передачи гоголевского «Ревизора», горьковской пьесы «На дне» и других шедевров русской драматургии!

Ярославские артисты, приезжавшие на гастроли в Челябинск, навещали старого любителя театра. Он крепко подружился и с челябинскими театральными деятелями. Своим родным с восторгом сообщал, что смотрел в городском театре пьесу «Делец» А. Толстого, а накануне «Сороку-воровку», а позавчера «Мачеху», а завтра смотрит «Отцы и дети», а потом — «Дали неоглядные» Николая Вирты! И все это сопровождалось оценками пьес и исполнения ролей.

С удовольствием слушал он по радио не только выступления писателей и актеров, но и музыку, которую поэт глубоко любил. Сидя в своей уютной комнате, окруженный книгами, он часто наслаждался музыкой.

«Четвертый месяц плаваю на волнах бесчисленных вальсов и всевозможной музыки, которую передает прекрасный радиоприемник», —

уведомлял он К. М. Шишкову. А в другой раз рассказывал:

«Пишу и слушаю по радио о жизни и творчестве Моцарта. Какая удивительная гениальная личность! Какая чудесная музыка!»

Малютина можно было видеть в оперном театре имени М. И. Глинки, на концертах народных песен и танцев. Посещал он и челябинские кинотеатры. Сильное воздействие оказали на него такие картины, как «Садко», «Свадьба Кречинского», «Васса Железнова», «Пархоменко». Заходил и на детские сеансы и шутливо сравнивал себя, окруженного юнцами, со «старым грибом среди цветущего луга».

Как никогда старый писатель чувствовал любовное внимание и заботу челябинских литераторов и всей общественности. Особенно дружил он с А. А. Шмаковым, который подарил ему свой роман «Петербургский изгнанник» с надписью:

«Старейшему рабочему-литератору с уважением от автора».

Не только уральцы, но и новосибирцы помогали в работе над литературными воспоминаниями. Так, по поручению редакции журнала «Сибирские огни» писатель Глеб Пушкарев детально разобрал первоначальный вариант очерка о путешественнике Г. Н. Потанине и написал об этом Малютину.

Приглашая давнего друга Всеволода Иванова на Урал, Малютин обещал:

«Я познакомил бы тебя с секретарем нашего Союза писателей Марком Соломоновичем Гроссманом, Александром Андреевичем Шмаковым… Народ у нас хороший — сибиряки! Мои очерки охотно печатают в «Сталинской смене» и «Южном Урале» — о Шишкове, о Горьком, Потанине. В марте передавали о Горьком и Шишкове по радио».

Все это ободряло и вдохновляло. «Сердце радуется, на мир глядючи!» — оптимистически восклицал старый писатель. Сын поэта, П. К. Худяков восхищался его «творческим энтузиазмом», «изумительной памятью», жадностью к жизни, общительностью и скромностью, любовным отношением к людям.

Малютин издавна был неравнодушен к мемуарному жанру и еще в 30-е годы подумывал о том, чтобы рассказать о замечательных людях, встречавшихся на его пути. Всю жизнь он хранил письма и другие материалы, присланные разными лицами от полуграмотного сибирского мужика до крупного художника Короленко. Из отдельных очерков, появлявшихся в газетах и журналах, составилась первая книга 85-летнего писателя — «Незабываемые встречи» (1957). Она способствовала популярности писателя, увеличению, и без того большого числа его корреспондентов. Этому помогла и напечатанная тогда же в челябинской областной газете статья о литературном архиве Малютина, затем переданная по ТАСС в Ленинград, Киев, Горький и вообще по Советскому Союзу.

«Незабываемые встречи» открывались предисловием А. А. Шмакова, в котором подчеркивалось:

«Первая книга И. П. Малютина появляется в год 40-летия Советской власти. Это не только знаменательно, но и вполне закономерно в условиях советской действительности, когда выходец из крестьян приобщился к литературе, стал ее неутомимым подвижником. В прежнее царское время искры народного таланта, едва вспыхнув, гасли, в наши дни они разгораются в пламя; творчество таких людей становится достоянием всех трудящихся, служит общему делу построения коммунизма в нашей стране».

Готовилось продолжение мемуаров — о Емельяне Ярославском, В. Д. Бонч-Бруевиче, А. Серафимовиче, В. Вересаеве, С. П. Глазенапе, В. А. Гиляровском, Всев. Иванове, Ф. Гладкове, П. Драверте, Н. Устиновиче и других ученых, революционерах, писателях, которых становилось все больше среди знакомых автора.

В две изданные книги вошло не все, что первоначально публиковалось в периодической печати. Воспоминания о Фадееве, Телешове, Сейфуллиной, Ферсмане остались только в газетах.

Малютин вступил в Союз писателей СССР. Получив из Москвы членский билет, он извещал Е. Е. Шарова, что «на 86-м году стал настоящим официальным писателем».

С душевной щедростью и теплотой отметили челябинцы 85-летие со дня рождения и 60-летие литературной деятельности Малютина. Большой торжественный вечер состоялся в Доме работников искусств по улице Цвиллинга. Звучали прочувствованные речи, вручались адреса и памятные подарки. Особенно много было подарено книг — все знали, что это для юбиляра — самая великая ценность. Составилась буквально целая библиотека. Тут были и «Витязь в тигровой шкуре», и «Былины», и «Воскресение» Толстого, и «Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников», и «Ленин и Горький», и произведения Джона Рида, и переводы писателей народов СССР, и т. д. и т. д. Были вручены две бесплатные путевки в дома отдыха.

«Мы гордимся, что Вы в течение 60 лет сохранили и пронесли вечно свежую и молодую любовь к книге — лучшему своему другу», —

подчеркивалось в поздравлении челябинских журналистов.

Особенно растрогало юбиляра приветствие Южноуральской писательской организации:

«Дорогой наш и близкий друг Иван Петрович! Писатели Южного Урала от всей души поздравляют Вас, старейшего рабочего поэта, прошедшего огромный революционный и литературный путь, — в день Вашего славного 85-летия.

Более полувека назад в передовых газетах Сибири появились первые Ваши стихи, призывавшие родной народ свергнуть власть хищников и эксплуататоров, власть лжи и произвола.

Сатрапы самодержавия злобно мстили рабочему поэту. Но ссылки и тюрьмы не сломили Вашей веры в революцию, Ваших сил и настойчивости. С великой радостью приветствовали Вы, сын крестьянина-бедняка и рабочий поэт, социалистическую революцию, Великий Октябрь.

С первых шагов своей сознательной жизни, семь десятилетий, честно и смело идете Вы под знаменем Революции, отдавая ей все свои силы и безграничную энергию.

Вся Ваша жизнь и борьба неразрывно связаны с родной русской литературой. Ваша любовь и ежедневный подвиг во имя нее снискали Вам уважение и признательность выдающихся сынов нашего народа. Максим Горький, Короленко, Качалов, Щепкина-Куперник, Потанин, Дрожжин, Подъячев, Неверов, Фадеев, Всеволод Иванов и многие другие славные сыны России были связаны с Вами узами дружбы, ценили Вас и гордились Вами.

Ваша книга «Незабываемые встречи», в которой Вы с величайшей любовью, тактом и скромностью нарисовали драгоценные портреты корифеев русской литературы и театра, революционеров и землепроходцев, по достоинству оценена советскими людьми.

Дорогой наш друг! В этот памятный день мы желаем Вам всей душой долгих лет жизни, сил и энергии в борьбе за великие Ленинские идеалы.

Горячо обнимаем Вас и поздравляем, милый Иван Петрович!

Писатели Южного Урала».

Остались на память папки с теплыми адресами от драматического театра, от издательства, которое приложило чуть не пуд книг, и других местных организаций и учреждений. Немало пришло писем и телеграмм из других городов: от Союза писателей СССР, от московского архива А. М. Горького, сотрудники которого прислали книгу с 12 подписями. Десятки писем летели с разных концов страны — с Кавказа, из Белоруссии, с Ангары и Енисея, с Волги, с Южного Сахалина и т. д. Поздравляли писателя Гладков, Вс. Иванов, Лидин, Сартаков и другие.

На заботу уральских писателей Малютин отвечал отеческой любовью. Читая и перечитывая мудрецов Толстого и Достоевского, Глеба Успенского, «глубоко знавшего народный быт и среду», и такого «большого и хорошего писателя, как Салтыков-Щедрин», задумываясь над страницами Чехова и Горького, он в то же время пристально следил за новинками советской литературы. Каждое крупное произведение советских художников слова воспринималось им как праздник. Особенно близкими и радостными были для него успехи писателей Урала. Как искренне радовался он новым книгам Л. Татьяничевой, А. Шмакова, М. Гроссмана и других уральцев! На его глазах писался роман А. Шмакова «Петербургский изгнанник». Он слушал отрывки из еще не опубликованных глав. Помнится, он однажды писал:

«А. Шмаков читал мне интересное и очень трогательное место из рукописи о Радищеве».

Невзирая на преклонный возраст, Малютин активно участвовал в общественной и литературной жизни города. Часами просиживал на писательских собраниях, на обсуждениях работы журнала «Урал» и местных газет, на литературных вечерах и встречах.

Тесные дружеские связи устанавливались с общественностью Челябинска: с местными журналистами, библиографами, историками, учителями литературы, юристами, врачами. Его всегда тянуло к людям, перед которыми была распахнута его простая, младенчески чистая душа. Он охотно посещал семьи рабочих, чувствуя к рабочему человеку всегдашнюю симпатию. Отец сообщал мне, что навестил семью одной заводской работницы, где все влюблены в литературу безгранично. С рабочими он встречался и в цехах, и в общежитиях.

«Малютин уже старик, убеленный сединами, но еще бодрый и сохранивший детскую чистую веру в литературу и ее представителей», —

характеризовал его литератор И. А. Назаров. Эта вера, эта привязанность к литературе настолько поглощали его, что он не придавал никакого значения материальным благам и удобствам. В холодный декабрьский вечер он отправляется на большой праздник советской литературы и доволен всем, что услышал на этом вечере.

До последних дней здоровье старого писателя было завидно крепким. Литфонд предлагал ему путевки в подмосковный дом отдыха (Голицыно), но он предпочитал отдыхать в уральских здравницах с их неповторимо-оригинальной природой, когда-то так пленившей певца Урала Мамина-Сибиряка. Полного отдыха, без любимой работы, не признавал.

Последние три года Малютин ездил летом на отдых в город Майкоп, центр древней Адыгеи, где было много знакомых и земляков, в частности дети Дмитрия Павловича Менькова. Вместе с земляком Г. П. Горюновым купили крошечный домик, утопавший в цветах и винограднике. Как ребенок, старый писатель радовался тишине в своем уголке, южной природе, богатым урожаям, хорошим людям.

Приезжая в город цветов и яблонь, к которому ведет от железнодорожного вокзала длинная-длинная дорога, обсаженная пирамидальными тополями, Малютин не уединялся в своем уголке. Он общался с местной интеллигенцией, с писателями и журналистами, с музейными работниками, выступал по радио, печатался в «Адыгейской правде».

Прекрасный климат, весеннее снегоподобное цветение садов, журчанье речки Белой, пробегающей неподалеку от улицы Александра Невского, где стоял коллективный домик земляков, — все это необыкновенно успокаивало и творчески настраивало. Природа щедро одаривала ягодами, вишней, алычой, абрикосами.

«Столько радости, красоты и счастья в жизни, что голова кружится! — восклицал он в беседе с другом. — Жаль, что некоторые не умеют этим пользоваться».

Лето 1962 года было для него последним. Он умер 2 октября. Мне почему-то казалось, что местом его вечного успокоения будет непременно Сибирь или Урал. А он похоронен в городе цветущих яблонь, в гостеприимной земле древней Адыгеи.

Каждую осень, возвращаясь с Черноморского побережья в свой далекий северный городок, я заезжала к отцу в Майкоп. В 1962 году поехала на юг для обычного лечения в неспокойном настроении. Чувство тревоги не покидало, я спешила, не сиделось на месте ни минуты. И это было предчувствием, что несчастье шло навстречу… Меня вызвали в Майкоп телеграммой, извещавшей о кончине отца.

Адыгейские писатели по-сыновнему ласково относились к Малютину. Глубокое сочувствие и участие проявили они и тогда, когда перестало биться его сердце. Все провожали его в последний путь. Литераторы Адыгеи выступали с трогательными речами у могилы. Говорили речи не только знавшие его лично, но и те, кто только слышал о нем от других, и слышал неизменно хорошее. Их слова были согреты любовью, уважением и братской дружбой к старому русскому писателю. Такие речи произносятся лишь по вдохновению, под влиянием большого искреннего чувства и только раз в жизни. Их нельзя забыть.

От литераторов Южного Урала с горячим словом выступила Серафима Константиновна Власова, собирательница самоцветов народного устно-поэтического творчества.

Челябинские писатели, как и писатели Адыгеи, хранят светлую память об ушедшем. Статьи о нем неоднократно появлялись в газетах «Челябинский рабочий», «Магнитогорский рабочий», вошли в книги В. Бирюкова «Уральская копилка» и А. Шмакова «На литературных тропах». В Челябинске проводились посвященные ему радиопередачи.

Литературная общественность города отметила и 100-летие со дня рождения поэта из народа. Состоялась большая телепередача о Малютине — рассказ о его жизни и чтение его стихов, выставки в библиотеках и беседы о писателе в рабочих аудиториях и школах, где любил выступать Иван Петрович.

Этой дате посвящен плакат «Литературные памятники Челябинска», выпущенный областной писательской организацией, а в открывшемся литературном музее экспонируются фотографии, рукописи, письма Малютина и фотокопии переписки с ним выдающихся деятелей культуры и искусства.

Эти редкие документы сейчас принадлежат уже истории. Смотришь на них, а перед глазами встает весь путь этого удивительного человека из народа. Человека суровой и светлой судьбы, пробившегося из тьмы и нищеты к свету культуры. Вместе с народом пережил он радость освобождения от ига царизма и капитала и на своей собственной судьбе почувствовал, что только народная власть дает возможность человеку из низов раскрыть все способности, расцвести всеми своими дарованиями. Сам он так характеризовал свой почти 90-летний жизненный путь:

«Длинная дорога жизни пройдена неплохо, несмотря на всякие препятствия и ухабы на пути, — в общем хорошего, радостного, счастливого было больше, чем плохого». И еще: «В строительстве и созидании нашей духовной культуры есть частички и наших трудов…»

Вся жизнь этого скромного труженика, метко названного В. Шишковым «энтузиастом русской литературы», — прекрасный пример того, как надо любить искусство, литературу и оставаться им верным до последней минуты.

Енисейск — Москва

1968—1973 гг.

Примечания

1

Мой отец в юности переменил фамилию Кулев на Малютин.

(обратно)

2

«Красный Курган», 1958, 31 августа.

(обратно)

3

Сейчас ученый-ботаник, живет и работает под Москвой.

(обратно)

Оглавление

Вместо предисловия

В глуши новгородских лесов

Ярославская Большая мануфактура

Сибирские скитания

Опять на родной Волге

Московские встречи

Уральские годы

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно