Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Татьяна Шмыга
СЧАСТЬЕ МНЕ УЛЫБАЛОСЬ

Литературная запись А. М. Даниловой

От автора

Думаю, не надо объяснять, как непросто было приступить к работе над книгой человеку, который никогда книг не писал. Я очень долго не могла решиться на это. Меня уговаривали более полутора лет, а я все отказывалась, буквально упиралась, уходила от серьезного разговора, ссылаясь на занятость, на отсутствие времени, на обстоятельства разного рода… Честно говоря, я просто боялась… Надо отдать должное настойчивости, терпению, умению убеждать, даже дипломатическому искусству редакторов издательства «Вагриус» — я наконец согласилась. Подумала, что если появилась такая возможность, то почему бы мне, прожившей большую жизнь в театре, о котором не так уж много написано, не поделиться тем, что было, что помню, не рассказать о тех, с кем работала и работаю, о тех, с кем свела меня судьба, о замечательных людях, в окружении которых я сформировалась и как человек, и как актриса.

Тот особый, многотрудный вид искусства, которым я занимаюсь всю жизнь, почему-то принято называть «легким жанром». Не берусь теоретизировать, поскольку я не искусствовед, но называть жанром такое явление, как музыкальный театр, нельзя — это неправильно, потому что он гораздо шире жанровых рамок. Как и в любом драматическом театре, где есть трагедии, комедии, трагифарсы, у нас тоже идут и комедии (например, знаменитая «Летучая мышь» — это же комедия с переодеванием), и драмы, и романтические трагедии, и фарсы. Каждый, кто хоть раз слышал столь знакомое «Помнишь ли ты, как счастье нам улыбалось?..», прекрасно знает, что «Сильва» — это самая настоящая мелодрама. Даже в балете теперь есть и драмы, и трагедии. А балет называют отдельным видом искусства, как и оперу. Оперетту же почему-то считают жанром, да еще легким. Это не только обижает актеров музыкального театра, но это и по существу неверно.

Вот почему мне хотелось восстановить справедливость и показать в книге, что оперетта — это такой же (не берусь судить, лучше он или хуже) достойный и самостоятельный вид искусства, у которого миллионы почитателей. Думаю, что последнее тоже имеет значение, и немаловажное. Впрочем, что тут долго объяснять, вдаваться в какие-то подробности, приводить аргументы «за» и «против» — надо просто ходить в Театр оперетты!

Кому-то может показаться, что в книге я рассказываю о своем театре, о коллегах в несколько восторженных тонах. Но я просто уверена, даже больше — убеждена, что у нас очень хорошие актеры, такие, которым могут позавидовать и драматические театры, и даже оперные, куда нередко приглашают наших певцов и певиц…

Так что ходите в оперетту, господа!

Все мы родом из детства

Как-то во время одного интервью меня спросили: «Чего в жизни вы боитесь больше всего?» Я ответила, что самое страшное для меня — это терять близких, друзей… Таких потерь, увы, пришлось пережить немало. Дорогие тебе люди уходят, и ты с особой остротой начинаешь понимать, что они значили в твоей жизни…

У меня на столике около кровати всегда стоит фотография мамы и папы. Их давно уже нет, но они всегда со мной. Каждое утро, глядя на их фото, я здороваюсь с ними и каждый вечер говорю им мысленно: «Спокойной ночи, дорогие…» И не перестаю себя корить, что при их жизни отдала не все, чего они заслужили, а лишь малую часть. Когда я начала работать над книгой воспоминаний, мои первые мысли были о родителях. У них я попросила благословения на непростое для меня дело. И первые страницы этой книги будут о них.

Мои родители были люди просто замечательные — красивые, добрые. И очень дружные: их отношения между собой — одно из самых светлых моих воспоминаний.

В детстве я мало знала о своих корнях. Так сложилось, что мы с братом выросли без бабушек и дедушек. Дед со стороны папы умер, когда папе было всего шесть лет, а мамин отец умер, когда ей едва исполнилось восемь. Так что дедов своих я знать не могла. А из бабушек я помню, и то не очень хорошо, только одну — мамину маму, бабушку Наташу. Она умерла, когда я была совсем маленькой.

По рассказам мамы я знаю, что мой дед Григорий работал в Москве десятником на строительстве церквей. Одной из последних его построек был большой Богоявленский храм в Дорогомилове, который начали возводить на пожертвования верующих в 1898 году на месте старой церкви. Сумму собрали значительную, так что храм построили очень большим — в нем могли одновременно молиться около 10 тысяч человек. Богоявленская церковь была в Москве второй по величине после храма Христа Спасителя.

Дедушка Григорий еще участвовал в водружении над новой церковью креста, а вот до окончания отделки храма он не дожил. Как вспоминала мама, церковь Богоявления была большая, белая. В 1932 году именно в ней отпевали бабушку Наташу, которая перед своей кончиной жила в Дорогомилове.

Через шесть лет красавец храм разрушили и на его месте построили большой серый жилой дом с огромными окнами-витринами (это на углу Большой Дорогомиловской и 2-й Брянской улиц). Как в жизни все переплетено: в этом доме, на месте храма, построенного моим дедом, теперь живет моя приятельница…

Мама рассказывала, что она запомнила, как деду Григорию привозили на дом мешки с деньгами — для выплаты строительным рабочим, которыми он руководил. И удивительное дело — рабочие не хотели брать за свой труд металлические деньги, а просили расплачиваться с ними бумажными ассигнациями, потому что тяжелые монеты протирали им карманы, а «бумажки» были легкими. Знали бы они, какую большую ошибку совершают: через десять лет бумажные деньги потеряют всякую ценность, а рубли царской чеканки впоследствии будут так цениться за содержание в них драгоценного металла. Их потом еще долго хранили в некоторых семьях — на черный день. Мама говорила: «Я так и вижу эти мешки с золотыми монетами». Теперь этим рублям и червонцам цены бы не было…

После смерти мужа бабушка Наташа осталась одна с шестью детьми: у мамы были еще сестра и четыре брата. Один из них утонул совсем молодым, а трое других погибли во время Великой Отечественной войны. Став вдовой, бабушка не растерялась. Судя по всему, была она женщина энергичная, потому что открыла небольшой трактир в своем доме на Нижегородской улице, в районе Абельмановской (тогда она называлась Покровской) заставы.

Бабушка хоть и имела «свое дело», но жила с детьми стесненно — все помещались в небольших комнатках позади трактира. Конечно, в доме со стороны двора имелись всякие пристройки и чуланчики, но они были предназначены для хозяйственных нужд. Бабушка держала там и птицу. И вот однажды с ее гусями произошел невероятный случай. Тогда во многих семьях было принято делать домашние настойки и наливки из всевозможных ягод. Делала их и бабушка Наташа — заполняла вишней большие высокие бутыли, которые назывались четвертями, насыпала сверху сахар и ставила их бродить. Одна из таких бутылей со временем оказалась негодной — перестояла, вишни в ней прокисли, и их выбросили на помойку.

Утром, выйдя во двор, бабушка увидела, что все ее гуси лежат бездыханными, и решила, что они неизвестно отчего подохли. Использовать в пищу падшую птицу нельзя, и тогда подумали, что пусть хоть перья и пух от этих гусей пойдут в дело. Птиц ощипали, и тут — о ужас! — гуси вдруг стали шевелиться, приходить в себя. Оказалось, что они, наклевавшись пьяной вишни, просто настолько опьянели, что их приняли за мертвых… Так потом эти гуси и ходили по двору ощипанными…

Достаток в бабушкиной семье был, что и говорить, весьма относительный, но она смогла одна, без чьей-либо помощи, поставить детей на ноги, пока они не стали жить самостоятельной жизнью. Всех своих детей бабушка Наташа приучила к труду. И моя мама уже с восьми лет помогала ей по дому и в трактире. Потом она и меня так же воспитывала: с детства внушала, что я должна многое уметь делать дома. Мама говорила мне: «Неизвестно, как сложится жизнь. Сначала научись все делать, а барыней всегда сможешь побыть…»

В конце двадцатых годов, когда в стране наметился «великий перелом», переход к строительству социализма, к коллективизации, прежнюю программу «новой экономической политики» (нэп) свернули и начали притеснять частных предпринимателей, собственников. Под эту кампанию попала и бабушка: у нее отняли трактир, а ее выслали из Москвы в городок Александров. Родители отправили меня вместе с ней — поближе к природе, из пыльного города на свежий воздух. Потом бабушке Наташе удалось вернуться в Москву и она какое-то время жила с нами, а почти перед самой кончиной — у своих сестер в Дорогомилове. Там у них был собственный домик, в котором они все жили: бабушка по рождению была из Дорогомилова. Она и три ее сестры — Елена, Полина, Анна — были очень красивыми. Но среди них выделялась тетя Лена, или Леля, как ее звали родные, она была просто настоящей красавицей. Моя мама внешностью пошла в свою мать и теток.

С жизнью в Александрове связан не самый радостный эпизод в жизни нашей семьи — там я чуть не утонула. Дом, где мы жили с бабушкой, стоял на взгорье, а внизу текла речушка. Была она мелкая, дно ровное, и только у противоположного берега какой-то провал — что-то вроде канавы. Глубина была настоящая, и там даже ловили рыбу. В один из дней бабушка сидела на высоком берегу, что-то вязала, а я на ее глазах плескалась на мелководье. И как-то так случилось, что я незаметно очутилась около этой подводной канавы и скатилась в нее. Плавать в то время я, естественно, не умела — мне было всего четыре года. Бабушка увидела, что я уже почти скрылась под водой. Сделать в той ситуации она ничего не могла: прыгнуть в речку с высокого берега ей было не под силу, поскольку бабушка была сердечницей (как и моя мама потом). К счастью, на противоположном берегу сидел какой-то мужчина с сыном и удил рыбу. Услышав бабушкины крики, рыболов оторвал взгляд от своего поплавка и стал оглядываться, не понимая, в чем дело. Увидел только, что из воды торчит какой-то бант… Вот за этот бант они с сыном меня и вытащили…

Что касается папиной родни, то лишь относительно недавно я узнала точно, что они из Польши. В конце 80-х годов мы с театром были на гастролях в Ленинграде. Наши спектакли шли на сцене зала «Октябрьский». И вот в один из вечеров, когда я после выступления выходила на улицу, около служебного подъезда ко мне подошла высокая девушка. «Это вы Шмыга? — Незнакомка говорила по-русски, но с явным акцентом. — А я внучка сводной сестры вашего отца. Когда-то он просил бабушку прислать ему его метрику». И девушка протянула мне какой-то документ.

Поговорить подольше у нас не получилось — она куда-то торопилась. Моя польская родственница, оказавшаяся двоюродной племянницей, успела только сказать, что ее бабушка (моя тетя) жива, а сама она студентка, приехала в Ленинград учиться в медицинском институте.

В свое время папа действительно просил свою сводную сестру прислать ему метрику. В паспорте он писался русским, хотя знал, что их семья приехала в Москву из восточных областей Польши, из Западной Белоруссии. Наша фамилия казалась ему странной. Он говорил: «Не пойму, откуда она у меня? Почему я Иван Шмыга? Не было у нас такой фамилии. У нас в роду, насколько я помню, были Козловские, Мицкевичи…» На что мама, а она была у нас остроумная, с большим чувством юмора, отвечала: «Да не примазывайся ты к великим! Что же теперь делать? Проживем и с фамилией Шмыга…»

И вот теперь в метрике отца я смогла прочитать, что он «Ян Мицкевич, сын Артемия и Ксении… поляк… родился в 1899 году…» Было указано и место рождения — деревня Миклаши Белостоцкого уезда… И печать на документе, очевидно, церковная… Не дождался папа этой метрики…

Как папа, его братья и сестра Ефросинья оказались в Москве? Когда началась Первая мировая война, их семья, спасаясь от наступавших немцев, в 1915 году решила бежать из Польши, которая тогда была частью Российской империи, в Москву. К тому времени бабушка Ксения уже второй раз была замужем, имела дочь. Когда стало возможно, она с этой дочерью (имени ее я не помню) в 1916 году вернулась на родину, сыновья же и старшая дочь Фрося решили остаться в Москве. А вскоре события начали развиваться так, что семья оказалась разделена границей: Польша стала самостоятельным государством.

Отношения Советского Союза с Польшей были тогда далеко не безоблачными, так что папа с братьями и думать не могли о том, чтобы переписываться с матерью и младшей сестрой — не те были времена и условия. Долгое время бабушка Ксения и ее сыновья ничего не знали друг о друге. Лишь в 1939 году, когда Западная Белоруссия стала частью СССР, появилась возможность переписываться: теперь все были гражданами одной страны. Тогда-то, наверное, папа и попросил свою сводную сестру прислать ему метрику. Но начавшаяся вскоре война прервала их переписку.

Она смогла возобновиться лишь после войны, да и то не сразу. Моя польская тетя писала папе: «Ваня, приезжай к нам. Здесь у тебя есть земля…» Но в первые послевоенные годы поехать в Польшу было непросто. За это можно было поплатиться: как же, родственники, оказавшиеся на временно оккупированной территории, а теперь еще и за границей! Но даже когда после смерти Сталина у нас в стране начались некоторые послабления, да и Польша к тому времени стала считаться социалистической страной, папа так и не собрался, хотя мысли о поездке к матери и сестре не оставлял. А моя мама шутила: «Куда же я тебя отпущу? Там у тебя столько родни! Как начнут принимать, угощать…. Тебя потом и не докличешься…» Так папа и не съездил в Польшу, где его ждала метрика…. Теперь она хранится у меня…

Судьба у папы была нелегкая — он в жизни всего добивался сам. Еще в Польше, в детстве, был пастушонком у богатых хозяев. Когда в шестнадцать лет он оказался в Москве, то поначалу стал работать в мастерской у одного известного тогда в городе часовщика. Потом устроился помощником машиниста паровоза на Нижегородской ветке железной дороги, а потом и сам стал машинистом. В те времена профессия железнодорожника была очень почетной. Впоследствии, уже в годы Гражданской войны и разрухи, именно благодаря работе на паровозе папа мог по дороге покупать какие-то продукты, чтобы хоть как-то прокормиться, потому что в Москве было голодно и купить ничего нельзя.

Папа всегда мечтал учиться. От природы он был очень способным, быстро все усваивал. Это стремление к знаниям и привело его потом на рабфак. Меня всегда поражало, что папа, не получивший в детстве и юности систематического образования, писал без единой ошибки — видимо, у него была врожденная грамотность. А возможно, что у него были и какие-то нераскрывшиеся лингвистические способности, предрасположенность к языкам. Ведь рождаются же люди гуманитариями. И не важно, каким делом они потом занимаются в жизни. Удивительно, но и почерк у папы был каллиграфический, хотя чистописанию он не обучался. Говорил папа на хорошем, правильном русском языке. Я привыкла к этому с детства, поэтому мне сейчас так режет ухо тот жуткий язык, который слышу порой с экранов телевизоров, которым заполнены полосы теперешних газет. Меня коробят все эти даже не слова, а словечки, неправильные ударения, согласования, неправильные числительные, не к месту, больше для псевдошику, употребляемые заграничные «консенсусы» или «саммиты», хотя в русском языке есть прекрасные аналоги этим словам. Уважение к своему родному языку — это ведь и уважение к себе…

Поработав машинистом, папа поступил учиться на рабфак, получил впоследствии диплом инженера-металлиста. Но инженером-практиком ему стать не довелось — его направили работать в Центральное статистическое управление (ЦСУ).

Знакомиться моим родителям не пришлось: они знали друг друга задолго до того, как поженились. Папа дружил со старшим маминым братом Мишей, а для нее он с детства был просто дядей Ваней. Она совсем ребенком иногда просила его: «Дядя Ваня, покатай нас с подружкой на саночках». Вот так катал он маленькую Зиночку, катал, а потом, когда она выросла, взял да и влюбился. Бабушка очень хотела их брака, потому что мой папа был ей по душе. А мама и думать не желала о нем — папа был старше ее на десять лет. Да и нравился ей тогда совсем другой парень. Но папа умел красиво ухаживать, во всем ей потакал, к тому же одевался он очень элегантно (это останется у него на всю жизнь). В результате своего добился — в двадцать лет мама вышла за него замуж.

Когда мои родители еще не были женаты, они часто ходили на танцы и на каток. Папа рассказывал, как мама, очень любившая сладкое, могла во время катания съесть сразу полкило шоколадных конфет «Мишка»: «Катается и одну за другой отправляет их в рот». А на танцы они ходили на Абельмановскую площадь. Там стояла большая красная церковь, которую в годы гонений на религию превратили в рабочий клуб. Для трудящейся молодежи тогда устраивали не только лекции, но и танцевальные вечера, которые модно было называть балами. Мама с папой очень любили танцевать и делали это замечательно — за исполнение мазурки, венгерки они даже получали призы.

К тому времени, когда родилась я, папа еще работал в Статистическом управлении, даже писал книги по статистике. Потом его перевели в ВЦСПС. И, где бы он ни работал, его везде уважали, любили — он умел располагать к себе людей, был человеком честным, открытым. Его честность не позволила ему немного изменить дату моего рождения. Дело в том, что я родилась 31 декабря, и не просто в последний день года, а за три часа до наступления нового.

В тот вечер у нас должны были собраться гости, уже готовились накрывать праздничный стол. И тут дала о себе знать хоть и ожидаемая, но не приглашенная на этот вечер гостья. Маму отвезли в ближайший роддом, на Радищевской улице, близ Таганки. Там я и появилась на свет как раз под Новый год. Не могла потерпеть, чтобы родиться всего на несколько часов позже и быть в паспорте на год моложе. Мама была «возмущена» такой «несправедливостью» судьбы: по-женски она понимала, что девочке было бы лучше, если бы ее записали первым днем нового года, а не последним днем старого. Но папа, как человек принципиальный, оформил в загсе все именно так, как произошло, — дочь сама виновата, что оказалась такой нетерпеливой…

Имя мне тоже выбрал папа. Незадолго до моего рождения они с мамой пошли в расположенный неподалеку от нас филиал Малого театра. В те годы он размещался в здании, где теперь работает Театр на Таганке. Филиал Малого давал здесь свои спектакли до 1946 года, пока не переехал на Большую Ордынку. Здание передали Театру драмы и комедии, который в 1964 году был преобразован в нынешний театр. В старый филиал Малого я потом тоже ходила, помню, что в спектакле «Не было ни гроша да вдруг алтын» я еще девочкой видела знаменитую В. О. Массалитинову. А тогда, перед самым моим рождением, папа с мамой смотрели там пьесу «Татьяна Русских и Иван Козырь». Что это был за спектакль и о чем, я не знаю, но, видимо, героиня так понравилась папе, что он решил назвать ее именем родившуюся вскоре дочь. Кажется, он даже не посоветовался с мамой. Вот так я и стала Татьяной. Зато крестили меня бабушка с мамой тайком от папы — ездили для этого специально куда-то за город, поскольку папа в юности был комсомольцем, человеком по-тогдашнему «сознательным». Правда, из комсомола его потом исключили за то, что одевался он «по-буржуазному», носил галстуки. По тем временам это было «пережитком прошлого», как, впрочем, «непролетарским» считалось и ношение колец, других украшений.

Надо сказать, что мои родители были театралами. Я с детства запомнила, как они собирались на какой-нибудь спектакль. Это был целый ритуал — они настраивались на праздник, который их ожидает вечером, заранее. Мама с утра шла в парикмахерскую — делала прическу, маникюр. Папа надевал хороший костюм, белоснежную рубашку, которую иногда даже сам переглаживал после мамы или меня — так он был требователен. Я уже говорила, что папа мой был франт, любил хорошо одеться — не в смысле броско, а элегантно. Вспоминаю их тогдашние сборы и сравниваю с теперешним отношением к театру. О каком-то особом предвкушении праздника теперь говорить почти не приходится — большинству зрителей не до таких вот специальных приготовлений. Сейчас ведь как — поднялся и побежал, в свитере, в джинсах, как выйдет. Хорошо, если в театр удается попасть в выходные дни. А в будни?.. Конечно, жизнь теперь такая динамичная, расстояния в больших городах такие, что успеть бы только доехать до театра после работы или из какого-нибудь отдаленного спального района и не опоздать к началу Так что все объяснимо. И тем не менее жаль — что-то праздничное уходит…

Поскольку я родилась под самый Новый год, то и отмечали его у нас особенно торжественно — сразу два события. С раннего детства я помню особую атмосферу, которая была в доме в этот день. И был он для меня самый радостный, самый запоминающийся. В комнате обязательно устанавливали большую, под самый потолок елку. А был он у нас высокий — в три с лишним метра.

Сейчас уже мало кто знает, что до середины 30-х годов в Советском Союзе было запрещено встречать Новый год с елкой, поскольку почему-то посчитали этот обычай идеологически вредным, буржуазным, пролетариату ненужным. Но папа, несмотря ни на какие запреты, не хотел лишать ребенка праздника. 31-го, как только темнело, он облачался в полушубок, меховую шапку и уезжал за елкой. Москва тогда была намного меньше, чем сейчас, так что добраться на «паровичке» (электричек еще не существовало) до ближайшего пригородного леса было несложно. Как папа провозил самовольно срубленную елку на поезде, не знаю. А в самом городе он шел пешком по темным улицам (Москва тогда освещалась скудно) и тащил елку на себе: появляться с ней в трамвае тоже было нежелательно, да и ходили ли они в такое позднее время регулярно, неизвестно. А время поджимало, и папа торопился.

Лесная пахучая красавица появлялась у нас в доме за час-два до наступления Нового года, и мы спешно начинали наряжать ее. Игрушек тогда в магазинах, конечно, не было, так что мама заранее мастерила их сама, что-то у нее сохранялось от прежних времен. А еще вешали мы на елку и конфеты, и орехи, и мандарины… До сих пор помню, как в комнате замечательно пахло свежей хвоей, лесом… Даже во время войны мы старались поддерживать традицию наряжать елку — умудрялись каким-то образом, несмотря на тяготы тех трудных лет.

С детства я люблю еще один замечательный запах — запах свежеиспеченного хлеба. В доме, где мы жили, внизу была булочная, а во дворе находилась пекарня. Этот дом и пекарня когда-то принадлежали булочникам Титовым, до революции не менее известным в Москве, чем знаменитый Филиппов. Черный ход, который существовал в доме, вел из квартиры хозяев на втором этаже на первый этаж — в магазин.

Помню, каким вкусным казался этот хлебный запах в несытые 30-е годы и особенно во время войны — ведь хлеба тогда недоставало очень многим. И вечно полуголодные ребята из бедных семей, которых немало жило и в нашем, и в окружающих домах, норовили стащить буханку. Конечно, они часто попадались, так что в нашем дворе чуть ли не половина подростков отсидела свои сроки за кражу единственной буханки.

Мы знали, кто до революции были хозяева дома, но ни о них самих, ни о их судьбе, о том, куда они делись, нам не было известно. Может, кто-то из их бывших работников (если они еще оставались) в булочной или в пекарне что-то и знал, но у нас об этом не говорили. Правда, помню, что в доме оставалась жить кухарка самого Титова, тетя Дуня. Она занимала небольшую комнату в нашей коммунальной квартире. Точнее сказать, это была даже не комната, а отгороженная часть кухни. После революции, после так называемого уплотнения в огромной многокомнатной квартире бывшего хозяина поселили сразу восемь семей. Хотя соседей было много, но я не помню, чтобы у нас возникали какие-нибудь значительные конфликты. Как-то все умудрялись уживаться, хотя люди были разные — кто более открыт, кто менее.

Свой дом купцы Титовы построили еще в середине XIX века. Сначала он был двухэтажный, а потом, по мере роста их доходов, появился и третий этаж, дополнительные служебные постройки во дворе. Дом был добротный, вместительный, разумно распланированный: верхние этажи был жилыми, внизу шла торговля, во дворе пекли хлеб, который сразу поступал в магазин. Дела, столь прекрасно налаженные, конечно же процветали. Это было заметно и по тому, как хозяева оборудовали свою огромную квартиру. Она была не просто комфортна, с ванной, водопроводом, но и красива: просторные комнаты, высокие потолки с лепниной, большие окна с широкими мраморными подоконниками, паркетные полы…

Комната, в которой жили мы, была частью большого, в 50 квадратных метров, красивого зала в квартире Титовых. В свое время папе выделили этот зал целиком, но его другу, у которого недавно родился сын, негде было жить. И папа поделился с ним, чтобы тот с женой и ребенком мог поселиться в более или менее комфортабельных условиях. Они перегородили зал пополам. Получилось две большие комнаты. Наша была угловая, очень светлая, в три окна. Окна выходили сразу на две улицы — Ульяновскую и Земляной вал. Потом, в конце 30-х годов, после гибели знаменитого летчика, его переименовали в улицу Чкалова. Во времена моего детства москвичи называли этот район Землянкой. «Ты где живешь?» — «На Землянке». И все понимали, что это на Садовом кольце, на Земляном валу, даже не на всем его протяжении, а между Курским вокзалом и Таганкой, в низине, образованной протекающей здесь Яузой, в районе Ульяновской улицы, Дровяных и других переулков…

Забегая вперед, скажу, что теперь нашего дома нет — остались только часть пекарни Титовых (сейчас это владение № 71 по улице Земляной вал) да какой-то флигель в бывшем дворе. Когда в 60-х годах от Курского вокзала в сторону Таганской площади строили эстакаду, она пересекла Ульяновскую (теперь снова Николоямскую) улицу, и пришлось снести несколько домов, в том числе и тот, где я прожила детство и юность…

У нас дома был большой буфет — папино «приданое» (он сохранился и стоит теперь у меня на даче). Этим буфетом нашу комнату, в свою очередь, тоже перегородили — в одной части устроили спальню, а из другой получилась «гостиная».

Я вспоминаю нашу комнату с удовольствием. Моя мама была просто помешана на чистоте: хотя у нас и без того все всегда блестело, она постоянно что-то мыла, вытирала… Думаю, что она и сердце-то свое надорвала потому, что все время наводила порядок, не позволяя себе лишний раз отдохнуть.

В связи с этой чистотой в нашей семье вспоминали один случай. Главной героиней той истории была я. Сама я помнить об этом не могла из-за малого возраста — о моих тогдашних «подвигах» мне рассказала мама.

В прежние годы в домах было очень распространено укрывать мебель — диваны, кресла, стулья — светлыми чехлами. И у нас они были, а на окнах висели красивые светлые шторы с вышивкой «ришелье», их специально заказывали у мастериц. Естественно, что все это у мамы было идеально чистым. Однажды, когда папу ждали из очередной командировки, мама с бабушкой Наташей принялись к его приезду снова наводить порядок — мыли полы, окна, стирали, крахмалили, гладили… Наконец надели чехлы на мебель, повесили шторы и пошли на кухню что-то готовить.

Я оставалась в комнате одна. На мраморном подоконнике у нас стояла старинная чернильница в виде большого квадратного куска стекла, с двумя отверстиями для чернил. Я засунула в них пальчики и пошла «печатать» ладошкой по только что выстиранным чехлам… Наверное, маленькому ребенку — мне не было еще и двух лет — было интересно видеть, как на светлом фоне появляются темные пятна. Насажала я их много… Когда бабушка и мама вернулись в комнату и увидели мои «художества», им стало плохо. Бабушка заплакала, а мама отшлепала меня. Папа должен вот-вот приехать, а тут такое! Пришлось срочно все начинать сначала — стирка, сушка, глажение…

С папиными командировками связана и такая подробность моего раннего детства. Через какое-то время после моего рождения папу послали от Статистического управления в Среднюю Азию — проводить перепись. Пробыл он там долго, и, когда вернулся, я его не узнала: за те девять месяцев, что он отсутствовал, я успела его позабыть и потом около года называла дядей. Бабушка Наташа сердилась и даже шлепала меня, когда я ошибалась и не называла его папой.

А чернильница (она потом исправно служила мне все мои школьные годы) в нашей семье стала почти легендарной по части происшествий: с ней у меня связан еще один не самый приятный случай. Кроме обычной я посещала и музыкальную школу. Как-то на одном концерте меня поставили на стул, чтобы я продирижировала нашим хором. В награду за хорошее выступление мне подарили костюмчик-матроску. Тогда было модно одевать детей — и мальчиков, и девочек — в такие матроски. Мне мой наряд очень нравился, и я потом несколько лет ходила в школу именно в нем, хотя мне было что надеть и кроме него.

И вот однажды дома я решила посмотреть, как же выглядит содержимое чернильницы, если посмотреть сквозь нее на солнце. Чернильница была тяжелая, и когда я подняла ее, то не удержала и опрокинула на свою любимую матроску…

С ранним детством связана еще одна история. Когда я была совсем маленькая, то почему-то очень любила есть соль. У детей ведь их развитие идет по-разному: кто-то любит есть мел, отковыривает штукатурку, кто-то ест уголь, древесный, конечно, кто-то еще что-нибудь. Так вот у меня была странная потребность в соли. Я ходила по всем соседям (а квартира, напомню, у нас была большая, многокомнатная) и клянчила: «У мамы нет соли». Мне давали солонку, я съедала соль, а солонки складывала где-то в одном месте. Наконец соседки стали говорить маме: «Зина, ты берешь соль, так хотя бы не забывай отдавать солонки». — «Какие солонки?» — «Как какие? Танька приходила, просила соль». Так все и открылось…

Жили мы вполне скромно, правда, не бедствовали, но ничего лишнего, никаких богатств у нас не было. Обычная московская семья, в меру обеспеченная — конечно, по скромным меркам того времени. Хотя у нас и была всего одна комната, пусть и разделенная на две, но и в таких условиях мама старалась, чтобы в доме было не просто чисто, но красиво. У нее была какая-то особая потребность в красоте. Она и сама от природы была красивым человеком — и внешне, и внутренне. Любила одеваться со вкусом сама и меня одевала красиво, когда у нас были возможности.

Даже в бытовом смысле мама умела все сделать так, что обычные домашние дела не выглядели у нее утомительным, прозаическим занятием. Бывало, затеет уборку, все вымоет, выстирает, выгладит и зовет соседку, что жила напротив нас: «Кира, приходи, мы с тобой чайку попьем». Быстро управится, приведет себя в порядок, наденет что-нибудь получше и начинает с Кирой сервировать стол. Достанут нарядную скатерть (у мамы белье, и столовое, и постельное, всегда было хорошим), красивые чашки, заварят вкусный чай… Устроят себе маленький праздник.

Что касается посуды, то кое-что из нее у нас было не просто красивым, а с «родословной». В квартире рядом с нашей жила семейная пара из «бывших». Кем были тетя Валя и дядя Дима до революции, не знаю, но по многим приметам эти люди были не просто «бывшие», а «очень бывшие». И внешне они выделялись своей породой — были очень красивыми. Красивым был и их сын, а вот дочь Лера, с которой я дружила, немного не удалась — в ней было что-то дебильное. Видимо, это было следствием некоторой печальной «слабости» родителей. Дело в том, что эта семейная пара страдала алкоголизмом. У них оставалось еще немало ценных вещей, которые они распродавали. Даже не распродавали, а спускали с рук по бросовой цене. Когда им не хватало денег на бутылку, тетя Валя просто выходила на улицу и тут же около дома предлагала похожим купить у нее что-нибудь. А вещи у нее действительно были прекрасные. Однажды мама сказала ей: «Зачем ты отдаешь все это за бесценок? Давай я у тебя куплю и заплачу столько, сколько эта вещь действительно стоит». Так у нас появились старинные бокальчики с ручками, очень красивые, с медальонами, где были изображения императора. И еще у нас долго сохранялись какие-то очень красивые не то тарелочки, не то блюдечки…

Конечно, в те годы не было таких возможностей, как сейчас, но и тогда у людей не исчезала потребность украсить свою скромную жизнь, сделать ее интересной, содержательной. Вот и мама стремилась к этому. Поэтому у нас всегда было уютно. К нам очень любили приходить гости — что-то тянуло их в наш дом. И был он открытым для друзей. Это старая московская традиция гостеприимства, когда любому, кто к вам пришел, были рады. И не важно, пришел ли он по приглашению или просто заглянул на огонек.

Вспоминаю ту особую теплую атмосферу в нашем доме и с сожалением отмечаю — теперешняя жизнь в Москве не похожа на прежнюю. Сейчас не приходится говорить о традиции жить открытым домом. Все меньше остается прежних москвичей, исчезают и прежние традиции. Населяют теперь Москву другие люди, принесшие с собой иной стиль жизни, так что отношения стали совсем другими. Все замкнулись, сосредоточенные на своих проблемах. И так не хватает старомосковской открытости. А ведь для всего этого вовсе не обязательно иметь деньги, для этого нужно другое богатство — души и сердца…

Я с детства помню, как у нас накрывали стол — для гостей ли, для обычного ли обеда или ужина. Накрывать стол — это особый ритуал, создающий ощущение домашнего уюта, душевного спокойствия. Поэтому, когда мне иногда говорят: «Пойдем посидим на кухне, попьем там чаю», я говорю: «Не хочу на кухню! Хочу, чтобы обеденный стол был нормальный и чтобы он был накрыт в комнате, как положено!» Мне тем более хочется этого сейчас, потому что в предыдущие годы я жила в таких квартирах, где основная жизнь проходила на кухне, и не в смысле готовки. В одной из моих прежних квартир даже в самой большой комнате я не могла поставить настоящий обеденный стол — миниатюрное подобие его стояло на кухне. А комнаты хватало лишь на то, чтобы поставить там журнальный столик, пару кресел да еще какую-то мебель, рассчитанную на стандартные квартиры. Так что обедать приходилось на кухне. И я все время вспоминала маму, вспоминала, как у нас проходили обеды и ужины, как мы принимали гостей за большим столом. Кстати, стол обладает магической силой объединять людей. А еда почти на ходу, притулившись на табуретке к маленькому столику, не создает ощущения уюта, настоящего единства семьи, ощущения дома.

Вот почему, когда у нас появилась теперешняя квартира в доме старой постройки (правда, пережившем капитальную реконструкцию), я сказала себе: «Ничего похожего на прежние мои квартиры, на унылый стандарт не будет!» Мне так хотелось, чтобы у меня было похоже на старую московскую квартиру, на дом моего детства. Хотелось создать аромат того времени, даже портьеры сделать особые — бархатные, в стиле уютной старины. И никаких современных стенок, за которыми в свое время все так гонялись. Хотя я понимаю, что в небольших квартирах они наилучший вариант меблировки — компактны, многофункциональны.

Но одно дело задумать что-то и совсем другое дело — осуществить. Старый московский дом вековой постройки, в который мы переехали, реконструировали наши строители. Они и перепланировали его в привычном им духе тех домов-коробок, которыми застроена вся Москва. Поэтому, чтобы получились нормальные комнаты, нам пришлось кое-что в квартире переоборудовать: что-то раздвинули, что-то перенесли. В результате вместо унылого коридора, куда выходили двери, получился хороший холл, за счет части коридора расширили и гостиную, где можно было наконец-то поставить большой овальный стол.

Кстати, когда мы въезжали в этот дом, то поняли, что переоборудованием квартир занимаются и другие жильцы: мы еще долго слышали, как на разных этажах раздавались звуки строительных работ, причем весьма интенсивных. Кто-то, увлекшись, чуть не просверлил насквозь фасадную стену дома (а стены у нас очень толстые). Да и мы, расширяя ванную, едва не «въехали» в квартиру к соседям…

Я уже говорила, что родители у меня были людьми веселыми, общительными. У них было много друзей, и гости в нашем доме не переводились. Редкий случай, чтобы у нас не собирались в субботу или в воскресенье. Бывало и так — мамы с папой еще нет дома, задержались по своим делам, а мамины приятельницы уже пришли. И тогда, не дожидаясь хозяйки, они начинали сами накрывать на стол. Вот так запросто все было.

Раньше в гости приходили не только чтобы попить, поесть. У нас почти всегда пели, танцевали. Помню, у мамы была приятельница Катя, которая прекрасно, с большим чувством пела романсы. Была она хорошенькая, за собой следила, подкрашивалась. По-видимому, туши для ресниц тогда не было, и Катя, страшно сказать, красила их гуталином. И вот однажды сидит она у нас за столом, поет и вдруг начинает плакать от переполнявших ее чувств. Что было дальше с ее глазами, ресницами и лицом — и так ясно…

Чтобы гости могли танцевать, сдвигали стол к окну и освобождали середину комнаты. Умудрялись танцевать даже мазурку. Конечно, получалось без такого размаха, какой возможен в большом зале, но все равно было задорно, весело. Были у нас и вальс, и танго… Папа не только любил петь, но и, как я уже говорила, танцевал великолепно. Уже потом, когда я была студенткой и мои друзья собирались у нас, то наши девчонки непременно спрашивали: «А твой папа будет?» Так им нравилось танцевать с ним…

Я уже упомянула, что в нашей семье не было каких-то особых материальных излишеств. Но зато у нас было два патефона — по тем временам вещи недешевые. Причем оба — и голубой, и красный — работали исправно. Чтобы понять, почему у нас появился второй патефон, надо рассказать об особенностях характера моей мамы. Она отличалась хорошим вкусом к жизни и была немного транжира. Относилась к деньгам достаточно легко: сегодня их нет — не страшно, завтра будут. А уж если они появлялись, то не могла удержаться, чтобы чем-нибудь не порадовать себя и нас — обязательно их истратит. Так было и в истории со вторым патефоном.

До войны существовала такая организация — «Торгсин» (торговля с иностранцами, что-то типа недавней нашей «Березки»), В «Торгсине» можно было сдать изделия из золота, драгоценных камней, антиквариат и взамен купить дефицитные товары, продукты, которых не было в продаже в обычных магазинах. В начале 30-х годов в стране было не слишком сытно, в некоторых районах, например, на Украине, был самый настоящий голод, там вымирали целыми семьями, деревнями. И в Москве ощущалась нехватка продуктов. Папа работал тогда в ВЦСПС, и ему выдали пропуск в столовую, располагавшуюся в бывшем ресторане «Славянский базар» на Никольской улице. Мы ходили туда обедать, и это было пусть небольшим, но подспорьем для семьи.

Иногда мама покупала продукты в «Торгсине». У нее от бабушки Наташи оставались какие-то золотые украшения, ничего особенного — колечки, сережки. Мама ими не увлекалась (это передалось и мне: я никогда не стремилась покупать драгоценности, антиквариат, в основном все тратила на «тряпочки», поскольку любила, как и мама, красиво одеться). И вот в один прекрасный день мама пошла в «Торгсин», сдала какую-то золотую вещицу и уже собиралась купить что-то действительно необходимое для дома, как вдруг увидела красный патефон. И не устояла — ей почему-то захотелось иметь именно красный.

Так в нашем доме и сосуществовали мирно два патефона разного цвета. Еще когда купили первый, голубой, у нас появились пластинки. Я как сейчас помню — фирмы «Колумбия», с собачкой на круглой этикетке. Их часто слушали. Какие-то песенки были на польском языке, и я повторяла их, хотя совсем не понимала, о чем поется..

Интересно, как мама рассталась с последними своими бриллиантовыми сережками и колечком — она их выбросила собственными руками. Они лежали у нее в серебряном кувшинчике завернутые в бумажку. И вот, когда мама начала в очередной раз наводить порядок в комнате, то вытряхнула из кувшинчика ненужные, как она решила, бумажки и выбросила все на помойку вместе с другим мусором. Когда хватилась, вспомнила, было уже поздно. Конечно, поначалу она расстроилась, а потом успокоилась — выбросила и выбросила, что ж теперь поделаешь…

Из друзей папы, которые бывали у нас, мне припомнился один — заместитель коменданта Кремля Петухов, человек по тем временам значительный. Как они познакомились, как подружились, не знаю. Запомнила только, что Петухов был всегда подтянут, в портупее. У меня до сих пор хранится фотография, где они сняты вместе с папой. Мы дружили семьями. Петуховы жили напротив Кремля, около Манежа, в одном из домов, идущих параллельно Александровскому саду. Мы ходили к ним в гости. Помню какие-то темные дворы, парадные лестницы в коричневых тонах и большую квартиру, видимо, отдельную. Мне она казалась роскошной.

Петуховы тоже бывали у нас, приезжали к нам и на дачу, которую мы в течение многих лет снимали то в Салтыковке, то в Пушкине, то в Химках, прямо на берегу канала. В один из их приездов жена Петухова, Мария Ивановна, чуть было не попала под поезд, упав с платформы. В конце 30-х годов Петухов исчез из нашей жизни — попал в мясорубку начавшихся репрессий. Марию Ивановну сослали, а куда делась их дочь Валя, мне неизвестно.

Мои родители, как ясно из сказанного выше, к искусству не имели непосредственного отношения, если не считать любви к театру. Но, не имея сами музыкального образования, мечтали, чтобы их дочь научилась играть на рояле. Им тем более хотелось этого, что я все время что-то напевала. И меня отвели в школу имени Ипполитова-Иванова, что находилась неподалеку, на Марксистской улице. Там был музыкальный техникум и при нем детская школа. Мне купили пианино «Красный Октябрь». Помню, как мама стояла в очереди в магазине, отмечаясь ночами: в те времена пианино в продаже было редкостью.

Затем нас перевели в музыкальную школу имени Чайковского на Воронцовской улице. Последний год перед войной, которая прервала мою учебу, я занималась там. Моим педагогом была Анаида Степановна Сумбатян, строгая на уроках, но как человек очень добрая. Она хорошо относилась к моей маме, а мне прочила большое будущее. Мы бывали у нее в гостях — просто ходили пить чай. Анаида Степановна жила вдвоем с мамой. Как сейчас помню их квартиру, но где именно они жили, теперь уже не могу сказать точно.

Анаида Степановна была известным в Москве педагогом, она работала и в Центральной музыкальной школе при Московской консерватории. У нее были ученики, ставшие потом знаменитыми, и среди них Владимир Крайнев. В последний раз я встретилась со своим педагогом около ГИТИСа, когда уже сама преподавала в нем. Однажды смотрю — идет по двору из ЦМШ моя дорогая Анаида Степановна, совсем старенькая. Я подошла к ней, поздоровалась, но она меня не узнала. Это и понятно — я же была совсем ребенком, когда мы виделись в последний раз перед войной…

Мои детские музыкальные впечатления связаны не только со школой, но в значительной степени с Большим театром. Дело в том, что у меня было «выгодное» знакомство — соседка-подружка Тося, отец которой работал в буфете театра. По воскресеньям дядя Федя мог брать нас с собой на утренние спектакли. В Большом на таких «утренниках» шли и балеты, и оперы. Попадая с Тосей в театр без билетов, мы, естественно, не имели мест, и дядя Федя устраивал нас в ложе, где мы усаживались за стульями на бархатный барьерчик. Слушала и смотрела я спектакли с увлечением. Иногда забывалась настолько, что начинала подпевать солистам. Зрители в ложе делали мне замечания: «Девочка, не надо петь! Ты мешаешь слушать». Я смущалась, убегала из ложи, потом возвращалась…

За несколько лет я выучила почти весь репертуар Большого театра. А вот спектаклей, которые шли на сцене его филиала, я не знала — такой возможности ходить туда у меня не было. Но судьба распорядилась так, что вот уже сорок лет я захожу в это здание со служебного входа… А наши с Тосей походы в Большой прервала война.

Что такое выступать перед зрителями, я поняла еще задолго до того, как попала в настоящий театр. Неподалеку от нас, в Дровяном переулке, жила замечательная супружеская пара. Это были старые московские интеллигенты, доброжелательные, прекрасно образованные и старавшиеся поделиться своими знаниями с окружающими. Таких людей прежде называли просветителями. Совершенно бескорыстно они возились с окрестной ребятней, собирая их у себя во дворе и устраивая с ними постановки. Назвать это настоящим драматическим кружком нельзя, но, разыгрывая сценки, дети получали стимул к творчеству, узнавали, что такое театр. А сами эти люди, занимаясь с чужими детьми, жили тогда в не самых лучших условиях — в подвале, куда наверняка попали из хорошей квартиры во времена гонений на «чистую публику», «господ», «буржуев»…

У нас дома хранилась фотография одного из таких наших «дворовых» спектаклей, где я была запечатлена в роли, кажется, принцессы, в какой-то накидке с цветами, а передо мной на коленях стоял мальчик в соломенной шляпе-канотье и держал меня за руку. Что это была за сценка, я уже не помню, только потом я почему-то постеснялась этой детской фотографии и разорвала ее. О чем сейчас жалею.

Конечно, участвовала я и в школьных спектаклях, где мы ставили целые пьесы. Еще я очень любила танцевать, и мама даже купила мне специально для выступлений на школьных вечерах красные сапожки. Эта фотография у меня, к счастью, сохранилась.

Учиться мне пришлось в нескольких школах. Первые четыре года я прозанималась в 419-й — это на углу Ульяновской улицы и Пестовского переулка. Здание было старое, солидное. Видимо, когда-то здесь размещалась или гимназия, или какое-то другое учебное заведение — классные помещения были большие, окна высокие, полы каменные… В этой школе у меня была любимая учительница, первая в моей жизни — Юлия Евгеньевна Миньковская. Помню, у нее был тогда совсем маленький сынишка, рыженький, очень симпатичный Сережка. Она была вынуждена приводить его с собой на уроки, потому что дома его не с кем было оставить. И все мы с удовольствием по очереди нянчились с этим прелестным ребенком, возились с ним, играли…

После четвертого класса нас перевели в другую школу — 425-ю, на набережной Яузы, где я проучилась до начала войны. Потом было не до учебы — осенью и зимой 1941 года Москву сильно бомбили. Экзамены за седьмой и восьмой классы мне пришлось сдавать экстерном. В девятом я училась уже в другой школе, 428-й, здание которой сохранилось до сих пор. А к десятому классу начала заниматься пением и решила перейти в вечернюю школу. Отличницей я там не была — в аттестате у меня сплошь четверки. Что касается музыкальной школы, туда мне больше не пришлось вернуться.

Интересно, что когда началась война, то мы в отличие от других москвичей, уезжавших в эвакуацию, не только не покинули Москвы, а, наоборот, вернулись в нее. И вернулись не когда-нибудь, а в самый страшный для столицы день — 16 октября, когда в городе началась паника из-за слухов, что гитлеровцы вот-вот войдут, когда люди, объятые страхом, брали поезда на вокзалах чуть ли не штурмом.

Весной 1941 года папу (он тогда продолжал работать в ВЦСПС) командировали под Москву, в район Егорьевска. Тогда был какой-то сбой с доставкой в столицу леса из этого района — точно уже не помню, в чем дело. Знаю только, что папу «бросили на прорыв», исправлять положение. Он должен был находиться там несколько месяцев. Мы тоже поехали с ним и жили с мамой и совсем еще маленьким братом Володей (он родился в 1938 году) в деревне Запутной. Поселились в новом, только что построенном доме.

Но неожиданно в середине июня трехлетний Володя заболел, как потом выяснилось, воспалением легких. Родители срочно поехали в Москву, чтобы показать ребенка врачам. Я осталась одна, точнее, с нашей хозяйкой Зиной.

Вернулись они 22 июня, в день рождения мамы. У меня до сих пор стоит перед глазами, как она спускается со ступенек вагона пригородного «паровичка», растерянная, обнимает меня, прижимает к себе и говорит: «Доченька… Война…»

В те первые военные месяцы я успела поработать в местном колхозе. Хозяйство это было хорошее, крепкое. Вместе со всеми я ходила на уборку, жала хлеб, но умудрилась поранить себе руку серпом, У меня до сих пор на пальце остался небольшой шрам — память о том времени. Потом меня поставили работать на молотилке. От колосьев, соломы, зерен летела пыль, и именно тогда я «заработала» себе аллергию. Помню, как председатель колхоза, человек дельный, основательный, настоящий хозяин, говорил моей маме: «Какая у вас хорошая работница дочь растет… Вот бы мне таких работящих баб побольше…» А этой «работящей бабе» шел всего тринадцатый год…

Так как мы находились в ста двадцати километрах от Москвы, то по законам военного времени просто так въехать в город уже не могли — была введена система пропусков. И только к середине октября папа смог выхлопотать нам разрешение вернуться. Он грустно шутил: «Вот приедем сейчас, когда все убегут из города, и я сяду губернатором на Москве…» Губернатором он не стал — его призвали в армию. Потом уже его отозвали с фронта и он стал работать в аппарате Н. М. Шверника, первого секретаря ВЦСПС. Во время войны папа, как многие тогда, на волне искреннего патриотического порыва вступил в партию, хотя когда-то и был исключен из комсомола за свои «буржуазные» привычки одеваться элегантно, со вкусом…

Приехали мы домой. Каждый день бомбежки, постоянно звучали сигналы воздушной тревоги. Титовский дом был солидной старинной постройки, перекрытия там были фундаментальные, и подвалы под домом использовали как бомбоубежище. Но мы с мамой так ни разу и не спустились туда — все налеты просидели в нашей комнате.

Страхи, ужас тех дней я помню хорошо. Как-то однажды прибежал кто-то из соседей: «Ой! На Таганке школу разбомбили!» А в этой школе как раз поселили людей из окрестных домов, которые уже были разрушены. Оказалась там и семья маминого брата — его жена и дети. И вот мама, не помня себя от волнения, ринулась туда. Прибежала… Увидела, что бомба попала не в школу, а в соседнее с ней здание.

Рассказывать подробно о том, как нам жилось во время войны, вряд ли стоит. Как и многие тогда, мы просто старались выжить. Поставили в середине комнаты печку, провели от нее трубу через форточку. Готовили на этой печурке нехитрую еду, иногда жарили лепешки из картофельных очисток. Маме удалось устроиться работать в столовую, и она имела возможность приносить детям хоть немного похлебки. Назвать супом тогдашнее варево было бы не совсем верно. Но и это было подспорьем. За войну мама похудела на двадцать пять килограммов.

А вот меня ничего не брало: несмотря на несытую жизнь, я оставалась полненькой. За те месяцы, что мы прожили под Егорьевском, я не только выросла, но и вдруг как-то сразу поправилась на деревенских харчах. Когда в октябре мы вернулись в Москву, меня никто не узнавал. Крестная моего брата, и та спросила: «А это что за барышня?» Мне не давали моих лет, поскольку я выглядела на все шестнадцать. Я даже не хотела ходить в магазин отоваривать хлебные карточки — стеснялась своей полноты, говорила маме: «Не пойду туда. Мне стыдно. Там все худые, а у меня такие круглые щеки…» Почему в те полуголодные годы я была толстушкой — не знаю. Может, так развивался мой организм, может, у меня был нарушен обмен веществ?..

Когда мама стала работать, все домашние заботы легли в основном на меня. И самой главной из них был маленький братик Володя. Рос он очаровательным ребенком с пухленькими губками — настоящий ангелочек. Его все любили, а его крестная мать, подруга нашей соседки тети Дуни, просто души в нем не чаяла. У меня до сих пор стоит в глазах, как он протягивает мне свою любимую игрушку, яркого попугая, когда я вернулась домой, пролежав два месяца в больнице после перитонита. Так малыш встречал меня и показывал свою любовь. Володя на всю жизнь останется добрым, благожелательным человеком…

В те трудные времена нашей семье имел возможность немного помогать друг моих родителей Василий Иванович Коровин. Он работал в кафетерии где-то в районе Семеновской площади и изредка мог передавать нам буханку серого хлеба или бидончик молока из суфле. Я ездила к нему на трамвае, с какими-то пересадками, взяв с собой Володю и… противогаз, в сумку которого прятала эти продукты. Однажды на Лубянке я бросилась бежать за трамваем, как сейчас помню, 27-го маршрута. Догнала его и, запыхавшись, вскочила на площадку. И тут Володя, сидя у меня на руках, доложил всему вагону: «У-ф-ф! Как мы устали!..» Все пассажиры буквально покатились со смеху…

Была у нас с ним еще одна, но уже не столь веселая история. Мы куда-то ехали и сошли на остановке «Земляной вал», на пересечении улицы Карла Маркса (теперь это снова Старая Басманная) и Садового кольца. Там на углу до сих пор стоит большой, высокий дом с квадратной башней-надстройкой. Держа братика за руку, я шла по тротуару мимо этого дома. Не знаю почему, но мне понадобилось поменять руку, за которую держался ребенок, и он оказался с другой стороны от меня. И вдруг сверху на то место, где за секунду до этого шел Володя, упал большой кусок кованого железа, видимо, часть ограждения крыши, пострадавшей во время бомбежек… Не поменяй я тогда руку, этот кусок упал бы на ребенка или на меня, сделай я полшага в сторону… Бог нас спас… Конечно, тут же около нас собралась кучка прохожих, все стали обсуждать случившееся…

Припомнилась сейчас и еще одна история из нашей тогдашней жизни. Во время войны москвичам отводили за городом небольшие участки под огороды, где они могли сажать овощи, картошку, чтобы было хоть какое-то подспорье при тогдашней нехватке продуктов. Был такой участочек и у нас, кажется, по Павелецкой дороге. Однажды мы поехали туда с папой — пришло время окучивать картофель. Поработали как следует, да еще день выдался жаркий, так что мы вернулись домой совсем измотанными, устали страшно. И так совпало, что именно на этот день у нас были билеты в Большой театр, на «Кармен». О том, чтобы пропустить такой спектакль, не могло быть и речи — ведь пела Мария Петровна Максакова, которую я обожала. Не успев отдохнуть, мы с папой пошли в театр. И вот сидим мы с ним не где-нибудь, а в первом ряду партера, и то я, задремав, склоню голову на папино плечо, то его голова падает на мое… То я начинаю его толкать, чтобы он взбодрился, то он толкает меня… Наработавшись на участке, мы были настолько уставшими, что ни прекрасная музыка, ни любовь к Максаковой не могли встряхнуть нас… Помню, я потом плакала — мне было так обидно, что, по сути дела, проспала такой чудесный спектакль…

Как становятся певицей

Мысль о том, чтобы учить меня пению, подала моим родителям Надежда Яковлевна Сендульская. Она была как бы нашим семейным детским врачом — в течение многих лет лечила меня и брата Володю. И не просто лечила, а спасала нас от смерти. Если бы не Надежда Яковлевна, меня бы давно не было на этом свете. Когда после какой-то болезни у меня началось осложнение на сердце и я лежала, не имея сил двигаться, Надежда Яковлевна в течение трех месяцев каждый день приходила к нам, чтобы переворачивать меня. Интересно, что она вылечила мое сердце кагором и шоколадом. Во время войны именно она спасла Володю, когда он заболел крупозным воспалением легких.

О том, каким она была человеком, говорит такой случай. Я заболела дифтеритом, и, чтобы не отправлять в больницу, мама перевезла меня в Черкизово, к своей крестной матери. Черкизово тогда было пригородом Москвы, настоящая сельская местность. И вот для того, чтобы регулярно осматривать меня, Надежда Яковлевна специально ездила туда. Мало того, однажды она вдруг появилась у нас ночью — шла пешком от своего Аптекарского переулка на Бауманской, где они жили, через Сокольники, Преображенку, ориентируясь в темноте по трамвайным линиям. Потом она признавалась: «Пришла домой, а сама все думаю — что-то у Таньки не так. Надо бы ее еще раз осмотреть». И-пошла через ночной город в Черкизово. Папина крестная жила недалеко от церкви, и, чтобы попасть к ее домику, надо было идти мимо кладбища при этой церкви. Дорога, да еще ночью, не самая веселая… Надежду Яковлевну никто не заставлял так поступать — только ее врачебный долг, ее доброта, ее душевность… Она была не просто врач — она была целитель… Сейчас такие люди представляются поистине легендарными…

С Черкизовом у меня связано, пожалуй, самое сильное детское впечатление от красоты. Но все по порядку. Крестную моей мамы звали Мария Александровна. Когда-то она и ее муж были весьма состоятельными людьми — они держали конюшни на ипподроме. А в Черкизове у них был большой деревянный дом с обширным садом, где они построили еще один дом — намного меньше. Когда после 1917 года началась «экспроприация», большой дом отняли и превратили его в «коммунальное жилье», то есть поселили там других людей. Владельцам же оставили маленький домик в саду. В нем-то я и гостила, когда мама привозила меня к своей крестной летом, как бы на дачу.

Мне нравилось ездить в Черкизово, нравился этот домик, поэтому я и запомнила его настолько отчетливо, что даже сейчас могу описать все очень подробно. У Марии Александровны, как и у нас, везде была невероятная чистота. Помню их маленькую опрятную кухоньку, где была печка с лежанкой, а рядом — кладовочка, которую называли чуланом и где хранилось варенье. Мария Александровна была очень религиозным человеком, и в их доме было много икон, но что особенно мне запомнилось, так это большой киот в углу комнаты, а внизу под ним шкафчик с инкрустациями на религиозные темы. Крестная часто ходила в церковь, что была недалеко от их дома. (Она и сейчас стоит там, на горке.) Чтобы пройти к ней, надо было пересечь трамвайное кольцо и миновать кладбище. Около церкви внизу был пруд — он, как и кладбище, назывался Архиерейским. С этим прудом у мамы были связаны печальные воспоминания — в нем совсем молодым утонул ее средний брат Сергей. Лодка, в которой он катался, перевернулась, а Сергей, видимо, не умел плавать.

Вернусь к рассказу о домике маминой крестной. Когда Мария Александровна и ее муж лишились большого дома, то часть обширного сада тоже отошла к новым жильцам. Бывшим хозяевам оставили лишь половину его. Мне запомнилось, как с одной стороны их домика были сарай и будка для собаки, бегавшей на цепи. Собака была большая, черная, по кличке Буржуй. А с другой стороны был сад, где и находилось то, что поразило мое детское воображение и о чем я, собственно, и хочу сейчас рассказать. Это была большая клумба, и устроена она была очень интересно. В центре ее росли какие-то невысокие цветы, а по краям она была обнесена широким барьером из земли. И весь он был усажен кустами белых роз. Рано утром, когда все еще спали, я любила выходить в сад. Около домика на цепи висел старинный чугунный умывальник-кувшинчик с двумя носиками. И вот, умывшись, я сразу бежала к клумбе. Белые розы все были в ночной росе, она капала с них, и это было так красиво, что я начинала обнимать кусты, словно общалась с какими-то живыми существами. Я буквально погружала в цветы лицо и потом возвращалась в дом вся мокрая. Вспоминаю тогдашнее свое какое-то особое состояние — то ли восхищения, то ли детского восторга перед красотой цветов, и в памяти всплывают все подробности, словно это было лишь вчера — настолько сильным было впечатление. Вряд ли тогда, еще ребенком, я отдавала себе отчет, что такое красота. Нет, все происходило помимо меня, все было на уровне ощущений. Красота просто сама входила в детское сознание.

Около домика крестной росло много других цветов — и анютины глазки, и «китайские фонарики»… Через дорожку от клумбы была небольшая терраса, которую сплошь покрывала вьющаяся фасоль с красными цветами. Но почему-то в памяти отчетливо запечатлелись именно белые розы с капельками росы…

И все же снова о Надежде Яковлевне. Естественно, что мои родители были дружны с ее семьей. Муж Надежды Яковлевны был каким-то крупным конструктором, у них росли две дочери — Галя и Валерия. Галина — теперь известный скульптор, а Валерия — очень хороший и тоже известный врач. Мы часто бывали у Сендульских в гостях в Аптекарском переулке. Были они для нас своими людьми. Однажды Надежда Яковлевна зашла к нам. Дома была только я одна, убиралась в комнате и, как всегда, что-то при этом напевала. Я уже говорила, что папа с мамой и сами любили попеть, так что особенно и не обращали внимания на то, что дочь тоже поет. Но на этот раз Надежда Яковлевна, еще находясь за дверью, видимо, услышала в моем пении что-то особенное — стояла, слушала. А когда папа пришел, сказала ему: «Жанчик (так папу называли близкие и друзья), а Татьяну-то надо учить. У нее ведь голос…» Было мне в то время лет шестнадцать.

Надежда Яковлевна сама нашла мне педагога — Ксению Григорьевну Носькову, профессора консерватории. Была она из «бывших» интеллигентов, с особыми манерами, строгая, представительная, красивая, с седым пучком. Настоящий профессор. И дом у них в Аптекарском переулке был старомосковский. Я ездила к ней брать частные уроки.

Через какое-то время после начала занятий я почувствовала, что с горлом у меня что-то происходит — оно стало побаливать. Надежда Яковлевна посоветовала обратиться к ее брату Ивану Яковлевичу, врачу-ларингологу. Он осмотрел меня и сказал: «Таня, не начинай петь. Весь твой голосовой аппарат от природы устроен так, чтобы ты не пела. Если начнешь петь, то всю жизнь будешь мучиться».

Но я не поверила Ивану Яковлевичу, и вот почему. Его сын Коля тогда пытался за мной ухаживать. И не просто ухаживал, а однажды заявился к маме (мы жили тогда на даче в Химках), чтобы просить моей руки. Коля мне совсем не нравился, и когда я услышала, зачем он приехал, то убежала и меня весь день не могли найти. Я пришла домой только ночью. Коля учился в Академии имени Жуковского, собирался стать летчиком и не хотел, чтобы я «шла в артистки». Вот я и решила, что это он специально подговорил отца сказать мне такое. А Иван Яковлевич оказался прав — у меня всю жизнь проблемы с голосовым аппаратом: сколько лет пою, столько мучаюсь.

Прозанимавшись около года с Ксенией Григорьевной, я решила поступать в училище при Московской консерватории, в Мерзляковку, как его называют москвичи, поскольку оно находится в Мерзляковском переулке. Мне хотелось стать камерной певицей, так как я очень любила романсы. Я и до сих пор люблю их.

До того как начались уроки с Ксенией Григорьевной, я и думать не думала о том, чтобы стать певицей. Когда меня спрашивали, кем я хочу быть, отвечала, что хочу стать адвокатом. Это было, конечно, детское, совсем неосознанное — просто мне почему-то нравилось говорить: «Буду адвокатом». Я знала только, что адвокаты славятся своей хорошей речью, а у меня с детства был перед глазами пример — папа с его прекрасным русским языком.

Прошла я в Мерзляковском училище два тура, а на последнее прослушивание явиться не смогла. Так случилось, что за день до третьего тура я подвернула ногу. О том, чтобы ехать куда-то с больной ногой, и речи не было — я шагу не могла ступить. Но поскольку мое пение на двух турах запомнили и я была допущена к третьему, то в комиссии решили, что меня зачислят кандидатом в студентки — когда кого-то отчислят или кто-то уйдет сам и место освободится. Но когда это произойдет и произойдет ли вообще, заранее знать никто не мог. Оставалось одно — ждать.

Во время прослушиваний на меня обратил внимание один педагог — Алексей Васильевич Попов. Он тогда руководил хором при оркестре Комитета по кинематографии. И вот на имя папы пришло письмо, в котором Алексей Васильевич просил разрешения «прийти Вашей дочери в наш хор солисткой и поработать столько, сколько она захочет». Хотя я была уже взрослой и сама могла решать, как мне поступать, но А. В. Попов, человек старой культуры, сделал так, как требовал этикет, — обратился сначала к отцу девушки, чей голос привлек его внимание. Воспитанный в прежней манере, он посчитал невозможным поступить иначе.

Хор, куда меня пригласили, выступал в кинотеатрах перед сеансами. В то время кинотеатры были не просто местом, где «крутят фильмы». Это сейчас кино смотрят дома, попивая в лучшем случае чай, сидя в халате и в домашних тапочках. Тогда к кино относились как к настоящему искусству. На фильмы ходили не по одному разу, заранее покупали билеты, как потом на хорошие спектакли. В кинотеатр шли в приподнятом настроении, старались приодеться. И ходили туда не от скуки, лишь бы чем занять себя — нет, это был пусть небольшой, но праздник.

Да и обстановка в кинотеатрах была соответствующей: это были небольшие очаги культуры. Перед публикой, собиравшейся в фойе в ожидании очередного сеанса, выступали эстрадные артисты, музыкальные ансамбли, читались небольшие лекции о кино, о творчестве артистов. Поэтому зрители старались приходить заранее, а не прибегали запыхавшись за минуту-две до начала фильма.

Папа дал свое разрешение, чтобы я пела с хором в кинотеатре, и мы с мамой стали готовиться к моему выступлению — специально сшили белое крепдешиновое платье. Одновременно со мной тогда получила приглашение еще одна девушка — Тоня Кустарева, немного старше меня и побойчее. Мы должны были с ней петь дуэтом, стоя перед хором. А в хоре были люди уже в возрасте, с достаточным стажем.

Мой дебют состоялся в кинотеатре «Экран», что на Садово-Каретной. Выглядела я тогда, несмотря на свои семнадцать лет, совсем девочкой, с косичками, уложенными сзади «корзиночкой». Вышли мы с Тоней, спели «Заздравную» Дунаевского… Выступление наше закончилось, прозвенел звонок, публика направилась в зрительный зал.

А ко мне подошел папа, который конечно же не мог пропустить такого важного события в жизни дочери. Взял меня за руку и сказал: «Это твое первое и последнее выступление!» То, что он увидел на сцене, показалось ему неприемлемым: «Вышли две пигалицы с косичками, а сзади стоят пожилые хористы. Смотреть на это невозможно. Ладно бы солистки и хористы соответствовали друг другу по возрасту, а тут такой контраст! Вы только подчеркиваете эту разницу. Это сразу бросается в глаза… Мне и тебя жалко, и Тоню жалко, но особенно жалко их…» На этом моя служба в хоре Комитета по кинематографии и закончилась…

Тогда Тоня мне и предложила: «Ну что ты будешь дома сидеть, ждать, когда кого-нибудь отчислят из Мерзляковского? А вдруг не отчислят? Только год потеряешь. Пойдем к нам в Глазуновку!» В то время в Москве существовало Музыкально-театральное училище имени Глазунова, где готовили артистов для театров музыкальной комедии, проще говоря, для оперетты. Помещалось оно в Гороховском переулке, недалеко от улицы Карла Маркса (Старой Басманной).

Я согласилась пойти, несмотря на то, что прием был давно закончен. Тоня привела меня в свое училище. Не знаю уж, как это ей удалось, но собрались несколько педагогов, прослушали меня, посмотрели и приняли, хотя уже была середина учебного года. Наверное, они во мне что-то увидели. Помню только, как педагог по танцу сказала: «Девочка, ты хорошо двигаешься, танцуешь, вот только полненькая какая ты…» Я и без того стеснялась своей тогдашней полноты, а тут мне о ней опять напомнили…

Так в 1947 году началась моя учеба в училище имени Глазунова. Началась и едва сразу же не закончилась. Я появилась там на полгода позже остальных, когда уже вовсю шли занятия и все давно освоились. Пришла я в свой первый учебный день в класс, открыла дверь, педагога еще не было, но ребята уже сами чем-то занимались. Одна из девчонок, взобравшись на стол, лихо отплясывала. Как только я это увидела, то сразу испугалась — куда же я попала? Да я никогда не смогу быть такой раскованной, смелой! Увиденное настолько поразило меня, что я тихо закрыла дверь и сразу бросилась домой: «Мама, я туда больше не пойду! Не хочу я там учиться! Они все такие уверенные в себе, а я… Я боюсь! Мне там нечего делать!..» — «Ну что ты будешь сидеть дома? Пойди, может, чему-нибудь научишься». Я вернулась в училище.

Поскольку здесь готовили актеров для музыкальных театров, то — главными дисциплинами были вокал, драматическое мастерство, танец — классический, исторический, характерный. Педагоги у нас были великолепные — представители прежней, теперь уже утерянной театральной культуры. Тогда вообще было время не просто профессионалов, но личностей. И мне повезло, что я училась у них. Руководителем нашего курса был Иосиф Михайлович Туманов, крупнейший режиссер. У нас преподавал Аркадий Григорьевич Вовси, актер Театра имени Ленинского комсомола, на втором курсе драматическое мастерство вел Николай Федорович Титушин из МХАТа…

Одним из самых любимых мною педагогов был Сергей Львович Штейн. Вспоминаю сейчас о нем, и невольно на лице появляется улыбка — такой это был светлый человек. Некрасивый внешне, полный, он покорял людей внутренней красотой. С. Л. Штейн в свое время приехал в Москву то ли из Орла, то ли из Воронежа, и был он олицетворением старой провинциальной интеллигенции, той, настоящей, с ее традициями просветительства, воспитанной на литературе, увлекавшейся домашним музицированием, любительскими спектаклями. Увы, та интеллигенция почти исчезла. На смену ей пришла другая, самопровозглашенная, сосредоточенная на внешнем, а не на внутреннем… А С. Л. Штейн уже и в те годы по своим манерам, по стилю поведения выгодно выделялся среди коллег, выглядел на их фоне человеком как бы из другого, ушедшего времени.

Сергей Львович работал режиссером в Театре имени Ленинского комсомола и одновременно руководил известной в Москве детской драматической студией при Дворце культуры ЗИЛа. О ее уровне говорит тот факт, что в ней свои первые шаги делали такие замечательные актеры, как Василий Лановой, Вера Васильева, Владимир Земляникин… Когда я училась на старших курсах училища, Сергей Львович приглашал меня участвовать в студийной постановке пьесы «Аттестат зрелости». Перед началом спектакля я должна была находиться в оркестровой яме и петь знаменитый романс Рахманинова «Весенние воды». Впоследствии пьесу экранизировали, и там впервые снялся Василий Лановой, после невероятного успеха фильма сразу ставший известным всей стране.

Хотя в том спектакле я только пела перед поднятием занавеса и на сцене не играла, но я приходила на занятия студийцев, присутствовала на репетициях. Для меня студия стала еще одним родным домом. Мне нравилась царившая там атмосфера — это была большая семья, где все чувствовали себя хорошо. Занятия в студии были настоящим праздником. У Штейна занимались талантливые дети всех возрастов, и мне было интересно наблюдать, как работают с юными актерами и Сергей Львович, и его замечательные, увлеченные своим делом помощницы. Одну из них, Галину Калашникову, я хорошо помню.

И сам С. Л. Штейн до конца жизни оставался большим ребенком с почти детским восприятием мира. Он до старости не утратил способности удивляться, видеть хорошее и главное — увлекать этим мировосприятием других. Его любили. Стоило ему только появиться — в студии, в училище, а потом и в нашем театре, где он ставил спектакли, — все невольно начинали улыбаться. Он был человеком с невероятной отдачей тепла. Такие люди, как Сергей Львович, в театральном мире встречаются редко. На первый взгляд, они даже кажутся незаметными, но их преданность театру возвышает их над многими их коллегами. Эти люди — не просто служители театра, они подвижники.

Другой наш педагог, Аркадий Григорьевич Вовси, по характеру, по темпераменту был совершенно не похож на Штейна. Это был неожиданный, непредсказуемый и, я бы даже сказала, несколько хулиганистый человек. Не стеснялся при случае и крепкого словца. Но когда требовалось как следует «проработать» ребят, Аркадий Григорьевич сначала говорил: «А ну-ка, Шмыга и Левитина, — за дверь!» Отправляя из аудитории нас с Лилей, самых стеснительных в группе, он тем самым берег наши нежные девичьи уши. А потом уже начинал разносить своих учеников за промахи, за неудачи… Но при этом человек он был чудный. Мы его очень любили.

Какими бы замечательными ни были педагоги, очень многое зависит от самого студента. А у меня поначалу ничего не ладилось. Я ходила в училище, но чувствовала, что ничего у меня не выходит, ничего я не могу делать. Сидела в аудитории в уголочке и думала лишь об одном: «Только бы меня не вызвали, только бы обо мне не вспомнили…» Мучилась я так месяца два, потом поняла, что не имеет смысла продолжать здесь учиться, и подала в деканат заявление об уходе.

И вдруг вечером после занятий меня оставляет в классе наш педагог Константин Константинович Михайлов. Он был актером Театра имени Моссовета, удивительно красивым человеком, настоящим красавцем мужчиной.

— Таня, вы что, подали заявление? Деточка, вы сами не понимаете, что делаете! Вы должны остаться!

Я сразу в слезы:

— Константин Константинович, у меня ничего не получается! На этюдах все что-то придумывают, а я что ни придумаю, мне кажется такой ерундой…

В общем, разговор наш закончился тем, что Михайлов запретил мне даже и думать о том, чтобы уходить из училища.

— Я буду с вами заниматься отдельно, оставаться по вечерам.

Когда мой педагог поговорил со мной так, я почувствовала себя немного уверенней… Ведь как важно вовремя подать руку начинающему.

Но, учась уже и на втором курсе, я не обрела особой уверенности в своих силах: была зажата, как говорят артисты. По своему характеру я была очень стеснительной, молчаливой. Мама даже говорила мне: «Молчунья ты наша». Я всегда чувствовала себя скованной: когда куда-нибудь приходила, то боялась, что, если со мной начнут разговаривать, я не смогу ответить на уровне. Ходила, опустив глаза. Ребята надо мной подшучивали: «Что ты там ищешь на земле? Пятак потеряла?» Перебирая недавно свои юношеские фотографии, я обратила внимание, что у меня почти на всех грустные глаза. И не потому, что меня что-то огорчало. Просто такой я тогда была — вся в себе, в своих мыслях, в каком-то своем мире…

Удивительно, что в детстве я была совсем другой — бойкая, живая. Мальчишкам во дворе не давала спуску. Была непоседа, дома времени проводила мало, в основном на улице, с подружками, с ребятами. Помню, какие мы были отчаянные — облазали в окрестностях все сарай, забирались на их крыши и потом без всякого страха прыгали вниз. Мы носились по всем ближайшим переулкам, а зимой, прикрепив к валенкам коньки-«снегурочки», цеплялись какими-то крючками к проезжавшим машинам и катили, пока нас не замечал водитель. В общем, вытворяли что хотели. А вот став девушкой, я сделалась стеснительной. Причем стеснялась не только мальчишек, но вообще всех незнакомых людей… Конечно, с таким характером учиться в «опереточном» училище было трудно…

Но постепенно я «опаивала». Много значили для меня и похвалы педагогов. Возможно, они знали об особенностях моего характера, поэтому старались поддерживать меня. У нас были уроки на внимание. Нас вызывали, мы садились на легкие кубы, из которых на занятиях можно делать подобие декораций. Кто-то из студентов разыгрывал мизансцену, а мы должны были смотреть, находиться в состоянии внимания. И вот на одном из занятий наш педагог Н. Ф. Титушин обратился к ребятам: «Посмотрите, как Таня слушает». Для меня это было так неожиданно. Все сидели, смотрели, и каждый делал это по-своему: один впивался глазами в того, кто играл этюд, другой сидел, подавшись в его сторону, а я просто смотрела и слушала. Даже думала при этом: «А я вот так не могу, как другие». И вдруг слышу от педагога похвалу…

Потом и руководитель нашего курса Иосиф Михайлович Туманов стал меня поддерживать — давал играть небольшие отрывки. То есть я хочу сказать, что для наших педагогов мы были как бы их детьми. Они не просто нас учили — они нас опекали, пестовали, растили, всячески поддерживали. И это подарок судьбы, что мы формировались в таком окружении. Наши учителя были очень разными, с разными судьбами, характерами, но их объединяла преданность делу, которому они себя посвятили. Что и говорить, атмосфера в училище была такая, что мы не могли не становиться теми, кого они хотели в нас видеть.

Училище имени Глазунова помещалось в небольшом особняке. Для занятий это помещение было не очень приспособлено, но мы его любили. Проводили в училище целые дни, с утра до вечера. На первом этаже там был вместительный вестибюль, где мы любили собираться в перерывах между утренними занятиями по теоретическим предметам и занятиями по актерскому мастерству, танцам, вокалу, которые начинались после обеда… Собирались все — старшие, младшие. Собственно, между студентами не было никакой особой разницы, никакой дистанции: старшие назывались так только в зависимости от курса, а по возрасту в основном все были ровесниками. Мы просиживали в вестибюле часами в бесконечных разговорах — что-то обсуждали, делились впечатлениями, так что время проходило не впустую.

В училище моим педагогом по вокалу была Вера Семеновна Олдукова. И она, и ее муж, Иван Иванович Ошанин, брат известного нашего поэта, были камерными певцами. На уроках у нее я пела в основном романсы, так любимые ею и мною. Когда мы с ней занимались, то под дверью нашего класса собирались студенты и слушали. Кого тогда я только не пела! И Чайковского, и Рахманинова, и Кюи, и Дворжака, и Франка, и Шуберта, и романсы, написанные для певцов-мужчин. И даже теперь, когда слышу, как кто-то исполняет романсы, я иногда подпеваю. Могу без ложной скромности сказать, что хорошо знаю романсовую литературу. А вообще-то дома для себя я не пою. И уж тем более никогда не пою за столом. Помню, когда я еще только начала заниматься пением, у нас в очередной раз собрались друзья моих родителей и кто-то из них попросил меня что-нибудь спеть. Я отказалась. Папа пошутил: «Пока не училась, щебетала с утра до вечера. Как стала учиться — звука не услышишь».

Я часто бывала у Веры Семеновны дома, где меня принимали как дочку. Помню ее маму, необыкновенно милую женщину. Жили они в самом центре, в Копьевском переулке. Напротив теперешнего Театра оперетты, там, где сейчас строится новое здание филиала Большого, стоял известный всей театральной Москве дом, где жил кое-кто из старых, еще «дореволюционных» артистов Большого, Малого…

В училище я не раз вспоминала врача Ивана Яковлевича, который в свое время сказал, что мне не надо петь. И действительно, у меня часто так случалось, что на одном уроке я хорошо спою, а потом две недели молчу. Таким певческим аппаратом наградила меня природа. В течение четырех лет учебы в училище на всех экзаменах по вокалу я получала пятерки, а вот на последнем экзамене не могла ничего спеть — пропал голос. И только когда нас после четвертого курса перевели в ГИТИС, Иосиф Михайлович Туманов отдал меня в руки профессора Доры Борисовны Белявской.

Когда я к ней пришла, то не могла взять ни одной ноты. Д. Б. Белявская благодаря свой методике «вытянула меня», «настроила» мой голос. В результате занятий с ней он окреп, и я пою до сих пор. Причем сейчас пою, как говорят другие, да я и сама слышу это по записям, лучше, чем раньше. Я и по сей день следую школе Доры Борисовны, продолжая регулярно заниматься уже с ее дочерью, Мариной Петровной Никольской, тоже замечательным вокальным педагогом, сохраняющим преемственность в преподавании. Марина Петровна — профессор в Театральном училище имени Щепкина, где занимается вокалом с будущими актерами.

Я считаю подарком судьбы, что в жизни мне встретилась такая удивительная женщина, такой крупный педагог, как Дора Борисовна Белявская. Среди ее учеников немало известных, выдающихся певиц. Достаточно назвать Елизавету Шумскую, Тамару Синявскую…

Дора Борисовна много лет проработала в ГИТИСе, где пользовалась всеобщим уважением. Мне рассказывал В. А. Канделаки, который в свое время тоже учился в ГИТИСе, как при ее появлении в институте знаменитые мастера, преподававшие здесь, такие, как Иосиф Моисеевич Раевский, Юрий Александрович Завадский, и другие педагоги-мужчины выстраивались по обеим сторонам нашей красивой лестницы и каждый старался поцеловать руку Доры Борисовны. В этом было не только признание ее педагогического таланта, но и преклонение перед ней как перед красивой женщиной. В молодости она была очень хороша — настоящая Суламифь, и эта стильная красота, эта женственность сохранялась у Д. Б. Белявской до конца ее дней…

В 1951 году, когда я заканчивала четвертый курс, нашу Глазуновку было решено закрыть — слить ее с ГИТИСом, создав на базе училища отдельный факультет артистов театра музыкальной комедии. Перейдя в институт, мы снова становились четверокурсниками. Нам предстояло проучиться здесь два года, и мы стали первым выпуском нового факультета.

В ГИТИСе бывшие «глазуновцы» сразу почувствовали, что здесь другая атмосфера. В училище все было проще, более свободно, там ощущалась теплота общего дома. А в институте нам показалось все холоднее, академичнее. И явно чувствовалась разница между старшекурсниками и младшими. В общем-то, это понятно: по мере взросления у молодых людей проявляются индивидуальность, характер, интересы, предпочтения, поэтому многие более осознанно, более строго начинают подходить к отбору друзей, приятелей.

Поскольку наш курс перешел в ГИТИС в полном составе, то нам особенно и не пришлось тратить время на привыкание к незнакомому коллективу. Для нас поменялись только здание и педагоги, да и то частично, потому что многие прежние преподаватели продолжали работать с нами и в институте.

В ГИТИСе я была уже менее скованной, менее стеснительной, почувствовала себя увереннее. Меня даже избрали от нашего курса в институтский комитет комсомола, где поручили культмассовый сектор. Правда, тяги к общественной работе я у себя никогда не замечала, и, когда уже в театре меня снова избрали, на этот раз секретарем комсомольской организации, я благополучно завалила всю работу. А когда по возрасту можно было выбыть из комсомола — вздохнула с облегчением. Что поделаешь, не рождена я для общественной деятельности.

В ГИТИСе нашим секретарем комитета комсомола был тогда Петр Щербаков, впоследствии игравший в «Современнике», во МХАТе. Работали мы дружно и учились с увлечением, особенно по специальным предметам. То есть шла обычная студенческая жизнь, конечно, с поправкой на те не слишком веселые времена — до смерти Сталина оставалось два года, и о том, что тогда творилось в стране, уже неоднократно рассказано во многих мемуарах.

Но молодость есть молодость. Мы, девушки и парни, всей компанией ходили и на футбол, и в театры… В комитете комсомола подобрались энергичные, компанейские ребята, кое-кто уже с замашками «пожить красиво». Они любили посидеть в ресторанах, конечно, не в шикарных — для этого у них просто не было возможностей, — а в обычных, недорогих, которых в те годы в Москве было немало. Иногда ребята брали с собой и меня.

Но чаще всего мы ходили в кафе при гостинице «Европа» — это в самом начале Неглинной улицы, за задним фасадом Малого театра, рядом со зданием Театрального училища имени Щепкина. Впоследствии гостиницу переименовали в «Армению», а кафе получило название «Арарат». Сейчас того здания уже нет — его снесли в конце 70-х годов. На его месте долгое время был пустырь, и лишь совсем недавно начали строить гостинично-ресторанный комплекс, сохранив одно из прежних названий — «Арарат». А в наше время там было очень симпатичное кафе, где подавались прекрасные бастурма, кофе, чебуреки. Это не теперешние так называемые чебуреки, которые сейчас продаются на каждом углу, начиненные неизвестно чем и неизвестно в каком масле приготовленные. Тогда чебуреки в кафе были фирменными. И, что немаловажно, вполне по карману студентам. Мы облюбовали это кафе и потому, что в нем было уютно, невысокие перегородочки, разделяли зал на своего рода комнатки. Каждая такая комнатка получалась совсем небольшой, но мы как-то умудрялись помещаться в ней целой компанией, вели бесконечные разговоры. Помню, как мы сбегали сюда даже с каких-то не интересных нам лекций.

Освоившись в кафе, на первом этаже гостиницы «Европа», мы потом стали подниматься выше — в ресторан. Помню, как однажды, придя домой, я поделилась с мамой:

— А я была в ресторане!

— Как же так? Ты же их не любишь! Ну, и с кем ты там была?

— Мы пошли всей компанией, с ребятами из комитета комсомола.

Мама залилась смехом:

— Вот чудеса! Надо было дорасти до уровня комитета комсомола, чтобы начать ходить по ресторанам!

Она имела в виду один случай. Я уже упомянула, что мои родители умели радоваться жизни: любили принимать гостей, ходили в театры, иногда позволяли себе шикануть — сходить в ресторан. И вот однажды они решили взять с собой в ресторан и меня. Мама специально для этого сшила мне бархатное платье с небольшим вырезом уголочком — чтобы было совсем как у взрослой девушки. А я застеснялась и этого выреза, и предстоящего выхода в ресторан и сказала:

— Я одна с вами не пойду! Давайте возьмем с собой и Танюшу.

У меня была хорошая подруга Танечка Голикова, умная, скромная, очень приятная девочка. Я подумала, что с ней вдвоем мне будет лучше в обществе взрослых людей.

Привели нас папа с мамой не куда-нибудь, а в «Метрополь». Сели, сделали заказ, нам принесли вкусные блюда. Все было красиво, приятно. Потом нам с Таней понадобилось выйти из-за стола. Мы поднялись, и пошли. И тут, на нас стали буквально глазеть мужчины, сидевшие за соседними столиками: ведь через зал ресторана шли девушки совсем «нересторанного» вида — молоденькие, скромные, с косичками… Помню, как мне было неприятно идти сквозь этот частокол откровенных мужских взглядов.

Когда мы вернулись за стол, глаза мои были полны слез, щеки пылали. Меня смутило это слишком заинтересованное внимание. Я тогда еще не очень понимала, почему мужчины в ресторане могут так смотреть. Вся пунцовая, готовая вот-вот расплакаться, я заявила родителям:

— Больше никогда в жизни не пойду в ресторан!

Мы уже заканчивали ГИТИС, когда умер Сталин.

В тот день нас собрали внизу, в вестибюле. Все мы тогда, конечно, горевали, были подавлены. Но мне запомнилось другое: во время траурных речей Володя Ляховицкий, который учился на нашем курсе, начал препираться со своей женой. Это так не соответствовало моменту, что я сказала ему: «Как ты можешь? В такой день!» И это было совершенно искренне. Ведь мы были тогда так воспитаны, и смерть вождя, которому все поклонялись, повергла страну в растерянность.

Кстати, о Володе Ляховицком. Его у нас на курсе все любили. Он был душой, центром нашей компании, как бы цементировал всех нас своим присутствием. Веселый, остроумный, добрый, никогда ни о ком плохого слова не скажет. Впоследствии он работал у Аркадия Райкина. Вообще надо сказать, что тот наш, первый выпуск был очень сильным.

За годы учебы мы стали одной семьей, вместе готовились к экзаменам. Приезжали всей гурьбой ко мне на Ульяновскую, потому что у нас была большая комната, самая большая по сравнению с теми, в которых жили мои друзья. Засиживались перед экзаменом допоздна, и ребятам приходилось оставаться ночевать у нас. Помню, как они начинали устраиваться. Лишних кроватей для гостей, конечно, не было, поэтому нашли весьма оригинальный выход. У папы были многотомные собрания сочинений Ленина и Сталина. И вот, чтобы не лежать на голом полу, ребята раскладывали эти «бесценные» тома и ложились спать на основах нашей тогдашней идеологии. Хорошо еще, что никто не «настучал» на нас за это святотатство.

Утром, когда мы вставали, папа жарил для всех на огромной сковороде картошку с салом. Поев, всей компанией мы шли сдавать экзамен… И потом через много лет ребята вспоминали моего отца с теплотой.

Вспоминаю и я своих однокурсников… Миша Ладыгин, Толя Лукьянов, Рена Панков, Сережа Житлов, Валя Желудева, Ира Муштакова, Люба Фруктина, Шинаги Нацвлишвили, Валя и Вася Ловковские, Лариса Маслюк, Калиса Сирмбард… Кто-то уехал в другие города, кто-то остался в Москве, был принят в наш театр. Лариса и Калиса, поработав некоторое время в театрах в провинции, вернулись в Москву, стали работать в музыкальной редакции на телевидении. Некоторое время после окончания института мы еще могли собираться каждый год. И обычно этим занимался Володя Ляховицкий — всем позвонит, всех объединит. Но постепенно жизнь разводила нас, бывшие однокурсники собирались уже реже, иногда раз в пять лет. Теперь все так разбросаны, а кого-то — увы! — уже нет больше с нами — Сережи, Шинаги, Толи, Рены. Недавно ушел Вася Ловковский. Поэтому так дороги нам наши встречи, пусть и очень редкие. Многих подводит здоровье. Болеет наш дорогой Володя Ляховицкий, он перенес несколько операций. Недавно он звонил мне из Германии, куда уехал на лечение. Мы Вспоминали, как перед отъездом туда они с женой Галей зашли к нам на наше небольшое семейное торжество. Мы провели такие приятные часы… И вот Володя по телефону сказал мне: «Это был мой последний радостный вечер…» Сказал так, что защемило сердце…

Из тех наших мальчиков, кого уже нет, с особым чувством вспоминаю Шинаги Нацвлишвили, добрейшего человека, преданного моего друга. Некоторые из ребят уже тогда были весьма пылкими поклонниками женщин. Естественно, что у них были романы. Но, удивительное дело, по отношению к нам с Лилей Левитиной, самым молоденьким на курсе, они не позволяли себе даже никаких намеков на что-то этакое. Более того, вели себя как рыцари, оберегали, опекали нас. А Шинаги был в меня всерьез влюблен, и сказать, что он относился ко мне по-рыцарски, — мало. Мне потом рассказывали, что у него дома в Грузии (он уехал туда работать после окончания института) висели мои фотографии. Его жена, естественно, поначалу была не особенно рада этому, но потом, когда мы с ней познакомились, ее подозрения рассеялись. Она поняла, что мы просто близкие друзья.

Лиля Левитина впоследствии вышла замуж за нашего сокурсника — Рену Панкова, доброго, веселого парня. Они с Лилей очень подходили друг к другу и были прекрасной парой. Природа одарила Рену очень щедро: у него был замечательный голос — бас-баритон, и актер он был хороший, темпераментный, с ярко выраженным комедийным даром. Сначала И. М. Туманов взял его к себе в Театр оперетты, но там Рене с его большим голосом было явно нечего делать. Да он и не вписывался ни в какое амплуа — так он был разносторонне одарен. Совсем молодым его пригласили в Большой театр, где он взял для сцены другое имя — Геннадий. Здесь многочисленные таланты Панкова получили достойное применение. Мало того что он прекрасно пел, играл (особенно хорош он был в роли Бартоло в «Севильском цирюльнике»), но потом стал еще и режиссером. Остроумный, энергичный, очень активный. Панков с такими же молодыми актерами устраивал в театре потрясающие капустники, писал для них тексты, ставил всякие сценки, сам участвовал в них. Талант просто выплескивался из него.

Среди наших ребят было немало талантливых, умных, красивых. Но я тогда не была влюблена ни в одного из своих сокурсников. Хотя когда и влюбляться, как не в студенческие годы, по крайней мере так должно быть. Нет, институтской любви у меня не было — я просто была влюблена в жизнь. Правда, не могу сказать про себя, что я невлюбчивая — впервые я влюбилась еще в школе, в классе третьем-четвертом. А вот первые ощущения того, что я женщина, у меня проявились лет в пять. Мы с мамой поехали в гости к ее приятельнице, которая жила в каком-то старинном доме, где в комнатах сохранялись камины. Мама и подруга сидели за столом, пили чай, а мы с ее сыном, моим ровесником (может, он был на год старше меня), сидели друг против друга на скамеечках около камина. Вдруг мальчик встал, подошел ко мне и поцеловал в щеку. Я была так смущена, что то свое ощущение помню до сих пор. У мальчика в руках был черный пистолет, сделанный из фанеры. Я выхватила этот пистолет и направила в его сторону: «Пум-пум-пум!» Мама, занятая разговором, не видела того, что произошло, и теперь, услышав это «пум!», обернулась ко мне: «Татка, что случилось?» А я, вся красная от смущения, ответила: «Ничего…» Скрыла от мамы, что мальчик поцеловал меня… Это была моя первая женская тайна…

Что касается школьной любви, то я влюбилась лет в десять-одиннадцать, как все девчонки такого возраста. Обычная детская влюбленность, вроде бы и говорить об этом не стоит. Но я хочу рассказать не о ней, не о себе, а о мальчике, тогдашнем моем «предмете», потому что у этого мальчика, а потом взрослого человека была удивительная и трагическая судьба.

Звали его Сеня Канторович. Мы учились в одной школе — я в четвертом, он в пятом классе. Не знаю, как случилось, но он привлек мое внимание еще раньше, классе в третьем: что-то в нем было такое, что отличало его от других ребят. Это был необычный во многих отношениях мальчик, одаренный, очень заметный среди сверстников. Естественно, в него были влюблены многие наши девчонки, тем более что он был аж на целый класс старше нас. В таких, старше себя, девчонки обычно и влюбляются. Сеня выделял меня среди других и оказывал внимание — то за косу дернет, то портфелем стукнет, то толкнет… Все как положено.

Однажды такое его внимание имело весьма плачевные последствия для меня. Мама только-только сшила мне новое пальтишко. Помню, было оно темно-синим, с пелеринкой, отороченной черным мехом. В тон ему был и капор, а бирюзового цвета рейтузы и перчатки она купила не где-нибудь, а в «Торгсине». В общем, нарядила дочку. Пошла я впервые в этой обнове в школу. Ко времени, когда должны были закончиться уроки, мама вышла погулять с моим маленьким, недавно родившимся братом Володей. Положила его в коляску и направилась к школе, чтобы встретить меня. А в это время Сенька Канторович догнал меня и то ли толкнул, то ли сильно ударил портфелем, но только оказалась я во всей своей красивой обновке в луже. Мама, увидев забрызганную грязью дочь, которую она утром так тщательно нарядила, пришла в ужас.

Но дружба с Сеней у нас не прервалась. Потом я бывала у них в гостях — они жили неподалеку от нас, в Дровяном переулке, — знала его папу с мамой.

Когда началась война, Сеня, совсем еще мальчишка, убежал на фронт. И остался там, хотя было ему тогда только пятнадцать. Встретились мы уже после войны, а потом жизнь нас развела и я на какое-то время потеряла его из виду. Вспоминала только, каким веселым, улыбчивым парнем он был. Сколько живу, а такой улыбки не видела ни у одного мужчины. И не потому, что я идеализирую свою первую любовь. Нет, назвать красивым Сеню было нельзя — обычное лицо с веснушками, правда, привлекали его умные серые глаза, их жизнерадостное выражение. Он весь буквально светился изнутри. И после войны, когда мы увиделись, это был бравый, энергичный офицер…

А потом… Как-то во время гастролей в Харькове в моем гостиничном номере раздался телефонный звонок. Это был Семен — он разыскал меня, увидев афиши. Пришел. Но теперь передо мной стоял уже совсем другой человек — какой-то опустошенный, угасший… Мы долго и откровенно разговаривали. Он понял, о чем я хочу, но не решаюсь его спросить, — видимо, прочитал в моих глазах немой вопрос.

— Не спрашивай меня, что со мной, почему я стал таким… Да, я честно выполняю то, что мне положено по службе… Да, я там на хорошем счету… Но все это не мое… — Семен понимал, что армия, где все по ранжиру, где трудно быть индивидуальностью, личностью, тем более такой незаурядной, как он, — это не его стезя. Но продолжал служить, насилуя себя, мучился…

Самое страшное произошло потом. Это было в конце 60-х годов. Семен и его друг (то ли тот был замполитом, то ли им был Семен, точно не помню) узнали про своего командира, генерала, неприятные вещи — что, используя свое высокое положение, он ворует или что-то в таком же роде. По кодексу офицерской чести Семен с другом не могли не пойти к командиру и все ему высказать прямо и откровенно. И случилась трагедия — генерал застрелил их обоих, а затем покончил с собой… Другу моего детства было около сорока лет… Похоронили его в Москве. Помню, собрались тогда в Дровяном, у его родителей, все наши бывшие девчонки из близлежащих переулков, с Ульяновской улицы… Те, кто когда-то был влюблен в лучезарного московского мальчика Сеню Канторовича…

Как это ни покажется сейчас странным, но, заканчивая ГИТИС по специальности артистка театра музыкальной комедии, я вовсе не увлекалась опереттой. По сути дела, я и не знала толком этого вида искусства, потому что любила оперу, выросла на спектаклях Большого театра. Мне казалось, что я по своей природе призвана заниматься совершенно другим — камерным пением. В институте, в классе Доры Борисовны Белявской, я продолжала петь романсы, которые любила и мой педагог, оперные арии, а отрывки из оперетт пела мало. К дипломному экзамену мы подготовили хорошую программу, где была песня Дездемоны об ивушке из «Отелло» Верди, другие классические произведения. Но поскольку нас ориентировали на работу в театрах музкомедии, то в программе была, конечно, и обязательная опереточная ария.

В Московский театр оперетты я впервые попала, когда была на четвертом курсе института. Как студенты специального учебного заведения, мы могли бесплатно ходить в некоторые театры: предъявив администратору студенческие билеты, получали входные пропуска. Первым увиденным мною спектаклем в Театре оперетты была «Роз-Мари» Фримля. Помню, в нем тогда была занята Софья Вермель, Джима пел Константин Лапшин, тогда же я впервые увидела на сцене Серафима Аникеева. Конечно, мне и в голову не приходило, что когда-нибудь я стану их коллегой.

Но именно так и случилось. Увидеть Вермель в жизни, узнать ее поближе я смогла, когда пришла работать в театр. В драматическом плане, как актриса, она была не сильна, зато брала другим — у нее был прекрасный голос и когда-то она пела в опере. Почему Вермель потом перешла в оперетту — не знаю. И еще это была красивая, я бы даже сказала, породистая женщина, с благородным лицом, с прекрасной фигурой. Вермель из семьи старых интеллигентов, где были профессора, врачи… Это ее происхождение чувствовалось — она выделялась среди других актрис особыми манерами.

«Роз-Мари» мне очень понравилась. Потом я видела и другие постановки, но опереттой тогда так и не увлеклась. Уже когда я пришла работать сюда, то стала ходить на все спектакли ставшего мне родным театра.

С первых дней моей учебы в училище руководителем нашего курса был Иосиф Михайлович Туманов, хотя с нами работали в основном другие педагоги, а он только следил, приходил на экзамены, смотрел, как идут у нас дела. Когда же мы перешли в ГИТИС, Иосиф Михайлович стал заниматься с нами непосредственно. Его репетиции, которые проходили у нас теперь не в классах, а в актовом зале института, были незабываемыми. Эти занятия были уже другого уровня в смысле профессионализма: если в училище мы позволяли себе иногда повалять дурака, поскольку были все-таки еще детьми, то теперь все понимали — либо мы станем актерами, либо не будем ими. Во всяком случае, я воспринимала себя на занятиях Туманова именно так. Думаю, что с того момента, когда Иосиф Михайлович занялся нами всерьез, я постепенно стала чувствовать, что действительно могу быть актрисой, — так он умел объяснять, выделять наиболее значимые, наиболее интересные куски в ролях.

И. М. Туманов входил в аудиторию красивый, значительный, с гордо откинутой головой — не шел, а нес себя, умел, как говорится, себя «подать». По всему было видно, что это личность. Конечно, все наши девчонки были в него влюблены. Я же не могла в полной мере объяснить своего отношения к нему — это было поклонение, обожание, полное доверие к тому, что он нам говорил. Ко мне Иосиф Михайлович относился очень тепло, был как бы моим ангелом-хранителем. Когда мы репетировали, я видела его заинтересованность тем, что делаю, и у меня пропадали моя застенчивость, мой страх перед сценой.

Мы делали с ним большие отрывки из оперетт, заготовки к дипломному спектаклю. Помню, как интересно был сделан и потом удачно показан целый акт из «Девичьего переполоха» Ю. Милютина, где я играла Марфу. У Туманова была удивительная манера работать с нами — он никогда не повышал голоса. Мог сделать даже нелицеприятное замечание, но при этом не чувствовалось раздражения — только заинтересованность в том, чтобы получилось лучше. Хотя порой мы видели, что у нашего руководителя внутри что-то клокочет, что он чем-то недоволен, но он никогда не опускался до демонстрации своего настроения, своего отношения к студенту в данный момент. Это говорило о личностном и профессиональном уровне И. М. Туманова.

Под его руководством мы подготовили к выпуску «Нищего студента» К. Миллекера, в котором я исполняла роль главной героини. В другой дипломной оперетте я солировала в танцевальных номерах. В моем домашнем архиве сохранилась программа тех наших постановок, где сказано, что «25 и 30 мая 1953 года состоятся дипломные спектакли выпускного курса отделения актеров театра музыкальной комедии…»

Когда играли «Нищего студента», у нас с Реной Панковым произошел такой случай. Мы сдавали свой диплом в помещении клуба имени Зуева на Лесной улице, потому что в ГИТИСе для нашей постановки не было подходящей сцены и большого зала. Клуб имени Зуева — только клуб, хотя и просторный, но не театр, поэтому для актеров особых удобств там не было предусмотрено и переодеваться нам приходилось аж на четвертом этаже. Побежала я менять костюм для следующего выхода, переоделась, бегу вниз, а мне говорят: «Что же ты наделала? Ведь сейчас будет совсем другая сцена!» То есть от волнения я перепутала костюмы. Помчалась снова наверх…

А в это время на сцене Рена Панков — Олендорф уже приготовился к объяснению с Лаурой. Рена готов, а меня нет и нет — я все еще переодеваюсь. И Панков минуты три-четыре — а на сцене это огромное время — что-то импровизировал. Что именно он там делал, не знаю, но зал он держал. И вот за одну эту сцену, за то, что он вышел из положения, не растерялся, Туманов поставил своему студенту пятерку. Когда же я, не помня себя, вылетела наконец на сцену, что было с Панковым!.. Он стал играть с каким-то особым подъемом — дождался-таки партнерши, — но поначалу был он никакой не влюбленный, а разъяренный за мое опоздание. Конечно, потом он успокоился, и мы провели нашу сцену как надо.

Свой красный диплом об окончании ГИТИСа я получила 30 июня 1953 года. А в октябре того же года уже вышла на сцену Московского театра оперетты.

В театре на площади Маяковского

В 1953 году Московская оперетта размещалась там, где сейчас находится Театр Сатиры. Когда-то, в 1911 году, это здание построили для своего цирка братья Никитины, один из которых сам был его артистом. И купол на крыше, и круговая планировка, сохранившиеся до наших дней, — это свидетельства первоначального предназначения помещения. Цирк, но уже государственный, продолжал работать здесь и после революции. Рядом находился очень популярный в свое время у москвичей «увеселительный» сад «Аквариум», открытый еще в конце XIX века, потому-то в 20-х годах цирковое здание решили переоборудовать под выступления артистов мюзик-холла.

А впоследствии здесь разместили Московский театр оперетты. Когда в начале 60-х годов он переехал в теперешнее свое здание на улице Большая Дмитровка (тогда она называлась Пушкинской), то прежнее помещение капитально перестроили — расширили зал, переоборудовали сцену — и отдали Театру Сатиры. А в те годы, когда я впервые пришла в здание на площади Маяковского, сначала как зритель, а потом уже как актриса, там все было немного по-другому — и зал, и сцена, и гримерные…

Москвичи любили свою оперетту: многие спектакли шли с постоянными аншлагами, актеры были очень популярны. Труппа театра в те годы была мало сказать хорошая — она была великолепная. И это благодаря Иосифу Михайловичу Туманову, возглавившему Московский театр оперетты вскоре после окончания войны. Хотя и до того, как его назначили главным режиссером, там работала целая плеяда блистательных актеров старшего и среднего поколения, выдающихся «фрачных героев», «простаков», «комиков», «героинь», «субреток»… Традиционные амплуа классической оперетты. Какие это были мастера! И каждый неповторим! А какие имена! Не просто известные — легендарные! Г. Ярон, Т. Бах, Е. Савицкая, С. Вермель, К. Новикова, О. Власова, С. Петрова, Е. Лебедева, М. Качалов… По возможности я расскажу в книге о некоторых из своих коллег.

Иосиф Михайлович Туманов до своего прихода в Театр оперетты был уже опытным режиссером — перед этим он несколько лет проработал в Музыкальном театре имени К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко. В театре, созданном этими великими реформаторами сцены, он усвоил принципы их системы, которой придерживался, когда возглавил Московскую оперетту. В этом для театра были и положительные, и отрицательные стороны — учитывая специфику нашего вида искусства.

Туманов прекрасно понимал, что театр — это живой организм, которому нужен приток свежих творческих сил, и если труппу, репертуар не обновлять, то театр умрет. И уже в течение года-двух Иосиф Михайлович принял целую группу молодых талантливых актеров.

В сороковых годах артистов для театров музыкальной комедии готовило единственное на всю страну училище — наша Глазуновка. Естественно, актеров не хватало. И вот, хотя война еще не закончилась, по решению Комитета по делам искусств (Министерства культуры тогда еще не существовало) при Московском театре оперетты создали студию, первую такого рода. Из студии вышли Вера Чуфаева, Анна Котова, Зоя Белая, Капитолина Кузьмина, Нелли Крылова, Вера Вольская, Борис Витюхов, Борис Поваляев, Анатолий Пиневич и другие замечательные актеры, в течение многих лет украшавшие сцену нашего театра. Но выпускников студии и училища имени Глазунова Туманов принимал сначала в созданный им вспомогательный состав. Первое время они не играли каких-то заметных ролей, а выходили на сцену в эпизодах, то есть Туманов как бы «обкатывал» молодых артистов. Потом уже начинал давать им маленькие роли. Из этого вспомогательного состава впоследствии вышли многие из лучших наших актеров.

Иосиф Михайлович Туманов приглашал в театр и уже заявивших о себе ярких актеров из других городов. Достаточно назвать среди них несравненных Николая Рубана (он приехал из Петрозаводска) и Владимира Шишкина (из Рижской оперетты), сразу полюбившихся москвичам и ставших очень популярными. Таких актеров, и приглашаемых в Москву из периферийных театров, и приходивших в труппу со студенческой скамьи, было немало. Так что, когда И. М. Туманов взял к себе в 1953 году сразу семерых из своего первого выпуска в ГИТИСе, это никого не удивило. Он просто был последователен в деле обновления и укрепления труппы театра. Скорее это удивило (и, естественно, обрадовало) нас, его учеников.

Когда я только пришла в училище имени Глазунова, мои планы на будущее конечно же еще не могли быть определенными. Это уже потом, в ГИТИСе, я начала невольно задумываться о том, где и кем буду работать после его окончания. Мечта стать камерной певицей все еще не оставляла меня. Но поскольку я училась на таком специфическом отделении, то понимала, что мне предстоит работа в каком-нибудь из театров музыкальной комедии.

Понятно, что, живя в Москве, я хотела бы остаться в родном городе, чтобы не расставаться с родителями, друзьями, с привычной мне обстановкой. Но сказать, что я только и думала о том, чтобы попасть в Московский театр оперетты, было бы неверно. Выйдет — хорошо, не выйдет — так тому и быть. Я просто продолжала учиться, увлеченно, с удовольствием. Иосиф Михайлович относился ко мне с теплотой, и все же, когда он объявил, что берет меня в свои театр, и не во вспомогательный состав, а сразу в основной, это было неожиданно. Вот так и решилась моя судьба. Жизненный парадокс: мечтала совсем о другом, а стала артисткой оперетты. И потом всю жизнь посвятила этому, проработав вот уже скоро полвека в одном театре.

Помню, как я готовилась к первому своему появлению на сборе труппы в начале нового сезона. Специально сшила себе платье для такого дня — самого важного в жизни каждого начинающего актера. Вошла в здание на площади Маяковского, теперь уже не как все зрители, а через служебный подъезд, по праву работника театра. Но все равно шла со страхом. По поводу своей полноты я теперь не комплексовала, потому что к окончанию института, после выпускных экзаменов, похудела. Меня смущало другое — я понимала, что меня будут разглядывать, оценивать. А в то время я все еще не избавилась окончательно от своей застенчивости. И потому, уже работая в театре, выходя на сцену, продолжала робеть.

Эта моя «зажатость» продолжалась довольно долго. Когда меня назначали на роль и я приходила на репетиции, то садилась в зале и все время тряслась от страха: «Только бы меня не позвали на сцену. Только бы забыли, что я здесь». Совсем как девчонка в классе. Другие актеры рвутся на сцену, а я… Помню, что даже молилась, прятала на груди иконку, что по тем временам было не совсем обычно. Хотя среди старых театральных актеров это было распространено.

«Старики» и, главное, дамы, отнеслись к появлению целой группы молоденьких актрис вполне благожелательно, хотя, казалось бы, они должны были принять молодых конкуренток с ревностью. Нет, они понимали, что идет естественная смена поколений, что им уже больше не выходить в ролях Виолетты-Фиалочки или Стасси. Так что приняли они нас, как своих детей, потому что театр для них был домом. «Старики» приходили сюда не на работу — они служили театру. Это была их семья, где все занимались одним и, что главное, любимым делом. Поэтому даже если кто и был свободен от репетиций, от спектакля, все равно приходил в этот день в театр — если не самому поработать на сцене, то посмотреть на игру коллег из зала или из-за кулис, встретиться с ними, поговорить, обменяться впечатлениями. Что примечательно — и в такие необязательные приходы в театр актеры все равно старались выглядеть элегантно. Никаких тебе свитеров, неглаженых брюк, рубах навыпуск. По внешнему виду было понятно, что для них театр — это особое место, это храм. А уж премьера — это был праздник для всех.

Для нас, молодых, поведение мастеров было наглядным примером того, что оперетта, такое, как принято считать, «веселое занятие», требует серьезного отношения. Мы приучались уважать дело, которым занимались.

Когда мы пришли в театр, все ведущие актеры казались нам уже пожилыми, хотя им тогда было лет по сорок — пятьдесят, так что «стариками» их можно было назвать с большой натяжкой: одна из известных актрис была старше меня всего лет на восемнадцать. Разрыв не такой уж большой. Но внешне эти мастера выглядели солидно, дамы, даже каскадные в прошлом актрисы, «носили» себя, знали себе цену. Они и на сцене умели себя преподнести, дать почувствовать свою значимость. Это была старая театральная культура. О том, какими зажигательными были эти актрисы в совсем недавнем прошлом, мы могли знать только по рассказам. Потому что собственные наши впечатления были другие: посещая еще в студенческие годы спектакли, к примеру, ту же «Сильву», с участием прежних премьерш, мы видели, что никакие они уже не молоденькие девушки с Козьего болота. Но все равно при этой внешней возрастной небесспорности Сильв, Мариц, Роз-Мари мастерство актрис покоряло зрителей: на сцене они были красивые, эффектные — в стиле той, прежней, традиционной оперетты.

Опытные мастера не просто приняли нас в свою семью, но и всячески старались помочь нам в профессиональном плане. Например, подходила ко мне Софья Матвеевна Вермель и говорила, что надо делать, чтобы не рисковать голосом: «Деточка, ты не делай этого, а лучше делай так». Был в театре замечательный актер В. Т. Карпов, который всегда внимательно относился к гриму, он тоже подходил и подсказывал: «Не клади много грима. Чем меньше его на лице, тем оно выглядит моложе». Елена Федоровна Савицкая, выдающаяся опереточная актриса с ярким комическим талантом (ее до сих пор помнят по фильму «Кубанские казаки»), очень добрая женщина, простая в общении, выговаривала мне, как дочке: «Не морщи нос!» А у меня с детства эта привычка, мне еще от мамы доставалось — она всегда щелкала меня по переносице.

Татьяна Яковлевна Бах была несколько другого плана — хотя ее прежняя слава, ее успехи были уже в прошлом, она продолжала держаться как примадонна. Это и понятно — о том, какой блистательной она была в молодости Сильвой, Марицей, Нинон, еще продолжали вспоминать с восхищением. Она потрясала зрителей не только своей эффектностью, бравурностью, каскадами, но и роскошными костюмами. Т. Я. Бах могла себе позволить выступать на сцене в собственных туалетах — ее мужем был очень известный в Москве врач-гомеопат Постников.

И Татьяна Яковлевна Бах, и Клавдия Михайловна Новикова, обладательница большого, сильного меццо-сопрано, искрометного таланта, это были те опереточные актрисы, которые могли про себя сказать: «Частица черта в нас…» Настоящие примадонны, зажигательные премьерши «с солнцем в крови». Но таковыми мы их уже не застали. Ко времени нашего появления в театре они стали переходить на характерно-бытовые роли — тетушек, мамаш, пожилых дам… Помню, при мне Т. Я. Бах выступала в «Вольном ветре» Дунаевского в роли матери Стеллы, главной героини этой оперетты, или мадам Арно в «Фиалке Монмартра».

Еще одну из актрис старшего поколения, Стефанию Петрову, я запомнила уже не столь хорошо, потому что, когда я пришла в театр, она появлялась в нем редко. Петрова ведь была не советская актриса, просто одно время она жила в Советском Союзе и работала в нашем театре. Потом она уехала к себе на родину. Но я успела увидеть ее в «Сильве». Удивительно, Стефанию Петрову нельзя было назвать красивой женщиной, но она была очень хорошая актриса и когда выходила на сцену, то выглядела красавицей. Мне трудно сейчас оценивать, какой у нее был голос, я только помню, что Сильвой она была прекрасной.

Такой же замечательной актрисой была Ольга Власова. Правда, в жизни она была, как говорят, «фик-фок», но зато с изюминкой. И при этом умная, тонкая женщина, отличавшаяся от своих коллег каким-то особым уровнем развития. Впервые я увидела ее в «Воздушном замке» О. Фельцмана. В «Графе Люксембурге» Ольга Власова блестяще играла мою мать, старую актрису. Не забуду, как в сцене бала она с непередаваемой интонацией говорила: «Налейте!..» Выпивала якобы вино и опять: «Налейте!..» Хороша она была в этой сцене, что и говорить. И до конца своей сценической карьеры Власова оставалась эффектной. В спектакле «Господа артисты» у нее была небольшая роль старой княгини. Но как она выходила! «Куражу» было столько! Зал с таким восторгом принимал ее номер, что Ольге Николаевне приходилось бисировать.

Конечно, я рассказываю только то, что запомнила сама. О том, чего я не застала и какими были наши старшие коллеги до моего прихода в театр, я не пишу — это должны вспоминать свидетели их прежних успехов. Но не упомянуть хотя бы кратко этих мастеров, не назвать их имен я не могу. Они — целая эпоха в нашем театре.

Из всех актрис старшего поколения я выделяла Регину Федоровну Лазареву. Она была и осталась для меня самой любимой в нашем виде искусства. Талант ее был уникален. У нее было редкое, своеобразное амплуа — каскадно-лирическое. Удивительно, что внешне Лазарева была совсем не броская — и роста небольшого, и фигура совсем не идеальная. Но был в ней особый опереточный шик, она родилась для оперетты. Хотя я уверена, что она и в драматическом театре была бы на месте. Владимир Иванович Немирович-Данченко называл ее «славной артисткой». Мхатовцы отдавали ей должное — рассказывали даже, что они разбрасывали по Москве фотографии Лазаревой. И это при том, что у них в театре была своя живая легенда, Ольга Николаевна Андровская. А для Театра оперетты такой легендой была Регина Федоровна Лазарева.

Потрясающая, многоплановая актриса — и нежная Фиалочка, и эффектная Сильва, и Марица… В театре вспоминали, какой бравурной и кокетливой была Регина Федоровна в спектакле «Герцогиня Герольштейнская», поставленном в 1937 году. А когда после войны, уже при И. М. Туманове, поставили оперетту И. Ковнера «Акулина» (по повести Пушкина «Барышня-крестьянка»), Лазарева неподражаемо сыграла мисс Жаксон. Последней работой Регины Федоровны в театре стала небольшая, но очень запоминающаяся роль маркизы де Сан-Клу в постановке «Вольного ветра». Ах, как была сделана эта роль! Персонаж весьма колоритный — эксцентричная дама с авантюрными способностями, — и можно было соблазниться на актерский «перебор». Но вкус Регины Федоровны и Иосифа Михайловича Туманова не позволили этого — маркиза была сыграна гротескно, но в то же время осталась дамой европейского стиля.

Не могу не рассказать еще об одном даре Регины Федоровны — о ее умении всегда быть элегантной. Можно ведь иметь дорогие туалеты от самых модных кутюрье, но гораздо важнее уметь все это носить. У Регины Федоровны в те времена, конечно, не было таких возможностей (в смысле выбора дома моды), как сейчас, но она всегда старалась выглядеть прекрасно, до старости оставалась Женщиной.

В связи с этим вспоминается один случай. Мы приехали с Юрием Богдановым в Болгарию на гастроли — играть «Поцелуй Чаниты» и «Белую акацию» в Софийском театре имени Ст. Македонского. В один из свободных от выступления вечеров я решила пойти посмотреть какой-то их спектакль. Подхожу к зданию театра, смотрю — впереди идет странная пара. Странная потому, что на руке у высокого стройного мужчины буквально висит дама в солидном возрасте, но в туфлях на высоченных каблуках. Помню, я еще тогда подумала: «Зачем же эта почтенная дама себя так мучает? Зачем надела такие туфли?» Обгоняю их, и кого же вижу? Да это Регина Федоровна! Она тогда была на отдыхе в Болгарии и, приехав в Софию, не могла не пойти в музыкальный театр, чтобы посмотреть знаменитую Мими Балканску, которая для болгар была тем же, кем была для венгров легендарная Ханна Хонти.

Я тоже видела Мими Балканску — и в ее родном театре, и во время их гастролей в Москве в 1959 году. Тогда она была уже немолодой, но все равно игра ее впечатляла. Кстати, я видела ее в «Мадам Сан-Жен» П. Хаджиева — это перекликается со спектаклем «Катрин» на музыку А. Кремера, поставленным у нас в театре. Просто у нас совсем другая версия, но литературная первооснова одна — пьеса В. Сарду. (Об этом — в главе «Три героини, три судьбы».)

Тогда на софийской улице я не стала подходить к Регине Федоровне, чтобы не смущать ее, быстро пошла вперед, потому что торопилась в театр, где меня уже ждали… Жизнь замечательной артистки Р. Ф. Лазаревой закончилась печально — тяжелая, неизлечимая болезнь, больница…

Вспомнилось сейчас и то, как внезапно ушел в мир иной другой замечательный артист — Михаил Арсентьевич Качалов, долгие годы выступавший с Евдокией Яковлевной Лебедевой. Их сценический дуэт был очень популярен в Москве. Люди специально ходили в Московскую оперетту «на Лебедеву и Качалова». Когда я пришла в театр, они были еще активно выступавшими актерами. И людьми были прекрасными. Евдокия Яковлевна — милая женщина, простая, добрая, которую в театре ласково называли Дуся, и Михаил Арсентьевич — сама доброта. Несмотря на то, что был он ведущим артистом, Качалов отличался удивительной скромностью — ходил по театру тихо, чуть ли не прижимаясь к стенкам. Был он очень музыкален, прекрасно владел своим голосом, а по манере пения напоминал мне Сергея Яковлевича Лемешева. И в жизни он был такой же приятный. Всегда приветливый, доброжелательный. Может, за такую доброту Бог и дал Михаилу Арсентьевичу легкую смерть. Они с женой решили пойти в кинотеатр «Москва», что был на площади Маяковского (теперь здесь Дом Ханжонкова). Михаил Арсентьевич сказал: «Я пойду куплю билеты, а ты подходи чуть позже». И ушел. Навсегда… Когда жена подошла к входу в кинотеатр, Михаил Арсентьевич лежал уже мертвый на ступеньках…

Чтобы уйти от грустных воспоминаний, расскажу о ярких комических актерах того времени — Василии Ивановиче Алчевском, Серафиме Михайловиче Аникееве, Владимире Сергеевиче Володине… С Василием Ивановичем мы играли вместе в «Белой акации» Дунаевского, в «Поцелуе Чаниты» Милютина, в других спектаклях. В «Акации» Алчевский был совершенно неподражаемым в роли одесского прохиндея, блатмейстера Яшки Наконечникова, Яшки-Буксира. Без преувеличения, это была его коронная роль в то время, сделавшая его имя еще более популярным. А каким комичным, гротесковым был он в «Чаните», где играл сыщика Кавалькадоса! Мне посчастливилось играть с ним в течение многих лет.

Выступала я и с Владимиром Сергеевичем Володиным. Он пользовался широкой популярностью среди поклонников оперетты. Его комедийное дарование было разносторонним. Особенно покорял он зрителей в роли Яшки-артиллериста в «Свадьбе в Малиновке» А. Александрова, поставленной Г. М. Яроном. А любители кино и в наши дни могут видеть, каким ярким комиком был этот артист. Ведь Володин снимался еще и во многих фильмах: в «Волге-Волге» он сыграл роль незадачливого лоцмана, в «Цирке» — директора цирка, в «Кубанских казаках» — колхозного завхоза. А песенку его героя из «Первой перчатки» «Закаляйся, если хочешь быть здоров!» распевали все.

Володин был настоящим самородком — настолько талант его самобытен. Это был актер от Бога. Одна из его особенностей — он почти не учил ролей. Может, память у него была плохая, может, какая-то другая причина, но нередко он играл, импровизируя на ходу. И надо сказать, что импровизатор он был феноменальный. Хрипловатый голос Володина, пожалуй, нельзя назвать красивым, но Владимир Сергеевич «брал зал» своим невероятным обаянием и приводил публику в восторг. И она его просто обожала.

Такими же любимцами публики были Серафим Михайлович Аникеев, мастер на всевозможные выдумки, и Василий Иванович Алчевский, тоже великолепный комедийный актер. Правда, были они разные: Василий Иванович, всегда в роли «попадая в десятку», все же был немного сдержан, суховат, а Серафим Михайлович был комик теплый, сердечный. Впервые я увидела его еще в студенческие годы, когда пришла в Театр оперетты, как уже упоминала, на «Роз-Мари». Аникеев уморительно играл в спектакле роль сержанта полиции Малона. Особенно мне запомнилась сцена вранья Германа. Серафим Михайлович потрясающе изображал человека, уже не имеющего сил спокойно слушать завравшегося Германа: сначала Малон, буквально задыхаясь от смеха, лишь облокачивался на стол, потом ложился на него, затем вставал на столе на голову, точнее, на плечи, ногами вверх… Когда он пытался вернуться в нормальное положение, то как-то невероятным образом изгибался. Спокойно смотреть на это было невозможно, и зал умирал от смеха. Аникеев блистательно владел своим подвижным телом. Достойным партнером Аникеева в этой сцене был Игнатий Гедройц, игравший Германа, талантливый, очень симпатичный, обаятельный человек. В театре тогда работала и его жена Анна Гедройц. Это была замечательная актерская субрегочная пара, пользовавшаяся среди поклонников оперетты большой популярностью.

Запомнился мне Серафим Михайлович и в спектакле «Суворочка» на музыку О. Фельцмана. Эго была выдуманная история о дочери Суворова Наташе. Упрощенный сюжет, искусственная фабула. Сказать, что я хорошо помню тог спектакль, не могу — я видела его только один раз. Он шел недолго, потому что оказался неудачным, но там была прекрасная работа Г. А. Заичкина, исполнявшего роль Суворова. Геннадий Александрович, обладая приятным тенором, был и замечательно одаренным драматическим актером, играл во многих опереттах — и в советских, и в классике. В одной из сцен в «Принцессе цирка», где он исполнял роль Клоуна, Заичкин своей игрой доводил зал до слез. Когда я пришла в театр, «Суворочка» уже сходила со сцены. От того спектакля у меня в памяти осталась одна смешная фраза: «Кролики, занимайте столики». И запомнилась она благодаря тому, что ее произносил персонаж Аникеева.

Серафим Михайлович был первым исполнителем роли Богдана Сусика в оперетте Ю. Милютина «Трембита», поставленной Тумановым в 1948 году. Постановка была отмечена Сталинской премией (позже их стали называть Государственными), и Серафим Аникеев в числе других стал ее лауреатом. Случай в оперетте тогда небывалый.

Несмотря на лауреатство, никакой, как бы теперь сказали, звездной болезни у Серафима Михайловича не наблюдалось. Был он прост в общении, очень компанейский. Чтобы вечером его не было в театре, даже если он и не занят в спектакле, — случай редкий. Без театра он не мог прожить и дня. Ходил по коридорам, заглядывал то в одну гримуборную, то в другую, шутил. Потом шел в зал — посмотрит оттуда, как идет спектакль, опять пойдет за кулисы…

Вообще надо сказать, что наши «старики» были народом жизнелюбивым, всегда не прочь повеселиться, пображничать. Я еще застала время, когда у старых актеров (и не только нашего театра) в поведении, в привычках сохранялись прежние традиции. Например, в том, как они любили отдыхать. Отыграют вечером спектакль и едут куда-нибудь в ресторан. Гуляют всю ночь, под утро возвращаются домой, поспят часа три-четыре и к десяти часам идут на репетицию. А вечером — спектакль. И ведь как играли! Я бы так работать не смогла. А «старикам» — хоть бы что… Труппа у нас в театре была небольшая, актеры были заняты много, играли почти каждый вечер. Тем не менее после спектакля опять куда-нибудь отправлялись всей веселой компанией. И заводилой в этих делах был Серафим Михайлович.

Он очень хорошо относился к нам, молодым. Любил поухаживать за молодыми актрисами, точнее сказать, играл в ухаживание. Хотя было у него и серьезное чувство к одной из наших красавиц балерин. Чувство тайное, но в театре об этой платонической любви все знали. В театре всегда всё знают.

Аникеев очень любил, как он говорил, «вывозить молодежь на пленэр». Так у него назывались наши поездки на природу, чаще всего в Серебряный Бор. Это было что-то типа пикников. Собирались мы большой компанией и ехали туда. Ездили и летом, и зимой. Я в то время ни капли в рот не брала, и для меня эти поездки были просто веселым отдыхом, способом развлечься. Другие, конечно, что-то пили, тем более что проблем с тем, чтобы купить бутылку вина и закуску, не было — в Серебряном Бору тогда стояли всевозможные ларечки. И за всех платил Серафим Михайлович, человек не просто широкий, а настоящий транжира. Например, получал он зарплату или гонорар за какое-нибудь выступление (а был он актером очень популярным) — и непременно должен был тут же все спустить, причем со вкусом. Ему это доставляло особое удовольствие. Глядя на веселящуюся молодежь, он и сам молодел. Да, собственно, он и не был старым. А уж душой — тем более. Когда я уезжала на такой пикник, то у папы с мамой не возникало никакого неудовольствия но поводу моей «разгульной» жизни. Они знали, что, если мы едем с Аникеевым, все будет нормально.

Однажды зимой в Серебряном Бору в вихре веселья со мной произошла одна история. Перед поездкой я по пути в театр, на утреннюю репетицию, купила себе два отреза на платье. Ткань была легкая, кажется, шелковая, и сверточек получился небольшой. С ним я пришла в театр, а тут как раз Аникеев предложил поехать в Серебряный Бор. Не оставлять же покупку в театре, подумала я и взяла ее с собой. Гуляли, веселились. Пришло время возвращаться. И вдруг Борис Поваляев говорит:

— Таня, а ведь у тебя с собой был какой-то сверток.

— Ой, правда! Там же у меня материал на платье! Я его потеряла!

— Пойдем, поищем.

— Где же теперь мы его найдем?

Действительно, не прочесывать же было весь Серебряный Бор, да я и не запомнила, где именно мы бегали, катались. В общем, кому-то, кто нашел мой сверточек, тогда повезло.

Надо сказать, что, глядя на наших «стариков», и мы тоже любили весело погулять. Погулять не в смысле горячительного, тем более что я была не поклонница этого. Да и наши актеры в сравнении с артистами других театров не особенно отличались пристрастием к спиртному. Просто была молодость, в стране начались перемены к лучшему, прежние тормоза постепенно убирались, люди понемногу начинали внутренне раскрепощаться, в воздухе буквально носилось ожидание чего-то радостного — были первые годы хрущевской «оттепели». Любили мы поехать куда-нибудь вечером после трудов праведных на сцене. Чаще всего заводилой в нашей компании была Лида Алчевская, жена Василия Ивановича. В то время директором театра был у нас В. П. Ефремов, которого мы звали Пуфиком. Свое «уютное» прозвище он получил за то, что был небольшого роста, толстенький, не любивший лишний раз подниматься из кресла. У Пуфика была своя машина — один из первых тогдашних «Запорожцев». И вот мы умудрялись набиваться в эту миниатюрную машину порой по десять человек. Казалось бы, это невозможно физически. Но каким-то немыслимым образом мы устраивались, сидя на коленях друг у друга, и после спектакля все ехали в ресторан на Речной вокзал — есть стерлядку.

А что касается Серафима Михайловича, то он не только возил молодых артистов за свой счет «на пленэр». Однажды он пригласил меня с собой на гастроли в составе группы артистов в Ленинград. Мама по такому случаю бросилась экипировать дочку-артистку. Срочно сшили мне новое пальто — как сейчас помню, было оно фисташкового цвета с коричневым воротником. Купили шапочку из пыжика, заказали замшевые ботиночки. И сшили первое в моей жизни длинное концертное платье — белое, из узорчатого шифона, с большим сиреневым цветком слева на груди. Я потому все это запомнила в деталях, что это были мои первые в жизни гастроли. И вот после завершения концертов Серафим Михайлович устроил всем нам «прощальный» ужин. И не где-нибудь, а в ресторане одной из самых престижных и дорогих в Ленинграде гостиниц — в «Европейской», где мы жили. Когда же кто-то завел разговор о том, что каждый из нас должен внести свою часть денег, то Аникеев сразу его прервал. Конечно, при таких привычках у него просто и не могло быть никаких сбережений, и, когда этот человек щедрого таланта и щедрой души умер, в доме не оказалось лишнего рубля.

Разумеется, все те, о ком я вспоминаю, были вовсе не какими-то идеальными, безгрешными. Нет, они были нормальными людьми со всеми слабыми и сильными сторонами, присущими каждому человеку. А тем более если этот человек артист. Между мастерами, так по-доброму принявшими нас, были свои непростые отношения, порой совсем не безоблачные — театр есть театр, там всегда будут ревность к чужому успеху, зависть, сплетни, слухи… Но внешне это на нас тогда никак не отражалось, мы даже до поры и не знали об этом. К сожалению, эта пора неведения оказалась весьма краткой… Что же касается мастеров, создавших славу Московскому театру оперетты, то пусть в памяти людской они останутся такими, какими помню их я. Они заслужили добрую память уже потому, что дарили людям свой светлый, жизнерадостный талант, делая их пусть на какое-то время немного счастливее…

Несколько другим человеком запомнился мне еще один знаменитый артист — Григорий Маркович Ярон. Вел он себя сдержанно, даже немного холодновато и с нами, и с актерами старшего поколения, хотя был артистом ярко выраженного комедийно-буффонного склада. Чего стоит исполнение им роли Попандопуло в «Свадьбе в Малиновке». А каким смешным он был в роли Пеликана в фильме «Мистер Икс»! Но открытости, непосредственности в нем не было. Он любил пошутить, рассказать смешные истории. Однако дистанция чувствовалась.

Мы и сами понимали, что это — премьер. Да он и был таковым. Кроме того, какое-то время, еще до прихода Иосифа Михайловича Туманова, Ярон возглавлял театр, был режиссером и иногда даже автором новых либретто для классических оперетт. Он был постановщиком «Марины», «Принцессы цирка», «Графа Люксембурга»…

Его же постановкой, где я впервые вышла в главной роли, была и «Фиалка Монмартра» И. Кальмана. Но ставил Ярон «Фиалку» не «на меня», а больше для Анечки Котовой, которой явно симпатизировал, Она этого заслуживала, потому что была человеком приятным и своей искренностью располагала к себе людей. Репетировать мы начали вместе, поскольку обе были назначены на эту роль, да и голоса у нас были похожи. Но первые спектакли должна была петь Анечка: она была старше меня, пришла в театр года на два-три раньше, имела пусть и небольшой, но все же сценический опыт. Я же тогда еще стеснялась, «забивалась в угол». Кроме того, я боялась петь — надо мной висел страх за свой голос, который я однажды потеряла в училище. И эго все время давило. Да еще у меня тогда начались проблемы со зрением и пришлось носить очки. Помню, увидев меня, Ярон сказал: «Ну-у-у! Ученый мир пришел в оперетту…» Впоследствии благодаря врачам-кудесникам из клиники Краснова мне удалось решить эти проблемы и отказаться от очков.

Аня Котова была хорошая актриса с ярко выраженным лирическим дарованием. Очень жалко, что она рано ушла из театра — так сложилась жизнь, что ролей для нее не оказалось. А когда мы с ней начали репетировать «Фиалку», то работали увлеченно, с удовольствием, атмосфера вокруг спектакля была прекрасная, и получился он просто замечательным. Анечка Котова и по своему нежному голосу, и по своей искренности идеально подходила для роли трогательной, влюбленной парижской девушки Виолетты, прозванной Фиалкой.

Если Григория Марковича Ярона поразили мои очки, то зато от другого представителя старшего поколения, дирижера Георгия Фукс-Мартина, я удостоилась почти комплимента. Первый мой выход на сцену Театра оперетты был в роли Берты, девушки из кабачка «Седьмое небо» в спектакле «Вольный ветер». Это была даже не роль, а просто эпизод, где мне надо было танцевать на столе. И невольно вспомнилось, как я впервые увидела такой танец, придя на занятия в училище имени Глазунова, как испугалась, как убежала домой. И вот так вышло, что и первое появление на профессиональной сцене для меня было связано с танцем на столе. Конечно, я ужасно волновалась, была в каком-то полуобморочном состоянии. Ноги были ватные от страха — только бы не свалиться со стола. Но все прошло нормально. В антракте к артистам подошел дирижер и спросил, не у меня, но так, чтобы я слышала: «Чьи это там такие хорошенькие ножки мелькали?» Г. С. Фукс-Мартин был хороший дирижер, но еще он в театре был известен как большой ценитель (деликатно говоря) и поклонник женщин, как любитель оказывать им внимание. Помню, услышав сказанное им, я подумала: «О! Что-то во мне все-таки есть. Хотя бы ноги…» Что касается волнения, то я и по сей день трясусь перед выходом на сцену. К этому невозможно привыкнуть…

Из дирижеров старшего поколения тогда работал в театре и Евгений Андреевич Синицын, статный, видный, настоящий красавец мужчина…

Вводили меня в спектакли быстро, за несколько дней, так что я едва могла освоиться с новой ролью, пусть она и была крошечной. Хоть я и успевала выучить ее, но мне все время было страшно. Выйду, отыграю свое, потом сяду за кулисами на приступочки, которые вели на сцену, и плачу-горюю. Раздавалось: «Таня! На выход!» Я вытирала слезы и снова шла играть.

Сначала роли, естественно, были маленькие — играла я и одну из служанок, Клару, в «Парижской жизни» Ж. Оффенбаха, и Саню-трактористку в «Первой любви» (другое название «Любаша») Ю. Милютина. Помню, как мне надо было по роли все время лазать под трактор (фанерный, конечно), что-то там чинить. И такие оперетты шли тогда в театре… Правда, надолго они в репертуаре не задерживались и быстро сходили со сцены. А весной 1954 года я получила, как уже сказала, свою первую настоящую роль — Фиалочку. Но могло так случиться, что я бы и не сыграла ее.

Когда в числе других выпускников И. М. Туманова я появилась в театре, кое-кто из его старых работников, увидев меня, выразил недоумение по поводу моей внешности. В частности, секретарша главного режиссера Л. С. Бацанская спросила: «Что же это вы взяли в театр такую некрасивую девочку?» Действительно, для оперетты была бы более подходящей совсем другая актриса — крупная, плотная, эффектная, с апломбом. Но Иосиф Михайлович тогда ответил: «Эта девочка — будущее нашего театра». Я ничего не придумываю, и меня нельзя уличить в нескромности — Туманов сказал именно так: об этом потом вспоминала сама Лидия Степановна в одном интервью, из которого я и узнала о тогдашнем отзыве моего учителя. Казалось бы, передо мной открывались весьма радужные перспективы.

Но вдруг очень скоро после прихода в театр я почувствовала, что отношение Иосифа Михайловича ко мне почему-то резко изменилось — появились странное охлаждение, непривычная отчужденность, а потом он и вовсе перестал со мной здороваться. Я никак не могла понять, что же произошло, терялась в догадках, мучилась. Но из-за своей робости и думать не могла, чтобы подойти к Туманову и спросить напрямую, что случилось, в чем причина такого неожиданного изменения в его поведении. Понимала — что-то не так, но объяснения не находила и только плакала. В те годы слезы у меня были близко. Это потом уже, после смерти мамы, их не осталось, я их все выплакала. Как, впрочем, перестала и обижаться на людей… Что значат все твои обиды по сравнению с такой потерей! Ничего страшнее и быть не может…

Непонятное для меня изменение в поведении Иосифа Михайловича проявилось и во время распределения ролей для предполагавшегося спектакля «Мадемуазель Нитуш». Когда на художественном совете кто-то сказал: «В этой роли конечно же должна быть Шмыга», Туманов отрезал: «Нет! Эта девочка пусть еще поучится». Потом уже, когда Иосиф Михайлович отказался от руководства театром, один из наших дирижеров сказал мне: «Твое счастье, что он ушел. Иначе бы ты ничего не играла».

Что за всем этим стояло, я узнала позже — мне рассказали, что нас с Иосифом Михайловичем просто-напросто поссорили. В театре тогда работал очень милый в обхождении человек. Даже не человек, а человечек. Такой уж он был любезный, такой вежливый, такой обходительный — ну просто сама душевность. А по сути своей оказался мелким пакостником.

В театре вывесили очередную стенгазету (в духе тех лет). Называлась она тоже во вкусе времени — «Будильник-2-Будильник». Это был уже тот период в жизни театра, когда расхождение между главным режиссером и старыми мастерами достигло своей крайней точки. И в одной из газетных заметок о Туманове писали весьма нелицеприятно. Сейчас уже не помню, что именно, но заметка была очень острой. И вот этот «милый человечек» пошел к Иосифу Михайловичу и рассказал: «Знаете, сейчас подошла к газете Шмыга и сказала: “Ну Туманову и врезали!”» То есть как бы я произнесла эти слова со злорадством. На самом же деле подобных интонаций у меня не могло быть по природе, я просто не могла говорить в таком духе о своем учителе. Это был мой кумир, почти бог. Но злое дело было сделано.

К сожалению, Иосиф Михайлович был очень уязвим, когда дело касалось такого рода «информации» в его адрес. Большой талант, признанный режиссер, махина… и такая слабость — верить нашептываниям, наветам, принимать их всерьез, реагировать. Кому, как не ему, человеку театральному, было знать, что среди актеров всегда встречаются, мягко говоря, нехорошие люди, которые живут тем, что сталкивают коллег лбами. Это специфика театра, так было, есть и будет.

Но исправить ничего уже было нельзя. Жена Туманова, артистка нашего театра Валентина Михайловна Юнаковская, относясь ко мне хорошо, как-то пыталась смягчить ситуацию. Тщетно — наши отношения с Иосифом Михайловичем так никогда и не восстановились. Вспоминаю сейчас, по прошествии почти полувека, об этом — и комок подкатывает к горлу. А уж в те годы, когда мне изредка приходилось встречаться со своим учителем на каких-нибудь концертах, в театрах, на мероприятиях, я не могла сдержать слез. Хотя он и здоровался со мной, отвечая на мои приветствия, но я все равно чувствовала, что между нами что-то стоит.

А я никогда не забывала, чем ему обязана, — посылала к праздникам поздравления, цветы, но ответов на эти послания не получала. И только когда в ГИТИСе отмечали юбилей Иосифа Михайловича, на который я пришла с корзиной цветов, он немного смягчился, обнял меня. Конечно же я опять расплакалась…

Вся моя профессиональная творческая жизнь прошла без участия в ней моего учителя. Поработать с ним мне так и не привелось. Иосиф Михайлович Туманов очень скоро, через несколько месяцев, ушел из театра. Это произошло в декабре 1953 года. Да, он сам написал заявление, но сказать, что ушел добровольно, будет не совсем верно. Правильнее сказать, его «ушли». И чтобы объяснить, в силу каких обстоятельств он решил оставить коллектив, которым руководил столько лет, надо немного рассказать о жизни Театра оперетты в те времена.

И. М. Туманов возглавил его в 1946 году. Наследство ему досталось неплохое — и прекрасные мастера, и популярность театра. В те послевоенные годы люди, уставшие от невзгод, разрухи, скудной жизни, холода и голода, стремились в оперетту, чтобы хоть на время отойти от своих забот, окунуться в другую, пусть и придуманную, но красивую жизнь всевозможных ветреных князей, баронов, министров, дипломатов, графинь, артисток варьете, заглянуть в этот мир кулис, посмеяться над комическими коллизиями, посмотреть зажигательные танцы, послушать прекрасную музыку. Там каламбурили, шутили, изящно страдали нарядные дамы и господа во фраках. В этой условности и была прелесть классических оперетт, поэтому они пользовались неизменным успехом. Наивная, беспечная оперетта помогала людям жить в те нелегкие годы.

Но время тогда в стране было строгое, и от деятелей культуры требовалось отражать современную жизнь простых советских людей, лучше, если колхозников, жителей села, а не каких-то там светских бездельников с их пусть и красивой, но «не нашей» жизнью. У старой оперетты были ограниченные тематические возможности, и вот, чтобы на сцене театра могла появиться одна классическая оперетта, требовалось поставить три-четыре советских. И не важно, какого уровня были эти произведения.

Туманов по своей природе был режиссером, мыслящим смело, нетрадиционно, и с его приходом Театр оперетты начал постепенно менять свой стиль. У нового художественного руководителя было свое представление об оперетте. При нем она, традиционно воспринимаемая как вид искусства несколько легковесный, призванный лишь развлекать, была поднята на другой уровень — и в смысле актерского исполнения, и в смысле режиссуры, и в смысле выбора произведений для репертуара. Да, не все бесспорно было в работах Туманова — были и удачные спектакли, были и откровенные провалы.

Но начал он все же с постановки классической оперетты — одной из его первых работ в 1947 году стала знаменитая «Летучая мышь» И. Штрауса. Туманова совсем не удовлетворяло прежнее либретто — оно казалось ему слишком слабым в драматическом смысле, затянутым, переполненным опереточными штампами, нелепостями… Кроме того, надо еще учитывать, когда оно писалось. И Иосиф Михайлович пригласил известного драматурга, комедиографа Николая Эрдмана, автора нашумевшего в 20-е годы «Мандата», сделать более современную версию.

Н. Эрдман в соавторстве с М. Вольпиным написал другое либретто, и действие стало динамичнее, в нем стало больше юмора, остроумных сцен. Но в новом либретто авторы отошли от некоторых сюжетных линий прежнего, еще штраусовского оригинала. Это привело к тому, что пришлось перекомпоновать и музыку. Кое-кому из старых актеров это показалось непозволительной вольностью, и Туманова обвинили в том, что он слишком свободно обращался с партитурой Штрауса. Тем не менее спектакль получился замечательным. Он стал заметным событием в театральной жизни Москвы тех лет.

Но, несмотря на успех той постановки «Летучей мыши», в работе театра уже стал замечаться отход от принципов оперетты, от присущих ей традиций веселья, комедийности, нарядности — того, что и зовется опереттой.

При Туманове же она все больше стала подменяться пьесой с музыкой, то есть основным элементом спектакля становилась драматургическая основа. И что особенно было заметно — в большинстве новых советских оперетт почти не было или было мало подлинного комизма, не было традиционно опереточного веселья. Вот тогда-то и начало проявляться недовольство актеров старой школы своим главным режиссером: мастера были за сохранение в спектаклях яркости, зрелищности. А это почти невозможно было сделать в произведениях, которые составляли тогда основу репертуара театра, — там просто не было для этого материала. Конечно, «старикам» было привычнее играть в проверенных временем опереттах, а не в спектаклях на современную тему, где для них и заметных ролей-то не было.

При Туманове основными стали постановки советских музыкальных комедий, которых в начале 50-х годов появилось немало. Хотя сюжеты классических оперетт не отличались глубиной, были весьма наивными, но и большинство предлагаемых театру новых произведений тоже не блистало художественными достоинствами. Однако их приходилось ставить, поскольку была установка отображать современную жизнь. Хоть зрители и посещали такие спектакли и музыку для некоторых из них писали хорошие композиторы, но через очень небольшое время они сходили со сцены. Сколько их было таких тогда и впоследствии, уже при нас, — и не вспомнить.

Зато если появлялись действительно талантливые произведения, то спектакли получались прекрасные. Одним из них стал «Вольный ветер» И. Дунаевского. Это была героико-романтическая история на современную тему. В ней не было привычной для оперетты легкой развлекательности, и рассказывала она не о жизни графинь или актеров, а о моряках, о борьбе простых людей за свободу — то есть это была тематика вполне в духе тех лет. Но какая музыка! В ней сохранялись лучшие традиции классической оперетты, ее мелодическое и ритмическое богатство.

Постановка «Вольного ветра» имела большой успех. Туманов смог соединить в этом спектакле, увлечь работой и мастеров театра, и пришедшую в труппу талантливую молодежь. Роль героини, Стеллы, исполнила Зоя Белая. Это была ее первая настоящая большая роль, и сыграла она ее так, что сразу «прогремела», стала очень популярной актрисой. Впоследствии на роль Стеллы в спектакль ввели Веру Чуфарову, и это тоже была одна из лучших ее работ. Главного героя, матроса Янко, исполнял Константин Лапшин. Популярными персонажами стали матросы Фома и Филипп в исполнении В. И. Алчевского и В. Т. Карпова. Первой исполнительницей роли служанки Пепиты из кабачка «Седьмое небо» была совсем еще молодая тогда Капитолина Кузьмина. Роль Пепиты была сделана ею великолепно, и о молодой актрисе сразу заговорили. Капа Кузьмина — явление в нашем театре. Артистка она была замечательная, умная, многоплановая: и субретка, и каскадная актриса, задорная, захватывающая своим темпераментом зал. Она прекрасно исполняла и характерные роли… Я уже упоминала, что в «Вольном ветре» сыграла свою последнюю роль Регина Федоровна Лазарева.

После успеха «Вольного ветра» в Москве оперетту Дунаевского поставили едва ли не во всех музыкальных театрах страны, а потом и за рубежом. Отрывки из нее постоянно звучали по радио, исполнялись в концертах… Через несколько лет после нашей постановки сняли фильм «Вольный ветер» — это был не спектакль, а обычная экранизация с музыкой Дунаевского. Я получила приглашение сыграть там, но отказалась. И правильно сделала, потому что фильм получился не самый удачный — он не шел ни в какое сравнение с нашим спектаклем. Впоследствии был снят еще один фильм с таким же названием, двухсерийный, где были заняты артисты молодого поколения и такие мастера, как Михаил Водяной, Евгений Весник, Николай Трофимов.

Среди тогдашних удачных работ театра особо шумный успех выпал на долю «Трембиты» Ю. Милютина. Это было в 1949 году. Признание спектакля и публикой, и критикой было таким, что режиссер И. М. Туманов и некоторые исполнители главных ролей получили Сталинскую премию. Кажется, это был тогда единственный случай в оперетте. До этого Сталинские премии получали в основном актеры академических театров — Большого, МХАТа, Малого, кинорежиссеры, киноактеры, писатели, композиторы… В Московском театре оперетты лауреатами стали такие мастера, как Евдокия Лебедева, исполнявшая роль Василины, Геннадий Заичкин, сыгравший Атанаса, ее деда, Серафим Аникеев — неподражаемый Богдан Сусик, и всего лишь несколько лет работавший в театре Николай Рубан, исполнитель роли Миколы.

И все же, несмотря на успех некоторых спектаклей на современную тему, несмотря на то, что театр пользовался большой популярностью, среди старых актеров усиливалось недовольство. Они обвиняли Туманова в том, что он отходит от традиций жанра, «утяжеляет» его, «осерьезнивает» оперетту, отрицает в ней значение комедийного начала…

А он действительно старался отойти от старых приемов игры, от жанровых штампов, привычек, принятых в театре. Особое недовольство актеров вызвало то, что Туманов запретил бисировать во время спектакля. Например, на шедшей всегда при аншлагах «Трембите» после исполнения некоторых сцен публика буквально выходила из себя — требовала повторения того или иного номера. Скандирование могло длиться несколько минут, но главный режиссер не разрешал повторять, чтобы не прерывать сценического действия, не нарушать логику событий и чтобы актеры не выходили из образа. Когда публика, ничего не добившись, успокаивалась, спектакль продолжался. И, несмотря на успех, у актеров оставалось неприятное ощущение — словно их лишали заслуженного права на еще одну долю признания.

«Бисы» во время спектакля были старой опереточной традицией, такова особенность театра. Они подтверждали, что у актера на сцене все идет прекрасно, что публика его любит. Да, прежде кое-кто из актеров злоупотреблял «бисами», старался привлечь внимание только к себе, не думая о партнерах по сцене, о том, что спектакль — это задуманное режиссером единое действие. И тем не менее «бисы» — конечно, лишь те, которые не противоречат духу спектакля, — допустимы.

Запретил Туманов и преподносить актерам цветы из зала — теперь букеты следовало передавать через билетеров. Но ведь совсем другое дело, когда поклонники вручают цветы своему любимому артисту сами, имея возможность пообщаться с ним непосредственно, сказать при этом добрые слова. То есть и зрители, и исполнители были и здесь лишены какой-то частицы праздника.

Напряжение в отнощениях между старыми актерами и Тумановым постепенно усиливалось. Добавила недовольства и поставленная им в 1951 году «Суворочка» О. Фельцмана. Для театра оперетты этот спектакль был непростым по многим причинам, но я не собираюсь вдаваться здесь в искусствоведческий анализ, тем более что я не была непосредственной свидетельницей тех событий, а знаю все только по рассказам своих старших коллег. Спектакль был выпущен, но особым успехом у публики он не пользовался и быстро сошел со сцены, хотя в нем и был очень хорош, как я уже упоминала, Геннадий Александрович Заичкин, исполнивший роль Суворова.

О трениях между Тумановым и актерами старшего поколения мы тогда не знали, по крайней мере внешне это не бросалось нам в глаза. Да и проблемы, которые волновали старших коллег, нас пока не затрагивали. Мы ведь только начинали свою жизнь в театре, где к нам отнеслись по-доброму. О том, что в театре на самом деле не все так просто, я начала немного догадываться, когда оказалась в той грустной ситуации, о которой уже рассказала выше. Видимо, та злосчастная заметка в стенгазете, которую я тогда прочла, и тот весьма вольный, злой комментарий «милого человечка» потому и были так болезненно восприняты Иосифом Михайловичем, что он знал об отношении к нему части труппы и остро это переживал. Как все люди творческие, был он человеком ранимым. Понял сам, что в такой обстановке работать бессмысленно, и ушел.

Вскоре после прихода в театр я вышла замуж. Мы с Лилей Панковой поехали отдыхать на Черное море, в Макапсе, где был дом отдыха актеров. Провели там целый месяц — купались, загорали, гуляли. И за весь месяц — никаких знакомств, потому что мы ни на кого не обращали внимания. И вдруг в последний день к нам подошел какой-то парень. Я была очень разборчивой в выборе знакомых, не в том смысле, чтобы они обязательно были какими-то писаными красавцами, нет, мне были интересны люди, у которых в душе есть что-то серьезное, содержательное. Наш новый знакомый по имени Рудик не отличался какой-то особо броской красотой — он был обычным парнем, но что-то в нем меня привлекло.

Потом мы всю ночь просидели на высоком парапете, отделявшем территорию дома отдыха от берега. Сидели под луной, под звездами, смотрели вниз, на море и говорили, говорили обо всем. Рудик оказался очень интересным, эрудированным человеком — все-таки окончил философский факультет университета, сразу было видно, что голова у него светлая, память великолепная. Держался он солидно, словно хотел выглядеть старше меня. Уже потом, когда мы поженились, я увидела в его паспорте, что он моложе меня на год.

Рано утром Рудику надо было уезжать — у него тоже кончался срок путевки. Я проводила его на поезд — железная дорога проходила рядом, вдоль берега, так что нужно было только спуститься к морю. Так мы и разъехались — он к себе в Киев, а мы с Лилей вернулись в Москву.

Вскоре я получила письмо. Обыкновенное письмо молодого человека, решившего написать девушке, с которой он знаком всего один день. Я ответила. Завязалась переписка. В то время у меня еще были эпистолярные способности и я любила и умела писать письма. Так начался наш заочный роман, и продолжался он почти год. А потом Рудик приехал в Москву — знакомиться с моими родителями. Познакомился и повез меня к себе в Киев — теперь уже перед его семьей должна была предстать я. Удивительно, но папа с мамой спокойно отпустили свою дочь в чужой город с пока еще чужим для них человеком. То ли Рудик так покорил их, то ли они были у меня такие простодушные, доверчивые, что и думать ни о чем плохом не могли. А может, просто были уверены во мне — я ведь прежде не давала им поводов для беспокойства.

Правда, в восемнадцать лет со мной произошел один случай, когда папа устроил мне взбучку. Началось все с того, что мы с подругой решили впервые пойти на танцы в какой-то клуб, кажется, это был клуб милиции где-то на Недлинной. Я тогда уже училась в Глазуновке, но все еще ходила с косичками. На танцевальном вечере к нам подошла группа взрослых ребят. Все они были в военной форме. Начался обычный для танцев разговор, но очень быстро стало ясно, что это не какие-то там пустые парни, а очень интересные собеседники. Оказалось, это были военные переводчики, только что вернувшиеся из Италии, где они проходили стажировку.

Один из них, Алик Бахров, некрасивый, но умница, что было видно сразу, расположил меня к себе. Был он старше меня лет на семь. Знакомство наше продолжилось, и вскоре начался роман, платонический, но весьма бурный. Однажды мы прибежали с Аликом откуда-то к нам домой очень голодные. Я быстренько налила суп и почему-то, видимо, от нетерпения, в одну тарелку, из которой мы и стали есть вместе. Папа увидел это и, когда Алик ушел, схватился за ремень: «Это какие же между вами отношения, если вы едите из одной тарелки?! Это что за манеры?!» Кого сейчас, при теперешних свободных нравах может поразить вполне невинная «вольность»? А тогда!.. Папа из этого чуть ли не трагедию сделал — так его поразило мое поведение. А ведь мне было восемнадцать, я была совершеннолетней и могла поступать как хотела. Тем не менее папа поговорил тогда со мной очень строго — с ремнем в руках. Впервые в моей жизни. Меня так это потрясло, что я ушла из дома и два дня жила у крестной моего брата… Вот какое тогда было воспитание…

Но возвращаюсь к своей поездке в Киев. Я познакомилась с мамой Рудика и просто влюбилась в нее. И не только потому, что она чем-то напоминала мне мою маму. Она приняла меня как родную. Это очень редкий случай, чтобы будущая свекровь так расположилась к избраннице своего сына. А ведь Рудик у нее был единственный, он был для нее всем, она его просто обожала. Тем более удивительным было ее теплое ко мне отношение. Может, она в свое время мечтала иметь и дочь? Не знаю…

Звали мою свекровь Мария Александровна — это по-русски, а на самом деле она Ядвига Войцеховна, полька. Была она женщиной маленькой, неброской, но с каким-то особым очарованием, как говорят, с изюминкой. И было в ней много человечности, доброты, хотя она и строгой бывала. Мария Александровна давно жила в России, когда-то была замужем за русским фабрикантом, и потому ее давно уже все называли Марией Александровной. Овдовев, она вышла замуж за отца Рудика. Колоритный мужчина, даже мужик — большой, крепкий, шумный, прямо-таки «батько», и в отличие от жены без особых манер. «Батько» Андрей Борецкий работал кем-то в одном из киевских театров. Помню, он хорошо умел готовить настоящий украинский борщ.

Мария Александровна считалась одной из лучших портних в Киеве. Заказов у нее было много, и она шила, шила, сидя порой за швейной машинкой и по ночам. По сути дела, эта хрупкая женщина кормила семью. Но одно дело шить посторонним, и совсем другое — шить своему человеку. И будущая свекровь принялась наряжать меня. Помню, как я стеснялась этого — впервые попала в чужую семью, и сразу для меня сшили столько красивых платьев. И свадебное платье из белого шифона, естественно, тоже сшила Мария Александровна.

Свадьба наша была в Химках, на даче, которую мы снимали в течение многих лет. Там была липовая аллея, вот под этими липами и поставили столы. Было очень весело. Гостей собралось много: приехали из Киева родители Рудика, пришло много народу из театра — и молодые мои подружки, и кое-кто из «стариков», в том числе и Серафим Михайлович Аникеев. Это было так естественно — ведь тогда мы жили одной театральной семьей. Сейчас о той атмосфере приходится лишь вспоминать…

Рудик переехал в Москву и стал жить у нас. Потом родителям удалось обменять нашу большую комнату на Ульяновской улице, и мы всей семьей переехали в отдельную двухкомнатную квартиру на Хорошевском шоссе. Одну комнату отдали нам, а в другой жили втроем папа, мама и брат Володя.

Я переписывалась с Марией Александровной, делилась с ней многим. Рассказывала о нашей жизни, о том, какие спектакли или фильмы видела. Если мы выезжали куда-нибудь на природу, то я подробно описывала ей увиденные пейзажи. Она мне отвечала: «Ты так хорошо все описала, что я словно побывала вместе с вами». Она меня любила, и я тоже испытывала к ней самые теплые чувства, называла ее «киевской мамой». И, несмотря на то, что мы с Рудиком прожили недолго и потом развелись, я до сих пор называю ее так, когда нам изредка случается разговаривать с ним по телефону. За прошедшие долгие годы после развода мы с Рудиком виделись всего один раз, хотя отношения остались нормальные.

Добрые чувства ко мне моей бывшей свекрови не были чем-то временным — она до последних дней сохраняла ко мне привязанность. У нее дома на стене над швейной машинкой висели мои фотографии, несмотря на то, что у Рудика появилась новая семья и его жене это могло быть неприятно. Но, очевидно, вторая невестка Марии Александровны была женщина неглупая и поняла, что эти фотографии что-то значат для свекрови — у старых людей ведь могут быть свои привязанности…

«На приморской улице акация цветет»

Иосиф Михайлович Туманов ушел из театра в декабре 1953 года, а уже в начале января следующего года труппе представили ее нового художественного руководителя — Владимира Аркадьевича Канделаки, известного в то время артиста Музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко. Он с блеском работал и в опере, и в оперетте, и на концертной эстраде. Знали его и по выступлениям на радио, большой популярностью пользовались пластинки с записями песен в его исполнении. При этом Канделаки был не просто певцом, но и прекрасным драматическим актером — мог играть и трагедийные, и комические роли. Ему удавались серьезные оперные партии, но с не меньшим удовольствием выступал он и в музыкальных комедиях.

Старые московские театралы, возможно, еще помнят исполненные им разноплановые роли — старика Измайлова в «Катерине Измайловой» («Леди Макбет Мценского уезда») Д. Шостаковича, кулака Никиты Сторожева в опере Т. Хренникова «В бурю» (спектакли были поставлены еще до войны В. И. Немировичем-Данченко, у которого Канделаки был любимым артистом), Тараса в «Семье Тараса» Д. Кабалевского… Были в его репертуаре и Монфор в «Сицилийской вечерне» Верди, и Наполеон в «Войне и мире» С. Прокофьева, и маг Челий в его же опере «Любовь к трем апельсинам»… В спектакле «Тоска», постановщиком которого был сам Канделаки, им был создан образ коварного Скарпиа…

Все эти роли Владимир Аркадьевич сыграл на сцене Музыкального театра, а еще раньше, когда он только учился в ГИТИСе, он был прекрасным Грязным в «Царской невесте» Римского-Корсакова. Об этом мне рассказывала Дора Борисовна Белявская, помнившая ту студенческую работу совсем молодого Владимира Канделаки.

Был в его судьбе и совсем необычный выход на сцену — Канделаки станцевал партию Гирея в балете «Бахчисарайский фонтан» Б. Асафьева. И танцевал не с кем-нибудь, а с самой Галиной Сергеевной Улановой. Случилось эго во время войны, в эвакуации, в Алма-Ате, куда Канделаки приехал на съемки. В это время там же был Большой театр. На один из спектаклей «Бахчисарайского фонтана» по какой-то причине не явился исполнитель роли Гирея, и тогда, спасая положение, обратились к Канделаки, который согласился выступить в необычном для себя амплуа. Как потом рассказывали свидетели того его выступления. Владимир Аркадьевич и в балете продемонстрировал свой артистический дар.

Неподражаем был Канделаки в комических ролях — например, жреца Калхаса в «Прекрасной Елене» Оффенбаха, веселого, находчивого плута Стефана в «Цыганском бароне» Штрауса или Олендорфа в «Нищем студенте» Милеккера… Кстати, последние два спектакля были поставлены на сцене Музыкального театра именно Канделаки.

Владимир Аркадьевич и в жизни был человеком веселым, остроумным, любил шутки, смех. Смеялся он заразительно. Ему нравилось нести людям со сцены радость, а оперетта, которая для него была синонимом радости, давала такие возможности. Музыкальную комедию он воспринимал как празднество, поэтому так умел ставить спектакли, искрящиеся весельем, юмором. Канделаки говорил, что человеку, не обладающему чувством юмора, нельзя выходить на сцену Театра оперетты. Так что любовь Владимира Аркадьевича к нашему жизнерадостному виду искусства была естественной.

Но когда встал вопрос о назначении его главным режиссером Московского театра оперетты, Канделаки долго отказывался. Ему совсем не хотелось идти туда, потому что в своем театре он работал в полную силу, был много занят в интересных ролях, ставил спектакли. Но его уговорила (на самом деле — почти заставила, вплоть до угрозы лишения партбилета) Екатерина Алексеевна Фурцева. Она тогда была первым секретарем Московского комитета партии, то есть, по сути дела, главным человеком в городе (министром культуры она стала в 1960 году).

Канделаки пришлось согласиться, но при этом он поставил условие, что, возглавив Театр оперетты, продолжит выступать на сцене Музыкального театра. Фурцева приняла его условие, и все десять лет, в течение которых Владимир Аркадьевич работал нашим главным режиссером, он продолжал быть действующим артистом в Музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко. (А всего Канделаки проработал в этом театре шестьдесят лет.)

Новый руководитель — это всегда новый стиль. Если И. М. Туманов держался солидно, выглядел этаким мэтром и между ним и актерами всегда ощущалась дистанция, то Канделаки был полной его противоположностью. Он был очень живым в общении, коммуникабельным, доступным, со всеми держался запросто, со многими был на «ты». Он умел располагать людей к себе. Будучи сам хорошим актером, любил «братьев по цеху», относился к ним почти по-родственному, потому что знал природу артиста. Хотя никакого чванства у него не наблюдалось, но иногда, когда он хотел поставить кого-нибудь на место, мог сорваться, становился резким. Мне наш новый главный режиссер поначалу не понравился именно из-за этой своей резкости, которую я считала грубостью. Но это была особенность его взрывного характера, его темперамента. Как все люди яркие, незаурядные, Канделаки и не мог быть простым в общении, хотя по природе своей был широким, добрым, отходчивым человеком, не помнившим зла.

Одновременно с В. А. Канделаки в театр пришел Григорий Арнольдович Столяров, принявший приглашение стать главным дирижером. Это был замечательный музыкант. Одно время он, как и Канделаки, работал в Музыкальном театре, дирижировал операми. Выступал Столяров и с симфоническими оркестрами. Был профессором консерватории. Но при этом, по его же собственному признанию, всегда любил оперетту, хотя никогда вплотную ею не занимался.

Оперный и симфонический дирижер, он не искал в оперетте ни сходства с оперой, ни серьезности драмы, а считал ее самостоятельным видом искусства, хотя и жизнерадостным, но вовсе не легким. Наоборот, для Столярова оперетта была одним из труднейших жанров, где актеры должны уметь делать многое и делать все одинаково хорошо. Он говорил, что в оперетте «нужно петь не хуже, чем в опере, играть не хуже, чем в драме, танцевать не хуже, чем в балете, а оркестр должен звучать столь же богато и ярко, как симфонический».

И при нем оркестр Московского театра оперетты зазвучал. Дирижер в оперетте — это ведь не просто руководитель оркестра. Он полноправный участник спектакля, музыкальный режиссер. Поэтому у Столярова оркестр сразу вырос — и в прямом и в переносном смысле. Григорий Арнольдович усилил некоторые группы инструментов, постоянно требовал от музыкантов красочности исполнения, интонационных, динамических оттенков. Строгим был Столяров не только по отношению к своим оркестрантам, но и к хору, и к актерам. О том, чтобы прийти к нему на урок, на репетицию, не распевшись или не выучив досконально свою партию, — о таком и подумать было нельзя. Так что, остановив свой выбор на Столярове, Канделаки не ошибся — это был его единомышленник.

Сам Канделаки был феноменально музыкален — музыка была его стихией, поэтому-то он, как никто, умел «ставить музыку». И в этом было их различие с И. М. Тумановым, который больше тяготел к драматической стороне опереточного спектакля. Из-за этого у него и были расхождения со старыми актерами нашего театра, приверженцами традиционной, классической оперетты со всеми ее особенностями. Хотя при Туманове театр поднялся на другой уровень и было поставлено немало хороших спектаклей, при Канделаки спектакли стали уже другими.

Нельзя сказать, что новый главный режиссер резко поменял стиль работы в театре. Нет, он не стал отказываться от того, что было действительно хорошо, но что-то исправил, например, снова разрешил «бисы» и подношения цветов артистам из зала. При Канделаки продолжалась работа над начатыми еще при Иосифе Михайловиче постановками. Вышла «Фиалка Монмартра», состоялась премьера «Парижской жизни» Оффенбаха, поставленной Лией Ротбаум. Она была не только режиссером этого спектакля, но и его музыкальным руководителем и даже дирижировала оркестром на премьере. Сохранялась в планах театра и «Мадемуазель Нитуш» Эрве, о постановке которой речь шла еще при Туманове… Некоторые изменения коснулись лишь «Летучей мыши» Штрауса, поставленной еще в 1947 году, — в этот спектакль Канделаки ввел новых исполнителей…

Изменения в руководстве на мне особенно не отразились — я еще слишком мало работала в театре и сравнивать, что было прежде и что делается теперь, просто не могла. Да мне было и не до этого. Я тогда была поглощена своей первой настоящей ролью — Виолетты в «Фиалке Монмартра», готовилась под руководством постановщика, Григория Марковича Ярона, к первому выступлению в этой оперетте.

Я любила свою роль, и Фиалочка шла у меня хорошо, потому что была мне близка. Да и как было не любить эту нежную, доверчивую, трогательную в своей первой, безответной любви простую парижскую девушку, продавщицу цветов. Я вообще люблю «Фиалку Монмартра» — она отличается от других «венских» оперетт с их салонными персонажами, со всеми этими «фрачными героями», светскими дивами… «Фиалка» — это рассказ совсем о других людях, о простых художниках, поэтах, бедных обитателях богемного Монмартра. Там и чувства-то более естественные — не опереточные. Кальмановская «Фиалка» мне кажется приближенной к опере Пуччини «Богема». И не столько по тематике (хотя и в этом они сходны), а по лирическому настрою.

Я с удовольствием участвовала потом и в другой постановке «Фиалки Монмартра», осуществленной в нашем театре через много лет. Но в новом спектакле у меня была уже другая роль — Нинон. И ее искрометная «Карамболина» как бы затмила мою первую роль скромной Виолетты, о которой теперь уже никто и не вспоминает, кроме меня. А она мне дорога.

«Карамболина» же буквально срослась со мной и «преследует» меня по сей день: какую бы передачу обо мне ни делали — обязательно в ней прозвучит «Карамболина». Сколько раз я просила музыкальных редакторов, режиссеров проиллюстрировать передачу другими номерами. Обещают, но в результате не могут удержаться — непременно вставят «Карамболину», словно ничего другого в жизни я не пела.

Хотя понять редакторов можно — номер действительно выигрышный, особенно на экране. В том спектакле «Фиалки», где у меня была роль Нинон, «Карамболину» поставил наш замечательный танцовщик Алик Сурков. И сделал это великолепно, особенно, если сравнивать с «Карамболиной» из прежней постановки — там это даже нельзя было назвать номером, просто была песенка Нинон. А в новом спектакле она «заиграла».

С песенкой Нинон связана интересная история. Рассказывают, что столь популярные, известные каждому любителю оперетты строчки «На Монмартре днем и ночью не смолкает шум…» написал не кто иной, как сам Михаил Светлов. Когда Ленинградский театр музыкальной комедии вскоре после войны собирался ставить «Фиалку Монмартра», то с просьбой написать новый текст задорной песенки Нинон обратились к Светлову, находившемуся тогда в Ленинграде, поскольку прежний текст не удовлетворял режиссера. На следующий день «Карамболина» была готова. Насколько правдива в деталях эта история, не знаю, по крайней мере так рассказывают. Но как бы там ни было, исполнять «Карамболину» и знать, что слова ее написаны замечательным поэтом, приятно…

Во время исполнения «Карамболины» со мной произошел один случай. В Кремлевском Дворце съездов был концерт артистов нашего театра. Естественно, в огромном зале КДС без микрофона не обойтись, кроме того, я должна была петь «Карамболину» под фонограмму. Вдруг в середине номера запись оборвалась… Хорошо, что дирижер Геннадий Черкасов сразу среагировал и дал оркестру знак — музыканты успели вступить вовремя и мы продолжили исполнение номера: я просто подошла к микрофону и допела все «вживую». С тех пор я больше никогда не пела под фонограмму, которых не выношу. Это был первый и последний раз в моей актерской жизни.

Возвращаюсь к самому первому моему выступлению в «Фиалке Монмартра», которое состоялось второго марта 1954 года (программка того спектакля у меня сохранилась). Какие замечательные партнеры были у меня на протяжении всех лет, что мы играли «Фиалку»! Мне было у кого учиться! Василий Алчевский, Серафим Аникеев, Владимир Шишкин… В первых спектаклях я успела сыграть с Татьяной Бах, исполнявшей роль мадам Арно. Ну а в Рауля, которого поочередно исполняли Алексей Феона и Николай Рубан, Виолетге было просто грешно не влюбиться. Особенно в Рауля — Рубана — по нему вздыхали толпы поклонниц.

Николай Осипович пользовался в те годы большой популярностью. На спектакли с его участием ходили специально. Красивый, с обаятельной улыбкой, с прекрасным голосом, Рубан был рожден для сцены. В классических опереттах он был просто неотразимым «фрачным героем»: его Айзенштейна из «Летучей мыши» или графа Данилу в «Веселой вдове» забыть невозможно. И мы, молоденькие актрисы, тоже были его поклонницами и, едва придя в театр, гадали, кому из нас первой посчастливится участвовать с Николаем Рубаном в одном спектакле. Повезло Ирине Муштаковой. Как мы завидовали ей, что она пела с самим Рубаном!

Среди первых спектаклей, поставленных в нашем театре В. А. Канделаки, было два очень успешных, сыгравших, как я считаю, определяющую роль в моей творческой судьбе. Эго «Белая акация» И. Дунаевского и «Поцелуй Чаниты» Ю. Милютина (об этом спектакле — в следующей главе).

В начале 2000 года отмечалось столетие со дня рождения И. О. Дунаевского. Как и положено, в связи с юбилеем прошли концерты, были сделаны передачи на радио и телевидении. Своими воспоминаниями об Исааке Осиповиче делились те, кто знал этого замечательного композитора, встречался с ним. Я слушала их и думала: «Вот ведь как странно сложилось у меня в жизни — я пела в одной из лучших его оперетт, в «Белой акации», ее постановка в нашем театре осуществлялась на его глазах, а вот увидеть, познакомиться с ним мне не привелось».

Действительно, я так ни разу и не встретилась, не поговорила с Дунаевским, хотя он дружил с нашим театром, часто бывал в нем. И контакты эти были давними — у нас ставились его оперетты «Сын клоуна», «Золотая долина», «Вольный ветер». Дунаевского в театре любили. Был он человеком добрым, мягким, деликатным в общении, несмотря на то, что известность его была всенародной, популярность невероятной — его песни распевала вся страна. Наши артисты старшего поколения, которым довелось работать с Исааком Осиповичем, называли его между собой ласково — Дуня, Дунечка. Он тоже любил актеров. Они рассказывали, что когда Дунаевский приходил в театр на свою оперетту, пусть даже на рядовой, не премьерный спектакль, то всегда устраивал для всех банкет.

А любил он приходить в театр не только потому, что здесь звучала его музыка, но еще и потому, что тогда был очень увлечен одной из наших балерин — Зоей Пашковой. Она была не просто привлекательна, не просто красива — в ее красоте было какое-то особое благородство. Чувствовалось оно и в том, как она держалась, — ни дать ни взять королева. И балериной она была талантливой — великолепный шаг, темперамент, характерность. Когда она танцевала — глаз нельзя было отвести. Впоследствии Дунаевский женился на ней. Их сын Максим теперь тоже известный композитор.

Хотя у нас в театре тогда и шли оперетты Дунаевского, я в них не играла, если не считать моего первого выхода на профессиональную сцену в крошечном эпизоде в роли Берты в «Вольном ветре». Много позже я исполнила еще одну роль из этой оперетты — Пепиту, но не на сцене театра, а на телевидении, где мы специально подготовили и сняли отдельный номер. Без ложной скромности скажу, что получился он удачным — веселым, задорным. Мне самой нравилось петь песенку моей отчаянной героини. И, судя по письмам, он понравился и зрителям.

Настоящей же встречей с музыкой Дунаевского для меня как для актрисы стало участие в постановке «Белой акации». Когда Исаак Осипович написал эту оперетту, то отдал ее для первой постановки в Одесский театр музыкальной комедии. Выбор театра был вполне понятен — сюжет «Белой акации» связан с этим городом, с моряками-черноморцами. В начале 50-х годов у нас много писалось об известной тогда китобойной флотилии «Слава», портом приписки которой была Одесса. На судах флотилии плавало много одесситов. Моряки, простые жители этого города, и стали героями новой оперетты Дунаевского.

Хотя «Белая акация» и написана на современную тему, но в ней не было той условности, искусственности, которыми так грешили многие другие советские музыкальные комедии. Герои в «Акации» были не выдуманные персонажи, а живые, узнаваемые люди. Их характеры хорошо выписаны и драматически (либретто Вл. Масса и М. Червинского), и музыкально. И действие происходило не где-то вообще, а в известном всем городе с его особым колоритом.

«Белая акация», жизнерадостная, светлая, была полна шуток, комедийных ситуаций. Это при том, что тогда от советских композиторов требовалось не просто писать музыку, но прежде всего думать о ее идейном содержании. Дунаевскому удалось и о серьезных вещах рассказать весело и лирично, с помощью иронии, смеха и даже гротеска. По моему убеждению, главное достоинство этой оперетты — лиричность, хотя и других немало.

Музыка в «Белой акации» просто замечательная, и именно с музыки началось мое увлечение этой опереттой, своей ролью. Для меня всегда работа над каждым новым спектаклем начинается с музыки, и если она хорошая, да еще если в либретто ты видишь, что тебе есть что играть, — это просто подарок. Когда нам проиграли музыку «Белой акации», мы пришли в восторг. Нам сразу понравились арии, дуэты, трио, другие номера… Исполнять их было для актеров наслаждением.

И еще нам повезло, что дирижером спектакля был Григорий Арнольдович Столяров. К Дунаевскому, к его музыке он относился с пиететом. Помню, как он муштровал нас на репетициях! Например, меня заставлял повторять по шесть-семь раз одну и ту же арию. Спою ему «На приморской улице майский день встает…», а он: «Еще раз!» Голос уже уставал, а дирижер опять свое «Еще!..» Сравниваю это с теперешним стилем работы в театре — выйдешь, споешь раз, услышишь «спасибо», и всё…

Когда я слушаю сегодня наши давние записи на радио, сделанные со Столяровым, то думаю: «Боже мой! неужели так может звучать музыка, с такой нюансировкой?! неужели это мы исполняем? А как звучат оркестр, хор!» Мне теперь уже и не верится, что так можно петь и играть. Какой тщательной была тогда работа и дирижера, и хормейстера, и солистов! Какой высокой была профессиональная культура у поколения людей, беззаветно влюбленных в свое дело, служивших ему! Это был «золотой век» нашего театра.

Главную роль Тони Чумаковой, простой одесской девчонки, тайно влюбленной в капитана китобойного судна, должны были попеременно исполнять мы с Анечкой Котовой. Драматически роль шла у меня легко — мне не надо было что-то изображать, насиловать свою актерскую природу. Тоня Чумакова была моей современницей, мне были близки и понятны красота ее первого чувства, чистота ее души, ее лиричность и даже ее озорство, задор. Пусть в драматическом смысле пьеса и не претендовала на что-то особенное, но зато какая для моей героини была написана музыка! Дунаевский своими средствами прекрасно выписал характер Тоськи — у нее были и лирические красивые песни об акации, об Одессе, и замечательные номера в ансамбле с другими персонажами. В них она была нежной, робкой и при этом самоотверженной в своей любви девушкой, но была и озорной, веселой девчонкой. Вряд ли надо говорить, с каким удовольствием нам работалось.

«Свою» Тоську я сдавала самому Дунаевскому, но… по телефону. Исаак Осипович тогда был уже очень болен, ему было трудно двигаться. Когда партия у меня была готова, Г. А. Столяров пригласил нас вместе с концертмейстером Анной Ароновной Левиной в свой кабинет. Я спела несколько номеров, а Столяров держал трубку так, чтобы композитор мог меня слышать. Через какое-то время он сказал Столярову: «Достаточно, мне очень понравилось». Вот таким было мое несостоявшееся знакомство с Дунаевским. Вскоре после этого его не стало — Исаак Осипович умер в июле 1955 года, не успев закончить несколько музыкальных номеров, которые он писал специально для московской постановки. В это время театр был на летних гастролях. Премьера «Белой акации» состоялась уже без автора, в ноябре, и прошла с большим успехом. Спектакль стал одним из самых любимых и для нас, актеров, и для зрителей.

Именно после нашей постановки (режиссерами были В. А. Канделаки и Л. Д. Ротбаум) «Белая акация» стала невероятно популярной, хотя мы были вторыми — первую постановку, как известно, осуществили в Одессе. Но тот спектакль почему-то «не прозвучал», а наша «Белая акация» стала заметным музыкальным событием тех лет. По радио не просто передавали отрывки из нее, а была сделана специальная запись оперетты в студии. Правда, это была радиоверсия с некоторыми купюрами, но музыкальные номера все шли целиком.

Телевидение тогда еще не было распространено так, как сейчас (хотя некоторые наши спектакли и транслировались из зала), и для большинства людей основным «окном в мир», единственной возможностью узнать о лучших спектаклях столичных театров было радио. Именно благодаря ему и нашу «Белую акацию» (как и другие оперетты) могли слышать в разных уголках страны. Благодаря радио были так популярны наши прекрасные артисты, их фамилии были известны многим. Не проходило дня, чтобы в концертах по заявкам не звучали арии, дуэты, отдельные сцены из спектаклей в их исполнении.

Даже те, кто никогда не бывал в Москве, не посещал Театра оперетты, знали о наших новых спектаклях. И, прослушав по радио «Белую акацию», запомнили таких колоритных персонажей, как жуликоватый сухопутный морячок Яшка-Буксир в исполнении В. И. Алчевского или одесская девица, любительница «шикарной жизни» Лариса, которую блистательно сыграла Ирина Муштакова… Без всякого преувеличения скажу, что в те годы наши артисты были очень любимы и в Москве не проходило ни одного эстрадного концерта без их участия. А после премьеры «Белой акации» в программах стали чуть ли не обязательными некоторые номера из этой оперетты — так хотела публика.

С одним из таких выступлений у меня связан смешной случай. В «Белой акации» есть замечательное трио — Гони и влюбленных в нее Леши и Саши. «Ты помнишь, как хотели четвертого апреля в Театр оперетты мы пойти… В театр мы не попали — билетов не достали…» Тогда это трио было у всех на слуху, его распевали повсюду, но все равно требовали, чтобы мы в который раз исполняли его в концертах — таким неизменным успехом оно пользовалось.

И вот приехали мы на один такой концерт в Центральный парк культуры и отдыха имени Горького. Выступали на открытой площадке — сзади была только «раковина». Едва мы вышли на сцену, как хлынул дождь. Анатолий Пиневич и Борис Витюхов начали: «Ты помнишь, как хотели…» Потом я спела свое «Ах, Леша! Ах, Саша!», а затем у нас должен быть танцевальный номер. Выполняя какое-то движение, я шлепнулась в лужу, уже образовавшуюся от дождя, и проехала на животе почти половину сцены. Какой начался смех — передать не могу! Но зато и успех был оглушительный — такой никогда не выпадал на нашу долю ни на одном из концертов.

«Белая акация» шла потом едва ли не во всех музыкальных театрах Советского Союза. Ставили ее и за рубежом, в частности, в Болгарии, в Театре имени Ст. Македонского. Но удивительное дело, хотя и на сцене, и по радио, и в концертах я часто исполняла песню своей героини Тони «Пою о тебе я, Одесса моя…», хотя эта мелодия стала символом города, его позывными, его гимном, я ни разу не получила из Одессы приглашения выступить в «Белой акации», тоже шедшей у них. Какая-то удивительная особенность одесского театра — он был словно закрытым для нас: обмена артистами, которые могли бы выступить в отдельных спектаклях, идущих и на нашей сцене, не было. А вот в наш театр не раз приезжали актеры из других городов, даже из-за границы. В скольких театрах — и у нас в стране, и за рубежом — я потом выступала, но в Одессе никогда.

Впрочем, они сами приезжали к нам в Москву — с гастролями. Мне запомнился один из их спектаклей — «На рассвете», посвященный революционерке Жанне Лябурб. У одесситов была замечательная прима Людмила Сатосова. Работал в этом театре и Михаил Водяной, которого многие могли запомнить по фильму «Свадьба в Малиновке», где он на грани вкуса, в излишне гротесково «одесситском» стиле сыграл Попандопуло с его присказкой: «И шо это я в тебя такой влюбленный»…

За последние годы множество людей не раз обращались ко мне с одними и теми же вопросами: «Почему вы и ваши коллеги перестали выступать на радио и телевидении? Почему там больше не звучит оперетта? Что произошло?»

Чтобы объяснить причину этого, придется коснуться не просто неприятной, а больной для нашего вида искусства темы. В свое время, когда главным дирижером Московского театра оперетты был Г. А. Столяров, лучшие наши спектакли обязательно записывались на радио. (Об отдельных выступлениях актеров перед микрофоном и говорить не приходится — они были постоянными.) Там же, на радио, делались и свои постановки некоторых оперетт. Многие еще помнят, как часто звучали тогда в эфире «Принцесса цирка» Кальмана с замечательным болгарским певцом Димитром Узуновым в главной роли или «Роз-Мари» Р. Фримля, где Джима пел сейчас уже почти забытый Владимир Отделенов. По радио звучали и оперетты, которые не шли тогда на наших театральных подмостках, — «Продавец птиц» и «Мартин-рудокоп» К. Целлера, «Дочь мадам Анго» Ш. Лекока… Оперетга была любима, у нее были миллионы поклонников.

Но вот для нашего театра наступили грустные времена… Заболел Г. А. Столяров — у него начались серьезные неприятности с ногами. Пришлось сделать операцию. Ходить ему было трудно, но он не оставлял работы. Появлялся в театре, вставал за пульт и, преодолевая боль, весь спектакль дирижировал стоя. Пример удивительного уважения к своей профессии, преданности делу, которому он посвятил себя…

Когда Григория Арнольдовича не стало, через какое-то время главным назначили другого дирижера, Геннадия Черкасова, хотя в театре был очень талантливый, более опытный Лев Оссовский. Черкасов к тому времени уже несколько лет проработал у нас и возглавлял партийную организацию. Его коллеги-музыканты отзывались о нем иронично, говоря, что он закончил консерваторию «по классу партбюро». Характеристика более чем красноречивая. Действительно, дирижером он был, деликатно говоря, весьма средним. А главное, равнодушным к тому, чем его поставили заниматься. В театре это почувствовали сразу — после того уровня, того отношения к работе, к которому мы привыкли при Г. А. Столярове, это особенно бросалось в глаза. И вызывало неудовольствие.

Кончилось все тем, что коллектив настоял, чтобы этот дирижер ушел из театра. Я тоже высказалась весьма откровенно, сказав ему прямо в глаза: «Вы так не любите наш театр, что не лучше ли вам уйти… Зачем мучиться и вам и нам?» Через какое-то время он действительно ушел — получил очередную партийную должность. И не где-нибудь, а на Всесоюзном радио, где возглавил редакцию музыкального вещания. Для того чтобы отыграться на артистах оперетты, поле деятельности теперь было весьма широким.

И он отыгрался — при нем для оперетты в эфире наступили черные времена, настоящий «мертвый сезон». Ладно еще, этот руководитель музыкальной редакции поставил крест на моей фамилии — он вычеркивал ее из любой программы, из любой передачи, — но ведь был поставлен крест и на всех наших артистах, на нашем театре. На долгие годы оперетта исчезла из радиоэфира. Теперь мы не записывали ни одного нашего даже самого лучшего спектакля. Нет, один из них все же был записан — «Товарищ Любовь», — но только потому, что в театре одну из ролей в нем исполняла жена этого бывшего нашего дирижера. В радиоверсии ей поручили главную роль — Любови Яровой…

А роль этого человека в судьбе нашего вида искусства оказалась весьма неблаговидной — это по его вине оперетта в эфире на десятилетия оказалась в самой настоящей блокаде. При нем прекратились не только записи новых спектаклей, но не звучали даже отрывки из тех, что хранились в фондах радио. Иногда, правда, кое-кто из редакторов по старой памяти пытался «выпустить» некоторых наших актеров. Но это была капля в море по сравнению с тем, какое место занимала оперетта в эфире в прежние времена. А по старой памяти потому, что после некоей (теперь уже недоброй памяти) реорганизации в Театре оперетты (о чем речь впереди) несколько наших актрис ушли работать на радио музыкальными редакторами. Они-то и пытались вставлять в программы хоть какие-то старые записи за неимением новых.

Затянувшийся «мертвый сезон» сказался очень печально не только на нас. От этой эфирной блокады оперетты пострадали прежде всего миллионы ее поклонников, оказавшихся вдруг обделенными. Выросло поколение слушателей, почти ничего не знающих об оперетте. И все это по вине одного чиновника от музыки. Впрочем, что ему до миллионов людей, а уж тем более до нескольких десятков артистов — ему надо было тешить свое уязвленное самолюбие, свою обиду…

Поразительно, что эта ситуация никого не волновала — ни руководителей Гостелерадио, ни больших начальников в Министерстве культуры. Кстати, одно время я была включена в состав художественного совета министерства. Первое мое появление на заседании этого совета стало и последним. Собрались известные деятели нашей культуры, сидели, говорили, говорили — вроде бы с чувством, с заинтересованностью — о судьбах театрального искусства. Но меня эти правильные слова, эта говорильня не убеждали. Я не выдержала, встала и сказала: «Наверное, я не туда попала. Я тоже представитель театра, но пока не услышала ни одного слова об этом театре. Разве нет проблем, связанных с ним? Такое впечатление, словно нас вообще не существует. Почему никого не волнует, что у нас столько лет нет постоянного главного режиссера? Театр оперетты всеми забыт!» Естественно, сейчас я уже не помню дословно того своего выступления — когда волнуюсь, оратор из меня не получается… Больше на заседания художественного совета Министерства культуры я не ходила…

Собственно, прежнее отношение эфирных начальников к оперетте сохраняется и по сей день. И теперь уже не из-за какой-то обиды на наш театр, на его артистов. Я уже сказала, что выросло целое поколение, воспитанное на пренебрежении к оперетте. Один из новых теперешних молодых телеруководителей так прямо и заявил, что на его канале (одном из самых влиятельных) оперетты никогда не будет. Но почему? Чем ему-то она досадила? Возможно, что он ее никогда по-настоящему и не слышал: судя по возрасту, его музыкальные вкусы формировались тогда, когда она вообще не звучала в эфире. Получается: не знаю оперетгы, следовательно, и не люблю ее. Но ведь это не аргумент. А как же быть с любовью к ней зрителей его канала? Разве их вкусы и предпочтения ничего не значат? Вот и почти готовый ответ, почему сейчас нельзя увидеть наших артистов на телеэкране, услышать в радиоэфире. Впрочем, пока не найдешь денег…

Недавно у нас в театре отмечали мой юбилей. Уже упомянутый мною молодой руководитель влиятельного телеканала расщедрился — пообещал выделить для передачи юбилейного вечера Шмыги в эфир аж полтора часа. Но при этом было сказано: «Найдете деньги — снимайте…»

Если уж вспоминать о внимании, которым пользовались спектакли нашего театра, то стоит рассказать еще об одной заметной постановке 50-х годов, которая как раз и пострадала от внимания, но совсем другого свойства.

В 1957 году В. А. Канделаки поставил оперетту «Бал в Савойе» П. Абрахама. Спектакль получился жизнерадостным, праздничным. Он стал как бы попыткой напомнить о доброй старой оперетте с ее блеском, шиком, зрелищностью, веселой музыкой. А она в «Бале» действительно замечательная. И декоративно спектакль был очень красив — яркие декорации, пышные костюмы… В его постановку вложили много усилий все работники театра — режиссеры, художники, музыканты оркестра. О нас, актерах, и говорить нечего. Все работали с увлечением, так как понимали, что готовим праздник для зрителей. Да и для нас это тоже был праздник.

В «Бале» я исполняла одну из главных ролей — Дези, девушки, сочинявшей музыку. По ходу спектакля у меня был замечательный эпизод. В сцене бала Дези должна была продирижировать написанной ею музыкой. Я очень быстро переодевалась — меняла бальное платье на фрак — и бежала со сцены в оркестр по узенькому бархатному барьерчику, который в театрах отделяет оркестровую яму от зрительного зала. Публика едва успевала затаить дыхание, потому что мне ведь ничего не стоило в любой момент грохнуться с этого барьерчика, как я уже спрыгивала в оркестр, где для меня было подготовлено место, и начинала дирижировать.

Наверное, тогда я стала уже отчаянной, если согласилась проделывать такие номера. Но зато и зал реагировал великолепно — успех этой сцены был невероятным. И не только ее, но и всего спектакля. Народ валом валил на «Бал в Савойе». Желающих попасть было так много, что они буквально осаждали театр и, чтобы навести порядок на площади Маяковского, приходилось вызывать конную милицию. Этот ажиотаж, эти толпы людей, видимо, чем-то обеспокоили высоких начальников. Не знаю, что они во всем этом усмотрели, какую опасность, но только вокруг обычного, пусть и удачного спектакля Театра оперетты начали разворачиваться странные события.

Мы сыграли уже несколько спектаклей «Бала», когда на одном из них вдруг появился министр культуры СССР Н. А. Михайлов, до того никогда не баловавший нас своим вниманием. (Собственно, и сейчас Театр оперетты не может этим похвастаться.) И был такой визит явно неспроста. Михайлову, несомненно, доложили, что вокруг одного из подведомственных ему театров происходит нечто непозволительное — собираются толпы неорганизованных людей, да еще не где-нибудь, а в самом центре Москвы. Не положено… Собираться можно только с разрешения, например, на праздничные митинги, демонстрации… И хотя тогда уже начиналась хрущевская «оттепель», стали проявляться некоторые послабления в зарегулированной донельзя жизни наших людей, поведение чиновников оставалось еще старым — не положено, и все тут. Надо во всем разобраться… И принялись разбираться…

Министру спектакль, конечно, не понравился. И дело было не в каких-то там достоинствах или недостатках, а в том, что спектакль не должен был возбуждать интерес у театралов. Судьба нашего «Бала» была уже предрешена, но надо было создать видимость вынужденности того, что собирались предпринять. Делясь впечатлением от увиденного, министр заявил что-то в таком духе: «У нас после войны народ все еще живет скромно, у людей нет самого необходимого, многие еще ходят в телогрейках, а у вас тут все во фраках, в вызывающе шикарных костюмах…» Ну не поймет наш народ такой красоты… Вот такой тогда был у нас министр культуры. Он почему-то не хотел понимать, что люди потому и стремятся попасть на этот и другие наши спектакли, что устали именно от убогой каждодневности, от скудности, от бедности, от бесцветности существования. Им хочется хотя бы на сцене посмотреть на «красивую» жизнь, отдохнуть душой от той серости, что тяготит их за стенами театра… В общем, Михайлов посчитал веселую, изящную оперетту идеологически вредной… Вспоминаю вдруг сейчас анекдот о том, как в Чехословакии решили создать Министерство морского флота. Наши удивленно спросили: «Зачем вам такое министерство, если у вас даже нет моря?» На что чехи ответили: «Но у вас же есть Министерство культуры!..»

Слова министра, естественно, обсуждению не подлежали. Наоборот, надо было найти подтверждение им. И вскоре в театр пришла целая комиссия из двадцати человек — проверять, что это за «Бал» такой здесь играют и почему это на него рвется публика. Сели эти «контролирующие товарищи», открылся занавес — и на сцене стало происходить прямо-таки что-то мистическое: за один спектакль случилось тринадцать накладок! О том, в каком настроении, в каком нервном напряжении вышли мы играть в тот вечер «Бал в Савойе», говорить излишне, а туг еще это — то у кого-то парик свалился, то у кого-то с костюмом что-то не в порядке, то еще что-то не так… И в довершение всего повалилась часть декорации… В общем, самая настоящая чертовщина…

А может, это и не чертовщина была, а просто проверявшие нас чиновники из Министерства культуры принесли с собой тяжелую энергию недоброжелательства, предвзятости, причем в такой концентрации, что даже декорации не выдержали. Что уж говорить об актерах — психика у них тонкая, они сразу чувствуют атмосферу в зале, а уж если их облучают черной энергией двадцать пар глаз, то как тут можно играть… Правда, тогда мы о всяких там светлых и темных энергиях и слыхом не слыхивали, ничего об этом не знали, поскольку были воспитаны в кондовом материализме. Но как бы то ни было, в тот вечер случилось то, что случилось…

А потом все пошло по привычному сценарию. После посещения нашего театра министром культуры и членами комиссии в прессе просто не могли не появиться статьи, где до читающей публики нужно было донести мнение столь компетентных товарищей, разъяснить ей, неразумной, что стремление попасть на новый спектакль в Театре оперетты является ошибочным… И такие статьи появились.

В газете «Советская культура» Ин. Попов опубликовал статью «Напрасный труд», где читателям объяснили, что Театр оперетты зря с таким увлечением работал над спектаклем «Бал в Савойе» — только потратил впустую немалые средства и время. Вторая статья под броским заголовком «Реклама пошлости» и за подписью известного музыкального деятеля В. Целиковского появилась в «Правде». (Написал ли он ее сам или, как водится, его просто попросили подписаться под ней — неизвестно.) Театр обвиняли в потере чувства меры (видимо, посчитали чрезмерной яркость, красоту костюмов и декораций, что при тогдашней аскетичности в жизни можно было воспринять как отход от «генеральной линии», как некую «буржуазность» вкусов). Обвиняли нас еще в каких-то грехах, столь же абсурдных.

Но слово было не просто сказано — оно было напечатано, да еще в «Правде», главной тогда газете страны. Публикация там была не просто публикацией — это было указание сверху, руководство к действию, почти приказ, приговор… И один из успешных спектаклей Театра оперетты сняли с репертуара…

…Волны пели: «Чана!»

Впервые мое имя стало известным для зрителей, когда я сыграла Виолетту в «Фиалке Монмартра». И известным не только для тех, кто побывал на этом спектакле у нас в театре. Вспоминая недавно о тех годах, мои почитатели со стажем рассказывали, что услышали фамилию молодой актрисы Шмыги по телевидению, которое то ли летом, то ли осенью 1955 года вело прямую трансляцию «Фиалки» из зрительного зала. Вспоминали, как они всей семьей смотрели тогда этот спектакль, усевшись перед только что купленным телевизором «КВН» (других в то время в стране, кажется, почти и не было) с таким маленьким экраном, что для увеличения изображения перед ним устанавливали специальную линзу с дистиллированной водой.

Это сейчас прямая трансляция спектаклей, концертов (даже не самого высокого уровня) — дело обычное, а в те годы такое случалось не слишком часто и считалось для театров честью, которой удостаивались лишь самые удачные, самые заметные постановки.

После исполнения роли Тони Чумаковой в «Белой акации» театралы узнали меня лучше, но заговорили обо мне по-настоящему, как я считаю, уже после постановки «Поцелуя Чаниты» Ю. Милютина. Так сложилось, что начало моей артистической жизни связано с творчеством Юрия Сергеевича Милютина: свою первую, пусть и совсем маленькую роль Сани-трактористки я получила именно в его оперетте «Первая любовь». Впоследствии мне довелось петь и в его «Трембите», куда меня ввели на роль Олеси. Но играть ее мне пришлось недолго, всего несколько спектаклей, так как к тому времени «Трембита» уже сходила со сцены.

А вот роль Чаниты стала своего рода этапной на пути моего внутреннего актерского раскрепощения — после ее исполнения у меня появилась вера в свои силы, в то, что я могу играть не только таких скромных, лиричных девушек, внешне неброских, как Фиалочка и Тося, но и роли другого плана. Чанита тоже была непосредственной, романтичной, юной, но эго был уже другой характер — задорная, озорная девчонка, буквально купающаяся в стихии песен и танцев, в зажигательных латиноамериканских ритмах. Замечательная музыка Милютина помогала мне играть роль и в драматическом плане. Да и в моей личной жизни к тому времени, когда началась работа над «Чанитой», возникли непростые коллизии. Так что драматического материала хватало, и все это отразилось на исполнении. Я считаю, что Чанита была моей первой заметной, глубокой ролью.

Успех «Поцелуя Чаниты» был обеспечен и благодаря яркой, колоритной музыке, и благодаря красочной постановке, которую осуществили Сергей Львович Штейн и балетмейстер Галина Александровна Шаховская, впервые выступившая здесь и как режиссер, и благодаря прекрасному составу артистов… И, конечно, немалую роль сыграло то, что спектакль готовился в особой, приподнятой атмосфере.

Тематика оперетты тогда была очень актуальна. «Поцелуй Чаниты» — это веселый спектакль о том, как студенты одной из стран Латинской Америки собираются поехать на Международный фестиваль демократической молодежи в Москву. Он должен был состояться в 1957 году, и его уже все ждали, к нему готовились вовсю. Так что наш спектакль «поспел» как нельзя ко времени. Это сейчас никого не удивишь ни фестивалями, ни олимпиадами, ни разного рода конгрессами. А тогда… Тогда предстоявший фестиваль был для нас впервые, это было грандиозное событие для людей, столько лет живших в изоляции от всего мира.

В то первое послевоенное десятилетие в мире все еще было неспокойно, международная обстановка накалялась. Страх новой войны преследовал людей, и, чтобы предотвратить ее, развернулось движение за мир. Частью его были фестивали демократической молодежи. Очередной, 6-й фестиваль должен был пройти в Москве. И ждали его здесь со вполне понятным энтузиазмом.

Незадолго перед этим руководство страной возглавил Н. С. Хрущев. При нем многое стало меняться, расширялись международные контакты, начал приподниматься «железный занавес», жизнь становилась более открытой, оживленной — это было то, что потом назовут хрущевской «оттепелью». В стране явственно ощущался какой-то подъем. К нам стало приезжать на гастроли все больше иностранных артистов. Люди могли хоть в какой-то мере увидеть другую жизнь, прежде для них закрытую. Так что интерес к предстоящему Международному фестивалю, на который должны были приехать сразу тысячи молодых людей со всех концов света, был вполне понятным.

И вот в обстановке этого ожидания, подготовки к такому большому событию появляется наш спектакль на столь популярную тему. Герои оперетты — девушка-певунья Чанита, ее друзья-студенты Пабло, Диего, Рамон. Для поездки на фестиваль в Москву им не хватало денег, и тогда они решались на шутливый аукцион — разыграть поцелуй Чаниты. И начинались веселые и не очень приключения. В них кроме Чаны и ее друзей участвовали различные колоритные персонажи — богатый владелец бара-варьете Чезаре, влюбленный в Чаниту, сыщик Кавалькадос и полицейские, помогавшие Чезаре в каверзах против студентов, бойкая певичка из бара Анжела, мечтавшая заполучить в мужья своего богатого хозяина…

Работали мы над «Чанитой», как говорится, на одном дыхании, и спектакль удался — от него исходили молодая энергия, оптимизм. Без всякого преувеличения, он стал заметным событием в театральной жизни тогдашней Москвы. Билетов на него достать было невозможно. А уж когда мы записали «Чаниту» на радио, то отрывки из нее зазвучали по всей стране. С песенкой моей героини «Я вышла к морю — волны пели: “Чана”…» происходило то же, что и с песнями Тоси из «Белой акации», — ее распевали повсюду.

В спектакле было все великолепно связано — и музыкальная часть, и постановочная, и декорации главного художника Г. Л. Кигеля, и танцы, поставленные Г. А. Шаховской. Галина Александровна — не просто талантливый балетмейстер, это вообще был уникально одаренный человек, какой-то неиссякаемый источник идей, которые бурлили в ней. В свое время она много работала с кинорежиссером Г. В. Александровым — ставила танцы в его фильмах «Цирк», «Волга-Волга». Фантазии Шаховской мы не переставали удивляться. У нас в театре она создавала настоящие хореографические картины, целые танцевальные сцены, и все это было в едином замысле спектакля. Чего стоят ее гуцульская рапсодия в «Трембите», «Пальмушка» из второго действия «Белой акации». В «Поцелуе Чаниты» особенно запомнилась ее румба, а потом в спектакле «Куба — любовь моя» Шаховская замечательно поставила еще один латиноамериканский танец — пачангу…

Галина Александровна была мастером всякого рода трансформаций. Помню, какой замечательный номер «Клоунада» придумала она для спектакля «Цирк зажигает огни»: артистки балета выходили на сцену сначала в костюмах клоунов, в смешных кепочках «а-ля Олег Попов» (который тогда был невероятно популярен и у нас, и во многих странах после успешных гастролей нашего цирка). Потом, танцуя, они сбрасывали клоунские костюмы и оставались в ярких юбочках…

При Шаховской балет Театра оперетты был не фоном для поющих актеров, а полноправным участником сценического действия, и наша балетная труппа в те годы славилась своим профессиональным уровнем. И особой внешней привлекательностью танцовщиц, потому что Галина Александровна подбирала в труппу не просто хороших балерин, но еще и красивых.

Сколько у нас тогда было замечательных танцовщиц! Тамара Вишнева, высокая, с роскошным шагом, она в «Летучей мыши» так танцевала вальс, что публика просто сходила с ума от восторга. Вспоминаю Тамару Макушкину, очень сильную «классичку», работавшую до нас в Ростовском театре музыкальной комедии. Изумительной балериной и при этом великолепной актрисой была Таня Серебрякова. Какие у нее были номера — забыть невозможно! Сейчас Татьяна Серебрякова работает у нас с актерами — она балетмейстер-репетитор, и мы получаем огромное удовольствие от занятий с ней, потому что Татьяна не просто показывает танцы, а придает их исполнению актерский характер.

Была у нас и хорошая балерина Раечка Трошина, жена известного актера и певца Владимира Трошина. Два брата Раечки, тоже артисты балета, работали в Большом театре: Юрий Жданов танцевал одно время с Галиной Сергеевной Улановой, потом стал художником. А Леонид Жданов уже много лет преподает в Хореографическом училище (теперь это академия) при Большом театре, профессор.

Так вышло, что с балетом Большого театра оказалась связана и наша балерина Ирина Михальченко. Ее дочка Аллочка совсем маленькой часто приходила к нам, смотрела спектакли и потом играла «в Шмыгу», больше всего ей нравились «Двенадцать музыкантов». Теперь эта девочка — народная артистка, известная балерина Большого театра Алла Михальченко.

Поклонники нашего театра помнят и прекрасных танцовщиков — Илью Москвина, Геннадия и Валерия Сазоновых, Юрия Гомозова… Илья Москвин особенно памятен зрителям как партнер Маргариты Марковой — они были очень хорошим сценическим дуэтом. Еще об одной танцевальной паре просто необходимо вспомнить — это Тамара Соколова и Петр Помазков. Очень интересные исполнители, которым были под силу и характерные танцы, и классические номера, и вообще все, что ставила неистощимая на выдумки Галина Александровна Шаховская.

Интересно, как сложилось в жизни — многие наши танцовщики, сойдя со сцены, не ушли из театра, а продолжали работать в нем: Тамара Колесникова была заведующей труппой (сейчас в этой должности работает тоже наш бывший актер, правда, он не из балета, — Измаил Гамреклидзе), Анатолий Дмитриев возглавил отдел кадров, Леонид Соколов — теперь наш главный администратор (для меня он самый добрый человек в театре), а Валерий Сазонов — первый заместитель директора театра.

Литературной частью у нас заведует человек, тоже тесно связанный с нашим театром, — Дмитрий Шатуновский. Он сын драматурга Евгения Шатуновского, много сотрудничавшего с нами, автора либретто нескольких оперетт.

Есть в театре и прекрасный заведующий художественно-постановочной частью, Виктор Ефимович Соломон. По моему мнению, лучше его у нас никто не знает театральную специфику. Он вообще человек очень образованный, интересный, современно мыслящий и при этом очень светский мужчина…

Мне посчастливилось, что и для меня Г. А. Шаховская поставила немало прекрасных номеров в различных спектаклях. Вспоминаю, как потрясающе эффектно был сделан ею вставной номер «Жиголетто» в легаровском «Графе Люксембурге». Музыку для него взяли из другой оперетты Легара — из «Танца стрекоз». Это было задумано как выступление самой моей героини — актрисы Ан-жели. Мы с артистками балета выходили в длинных черных шелковых платьях, в черных шапочках с красными колокольчиками и с огромными белыми веерами в руках. Номер так и назывался — «Танец с веерами».

Костюмы для него делала наш талантливый художник Риза Осиповна Вейсенберг. Она обладала даром чувствовать «материал» оперетты, стиль спектаклей. До сих пор помню один из туалетов моей Чаниты — синюю юбку, оранжевую кофточку с белыми кружевами, синие ленты… Контрастные цвета, латиноамериканский колорит…

Придумали мы с Ризой Осиповной и грим для меня в этой роли. Я делала его «под Лолиту Торрес». В эту аргентинскую киноактрису тогда были все поголовно влюблены после невероятного успеха фильма «Возраст любви» с ее участием. У меня от тех лет сохранилась фотография, сделанная в Болгарии, куда я потом не раз ездила выступать в их постановке «Чаниты». Когда сейчас смотрят на эту фотографию, то не верят, что это я, говорят, что это Лолита Торрес. Хороших иностранных фильмов тогда у нас демонстрировалось еще мало, и когда в 1955 году на экранах появился «Возраст любви», он просто ошеломил всех, а обаятельная аргентинка стала для многих настоящим кумиром.

Кстати, когда через несколько лет у нас поставили другую оперетту Милютина — «Цирк зажигает огни», там мы опять попробовали сделать нечто подобное, но уже «под Одри Хепберн» — широкие, укороченные брови, какие были у этой невероятно очаровательной актрисы, покорившей всех в фильме «Римские каникулы», а также в голливудской постановке «Войны и мира», где она сыграла Наташу Ростову.

В прекрасно оформленном спектакле «Поцелуй Чаниты» на сцене было много солнца, красок — настоящий праздник для глаз. Это был и праздник для слуха — музыка зажигательная, броская, ритмичная. Удивительно, но автор таких солнечных мелодий в жизни был совсем не похож на свои произведения. Внешний облик Милютина никак не вязался с каскадом веселья, озорства, с театральностью его оперетт. Это был замкнутый, даже холодный человек. Юрий Сергеевич приходил на репетиции всегда сдержанным, молчаливым. Ни во что не вмешивался — сидел спокойно и только смотрел. Не был он и компанейским, жизнелюбивым, как Дунаевский. Несмотря на успех своих оперетт, он не особенно любил сближаться с актерами.

В «Чаните» у меня были замечательные партнеры — Пабло пел Юрий Богданов, Рамона исполнял Владимир Шишкин, Диего — Борис Поваляев. Очень хороша была Ирина Муштакова в роли Анжелы. Яркая каскадная актриса, с драматическим даром, с красивым голосом, со сценическим темпераментом (кстати, это она была той танцующей на столе девчонкой, которую я увидела, придя в первый день на занятия в училище), Ирина соответствовала своей энергичной героине. Многим запомнились роли Муштаковой и в других спектаклях: она с блеском сыграла Лолиту Соль де Перес в «Цирке», Стеллу в оперетте «Ромео — мой сосед»… Жаль, что такая актриса, рожденная для оперетты, рано ушла из театра…

В роли Чезаре в «Чаните» выступал В. А. Канделаки. В театре кое-кто из его недоброжелателей ставил это ему в вину: почему он, главный режиссер, «перебегает дорогу», «отбивает хлеб» у других актеров. А ведь Канделаки играл Чезаре не так уж и часто — параллельно с ним эту роль подготовили и другие исполнители. Но Владимир Аркадьевич не мог не играть. Даже когда он делал свои постановки, то на репетициях не столько объяснял актерам, что от них требуется, сколько показывал, сам с удовольствием проигрывал все роли.

А актером он был прекрасным — этого никто не ставил под сомнение. И роль влюбленного Чезаре у него получилась — на сцене был эффектный отрицательный персонаж, но в то же время красивый, темпераментный, готовый на все, чтобы только завоевать Чаниту, человек. Канделаки тогда и в жизни переживал пору влюбленности. Несомненно, это повлияло на то, что ему так захотелось и на сцене сыграть влюбленного в Чаниту, роль которой исполняла я. Это ему замечательно удалось — и на сцене, и в жизни…

Пришло время рассказать об этом… Летом 1956 года я отдыхала в Сочи — приехала к своей приятельнице Нине, врачу. Гуляя по городу, увидела афиши гастролировавшего тогда здесь Музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко. Их спектакли шли в известном всем, кто когда-либо побывал в Сочи, большом здании Зимнего театра. Решила пойти посмотреть какой-то спектакль земляков, и вот то ли в зале, то ли где-то на улице (сейчас уже и не помню точно) мы случайно встретились с Канделаки, который тоже был здесь с этим театром. Увидев меня, он даже немного удивился, поскольку не знал, что я отдыхаю в Сочи. Правда, потом уже у нас в театре начались пересуды, что мы заранее сговорились с Владимиром Аркадьевичем встретиться здесь.

Лето, юг, теплое море… Обстановка, располагающая к прекрасному времяпровождению, к мыслям о чем-то хорошем… Канделаки стал оказывать мне знаки внимания. Конечно, все было прилично, в рамках легкого ухаживания, ничего серьезного даже и не наблюдалось. А ухаживать Канделаки умел — как это вообще умели делать грузинские мужчины. Естественно, мне, как каждой нормальной молодой женщине, было приятно — я ведь была этим не слишком избалована. Хотя я уже и успела выйти замуж, но наш роман с Рудиком был скорее заочным, роман в письмах, каких-то особых страстей я вроде бы и не испытала. Да и в браке нашем к тому времени уже что-то не ладилось…

Я вернулась в Москву, начался новый сезон, спектакли, репетиции… И вот тут-то со мной и стало что-то происходить. Что именно, объяснить невозможно, да и как объяснить тайну зарождения чувства. Канделаки стал все больше и больше привлекать мое внимание. Я уже говорила, что поначалу, когда он только пришел к нам в театр, то активно не понравился мне своими манерами, к которым я не привыкла, тем, что при всей своей веселости, любви к актерам бывал иногда и груб. И это меня отвращало от него. А тут… Собственно, никакого чуда и не было. Я была молода, а Владимир Аркадьевич, уже зрелый человек, обладал несомненным мужским обаянием, привлекал не только внешне, но и как личность. Плюс еще его остроумие, темперамент, яркий талант, увлеченность работой, способность увлечь других… В общем, целый комплекс… Женщинам такие нравятся.

Все эти мои настроения по времени совпали с работой над «Поцелуем Чаниты». Владимир Аркадьевич тогда, видимо, уже начал испытывать ко мне что-то серьезное. Он явно стал выделять меня, но только не по работе. Как раз на репетициях-то мне от него и доставалось. Я была очень смешливая, и, бывало, стоит кому-то пошутить или сделать что-нибудь невпопад, как я вместе со всеми начинала смеяться, буквально заливалась смехом. Все уже отсмеются, а я остановиться не могу — слезы текут, какая уж тут репетиция… И из темноты зала, от режиссерского столика раздавался голос Канделаки: «Шмыга — со сцены!»

А знаки внимания его становились удивительными. Мы тогда жили на Хорошевском шоссе, куда с площади Маяковского ходил троллейбус, так что ездить на работу мне было удобно. И вот однажды после репетиции сажусь я в троллейбус, встаю, как обычно, на задней площадке спиной к салону. Смотрю в окно и вдруг вижу — что такое? Кто это за рулем «Победы», которая неотступно следует за троллейбусом? Да это же Канделаки! Куда это он едет? Смотрю, он тоже сворачивает на Хорошевку. И чего ему надо в нашем районе? А он, немного обогнав троллейбус, остановился около моего дома — поджидал меня. Сразу мысль: «Не дай Бог, мама из окна случайно увидит, что меня провожает другой мужчина! Что тогда будет?!» Воспитана я была строго — если уж вышла замуж, то чтобы ничего такого…

С таким «почетным эскортом» я ездила долго. Канделаки не только сопровождал меня до дома — он все-таки уговорил меня покататься на его «Победе». Мы ездили с ним гулять в Серебряный Бор… Конечно, в театре быстро стало известно о наших прогулках, пошли суды-пересуды. Кто-то, но не из театра, даже следил за нами — куда мы поедем на этот раз… В общем, сопровождал мой троллейбус Владимир Аркадьевич, сопровождал, катал на своей «Победе», катал, приручал меня к себе в течение полутора лет, приручал… И приручил — я влюбилась всерьез. Видимо, пришло время и мне пережить большое чувство. Через это в жизни проходят многие — человек рано или поздно должен испытать страсть, нужна только какая-то искра. Вот Владимир Аркадьевич и зажег ее во мне.

Кончилось тем, что я решила расстаться с мужем — если уж я люблю теперь другого человека, то должна выходить за него. Когда Борецкий узнал об этом, то отвез меня на Шаболовку (он тогда работал на телевидении). Запер в своем кабинете и долго не выпускал. Потом понял, что у меня это не просто увлечение, а все гораздо серьезнее, что ничего поделать нельзя. Хотя и Рудик тоже был обаятельным, видным, покорял своим умом. Много позже, когда он уже преподавал на факультете журналистики МГУ, некоторые мои знакомые, учившиеся у него, говорили мне: «Как вы могли его оставить? такого мужчину?!» Он там был кумиром многих девушек… Но так вышло в нашей жизни… Разошлись мы достойно, без всяких громких выяснений отношений. Я рада, что у него в жизни все сложилось нормально — семья, работа в университете…

А тогда, когда я заявила родителям о своем решении, дома у нас разыгралась настоящая буря — для папы и мамы случившееся было трагедией, так сильно они переживали. Я же собрала свои вещи и ушла — в никуда. Канделаки тоже ушел из дома, из прекрасной четырехкомнатной квартиры в высотном доме на Котельнической набережной, где оставались его жена и дочь. Так как жить нам было негде, поначалу мы снимали комнату у одной из наших актрис, Ады Нечаевой. На какое-то время нас приютили в своей небольшой двухкомнатной квартире Григорий Арнольдович Столяров, который был нашим сторонником, и его милая жена Елена Валентиновна, обожавшая мужа. Впоследствии мне от театра дали однокомнатную квартиру, где мы прожили пять лет. Потом уже в результате обмена оказались в том же высотном доме на Котельнической набережной в небольшой двухкомнатной квартире, а жена и дочь Владимира Аркадьевича там же переехали в трехкомнатную. Должна сказать, что чувствовала я себя в доме на Котельнической не совсем уютно: каждый раз шла туда в напряжении, словно на пытку…

Думаю, не надо объяснять, что в той непростой ситуации всем было трудно — и мне, и моим родителям, и бывшей семье Владимира Аркадьевича. У него была (и, слава Богу, есть) прекрасная дочь Нателла. Красавица, пройти мимо было нельзя, чтобы не обратить на нее внимание: глаза — как синие звездочки, длинные ресницы. Красотой она пошла в мать, актрису. С Нателлой у нас потом установились нормальные отношения, она бывала у нас. Да и сейчас мы иногда с ней перезваниваемся… Она вырастила дочь Катю…

Владимир Аркадьевич сумел наладить отношения с моими родителями, а маму он прямо-таки обаял. Надо отдать должное, это у него получалось замечательно. Через несколько лет, когда все немного успокоилось, мы съездили к его родителям в Грузию. Приняли они меня нормально.

Друзья Владимира Аркадьевича отнеслись к нашему союзу с пониманием, и наш дом всегда был открыт для них. Самым близким из друзей для Канделаки еще со времен молодости был Одиссей Ахиллесович Димитриади, умный, добрый человек, великолепный дирижер. И очень колоритный внешне — настоящий красавец мужчина. Дружил Канделаки и с главным дирижером Большого театра Александром Шамильевичем Мелик-Пашаевым, и с замечательным певцом, солистом этого театра Давидом Гамрекели. Отнеслись ко мне хорошо и коллеги Канделаки по Музыкальному театру имени Станиславского и Немировича-Данченко, хотя поначалу, приходя туда, я чувствовала себя скованно…

В нашем театре тоже было все непросто — там вокруг нас с Канделаки творилось невесть что. Старые актрисы говорили мне: «Ну зачем тебе это нужно? Он же намного старше тебя. (Владимиру Аркадьевичу тогда было сорок восемь лет, мне — двадцать восемь.) Ты и так будешь играть все, что хочешь…» Каждый думал по-своему. Не могла же я объяснять им, что у меня серьезное чувство, а не какой-то расчет. Ведь меня в театре никто не «зажимал». Тогда у нас были всего две молодые лирические героини — мы с Анечкой Котовой, поэтому занята я была в спектаклях очень много. И эта занятость не зависела от наших с Канделаки отношений. Был бы он главным режиссером, не было бы его — я бы все равно играла много.

И при Канделаки я играла не какие-то отборные, эффектные, выигрышные роли, но и всякую ерунду в откровенно слабых спектаклях, которые театр был вынужден ставить по указанию сверху, держа курс на советскую оперетту. Это были необходимые конъюнктурные постановки, о которых сейчас никто и вспомнить не может. Иногда у меня было по двадцать спектаклей в месяц. И не важно, как ты себя чувствуешь, здорова ты или нет — выходи и играй. Болеть мне было нельзя — сразу обвинят: «Жена главного режиссера отлынивает! Позволяет себе… Что же, из-за нее спектакль отменять?..»

Быть женой главного режиссера и работать в его театре — не самая легкая ноша. И сложность такого положения выражалась во многом. Мне надо было все время вести себя так, чтобы никто не сказал, что я подчеркиваю какое-то свое особое положение. За десять лет работы Канделаки художественным руководителем театра я зашла в его кабинет не по делу от силы раз пять. Его кабинет был кабинетом главного режиссера, а не кабинетом моего мужа, не моим светским салоном.

Для меня как актрисы Канделаки был только главным режиссером, а то, что за стенами театра он мой муж, к делу не имело никакого отношения. Мне, как и другим актерам, поблажек не было. Даже, скорее, наоборот — мне от Канделаки доставалось больше, чем другим. К сожалению, Владимир Аркадьевич иногда не делал разницы между мной — актрисой и мной — его женой, то есть не всегда сдерживался. Тут, видимо, срабатывал принцип: моя жена — как хочу, так и говорю с ней… Конечно, ему как главному режиссеру приходилось нелегко — ведь в театре были не только успехи, но и неудачи, и тогда в газетах сразу же появлялись всякого рода обвинения, что в репертуаре не те спектакли. Это не способствовало хорошему настрою ни актеров, ни главного режиссера. И свое раздражение он срывал, как это обычно и бывает, на близких. Но Владимир Аркадьевич не был злым человеком — накричит, накричит и вскоре отойдет. Он-то забудет о своем срыве, а каково было тем, кто попадал ему под горячую руку?..

Доставалось мне и от некоторых актеров. Недовольство кое-кого из них главным режиссером (а в театре это неизбежно) вымещали на его жене. Говорить о своих обидах, претензиях ему в лицо они не решались, вот и отыгрывались на мне. Правда, впрямую резких выпадов не было, но я иногда слышала за своей спиной все эти пересуды, шушуканья. Чего только не приходилось слышать! «Она все играет, потому что жена… Ей дают все играть, потому что…» Это было несправедливо и потому так обидно. Услышу что-нибудь подобное, заберусь за кулисами в укромный уголочек, поплачу… Вроде бы становилось легче… Но не надолго — до следующего выпада в мой адрес.

Несмотря на все сложности моего положения жены главного режиссера, у меня с актерами в основном были хорошие отношения. Кто-то из них мне сочувствовал, утешал, когда Владимир Аркадьевич срывался и при всех говорил со мной резко. Мужем Канделаки оказался непростым: хотя он и относился ко мне хорошо, был человеком добрым, но при этом бывал не слишком внимательным, потому могло случаться разное. Однажды (это было в самом начале нашей совместной жизни), когда состоялась одна из его премьер, на которую мы в театр пришли вместе, он поехал отмечать ее без меня в свой прежний дом — в то время в Москву приехали его родители. В каком настроении я вернулась в нашу квартиру одна, объяснять не надо…

Только в первые годы, когда была влюбленность, все было легко и просто и казалось, что все обойдется. Потом же, когда мы начали притираться друг к другу, стали сказываться его взрывной характер, особенности южного темперамента, обычный мужской эгоизм. Так что относительно безоблачными, счастливыми я могу назвать лишь первые пять лет нашей жизни, а всего мы прожили с Владимиром Аркадьевичем вместе двадцать лет. Конечно, быть столько времени рядом с незаурядным человеком нелегко — ведь неординарность для частной жизни не всегда благо. Но зато те десять лет, что Канделаки руководил нашим театром, я могу назвать, пожалуй, самыми лучшими в своей артистической судьбе — была молодость, было много работы, много интересных ролей. Это была жизнь, до краев наполненная трудом, смыслом…

После шумного успеха «Поцелуя Чаниты», где я сыграла свою лучшую тогдашнюю роль, кое-кто из журналистов решил, что роль Чаниты была написана Милютиным с учетом моей актерской индивидуальности. Это не так, поскольку «Чаниту» тогда одновременно с нами ставили и в Ленинграде. А вот следующую свою оперетту, «Цирк зажигает огни», Юрий Сергеевич действительно писал с учетом того, что первым ее поставит Московский театр оперетты и что главную роль Глории будет исполнять Татьяна Шмыга.

Спектакль, поставленный Канделаки, тоже оказался удачным. Да, собственно, он и не мог быть другим, потому что над ним работали те же, кто работал над «Чанитой»: дирижер Г. А. Столяров, главный художник Г. Л. Китель, танцы ставила Г. А. Шаховская… Замечательной была и музыка Милютина — очень мелодичная, поэтичная и задорная, серьезная и шутливая… Об исполнителях и говорить не приходится — труппа Московского театра оперетты в те годы была как никогда прекрасной.

Тематика новой оперетты Милютина была вроде бы и традиционная, и в то же время о современной жизни. Традиционная в том смысле, что в спектакле действовали персонажи, не раз уже встречавшиеся в прежних опереттах, например, в «Принцессе цирка» Кальмана — артисты цирка, но на этот раз советского. По сюжету наши артисты выезжали на гастроли за границу (тогда эта тема — а шел 1960 год — была очень актуальной, поскольку наш цирк в то время уже начал завоевывать большую популярность в мире). В одной из стран, где они должны были выступать, у них оказался конкурент — владелец частного цирка Розетта, естественно, старавшийся всячески помешать успеху советских циркачей, вплоть до похищения одного из наших ведущих артистов — Андрея. Звездой частного цирка была приемная дочь Розетта — талантливая и романтичная девушка Глория. После различных сюжетных коллизий она влюблялась в Андрея, становилась другом советских артистов, начинала помогать им в противодействии проискам Розетти и его приспешников, среди которых были и комичный персонаж Вольдемар Лососиноостровский, эмигрант, бывший граф, и дама его сердца, «знойная» Лолита Соль де Перес.

Роль Глории была выписана хорошо, в ней были и лирические, и каскадные сцены. А одна из них, знаменитая песенка «Двенадцать музыкантов», веселая, даже озорная, в ритме быстрого фокстрота, стала суперпопулярной: во время спектакля, а потом и в концертах она пользовалась невероятным успехом. И сценически она была сделана режиссером и художником прекрасно — стремительный выход, подчеркнуто эстрадный костюм. По сути дела, это и был готовый эстрадный номер. С ним у меня связаны разные забавные случаи. Например, давали мы концерт в каком-то большом зале, кажется, во Дворце съездов. Начинаю свои «Двенадцать музыкантов», делаю батман — и туфелька с ноги летит в зрительный зал. Мне бросают ее на сцену, я надеваю ее… Снова батман, и туфелька опять летит в зал…

Вместе со мной роль Глории играла и Мирдза Озолиня. Помню, как она появилась у нас в театре: женщина европейского стиля, говорившая с небольшим акцентом — Мирдза была из Прибалтики, — красивая, с хорошим голосом. Она быстро вошла в репертуар, работала много, в основном пела героинь в классических опереттах. К сожалению, Мирдза из-за болезни рано ушла из жизни…

Играли мы «Цирк зажигает огни» с удовольствием. И до сих пор не могу без улыбки вспоминать о смешном случае, который произошел у нас во время одного из спектаклей. Мы играли третий акт… Началась последняя сцена, в которой шайка злоумышленников во главе с Лососиноостровским, украв по заданию старого Розетти нашего Андрея, чтобы тем самым сорвать представление советских артистов, привозит его на какую-то дачу И вот мы, положительные герои, нагрянули туда, чтобы спасать Юру Богданова, исполнявшего роль Андрея. Лососиноостровского играл в тот раз Юра Савельев, замечательный, очень талантливый комедийный и характерный актер. В свое время Канделаки пригласил его в Москву из Ростовского театра музыкальной комедии.

Сыграли мы свою сцену, потом должен был выйти Савельев. Но он почему-то опаздывал. Мы его ждем, ждем, а его все нет и нет… Пауза на сцене становилась слишком заметной. И вдруг Юра появляется, но не из-за кулис, из какой-то двери, как положено по мизансцене, а выходит… из бутафорского камина: видимо, он не успел добежать до того места за кулисами, откуда надо было выходить. А может, он что-то перепутал и, увидев просвет в декорациях, махнул через него на сцену. Описывать, что было с нами в этот момент, не имеет смысла — и так все понятно: у всех началась самая настоящая смеховая истерика. Пришлось дать занавес, потому что продолжать сцену мы просто не могли…

Начиная с «Поцелуя Чаниты» моим партнером чаще других был Юрий Богданов. Он появился в театре немного позже меня — они с Нонной Куралесиной приехали к нам из Волгограда. И вскоре театральная Москва заговорила об этой паре. В то время у нас в труппе был как бы пересменок — старое поколение постепенно уже сходило со сцены, оставалось только среднее, поэтому требовались новые, молодые, но уже заявившие о себе актеры. Их, как и при Туманове, приглашали из других театров. Приходили к нам и недавние выпускники ГИТИСа.

Юра был настоящий русский человек — добрый, размашистый. Хотя он и прошел фронт, был танкистом, много повидал, но при этом оставался веселым, непредсказуемым, даже бесшабашным. С ним могло произойти все что угодно. Мы часто выезжали на гастроли в разные города — давать концерты или играть спектакли в местном театре. И вот однажды приехали в какой-то город. В первый день начинаем репетировать, все идет хорошо — голос у Юры звучит превосходно. На следующий день у нас с утра свободное время, и Юра ни свет ни заря отправляется на рыбалку — рыболовом он был просто сумасшедшим. Возвращается совершенно обгоревший от долгого сидения на солнце — живого места нет, дотронуться до кожи невозможно. Голос при этом, естественно, садится, а вечером нам играть. И первый наш спектакль Юра от боли не мог играть по-настоящему. Конечно, он пел, но не так красиво, как это было на репетиции.

Кроме рыбалки Юра был совершенно помешан на кино — он смотрел все фильмы подряд. Умудрялся даже до утренней репетиции сходить на первый, восьмичасовой сеанс. А еще он очень любил театр и актером был замечательным. Но главное — он был потрясающим партнером. Это качество у артистов очень важное. Среди моих коллег по сцене здесь у него не было равных, и это при том, что мне с партнерами везло — все они были хорошие актеры и певцы. С Юрой Богдановым у нас оказалось удивительное творческое единомыслие, взаимопонимание, какие-то даже не сценические, а человеческие «сцепки». Мы одинаково увлекались ролями, иногда, если поначалу у нас что-то не ладилось, не получалось так, как нам хотелось, мы сами, без режиссера оставались в театре по ночам, репетировали, искали, что-то предложит он, что-то придумаю я. Это был настоящий сценический союз.

Свою работу Юра очень любил, был предан ей до последних дней. Уже будучи больным, он все равно не переставал играть, хотя и ноги у него болели, и двигаться ему из-за полноты было трудно. Но без театра жизнь для него не имела смысла…

После ухода И. О. Дунаевского, а потом и Ю. С. Милютина (он умер в 1968 году), по сути дела, закончился классический период советской оперетты в лучших ее образцах. Начался совсем другой этап в развитии нашего вида искусства. Хотя и впоследствии появлялись замечательные произведения, но это в определенной мере было уже нечто иное: то, что потом писалось, нельзя было назвать опереттой в прежнем ее понимании. Другим становилось время, и музыка становилась другой. Другими были вкусы, интересы, предпочтения. Менялись требования, появлялись новые формы, и наш вид искусства стал развиваться в другом направлении — начался переход к мюзиклу. Это было закономерно, ведь театр — организм живой, и уж тем более театр оперетты…

Мне не раз приходилось слышать сожаления о том, что прекрасная музыка оперетт Дунаевского, Милютина, других наших композиторов того поколения почти не звучит — ни в эфире и уж тем более на театральной сцене. Почему сейчас невозможно ставить даже лучшие советские оперетты? Одна из причин та, что неактуальными стали темы либретто, тексты их устарели. Например, как теперь играть «Поцелуй Чаниты» или «Цирк зажигает огни»? Они были хороши для своего времени и слишком привязаны к нему — тогда людям были интересны и фестивальная тема в «Чаните», и рассказ о зарубежных гастролях наших артистов в «Цирке», о «происках врагов» Советского Союза, об их провокациях, которыми в те годы постоянно пугали наших людей, выезжавших за рубеж в командировку или по туристической путевке. Это сейчас такого рода поездки стали обычным делом — езжай себе когда и куда хочешь. А в те годы они были не часты и становились для советских людей событием, а для кого-то и вожделенным свидетельством какого-то особого жизненного успеха, даже символом социальной значимости… Как все относительно в жизни…

Да, тексты, литературная основа даже лучших советских оперетт устарели, и все же немало людей считают, что из-за этого не должна быть обречена на забвение их музыка. Жаль, если ей суждено остаться только в фондах радио и звучать лишь в ретроспективных концертах или в передачах о творчестве композиторов. Конечно, выход есть, и ничего особо оригинального придумывать тут не нужно — надо писать новые либретто с учетом современной жизни. Так уже давно поступают со старыми, классическими опереттами: играть их в прежнем виде нельзя — со времен Штрауса, Легара, Кальмана очень многое изменилось. Но музыка их как была прекрасной, так и осталась. И «Сильва» («Королева чардаша»), и «Летучая мышь», и «Принцесса цирка», и другие всеми любимые оперетты по-прежнему с успехом идут на многих сценах, потому что либретто переделаны, переписаны.

Но хорошо, когда это сделано мастером, с пониманием природы жанра, со знанием, с чувством стиля автора музыки. К сожалению, нередко бывает и по-другому, особенно в наше время, когда и на замечательную музыку иногда пишется нечто такое, что не просто является безвкусицей, а граничит с самым откровенным дурновкусием.

Вот один из примеров. В середине 80-х у нас решили поставить «Герцогиню Герольштейнскую» Ж. Оффенбаха. Казалось бы, чего лучше, тем более что эта оперетта когда-то шла в нашем театре… И музыка Оффенбаха замечательная, и оформление в новой постановке было красивое, и костюмы сшили прекрасные, и роль у меня была главная… Чего еще желать актеру? Но… Но нам было стыдно выходить на поклоны, хотя публика принимала нас хорошо…

Спектакль не получился, да и не мог он получиться. Отказавшись от прежнего, действительно уже во многом устаревшего и наивного либретто, написали такое, что никак не состыковывалось с музыкой: тексты даже отдаленно не имели отношения к Оффенбаху. Литературная основа годилась не для оперетты, а для сатириков, выступающих на эстраде на злободневную тему. Под музыку Оффенбаха артистов заставили петь и говорить о том, что в то время бурно обсуждалось в прессе, в обществе. Например, тогда, в самом начале «перестройки», среди прочих преобразований задумали провести школьную реформу — и авторы либретто вставили это в свой опус. Никакое это было не «осовременивание», а самая обыкновенная конъюнктурщина. Мало того, и постановочно спектакль был сомнителен: какие-то вопросы персонажи обсуждали — где бы вы думали? — в бане!.. Видимо, приглашенный из свердловского театра режиссер решил, что это очень современно… Вот на такого рода прямолинейных «находках» был построен весь спектакль…

Классическим опереттам в последнее время вообще не везет. Поставили у нас недавно «Графа Люксембурга» Ф. Легара, одну из любимых моих оперетт, в которой я когда-то с удовольствием пела с Алексеем Феоной, с Юрием Богдановым. А люблю я «Графа Люксембурга» потому, что по сравнению с другой прекрасной опереттой Легара, «Веселой вдовой», сюжет в «Графе» драматичнее, а мне всегда нравились роли, где есть такого рода материал. Вообще Легара я люблю больше, чем Кальмана, и он мне ближе по душе. Если музыка Кальмана темпераментная, живописная, искристая, бравурная (кроме «Фиалки Монмартра» — она стоит как бы особняком), и у него что ни номер — то шлягер, Легар утонченнее, изящнее, я бы даже сказала, аристократичнее. Поэтому и оперетты его надо ставить, хорошо чувствуя его музыку, соответствуя ей.

Пошла я на новую постановку «Графа», чтобы послушать Герарда Васильева, исполнявшего роль Рене. Он, как всегда, был на высоте. Но сам спектакль произвел на меня совсем иное впечатление — такого в нашем театре я в жизни своей не видела. Холодный, бледный… Какая-то бесцветность во всем — и в костюмах, и в декорациях, словно это и не оперетта вовсе, яркая, веселая, а нечто прямо ей противоположное… Стоило для этого приглашать режиссеров из Германии…

Помню, подумалось тогда: «Как же надо не чувствовать специфику нашего жизнерадостного вида искусства, чтобы так поставить и так оформить спектакль!» И сразу в памяти возник тот, другой, наш «Граф Люксембург», режиссером которого был Г. М. Ярон. Что это был за праздник и для актеров, и для зрителей! И телевизионная версия его была замечательная. В том, прежнем спектакле была гармония во всем — и в музыке, и в декорациях. Григорий Маркович Ярон был истинно музыкальным режиссером — у него не только большие номера, но и каждая мизансцена, даже каждое движение были буквально пропитаны музыкой. О костюмах я не говорю — их делала моя незабвенная Риза Осиповна с ее тонким чувством стиля…

Теперь, в новой постановке «Графа», решили открыть некоторые купюры, сделанные в свое время Г. М. Яроном и Г. А. Столяровым. Открыть-то открыли, но ничего из этого так и не получилось. Ведь Ярон и Столяров, наверное, неспроста отказались от некоторых номеров — у них несомненно были для этого какие-то основания, соображения. И уж если теперь вы восстанавливаете эти номера (кстати, не самые лучшие), то обыграйте их режиссерски, сделайте интересными сценически, запоминающимися.

У меня сложилось впечатление, что постановщики даже добавили какие-то дополнительные музыкальные фрагменты — откуда-то вдруг появился любимый танец Анжели. Зато с ее арией ничего путного не вышло — не смогли поставить этот номер выигрышно. Я помню эту свою арию, где моя Анжель прощалась с театром. Сердце болело, когда я ее пела, — так я сочувствовала своей героине. А сейчас… Я сидела в зале, готовилась услышать и увидеть, каким будет теперь этот столь знакомый мне фрагмент в оперетте… Сидела, сидела, а потом спросила: «А где же моя любимая ария?» — «Как где? Ее уже давно спели…» Вот так незаметно прошел один из лучших номеров в «Графе Люксембурге»… Думаю, объяснять ничего не надо… Такие спектакли долго не живут…

Конечно, жизнь идет вперед, сейчас и ритмы, и мелодии (если они появляются), и стиль поведения — все другое. И не может не сказываться на том, что делается на театральных подмостках. Жалко, когда при этом забывают, что во всем должно быть чувство меры, хороший вкус. Недавно попытались у нас в театре «осовременить» «Веселую вдову». И что же? Сделали новую аранжировку музыки Легара, но какую! Конечно, музыка должна соответствовать теперешнему восприятию, однако после этой «модернизации» Легар оказался вроде бы и ни при чем в своей оперетте: он сам по себе, а актеры сами по себе. И знаменитый номер, один из лучших у Ганны Главари — мелодичная, распевная песня о Вилье, идет в острых, джазовых ритмах. И поет ее не одна Ганна, а к ней присоединяется Росильон. А какой теперь заставили быть Ганну?! Она выходит, и вдруг слышишь: «Всем привет!» Этакая светская дама на современный молодежно-попсовый лад — словно она пришла на дискотеку или в студенческую компанию. Или вдруг персонаж на сцене произносит: «Ты свинья!» Раньше подобное в настоящей «Веселой вдове» и представить было невозможно! Когда в театре молодым актерам кто-то показал запись нашей «Веселой вдовы», они в один голос воскликнули: «Боже, какой был спектакль! А у нас теперь что же такое?» Так что превратно понятое «осовременивание», этот якобы демократизм в поведении не означают дурных манер, развязности… Впрочем, надо сказать, что и теперешняя постановка «Веселой вдовы» пользуется у публики успехом. Прежде всего потому, что заняты в спектакле хорошие актеры — и прекрасная певица Жанна Жердер, и прелестная Леночка Зайцева, и Вячеслав Иванов, и Алексей Степутенко, и Александр Маркелов, и Владимир Родин…

И все-таки можно ли музыку лучших советских оперетт вернуть в эфир, а сами оперетты — на театральные подмостки с помощью создания новых либретто? Теоретически все возможно, но я отношусь к этому скептически: мой опыт подсказывает, что ничего путного не получается даже с классикой. По крайней мере пока не получается. Возможно, что этим просто никто серьезно не занимался. Вот если вдруг найдется кто-то из молодых драматургов, режиссеров, понимающий и с хорошим вкусом, кому такое будет под силу…

Коллеги, партнеры, друзья

В предыдущих главах я уже начала рассказывать о некоторых из тех, с кем мне привелось встречаться в жизни, работать в театре. Эту главу я хочу целиком посвятить воспоминаниям о моих коллегах, друзьях и первым в их ряду назвать И. И. Кацафу.

Иосиф Исаакович Кацафа в театральной жизни тогдашней Москвы — личность, без всякого преувеличения, знаменитая. Он был не просто администратором Театра оперетты — он был его душой, даже его олицетворением. Он родился для того, чтобы работать именно в театре. Это был его дом, его мир, смысл его жизни. Кацафа и Театр оперетты были неразделимы. И пока у нас был Кацафа — был и наш дом-театр.

Его у нас обожали, называли Кацафулей, «папой». И было за что. Иосиф Исаакович очень любил актеров, понимал, что это люди особые, порой почти дети. Да мы и были его театральными детьми. С любой просьбой наши работники приходили к нему. Скольким людям он помог! Устроить ли кого-нибудь срочно в больницу, установить ли кому побыстрее телефон (в те годы это было невероятной проблемой), еще что-нибудь сделать — шли к Кацафе. И он все устраивал, все улаживал, все организовывал, причем в основном по телефону. Снимал трубку, и происходил примерно такой разговор: «Саша, здравствуй! Знаешь, нужно помочь одному человеку…» — «Иосинька, милый, ну о чем ты говоришь? Конечно, все сделаем…» Кацафа настолько был популярен в Москве, его знали так много людей, в том числе и театральное начальство, что отказать ему в просьбе не могли, тем более что он и тем, к кому обращался, сделал немало добра.

К нему ходила вся театральная Москва. Не было ни одного настоящего театрала, кто бы, придя к нам на спектакль, сначала не зашел к Кацафе — просто поприветствовать его. Об актерах я и не говорю — ни один из нас не проходил мимо кабинета Иосифа Исааковича, чтобы не заглянуть к нему и не поздороваться. Правда, назвать кабинетом тот маленький закуточек, что был у него в старом театре на площади Маяковского, было бы большим преувеличением. Это уже потом, когда мы переехали в новое (теперешнее) здание, у Кацафы появился кабинет при входе в театр, на 6-м, служебном подъезде (тогда мы входили в театр со стороны Копьевского переулка).

Я называла его в шутку сторожем — создавалось впечатление, что Иосиф Исаакович вообще не уходил из театра: придешь утром на репетицию — он уже здесь, уходишь поздно вечером — он еще здесь. Он бывал на всех наших спектаклях: вставал на свое любимое место в зале и смотрел их в десятый, в двадцатый раз — так он любил актеров. Любил настолько же, насколько сейчас нас не любят руководители театра.

Ко мне И. И. Кацафа относился как-то по-особому тепло, опекал меня с самого первого моего появления в театре. Своих детей у них с Шурочкой, Александрой Филипповной Степановой, нашей актрисой, в прошлом замечательной субреткой с приятным голосом, игравшей и характерные роли, не было. Правда, он воспитывал племянников, детей умершего брата, но то были мальчишки, а я для Кацафы стала почти дочкой. Он и вел себя со мной по-отечески. Сказать, что я благодарна ему за все, — не сказать ничего: я считаю его родным мне человеком.

И такое могли бы повторить за мною многие из тех, кто имел счастье работать с ним, чувствовать на себе его доброту. Стоило произнести среди старых актеров «Кацафа», как все сразу начинали расплываться в улыбке, у всех светлели, теплели глаза… Такой это был человек… Таких теперь, увы, уже не встретишь. Это была особая порода…

Шурочка Степанова была на нашей с Анатолием Львовичем Кремером свадьбе посаженой матерью и очень тепло относилась ко мне до самых последних дней… Умерла она недавно, несколько лет назад, намного пережив своего мужа, моего театрального «папу»… Легендарные люди… Вечная им благодарность и светлая память…

Был в моей жизни еще один замечательный человек, ставший мне родным, — наш концертмейстер Анна Ароновна Левина. Как-то так складывалось в жизни, что у некоторых моих наставников не было своих детей и они «принимали в дочки» меня. Так было с Верой Семеновной Олдуковой в училище, так вышло и с Анной Ароновной. Мы не просто много работали вместе, не просто дружили семьями — у меня с ней и ее милым, тихим, деликатным мужем Сашей были почти родственные отношения.

Мне повезло, что когда я пришла в театр, то попала именно в опытные руки главного концертмейстера А. А. Левиной. Великолепная пианистка, она дала мне очень много, была не просто аккомпаниатором, а настоящим педагогом. Прекрасно зная мир оперетты, ее специфику, она была буквально пропитана духом нашего театра, знала обо всех все. Анна Ароновна много помогала актерам, особенно молодым, участвовала, несмотря на разницу в возрасте, в наших «вылазках», ездила с нами на пикники. И не просто ездила, а была среди главных заводил. Характер у нее был хоть и непростой, но очень живой…

Работать с ней было интересно — это была личность, незаурядный, эрудированный, мудрый человек, наша «Тортилла»… Все свои партии я сдавала нашему главному дирижеру Г. А. Столярову с Анной Ароновной. Она же вводила меня и в московскую театральную среду, знакомила с актерами других театров. Я уже упоминала, что раньше не было ни одного более-менее значительного концерта, в котором бы не участвовали артисты Театра оперетты, — так вот, аккомпанировала им почти всегда Анна Левина. Это имя было известно многим исполнителям, так что знала ее чуть ли не вся театральная Москва, и везде Анна Ароновна была своя.

Хотя в театре я готовила новые партии и с другими концертмейстерами, но на концертах А. А. Левина была моим постоянным аккомпаниатором. Была она со мной и во всех моих гастрольных поездках. И вот после стольких лет совместной работы, после стольких лет дружбы мы с Анной Ароновной расстались. Вспоминаю всю эту историю и по сей день терзаюсь раскаянием, казню себя, потому что расстались мы, наверное, все же по моей вине.

Почему такое произошло, до сих пор не могу понять до конца… Ведь серьезных причин для этого не было… Но боль от случившегося мучает меня по-прежнему… Не должна я была тогда поступать так необдуманно… В одном я чиста, одно утешает меня — что сделала я что-то не то не специально…

Сложилось так, что в театре пошли спектакли, вести которые была назначена Наталья Столярова, один из наших концертмейстеров. Готовя роли в новых постановках, я занималась с ней, а на концертах мне, как всегда, аккомпанировала Анна Ароновна. В этом нет ничего особенного, и не имеет значения, с каким пианистом ты занимаешься, репетируешь в театре, а с каким выступаешь. Но в какой-то момент то ли А. А. Левина не смогла поехать со мной на гастроли, то ли мне стало неудобно, что я занимаюсь с Наташей, а выступаю с другой пианисткой, только я без всякой задней мысли предложила ей поехать со мной в поездку. Съездили мы с Натальей раз, другой…

Такого Анна Ароновна пережить не смогла и перестала со мной работать… Если бы я могла предвидеть ее реакцию… Как говорится, знал бы, где упадешь, подстелил бы соломку… Сколько раз я подходила к Анне Ароновне, извинялась, говорила: «Давайте опять работать вместе». Ответ был один: «Нет! Второй я никогда не буду!» Такой у нее был принципиальный характер: если один раз обошлась без меня — то все…

И до сих пор корю себя за случившееся. Не должна была я просто так перестать сотрудничать со своим многолетним концертмейстером… Не те были у нас отношения… Я должна была что-то предпринять, несмотря на обиду Анны Ароновны, постараться еще и еще раз уговорить ее.

А она стала выступать в концертах с нашим актером Николаем Коршиловым, но при этом до последнего дня хранила у себя мои фотографии: у нее дома была застекленная «горка» и вся она была уставлена моими снимками… Совсем как у бывшей моей свекрови, «киевской мамы»…

Вскоре после того как из театра ушел В. А. Канделаки, как не стало Г. А. Столярова, Анна Ароновна перешла работать в Институт имени Гнесиных. Она не могла приспособиться к новому руководству, к новым веяниям в театре, к новой среде, к атмосфере, менявшейся не в лучшую сторону…

А с Натальей Захаровной Столяровой мы сотрудничаем до сих пор, хотя она теперь и не работает у нас в театре. Нашему творческому союзу вот уже тридцать лет, и я не представляю себе, как могла бы выступать с кем-то другим. Н. З. Столярова — и человек надежный, и музыкант великолепный. Она украшение наших концертов, где у нее есть и свое соло — вариации на тему оперетт. Про нее справедливо говорят, что она человек-оркестр — так под ее руками звучит рояль…

Вообще должна особо сказать о концертмейстерах. В театре они едва ли не самые большие труженики. От них зависит немало — ведь для актеров очень важно, в какие руки попасть. Считаю, что нашему театру с концертмейстерами повезло — у нас работают Николай Ермаков, Людмила Семешко… Людмила так заботится о нашей молодежи, так их опекает, что устроила у себя в классе для них настоящий дом. Про нее в шутку говорят «мать-наседка», хотя Люда — еще молодая женщина. Работает у нас и прекрасный музыкант Шурочка Куксо. Правда, ей больше нравится, когда ее называют Алекс, и она всегда довольно улыбается, когда я называю ее именно так…

Вспоминаю сейчас Г. А. Столярова, Г. А. Шаховскую, А. А. Левину, И. И. Кацафу… Удивительное поколение удивительных людей, для которых театр являлся смыслом жизни. Их увлеченность, преданность делу были поразительны. Поразительны, если смотреть на них со стороны, но для них самих это было естественным. Я уже говорила, вспоминая о И. И. Кацафе, что он почти жил в театре, как и многие другие тогда. Театр заменял им дом.

К этой плеяде принадлежала и Риза Осиповна Вейсенберг, замечательный художник по костюмам. Мы не уставали поражаться тому, как малыми средствами ей удавалось достигать необходимого эффекта. Это сейчас есть большой выбор всевозможных тканей, а в те времена с этим было весьма непросто. В распоряжении Ризы Осиповны в основном были марля, дешевенький шелк, который мялся, иногда крепдешин, а из мехов — кролик… Тут особенно не разгуляешься… Но из этого Риза Осиповна умудрялась создавать невероятно красивые костюмы. И главное — они всегда были в характере спектакля, стилистику которого она чувствовала удивительным образом.

До сих нор у меня перед глазами костюмы, сшитые для «Чаниты», для «Цирка»… Когда в роли Глории я выходила в белом в черную полоску наряде с красной юбочкой, в маленькой красной шапочке, в зале начинались аплодисменты. А каким эффектным было платье для номера «Двенадцать музыкантов»! Черное бархатное, с большими золотыми кругами и с нижней разноцветной юбкой. Когда я кружилась — была настоящая радуга…

Помню и вечернее платье удивительного цвета, свекольно-красноватого, выглядевшее так, словно оно было сшито из органди. Конечно, никакое это было не органди, а просто недорогой материал так крахмалили, что он держал форму. К этому платью Риза Осиповна сделала белый палантин, смотревшийся как шикарный мех, хотя это был самый обычный кролик… Помню еще одно свое сценическое платье, изумрудно-зеленое, и к нему короткое черное пальто…

С одним из платьев, сшитых Ризой Осиповной, у меня связано забавное воспоминание. В «Графе Люксембурге» она придумала мне очень эффектное платье-«рыбку», не просто облегающее фигуру, а в обтяжку, или, как мы говорим, «в облипку». У меня должен быть выход, потом ария… Пошла. А перед сценой у нас была приступочка, о которую я и споткнулась. И не появилась эффектно, а прямо свалилась на сцену. Лежу и не могу подняться, потому что платье очень узкое. Кручусь в нем и так и сяк. Сначала в зале ахнули, потом начали смеяться. Помочь некому — на сцене я одна. Сейчас уже и не помню, как, перекатываясь, ползком добралась я до этой приступочки и кое-как встала… А платье было здесь ни при чем — его же сшили не для того, чтобы я в нем падала…

Излишне говорить, что костюм очень помогает артисту создавать образ, выходить на сцену с особым настроением. И мне повезло, что долгие годы со мной рядом была моя дорогая Риза Осиповна. Признаюсь, было ей со мной нелегко — порой я доставляла ей лишние хлопоты. И все из-за своей стеснительности, от которой страдала и сама. У меня была такая особенность — я с юности всегда носила платья без всяких вырезов, только под горлышко, и обязательно с рукавами, потому что не любила оголять руки. Я уже рассказывала, что когда родители решили впервые взять меня с собой в ресторан, то мама сшила мне но этому случаю бархатное платье. И сделала на нем совсем небольшой вырез уголочком — для «взрослости». Вот из-за этого весьма скромного выреза я ни в какую и не хотела надевать новое платье. Мама еле-еле уговорила меня…

Примерно с такой же проблемой приходилось сталкиваться и Ризе Осиповне — я долго не соглашалась выходить на сцену в костюмах, которые казались мне слишком открытыми. И если Риза Осиповна пыталась сделать на платье вырез чуть больше, пусть даже на сантиметр, для меня это было мучение. Я начинала чуть ли не плакать. Риза Осиповна, человек хотя и строгий, но добрый, терпеливо уговаривала меня: «Танечка, это же театр, так надо…»

Помню, и мама говорила мне: «Ничего, ничего, подожди… Вот станешь стареть, сама начнешь открываться…» Не дождалась этого моя мамочка… А я и по сей день верна себе, особенно не открываюсь, разве что когда это требуется по роли…

И все же Ризе Осиповне наконец-то удалось меня «раздеть». Правда, до «раздеть» было весьма далеко — просто я согласилась появиться на сцене в серебристого цвета купальничке, поверх которого была надета длинная и тоже серебристая юбка. Было это в спектакле «Только мечта», поставленном по оперетте эстонского композитора Б. Кырвера. По мизансцене моя героиня, красотка Долли, спускалась на сцену с высокой лестницы и на середине ее должна была сбросить с себя эту блестящую юбку.

На спектакль «Только мечта» впервые пришли мои родители. И вот мама, глядя на эту сцену, обращается к папе: «Жанчик, смотри, до чего же красиво! И какие ножки хорошенькие…» Потом, присмотревшись, переведя взгляд от ножек к лицу, узнала в той, кто так эффектно спускалась по лестнице и сбрасывала юбку, свою дочь. Закрыв лицо ладонями, мама воскликнула: «Ой! Это же наша Танька!.. Какой ужас!..»

Удивительно, но мои родители-театралы так и не «пристали» к Театру оперетты, хотя их дочь работала в нем и была там не на последних ролях. К моему «примадонству» они относились весьма спокойно. Никогда у нас не было разговоров ни о моей игре, ни об актерских данных. Своя ведь — чего тут обсуждать. Конечно, они бывали на всех моих премьерах, но сказать, что много ходили на наши спектакли, не могу. Правда, потом, когда мамы не стало, папа ходил к нам уже чаще. Дома ему было одиноко, и он шел в театр, в основном к И. И. Кацафе. Посидит какое-то время в зале, сходит в буфет, потом идет в кабинет к Иосифу Исааковичу. Сидят вдвоем, говорят, говорят… Темы для разговоров у них находились всегда…

Мама любила актеров и считала, что артист должен быть обязательно красивым. А таких у нас в театре было немало. Среди всех она выделяла Татьяну Санину и Алексея Феону, про которого говорила: «Какой у него благородный вид! Такие артисты были раньше…»

Что же касается Татьяны Саниной, то она была мало сказать красивой — она была настоящей красавицей. Помню, когда я впервые вышла играть в «Фиалке Монмартра», то просто онемела, увидев ее — Санина пела тогда партию Нинон. Загляделась на нее настолько, что стояла и молчала — так она была хороша. И голос у нее был замечательный. Хотя в том спектакле «Фиалки» номер «Карамболина» был поставлен не столь блестяще, как потом, через несколько лет, уже в новом здании на Пушкинской, но все равно Санина была в нем неотразима.

Она была тогда признана лучшей Сильвой, с успехом пела и другие партии как в классике, так и в советских опереттах — Олесю в «Трембите», Ганну Главари в «Веселой вдове»… В «Принцессе цирка» она выступала и с Георгом Отсом, когда он приезжал к нам в театр на гастрольные спектакли. После шумного успеха фильма «Мистер Икс» Георг Отс пользовался тогда невероятным успехом, и когда на афишах нашего театра появлялось его имя, зал, и без того никогда не пустовавший, был забит до отказа. И зрители никогда не уходили со спектакля разочарованными: Татьяна Санина и Георг Отс на сцене были парой просто великолепной — оба с красивыми голосами, а об их внешней привлекательности и говорить не приходилось. Правда, Татьяна считала, что как партнер Отс был все же холодноватым. Впрочем, тому есть вполне понятное объяснение — он ведь прибалт, а они люди не самые темпераментные.

В жизни Татьяна Санина совсем не походила на опереточную актрису — она выглядела настоящей гранд-дамой. Красота этой стильной женщины с дивными черными волосами, гладко зачесанными назад, была царственной. Но даже не она была главной, а нечто иное — то редкое, почти магическое свойство, которым Татьяна Санина привлекала к себе и которое называют «манок». Когда она выходила на сцену, на концертную эстраду, сразу становилось ясно — вышла королева. Если уж женщины отдавали ей должное, то что говорить о мужчинах — они просто немели от этой красоты.

Из поколения Саниной была и Инна Никулина, жена Василия Зарубеева. Назвать ее писаной красавицей нельзя, но она была из тех женщин, про которых говорят породистая. В отличие от Татьяны Инна играла не самые главные роли, но запомнилась на сцене своей особой женственностью и темпераментом…

В то время, когда я начала работать в театре, в самом расцвете своей красоты и популярности была Зоя Белая. Хорошая актриса и с хорошим голосом, она играла в основном в советских опереттах. Одной из лучших ее ранних работ была, как я уже упомянула выше, роль Стеллы в «Вольном ветре». Если внешность брюнетки Татьяны Саниной была броской, светловолосая Зоя привлекала к себе какой-то мягкой, русской красотой.

У нас в театре и тогда и потом было немало других красивых актрис, и каждая из них была хороша по-своему… Вера Вольская, Вера Чуфарова, Зоя Иванова, Тамара Лагунова…

Вера Вольская пришла в театр немного раньше меня. По амплуа она была даже не столько субретка, сколько каскадная актриса. Играла много — помню ее Олесю в «Трембите», хороша она была в «Бале в Савойе», в номере «Танголита». Вера должна была играть и в «Мадемуазель Нитуш», но тогда спектакль почему-то не состоялся… При Канделаки приехала из Киева интересная актерская пара — рыжеволосая, зеленоглазая красавица Зоя Иванова и Георгий Гринер, обладатель великолепного баритона. Они очень много играли и в классическом репертуаре, и в советских опереттах. Примерно в то же время в театре появилась еще одна красивая актриса — Тамара Лагунова, броская блондинка, эффектная, яркая женщина. Как и Зоя, она много выступала в ролях героинь, в основном в классике…

Несмотря на то, что оперетта традиционно считается видом искусства легким, развлекательным, наши актрисы были совсем не легкомысленными, а, я бы сказала, более целомудренными, чем это принято думать об актрисах. Все они в большинстве своем были женщинами семейными, хотя дети были не у всех.

К числу немногих счастливых матерей принадлежала Вера Чуфарова. Она и ее муж Анатолий Пиневич были моими самыми близкими друзьями в театре. Вера играла героинь, но выступала недолго: после ухода В. А. Канделаки и появления нового главного режиссера она в числе двух десятков других актеров вдруг оказалась ненужной. И ушла работать на радио.

А с Толей Пиневичем мы много выступали вместе в различных спектаклях, часто ездили на гастроли. Он не только исполнял свои номера, но и был очень хорошим ведущим наших концертов. Талантливый актер, умный, обаятельный человек, Пиневич выделялся среди наших ребят особой эрудицией, писал стихи. В театре к нему относились с уважением. Завести ребенка они с Верой решились довольно поздно — ей тогда было уже за сорок. Помню, в театре говорили: «Вы с ума сошли! Когда же вы успеете его вырастить?!» А они не только вырастили прекрасную дочь, но и внука дождались… Толи не стало совсем недавно…

В 50—60-е годы у публики пользовался успехом Алексей Феона, хотя голос его был небольшим и с весьма специфическим тембром. Но тогда теноров у нас в театре почти не было — Михаил Качалов, по сути дела, уже сходил со сцены, а у Николая Рубана голос более мужественный. Несмотря на то, что Феона нравился маме, я относилась к нему спокойно. Просто работала с ним, пела в спектаклях, в том числе и в «Фиалке Монмартра», где моя Виолетта была влюблена в Рауля — Феону. Я же не могла сказать такого о себе, хотя Феона внешне был привлекателен. Особенно хорош он был в ролях классических, «фрачных» героев. И в поведении отличался интеллигентностью — Феона из Ленинграда, но по воспитанию он был не ленинградец, а именно петербуржец. Как партнер он был для меня холодноват, да и в жизни Феона держался в театре как-то в стороне от других актеров — никаких отрицательных эмоций ни у кого не вызывал, но и особой дружбы у него ни с кем не было. Жил как бы сам по себе, был каким-то индифферентным. Мне было не по душе одно из свойств его характера — некоторый «нарциссизм». Феона мог позвонить после спектакля жене и сказать: «Все прошло хорошо. Сегодня мне никто не мешал». То есть он считал, что спектакль — это его соло, а остальные актеры — только фон для него…

Но за стенами театра поклонниц у него было немало — они постоянно поджидали его у служебного входа. Очень симпатизировала Алексею Феоне и Галина Брежнева (тогда она была женой артиста цирка Евгения Милаева). Мы часто видели ее в те годы на наших спектаклях, особенно в Театре сада «Эрмитаж», где выступали в летнее время. Ее отец еще не занимал самого высокого поста в стране, но уже входил в руководящую партийную элиту.

Милаевы жили в одной квартире с нашей актрисой Нелли Крыловой, в известном «чкаловском» доме неподалеку от Курского вокзала — у каждой семьи было по две комнаты. Нелли, по амплуа субретка, и на сцене, и в жизни была очень симпатичная. Она обладала особым женским шармом и даром из ничего делать что-нибудь пикантное. И всегда это у нее получалось со вкусом. И человеком она была приятным — милая, деликатная, никогда не участвовала ни в каких театральных интригах. Мне это в ней нравилось, и мы с ней дружили, я знала и ее маму. Мужем Нелли был наш актер Борис Поваляев, с которым они когда-то вместе учились в студии и вместе были приняты в театр. Впоследствии Нелли вышла замуж за известного телевизионного диктора, красавца Виктора Балашова с его неповторимым по тембру голосом… Нелли Крыловой в середине 60-х годов пришлось уйти из театра, когда новый наш руководитель Ансимов принялся «перетряхивать» труппу, увольняя актеров…

Что касается поклонниц тех лет, то о них надо сказать особо. Таких теперь уже нет… Я помню, как целые толпы их стояли около служебных входов почти всех театров и концертных залов в ожидании выхода своих любимцев. Были у нас просто поклонники оперетты, общие для театра, но в основном в этой толпе были поклонники (вернее, по большей части поклонницы) какого-то конкретного актера или актрисы. В этих группах существовала своя иерархия, свои правила, кипели страсти — ревность, зависть, если кому-либо из них удавалось подойти ближе других к своему кумиру, удостоиться нескольких слов или разговора, получить иной знак внимания…

Конечно, в поведении поклонниц были неизбежные издержки, но, если отбросить их излишнюю восторженность, порой даже экзальтированность, все же надо признать, что это было особое явление в тогдашней театральной жизни, своеобразная и неотъемлемая ее часть. Бесспорно, люди эти по-своему были интересные, преданные театру или определенному актеру, знавшие все не только о его творчестве, но и о частной жизни. Кто-то из старых театралов может с иронией вспоминать или пересказывать легенды о «лемешистках» и «козловитянках», почитательницах С. Я. Лемешева и И. С. Козловского, и об их соперничестве и конфронтации. Но ведь что удивительно — уже в наши дни в передачах, посвященных этим великим певцам, звучат не только исполненные ими оперные партии, но и воспоминания их поклонниц. И надо сказать, что такому знанию творчества кумиров прошлых лет, которым обладают эти уже пожилые женщины, может позавидовать любой искусствовед.

Многие из тогдашних поклонниц приходили в театральные залы совсем юными и потом, не изменяя своей привязанности к тому или иному актеру или актрисе, взрослели и старились вместе со своими кумирами… Жаль, что теперь уже нет таких почитателей. Жаль потому, что не было людей, более преданных театру, чем они. Жаль потому, что тогда люди были более открытыми, более отзывчивыми, они жили сердцем. Это сейчас почему-то стали чуть ли не стыдиться своих чувств, противопоставляя их холодному рассудку. Конечно, чувства — они из области иррационального. Сейчас же все стараются быть прагматичными, порой даже излишне прагматичными, забывая, что при этом обедняют себя эмоционально. Но разве чувства и разум исключают друг друга?

Хотя в те годы многие наши актеры и актрисы не были обделены вниманием публики и их после спектаклей поджидали около театра поклонники, все же самой большой популярностью пользовался тогда, как я уже упоминала выше, Николай Рубан. И было это вполне заслуженно. Николай Осипович — прирожденный артист оперетты, подвижный, органичный и при этом с невероятным обаянием. Отменные внешние данные, прекрасный голос удивительного тембра, драматический талант… Стоило Рубану появиться на сцене, как зал сразу попадал под воздействие его игры. В «Сильве» он был пылким и мужественным Эдвином, в «Летучей мыши» — легкомысленным Айзенштейном, в «Веселой вдове» — ироничным, скрытным графом Данилой… В этих ролях Николай Осипович и внешне был великолепен — он как никто умел неотразимо элегантно носить фраки. Но при этом Рубан не был просто опереточным «фрачным героем» — он замечательно исполнял и характерные, и комические роли. За одну из них, Миколы в «Трембите», он, как известно, получил в свое время Сталинскую премию.

И в жизни Николай Рубан был человеком привлекательным. Веселый, жизнерадостный, доброжелательный, всегда с улыбкой, большой выдумщик, обожал разного рода розыгрыши. Излишне говорить, что в труппе его любили. Но вот так вышло, что этот замечательный актер, премьер, вдруг ушел из театра. Ушел в зените своей популярности.

Произошло это во времена Канделаки. Николай Осипович был не просто талантливый актер, у него были способности и к режиссуре. И вот однажды он предложил Канделаки свой вариант либретто, кажется, «Марицы», чтобы тот дал ему возможность поставить новый спектакль. Но Канделаки отказал Рубану (точной причины я сейчас не помню). И Николай Осипович написал заявление об уходе. Думаю, что в то время он внутренне уже был готов уйти: с женой, нашей пианисткой, они тогда часто выступали с концертами на эстраде. Так что уход из театра не повлиял на популярность Рубана — он стал артистом Москонцерта и работал там интенсивно, много гастролировал. Продолжал пользоваться прежним успехом, его записи постоянно звучали и по радио…

Через много лет, в конце семидесятых годов, я снова встретилась с Николаем Осиповичем на сцене. Мне предстояли очередные гастроли по некоторым городам. Выступления должны были проходить с оркестром легкой музыки МГУ под руководством Анатолия Кремера. Но сначала необходимо рассказать об этом замечательном коллективе, который в 60—70-е годы был заметным явлением в музыкальной жизни Москвы. Мои знакомые, в свое время учившиеся в старом здании университета на Моховой улице, рассказывали, как они даже сбегали с занятий, чтобы послушать «оркестр Кремера», когда он давал концерты в Доме культуры гуманитарных факультетов МГУ на улице Герцена, как всеми правдами и неправдами попадали в зал, потому что билетов на всех не хватало.

Хотя оркестр не был профессиональным и музыканты играли в нем в свободное от учебы или работы время, но по своему уровню это был высококлассный коллектив. Здесь собрались не просто любители, владевшие тем или иным инструментом, а настоящие музыканты, когда-то учившиеся или закончившие специальные музыкальные учебные заведения, но потом выбравшие другие профессии. Одно время концертмейстером оркестра была талантливая скрипачка Инна Берхина, выпускница Центральной музыкальной школы в Ереване. И таких, как она, в оркестре было немало. Помню, какой у них был потрясающий трубач Саша, игравший так, что ему могли бы позавидовать музыканты из профессиональных оркестров.

Оркестр легкой музыки МГУ был создан в конце 50-х годов, и тогда же им стал руководить Анатолий Кремер. Работая дирижером в театрах — у нас, потом в Театре Сатиры, — он отдавал университетскому оркестру очень много времени и посвятил ему около двадцати пяти лет. За эти годы состав, естественно, менялся, кто-то уходил, приходили новые музыканты, но неизменным оставался высокий уровень исполнения. Выступления оркестра всегда имели успех — и не только в Москве, но и в других городах.

Пригласили их выступить и в Германии. И вот перед тем как выпустить за рубеж любительский оркестр, его пришла слушать целая комиссия — композиторы, известные музыканты. В ее составе был и Утесов. После прослушивания Леонид Осипович подошел к Анатолию Кремеру и сказал: «Как я вам завидую! Я всю жизнь работаю с «лабухами», и у меня никогда не было, чтобы оркестр играл с такой отдачей, чтобы музыканты «ели меня глазами», чтобы они ловили каждый мой жест так, как ваши». Услышать подобное признание из уст самого Утесова!.. Его слова были не просто словами поддержки молодых музыкантов — это было признанием их действительно прекрасной игры. Я могу судить об этом на собственном опыте, потому что мне не раз приходилось выступать с этим коллективом во время гастролей. Наши концерты обычно строились так: в первом отделении оркестр и его солисты выступали со своей программой, а во втором к нему присоединялась я со своими партнерами. Помню, как я боялась выходить во втором отделении: после успеха оркестра выступать было непросто — надо было теперь уже тебе завоевывать зал…

Припомнился очень смешной случай, который произошел во время наших гастролей по Украине. Приехали мы с оркестром в Днепропетровск. Концерты должны были проходить в открытом театре на берегу Днепра. Вроде бы открытый зал, слышно, как рядом плещется вода, но акустика оказалась прекрасной. Закончился наш первый концерт, все прошло прекрасно, публика принимала очень тепло. Подошли к нам какие-то вежливые товарищи и сказали: «Председатель горисполкома приглашает Татьяну Ивановну, Анатолия Львовича и солистов на прием». Тут же в здании театра, внизу, оказалась гостиная, где уже стояли хорошо накрытые столы. Мы спустились, увидели, что здесь собралось все городское руководство, местная элита. Расселись по местам. Смотрю, напротив нас сидит красивый мужчина в элегантном костюме, вальяжный, держится барином, всем своим европейским видом явно выделяется среди других. Рядом с ним — милая, интеллигентная женщина, как оказалось, его жена, учительница. Кто такой этот респектабельный товарищ? Улыбается, говорит комплименты… Держится хозяином, но явно не похож на городского голову. Тут совсем другой уровень. Действительно, это был первый секретарь обкома партии Качановский, член Политбюро ЦК Украины (впоследствии он станет первым заместителем председателя Совета Министров республики).

Наконец мы увидели того, от чьего имени получили приглашение на этот прием, — председателя горисполкома, теперь бы сказали, мэра. Он встал и произнес: «Мы приветствуем наших гостей, чье искусство так радует трудящихся. Все, кто побывал сегодня на вашем концерте, придут завтра на свои рабочие места с другим настроением и будут работать с большей отдачей». В общем, от нашего выступления металлурги начнут варить еще больше стали и промышленность в Днепропетровске резко пойдет в гору.

Наш визави выслушал столь дивный спич и произнес: «Теперь я знаю, что делать. Если у нас снова возникнут проблемы с сельским хозяйством, надо будет просто попросить Татьяну Ивановну помочь нам исправить все нелады». Потом обратился к Анатолию Львовичу: «Вы с этим согласны?» Комизм ситуации был в том, что на шутку Качановского никто из окружавших даже не улыбнулся — все приняли его слова всерьез: как же, раз босс говорит так, значит, это правильно. Смеялись только мы…

Возвращаюсь к рассказу о Николае Осиповиче Рубане. В тот раз, когда я должна была выехать на очередные гастроли с оркестром МГУ, сложилось так, что мои партнеры, с которыми я обычно выступала в концертах, все оказались в отъезде. Было лето, самая гастрольная пора. И тогда мне на помощь пришла Галина Александровна Шаховская. Она посоветовала: «Таня! Пригласите Рубана!» К тому времени Николай Осипович уже давно не работал в театре, и, помню, меня охватило сомнение — все же такой перерыв, да и возраст… Но Галина Александровна меня успокоила: «Возьмите его с собой на гастроли — не пожалеете. Увидите, на сцене он будет так же хорош, как и прежде».

И действительно — произошло чудо. Это всегда бывает с настоящими артистами — на сцене они преображаются. В поездке Николай Осипович покорил всех и своим мастерством, и своим всегдашним обаянием. Сначала покорил музыкантов, а ведь известно, что музыканты — народ особый: они всегда настроены к солистам критически, любят над ними подтрунивать, поговорить о них со всякими подковырочками. И вот эта непростая публика приняла Рубана очень хорошо. А о публике в залах и говорить не приходится. Гастроли наши прошли удачно: мы пели с ним дуэты из оперетт, выступали каждый и со своими сольными номерами. Потом мы ездили на концерты с Николаем Осиповичем и этим оркестром еще несколько раз.

Я смотрела на Рубана, радовалась за него, вспоминала совместные выступления в спектаклях нашего театра — в «Графе Люксембурге» Ф. Легара, в «Баронессе Лили» венгерского композитора И. Хуски, в других спектаклях…

Помню, какая у нас с ним была замечательная сцена в оперетте Д. Шостаковича «Москва — Черемушки». Когда театр возглавлял В. А. Канделаки, он сумел привлечь к сотрудничеству известнейших наших композиторов, работавших до этого в области музыки серьезной, оперной и симфонической: Дмитрия Дмитриевича Шостаковича, Дмитрия Борисовича Кабалевского, Тихона Николаевича Хренникова. Для многих это было неожиданно — одно дело опера и совсем другое оперетта. Здесь иная драматургия, иной музыкальный язык, иная стилистика. Тем не менее эти мастера крупной формы согласились попробовать себя и в музыкальной комедии. Когда Канделаки сказал в театре, что новую оперетту для нас пишет сам Шостакович, то многие решили, что это шутка — Владимир Аркадьевич был большой любитель розыгрышей. Но все оказалось правдой.

Музыка Шостаковича была необычна для оперетты и потребовала и от режиссера, и от дирижера, и от актеров большого напряжения сил. Премьера спектакля «Москва — Черемушки» состоялась в 1959 году. На сцене происходило то, что зрителям в зале было близко и понятно. Тогда в городе развертывалось широкое жилищное строительство и люди стали получать новые квартиры. Первым жилым районом массовой застройки стали Черемушки, и имя этой московской окраины сделалось известно всей стране.

По ходу действия наши с Николаем Рубаном герои, счастливые молодожены (я играла роль милой москвички Лидочки), на радостях, что они получили новую квартиру, начинали отплясывать. И выдавали не что-нибудь, а самый настоящий рок-н-ролл. Положительные герои — и вдруг такое! Ведь в те годы официальное отношение к нему было отрицательным — советская молодежь не должна была танцевать западные, «буржуазные» танцы. У молодежи, естественно, было свое мнение на этот счет, поэтому буги-вуги, рок-н-ролл она танцевала с особым удовольствием.

Наш номер в спектакле был поставлен Г. А. Шаховской, но мы с Рубаном и от себя позволяли разного рода «импровизации». Николай Осипович швырял меня, крутил, вертел — то есть вытворял от души все, что хотел. Многие в зале замирали — боялись, что я вот-вот грохнусь на сцене. Честно говоря, я и сама боялась этого, потому что ритм, темп были невероятными. После нашего танца публика потребовала повторения: в зале разразилась не просто овация, а началось самое настоящее скандирование. Запыхавшись, еще не успев перевести дыхание, я бросила в зал: «А вы попробуйте сами!». На мои слова зрители отреагировали еще более бурно. Потом такое повторялось и на других спектаклях: мы уже знали, какова будет реакция зала на наш танец, и я обыгрывала ее, повторяя свое «А вы попробуйте сами!».

Но раньше Шостаковича на предложение Канделаки написать для нас оперетту откликнулся Дмитрий Борисович Кабалевский. Конечно, для него, как и для других его коллег, композиторов-симфонистов, это был риск. В музыку оперетты Кабалевский тоже привнес необычные звучания, но специфика музыкальной комедии при этом сохранялась — просто она обогащалась другими элементами.

Спектакль по оперетте Д. Кабалевского «Весна поет», поставленный в 1957 году, получился симпатичным. Хотя литературная основа была не ахти какой, но музыка компенсировала все. В спектакле говорилось о молодых архитекторах-энтузиастах, решивших поехать в Сибирь, чтобы строить в тайге новые города. В те годы начинали разворачиваться большие стройки в неосвоенных районах Сибири, Дальнего Востока, у всех на устах были слова «Братск», «гидроэлектростанция», «Ангара», «Енисей»… Тема молодежи, уезжавшей «за запахом тайги», тогда была очень актуальной.

На таком фоне звучала главная тема спектакля — тема любви моей героини, архитектора Тани, к ее другу по институту Борису, оказавшемуся недостойным этого чувства, и любви к Тане другого персонажа оперетты, положительного Юрия… Роль профессора архитектуры Куприянова в спектакле прекрасно исполнял Канделаки… Как я уже сказала, художественные достоинства либретто явно уступали музыке, но такой мастер, как Кабалевский, своими средствами создал характеристики главных героев. Так, на редкость удачно соответствовали характеру моей героини очень лиричная «Песня о березе», такие же лиричные дуэты Тани с влюбленным в нее Юрием…

С Тихоном Николаевичем Хренниковым Канделаки связывала давняя творческая дружба. Они были знакомы еще по Музыкальному театру имени Станиславского и Немировича-Данченко, где, как я уже упоминала, Владимир Аркадьевич исполнял в опере Хренникова «В бурю» роль Никиты Сторожева.

В 1962 году Тихон Николаевич принес к нам в театр свою оперетту «Сто чертей и одна девушка». Ставил спектакль Канделаки. Он занял в нем наших прекрасных актеров — Татьяну Санину, Зою Белую, Александра Горелика, Александра Ткаченко, Владимира Шишкина… Хотя я тоже репетировала, но премьеру не играла — в это время мне предстояли гастроли в Болгарии, куда мы и поехали с Юрием Богдановым. На премьере играла (и очень хорошо) Аня Котова, которая одновременно со мной готовила главную роль. Как мне показалось, Тихон Николаевич немного обиделся на меня, но потом все уладилось. Мы продолжали дружить. Ходили с Канделаки к ним в гости. Иногда я выступала вместе с Хренниковым, кажется, однажды это было в ЦДРИ, где я исполняла песни из «Гусарской баллады» под аккомпанемент автора. Участвовала я потом и в постановке его «Белой ночи», премьера которой состоялась у нас в театре в 1967 году…

Из актерских работ в спектакле «Сто чертей и одна девушка» одной из самых удачных я считаю роль древней старухи сектантки Титовны, которую потрясающе сыграла Капитолина Кузьмина. Я уже говорила, что Кузьмина в нашем театре — особое явление, актриса, которой все было по плечу. Задорная, с комедийным даром субретка, Капа в этом спектакле была великолепна и в характерной, возрастной роли, хотя сама была тогда еще очень молодой. Забыть не могу ту ее работу. И не только ту — я любила все, что она делала…

Очень активно работал тогда с нашим театром азербайджанский композитор Рауф Гаджиев. В те годы у нас шли две его оперетты — «Ромео — мой сосед» и «Куба — любовь моя». Писал он для нас и впоследствии.

Сейчас мне уже трудно вспомнить в деталях содержание «Ромео», поскольку я не была занята в этом спектакле. Что же касается «Кубы», то в те времена кубинская тематика была весьма актуальной. В начале 60-х годов, после того как на Кубе победили повстанцы во главе с Фиделем Кастро и свергли диктатора Батисту, Советский Союз стал помогать «первому социалистическому государству в Западном полушарии», как тогда было принято говорить. Дружба с «островом Свободы» была невероятно восторженной, так что спектакль на кубинскую тему не мог не вызывать интереса у публики. Да и музыку Гаджиев написал замечательную. Помню, какой прекрасный дуэт был у нас с Сашей Гореликом. Исполняли мы его с особым настроением — и потому, что нам нравилось выступать вместе, и потому, что нам очень нравилась музыка этой оперетты.

Ставил спектакль А. Тутышкин, известный в свое время актер, много снимавшийся в довоенных фильмах, таких, как «Волга-Волга», «Сердца четырех»… По сюжету мы с Сашей играли двух влюбленных, и дуэт наш был задуман очень эмоциональным: по мизансцене мы должны были бежать навстречу друг другу. Саша, романтический герой, был колоритен сценически — в черной рубашке, в черных брюках, с повязанным на шее оранжевым платком. Такое контрастное цветовое сочетание, фактурность фигуры артиста тоже давали свой эффект, и номер пользовался у публики неизменным успехом. А черный цвет костюма был задуман художником, чтобы скрыть полноту Саши.

Для артиста оперетты в амплуа героев Горелик действительно был несколько полноват, хотя и старался похудеть во время работы над «Кубой». Зато Саша брал другим — он был очень талантливым актером, играл не только «фрачных героев», но и характерные, по-настоящему драматические роли. Например, в спектакле «Сто чертей и одна девушка» он создал колоритный, зловещий образ старика сектанта. Было у него немало других удачных работ, о которых я еще буду упоминать. Природа не обидела Сашу ни голосом, ни мужским обаянием, ни умением покорять публику… И не только ее…

Однажды к нам в театр приехала на разовые спектакли молодая актриса из Варшавы (фамилию ее, к сожалению, сейчас не могу точно вспомнить). Саша Горелик пел с ней в «Веселой вдове». Как замечательно они тогда сыграли! Их ансамбль был настолько великолепен, что и теперь, по прошествии стольких лет, мои знакомые, присутствовавшие на спектакле, вспоминают удивительную атмосферу, царившую в тот вечер в зале. Публика была покорена не просто талантом, не просто прекрасными голосами — это было нечто большее. Актеры так сыграли влюбленность Ганны Главари и графа Данилы, что зрители были уверены: исполнители и в жизни любят друг друга. В действительности же польской гостье очень нравился тогда другой наш артист. Просто Саша был настолько обаятельный, располагающий к себе человек, что, казалось, в него невозможно не влюбиться. Да и панна из Варшавы, эта блондинка, с изюминкой, присущей польским женщинам, была на сцене обворожительна. Прибавьте сюда изумительную музыку Легара, особенно в знаменитом дуэте Ганны и Данилы: «…Мне приснился сон о счастье наяву…» Разумеется, зрители сразу все это почувствовали…

Пригласил Александра Горелика в наш театр В. А. Канделаки. Однажды он отдыхал в Сочи, пришел с друзьями в ресторан. За одним из столиков там сидела какая-то веселая компания. И вдруг один из той группы по просьбе своих товарищей стал петь. Голос его был настолько красивым, что Канделаки сразу обратил на него внимание. И внешне молодой человек привлекал к себе — хорошего роста, с плотной фигурой, приятное лицо, обаятельная улыбка… Канделаки узнал, что это артист Ростовского театра музыкальной комедии Александр Горелик. Когда Владимира Аркадьевича назначили главным режиссером Московского театра оперетты, он вспомнил о понравившемся ему артисте из Ростова-на-Дону и пригласил его в Москву. Горелик приехал и сразу занял в труппе одно из ведущих мест.

Был он в общении человеком приятным, надежным, несуетным, к различным жизненным ситуациям относился философски — за эту мудрость мы в театре даже называли его «ребе». Саша был заботливым мужем и отцом — любил жену, двух дочек. Он-то их любил, а они, позволю себе такое выражение, попросту «заездили» его, загнали прежде времени в могилу. Саша перенес инфаркт, потом еще один… Несмотря на болезнь, продолжал, как и прежде, помогать по дому, ходил за продуктами, таскал тяжелые сумки. А дома его ждали три вовсе не немощные женщины. Правда, его жена, не то поэтесса, не то драматург, довольно красивая, всегда считалась больной, и Саша оберегал ее от трудностей. И вот три эти женщины не сберегли одного, который их любил.

О себе Саша думал в последнюю очередь, никогда не жаловался, не забывал, что он мужчина, что должен быть сильным, опорой семьи… И после кончины он не удостоился забот. Как-то мы приехали на кладбище, где похоронен и Саша. Зашли поклониться ему и увидели, что могилка его не ухожена, по сути дела, заброшена… Так стало горько… Столько лет он дарил людям радость, отдавал близким любовь и заботу — и вот что получил взамен, вот чем все кончилось… Да и театр, где Горелик проработал столько лет, и мы, его коллеги, тоже хороши. У всех свои заботы, проблемы, здоровье стало подводить, и вроде бы нет времени лишний раз посетить место, где упокоился наш товарищ, положить цветы, помянуть… Печально…

Чтобы уйти от грустных мыслей, расскажу лучше забавный случай, который произошел на одном из спектаклей «Летучей мыши». На сцене — бал у князя Орловского. По задумке режиссера Айзенштейн-Горелик и Фальк-Каширский должны появиться с разных сторон так, чтобы столкнуться спинами. Горелик вышел из своей кулисы, пятится, пятится и должен был бы уже натолкнуться на Каширского, а того нет. Саша прошел спиной вперед сцену от одного конца до другого, ему пора произносить текст, чтобы услышать в ответ слова Фалька, но тщетно — тот по-прежнему отсутствует. В такие моменты кажется, что прошла не минута, а целый час.

Горелик уже просто стал ходить по авансцене в ожидании партнера и кричать совсем не по роли: «Фальк! Фальк! Ты где?», обращаясь в ту сторону, откуда должен был появиться Каширский. Наконец минуты через три тот появляется, но совсем с другой стороны. Уставший его ждать Саша, опять-таки не по роли, спрашивает уже не Фалька, а своего коллегу Николая: «Где ты был?..» В оркестре начинается самый настоящий хохот, музыканты ничего не могут с собой сделать, а я за кулисами вся на нерве — мне после этой несостоявшейся мизансцены надо выходить, у меня впереди очень хороший номер «Маска, маска, погоди» на музыку одной из полек Штрауса…

Что же произошло с Николаем Каширским? Во время спектакля шла трансляция какого-то футбольного матча из Америки, где играла наша команда. Для любителей спорта тогда (это было в начале 60-х годов) он был грандиозным событием (мне кажется, что у них и до сих пор чуть ли не каждый международный матч — это матч века). Вот Николай и заслушался настолько, что забыл про все на свете.

Каширский был очень популярным артистом — замечательный «простак», с чисто опереточным озорством, веселый, обаятельный. Миллионы зрителей полюбили его недотепу Тони, роль которого он сыграл в известном фильме «Мистер Икс», где снимался в окружении блистательных мастеров: Григория Ярона, Гликерии Богдановой-Чесноковой, Георга Отса, вместе с очаровательной, задорной Зоей Виноградовой. Николай мог играть и характерные роли… Когда ему говорили: «Коля! Ты ведь хороший артист», он отвечал: «От Бога…» И с юмором, но и всерьез — он знал о своем даре.

Мы с Николаем часто выступали на концертной эстраде, на телевидении, для которого Галина Александровна Шаховская поставила нам эффектный каскадный номер «Хацаца». Кстати, о выступлениях на эстраде — мне вспомнился сейчас очень смешной случай, который произошел с нами в Югославии. Это было еще при Хрущеве, который стал налаживать отношения с Тито. Мы были одной из первых групп советских артистов, приехавших в эту страну. Публика принимала тогда посланцев Советского Союза весьма сдержанно — сказывались годы вражды между Сталиным и Иосипом Броз Тито. Мы никак не могли расшевелить залы даже веселыми номерами из оперетг. В завершение гастролей были выступления в Титограде, где для нас подготовили какую-то наспех сколоченную сцену. Вышли мы с Николаем Каширским с номером из «Марицы». Коля запел свое «Поедем в Вараздин…», потом у нас был танец. И вдруг я почувствовала, как под моими ногами треснул настил из досок, они проломились, и я начала проваливаться в образовавшуюся дыру. Зацепившись ногами за один край, а шеей, плечами упершись в другой, я бросила взгляд вниз и увидела деревянные то ли балки, то ли стропила — на них держалась вся эта ненадежная конструкция, по верху которой мы так лихо прыгали. Николай до поры не видел, что со мной произошло, — он отплясывал свое. Когда же обернулся в мою сторону, то от растерянности не нашел ничего другого, как обратиться к публике: «Пардон». И только потом бросился вытаскивать меня. Мой «провал» обернулся для нас оглушительным успехом — в зале стоял стон восторга, от прежней холодности публики не осталось и следа.

Таким же любителем футбола, как Каширский, был и Канделаки. Он страстно болел за «Спартак», иногда даже брал меня с собой на стадион. Однажды приехали мы с ним в Лужники, сели в репортерской ложе. Смотрю — вокруг сплошь знатоки, все смотрят на поле, что-то между собой обсуждают. А мне все это было неинтересно — и чего там смотреть? Ну бегают двадцать здоровенных мужиков за одним мячом, тягомотина такая, что сил нет. Мне это быстро надоело, и я сказала: «Господи! Хоть бы что-нибудь произошло! Хоть бы кто-нибудь кому-нибудь забил гол!» И в этот момент в ворота «Спартака» влетает мяч! Напророчила! Рядом с нами сидели одни болельщики этой команды, и как же они на меня взъелись! Я думала, что меня если не растерзают, то уж точно испепелят горящими взглядами: «Если все равно, кто выиграет, кто проиграет, то нечего ходить на футбол!» Потом они успокоились, увидев, что я пришла с Канделаки, — он ведь был «свой», значит, и я вроде бы из их лагеря…

Еще один артист, при воспоминании о котором я невольно улыбаюсь, — Владимир Шишкин. Очень музыкальный, пластичный, легкий, он прекрасно двигался, замечательно танцевал. И сколько еще восторженных эпитетов можно привести, говоря о Володе! Он приехал в Москву из Риги по приглашению И. М. Туманова, и первой его заметной ролью в нашем театре стал Иван из «Сына клоуна» Дунаевского. Здесь раскрылось разностороннее дарование Шишкина — его Иван был и остроумный, и скромный, и насмешливый, и лиричный… Несмотря на внешнюю подвижность, иногда даже некую буффонность, Володя был актером глубоким.

Он не просто развлекал публику, он мог больше — он воздействовал на нее. Когда в «Сыне клоуна» Шишкин исполнял арию Ивана, в его голосе чувствовались слезы, а что уж говорить о зрителях — в зале многие плакали… Шишкин вообще был актер своеобразный: вроде бы по амплуа «простак», но в то же время, используя нашу терминологию, был и «фрачник» — так артистичен и естественен был он в этих ролях, в этом костюме.

Недавно я снова просмотрела хранящуюся у меня запись телевизионного спектакля «Граф Люксембург». Замечательный фильм, хотя и черно-белый. И актеры там один к одному: Герард Васильев, Эмиль Орловецкий, Людочка Шахова… Володя Шишкин играет в этом старом фильме, как большой драматический артист…

Я любила играть с ним — он заражал меня своей энергией, живостью, музыкальностью, своим оптимизмом. Помню, у нас с ним была каскадная сцена в «Летучей мыши», о которой я уже упоминала, — «Маска, маска, погоди». Для моей Адели в этой сцене костюм придумала наш хореограф Галина Александровна Шаховская. Правда, художник Риза Осиповна Вейсенберг возражала против такого костюма, потому что он был хоть и красив, но неудобен — белое платье из шифона на розовом чехле и с длиннющим, метра в три шлейфом. Но Шаховская настояла на своем, и мне пришлось приспосабливаться, чтобы управляться с этим «хвостом». Мы с Шишкиным-Фальком обыгрывали эту неудобную деталь костюма: Володя то перепрыгивал через шлейф, то носил его за мной, как паж… Когда мы с ним начинали танцевать, я просто наматывала шлейф на руку, чтобы не запутаться в нем. А тут, еще, кроме проблем с «хвостом», у меня в этой сцене были и другие страхи — вокального свойства. У Адели в сцене бала есть ария, где надо брать верхнее «до». И я никак не могла начать играть по-настоящему — так боялась этой арии. Выйду и с ужасом жду: «Господи, скорей бы только спеть, взять это «до», а уж потом я развернусь». И действительно, спою арию, возьму страшную ноту — и потом уже могу играть в полную силу

Талант Владимира Шишкина справедливо называли солнечным. И человеком он был таким же — добрым, сердечным, излучавшим тепло. Относился к людям с открытой душой, обожал принимать гостей, устраивал для друзей в день своего рождения, в другие праздники настоящие пиры… Но театр, который был смыслом его жизни, обошелся с ним безжалостно. В последний период работы Володя уже плохо себя чувствовал. Он и сам знал, что силы у него уже не те, нервничал во время спектакля. Сейчас уже не помню в деталях, как все произошло: то ли он сам все понял и ушел, то ему предложили сделать это…

Публика любила Володю. Он пользовался популярностью не только как артист оперетты. Шишкин снимался и в кино, например в фильмах «Актриса», «Первая любовь»… Многие помнят его по «Анне на шее», где он и другой наш замечательный актер Г. А. Заичкин очень комично играли двух неудачливых поклонников красавицы Анны — Аллы Ларионовой.

Часто и всегда с успехом Володя Шишкин выступал в концертах. Долгое время его постоянной партнершей на эстраде была наша актриса Наталья Красина, хорошая, крепкая субретка, музыкальная, с приятным голосом. В паре с Шишкиным они очень смотрелись. Это был устоявшийся дуэт для концертных выступлений. Наташу в театре называли щебетуньей. Милая, с приятной внешностью, она и человеком была хорошим. Вообще, у нас в театре, за исключением нескольких человек, люди были нормальные, неконфликтные, порядочные. Не устану повторять, что были мы тогда как одна семья.

Возможно, кому-то мои воспоминания о прежних годах, о моих коллегах тех лет покажутся окутанными розовым флером. Нет, именно такими запомнились мне эти отношения, эти люди. Считается, что в памяти обычно остается самое лучшее, а плохое забывается. Может быть, это и так. Но ведь нельзя же отрицать, что тогда отношения между людьми действительно были другими, не такими, как сейчас. Так что дело тут не в избирательности памяти.

В те годы актеры умели дружить между собой. Мы вместе ездили отдыхать, вместе устраивали вечера отдыха в театре, вместе отмечали праздники, общие и личные, чаще ходили друг к другу в гости. Конечно, у каждого были свои друзья и помимо театра, да и в театре кто-то тебе был более близок, кто-то менее. Но не было у нас тогда деления на «своих» и «чужих». Театр, общее дело объединяли всех, несмотря на то что каждый обладал своей индивидуальностью, своим характером. И не всегда простым.

И вот с приходом нового руководства эта атмосфера общего дома постепенно стала меняться. А потом и вовсе исчезла. Появились любимчики и нелюбимые, два лагеря — «мои» и «не мои»… В результате все рухнуло — того, прежнего Театра оперетты, одной актерской семьи, не стало.

Я никого не хочу осуждать, никого не хочу корить, ни на что не сетую. Просто я вспоминаю и сравниваю. И хочу, чтобы люди узнали подробнее о прежнем Театре оперетты, о тех, кто создавал ему популярность, делал его историю. О тех, с кем мне привелось начать свой путь в театре, прожить в нем жизнь.

Думается, что причина начавшейся уже давно отчужденности между коллегами не только в изменениях, происшедших в театре, — что-то стало исподволь меняться в нас самих, в стране в целом. И как это ни покажется странным, а кому-то, возможно, и кощунственным, но, по моему мнению, в определенной мере этому способствовал и массовый переезд в отдельные квартиры — многие стали замыкаться в своем узком, пусть и более комфортабельном, мирке. Постепенно уходила, а потом и вовсе исчезла (по крайней мере, в Москве) традиция открытых домов, когда можно было прийти в любую дружественную тебе семью запросто. Теперь, если уж собираются в гости, то по какому-нибудь поводу и договариваются заранее. В общем-то, это понятно — ведь не потащишься просто так на другой конец Москвы, например из Давыдкова куда-нибудь в Медведково… Так что в каждом явлении жизни есть свои плюсы и минусы…

Да, люди невольно стали разъединяться. А это сказывается и на коллективах, в которых мы работаем. Неспроста старшее поколение вспоминает о прежних, более теплых отношениях с ностальгией. Что же касается нашего театра, то мне вроде бы жаловаться не на что — и сейчас отношение в нем ко мне уважительное. Но все же чего-то не хватает… Вспоминаю, как раньше я шла сюда — всегда в приподнятом настроении, с интересом, в ожидании чего-то нового. А теперь… Если у меня нет нужды появляться в театре, я туда и не иду. Казалось бы, последние годы на сцене, сколько мне еще их осталось? Должна использовать каждую минуту, каждый час, каждый лишний день. Мне бы держаться и держаться за этот мой второй дом, где прошла вся моя творческая жизнь. Но что-то теперь там не то… Какой-то огонь погас, какой-то родник иссяк, что-то исчезло…

Нет, это не ворчание, которым грешат люди старшего поколения, — такие же настроения я наблюдаю и у молодых. Среди них много талантов, но никто их не пестует, никто их не растит так, как в свое время нас… Понимаю, что той, прежней жизни нет и не будет. Нигде нет — ни в театре, ни в стране. Но почему же не сохранять то лучшее, что было прежде? Почему мы так бездумно растеряли то, что делало нашу жизнь добрее?.. Жалко… Грустно…

Грустно потому, что и сейчас труппа Московского театра оперетты хорошая, с ней только работать и работать. От того состава, в котором когда-то начинала я, нас осталось, кроме меня, всего трое — Борис Поваляев, Георгий Жолудь и Валентина Желудева, с которой мы учились вместе. Это, так сказать, «старики». Но сколько у нас талантливых актеров среднего и молодого поколения, о которых я еще буду говорить. Назвать всех в книге я, естественно, не смогу — это нереально да и не входит в мою задачу, но упомянуть о них по ходу рассказа постараюсь.

Сейчас у нас работают очень хорошие, крепкие певицы — Валентина Белякова, Елена Ионова, Наташа Зейналова, Жанна Жердер, Елена Сошникова… Актрисы с такими прекрасными голосами, что их приглашают выступать и в оперных театрах. Например, Лена Ионова недавно пела в Венской опере, а в московской «Геликон-опере» исполнила партию Кармен. Жанна Жердер спела у них в «Травиате»… Так замечательно совпало, что наши певицы — еще и красивые женщины, и это не мое преувеличение. Жаль только, что таких актрис у нас занимают в репертуаре не в полную меру, а ведь и их голоса, и их красота нужны именно в таком театре, как наш.

Немало у нас и прекрасных актеров, например, Вячеслав Иванов, у которого счастливо сочетаются хороший голос и актерский дар. Среди главных наших героев и Сергей Алимпиев, обладатель красивого баритона. Очень хороши наши «простаки» Виктор Богаченко и Виталий Лобанов. Из молодых «простаков» несомненно талантлив Миша Беспалов. Надеюсь, что успешно сложится сценическая судьба и у Пети Борисенко — у него и голос красивый, и актер он очень способный. Но главное, чувствуется, что человек он театральный — хочет играть и играть…

И в художественном руководстве нашего театра люди сейчас талантливые. Главный дирижер Павел Сальников в свое время пришел к нам из Большого театра, где начинал концертмейстером в балете. Он великолепный пианист и вообще музыкант блестящий. И что важно, с театральным чутьем. Есть у нас еще один интересный дирижер, с которым я, к сожалению, еще не работала, — это Юрий Яковлев.

Несомненно, неординарен как творческая личность наш главный балетмейстер Борис Барановский. Танцы, поставленные им, всегда оригинальны, правда, на мой взгляд, иногда сложны, но все, что он делает, невероятно интересно. Современно мыслит наш главный художник Владимир Арефьев, сценограф не просто умный, с выдумкой, но мастер именно музыкального театра. Недаром он еще и главный художник Театра имени Станиславского и Немировича-Данченко…

Да, талантов у нас много, но меня смущает, как растят в театре, как воспитывают молодых. Мне кажется, с точки зрения роста актера не совсем правильно, что они приходят и сразу получают ведущие партии. Сначала надо «походить ногами» по сцене, попробовать ее, почувствовать, как с тобой сосуществуют в спектаклях другие актеры, более опытные, чему-то научиться у них. Я помню, как мы в свое время ходили на все спектакли, смотрели на игру старших коллег и учились, учились. А сейчас такого я не наблюдаю.

У нас столько лет нет главного режиссера, человека, осуществляющего репертуарную политику театра, создающего его уровень. И это сказывается на многом. Да, режиссеров-постановщиков спектаклей хватает, но человека, определяющего лицо театра, нет. Почему такое происходит — не знаю. Видимо, тут несколько причин. Для театра оперетты нужен человек универсальный и не просто с режиссерским талантом, а личность. Он должен знать хорошо музыку, законы театра, обладать высокой культурой, эрудицией в других областях искусства. Он должен знать больше, чем ты, и этим вызывать интерес. И еще — он должен любить актеров.

Театр оперетты — театр особый. Это только говорят: «Ах, оперетта! Легкий жанр!» Совсем не так. Наш вид искусства сложен своей синтетичностью. И здесь как нигде нужен человек с хорошим вкусом. Ведь мы не ставим, как в драматических театрах, пьесы таких авторов, как Чехов. Либретто, написанные для наших спектаклей, порой оставляют желать лучшего с точки зрения литературных достоинств. И только человек со вкусом сможет убрать все шероховатости, все сомнительное и «вытянуть» либретто на нужный уровень. Но то ли сейчас нет таких людей, то ли они не хотят идти к нам.

Что касается дружбы с актерами, то я не замыкалась на своем коллективе — у меня были друзья и в других театрах. Много лет я поддерживала очень тесные отношения с Николаем Александровичем Анненковым из Малого театра и его женой Татьяной Митрофановной. Это были не просто интересные люди — это были личности. И судьбы у них были неординарные. Для Николая Александровича, актера старой закалки, человека прежней культуры, театр был храмом, а не местом работы, и прожил он в нем на удивление долгую жизнь, успев отметить в 1999 году, за несколько дней до кончины, свой вековой юбилей. К сожалению, Татьяна Митрофановна, Танечка не дожила до сотого дня рождения мужа всего два года.

Она тоже была человеком незаурядным — умная, образованная, эрудированная, очень одаренная. Училась Таня у К. С. Станиславского, была последней его ученицей и очень талантливой. Но так вышло, что играла она потом немного — из-за боязни сцены работать в театре так и не стала. Хотя, по свидетельству тех, кто видел ее, играла прекрасно. В свое время знаменитый В. В. Ванин даже предлагал ей роли, которые когда-то были в репертуаре самой М. Н. Ермоловой: видимо, великолепный актер и режиссер видел в Тане те же артистические данные, которыми обладала великая актриса.

Не выступая на сцене, Татьяна Митрофановна тем не менее пользовалась в актерском мире известностью, и к ней относились с почтением. И не потому, что она была жена знаменитого мужа, — нет, Танечка и без того была достойна уважения. Она работала режиссером в училище Малого театра, правда, отношения у нее там складывались не всегда просто, потому что характер у Тани был не из легких: независимая в суждениях, она не терпела компромиссов, говорила в глаза то, что думала. Конечно, такое мало кому, особенно дуракам и бесталанным, могло понравиться.

О том, что это женщина с характером, с острым язычком, я узнала и сама, когда впервые увидела ее. Познакомились мы с ней при весьма оригинальных обстоятельствах. Мне нужно было сшить себе то ли новое пальто, то ли новый костюм, и вот в поисках хорошего материала мы с Шурой, Александрой Филипповной Степановой, зашли в один из лучших тогда в Москве комиссионных магазинов на Пушкинской улице, благо, он находился недалеко от театра. Шура часто ходила в этот магазин, и у нее там была знакомая продавщица. Мы стали разглядывать материал, который она нам предложила, и в это время я услышала чей-то низкий голос: «Из одеяла костюм не шьют». Мы оглянулись — рядом с нами у прилавка стояла видная женщина, явно не «из простых».

Шура сразу узнала эту даму: «Татьяна Митрофановна! Здравствуйте!» Оказывается, они давно были в дружеских отношениях. Теперь она захотела представить даме и меня: «Познакомьтесь, это Танечка Шмыга». — «Ох! Я так давно хотела познакомиться с ней поближе!» Словно и не было минуту назад колкости…

С тех пор началась наша дружба. Это была даже не дружба — это было большее, это была взаимная человеческая привязанность. И дружили мы до последних дней Тани, до последних дней Николая Александровича. Танечка была на нашей с Анатолием Кремером свадьбе, потом помогала нам переезжать, когда мы получили теперешнюю квартиру…

Общение с Татьяной Митрофановной дало мне очень много, я столькому у нее научилась, столько от нее узнала. Была она очень содержательным, глубоким человеком. У нее была светлая голова, потрясающая память, она очень хорошо знала русскую литературу. Как-то к ним домой пришла съемочная группа с телевидения — делать передачу о Николае Александровиче. И режиссер передачи буквально влюбилась в Татьяну Митрофановну и сделала потом с ней еще две передачи: в первой Таня читала Тургенева, во второй — Блока. И как читала! Не влюбиться в нее было нельзя, хотя с ней было непросто. Иногда она была деспотична даже со мной, хотя очень любила меня. Я это знала, видела, чувствовала. И до сих пор слышу ее обращение ко мне — только переступишь порог, и сразу раздавалось: «Таню-ю-шенька!» Привечала Татьяна Митрофановна многих, но многих и не допускала в дом — отбор знакомых у нее был жесткий. Иногда из-за, казалось бы, какого-нибудь пустякового проступка могла вычеркнуть человека из своего круга.

Она во многом выделялась среди обычных людей: даже когда шла по улице, редко кто не задерживал на ней взгляда или не оглядывался ей вслед. Такая горделивая была у Тани осанка, такое достоинство чувствовалось в этой женщине, такая значительность. Но у этой «графинечки», как называл ее Сергей Яковлевич Лемешев, друживший с ней, были золотые руки — она отлично шила, всегда сохраняя только одной ей присущий стиль. У нее росли разнообразные цветы — в ящиках на балконе Таня выращивала и самые обычные ноготки, ромашки, васильки, душистый табак, и какие-то необыкновенные растения. Вообще, отношение к цветам у нее было удивительное — она считала их живыми существами. Принесешь ей букет, и она начинает их целовать, что-то шептать им…

Татьяна Митрофановна держалась достойно в любых жизненных ситуациях, а пережить ей пришлось столько горя, пройти через столько испытаний. Судьба не щадила эту яркую женщину. Очень рано Таня вышла замуж за одного дипломата. В 30-е годы его арестовали, пострадала и она… Таня не любила вспоминать о том страшном времени…

Потом она вышла замуж за артиста Большого театра Василия Ивановича Якушенко, очень известного тогда прекрасного тенора. У них родился сын Андрей, жизнь наладилась… Но судьба снова нанесла удар — Василий Иванович неизлечимо заболел. И Татьяна Митрофановна, очень любившая мужа, в течение девяти лет не отходила от него, меняя одну больницу на другую.

Через какое-то время после кончины В. И. Якушенко Таня стала женой Николая Александровича Анненкова и прожила с ним тридцать лет. Несмотря на то что она, опять вышла замуж, память о Василии Ивановиче в их доме сохранялась — в квартире были его портреты, какие-то вещи. И прежнюю свою фамилию Таня оставила — писалась теперь Анненковой-Якушенко. Николай Александрович относился к этому с уважением и пониманием, хотя, надо сказать, был он для домашних человеком трудным. Даже Таня с ее твердым характером не могла противостоять особенностям своеобразного поведения Николая Александровича. А может, по мудрости своей, просто терпела, не хотела осложнять отношений в семье.

Она понимала, что муж ее человек неординарный, большой артист, что к нему нельзя подходить с обычными мерками. Случалось, что-нибудь не понравится Николаю Александровичу, так, мелочь какая-то — то чай остыл или, наоборот, слишком горяч, то блюдо приготовлено не так, — и он начинает капризничать. Доведет Таню чуть не до слез и тут же падает перед ней на колени — плачет сам, просит прощения. А через полчаса все повторяется снова — то не так, это не так… Спектакль на дому, да и только…

Колоритнейший человек был Николай Александрович. Дома чуть ли не тиран, большой избалованный ребенок, а в обществе остроумный, интереснейший рассказчик с потрясающей памятью. В Театральном училище имени Щепкина устраивались вечера, и Анненков, которому тогда было под сто лет, без запинки читал Державина:

Я связь миров, повсюду сущих,

Я крайня степень вещества;

Я средоточие живущих,

Черта начальна божества;

Я телом в прахе истлеваю,

Умом громам повелеваю,

Я царь — я раб — я червь — я бог!

Или начинал рассказывать о том, как он пришел в Малый театр в 1924 году, причем помнил, когда, куда и с кем ездили они на гастроли, называл по именам всех, с кем ему довелось играть… Рассказывал о репетициях с Ильей Яковлевичем Судаковым, да с такими подробностями, с таким юмором, с такими интонациями, что студенты были потрясены: человеку столько лет, а он помнит все в деталях, помнит все мизансцены.

А как он пел! Ведь у Николая Александровича был настоящий певческий голос, баритон удивительной красоты. В свое время он стоял перед выбором — кем быть? Певцом или драматическим актером? У него и на сцене разговорный голос был красив, с такими обертонами, с такими модуляциями.

Н. А. Анненков был живым воплощением традиций Малого театра: он не просто играл на этой прославленной сцене — он служил театру. Правда, в иные времена отношение к нему было далеко не безоблачным: Анненков и по характеру был не самым удобным в общении, и одарен он был явно больше тех, кто руководил тогда театром. Все это сказывалось на его положении в труппе. Я считаю, что Н. А. Анненков сделал в искусстве меньше того, что мог бы, потому что ему мешали, — иногда по нескольку лет он вообще не получал новых ролей. Конечно, он все это тяжело переживал и, чтобы занять себя, преподавал в училище при родном театре, работал там до последнего. Но все равно, основное для актера — сцена. Там его настоящая жизнь…

Зато дома все крутилось вокруг Николая Александровича — здесь он был центром вселенной. Главным было его дело, его творчество, его роли, его здоровье, его настроение… Он действительно мог полностью отдаваться своему искусству, не отвлекаясь ни на что постороннее, потому что рядом были два преданных ему человека, посвятивших себя тому, чтобы ему было хорошо, спокойно, удобно.

Татьяне Митрофановне помогала, вела все хозяйство женщина, по-своему тоже уникальная — Варечка, Варя, прожившая вместе с ней более шестидесяти (!) лет. Когда-то, еще девочкой, Варечка, приехав из деревни, оказалась в семье Татьяны Митрофановны, да так и осталась у них на всю жизнь. Были Таня и Варя как сестры. На одном из юбилеев Анненкова я сказала: «Конечно, Николай Александрович, вы великий талант, большой артист, но надо отдать должное и этим двум женщинам, которые сделали все, чтобы вы могли спокойно заниматься своим делом».

К сожалению, совсем недавно, когда еще шла работа над этой книгой, Варечки не стало. Ушел последний человек из той семьи, которая была мне так дорога. Жили Анненковы в большом театральном доме на улице Немировича-Данченко (теперь это снова Глинищевский переулок). Сейчас это внушительное серое здание украшают многочисленные мемориальные доски — свидетельства того, что здесь жил цвет нашей театральной культуры, люди, составившие ее славу: В. И. Немирович-Данченко, О. Л. Книппер-Чехова, А. К. Тарасова, И. М. Москвин…

Квартира Анненковых была очень красивая, со стильной антикварной мебелью — Танечка славилась своим изысканным вкусом. Но главное — у них была особая атмосфера, говорившая о том, что здесь живут люди искусства. Это был истинно старомосковский актерский дом, на мой взгляд, последний из настоящих интеллигентных театральных домов. По крайней мере таких я больше уже не встречала. Там все было особое, все было свое, неповторимое. Рассказать на словах об этой «особости» нельзя — эту атмосферу надо было чувствовать, дышать ею, жить в ней, пропустить через себя. Придешь в гости и уже из прихожей слышишь, как Николай Александрович либо повторяет роль, либо декламирует стихи, либо поет… Сядем за стол, говорим о том о сем, и вдруг в какой-то момент чувствуешь: что-то происходит — это они начинают играть. И не поймешь, то ли Николай Александрович и Танечка продолжают, разговор, то ли это отрывок, сцена из неизвестной тебе пьесы. Ощущение было невероятное. А они не могли не играть даже в обычной жизни — оба родились быть актерами… Актерами хорошими… Уникальные люди…

Мне посчастливилось быть знакомой с еще одной удивительной актерской семьей — с Марией Владимировной Мироновой, Александром Семеновичем Менакером и их сыном Андреем. Не могу сказать, что мы с Марией Владимировной были близкими друзьями, но относилась она ко мне как-то особенно тепло, несмотря на то что была женщина с характером, порой резкая. Мария Владимировна рассказывала, что следила за мной давно, еще до нашего знакомства. Однажды, когда я только пришла в театр, она посетила какой-то наш спектакль (мы играли в тот вечер на сцене Зеркального театра сада «Эрмитаж»). Сидела с Григорием Марковичем Яроном, о чем-то разговаривала, и он, увидев меня, проходившую мимо, сказал: «Обратите внимание на эту девочку». Мария Владимировна вспомнила этот случай совсем не для того, чтобы как-то польстить мне — это было ни к чему, потому что я была тогда уже народной артисткой, — а в подтверждение своего ко мне дружеского расположения. И я благодарна ей за это…

Считаю своим везением, что у меня в течение двадцати трех лет рядом был человек, значивший в моей жизни не меньше, чем Варечка значила для Татьяны Митрофановны. И этим счастьем моей жизни была Манечка, моя добрая помощница. Таких, как Варечка и Манечка, сейчас уже не встретишь — эта особая порода людей исчезла вместе с прежним укладом жизни.

Как, по чьей рекомендации пришла ко мне Манечка, точно уже не вспомню. Она долго жила в одной семье, в которой постепенно все уходили из жизни. Осталась одна хозяйка — Анна Николаевна, с которой они тоже были как сестры. Манечка теперь могла подрабатывать в других семьях, приходя туда помогать по хозяйству. Так она оказалась и у нас с Канделаки. И даже когда мы разошлись с Владимиром Аркадьевичем, Манечка продолжала приходить и помогать и ему, и нам с Анатолием Львовичем Кремером.

Эта простая деревенская женщина обладала удивительной деликатностью, особым внутренним тактом. Прожив столько лет рядом с нами, она ни разу не позволила себе остановиться в подъезде около лифтерш или дежурных и посудачить на мой счет. Эти женщины говорили мне: «Какая у вас Манечка! Это чудо какое-то! Никогда ни о ком не сплетничает». Иногда я смотрела на Манечку и думала: «Вот если бы все мы были такими, то жизнь была бы совсем другой. Никто бы не лез ни к кому в душу, никто бы не перемывал друг другу косточки…»

Готовила она не просто хорошо — замечательно. Правда, говорила мне: «Я с вами теряю квалификацию». Дело в том, что Манечка умела печь до сорока разновидностей тортов, пирожных, пирожков. А мне все это нельзя, надо держать форму. Но от ее пирожков с грибами отказаться я не могла: когда Манечка узнала, что моя мама замечательно пекла такие пирожки, которые я очень любила, то стала делать их специально для меня. И я была не в силах устоять перед таким соблазном… Умерла Манечка у себя на родине: поехала на лето в свою деревню в Ярославской области, и там ее не стало… Светлый человек и светлая ей память…

Несмотря на то что я всю жизнь проработала в театре, мои близкие друзья, за редким исключением, не из актерской среды, не из мира искусства. Дело в том, что мне не по душе почти неизбежные среди актеров «закулисные разговоры», суды-пересуды, обсуждение коллег — кто какой, какие они все вместе и каждый в отдельности. Мне это не просто скучно — мне противно, я этого терпеть не могу. Я и в своем театре старалась держаться в стороне от разного рода дрязг. Потому так в жизни и вышло, что у меня среди друзей врачи, ученые, инженеры…

Волшебники из НИИ глазных болезней, из клиники Краснова, где мне сделали несколько операций, — В. Ф. Шмырева и Б. Н. Алексеев. Сначала я оказалась в добрых руках Валерии Федоровны, а потом уже попала к Борису Николаевичу. Я молюсь на этих людей. Мало того что это уникальные специалисты, это врачи от Бога, целители. Борис Николаевич, с виду строгий, сдержанный, на самом деле очень добрый человек. В клинике уже закончится рабочий день, врачи уйдут, а он, сделав утром операцию, обязательно придет навестить больного и вечером. И так в течение всех дней, пока прооперированный находится на излечении. Мы до сих пор поддерживаем добрые отношения, а с Валерией Федоровной мы теперь и соседи — наши окна смотрят друг на друга.

Мама у меня была сердечница, много болела, и мне пришлось часто общаться с врачами. С тех пор я сохраняю дружбу с некоторыми из них. Одна из тех, кто оберегал маму, буквально «вытаскивал» ее из инфарктов, которых у нее было три, — замечательный врач-терапевт Ирина Михайловна Либензон. Еще один мой друг — Майя Сендаровская, заведующая отделением в Институте имени Склифосовского. Мы знакомы вот уже сорок лет, но, несмотря на очень теплые отношения, проверенные временем, мы и по сей день между собой на «вы». И хотя видимся редко, очень близки друг другу. Это не просто дружба людей, это дружба душ, близость сердец. Я могу год не видеть ее, но, если что-то случается, Майя на расстоянии как будто чувствует, что у меня неладно. И когда срочно нужна помощь, в первую очередь кидаешься к ней, к моей Майке, именно к Майке, дорогому мне человеку.

Есть у меня друзья и из среды военных. Это семья Голиковых-Семенцовых, Нина и Олег. Они очень разные. Олег по теперешним временам совершенно не похож на военного, немного романтичный, очень добрый. В молодости он был настолько красив, что, когда они с Ниной приезжали к нам на дачу, мои девчонки-поклонницы специально заявлялись туда, чтобы посмотреть на Олега… Нина по характеру совсем другая — энергичная, деловая, и при этом очень обаятельная. Умница, преподает в МГУ. Хотя она дочь маршала Ф. И. Голикова, но в жизни человек неизбалованный: все делает сама — ведет хозяйство, наводит чистоту… До недавнего времени Семенцовы были почти нашими соседями — от нашего Леонтьевского переулка до их улицы Грановского рукой подать. Потом они разменяли свою прекрасную квартиру в знаменитом «правительственном» доме, разъехались с детьми и теперь живут на Кутузовском проспекте, так что встречаться нам стало сложнее. Выручает телефон…

Так же далеко живет от меня теперь еще одна моя подруга — Нелли Рубис. Самая обычная женщина, не имеющая никакого отношения к актерскому миру: она работала скромной телефонисткой. И сколько доброты, тепла в этом человеке. Когда-то она была моей поклонницей и, естественно, относится ко мне по-особому. Я стараюсь всю жизнь платить ей тем же. Дружба, как известно, требует определенных душевных затрат, определенных усилий, и сейчас, при такой сумасшедшей жизни, когда всех изматывают бесконечные проблемы, у многих чувствуется душевная усталость. Да еще эти наши огромные московские расстояния. У Нелли сейчас, как и у большинства из нас, жизнь трудная, болеет муж, она вся в домашних заботах, но все равно находит время, чтобы позвонить: «Танечек, как ты там?..» И я уже чувствую, что звонит очень близкий, любящий меня человек. И становится от таких простых слов, от этого внимания легче и светлее…

Есть у меня подруги и далеко от Москвы — в Германии и в Чехии. Одна из них — Лиля Лобкина, с которой мы учились в Глазуновке. Но училище Лиля не закончила, вышла замуж и уехала в Берлин, в тогдашнюю Германскую Демократическую Республику. Актрисой она не стала, а стала просто хорошей женой. Да и ее Зиги, Зигфрид Кельнер — идеальный муж, такой, которого пожелаешь каждой женщине. А Лиля, фрау Кельнер, — пикантная, очень женственная, всегда элегантно, со вкусом одета. Во времена ГДР, когда в Берлине не было такого разнообразия товаров, как сейчас (правда, у нас в СССР было еще хуже), Лиля все равно умудрялась красиво одеваться, в магазинах у нее были какие-то знакомые, которые помогали ей все «доставать». Когда я приезжала к ней в гости, она водила меня в эти магазины и буквально заставляла покупать красивые вещи. В один из таких приездов мне сообщили из Москвы, что умерла мама. Я должна была срочно вылететь домой, и Лиля накупила тогда всего, что требовалось для такого печального события.

А чешская моя подруга живет в Праге. Зовут ее Галя Штовичкова. Она тоже русская, вышла замуж за чеха, у нее родился сын Слава. Познакомилась я с Галей и ее семьей в 1972 году, когда наш театр приезжал, в Чехословакию на гастроли. Галя была нашей переводчицей. Мы очень подружились, я несколько раз ездила к ней в Прагу, сначала одна, потом с Кремером. И Галя, когда бывает в Москве, всегда останавливается у нас.

Во время работы над спектаклем «Настоящий мужчина» я познакомилась у нас в театре с чудным человеком, ставшим потом моим большим другом, — автором этой оперетты Михаилом Зивом. Он тогда был уже достаточно известным композитором — много работал в кино, в частности написал музыку к таким знаменитым фильмам Григория Чухрая, как «Баллада о солдате», «Чистое небо»…

Михаил Зив сотрудничал и с театрами, например с Музыкальным детским, которым руководила Наталья Ильинична Сад. Для нашего театра после «Настоящего мужчины» Миша написал оперетту «Господа артисты» по мотивам пьесы А. Островского «Таланты и поклонники». Правда, наш спектакль во многом отличался от произведения знаменитого драматурга.

Мне повезло, что я встретила такого человека, как Миша. Мне вообще везло в жизни на хороших людей. Миша был красивым, добрым, отзывчивым человеком. И музыка его была добрая, как и он сам. Друзья и знакомые звали его «неотложкой», потому что был он безотказным: надо кого-то отвезти в больницу — звали Мишу, надо кому-то помочь переехать, что-то перевезти — Миша тут как тут.

Мы с ним обожали друг друга, и наши отношения можно было назвать «влюбленной дружбой». И звали мы друг друга ласково: я его — Зивчиком, он меня — Шмынечкой. Помню, как на премьеру нашего с ним спектакля он принес мне букет из ста роз. Я понимала его отношение ко мне — знала, что он был большим поклонником женщин. Но в случае со мной романа не получалось. Хотя Миша и видел, что я ему симпатизирую. Но…

Как говорила обо мне моя незабвенная Анна Ароновна Левина: «Впервые встречаю такую женщину, которая спокойно отдавала бы свои роли другим актрисам и умела ставить стенку между собой и мужчинами». Анна Ароновна была права — у меня действительно не было никогда ревности из-за того, что кто-то играет те же роли, что и я. Более того, я вообще не любила быть единственной исполнительницей — считала, что должен быть еще кто-то мне в пару. Например, когда играла Анечка Котова, я с удовольствием смотрела ее спектакли и отмечала про себя, что она хорошая актриса. Когда кто-то из моих коллег-женщин получал роли, которые могла бы сыграть и я, у меня это не вызывало никаких огорчений. Чего огорчаться? Работы, ролей на всех хватит… Тогда мы ведь все были очень заняты — порой выходили на сцену по двадцать раз в месяц.

Что же касается нашей нежной дружбы с Мишей Зивом, то именно дистанция, которую я держала всегда с мужчинами, располагала его ко мне еще больше: видимо, такой барьер лишь усиливает мужской интерес.

Со стороны наша с Мишей дружба могла кому-то показаться вовсе и не дружбой. Даже Анатолию Кремеру, когда мы с ним поженились, наши отношения с Мишей казались сначала странными. А потом он все понял и тоже подружился с ним. Мы бывали у Миши в гостях, где собиралась совсем другая, отличная от актерской, компания — кинорежиссеры, киносценаристы, художники, операторы… В кино работают разные люди, но у Миши собиралась компания именно интеллигентов от кино. Общаться с ними было очень интересно… Знакомы мы были и с Мишиной женой Соней, и с его красавицей дочкой Наташей… Миши Зива больше нет… Его фотография в моем доме — среди фото самых близких мне людей…

Был в моей жизни еще один такой же влюбленный в меня друг — Саша Ратнер, инженер. Сейчас уже точно и не вспомню, как он оказался в моем окружении. Умный, интересный человек, приятный в общении, хотя и со своими особенностями: Саша был несколько задиристым.

Конечно, я видела, что нравлюсь Саше, мне же было просто интересно с ним. Наши отношения были очень теплыми, но настолько платоническими, что Владимир Аркадьевич Канделаки даже отпустил меня с Сашей в дом отдыха в Рузу. Удивляюсь сейчас своей тогдашней наивности — мне и в голову не могло прийти, что люди истолкуют наш приезд по-своему. Они действительно истолковали — решили, что Татьяна Шмыга приехала со своим молодым любовником (Саша был моложе меня): «И куда только Канделаки смотрит?!..» А он не только не смотрел, он даже сам доставал нам путевки и отпустил меня спокойно — знал, что жена у него в определенном смысле странная, какую-то дистанцию с мужчинами держит…

Дружили мы с Сашей долго. Потом, когда мы расстались с Канделаки и я вышла замуж за Кремера, он подружился и с Анатолием Львовичем. И хотя жизнь давно развела нас, Саша до сих пор иногда звонит мне…

Не только об оперетте

У нас дома кино больше всех любила я — и то в основном в детстве. Моя двоюродная сестра Зина, которая была намного старше, всегда водила меня, совсем девочку, с собой в кинотеатры. Помню, как в расположенном неподалеку от нашего дома «Таганском» мы с ней одиннадцать раз смотрели александровский «Цирк», который вышел на экраны в 1936 году. Там впервые я и увидела Владимира Сергеевича Володина (в фильме он играл роль директора цирка). Конечно, мне и в голову не могло прийти, что когда-нибудь я буду выступать с ним на одной сцене, что вообще стану актрисой, певицей, что снимусь в кино.

Но так случилось в моей жизни — и Театр оперетты, и встреча на его сцене со знаменитым артистом, и съемки в кино…

В 1962 году должны были отмечать юбилей знаменательного исторического события — Отечественной войны 1812 года. К этой дате Эльдар Александрович Рязанов задумал снять фильм о тех славных временах по известной пьесе А. Гладкова «Давным-давно». И не просто экранизировать ее, а сделать на основе пьесы оригинальный сценарий, внеся определенные изменения, добавления, которые были необходимы из-за специфики кино. О том, с чем он столкнулся при этом, Эльдар Александрович рассказал очень увлекательную, почти детективную историю в своей книге «Неподведенные итоги», вышедшей в издательстве «Вагриус»…

Спектакль «Давным-давно» к тому времени уже почти два десятилетия с неизменным успехом шел на сцене Центрального театра Советской Армии. Роль Шурочки в нем в первые годы великолепно играла замечательная актриса Любовь Добржанская. Впоследствии она снималась в нескольких фильмах Э. А. Рязанова, но уже в ролях матерей — сначала Юрия Деточкина в «Берегись автомобиля», потом Жени Лукашина в «Иронии судьбы»…

Сейчас уже не могу вспомнить точно, как именно я получила приглашение сниматься в «Гусарской балладе» в роли актрисы Луизы Жермон. Помню только, что, как всегда, испугалась и сразу же хотела отказаться — так это было неожиданно, так для меня необычно, так не похоже на то, что я делала до сих пор. Но меня уговорили попробовать, и я оказалась на «Мосфильме».

Участие в съемках не влияло на мою основную работу — сцен у меня было немного, снимали мы быстро, и я без особых осложнений продолжала играть свои спектакли в театре. Эпизод, где гусары отбивают у французов карету, в которой ехала Луиза, мы успели снять на натуре, на настоящем снегу, а вот дуэль поручика Ржевского и корнета Азарова на бивуаке партизан пришлось снимать в павильоне, на снегу из нафталина, поскольку зима к тому времени закончилась. Как ощущала я себя тогда с моей аллергией, говорить не буду.

Атмосфера в киногруппе была замечательная. Эльдар Александрович был никакой не грозный режиссер, а, наоборот, оказался человеком мягким и остроумным. Ко мне относился хорошо, особенно не поучал, а ведь я впервые снималась в кино, — он как бы доверился природе актера. Рязанов почти не «руководил» и Ларисой Голубкиной, хотя она тогда была совсем молоденькой студенткой ГИТИСа и опыта у нее просто не могло быть. Зато она брала своим очарованием юности, своей непосредственностью. Мне она была «родня» по институту — тоже тумановская ученица, так что могла спокойно подойти и спросить совета: «Татьяна Ивановна! Как мне тут сыграть?» Лариса не стеснялась учиться у всех и всему. А я и сама-то была на съемках «зажата», запугана. И не кем-то, а самой собой — я ведь никогда прежде не выходила на киноплощадку (передачи на телевидении, из студии не в счет), так что не было у меня никакой уверенности, никакого «куражу».

Зато меня всячески поддерживали другие актеры. А компания их подобралась просто великолепная. Юра Белов — удивительной доброты и обаяния человек, душевный, сердечный. Это видно во всех его работах на экране. Такое нельзя сыграть — таким надо родиться… Красавец Феликс Яворский, очень популярный тогда, много снимавшийся артист. Кроме того, его голосом удивительного тембра говорили персонажи и многих иностранных кинолент, в дубляже которых он принимал участие… Владимир Трошин, известный драматический актер, но в то же время как бы из моего «клана» — певец с особой, теплой, проникновенной манерой исполнения…

Все эти веселые, заводные гусары относились ко мне не просто внимательно, а, я бы сказала, трогательно. Даже не знаю почему — я ведь ни с кем из них до этого не была знакома лично. Возможно, кто-то из них видел меня на сцене, по телевидению… Как бы то ни было, они старались мне помочь, понимая, что мне нелегко. Помню, как меня утешал, подбадривал Юрий Яковлев, когда я была готова расплакаться из-за того, что у меня ничего не получалось: «Вот снимешься в десяти фильмах, тогда и будешь все уметь». Какие десять фильмов! Мне бы в одном закончить съемки…

А вот Льву Полякову, исполнявшему роль влюбленного в мою Луизу Петра Пелымова, я на съемках не нравилась, так что играть уединявшегося от друзей-гусар, веселившихся в обществе Луизы, и изображать обиженного за ее измены ему было легко. Не нравилась я Полякову потому, что не соответствовала его представлению об актрисе-француженке. Недоволен он был мною и в сцене, где у нас с ним должен был быть поцелуй, — я действительно делала это неубедительно, потому что совершенно не умела целоваться…

Фильм был снят «на одном дыхании» — это чувствуется и по динамизму действия. И так же, «на одном дыхании», он смотрится до сих пор — оторваться нельзя. Как зритель, я очень люблю «Гусарскую балладу», и совсем не потому, что снималась в ней. Что-то есть такое в этом фильме, раз и по прошествии стольких лет его продолжают смотреть с удовольствием — и старшее поколение зрителей, и молодое.

Но память о той работе (и память приятная) не мешает мне, уже как стороннему наблюдателю, видеть все свои просчеты. Меня часто спрашивают, особенно после очередного показа «Гусарской баллады» по телевидению: «Как вы воспринимаете себя там? Как просто актрису по фамилии Шмыга? Или как себя лично?» Отвечаю: я себе не нравлюсь. И не потому, что могу теперь судить о той работе, обладая немалым актерским опытом. Нет, я и тогда себе не нравилась. Лев Поляков был прав — не француженка я там. Мне очень нравится фильм и не нравлюсь в нем я, хотя понимаю, что нельзя требовать многого от совсем неопытной киноактрисы. И пусть мне говорят, что это кино, что это комедия, где условность предполагается, что там и не должно быть актерских соответствий, что даже сам Ильинский вовсе и не Кутузов, а это игра, так задумано режиссером… Все равно…

Так что можно понять Льва Полякова, почему «моя» Луиза Жермон его не устраивала. Возможно, он видел совсем другую Луизу, как в спектакле ЦТСА, где эта роль была решена в ином ключе, — капризную, властную покорительницу мужских сердец, приехавшую на гастроли в Россию и застрявшую здесь. Моему партнеру не нравилась в фильме даже прическа Луизы. Надо признать, что она действительно была не самая удачная — могли бы придумать и что-либо более интересное, тогда Луиза выглядела бы по-другому. А от этого пошло бы и мое самочувствие, внутренний настрой. И держалась бы я по-иному, по-иному сыграла бы роль. Такие детали, как костюм, прическа, имеют для актеров немаловажное значение — они помогают входить в образ, чувствовать себя в нем органично.

Костюмы шили на «Мосфильме», и были они удачными. Особенно мне нравилось одно из платьев Луизы, бархатное — я его просто обожала и даже в перерывах между съемками гуляла в нем по территории студии. Там был пруд с лебедями, к которому я любила ходить. Мне сделали фотографию, где я в этом платье стою на фоне прекрасного лебедя. Теперь того снимка у меня нет — кто-то «позаимствовал» и забыл вернуть…

Из-за привычки оставлять свои вещи без присмотра мне пришлось на съемках «Гусарской баллады» поплатиться за такую доверчивость. Точнее, не поплатиться, а расплатиться в прямом смысле. В сцене, где я выходила из кареты среди снежного поля, на мне были шуба и красивый шарф. Вот его-то у меня и украли… Кто, когда, при каких обстоятельствах — не знаю. Хорошо еще хоть шубу, в которой я снималась, сразу после съемок забирала костюмерша, а шарф почему-то нет, и он оставался у меня. А потом исчез… Из своего не слишком большого жалованья мне пришлось выплатить студии его стоимость…

Когда фильм был закончен, Эльдар Александрович пригласил меня в Дом кино на просмотр. Всей группой мы выходили на сцену, а я почему-то очень смущалась, волновалась, хотя к сцене давно привыкла. Но одно дело играть в родном театре и совсем другое — выходить к публике в необычном для себя амплуа.

С Э. А. Рязановым мы потом встречались редко, хотя он не раз приглашал меня на различные мероприятия в Доме кино. Но я по своему обыкновению стеснялась, отказывалась, иногда и времени не было… Прошло много лет, и вдруг недавно от имени Эльдара Александровича мне позвонила его помощница, его директор Алена. С ней и ее мамой, известной актрисой Малого театра Ириной Ликсо, мы знакомы — соседствуем по даче. Алена сказала, что Рязанов хочет сделать обо мне передачу — часть задуманного им телефильма об актрисах, которые снимались у него. Потом Эльдар Александрович позвонил сам, спросил, когда можно приехать ко мне домой со съемочной группой.

И вот состоялась наша встреча… Почти сорок лет спустя… Если уж не мушкетеров, то во всяком случае старых «гусар»…. Рязанов пришел — большой, вальяжный, остроумный, уютный… Мы пили кофе и беседовали под прицелом камеры. Он задавал вопросы, и я чувствовала, что разговариваю со своим человеком — так с ним было просто, свободно. У него удивительный дар создавать атмосферу, располагающую людей друг к другу…

После «Гусарской баллады» ко мне обращались не раз с предложениями сниматься в других фильмах. Но в основном речь шла об экранизации все тех же оперетт. Делать в кино то, что я делала в театре, мне было неинтересно, и я отказывалась. Пока не появился режиссер Галантер — он предлагал нечто неожиданное: в фильме «Кое-что из провинциальной жизни» по Чехову сыграть все женские роли. Это было очень заманчиво. Правда, потом все закончилось тем, что в фильме я сыграла только небольшой фрагмент из «Юбилея», исполнив роль жены управляющего банком Шипучина. Когда-то ее блестяще играла Ольга Николаевна Андровская. Естественно, мне не удалось даже приблизиться к ее уровню. А вот все романсы, звучащие в фильме, были записаны мною.

Нельзя сказать, что я вообще перестала иметь дело с кино, со съемками, просто это приняло несколько другую форму — фильмов для телевидения. В 1972 году на ТВ решили снять фильм «Нет меня счастливее», посвященный мне. Чтобы все это не выглядело как обычный киноконцерт, нашли интересный ход — цветные фрагменты спектаклей, концертных выступлений чередовались с черно-белыми кадрами «трудовых будней» актрисы: моменты репетиций, работа с концертмейстером, с художником, выбор костюмов, поиски грима… В фильме было немало хороших номеров и среди них — танец «Чаплиниана» из оперетты А. Долуханяна «Конкурс красоты». На телевидении мы только изменили декорации. Танец придумала я сама — как говорится, мне дали этот номер «на откуп». Конечно, я советовалась кое с кем из наших артистов балета…

Летом 1982 года на телеэкраны вышел еще один фильм с моим участием. Предыстория его такова. У режиссера Розетты Немчинской возникла идея «снять что-нибудь интересное с Татьяной Шмыгой», и она обратилась с ней сначала к Кремеру. Он отнесся к предложению Розетты положительно, а я по своей всегдашней привычке засомневалась: «Ну будет еще один опереточный телеконцерт… Зачем?» Но когда Анатолий Львович рассказал, какой необычный ход можно было бы использовать в будущей работе, я согласилась.

А предполагалось следующее: в фильм, конечно, войдут и отрывки из оперетт, в которых я уже выступала, но в основном будут номера, в которых меня не видели ни на сцене, ни на телеэкранах. Мало того, они должны быть поставлены необычно, так как мои партнеры — не артисты оперетты, а актеры из «соседних» видов искусства: из оперы, из балета, из драматических театров. И при этом только мужчины.

Когда стали обдумывать, кого бы можно было пригласить для участия в фильме, называть имена моих возможных партнеров, то я все больше и больше увлекалась этой идеей. Сначала позвонили Андрею Миронову, но он был занят на съемках другой картины, зато Александр Ширвиндт и Михаил Державин согласились сразу. У Саши была задача не просто сняться (он сыграл роль Хиггинса в отрывке из «Моей прекрасной леди»), а написать сценарий, продумать разного рода сюжетные ходы, неожиданные повороты в тех или иных номерах — известно, что выдумщик он невероятный.

Мы знали, что Леонид Сергеевич Броневой не только великолепный актер, но и очень музыкален, играет на рояле. Кстати, в популярнейшем фильме «Покровские ворота», в сцене концерта в саду, где герой Броневого исполняет злободневные (для того времени) куплеты, а потом начинает петь «Все стало вокруг голубым и зеленым…», Леонид Сергеевич действительно аккомпанирует себе сам. Кремер позвонил ему, рассказал, что они придумали с Розеттой, и Леонид Сергеевич тут же согласился принять участие в съемках нашего фильма.

Стали думать-гадать, кого пригласить из оперных певцов. И решились обратиться к Александру Ворошило, с которым мы в фильме спели дуэт из «Принцессы цирка». Конечно, нужна была определенная смелость — соединить одного из лучших баритонов Большого театра и актрису Театра оперетты. Такого, кажется, прежде еще не было.

На не менее смелый поступок решилась и лично я — позвонила выдающемуся танцовщику Михаилу Лавровскому, которого обожала и обожаю. Михаил Леонидович сразу понял наш замысел и загорелся идеей. «Татьяна Ивановна, я могу объясняться с вами только средствами своего искусства». Это было то, что надо. Как он объяснялся! Мы исполняли с ним «Танголиту» из «Бала в Савойе» — я пела, а потом мы вместе танцевали. Выйти на равных со знаменитым артистом балета — для этого надо было набраться духу! «Танголита» в фильме была поставлена популярным тогда хореографом Валентином Манохиным. Очень талантливым, но при этом не всегда обязательным. Он в то время был модным балетмейстером, его «рвали на части», за ним «бегали» многие театры, в основном почему-то драматические. Все его приглашали, и всех он подводил, опаздывал: то задержится на несколько часов, то вовсе не придет. Так и с нашим фильмом: назначена репетиция — Манохина нет, пора начинать съемку — его еще нет… Но хореограф он был очень интересный… В последнее время о нем совсем ничего не слышно — куда он пропал? что делает? — не знаю…

Нравился мне еще один танцевальный номер в нашем фильме. В те годы на эстраде большой популярностью пользовался ансамбль Бориса Санкина «Ритмы планеты», исполнявший современные танцы. И вот вместе с ним мы «выдали» другие ритмы — известный канкан на музыку Оффенбаха из «Орфея в аду».

Если мне петь и танцевать было привычно, то драматическим актерам в отрывках из оперетт делать это было труднее. В таких случаях помогает врожденная музыкальность актера. Например, с Мишей Державиным мы должны были исполнять отрывок из «Баядеры» — известный танец «Шимми», очень ритмичный, динамичный. Снимать его нужно было под уже готовую музыкальную запись. Начали репетировать, Миша запел свое «Хватит вам сидеть в углу на стуле» и справился с нелегким темпом очень хорошо. Записали музыку этого номера со второго дубля…

Зато Юрию Мефодьевичу Соломину ни петь, ни танцевать со мной не пришлось. Режиссерски было задумано, что в фильме будет одна из самых драматичных сцен спектакля Театра оперетты «Товарищ Любовь». Только я в роли Любови Яровой пела свою арию, а Юрий Соломин играл Михаила Ярового так, как было поставлено у них в Малом театре…

В фильме было много замечательной музыки. Подбором ее занимался Анатолий Кремер. Ему хотелось, чтобы я как актриса была представлена с разных сторон — и в известных классических опереттах, и в мюзиклах, и в киномузыке. По его предложению я спела в фильме выходную арию Сильвы, которую до этого не решалась исполнять. Записали мы ее с оркестром кинематографии и так, как написано Кальманом, — в смысле всех темповых особенностей: дирижер Анатолий Кремер за этим следил строго. Оркестр же под его руководством звучал просто прекрасно. Поскольку Анатолий Львович очень любит французскую музыку, он предложил известную мелодию Мишеля Леграна из «Шербургских зонтиков», и у нас получился один из лучших, на мой взгляд, номеров фильма. Сделали мы еще один номер — «Рифифи» — на музыку композитора Жерара Филиппа.

Работалось нам не просто хорошо, а замечательно, хотя было и трудно порой собрать блестящий ансамбль актеров на съемку в один день, в одно время — все были заняты в своих театрах, у всех были свои спектакли. Когда снимали отдельные номера, было проще, но в фильме есть несколько сцен, где все мужчины, во фраках, собираются вместе. Снимали мы весело и довольно быстро. Атмосфера в группе была приподнятая, все «завелись». Розетта и Саша Ширвиндт постоянно что-то предлагали, перебивая друг друга, спорили. Зато спокойствие сохранял муж Розетты Макс, наш консультант, «дежурный критик». Но всем было очень интересно: актерам — выступать в музыкальных номерах, а мне — с необычными партнерами. И все у нас ладилось. Собственно, по-другому и быть не могло: когда тебя окружают такие великолепные мастера, все должно получаться. И получилось.

После выхода фильма многие мои знакомые делились со мной своими впечатлениями, рассказывали, как они во время просмотра не переставали удивляться этой удачной задумке — объединить столь разных актеров с артисткой оперетты. Удивлялись и делали для себя приятные открытия — известные актеры, которых привыкли видеть совсем в других ролях, предстали теперь в столь непривычных амплуа, в совершенно другом жанре. И выступили великолепно.

К сожалению, тот фильм сейчас, кажется, невозможно показать по телевидению: в одном месте там испорчена пленка, порвана. Правда, что-то пытались сделать, исправить, даже пускали его потом в эфир, но изображение и звук в одном фрагменте все же были со сбоем. И именно там, где мы с Леонидом Сергеевичем Броневым исполняем отрывок из мюзикла Германа «Хелло, Долли». А эпизод этот невероятно хорош. В те годы Броневой в народном сознании, казалось, навсегда остался Мюллером, у которого все «под колпаком». И вдруг появляется этот популярнейший актер, элегантный, в совершенно «немюллеровском» костюме в полоску, вальяжный, обаятельный. Мы играли с ним нашу сцену, потом шел дуэт, и Леонид Сергеевич непринужденно начинал петь:

Ведь нам нельзя, Долли,

Навязать роли,

Если нам с тобой

Она не подойдет…

Думаю все же, что, несмотря на дефект в пленке, при желании, при теперешних технических возможностях тот фильм можно показать по телевидению. Вот только желания пока не вижу… Ни пленку отреставрировать, ни доставить удовольствие зрителям…

Мне часто задавали вопросы: почему я так мало пела «самые-самые» партии в классических опереттах? Почему в моем «послужном списке» нет ни Сильвы, ни Ганны Главари, одной из любимых ролей, о которой я мечтала?.. Отсутствие их в моем репертуаре действительно многих удивляло, особенно после того как я спела Нинон в «Фиалке Монмартра». И почему-то начали думать, что тут какие-то интриги, что мне не дают петь эти столь желанные для каждой артистки оперетты партии.

Никаких интриг не было — я сама не соглашалась на эти роли: считала, что фактура моего голоса не подходит для них. Тут нужен голос покрупней, а у меня тяготение к лиричности. «Сильва», «Принцесса цирка», «Веселая Вдова» шли и при Канделаки, так что получить эти выигрышные партии для меня было бы нетрудно. Но Владимир Аркадьевич знал мою позицию и потому особенно и не предлагал их мне.

Исполнить роль Нинон я решилась, когда прошли годы, когда появилась уверенность в себе, появился опыт. Ведь Нинон тоже нелегкая партия — там трудная выходная ария, да и дуэт не легче…

Хотя, послушав многих певиц в разных театрах или тех, кто приезжал к нам в Москву с гастролями, посмотрев, как смело они решались на такие партии, не имея больших голосов, я поняла, что тоже могла бы спеть и Сильву, и Теодору Вердье, и Ганну Главари, и другие партии. Взяла бы если не мощью голоса, то музыкальностью, драматическим исполнением…

После «Гусарской баллады» из ее задорной компании в жизни я потом поддерживала знакомство в основном с Юрием Васильевичем Яковлевым, потому что очень любила Театр имени Вахтангова. Из всех других московских театров вахтанговцы мне наиболее близки своей стилистикой, которая корнями уходит в комедию дель арте. Мне нравилось, что у них так долго сохраняется в репертуаре «Принцесса Турандот», по сути дела, их манифест. Нравилось, что присущая только вахтанговцам индивидуальность сохранялась при постановке и новых спектаклей, независимо от их тематики.

Никогда не забуду феноменальный сценический дуэт Цецилии Львовны Мансуровой и Рубена Николаевича Симонова в «Филумене Мартурано» Эдуардо де Филиппо. Я смотрела на них и даже не могла себе объяснить: как можно так играть? Да и игра ли это была? Скорее, какая-то магия… Мне кажется, что именно благодаря этой уникальной сценической паре спектакль стал легендой нашего театрального искусства.

Я часто ходила к вахтанговцам, особенно когда играла Юлия Борисова. Впервые я увидела ее в спектакле «На золотом дне», где у нее была роль Анфисы. С ней играл Николай Гриценко, тоже великолепный, великий артист. Тот спектакль потряс меня настолько, что я навсегда стала поклонницей невероятного таланта Борисовой. А потом было потрясение от ее игры в «Иркутской истории». Я так устроена, что когда меня что-то особенно трогает, волнует, потрясает, я не могу сдержать слез. Так было и на этот раз — от переполнявших меня чувств я расплакалась, и, когда пришла из зала за кулисы в слезах, чтобы поблагодарить и поздравить Юлю, меня долго не могли успокоить.

А какую боль испытывали зрители, когда Юлия Константиновна и Михаил Александрович Ульянов играли «Варшавскую мелодию»! Мелодию несостоявшегося счастья, от которой щемило сердце… Никогда не забуду тех своих ощущений.

С Юлией Константиновной, Юленькой мы подружились. Ее муж, заместитель директора Вахтанговского театра, милейший Исай Спектор любил оперетту, и они ходили на все мои премьеры. Это была удивительно приятная пара. Исай обожал свою жену, и, пока он был жив, Юля была за ним, как говорится, как за каменной стеной. Они жили своим миром, своим театром. Несмотря на известность, Юлия Константиновна всегда была очень «домашней» — не любила разного рода мероприятия, шумные актерские сборища, предпочитая всему этому узкий друг друзей.

Мне тоже не близки люди, которые везде мелькают, везде появляются. Есть у нас такие актеры — хлебом не корми, дай попасть под глазок телекамеры, дай обозначиться. Ходят, как свадебные генералы, на всевозможные открытия, закрытия, презентации… На все без разбору.

Конечно, это вовсе не исключает, что такие люди могут быть добрыми, хорошими, приятными. Но мне больше по душе те, кто охраняет от посторонних, от суеты свой мир, мир близких им людей…

Вышло так, что я могла бы не просто дружить с вахтанговцами, не просто посещать их театр, но даже стать… их коллегой. Не больше не меньше. В. А. Канделаки знала вся театральная Москва, многие крупные актеры, режиссеры, и мы нередко ходили с ним в разные театры, когда его приглашали на премьеры, на какие-то особые спектакли. Там он знакомил меня со своими знаменитыми друзьями. Я же, повторю в который раз, стеснялась — их громкие имена действовали на меня подавляюще. Помню, пришли мы в Театр имени Моссовета по приглашению Ю. А. Завадского. Усадили нас в директорской ложе, и Юрий Александрович оказался рядом со мной. И я весь вечер была такая скованная, такая «зажатая» — боялась, что вот он заговорит со мной, а я ничего умного не смогу ему ответить. Завадский действительно пытался со мной разговаривать, я же умирала от страха: для меня, совсем молодой актрисы, он, известный режиссер, был человеком из какого-то особого мира, чуть ли не небожителем.

Познакомил меня Владимир Аркадьевич и с Рубеном Николаевичем Симоновым. Они давно были в дружеских отношениях — оба из одного поколения. Конечно, каких-либо близких контактов у меня с ним быть и не могло — Симонов был знаменитый режиссер знаменитого театра, а я так, девочка. Но, приходя в Театр имени Вахтангова и встречая его там, я чувствовала, что он относится ко мне не просто хорошо, а с явным расположением. Что за этим стояло, я понять не могла, и уж тем более мне и в голову не приходило, что приглядывается он ко мне неспроста. Поняла я интерес Рубена Николаевича к моей скромной особе тогда, когда мне позвонили от его имени и сказали, что у него есть мысль предложить мне сыграть роль Маши в «Живом трупе». Думаю, не надо объяснять, почему я испугалась и отказалась…

Должна признаться, что это было не единственное приглашение из драматического театра мне, артистке оперетты. В конце 50-х — начале 60-х годов, после успеха «Белой акации», «Поцелуя Чаниты», других наших спектаклей, после съемок в «Гусарской балладе», в результате частых записей на радио, выступлений на телевидении на меня, видимо, обратили внимание не только зрители, театралы, но и серьезные режиссеры — что-то они во мне «узрели». И вот однажды раздался звонок из Ленинграда — звонили от Леонида Сергеевича Вивьена, главного режиссера Академического театра драмы имени А. С. Пушкина, знаменитой Александринки: «Как вы отнесетесь к тому, чтобы приехать к нам, переговорить с руководством театра?» Хотя сказано все было в весьма осторожной форме, никаких конкретных предложений, я поняла, о чем у нас может быть разговор. И как ни была привлекательна перспектива работы в столь престижном театре, я отказалась, ответила, что мой театр стал мне родным, что я не могу расстаться с ним, потому что люблю «играть музыку»…

А еще об одном, правда только предполагавшемся, предложении я узнала относительно недавно, и узнала от человека, не доверять которому не могу, — от Валентина Гафта. С ним мы знакомы очень давно, еще со времен, когда он, молодой актер, работал у режиссера Майорова в театре около Елоховской площади. Это было в 60-х годах. А познакомила нас тогдашняя жена Валентина, Леночка Изергина, манекенщица из Дома моделей на Кузнецком мосту.

В этом Доме моделей, тогда очень знаменитом и едва ли не единственном в Москве (если не считать ателье ГУМа), у меня была приятельница, художница Тося. Работала там манекенщицей и Валя, одно время учившаяся у нас в Глазуновке. Надо сказать, что тогда манекенщицы с Кузнецкого моста были не просто, как теперь говорят, «моделями», бесстрастными демонстраторшами одежды — нет, каждая из них была индивидуальностью, в каждой было что-то неповторимое, своеобразное. Особенно известной была в те годы Регина Збарская, красавица с огромными черными глазами, с каким-то особым шармом. Регулярно посещая Дом моделей, я познакомилась со многими манекенщицами, в том числе и с Леной Изергиной, а через нее — с Валентином Гафтом. Лена впоследствии ушла из Дома моделей, в ее жизни многое изменилось — она рассталась с Валентином и вышла замуж за известного тогда журналиста Даля Орлова…

В Доме моделей я, конечно же, познакомилась с молодым, но уже набиравшим все большую популярность Славой Зайцевым. Одеваться у него было мечтой многих женщин. Помню, как я подходила к кронштейну с его моделями и замирала от восхищения. Но носить его вещи я не решалась — настолько они были необычно и не соответствовали моей индивидуальности. Зайцев говорил мне: «Ну кому же все это носить, если не вам?» Я отвечала: «Славочка, поймите, я не могу ходить в таких туалетах — они не для меня. Зато я с удовольствием куплю у вас концертные платья». У меня действительно было тогда два очень красивых его платья для выступлений — под девизами «Весна» и «Лето». А для повседневного использования, чтобы ходить на работу, в гости, я покупала на Кузнецком мосту те модели, которые снимались с показа и шли в продажу. То есть когда они переставали быть остромодными…

Что касается знакомства с Валентином Гафтом, то на какое-то время жизнь развела нас, встречались мы не слишком часто, каждый был занят работой в своем театре — Валентин работал тогда уже у Анатолия Васильевича Эфроса. Зато если уж мы встречались, Валя всегда говорил мне о том, как обожает оперетту. Он ее действительно любит и даже написал стихи об этом.

И вот относительно недавно мы встретились с ним на юбилее у нашей великой гимнастки Ларисы Латыниной. Анатолий Львович давно знаком с мужем Ларисы Семеновны. Юбилей отмечали в ресторане. Гости рассаживались по своим столикам, но Валентин Гафт и его жена, красавица Ольга Остроумова, не захотели сидеть там, где им были отведены места, и пересели к нам. И вот тут-то во время разговора я и узнала от Валентина поразившую меня вещь — оказывается, в свое время Анатолий Васильевич Эфрос хотел пригласить меня в свой театр. Сам Эфрос! Даже если это легенда, услышать такое мне было приятно. Хотя, повторяю, не доверять Гафту у меня оснований нет — человек он серьезный.

Вообще, они с Ольгой Остроумовой очень интересная пара. В тот вечер в ресторан были приглашены выступать перед гостями достаточно известные эстрадные певцы. И вот, слушая их, Валентин предложил: «Пусть споет моя Ольга! Знаете, как она поет!» Стали ее уговаривать, наконец она согласилась, пошла к эстраде. Как только Ольга запела «Не уезжай ты, мой голубчик», юбилярша не удержалась и стала ей вторить. Получилось так хорошо, так проникновенно. И лишний раз подтвердило, какая яркая, талантливая актриса Ольга Остроумова. Нет, не просто актриса — личность. Это видно сразу…

Еще об одной замечательной актерской супружеской паре хочется рассказать, хотя познакомились мы совсем недавно. Нас с Кремером пригласил на свой день рождения А. П. Таранцев, руководитель солидной фирмы «Русское золото». Обычно я стараюсь избегать многолюдных мероприятий такого рода: ну приду я туда, посадят меня за стол с известными, но не знакомыми мне лично людьми, с которыми надо поддерживать светскую беседу. А я не могу себя насиловать, говорить из вежливости обо всем и ни о чем, лишь бы не молчать. Искусственность такой ситуации мне тягостна.

Но отказаться от приглашения Александра Петровича я не могла, потому что этот человек в моей жизни особый — он очень помогает мне. Он вообще помогает многим актерам — Марку Захарову и его Ленкому, коллективу Людмилы Зыкиной… Любовь А. П. Таранцева к людям искусства не на словах — она принимает форму конкретных дел. А многие и посостоятельнее его сидят на своих капиталах, как кощеи, «над златом чахнут», в то время как наша культура сейчас в таком трудном положении. Ее не просто поддерживать надо — ее надо спасать.

На том дне рождения нам повезло, что за соседними столиками тоже оказались актеры — Сергей Шакуров, Наталья Гундарева и ее муж Михаил Филиппов… Сидели мы как бы спина к спине, но, развернувшись друг к другу, можно было разговаривать, и мы с удовольствием это делали, потому что собеседники были приятные, близкие мне по интересам. Что касается Натальи Гундаревой, то говорить о ней — это в который раз отдавать должное ее уму, красоте, таланту, повторять, что она — явление в нашем искусстве. Мы с мужем давно следим за ее творчеством и заочно знаем ее хорошо. При личной встрече наше впечатление от этой удивительной актрисы только усилилось. А вот о Михаиле Филиппове мы знали меньше, и когда познакомились с ним, то сразу почувствовали, что человек он очень интересный, от этого внешне сдержанного мужчины исходит какая-то завораживающая внутренняя сила…

Разговор шел оживленный, потому что у нас оказалось много общих тем. Но поговорить спокойно мешали надрывавшиеся весь вечер приглашенные эстрадные певцы, и мы условились с Наташей и Михаилом, что, как только появится возможность, встретимся в более спокойной, располагающей к общению домашней обстановке…

Мне сейчас подумалось о том, как же теперь у актеров мало возможностей для общения — все разъединены, у всех много проблем и мало времени для встреч друг с другом. И в прежние годы мы были заняты, много играли, постоянно ездили на гастроли, не всегда могли отдохнуть, но все равно тогда жизнь театральной Москвы была более живой, более открытой. Актеры разных театров встречались чаще, и не на каких-то специально организованных, как сейчас говорят, «тусовках», а просто могли в любую минуту прийти туда, где их всегда ждали, — в Дом актера ВТО, в Центральный дом работников искусств (ЦДРИ). Жизнь там кипела — постоянно устраивались разного рода вечера, творческие или приуроченные к каким-либо праздникам, проходили встречи с актерами из других городов, из Других стран. Неизменной популярностью пользовались молодежные вечера, театральные «капустники»… И все это организовывалось с невероятной выдумкой, с веселым озорством, с задором. Помню, как наверху, в фойе на шестом этаже того, прежнего Дома актера на одном из таких вечеров были устроены какие-то горки, с которых мы должны были скатиться, прежде чем попасть в зал. Как устраивались веселые соревнования, во время одного из которых нас катали на смешных тележках… Какие мы были тогда непосредственные…

Недавно, уже в теперешнем Доме актера на Арбате, 35, проходил вечер, посвященный юбилею этого общего для всей нашей актерской семьи очага, где все так любили собираться. Это был вечер воспоминаний. Сохранилось кое-что из кинолент, снятых в разные годы. Во время демонстрации одной из них я увидела и себя, участвующую в шутливом конкурсе, и не с кем-нибудь, а с самой Серафимой Бирман, — кто из нас быстрее съест тарелку каши. И вот теперь, на вечере воспоминаний, после просмотра той старой ленты устроили такое же смешное соревнование. Участвовали в нем Людмила Хитяева, диктор телевидения Анна Шатилова, я… Это было как бы в память о тех незабвенных годах…

И в память о директоре старого Дома актера Александре Моисеевиче Эскине, личности по-своему тоже легендарной. Он был человеком, известным своей любовью к актерам, своей любовью к Дому актера. При нем там была особая, теплая, домашняя атмосфера. Помню, как Александр Моисеевич опекал меня, совсем молоденькую, еще очень несмелую актрису, — специально приводил к себе в кабинет, сажал в кресло и, когда к нему приходил кто-нибудь из известных людей (а приходили к нему очень многие), всегда представлял им меня. Так он знакомил меня с артистами других театров. Естественно, что Дом актера очень быстро стал мне родным. Я до сих пор не могу забыть того прекрасного здания на углу улицы Горького и Пушкинской площади. Не могу забыть наш красавец зал. Не могу забыть теплоты, приветливости всех, кто там работал…

Все это теперь, к сожалению, в прошлом. Все сметено и временем, и катастрофическим пожаром, случившимся в годы, когда разваливалась наша большая страна, когда давала трещины прежняя жизнь… Как-то странно все совпало… Пожар уничтожил любимый всей театральной Москвой дом… Ушли безвозвратно и его время, и его атмосфера…

Правда, есть новый Дом актера на Арбате, и его теперешний директор, дочь Александра Моисеевича Маргарита Александровна Эскина, в меру сил (а их в наши дни требуется очень много) старается поддерживать добрые традиции. Спасибо ей…

В Доме актера со мной порой бывали очень смешные случаи. Один из них произошел на передаче «Театральные встречи». В те годы в фойе на шестом этаже устраивались своего рода актерские «посиделки», на которые собирались и известные, и молодые артисты московских театров, приходили гастролировавшие в то время у нас актеры из других городов. Вечера получались очень интересными, их снимало телевидение, и передача пользовалась у зрителей большим успехом.

«Театральные встречи» вели не дикторы, а сами актеры. И вот один из таких вечеров поручили провести нам с Михаилом Ивановичем Жаровым. Объявили мы Владимира Александровича Попова из МХАТа, он начал свой очень смешной номер «Факир», и так здорово он у него получался, что я не смогла удержаться и начала хохотать. Потекла тушь с ресниц, лицо стало в подтеках… Мне надо уже готовиться представлять следующего выступающего, камера вот-вот пойдет на меня, а я «не в гриме»… Михаил Иванович, увидев такое, поначалу даже немного рассердился на мою несдержанность, но понял, что надо спасать положение, и взял бразды правления единолично в свои руки. Тем самым он дал мне возможность убежать из фойе, чтобы привести себя в надлежащий вид. Потом я вышла, снова включилась в работу, но все равно едва сдерживалась, потому что собравшиеся на передачу актеры рассказывали, показывали очень смешные истории, сценки…

В те годы я с телевидением была в большой дружбе и почти «не слезала» с экрана — сначала просто как актриса выступала с отрывками из оперетт, потом меня стали приглашать даже вести передачу «Голубой огонек». Работали все тогда в телецентре на Шаболовке («Останкино» вступило в строй в 1967 году), в маленьких студиях, в прямом эфире. Записей на пленку еще не было, и если ошибешься во время выступления, то ничего уже не исправишь. Так что ответственность была большая, а отсюда и собранность во время эфира.

Записывать на пленку стали уже потом, но многое из того, что было тогда сделано, сейчас не сохранилось — смыто. Так что остается только вспоминать. Помню, в одном из «Огоньков», который мы вели вместе с Михаилом Ивановичем Пуговкиным уже из «Останкино», у меня были очень интересные сцены, и в одной из них моим «партнером» был самый настоящий медведь, которому я должна была давать какую-то кружку. Страху тогда натерпелась… Зато «Огонек» был очень веселый, очень хороший.

Смыли многие передачи, концерты, спектакли и периода 70—80-х годов. С кем из известных наших артистов ни поговоришь на эту тему, у большинства из них выступления на ТВ за те годы или сохранились частично, или не сохранились вовсе. То ли на телевидении не хватало места для хранения старых записей, то ли был дефицит пленки, то ли это была обыкновенная глупость тогдашних теленачальников… Когда стирали, почему — не знаю точно, но факт остается фактом. Навсегда утеряно очень многое из того поистине «золотого фонда» нашей культуры, и теперь уже не дано увидеть ни «Голубых огоньков» раннего периода, ни прекрасных музыкально-поэтических композиций, ни телевизионных постановок, ни записей выдающихся музыкантов, ни прекрасных концертов…

Правда, иногда какие-то фрагменты «Огоньков» мелькают на экране, но это капля в море. Как-то перед Новым годом ТВ показало кое-что из тех, старых «Голубых огоньков». В одном из отрывков я увидела себя: смотрела и улыбалась — какие мы там скромные, в чем-то даже наивные. И прически у нас по теперешним понятиям очень смешные — зато по тогдашней моде. Но, несмотря на то что в некоторых мизансценах ощущается определенная искусственность — ведущим приходилось «втягивать» в разговор гостей студии, которыми обычно были передовики производства, терявшиеся в непривычной обстановке под прицелом телеобъективов; несмотря на то что в оформлении не было никаких излишеств в виде слепящих прожекторов или искусственного дыма, от которого начинаешь кашлять и чихать; несмотря на то что не было у выступавших теперешней раскованности (а чаще всего это обыкновенная развязность), «Голубые огоньки» пользовались всенародной любовью. Невозможно было представить в те годы ни одного большого праздника, чтобы он прошел без этой передачи.

Пели мы там поначалу «вживую», без всяких предварительно записанных фонограмм (это уже потом стали все готовить заранее, «вылизывать»), и в таком исполнении было больше теплоты, больше искренности, естественности — вот какой ты есть, таким тебя и видят.

Сейчас на ТВ попытались создать нечто похожее на те, прежние «Голубые огоньки», но что-то не очень получается. И не получится — дважды не бывает хорошо… Время, люди — все уже не то. Время теперь хоть и считается открытым, но почему-то нет доверительности, искренности — их заменила порой излишняя, напоказ, откровенность, «раздевание» перед камерой. ТВ стало уже не творчеством, а обычным производством — все отлажено, все выверено, все идет без срывов, без «накладок». И не то… Нет того, что трогает душу. Да, для глаз — зрелищно, для слуха — громко, очень громко… А что же для сердца?..

Тогдашнему телевидению я обязана своим опытом работы в жюри. Правда, количеством проведенных конкурсов похвастаться не могу, зато стаж свой в этом деле исчисляю со времен того, прежнего КВН. Это была замечательная пора. И тот КВН, пока его не прикрыли, был КВН! А ребята какие были! Алик Аксельрод, Юлик Гусман, капитан команды московских медиков Мотя Левинтон… Ну и, конечно, очень молодые тогда ведущие Саша и Света, Саша Масляков и Света Жильцова…

Сказать, что мне нравилось участвовать в передаче, — мало. В те годы КВН проводили в Телевизионном театре, который размещался в большом здании в районе станции метро «Электрозаводская», на площади Журавлева. Мы, члены жюри, сидели в ложе, сбоку над сценой. Какой из меня был судья — не знаю, потому что я постоянно заливалась смехом: ребята на сцене скажут какую-нибудь очередную шутку — я начинаю хохотать. Впрочем, смеялись в жюри все. Да и как было удержаться? Команды-то какие тогда были! И вообще, тогда в этой игре было больше непосредственности, неподдельного молодого азарта — никаких «домашних заготовок», никакого «запаха» коммерции. Понимаю, что сейчас без этого не выжить, что и ориентиры у молодежи теперь другие, но все же… Ведь неспроста же о том, «первом», прежнем КВН до сих пор вспоминают с ностальгией те, кому посчастливилось в нем участвовать, его видеть… И не только потому, что «как молоды мы были, как искренне любили, как верили в себя».

Много позже мне приходилось работать в жюри нескольких конкурсов, имевших уже непосредственное отношение к моей профессии. Проводились они и в Москве, и в других городах. На этих творческих соревнованиях артистов оперетты мне часто было не по себе, потому что кое-кто из членов жюри «тянул» своих, занижая оценки другим участникам. Почему-то в этом усердствовали представители провинциальных (и очень хороших) театров — они считали, что в столице их всегда все обижают. Смотреть на это явное интриганство мне было неприятно, и я решила больше не соглашаться на такого рода мероприятия. Когда ко мне в очередной раз обратились с предложением не просто поработать в жюри, а даже возглавить его, я отказалась.

Но зато когда в 1997 году мне позвонили от имени Ирины Константиновны Архиповой и попросили принять участие в работе жюри телевизионного певческого конкурса «Большой приз Москвы», приуроченного к 850-летию моего родного города, я не могла отказаться. Да и как было не согласиться, если в жюри были приглашены такие выдающиеся музыканты, певцы, как Иван Петров, Людмила Зыкина, Евгений Дога, Марк Минков… Сама Ирина Константиновна, по чьей инициативе был организован этот конкурс, возглавила объединенное жюри, поскольку соревнования проходили по нескольким номинациям — оперный раздел, камерное пение…

Работалось мне там хорошо. Благожелательная атмосфера, красиво оформленный полукруглый зал театра «Геликон-оперы», прекрасные молодые певцы, чьи выступления потом, в телеверсии, монтировались с их интервью, которые они давали за кулисами. Надо отметить, что участники этого творческого соревнования из разных городов России были отобраны на редкость удачно — все внешне очень привлекательные (конкурс ведь был телевизионный), с замечательными голосами, артистичные… Их имена потом зазвучали в теле- и радиоэфире, подтвердив, что конкурс Ирины Архиповой «Большой приз Москвы» сыграл в их творческой судьбе заметную роль.

Надо сказать, что великая наша певица делает святое дело, используя свое всемирно известное имя для «проталкивания» молодых вокалистов. Она дает его различным культурным мероприятиям, чтобы привлечь к ним внимание (да и средства), чтобы молодые талантливые исполнители могли там выступить. А ведь без такой поддержки им сейчас очень трудно пробиться на концертную эстраду, на оперную сцену, на телевидение. Ирина Константиновна помогла очень многим певцам встать на ноги. И отрадно видеть, что они стали украшением наших оперных театров, других музыкальных коллективов.

Принято говорить, что мастер продолжается в своих учениках. Пришло время, когда и мне напомнили об этом — уговорили поработать с молодежью, передать ей то, чему меня научили когда-то мои учителя, чему научилась сама за годы работы в театре. И я пришла преподавать в родной мне ГИТИС (теперь это РАТИ), который в свое время окончила, на тот же факультет — артистов музыкального театра. У меня был курс из двадцати трех студентов, которых я должна была выпустить через пять лет.

Занималась я с этими ребятами актерским мастерством, а ученицами по вокалу взяла двух своих студенток. Работать с молодежью было интересно, но вскоре я поняла, что педагогика — это не моя стезя, это не по моим склонностям. Несмотря на большой опыт работы на сцене, на встречи с самыми разными режиссерами и в театре, и на телевидении, и в кино, я не вижу в себе способностей постановщика. Хотя как актриса на репетициях я понимаю все и могу исполнить так, как нужно по замыслу режиссера. Но этого оказалось недостаточно, когда я стала работать самостоятельно: я могла подсказать своим студентам, как надо сделать тот или иной отрывок, проиграть сама какой-то сценический этюд, но режиссером себя не ощущала. И я уговорила нашего педагога, уважаемого и любимого мною Матвея Абрамовича Ошеровского, который в свое время много лет проработал в Одесском театре музыкальной комедии, взять моих студентов и довести до выпуска. Я передала их в надежные руки опытного режиссера и была спокойна за ребят.

Кроме М. А. Ошеровского много помогал в моей работе и А. Л. Кремер. Он взял на себя подготовку музыкальной части спектакля, который мы со студентами сделали на четвертом курсе. Я выбрала для этого уже шедший в разных городах его мюзикл «Ваш покорнейший слуга» по Мольеру.

Первым из профессиональных театров, поставившим «Слугу», был театр в Иркутске. Премьера была назначена на декабрь 1981 года. Анатолий Львович и авторы либретто — поэт Александр Дмоховский и журналист Юрий Ценин — выехали в Иркутск. Я тоже собиралась поехать туда с гастролями вместе с Юрием Веденеевым.

Кремер выехал раньше меня, чтобы подготовить премьеру: за неделю, остававшуюся до нее, он провел с оркестром театра двенадцать репетиций и буквально преобразил его. Такое случалось не раз. Когда мы с кем-нибудь из моих партнеров выезжали на гастроли в другие города, то Анатолий Львович иногда приезжал туда на день-два раньше, чтобы поработать с оркестром местного театра. Наши выступления обычно строились так: первое отделение концерта театр делал силами своих артистов, а во втором выступали мы. Потом в публике говорили, что Шмыга привезла своих музыкантов — до такой степени местный оркестр становился неузнаваемым.

Вспоминаю о той своей поездке в Иркутск и не могу сдержать улыбку. Открываем мы как-то местную газету и читаем на первой полосе «важное» сообщение, что-то типа: «Первый секретарь обкома партии такой-то принял народную артистку СССР Т. И. Шмыгу и артиста Московского театра оперетты Ю. П. Веденеева, которых ознакомил с достижениями Иркутской области в области культуры». Представляете, в советском, партийном, главном областном печатном органе появилась публикация, скорее подходящая для рубрики «Светская хроника» в какой-нибудь «буржуазной» газете. Только что не описали, какой у меня был туалет, а так все точь-в-точь…

Премьера «Вашего покорнейшего слуги» в Иркутске запомнилась мне еще и тем, что у них там был потрясающий актер Вячеслав Дычинский, исполнявший роль Скапена. В традиционном представлении этот персонаж Мольера — верткий, пронырливый маленький человечек, а туг на сцене появился здоровенный красавец парень, настоящий сибиряк, но такой легкий да еще с потрясающим комедийным даром. Он не просто двигался — он летал. Когда по мизансцене ему надо было взбираться по лестнице на сеновал, эта громадина взлетел по ней, словно пушинка.

С таким же актером мы встретились и в театре Ростова-на-Дону, где тоже ставили «Вашего покорнейшего слугу». Режиссером спектакля здесь был тот же Мирон Лукавецкий, что ставил «Слугу» в Иркутске. Мы с группой наших артистов, среди которых были Вячеслав Барынин, Саша Горелик, особенно любимый ростовчанами, поскольку он из их театра был приглашен в Москву, приехали на гастроли, которые «подгадали» так, чтобы я могла увидеть премьеру. Сначала давали концерты мы, и на последнем перед премьерой выступлении в конце первого отделения артисты местного театра исполнили финал первого акта «Слуги». Публике так и объявили, что сейчас будет исполнен отрывок из ближайшего премьерного спектакля и что за дирижерским пультом — автор музыки, композитор Анатолий Кремер. Четыре актера так исполнили мужской канкан, что восторгам публики не было предела. Этот своеобразный анонс был настолько успешным, что я сказала: «Нам-то после этого зачем выходить на сцену?» Тем не менее мы отыграли во втором отделении свои номера, и наш успех был не меньшим.

Пришли мы на премьеру «Вашего покорнейшего слуги», и уже с первого выхода Скапена нас покорил исполнитель этой роли — высоченный актер, громадный детина, но такой легкий в движениях. И столько в нем ироничности, лиричности, детскости. Чудо да и только, и голос прекрасный. Это был любимец ростовской публики Семен Барон, по амплуа герой, ведущий артист театра. Мы видели его накануне в спектакле «Табачный капитан», где Семен исполнял роль Петра I. А на премьере артисты так работали на сцене, играли с таким увлечением, с такой отдачей, что у меня даже выступили слезы, хотя вообще-то «Ваш покорнейший слуга» комедия.

Ставили этот спектакль и в других городах — в Минеральных Водах, в Красноярске… Режиссером там был Матвей Абрамович Ошеровский. Что касается Красноярска, то сначала «Слугу» поставили в маленьком театре закрытого города Красноярск-26, а потом уже перенесли на сцену большого театра краевого центра. Ошеровский сделал удивительно интересную постановку. Например, финал первого акта, о котором я уже упоминала, был решен им совершенно неожиданно. Написанный композитором канкан для квартета мужчин у него исполняли и хор, и балет, артистов которых он одел в одинаковые костюмы.

И все восемь минут, что длится этот номер, актеры, сменяя друг друга, появлялись на сцене волнами. Эффектно и зрелищно было невероятно…

Возвращаясь к рассказу о своей работе в ГИТИСе, должна сказать, что те несколько лет были для меня нелегкими и в смысле физическом. В то время я была загружена в театре, а после занятий со студентами приходила домой уставшая, поскольку на уроках приходилось много говорить, объяснять. Петь вечером спектакль было трудно: такова специфика моего голоса — он у меня легкий, и любая перегрузка сразу же сказывается.

Итак, я приняла решение отказаться от художественного руководства курсом и оставила себе только двух учениц-вокалисток. Они потом хорошо сдали выпускные экзамены, и их приняли в труппу нашего театра. Одна из них, Таня Константинова, и сейчас работает, уже заслуженная артистка, а другая ученица, Надя Дементьева, несмотря на то что была очень хорошая певица, ушла из театра — вышла замуж и уехала в Австралию.

Прекрасная леди и другие

В 1961 году Театр оперетты переехал с площади Маяковского на Пушкинскую улицу — в одно из лучших театральных зданий Москвы, в котором до этого размещался филиал Большого театра. В то время в Кремле было закончено строительство Дворца съездов, предназначавшегося в первую очередь для партийных, комсомольских, профсоюзных съездов, различных международных форумов. В остальное же время в огромном зале на 6000 мест предполагалось проводить концерты, давать спектакли, тем более что сцена, да и все здание были оборудованы самой современной аппаратурой.

Сцена была очень большая, вот и решили, что осваивать ее должен коллектив самого большого театра страны. И Кремлевский Дворец съездов (КДС) стал второй сценической площадкой прославленного ГАБТа, хотя по акустике вовсе не годился для оперных спектаклей — звук певческого голоса там не летит в огромный зал, и его приходилось усиливать. Но оперу нельзя слушать при помощи динамиков — получается не живое восприятие музыки, а обыкновенная трансляция.

Естественно, что среди музыкантов, артистов Большого театра было много недовольных тем, что теперь им предстоит выступать на такой «нетеатральной» сцене. Немало было недовольства и из-за того, что с появлением у Большого второй площадки у него отняли уютный филиал.

Кроме того, и среди театралов, и в самом Большом некоторые были возмущены тем обстоятельством, что в бывшем здании филиала теперь разместится Театр оперетты: «Как это так! На сцене, где пели Шаляпин, Нежданова, Лемешев, Козловский, теперь будут танцевать канканы?! Будут петь о красотках кабаре?!»

Понять недовольных было можно: ведь в здании на Пушкинской улице всегда звучала только серьезная музыка. Со времени его постройки в 1894 году и до 1904 года здесь была знаменитая Частная русская опера Саввы Ивановича Мамонтова. Здесь дебютировал Ф. И. Шаляпин, здесь в качестве оперного дирижера начал работать сам С. В. Рахманинов. И потом, уже после театра Мамонтова, в здании выступала еще одна известная оперная труппа — С. И. Зимина, тоже много сделавшая для развития русской музыкальной культуры.

Определенная ревность артистов Большого театра была оправданна, но на нас все эти их настроения особенно не отражались, тем более что решение о переезде в здание на Пушкинской улице принималось не нами, а на самом «верху». Да и с артистами привилегированного, обласканного вниманием властей театра мы особенно не общались: у них была своя жизнь, у нас — своя. Кроме того, нам тогда и без того хватало проблем, связанных с освоением незнакомого помещения.

Хотя мы и перебрались в большее здание, особой радости я не припомню. Несмотря на весь этот шик — зрительный зал с позолоченными ярусами лож, красивое фойе, — условия для актеров лучше не стали: в гримерных было так же тесно, так же неуютно, как и прежде. Конечно, мы понимали, что в старых театральных зданиях это неизбежно. В этом я лишний раз убедилась, когда побывала в Ленинграде, в Александринке, в некогда императорском театре, — там гримерные тоже весьма скромные. В БДТ у Товстоногова условия и то были лучше, хотя тоже не ахти какие. А вот в нашем бывшем здании на площади Маяковского после реконструкции у актеров Театра Сатиры артистические комнаты теперь намного лучше прежних, да и других удобств стало больше.

Привыкали мы к новому помещению с трудом. Сцена здесь была намного больше, она требовала иных приемов игры и новых решений при постановке оперетт. Да и к залу надо было приноровиться. Выяснилось, что в нем имеются какие-то «провальные» в акустическом смысле места, где актеров слышно хуже. То ли так тут было всегда, то ли при ремонте что-то нарушили — не могу утверждать точно. Потом уже произвели какие-то изменения в ярусах, в оркестровой яме, но акустика не стала лучше. Впрочем, я лично на себе этого не ощущаю: мне говорят, что когда я пою даже пиано или произношу текст вполголоса, в зале меня хорошо слышно. Видимо, дело здесь не в акустике и не в том, что надо знать определенные, благоприятные или неблагоприятные, места на сцене, а в том, что в природе существуют голоса полетные и неполетные. У певца может быть большой голос, но он не летит в зал, и ничего тут не поделаешь. Значение имеет еще и школа пения…

Первой удачной постановкой театра на новой сцене стал «Севастопольский вальс» К. Листова. Режиссером спектакля был А. Закс. Казалось бы, тема, к которой обратились композитор и авторы либретто Е. Гальперина и Ю. Анненков, совсем не подходила для оперетты — война, защита Севастополя… Правда, и любовь была тоже… Но спектакль многие годы пользовался у публики неизменным успехом. Конечно, свою роль играло и то, что тогда еще были живы воспоминания о недавних военных годах, о героизме наших людей, на долю которых выпало столько горя, и еще о том, что помогло им выжить, — о силе любви, о верности, которая поддерживала многих в самые тяжкие минуты.

Несмотря на серьезность темы, музыка «Севастопольского вальса» очень лирична. Лирична даже в самых драматичных эпизодах. В спектакле была сцена, где моя героиня Любаша пела песню «Девушки-бойцы…». Пела в ответ на слова, неосторожно брошенные ей в лицо любимым человеком, — он пренебрежительно отзывался о девушках, разделявших вместе с воинами все тяготы их ратного труда и при этом хранивших верность своим любимым. Такое отношение задевало, обижало не только мою Любашу, но и меня, и я была совершенно искренней, исполняя песню.

И это сразу чувствовали зрители. Газеты писали тогда, что во время исполнения песни «Девушки-бойцы…» в зале многие плакали. Потому что плакала и я. В самом деле, как можно было спокойно слушать несправедливые обвинения, да еще от того, кого Любаша давно и тайно любит, кому верна столько лет. И я тоже, вместе со своей героиней, вступалась за тех, кто в страшных условиях войны сохранил в чистоте свои чувства… Я и сейчас могу сыграть эту сцену, «завестись» за одну минуту, настроиться на неё.

Я играла «Севастопольский вальс» с удовольствием и не просто с особым настроением, подъемом, а с определенной долей трагедийности. Мне вообще нравятся такие роли. Несмотря на то что в репертуаре у меня были уже и «Белая акация», и «Поцелуй Чаниты», по тому времени «Севастопольский вальс» был моим любимым спектаклем.

Работалось над ним легко. Константин Яковлевич Листов оказался очень приятным в общении человеком. В нашем жанре он был не новичок — известностью пользовалась еще одна из его оперетт — «Мечтатели», написанная намного раньше «Севастопольского вальса». Не знаю, ставилась ли она прежде у нас, но в любом случае наш театр Листову не был чужим: здесь в литературной части работала его внучка.

Главную роль Любаши вместе со мной готовили Аня Котова и Тамара Володина, принадлежавшая к поколению, которое шло как бы за нами. У нее красивый голос, и актриса она очень искренняя, крепкая и еще, я бы сказала, ответственная. Я любила ее спектакли. Тоненькая, хрупкая, трогательная, Тамара очень хорошо смотрелась на сцене. И по человеческим качествам она располагала к себе: держалась в стороне от театральной суеты, больше жила своим домом, семьей. Тамара Володина и по сей день работает в нашем театре, исполняя теперь уже возрастные роли. И до сих пор выглядит замечательно.

«Севастопольский вальс» шел на нашей сцене долго. Но такова природа театра — спектакли неизбежно стареют, постепенно в них исчезает нерв, ощущение горения, начинается механическое повторение того, что было заучено на репетициях. И рано или поздно спектакль снимают с репертуара. Наиболее удачные потом иногда возобновляют или делают новую постановку.

То же вышло и с «Севастопольским вальсом» — через какое-то время его возобновили в той же, на мой взгляд бесспорно удачной, режиссуре, и он опять пользовался успехом. А вот когда решили сделать новую постановку этой оперетты, пригласив другого режиссера, другого художника, все закончилось печально — «осовремененный» спектакль продержался весьма недолго. Из него ушло то, чем привлекал к себе «старый» «Севастопольский вальс», — искренность.

А новая постановка была какой-то вымученной, главным в ней стало оформление — со сцены зрителей подавляли какие-то кошмарные противотанковые надолбы, «ежи», на фоне которых актеры просто пропадали. Такая лирическая оперетта, как «Севастопольский вальс», никак не подходит для авангардных режиссерских поисков, разного рода экспериментов. Странно, что постановщик этого не почувствовал и не понял. В той, первой нашей постановке «Севастопольского вальса» у художника Г. Л. Кигеля оформление не было самодовлеющим, оно было продуманно простым, без излишеств, потому что и режиссер, и художник ощущали стилистику, настрой: главное в оперетте Листова — чувства героев, лиричность музыки. И потому декорации не должны были отвлекать зрителей от главного, они служили лишь фоном, намеком на место действия. У Кигеля на сцене были только декоративные скалы, как бы Инкерманские высоты, небольшая площадка перед ними, два уступа-ступеньки, на которых потом встречались Любаша и Дмитрий, была скамейка, еще какие-то детали, и все… А оперетта годами шла при аншлагах…

Хотя я очень любила «Севастопольский вальс», но в новом спектакле участвовать отказалась. А вот отрывок из первой постановки вставила в программу специального вечера. Меня тогда номинировали на Государственную премию, и я должна была, как положено, дать или спектакль, или вечер. Я выбрала последнее. У меня было три выхода на сцену: в роли Любаши из «Севастопольского вальса», в роли Элизы из спектакля «Моя прекрасная леди» и в роли Нинон из «Фиалки Монмартра». По одному акту из каждого спектакля.

На следующий день подходит ко мне в театре наш артист Валерий Батейко: «Таня-Ваня (так придумал меня называть то ли Коля Коршилов, то ли Слава Богачев)! Хочешь, я тебя повеселю? Вчера на твоем юбилее была моя соседка. Приходит потом ко мне и делится впечатлениями: «Конечно, Шмыга была хороша и в роли Элизы, и в “Карамболине” замечательно выступила, но что же за девочка играла в “Севастопольском вальсе”?» Я стал хохотать, а потом объяснил ей: «Так это тоже была Шмыга!» — «Не может быть!»

Вспоминается еще один смешной случай, когда моя внешность ввела в заблуждение. Однажды, когда мы были на гастролях в Ленинграде, Николай Коршилов договорился с каким-то не то механиком, не то матросом маленького катерка, что на этой тарахтящей невзрачной посудине нас провезут по ленинградским каналам и рекам с заходом в порт, куда на обычных экскурсионных катерах попасть нельзя. Это было осенью, вечер выдался прохладный, дул пронизывающий ветер. Я стояла у борта, когда ко мне подошел наш «благодетель»-матрос, заботливо набросил на мои плечи свой бушлат и спросил сочувственно: «Танька, ты не замерзла?» Что было с нашими ребятами! Они стали так смеяться!.. Матрос ведь не знал, что он говорит с народной артисткой. Видит, стоит у борта девчонка, которую все называют Таней, ежится от холода… И только насмеявшись вдоволь, Коля объяснил ему, кто я такая… Бедный парень был так смущен, что, когда в следующий раз Коршилов снова попросил покатать нас на его катерке, он даже не явился к причалу. Потом уже парень признался: «Мне так стыдно, что я назвал ее Танькой… Но ведь она же выглядит совсем как девчонка…»

Во время работы над этой книгой пришло печальное сообщение о внезапной кончине Германа Степановича Титова. И в памяти всплыла история, в какой-то степени связанная с «Севастопольским вальсом», которая несколько лет осложняла мне жизнь. Правда, сама оперетта тут ни при чем. Просто история эта началась именно после одного из спектаклей «Севастопольского вальса», на который пришел Герман Титов. Совершив свой полет в космос в августе 1961 года, он, как и первый космонавт Юрий Гагарин, стал невероятно популярен. Сейчас ту их популярность и сравнить не с чем. Это была даже не популярность, не просто всенародная любовь — это была вселенская слава. Все, что было связано с космонавтами, вызывало всеобщий интерес — и потому, что эти мужественные молодые парни казались нам какими-то особыми существами, и потому, что космос тогда был окутан завесой секретности. Где бы космонавты ни появлялись, что бы ни делали, они сразу привлекали к себе внимание. Но у славы всегда есть обратная сторона — народное мифотворчество: чего не знают о предмете поклонения, то придумают.

Так вот, посетил Космонавт-2 наш Театр оперетты.

После окончания спектакля всем его участникам, естественно, захотелось сфотографироваться с таким знаменитым зрителем. Я тоже вышла в фойе, и муж Анечки Котовой, фотокорреспондент, сделал снимок, на котором мы с Германом Титовым оказались рядом. А поскольку снимки космонавтов пользовались тогда огромным успехом, то и эта фотография, не знаю уж как, но в большом количестве экземпляров разошлась по всей Москве. И началось… Раз на снимке Герман Титов вместе с артисткой Татьяной Шмыгой — это неспроста… Зря таких людей вместе фотографировать не будут… Что-то тут есть… Ведь говорят же в народе, что дыма без огня не бывает…

Перед отъездом из театра Герман Степанович вежливо предложил подвезти меня домой на своей машине, но я отказалась, поскольку жила недалеко от театра. Титов уехал, и больше мы с ним никогда не встречались. Так что никакого не только огня, но даже искорки не могло и быть. Но дым народных легенд с самыми фантастическими подробностями нашего якобы бурного романа заклубился настолько густой, что я не могла войти ни в один магазин, чтобы сразу за моей спиной не начинались перешептывания: «Шмыга… Титов… Шмыга… Титов…» Я выбегала из одного магазина, шла в другой, и там начиналось почти то же самое… Я старалась, как могла, изменять свою внешность, не снимала очков, надвигала на лоб шляпку, но это не всегда помогало, так как в те годы я часто выступала по телевидению и мое лицо было достаточно узнаваемым. Да и кино добавило мне популярности, когда я снялась в «Гусарской балладе».

Легенда о наших каких-то особых отношениях приняла если не космический, то почти планетарный масштаб. Я поняла это, когда в очередной раз приехала вместе с Юрой Богдановым на гастроли в Болгарию — петь в спектаклях Софийского музыкального театра. Дело в том, что в Болгарии у меня было много друзей. В один из прежних моих приездов сюда меня познакомили с молодым болгарским поэтом Банчо Бановым, который принялся за мной ухаживать. И не просто ухаживал, а вдруг однажды предложил мне свои руку и сердце, хотя знал, что я замужем.

Естественно, я не могла воспринимать его слова серьезно, пока Банчо не позволил себе прямо-таки «экзотический» поступок. Юра Богданов «охранять» меня тогда не мог, потому что, как только мы приезжали в Болгарию, он сам сразу попадал «в полон» к своим многочисленным друзьям, таким же заводным, компанейским. Я видела его только на репетициях да на спектаклях.

А позволил себе Банчо следующее. Однажды он уговорил меня заехать к нему домой — посмотреть, как он живет. До этого я никогда не бывала у него, знала только, что он сын известного болгарского генерала. А тут, буквально за несколько часов до отлета все-таки решилась заглянуть к нему ненадолго — было уже неудобно постоянно отказываться. Пришла, и вдруг Банчо запирает входную дверь на ключ и заявляет, что не выпустит меня, пока я не соглашусь остаться в Болгарии. Мне скоро надо уезжать на аэродром, а я сижу взаперти. Ситуация просто идиотская. Пришлось отбросить светскую вежливость и заявить чрезмерно гостеприимному хозяину напрямую: «Банчо, это же не метод завоевывать женщину. У нас так не поступают и женщин не похищают. Да и у вас здесь не Восток, хотя вы и близко от него…» В общем, все кончилось благополучно — меня отпустили с миром, и я вернулась в Москву.

Приезжаю я в Софию в очередной раз и вижу, что Банчо не хочет со мной даже разговаривать. Ничего не понимая, спрашиваю у своей хорошей знакомой Лиляны Кашлуковой, замечательной певицы: «Лиляна, что произошло? Почему Банчо со мной не разговаривает?» — «Не знаю. Кажется, он на тебя за что-то обижен». Стала думать — что же такого обидного я сказала или сделала ему? Тот случай с неудавшимся «штурмом» закончился мирно. А больше ничего такого обидного для Банчо я за собой не знаю…

Не выдержала и решила сама спросить его: «Банчо! В чем дело?» — «Ах, ты еще и спрашиваешь! Выходить замуж за Титова можно, а за меня нельзя!» — «Какой Титов?! Я видела его только раз!..» Объяснила, что я как была замужем за Канделаки, так и остаюсь… Не знаю, что там думал обо всей этой выдуманной истории импульсивный поэт, но я поразилась тому, как быстро в наше время работает «испорченный телефон»… Потом, в следующие мои приезды в Софию, Банчо со мной уже не встречался — видимо, так и не мог простить мне моего пусть мифического, но «коварства». Друзья мне сказали, что он вскоре женился… Я мысленно пожелала ему счастья, потому что был он человек очень интересный, симпатичный…

Что же касается истории о нашем мифическом романе с Титовым, то она, наверное, надоела не только мне, но и Герману Степановичу. И подтверждение этому — наша вторая встреча, еще более мимолетная. С Володей Шишкиным и моим концертмейстером Анной Левиной мы должны были выступать в каком-то концерте в знаменитом зале Политехнического музея. Приехали туда, поднимаемся по лестнице, и вдруг я вижу, что навстречу спускается невысокого роста человек с очень знакомым лицом. Да это же сам Титов! Видимо, от неловкости или оттого, что нам обоим осточертела эта сплетня, но мы даже не поздоровались — каждый пошел своей дорогой: я — на концерт, а Титов — к выходу.

Я сказала Шишкину: «Володя! Смотри, вон Титов пошел». — «Где? Как? Этот невысокий парень — Титов? И это за него тебя просватали?!» Внешне Титов действительно не бросался в глаза — ведь тогда при отборе в космонавты были ограничения по росту и весу, чтобы можно было разместиться в тесной кабине космического корабля. Зато потом Герман Степанович стал видным, очень представительным генералом…

Из космонавтов более-менее близко я была знакома с Павлом Романовичем Поповичем, потому что Космонавт был любителем оперетты и часто бывал в нашем театр Очень веселый, общительный, он приходил к нам за кулисы, вел себя просто, со всеми разговаривал, шутил — в общем, был в театре своим человеком.

Еще одно из воспоминаний, связанных с космической темой. Были мы с группой наших актеров на гастролях и оказались в каком-то из городов неподалеку от знаменитого Байконура. Отыграли свой концерт, вернулись в гостиницу и собрались все, а было нас человек шесть-семь, у меня в номере поужинать. Вдруг раздался стук в дверь. Я крикнула: «Войдите!»

Дверь открылась, и, прежде чем мы смогли рассмотреть, кто же там за ней, на середину комнаты полетела целая копна цветов, степных тюльпанов, буквально заваливших мой небольшой номер. А потом уже вошли двое военных. Один — высокий красавец генерал, похожий на молодого Рокоссовского, другой — полковник, пониже ростом, тоже привлекательный, с очень интеллигентным лицом. Слышу: «Татьяна Ивановна! Разрешите? Ну хоть пятнадцать минут можно посидеть с вами?» Оказалось, что мои гости приехали прямо с Байконура, где в степях и собрали эту груду цветов.

Конечно, я пригласила их присоединиться к нашей компании. Они пристроились к небольшому столику, до стали какую-то бутылку, налили из нее в рюмочки… Вообще-то я не пью, но тут после столь эффектного появление моих гостей отказываться было как-то неудобно. Чтобы не обижать их, я взяла свою рюмочку, сделала глоток и… Боже, что со мной началось! Чувствую, что сейчас тут же и умру среди этих цветов, так что и венков никаких не потребуется…

Военные ведь не предупредили меня, что? именно они налили в рюмку. Наверное, подумали, что раз артистка, то привычная ко всему. А я… Знала бы — ни за что бы не стала даже пробовать. В общем, гости мои испугались не на шутку. Один из них бросился ко мне, стал трясти:

— Татьяна Ивановна! Что с вами?

Едва отдышавшись, я спросила его:

— Что это такое было?

— Как что? Да обыкновенный спирт. — Он сказал это таким тоном, словно произнес слово «вода».

— Да как же так можно? Не предупредив…

— А вы что же, никогда его не пили?

— Да я и водку-то не пью…

Такая вот веселая космическая история…

В апреле 1960 года к нам в страну приезжали на гастроли американские артисты со спектаклем «Май фер леди». За рубежом был уже очень популярен мюзикл, а Москва (вслед за нею Ленинград и Киев) увидела такое впервые. Естественно, что интерес к выступлениям американцев был большой. Давали они свой спектакль на сцене Центрального театра Советской Армии, где очень вместительный зал.

Американских артистов и их «Май фер леди» ждали — мы были уже наслышаны, что есть такой мюзикл Ф. Лоу по пьесе Бернарда Шоу «Пигмалион». Незадолго до этого, в сентябре 1959 года, когда готовился визит Н. С. Хрущева в США, туда чуть ли не впервые выехала в качестве туристов группа наших известных людей, более половины которых были деятели искусства. Входил в нее и В. А. Канделаки. В Нью-Йорке, на Бродвее они увидели спектакль «Май фер леди». Видимо, кто-то из этой группы и подал потом идею пригласить артистов приехать к нам и выступить перед советской публикой…

Конечно, я побывала на спектакле американцев. О впечатлении говорить излишне — прекрасная музыка Лоу, замечательная игра артистов… Особенно великолепны были Эдуард Мулхайр в роли профессора Хиггинса и Чарлз Виктор в роли Альфреда Дулитла. Я сидела в зале, наслаждалась музыкой, игрой и думать тогда не думала, что через какое-то время сама буду играть роль Элизы.

До этого я видела ее только в драматическом спектакле — в Малом театре в «Пигмалионе» великолепно играла Дарья Васильевна Зеркалова. Правда, я была тогда совсем молоденькой и оценить по-настоящему игру Зеркаловой не могла. Помню только, что мне казался странным ее хрипловатый голос, да и красивой она не была. Еще неопытная, я воспринимала тогда мир скорее по внешним проявлениям, и мне больше понравился барственный Константин Александрович Зубов — Хиггинс. Но потом я много раз слышала и от коллег Зеркаловой, и просто от любителей театра, что играла она гениально. Говорила мне об этом и Татьяна Митрофановна Анненкова-Якушенко. Больше видеть Зеркалову в роли Элизы мне не довелось — актриса через какое-то время умерла. Смотрела я в Малом театре знаменитый спектакль уже с Констанцией Роек в главной роли…

После успеха гастролей американской труппы мюзиклом «Моя прекрасная леди» увлеклись у нас в разных театрах. Его ставили, кажется, в Свердловске, в Ленинграде; знаю, что в Одессе Элизу великолепно играла темпераментная Людмила Сатосова.

В нашем театре к постановке «Леди» приступили в 1964 году и пригласили для этого обожаемого мною Сергея Львовича Штейна, с которым нам всегда так хорошо работалось. Атмосфера во время подготовки «Леди» была такая же замечательная, как и в те дни, когда мы готовили с ним «Поцелуй Чаниты». Репетиции доставляли мне радость. Со Штейном и не могло быть иначе — он очень любил актеров. А нас увлекала его фантазия. Почти все, что Сергей Львович предлагал нам, было окрашено у него юмором, настоящим, тонким, с интеллигентным подтекстом — не таким, как теперешний, в лоб, с непременной пошлинкой, порой даже с откровенной сальностью, этаким юмором «на потребу».

Но вскоре в театре появился новый художественный руководитель, которому многое в театре не понравилось. Штейна, по сути дела, отстранили, и новый режиссер начал вводить в постановку свои мизансцены, делать свои замечания…

Так вышло, что начали мы репетиции «Моей прекрасной леди» при Канделаки, а выпустили спектакль при Ансимове, в январе 1965 года. Несмотря на то что труппа много работала, что все были заняты — за десять лет, что нами руководил Владимир Аркадьевич, было поставлено 25 новых спектаклей, — в театре была группа актеров, недовольных своим главным режиссером. Собственно говоря, это обычная в театральных коллективах ситуация: всегда найдутся люди, чувствующие себя в чем-то ущемленными, готовые к конфронтации. Так случилось и у нас. Внутренний конфликт назревал давно, и нужен был только какой-нибудь внешний повод. И он нашелся.

В. А. Канделаки начал работать над новой постановкой — опереттой Г. Цабадзе «Великолепная тройка». Обычная оперетта советского репертуара, не ахти какая по литературным и музыкальным достоинствам. Сколько мы ставили таких и до Канделаки, и при нем, и после него. Обычные проходные спектакли, о которых даже вспомнить нечего: поставили, сыграли, забыли… Так что дело тут было вовсе и не в этой «Великолепной тройке», а в другом, о чем говорить тут не стоит. Как бы то ни было, но группа актеров, уже давно объединившаяся против Канделаки, пошла жаловаться на него к самой Е. А. Фурцевой и просить, чтобы она заменила руководителя театра.

Недоброжелатели В. А. Канделаки обвиняли его в невзыскательности при выборе произведений для репертуара, в потере вкуса, и при этом ему приписывали и вовсе «полярный» грех — что он требует от актеров «мхатовских» пауз… В общем, «смешались в кучу кони, люди…».

Фурцевой, видимо, не хотелось разбираться с тем, что происходит в Театре оперетты, а скорее всего у нее была тогда забота — куда пристроить способного режиссера Г. П. Ансимова, у которого начались трения в Большом театре… И министр культуры, расположенная к Ансимову, решила, что нашлось место по его талантам — пусть идет и руководит Театром оперетты. Опера, оперетта, какая разница… И там и тут музыка… И там и тут актеры поют…

И вот, даже не предупредив Канделаки, которого она в свое время сама же чуть не силой заставила стать главным режиссером Театра оперетты, Екатерина Алексеевна теперь сняла его. Не вызвала к себе, не поговорила, не обсудила с ним положение в нашем театре. Нет, она просто подписала приказ о его освобождении и поставила перед фактом. Конечно, без работы Владимир Аркадьевич не остался — он по-прежнему пел в Музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко, ставил там спектакли. Но его очень обидело такое отношение к себе министра культуры, тем более что Фурцеву он уважал. Естественно, он переживал все, что случилось. В отличие от Владимира Аркадьевича, я относилась к Фурцевой по некоторым причинам более прохладно, никогда не ходила на приемы, которые она устраивала для деятелей культуры. Канделаки приходилось являться туда без меня, и Фурцева, заметив это, однажды сказала ему: «Почему это ваша жена не бывает на наших приемах? Тогда мы просто перестанем ее приглашать»…

Нам представили нового художественного руководителя театра — Георгия Павловича Ансимова. И начались изменения не в лучшую, на мой взгляд, сторону, по крайней мере, сначала в спектакле «Моя прекрасная леди».

С. Л. Штейн по своей природе был режиссером-романтиком, тонко чувствующим, а Ансимов, человек прагматичный, был режиссером рациональным и, как принято говорить, с современными взглядами. Не знаю, насколько в искусстве это предпочтительнее. Как я уже упомянула, он стал вторгаться в режиссуру Штейна, переделывал мизансцены, которые у Сергея Львовича были задуманы с большим вкусом и тактом, с учетом стиля и пьесы, и музыки.

Например, у моей Элизы был выход, она пела песенку, в английском оригинале которой звучит слово: «Lo-ve-ly, lo-ve-ly…» В русском переводе поначалу у нас тоже было слово с мягкими согласными, соответствовавшими по интонации «л» и «в» в английском и сочетавшимися с музыкой этого эпизода. Но Ансимов сказал: «Вы будете петь здесь: “Здо-ро-во, здо-ро-во”»… Я пыталась объяснить, что это неудачная замена — разве не ясно, что «здорово» тут не подходит, что тут требуется совсем иное, что здесь неуместны певучие «з» и «д» и особенно раскатистое «р». Да и само слово «здорово» слишком конкретно, даже грубовато, а музыка здесь совсем не для этих звуков, они «не ложатся» на нее, они не в ее стиле… Но все было напрасно — Ансимов настоял на своем. Возможно, он видел в таком непевучем слове проявление вульгарности уличной цветочницы? Я же видела Элизу другой… Мне не хотелось нарушать особый настрой этой сцены, и я пела это «здорово» скорее комедийно, чем конкретно…

Вот от таких, казалось бы, мелочей иногда зависит общий тон спектакля. Своими нововведениями Ансимов кое-что все же испортил — из некоторых сцен ушла тонкость, изящество, то, что было задумано Штейном. Однако до конца изменить режиссуру Сергея Львовича новому руководителю не удалось — в нас «сидел» Штейн, его видение ролей, и основное было заложено в исполнителей все-таки им.

Спектакль «Моя прекрасная леди» пользовался невероятным успехом. После привычных публике классических и советских оперетт он стал своего рода откровением. И хотя Москва середины 60-х годов, уже утолила первый голод по «заграничности», «наелась» впечатлениями от всевозможных международных кинофестивалей и конкурсов, от гастролей зарубежных театров и отдельных артистов и, казалось бы, удивить ее теперь было непросто, постановка первого в Москве мюзикла в нашем театре стала заметным событием. Билетов купить было невозможно, толпы желающих попасть в зал осаждали театр, его администратора перед началом спектакля.

Я уже упомянула выше, что у меня было свое видение характера Элизы. Хотя роль очень нравилась, все же мне не всегда было в ней удобно, особенно в первой части. Элиза — простушка с лондонского рынка, с «уличным» воспитанием, необразованная, с плохими манерами, развязная в разговоре… Таких ролей прежде мне играть не доводилось, и я чувствовала себя поначалу странно — все это было не в моей природе. Поэтому, следуя ей, я не хотела делать свою Элизу только вульгарной, «угловатой» — это было бы слишком прямолинейное прочтение образа. Мне виделась в ней сердечность, душевность, даже лиричность — то, из чего потом и появится Элиза-леди. Я не хотела в первой части спектакля «пережимать», не хотела переступать некую черту — все должно было быть в меру. Иначе как бы могла просто вульгарная цветочница с улицы на глазах зрителей превращаться в умную, элегантную женщину с чувством собственного достоинства? Ведь из ничего ничего не бывает. Значит, в Элизе все это было заложено от природы, и нужны были только подходящие условия. Так что спектакль этот, на мой взгляд, не столько о возникновении любви, сколько об обретении простой девушкой с живой душой человеческого достоинства. Такой я видела эту роль.

Кроме меня роль Элизы репетировала и Ирина Муштакова. Получилась она у нее замечательно, особенно хороша была Ира в первой части. Когда была сдача спектакля, то играть назначили Муштакову. Мы с ней в этой роли, конечно же, были разные, потому что мы и в жизни с ней непохожи — и по характеру, и по темпераменту, да и по актерской природе. Но каждой из нас Элиза по-своему удалась.

Удач в «Моей прекрасной леди» было много. Это и понятно — в спектакле были заняты лучшие наши актеры. Одну из самых колоритных ролей, Альфреда Дулитла, играл Василий Иванович Алчевский. И надо сказать, что старому мусорщику из Лондона повезло с исполнителем. Хотя превращение уличного философа, не всегда ладящего с общественной моралью, во внезапно разбогатевшего последователя буржуазной нравственности, обрядившегося во фрак, происходило весьма неожиданно и выглядело комично, Алчевский проделывал все это на сцене очень серьезно. Он даже как бы подчеркивал, что относится к своему столь оригинальному и несомненно незаурядному персонажу уважительно, и, исполняя комическую роль, не улыбался. Зато публика в зале хохотала. И, конечно, всегда с восторгом принимался шлягер Дулитла — его знаменитая песенка «Если повезет чуть-чуть». Публика часто просила бисировать эту сцену.

Кроме В. И. Алчевского Дулитла исполняли и другие прекрасные артисты — Юрий Богданов и Александр Ткаченко. Они не просто играли — они украшали спектакль своим участием в нем. Об актерских способностях, об органичности Юры на сцене, в каждой исполняемой им роли я уже рассказывала. Таким же талантливым актером был и Саша — искренний, с ярко выраженным комическим даром. Крупный, фактурный, с добрым лицом, он только выходил на сцену — и в зале сразу появлялись улыбки: зрители понимали, что вышел хороший человек. Папаша Дулитл получался у Ткаченко, я бы сказала, очень уютным. Публика и без того понимала, что Дулитл персонаж комический, но Саша так великолепно обыгрывал превращение мусорщика в буржуа, вынужденного теперь подчиняться законам общества и потому решившего наконец пойти под венец со своей «дамой», что зал умирал со смеху… Впоследствии на эту роль ввели еще одного замечательного исполнителя — Вячеслава Богачева…

Какие тогда в спектакле были актеры! И каждый в своей роли был на месте… Все стоили друг друга… Какой настоящей леди, дамой из высшего лондонского общества была Ольга Николаевна Власова, исполнявшая роль миссис Хиггинс! Вспоминаю Сашу Горелика в роли профессора Хиггинса. Вспоминаю Толю Пиневича — Пиккеринга, Фреди в исполнении Алексея Степутенко… Алексей до сих пор работает у нас в театре, а ведь мы играли с ним еще в «Белой акации», в «Чаните», где он в пару с Володей Шишкиным исполнял роль Рамона. Степутенко вообще работал много. Он и сейчас в прекрасной форме. Я была на премьере недавно поставленной в нашем театре в очередной раз «Веселой вдовы», где Алексей играет Росильона, и убедилась, как прекрасно звучит его голос. Удивительное профессиональное долголетие. В певческом плане Степутенко в этом спектакле был, на мой взгляд, на первом месте. Уникальный артист… Я вот уже много лет ласково называю его Степкой…

Конечно, я могла бы вспомнить здесь и других своих коллег, участвовавших в «Моей прекрасной леди», но… Ведь спектакль шел у нас в течение восемнадцати лет, и за эти годы состав исполнителей менялся: кто-то уходил, кто-то появлялся впервые… Играли мы «Леди» всегда с удовольствием, и шла она при постоянных аншлагах… Через много лет, уже в 1993 году, решили было возобновить ее, но тогда у театра не нашлось средств на декорации…

Что же касается декораций того нашего спектакля, то они были, на мой взгляд, не совсем удачными, и так считала не только я. Художник Э. Г. Стенберг почему-то предложил оформить «Мою прекрасную леди» декорациями в невыразительных серых тонах. Возможно, он считал, что если действие происходит в Лондоне, то нужен некий «английский» стиль, атмосфера лондонского тумана. Так это или нет, не могу утверждать. Помню только, что оформление спектакля мне активно не нравилось, потому что явно не соответствовало ни веселой, лиричной, мелодичной музыке Ф. Лоу, ни блестящей литературной основе Б. Шоу.

Костюмы тоже были выдержаны в серо-черной гамме. Правда, мне удалось «выторговать» себе белое платье, в котором Элиза выезжала на бал. Риза Осиповна Вейсенберг сделала мне такой наряд, что, когда я появлялась в этой сцене, в зале сразу начинались аплодисменты — публику поражал контраст между Элизой в начале спектакля и Элизой теперешней. Хотя мое длинное платье было как будто совсем простым, сшитым из недорогого крепдешина, но выглядело очень элегантным. И прическу мне делали такую, что я казалась выше ростом — волосы со лба гладко зачесывали и поднимали их в виде высокого шиньона. Моя героиня вдруг представала преображенной, буквально на глазах вырастала, распрямлялась, в ней появлялась благородная осанка — это была уже не замарашка с улицы, а леди, прекрасная леди…

Был у меня в этом спектакле еще один элегантный костюм, сшитый Ризой Осиповной в тех тонах, которые предложил художник Стенберг, — серая юбка с нашитыми черными бархатными полосками, к ней — черный бархатный пиджачок, и все это дополняла серо-черная бархатная шляпка. Я так любила этот свой наряд, что играла в нем все восемнадцать лет и протерла юбку до дыр. Денег на то, чтобы сшить новую, в театре почему-то не нашлось, и я, играя Элизу-леди, старалась становиться в ее сценах боком к залу, чтобы не было видно этих потертостей.

В том же, 1965 году Ансимов поставил еще один известный мюзикл — «Вестсайдскую историю» Л. Бернстайна. Но в отличие от оглушительного успеха «Леди» этот спектакль, что называется, «не пошел». Его тема, трагичная, столь несвойственная театру оперетты, для тогдашней публики была слишком уж непривычной. Содержание этого американского мюзикла — постоянные стычки двух уличных молодежных группировок, уроженцев Нью-Йорка и недавних иммигрантов из Пуэрто-Рико, их ненависть друг к другу — было для нашей публики в общем-то не слишком интересно: все это происходило где-то далеко, в другом, чуждом нам мире с его жестокими нравами. Даже любовь современных Ромео и Джульетты — Тони и Мари — не скрашивала общего настроения спектакля. Наоборот, ее обреченность только усиливала его трагичность: с самого начала было ясно, что финал этой любви будет печальным. Зритель, привыкший в опереттах к юмору, веселью, не принял «Вестсайдской истории», хотя в спектакле было немало очень интересных в режиссерском плане сцен и находок. «Вестсайдская история» не принесла нашему театру успеха и осталась экспериментом нового главного режиссера на пути поиска им современных тем, жанров, форм…

В этом спектакле Ансимов впервые вывел на сцену целую группу молодых актеров, своих учеников, с которыми начинал работать над «Вестсайдской историей» еще в институте. Занял он и опытных наших артистов, мастеров: Анатолий Пиневич играл роль блюстителя порядка лейтенанта Шренка, Борис Поваляев — роль Бурана… В «Вестсайдской истории» впервые появился Николай Коршилов — он играл одного из парней. Потом он очень много работал, оказался замечательным «простаком». Коля вообще человек разносторонне одаренный: хороший актер, он еще и пишет пьесы, ставит спектакли. Правда, из театра он уже ушел, уехал в Америку, сейчас вернулся, но, к сожалению, не в театр… В том же спектакле впервые появилась и Аллочка Агеева в небольшой роли уличной девчонки. Очень способная актриса, «теплая», с хорошим вкусом. В ней есть нечто особо привлекательное. Сколько лет мы работаем вместе, и все эти годы я любила и продолжаю любить эту актрису…

Главную роль пуэрториканки Мари сначала готовила Алла Сурагина. Сейчас уже не могу точно вспомнить, какие тогда возникли сложности, но на стадии репетиций в спектакль ввели меня. Роль Мари не была для меня удачной — я ее недочувствовала, и потому получилась она несколько театральной. Возможно, мне мешали и режиссерские рамки, а главное, Мари была так не похожа на тех девушек, которых я играла прежде, хотя тоже была простой. Но я не понимала ее, в ней было что-то не то, не мое…

Роль Мари я считаю своей неудачей. Однако были у меня и откровенные провалы. Вячеслав Богачев поставил оперетту «Касатка» В. Чернышова. На главную роль были назначены мы с Мариной Коледовой. После премьеры в спектакль стали вводить меня, но в отличие от Марины у меня эта роль не получилась. На мой первый спектакль пришла Татьяна Митрофановна Анненкова-Якушенко и после его окончания сказала мне горькую правду: «Таня, вы были на сцене какой-то злючкой…» Расстроилась я страшно, потому что всегда считала: женщина на сцене может быть какой угодно — резкой, раздраженной, но не имеет права быть злой… Второй раз я в «Касатке» не появилась, потому что поняла — играть мне ее не надо…

В «Весгсайдской истории» роль главного героя. Тони, прекрасно исполнял Эмиль Орловецкий, очень музыкальный актер с мягким баритоном красивого тембра. Мы с Эмилем потом много играли вместе — он был хорош в ролях и «фрачных героев», и в характерных. На долгие годы он стал моим почти постоянным партнером в спектаклях, на концертной эстраде. А партнер он просто идеальный, чуткий, мягкий, работаешь с ним на сцене — как в жизни разговариваешь: настолько он естественен в роли, никогда не «зажат».

Как это бывает в любом театре, и при Ансимове у нас были спектакли и неудачные, и проходные, и успешные. К последним, бесспорно, относится «Конкурс красоты», премьеру которого мы сыграли осенью 1967 года. Тема оперетты Александра Долуханяна, конечно, была несколько декларативной (надо учитывать, какое тогда было время): главное для советской молодежи — красота внутренняя, духовная, а не внешняя, — но спектакль получился очень живым, лиричным, с юмором и пользовался у зрителей неизменным успехом в течение нескольких лет.

В работе над ним все счастливо соединились: и Александр Долуханян, человек мягкий, добрый, теплый, от музыки которого тоже шли тепло и доброта; и эмоциональный, экспансивный поэт Николай Доризо, написавший либретто; и ансамбль актеров…

В моей актерской судьбе роль главной героини «Конкурса красоты», студентки Гали Смирновой, — это продолжение темы Золушки. По сути дела, я всю жизнь играла Золушек — простых, скромных, внешне не слишком ярких девчонок, обретавших свое счастье благодаря душевным качествам, благодаря красоте внутренней. Такими были и Виолетта в «Фиалке Монмартра», и Тося Чумакова в «Белой акации», и Любаша в «Севастопольском вальсе»… Такой была и Галя Смирнова, на первый взгляд неприметная девушка-очкарик, с небрежной прической, но умная, бескорыстная, с чистой душой, открытой людям.

И вот по сюжету во время студенческого конкурса красоты, когда всем ясно, что победа достанется признанной красавице института Свете, эффектной, но неглубокой, рассматривающей свою красоту, как средство преуспеть в жизни, вдруг появляется ее соперница, неброская Галя, на которую и внимания-то никто не обращал. Появляется и побеждает уверенную в себе Свету…

Впервые моя героиня появлялась на сцене с дивной песенкой «Милый пес» и… с живой собачкой на руках. Этому песику, белой болонке, платили за каждый выход, как положено настоящей артистке (конечно, не самой собачке, а ее хозяйке). Помню, этот наш творческий «союз» показался тогда столь необычным, что чуть ли не во всех журналах и газетах, писавших о «Конкурсе красоты», была помещена наша с песиком фотография. Была даже большая афиша, где я снята вместе с болонкой.

Кроме меня роль Гали с большим успехом исполняла Людочка Шахова. Истинная субретка по амплуа, она и танцевала великолепно, и играла хорошо. Я любила смотреть ее спектакли, и не только те, которые мы играли с ней «в очередь».

Балетмейстерами в «Конкурс красоты» были приглашены темнокожая Маджа Скотт, учившаяся у нас в стране, и артист Большого театра Юрий Папко. Они поставили очень удачные хореографические номера, но особенно динамичным, эффектным получился у них «карнавально-фестивальный» финал 3-го действия. Мы танцевали его с Володей Шишкиным. Он выходил на сцену, загримированный под негра, в синем блестящем костюме, произносил всего две фразы, и начинался наш танец, ритмичный, с латиноамериканскими «интонациями». Шишкин в этом эпизоде был неподражаем. Как он двигался! Легко, изящно, темпераментно, буквально наэлектризовывая всех — и тех, кто был на сцене, и тех, кто сидел в зале… Всего две фразы, несколько минут на сцене, и такой успех!.. Лишнее подтверждение того, что не бывает маленьких ролей.

С этим номером мы потом выступали с Володей во многих концертах, и он всегда принимался на ура. У меня сохранилась пленка, запечатлевшая, как мы с Володей отплясываем танец из «Конкурса красоты» на сцене Колонного зала. Недавно посмотрела эту старую запись и сказала: «Володя танцует великолепно, но и я танцую вполне прилично». Нескромно себя хвалить, но… Но танец настолько был хорош… А Володя! В «Конкурсе красоты» у него вроде бы эпизодическая роль, и тем не менее как он настраивался на свой выход, стоя за кулисами! И так было всегда, во всех спектаклях, независимо от значимости роли. Он очень серьезно относился к своей работе…

Спит красота в любом из нас,

Мы все красивы от рожденья…

Это пел в спектакле Парень с гитарой, роль которого исполнял Виталий Мишле. Он пришел к нам в театр после окончания Института имени Гнесиных. Молодой, красивый, он и артистом оказался хорошим, искренним. Сила его была в особой мягкости, проникновенности исполнения. У нас в театре шла оперетта О. Фельцмана «Пусть гитара играет», поставленная в 1976 году. Хотя говорилось в ней о Новороссийске (что во времена Брежнева делало спектакль весьма конъюнктурным), но музыка была там такая приятная, такая проникновенная, что публика принимала его тепло, кто-то в зале даже не мог сдержать слезы. А последняя наша сцена с Виталием Мишле (он играл роль Влада) была настолько трогательной, настолько эмоциональной, что у нас тоже появлялись слезы на глазах. Была у Виталия прекрасная работа и в «Господах артистах» М. Зива, где он играл главного героя. Я считаю, что потенциал этого талантливого артиста не был использован полностью, потому что, отвлекаясь много лет на общественную работу, Виталий пропустил немало хороших ролей.

В «Конкурсе красоты» впервые по-настоящему заявила о себе совсем молодая тогда Светлана Варгузова, исполнявшая роль тоже Свегы и тоже красивой. Актриса по своей внешности очень подходила на эту роль. Но главное у Светланы — ее голос, уникальный, с особой по тембру «серебряной» окраской, с «серебряными колокольчиками». В «Конкурсе красоты», правда, Свете петь особенно было нечего, зато потом во всех спектаклях (а занята она была постоянно) актриса так развернулась, так заблистала, ее талант так расцвел, что она стала украшением труппы. И до сих пор остается такой же, продолжая много работать, сохраняя прекрасную профессиональную форму. И внешне Светлана не меняется — такая же красивая, обаятельная, молодая. Мне очень нравится эта яркая, талантливая актриса, и я рада, что вот уже много лет мы поддерживаем с ней добрые отношения.

Украшением нашего театра является и выдающийся артист Юрий Веденеев. Потрясающий голос, яркая сценическая внешность, драматический дар снискали ему заслуженное признание не только поклонников оперетты, но и ценителей оперы — Юрий Веденеев сейчас еще и солист Большого театра. А со Светланой Варгузовой у них очень давно сложился на редкость удачный дуэт, который до сих пор пользуется большой популярностью у публики. Они много выступают и в спектаклях, и в концертах. Выглядят они на сцене просто великолепно, особенно в классических опереттах: Юра во фраке, Света в роскошных туалетах героинь…

Почти в одно время с «Конкурсом красоты» мы выпустили спектакль «Белая ночь», как тогда говорили, «датский» — к определенной, важной для страны дате, в данном случае к 50-летию Октябрьской революции. Спектакль необычный для нашего театра. Необычный и по средствам художественной выразительности, и по тематике: многим тогда казалось, что тема революции, борьбы с царизмом не имеет к оперетте никакого отношения, что это больше подходит для музыкальной драмы, а не для музыкальной комедии.

Действительно, «Белая ночь», написанная Т. Хренниковым по либретто Е. Шатуновского, не была разновидностью музыкальной комедии. Это произведение сложное, многоплановое, и авторы назвали свою «Белую ночь» «музыкальной хроникой».

Сейчас, по прошествии стольких лет, когда многое видится уже по-другому, можно сказать, что хотя «Белая ночь» и ставилась к юбилею революции, то есть была как бы политическим заказом, но по своей атмосфере спектакль был не формальным, не данью тогдашней идеологии — он получился искренним. А сколько он выявил актерских возможностей! Какие необычные для многих из нас были роли, которых прежде мы не исполняли! И режиссерски Г. П. Ансимов решил «Белую ночь» очень интересно.

Роль императрицы Александры Федоровны очень хорошо играла Татьяна Санина, в роли Керенского выступил Алексей Феона… И уж вовсе непростая задача встала перед Вячеславом Богачевым — он играл в одном спектакле сразу и Николая II, и простолюдина, мещанина Пропотеева. Вряд ли надо объяснять, что значит для актера играть за один вечер сразу две роли, причем столь полярные — мерзкого мужичка, слизняка Пропотеева и императора, человека из другого мира, человека другого уровня, другой судьбы. Перевоплощаться в ходе спектакля трудно — это особый дар. Для Вячеслава Богачева тогда это была первая по-настоящему серьезная работа, да еще такая необычная. Ведь после того как Канделаки пригласил его, молодого актера Театра имени Ленинского комсомола, к нам, Слава в основном играл обычных парней в разных спектаклях. Потом в «Поцелуе Чаниты» он исполнил небольшую роль полицейского Кавалькадоса, которую до этого блистательно играл В. И. Алчевский. Слава сыграл ее так, что сразу был признан всей труппой как замечательный актер. И вот теперь ему поручили такое… Справился Богачев со своей задачей прекрасно… Кроме него, Николая II и Пропотеева исполнял в «Белой ночи» и Николай Каширский. Он тоже был хорош, но играл совсем по-другому Да, собственно, так и должно быть: каждый настоящий актер — это прежде всего индивидуальность.

Одной из самых больших удач в спектакле «Белая ночь» стала роль Распутина в исполнении Александра Горелика. Тогда все были единодушны во мнении, что это лучшая его роль. В драматическом плане она была сделана потрясающе. Я уже говорила, что Саша был очень хороший актер, причем драматическое начало ему было наиболее близко.

Драму людей определенного круга, честных, преданных России, но не принявших революцию, олицетворяла в спектакле аристократка Долли, Дарья Ланская, роль которой исполняла я. Роль пусть и небольшая, но я ее очень любила и всегда выходила играть с особым настроением: было в ней нечто такое, что привлекало меня к моей героине, интересовало, располагало. Работая над ролью Долли Ланской, я словно погружалась в другой мир, в особую атмосферу той эпохи, в другую жизнь. Иным было все: и образ мыслей, и манеры, и костюмы… Почувствовать свою Долли мне помогала и музыка Хренникова — особенно красив был у меня в «Белой ночи» романс «Глядела б на тебя». Ну и, конечно, помогала мне Риза Осиповна с ее всегдашним чувством «духа эпохи», «духа спектакля». Из самых обычных материалов, из каких-то старых платьев она делала невероятно стильные блузы с воротниками особого покроя, красивые кружевные накидки. И в этих кружевах я ощущала себя почти блоковской Незнакомкой, как назвали мою Долли в одной из рецензий. Не знаю, насколько мне это удалось, но именно в такой стилистике мне и хотелось сыграть свою героиню. И я порадовалась, что рецензент почувствовал это.

В 1972 году театру предстояли зарубежные гастроли — в Чехословакию, где мы должны были играть в Праге, Брно и Братиславе «Фиалку Монмартра» Кальмана, «Девичий переполох» Милютина и обозрение «Оперетта — любовь моя». Первые два спектакля шли у нас еще во времена Туманова и Канделаки. При Ансимове эти оперетты были поставлены снова, и очень удачно. В «новой» «Фиалке» я пела теперь Нинон, а в «Переполохе» у меня была роль Марфиньки. Этот спектакль получился у Ансимова веселым, с истинно русским народным колоритом, что и определило его выбор для гастрольной афиши. Естественно, что собирались мы в Чехословакию с особым настроением, — все-таки первая поездка театра за рубеж, да еще почти в полном составе. (Эта поездка оказалась и последней.) Принимали нас везде хорошо, спектакли шли с успехом, страна удивительно красивая… Казалось бы, живите себе да радуйтесь.

Но в театре все было не так просто. Даже несмотря на успехи, атмосфера в коллективе становилась все хуже и хуже. Работать в такой напряженной обстановке было трудно. Согласившись возглавить наш театр после Канделаки, Ансимов оговорил при этом с Фурцевой условия: он считает, что труппа укомплектована неправильно и надо менять ее состав. Министр культуры дала новому главному режиссеру карт-бланш.

И вот, придя к нам, Ансимов принялся увольнять актеров. В результате из театра не по своей воле ушло более двадцати человек. Ушли Ада Нечаева, Лиля Панкова, Нелли Крылова, Вера Чуфарова… Правда, их пообещали трудоустроить — кого на радио, кого в другие театры. Например, Любовь Фруктина, с которой я училась вместе в институте, очень хорошая, острохарактерная актриса, единственная такая на нашем курсе, ушла в Театр Сатиры… Вроде бы без работы не остался никто, но сколько за этим было сломанных актерских, да и человеческих судеб… На смену уволенным Ансимов принял в труппу молодежь, своих учеников. Не могу сказать, что эта замена была во всем удачной — среди молодых были разные: и очень интересные, перспективные актеры, и обычные.

Новый руководитель сразу разбил театр на два лагеря — это «мои», а это «не мои». С Г. П. Ансимовым мы вместе когда-то учились в ГИТИСе, правда, я была на курс младше его. Поначалу, когда он пришел в театр, у нас были нормальные отношения. Он обращался ко мне просто по имени: «Таня!», я ему, естественно, отвечала: «Георгий Павлович!» Но постепенно, приглядываясь к его поведению, к тому, как он относится к актерам, я поняла, что он не любит их. Придет в театр и, если не доведет кого-нибудь своими замечаниями, придирками до слез, не может начинать репетицию. Я не могла видеть такое в нашем, прежде столь дружном коллективе и однажды не сдержалась, высказалась. И как реакция — не давать Шмыге ролей. Не хотелось бы вспоминать в подробностях о том времени — дело прошлое. Жаль только, что тогда по нескольку лет у меня не было премьер, были простои. Именно в те годы, когда и опыт есть, и силы, и желание работать. Простои — это потерянное время, потерянные, несыгранные роли, о которых мечталось…

Характер нашего главного режиссера постепенно стал сказываться и на его творчестве: из спектаклей уходили теплота, человечность, они становились жесткими… Я считаю, что своим отношением к людям, своим стилем поведения, своими, прошу прощения за это слово, интригами этот, бесспорно, очень одаренный человек сам разрушил собственный талант. За почти двенадцать лет руководства нашим театром отношения между Ансимовым и группой настолько осложнились, что в какой-то момент терпение коллектива лопнуло и на собрании актеры высказали своему главному режиссеру все, что накопилось за эти годы, и настояли на том, чтобы он ушел… Ансимова перевели опять в Большой театр…

Парижские мотивы

Весной 1976 года мне предстояла поездка во Францию в составе туристической группы, в которую входили артисты разных московских театров. До этого я побывала там уже дважды. Впервые я увидела Францию, точнее, только Париж, еще в начале 60-х годов, когда возвращалась из Бразилии. А туда я попала с Московским домом моделей, чтобы участвовать в работе советской выставки в Рио-де-Жанейро.

Я уже упоминала, что часто бывала в Доме моделей на Кузнецком мосту, где у меня были друзья и где я знала всех манекенщиц. И вот когда было решено, что на выставке в Бразилии будет демонстрироваться и советская мода, то у кого-то возникла интересная идея пригласить на выставку и меня, чтобы я пела там в платьях, сшитых для этого в Доме моделей. Во время каждого из наших выступлений я выходила на сцену три раза в трех разных туалетах. Они были красивые, но достаточно скромные, не для демонстрации на подиуме — там работали манекенщицы.

Все уже были в Бразилии, когда я вылетела туда спецрейсом — в одном самолете с министром внешней торговли Николаем Семеновичем Патоличевым. Летели мы очень долго, тридцать четыре часа, потому что были какие-то проблемы: помню, нас не принимали для промежуточной посадки в Ливии и пришлось садиться в Гане…

Казалось бы, Южная Америка, Бразилия, Рио-де-Жанейро. Для нас тогда это все еще была экзотика. Но у меня от этого города не сохранилось каких-то особых впечатлений. Конечно, когда подлетали, видели красивый залив, на берегу которого расположен Рио, а по дороге из аэропорта — огромную фигуру Христа на высокой скале, которую подсвечивают в ночное время. Да, все это впечатляет, правда, немного похоже на бутафорию, но все равно красиво. Потом мы осматривали ближайшие окрестности, гору Сахарная голова, побывали в ботаническом саду с разнообразной экзотической растительностью. Забыть не могу водяную лилию Victoria regia с ее громадными плавающими круглыми листьями, которые могут выдержать груз до нескольких десятков килограммов.

Поселили нас в самом центре Рио-де-Жанейро, в хорошей гостинице, но сам город поразил своей неопрятностью и невероятным количеством крыс. В то время была уже построена новая столица страны — Бразилия, и, возможно, поэтому все внимание было направлено на ее обживание и обустройство, а о Рио не заботились. Здесь я воочию увидела, что значит для бразильцев футбол. Во время нашего пребывания в Рио проходил международный матч — местная команда играла с футболистами из не помню уже точно какой страны. И пока шел матч, огромный город не работал. Тысячи людей сидели на подоконниках с транзисторными приемниками и почему-то рвали белые бумажки. То ли так они переживали, то ли такой здесь обычай, но только город был завален этими белыми клочками.

Сначала было интересно наблюдать других людей, другую жизнь, но потом навалилась такая тоска, что мы не могли дождаться, когда улетим обратно. Дело в том, что в Бразилии тогда политическая ситуация накалялась, к власти рвались кандидаты от разных партий, в любой момент могли произойти столкновения, возникнуть беспорядки, и все сорок дней, что мы там прожили, нас никуда не выпускали из города.

Обратно я летела домой через Париж, но получилось так, что вместо обещанных двух суток пребывания в нем в моем распоряжении была всего одна ночь. И всю ночь наш переводчик возил меня по городу. Должна сказать, что это было самое сильное мое впечатление от Парижа. Конечно, Париж все равно остается Парижем в любое время суток, он и днем очарователен, но ночью… Мы поднимались на Монмартр, о котором я знала только из книг, фильмов да еще из оперетты Легара. И вот теперь я, но не Виолетта, а Татьяна, стояла здесь, где по замыслу авторов ходила, любила, переживала моя маленькая героиня. Повторяю, то первое мое впечатление от ночного Парижа так и осталось самым сильным. Помню, как я ощущала себя тогда — словно попала в другой, волшебный мир, где все было так непохоже на то, чем я жила до этого. Я подходила к домам, гладила красивые ручки красивых дверей, смотрела на казавшиеся мне какими-то особыми стекла окон… Не надо забывать, что это было в начале 60-х годов, когда для нас многое еще было в диковинку. Я ходила по улицам и думала — как же можно так замечательно устроить огромный город, в котором каждая деталь радует глаз. Разумеется, постоянно живущие здесь относятся к этой красоте спокойнее, для них она привычна, да и жизнь в таком большом городе вовсе не проста… Потом, когда я снова приезжала в Париж, то воспринимала все уже реалистичнее, но по-прежнему не переставала восторгаться.

После работы на выставке в Бразилии у меня было двести долларов — сумма для нас по тем временам приличная. Перед отлетом эти деньги надо было истратить, и мы с переводчиком пошли с утра в магазин «Лафайет». А уже к десяти часам нужно было быть в аэропорту. Но по дороге туда мы попали в автомобильную пробку, и наши летчики почти на час задержали вылет самолета, дожидаясь меня.

Второй раз я оказалась во Франции уже как турист: мы ездили по Роне, посещали города Южной Франции. Это была обычная туристическая поездка, и особо сильных впечатлений она не оставила, если не считать посещения Тараскона, прославленного Альфонсом Доде в его знаменитой книге о Тартарене. Запомнился спортивный праздник в Ниме, проходивший в сохранившемся до наших дней древнеримском амфитеатре. Нас поразило, что кто-то из зрителей вдруг запел нашу «Калинку», которая тогда была очень популярна за рубежом и называлась у них «Казачок». И весь стадион подхватил эту песню.

Подготовка к поездке во Францию весной 1976 года проходила обычным для того времени порядком. Сначала собрали группу, где все наконец узнали, кто в нее входит. Кроме нас, артистов Театра оперетты, которых было большинство, в группе была жена Мариса Лиепы Маргарита Жигунова из Театра имени Пушкина, несколько человек из Театра Сатиры, в том числе и Анатолий Кремер, артисты других театров… Руководителем группы назначили директора нашего театра Владимира Розова.

Потом мы прошли положенный в те годы инструктаж — как себя вести советскому человеку за границей, куда можно ходить, куда не следует, с кем можно разговаривать, с кем нельзя… Скука несусветная. Сидевший неподалеку Кремер тихо обратился ко мне: «Танечка, я незаметно исчезну, а вечером позвоню вам, чтобы узнать, что такого особенного тут рассказали». И ушел. Вечером он действительно позвонил, и я сказала ему, когда мы вылетаем и что место встречи группы на площади Революции, откуда на автобусе нас повезут в Шереметьево. Обычный разговор. Ничто не предвещало, что эта поездка многое изменит в наших судьбах…

Наутро все собрались на площади Революции, стали садиться в автобус. Я рядом с Натальей Столяровой, Кремер за нами. Ехали, разговаривали, настроение было приподнятое — ведь впереди нас ждали десять дней пребывания во Франции. В самолете Анатолий Львович тоже оказался у нас за спиной. И опять мы разговаривали… И вот во время этого полета стало что-то происходить. Что именно, объяснить невозможно. Мы словно по-новому увидели друг друга, хотя были до этого знакомы много лет. В начале 60-х годов, еще при Канделаки, Кремер работал у нас дирижером, потом ушел в Театр Сатиры. Встречались мы с ним и позже, во время работы над музыкальным фильмом «Эксперимент», который снимался на телевидении, в объединении «Экран». Ставил фильм Евгений Радомысленский, а Анатолий Кремер был композитором и сам дирижировал оркестром кинематографии. Он-то и предложил режиссеру пригласить меня сниматься у него. (Фильм «Эксперимент» показали по телевидению всего один раз, перед самым Новым, 1969 годом, а потом, после звонка одного известного деятеля искусств генеральному директору ТВ С. Г. Лапину, он на экранах больше не появлялся.) Тогда, во время работы над фильмом, я не почувствовала со стороны Кремера особого мужского внимания, а вот мой интерес к Анатолию Львовичу возник, наверное, именно тогда. Но об этом я задумалась, лишь когда мы были уже вместе…

Приземлившись в Париже, мы сразу пересели там на другой самолет — в Марсель. Оттуда на автобусе отправились на Лазурный берег, побывали в Ницце, Каннах, добрались до Монако. Потом вернулись в Париж, где прожили четыре дня. Во время поездки, когда мы гуляли, осматривали города, иногда в компании друзей, иногда вдвоем, стало ясно, что между нами «пробежала искра», возникло нечто большее, чем просто взаимная симпатия, взаимный интерес. Я чувствовала, что Кремер вовсю ухаживает, и мне это было приятно. В Париже он покупал клубнику, еще что-то вкусное, приходил с этим в наш с Натальей Столяровой номер…

Но нам уже хотелось уединиться, побыть вдвоем, и я позвала Кремера на ночную прогулку: у меня остались прекрасные воспоминания от первого посещения Парижа, и я мечтала поделиться ими. Кроме того, я знала, что Анатолий Львович прекрасно владеет французским языком, и во время прогулки по Елисейским полям он мог мне многое объяснить, рассказать. Но главное было в другом: мы уже понимали, что в нашей жизни что-то случилось. То ли это была магия великого города, то ли так распорядилась судьба…

А через сутки я исчезла… Тогда в Париже жила моя подруга детства Надя Корешева, муж которой работал в нашем посольстве, и они пригласили меня к себе. Как было положено, я предупредила руководителя группы Владимира Розова, что ухожу в гости к друзьям, к своим, к советским людям, но, когда я задержалась там и не пришла вечером в гостиницу, все заволновались. А я не только осталась на ночь у подруги, но не вернулась и утром, потому что мы пошли с ней на репетицию в «Казино де Пари». Явившись в гостиницу, я увидела, что Кремер рассердился. Я понимала, что мужское самолюбие было задето — как же так, исчезла, да еще без него…

Мы возвратились в Москву и уже на следующий день созвонились, а потом встречались почти каждый день. В назначенное время Анатолий Львович подъезжал на своей машине к Петропавловскому переулку на Яузском бульваре и терпеливо ждал, когда я подойду туда от своей Котельнической набережной. Иногда мы ездили гулять в Сокольники. Все было светло, романтично, правда, на второй день я сказала: «Смешно, ведь совсем не молоденькая, а бегаю на свидания». Но должна признаться, что бежала я на них с удовольствием: состояние влюбленности — самое прекрасное. Любовь, взаимная привязанность приходят потом, а в момент легкого сердечного помешательства ты не осознаешь, что с тобой происходит. И если такое случается, то спасибо судьбе за эти мгновения окрыленности, полета…

Вскоре мы поняли, что должны быть вместе: уже ничего нельзя было сделать с тем, что мы переживали. Когда в зрелом возрасте к человеку приходит любовь — уже не влюбленность, ослепляющая, заполняющая весь мир, а настоящее, глубокое чувство, — и ты отдаешь себе отчет в том, что это такое, то все действительно серьезно. Серьезно и непросто было и у нас, потому что мы оба были несвободны. Правда, у меня с Канделаки отношения уже давно не ладились. Еще задолго до поездки во Францию я не раз была готова уйти от него, и не из-за какого-то мужчины, а просто уйти. Но начинались объяснения, и я отступала.

Главной же причиной, сдерживавшей меня, было то, что я не могла волновать маму, которая перенесла один за другим три инфаркта. Думала, что если уйду от Канделаки, то она будет переживать и это убьет ее. Я тогда не знала, что мама однажды сказала одной моей, приятельнице: «Господи, зачем она губит свою молодость? Почему не уходит от него? Я хорошо к нему отношусь, но вижу, какой это эгоист». Ей было тяжело смотреть на мою жизнь, потому что она могла сравнивать: в нашей семье все было по-другому, папа всегда очень внимательно относился к маме, я с детства слышала, как он ласково обращался к ней: «Зишенька, Зишенька…» Вспоминаю их нежность, заботу друг о друге, и слезы наворачиваются на глаза…

Мамы не стало в 1975 году. Она, как всегда, жила все лето у нас на даче — приезжала сюда в мае, уезжала уже осенью, в октябре. Благодаря свежему воздуху она и продержалась последние десять лет. В тот свой последний день мама с племянницей Тамарой гуляла по лесу, возвращаясь на дачу, присела отдохнуть на пенечек и вдруг стала тихо сползать с него на землю… Вызвали «неотложку»… Когда она приехала, врачи просто констатировали случившееся…

Папа пережил маму на семь лет. После ее ухода одиноко жил в их квартирке на Хорошевском шоссе. Сколько раз я предлагала ему пожить у нас, он отказывался: «Нет, я привык там…» Лето он в основном проводил с нами на даче, а зимой возвращался на Хорошевку. Заметно старел, и с годами у него начались проблемы с памятью. Однажды папа даже потерялся — поехал на дачу, но перепутал вокзалы… Мы нашли его только через два дня, обзвонив все больницы, все отделения милиции. Папа оказался в одном из них и без документов. Привезли к нам домой… Через какое-то время положили его в больницу, но он каждое утро собирался оттуда уезжать: «Мне надо домой». Болезнь, очень сильный склероз, прогрессировала, и с памятью у папы становилось все хуже и хуже: он узнавал уже только меня. Удалось устроить его в очень хорошую небольшую специализированную больницу. Мы часто навещали его там. Я видела, в каком состоянии папа, мучилась, переживала. Врачи успокаивали как могли: «Татьяна Ивановна, не надо так убиваться. Он ведь ничего уже не воспринимает, живет только его тело».

Однажды в день спектакля я приехала навестить папу, но врач, очень симпатичная женщина, сказала: «Вам лучше к нему не ходить. Он сегодня немного неспокоен и в таком состоянии, что лучше его не трогать. Вы только расстроитесь». Я уехала в слезах. Пошла в театр, а на душе тревожно. Играю спектакль, но интуитивно чувствую: что-то не так, понять не могу, что меня беспокоит. Пришла домой, и Толя сказал мне, что папа умер. Видимо, он знал об этом давно, ему звонили, а от меня, когда я была в больнице, это скрыли — не хотели расстраивать перед спектаклем.

Смерть папы я пережила уже не так тяжело, как мамину, — тогда я лет пять не могла прийти в себя, не могла принять, смириться с этой потерей. Мама, совсем еще не старая женщина, пошла гулять, и вдруг ее не стало… Это для меня была не просто трагедия — этому и слов нельзя найти… А с папой было немного иначе. Да, я очень переживала его болезнь, но понимала, что человек угасает, уходит, хотя мы и старались всячески поддержать его жизнь…

Через год после кончины мамы судьбе было угодно, чтобы в моей жизни появился Анатолий Львович. Я сказала себе: «Бог отнял у меня маму и дал Толю». Но соединили мы свои судьбы не сразу. Мне было немного проще, чем ему, — я просто тихо ушла из дома на Котельнической набережной, пока Владимир Аркадьевич был в отъезде, ставил спектакль в каком-то театре, кажется в Новосибирске. Я решила, что будет лучше, если я уйду в его отсутствие — так можно будет избежать ненужных объяснений, выяснения отношений. Собралась быстро. Шура Степанова заставила меня только перевезти к ней рояль, а я, взяв с собой кое-какие вещи, переехала к Татьяне Саниной. Потом уже сняла квартиру в районе Бескудникова, которую мне помогли найти мои друзья.

У Анатолия Львовича все было намного сложнее — расставался он со своей семьей мучительно, переживал настолько, что похудел, даже изменился внешне на нервной почве. Тяжело было всем — и ему, и его жене, умной энергичной женщине, прекрасному врачу. Одно дело, когда уходят от какой-нибудь вздорной стервы, такое еще как-то можно объяснить. Но тут не было ничего подобного. Роза Давыдовна была интересным человеком, милой в общении женщиной. Сначала она работала в одном из госпиталей, а потом, когда открылась поликлиника Союза театральных деятелей, перешла в нее. В поликлинике кроме Розы Давыдовны работали еще два врача-уролога, но к ним очередей не было, а у ее кабинета всегда сидели пациенты, стремящиеся попасть на прием именно к ней… У Анатолия Львовича не было никаких претензий к жене, он понимал, что приходится резать по живому, но и с собой уже ничего не мог сделать…

Мы поженились через полтора года, и вот уже почти четверть века вместе живем и вместе работаем. За это время Кремер написал только для меня четыре музыкальных произведения, которые были поставлены на сцене нашего театра. Первой стала «Эспаньола»…

История создания этого спектакля очень интересна и непроста, а сам он оказался настолько необычным, по крайней мере для того времени, что хочется рассказать об этом подробнее. Началось все вскоре после нашего возвращения из поездки во Францию. Режиссер Юрий Ершов, работавший в музыкальных театрах, обратился ко мне с предложением поставить спектакль по написанному им сценарию. Хотя говорилось в нем о вечном и привычном — о взаимоотношениях между мужчиной и женщиной, — но разного рода коллизии иллюстрировались отрывками из пьес Лопе де Вега и из жизни современной можно было переноситься в иную эпоху, где все красиво, где все по-другому — и чувства, и поступки, и костюмы…

Прочитав пьесу Юрия Ершова, я, как говорится, «клюнула» на Лопе де Вега, и объяснять тут ничего не надо: стоит только произнести фразу из любой его пьесы — и ты уже чувствуешь себя актрисой. Тем не менее я отнеслась к идее Ершова скептически — считала, что не вправе решать, стоит ли нам брать такой материал. Но замысел был настолько необычен, что я решила познакомить Юрия Ершова с Анатолием Кремером и пригласила их обоих к себе.

Они встретились у меня дома, Кремер тоже заинтересовался идеей режиссера и согласился написать музыку к «Эспаньоле». Но как осуществить эту постановку? В нашем театре ситуация тогда сложилась очень непростая — у нас уже не было главного режиссера, не было и главного дирижера. Да и театр был надолго закрыт — в нем шел ремонт. В общем, заниматься тем, что предлагал Юрий Ершов, было некому. И тогда мы решили, что нельзя отказываться от столь прекрасного материала, а надо готовить спектакль самим и по возможности быстро, пока театр закрыт. Ершов будет постановщиком, а Кремер — музыкальным руководителем.

Чтобы ускорить работу, Юрий Александрович пригласил поэтессу Карину Филиппову, написавшую замечательные стихи, а Анатолий Львович обратился к своему другу, композитору Алексею Александровичу Николаеву. Часть отпуска мы с Кремером провели в Германии — поехали в гости к моей подруге, и там он заканчивал работу над партитурой. Вернувшись в Москву, договорился с директором театра В. И. Розовым и получил согласие приступить к работе с оркестром, а мы с Ершовым начали репетировать. Занимались «Эспаньолой» по собственной инициативе, и никого не интересовало, что мы делаем, в каких условиях работаем, словно это были не артисты театра, а пришла какая-то самодеятельная группа. Полы в помещениях тогда покрывали лаком, и нам приходилось всем этим дышать, а оркестру репетировать не в своей яме, а где придется…

По замыслу в спектакле было всего пять действующих лиц — две героини и три героя. На роль второй героини мы пригласили Инару Гулиеву, а из актеров-мужчин участвовать в «Эспаньоле» согласились Герард Васильев, Александр Горелик и еще молодой тогда, но уже заявивший о себе Юрий Веденеев. С таким великолепным составом да еще с таким невероятно талантливым режиссером как Юрий Александрович Ершов спектакль был просто обречен на успех. Но до этого еще надо было дожить.

Был в спектакле и еще один важный исполнитель — оркестр полного состава, поскольку музыка была частью драматургии. Она в «Эспаньоле», так же как и текст, была скомпонована очень интересно: кроме оригинальной, написанной Анатолием Кремером и Алексеем Николаевым, в спектакле использовались отрывки, цитаты из произведений разных композиторов, писавших на тему Испании, — Глинки («Арагонская хота»), Бизе («Кармен»), Россини («Севильский цирюльник»)… Все эти композиторы — неиспанцы. Испанией был Лопе де Вега…

Настоящей испанкой была и балетмейстер Виолетта Гонзалес, преподаватель из ГИТИСа. Виолетта ставила не только танцы, она учила нас и тому, как надо двигаться, как держать голову, спину… Мы ведь привыкли к «испанщине», а у нее все было подлинное, настоящее, исконно испанское. Когда потом мы ездили с «Эспаньолой» на гастроли в Ленинград, к нам за кулисы зала «Октябрьский» приходили артисты балета из Мариинки и удивленно спрашивали: «Кто учил вас так ходить? Кто учил так танцевать?» А у нас была Виолетта, московская испанка. Помню, как после спектакля я по ночам ходила по квартире — у меня первое время сводило ноги, да и спина болела, потому что мышцы были непривычны к тому положению, которого требовала Виолетта. У испанцев их осанка, их походка — в генах, а нам приходилось свои мышцы «переучивать».

Мы, по сути дела, только начали репетировать «Эспаньолу», когда художественный совет театра решил посмотреть, что же у нас получилось. Анатолий Кремер в нашем театре не работал, и разумеется, ему хотелось, чтобы оркестр под его руководством предстал во всем блеске. Хотя оркестровые репетиции с актерами уже начались, но, по мнению дирижера, музыканты еще не были полностью готовы к показу. Работать Анатолию Львовичу с ними приходилось очень тщательно, потому что у нашего оркестра прежде никогда не было такого музыкального материала. Вот и решили, что для первого показа художественному совету будет достаточно, если мы сыграем спектакль под аккомпанемент рояля. Впечатление, конечно же, получилось не то. Кроме того, у нас не было никаких декораций. Поскольку «Эспаньола» в планах театра не стояла, то и средств на нее не выделялось. Все, с позволения сказать, оформление — это голая сцена, софиты… Так было и на просмотре, и потом, когда спектакль вошел в репертуар.

Сколько раз мне приходилось участвовать в разного рода показах, но такого художественного совета за все годы работы в театре не припомню. Обсуждение «Эспаньолы» началось с того, что кто-то заявил: «Это позор для театра! Такой спектакль никому не нужен! Обидно за хороших артистов, ввязавшихся в столь сомнительное дело». «Доброжелательность» буквально обрушилась на нас. Главным обвинением было то, что увиденное не имеет никакого отношения к оперетте, к нашему театру, у которого есть определенные традиции, что оперетта — это искусство, которое строится совсем по другим канонам… И так далее, в таком же духе. Впрочем, понять моих коллег можно, и их реакция была в определенной мере оправданной — все было настолько ново, необычно, ни с чем подобным им прежде не приходилось встречаться.

Помню весьма глубокомысленное замечание секретаря партийного бюро театра, балерины, которая ничтоже сумняшеся призналась: «Что это за спектакль, если, прослушав первый акт, я не могла запомнить ни одной мелодии?..» Кремер не мог удержаться, чтобы осторожно не прокомментировать: «При чем здесь музыка? Может, дело в музыкальной памяти?..» Действительно, ведь это так трудно — запомнить некоторые мелодии Глинки, Бизе, Равеля… Алексей Александрович Николаев сидел молча: он много сотрудничал с различными театрами и наслушался там всякого.

Хотя нам было обидно, мы понимали, что все же надо было показаться впервые вместе с оркестром — тогда бы прекрасная музыка зазвучала во всей красоте. В общем, разругали и режиссера, и его либретто, хотя оно было интересным, вполне целостным, а отрывки из пьес Лопе де Вега удачно использовались в зависимости от сюжета. Приговор был таким: все надо прекратить и больше не заниматься этим спектаклем, тем более что в портфеле театра есть новые произведения, надо ставить их и не отвлекать актеров непонятно на что.

Это был первый художественный совет, в заседании которого участвовал только что назначенный новый главный режиссер театра Юрий Александрович Петров. Он попросил слова: «Товарищи, так нельзя. Ведь ваши коллеги столько работали. Как же можно вот так сразу взять и бросить такую работу? Мне, например, многое понравилось. Понравилась музыка… Давайте дадим им время, чтобы все довести до конца. Я берусь помочь…» Говорил Петров долго, ему никто не возражал — все-таки главный режиссер…

Он действительно стал с нами репетировать и за две недели «собрал» спектакль. Потом пошли репетиции с оркестром, и это сразу дало актерам другой настрой. С начала моей работы в театре и по сей день я больше не встречалась с такой проникновенной, с такой качественной, с такой неопереточной музыкой. Но это была и не оперная музыка — это была, как назвали авторы, музыкальная фантазия на тему Лопе де Вега, точнее, «Эспаньола, или Лопе де Вега подсказал».

Наконец мы показали свою «Эспаньолу» публике 30 апреля 1977 года. Правда, никакой афиши при этом не было. Просто была подмена какого-то дневного спектакля, объявленного ранее. Что-то там сорвалось, вот и решили заменить его уже готовой «Эспаньолой». Так что зрители купили билеты на одно представление, а попали совсем на другое, неожиданное для себя.

Открывался занавес, и они видели пустую сцену: никаких декораций, даже «задника» не было, лишь в глубине сцены свален какой-то реквизит. Стояла только ширма, небольшая банкетка… И все. По тем временам такое оформление для нашего театра действительно было непривычно. Оркестр не играл, в зале стояла тишина, никакой увертюры, на сцене — полумрак, горел только дежурный свет… Было неясно, начался спектакль или нет. Раздавались только отдельные слова типа «гарде», «пике» — это на сцене у артистов шел обычный урок фехтования. Потом слышался хлопок преподавателя — перерыв! Актеры уходили, кто-то из них забывал на полу шпагу. Сцена совершенно пустела…

В этот момент часть зрителей в зале могла видеть, как в глубине сцены вниз движется обычный грузовой лифт. Было слышно, как хлопала его дверца. И появлялась я в самом обыкновенном наряде, в каком ходят тысячи женщин, — в брючках, в сапожках, в темно-коричневой облегающей маечке… Пересекала сцену по диагонали и натыкалась на шпагу…

Все уже понимали, что спектакль давно идет. Я брала шпагу и с силой вонзала ее в пол. Она начинала качаться из стороны в сторону, как бы вибрировала. И в это время в оркестре раздавался звук гитарной струны… Я подходила к банкеточке, замечала томик Лопе де Вега, брала в руки, раскрывала, начинала читать его стихи. В оркестре возникала страстная, в испанском стиле музыка — оригинальная тема моей героини.

Влечет меня мечта, скорей, скорей туда,

Где воздух напоен желаньем и мечтой,

И мысли все полны тобой.

От запаха любви кружится голова,

И возникают вдруг слова, слова, слова…

Тут же, на сцене я набрасывала поверх брючек кусок яркой ткани, обертывала его вокруг талии, закалывала — делала юбку — и сразу превращалась в испанку. И потом в течение спектакля так же быстро меняла костюм — надевала разные цветные юбки, воротнички, белые манжеты…

Смысл такого, прямо на глазах публики, превращения был в том, чтобы и люди в зале тоже могли преобразиться, отбросить каждодневные заботы и перенестись в другой мир, в мир Театра, который возникал тут же, на их глазах, могли погрузиться в красочную атмосферу Испании XVII века. Зрители приняли эту игру, это приглашение участвовать в ней. И полюбили «Эспаньолу» именно за ее театральность.

Но все же поначалу публика была даже растеряна от того, что происходило на сцене, и когда первый акт завершался великолепным лирическим дуэтом и я с веером в руках уходила на оркестровой коде в тот угол сцены, где меня ждал такой обычный лифт, когда гас свет, в зале какое-то время стояла тишина. Такой же уход был у меня и в конце спектакля. Кусок ткани лилового цвета я перекидывала теперь уже через руку, поворачивалась, шла к лифту, садилась в него, хлопала дверью и уезжала. Все — Театр кончился: героиня, испанка, актриса стала обычной женщиной и ушла в обычную жизнь. На сцене оставался герой (его играл Герард Васильев) и смотрел вслед. Такой красивый, романтичный в своем элегантно-эффектном костюме — в черном трико и малиново-красной рубашке. В его позе, в его взгляде было что-то такое, словно он пытался разгадать — неужели их любовь осталась только на сцене? А может, это все-таки было в реальной жизни? Звучала та же музыкальная тема героини, что и в начале спектакля… Шел занавес…

А потом начинались поклоны. Не обычные, какие бывают после каждого спектакля в каждом театре. Нет, в «Эспаньоле» поклоны были частью этого театрального действа, они были очень удачно срежиссированы: мы выходили и парами, и все вместе, я успевала даже менять цветные юбки. А в оркестре все это время звучала прекрасная, ритмичная музыка…

Зрители приняли «Эспаньолу» с восторгом. Но настоящим потрясением для нас было то, что мы увидели после спектакля. Когда мы вышли из театра в Копьевский переулок (раньше служебный вход был там, а не как сейчас, с Кузнецкого моста), то весь он, вплоть до Большого театра, был запружен людьми. Это были зрители, ждавшие актеров на улице. Разумеется, поклонников возле нашего театра я видела и раньше, но их нельзя было назвать толпой — так, стояли отдельные группки, а тут! Тут было самое настоящее столпотворение. После всего, что нам пришлось выслушать на художественном совете, испытать во время работы, увиденное было полной неожиданностью. Мы еле-еле пробрались к машине, конечно, поговорив, постояв со зрителями. И уехали на дачу к Татьяне Саниной, которая была на спектакле. Она призналась мне: «Тяпа, я никогда не плакала в нашем театре, но тут не могла сдержаться — такого у нас еще не было». Плакала Татьяна от переполнявших ее чувств, потому что в спектакле ничего печального по сюжету нет.

Официальную премьеру «Эспаньолы» назначили на 7 июня, то есть через месяц после столь успешного «прогона» на «билетной» публике. Но, видимо, такая уж непростая судьба была у этого спектакля, что неожиданности просто подстерегали нас. Неожиданности хороши, когда они приятные; а если совсем другие? Да еще на премьере?!

В этом спектакле я впервые встретилась на сцене как с партнером с Юрием Веденеевым, исполнявшим в «Эспаньоле» роль второго героя. Пел он великолепно, да и внешне был неотразим. В паре с Инарой Гулиевой, которая тоже была очень хороша, они смотрелись просто замечательно. И вот премьерный спектакль. Выход Юры. Он должен был по роли произнести несколько слов, потом у него шло ариозо. Но… Но после слов роли Юра почему-то не начинает петь, а продолжает говорить слова ариозо… Все в растерянности: дирижер Кремер не может понять, что случилось с артистом, о нас с Инарой и говорить не приходится: впереди большой номер — терцет двух сопрано и баритона. Юра, не теряя самообладания, не выходя из образа, продолжает играть роль — на сцене видный, эффектный идальго в черном трико и желтой рубашке, со шпагой на боку. Но петь он не может — его прекрасный голос неожиданно пропал. Почему такое случилось — непонятно. То ли от волнения, то ли от переутомления? И самое страшное, что во время спектакля. Так Юра весь спектакль и проговорил свою роль. Другой бы отказался выступать в такой ситуации, а он мужественно довел все до конца. Что значит истинный артист!.. Несмотря на все случившееся, «Эспаньола» снова имела успех…

Вот ведь наша певческая судьба! Человеческий голос — самый непредсказуемый инструмент: никто не знает, в какую минуту он может тебя подвести. Скрипку, рояль, даже огромный орган можно настроить и быть уверенным, что сыграешь. А голос?.. Потому-то певец среди музыкантов — самый уязвимый исполнитель…

Три года «Эспаньола» шла с аншлагами. На этот необычный, как говорили в театре, экспериментальный спектакль билеты спрашивали еще в метро, внизу на станции «Охотный Ряд» (она тогда называлась «Проспект Маркса»). Уже на платформе выходивших из вагонов встречали люди с плакатиками: «Куплю билет на ‘"Эспаньолу”». Тем не менее за все время в спектакль, пользовавшийся успехом у публики, не было введено ни одного нового исполнителя, и, когда заболел Герард Васильев, «Эспаньола» оказалась под угрозой снятия с репертуара. Обратились к главному режиссеру Ю. А. Петрову, когда-то поддержавшему нас на художественном совете, с просьбой ввести в «Эспаньолу» другого актера — безрезультатно. Когда с той же просьбой пришли к директору театра, он сослался на то, что в театре есть главный режиссер, главный дирижер, им и решать… «Эспаньола» в афише Театра оперетты больше не появилась…

В те же годы у нас шел еще один необычный спектакль. Необычный в том смысле, что «Неистовый гасконец», написанный Кара Караевым и автором либрегго Петром Градовым по знаменитой пьесе Э. Ростана «Сирано де Бержерак», с традиционной точки зрения не совсем соответствовал тому, что называется опереттой. Потому авторы и назвали его «музыкальным спектаклем».

Перед началом работы, естественно, были сомнения — как на сцену театра музыкальной комедии возможно перенести события пьесы, доходящие до трагедийного накала? Да и можно ли создать образ Сирано в таком виде искусства? Я знала пьесу Ростана в современных интерпретациях — был спектакль на нашем телевидении, был французский фильм, где роль поэта сыграл Депардье. Должна признаться, что ни то, ни другое мне не понравилось. К сожалению, мне не довелось увидеть на сцене Театра имени Вахтангова Сирано в исполнении Рубена Николаевича Симонова, и я только слышала о его игре, которую все, даже недоброжелатели, называли гениальной. Те, кому посчастливилось попасть на спектакль, говорят, что такого Сирано больше не было на наших сценах и нет до сих пор. И неизвестно, будет ли…

Когда «Неистового гасконца» Кара Караева приняли к постановке и началась работа над спектаклем, все поняли, как нам повезло, — в театр пришел крупнейший мастер музыкального искусства. Жаль, что после «Гасконца» наш театр не пошел по пути настоящей музыкальной драматургии.

При работе над «Гасконцем» нам было не просто интересно — это было нечто захватывающее. Какая в театре зазвучала музыка! В ней ощущалось место и время действия — Франция XVII века, в ней были и темперамент, и почти гасконская легкость, и изящество формы. Словом, музыкальная основа была прекрасная — и романтичная, и по-театральному яркая. Но когда я ознакомилась с ролью Роксаны, то сначала испугалась — вокальная партия оказалась трудной, почти оперной. Правда, потом, в процессе работы я «впелась», и все пошло нормально.

Играть Роксану, роль в общем-то не самую выигрышную, стало для меня удовольствием, хотя исполняла я ее не совсем по Ростану — все же у нас спектакль был музыкальный, в нем все было несколько лиричней, и я шла за музыкой. Но драматизма тоже хватало. Чего стоит финал — дуэт умирающего Сирано и Роксаны, когда она наконец узнает правду. Помню, я лишь начинала эту сцену, а у меня уже сжималось горло, когда Сирано признавался моей Роксане, что это он автор всех слов любви, которые вкладывал в уста молодого красавца гвардейца Кристиана. Вообще-то я не люблю всякого рода чрезмерных эмоций, надрыва, но тут у меня душа кричала, вырывался стон. И кричала не просто моя героиня, это кричала актриса — настолько я не могла принять этой смерти, не могла смириться с тем, что о силе любви этого необыкновенного человека узнаю всего за несколько мгновений до его кончины. Умирающий Сирано бросал последний взгляд на Роксану, и начинала звучать песня приближающихся гасконцев, людей, которые «с солнцем в крови рождены»… Потом наступала тишина — в зале долго не было аплодисментов, потому что зрители вместе с Роксаной не могли прийти в себя от пережитого. Многие плакали. А у меня после спектакля дня два болело сердце — такое эмоциональное напряжение приходилось выдерживать, надрывая душу в этой сцене.

В очередь со мной Роксану играла Тамара Володина, а нашими партнерами в роли Кристиана были Валерий Барынин, Владимир Родин, потом в спектакль вошел Олег Груздев… Совсем недавно, осенью 2000 года мы отмечали 30 лет работы Володи Родина в нашем театре. В честь этой даты шел спектакль «Веселая вдова», где юбиляр исполнял роль посла. По амплуа Родин — герой, и голос у него прекрасный, но по природе своей он, конечно, комик. И в роли посла, в общем-то небольшой, он был очень смешной. После спектакля мы два с лишним часа просидели на его банкете и все это время буквально умирали со смеху от его шуток, анекдотов… Володя острослов, он потрясающе пародирует всех в театре… Такой у него дар…

Сирано играли Герард Васильев и Юрий Веденеев. Оба с великолепными голосами, оба хороши и при этом разные: Юра — фактурнее, он и физически крупнее, а Гера — посуше. Юра как партнер — мягче, подвижнее, более отзывчив, как мы говорим, «он в партнерстве», а Гера — пожестче, посдержаннее. Как он сам шутит на свой счет: «Мою зажатость принимают за темперамент». Тем не менее по тому времени это была одна из лучших его ролей. В исполнении Васильева Сирано больше воин, больше острослов, а мечтатель и поэт — меньше. Его Сирано был скуп на жесты, на мимику, собран и несуетен.

Помню, как Герард Васильев появился в нашей труппе. Пришел новый актер, молодой, стройный, с консерваторским образованием. Но очень «зажатый». Риза Осиповна Вейсенберг сразу расположилась к нему и принялась с удовольствием его «обшивать», придумывала ему очень хорошие костюмы. Впервые в главной роли Васильев вышел в спектакле «Цирк зажигает огни», куда его ввели и где он играл Андрея, в очередь с Юрием Богдановым. Я сыграла «Цирк» с Васильевым в Минске, куда театр выезжал на гастроли. Вскоре Герард занял одно из ведущих мест в нашей труппе. Он много работал над собой, преодолевая свою скованность, занимался сценическим движением, техникой речи. А Дора Борисовна Белявская, которую я уговорила поработать и у нас в театре, занималась с Герой вокалом.

Васильев играл очень много, был занят и в классических опереттах, и в современном репертуаре. Кстати, он один из лучших наших «фрачных героев» — элегантен, стилен, словом, неотразим. Среди самых удачных его работ — главная роль в мюзикле К. Рыжова «Свадьба Кречинского» (по пьесе А. Сухово-Кобылина). И по сей день Герард Васильев является ведущим артистом нашего театра.

Пришло время и ему отмечать юбилей — это было в сентябре 2000 года. В этот вечер Герард Васильев вышел в «Принцессе цирка»… и я была просто потрясена. Сижу, смотрю на сцену и словно вижу другого актера. Дело в том, что я давно не видела Геру из зала — в основном мы бываем с ним в ролях на сцене, но играть вместе и смотреть со стороны — это не одно и то же. А тут выходит подтянутый (при чем здесь юбилей!), обаятельный (вот уж чего Гере не занимать, одни ямочки чего стоят!), а когда запел, я просто поразилась — голос звучал молодо, мягко, лирично, проникновенно. В какой-то момент, слушая Геру, не могла сдержать слез. Я в тот вечер вообще была немного взволнованна — мне надо было перед началом спектакля выходить и говорить собравшимся в зале о Васильеве, поздравлять его, а поскольку оратор из меня неважный, то я и нервничала весь день. Но должна признаться, что поплакала я тогда на спектакле от души, с удовольствием. У нас на стенде была вывешена афиша юбилейного спектакля Герарда Васильева, и каждый из коллег, кто хотел его поздравить, расписывался на ней. Я под впечатлением его игры написала Гере такие слова: «Люблю и преклоняюсь!»

Преклоняюсь потому, что он, по сути дела, «восстал из пепла». В свое время Гера очень серьезно заболел, настолько серьезно, что не мог ни петь, ни играть. На несколько лет он вышел из репертуара. Но как только поправился, каждый день стал заниматься вокалом с нашим общим педагогом — Мариной Петровной. И вот теперь, когда я была на его юбилейном спектакле, я увидела, чего Гера достиг, — голос у него так звучал, в нем появилось столько оттенков! Я растрогалась еще и потому, что раньше Гера любил «покричать», а тут у него было и пиано, и меццо воче. Да и сам признается, когда хорошо распевается с педагогом: «Почему же я прежде так не пел?» Это же я могу сказать и о себе: когда я прилично распеваюсь и пою спектакль хорошо (нескромно, правда, о себе так говорить), я расстраиваюсь: «Почему же я раньше так не пела?»

«Неистовый гасконец» был поставлен театрально и в то же время достаточно лаконично. Режиссер Игорь Барбашов и художник Петр Кириллов придумали очень хорошие декорации, простые и при этом удивительно интересные. На сцене была круглая постройка с тремя проемами в стене типа арок. В зависимости от места действия этот круг поворачивался разными сторонами и возникали то возвышение в виде площадки во время боя во втором акте, то балкон, под которым собственно и происходили все объяснения Сирано в любви к Роксане, то появлялись лестницы, по которым мы ходили, — в спектакле было много сцен наверху. Добавляли только минимум бутафории, необходимых деталей или спускали гобелены, игравшие роль декораций и создававшие особую атмосферу…

С этим кругом у меня связана неприятная история. Однажды во время спектакля я попала ногой в щель, в зазор между кругом и полом сцены. И это чудо, что помощник режиссера Л. С. Бацанская успела остановить круг. Опоздай она на несколько секунд, и я бы осталась без ноги…

В промежутке между постановками «Эспаньолы» и «Неистового гасконца» у нас в октябре 1977 года был выпущен еще один и тоже не совсем обычный для Театра оперетты спектакль — «Товарищ Любовь». Необычность была в том, что композитор Вадим Ильин и поэт Юрий Рыбчинский написали его на основе пьесы К. Тренева «Любовь Яровая». Пьесы настолько известной, которую столько раз ставили чуть ли не во всех драматических театрах страны, что казалось — сыграть ее как-то по-иному, свежо уже невозможно — настолько она примелькалась, приелась. Но и композитор, и автор либретто, и постановщик — им был Ю. А. Петров — доказали, что революционная тема, героико-романтический спектакль вовсе не противопоказаны театру оперетты. Достаточно вспомнить, с каким успехом мы за десять дет до этого поставили «Белую ночь» Тихона Хренникова. Музыка Вадима Ильина, талантливого композитора из Киева, тоже была замечательной.

«Товарищ Любовь» была первой постановкой главного режиссера Юрия Александровича Петрова в нашем театре. И надо сказать, постановкой удачной. Ему удалось создать в этом спектакле очень точную атмосферу бурного времени революционных потрясений. Открытая сцена без привычных декораций. На ней — железнодорожная станция, которую можно было воспринимать как образ России, двинувшейся в будущее. Перрон, заполнявшийся людьми. На сцену выезжал даже… вагон, символ поезда, уходящего на фронт… Слышались гудки паровозов, дальние разрывы снарядов… То есть спектакль был сделан с особым настроением, что сразу чувствовала публика в зале. И никого не удивляло, не раздражало, что и в оперетту пришла тема революции. Более того, «Товарищ, Любовь» с успехом шла у нас восемь лет.

В театре сначала предполагали, что мне предложат играть Панову, поэтому стало неожиданностью, когда Ю. А. Петров при распределении предложил мне роль Любови Яровой. Я никак не могла представить себя энергичной, активной женщиной-революционеркой. Это было так странно и не соответствовало моей индивидуальности… Но режиссер, наверное, увидел во мне «что-то», и я примяла его предложение так, как и должна была принять актриса, без обсуждения: что дали играть, то и буду. А на роль Пановой назначили наших красавиц Зою Иванову и Светлану Варгузову.

Любовь Яровая у меня получалась — роль «легла на душу», и мне потом очень нравилось играть ее. Считаю, что это была хорошая работа, ведь и публика, привыкшая видеть меня в ролях другого плана, лирических, и не ожидавшая, что я выйду на сцену с наганом, приняла мою героиню. Хотя у нас в спектакле Яровая тоже лирична, потому что музыка была такая, и мне особенно не пришлось ломать свою природу. Не было у нас и трагического финала, точнее, Любовь не убивала Михаила Ярового — он стрелялся сам.

Михаила очень хорошо играл Герард Васильев, и вообще состав в спектакле был сильный. Великолепно получился Швандя у Виталия Мишле, а у Юры Богданова — роль Белого офицера, полковника. У Юры было всего две сцены — в ресторане и на площадке вагона, роль вроде бы не самая большая, скорее эпизодическая, но как он ее сделал! Юра тогда был уже нездоров — болело сердце, ходить стало трудно, но стоило ему появиться, и сразу становилось ясно, что вышел Артист!

В спектакле «Товарищ Любовь», в обоих его составах, были заняты и другие наши великолепные актеры — Валерий Барынин, Владимир Шишкин, Юрий Савельев, Юрий Веденеев, Станислав Бруцин… А какие были актрисы! Ольга Николаевна Власова, Валентина Марон, Капитолина Кузьмина, Тамара Володина, Лидия Боборыкина, которая, к сожалению, так рано ушла из жизни… Прошу простить, если не смогла назвать всех исполнителей.

Юрий Петров был для Театра оперетты режиссером не совсем обычным, не традиционным: до того как прийти к нам, он ставил спектакли в оперных театрах, успел снять два фильма. Его увлеченность, в частности, кино, потом сказалась на работе с артистами оперетты. Для него главным на сцене была правда жизни. В кино это непременное условие, но оперетта — совсем другое искусство, где некоторые условности просто предполагаются. Впрочем, в опере — тоже. Тем не менее говорят, что когда Ю. А. Петров ставил в одном из театров оперу «Петр Первый», то по его режиссерскому замыслу в течение спектакля на сцене успевали построить… корабль. Задумано неординарно, интересно, но для оперы все же слишком уж конкретно…

Видимо, оттого, что Юрий Александрович не мог принять особенности нашего вида искусства, у него и стали потом возникать трения с актерами. Не всем нравилось, когда он заставлял их по ходу действия есть на сцене самым натуральным образом, забывая, что актеры должны прежде всего хорошо петь, а уж потом думать о том, как выглядят за столом — натурально ли жуют или пьют… То придумывались мизансцены, в которых актеры во время исполнения соло или дуэтов должны были что-то крутить, что-то передвигать, переносить. Для поющего актера очень важно правильное дыхание, а тут такие физические нагрузки…

По своей сути Ю. А. Петров был хорошим человеком, но слишком увлекался и, находясь во власти какой-то идеи, забывал о том, что в театре есть свои особенности. Например, такие, как нормы времени для репетиций. Поставив цель во что бы то ни стало выпустить тот или иной спектакль в срок, проводил репетиции по пять-шесть часов. А у многих актеров в этот день был еще и вечерний спектакль, и они к его началу были уже уставшими. Такие же проблемы возникали и с оркестром: доходило до того, что музыканты просто уходили с репетиции, когда она затягивалась сверх положенного времени…

Недовольство режиссером, как это всегда бывает, накапливалось исподволь. В такой напряженной обстановке любое его неосторожное слово, любая бестактность, чаще всего непреднамеренная, могли стать искрой для возникновения еще одного конфликта — актеры ведь люди ранимые. Не удалось и мне избежать подобного. Мы репетировали «Пенелопу» А. Журбина. Спектакль был почти готов, скоро должен был состояться прогон. У нас с Герардом Васильевым шла оркестровая репетиция. Появился Ю. А. Петров и, не обращая внимания на то, что мы поем, начал двигать табуретки, чтобы сесть поудобней. Понимаю, что делал он это без какого-либо намерения обидеть нас. Но все выглядело так, словно не имеет значения, есть ли мы, нет ли… Это очень нас задело, мы с Герой повернулись и ушли с репетиции. В спектакль тоже не вернулись. «Пенелопа» вышла без нас. А спектакль был хороший, и играли в нем сильные актеры — Светлана Варгузова, Юрий Веденеев, Вячеслав Богачев, Валерий Барынин…

Не вдаваясь в подробности того, как мы работали при Петрове, скажу, что это было время экспериментов — и интересных, и неудачных. Чего только не ставили у нас в театре! Был и «Граф Монте-Кристо», мюзикл на музыку Мишеля Леграна. Идея сама по себе прекрасная, но… артисты должны были исполнять все музыкальные номера на французском языке. Опять пресловутая правда жизни. Конечно, ничего из этого не вышло, хотя были приглашены педагоги французского языка. Ставилась и «Стряпуха» Г. Гроховского, и очень удачный детский спектакль «Хоттабыч» Г. Гладкова…

Решили поставить «Королеву чардаша» Кальмана по оригинальному либретто И. Беккефи и Д. Келлера (у нас раньше «Сильва» шла в варианте Г. М. Ярона). Мне предложили роль Цецилии, матери Эдвина. Как положено перед началом работы, надо было поговорить с постановщиком спектакля, то есть с Ю. А. Петровым: «Я немного побаиваюсь, поскольку еще никогда не играла возрастных ролей. Не знаю даже…»— «Да что вы. Она хоть и жена князя, но простая тетка, она ест селедку…» — «Спасибо. Селедку я буду есть дома, но не на сцене…» На этом мое предполагаемое участие в новом спектакле и закончилось…

Не всегда наши «эксперименты» принимались публикой. Например, главный режиссер решил поставить у нас мюзикл «Обещание, обещание» Баккарака, на сюжет американского фильма «Квартира». Поставить-то поставили, но зрители не стали его посещать, и спектакль сняли.

Неудача с перенесением на сцену Театра оперетты сюжета американского фильма, видимо, никак не повлияла на планы нашего главного режиссера. Более того, он вознамерился поставить спектакль по фильму М. Хуциева «Весна на Заречной улице», прекрасной и всеми любимой киноленте. Уже знакомые нам Вадим Ильин и Юрий Рыбчинский теперь написали «Сочинение на тему о любви». Но ничто не спасло — ни популярность фильма, ни хорошие авторы. У Петрова законы кино опять пришли в противоречие с законами музыкального театра, и спектакль провалился: на премьере последние сцены актеры играли при почти пустом зале. Такого у нас в театре, кажется, никогда не было. Публика не просто не оценила «киноправду» режиссера — она была возмущена этими домнами на сцене Театра оперетты, этим дымом, который шел в зал из «мартеновского цеха», этими чудовищными декорациями из черного бархата, из которого были сделаны даже деревья…

Кончилось все тем, что через какое-то время Московский театр оперетты снова остался без главного режиссера…

Три героини, три судьбы

Следующим произведением Анатолия Кремера, написанным для меня после «Эспаньолы», стала «Катрин». Импульс к ее созданию появился, видимо, после одного из наших разговоров, когда я посетовала, что играть стало нечего: молоденькие героини оперетт уже не для меня, а возрастные роли вроде мамаш, комических старух я никогда играть не буду, потому что там петь нечего. При исполнении я всегда иду от музыки — она для меня главное, она дает мне больше всего при создании образа. Хотелось таких ролей, где бы я чувствовала себя естественно, свободно, где было бы что петь и драматический материал был бы качественно другой.

Исподволь начались поиски такого литературного произведения, которое могло бы стать основой произведения музыкального. И вот, перебирая в памяти прочитанное и увиденное, Анатолий Львович вспомнил, что еще в начале 60-х годов он смотрел в Театре имени Моссовета прекрасный спектакль «Катрин Лефевр» (у которого было и второе название «Жена солдата»). Он ему тогда так понравился, что Кремер пошел на него еще раз. И теперь вспоминал, какие замечательные роли были там у Веры Петровны Марецкой (Катрин), у Ростислава Яновича Плятта (Лефевр), как хорошо играли другие актеры…

Спектакль был поставлен по пьесе Иосифа Прута. Она пользовалась тогда большой популярностью, к ней обращались многие театры. И везде роль Катрин исполняли ведущие актрисы. Первоосновой была пьеса французского драматурга конца XIX — начала XX века Викторьена Сарду «Мадам Сан-Жен», а Иосиф Прут перевел ее и сделал свою сценическую редакцию.

Кремер не был знаком с Прутом лично, хотя много слышал о нем: Иосиф Леонидович был известен всей театральной (да и не только театральной) Москве. О его остроумии, шутках, юморе ходили легенды. Умница, дивный рассказчик, обаятельный мужчина, он в свое время был завсегдатаем и нашего театра. Правда, я этого времени уже не застала. Кремер позвонил Пруту, рассказал, кто он такой, и объяснил причину своего звонка: «Мне кажется, что ваша пьеса — хорошая основа для другого варианта, в стихах, для музыкального спектакля, который можно предложить Театру оперетты». — «Но я никогда не занимался этим, никогда не писал текстов для оперетт». Кремер успокоил его, сказав, что для написания либретто в стихах уже есть прекрасный поэт Александр Дмоховский, его большой друг. «Ну и когда вы собираетесь все это начать?» — «Как только найду текст пьесы». — «А вы приезжайте ко мне, я вам его сразу дам»…

Кремер и Дмоховский поехали к драматургу. И сразу же у них установились такие дружеские отношения, словно они были знакомы сто лет. Иосиф Леонидович тут же вспомнил Сашиного отца, которого он, оказывается, встречал еще в 30-х годах, до того как тот был репрессирован и погиб. Знал Прут и Сашину тетку, актрису МХАТа Дмоховскую, воспитавшую племянника и заменившую ему мать, когда та сидела в сталинских лагерях. Так что у Саши оказалось две мамы. Потом он и тетку, и настоящую мать, когда она была реабилитирована и вернулась из ссылки, называл мамой.

При встрече с композитором и поэтом Прут сказал: «Я не знаю, как пишутся либретто для оперетт, так что вы, мальчики, сами все решайте». И «мальчики» принялись за работу. Они приезжали к Пруту несколько раз, показывали то, что у них получается, а он только делал поправки, и порой весьма серьезные. Уже после второго визита к нему Прут стал звать Кремера Толиком, а когда с ним познакомилась и я, он к нам так и обращался: «Таньчик! Толик!». Кремер называл Прута дядей Оней, потому что он сам так попросил. Его так звали все его знакомые, кроме сверстников, для которых он был просто Оней… Я потому привожу здесь эти милые подробности, чтобы стало понятно, в какой атмосфере создавалась «Катрин».

В своей неподражаемой манере Прут мог сказать Кремеру: «Толик! Слушай сюда!..» Хотя на самом деле Иосиф Леонидович прекрасно владел русским и французским языками, был человеком образованным — в свое время он учился в Швейцарии, где окончил привилегированный колледж. Вернувшись в Россию, он каким-то образом оказался у Буденного, в рядах его Конной армии. Вообще судьба Прута очень интересна, да и человек он был неординарный. У него дома была колоссальная библиотека, где имелось немало редких книг, а его знание истории, и в частности истории Франции, просто поражало. Например, к Пруту можно было обращаться за советами даже при работе над костюмами для персонажей «Катрин». Иосиф Леонидович доставал французскую энциклопедию исторического костюма, в которой подробно описывалось и показывалось, какие во времена Наполеона были мундиры, какие у них были обшлага, какие выпушки, какие цвета… Потому в нашем спектакле костюмы не просто соответствуют эпохе, а выверены с точностью чуть ли не до года.

Открывая другую французскую энциклопедию, он показывал: «Вот портрет Лефевра, а вот как выглядела его жена Катрин». Реальная Катрин Лефевр была грубой. По происхождению простая прачка, грузная провинциальная даже не женщина, а баба, стала герцогиней, потому что ее муж, пусть и храбрый, но всего только сержант, при Наполеоне стал маршалом Франции, герцогом. Но сделавшись столь знатной дамой, Катрин так и осталась самой собой, женщиной с манерами прачки. У Сарду эти особенности ее характера, ее поведения сохранены, а вот Прут, делая перевод и свою сценическую редакцию пьесы, несколько смягчил образ Катрин. Анатолий Кремер и Александр Дмоховский в свою очередь тоже смягчили его. У них она — простая женщина из народа, из низших его слоев, но по своей сути человек талантливый, а не просто грубиянка, попавшая «из грязи в князи». Уже в процессе работы над ролью я тоже смягчала образ Катрин, потому что шла за музыкой, очень лиричной, и за своей актерской природой, за своим восприятием этой незаурядной женщины.

Смысл нашего варианта пьесы Прута — в любви двух людей, Катрин и ее Лефевра, в борьбе этой уже немолодой женщины за сохранение своей любви. И в этой борьбе, которую она ведет с самим Наполеоном, Катрин проявляет недюжинные способности. Она противостоит ему и выигрывает. На этом построена интрига спектакля.

Но в самом начале работы, когда Толя и Саша, получив согласие автора пьесы, приступили к написанию либретто с учетом всех особенностей театра оперетты, все было несколько иначе. Они дали прочитать мне то, что у них тогда получилось, и это был единственный случай, когда я вторглась в их работу, спросила: «А что я буду делать во втором акте? Мне, как актрисе, здесь вообще нечего играть». Они со мной согласились и стали думать. Ведь в пьесе Сарду и потом у Прута всем сюжетом «заправляет» министр Фуше, известная своим интриганством и жестокостью историческая личность. А у нас всю интригу ведет Катрин. Второй акт был переписан и стал таким, каким мы его теперь и играем. (В нашем спектакле всего два акта, у Прута их было четыре.)

Наконец «Катрин» (пьеса и клавир) была готова, но, прежде чем ее ставить, следовало утвердить пьесу в различных инстанциях — в репертуарной комиссии Управления культуры, в отделе пропаганды горкома партии, еще где-то — за точность названия этих контролировавших культуру учреждений не ручаюсь. Так наша «Катрин» оказалась в горкоме партии. И пролежала там очень долго — около полугода. Получение разрешения настолько затягивалось, что стало ясно — всему этому есть какие-то причины. Чтобы выяснить их, я решилась и сама пошла в горком, к заведующему отделом. Но и там четкого ответа не получила — так, какие-то неубедительные объяснения, что в Москве уже есть «два Наполеона», то бишь спектакли на эту же тему. Вот и посчитали, что наша «Катрин» — это излишнее. Были и еще глупости разного рода, но наконец спектакль разрешили поставить.

На художественном совете Театра оперетты «Катрин» приняли хорошо. При обсуждении многие говорили, что это прекрасно, если у нас будет такой спектакль, и просто здорово, что оперетта написана специально для конкретной актрисы… Выступил и главный режиссер Ю. А. Петров, который в свое время был единственным, кто поддержал нашу «Эспаньолу». Теперь он тоже оказался единственным, но уже в другом смысле: «Да, все хорошо, если бы это не было для Татьяны Ивановны повторением пройденного в актерском плане». — «Что вы имеете в виду?» — «Все это напоминает Элизу Дулитл». — «Но при чем здесь Элиза? Она из замарашки превращается в леди, а Катрин как была, так и остается самой собой, несмотря на маршальские эполеты мужа»…

После Петрова выступил наш директор В. И. Розов, который не согласился с ним, а сказал, что ему все нравится — и музыка, и либретто, что спектакль надо обязательно ставить. Тут Петрова вызвали к телефону, а художественный совет в это время единогласно проголосовал за то, чтобы включить «Катрин» в репертуарный план. Мы начали работать, а через некоторое время Петров ушел из театра. «Катрин» мы делали уже без него…

Постановочная группа подобралась очень удачная. Режиссером Кремер предложил хорошо знакомого ему Евгения Радомысленского. Они сотрудничали давно: в Театре Сатиры Евгений Вениаминович ставил спектакли, к которым Анатолий Львович писал музыку. Я тоже была знакома с этим режиссером еще со времен работы в его фильме «Эксперимент», о чем уже упоминала выше. При подготовке «Катрин» заслуга Радомысленского была не только как интересного режиссера-постановщика, но и как режиссера — педагога актерского мастерства. Евгений Вениаминович много лет проработал в Школе-студии МХАТ, и среди его учеников немало широко известных теперь актеров. Стал заниматься он и с нашими артистами — благодаря ему они в этом спектакле заиграли совсем по-другому. На сцене уже не было привычных для оперетты штампов, приемов. Из Валерия Барынина, изначально очень хорошего актера, но все же актера опереточного, Радомысленский «вытащил» нечто такое, чего тот и сам, наверное, в себе не подозревал. Лефевр у него получился просто великолепный — это был и настоящий мужлан, солдат (правда, у Валерия и фактура для этого была подходящая, крупная), и в то же время сколько нежности было у него в сценах с Катрин.

Прекрасный Фуше получился у Эмиля Орловецкого — ему было что играть в этой роли. До сих пор Эмиль в основном играл героев, тут же у него был необычный, очень интересный сценический образ. А что сделал Радомысленский вместе с Вячеславом Богачевым! Это была настолько потрясающая работа, что Слава был признан критикой лучшим Наполеоном среди всех тогдашних театральных Наполеонов в Москве. Отличным Нейпером был первый исполнитель этой роли Марк Туманов. К сожалению, он потом ушел из театра.

Незаурядным был у нас и художник-постановщик — Сергей Михайлович Бархин. При минимуме декораций — на сцене только стилизованные колонны и некоторые предметы бутафории — он создал удивительно точный дух эпохи. А как было продумано оформление потолка! На сцене вроде бы ничего не менялось, и в то же время действие происходило в другой обстановке, что подчеркивалось какой-нибудь деталью: например, когда мы играли в апартаментах Наполеона, на потолке появлялся его знаменитый вензель… С большой заинтересованностью работал с нами ныне, к сожалению, Покойный дирижер Эльмар Абусалимов. Он ходил на наши актерские репетиции, на вокальные уроки, и потом, когда начались репетиции с оркестром, нам было с ним легко и просто.

Такой прекрасный состав постановочной группы, прекрасный состав исполнителей, но главное, качественный музыкальный и драматургический материал — все предвещало успех нашего спектакля, над которым все работали с увлечением. Сдавали мы «Катрин» художественному совету 28 декабря 1984 года. Как тогда было положено, в зале присутствовали и представители Управления культуры, некоторых творческих организаций. От Союза композиторов пришел Ян Абрамович Френкель. Когда мы отыграли спектакль и стали ждать начала обсуждения, то его просто не было — ничего обсуждать не стали. Единственный, кто выступил, был Френкель: «Я считаю, что это праздник, полный шампанского. И вообще, чего тут обсуждать? Все и так ясно — спектакль надо выпускать». Потом эти же слова о празднике и шампанском он повторил в своей статье, которая появилась в «Советской культуре» после премьеры «Катрин». А сыграли мы ее уже через день после сдачи — накануне Нового года, 30 декабря. Зрители приняли наш новый спектакль с восторгом.

И какой же неприятной для нас неожиданностью после такого успеха стала разгромная статья в «Неделе», где очень способный театральный критик не оставил от «Катрин» камня на камне. В ней было собрано все, что могло сыграть против нас, даже такие мелочи, как «кикс» в оркестре или то, что во время спектакля сломалась ножка у кушетки, на которую опустился Лефевр-Барынин (а он мужчина крупный). Словно такого рода мелкие, неизбежные в театре казусы имеют отношение к общему уровню спектакля. Сейчас противно об этом вспоминать, но тот, кто заказал эту статью, потом сам откровенно признался, что писалась она при нем.

У этой истории есть продолжение. Недавно автор статьи позвонил мне и попросил дать интервью. У меня не было никакого желания встречаться с ним, о чем я ему откровенно и сказала. Он удивился: «Почему?» — «Вы талантливый человек, но когда талантливый человек пишет по заказу такие статьи, это мерзко. Между прочим, «Катрин» уже шестнадцатый год и по-прежнему с успехом идет у нас в театре». — «Я рад». — «Я тоже…»

К счастью, есть и другие театральные критики, которые относятся по-доброму к нашему театру. Среди них широко известный Борис Михайлович Поюровский и Валерий Сергеевич Модестов, который пишет не просто рецензии, статьи, а настоящие театральные эссе. Сейчас он готовит книгу о нашем театре… Спасибо им обоим…

К сожалению, Саша Дмоховский не успел увидеть на сцене своего творения — он совсем немного не дожил до премьеры «Катрин». Умер внезапно — поехал получать какой-то гонорар и прямо у кассы вдруг почувствовал себя плохо… Было Саше всего 46 лет…

Я тогда уехала на гастроли и, когда звонила в Москву перед возвращением домой, Анатолий Львович ничего мне не сказал. Он встретил меня на вокзале, мы сели в машину, и тут я что-то почувствовала — словно что-то оборвалось внутри, что-то толкнуло меня спросить: «А где Саша?» А Саша и не должен был меня встречать, не должен был приезжать на вокзал… Но по какому-то наитию я вспомнила его именно тогда. Может быть, по настроению Анатолия Львовича поняла… Они с Сашей были очень близкими друзьями, относились друг к другу удивительно тепло.

Конечно, Саше Дмоховскому еще в детстве пришлось столько пережить из-за трагической судьбы родителей, но его раннему уходу немало способствовали и другие переживания. После развода с первой женой он долго не мог с ней разменяться: она всячески препятствовала этому, не желая расставаться с их огромной квартирой. Наконец после всякого рода сложностей размен состоялся, и Саша со своей второй женой Наташей получил небольшую квартиру. Начали перевозить туда книги, которых у Саши было очень много, и он таскал эти тяжелые пачки с Солянки, где жил с Наташей у тетки, куда-то в район проспекта Мира. Он ни разу даже не успел переночевать в новой квартире. Наташа осталась одна. И все шестнадцать лет хранит ему верность. Они были удивительно гармоничной парой. Саша, внешне не красавец, но такой обаятельный, интеллигентный, такой умница… И Наташа — высокая, интересная женщина. И вот одна. Сколько раз мы говорили ей, что так нельзя. Но после Саши для нее никто не существует: «Я не вижу никого, равного ему… Я живу с Сашей… Он всегда со мной…»

«Катрин» стала последней премьерой для Володи Шишкина, а роль танцмейстера Депрео — последней его новой ролью. Теперь в этой роли выступают другие артисты — Владимир Родин и Вячеслав Шляхтов. За эти годы, что «Катрин» не сходит со сцены, премьерный состав актеров в основном сохранился, но, конечно, вошли в спектакль и новые исполнители. После того как Валерий Барынин ушел из театра, мы не играли «Катрин» несколько месяцев. Выручил нас Виталий Мишле — закрыл собой образовавшуюся брешь, подготовив роль Лефевра. Я люблю и всегда любила играть с Виталием — он очень «теплый» партнер. И еще — на сцене он умеет любить: так играет любовь Лефевра к Катрин, что только диву даешься. Этой своей способностью Виталий напоминает мне Юру Богданова, у которого тоже было такое не слишком часто встречающееся у актеров качество. А про нас с Виталием Мишле кто-то в зале сказал: у всех такое ощущение, что нам хорошо друг с другом. Признаюсь, я рада это слышать, потому что так оно и есть — играть с Виталием одно удовольствие.

Совершенно неожиданно для нас два года назад роль Лефевра захотел сыграть и Герард Васильев. Захотел сам. Мы все были приятно удивлены: ведь Лефевр простой мужик, солдат, а Гера привык к фракам. Тем не менее играет он эту не совсем обычную для него роль очень хорошо, только иногда увлекается в первом акте, в сцене ревности: так темпераментно швыряет меня на лестницу, что мне кажется, я и костей не соберу. Только шепчу ему: «Герка! Потише!» А когда он выходит уже маршалом, красивый, подтянутый, в мундире — глаз не оторвешь…

Впрочем, падений в «Катрин» мне хватало и без партнеров. Как-то на один из спектаклей ко мне должен был прийти кто-то из знакомых. В антракте я побежала встречать его из-за кулис: оттуда в директорскую ложу у нас ведет узенький коридорчик. Рабочие еще не успели убрать большой помост, который оказался как раз на моем пути. Торопясь, я наткнулась на этот помост и с размаху всем туловищем упала на него, а лицом умудрилась удариться об пол. Ударилась очень сильно. Но вот что значит наша профессия — лежу и думаю не о том, что у меня, может быть, выбиты и глаза, и зубы, а о том, как же теперь я буду играть второй акт…

Еще одно падение произошло прямо на глазах публики. Первый выход Катрин, я спускаюсь на сцену с высокой лестницы. И в какой-то момент мне показалось, что лестница кончилась, хотя оставалась еще одна ступенька. То ли луч света попал на меня так неудачно, то ли еще что, но я оступилась и так шлепнулась, что подвернулась нога. Колено — в кровь, все это видно из зала, потому что на мне белые чулки. И самое страшное — спектакль-то только начался! Как я его сыграла — не помню. Мне что-то делали с коленом, замораживали, чтобы снять боль… Слава Богачев со свойственным ему юмором сказал мне: «Это же надо! Играть спектакль пятнадцать лет и не сосчитать, что ступенек двенадцать»…

В «Катрин» хорошо выписаны не только мужские роли — Лефевра, Наполеона, Фуше и других. Колоритны и роли сестер Наполеона — Каролины и Элизы, королевы и герцогини. Их прекрасно играют Марина Коледова, Наташа Зейналова, Алла Агеева, Инара Гулиева. Прошло столько лет, но в игре всех занятых в этом спектакле совсем не чувствуется привыкания — он до сих пор смотрится так, как будто актеры играют премьеру. В одной из предыдущих глав я вспоминала о балете времен Галины Александровны Шаховской, о его высоком профессиональном уровне. Отрадно, что и сейчас у нас очень сильная балетная труппа. В «Катрин» наши молодые балерины и танцовщики так исполняют «Испанскую сюиту» (поставленную Ильей Гафтом), что останавливают действие — после их номера в зале начинается не просто овация, а скандирование, и артистам балета приходится по нескольку раз выходить на поклоны.

В чем тайна того, что спектакль и через столько лет после премьеры «не устал»? Думаю, в том, что у каждого из нас есть настоящий материал для ролей. Ведь актерам всегда интересно играть, когда в спектакле все на одинаковом уровне — и музыкальная его часть, и драматическая. А в «Катрин» сюжет развивается так динамично, что и мы все увлекаемся этим. Кроме того, спектакль «освежает» появление в нем новых исполнителей, особенно если это хорошие актеры. К примеру, первоначально Фуше играл Эмиль Орловецкий, затем на эту роль ввели Александра Маркелова. Новый актер — новые краски, и его партнеры по спектаклю начинают играть уже несколько по-иному. Сейчас Саша заменил в роли Наполеона Вячеслава Богачева. А после него играть очень непросто — настолько он был хорош. Но постепенно Саша «набирает», и у него роль Наполеона от спектакля к спектаклю становится все лучше и лучше… Так больно говорить, что Славы больше нет с нами. Он долго и тяжело болел, и даже врачи были поражены тем мужеством, с которым он принял неизбежное. Горько, что этот потрясающе талантливый, такой жизнелюбивый, веселый человек уже не прочтет этих добрых слов в свой адрес. Високосный 2000-й год, год Дракона, для нашего театра стал воистину драконовским. Не стало Эльмара Абусалимова, прямо на спектакле умерла Ира Семенова, вслед за Славой ушел еще один наш замечательный актер Юра Савельев…

Рассуждать на тему — в чем успех спектакля-долгожителя? — можно долго. Удачная постановка? Бесспорно. Хороший состав исполнителей? И это тоже имеет значение. Но ведь «Катрин» ставили не только у нас, и в других театрах она тоже шла успешно. Например, в Кемеровском музыкальном театре была другая постановка, а спектакль шел восемь лет. Это в провинции, в городе не таком большом, как Москва. Потом спектакль возобновили, и он идет у них снова. Играют «Катрин» и в других городах страны. Этот интерес театров — свидетельство того, что и пьеса, и музыка «Катрин» «самоигральны», то есть материал в ней такого качества, что его трудно испортить.

Кстати, наша «Катрин» — одна из многих версий пьесы Сарду. На эту тему, на этот сюжет в разных странах под разными названиями было написано четыре оперы, несколько оперетт — и в Болгарии, и во Франции, и в Германии, и в Австрии…

«Катрин» уже несколько лет шла у нас в театре, когда ко мне обратился Вадим Зеликовский, написавший либретто для мюзикла по роману Моэма «Театр». Естественно, я отправила его к Анатолию Кремеру, поскольку, как и в случае с «Эспаньолой», не считала себя вправе что-то решать. Когда Анатолий Львович ознакомился с тем, что принес ему Вадим, то не только не загорелся написать музыку, а сказал, что либретто не годится. Но поскольку было видно, что задумано это человеком бесспорно талантливым, предложил почти полностью переделать представленный литературный материал. И они начали работать.

Анатолий Кремер никогда не пишет музыку на тот вариант пьесы, который ему предлагают, а во все вникает сам, работает с текстами очень тщательно, доводя их до нужного ему уровня. Он и к себе беспощаден, но и из бедных литераторов «пьет кровушку» — заставляет их переделывать, переписывать, пока не добьется, чтобы и драматургия была выстроена, и язык был выразителен. Зато произносить со сцены текст роли в его опереттах, мюзиклах актерам доставляет удовольствие. Кремер написал много музыки для драматических спектаклей — таких работ у него около двухсот. Поэтому композитор он очень театральный: прекрасно знает законы сцены, чувствует актеров. Музыка его всегда в гармонии с тем, как развивается действие.

Мне не раз задавали вопрос: а не рисковали ли авторы, актеры, взявшись за работу над «Джулией»? Ведь тогда с большим успехом прошел по телевидению фильм «Театр» с блистательной Вией Артмане в главной роли, и зрителям было с кем сравнивать. Конечно, такие мысли приходили и нам. Но мы нисколько этим не смущались, так как наша «Джулия» была совсем другая, непохожая на то, что сделали на Рижской киностудии. В фильме размышления Джулии Ламберт или обращения автора к ней идут как закадровый голос. А в театре, тем более в театре музыкальном, такой прием не годится — здесь совершенно другие законы. Это вообще разные виды искусства. Так что ни о какой схожести спектакля с фильмом говорить не приходилось. Даже названия у них разные. И сценически сюжет у нас выстраивался так, что кульминация спектакля была в самом конце.

Кстати, сценическая форма была придумана у нас очень интересно. Джимми Ленгтон — автор, режиссер — выходил на авансцену и, стоя перед занавесом, говорил зрителям, что специально к этому дню написал пьесу «Да здравствует театр!» Но пьеса пройдет всего один раз, потому что это последний вечер, последний спектакль, когда на сцене появится великая актриса Англии Джулия Ламберт. Сегодня она прощается с театром.

Начинался пролог, в котором выходили все актеры вместе с Джулией. А потом она и ее коллеги разыгрывали как бы историю ее жизни, точнее, отдельные эпизоды жизни великой актрисы. И во время спектакля, какая бы сцена ни игралась, никто не менял костюмов. Муж Джулии, директор театра Майкл, играя себя молодого, оставался все в том же золотистом пиджаке и с теми же седыми висками. Так же и Джулия. Но, хотя ей не приходилось в начале этого спектакля о жизни прикидываться двадцатилетней девочкой, а надо было оставаться просто актрисой, играющей себя в молодости, помню, как я стеснялась играть молоденькую Джулию.

В финале «Джулии» у меня был очень трудный, большой — на девять минут — певческий монолог. И в нем заключалась основная идея спектакля: для Джулии театр — дом, без него она не может жить. И настоящая жизнь — она только здесь, на сцене. Это там, в обычной жизни, люди играют, притворяются друг перед другом, устраивают театр…

Шла сцена, в которой Джулия благодарила всех — Майкла, Джимми, своих коллег, публику. Уходила… Вслед ей артисты пели: «Слава, Джулия! Слава, Джулия!» Аплодисменты… Она возвращалась. И начинала прощальный монолог.

Ну что ж! Финал понятен и не нов,

Окончен бал, и тихо гаснут свечи.

Нам молодость клялась, что вечны радость и любовь.

И кто из нас не верил в эти речи?

Неужели проходит любовь без следа?

Все уносят года в никуда, навсегда…

Все уносят года…

Неужели звезда моя в небе погасла?

Надежды и счастья звезда.

Ты не гасни, моя звезда…

Здесь Джулия внезапно сбрасывала свой темный плащ и представала перед всеми в пурпурного цвета платье.

Нет! Нет! Нет! Для меня этот мир

Полон света и тайн, как в былые года.

Мир, где радость и боль.

И дается нам роль в нем навсегда…

Сцена, как любовь, как жизнь, всегда права.

Благословен во веки веков

Дарящий нам жизнь и любовь,

Благословен щедрый во всем театр, мой дом!

Благословен!

Занавес, возле которого стояла Джулия, поднимался… К ней подходил Джимми, который все понял, брал ее за руки: «Значит, все заново…» Майкл продолжал его мысль:

Все с начала, все с нуля…

Поднимается занавес, бахромою пыля,

И на суд и расправу ожидающих лиц

По закону и праву мы идем из кулис…

Все подхватывали финальные слова:

Благословен во веки веков

Дарящий нам жизнь и любовь

Щедрый во всем театр, наш дом!

Благословен!..

Помню, когда мы еще только репетировали «Джулию», наши актеры говорили: «Зачем здесь такой длинный монолог?» А потом, когда поняли, что он является, по сути дела, кульминацией спектакля, плакали в этой сцене вместе со мной. Плакали и в зале…

Конечно, следуя законам мюзикла, были в «Джулии» и комедийные сцены — для оживления действия. Например, очень смешной была сцена приезда Майкла с фронта. Прекрасный номер мы сделали из того эпизода, где Джулия мечтает, как вырвется на свободу и после всяких сковывающих ее ограничений даст себе волю — наконец-то съест бифштекс с жареной картошкой…

Был в спектакле и эффектный номер — «Танго в Париже», который сначала исполняла, пела и танцевала Надя Черкасова-Дементьева, моя ученица в ГИТИСе. Потом, как я уже говорила, она вышла замуж и уехала в Австралию, и ее сменила Лена Ионова. Танго по роли исполняла молодая актриса Эвис Крайтон, которая до того, как директор театра Майкл взял ее в труппу, работала в каком-то варьете, где и танцевала это танго.

Сказать, что я играла Джулию с удовольствием, — мало. Но был у меня в этом спектакле и весьма грустный эпизод. Вышла я однажды на сцену, и вдруг с голосом стало твориться что-то непонятное: беру верхние ноты — пою, как надо петь ниже — голоса нет. Даже сейчас, когда вспоминаю об этом, ужас берет, а уж что тогда со мной на сцене было! После того спектакля у меня началась реакция на такое потрясение — три месяца не могла работать. Бывают и такие «чудеса» в нашей актерской жизни…

Постановочная группа и состав исполнителей в «Джулии» были такие же замечательные, как и в «Катрин». Режиссером снова пригласили Евгения Радомысленского, дирижером был Эльмар Абусалимов. И еще у нас был очень хороший художник — Борис Бланк, известный по своим работам в кино. Роль Майкла начинал репетировать Валерий Барынин, но он вскоре ушел из театра, и ее отлично играл Владимир Родин. Роль молодого любовника Джулии Томаса в очередь исполняли трое наших красавцев — Александр Маркелов. Виктор Богаченко и Виталий Лобанов, а Вячеслав Богачев и Вячеслав Шляхтов, как всегда прекрасно, играли Джимми. Должна отметить и наших молодых, талантливых актеров Мишу Беспалова и Влада Сташинского — они исполняли роль сына Джулии Роджера. Несомненной удачей спектакля стала роль служанки Эви в колоритнейшем исполнении Валентины Желудевой. Поначалу на репетициях Вадим Зеликовский пытался показать Вале, как надо играть Эви, но так и не смог ей объяснить, что ему надо. Анатолий Кремер, который внимательно следил за нашей работой, все быстро понял и сказал: «Валя, ничего не играйте специально! Даже головы не поворачивайте — должна быть чистая статика! Это стиль поведения Эви». Они нашли бесстрастную, без всякого выражения, без красок интонацию, с какой Валя должна была произносить текст своей роли. И когда Эви якобы равнодушным тоном отпускает шпильки в адрес Джулии при разговоре с ней, эффект был потрясающий. Роль получилась и всегда принималась зрителями на ура.

На ура принимался и весь спектакль — в конце его зал всегда вставал и приветствовал нас долгими аплодисментами. Но шла «Джулия», в отличие от «Катрин», не так долго — всего шесть лет. И за эти годы ее никогда не давали в субботу или в воскресенье — только в будни. Объясняли тем, что декорации очень громоздкие и монтировать их к вечернему спектаклю надо начинать с утра, а в субботу и в воскресенье идут дневные спектакли, и к их началу декорации не успевают разобрать. Громоздкие декорации и хранить трудно — у нас в театре для них не было надлежащих условий. Из-за этого они скоро пришли в негодность — дерево сгнило, ткань местами обветшала. По возможности что-то подправляли, кое-как укрепляли канатами хотя бы на один вечер. Но этого, конечно же, было недостаточно, и главный машинист сцены Глеб Глебович не хотел рисковать — вдруг из-за ветхости декораций кто-нибудь из актеров провалится или упадет какое-либо крепление. В таком случае отвечать за все пришлось бы ему. Поскольку капитально отремонтировать декорации было нельзя, приняли решение снять «Джулию» с репертуара. Вообще-то собирались снимать пять спектаклей, а сняли одну «Джулию». Сказать, что жаль, мало. Для меня это было, как если бы вынули часть моей души — так много значила для меня эта роль, так была мне дорога. Особенно дорог был финальный монолог.

Через несколько дней после премьеры «Джулии» Вадим Зеликовский уехал жить и работать в Германию. Но так вышло, что их сотрудничество с Анатолием Кремером через какое-то время возобновилось. Несколько лет назад мы с Анатолием Львовичем поехали отдыхать в Баден, к Зеликовскому. И там Вадим предложил ему прочитать несколько новелл Моэма, в том числе и «Джейн». На основе ее и других рассказов этого писателя было написано либретто, а затем и музыка нового мюзикла.

Когда «Джейн» принимали к постановке в Театре оперетты, Вадим Зеликовский поставил условие, что он же будет и режиссером нового спектакля: быть только автором либретто ему показалось уже недостаточно, тем более что по образованию он режиссер — окончил в свое время Ленинградский институт театра, музыки, кинематографии. Художником-постановщиком назначили Владимира Арефьева, главного художника театра, дирижером был Эльмар Абусалимов, балетмейстером Алексей Молостов… Я не случайно перечисляю всех, кто был при начале работы над «Джейн», потому что от этой постановочной группы потом в спектакле не оказалось никого — их сменили другие люди, причем за несколько недель до сдачи спектакля. Так что судьба «Джейн» оказалась непростой.

Непростым, точнее сказать, трагическим было то время и для меня — я потеряла брата Володю… Прошло уже два года, а я никак не могу принять это… Казню себя за то, что, наверное, уделяла ему мало внимания в его юности. Я ведь старше его и должна была сделать все, чтобы жизнь брата сложилась более удачно…

Володя хотел поступить во ВГИК, но не прошел туда — на экзамене у него что-то случилось с фотоаппаратом, и снимки вышли не такие, как надо. В восемнадцать лет Володя стал работать осветителем на Студии имени Горького, оттуда ушел на телевидение, работал там ассистентом оператора. Потом был «Мосфильм», где он стал уже оператором: снимал и у Рязанова, и у Гайдая. Последней картиной, на которой Володя работал, был «Сибирский цирюльник» Никиты Михалкова… Так что всю жизнь он провел в киношной среде. А что такое эта среда? Если съемки фильма, значит, постоянные поездки. А там после трудного съемочного дня принято «взбадриваться». Кому-то это можно, потому что почти не отражается на здоровье и привычках. А Володе было нельзя — здоровьем он пошел в маму, сердце у него было плохое, хотя он никогда не говорил нам об этом и мы до поры ничего не подозревали. Отказываться же от участия в компании коллег у него не хватало характера.

По своей природе был он человек порядочный, добрый, плохого слова ни о ком не сказал и, если при нем заводились такие разговоры, сразу просил: «Прекрати!» Его коллеги рассказывали, как он работал на съемочной площадке. Мало того что сам все время таскал на себе тяжеленную кинокамеру, так даже, когда объявлялся перерыв, отдыхать не хотел, не мог сидеть спокойно — бросался помогать рабочим, двигавшим рельсы для тележки. Друзья говорили ему: «Ну чего ты туда лезешь? Там есть кому это делать». — «Ну как же! Надо пойти ребятам помочь». Так он любил свое дело, любил съемки.

Володя вообще был безотказный. Смены у них бывали разные — и дневные, и ночные, и утренние. Если требовалось на пять часов утра вызвать оператора на студню, звонили Володе Шмыге — знали, что тут же примчится.

«Посиделки» во время поездок на съемки сыграли в жизни Володи отрицательную роль. Постепенно это стало болезнью, мы же долго не понимали, насколько все серьезно. А потом его душевное состояние усугубилось тем, что они разошлись с женой и он не мог видеться с дочерью, хотя Катя выросла в основном в нашем с Канделаки доме. Каждое лето мы забирали ее к себе на дачу. Была она для всей нашей семьи как свет в окошке, тем более что у нее с отцом и со мной было удивительное сходство. Если положить рядом три детские фотографии — Катькину и наши с Володей, — то не сразу можно определить, где кто изображен. Володя с малых лет любил детей: еще когда мы жили в общей квартире на Землянке, он возился со всеми соседскими ребятишками, как нянька. А вот от собственной дочери его отдалили… Потом так вышло, что и со мной у Кати прекратились всякие отношения, хотя я и мои друзья-врачи по возможности помогали ей, когда она работала в глазной клинике и собиралась поступать в медицинский институт…

После лечения жизнь Володи стала налаживаться, и во многом это заслуга его второй жены Наташи. Они когда-то учились вместе в школе, потом через много лет встретились. У Наташи к тому времени была уже взрослая дочь. Потом пошли внуки, и Володя невероятно привязался к старшему, Вадику. Старался дать ему как можно больше — водил его с Наташей в консерваторию, составил для мальчика хорошую библиотеку — русскую и западную классику, книги о художниках, альбомы репродукций… Володя сам с детства очень любил книги, а из художников увлекался импрессионистами. Эту любовь он хотел передать и Вадику. И не его вина, что современные дети читают не так много, как когда-то мы, — они предпочитают «телик», «видик»…

В квартире, которую они получили, Володя все старался делать сам — кухню из дерева, полки, искал какие-то особые бронзовые дверные ручки… Даже последний ремонт, хотя уже плохо себя чувствовал, затеял провести сам, с Наташей. И не из-за экономии денег, а потому, что ему нравилось все делать своими руками. Что касается денег, он никогда на них не сосредоточивался, и они у него «текли между пальцев». Это у Володи семейная черта — ни у папы, ни у мамы никогда не было культа денег, культа сундуков, не было тяги к накопительству. Помню, как папа в день получки приходил домой с охапкой всевозможных кульков, пакетов — накупит всего по дороге домой, накупит… Мама только спрашивала, когда он отдавал ей то, что оставалось от зарплаты: «А где же остальные?» — «Зи-шенька, ну истратил я их…» Я и Володя в этом смысле пошли в родителей. Слава Богу, что мы и с Анатолием Львовичем в этом похожи…

Володи не стало через несколько месяцев после того, как ему исполнилось шестьдесят лет. Что такое для мужчины шестьдесят?.. Проводить его пришло много народу, и столько хорошего было сказано о нем. Красивый, душевно тонкий человек, незлобивый, с обостренным восприятием мира… При своей природной одаренности он мог бы прожить более интересную жизнь. Но вышло так, как вышло. Он словно искал что-то, словно бежал от какой-то внутренней неудовлетворенности, неустроенности… Я стояла на отпевании в церкви около его гроба и смотрела — передо мной лежал совсем молодой Володя, почти мальчик, и выражение его лица было таким спокойным, словно он наконец нашел то, что ему было так нужно. И я сделала для себя страшный вывод — он обрел покой, лишь уйдя из этого мира.

Теперь у нас из близких родственников остались только брат и сестра Анатолия Львовича. Сестра Ида, ее дочь Ира и внук Стасик живут в Германии, поэтому, к сожалению, видимся мы с ними нечасто. Но, несмотря на расстояния, мы друг к другу очень привязаны. Брат Володя, красавец, меломан, тонкий знаток поэзии, так же как Ида, — врач-невропатолог. А его жена Оля — блестящий кардиолог. Володя говорит о ней: «Я врач обученный, а она врач от рожденья».

Нетрудно представить, в каком состоянии готовила я роль Джейн в новом спектакле. Да и ситуация с ним была такова, что никто вообще не мог сказать точно, сделаем мы его или нет. За несколько недель до выпуска сменилась вся постановочная группа. Вадим Зеликовский вернулся в Германию, дирижер Эльмар Абусалимов серьезно заболел. Он сам договорился с дирекцией театра, чтобы музыкальным руководителем постановки и дирижером стал Кремер. Позвонил Анатолию Львовичу, попросил взять спектакль на себя, сказав: «Потом, когда я поправлюсь, возьму его». Не поправился… Пришли новый балетмейстер и новый художник — Марина Суворова и Виктор Архипов, который сделал такие декорации, что зал каждый раз разражается аплодисментами. А костюмы для меня и для исполнителей роли «моего» молодого мужа, и костюмы прекрасные, сшил очень интересный кутюрье из Рязани Андрей Степанычев. Режиссером пригласили Сергея Кутасова. Его рекомендовал Герард Васильев — Кутасов сделал ему очень удачный выездной спектакль «Марицы».

С такой постановочной группой теперь можно было «вытянуть» «Джейн», но артисты уже ничего не хотели: после всего, что было перед этим, у них просто пропал интерес к работе, опустились руки. Все устали от странных репетиций Зеликовского, на которых никто не мог понять, чего же он хочет. Не проводилось ни настоящих вокальных уроков, ни репетиций с оркестром, ни занятий с балетмейстером. Спектакль не был даже мало-мальски собран… Настроение у всех было пораженческое…

Я тоже работала без особого настроения: мне казалось, что в роли Джейн мне нечего играть, приходила мысль — и зачем я ввязалась во все это? Однажды Анатолий Львович даже предложил: «Давай все прекратим, тем более что такие обстоятельства…» Все же начали репетировать. Я постепенно входила в роль, впевалась, и оказалось, что это довольно сложный материал. В нем меня больше всего беспокоила вокальная сторона — партия Джейн по тесситуре была написана Кремером, как я считала, непривычно высокой для меня, и я боялась, что не смогу ее петь. Действительно, поначалу было трудно, и мы с концертмейстером даже попробовали внести изменения в одну строчку. Но непреклонный композитор пришел на наш урок и потребовал вернуть все обратно. Анатолий Львович лучше меня знает возможности моего голоса. Он ни в какую не захотел ничего менять в партии Джейн и в результате оказался прав: мне теперь не просто удобно петь, но и интересно. Сейчас я пою Джейн лучше, чем все остальное.

И вообще, в «Джейн» я больше люблю петь, чем играть, потому что музыкальная часть в моей роли сильней, чем драматическая, — у актрисы здесь больше внешняя трансформация, чем внутренняя. У других актеров роли выписаны намного лучше, и они сами говорили: «Как же так! «Джейн» написана для Татьяны Ивановны, а ей нечего играть». Но с приходом другого режиссера я начала во время репетиций что-то нащупывать, находить в роли, во взаимоотношениях с партнерами, и к премьере она начала выстраиваться. И до сих пор работа над ролью Джейн не прекращается, я по-прежнему ищу в ней что-нибудь новое и от спектакля к спектаклю чувствую, как реакция зала становится все более активной.

Мы всего несколько недель работали над спектаклем по-настоящему, когда дирекция театра начала «давить» на Кремера (который, кроме всего прочего, был еще и художественным руководителем постановки), чтобы ускорить премьеру «Джейн». Естественно, Кремер стал возражать: «Спектакль пока в таком состоянии, что выпускать его нельзя! У нас еще не было прогона, только спевка…» На это в дирекции сказали, что у них лишь в ближайшее время будет возможность произвести подмену какого-то спектакля, чтобы сыграть «Джейн»… Но премьера прошла только с третьей попытки — из-за моей болезни ее отменяли два раза. Наконец этот день наступил…

В каком настроении мы ждали его, описывать излишне. Все понимали, что при той обстановке, в какой мы работали, при нашей моральной подавленности, усталости от постоянных замен, переносов провал предрешен. Тем не менее накануне премьеры интенсивно репетировали с оркестром два дня: один акт — в первый день, второй — на следующий…

Зрители, заранее купившие билеты на другой спектакль, объявленный в афише, попали на первое представление «Джейн». Конечно, любой из них мог сдать билет в кассу театра, но никто этого не сделал. Более того, зал принял нашу «Джейн» с таким воодушевлением, что, как потом признался Анатолий Кремер, он, стоя за дирижерским пультом, не мог поначалу понять, что происходит за его спиной, — настолько был удивлен горячим приемом публики. Такого перед началом спектакля никто не мог и предположить, мы даже не предчувствовали успеха, и реакция публики для нас стала полной неожиданностью. Это было чудо. Ведь мы в тот вечер вышли на сцену «на нервах». Наверное, потому и сыграли как следует…

Наш успех «подхлестнул» актеров другого состава: когда они вернулись с гастролей из Израиля и им рассказали о том, что было на премьере, они тоже воспрянули духом, воодушевились и потребовали репетиций… А состав в спектакле «Джейн» у нас просто великолепный. Лучшие наши актеры, Имена которых я уже не раз называла в книге. Герард Васильев и Владимир Родин (оба неотразимы в роли адмирала), Эмиль Орловецкий, Дмитрий Твердохле-бов, Александр Маркелов, Вячеслав Шляхтов… У Саши и Славы одна роль — Эллиота, и он у них у каждого свой: Саша — большой выдумщик, любит импровизировать, и, надо сказать, получается это у нег о очень здорово, а Слава играет, более строго придерживаясь текста и рисунка роли. Очень смешным получился Лорд адмиралтейства у Алексея Степутенко и Валерия Батейко.

Молодого мужа Джейн, который на двадцать с лишним лет моложе ее, играют Виталий Лобанов и Виктор Богаченко, оба, как я уже говорила выше, красивые: один блондин, другой темноволосый. В «Джулии» они играли «моего» любовника, а здесь уже получили статус законного супруга, которого у Джейн уводят ее соперницы, — их играют Таня Константинова и Элла Меркулова. Две актрисы в одной роли — и два непохожих характера. Наши актрисы вообще изумительны в этом спектакле. Они признались, что у них давно не было таких хороших ролей, поэтому обе выходят на сцену в «Джейн» с особым удовольствием. Марина Коледова и Алла Агеева исполняют роль Мэрион, которая, естественно, у них разная, потому что Марина — актриса «сочная», яркая, а Аллочка внешне не столь броская, зато ее сила в мягкости…

Есть в этом спектакле очень интересная работа — роль Вестового, колоритно сделанная нашими комиками Сашей Голубевым и Юрой Ярошенко…

«Катрин», «Джулия», «Джейн»… Три спектакля, благодаря которым продлилась моя сценическая жизнь. Продлилась красиво, со смыслом… Три роли, о которых каждая актриса может только мечтать. И это не просто другие роли, непохожие на все сыгранные прежде. Эго другой театр…

Считаю, что мне повезло… Спасибо всем!

Несостоявшееся свидание

О свидании — в конце главы. Сначала о том, что на определенном этапе жизненного пути настигает каждого, — о юбилее. Кто-то любит их, кто-то пытается «проскочить» их незаметно, но удается это не всем, особенно актерам. Готовились отмечать «некую круглую дату» в моей жизни и у нас в театре. На 25 января 1999 года был назначен «Татьянин день», — так назывался вечер, посвященный 45-летию моей работы на сцене Московского театра оперетты. Ну и, конечно, юбилею.

Настоящий день рождения мы отметили дома и довольно скромно — настроение было совсем не праздничное, потому что накануне брата Володю отвезли в больницу. На дачу, где мы всегда 31 декабря собирали гостей, на этот раз не поехали. Обычно мой день рождения и встречу Нового года мы устраивали там. Приезжали Володя с Наташей и внуком, друзья… Порой собиралось человек двадцать. Каждый год было по-разному: кто-то из друзей имел возможность приехать, у кого-то не получалось. Но всегда атмосфера была замечательная, много шутили, дурачились…

Часто бывают у нас Евгений Радомысленский и его жена Лена Муратова, актриса, очаровательная, милая женщина. Они с Женей очень красивая, дружная пара. Это одни из самых близких наших друзей. Лена не только прекрасно знает поэзию, но и столь же прекрасно читает ее. У них с Женей был очень интересный спектакль «Затонувший остров», посвященный взаимоотношениям Марины Цветаевой и Бориса Пастернака. Потом Лена играла его с популярным актером Владимиром Дружниковым. Был у нее столь же интересный спектакль «Здесь, на синей земле», об Александре Блоке и Наталье Волоховой, который они играли с неотразимым Владимиром Ивашевым. В те времена эти спектакли собирали в Театр киноактера особую публику. Потом, когда театра не стало, к сожалению, не стало и этих спектаклей… Сейчас Лена работает в театральном институте педагогом по сценической речи.

Есть у Анатолия Львовича друг с давних лет Юрий Ценин. Человек невероятно интересный, со множеством талантов — он журналист, спортсмен-горнолыжник, играет на гитаре, поет… Натура мятущаяся, с веселой авантюрной жилкой, вечно он в поиске… Энергия из него так и брызжет. Юра был, как я уже рассказывала, одним из соавторов либретто мюзикла Кремера «Ваш покорнейший слуга», которое они написали с Сашей Дмоховским… В отличие от Юры, его жена Ира, тоже журналист, женщина спокойная, я бы сказала, уютная… Лишнее подтверждение того, что противоположности сходятся…

Среди друзей нашего дома, пусть он бывает и нечасто, — Юрий Иванович Карякин, ученый-атомщик, крупный специалист в своей области, и его жена Римма, врач. Несмотря на известность в научном мире, он очень прост в общении, нет в нем никаких претензий на значительность. Впрочем, это свойство истинно умных людей, личностей. Юрий Иванович теперь уже не может похвастаться здоровьем — его «посещали» инфаркты, но он все равно остается деятельным: у себя на даче сам что-то мастерит, вечно в движении. И за столом, когда приходит к нам, забывает о разных ограничениях, да еще и остроумно комментирует, если позволяет себе выпить рюмочку-другую. Ему говорят: «Что ты делаешь? Тебе же нельзя столько!» — «Ох, я сегодня раздухарился!..» С Карякиным я была знакома с давних времен, но, когда в моей жизни появился Кремер, он «переметнулся» к Анатолию Львовичу. А тот в свою очередь очень любит Юрия Ивановича, потому что человек это неординарный. Им интересно друг с другом: они всегда много разговаривают, иногда спорят…

Конечно, я назвала здесь не всех друзей нашего дома — о ком-то уже рассказала в предыдущих главах.

Принимать столько гостей, готовить стол мне, естественно, теперь уже не под силу, и потому я просто должна рассказать о тех, без чьей помощи я бы не обошлась, — о двух моих добрых приятельницах. Анатолий Львович шутя называет их «женский гарнизон». Это не просто приятельницы — это очень близкие, почти родные мне люди. Когда-то они были типичными моими поклонницами, но их отношение ко мне гораздо больше, чем поклонение, — это искренняя сердечная отдача, душевная теплота. Прежде я не очень сближалась со своими поклонницами, никогда не приглашала их к себе в дом, а вот теперь и не представляю, как бы без справлялась со всем.

Одна из них — Галина Васильевна Гладштейн, человек с золотой головой и золотыми руками — так много она умеет делать. У нее невероятный талант «общаться» с техникой. В свое время Галя окончила авиационный институт, она инженер. Мало того, она еще и талантливый фотограф, ее снимки сделаны на профессиональном уровне. И вовсе не потому, что когда-то Галя окончила специальные курсы — настоящим фотографом надо родиться. Несколько ее снимков помещено в этой книге.

Еще один близкий мне человек — Нелли Николаевна Тихомирова. Она педагог, работает в школе. Хотя Галя человек тоже энергичный, но Нелли Николаевна, несмотря на совсем не юношеский возраст, — это просто метеор, легка на подъем, в любую минуту может приехать, если надо в чем-то помочь. До сих пор она ходит на все мои спектакли и не просто сидит и смотрит, а участвует в одном из них: в «Катрин» она по мизансцене бросает из зала цветы, которые обыгрывает Лефевр.

Есть у меня теперь еще одна незаменимая помощница — Татьяна Константиновна. Ее энергия меня тоже потрясает: она ведь помогает мне по хозяйству не только когда мы находимся в своей московской квартире, но и специально приезжает на дачу: приготовит там все быстро, приготовит и умчится в Москву, где у нее своя семья, свои заботы. Я смотрю на Татьяну Константиновну — такая она быстрая, ловкая — и вспоминаю себя в молодости. Я тогда тоже была такая. И теперь я все еще быстрая, не хожу, а бегаю, но увы! уже не такая ловкая…

После того как не стало папы, мы затеяли на даче реконструкцию, потому что старый домик пришел почти в негодность, обветшал, фундамент сгнил. Поскольку мы не могли находиться на даче постоянно, чтобы заниматься всеми этими строительными проблемами, то стали искать какого-нибудь надежного человека, кто бы согласился жить здесь. Вскоре у нас на даче появились Вячеслав Федорович Родин и его жена Полина Васильевна и прожили здесь двенадцать лет. И все эти годы я была спокойна. Вячеслав Федорович не просто жил и охранял дачу, но и много помогал нам, переделывал почти все после строителей — человек он был очень работящий и «рукастый». Они с женой тоже стали для нас близкими людьми. Когда Вячеслав Федорович умер, Полина Васильевна уехала в Москву. У нее там дети, внуки, так что забот хватает. А перед нами снова возникла та же проблема…

Решить ее помогла Галина Александровна, очень симпатичная женщина — она стала ангелом-хранителем нашей дачи. Галина Александровна, как говорится, уже на заслуженном отдыхе, а до этого многие годы вместе с Наташей, женой моего брата, проработала в Министерстве внешней торговли…

Теперь о юбилейном вечере, о «Татьянином дне». Готовились к нему в театре заранее, и у каждого были свои заботы: коллеги что-то придумывали, сочиняли, а у меня, кроме всего прочего, была извечная для женщин, особенно актрис, проблема — в каком платье появиться перед собравшимися. Должна, впрочем, признаться, что хотя решать ее хлопотно, но приятно, особенно если тебе в этом помогают с такой искренностью, как это сделала Лилия Амарфий. Она приняла во всем такое участие, что я была до слез тронута ее вниманием. Такого отношения я никогда не забуду. Вместе с Лилей и с заведующей нашим пошивочным цехом Людмилой Ивановной Ивановой мы сначала поехали на Ленинский проспект в Дом ткани, выбрали материал. Потом Лиля сама придумала мне фасон и всю неделю, пока шилось платье, приходила на примерки, тщательно проверяла каждую складочку, вытачку, защипочку… Даже спорила с нашими закройщицами Юлией Михайловной и Наташенькой, если они предлагали сделать что-нибудь иначе. Надо сказать, что все, кто работает в пошивочном цехе, — люди удивительно преданные своему делу и очень любят актеров. Труд у них нелегкий — иногда они, а их всего несколько человек, шьют для одного спектакля до двухсот костюмов… Что касается Лили, то она занималась моим платьем так, словно это ей самой предстояло выходить на поздравления. А я тогда, как нарочно, чувствовала себя очень плохо: чем-то отравилась, и слабость у меня была такая, что на примерках я даже теряла сознание. Отдаю должное терпению Лили.

А ведь у нее и своих забот достаточно: она очень много играет и в театре, и на гастроли постоянно ездит. Я только диву даюсь — как у этой хрупкой, тоненькой, изящной женщины хватает на все сил. Иногда даже страшно за нее становится — она себя просто «сжигает». Впрочем, Лиля была такой энергичной всегда — она настоящая труженица. Придя в театр, все время училась у старших коллег. Мне говорили, что Лиля была чуть ли не единственной из молодых актеров, кто постоянно ходил на мои спектакли. Постепенно благодаря таланту, труду Лиля стала замечательной актрисой. Она сама себя сделала — и это ее заслуга. Лиля играет не только всех классических героинь, но и острохарактерные роли. У нас есть, спектакль «Римская идиллия», где у Лили очень сложная роль с перевоплощением — она играет и молодую женщину, и пожилую. Это очень интересная работа народной артистки России Лилии Амарфий…

Большое участие в подготовке юбилейного вечера принял и директор нашего театра Владимир Исидорович Тартаковский. Когда-то совсем молодым он пришел к нам и был сначала помощником у И. И. Кацафы. Потом стал администратором, а после того, как Иосиф Исаакович умер, сменил его на посту главного администратора. При В. И. Розове Владимир Тартаковский потом был его заместителем. Когда не стало Розова, возник вопрос: кто же теперь будет директором театра? Кандидатур было несколько, и, когда назначили Тартаковского, человека еще достаточно молодого, мы были рады. И не ошиблись: Владимир Исидорович не просто вырос в нашем театре и знает все его проблемы, но оказался еще и хорошим финансистом, что сейчас для театра очень важно.

Для моего выступления на юбилейном вечере был сознательно выбран второй акт «Джулии», потому что он во многом соответствовал моменту. Правда, постановщику уже не шедшего в театре спектакля Евгению Радомысленскому пришлось немного сократить действие.

А второе отделение вечера, собственно поздравления, по нашему замыслу должно было начаться «Застольной» из «Травиаты» в моем с Зурабом Соткилавой исполнении. Мы с ним заранее все отрепетировали, но накануне вечера Зураб заболел — простудился, температура поднялась чуть ли не под 40 градусов. Он сам так расстроился, так потом переживал…

Как и положено, сначала была официальная часть — на сцену вышел представитель Президента Николай Николаевич Бордюжа и вручил мне орден «За заслуги перед Отечеством». Он хоть человек и военный, генерал, но так деликатно его вручал — не сказал, что орден четвертой степени, а стал объяснять мне, что на нем изображено… Очень обаятельный человек… Сейчас Николай Николаевич — наш посол в Дании…

А потом начались поздравления актеров московских театров. Тон задали Николай Караченцов и Марк Захаров, которого Коля представил залу: «Ассистент». Что они вытворяли — передать на словах невозможно! Караченцов в свое время сыграл в фильме «Собака на сене» влюбленного в Диану и пел ей серенаду. Теперь, заменив ее имя на мое, они запели: «Творенье дивное, Татьяна…» Точнее, пел Николай, а последнюю ноту каждого куплета «доверял» «ассистенту», и Марк Анатольевич выводил ее душераздирающим фальцетом. Хохот стоял такой, что стало ясно — вечер пройдет успешно. Они дали импульс, настроили зал. Не знаю, вспомнили ли ленкомовцы нашу «Эспаньолу» или просто так совпало, но, когда они уходили со сцены, Марк Захаров зацепил на Колиной гитаре струну, и она не очень музыкально задребезжала: «Дзиинь!» У нас в «Эспаньоле» звук гитарной струны тоже появлялся, когда я вонзала в пол шпагу и она начинала вибрировать. Правда, тот звук в оркестре был очень красивый.

От любимого мною Театра имени Вахтангова поздравить пришли Владимир Этуш и Василий Лановой, который вспоминал о нашей молодости, о том, как мы с ним встретились в студии Сергея Львовича Штейна при Дворце культуры ЗИЛа… Из Центрального театра Российской Армии пришли Федор Чеханков и Владимир Михайлович Зельдин. Они пели для меня, танцевали, и я в который раз удивлялась их легкости, пластичности, изяществу, артистизму… А уж когда Владимир Михайлович начал знаменитое «Без женщин жить нельзя на свете…», все были покорены и потрясены: человек в таком возрасте, а по-прежнему молод, неотразим и танцует так зажигательно, что зал вслед за ним подхватил: «Без женщин жить нельзя…»

Поздравлял меня и его величество король Людовик XIV — Юра Васильев из Театра Сатиры, который признался, что еще ни перед одной женщиной не снимал своей королевской мантии. И тут же сбросил ее к моим ногам. Да здравствует король!..

И королева! Алла Николаевна Баянова, поздравившая меня на французском языке, исполнив прекрасный «шансон». Я смотрела на нее и вспоминала еще одну великую женщину — Марию Владимировну Миронову, которая, к сожалению, не дожила до моего юбилея. Она тоже была королева. Королева в своем королевстве…

Королевское признание было в тот вечер не единственным. На сцену вышел Юрий Михайлович Лужков и стал уверять меня, что я «засушила» много сердец, в том числе и его. И вот теперь он решился впервые сказать мне об этом и признаться в своих чувствах в присутствии жены, которая сидит в зале. Наш мэр говорил это так весело, с таким юмором, и смех в зале был тому подтверждением.

Пока меня поздравляли гости нашего вечера, за кулисами своей очереди ждали мои коллеги. Вместе с режиссером Игорем Сергеевичем Барбашовым, который давно работает у нас в театре и поставил немало хороших спектаклей, и с нашим главным дирижером Павлом Константиновичем Сальниковым они подготовили целый «букет» из тех спектаклей, в которых я когда-то выступала, — исполняя те или иные отрывки из них, они как бы перелистывали страницы моей сценической жизни. Но сначала вышел Алексей Степутенко и в лучших традициях поздравлений спел мне куплеты Трике из «Евгения Онегина». «Бель Татиана» в них присутствовала, но слова были другие, написанные специально к этому дню.

А потом зазвучали такие знакомые мне отрывки из лучших наших спектаклей. И не просто отрывки, а потрясающе оригинальные поздравления с остроумными текстами, написанными на те мелодии, которые я столько лет пела со сцены родного театра. Гера Васильев спел «Севастопольский вальс», в текст которого вставил слова из нашей сцены, сцены Любаши и Аверина. Я «подключилась», и мы закончили петь вальс вместе.

Как всегда? был неотразим Слава Богачев с куплетами папаши Дулитла. Закончив их, он подошел ко мне и, лишь немного изменив слова из «Моей прекрасной леди», сказал: «Доченька! Никогда не думал, что тебя можно отмыть до такой красоты». Восторгу зала не было предела. Эмиль Орловецкий исполнил мой любимый дуэт «Ласточки» из «Конкурса красоты»: «Летят, кружатся ласточки ваших черных глаз…» Слава Иванов вышел поздравить меня с моим же романсом из «Белой ночи»: только там моя героиня Долли пела: «Смотрела б на тебя…», а Слава запел: «Глядел бы я на вас…»

Блистательны были Света Варгузова и Юра Веденеев в красивом дуэте из спектакля «Куба — любовь моя», который мы так любили петь с Сашей Гореликом… Ну и какой же юбилей Шмыги без «Двенадцати музыкантов» и «Карамболины»! И они были! Первый номер зажигательно исполнила Лиля Амарфий, а во втором на сцену вышел… Гера Васильев. Под конец я не утерпела и вместе с ним и артистами балета стала танцевать, закончив «Карамболину» своей привычной мизансценой…

Пока коллеги поздравляли меня, пели, танцевали, перед глазами прошла моя жизнь на этой сцене. И так сладко и грустно было, так щемило сердце при воспоминании о всех, с кем я исполняла то, что сейчас исполняли мои друзья, что я проплакала всю вторую половину юбилейного вечера. Как же я им всем благодарна!..

Среди поздравлявших меня был человек, без помощи которого мой юбилей вряд ли прошел бы на таком уровне, — это Александр Петрович Таранцев. У нас было несколько спонсоров, но основным был А. П. Таранцев и его «Русское золото». Это он оплатил дорогостоящий кран для телевизионной съемки, он устроил такой банкет, что когда все подошли к столам, то ахнул даже Юрий Михайлович Лужков. Но банкет был потом, а когда я принимала поздравления на сцене, Александр Петрович вышел ко мне с очень красивым букетом, удивительным образом по тональности, по цветовой гамме совпадавшим с цветом моего платья. И с таким оригинальным подарком, перед которым не может устоять ни одна женщина. А. П. Таранцев сказал, что у них существует сеть, бутиков, и приглашал меня посещать их, покупать их товары в любом количестве и со скидкой для меня… в 99 процентов! Тут было от чего ахнуть не только мне, но и женщинам в зале…

Должна сказать, что А. П. Таранцев и его фирма еще до юбилея сделали мне подарок — несколько очень красивых элегантных туалетов. Я была в растерянности, когда сотрудницы магазина стали предлагать их на выбор. Ладно, когда я взяла одно платье, но они стали приносить второе, третье… Я сказала: «Девочки, мне неудобно! Как же это?..»— «Татьяна Ивановна, не смущайтесь! Это распоряжение Александра Петровича».

Костюмы для выступлений мне помогают шить и в известном салоне «Виктория А». Познакомил меня с его владелицей Викторией Андриановой, очень милой женщиной, наш большой друг — известный журналист, политический обозреватель радиостанции «Эхо Москвы» Андрей Черкизов. С невероятной энергией, заинтересованностью он помогал нам в подготовке юбилейного вечера, искал и находил спонсоров, которых я хочу еще раз поблагодарить. Вот и в салоне «Виктория А» откликнулись — решили сшить мне в подарок платье к юбилею. К сожалению, задуманный ими фасон не совсем соответствовал тому, что должно было состояться, — платье хоть и было красивым, но не для сцены. Оно больше подходило к камерной обстановке. Однако от своего обещания в салоне не отказались и сшили мне два платья (одно из них — в подарок), когда надо было проводить «гостиные».

Об этой идее следует рассказать подробнее. У меня на вечере среди приглашенных были и трое известных ученых — Семен Моисеевич Резер, Константин Васильевич Фролов и Эдуард Сергеевич Поддавашкин. Еще задолго до юбилея у них возникла мысль организовать и проводить интересные камерные вечера с моим участием. Им хотелось, чтобы на таких вечерах встречалась интеллигенция — научная, творческая, чтобы люди могли в непринужденной обстановке разговаривать, находить себе собеседника по интересам, знакомиться ближе с людьми искусства, то есть чтобы было как в прежние времена, когда существовала другая культура общения между людьми.

«Закоперщиком» в этом деле был Семен Моисеевич Резер, человек энергичный, деятельный, ставший теперь нашим добрым другом. Хотя свободного времени у него мало — Семен Моисеевич много работает, преподает, кроме того, он академик нескольких иностранных академий, — он больше года занимался идеей проведения «гостиных». И вот на моем юбилейном вечере они принялись уговаривать меня, чтобы я дала окончательное согласие. Уговорили.

Мы долго выбирали место, чтобы оно походило но стилю, по уровню на прежние гостиные, где собирались нарядные дамы, элегантные мужчины, куда приходили известные люди, где велись интересные разговоры. Наконец остановились на Доме ученых. В этом старинном особняке есть прекрасные, уютные гостиные с красивой мебелью. В одной из них, где стоял белый рояль, мы и провели наш первый вечер. Директор Дома ученых, с которым мы давно знакомы, поскольку я не раз у них выступала, всячески старался нам помочь.

Когда я вышла к собравшимся, которые сидели в креслах, расставленных полукругом, то сразу почувствовала, что все у нас получится: интеллигентная публика, красивая обстановка, атмосфера, располагающая к общению. Я рассказала о том, чего бы нам хотелось, мне задавали вопросы, я отвечала и в свою очередь задавала вопросы им. То есть непосредственный разговор получился.

Но сначала, чтобы создать особое настроение, я открыла «гостиную» романсом «Откровение» А. Кремера на стихи А. Дмоховского.

То ли дрогнет сердце, то ли вскрикнет птица,

То ли вновь, как в детстве, радуга приснится.

Так и нас любого вдруг настигнет где-то

Откровенье слова, музыки и света…

В тот вечер мне очень помог Вячеслав Шляхтов — и в организации его, и как артист — мы с ним исполнили дуэт из «Баядерки» Кальмана. Должны были быть музыканты из оркестра Театра Сатиры, которых пригласил Кремер, но так случилось, что смогла прийти только концертмейстер, блестящая пианистка Инна Москвина, которой я очень благодарна.

Вечер прошел интересно еще и потому, что в нем принял участие Эльдар Александрович Рязанов, который приехал туда со своей съемочной группой (я уже упоминала, что он тогда снимал фильм об актрисах, с которыми ему привелось работать). Конечно, были воспоминания о «Гусарской балладе», кроме того, Эльдар Александрович очень остроумно рассказывал о других своих съемках. Всем известно, что рассказчик он потрясающий.

Среди присутствующих в гостиной был и известный ученый Николай Альфредович Платэ, один из инициаторов проведения этих вечеров, который вручил мне… медаль с изображением Софьи Ковалевской! Академия наук награждает ими выдающихся ученых… Хочешь не хочешь, теперь мой «статус» повысился…

По окончании вечера был легкий ужин, во время которого все могли общаться еще более непринужденно, то есть получилось именно то, что мы задумывали. «Гостиная» прошла успешно, и многие подходили и спрашивали, когда же состоится следующая… Я пока и сама не знаю — все дело в отсутствии средств…

Принято считать, что юбилей — это некий рубеж, повод оглянуться назад, на прожитые годы, повод начать подводить итоги… Привычные, но очень скучные слова… А мне совсем не хотелось завершать книгу, пусть и воспоминаний, именно так. Хотелось закончить ее каким-нибудь веселым, комичным, даже легкомысленным эпизодом — в духе старой доброй оперетты, с которой я связана столько лет. Думала, думала — и то не годится, и это… И тут жизнь сама «подбросила» мне сюжет.

Я возвращалась от моего любимого врача-стоматолога Дмитрия Гавриловича Севастьянова, из его клиники на улице Гарибальди. Муж был занят, и подвезти меня оказалось некому. Пришлось ехать от Ленинского проспекта до центра на троллейбусе. Легко впрыгнула в него, стою на задней площадке. Подходит ко мне контролер, молодой, красивый парень, спрашивает билет. Я протягиваю ему свое пенсионное удостоверение, разрешающее нам ездить на общественном транспорте бесплатно. Парень берет и смотрит то в него, то на меня. Потом наклоняется к моему уху и спрашивает недоверчиво: «Это ваше?» — «Конечно». — «А сколько же вам лет?» Называю честно свой возраст. Вижу, с контролером что-то происходит — он явно сомневается. Хочет что-то сказать, но… Начинаю понимать, что его смущает мой внешний вид — я была в хорошей шапочке, в розовом меховом жакетике. Кроме того, парень видел, как я впорхнула в троллейбус этакой легкой птичкой. Ну никак я не подходила под привычный образ пенсионерки. Все-таки парень сказал: «Ну надо же!» До сих пор не уверена, узнал ли он меня. Вряд ли. Но то, что мою фамилию в удостоверении он прочитал, это точно. Другое дело, знакома ли она ему. Скорее всего — нет…

Сошла на Якиманке и решила пройтись до «Ударника». Я с юности люблю гулять по Москве. Помню, выходила без какой-либо особой цели — просто побродить по улицам. Москва тогда ведь была не такая большая, более уютная, и народу в ней было не так много, в основном свои, москвичи, так что можно было ходить, ничего особенно не опасаясь. Больше всего я любила бродить по переулкам в районе Солянки. Это совсем недалеко от нашей Ульяновской улицы — надо было только перейти по мосту Яузу, а там уже начинался Яузский бульвар, Петропавловский переулок, Подколокольный, Подкопаевский… Душа Москвы в ее переулках, а не в огромных проспектах. Только в переулках можно почувствовать ее особую атмосферу. Бродила я так и час, и два… Поднималась по Старосадскому переулку к Маросейке (названия-то какие!), шла к площади Дзержинского (ныне Лубянской). Переходила на ту ее сторону, где сейчас здание «Детского мира», и спускалась к Охотному ряду. Я особенно любила это место, потому что тогда здесь были только-только посажены первые липы. Мне особенно нравилось приходить сюда в сумерки, когда начинали зажигаться фонари. Для меня сумерки самое любимое время суток — все вокруг приобретает какой-то таинственный вид, появляется совсем другое настроение… Я могу рассказывать о своем родном городе без конца и с удовольствием и горжусь, что хорошо знаю его…

Итак, прогулялась я до «Ударника». Хотела перейти и мост через Москву-реку, пройтись по Александровскому саду, а оттуда по Большой Никитской к себе на Леонтьевский. Но уже почувствовала себя уставшей, да и ветрено было над рекой, холодно. Решила поймать попутную машину. Одна остановилась. За рулем — молодой мужчина лет тридцати. Села. Едем. Водитель поглядывает на меня и говорит:

— Вы сегодня хорошо выглядите.

А я и без него знаю это — доказательство тому контролер в троллейбусе, который не дал мне моих лет. Но надо вежливо поддержать разговор:

— Да это я сейчас прошлась по свежему воздуху.

Вряд ли он узнал меня — он ведь из молодых, в оперетту наверняка не ходит, а на телевидении я появляюсь теперь не так часто. Вдруг слышу:

— А мы не могли бы встретиться с вами в субботу?

— ?!!

Немного оправившись от неожиданности; я не нашла ничего более оригинального, как сказать:

— Что вы! Нет!

— Почему нет?

— Потому что у меня есть муж…

— Ну и что?

— ?!!

Разве не прелесть эта фраза?! Правда, когда подъехали к моему дому, от денег водитель не отказался. От свидания я отделалась дешево — всего двадцаткой.

Пришла домой, рассказала Кремеру о своих «похождениях». И что же услышала?

— Ну и дуреха, что не согласилась!

— ?!! — в третий раз за один день…

Может, все-таки не зря поется про «частицу черта»? Есть она в каждой из нас помимо нашей воли?..

Иллюстрации

Оглавление

Татьяна Шмыга СЧАСТЬЕ МНЕ УЛЫБАЛОСЬ

  От автора

  Все мы родом из детства

  Как становятся певицей

  В театре на площади Маяковского

  «На приморской улице акация цветет»

  …Волны пели: «Чана!»

  Коллеги, партнеры, друзья

  Не только об оперетте

  Прекрасная леди и другие

  Парижские мотивы

  Три героини, три судьбы

  Несостоявшееся свидание

  Иллюстрации

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно