Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Предисловие

По мере все большего понимания законов природы и отношений, связывающих человека с Солнцем, мы приближаемся к разработке совершенно новой концепции нашего бытия: кто мы, почему мы существуем, каково наше реальное место во вселенной.

Гарольд Хэй, пионер использования солнечной энергии (ему уже более 100 лет)^[2]

Мир полон таких очевидностей, но их никто не замечает.

Шерлок Холмс в “Собаке Баскервилей”^[3]

В четвертом томе “Астрономической и астрофизической энциклопедии” Солнце описывается как “звезда главной последовательности, желтый карлик спектрального класса G2V, масса 1,989 x 1030 кг, диаметр 1 392 000 км, светимость 3,83 x 1026 Вт, видимая зведная величина +4,82”^[4]. Это, безусловно, допустимая точка зрения на звезду, хотя, как говаривал Берти Вустер, не слишком полезная для приема внутрь и с утра пораньше на больную голову. У нас есть миллион разных описаний Солнца, и воспринимаем мы его столь же разнообразно. Индийский мудрец, написавший Ригведу между VIII и IV веками до н. э., придерживался благоговейно-почтительного тона: “Все светит лишь вслед за ним, светящим; весь этот [мир] отсвечивает его светом”^[5], в то время как философ-мученик Джордано Бруно писал о Солнце с присущей XVI веку экстравагантностью: “Аполлон, поэт, лучник с колчаном разящих стрел, прорицатель, увенчанный лавром, пастырь, провидец, жрец и целитель…”

Без Солнца никого из нас не существовало бы. Наша звезда, сформировавшаяся из колоссального облака водорода и зведной пыли, горела в течение 4,6 млрд лет и при текущем расходе обладает достаточным запасом топлива еще на сотню миллиардов лет, но сотрясающие ее катаклизмы сократят жизнь Солнца всего лишь до еще 5 млрд лет. Земля, как мы прекрасно знаем, в среднем находится на расстоянии 93 млн миль от Солнца (точнее, 92 955 887,6 мили, но это округление на 44 113 миль представляется незначительным искажением). Установившаяся температура солнечного ядра составляет 15 000 000 °C (27 000 000 °F). Чтобы представить масштаб: фотону, вылетевшему из солнечного ядра, потребуется 150 тыс. лет, только чтобы преодолеть пределы внешней оболочки Солнца. Каждую секунду 5 млн тонн солнечной массы преобразуются в ядерную энергию, что эквивалентно взрыву 90 млрд мегатонных водородных бомб, или, в более научной форме, – 3,8 x 1033 эргов (один эрг – это приблизительно та энергия, которая требуется комару для взлета). Постоянные взрывы ядерных реакций выталкивают энергию на поверхность звезды, излучая ее в виде света и тепла. До Земли доходит всего 1 / 2 200 000 000 этого выхлопа – настолько удивительно маленькая цифра, что 120 лет назад одним из ключевых научных вопросов было, куда же делась вся остальная энергия.

В Солнце сейчас сосредоточено 99,8 % массы всей Солнечной системы, но со временем до того расширявшееся с ускорением Солнце сожмется и потеряет часть массы (новый объем сможет вместить Землю 1 300 000 раз), а через 2 млрд лет (отсчитывая от сегодняшнего дня) уже куда более холодная звезда очень резко расширится и превратится в ярчайшего красного гиганта, который в свою очередь резко схлопнется в белого карлика (увы, научный слог редко бывает столь поэтичным, как в данном случае). К тому времени всякая жизнь на Земле уже давно перестанет существовать. Спустя еще триллион лет Солнце окончательно замерзнет.

В начале 1990-х, когда я руководил издательством в Лондоне, я понял, что хочу побольше узнать о Солнце (это было не неожиданным прозрением, а лишь осознанием того, как мало я знаю о том, что столь непосредственно влияет на нашу жизнь), и принялся искать автора, который смог бы создать исчерпывающее описание Солнца, но без успеха. Пять лет спустя я переехал из Англии в Нью-Йорк, и та идея все еще сидела в моей голове. Я поинтересовался, не появилось ли за истекший период книги, которая объясняла бы колоссальное и разнообразное воздействие этого гигантского газового шара, в особенности в отношении создания и поддержания жизни на Земле во всем ее многообразии. Посещение Нью-йоркской публичной библиотеки выявило 5836 книг, содержащих слово “Солнце” в заглавии, но ни одна из них не сочетала увлекательность научного открытия (Галилей, впервые замечающий солнечные пятна, или Уильям Гершель, открывающий новую планету) с исследованием места Солнца в искусстве, религии, литературе, мифологии и политике. Мне хотелось узнать о великом солнечном храме посреди руин Мачу-Пикчу, о Моцарте, воспевающем солнце в “Волшебной флейте”, о Чаплине, высмеивающем страсть Гитлера к солярным образам в “Великом диктаторе”, а также почему на протяжении пятнадцати веков цивилизованный Запад придерживался точки зрения древних о Солнце, вращающемся вокруг Земли. Но большинство изданий относилось к специальным областям, а авторы ненаучных книг либо относились к науке с подозрением, либо проявляли к ней лишь минимальный интерес.

“Есть два мира, – писал английский эссеист и поэт Ли Хант (1784–1859), – мир, который можно измерить разумом и линейкой, и мир, который постигается сердцем и воображением”. А Конан Дойл даже заставил Шерлока Холмса утверждать, что тот не желает ничего знать о Солнечной системе, поскольку эта лишняя информация займет в мозгу место, полезное для более важных сведений^[6]. Некоторые люди до сих пор придерживаются таких взглядов, возможно потому, что базовые факты о Солнце в самом деле оказываются за пределами нашего восприятия – они слишком велики и ярки. По наблюдению американского популяризатора науки Бена Бовы, “эволюция не подготовила нас в достаточной степени к пониманию таких вещей, как квантовая физика, искривление пространственно-временного континуума, даже возраст Земли сложно воспринять, не говоря о возрасте Вселенной… Метафоры помогают, но это не более чем костыль, и в большинстве случаев они лишь подчеркивают ограниченность нашего воображения, сталкивающегося с ошеломляющей безграничностью космоса”^[7].

Я вспоминаю разговор с автором биографий Ричардом Холмсом, писавшим групповой портрет британских ученых начала XIX века (книга вышла под названием The Age of Wonder): тогда, в 2003-м, я говорил ему, что собираюсь в продолжение своей предыдущей работы, трехтысячелетней истории фехтования, написать историю Солнца. “Ага, сперва вы изучали честь, а теперь верования”, – сказал он. Может быть, и так, но я начал без какого-либо специального плана. Солнце чудесно, буквально “полно чудес”, и мне хотелось узнать о нем как можно больше.

Практически это означало для меня изучение почти всех наук – довольно устрашающая перспектива, поскольку я учился в бенедиктинском колледже и монахи уделяли мало времени подобным дисциплинам. Главным воспоминанием о научных устремлениях стал седовласый отец Брендан в черной рясе, залезающий в окно нашего класса с медной сковородкой и бунзеновской горелкой в руках. Готовясь к приготовлению яичницы, он поведал нам, что наука всегда должна подразумевать практические результаты. Наверное, многие ученые и даже любители не согласятся с этим тезисом, но я вполне оценил свою порцию яичницы.

Написание данной книги заняло восемь лет, за это время я посетил восемнадцать стран на шести (из семи) континентах (мою жену часто спрашивали, где я, на что она отвечала: “О, его нет, он гоняется за Солнцем”). Некоторым читателям, вероятно, хотелось бы большего погружения в солнечную астрономию, но всего не охватишь. Однако я заведомо пришел к пониманию того, что в нашем отношении к Солнцу, особенно в западном мире, что-то сбилось. Раскрыв тайну Солнца – чудо термоядерной реакции, – мы обнаружили новые удивительные явления, но что-то значительное было нами в этом процессе утеряно.

Некогда мы считали себя центром Вселенной и полагали, что даже Солнце (так же как Луна и другие планеты) вращается вокруг нас. Мы были в центре всего. Но ни одна из первородных сил, определяющих нашу жизнь, не подчинялась нам, и мы прекрасно осознавали свое бессилие. Отсюда и наше страстное стремление к господству, столь ярко выраженное в мифологии, в бесчисленных историях о людях, богах или животных, пытающихся управлять Солнцем: стремление к превосходству, которое можно было удовлетворить только магическими представлениями о действительности, поскольку никаких других доступных средств у человечества не было.

Теперь, спустя тысячелетия, мы доподлинно знаем, что наши первые, примитивные идеи о собственном месте в космосе были ошибочны, что космос значительно больше, чем мы когда-либо могли вообразить. Мы лишь пылинки в нем. В то же время мы создали энергию, выходящую за пределы самых смелых помыслов, и астрономы верят, что в десятых годах нового века начнется золотой век открытий солнечных феноменов, появятся наконец ответы на такие мучительные вопросы, как “что является причиной солнечных пятен и откуда берется солнечный ветер?”, “как солнечные лучи могут доставить нам используемую энергию?”, “как магнитные частицы Солнца и его корональные выбросы воздействуют на наш климат?”. По мере того как мы все глубже понимали устройство Солнца, а также больше использовали его полезные возможности, оно лишалось в наших глазах своих примитивных магических свойств.

Американский астроном Джон Эдди хорошо понимал это: “Нам всегда хотелось, чтобы Солнце было лучше прочих звезд, лучше, чем оно есть на самом деле. Мы ждали от него совершенства, и, когда телескопы показали нам его несовершенство, мы сказали: “По крайней мере, оно постоянно”. Когда Солнце оказалось непостоянным, мы сказали: “По крайней мере, оно регулярно”. Сейчас, похоже, о нем нельзя сказать ни того ни другого; и то, что мы считали его тем и другим, на самом деле больше говорит о нас, нежели о самом Солнце”^[8].

Таким образом, книга повествует, в частности, о десакрализации вселенной, причем Солнце выступает символом этого древнего, но постоянно набирающего силу процесса; а также она о нашем чувстве утраты – иногда осознанном, иногда нет, – возникающем, когда срываются покровы чудес.

Но и это еще не все. Многие столетия Солнце вдохновляло искусство. Иногда оно становилось непосредственным героем произведений, иногда – символом тех или иных идей, бросая отблески величия и даже царственности, с которыми мало что могло сравниться. За восемь лет моих занятий этой темой я осознал масштаб его мифологичности – ведь мощь Солнца до сих пор нами до конца не понята. Нам не удалось свести Солнце просто к “небольшому научному светилу, редуцированному до клубка раскаленного газа”, как говорил пламенный солнцепоклонник Д. Х. Лоуренс. Этот газовый шар полон тайн такого размаха, что, наверное, только мифу под силу охватить и описать все, что мы знаем о Солнце, его разрушающей и создающей миры мощи, его неизбежной смерти.

Например, глобальное потепление: нам говорят, что наука единодушна – парниковый эффект угрожает планете. И мою книгу, вероятно, назовут “трактатом против здравого смысла” (как ее время от времени называют трое моих детей), если я поставлю вопрос, является ли парниковый эффект главной причиной изменений в нашей окружающей среде. Без сомнения, мы наблюдаем ужасающие засухи, наводнения, эпидемии, голод, а также непрекращающееся исчезновение видов и резкие изменения в поведении животных. Но вместе с тем многие из ведущих мировых физиков, занимающихся Солнцем, говорили мне, что наступающий золотой век солнечных открытий, видимо, прямо скажется на нашем понимании устройства климата Земли, и эти открытия на самом деле значительно уменьшат роль рукотворного глобального потепления. Будем ли мы и дальше, несмотря на новые исследования, приписывать себе даже самые крупные катаклизмы, игнорируя воздействие нашей звезды?

Справедливости ради надо сказать: мы тоже виноваты, но при этом не столь разрушительно всесильны. Нас словно обижает сама мысль о зависимости от милостей Солнца. Но мы зависим от него. И разумеется, никакой милости нам от Солнца ждать не приходится, Солнце безжалостно.

В процессе написания этой книги я усвоил один урок – без Солнца не обходится ничего. Однажды вечером в 2004 году, будучи в “Карлайл-отеле” на Мэдисон-авеню, я оказался в компании нескольких знатоков лисьей охоты, мужчин и женщин, отмечающих окончание охоты большим обедом и раскрасневшихся от азарта и целого дня, проведенного на природе. Выяснилось, что настоящие специалисты избегают охоты в солнечные дни, поскольку нагретый воздух поднимается вверх, поднимая за собой лисий запах так высоко, что собаки его уже не улавливают и, как следствие, упускают лису. Если бы не эта случайная встреча, вряд ли я сам бы додумался до такого солнечного штриха.

В самой главной сцене “Волшебника из Страны Оз” Дороти поет о “таком месте, где нет никаких забот… где-то за радугой”, облака расходятся, впуская солнце, и она вскоре отправляется в свое путешествие. Солнечный свет после грозы символизировал надежды людей после Великой депрессии. По иронии судьбы премьера фильма состоялась 12 августа 1939 года, за три недели до начала Второй мировой войны (MGM / Photofest)

А на сайте американского скаутского движения одно время продвигалась игра, где также фигурировало Солнце (хотя и без особого внимания к астрономическим реалиям). Как пишет изобретатель игры, это похоже на “недостающий стул”. Стульев должно быть на один меньше, чем мальчиков. Еще один мальчик – Солнце. Все остальные – планеты (Марс, Юпитер и т. д.). Солнце курсирует вокруг стульев, выкликая имена планет. Те, кого вызвали, встают и кружатся вместе с Солнцем. Когда на орбите оказываются все планеты, Солнце выкрикивает: “Взлет!” Все должны быстро усесться на стулья, кто не успел – становится Солнцем^[9].

В общем, садитесь на стулья, мы взлетаем.

Восход солнца: гора Фудзи

Вернись опять в неведение

И посмотри на солнце неведающим глазом —

и увидишь его ясно, всю его суть.

Уоллес Стивенс, “Примечания к высшей прозе”^[10]

Ты бежишь и бежишь, чтобы солнце догнать…

Pink Floyd

Я хотел оказаться на вершине горы Фудзи так, чтобы застать восход солнца 21 июня 2005 года, в день летнего солнцестояния. Вскоре стало ясно, что это будет непросто: все пять главных троп, по которым на гору ежегодно поднимаются паломники, закрыты до 1 июля, к этому времени снег на вершине стает, утихнет сильный ветер и вообще погода станет мягче. Официальное открытие сезона сопровождается рядом пышных церемоний у каждого из входов на гору. Церемонии самые разные, от массового очищения в одном из близлежащих озер до owaraji hono – приношения богам двенадцатифутовой веревочной сандалии, сплетенной из рисовых волокон. Этот объект, символ надежности, здоровья и крепких ног, скопирован с оригинальной крестьянской обуви, которую носили (и снашивали) пилигримы. Я, впрочем, предпочел идти в спортивной обуви. Находясь в Нью-Йорке, я пытался получить специальную бумагу от полиции, разрешающую мне внесезонное восхождение, но официальные формы наводили страх – в них требовалось вписать свою группу крови и контакты ближайшего родственника, а одновременно с этим предупреждалось о том, что “подъем на гору Фудзи не является простым делом и в плохую погоду может стать настоящим испытанием”. Я решил, что будет лучше наладить связь с Японской горной ассоциацией, где, действительно, любезный мистер Накагава сообщил, что не будет против, если только я проявлю крайнюю аккуратность. Он предупредил, что падение уровня кислорода и температуры может быть очень внезапным и стремительным, а также сказал о риске сильного ветра и камнепада. Горная болезнь, еще одна серьезная опасность, может вызывать тошноту и потерю ориентации. “Только дураки поднимаются на Фудзи два раза”, – гласит местная поговорка, в которой токийские остряки заменили “два” на “один”. Но это не играло никакой роли: перспектива увидеть восход солнца – goraiko – сама по себе была изрядным стимулом.

Мое путешествие началось 20 июня в маленьком западном городке Исе, где находятся два алтаря Аматэрасу, богини Солнца и мифической прародительницы императорского дома. За день до начала подъема я посетил эти алтари, более древний из которых датируется III веком н. э., хотя каждые двадцать лет его разрушают до основания в знак очищения и обновления, а затем выстраивают такой же новый. И вот в пять часов утра я сел на поезд до станции Син-Фудзи (“новая бессмертная жизнь”, если переводить буквально), а уже оттуда мне предстояла трехчасовая поездка на автобусе до середины горы и пеший подъем непосредственно на вершину, возвышающуюся на 12 395 футов над уровнем моря.

С древних времен гора Фудзи почиталась как олицетворение нации. Она высится на тихоокеанском побережье большого острова Хонсю примерно в 70 милях к юго-западу от Токио. Ее склоны вплоть до самой вершины усыпаны буддистскими храмами, их пара десятков. Это волшебное сочетание красоты и мощи японские националисты веками считали свидетельством избранности японцев среди других народов Востока, да и всего мира. Одна из религиозных сект, Фудзико, полагает божественной саму гору^[11].

Гору образуют три вулкана, самый младший из которых проснулся несколько десятков тысяч лет назад. За прошедшие тысячелетия лава и прочие продукты извержения Новой Фудзи наслоились поверх двух старых кратеров, создав объединенную вершину – конус диаметром почти 2 тыс. футов. Геологи по сей день относят гору к потенциально активным – в конце концов, Кракатоа спала два века до взрыва в 1883 году, – но последний раз Фудзи извергалась 24 ноября 1707 года. Эйяфьятлайокудль произойдет еще только через пять лет. В общем, этот риск я не стал включать в свой список.

Когда поезд остановился на Син-Фудзи, автобус уже стоял в 80 ярдах от станции и был абсолютно пуст, если не считать водителя. Я должен был выйти на пятой станции (всего их десять), на полпути к вершине, около 7600 фу тов над уровнем моря. Я посмотрел через окно вперед: гора возделывалась первые полторы тысячи футов, затем переходила в вересковую пустошь, а вскоре и в густой лес, где-то посреди которого находилась “Станция 5”. Минут через двадцать в автобус поднялся человек плотного сложения, лет сорока с небольшим, с коротко стриженными темными волосами и решительным выражением лица. Мой спутник оказался бухгалтером и компьютерным аналитиком из Сан-Франциско, звали его Виктор, и он тоже собирался подняться на вершину. Я предложил идти вместе. Он помедлил с ответом, внимательно меня оглядел, а потом спросил, есть ли у меня опыт таких восхождений. Я признал, что никакого, а также сообщил, что мне пятьдесят восемь. Он явно колебался, но мы решили попробовать при условии, что разойдемся, если один из нас начнет тормозить другого.

На “Станции 5” несколько туристов собирались обратно – фотографировали гору и покупали сувениры в лавке. Побродив по станции, я купил несколько мандаринов, крепкую прогулочную трость (в комплекте с маленьким японским флажком и колокольчиками для отпугивания медведей, но я их сразу снял, поскольку давно не слыхал ни о каких медведях на Фудзи) и дешевый фонарик. Вскоре я наткнулся на Виктора, который уже чудесным образом переоблачился: черные альпинистские шорты, черные гольфы до колен (так что не выглядывало ни дюйма кожи), черные хлопчатобумажные перчатки и специально сконструированная куртка с прозрачными канистрами за плечами (с разноцветными жидкостями и трубочками). В левой руке он держал два блестящих стальных альпинистских крюка. “Это что-то лыжное?” – осведомился я. Виктор ответил страдальческим взглядом и присел, чтобы надеть кожаные краги на ноги “для избегания попадания камешков в ботинки”. Он проверил альтиметр, температуру и компас, убедился, что все три имевшихся у него карты легкодоступны. Из солидарности с ним я тоже проверил свою куртку, подтянул джинсы и покрутил в руках трость с японским флажком. И вот мы, предоставленные сами себе, отправились в путь по грязной тропинке в сторону главной трассы. Большая часть горы была скрыта плотным туманом, но очертания снежной шапки просматривались довольно отчетливо.

По дороге мы с Виктором оживленно разговаривали и делились историями из жизни. Минут через сорок он резко остановился. “Высотная болезнь”, – объяснил он и глотнул из своей правой фляжки. Я немного удивился, но стал идти медленнее. Какое-то время мы прошли в таком режиме, Виктор отставал на несколько футов. Но вскоре стало ясно, что он совершенно не в форме. Если я хотел застать рассвет, мне нужно было идти одному, так что с согласия Виктора мы распрощались. Было около шести вечера, солнце уже висело довольно низко, несмотря на канун солнцестояния. Это абсолютно безопасно, сказал я себе, многие тысячи людей проделывают этот путь каждое лето. Но идти становилось все тяжелее, сложные участки были отмечены металлическими столбиками с цепями. Указатели на японском и английском: опасайтесь камнепада и ветра. Хорошо, буду следить за камнями, но как спастись от ветра? Держаться главной дороги. Все казалось достаточно простым, но на деле таким не было, что мне вскоре предстояло узнать.

Солнце село в один момент, от чего у меня прошел холодок по коже, и не от холода, а скорее от чувства одиночества, которое часто ощущается на закате. Я включил фонарик, закрепив его на голове, чтобы руки оставались свободными. Рельеф то и дело непредсказуемо менялся. Иногда передо мной возникала бетонная лестница высотой ступенек в тридцать (крутых даже для меня, что уж говорить о среднем японце), иногда приходилось взбегать (чтобы не скатиться вниз) по двадцатифутовой полосе гладкого сланца или карабкаться по серым и черным валунам разных форм и размеров. Угол подъема тоже изменялся с двадцати градусов до чего-то значительно более крутого, так что я поднимался, сложившись почти пополам. Из-за неоднородности рельефа было невозможно установить какой-либо ритм, и само сохранение равновесия было постоянной борьбой, как, впрочем, и ровность дыхания. Я остановился перевести дух, обернулся и посмотрел вниз: прекрасный вид на каменистый, затем лесистый, затем болотистый ландшафт… но никакого Виктора, ни единой вспышки фонарика, вообще никого. Я ощутил невольную дрожь.

По мере того как подъем становился все более крутым, указателей становилось все меньше, и я несколько раз сходил с трассы и был вынужден возвращаться. Сланец и валуны теперь часто были испещрены пятнами ржаво-коричневой лавы и выходами мрамора – красивыми, но коварными в прохождении. Некоторые куски породы под ногами были в пустотах, словно губки; я положил парочку в рюкзак.

У меня появилось чувство легкости в голове, но энергии на дальнейшее движение уже не было. Навалилась горная болезнь в форме тяжелого чувства тошноты: даже и без альтиметра Виктора я считал, что преодолел 5–6 миль, причем не всегда вертикально. Я делал 50–60–75 шагов, потом следовала пауза на 30 секунд перед следующим броском. Так я миновал “Станцию 6” – пустой домик, окруженный свежими раскопами минералов, а полчаса спустя медленно вскарабкался по крутым бетонным ступеням к “Станции 7”, тоже пустой. Через “Станцию 8”, еще в получасе подъема, как мне было известно, с ночевкой за сезон проходило более ста человек.

Примерно в 20:15 я ступил на ее бамбуковое крыльцо. Дверь приоткрылась, и унылого вида японец лет шестидесяти с лишним оглядел меня сверху вниз, вряд ли обрадованный явлением внесезонного посетителя. “Снимите обувь!” – пролаял он. За ним нерешительно топталась женщина того же возраста, вероятно его жена. Она казалась более дружелюбной, и мы с ней договорились на смеси пиджин-инглиша и ломаного японского, что я могу здесь остаться на несколько часов, при условии что занесу свои ботинки в спальную комнату и, уходя, не буду шуметь.

Она провела меня к ряду двухэтажных коек в глубине дома, где я обнаружил, что не одинок. Там было четверо репортеров местного телевидения, две женщины и два мужчины, которые снимали фильм о строительстве нового спуска близко к моей трассе: старый спуск, самый опасный из всех, забрал уже слишком много жизней. Один из журналистов говорил по-английски, и мы на цыпочках вышли на крыльцо, где он курил, а я угощал его мандаринами. Он поинтересовался, действительно ли я планирую в одиночку подняться на самую вершину, да еще и в темноте. Он напомнил мне, что в июне трассы еще не освещают. Глянув на термометр, висящий на веранде, он прикинул, что на вершине будет ниже нуля, а сильный ветер может сделать температуру еще ниже. Я поблагодарил его за эти предупреждения, и мы вернулись к своим койкам.

Я заснул сразу, три часа пролетели мгновенно – мой телевизионный приятель разбудил меня в полночь, чтобы я не вышел из графика. Восход намечался на 4:37, и я был решительно настроен встретить его на вершине. Горная болезнь бесследно выветрилась, путь казался ясным, и я взял очень хороший старт, но когда я посмотрел вверх, то от удивления едва не потерял точку опоры. Всего лишь в 20 футах впереди сверкал яркий белый свет, а под ним светились две желтые полоски. “Эй, привет!” – прокричал знакомый голос. Слепящий свет исходил от головного фонаря Виктора, а желтые зигзаги были фосфоресцентными полосками, нашитыми у него на отворотах куртки. Он сидел на скале, отдыхая в первый раз с тех пор, как мы с ним расстались восемь часов назад. Я был рад встрече.

Виктор посмотрел на свой альтиметр и объявил, что нам осталось еще больше 2 тыс. футов, так что мы поспешили, не тратя времени на разговоры. Вскоре я вновь оставил его позади и взглянул на часы: около 2:30. Рельеф поверхности был по-прежнему хаотичным – пемзообразная лава, сланец, глыбы, рукотворные ступени. По обеим сторонам в свете моего фонарика сверкала покрытая снегом земля.

Я опять задыхался в разреженном воздухе, на этот раз сильнее, приходилось останавливаться каждые тридцать шагов и целую минуту приходить в себя. Я съел шоколадку и последние фрукты, проклиная собственную небрежность: что мне стоило взять с собой таблетки от горной болезни? Лучшим решением было двигаться вперед на доступной мне скорости, но времени оставалось немного, восход через два часа, каждая минута на счету. Если я вообще поднимусь на эту вершину.

Немаленькая плата за стремление “угнаться за Солнцем”, подумал я. Эта фраза встречается в предисловии Сэмюеля Джонсона к его знаменитому словарю. Он жалуется на бесконечность задачи лексикографа, “одно изыскание только дает повод к следующему, книга ссылается на другую книгу, а искать не всегда означает находить, так же как находить не всегда означает что-то узнавать”. Он также говорит о сужении поставленных задач и о том, насколько погоня за идеалом похожа на погоню за солнцем, которое, стоит достигнуть “холма, на котором оно по видимости покоилось”, оказывается столь же далеким, как и прежде. Я не гнался за идеалом, а всего лишь стремился к концу путешествия. Каждый шаг требовал неимоверной воли, и я обнаружил в голове строчки из песни группы Pink Floyd: Yo u run and you run, to catch up with the sun^[12].

Картина 1857 года с изображением богини Солнца Аматерасу и горой Фудзи на заднем плане. Легенда гласит, что она отправила своего внука установить мир в Японии, а его правнук Дзимму стал первым императором страны (Minneapolis Institute of Arts, Gift of Louis W. Hill, Jr.)

Теперь только пятнадцать шагов за один присест; потом их стало десять, гораздо медленнее и короче, чем первоначальные широкие шаги. Я старался отбивать ритм своей палкой по каменистой поверхности. Не раз подворачивал лодыжку на неровностях. Мой фонарик потускнел, а затем совсем погас, но, по счастью, было почти четыре часа – естественного освещения уже хватало для подъема. И наконец передо мной вверху возникла резная деревянная арка, сквозь которую поднималась каменная лестница, охраняемая с обеих сторон огромными скульптурными львами^[13]. Я достиг цели, вершины Страны восходов. Я находился перед тории, воротами храма, и изображенный на них резной деревянный луч словно призывал Солнце, царя Природы, спорхнуть как птица и сесть на перекладину.

Я медленно поворачивался, чтобы впитать в себя все, что лежало вокруг. Возвышаясь над линией побережья, Фудзи с южной стороны плавно спускается к берегу, а с северной и западной ее сторон простираются линии озер, образовавшихся в тех местах, где горным рекам преграждали дорогу плотины из вулканического пепла. Минуло 4:30. В ожидании я опустился на землю. Небо было усеяно пятнами разной фактуры. Вдруг краешек солнца показался над линией горизонта, и все заиграло красками. Цвета были такими живыми и по мере восхода менялись так быстро, что я задержал дыхание, ожидая следующей пурпурной полосы, или охряной, или цвета индиго. Было не очень ярко, но уже через несколько секунд я оказался под ударом ослепительного света. Теперь я понимаю, почему говорят “забрезжило” о понимании или вдохновении, когда что-то видишь будто впервые. Солнце поднялось над горизонтом, как новорожденный младенец, а я смаковал этот момент на вершине Фудзи в самый длинный день года, и вулкан и вся панорама, казалось, принадлежат только мне. Но никакого чувства собственничества – меня захлестывало лишь счастье.

Затем я прогулялся вдоль кратера, прошел все полторы мили его окружности. Спустя еще полчаса я заметил внизу знакомую фигуру. Виктор снял куртку и надел на голову нечто вроде кепки. Покрытый потом, но сияющий улыбкой из-под белого козырька, он тоже был на пороге завоевания вершины Фудзи-сан, горы солнечной богини.

Часть первая
Солнце до науки

Лучник-герой Хоу И сбил 9 из 10 солнц и, тем самым спасши мир, правил затем Китаем с 2077 по 2019 годы до н. э. (© Mona Caron)

Глава 1
Рассказывая истории

Как на главную тему ранней мифологии смотрю на восход солнца и на его закат, на ежедневный круговорот дня и ночи, на битву между светом и тьмой, на солнечную драму во всех деталях, которая разыгрывается ежедневно, ежемесячно, ежегодно на небесах и на земле^[14].

Макс Мюллер, оксфордский профессор XIX века, преобразивший изучение солнечной мифологии

Лишь сеть, что человек на небосклон Набросил, крикнув: “Мой отныне он!”^[15]

Джон Донн

Внушающие благоговение и одновременно ироничные строки Донна были написаны в ранние годы коперниковской революции, но с тем же успехом их можно было бы применить к попыткам человека осмыслить небеса, сделать их “своими” посредством рассказывания историй. Поскольку свои мифы о Солнце были во всех обществах во все времена, их широчайший спектр поистине великолепен: здесь оно предстает волшебником или жуликом, там оно – огненный шар, который кто-то должен нести, в третьем месте – челн, зеркало или удивительный зверинец. В Перу и Северном Чили многим племенам Солнце известно как бог Инти, спускающийся в океан каждый вечер, чтобы вынырнуть на востоке, освежившись от купания^[16]. Как только была приручена лошадь (в начале второго тысячелетия до н. э.), Солнце стали изображать как колесницу, влекомую четырьмя огненными жеребцами. В Древней Индии их называли аруша, “яркие как солнце” на санскрите (греч. “эрос” тоже несет часть этого значения, будучи того же корня, что и “солнечный конь”). Часто привлекаются птицы – сокол, орел и, конечно, феникс, который погибает и возрождается из собственного пепла. В Африке и Индии солнечными животными являются тигр и лев: восход означает молодого льва, день – зрелого льва, а закат – старого. Там, где львы не водятся, происходят адаптации: в обеих Америках до Конкисты фигурируют орлы и ягуары.

“Они не дают мне соблюдать обряды моей религии. Я солнцепоклонник.”

В некоторых культурах Солнце представало в нескольких обличиях: у египтян солнечным богом был не только Ра, но и Хепри, Перерождающийся, и Харахути, Далекий. У ацтеков бог Уицилопочтли (от уицилин – колибри) соответствовал восходящему солнцу и солнцу в зените, а Тескатлипока, “дымящееся (или огненное) зеркало”, – сумеречному, вечернему солнцу. Солнце постоянно возрождается, так что у них были солнце-ягуар, солнце-ветер, солнце-дождь, солнце – огненный дождь и бог Нанауацин (Покрытый Язвами), который стал пятой солярной силой, землетрясением. У майя Солнце считалось гремучей змеей, и своим городам они давали имена с префиксом x, фонетически олицетворяющим змею, которая сбрасывает старую кожу и подобно Солнцу получает новую. Однако какую бы форму не принимало Солнце – глаза, крыла, лодки, дракона, рыбы, птицы, – всегда находится общее ядро, сходство, которое объединяет эти сказания разных культур, возникших в разных полушариях и тысячелетиях.

Порой Солнце представляется людям такой страшной угрозой, что его следует в какой-то форме смирить. Например, в древнекитайской мифологии богиня Си-Хэ родила десять солнц, которые одновременно всходили в небе и сжигали все урожаи и вообще всю растительность, кроме огромной шелковицы, фусана, где эти солнца восседали. Каждое утро богиня купает одно из солнц, подлетающее к ней на спине ворона. Однажды все солнца сбежали, и жизнь на земле стала невыносимой. Землю наводнили полчища монстров: великан-людоед Цзо Чи с большими зубами, Чю Ин, убивающий водой и огнем, огромная птица Да Фэн, испускающая ветер, кабан-гигант Фэн Си, большая змея Си Су Шэ. Измученные люди без конца просят солнца сойти вниз, но те отказываются. Надвигается полная разруха, но юный лучник Хоу И убивает людоеда, водяное чудище и гигантскую птицу, разрубает пополам змею, ловит кабана и – самое героическое деяние – подстреливает девять солнц. С тех пор, гласит история, осталось только одно солнце.

В басне Эзопа “Солнце женится” совсем другой сюжет, но та же угроза. Однажды жарким летом прошел слух, что Солнце надумало жениться. Все птицы и звери возрадовались, особенно лягушки, пока старая мудрая жаба не попросила слова. “Друзья, – сказала она, – нам не следует так радоваться. Если Солнце в одиночку способно высушить наши болота, то представьте себе, что же будет, если у него появятся еще и маленькие сыновья”. Обе истории учат нас: хорошего понемножку.

Почти во всех древних цивилизациях считалось, что вселенная существовала неопределенно долгое время без всякого человеческого вмешательства. Это не распространялось на солнце, которое во многих мифологиях существует только ради пропитания человека. Например, индейцы хопи из северо-восточной Аризоны создали солнце тем, что подбросили вверх щит, обтянутый оленьей шкурой, вместе с лисьей шкурой и попугаичьим хвостом (чтобы создать цвета восхода и заката). Но, какую бы форму оно бы ни принимало, каким бы персонажем ни становилось, солнце редко представало полностью неуязвимым (старая германская традция запрещала показывать на солнце, чтобы не причинить ему ущерба), и оно часто изображалось освобожденным из клетки, или выкраденным, или же родившимся из самопожертвования бога или героя. У иннуитов Берингова пролива весь мир считается созданным Отцом Вороном, который так рассердился на человеческую жадность, что спрятал солнце в мешок. Испуганные люди предлагали ему дары, пока он не уступил им, но только чуть-чуть, выставляя солнце в небо на время, а затем пряча его обратно.

Каждое раннее общество персонифицировало природные циклы, но, когда дело касается солнца, в разных культурах оно имеет разный род. В романских языках Солнце – мужчина, а в кельтских и германских – женщина, а Луна – мужчина: в Верхней Баварии до сих пор Солнце называют Fr a u Sonne, а Луну – Herr Mond. Для аравийского племени бедуинов руалла Солнце – жестокая старая карга со страстью к разрушению, которая раз в четыре недели затаскивает красавца Месяца к себе в постель и лишает его сил, так что ему требуется еще месяц на восстановление^[17]. Эксимосы, чероки и ючи тоже считают Солнце женщиной, а у поляков, например, Солнце среднего рода, а Луна – мужского. Вариации, возможно, обязаны своим происхождением климатическим различиям: там, где день мягкий и приятный, Солнце, как правило, женского рода, а Луна, повелевающая холодной, суровой ночью, – мужского. В экваториальных зонах, где день иссушающе жарок, а ночь, напротив, мягка и нежна, светила меняются полами. Есть и исключения: на Малайском полуострове Солнце и Луна женского рода, а звезды – дети Луны^[18].

В большинстве историй о сотворении мира Солнце превосходит как Луну, так и сами небеса. Книга Бытия гласит: “И создал Бог два светила великие: светило большее, для управления днем, и светило меньшее, для управления ночью”^[19]. Египтяне описывают Солнце и Луну как “два светила”, правый и левый глаз Ра соответственно; левый при этом слабее, потому что он поврежден. В Центральной и Южной Америке и у племени мунда в Бенгалии Солнце и Луна являются супругами. Бенгальцы нежно называют Солнце Sing-Bonga, считая его добрым божеством, которое не вмешивается в человеческие дела. Еще один миф того же региона представляет Солнце человеком с тремя глазами и четырьмя руками, оставленным женой, которую утомлял его блеск. Его заменяет Чхая (Тьма), но Солнце возвращает себе жену, уменьшив сияние до 7/8 прежнего уровня (интересный пример соглашения, которое делает брак возможным). Такие супружеские размолвки породили много историй, подразумевающих невозможность счастливой совместной жизни Солнца и Луны.

Солнечная колесница Сурьи с возницей Аруной, который отождествляется с красным цветом, сопровождающая восход и закат (Michaud Roland et Sabrina / Rapho / Eyedea Illustrations)

Некоторым наиболее сложным древним культурам приходилось задумываться о том, почему Солнце, несмотря на очевидное могущество, долж но подчиняться каким-то правилам, вместо того чтобы кататься по небу как захочет. Только раб будет повторять изо дня в день одно и то же! В объяснение этого было придумано множество легенд. Солнце изображалось как изменчивое создание, иногда бегущее слишком быстро, иногда плетущееся еле-еле, порой подходящее к Земле чересчур близко, а иной раз удаляющееся слишком далеко. Поэту XVI века Гарсилаго де ла Веге, одному из первых бикультурных испаноамериканцев, принадлежит следующая история о величайшем инке – завоевателе Гуаяне Капаке.

Однажды этот правитель стал смотреть прямо на Солнце, и его верховный жрец был вынужден напомнить ему, что их религия запрещает это. Гуаяна Капак ответил, что это он его царь и главный жрец: “Кто из вас осмелится приказать мне встать и отправиться в долгое путешествие?”

Верховный жрец отвечал, что таких не найдется.

Гуаяна Капак продолжал: “А кто из моих военачальников независимо от его власти или владений не подчинится мне, если я прикажу ему отправиться в далекую Чили?”

Верховный жрец признал, что любой военачальник подчинится.

“Тогда, – сказал инка, – я скажу тебе, что у нашего Отца Солнца должен быть повелитель более великий, чем он сам, который командует ему путешествовать день за днем по небу без передышки; если бы он был Верховным Владыкой, он непременно иногда переставал бы путешествовать и отдыхал”^[20].

У древних греков Солнце тоже не было вершиной творения: Гомер даже не отводил Гелиосу места среди богов-олимпийцев. Оно не всегда является и благодетелем: в мифологии Месопотамии солярный бог Нергал приносит чуму и войны, его оружие – жара, засушливый ветер и молния. Через всю историю проходит эта глубинная амбивалентность: человечество не может существовать без мощи Солнца, но все равно желает усмирить его или соблазнить, ограничив его власть над нами.

Макс Мюллер в возрасте тридцати лет, вскорости после приезда в Англию (Walker & Cockerell, ph. Sc.)

В чем же состоит эта власть? Во второй половине XIX века солнце попадает в круг интересов значительного ученого Фридриха Макса Мюллера.

Он утверждал, что солнце лежит в основе языка, а следовательно, и всех основных мифов, и не только солнечных. Мюллер, сын поэта, родился в 1823 году в Дессау, столице небольшого государства в рамках Германской конфедерации. Он начал с изучения санскрита, что подогрело его интерес к филологии и религии. Вскоре он принялся за перевод Ригведы, священных индуистских гимнов, а в 1846-м отправился в Британию для работы в индийских архивах, содержа сам себя писательством – его первая повесть, “Немецкая любовь”, хорошо продавалась. Он остался в Британии и в 1854 году был принят профессором современных языков в Оксфордский университет. Четырнадцать лет спустя он стал также профессором сравнительной филологии, а еще позже – первым в Оксфорде профессором сравнительной теологии. Широта познаний Мюллера, а также годы, потраченные им на подготовку пятидесятитомного собрания “Священных книг Востока”, позволили Джордж Элиот списать с него доктора Казобона – педанта, погруженного в бесконечный труд всей своей жизни, “Общемифологический ключ”, – в ее романе “Миддлмарч”, вышедшем в 1871 году, когда научная репутация Мюллера находилась на пике.

В то время этот оксфордский ученый родом из Германии был по-настоящему знаменитой фигурой, а из его друзей и знакомых можно было составить целых два поколения британской интеллектуальной элиты: Маколей, Теннисон, Теккерей, Рескин, Браунинг, Мэтью Арнольд, Гладстон, Керзон и многие другие. Королева Виктория дважды предлагала ему звание рыцаря, которое он отклонял. После его смерти вдова получала соболезнования от королей и императоров. Мюллер написал более пятидесяти книг, поэтому неудивительно, что его последними словами стала фраза “Я устал”^[21]. В своей главной книге “О философии мифологии” (1871) он показывает, что одни и те же истории, одни и те же традиции и мифы встречаются повсеместно, а появление и исчезновение Солнца и поклонение ему как источнику жизни лежат в основе большинства мифологий. С самых ранних времен человек строил вокруг Солнца свое понимание мира. То, что мы называем Утром, древние арии называли Солнцем или Зарей… То, что мы называем Днем, Вечером или Ночью, Весной или Зимой, Годом, Временем, Жизнью или Вечностью, – все это древние арии называли Солнцем. Но все же обилие солярных мифов у древних ариев не перестает удивлять людей. Отчего же? Ведь каждый раз, говоря: “Доброе утро”, мы сотворяем солярный миф… Каждый рождественский номер газеты, провожающий старый год и возвещающий новый, полон солярных мифов^[22].

За прошедшие уже более чем сто лет мы привыкли полагаться на основные доводы Мюллера. Однако он значительно обгонял свое время: его упорство в возведении всех мифов к Солнцу, подчеркивание примата арийской мифологии и стремление проследить все языки обратно к единому праязыку вызывали ожесточенное противостояние между кругом Мюллера и его противниками. Идея солярной панмифологии потеряла былую привлекательность после смерти Мюллера в 1900 году, и сейчас о его работах известно очень немногим, но он остается крупнейшей фигурой в сфере нашего понимания солярных мифов.

Положение Солнца в мировых мифологиях вновь стало актуальным в 1923 году, когда антрополог Университетского колледжа Лондона Уильям Джеймс Перри (1887–1949) и анатом Графтон Эллиот Смит (1871–1937) выпустили книгу “Дети Солнца”. В ней утверждалось, что в ранней истории человечества на большинстве континентов встречались группы людей, считающих себя потомками солнечного бога. Будучи убежденными гелиоцентристами, Перри и Смит настаивали на том, что “важность этого факта для истории цивилизации, и в особенности для изучения мифологии и традиций, чрезвычайно велика”^[23].

Согласно Перри и Смиту, впервые самозваные наследники божеств появились около 2580 года до н. э. Возводя свой род к богу Ра, члены династий египетских фараонов считали, что однажды Солнце спустилось на Землю, чтобы править ею, и они – его потомки. Царские подданные не могли смотреть на своего повелителя, он мог вызывать дождь или солнце и, будучи повелителем магии, мог даровать или отобрать урожай^[24]. Египтяне развили божественную природу земного царя дальше других обществ, хотя эти слова принадлежат римскому императору: Веспасиан (9–79 н. э.), находясь при смерти, пошутил: “Увы, кажется, я уже становлюсь богом”.

Карта распределения солнечных культур по всему миру, демонстрирующая географическое распределение Детей Солнца (Graphis magazine, 1962)

Перри и Смит обнаружили сходные системы взглядов у индийских асуров, тимуридов в Индонезии, у племени абариху острова Сан-Кристобаль (Соломоновы острова), инков, майя, нескольких северо-американских племен и сделали вывод: “Там, где в архаичных цивилизациях возможно исследование правящих классов, обнаруживается, что эти классы были приравнены к богам, обладали божественными атрибутами и, как правило, называли себя детьми Солнца”^[25]. Подобно Мюллеру, они делали из этого важного наблюдения слишком далеко идущие выводы (например, они утверждали, что государства, где такие потомки Солнца были у власти, встречаются только в определенных частях планеты), но им действительно удалось определить значительный культурный паттерн, пользующийся своим превосходством на протяжении тысячелетий.

Перри и Смит очертили и последующий культурный сдвиг. Поскольку эти общества стремились к расширению, они становились более воинственными, а дети Солнца превращались в богов войны. Например, когда майя распространились из Гватемалы в южную Мексику, их культура институционализировала жестокость и агрессивность. То же самое относится и к ацтекам: “Война, сперва оборонительная, а затем и наступательная, стала жизнью племени”^[26]. Аналогичное развитие было обнаружено в Меланезии, Полинезии и Северной Америке. Как и Мюллер, Перри и Смит заявляли, что их предположения подтверждаются на очень больших временны?х интервалах. Из упомянутых цивилизаций только самые крупные существовали более 4 тыс. лет: общества долины Нила жили с 3200 года до н. э. вплоть до их завоевания исламом в 700 году н. э., китайскую древнюю культуру принято отсчитывать от 2800 года до н. э. до конца династии Тан в 907 году н. э., и т. д.

В 1925 году еще один человек – Карл Юнг, который в дальнейшем сыграет ключевую роль в формировании нового взгляда на солярную мифологию, – совершает два путешествия, и оба накладывают значительный отпечаток на его философию. Во время посещения индейского племени пуэбло-де-таос в штате Нью-Мексико сорокадевятилетний путешественник погрузился в беседу с одним из старейшин племени. Сидя на крыше своего дома, старик показал на сверкающее в небе солнце: “Тот, кто движется там, в небе, – не наш ли это Отец? Разве может быть другой Бог? Без солнца ничто не может существовать!”

Тогда Юнг поинтересовался, не может ли солнце быть огненным шаром, форму которого определил невидимый бог. “Мой вопрос не вызвал у него ни удивления, ни негодования, – писал Юнг. – Единственное, что я услышал от него в ответ: “Солнце – бог! Это видно любому”^[27].

“Ведь мы – народ, который живет на крыше мира, – продолжал старик, – мы – дети Солнца, и, совершая свои обряды, мы помогаем нашему Отцу шествовать по небу. Если мы перестанем это делать, то через десять лет Солнце не будет всходить и наступит вечная ночь”^[28]. Тогда Юнг внезапно осознал центральную роль солнечного мифа для тао – солнце давало этому племени смысл и цель существования^[29].

Собственные сны убедили Юнга в том, что человек всегда стремится к свету^[30]. А несколько месяцев спустя его путешествие в Африку для исследования мифов горных народов, живущих между Момбасой и Найроби, произвело на свет эту теорию. Он наблюдал там, как аборигены ежедневно ждут “рождения солнца”, потому что, как они объясняли, “только в этот момент солнце было богом”. Для Юнга это ежедневное приветствие солнца в месте, столь далеком от пуэбло-де-таос, подтверждало универсальность первичного стремления человека к свету (хотя африканцы, в отличие от тао, видели в солнце только источник света, а не высшее существо).

В последующие десятилетия после путешествий Юнга исследования религиозных практик бесписьменных культур были довольно скудными, пока в 1958 году знаменитый румынский историк религии Мирча Элиаде (1907–1986) не оспорил разом все геолиоцентрические идеи, выдвинув гипотезу о том, что солнце “превратилось в общее место смутных представлений о религиозном опыте”^[31]. Он также предположил, что в аграрных обществах, пришедших на смену древней культуре охотников-собирателей, где земледельцы зависели в своих посевах от смены сезонов, а особенно от тепла и света, солярное божество превратилось из бога в “оплодотворителя” (собственный термин Элиаде). Из неисчислимого множества мифов, писал Элиаде, только некоторые культуры (египетская, а также многие культуры индоевропейской и мезоамериканской цивилизаций) разработали настоящие солярные религии.

Мне представляется, однако, что Элиаде основывался на прозрениях Юнга, а не отрицал их. Тот факт, что многие культуры веками, а то и тысячелетиями сохраняли мифы о солнечном господстве, демонстрирует центральное место этих историй в собственном самоосознании культур, а также сообщает нам о крепнущем воздействии солнца на человечество.

На природу этого воздействия я решил посмотреть своими глазами. В июне 2004 года я отправился в Перу, чтобы присутствовать на Инти Райми – древнем фестивале, который проводится в честь солнцестояния инков. Фестиваль проходит в городе Куско, в Андах, и начинается на северовосточной части одной из городских площадей. К моменту моего прибытия небеса разверзлись, хлынул проливной дождь, и красные, синие, желтые и зеленые резиновые плащи толпы соперничали с живописными костюмами актеров, играющих пажей при дворе царя инков, одетых в оранжевое “придворных девственниц”, солдат (одолженных действующей перуанской армией по случаю) и вообще царский двор во всем его великолепии. Через час все переместились ярдов на триста, на Кориканча (площадь Золота), где герольды играли на морских раковинах, чтобы умиротворить Апу Инти (солнечного бога) и верховного жреца, и нараспев произносили молитвы на кечуа – индейском языке, на котором до сих пор говорят около 20 % перуанцев. Женщина, стоящая рядом, рассказала, что местные актеры репетировали целый месяц: ее муж, ювелир, играл одного из жрецов; прислужник верховного жреца деловито жевал жевательную резинку.

Третья и заключительная часть праздничных мероприятий происходила подальше, там, куда надо было добираться автобусом, в Саксайуамане – произносится как sexy woman (сексуальная женщина), но значит “сытый орел”, – где стоят несколько рядов гигантских камней, образующих самый известный монумент инков после Мачу-Пикчу^[32]. Их размер поражает воображение, некоторые весят под 90 тонн. Между 1533 и 1621 годами их прикатили на бревнах, смазанных жиром викуньи, из карьера на расстоянии в полмили и расположили в форме огромной извивающейся змеи: мощное присутствие прежней религии, каким-то образом избегнувшей запрета со стороны испанцев. Каждые пять ярдов в каменных блоках вытесывались пазы и отверстия, что позволило подогнать их друг к другу так плотно, что я не смог просунуть между блоками даже острое лезвие ножа. Эта могучая стена играла роль декораций для главного празднества.

Одри Хепберн и Грегори Пек в “Римских каникулах” перед Устами Истины (La Bocca della Verit?), массивным мраморным солнечным диском II века до н. э. в церкви Санта-Мария-ин-Космедин в Риме. Пек объясняет, что если лжец положит руку в рот божества, то на него обрушится справедливая расплата Солнца и рука будет откушена (Paramount Pictures)

Гид нашей группы, Одилия, миниатюрная женщина сорока с чем-то лет, рассказала, что в детстве бабушка (сейчас бабушке девяносто четыре года) ей говорила о большом земляном холме за каменной грядой: на холме стоял дворец и три астрономических обсерватории. В 1987 году все обсерватории были обнаружены. Сегодня работы ведутся постоянно, уже найдено 328 камней, использовавшихся во время празднеств солнцестояния. Затем Одилия научила нас молиться солнцу, слегка наклоняясь вперед, не столько из благоговения, сколько чтобы макушка была обращена к великому светилу. Она сняла ботинки и вытянула руки в стороны, растопырив пальцы, чтобы тело касалось сразу и солнца, и земли, двух главных источников жизни.

Я отошел от группы и был сметен потоком местных жителей: женщины в старинных традиционных костюмах, мужчины, одетые конкистадорами или матадорами или в одних леопардовых шкурах, мальчики (девочек не было) играли на раковинах, рожках, цимбалах, гитарах и барабанах. Продавцы предлагали все на свете, от ковров из пум и лам до шляп, чая из коки, марионеток, открыток, лимонада, сластей, флажков, пончо, фотопленки, шахматных наборов. Дождь еще моросил, поэтому полиэтиленовые плащи веселой расцветки продавались очень хорошо. В этой толчее многие танцевали, включая невероятно древнюю старуху, которая вертелась столь же энергично, что и танцоры раза в три моложе ее.

В углу, в стороне от основной зоны фестиваля, развернулась временная ярмарка – горки, качели и карусели. Жонглеры и уличные артисты встречались через несколько ярдов, на каждом углу торговали свитерами, ожерельями и брошками всевозможных стилей, а под присмотром женщин в ярких шалях, бусах и шляпах в больших черных котлах булькал куриный бульон. Толпа оживленно шумела, все были в хорошем настроении – это был их день.

Церемония началась в два часа. На большом плато воздвигли широкую прямоугольную сцену, на занавесе были нарисованы камни. Горные индейцы с четырех концов древней империи собрались, чтобы присоединиться к своему вождю, которому предстояло выпить священный напиток чича из забродившего зерна. Около пятисот местных жителей принимали участие в церемонии, поддерживаемые ревом сорока тысяч зрителей. Огни вспыхнули по углам плато (ближайший к нам судорожно плевался и нуждался в постоянном поддержании), опять задудели раковины, уже более исступленно. Основа церемонии была очень похожа на христианское причастие, разодетые принцессами инков девочки несли корзины со священным хлебом (сдерживая смешки). Цвета их костюмов сверкали так, что захватывало дух. Впрочем, ни у одной девственницы не вырвали сердце, чтобы гадать о будущем, как это делалось до Конкисты, и даже приношение в жертву ламы было имитацией – животное было отпущено на свободу и блеяло, жалуясь на свои злоключения.

За коммерческой показухой открывалась какая-то большая и настоящая глубина: гордость причастности к племени, пусть и давно побежденному, и ощущение могущества солнца, пусть и не божественного свойства. Наконец дождь перестал моросить, и венцом всему стало появление солнца, а затем и волшебной радуги. Бог солнца, казалось, услышал наши молитвы и почтил празднество солнцестояния. Я удалялся от фестиваля и думал, как можно сомневаться во власти солнца над нами, когда во многих смыслах это и по сей день один из организующих факторов нашей жизни.

Глава 2
Праздники времен года

Настала полночь года – День святой

Люции, – он лишь семь часов светил:

Нам солнце, на исходе сил,

Шлет слабый свет и негустой,

Вселенной выпит сок^[33].

Джон Донн^[34], “Вечерня в День св. Люции, самый короткий день в году”, ок. 1611 года

Летнее солнцестояние, день, когда солнце останавливается, подумал он. Сама идея радует… Будто вся вселенная остановилась поразмыслить, взяла отгул. Чувствовалось, как замедляется время.

Алан Ферст, “Темная звезда”^[35]

Во время своего пресловутого путешествия вниз по реке Гекльберри Финн однажды наткнулся на книжку “Путь паломника” (книга “про одного человека, который бросил свою семью, только там не говорилось почему”^[36]), которую он полистал и решил: “Написано было интересно, только не очень понятно”. Исследование солнца может привести к той же реакции, потому что нет никакого простого способа объяснить его деятельность. Например, мы можем считать, что оно встает каждый день на востоке и заходит на западе, но происходит это в разное время, за разные промежутки времени, в разных местах. Как пишет Барри Лопес в прекрасной книжке про Арктику, “во время полярной зимы солнце медленно выглядывает на юге и затем почти в том же месте исчезает, подобно выпрыгивающему из воды киту… Сама мысль о том, что “день” состоит из утра, дня и вечера, – это условность, но настолько укоренившаяся в нас, что мы об этом даже не думаем”^[37]. Солнце – не просто звезда, особенно в отношении времен года.

В течение года часы солнечной освещенности варьируются от максимума (в день так называемого летнего солнцестояния, который отмечает начало лета) до минимума (в день зимнего солнцестояния, который отмечает начало зимы). Летом солнце ярче и выше поднимается в небе, что сокращает отбрасываемые тени; зимой оно всходит и заходит ближе к линии горизонта, свет более рассеянный, а тени удлиняются. По мере того как полушарие все более отклоняется от солнца, дневное время сокращается, а солнце путешествует по небу по все более низкой дуге. В первый, самый короткий день зимы солнце всходит в точке, ближайшей к экватору. В самый длинный день в году восход происходит в точке, ближайшей к полюсу данного полушария. В обоих случаях кажется, что солнце останавливается на своем пути, прежде чем пуститься в обратную дорогу (“поворот солнца” – древнее выражение, использовавшееся еще Гесиодом и Гомером). Этот эффект можно наблюдать на рассвете, когда два или три дня подряд солнце будто замирает в небе на несколько минут – отсюда произошло слово “солнцестояние” (так же как англ. solstice – от лат. sol, солнце, и лат. stitium, существительного от глагола sistere – стоять).

В северном полушарии начало весны и начало осени приходятся на 19– 21 марта и 19–21 сентября. Это время называется равноденствием (в западной традиции – эквинокс, от лат. aequa nox – равная ночь), поскольку темное и светлое время суток уравниваются на всей планете, а солнце в полдень оказывается прямо над головой. Затем оно начинает двигаться к северу (после весеннего равноденствия) или к югу (после осеннего). Многие астрономы и моряки верили, что в равноденствие дуют особенно сильные ветры – это миф или как минимум ложное представление, возможно связанное с учащением сильных ветров во второй половине сентября: это пиковое время сезона ураганов в северном полушарии (что также связано с солнцем, но совсем иначе). Они были не одиноки: Геродот, вспоминая о летних разливах Нила, говорит о египетском солнце, что зимой оно “сбивалось со своего курса из-за штормов”, а весной “возвращалось на середину небес”.

Общества, которые строились на сельском хозяйстве, подобные древним обществам Египта и обеих Америк, крайне внимательно следили за небом, тщательно отмечали годовые события и удостоверились в том, что солнцестояния и равноденствия занимают определенные места в годовом цикле. Несмотря на все предпринимавшиеся усилия, жрецы и звездочеты понимали, что предсказать момент солнцестояния с помощью одних только наблюдений крайне сложно, хотя им уже удавалось определить смену времен года по нарастанию и убыванию светлого времени суток (тем более что по очередной прихоти природы самые ранние восходы и самые поздние заходы не совпадают с солнцестояниями).

Земля еще больше все усложняет. Ось вращения нашей планеты наклонена как у вращающегося волчка (угол склонения по отношению к плоскости орбиты вращения Земли вокруг солнца составляет 23°40’), что и определяет количество солнечного света, получаемое данной частью планеты в данное время. Но этот волчок не только вращается, также еле заметно меняется его форма, а ось колеблется (этот процесс называется нутацией), таким образом, орбита Земли и сама колеблется между круглой и вытянутой. Если бы ось не колебалась, а орбита была идеальной окружностью, тогда год делился бы равноденствиями и солнцестояниями на четыре равные части. Но ввиду эллиптичности орбиты промежуток между весенним и осенним равноденствиями в северном полушарии немного больше, чем промежуток между осенним и весенним, поскольку в январе Земля движется на 6 % быстрее, чем в июле.

Солнце проходит путь от весеннего равноденствия до летнего солнцестояния за 94 дня (округленно), еще за 92 – до осеннего равноденствия, за следующие 89 – до зимнего солнцестояния и, наконец, за 90 – опять до точки весеннего равноденствия. На высоких широтах количество получаемой в середине лета солнечной энергии может варьироваться в пределах 20 % в зависимости от того, складываются разнообразные колебания Земли или гасятся. Непонятно, но интересно.

Эта явным образом сверхъестественная сила, проявляющая себя в солнцестояниях и равноденствиях и управляющая временами года, ощущалась испокон веков и оставила самые разнообразные следы в самых разных культурах – ритуалы урожая и плодородия, огненные фестивали и приношения богам. Многие обычаи зимнего времени в Западной Европе восходят к верованиям древних римлян; римский бог урожая Сатурн повелевал землей до наступления зимы, и римляне встречали зимнее солнцестояние и грядущее наступление лета масштабным празднеством – сатурналиями, которые сопровождались раздачей даров, обменом социальными ролями (рабы бранили господ) и прочими карнавальными элементами ежегодно с 17 по 24 декабря. Римляне отмечали посев и сбор урожая принесением в жертву коня-победителя, занявшего первое место в одном из больших забегов на колесницах. Историк Макробий так объяснял эти празднества:

Ведь то, чтобы они соотносили с солнцем почти всех богов, поскольку они находятся под небом, советует [им] не пустое суеверие, но священная наука. Если же солнце является вождем и управителем светил, как представлялось древним, и оно единственное предводительствует блуждающими звездами, а пути звезд соответственно [их] могуществу устанавливают, как кажется некоторым, или знаменуют… ход человеческих дел, то необходимо, чтобы мы признали солнце, которое подчиняет себе управителей наших [дел, то есть звезды], творцом всего, что совершается вокруг нас^[38].

Переход от языческих ритуалов Римской империи к сходным христианским ритуалам растянулся на несколько столетий. Это был период больших потрясений – между 235 и 284 годами н. э. узурпация власти в Риме произошла 26 раз, – и он завершился грандиозным триумфом Константина на мосту Мульвия в 312 году, объединением империи и завершением полувековой гражданской войны. Приписав победу христианскому Богу, Константин в дальнейшем сам крестился и принял ряд законов в поддержку христианства. Многие обычаи были освоены и обновлены, ведь теперь солнце и Сын Божий в народном сознании стали неразрывно связаны. Хотя в Новом Завете и нет никаких указаний на день появления Христа на свет (в ранних текстах было принято относить этот день к весне), в 354 году Либерий, епископ Рима, провозгласил днем рождения Бога-Сына 25 декабря. Преимущества празднования Рождества именно в это время были очевидны. Дионисий Бар Салиби, известный христианский богослов и писатель, отзывался об этом так:

У язычников был обычай отмечать 25 декабря рождение Солнца, в честь праздника они зажигали огни. В торжествах и весельях христиане также принимали участие. Поэтому, когда церковные власти поняли, что христиане благосклонны к этому празднику, они собрали совет и решили, что подлинное Рождество долж но праздноваться в этот день^[39].

В христианском мире Рождество постепенно вобрало в себя все прочие ритуалы, связанные с зимним солнцестоянием, частью этого же процесса стало освоение солярных образов^[40]. Так, солнечные диски, изображавшиеся прежде за головами азиатских властителей, стали нимбами христианских святых^[41].

Следом встал вопрос, в какой из дней недели следует служить литургию. Один из отцов церкви, Юстин Мученик, лапидарно объяснил императору Марку Аврелию, что христиане выбрали именно этот день для евхаристии, потому что “в так называемый день солнца все, кто обитает в городе или деревне, собираются вместе… и мы встречаемся в день солнца, потому что это первый день, в который Господь создал тьму и твердь”.

Долгое время привязка празднеств к определенным датам больше напоминала лотерею. Например, римляне не знали, когда лучше отмечать зимнее солнцестояние. Юлий Цезарь официально назначил самым коротким днем в году 25-е число. Плиний в I веке н. э. отнес его к 26 декабря, а его современник Колумелла выбрал 23-е. Турский собор в 567 году провозгласил одним праздничным циклом весь интервал от Рождества до Богоявления (6 января), и к VIII веку празднования занимали двенадцать дней, а на тринадцатый (Богоявление) начинался следующий цикл. Так образовался, пользуясь словами Рональда Хаттона, “период между зимним солнцестоянием и традиционным (римским) Новым годом, когда все политические, образовательные и коммерческие дела замирали; период мира, уединения, домашней жизни, веселья и благотворительности, сакральный в значительно более широком смысле, чем в рамках любой отдельной религии”^[42].

Несмотря на очевидное доминирование христианства, многие старые обычаи выжили. Существенный момент заключался в размахе празднеств, за которым, к тревоге представителей Церкви, терялось почитание Христа. Святой Григорий Богослов (ок. 276–374) призывал свою паству “праздновать Рождество Христово не по-земному, но премирно”, сетуя на то, что они стремятся “предаваться пированиям и пьянству, венчать преддверия домов [т. е. украшать вход]”. Еще через сто лет Аврелий Августин и папа Лев Великий вновь сочли необходимым воззвать к верующим и указать им на то, что почитать следует Христа, а не солнце; св. Патрик в своей “Исповеди” прямо провозгласил, что всякого солнцепоклонника следует проклясть на веки вечные.

Не стоит также упускать из виду, что католичество было доминирующей, но все же не единственной культурой в большей части Западной Европы. В XI веке датчане завоевали значительную часть Англии, принеся с собой Йоль, как они называли празднества в честь зимнего солнцестояния, этимологически, возможно, восходящий к “колесу”^[43]. На протяжении многих веков сакральным символом северно-европейских народов было “годовое колесо” с шестью или восемью спицами либо крестом посередине, перекладины которого символизировали солнечные лучи. Северные народности, многие из которых селились на месте современного Йоркшира, возводили большие солярные колеса на вершинах холмов, а в Средние века эти колеса участвовали в процессиях, водруженные на лодки или повозки. В некоторых частях Европы вплоть до ХХ века было табуировано пользование прялкой во время зимнего солнцестояния (из-за колеса). Прялка, о которую уколола палец Спящая Красавица, может быть иллюстрацией этого суеверия, а семь гномов в таком случае могли бы символизировать семь (как тогда насчитывалось) планет – согласно средневековым воззрениям, семь верных служителей Земли.

Празднование летнего солнцестояния в Эльзасе (Cabinet des Estampes et des Dessins de Strasbourg. Photo Mus?es de la Ville de Strasbourg. M. Bertola)

В одном сборнике начала XIX века нам встречаются дополнительные сведения о связи колеса и солнцестояния. Как пишут авторы, много где в Западной Европе колесо занимало центральное место в празднествах солнцестояния:

В некоторых местах колесо катают, обозначая, как солнце начинает заходить, спускаясь со своей вершины в зодиаке… мы читали, как колесо поднимали на вершину горы и скатывали оттуда; а поскольку оно было обмотано соломой, которую поджигали, издалека казалось, будто само солнце падает вниз, [и] люди воображали, что все их несчастья укатываются прочь^[44].

Танцы и веселье, которыми отмечалось летнее солнцестояние, также могли сопровождаться катанием колес и порой длились целый месяц^[45].

Объятые пламенем колеса часто сочетались с праздничными кострами, зажигаемыми в символическом повторении акта сотворения вселенной, – традиция как летнего, так и зимнего солнцестояния. Начиная как минимум с XIII века традиция разжигания костров в Иванов день^[46]распространилась по всей Европе, Северо-Западной Африке, Японии и даже Бразилии. В середине XIX века эмигранты из Корнуолла в Южной Австралии отмечали костром традиционный европейский праздник летнего солнцестояния 24 июня – середина зимы в южном полушарии. Вплоть до примерно того же времени люди общинами собирались в деревнях Северной Англии “и веселились вокруг огромных костров, специально для этой цели разведенных прямо на улице”. Из чего бы ни был сложен костер, он назывался bone-fire^[47], поскольку обычно такие костры складывались из костей; в одном церковном тексте с неизвестной датировкой, De festo sancti Johannis Baptistae, мы читаем:

В почитание св. Иоанна люди возвращались домой и складывали три вида костров: одни только из костей и никакого дерева – их называли костяные костры; другие только из дерева, без всяких костей, – их называли древесные костры, люди могли сидеть и бдить возле них; а третьи из дерева и костей, и назывались они кострами св. Иоанна^[48].

День летнего солнцестояния был волшебным событием и в сравнении с зимним служил поводом для значительно большего числа разных суеверий. Шекспир, вдохновленный весельем и дурачествами этого дня, избрал его как время действия для своей пьесы “Сон в летнюю ночь”. Норвежские судебные архивы изобилуют историями о ведьмах, подкрепившихся домашним элем и летающих в ночь накануне солнцестояния верхом на котах^[49], а в России, Белоруссии и на Украине считалось, что обнаженные дьяволицы вылетают в небо из печных труб. Британец и большой оригинал Фрэнсис Гроуз, сначала драгунский офицер, а впоследствии художник и собиратель древностей, писал: “К незамужней девице в канун солнцестояния, которая в полночь расстелит чистое полотно, и расставит на нем хлеб, сыр и кувшин эля, и сама сядет, будто собравшись отужинать, и не забудет оставить открытой входную дверь, придет ее будущий жених, выпьет за нее с поклоном, затем вновь наполнит стакан, оставит его на столе и с поклоном удалится”^[50]. Гроуз также добавляет, что если поститься в канун солнцестояния, а потом сесть на ступенях церкви в полночь, то можно увидеть духи прихожан, умерших в этом году, которые стучатся в церковные врата. В некоторых странах праздничные костры кануна солнцестояния были призваны отогнать злых духов, поэтому на них водружали соломенных кукол, ведьминские метлы и шляпы; наступление темноты после зимнего солнцестояния всегда вызывало страх полного угасания солнца – отсюда взялось зажигание рождественского полена и свечей на Хануку (которая связана не только с солнечным, но и с лунным календарем). Традиционная кабанья голова на Рождество символизирует гаснущее солнце уходящего года, а молочный поросенок с яблоком бессмертия в зубах – молодое солнце нового, наступающего.

За пределами Европы обычаи и суеверия также весьма разнообразны. В Японии молодые люди, так называемые солнечные черти, с загримированными лицами, подчеркивающими их солярное происхождение, ходят от фермы к ферме, поддерживая плодородие земли. В Китае во время зимнего солнцестояния почитают мужские силы (ян), а во время летнего – женские (инь); в древние времена солнцу приносились жертвы, часто и человеческие, считалось, что дым от костра соединяет небеса и землю. Ацтеки, верившие, что сердце содержит элементы солнечного огня, обеспечивали процветание светила тем, что вырывали этот жизненный орган у горбунов, карликов или пленников, освобождая “божественные солнечные частички”, заключенные внутри тела и человеческих желаний. Даже спортивные игры не остались в стороне: в 2005 году я оказался на спортивном поле в Чичен-Итце (“городе колдунов воды”) в центральном Юкатане, где мне показали вырезанную в камне сцену кровавого окончания одной игры, в которую там играли майя. Во время соревнования, призванного возродить солнце в весеннее равноденствие, две команды, символизирующие свет и тьму, играли в уллама-литцли – игру, где плотный резиновый мяч изображал собой ночной проход солнца в подземном мире, а игроки руками и бедрами должны были его ловить, чтобы не дать упасть на землю и вылететь за границы поля. Победа не принесла счастья капитану победителей, поскольку именно он в конце игры стал жертвой, чья кровь вернула жизнь солнцу и земле, – он буквально отдал голову в честь небесного светила.

Но воссоздание солнца посредством разжигания огня на земле стоит превыше всех прочих ритуалов и является самой распространенной практикой в дни солнцестояний, как летнего, так и зимнего. В Иране до сих пор можно наблюдать зимний зороастрийский фестиваль Залда с ночными бдениями и кострами для разгона тьмы, аналогичные празднества встречаются в Тибете и мусульманской северо-западной Индии. Томас Харди в “Возвращении на родину”, описывая дорсетских крестьян, собравшихся вокруг костра, предлагает такое объяснение этому явлению:

Люди, озаренные пламенем костра, как будто стояли в каком-то верхнем ярусе мира… Эти мужчины и мальчики… словно бы вдруг нырнули в глубь столетий и вынесли оттуда какой-то завет… то, что они сейчас делали, уже не раз вершилось в этот же час и на этом месте… Теперь уж можно считать установленным, что в этих осенних кострах, одним из которых наслаждались сейчас поселяне, следует видеть прямое наследие друидических ритуалов и саксонских похоронных обрядов, а вовсе не воспоминание народа о Пороховом заговоре^[51]. А кроме того, осенью всякого тянет разжечь костер. Это естественное побуждение человека в ту пору, когда во всей природе прозвучал уже сигнал гасить огни. Это бессознательное выражение его непокорства, стихийный бунт Прометея против слепой силы, повелевшей, чтобы каждый возврат зимы приносил непогоду, холодный мрак, страдания и смерть. Надвигается черный хаос, и скованные боги земли возглашают: “Да будет свет!”^[52]

В современной Мексике эти соревнования с горящим мячом-солнцем воспроизводят игрища с ритуальными солярными ассоциациями, которые проходили в Мезоамерике в течение 3 тыс. лет до самого прихода испанцев (Reuters / Henry Romero)

Празднества, посвященные солнцестоянию, всегда были самыми распространенными, но в годовом цикле имели место и другие праздники, отмечающие сезонные перемены. Французский историк Эммануэль Ле Руа Ладюри написал целую книгу об одном карнавале в южнофранцузском городке Роман в 1580 году и зафиксировал первое упоминание так называемого сретенского медведя. Каждый год 2 февраля животное выходило из берлоги и смотрело на небо^[53]. Поверье гласит, что если солнце затянуто облаками, то медведь не видит своей тени и считает, что зима идет на убыль; но если зверь замечает тень (в ясную погоду), он пугается, прячется обратно в берлогу, а зима держится еще шесть недель. Медведь до сих пор участвует в празднествах в Альпах и Пиренеях, а в других ареалах его место занимают иные зимующие животные: у ирландцев это еж в День св. Бригитты (1 февраля), а в Пенсильвании и других областях Северной Америки празднуют День сурка (2 февраля) – народный обычай, завезенный французскими и немецкими переселенцами.

Фестиваль в Романе, как и многие другие во Франции, попал под удар во время революции 1789 года. Лидеры грандиозного катаклизма были жестко настроены отменить традиционные христианские праздники. Воскресенья превращались в будни, вводился новый календарь, да и вообще новые порядки. Начало года устанавливалось легко, поскольку Республика была провозглашена в осеннее равноденствие 1792 года. В этот день (как объявил революционер-зачинщик парижскому конвенту) пламя свободы озарило французскую нацию. Эта новая дата – 1 вандемьера, первый день месяца ветров, – очевидно, получила “небесное” значение, что явствует из описания приуроченных к ней празднеств. Муниципальные власти в Орийяке (департамент Канталь, один из восьмидесяти трех департаментов, созданных Революцией), на юге Центральной Франции, предписывают следующий порядок отмечания этого события^[54]:

Затем появляется роскошная сверкающая колесница, запряженная двенадцатью лошадьми, это колесница Солнца; впереди у нее размещены знаки зодиака и часов согласно новому делению; по сторонам ее идут молодые горожанки в белом, символизирующие дневные часы, а также молодые девушки в черных накидках – они символизируют ночные часы; на колеснице – пока еще дремлющий дух Франции, скрытый пеленой, украшенной лилиями и делающий временами простые жесты.

Около десятилетия подобные празднества с большим подъемом проходили по всей Франции. Но такой пыл не мог поддерживаться долго, и вскоре старые праздники и старый календарь стали возвращаться. Революционная система ушла в историю, запечатлев весенний месяц жерминаль (21 марта – 19 апреля) в одноименной повести Золя 1885 года, а термидор (19 июля – 17 августа) – в названии блюда из омара^[55]. Чествование солнца проходит сквозной темой через время и культуру, но, вероятно, самым впечатляющим зрелищем следует считать солнечные танцы индейцев Северной Америки, обычно проходящие в конце июня и начале июля перед сезоном охоты на бизонов либо для умножения урожая. Как правило, ареной для солнечных танцев выступает специальная конструкция вроде открытого вигвама – 28 рогатин, символизирующих 28 дней лунного месяца, выстроены по кругу, а сверху соединены горизонтальными перекладинами. Свидетели сравнивают это сооружение с “цирковым тентом, всю обшивку которого сорвал безжалостный циклон”^[56]. Вход ориентирован на восход. Иногда целая масса этих вигвамов (до семисот) выстраивается в гигантское кольцо протяженностью до 6 миль, внутри которого размещаются более 10 тыс. празднующих^[57]. Ритуал часто проходит в полнолуние (так что помимо прочих выгод солнечный танец был поводом для совокуплений). У каждого племени были свои особенности. Шошоны и кроу называли свою церемонию “Вигвам жажды”, шайенны – “Шаманский вигвам”, а лакота-сиу – wiwanyag wachipi, “Танец, смотрящий на солнце”^[58]. Племя папаго в Аризоне танцевало вокруг солярного символа в разных направлениях, вытягивая руки в сторону солнца и ударяя себя в грудь в знак принятия его силы.

Этот спектакль достиг пика своего развития у индейцев тетон-сиу. Участники собираются в парном вигваме, своего рода сауне, который служит предварительным чистилищем. Знахари молятся о ясной погоде, а ведущий церемонии приносит украшенную трубку, череп бизона и бизоний жир, затем следует установка “солнечного столба” (символизирующего дорогу на небо), разжигание табака и танец мольбы. Вся подготовка занимает 3–4 дня, в течение которых новопосвященные постятся, а их ослабленный голодом организм порой посещают причудливые видения. В более сложных версиях церемонии участники ставят вигвамы, символизируя ими северное сияние, вокруг огороженной хворостом танцевальной площадки. При этом футах в пятнадцати к западу от площадки находится центральный столб, обозначающий солнце.

В своем “Происхождении застольных обычаев” Клод Леви-Стросс разъясняет неоднозначную, двойственную природу этих танцев:

С одной стороны, люди умоляли светило, чтобы оно проявляло благосклонность… С другой стороны, солнцу бросался вызов и выражалось недоверие. Один из последних ритуалов проявлялся в безумной пляске, длившейся до конца дня, несмотря на полное истощение исполнителей. Арапахо называли этот ритуал “партия, сыгранная против солнца”, а гро-вантры – “танец против солнца”. Люди хотели одержать победу над небесным светилом, которое, распространяя свое тепло все предыдущие дни, пыталось помешать проведению церемонии. Таким образом, индейцы видели в солнце двойное существо: необходимое для жизни человеческого рода, но вместе с тем и угрожающее своим жаром и затяжной засухой^[59].

Окипа, танец-ритуал индейцев манданов, изображенный Джорджем Кэтлином. Последний чистокровный мандан умер в 1971 году (© The Library, American Museum of Natural Histor)

Сам танец начинался на восходе и длился пять дней. В первое утро участники танца, около пятидесяти крепких мужчин, раскрашивают тело разными цветами: красный – как заход солнца, синий – как небо, желтый – как молния, черный – как ночь, часто фигурирует изображение цветка подсолнечника. Каждый одет в накидку из кожи оленя или антилопы, на запястьях и щиколотках полоски из кроличьего меха, пушистое перо в волосах, в зубах свисток из орлиного крыла, украшенный иглами дикобраза, бисером и орлиными перышками. Участники церемонии окружают фаллический столб и приветствуют солнце ударами в бубны и громким пением. Не сводя глаз с великого светила, они танцуют на цыпочках. Чтобы “участвовать во вселенском возрождении жизни, проливая свою кровь во благо жизни”, они двести раз хлестали себя по рукам и ногам и подвешивали себя на двадцатисантиметровых деревянных спицах, которые kuwa kiyapi (жрецы) продевали сквозь мягкую ткань в области ягодиц или плеч. Спицы были привязаны к центральному столбу посредством плетей из сыромятной кожи, которые натягивались таким образом, чтобы участник мог достать до земли только кончиками пальцев. Некоторые подвешивались вниз головой, свисая подобно мертвым, – тяжелейшее испытание (ему подвергался Ричард Харрис в голливудской версии этой церемонии в фильме “Человек по имени Конь”, 1970). Вопросом чести для каждого участника было сохранять безмолвие, не издав ни одного звука боли. Подбадриваемые соплеменниками, эти храбрецы держались до последнего, пока не теряли сознание или не срывались с привязи, освобождаясь тем самым от своих обетов и показывая готовность к страданиям. Освободившись, танцор после определенной паузы мог выкурить трубку (“раздвинуть облака”), насладиться парной баней и, наконец, напиться и наесться (традиционным собачьим супом и бизоньим мясом) на торжественной трапезе.

По меньшей мере у десяти племен использовались основные элементы этого ритуала, остальные выполняли церемонию без пролития крови. Стороннему наблюдателю такое членовредительство могло показаться чудовищным (иезуиты, стремившиеся к обращению индейцев-язычников, обличали их особенно жестоко). Однако историк Джозеф Эпес Браун, который в сотрудничестве с вождем индейцев лакота Черным Лосем написал апологетическое произведение The Sacred Pipe (1948), сравнивает солнечный танец с индуистскими медитативными техниками, а сам солнечный столб – с распятием, проводя параллель между страданиями танцоров и особенно тяжелыми формами христианской епитимьи. “Когда мужчина в этой страшной церемонии привязан к Центральному Древу собственной плотью, – пишет Браун, – или женщины приносят в жертву куски плоти, вырезанные из собственных конечностей, жертвоприношение через страдание нужно, чтобы весь мир и все живые существа могли жить, чтобы жизнь возродилась, чтобы человек мог стать самим собой. Солнечный танец, таким образом, не является торжеством человека во имя человека; это чествование жизни как таковой и источника этой жизни, чтобы жизнь могла продолжаться, а круг стал циклом^[60].

В своем эмоциональном рассказе об индейцах кайова One River этнолог Уэйд Дэвис пишет, что солнечный танец был “без сомнения, самым значительным религиозным событием в их жизни. Это было празднование войны, момент духовного обновления, время, когда все племя прикасалось к божественной сущности Солнца”^[61]. Но самому танцу угрожало присутствие белого человека. Ночью 13 ноября 1838 года в небе над прериями вспыхнул невиданный метеоритный дождь, что всполошило все племя и заставило старейшин предсказать скорый конец света. Это предсказание в точности исполнилось для мира кайова. Их первая встреча с белыми солдатами состоялась следующим летом, а уже к 1890 году администрация Восточного побережья полностью запретила солнечные танцы^[62].

В конце своего труда по истории лакота-сиу Клайд Холлер задает простой вопрос: “Почему они до сих пор танцуют солнечный танец?” Среди прочего он называет следующую причину: “Участие в солнечном танце дает чувство силы, религиозный экстаз, погружение в суть религии, выстроенной вокруг силы. Солнечный танец развеивает все возможные сомнения в существовании божественной силы жгучим эмоциональным катарсисом”^[63]. Он мог бы упомянуть также и физический катарсис. Танец высвобождает иррациональное и вольное, включая и сексуальное раскрепощение и оргиастические крайности. В “Рождении трагедии” Ницше противопоставляет дионисийскую природу танца его аполлоническим составляющим – балансу, смыслу, дисциплине. Вашингтонские бюрократы не были первыми: протестанты времен Тюдоров и якобитской Англии, инквизиторы южной Франции, конкистадоры, жестоко покорившие Южную Америку, гауляйтеры НСДАП – все пытались ограничивать солярные ритуалы и если не прямо ставить их вне закона, то хотя бы контролировать.

В тех странах, где церемониальные танцы попали под государственное покровительство, делались попытки привязать их к определенным месту и времени, не давая им спонтанно возникать в случайных местах. Это упростило организацию солнечных празднеств, и в действительности приверженцы культа нуждались в центральных местах, где могли бы собираться и отправлять культ. Материальные структуры – Стоунхендж (известный в Средние века как Chorea Giganteum, “Танец гигантов”), пирамиды, гигантские конструкции Южной Америки – все эти места стали олицетворять веру, и не в последнюю очередь она касалась солнца.

Глава 3
Три тысячи свидетелей

Волочить все эти камни было целым предприятием, технология заслуживает комментариев.

Пэт Вуд “Дартмур”

…Поэт, хвалимый за честность,

Ибо привык называть солнце солнцем,

А ум свой – загадкой, здесь не в своей тарелке:

Массивные статуи не принимают его

Антимифологический миф^[64].

У. Х. Оден, “Хвала известняку”^[65]

Более трех тысяч разбросанных по миру сооружений, почти все из камня, свидетельствуют об одержимости человека солнцем. Большинство их ориентировано в направлении восхода или захода солнца, некоторые совпадают только раз в году, обычно в день солнцестояния – хотя великий Сфинкс в Гизе уставился в ту точку неба, где солнце появляется в весеннее равноденствие. Смотрите ли вы на камни Стоунхенджа^[66](датирующиеся 2900 годом до н. э.) или на пирамиды майя в Юкатане (XII век н. э.), на мегалиты^[67]Великих равнин в Америке (вплоть до XIX века) или на Танцующие камни Наморатунги (в травяных саваннах Кении, датировка неизвестна) – это все молчаливые жрецы солнечных церемоний.

Большинство цивилизаций возводили свои солнечные монументы с чрезвычайным тщанием. Значительный процент могильников среднего неолита, как выясняется, строился с тем расчетом, чтобы оказаться лицом к солнцу в определенные моменты времени; в одной только Британии сохранилось более девятисот таких захоронений, и первое место среди них, конечно, занимает Стоунхендж, чьи столбы Сэмюель Пипс описал в 1668 году так: “Столь же невероятные, как все истории, что о них рассказывают; стоило отправиться в путь, чтобы их увидеть”. Затем он добавляет с присущей ему честностью: “Одному Богу известно, зачем это было построено”.

Я посещал Стоунхендж раз десять. Порой он кажется просто нагромождением огромных приземистых каменных глыб без малейшей привлекательности. В другие моменты, например в летнее солнцестояние, там скапливается столько поклонников, что это напоминает деревенскую ярмарку. Но в лучах заката или восхода, когда вокруг никого нет, Стоунхендж производит магическое впечатление на человеческое воображение. В косых лучах солнца древние камни выигрывают в красоте и величии. Становится понятно, насколько важно было солнце для людей, которые создали это место ценой таких больших усилий.

Сегодняшний Стоунхендж является итогом более чем пяти тысячелетий рукотворного строительства и природных отложений; в частности, откосы рва сначала были земляными, потом известковыми, деревянными и, наконец, из камня. За первые шесть столетий опоясывающая окружность приняла форму двух насыпей с неровной канавой между ними, “белой как мел, лунно-молочного цвета”^[68]. Внутри окружности находится пятьдесят шесть углублений, каждое примерно в ярд шириной и такой же глубины. На северо-востоке в окружности имеется разрыв, напротив которого внутри круга находится 256-футовый столб – пресловутый “пяточный камень” (предположительно искаженное уэльское hayil или норвежское hel со значением “солнце”) 16 футов высотой (и еще на 4 фута уходящий в землю), 8 футов в обхвате и весом около 35 тонн. Когда я последний раз был там, в утро солнцестояния, я смотрел на солнце, восходящее чуть левее камня, стоя посреди круга: легко было поверить, что здесь была не только обсерватория, это место служило и для отправления культа.

Между 2300 и 2000 годами до н. э. по меньшей мере восемьдесят два каменных бруса из сине-серого песчаника (названного так по оттенку, который принимает этот камень в мокрую погоду) сплавили по воде, перетащили волоком за 250 миль от Пресели-Хиллс, местечка в юго-западном Уэльсе, и выстроили полумесяцем в центре окружности. За следующие 400 лет добавилось еще одно кольцо – тридцать гигантских каменных плит, поставленных парами и соединенных перекладинами, сформировали подкову, разомкнутый вход которой находится на одной линии с восходом солнца в летнее солнцестояние и с заходом в зимнее. Около семи ярдов высотой эти трилиты (трехчастная фигура из двух вертикальных камней с поперечной перемычкой сверху), каждый весом от 45 до 50 тонн, были вырезаны из сарсеновых камней^[69], причем само слово подразумевает их языческое происхождение (если связывать его со словом “сарацин”).

Массивные колонны Стоунхенджа, величайший солнечный монумент на Земле (Photo courtesy of Madanjeet Singh)

Стоунхендж впервые удостоился упоминания в Historia Anglorum (1130). Однако это было только упоминанием, пока в 1740 году британский антиквар Уильям Стакли не выдвинул гипотезу об астрономическом назначении этого чуда инженерии, утверждая, что главная ось сооружения указывает на точку солнечного восхода в день летнего солнцестояния. После Стакли (который также высказал не лишенную остроумия идею о том, что Стоунхендж был древним ипподромом) теории стали появляться одна за другой, и так до сегодняшнего дня: Лурд бронзового века, древнее друидское место, площадка для прогноза затмений, памятник умершим и часть маршрута похоронных процессий (известно как минимум о двухстах сорока захороненных там людях), могила Боадицеи, языческой царицы иценов, поднявшей восстание против римлян, механизм для календарных расчетов, солнечная и лунная обсерватория, сложная машина для предсказания приливов (любопытно, учитывая расстояние до побережья), монастырь (или колледж) для сверхэлиты, части мировой доисторической интеллигенции. Несколько столетий спустя с уверенностью можно утверждать лишь то, что ученые не сходятся ни в одном предположении относительно Стоунхенджа, хотя в целом результаты современных исследований склоняют чашу весов скорее в пользу теории об обсерватории, позволяющей следить за Луной либо за Солнцем и делать календарные расчеты^[70].

Вероятно, как однажды метко подметила археолог Жакетта Хоукс, “у каждого поколения тот Стоунхендж, которого оно заслуживает – и желает”^[71].

При таком обилии различных теорий как можно что-то говорить о назначении таких построек, будь это Стоунхендж или другие конструкции? Как иронично отмечает Рональд Хаттон, “те, кто строил и использовал эти великие конструкции, по всей видимости, получали удовольствие, допуская исключения к каждому отдельному правилу, которое мы пытаемся нащупать в их логике”^[72]. Ткни вверх в любом направлении, продолжает он, и скорее всего попадешь либо в звезду, либо в какую-то фазу Солнца или Луны. Да и представление о монументах, выстроенных в соответствии с неким сложным геометрическим планом, не очень хорошо согласуется с доступными для наблюдения материальными остатками: “При взгляде на планы уэссекских суперхенджей становится очевидным, что их форма больше всего напоминает спущенную автомобильную покрышку”^[73]. Многие доисторические сооружения явно не имеют никакой связи с точными астрономическими событиями (как летними, так и зимними). Например, каменные фигуры (моаи) на острове Пасхи – более девяти сотен фигур в среднем около 20 футов высотой, – по-видимому, выполняли какие-то календарные функции, но на базе лунных, а не солнечных циклов^[74]. Одна из могил на острове Арран ориентирована почти точно по восходу солнца в летнее солнцестояние, но девятнадцать таких же могил на том же острове ориентированы в самых разных направлениях. Брюс Чатвин приводит в своих “Тропах песен” разговор между аборигеном и белым австралийцем:

“Священные места! – не унимался человек с пятном. – Да если сосчитать все, что они называют священными местами, то окажется, что в Австралии триста чертовых миллиардов священных мест!” “Примерно так, приятель!” – отозвался худой абориген^[75].

Однако в целом факты неопровержимо свидетельствуют, что значительное количество таких сооружений совершенно сознательно были связаны с солнцем. И если Стоунхендж можно считать жемчужиной в короне подобных доисторических памятников, то по миру разбросано также большое количество драгоценностей поменьше. Мое любимое место – могильный холм в Ньюгрейндже, Лиам Грейн (“пещера Солнца”), он же “ирландский Стоунхендж”, находящийся в долине реки Бойн в 30 милях к северу от Дублина. Мегалитический курган датируется 3200 годом до н. э., являясь современником первых египетских пирамид. Снаружи он выглядит как беспорядочное нагромождение камней на вершине небольшого холма, внутри же это одно из чудес света. Ровно в 9:02 утра в день зимнего солнцестояния луч солнца проникает в маленькое окошко в конце галереи в 20 ярдов длиной и ползет в течение следующих 17 мин по этому коридору, пока сверхъестественное свечение не достигает круглого камня у противоположной стены небольшого и абсолютно темного помещения.

В своем романе Ireland 2005 года Фрэнк Делани воссоздает жизнь тех, кто построил могильник. В центральной камере создатель кургана (Архитектор) собрал старейшин и поставил на линии света “круглую гладкую миску, сделанную из камня песчаного цвета”:

В дальнем конце коридора красно-золотой свет окрасил прямоугольное отверстие, оно стало выглядеть словно ящик, наполненный светом. Следом вертикальный солнечный столб скользнул из ящика и осветил пол сразу за входом. Старейшины взирали на это свечение, прикованные к месту… Постепенно, без скачков и сдвигов, свет просочился по туннелю. Золотисто-желтый луч толщиной в руку нестерпимо медленно тек, будто свет был медом, вытекавшим тягучей и долгой струей из перевернутой кем-то миски…

Когда луч достиг края комнаты, его оранжево-желтый свет начал заливать собравшихся, покрывая лица старейшин позолотой. Казалось, луч на мгновение заколебался. Потом он скакнул вперед, выплеснулся в большую каменную миску и заполнил ее до краев. Ни капли солнечного света не скатилось через край. Последним пристанищем солнца на краткое мгновение оказалась окружность каменной чаши, и не оставалось ни малейшей полоски каменной поверхности. Оно лежало там, как золотой шар^[76].

К северу от реки Бойн в Ирландии: девятнадцатиметровый коридор гробницы Ньюгрейндж, который полностью освещается солнцем во время зимнего солнцестояния (Courtesy of the Department of the Environment, Heritage and Local Government, Ireland)

Впрочем, главным соперником Стоунхенджа среди доисторических сооружений Европы оказывается не Ньюгрейндж, а целый лес линий, каменных окружностей, дольменов (захоронений, сложенных из крупных камней с выбитым узором) и курганов, раскинувшийся за прибрежным городком Карнак на южном побережье Бретани. Порядка 10 тыс. мегалитов – в частности, большой разбитый менгир в Локмариаке, массивное сооружение, некогда возвышавшееся на 60 футов (около 18 м) от земли, а сейчас разбитое на пять частей (по 340 тонн каждая), – сгрудились подобно множеству утомленных битвой гигантов. Местная легенда гласит, что эти камни – римские солдаты, буквально окаменевшие по мановению руки папы Корнелия во времена схизмы 251–253 годов н. э. Кроме того, на той же территории имеется несколько гробниц – глубоких пещер, смотрящих навстречу восходящему солнцу, – серьезное свидетельство интереса к связанным с солнцем процессам у тех, кто населял эти места во времена неолита. Именно среди великих камней Локмариака встретил свою смерть Портос (в “Виконте де Бражелоне” Александра Дюма), прикрывая бегство Арамиса от гвардейцев короля и попав в ловушку в одной из этих огромных пещер^[77].

В большинстве европейских стран имеется по меньшей мере одно заметное место древнего солнцепоклонения. Самые впечатляющие сооружения, впрочем, не ограничиваются одним этим континентом. На другой стороне глобуса, в храмовом комплексе Ангкор-Ват в Камбодже, располагается необычайный храм. Построенный между 1113 и 1150 годами, он входит в состав крупнейшего в мире сооружения, ориентированного по астрономическим параметрам. Сам храм (Ват), почти в милю шириной, был спроектирован одновременно как могила для своего создателя, царя Сурьявармана II, и как обсерватория; почти каждый его элемент содержит календарную информацию, а все барельефы ориентированы на запад, вслед заходящему солнцу.

В Индии находится пять особенно больших солнечных храмов, от которых на сегодняшний день остались лишь руины: в Дели, Конораке, Мудане, около Ранапура (в Раджастане) и в Модере (Гуджарат). В октябре 2006 года я был в храме в Модере, построенном в 1026 году н. э., за двести лет до храма в Конораке. Святилище находится примерно в 6 милях от старой столицы, Патана, и то, что оно выжило, – самое удивительное, учитывая, что эта зона сейсмически неустойчива: здесь было серьезное землетрясение в 1918-м, потом в 1965-м, а 25 января 2000 года толчки достигали 7,9 балла по шкале Рихтера. Мой гид, брамин, обратившийся в буддизм, объяснил мне, что в отличие от европейцев и американцев (с обоих континентов) индусы стараются никогда не смотреть прямо на солнце, вот почему статуи индийских богов смотрят на восток, поднимая руку в жесте благословления, так что смотрящий на бога ловит отблеск солнца. Купола храмов имеют форму большого лингама, что также отражает почитание солнечной силы.

Солярноориентированные сооружения принимают самые разнообразные формы. В Северной Америке, например, индейцы Великих равнин сооружают “шаманские” (то есть магические) колеса, чтобы следить за курсом солнца: каждое колесо состоит из ступицы (ее роль играет груда камней) и расходящихся спиц, сложенных также из камней. Конструкции могут достигать сотен ярдов в диаметре, при этом ступица может иметь десять ярдов в поперечнике и возвышаться на несколько ярдов от земли. Такие колеса обнаруживаются вдоль восточного края Скалистых гор от Колорадо до Альберты и Саскачевана. Одно такое сооружение, прозванное “американским Стоунхенджем”, находится на вершине Медицинской горы (в составе хребта Биг-Хорн) в штате Вайоминг. Колесо из известняка почиталось священным местом у нескольких равнинных племен, а линия, проходящая через две каменные пирамиды колеса, всего на треть градуса отклоняется от линии, соединяющей эти две точки с точкой восхода солнца в день летнего солнцестояния^[78]. В Сэйлеме, Нью-Хемпшир, находится конкурент на звание “американского Стоунхенджа” – комплекс пирамид, камер, стен и хижин возрастом от 3 до 4 тыс. лет, окруженный резными “наблюдательными камнями”, выровненными под восходы и заходы в солнцестояния. Специальным образом также отмечаются праздники переходной четверти, которые выпадают на полпути между солнцестоянием и равноденствием^[79].

Американские континенты особенно богаты на подобные места. К северо-востоку от города Сент-Луиса (штат Миссури) на площади в 16 акров расположилось более сотни каменных насыпей, датируемых 800–1550 годами н. э. и образующих крупнейшее земляное сооружение в мире; при этом многие пирамиды выстроены вдоль восходной в день зимнего солнцестояния линии солнца. Как и в других местах, некоторые являются просто могильными курганами, в то время как другие служили храмами, изображениями богов или укреплениями.

Майя, ацтеки и инки тоже сооружали подобные конструкции. В Теучитлане (буквально этот топоним переводится как “место, где люди становятся богами”), в современном мексиканском штате Халиско, возвышается около шести сотен пирамид разного размера во главе с грандиозной пирамидой Солнца – одним из трех храмов, занимающих площадь около акра (0,4 га) и ориентированных с востока на запад, что позволяет предполагать у них функции солнечных обсерваторий. Храмы были возведены между 300 годом до н. э. и 200 годом н. э., один из них с самого начала слегка отклонялся от заданного направления, и это настолько вывело из себя Монтесуму, что он разрушил его и воздвиг снова – этот жест интеллектуальной принципиальности у предположительно низшей расы так удивил Кортеса, что тот доложил об этом королю.

Находящийся южнее город майя Чичен-Итца в Юкатане был целиком посвящен астрономическим наблюдениям; все окна Спиральной башни были ориентированы на солнцестояния и равноденствия. Путешествуя по Перу, я видел солнечные храмы в Мачу-Пикчу, Саксайуамане и Куско, и все они были расположены сходным образом. Храмы в Куско и Чичен-Итце гордятся своими колоннадами, которые отмеряют периоды солнечного движения, примерно соответствующие месяцам, что задает посевной календарь для земледельцев^[80]. Солнечные маркеры мне попадались и на склоне холма с видом на остров Солнца на озере Титикака. Ничего удивительного, что за последние тридцать лет возникла и развилась специальная дисциплина астроархеология, сочетающая археологию с астрономией. Большинство опубликованных в ее рамках исследований повествуют о том же – о культе солнца, объединенном с практическими научными задачами и проявлениями традиционной культуры.

Пирамида Чичен-Итца. В дни весеннего и осеннего равноденствия, 21 марта и 22 сентября, во время восхода и захода солнца углы пирамиды отбрасывают по сторонам лестницы тень в форме змеи. По мере движения тени змея как будто оживает и сползает вниз по лестнице (Damian Davies / Getty Images)

“Для вас, для меня, – писал У. Х. Оден, – Стоунхендж и Шартрский собор, / Творенья Ветхого Человека, единого / Под многими именами: мы знаем то, что Он создал, / Мы знаем и то, что Ему мнилось замыслом, / Но не понимаем зачем”^[81]. Становится яснее зачем – из стремления наделить места культа еще и практическими функциями. Но примечательно и то, что общества, далекие от процветания, вкладывали столько ресурсов в эти сооружения, требующие колоссальных общих усилий, сравнимых с военными затратами. (Около 1967 года один ученый из НАСА провозгласил, что отправка человека на Луну стала предприятием, объединяющим нацию в наше время, подобно тому как Египет превращался в единую нацию, возводя свои пирамиды.)

По всему миру древние каменные сооружения строились столь тщательно, что и по сей день не потеряли точности линий. Однако из-за того, что Земля с течением времени немного изменяет свое положение (примерно на один градус каждые 72 года), храм или другая конструкция, исходно ориентированная точно на солнце, тоже начинает отклоняться от нужного направления. Путешествуя по Индии осенью 2006 года, я побывал в знаменитой обсерватории Джантар Мантар (что значит “инструмент для вычислений”) в Джайпуре, одной из пяти обсерваторий, воздвигнутых махараджей Савай Джай Сингхом II (1686–1743), и самой большой из них. Она состоит из шестнадцати колоссальных инструментов розового и желтого известняка и мрамора, расположенных в огромном парке, подобно детской площадке для великанов. Все инструменты действуют, хотя измеритель равноденствий сбился из-за прецессии Земли^[82]: тень, которая должна была пересечь стену от края до края 21 сентября, задержалась на целых два дня.

Герой Сэмюеля Джонсона принц Расселас характеризует египетские пирамиды как “величайшее творение человека, за исключением Китайской стены”^[83]. Другим взглядам они представлялись “окаменевшими солнечными лучами”, но, как их ни описывай, они являлись высшим проявлением той иерархии, цари которой были неразрывно связаны с солнцем и предназначали эти поразительные сооружения в качестве гробниц для себя и своих семейств. Каждая гробница символизировала первобытный холм, восставший из вод в процессе сотворения мира, – считалось, что он образует гигантскую лестницу в небо, поднявшись по которой душа фараона обернется одной из “бессмертных” звезд. Два главных момента солнцестояния, в направлении которых ранние пирамиды и были ориентированы, воспринимались как врата для царских душ на их пути в сторону жизни и от нее.

От одних только голых фактов захватывает дух. Великая пирамида фараона Хеопса (он же Хуфу) в Гизе на окраинах бывшей древней столицы Мемфиса (сейчас здесь раскинулся Каир) – старейшая из них и единственное сохранившееся из семи чудес света, а также самое высокое сооружение на земле на протяжении многих тысячелетий. Наполеон, преклонявшийся перед всем египетским, вычислил, что камня в трех больших пирамидах Гизы хватило бы на постройку стены почти в 3 м высотой (правда, он не счел нужным упомянуть ее ширину) вокруг всей Франции. Хотя и в Фивах, и в других местах имелись подражания, первые пирамиды были возведены в Среднем Египте. Инженерный уровень египтян был крайне невысок – они просто многократно увеличили угол и рычаг, пользуясь невероятным количеством рабочей силы, – и несмотря на это, максимальное расхождение в длине сторон Великой пирамиды Хеопса поразительным образом составляет менее 0,1 %. Геродот утверждает, что на строительстве пирамиды Хеопса использовалось 100 тыс. рабов (более достоверной цифрой представляется 25 тыс.), которых кормили луком и чесноком, чтобы они могли двадцать тяжелых лет подряд укладывать по 340 каменных блоков в день.

Великая пирамида в Гизе (самая высокая), построенная примерно в 2800 году до н. э. из 2,3 млн каменных блоков (Carolyn Brown / Photo Researchers, Inc.)

Самый интенсивный период строительства пришелся на интервал между 2686 и 2345 годами до н. э. В стороне от Великих пирамид находилось около 18 основных построек и еще 29 меньшего масштаба, каждая из которых являлась отдельным архитектурным комплексом. Изначально было около сотни таких сооружений, выстроенных с использованием полированного жемчужно-белого известняка, красного гранита, кварцита, алебастра, глинобитных кирпичей и глиняного раствора. У самой большой конструкции основание насчитывает 249 кв. м, а самая высокая достигает уровня в 158 м при угле наклона чуть больше 50°^[84].

Самая первая пирамида – она же является самой древней в мире из сохранившихся каменных построек – была построена в начале Третьей династии (2690–2610 годы до н. э.) в Саккаре, в 16 милях к югу от Каира. Культ бога Ра достиг своей кульминации в эпоху Первой династии (2494–2345 годы до н. э.), и к тому времени фараон (что означает “великий дом”, “царский дворец”) уже отождествлялся с сыном солнечного бога. Ниусерра, шестой фараон Пятой династии, даже повелел построить свою погребальную пирамиду в Абу-Джирабе (Нижний Египет) так, чтобы она была меньше, чем его солнечный храм, в знак почтения – а возможно, и страха.

Во время правления Эхнатона и его жены Нефертити, между 1379 и 1362 годами до н. э., Солнце было всеобъемлющим божеством Трех царств. После Эхнатона оно немного потеряло в статусе, но по-прежнему оставалось предметом поклонения: у Рамсеса II (1279–1213 годы до н. э.) было два храма, вырубленных прямо в горе на западном берегу Нила к югу от Асуана, на сегодняшней территории северного Судана. Более высокое сооружение насчитывает 119 футов от основания до верхушки, его украшают четыре колоссальных каменных божества высотой 67 футов каждое, а еще выше размещается ряд резных каменных бабуинов, Стражей Зари, которые были союзниками Ра в отражении сил тьмы и изображались с поднятыми в благоговении перед восходящим солнцем руками. Храм ориентирован таким образом, что каждое 22 февраля и 22 октября (что любопытно, эти даты разделяют восемь месяцев, а не шесть) утреннее солнце целиком заполняет тщательно сконструированную внутреннюю галерею – как в Ньюгрейндже – и освещает четырех из пяти богов, сидящих в торце внутреннего святилища, но не статую Птаха, бога-творца, которая пребывает в темноте^[85].

Подобно Стоунхенджу, пирамиды также стали темой многих и многих научных работ. Как и Стоунхендж, они, очевидно, имели тесную связь с солнцестояниями. Пирамиды были ориентированы (посредством деревянных столбиков и натянутых веревок) сначала с севера на юг (ось солнцестояния), а затем, начиная с Четвертой династии, с востока на запад (ось равноденствия), хотя вход всегда оставался на северной стороне. Египтолог Мартин Айслер объясняет задачу, стоявшую перед строителями:

Связь между восходящим солнцем и пирамидами, смотрящими своими гранями на стороны света, самая непосредственная. Следуя по своему курсу от зимнего солнцестояния к летнему, солнце двигается вдоль горизонта по примерно пятидесятиградусной дуге (на широте Гизы) с севера на юг. Чтобы выровнять пирамиду фараона по солнцу… необходимо было, чтобы стороны сооружения смотрели строго на восток и на запад. Направление строго на восток – это серединная точка на пути Солнца между летним и зимним солнцестояниями. И одновременно это единственное положение для сооружения квадратного сечения, в котором оно может быть одной стороной обращено строго к восходу солнца на востоке, другой – к его заходу на западе, а своей северной стороной – к околополярным звездам^[86].

Большинство пирамид, ориентированных на равноденствие, были выстроены так, что в этот день на заходе они, казалось, пожирали садящееся светило, что, конечно, только увеличивало благоговейный восторг свидетелей. Такая ориентация позволяла использовать пирамиды в качестве отметок солнечного курса (древние тексты упоминают “тень Ра” и “шаг Ра”), так что они служили одновременно как храмы Солнца и как сезонные часы. Вместе с окружающими их храмами пирамиды являют собой достовернейшее и величайшее свидетельство того, как культ и астрономия могут идти рука об руку.

Целые цивилизации соединяли представления о времени и пространстве с пантеоном своих богов, перекидывая мост между небесами и землей. Однако религиозные празднества, связанные с солнцестоянием или другими солярными явлениями, не были достоянием исключительно древних или доисторических обществ. Великие соборы Европы стояли лицом к востоку, обозначая собственный священный статус. И хотя папа Лев Великий (440–461) запретил христианам поклоняться восходящему солнцу, его почитание признавалось приемлемым до тех пор, пока солнце воспринималось только как символ Христа, входящего в свою церковь, – доктрина, которую, впрочем, было легче провозгласить, чем провести в жизнь. Папа Вигилий (537–555) повелел переориентировать все церкви апсидами, а не входами на восток, чтобы солнечный свет (как отвлекающий и соперничающий фактор) не проникал через открытые двери церкви. Только в исключительных случаях соборам разрешалось ориентировать вход на восход в день зимнего солнцестояния и заход в день летнего или же равнять главную ось церкви по восходу солнца в какой-то определенный день, например день святого покровителя данного храма^[87].

Периодическое отречение от солнца, через которое время от времени проходит Церковь, не играет большой роли. Ведь остается фактом то, что церковные праздники ведут свое происхождение от языческих солярных празднеств, а астрономы, столетиями наблюдавшие Солнце, обычно находились на службе церкви. Гномоны – столбики солнечных часов – встречаются повсюду, от собора в Бергамо (северная Италия) до нефа церкви Сан-Сюльпис (Париж), ставшей ныне знаменитой благодаря “Коду да Винчи”. Свою отдельную и очень долгую историю насчитывают телескопы, размещавшиеся в итальянских церквях; на протяжении XVII и XVIII веков соборы Болоньи, Рима, Флоренции и Парижа служили солнечными обсерваториями^[88].

Мост архитектора Сантьяго Калатравы в Черепашьем заливе в Реддинге, Калифорния. Открылся 4 июля 2004 года и является самыми высокими в мире солнечными часами (Alan Karchmer / ESTO)

На другой стороне Атлантики, посреди Манхэттена (сейчас это место пересечения Стейвесант-стрит и Нижней 2-й авеню), с 1799 года стоит церковь Св. Марка (St. Mark’s Church-in-the-Bowery). После пожара 1978 года реставраторы обнаружили в южной стене на одной линии с алтарем окно-розу. В 1983 году в окно вставили витраж, так что в полдень в весеннее равноденствие солнце рассыпает по всему нефу разноцветные отблески.

В светском мире происходит то же самое, что и в мире сакрального. Всего на две мили к северу, во внутреннем дворе здания МакГроу-Хилл на углу 6-й авеню и 48-й стрит располагается пятидесятифутовый стальной “Солнечный треугольник”, поставленный в 1973 году. Его отвесная сторона указывает на солнечный зенит в середине лета, а нижняя сторона – на место солнца в полдень первого зимнего дня, около 21 декабря. Другой пример из недавних построек – огромный мост – солнечные часы, построенный испанским архитектором, скульптором и инженером Сантьяго Калатравой между 1996-м и 2004-м годами: “Скошенный подобно катапульте, готовой выстрелить”^[89], он переброшен через реку Сакраменто в Реддинге (Калифорния), и благодаря ориентации моста с севера на юг тень от его пилона указывает время дня.

Два раза в год на Манхэттене солнце демонстрирует один и тот же примечательный трюк. Поскольку большая часть острова застроена по прямоугольному плану (при этом сетка повернута относительно оси север – юг к востоку на 28,9°), лучи восходящего и заходящего солнца падают практически под прямым углом к авеню^[90]. Это значит, что, например, 30 мая 2009 года можно было наблюдать свет заходящего солнца, бьющий сразу из всех манхэттенских поперечных улиц от 14-й стрит (где уличная прямоугольная сетка, собственно, и начинается) и выше. В следующие дни, вплоть до самого летнего солнцестояния тремя с половиной неделями позднее, точка захода солнца продолжала сдвигаться на север. Затем она вновь передвигалась южнее, пока заход опять не поравняется с манхэттенскими поперечными стрит 11 июля в 8 ч 27 мин вечера. “Возможно, – предположил Нейл де Грасс Тайсон, директор Хайденовского планетария, – в далеком будущем антропологи сделают выводы о том, что манхэттенская застройка тоже имела какой-то астрономический смысл, в точности как мы сейчас рассуждаем про Стоунхендж”^[91].

Глава 4
Ужасы небес

На двадцатый день случилось затмение. Царь убит, трон захвачен неизвестным. На двадцать первый день – опять затмение. Разорение. Вся страна усеяна трупами.

Вавилонские таблички предсказаний, 1600 год до н. э.

Ничему нельзя дивиться, раз уж Зевс, отец богов,

В полдень ночь послал на землю, заградивши свет лучей

У сияющего солнца. Жалкий страх на всех напал^[92].

Архилох (714–676 годы до н. э.)

Полярные сияния и затмения – эти величайшие небесные драмы внушают, вероятно, наибольшее из всех явлений природы благоговение, и на протяжении тысячелетий, от древних времен и до наших дней, страх перед ними неизменно побеждал любые истолкования учеными их причин.

Сияния – это всполохи, появляющиеся высоко в небе, самые зрелищные и известные – северное сияние (aurora borealis) в северном полушарии и южное (aurora australis) – в южном. Сияние часто начинается с мягкого свечения по всему периметру горизонта, затем могут появиться и яркие пятна (“поверхности”, на языке ученых). Следом появляется радуга, вытягиваясь “подобно флуоресцентной ручке от корзины через все небо”^[93]. И наконец, все небо оказывается охвачено “небесным огнем”. Сияния, как правило, завихряются в 50–200 милях от поверхности Земли, хотя некоторые опускались ниже – до 35 миль. Поток частиц, извергнутых Солнцем, массово взаимодействует с атомами и ионами атмосферы, генерируя фотоны – элементарные световые частицы, и когда необходимое число этих столкновений происходит с достаточной интенсивностью, они запускают процесс, зажигая целые области. В результате вращения Земли (а также из-за того, что долетающие частицы постоянно меняют направление движения, наталкиваясь на разреженную атмосферу) кажется, что сияние движется по небу. В основном сияния можно наблюдать на широтах Северного полярного круга (особенно часто в равноденствия), также несколько десятков раз в год они появляются на Великих озерах. Как минимум дважды сияния наблюдали одновременно в обоих полушариях – первый раз это случилось 16 сентября 1770 года, когда одно сияние было замечено на севере, а другое капитан Кук отметил, находясь в южной части Тихого океана. Второй раз подобное явление было зафиксировано только в 2001 году.

Меркурий и Юпитер, как и Земля, обладают магнитным полем, а каждая планета с магнитным полем и атмосферой в теории должна генерировать сияния. Но за исключением Юпитера, которые может похвастаться еще более яркими и мощными сияниями, чем наши, ни одна планета не способна сравниться с Землей в амплитуде, длительности, яркости и блеске сияний. Один свидетель описывал их как “гаргантюанские призрачные руки, мечущиеся по небу, то и дело исчезающие и появляющиеся вновь”^[94], а другой отмечал “разнообразные формы, колышущиеся и постоянно меняющие свое многоцветье, иногда вдалеке, иногда заполняя собой все небо вширь и вглубь, швыряя гигантские копья и цветные полотнища вниз на землю, нам на головы, как будто огромная рука разбрасывала цвет подобно горящей нефти”^[95]. Роберт Скотт, проигравший Роальду Амундсену гонку к Южному полюсу, описал свою ошеломленность перед лицом сияния: “Из-за тонкости света и цвета, прозрачности и в первую очередь трепетной мимолетности формы… в воображении возникало нечто совершенно божественное”^[96]. Сияние можно даже услышать, оно издает “свистящий, потрескивающий шум”^[97], будто “трепыхание большого флага в свежем порыве ветра”^[98]. Джереми Белкнап, американский историк конца XVIII века, сравнивал этот звук с приглушенным шорохом или шелестом – “будто пропускаешь шелковый шарф между большим и указательным пальцами”.

Гигантские газовые вихри, развевающиеся на краю нашей атмосферы, впервые были восславлены стихами в апокрифической Книге Маккавеев (“в воздухе носившиеся всадники в золотых одеждах”^[99]). В Норвегии иногда усматривали в них валькирий (“выбирающих убитых”). Эскимосы считали, что это мертвецы, пытающиеся дотянуться до живых, или духи, играющие моржовым черепом как мячом. В Средние века в этих огнях видели причину чумы или мора, а еще в совсем недавнем 1802 году Вальтер Скотт написал: “Он знал: если сполохи в небе играют, // Бесплотные духи над миром витают”^[100].

Северное сияние 1 марта 1872 года, примерно в половину десятого вечера (?tienne L?opold Trouvelot. Science, Industry & Business Library, The New York Public Library, Astor, Lenox and Tilden Foundations)

Один ученый в Нью-Хейвене сообщал после наблюдения северного сияния 14 ноября 1837 года, что, когда около шести часов вечера падал плотный снег, все “внезапно окрасилось в кровавый цвет”^[101]. Деревья, крыши домов, вся атмосфера окрасились алым настолько, что люди подумали, будто город охвачен пожаром^[102]. Сияние продлилось полчаса и угасло “как свет керосиновой лампы”. Тут и там на территории Соединенных Штатов вставали огромные столбы северного сияния – ярко-красные вертикальные колонны, чередующиеся с белыми облаками, тающие в вышине. Около девяти вечера бесчисленные дуги ярко-алого цвета выросли из-за северного горизонта, как будто полосатая изнанка колоссального циркового тента. Похожие явления наблюдались той же ночью в Пенсильвании, Мэриленде, Джорджии и Огайо, иногда они сопровождались тем, что назвали “веселыми танцорами”, – огромными, свободно колышущимися цветными завихрениями. Одновременно с этим сияния появились над многими частями Европы – “пятна ярчайшего кроваво-красного цвета”. Хотя известно было, что небесные свечения могут достигать широт Италии и Франции, так близко к экватору их наблюдали не чаще одного раза в десятилетие. Яркие цвета объясняются просто: азот в атмосфере окрашивает сияние в пурпурный и фиолетовый цвета, а кислород – в зеленый и красный (цвет определяется столкновениями частиц на большой высоте). Иногда также встречаются красновато-розовые и зеленовато-желтые цвета или пастельные розовый и зеленый с фиолетовым отливом.

“Слушай, парень, это свободная страна. Ты поклоняешься солнцу по-своему, и я тоже буду по-своему.”

Нам до сих пор доподлинно не известно, как именно действует это небесное световое шоу, хотя в 2007 году НАСА запустило пять космических аппаратов размером со стиральную машину каждый с целью разрешить эту загадку. Первые результаты показывают, что огни следуют силовым линиям магнитного поля – подобно горению электрической дуги. Ученые рассчитывают получить больше данных к следующему пику солнечных штормов – между 2010 и 2012 годами^[103]. Тем временем сияния продолжают завораживать и восхищать нас, видимо, поэтому вокруг них и накопилось столько суеверий.

Наиболее лаконичное определение затмения нашлось в итальянской книге “Затмения: астрономическое введение для гуманитариев”, и оно гласит: “Затмение происходит, когда три небесных тела оказываются на одной линии, так что одно из них препятствует взаимной видимости двух других”^[104]. То, что мы понимаем под плоскостью околосолнечной земной орбиты, называется эклиптикой, потому что затмения [др.-греч. ????????, затмение. – Прим. перев.] имеют место, только когда Солнце и Луна оказываются с Землей в одной плоскости. Если говорить коротко, лунное затмение происходит, когда Земля проходит между Солнцем и Луной, перекрывая солнечный свет, обычно отражающийся от Луны и делающий ее видимой. Солнечное затмение происходит, когда Луна проходит между Землей и Солнцем, загораживая Солнце. Наша Луна необычайно велика (как по отношению к другим лунам солнечной системы, так и по отношению к своей планете), и для полного солнечного затмения она должна оказаться точно в нужном месте, а Земля должна быть на совершенно определенном расстоянии от Солнца. Временами, когда Солнце и Земля максимально сближаются и Солнце визуально слегка увеличивается, Луна может закрыть лишь около 98 % его поверхности, оставляя тем самым видимый круг света, – это называется кольцеобразным затмением и является, возможно, даже еще более захватывающим зрелищем, чем полное затмение. Обычно Луна закрывает только часть Солнца, в таких случаях частичного затмения лишь примерно одна шестая поверхности Земли покрывается лунной тенью.

Танец Солнца и Луны на горизонте. Антарктика, 2003 (photo by Woody Campbell)

Но однажды, в далеком будущем, настанет день, когда полных затмений больше не будет. При наблюдении с Земли у Солнца и Луны (по крайней мере в нашу эпоху) диаметры почти совпадают, поскольку их размеры соотносятся так же, как их расстояния от нас: Солнце в 400 раз шире Луны (866 тыс. миль в диаметре против лунных 2160), но и находится оно в 400 раз дальше. Это потрясающее совпадение не продлится долее чем несколько сотен миллионов лет, поскольку расстояния между Солнцем и Землей, а также Землей и Луной медленно увеличиваются. Изначально лунная орбита была очень близко к Земле, возможно, всего в 16 тыс. миль, сегодня это расстояние в среднем равно 238 тыс. миль. Тормозящий эффект от приливного трения будет все дальше и дальше отдалять от нас Луну с шагом 1,5 дюйма в год. В конце концов, через многие миллионы лет, она окажется так далеко, что вовсе перестанет закрывать нам Солнце.

С тех самых пор как история вообще стала записываться, затмения всегда пробуждали страхи и предположения о конце света независимо от той или иной мифологии или культуры. Затмения, так же как и другие труднопредсказуемые небесные явления – сияния, кометы, метеоритные дожди, – в греческом языке описываются словом, означающим, что звезды настроены против тебя: ??? – против, ????? – звезда, отсюда и англ. disaster. Само древнегреческое слово ???????? имеет среди прочих значения “оставление”, “отказ”. Китайское слово для затмения переводится как “будучи съеденным” (r?sh? буквально – “солнце – есть”); в испанском соответствующее слово означает “делать темным” или “…неразличимым”, а в русском происходит от слова “тьма”. На языке племени какчикели (Сев. Америка) это слово означает “солнце – больно” – верование, распространенное во многих культурах. В азиатском фольклоре дети, рожденные в момент полной тьмы, вырастут немыми или глухими. Даже сегодня многие тайцы запасают амулеты и приносят в жертву черных куриц пожирателю солнца демону Раху, как это делали их предки, а также раздают нищим “запятнанные” затмением товары, веря, что их грехи будут искуплены этими пожертвованиями.

Но наиболее живучими суеверия оказались в Индии. Всего лет десять назад в деревне Джаджаи (штат Пенджаб) беременных женщин предостерегали от выхода на улицу в день затмения, чтобы у них не родились дети со слепотой или волчьей пастью. Еду, приготовленную перед затмением, следовало выбрасывать как нечистую; любой человек с ножом или топором во время затмения рисковал стать жертвой несчастного случая. Коров держали в помещении, а дети должны были укрываться в храме или оставаться дома. И так продолжалось очень долго^[105].

22 июля 2009 года в священном городе Варанаси (на севере Центральной Индии) можно было наблюдать самое продолжительное затмение века – 6 мин 39 с. Тремя годами ранее я уже был здесь и встречался с ученым-санскритистом из одного из пяти находившихся в городе университетов. Мы сидели в его дворике, вокруг бродили коровы и кролики, а все его девять детей выглядывали из разных мест, с интересом рассматривая гостя. “Я глупо поступил – во время последнего затмения не был дома, – размышлял доктор Судхарка Мишра, поправляя свою поношенную набедренную повязку. – Никто не завел коров внутрь, и вот результат – эта корова родилась слепой”, – и он показал на светлую трехлетку. В самом деле, были заметны наросты на нижних веках, которые, очевидно, почти полностью лишали бедное животное зрения.

Доктор Мишра пустился объяснять, что для индуистов солнечные затмения были kalki, нечистыми. Загородить Солнце даже на мгновение было поистине ужасным знаком. Когда ожидалось такое событие, проводился специальный ритуал под названием “хома”: над освященным огнем приносилась жертва, затем следовала церемония “сурьяграхана пуджа” (от слов “солнечное затмение” и “почитание”) и пение гимнов, а беременным женщинам намазывали живот смесью гхи (масло из буйволиного молока) и коровьего навоза, как предписывалось в священных книгах ведизма^[106]. После затмения жители Варанаси направляются к определенному пруду в центре города и ныряют туда. Я видел этот пруд площадью около 50 кв. футов, наверное, там было тесно. Ритуальные очищения такого рода до сих пор проходят по всей Индии.

Поскольку древние общества переживали затмения как нарушение незыблемого порядка, они старались поместить их в свою картину мира, сделать более понятными, одомашнить. Согласно Корану, затмения есть наказание бога, и нужно проявить смирение, чтобы избежать дальнейшего божественного негодования. Североамериканские индейцы полагали, что в затмениях были виноваты собаки и койоты; в южноамериканских племенах было принято винить в этом ягуара; бразильское племя бакаири верило в огромную черную птицу, которая закрывала крыльями солнце. Этот список может быть легко продолжен^[107].

Любое несчастье, последовавшее за затмением, – смерть монарха, поражение в битве – тщательнейшим образом отмечалось, поскольку считалось, что любое будущее затмение непременно повлечет за собой сходное несчастье. Таким образом, умение предсказывать затмения стало играть важную роль, а еще только пробуждающаяся наука была поставлена на службу предсказания будущего.

Первыми какую-то структуру в солнечных затмениях обнаружили вавилоняне. Когда Земля 19 раз обернется вокруг Солнца, а Луна – 223 раза вокруг Земли, затмение точно определенного типа повторится заново. Так что если на заре 18 мая 603 года до н. э., например, имело место лунное затмение, то можно с уверенностью предсказать практически идентичное затмение на закате 28 мая 585 года до н. э. Распознавание этого паттерна на столь протяженном отрезке времени являлось поразительным достижением для столь ранней цивилизации^[108].

К концу третьего тысячелетия до н. э. вавилоняне уже составляли карту солнца и погодных явлений (таких как молнии, громы и землетрясения). С этим инструментарием в руках они пытались переиграть небеса: когда ожидалось затмение, царя подменяли специально найденным для этой цели простолюдином. Чтобы было окончательно понятно, что именно он должен пострадать от неминуемых бед, этому “подмененному царю” зачитывали предзнаменования^[109]. Настоящий царь же был надежно спрятан и подвергался усиленным обрядам очищения. При этом письма и прошения в адрес настоящего правителя следовало адресовать крестьянину, но, как только затмение проходило, министры обращались к крестьянину с запросом, в какой день закончится судьба несчастного “подсадного” и он будет оплакан с царскими почестями, словно в самом деле погибший правитель.

Вавилоняне вычисляли степень полноты затмения на пальцах: рука вытягивалась перед глазами на всю длину и закрытая часть солнца измерялась в пальцах. Этот же метод был впоследствии заимствован греками, у которых палец (или “ширина пальца”) был единицей измерения, а двенадцать пальцев (странным образом) означали полное затмение^[110]. Первое полное затмение, о котором до нас дошла информация, датировалось в китайских хрониках чуньцю 17 июля 709 года до н. э. Эта дата полностью совпадает с современными расчетами^[111]. Древний Китай оставил огромное количество записей, вплоть до эпохи династии Цин (1644) обнаруживаются тысячи упоминаний небесных затемнений. Точные предсказания были крайне важны, поэтому те, кому они удавались, существенно выигрывали в авторитете, а в догадках, даже самых сумасбродных, не было недостатка.

Но предсказание было непростым делом. Вавилон, вероятно, преуспел в этом до определенной степени, но мало какие другие культуры могли с ним в этом сравниться. Так, чтобы предсказать солнечное затмение во времена Геродота, нужно было владеть некоторыми фактами из астрономии, которые были обнаружены только в III веке до н. э. Во II веке до н. э. Гиппарх, согласно Плинию, предсказал движение Солнца и Луны на шестьсот лет вперед; тремястами годами позднее, примерно в 150 году н. э., Клавдий Птолемей создал тринадцатитомное описание вселенной “Альмагест”, где излагалась предположительно научная система расчета затмений. Его авторитет был столь высок, что его взгляды, несмотря на всю неточность расчетов, получили необычайно широкое и продолжительное хождение: примерно пятнадцать веков спустя, в 1652 году, отдельные тома “Альмагеста” были переизданы в качестве “простого и удобного метода расчета затмений и их последствий”.

Сотни лет эти грозные события предсказывались и записывались, при этом предсказания критиковались либо подтверждались в зависимости от степени их удачности. Во времена гражданской войны в средневековой Японии придворные астрологи производили предсказания с запасом: если ничего не случалось, их все равно награждали за усилия по предотвращению затмения. Китайские астрономы использовали предсказания в политических интригах. В случае выбора неугодного правителя они тщательно документировали любое затмение, поскольку оно могло восприниматься как божественное осуждение действий правителя – затмения почитались небесным знамением. Могли они объявить и ложное затмение, как это случилось в 186 году до н. э. во время правления крайне непопулярной императрицы Люй-хоу. В порядке помощи угодному правителю астрологи, напротив, могли и не делать записей о реально происшедших затмениях. Вера в несчастливую природу затмений делала астрологов приближенными к трону людьми, хотя можно предположить, что их статус мог пострадать от недостатка ужасных последствий. Однако судьба всегда предоставляла достаточно поводов для поддержания авторитета астрологов. Так, сразу после затмений 4 марта 181 года до н. э. и 18 января 121 года н. э. умирали вдовствующие императрицы; менее чем через год после затмения 28 августа 360 года н. э. в девятнадцатилетнем возрасте умер император Му.

У человечества, по всей видимости, всегда была тяга к суевериям, и во многих обществах установилась связь между событиями вселенной и нашего человеческого мира. В случае затмений они оказались связанными со смертью известного человека или с еще какими-то важными событиями. Как презрительно писал Макиавелли, “подобные предзнаменования всегда предшествуют чрезвычайным и необыкновенным событиям”^[112]. Так что разнообразные случайные исторические события, похоже, только служили подтверждением суеверий. Иногда, впрочем, прагматический подход одерживал победу над народными верованиями. В “Жизни Перикла” Плутарх рассказывает, как кольцеобразное затмение (сейчас относимое к 3 августа 431 года до н. э.) настолько ужаснуло афинских моряков, что они стали угрожать бегством из похода против спартанцев. Видя, что рулевой галеры преисполнен страхом, Перикл снял и набросил свою накидку на голову матросу. На вопрос Перикла, так ли уж это страшно, матрос отвечал отрицательно. Тогда Перикл спросил, какая разница между накидкой и затмением, кроме размера. Флот поднял паруса и отправился в путь^[113].

Император Клавдий также использовал здравый смысл против затмения 1 августа 45 года н. э. (которое астрологи наметили на его день рождения). Когда советники сообщили ему, что их гадания предсказывают бунты против императорской власти в связи с затмением, Клавдий публично объявил об этом неизбежном событии, описав, каким оно будет (кольцеообразным), и объяснив гражданам, откуда происходит такое небесное явление^[114]. День рождения императора прошел спокойно.

Предварительное знание о затмениях могло помочь не только сгладить их последствия, но даже и воспользоваться ими. Неоднократно правители, чьи жрецы предсказывали солнечные затмения, полагались на неизбежную панику в рядах противника и посылали войска на штурм вражеских городов. В июле 1917 года, после долгого перехода по пустыне, Т. Э. Лоуренс и арабские повстанцы вплотную подошли к Акабе (ныне единственному иорданскому порту), который они планировали отбить у турков. Лоуренс знал, что 6 июля должно быть лунное затмение, и, не дождавшись момента, когда суеверные турки впали в панику и принялись защищать луну от опасности криками, барабанами и трубами, взял одно из укреплений. Вслед за этим пала и Акаба^[115].

Впрочем, иногда происходящее в небесах действительно имело самые прямые последствия на земле. В 1183 году Японию раздирала жестокая трехлетняя гражданская война между кланами Минамото и Тайра. Войска Минамото готовились к битве, когда солнце неожиданно погасло. Не имея никакого рационального объяснения такой катастрофе, солдаты бежали^[116]. Случившееся в другие времена совпадение представляется сочиненным. Известна история, датируемая 28 мая 585 года до н. э., когда воевавшие более пяти лет мидийцы и лидийцы заключили мир предположительно благодаря тому, что затмение положило неожиданный конец крупному сражению. Геродот и Плиний оба зафиксировали это событие, причем первый написал, что великий ученый Фалес (ок. 624 – ок. 546 года до н. э.) предсказал солнечное затмение точно в этот год (хотя не указал ни день, ни месяц). Даже в этом случае данное совпадение, скорее всего, миф и оба историка виновны в подтасовке фактов из политических соображений, объединив события двух разных дней в один. Геродота можно даже заподозрить в описании вообще не имевшего места затмения, когда он рассказывает о небесном явлении, омрачившем поход персидского царя Ксеркса (519–465 годы до н. э.) на Грецию: современные расчеты не подтверждают затмения в это время^[117].

Армии Мидии и лидийцев в бою 28 мая 585 года до н. э., во время кровопролитной пятилетней войны, когда “день превратился в ночь” и битва тут же закончилась (Camille Flammarion, Astronomy for Amateurs (New York and London: D. Appleton and Company, 1910). Painting by Rochegrosse)

Затмения, похоже, оказывают особое воздействие даже на обычно заслуживающие доверия источники. Англосаксонские хроники, описывающие события от царствования Альфреда Великого до середины XII века, сообщают:

В этот год [1135 год н. э.] король Генрих отправился за море в праздник Ламмас [1 августа], и на следующий день, когда он почивал на палубе корабля, потемнело над всеми землями и Солнце стало будто тринадцатидневная Луна… Люди были очень удивлены и устрашены и сказали, что непременно что-то важное случится после этого – и так оно и было, в тот же год король умер.

Генрих I, чью старость хроника описывает как изнуренную невзгодами, и впрямь умер двумя месяцами позже, но описываемое затмение в действительности случилось на два года раньше.

Затмения часто использовались для датировки исторических событий. За 11 дней до того, как Александр Македонский разбил царя Дария близ города Арбела, произошло затмение, и, привязавшись к этому событию, сражение удалось датировать 21 октября 331 года до н. э. Но такие утверждения делаются с определенной степенью точности. Великий Иоганн Кеплер в точности рассчитал день сотворения мира – 23 июля 3999 года до н. э. – и увенчал его затмением. В самом деле, затмения фигурируют в историях о сотворении мира в самых разных культурах, а также часто сочетаются с важными вехами в религиозной истории. “Само рождение нашего Господа также достаточно точно привязывается к событиям, – утверждает один богослов XIX века. – В Библии говорится, что Ирод… умер, когда Иисус был еще ребенком, возможно, спустя несколько месяцев после его рождения. Иосиф Флавий сообщает нам, что… во время болезни Ирода случилось затмение; а поскольку известно было, что оно произошло в апреле, это достаточно точно подтверждает, что Спаситель родился примерно в то время, которое называется в Библии”^[118].

Еще более зловещее затмение, единственное омрачившее Иерусалим за время пребывания Христа среди нас, согласно историкам Церкви, произошло в день его распятия. По описаниям, это затмение было полным, началось в полдень и прошло через все Черное море от Одессы и дальше в направлении Персидского залива. И Матфей, и Марк, и Лука (возможно, используя один общий источник) упоминают о нем в своих повествованиях. По версии всех троих, “было же около шестого часа дня, и сделалась тьма по всей земле до часа девятого”. Лука добавляет: “И померкло солнце”^[119]. Но Иисус был распят на Пасху, весенний праздник полной луны, когда Луна находится на другой стороне Земли. Кроме того, ни одно затмение никогда и нигде не длится так долго, как об этом рассказывается в Евангелиях.

Во всем мире затмения вызывали у людей чувство глубокого страха, и все же простое объяснение их природы было предложено уже очень давно, в VI веке до н. э., философом Фалесом. Век спустя его земляк и коллега астроном Анаксагор (500–428) писал: “Свет у Луны не свой, но от Солнца… Затмения Луны бывают оттого, что ее заслоняет Земля, а иной раз и тела ниже Луны; затмения Солнца – когда его заслоняет Луна, по новолуниям”^[120]. Впрочем, за эти мысли Анаксагор был обвинен в атеизме и приговорен к смерти (предпочтя ей изгнание), а связь между затмениями и несчастьями оставалась прочной и незыблемой следующие две тысячи лет.

В IX веке, когда никто не подвергал эту связь сомнениям, архиепископ Лионский засвидетельствовал три лунных затмения в течение одного года и записал, что каждый раз его перепуганная паства начинала дуть в рога, стучать в металлические инструменты и кричать Vince, luna (“Луна, победи!”), призывая Луну дать отпор^[121]. Церковь официально запрещала такое поведение (как и во все последующие столетия), но не могла тягаться с силой суеверия; к тому же чудовище, поглотившее Луну, всегда отступало. Даже сам великий император был подвержен суеверию: в 810 году, когда Карлу Великому только исполнилось семьдесят, с интервалом в две недели произошли два затмения, солнечное и лунное (30 ноября и 14 декабря), и они настолько встревожили императора, что он поспешил составить завещание. А уже в конце января его не стало. Почти тридцать лет спустя, 5 мая 840 года, шестиминутное солнечное затмение так напугало его сына Людовика Благочестивого, что он тяжело заболел и умер еще до исхода июня (ожесточенная борьба за трон привела к заключению исторического Верденского договора, который разделил Западную Европу на три части – Францию, Германию и Италию).

Мало что изменилось даже в XVII веке, а зловещее сочетание полных солнечного и лунного затмений с интервалом в несколько недель друг за другом было особенно тревожным. Когда это произошло в октябре 1605 года, Шекспир использовал природное явление в качестве мощной метафоры надвигающегося рока, включив его в первый акт “Короля Лира”, где Глостер вспоминает недавний ужас:

Недавние солнечное и лунное затмения не сулят нам ничего доброго. Пускай исследователи природы толкуют их так и сяк, природа сама себя бичует неизбежными последствиями. Любовь охладевает, дружба падает, братья враждуют между собой, в городах восстания, в селах раздоры, во дворцах крамола, и распадается связь отцов с сыновьями. В моей семье этот негодяй восстает против предписанных законов – сын против отца; король идет наперекор природе – отец против дитяти^[122].

Он уходит, оставляя на сцене своего незаконнорожденного сына Эдмунда. Глостер – хороший человек, хотя и наивный (как мы вскоре увидим в сцене с другим сыном, Эдгаром), и дитя своего времени в отношении суеверий. Эдмунд, с другой стороны, хотя и первый злодей, но мыслит крайне рационально:

Вот поразительная глупость: чуть только мы не в ладах с судьбою, хотя бы нелады эти зависели от нас самих, – винить в наших бедах солнце, луну и звезды, как будто подлыми быть нас заставляет необходимость, глупыми – небесная тирания, негодяями, лгунами и предателями – давление сфер, пьяницами, обманщиками и прелюбодеями – покорность планетному влиянию; и все, что в нас есть дурного, все приводится в движение божественной силою. Удивительная уловка блудливого человека – сваливать ответственность за свои козлиные склонности на звезды!

Скептицизм Шекспира разделял и его король. В тот же год, после девяностопроцентного затмения, Джеймс I написал сатирическое письмо лорду Солсбери, перечисляя все беды, которые его подданные могли бы приписать временному сокрытию светила. Король видел в суеверных предсказаниях работу дьявола и хотел запретить их. Но оба, монарх и драматург, одинаково не преуспели в изменении общественного мнения.

Джон Мильтон родился три года спустя после первого представления “Короля Лира”. В 1638 году он издал поэму “Люсидас”, где оплакивал смерть своего соученика по Кембриджу Эдварда Кинга, погибшего при кораблекрушении у берегов Англии:

За то, что сгинул друг наш благородный,

В ответе лишь один его негодный,

Построенный в проклятой спешке челн^[123].

В тот же год Мильтон путешествовал по континенту и посетил Галилея, находившегося под домашним арестом во Флоренции. Великий астроном был к тому времени слепым и изможденным стариком, но это не помешало их беседе. Хочется думать, что речь шла в том числе и о причинах затмений, но суеверия продолжали воздействовать даже на столь изощренный ум, как у Мильтона. В “Потерянном рае” описание былого великолепия падшего архангела передает то беспокойство, которое испытывает большинство людей перед лицом затмения:

Так едва

Взошедшее на утренней заре,

Проглядывает солнце сквозь туман

Иль, при затменье скрытое Луной,

На пол-Земли зловещий полусвет

Бросает, заставляя трепетать

Монархов призраком переворотов^[124].

К тому времени, когда Мильтон закончил свою великую поэму, упомянув затмения в книге второй (строки 663–666) и книге десятой (строки 410–414), он тоже полностью ослеп. Поэт страдал плохим зрением с детства и к 1647 году практически полностью потерял возможность видеть левым глазом. В течение следующих пяти лет он испробовал самые разные способы лечения, но к марту 1652 года сорокатрехлетнему поэту глаза отказали “без всякой надежды на дневной свет”^[125]. В “Самсоне-воителе” (1671) он вкладывает в уста Самсон слова, которые могли бы быть и его собственными:

О мрак, мрак, мрак! Притом в зените дня.

Непоправимый! Полное затменье!

И никаких надежд!

О первый луч! О слово, что в начале!

“Да будет свет!” – сказал Господь. И был

Свет. Что ж теперь? Указ не для меня?

И солнце мне черно

И немо, как луна^[126].

По удивительному совпадению, 29 марта 1652 года (по старому календарю) – в тот же месяц, когда Мильтон окончательно потерял зрение, – случился “черный понедельник”, то есть солнечное затмение, повергшее в панику всю Британию. Богачи погрузились в кареты и бежали из Лондона, повсюду процветала торговля зельями, смягчающими вредные воздействия затмения. В Далките (Шотландия) бедняки избавлялись от имущества, “ложились спиной на землю, глазами в небеса и страстно молились, чтобы Христос дал им вновь увидеть Солнце и спас их”^[127].

Затмения вызывали такую тревогу не у всех. Сэмюель Пипс упоминает, что во время весеннего затмения дочь его доктора, вставшая на заре, была так погружена в сочинение письма, что только к девяти часам – посреди почти полного затмения – она заметила, что “свет солнца несколько потускнел”^[128]. Но такие случаи были скорее исключением. В Париже в ожидании затмения, предсказанного на 21 августа 1664 года, люди стекались на исповедь в таких количествах, что один священник предпочел объявить, что событие откладывается на две недели, чтобы успеть обслужить толпы кающихся.

Тем не менее в городах Западной Европы дни суеверного невежества уже были сочтены, наука быстро двигалась вперед. Великий астроном Эдмонд Галлей (1656–1742) смог предсказать полное солнечное затмение 3 мая 1715 года, которое покрыло почти весь юг Англии более чем на три минуты. Он настолько тщательно провел наблюдения, что смог оценить ширину его “следа”. Он собрал данные в пятнадцати разных точках на пути затмения, что дало ему возможность вычислить диаметр Солнца с очень большой на тот момент точностью. Томас Крамп в своем объемистом обзоре истории затмений провозглашает, что наблюдения Галлея “могут считаться началом современной астрономии затмений”^[129]. Страх и благоговение остались, но к ним добавилось и знание.

Часть вторая
Открывая Солнце

Петроглифы бронзового века со всего мира связывают солнце с плодовитостью, как, например, на этом рисунке из долины Валь-Камоника в Центральных Альпах Северной Италии, на котором изображена фигура мужчины с солнечным диском, прикрепленным к его фаллосу (Sketch by Paul F. Jenkins)

Глава 5
Первые астрономы

Из всех инструментов обсерватория более всех полна величия… Что можно найти в колледже лучше обсерватории? Величие уже в самой двери, в первой ступени, на которую вы поднимаетесь, – это дорога к звездам^[130].

Ральф Уолдо Эмерсон, 1865 год

Астрономия – прекрасная наука. Очень полезна в мореплавании. А потому насмехайтесь над астрологией^[131].

Гюстав Флобер, ок. 1870 года

В 1894 году сэр Норман Локьер (1836–1920) – один из передовых британских ученых, человек, открывший гелий в составе Солнца раньше, чем газ был обнаружен на Земле, – издал книгу “Заря астрономии”, в которой дал периодизацию работы своих предшественников, разбив ее на три отдельные фазы^[132]. Цивилизации сначала проходят через период поклонения, когда небесные явления толкуются исключительно как действия, настроения и предупреждения богов; затем люди ставят астрономию на службу своим практическим нуждам, таким как земледелие или мореплавание; наконец, изучение небес становится предметом удовольствия и постижения чистого знания. И хотя деление Локьера сегодня представляется чрезмерно схематическим – так, например, мы можем задаться вопросом, пройден ли уже окончательно этап поклонения, а определение третьей стадии пренебрегает ощущением чуда, которое часто влечет астрономов, – его категории и по сей день являются полезным мерилом.

Задолго до того, как человечество начало собираться в города, астрономия уже существовала – или по меньшей мере существовали люди, изучавшие Солнце. У нас есть свидетельства об обсерваториях в разных частях древнего мира, но один город, безусловно, заслуживает чести именоваться колыбелью астрономии как организованной и увековеченной науки – Вавилон^[133].

Вавилонская цивилизация была заложена племенем неизвестного происхождения в долине между реками Тигр и Евфрат, в самой середине современного Ирака. Окружающие земли назывались Шумером, хотя было и другое имя для этой плодородной плоской долины – Эдем. Шумеры начали заниматься земледелием около девятого тысячелетия до н. э., примерно 2500 лет спустя они изобрели колесо, телегу и плуг, меняя жизнь во всем – от путешествий и транспорта до способов ведения войны и промышленности – и сокращая число работников, необходимых для производства пищи. Это были очень важные шаги к освобождению части людей от работы, чтобы они смогли стать полноценными жрецами, учеными и купцами. Около 3100 года до н. э. они изобрели систему письма, отобразившую астрономические понятия в двух своих знаках: один символизировал звезду, другой – “солнце над горизонтом”^[134]. Примерно к 2350 году до н. э. шумеры были завоеваны своими северными соседями, но это больше повлияло на завоевателей: шумерский язык остался языком религии и науки, а прорицание будущего посредством наблюдения за звездами стало заметной областью интеллектуального труда.

Сперва Солнце рассматривалось как второстепенное по отношению к Луне и ему поклонялись только в двух городах поменьше – Ларсе и Сиппаре. К 1800 году до н. э. растущая столица Вавилон (около 70 миль к югу от сегодняшнего Багдада), получившая свое нынешнее имя от грецизированного аккадского bab ilani (“врата бога”)^[135], стала преобладать в регионе. При правлении аморейского царя Хаммурапи (“Законодателя”), который поощрял тщательную запись изменений звездного неба, вавилоняне верили, что Солнце – злое божество, следящее за людьми по поручению высших богов, беспощадный судья для всего человечества. Предтеча будущих образов иудейского и христианского Бога, Солнце изображается стариком с длинной бородой, с лучами, расходящимися из-за спины. Эта фигура превзошла Луну по значимости и превратилась в Царя Солнце со всеми земными атрибутами царского сана и божественного статуса.

Около 750 года до н. э. покорителями стали ассирийцы, чьи цари называли себя Солнцами Мира. Во время их завоевательных походов – ассирийцы славились тем, что покрывали стены павших городов кожей их обитателей, – Вавилон начал погружаться в политическую и экономическую разруху. В результате серия восстаний привела к концу владычества ассирийцев в 606 году до н. э. Хотя новые властители, халдеи (свободное объединение пяти западносемитских племен из южных болот и прибрежных равнин), были у власти совсем краткий промежуток времени, при великом царе Навуходоносоре (правившем с 605 до 562 года до н. э.) произошел ренессанс Вавилона, сделавший его культурным центром огромной империи. Положение астрономии укрепилось, специальные школы процветали не только в Вавилоне, но и в других крупных городах. Обмен идеями с персами, иудеями и греками, населяющими те же города, облегчался использованием языка с простым алфавитом, лингва франка того времени – арамейским.

Поначалу халдеи – их имя теперь стало синонимом для “вавилонян” – просто наслаждались созерцанием небес, но около 550 года до н. э. их любопытство в сочетании с уверенностью в собственных силах позволило им применить математическую технику к своим записям: в итоге они разделили небо на зоны, главной из них стала та, что сегодня известна как небесный экватор (еще позднее станет известно, что она является частью эклиптики). Помимо того, они создали зодиак (от греч.  – уменьшительное от  “живое существо”), схематическое представление фигур, которыми отмечалось движение Солнца по небу. Этот мнемонический стишок перечисляет их по порядку, начиная с весеннего равноденствия в марте:

За Овном следует Телец,

За Близнецами – Рак и Лев;

А Дева провожается Весами.

За Скорпионом и Стрельцом,

Козерог да Водолей бегом

И Рыбы с их блестящими хвостами.

Научные достижения халдеев совпали с серьезными государственными потрясениями. Около 689 года до н. э. Вавилон был разрушен ассирийским царем Синаххерибом. Город был выстроен вновь, и даже с большим великолепием (согласно Геродоту, его стены достигали 56 миль в окружности и 335 футов в высоту), но не устоял под натиском мидийцев и персов и вошел в состав империи Кира Великого. К моменту падения власти халдеев (539 год до н. э.) они широко прославились как ученые-звездочеты. Как писал греческий историк Страбон (64 год до н. э. – ок. 23 года н. э.), специальный округ “была выделен для местных философов, халдеев, как их называли, который занимались в основном астрономией; те же из них, кого соратники не допускали до этого дела, становились сочинителями гороскопов”. Хотя большая часть того, что писалось в гороскопах, носила описательный характер, астрология стала деловым предприятием по толкованию небесных знаков, но не для частных клиентов, а для царя и государства. Появилось несколько направлений этой псевдонауки, первым и главным из них стало предсказание судьбы человека по положению Солнца и звезд в момент его рождения или зачатия. Халдеи основывали человеческую судьбу на астрономической информации, вычисляли расположение небесных тел в день рождения человека и делали выводы о его будущем.

Некоторые аспекты влияния звезд были очевидны. Например, солнечное положение на небосклоне было связано со сменой времен года. Если небеса могли предсказывать нам подходящее время для посева или сбора урожая, почему нельзя было ожидать от них указания наилучшего момента для женитьбы или рискованного путешествия? Вполне понятно, что астрологи принялись делать подобные заключения о воздействии небесных тел, пусть и без всякой научной базы. Однако без стимулов со стороны астрологии не вооруженная приборами астрономия никогда бы не шагнула так далеко. Сначала никакого разделения дисциплин не было – люди занимались астрономией, решая задачи астрологии, и это было вполне плодотворным сотрудничеством. Но к V веку до н. э. астрономы уже могли предсказывать на год вперед интервалы между восходом и заходом солнца, месячное движение светила и многое другое. Они разработали арифметику, необходимую для предсказания движений Луны и планет и, соответственно, разработки календаря. Еще более важной оказалась система вычисления курсов прохождения Луны и Солнца, что позволяло предсказывать затмения.

Халдеи вели крайне тщательные и детализированные записи, но, к сожалению, у нас нет ключа к их таблицам. Они наблюдали с уступчатых пирамид, зиккуратов, которые пристраивались к храмам, обычно были размером с крепость и раскрашены в семь цветов радуги. Вавилонская башня, изображенная в Библии как честолюбивая попытка построить лестницу в небеса, известна более других, но над всем Вавилоном господствовал другой зиккурат. Его высота была больше 400 футов, он состоял из семи сверкающих эмалью уровней, а его вершину венчал храм, где стоял цельный золотой стол и украшенное ложе, где каждую ночь ждала божественных утех новая девственница.

Хороший климат, возможно, способствовал наблюдениям – Платон превозносил безоблачную атмосферу Месопотамии, а Геродот писал, что “воздух в этих краях всегда чистый, а погода стоит теплая благодаря отсутствию холодных ветров”, но это все основано скорее на пересказах. Песчаные бури и миражи должны были серьезно мешать наблюдениям за небесными явлениями, близкими к горизонту. Даже в лучших условиях было бы нелегко отличить планету от звезды, глядя на мириады небесных светил.

Отсюда следует, что наблюдений самих по себе было недостаточно. Халдеи начали анализировать и интерпретировать свои наблюдения, записывая комментарии в журналах, альманахах и звездных каталогах. По консервативным оценкам, они записали 373 солнечных и 832 лунных затмения в краткий период своего господства. Широкий спектр повседневной жизни – метеорологические явления, уровень рек, городские пожары, смерть царей, эпидемии, кражи, завоевания, нашествия саранчи, вспышки голода и, что особенно важно, колебания в ценах на зерно, финики, перец, кресс-салат, кунжут и шерсть (всегда именно в таком порядке), – все это скрупулезно наносилось на глиняные таблички^[136]. Вычисленные расположения небесных тел халдеи также записывали на табличках, которые в 509 году греческий автор Гелиодор назвал “эфемеридами” (от др.-греч. ???????? – “ежедневный”), – по сути, в рабочих журналах, отражающих последовательное возникновение одних и тех же объектов на небе. Сохранилось около 70 табличек основных серий, а из 7 тыс. записей четверть оказалась посвящена Солнцу.

Изображение вавилонских астрономов, наблюдающих след метеора. XIX век. (From John F. Blake, Astronomical Myths (London: Macmillan and Co., 1877), с 187)

Гадания, наблюдения и вычисления: в Вавилоне каждый умеющий читать изучал математику. Средний школьник знал о небесах гораздо больше нас, нечасто поднимающих глаза вверх. В далекие от нашей газово-электрической эры времена естественное освещение не имело конкуренции, так что всадники не зажигали ночами факелов, а ехали в свете звезд. Несмотря на все свои достижения, астрономия оставалась занятием элиты. В каждом учебном заведении могло быть всего два-три человека, искренне увлеченных небесными наблюдениями, и их ограничивали (как и сегодня) только возможности технологии.

Большей частью своей мистической силы в науке Вавилон был обязан одному, но мощному математическому инструменту – позиционной системе счисления. У вавилонян было две версии: десятеричная, использовавшаяся для повседневной коммерции и для расчета циклов Луны, и шестидесятеричная – для измерения солнечных циклов. Последняя, хотя и более громоздкая, оставалась в ходу почти два тысячелетия, вплоть до Коперника; именно от нее нам осталось в наследство деление градуса на 60 мин, а минуты – на 60 с^[137]. Эта система значительно превосходила любую другую систему древнего мира и удивительным образом оказалась близка к современным компьютерам^[138]. Тяга к познанию поставила числа на службу себе – решающий момент в развитии любой науки.

Вавилонская математика – шестидесятеричная арифметика, алгебраические операции, геометрические правила – распространилась гораздо шире, чем это удавалось астрономии, и действительно опережала системную астрономию более чем на тысячелетие. Но сохранялись и значительные дефекты. Время трактовалось не как мера, а почти как качество; также вавилонян не интересовало измерение пространства – у них не было понятия абсолютного расстояния. В вавилонской астрономии не сохранилось ни малейших следов попыток создания общей схемы всех небесных явлений, изучения их природы и причин, обзорного взгляда на вселенную в целом. В Вавилоне имелся свой лунный календарь, там первыми разделили день на двенадцатичастные половины, но деление светового дня зависело от времени года, и они не могли определить точную видимую орбиту Солнца вокруг Земли. Этот недостаток в свою очередь тормозил попытки определения формы Земли: Вавилону так и не стала известна ее круглая форма. Солнечные часы были им недоступны (даже в своей простейшей форме – вертикальный столб, тень которого отмечает время) – во многом из-за отсутствия понятия сторон света: какого-то приближения к четкому концепту компаса пришлось ждать до третьей четверти IV века до н. э. Они не смогли установить порядок следования планет, впрочем, тогда о нем никто не знал. Вероятно, вавилонская астрономия заработала свою высокую репутацию благодаря тому, что многие греческие тексты до нас не дошли: глина хранится лучше папируса. Однако в общем и целом я разделяю взгляд Ноэля Свердлоу: “Тот факт, что на полноценное развитие этой науки ушли столетия, демонстрирует ее сложность, превосходящую сложность любой другой науки Древнего мира из-за величины и сложной организации ее предмета… а также потому, что это была первая эмпирическая наука”^[139].

Около 330 года до н. э. Александр Великий покорил земли Вавилона, а после ранней смерти императора его полководец Селевк получил значительную часть завоеванных территорий. Шестьдесят лет спустя наследник Селевка Антиох I принудительно переселил большинство городских жителей в новую столицу Селевкии в 60 милях к северу от Вавилона. Для звездочетов старого города это стало слишком большим унижением. Они продолжили занятие своим ремеслом в храме Бела почти до конца первого столетия христианства, но это уже было угасание. “Так завершилась двухтысячелетняя вавилонская культура наблюдений за небом”, – пишет историк Джеймс Мак-Эвой^[140].

Еще прежде переноса вавилонской столицы ученость Вавилона достигла Египта, Греции и Рима на западе, Индии и, возможно, даже Китая на востоке. Египтяне заимствовали у Вавилона зодиак, но отвергли общую картину мира с утрированным весом знамений, предсказаний судьбы и враждебной вселенной. Геродот именовал Египет “даром реки”: возможно, ежегодный разлив Нила, идеально соответствующий посевному циклу, способствовал привыканию к благополучию. Египетские жрецы-астрологи знали, что Нил разливается в окрестностях летнего солнцестояния, когда восходит яркая звезда Сириус, и соответственно выстраивали свои календарные предсказания^[141].

С самого начала регулярные разливы Нила стали приносить неожиданную пользу: поскольку главным источником доходов государства была земельная подать, существовала постоянная нужда в установлении межевания и улаживания споров, вызываемых наводнениями. Этот процесс с самого начала египетской истории породил ремесло землемеров, кадровый состав каковых был очень обширен и весьма профессионален^[142].

Египтяне – исключительно практичный народ (письменность они изобрели раньше, чем вавилоняне, около 3200 года до н. э., хотя только 5 % населения владели грамотой) – разработали сложную методику измерений, которая в конечном итоге в соединении со строительными умениями египтян произвела на свет пирамиды. Но это было лишь одним из множества достижений. Например, они пытались различными методами измерить диаметр Солнца, используя солнечные и водяные часы и даже лошадей. Лошадь пускали галопом по равнине в момент появления Солнца над горизонтом и останавливали, когда Солнце полностью всходило; это занимало около двух минут, за которые животное успевало покрыть десять стадий. Поскольку предполагалось, что Солнце движется с той же скоростью, что и лошадь, то диаметр Солнца оценивался в эти же десять стадий. Не самый высокий класс геометрии^[143].

У египтян была собственная математическая система еще в 2800 году до н. э., но она была довольно неразвитой, в отличие от вавилонян они так и не пошли дальше простой арифметики, хотя и владели умножением и делением. В Египте знали только дроби вида 1/n(с единственным исключением – 2/3). И хотя математические тексты 1800–1600 годов до н. э. выявляют довольно пространные вычисления (например, объем усеченной пирамиды), их геометрия не предусматривала сложных операций; методика расчетов, позволяющая перейти от наблюдения к прогнозированию, была им также недоступна^[144]. Нет никаких свидетельств их знакомства с понятием географической широты или хотя бы ведения какого-то регулярного реестра затмений. Они с крайней тщательностью соблюдали все каноны, относящиеся к датам и времени, – это мы можем заключить из изощренной религиозной системы египтян и заявлений их жрецов-астрологов. И хотя они делали довольно мало предсказаний на основе наблюдений, но на карты наносились звезды, планеты и созвездия, а их движения записывались.

Понимание египтянами задач астрономии можно передать надписью на пьедестале статуи астронома Хархеби (относящейся к началу III века до н. э.), которая мало сообщает о человеке, но много говорит о его обязанностях. Он должен был определять восходы и заходы зодиакальных созвездий, устанавливать высшие точки для каждой планеты, предсказывать из этих данных восходы прочих небесных тел. От него ожидалось и предсказание солнцестояний – “ему надлежало знать о расположении невидимых звезд, о порядке движения Солнца, Луны… о сочетании и свечении Солнца и Луны и, наконец, о восхождениях”^[145]– дат отмечания божественных праздников, а также точное расположение божественных духов к фараону.

Как и многие доиндустриальные цивилизации, египтяне постоянно стремились навести свой порядок во вселенной, полагая, что само Солнце также нуждается в защите от сил, тайно норовящих нарушить целостность бытия. В мире хаоса и природных катастроф религия объединяла усилия с наукой, жрецы упорно работали для защиты людей посредством культа и ритуалов и для предложения антропоморфного толкования устройства вселенной^[146]. Небо было не просто сводом над головой, а богиней, каждую ночь зачинающей Солнце – древний вариант непорочного зачатия – и рождающей его наутро. Даже пустое пространство между Землей и небесами было божеством. В подобном космосе творение и существование являлись не результатом неких безличных сил, а, напротив, плодом индивидуальной воли и действий. Разнообразные египетские божества состояли в целой сети отношений, в центре которых гнездилось Солнце.

Семья Эхнатона (Аменхотепа IV) приносит жертву Атуму, богу солнца. Рельеф из Амарны, Египет, 1350 год до н. э. (Erich Lessing/Art Resource, N.Y.)

Со временем философия сотворения мира становилась сложнее. Атум, Создатель, “всегда бывшее существо, которому присуще само бытие и посредством самореализации которого создалось все тварное”, создал всю материю из самого себя – мир создало не что иное, как акт мастурбации Атума: для нас идея необычная и даже курьезная, но для египтян – самосозидание сущности Атума^[147]. Атум часто меняется местами с Солнцем – светило служит его воплощением. В прежние времена Атум был сознательной пустотой, внутри которой впервые возникло Солнце; а “оргазм” был хорошим способом объяснения возникновения вселенной – космология, которая позволяет назвать древних египтян пионерами теории Большого взрыва.

Подобные верования развивались параллельно с первыми шагами египтян в направлении научного познания. В эти ранние века Египет, как и Вавилон, еще не достиг третьей стадии по Локьеру: должны были пройти тысячелетия, чтобы Солнце стали изучать исключительно в целях познания. Но общество, ценившее знание, возможно, превыше прочих за всю историю человечества, безусловно, подошло вплотную к этому рубежу.

Глава 6
Выход греков

Астрономия? Понять ее невозможно, изучать – безумие.

Софокл (496–406)

Не путайте прогресс с совершенством. Великий поэт всегда рождается вовремя. Великий философ нужен всегда и позарез. А вот сэр Исаак Ньютон мог бы и подождать. Человечество без него было вполне счастливо. Лично я и сейчас предпочитаю Аристотелеву модель Вселенной. Пятьдесят пять хрустальных сфер – что еще человеку надо? Бог крутанет ручку – и пошло-поехало^[148].

Бернард Солоуэй, книгочей и поклонник Байрона, в пьесе Тома Стоппарда “Аркадия”

Самые ранние упоминания об астрономии у греков появляются в поэмах Гомера и Гесиода около 800 года до н. э. К тому времени их соотечественники, подобно вавилонянам и египтянам, уже дали имена разным звездам на небосклоне и подвергли исчислению солнечные восходы и заходы^[149]. Однако они не остановились на простой фиксации движения небес. Взявшись за астрономию всерьез, они стали исследовать структуру и состав неба – форму и размеры Солнца, звезд, планет и самой Земли; насколько далеко они находятся друг от друга, что вокруг чего вращается, по каким орбитам; число звезд и можно ли их обнаруживать на небе с большой точностью. К этому добавилась масса вопросов непосредственно об окружающем мире: какова точная длина года, месяца? Когда происходят равноденствия, можно ли назвать точный момент солнцестояния? По поводу одного вопроса не было почти никаких разногласий – Земля неподвижна и находится в центре космоса. Это убеждение будет мучить науку еще несколько тысяч лет.

Прекрасная, за исключением этого ключевого заблуждения, плеяда греческих исследователей звезд растянулась на тысячу лет – со времен Гесиода и до смерти Птолемея. Общее число древних китайских философов, вероятно, превысило бы вдвое число греков, но греческий состав серьезнее. Немецкий ученый Отто Нейгебауэр приводит список из 121 заметного астронома, и даже этот перечень не включает такие фигуры, как Ферекид Сиросский (учитель Пифагора), Зенон Элейский, Платон и Эпикур, которые, будучи астрономами не в первую очередь, тем не менее сделали большой вклад в эту науку. В списке встречается много знакомых имен – Аристотель, Евклид, Архимед, Птолемей – и много гигантов мысли своего времени, но менее известных сегодня – Парменид, Анаксагор, Евдокс Книдский, Гераклит и Аристарх Самосский.

Разумеется, греки частично пользовались фундаментом, заложенным еще в Вавилоне. Геродот (ок. 484 – ок. 425) в своей единственной книге “Исследования” (чаще называемой “Историей”) описывает, как греки не только копировали вавилонские записи и вычисления, но и заимствовали некоторые измерительные приборы, например прибор, вычисляющий движение Солнца по эклиптике. Первые представления об астрономии за пределами простого наблюдения пришли от египтян. Ранние греческие ученые не усматривали в предсказаниях небесных явлений ничего особенно ценного: Платон в диалоге “Федр” обвиняет своих земляков в недостаточном интересе к планетам. Этот образ мысли изменился лишь после того, как греки смогли познакомиться с вавилонскими табличками в эпоху становления империи Александра Македонского, который верблюдами отправлял астрономические таблички в греческие города Адриатического побережья^[150]. Около 650 года до н. э. старый аристократический режим уступил место последовательной смене тиранов (тогда это слово означало только правителей с абсолютной властью, совсем не обязательно жестоких деспотов), которые поддерживали торговлю и экономические реформы. У населения греческих государств впервые в истории появилась возможность другого образа жизни – не только думать о выживании, но и размышлять о более приятных вещах. Именно с этого момента началось то, что великий исследователь той эпохи Д. Р. Дикс описал так: “Греческая страсть к рациональному постижению с математической основой… преобразовала массу сырых данных наблюдения в точную науку”^[151].

Первым великим практиком стал Фалес (ок. 625 – ок. 547) из Милета, процветающего порта, обслуживающего все Эгейское море. Фалес был государственным деятелем благородного происхождения, инженером и купцом, достаточно предусмотрительным, как гласит легенда, чтобы скупить маслодавильни Милета и близлежащего Хиоса непосредственно перед рекордным урожаем, сделав на этом изрядное состояние: доказательство того, говорил он, что и философы могут при желании делать деньги.

Фалес ездил в Египет учиться основным принципам прикладной геометрии, и эти уроки вдохновили его на развитие астрономии как дедуктивной науки. Он первым установил, что Луна затмевает Солнце, когда оказывается на прямой между Землей и Солнцем, и он же был первым греком, отстаивающим идею того, что Луна светит отраженным светом. Фалесу же приписывают установление времени и последовательности равноденствий. Плутарх, Плиний, Цицерон и Диоген Лаэртский обширно цитируют Фалеса, что можно счесть большой удачей, поскольку его собственных работ не сохранилось: древние и современные ученые подняли его на столь высокий пьедестал на очень немногочисленных основаниях.

По свидетельству Диогена (род. ок. 412 года до н. э.), Фалес первым измерил диаметр Солнца в отношении к его видимой орбите хотя бы с какой-то степенью точности: он оценил это отношение как 1 / 720 – пропорция, которая является чрезвычайно близкой оценкой актуальной орбиты Земли при вращении вокруг Солнца. Менее впечатляющи его утверждения о том, что вода есть первичный элемент вселенной, Земля плавает как пробка в этой воде, а Солнце состоит из горящего земного вещества. С большей уверенностью он мог утверждать, что временные отрезки между солнцестояниями никогда не одинаковы и что солнечный год длится 365 дней. Правда, мы так мало знаем о его работах, что заведомо ничего сказать о его авторстве тут нельзя. Как это ни парадоксально, сильнее всего он прославился тем, чего никогда не делал, – предсказанием^[152]солнечного затмения 28 мая 585 года до н. э.

Безусловным титаном для своего времени был Гераклит (535–475), поэт и мистик, прозванный Тем, Кто Бранит Людей за свою надменную мизантропию. Сто тридцать сохранившихся фрагментов его сочинений подчеркивают два аспекта устройства вселенной – ее непрерывность и ее периодичность, в особенности это касается Солнца. Отражение Гераклитова мышления можно найти в сочинениях Дарвина, Спенсера и других мастеров XIX века. Гераклит мог нелепо ошибаться, например, предполагая, что Солнце размером с щит всего фут в диаметре или что каждый день появляется новое Солнце. Но его идея о том, что вселенная состоит из беспрерывно заново рождающихся миров, вероятно, пришлась бы по нраву современным физикам. Он понимал, что нет ничего постоянного, отсюда его изречение: “В одну реку нельзя ступить дважды”.

Почетное место в ряду великих греческих математиков и астрономов занимает Пифагор Самосский, живший во второй половине VI века до н. э. Он провел двадцать два года в путешествиях по Аравии, Сирии, Халдее, Финикии, греческой Галлии (сегодня известной как Французская Ривьера) и, возможно, Индии, прежде чем обосновался на юге Италии, будучи уже старше пятидесяти лет (часть времени он провел в Египте за изучением астрономии, геометрии “и, может быть, немного чепухи”, как сформулировал популярный историк Уилл Дюран^[153]). Будучи исключительно гениальным астрономом, в Италии Пифагор тратил все свои усилия на организацию влиятельного религиозного кружка и изучение математики с геометрией, а также мистических свойств чисел. Он придумал специальное слово для своих занятий, переводящееся как “любовь к мудрости”, – “философия”. В VI веке слова “философ” и “пифагореец” были синонимами.

Для Пифагора числа были сутью всех вещей, гармония – верхом прекрасного, а вселенная была идеально упорядочена. Он основал науку акустику, расширив ее до гипотетической “гармонии сфер”, считая, что каждая планета издает свою ноту подобно струне в зависимости от собственного размера и скорости движения. Пять известных тогда планет и добавленные к ним Солнце, Луна и Земля составляли октаву (при этом то, что Земля, считавшаяся неподвижной, вряд ли могла вибрировать, никого не смущало).

Пифагор также считал, что небесные тела движутся в двух разных круговых направлениях. Солнце делало один оборот вокруг Земли каждые 24 ч, но еще и совершало второй, годовой, оборот по другой орбите (под углом к первой). Астроном пытался осмыслить видимое движение звезд в предположительно геоцентрической вселенной, и его теория переставала работать в применении к планетам, но это было первой серьезной попыткой объяснения их движения. Вся современная наука произрастает из ключевого прозрения Пифагора: в природе есть определенные структуры, и они описываются математически.

Пифагор быстро стал мифом, и легенды о нем были в ходу уже во времена Аристотеля. У него имелось множество последователей, некоторые из них значительно совершенствовали наше знание о Солнце. Парменид, к примеру, сделал умозаключение, что яркая сторона Луны излучает свет, потому что обращена к Солнцу; он также первым произнес, что Земля имеет круглую форму. Когда эта идея уже достаточно утвердилась, пифагорейцы пошли дальше, утверждая сферическую форму небес, – так появились сферические координаты. Филолай (ок. 470 – ок. 385, современник Сократа) предвосхитил Коперника, переведя Землю из центра космоса в категорию обычных планет. В его системе Земля, однако, по-прежнему вращалась не вокруг Солнца, а вокруг невидимого “центрального огня”. Все остальное было распределено в пространстве, включая Солнце, которое считалось лишь отражателем этого центрального огня, а не небесным телом, светящим собственным светом. Огонь находился в центре вселенной, потому что был самым благородным из элементов, а центр – самым почетным местом, согласно теории, принятой в большинстве афинских школ.

Рисунок французского художника, изображающий Пифагора (приблизительно 580–490 годы до н. э.), обсуждающего небеса с египетскими жрецами во время своих длительных занятий в Александрии (Sheila Terry / Science Photo Library)

Некоторые блестящие солнечные астрономы произошли из менее крупных городов. Среди них мы встречаем троих “Анаксов” – Анаксимандра, Анаксимена и Анаксагора, все, подобно Фалесу, родом из Милета. Как следует из части слова “анакс”, означающей “царь”, они были благородного происхождения. Анаксимен был учеником Анаксимандра и в свою очередь преподавал за тридцать лет до Анаксагора, который превзошел обоих.

Анаксимандру было 64 года, когда около 560 года до н. э. он сочинил свой первый труд по естественной философии. Вслед за египтянами он ввел в научный обиход солнечные часы, по всей видимости, записал движение планет, угол эклиптики и даты солнцестояний с равноденствиями. Он выгравировал первую карту мира на медной табличке и стремился описать космос в терминах геометрических моделей, а не мифологии.

Вклад Анаксимена (ум. в 528 году до н. э.) меньше, в основном он известен своим учением о воздухе как источнике всего сущего, в противоположность взглядам Фалеса о главенствующей роли воды. Будучи довольно известным ученым своего времени, Анаксимен мало что мог сказать о Солнце, кроме того что светило путешествует вокруг Земли, а не под ней – в отличие от теорий Анаксагора (494–428). Когда Анаксагор двадцати лет от роду переехал в Афины из Милета, он отказался от наследства (имя его переводится как “повелитель рынка”, очевидно, родители надеялись на совсем другую судьбу отпрыска), чтобы посвятить свою жизнь изучению небес.

Одним из его ранних учеников, а позднее – близким другом стал Перикл (495–429), влиятельнейший человек в Афинах расцвета греческого золотого века. Этот период начался с отражения персидской угрозы в 479 году до н. э. и продлился примерно до 399 года. За это время Афины стали знамениты, под управлением Перикла превратившись в крупный интеллектуальный центр Средиземноморья, где работа Анаксагора и его коллег-астрономов могла давать наилучшие плоды. У звездочетов того времени на вооружении был крайне примитивный инструментарий, их обсерваториями были, скорее всего, просто плоские крыши. Однако математической геометрии у них было не отнять, и она уже тогда находилась в тесном союзе с астрономией: ученые обычно развивали эти направления одновременно. Солнечная астрономия продолжала оставаться сочетанием совершенной нелепости (как мы увидим позже) и удивительной проницательности. В качестве примера последней: Энопид Хиосский (работавший ок. 460 года до н. э.) не только выдвинул идею эклиптики, но и предпринял попытку измерить угол земной оси к плоскости эклиптики, получив результат в 23°45’, всего на 0,3 градуса отличающийся от принятого сегодня значения в 23°27’.

В число многочисленных достижений Анаксагора входит его понимание природы лунного затмения, но это знание не было востребовано, он слишком сильно обгонял свое время. Около 440 года до н. э. во Фракии посреди бела дня упал метеорит больше фута диаметром. Анаксагор, отправившийся посмотреть на этот феномен, заключил, что камень упал с Солнца, которое, следовательно, состояло из докрасна раскаленного железа; таким образом, небесные тела были не божественными созданиями, а лишь материальными объектами. Власти обвинили философа в атеизме, и он удалился в изгнание в Лампсак, где в 428 году до н. э. и умер, весьма почитаемый своими новыми согражданами^[154].

Около 432 года до н. э. Метон Афинский, геометр и инженер, тщательнейшим образом изучил летнее солнцестояние, вероятно используя устройство гелиотропий (“солнцеворот”), которое позволяло измерить соотношение полуденных теней. Он также создал парапегму, таблицу с выгравированным списком астрономических явлений, и объединил традиционный земледельческий календарь с городским. Он стал знаменит, его увлеченность геометрической астрономией сделала его объектом насмешек в Аристофановых “Птицах”:

Писфетер: О великий Зевс! Ты кто ж такой?

Метон: Кто я? Я – землемер Метон, по всей Элладе славный и в окрестностях.

Писфетер: А это что ж такое?

Метон: Меры воздуха, сказать, к примеру, воздух над землей лежит. Как на тушилке крышка. Приложив сюда линейку, круг описываю циркулем, и вверх, и вниз. Ты понял?

Писфетер: Ничегошеньки!

Метон: Потом линейкой отношу прямую. Круг теперь подобен четырехугольнику. Посередине – рынок. От него ведут прямолинейно улицы. Бегут они во все концы от круга серединного, как от звезды сияющей лучи^[155][156].

Тем самым летом, когда Метон производил измерения солнцестояния, Афины оказались втянутыми в конфликт с коалицией во главе с главным соперником – Спартой. Конфликт с небольшим перерывом продлился двадцать семь лет. Когда он наконец исчерпался, политическая структура Афин была уничтожена. Трехлетняя чума унесла больше трети населения. В это смутное время, около 482 года до н. э., родился великий человек. Его назвали Аристокл – “лучший и прославленный”, – но мастерство борца дало ему прозвище Платон, “широкий”. В отличие от отцов Пифагора и Сократа, морского купца и каменотеса, родители Платона были богатыми людьми, происходили из наиболее древних и аристократических родов Греции.

К этому моменту афинское государство насчитывало четверть миллиона населения: половина, граждане с семьями, другая половина – рабы и иностранцы; в самом городе проживало около 75 тыс. человек. Город находился на пороге страшного голода и был лишен какой-либо медицинской службы, даже рабовладельцы жили на уровне, значительно уступающем уровню рабочего класса в современных индустриальных демократиях (для обозначения грабителя использовалось словосочетание “продырявливатель стен”, настолько хрупкими были постройки). Платон пережил сокрушительное поражение своего родного города, жестокий олигархический переворот в 404 году до н. э., робкую реставрацию демократии, суд и приговор Сократу в 399 году. Затем Платон бежал в Мегару, торговый порт в 26 милях на северо-запад от Афин, а оттуда – в Египет. После разнообразных приключений – однажды он был даже продан в рабство, хотя и быстро выкуплен, – в 395 году он вернулся на родину. Девять лет спустя, попутешествовав по Италии и Сицилии, он занял у друзей денег на покупку земельного участка на окраине Афин, названной Академос в честь местного мифического героя. Здесь он основал Академию, здесь сорок лет подряд был учителем. И вряд ли представлял себе, что Академия останется интеллектуальным центром Греции на следующие пять столетий.

Платон в своей Академии сделал астрономию частью прикладной математики, знаменитая надпись над входом в Академию гласила: “Негеометр да не войдет”. Об алгебре у греков нет никаких сведений вплоть до Христа^[157]. Сама астрономия занимает относительно скромное место в сочинениях Платона, за исключением диалога “Послезаконие”, как раз описывающего работу астронома. Приняв теорию о сферической неподвижной Земле, находящейся в центре сферической вселенной, он поощрял студентов на тщательное исследование всей системы, что вскоре привело к возникновению новых вопросов. Платон считал звезды и планеты видимыми образами бессмертных богов, движение которых есть часть трансцендентального порядка. Однако некоторые небесные тела двигались не с той регулярностью, что прочие, а как бы блуждали (греческое слово planetos исходно значило “странник”). Как можно было объяснить эти движения в рамках принятой теории трансцендентального порядка?

По Платону, задача философии заключалась в понимании скрытой реальной сущности мироздания. Если прямые наблюдения противоречили этому пониманию, Платон предусматривал возможность того, что вещи могут казаться не тем, что они есть, – полезная в целом аксиома для научных исследований, но наверняка неприятный сюрприз для студентов Академии. Впрочем, это не отталкивало учеников Платона – в Академии всегда можно было вести дискуссии на эти темы, несмотря на недостаточные познания самого Платона в астрономии. Когда в 347 году до н. э. он умер, один из его учеников воздвиг ему жертвенник и воздал погребальные почести, больше подобающие богам. Этого ученика звали Аристотель, и он не слишком хорошо относился к Платону.

Аристотель (чье имя переводится как “высшая цель”) родился в Стагире, греческой северной колонии, в 384 году до н. э. Ему было десять, когда его родители умерли, а семнадцати лет он был послан в Академию, проучился там почти двадцать лет и стал лучшим учеником, блистая до такой степени, что Платон прозвал его “разумом школы”. Возможно, по совету отца, который был врачом при дворе царя Македонии, Аристотель сначала погрузился в медицину, биологию и зоологию и вскоре сам стал преподавать многие предметы. После смерти Платона руководство Академией перешло к его племяннику Спевсиппу, чей интеллект Аристотель ценил очень низко. Скорее всего, честолюбие Аристотеля было уязвлено этим фактом, может быть, он просто стремился расширить кругозор, и уж наверняка он знал о растущей враждебности к македонянам, недавно завоевавшим Афины, – как бы то ни было, он выбрал другую школу, на острове Ассос в Эгейском море. Когда его покровитель, правитель Ассоса, был предан и распят персами, Аристотель бежал на ближайший остров Лесбос, где и оставался, пока не был приглашен обучать непослушного сына македонского царя Филиппа II, будущего Александра Македонского. Около 335 года до н. э. философ вернулся в Афины и, возможно на деньги Александра, открыл собственную школу Ликей вблизи храма Аполлона Ликейского.

Его последователей стали называть перипатетиками (от др.-греч. ????????? – прогуливаться) вслед за привычкой их учителя вести лекции, прохаживаясь вместе со слушателями. Учеников в школу отдавали преуспевающие семьи – купцы и землевладельцы, и вскоре между Ликеем, Академией (с ее в основном аристократическим составом учеников) и школой ритора Исократа (туда в основном отдавали детей некоренные афиняне) возникло серьезное соперничество. Исократ был силен в риторике, Академия – в математике, политике и метафизике, Ликей – в естественных науках.

К тому времени пифагорейская идея о двух источниках света, центральном огне и Солнце как его отражателе, перестала быть популярной, но смежная с ней идея о хрустальных сферах, вращающихся вокруг Земли, была подхвачена и получила развитие. Евдокс Книдский (Книд находился в современной юго-западной Турции), преподававший в Афинах, когда там появился Аристотель, утверждал, что вселенная состоит не из двух, а из двадцати семи сфер. Это усложнение системы позволяло ему объяснить, почему четыре планеты периодически останавливаются и начинают обратное движение (феномен “ретроградного движения”). Курс каждой планеты, считал он, имел форму гиппопеды – так называли лошадиные путы в форме восьмерки. Эта же теория объясняла, почему Луна и другие планеты какое-то время двигались примерно тем же курсом, что и Солнце, а затем отклонялись к северу или югу.

Приглашенный с лекциями в Ликей Евдокс объяснял, что звезды и планеты закреплены на поверхностях этих двадцати семи прозрачных и невидимых сфер, окружающих Землю. Одна сфера двигала Солнце, которое совершало свой оборот за 24 ч, обусловливая смену дня и ночи. Другая сфера медленно вращала Землю вокруг оси, ею она прикреплялась к большей сфере, вращение которой давало годовой цикл. Ось этой новой сферы, сдвинутая по отношению к внешней соседней сфере, и осуществляла движение Солнца вверх и вниз над горизонтом в зимнее и летнее время.

Аристотель пошел еще дальше, предположив, что таких сфер пятьдесят пять и все они вращаются вокруг Земли с разными, но постоянными скоростями – на ум приходит цирковой акробат, жонглирующий тарелками, стоя на канате. Размышления Аристотеля строились на том, что в небе не может быть пустого места (“Природа не терпит пустоты”) и, соответственно, пространство между сферами должно быть заполнено, и чем больше будет сфер, тем лучше это пространство заполнится. Земля была окружена этими вложенными друг в друга сферами наподобие луковицы. Снаружи сфер Аристотель предполагал еще одну – перводвигатель, это не создатель вселенной, но некая движущая причина всего сущего. Замысловатая паутина конструкций столетиями устраивала астрономов всего мира, пока не изобрели телескоп.

Вся эта система строилась скорее на философском умозаключении, нежели на эмпирическом наблюдении, поэтому Аристотель подкрепил ее логическими доводами на максимальном доступном ему уровне. Вселенная имеет форму сферы, рассуждал он, потому что сфера, которая выглядит одинаково с любой точки зрения, совершеннее любой другой формы. Земля также является сферой, что доказывается тенью, видимой на Луне во время затмения. К тому же путешественники видят не все время одни и те же звезды у себя над головой, да и звезды не всегда находятся в одном и том же месте неба, так что земные путешествия проходят по кривой поверхности.

Положение Земли в центре вселенной объяснялось ее уникальностью и неподвижностью. Аристотель считал, что тяжелые земные элементы (камни и вода) по их природе переместились в центр вселенной (до понятия тяготения еще предстоит пройти тысячелетиям), где они соединились в форме шара. Более легкие элементы – воздух и огонь – по своей сущности оказались вытеснены наверх и прочь. Вслед за Платоном он считал, что небесные тела состоят не из четырех элементов, а из эфира, который он называл (по порядку, так как тот стал пятым элементом) “квинтэссенцией… более высокой и первичной… по отношению к четырем элементам нашего меняющегося подлунного мира”^[158]. Эфир не имел веса, он “не старел, не менялся, не реагировал на воздействия” и, что критично для системы греческой астрономии, находился в постоянном круговом движении, вечно возвращая каждое небесное тело в его исходное положение.

У этой системы были очевидные недостатки. Например, каждая планета (и Солнце), будучи прикрепленной к своим сферам, должна была находиться всегда на одном и том же расстоянии от Земли. Однако можно было наблюдать изменение размера Луны до одной шестой от ее диаметра. Не свидетельствует ли это о меняющейся дистанции до Земли? Варьирующаяся яркость планет (особенно Марса) тоже указывает на то, что расстояние между ними и Землей не является постоянной величиной. Временные явления вроде комет и метеоров считались атмосферными событиями, происходящими внутри лунной орбиты. Евдокс и Аристотель по каким-то причинам их игнорировали, так же как колебания в видимой скорости движения Солнца. Но безусловным открытием Евдокса, высоко оцененным Аристотелем, стало то, что движение планет может объясняться путем комбинирования равномерных вращений концентрических сфер с повернутыми осями. По крайней мере в отношении создания геометрических моделей это знаменовало возникновение научной астрономии.

После смерти Александра в 323 году до н. э. антимакедонские волнения вынудили Аристотеля покинуть город второй раз в жизни, через год он умер в Халкиде (остров Эвбея), оставив человечеству прототип современной университетской библиотеки, зоологический сад, музей естественной истории и ни с чем не сравнимый свод сочинений (рассказывали, что даже в свой медовый месяц Аристотель собирал образцы морских организмов). Он не был большой величиной в математике или физике, не занимался астрономическими наблюдениями, но его влияние на эти и другие науки было чрезвычайным. Он систематизировал саму методологию обучения и установил принципы исследований, собрал массив данных, из которых можно было делать дедуктивные выводы.

Впрочем, одновременно с утверждением в науке теорий Аристотеля его современник Гераклид Понтийский (390–322), учившийся у Платона, но живший на южном побережье Черного моря, предположил, что Меркурий и Венера вращаются вокруг Солнца, а не вокруг Земли, а также что Земля совершает дневное вращение вокруг своей оси. Он утверждал, что Солнце порождает ветер, что в свою очередь вызывает приливы и отливы. Молодой астроном Теофраст Эресский (“говорящий подобно богу” – такое прозвище дал ему Аристотель) открыл солнечные пятна, хотя нам неизвестно, каким образом он это сделал. Именно его Аристотель завещал назначить своим преемником по школе.

В начале третьего столетия Аристарх Самосский (310–230), один из самых заметных греческих астрономов, впервые обнаружил явление прецессии. Он также вычислил соотношение солнечного диаметра к земному – между 19:3 и 43:6. Как могло такое большое тело вращаться вокруг столь заметно меньшего? Несколькими годами спустя Аристарх сформулировал утверждение, сокрушающее устои мироздания или как минимум понижающее статус Земли: наша планета должна вращаться вокруг Солнца, а не наоборот, и все прочие планеты, кроме Луны, делают то же самое. Именно Земля, а не небо делает ежедневный оборот и совершает полный оборот вокруг Солнца за год. Напротив, Солнце вместе со звездами остаются неподвижными.

Клеанф, философ-стоик из Афин, сейчас же обвинил Аристарха в безбожии и распространил памфлет, где уличал Аристарха в том, что он запустил “сердце космоса в движение”. Новая теория со всеми ее важными последствиями была похоронена. Это может показаться странным, учитывая, что модель Аристарха не только строилась на открытиях и исследованиях, бывших в ходу с VI века до н. э., но также и разрешала целый комплекс проблем, таких как, например, ретроградное движение. Вместе с тем, если бы Земля действительно двигалась, это нанесло бы удар по теории Аристотеля о падающих телах, никакой альтернативы ей не предлагалось.

Гиппарх (приблизительно 190–120 годы до н. э.) в Александрийской обсерватории. Слева от него армиллярная сфера, его изобретение, а сам он смотрит не через телескоп, а через трубу, которая определяет небесный сектор (SPL/Photo Researchers, Inc.)

Как признавал сам Аристарх, вокруг нас не было ничего, что позволяло бы предположить движение Земли. Если бы она двигалась, людей швыряло бы друг на друга, облака и птицы оставались бы позади, все предметы разбрасывались бы. Здравый смысл подсказывал, что эта теория неверна, и его поддерживала суеверная убежденность в том, что человек должен находиться в центре мироздания. Кроме того, существовали астрологические доктрины – а астрология еще удерживала сильные научные позиции, – которые также базировались на неподвижной центральной Земле. В общем и целом имелось весьма много причин для того, чтобы оставить Землю в центре космоса.

Так называемые эллинистические философы (те, кто занимался философией после смерти Аристотеля и Александра Великого), знавшие или не знавшие о гипотезе этого астронома-одиночки, не стали менять положение дел (а также положение Земли). Солнце было важно, но Земля еще важнее. Даже если возникали проблемы, на которые у науки не было ответов, они не должны были угрожать статус-кво. Другой вопрос: возникали ли сомнения? Для большинства астрономов того времени наука существовала, чтобы поддерживать убеждение, что человечество населяет вселенную определенного устройства и порядка. Но вот что пишет Дюран:

Поскольку организация религиозной группы подразумевает общую и твердую веру, всякая религия рано или поздно вступает в противоречие с тем переменным и неустойчивым течением светской мысли, который мы уверенно называем научным прогрессом. Конфликт в Афинах не был заметен на поверхности и напрямую не затрагивал народные массы; ученые и философы занимались своим делом, не нападая явно на принятую веру, а зачастую и смягчая споры использованием старых религиозных понятий в качестве символов или аллегорий для своих новых идей. Только изредка, как в случае с Анаксагором… эта борьба выходила на поверхность и становилась вопросом жизни и смерти^[159].

Следующей значительной фигурой стал Гиппарх Никейский, часто называемый величайшим астрономом античности (хотя он и придерживался рамок геоцентрической теории). Он работал в своей обсерватории на острове Родос^[160], где смог определить длину солнечного года с точностью до 6 мин, а также провел многочисленные измерения солнечного диаметра. Он нанес на карту около 850 звезд (что было крайне важно, поскольку без фиксации положения на карте математическая астрономия не имеет никакого приложения) и разработал шкалу из шести уровней для измерения яркости звезд – по сей день она почти не претерпела изменений.

Его карты были столь точными, что ему пришлось признать открытую Аристархом прецессию, когда его вычисления показали непостоянство положения звезд по отношению к Солнцу. Он попытался объяснить видимое круговое движение главных небесных тел таким образом, чтобы не потревожить геоцентрическую теорию. Зная о неравной длине времен года, он заставил Солнце вращаться на неизменной скорости, но сдвинул Землю из центра орбиты, а потом предположил, что время солнцестояний и равноденствий зависит от того, как плоскость движения Солнца совпадает с земной осью. Гиппарх остается прекрасным примером того, как ранние астрономы искажали свои рассуждения в пользу того, чтобы Земля осталась там, куда ее помещал древний мир.

Долгая и продуктивная жизнь Гиппарха закончилась около 120 года до н. э., а вместе с ним угасла и продолжительная греческая традиция астрономических наблюдений и размышлений. Наследником Греции стал Рим, а Рим не был заинтересован в небесах. Потребовалось еще более двух сотен лет, чтобы появился следующий выдающийся астроном.

Задолго до Гиппарха великая Македонская империя от Греции до Ирака была завоевана Римской империей. Римская элита в целом относилась к греческой науке с подозрением (исключая медицину). Только на самом закате Римской империи небольшая часть астрономии была включена в состав базового аристократического образования, но исключительно в порядке приложения к литературе – если это помогает лучшему пониманию литературных произведений. В империи с населением около 50 млн человек число ученых-естественников в одном только Риме снизилось слишком сильно для какого-либо плодотворного сотрудничества^[161], что привело к общему упадку научного знания^[162]. У ученых итальянского происхождения не было значимых достижений в солнечной астрономии более девяти столетий. Историк науки Тимоти Феррис пишет о римлянах:

Их культура была ненаучной. Рим уважал авторитет; наука не нуждается ни в одном авторитете, кроме природы. Рим блистательно применял законы, наука же ценит новизну выше прецедента. Рим был практичен и уважал технологию, но передовой край науки столь же непрактичен, сколь живопись и поэзия… Римским землемерам не нужен был размер Солнца, чтобы определить время по солнечным часам, а рулевые римских галер не особенно задумывались о расстоянии до Луны, пока она освещала им путь^[163].

Особая ирония истории заключается в том, что, пока Рим поворачивался спиной к небесам, одна из частей империи превозносила последнюю крупную фигуру этого периода. Птолемей – Клавдий Птолемей (ок. 90 – 168) – был египетским географом и астрономом, около сорока лет жил и работал в Канопе, городе к востоку от Александрии, прекрасно описанном непримиримым борцом с предрассудками, историком Деннисом Роулинсом: “Печально известный своим развратом город, античная комбинация Голливуда, Лурда и Лас-Вегаса”^[164]. Птолемей оставил четыре сочинения, каждое из которых в отдельности гарантировало бы ему место среди важнейших авторов Античности: Syntaxis mathematica, более известное по своему арабскому названию “Альмагест”, тринадцатитомная книга данных о звездах; Tetrabiblos (“Библия астролога”), которая начинается с проведения различия между двумя методами изучения неба – математической астрономией и астрологией гороскопов; Harmonics, соотносящая музыкальные гармонии со свойствами математических пропорций, происходящих из гармоний, присущих, по мнению Птолемея, самой вселенной; Geographia, свод знаний, известных на то время о нашем мире^[165].

В “Альмагесте” Птолемей предполагал, что планеты движутся по концентрическим круговым орбитам с Землей в центре, допуская, что их реальное движение для нас непостижимо. Он также заключил, что Солнце находится от нас на расстоянии в 1200 земных радиусов (1 / 19 от реальной цифры), каковая цифра была в ходу все Средние века. В какой-то момент Птолемей рассматривал гелиоцентричную вселенную, но затем отверг ее за неимением доказательств. Но он полагал, что одна из двух компонент движения каждой планеты зависит от расположения планеты по отношению к Солнцу: это сильно упростило и облегчило в дальнейшем переход к гелиоцентричности.

После появления “Альмагеста” критики обвиняли Птолемея в том, что он заимствовал большие фрагменты у Гиппарха, а некоторые наблюдения сфабриковал – в одном месте он нечаянно приписал две даты (на расстоянии 37 дней друг от друга) одному небесному событию, встречаются и другие подобные случаи сырых исследований и заимствованных идей^[166]. Если он и был мошенником, он зря заметал следы, а его достижения все равно хорошо видны. Колин Ронан в своей истории астрономии указывает, что в те времена ученость предавалась “в основном воспоминаниям, сопоставляя и оценивая достижения предыдущих поколений”^[167]. Птолемей был непревзойденным сопоставителем: хотя в “Альмагесте” попадались ошибки, дожившие до XVII века, многие составленные автором таблицы были достаточно точны, чтобы ими воспользовался Коперник (не являвшийся искушенным небесным наблюдателем). “Альмагест” делит с евклидовскими “Элементами” (заложившими основу геометрии) первое место среди математических текстов по долготе бытования в науке. Именно мысли Птолемея заложили курс астрономии на последующие пятнадцать столетий.

Сам Птолемей рассматривал свою работу как часть продолжающегося исследования, но его преемники посчитали ее законченной. Если, что наиболее вероятно, Птолемей выдвинул теорию вложенных орбит, чтобы сохранить Землю в центре космоса, а затем подогнал свои “наблюдения” под эту теорию, он мог сильно не беспокоиться. Государственные властители и могущественные церковные прелаты становились все более скептичными относительно ценности наблюдений за небесами, и их взгляды подкреплялись набирающей силу идеей христианства о том, что доктрина значит больше, чем знание. После смерти Птолемея “свет астрономической науки погас [в Западной Европе] на тысячелетие”^[168]; ни один астроном западной цивилизации не добился сколько-либо заметных достижений по сравнению с Птолемеем. Условия для занятий наукой начали ухудшаться, и идеи Птолемея смогли получить новую жизнь только в позднем Средневековье. Фома Аквинский предпринял попытку объединить философию Аристотеля со средневековым богословием в едином синтезе христианской веры и античного разума. Перводвигатель Аристотелевой вселенной (никогда не воспринимавшийся им как причина всего сущего) подпитал христианского Бога, внешняя сфера космоса стала космологическим воплощенем христианской версии рая, а центральное положение Земли интерпретировалось как знак богоизбранности человека. Соответственно, это позволяло церкви не изучать небеса слишком тщательно^[169].

Астрология была ведущей дисциплиной своей эпохи; предсказания будущего были наваждением на протяжении веков, а ее связям с алхимией и числовым символизмом предстояло стать важнейшим элементом в христианской и арабомусульманской мысли. Как вопрошал Ницше, “верите ли вы в то, что науки возникли бы и достигли зрелости, если бы им не предшествовали кудесники, алхимики, астрологи и ведьмы, те самые, кто своими предсказаниями и подтасовками должны были сперва вызвать жажду, голод и вкус к скрытым и запретным силам?”^[170].

Властители Рима не были исключением. Незадолго до получения титулов августа (“Возвеличиватель”) и императора (“Верховный военачальник”) племянник и преемник Цезаря Октавиан стал приверженцем астрологии, когда придворный астролог исследовал его гороскоп и пал на колени, увидев в нем своего будущего повелителя. И хотя Тиберий (42 год до н. э. – 37 год н. э.), приемный сын Августа, изгнал всех астрологов из столицы, Август продолжал тайно пользоваться их услугами. Нерон (37–68) также официально придерживался скептического отношения, но держал своего астролога, чтобы вычислять врагов, которых тут же и казнил. Эти годы и последующие века были периодом регресса, астрономические наблюдения и исследования стали подсобной дисциплиной для солнечного культа и расплодившихся прорицателей. Тертуллиан (ок. 155–245) писал: “Любопытство для нас более не есть необходимость”.

В этот момент истории астрономия пришла на помощь теологии. Теории Птолемея пережили крах римского Запада благодаря своему высокому техническому качеству, цельной картине космоса, полезности для астрологии и гармонии с христианским учением. Система, задуманная Пифагором, отточенная Платоном и Аристотелем, законченная Гиппархом и записанная Птолемеем, поддерживала “божественную сущность, единую, всемогущую, вечную, универсальную и неизреченную, проявляющую себя через природу, высшей и великолепной манифестацией которой было Солнце”^[171]. То, как эти астрономы описывали Солнце, почти дословно перекликается с тем, как Церковь, заимствовавшая солярную образность, представляла христианского Бога.

Накопленное веками прочтение вселенной дало христианству гораздо больше, чем наследие языческих празднеств и символов. Кюмон продолжает: “Чтобы прийти к христианскому монотеизму, надо было разорвать еще одну, последнюю связь: верховная сущность, находящаяся далеко в небе, долж на была переместиться вовне”. Различные культы, посвященные Солнцу, не только проложили прямую дорогу для христианства – они были предвестниками его триумфа. Поэтому нет ничего удивительного в том, что на протяжении последующих четырнадцати столетий церковь и государство эффективно объединяли усилия, чтобы сохранить познания человека о вселенной на уровне Древней Греции.

Глава 7
Дары желтого императора

У греков астроном был частным человеком, философом, искателем истины… В Китае, наоборот, он был тесно связан с верховной канцелярией Сына Неба, частью официального правительства и традиционно размещался в самом императорском дворце^[172].

Андре де Соссюр, ок. 1910 года

Народ нашей скромной земли всегда понимал небо^[173].

Цзоу Юуаньбао в письме Маттео Риччи

Во многом наше понимание Китая в целом и его солнечных исследований в частности обязано работе одного западного ученого – выдающегося ученого поистине энциклопедических знаний Джозефа Нидэма (1900–1995). Его сравнивали с Дарвином и Гиббоном в том, как он перерос свою область знаний. Говорили, что со времен Леонардо да Винчи не сочеталось столько знаний в одном человеке – знания Нидэма охватывали математику, физику, историю, философию, религию, астрономию, географию, геологию, сейсмологию, механику и строительство, химию, биологию, медицину, социологию и экономику.

Он легко говорил на восьми языках, всю жизнь писал стихи, был убежденным христианином и коммунистом, а также увлекался моррис-дэнсом, паровыми локомотивами, игрой на аккордеоне и нудизмом^[174]. Большую часть жизни он провел в Кембридже, изначально специализируясь в эмбриологии и морфогенезе, и в 1924-м женился на коллеге по преподаванию, биохимике Дороти Мэри Мойл. В 1937 году на факультет биохимии приехал китайский аспирант Лу Гуйчжэнь, и Нидэм был совершенно очарован китайским языком и полностью сменил свои интеллектуальные приоритеты. Он выучил китайский язык и задался двумя вопросами – почему китайцы так мало знают о своих прошлых научных достижениях и почему научная революция, прокатившаяся по Европе XVII века, не затронула Китая.

На самом пороге Второй мировой войны Нидэм подписал контракт с издательством Кембриджского университета на написание однотомной истории, “поднимающей фундаментальный вопрос, почему современная наука зародилась в Европе, а не в Китае”^[175]. В 1943 году он отправился в командировку и провел два года в Британской научной миссии в Чункинге, базовом городе Китайской националистической партии, а последующие шесть лет путешествовал по стране на чем попало – на джипах и джонках, верблюдах и тачках, носилках и плотах, – собирая редкие сочинения по традиционной учености. Когда он вернулся домой, его “краткий труд” вырос до трех томов. Первый том вышел в 1954 году и включал полное оглавление, уже разросшееся на семь томов. В конечном итоге эти семь томов превратились в двадцать семь, написанных в основном самим Нидэмом, который продолжал работать над ними почти до самой смерти в 1995 году. Одни только главы по астрономии заняли триста страниц^[176]. Хотя его выдающаяся работа порой корректировалась в каких-то деталях, пока ей ничего не пришло на смену.

В центральном мифе о возникновении Китая древний царь Фу-си и его четыре преемника, известные как Пятеро властителей, основали Китайскую империю, которой и правили с 300 до 1600 года до н. э., расширив империю с севера Центрального Китая до восточного моря – огромная территория, одна береговая линия которого насчитывала 8700 миль. Другой миф повествует о Хуан-ди, Желтом императоре, объединившем все северные племена и окончательно победившем врагов в 2698 году до н. э. Он мог передвигаться по воздуху на ужасающей скорости, ездить верхом на драконе размером с Солнце, привезя это животное из “земли, где рождаются солнца”. Согласно легенде, он считал, что числа имеют философские и метафизические свойства и помогают “установить духовную гармонию с космосом”. Оба властителя, Хуан-ди и Фу-си, подобно вавилонянам, разработали шестидесятеричную систему счисления, которая была частью времяисчисления, известного под названием “Небесные стволы и земные ветви”.

Хотя эти цифры, безусловно, мифичны, в мифах есть и зерно правды. Первая династия, упоминающася в китайской истории, – это династия Ся, правившая с 2033 года до н. э. до 1562 года до н. э. В течение следующей династии Шан (или Инь) – 1556–1045 – китайцы разработали календарь, научились писать и стали большими мастерами в бронзовой металлургии. Эта эра стала ключевой в китайской интеллектуальной истории. Нам известно, что они изучали небеса уже в XV веке до н. э., надписи позволяют предположить, что к XIV веку (задолго до самых ранних шумерских календарей) они определили солнечный год как 365 1/4 дней, сформулировали систему измерения суток, внедрили в свою картографию стороны света и прочертили курсы Солнца и Луны с достаточной точностью, чтобы можно было предсказывать затмения.

Астрономия представляла жизненный интерес для китайцев, и на нее выделялись значительные ресурсы. Нидэм уже отмечал, что как минимум до XVI века н. э. в Китае небесные события связывали с судьбой властителей, власть которых считалась данной небесами. Земля, ее императоры и весь космос были одним целым, и, пока властитель управлял хорошо, небесные тела двигались по своим назначенным курсам без отклонений и сюрпризов. Но если правление оказывалось несправедливым или ущербным, кометы и новые звезды начинали вспыхивать на небе^[177]. У правителей возникал повод хранить такие предзнаменования в секрете, поэтому за всей информацией, связанной с небесными событиями, тщательно следили. Крупные явления, конечно, видели все, их никак нельзя было спрятать, но многие другие проходили незамеченными, и можно было как проигнорировать их, так и, наоборот, при желании обратить на них пристальнейшее внимание. Поэтому многие астрономы приобретали определенный вес и даже политическое влияние, становясь центральными фигурами при дворе. Они разработали так называемые техники судьбы, включающие нанесение предсказаний на лопаточные кости быков, оленей или на черепашьи панцири. Эти гадательные кости стали нашим главным источником информации о периоде XIV–XI веков до н. э.

Учитывая потенциал астрологии как инструмента интриг (независимые астрономы могли быть заинтересованы в расчете гороскопов в пользу соперничающего клана), императоры объявили преступлением распространение астрономических сведений – позже в Риме так поступят Тиберий и Нерон. Типичный указ звучал так:

Если до нас дойдут слухи о каком-либо сношении между чиновником-астрономом или его подчиненными и чиновниками других правительственных отделов или простыми людьми, это будет рассматриваться как нарушение правил безопасности… Чиновники-астрономы ни при каких обстоятельствах не должны общаться с гражданскими служащими и вообще прочим населением. За этим должно следить Цензурное управление^[178].

Даже изучение астрономии в частном порядке наказывалось двумя годами тюремного заключения^[179].

Астроном Чжу-цзы (1130–1200), использующий гномон для определения летнего солнцестояния. Животные, по-видимому, символизируют китайские знаки зодиака (HIP / Art Resource, N. Y.)

Самое удивительное отличие китайской астрономии от западной обнаружилось в методе, которым пользовались китайцы для того, чтобы следить за планетами в ночном небе. Эклиптика у них называлась “желтым путем”, а вдоль нее располагались “дома” – десять “небесных стволов”. Они комбинировались с двенадцатью “земными ветвями” и с другой последовательностью, “пятью элементами”, образуя циклы из шестидесяти часов, дней и лет. Для мнемонического усвоения этой конструкции каждому разделу был присвоен символ животного^[180]. “Как историк науки могу сказать, что изобретатель этого животного цикла, безусловно, к ней принадлежит”, – кратко комментирует Нидэм^[181]. По его словам, западный астроном вряд ли распознал бы знакомые звезды в карте созвездий китайского астролога – совершенно верно подмечено, ведь весь этот знаменитый зоопарк действительно заслонял реальные достижения Китая.

Запись астрономических наблюдений и культурные практики развиваются обычно в связи друг с другом. “Ли Ки”, или Книга ритуалов, сборник религиозных практик VIII–V веков до н. э., описывает Сына Неба (императора) как звездочета, в функции которого входило предсказание момента, когда народ должен принять участие в ритуалах неба и земли, засевая новое зерно. Созерцание звезд (как и у древних греков) воспринималось как часть повседневной жизни – во времена поздней династии Мин ученый Гу Янву писал: “В династиях Ся, Шан и Чжоу все были астрономами”. Астрономия называлась tian wen, буквально – “рисунок небес”, и в нее входило систематическое изучение всех небесных явлений: возрастания и ущерба Луны, движения планет, типа и цвета комет. Замысел картографирования небес не был исключительно китайским, но наряду с вавилонянами китайцы были самыми педантичными и точными наблюдателями (пока на этой ниве не отметились арабы), с середины XIV века до н. э. они зафиксировали 900 солнечных затмений за 2600 лет. В эту же эпоху китайцы отметили наличие пятен на Солнце – в официальной истории они упоминаются более 120 раз. Хотя наблюдения формы и изменений таких пятен случились гораздо позднее, впервые в 28 году до н. э., Запад все равно оставался далеко позади. Удивительно, конечно, как китайцы вообще могли заметить эти пятна, поскольку небо у них достаточно облачное, а даже при хорошей погоде невооруженным глазом увидишь пятно разве что 5 тыс. миль в диаметре.

VI век до н. э. ознаменовался стандартизацией весов, мер и прочими практическими новшествами, например широкими дорогами. К V веку китайцы уже знали, как образуются эллипсы, и первыми зафиксировали появление кометы, известной нам как комета Галлея, в 467 году до н. э. Между 370 и 270 годами до н. э. два величайших китайских астронома, Ши Шэнь и Гань Дэ, вместе с коллегой Ву Сянем создали первые звездные каталоги. Чтобы почувствовать уровень этого достижения, достаточно сказать, что Гиппарх произведет что-то подобное только через два столетия.

При этом Солнце было всего лишь одной силой среди многих (на китайских расписных ширмах, изображавших вселенную, Солнце часто и вовсе отсутствовало): уступить ему первенство означало нарушить баланс природы. Для китайцев небо было перевернутой чашей, покоящейся на квадратной Земле, у которой были четыре стороны света – север, юг, восток и запад. Солнце было околополярной звездой, освещающей сперва одну часть Земли, затем другую. Солнце и Луна считались закрепленными на небе, которое двигалось на большой скорости вместе с ними.

Начиная с 200 года до н. э. главную обсерваторию династии Цинь обслуживало более трехсот астрономов. Они разделили весь небосвод на двадцать восемь неравных секторов, расходящихся от небесного северного полюса так же, как долготы расходятся от земных полюсов, связанных с видимым движением Луны на фоне звезд, что позволило им вычислить длину “звездного месяца” – 27,32 дня. Астрономы использовали космограф с вращающимся диском (небо) над квадратной фиксированной табличкой (Земля). По краю диска были нанесены названия двадцати восьми созвездий, а в центре – изображение Большого Ковша. Этот инструмент позволял обнаружить звезду в любое время года, а также функционировал как часы. Когда астроном вычислял, какая именно звезда пройдет меридиан на закате, он мог сказать, какое созвездие достигнет зенита в полдень или полночь; зная, что данное созвездие восходит в весеннее равноденствие, мог предсказать, какие звезды будут в зените или, наоборот, опускаться за горизонт. Незадолго до второго столетия до н. э. этот космограф превратится в компас, его функции сместятся с небес на землю.

Китайская астрономия строилась на совершенно другой системе, нежели греческая или позднеевропейская. Египтяне и греки отмечали восходы и заходы Солнца и других звезд около эклиптики, так что, например, восходы Сириуса в соотношении с солнечными восходами отмеряли приближение разлива Нила. “Эти наблюдения не требовали знаний о полюсе, меридиане или экваторе, не нуждались в системе измерения времени… Внимание сосредотачивалось на горизонте и на эклиптике”, – писал Нидэм^[182]. Китайские астрономы, напротив, обращали внимание на Полярную звезду и ее околополярных соседей, строя свою систему на меридиане – большом круге небесной сферы, проходящем через полярную звезду в зените у наблюдателя, – и вычисляя высшие и низшие точки непосредственных соседей Полярной звезды^[183]. (Нельзя сказать, что эти системы абсолютно независимы. Гомер знал, что Полярная звезда указывает на север, а часовые во время осады Трои менялись в соответствии со сменой положения хвоста Большой Медведицы).

Такой подход имеет научную основу, но для большинства китайцев понимание небес (а следовательно, и Солнца) коренилось в их общем взгляде на мироздание. Китайская космология утверждает жизнь в равновесии, в добродетели, в следовании долгу, а философия происходящего в небесах отражает достижение того же равновесия в ключевых китайских терминах – ци, инь и ян. До III века до н. э. ци в самом узком смысле означало “жизненная энергия”, а после стало означать множество явлений: воздух, дыхание, дым, туман, страну мертвых, форму облаков – более или менее все воспринимаемое, но неосязаемое; космические силы и климатическое воздействие, влияющие на здоровье и на времена года (многие солнечные явления относятся к ци); вкус, цвет и музыкальный лад. Ци могло быть благодатным и защитным либо патологическим, болезнетворным и разрушительным.

Одна из главных школ китайской мысли – даосизм – является философией дуальности и равновесия, доктриной инь и ян, которая охватывает все взаимоисключающие силы: инь олицетворяет женское начало, влажное и холодное, а ян – мужское, горячее и сухое. Среди других противоположностей – ночь и день, свет и тьма, честность и лживость^[184]. Даосисты выдвигали идею того, что инь и ян прокатываются по Земле подобно волнам и вызывают периодические изменения, которые приводят к приливам и сезонным сменам температуры. Они также считали, что числа были ключом к поддержанию равновесия и особенно благоприятно число пять: каждое из пяти основных направлений (север, юг, восток, запад и центр) имело соответствие среди цветов, животных, элементов и вкусов. Девять было важным числом, хоть и не столь благоприятным, и на девятый день девятого месяца – двойной ян – жители Пекина исправно совершали подъем на два главных городских холма (называвшихся Стеной истинного превращения и Судьбой деревьев, окружающих врата Ци)^[185].

Инь и ян управляют энергией ци: они являются взаимодополняющими компонентами любой пространственно-временной конфигурации, “двумя фундаментальными силами вселенной”. Солнце имеет яркую ян-природу, Луна и Земля – инь, а воздух – пустота^[186]. Небесные тела различались по тому, светили ли они собственным или отраженным светом. Кроме того, различалось пять фаз (у-син, пять стихий) всего сущего: дерево, огонь, земля, металл и вода. Ко II веку н. э. уже никто не знал, что объединяло эти материалы, но возник язык для описания космоса и земных явлений, как государственный, так и частный: существовала динамическая гармония, ведущая по одному настоящему пути. Эта система из гуманистической мысли перешла в государственную официальную космологию, а оттуда была заимствована учеными.

В 221 году до н. э. восточные царства объединились, чтобы стать Китаем, великим срединным государством Цинь. Название Китая в английском (China) означает “земля дома Цинь”, но также переводится как “середина”. Большие расстояния и физические препятствия, отделяющие Китай от других цивилизаций, дарили жителям впечатление, что их страна – центр Земли и единственный источник цивилизации; идея эта держалась тысячелетия.

Однако экспансия Китая в Центральную Азию в I веке н. э. познакомила китайских астрономов с идеями индусов и персов, что немедленно вызвало активное брожение в космологии и астрономии. Некоторые теории слишком сильно обгоняли свое время: Ван Ман (45 год до н. э. – 23 год н. э.), регент и император, утверждал (на основе западных учений), что движение небес происходит “само по себе”, а стихийные бедствия вовсе не посылаются в наказание или предупреждение, но он остался неуслышанным. Другая теория, напротив, получившая широкую поддержку, относилась к поздней династии Хань (25–220 годы н. э.) и изображала вселенную как бесконечное пустое пространство, в котором плавают Солнце, Луна, планеты и звезды; она заслуживает внимания как первое в истории предположение о бесконечной децентрализованной вселенной.

Многие китайские математики (приблизительно с 100 года до н. э.) посвятили себя календарным расчетам и предсказаниям положений небесных тел. Китайская календарная наука породила сильную традицию арифметико-алгебраической астрономии в отличие от западного акцента на геометрии. В 132 году “великий астролог” Чжан Хэн (78–139), опираясь на подобную математику, изобрел первый сейсмоскоп для фиксации землетрясений – цилиндрическое устройство с восемью драконьими головами (каждая с шариком в пасти) сверху и восемью лягушачьими снизу. Когда ударная волна доходила до прибора, шарик выкатывался из пасти дракона в пасть лягушки. Чжан Хэн также писал о том, что лунный свет является только отражением солнечного, а фазы Луны есть следствие разного отражения ею света в разных точках ее курса. Чжан Хэн был изобретателем астролябии, у нее были проградуированные кольца и зрительная трубка^[187]. В то время как китайское население встречало лунные затмения ударами гонгов, Чжан объяснял их истинную причину. Нидэм считал, что тот установил “стандарт качества в астрономии”, хотя даже Чжан не мог избежать влияния времени. Он первым сконструировал вращающийся небесный глобус, но этот глобус скорее отражал взгляды на вселенную, чем ее реальность. Как говорится в Хунь и Чу, “небо подобно куриному яйцу и кругло, как ядро для арбалета; Земля подобна желтку и находится вблизи центра. Небо велико, а Земля мала”. В не переведенном Нидэмом фрагменте Чжан добавляет: “Небо получило свою форму от ян, поэтому оно круглое и движется. Земля же – от инь, поэтому она плоская и неподвижная”^[188].

Между II и XI веками н. э. в китайском понимании Солнца мало что изменилось, хотя литература по астрономии уже превосходила в объеме написанное по ботанике, зоологии, фармацевтике и медицине, вместе взятое. К XII веку императорская библиотека насчитывал 369 книг по астрономии и смежным темам, а к XIII веку китайские астрономические приборы превосходили все созданное в Европе. К сожалению, негеометрическая природа китайской математики не позволяла им картографировать звездное небо с большой точностью и тормозила дальнейший прогресс. Это было одним из последствий изоляции: примерно до 400 года н. э. у Китая практически не было связей ни с кем, кроме непосредственных соседей. К следующему столетию христианские миссионеры уже добрались до Китая, но перекрестного опыления идей практически не произошло, на Западе случился всплеск широкого интереса к Китаю только в 1250 году, когда папа Иннокентий IV послал монахов-францисканцев в Азию на открытие удивительно развитой цивилизации.

Несколькими десятилетиями позже отчеты францисканцев существенно дополнились сочинениями Марко Поло (1254–1324), который описывал землю “бескрайних просторов с невиданных размеров городами, широчайшими реками и величайшими равнинами, где широко распространены порох, уголь и книгопечатание”^[189]. К этому списку можно добавить экономику с бумажной валютой, города-миллионники, настоящую бюрократию и такие мелочи, как шелк, чай, фарфор, травяная медицина, лак, игральные карты, ракеты, астрономические часы, домино, обои, воздушные змеи и даже складной зонтик. Марко Поло живописал Китай времен Хубилая, в царствование которого Китайская империя растянулась от Тихого океана до Восточной Европы и была открыта внешним влияниям как никогда прежде^[190].

Во времена династии Минь (1368–1644), когда страна опять закрылась от внешних воздействий более чем на сто лет, ее астрономические достижения не избегли общей спячки науки – столь стремительного ее заката, что в это сложно поверить; возможно, китайцы “считали, что по достижении хорошей жизни образование уже никогда не будет нуждаться в изменениях”^[191]. Ситуация изменилась только с появлением иезуитов, которые сочли китайскую культуру полностью отрезанной от западной мысли, включая и географию с астрономией. Один из миссионеров повесил у себя в хижине карту мира и позвал китайских гостей посмотреть:

Они считали небо круглым, а Землю – плоской и квадратной, с Китайской империей посередине. Им не нравилось, что наша география вытесняла Китай в угол Востока. Они не могли понять доказательств того, что Земля круглая и состоит из земли и воды, а шар по своей природе не имеет ни начала, ни конца. Географу пришлось перекраивать карту… оставив поля по краям карты и перемещая тем самым китайское царство в самый центр. Это было ближе к их картине мира и давало им чувство удовлетворения^[192].

Реконструкция башни Су Сонга (1020–1101) с астрономическими часами, работающими от воды, в Кайфыне в северо-восточном Китае. В часах были задействованы 133 фигуры, которые обозначали и озвучивали время (drawing by John Christiansen, from Joseph Needham, Science and Civilisation in China © Cambridge University Press. Reprinted by permission)

Китайская география могла сильно отставать, но именно три китайских изобретения – магнитный компас, корабельный руль и корабли, способные плыть против ветра и имеющие сегментированный корпус, делающий их менее потопляемыми, – сделали для европейцев доступным плавание на восток. Даже с учетом этого, когда в 1551 году первый из великих миссионеров, Франсис Ксавье, отправился из соседней Японии, у него ушло девять месяцев на переговоры, чтобы обосноваться на острове в семи милях от берега, а затем еще девять недель, чтобы наконец ступить на континент. Спустя тридцать лет итальянский миссионер-иезуит, математик и астроном Маттео Риччи потратил четыре месяца на то, чтобы добраться до португальского форпоста в Макао, а затем, претерпев в дороге болезнь, кораблекрушение и заточение, доехать и до Пекина.

Солнечное затмение 1688 года, наблюдаемое миссионерами-иезуитами в присутствии короля Сиама (Biblioth?que Nationale, Paris, France / Lauros / Giraudon / The Bridgeman Art Library)

Риччи стал самым известным из всех миссионеров-иезуитов в Китае, первым иностранцем, допущенным в Китай, а затем и в Запретный город. Он крестил многих чиновников высокого ранга и знакомил их с достижениями Возрождения, хотя иезуиты импортировали много европейских научных ошибок того времени. Они высмеивали идею “небесной пустоты”, хотя, как отмечает Нидэм, “идея бесконечного пространства с небесными телами, плавающими в нем на больших расстояниях друг от друга, гораздо более продвинута… чем жесткая аристотелево-птолемеевская концепция концентрических хрустальных сфер”^[193].

Вскоре после своего прибытия в 1584 году Риччи принялся излагать принимающей стороне свои научные познания и даже предъявил карту мира, которая доказывала среди прочего, что Солнце больше Луны^[194]. Китайцы держали оборону – с их точки зрения, именно они были интеллектуальными властителями мира, во всяком случае в науках, – пока Риччи не продемонстрировал часы с боем, которые, по его словам, повторяли движение звезд. Для проверки часов китайцы предсказали солнечное затмение своими методами, а Риччи с помощниками использовал собственное устройство. Предсказанный китайцами час наступил и прошел при ярком солнечном свете; предсказанное европейцами затмение случилось ровно в назначенное время.

Когда Риччи стал известен, его пригласили в Нанкин, в самую главную обсерваторию Китая. Он ожидал увидеть там искусно нарисованные, почти волшебные карты, но обнаружил четыре удивительных инструмента, отлитых из бронзы и украшенных драконами, гораздо сложнее всего, что ему довелось видеть в Европе, – две сферы для определения затмений, проградуированные по европейской системе, но китайскими иероглифами, гномон и систему из четырех астролябий. Ответственный за приборы евнух^[195]объяснил, что инструменты были отлиты астрономом-мусульманином около двухсот пятидесяти лет назад.

Риччи осмотрел одну из сфер и указал на проградуированную шкалу: “Здесь вы отмечаете положение тени?” Евнух удивленно кивнул и попытался увести посетителя, но Риччи продолжил осмотр, отметив, что шкала была размечена системой выпуклостей, позволяющих снимать показания на ощупь, в темноте. И вдруг он сделал поразительное открытие.

– Нанкин же находится на широте 32 градуса?

Евнух согласился.

– Но эти инструмены настроены на широту 36 градусов.

Сопровождающий промолчал и вновь попытался отвлечь внимание Риччи. Но тот, заинтригованный, задал еще несколько простых вопросов про гномон – на все были даны весьма уклончивые ответы, пока наконец главный евнух не сознался:

Императорская обсерватория в Пекине, как она была устроена в конце XVII века. Здесь были открыты солнечные пятна, здесь велся учет кометам. Можно наблюдать большие бронзовые сферы (в нижней части), квадрант (в верхнем левом углу) и секстант (в центре верхней части) (SPL / Photo Researchers, Inc)

– Это красивые инструменты, но мы не знаем, как ими пользоваться. Было сделано два набора – один для Пекина, другой для Пинъяна. Этот – из Пинъяна.

Тогда Риччи все понял. Пиньян находился на тридцатишестиградусной широте, а инструменты никто не перенастраивал. Они служили лишь магическими объектами. Постепенно Риччи понял, что часть астрономических знаний пришла в Китай от арабов, так что Китай получил свое предварительное знание о Птолемеевой системе из того же источника и примерно в то же время, что и Европа. На возрождающемся Западе эта информация была принята с энтузиазмом и активно усваивалась, а в Китае, где наука не считалась путем к лучшей жизни или к лучшему правлению (в отличие от ценности астрологии как источника предсказаний), она не входила в список поощряемых занятий^[196].

Риччи сделал очень много, чтобы рассеять подобное невежество, но его учению по-прежнему оказывалось значительное сопротивление. Только через три года после смерти Риччи, когда Китайская астрономическая коллегия серьезно ошиблась при прогнозе затмения, император выпустил указ, который требовал привести календарь в соответствие с реальностью и перевести европейские работы по астрономии на китайский язык. Однако почти в это же время Китай пал под нашествием маньчжуров, страна пришла в хаос и вновь закрылась для внешних воздействий. Но даже столь изолированная страна еще в XVIII веке восхищала многих европейцев как процветающая и изысканная цивилизация. Первое прозаическое сочинение Сэмюеля Джонсона (1733) сообщает о китайцах – они “превосходно, в полной мере подготовлены во всех науках”^[197]. Но полностью китайская астрономия соединилась с общемировой не ранее чем в 1850 году.

Сегодня Императорская обсерватория в Пекине имеет собственную станцию метро.

Глава 8
Башня Султана

Встань! Бросил камень в чашу тьмы восток:

В путь, караваны звезд! Мрак изнемог.

И ловит башню гордую султана

Охотник-солнце в огненный силок.

Омар Хайям, “Рубаи”^[198]

И когда покрыла его ночь, он увидел звезду и сказал:

“Это – Господь мой!” <…> Когда он увидел месяц восходящим, он сказал: “Это – Господь мой!” <…>

Когда же он увидел солнце восходящим, то сказал:

“Это – Господь мой, Он – больший!”

Коран^[199]

Вдалеком 1959 году прозаик и культуролог Артур Кестлер выпустил книгу The Sleepwalkers (“Лунатики”) – незаурядную историю развития науки. Его вывод о вкладе исламской цивилизации в астрономию звучит довольно сурово. Арабы, пишет Кестлер, были посредниками, хранителями и переносчиками [грекоиндийского] наследия. Собственной научной оригинальности и творчества у них почти не было. За те века, что они единолично сторожили попавшее к ним сокровище, они никак его не использовали. Они усовершенствовали календарную астрономию, сделали великолепные планетные таблицы, дополнили и разработали Аристотелеву и Птолемееву космологии, импортировали в Европу индийскую систему счисления с нулем, функцию синус и алгебраические методы, но они не продвигали теоретическую науку. Большинство ученых, которые писали на арабском, были не арабы, а персы, евреи и представители несторианства (религиозное учение, близкое к христианству). А к XV веку научное наследие ислама практически полностью перешло к португальским евреям^[200].

Комментарии Кестлера справедливы, но они не принимают в расчет того факта, что в европейские Темные века любое сохранение – если обозначить этим словом исламский вклад – само по себе имеет большую ценность. Просто сохранять знание было чрезвычайно важным, в том числе и для солнечной астрономии. Крупный бельгийско-американский ученый Джордж Сартон (1884–1956) делит свою пятитомную “Историю науки” на полувековые отрезки, сопоставляя с каждой центральную фигуру. “История” начинается в 450 году до н. э. с Платона, следом идут Аристотель, Евклид и Архимед. Но с 750 года н. э. прослеживается непрерывная линия арабских и персидских ученых – Джабир, аль-Хорезми (который разрабатывал календари, определение солнечного положения, сферическую астрономию, вычисление затмений), ар-Рази, аль-Масуди, Абу-л-Вафа, аль-Бируни и Авиценна, – заканчивающаяся Омаром Хайямом (1050–1100).

Гиясаддин Абу-ль-Фатх Омар ибн Ибрахим аль-Хайям Нишапури – человек, которого на Западе зовут Омаром Хайямом, – был там практически не известен до 1859 года, когда ученый-аристократ Эдвард Фицджералд анонимно опубликовал перевод четырех тысяч строк “Рубаи” (буквальный перевод – “Четверостишия”). Фицджералд был уже пожилым человеком, его предыдущие сочинения и переводы принимались довольно плохо, и, по-видимому, он несильно удивился, когда перевод Хайяма постигла та же судьба. Два года спустя лондонский книготорговец распродал остатки тиража по копеечной цене в магазине близ Лейстер-сквер, и поэт Данте Габриэль Россетти купил книжку. Вскоре он объявил ее шедевром, а к концу века, на волне восторженного отношения к персидской культуре в Англии XIX века, поэма оказалась на пике популярности. Вдобавок к этому “Рубаи” оказались не единственным достижением Хайяма.

Хайям жил в Нишапуре (современный северо-восточный Иран), неподалеку от афганских и туркестанских границ. Его фамилия означает “шатровый мастер”, в одном из стихов он шутит над “Хайямом, строчившим познания шатры”, что в точности описывает его деятельность. Хайям был автором хорошо принятого сочинения “Трактат о доказательствах задач алгебры и алмука балы” и первым выдвинул общую теорию кубических уравнений, он также способствовал реформе персидского календаря, перестроив его согласно солнечному году, а не лунному – в результате, цитируя Гиббона, был достигнут “расчет времени, превосходящий юлианский календарь и приближающийся по точности к григорианскому”^[201]. Он оценил длину солнечного года в 365,24219858156 дня, чрезвычайно точный подсчет: к концу XIX века это число уменьшилось до 365,242196, сейчас, по самым точным подсчетам, – 365,242190. Хайям также создал карту звездного неба и помогал в постройке главной обсерватории. Он сам и семь его последователей были выбраны Сартоном в качестве ключевых фигур данного периода, но они не состоялись бы без многих других. Учитывая пренебрежительный отзыв Кестлера, возникает вопрос, что же конкретно сделала арабская наука, особенно в математике и астрономии, за триста пятьдесят лет и какова справедливая оценка исламского вклада в солнечную астрономию. Ответы на эти два вопроса займут бо?льшую часть главы; более того, они довольно тесно взаимосвязаны, потому что ислам ценил знание не только само по себе, но и за его вклад в религиозные практики (что особенно касалось изучения Солнца). Вслед за этим мы рассмотрим, как развивалось начиная с 750 года н. э. и до Коперника изучение Солнца в других культурах (особенно в Индии) в сравнении с Европой.

Все началось в 630 году н. э., когда пророк Мухаммед взял свой родной город Мекку. Город сдался без боя и стал центром паломничества для новой религии Мухаммеда – ислама. После взятия иудейского поселения в Хайбаре местная женщина отравила за ужином Мухаммеда и его людей. Пророк медленно умирал два года и умер за неделю до своего шестидесятитрехлетия.

К тому времени ислам уже стал социальной и политической силой, сравнимой с иудаизмом и христианством. Всего за несколько десятилетий последователи пророка объединили Иран, Ирак, Египет (захватив Александрию и предав огню то, что осталось от ее великой библиотеки), Сирию, Палестину, Армению и большую часть Северной Африки. К 750 году к ним присоединилась остальная Северная Африка, весь Иберийский полуостров, значительная часть центральной и южной Азии. В X веке ислам еще дальше углубился в Африку и расширил свою зону влияния за счет территории индуизма к востоку от Инда – современные Пакистан, Индия и Бангладеш и дальше, вплоть до пограничных районов Китая.

Мусульманские теократы очень сильно отличались от своих христианских и китайских соперников высокой степенью толерантности, поэтому в расцвете своего золотого века ислам стремился к привлечению любых знаний, его ученые постоянно обменивались мыслями и идеями с астрономами и естественниками из других краев. В период 661–751 годов халифы^[202], правившие из Дамаска, методично прилагали усилия^[203]к увеличению запаса научных знаний.

Причина такой страсти к знаниям находится в священной книге ислама. Более одной пятой Корана – больше 1100 строк – связано с тем или иным природным явлением^[204]. Коран в сочетании с учением Мухаммеда образует сильную мотивацию к концентрации усилий на математике и астрономии. Исламский ученый М. А. Р. Хан отмечал:

Некоторые из наиболее красноречивых пассажей Корана относятся к величию звездного мира, упорядоченности солнечного и лунного движения среди созвездий, к фазам Луны и головокружительному сиянию неустанных планет. Ничего удивительного, что арабы и другие, позднее присоединившиеся к исламу нации и цивилизации принялись за астрономию с таким энтузиазом и оставили в ней свой след навсегда^[205].

Наследники дамасских халифов – династия Аббасидов – пришли к власти в 751 году н. э. и правили более пяти столетий. За это время они перенесли столицу из Дамаска в Багдад и занялись строительством, пользуясь плодами научных достижений первых халифов. Через двенадцать лет после переезда в Багдад они начали реконструкцию города по проекту, созданному двумя людьми – философом и астрономом. В последующие пятьдесят лет новая метрополия стала знаменитым во всем мире культурным и научным центром. В то время, когда христианская церковь запрещала внутреннюю хирургию, арабы делали анестезию и проводили сложные операции. Математика росла взрывным образом – было введено понятие тангенса в тригонометрии, предложен метод решения кубических уравнений, больших успехов достигли в изучении конусов, были заложены основы теории трилинейной интерполяции. Мусульмане создали первую в мире международную банковскую систему, изобрели маятник и ветряную мельницу. Астрономия процветала вместе с другими науками.

Хотя центром обсервационной астрономии был Багдад, научное возрождение затронуло многие города – мусульманские столицы от Испании до Центральной Азии. Халифы оказывали большое покровительство науке, особенно этим отличился аль-Мансур (правивший с 754 по 775 год). Довольно типичным примером для того времени является история об индийском ученом, явившемся ко двору с копией “Сурья-Сиддханта” (“Солнечные принципы”), написанной индийским астрономом Арьябхатой за четыре столетия до того. Халиф распорядился немедленно перевести книгу на арабский (мусульмане были знакомы с письмом индусов и персов еще до того, как стали читать великие греческие тексты). Халиф аль-Мамун (813–833) был еще прогрессивнее. Будучи астрономом, он основал прославленную академию, Дом мудрости, и очень щедро платил своим ученым: одному старшему библиотекарю, по старости уходящему с должности, было выплачено золота столько же, сколько весили все переведенные им книги. Один из выбранной Сартоном восьмерки – аль-Хорезми – жил в это время, так же как и аль-Кинди, объемистое сочинение которого, “Оптика”, стало основой для многих теорий Ньютона.

Именно аль-Мамун познакомил свой народ с лучшими греческими сочинениями по астрономии – Птолемеев “Альмагест” был переведен минимум пять раз: один раз на сирийский и четыре – на арабский. Аль-Мамун построил две обсерватории, одну в пустыне под Риядом, а другую в Дамаске, а в последующие семь веков царский двор финансировал постройку десятка обсерваторий, еще больше было построено самими астрономами. Много исследований относились к Солнцу: вычисление степени прецессии, длины тропического года, рассуждения об увеличении диаметра Солнца при движении от зенита к горизонту.

Работа астрономов была особым образом связана с исламом. Мусульмане совершают молитву лицом к Мекке (город в горах, около 50 миль вглубь от Красного моря). Мекка – это не только место рождения Мухаммеда, она почитается и как первое сотворенное на Земле место, где Ибрахим (Авраам) и его сын Исмаил возвели Каабу (“куб”), а пророк Мухаммед избрал ее местом для поклонения Богу, физическим воплощением присутствия Бога. Такие ритуальные действия, как призыв к молитве или халяльный метод забоя скота, также должны производиться лицом к Каабе, мусульманские могилы сооружаются так, чтобы тело, лежа на боку, было сориентировано лицом в сторону священного места (сегодняшние похоронные обычаи немного отличаются, но тело всегда ориентируется на Каабу)^[206]. Поскольку молитвы и прочие акты благочестия мусульман направлены в сторону Мекки, им необходимо точно знать ее расположение.

Каким образом верующие, рассеянные по столь обширной части земного шара, определяют киблу, направление на священный город^[207]? Сначала для этого использовали восходы и заходы Солнца и положение неподвижных звезд – ранние мечети ориентировались на Мекку весьма приблизительно. Желая получить более точное направление, халиф аль-Мамун собрал группу ученых для установления координат Мекки и Багдада. Вдохновляемый той же целью математик аль-Бируни написал трактат по геодезии Tahdidu Nihayet-il-Emakin li-Tashih-il-Mesakin с целью определения киблы от Газни, окруженного стеной города на пути между Кабулом и Кандагаром. В течение девятого столетия, по словам видного арабиста Дэвида Кинга, “разрабатывались различные схемы сакральной географии… которые делили мир на секторы по отношению к Каабе, а кибла в каждом таком секторе определялась в зависимости от восхода или захода солнца или определенной неподвижной звезды”^[208]. Мусульманские математики составили таблицы для выражения киблы через угол к меридиану на каждый градус земной широты и долготы, используя геометрические и тригонометрические методы. Крайне сложные вычисления привели к появлению астрономических таблиц, которые позволяли верующим узнать, куда следует повернуться лицом, где бы они ни находились. К началу X века мечети начали ориентировать на Мекку с гораздо большей точностью: мечети в Египте и Андалусии повернуты к закату, а мечети на востоке, в Иране, Ираке и Центральной Азии, – к восходу солнца.

Вопрос заключался не только в ориентации молитвы, но и в ее времени. Мусульманам требовалось достоверное знание о расположении Солнца и Луны для определения точного часа молитвы. Как писал Мохаммад Ильяс, историк науки, “эта функция была настолько важной, что в Средневековье только лучших астрономов назначали в главные мечети мусульманского мира”^[209]. Коран не назначает определенного времени для молитвы. Верующим скорее рекомендуется ориентироваться по солнцу. В первые годы ислама час молитвы определялся по длине тени, по наступлению сумерек. Мусульмане начинали день на закате с Магриба, переходя ко второй молитве, Иша, с наступлением ночи; на заре приходило время для Фаджра, в полдень – для Зухра (который начинался сразу после того, как солнце пересекало меридиан). Последней молитвой в дневном цикле был Аср, который начинался, когда тени от предметов становились в два раза длинее самих предметов. В некоторых мусульманских общинах добавляется еще шестая молитва, Духа, начинающаяся за столько же времени до полудня, сколько проходит от полудня до Асра.

В то время как некоторые ранние мечети строились без консультаций астрономов, молодых ученых поощряли в освоении астрономии и математики не только в целях составления календарей (в исламе принят только лунный календарь), но и в целях поддержания религиозных практик. Совпадение длинной череды средневековых мусульманских ученых с развитием исламского религиозного ритуала далеко не случайно.

Создание плоской астролябии (от др.-греч. ?????????? – “берущий звезды”), вероятно, уже в VIII веке мусульманским математиком и астрономом Мухаммадом аль-Фазари (ум. между 796 и 806 годами) только подстегнуло интерес арабов к изучению небосвода, в особенности комет и затмений. Инструмент с высокой степенью многофункциональности, астролябия отвечала на очень многие вопросы сферической астрономии, европейские ученые прозвали ее “королем инструментов” и писали сочинения в ее честь. Лучшие мастера назывались alasterlabi (“создатели астролябий”) и занимались только этим, такой был спрос на приборы. Большинство этих устройств делались в царских мастерских (buyuta?), сделать и украсить прибор самостоятельно было значительным достижением^[210].

В сравнении с греческим умозрительным подходом использование этого технического арсенала – астролябии, меридианного круга, армиллярной сферы, небесного глобуса, – изменило астрономическую практику, создав ту основу, на которой ученые создают сегодняшнее оборудование и лаборатории. В 992 году наклон эклиптики был измерен с помощью меридианного круга с радиусом в 40 локтей – около 20 м; в большой Самаркандской обсерватории радиус меридианного круга превышает 36 м. Эти размеры сами по себе давали арабским астрономам значительное преимущество в точности и являлись их крупнейшим вкладом в наши познания о Солнце.

К XIII веку халифат Аббасидов, опустошенный набегами монголов, оказался ввергнут в хаос, Восток и Запад разделились, став почти независимыми государствами. В 1220 году Чингисхан во главе 200 тыс. конников прошел через Центральную Азию и Афганистан, завладев Самаркандом, Бухарой и Балхом, и продвинулся до восточной Турции. Чингисхан умер в возрасте семидесяти двух лет, перейдя к тому времени в ислам и сменив страсть разрушения на страсть строительства, но перед тем за двадцать лет он умудрился стереть с лица земли одну из самых продвинутых цивилизаций. Тем временем крестоносцы сеяли разрушения на западных границах халифата. Смертельным ударом стало взятие Багдада в 1258 году монгольским ханом Хулагу (внуком Чингисхана), который уничтожил дворцы и общественные здания. Библиотеки и собрания произведений искусства, тщательно собиравшиеся поколениями халифов, были разграблены и сожжены. По некоторым подсчетам, выжила одна книга из тысячи.

Арабская астрономия, впрочем, выжила тоже. За три года до взятия Багдада Хулагу-хан смог взять горную твердыню ассасинов^[211]. Среди пленных был и астроном Насир ад-Дин ат-Туси, состоявший почетным советником-астрологом при главе ордена. Ат-Туси перешел к новому повелителю, и в 1256 году под его руководством началось возведение огромной обсерватории в Мераге, на юге от Тебриза, которая функционировала более восьмидесяти лет, став одной из самых важных и влиятельных обсерваторий своего времени. Критика ат-Туси в адрес Птолемеевой теории планетарного движения предвосхитила революционные идеи Коперника.

Мамлюкский султанат правил Египтом и Сирией с середины XI до начала XIV века. Расширяясь на север в Турцию, на запад в северо-западную Африку и южную Испанию и на восток в Индию, они вызвали к жизни своего рода ренессанс – вокруг крупных обсерваторий в Мераге и Самарканде выросли новые центры учености. Обсерваторию в Самарканде выстроили под покровительством Улугбека (1393–1440), внука Тамерлана. Улугбек (“великий князь”) посвятил себя астрономии и составил настолько точные звездные таблицы, что на целые поколения арабских астрономов они даже вытеснили Птолемеевы. Но возрождение было очень кратковременным: от самаркандской обсерватории сохранилась только одна часть – гигантский мраморный секстант.

Два индийских астронома смотрят на звезды в телескоп XVII века (HIP / Art Resource, N. Y.; British Library, London, Great Britain)

Разные периоды оживления имели место в последующие годы, но ни один не продлился долго. После убийства Улугбека в 1440 году наука в мусульманском мире угасла. Но на протяжении трехсот пятидесяти лет мусульмане держали науку на службе у ислама, таким образом сохранив ее.

В 1068 году современник выделил группу из восьми наций согласно их вкладу в науку: “Индусы, персы, халдеи, иудеи, греки, римляне, египтяне и арабы”^[212]. Этот список, конечно, упрощен, он не учитывает множественные связи меж ду нациями; сюда не входит Китай, который не стоит сбрасывать со счетов; напротив, императорский Рим – неожиданное и, вероятно, не слишком оправданное включение. По этому списку мы и пройдем до конца главы, посмотрев на индийскую астрономию и оценив, в каком состоянии Западная Европа пришла к Копернику.

Индуистские верующие поклоняются Солнцу, называющемуся на санскрите “митра”, или “друг”, из-за его тепла, света и других жизнетворных качеств (Michaud Roland et Sabrina / Rapho / Eyedea Illustrations.

Ведическая религиозная традиция, предшественница современного индуизма, стала одной из первых традиций, обычаи и ритуалы которой были записаны (на санскрите). Веды как единое целое (самые ранние тексты относятся к 1500 году до н. э.) полны гимнов, восславляющих Солнце как источник и опору всей земной жизни. Один из относящихся к Ведам текстов, “Джьотиша-веданга”, обращается к Солнцу как к “хранилищу неисчерпаемой энергии и блеска”^[213]. Это первое индийское сочинение по астрономии стало^[214]авторитетным источником уже к IV веку до н. э.

Возможно, в результате этого рано проснувшегося интереса влияние индийской науки широко распространилось, и далеко не только в Китае, куда индийская астрономия проникла в течение примерно столетия после написания ведических текстов. Отто Нейгебауэр пишет^[215], что индийская астрономия является “одним из наиболее важных отсутствующих звеньев между вавилонской астрономией и развитой стадией греческой астрономии, представленной в “Альмагесте”. Вполне возможно, что индийские астрономы обменивались идеями с греческими и вавилонскими коллегами по меньшей мере со времен Птолемея, если не раньше: ключевые понятия текстов Ригведы появляются в вавилонской астрономии около 700 года до н. э. Нам доподлинно известно о заметном присутствии индийской науки в Китае, наряду с буддизмом она была распространена во времена династии Тан (618–907), когда многие индийские звездочеты постоянно проживали в китайской столице. К 817 году астрология индусов тоже пустила корни: китайцы адаптировали к своим нуждам индийский календарь, построенный на двадцати восьми лунных домах. Следующей под влияние индусов подпала Персия: халифы Аббасиды были так восхищены индийской наукой, что приложили усилия для распространения ее методов по Центральной Азии.

Начиная с V века н. э. учение джайнизма^[216](с его акцентом на перерождении и реинкарнации, а также сверхъестественных силах, воплощаемых в карме) утверждается почти во всех частях Индии. Гора Сумеру (находящаяся предположительно в Гималаях) почитается этим учением за центр Земли, вокруг которого в свою очередь вращаются солнце, луна и звезды. Днем солнце движется на юг от горы, а ночью Гималаи скрывают его из виду. У джайнов не было идеи о том, что ночь и день чередуются в разных полушариях, они считали, что в каждом полушарии свое солнце.

Индийская картина мироздания была заимствована в первую очередь из религиозных доктрин, ни одной древней записи о солнце, солнечных пятнах или затмениях обнаружено не было. Индусы-астрономы брали статистику, собранную в Вавилоне и Египте, для собственных нужд – календарных расчетов, учета времени, составления гороскопов, предсказания затмений. Однако именно индусы оценили возраст Земли в 4,3 млрд лет, в то время как еще в XIX веке многие ученые были уверены, что он не превышает сотни тысяч лет (сегодняшняя оценка – 4,6 млрд лет).

Влияние индийской цивилизации на западную астрономию состояло в основном не в теориях, а в разработке математического инструментария; примером служит передовая сферическая тригонометрия, а также изобретение десятичной системы счисления с нулем в качестве числа^[217].

С падением Рима закатилась двуязычная западная цивилизация, что привело к практически полному исчезновению греческого языка за пределами Восточной империи; та же судьба постигла большинство сочинений греческой науки. Астрономия философски перенесла смену декораций с языческих на христианские и перемену географии – перемещение из Александрии в Константинополь, но впервые за триста лет после Птолемея дисциплина, как теоретическая, так и обсервационная, была почти полностью заброшена – почти на четыре столетия. Превратности войн и религиозных распрей обрекли ученость на длительную паузу, катастрофическую в высшей степени для технической науки, зависящей от квалифицированных и систематических инструкций, передаваемых от поколения к поколению.

В 398 году толпа христиан разрушила Александрийский музей, в 415 году другая толпа линчевала Гипатию, астронома из Александрии. Сочинения, появлявшиеся между 650 и 800 годами, были слишком незначительными, отчасти это связано с иконоборческими преследованиями VIII века.

По всему старому миру большинство населения жило на краю нищеты, под постоянной угрозой варварских нашествий, военной мобилизации и еще более частых миграций, голода, чумы, наводнений и прочих бедствий. В 526 году Антиохия была разрушена землетрясением, в 542-м Константинополь настигла бубонная чума, девять лет спустя землетрясение и цунами унесли жизни десятков тысяч людей в Ливане. В 856 году случилось крупнейшее землетрясение в Греции. Одно только десятое столетие ознаменовалось двадцатью жестокими вспышками голода, некоторые длились два-три года. Одинадцатое столетие было не лучше: Франция прошла через двадцать шесть случаев голода, Англия испытывала голод почти каждые четырнадцать лет. Землетрясения в 1138, 1268 и 1290 годах убили до полумиллиона человек. В 1228 году колоссальное наводнение в Нидерландах смыло с лица земли 100 тыс. человек и значительный кусок суше. В середине XIV века бубонная чума вернулась в обличье Черной Смерти, свирепствуя шесть лет подряд и унеся жизни трети населения Европы, а также множества людей в Азии и Северной Африке – возможно, общая цифра доходит до 25 млн. Большим свершением было просто выжить, что уж говорить о картографировании небес.

Индийский народный рисунок с изображением мандалы Сурьи с коброй, символизирующей Солнце, водой и растительностью [From Madanjeet Singh, The Sun in Myth and Art (London: Thames and Hudson, 1993)]

В конце IX века Запад начал постепенно выходить из периода Темных веков. Арабские астрономы устремились в Испанию, и к X веку Кордова со своим полумиллионом жителей, несколькими библиотеками, медицинской школой и большой бумажной фабрикой уже была значительным интеллектуальным центром. Торговые пути между Западом и арабским миром к этому времени давно были проложены, а обмен научным знанием начался только в XI веке после посещения Испании христианскими учеными, которые не только впитали арабские идеи, но и восстановили собственное наследие. К XII веку Толедо стал переводным центром – здесь переводили сочинения с арабского на латынь, иврит, испанский и многие другие языки. “Альмагест” был переведен на латынь анонимным сицилийцем в 1160 году, хотя это оказалось сложным делом: некоторые слова переводчик не смог перевести и просто транслитерировал – такие как “надир” и “зенит”, – и в результате появилось несколько упрощенных и неточных версий текста. Как в игре в “испорченный телефон”, каждый перевод оказывался все дальше от оригинала^[218].

Тем не менее к XIII веку благодаря арабским переводчикам Кордовы и Толедо в обиход вошли достаточно точные латинские версии многих сочинений Птолемея, Аристотеля, Платона, Евклида, Архимеда и Галена. Работы Птолемея стали практически синонимом астрономии и редко подвергались сомнению, хотя ведущие арабские астрономы, конечно, задавались вопросами, находя все больше ошибок в его системе, особенно в части движения планет. Как, например, в рамках Птолемеевой теории могла объясняться изменяющаяся яркость Меркурия и Венеры? Величайший ученый нового поколения Ибн Рушд (1126–1198), известный под именем Аверроэс и заработавший прозвище Комментатор за обширные комментарии к Аристотелю, писал: “Астрономическое знание наших дней не дает нам ничего, из чего могла бы следовать окружающая нас действительность. Модель, которую развивают ученые сегодня, согласуется с вычислениями, а не с тем, как действительно обстоят вещи”^[219]. Король Альфонсо X Кастильский (1221–1284), ознакомившись с Птолемеевой моделью, по легенде, заметил, что, присутствуй он при создании мира, он дал бы Всемогущему пару неплохих советов.

С V века, когда Римская империя окончательно сошла со сцены, и до конца Возрождения на Западе доминировала римская католическая церковь. Первую часть этого периода монахи контролировали учебные заведения: ученики имели дело с ограниченными источниками, их учителя мало поощряли самостоятельные исследования или наблюдения. Научное знание в основном рассматривалось как подсобная дисциплина для понимания Библии. Блаженный Августин, один из самых открытых христианских мыслителей, писал:

Нет нужды исследовать природу вещей, как поступают те, кого греки называют физиками; не следует беспокоиться, если христианин не знает чего-нибудь о силе и числе стихий, о движении, строе и затмении звезд, о форме неба… Для христианина достаточно верить, что причина тварей небесных и земных, видимых и невидимых заключается только в благости Творца, Который есть единый и истинный Бог^[220].

Профессор Джон Норт (Тринити-колледж, Кембридж), скрупулезнейший историк данного периода, добавляет: “В общем и целом христианин видел себя униженным и жалким созданием, единственной надеждой которого оставались молитва и раскаяние и для которого рациональное постижение планетного вращения было в высшей степени нерелевантным занятием”^[221]. В такой ситуации вполне естественно, что астрология продолжала быть полноценной частью повседневности, в то время как немногочисленные оставшиеся астрономы собирали данные и повышали точность различных формул и параметров. Астрология стала покровительницей астрономии, поскольку обеспечивала рынок для трактатов и таблиц и тем самым – сохранность работ, которые иначе бы просто исчезли^[222]. Впрочем, расширение христианства с его концепцией единого творящего божества дало дорогу научному подходу к восприятию механизма окружающего мира благодаря отторжению заклинаний, предзнаменований, видений и прочей оккультной чепухи, которая примкнула к астрологии. Поначалу это не очень помогло астрономии. С одной стороны, действительно, ни один средневековый студент не мог получить степень без понимания основ изучения небес, с другой, средневековые христианские университеты, беря пример с церкви, никогда не пускали астрономию в первый ряд: она могла входить в каждый вводный курс, но преподавалась на элементарном уровне, и основные недостатки греческой космологии переходили от поколения к поколению.

По мере смягчения культурного климата и появления первых европейских университетов в Оксфорде (1096), Париже (1150–1170) и Болонье (1158) “Альмагест” проник в программу математического образования как в Европе, так и на Ближнем и Среднем Востоке, став естественным продолжением Евклидовых “Начал” и трактатов Автолика и Феодосия по сферической астрономии. Но даже тогда большинство студентов находили его слишком сложным и прибегали к чтению толкований, где обсуждались только элементарные солнечные проблемы.

С возникновением университетов стали появляться и фигуры, претендующие на главенство на интеллектуальной сцене Западной Европы. Монах-францисканец Роджер Бэкон (1214–1294) еще при жизни прославился как Doctor Mirabilis (Чудесный Учитель) благодаря широте и глубине знаний; некоторые называют его первым настоящим ученым. Когда Оксфорд получил свою университетскую хартию, Бэкон боролся за включение науки в программу обучения, настаивая на том, что она дополняет веру, а не отрицает ее. Повсюду присутствовало “знание напоказ, скрывающее глубокое невежество”^[223]. Папа Климент I V, который познакомился с Бэконом, еще будучи Ги Фулькуа, папским легатом в Англии, написал своему старому другу, предлагая сочинить книгу о том, как следует учить наукам.

За полтора года Бэкон создал три больших тома, где не только излагал свои идеи по улучшению научных методов и по их преподаванию (например, он предлагал сделать лабораторные эксперименты частью образования), но и ожесточенно клеймил пороки духовенства. В следующие десять лет Бэкон предвосхитил огромное количество открытий и изобретений – магнитную стрелку компаса, конструкцию телескопа, линзу, пароход, самолет, механизм рентгенологии, причину возникновения радуги, принципы камеры обскуры, даже телевидение. Он также написал несколько сочинений по астрономии. Но папа Климент умер, не успев прочесть ни одной строчки, а его преемник Николай IV провозгласил сочинения Бэкона еретическими. В 1278 году Чудесный Учитель был брошен в темницу (вероятнее, был приговорен к домашнему аресту), где и провел следующие четырнадцать лет, умерев в возрасте восьмидесяти с лишним лет в 1294 году.

Голландский рисунок 1635 года с изображением “астролябии Лансберга”, устроенной по Птолемеевым принципам, согласно оригинальной подписи, однако изображение больше похоже на солнечные часы, с которыми сверяется человек (From Philips van Lansbergen, Philippi Lansbergii Opera omnia (Middleburgi Zelandi: Z. Roman, 1663))

В последовавшие два столетия астрономы были заняты обработкой и другими операциями над небывалым изобилием таблиц, а университеты, несмотря на все резоны Бэкона, продолжали видеть в науке способ установления математических отношений между явлениями природы, вместо того чтобы проводить непредвзятые исследования на базе эмпирических данных и экспериментов. В итоге ученый вынужден был оттачивать свое мастерство в сложных предсказаниях [затмений] и в геометрических принципах, лежащих в основе бесконечного числа вычислительных таблиц.

Единственным исключением стало возрождение интереса к Аристотелю. До XII века его сочинения практически не были известны христианской Европе, но теперь они торжественно снова вошли в моду. В особенности много цитировалось “О небе”, где предполагалось, что наука должна искать причины явлений. Согласно Аристотелю, например, камень, падая к центру Земли, ускорялся потому, что, будучи земной природы, стремился домой. Все движение было переходом от “потенциала” к “действию”, реализацией того, что могло быть в основе природы объекта. Можно назвать это физикой задом наперед, но у данной системы было много последователей (Артур Кестлер сказал бы, что, когда мы проклинаем упрямое устройство или капризную машину, мы все обращаемся к Аристотелю^[224]).

В конце XII века можно выделить две школы: строгие последователи Аристотеля и математики-астрономы, требовавшие от теории поддержки сложными таблицами и вычислениями. Бэкон помог разрешить противоречие между теориями Аристотеля и Птолемея путем нового объяснения способов взаимодействия разных хрустальных сфер. Его идея изобиловала понятиями внешних выпуклых и внутренних вогнутых поверхностей и была не лучше, чем у предшественников, но ей удалось сохранить мир и оставить обоих греческих мыслителей непотревоженными в их классическом каноне. И Аристотеля, и Птолемея продолжали преподавать студентам, а их несоответствия как друг с другом, так и с наблюдаемыми явлениями молчаливо принимались. Только в 1277 году парижский епископ приговорил двести девятнадцать утверждений Аристотеля, объявив ряд его учений ересью (такое, например, как вечность мироздания). Сторонники Аристотеля были вынуждены отступить.

Еще столетие спустя, в 1377 году, другой парижский клирик, Николай Орем, сочинил комментарий к Аристотелю, отметая его аргументы в пользу неподвижности Земли и объявляя этот вопрос относительным. Хотя Орем (позже ставший епископом Лизье) не смог окончательно убедить себя в том, что Земля действительно делала дневной оборот вокруг своей оси, он рассматривал такую возможность. Эта проверка древних допущений по поводу неподвижности земного шара была, как и арабская критика, всего лишь еще одной царапиной на корпусе надежной машины: греческая космология продолжала преспокойно катиться дальше, тщательно смазываемая попеременно церковью и наукой. Небесные тела, включая Солнце, двигались по своим постоянным окружностям, а Земля лежала неподвижно в центре вращающейся вселенной.

Но вскоре всему этому предстояло измениться.

Глава 9
Земля движется

В середине всего находится Солнце. Действительно… кто мог бы поместить этот светильник в другом и лучшем месте… Ведь не напрасно некоторые называют Солнце светильником мира^[225].

Николай Коперник

Рассказывают о новом астрологе, который хочет доказать, будто Земля движется и оборачивается вокруг себя, а не небо, Солнце и Луна… Этот глупец хочет перевернуть все искусство астрономии^[226].

Мартин Лютер

Будучи подростком, Граучо Маркс^[227] взял на себя ответственность за обучение своих братьев и однажды спросил у Харпо, старшего брата, какой формы наш мир. Харпо признался, что не очень знает. Тогда Граучо подсказал ему: “Какой формы мои запонки?” – Квадратные, – был ответ.

– Я имею в виду воскресные запонки, не на каждый день. Ну, скажи теперь, какая форма у Земли.

– По воскресеньям круглая, а по будням квадратная, – отвечал Харпо, вскоре после этого принявший сценическое амплуа немого^[228].

Эта история насчитывает много лет, а сам вопрос – еще больше. Какой формы наш мир? В I веке н. э. Плиний Старший заключил, что Земля имеет форму шара, но у него была и запасная теория о “шишковидной форме”. Эрудит Исидор Севильский также объявил наш мир круглым, но при этом плоским, как колесо. Беда Достопочтенный считал мир сферическим, но не мог себе представить людей-антиподов на противоположной стороне шара. Эти мудрецы были одиноки в своих воззрениях, поскольку с V до конца X века Европа пребывала в уверенности о прямоугольной форме мира; ортодоксальная картография помещала в центр мира Иерусалим. Но когда в 999 году астроном Герберт стал папой Сильвестром II, он сделал сферу Плиния Старшего официальной доктриной церкви. В 1410 году появление Птолемеевой “Географии” на латыни подтвердило уже распространенную идею о круглом мире, а к концу столетия в связи с плаванием Колумба на поиски Индии мореплаватели и ученые также приняли модель сферической Земли, хотя и не знали ее размеров. Пришлось смениться еще многим поколениям, чтобы показать, что вращение планеты образует выпуклости на экваторе, так что сфера все-таки не идеальна^[229].

Но где находилась наша планета по отношению к остальной вселенной? “Массы, – писал Уильям Манчестер, – продолжали верить, что наш мир был неподвижным диском, вокруг которого вращалось Солнце, а весь остальной космос состоял из рая, блаженно раскинувшегося над небесами и населенного херувимами, и ада, пылающего глубоко внизу под почвами Европы. Все верили в это и даже буквально знали это”^[230]. Не совсем так – все большее число астрономов обнаруживали, что геоцентрическая модель вселенной не во всем сочетается с фактами. Мусульмане и христиане могли бесконечно пересматривать “Альмагест”, но ни один из вариантов прочтения не позволял рассчитать положение планет так, чтобы расчеты совпали с наблюдаемым, учитывая постоянно растущую точность наблюдений. Не то чтобы никто не мог догадаться: за четыреста лет до Аристарха Самосского (который выдвигал идею гелиоцентричного космоса) философы из северной Индии утверждали, что если Солнце – крупнейший объект в космосе, а сила тяжести удерживает космос воедино (а они считали верным и то и другое), то оно обязано быть в центре космоса. Были и другие: в начале XI века аль-Бируни пришел примерно к тем же заключениям, а немецкий теолог Николай Кузанский (1401–1464) уже размышлял о такой возможности. Но до изобретения печатного пресса и в отсутствие кого-либо, кто мог бы записать данные мысли, все это оставалось домыслами, быстро исчезающими с горизонта науки.

Когда в 1450 году Иоганн Гутенберг наконец изобрел наборный шрифт, эти теории смогли не только запечатлеться на бумаге, но и широко распространиться. Ученые получили возможность собирать частные библиотеки с доступом к одним и тем же печатным текстам, которые можно было обсуждать с коллегами в письмах независимо от расстояния. К началу XVI века типографии имелись в каждом крупном западноевропейском городе, суммарные тиражи достигали 6–9 млн экземпляров, а число наименований книг составляло более 35 тыс.

В 1465 году тридцатилетний астроном из Кенигсберга, Бавария, Иоганн Мюллер (1436–1476) начал писать сам и заказывать на стороне работы по астрономии вместе с альманахами и таблицами. Эти книги и статьи оказались крайне популярны, учитывая спрос на методы, помогающие в навигации и освоении новых земель, а также вечный интерес к астрологии. Через пять лет Мюллер обосновался в Нюрнберге, у него уже была собственная обсерватория и своя типография, а концу века каждое мало-мальски значимое сочинение по астрономии стало доступно на всем Западе.

И в этот момент на сцене появился Николай Коперник (1473–1543), скромный клирик из Восточной Пруссии, входившей тогда в Польское государство. Во время десятилетней учебы в Болонье и Падуе он также заинтересовался теориями космических сфер и, как и многие, столкнулся с тем, что приходилось вносить массу поправок, чтобы сгладить ошибки Птолемея^[231]. Почему Меркурий и Венера никогда не удалялись далеко от Солнца, а Марс, Юпитер и Сатурн временами начинали двигаться в обратную сторону? Коперник был вынужден обратиться к идее гелиоцентрической системы, которая гораздо лучше соотносилась с действительностью, чем система Птолемея, хотя все еще была несовершенной: Коперник, как и другие, продолжал исходить из того, что орбиты планет имели форму окружности, а не эллипса. Земля стала одной из планет – он гнал эту идею прочь как абсурдную, но она упорно возвращалась.

В тридцать он вернулся в дом своего дяди-епископа (“на краю земли”, как он сам недовольно выражался), где построил простую обсерваторию в одной из башен окружающей собор стены. Следуя инструкциям “Альмагеста”, он соорудил такие же грубые деревянные приборы, которыми астрономы пользовались веками, и проводил ночи за наблюдением звезд. Около 1514 года он напечатал и начал распространять свое сочинение, позже названное учеными De hypothesibus motuum coelestium a se constitutis commentariolus, или “Малый комментарий”, где излагал свое видение гелиоцентрической системы и спрашивал мнения у друзей и ученых коллег. В это время католическая церковь преисполнилась большого энтузиазма по поводу учености и поощряла оригинальные научные исследования, если они открыто не восставали против ее доктрины. Когда папа Лев X отреагировал положительно, а либеральные члены курии тоже дали понять о своем одобрении, Коперник стал планировать публикацию более существенного сочинения. Можно было бы ожидать, что и первоначальный набросок был достаточно противоречивым, но на этой стадии официальные инстанции никак не намекали на грядущую бурю.

В 1532 году новая система Коперника была впервые представлена ни много ни мало личным секретарем папы перед узким кругом приглашенных в Ватиканских садах. Секретарь хорошо подготовился, слушатели было приятно впечатлены. Коперник начал путь к славе, еще ничего не опубликовав. И тем не менее он долго колебался – отчасти потому, что он не мог найти никакого прямого доказательства вращения Земли (не говоря уж о вращении вокруг Солнца), а отчасти потому, что подозревал протестантов с их буквальным прочтением Библии в гораздо более критичном отношении, чем отношение ватиканских друзей. Прошло более тридцати лет со времен “Малого комментария”, прежде чем он разрешил включить фрагмент сочинения, над которым работал, в книгу по тригонометрии^[232]. В полном виде сочинение De revolutionibus orbium coelestium (“О вращении небесных сфер”) вышло в 1543 году тиражом несколько сотен экземпляров, двести двенадцать страниц формата фолио. К тому времени стареющему канонику было семьдесят, он страдал апоплексией и был наполовину парализован. Легенда гласит, что он успел увидеть первый отпечатанный экземпляр за несколько часов до смерти.

“Страх, что меня станут презирать за новизну и бессмысленность мнений, чуть не побудил меня отказаться от продолжения задуманного произведения”, – пишет Коперник. Но одновременно с этим он претендовал на научное признание. Действительно, в сопроводительном письме папе Павлу I I I (понтифику, отлучившему от церкви Генриха VIII и укрепившему позиции инквизиции)^[233]он признавал, что впервые узнал о возможном вращении Земли из Цицерона, а читая Плутарха, открыл, что у этой точки зрения были свои сторонники. Но, сперва отдав должное вкладу Аристарха Самосского, впоследствии Коперник вычеркнул из рукописи все упоминания о нем^[234]. Коперник, однако, превзошел Аристарха в том, что предложил более точную модель вращения планет вокруг Солнца. Меркурий у него обращался примерно за восемьдесят дней (современная цифра – 87,97 дня), Венера – за девять месяцев (современная цифра – 224,7 дня), пара Земля – Луна – за год, Марс – за два неполных земных года (1,88), Юпитер – за двенадцать (11,86), а Сатурн – за тридцать лет (29,4): все оценки вполне адекватные. Ученый даже смог оценить с погрешностью в 5 % максимальные и минимальные расстояния от планет до Солнца.

Коперник также предположил, что Земля вращается вокруг Солнца, полностью оборачиваясь вокруг своей оси каждые 24 ч (из-за чего возникает ощущение, что звезды вращаются в противоположном направлении). Он расставил шесть известных тогда планет в правильной последовательности – Меркурий, Венера, Земля, Марс, Юпитер, Сатурн, – но дальше не продвинулся. Звездная сфера оставалась неподвижной, а траектории планет – окружностями, а не эллипсами. Не все ответы Коперника были верны, но его достижений хватило для возникновения ожесточенной дискуссии. Протестанты с самого начала считали его идеи кощунством. Мартин Лютер (1483–1546), один из тех церковных лидеров, кто усмотрел в новой теории не только шокирующую новизну, но и серьезную ошибку, спрашивал открытым текстом: “Кто осмелится поставить авторитет Коперника выше Святого Духа?” В конце концов, продолжал он, Иисус Навин велел остановиться Солнцу, а не Земле^[235].

До тех пор пока идеи Коперника оставались предположениями, Рим хранил молчание, равно как и интеллектуалы из стана церкви. В течение полувека после смерти ученого большинство астрономов признавали важность его теории в частном порядке, но публично по-прежнему придерживались мнения о неподвижной Земле. “Гелиоцентрическая теория была принята далеко не повсеместно вплоть до времен Ньютона, – писал астроном Патрик Мур, – а в странах, далеких от средиземноморской культуры, старые идеи продержались еще дольше”^[236]. В Китае и Японии миссионеры-иезуиты продолжали распространять общепринятую космологию. Идея огромной и неведомой вселенной, в которой Земля – лишь небольшая частица, поставила бы значительную часть идейного аппарата христианства под угрозу, это было бы нелегким предприятием. Реакция крещеного мира напоминала историю о викторианской супруге каноника в Вустере, которая, услыхав о теории Дарвина и происхождении людей от обезьяноподобных существ, воскликнула: “От обезьян! Будем надеяться, что это неправда. Но если это так – будем молиться, чтобы об этом не стало широко известно”^[237].

Коперник никогда не был упрямым революционером и собирался оживить Птолемееву традицию математической астрономии, а вовсе не подрывать ее. Его расчеты раз за разом оказывались рядом с Птолемеевыми, да и сама структура De revolutionibus отражала “Альмагест”, а таблицы были не точнее, чем принятые ранее. “Если бы не Тихо Браге и Кеплер, – язвительно заключает Отто Нейгебауэр, – система Коперника работала бы на увековечивание Птолемеевой системы в слегка усложненной форме, которая более по душе философам”^[238]. Артур Кестлер был еще суровее: на почти четырехстах страницах, посвященных периоду от Коперника до Галилея, он хоронит репутацию польского каноника, по характеру “сварливого педанта без проблеска таланта или иррационального чутья настоящего гения, который, ухватившись за хорошую идею, распространил ее на плохую систему и терпеливо корпел над тем, чтобы нагромоздить в своем труде еще больше эпициклов и деферентов, превратив его в самую скучную и самую невозможную для чтения книгу среди книг, делавших историю”^[239]. Но все же Коперник действительно дал первый импульс настоящей революции. Он первым пришел к мысли, что Земля оборачивается вокруг своей оси каждые 24 часа, одновременно вращаясь вокруг Солнца, и разработал на этой основе полноценную теорию. В 1546 году, спустя три года после его смерти, родился астроном, модель космоса которого сохраняла многое от Коперниковой гелиоцентрической теории, но не подразумевала движение Земли. Тихо Браге родился в знатной датской семье и вырос протестантом, унаследовав мировоззрение, ограниченное строгой интерпретацией Писания. Первое затмение он увидел, будучи веснушчатым мальчишкой четырнадцати лет от роду, и был поражен тем, что его предсказали с точностью до дня. Как же мог несовершенный человек предсказать величественные движения небесных сфер? Браге принялся за изучение астрономии. В шестнадцать лет он наблюдал, как соединение Юпитера и Сатурна, предсказанное действующим юлианским календарем на 25 августа 1563 года, опоздало на два дня, если исходить из таблиц Коперника, и на целый месяц, если исходить из таблиц Птолемея (соединением в астрономии называют максимальное сближение двух тел на небосводе, когда совпадают их эллиптические долготы)^[240]. Тогда Тихо Браге понял, что астрономическая система отчаянно нуждается в модернизации. И именно это станет его делом.

Смерть в 1565 году опекавшего его дяди, адмирала Йергена Браге, принесла Тихо Браге большое наследство, и вскоре он построил обсерваторию в аббатстве Херревад, в Сконе (юг Швеции, тогда относившийся к Дании), перевернув вверх дном всю Европу в поисках лучших инструментов, среди которых оказался небесный глобус пяти футов в диаметре, стоивший 5 тыс. ригсдалеров – школьный учитель мог заработать такую сумму за восемьдесят лет^[241]. Огромный стенной квадрант, медная четверть круга с радиусом почти 2 м, позволял Тихо Браге точно определять момент, когда звезды проходили меридиан. В арсенале находился и большой секстант, точно измеряющий широту и долготу небесных объектов. Кроме обсерватории имелась бумажная фабрика, стеклодувная мастерская, переговорная система труб, канализация, частная тюрьма, небольшая фабрика для изготовления и ремонта инструментов, химическая лаборатория – в сущности, хватало мощностей для самодостаточного мира.

Однажды вечером 11 ноября 1572 года Тихо возвращался из обсерватории домой, когда внезапно заметил ослепительный источник света, превосходящий по яркости Венеру. “Заинтересованный, словно громом пораженный, я стоял, пристально всматриваясь вверх, – писал ученый. – Я был в таком замешательстве из-за невероятности происходящего, что переставал верить собственным глазам”. Он позвал слуг, которые подтвердили явление, но, опасаясь групповой иллюзии, Тихо Браге продолжал останавливать крестьян на улице, прося их также сказать ему, что они видят. В течение последующих восемнадцати месяцев свечение оставалось в небе на северо-западе от трех звезд правой части созведия Кассиопеи, где никогда ранее никакой звезды не наблюдалось. Это не было также ни планетой, ни кометой. Иногда источник был настолько ярким, что был виден даже днем, но к декабрю его яркость потускнела до уровня Юпитера, а уже к марту оставалась лишь точка, свет которой постепенно менялся от белого к красному и, наконец, к серому. Тихо Браге наблюдал этот объект вплоть до его полного исчезнования в марте 1574 года.

Будь это новым объектом в небе, потребовался бы пересмотр всей Аристотелевой космологии, поскольку, по Аристотелю, изменения и распад могли случаться только в подлунном мире, все выше было вечным и неизменным. Но что-то в небе, очевидно, тоже менялось; то, что довелось наблюдать Тихо Браге, было колоссальным звездным взрывом, звездой в предсмертной агонии – феномен, который сегодня известен под именем сверхновой.

Браге был последним известным астрономом, работавшим без телескопа, но зато его время ознаменовалось до сей поры не распространенным почтением к фактам, не говоря уж о том, что он был идеальным наблюдателем, его наблюдения невооруженным глазом отличались точностью до угловой минуты, то есть до 1 / 60 градуса (человеческий глаз вообще является превосходным инструментом для больших расстояний, в ясную ночь он способен различить огонек свечи на расстоянии в 7 миль). Тихо Браге тщательно каталогизировал планеты и звезды, последних он смог перечислить около тысячи. В 1573 году он опубликовал памфлет “О новой звезде”, отдав дань благодарности сверхновой, которая создала ему репутацию. На следующий год он произнес приветственную речь перед академической общественностью на латыни по случаю приглашения в Копенгагенский университет:

В наше время Николай Коперник, справедливо названный следующим Птолемеем, путем собственных наблюдений обнаружил нечто, отсутствующее у Птолемея. Он рассудил, что гипотеза Птолемея допускала нечто неприемлемое и противоречащее математическим аксиомам… Тогда он благодаря поразительному уровню своего гения выдвинул собственную гипотезу другого рода и тем самым восстановил науку о небесных движениях так, что никто до него не достигал такой точности в расчетах курсов небесных тел. И хотя некоторые детали у него противоречат физическим принципам, например то, что Солнце покоится в центре вселенной, или то, что Земля, связанные с ней элементы и Луна движутся вокруг Солнца в тройственном движении, а восемь сфер остаются неподвижными, несмотря на это, Коперник не допускает ничего абсурдного с точки зрения математических аксиом^[242].

Дворец и обсерватория Ураниборга на острове Вен (Biblioth?que Mazarine, Paris, France / Archives Charmet / The Bridgeman Art Library)

Тихо Браге понимал, что старая система теряет смысл, но ему не хотелось отпускать Землю из ее центрального положения в космосе. Он произвел на свет систему, ставшую известной под его именем, которая напоминала коперниковскую, но имела два центра – Землю и Солнце. Все планеты, кроме Земли, вращались вокруг Солнца, а само Солнце вращалось вокруг Земли – изящный компромисс между Библией и наукой, хотя и необоснованный, с нашей современной точки зрения. Но Тихо Браге был практиком, а не теоретиком и невозмутимо продолжал двигаться дальше.

Его сообщение о сверхновой одновременно заинтересовало и обеспокоило короля Дании Фредерика II – он опасался, что его ведущий астроном захочет покинуть Данию ради более изобильных пастбищ. Король решил даровать Тихо Браге островок Вен (в старом варианте произношения – Гвен), находящийся на полпути между датским островом Зеландией и Швецией, его скалы поднимались отвесно на сотни футов в пределах прямой видимости от новой крепости, которую Фредерик возводил в Эльсиноре. Вместе с островом астроному досталось щедрое пожизненное финансирование, состоящее из ренты домовладельцев острова: в какой-то момент в 1580-х в распоряжении Тихо Браге находился 1 % дохода страны.

Ученый незамедлительно принялся возводить на острове две новые обсерватории: подземный “Замок звезд”, не подверженный никаким штормам, и надземный комплекс “Ураниборг”, названный в честь греческого бога небес. Это сооружение, еще называвшееся Музей (буквально – “храм муз”), могло похвалиться крепостными стенами, павильонами, ботаническими садами, фонтанами, вольером для птиц, типографией, погребами и башнями. Ко времени его завершения “не было на всем свете ничего подобного этому месту”^[243].

В ноябре 1577 года Тихо Браге вместе со своими работниками вытягивал рыболовные сети на запруде, когда обнаружил нечто напоминающее другую сверхновую. Когда совсем стемнело, он разглядел красноватый хвост, вытянутый в сторону от Солнца, – легко узнаваемый признак кометы (само слово в греческом значит “волосатый”; Аристотель использовал его, поскольку считал, что кометы – как нам теперь известно, всего лишь комья льда и грязи – выглядят как волосатые звезды). Астроном поспешил в обсерваторию, где определил положение пришельца, вычислив угол и расстояние до ближайших звездных соседей. В течение четырех месяцев он отслеживал движение кометы по небу и обнаружил, что она не имела заметного параллакса (изменение видимого положения объектов относительно объектов фона в зависимости от сдвига головы наблюдателя).

В докладе королю Тихо Браге рассчитал, что комета находилась на расстоянии, более чем в двести тридцать раз превышающем радиус Земли (четырехкратная дистанция до Луны). Хотя расчеты были очень неточными, это убедило ученого (еще больше, чем раньше сверхновая), что Аристотель ошибался – не могли отдельные сферы вращаться над Луной и под ней. Вместо этого он постулировал общую атмосферу, которая охватывала вселенную и в которой в произвольных местах могли возникать сверхновые и кометы. Старое учение о множественных сферах, писал он в 1588 году, “теория, которую ее авторы придумали для соблюдения видимости, существует только в воображении, чтобы движения планет по их орбитам могли быть постигнуты разумом”.

С течением времени Тихо Браге становился все большим чудаком. Он завел карлика по имени Йепп, которого держал за прорицателя и подкармливал за столом лакомыми кусочками, а также ручного лося, который однажды ночью поднялся по ступенькам в пустую комнату и выпил столько пива, что свалился с лестницы, сломал ногу и вскоре умер. Судьба изменила и Браге: в 1588 году умер король Фредерик II (опять же от неумеренного пьянства), следующие девять лет правила череда регентов, поскольку королевскому сыну было всего десять лет. Все они были друзьями Тихо Браге, так что ничего не менялось, но, как только Кристиан IV вступил в свои права, он тут же прекратил покровительствовать полубезумному звездочету, который четверть века жил на всем готовом. Тихо Браге покинул остров вместе со своими учениками, слугами, инструментами и печатным станком и обосновался в католической Праге. Там он построил свою последнюю обсерваторию в замке Бенатки, в 30 милях от города, где и проводил время до самой смерти в 1601 году, сочиняя стихи и подводя итоги своим исследованиям, но не опубликовал больше ни одного слова^[244].

За год до своего изгнания с острова Вен Тихо Браге получил дебютную публикацию двадцатипятилетнего немецкого школьного учителя астрономии и математики. Иоганн Кеплер (1571–1630) был близорук, угрюм, безрассуден, рассеян, происходил из бедной и очень неблагополучной семьи (его мать была обвинена в колдовстве, он сам спасал ее от костра). Кроме того, он был гением. Его сочинение Mysterium Cosmographicum не слишком приближало читателя к пониманию вселенной, поскольку придерживалось все той же концепции концентрических сфер, но оно демонстрировало всю мощь мысли автора, который, кстати, помещал Солнце в центр вселенной. Тихо Браге пригласил Кеплера приехать с визитом, но Вен оказался слишком далеко от дома Кеплера в Граце. Впрочем, четыре года спустя, когда датчанин оказался в Праге, такое путешествие уже стало вполне реальным. Когда в 1598 году школа, где преподавал лютеранин Кеплер, оказалась закрытой по приказу эрцгерцога Фердинанда (обучавшегося у иезуитов), жребий был брошен.

4 февраля 1600 года 55-летний Тихо Браге и 28-летний Иоганн Кеплер наконец встретились “лицом к лицу, серебряным носом к чесоточной щеке”^[245]. Они провели три беспокойных месяца в компании друг друга (датчанин был подозрителен и скрытен, молодой немец – упрям и придирчив), по окончании которых Тихо Браге настоял, что Кеплер должен дать письменное обязательство не разглашать ничего о работах датского ученого. Когда в том же году главный помощник Тихо Браге уехал в Данию, Кеплер был приглашен на постоянное место. Двое ученых почти не разговаривали друг с другом, за исключением трапез, но тем не менее после смерти Браге Кеплер оказался назначенным на должность императорского математика (Браге сам занял бы эту должность, если бы не был для нее слишком высокомерным аристократом). Кеплер немедленно принялся за работу, используя колоссальный корпус точных наблюдений Браге для разработки собственных теорий, часть которых (например, планетное движение) опровергали идеи его благодетеля.

К 1605 году все основные исследования Кеплера были закончены – эти годы он так упорно работал над своими вычислениями, что, по его собственным словам, “мог бы уже десять раз умереть”. Помехи со стороны наследников Тихо Браге замедлили публикацию, но в 1609 году вышла кеплеровская “Новая астрономия”. Она утверждала два основных принципа: планеты двигались не по окружностям, а по эллипсам, а их скорость варьировалась в зависимости от расстояния от Солнца.

Фронтиспис книги Кеплера “Тайна мира” (Mysterium Cosmographicum, 1596 год) изображает сферы планет, объединенные каждая с одним из пяти Платоновых тел, определяя таким образом размеры сфер и ограничивая их число шестью. По этой модели Кеплер расчитал расстояние от каждой планеты до Солнца (Mary Evans / Photo Researchers, Inc.)

Ватикан объявил, что только круговые орбиты являются совершенными; Кеплер на это отвечал, что небесное несовершенство служило Богу для создания лучшей музыки, поскольку Он использовал музыкальную схему для расположения планет и приведения их в движение^[246]. Также Кеплер смог усилить утверждения Коперника и Браге о том, что звезды находятся неизмеримо дальше, чем считали раньше. Масштаб вселенной, по Кеплеру, был за пределами возможностей воображения.

Великий философ Блез Паскаль (1623–1662), покинувший науку ради религии, отвечал на эти открытия словами атеиста-вольнодумца в своих “Мыслях”: “Меня ужасает вечное молчание этих безграничных пространств!”^[247] Кеплера оно тоже ужасало – ему приписывают восклицание: “Бесконечность невозможно помыслить”. Однако эти открытия скорее усилили, чем ослабили его религиозные взгляды. “Но тому, кто слишком глуп, чтобы понять астрономическую науку, или слишком слаб, чтобы поверить Копернику, не задевая своей веры, я бы посоветовал покончить с изучением астрономии и, прокляв какие ему угодно философские мнения, заняться своими собственными делами, и, прекратив бродить по свету, отправиться домой ковыряться на своем участочке”^[248][249].

Эти трое ученых – Коперник, Тихо Браге и Кеплер – заложили основания научной революции XVII века. Хотя к моменту смерти Тихо Браге практически ни один астроном не верил в гелиоцентрическую космологию, все они использовали техники Коперника. Как заметил Оуэн Джинджрич, профессор астрономии в Гарварде, Кеплер, “первый астрофизик”, стал “тем человеком, который в действительности создал систему Коперника в том виде, в котором мы ее знаем”^[250]. К моменту смерти Кеплера тридцать лет спустя вся дисциплина уже руководствовалась учением Коперника и приняла не только соображения Тихо Браге о движении звезд, но и теории Кеплера о движении планет. Космология полность преобразилась этими тремя учеными… и появлением телескопа. Но это уже другая история – история Галилея.

В году тысяча шестьсот девятом

Свет истинного знания

Излился на людей

Из города Падуи, из скромной хижины;

Исчислил Галилео Галилей,

Что движется Земля, а Солнце неподвижно^[251].

Так начинается пьеса Бертольда Брехта “Жизнь Галилея”, изначально озаглавленная “Земля движется”. Людовико, молодой человек, ухаживающий за дочерью Галилея, приходит в дом ученого в Падуе (тогда – часть Венецианской республики). Он рассказывает хозяину, в то время профессору математики: “Возьмите, например, эту диковинную трубу, которую продают в Амстердаме… две линзы: одна такая [показывает жестами двоякую выпуклость], а другая – такая [показывает двоякую вогнутость]. Мне говорят: одна увеличивает, а другая уменьшает. Каждый разумный человек, конечно, поймет: они друг дружку должны уравнивать. Неверно! Сквозь эту штуку все видно увеличенным в пять раз. Вот вам и ваша наука”.

Галилей интересуется, давно ли изобрели это устройство.

Вверху слева: Николай Коперник (1473–1543) (Science Source / Photo Researchers, Inc.); вверху справа: Тихо Браге (1546–1601) (Hulton Archive / Getty Images), хорошо заметен его протез для носа; внизу слева: Иоганн Кеплер (1571–1630) (Science Source / Photo Researchers, Inc.); внизу справа: Галилео Галилей (1564–1642) (SPL / Photo Researchers, Inc.)

Людовико отвечает, “что она была не старше нескольких дней, когда я уезжал из Голландии. Во всяком случае, ее как раз только что начали продавать”.

Строки, которые Брехт вкладывает в уста молодому поклоннику, отражают то, что действительно происходило в Голландии, и реакция Галилея в пьесе тоже соответствует историческим фактам. Никогда не занимавшийся ни ремеслом, ни собственным делом, Галилей научился шлифовать и полировать линзы и вскоре собрал превосходный инструмент. Венеция по природным условиям была лишена крепостных стен, что делало жизненно важным раннее предупреждение вражеских нападений. Восьмого августа 1609 года Галилей предстал перед дожем и его двором с приглашением явиться на колокольню собора Св. Марка, чтобы ознакомиться с применением его нового устройства. Как пишет Брайан Клегг, “престарелых сенаторов приходилось удерживать от стычек друг с другом за право взобраться следующим на крышу и обозреть горизонт в поисках кораблей. Они напоминали детей, получивших новую игрушку”^[252]. Очень ловко представив изделие, Галилей удвоил свой академический оклад (с 520 флоринов в год до 1000 – эквивалент сегодняшних 300 тыс. долларов)^[253], а его профессорский контракт стал пожизненным.

Портреты молодого Галилея изображают его крепким, рыжеволосым, с короткой шеей и грубыми чертами лица: эти характеристики полностью передают его упрямую натуру и жесткую самоуверенность. “Самозабвенный карьерист с умением преподнести себя”^[254], он теперь претендовал на авторство изобретения (которое он предпочитал называть “тубусом”), а его уровень в шлифовке линз был столь высок, что до 1630 года никто не мог превзойти его. Однако в действительности до него было еще несколько изобретателей.

Роджер Бэкон в 1268 году был, вероятно, первым человеком на Западе, кто изобрел инструмент для наблюдения на далеком расстоянии, в Китае астрономы придумали что-то подобное еще раньше. Леонардо да Винчи в своих дневниках и записных книжках оставил заметки, которые потенциально могут означать, что он открыл телескоп еще до конца XV века: “Сделать зеркала, чтобы увеличить Луну”, и “для изучения природы планет нужно открыть крышу и направить изображение отдельной планеты на вогнутое зеркало. Отраженное изображение планеты будет показывать поверхность планеты, увеличенной многократно”^[255]. С годами, впрочем, голландский шлифовщик линз Ханс Липперсгей стал в общественном сознании главным изобретателем телескопа. В 1608 году он объявил о своем открытии: сочетание выпуклой и вогнутой линз приближает далекие объекты. В сентябре того же года он презентовал трубку с закрепленными в ней двумя небольшими линзами немецкому принцу Морицу Оранскому. К следующему апрелю подзорные трубы продавались в каждой лавке с очками на Понт-Неф в Париже. Голландский прототип давал трехкратное увеличение, очень скоро появились инструменты, способные на более чем двадцатикратное увеличение^[256].

Но именно Галилею достались лавры за использование телескопа в исследованиях небес. “Трудно найти более удивительное открытие за всю историю науки, – утверждает Ноэль Свердлоу. – В течение двух месяцев, декабря и января [1609–1610], он сделал больше открытий, изменивших мир, чем кто-либо другой до него или после”^[257]. Это гипербола, но вполне допустимая. Через семь месяцев после торжественного представления трубы перед дожем Галилей сжато и сухо описывал свои открытия в Sidereus Nuncius (“Звездном вестнике”, хотя сам Галилей, кажется, подразумевал “Послание звезд”): “Я видел изобилие звезд, звезды, которых не видел никогда ранее и которые превосходят старые, уже известные, десятикратно. Но самое большое потрясение вызовет… то, что я открыл четыре планеты”.

Изобилием звезд, о котором писал Галилей, был Млечный Путь. Телескоп наводил на мысль (чего не могло случиться при наблюдении невооруженным глазом), что у неба есть глубина. Сама идея о том, что Млечный Путь – это не полоска на небе, а множество звезд, скопление бессчетного числа сияющих пятнышек света, поражала воображение.

Планеты, которые разглядел Галилей, были четырьмя главными спутниками Юпитера, сегодня известными как Галилеевы спутники^[258]. Открытие доказывало, что у других планет имеются объекты, вращающиеся вокруг них, и оказывало сильную поддержку коперниковской версии солнечной системы: если бы Юпитер был закреплен на хрустальной сфере, эти луны ее бы просто разбили. Телескоп позволил Галилею сделать первые систематические зарисовки Луны, обнаружить фазы Венеры, а также продемонстрировал то, что размер планет значительно больше, чем считалось ранее. Но произошло и еще одно огромное открытие: на Солнце были пятна. Оно было “пятнистым и нечистым” – Галилей смог рассмотреть солнечные пятна. Более того, он наблюдал их перемещение по солнечной поверхности, что означало вращение самого Солнца. Занятый определением периода обращения лун Юпитера (и защитой собственного положения при дворе), Галилей не придал большого значения этим меткам, признавшись, что “он не знал и не мог знать, каков материал этих солнечных пятен”, более всего они напоминали ему облака^[259].

И до Галилея люди могли наблюдать объекты, пересекающие солнечный диск, но именно сообщение Галилея поразило широкую аудиторию и принесло ему славу. В 1611 году он нанес триумфальный визит в Ватикан^[260], где папа Павел V даровал ему частную аудиенцию. Умение определить, будет Рим аплодировать или вынесет приговор, всегда было высшим искусством, но Галилей держался в стороне от этого, возможно, беря в расчет изречение одного кардинала о том, что Библия была “предназначена для того, чтоб научить нас, как устроиться на небе, а не тому, как устроено небо”.

Галилей, рыцарь науки, во время его триумфального визита в Ватикан в 1611 году (Louvre, Paris, France / Peter Willi / The Bridgeman Art Library)

Другие астрономы тоже заявили о том, что они наблюдали такие отметки на Солнце. Английский ученый Томас Хэрриот (1560–1621) и два немецких, Кристоф Шайнер (1573–1650) и Иоганн Голдсмид (1587–1616) – его обычно называли латинским именем Фабрициус, – выпустили памфлеты; первым был Фабрициус, который торжественно доставил свое сообщение на книжную ярмарку во Франкфурте осенью 1611 года. Хэрриот, преподаватель математики и помощник сэра Уолтера Рэли, произвел и записал сто девяносто девять наблюдений за солнечными пятнами между 3 декабря 1610-го и 18 января 1613-го, но не опубликовал их. Иезуит Шайнер вел наблюдения с 21 октября до 14 декабря 1610 года, но опубликовал свои результаты только в 1612-м. Первые зарисовки Галилея появились 3–11 мая 1612 года. По-видимому, в самом деле каждый из четырех ученых самостоятельно замечал это явление и не выдавал чужие находки за свои.

Кто бы ни заслуживал пальмы первенства, именно заявление Галилея инициировало последующие дебаты. Шайнеровские наблюдения были дезавуированы его коллегами по ордену, но он и не утверждал, что это пятна – скорее, силуэты не обнаруженных ранее небольших планет, проходящих близко от поверхности Солнца; в конце концов, говорил он, почтительно вторя Аристотелю, Солнце совершенно и на нем не может быть пятен. Через год Галилей ответил “Письмами о солнечных пятнах” – тремя публичными посланиями, в которых утверждал, что пятна действительно находились на солнечной поверхности. Доказательством служило то, что пятна показывали специфическое ускорение и замедление движения, когда пересекали солнечный диск, и удлинялись и укорачивались, когда достигали краев диска, – поведение, в точности соответствующее объектам, закрепленным на вращающемся шаре.

В последней эпистоле Галилей (возможно, ища поводов для полемики) впервые публично поддержал систему Коперника. Письмо привело Рим в ярость – в 1590 году он ясно обозначил свои позиции в деле неаполитанского философа Джордано Бруно. Когда Бруно провозгласил, что вращение Земли вокруг Солнца есть неоспоримый факт, инквизиция обвинила его в ереси и приверженности пантеизму, отрицающему сотворение мира Богом. В первый день Великого поста 1600 года философа привезли на муле на римскую площадь Кампо-де-Фиори, где его привязали вниз головой, раздели догола, а затем сожгли на костре, проткнув железной спицей язык, чтобы Бруно не мог богохульствовать. В течение многих лет католикам было запрещено читать труды Коперника, пока девять главных высказываний, утверждавших, что его идеи были не просто теорией, не были окончательно вымараны. Даже после этой цензуры Конгрегация списка запрещенных книг наложила запрет на работы Коперника (15 марта 1615 года) на основании того, что он защищал “ложное пифагорейское учение о том, что Земля движется, а Солнце неподвижно”.

Галилей оказался в безвыходном положении. Его обязали предстать перед Святейшим кабинетом, и 26 февраля 1616 года был составлен документ, подтверждающий, что астроному указано на необходимость отойти от учения Коперника и “воздерживаться от преподавания или защиты этого мнения и даже от его обсуждения”. Он избежал приговора, но был вынужден заняться другими исследованиями. Такое положение дел сохранялось в течение семи лет, пока Маффео Барберини, сам астроном, не был избран папой, став Урбаном VIII. Многолетний друг Галилея пригласил ученого в Рим, где они провели шесть встреч, прогуливаясь по ватиканским садам и обсуждая вопрос гелиоцентричности. Папа Урбан сообщил своему старому товарищу, что отозвать порицание 1616 года он не сможет, но тем не менее призывает его разработать формальное сравнение между системами Коперника и Птолемея при одном условии: никаких выводов в пользу одной или другой делаться не будет, одному только Богу известно устройство вселенной.

Галилей принялся за работу, которая заняла у него девять лет. Наконец после одобрения местного флорентийского цензора он опубликовал свой “Диалог о двух главнейших системах мира”, первое издание – на тосканском диалекте, второе – на ученой латыни^[261]. “Господь был милостив даровать мне первому счастье наблюдать восхитительные вещи, скрытые от нас все эти годы”. Сила аргументов ученого была очевидна: гелиоцентрическая версия была вне обсуждений, Земля движется, потому что этого требует математика. “Широкое применение латыни, которая продолжала быть языком ученых вплоть до начала XVIII века, способствовало обмену идеями; все, что открывалось или предполагалось в одной стране, быстро получало хождение во всех других”, – писал Г. Л. Менкен^[262].

Папа Урбан, уже изрядно пострадавший в борьбе с контрреформацией, воспылал “гневом преданного любовника”^[263]и спустил с цепи инквизицию. Через год на формальном судебном процессе Галилею вменялось “сильное подозрении в ереси”. Сам по себе гелиоцентризм никогда не провозглашался ересью, ни ex cathedra, ни на церковном соборе; дело было просто в том, что, как выразился один комментатор, “Галилей намеревался вколотить Коперника в глотку христианскому миру”. Кеплер, например, был возмущен поведением коллеги: “Некоторые своим безрассудным поведением довели дело до того, что труды Коперника, которые были совершенно доступны в течение восьмидесяти лет, теперь запрещены”^[264]. По сути, Галилей вынудил Церковь заставить его замолчать, что та и сделала, повсеместно запретив продажу “Диалога…” и конфисковав все имевшиеся экземпляры. “Мы не можем познать, – говорит у Брехта кардинал, обращаясь к Галилею, – но вправе исследовать. Наука является законной и весьма любимой дочерью церкви”.

У Брехта ученому угрожали дыбой и другими пытками, но об этом у нас нет никаких свидетельств. Во всяком случае, чиновники курии предпринимали специальные усилия, чтобы избежать конфликтов. Во время процесса семидесятилетний Галилей был поселен в пятикомнатных покоях с видом на ватиканские сады, ему был выделен камердинер и человек для прислуживания за трапезой. Счастливым для Церкви образом 22 июня 1633 года Галилей пал на колени в большом зале доминиканского храма Св. Марии над Минервой и отрекся – возможно потому, что все-таки был ревностным католиком и увидел смысл в том, чего добивался святой престол: наука не может рассматриваться в качестве источника высшего авторитета. А возможно, просто потому, что, как он и признал в отречении, у него не было неопровержимых доказательств своей правоты.

По оглашенному приговору Галилею предстояло безвыездно проживать на своей вилле Альчетри под Флоренцией, где он и провел остаток жизни в исследованиях, в особенности в изучении динамики. К 1637 году он потерял зрение (хотя и не по причине наблюдений за Солнцем), а через год его посетили среди прочих Гоббс и Мильтон. Последний спустя шесть лет в “Ареопагитике” вспоминал космологическую дискуссию с Галилеем, “проводившим свою старость в тюрьме инквизиции за то, что держался в астрономии иных взглядов, чем францисканские и доминиканские цензоры”. Мильтон вернется к этой теме и в “Потерянном рае”:

…не томись

В разгадыванье сокровенных тайн,

Их Богу предоставь; Ему служи

Благоговейно…

…Слишком далеки

Просторы неба, дабы ведал ты,

Что там свершается. Итак, пребудь

Смиренномудрым…^[265]

В той же поэме Мильтон описывает спуск Сатаны на Солнце, при котором образуется пятно, подобное тем, что видны в телескоп. Жест поддержки? В любом случае запоздалый. По крайней мере Галилей, вопреки легендам, не провел в тюремной камере и одного дня. Он написал две комедии, читал лекции о Данте и продолжал свои академические занятия до самой смерти в 1642 году в возрасте семидесяти восьми лет. “В поколении, заставшем Тридцатилетнюю войну, самое большое несчастье, которое случилось с ученым, – история Галилея, мягкое порицание и почетное домашнее содержание вплоть до мирной смерти в своей постели”, – писал Альфред Норт Уайтхед^[266].

Почти столетие спустя папа Бенедикт XIV даровал имприматур (официальное разрешение Рима на публикацию) первому изданию “Полных трудов” Галилео Галилея (хотя парадоксальным образом запрет на сочинения Коперника продолжался до 1828 года). И еще двести тридцать лет пройдет, прежде чем в 1979 году папа Иоанн Павел II распорядится пересмотреть дело Галилея. Понадобилось двенадцать лет либерализации, чтобы в 1992 году Ватикан наконец признал, что Галилей и его теория оправданы. В марте 2008 года папа Бенедикт X V I объявил, что памятник великому ученому будет воздвигнут в Ватикане. Глава Папской академии наук (сам ядерный физик) сообщил: “Церковь желает закрыть дело Галилея и достичь четкого понимания не только наследия Галилея, но и отношений между наукой и верой”^[267]. Даже по стандартам великой институции это было чересчур долго.

В действительности, разумеется, причины для столь долгого неприятия новых теорий были. Появление новых технологий серьезно затрагивает системы верований, и только с изобретением печатного пресса идеи смогли получить по-настоящему широкое распространение. Но даже тогда революционные повороты мышления непременно встречали серьезное сопротивление. Зигмунд Фрейд (1856–1939) распространял мнение, согласно которому Коперник вызвал особенное отторжение, потому что вывел человечество из его исключительного положения в центре вселенной. На самом деле удар, нанесенный галилеевым открытием пятен на Солнце, был гораздо сильнее. Было нечто ужасное в несовершенстве Солнца, как будто недостатки человеческого лица перенеслись на всемогущий диск в небе, многократно увеличенные. До Галилея Солнце было безупречной, идеальной сферой. И вдруг в одночасье оно стало грязным, испещренным пятнами.

С появлением телескопа человеку XVII века пришлось заново выстраивать мир, уже не путем интерпретации воображаемого – солнечных богов, небесных колесниц, пожирающих солнечный диск драконов, – а путем постоянной квалификации и фильтрации наблюдаемых данных. И вероятно, мысль о том, что великая звезда пусть и центр солнечной системы, но лишь малая часть Божьего замысла, да и та в пятнах, переворачивала все мировоззрение.

Глава 10
Диковинные моря мыслей

Не знаю, чем я могу казаться миру, но сам себе я кажусь только мальчиком, играющим на морском берегу, развлекающимся тем, что до поры до времени отыскиваю камешек, более цветистый, чем обыкновенно, или красивую раковину, в то время как великий океан истины расстилается передо мной неисследованный^[268].

Исаак Ньютон

Когда созрело яблоко и падает – отчего оно падает? Оттого ли, что тяготеет к земле, оттого ли, что засыхает стержень, оттого ли, что сушится солнцем, что тяжелеет, что ветер трясет его, оттого ли, что стоящему внизу мальчику хочется съесть его?

Лев Толстой, “Война и мир”

“Я должен умереть, – писал нелюдимый и одинокий школьник Исаак Ньютон (1643–1727) в своем учебнике латинских упражнений, – я могу только рыдать и не знаю, что мне делать”. Главный биограф описывает его как “измученного человека… крайне невротичного, вечно колеблющегося, как минимум до достижения среднего возраста, на грани нервного срыва”^[269]. За всю жизнь он так и не женился; как шутил персонаж в “Аркадии” Тома Стоппарда, секс был “притяжением, которое Ньютон сбросил со счетов”. Трудно представить себе его и наслаждающимся галилеевым определением вина как “света, собранного влагой”. У него не было слуха, скульптуры он называл “каменными куклами”, а поэзию – “гениальной бессмыслицей”^[270]. Но после смерти сэр Исаак Ньютон был признан крупнейшим гением своего времени. Знаменитый во всем западном мире, он тридцать лет пробыл председателем Королевского общества (величайшая научная институция мира, основанная во времена физика-любителя Карла II), дважды был членом Парламента, удивительным образом он также оказался энергичным и квалифицированным управляющим Монетного двора, когда вступил на эту должность и отвечал за чеканку монет во всей Англии. Местом его последнего упокоения стало Вестминстерское аббатство, там воздвигнут мраморный монумент 25 футов высотой, где над полулежащей статуей Ньютона висит небесный глобус. Рядом херувимы взвешивают Солнце и планеты, латинская надпись гласит: “Пусть смертные радуются, что существовало такое украшение рода человеческого”. Никто во всей истории человечества не понимал “что делать” лучше него.

Еще не достигнув двадцати четырех лет, Ньютон начал формулировать принципы тяготения – основы современной предсказательной астрономии – и доказывать, что объекты на Земле и в небе движутся согласно одним и тем же законам. К этому возрасту он уже сделал важнейшие открытия о природе оптики, о свойствах цвета и света и собирался разрабатывать законы охлаждения, формулировать принципы сохранения момента, изучать скорость звука в воздухе, строить теорию происхождения Солнца. Он первым объяснил природу приливов, изложил новые идеи о конструировании телескопов и выступил одним из создателей математического анализа – дисциплины, без которой наука в ХХ веке не сделала бы ни шагу. “Не стоит заблуждаться, – сказал Эйнштейн в 1919 году, когда его теория относительности принесла ему мировую славу, – и полагать, что сильнейшая работа Ньютона может быть упразднена той или иной новой теорией. Его великие и яркие идеи сохранят свое уникальное значение навечно”^[271].

Исаак Ньютон родился на Рождество в семье фермера в деревеньке Вулсторп на восточном побережье, в графстве Линкольншир. Ранняя смерть отца и скорое повторное замужество матери оставили ребенка на попечении бабушки – не редкость в те дни, но и не слишком плодотворно в плане воспитания. Мальчиком Ньютон мастерил солнечные и обычные часы и всегда точно определял время по Солнцу. В июне 1661-го он уже учился в Тринити-колледже – тогда, как и сейчас, самом знаменитом и большом колледже Кембриджского университета.

Аристотель и прочие великие греческие философы все еще служили поддержкой царящей ортодоксии, но ростки радикальных инноваций уже возникали в лице Рене Декарта (1596–1650), который хоть и сохранял свои исследования в тайне из боязни смертоносной немилости церкви, но в 1644 году опубликовал “Начала философии”. В этом сочинении он, в частности, утверждал, что Солнце – лишь одна из множества звезд, каждая из которых находится в центре собственной “воронки”. У Ньютона такая вселенная вызывала массу вопросов. Почему любой объект всегда стремится упасть как можно ниже? Или почему он двигается в определенном направлении? Галилей рассмотрел, что лунные горы и ущелья похожи на земные, но если они сделаны из того же вещества, что и наша планета, то что удерживает Луну в небе? Почему она кружит вокруг Земли, вместо того чтобы устремиться вниз или, напротив, улететь прочь? Личный физик королевы Елизаветы Уильям Гилберт мог сделать невольную подсказку, когда в работе De Magnete (1600) предположил, что Земля обнаруживает то, что мы сегодня называем “биполярным магнитным полем”, т. е. что ее полюсы заряжены и превращают ее в “большой магнит”. Но что такое магнит?

Сэр Исаак Ньютон (1643–1727) (Science Source / Photo Researchers, Inc.)

Над этими головоломками Ньютон размышлял в своей комнате, расположенной между Главными воротами Тринити-колледжа и часовней. Но во время суровой зимы 1665 года в Англию с континента пришла чума, распространяясь от прихода к приходу, убивая тысячи людей еженедельно. Менее чем за год погиб каждый шестой лондонец. Кембридж не остался в стороне – шестнадцать колледжей были закрыты (каждый был небольшой общиной, даже к XIX веку весь университет насчитывал всего четыре сотни студентов), а Ньютону пришлось вернуться в каменный фермерский дом своей бабки. Его изоляция продлилась около девятнадцати месяцев, в течение которых он успешно создал современную математику, механику и оптику. Как вспоминал сам Ньютон, “я был в самом расцвете сил и занимался математикой и философией больше, чем когда-либо потом”^[272].

Его научную проницательность можно обнаружить в ответах, которые он нашел на два солнечных вопроса – какова масса Солнца по сравнению с Землей и какова его относительная плотность. Ньютон подсчитал, что Солнце в 28 700 раз массивнее Земли (сильно заниженная оценка, но ближе не подходил никто), а его плотность составляет примерно 0,25 от земной (отличается от современной оценки на 2 %). Сила тяжести, впрочем, оказалась более крепким орешком: пройдет почти двадцать лет, прежде чем Ньютон публично выдвинет свою теорию, и к тому времени он уже частично воспользуется чужими идеями. Около 1639 года астроном Джереми Хоррокс (1617–1641), тоже учившийся в Кембридже, предположил, что на движение Луны, обусловленное Солнцем, воздействует и некоторая сила, исходящая от Земли. Вслед за этим члены Королевского общества Роберт Гук (1635–1703), Эдмунд Галлей (1656–1742) и сэр Кристофер Рен (1632–1723), а также французский священник Исмаэль Буйо (1605–1694) предположили, что эта сила стремительно уменьшается по мере удаления объекта от центра Земли. Но именно Ньютон распознал действие общего закона и первым продемонстрировал, как он работает.

Ученый заключил, что тело на поверхности Земли удерживается силой примерно в триста пятьдесят раз большей, чем центробежная сила, отталкивающая его от Земли из-за ее вращения, – эту силу он назвал “гравитацией” (лат. gravitas – тяжесть). Вопрос был не в том, существует ли эта сила – Галилей показал, что существует, – а в том, простирается ли она столь далеко от Земли, чтобы оказаться силой, которая удерживает Луну на ее орбите. По расчетам Ньютона, если взаимное притяжение было пропорционально массам тел и уменьшалось пропорционально квадрату расстояния между ними, то оно объясняло не только орбитальное вращение Луны, но и формирование орбит всех прочих планет – отсюда и его термин “всемирное тяготение”. Этой же формулой он описал расположение планет и звезд, а также причину предварения равноденствий, объяснил отливы и приливы. Даже сегодня грандиозный масштаб этого рассуждения ставит его в первые ряды среди достижений человеческого разума; но, произведя все расчеты, Ньютон отложил их в сторону.

Много лет спустя он расскажет как минимум четырем разным людям, что его вдохновило яблоко в собственном саду. Что, если сила, заставляющая плод падать с дерева, не ограничивается каким-то расстоянием, а распространяется от Земли дальше и дальше? Ньютон никогда не писал о каких-то вспышках прозрения, только “я начал думать о тяготении, простирающемся до орбиты Луны” как о силе, действие которой всегда направлено от центра Земли^[273].

Через неполных два года Кембридж вновь открылся, и Ньютон, вернувшись, сразу сделал несколько важных открытий о природе света. Платон думал о зрении как о результате действия частиц, вылетающих из глаз смотрящего; но где находилась суть света, внутри или снаружи наблюдателя? Аристотель понимал, что свет был необходимым условием существования цвета, а Птолемей экспериментировал с углами преломления – но откуда брался цвет, не был ли он даром Солнца?

На этот раз вдохновение приняло форму не яблока, а орнамента. В нескольких милях от города на берегу реки Кэм располагалась деревня Стербридж Коммон, где каждый год проводилась большая ярмарка. На ярмарке у местного шлифовальщика линз Ньютон приобрел призму, простой треугольный брусок стекла, по форме напоминающий нынешнюю шоколадку “Тоблерон”. Вернувшись домой, он установил призму – когда луч Солнца падал на нее, возникали разные цвета. Меняет ли стекло свет или же солнечный свет содержит разные цвета, которые призма лишь разделяет? Ньютон знал, что телескоп производит радужный эффект вокруг любого объекта наблюдения, потому что край линзы является призмой. Но ему казалось неубедительным объяснять это тем, что белый свет по мере прохождения через линзу темнел в тонких местах и становился красным и еще больше темнел в толстых местах, становясь синим. Ньютон поставил эксперимент, в котором тонкий солнечный луч падал на призму, что делало разделение света еще более четким. Ньютон писал: “Поначалу это было очень приятным развлечением – наблюдать производимые таким образом живые и интенсивные цвета; но немного спустя, занявшись более тщательным их рассмотрением, я с удивлением обнаружил у них продолговатую форму, каковая, согласно признанному закону рефракции, должна быть круговой. Я также заметил… что свет с одного края изображения подвергается воздействию рефракции сравнительно сильнее, чем свет с другого края”^[274].

Разные цвета преломлялись разным образом и в порядке радуги – призма отклоняла их по разным направлениям, что значило, что солнечный луч может разлагаться на составляющие. Ньютон идентифицировал красный, оранжевый, желтый, зеленый, синий, голубой и фиолетовый цвета. Голубой не является отдельным цветом, как и оранжевый, но Ньютон пал жертвой нумерологии и руководствовался в своих наблюдениях магической цифрой семь^[275].

Ньютон, использующий призму для разложения белого света в спектр, как его представил французский художник XIX века (Image Select / Art Resource, N. Y.)

На следующем этапе нужно было выделить из белого один сплошной цвет и пропустить его через вторую призму. Ньютон поставил одну призму за другой и вращал первую таким образом, чтобы направлять по очереди синий, красный и другие цвета на вторую призму. Он обнаружил, что вторая призма уже не создает новых цветов и вообще никак не изменяет входящий в нее луч. “Свет состоит из по-разному преломляемых лучей”, – отмечал он. Таким образом, цвет оказывался не модификацией света, а его основным свойством: белый свет, который считался лишенным окраски, в действительности содержал все доступные глазу цвета.

Декарт считал, что цвет “возникает” в результате вращения крошечных частиц, из которых состоят лучи света. Идея Ньютона была в том, что наблюдаемые нами цвета разделяются в процессе прохода сквозь объекты, а не создаются самими объектами. Он отвергал мысль Декарта, утверждая, что, например, нарциссы не являются по своей сути желтыми, а радуга есть лишь совокупность водяных капель, собирающихся в атмосфере во время дождя и выполняющих функции призмы. Цвета радуги (и вообще чего бы то ни было) являются функцией того, каким образом наши глаза обрабатывают отдельные длины световых волн.

С точки зрения культуры Ньютон по меньшей мере ступал на опасную дорогу. Радуги были природным образом тесно связаны с солнцем^[276]. Греки считали их тропинками, протоптанными посланцами между землей и небесами. Войска инков поднимали радужные полотнища, североамериканские индейцы считали, что мертвые живут в Стране радуг, мятежные немецкие крестьяне XVI века маршировали под радужным знаменем, эмблемой апокалиптической надежды. И вдруг величественная небесная арка превращается в какой-то побочный эффект дождевых капель!^[277]Спустя столетие представители романтизма были поражены этим снижением статуса, а в 1817 году Китс обвинил Ньютона в том, что он фактически уничтожил поэзию радуги, сведя ее к призме. Но, несмотря на это, великий поэт все равно пил за здоровье великого ученого^[278].

Ньютон с головой ушел в исследования, у которых не было почти никаких ограничений. В одном опыте он столько, сколько позволяли глаза, смотрел на отражение солнца в зеркале, периодически отходя в темный угол комнаты, чтобы увидеть, какой именно формы и цвета пятна плавают перед глазами в темноте. Он многократно повторял этот опыт, пока, опасаясь нанести себе непоправимый вред, не заперся в затемненной комнате, чтобы восстановить зрение. На это ушло целых три дня. Во время другого опыта, направленного на доказательство того, что цветовое восприятие зависит от нажима на зрительный нерв, Ньютон просовывал штопальную иглу себе в глазницу, пока не касался задней стенки, бесстрастно отмечая “белые, темные и разноцветные круги”, возникающие в процессе тыканья иглой. Он никогда не ограничивался одним любопытством, одержимость была его второй натурой.

Поскольку световые лучи разных цветов различаются также своей преломляемостью, Ньютон сделал вывод, что нечеткость изображения, формирующегося линзой телескопа, происходит из-за того, что лучи разных цветов фокусируются в разных точках. Одна линза, вероятно, не может производить четкое изображение, поскольку телескоп-рефрактор, подобно призме, расщепляет белый свет на отдельные цвета, окружающие изображения звезд и планет фальшивыми оттенками. Так он изобрел первый работающий телескоп-рефлектор (известный сегодня как телескоп системы Ньютона). Самостоятельно отшлифовав зеркала (не самое благодарное дело: в 1677 году великий голландский философ Спиноза умер всего в сорок четыре года – его легкие были испорчены вдыханием годами стеклянной пыли от шлифования линз), Ньютон собрал превосходный инструмент с увеличенным зеркалом, правда, шириной всего лишь в дюйм. Потом он отлил двухдюймовое зеркало и поместил его в сферическое закругление в конце трубы, где под углом в 45° оно ловило отраженные лучи и передавало изображение на выпуклую линзу окуляра, через который наблюдатель смотрел на звезды. В 1671 году Ньютон отправил этот небольшой, всего 6 дюймов в длину, инструмент в Королевское общество, где тот произвел настоящий фурор среди двух с небольшим сотен членов общества. Этот результат сподвиг ученого на публикацию труда “О цвете”, который позднее расширился и превратился в “Оптику” (1704). В этом сочинении Ньютон развернуто излагал свои теории и заканчивал ставшим знаменитым набором риторических “вопросов”, разъясняющим его размышления о природе физического мира. Согласно предсказанию Ньютона, ответы на эти вопросы появятся только у грядущих поколений^[279].

Нарциссизм: оно думает, что весь мир вращается вокруг него

Впрочем, несмотря на знаменитую эпиграмму Александра Поупа: “Был этот мир глубокой тьмой окутан. / Да будет свет! И вот явился Ньютон”, – некоторые представители академического мира были не в таком восторге от его достижений. Многие коллеги Ньютона по прочтении трактата “О цвете” отнеслись крайне скептически к той идее, что свет состоит из крошечных частиц, возбуждающих движение в эфире. Глубоко оскорбленный этим приемом (как и многими другими случаями) Ньютон вступил в ожесточенный спор, беспрестанно требуя удовлетворения за реальные или воображаемые проявления неуважения, все более свирепо отвечая на любую критику, зачастую нанося личные оскорбления и отказываясь снисходить к тем, кого он считал “трещотками от математики” (и кем они в сравнении с ним, безусловно, являлись).

Самым стойким из его врагов был Роберт Гук, главный помощник Кристофера Рена при восстановлении Лондона после пожара 1666 года, куратор экспериментов при Королевском обществе. Начало их соперничества относится к 1672 году, когда Гук впервые раскритиковал Ньютоновы теории света, утверждая, что они не подкреплены достаточными доказательствами. Гук занимал важные посты и был уважаем за свои работы и изобретения – в числе прочего он усовершенствовал барометр и разнообразные термометры, создал анемометр (измеряющий скорость ветра), исследовал ультрафиолет и природу эластичности, продемонстрировал жизненную необходимость воздуха для людей и животных. Он много писал о природе света в Micrographia (1665) – большом труде, подробно повествующем о другом его изобретении, составном микроскопе.

Разъяренный Ньютон объявил Гука неспособным понять его суждения. Их обмен язвительными нападками не ослабевал с годами, не помогло и предположение голландского математика Христиана Гюйгенса (1629–1695), тоже явившееся вызовом для теории Ньютона. Гюйгенс предположил, что свет состоит из волн, а не из частиц. В действительности свет проявляет свойства и волны, и частицы, но это открытие будет сделано только через несколько столетий. Тем времен ожесточенный диспут продолжался, подогреваемый тем, что каждая сторона могла показать неполную правоту оппонента, но не могла окончательно подтвердить собственную версию.

Переместимся теперь в кофейню на лондонском Стренде, где в январе 1684-го Гук, Галлей и Рен затеяли спор о притяжении между Солнцем и планетами. После продолжительных дебатов Рен предложил щедрый приз, книгу стоимостью до 40 шиллингов (месячный доход рабочей семьи) на выбор, тому из них, кто сможет в течение двух месяцев показать, какую форму должна иметь планетная орбита, если тяготение Солнца подчиняется закону об обратном квадрате. Время прошло, ответа ни у кого не нашлось, и тогда Галлей отправился в Кембридж, чтобы поставить вопрос перед Ньютоном^[280]. Как позднее рассказывал Галлей, великий ученый немедленно ответил, что у орбиты будет форма эллипса, добавив, что проблема тяготения решена им уже давно, просто он никому об этом не сообщал, но сейчас примется за подготовку работы к публикации. Получив это известие, Гук заявил, что у него эта идея возникла еще лет пятнадцать назад и он писал Ньютону в 1679 году, обсуждая как раз подобный закон. Гук мог интуитивно дойти до природы тяготения, но у него не было математической базы для доказательства, и хотя он, вероятно, чувствовал себя обманутым, история пестрит подобными недооткрытиями.

Ньютон в ответном насмешливо-скромном письме Гуку был краток: “Если я видел дальше других, то потому, что стоял на плечах гигантов”. Их вздорные уколы закончились только со смертью Гука в 1703 году, после которой в результате изрядных политических махинаций его великий соперник был избран преемником на должность председателя Королевского общества. Но успех не мог изменить природы этого человека. Несмотря на всеобщее одобрение, встретившее Principia (откуда он удалил благодарность Гуку), он скрывал львиную долю своих исследований^[281], запираясь в своей комнате в Тринити-колледже, не обращая внимания на пищу, трудясь при свете свечи, полностью уходя в себя. Он всегда был в разладе с собственным миром.

Несмотря на то что Ньютон делал упор на концепции универсальности фундаментальных законов природы, сам он стремился не к предсказуемой, механической вселенной, а к той, где нашлось бы место для духовного, то есть алхимии, на заре своих дней в основном занимавшейся трансмутацией “низких” веществ, особенно металлов, в “высшие” посредством “правильной медицины”. К XII веку эта тайная деятельность глубоко проникла в европейскую культуру благодаря арабам. Сперва между алхимией и химией почти не делали различий, обе дисциплины были связаны с различиями материальных веществ. Но алхимия также включала в себя исследование природы в форме порождения, ферментации, трансмутации и трансфигурации.

Алхимики различали семь основных металлов, каждый соответствовал одной из планет, в то время как Солнце идентифицировалось не только с золотом как с веществом, но и с “философским золотом”, со скрытой в нем мистической силой. Все это представляло огромный интерес для Ньютона. “Ни один жар не радует так сильно, как жар Солнца”, – писал он. Чашей Грааля каждого алхимика был так называемый философский камень, идеальный баланс стихий и сил, который, считалось, способен трансмутировать любой металл в золото и сообщить земному человеку способность к всеведению. Когда Сатана у Мильтона опускается на ослепительно сияющее Солнце, поэт затрудняется дать описание светила, но сообщает, что его можно уподобить философскому камню: “Тот камень, что существовал в мечтах, / Верней, чем наяву; искали зря / Философы столетьями его”^[282]. Этот талисман фигурировал под разными именами, включая “солнце”, и, как считалось, принимал две основные формы: белого камня, который мог превращать основные металлы в серебро, и красного камня в солярной фазе, который мог превращать их в золото.

В садовой пристройке, примыкающей к стене университетской церкви и оборудованной специальным дымоходом для отвода дыма, Ньютон соорудил лабораторию, где огонь полыхал днем и ночью. При выплавке темно-красного сплава (сульфида красной ртути, известного художникам как вермильон или киноварь) он выделил жидкий металл, известный как ртуть, называвшийся в алхмии Mercurius, первоматериал, из которого состоит все прочее. Ньютон проникся такой страстью к этому металлу, что наполнил свою комнату в его честь темно-красной мебелью, шторами, подушками, даже кровать была обита красным. В конце концов постоянное обращение Ньютона с ртутью привело к скоплению металла в теле, вызывая тремор, бессонницу и, как некоторые считают, параноидальные иллюзии (согласно недавней теории, Ньютон страдал от синдрома Аспергера, одной из форм аутизма). Но Ньютон был прав, считая алхимию возможной, – она просто не могла быть обеспечена химией того времени.

Эпоху открытий от Коперника до Ньютона обычно называют научной революцией.

Известный популяризатор науки Джеймс Глик отмечал, что “в XVII веке наука была младшим партнером культуры, а к XIX уже стала частью культуры, причем большей”. Светские дамы заказывали портреты с секстантами и телескопами у своих ног^[283]. Ньютон отбрасывет такую большую тень, что его последователей можно легко недооценить (Айзек Азимов однажды заметил, что, когда ученые спорят между собой, кто же величайший ученый в истории, на самом деле они обсуждают, кто занимает второе место). Хотя столетие после смерти Ньютона дало гораздо меньше открытий, связанных с Солнцем, важные открытия делались и тогда. Так, были произведены первые измерения скорости света, появились идеи о планетах в других звездных системах, были сделаны первые сообщения о темных линиях в солнечном спектре, делались первые работы о связи облаков с Солнцем.

“Алхмик в своей мастерской”, изображение XIX века. В алхимии было много чепухи, но благодаря ей химия смогла развиться как наука (Courtesy of the Chemical Heritage Foundation Collections. An Alchemist in His Workshop, a nineteenth-century representation)

Один вопрос в особенности гипнотизировал как ученых, так и общественность: каково реальное расстояние от Земли до Солнца? Ни один из имевшихся расчетов не был убедителен. Ключевую роль сыграло прохождение Венеры между Землей и Солнцем – быстрое движение еле заметной точки по бурлящему солнечному диску^[284]. Знаменитый третий закон Кеплера гласит, что куб расстояния планеты от Солнца пропорционален квадрату времени, за которое планета совершает полный оборот, и, соответственно, дает нам относительное расстояние каждой планеты от Солнца, но не дает никаких абсолютных цифр.

Хотя Венера проделывала данный путь в течение миллионов лет, впервые это заметил молодой ланкаширский викарий Джереми Хоррокс 24 нояб ря 1639 года (спеша домой из церкви, где ему пришлось прочитать целых две проповеди). Викарий тут же понял, что, если наблюдать прохождение из двух достаточно отдаленных точек, полученных результатов будет достаточно для вычисления расстояния до Венеры, расстояния от Земли до Солнца и, наконец, размеров всей Солнечной системы. Послав приятеля наблюдать за этим явлением в Манчестер, Хоррокс произвел собственные наблюдения и удовлетворенно записал: “Объект моих самых трепетных надежд… только что полностью перекрылся с солнечным диском”^[285]. Однако его амбициям не суждено было реализоваться, поскольку наблюдательный пункт друга викария оказался расположен слишком близко и потому был бесполезен. Миновало еще два прохождения, когда подобное наблюдение наконец завершилось успешно^[286].

Усилия первопроходца были со стороны Хоррокса героической попыткой новичка. В 1716 году Галлей напечатал A New Method of Determining the Parallax of the Sun, or His Distance from the Earth (“Новый метод определения параллакса Солнца, или его расстояния до Земли”), но в этом памфлете он защищал гораздо более сложный подход – задействовать как можно больше наблюдателей по всему миру. В 1761 году научное сообщество было подготовлено к следующему прохождению. Парижанин Жозеф Николя де Лиль, построивший обсерваторию и школу астрономии в Санкт-Петербурге, послал астрономов в Индию, на остров Св. Елены и в другие места, чтобы обеспечить наблюдение прохождения 6 июня, в шестидесяти пунктах были размещены как минимум сто двадцать наблюдателей. Но само событие случилось в разгар Семилетней войны, и двое ученых, астроном Чарльз Мейсон и землемер Джереми Диксон (Диксон должен был провести демаркационную линию Мейсона – Диксона), оказались на борту корабля, атакованного французским фрегатом на пути к Суматре, одиннадцать членов экипажа погибли. Наблюдениям Мейсона и Диксона помешала война, а облака помешали остальным.

Астрономы не пали духом и приготовились к следующему прохождению, по расчетам, ожидавшемуся 3 июня 1769 года. На этот раз по всему земному шару было организовано семьдесят шесть наблюдательных пунктов. Королевское общество послало наблюдателей в северную Норвегию и Гудзонов залив, а также заплатило Джеймсу Куку (1728–1779), тридцатидевятилетнему морскому лейтенанту, за наблюдение из Таити.

Двадцать шестого августа 1768 года Кук отплыл из Англии на борту девяностовосьмифутового судна Endeavour – “помеси голландского сабо и гроба”, как его описал один историк^[287], – взяв с собой профессионального астронома Чарльза Грина, ящики с телескопами, часами и метеорологическим оборудованием, а также семнадцать овец, несколько десятков кур и уток и молочную козу, уже бывавшую в кругосветном путешествии. Французское Морское министерство приказало всем своим командирам воздержаться от столкновений с Куком и немедленно отпустить его, если он все же попадет в плен, по той причине, что тот “занят важным для человечества делом”. Кук благополучно добрался до Таити без помех со стороны Франции.

Поскольку до прохождения оставалось еще шесть недель, Куку пришлось отдать строгие приказания, запрещающие торговлю металлическими предметами с аборигенками, которые украшали бедра замысловатыми татуировками из стрел и звезд и с готовностью отдали бы свою благосклонность в обмен на гвоздь или два (сначала курс был “один корабельный гвоздь за простое совокупление”^[288], но потом быстро наступила гиперинфляция). Энтузиазм команды предыдущего корабля, “Дельфина”, был таков, что из судна выдернули почти все гвозди, что привело его в непригодное состояние. Несмотря на старания Кука, металлические предметы – столовые приборы, скобы, кухонная утварь – продолжали исчезать.

Endeavour вернулся в Англию 17 июля 1771 года. Тридцать шесть членов экипажа (первоначально состоявшего из девятисот сорока одного человека) – многие были подростками – умерли в дороге; средний уровень потерь по тем временам. Наблюдения Кука, как и все остальные, были отправлены в Париж, где их должен был суммировать и исследовать ведущий французский астроном того времени Жозеф Лаланд. По мере анализа результатов стало ясно, что множество наблюдателей не смогли обеспечить точность фиксации момента, когда край планеты и звезды соприкоснулись. Когда черная точка прикоснулась к краю диска, она будто поглотилась Солнцем (чья грань была громко прозвана терминатором), и это явление внесло смятение в ряды наблюдателей, которые разошлись в точной оценке момента на несколько секунд^[289]. Несмотря на эти вариации (а также еще несколько проблем, вызванных разницей в часовых поясах), Лаланд смог вычислить расстояние – 95 млн миль, всего на 2 млн больше сегодняшней оценки. В 1894 году американский астроном Уильям Харкнесс предъявил цифру в 92 797 000 миль, которая уже почти не отличается от современного значения, колеблющегося между 92 955 887,6 и 92 750 600,02.

Последнее прохождение случилось 8 июня 2004 года. Я наблюдал это явление в последние часы, находясь на крыше высотного дома в Манхэттене. К тому моменту, как выразился один из наблюдателей, “мушка на лице Солнца переместилась на другую щеку”. Край Венеры казался изменчивым в волнах жара, поднимавшихся от города в атмосферу. Я помню ощущение незначительности планеты, которая казалась полностью поглощенной гигантской звездой, муравьем, ползущим по светящемуся апельсину. Когда Венера достигла точки терминатора, возникло ощущение, что в нижнем правом углу Солнца просверлили дырку, чтобы маленький гость мог сбежать. Сегодня ученые могут измерить расстояние до планет с помощью радаров, а зонды, висящие в глубоком космосе, сделали масштабные кампании по наблюдению прохождения достоянием истории. Многие ли вспомнили драматическую историю этих наблюдений во время последнего прохождения, 6 июня 2012 года?

Венера еще могла занимать умы астрономов или правительств, но интерес общества уже переместился на другие вещи. Всевозможные виды игры со светом стали предметом повального увлечения со времен Сэмюеля Пипса – камера обскура, камера люцида и прочие световые фокусы, но даже здесь телескопы занимали особое, почетное место. С появлением все более мощных моделей небо становилось доступной картой. Американский поэт Тед Кузер облек в стихи это новое чувство первооткрывательства:

Эта труба, что протыкает заслон,

Что удерживает вселенную,

Что берет на себя часть давления,

Удерживая вес неведомого

От того, чтоб сорваться^[290].

Прибор Галилея использовался как для земных, так и для небесных целей, обычная модель была 5–6 футов в длину. Увеличение достигалось простым раздвиганием тубуса, к 1670 годам это расстояние достигало 140 дюймов. Телескопы соревновались друг с другом за степень увеличения, но этот метод имел свои пределы, и вплоть до 1730-х дальнейшего роста не происходило. Затем Джеймс Хедли и другие разрешили некоторые практические сложности, с самого начала сопровождавшие ньютоновские прототипы, и вскоре появились телескопы-рефлекторы с основным зеркалом до 6 дюймов в диаметре. Исследователи неба получили целый арсенал инструментов: ахроматические линзы (чтобы устранять дефекты рассеянного света), оптическое стекло, микрометр (способный измерять малые углы) и крест нитей (для точного нацеливания).

К 1780 году рефлекторный телескоп с параболическими отражателями в руках Уильяма Гершеля позволил солнечной астрономии стать отдельной областью исследований. Постройка мощнейших телескопов своего времени была только одним из достижений Гершеля. Третий ребенок гобоиста ганноверского военного оркестра, он тоже играл в этом оркестре с четырнадцати до девятнадцати лет, пока его батальон не задействовали во время Семилетней войны. По совету отца он бежал в Англию (“Никто не обратил внимания”, – заметил Гершель, хотя курфюрст Ганновера находился в британском подчинении) и зарабатывал на жизнь как переписчик нот, дирижер, композитор, учитель музыки, скрипач и органист на светском курорте в Бате. Вскоре он занялся, по его словам, “сооружением небес”, изготавливая из древесины “элегантные, как виолончели” тубусы телескопов и окуляры из эбонита, использующегося для гобоев, – все для увеличения того, что он называл “пронизывающей пространство силой”.

В 1781 году Гершель стал первооткрывателем планеты, когда идентифицировал Уран, лежащий дальше, чем ожидалось: в один момент это открытие удвоило радиус известной солнечной системы и более чем удвоило финансы Гершеля, позволив ему полностью посвятить себя астрономии. Приглашенный на аудиенцию королем Георгом III, он писал своей сестре Каролине: “Я построю такие телескопы и увижу такие вещи… то есть я буду к этому стремиться”. К 1783 году этот “немецкий музыкант средних лет, проживающий в английском курортном местечке”^[291], проводил ночи на своем наблюдательном посту, натирая руки и лицо сырой луковицей от холода, и установил общее направление и скорость движения Солнца в пространстве, а также проанализировал движение семи ярких звезд, чтобы доказать их зависимость от притяжения Солнца.

Два года спустя с помощью своей терпеливой сестры он использовал подсчеты звезд для картографирования Млечного Пути, и это подкрепило предположение Томаса Райта о том, что галактика – гигантский вращающийся диск, внутри которого располагается и наше Солнце. Древним астрономам слабая светящаяся полоска, видимая поперек неба в ясную ночь, напоминала струйку молока от какой-то небесной коровы. Греки называли ее Молочным Кругом, знаменитые своими дорогами римляне – Via Lactea. Демокрит оказался отчасти прав, предположив, что Млечный Путь состоит из звездных скоплений, но Гершель показал, что в действительности это колоссальный конгломерат звезд, туманностей, газа и пыли. “Он открыл полторы тысячи вселенных! – восклицала романистка Фанни Берни, посетив Гершелеву обсерваторию в Виндзоре в 1786 году. – И сколько еще он откроет!”^[292]

К началу XIX века Гершель нанес на карту и классифицировал около 2,5 тыс. рассеянных, облакоподобных структур, которые он назвал nebulae (“облака” на латыни, в русском языке закрепилось слово “туманность”). Туманность Ориона, клубок смерзшегося газа на расстоянии 1600 световых лет^[293]от Земли, астроном назвал “хаотической материей для грядущих сыновей”, что оказалось совершенно точным названием. Солнечное ядро Гершель описывал как “прочный шар незажженного вещества”.

В тот же год, год Первой симфонии Бетховена и лирических баллад Вордсворта и Кольриджа, Гершель расширил ньютоновы опыты над светом, показав, что за пределами красного конца солнечного спектра обнаруживаются невидимые лучи. В один прекрасный день он записывал результаты своих опытов по регистрации нагревательной силы разных цветов, когда световой спектр ложился на специальный набор термометров. Удивленный ученый обнаружил, что больше всего нагревается термометр, расположенный за пределами красного конца спектра, где цвета заканчивались: “Горячее излучение, по крайней мере частично, состоит, если позволите мне такое выражение, из невидимого света”. Опираясь на исследования Гука столетней давности, Гершель открыл инфракрасное излучение – передачу тепла, что показало, как солнечное тепло почти полностью передается невидимыми лучами, которые ведут себя как свет, но неразличимы для глаза^[294]. Открытие Гершеля позволит ученым оценивать по звездному свету, как далеко звезда находится и какого она размера.

Гершеля продолжало интересовать и научное оборудование. Астрономы уже имели вполне адекватные инструменты для наблюдения за движением Солнца, его расстоянием от Земли и других планет, колебаниями земной оси, но необходимых средств для тщательных исследований им не хватало. Уильям вместе с сыном Джоном (1792–1871), тоже астрономом, взялся за постройку телескопа с фокусным расстоянием в 20 футов и 18,25-дюймовым объективом – первым в ряду инструментов, в буквальном смысле изменивших мир. Один из биографов Гершеля охарактеризовал его достижение как превращение “звездного неба из статичной декорации, относительно которой можно было отмечать положение планет, в бескрайнюю динамичную сферу, где звезды зарождаются из облаков туманной материи”^[295]. В этом Гершель опирался на размышления Иммануила Канта (1724–1804), который во “Всеобщей естественной истории и теории неба” (1755) предположил, что Солнце и планеты сформировались путем конденсации вращающегося диска межзвездной материи. Кант (сам бывший умелым шлифовальщиком линз) предложил “гипотезу туманностей” в качестве объяснения образования планет, рассудив, что неплотные туманности – непрозрачные облака пыли и газа, которые впервые попали в область наблюдения при его жизни, – долж ны схлопываться под влиянием силы тяготения. После этого они должны растянуться в подобие диска, из которого уже со временем формируются звезды и планеты. Кант, впрочем, не был математиком, и его идеи не имели убедительной научной базы, пока великий Пьер-Симон Лаплас (1749–1827) не заявил, что Солнце и солнечная система были образованы в результате гравитационного коллапса вращающегося газового облака. Весь XIX век считалось, что Лаплас обеспечил математическое доказательство (которого не было у Ньютона) тому, что солнечная система функционировала подобно часам^[296]. В такой вселенной не было места для Бога. “Гражданин первый консул, в этой гипотезе я не нуждался”, – высокомерно ответил Лаплас Наполеону на вопрос о том, как Создатель вписывается в его конструкцию. Ко времени смерти Лапласа в 1827 году все основные фронтовые линии в научных спорах уже были проложены достаточно четко. Астрономы потеряли былое восхищение перед Солнцем, их уже не очень волновало его место в божественной схеме. Они начали рассматривать его как звезду, их интересовало, из чего оно состоит, как воздействует на Землю, что может сказать об остальной вселенной. До Ньютона Солнце было великим объектом, оказывающим давление, обусловливающим собой, своим жаром и слепящим светом существование человечества. Ньютон же показал, что Солнце, по сути, больше притягивает и имеет неосязаемую и неограниченную власть, организующую все вокруг него.

Глава 11
Затмения и просвещение

Он повернулся к солнцу и, стоя между витринными навесами, вытянул в направлении к нему правую руку. Давно собирался попробовать. Так и есть: целиком. Кончик его мизинца закрыл весь солнечный диск. Должно быть, тут фокус, где сходятся все лучи. Жаль, что нет темных очков. Интересно. Сколько было разговоров о пятнах на солнце, когда мы жили на Ломбард-стрит. Эти пятна – это огромные взрывы. В этом году будет полное затмение: где-то в конце осени^[297].

Джеймс Джойс, “Улисс”

Когда я был школьником десяти-одиннадцати лет, один из моих учителей всегда заканчивал урок минутой тишины. Он показывал нам таким образом, каким долгим может ощущаться время. Так оно и ощущалось: эти шестьдесят секунд, казалось, длятся вечно в ожидании звонка, после которого мы выскакивали из класса, как пловцы, выныривающие на поверхность.

Лет сорок спустя, 23 ноября 2003 года, я ждал, пока Луна высоко в небе не закроет Солнце. Я стоял посреди шестидесяти таких же наблюдающих за затмением на антарктическом льду толщиной в 3,5 мили, неподалеку от русской базы “Новолазаревская” – на Земле королевы Мод, координаты 70°28’ W and 11°30’ E. Нас окружал лед, сверкающий флюоресцентным синим цветом. Солнце скрывалось на одну минуту и сорок восемь секунд – очень короткий период, но и он казался целой вечностью. Но в этот раз мне не хотелось, чтобы он заканчивался.

Мое путешествие началось с рейса Нью-Йорк – Кейптаун (ЮАР), где списанный военный грузовой “Ил-76” ждал нас, чтобы за шесть с половиной часов доставить на ледяную посадочную полосу рядом с “Новолазаревской”. Ночью перед полетом вся наша группа, от аризонского профессора астрономии до стрип-танцовщицы из Чикаго, летящей навстречу мечте всей своей жизни, собралась на инструктаж на базе. Нам рассказали о разных “опасностях”: фальшивых солнцах, пасолнцах, – это миражи, образуемые светом, проходящим через ледяные кристаллы; “белой мгле”, когда белый свет окутывает со всех сторон, и ты оказываешься будто внутри шарика для пинг-понга; безумных порывах антарктических штормов, компактных сильнейших шквалов, срывающих и расшвыривающих все, что попадается им на пути. Все это, впрочем, бледнело в сравнении с текущими погодными условиями. Ветер, ревущий на скорости 75 миль в час, и температура –28 °C делали путешествие слишком опасным. Беспрерывные штормы за последние двенадцать дней разломали или унесли почти все, что было подготовлено к нашему приезду, – все оставленное предыдущей группой оборудование было полностью занесено снегом. Даже два небольших транспортных самолета были завалены снегом до самых крыльев. Команда в месте прибытия не могла покинуть свои палатки в последние сутки, а прогнозы предсказывали второй фронт, еще более свирепый, через два дня. Перерыв в непогоде на 18–30 ч дал бы нам достаточное окно, чтобы слетать, увидеть затмение и вернуться как раз перед вторым штормом, но официальная рекомендация была недвусмысленна: следует отступить. Наш беспрерывно курящий русский пилот сказал, что можно попытаться. Кто-то рядом со мной прошептал, что ни один гражданский самолет не выдержит такой попытки. Пилот затушил еще один бычок: “Ну, я готов, жду вас”. И мы полетели.

Приземлились мы в ясном свете солнечного дня, у нас в запасе было несколько часов. Еще в Кейптауне я спросил у попутчицы Кэрол, скрипачки Шотландского симфонического оркестра, сыграет ли она, если мы протащим инструмент. Та не поверила, но согласилась. Так и случилось, и уже через час после посадки снежные поля огласились Концертом соль-мажор Моцарта, вальсом “Голубой Дунай”, Something About the Way You Look Tonight Элтона Джона и “Медитацией” Массне из “Таис”. Двое, которых я окрестил “любовниками”, – британский бизнесмен из Нью-Йорка и стройная брюнетка-юрист из Парижа – внезапно вылезли из палатки, она в одной красной комбинации и лыжных ботинках, и протанцевали танго, удивительно страстно для такого холода. За ними, печально нахохлившись, стоял наш “Ил-76”, а дальше не было ничего, кроме бескрайней равнины замерзшего континента.

Солнечное затмение, ноябрь 2003, Антарктика. Аккомпанементом служила песня Something About the Way You Look Tonight, подходящий выбор (Photo by Woody Campbell)

Ветер почти стих, но от мороза все немело: –22 °C. Мы собрались около 22:15 и, плотно закутавшись, стояли на месте до 23:10. Через солнцезащитные очки я наблюдал, как Луна пожирает Солнце: этот процесс занял около сорока пяти минут. Примерно за десять минут перед полным затмением неровно чередующиеся полосы тени и яркого белого света начали пульсировать на северо-западе Солнца подобно дыму, поднимающемуся от снега: последние лучи солнечного полумесяца взаимодействовали с верхними слоями земной атмосферы.

Непосредственно перед полным затмением мы увидели гигантские красные языки пламени, вырывающиеся с солнечной поверхности. Наши тени становились все темнее, пока наконец лунный диск полностью не закрыл Солнце: все, что оставалось, – черный круг, висящий в небе, окруженный светящимся гало, подобно гигантскому подсолнуху. Горизонт приобрел насыщенно-красный оттенок, контрастирующий с блистательно-зеленым ледяным гребнем. Я снял защитные очки – Солнце было уже почти за горизонтом, мы наблюдали его эффектный танец с Луной и краем Земли. Постепенно наш спутник покидал Солнце, вот вновь возник полумесяц, корона и прекрасное алмазное кольцо. Мы стали первыми людьми в истории, которые наблюдали полное солнечное затмение в Антарктиде.

Мы, конечно, были не последними свидетелями этого чуда природы. Но, пока мы смотрели в восхищении, мы уже не были во власти суеверия и страха. Наука просветила не только нас, она научилась использовать затмения для собственного прогресса – настоящая революция.

Традиция наблюдать затмения в отдаленной местности – часть этой революции, начавшаяся в XVIII веке. Первопроходцем здесь стал капитан Кук со своим судном Endeavour. “Спокойный, целеустремленный человек”, как охарактеризовал его Босуэлл, Кук заинтересовался затмениями, прочтя “Полную систему астрономии” Чарльза Лидбиттера, где объявлялось:

…умелый в астрономии человек может, обладая знанием о затмениях, определить действительную разницу в меридианах между Лондоном и местонахождением корабля, которая, приведенная к градусам и минутам экватора, составит настоящую морскую долготу^[298].

В августе 1766-го Кук наблюдал свое первое солнечное затмение – в окрестностях островов Бургео, у берегов острова Ньюфаундленд. Ему повезло застать затмение целиком, туман поднялся только в последний момент, но Кук успел воспользоваться этим для вычисления долготы Ньюфаундленда. Его вычисления оказались достаточно точными, а отчет, отправленный в Королевское общество в апреле 1767 года, был принят восторженно и обеспечил Куку официальную поддержку, необходимую для его исследовательских путешествий.

За последующие одинадцать лет Кук видел еще четыре затмения, и каждое было полным: 10 мая 1771 года у острова Вознесения в Южной Атлантике; 6 сентября 1774-го – у берегов Новой Каледонии; 5 июля 1776-го – на островах Тонга (с учетом часовой разницы в 12 ч затмение совпало с закатом власти британской короны в Северной Америке; Солнце, вероятно, окончательно скрылось в момент подписания Декларации независимости); 30 декаб ря 1777-го в месте, которое сам Кук окрестил островом Затмения, недалеко от острова Рождества (в Тихом океане, около 4 тыс. миль на северо-восток от Австралии). Из “Мореходного календаря” Тобиаса Майера, опубликованного в 1767 году, Кук знал, что затмение будет там, где координаты Солнца и Луны совпадают. К моменту смерти на Гавайях в феврале 1779 года он успел увидеть больше солнечных затмений, чем кто-либо за всю историю человечества.

Среднее затмение длится чуть менее трех минут. Самое долгое было зарегистрировано над Индийским океаном в 1955 году, оно продлилось 7,08 мин. Само по себе это явление достаточно редкое, для полного затмения в той или иной точке Земля и Луна должны быть очень точно выровнены. Максимум возможного – семь затмений в год (пять солнечных и два лунных или четыре солнечных и три лунных), минимум – два солнечных. Среди планет солнечной системы одна только Земля испытывает столь очевидные затемнения. Вероятность наблюдения полного затмения из произвольно выбранной точки – один раз в триста семьдесят пять лет. Чтобы вообще увидеть затмение, надо находиться в узкой полосе, прочерчиваемой тенью Луны, самая широкая ее часть не превышает 110 миль. Тень движется со скростью от 1060 до 2100 миль в час и заканчивает свой пробег за 3–4 ч^[299].

По мере углубления научного взгляда на вселенную и роста его авторитетности наблюдатели затмений начинали размышлять и о многих связанных с ними явлениях. 15 мая 1836 года кольцевое затмение прошло над северной Британией. Биржевой брокер на пенсии, один из основателей Королевского астрономического общества, некий Фрэнсис Бейли из окрестностей Джедбурга, описал явление, позже названное “четками Бейли”. Непосредственно перед началом надвигания лунного диска на Солнце, как отметил Бейли, ряд ярких пятен, напоминающих ожерелье, разного размера и расположения образуются вокруг той части диска, которая прикасается к солнечному. То, что наблюдал Бейли, было на самом деле последними лучами солнечного света, проглядывающими сквозь лунные горы или долины, оказывающиеся на тот момент на краю лунного диска, но впечатляла более всего внезапность:

В самом деле, это явление возникало так быстро, словно было вызвано возгоранием дорожки сухого пороха. В конце концов по мере продвижения Луны темные области… вытягивались в длинные черные плотные параллельные линии, соединяющие диски Солнца и Луны, а затем они внезапно расступались и оставляли зазор между Солнцем и Луной в этих точках… сравнительно гладким и округлым, а Луна при этом ощутимо выдавалась на фоне Солнца^[300].

Это же явление описывалось за пятьдесят шесть лет до того, во время полного затмения в Пенобскоте, штат Мэн, 27 октября 1780 года. Но именно живое описание Бейли обеспечило место этому феномену в астрономии.

Следующими под рассмотрение попадают два события, которые мы наблюдали в Антарктике: похожие на красноватые нити или пузыри солнечные протуберанцы в нижней части короны, которые в действительности являются огромными концентрациями относительного холодного газа, удерживающимися в солнечной атмосфере магнитным полем, и собственно корона – нимб белого света, вспыхивающий вокруг Луны в момент полного затмения: “дивились радуге на небесах”, как писал Китс. Короны описывались еще в 96 году до н. э., хотя сам термин впервые был употреблен в 1563 году. Во время затмения 9 апреля 1567 года великий астроном-иезуит Христофор Клавий счел это солнечным краем. Кеплер опровергал его, но взамен выдвигал еще менее подходящее объяснение, предполагая, что эффект гало происходит от самой Луны. Понадобилось еще три столетия, чтобы обнаружить, что свет происходит от ионизированного газа, образующего турбулентную внешнюю атмосферу Солнца. Корона состоит из трех частей: полярных лучей, которые достигают длины нескольких солнечных диаметров, и внутренней и внешней экваториальных корон – длинных эллиптических лент, которые, “утонченно извиваясь и переплетаясь, могут рассказать всю историю солнечной энергии излучения”, как заключила миссис М. Л. Тодд, главный астроном-любитель своего времени^[301]. Если бы только она знала, как прозорлив окажется ее расчет! Жемчужный свет короны в миллионы раз менее интенсивен, чем свет центрального Солнца, и потому поддается наблюдению только во время полного затмения, но эти исследования позволяют нам понять многое об устройстве звезд, как бы далеко они ни находились от Земли.

В последние пять столетий для научно подготовленного человека затмения всегда были моментом его превосходства над суевериями и страхами менее информированных людей. Примеры встречаются как в настоящей жизни, так и в фантазиях. Во время путешествия в 1504 году Христофор Колумб оказался в затруднительном положении во время пополнения провизии на Ямайке. Несколько офицеров его команды взбунтовались, а судьба Колумба и верных ему людей оказалась в руках обитателей острова, араваков, которые отказывались доставлять провиант. Зная из своих карт, что вскоре наступит лунное затмение, Колумб дождался заветного дня и послал сообщение туземцам, что он разгневан и заставит саму Луну “сгореть от гнева”. По его сигналу она действительно начала исчезать. Пораженные островитяне взывали о милости, тогда Колумб удалился в свою каюту, отмерил нужное время получасовыми песочными часами и вышел с сообщением, что Бог удовлетворил его молитву. Луна вернулась на небо, а запасы провианта были пополнены.

Генри Райдер Хаггард (1856–1925) заложил ту же идею в классическом романе “Копи царя Соломона” (1885). Первый популярный английский роман, действие которого разворачивается в Африке, повествует о приключениях трех британцев – охотника Аллана Квотермейна и его спутников сэра Генри Куртиса и капитана Британского королевского флота Джона Гуда с их прекрасным слугой по имени Амбопа. Эти люди отправляются на поиски сказочных копей в воображаемой стране кукуанов, где вскоре оказываются в руках великого короля Твалы. Побеседовав с соратниками, простоватый капитан Гуд вытаскивает календарь: “Послушайте, друзья, ведь завтра четвертое июня?” Разумеется, тут же оказалось, что полное солнечное затмение начнется в 11:15 по Гринвичу, “его можно будет наблюдать на Тенерифе, в Южной Африке, ну и прочих местах… Вот вам и чудо! Скажите вождям, что завтра вечером мы потушим Луну”.

В 1949 году Эрже выпустил “Пленников солнца”, где Тантан, капитан Хэддок и профессор Турнесоль попали в плен к представителям царства инков, выжившего и дожившего до нашего времени. Вождь племени отдает приказ сжечь пленников заживо на костре, которое разожжет солнце, но Тантан понимает, что скоро будет затмение, и в нужный момент кричит: “О Бог Солнца, великий Пачакамак, яви свою силу, я заклинаю тебя! Если не угодна тебе эта жертва, спрячь от нас свое светящееся лицо!” Солнце прячется, и индейцы разбегаются в ужасе (Herg?/Moulinsart 2009)

Бесстрашная четверка пытается обманом проложить себе дорогу, но, когда Квотермейн риторически вопрошает у короля Твалы, может ли человек потушить Луну, великий вождь в ответ громко смеется: “Ни один человек не может этого сделать. Луна сильнее человека”. Квотермейн объявляет, что его отряд именно это и намеревается сделать, и на следующий день в назначенное время Луна начинает исчезать. Хаггард относился к африканской культуре значительно более сочувственно, чем большинство его современников, и заставил древнюю злобную колдунью Гагулу кричать дрожащим соплеменникам: “Тень пройдет! Не боитесь, в своей жизни я видела это не раз! Ни один человек не может погасить Луну. Не падайте духом! Все равно это пройдет!” Но неотвратимо гаснущая Луна выбивала почву из-под ног у колдуньи. “Кольцо тени все больше и больше закрывало луну – оно теперь уже заволокло более половины ее кроваво-красного диска. Стало душно. А тень наползала все дальше и дальше, багровая мгла сгущалась все больше и больше”. В наступившей тишине раздался крик: “Луна умирает – белые волшебники убили Луну! Мы все теперь погибнем во мраке!” Власть англичан казалась абсолютной, униженный король уступил их требованиям^[302][303]. В сюжете Хаггарда вполне мог черпать вдохновение Марк Твен, когда писал “Янки при дворе короля Артура”: у него современник Хэнк Морган, получив удар по голове, оказывается в Англии времен короля Артура. На двор 19 июня 528 года, местные настроены агрессивно и угрожают злосчастному Моргану сожжением на костре, пока он не соображает, что сейчас произойдет солнечное затмение. Сатира Твена появилась в 1889 году, только на четыре года позже публикации романа Хаггарда в Соединенных Штатах, но, возможно, Твен позаимствовал идею прямиком из истории. Его герой объясняет, что он “внезапно вспомнил, как не то Колумб, не то Кортес, не то кто-то другой в этом роде, находясь среди дикарей, воспользовался затмением как лучшим козырем для своего спасения; и в душе моей проснулась надежда. Этот козырь выручит и меня; я могу воспользоваться им, не боясь упрека в подражании, потому что я применю его почти на тысячу лет раньше, чем они”^[304].

На протяжении XIX века суеверие все еще было сильно, поэтому 7 сентября 1820 года Палата лордов приостановила процесс о разводе королевы Каролины на время затмения. Однако среди менее образованного населения этот атавистический страх был повсеместен, и он рождал видения и религиозные экстазы. Летом 1831 года в Виргинии бежавший раб поднял восстание под воздействием видения, снизошедшего на него во время февральского затмения: в ночь на 21 августа богобоязненный Нат Тернер и его соучастники зверски убили управляющего имением, а затем разгромили дома нескольких окрестных рабовладельцев, убив более пятидесяти мужчин, женщин и детей. Через девять дней он был пойман, приговорен и повешен, но перед тем оставил “Исповедь” о воздействии, которое на него оказало затмение:

Небесные знамения мне дадут знать, что надлежит начать великое дело, но до первого знака мне следует скрывать это от всех людей, а узрев первое знамение, я должен встать, приготовиться и крушить моих врагов их собственным оружием^[305]…

Уильям Стайрон в романе “Признание Ната Тернера” (1967) попытался изобразить, что мог испытать Тернер: “Глянув вверх, я увидел, как, медленно угасая, солнце пожрало черный силуэт луны. В сердце у меня не возникло ни удивления, ни страха, лишь чувство открытия, окончательной всеподчиняющей ясности^[306]”.

В тот же год, когда Твен опубликовал “Янки…”, полное солнечное затмение разожгло огонь новой религии. Первым ее адептом стал мальчик-пайют (пайюты – индейское племя), сирота, родившийся в штате Невада около 1858 года. Его взял в свою семью местный фермер и дал ему имя Джек Уилсон. Как и Нат Тернер, он вырос благочестивым ребенком, а в возрасте двадцати с чем-то лет стал фактически местным святым, поражая соседей мудростью речей, а также новым именем Вовока (что переводится как “резчик” – вероятно, подростком он работал по дереву). В 1888-м он тяжело заболел скарлатиной. Над Нью-Йорком прошло затмение, а когда Солнце вновь появилось, несколько пайютов ворвались в жилище пророка и обнаружили его в коме. “Сам час его преображения стал кульминацией, – размышляет его биограф Пол Бейли. – Покинуть ряды смертных в страшный момент смерти Солнца – это было предвестьем божественного промысла и небесного вмешательства. Верующие пайюты, удостоверившись с помощью ножа и огня, что это не сон, были готовы уже приписать спасение Солнца от черного чудовища высокому заступничеству их небеснорожденного пророка^[307]”.

Когда Вовока чудесным образом воскрес, он сообщил последователям, что был в зеленой стране, где мертвые вновь обрели жизнь, и предписал им исполнять специальный танец, призванный поднимать дух. “Совсем скоро уже Земля умрет, но индейцам не следует бояться, потому что Земля оживет, как Солнце умирает и вновь возвращается к жизни”. Он предрекал, что белую расу сметет поток воды и грязи, а его люди станут молодыми и лишенными болезней и боли; земля будет плодородной, дичь вернется в изобилии, а страна вновь превратится в индейский рай.

Этим видениям было сложно сопротивляться. В течение нескольких месяцев племена уошо, баннок и пит ривер освоили медленные па этого танца, который белые называли “танцем призрака”. Апостолы из пайютов разносили послание Вовоки племенам валапай, мохаве и даже далеким навахо. “Ни одно религиозное движение в истории, – утверждал Бейли, – не распространялось быстрее и с большим эффектом”. Бюро по делам индейцев и Министерство внутренних дел забеспокоились, но в этом не было нужды. Вовока неблагоразумно назначил точный год своего перевоплощения – 1900-й. Когда в этом году ничего не случилось, великое движение, возникшее от затмения в 1889 году, угасло. К моменту смерти в 1932 году Вовока стал лишь выцветшей сноской в книге истории.

Толпа парижанок, собравшихся вместе, наблюдает за затмением 26 августа 1892 года. Некоторые из них используют специальные фильтры, чтобы не повредить глазам (From La Vie Illustr?e: L’Eclipse Solaire du 30 Ao?t, Rue de la Paix (1905))

Мало что может сравниться с ощущением чуда, которое у нас вызывает зрелище затмения. Разные писатели, от Фенимора Купера до Дороти Сэйерс, фиксировали такие сцены и в прозе, и в дневниках. Одно из лучших описаний, передающее это чувство непосредственного контакта с тайнами творения, принадлежит Вирджинии Вулф, которая в 1927 году наблюдала затмение в Йоркшире – первое полное затмение, видимое в Англии, за более чем двести лет. На следующий день, 30 июня, она записала в дневнике:

Теперь я должна рассказать о затмении… Очень быстро, на самом деле очень-очень быстро, цвета потускнели; стало темнеть; и темнело, словно перед сильной бурей; свет тонул и тонул; мы повторяли: “Это тень”, – и думали, что все закончилось, это тень, когда неожиданно света не стало. Мы сникли. Солнце погасло. Стояла сплошная тьма. Земля была как мертвая. Удивительное мгновение, и следующее тоже, а потом, словно отвязался шар, облако опять обрело цвет, искрящийся небесный цвет, и опять стало светло. У меня появилось, когда стемнело, очень сильное чувство благоговения, я словно упала на колени, но вскочила, когда краски вернулись… Они вернулись удивительно яркими и прекрасными и в долине, и над холмами… Это походило на выздоровление. Нам было гораздо хуже, чем мы ожидали. Мы видели мертвый мир. Ощутили власть природы^[308].

Мне неизвестно более волнующее описание, притом что затмение длилось всего двадцать три секунды^[309]. Длительность процесса, впрочем, не играет роли – запоминается опыт в целом. Айзек Азимов сообщает, как он наблюдал полное затмение 30 июня 1973 года близ берегов Западной Африки на борту круизного корабля “Канберра”: “Больше всего меня поразил финал. Появляется крошечная точка света и внезапно, за долю секунды, расширяется до такой степени, что становится больно смотреть глазами без фильтров. Это триумфальное возвращение Солнца и самое впечатляющее астрономическое зрелище, какое мне только доводилось видеть”^[310]. Палеонтолог Стивен Джей Гулд, как перед тем Вулф и Бейли, тоже отмечает эффект внезапности: “Небо выключается словно от нажатия кнопки. Солнце – очень мощный источник света, доли процента его света хватает для обеспечения дневного освещения, в то время как полное затмение – это ночь, и переход происходит в один миг, не успеешь и моргнуть”. Он отмечает, что “в обычных условиях проходит несколько часов, пока человек не перестанет различать цвета. В ситуации затмения – как вспышка, вот цвет есть, а вот его уже нет^[311]”.

Полумесяц огромной мечети Фейсал в Исламабаде на фоне неполного затмения (AP Photo / B. K. Bangash)

Когда в 2001 году должно было произойти затмение, Гулд велел всем своим студентам найти время для наблюдений, а сам отправился из Бостона (где была облачная погода) в Нью-Йорк для полноценного наблюдения. Позже он описал “это замечательное событие”:

В нашу эпоху искуственно навязанных полноразмерных потрясений… мы с трудом можем вообразить, что наше внимание привлечет, даже потрясет что-либо столь неуловимое, хоть и всеобъемлющее, как свойства окружающего нас солнечного освещения… Десятого мая небо над Нью-Йорком потемнело не вдруг. Но мы чрезвычайно чувствительны к обычному освещению, хотя и не можем полностью доверять этому своему чувству и даже не можем сформулировать, что же странного в изменении этого освещения… День зловеще нахмурился, хотя солнечный свет продолжать заливать все вокруг, и люди это заметили и слегка вздрогнули… заметили и замерли, а небо, полное света, потемнело до уровня практически незаметной грозы. Какая-то женщина сказала своему спутнику: “Черт возьми, либо это конец света, либо пойдет дождь – но, убей меня Бог, дождя явно не предвидится”.

Несколько необычно слышать о таких чувствах от ученого, но они демонстрируют нечто первобытное в нашей реакции. В рассказе Джона Апдайка “Затмение” мужчина отправляется со своей двухлетней дочкой в сад посмотреть на затмение: “В небе были облака, и казалось, что Солнце борется там, посреди стаи всклокоченных свирепых черно-серебристых облаков, с врагом слишком жутким, чтобы его можно было увидеть, призрачным и прожорливым пожирателем – как само время”. Он обращается к пожилой соседке, сидящей на крыльце, с вопросом, как ей нравится затмение. “Не нравится, – отвечает та. – Говорят, не надо выходить. Что-то там такое в этих лучах”. В конце концов тьма уходит:

Суеверие, подумал я, возвращаясь по двору, сжимая ладонь своего ребенка как талисман удачи. В ее прикосновении не было ни одного вопроса. День, ночь, сумерки, полдень, – все для нее было чудом, без расписания, без пут предсказанности. Солнце стало самим собой и скоро начнет изливать свои лучи так же высокомерно, как и раньше, и в этом смысле слепая вера моей дочери была оправданна. Но, несмотря на это, я был рад, что затмение не висит больше над ее головой, потому что внутри меня было чувство, что часть моей уверенности в себе испарилась навсегда от этого позорного для Солнца события^[312].

Современные технологии позволяют познавать собственный мир посредством затмений. В 1872 году великий ученый Пьер Жюль Сезар Жансен (1824–1907) наблюдал затмение в Гунтуре (северо-восточная Индия) и зафиксировал непосредственно до полной фазы затмения, а также и сразу после желтые спектральные линии в излучении протуберанцев, указывающие на будто бы прежде неизвестный химический элемент. Английский астроном Норман Локьер независимо пришел к тем же выводам, назвав новое вещество “гелиум”, полагая, что оно имеет исключительно солнечное происхождение. Но к 1895 году гелий был выделен и идентифицирован как элемент, встречающийся и на Земле. Кроме того, изучение затмений прошлого позволило обнаружить небольшие повторяющиеся изменения во вращении Земли и вариации скорости ее вращения^[313]. Выдающееся научное применение затмениям, однако, нашлось в разгар Первой мировой войны. Эйнштейн только что опубликовал полную общую теорию относительности, которая, в частности, утверждала влияние на свет тяготения, не позволяющего свету двигаться от своего источника по прямой^[314]. Это было радикальным развитием идей Ньютона, но объясняло феномен, давно известный астрономам: было открыто, что перигелий Меркурия (ближайшая к Солнцу точка его орбиты) смещается к востоку с каждым годом, причем быстрее, чем это могло бы объясняться притяжением других планет. Предположение Эйнштейна о том, что тяготение есть поле, а не сила, объясняло это расхождение. Он написал: “Три дня я был вне себя от радостного возбуждения”^[315]. Но это открытие требовало подтверждений.

Эта фотография под названием “50 ворон” изображает полное солнечное затмение, наблюдавшееся в штате Чьяпас в южной Мексике в 1991 году (Photo by Antonio Turok)

В 1917 году профессор астрономии из Голландии послал копию работы Эйнштейна в Королевское астрономическое общество; ее прочитал ведущий британский астрофизик того времени Артур Эддингтон (освобожденный от военной обязанности по причине религиозных воззрений) и королевский астроном сэр Фрэнк Дайсон. Последний, будучи специалистом по солнечным затмениям, понял, что связь света с тяготением можно проверить наблюдением видимых звезд в непосредственной близости от Солнца, закрытого Луной. Если Эйнштейн был прав, их свет искривлялся бы гравитационным полем Солнца и они были бы слегка смещены на фотографии относительно своих же позиций на другой фотографии той же части неба, сделанной в отсутствие Солнца^[316].

Солнечное затмение ожидалось 29 мая 1919 года. Дайсон старательно игнорировал то, что он пытался доказать теорию ученого из вероломной Германии (враждебные чувства к которой были настолько сильны, что спустя два месяца после затмения при образовании Международного астрономического союза немецкие и австрийские ученые туда не были допущены), и, получив бюджетное финансирование на две экспедиции, отплыл в начале марта в Лиссабон. Партия Эддингтона отправилась на португальский остров Принсипи у берегов Западной Африки, другая партия – в город Собрал в северо-восточной Бразилии, расположенный дальше по курсу затмения.

Насколько именно гравитация искривляет луч света? Уравнение Эйнштейна предсказывало, что луч, почти задевающий Солнце, отклонится на 1,745 с, что в два раза превышает отклонение, отвечающее классической теории Ньютона (угловая секунда – это 1 / 3600 градуса, т. е. мы имеем дело с мельчайшими различиями, крайне сложно поддающимися измерению). Перед отъездом из Лондона Эддингтон, его постоянный ассистент Э. Т. Коттингем и Дайсон провели полночи за беседой, и Коттингем предположил, что же будет, если фотографии покажут не Ньютоново отклонение, не Эйштейново, а двукратное Эйнштейново. “Тогда Эддингтон сойдет с ума, и вам придется самостоятельно добираться до дома”, – беззаботно отвечал Дайсон.

К середине мая Эддингтон со своей партией был на месте. Когда показались пятнышки пяти звезд, у Эддингтона оставалось восемь минут на съемку: “Я не замечал затмения, был слишком занят сменой пластин… Мы сделали шестнадцать снимков”. В течение следующей недели он проявил пластины и сравнил их с фотографиями тех же звезд, снятыми не в такой близости от Солнца. На первых десяти снимках слабое облачко, недостаточное препятствие для затмения, загораживало нужные звезды, но следующие два снимка были вполне удачны, и этого было достаточно для доказательств. Вечером 3 июня Эддингтон повернулся к Коттингему со словами: “Вам не придется возвращаться домой без меня”. Два набора фотографий отличались друг от друга почти в точности на предсказанную Эйнштейном величину.

Результаты экспедиции оказались на первых полосах газет всего мира, лондонская “Таймс” объявила: “Революция в науке! Новая теория вселенной! Ньютон опровергнут!” – назвав открытие “одним из важнейших, если не наиважнейшим высказыванием человеческой мысли”. В “Нью-Йорк таймс” шутливо заметили, что звезды оказались не там, где их видели или где, по расчетам, они должны были быть, но беспокоиться не следует – Эйнштейн знает, где они. Сорокалетний физик за ночь превратился в мировую знаменитость, а сам эксперимент стал первым случаем возрожденного международного научного сотрудничества еще до подписания мира^[317].

Эддингтон (который через несколько лет подтвердит общую теорию относительности собственной работой о поведении света под воздействием сильной гравитации белых карликов) отпраздновал событие, написав стихи, стилизованные под поэзию Омара Хайяма:

И вот что знаю: Эйнштейна ль козырями

Теории его все были иль только пузырями,

Лишь проблеска звезды хватило в темноте

Взамен часов при свечке, заполненных трудами…

Пусть мудрецы считают – спорить рано,

“У света тяжесть есть”, – твержу упрямо,

Уверен в том – о прочем пусть поспорят:

Близ Солнца света луч идет не прямо^[318].

Остальной научный мир также ликовал, пусть и не столь ехидно. “Маловероятно, – размышлял Томас Крамп в своей истории затмений, – чтобы астрономия затмений достигла еще когда-либо результата такой космической важности^[319]”. Но все было впереди.

Глава 12
Солнце развенчано

Мореход: О, если бы ты только знал, что говорят они на основании астрологии, а также и наших пророков о грядущем веке и о том, что в наш век совершается больше событий за сто лет, чем во всем мире совершилось их за четыре тысячи^[320].

Томмазо Кампанелла (1568–1639), “Город Солнца”

Наука на службе войны!

Нацистский лозунг, перефразированный немецким ученым Вернером Гейзенбергом как “Поставим войну на службу физике”^[321]

Солнце не стоит на месте, и его движение нельзя описать простой формулой. В разные моменты времени с разных исследовательских углов зрения оно может восприниматься как твердое тело, огненный шар или постоянный источник ветров, вспышек, огненных спиралей и радиоактивных частиц. Его широты вращаются с разными скоростями, а вся поверхность поднимается и опускается примерно на 2,5 мили каждые 160 мин, хотя говорить о “поверхности” в данном случае было бы ошибкой: у Солнца как у газового конгломерата ее попросту нет. При наблюдении с других планет Солнце выглядит иначе, чем с Земли, – где-то больше, где-то меньше, – и его воздействие на атмосферу тоже всюду разное. К концу XVIII века астрономы признали его одной из множества звезд, просто ближайшей к нам, и оценили расстояние до Солнца, его размер, массу, скорость вращения и движение в пространстве с погрешностью до 10 % от сегодняшних показателей. Но их продолжали преследовать другие проблемы.

Что происходило внутри Солнца? Что заставляло его светиться? Каков возраст звезды и как она соотносится с другими небесными телами? Ответы на многие из этих вопросов начали появляться только сейчас. Между 1800 и 1950 годами вряд ли найдется хоть один год без астрономических, физических, химических или геологических открытий, обеспеченных технологическим прогрессом, индустриальной революцией и нарождающимся энтузиазмом к научным исследованиям.

Например, только в первой половине XIX века были открыты линии поглощения солнечного спектра, а также явления электромагнитной индукции и баланса (оба прибавили нам знаний о характере солнечного притяжения). В тот же период был измерен солнечный энергетический выброс – солнечная постоянная, что привело к лучшей оценке как солнечной температуры, так и воздействия Солнца на климат планеты. А в 1860 году главный астроном Ватикана сфотографировал затмение 18 июля, продемонстрировав, что корона и протуберанцы являются реальными фактами, а не оптическими иллюзиями или обманчиво освещенными лунными горами.

Список конкретных открытий приближается к двум сотням. К примеру, в одно только десятилетие, 1871–1880 годы, было открыто электромагнитное излучение, солнечная дистилляция воды (Солнце как очиститель), произведена первая радикальная переоценка возраста звезды (20 млн лет), а также поднят вопрос о продолжительности времени, которое понадобилось Солнцу, чтобы прийти к своему нынешнему размеру, – эти вопросы открыли обширную дискуссию между учеными и буквальными толкователями Библии. Прочие открытия были менее спорны: температура солнечной поверхности была оценена в 5430 °C, ядро признано газообразным с температурой, убывающей от ядра к поверхности. Было изобретено несколько новых инструментов (гелиоспектроскоп, звездный спектрометр, телеспектрометр), а спектры всех неподвижных звезд оказались лишь нескольких видов, в зависимости от физико-химической природы звезды, – “открытие столь же большой значимости, сколь и ньютоновский закон всемирного тяготения”^[322].

За последние годы такие авторы, как Дава Собел, Тимоти Феррис и Билл Брайсон, а также ученые и популяризаторы науки (среди них Карл Саган и Стивен Хокинг) пролили свет на трудные для непосвященных темы типа темной материи (невидимая, но обладающая гравитацией материя, само присутствие которой выводится из ее притяжения; о ней мало что известно) и черных дыр (более понятная вещь, но также с трудом представимая). А вот дейтерий, ионосфера, даже сила Кориолиса? Эти термины относятся к той части науки, которая недоступна большинству из нас. Но мы можем взять два-три магистральных направления исследований и показать, каким образом наше знание о Солнце трансформировалось в период между 1800 и 1953 годами.

В середине XIX века французского философа Огюста Конта спросили, что, по его мнению, никогда не станет подвластно человеку. Он посмотрел на небо и ответил: “Мы можем определить их форму, расстояние от нас, массу, их движение, но мы никогда ничего не узнаем об их химическом или минералогическом составе и еще того меньше – о существах, живущих на их поверхностях”. В течение поразительно короткого срока человечество узнает ответы на все эти вопросы. Получим представление о скорости прироста знания: в 1800 году был доступен только один звездный каталог; в 1801-м Ж. Ж. Лаланд публикует новый каталог, содержащий 47 390 звезд; в 1814-м Джузеппе Пьяцци добавляет еще 7600 звезд. За ним следуют другие ученые: только между 1852-м и 1859-м было зарегистрировано около 324 тыс. звезд. Фотокартографирование началось в 1885 году, и уже к 1900-му вышел третий, заключительный том описания, содержавший 450 тыс. звезд, – результат сотрудничества ученых Гронингена и Джона Гершеля (Кейптаун). Стало окончательно ясно, что Солнце висит в небе не как высочайшее светило, а просто как одна из множества звезд, при этом не слишком выдающаяся. Ученые могли обратить взоры к многообразию других солнц, гораздо более крупных и массивных, чем наше^[323].

Но даже этому объему знаний предстояло значительно увеличиться. Однажды, в предрассветные часы 6 октября 1923 года, астроном Эдвин Хаббл в обсерватории Маунт-Вилсон изучал фотографию размытого спиралеообразного звездного скопления, известного как M31^[324], или Андромеда, которое считалось частью Млечного Пути, и вдруг обнаружил звезду, блеск которой пульсировал с точностью часов. Хаббл сразу принялся за вычисления и понял, что звезда находится от нас на расстоянии более 900 тыс. световых лет, что в три раза превышало диаметр известной тогда вселенной! Как сообщал журнал National Geographic, “очевидно, что этот сгусток звезд расположен далеко за пределами Млечного Пути. Но если Андромеда – отдельная галактика, то и многие другие туманности нашего неба тоже могут оказаться галактиками. Известная нам галактика внезапно сильно раздулась”^[325].

Сегодня нам известно, что существует как минимум 100 млрд галактик, каждая из которых состоит из подобного же колоссального числа звезд. Земля в свое время уже получила понижение, когда выяснилось, что она вращается вокруг Солнца, а не наоборот; затем Уильям Гершель и его сын Джон со своими революционными телескопами обнаружили огромное пространство за пределами Солнечной системы, невольно понизив в чине и само Солнце. Теперь происходило уже третье или даже четвертое понижение: не только мы обращались вокруг всего лишь одной незначительной звезды из множества звезд Млечного Пути, но и сам Млечный Путь был всего лишь одной галактикой из неопределенного их множества. Для ученых будущее заключалось в звездной астрономии, тратить усилия на отдельные мелкие звезды не было смысла. Как язвительно отметил Альфред Хаусман, поэт и филолог-классик, а также увлеченный астроном-любитель, “мы обнаружили, что наше наследство уменьшилось”^[326].

Эта утеря позиций сопровождалась многовековым и зачастую весьма ожесточенным спором о возрасте Земли и, соответственно, возрасте Солнца и всей вселенной – вопрос, который вызывал огромный интерес у астрономов, теологов, биологов и геологов. Дата сотворения мира была точно определена архиепископом ирландской англиканской церкви Джеймсом Ашшером (1581–1656), который взял генеалогию Книги Бытия и размытую хронологию Ветхого Завета, внес некоторые поправки, ориентируясь на внешние источники (в том числе из истории Среднего Востока и Средиземноморья), а также на иудейский календарь, который, как известно, считает датой сотворения 23 октября 3760 года до н. э., и пришел к круглой цифре в 4 тыс. лет между сотворением мира и наиболее вероятной датой рождения Христа в 4 году до н. э.

Ашшеровская датировка, скорее всего, пропала бы, никем не замеченная, как это произошло с сотнями библейских хронологий до него, если бы не лондонский книготорговец Томас Гай. В те времена по закону только ряду издателей, таким, например, как университетские издательства Кембриджа и Оксфорда, дозволялось печатать Библию. Но Гай приобрел сублицензию на издание и в порыве коммерческого вдохновения напечатал Библию, добавив хронологию Ашшера на полях, а также гравюры женщин с обнаженной грудью, вольным образом связанные с библейскими сюжетами. Это издание принесло Гаю целое состояние, он даже смог основать знаменитую лондонскую больницу, которая до сих пор носит его имя. Как будто этого было недостаточно, в 1701 году англиканская церковь авторизовала хронологию Ашшера и внесла ее в официальную версию (Библию короля Джеймса). Эта хронология вскоре стала настолько неотъемлемой частью Библии, что ее продолжали печатать вплоть до ХХ века.

Историк Мартин Горст пишет: “Влияние вычисленной им даты было невероятным. Почти двести лет данный возраст повсеместно считался настоящим возрастом мироздания. Это было напечатано в Библии, размножено по разнообразным календарям и распространялось миссионерами во всех четырех концах света. На целые поколения эта датировка стала краеугольным камнем того взгляда на вселенную, который главенствовал в западной мысли до Дарвина. Но даже и после того она не исчезла полностью”^[327]. Горст вспоминает, как в бабушкиной Библии 1901 года напротив первого стиха книги Бытия он увидел дату и время начала мира – шесть часов вечера, суббота, 22 октября 4004 года до н. э^[328].

Впрочем, еще во времена Ашшера некоторые свободомыслящие стали задаваться вопросами по поводу принятой хронологии. Путешественники возвращались из дальних странствий с сообщениями о событиях, которые имели место гораздо раньше, чем 4004 год до н. э. А с появлением новых методов исследования, основанных на научных принципах, – Nullius in Verba (лат. “ничьими словами”), гласит девиз Лондонского королевского общества, – пришел черед натурфилософов обсудить возраст земного шара.

В 1681 году соратник Ньютона по Кембриджу Томас Бернет издал свой ставший популярным труд Telluris Teoria Sacra (“Священная история Земли”), где утверждал, что горные хребты и глубокие океаны появились во время Великого потопа (из книги Бытия), а ветхозаветную формулу о сотворении мира за шесть дней Бернет обошел, цитируя слова св. Петра о том, что один день у Бога как тысяча лет. Вскоре появилось множество книг с подобными объяснениями. Еще несколько позже два британских натуралиста, Джон Рэй и Эдвард Ллуйд, исследуя раковины в долине Уэльса и аммониты на северовосточном побережье Англии, пришли к выводу, что обе группы ископаемых происходят от биологических видов, которым потребовалось бы гораздо больше, чем 5680 с небольшим лет, чтобы жить и умереть в таких количествах. Их исследования вызвали краткое оживление интереса, за которым последовал период полного забвения, пока лондонский натуралист Джон Вудворд (1665–1728) не заявил, что окаменелости были “останками некогда живших животных”, которые погибли во время потопа. Но и эта теория была встречена насмешками – вера в хронологию Ашшера держалась стойко.

Эдмунд Галлей в 1715 году стал первым, кто предположил, что тщательное наблюдение за естественным миром (например, измерение солесодержания океанов) даст ключ к установлению возраста Земли. Его идеи были охотно восприняты Жоржем Луи де Бюффоном (1707–1788), который в своей “Естественной истории” (1749) устанавливал возраст Земли в десятки тысяч лет, и эта идея “поразила французскую публику временной шкалой такой глубины, что ее было почти невозможно уразуметь”^[329]. Бюффон считал, что Земля возникла не одномоментно, как в Библии, а в результате столкновения Солнца с кометой – обломки от этой коллизии образовали планеты^[330].

Сорбоннские теологи были в ярости, Бюффона заставили напечатать отречение (на словах он говорил, что “лучше смирение, чем повешение”). Но его молчание длилось недолго. Вскоре французский математик Жан-Жак д’Орту де Майран смог показать, что Земля получает тепло не только от Солнца, у нее есть собственный внутренний источник. Бюффон воодушевился этим открытием для написания истории мира с самого начала. Если Земля все еще продолжала остывать, то, вычислив скорость потери планетой тепла, можно было рассчитать ее возраст. За следующие шесть лет Бюффон провел серию экспериментов, выведя в итоге окончательную цифру возраста Земли – 74 832 года (это была очень осторожная оценка, неофициально он был склонен давать несколько сотен тысяч лет). Его книгу встретило дружное недоверие. В апреле 1788 года Бюффон умер, на следующий год разразилась революция. Склеп Бюффона разграбили, его свинцовый гроб был реквизирован для отливки пуль.

Стойкие и интеллектуально-пытливые ученые продолжали искать объяснение своим находкам и открытиям, к XIX веку пропасть между церковью и наукой стала широка как никогда. Между 1800 и 1840 годами слова “геология”, “биология” и “ученый” вошли в повседневный язык. Геология была особенно популярна, вскоре ученые и любители стали вовсю определять и называть слои и уровни – как писал Байрон, “затопленного, взорванного, опаленного мира”, – образующие земную поверхность. Молодой британский юрист Чарльз Лайелл (1797–1875) по примеру Джона Вудворда воспользовался окаменелостями для расчета возраста Земли, отыскивая их на Сицилии в лаве, возраст которой он оценивал в 100 тыс. лет.

К 1840 году объем данных, указывающих на чрезвычайную древность Земли, был уже сокрушительным. Даже если возраст человечества насчитывал всего 6 тыс. лет, доисторическое время расширилось свыше всякого разумения. И тогда в 1859 году увидело свет “Происхождение видов”, которое вместе с аргументом о связи человека с обезьяной в корне подрывало буквальное прочтение библейской истории. Расчеты доктора Ашшера наконец полностью утратили всякое правдоподобие. Кембриджское университетское издательство изъяло его хронологию из своих Библий в 1900 году, Оксфорд сделал это в 1910-м. К тому времени Марк Твен уже предложил взять Эйфелеву башню за образ земного возраста и сравнил возраст человечества со слоем краски на шишке ее шпиля.

Когда рушатся великие доктрины, открываются захватывающие перспективы. После того как наука расширила возраст Земли до сотен тысяч лет, возникла целая череда новых идей. Какой возраст у Солнца? После Дарвина ученым пришлось допустить, что светило изливает свою энергию на протяжении миллионов лет. Естественный отбор подразумевал прежде немыслимый возраст солнечной системы. Ведь эволюция (хотя Дарвин не любил этого слова) могла происходить только по той причине, что Солнце не было чрезмерно горячим и горело относительно медленно, не принося вреда чувствительным углеродным компонентам, лежащим в основе земной жизни.

Хотя дебаты о земном возрасте гремели до конца XIX века, внимание ученых уже начало переключаться на нашу звезду. “Титаны физики перевели фокус внимания с Земли на более подходящее и более светлое тело”, – отметил Тимоти Феррис^[331]. Летом 1899 года профессор геологии Чикагского университета Томас Чемберлен (1843–1928) опубликовал работу об источниках солнечной энергии, которая бросала вызов одной из базовых тогда предпосылок астрофизики:

Может ли современный уровень знания о поведении материи в столь невероятных условиях, какие достижимы внутри Солнца, достаточно всесторонне обосновывать утверждение, что внутри звезды нет никаких неизвестных источников энергии? Внутреннее устройство атомов пока остается неизвестным. Нельзя исключать, что они являются сложными конструкциями и источниками огромных энергий^[332].

За какие-то пять лет центральные принципы физики и, соответственно, базовые допущения о функционировании Солнца были пересмотрены.

Весной 1896 года Анри Беккерель, парижский физик, случайно оставил несколько непроявленных фотографических пластин, завернутых в черную бумагу, под куском ураносодержащего минерала, с которым он экспериментировал (уран, названный так в честь планеты в 1789 году, является одним из самых сложных элементов, встречающихся в природе, и состоит в основном из урана-238 – как станет известно, состоящего из девяноста двух протонов и ста сорока шести нейтронов – и небольшой доли менее устойчивого урана-235, у которого в составе на три нейтрона меньше). Когда через несколько недель он обнаружил пластины и проявил их, оказалось, что они уже засвечены и несут отпечаток куска минерала, который, как считал Беккерель, излучал некий “невидимый вид флуоресценции”. Мария и Пьер Кюри, продолжившие исследование, позже назвали эту флуоресценцию радиоактивностью. Но уран был не очень доступен, а его радиация – не столь впечатляюща, поэтому открытия Кюри в целом прошли незамеченными. В 1898 году ученые обнаружили, что урановая смоляная руда излучает гораздо больше радиоактивности. Возможно ли такое, что на Земле имеются элементы, выделяющие огромное количество невидимой энергии, ждущей, чтобы ее уловили?

Реклама Tho-Radia, крема, содержащего радий и торий и продвигавшегося на рынке в 1930-е годы как прорыв в уходе за красотой. Люди демонстрировали радий на вечеринках и ходили на радий-танцы, а само слово стало модным названием бренда: пиво “Радий”, масло “Радий”, шоколад “Радий”, презервативы Радий”, свечи “Радий”и даже контрацептивное желе “Радий” (SPL / Photo Researchers, Inc.)

Вскоре следующий, еще более редкий элемент (названный радием), извлеченный Кюри из смоляной руды, был описан в газетах как чудесный металл, самый ценный элемент на Земле, способный лечить слепоту, обнаруживать пол эмбриона и даже превращать чернокожих людей в белых. “Одного-единственного грамма достаточно, чтобы поднять пять тонн на милю в высоту, а на одной унции автомобиль может объехать вокруг света”^[333]. Реклама пропагандировала “радиоактивную питьевую воду” для лечения подагры, ревматизма, артрита, диабета и целого ряда других болезней. А к 1904 году ученые также назвали радий источником солнечной энергии.

Вопрос заключался в том, происходит ли энергия изнутри атомов радия или снаружи. Великий физик Эрнест Резерфорд (1871–1937), новозеландец, работавший над природой атомов в Англии и Канаде, начал исследовать атомные ядра совместно с английским химиком Фредериком Содди (1877– 1956). Резерфорд установил, что радий производит достаточно тепла, чтобы расплавить объем льда собственного веса за час, и будет это делать на протяжении тысячи лет и больше: Земля поддерживает свое тепло в том числе и благодаря радиоактивному распаду в породе и жидком ядре, расположенном в центре^[334].

Вскоре ученые принялись за эксперименты с торием, радиоактивным элементом, похожим на радий, и обнаружили, что он образует еще и радиоактивный газ, один элемент превращался в другой. Это было столь удивительным результатом, что, когда Содди сообщил Резерфорду о своей находке, тот закричал ему через всю лабораторию: “Только не называй это трансмутацией – нам отрубят головы как алхимикам!” Постепенно они нашли подтверждение тому, что тяжелые атомы тория, радия и других радиоактивных элементов распадаются на атомы более легких элементов (в форме газов) и в процессе выделяют крошечные частицы, которые, названные альфа– и бета-лучами, являлись главным каналом выделения энергии.

Дальнейшие эксперименты Резерфорда показали, что основая масса атома содержится в его ядре, окруженном сверкающей паутиной электронов. Резерфорд и Содди предположили, что радиоактивность сходного свойства могла быть источником энергии Солнца, но, хотя их работа была признана заслуживающей продолжения, революции в астрофизике она не сделала. Лет сорок спустя Роберт Юнг напишет в своей основополагающей книге “Ярче тысячи солнц”, что “альфа-частицы профессора Резерфорда могли бы в то время разрушить не только атомы азота, но также и многие человеческие представления о мире. Они могли бы воскресить забытый много столетий назад страх конца света. Но в те дни подобные открытия имели мало общего с повседневной жизнью”^[335][336].

Содди делал все, чтобы разъяснить открытие – сперва в статье The Interpretation of Radium (“Интерпретация радия”, 1912), затем в The Interpretation of the Atom (“Интепретация атома”, 1932), утверждая, что до открытия радиоактивного распада единственное объяснение солнечной энергии было химическим и, следовательно, энергия должна была быть кратковременной и незначительной. Но исходя из наших знаний о радиоактивности цепь ядерных реакций может создать что-то близкое по масштабу к энергии Солнца.

Прошло почти десятилетие, прежде чем открытия Содди и Резерфорда вошли в научный обиход. Эддингтон, только что добившийся успеха у берегов Западной Африки, проводил широкомасштабное исследование звездного равновесия между энергией и давлением и продвинулся вплоть до создания математических моделей звездной температуры и плотности (известен его знаменитый комментарий: “Что возможно в Кавендишской лаборатории, того несложно достичь и внутри Солнца”). Он оценил температуру солнечного ядра в 20 000 000 ?С и утверждал, что между скоростью выброса энергии (светимостью звезды) и массой звезды должно быть простое соотношение. Зная массу Солнца, считал он, можно предсказать его яркость.

Древним казалось очевидным, что Солнце горит, но для физиков конца XIX и начала XX века это уже было неприемлемой гипотезой: оно было попросту слишком горячим, чтобы гореть химически. Так что вопрос оставался открытым. Как сформулировал Джон Гершель,

“остается великой тайной, как такое колоссальное пламя (если это оно) может поддерживаться. Каждое новое открытие в химии оставляет нас ни с чем или, скорее, отодвигает еще дальше перспективу вероятного объяснения. Если рискнуть, возможно, нам стоит думать о вероятном безграничном производстве тепла трением или его возгоранием от электрического разряда… в качестве источника солнечного излучения”^[337].

Поскольку современная оценка возраста Земли уже достигала более 2 млн лет, Солнце должно было светить по меньшей мере столько же. Какие невероятные процессы могли обеспечивать такой поразительный выброс энергии? “Если бы Солнце состояло из чистого угля и было зажжено во времена первых египетских фараонов, сейчас бы оно уже полностью обратилось в золу. Такая же несоразмерность присуща любой другой химической реакции, которую можно было бы привести в качестве объяснения… ни одна из них не может объяснить даже одной стотысячной части солнечной жизни”, – писал американский физик украинского происхождения Георгий Гамов (1904–1968)^[338].

Космологи ждали ответа от коллег Гамова, астрофизиков, и Эддингтон предложил сразу две теории: первая состояла в том, что электроны и протоны взаимно аннигилировали внутри солнечного ядра с сопутствующим превращением массы в энергию. Год спустя он выдвинул вторую теорию, на этот раз верную: Солнце, синтезируя протоны, создает тяжелые атомы, в процессе конвертируя массу в энергию. Но каким образом подобный синтез мог происходить во всепожирающем огне Солнца?

Отличительной чертой этих лет стало то, что многие ключевые открытия делались аутсайдерами – учеными, которых никто никогда не рассматривал в качестве физиков Солнца до их вклада в эту область^[339]. У Эддингтона была молодая ученица Сесилия Пейн (1900–1980), которая пяти лет от роду увидела метеорит и решила стать астрономом. После окончания колледжа она познакомилась с Эддингтоном, который посоветовал ей продолжать обучение в Америке; так она стала первым студентом, получившим степень в колледже Гарвардской обсерватории. Экзаменационная комиссия оценила ее работу 1925 года – фотографическое исследование переменных звезд – как лучшую когда-либо написанную диссертацию по астрономии.

Пейн предложила использовать для решения температурной проблемы открытия Резерфорда в области атомной структуры, чтобы показать одинаковый химический состав звезд: их спектры могут могут разниться из-за физических различий, но не из-за внутренней структуры. Водород и гелий присутствовали в самой большой пропорции из пятидесяти семи известных солнечных элементов, как это наблюдалось и в других звездах^[340]. Несмотря на этот вывод, она вычеркнула водород и гелий из списка солнечных химических элементов, сочтя свой аргумент спорным.

Позже стало известно, что руководитель Пейн, известный принстонский астроном Генри Норрис Рассел, пытался отговорить ее от этой теории. “Очевидно невозможно, чтобы водорода было в миллион раз больше, чем металлов”, – писал он ей, повторяя расхожее мнение^[341]. Но аргументы Пейн не давали ему покоя. Рассел перепроверил солнечные спектры поглощения и был вынужден признать ее правоту: внешняя атмосфера звезд-гигантов в самом деле состояла фактически из чистого водорода с “еле заметным запахом металлических испарений”. Звезды синтезируют гелий из водорода, высвобождая непрерывный поток энергии. И когда внутренняя трансформация элементов внутри звезды порождает колоссальную энергию, как ехидно заметил Гамов, это не что иное, как “трансмутация элементов”, к которой столь безуспешно стремились алхимики в древности^[342].

Следующим шагом стало понимание ядерного синтеза. В поздние 1920-е и в начале 1930-х в науке произошел сдвиг в сторону исследований атомного ядра^[343], одним из центров этих иследований стал Институт теоретической физики университета Копенгагена под руководством Нильса Бора (1885–1962), “который одевался как банкир и мямлил как оракул”^[344]. К 1920-м годам Бор приобрел мировое значение и мог приглашать к себе величайших физиков современности, в том числе Георгия Гамова. Этот выдающийся украинец имел репутацию не только научного гения, но и шутника (например, он иллюстрировал свои работы черепом и костями, чтобы обозначить опасность принятия гипотезы о фундаментальных частицах за чистую монету). В 1928 году он показал, что положительно заряженное ядро гелия (альфа-частица того же сорта, который в неимоверном количестве выбрасывался Солнцем) может выделиться из ядра урана, несмотря на удерживающие его внутри электрические силы^[345].

Гамов не только показал, как альфа-частицы выделяются из ядра, он показал, как они смогут к нему присоединяться. Два физика в Кембридже, Джон Кокрофт и Эрнст Уолтон, стали применять теорию Гамова, проверяя, сможет ли очень высокое напряжение “протолкнуть” частицы через внешний периметр ядра. В 1932 году им удалось: впервые ядро одного элемента внедрилось в атом другого искусственным образом, впоследствии этот процесс назвали “делением атома”. В том же “году чудес” другой кембриджский ученый, Джеймс Чедвик, открыл нейтрон – распространенную частицу, обнаруживающуюся практически в каждом ядре. Неожиданно оказалось возможным зарегистрировать огромное разнообразие мощных реакций и даже их инициировать. Наконец стало очевидным, что все эти открытия поддерживают точку зрения Пейн о природе реакций внутри Солнца^[346].

Волна важнейших новых работ продолжала нарастать. В 1934 году французский физик Фредерик Жолио и его жена Ирен Кюри (дочь Пьера и Марии) доказали, что в результате бомбардировки стабильных элементов альфа-частицами возникает “новый вид радиоактивности”. Несколькими неделями спустя итальянский физик Энрико Ферми сообщил о сходных результатах в итоге бомбардировки урана нейтронами.

В 1938–1839 годах Ханс Бете (1906–2005), великий американский ядерный физик немецкого происхождения (родом из Страсбурга), к тому времени работавший в Корнелльском университете, написал серию статей, последняя из которых, “Источники энергии в звездах”, объясняла, каким образом звезды, в том числе и Солнце, могли гореть миллиарды лет. Он занимался каталогизацией субатомных реакций, известных на то время, но до 1932-го их было совсем немного. Внезапно случился лавинообразный прирост вновь открытых реакций, и Бете смог понять, какие именно из них объясняли работу Солнца. Он предположил, что колоссальная энергия Солнца была результатом цепочки шести ядерных реакций и именно этот процесс зажигал все звезды во вселенной. Попросту говоря, Солнце было тем, что позже назвали ядерным реактором^[347].

В том же году немецкие физики Отто Ган и Фриц Штрассман показали, что явление, наблюдаемое Ферми в 1934 году, было в действительности взрывом урановых ядер. Их коллеги Лиза Мейтнер и Отто Роберт Фриш смогли даже обнаружить, что при делении атома урана выделяется огромное количество энергии. Фриш спросил у коллеги-биолога, каким словом обозначается деление бактерий, и таким образом слово “расщепление” стало термином для деления атомов.

Венгру Лео Силарду было также суждено оставить свой след. Хотя сам Эйнштейн относился с недоверием к возможности создания атомной бомбы ввиду незначительности энергии, высвобожающейся из одного ядра, Силард (воодушевленный романом Уэллса “Освобожденный мир” (1914), где предсказывалось именно такое оружие) смог подтвердить, что при каждом делении высвобождались нейтроны. Освобожденные нейтроны делали возможной цепную реакцию, в которой каждое расщепление запускало следующие расщепления, так что энергия деления отдельного уранового ядра умножалась на многие миллиарды, высвобождаясь экспоненциально^[348]. Расщепление не только стало возможным, оно могло запускаться по воле человека. По мнению кембриджского физика Чарльза Сноу, “с открытием ядерного деления… физики за одну ночь превратились в самый ценный военный ресурс, к которому могло прибегнуть государство”^[349].

Альберт Эйнштейн (1879–1955) с американским физиком-теоретиком Робертом Оппенгеймером (1904–1967) во время совместной работы перед проектом “Манхэттен” (USIA / AIP Photo Researchers, Inc.)

К началу Второй мировой войны и ученые союзников, и ученые стран Оси уже были уверены, что ядерное расщепление может стать оружием, но никто не знал, каким именно образом^[350].

Все еще настроенный крайне скептично Эйнштейн провозгласил, что задача вызвать цепную реакцию и построить на ней ядерную бомбу напоминает ночную охоту на птиц в местности, где водится очень мало птиц. Но в письме президенту Рузвельту от 2 августа 1939 года (сочиненном вместе с Лео Силардом) он тайно настаивал на направлении средств на разработку оружия, основанного на ядерном делении: “Одна бомба этого типа, доставленная на корабле и взорванная в порту, полностью разрушит весь порт с прилегающей территорией”^[351].

Крайне встревоженный этим письмом Рузвельт осенью ассигновал небольшую сумму на исследование ядерного деления: небольшую, потому что считалось, что для любой бомбы потребуется так много тонн урана, что это останется исключительно в теории. Однако в начале 1940 года два немца, бежавших в Британию, Отто Фриш и Рудольф Пайерлс, подсчитали, что необходимо всего несколько фунтов изотопа-235. Другие британские ученые придумали технику газовой диффузии, и эти открытия стимулировали правительство к лоббированию передачи американских исследований в более профессиональные руки и в организации их щедрого финансирования.

Американцы прислушались. В 1942 году бригадный генерал Лесли Р. Гровс-мл. возглавил так называемый Манхэттенский проект. Консультируемый физиком Робертом Оппенгеймером (1904–1967), Гровс собрал лучших ядерных физиков того времени, получив беспрецедентное финасирование и власть^[352]. Проект располагал примерно тридцатью отделениями в США и Канаде – Оук-Ридж, Теннесси, несколько в центральном Манхэттене, Чок-Ривер, Онтарио, Ричланд, штат Вашингтон и штаб-квартира в Лос-Аламосе, в маленьком школьном здании на ранчо неподалеку от Санта-Фе, Нью-Мексико. На пике в проекте было занято более 130 тыс. человек (большинство из которых понятия не имели о конечной цели всего предприятия). Но это все еще отнюдь не гарантировало США победы в ядерной гонке. На заре Второй мировой войны Германия была как минимум столь же продвинута в ядерной физике и имела большие запасы урана^[353].

Когда ядро урана-235 поглощает нейтрон, оно делится на атомы стронция и ксенона, высвобождая энергию и двадцать пять нейтронов на каждые десять атомов. Уран-238, напротив, поглощает нейтроны и не делится, никакой реакции не возникает. Бомба должна содержать 80 % чистого урана-235, иначе уран-238 заблокирует цепную реакцию. Перед учеными Манхэттенского проекта встал вопрос, как отделить один изотоп от другого. Прорыв случился в Оук-Ридже, где придумали использовать огромные кольцевые магниты для воздействия на газообразный уран в вакуумных камерах, отделяя пригодный уран-235 от его более тяжелого и спокойного собрата урана-238. Один из ученых вспоминал: “Мы ходили по деревянным мосткам и чувствовали силу магнитов на гвоздях в своих ботинках”. Однажды человек с листом металла прошел слишком близко к такому магниту и оказался прижат к стене. Все закричали, что надо остановить машину, но старший инженер отказался это делать, поскольку потребовалось бы несколько дней для повторного запуска. Несчастного пришлось освобождать с помощью толстых прутьев^[354].

Когда 8 мая 1945 года Третий рейх сдался, Манхэттенскому проекту оставалось до бомбы несколько месяцев. Чтобы приблизить победу в Тихом океане, Оппенгеймер решил провести испытание, и 16 июля в пустыне к северу от Аламогордо, Нью-Мексико, взрыв высвободил эквивалент 19 килотонн тринитротолуола, что значительно превышало все рукотворные взрывы на тот момент. Новости немедленно достигли президента Трумэна, который безуспешно попытался использовать этот рычаг против Сталина на Потсдамской конференции. Прислушавшись к советам научных и военных консультантов и надеясь избежать вторжения, которое, по расчетам, привело бы к 1 250 000 погибших со стороны союзников (удвоив общую цифру потерь Британии и США в войне), Трумэн приказал использовать оружие против Японии. Шестого августа урановая бомба “Малыш” была сброшена на Хиросиму^[355]. Еще через три дня “Толстяк” взорвался в Нагасаки.

Пилот, участвовавший в этой миссии, вспоминал: “Нас залил ослепительный свет, а верхушка этого грибовидного облака была самым жутким, но и самым прекрасным зрелищем на свете. Казалось, от нее исходят сразу все цвета радуги”^[356]. Бомбы убили по меньшей мере 100 тыс. человек сразу, еще 180 тыс. умерли позже от ожогов, лучевой болезни и раковых заболеваний. Началась атомная эра. Ханс Бете, пораженный ужасом, посвятил оставшуюся половину жизни контролю за, как он выразился, “собственным импульсом” ядерного оружия: “Как и другие, кто работал над атомной бомбой, я был восхищен нашим успехом и устрашен событием”^[357]. Уинстон Черчилль произнес в Палате общин речь, в которой задавался вопросом, было ли вручение такой мощи человеку знаком того, что Богу наскучило Его творение. Оппенгеймер признался Трумэну, что “ощущает кровь на своих руках”, а в ответ услышал: “Ничего, это легко смывается”.

23 сентября 1949 года Советский Союз провел первое испытание ядерного оружия – бомбы, основанной на расщеплении. Объем энергии, на практике высвобождаемой в процессе взрыва ядерной бомбы (т. е. бомбы, производящей свою разрушительную силу исключительно делением ядра), располагается в диапазоне от менее чем одной тонны ТНТ до 500 килотонн. Другая, неизмеримо более мощная категория бомб черпает энергию в процессе синтеза более тяжелых элементов из легких (не обязательно водорода) – этот же процесс зажигает звезды.

Удвойте это, и получится оружие почти неограниченной мощности. Его называют по-разному, водородной или термоядерной бомбой, и срабатывает оно, когда ядерная бомба детонирует в специальном отсеке рядом с термоядерным горючим. Гамма– и рентгеновские лучи, порожденные взрывом, сжимают и разогревают капсулу с тритием, дейтерием или гидридом лития, запуская реакцию термоядерного синтеза.

“XX-28 Джордж”, водородная бомба в 225 килотонн, взорванная 8 мая 1951 года (U. S. Department of Energy / Photo Researchers, Inc)

В 1952 году “ослепительная вспышка света” на маленьком островке в южной части Тихого океана отметила взрыв первой американской водородной бомбы – на долю секунды энергия, прежде существовавшая только в центре Солнца, была высвобождена человеком на Земле, взрыв оставил на дне океана кратер шириной в милю. В последовавших ожесточенных дебатах ученые разделились на два лагеря: одни, как, например, ярый антикоммунист Эдвард Теллер, стоявший у истоков разработки ядерной бомбы, утверждали, что ядерная энергия нужна и исследования следует продолжать; другие, к которым относились Оппенгеймер, Эйнштейн и Бете, чувствовали, как их мечты о достижениях физики оборачиваются мраком и кровью. Однако почти незамеченным прошло то, что расщепление атома возвестило еще одно развенчание Солнца: его потусторонняя энергия потеряла уникальность. Как кричит Бор Вернеру Гейзенбергу в пьесе “Копенгаген” Майкла Фрейна, “Вы видите, что мы натворили? Мы вернули человека в центр вселенной”.

Часть третья
Солнце на Земле

В 1950-е годы английский писатель Стивен Поттер издевался над помешательством на солнечных ваннах в своем бестселлере Lifemanship, расписывая три вида загара (Illustration by Lt. Col. Frank Wilson from Stephen Potter, Lifemanship (New York: Henry Holt and Co., 1950))

Глава 13
Солнечные пятна

Одни считали, что это большие массы шлака, пепла, окалины, плавающие в море жидкого камня; другие думали, что это горные вершины, высовывающиеся из огненного моря; третьи полагали их облаками черного дыма, плавающими над солнечным ликом; но сегодня среди ученых мужей общепринятым мнением считается, что это огромные провалы в атмосфере Солнца, позволяющие нам проникать взглядом вниз, в бескрайнюю глубину^[358].

Уильям Арми, 1874 год

Кастель Гандольфо, летняя папская резиденция, находится в 13 милях на юго-восток от Рима, над озером Альбано. Солнечным днем в октябре 2003 года я взбирался по крутому холму к этой одновременно твердыне и духовной обители. Владения простирались вниз к озеру на 136 акров: действующая ферма, ряд скульптур, сад, спроектированный Бернини, помпезный барочный фонтан и руины виллы Домициана, приобретенной папой Климентом VIII в начале XVII века. Потрясающий вид.

Я оказался здесь, потому что в папской резиденции находилась также полностью функционирующая обсерватория и огромная астрономическая библиотека. Один из предшественников Климента, папа Григорий XIII, заказал исследование календаря – так появились три обсерватории, две под Римом, а третья в самом Ватикане. В 1891 году папа Лев XIII переместил ватиканскую обсерваторию на склон холма позади Св. Петра, где церковные ученые и работали более сорока лет, но постепенно рост города сделал ночное небо настолько светлым, что наблюдения пришлось прекратить, и тогда в 1933 году обсерватория переехала в Кастель Гандольфо. Там построили два новых телескопа и организовали астрофизическую лабораторию. Библиотека быстро росла: в “Коде да Винчи” утверждается, что в ней содержится более 25 тыс. книг по астрономии, но ее бессменный хранитель, иезуит Хуан Касановас, сомневается в этой цифре.

Отец Касановас встретил меня у входа в замок. Мужчина с внушительной фигурой, около 2 м ростом и с совершенно седой головой, он, казалось, был рад помочь коллеге. Я ему писал, спрашивая разрешения посмотреть некоторые ценнейшие книги в библиотеке, взглянуть на обсерваторию и поговорить с ним о солнечных пятнах, в области которых он считается авторитетом. Мы поднимаемся по узкой лестнице, все помещения кажутся заброшенными и полными эха, папа со своей свитой уже давно вернулся в Рим.

Когда мы дошли до библиотеки, отец Касановас рассказал мне о первых изданиях Коперника, Ньютона, Кеплера и Тихо Браге, но истинной его целью был огромный том, переплетенный в изношенную коричневую кожу, – личный журнал Галилея, в который тот записывал свои первые наблюдения над солнечными пятнами. Я осторожно переворачиваю страницы, разглядывая его рисунки, свидетельствующие о запятнанности великого дневного светила: достаточно опасное открытие с точки зрения теологических последствий, чтобы заставить Галилея пару лет хранить молчание. Но затем последовали Фабрициус, Хэрриот и, наконец, Шайнер – чувство соперничества взяло верх над осторожностью великого пизанца.

Отец Касановас оставляет меня наедине с моими размышлениями. А как это выглядело еще до Галилея, например, для лучшего ученика Аристотеля Феофраста, который заметил пятна около 325 года до н. э.? Как он не сжег себе глаза? Вероятнее всего, он разглядывал Солнце в отражении или сквозь какой-то прозрачный минерал, как это делали китайцы с нефритовыми пластинами. Звездочеты Сианя и других городов, очевидно, не имели никакого понятия, что такое эти пятна; Галилей тоже этого не знал, но в процессе наблюдения примесей, скользящих по солнечной поверхности, он по крайней мере заключил, что Солнце вращается, и использовал вот этот самый рисунок, находящийся сейчас перед моими глазами, чтобы оценить скорость вращения.

Мои мысли прервал отец Касановас – неожиданно появившись сзади, он пригласил меня последовать за ним. Он так быстро удалялся по длинному коридору, что я был вынужден поспешить. После нескольких поворотов мы прибыли в его рабочий кабинет: все на своих местах, ровные ряды папок, аккуратно разложенные бумаги. Компьютер тихо гудел, экран мелькал калейдоскопом красного, оранжевого и желтого – свежие солнечные снимки SOLO, обсерватории Солнца и гелиосферы, совместного проекта НАСА и Европейского космического агентства. Я никогда не видел столь захватывающих кадров. Он порылся на полке и с удовлетворенным кряканьем протянул мне небольшой томик на английском, историю солнечных пятен. На обложке красовалось: “Х. Касановас, Specola Vaticana”.

Галилей опубликовал эти рисунки в 1613 году в своих “Письмах о солнечных пятнах”. Если соединить его рисунки, как это делают в блокнотах с мультфильмами, то можно легко увидеть движения пятен, так как рисунки были сделаны примерно в одно время (Library of Congress)

Тем же вечером в своем гостиничном номере неподалеку от римского вокзала Термини я открыл книгу. Постепенно, фраза за фразой, я понял, что открытие и постижение солнечных пятен – одна из самых захватывающих историй в науке, а также одна из самых запутанных, разбросанная по континентам и столетиям. Два ранних упоминания о пятнах встречаются в классическом китайском тексте И Цзин (Книга Перемен, дата появления которой разнится – от пяти до восьми тысячелетий назад) и сообщают о присутствии на Солнце dou и mei (оба слова означают затемнение или закрытие)^[359]. В более поздние периоды китайские и корейские астрономы зафиксировали около ста пятидесяти пятен и сравнивали их с куриными яйцами, ласточками, воронами и другими птицами. Вергилий пишет о Солнце, “испещренном пятнами”, в одной из своих пасторалей; Григорий Турский в конце VI века описывает “кроваво-красные” облака на Солнце; Эйнхард в “Жизни Карла Великого” (около 807 года н. э.) подробно повествует о “черноватом пятне, которое наблюдалось на протяжении целой недели”. Восьмого декабря 1128 года Иоанн Вустерский – монах, автор хроники, детально описывающей английскую жизнь (включая астрономические явления) от рождения Христа до восшествия на престол короля Генриха II в 1154 году, – зарисовал Солнце с двумя большими темными пятнами, и этот рисунок современные ученые считают достаточно точным. Монах не располагал телескопом, поэтому то, что он отметил не только сами пятна, но и окружающие их области полутени, подразумевает их довольно большой размер. Но в и этом случае за открытием не последовало никаких комментариев. Столетиями раньше Аристотель объявил небеса непогрешимыми, и Церковь с ним в свое время согласилась, так что как минимум в Европе такие наблюдения либо игнорировались, либо приписывались прохождению Меркурия или Венеры.

С появлением телескопа положение должно было измениться. Отец Касановас сравнивает эффект от галилеевского описания наблюдений (опубликованного в 1610 году) с эффектом появления первого человека на Луне^[360]. Впрочем, первые телескопы были слабыми, поэтому многие наблюдатели продолжали квалифицировать пятна как нечто не относящееся к Солнцу. Если Галилей и вызвал какой-то интерес, то тот быстро заглох (одним из немногих, кого это открытие действительно сильно взволновало, был Сирано де Бержерак, близкий друг ученика Галилея)^[361].

Следующий прорыв произошел случайно. По мере роста числа телескопов астрономы-любители поколениями состязались, кто первый откроет планету между Солнцем и Меркурием. Генрих Самуэль Швабе (1789–1875), фармацевт из Дессау, ставший астрономом, понимал, что лучший способ заметить предполагаемое небесное тело – это увидеть его во время прохождения перед Солнцем, но он осознавал и риск смешения такого тела с солнечным пятном. Поэтому с 30 октября 1825 года Швабе старательно регистрировал буквально все, что видел на небе. За пару десятилетий он так и не обнаружил свою планету, зато наткнулся на нечто гораздо более важное.

В статье 1843 года Швабе писал: “Из моих старых наблюдений явствует, что в появлении солнечных пятен имеется определенная периодичность”^[362]. Сопроводительная таблица приводила исчерпывающее доказательство цикличности появлявшихся группами пятен. После конца цикла солнечный диск мог оставаться чистым целыми неделями, но само существование цикла не подлежало сомнению. Из наблюдений Швабе можно было вывести, например, что низшая точка активности случилась в 1833 году – меньше всего скоплений пятен и больше всего дней без заметных пятен; следующая низшая точка случилась десять лет спустя. Пики были зарегистрированы в 1828 и 1847 годах:

Поначалу анализ Швабе привлек мало внимания, но, когда статью заметил ирландский астроном Эдвард Сэбин (1788–1883), он понял, что цикл Швабе коррелирует с флуктуациями в магнитном поле Земли (наблюдениями за которым он сам занимался). Швейцарский наблюдатель Рудольф Вольф (1816–1893) нашел способ подсчитать среднее число пятен на более длинных периодах, уточнив оценку Швабе до 11,1 года.

За следующие двадцать лет Вольф собрал статистику глубиной до 1745 года. По мере реконструкции данных еще более ранних периодов он понял, что в интервале между 1645 и 1715 годами было замечено крайне мало пятен. Это совпадало с самой холодной частью так называемого малого ледникового периода в Европе и Северной Америке, когда даже такие подверженные приливам водоемы, как Темза и каналы Венеции, покрывались льдом. Но ввиду отсутствия интереса к солнечным пятнам прошло более двух веков, прежде чем кто-то связал эти два события.

Впрочем, научное сообщество не сразу приняло корреляции Швабе и “измерение солнечной сыпи” Вольфа^[363]. И тут на сцену вышел энергичный прусский барон Александр фон Гумбольдт (1769–1859), которого описывали как “сочетание взвешенного усердия астронома Карла Сагана и ничем не гнушающегося энтузиазма открывателя “Титаника” Роберта Балларда”^[364]. Гумбольдта заинтересовали исследования Швабе. В юности он сам провел пять лет в путешествиях по Южной и Центральной Америке (в европейских газетах трижды сообщалось о его смерти при разных обстоятельствах), где помимо изучения растений, животных, рек и вулканов он регулярно проводил магнитные измерения и обнаружил, что сила магнитного поля довольно сильно варьируется. Солнечные пятна казались вполне вероятной причиной этого. Энтузиазм Гумбольдта сделал исследование связей между солнечными пятнами и магнитными полями вполне уважаемой научной дисциплиной (настолько, что сейчас по земному шару рассыпано более двух сотен магнитных обсерваторий), а в 1851 году он включил обновленную таблицу Швабе в свой “Космос” – энциклопедическое естественно-научное издание в пяти томах. Его поддержка способствовала тому, что ученые всего мира всерьез восприняли результаты Швабе^[365].

Швабе также повлиял на англичанина Ричарда Кэррингтона (1826–1875), опытного астронома, опубликовавшего свои многолетние наблюдения в сочинении Observations of the Spots of the Sun (“Наблюдения за солнечными пятнами”, 1863). 1 сентября 1859 года Кэррингтон отслеживал группу пятен в своей обсерватории, когда внезапно, как он сообщал, “прорвались два пятна ослепительно-яркого белого света”. Перед его изумленными глазами два пятна стали еще интенсивнее и приобрели форму фасолин. Он выскочил наружу, надеясь найти других свидетелей, но вспышка была краткой, всего пять минут – результат, как мы теперь знаем, столкновения и замыкания магнитных потоков на скорости 420 тыс. миль в час. Менее чем 17 ч спустя (свет и рентгеновское излучение от вспышки достигли Земли всего за восемь минут, но более тяжелым частицам требуется на это от 18 до 48 ч) гигантская магнитная буря разразилась над земным шаром, полярные сияния украсили небо вплоть до широт Кубы. Была ли связь между вспышкой и штормом случайной? Кэррингтон так не думал, но отметил, что “одна ласточка еще не делает весны”, и не стал делать дальнейших выводов.

Однако, как писал Стюарт Кларк, “вспышка Кэррингтона стала важной вехой в астрономии”. Внезапная демонстрация Солнцем своей возможности разрушить жизнь на Земле толкнула астрономов на “безрассудную гонку за проникновением в суть солнечной природы”^[366]. К 1890-м годам общим мнением о пятнах было то, что они возникали из-за сильных циклонов, что сподвигло великого американского астронома Джорджа Эллери Хейла (1868–1938) исследовать их магнитную активность. Используя для этой цели спектрогелиограф (прибор, объединяющий спектрограф и нечто подобное кинокамере), он сделал снимки Солнца, где были видны огромные сгустки водорода, затягиваемые в центр солнечного пятна словно в водоворот^[367]. Хейл наблюдал две крупные вспышки, каждая из которых сопровождалась серьезными магнитными бурями на Земле, 19,5 и 30 ч спустя. В 1908 году он показал, что пятна в действительности были гигантскими циклонами в солнечной атмосфере, их образование напоминало ураганы и смерчи, возникающие в Вест-Индии и разоряющие американское побережье Мексиканского залива. Активность солнечных пятен и земной климат были не просто связаны, они были связаны магнитно.

Немецкий астроном Кристоф Шайнер (1573–1650) наблюдает солнечные пятна с помощью ассистента (SPL / Photo Researchers, Inc.)

Вывод Хейла о магнитной природе пятен согласовывался с наблюдениями во время полных затмений, когда над пятнами были заметны линии, формой подобные линиям магнитного поля. Эти линии, вырываясь из солнечной поверхности, испещряли ее положительными и отрицательными векторами магнитного поля и формировали колоссальные извержения, которые выбрасывались на тысячи миль над поверхностью, перед тем как упасть обратно^[368]. Теория Гейла позволила измерить радиацию солнечных пятен, которая возникала в глубоких слоях Солнца, а также объясняла природу пятен и их воздействие на климат Земли.

Солнечные пятна можно сравнить со снежинками – каждое уникально, но все обладают сходной структурой. Все они имеют примерную форму окружности с диаматром от 1865 до 18 650 миль, хотя Хейл наблюдал пятно шириной в 81 тыс. миль, в десять раз больше диаметра Земли. В центре каждого бурлящего пятна лежит так называемая тень, которая кажется более темной из-за контраста с более яркой поверхностью вокруг, но в изолированном состоянии ее яркость сопоставима с полной Луной на черном небе. Тень, как правило, имеет температуру около 4300 °К (астрономическая единица измерения температуры, абсолютный ноль по Кельвину – это –273 °C), что примерно на 2100 °К холоднее, чем окружающая фотосфера, и расположена на 450 миль ниже, ближе к поверхности. Тень занимает в среднем одну пятую часть пятна и окружена волокнистой серой полутенью, напоминающей лепестки цветка. Температура полутени – три четверти температуры фотосферы (которая составляет поверхность пятна). Эти три части и есть пятно на разных уровнях глубины: фотосфера, полутень и – самая глубокая – тень^[369].

До сих пор остается загадкой, почему центр пятна менее горяч, чем полутень или поверхность Солнца. Все, что мы точно знаем, – это что каждый из гигантских воронкообразных вихрей во внешних слоях Солнца работает охлаждающим механизмом, а центр магнитного поля находится в его самой темной и холодной точке – в тени^[370].

За несколько лет до исследований Хейла суперинтендант Королевской обсерватории в Гринвиче Эдвард Уолтер Маундер (1851–1928) также занимался собственными исследованиями. Заинтересовавшись пятнами в четырнадцать лет, он регистрировал их предельные размеры до своих двадцати шести. В течение следующих тридцати лет он занимался масштабным сбором фотографий солнечных пятен, саккумулировав несколько тысяч снимков 5 тыс. скоплений. Маундер романтически представлял свое дело как фиксацию солнечного портрета и однажды написал, что получение спектра солнечного пятна подобно заглядыванию в его душу.

Он обнаружил, что магнитный поток стремительно нарастает в начальный период жизни пятна, а затем начинает постепенно снижаться. Его снимки показывали, что, если откладывать показатель широты солнечных пятен по оси одиннадцатилетних циклов, их расположение образует рисунок, слегка напоминающий трех бабочек, летящих на запад: первое пятно в этой цепочке было обозначено как “лидер” и представляло один магнитный полюс, а последующие обладали противоположной полярностью. Как заметил еще Галилей, все пятна пересекают солнечный диск по прямым линиям, обычно парами. Они начинают движение вместе, затем расходятся по мере продвижения, иногда на расстояние до 20° солнечной окружности, но всегда двигаясь параллельно экватору. В конце каждого цикла полярность меняется, так что в северном полушарии “лидер” имеет отрицательную полярность, а в южном – положительную. Цикл состоит из двух одиннадцатилетних частей и завершается за двадцать два года плюс-минус несколько месяцев. Удивительным образом на пике цикла, когда пятна наиболее многочисленны, Солнце светит значительно ярче, чем когда их меньше. Цикл является частью общей картины солнечной активности, куда кроме движения пятен входят и протуберанцы, вспышки, дожди частиц солнечного ветра, космические лучи, энергетические протоны – незначительная, но довольно мощная доля этой активности достигает Земли, порой в течение 15 мин после выброса на Солнце.

Можно сформулировать иначе: во время солнечных вспышек магнитные поля, вырывающиеся из глубин звезды, высвобождают космические лучи с высокой энергией. Маундер предположил, что иногда эти лучи отклоняются от Земли, что приводит к ее охлаждению. Например, в 1536 году Генрих VIII и его свита могли кататься на санях по Темзе от Лондона до Гринвича, а во время страшной зимы 1709 года вино замерзало в стаканах на торжественном ужине Короля Солнце.

Стимул для следующего шага вперед появился неожиданно. Вскоре после Первой мировой войны Эндрю Дуглас (1867–1962) из Университета Аризоны основал новую науку дендрохронологию – изучение древесных колец, чья ширина на срезе (шире в хорошие для роста годы, у?же в плохие) предоставляет запись климатических изменений на протяжении жизни дерева. Дуглас предположил, что деревья, самые долгоживущие организмы на Земле, – единственные представители растительного мира, которые могут предоставить надежные записи такого рода, поскольку все остальные полностью перегнивают в почве. Вскоре он заметил, что годы быстрого роста чередуются с периодами замедленного развития. В среднем любые два периода развития разделялись десятью – двенадцатью кольцами.

Прекрасным утром 1922 года Дуглас неожиданно получил письмо от Маундера, в котором тот кратко описывал гипотезу об отсутствии пятен между 1645 и 1715 годами и предполагал, что Дуглас “может обнаружить это в древесных кольцах”^[371]. Это разожгло любопытство Дугласа, и он начал изучать стропила старых построек и деревья-старожилы, например аризонские сосны и калифорнийские мамонтовые деревья. Как и следовало ожидать, их кольца обнаруживали картину медленного роста именно в тот период, когда пятна прекращались и Земля оказывалась в длительных объятиях холода. Впрочем, этого было недостаточно для полного подтверждения гипотезы. Маундер умер в 1928 году, не дождавшись признания своих теорий^[372].

Срез шотландской сосны из леса в Пруссии, посаженной примерно в 1820-м и спиленной в 1912 году. Стрелки, поставленные Дугласом, отмечают годы максимальной активности солнечных пятен, выявляя очевидную связь с максимальным ростом (Courtesy of the Laboratory of Tree-Ring Research, University of Arizona)

Маундер был не одинок в своих гипотезах о воздействии солнечных пятен, как и в противостоянии скептицизму, с которым эти гипотезы сталкивались. Начиная с самых первых наблюдений пятен одни размышляли об их влиянии на земную жизнь, а другие высмеивали их: еще в декабре 1975 года Уильям Гершель прочитал первый доклад (из предполагавшейся серии) о Солнце и его воздействии на Землю перед цветом Королевского общества, где сообщал об открытии пяти периодов слабой солнечной активности, во время которых цена на пшеницу поднималась. Он связывал это с необычно долгими периодами засухи. Большинство аудитории высмеяло его (Гершель даже отменил следующие доклады), но в то же время он выдвигал теорию, что в центре Солнце холодное и населенное, чего в те дни было совершенно достаточно, чтобы объявить человека сумасшедшим.

Связь солнечных пятен с земными событиями, казалось, станет уделом художественных произведений, и действительно, в 1892 году Марк Твен опубликовал повесть “Американский претендент”, где идея о солнечных пятнах, формирующих наш климат, была доведена до логического конца – солнечные пятна как большой бизнес. В конце повести полковник-прожектер Малберри Селлерс изобретает величайший план по сколачиванию состояния: он реорганизует земной климат, предоставляя под заказ климатические условия, а использованные климатические условия будет принимать обратно со скидкой. Каким образом? Используя “контроль над солнечными пятнами, понимаете, и применяя потрясающую энергию, которой они располагают, на благие цели реорганизации нашего климата”^[373].

Твен, разумеется, насмехался над безумными схемами коммерсантов в той же мере, в которой подвергал сатире изменчивые теории ученых. Но должно было пройти много времени, чтобы убеждение Маундера о наличии связи между солнечной активностью и колебаниями магнитного поля Земли получило широкую поддержку. После Второй мировой войны физики стали проводить более интенсивный мониторинг солнечной активности. Но, несмотря на их усилия, данные, подтверждающие воздействие солнечных пятен, оставались случайными и спорадическими: вплоть до 1960-х начинающий исследователь, посвящающий себя изысканиям в этой области, рисковал получить репутацию большого чудака. А потом появился Эдди.

Джон А. Эдди (1931–2009), астроном в Университете Колорадо, занимался наблюдениями в университетской обсерватории High Altitude Observatory: в круг его интересов входила атмосфера Юпитера, солнечная корона, история физики Солнца и даже астрономия американских индейцев. Заинтригованный теориями Маундера, которые он позднее сравнил с “расшифровкой кумранских свитков солнечной физики”, он пытался понять, почему их окончательно списали со счетов. В начале 1970-х Эдди отправился в Таксон, в лабораторию исследования древесных колец, где не смог повторить результаты Дугласа (о корреляции между кольцами и климатическими изменениями). Он принялся за исследование истории полярных сияний, которые также связаны с солнечными пятнами, и установил, что их было очень немного в период, названный им “минимумом Маундера”. Наконец он обнаружил, что, когда Солнце магнитно активно, на нем возникает больше пятен и их совокупное магнитное воздействие уменьшает облучение Земли. Это приводит к образованию в земной атмосфере изотопа углерод-14, который затем откладывается в древесных кольцах. И, триумфально заключил Эдди, древесные кольца демонстрируют рост содержания углерода-14 между 1650 и 1715 годами^[374].

Сочтя, что он, возможно, нашел последний кусок пазла, Эдди обратился к идеям сербского инженера Милутина Миланковича (1879–1958), который полагал, что ледниковые периоды на Земли были вызваны небольшими вариациями в объеме солнечного освещения в результате постепенных циклических изменения в форме земной орбиты^[375]. Миланкович утверждал, что три типа подобных изменений орбиты отражаются в циклах с большими периодами (приблизительно 100 тыс. лет, 22 тыс. лет и 40 тыс. лет), что влияет на объем и угол солнечного излучения, достигающего Земли^[376]. Первый цикл задается формой орбиты Земли вокруг Солнца и степенью ее отклонения от окружности (ее эксцентриситетом) в сторону эллипса. По мере растягивания окружности расстояние между планетой и звездой изменяется, сказываясь на объеме получаемого излучения^[377]. Второй цикл возникает из прецессии (“болтания” земной оси) и воздействует на смену сезонов, медленно раскачивая северное полушарие (и, соответственно, южное) то ближе к Солнцу, то дальше от него. В северном полушарии находится больше суши, чем в южном, а суша быстрее реагирует на температурные изменения, чем океаны. Итоговые колебания в нагреве меняют погодную картину. Третий цикл создается небольшими колебаниями в наклоне земной оси. На протяжении порядка 40 тыс. лет этот наклон изменяется от 21,5° до 24,5°, и при его минимальном значении (как, например, сейчас, и такое положение будет сохраняться еще около 9800 лет) разница между летом и зимой сокращается^[378].

Применив теорию Миланковича о циклах, Эдди смог придать больше убедительности предположениям Маундера. Он подтвердил конструкцию доказательствами температурных изменений в течение периода, растянувшегося на 300 тыс. лет, используя данные, полученные из грязи и ила, вычерпанного с морского дна: температурные подъемы и падения происходили веками в связи с объемом инсоляции и хорошо согласовались с расчетами Миланковича. В своей поворотной статье в журнале Science в 1976 году Эдди заключал, что Земля пережила восемнадцать периодов минимальной солнечной активности за последние 8 тыс. лет, и одним из них являлся малый ледниковый период. Маундер был полностью реабилитирован, а его выводы о том, что благодаря Эдди стало называться “минимумом Маундера”, были провозглашены “самым значительным событием в истории солнечных исследований”.

В нашей солнечной системе только у Венеры, Земли и Марса атмосферы подвержены воздействию Солнца. Венера постоянно кипит, Марс – ледяная пустыня, а Земля, хоть и не является таким крайним случаем, все равно находится в постоянном изменении, поскольку Солнце напрямую воздействует на ее климат. Но насколько большая часть происходящего с нами зависит именно от солнечных пятен, которые по большому счету являются просто визуальной манифестацией магнитно-активных зон на Солнце?

Как правило, пятна обвиняют (благодарят гораздо реже) во многом, от падения выплавки стали до увеличения числа самоубийств в северном климате, в затягивании морских путешествий, кораблекрушениях, исчезновении радиопередач (особенно коротких волн и высоких частот), в том, что почтовые голуби сбиваются с пути, в росте производства автомобилей, инфарктах миокарда, конвульсивных припадках и галлюцинациях, даже в эпидемиях, войнах и революциях – утверждалось, что Французская революция началась в 1789 году, а не на четыре-пять лет позже из-за крайне холодной зимы 1788 года^[379].

Большинство физиков считают само собой разумеющимся, что солнечные пятна могут наводить помехи на компасы и различные электропередачи^[380], но это знание не сразу распространилось за пределы научного сообщества. Например, в 1953 году во время заседания Комиссии конгресса по расследованию антиамериканской деятельности Рой Кон опрашивал Реймонда Каплана, главного радиоинженера “Голоса Америки”, предположительно сочувствующего коммунистам. Радиостанция “Голос Америки” была создана в феврале 1942 года для продвижения положительного имиджа Соединенных Штатов за границей, и Кон внес ее в список из семидесяти семи организаций, подозреваемых в намерении подорвать американские интересы. Он указывал на то, что некоторые программы не распространялись так широко, как им следовало бы. Виноваты предательски настроенные сотрудники: может ли Каплан назвать имена?

Кон: Имеются передатчики “Голоса Америки”, сигнал от которых не доходит до стран, до которых должен доходить…

Каплан: Сигналы с башен с передатчиками не могут достигать некоторых стран…

Кон (повышая голос): Предатели, работающие на…

Каплан (прерывает): Это устроено сложнее. Например, солнечные пятна – они влияют на передачу сигнала, не до конца известно, каким образом…

Кон (прерывает): Солнечные пятна? [Общий смех.] (Мягко, но ехидно.) Солнечные пятна… или все же предатели-американцы, продающие нашу страну?

Спустя три недели после этих слушаний Каплан бросился под колеса грузовика и погиб в возрасте сорока двух лет^[381].

Солнечные пятна, несомненно, могут вызывать серьезные последствия на Земле. Вслед за изобретением электрического телеграфа и телефона весь мир опутался линиями электропроводов. Во время солнечных бурь телефонные операторы подвергались ударам электрического тока из-за скачков напряжения. “В одном месте оператор получил семь ударов током, – гласило одно сообщение в прессе. – В другом месте загорелся телеграфный аппарат; в Бостоне язык пламени вспыхнул на самописце телеграфного устройства”^[382]. Двенадцатого марта 1989 года потоки электричества, струящиеся в 60 милях над землей, ударили в электрическую систему Квебека и менее чем за минуту вывели из строя половину генерирующей системы; отключение продлилось более девяти часов, оставило 7 млн человек без электричества и стоило провинции от 3 до 6 млрд долларов^[383]. Ввиду все возрастающей роли электроники, спутников и подобных технологий можно ожидать еще больших проблем, особенно в связи со стихийной природой солнечных вспышек: иногда ученым остается всего полчаса, чтобы поднять тревогу (во время войны во Вьетнаме большое количество мин, сброшенных в гавани Хайфона, взорвались одновременно в ответ на крупную вспышку на Солнце). Даже огромная солнечная буря 1989 года была в три раза менее мощной, чем та, которую наблюдал Ричард Кэррингтон сто тридцать лет назад, когда 20 млрд протонов пронизали каждый квадратный дюйм нашей атмосферы. Следующий солнечный максимум ожидается осенью 2013 года и будет самым значительным с 1906 года.

Мне показалось хорошей идеей вернуться назад к Эдди и его древесным кольцам, чтобы проверить сегодняшние взгляды. В январе 2005 года я посетил Майка Байи, почетного профессора в Школе географии, археологии и палеологии Университета Квинс (Белфаст), специалиста по дендрохронологии. Несмотря на составленную им таблицу древесных колец, простирающуюся на 7 тыс. лет назад, Байи демонстрирует здоровый скептицизм (и язвительный юмор) в отношении собственной научной области. “Мы в самом деле не знаем, какова связь между солнечными пятнами и древесными кольцами, – признается он, пока мы сидим над различными бумагами в его тесном кабинете примерно того же размера, что у отца Касановаса, но на другом конце спектра чистоты. – Эдди предполагает, что до начала древесной хронологии не было “глобальных событий”, затем обнаруживается, что они были. Кроме того, следует быть аккуратнее: солнечный цикл в 22,2 года не превращается автоматически в два одинадцатилетних цикла”^[384].

С этими словами он поднялся с кресла, отодвинув два кусочка камня и стопку студенческих работ, чтобы отыскать тоненький журнал The Three-Ring Bulletin (“Бюллетень древесных колец”), где опубликована большая статья двух исследователей из Аризонского университета^[385]. “Это вышло в 1972 году, – говорит Байи, стоя надо мной, пока я читаю. – С тех пор ничего лучше не выходило”. Эдди опубликовал свое основополагающее сочинение четырьмя годами позже и даже не упомянул эту работу. Он снова уселся в кресло: “Конечно, солнечные пятна, вероятно, действительно воздействуют на климат, но это касается и многих других факторов…” На мгновение он погружается в собственные мысли: “Мы не знаем, какой эффект вызывают вулканы. У нас нет точных сведений о цунами прошлых лет или о том, как часто Земля сталкивалась с чем-то в космосе, но люди считают, что только псих будет обо всем этом беспокоиться”^[386].

Он вовсе не производит впечатления психа. Байи говорил об этом за несколько лет до извержения Эйяфьятлайокудль в апреле 2010-го, но выброс индонезийской Тамборы в 1815 году был гораздо сильнее – настолько велик, что треть вулкана обратилась в камни и пыль. Возможно, это было самое крупное извержение в истории: 10 тыс. человек погибли сразу, когда пепел и серная кислота ударили в атмосферу столбом высотой в 27 миль. Глобальные температуры упали, цены на пищу взлетели, в Европе вспыхивали бунты, голод и эпидемии^[387]. Байрон написал поэму о погасшем солнце: “Я видел сон… Не все в нем было сном. / Погасло солнце светлое, и звезды / Скиталися без цели, без лучей / В пространстве вечном; льдистая земля / Носилась слепо в воздухе безлунном”^[388].

Так что не очень помогает, когда ученые предлагают сразу много циклов и сопоставляют их с многими событиями: кроме одиннадцатилетнего цикла Солнце предположительно обнаруживает двадцатисеми– и стопятидесятичетырехдневные циклы, двадцатилетний цикл магнитной смены полярностей (открытый Хейлом), цикл Гляйсберга, около восьмидесяти лет, и двухсотлетний цикл Сьюсса (или Де Фриза). Очевидно, на многие вопросы еще нет ответов. Тем временем постоянно возникают новые направления исследований. Недавние данные с SOHO свидетельствовали, что поток газа, влияющий на магнитные поля в районе солнечных полюсов, может отвечать за отсутствие пятен, вспышек и прочих возмущений с 2008 до первой половины 2009 года, что удлинило обычное затишье в конце одиннадцатилетнего солнечного цикла на дополнительные пятнадцать месяцев, когда солнечные пятна практически исчезли^[389]. Но к середине апреля 2010 года Солнце вновь начало просыпаться, и гигантский коронарный массовый выброс выплеснулся из него на скорости 1,1 млн миль в час и разбился о внешнюю атмосферу Земли, вызвав ослепительные сияния в Арктике и Антарктике – самая впечатляющая солнечная буря за последние три года^[390]. Мы вновь оказались там, откуда начали: Солнце явно формирует климат, но как сильно оно его меняет? Жизненно важный вопрос, учитывая его связь с глобальным потеплением.

Глава 14
Свойства света

Пока я жив, буду размышлять о том, что есть свет^[391].

Альберт Эйнштейн, 1917 год

Мы говорим “свет”, но видим солнце^[392].

Грэм Грин, “Сила и слава”

Вполне понятно, что мой рассказ о Солнце залит светом. Эта глава начинается с попыток человека измерить скорость света, изучает явление цвета, затем сдвигается в область истории культуры, следуя по пути уменьшения яркости света до наступления полной темноты.

Что есть свет? Поэт и философ Эмпедокл, современник Пифагора, проявил блестящую интуицию, предполагая, что свет есть текучая субстанция, но отметил, что из-за высокой скорости мы не замечаем его движения. Как и Платон, он считал, что существовал некий “огонь в глазу” и мы смотрим будто через своего рода светильник. Более традиционное мнение заключалось в том, что предметы испускали частицы света, которые попадали в глаза наблюдателя, свет при этом передавался мгновенно.

Идея о том, что свет может обладать измеримой скоростью, не возникала до 1632 года, когда Галилей в своем “Диалоге о двух главнейших мировых системах” вложил эту мысль в уста наивного Симпличио:

Повседневный опыт показывает, что распространение света совершается мгновенно. Если вы наблюдаете с большого расстояния действие артиллерии, то свет от пламени выстрелов без всякой потери времени запечатлевается в нашем глазу в противоположность звуку, который доходит до уха через значительный промежуток времени^[393].

Галилей был уверен, что свет обладает конечной скоростью, но его эксперименты были довольно неточными (он просто ставил два светильника на вершинах холмов менее чем в миле друг от друга), и он даже не приблизился к оценке той невероятной скорости, что в действительности имеет место. Первая серьезная оценка, сделанная датским астрономом Оле Ремером (1644–1710), составляла около 220 тыс. км в секунду, но она осталась в тени дискуссии между Гюйгенсом и Ньютоном о волновой и корпускулярной природе света. В 1728 году английский ученый Джейм Брэдли, исходя из предположения, что скорость распространения света в 10 тыс. раз превышает скорость перемещения Земли по орбите, пришел к удивительно близкой цифре в 295 тыс. км / с, что означало семь с половиной минут на дорогу от Солнца до Земли.

Почти столетие спустя дальнейшие эксперименты французских физиков Ипполита Физо и Леона Фуко (один использовал вращающиеся зубчатые колеса, другой – вращающиеся зеркала) показали цифру 309 тыс. км / с^[394]. В 1859 году последовало открытие Густава Кирхофа (1824–1887), физика из Восточной Пруссии, – он показал, что изучение света, излучаемого небесными телами, может дать много информации о самих телах. Это стало важной вехой и заложило основу новой научной дисциплины – астрофизики, что совпало с еще одним научным прорывом – уравнениями Максвелла, которые Эйнштейн назвал “самым глубоким и плодотворным достижением в физике со времен Ньютона”. Великий шотландский ученый Джеймс Клерк Максвелл (1831–1879) открыл, что частица света (фотон) в действительности является пучком электрических и магнитных полей. Как отмечает физик Митио Каку, “Максвелл внезапно понял, что все – и сияние летнего восхода, и яростные лучи заходящего солнца, и ослепительные цвета радуги, и звезды на ночном небосклоне – можно описать при помощи волн, которые он небрежно изобразил на клочке бумаги”^[395]. Максвелл смог вычислить скорость света исходя из базовых параметров электричества и магнетизма. А еще позже квантовая физика покажет, что, хотя в пространстве свет ведет себя как волна, при столкновении с материей он проявляет свойства частицы.

В 1887 году Альберт Майкельсон (1852–1931), польский еврей, бежавший в США, модифицировал эксперимент Фуко и получил величину скорости света, равную 297 тыс. км / с – в двадцать раз точнее Фуко и достаточную для того, чтобы сделать ученого знаменитым^[396]. В 1880-е годы полагали, что световые волны распространяются через “люминофорный” (светоносный) эфир, который считался невидимым и вездесущим. В сотрудничестве с химиком Эдвардом Морли (1838–1923) Майкельсон выдвинул гипотезу того, что свет не нуждается ни в какой среде, а его скорость постоянна и ни от чего не зависит: луч света фары движущегося поезда не будет двигаться быстрее, чем свет станционного фонаря. В этом он перестарался, и Эйнштейн потом доказал, что скорость все-таки может меняться: в глубоком космосе, в абсолютном вакууме и далеко от массивных тел свет будет двигаться медленнее, чем вблизи Земли или других крупных тел (но дело не только в массе – сквозь алмаз свет также движется почти в два раза медленнее).

До недавнего времени самая низкая скорость света была зафиксирована на отметке около 60 км / ч – медленнее, чем велогонщик, – при прохождении через натрий при температуре –272 °C. В 2000 году в Гарварде ученым удалось остановить свет посредством конденсата Бозе – Эйнштейна (агрегатное состояние вещества, состоящего из сильно охлажденных бозонов)^[397]. Так что свет не только может перемещаться на разных скоростях, удивительным образом он может и вовсе остановиться.

В 1802 году, два года спустя после открытия Уильямом Гершелем инфракрасного излучения, английский физик Уильям Уолластон (1766–1828) обнаружил, что, если пропустить солнечный свет через тонкую щель, а затем через призму, полученный спектр обнаруживает серию параллельных черных линий, похожих на щели между клавишами фортепиано; не прошло и двенадцати лет, как Йозеф Фраунгофер показал, что разные длины волн порождают разные цвета, и сопоставил цвета с количественной мерой, что позволило “разметить” видимый спектр (слово принадлежало Ньютону). Цвет с самой короткой длиной волны был фиолетовым, с самой длинной – красным, остальное размещалось между этими двумя уходящими в невидимость крайностями^[398].

Фраунгофер в отличие от своих предшественников заметил нечто неожиданное в призматическом спектре: “Почти бесконечное число широких и узких вертикальных линий, которые были темнее, чем остальное цветное изображение”. Удивленный этим открытием – некоторые линии казались абсолютно черными, – он убедился, что это не оптическая иллюзия, а “провалы” в солнечном спектре, указывающие на отсутствие определенных химических элементов в самом Солнце. Поскольку линии двух разных элементов никогда не совпадают, он смог исследовать отдельные спектры и таким образом идентифицировать элементы.

В 1854 году американец Дэвид Алтер довел эту мысль до логического завершения. Он предположил, что каждый элемент имеет собственную картину цветных линий, уникальную “подпись”. Историк науки Стюарт Кларк объясняет важность этого открытия: “Если бы астрономы знали, какие испарения какие линии спектра производят, они бы получили невероятный инструмент – способность определять химический состав небесных тел”^[399]. Через несколько лет Густав Кирхгоф и Роберт Бунзен (навсегда прославившийся бунзеновой горелкой – не его изобретением, но названным в его честь)^[400]объединили призму и телескоп в новый прибор, названный ими спектроскопом. Однажды по случайному капризу они направили его на пожар в соседнем Мангейме и обнаружили в огне присутствие бария и стронция. Но если они могли анализировать состав ближайшего пожара, почему нельзя было проанализировать солнечную поверхность? Еще несколько экспериментов, и они это сделали. Они предположили, что черные линии Фраунгофера происходят от поглощения отдельных волн солнечной атмосферой, а поверхность Солнца состоит из раскаленной жидкости, изучение которой позволит узнать ее состав^[401]. Они добились того, что Конт считал невозможным, – исследовали химический состав объектов, не отщипнув у них ни кусочка для анализа^[402].

Назовите это “Астрономия за пределами видимого спектра”

В то же время, когда Кирхгоф и Бунзен были заняты развитием идей Фраунгофера, Джон Тиндаль (1820–1839), еще одна крупная фигура физики XIX века, обнаружил, что, когда луч проходит через чистую жидкость, содержащую взвесь маленьких частичек, короткие синие волны рассеиваются сильнее, чем длинные красные: чистое безоблачное дневное небо выглядит голубым потому, что частицы воздуха рассеивают синий свет сильнее, чем красный^[403].

Солнце превосходит по яркости 85 % звезд Млечного Пути (большинство из которых красные карлики), но самый яркий постоянный свет на планете вовсе не от Солнца, а от “Небесного столба” в казино “Люксор” в Лас-Вегасе: он направлен прямо в небо и питается от тридцати девяти ксеноновых ламп по 70 тыс. ватт каждая (и размером примерно со стиральную машину). Инженер комплекса объяснял, что каждую ночь перед включением главного прожектора тридцать секунд мигают специальные предупреждающие огни: “Мы не хотим застать врасплох какого-нибудь пилота”^[404].

Но солнечный свет имеет свою мощь; на протяжении веков солдаты учились использовать эту мощь и, наоборот, защищаться от нее. Пока военные действия еще предусматривали какое-то взаимное уважение, солдаты ставили отражающие предметы рядом с ранеными, чтобы противник не стрелял. Но чаще, конечно, солнечный свет использовался в наступлении. В 1805 году во время битвы при Аустерлице Наполеон приказал своим войскам покинуть главенствующую позицию на вершине небольшого холма, уступив поле объединенной австро-русской армии. На следующее утро французские батальоны были удачно скрыты туманом, а противник красовался в ярком утреннем свете прекрасной мишенью. Семью годами позже на поле битвы у Бородина Наполеон сделал намек победителя на “солнце Аустерлица”. Он приказал кавалеристам надеть белые чулки поверх шлемов, иначе солнечные отблески позволили бы артиллерии противника найти цель на приличной дистанции^[405].

Отраженный свет был реальной опасностью на поле боя, особенно в дни цветных мундиров. А потом началось внедрение и развитие подзорных труб и биноклей, а также повышение дальнобойности, точности и убойной силы оружия. Э. Несбит в одном из своих романов описывает разговор детей с артиллеристами, отправляющимися на бурскую войну. Дружелюбный командир батареи рассказывает, что с появлением винтовки любая дополнительная видимость – это смертельный риск: “Пушки будут раскрашивать в цвет грязи, да и люди тоже будут одеты в такие цвета”^[406]. Термин “цвет грязи” был заменен словом “хаки” (со значением “грязный” на языке хинди), которое стало синонимом полной потери войной всякого подобия гламура. Известный католический поэт Шарль Пеги был убит прямым выстрелом в голову в битве при Марне (сентябрь 1914-го), когда достал полевой бинокль для осмотра позиций противника. На протяжении всей войны французы продолжали носить свои цвета – синие куртки и красные штаны, идеальные мишени для вражеских пулеметчиков. Но эта война стала поворотным пунктом: к 1914 году Британия уже переодела свои войска в хаки, вскоре за ней последовали и остальные.

Солнечный свет может обнаруживать, но может и скрывать. В воздушном бою пилоты стараются занять такую позицию, чтобы солнце слепило противника^[407]. Тот же принцип применим на море: 1 ноября 1914 года у берегов центрального Чили эскадра Королевского военно-морского флота из четырех кораблей под командованием контр-адмирала Крэддока навязала бой восьми немецким кораблям, находившимся под командованием его друга вице-адмирала фон Шпрее. Каждый маневрировал таким образом, чтобы полуденное солнце било в глаза противника – серьезная помеха в дорадарную эпоху, когда от действий наводчика и корректировщика зависело очень многое. Военный историк описывает произошедшее: “Крэддок попытался быстро начать огневую дуэль, пока солнце стояло за ним и слепило германских артиллеристов, но фон Шпрее, обладая более быстрыми кораблями, держался вне зоны поражения британских пушек и оттягивал бой до тех пор, пока солнце не село”^[408].

“Мы оказались силуэтами на фоне закатного неба, – вспоминал офицер одного из выживших кораблей, – чистый горизонт позади показывал всплески от падающих снарядов, в то время как корабли противника виделись смазанными длинными черными пятнами, еле различимыми на фоне сгущавшейся темноты”. Немцы атаковали. В этом первом (с 1812 года) британском поражении на море потери составили 1654 человека. С немецкой стороны было ранено три моряка^[409].

Солнце вмешивается и в спорт. На автогонках NASCAR при жарком солнце лучше происходит сцепление покрышек с почвой. Напротив, в американском футболе и бейсболе дешевые зрительские места, выцветшие на солнце, очень часто упоминаются в качестве причины, помешавшей игроку поймать мяч^[410]. И не только поймать. Однажды Харди, мировая величина в теории чисел и любитель крикета, оказался на главном крикетном стадионе Lord’s. Там он стал свидетелем того, как игрок с битой был ослеплен солнечным зайчиком из неизвестного источника. В конечном итоге источник был установлен – им оказался “большой нагрудный крест, покоившийся на животе у внушительных размеров священнослужителя. Судья вежливо настоял на том, чтобы крест был снят”, к удовольствию антиклерикала Харди^[411].

Солнечное вмешательство бывает и оправданием неправильных решений, я сам стал жертвой этого. В 1994 году чемпионат Содружества по фехтованию проводился в большом шале на горном курорте в 75 милях от Ванкувера. Это было потрясающее место, покрытые снегом горы дополняли белоснежную форму фехтовальщиков. Я входил в команду Северной Ирландии. К вечеру в сабельной секции оставалось восемь участников. Выходя на бой с канадским противником, я знал, что победитель получает как минимум бронзовую медаль. Схватка шла с переменным успехом, мы дошли уже до четырнадцати касаний, оставалось одно решающее. Противник атаковал, я парировал и сделал выпад. Поскольку он не защитился, а перешел в новую атаку, я понял, что удар был мой. Но я не учел судью. В международных соревнованиях национальность судьи не всегда принимается в расчет, а наш оказался канадцем. Он сказал, что не может присудить удар, поскольку из-за солнца невозможно было увидеть, парировал ли я должным образом первый выпад. Поскольку солнце садилось за его спиной, а освещение в зале было хорошее, это решение было сложно принять, многие мои соратники по команде не сдержали громкого негодования. В итоге был назначен новый раунд, и на этот раз мой оппонент сделал удачный выпад и выиграл схватку, а в конце и золото.

“Любовь есть свет, а ненависть – тень”, – писал Лонгфелло. За торжеством света следует его постепенное уменьшение в течение дня и, наконец, его окончательное угасание, и это все тоже части солнечной истории. Тень в своем самом прямом смысле – это то, куда не достает свет, иногда ее называют “негативом света”, дневной темнотой. Во многих древних культурах человеческая тень считалась душой человека. С их точки зрения, тень, не имеющая сути, есть ничто, экзистенциальная пустота. Восточноафриканское племя ваника даже боится собственной тени, возможно, считая, что эти неотделимые от них эманации постоянно следят за ними и могут свидетельствовать против. Зулусы говорят, что труп не отбрасывает тени. Питер Пэн остался без своей тени, когда выпрыгнул в окно у Дарлингов (ее спрятали в ящик, а потом ее пришила обратно Венди) – возможно, это подсознательная реакция Барри на идею экстернализации. “Кто может рассказать мне, кем я стал?” – вопрошает король Лир, а верный Кент отвечает: “Тенью от Лира”.

Огромный мяч Кришны, Махабалипурам, на юго-восточном побережье Индии, 1971 год (Photo by Max Pam)

На другой стороне культурной шкалы стоит ритуал Симлоки, или Солдатской горы, – погасшего вулкана 5 тыс. футов высотой неподалеку от границы Калифорнии и Орегона. Когда вечером солнце садится, тень Симлоки вытягивается, пока через полтора часа не доползает до дальней стороны долины, расположенной в 12 милях. Симлоки является священным местом индейского племени ачумави, а тень почитается как великий дух. Согласно легенде, два выдающихся мифических прародителя племени согласились соревноваться с тенью, пересекающей долину. Из этой традиции выросло соревнование. Тот, кто обгонит Симлоки – возможный, хотя и редкий результат, – считается обладателем сверхъестественных возможностей. Поскольку тень сама по себе призрачное существо с соответствующими возможностями, это своеобразный противник, с которым надо считаться. Так, если бегун по дороге оглянется через плечо, он будет мгновенно повержен – смельчаки ачумави никогда не оглядываются.

Крестьянин прячется в тени от солнца. Камбоджа, 1952 год (Werner Bischof / Magnum Photos)

Альпинисты иногда встречаются с явлением, известным как Брокенский призрак, – тень альпиниста вырастает в размерах и окружается радужным сиянием. В действительности это результат наличия тени и эффекта дифракции.

Вебстерский словарь приводит двадцать три значения слова “тень”, включая паразита, шпиона и дьявола, а “бросать тень” означает угрозу счастью, дружбе и славе. На Среднем Востоке тот, кто приносит беду, “отбрасывает желтую тень”. Толкин во “Властелине колец” создал неприступную страну Мордор, “прибежище теней”. В произведениях о ниндзя, культовых историях о японских ассасинах XIV века, эти смертоносные воины могут превращаться в “живые тени”. В той же японской культуре цветы относят к двум категориям – in (тень) и y? (солнце). Тени сыграли роль даже в криминалистике: в 1920-е годы один известный юрист доказал вину убийцы, показав на фотографии, что тени свидетельствуют совсем о другом времени дня, чем говорил обвиняемый^[412].

Сопоставление темноты со злодеяниями вполне естественно, но есть и целая категория людей, работающих по ночам и избегающих дневного света, – каста неприкасаемых в Индии. Считалось, что один только вид такого человека даже на расстоянии способен запачкать свидетеля, поэтому несчастных, встретившихся в дневное время, часто убивали^[413]. В Индии было, да и поныне остается много таких мрачных законов. Например, веками считалось глубочайшим оскорблением наступить на царскую тень или, еще хуже, бросить свою тень на властителя. Загрязнение тенью – загородить солнце от человека высшей касты – было грубейшим проступком, и даже представители низших слоев старались не наступать на собственную тень: французский политик, побывавший в Индии в 1957 году, вспоминает селян, проводивших дневные часы на деревьях, избегая такого риска^[414].

Темноты не всегда избегали, а в жарком климате тень часто является желанной, порой даже символом величия. Поскольку властители часто передвигались, двойной спрос на комфорт и символизм привел к изобретению зонтика, своего рода портативного балдахина. В истории о Шакунтале (приводится в “Махабхарате”, знаменитом санскритском эпосе) правитель под зонтиком сам сравнивается с навесом для своих подданных: “Властитель, подобно ветвистому дереву, подставляет свою голову под палящие лучи солнца, а его широкая тень облегчает жар тем, кто укрылся в его тени”^[415].

В индуистской мифологии бог Вишну снисходит в нижний мир с зонтиком в руках, а в Древнем Египте и аравийских землях зонтики (часто сделанные из пальмовых листьев) носили над особами королевской крови как признак их привилегированности. Вскоре это удобство стало более демократичным – в 1871 году справочная брошюра для посещающих Индию англичан авторитетно заявляла, что “во время жаркого сезона для европейцев небезопасно выходить на солнце между восемью часами утра и четырьмя часами дня… без защиты хотя бы в виде зонтика”^[416]. Робинзон Крузо соорудил себе такой зонтик по образцу тех, что встречал в Бразилии, где “такая сильная жара, что трудно обойтись без зонтика… С этим зонтиком я… не страдал от солнца даже в самую жаркую погоду”^[417]. Впоследствии во Франции и Британии ранние версии этих устройств назывались “робинзонами”^[418].

Свет изменяется непрерывно в течение дня, у каждой его стадии свои свойства: рассвет, восход, день, сумерки, закат, заход солнца. У Роберта Стивенсона в “Странной истории доктора Джекила и мистера Хайда” (1886) мистер Аттерсон наблюдал “бесчисленные степени и оттенки сумерек”^[419].

Сейчас для обнаружения скрытых конструкций используется почти горизонтальное по отношению к поверхности освещение. Это достигается при помощи перспективной аэрофотосъемки, возникшей по необходимости в Первую мировую войну. Фотографии, сделанные с воздуха под углом, делались и до появления аэропланов, но после 1918 года навыки, полученные воздушными наблюдателями во время войны, стали применяться для мирных съемок. Вторая мировая война только отточила навык фотографов обнаруживать то, что находится ниже поверхности. Если поверхность земли подвергается человеческому или природному вмешательству, отпечаток от этого остается навсегда, а там, где очертания отпечатались в рельефе, их тени могут быть эффективно сфотографированы с воздуха. Иногда такие фотографии раскрывают не только новые особенности, но и делают явным порядок следования, открывая не один, а несколько более старых слоев. Наблюдение таких “теневых площадок” подчеркивает выдающиеся особенности формы и очертаний лучше, чем наземная съемка. Оно может даже передать вариации в оттенке почвы или растительности, которые выдают наличие подземных структур: открытие в 1920-е годы Вудхенджа в Уилтшире, бревенчатого аналога Стоунхенджа, – лишь один тому пример. При помощи этого метода были обнаружены буквально тысячи утраченных деревень и римских лагерей (Ashmolean Museum, University of Oxford)

Закаленный в боях офицер в пьесе Роберта Шерифа Journey’s End (“Конец пути”) восклицает, глядя на встающее над проволокой и окопами утреннее солнце: “Пока я не оказался здесь, никогда не знал, что солнце может всходить столь по-разному. Зеленое, розовое, красное, синее и серое. Поразительно, не правда ли?” Когда солнце встает или садится, отбрасывая пологие лучи, каждая мельчайшая подробность на поверхности земли вырастает и становится видна^[420]. Сумерки вдохновили Гегеля на знаменитое изречение “Сова Минервы вылетает только в сумерки”^[421] – метафору, призванную передать тот факт, что философия начинает понимать историческую ситуацию, только когда последняя начинает исчезать.

Непосредственно перед заходом солнца наступает “тот короткий промежуток времени между днем и ночью, когда вынашиваются большие планы и все становится возможным”^[422]. Владимир Набоков в мемуарах специально упоминает: “Сумерки” – какой это томный сиреневый звук!”^[423]В сумерках, и только в них, ортодоксальному еврею дозволяется заниматься мирскими вопросами^[424].

Писатели не отставали. Однажды летним вечером, когда Уильям Фолкнер мучился над названием нового романа, его жена обратила внимание на удивительную окраску южного неба. Фолкнер сильно впечатлился этим зрелищем, а книга получила название “Свет в августе”. Дядюшке Рэту в сумерках чудилось, что “свет как бы впитывался в землю, как вода в половодье”^[425] (“Ветер в ивах”). “До сумерек было еще далеко, но потоки летнего света уже скудели, воздух посвежел, а на шелковистую густую траву легли длинные тени”^[426] (Генри Джеймс в “Женском портрете”). У других встречаются такие метафоры сумерек, как “праздник слепца”, “зеленый час”, “между собакой и волком” – час, когда недостаточно света, чтобы можно было увидеть разницу между этими животными^[427].

Свет полной Луны слишком слаб, чтобы человеческий глаз мог различать цвета, но по причине закругленности Земли облака улавливают солнечные лучи еще долго после заката и отражают свет над горизонтом, сияя призрачным светом, – этот феномен носит название ночных светящихся облаков. Особый свет, отбрасываемый заходящим солнцем, который мы наблюдаем в качестве сине-серой окраски на востоке после заката, часто с примесью розового, – это край сумерек. На мгновение позже наступают “гражданские сумерки” – несколько минут после захода, пока солнце не опустилось более чем на 6° за горизонт. Следом наступает черед “навигационных сумерек” – солнце между 6° и 12°, а между 12° и 18° – уже “астрономические сумерки”, достаточная степень темноты, чтобы астрономы могли приниматься за работу. Когда горизонт поднимается над солнцем на 18 градусов, начинается настоящая ночь.

Размышляя о своих путешествиях в Африку, Карл Юнг писал: “Ночью все живое погружается в глубокое уныние и каждой душой овладевает неизъяснимая тоска по свету… Первобытная тьма сопричастна глубокой материнской тайне. Потому так остро переживают негры рождение солнца, ведь в этот момент является свет, является избавление, освобождение от тьмы. И желание увидеть свет – это желание обрести сознание”^[428].

Глава 15
Под палящим солнцем

Небеса раскалены докрасна, а земля плавится как медь,

Река блестит на солнце, как расплавленное стекло,

Колышется жаркая дымка и безжалостно солнце палит,

На ладонях пузыри от поводьев, а очки обжигают мне нос.

Жар пышет как печь, прожигает до самых костей.

Не встречал такой жары ваш ошпаренный племянник^[429].

Редьярд Киплинг

Я – типичный образчик светлокожего англичанина, рыжеволосый и с веснушками: пять минут на солнце, и любой незащищенный участок кожи краснеет, болезненно напоминая о том, что солнечные лучи – это источник не только витаминов, но и ожогов. С детских времен я знал, что солнце делает с человеческим телом, хотя мой опыт в основном относился к британскому лету – самому холодному, какое только бывает. Недавно я стоял в середине аризонской пустыни, где температура достигает уровня 49 °C, и размышлял, каково быть сожженым солнцем заживо. Солнечный жар на юго-востоке Америки вытравляет цвет из тканей и дерева быстрее, чем где-либо еще на континенте, но даже эта жара не приближается к рекордной температурной отметке в 58 °C, зафиксированной 13 сентября 1922 года в ливийской Сахаре. В Соединенных Штатах в Гринленд-ранч (Калифорния) температура достигла 56,6 °C 10 июля 1913 года (официальный рекорд), хотя настоящая высота, вероятно, была достигнута в один из сорока трех дней между 6 июля и 17 августа 1917 года в Долине смерти (Калифорния) – так эту долину в 1849 году назвал один из восемнадцати выживших золотоискателей (из отряда в тридцать человек), решивших срезать путь.

Торстон Кларк в книге “Экватор” описывает путешествие, которое он проделал вдоль экватора в 1986 году от французской Мартиники в Карибском море до горы Каямбе в Эквадоре (что на испанском значит “экватор”). “Я стал настоящим знатоком жары, – пишет он в предисловии и в самом деле приводит вполне убедительную классификацию предмета. – Есть жара, от которой лицо краснеет, обжигается и смягчается, будто помидор над огнем. Есть жирная жара тропического города; молочный жар, испаряющийся от реки в джунглях, как от кастрюли с закипающей водой; слепящий жар, вспыхивающий на жестяных крышах, как огни фотовспышек; жар ленивый и отравляющий, от которого целый день чувствуешь себя как с похмелья^[430]”.

Когда он достиг Ламбарене – места, где Альберт Швейцер основал свою миссию, посреди болот Огове, главной реки Габона в западно-центральной части Африки, – он чувствовал себя словно “завернутым в нагретые полотенца”. Кларк вспоминает, как доктора Швейцера спросили, не беспокоит ли его жара. Тот ответил, что никогда не позволяет себе об этом думать, и добавил: “Нужно заниматься серьезной духовной деятельностью, чтобы победить жару”. Несколько великих людей в истории, среди них – Джордж Вашингтон и генерал Дуглас Макартур, умели вообще не потеть. Говорят, Барак Обама тоже из их числа.

Жара всегда была враждебна к неподготовленным путешественникам, особенно к военным. В июне 1578 года португальский король Себастьян I во главе многочисленного войска отправился в северо-западную Африку, где его “доспехи так нагрелись, что ему пришлось лить воду под металлические пластины, а страдания его солдат, которые не могли себе позволить такой роскоши, вероятно, были чрезвычайными^[431]”. Армия была разбита, и это было только начало череды несчастий: спустя три года Португалия подчинилась испанским Габсбургам. Примерно в тот же период в Китае работники кули, роющие каналы под палящим солнцем, к концу каждого дня оказывались со спинами, “растрескавшимися, словно чешуя у рыбы”. Некоторые историки до сих пор вторят легенде о том, как 24 июня 1812 года Наполеон и его великая армия (приводится подозрительно точная цифра в 691 501 человек, но в любом случае это была крупнейшая военная сила в европейской истории после завоевания Греции Ксерксом) пересек Неман, направился на Москву и был совершенно уничтожен морозами. К тому моменту, как армия в середине августа достигла Смоленска, она действительно потеряла треть состава, но по причине нескольких недель жары. “России да лету – союзу нету”, – говорил граф Пьер Безухов в “Войне и мире”.

На жаре резко уменьшается порог нагрузки, и хороший генерал всегда старается защитить солдат от дневного солнца, но иногда военные традиции или просто невежество попирают здравый смысл. Так, например, у солдат шотландских горных полков, одетых в традиционные юбки, обгорала задняя часть икр (особенно в лежачей перестрелке), подрывая способность к быстрым марш-броскам. Веками британские войска страдали от солнечных ударов во время боя, потому что не было навыков снимания кителя, и эта смертоносная традиция продлилась до ХХ века. Во время Второй мировой войны в Западной пустыне Египта и в Ливии британские солдаты 8-й армии носили рубашки с открытым воротом и шорты, а их квартирмейстерам было невдомек, что лучший способ защиты от солнца – легкая одежда свободного кроя, закрывающая как можно больше кожи.

Разумеется, индусы поняли это очень давно и стали одеваться соответственно, у них были на то серьезные причины. Индия – ужасная страна в отношении жары, там все кишит враждебными микроорганизмами, а многочисленные тяжелые инфекционные заболевания атакуют людей со всех сторон. Гарри, любовник Оливии в книге Рут Джабвалы Heat and Dust (“Жара и пыль”), восклицал: “Я торчал в своей комнате весь вчерашний день и сегодня утром тоже. Что еще остается делать в эту ужасную, отвратительную жару? Выгляните наружу. Вы видели, на что это похоже?.. Неудивительно, что все сходят с ума^[432]”. Младших офицеров в британской колониальной армии отправляли на гаупвахту на две недели за выход на солнце без солнечного шлема. Для британцев выйти посреди дня на улицу стало считаться чем-то недопустимым, во всяком случае самоубийственным: Кэрнахан, герой киплинговской повести “Человек, который хотел быть королем”, умер, всего полчаса пройдясь по жаре с непокрытой головой.

Знаменитая в англоязычном мире песенка Ноэля Кауарда Mad dogs and Englishmen (“Бешеные собаки и англичане”) начинается таким куплетом:

В тропиках бывает такое время дня,

Когда жители закрываются дома у себя,

Снимают с себя все, обливаются потом,

Чтоб нарушить это правило, надо быть идиотом,

Потому что солнце палит просто зверски,

И лучше избегать лучей его дерзких^[433].

Замысел песни коренится в отвращении Кауарда перед британским колониальным обществом, чье нежелание адаптироваться к местным обычаям он наблюдал в Малайе в 1930 году. Вероятно, его вдохновлял и Киплинг, написавший в “Киме”, что “только дьяволы и англичане бродят туда и сюда без всякого смысла”, и “мы несемся как сумасшедшие… или англичане^[434]”.

Аванпосты британской империи редко могли похвастаться мягким климатом, а недостаток умения приноравливаться к погодным крайностям приводил к большим страданиям, часто с летальным исходом. Чарльз Стерт, глава экспедиции Королевского географического общества в австралийские пустыни (в поисках мифического внутреннего моря), в 1844 году записал: “Жара столь сильна, что… наши волосы перестали расти, ногти крошатся как стекло. Цинга у всех. Нас мучают страшные головные боли, ломота во всех конечностях, опухшие и изъязвленные десны^[435]”. В британской Восточной Африке (современная Кения) в начале ХХ века все носили на спине специальные подушки из стеганой фланели – считалось, что солнце отрицательно действует на позвоночник. Мужчины надевали кушаки под револьверы для защиты селезенки от нагревания, а в домах с металлическими крышами, расположенных на высоте, люди не снимали шляп, полагая, что солнце проникает сквозь металл. Первый практикующий доктор в Найроби, начавший работать в 1913 году, считал, что голубоглазым людям нужно носить темные очки, а всю одежду следует подбивать красной тканью – считалось, что этот цвет смягчает солнечные лучи^[436].

Несмотря на сопротивление, британцы в колониях оказались в ловушке. В своем прекрасном исследовании индийского восстания Ричард Кольер пишет:

Четырнадцатое июня 1857 года, рассвет. Неумолимое солнце поднимается на Канпуром… И раньше, несмотря на тень, жара заставляла людей запираться в темных комнатах и вышибать себе мозги из ружья. За этот день пять или шесть человек в траншее сэра Хью Уилера умрут от солнечного удара. Им будто сжимает виски стальной лентой, потом наступает страшная вялость, они падают на колени, их тошнит, лица чернеют, и они умирают. Сегодня несколько мушкетов взорвались как петарды, раскалившись на солнце. Из-за своих земляных стен люди посреди безводной песчаной долины видят странные миражи – лесные поляны и голубые блестящие водоемы. Против собственной воли они дышат непередаваемым тошнотворным запахом окопа, который подобен содержимому тысяч уборных, гниющему на солнце. Маленьким детям, умоляющим о глотке воды, дают пососать кожаный ремень, чтобы утолить жажду^[437].

Но еще до восстания жизнь была почти невыносима. Семьи отсиживались в полутьме, офицеры в повседневной летней форме, их жены в свободном белом муслине. Церковные службы, важная составная часть империи, были укорочены, но из-за жары никто не преклонял колен. На одной британской базе в Калькутте

британцы еще не знали этого, но они уже проигрывали битву против солнца – солнца, которое разжигало убийственные вспышки гнева, которое управляло нормами общественной жизни, то делая их сверхважными, то превращая в никому не нужный балласт. Восемь месяцев в году солнце давило чудовищным весом на их существование, ограничивая передвижение, загоняя в темные комнаты. Солнце расстраивало пианино, высушивало чернила на бумаге, плавило кончики офицерских киверов… Первой красавицей базы единодушно считалась женщина с самыми бледными щеками… Дома проектировались только с одной целью – не дать солнцу победить^[438].

Интенсивная жара такого уровня может сопровождаться экваториальными болезнями (в каждой стране своими), такими как потница, когда пот собирается под кожей, – одно из распространеннейших заболеваний среди солдат, воевавших в тропиках во время Второй мировой войны; тропическая сыпь; катаракта; холинергическая крапивница – высыпание 1–3-миллиметровых волдырей, в основном на теле; фотоаллергия и фототоксические реакции – виды сыпей, вызванные взаимодействием солнечного света и медикаментов; солнечная экзема; стригущий лишай. Подобные болезни фиксировались у 12 % амбулаторных больных во время вьетнамской войны^[439].

Большая жара всегда сопровождалась страхами и суевериями. В Древней Греции пик полудня был часом выхода демонов, неслучайно Пан, явно зловредное божество, считался повелителем полудня. Разумеется, в каждом регионе своя ситуация. Диапазон “охвата” Земли солнечным светом варьируется от примерно 4 тыс. ч в год (более 90 % максимально долгого периода) до менее 2 тыс. Сахаре выпадает больше, а Исландии и Шотландии – меньше всех.

До наступления современной эпохи крайней мобильности населения цвет человеческой кожи, по всей видимости, зависел от места обитания. Темная кожа преобладала вокруг экватора, поскольку она содержит больше меланина – пигмента, блокирующего солнечные лучи, помогающего приспосабливаться к жизни в солнечных регионах планеты; светлокожие люди обычно населяют области ближе к полюсам.

Цвет кожи приобрел символическое и даже нравственное значение уже никак не связанное с происхождением, и в истории человечества нередко использовался для оценки превосходства одних рас над другими, подобно тому как это случалось с родами занятий и социальными классами. Как отмечал популяризатор науки Джонатан Вайнер, “цвет кожи – самое большое видимое различие между разными человеческими популяциями на нашей планете, вокруг которого сплелось столько жестоких и вызывающих рознь мифов, – на деле есть не что иное, как схематическая диаграмма уровней ультрафиолетового излучения, распределенного по планете^[440]”. Некоторые темнокожие народы полагают, что их цвет символизирует близость к солнцу, что также означает близость к богу, но в целом в мире установилось и продолжает жить скорее предубеждение против темной кожи. Среди принятых определений для “чернокожести” в Оксфордском английском словаре встречаются такие (некоторые родом еще из XVI века): “нечистый”, “грязный”, “порочный”, “ужасный”. Барак Обама в мемуарах Dreams from My Father (“Мечты моего отца”) пишет, как ребенком листал старый номер журнала Life и наткнулся на фотографию человека, химически осветлившего цвет своей кожи. Она имела “призрачный оттенок”, как будто “кровь отлила от плоти^[441]”. Этот человек “сожалел о попытке выдать себя за белого и переживал по поводу результатов. Но они были необратимы. В Америке были тысячи людей, черных мужчин и женщин, которые, как и он, подвергли себя той же процедуре под влиянием рекламы, обещавшей счастье белого человека”.

Это предубеждение прошло сквозь века неизменным, потому что, даже когда в нем не было расового и расистского подтекста, кожа все равно служила признаком социального, экономического и религиозного статуса. Те, кто занимался физическим трудом под открытым небом, как правило, были более загорелыми, чем те, чье ремесло оплачивалось лучше и ценилось выше (или те, кто был достаточно обеспечен и не нуждался в работе вообще)^[442]. На Крите в минойскую эпоху (с 2600 года до н. э.) женщины содержались в темноте для сохранения “воздушного” вида. С середины Х века европейские женщины белили себе кожу зельями столь же разрушительными, как и то, что досталось темнокожему мужчине из Life. Самые распространенные белила изготавливались на основе мышьяка, хотя его смертельные свойства были хорошо известны, что видно на примере мышьяковой пудры, которую во времена итальянского Возрождения изобрела некая Джулия Тоффана для того, чтобы богатые жены могли убивать своих мужей. Женщины наносили пудру на лицо и прочие места, и слишком страстные мужья редко выживали. На счету Тоффаны было уже шесть сотен вдов, когда ее выследили и приговорили к смерти, но женщины все равно продолжали белиться мышьяком. И речь не только о лицах: в 1772 году британские леди начали белить руки ядовитым снадобьем, чтобы придать им фарфоровый оттенок. Знаменитый мастер-керамист Джозайя Веджвуд стал рекламировать черные чайники, на фоне которых руки хозяйки выглядели еще белее.

Шекспир, судя по всему, не был согласен с таким положением дел. Три его самые прекрасные героини описаны как весьма смуглые – Оливия в “Двенадцатой ночи”, Джулия в “Двух веронцах” и Беатриче в “Много шума из ничего”. Сам Шекспир, согласно 62-му сонету, обладал “лицом потасканным и с задубелой кожей^[443]”. Поэт был прекрасно осведомлен о предрассудках своей эпохи – сонет 127 гласит: “Прекрасным не считался черный цвет, / Когда на свете красоту ценили”.

В царствование королевы Елизаветы I некоторые дамы так стремились к бледной коже, что использовали средства, содержащие сурик (оксид свинца), который, накапливаясь в организме, приводил к тяжелым патологиям, иногда – к параличу и смерти. Еще было принято намазывать на лицо яичный белок для достижения глянца и рисовать тонкие синие линии на лбу, чтобы создать эффект просвечивающей кожи. Сама королева Елизавета, путешествуя верхом для поднятия верноподданнических чувств у своего народа, не могла себе позволить оставаться в помещении. Но, вернувшись ко двору, она скрыла свои загрубевшие черты лосьоном, называемым “церусса”, – свинцовыми белилами, придуманными в Древнем Риме и возрожденными во времена Ренессанса. В XVII веке на заказных портретах женские лица обычно выглядели мертвенно-белыми овалами. Позднее развитие каретного транспорта еще более усилило эту моду – теперь бледное лицо демонстрировало возможность путешествия с комфортом в крытом экипаже.

Во времена Карла II тяжелый грим был общепринят при дворе. Наиболее опасными косметическими средствами являлись свинцовые белила, мышьяк и ртуть: все они не только портили кожу – еще от них выпадали волосы, начиналась язва желудка, дрожали конечности, и часто они просто убивали стремящуюся к совершенству красавицу. Опасность этих средств стала известна после трагической смерти куртизанки Китти Фишер и Марии, графини Ковентри, старшей из двух легендарных сестер Ганнинг. Меж ду Китти и Марией вспыхнуло соперничество на почве интрижки первой с мужем Марии Джорджем Уильямом. Сама Мария (1733–1760) привлекла внимание знаменитого ловеласа Огастеса Генри Фицроя, третьего герцога Графтона, с 1767 по 1770 год исполнявшего обязанности премьер-министра Британии. Но усилия по удержанию его привязанности обошлись ей дорого: она умерла в возрасте двадцати семи лет после многих лет использования свинцовой косметики. Катерина Мария “Китти” Фишер умерла в 1767-м, очевидно, от воздействия тех же свинцовых средств, пережив соперницу на семь лет.

XVIII век уже уступал дорогу XIX веку, но белизна продолжала быть главным признаком красоты. В Америке ни южная красотка, ни северная дебютантка не осмеливались выйти на улицу без зонтика, боясь потерять лилейный цвет кожи. Во времена Гражданской войны женщины на Юге жевали газетную бумагу, потому что было обнаружено, что в ней содержится нечто отбеливающее кожу лица. Веснушек (результата неравномерного распределения гранул меланина: веснушка – это аккумулированный меланин) тоже старались избегать. Младшая сестра Скарлетт О’Хары Сьюлин, обнаружив, что семейный экипаж на мгновение остановился прямо на солнце, в смятении вскричала: “О папа, давай поедем! Я чувствую, как веснушки высыпают у меня на лице!”

“Клеопатра, растворяющая жемчуг”, 1759 год – портрет кисти Джошуа Рейнольдса куртизанки и актрисы Китти Фишер. Настойки на свинце, которые она принимала для осветления цвета лица, стали причиной ее смерти в 1767 году (Kitty Fisher: Kenwood House: The Iveagh Bequest / English Heritage Photo Library)

Еще в 1880-е светские дамы были готовы прибегать к крайним мерам. Парижская красавица Амели Готро, знаменитая мадам Икс с портрета Сарджента, усиленно работала над своей внешностью: ее “кожу одни соперницы подозревали в том, что над ней поработал эмалью живописец, а другие – в применении осмотрительных доз мышьяка^[444]”. Но к эпохе мадам Икс мода уже начинала меняться. В викторианской Англии люди стали избегать грима, который все сильнее ассоциировался с продажными женщинами и актрисами (многие, впрочем, не делали между ними разницы). Достаточно было одного намека на искусственное изменение естественного цвета, чтобы женщину осудили за вульгарность, если не хуже. Белая кожа как классовый признак тоже уходила в прошлое в результате урбанизации и смены системы профессий, вызванной индустриальной революцией. Работа в помещении становилась нормой для большинства людей рабочего класса, и бледная кожа тем самым переставала обозначать социальный статус. А с возвращением офицеров из окопов Первой мировой загар и красный цвет кожи превратились в символы патриотизма.

С другой стороны, набирало силу новое поветрие. Пляжный отдых, который исходно рекомендовался по медицинским соображениям, становился присущим изысканному обществу. Те, у кого были деньги и время на постоянные разлечения, выбирали курорты, и, таким образом, загорелая кожа стала восприниматься как признак отношения к классу имущих. Как писал Пол Фасселл,

для восстановления Средиземноморья после [Первой мировой] войны его наиболее распространенный естественный ресурс, солнце, должен был искупить то социальное клеймо, которое на нем поставил XIX век. Тогда люди высшего сорта предпочитали не сидеть на солнце, считая, что раз оно необходимо для произрастания растений, то ценность его для людей весьма сомнительна^[445].

Когда в 1920 году кутюрье и законодательница мод Коко Шанель случайно получила загар, путешествуя по Средиземному морю на аристократической яхте, ее бронзовая кожа полностью изменила курс моды.

Запустив в мир свой новый образ, она в 1929 году провозгласила: “Девушка просто обязана иметь загар”. Социальный престиж (или наоборот) полученной окраски дискутировался во всех тонкостях. Насколько интенсивным должен быть загар? Знатоки утверждали, что идеален оттенок золота.

Главным среди фешенебельных морских курортов стала Французская Ривьера. Такие расточительные звезды, как Роберт Льюис Стивенсон и Обри Бердслей, были в числе первых посетителей, затем там появились Грета Гарбо, Коул Портер, Дороти Паркер, Анита Лус, Ноэль Кауард, Зельда и Скотт Фитцджеральды^[446]. Круглогодичный загар был предметом особой зависти.

Но даже по мере приобщения людей к радостям курортной жизни сохранялось двойственное отношение к этому. В 1916 году первый номер британского Vogue рекламировал крем Хелены Рубинштейн, который предположительно удалял побочные эффекты на коже, включая “солнечные ожоги, веснушки и обесцвечивание” (“ожоги” и “загар” были взаимозаменяемы, само слово “загар” в английском языке (tan) имеет в данном контексте не самые приятные ассоциации с дубленой кожей). И в 1920-е годы открытые прогулочные машины, способствующие быстрому загару пассажиров, стремительно вышли из моды.

В Голливуде развивались свои стандарты: на черно-белой пленке загар выглядел как нездоровая серость, поэтому звезды, начинавшие карьеру в ту эпоху, – Гарбо, Ингрид Бергман, обе Хепберн – держались подальше от солнца или накладывали грим, чтобы кожа светилась на экране белым. У Рудольфа Валентино была другая проблема – он тоже старался не загорать на солнце (потому что загорал быстро и сильно) и осветлял кожу косметикой Макса Фактора, но добавлял туда какие-то свои пигменты для дополнительного ускорения процесса, чтобы у него был повод отказаться от ролей загорелых негодяев^[447].

В противоположность этому легендарная Жозефина Бейкер, сбежав из черного Сент-Луиса (где ее считали слишком светлокожей), стала в Париже всеобщей любимицей и звездой La Revue N?gre, танцуя в банановой юбке. Парижанки внезапно захотели подражать внешности Бейкер, и вскоре она уже рекламировала гель для волос Bakerfix и “смуглящий” лосьон Bakerskin, хотя ее собственные косметические процедуры заключались в осветляющих кожу молочных ваннах и натирании лимонным соком^[448].

Хотя большинство белых совершенно не стремились выглядеть чернокожими, среди западных европейцев и следящих за тенденциями американцев мода в отношении цвета кожи определенно начинала меняться. Кэри Грант практически ежедневно работал над своим загаром, проводя свободные от съемок дни на ближайшем пляже с зеркалом под подбородком, чтобы загорали все скрытые уголки. Соответственно менялся и стиль жизни. Женщины все больше развлекались на открытом воздухе – экскурсии, пикники, лаун-теннис и прочие допустимые для женщин занятия. Отбросив вековые традиции, они загорали, носили декоративные солнечные шляпы и шали – не для защиты, а из соображений моды – и купались. После этого они наносили коричневатые и бежевые пудры и кремы на миновавшие солнце участки кожи.

Для обслуживания нового увлечения в 1936 году был изобретен крем для загара Ambre Solaire. Загар начал завоевывать все сословия. К концу 1930-х в мире женской моды стали появляться новые веяния, позволяющие женщинам демонстрировать загар: туфли стали носить без чулок, в моду входили платья без рукавов. Купальные костюмы, раньше закрывавшие ноги, теперь оставляли их обнаженными. На рынке появилась косметика для ног тех, кто не имел возможности загорать на солнце или просто плохо загорал, – это стало ответом женщин на нехватку шелковых и нейлоновых чулок во время Второй мировой войны.

Во Франции доступ к солнцу и для мужчин, и для женщин был окончательно демократизирован в июне 1936 года, когда Национальная ассамблея ввела двухнедельный оплачиваемый отпуск, les cong?s pay?s, который “вернул румянец бледным щекам рабочих”^[449]. Наконец и горожане, принадлежащие к рабочему классу, стали учиться устраивать пикники и кататься на велосипедах и бросили первые завороженные взгляды на море, но сам отдых был настолько внове для них, что у них не было специальной одежды: на фотографиях мы видим людей за игрой прямо в костюмах и шляпах. Стивен Поттер, автор серии юмористических книг “Искусство жить”, блестяще уловил отношение бледного англичанина к загару в начале 1950-х. Он описывает солнечный уик-энд и “известного охотника за официантками П. де Синта”, который первым делом раздевается до пояса и принимает солнечные ванны, и его кожа вскоре приобретает “насыщенный медово-бронзовый” оттенок. И тут появляется возмездие в лице Когга-Виллоуби.

Когг-Виллоуби: Бог мой, вы так легко загораете.

Де Синт: Вы находите?

Когг-Виллоуби: Да. Вы один из этих счастливцев.

Де Синт: О, я, право, не знаю.

Когг-Виллоуби: Все говорят, что южане загорают легче.

Де Синт: Ну я не знаю, я не то чтобы…

Когг-Виллоуби: О, не знаю… средиземноморец…

Поттер добавляет: “Когг-Виллоуби произнес эту фразу с такой интонацией, которая явно намекала на присутствие у де Синта как минимум итальянской крови, а возможно, и с долей негритянской крови у его предков”. После чего де Синт проводит остаток уик-энда, “пытаясь закрыть каждый обнаженный дюйм своего тела^[450]”.

Но Поттер, если он когда-либо и делал это всерьез, сражался против стихии. Не прошло и десяти лет после публикации “Искусства жить”, как произошел полный поворот в предпочтениях цвета кожи: бронзовая кожа у представителей белой расы стала одновременно обозначать здоровье и общественное положение по причинам, диаметрально противоположным тем, что прежде благоприятствовали бледности. Президент Джон Ф. Кеннеди был столь же одержим совершенствованием своего загара, как и Кэри Грант. За неделю подготовки к знаменитой инаугурационной речи он загорал столько же времени, сколько и работал над речью^[451].

Обратной стороной медали стало то, что кожа Кеннеди быстро портилась. Он мог выглядеть молодо на экране по контрасту с потеющим Никсоном с землистой кожей, но Гор Видал (состоявший в родственных отношениях с Джеки) писал, что его родич выглядит старше, чем на фотографиях: “Он стройный и моложавый, но лицо уже все в морщинах, слишком рано для его лет^[452]”. К 1961 году солнце стало взимать дань.

К 1970-м уже два поколения запекали свои тела под солнцем, а еще через двадцать лет Disney не мог заставить своих сотрудниц в европейском Диснейленде носить чулки – хороший загар нуждался в демонстрации. С другой стороны, осветляющие и отбеливающие средства (подобные французскому Fair and White) до сих пор популярны у темнокожих людей по всему миру. Этикетка на косметике, произведенной в Париже, но продающейся в Юго-Восточной Азии, гласит, что этот продукт – “первая технология, которая регулирует разные уровни процесса кожной пигментации в целях достижения эффективного осветления”. В 2007 году лондонские пластические хирурги анонсировали разработку крема для осветления с использованием растительных экстрактов и концентрированного витамина C, добавив, что они надеются вытеснить с рынка нелегальных поставщиков потенциально опасных средств (зачастую содержащих известь).

Джон Ф. Кеннеди обновляет загар на Палм-Бич зимой 1944 года (John F. Kennedy Library)

От гавайских проституток у Джеймса Джонса в “Отныне и во веки веков” (1951), которые берегли кожу от солнца, чтобы потрафить вкусам военных, до Дженнифер Лопес, Майкла Джексона и героинь современных японских произведений – везде мы видим одно и то же: светлокожие люди обычно стремятся сделать кожу темнее, и наоборот.

Мода вокруг курортного отдыха, которая запустила тренд загара, началась с заботы о здоровье, а в итоге приняла отчетливый эротический подтекст. В эссе 1990-х годов писатель Джон Фаулз писал о преображении своего родного городка Лайм-Реджис (графство Дорсет, Англия), которое началось еще в XVIII веке именно по причине веры в благотворное воздействие моря и солнца на здоровье:

Как могло нечто столь прекрасное так долго ускользать от внимания вездесущих и любопытных людей? Перемена в отношении к морским побережьям произошла… из-за совпадения двух факторов… В данном случае… медицина и первые романтики начали дудеть в одну дуду^[453].

К 1780 году, утверждает Фаулз, все связанное с морем – вода, воздух, свет и перемена ландшафта – стало повальным увлечением. Между 1803-м и 1804-м Лайм стал приютом для самой известной своей обитательницы Джейн Остин с семьей. “Доводы рассудка” показывают ее однозначное одобрение курортной стороны городка. Одна из ее героинь комментирует: “Я совершенно убеждена, что морской воздух целебен для всех почти без исключения. Безусловно, он был очень полезен доктору Ширли после болезни… Он сам уверяет, что месяц, который он провел в Лайме, помог ему больше всех лекарств^[454]”.

Привлекательность Французской Ривьеры имела похожие корни. К концу XVIII века она стала фешенебельным местом отдыха для британских высших классов. Ее популярность укрепилась и расширилась в 1830-е, когда Генри Питер Брум (1778–1868), английский лорд-канцлер, путешествуя с больной сестрой, начал останавливаться в Ницце, которая в те времена лишь немногим отличалась от рыбацкого села с живописным берегом, и построил там дом. Ко времени его смерти Ницца и окружающие города превратились в санаторий для всей Европы, а в 1874 году, вскоре после проведения железнодорожной ветки до Ривьеры, один современник отмечал, что “семь-восемь тысяч английских инвалидов… ежегодно проводят зиму на юге^[455]”.

Польза от пребывания на солнце стала еще более понятной, когда в 1890 году немецкий бактериолог Роберт Кох показал, что солнечный свет летален для туберкулезных бацилл; проектировщиков санаториев призвали учитывать это открытие. Однако большинство врачей не поверили, и использование солнца в лечебных целях в наше время обязано своим внедрением Оскару Бернарду (1861–1939). Бернард был главным хирургом в больнице в швейцарском Оберэнгадине, когда 2 февраля 1902 года туда был доставлен итальянец с серьезным ножевым ранением. Через восемь дней после операции рана все еще не желала затягиваться, а попытки зашить ее проваливались. Окружающие ткани были мягкими и губчатыми, оттуда обильно сочились кровь и гной, никакие осушающие процедуры не давали эффекта. Доктор Бернард предпринял необычный шаг и выставил пациента на солнце.

Английские дети подвергались кварцевому облучению в попытках обезопасить их от туберкулеза, который распространялся с тревожной скоростью как в Европе, так и в США после Первой мировой войны (SVT– Bild / Das Fotoarchiv / Black Star)

Через полтора часа наступило значительное улучшение, рана уже имела совершенно другой вид. Грануляции визуально стали куда лучше и здоровее, огромная рана быстро затягивалась^[456].

Бернард принялся лечить и других пациентов с помощью солнечных лучей и также обнаружил оздоровительное воздействие: выделения из отвратительно пахнущих ран быстро теряли запах, а помимо чистящего солнечные лучи оказывали и обезболивающий эффект. Врач решил лечить туберкулезные каверны тем же способом. Болезнь в те времена носила угрожающий характер, ежегодно забирая в Европе миллионы жизней. Методика Бернарда вскоре широко распространилась, эксперты объявили:

Каждая комната, где пациенты лежат или проходят осмотр, должна быть залита солнечным светом в максимально возможной степени, из всех дезинфектантов солнце оказалось самым мощным^[457].

В 1903 году датчанин Нильс Финсен был удостоен Нобелевской премии за использование искуственного солнечного света в лечении кожного туберкулеза. Финсен был теоретиком, другие, как Бернард, применяли открытия на практике. В тот же год другой швейцарский физик, Огюст Роллье (1874–1954), стал перемещать своих пациентов на высоту 5 тыс. футов над уровнем моря, чтобы они получали больше ультрафиолета: первой он таким образом вылечил свою невесту. Роллье разработал новый метод лечения, в котором очень медленное загорание в прохладных условиях сочеталось с отдыхом и свежим воздухом: сначала на солнце выставлялись ступни пациента, потом постепенно, в течение двух недель, – ноги, бедра, живот, грудь, пока наконец не доходило до полного облучения всего тела. Судя по всему, это работало.

Тем не менее лечение турбекулеза солнцем оставалось в медицинской практике на границе приемлемого. Когда в 1905 году Роллье представлял свои первые результаты перед парижской профессиональной аудиторией, многие покидали зал. Несмотря на это, на пике своей популярности ученый руководил тридцатью шестью клиниками, более чем тысячей коек (ведущий практик гелиотерапии в Британии сэр Генри Гавейн не верил в целительную силу солнца в сложных случаях и сочетал облучение пациентов с морскими ваннами).

Достижения Роллье привлекли внимание архитекторов, и количество проектов открытых солнцу зданий стало расти. Во Франции эти стандарты вводил Ле Корбюзье, но в период между войнами на юге Британии также было построено немало курортных комплексов, которые призывали людей хотя бы на время сменить жалкие жилища на здоровое, “улучшающее жизнь солнечное освещение”. К 1933 году воздействие солнечного света считалось благотворным в случае более чем ста шестидесяти пяти заболеваний. В годы после Второй мировой войны стандартным медицинским предписанием было получать как можно больше солнца. Школьные окна проектировались с тем расчетом, чтобы внутрь проникало как можно больше ультрафиолета, а сестры в интернатах рассаживали своих питомцев после купания перед солнечными лампами^[458].

В Германии преимущества солнечного оздоровления впервые были восприняты всерьез во время лечения раненых в Первую мировую войну, а затем солнечные ванны рекомендовались для восстановления после эпидемии инфлюэнцы 1918–1919 годов (эпидемия убила 21 млн человек по всему свету) и детям с авитаминозными заболеваниями (вызванными блокадой союзников). Вслед за этим движение “натурализма” начало пропагандировать нудизм в оздоровительных целях; нудисты действительно стали первыми современными солнцепоклонниками.

После Первой мировой войны выросло целое поколение писателей, чье мировоззрение строилось на разных аспектах “солярной” мысли. Критик Мартин Грин назвал их Sonnekinder, детьми солнца, и разделил на денди, негодяев и простаков, но все они были настроены против традиционной культуры^[459]. Многие артисты и писатели оказались среди первых последователей. Как писал один историк о Руперте Бруке и его близких, “эти дети солнца были ревностными нудистами”^[460]. Еще раньше Уолт Уитмен сделал загорание обнаженным частью своего культа природы, а в начале ХХ века Герман Гессе последовал за ним, отправившись в Италию лечить головные боли и подагру.

В течение многих лет словосочетание “принимать солнечные ванны” было эвфемизмом для “нудизма”, одна из первых нудистских ассоциаций Британии называлась “Общество солнечных ванн”, а большинство натуралистов входили в “солнечные клубы”. Эдуард VIII сделал милостивый королевский кивок в сторону нудистского загорания (и, очевидно, его эротического потенциала), пока наслаждался средиземноморским солнцем в июне 1936 года, – тогда он разделся догола вместе с миссис Симпсон, демонстрируя стремление к свободе, на яхте Nahlin. Прочие европейские нации поначалу неохотно реагировали на это поветрие, но около 1925 года и там разразилась “солнечная революция”, одна из самых неожиданных смен курса в современной общественной истории^[461]. К концу десятилетия солнце стало одним из дизайнерских мотивов эпохи, появившись буквально на всем – от запонок до витражных окон в пригородных домах, от садовых калиток до радиоприемников^[462]. Но наибольшего размаха энтузиазм достиг в Германии. Стивен Спендер приводит свидетельство:

Люди тысячами стекались на курорты или лежали на берегах озер и рек, полуголые или совсем обнаженные, а мальчики цвета красного дерева прогуливались среди этого бледнокожего люда подобно царям в окружении свиты. Солнце излечивало тела от военных лет, пробуждало в них осознание дрожащей и трепещущей жизни крови и мускулов, покрывающих их истощенный дух подобно шкурке животного. Их разум наполнялся абстрактным солнцем, огромным огненным кругом, интенсивной белизной стирающим четкие очертания всех прочих форм сознания^[463].

Описание Спендера намекает и на эротический заряд, содержавшийся в выставлении собственной наготы под живительные лучи. Как писал Фаулз о Лайм-Реджисе:

Еще несколько десятилетий купание в море считалось тем, чем оно было для Джейн Остин: лечебной процедурой и не более… а те, кто все-таки осмеливался бросить вызов самому Нептуну, делали это из кабин на колесиках. Однако викторианский дух… стал ясно видеть сирен на пляжах – то есть почувствовал столь свойственную пляжной жизни эротику и сексуальность^[464].

Это было не просто телесной демонстрацией: солнце всегда было афродизиаком – слово “горячий” имело значение “чувственный” еще до XVI века. Только под солнцем, писал Лоуренс Даррелл, “глубокие отношения между мужчиной и женщиной” расцветают “не отягощенными миражами и фальшью”. Его приятель-беллетрист Генри Грин в своих рассуждениях шел еще дальше: “Климат лежит в основе поведения женщин и мужчин”, вследствие этого “англичане в своих отношениях менее искренни, чем другие нации, в той же степени, в которой их небо более пасмурно и, соответственно, меньше им достается солнца^[465]”. Многие англичане на самом деле взирали на новую моду и на вольность в нарядах (составлявшие особую привлекательность этой моды) с ужасом. Алан Херберт в Misleading Cases (“Недостоверных делах”) сочиняет историю о мужчине, арестованном около 1920 года за купание в одних панталонах, а не в полном купальном костюме. В некоей газете за 1925 год упоминается, что в Борнмуте (городе на южном побережье) курортных служителей уполномочили не допускать сидения купальщиков на пляже в купальных костюмах, им разрешалось “проходить прямо в воду и обратно в своих кабинках^[466]”. Солнечные ванны были под запретом в Борнмуте вплоть до начала 1930-х. Еще в 1941-м в романе Агаты Кристи “Зло под солнцем” принятие солнечных ванн преподносилось как нечто близкое к эксгибиционизму.

Альбер Камю, великий франкоалжирский летописец философского ужаса и человеческого абсурда, максимально приблизился к тому, что можно было бы назвать философией солнечных ванн. В эссе “Лето в Алжире” (1939) он писал: “Но Алжир – и другие счастливые города-избранники на морских берегах – открывается небу, словно рот или рана^[467]”. Первым делом, конечно, там влюбляются в море, но и в “тяжесть солнечных лучей”. И следует из этого не загар как гедонизм богатых, а удовольствие нищих и обездоленных, от чьих “наслаждений нет лекарства”, чьи “радости не пробуждают надежды”. Летом юноши спускаются к морю, чтобы наслаждаться “теплым морем, смуглыми женскими телами”:

Не то чтобы они читали докучные проповеди теоретиков жизни на лоне природы, этих новых протестантов, отстаивающих права плоти… просто им “хорошо на солнышке”. Невозможно оценить, как важен этот обычай для нашего времени. Впервые после двух тысячелетий на взморьях появились нагие тела… Когда целое лето ходишь купаться в порт, замечаешь, что у всех кожа из белой понемногу становится золотистой, потом коричневой и, наконец, темно-шоколадной – это предел, которого может достигнуть, преображаясь, человеческое тело.

Если выражаться яснее, в 1986 году один ведущий дерматолог заявил: “Почему все так стремятся к загорелой коже? Потому что это сексуально. Это культурная характеристика, признак здоровья”^[468].

Глава 16
Под кожей

Некоторые там совсем поджариваются. Будьте осторожней.

Командующий по специальным операциям США в Рио-де-Жанейро – Ингрид Бергман (в фильме Хичкока “Дурная слава”, 1946 год)

Солнце стимулирует и наполняет энергией, оно помогает почти во всех ситуациях. Это величайшее из естественных тонизирующих средств, как хорошее шампанское, оно укрепляет и возбуждает, но при неумеренном потреблении оно отравляет.

Сэр Генри Гавейн, The Times, 11 мая 1922 года

Солнечный свет вызывает два распространенных раковых заболевания – базалиому и плоскоклеточный рак, а возможно, и третье – меланому. Более миллиона случаев первых двух ежегодно диагностируются в Соединенных Штатах, уровень смертности растет примерно на 3 % в год начиная с 1980 года^[469]. У одного из шести американцев развивается рак кожи – самый распространенный вид раковых заболеваний в США. В Британии у подростков и детей заболевание участилось в два раза за последние двадцать лет, а в целом у населения выросло на 25 % за пять лет. Годовое количество немеланомных раковых заболеваний кожи, диагностированных в Британии, составило 100 тыс., эта цифра может утроиться до 2035 года^[470]. Но в любой стране с жарким летом и курортной традицией статистика приближается к этим показателям.

Кожа является самым большим органом человеческого тела (площадь кожи взрослого мужчины составляет около 21 кв. фута) и во многих отношениях самым уязвимым. Менее одного миллиметра толщиной в некоторых местах, она состоит из нескольких слоев: эпидермиса (который полностью сменяется каждые 35–45 дней), дермиса (содержащего нервные окончания, а также потовые железы и волосяные фолликулы, отвечающие за регулирование температуры тела) и слоя подкожного жира (энергетическая, смягчающая и утепляющая ткань). Эпидермис в свою очередь состоит из пяти слоев, самый глубокий из которых, мальпигиев слой, реагирует на солнечное облучение. В этом слое находятся клетки, производящие меланин – пигмент, который защищает остальные ткани. Его количество увеличивается под воздействием солнечных лучей, отчего мы и темнеем на солнце.

Нехватка меланина вызывает серьезное заболевание – альбинизм. Этот термин ввел Бальтазар Теллес (1595–1675), португальский путешественник, к своему удивлению, обнаруживший в Западной Африке значительное число светлокожих туземцев со светлыми волосами. Альбинизм вызван генетическим нарушением, в результате которого в глазах, волосах и коже человека отсутствует пигмент (реже только в глазах). Ген, вызывающий альбинизм, блокирует производство меланина в обычных количествах. Этому заболеванию подвержены и мужчины, и женщины, и большинство животных – млекопитающие, рыбы, птицы, рептилии и амфибии. Ему подвержены даже растения: кактус-альбинос, Mammillaria albilanata, защищается от солнца множеством крепких белых шипов. Поскольку отсутствие меланина означает быстрое сгорание даже от незначительного потока солнечных лучей, организмы-альбиносы вынуждены каким-то образом защищаться от солнца в течение всей жизни. Примерно один из семидесяти пяти человек несет в себе ген-альбинос. Это тяжелое наследство: к примеру, у африканских альбиносов риск рака кожи в тысячу раз выше, чем у их пигментированных собратьев. После двадцати лет ни один не избегает болезни, а в самых солнечных районах континента девять из десяти человек не доживают до тридцати лет^[471]. Часто они полностью слепы или страдают серьезными проблемами зрения, потому что их сетчатка не развивается и неспособна поглощать достаточное количество света. Меланин влияет и на некоторые части тела, которые никогда не подвергаются воздействию солнца, поэтому слух и нервная система тоже оказываются под ударом.

Неудивительно, что, будучи тесно связанным с солнцем, зримое клеймо альбинизма всегда порождало мифы и суеверия, особенно в бедных странах. На Ямайке альбиносы считаются существами низшей расы и содержатся отдельно как проклятые. В Зимбабве имеется народное поверье – секс с женщиной-альбиноской вылечивает мужчину от ВИЧ-инфекций. Многих таких женщин насилуют (и заражают) ВИЧ-инфицированные мужчины. В Африке южнее Сахары альбиносов повсеместно наделяли колдовскими умениями, что привело к жуткой практике охоты на них – сорок пять из 7 тыс. альбиносов Танзании было убито с 2007 года в погоне за частями тела, цена за тело составляла 2 тыс. долларов. А рыбаки берегов озера Виктория вплетают волосы альбиносов в свои сети для увеличения улова^[472].

Мать с ребенком-альбиносом, сфотографированная в 1905 году во время голода в Южном Судане. Большинство форм этого заболевания являются результатом рецессивных генов, унаследованных от обоих родителей (Michael Graham-Stewart / The Bridgeman Art Library)

Наше тело производит два разных типа меланина: эумеланин (коричневый) и феомеланин (желтый и красный). Рыжие волосы – показатель того, что тело производит больше меланина второго типа (и меньше первого), что вызывает плохое загорание. Кожа меняет цвет из-за роста производства меланина в ультрафиолетовых лучах. Лабораторные тесты на людях с разными типами кожи в условиях полуденного летнего солнца показывают, что самая чувствительная кожа (с минимумом меланина) получает ожог через 14 мин, самая стойкая темная кожа выдерживает в семь раз дольше. Ультрафиолетовое излучение существует в трех формах – A, B и C. Кожа загорает в ультрафиолете типа А (УФ-A) – на уровне моря 99 % УФ-излучения составляет УФ-A. УФ-B – именно от него краснеет кожа при ожоге, оно считается главной причиной базалиомы и плоскоклеточного рака, а возможно, и важным фактором при возникновении меланомы. УФ-А хоть и не причиняет ожогов, но проникает в кожу глубже и стоит за образованием морщин, эффектом дубленой кожи и прочими аспектами “светового старения”, оно не способствует только раковым эффектам типа B, но может напрямую способствовать некоторым видам рака, включая меланомы. УФ-C отфильтровывается атмосферой и практически не достигает поверхности Земли, поэтому можно о нем не беспокоиться, хотя сокращение защитного озонового слоя в будущем способно изменить эту ситуацию^[473].

В 1985 году Американская академия дерматологии (AAD) забила тревогу по поводу роста числа таких раковых заболеваний и стала первой медицинской организацией, запустившей общественную кампанию в защиту здоровья. Три года спустя конференция AAD подвела итог: безопасного загара не существует. Вскоре глава ведущего модельного агентства (Айлин Форд) внесла свою лепту: “Загорелый облик приказал долго жить”. Несмотря на широчайшую аудиторию, которой достигли эти взгляды, эффект был минимален. Журнал Seventeen провел в 1997 году опрос, и две трети опрошенных подростков сказали, что им “идет загар, они чувствуют себя здоровее и взрослее”. А в 2000 году журнал Women’s Wear Daily сообщил, что “скорее рак на горе свистнет, чем переведутся загорающие тела на пляже; этим летом поджаренная на солнце кожа привлекательна как никогда”. Сегодня в американских телефонных справочниках приводятся номера от 20 до 24 тыс. соляриев, в совокупности имеющих более 22 млн постоянных клиентов в год. Солнечные лампы, применяемые в таких заведениях, излучают на 95 % УФ-А, на 5 % – УФ-В. Оборот всей индустрии составляет более 5 млрд долларов в год – неудивительно, что даже Сара Пэйлин оказалась подвержена моде и держала домашний солярий в губернаторском доме на Аляске, несмотря на то что в последние годы ВОЗ (Всемирная организация здравоохранения), Американская медицинская ассоциация и Американская академия дерматологии единодушно признали солярии вредоносным эквивалентом сигарет. Великобритания с ее восемьюстами салонами насчитывает сотни смертей в год только от соляриев, а исследования последних четырех лет предполагают, что и искусственный, и естественный загар может вызывать привыкание: ультрафиолет способствует выработке эндорфинов, которые облегчают боль и создают ощущение прекрасного самочувствия, что потенциально ведет к зависимости. В ноябре 2009-го шотландский парламент запретил несовершеннолетним посещение соляриев, похожие поправки в законодательстве рассматриваются и в других странах^[474].

В любом списке заболеваний, связанных с солнцем, встречается странная тяга к долгому смотрению на светило. Для обычного, ничем не защищенного глаза достаточно примерно 30 с прямого воздействия для причинения ущерба (естественные рефлексы заставляют большинство людей отворачиваться и сужать зрачки). Если травма имеет место, она выражается в слепом пятне в центре поля зрения (солнечная ретинопатия): это может проходить, но чаще остается навсегда. Тем не менее это увлечение так широко распространилось, что Книга рекордов Гиннесса сейчас отказывается учитывать заявки на самое продолжительное глядение на солнце^[475].

В 1840 году Густав Фехнер (1801–1887), немецкий философ, основатель экспериментальной психологии, ослеп на три года в результате эксперимента в духе Ньютона – он смотрел на солнце через цветные очки, чтобы изучить его воздействие на сетчатку. Его травма была особенно серьезна, из-за того что он наблюдал через отверстие в ставнях, находясь в затемненной комнате, поэтому у него были расширены зрачки. Томас Хэрриот, один из первооткрывателей солнечных пятен, производил продолжительные наблюдения за полуденным солнцем и сообщал: “Мое зрение тускнело на целый час”; Г. К. Честертон (1874–1936) написал целую детективную историю “Око Аполлона”, построенную на ложной идее, что при определенной тренировке можно смотреть на солнце^[476].

Закат еще опаснее, чем полдень, потому что смотреть на заходящее солнце легче, а сила ультрафиолетовых лучей практически не уменьшается. Такая же опасность скрывается в тусклом свете солнечного затмения. В 1999 году после затмения, прошедшего над Англией, в одной из лондонских глазных клиник было зафиксировано, что 10 % обращений в этот день составили случаи потери зрения. После тщательного исследования врачи смогли обозначить даже точную фазу затмения, которую наблюдали пациенты, поскольку заметили “серп”, отпечатавшийся на сетчатке, – полукруглое вздутие, соответствующее не закрытому Луной солнечному участку в форме полумесяца. Помимо наблюдателей за затмениями солнечным травмам еще оказались подвержены те, кто способен уставиться на солнце в наркотическом трансе^[477].

Слишком малое количество солнечного света может также оказаться проблемой: те же лучи, которые вызывают раковые заболевания, обеспечивают важные витамины. До наступления глобальной урбанизации люди в основном проводили много времени на солнце, нехватка солнца никак не могла считаться проблемой; но за последние два столетия все больше людей в северном и западном полушариях проводят время в помещениях, многие вырастают без достаточной инсоляции и, соответственно, без достаточного количества витамина D – вещества, производящегося в нашем теле в результате взаимодействия с солнечным излучением. Помимо укрепления имунной системы этот витамин жизненно важен для усвоения кальция, который в свою очередь защищает от рахита (заболевания, размягчающего кости, вследствие чего деформируется скелет), а также препятствует возникновению остеопороза, многочисленных видов склероза (дети, рожденные в октябре, чьи матери получили достаточную дозу солнечного облучения летом, редко страдают от таких заболеваний, хотя, возможно, ультрафиолет воздействует еще на что-то помимо производства витамина D), ревматоидного артрита, гипертонии, предменструального синдрома, диабета, гриппа и нескольких видов рака^[478]. Документально подтверждено, что уровень смертности от сердечно-сосудистых заболеваний выше зимой, когда падение освещенности сокращает уровень витамина в организме.

Витамин существует в двух формах: D₂, содержащийся в растениях, и D₃, получаемый в результате воздействия ультрафиолетовых лучей (УФ-В) и содержащийся в некоторых животных (печень трески, лосось, макрель, сардины и витаминизированные молочные продукты – особенно богатые источники этого витамина). По мнению Майла Холика, профессора медицины Бостонского университета, 90–95 % нашего потребления обеспечиваются нерегулярным ежедневным солнечным облучением^[479]. Обе формы витамина перерабатываются в активное вещество в печени и почках человеческого организма. За 20–30 мин производится 10 тыс. единиц витамина: ребенку нужно примерно 200 единиц в сутки, пожилому человеку – 600 единиц, взрослому средних лет – около 1000 единиц. Сложнее всего приходится пожилым людям, отчасти по той причине, что они, как правило, находятся в помещении, – в Европе в целом один старый человек из трех ощущает нехватку витамина D^[480]. В Саудовской Аравии, несмотря на избыток солнечного освещения, женщины страдают от рахита и других заболеваний, связанных с недостатком витамина D, потому что традиционная женская одежда почти полностью закрывает их кожу^[481].

У некоторых нет иного выбора, кроме пребывания в помещении: для них нахождение под солнцем в лучшем случае просто неприятно, а в худшем – равносильно смертному приговору. Страдающие одним заболеванием вынуждены вести ночное существование (и пребывать тем самым в изоляции от общества), лишь изредка облегчаемое поездками в летние детские лагеря, где можно исследовать пещеры и разжигать костры при свете луны, а каждый выход на улицу при свете дня сопряжен с облачением в спецкостюм наподобие тех, которые носят служащие на атомной станции. Их болезнь называется ксеродерма пигментная, и поражает она одного человека на миллион – всего ею больны около 6 тыс. человек на планете. Такой больной не в состоянии восстанавливать пострадавшие от ультрафиолета клетки, что делает его в тысячи раз более уязвимым для раковых заболеваний кожи. В среднем все остальные жители планеты могут выдержать шестьдесят лет регулярного облучения солнечным светом, прежде чем может развиться какой-либо рак кожи; у страдающих ксеродермой эти же опухоли развиваются уже к десяти годам^[482].

Девочка в центре снимка страдает редким заболеванием, ксеродермой пигментной, которое встречается у одного человека на миллион, и должна носить защитную одежду даже для кратковременных выходов на солнечное освещение. В течение лета она тратит три бутылки защитного крема в неделю (Sarah Leen / National Geographic Image Collection)

На этом можно было бы остановить перечисление дисфункций организма, вызываемых солнцем или усугубляющихся под его воздействием, – это не самое приятное чтение. Но одно заболевание нельзя не упомянуть, слишком уж сильно оно влияло на культуру и общество в течение веков. Речь идет о поздней кожной порфирии (от греч. ????????? – красный, пурпурный) – неспособности человеческого организма синтезировать красный пигмент в крови. Хотя солнечный свет и не вызывает самого заболевания, он оказывает серьезное воздействие на его носителей, что объясняет их солнцебоязнь.

Вкратце: компонент гемоглобина, помогающий транспортировать кислород в органы и ткани, производится в восемь этапов, каждый из которых катализируется специальным энзимом. При заболевании порфирией один из этих этапов не срабатывает. Организм компенсирует сбой, накапливая промежуточные продукты синтеза, часто в кожных слоях, и происходт аккумуляция пигментов в коже, а также в костях и зубах. Даже в самой мягкой форме болезнь вызывает боли в желудке, тошноту и рвоту, слабость, головокружение, учащенное сердцебиение и проблемы с мочеиспусканием^[483]. В тяжелых формах порфирины, безвредные в темноте, под воздействием дневного света преобразуются в едкие, проедающие плоть токсины: оставленные без присмотра, они могут разъесть ухо или нос жертвы, губы и десны, обнажив красноватые от болезни зубы.

Эта болезнь неразрывно сплелась с мифом о вампирах вообще и о Дракуле в частности. Подобные мифы имеют тысячелетнюю историю и встречаются практически в каждой культуре (в Индии, например, всегда большой популярностью пользовались истории о сверхъестественных существах, дематериализующихся при восходе солнца). Само слово “вампир” появилось в английском языке в 1732 году, возможно от общеславянского глагола “пить”^[484], посредством распространения книг о сербском крестьянине, убитом вампиром и ожившем, чтобы полакомиться своими соседями. В 1897 году эту легенду переработал ирландский писатель Абрахам “Брэм” Стокер, который также был театральным менеджером и ученым-юристом. Его вдохновлял Генри Ирвинг – актер-трагик и постановщик в лондонском театре “Лицеум”. Ирвинг уже играл зловещего Хайда в “Докторе Джекиле и мистере Хайде”, и Стокер надеялся на то, что актер сыграет роль графа в сценической версии произведения. Автор наделил главного героя многими признаками порфирии, включая страх перед солнечным светом^[485]. По Стокеру, вампиры нападают только после захода солнца и до рассвета, и, хотя Дракула и мог разгуливать даже при ярком свете, большинство его способностей проявлялись только после захода солнца.

Изображение вампиров в художественной литературе продолжало процветать без каких-либо значительных изменений и критических комментариев вплоть до 1985 года, когда биохимик Дэвид Долфин предположил, что именно порфирия лежала в основе исходных легенд. Ученый указал на множество сходных черт между этим заболеванием и вампиризмом: страдающие порфирией чрезвычайно чувствительны к солнечному свету, даже легкий контакт с солнечным освещением может привести к обезображивающим эффектам (отсюда миф о вампирах как оборотнях); чтобы избежать солнечного света, больные порфирией выходят из помещения преимущественно по ночам; сегодня порфирия лечится иньекциями препаратов крови (веками ранее больные, видимо, лечились сами – пили кровь)^[486]; порфирия передается по наследству, хотя ее симптомы могут оставаться “дремлющими”, пока не будут разбужены стрессом; наконец, чеснок содержит химическое вещество, которое обостряет симптомы, доводя даже слабый приступ до мучительной реакции^[487]. Аргументация профессора Долфина не получила широкого распространения – в самом деле, рассуждения о вампирах и порфирии могут показаться какой-то мелодрамой. Но эта старинная связь только подчеркивает нашу глубинную веру в то, что солнечный свет обеспечивает здоровье, и вызывает наш страх перед теми, кто, будь это страдающие порфирией или альбиносы, избегает света.

У порфирии есть отдаленный родственник – псориаз. Более чем какое-либо другое кожное заболевание, он поддается целительному воздействию солнечного света. Хотя сегодняшнее название (от греч. ???? – “чесаться”) появилось только в 1841 году, это заболевание упоминалось еще Гиппократом (460-377 годы до н. э.), а некоторые ученые считают, что оно входит в число кожных заболеваний, называющихся в Библии tzaraat; часто оно описывается как разновидность проказы^[488]. Это непредсказуемое заболевание характеризуется тем, что клетки кожи размножаются в десять раз быстрее, чем в обычных условиях: когда они достигают внешнего слоя кожи и умирают, огромное их количество покрывает белым слоем участки воспаленной красной кожи. Псориаз, как правило, возникает на коленях, локтях и голове, но может затрагивать и торс, ладони и ступни. Распространение заболевания среди населения Запада составляет около 2-3 %^[489].

Этим заболеванием страдают музыканты Арт Гарфанкел и Элтон Джон, не обошло оно и революционеров – таковы Иосиф Сталин, Абимаэль Гусман (лидер движения “Сияющий путь” в Перу) и Жан Поль Марат (1743– 1793), журналист-радикал времен Французской революции, убитый в своей ванне. Марат проводил большую часть времени в ванне в смешанной с медикаментами воде, а голову, как тюрбаном, обматывал пропитанной уксусом тканью – у него образовался псориаз, когда он скрывался от полиции в парижской канализации. Если бы он выходил наружу под целительные лучи солнца, он бы вылечил кожу в два счета.

Еще одной жертвой болезни был Джон Апдайк, который писал, что она “предпочитает светловолосых, с сухой кожей, бледных потомков затянутой облаками Голландии [к которым принадлежал и сам Апдайк], Ирландии и Германии”. В своих воспоминания писатель рассказывает, что заболел в шесть лет. “Только солнце, это живое божество, имеет настоящую власть над псориазом. Несколько недель на солнце стерли все его следы с моей молодой, чувствительной кожи – всюду, где могло достать солнце, – грудь, ноги и лицо”. Взрослым Апдайк посещал Массачусеттский общий госпиталь для лечения ультрафиолетом “в чем-то вроде светящейся телефонной будки”. Для Апдайка отношения с Солнцем стали почти личными:

Макс Шрек в величайшем фильме о вампирах всех времен – “Носферату. Симфония ужаса”, снятом Ф. В. Мурнау в 1922 году. Имя в названии – от славянского “переносчик чумы”^[490](Photofest)

С апреля по ноябрь моя жизнь выстраивалась вокруг выгуливания моей кожи под солнцем. Весной на Крэйн-Бич, хотя морской ветер был еще холодным, солнце светило ярко, и ложбины в дюнах хорошо прогревались. Я ходил туда один, с радиоприемником и книгой, и, не пользуясь кремом, подвергал себя двухчасовым сеансам дневного ультрафиолета. Я хотел сгореть дотла, кожа была моим врагом, боль от солнечного ожога означала, что я тесню противника. За ночь псориаз превращался из розовых пятен на белой коже в беловатые пятна на красной. Это было началом его отступления, и уже к июню я мог гордо расхаживать по пляжу в купальном костюме без всякого стыда.

Но затем случилось нечто странное. Хоть солнце и исцеляло больную кожу писателя, оно заодно наделяло его головной болью и тошнотой, что нарушало рабочие планы. “Письмо – это чрезвычайное темное дело”, – жаловался он. В начале пятого десятка он обнаружил, что псориаз наносит ответный удар: “Моя кожа, некогда столь благодарно жаждущая солнечных лучей и столь чувствительная к ним, стала жесткой и невосприимчивой… К сорока двум годам я поизносился от солнца^[491]”.

Солнце (или, скорее, его отсутствие) ассоциируется еще с одним заболеванием – сезонным аффективным расстройством (САР), названным так в 1982 году. Оно характеризуется депрессией, вызванной отсутствием солнечного света в зимний период. Официальное определение предполагает, что на протяжении жизни пациент демонстрирует в основном зимнюю депрессию, включая как минимум два полных года без всяких проявлений депрессии за пределами зимнего периода. Страдающие этим расстройством становятся тревожными, раздражительными, неспособными к концентрации и решительным действиям, избегают социальной активности. Они начинают излишне много есть и спать, их сексуальная энергия снижается, их беспокоит усталость, чувство собственной ненужности и вины^[492]. Женщины подвержены расстройству в три раза чаще, чем мужчины. Диагноз САР ставится в одном из трех случаев клинически признанной депрессии, но относится только к 10 % основных проявлений депрессии (более мягкая форма, зимняя хандра, достигает пика с декабря по февраль, в основном затрагивая людей в возрасте от 18 до 30 лет). Считается, что САР разрушительно воздействует на “циркадные ритмы” (от лат. circa – около, кругом и dies – день) – циклы длиной примерно в сутки, которые управляют биологическими процессами растений и животных и действуют как внутренние часы, влияя на сон, бдительность, голод. Циркадные “часы” находятся в супрахиазмальном ядре головного мозга, расположенном в гипоталамусе; эта область получает информацию о долготе дня и ночи от сетчатки и передает ее шишковидному телу – небольшому органу размером с горошину, расположенному у основания мозга (иногда его называют “третьим глазом”), который вырабатывает гормон мелатонин. Количество мелатонина циклически колеблется, достигая пика ночью (что помогает нам спать) и убывая днем^[493].

Норман Розенталь, южноафриканский психиатр, давший название этому синдрому, с 1976 года сам страдал от глубоких депрессий, а сейчас руководит компанией, которая производит лампы светимостью в 10 тыс. люкс (по цене 250 долларов за лампу), которые помогают при световой недостаточности. Из-под пера Розенталя и его студентов вышло множество книг и статей по САР. Розенталь руководит также клиниками для страдающих от депрессий – в одних только Соединенных Штатах их численность оценивается в 14 млн “серьезно пораженных” и 33 млн с зимней хандрой^[494]. Сорок семь миллионов американцев, страдающих от сезонной депрессии? Опыт и здравый смысл, конечно, говорят нам, что темнота действительно действует депрессивно даже в самых солнечных частях света^[495]. Темные дни и долгие холодные ночи негативно действуют на настроение большинства, но, как выразился один из интервьюируемых мной, “большинство людей с этим справляется”. Что ставит вопрос: является ли САР действительно болезнью? Есть исследования, дающие основания считать, что является, другие это отрицают, а третьи отрицают само существование проблемы. Но корреляция между этим явлением и отсутствием солнечного света (или градусом широты) не столь однозначна, как это представляют Розенталь и другие.

Мне стало интересно, каково это – жить в месте, где подобное заболевание должно носить эндемический характер, то есть в холодных полярных просторах. И я отправился на остров Тромсе в 250 милях к северу от границы полярного круга, два часа лету от Осло. Одноименный город, находящийся на острове, является столицей губернии Тромс, это самое большое постоянное поселение, расположенное так близко к полюсу, его населяет около 60 тыс. жителей. Хотя приходящееся на Тромсе годовое количество солнечного света равно количеству, достающемуся тропикам, все оно выпадает на короткое лето. В течение же десяти недель ежегодно, с середины ноября до конца января, солнечного света нет вообще: этот сезон называется m?rketiden, темное время. В период темного времени (по крайней мере по сообщениям прессы) уровень депрессии подскакивает, как и показатели душевных и физических расстройств, разводов, арестов из-за скандалов, самоубийств.

Я ожидал ощутить на себе гнетущее воздействие мрачного уныния этого места, где, по выражению The New York Times, “душа может закоченеть до смерти от мрака и стужи^[496]”. К своему несказанному удивлению, я обнаружил полную противоположность. Для начала, ночь там вовсе не бесконечна. Зимой примерно с десяти утра до полудня небо имеет серебристо-серый оттенок, вполне достаточный для видимости, к тому же весь имеющийся свет отражается от снега, которого там предостаточно. Я прибыл поздно вечером и на следующее утро с удивлением увидел в местной газете, что фотографии, снятые на улице, производят впечатление ночных.

Я условился о встрече с несколькими экспертами университета Тромсе: известным астрономом Трульсом Люнне Хансеном, старшим библиотекарем, некоторыми сотрудниками отделения психологии. Четверо были норвежцами, двое других – мексиканец и исследователь из Огайо (последняя сказала, что уехала из родного штата по причине его депрессивности). Я прочитал также три докторские диссертации по САР. И, к своему дальнейшему удивлению, обнаружил, что убедительных свидетельств все еще не собрано.

Норвежское исследование 1991 года, в котором участвовало сто двадцать восемь человек, обстоятельно предваряет свои выводы цитатой из Гиппократа: “Тому, кто пожелает посвятить себя медицинской науке, следует сначала изучить времена года и что случается в эти периоды”. Упоминается, что ученые начиная с конца XVIII века регулярно описывали пациентов с сезонными расстройствами, а заканчивается тем, что, хотя САР и проявляется, когда люди подвергаются пониженному солнечному облучению, “окончательного доказательства причинно-следственной связи” здесь не усматривается. Исследователи повторяют: “Не до конца ясно, представляет ли то, что мы идентифицируем как САР, специфический аффективный синдром, подтип периодического аффективного расстройства или просто крайнюю форму широко распространенной национальной черты^[497]”. Другая работа, законченная в 1997 году, на основе тестов, проведенных в местности под Осло, свидетельствует, что наблюдающий психиатр была поражена “недепрессивным” видом своих пациентов, которые “как правило, набирали мало баллов по пункту “явное уныние”^[498].

Джудит Перри, одна из психологов в Тромсе, проводила исследование о связи чувствительности к смене сезонов с проблемами питания. При этом она ожидала роста числа случаев САР по мере приближения к северу. Но результаты говорят об обратном: например, 20,7 % протестированных в Нэшуа (штат Нью-Хэмпшир, 42° N) демонстрировали симптомы САР против 11,3 % в Исландии (62–67° N). Она признает, что “интерпретация этого расхождения остается под вопросом”. “Тем не менее имеет смысл задаться вопросом, является ли широта сама по себе критичной для развития САР^[499]”. Или еще одно исследование: “Это уже вторая работа, которая показывает, что распространение САР и подобных синдромов ниже у исландцев и их потомков, чем среди жителей восточного побережья США^[500]”.

Четверо оставшихся психиатров провели исследование с участием сотни подопытных из Тромсе, чьи способности к решению ряду когнитивных задач (они все учились на пилотов) тестировались зимой и летом. “Выводы были отрицательными. Из пяти заданий с сезонными эффектами четыре выполнялись хуже летом… Хотя все идеи, содержащиеся в литературе по САР, все разрозненные свидетельства и крайне северная широта указывали на то, что следовало ожидать зимнего пониженного восприятия, данное исследование нашло этому мало подтверждений: гораздо больше данных говорили в пользу летнего понижения^[501]”. Ни один ученый не отрицал существование САР, они лишь ставили вопрос, корректно ли связывать синдром лишь с холодом и недостатком света.

Одна из психологов университета Тромсе попыталась рассмотреть САР в определенном контексте. Она придерживалась точки зрения, что синдром возникал только у тех, кто уже страдал от клинической депрессии. Исследователи, с которыми я говорил в Тромсе, не умаляли страданий, связанных с депрессией, но полагали, что САР относится к гораздо меньшему числу случаев, чем утверждается пропагандистами этого нового направления исследований. С другой стороны, криминальная и бракоразводная статистика, которая может быть или не быть связана с депрессией… По моему мнению, мы только начинаем приближаться к пониманию нашей реакции на недостаток света.

Я покинул Тромсе, вспоминая свою исследовательскую поездку в Гейдельберг месяц назад; тогда я спасся от депрессивного дождливого дня в местной таверне. Официанткой была испанская девушка с татуировкой на пояснице – символы земли, огня, воздуха и воды были вплетены в изображение солнца. Я спросил ее, чем обусловлен выбор картинки. “Я люблю солнце, – ответила она. – В Гейдельберге его может и не быть, но зато здесь есть всегда”, – и она решительно шлепнула себя по заднице.

Глава 17
Дыхание жизни

“Дорогой профессор, мы учимся в шестом классе. У нас в классе случился спор, все разделились – нас шестеро на одной стороне, против нас двадцать один человек… Спор был о том, останутся ли живые существа на Земле, если Солнце погаснет… Мы считаем, что останутся… Скажите, что вы думаете? С любовью и конфетками, шестеро маленьких ученых.”

“Дорогие дети, меньшинство иногда оказывается правым, но не в вашем случае. Без солнечного света не будет ни муки, ни хлеба, ни травы, ни скота, ни мяса, ни молока, все замерзнет. И никакой ЖИЗНИ”^[502].

Переписка школьников с Альбертом Эйнштейном, 1951 год

Солнце, занятое всеми этими планетами, вращающимися вокруг него и зависящими от него, помогает винограду зреть, как будто ему больше нечего делать^[503].

Галилео Галилей

Несколько раз в месяц Билл Алберс, швейцар дома, в котором я живу в Нью-Йорке, просовывает мне под дверь конверты с материалами из журналов и газет. Материалы разнятся от безумных “Хотите верьте, хотите нет: у креветки-пистолета когти способны выстреливать ударными волнами, чтобы парализовать добычу; они создают поток пузырьков той же температуры, что поверхность Солнца!” до заумных статей, посвященных солнечной энергии или последним исследованиям солнечных пятен. Однажды я сказал ему, что пишу о воздействии солнца на растения и животных и для понимания поведения последних мне нужно начать с объяснения фотосинтеза. Он спросил, как у меня идут дела. “Медленно, – ответил я, – процесс очень сложный”. “Сложный! – повторил он со смехом. – Это же элементарно – просто повторите то, что выучили в школе”.

Может быть, он и прав. Я прекрасно помню, как нас учили, что наши топливо и пища происходят от растений, а растительная энергия в свою очередь – от солнечного света. При этом главное различие между нами и растениями состоит в том, что мы (как и другие животные) получаем энергию от Солнца опосредованно, в форме пищи, в то время как растения получают ее непосредственно из того же источника. Этот процесс получения энергии растениями называется фотосинтезом (от греческих слов со значением “соединять со светом”) и происходит в фототрофах – бактериях и растительных организмах, которые сами синтезируют себе пищу с использованием света, превращая физическую энергию в химический процесс. Большинство растений попадают именно в этот класс.

При помощи сложных комплексов, называемых хлорофиллами (греч. ?????? – зеленый, ?????? – лист), растения используют водород из воды для преобразования углекислого газа в более сложные углеродные образования, включая сахарные молекулы (такие как глюкоза). Кислород, остающийся от воды, высвобождается в газовом состоянии – этот отход жизнедеятельности растений, хотя и драгоценный для нас, имеет и свои отрицательные стороны. Как замечает Билл Брайсон в “Краткой истории почти всего на свете”, кислород, хотя и жизненно необходим для животной жизни на Земле, токсичен гораздо чаще, чем безопасен: “Именно от него горкнет масло и ржавеет железо. Даже мы переносим его лишь до определенной точки. Его содержание в клетках нашего организма составляет лишь десятую часть от содержания в атмосфере^[504]”.

Углерод попадает в листья в результате энергетического воздействия солнечного света, а листья передают материал для формирования ствола у дерева или лепестков у цветка. Хлорофилл внутри них поглощает энергию из фиолетовой и красной частей солнечного спектра и посредством серии химических реакций преобразует ее, направляя на смещение электронов в определенных молекулярных цепочках. Солнце входит в контакт с более чем 64 млн кв. км листьев ежедневно. Но только от 1 до 3 % света, падающего на зеленое растение, перерабатывается в биоэнергию, остальное теряется при передаче, отражении или неэффективном поглощении^[505].

Фотосинтез происходит в хлоропластах, особых конструкциях внутри клетки обычно шириной всего в несколько тысячных миллиметра. В них содержится хлорофилл и другие химические вещества, в частности энзимы (“регуляторы”: протеины, контролирующие специфические реакции). Ученые еще не до конца понимают сложную биохимию фотосинтеза, хотя это самая важная метаболическая инновация в истории эволюции нашей планеты. Каждый летний день средний акр зерна производит объем кислорода, достаточный для удовлетворения потребностей около 132 человек. Если бы не этот процесс, мы все исчезли бы в течение срока одной человеческой жизни, настолько высоки скорости вымирания живых существ.

Еще в 1640-х годах исследователи предположили, что растениям необходимы воздух и вода для роста, а уже к началу XVIII века начали идентифицировать отдельные газы, вовлеченные в процессы горения, дыхания и фотосинтеза. Затем случился большой прорыв, и все благодаря пивоварне. В 1772 году полным ходом шла подготовка ко второму путешествию Кука – отправлению на поиски Неведомой южной земли (Terra Australis Incognita). Нескольким ученым было разрешено присоединиться к экспедиции, и Королевское общество поначалу одобрило включение в ее состав астронома и ботаника Джозефа Пристли (1733–1804). Однако его известное свободомыслие в религиозных и политических вопросах привело к отзыву его кандидатуры. Пристли взамен получил оплачиваемое место литературного компаньона лорда Шелберна, крупного вига. Будучи на службе у Шелберна, Пристли взялся за эксперименты.

Перед этим Пристли работал в Лидсе, где его дом примыкал к пивоварне. Там он принялся экспериментировать с пара?ми, выделяющимися в процессе брожения пива. Пары оставались в чанах на глубине фута или около того и не смешивались с воздухом, находящимся выше. Это был углекислый газ (или “неподвижный воздух”, как его назвал Пристли), и эксперименты Пристли показали, что зажженные свечи при помещении в этот газ тут же гаснут. Он понимал, что воздух, которым мы дышим, отличается от углекислого газа, но не понимал, какие еще формы воздуха существуют. Вскоре после своего назначения к Шелберну ученому удалось показать, что воздух является смесью газов, а не единым элементом (как предполагали греки). Пристли соглашался с принятой тогда теорией флогистона, почти невесомой субстанции, необходимой для возникновения огня. С несколько бо?льшим основанием он выделил девять отдельных газов, считая их загрязненными вариантами “нормального” воздуха. Эти газы позднее получили названия оксид азота (веселящий газ), аммиак, оксид серы, сероводород, оксид углерода (угарный газ), хлор, тетрафторид кремния, хлороводород и нечто, названное “дефлогистированный воздух” – неуклюжий термин для того, что потом будет названо кислородом (калька с греч. ???? – кислый и ?????? – рождаю).

Пристли показал, что в этом газе свеча горит ярче и даже мыши в нем выживают (предыдущие эксперименты привели к скорому концу нескольких мышей, наглотавшихся пивных паров)^[506]. Газ был “в четыре-пять раз лучше [для дыхания], чем обычный воздух”, сообщал он: эта оценка, учитывая наше нынешнее знание о составе воздуха (21 % кислорода, остальное в основном азот), была поразительно точной. Ученый обнаружил, что свеча в закрытом контейнере постепенно гаснет, но если туда поместить веточку мяты, то пламя вновь усиливается, – так стало ясно, что растения выделяют кислород.

Пристли продвинулся еще дальше – он показал, что кислород подхватывается кровью в легких, а также что вода состоит из водорода и кислорода в соотношении два к одному, если измерять по объему газа. Но на этом его достижения закончились. Хотя он и смог продемонстрировать, как растения обновляют воздух, истраченный животными, он не сделал вывода о необходимости солнечного света для процесса. Это представляется странным, поскольку Пристли был неплохо знаком с работами Стивена Гейлса (1677–1761), который предполагал, что листья являются “легкими” растений, и задавался вопросом: “Не может ли свет, свободно проникая в широкие поверхности листьев и цветов, способствовать также облагораживанию элементов растения; ведь сформулировал же Ньютон в характерной испытующей манере: “Не могут ли массивные тела и свет переходить друг в друга?”^[507]”.

К сожалению, вскоре Пристли потерял интерес к науке и посвятил себя проповедям против божественной природы Христа и кампаниям против рабства. В 1791 году толпа сторонников “церкви и короля” до основания разрушила молитвенный дом и дом Пристли, превратив в угли лабораторию и все остальное. Восемь бунтовщиков и один констебль погибли. Великий ученый отправился в Америку, а эстафетная палочка перешла к голландскому ботанику Яну Ингенхаузу (1730–1799), чьи исследования показали и то, что выдохшийся воздух может быть восстановлен только зеленой частью растения, и то, что для этого требуется участие солнечного света^[508].

Ингенхауз также открыл, что именно энергия Солнца в световой форме, а не его тепло было важно для дыхания растений. Он продемонстрировал, что под воздействием света растения впитывают углекислый газ через крохотные поры на поверхности своих зеленых частей, выделяя микроскопические пузырьки кислорода. В темноте пузырьки постепенно прекращили выделение. “Представляется более чем вероятным, – писал ученый, – что у листьев более одного предназначения”.

Вероятно, дерево получает некоторую пользу от листьев, которые собирают влагу из воздуха, дождя и росы, потому что была найдена значительная польза для роста деревьев в поливании ствола и листьев время от времени… Возможно, окажется вполне вероятным, что одна из величайших лабораторий природы по очистке воздуха в нашей атмосфере располагается в веществе листьев и приводится в действие под влиянием света^[509].

Научная революция набирала скорость, распутывание загадки фотосинтеза от нее не отставало. В 1845 году Юлиус Роберт фон Майер (1814–1878) объяснил, что растения преобразовывали свет в химическую энергию. Вопрос, как именно это происходило, будет занимать умы ученых еще более ста лет. В 1920-е было подтверждено, что фотосинтез состоит из ряда последовательных этапов, куда входят два отдельных и противоположных использования света – фотоокисление воды и фоторедукция (то есть дезоксидация) углекислого газа.

В 1950–1960-е американский биохимик Мелвин Калвин установил, что световые реакции, генерирующие хлорофилл, не растянуты во времени, а преобразуют солнечную энергию мгновенно^[510]. Работая с клетками зеленых водорослей, он смог идентифицировать как минимум десять промежуточных продуктов, образующихся в течение нескольких секунд. За последние десятилетия исследователи сложили по частям историю о том, как фотосинтез, необходимый для процветания биосферы, впервые появился на Земле^[511]. Другие исследователи пытаются воспроизвести химические процессы фотосинтеза в поиске новых источников энергии. Общеевропейский проект Solar-H нацелен на поиски способов выделения водорода с помощью солнечного света, это должно помочь решить проблему хранения энергии. Один шведский консорциум изучает искусственные аналоги фотосинтеза. Другие группы разрабатывают водоросли с маленькими антеннами для генерации местной низкотехнологичной энергии биомассы. И так далее.

Фотосинтез может быть вполне понятен на одном из уровней восприятия, но (как в итоге решили мы с Биллом Алберсом) он совсем не прост. В самом деле, исследования фотосинтеза – это растущая индустрия, голова идет кругом от некоторых вопросов, занимающих ученых последние годы: как растения реагируют на слишком большой объем света? Что делают фотосинтезирующие бактерии внутри кристалликов песка в пустыне? Если запустить процесс фотосинтеза в обратном порядке, могут ли вновь образоваться молекулы воды? Как северная и южная части виноградника различаются по уровню производства сахара? По крайней мере часть этих вопросов теперь получили ответы.

Реакции естественного мира на солнце совершенно удивительны. Некоторые виды моллюсков, которые регистрируют дневной свет, откладывают определенный слой клеток, ширина которого – сэндвич дневных отпечатков – прямо соотносится с количеством часов дневного освещения, под которым лежал моллюск, что позволяет вычислить возраст моллюска по количеству слоев. Коралловые окаменелости, найденные в Девоне на юге Англии, обнаруживают поразительную периодичность в кольцах роста – около четырехсот в каждом годовом наборе. Эта улика позволяет нам вычислить, что около 370 млн лет назад в году насчитывалось около четырехсот дней, каждый из которых длился около 22 ч^[512].

Многие мифы повествуют о силе солнца в воздействии на природу. “…Такое божество, как солнце, плодит червей, лаская лучами падаль”^[513], – говорит Гамлет, отражая одно суеверие. В “Антонии и Клеопатре” находит отражение другое: солнечные лучи, которые способствуют спонтанному размножению змей, – старая байка, опровергнутая лишь в XVII веке. Столетие спустя французский изобретатель Жозеф Нисефор Ньепс (1765-1833) ввел термин “актинизм” для обозначения способности Солнца производить химический эффект в объектах неорганического происхождения. Некоторые минералы, например белый мрамор, начинают фосфоресцировать – испускать свет – после долгой выдержки в лучах солнца. Ньепс заметил, что “гранитные скалы, каменные структуры и металлические статуи – “все проявляют признаки наступающего разрушения после нескольких часов солнечного облучения”^[514]. Более того, от солнца вспыхивают пожары, тонут корабли, у которых искривляется обшивка, а в самых жарких районах планеты даже “ [камни] сжариваются дотла”^[515]. В 1814 году британский ученый Хэмфри Дэви подверг алмаз интенсивному нагреванию с использованием большого увеличительного стекла: в конечном счете драгоценный камень вспыхнул и сгорел дотла, оставив тонкую угольную крошку в доказательство того, что был всего лишь кусочком угля.

Юлиус фон Сакс (1832-1897), один из величайших немецких ученых XIX века, систематизировал явление, названное им фототропизмом (от греч. ??? – свет, ?????? – поворот), – отслеживание солнца организмом. Я наблюдал это явление в действии, когда в июле 2006 года побывал на крайне современной томатной ферме в южной Испании – саженцы поворачивались дважды в день, сперва одной стороной, потом другой, их стебли всегда наклонялись в сторону солнца, чтобы вырасти быстрее и сильнее^[516].

Растения меняют свое положение с необычайной точностью, чтобы уловить как можно больше солнечного освещения: достаточно посмотреть вверх на лесной покров – будет видно, что листья образуют почти полностью закрытый свод, складываясь как кусочки пазла. Растения не сотрудничают, как добрые соседи, они яростно соперничают за доступ к свету. Чем больше света они поймают, тем выше их шансы на выживание, так что некоторые растения выработали для этого чрезвычайно изобретательные механизмы. Например, гигантское съедобное растение из семейства ароидных, которое произрастает в болотах тропического леса на Борнео, не только имеет листья шириной в 10 футов, а суммарную площадь поверхности – более 30 кв. фу тов. Вдобавок к этому обратная сторона листьев у него покрыта особым пурпурным пигментом, который улавливает свет после того, как тот пройдет сквозь лист, словно давая хлорофиллу вторую порцию. Бегонии, растущие в том же лесу, на внешней поверхности листьев выработали прозрачные клетки, которые действуют как крошечные линзы, собирая свет и фокусируя его на хлорофилле, находящемся внутри.

Как правило, соперничество приводит к вытягиванию растений в высоту, но для этого нужна конструкция, не допускающая падения. Поэтому корни становятся толще и распространяются либо в ширину, либо вглубь. Деревья нашли чрезвычайно эффективное решение проблемы фотосинтеза, но при этом не следует слишком привязывать свою точку зрения к земле.

Подумайте о березе зимой. Ее листья облетели, ее конструкция выделяется темными линиями на фоне серых холодных облаков… Попробуйте избавиться от устоявшегося взгляда на деревья, повернитесь спиной, наклонитесь к земле вниз головой и посмотрите на дерево из этого положения. Оно уже не выглядит выросшим из земли, становясь больше похожим на нечто вытянувшееся с небес… Туловище дерева не сделано из почвы – напротив, скорее почва в значительной части состоит из деревьев… Деревья созданы из солнца, ветра и дождя. Земля же для них – это просто опора^[517].

В жизни некоторых растений солнце занимает еще большее место. К таким относится огромное семейство цветущих растений, сложноцветные, особенно подсолнухи и другие, похожие по типу соцветия на маргаритки (в английском языке этот цветок называется daisy, от др.-англ. daeges eage – дневной глаз). Подсолнух, чье умение поворачиваться вслед за солнцем было впервые научно описано Леонардо да Винчи в его ботанических исследованиях, был привезен испанцами в Европу около 1510 года с американского континента. У ацтеков этот цветок был священным, а у инков считался эмблемой солнечного божества. Оказавшись в Европе, подсолнух за несколько десятилетий стал символом преданности из-за своего верного следования за солнцем^[518].

Дэвид Аттенборо начинает свой сериал “Невидимая жизнь растений” со слов: “Побег, находящийся в темноте, будет ползти в сторону единственной щели, откуда пробивается свет. Растения способны видеть^[519]”. Вполне простительная гипербола. Тяга к свету сохраняется даже при крайних температурах: некоторые полярные животные регулярно метят свою территорию, определяя местонахождение Солнца относительно каких-то ориентиров на земле, а антарктический лишайник Lecidea cancriformis способен к фотосинтезу при температуре до –20 °C. Полярный мак утром смотрит на восток, а днем начинает склоняться к западу (движение обеспечивают двигательные клетки гибкого сегмента у основания цветка, так называемой листовой подушечки). Высокогорный снежный лютик ориентируется на солнце сходным образом, солнечный свет помогает ему поддерживать оптимальный уровень температуры и влажности, способствует более эффективному привлечению насекомых. Природа никогда не сдается. Природа – это вечное приспособление.

В 1745 году шведский ботаник Карл Линней придумал цветочные часы в дополнение к солнечным: они указывали время с точностью до получаса при помощи цветов, раскрывающих и закрывающих свои соцветия в определенное время дня. Эти часы были нарисованы в 1948 году (drawing by U. Schleicher-Benz)

В 1920 году в рамках исследований, проводимых Министерством сельского хозяйства США, было обнаружено, что цветение многих растений обусловлено количеством получаемого ими дневного света. Для объяснения этой реакции был введен термин “фотопериодизм”. Растения были распределены по категориям: короткодневные, которые не зацветают при суточной освещенности, превышающей определенное количество часов; длиннодневные – не зацветающие при недостатке часов освещенности; нейтральные – зацветающие независимо от длительности освещения. Далее, обнаружилось, что длительность темного времени суток также критична для зацветания растений. Например, короткодневные растения расцветают, когда ночи длинные, а долгодневные – когда ночи короткие или вовсе отсутствуют. Конечно, разговор с любым опытным сельским жителем привел бы к схожим выводам, ведь даже названия многих растений давно отражают эту чувствительность к свету и темноте. По крайней мере пятьдесят видов цветов соблюдают регулярное время открытия и закрытия, некоторые из них носят соответствующие названия: так, calendula (ноготки, в английском заимствовавшие свое имя от лат. calenda – первый день месяца) сперва превратились в gold-flowers (сейчас под этим именем известны совершенно другие цветы – хризантемы), затем по ассоциации с Девой Марией стали Mary’s gold и, наконец, marigolds, при этом про них известно, что они раскрывают цветы только в часы самого яркого солнца.

Как говорит Пердита в “Зимней сказке” Шекспира,

Вот ноготки, что спать ложатся с солнцем

И с солнцем пробуждаются в слезах^[520].

Очный цвет полевой (в английском языке он носит разнообразные названия, в том числе “пастушьи часы” и “барометр бедняка”) раскрывается летом чуть позже семи утра и закрывается сразу после двух часов дня, а когда ожидается дождь, он вообще не раскрывает свои цветы. Многие растения, не обладающие говорящими названиями, тем не менее тоже раскрывают и закрывают цветы по достаточно строгому расписанию. Салат, например, расправляет листья в семь, а сворачивается обратно в десять утра, и т. д. Ориентация на солнце у таких “часовых” цветов была использована на практике в 1751 году, когда Карл Линней (1707–1778) придумал часы, созданные из цветов. Время можно было установить, увидев (или унюхав), какие именно цветы раскрылись. Чередование было устроено довольно сложно, но по крайней мере одна из последовательностей раскрытия цветов выглядела так:

Семь – восемь утра: нарциссы

Восемь – девять утра: гербера (или арктотис)

Девять – десять утра: горечавка

Десять – одиннадцать утра: эшшольция

Полдень: закрывается вьюнок пурпурный, раскрывается козлобородник

Четыре дня: ночная красавица

Четыре – пять вечера: закрывается эшшольция

Шесть вечера: вечерняя примула и луноцвет

Восемь – девять вечера: лилейник и нарцисс закрываются

Девять – десять вечера: душистый табак

Десять вечера – два ночи: ночной цереус

Когда Линней высаживал такие часы в саду своего летнего дома под Уппсалой, он учитывал разницу в широте – например, он считал, что козлобородник будет раскрываться там в три часа ночи, чтобы встретить рассвет полярного дня, и соответственно располагал свои цветы^[521]. В последнее время разнообразные виды цветочных часов появились во многих местах, в том числе и в столь отличных друг от друга, как Тегеран (Иран) и Крайстчерч (Новая Зеландия). Но их точность, конечно, очень приблизительна, поскольку цветы крайне зависимы от милостей погоды^[522].

Исследования, начатые в 1960 году, обнаружили, что каждая разновидность растений отражает свет по-разному, так что спутник из космоса может идентифицировать растительную жизнь в любом уголке планеты. В 1972 году Соединенные Штаты, во главе которых тогда находился Никсон, озабоченный планами Советского Союза по захвату мирового господства, создали рабочую группу по оценке планируемого Советами урожая. Как пишет Дэн Морган, “информация о советском урожае рассматривалась как разведданные первостепенной экономической важности с определенными последствиями для экономической безопасности Соединенных Штатов”^[523]. Несколькими месяцами позднее был запущен LACIE (Large Area Crop Inventory Experiment), эксперимент по учету урожая на больших площадях, а к 1977 году американские спутники в точности предсказывали, сколько уродится пшеницы у империи Зла, за шесть недель до урожая. Судя по всему, вскоре после этого программа LACIE была свернута, но, возможно, с тех пор уже была развернута какая-то новая форма сельско-космического шпионажа. Например, известно, что в 1995 году американский флот проводил исследования, может ли цветение биолюминесцентных водорослей оказаться полезным для отслеживания подводных лодок (нет, не может). Но между 1992-м и 2001-м годами научная группа MEDEA (Measurements of Earth Data for Environmental Analysis, Исследования данных планеты для анализа окружающей среды) порекомендовала федеральному правительству вести наблюдение за окружающей средой. Эл Гор активно лоббировал возрождение этой программы, и в январе 2009-го было сообщено, что “лучшие ученые и разведчики страны сотрудничают, чтобы использовать ресурсы разведслужб, включая спутники-шпионы и другие засекреченные устройства, для определения сложнейших изменений в окружающей среде”. Таким образом, использование спутников никогда не прекращалось, только теперь разведка помогает окружающей среде, а не наоборот^[524].

В животном мире часто происходит то же, что и в растительном. Луна-рыба (в английском – sunfish, рыба-солнце), поразительно уродливое, почти бесхвостое создание, вырастающее до двух метров в длину, – самая тяжелая костная рыба на свете – живет в глубинах океана в сезоны бурь (ее называют “морским лежебокой”) и поднимается на поверхность погреться на солнышке в ясную погоду. В пустыне Сахаре муравьи-фуражиры ориентируются на поляризацию солнечного света и на магнитное поле Земли, чтобы потом воссоздавать в памяти кратчайший путь домой. Такие животные, как альбатросы и черепахи, которые проводят почти всю жизнь в глубине моря или на его поверхности, используют солнце как навигационный маяк. Крошечный песчаный крабик Talitrus, нервное вещество которого достигает едва ли миллиметра в длину, способен вычислить время дня с точностью до получаса исходя из угла, образованного его телом и положением солнца. В соответствии с изменением освещенности множество животных способны сезонно менять расцветку, изменяя пигментацию и маскировочную окраску вместе с окружающей средой.

Солнце играет роль и в репродуктивной деятельности животных. По мере захода солнца косяки сельди сбиваются плотнее и заплывают на мелководье, где мечут икру, защищенные своей многочисленностью. Когда солнце встает, косяки рассеиваются^[525]. Множество ярких тропических птиц живут в верхнем слое леса, где они нежатся в море солнечного света и могут выставлять свою красоту потенциальным партнерам с максимальным эффектом. Другие пернатые с буйной расцветкой пользуются пробивающимися солнечными лучами, достигающими нижних уровней леса, чтобы устраивать брачные акробатические номера напоказ, мерцая раскраской в рассеянном свете “как танцоры под вращающимся дискотечным шаром”^[526].

Бабочки геликониды используют поляризованный свет для выбора брачных партнеров, их использование визуальных сигналов в брачном выборе является примером использования света, которое также может обладать и адаптивной ценностью в густом лесу, где освещение сильно варьируется по цвету и интенсивности. Но встает вопрос, какая стимулированная солнцем деятельность находится за пределами нашего восприятия. “Некоторые птицы могут видеть то, чего люди просто не видят”, – говорит доктор Миеко Чу из Корнелльской орнитологической лаборатории; например, лазоревки различают друг друга с совершенно недоступной для человека точностью. Уже довольно давно известно, что птицы (как и некоторые ящерицы, рыбы и насекомые) способны видеть в ультрафиолетовом спектре. Но лишь в 1998 году ученые обнаружили, что некоторые виды оперений отражают волны, невидимые для человеческого глаза: в нашем глазу три типа колбочек, а у птиц четыре. Это открывает для них области спектра электромагнитного излучения за пределами нашего кругозора и сильно расширяет диапазон их цветовосприятия.

Летом 1944 года Карл фон Фриш (1886–1982), который в 1973 году разделил Нобелевскую премию по физиологии с Конрадом Лоренцем, обнаружил, что пчелы объясняют своим товаркам в улье, куда следует лететь, двигая задней частью тела. Пчелы могут “танцевать” два вида танцев – один круговой, другой в форме восьмерки, которые Фриш интерпретировал, приводя его собственный пример, как “нектар в 1,5 км отсюда, в 30° от солнца”. Он также установил режимы пчелиной коммуникации, показав их чувствительность к ультрафиолетовому и поляризованному свету. Они могут вылетать по направлению, которое корректируется в связи со смещением солнца, и даже прокладывать маршрут для отдыха через солнечные места. Это умение выдерживать постоянный угол по отношению к солнцу, несмотря на временной сдвиг, немцы называют очаровательным словом Winkeltreue^[527].

Когда пчела прибывает обратно в улей, повстречав новые цветы, она танцует на площадке перед входом (пчелиная колония, населяющая улей, составляет 20 тыс. пчел зимой и 60 тыс. летом), сперва описывая окружность, потом пересекая ее, покачивая животом и энергично жужжа. Затем она входит внутрь и начинает заново: при достаточной стимуляции пчела может танцевать около 4 ч. Чем дальше пчела углубляется в улей, тем дальше оказывается источник пыльцы. А поскольку соты в улье расположены вертикально, танцевальные па не могут напрямую указывать на цветок и вместо этого ориентированы на солнце. Если пчела пересекает окружность по вертикали, тогда источник пищи находится на одной линии с солнцем. Если цель, скажем, в 15° правее, то танцевальное движение будет пересекать окружность на 15° правее от вертикали. Пчелы-работники окружают танцора, запоминают информацию и затем вылетают на поиски. Когда они возвращаются с добычей, они также танцуют, и вскоре начинает активно собираться рабочая сила^[528]. В восторге от своего открытия Фриш принялся за изучение того, каким образом пчелы могут передавать информацию о положении солнца. В это было сложно поверить, но ученый все-таки сделал вывод, что пчелы могут предсказать положение солнца в любой заданный момент времени, так что, если бы они танцевали без перерыва, постоянно меняя картину танца, они воспроизводили бы движение солнца^[529].

Муравьи и пауки тоже находятся среди насекомых, которые используют поляризованный свет в качестве оптического компаса. Последние специально оснащены парой дополнительных глаз. Эти глаза не видят в обычном смысле слова, но у них есть встроенные фильтры, которые определяют направление поляризации. Активность у пауков обычно наступает после захода солнца, они используют этот механизм для нахождения обратного пути к своим гнездам после вылазок за пропитанием^[530].

Из тысяч видов муравьев некоторые используют солнце для ориентации сходным с пчелами образом. Они также имеют близкую к пчелам спектральную чувствительность зрения. Великий биолог Э. О. Уилсон назвал эти свойства “почти фантастической способностью к запоминанию маршрута и угловой скорости солнца”^[531]. В мозгу насекомых во время их путешествий за провиантом происходит нечто невероятное: рабочий муравей идет по следу и кружит, “описывая замысловатые поисковые узоры”, пока не находит пищу; в момент каждого изгиба и поворота маршрута он фиксирует направление на солнце и угол поворота. На обратном пути он инвертирует средний угол на 180° – непростой трюк: человеку для этого понадобился бы компас, секундомер и векторный анализ.

Многие другие создания ориентируются по солнцу во время миграций – этим свойством обладают животные, от карибу, которые перемещаются на 2 тыс. миль (это самая длинная сухопутная миграция), до детеныша головастой морской черепахи, отправляющегося в заплыв по Атлантике на 8 тыс. миль, и замбийской кротовой крысы, китов, лосося (знаменитого своими миграциями), угрей, голубей, обычной жабы и птиц, осуществляющих безостановочный перелет от Аляски до Новой Зеландии^[532].

Каждое лето шестьсот пятьдесят разных видов птиц кормятся и гнездятся по всей Северной Америке. С наступлением осени пятьсот двадцать из этих видов мигрируют на юг, чтобы вновь вернуться весной. Направление их полета зависит в основном от долготы дня, но еще и от чувствительности птицы к температуре^[533]. Они путешествуют в погоне за пищей, но сравнимый импульс им придает падение (или увеличение) уровня дневного освещения.

Планирование потребляет всего 5 % энергии, требуемой для постоянной работы крыльев, поэтому парящие птицы, например ширококрылые ястребы, седлают восходящие потоки горячего воздуха. Эти термальные потоки возникают от нагретой солнцем поверхности земли и иногда позволяют птице находиться на высоте в целую милю, откуда она затем спускается по долгой пологой линии, покрывая как можно бо?льшую дистанцию^[534]. Птицы могут оценить, где термальные потоки надежны и сильны, и дождаться подходящих условий, перед тем как стартовать. Поскольку восходящие потоки работают на солнечном свете, они обычно случаются в долгие летние дни, хотя сверкающее солнце может серьезно перегреть птиц – гуси, например, избегают этой опасности, путешествуя по ночам.

На протяжении веков ученые (как и простые люди) считали птиц глупыми существами, но за последние несколько лет мы приблизились к пониманию того, как эти создания ориентируются в пространстве, и начали уважать их^[535]. Например, те птицы, перелет которых происходит в дневное время и которые используют солнце для ориентации в полете, должны обладать какого-то рода внутренними часами, чтобы вести отсчет времени. Положение любой точки на Земле по отношению к солнцу меняется на 15° каждый час, поэтому, чтобы постоянно корректировать свое направление, птица должна определять отношение траектории солнца к вектору собственного движения несколько раз в день. Другими словами, их солнечный компас должен иметь временной компенсаторный механизм^[536]. С точки зрения птицы, если солнце в данный момент находится выше, чем оно должно быть в пункте назначения в это время дня, то следует лететь от солнца, если ниже – по направлению к нему.

Слепая техасская саламандра живет в пещерных подземных ручьях и никогда не видит солнца. Известно, что их существует менее сотни особей (Dante Fenolio / Photo Researchers, Inc.)

Точно так же, как некоторые животные стремятся к Солнцу, некоторые другие пытаются его избежать. Крошечная селевиния, или боялычная соня, которая была открыта только в 1939 году, не может выдержать более 8 мин постоянного солнечного освещения, у нее начинается болезненная реакция. Не обладющие потовыми железами рептилии особо чувствительны к теплу и всегда стремятся в тень^[537]. Их называют холоднокровными, но это неправильный термин, на самом деле они очень точно регулируют температуру тела посредством солнечного освещения. Альбинос королевской змеи часто не выживает в естественных условиях, потому что не может получить тепло в достаточном объеме. Австралийские магнитные термиты строят большие тонкие термитники, обращенные плоскими сторонами к северу и югу, и могут перемещаться к северной стороне, чтобы воспользоваться солнечным теплом, а когда жара станет нестерпимой, охладиться на южной стороне^[538].

Надписи на табличках: "Восход солнца", "Заход солнца", "Полдень".

Есть животные, которые, по всей видимости, обходятся вовсе без солнца. Одно из таких, европейский протей (Proteus anguinus), обитает в подземных водах Южной Европы, в особенности в бассейне реки Сочи в Словении. Протей обладает легкими, четырьмя ногами, небольшими зубами, образующими сито для удержания крупных предметов в пасти (так что он предположительно является хищником), головой как у угря и змееподобным туловищем; ни плавников, ни глаз у него нет. Он ест, спит и размножается под водой. Обычно белого полупрозрачного цвета, на свету меняет оттенок на оливковый.

Некоторые из этих видов утратили свои ставшие бесполезными органы, другие (как медведи, летучие мыши и совы) предпочитают темноту, но, будучи совсем лишены солнца, эти животные скоро погибнут.

В начале 1960-х британский ученый, доктор Джеймс Лавлок (р. 1919), работавший для НАСА над обнаружением жизни на Марсе, выдвинул гипотезу Геи, названную так в честь греческой богини земли. “Биосфера есть саморегулирующаяся сущность, способная поддерживать здоровое состояние нашей планеты, контролируя окружающую среду на химическом и физическом уровнях”, – писал Лавлок в своем бестселлере Gaia: A New Look at Life (“Гея: новый взгляд на жизнь”)^[539]. Теория гласит, что живые компоненты Земли регулируют неживые (атмосферу, океаны) в собственных целях, стабилизируя окружающую среду и сохраняя ее благоприятной для себя. Вся эта система в комплексе может рассматриваться как единый организм, таким образом, наш мир регулирует сам себя, чтобы сохранять благоприятность для огромного числа взаимодействующих видов, составляющих “жизнь” этого мира. Другими словами, земной шар работает над тем, чтобы все пребывало в идеальном равновесии.

Среди массированной критики этой теории встречался и тот аргумент, что такая гипотеза со стороны эволюции предполагает прогнозирование и планирование, тогда как все свидетельствует о том, что жизнь скорее случайна. Лавлок уточнил свои идеи во второй книге (с тех пор он написал еще четыре), разработав математическую модель, которую назвал Daisyworld (“Маргаритковый мир”): на гипотетической необитаемой планете есть два вида растений – черные и белые маргаритки, организованные так, чтобы поддерживать равновесие температуры и атмосферы в идеальном для роста маргариток состоянии. Черные маргаритки поглощают солнечный свет и нагревают планету, белые отражают свет и охлаждают планету, оба вида при этом по обстоятельствам увеличивают или уменьшают свою популяцию. Иными словами, живые системы стабилизируют свою глобальную окружающую среду. Не совсем ясно, насколько хорошо модель маргариткового мира передает всю сложность климата и биосферы Земли, и ученые, особенно биологи-эволюционисты, до сих пор относятся к идее Лавлока с сомнением. Впрочем, некоторые его аргументы были приняты. Как писал Оливер Мортон, “идея жизни как пассивного содержимого, приспосабливающегося к своему окружению без всякой возможности воздействия, – а ведь это действительно было главной парадигмой еще сорок лет назад, – окончательно устарела”^[540]. Сейчас мы уже вполне готовы принять идею о сотрудничестве Земли с Солнцем.

Глава 18
Темная биосфера

Океан выглядит совершенно однородным, в конце концов это все вода… Но морская вода, как и морское дно, только выглядит однородном…

Robert Kunzig, Mapping the Deep^[541]

Почему доктор Баллард во время своих фотовылазок на “Титаник” обычно слушал классическую музыку во время спуска и рок на обратном пути? Невозможно представить себе обратную картину.

James Hamilton-Paterson, Three Miles Down^[542]

Легенда гласит, что Александр Великий велел спустить себя в Средиземное море. Его поместили в стеклянную кабину, а ее дверцы для надежности укрепили цепями. Царь-естествоиспытатель обнаружил в море такую большую рыбу, что проплыть вдоль нее заняло бы три дня и три ночи. “Никто из людей до меня не видел и никто из людей после меня не увидит тех гор, морей, тьмы и света, которые видел я” – такие слова приписывают царю^[543].

Эта тьма покрывает множество неведомых миров. Даже сегодня 95 % земных океанов остаются неисследованными^[544], океанографы любят напоминать, что мы больше знаем о поверхности Луны, чем о морском дне. Нам, однако, известно, что дно любого океана исполосовано вулканическими впадинами – около 40 тыс. миль горных цепей, изрыгающих углекислый газ и гигантские столбы кипятка. Океанограф Брюс Хизен назвал их “ранами, которые никогда не затягиваются^[545]”. Через эти трещины и изломы изливаются огромные объемы воды с температурой до 400 °C – почти в четыре раза выше, чем точка кипения воды при обычном давлении. Внизу ей мешают превратиться в пар километры океанской воды, которые давят сверху. Вода нагружена неорганическими соединениями самых разных видов – сульфатами, нитратами и фосфатами, а также производными углекислого газа и метана – и густо усеивает дно гигантскими объемами нерастворимых солей, которые уже никогда не поднимутся на поверхность. Единственное исключение – вентиляционные отверстия, которые называют “черными курильщиками”, неистовые раскаленные химические реакторы, которые выпаривают из земной коры медь, железо и цинк и выбрасывают его над поверхностью, где они образуют столбы каменной лавы, похожие на струи черного дыма. Один из таких столбов есть у берегов штата Вашингтон – “Годзилла” высотой в шестнадцатиэтажный дом^[546].

Некоторые бактерии умудряются существовать даже в этих невероятно горячих местах, используя железо для дыхания, как мы используем кислород, перерабатывая его в черный минерал с магнитными свойствами – магнетит. Вокруг отверстий было обнаружено более сотни разных видов существ, зависящих от этих бактерий, и не только микробов, а, например, и голотурий – морских огурцов, – и 2,5-метровых иглокожих мешков, гнездящихся плотными пучками, с кроваво-красными головами, подобными розовым бутонам, и креветок с моллюсками шириной с ногу взрослого человека, и пятнадцатисантиметровых мидий, и копошащихся фарфорово-белых крабов – все используют энергию, которую добывают из окисления железистых солей, а также из серы, сероводорода и молекулярного водорода. Железобактерии кормят собой моллюсков и креветок, которых в свою очередь поедают крабы и зловещего вида полутораметровые осьминоги с беловато-серым капюшоном. Почти все эти существа были ранее неизвестны науке и не могут проживать ни в каком другом месте. Эту часть нашего мира назвали “темной биосферой”.

Как все это связано с Солнцем? Данные создания и их среда обитания уникальны – они образуют единственную на Земле экосистему, функционирующую благодаря хемосинтезу и существующую не за счет изливающегося сверху солнечного потока, а за счет геохимических выбросов^[547]. Но даже в данном случае фотосинтез играет заметную роль, поскольку колоссальные запасы окислителей, которые используют эти существа, происходят из экосистем на поверхности океана, а они основаны на солнечной энергии. Даже серные бактерии могут жить только в тех местах, где доступен кислород, у которого они заимствуют электроны и скрытую энергию, нужную им для окисления сероводорода. Если бы Солнце исчезло, большинство этих глубоководных общин протянули бы не сильно дольше прочих (хотя очень ограниченное число созданий странным образом продолжили бы существование при поддержке света от раскаленной лавы в самих разломах)^[548]. Так что косвенным образом Солнце поддерживает жизнь даже здесь.

Компьютерная реконструкция гидротермального источника. В то время как почти все живое на Земле зависит от солнечной энергии, многие тысячи созданий, обитающих вокруг таких источников, выживают на органических веществах, вырабатываемых при хемосинтезе. Однако даже на таких глубинах некоторые все равно зависят от воздуха, выделяемого фотосинтезирующими организмами (David Batson / DeepSeaPhotography.com)

Существа, занимающиеся фотосинтезом на поверхности океана и выделяющие водород из воды, – сине-зеленые водоросли, цианобактерии, которые встречаются в любом влажном месте. “Появление сине-зеленых обозначило поворотную веху в историю жизни, – пишет Дэвид Аттенборо. – Кислород, который они производят, накапливался тысячелетиями, чтобы образовать ту богатую кислородом атмосферу, которую мы сегодня имеем”^[549]. Эти фотосинтезирующие организмы состоят из одиночных клеток – фитопланктона (от греч. ????? – растение, ???????? – блуждающий), которые достигают в длину 0,5-100 мкм и образуют тонкий слой вблизи поверхности воды: свет быстро поглощается в воде, и уже на глубине в 00 м нормальный фотосинтез невозможен (рекордная глубина, на которой была обнаружена обычная растительная жизнь, – это 216 м на Багамских островах, где куст красных водорослей цветет в исключительно прозрачной воде). Но этот тонкий слой чрезвычайно богат фотосинтезирующими агентами, и вся животная жизнь моря, от медуз до китов и даже до обитателей придонных горячих источников, зависит от этих клеток. В конце зимы хлорофилл (молекула, с помощью которой растения поглощают свет) окрашивает Северную Атлантику в зеленый цвет. Все виды фитопланктона не поддаются исчислению, но эти морские растения (вместе с лесами на суше) потребляют из атмосферы половину оксида углерода, который мы туда выбрасываем, и делают возможной жизнь не только на суше, но и на огромной глубине.

Океаны можно разделить на два основных царства – более мелкие моря, омывающие континенты, и глубокие океанические воды. Первые, ограниченные областями континентального шельфа, которые напоминают полузатопленные плечи континентов, являются пристанищем подавляющего большинства морских обитателей. На глубине от 100 до 200 м шельф резко переходит в отвесные уступы, спускающиеся к так называемым абиссальным равнинам. Эти равнины в свою очередь разрезают V-образные впадины, которые могут соперничать с Большим каньоном. В дне океана образовались колоссальные впадины, в ряде случаев достигающие глубины около 11 км и выпятившие Срединно-Океанический хребет, главную горную цепь на планете, которая тянется неразрывной линией от Арктики через Атлантику в Антарктический, Индийский и Тихий океаны общей длиной более 60 тыс. км. Самая глубокая на сегодняшний день пропасть была измерена в 1962 году и находится в Марианской впадине (около Филиппинских островов) – глубина там достигает 11,5 км, туда может целиком поместиться Эверест и еще останется несколько километров. Около 86 % мировой океанской воды расположено ниже девятисотметровой отметки^[550].

В 1951 году биолог Рэйчел Карсон (через одиннадцать лет она опубликует знаменитую работу об угрозах для окружающей среды “Безмолвная весна”) выпустила книгу The Sea Around Us (“Море вокруг нас”). Она начинает поэтично, хотя и с большой точностью:

Там нет чередования света и тьмы. Скорее, это бесконечная ночь, такая же старая, как сам океан…

Если вывести из рассмотрения мелководье континентальных шельфов, разбросанные отмели и банки, где хотя бы бледный отсвет солнечного света скользит по дну, все равно половина Земли остается под слоем километров не пропускающей света воды, которая хранит свою темноту с самого сотворения мира^[551].

По мере проникновения в океанскую толщу свет отфильтровывается слой за слоем, одна длина волны за другой, начиная с ультрафиолетовых и инфракрасных лучей, которые поглощаются первым метром воды^[552]. В ночном небе огни самолета видно за много километров, но те же огни под водой неразличимы уже за 200 м^[553]. Ниже первой сотни метров – предел эфотической (хорошо освещенной) зоны, волны красной части спектра уже полностью поглощаются, с ними исчезает вся желтая и оранжевая теплота солнечного света. К 150 м остается около 1 % от солнечного освещения. Еще глубже исчезает зеленый цвет, хотя в кристально чистой воде сине-зеленое освещение может достигать глубины почти в километр. На 300 м остается только очень тусклый синий. Гамильтон-Патерсон спускался в водолазном колоколе на глубину 1517 м, на отметке в 200 м он записал: “Удивительно, но какой-то свет еще есть… Интенсивное пронизывающее фиолетовое освещение… Никогда не видел света с такими свойствами. Его не встретить на поверхности Земли и, возможно, не воспроизвести искусственно”^[554].

По мере угасания солнечного света темноту заполняют мириады новых созданий, населяющих зоны от полумрака до донного мрака. В 1818 году сэр Джон Росс, исследуя северные моря, вычерпал и поднял на поверхность с 1800 м грязь, в которой встречались черви, “доказав этим, что на дне океана присутствует животная жизнь”. В 1860 году исследовательский корабль “Бульдог” обнаружил признаки жизни далеко за пределами, доступными солнцу: креветки, светящиеся анчоусы, кальмары и щетинкочелюстные. Карсон рассказывает о пресловутой экспедиции корвета “Челленджер”, первого судна, оборудованного для океанографических исследований, который отправился из Англии в 1872 году, хотя и не особенно вдается в детали. В 2006 году Дэвид Грэнн, автор журнала New Yorker, в погоне за гигантским кальмаром повторил путешествие “Челленджера”. Тот корабль странствовал по морям три с половиной года, траля океанское дно по зигзагообразной траектории, пройдя 110 тыс. км со скоростью два узла – эквивалент медленной пешей прогулки. Работа была рутинной и тяжелой – два члена команды сошли с ума, еще один совершил самоубийство, – но к концу путешествия исследователи собрали 13 тыс. различных видов животных и растений. На обработку трофеев ушло еще девятнадцать лет – было обнаружено 4700 новых видов животных, 2 тыс. из них обитали на глубине, превышающей 250 м, – примерно 1/10от известного (даже сейчас) числа видов рыб. Стало очевидно, что пространство между волнующейся поверхностью и спокойным ложем океана переполнено многочисленными и, возможно, самыми удивительными биологическими сообществами, а их разнообразие может бросить вызов даже тропическим джунглям^[555].

Мировой океан насчитывает 1,33 млрд куб. км воды, а площадь его дна составляет около 360 млн кв. км – 7/10 поверхности планеты. Океанские глубины населены сравнительно недавно, поскольку они предоставляют невыносимые условия для обитания: нелегко приспособиться к крайнему холоду в сочетании с сокрушающим давлением^[556]. Для незащищенного человеческого тела 180 м – абсолютный предел. Костюмы для погружения с давлением в одну атмосферу позволяют человеку опуститься на глубину до 750 м. Но у прозрачных глубинных созданий внутритканевое давление такое же, как и наружное, поэтому глубина не представляет проблем. Остается загадкой, как выдерживают давление кашалоты – оно достигает 1,6 тонн на квадратный дюйм на глубине около 2 км. Концентрация кислорода на больших глубинах составляет 1/30 от концентрации в поверхностных слоях, но и внутри зоны, бедной кислородом, находятся категории живых существ, приспобленных к этим условиям.

Глубоководная рыба-удильщик светит сама себе. В поисках пищи на глубине 1000–1500 м удильщик приманивает свою добычу при помощи биолюминесцентного свечения на конце длинной удочки, а затем хватает любопытствующих своими впечатляющими зубами (David Batson / DeepSeaPhotography. com)

Тьма может показаться еще одним препятствием для жизни, но глубоководные создания и тут выкрутились. На 500 м глубины невооруженный человеческий глаз может различить только грубые очертания силуэта, в то время как рыба видит все до мельчайших деталей. Такая чувствительность может помогать животным отслеживать уровень глубины, ведь изменение освещенности управляет утренними и вечерними перемещениями различных рыб и криля. Даже безглазые существа способны ощущать солнце: молекулы воды поляризуют солнечный свет, что помогает многим существам в их охоте, поскольку ткани их жертв поглощают или отражают падающий на них свет. Кальмар выработал особые клетки в коже и тоже использует поляризованный свет (человеческий глаз воспримет его как неразличимый черный), чтобы регулировать свои вертикальные миграции и обмениваться сигналами с другими особями своего вида^[557].

Там, где недостаточно света, некоторые создают собственный. Между 180 и 210 м многие виды имеют такую возможность, но используют ее очень консервативно, ведь каждый случай “включения” света выдает их самих. Впрочем, некоторые существа могут менять длину излучаемых волн, используя само освещение как камуфляж. Некоторые так модифицировали клетки, что они стали работать как фонарики, включаясь и выключаясь по желанию (предположительно разные режимы нужны для поиска и преследования добычи), а другие имеют ряды огоньков вдоль тела или на конце щупалец и ног – эффективное средство для дезориентации противника. Третьи рыбы выработали световые органы на своей нижней части, чье слабое, направленное вниз свечение размывает четкую тень, когда преследователь смотрит на них снизу вверх и видит силуэт на фоне сравнительно лучше освещенной массы воды. Есть и четвертые, которые используют биолюминесценцию как ловушку для простаков – они покрывают приблизившегося хищника липкой светящейся тканью, что делает самого охотника уязвимым для других хищников. “Подобно банковским грабителям, которые окрасились специальным составом, скрытым в похищенной наличности”, как колоритно описал ситуацию один морской биолог^[558].

Некоторые лишенные глаз создания начинают ярко светиться при прикосновении к ним. Другие концентрируют в теле красный пигмент, который поглощает любые синие и зеленые волны, ничего не отражая, – эффективная стратегия “визуальной невидимости”. Хищный черный малакост (Malacosteus niger) генерирует длинные волны инфракрасной части спектра (в дополнение к синей биолюминесценции), невидимые для остальных обитателей глубин, что дает ему зрение, близкое к военному инфракрасному прицелу. Сетчатка рыбы содержит определенные производные хлорофилла (добытые благодаря питанию мелкими ракообразными), которые в модифицированной форме позволяют генерировать инфракрасные волны. Во время холодной войны американские военные планировали использовать этих рыб как часовых, чтобы сигнализировать о прохождении советских подводных лодок. В итоге, впрочем, операция “Черный малакост” так и не состоялась^[559].

Прозрачные животные в целях лучшей маскировки от хищников эволюционировали в сторону уменьшения внутренностей, поскольку внутренние органы – единственная видимая часть их анатомии^[560]. У некоторых желудок имеет форму иглы и всегда, как бы ни было ориентировано животное, повернут вниз, что минимизирует его площадь на фоне света с поверхности. У других желудок обернут в отражающую ткань, которая в открытом океане так отражает свет, что становится неотличимой от окружающей среды.

Разные существа, будь то рыбы, ракообразные, водоросли или другие организмы, населяют глубины океана, весьма далекие от солнечного блеска. Но даже мельчайшие микроорганизмы, обитающие на самом морском дне или чуть выше него, обязаны своим существованием солнцу. Плавая в толще H₂O вдоль черной границы солнечного царства, они косвенно зависят от кислорода, выделяющегося в процессе фотосинтеза, запущенного на поверхности^[561].

Океан, как пишет Роберт Кунциг в своей волшебной книжке Mapping the Deep (“Нанося глубины на карту”), “является первым на планете распределителем тепла. Солнечный свет заставляет молекулы воды напрягать свои водородные связи, толкая и притягивая соседок, а тепло, содержащееся в этих вибрациях, может передаваться на большие расстояния океанскими течениями, изменениями объемов соли, растворенной в воде (что влияет на ее плотность), и ветрами^[562]”. Текучая топография океана находится в постоянном изменении, что приводит нас к могущественным помощникам Солнца – течениям и приливам.

Течения, которые действуют на всех уровнях моря, бывают двух типов – поверхностные и глубинные. Иногда они могут течь одновременно в противоположных направлениях на разных глубинах. Имеется девять основных океанских течений.

1. Гольфстрим. Начинается южнее Флориды и течет на север вдоль Восточного побережья Соединенных Штатов, пересекает Северную Атлантику и доходит до Норвежского моря. Имеет огромное влияние на климат любой части суши, которую затрагивает. В целом, например, климат Норвегии и Британских островов зимой примерно на 10 °C теплее, чем климат середины континента на той же широте.

2. Лабрадорское течение. Направляется на юг от Полярного круга вдоль канадского побережья, охлаждает атлантические провинции Канады и в конце затрагивает Новую Англию. Часть его заходит в залив Св. Лаврентия, но основная масса продолжает движение на юго-запад.

3–6. Северное экваториальное течение и Южное экваториальное противотечение (п. 3 и 4), которые текут на восток и запад в районе экватора. Оба примерно в 1 тыс. км шириной и приближаются к экватору на расстояние до 4–10° с каждой стороны, но никогда не затрагивают его, поскольку их отражают противотечения (п. 5–6).

7. Куросио. Отделяется от Северного экваториального течения и омывает восточные побережья Тайваня и Японии. Затем разделяется на восточную ветвь, проходящую близ Гавайских островов, и северную, затрагивающую берега Азии и сливающуюся с холодным Курильским (или Оясио) течением в Северное Тихоокеанское течение.

8. Калифорнийское течение. Движется от залива Аляски вдоль западного побережья Соединенных Штатов и частично отвечает за относительно более холодную воду в этих районах.

9. Экваториальный климатический пояс, расположенный немного к северу от экватора, – здесь интенсивность солнечного излучения делает воздух особенно влажным, понижает давление (из-за расширяющейся от нагрева атмосферы) и создает облака, легкие изменчивые ветра и штормы, шквалы и другие сложные погодные условия. Эта зона характеризуется также долгими периодами отсутствия всякого ветра, здесь на дни, а то и недели обездвиживаются парусные корабли.

Формирование и изменение течений определяется двумя основными факторами – солнечным теплом и вращением Земли (третьим, но наименьшим по значению фактором является гравитационное притяжение Солнца и Луны). В результате нагревания воздуха над океанами Солнце создает ветры, которые увлекают за собой воду посредством трения (поверхностные течения занимают верхние 400 м в любом океане – около десятой части всей нашей гидросферы). Когда вода охлаждается или становится солонее из-за испарения, она уплотняется и опускается вниз, создавая новые течения, которые в свою очередь перемещают тепло в разных направлениях, придавая дополнительное разнообразие температурной картине^[563]. Эсхил писал о “смехе морских неисчислимых волн^[564]”, но на самом деле во власти Солнца разогнать ветер на открытом пространстве до такой степени, что поднятые им волны от самой низкой точки до гребня вздымаются на высоту до 30 м. В любой момент времени в океане бушует до десяти таких кипящих монстров, получается отнюдь не та беззаботная картина, которую нам изобразил Эсхил. Непосредственно перед такой волной расположена зона пониженного давления, попадание в которою для любого корабля чревато пляской на чудовищных американских горках, скорее всего – с печальным исходом. Эти буруны регулярно образуются в областях мощных течений – вблизи Игольного мыса на южной оконечности Африки, в зоне течения Куросио, около Японии и в Гольфстриме у Восточного побережья Соединенных Штатов, который также протекает сквозь Бермудский треугольник, мифическое место исчезновения кораблей и самолетов^[565].

Некоторые океанские слои могут быть не толще нескольких дюймов, но они всегда отличимы друг от друга по резкому перепаду температуры и солености, которые и управляют их движением. Ближе к экватору вода (сильнее нагреваемая солнцем) на поверхности может быть градусов на двадцать теплее, чем в более низких слоях. Теплые экваториальные течения стягиваются к обоим полюсам, отчасти из-за того, что они легче северных и южных течений.

Вращение Земли воздействует на океанские течения посредством так называемой кориолисовой силы, названной так в честь французского инженера и математика Гюстава Гаспара Кориолиса (1792–1843). Эта сила отклоняет течения на северо-восток в северном полушарии и на юго-восток в южном. Трение с Землей возникает в этом случае от соприкосновения воды с океанским ложем. Круговая скорость вращения Земли уменьшается от своего максимума на экваторе (1610 км / ч) до нуля на полюсах. Вода на экваторе отклоняется со скоростью максимального вращения, во время ее продвижения через широты более медленного вращения она по-прежнему движется быстрее, чем окружающая среда. Направление этой экваториальной воды с учетом более высокого момента ее движения – по диагонали на северо-или юго-восток, в направлении вращения планеты. За пределами течений, тоже благодаря Солнцу, хотя и косвенно, возникают волны-монстры. В 1997– 1998 годах люди всего мира наблюдали за фотографиями из космоса, где было видно, как ветер меняет направление и гигантская масса необычно теплой воды собирается в тропическом Тихом океане, достигая площади, в полтора раза превышающей площадь континентальной части Соединенных Штатов. Так возникал знаменитый ураган Эль Ниньо, который теперь обвиняют в том, что он внес смятение в погодные условия от Чили до Австралии и принес штормы, наводнения, засуху и лесные пожары. “Эль Ниньо” по-испански значит “малыш”, обычно так называют Младенца Иисуса. У него есть сестра-близнец по имени Ла Нинья – аналогичное явление, но с необычно холодной водой, которое выглядит на спутниковых фотографиях как ярко-синие и красные полосы, вытягивающиеся посреди Тихого океана. Оба родича могут приносить удушающую жару и леденящие морозы. Жестокая зима 1941–1942 годов, которая вызвала откат немецкого наступления на Советский Союз (когда температура падала до –40°C, машины замерзали, четверть миллиона солдат погибло от холода и болезней), была рождена Ла Ниньей^[566].

После этих колоссов перейти к приливам – это, конечно, значительное снижение калибра, хотя приливы в заливе Фанди (Новая Шотландия, Канада) опускаются и поднимаются дважды в день на высоту до 18 м. Общая энергия волн, разбивающихся о мировые побережья, превышает 2 трлн ватт, ее достаточно для обеспечения суточного потребления 200–300 млрд домохозяйств – в сто раз больше, чем насчитывается во всем мире.

Многие видят причину приливов в одной Луне, но, как и во многих других случаях, нельзя игнорировать Солнце. В английском слово tide, “прилив” (от германского корня tid со значением “временной интервал” или “точка”, ничего водяного или морского), имеет два значения. Первое – одновременное изменение уровня моря вдоль всего берега, которое зависит от топографии береговой линии и от прибрежных течений; второе – деформация суши и воды под воздействием притяжения Луны и Солнца. Солнце, которое находится в четыреста раз дальше от Земли, но зато массивнее в 30 млн раз, чем Луна, притягивает в сто семьдесят восемь раз сильнее. Но поскольку приливы зависят не только от силы гравитации, но и от ее неоднородности, вклад Луны в приливную энергию Земли составляет 56 %, а Солнца – 44 %, что тоже очень много.

Когда Земля максимально приближена к Солнцу, а Луна – к Земле (так называемая точка перигея), их притяжение максимально и вызывает самый высокий прилив; когда Земля, напротив, максимально удалена (точка апогея), приливная амплитуда минимальна. В новолуние, когда Солнце, Луна и Земля находятся на одной линии (сизигия – мечта игрока в скрэббл), притяжение Солнца и Луны действует в одном направлении, складываясь и усиливая прилив и углубляя отлив.

Приливной цикл составляет 24 ч 50 мин, за это время большинство берегов Земли испытают по два прилива и отлива. Впрочем, в зависимости от местных условий: в некоторых местах прилив вообще незаметен, а в других пик прилива отстает от достижения Луной наивысшей точки на несколько часов. Можно представить себе положение бретонской дамы в “Кентерберийских рассказах” Чосера, которая пообещала отдать свое сердце пламенному воздыхателю, когда в море исчезнут скалы. Бросив взгляд с берега, она обнаруживает, что скал не видно. Счастливым для замужней дамы образом ее поклонник проявляет рыцарское благородство и не требует от нее соблюдения слова.

Приливы были поводом для различных домыслов на протяжении тысячелетий (хотя старейшая из сохранившихся приливных таблиц, рассчитанная для Лондонского моста, датируется только XII веком). Опыт римлян, как правило сталкивавшихся только со спокойным Средиземным морем, был невелик, и Цезарь описывает, как его экспедиционные силы дважды заплатили большую цену за незнание во время вторжения в Англию со стороны Дуврского побережья. Греки писали о “морских движениях”, но до Кеплера (Astronomia Nova, 1609) и Галилея (“Диалог”, 1632) согласованных попыток объяснения этого явления не предпринималось. Первая хорошо документированная версия принадлежала Ньютону (1687), но главным текстом на эту тему вплоть до XIX века оставалась “Небесная механика” Лапласа (1799). Затем последовали прекрасные описания приливной механики от двух замечательных британских ученых – сэра Уильяма Томсона (1824–1907) и сэра Джорджа Дарвина (1845–1912), пятого отпрыска Чарльза Дарвина^[567].

Томсон был одним из первых в блестящей плеяде ученых XIX века (его похоронили рядом с Ньютоном в Вестминстерском аббатстве). В 1882 году он доложил Британской научной ассоциации об устройстве механизма приливов. “Если бы меня спросили, что я имею в виду, когда говорю о приливах, – начал он свою речь, – мне было бы очень сложно ответить… Дело в том, что моряки в море говорят о приливе как о горизонтальном движении воды, а для обитателей суши или моряков в порту это вертикальное движение”. Он сделал выбор в пользу “морского” понятия, “потому что перед тем, как где-либо возникает подъем или падение воды, она должна прийти откуда-то, а вода не может переместиться из одного места в другое без горизонтального или почти горизонтального движения”^[568].

Зачастую то, что мы видим, – это скорее “волны, вызванные ветром, нежели настоящий прилив”, но есть и другой подъем (и падение), вызванный напрямую солнечным теплом, которое воздействует на атмосферное давление: когда показания барометра высоки, на воду сильнее действует воздушное давление; напротив, она поднимается, когда давление падает. Это управляемое Солнцем давление действует и на землю, но из-за большей жесткости континентов эффект гормаздо слабее. Но даже и в этом случае, объяснял Томсон, с приливами и отливами целые участки континентов могут подниматься и опускаться на высоту 30 см (мы не отдаем себе в этом отчета, поскольку опускается и поднимается все вокруг). Озера, бассейны, ванны, чашки кофе и даже человеческий желудок не проявляют никаких признаком подъема или падения, тем не менее приливы способны удивить: например, приливное трение увеличивает земной день на 1,6 мс в столетие, а сами приливы вытягивают наши тела, делая нас выше^[569].

Свое первое образование сэр Джордж Дарвин получал, находясь рядом с отцом, и, хотя он стал юристом, все шло к тому, чтобы он повернулся лицом к науке. В 1898 году он опубликовал “Приливы и родственные им явления в Солнечной системе”, научный бестселлер того времени, а позже написал большую статью о приливах для одиннадцатого издания Encyclopedia Britannica. Томсон (или лорд Кельвин – он стал первым ученым, получившим титул) рассматривал Землю как несжимаемую сферу, на форму которой не оказывает влияния ни солнечное, ни лунное притяжение. Дарвин же представлял себе нашу планету как покрытую жидкой корой, чувствительной к воздействию Солнца и Луны (он любил говорить, что монета в один фунт в Эдинбурге немного тяжелее такой же монеты в Лондоне, потому что она немного ближе к центру Земли). Ученый вычислил, что в отдаленном прошлом Земля вращалась гораздо быстрее, а Луна была ближе^[570].

Дарвин применил ньютоновы принципы для расчета воздействия Солнца на другие планеты. “Солнечное приливное трение гораздо сильнее действует на более близкие планеты, чем на более далекие”, – заключил Дарвин. Относительно нашей планеты он показал, что приливы происходят в местные полдень и полночь, а отливы – на восходе и закате, хотя при вычислении приливного поведения “неравномерное распределение суши и воды, а также различная глубина океана в разных местах вызывают в колебании моря нерегулярности такого уровня сложности, что проблема в целом выходит за рамки возможного анализа” – допущение, весьма нетипичное для XIX века^[571].

Может быть, это выходило за рамки анализа, но моряки не ждали открытий от ученых и в течение тысячелетий водили корабли наилучшим доступным образом, и на протяжении тысячелетий это означало как можно лучше приспособить для этих целей Солнце.

Часть четвертая
Укрощая Солнце

Когда Елизавета I Английская получила папскую буллу 1582 года, астрономы настоятельно просили ее перейти на новый григорианский календарь, тогда как протестантские епископы были против. Эта гравюра 1641 года “Отец Время несет папу обратно домой в Рим” хорошо отражает популярные тогда настроения. Как сказано в стихах под изображением: “Эта куча тщеславия, груз коробейника / этот сундук мусора…” (© The Trustees of the British Museum / Art Resource, N. Y.)

Глава 19
Небесный проводник

Ахав скоро вычислил точную широту, на какой он находился в то мгновение. Потом, помолчав немного, он снова поглядел на солнце и пробормотал:

– О ты, светлый маяк! ты, всемогущий, всевидящий кормчий! ты говоришь мне правду о том, где я нахожусь, но можешь ли ты хоть отдаленным намеком предсказать мне, где я буду завтра?^[572]

Герман Мелвилл, “Моби Дик, или Белый кит”, 1851 год

Моряк не может видеть полюс, но знает – компас может^[573].

Эмили Дикинсон, 1862 год

Минутная досада капитана Ахава вполне простительна. “Пустота и однообразие морских просторов, бескрайнее однообразие поверхности океана естественным образом вели мореплавателей к поиску ориентиров в небесах”^[574], – пишет Дэниел Бурстин; путеводная роль Солнца имеет долгую историю. Старейшим подтвержденным морским путешествием была миграция вполне анатомически современных homo sapiens в Австралии, начавшаяся примерно 6 тыс. лет назад; но самыми удивительными мореплавателями древности оказались полинезийцы, которые примерно за 2 тыс. лет до н. э. уже были превосходными астрономами. Солнце служило им главным ориентиром, но обычно в сочетании с другими звездами, так что они запоминали расположение сотен звезд. Китайцы шли следом, несильно отставая, они даже называли свои морские джонки “звездными плотами”. Древние греки тоже стали мореплавателями, хотя у Гомера и встречается история о “болтливом бритом моряке, который веселил команду и сбился с курса”, а у самих греков не было в языке своего слова для моря, когда начинались их военные действия в Средиземном море. Но все равно моряки, терявшие из виду землю, были вынуждены продвигаться наугад. И даже в коротких путешествиях люди часто оказывались в открытом море. Моряки обменивались мрачными историями о заблудившихся в стихиях Средиземноморья, от спартанского царя Менелая, чей направлявшийся домой флот снесло от Трои до Египта, до крушения корабля апостола Павла на Мальте. Отсутствие методов определения долготы (положения на оси восток – запад) часто представляло непреодолимую проблему.

Направления, по которым мы ориентируемся, – север, юг, восток и запад – задаются двумя осями координат, горизонтом и зенитом. Горизонт (от греч. ?????? – ограничивающий) – воображаемая линия, отделяющая небо от земли. Зенит (из ошибочно прочитанного выражения, означающего “над головой”) – точка в небе, расположенная непосредственно над наблюдателем. Эта горизонтальная плоскость и устремленная вверх вертикаль составляют нашу изначальную систему отсчета. Люди привыкли соотносить восток и запад с восходами и заходами небесных тел, а перпендикулярные их курсам направления называть севером и югом. Наконец, появились меридианы – воображаемые линии, соединяющие кратчайшим образом любую заданную точку с земными полюсами.

Меридиан, на котором мы находимся, – это просто линия с севера на юг, которая проходит через наше месторасположение. В определенный момент один из таких меридианов оказывается в точности под Солнцем, и для всех находящихся на нем наступает полдень. Для тех, кто восточнее, это уже день (или позже), для тех, кто западнее, утро (или еще раньше), а в точности на противоположной стороне земного шара – полночь. Любая точка меридиана имеет одну и ту же долготу, которая измеряется по расстоянию (на восток или на запад) от нулевого меридиана (за который с 1884 года принят меридиан лондонского предместья Гринвич).

Древние штурманы могли грубо определить стороны света по восходу и заходу солнца. Позднее у мореплавателей появились и другие способы. Установить широту положения корабля (то есть его положение на оси север – юг) было просто – подъем солнца служил крайне точным инструментом (один градус широты соответствует примерно 65 морским милям, одна морская миля – 1,15 статутной мили или 1,85 км). В равноденствие полуденное Солнце находится прямо надо экватором, его угол – 90°; на полюсах оно невидимо зимой, но отчетливо видно летом. В интервале между экватором и полюсом наблюдатель может определить высоту полуденного Солнца и вычислить свое положение по астрономическим таблицам. Для этого требуется только инструмент, измеряющий угловую высоту Солнца. Греки не использовали и этого, они просто измеряли ночью высоту околополярных звезд над горизонтом.

Искусство морской навигации развивалось веками, там бывали и значительные прорывы, правда, не все они относились к солнечной ориентации. В 40 году н. э. греческий купец Гиппал сплавал из Береники (на египетском побережье Красного моря) до Мадраса и обратно всего за год, хотя раньше такое путешествие занимало два, и это открытие привело к переменам в морской коммерции. Гиппал обнаружил, что муссонные ветра (от ар. mawsim, сезон) меняют направление дважды в год, поэтому, отплывая непосредственно перед ними, корабли в Китайском море и Индийском океане могли покрывать огромные дистанции со значительно большей скоростью. Впоследствии греки так привыкли употреблять названия ветров для обозначения направлений, что слово “ветер” стало синонимом направления, и херувимы с надутыми щеками были на старых картах не просто декоративным элементом, а главным обозначением направления (с тех пор, например, появилась Австралия – “земля южного ветра”). Испанцы из команды Колумба понимали направление не в градусах на компасе, а в ветрах, в то время как португальцы называли свой компас rosa dos ventos, роза ветров, должным образом маркируя на нем все значимые небесные элементы^[575].

С наступлением Средних веков (во времена Карла Великого, около 800 года) арабские мореплаватели измеряли широту либо с помощью камала (деревянный треугольник на шнурке), либо с помощью лука, к которому приделывались два прутика, – угол склонения измерялся путем выравнивания нижнего прутика по горизонту, а верхнего – по Солнцу (или другой звезде). И вот наконец в 1086 году в Китае начальник водораспределительной станции Шэнь Ку изобрел компас – или по крайней мере он был первым, кто оставил об этом письменное свидетельство. Впервые китайские мореплаватели смогли ориентироваться по абсолютному направлению в любой точке земного шара, не прибегая к сложным вычислениям. Их обеспечили (по словам Бурстина) “мировым абсолютом, чья роль для пространства сравнима с механическими часами и единой мерой для времени^[576]”. Шэнь Ку также советовал натереть кусочек стали о магнит и повесить его на нитке, тогда намагниченная иголка будет всегда показывать на юг. Хотя магнит был всего лишь куском руды с магнитными свойствами, его необычайные способности долгое время ассоциировались с черной магией (в Китае магнитные камни использовались в предсказаниях), а обычные моряки относились к нему с недоверием. Св. Августин рассказывал о своем удивлении при виде того, как магнит не только притягивает железо, но и дает ему силу притянуть еще, создавая таким образом целую цепь, удерживаемую невидимой силой, – отсюда ассоциация магнетизма с магией.

Происхождение этого чудесного нового инструмента до сих пор является предметом обсуждения, историки расходятся в оценках того, был ли он изобретен одновременно в разных местах или все же европейцы и арабы заимствовали его у китайцев. Но его чудесные способности не работали в экстремальных погодных условиях, свидетельства об этом доносятся до нас сквозь века.

Начиная с XI века у корабельных штурманов в ходу были вспомогательные книги, лучшей сохранившейся до наших времен “лоцией” стала Konungs Skuggsja (“Королевское зеркало”), написанная в форме диалога между викингами, отцом и сыном. Старший говорит младшему, что тот должен “следить за курсом небесных тел, узнавать четверти горизонта, отмечать движение океана и быть в курсе наступления приливов и отливов”^[577]. Однако способности определять положение солнца самой по себе недостаточно для хорошей навигации, она должна быть дополнена. Находясь в открытом море, викинги могли измерять широту посредством “солнечной доски” – деревянного круга со стержнем в середине, регулирующимся в соответствии с временем года. Диск плавал в сосуде с водой, и тень стержня от полуденного солнца можно было зафиксировать. “Если корабль держался курса, – объясняет Роберт Фергюсон в обзорной истории викингов, – тогда тень достигала круга, отмеченного на доске. Если она выходила за его пределы, это значило, что корабль сместился на север. Если тень не доходила до круга – значит, корабль сместился на юг. В таких случаях капитан мог внести соответствующие поправки в курс корабля^[578]”. Тем не менее без точного расчета широты навигация викингов зависела главным образом от хорошего знакомства с морями. В долгом плавании штурман настраивался на широту пункта назначения и стремился выдерживать курс, ориентируясь на землю (когда она была доступна) и небесные тела. Неудивительно, что корабли часто промахивались – именно так викинги оказались на “долгих и прекрасных пляжах” Гренландии и Лабрадора^[579].

Викинги могли использовать еще одно открытие – “солнечный камень” (натуральный минерал), который поляризует свет и, соответственно, позволяет определить местонахождение солнца даже в пасмурную погоду. Считается, что солнечный камень викингов – это форма кордиерита, минерала, встречающегося почти исключительно на галечных пляжах Норвегии. Этот камень расщепляет белый свет на два цветных луча – если направить его на чистый кусок неба и начать вращать, он сменит цвет с желтого на синий в тот момент, когда окажется направлен на солнце (даже скрытое за облаками). Raudulfs Thattr, короткая история, сохранившися в манускриптах начала XIV века, рассказывает, как король Норвегии Олаф Харальдсон пришел однажды к богатому крестьянину. Король спрашивает у сына хозяина, Сигурда, есть ли у того какой-то особенный талант, и мальчик отвечает, что умеет назвать правильное время, даже когда на небе ничего не видно. Удивленный король на следующее утро проверяет Сигурда при небе, полностью затянутом облаками. Сигурд называет время, Олаф велит ему нацелить камень в направлении, где, как тот думает, находится Солнце. Солнечный луч проходит через призму, подтверждая дарование юного Сигурда^[580].

Более традиционные инструменты не стояли на месте. Компас с проградуированной на 360° шкалой упоминается Пьером де Марикуром уже в 1269 году. Судя по гроссбухам британских кораблей, многие имели по крайней мере два компаса; на борту Магелланова флагмана было тридцать пять запасных стрелок для компаса. Тот факт, что стрелка компаса не всегда указывает прямо на полюс, а либо восточнее, либо западнее, – моряки называют это “вариацией” – был замечен довольно рано^[581]. Эта неточность, впрочем, была как следует оценена только к 1490 году, для предосторожности же по восходам и заходам Солнца продолжали ориентироваться вплоть до XVII века.

Начиная с 1480 года для определения высоты полуденного Солнца использовалась морская астролябия, с ее помощью вычисляли расстояние к северу или югу от экватора. Вслед за этим устройством (с кольцом, размеченным в градусах, для измерения небесной высоты) появился так называемый поперечный жезл (примерно метровая деревянная планка с нанесенной шкалой и поперечными планками, которые могут сдвигаться вдоль основной) и обратный градшток (или квадрант Дэвиса), вместе они были тремя важнейшими навигационными инструментами вплоть до изобретения секстанта в 1731 году. Тимоти Феррис воскрешает следующие сцены:

В полдень в любой ясный день на борту линейного корабля можно было видеть трех офицеров, занятых определением положения солнца: один пытается удерживать астролябию в неподвижности, другой ловит солнце в глазок, третий считывает показания. Матросы стоят наготове, чтобы ловить падающего штурмана или бежать за астролябией, когда она выскочит из рук офицера и покатится по наклонной палубе^[582].

Сервантес в “Дон Кихоте” (1605) открыто излагает свои мысли о способности людей к использованию всей этой новомодной машинерии. Дон Кихот разъясняет своему верному оруженосцу, что Птолемей остается большим авторитетом в вопросах навигации и что он сам смог бы определить их положение, будь у него нужный инструмент в руках. “Будь со мной астролябия, я бы измерил высоту полюса и сказал бы тебе точно, сколько мы с тобой проехали миль”, – восклицает Дон Кихот, на что Санчо Панса мрачно отвечает: “Вот уж, ей-богу, ваша милость, нашли кого приводить во свидетели и с кем дружбу водить: с каким-то не то Ни-бе-ни-меем, не то Пустомелей, – сами же вы честите его косоглазым, да еще, если я вас правильно понял, жулябией”^[583].

На этот раз современники могли в порядке исключения посмеяться с сочувствием. Новые инструменты, возможно по причине их ассоциации с черной магией, проникали в повседневную жизнь медленно: говорилось, что навигаторы – единственные, кто продолжает поддерживать Птолемея, да и то не из-за веры во вращение Солнца вокруг Земли, так было проще считать для практического удобства. Джонатан Спенс справедливо замечает, что к началу XVII века “в искусстве навигации пока не появилось никакого практического применения начатым Коперником небесным исследованиям”^[584].

Астролябии вышли из моды по причине своей большой неточности, им на смену пришли механические (часовые) модели планетной системы. Но будь это компас, астролябия, квадрант, секстант, телескоп или такая часовая модель, ни одно приспособление не было совершенно, и морякам по-прежнему необходимо было знание, как использовать собственные наблюдения за Солнцем для вычисления своих координат. Даже появление телескопа и подобных инструментов не означало завершения эры наблюдений невооруженным глазом, потому что было довольно сложно делать точные позиционные наблюдения, пока в 1660 годах в телескопах не появились визирные нити.

Капитан морского судна в одиночку нес гигантскую ответственность. Спенс пишет: “Вооруженные опытными знаниями о ветрах, течениях, косяках рыб и стаях птиц, с помощью простейших карт, рассказов других путешественников (если такие были), компаса, астролябии и квадранта капитаны принимали на себя ответственность за суда водоизмещением в несколько тысяч тонн, набитые сотнями пассажиров и членов команды”.

Вот как Фернан Бродель описывает путешествия XVI века: “Плава ние заключается почти исключительно в следовании линии берега, как было на заре судоходства. “Перебираться как крабы с камня на ка мень”, “от одной оконечности суши на остров и с острова на другую оконечность”… по словам современника-порту гальца, переходить от одного постоялого двора на море к другому, зав тракать в одном, ужинать в другом”^[585]. Лишь в исключительных обстоятельствах судно могло выйти из зоны видимости берега, когда сбивалось с курса или когда ложилось на один из трех-четырех курсов, давно используемых и известных, но крайне редко капитан сам решал выйти в открытое море. Еще большую угрозу (и больший риск) представляли штормы и пиратство (которое на протяжении веков считалось вполне достойной профессией^[586]). Средиземное море, добавляет Бродель, “не знает такого изобилия потомственных мореходов, как северные и атлантические моря”.

Взгляды Броделя вызвали определенную критику, историки указывали на то, что еще со времен Александра Македонского (356–323) в мореплавании началась новая эра благодаря возведению маяков, а также усовершенствованию такелажа и рулевого колеса, так что капитаны могли плавать по прямой, вместо того чтобы придерживаться берега^[587]. Однако независимо от маршрута морское путешествие оставалось малопредсказуемым: запись 1551 года свидетельствовала, что “один корабль, не убирая парусов, дошел до Неаполя из порта Дрепан, на Сицилии, за 37 ч” (расстояние составляет 200 морских миль), автор приписывал такое “скорое движение” силе “неистовых приливов и невероятных ветров^[588]”. Вне этих необычных обстоятельств дорога от Сицилии до Рима (800 морских миль) занимала от двадцати до двадцати семи дней, а за пределами Средиземноморья движение было еще медленнее: например, 2760 миль от Береники (Египет) до индийского полуострова занимали до шести месяцев – гораздо медленнее, чем миля в час^[589]. Во время таких путешествий оставалось полагаться только на солнце, и все же географ Ричард Хаклит в 1598 году писал, что “ни в одной профессии во всем содружестве люди не проводили свои дни со столь большим и постоянным риском для жизни… Из такого большого их числа лишь немногие доживали до седин^[590]”.

У всех этих инструментов, кроме солнца, был в безопасном плавании и другой союзник – надежные или хотя бы отчасти надежные карты. В той или иной форме они использовались веками, однако первое упоминание о карте на борту корабля относится только к 1270 году. Тогда французский король Людовик IX, причисленный к лику святых, во время крестового похода пытался напрямую добраться с юга Франции до Туниса, но был вынужден искать убежища от шторма в бухте Кальяри на побережье Сардинии. Чтобы уменьшить его опасения, команда показала ему на карте их точное местоположение. По мере того как мир съеживался, а торговля раздувалась, точные копии земной поверхности становились столь же ценными, сколь и редкими, и многие картографы смешивали выдумку, факты и предположения. Со времен Средних веков сохранилось около шести сотен карт, они известны как ойкуменические карты, поскольку стремились показать Ойкумену – весь населенный мир, круглый и с Иерусалимом в центре. Двадцать семь карт Птолемея, созданных для его “Географии” в 150 году н. э., были утрачены, но в XV веке открыты вновь и широко растиражированы. Впрочем, эти карты не учитывали кривизны земной поверхности и, будучи плоскими, регулярно уводили мореплавателей в сторону – эту ошибку не могли восполнить никакие украшения, заполнявшие карты.

Герард де Кремер (1512–1594), при записи во фламандский университет города Левена ставший Герардусом Меркатором Рюпелмунданусом (“купцом из Рюпелмонде”), разрешил проблему переноса сферического мира на плоский лист бумаги: его знаменитая проекция продлевала кривизну меридианов и параллелей на плоские поверхности. До Меркатора были и другие проекции, но его проекция позволяла передавать прямыми линии, пересекающие под определенным углом параллели или меридианы (такие линии называются локсодромами), что упрощало работу с маршрутами. Его карты, как и карты многих его современников, становились секретными, были инструментами имперского влияния: скопировать или отдать их иностранцам считалось тяжким преступлением.

К началу XVII века возрождение науки и развитие печатного дела привели к широкому распространению астрономических карт, глобусов и книг. В 1665 году ученый-иезуит Афанасий Кирхер создал первую карту мира Mundus subterraneus, на которую были нанесены течения, вулканы и долины, – так возникла тематическая картография. Но даже к 1740 году точные координаты были определены менее чем у ста двадцати мест в мире: картографы просто обозначали целые области словами “не изучено”^[591]. На одной французской карте 1753 года за пятнадцать лет до плавания Кука на Endeavour береговая линия отмечалась пунктиром и сопровождалась надписью Je suppose^[592].

Отчасти по этим причинам повсеместно в Западной Европе астрономия воспринималась как вспомогательная дисциплина на службе у навигации, а не как наука, описывающая вселенную. Само слово “навигация”, заимствованное из латинского navis (корабль) и agere (вести), веками означало трудоемкое искусство ведения корабля сквозь морские просторы. Легенда гласит, что английский король Карл II узнал от своей бретонской любовницы, будто французы изобрели метод определения долготы по Луне. Недостоверность сведений не играла роли, астрономия была наукой чрезвычайной важности, и Карл решил инвестировать в астрономические техники, чтобы перехватить морскую инициативу. В 1675 году он основал Королевскую обсерваторию в Гринвиче. Навигация заняла настолько важное место в британском сознании, что поэт-лауреат Джон Драйден мог обозреть ее прогресс начиная с первых шагов (в поэме Annus Mirabilis: The Year of Wonders 1666):

Грубее кораблей был опыт их морской,

Ни компас, ни меридиан не был им ведом;

Плывя вдоль берега, следили за землей,

И север освещал лишь свет звезды Полярной.

Но ни один из тех, кто море бороздил,

Отважного британца славой не затмил:

Вне солнечного круга и тел небесных хода

Открытья им подвластны без всхода и захода.

Тем не менее во время Третьей англо-голландской войны (1672–1674) череда неудачных выступлений английского флота объяснялась недостатком астрономических данных, который не позволил морским командирам перемещаться и маневрировать более эффективно^[593]. В 1731 году член Королевского общества Джон Хэдли и стекольщик из Филадельфии Томас Годфри независимо друг от друга одновременно изобрели отражающий квадрант (он же октант), у которого сорокапятиградусная дуга делилась на девяносто частей, а ее края соединялись двумя рычагами. В 1757 году Джон Кэмпбелл сделал этот инструмент менее громоздким, увеличив его до 1/6 круга (его назвали секстантом) и повысив его точность добавлением фильтров и небольшого телескопа^[594].

Уже в разгар XIX века, несмотря на изобилие инструментов, обсерваторий и карт, нередки были ситуации, когда солнце оставалось для моряков единственным проводником. В “Моби Дике”, когда капитан Ахав смотрит сквозь корабельный квадрант и ждет, когда солнце достигнет меридиана, он разражается тирадой в адрес этого приспособления. Его вспышка отражает гнев, смешанный с восхищением, который команда испытывает перед солнцем, их сомнения в полезности науки, их страх перед бесповоротной потерей курса:

Глупая детская игрушка! игрушка, какой развлекаются высокомерные адмиралы, коммодоры и капитаны; мир кичится тобой, твоим хитроумием и могуществом; но что в конечном-то счете умеешь ты делать? Только показывать ту ничтожную, жалкую точку на этой широкой планете, в которой случается быть тебе самой и руке, тебя держащей. И все! и больше ни крупицы. Ты не можешь сказать, где будет завтра в полдень вот эта капля воды или эта песчинка; и ты осмеливаешься в своем бессилии оскорблять солнце! Наука! Будь проклята ты, бессмысленная игрушка^[595].

Ахав прекрасно понимал, сколь уязвимы эти “игрушки”. Чуть дальше в тексте романа наш одержимый капитан спрашивает у рулевого, куда направляется корабль, и получает в ответ: “На востоко-юго-восток”. “Лжешь!” – кричит Ахав и бьет моряка кулаком, но оба компаса показывают на восток, в то время как судно несомненно идет на запад:

Старый капитан воскликнул с коротким смешком: “Все понятно! Это случалось и прежде. Мистер Старбек, вчерашняя гроза просто перемагнитила наши компасы, вот и все^[596].

Ахав не отступает, он протягивает железный прут своему помощнику, приказав держать его прямо, не касаясь палубы. Затем он намагничивает иглу несколькими точными ударами молота, вынимает две иглы из нактоуза и подвешивает одну из них. Когда игла замирает, капитан указывает на нее и восклицает: “Теперь глядите сами, властен ли Ахав над магнитом! Солнце на востоке, и мой компас клянется мне в этом!”

Лучшие компасы были подвержены сменам настроения, самые современные инструменты ошибались, поэтому наука искала более точные способы измерения. В XVIII веке поиски сосредоточились на максимально точном определении долготы. В то время как определение широты (положение на оси север – юг) было относительно легким делом, долгота (положение на оси восток – запад, наиболее простым образом определяющееся как функция от времени) являла собой по-настоящему серьезный вызов. Обычно точность корабельных часов начала XVII века имела погрешность несколько минут в день, что за долгое время в море могло давать ошибку в мили. В своей книге Longitude (“Долгота”) Дава Собел напоминает, что плохая навигация обходится слишком дорого. Адмирал сэр Клаудсли Шоуэлл, возвращаясь в 1707 году после взятия Гибралтара, потерял четыре корабля на островах Силли (крайняя юго-западная точка Англии), полагая, что он в безопасности огибает берега Бретани примерно в 120 милях к западу. С ним погибло около 1,5 тыс. человек. Шок от этой невероятной катастрофы, произошедшей так близко от дома, побудил Парламент в 1714 году основать специальное Бюро долготы, а также учредить премию в 20 тыс. фунтов за точный метод определения долготы.

Еще в 1610 году Галилео Галилей оптимистично предположил, что в любой точке Земли можно измерить абсолютное время посредством ориентации на луны Юпитера. Он даже придумал специальный шлем с телескопом, который наблюдатель мог надеть, сидя в кресле, закрепленном на подобии карданной подвески, – примерно такое же устройство удерживало в горизонтальном положении корабельный компас. Это оказалось эффективным для землемерных работ на суше, но так и не заработало на море. Около 1710 года йоркширец Джереми Такер ввел в английский язык слово “хронометр”. В “Путешествиях Гулливера”, напечатанных в 1726 году, Гулливер представляет свою жизнь настолько долгой, что он был бы, вероятно, свидетелем многих великих открытий, например непрерывного движения, универсального лекарства и определения долготы. Свифту точное определение долготы, очевидно, казалось столь же невозможным, как и другие перечисленные чудеса.

В 1740–1744 годах, во время одной из войн Англии с Испанией, шесть британских кораблей под командованием адмирала Джорджа Энсона отправились в кругосветное плавание вокруг земли. Карта плавания Энсона показывает, что выпало на долю его команды от невозможности определить долготу (положение на оси запад – восток). Скачущая тонкая линия к западу от континента отражает продвижение эскадры и показывает, как часто Энсон и его команда теряли направление. Только один корабль – 500 человек из первоначальных 1900 – добрался до конечной цели путешествия. Карта, которой они пользовались, указывала местоположение островов Хуан-Фернандес в 220 км к западу от Вальпараисо на южноамериканском побережье. В действительности эти острова распложены в 580 км к западу. Не уверенный в своих картах, Ансон отправился в неверном направлении; к тому моменту, как он сменил курс, понадобилось девять дней, чтобы вернуться к начальной точке, за это время успело погибнуть семьдесят человек (Library of Congress, Rare Books Division)

Джонас Мур (1627–1679), ведущий математик времен Карла II, сумел убедить Парламент объявить большое денежное вознаграждение тому, кто первый решит проблему долготы. Иллюстрация из книги Мура “Новая система математики” (1681) изображает навигаторов и астрономов за своими инструментами (Lawrence H. Slaughter Collection, The Lionel Pincus and Princess Firyal Map Division, The New York Public Library, Astor, Lenox and Tilden Foundations)

Но так отнюдь не думали те, кто принял участие в соревновании. В теории задача звучала очень просто: следовало сравнить местное время с временем в определенном месте (Париже или Гринвиче), полагаясь на регулярную, “часовую” природу движения небесных тел, а затем применить простое математическое вычисление. Но для достижения этого первым делом требовалось иметь часы, которые могли бы сохранять точность хода на протяжении долгого тяжелого морского путешествия с резко меняющимися условиями – температурой, давлением и влажностью^[597]. В 1736 году, изрядно мотивированный внушительной премией в 20 тыс. фунтов (в сегодняшних деньгах это составляет 4,5 млн долларов, почти 3 млн фунтов), скромный часовщик Джон Харрисон (1693–1776) объявил о создании “морского хронометра”, или “морских часов”, с точностью до одной десятой секунды в день. Комиссия, созданная специально для оценки претендентов на премию, присудила Харрисону 500 фунтов на дальнейшие разработки, и в 1759 году он добился улучшения, создав ряд прочных переносных часов, которые он назвал “вахтами” – термин возник из практики деления корабельных суток на шесть вахт по четыре часа каждая. К несчастью для Харрисона, комиссией руководили профессиональные авторитетные астрономы, которые отказались признать, что человек со столь скромным бэкграундом мог добиться такого успеха. Они выдали ему лишь половину премии, и то только в 1765 году – более чем через три года после того, как все испытания показали потерю всего в 5,1 с за восемьдесят дней в море. Когда в 1773 году Кук впервые провел Resolution через южный полярный круг, среди знаменательных достижений этого плавания была реабилитация хронометра, работавшего на принципах Харрисона. К тому времени, когда величина его достижений была наконец признана, Харрисону оставалось жить всего три года.

В 1884 году конференция в Вашингтоне назначила нулевым меридианом гринвичский, перед этим почти столетие великие нации отсчитывали время от меридиана собственных столиц. В пользу Британии сказалось то, что обсерватория Гринвича разработала серьезную инструментальную базу и накопила данные за две сотни лет. Поэт патриотического толка Уильям Уотсон (1858–1935) отразил этот факт в оде на коронацию короля Эдуарда VII:

Время, океан и благоприятные звезды

В своем высочайшем заговоре сделали нас тем, что мы есть^[598].

Но образование нулевого меридиана – нечто большее, чем элемент истории использования солнца в мореплавании. Это часть общей истории отсчета времени.

Глава 20
О часах и календарях

Время никогда и ни в каком смысле не следует рассматривать как всегда существовавшую сущность, это произведенная величина^[599].

Герман Бонди

Календарь – механизм, которому нет объяснения ни с точки зрения логики, ни с точки зрения астрономии^[600].

Элиас Бикерман

“Даже у самых образованных и умудренных опытом голова идет кругом от загадки подсчета времени”, – писал Умберто Эко перед началом нового тысячелетия. Писатель выражал общеизвестную истину, хотя говорил конкретно о путанице в общественном сознании, следует ли считать днем наступления нового тысячелетия 31 декабря 1999 года или 31 декабря 2000 года. С этим связан вопрос, начинается первый год с нуля или через год после нуля, где ноль относится, естественно, к моменту рождения Христа, что само по себе вызывает многочисленные дискуссии^[601]. Отсчет времени от Рождества Христова начался в VI веке н. э. с Дионисия Малого, до него даты отсчитывались от правления Диоклетиана (284–305) либо от сотворения мира (вычисленного с невероятной точностью), но Дионисий неправильно вычислил год Рождества, поэтому все расчеты были неверны еще на старте.

В 1956 году в Великобритании произошло большое смущение умов: в связи с множеством школьных экзаменов, а также театральных постановок и прочих мероприятий, приуроченных к двухтысячелетию со дня убийства Юлия Цезаря, люди обнаружили, что без учета нулевого года событие случилось только 1999 лет назад. Если так же считать возраст Христа, выйдет тридцать два, а не тридцать три года. Но, разумеется, есть и другие системы календарей и датировок. Двенадцатого сентября 2007 года эфиопы встретили наступление своего собственного тысячелетия, которое было рассчитано по календарю, на семь лет отстающему от григорианского. А есть еще город Хамельн, который ведет долгую историю муниципальных архивов не от Рождества Христова, а от 26 июля 1284 года, когда, судя по архивным записям, из города исчезло сто тридцать детей, чтобы никогда не вернуться назад, – очевидно, их увел Крысолов^[602].

Возможных источников путаницы довольно много. Календари все еще расходятся в отношении того, когда начинается то или иное время года: приходится ли весеннее равноденствие на 20 марта или на 21-е. Предметом спора историков до сих пор является вопрос о времени вступления Великобритании в Первую мировую войну: английский ультиматум гласил, что страна вступает в состояние войны в полночь, но не уточнял, по лондонскому или по берлинскому времени. Из более недавних событий – память о налете на Перл-Харбор в 1941-м отмечается на Гавайях 7 декабря, а для Японии он случился 8 декабря, потому что она находится по другую сторону от линии перемены дат.

Отложим пока вопрос о правильном учете временных зон, эр и тысячелетий, но что с годами и месяцами? Все календарные вычисления подразумевают использование астрономии, будь то наблюдения за Солнцем, за Луной или за обоими. Каждая великая цивилизация разработала как минимум один календарь, отмечая в нем свои памятные даты и празднества. Не следить за временем значит потеряться в нем; в начале 1940-х один антрополог, изучающий племя сирионо в Боливии, сделал эффектное умозаключение: “Они не следят за ходом времени, и у них нет никакого календаря”. Племя, заключал он, являло собой “человека в первозданном природном состоянии”^[603].

Почти все древние цивилизации начинали с лунных календарей – вавилоняне, греки, иудеи и египтяне на Среднем Востоке, ацтеки и инки на Американских континентах, китайцы и индусы в Восточной Азии, – а затем превращали их в некие лунно-солнечные гибриды. В конце концов, до появления сложных карт и навигационных устройств Луна была надежнее любой другой звезды^[604], но этот календарь часто отличался от природного календаря земледельца и охотника. В итоге в произвольном обществе могло использоваться сразу три календаря – один для официальных целей, другой для соблюдения религиозных ритуалов, третий для повседневной жизни.

Эфиопы празднуют наступление нового тысячелетия – 12 сентября 2007 года по нашему летоисчислению (Roberto Schmidt / AFP / Getty)

Из мириадов известных истории календарей только четыре вида базировались целиком на солнце: египетский (в конечном итоге), ахеменидский древнеперсидский календарь (использовавшийся в Персии с 559 до 331 года до н. э.), календарь майя, принятый позже ацтеками, и наш собственный юлианско-григорианский. Даже в этих календарях участие Луны не было полностью устранено^[605]. Но в любом сообществе главные религиозные даты ежегодно сдвигались по отношению к сезонам, будь это Пасха, Курбан Айт, Дипавали, китайский Новый год или Йом-Кипур.

Трудности, поджидавшие первых создателей календаря, были чрезвычайно велики. Следить за временем можно было только по солнцу (в дневные часы) и по звездам (в ночные), и в процессе истории у каждого народа, порой даже у каждого поколения, появлялось свое решение. Дополнительный фактор появился в районе 3200-х годов до н. э. с возникновением письменности – распространение грамотности привело к тому, что люди стремились датировать записи, письма и описи понятным для остальных образом.

Когда бы ни должен был возникнуть календарь, его важность была столь велика, что превратилась в реальную силу. В древнем и средневековом Китае, где император считался воплощением воли небес, каждая смена правителя и даже, что важнее, смена царской династии подразумевала появление нового календаря с другими праздничными датами, с новыми датами сева и урожая, что показывало установление нового порядка небесных сил (можно только задаться вопросом, как много могло произойти таких изменений). Эта традиция укоренилась со времен династии Хань (206 год до н. э. – 220 год н. э.): в эпоху между ранней династией Хань и династией Мин в 1368 году н. э. появилось около сорока новых календарей. “Для сельскохозяйственной экономики, – замечает Джозеф Нидем, – владение астрономией в качестве регулирующего календарь фактора имело первостепенную важность. Тот, кто мог дать людям календарь, становился их лидером… Введение календаря императором было правом, сравнимым с правом выпуска чеканной монеты с изображением и надписью, которым обладали западные правители. Пользование календарем означало признание императорской власти^[606]”.

Начиная приблизительно со второго тысячелетия до н. э. вавилоняне привязывали свой календарь к непосредственным астрономическим наблюдениям. День начинался с заката, кроме первого дня каждого нового месяца, что определялось по форме молодой луны. Если ее не было видно в пасмурную погоду или из-за чрезмерной близости к солнцу, начало месяца просто откладывалось, хотя исходя из здравого смысла ни один месяц не мог длиться дольше тридцати дней. Строго говоря, лунный месяц – это период времени, за который луна проходит через все свои фазы – новая луна, половина, полная луна – и возвращается на исходную позицию: 29 дней 12 ч 44 мин 3 с. В некоторый момент в IV веке до н. э. была изобретена еще одна система, когда у вавилонян появилась идея “усредненного” солнца как несуществующего небесного тела, движущегося с постоянной скоростью, и эта идея без значительных изменений дожила до наших времен и находится в центре всех сегодняшних расчетов.

Китайцы, как и жители Вавилона, полностью полагались на наблюдения и, судя по всему, не делали выводов из происходящих в связи с этим ошибок: в их календарях постоянно случались отклонения. За 2 тыс. лет они внесли более пятидесяти изменений, и далеко не все из них обозначали смену правлений. Первый китайский календарь ориентировался на луну, а месяцы поочередно состояли из двадцати девяти и тридцати дней, что сокращало год на целых одиннадцать дней. Примерно к VI веку китайские астрономы, опять повторяя за вавилонянами, признали девятнадцатилетний цикл, по прошествии которого фазы луны начинают приходиться на те же дни солярного года, так что они по необходимости принялись добавлять дополнительные дни для “спасения явления”, то есть чтобы приблизить вычисления к природной реальности. К I веку до н. э. в Китае приняли систему двадцати четырех двухнедельных периодов, каждый из которых соответствовал пятнадцатиградусному перемещению Солнца вдоль эклиптики (своего видимого пути в небе). Их год начинался 5 февраля, а отдельные дни календаря носили имена, которые могли бы устыдить любую культуру, например “Пробуждение насекомых” (7 марта), “Зерно в ухе” (7 июня), “Сошествие инея” (24 октября). К VI веку христианства нерегулярность видимого движения солнца была принята в расчет, и в конечном итоге в систему были включены движения и Солнца, и Луны^[607].

Исламский календарь, сперва лунный, впоследствии стал смешанным лунно-солнечным (полумесяц с рогами влево, знак новой луны, встречается на флагах мусульманских государств), его точность также повышалась путем добавления дней по мере необходимости. Но в 632 году н. э. пророк Мухаммед разгневался на то, что некоторые общины исправляли священные месяцы (во время которых запрещалось кровопролитие), и запретил такие вставки, заявив, что добавление дней для приближения календаря к солнечному году нарушает заветы Господа. В дальнейшем он ввел исключительно лунный календарь, но это сократило мусульманский год до 354–355 дней, так что по прошествии около тридцати четырех лет (наших) мусульманские праздники перестали попадать на соответствующие времена года.

Строгое следование лунному календарю также подразумевает, что объявление нового месяца зависит от видимости молодой луны, так что календарь не может быть определен наперед, месяцы становятся непредсказуемыми. Молодая луна, говорится в Коране, возвещает время для людей и для паломничества в Мекку. Каждый месяц с нетерпением ожидается официальное объявление новой луны, хотя в силу географической разбросанности мусульманских территорий стало довольно сложным следовать единому лунному календарю. В 1971 году иранский шах перевел свою страну с исламского (лунного) календаря на персидский (солнечный), приурочив это к подготовке празднования 2500-летия Павлиньего трона^[608] и инициировав целую международную программу по созданию единого исламского календаря, построенного одновременно на вычислении и наблюдении, но пока ни одна версия не получила повсеместного признания.

В иудейской традиции день делится на шесть частей (это отражено в Псалмах) от полуночи до следующей полуночи. В целях соответствия астрономическому году в иудейский високосный год добавляется целый месяц – в третий, шестой, восьмой, одиннадцатый, четырнадцатый, семнадцатый и девятнадцатый годы каждого девятнадцатилетнего цикла. Каждый двадцать восьмой год (нисан, когда солнце оказывается в том же положении, что и в день сотворения мира) ортодоксальные иудеи проводят благословление солнца (последний раз это происходило в 2009 году). Как и в мусульманском календаре, месяцы у иудеев отсчитываются по фазам луны, начинаясь с первым появлением молодого серпа на западе небесного склона.

Египтяне начинали с лунной модели, но она оказалась столь неточной, что год из двенадцати лунных месяцев отличался от астрономического на одиннадцать дней и праздничные даты опять подвергались сильному сдвигу. Тогда египтяне решили разделить календарь на три сезона – разлив Нила, спад воды и сезон урожая, каждый длился по четыре лунных месяца. Чтобы закончить год, они добавляли еще один месяц в случае позднего восхождения Сириуса в двенадцатом месяце. В конце концов, когда они установили, что длина года примерно равна тремста шестидесяти пяти дням, они стали добавлять лишние пять дней к последнему месяцу.

Перейдя к следованию за солнечным годом, египтяне разработали более сложный календарь, используя набор из тридцати шести звезд, расположенных вокруг Сириуса; появление каждой из них сигнализировало о наступлении нового дня. Каждый из тридцати шести деканов (так назвали эти звезды из-за их появления с десятидневным интервалом) был невидим в течение семидесяти дней до своего восхода. В любой момент времени от заката до восхода были видимы восемнадцать деканов, по три из них относились к начальному и конечному периоду сумерек, а оставшиеся двенадцать – к глубокой ночи (это слово обозначалось в египетском фразой “что сжимает внутренности”). Отсюда возникал двадцатичетырехчасовой день с часами меняющейся на протяжении года длины – например, дневные часы были длиннее летом, – пока в начале Нового Царства (1539 год до н. э.) не ввели шестидесятиминутный час. Каждые четыре года к году прибавляли лишний день.

Метод измерения времени, принятый у майя, был впечатляющим, но весьма таинственным. Их календарь использовал и солнечные, и сельскохозяйственные циклы, один из них состоял из восемнадцати месяцев по двадцать дней в каждом плюс один “вставной” пятидневный месяц под названием вайеб. Другие месяцы носили имена вроде поп, сип, сек, моль, яш и сак – они мелодично звучали, а позднее были включены в календарь, состоящий из тринадцати двадцативосьмидневных месяцев, построенных на лунных циклах. Первоначальный солнечный календарь остается точным с погрешностью около трех секунд в год, что делает его более точным, чем григорианский^[609]. Так называемый длинный счет майя заканчивается 21 декабря 2012 года, что совпадает с различными необычными расположениями небесных тел в нашей солнечной системе в достаточной степени, чтобы породить миллион теорий о грядущем конце света (под общей рубрикой “Пророчества древних майя”).

Календарь ацтеков состоял из 365-дневного цикла шиупоуалли (счет лет) и 260-дневного ритуального цикла тональпоуалли (счет дней). Первый регулировал сельскохозяйственный календарь, поскольку ориентировался на солнце, второй был сакральным календарем. Сходным образом два варианта календаря было и у инков. Когда я в 2004 году посетил горный город Куско, мне объяснили, что массивные солнечные колонны (к сожалению, уничтоженные испанцами) играли роль при посадке зерновых культур. Совсем недавно в руинах более чем двухтысячелетней давности был найден комплекс из тринадцати каменных башен, образующий некий солнечный указатель (наподобие Стоунхенджа), который инки использовали для управления собственной империей. Одновременно с этим низшими классами использовался звездный сельскохозяйственный календарь.

В астрономии инки (как и ацтеки) не были столь продвинуты, как майя, и все же у них имелся развитый календарь из двенадцати лунных месяцев, которые они время от времени корректировали в зависимости от наблюдений. Четыре месяца, обрамлявшие солнцестояния, восславляли Солнце; четыре, относящиеся к равноденствиям, были посвящены культу воды и богини Луны; оставшиеся четыре – сельскому хозяйству, смерти, богу Грома (божество войны и всех климатических стихий), богине планеты Венеры^[610]. В общем и целом подход инков к измерению времени не слишком отличался от других – образный, неточный, постоянно подправляемый, опирающийся на смесь солнечных и лунных наблюдений.

Мы научились определять время, теперь предлагаю ввести дедлайны.

Многочисленные греческие государства имели целый набор календарей. Один, использовавшийся в Афинах в V веке до н. э., имел отправной точкой летнее солнцестояние, а новый год в нем начинался со следующей новой Луны. В Афинах, как и на большинстве территорий, находящихся под греческой юрисдикцией, день начинался за закате – вполне естественное устройство для систем, отсчитывающих время по Луне. Однако власти могли повторять даты, при желании даже несколько раз, и один раз случилась череда 25-х чисел декабря. Это право имело свои ограничения, потому что год должен был заканчиваться правильной датой. Если один день повторялся, то другой следовало пропустить, и к последнему месяцу уже почти не оставалось пространства для маневра. Этот календарь наконец дождался реформы – около 432 года до н. э. Метон Афинский выравнял лунные месяцы по солнечному году путем вставки семи месяцев на протяжении девятнадцатилетнего цикла, а также варьируя длину месяцев от двадцати девяти до тридцати дней, удлиняя таким образом лунный месяц всего на две минуты^[611].

После афинских инноваций 432 года до н. э. первые значительные изменения в европейских календарях произошли отчасти по политическим причинам, а отчасти по причинам практической необходимости (свою роль, видимо, сыграли и человеческие страсти). В Римской республике потребность в корректирующем месяце удовлетворяли раз в год, часто явно в угоду политическим соображениям. Гай Юлий Цезарь совмещал пост верховного понтифика (высшего священнослужителя государственной религии) и проконсула (губернатора провинции), календарь относился к ведению первого. Но он находился в серьезных, впоследствии перешедших в гражданскую войну разногласиях с фракцией, возглавляемой его зятем и бывшим соратником Помпеем. В этот период календарный год сократился, став меньше 365-дневного интервала, январь пришелся на осень.

Одержав победу, Цезарь повелел греческому астроному Созигену Александрийскому разработать новый календарь. Тот предложил удлинить некоторые месяцы на один день, а к февралю прибавлять один день лишь каждые три года (високосный год) – так появился новый календарь, юлианский, состоявший из 365,25 дня и начинавшийся с 1 января. Одной из сложностей этого календаря было то, что добавлялось слишком много високосных дней для соблюдения астрономических циклов. В среднем солнцестояния и равноденствия сдвигались на одиннадцать минут в год относительно календаря, что заставляло его отставать на один день каждые сто двадцать восемь лет. Цезарь на радостях прозвал 46 год до н. э. “последним годом путаницы”, но ввиду того, что 45 год продлился полных четыреста сорок пять дней, римляне остроумно переименовали его в “год великой путаницы”. Это не мешало им ликовать по причине того, что Цезарь на три месяца продлил им жизнь.

Некоторые наши месяцы отражают юлианский метод. Например, седьмой месяц называется сентябрь (от лат. septem – семь), восьмой – октябрь (от лат. octo – восемь) и т. д. Новая версия отражала греко-египетский календарь, введенный в 238 году до н. э.; у Цезаря были свои причины желать его появления: во-первых, он в то время состоял в романтических отношениях с Клеопатрой, а во-вторых, перед гражданской войной Сенат отказался добавлять лишние месяцы в старый календарь, поскольку это продлило бы срок правления Цезаря.

Новый календарь все еще был не очень хорош, поскольку ошибочно считал високосным каждый третий, а не каждый четвертый год, и к 11 году до н. э., всего через тридцать три года после смерти Цезаря, год уже начинался на три дня позже. Октавиан Август, внучатый племянник Цезаря, усыновленный им и оказавшийся более тактичным правителем, исправил положение, пропустив три високосных года и не добавляя дней вплоть до 8 года н. э. Во время его правления пятый и шестой месяцы, квинтилий и секстилий, были переименованы в июль и август в честь Цезаря и Августа соответственно^[612].

Наступление христианства ознаменовалось новыми требованиями к учету времени. Юлианский календарь использовался для закрепления некоторых событий (таких как Рождество, Крещение и Благовещение), а также для расчета переходящей последовательности дат – Пасхи, Троицы и поста. Пасха приходится на воскресенье после первого полнолуния, случившегося 21 марта или позже; около дюжины других праздников следуют из даты Пасхи. Евангелие недвусмысленно указывает на то, что Иисус был распят на Песах (иудейская пасха, праздник опресноков), поэтому христианская Пасха зависела от сложных лунных расчетов, согласно которым иудеи назначали свой праздник. Многие ранние христиане полагали, что Христос умер в пятницу и воскрес двумя днями позже, но, если следовать иудейскому календарю, там нет никакой гарантии, что Пасха выпадет на воскресенье. Это привело к серьезному расхождению между Восточной православной церковью и Римом, который соблюдает Пасху на четырнадцатый день лунного месяца независимо от дня недели. В разных изводах христианской веры Пасха до сих пор празднуется в разные воскресенья.

Подходы к созданию идеального календаря были всесторонне изучены в 725 году Бедой Достопочтенным (в On the Theory of Time-Reckoning). Он рассчитал, что юлианский год длиной в 365,25 дня превосходит астрономический на 11 мин 4 с и более точной цифрой будет 365,24 дня. Однако ничего не было предпринято, а со временем календарь Цезаря все сильнее расходился с временами года. Когда наконец пришло время реформы, для нее понадобился папа. Как гласит легенда, когда стало окончательно ясно, что Пасха 1576 года придется на совсем неправильное время, папа Григорий XIII отправился в башню Ветров, где папский астроном показал ему, как изображение солнца движется по линии меридиана через Календарную комнату. Понтифик смог убедиться, что солнце отставало на десять дней от того, где должно было оказаться в равноденствие, 20–21 марта. В этот момент папа решил, что календарь должен быть подстроен под непреклонные небеса. Возможно, это правда, но в любом случае необходимость в реформе давно была признана: кроме Беды, еще в XIII веке Роджер Бэкон посылал папе Клименту IV трактат об изъянах календаря.

В течение нескольких недель новый план, разработанный хорошо известным калабрийским врачом и астрономом-любителем по имени Алоизий Лилиус (1510–1576), был представлен папе братом ученого (сам Лилиус скончался незадолго до описываемых событий). Папа Григорий обратился к иезуиту-математику Христофору Клавию. Клавий, баварец, проживавший в Риме и заработавший негласный титул Евклида XVI века, должен был рассмотреть план и вынести суждение. Он одобрил изменения и добавил несколько собственных. В течение следующих лет всем католическим странам было предписано пропустить десять дней. Папа назначил переходным 1582 год, переходным месяцем – октябрь, так как в нем было меньше всего церковных праздников, а значит, и меньше возможного ущерба.

Имелась и хорошая политическая причина: Пасха 1583 года приходилась на один и тот же день в юлианском (31 марта) и григорианском (10 апреля) календарях – счастливое совпадение, которое не повторилось бы еще много лет. Можно задаться вопросом, почему папа Григорий не пропустил пятнадцать дней вместо десяти, что сдвинуло бы весеннее равноденствие на традиционную дату 25 марта. Однако, если бы он это сделал, зимнее солнцестояние переместилось бы на 25 декабря, Рождество, к тому времени главный христианский праздник. Как отмечает Данкан Стил, “позволив Рождеству и солнцестоянию совпасть еще раз, церковь ступила бы на скользкую дорожку. Христианство успешно похитило праздник солнцестояния у языческих религий более двенадцати веков назад… и было совершенно не расположено отдавать его обратно”^[613].

В Испании, Португалии и частично Италии новый календарь вступил в силу сразу, во Франции и Нидерландах – к концу года. Там, где сегодня расположена Бельгия, календарь перешел с 21 декабря 1582 года прямо к 1 января 1583-го, лишив всех Рождества. В 1584 году настала очередь католической Германии, Дании и Норвегии – в 1586-м, хотя Швеция продержалась до 1753-го. Большинство христиан-некатоликов отнеслись к новому календарю с пренебрежением; немецкие протестанты приняли его только в 1700 году. В Граубюндене, самом восточном кантоне Швейцарии, католики и протестанты на одной улице жили по разным календарям, и это длилось до 1798 года, когда французы вторглись к ним и обязали всех пользоваться григорианским летоисчислением.

Английские протестанты также с подозрением относились к любым предложениям из Рима, и, хотя королева Елизавета I оценила реформу вполне положительно, экспедиция Испанской армады в 1588 году благополучно сорвала все шансы принятия нового календаря. Вольтер шутил: “По мнению англичан, лучше быть в разладе с солнцем, чем в ладу с папой”^[614]. Вероятно, понимая все недостатки григорианского календаря, английские ученые считали, что разработка более совершенного календаря позволит Англии сблизиться с теми континентальными европейскими государствами, которые настроены против Рима. Одной из интерпретаций “Укрощения строптивой” было то, что Катарина символизирует протестантскую религию, а Петруччо – дореформенный католицизм, тогда его повеление ей называть солнце луной больше не выглядит таким абсурдным, если учесть, что во время написания пьесы (1592) Англия уже отставала на десять дней от римского календаря^[615].

Билль 1751 года, установивший григорианский календарь, был настолько непопулярен, что Уильям Хогарт включил украденный лозунг тори “Верните нам наши одиннадцать дней!” (он лежит на полу под ногой у человека с тростью) в свою картину “Предвыборный банкет” (1755), изображающую встречу кандидатов-вигов в таверне и протестующих снаружи тори (Private Collection / Ken Welsh / The Bridgeman Art Library)

Британия вместе с колониями отложила введение нового календаря на два столетия, за это время их календарю потребовался сдвиг вперед на еще целый день – за средой, 2 сентября 1752 года, последовал четверг, 14 сентяб ря. Пока британский Парламент обсуждал грядущее изменение, по стране пошли слухи, что наемные работники потеряют оплату за одиннадцать дней, а все без исключения – одиннадцать дней из своей жизни. Эти протесты имели под собой основания: плательщики аренды обнаружили, что они зря оплатили целый месяц и никто им ничего не вернет, а банкиры отказались платить налоги 25 марта и отложили платежи на одиннадцать дней – с тех пор британский фискальный год начинается 5 апреля. И еще совсем недавно, в 1995 году, один политик в Ольстере нападал на Ватикан за вмешательство в календарные дела. Но, в конце концов, важны не возражения, а факт широкого согласия.

Япония приняла западный календарь только в 1872 году, и реформа привела к крестьянским мятежам. Турция сдалась последней, приняв неизбежное в 1927 году. Россия может похвастаться самой запутанной историей. До конца XV века каждый новый год начинался 1 марта, затем начало сместилось на 1 сентября вплоть до 1700 года, когда Петр Великий назначил начало года на 1 января. В 1709 году по благословлению православной церкви был введен юлианский календарь – более чем сто двадцать семь лет спустя после введения григорианского календаря в Западной Европе. Большую часть XIX века Министерство иностранных дел использовало григорианский календарь, так же поступал и активно участвующий в завоеваниях русский военный флот. Наконец, в 1918 году Ленин подписал декрет о переходе всей страны на григорианский календарь. К 1929 году функционировала пятидневная рабочая неделя, и, соответственно, каждый месяц состоял из шести недель. Это состояние продлилось до 1934 года, когда григорианский календарь вернулся в использование, но семидневная неделя была возвращена только в 1940 году. Большой потенциал для неразберихи был использован с лихвой^[616].

Новый григорианский календарь имел свои достоинства и недостатки. Он был несовершенен в том, что касалось равноденствий и солнцестояний, но зато точнее отражал время года в соотношении с сезонами, поскольку строился на тропическом (солнечном) годе (это время, которое требуется Земле для оборота вокруг Солнца, измеряемое между двумя весенними равноденствиями) длиной в 365 дней 5 ч и 49 мин (приблизительно). Поскольку каждый год считается состоящим ровно из трехсот шестидесяти пяти дней, это означает, что следующий, новый год начинается на 5 ч 49 мин раньше, чем Земля закончит свой полный оборот; таким образом, каждые четыре года календарь обгоняет Солнце на четырежды по 5 ч 49 мин (почти сутки). Чтобы вновь их синхронизировать, вводится так называемый високосный год – когда добавляется дополнительный день, доводя год до трехсот шестидесяти шести дней. Ислам, например, не вносит таких коррекций, поэтому месяц рамадан (когда все мусульмане постятся) плавает от весны до зимы: это особенно сбивает с толку, потому что название месяца происходит от арабского слова для месяца августа – rams.

На самом деле каждый год набегает разница в 11 мин – каждые четыре года это уже 44 мин. За столетие из этих минут складывается почти целый день, однако если бы можно было просто все сложить, то в четыреста лет уложилось бы 146 100 дней вместо официальных 146 097. Для устранения этой разницы было решено, что три “столетних” года из каждых четырех, первые две цифры которых не делятся без остатка на четыре – пока это 1700, 1800 и 1900-й, – не считаются високосными, таким образом календарь опять возвращается на солнечный курс и мир снова в порядке.

Целью григорианского календаря было возвращение Пасхи на круги своя – эта поправка была мотивирована скорее вопросами веры, нежели научными соображениями. И тем не менее точный расчет праздничных дат (для этого праздника и для других) продолжает занимать наше внимание. В октябре 2003 года я посетил в Гейдельберге доктора Рейнгольда Бина в Институте астрономических вычислений. Одетый в удобную клетчатую рубашку, стеганые штаны и разношенные туфли, он был небольшого роста, округлый, похожий на дружелюбного ежа. В институте доктор Бин занимался небесными замерами, наносил на карту движение звезд и ежедневно анонсировал время завтрашнего восхода и захода солнца. Также в его обязанности входило рекомендовать немецкому правительству, когда следует проводить те или иные важные мероприятия. “Невозможно составить календарь на все время, – терпеливо объяснял он. – Земля замедляет свой ход, поэтому сегодняшняя точность перестает быть ею завтра”. Вскоре он уже рассказывал мне интересные истории о Христофоре Клавии и насмешках Джона Донна. Великий поэт, обратившийся из католичества в англиканскую веру, пренебрежительно называл Клавия обжорой и пьяницей. Пока доктор Бин защищал Клавия, я зацепился взглядом за маленькую записку над его загроможденным столом. Там было написано: “В этом году Рождество будет 25 декабря”. Шутка – но только отчасти.

Летосчисление – это только часть учета времени. Измерение часов и еще более малых частей времени, вероятно, началось значительно позже, хотя доподлинно неизвестно когда. Пока люди жили выращиванием пищи на земле и охотой, не было особенной необходимости в измерении небольших отрезков времени. Начиная как минимум с IX века во многих культурах появляются недельные отрезки, год начинает размечаться датами, возникшими из фольклора, из собственных нужд и наблюдений, из литургического календаря (в наиболее развитых городах). “Сознание дикаря – это что-то вроде естественного календаря, который значительно ближе к действительности в прогнозировании будущего”, – писал Уильям Хезлитт в 1827 году^[617]. Оставим за скобками все, что могло быть заложено в слове “дикарь”; но мы знаем, например, что люди племени консо в Центральной Африке и сегодня размечают свой день по функции, а не по часам: период с пяти до шести вечера у них называется kakalseema (“когда скот возвращается домой”), то есть период дня называется по тому, что в это время происходит^[618].

На появление простого понятия часа как отрезка времени постоянной длины ушло более двух тысячелетий из известных нам пяти. Для египтян час в январе и час в августе или час в северной Александрии и час в южном Мемфисе обозначали разные отрезки времени. Самым естественным делением времени является деление на две части – день и ночь. Римляне до конца IV века до н. э. делили день на до полудня (ante meridiem) и после (post meridiem). Поскольку вся судебная деятельность заканчивалась в полдень, у римлян был специальный чиновник, который следил за движением солнца и в момент достижения им зенита объявлял об этом на форуме^[619]. Римляне также различали dies naturalis – естественный день, длящийся от восхода до заката, и dies civilis – гражданский день, равный одному обороту Земли, для них – от полуночи до полуночи. Слово “день” всегда допускало много толкований.

Появлялись и более тонкие различия: ночь делилась на четыре “стражи”, каждая называлась по своему последнему “часу” и провозглашалась стражниками. Там, где требовалась большая точность, вводились новые описательные слова: occasus soli (закат), crepusculum (сумерки), vesperum (появление вечерней звезды), conticinium (наступление тишины), concubium (время сна), пох intempesta (глухая ночь, когда все спит), gallicinium (крик петухов) и многие другие.

До индустриальной революции и появления хороших ламп и фонарей рабочие часы в европейском обиходе ограничивались восходом и закатом. Начиная примерно с XII века звон церковных колоколов отмечал начало и конец работы, возвещал начало комендантского часа и т. п.

В любую эпоху особое значение имел полуденный час. Полуденные демоны были безжалостными мучителями отшельников-пустынников ранней христианской церкви. И во Франции, и в Италии есть целые области, Midi и Mezzogiorno, названные в честь полуденного солнца. Древний Рим имел своих стражей времени, которые выкрикивали наступление полудня, а один парижский изобретатель приладил линзу к солнечным часам, которая действовала как поджигающее устройство, и ровно в полдень стреляла маленькая пушка: такие пушки до сих пор стреляют каждый день в столь отдаленных друг от друга местах, как Кейптаун и Сантьяго (Чили). Годами смотритель маяка в Броктон-Пойнте (Ванкувер) обозначал полдень, взрывая палку динамита. В XIX веке некоторые крупные порты запускали огромные воздушные шары в час пополудни, чтобы штурманы могли проверять свои хронометры по этому точному визуальному сигналу (это делалось не в полдень, потому что в полдень свои показания снимали обсерватории)^[620].

Определить время, хотя бы приблизительно, в дневные часы (кроме полудня, восхода или заката) было сложной задачей, но и здесь солнце давало для этого средства. Гномоны (от греч. ?????? – указатель) сначала использовались для измерения высоты, но в дальнейшем использовались как первые солнечные часы, длина отбрасываемой тени определяла час дня.

Функцию гномона мог выполнять любой вертикальный предмет, включая человеческую фигуру. Как писал Чосер,

И пятый час, наверное, пробило.

Сужу я по тому, что тень от нас

При росте шестифутовом в тот час

Равнялася одиннадцати футам

(Ее измерил я примерно прутом)^[621].

Туземцы с острова Борнео при помощи гномона измеряют тень от Солнца во время летнего солнцестояния. Джозеф Нидэм включил эту фотографию в свою книгу “Наука и цивилизация в Китае” (1953) (from Charles Hose and William McDougall, The Pagan Tribes of Borneo [London: Macmillan & Co., 1912])

Для отсчета времени после наступления темноты человек обратился к водяным часам, которые использовались в темное время суток в Египте с 1450 года до н. э., за тысячу лет до их появления в Риме. Однако они не могли похвастаться особой точностью вплоть до III века н. э., когда Ктесибий Александрийский (285–222 годы до н. э.) изобрел устройство, обеспечивающее равномерное течение. В Китае водяные часы появились в 30 году до н. э. и постепенно развились в целую серию небольших сосудов на вращающемся колесе. “Таким образом произошел большой прорыв в точном времяисчислении”, – писал Джозеф Нидэм^[622].

Помимо клепсидр, свечных часов (изобретенных, по легенде, самим Альфредом Великим), песочных часов (горлышко которых изнашивалось от частого использования и пропускало песчинки слишком быстро, сокращая отмеряемые ими часы), огненных часов, египетского мерхета (сделанного из отвесного шнурка и пальмового листа), благовонных часов с разными ароматами (можно было определить время по запаху) есть множество других методов для учета времени. Но самым распространенным оставались солнечные часы. Как правило, они делались из камня или дерева, посередине находился металлический прут, параллельный земной оси и установленный под правильным углом к кругу, поделенному на нужное число засечек. Когда солнце светило, тень от металлической стрелки двигалась по кругу соответственно движению солнца по небу.

Самые древние известные солнечные часы – египетские, датируемые 1500 годом до н. э. К VI веку до н. э. солнечные часы уже использовались в Греции, именно Анаксимандр ввел научную “гномоническую” дисциплину. Солнечные часы оставались самым точным устройством для отсчета времени в ближайшую тысячу лет^[623], но ушло много времени на их распространение, в том числе и по той причине, что ими не всегда правильно пользовались. Например, никто не понимал, почему часы, вывезенные в качестве трофея во время разграбления Сиракуз (широта около 37° N) в 212 году до н. э., перестали показывать правильное время, оказавшись в Риме (широта около 42°)^[624]. Постепенно пришло понимание того, что часы должны делаться специально для своей широты, поскольку угловая высота Солнца уменьшается с приближением к полюсу, а тени удлиняются. “Чтобы отбрасываемая тень хотя бы приближалась к правильному времени, солнечные часы должны строиться с учетом широты к северу или югу от экватора в том месте, где они будут использоваться, принимая во внимание изменение высшей точки местонахождения Солнца в небе день ото дня в течение года, а также меняющуюся скорость движения Земли по своей орбите. В сооружении правильных солнечных часов нет ничего самоочевидного”^[625]. И разумеется, на протяжении веков люди не понимали, что все дело в этих взаимосвязях^[626].

Полярно ориентированные часы появились только около 1371 года н. э. в Большой мечети Дамаска, их гномон был склонен с учетом широты и, следовательно, как мы теперь понимаем, с учетом кривизны Земли. Таким образом, время измерялось не длиной отбрасываемой тени, а ее углом. Это было значительным прорывом, но, по сути, так и не востребованным до изобретения механических часов. До того практически все обходились неравными часами.

Приближения, допускаемые при создании древних переносных часов, могли давать ошибки до четверти часа. О расхождениях в показаниях двух и более солнечных часов можно предположить из слов, которые Сенека (4–65) вложил в уста одного из своих персонажей, говорящего о смерти императора Клавдия: “Который был час, этого точно тебе не скажу: легче примирить друг с другом философов, чем часы”^[627]. Несмотря на неточность, солнечные часы поражали своей новизной и меняли отношение людей к времени, заставляя их с ностальгией вспоминать о счастливой жизни, когда за временем не следили. В одной пьесе, приписываемой Плавту (254–184), персонаж восклицает:

Пусть сгинет тот, кто первым изобрел часы,

Поставил первым измеритель солнечный!

День раздробил на части мне он, бедному!

В ребячестве часами было брюхо мне

Гораздо лучше и вернее всех:

Оно внушит тебе, бывало, – ты и ешь^[628].

Очевидно, что солнечные часы были совершенно новым явлением. Но довольно скоро люди полюбили их и научились получать от них пользу.

В начале XV века были изобретены часы с боем, а к XVII веку их распространение достигло такого уровня, что театралы даже не замечали анахронизма в “Юлии Цезаре”, когда на реплику Брута: “…по теченью звезд / Я не могу узнать, как близок свет…”^[629] Шекспир заставляет Кассия ответить: “Пробило три”. Аналогичная ошибка случается в “Цимбелине”, часы опять бьют трижды; но в “Ричарде II” это уже солнечные часы – по велению Шекспира король упоминает их в качестве образа проходящего времени:

Я долго время проводил без пользы,

Зато и время провело меня.

Часы растратив, стал я сам часами:

Минуты – мысли; ход их мерят вздохи;

Счет времени – на циферблате глаз,

Где указующая стрелка – палец,

Который наземь смахивает слезы^[630].

Растущее количество часов с гирями усилило роль времени в повседневной жизни и парадоксальным образом вызвало бум солнечных часов. Это стало настолько прибыльным делом, что методы изготовления таких часов тщательно оберегались. Искусство конструирования солнечных часов образовало целую важную ветвь математики, ему было посвящено множество учебников^[631]. Изготовление солнечных часов оставалось скорее в ведении астрономов, а не часовщиков, поскольку там требовалось учитывать вращение Земли, эллиптическое движение, а также наклон земной оси.

Даже наступление эпохи точного учета времени с появлением маятниковых часов и часовой пружины не уменьшило популярности солнечных часов. Как пишет Дава Собел, “часы могут следить за временем, но только солнечные часы его выясняют [запрашивая окружающий мир] – отчетливо различающиеся функции^[632]”. Карл I (1600–1649) носил при себе серебряный солнечный циферблат, который доверил слуге накануне своей казни для передачи в качестве последнего дара сыну, герцогу Йоркскому (в его честь назван Нью-Йорк). Томас Джефферсон в старости находил отвлечение от хронического ревматизма в вычислении часовых отметок для солнечных часов. Джордж Вашингтон носил вместо часов серебряный карманный солнечный циферблат, подаренный ему Лафайетом.

В разные эпохи солнечные часы принимали разные обличья – они бывали Т-образной формы, карманными, перпендикулярными, заглубленными, кубическими и плоскими (обычная, садовая разновидность). Витрувий, теоретик архитектуры, современник Юлия Цезаря, насчитал по меньшей мере тринадцать стилей, бывших в ходу в Греции в 30 году до н. э., и заключил, что новые стили изобрести уже невозможно, все здесь сделано. Но это оказалось не тем случаем. В течение XVIII века появились универсальные солнечные часы, подстраиваемые под любую широту. По мере повышения стандартов в часовом деле к дизайну также предъявлялись все более высокие требования. Многие часы становились предметами искусства.

Место ностальгии по эпохе до солнечных часов теперь заняли сами солнечные часы, ассоциирующиеся с пасторальным и деревенским покоем прежних времен, что делало их привлекательными в наступившую эпоху часов обычных. Король Генрих VI у Шекспира восклицает: “О боже! Мнится мне, счастливый жребий – / Быть бедным деревенским пастухом, / Сидеть, как я сейчас, на бугорке / И наблюдать по солнечным часам, / Которые я сам же смастерил / Старательно, рукой неторопливой, / Как убегают тихие минуты…”^[633]

Самрат Янтра, гигантские солнечные часы в обсерватории Джайпура, один из элементов целого семейства массивных инструментов, построенных при магарадже Савай Джай Сингхе II (1686–1743). Среди этих инструментов не было телескопов, они полагались на наблюдение невооруженным глазом и крайне точную собственную конструкцию (Science Museum / SSPL)

“Из разных методов счета времени счет с помощью солнечных часов является, вероятно, самым уместным и замечательным, если не самым подходящим или понятным. Солнечные часы не выставляют напоказ результаты, хотя и содержат в себе “мораль о времени”, а своей неподвижной природой образуют контраст с наиболее мимолетной из всех сущностей”, – пишет Хезлитт^[634].

“Мораль о времени” отсылает к обычаю украшать солнечные часы различными изречениями. Их существует огромное количество. Вот английский стишок XVIII века: “Кто загадку прочитает, / Тот ответ скорей мне молвь: / Новый путь кто выбирает, / Снова старый, вновь и вновь?” Ответ – тень. Два других распространенных изречения были такими: “Я показываю только солнечное время” и “Часы частенько могут подводить. / Я ж – нет, пока лучи готовы мне светить”, хотя последнее кроме восхваления точности солнечных часов подчеркивает их главный недостаток: они работают лишь в ясную погоду. Тем не менее, когда в январе 2004 года НАСА отправило космический аппарат на Марс, на его борту имелось соответствующее часовое устройство: два алюминиевых солнечных циферблата размером с человеческую ладонь каждый были встроены в два марсохода и несли на себе изречение: “Два мира, одно Солнце”^[635].

В 1930-е киномагнат Сэм Голдвин явился с визитом к нью-йоркским банкирам и заметил солнечные часы. Повернувшись к своим собеседникам, он воскликнул: “Что еще они теперь придумают?”

Глава 21
Как проходит время

Где-нибудь на востоке, вот таким утром, пуститься в путь на заре. Будешь двигаться впереди солнца – выиграешь у него день. А если все время так, то в принципе никогда не постареешь ни на один день^[636].

Леонард Блум, “Улисс”

Петруччо. Часы покажут сколько я сказал.

Гортензио. Он скоро управлять захочет солнцем!^[637]

Уильям Шекспир, “Укрощение строптивой”

В начале 1960-х мой отец оставил работу в семейной компании и открыл паб в Корнуолле, на юго-западной оконечности Англии. Во время школьных каникул я помогал отцу. Дважды в сутки, в половину третьего дня и в одиннадцать вечера, в соответствии с лицензионными правилами (согласно которым пабы должны были закрываться на три часа днем и на ночь), он провозглашал своим глубоким басом: “Джентльмены, извините, время!” Это был необычный социальный ритуал, вежливая просьба прекратить пить, которая воспринималась как телеологическое высказывание. Завсегдатаи знали, что у них есть минута-другая на то, чтобы допить напитки. В противоположность тем шестидесяти секундам тишины, которыми мой учитель заканчивал каждый свой урок, а мы мечтали, чтобы они скорее прошли, эту минуту суровые местные жители растягивали до последнего глотка – объявление никого никогда не радовало. Оливер Сент-Джон Гогарти (1878–1957), ирландский поэт, ставший прообразом для Быка Маллигана из “Улисса”, писал:

Пусть звезд горит ухмылка,

Пусть небо ржет без слов

Над тем, кто сдал бутылку

Бухла из-за часов!

От думы в горле сухо,

Мне душу тянет бремя,

Чей крик – врага иль друга:

“Джентльмены, время!”^[638]

Время продолжало волновать человечество с самого начала времен (простите за тавтологию, но этого слова не избегнуть). Его сложность укрепляется противоречиями между субъективным восприятием времени человеком и его объективными измерениями, а также невозможностью совмещения двух данных аспектов. Энтони Берджесс указывает на это в своем эссе “Мысли о времени”:

В возникшем водовороте мыслей от введения единого общественного времени [среднего времени по Гринвичу] встречались художественные произведения… которые вдохновлялись двойственной сутью времени. Оскар Уайльд написал “Портрет Дориана Грея”, где герой переносит тяготы общего времени (как и публичной морали) на свой портрет, а сам скрывается в бездвижном личном времени… Опыт военного времени (в Первой и Второй мировых войнах) был совершенно внове для среднего участника… Бой начинался по общему времени, но солдаты жили по внутреннему – воспринимаемое как вечность в действительности длилось минуту, скука простиралась бескрайней пустыней, ужас выходил за пределы времени^[639].

Время в субъективном восприятии и впрямь может быть таинственной сущностью: в “Илиаде” оно проявляет одни свойства для победителей и совсем другие для проигравших. Святой Августин кисло замечал, что знал, что такое время, пока его не попросили объяснить это. Но независимо от того, как его анализировать, именно солнце определяет время, и наше использование этого светила для слежения за проходящим временем – самый распространенный из всех способов, каким цивилизация ставит солнце себе на службу.

Для астрономов и штурманов всегда было критично измерять время с большой точностью, но на протяжении истории новой эры именно от Церкви исходил главный импульс в направлении учета времени. То же верно и для мусульман и иудеев: ислам требует от верующих молиться пять раз в день, иудаизм – три. Что касается христиан, то св. Бенедикт в своем Уставе (530 год н. э.) указал точное время для богослужений: утреня, лауды, первый час, третий час, шестой час, девятый час, вечерня, комплеторий (или повечерие). Лауды и вечерня, службы восхода и заката, относятся именно к движению солнца, остальные просто привязаны к определенным часам. Это расписание распространилось повсеместно настолько, что папа Сабиниан (605-606) объявил, что церковные колокола должны отбивать часы. В последующие годы многие области гражданской жизни стали регулироваться временем. “Пунктуальность, – пишет Кевин Джексон, – стала новым наваждением, постоянные исследования в области механизмов, отсчитывающих время, в конце концов привели к появлению часов”^[640].

В позднее Средневековье, примерно с 1270 по 1520 год, самой продающейся книгой в Европе стала вовсе не Библия, а “Часослов”, содержащий пояснения к бенедиктинскому Уставу. В эти годы поддерживалась практика определения часа как двенадцатой части дня или ночи, так что летом дневные часы были длиннее ночных, а зимой – наоборот; эта традиция завершилась лишь с появлением вновь изобретенных механических часов с их монотонным ходом, повторяющим движение небес, и эти часы постепенно приобщили людей к методике “среднего солнца”, используемой астрономами. Меха нические часы, приводимые в движением гирями и шестеренками, видимо, были изобретены в II веке неким арабским инженером и появились в Англии около 1270 года в качестве экспериментального образца. Первые часы в Европе, которыми стали пользоваться в постоянном режиме и о которых есть достоверные свидетельства, сделали Роджер Стоук для собора в Норвиче (1321-1325) и Джованни де Донди (Падуя). Де Донди сконструировал в 1364 году устройство высотой почти в метр, с астролябией, дисковыми календарями и указателями для Солнца, Луны и планет – оно обеспечивало постоянное представление всех основных элементов Солнечной системы (вращающейся вокруг Земли), а также правовой, религиозный и гражданский календари. Эти часовые устройства не показывали время, а озвучивали его. Слово clock в английском происходит от лат. Clocca – колокол, а отсчитывающие часы машины долго назывались хорологами (от греч. ????????? – час + говорить), хотя средневековые часы с боем специально проектировались так, чтобы ночью не звонить. Как отмечает Дэниел Бурстин, это устройство было своего рода новой общественной службой, которая предлагала услуги тем горожанам, кто не мог себе этого позволить сам. Люди неосознанно отметили наступление новой эры, когда, обозначая время дня или ночи, стали говорить, например, nine o’clock – время “по часам”. Когда шекспировские персонажи упоминали время “по часам”, они вспоминали час, когда слышали последний бой часов^[641].

Иллюминированная страница из “Великолепного часослова” герцога Беррийского (1412–1416) авторства трех братьев Лимбургов, изображающая месяц июнь, не самое подходящее время для сенокоса, с парижской резиденцией герцога H?tel de Nesle на заднем плане. Книга представляет собой собрание религиозных текстов для каждого часа литургии (R?union des Mus?es Nationaux / Art Resource, N. Y)

В 1504 году после уличной драки, в которой погиб человек, нюрнбергский часовых и замочных дел мастер Петер Хенляйн (1479–1542) нашел убежище в монастыре, где находился несколько лет. За это время он изобрел портативные часы – первые ручные часы в истории, – собранные, как гласит запись в нюрнбергских хрониках от 1511 года, “из множества колес, и эти часы в любом положении и без всякого груза показывали и били сорок часов подряд, даже если их носили на груди и в кошельке”^[642].

Но еще довольно долго на протяжении XVI века людям приходилось ежедневно ставить свои часы по сдвигающемуся восходу и останавливать, чтобы скорректировать их слишком быстрый или слишком медленный ход. Ожидаемая точность не превышала четверти часа – часы Тихо Браге, что было довольно типично, имели только часовую стрелку. Кардинал Ришелье (1585–1642) однажды демонстрировал свою часовую коллекцию, и его гость случайно уронил два образца на пол. Ничуть не изменившись в лице, кардинал отметил, что “они за все время впервые прозвонили одновременно”.

К концу XVI века швейцарский часовщик Йост Бюрги сконструировал часы, которые могли отмерять не только минуты, но и секунды. “Но это был единичный экземпляр, не поддающийся воспроизведению, так что надежному измерению секунд пришлось подождать еще сто лет”^[643]. Вероятно, это все-таки преувеличение: к 1670 году минутные стрелки уже вошли в широкое употребление, а средняя ошибка лучших образцов сократилась до десяти секунд в день (слово “минута”, как и англ. minute, произошло от лат. pars minuta prima – первая маленькая часть – и вошло в английский язык в 1660-х; “секунда”, а также англ. second происходят от лат. pars minuta secunda). К 1680 году в часовой стандарт уже входили и минутная, и секундная стрелки.

Пунктуальность и счет времени скоро вошли в моду, даже стали фетишем: у Людовика XIV было четыре часовщика, которые сопровождали короля в его выездах вместе с арсеналом часовых устройств. Придворным в Версале полагалось организовывать дни согласно почасовому расписанию Короля Солнце в зависимости от его пробуждения, его молитв, собраний совета, трапез, прогулок, охот и концертов. Одним из шести классов французской аристократии было “дворянство колокола” (noblesse de cloche), в основном состоящее из мэров больших городов, а колокол выступал символом муниципальной власти. Часы уже были достаточно точными, философы от Декарта до Пейли стали использовать их как метафору совершенства божественного творения. Представители лилипутов сообщают о часах Лемюэля Гулливера: “Мы полагаем, что это… почитаемое им божество. Но мы более склоняемся к последнему мнению, потому что, по его уверениям… он редко делает что-нибудь, не советуясь с ним”^[644]. Фридрих Великий (1712–1786) и адмирал Кодрингтон (1770–1851), герой Трафальгара и Наварина, оба потеряли свои карманные часы, разбитые вражеским огнем вдребезги, что стало признаком командиров выдающейся смелости.

Чтобы соответствовать новым требованиям к личным часам (не только карманным, но и просто небольшого размера, подходящим для скромного жилища или ремесленной мастерской), часовщикам пришлось стать первопроходцами в создании научного оборудования: например, их продукция требовала использования точных отверток, которые в свою очередь нуждались в улучшении токарного станка. Механическая революция XIX века была в значительной мере результатом желания обычных людей знать, который час. Но даже и в ХХ веке еще встречались те, кто хотел остаться в стороне: Вирджиния Вульф в “Миссис Деллоуэй” чуть не кричит от вездесущих часов:

На части и ломти, на доли, дольки, долечки делили июньский день, по крохам разбирали колокола на Харли-стрит, рекомендуя покорность, утверждая власть, хором славя чувство пропорции, покуда вал времени не осел до того, что магазинные часы на Оксфорд-стрит возвестили братски и дружески, словно бы господам Ригби и Лаундзу весьма даже лестно поставлять полезные сведения даром, – что сейчас половина второго^[645].

Когда в 1834 году в рамках реконструкции уничтоженного огнем Вестминстерского дворца заказывали часы, правительство потребовало “благородные часы, настоящие королевские часы, самые большие в мире, чтобы их было видно и слышно в пульсирующем сердце Лондона”. Королевский астроном также настоял на том, чтобы их погрешность не превышала секунды. Результатом стал Биг-Бен (строго говоря, это название колокола, которое позже распространилось и на часы), окончательно законченный в 1859 году^[646].

Но о каком именно времени люди говорили, научившись определять “точное” время? Было из чего выбирать. В 1848 году Соединенное Королевство стало первым в мире государством, которое стандартизовало время на всей территории, привязав его к сигналу Гринвичской обсерватории (дублинское среднее время было установлено со сдвигом в 25 мин). В том же году вышел роман “Домби и сын”, в котором безутешный мистер Домби жалуется: “Было даже железнодорожное время, соблюдаемое часами, словно само солнце сдалось”^[647]. Доктор Уотсон вспоминает, как они с Шерлоком Холмсом ездили на поезде расследовать одно дело в Западную Англию в 1890 году. Его впечатлило то, как Холмс измеряет малейшие колебания скорости поезда по проносящимся телеграфным столбам, установленным со стандартным шестидесятиярдовым интервалом; поезд в данном случае выступал как солнце, а столбы – как долготы. Яркий образ того, как идея стандартизации времени незаметно проникла в сознание людей.

Календарь, которым пользовался инуитский охотник в 1920-е годы, вскорости после проникновения христианста в восточную часть канадской Арктики. Дни недели отмечены прямыми палками, а воскресенья – крестиками. На календаре также велся учет добычи: карибу, рыба, тюлени, моржи и белые медведи (Revillon Fr?res Museum, Moosonee, Ontario)

Не всех, разумеется. Оскар Уайльд (1854–1900) однажды очень сильно опоздал к обеду. Хозяйка дома в негодовании указала на настенные часы и воскликнула: “Мистер Уайльд, знаете ли вы, который час?” – на что Уайльд ответил: “Дорогая сударыня, прошу, скажите мне, как эта противная маленькая машинка может проникнуть в замыслы нашего великого золотого светила?” Но она действительно могла^[648].

Эйнштейн, конечно же, уверяет нас, что абсолютного времени не существует; здесь полезно вспомнить учреждение, где он так долго проработал, – Федеральное бюро патентования изобретений (в частности, связанных с синхронизацией часов). Он сам вспоминает: “В то время, пока я разбирался с устройством часов, меня ужасно раздражало присутствие часов в моей комнате”^[649].

Хотя и могло показаться, что солнце утратило свои позиции, в действительности оно продолжало оказывать чрезвычайное влияние на весь цивилизованный мир. Еще в середине XIX века в больших и малых городах большинства стран использовались свои солнечные системы отсчета времени. Например, каждый французский город имел собственное время, вычисляемое опять же по собственному солнечному зениту. Время подчинялось пространству, а в отсчете секунд, минут или часов не было ничего божественного. Перспектива объединенного телеграфом, быстрыми поездами и пароходами земного шара постоянно отодвигалась, потому что вращающаяся под углом Земля и видимым образом движущееся Солнце обессмысливали идею единого времени. Часы в доме сообщали время семье, часы на городской ратуше – всем горожанам, но за соседним холмом часов могли вовсе не знать, и в этой ситуации введение стандартов единого времени могло быть даже опасным. Фельдмаршал фон Мольтке (1800–1891), главнокомандующий прусской (а позднее и германской) армией, на протяжении почти тридцати лет выступал за единую временную систему для всей Германии, которая должна была способствовать движению поездов по расписанию, вследствие чего мобилизация войск могла происходить эффективнее. Но его противники опасались, что наличие единой железнодорожной сети спровоцирует вторжение России. Тем не менее становилось ясно, что введение некоторого единообразия невозможно откладывать без конца. “Общества развиваются быстрее, чем их способность к измерениям”, – сформулировал историк Кларк Блез^[650]. Берджесс писал о Первой мировой войне, когда наручные часы стали широко использоваться (особенно их ценили часовые):

Эта война была войной железнодорожных расписаний. Транспортировка двух миллионов солдат на линию фронта для первых военных действий в августе 1914-го потребовала 4278 поездов, из них только девятнадцать пришли не вовремя. Наручные часы, которые до войны считались женским аксессуаром, стали признаком мужчины-командира. “Сверьте часы!” И затем – в атаку^[651].

В Соединенных Штатах проблема с временем, мучившая весь мир, касалась отдельных штатов. После Гражданской войны железные дороги стали стремительно развиваться. За следующие после 1860 года сорок лет (а в том году Соединенные Штаты уже имели самую большую в мире железнодорожную сеть) совокупная длина проложенных железнодорожных путей выросла в шесть раз. К концу века практически каждый город независимо от его размера имел свою железнодорожную станцию, а то и несколько. Однако, как в большей части Европы, отсчет времени был местным делом и устанавливался по местному полудню, который на широте Нью-Йорка отстает на одну минуту каждые 11 миль при движении на запад. Полдень в Нью-Йорке приходился на 11:55 по Филадельфии, 11:47 по Вашингтону, 11:35 по Питтсбургу. Штат Иллинойс имел двадцать семь различных часовых областей, Висконсин – тридцать восемь. Всего в Северной Америке было сто сорок четыре официальных “времени”, а путешественник, собравшийся в 1870-е проехать от округа Колумбия до Сан-Франциско и переставляющий часы на каждой промежуточной станции, вынужден был сделать это более двухсот раз. Если же пассажир пожелал бы узнать, во сколько он прибудет в конечный пункт, ему нужно было бы взять стандартное время своей железной дороги и произвести необходимые вычисления с местным временем на станциях посадки и высадки. Между двумя городами на расстоянии в 100 миль имелась временная разница в 10 мин, хотя поезд покрывал эту дистанцию менее чем за два часа. Время какого города было “официальным”? Сам поезд при этом мог направляться из третьего города в 500 милях от этих, так кому “принадлежало” время – городам по дороге, пассажирам или железнодорожной компании? Ничего удивительного, что Уайльд отметил главное занятие среднего американца – “ловлю поездов”. Он был в Америке в 1882 году, и можно только догадываться, сколько ему довелось пропустить пересадок.

Пока люди путешествовали со скоростью, не превышающей конский галоп, все эти соображения не играли никакой роли, но в экономике железнодорожного сообщения расписание было сущим кошмаром. Как пишет Блез, “именно постепенное наращивание скорости и мощности, соединение рельсов и пара подорвало нормы конного и парусного транспорта и в конечном итоге самого солнца в измерении времени”. Эта цитата из биографии Сэндфорда Флеминга, канадского предпринимателя, принадлежащей перу Блеза. В июне 1876 года Флеминг пропустил свой поезд на станции Бандоран (находящейся на главной ирландской железнодорожной ветке, соединяющей Лондондерри и Слайго), потому что в расписании была опечатка – 5:35 p. m. вместо 5:35 a. m.; следующего поезда ему пришлось ждать 16 ч^[652]. Флеминг, кроме прочего, был главным инженером Канадской тихоокеанской железной дороги, и его колоссальное раздражение от этой задержки вызвало желание пронумеровать все часы от единицы до двадцати четырех. “Зачем современному обществу придерживаться этого деления на ante meridiem и post meridiem, зачем считать все часы от одного до двенадцати дважды за сутки? [Часы] не следует считать часами в обычном смысле, а просто одной двадцать четвертой долей среднего времени, за которое Земля делает полный оборот”. Его миссией станет введение двадцатичетырехчасовой системы, в которой 5:35 p. m. станет 17:35. Позже он поставил перед собой более великую задачу – расположить мировые временные зоны согласно их долготе и ввести “земное время вместо местного”^[653].

Стандартное время стало лучшей мерой в мире, оно было способно переводить небесное движение в гражданское время. К 1880 году Великобритания жила по стандартному времени уже более тридцати лет, там реформа времени началась с железных дорог. Так отчего тем же путем не последовала Америка? Потому что Конгресс США, опасаясь волнений со стороны местного самоуправления в случае начала реформы, тянул до последнего, а железнодорожная индустрия тоже колебалась, хотя прекрасно понимала негативные последствия для бизнеса от отсутствия стандартизации. Этот вопрос обсуждался с 1869 года, пока наконец недовольство населения не вынудило железнодорожных магнатов принять решение: в субботу 18 ноября 1883 года они в обход Конгресса перешли на гринвичское время, поделив всю страну на четыре зоны – Восточную, Центральную, Горную и Тихоокеанскую – с различием в один час. Этот день вошел в историю под именем “двухполуденное воскресенье”, потому что городам, расположенным вдоль восточной границы каждого часового пояса, пришлось переводить часы на полчаса назад (что и привело ко второму полудню), чтобы прийти в соответствие с городами ближе к западной границе того же часового пояса. В течение нескольких лет эта система стала фактическим стандартом, хотя и не без трений, а некоторые города (Бангор, штат Мэн, и Саванна, штат Джорджия) отказались присоединиться – либо по религиозным соображениям, либо просто из упрямства. Детройт, оказавшийся как раз посередине между Восточным и Центральным поясами, никак не мог определиться, так что его жители вынуждены были много лет уточнять называемое время: “Это по солнечному, железнодорожному или городскому?” Сам Конгресс так и не ратифицировал стандартное время, пока война не заставила его это сделать в 1918 году.

“Теперь не солнце, а телеграф сообщал время нации (объединенной временем) и в процессе этого прокладывал дорогу абстрактному, не привязанному локально, мировому времени”, – пишет историк Марк Смит^[654]. Сходным образом люди начали постепенно приходить к пониманию того, что для использования календаря глобально все даты нужно отсчитывать от единой солнечной линии дат. Вопрос состоял лишь в том, где эту линию провести^[655]. В 1884 году двадцать пять стран послали своих представителей на конференцию в Вашингтон. Одиннадцать национальных меридианов (проходящих через Санкт-Петербург, Берлин, Рим, Париж, Стокгольм, Копенгаген, Гринвич, Кадис, Лиссабон, Рио и Токио), а также дополнительные претенденты – Иерусалим, пирамиды в Гизе, Пиза (в честь Галилея), Военно-морская обсерватория в Вашингтоне, Азорские острова (основной отправной пункт в эпоху открытий) – соревновались за право первенства. Французы, представленные главой делегации и великим астрономом Пьером Жюлем Сезаром Жансеном, были непреклонны, настаивая (без особых оснований) на том, что их ligne sacr?e – лучший выбор с точки зрения науки.

Сэнфорд Флеминг выступал за проведение линии ровно напротив Гринвича (с другой стороны земного шара) посреди Тихого океана, что избавило бы от конкуренции между нациями, но все равно позволило бы использовать Гринвич, не вовлекая в это Англию. Но каждый меридиан где-то касается суши, и, если бы предложение Флеминга прошло, каждый полдень Англия разделялась бы на два разных дня. Его предложение вскоре провалилось, а прения закончились только тогда, когда сэр Джордж Эйри, вспыльчивый британский королевский астроном, написал, что нулевой меридиан “должен проходить через Гринвич, потому что навигация практически всего мира [даже тогда на 90 %] зависит от вычислений, базирующихся на данных Гринвичской обсерватории”. Франция воздержалась от голосования, и в поддержку демонстративному поведению своих делегатов слово “Гринвич” никогда не появлялось на ее картах (по случайному стечению обстоятельств анархист, пытавшийся взорвать обсерваторию в 1894 году, оказался французом). Когда решение было принято большинством голосов, меридиан сдвинули на 19 футов к востоку от знаменитого обелиска на Поул-Хилле. Время солнечных часов, таким образом, миновало, его место заняла сложная абстракция.

В 1884 году Земля была поделена на двадцать четыре временные зоны, разница между которыми составляла ровно час: путешествующие на восток прибавляли часы, путешествующие на запад вычитали. Разумеется, должен был настать момент (который ожидает нас в западной части Тихого океана), когда по логике системы у путешественника на восток вычтется целый день; он же прибавится у путешественника на запад (герой Жюля Верна Филеас Фогг узнает об этом как раз вовремя, чтобы выиграть пари в романе “Вокруг света за восемьдесят дней”). Государства одно за другим переходили на среднее время по Гринвичу (GMT), в 1911 году это сделала даже Франция. Впрочем, в 1972 году французы, недовольные несправедливой, по их мнению, победой Британии, внесли резолюцию в ООН о введении наряду с GMT еще и UTC – Всемирного координированного времени, которе регулировалось бы сигналом из Парижа (естественно). В отличие от GMT, которое рассчитывается на базе вращения Земли и небесных наблюдениях, UTCотсчитывается атомными часами с цезиевым лучом, которые менее точны, но более просты в использовании^[656]. По сути, эти две системы редко расходятся более чем на секунду, поскольку UTC добавляет себе високосные секунды для компенсации замедляющегося вращения Земли.

Физики Джек Перри и Льюис Эссен настраивают атомные часы на луче атомов цезия, созданные ими в 1955 году. Одна секунда составляет примерно 9193 млн колебаний. Часы Перри и Эссена позволили заменить астрономическую секунду на атомную секунду в качестве стандартной единицы времени (National Physical Laboratory, Crown Copyright / SPL / Photo Researchers, Inc)

Тех, кто имел дело с солнцем из собственного интереса и удовольствия, ждали новые удары: следом наступила очередь перевода времени. Этот проект имеет смысл отсчитывать с Бенджамина Франклина (1706–1790), который, будучи американским послом во Франции (в возрасте семидесяти восьми лет, повинуясь моментной прихоти), 26 апреля 1784 года предложил парижанам экономить энергию (в форме парафина и жира) и подниматься с зарей, вместо того чтобы спать с закрытыми ставнями при свете дня.

Идея не была принята, и потребовался век, чтобы для нее нашлись благодарные слушатели. В июле 1907 года удачливый лондонский застройщик Уильям Уиллет (1857–1915), страстный наездник и игрок в гольф, выпустил брошюру “О растрате дневного света”, где убеждал людей радоваться свету раннего утра вместе с ним и сетовал на то, как раздражает необходимость прекращать игру в гольф из-за наступающей темноты. Ведь можно было бы переводить часы вперед (или назад) на 20 мин в течение четырех уикэндов, чтобы сделать этот переход легче. И дело было не только в заядлых спортсменах:

Все ценят длинные светлые вечера. Все сетуют на их сокращение, когда дни становятся короче, и почти все когда-либо высказывали сожаление в связи с тем, что ясный свет раннего утра весенних и летних месяцев так редко используется или даже просто кем-либо замечается^[657].

Мнения ученых, в частности астрономов, разделились, хотя пресса трещала: “Узнают ли курицы, когда им ложиться спать?”, а редакторы Nature высмеяли идею, сравнив перевод часов с искуственным подъемом показателей термометра:

Было бы разумнее поменять показания термометра в определенное время года, чем менять время, которое показывают часы… изменить на десять градусов показания термометра в зимнее время, чтобы 32 °F стали 42 °F. Одну температуру можно назвать другой так же запросто, как 2 a. m. могут быть названы 3 a. m.; в обоих случаях смена названия не поменяет обстоятельств^[658].

Но Уиллет не собирался так легко сдаваться, и в течение двух лет Daylight Saving Bill (Закон о летнем времени) был вчерне разработан и даже получил временное применение в качестве военной меры экономии в 1916 году. Еще раньше такой закон приняла Германия, надеясь сэкономить горючее и позволить фабричным работникам трудиться в вечерние смены без искусственного освещения. Сам Уиллет умер за год до этого, но соседи поставили ему изящный памятник – солнечные часы, всегда настроенные на летнее время.

Закон был принят и стал действовать постоянно во всей Великобритании с 1925 года. Америка приняла аналогичную меру в 1916-м, но та оказалась столь непопулярной, что Конгресс отменил ее тремя годами позднее (фермеры, которым эта система была призвана помочь, возненавидели летнее время, потому что им приходилось вставать с солнцем независимо от времени на часах, теперь же им нужно было подлаживать свое расписание, чтобы продавать урожай людям, которые жили по новой системе). Тогда в 1922 году президент Хардинг подписал указ, предписывающий всем федеральным служащим начинать работу в восемь утра вместо девяти. Работников частного сектора это не касалось. В результате наступил хаос: одни поезда, автобусы, театры и магазины сдвинули время, а другие нет. Вашингтонцы взбунтовались и высмеяли Хардинга. После лета анархии президент отменил свое решение. Летнее время вновь было принято только во время Второй мировой войны, воздержался от этого лишь губернатор штата Оклахома. Однако после окончания войны оно было вновь упразднено и в последующие десятилетия оставалось в Соединенных Штатах в качестве местного выбора, что привело к предсказуемо безумным результатам: как-то летом в одном только штате Айова действовало двадцать три разных системы летнего времени. В 1965 году семьдесят один из крупнейших американских городов принял летнее время, пятьдесят девять – нет. Военно-морская обсерватория США назвала собственную нацию “худшим в мире счетчиком времени”.

Проблема наконец была решена Актом о едином времени 1966 года (Uniform Time Act), хотя Индиана, большая часть Аризоны и Гавайи до сих пор не признают летнего времени. В 1996 году Европейский союз также стандартизовал летнее время, а в самих США летнее время удлинилось и начинается теперь во второе воскресенье марта вместо апреля, а заканчивается в первое воскресенье ноября (согласно Energy Policy Act 2005 года). На сегодняшний день летнее время принято и используется примерно миллиардом человек в семидесяти странах – чуть менее чем одной шестой населения земного шара^[659].

Подобно тому как Робинзон Крузо делал зарубки на палке, а обитатели ГУЛАГа ставили черточки, отмечая каждый день своего заключения, так и мы опутаны временем и не можем от него дистанцироваться. Совсем недавно, в августе 2007 года, президент Венесуэлы Уго Чавес объявил о том, что в целях улучшения “метаболизма” своих граждан приказывает перевести все часы на полчаса вперед, “так как солнце благоприятно воздействует на человеческий мозг”, отменяя тем самым принятое в 1965 году обратное решение и ставя время в Венесуэле в один ряд с Афганистаном, Индией, Ираном и Мьянмой – у них разница с Гринвичем измеряется не в целых часах, а в дробных. Гейл Коллинз, который писал в New York Times о диктатуре Чавеса, сравнил это со сценой из фильма “Бананы” Вуди Аллена, где герой революции становится президентом южноамериканской страны и объявляет, что с этого дня следует ходить исподним наружу^[660]. Но, например, Ньюфаундленд тоже относится к получасовым системам, пренебрегая остальной Канадой, а Непал на пятнадцать минут обгоняет Индию, его разница с Гринвичем составляет 5 ч 45 мин. Саудовская Аравия предположительно переводит часы на полночь каждый день на закате. Как съязвил один обозреватель, “следить за правильностью своих часов на борту экспресса “Рияд-Рангун” должно быть крайне утомительным занятием”^[661].

Не останавливается на достигнутом и тонкая настройка. В свое время секунда определялась как 1 / 31 556 925,9747 солнечного года. Но сейчас прошло уже около шестидесяти лет с тех пор, как в Национальной физической лаборатории в Теддингтоне (Великобритания) были изобретены атомные часы. Выяснилось, что можно с большей точностью отсчитывать время по вибрирующим атомам, чем по вращающейся Земле. “Это слегка сбивало с толку, – вспоминает Дэвид Руни, куратор контроля времени при Королевской обсерватории. – Когда часы расходятся, это нехорошо. В семидесятых нам понадобился очередной поправочный коэффициент. Так появилась високосная секунда, чтобы свести воедино время вращения Земли и время атомных колебаний”. Эти секунды добавляются не каждый год, решение о прибавлении или вычитании секунды (до сих пор их всегда прибавляли) принимается Международной службой вращения Земли в Париже. Последнее добавление имело место 1 января 2006 года: в сигнале точного времени на радио BBC появился один лишний “пип”.

Теперь, когда отсчет точного времени перешел под ответственность таких институций, как Военно-морская обсерватория США в Вашингтоне, округ Коламбия, Международная служба вращения Земли при Парижской обсерватории и Международное бюро мер и весов в Севре (Франция), каждая из которых определяет секунду как 9 192 631 770 колебаний излучения (с определенной длиной волны), испускаемого атомом цезия-133, солнце официально лишилось долгосрочной роли нашего хронометриста. Это определение секунды, впервые зависимое не от вращения Земли вокруг Солнца, а только от поведения атомов, было формально подписано в 1967 году. Но “високосные секунды”, периодически добавляемые для синхронизации наших часов с вращением планеты, которая несется сквозь космос, не оглядываясь на атомное время, подтверждают, что мы никогда не сможем окончательно выйти из-под опеки Солнца.

Эти махинации можно продолжать до бесконечности (старая шутка гласит, что даже остановившиеся часы два раза в день показывают правильное время). В 1907 году Эйнштейн выдвинул принцип эквивалентности, который утверждал, что в локальной системе гравитация неотличима от ускорения и уменьшается по мере увеличения расстояния от центра масс. Согласно этому принципу в Санта-Фе, расположенном высоко в горах Нью-Мексико, время идет примерно на одну миллисекунду в столетие быстрее, чем в Покипси, расположенном низко над уровнем моря, в Нью-Йорке. Недавний эксперимент в летящем вокруг света на запад истребителе показал, что часы выигрывают 273 нс, примерно две трети которых возникают благодаря гравитации^[662]. Кроме того, на вершине горы Вашингтон в Неваде построили часы диаметром 2,5 м, которые должны “протикать” десять тысяч лет (период времени, за который, как считается, цезиевые часы потеряют одну секунду), а французские часы, сконструированные инженером и астрономом Пассманом, демонстрировали вечный календарь, рассчитанный до 9999 года^[663]. Одна реклама превозносит The Ultimate Time-keeper – построенные на “сложных астрономических алгоритмах” часы, которые рассчитывают “местное время восходов и заходов солнца и луны, лунные фазы, а также цифровое, аналоговое или военное время в любой точке вашего местонахождения” в формате a.m. / p.m. или 24:00. В них запрограммировано пятьсот восемьдесят три города, они автоматически подстраиваются под летнее время. Сделанные из титана или стали с кристаллами сапфира, они предлагают “самую широкую интерпретацию времени, какая только доступна за деньги”, – их можно приобрести за 895 долларов^[664].

Швейцарский часовой производитель Swatch предложил ввести всепланетное интернет-время, где пользователи со всего мира могли бы встречаться в едином времени независимо от своих часовых поясов. Тем временем ученые, которые обслуживают атомные часы в Теддингтоне, вместе с конкурентами из Соединенных Штатов и Японии работают над еще более точным устройством – ионно-циклотронной ловушкой, которая должна появиться уже в 2020 году. Эксперты считают, что, если их запустить сейчас и они дотикают до расчетного конца вселенной, к этому времени они ошибутся на полсекунды; если так, это в двадцать раз превышает точность самой продвинутой сегодняшней модели^[665]. В 2006 году США предложили, чтобы мировое время полностью перешло на исчисление по атомным часам, что подразумевало бы отказ от високосных секунд; это встретило ожесточенный отпор со стороны Британского королевского астрономического общества. Если бы это предложение было принято, говорит Дэвид Руни, впервые в истории время не зависело бы от восхода и захода солнца^[666].

И напоследок – знаменитый обмен репликами из “В ожидании Годо”:

Владимир. Быстро время прошло.

Эстрагон. Оно бы и так прошло^[667].

Глава 22
Солнце в кармане

Первый ученый, которого я посетил… восемь лет разрабатывал проект извлечения из огурцов солнечных лучей, которые предполагал заключить в герметически закупоренные склянки, чтобы затем пользоваться ими для согревания воздуха в случае холодного и дождливого лета. Он выразил уверенность, что еще через восемь лет сможет поставлять солнечный свет для губернаторских садов по умеренной цене^[668].

Джонатан Свифт, “Путешествия Гулливера”

Солнце будет буквально у него в кармане.

Негодяй в “Человеке с золотым пистолетом” о покупателях своего преобразователя солнечной энергии

“Человек с золотым пистолетом” стал последним романом Яна Флеминга, он был опубликован неполным и посмертно. Это не помешало девятому фильму бондианы выйти в декабре 1974 года, в разгар энергетического кризиса 1970-х, когда интерес всего мира к альтернативным формам энергии достиг точки кипения. Бонду предстояло отыскать солнечный возбудитель, очень важный для специального преобразователя энергии. “На 95 % эффективное устройство, оно обуздает солнечную радиацию и подарит колоссальную силу своему хозяину”. Его главный противник – профессиональный киллер, которого играет Кристофер Ли (кузен Флеминга, первоначально выбранный им на роль Бонда); история достигает кульминации в момент разрушения солнечной установки на острове близ побережья Китая.

За десятилетия, прошедшие с тех времен, тема солнечной энергии стала еще более популярной. Возможно, роль верховных часов у Солнца перехватил атом, но пока все еще неясно, сможет ли он занять место Солнца в качестве источника энергии для человечества. Солнце является величайшим возобновляемым ресурсом – оно создает уголь, торф, нефть, гидроэлектричество и природный газ (метан). Оно поднимает влагу в атмосферу и возвращает ее в виде ливней, которые вращают турбины; оно приводит в движение ветер и волны и все с ними связанное; оно не проявляет никаких признаков умирания; оно щедро расточает свое богатство на всю планету, изливая на поверхность Земли за сорок минут больше энергии, чем мы используем за целый год. Около 35 % энергии, достигающей Земли, отражаются от облаков обратно в космос, еще около 19 % поглощаются атмосферой, но все равно остается в 12 тыс. раз больше энергии, чем используется во всех созданных человеком устройствах. Только два вида возобновляемой энергии не являются продуктом солнечного излучения – геотермальная энергия и приливная (Солнце поднимает приливную волну благодаря своей массе, а не радиации). Но лишь в последние тридцать лет этот изобильный источник стал серьезно рассматриваться властными кругами. Ян Флеминг обгонял свое время.

Идея поставить Солнце себе на службу возникла у людей почти сразу, как только они начали экспериментировать с окружающей средой. Уже в III веке до н. э. и греки, и римляне использовали “сжигающие зеркала”, ручные вогнутые рефлекторы, чтобы фокусировать солнечный свет на вражеских кораблях. Архимед (287–212 до н. э.), по легенде, соорудил целую батарею таких рефлекторов в 212 году до н. э.: чтобы спасти Сиракузы от блокады римского флота, он сжег паруса противника “на расстоянии полета стрелы” (около 50 м). История похожа на миф^[669], но тем не менее показывает, что греки в это время уже знали об энергетической природе солнечного света и о ее опасности^[670].

Около 100 года н. э. Плиний Младший (61–113) впервые использовал стекло при постройке дома для сохранения тепла; в последующие столетия римские публичные бани всегда проектировались с большими окнами на юг. Римляне также первыми стали строить теплицы. В VI веке император Юстиниан даже ввел закон, защищающий солнечные террасы, публичные и домашние, от возведения вокруг зданий, закрывающих солнечный свет.

Великий персидский ученый Х века Ибн аль-Хайсам (ок. 965–1031) написал значительный труд “О сферических зеркалах”, где, в частности, пересказывал легенду об Архимеде и рефлекторах в Сиракузах как имевшую место; в 1270 году это сочинение перевели на латынь, и оно попалось на глаза Роджеру Бэкону, который предупредил папу римского о том, что сарацины могут использовать вогнутые рефлекторы против крестоносцев в Святой земле. “Идея о преобразовании благотворных солнечных лучей в жестокое военное орудие для сжигания человеческих существ, – пишет об ответе Ватикана Франк Крыза в своей истории солнечной энергии, – воспринималась как извращение и дьявольское наваждение, плод колдовства и сатаны”^[671].

По легенде, приблизительно в 212 года до н. э. греческий астроном и математик Архимед использовал зеркала, пытаясь сфокусировать солнечные лучи и поджечь римские корабли (Archive Photos / Getty Images)

В начале XVI века Леонардо да Винчи предложил использовать гигантское зеркало четырех миль в поперечнике в коммерческих целях как источник тепла, а не в качестве оружия. По каким-то причинам – недостаток финансирования или ресурсов (его проект требовал больше стекла, чем тогда существовало!) – из этой затеи ничего не вышло, но сама мысль обозначила смену фокуса с разрушительного использования на практическое, а также подтолкнула солнечные исследования – расцвел интерес к зеркалам и линзам.

В царствование короля Людовика XIV было произведено множество солнечных экспериментов – возможно, вдохновлял их сам Король Солнце. В 1747 году, уже во времена преемника Людовика XIV, Жорж Бюффон (1707–1788) использовал сто сорок плоских зеркал, чтобы зажечь кусок дерева, находящийся в 60 м, доказав тем самым, что подвиг Архимеда был по меньшей мере возможен. Затем наступила индустриальная революция и возникло новое мышление. “В эпоху паровых двигателей казалось, что до овладения энергией Солнца рукой подать… Инженеры XIX века имели дело с достаточно внушительными силами, которые впервые в истории давали им чувство господства над природой, владения инструментами, которые могут изменить условия жизни всего человечества. Почему же не приручить солнечную энергию?” – замечает Крыза^[672]. Солнечные насосы, тепловые двигатели и кипятильники были просто побочными продуктами.

В 1830-х во время пребывания в Южной Африке сэр Джон Гершель изобрел актинометр, по сути представлявший колбу с водой, которая при помещении под солнечное излучение позволяла вычислить количество энергии, полученной от Солнца. Позже, как сообщал Стюарт Кларк,

он проводил еще более странные эксперименты. Например, он клал свежее яйцо в жестяную чашку, а сверху – кусок оконного стекла. Возвращаясь позднее с женой и шестью детьми, он, ошпаривая пальцы, доставал уже сварившееся яйцо. Ученый церемонно разрезал яйцо на кусочки и раздавал его окружающим, так что все могли сказать, что ели яйцо, сварившееся вкрутую на южноафриканском солнце. Обнаружив у себя эти неожиданные кулинарные способности, на следующей неделе он приготовил отбивную с картофелем тем же способом. “Она тщательно прожарилась и была очень неплоха”, – записал он в дневнике^[673].

Гершель преуспел еще сильнее: он построил солнечную печь из кусков красного дерева, окрашенного в черный, и добился максимальной температуры около 115 °C – на 11 % выше точки кипения воды на уровне моря.

Давнишней целью было произвести пригодный двигатель на солнечной энергии. Попытки построить такую машину предпринимались с начала XVII века, когда Саломон де Косс сконструировал первый прототип, используя линзы, раму и металлический сосуд для воды и воздуха, но в глазах общественности это было скорее курьезом, нежели чем-то практическим. Однако в 1861 году французский учитель математики Огюстен Мюшо налил воды в железное ведро и окружил его солнечными рефлекторами. Вода при испарении произвела достаточный объем пара, чтобы привести в движение небольшой мотор. За четыре года Мюшо смог создать вполне приемлемый паровой двигатель. Когда он продемонстрировал устройство Наполеону III, тот, впечатленный, предложил финансовую помощь. Мюшо смог увеличить объем своей машины, а также оптимизировал рефлектор, превратив его в подобие усеченного конуса вроде тарелки со скошенными внутрь краями. Он также разработал устройство, которое позволяло всей машине постоянно поворачиваться вслед за солнцем. Спустя шесть лет он поразил зрителей своим детищем, которое один репортер описывал как “перевернутый огромный абажур… покрытый изнути очень тонким слоем серебристого металла”, а сам котел находился в середине. как “колоссальный наперсток” из черненой меди, закрытый стеклянным колоколом. На парижской Всемирной выставке в 1878 году Мюшо выставлял печатный пресс, работающий на солнечной энергии, где использовалось параболическое зеркало, паровой двигатель и поршень; солнечная энергия вернулась на мировую выставку только спустя сто двадцать два года – на “Экспо-2000” во Фрайбурге.

Стремясь скорее применить эти изобретения на практике, французское правительство решило, что лучшим полигоном станет Алжир – колония, купающаяся в почти не гаснущем солнечном свете, но полностью зависящая от угля, который был там баснословно дорог. Мюшо с радостью отправился туда. “Рано или поздно промышленности в Европе не хватит ресурсов для удовлетворения своей стремительной экспансии, уголь, безусловно, закончится. Что дальше?” Вскоре Мюшо изобрел портативную солнечную плитку для французских войск, а также солнечный двигатель, который мог приводить в движение печатный пресс. Но высокая стоимость этих изобретений вкупе с растущей дешевизной английского угля вынесла им приговор – индустриальная революция ревела дальше. В те дни ничто не предвещало глобального потепления.

В 1891 году Кларенс Кемп, изобретатель из Балтимора, “настоящий отец американской солнечной энергии”, запатентовал “Климакс” – первый коммерческий водонагреватель на солнечной энергии, который соединял старую практику нагревания металлического контейнера на солнце с научным принципом термостата, увеличивая тем самым их способность к поглощению тепла^[674]. К 1897 году, как гордо утверждали биографы, “30 % нагревателей в Пасадене, штат Калифорния, были производены Кемпом”, но это лишь подчеркивало тот факт, что подобные изобретения имели успех лишь в рамках штата. Когда в 1902 году Кемпу удалось с помощью рефлектора из тысячи семисот восьмидесяти восьми отдельных зеркал произвести достаточно энергии для пятнадцатисильного^[675]солнечного насоса, чтобы оросить страусиную ферму в Пасадене, об этом сообщалось лишь как об эксцентричном эксперименте.

Европейская традиция выращивания деревьев вдоль фруктовых шпалер насчитывает столетия – это сохраняет солнечный жар, постепенно выпуская его на исходе дня, когда солнце заходит; примерно столько же и использованию парников с южными скатами в Англии и Голландии. Первым коммерческим использованием солнечной энергии, видимо, было выпаривание соли из морской воды, а первым масштабным применением стала дистилляция питьевой воды из солоноватых колодцев или изолированных участков морской воды. Опреснитель, установленный в Чили в 1872 году, более сорока лет производил 6 тыс. галлонов воды в день из 4,7 тыс. кв. м водной поверхности.

Печатный станок Огюстена Мюшо, работающий на солнечной энергии, на Всемирной выставке 1878 года в Париже (The Granger Collection, New York)

История приручения Солнца продолжала развиваться резкими скачками. В конце 1870-х Уильям Гриллс Адамс, мелкий чиновник английской короны в Бомбее, написал получившую несколько премий книгу Solar Heat: A Substitute for Fuel in Tropical Countries (“Солнечное тепло: замена горючему в тропических странах”) и попытался внедрить эти технологии в Британской Индии, но без малейшего успеха. Затем эстафету перехватили французы, а именно инженер Шарль Теллье, “отец охлаждения”, который в 1885-м установил себе на крышу сборщик энергии, похожий на современные солнечные панели. Для производства пара вместо воды он использовал жидкий аммиак, который обращается в пар при более низкой температуре. Будучи выставленным на солнце, такой контейнер вырабатывает достаточное количество газообразного аммиака, чтобы работал водяной насос, способный поднять 300 галлонов воды за дневное время. Но Теллье решил посвятить себя разработке систем охлаждения (в хранении пищи было больше денег), и Франции пришлось распрощаться с развитием преобразования солнечной энергии на своей территории вплоть до ХХ века^[676].

Несколькими годами спустя, в 1900 году, бостонский предприниматель Обри Энеас основал первую компанию, занимающуюся солнечной энергией, и начал производить машины на этой энергии, орошающие аризонскую пустыню. В 1903 году он переехал в Лос-Анджелес, ближе к потенциальным клиентам, а уже в следующем году продал свою первую систему за 2160 долларов. Не прошло и недели, как шторм свалил раму котла прямо на рефлектор. Привыкший к неудачам Энеас построил новый насос. Осенью 1904-го хозяин ранчо в Аризоне купил улучшенную модель, но и ее уничтожил шторм, на этот раз сопровождавшийся градом. Стало ясно, что большой параболический рефлектор слишком уязвим, и компания свернула свою деятельность. У Энеаса были последователи (в частности, Генри Э. Уилси, действовавший в Сен-Луисе и Нидлсе (штат Калифорния), который создал систему ночного функционирования машин на тепле, сохраненном в течение дня), но их компании также не смогли принести никакой прибыли.

Несмотря на мрачные истории, изобретатели продолжали считать, что, если обнаружить правильную технологическую комбинацию, можно будет производить энергию без ограничений. Одним из тех, кто разделял эту мечту, был инженер из Бруклина Фрэнк Шуман (1862–1918). Его первый солнечный двигатель, построенный в 1897 году, показал себя не очень хорошо, поскольку даже при значительном давлении пар производил недостаточное усилие. Вместо того чтобы попытаться произвести больше тепла, Шуман заменил трубы котла на плоские металлические контейнеры, похожие на контейнеры Теллье, и разработал дешевые рефлекторы – два соединенных ряда зеркал, удваивающих объем улавливаемого солнечного света. Кроме того, он сконструировал крупнейшую на тот момент систему преобразования энергии, способную выдавать 55 лошадиных сил и питающую водяной насос, перекачивающий около 12 тыс. л в минуту, по цене в 150 долларов за лошадиную силу. Для сравнения, обычная система на угле стоила 80 долларов за одну силу. Шуман полагал расходы вполне приемлемыми, учитывая, что вложения быстро окупятся из-за бесплатного горючего. Еще одной причиной, по которой он не слишком беспокоился о высокой цене энергии, вырабатываемой его машиной в сравнении с угольными или нефтяными двигателями, было то, что, как и другие французские предпиниматели, он планировал использовать свое изобретением в огромной, залитой солнцем Северной Африке.

В 1912 году в Египте, некогда центре солнцепоклонничества, он начал работу над первой в мире солнечной электростанцией. Местом был выбран пригород Маади, в 15 милях к югу от Каира; предметом гордости были семь вогнутых отражателей, 60 м в диаметре каждый, а также паровой двигатель в тысячу лошадиных сил. Но все закончилось не начавшись. Через два месяца после финальных испытаний был убит эрцгерцог Франц Фердинанд и началась Первая мировая война. Инженеры, работавшие на шумановской станции, вернулись каждый на свою родину для выполнения разнообразных военных заданий, а сам Шуман умер еще до наступления перемирия. После конца войны с падением цен на нефть интерес к солнечным экспериментам в очередной раз испарился.

К тому времени нефтяные и угольные компании развили серьезные инфраструктуры, имели стабильные рынки и богатые запасы углеводородного горючего. Пионеры солнечной энергии, напротив, еще только пытались совершенствовать свою технологию и сталкивались с дополнительной трудностью убеждения скептиков в том, что солнечная энергия была чем-то большим, чем просто курьез. Обнаружение огромных залежей природного газа в бассейне Лос-Анджелеса в 1920-е и 1930-е уничтожило на корню всю местную индустрию солнечных водонагревателей. Георгий Гамов в 1940-м мог пренебрежительно комментировать: “Прямое употребление солнечного тепла… используется только в нескольких хитроумных устройствах – в холодильниках, которые охлаждают напитки в аризонской пустыне, и в нагревателях воды в публичных банях в восточном городе Ташкенте”^[677]. Некий всплеск интереса к солнечным водонагревателям произошел во Флориде, к 1941 году в Солнечном штате их использовалось около 6 тыс. штук. Бестселлер Yo u r Solar House (“Ваш солнечный дом”, 1947), куда вошли работы сорока семи архитекторов, отражал реальный спрос. Однако после Второй мировой войны электрическая компания Florida Power and Light вела агрессивную кампанию по увеличению потребления электричества и предлагала электрические водонагреватели по бросовым ценам. Солнечной энергии опять пришлось отступить.

Такая же ситуация была повсюду. В Японии, где выращивающим рис фермерам остро требовалась дешевая горячая вода, одна компания начала продвигать простой нагреватель, сделанный из резервуара, накрытого стеклом, и к 1960-м в ходу их было уже более сотни тысяч, но индустрия рухнула из-за изобилия дешевой нефти, так же как это случилось в Калифорнии и Флориде. Даже в Австралии с ее богатым солнечным освещением нагревательные устройства, работающие на солнце, исчислялись всего несколькими тысячами. В Израиле в первое время после основания электричество было нормированным, поэтому люди стремились удовлетворить свои нужды другими способами, и к середине 1960-х одно домохозяйство из двадцати человек имело солнечный водонагреватель; но затем дешевая нефть с промыслов, захваченных во время Шестидневной войны, вновь отодвинула солнечную энергию на вторые роли.

Вращающийся солярий в Экс-ле-Бен, Франция, сентябрь 1930 (Fox Photos / Hulton / Getty Images)

В Соединенных Штатах первое офисное здание, отапливаемое солнечной энергией, было построено в начале 1950-х, затем появились первые дома, отапливаемые солнцем и им же охлаждаемые (цена такой модификации доходила до 4 тыс. долларов – около 30 тыс. в сегодняшних деньгах), а некоторые компании вновь принялись производить солнечные элементы и водонагреватели. В 1953–1954-м исследователи в Bell Laboratories (сегодня входящих в AT&T) сделали удивительное открытие, основанное на старой технологии. В 1839 году французский физик Александр Эдмон Беккерель установил, что, если два электрода погрузить в кислоту и пустить ток через один из них, ток пойдет и через второй. В 1873 году британский инженер Уиллоуби Смит обнаружил, что элемент селений меняет электрическое сопротивление под воздействием солнечного света, но ему не удалось достичь эффекта хоть сколько-нибудь значительного уровня. Сотрудники Bell Labs, экспериментируя с различными материалами, обнаружили, что кремний обладает тем же свойством, только в пятикратном размере, так что самым эффективным методом конвертации солнечных лучей в электричество оказалось использование кремниевых фотоэлектрических пластин.

Bell Labs вскоре начали производить тонкие пластины сверхчистого кремния с небольшими добавками мышьяка и бора для улучшения проводимости. При попадании солнечных лучей на пластину электроны кремния вышибаются проникающим теплом и перемещаются ближе к поверхности пластины, создавая дисбаланс между передней и задней частями элемента. Если верхняя и нижняя поверхности соединены проводником – обычно просто металлическим проводом, – то по нему начинает идти ток. “Солнечный элемент в целом гораздо более простая структура, чем зеленый лист, – пишет химик Мэри Арчер (жена популярного романиста Джеффри Арчера), – но напоминает лист тем, что одна из его сторон адаптирована для приема солнечного света”^[678].

New York Times провозгласила открытие Bell Labs “началом новой эры, которые в конечном итоге приведет к… приспособлению почти безграничной энергии Солнца к нуждам цивилизации”. В самом деле, произошли значительные изменения: при ярком солнечном свете уровень конверсии энергии достигает высокого показателя в 22 %. Но даже с учетом этого фотоэлектрические пластины все еще не были экономически целесообразны, их стоимость достигала 300 долларов за киловатт (2200 в долларах 2010 года). Но тогда было время космической гонки, и правительственный бюджет на разработку солнечных батарей взлетел до небес, как только стало ясно, что спутники таким образом смогут вырабатывать электроэнергию, которая не требует возобновления. В 1958 году первый спутник с солнечными батареями, Vanguard 1, был выведен на орбиту. За последующие десятилетия цены резко упали, в среднем на 4 % в год за последние пятнадцать лет.

Фотоэлектрические элементы защищают трубопроводы от замерзания, они питают свет, радио, придорожные телефоны экстренной помощи, холодильники, кондиционеры, водяные насосы и деревенскую электрификацию. Они встречаются даже в самых мелких устройствах – карманных калькуляторах и часах, зарядках для iPod, камерах и автомобильных зеркалах. В 2003 году около половины фотоэлементов производились в Японии^[679], на Соединенные Штаты приходилось примерно 12 %. В 1985 году мировая годовая потребность находилась на уровне 21 мВт (21 млн ватт), в 2005-м – 1,501 мВт: рост более чем на 7000 %.

Всего за пять лет у меня собралось около десятка книг и более ста сорока статей на эти темы, и я понял, что различные инициативы в области солнечной энергии возникают в постоянно растущем количестве повсюду, от Китая до Танзании, от ЮАР, где светофоры на солнечных батареях спасают движение от капризов слабой электросети, до Абу-Даби, столицы Объединенных Арабских Эмиратов, которые, несмотря на свою репутацию нефтяной столицы мира и главного же источника CO₂, планируют построить исследовательский центр и пятисотмегаваттную солнечную электростанцию. Возникает вопрос: как далеко зашла эта революция?

В 2004 и 2006 годах я предпринял два путешествия, чтобы ответить себе на этот вопрос. Первым пунктом моего назначения стал Фрайбург, город с населением около 215 тыс. человек в земле Баден-Вюртемберг между Черным лесом и долиной Рейна. Он очень сильно пострадал во время Второй мировой войны: в 1940 году немецкие самолеты по ошибке сбросили шестьдесят бомб около железнодорожного вокзала, а в ноябре 1944-го воздушный рейд союзников уничтожил 80 % старого города. Но это означало, что после 1945 года началась масштабная программа реконструкции, и в последнее время Фрайбург привлек множество игроков индустрии солнечной энергии и исследований; ни в одном другом немецком городе нет такого количества предприятий и лабораторий, связанных с окружающей средой. С учетом этого, а также того факта, что это самый солнечный город страны, неудивительно, что Фрайбург гордо носит звание экологической столицы Германии.

В специальном центре солнечной энергии SolarRegionFreiburg^[680] я встречался с тремя экспертами: Франциской Брайер, подтянутой блондинкой лет тридцати, лесником по профессии; Томом Дрезелем, социологом и публицистом, обозревающим “солнечные” проекты; Отто Вербахом, директором городского планетария. Фрау Брайер объяснила, что “все началось буквально случайно”. “В пятнадцати километрах отсюда находится деревушка Виль, около которой в начале 1970-х планировалось построить атомную электростанцию. Студенты, фермеры и виноделы (у нас винодельческий район) организовали сидячий протест, а строительная площадка была превращена в дискуссионный центр. В конце концов планы были отозваны, но в адрес протестующих прозвучало: “Вы не хотите атомной энергии – прекрасно, но что вы предлагаете взамен? Против быть легко, попробуйте выступить с конструктивным предложением”. И это заставило людей задуматься”.

Первые робкие шаги по направлению к солнечной энергии начались в 1976 году, а в 1981-м во Фрайбурге был основан Институт систем солнечной энергии Фраунгофера. В свое время Институт вызывал насмешки в научном сообществе, в глазах которого он недалеко ушел от энтузиазма бунтующих хиппи, но сегодня это крупнейший центр такого рода в Европе, в нем работает более трехсот пятидесяти человек. Его успех во многом обязан меняющейся политической реальности. В 1983 году, впервые за тридцать лет, новая политическая партия набрала 5 % голосов, необходимых по избирательному праву Западной Германии для получения мест в федеральном парламенте – зеленые (Die Gr?nen) вошли в бундестаг. Эти фотокадры обошли весь мир: бородатые длинноволосые депутаты без галстуков сидели в парламенте рядом с канцлером Колем. Успех зеленых наэлектризовал жителей Фрайбурга, и началось развитие целой “солнечной” экономики. В 1992 году городской совет разрешил возведение на муниципальной земле только зданий с низким потреблением энергии. В дополнение к солнечным панелям и сборщикам света на крыше стали популярны многие пассивные функции – высококачественная изоляция, ориентированные на юг окна с низкоэмиссионным стеклом, изоляционные пеноблоки. “Будущее начинается каждый день, – говорит Дрезель. – Можно наблюдать развитие города шаг за шагом”.

В 1945 году город находился в зоне французской оккупации. В конце 1990-х на месте бывшей французской военной базы началось строительство Вобана (названного в честь французского маршала XVII века) – нового жилого района на 6 тыс. человек, призванного стать “моделью экологически чистого района”. Солнечная энергия используется там для подогрева воды в большинстве домов, а сам район разработан в соответствии с принципами экологии. “Дорога к экологии вымощена инновациями”, – улыбается фрау Брайер. Очевидным образом Вобан функционирует.

Мы вчетвером разговарили почти два часа, а затем я отправился на прогулку по городу. На первый взгляд он напоминал средний университетский город – преуспевающий, чистый, наполненный студентами. Но постепенно я стал замечать и инновации. На окраине поверх давно заброшенного серебряного рудника сейчас построена солнечная обсерватория. Пять ветряных турбин в пределах города удвоили долю возобновляемого электричества в структуре потребления. К концу моей прогулки я насчитал тридцать разных объектов: технологический парк, несколько солнечных электростанций, отель с “нулевыми выбросами”, железнодорожная станция с солнечной электростанцией башенного типа, множество домов с панелями солнечных батарей на крышах. Постройки тридцатилетней давности подверглись редизайну в целях адаптации их под “солнечные” нужды (с финансированием от сберегательных и заемных институций), а частные компании и общественные службы подготовили крыши для солнечных модулей. Местные жители приобрели доли в панелях, получая возмещение по мере продажи электроэнергии городской сети. Совокупная площадь фотоэлектрических панелей на крышах Фрайбурга составляет около 70 тыс. кв. м, и благодаря специально запрограммированным солнечным сканерам эти панели подстраиваются под солнце каждые 12–15 мин, чтобы поглощение было максимальным. В городе также появилось первое в мире полностью автономное от каких-либо энергетических сетей здание, получающее всю энергию прямо от солнца. В школах есть свои “солнечные” образовательные центры и солнечные электростанции, и это все в стране, которая в среднем имеет только тысячу пятьсот двадцать восемь солнечных часов в год.

“Фрайбург задает тон остальным немецким городам”, – говорит Франциска Брайер. Например, Гельзенкирхен, стоящий на северной части Рейна, был важнейшим угольным и стальным центром Европы в начале XII века – “городом тысячи печей”. Сегодня он переосмысливает себя как “город тысячи солнц”, заимствуя многие инновации Фрайбурга. “Наши нововведения могли бы позаимствовать и Китай, и обе Кореи”. Кстати, у Пекина с Фрайбургом уже есть одна общая черта – велосипедов в два раза больше, чем автомобилей. Но причины разные. В Пекине велосипед является основным видом транспорта, тогда как во Фрайбурге езда на велосипеде символизирует экологическое мышление. Скоро студенты будут подкатывать к университету на мотоциклах на солнечной энергии, это только вопрос времени, убедили меня.

Следующей целью моего путешествия был город Альмери?я в южной Испании. Там я оказался два года спустя, в июле 2006-го. Всего в часе езды от города находится Табе?рнас – единственная сохранившаяся в Европе песчаная пустыня. Кроме того что на этой земле солнце нещадно палит триста пятьдесят пять дней в году, она еще и идеально подходит для киносъемок: там снимались такие фильмы, как “Паттон”, “Великолепная семерка”, “Ветер и лев”, “Индиана Джонс и последний крестовый поход” и “Лоуренс Аравийский”. Там же снималась знаменитая “долларовая” трилогия спагетти-вестернов Серджо Леоне – “За пригоршню долларов”, “На несколько долларов больше”, “Хороший, плохой, злой”. Но этот успех не приносил процветания Альмерии. К началу 1970-х этот район был самым бедным во всей Испании. И вдруг там обнаружились огромные объемы грунтовых вод. Началась сельскохозяйственная революция. Возникли сотни теплиц, пользующиеся преимуществами доступной воды и ежедневного солнечного освещения (“Солнце проводит зиму в Альмерии”, – гласит поговорка: среднегодовая температура там составляет 17 °C); местные жители вскоре стали хвастаться тем, что из космоса видно не Великую Китайскую стену, а их парники – огромное море пластика. К концу века город стал одним из самых богатых в южной части Испании, туда в массовых количествах стали прибывать иммигранты^[681].

Этот период частично совпал с нефтяным кризисом 1970-х, а уже в начале 1980-х Международное энергетическое агентство при участии девяти стран установило в этой области небольшую электростанцию для проведения испытаний двух разных установок солнечной энергии. Одна состояла из целого поля (девяноста штук) контролируемых компьютером зеркал (гелиостатов), которые следили за солнечными лучами и собирали их пучком на центральной башне, где их энергия преобразовывалась в тепловую; другая – из трех полей вогнутых рефлекторов, которые также следовали за солнцем и отражали его энергию на металлические трубы, заполненные маслом. Эти трубы медленно нагревались до 290 °C, а масло направлялось в парогенератор. Потом добавился и третий проект, уже целиком испанский: центральная башня, снабженная тремястами гелиостатами, отражающими концентрированное тепло на черные поглощающие панели на верхушке башни с его дальнейшей передачей на водяной / паровой приемник и систему теплохранения из контейнеров с солевым расплавом. Расчет был на то, что хотя бы один проект окажется коммерчески состоятельным, но к концу 1980-х все партнеры Испании разочаровались из-за отсутствия какого-либо прогресса и вышли из проекта, осталась только Германия. Начиная с 1999 года лишь один проект продолжил развиваться, но зато он процветал. Plataforma Solar de Almer?a (PSA) с тех пор стала крупнейшим научно-исследовательским центром по солнечной энергетике в Европе (в мире с ней соперничают только Институт Вайцмана в Израиле, Sandia Laboratories в Альбукерке, Нью-Мексико, и 2 тыс. гигантских зеркал в пустыне Мохаве под городом Барстоу, Калифорния).

Одним из первых уроков, который я усвоил в Альмерии, был следующий: концентрация солнечной энергии и фотоэлектрические панели представляют совершенно разные технологии. В панелях солнечные фотоны используются для возбуждения электронов и создания тока, в то время как в термальной солнечной энергии, в использовании которой пионером стала Альмерия, фотоны служат для нагревания молекул жидкости. Для этого энергетического перехода требуются длинные металлические зеркала, фокусирующие солнечный свет на трубах, а воду нужно прогонять через теплообменник, генерирующий пар для вращения турбины. Поскольку весь этот процесс требует большой площади и обилия солнечного света, его идеальным местоположением оказывается высушенная солнцем пустыня.

Моим провожатым по территории стал Хосе Мартинес Солер, бодрый сотрудник проекта тридцати с небольшим лет, заканчивающий диссертацию о маркетинге солнечной энергии. Он с гордостью известил меня, что PSA вскоре отметит свое двадцатипятилетие, а также сообщил, что две испанские компании смогли найти коммерческое применение некоторым исследованиям научного центра. Город вроде Фрайбурга не может вырабатывать слишком много тепла из солнечного света, но высокотехнологичные кремниевые панели и посеребренные зеркала в Альмерии могут усиливать солнечный свет до температур, тысячекратно превышающих его начальный уровень (пока Хосе объяснял мне это, мы проходили мимо двери с табличкой: “Опасно, концентрированный солнечный свет”).

Увиденное впечатлило меня, но не смогло убедить в том, что солнечная энергия может сделать значительный вклад в мировые энергетические потребности. Я также встретился с Альфонсо Севильей Портильо, местным экспертом по вопросам энергетики и первым директором PSA. Пятидесятилетний элегантный мужчина, Портильо категорически не поддерживает стратегию своей бывшей компании. PSA разрабатывает технологию для продажи, тогда как “нам надо формировать потребление. Если мы будем продолжать жить так, как живем, мы никогда не сможем обеспечить энергией все свои потребности”. Научное исследование солнечной энергии должно быть составной частью общей жизненной философии, говорит он. Доктор Севилья оставил PSA и перешел на работу в новый проект в Кронсберге, под Ганновером, где около 6 тыс. жилых блоков, вмещающих 15 тыс. человек, образуют пять компактных кварталов. Городок будет использовать на 40 % меньше энергии, сохранив при этом тот же уровень жизни.

Ведет ли эта дорога в будущее? В то время как в прошлом изобретателей по большей части интересовали научные и философские аспекты “ловли солнца”, сегодняшний энтузиазм исследователей происходит из страхов, связанных с глобальным потеплением и истощением запасов естественного топлива, а также тем, что основные месторождения нефти находятся в политически нестабильных регионах, таких как Персидский залив, Нигерия и Венесуэла. Источники энергии ископаемого топлива могут прибавляться – газолин, керосин, пропан, – но и техники по преобразованию альтернативных форм энергии также множатся: солнечная энергия, ядерное расщепление и термоядерный синтез, энергия ветра, волн, переработка биоматериала (мертвые растительные и животные ткани преобразуются в этанол, биогазовое и биодизельное топливо). Почти каждый день в газетах появляется новая история о таких альтернативах, но не каждая из них реализуема. Как замечали скептики о энергии ветра, “со времен Дон Кихота ветряные мельницы не порождали столько иллюзий”^[682].

Хирам вам позже перезвонит. Он возится с нашими солнечными панелями.

Но даже самые фантастические идеи могут превращаться в реальность. В 1980-е великий фантаст Артур Кларк утверждал, что мы сможем получать электричество из океана в неограниченных количествах и без “огромной массы вращающихся машин”. Он конкретизировал свою идею в The Shining Ones (“Сверкающих”), где использовались тепловые двигатели, “работающие на термальном перепаде между теплыми поверхностными слоями и ледяными глубинными водами”^[683]. В действительности Pelamis, змееподобная машина длиной в 150 м (почти с пассажирский поезд), сегодня генерирует электроэнергию из поглощаемой энергии волн, а горизонтальные турбины, смонтированные на морском дне, работают по принципу подводных ветряков. Одна только Великобритания может генериров ать до 20 % требуемой электроэнергии из волн и приливов^[684].

Гелиос, прототип летающего крыла, парящего на солнечной энергии над Гавайями, июль 2001-го Первый испытательный полет продлился 18 ч (Nick Galante / PMRF / NASA)

В 1981 году аэроплан на солнечной энергии впервые пролетел над Ла-Маншем, а сейчас часовая компания “Омега” разрабатывает летательный аппарат, который сможет облететь земной шар на солнечной энергии (запасая ее в литиевых батареях, расположенных на крыльях). В марте 2007 года швейцарское судно sun21 пересекло Атлантику за шестьдесят три дня; сегодня в рамках исследования космоса планируется испытание аппарата, получающего энергию посредством гигантского солнечного отражателя. Тем временем ученые, обслуживающие знаменитую крупнейшую в мире солнечную печь в Фон-Роме-Одейо в Пиренеях, смогли добиться от концентрации солнечного света температуры в 3500 °C. В городе Удайпуре местный махараджа ввел рикши на солнечной энергии. А последние несколько десятилетий инженеры работают над автомобилями на солнечной энергии, и, хотя до коммерческого применения пока далеко, каждые два года в Центральной Австралии на 3000-километровой трассе от Дарвина до Аделаиды устраиваются соревнования таких машин^[685]. У гибридов типа Volkswagen Eos (названного в честь греческой богини зари) и французского Venturi Eclectic имеется убирающаяся крыша с солнечными батареями. Но солнечный свет не может дать энергии больше чем на 23 км в день, и автомобиль должен быть крайне легким и аэродинамичным, рассчитанным только на водителя.

В изобретательности нет недостатка, куда ни глянь. В мае 2009 года модный журнал Visionaire сделал “солнечный” номер с черно-белой обложкой, чье фотохромное покрытие расцветало полноцветным спектром под солнечными лучами. Solio, портативное зарядное устройство размером с мобильный телефон, разворачивает фотоэлектрический трилистник для улавливания солнечных лучей, энергию которых оно может затем направить в мобильный телефон, наладонные компьютеры, игровые приставки или плееры. Такие персональные устройства могут подключаться и к спортивным сумкам или “солнечным курткам” (сделанным из специального материала – микротина), у которых небольшие пластины вшиты в съемный воротник^[686]. Мусорные баки, установленные на американских пляжах, имеют фотоэлементные сенсоры, которые отправляют сообщение в коммунальный департамент, когда контейнер заполняется на три четверти. Химики пока еще работают над производством краски, которая могла бы преобразовывать солнечный свет прямиком в электричество, но ученые Национальной лаборатории в Айдахо уже в 2008 году изобрели пластик, который делает ровно это: Solar Skin (“солнечная кожа”) представляет из себя тонкую пленку из полупроводника (селенида меди – индия – галлия), которую можно нанести непосредственно на стекло или металл. Также разработана самовосстанавливающаяся краска для автомобилей и мебели, которая устраняет повреждение покрытия за несколько минут под воздействием солнца.

Если посмотреть в более крупном масштабе, то инженеры в Нью-Джерси запатентовали устройство для переключения государственной электрической сети с обычной энергии на солнечную в течение нескольких секунд после отказа первой. Солнечные печи сегодня способны печь шестьсот блюд дважды в день^[687]; метан, образующийся на мусорных свалках, продается как источник энергии; разрабатываются биосистемы, где можно было бы использовать облучаемые солнцем водоросли для преобразования СО₂ и воды в кислород и богатые протеином углеводороды и в конечном итоге в топливо.

Утверждается, что медленное осевое вращение Луны, отсутствие атмосферы и избыток строительного материала благоприятствуют возведению на поверхности нашего спутника установок для сбора солнечной энергии. Эта энергия, собранная посредством сотен лунных панелей, обеспечивала бы бесперебойное питание всевозможным космическим аппаратам, а в конце концов и землянам^[688]. Еще одна альтернативная энергетика, космическая, подразумевает запуск спутников, снабженных большими фотоэлектрическими поверхностями, которые будут расправляться (или надуваться, технология пока находится в стадии эксперимента), когда спутник ляжет на орбиту. В ближнем космосе солнечный свет примерно в восемь раз интенсивней, чем на поверхности Земли, но полномасштабные испытания этой программы еще не проводились, а попытка запустить в 2005 году первый аппарат с солнечным парусом, Cosmos 1, провалилась^[689].

Все эти инициативы делают довольно сложной задачей оценку прогресса в области солнечной энергетики – в конце концов, в первые годы администрации президента Рейгана энтузиазм правительства в отношении солнечной энергии заметно поубавился одновременно с исчезновением солнечных панелей, которые Джимми Картер велел установить на крыше Белого дома. Рейган также урезал бюджет Института исследований солнечной энергии и позволил свернуть налоговые льготы на возобновляемые источники энергии. Дело было не только в Рейгане: между 1980-м и 2005-м доля всех расходов США на научные исследования по энергетике упала с 10 до 2 %, а бюджет 2007 года выделял на исследования по солнечной энергии всего 159 млн долларов, половину от бюджета на ядерную энергию (303 млн) и треть от бюджета на угольную (427 млн). В конце 2009 года в Конгресс США поступил законопроект, согласно которому предполагалось законсервировать тринадцать солнечных и ветряных электростанций, запланированных к развертыванию в пустыне Мохаве в Калифорнии, “вероятно, самой солнечной земле в мире”, по словам одного эколога. В мире, ожидающем прироста населения на 2,5 млрд человек к середине столетия, государственные и корпоративные инвестиции в энергетику сокращаются, а не растут^[690].

Важный момент – насколько долго будут продолжаться ассигнования: любые “солнечные” проекты в большой степени поддерживаются налоговыми льготами, грантами и программами, в рамках которых энергетические компании должны возмещать средства абонентам, направляющим энергию от своих солнечных приспособлений в государственные энергосети. Но, например, в Дании, где 17 % электричества поступают от ветряных турбин, новые проекты были практически полностью заморожены, когда дотации пали жертвой изменчивых политических приоритетов. В Испании, где правительственное финансирование щедрее, чем где-либо в Европе, в 2008 году была принята программа сокращения расходов. Другие страны, скорее всего, последуют той же дорогой: в октябре 2009 года компании – импортеры солнечных панелей в США понесли 70 млн долларов расходов по причине неожиданно выросших тарифов.

В Германии также происходят политические стычки на этой почве (консерваторы утверждают, что субсидии на солнечную энергию растут так быстро, что это вскорости начнет влиять на счета за электричество). Несмотря на столкновения на почве субсидий, страна продолжает оставаться лидером в области солнечной энергетики: пятнадцать из двадцати крупнейших мировых электростанций находятся в Германии^[691], они производят 750 мВт энергии, что в пять раз превышает аналогичную цифру в США за 2006 год. Японцы не сильно отстают – 1,5 млн строений в Токио имеют солнечные водонагреватели, это больше, чем во всех Соединенных Штатах. В январе 2010 года сообщалось, что Китай, не занимавший никакой доли в индустрии еще пять лет назад, неожиданно перегнал Японию и Запад, став крупнейшим производителем солнечных батарей на земном шаре. Такими темпами уже скоро Китай будет производить больше половины мирового продукта, а также станет ведущим производителем ветряных турбин^[692].

В 2005 году в Испании был принят закон о том, что все новые жилые помещения должны иметь устройства для вырабатывания солнечной энергии. Израиль использует солнечные водонагревательные системы в 30 % построек, а в новых домах они обязательны. Китай принимает сходные меры, а Швеция планирует полностью отказаться от энергии ископаемого топлива^[693]. Солнечные электростанции строятся в Мексике, ЮАР, Египте, Алжире и Марокко. Несколько американских штатов законодательно защитили “право на свет” для городских парков – запоздалый поклон Юстиниану^[694], – а Калифорния, где возникла программа “Миллион солнечных крыш”, в одиночку производит 54 % мировой ветряной энергии. Десять лет назад только на пятистах крышах в Калифорнии стояли солнечные панели; сегодня таких установок уже почти 50 тыс., и они обеспечивают энергию, эквивалентную энергии большой электростанции.

Сравнительно новым явлением во всем мире стала теплоизоляция посредством съемных панелей на крыше. Этот конструктивный элемент стал частью домовой архитектуры только в 1980-е, по инициативе замечательного американского инженера Гарольда Хэя. Хэй был в Индии с делегацией американского правительства в 1950-е и заметил, что многие живут в заржавленных лачугах из листового железа, которые страшно нагреваются днем и остывают ночью. Он разработал кровельные панели, которые можно было снимать днем и ставить обратно ночью (в зимние месяцы) либо наоборот – в летний период. Одна простая идея сыграла важную роль для сотен тысяч индийских домов. В 1976 году Хэй дал прозорливый совет:

Мы средиземноморское, а вовсе не всесезонное животное. Мы принадлежим умеренным зонам Земли… но наша технология сделала возможным нагревание арктических областей планеты и охлаждение тропиков в достаточной мере, чтобы нам там было комфортно. В определенном смысле весь энергетический кризис состоит в этом. Мы научились использовать энергию для создания себе комфортных условий в областях, к жизни в которых мы физически не приспособлены… Мы можем использовать солнечную энергию и даже злоупотребить ею^[695].

Проповедники перехода на солнечную энергию осторожны с выводами, но указывают на то, что стоимость начала снижаться. “Тридцать лет назад солнечная энергия была экономически эффективной для спутников, – говорит Дэниел Шугар, президент калифорнийской SunPower Systems, – сегодня она становится рентабельной уже для домов и предприятий”^[696]. Рынок, в 2007 году оцениваемый в 11 млрд долларов, растет более чем на 25 % в год. Но, несмотря на это, солнечные панели до сих пор относительно дороги.

В начале 2008 года газета New York Times попросила четыре компании предоставить расценки на установку солнечных батарей на крышу жилого дома на Манхэттене^[697]. После торга самая низкая цена составила 370 тыс. долларов за пятидесятикиловаттную систему. Государственные гранты и налоговые льготы закрыли 265 тыс., а остаток был профинансирован десятилетней ссудой под небольшой процент – двести шестьдесят шесть панелей устанавливались с расчетом на двадцать пять лет работы. Потом в процесс включается взаимозачет электроэнергии: домовладельцы с солнечными электрическими системами видят, как их счетчики вращаются в обратную сторону, когда светит яркое солнце, – их баланс растет, что частично, а иногда и целиком снижает их расходы на электричество. Так что солнечная энергия, вначале дорогая, предположительно становится экономически целесообразной при длительной эксплуатации.

Срок может быть действительно долгим. В 2009 году солнечная энергия производила 0,5 % всего электричества в Германии, все возобновляемые ресурсы вместе – 14,2 %; в США в 2001 году возобновляемые ресурсы покрывали 6 % потребляемой энергии, и предполагается, что эта цифра останется неизменной следующие четверть века. В США сейчас насчитывается 128 млн домов, и только в 80 тыс. из них стоят какие-либо установки солнечной энергии. Поступление солнечной энергии в мировом масштабе покрывает около 9 % энергетических потребностей человечества, и ожидается, что этот показатель опустится до 8 % (разные источники приводят разные цифры: журнал National Geographic оценивает этот показатель менее чем в 1 %).

Некоторые долгожданные формы энергии все еще пребывают на этапе предварительного планирования. Термоядерный синтез – производство энергии посредством соединения атомов водорода в атомы гелия, на этом процессе работает Солнце – десятилетиями обсуждается в качестве потенциально безграничного источника энергии, но до его эксплуатации еще очень далеко^[698]. Хотя результаты, получаемые от возобновляемых источников энергии, быстро растут, они начинались с таких маленьких цифр, что их совокупная доля в энергетической цепочке остается минимальной.

“Большая проблема в больших числах, – говорил Нейл де Грасс Тайсон из Хайденского планетария. – В мире потребляется около 320 млрд квт·ч энергии в день”^[699]. А к наступлению следующего века мы будем использовать в три раза больше. Американцы отличаются особенно высоким потреблением: население США составляет менее 5 % от мирового населения, а потребляет оно более 20 % энергоресурсов. Полноценный переход на солнечную энергию в Соединенных Штатах потребовало бы 420 млрд долларов субсидий – гигантская цифра, которая, однако, составляет всего одиннадцать дней от годового ВВП США. В своей инаугурационной речи президент Обама провозгласил: “Мы используем энергию солнца, ветра и почвы для заправки наших машин и работы наших фабрик”, – и уже через месяц подписал создание стимулирующего пакета в 787 млрд долларов, нацеленного на удвоение объемов энергии из возобновляемых источников за следующие три года. В октябре 2010-го первая из девяти многомиллиардных солнечных ферм в Калифорнии, Неваде и Аризоне получила зеленый свет, а двадцать семь американских штатов уже требуют от своих энергетических компаний прироста доли электроэнергии, производимой с помощью возобновляемых источников энергии. Энтузиасты говорят о 650 тыс. кв. км земли только на юго-западе США, пригодных для установки солнечных электростанций, а также указывают на то, что, если всего 0,35 % земной поверхности будет покрыто солнечными элементами (площадь Франции), этого будет достаточно для удовлетворения всех наших потребностей. Всего…

Доктор Тайсон ставит проблематику в ошеломительный контекст с помощью простой истории. В 1964 году русский астроном Николай Кардашев предложил ввести три типа цивилизации в зависимости от использования энергии. Цивилизация I типа эксплуатирует энергию внутри своей планеты и на ее поверхности. Она контролирует весь солнечный свет, падающий на поверхность планеты, и может по желанию воспользоваться энергией вулкана или урагана. Более продвинутая цивилизация II типа способна освоить всю энергию своей материнской звезды, что делает ее в 10 млрд раз более мощной, чем цивилизации I типа. А III тип использует энергию всех звезд в своей галактике, увеличивая собственную мощь в 10 млрд раз относительно II типа.

“К какому типу относятся земляне? – заключает Тайсон. – Простите за плохие новости, но цивилизация, население которой запасает ископаемые, бежит прочь от извергающихся вулканов, эвакуирует города от надвигающихся ураганов и спасается в горах от цунами, не отвечает за собственную планету и вряд ли может претендовать на статус выше, чем тип ноль”. Возможно, у нас есть надежда. Как полагает биолог Оливер Мортон,

нам предстоит задача обнаружить новые технологии, расположенные в пространстве между фотоэлектрическим элементов и растительным листом, – новые гибридные формы индустрии и природы. Чтобы делать растительноподобные вещи, генерирующие альтернативное топливо или, возможно, даже электричество… нам нужно работать над полным диапазоном технологий, преобразующих солнечную энергию^[700].

Такие решения наверняка имеются. В 1931 году, незадолго до смерти, Томас Эдисон, крестный отец электричества, говорил Генри Форду: “Я бы поставил деньги на солнце и солнечную энергию. Вот это источник энергии! Надеюсь, что мы примемся за него прежде, чем закончатся нефть и уголь”^[701].

Часть пятая
Вдохновленные звездой

Символ свастики восходит еще к неолиту (приблизительно 9500 год до н. э.) и использовался по всему миру как символ солнца задолго до того, как его присвоили нацисты. Это “черное солнце”, или “черное колесо”, – один из символов нацистского мистицизма

Глава 23
Символ жизни

Солнце вижу, а не вижу солнца – то знаю, что оно есть. А знать, что есть солнце, – это уже вся жизнь.

Митя в “Братьях Карамазовых” Ф. Достоевского^[702]

– Что же, будет мне вопрос, когда Солнце встает, ты не видишь круглый огненный диск, похожий на гинею?

– О нет, нет, я вижу бесчисленный сонм небесных сознаний, восклицающих: “Свят, свят, свят есть Господь Бог Всемогущий!”

Уильям Блейк, “Видения Страшного Суда”^[703]

Анна Франк в дневнике постоянно упоминает, какой душевный подъем она испытывала при виде старого каштана около небольшого домика, где ее семья скрывалась от нацистов, особенно в моменты, когда дерево освещалось утренним солнцем: “Пока я могу видеть это безоблачное небо и солнечный свет – я не должна грустить”^[704]. Солнце, само по себе или как воплощение всего лучшего в природе, воодушевляет человека. Это самый распространенный из символов, часто появляющийся в геральдике (солнце сияющее, с расходящимися лучами, или солнце с человеческим лицом), одна из популярных эмблем разных институций, от нефтяных корпораций до Смитсоновского института. Только в Британии символ солнца используется в четырехстах девяноста семи торговых марках: для сравнения, триста шестьдесят шесть используют корону и двести тридцать девять – британский флаг.

Интересно, в какой мировой культуре наиболее развит солярный изобразительный ряд. У многих стран солнце помещается на государственном флаге: Антигуа, Аргентина, Бангладеш, Берег Слоновой Кости, Македония, Малави, Намибия, Непал, Никарагуа, Нигер, Руанда, Тайвань, Тунис, Уругвай, Филиппины и Япония, а также менее известные страны – Казахстан, Кыргызстан и Кирибати. Кандидат на роль нового флага Австралии изображает черного кенгуру, прыгающего через солнце, а несколько стран имеют на флаге изображение солнечных лучей. Флаг Индии содержит золотое колесо, символизирующее 24 ч в сутках, а Овальный кабинет гордится огромным ковром с желтыми солнечными лучами.

Японский флаг произошел от стяга с восходящим солнцем, впервые представленного при дворе в 701 году. В 1870 году знакомый нам алый на белом рисунок, известный как хиномару, солнечный флаг, был официально принят. Японский императорский флот (армия тоже, но до 1945 года) имел свою эмблему, где солнце изображалось с шестнадцатью лучами, – Кекудзитсу-ки. Однако среди нескольких сотен семейных японских гербов пятьдесят один содержит изображение звезд, семнадцать – луны и только семь – солнца, словно даже чистейшие аристократы Японии чувствовали себя недостойными близко приближаться к столь возвышенной сущности.

Европейские королевские дома не испытывали таких сомнений. Третьего февраля 1461 года в разгар войны между Ланкастерами и Йорками (известной как Война Алой и Белой розы) будущий король Эдуард IV (1442–1483) со своей армией подошел к Мортимерс-Кросс, деревушке в южном Шропшире, готовый дать бой противнику. Эдуард, которому было всего восемнадцать лет, только что узнал, что его отца и младшего брата взяли в плен, насмехались над ними и казнили. Его люди были измотаны в боях и деморализованы. И тогда с наступлением зари на небе появились три солнца, которые затем неожиданно слились в одно.

Хилари Мантел в романе “Волчий зал” живописует происшедшие события: “ [Эдуард мог увидеть] три солнца, три облачных серебряных диска, лучащихся в морозной дымке. Их свет воссиял над пустыми полями и мокрыми лесами валлийского приграничья, над усталым, давно не получавшим жалованья войском”. Наблюдаемое явление, скорее всего, было ложным солнцем, паргелием, возникающим в результате рассеяния света ледяными кристалликами, хотя могло быть и многократным отражением утреннего солнца от заболоченных земель на восток от стоянки войска. Как бы то ни было, солдаты в ужасе отпрянули от этого зрелища, но Эдуард по какому-то наитию воскликнул: “Это добрый знак, три солнца означают Отца, Сына и Святого Духа!” При этих словах вся его армия, насчитывающая от 5 до 10 тыс. человек, преклонила колени в молитве – а затем поднялась и в бешеном штурме одержала победу. “Жизнь Эдуарда обрела крылья и воспарила: в потоке лучезарного света он узрел свое будущее”^[705]. В дальнейшем Эдуард повелел вплести солнце с человеческим ликом в свои королевские штандарты.

Праздничные фейерверки на Гранд-канале в Версале, устроенные Людовиком XIV в честь одной из военных побед (R?union des Mus?es Nationaux / Art Resource, N. Y.; Chateaux de Versailles et de Trianon, Versailles, France)

Королевской особой, полнее всего отождествлявшейся с солнцем, был, конечно, Людовик XIV, le roi soleil (Король-Солнце, 1638–1715). В 1653 году в возрасте пятнадцати лет он появился перед двором в золотом парике, вышитой тунике и головном уборе, украшенном розовыми и белыми перьями и инкрустированном рубинами, – это все нестерпимо блистало в солнечных лучах, а солнца поменьше сверкали на его подвязках и пряжках его туфель на высоких каблуках^[706]. Девять лет спустя он поставил конный балет между Лувром и Тюильри для 5 тыс. приглашенных гостей. В открывающей представление экстраваганце участвовала группа аристократов в костюмах, символизирующих великие цивилизации. Сам Людовик был одет римским императором – в золотой плащ и с солнечной эмблемой на щите. Следом за ним ехали персы под предводительством брата короля, чей щит был украшен лунной эмблемой и девизом Uno soli minor (“Меньше только солнца”). Восемь лет спустя Мольер вывел Людовика под именем Аполлона в “Блистательных любовниках”, где король, вновь разукрашенный как солнце, появляется на сцене в опере, кульминация которой взрывается вулканами и фейерверками.

В другой раз, за несколько часов до восхода солнца 18 августа 1674 года, Людовик провел свиту через дворцовые сады на каменистый островок 20 м в поперечнике, где был установлен двадцатипятиметровый обелиск, увенчанный сферой раскаленного света. Барельеф на обелиске изображал короля, переправляющегося через реку во главе своей армии. Внизу с одной стороны растянулся поверженный лев, а с другой – покорный орел^[707]. Вся экспозиция медленно горела, пока поданный сигнал не вызвал гром фейерверка – вдоль канала в небе распустилась королевская лилия под грохот сотен пороховых зарядов. Двойной триумф, солнца и суверена, светила справедливости, был полным.

Отождествление себя с солнцем было политически дальновидным ходом, поскольку отбрасывало квазибожественный блеск на Людовика, ведь Солнце было небесным телом, ассоциировавшимся с Аполлоном, богом мира и искусств, равно как и символом военной славы, что вполне отвечало амбициям монарха-воина. Решение Людовика было с радостью воспринято современными хронистами. Историк отец Клод Франсуа Менетрие торжествовал:

Какое более великое и героическое усилие можно было бы вообразить, нежели деятельность солнца, освещающего весь мир и работающего без устали над поддержанием всего, что находится на его поверхности? Что может быть более достойно короля, который взял на себя эти величайшие обязанности, как только стал управлять своими землями?^[708]

И разумеется, стоит вспомнить Версаль – этот выдающийся дворец, который Людовик сделал своей главной резиденцией. Солнце было не единственным принятым там символом, но все остальные отступали перед ним в тень. Оформление повсеместно сочетало изображения и атрибуты Аполлона (лавр, лиру и треножник) с королевскими портретами и эмблемами. Большие апартаменты короля превозносили этого наихристианнейшего монарха как солнце, а салон Аполлона был назначен главной комнатой апартаментов.

Еще одним общим местом у короля и светила оказалось то, что и звезда, и институция королевской власти девальвировались с течением времени. Начиная как минимум с XIX века уменьшающееся влияние дневного цикла на ежедневную жизнь развитого мира и развитие научного знания все больше демифологизировали солнце. Потеряв статус божества с божественными же способностями, оно стало ассоциироваться с новым, менее персонифицированным пантеоном: оно превратилось в часы, отмеряющие наше существование, в повелителя погоды (позднее открытие), регулятора времен года, оно обладало властью над жизнью и смертью, но опосредованно, не будучи антропоморфным божеством, к которому люди могли бы взывать или которое могли бы умиротворять. А по мере того, как мы начинали его иначе воспринимать, его символическая ценность также менялась.

Солнце всегда играло важную роль в религии. У иудеев семисвечная менора исходно символизировала горящий куст, который Моисей увидел на горе Синай, то есть свет Господень, но в более поздних интерпретациях ветви светильника обозначали пять известных тогда планет, Луну и Солнце. В Японии усердно молящиеся знают, что лучшее время для медитации – перед восходом и после заката. Для описания Преображения Господня евангелисты не нашли лучшего сравнения, чем с блеском солнца и белизной его света – подходящий образ для перехода Сына Господня из плотского мира в духовный.

Тысячи лет индийские женщины, желающие забеременеть, стояли обнаженные в воде, подставляя свои тела солнцу (Michaud / Rapho / eyedea)

Солнце появляется и в видениях. В период между 13 мая и 13 октября 1917 года “прекрасная госпожа, сказавшая, что спустилась с небес” якобы шесть раз явилась трем молодым пастухам около города Фа?тима в окрестностях Лиссабона. Дети рассказывали о “пляшущем солнце”, выделывающем курбеты в небесах, – несомненном орудии Бога. Фатима стала одним из важнейшим пунктов христианского паломничества, и в один из дней, 13 октября, при скоплении более 25 тыс. паломников было засвидетельствовано, как атмосфера приобрела оранжевый оттенок по мере потускнения солнца, затем облака внезапно разошлись, и яркий свет, подобно гало, стал исходить из сумрака^[709]. Солнце начало вращаться и менять цвет, а затем быстро сместилось восточнее.

Фрэнк “Вольный Ездок” Рейнолдс, секретарь Сан-Францисского отделения Hells Angels. На фестивале Human Be-in на стадионе Polo Fields в парке “Золотые ворота” в 1967 году (крупное контркультурное событие, собравшее 20 тыс. человек) Фрэнк только и делал что безотрывно смотрел в небо. Фотограф Лэрри Кинан, документировавший это добровольное испытание, написал: “Когда я встретил Вольного Ездока несколько недель спустя, он рассказал мне, что сжег глаза, глазея на солнце под кислотой” (photo by Larry Keenan)

Начиная с 1960-х в западных кругах связанной с употреблением психоделических веществ культуры стали появляться другие солнечные видения. Например, отец ЛСД Альберт Хофманн (1906–2008) заинтересовался механизмами, посредством которых растения превращают солнечный свет в вещества, трансформирующие психическое состояние человека. “Все происходит от солнца”, – говорил он и называл ЛСД вратами в новые формы сознания^[710]. Хофманн изучал галлюциногенные вещества, обнаруженные в мексиканских грибах. Певец и автор Донован написал одну из первых психоделических песен, Sunshine Superman, а хиппи-мюзикл “Волосы” заканчивался номером Let the Sunshine In. Этим люди и занимались.

Конечно, подогретые наркотическими веществами солярные празднования не уникальны и не свойственны какой-либо отдельной группе или стране. Мирча Элиаде описывает мифологию десана, небольшого племени, обитающего в экваториальных лесах вдоль реки Ваупес в Колумбии. Культура этого племени находится на архаическом уровне, выше всего ставится охота, а религиозная мифология строится вокруг творческих способностей Отца-Солнца. “Для племени десана душа – светящийся элемент, обладающий способностью излучать свет, дарованной солнцем при рождении каждого человеческого существа”, – пишет Элиаде. Эта связь укрепляется психоделическим наркотиком яге?, употребление которого приводит участника ритуала в подземный мир, населенный светящимися существами. “Употребление яге? называется словом, которое означает “пить и видеть” и интерпретируется как возвращение… в тот изначальный момент, когда Отец-Солнце начал акт творения”. Свет, согласно Элиаде, также связан с сексуальностью – еще один аспект мифа о сотворении мира, подразумевающий появление душ из семени, порождаемого божественным светом:

Если все, что существует, живет и размножается, является порождением Солнца и если “духовность” (интеллект, мудрость, ясновидение и т. п.) имеет характер солнечного света, то отсюда следует, что каждый религиозный акт имеет в то же время смысл, связанный с “семенем” и “видениями”. Сексуальные оттенки смысла световых ощущений и галлюцинаций кажутся логическим следствием последовательной солнечной теологии^[711].

Солнечные мифы поддерживают, утешают и воодушевляют. В зависимости от личного вкуса они могут делать и что-то большее. Всегда существовало множество невинных и практичных способов получать от солнца вдохновение. Колесо, которое мы впервые находим на пиктограмме из Урука в Месопотамии около 3500 года до н. э., тому пример. Те, кто занимается йогой, приветствуют солнце. Тед Хьюз требовал от своего издателя, чтобы тот издавал его стихи только в те дни, когда этому благоприятствовало магнитное поле Земли. Мата Хари (1876–1917), голландская танцовщица, расстрелянная французами за шпионаж в пользу Германии, взяла свое сценическое имя из малайского названия для солнца (буквально “глаз дня”). Игра в поло произошла от соревнований монгольских кочевников, которые гоняли человеческую голову взад и вперед по полю – занятие, у которого, как считается, солярное происхождение. Похожий вариант игры появился в Персии в V веке до н. э. – конные всадники гоняли “огненный шар” по “небесному полю” в процессе “солнечной игры”.

Я отдаю себе отчет в том, что приведенный выше список может показаться спорным, но с солнцем все именно так. Оно проникает в самые странные и некатегоризируемые области. В оставшейся части главы разбирается четыре из них: как солнце затрагивает язык, а также обычные символы – светлые волосы, золото и зеркала.

Слова, связанные с солнцем или возникшие под его влиянием, отражают культурные установки. Имена этносов или названия мест часто несут в себе солнечный элемент. В Персии такие имена, как Афруз, Афшид, Далилей, Дорий, Фаример, Джала, Джаантаб, Хоршид, Куршид, Мераса, Мершид, Шамс, Шидоуш и Талайе, находятся в употреблении и несут оттенки значения “солнце”, а также множество других со значениями “свет” или “блеск”. В санскрите Асья означает “восход”, а Джаядитья – “победоносное солнце”. Оба имени Рави и Равиндра означают “солнце”: слог “ра” во многих языках используется одновременно для человеческих имен и значимых концептов, связанных с солнцем. В японском само слово Nippon (“японский”) означает “источник солнца”.

В северном полушарии чем дальше на север или на запад углубляешься в Старый Свет, тем меньше вероятность встретить подобные соответствия. Позиционные обозначения, связанные с солнцем, до сих пор используются в навигации, но географические термины Orient, Occident, Levant уже отмерли. Впрочем, вся европейская культура настолько прочно укоренена в Средиземноморье, что до сих пор сохраняется множество подобных метафор, особенно в английском, и отнюдь не из-за климатического сходства, а потому что английские авторы любили вводить новые “солнечные” обороты. Некоторые принадлежит перу Шекспира – например, to burn daylight в значении “растрачивать время”, встречающееся и в “Ромео и Джульетте”, и в “Виндзорских насмешницах”.

Уличный язык активно использует солнце в самых разных значениях. Леденящее кровь выражение “гарлемский закат” – рана, нанесенная бритвенным лезвием, – впервые было введено в оборот Рэймондом Чандлером в 1940 году, позднее использовалось в стихах Шеймаса Хини. Sundowner (букв. “закатник”) обозначает как бродягу в австралийских бушах, являющегося на ферму под вечер в поисках пищи и крова, так и строгого морского капитана (произошло от требования к команде возвращаться на борт корабля до захода солнца). Когда наступает время выпивки, по-английски говорят: “Солнце над нок-реей” – в территориальных водах и вообще северных широтах солнце оказывалось над нок-реей (одной из горизонтальных рей парусного корабля) в районе полудня, хотя время выпивать, конечно, наступало еще раньше^[712].

Вокруг солнца строятся и многие пословицы и поговорки: “Солнце плавит масло, оно же укрепляет глину”, “Солнце не светит по обе стороны изгороди”. “Летит прямо на солнце”, – говорят англичане про человека, который с энтузиазмом делает все для собственного уничтожения, а “луч солнца” означает веселого жизнерадостного человека. Sunfisher – сленговое обозначение необъезженного коня, а “выставить попону на солнышко” – дать лошади отдохнуть после скачки.

Происхождение многих слов и выражений установить достаточно легко. Например, солнечное сплетение называется так потому, что нервные окончания расходятся из центра в области желудка, как лучи, пронизывая все тело, а Арчи Гудвин (герой детективов про Ниро Вульфа) называет точные факты “невыгорающими на солнце” (англ. sunfast), потому что они стойкие, как невыцветающий краситель. Но некоторые могут поставить в тупик кого угодно: например, англичане про страшно нервничающего человека говорят, что он “прогуливается по Солнцу”. В мире права со словами обращаются по-своему: sunshine law (“закон солнечного света”) запрещает правительству принимать указы без определенного временного срока, отводимого на рассмотрение проекта общественностью; слово daylight (дневной свет) является юридическим термином, который оговаривает, что период между восходом солнца и его заходом считается частью дня, а не ночи – это важный момент при квалификации преступления как ночной кражи или дневной. Одним из самых странных наименований для солнца стало выражение Spanish faggot, которое можно найти в “Словаре просторечий” Гроуза (1811), – возможно, оно появилось из-за того, что с XV века и до конца правления короля Карлоса I (1500–1558) на испанских монетах (и монетах доминионов) штамповалось изображение фашин (faggot) – неплотных связок стрел, что напоминало солнечные лучи.

Если выбирать цвет, символизирующий солнце, это, конечно, желтый. “Гляньте на это желтое солнце!” – восклицает Нелли Форбуш, героиня мюзикла “Юг Тихого океана”. Разумеется, солнце может быть любым от оранжевого до красного или белого, но желтый – его основной цвет. И даже с таким сужением диапазона число оттенков, которые способно принимать солнце, всегда бросало вызов человеческой изобретательности. Разнообразие солнечно-желтых колеров в магазинах красок варьируется от оттенков, отсортированных по времени суток и погоде (“разгар полудня”, “начало восхода”, “солнечный ливень” и т. д.), до золотых оттенков (“кошачье золото”, “золотое озеро”) и таких, вероятно, “солнечных” цветов, как “желтая кирпичная дорога” и “метиска” (не спрашивайте, что это значит). В свете такого ассортимента не стоит удивляться тому, что британский художник сэр Терри Фрост (1915–2003), взятый немцами в плен при оккупации Крита в 1941 году, проводил время за экспериментами с желтым и насчитал триста восемьдесят один его оттенок. И все они входят в солнечный гардероб.

Непосредственно человеческие существа смогли приблизиться к солнцу только цветом своих волос. Женщины в Древнем Риме обесцвечивали волосы с помощью негашеной извести и древесной золы, ревнуя мужей к германским рабыням-блондинкам. Светлые волосы обычно образуют гораздо больше прядей, чем темные или рыжие, поэтому блондинки продолжительное время считались более способными к деторождению. В своей культурной истории видов Джоанна Питман указывает на то, что большинство сказочных героинь – блондинки, от Красавицы из “Красавицы и чудовища” до Золушки, Златовласки и Рапунцель. “Мужчины в [Древней] Греции были заворожены светлыми волосами”, которые символизировали фантазию и богатство. Она добавляет также, что “главным эпитетом для Афродиты в сочинениях Гомера было “золотая”^[713].

Светлый цвет волос, пишет Питман, сопровождался предубеждением в Темные века, манией в Возрождение, мистикой в елизаветинской Англии (сама Елизавета обладала золотисто-каштановой шевелюрой), закладывал мифы в XIX веке, служил идеологиям в 1930-е в гитлеровской Германии (где на самом деле только 8 % женщин были натуральными блондинками) и в сталинской России (там блондинки были так же редки) и, наконец, стал сексуальным завлечением в 1950-е с их голливудским восславлением гламурных, но не слишком умных блондинок. Как пишет Чандлер в “Долгом прощании”, “блондинки бывают разные, слово “блондинка” теперь звучит почти комически” (и это написано в 1940 году)^[714]. В начале 1960-х Калифорния запустила моду на загорелых красавиц блондинок, этих золотых девочек воспевали Beach Boys. Сейчас мы возвращаемся в мир бесчисленных оттенков красок, но смысл остается неизменным: желтый, какого бы он ни был тона, является цветом солнца и в качестве такового вызывает восторг и поклонение.

Подобно тому как желтый является цветом солнца, так и золото является его металлом. Культуролог Хью Олдерси-Уильямс замечает: “Слово gleam (блестеть) происходит от индоевропейского корня ghlei-, ghlo– или ghel– со значением “светиться, мерцать, сверкать”; от этого же корня происходит и слово yellow (желтый)”^[715]. Питман проводит это соответствие еще дальше: “Золотой цвет издавна утвердился в классических канонах красоты и власти. Почти за две тысячи лет до Гомера, во времена протоиндоевропейцев, этот цвет был связан с поклонением Солнцу и огню, с почитанием желтой богини зари”^[716]. Эта ассоциация без изменений выдержала столетия. И вот Джеймс Джойс соединяет солнечные лучи, светлые волосы и золото в совершенную сцену, над которой в ярком утреннем свете размышляет Лео Блум: “Стремительные жаркие лучи солнца примчались от Беркли-роуд, проворные, в легких сандалиях, по просиявшему тротуару. Вон она, вон она стремится навстречу мне, девушка с золотыми волосами по ветру”^[717]. Слова Джойса были ближе к истине, чем он сам думал. Золото обнаруживается в человеческих волосах (практически единственная часть человеческого тела, где оно может содержаться). В среднем, и это не обрадует даже парикмахера, его концентрация составляет около восьми миллиардных частей на 1 г, у взрослых больше, чем у детей, а у мужчин больше, чем у женщин^[718].

Связь солнца с золотом легко понять, и дело здесь не только в цвете. Задолго до появления алхимии золото считалось самой совершенной вещью на Земле, и это неразрывно связывало вещество с великой звездой^[719]. Как восклицал алхимик в “Соборе Парижской Богоматери”, “золото – это солнце, уметь делать золото значит быть равным Богу”^[720]. Золото – единственный металл, который никогда не тускнеет, и потому оно – подходящий символ для чистоты; оно может быть расплющено таким тонким слоем, что у него не остается никакой прочности, оно приближается к чистейшей эфемерности^[721]. Часто из-за его редкости и ценности оно ассоциируется не столько с божественной сущностью, сколько с царской.

Золото ценилось всегда и в любой культуре. В 624 году до н. э. коринфский тиран Периандр пригласил знать на ужин и велел солдатам сорвать с женщин все золотые украшения и накидки с золотой вышивкой – эти трофеи оплатили десятилетия его правления. В 560 году до н. э. в Лидии (сегодняшняя западная Турция) были отчеканены первые золотые монеты, а в 1284 году Венеция ввела золотой дукат, который стал самой популярной монетой в мире. Колумб, отправляя золото своей королеве, ликовал: “О великолепное золото! Кто обладает золотом, тот имеет сокровище, которое позволяет ему получить все, что он хочет, диктовать свою волю миру и даже помогать душам попасть в рай”. Инки считали золото “слезами солнца” (или, более грубо, его потом) и использовали только в церемониях, хотя Атауальпа собирался купить свою свободу у испанцев, наполнив камеру золотом до потолка, а Монтесума II послал Кортесу солнцеподобный золотой диск размером с колесо повозки. Легендарный город Эльдорадо был назван так в честь его короля, “позолоченного человека”, про которого хронист XVI века Гонсало Фернандес де Овьедо (1478–1557) писал, что тот ходит “всегда покрытый золотым порошком, подобным соли”^[722].

Прочное, ковкое и красивое, золото создавало целые города как из-под земли буквально за одну ночь, от Сан-Франциско до Йоханнесбурга. Кроме всего прочего, оно еще и крайне редкое – одна унция вещества стоит более 900 долларов. За все время существования человечества на Земле из-под земли было добыто всего примерно 300 тыс. т золота; из него можно отлить куб со стороной в 30 м. Но, по оценкам, около 8 трлн т растворены в одних только океанах, а еще больше – в земной коре. Что касается Солнца, около 1 / 10 000 000 000 его массы состоит из золота, что дает 1 320 000 000 000 000 т – достаточно, чтобы покрыть Шотландию слоем золота толщиной в 800 м.

В эссе, которое Джон Мейнард Кейнс написал в 1930 году по поводу возвращения золотого стандарта на международные рынки, он рассматривал ассоциации, которые вызывает у нас этот металл. До появления бумажных денег, обеспеченных драгоценными металлами, утверждал он, было естественно выбрать металл как наиболее подходящий ценный ресурс. Цитируя Фрейда, он говорил, что в глубинах нашего подсознания таятся те причины, по которым золото “удовлетворяет нашим сильным инстинктам” и служит символом. “Волшебные способности, которыми египетские жрецы в древности наделяли желтый металл, никогда полностью не исчезали”^[723]. Золото, так сказать, выполняет функции солнца на Земле. Золото на латыни aurum (отсюда химическое обозначение – Au), что родственно греческой “золотой богине зари” Авроре.

Неудивительно, что самая красивая монета, когда-либо отчеканенная в Соединенных Штатах (известная как “двойной орел”, потому что в два раза превышала стоимость десятидолларовой монеты, “орла”), содержала целую унцию двадцатидвухкаратного золота. Эта монета находилась в обращении до 1933 года, когда в качестве меры противодействия Великой депрессии президент Франклин Рузвельт запретил частное владение золотом. Монета была выпущена вновь в 2009 году, слегка меньше, чем оригинал, но с тем же содержанием золота – ровно одна унция двадцатичетырехкаратного золота; на одной стороне изображена Свобода, шагающая навстречу зрителю, с солнцем, золотящим купол Капитолия позади, а на другой – летящий орел над сверкающим солнцем. Как ни переворачивай монету, всегда выпадает солнце^[724].

Пятеро цыганят приветствуют солнце. Середина 1950-х годов (Tziganes, Frans de Ville, 1956)

Зеркала отражают солнце и являются одним из его значимых символов. Египтяне неизменно стилизовали свои зеркала под солнечный диск – слегка сплюснутый круг, символизирующий солнце, каким оно часто появляется над горизонтом. Эта божественная связь превратила зеркало в религиозный символ, оно использовалось в этом качестве во время празднеств и церемоний, а также помещалось в захоронение, часто прямо на лице или на груди, чтобы обеспечить присутствие Ра^[725]. У китайцев зеркала свисали с потолка в храмах, отражая мудрость небес и притягивая солнечный огонь. В других культурах зеркала были связаны с солнцем посредством языка – например, ацтеки называли одного из своих солнечных богов Тескатлипока, что означало “дымящееся зеркало”.

Но конечно, японцы отличались от всех других выделенным положением и широким распространением образного ряда своих солнцеподобных зеркал. Согласно легенде, когда японская богиня солнца Аматерасу пряталась в темной пещере, зеркало, висевшее на дереве снаружи, послало ей отражение ее собственного света, подбодрив ее покинуть пещеру. Вслед за этим она послала своего внука на Землю, чтобы создать “колыбель солнца”, Ниппон, отдав ему зеркало для передачи потомкам (снарядив с ним целую армию зеркальных дел мастеров). В этом мифе отождествление зеркала с отражением бестелесного духа божественного света превращает его в земное воплощение Солнца и тем самым в наиболее ценное сокровище из всех императорских регалий.

Отполированное золото хорошо отражает свет, и некоторые ранние римские зеркала облицовывались им, но обычно все же использовались другие отражающие поверхности – бронза, олово (смешанное со ртутью) и, наконец, серебро. В XVI веке ведущие венецианские зеркальных дел мастера стали подбивать стекло тонким листом отражающего металла, что на следующие триста лет стало главным методом изготовления зеркал. Современный метод – стеклянная поверхность с напылением серебра – вошел в обиход только с 1830-х годов, когда открытие громадных залежей серебра в Австралии, Центральной Америке и Европе (что снизило его стоимость по отношению к золоту до соотношения 1:5), а также изобретательность великого немецкого химика Юстуса фон Либиха (1803–1873) сделали его применимым на практике. До того зеркала, особенно большие, стоили очень дорого. В том числе и по этой причине Людовик XIV создал один из самых известных зеркальных залов – Зеркальную галерею в Версале стоимостью в 654 тыс. ливров. Семнадцати окнам, выходящим в сад, соответствовало семнадцать огромных зеркал вдоль стены, все были сделаны в парижской мастерской; эта была попытка превзойти все, что делалось в Венеции, она утверждала величие Франции и ее короля. Когда в 1628 году галерея демонстрировалась восхищенному двору, она вызвала оглушительный успех: “Это воистину ослепительное собрание несметных богатств и источников света, тысячекратно умноженных многочисленными зеркалами, так что взору открывается блестящее зрелище, более ослепительное, чем море огня. Прибавьте к этому блеску еще и блеск разряженных придворных дам и кавалеров, чьи драгоценные украшения горят огнем…”^[726] Всего там было триста шесть панелей, переходящих друг в друга, так что каждая казалась частью большего листа. Галерея не только служила символическим центром королевства во время старого режима, но и сыграла свою роль после революции – в 1919 году именно здесь был подписан Версальский мир. В своей истории зеркал историк Сабин Мельшиор-Бонне связывает галерею с небесным светилом.

В Версале все словно находилось во власти чар зеркала, не только сам королевский дворец, чье отражение повторяло все красоты на гладкой, зеркальной поверхности вод; не только симметричность архитектурного решения, при котором все детали либо удваивались, либо, если сказать иначе, как бы расщеплялись надвое; и не только повторяемость движений в зеркалах, нет, прежде всего эта магия зеркального отражения ощущалась в правилах этикета, в соответствии с коими придворные должны были отвечать одинаковыми реверансами… Двор сам себя воспринимает как некое театральное зрелище, каждый хочет видеть всех, видеть себя и быть увиденным всеми, каждый пребывает в состоянии восхищенного нарциссического ослепления, и все взгляды сливаются воедино в одной точке – в глазу Короля-Солнца, распределяющего свои лучи в соответствии со своей волей.

Современному наблюдателю, стоящему посреди галереи в яркий солнечный день, может показаться, что комната погружается внутрь самого солнца, а свет безостановочно отражается между бесчисленными зеркалами.

Глава 24
Рисуя солнце

Свет не только великолепен и священен, он еще жаден, хищен и безжалостен. Он беспристрастно пожирает весь мир целиком, не делая различий.

Дж. М. У. Тернер, заметки к “Ангелу, стоящему на солнце”, 1846 год

Важная вещь по поводу живописи Матисса – ее можно оценивать только глазами. Нужно смотреть на картины, как вы смотрите в окно на солнечный свет.

Жюль Фландрен, 1871–1947 годы

В западном искусстве прошло довольно много времени, прежде чем художники стали проявлять к солнцу сколько-нибудь конкретный интерес. Веками они освещали свои холсты светом неопределенного направления, все предметы, и далекие, и близкие, были при это одинаково детально проработаны и ярки, так что без дополнительных указаний определить время дня было почти невозможно. Солнечный свет во всех смыслах в картинах не присутствовал. Сияние свечи было освоено художниками раньше, чем они обратились к феномену дневного освещения. В Средние века живописцы изображали пейзажи как своего рода идеальные декорации, символизирующие божественное изобилие и создающие фон для главного сюжета. Как правило, они игнорировали мир облаков, бурь, дождя и солнца, за исключением необычных природных явлений – землетрясения, извержения вулкана или вспышки молнии, – которые можно было использовать для изображения божественного недовольства или иллюстрации библейских событий. Солнце часто возникает на небе, но оно просто висит там, как некий талисман или приспособление. Солнце Микеланджело в Сикстинской капелле – это пятнистый желтый шар, отправленный в небо указующим перстом Всемогущего, и оно определенно не несет никакого собственного величия.

Впрочем, между 1300 и 1650 годами, по мере того как человек Возрождения начинал анализировать окружающий его мир, солнце постепенно утрачивало силу своей религиозной и астрологической сущности. Все стало предметом исследования: из чего состоит свет, как он функционирует, в чем его воздействие. Такие же изменения произошли и в мире искусства, когда художники той эпохи начали сами по себе проявлять интерес к природе. К середине XVII века пейзаж (слово возникло как раз в это время) сам стал подходящей темой для искусства^[727]. Солнечные лучи часто использовались Рембрандтом (1606–1669) в его портретах для усиления эффекта, а с 1650-х такие художники, как Якоб ван Рейсдал (1628–1682) и Клод Лоррен (1600– 1682), начали интересоваться изображением собственно солнечного света. Внимание Рейсдала к погодным условиям было чрезвычайным: например, его “Зимний пейзаж с двумя мельницами” очень убедительно изображает столб света, исходящего от солнца, возникающий от ледяных кристаликов в морозном воздухе^[728]. Клод (один из последних художников, известных просто по имени) был другом Николя Пуссена, они вместе путешествовали по римским campagna, делая наброски, но там, где Пуссен подчинял пейзаж библейским и аллегорическим фигурам, Клод поступал обратным образом – его героями были земля, море и воздух. Свет, главная черта его морских пейзажей, поступает от солнца, едва поднявшегося над горизонтом, – эту особенность он впервые ввел в “Сцене в порту” (1634), и впервые в истории живописи солнце явным образом осветило всю картину^[729]. Он настолько мало интересовался чем-либо, кроме природного мира, что приглашал других художников рисовать небольшие человеческие фигуры на своих полотнах, а однажды заметил покупателю, что продает пейзажи, а фигуры идут в дополнение.

Художники едва ли не повсеместно начинали изображать природные явления с почти научной точностью. Так, в начале XVIII века немецкий портретист Эгид Квирин Азам был нанят бенедиктинским монастырем Вельтенбурга. Орден хотел, чтобы художник написал портрет основателя ордена Св. Бенедикта, и тот гонялся за затмением по всей Европе, поскольку, по преданию, святой был вдохновлен на свой Устав во время солнечного затмения. Портрет Азама изображал святого стоящим на высокой башне, в то время как от солнца исходит только один тонкий луч. Ни один другой живописец не прилагал столько усилий, чтобы правильно передать детали затмения.

Обоих, Клода и Рейсдала, объединяло то, что их необычайно высоко ценил художник, который чаще, чем кто-либо другой, делал солнце главным героем своих полотен, – Джозеф Мэллорд Уильям Тернер (1775–1851). Джон Рескин упоминает, что за несколько недель до смерти старый художник произнес: “Солнце есть Бог”. Эта ремарка настолько точно передает суть его живописи, что при всей возможной апокрифичности этого рассказа он почти не вызывает сомнений.

Наша звезда стала главным источником вдохновения для Тернера с самого раннего возраста. На вечерних курсах по перспективе, которые он посещал с 1783 по 1789 год, он настоял на изображении отражений на окнах, нарисованных архитектором на наброске здания. Когда архитектор согласно устоявшейся практике велел ему закрашивать стекла темно-серым, а рамы – белым, Тернер возмутился: “Это испортит мой рисунок”. Альманах Annual Register позднее отметит, что молодой художник “всегда обращал внимание на любые заметные природные явления. Он не мог пройти по лондонским улицам, не отметив световых, теневых и композиционных эффектов, будь то дым, поднимающийся из печной трубы, или тени на кирпичной стене, и не отложив это в памяти для будущего использования”. Разменяв второй десяток, Тернер вместо имитации старших художников, что делали все начинающие, превращал собственные полотна в видения, сотканные из воздуха и света.

Но ему все еще было далеко до мастеров. В 1800 году владелец картины Клода “Высадка царицы Савской” пригласил художника посмотреть на этот шедевр и оставил его одного. Когда хозяин вернулся, нарушив уединение художника, Тернер разразился слезами: “Я никогда не смогу написать ничего подобного!” К тому времени он написал три сотни акварелей и уже обладал невероятным тактильным чувством: кончики пальцев были для него таким же инструментом, как кисть. Когда годами спустя к нему явился молодой человек, подающий надежды художник, Тернер попросил его показать руки. Тот показал чистые руки. “Проводите юношу, – приказал Тернер лакею, – он не художник”.

В 1802 году он впервые оказался на континенте. В краткий мирный промежуток между наполеоновскими войнами Париж был переполнен, “трепетал всеми веселыми красками радуги, пребывал в гармонии и покое благодаря светящимся тонам заходящего солнца”. Тернер вернулся домой и написал целую серию превосходных картин акварелью и маслом. На выставке Королевской академии в 1807 году он продемонстрировал “Солнце, встающее в тумане. Рыбаки торгуют рыбой”. Как отметил один историк искусства, первая часть названия “вполне могла бы обозначать половину его творчества”^[730].

Надалтарная роспись в бенедиктинском монастыре в Вельтенбурге, в южной Германии, изображающая св. Бенедикта, основателя ордена, в тот момент, когда он вдохновился на создание монастырского устава во время солнечного затмения (фото автора)

Каким образом можно передать на холсте подлинную природу света и тени? Блокнот за 1806–1808 годы передает размышления Тернера: “Отражение на воде [:] хотя настоящая тень имеет почти тот же размер, что и сами предметы на уровне горизонта, но в случае, когда все освещение расположено позади них, они часто отбрасывают тень, троекратно превышающую их высоту”. В 1808 году, разглядывая предмет, плывущий по реке Ди, он замечает: “Отражение белого объекта не содержит никакого света или белого отражения, напротив, оно имеет темное отражение”. Многократно он с грустью отмечает, что “живопись тщетно стремится приблизиться к истине”^[731].

В 1810 году Тернер купил дом в Твикенхэме, к юго-западу от Лондона, на расстоянии пешеходной прогулки от Темзы. Подгоняемый желанием постигнуть искусство изображения таких сил стихии, как воздух и вода, он посвятил время изучению солнечного света и его отражению на холсте. Тернер внимательно читал Гете, который утверждал, что цвет является результатом сложения света и тьмы, а желтый и красный цвета несут активные и положительные символические ассоциации. Он и сам позднее напишет несколько эссе о природе света, воспользовавшись последними исследованиями, чтобы показать, что “свет есть цвет”. Около 1817 года художник перешел на более светлую палитру, чему способствовал ряд новых пигментов, в частности оттенков желтого.

Тернер безвыездно оставался в Британии до 1819 года, а затем начал часто ездить на континент, особенно в Италию. Свет, который он находил там, изменил его манеру. Он начал писать “золотые видения, великолепные и прекрасные”, как сказал Констебл^[732]. Примерно в этот период его друг, художник-любитель Джеймс Скин, написал статью для “Эдинбургской энциклопедии”, где были такие строки:

Живопись может только приблизительно передать все тонкости, сочетания и хитросплетения прямого и отраженного света… дополнительно изменяемые почти не ощутимым различием в интенсивности для глаза… наблюдательный гений [Тернера] словно трепещет на грани нового цветового открытия^[733].

Однако были не одни только похвалы. В 1826 году газета British Press выступила с придирками к картинам Forum Romanum и “Вечером в Кельне. Прибытие пакетбота”: “Желтый, желтый, один сплошной желтый цвет, резко контрастирующий с синим”. Другой рецензент писал, что он был “поражен тем, что можно назвать “желтой лихорадкой”. Тернер добродушно сносил критику, отправлялся на свадьбу друга в желтых чулках и цитировал Мальволио (описанного в шекспировской “Двенадцатой ночи” в “подвязках накрест” и “желтых чулках”), возможно, фразу несчастного: “Я отомщу еще всей вашей шайке”^[734]. Как бы то ни было, желтый стал известен как его любимый цвет, и художнику нравилось (так он говорил друзьям) прозвище Желтый Гном.

Осенью 1828 года он оказался в Риме, который вдохновил его на великое полотно “Регул”. Как и во многих его поздних работах, солнце поглотило здесь все остальные составляющие, включая людей. Сюжет полотна отсылает к мрачной истории о том, как карфагеняне истязали своего непримиримого противника, римского консула Марка Атиллия Регула, – его продержали несколько дней в темном помещении, затем отрезали веки и повернули лицом к солнцу. По словам одного критика, звезда стала “белым сгустком, выступающим подобно шишке в центре щита”, а другой замечал, что на картину невозможно смотреть вблизи, приходится отступить на несколько шагов, и даже тогда зрителю бросается в глаза “вспышка солнечного света”. Зрители обнаруживают, что не могут обойтись без слов “блистающий”, “жгучий” и “ослепительный”.

“Последний рейс корабля “Отважный” – картина, которую сам Тернер называл “моей дорогой” (National Gallery, London / Art Resource, N. Y)

Городские виды Каналетто смогли передать особое освещение, присущее Венеции. В живописи последних лет жизни Тернер смог уловить другое свойство города – то, как свет ложится на воду. Некоторые зрители, видевшие эти произведения, оставались встревожены и озадачены такими цветными взрывами: “Изображенное на картине не имеет ничего общего с природой, самое близкое – это яйца и шпинат”. Марк Твен описывал одно из полотен так: “Рыжий кот, пристроившийся в миске с помидорами”. Но Рескин, наиболее компетентный почитатель Тернера, утверждал, что его работы отличала особая интенсивность света,

которую он проливает в каждом оттенке и которая в значительно большей степени, чем яркие цвета, ответственна за это ошеломительное воздействие на глаз зрителя… и будто солнце, изображенное на них, – это спокойное, смиренное, мягкое и управляемое светило, которое никогда никого ни при каких обстоятельствах не слепило^[735].

Особенно великолепным воплощением солнечного света, даже по тернеровским меркам, оказалось его полотно 1839 года “Последний рейс корабля “Отважный”, одно из самых популярных и любимейших полотен всех времен. Позади старого боевого корабля заходящее солнце озаряет небо и своим отражением – реку. Энтони Бейли отмечает, что для этого солнца Тернер использовал “самые жгучие краски: лимонно-желтый, желтый хром, оранж, алый, киноварь, сурик; горячие цвета, которые он нанес поверх уже теплого грунта природных пигментов”^[736].

“Отважный”, который был героем Трафальгарской битвы, выступил здесь не только как символ печали, его образ имел еще и политическую окраску. Вот как описывает картину Джеймс Гамильтон, другой значительный биограф Тернера:

Картина сводит и уравновешивает разные вещи – паруса и пар, воздух и воду, прошлое и настоящее, заходящее солнце и новую луну; она сопоставляет свойства и черты – старый век и новый, достоинство и наглость, тишину и шум, твердость и поспешность, временное и вечное; сопоставляются и геометрические формы – горизонтальные, вертикальные и диагональные. Там, где эти линии устремляются к садящемуся солнцу, черный буксир и его призрачно-белый груз неумолимо выдвигаются в наше пространство^[737].

Тернер называл картину “Последний рейс…” “моей дорогой” и отказывался ее продавать. По мере старения его одержимость солнцем росла, он вставал рано утром, чтобы наблюдать восход над рекой со своего балкона: чем темнее был день, тем больше художник жаждал света. В одно такое утро с ним на балконе оказался друг, который заметил, что хозяин неподвижно смотрит на полностью вставшее светило. В ответ на его удивление Тернер ответил: “Это вредит моим глазам не более, чем свечка вредит вашим”. Но теперь его желтые цвета становились белыми: он стремился уловить чистый свет и, видимо, интуитивно понял то, что космонавты и космические камеры подтвердили лишь сравнительно недавно, – хотя полуденное солнце и выглядит желтым, на самом деле оно белое. Однажды он безуспешно попытался зарисовать затмение.

Через двенадцать лет после написания последнего пути “Отважного” Тернер тоже стал приближаться к смертному одру. В декабре 1851 года была записана его фраза: “Я хотел бы увидеть солнце вновь”, – именно эту просьбу Рескин (сам не присутствовавший) трансформировал в заявление “Солнце есть Бог”^[738].

Тернер, разумеется, был не единственным известным художником, интересовавшимся Солнцем. Многие художники, например Жан Батист Камиль Коро (1796–1875), особенно любили восходы и закаты, богатые цветовой гармонией и символизмом. Так, восход склонны соотносить с надеждой, а интенсивный закат может символизировать такие чувства, как мука или страсть. Закат также подразумевает быстротечность этого мира или вечную жизнь за порогом смерти, портретисты иногда использовали его для сообщения большей возвышенности своим героям: например, “Миссис Шеридан” Гейнсборо изображает на закате, чтобы подчеркнуть созерцательную сторону, а “Сэр Джон и леди Клерк” (1792) Генри Рейберн пишет на фоне вечереющего неба, что придает потустороннее свечение.

Эти тенденции достигли пика в романтической натурной живописи Европы и Америки XIX века. В противоположность головокружительному солнечному сиянию у Тернера немецкие романтики предпочитали безмолвные виды, где сияние заполняет необозримое пространство. Под влиянием пантеистических учений, популярных тогда в Германии, Каспар Давид Фридрих (1774–1840) и его соратники стремились передать трансцендентное посредством свойств солнечного, а также лунного света. Пейзажи американских люминистов середины XIX века тоже наполнены атмосферными явлениями, передающими чудо природы, правда, совершенно в другом ключе. Хотя они и не придерживались никакой философии, их живопись, изображающая огромные, залитые светом горы, выражала оптимизм молодой страны, ощущение того, что Америка есть “новый рай”, сильная нация, благословленная Богом^[739].

Похожие школы обнаруживаются и в Британии. Сэмюель Палмер (1805–1881) лучше всех современников мог передавать солнечный свет; этот живописец, хотя и не был последователем Тернера ни в стиле, ни в сюжетах, определенно вдохновлялся его творчеством. Он жил в Шорхэме, на побережье Западного Сассекса, и в свои двадцать – тридцать лет входил в группу “Древних” (the Ancients) вместе с Блейком и Эдвардом Калвертом (1799–1883), чьи ночные похождения вызывали реакцию местных жителей, отразившуюся в прозвании молодых людей “экстолагерами”, своего рода язвительный вариант “астрологов”. Палмер написал самые известные полотна еще до тридцати лет, большинство изображало людей в лунном свете. Но его привлекал и солнечный свет, особенно на исходе дня: “Поздние сумерки” (1825), где солнце уже село, но его смеркшийся свет еще заливает небо; “Желтые сумерки” (ок. 1830), “Золотая долина” (ок. 1833) и “Пейзаж в сумерках” (ок. 1824).

Отталкиваясь от этого стиля, импрессионисты в 1860–1890-е двигались совершенно в другом направлении изображения света как природного явления. Из научных исследований они поняли, что белый свет следует рассматривать как сочетание всех цветов спектра, а также, зная, что свет и его отблески освещают даже самые темные места, они изгнали черный цвет со своих палитр. Солнце также было нечастым гостем их полотен – импрессионистов скорее интересовало отражение того, как свет меняется в течение дня и в разные времена года. Они ходили на пленэр рисовать на открытом воздухе, что до того было не принято: раньше живописцы набрасывали пейзажи на натуре, а завершали холсты уже в мастерских. Когда в 1876 году Пьер Огюст Ренуар (1841–1919) выставил свой шедевр “Мулен де ля Галетт на Монмартре”, критики идентифицировали главную цель художника – передать “эффект яркого солнечного света, падающего сквозь листву на человеческие фигуры”.

Более всех из импрессионистов был озабочен свойствами солнечного света Клод Моне (1840–1926): именно его картина “Впечатление. Восходящее солнце” (Impression: Soleil levant), выставленная в 1874 году, дала ему и его кругу их прозвище. На полотне Моне, изображающем море в Гавре, почти не видно самого солнца, но его свет заполняет все пространство. Художник обнаружил, что ему требуется целая серия сеансов, чтобы отразить все оттенки света. Он работал над каждым оттенком по полчаса в день, но даже это не помогало уловить его мимолетные изменения. В отчаянии Моне писал: “Солнце опускается так быстро, что я не успеваю за ним”. У него было две серии картин – “Стог сена” и “Руанский собор” (соответственно двадцать семь рисунков и тридцать, все сделаны между осенью 1890-го и летом 1891-го), где он скрупулезнейшим образом изучал почти неразличимые сдвиги в свойствах света – час за часом, от рассвета до сумерек, в разные времена года. Когда в 1879 году умирала его первая жена Камилла, Моне часами сидел рядом с ее постелью, пока однажды с ужасом не осознал, что его больше волнует свет на покрывале, чем здоровье больной, и он с мукой покинул комнату. Но его самобичевание было несправедливым – он лишь следовал за страстью всей своей жизни. Его некролог в лондонской Times гласил: “Будучи первопроходцем в открытии “цвета в тени”, он рисовал цвет ради света, а не наоборот”^[740].

Свет был главной темой и для Поля Сезанна (1839–1906) – не само солнце, а его действие. “Меня устраивала моя работа с того дня, когда я понял, что солнце нельзя изобразить, его можно только представить другим способом, через цвет”^[741]. Когда в 1876 году он отправлялся на Ривьеру, в городок Эстак, он просил своего друга Камиля Писсарро (1830–1903) поехать с ним^[742]. “Там поразительное солнце, в его свете все предметы будто поднимаются над своими очертаниями, которые очерчиваются не черным и белым, а синим, красным, коричневым, пурпурным”. Писсарро тогда не поехал, но любовь Сезанна к этим местам – красным крышам и синему морю, зелени сосен и маслин, свету средиземноморского солнца – продлила его эксперименты. Изучая солнечный свет в разных вариациях, он изображал его проходящим через листву, на воде, в тенях, отбрасываемых полуденным солнцем, а также фоном для работников, возвращающихся домой на закате, или рыбаков, разговаривающих в тени.

“Впечатление. Восходящее солнце”. Картина Клода Моне 1872 года была выставлена на первой выставке импрессионистов (как впоследствии станут называть ее участников) в 1874 году. Название именно этой картины дало одному французскому критику повод для пренебрежительного наименования, которое немедленно и с энтузиазмом было подхвачено последователями самого течения. (Erich Lessing / Art Resource, N. Y)

Историк искусства Валери Флетчер в своем эссе о художниках и их отношении к солнцу утверждает, что импрессионисты исчерпали возможности солнечного света. Наступило время неоимпрессионистов (название принадлежит критику Феликсу Фенеону), которых неформально возглавил Жорж Сера (1859–1891). Восхищение принципами оптики и стремление изобразить свет как можно более точно привели его к экспериментам со смешиванием цветов. Сначала Сера работал только с рисунком, вообще не используя цветов, специально оставляя незакрашенными участки бумаги. Перепады между темными и светлыми участками создавали вокруг фигуры своего рода свечение, или гало, этот эффект художник называл иррадиацией. Но полноценное исследование света было достигнуто им посредством радикального использования цвета. Сера полагал, что его предшественники, наблюдая прибрежный восход или горный закат, упускали из виду тот факт, что цвет – лишь интерпретация мозгом волн различной длины. Он решил, что сделает живопись объективнее, если опять завлечет ее в помещение. В своем шедевре “Воскресный день на острове Гранд-Жатт”, полностью написанном в студии, художник имитировал яркий послеполуденный солнечный свет посредством тщательно разбросанных крошечных точек ярко-оранжевого цвета. Эти точки располагались среди других цветов и создавали мерцающий эффект с преобладанием оранжевого в освещенных областях и недостатком его в тени (Констебл делал нечто похожее с маленькими красными точками, но у него это были центры подсознания, а не подчеркивание солнечного света). Его цели были не сразу поняты. Когда его “Модели” выставили в 1868 году, один критик писал, что у Сера фигуры “вымазаны всеми цветами радуги… как будто они страдают какой-то жуткой кожной болезнью”.

Задавшись целью перевести свет в научно определенные комбинации чистых цветов, Сера (умерший всего тридцати одного года от роду) бродил по бедным районам на окраине Парижа на рассвете и в сумерках. Он называл свой стиль хромолюминизмом, чтобы подчеркнуть намерение уловить солнечные цвета. Но, подходя к вопросу аналитически, Сера уводил себя прочь от непосредственного опыта.

Его близкий современник Винсент Ван Го г (1853–1890) избрал совершенно иной подход: изображения солнца, его главной темы, взрывались от интенсивности внутренней жизни. Хотя поначалу он, как и Сера, был энтузиастом серого “или, точнее, отсутствия цвета”, в феврале 1888 года Ван Го г отбыл из родной Голландии в возрасте тридцати четырех лет по направлению к южной Франции в поисках более “сильного солнца”. В дальнейшем это стало лейтмотивом его картин и писем. “Факт в том, что солнце никогда не проникало внутрь нас, северных людей… Природа и хорошая погода являются преимуществами юга… Разница между ярким светом и синим небом учит тебя видеть, особенно или даже только тогда, когда ты смотришь длительное время”.

Живя в Арле в своем маленьком, залитом солнцем домике (чьи стены снаружи он раскрасил желтым оттенка подсолнуха), художник рисовал серии золотых подсолнухов, как будто мог вобрать через них солнечные жизнетворные способности. Цветы, как и поля кукурузы, были транспортом для солнечной энергии, что проглядывает в его описании этих картин: “Оранжевые, желтые, красные пятна цветов приобретают под голубым небом необыкновенную яркость, а в прозрачном воздухе, в отличие от севера, щедро разлиты какие-то неуловимые блаженство и нега. Все это вибрирует…”^[743] Он добавляет: “У Жаненна пионы, у Квоста штокрозы, у меня подсолнечники” (Жаннен и Квост – художники, современники Ван Гога).

Одним из убеждений Ван Гога было то, что художник должен “преувеличивать основное”. В соответствии с этим на его рисунках солнечные жар и свет подчеркиваются концентрическими пунктирными кругами. Сходными условностями являются его нарисованные солнца, например, в “Пшеничном поле со жнецом на закате солнца” (1889), где диск интенсивно-золотого, желтого цвета главенствует над горизонтом. Приписывая сильное оптимистическое значение золотому цвету солнца, художник продолжал бесконечно экспериментировать с сочетаниями цветов. В письме к Эмилю Бернару он уточнял: “Поле зрелой пшеницы в желтом охряном тоне с добавлением темно-красного. Небо желтого хрома (1) почти такое же яркое, как само солнце, которое передается смесью желтого хрома (1 и 2), то есть очень желтым”. В погоне “за самым живым желтым” цветом солнечного света он начал принимать стимулирующие средства, в основном экстракт листьев наперстянки, который в те времена служил лекарством от приступов эпилепсии (среди многих болезней Ван Го г страдал также спорадическими острыми приступами порфирии), камфору и терпены – опасные химикаты, содержащиеся в красках. Он усиливал эффект абсентом, содержащим туйон – вещество, про которое уже тогда было известно, что оно отравляет нервную систему. Некоторые врачи считали, что эта стряпня развила у художника ксантопсию (желтовидение), которое заставляет видеть все будто сквозь желтый фильтр. Но поздние рисунки Ван Гога – результат страсти, а не болезни.

Подобно большинству романтиков художник отошел от традиционного христианства (некогда он даже был протестантским проповедником), и, хотя он все еще вдохновлялся верой во всемогущее божество, его полотна не несли религиозного послания. Он писал солнце, лишенное аллегорий и олицетворений, чтобы уловить, как он сам говорил, чувство его силы. Как замечает Роберт Мигал, “даже Тернер, открытый солнцепоклонник, облекал свое божество в туманы и облака, придающие величественности, обращался к нему с приличествующей почитанию поэтической аллюзией и никогда не позволял себе разорвать завесу его храма”^[744]. Но если солнце и было для Ван Гога источником жизни, он не являлся идолопоклонником и понимал угрозу, исходящую от этой гигантской горящей массы, безжалостность вселенной, мимолетность нашего бытия. В письме к брату Тео Винсент объясняет, чего пытается добиться (его мольберт закреплен железными колышками, чтобы не сдували мистрали):

Сейчас мучаюсь над одной вещью – начато еще до приступа, – над “Жнецом”. Этюд выполнен целиком в желтом и густыми мазками, но мотив прост и красив. Я задумал “жнеца”, неясную, дьявольски надрывающуюся под раскаленным солнцем над нескончаемой работой фигуру, как воплощение смерти в том смысле, что человечество – это хлеб, который предстоит сжать. Следовательно, “жнец” является, так сказать, противоположностью “сеятелю”, которого я пробовал написать раньше. Но в этом олицетворении смерти нет ничего печального – все происходит на ярком свету, под солнцем, заливающим все своими лучами цвета червонного золота.

И затем: “Уф! “Жнец” завершен. Мне думается, это одна из вещей, которые ты повесишь у себя дома. Это образ смерти в том виде, в каком нам являет его великая книга природы, но я попробовал сообщить картине “почти улыбающееся” настроение. <…> Это кажется мне довольно забавным – я-то ведь смотрел на пейзаж сквозь зарешеченное окно одиночки”^[745].

Из-за того, что нам известно о его приступах помешательства и содержании в санатории (где научный подход к его излечению сводился к тому, что Ван Гога оставляли часами мокнуть в ванне), легко упустить из виду, что в письмах (он маниакально писал письма, его “Собрание писем” занимает более 1,5 тыс. страниц) он предстает идеальным и совершенно ясным для понимания корреспондентом. Остроумный, до крайности любознательный, сочувствующий, тонко рассуждающий о литературе наравне с живописью (“Нет другого такого писателя, как Диккенс, по моему мнению, кто был бы в такой степени художником и мастером черно-белого рисунка: его фигуры как живые”), да и вообще об искусствах; в письмах он был удивительно здоровым. Его письма нестерпимо берут за душу – во многом благодаря ясности письма. В последние годы Ван Го г написал несколько своих величайших картин, он словно знал, что его дни сочтены, и отвечал на это взрывом творчества. Наконец жарким летним днем 29 июля 1890 года сияние солнца над кукурузным полем близ Овера окончательно поглотило волю художника к жизни. Под рубашкой у застрелившегося Ван Гога нашли предсмертную записку: “Истина в том, что наши картины могут только говорить… А моя работа, ради которой я рискую жизнью, мой разум повредился от нее, – с ней все в порядке”. Многие произведения художников ХХ века фокусируются на солнце – “Распятие” Жоржа Руо, в котором солнце символизирует кровь Голгофы; картины Пауля Клее “Лист из Книги городов” и Ad Marginem; “Солнца дада” Макса Эрнста; яростные зарисовки Пола Нэша с Западного фронта в 1918 году “Мы создаем новый мир”^[746]; некоторые произведения Василия Кандинского и австралийского импрессиониста Ллойда Рииса (1895–1988); “Восход солнца между двумя изгородями” Грэхема Сазерленда и “Люди и собака на солнце” Хуана Миро – ограничимся этими примерами. Но один художник действительно заметно расширил наше представление о том, чего может достичь живопись с помощью солнца, – это Анри Матисс (1869–1954). Его детство прошло в холодном свете Нормандии, и только после переезда в Ниццу в 1917 году цвет в полном объеме вошел в его работы. Но корни творчества Матисса находились там, в этом облачном детстве. Вся история развития его творчества состоит в том, как под длительным воздействием яркого солнца изначальная коричневато-серая палитра разреженного северного света преобразилась в совершенно иной способ запечатлевать свет.

Матисс и Ван Го г были не первыми художниками с севера, которые пережили прозрение на буйном красками юге, – точно так же за восемьдесят лет до них полностью перекроил свое видение Делакруа, оказавшись под пылкими небесами Марокко. Но, пожалуй, самое сильное влияние это оказало на Матисса. Рассказывая о своем переезде на юг Франции, он писал: “Я решил остаться из-за цветных отблесков января, из-за ясности дней”. Переезжая на юг, Матисс соединял свою северную культуру с новой, совершенно ему неизвестной, и реакцией на это стало до того неведомое в живописи употребление цвета.

Даже в поздние годы своей зрелости художник продолжал постоянно открывать новые стороны. В письме от дочери Маргариты (написано в 1925 году, Матиссу уже исполнилось пятьдесят пять) видна ее реакция на последние работы: “Утонченность тона на новых полотнах в сочетании с цветом мальвы и розовым поразительна, свет будто скользит поверх, едва касаясь предметов… это не перестает удивлять”. В начале 1930 года Матисс ездил на Таити и другие тихоокеанские острова, где “обнаружил рассвет и тьму, не похожие ни на что виденное им прежде”. На атолле Факарава он занялся нырянием и обнаружил “подводный свет, похожий на второе небо”. Художник экспериментировал в этом новом мире, доступном через стекло маски, с фокусом, глубиной и углами зрения, вглядываясь в зеленое дно лагуны или в водный потолок, непрозрачный и волнистый, как средневековое стекло. Он постоянно нырял и выныривал, приучая свою сетчатку сравнивать различающееся освещение.

По возвращении Матисса во Францию его живопись начала становиться все более абстрактной, его холсты умножали и делили свет, он мерцал и светился в композициях, сведенных к полосам, лентам, лоскутам, широким полотнам и наклонным плоскостям чистых цветов. Однажды Пьер Боннар, разглядывая в мастерской Матисса пространства плоского, неизменного цвета, поинтересовался: “Как у вас выходит так положить цвета, чтобы они соединялись?” У него получалось.

Иногда самому Матиссу требовалось время, чтобы осознать последствия своих действий. В “Интерьере с полосами света” (1942) модель почти полностью удалена, это пятна незакрашенного холста с формами молодой женщины, составленные в композицию из полосок и прямоугольников. Он держал явно незаконченное полотно рядом с собой, время от времени вглядываясь в него, “будто размышляя над проблемой”, пока наконец не подписал его в 1945 году. “Эта картина словно капсула времени, – комментирует Хилари Сперлинг, лучший биограф Матисса, – чье содержание наполнится смыслом значительно позже, в свете оптических экспериментов, проведенных поколением абстракционистов, которые еще не появились”^[747]. Матисс оставил послание будущим владельцам картины, требуя от них не закрашивать пустую фигуру в кресле в нижнем правом углу холста: “Эта фигура в том виде, в котором есть, обладает своим цветом, выбранным мною цветом, образованном оптическим эффектом сочетания всех прочих цветов”. Подобно Тернеру, который вытравливал радугу в картинах Kilchurn Castle, Scotland, with a Rainbow (1802) и Crichton Castle, with a Rainbow (1818), стирая краски и оставляя чистый холст создавать эффект их броской яркости, Матисс тоже знал, что белый зачастую оказывается самым ярким оттенком солнца.

Его окулист в Ницце (который также лечил Моне) объяснял, что глаз не может синтезировать цвет достаточно быстро, чтобы успевать за скоростью и интенсивностью реакции Матисса на цвета. Последние картины художника, тридцать видов его мастерской в Вансе, под Ниццей, чередуют свет и цвета с такой интенсивной энергией, будто не зависят от своей физической природы.

В 1991 году, когда я работал в издательской сфере, я обратился к Хилари Сперлинг с предложением написать биографию Матисса. Получившиеся два тома содержали результаты ее усилий более чем за пятнадцать лет. В мае 2003 года Хилари пригласила меня в Нью-Йорк на открытие выставки Матисса и Пикассо. Она была идеальным гидом, указывала то на лесную сцену у Пикассо, то на ту же тему у Матисса – большие блоки черного, сгущающиеся и образующие деревья, каким-то образом фокусирующие взгляд зрителя на столбах света, освещающих лесную подстилку. То же самое было и с интерьерами Матисса: фрагменты мебели – стол, кровать, стул, черный штрих вместо карниза занавесок – передавали то, как солнечный свет освещал комнату. Потом она рассказала мне такую историю. В конце декабря 1917 года Матисс, которому вот-вот должно было сравняться сорок восемь, переехал в Ниццу с небольшим багажом (чемодан, картины и скрипка), оставив жену и троих детей в Париже. Ему было известно, что Пьер Огюст Ренуар жил чуть выше на побережье в Кань-сюр-Мер, и в первую же неделю после переезда он решил навестить мастера. Но, подойдя к дому Ренуара с рулоном холстов под мышкой, он обнаружил, что не может собраться с духом, и стал ходить взад-вперед по улице. Наконец он бросил монетку, которая решила вопрос, и через минуту он стучал в дверь великого художника. Оказавшись в доме, Матисс обнаружил, что хозяин был не очень рад гостям. Ренуару было к восьмидесяти, он был вдов и так изнурен болезнями, что его приходилось переносить из кровати в студию на специальном кресле. Он жил ради живописи – слабый, изможденный и настолько пораженный артритом, что почти не мог держать кисть, и каждый день ему приходилось вставлять специальную подушечку между большим и указательным пальцами правой руки. Умирающий художник был не склонен разыгрывать гостеприимство перед мощным соперником в расвете сил. Тем не менее разговор состоялся, и вскоре Матисс уже раскладывал свои холсты для осмотра. Старик прошелся вдоль полотен, бормоча что-то про себя, затем поднял взгляд и сказал: “Я понял из разговора, что вы никудышный художник, у вас нет таланта”. Матисс был поражен. Затем Ренуар повернулся к паре холстов, лежащих рядом, тем самым – лесной сцене и интерьеру, выставленным много лет спустя на выставке в Нью-Йорке. “Пока я не увидел это, – добавил он. – Вы используете черный, чтобы передать свойства цвета. Мне это так и не удалось. Вы настоящий художник”^[748].

Инсталляция Олафура Элиассона The Weather Project в Турбинном зале “Тейт модерн”, 2003 год. В рабочем состоянии батарея фонарей мощностью в 18 кВт, расположенная за полупрозрачным полукруглым экраном, давала странный, таинственный свет, а специальные генераторы выплевывали струи дыма. Огромное зеркало на потолке удваивало видимое пространство выставки, а также создавало впечатление гигантского круглого солнца. Посетители могли лежать в его лучах, как будто загорая. Элиассону принадлежит остроумное замечание по поводу белых стен в галереях: “Мел белого цвета, и мел использовали как дезинфицирующее средство, поэтому ранние модернисты взяли белый как символ очищения, чистого пространства. Но если бы мел был желтым, возможно, все наши галереи сегодня были бы желтыми, а мы воспринимали бы желтый как нейтральный цвет”^[749] (Tate, London, 2010)

Ровно через двадцать лет после решительного переезда Матисса на юг в 1917 году в промышленном городе на севере Англии родился крупный британский художник и проделал похожее путешествие. Живи он век назад, Дэвид Хокни мог бы тоже переехать на юг Франции, но вместо этого в 1964 году он эмигрировал в Лос-Анджелес, добившись перелома в своем искусстве и репутации. “Я воспитывался в готической мрачности, – вспоминал он в 1993 году в интервью, которое проходило в его доме в Малибу под щедрым калифорнийским солнцем. – Все здания были абсолютно черными, дождь шел практически через день. Я немного как Ван Гог… он считал, что солнце приносит радость, и я к нему в этом склонен присоединиться”. “Солнце”, входящее в “Погодную серию” Хокни 1973 года, одно из самых знаменитых произведений художника, изображает подоконник и растение в горшке, играющие красками и купающиеся в потоке солнечного света. В процессе беседы Хокни расхаживает по своей спальне в зеленых и розовых тонах в стиле Матисса, его волосы выкрашены в его фирменный белокурый оттенок, он одет в вельветовые брюки с золотыми манжетами, желтый кардиган и желтую же рубашку, на шее повязан оливковый галстук в розовый горошек. Он добавляет, что “Ван Гог был одним из немногих художников, кто был очень хорош в умении пользоваться желтым цветом”^[750].

Фотограф журнала Life Гьен Мили побывал в гостях у Пабло Пикассо и показал ему несколько фотографий конькобежцев с маленькими лампочками на коньках, подпрыгивающих в темноте. Вскоре Пикассо стал использовать небольшой фонарик в темной комнате (Gjon Mili / Time Life Pictures / Getty Images)

Перед отъездом на Западное побережье Хокни находился на переднем крае британского поп-арта (термин впервые был употреблен Лоуренсом Эллоуэем на страницах Architectural Digest в 1958 году). Это движение возникло из протеста против абстрактного экспрессионизма, который поп-артисты считали претенциозным и чересчур серьезным. В Калифорнии Хокни стал известен своими изображениями бассейнов, тропически пышных каньонов Лос-Анджелеса и красивых молодых людей. Он также создал декорации для нескольких опер, от Глайндборна до Метрополитен-Опера в Нью-Йорке, – печальная ирония, поскольку последние тридцать лет он боролся с наследственной глухотой. Но, подобно Александру Скрябину и сэру Артуру Блиссу, Хокни обладает способностью к синестезии, в его случае – воспринимая музыку визуально и переводя ее в каскады красок. Как говорит сам художник, его глухота развила компенсаторные чувства, изменив сам способ восприятия пространства и обострив чувство света и тени.

В конце 1990-х, чтобы присматривать за больной матерью, Хокни купил дом на старом морском курорте в Брайдлингтоне, неподалеку от тех мест, где провел детство. “Восточнойоркширский ответ Малибу” – так описал город журналист лондонского Observer, который брал у Хокни интервью^[751]. Как раз перед этим интервью Хокни лежал на кровати, пытаясь запечатлеть солнце, встающее над заливом в раме его окна, с помощью программы для iPhone под названием Brushes и собственного пальца. Он рассказал Observer, что когда заканчивает такой рисунок, то обычно рассылает его паре десятков друзей. В удачные дни каждый адресат может получить пять-шесть рисунков еще задолго до завтрака. У гостящих в доме заведено подниматься до рассвета и вместе с хозяином наблюдать, как первые лучи встающего солнца касаются определенной рощицы, постоянной героини его последних работ.

Хокни получил предложение выставиться в галерее Королевской академии искусство во время олимпийского 2012 года и планировал шоу с “по-настоящему большим” восходом: “Я прекрасно знаю, что большинство изображений восходов – клише, но также мне известно, что сам восход отнюдь не является клише в природе. В этом и состоит вызов”. Художнику уже за семьдесят, но он находится в постоянном поиске вдохновения. Некоторое время назад он ездил на дальнюю оконечность Норвегии близ Тромсе, где “никогда не темнеет… Там есть место, где в полночь видно солнце, будто на краю света”. Он также ездил посмотреть на “Восход” Эдварда Мунка в Университет Осло и был восхищен техникой художника: “Он уловил линии, которые недоступны камерам, но мы их видим; и разумеется, в Осло в июне Мунк мог смотреть на солнце несколько дольше, чем Ван Гог в Арле”.

Как и многие художники до него, Хокни длительное время был до крайности заинтересован работой зрения, что привело его к увлечению фотографией в такой степени, что он на время вообще забросил живопись. Есть некая высшая справедливость в том, что художник, чья живопись настолько заполнена светом, обращается к инструменту, название которого буквально значит “писать светом”. Кумир Хокни (а также давний друг и великий соперник Матисса) Пикассо в один прекрасный день 1949 года сделал именно это. Он стал рисовать фонариком в воздухе, создавая замечательные, но эфемерные произведения искусства, которые можно было сохранить только с помощью фотопленки и большой экспозиции^[752]. Преимущественно именно во время жизни Хокни возникли и утвердились две новые формы искусства, фотография и кино, каждая из которых предлагает художнику новые способы выражения силы солнца. У тех, кто стремится исследовать солнечные оптические явления, теперь в распоряжении есть новые инструменты.

Глава 25
Негативные способности

Эта звезда… Она так далеко, что к тому времени, когда ее свет дойдет до нас, ее самой уже может и не быть.

Илай Уоллак в фильме Джона Хьюстона “Неприкаянные” (1961)

Архитектура – это умная, строгая и великолепная игра объемов, собранных в свете. Наши глаза созданы для того, чтобы видеть форму в свете.

Ле Корбюзье, “По направлению к новой архитектуре”^[753]

Задолго до появления первой фотографии великий персидский ученый Ибн аль-Хайсам (ок. 965 – ок. 1031) изобрел камеру-обскуру – светонепроницаемый ящик, куда свет проникает сквозь маленькое отверстие. Если поместить отражающую поверхность на пути лучей, зритель будет видеть полноцветное движущееся изображение (правда, перевернутое) того, что находится перед камерой. Кеплер добавил к устройству линзу, чтобы улучшить качество картинки.

Изобретение волшебного фонаря стало следующей ступенькой на пути к движущимся картинам. Иезуит и алхимик отец Афанасий Кирхер (1601– 1680) хотя и не был его изобретателем, но издал сочинение, где исследовались некоторые принципы, лежащие в основе фонаря. Его книга по оптике Ars magna lucis et umbrae (“Великое искусство света и тени”) вышла в 1646 году. Среди новых приспособлений, которые он описывал, было проецирующее устройство с линзой, которое фокусировало отраженный зеркалом солнечный свет, и свеча (или лампа), проецирующая картины, – та самая техника, которая позднее в усовершенствованной форме ляжет в основу волшебного фонаря, предшественника кинопроектора. К концу XVII века портативные устройства такого рода продавались во многих крупных городах Европы.

С учетом того что и химические, и оптические принципы фотографии были известны еще в начале XVIII века, остается загадкой, почему так долго не была изобретена сама фотография. Только в 1826 году Жозеф Нисефор Ньепс (1765-1833) изготовил первую зафиксированную фотографию (“Вид из окна в Ле-Грассе”) с помощью процесса, который он назвал гелиографией (“солнцеписьмо”). Время экспозиции составляло как минимум восемь часов, чтобы солнце успело осветить фотографию и справа, и слева.

В следующие несколько лет фотографировать получалось только предметы, остававшиеся неподвижными на протяжении часов. Затем, в 1829 году, Ньепс объединился с Луи Дагерром (1789-1851). Сам Ньепс умер через четыре года после этого, Дагерр продолжал совершенствовать изобретение. Он ввел нанесение тонкого слоя йода на подкладку из серебра для получения светочувствительной поверхности, и теперь оно работало при значительно меньшей выдержке. В 1839 году эти “дагерротипы” изготавливались всего за 10 мин, а в 1842-м повышение порога чувствительности наряду с использованием более эффективной системы линз сократило выдержку до 15 с. Дагерр также создал диораму – специальную комнату, оборудованную новыми изобретениями, которые производили сложные световые иллюзии. Одной из таких машин была “фантасмагория” (буквально – “выступление призраков”), чьим первым умением стало воспроизведение оптических эффектов солнечного восхода.

Англичанин Уильям Фокс Тальбот (1800-1877) был главным соперником Дагерра. Для создания “Ботанического образца” (ок. 1835), чистого результата взаимодействия солнечного света с химикатами, Тальбот поместил лист растения на кусок фоточувствительной бумаги и оставил его под солнцем: изображение листа проявилось как слабый, на грани исчезновения, отпечаток на засвеченном фоне. Полученные без помощи камеры, эти “фотограммы”, как назвал их Тальбот, казались произведением солнца, а не фотографа. Само солнце и было гелиографом.

Тальбот работал в том же направлении, что и Дагерр, но держал в секрете открытый им ранее метод фиксации отпечатков. Прочтя об изобретении соперника, он усовершенствовал свою технику, что позволило снимать людей, и разработал калотипию (от греч. ????? – красивый и ???o? – отпечаток) – способ получения негативного изображения. Самый ранний сохранившийся бумажный негатив относится к августу 1835 года – это окно эркера в южной галерее загородного дома Тальбота в аббатстве Лакок в графстве Уилтшир. Тальбот так описывает процесс создания этого снимка:

Поскольку у меня не было с собой… камеры-обскуры подходящего размера, я сделал ее сам из большого ящика, изображение проецировалось на одну из его стенок с помощью хорошего объектива, закрепленного на противоположной стороне. Я зарядил аппарат чувствительной бумагой и в ясный летний день поставил его примерно в сотне ярдом от здания, выигрышно освещенного солнцем. Спустя час или около того я открыл ящик и обнаружил на бумаге отчетливое изображение здания, за исключением тех его частей, что находились в тени^[754].

Поступь прогресса становилась все громче. Великий астроном Джон Гершель тоже внес значительный вклад – он провел множество экспериментов со светочувствительностью различных солей металлов и растительных красителей, разрабатывая технику цветной фотографии, а также ввел ряд терминов, сегодня ставших нормой: “негатив”, “позитив”, “снимок”, “фотограф”. Первые такие изображения, все еще отражающие концепцию авторства солнца, назывались гелиографами^[755].

Между фотографией и живописью вскоре возникло соперничество. Тальбот, например, был восхищен способностью камеры улавливать свойства световых отражений на стекле – по его мнению, это бросало вызов лучшим живописцам. Еще один из первых фотографов, Роджер Фентон, направил объектив прямо на солнце – казалось бы, в нарушение всех известных фотографических принципов, – чтобы произвести своего рода эффект Тернера в фотографии. Этот постоянный вызов живописи, который новая технология бросала методам более раннего искусства, ознаменовал начальную эпоху фотографии – так ее практики боролись за становление нового искусства. Снимок Фентона “Неф собора в Солсбери, вид из южного трансепта” (1858) иллюстрирует, каким образом фотограф может уловить игру света и тени в интерьерной съемке. Если открыть затвор объектива достаточно надолго, чтобы затененные края смазались в результате сдвига солнца, то собор на снимке приобретет воздушность и одновременно зафиксирует нюансы полутьмы, присущей готическому пространству^[756]. Вполне естественно, что Ролан Барт видел сходство между фотокамерой и часами^[757].

Время выдержки становилось помимо удобного инструмента еще и помехой. Когда в 1867 году фотограф Джулия Маргарет Камерон снимала знаменитый портрет Джона Гершеля, внутренее освещение было настолько скудным, что Гершелю пришлось сохранять неподвижность почти девять минут; это придало еще больше резкости его угловатым чертам. Однако действию следующей главы в развитии фотографии суждено было перенестись из Англии в Париж. В истории человечества разные города в разное время получали титул Города света – от Варанаси (Индия) до Лиона (южная Франция). В 1890-е первое место прочно утвердилось за Парижем. Слово lumi?re, которое включает в себя понятие “света”, гораздо шире английского эквивалента light, поскольку дополнительно означает счастье, энтузиазм и мир искусства. Ирония, однако, состояла в том, что большую часть своей истории Париж был городом темноты. В XIII веке он мог похвастаться всего тремя уличными фонарями; в XV и XVI веках закон требовал от каждого домовладельца выставлять по свече в выходящих на улицу окнах, но никто не следил за исполнением этого закона. Город света Париж был на самом деле городом теней^[758].

Великий венгерский фотограф, художник и скульптор Брассай (1899– 1984) сфотографировал этого мужчину на Ривьере в 1936 году. На фотографии кажется, что весь свет – как и вся тень – идет не от солнца, а исходит от купола зонтика^[759] [Estate Brassa? – RMN: Agence photo RMN, 10 rue de l’Abbaye, 75006 Paris (France)]

Но теперь, в преддверии Всемирной выставки 1900 года, где ключевым эффектом (в буквальном смысле) должна была стать Эйфелева башня, Париж преобразился. Его залил свет 20 тыс. газовых светильников, при котором можно было фотографировать хоть ночью. А в предместье Лилля, в северной Франции, новая фабрика начала массовое производство фотографий. Именно в этой новоосвещенной столице великий Эжен Атже (1857–1927) стал первым использовать фотографию как форму искусства, запечатлевая прекрасные строения и сады Франции. В начале карьеры Атже фотографировал днем, чтобы его “документы”, как он называл снимки, отражали мельчайшие детали. Позднее он, напротив, работал по утрам, когда нежное освещение окутывает предметы чувством покоя. В римской литературе слово lux означает не только “свет”, но и “жизнь”. Свет – термин не столько физики, сколько физиологии. Работы Атже придавали этим словам новые значения.

Американо-швейцарский фотограф Роберт Франк (р. 1924) более других представителей современной фотографии приблизился к Атже. Его альбом “Американцы” передает срез жителей Америки середины 1950-х. В предисловии к этой уже ставшей классикой книге писатель-битник Джек Керуак подтверждает способность Франка ухватить и передать не только “странную тайну теней”, но и “это свойственное Америке безумное ощущение, когда улица плавится от солнца… и доносится музыка, то ли из музыкального автомата, то ли от похоронной процессии”. По поводу одного кадра (Restaurant, U. S. 1 Leaving Columbia, South Carolina, 1955) Керуак отмечал: “Свет солнца падает в окно и на стул в священном сиянии – никогда бы не подумал, что это можно поймать на пленку”^[760].

Гелиография, гелиограммы, солнечные картины, фотограммы – вся эта терминология подчеркивает степень соучастия солнца в новой форме искусства в период его становления. В 1932 году Эдвин Лэнд (1909–1991), словно еще более усиливая роль солнца, взял подходящий материал и усовершенствовал его для искусственной поляризации света. Со временем это дало не только дешевые поляризационные фильтры (в 1953 году компания Лэнда производила еженедельно 6 млн пар очков в картонной оправе для 3D-кино), но и поляроид. И на этом в фототехнологии заканчиваются новшества, связанные с солнцем^[761], потому что на 1970-е пришлось изменение самой природы носителя – возникновение цифровой фотографии. Цифровые камеры снимают и записывают изображения как бинарные данные, что облегчает их хранение, редактирование на персональных компьютерах и удаление неудачных снимков. Как заметил один историк, “в наше восприятие этих изображений вкралось экзистенциальное сомнение”, потому что цифровой мир “не допускает различения… между реальным ощущением… и его “репрезентацией”, сгенерированной в недрах компьютера”.

Дэвид Хокни описывал, как французский фотограф Гюстав Ле Гре в 1850-е совмещал два негатива и делал с них один “смонтированный” отпечаток – своего рода “ретушированная история”, которая широко использовалась позже, в сталинские времена^[762]. “Общепринятое в целом допущение, что объективная сущность фотографического аппарата предназначена для фиксации объективной реальности, было полностью опровергнуто”. В традиционной фотографии

можно физически проследить путь от предмета к свету, который отражается от него, к фотоэмульсии… на которую падает свет, и, наконец, к окончательному изображению. В цифровом изображении этот путь не прослеживается, добавляется дополнительная ступень, преобразование изображения в данные, и, соответственно, разрыв связи между изображением и его физическим референтом. Изображение может быть изменено на любой стадии, и никакие “поколенческие” различия не смогут предупредить нас, где же это изменение случилось^[763].

“Большая волна. Сет” (1857), революционная фотография Гюстава Ле Гре (1820–1884), которая соединяет два кадра, снятые в разное время суток. Место соединения можно разглядеть там, где небо встречается с морем (The Metropolitan Museum of Art / Art Resource, N. Y.)

Инноваторы Атже и Фентон могли бы ответить на это, что фотография всегда была фокусом. Всем прочим должно было казаться, что между солнцем и фотографией уже начался бракоразводный процесс, хотя формальный развод еще только предстоял.

Главным медиа нашей эпохи оказывается движущееся изображение – единственная действительно новая форма искусства, возникшая в ХХ столетии. Пока развитие фотографии шло своим чередом, развивались и технологии, сделавшие возможным искусство движущихся картин. В 1824 году английский эрудит Питер Марк Роже опубликовал статью, в которой утверждалось, что человеческий глаз удерживает изображение на долю секунды дольше, чем его действительно можно наблюдать, и это вдохновило изобретателей на применение данного принципа в действии. Было обнаружено, что, если сделать шестнадцать изображений движения, происходящего в течение секунды, а потом показать их за ту же секунду, глаз воспримет это как одно плавное движение^[764].

В 1832 году бельгиец Жозеф Плато изобрел “фантаскоп” – устройство, симулирующее движение. Серия картинок, изображающих последовательные движения (жонглирование или танцы), располагалась вокруг диска с прорезями. Когда диск вращался, зритель через прорези мог видеть непрерывное движение. Ровно сорок лет спустя британский фотограф Эдвард Мейбридж (1830–1904) использовал двадцать четыре камеры, чтобы сделать двадцать четыре последовательных снимка лошади в галопе. Целью было определить, отрывает ли лошадь в галопе все четыре ноги от земли или нет. Зафиксировав в кадре четыре копыта Оксидента в воздухе и тем самым подтвердив теорию о том, что в галопе лошадь иногда зависает в воздухе, эксперимент сделал громадный прорыв в фотографии. В 1879 году, использовав результаты этого и других экспериментов, Мейбридж изобрел зоопраксископ – прибор, который проецировал последовательную серию кадров, сделанных с многих камер, чтобы зафиксировать мельчайшее движение. Соединенные вместе, они создавали иллюзию движущейся картины.

В 1882 году парижский физиолог Этьен Жюль Маре сконструировал “фотографическое ружье”, чтобы делать множество снимков в секунду, а уже в 1888-м произвел первые успешные камеры для съемки движущихся картин, способные записывать череду коротких снимков в одну табличку (а не отдельные изображения, как было у Мейбриджа). В том же году Томас Эдисон (1847–1931) закончил первый в истории фильм, обогнав французов братьев Луи и Огюста Люмьеров, которые в 1895 году объединили негатив, камеру и проектор, чтобы показывать движущиеся картины на экране перед публикой^[765].

В эпоху становления кинопроизводство почти полностью зависело от солнца, от естественного освещения, падающего сквозь открытую крышу студии. Эдисон построил “Черную Марию”, первую киностудию в США, в 1893 году – павильончик, покрытый вымазанной дегтем бумагой. Павильон сооружался на платформе, которая могла вращаться вслед за солнцем. В плохую погоду приходилось прибегать к похожим на парник стеклянным чехлам, которые все же пропускали имеющийся свет.

В 1897 году “Биограф” – первая американская компания, полностью посвященная новому направлению (звездный режиссер Д. У. Гриффит под эгидой “Биографа” снял четыре сотни фильмов), – открыл студию на крыше манхэттенского офисного здания. Через несколько лет они переехали в перестроенный особняк по адресу 14-я Ист-стрит, 11 – первая павильонная студия “Биографа” была и первой в мире, ориентированной исключительно на искусственное освещение. В начале 1910 года “Биограф” послал Гриффита и съемочную группу (куда входили Лилиан Гиш, Мэри Пикфорд и Лайонел Бэрримор) на съемки фильма “Рамона” в Лос-Анджелес, население которого тогда составляло менее 100 тыс. человек. Это путешествие объяснялось частично поиском лучшего освещения, но в большей степени – необходимостью избежать патентных исков, которые часто нарушали кинопроизводственный процесс на Восточном побережье^[766]. Когда съемки закончились, Гриффит с актерами переместились в небольшое поселение, известное разве что своими цветами, – в Голливуд – и были им весьма очарованы.

В 1911 году еще пятнадцать кинокомпаний прибыли в Голливуд, двигаясь “на Запад, в романтичную страну, где солнце светит так обманчиво ярко”, как сформулировал историк кино Дэвид Томсон, и эта местность оказалась столь живительной, что к концу Первой мировой войны превратилась в столицу киноиндустрии^[767].

Солнце написало значительную часть ранней кинограмматики, потому что в дни младенчества кино оно являлось единственным полноценным источником света. Позднее были разработаны специальные “солнечные дуги”, которые могли симулировать солнечное освещение. Одно такое устройство имело фут в поперечнике, что делало его самой большой электрической лампой в мире. Эти тридцатикиловаттные монстры потребляли одну треть энергии трамвая, и на каждую уходило столько вольфрамовой нити, сколько хватило бы на 55 тыс. домашних лампочек.

Сначала целью было просто обеспечить достаточно света для съемок. Но по мере того, как кинематографистам все важнее становилась эстетика снятого, начинало играть роль уже не количество света, а его качество. Кинематографисты с нежностью говорят о “волшебном часе” – кратком интервале между сумерками и полной темнотой, когда у света появляется глубокая теплая окраска, иногда его даже называли “милый свет” из-за его чудесных свойств. “Самые заурядные сцены – ржавый баскетбольный щит, полузасыпанная песком штормовая изгородь, скворец, скачущий по грязной улице, – внезапно приобретали новое измерение только от того, что их касалось величие первых или последних лучей солнца”^[768], – пишет культуролог Майкл Симс.

Как это прежде случилось в живописи, так теперь и в кинофильмах солнце начало играть роль само по себе. Дать камере остановиться на кадре восходящего или заходящего солнца – любимейший прием многих поколений режиссеров. Симс замечает: “Перед символизмом нового начала, кроющегося в рассвете, не могут устоять ни режиссеры, ни сценаристы. Этот прием дает масштабную визуальную метафору (и блестящую операторскую работу) в таких фильмах, как “Восход солнца” Фридриха Вильгельма Мурнау… и даже в свете нового черно-белого дня, разливающегося над Багдадом-над-Гудзоном в “Манхэттене” Вуди Аллена”^[769]. Аллен оказался особенно чувствителен к свету, омывающему его родной город: Нью-Йорк, как заметил критик Холланд Коттер, является “островным городом… с островным светом, поочередно грубым и романтическим. Он может быть слишком белым… но его жесткость демократична: он падает на все и на всех”^[770].

Объектив камеры привлекают не только восходы и закаты. Во многих замечательных фильмах снималось непосредственно солнце: оператор Кадзуо Миягава (1908–1999) стал первым, кто направил камеру прямо в его жерло, хотя и сквозь лесную листву, в фильме Акиры Куросавы “Расемон” (1950); Конрад Холл первым сделал это в цвете в “Хладнокровном Люке” (1967). Среди других фильмов, где солнце появляется для создания атмосферы или с особым умыслом, можно назвать “Алчность” Эриха фон Штрогейма (1924), последние кадры которого, снятые в калифорнийской Долине смерти, превосходно передают безжалостную мощь жары пустыни и безвыходность и отчаяние смерти от жажды; визуально головокружительный “Обход” Николаса Роуга (1971), снятый в австралийском буше; “Профессия – репортер” Микеланджело Антониони (1975), где Джек Николсон оказывается в африканской пустыне; даже элегический “Беспечный ездок” Денниса Хоппера (1969). Самый дорогой моему сердцу пример изображения солнца в кинематографе – начальные кадры “Праздника красоты”, второй части “Олимпии” Лени Рифеншталь, документального фильма об Олимпийских играх в Берлине в 1936 году. Кадры атлетов, которые готовятся к соревнованиям на фоне атмосферных декораций, – а затем блистательное солнце властно выстраивает в единое гармоничное целое спортсменов и природу. Фильм при этом черно-белый.

Все виды искусств имеют связь с природой, но в особенности это относится к архитектуре. Я уже рассказывал об особенностях некоторых конструкций, которые следят за движением солнца, отражают его лучи или, наоборот, поглощают для способствования здоровью человека. Но архитектура может быть и враждебна солнцу. Так, уже в 1902 году Манхэттен мог похвастаться сто восемьюдесятью одним зданием от десяти до девятнадцати этажей и тремя с этажностью выше двадцати. Джон Тауранак пишет в истории Эмпайр-Стейт-Билдинг:

Улицы, которые некогда купались в солнце, становились темными и узкими ущельями, про Финансовый квартал стали говорить – каньоны Уолл-стрит… Появились ущелья, где солнце редко достигает пешеходных тротуаров, ущелья, которые отвесно поднимаются на двести, триста футов и выше, каньоны, созданные не эрозией, а экономикой^[771].

Тяжелее всего эта проблема проявлялась в Америке, но присутствовала она везде, и архитекторы по всему миру должным образом на это реагировали. Ле Корбюзье (1887–1965), один из самых влиятельных архитекторов ХХ века, писал: “Материалами городского проектирования являются солнце / небо / деревья / сталь / цемент, именно в этом порядке важности… Пространство, свет и порядок. Это вещи, в которых люди нуждаются так же сильно, как они нуждаются в хлебе или в месте для сна”^[772].

Римский город Бран во Франции, основанный в 333 году до н. э. План города напоминает древние зороастрийские поселения в Центральной Азии, которые строились в форме простого или перечеркнутого круга (Ir?ne Alastruey / Agefotostock)

В 1922 году архитектор спроектировал “Современный город” на 3 млн жителей; его центральный ансамбль составляла группа шестидесятиэтажных небоскребов. В последующие годы он оттачивал свои идеи относительно урбанизма и внутренней проектировки, последние – на вилле “Савой”, его “дворце солнца” в Пуасси (пригород Парижа), законченной в 1929 году, первые же получили конкретное воплощение в Марсельском блоке, построенном между 1946-м и 1952-м: это восемнадцатиэтажный жилой блок, имеющий многие черты гелиопатической клиники.

“Воздействие космической энергии Солнца имеет как физический, так и нравственный аспекты, которыми слишком много пренебрегали в последнее время, – провозгласил Корбюзье, обнаруживая озабоченность угрозой туберкулеза. – Результаты этого пренебрежения можно видеть на кладбище и в санатории”. Здание в Марселе было открыто солнечному свету весь день, его балконы служили солнцезащитными экранами, которые были спроектированы так, чтобы допускать солнце внутрь зимой и давать тень летом^[773].

Концертный зал Уолта Диснея в центре Лос-Анджелеса был открыт 23 октября 2003 года. Отражательная мощность поверхности увеличена вогнутой формой его стен (Hufton+Crow / View / Esto)

Архитектор довел эти правила до следующего уровня в индийском городе Чандигаре, конурбации площадью 114 кв. км у основания Гималаев, большую часть которой спроектировал он сам, работая над чертежами с 1951 года и до самой смерти в 1965 году. Чандигар стал новым городом, построенным с нуля для поселения множества беженцев из Пакистана (после катастрофического отделения от Британской Индии в 1947 году). Дизайн города был призван воплощать идеалы независимой нации, но для Ле Корбюзье также важно было учесть требовательный пенджабский климат, где в мае – июне температура может достигать 46 °С.

46-метровая статуя Свободы в короне Митры. Начиная с 1940-х годов бытует мнение, что семь зубцов на диадеме Свободы олицетворяют не Митру, а семь морей и семь континентов. Но с тем же успехом диадема может символизировать и венец, который носили римские императоры как часть культа Непобедимого Солнца (Sol Invictus), или головной убор солнечного божества Аполлона. Никто не скажет точно – так почему бы не принять, что эта корона вдохновлена солнцем? (The Bridgeman Art Library)

Три элемента в его проекте подчеркивали важную роль солнца: двадцать четыре отметки, соответствующие солнечным часам, нанесены на сорокапятиметровый наклонный фасад “Геометрического холма”; “Башня теней” занимает площадь в 14 кв. м, ее фасады спроектированы так, чтобы давать максимальную тень; наконец, “Курс солнца” состоит из двух параболических стальных арок, расположенных в водном бассейне. Другие части города также несли на себе отпечаток солнца. Здание Верховного суда было спроектировано специально для тропического дождливого климата, у него даже имеется фирменная крыша-зонт, нависшая бетонная крышка, отражающая дождь и солнце^[774].

Ле Корбюзье знал о роли солнца в повседневной жизнь человека больше, чем другие современные архитекторы. Сегодняшним архитекторам-практикам это знание тоже не помешало бы. Наглядным примером является находящееся в Лос-Анджелесе здание Walt Disney Concert Hall стоимостью 274 млн долларов, спроектированное архитектором Фрэнком Гери. Блеск фасада, покрытого нержавеющей сталью, угрожает водителям и повышает температуру близлежащих тротуаров до 60 °С – при такой темературе плавятся пластиковые конусы дорожного ограждения и стихийно вспыхивает мусор в помойных урнах. Десять минут вблизи этого произведения искусства под жарким солнцем, присущим Лос-Анджелесу, – и можно заработать серьезные солнечные ожоги. В 2005-м, всего два года спустя после открытия концертного зала, пришлось производить пескоструйную обработку поверхности, чтобы уменьшить яркость блеска. Без всего этого можно было обойтись: у здания Сиднейской оперы, построенного между 1959-м и 1973-м, крыша состоит из 1 056 056 глазированных белых гранитных плиток, специально обработанных для уменьшения блеска. Подобные здания, особенно с вогнутыми поверхностями, сегодня должны подвергаться проверкам и испытаниям на стадии планировки, чтобы гарантированно избежать перегрева. Архитекторы теперь ранжируют солнечное воздействие по трем уровням интенсивности: вуальное отражение, дискомфортная блестскость и слепящая блестскость. Что касается Гери, на момент написания этой книги он строил новое крыло Художественного музея Филадельфии – полностью подземное.

Глава 26
Тема дня

Заря принесет мне победу!

Принц Калаф в опере Пуччини “Турандот”

Есть дом в Новом Орлеане,

Его называют Домом восходящего солнца.

Там многим девушкам крышка,

Как и мне, о Боже.

Текст песни House of the Rising Sun, приписываемый Джорджии Тернер и Берту Мартину, около 1934 года

Осенью 2003 года я отправил письмо в The New York Times Book Review, описывая свои изыскания, связанные с солнцем. Письмо напечатали, а через несколько дней мне позвонила Габриела Репке, профессор оперы в “Новой школе” – университете, основанном в 1919 году в Гринвич-виллидж. Со старосветской любезностью она сообщила, что была бы рада проконсультировать меня о месте солнца в классической музыке, и в частности в опере. Я поблагодарил ее, отметив сильный иностранный акцент, и мы договорились о встрече у нее дома, в Верхнем Вестсайде.

Небольшая квартирка – три маленькие комнаты, заваленные книгами и всевозможными вещицами. Похожая на птичку старушка-чилийка восьмидесяти с чем-то лет оказалась драматургом, одна из ее девяти пьес, “Белая бабочка”, вошла в список лучших коротких пьес 1960 года, но это уже было в прошлом, теперь вся ее любовь принадлежала опере. В силу слабого здоровья ей было тяжело двигаться, поэтому следующие несколько месяцев я поднимался к ней на двадцать второй этаж, она медленно заваривала чай, потом мы садились разговаривать об опере и смотрели многочисленные видеозаписи, которые она опытной рукой перематывала до нужных сцен.

Габриела объяснила, что опера – изысканная форма искусства, заповедник горстки композиторов из нескольких стран – Италии, Франции, Германии, Англии и России. Ее золотой век пришелся примерно на середину XIX века, когда царили Вагнер и Верди: в их произведениях, как и в произведениях их современников, солнце часто фигурировало в контексте вспыхнувшей любви. Нет ничего трагичней “Снегурочки” Римского-Корсакова (1880–1881), и нигде солнце не становится настолько полноценным персонажем спектакля, как здесь. Дочь Весны, обреченная героиня оперы, безоглядно влюбляется в Солнце. В действии I V, когда заря уже пылает над долиной Ярилы (Солнца), Снегурочка взывает к матери с просьбой о любви, а та предостерегает ее об опасности солнечного света. Появляется Мизгирь, проезжий купец, между ними вспыхивает любовь, и вскоре он представляет Снегурочку как свою невесту царю Берендею. Снегурочка подтверждает, что любит Мизгиря, и в этот момент на нее падает яркий луч света, она тает и погибает.

В воспоминаниях Римский-Корсаков упоминает свой интерес к народным песням и то, как композитор “увлекся поэтической стороной культа поклонения солнцу и искал его остатков и отзвуков в мелодиях и текстах песен… Эти занятия оказали впоследствии огромное влияние на направление моей композиторской деятельности. Но об этом после”. К сожалению, это все, что композитор пишет о собственных солярных увлечениях, вплоть до последней из своих пятнадцати опер – “Золотого петушка” (по народной сказке, пересказанной Пушкиным; первая постановка состоялась в 1909 году), где шемаханская царица поет гимн солнцу^[775].

Продолжая рассказывать о соотношении солнца с трагической любовью, Габриела поставила мне запись “Богемы” Джакомо Пуччини (1858–1924). Вскоре мы смотрели, как в первом действии Мими, героиня-белошвейка, страдающая от чахотки, встречает Родольфо, нищего поэта, живущего этажом выше. Свеча Мими погасла, она просит Родольфо зажечь ее, затем идет в свою комнату, но возвращается, чтобы сказать, что потеряла ключ. Обе свечи гаснут на сквозняке, молодая пара ищет ключ в темноте. Героиня начинает свою партию: “Зовут меня Мими, но мне имя – Лючия… Но раннею весною солнце весь день со мною, мне первой шлет улыбку мая, сверкая”. Они клянутся оставаться вместе, приходит весна. В действии IV в своей предсмертной арии Sono andati? Fingevo di dormire (“Мы одни здесь? Я спящей притворилась”) Мими переживает миг их первой встречи (“Солнце весь день со мною!”). Эта сцена должна производить колоссальное впечатление в Ла Скала с ее пятью ярусами, убранными в цвета восхода – красный и желтый. Но “Богема” – не единственная опера Пуччини, где используется солнечная образность. Чаще, чем у любого другого композитора, по операм у него разбросаны разнообразные отсылки к солнцу – подобные арии появляются в “Манон Леско” (1893), “Тоске” (1900), “Мадам Баттерфляй” (1904) и особенно в “Турандот” (1926).

Танец Солнца и Луны в традиционной Японии

Когда я пришел к Габриеле в следующий раз, она была после болезни и с трудом могла преодолеть несколько метров от стула до полки с видеокассетами. Я заваривал чай, пока она ставила одноактную оперу Пуччини “Сестра Анжелика” (1880). Главный персонаж в этом произведении – девушка, родившая вне брака и сосланная в монастырь, чтобы замаливать грехи. Действие оперы начинается чудесным майским вечером. Сестра Анжелика и остальные сестры собираются, чтобы отметить дни, когда заходящее солнце окрашивает в золото фонтан в монастырском дворе, что символизирует “светлую улыбку Богоматери”. В конце оперы Анжелика, услыхав о смерти своего ребенка, принимает яд, а самоубийство, разумеется, смертный грех. Солнцем отмечено как начало оперы, так и ее кульминация: когда Анжелика просит у Девы Марии снисхождения, в знак прощения, дарованного ей, вспыхивает свет.

Солнце как знак бесконечной благости Бога фигурирует в качестве темы и у другого великого композитора – Рихарда Вагнера (1813–1883). В “Золоте Рейна” (1869), первой части “Кольца Нибелунга”, сладострастный карлик Альберих ухаживает за тремя русалками, охраняющими золото на дне Рейна: “Озаряя мглу, льется свет золотой… Девушки, что у вас там блестит?” Русалки прекрасно знают, что именно охраняют, и поют: “Золото Рейна! В блеске зыбком скользим мы привольно!” Не получив желаемого от русалок, Альберих похищает у них драгоценный клад, из которого потом отливает заколдованное кольцо. Так солнце и золото сплавляются воедино в талисмане бесконечной мощи.

Когда главный герой, Зигфрид, выходит на сцену в третьей части, он натыкается на спящую Брунгильду и пробуждает ее поцелуем одновременно с восходом солнца. Большая часть “Зигфрида” оркестрована в мрачных минорных аккордах, но в этот момент скрипичная секция вступает на высоких нотах, а духовые берут первые два аккорда, уступая затем арфе и струнным в еще более высоком регистре, когда Брунгильда, ослепленная утренним блеском, восклицает: “Здравствуй, солнце! Здравствуй, свет! Здравствуй, радостный день!” Яркое сочетание инструментов, используемое Вагнером для воспевания солнца во всей его славе, чрезвычайно редко для его музыки^[776].

Несмотря на это, в своем великом раннем произведении “Тристан и Изольда” (1857–1859) Вагнер единственный из оперных композиторов заставляет своего персонажа яростно нападать на солнце:

Проклятый свет!

Проклятый день!

Мучишь вечно ты меня!

Вечно факел тот не гаснет,

Даже ночью нам грозит он!

Ах! Изольда!

Милый друг мой!

Сжалься! Скажи, когда

Ты его потушишь

И возвестишь мне счастье?

Когда ж погаснет свет?

Солнце в самом деле может быть символом цивилизации и праведной жизни, но Тристан отвергает все это, отдаваясь Nachtzicht, ночному видению. Вагнер здесь возвращается в прошлое, к египетскому мифу, противопоставлявшему силы света (Хорус) силам сексуальности (Сет)^[777].

Любовь Тристана и Изольды осуждена миром. Любовники могут встречаться только под покровом ночи, и это еще одна причина их ненависти к ложным ценностям дневного освещения и преданности das Wunderreich der Nacht (чудесному царству ночи). Как указывал дирижер Чарльз Мак-Керрас, музыка соответствует либретто: “Сперва аранжировка, изображая тщету и обман дня, яркая и блестящая, а затем она резко становится ночной и мрачной”^[778].

Габриела объясняла мне, что наполняющее рефреном всю оперу проклятие дневному свету получило собственное имя Tagesgespr?ch – “тема дня”. Вагнер погрузился в эту диалектику света / тьмы благодаря произведениям Артура Шопенгауэра (1788–1860), в особенности “Миру как воле и представлению” (1819) – его воздействие Вагнер описывает в автобиографии как “чрезвычайное и определившее всю мою жизнь”^[779].

Опера “Тристан и Изольда”, сочиненная Вагнером через два года после знакомства с книгами Шопенгауэра, сопоставляет свет и тьму с двумя основными концепциями книги – феноменом и ноуменом, при этом первый является нашим представлением (ложным) о мире, в то время как настоящий мир – это ноумен, в котором все нераздельно и едино. Большинство людей живет в “мире повседневности”, а узкий круг элиты, к которому принадлежит и Тристан, способен разглядеть за этой химерой другой мир, одновременно и более ужасный, более реальный, способный дать более глубокое удовлетворение, поскольку только в этом настоящем мире он может навсегда соединиться с предметом своей любви. Тристан осознает, что полностью погрузиться в царство ночи они с Изольдой смогут лишь после смерти, поэтому его сердце – todgeweihtes Herz – посвящено смерти. Он восторженно поет:

Нет, великая Ночь хранит нас!

Обманчивый День,

Завистник злобный,

Мог ты нас разлучить,

Но не обманешь нас вновь!

Одно из величайших музыкальных произведений западной культуры оказывается прямой атакой на солнце. Возможно, именно поэтому “Тристан” обвиняли в “антицивилизационной направленности”. А Габриела предложила нам переместиться дальше в глубь времен, к Моцарту (1756–1791), который специально изменил многие элементы сказочной истории, легшей в основу его величайшей оперы “Волшебная флейта”, чтобы превратить ее в гимн солнцу.

Моцарт сочинил “Волшебную флейту” в год своей смерти. Либретто, написанное старинным другом композитора Иоганном Йозефом Шиканедером (1751–1812), основано на сюжете, разыгрывающемся в Египте, где Царица ночи символизирует силы добра, а мавр Моностатос, черный снаружи и внутри, – силы зла. Моцарт и Шиканедер превратили Царицу в символ греха и добавили фигуру Зарастро, мудрого верховного жреца Изиды (Солнца). Зарастро (чье имя происходит от Зороастра / Заратустры) похищает принцессу Памину, чтобы в храме Солнца освободить ее от злого влияния матери, Царицы ночи. Та в свою очередь посылает на поиски и освобождение своей дочери молодого принца Тамино, тем более что ему обещана рука Памины. После многочисленных испытаний, которым Тамино подвергает волшебник Зарастро, принц не только узнает правду о жестокой Царице, но и добивается свободы и любви Памины, в кульминационной сцене молодая пара вступает в храм Солнца.

Джудит Джеймисон (р. 1943) в роли Солнца в новой постановке 1968 года “Икара” Лукаса Ховинга. Несмотря на то что очень немногие балетные постановки делают главным героем саму звезду, Айседора Дункан (1877–1927) написала, что танец есть “ритм всего, что умирает, чтобы ожить снова; это бесконечный восход солнца” (Photo © Jack Mitchell)

Южноафриканский дирижер Уильям Кентридж отмечал, что имеются “разбросанные по всей опере примеры обращения тьмы в свет и солнечного цвета, изгоняющего ночь”, и разумеется, у солнца роль гораздо больше, чем просто “сиять”. Второе действие начинается в пальмовой роще с золотыми листьями, в центре возвышается пирамида, окруженная тронами восемнадцати жрецов Солнца; в финале эта сцена преображается в солнце. Звезда даже имеет собственную тональность, до мажор, которая на протяжении оперы символизирует солнечное сияние. Моцарт и Шиканедер были масонами, и масонские символы появляются в опере постоянно, а центральным в масонской системе было солнце. Историк музыки Уильям Манн утверждает, что Моцарту нужно было “выдумать связь между масонством своего времени и Древним Египтом, [откуда] масонство ведет происхождение”^[780]. Эта опера в особенности восхваляет солнце из-за его большой значимости для давно существующего секретного общества. Масонская энциклопедия, вышедшая в 1912 году, объясняет:

Вряд ли какой-то другой символ в масонстве более важен в своем значении либо более широк в своем употреблении, нежели символ солнца. Будучи источником материального света, оно напоминает масону о свете разума, в постоянных поисках которого тот пребывает… В масонстве солнце предстает сначала символом света, а затем, более многозначительно, символом верховной власти^[781].

Эти идеи и наполняют оперу Моцарта. Но можно просто наслаждаться музыкой.

Хотя многие произведения воздают должное солнцу, мы с Габриелой в основном продолжали придерживаться классической оперы (отчасти это было ее выбором, отчасти мне не хотелось ее слишком перегружать ввиду медленного восстановления ее здоровья): “Вертер” Жюля Массне (1824–1912) по повести Гете, где главная ария второго действия – ария Софи “Кругом веселье дышит, приветно солнце светит”; “Ирис” Пьетро Масканьи (невинность и распутство в Киото на стыке столетий, опера сочинена в 1897 году, за несколько лет до “Мадам Баттерфляй”) с арией Солнца “Я – жизнь!”; опера “Андре Шенье” Умберто Джордано (1898) о блестящем юном поэте, погибшем в годы террора; “Приключения лисички-плутовки” Леоша Яначека с эпизодом солнечного восхода. Памятен момент в бетховенском “Фиделио”, где заключенные выходят из подземелья под слепящий солнечный свет: солнце дарует жизнь, поэтому во втором действии Флорестан поет о том, что без солнца ему вокруг почудился ад.

Конечно, в опере проще отследить связи с солнцем, в отличие от музыкальных форм без слов: солнце сложно воплотить в одних нотах. Но многие сочинения намекают на солнце в своих названиях. Природа пропитывает музыку Фредерика Делиуса (1862–1934), будь это океан в “Морском дрейфе” или горы и луга в “Мессе жизни”. Делиус был язычником-солнцепоклонником, он писал музыку о тлене природы (“К нарциссам”), сложных отношениях (“Песни заката”), смерти (“Песни прощания”, “Погибший жаворонок”) и был одержим весной и летом: ощущение солнца присутствует даже в его произведениях без названия. Делиус сочинял в те времена, когда считалось вульгарным добиваться чувственных эффектов программной музыкой, но это нисколько не отпугнуло его современника Яна Сибелиуса (1865–1957). В финале его Пятой симфонии появляется могучее воплощение солнца. Алекс Росс в развернутой рецензиии на страницах New Yorker описывает кульминацию “лебединого гимна”, проходящего через всю симфонию:

Лебединый гимн [в последней части], который теперь ведут трубы, переживает конвульсивные изменения и пугающе перерождается. Интервалы раздвигаются, разрушаются и формируются заново. Симфония заканчивается шестью широкими аккордами, в которых с новой энергией пульсирует главная тема. Лебедь становится солнцем.^[782]

Солнце было источником вдохновения и других произведений Сибелиуса, включая песню к “Восходу”.

Солнечные элементы возникают и во многих других классических произведениях, в том числе в музыке Мориса Равеля (1875–1937), Клода Дебюсси (1862–1918) и Игоря Стравинского (1882–1971). Одним прекрасным днем мы с Габриелой составили список: туда вошли “Так говорил Заратустра” (короткий вступительный пролог “Восход”) Рихарда Штрауса (1896), “Восход вечности” Джона Тавенера (1999), основанный на стихах Уильяма Блейка, и мои любимые – вступление к Девятой симфонии Дворжака (1893), “Утренняя песнь” Элгара (1899) и увертюра к “Гелиосу” Карла Нильсена (1903), сочиненные в одном десятилетнем интервале.

Большинство этих произведений черпали вдохновение именно в восходах, а не в закатах или в каких-то промежуточных солнечных проявлениях. А простое упоминание солнца в заглавии вовсе не подразумевает какого-то действительного участия солнца в произведении. Например, Гайдн (1732–1809) назвал один из своих струнных квартетов, Op. 20 (1772), “Солнечным квартетом”, хотя ничего специфически солнечного в нем нет. Густав Холст (1874–1934) исключил солнце из своей знаменитой симфонической сюиты “Планеты” (1914–1916). Музыка была отчасти построена на гороскопе самого Холста, где речь шла о “семи влияниях судьбы и элементах духа”, но композитор заменил Солнце и Луну на Уран и Нептун. В более ранних “Хоровых гимнах из Ригведы” (1908–1912), впрочем, у него присутствует “Гимн Вене (Солнце, всходящее сквозь туман)”.

Декорации финальной сцены второго акта “Волшебной флейты”, приблизительно 1730 год (Bildarchiv Preussischer Kulturbesitz / Art Resource, N. Y.)

После очередного моего визита к Габриеле прошло несколько недель, но за это время я наткнулся на то, что ее бы точно заинтересовало, – вещицу Сергея Прокофьева (1891–1953), хотя и не музыкального толка. В 1916 году, уже сочинив свой первый концерт для двух фортепиано, он завел блокнот, куда просил людей писать ответы на один-единственный вопрос: “Что вы думаете о Солнце?” – и продолжал опрос до 1921 года, когда его уже прославили “Игрок” (1916) и “Любовь к трем апельсинам”. Всего там насчитывается сорок восемь страниц (сейчас блокнот находится в московском музее), исписанных ответами не только друзей и знакомых, но и людей, случайно встреченных в путешествиях, а также знаменитостей типа Артура Рубинштейна, Федора Шаляпина, Владимира Маяковского и Игоря Стравинского. Многие ответы прекрасны, например ответ Маяковского: “От вас, / Которые влюбленностью мокли, / От которых / В столетия слеза лилась, / Уйду я, / Солнце моноклем / Вставлю в широко растопыренный глаз”. Или Стравинского: “Это очень глупо, что в немецком языке солнце женского рода, а не мужского”.

Предвкушая обсуждения с Габриелой некоторых записей из блокнота, я спросил у портье в фойе первого этажа, могу ли подняться к ней. Он посмотрел на меня удивленно: “Мисс Репке нет. Она недели три назад упаковала все вещи и отбыла в Чили. Она не вернется”.

Я повернулся и направился к выходу. Я знал, зачем она вернулась домой.

Благодаря Google мы знаем, что две тысячи четыреста шестьдесят две песни имеют слово “солнце” в своем заглавии – сейчас уже больше, эта цифра относится к маю 2009 года. Список композиторов ранжируется от Бетховена до Ирвинга Берлина, а девяносто девять песен из списка включают фразу “восходящее солнце”.

Когда The Beatles записывали свою I’ll Follow the Sun и другие песни, солнце для них было символом свободы. С середины 1960-х до середины 1980-х оно стало расхожей метафорой для выражения перипетий любви. Walking on Sunshine (1985), гимн группы Katrina and the Waves, выражает силу любви посредством солнечного жара, а Ain’t No Sunshine Билла Уизерса передает муки утраченной любви.

Одна из самых известных песен тех лет использует другую метафору. Here Comes the Sun, которую Джордж Харрисон сочинил в 1969 году, стала первым треком второй стороны битловского альбома Abbey Road. Харрисон сделал ее с участием своего друга Эрика Клэптона, чтобы отметить освобождение от многих тяготивших его вещей. В первую очередь это касалось изнурительных смен на студии, когда группа заканчивала запись альбома (непосредственно перед своим распадом), и сама фраза “И вот появляется солнце” отражает облегчение Харрисона в конце каждой сессии. Как он писал, эта песня “была написана в то время, когда студия Apple стала школой, куда нам надо было ходить и быть бизнесменами: “Подпиши то, подпиши се”. В общем, зима в Англии бесконечна, когда доходит дело до весны, это заслуженно. Так что в один прекрасный день я забил на Apple и отправился к Эрику Клэптону. Счастье не видеть всех этих вялых бухгалтеров было непередаваемым, я бродил по саду с одной из акустических гитар Эрика, в итоге получилась Here Comes the Sun”^[783].

Вторым великим солнечным хитом поп-эры является The House of the Rising Sun. Исходно это английская баллада, ее заглавие заимствовано из эвфемизма для борделя, так что песня вовсе не о солнце; но в качестве культурной точки отсчета песня уникальна. Согласно опросам 2005 года, она стала четвертой по популярности песней в Британии за все время, в мировом масштабе ее популярность тоже оказалась не сильно ниже. Что же все-таки было этим “восходящим солнцем”? Возможно, аллюзия на барак рабов на американском Юге или на сами плантации. Нет точных данных, подтверждающих отношение этого названия к какому-либо конкретному месту в Новом Орлеане^[784].

Наряду с музыкой, которая обращается к солнцу либо вдохновляется им, многие современные композиции пытаются передать его актуальное звучание. Стэнфордский солнечный центр в Калифорнии перечисляет несколько десятков артистов, которые предпринимали попытки таким образом отразить солнце в музыке: Стивен Тейлор, например, сочинил Shattering Suns – симфонию, “вдохновленную изображениями небесной катастрофы”, музыка которой “строится на дыхании – звуках Солнца, записанных физиками Стэнфорда и сыгранных на синтезаторе”. Музыканты перешли от внутренних воображаемых миров (Моцарт, вероятно, выбрал до мажор для солнца потому, что чувствовал какое-то созвучие этой тональности с солнечной энергией и оптимизмом) к представлениям, построенным на научной основе. Разумеется, это не значит, что такие сочинения претендуют на какую-либо точность или что кто-либо даже сегодня, с нашими сложнейшими технологиями, действительно представляет себе, как звучит Солнце.

В 1992 году плодовитый датский композитор Пол Рудерс, вдохновленный увертюрой к “Гелиосу” Карла Нильсена, создал симфоническую драму GONG, партитура которой апеллировала к научному знанию. Рудерс объяснял, что недавние исследования показали: солнечная поверхность колеблется подобно гонгу одновременно в четырех различных ритмах. Формально его сочинение описывает солнце на всех стадиях жизни последнего, от взрывного рождения через наблюдаемое нами гиперактивное высвобождение энергии до финального коллапса, завершаясь аккордом середины произведения, который длится несколько тактов, повышаясь от полной тишины до предела громкости. Должен признать, что мне симфония показалась сложной для восприятия, к тому же выяснилось, что эта передача в любом случае неточна.

С 2006 года новая дисциплина гелиосейсмология измеряет сверхнизкочастотные звуковые волны, которые отражаются эхом внутри Солнца. Их вызывают колоссальные конвекционные пузыри различной амплитуды и частоты вибраций, причем частота почти всех этих волн в тысячи раз ниже, чем у земных колоколов. Колебания вызывают меньшие – меньшие для Солнца – колебания на поверхности звезды, восходящие и нисходящие потоки, которые производят большой диапазон низкочастотных звуков, подобных той паре нот, что издает бутылка, когда воздух продувается через ее горлышко. Только на Солнце этих нот не пара, а миллионы, и они звенят, как колокола, или вибрируют, как органные трубы. Ученые отслеживают эти волны в процессе отражения от одной стороны звезды к другой, такое путешествие занимает минимум два часа при скорости, в четыреста раз превышающей скорость звука^[785].

Когда в 2003 году я был в известной старой обсерватории под Санкт-Петербургом, ее директор спросил меня, хочу ли я послушать Солнце. Вскоре я уже находился в главной башне обсерватории и слушал запись, больше всего напоминавшую звуки гнезда встревоженных и злых змей – ничего похожего на гонг или на дыхание. Несколько месяцев спустя я прочел в “Дневниках” Кеннета Тайнена: “Солнце издает звуки, далекие от мелодичных. Оно шипит”. Так что, возможно, в будущем появится музыкальное произведение для литавров и кобры^[786].

Глава 27
Старый дурачина

Вот и солнце зашло, сокрыв золотым покрывалом

Cветлый свой лик, как пророк, сошедший с вершины Синайской.

Генри Уодсворт Лонгфелло, “Эванджелина”^[787]

В небесах безумствовал Аполлон, как сказал бы любитель таких метафор.

Дик Фрэнсис, “Дьявольский коктейль”^[788]

В ХХ веке один писатель, поэт и эссеист мастерски использовал солнце в своем произведении. Он считал себя также и ученым, специалистом по бабочкам. Это Владимир Набоков. Я был не очень хорошо знаком с его творчеством, но помнил, что в его последнем романе “Ада” (1969) героиня и ее брат, Ван Вин, гуляют по саду своей родовой усадьбы и обсуждают игру. Ада объясняет ее правила.

Тени листвы на песке по-разному перемежались глазками живого света. Играющий выбирал глазок – лучший, ярчайший, какой только мог отыскать, – и острым кончиком палки крепко его обводил, отчего желтоватый кружок, мнилось, взбухал, будто поверхность налитой всклень золотистой краски. Затем игрок палочкой или пальцами осторожно вычерпывал из кружка землю. Получался земляной кубок, в котором уровень искристого infusion de tilleul волшебным образом понижался, пока не оставалась одна драгоценная капля. Побеждал игрок, сумевший изготовить больше кубков, скажем, за двадцать минут^[789].

Это заинтересовало меня, потому что повесть Воннегута “Колыбель для кошки” (1963) заимствовала название у эскимосской игры, где дети ловили солнце веревочкой: та же идея, но другой способ. Почитав Набокова, я понял, что на страницы его произведений образ солнца возвращается вновь и вновь.

Обманутый любовник в “Смехе в темноте” призывает свет солнца в тот самый миг, когда обнаруживает неверность любовницы; герой “Под знаком незаконнорожденных” Круг воспринимает слово loyalty будто золотую вилку, лежащую на солнце; “Бледное пламя” все вспыхивает солнечными бликами^[790]. Есть и множество других примеров.

Набоков был чрезвычайно чувствителен к свойствам солнечного света, это заметно всюду: “Живописал я нашу клетку: ком / Кровавый солнца”^[791]. Его осознание солнца обострялось способностью последнего ослаблять последствия псориаза, который порой причинял писателю страшные мучения, доводя чуть ли не до самоубийства; позднее солнечные ванны и облучение сделали болезнь более переносимой^[792]. Набоков был синестетиком. Его биограф Брайан Бойд упоминает, что ребенком тот был “привязан к цвету и свету” – они с матерью воспринимали звуки алфавита ярко окрашенными разными красками, а первые шаги в поэзии были связаны с “радугами, спектрами, цветным стеклом, драгоценными камнями”:

И она же вспыхивает во всем своем блеске в сцене сочинения Набоковым его первого стихотворения. Спрятавшись от грозы в беседке Вырского парка, Набоков видит, как возвратившееся солнце, пронизывая ромбы цветных стекол ее окна, отбрасывает на пол ромбовидные цветные отражения, как снаружи встает радуга, и этот миг становится началом его первого стихотворения.

Бойд указывает, что Набоков обращал внимание на “детали такого порядка, к которому мы не привыкли: марево над сковородкой, цвета и формы теней”. Несмотря на это предупреждение, я оказался не готов. Когда я открыл набоковский шедевр “Лолита”, роман был переполнен солнечными отблесками, словно автор отпускал одному ему понятные шуточки. Но это изобилие – не смеха ради: черпая у солнца в невероятном масштабе (этот случай не с чем сравнить в литературе), Набоков использовал добытое с потрясающим эффектом.

Владимир Набоков (1899–1977), энтузиаст солнца, страстный энтомолог и мастер слова: даже вымышленный рассказчик в “Бледном пламени” (1962) носит имя Джон Шейд (John Shade) (Philippe Halsman / Magnum Photos)

Это утверждение требует некоторого предисловия. Первая треть романа пропитана солнечными образами, они диктуют настрой повествования и настраивают читателя на легкий оптимизм ранних надежд Гумберта Гумберта. В первой части Гумберт представляет Лолиту как “свет моей жизни” и продолжает разговорами о “солнце моего детства”, уже зашедшем. Когда он впервые начинает следить за Лолитой (сквозь прищуренные от солнца глаза) – это снятый солнцем “кадр”. Она “была фотографическим изображением, мерцающим на экране… и уже удалялась в низкий блеск утреннего солнца”. Пока ее мать занята “какой-то суетой”, Гумберт фокусируется на Лолите, загорающей в призматических слоях солнечного света, но воспринимает и залитые солнцем тротуары, и “отражение послеобеденного солнца… ослепительно-белым алмазом в оправе из бесчисленных радужных игл на круглой спине запаркованного автомобиля”. Чуть позже Лолита подкрадывается к нему и закрывает глаза руками, “ее пальцы, старавшиеся загородить солнце, просвечивали кармином”. Она кидала яблоко вверх, “в солнечную пыль”, а сам Гумберт “терялся в едком, но здоровом зное, который как летнее марево обвивал Доллиньку Гейз”. “Подразумеваемое солнце пульсировало в подставных тополях”, “и солнце играло у нее на губах” – все это помещается на каких-то первых шестидесяти страницах.

Подобные отсылки сильно отличаются от набора романтических метафор, где солнце в первую очередь является знаменосцем классической мифологии. Набоков внимателен ко всем погрешностям, не упускает из виду ничего, на что падает солнечный свет. Он может использовать солнце как метафору символической власти, когда пишет, что Гумберт мечтает об “алом солнце желания и решимости (из этих двух и создается живой мир!)”. Но он натуралист, он достигает вершины как внимательнейший наблюдатель за физическим миром вокруг себя, за “солнечным светом и лиственными тенями, зыблющимися на белом рефрижераторе”, за “одним из тех бульваров на юге в полдень, с плотной тенью вдоль одной стороны и гладким солнцем вдоль другой”. “Я знал, что сверкало солнце, оттого что никелированный ключ стартера отражался в переднем стекле”, – говорит Гумберт. Интерес Набокова к свету сливается с давним восхищением бабочками по меньшей мере в одной сцене: “большой, черный, глянцевитый паккард” – тот самый, который позднее убьет мать Лолиты, – въехал на газон и “стоял там, поблескивая на солнце, с раскрытыми, как крылья, дверцами”.

Эта паутина образов эффективна и сама по себе, и как часть большего замысла – использовать солнечный свет во всем многообразии его форм, равно как и мир тени и тьмы, чтобы отразить то, что происходит с центральными персонажами. Удивительным образом разного рода упоминания солнца встречаются в первой трети книги на каждой третьей странице. “Актрисочка с солнцем обласканными плечами”; миг сексуального озарения становится “последним лучом”; Лолита в своем летнем лагере является “окрашенной солнцем сироткой”. Но эти солнечные дни заканчиваются, и с концом первой части язык начинает отражать сгущающуюся атмосферу. “Но где-то по ту сторону беснующегося счастья совещались растерянные тени” – в то самое время, когда Гумберт Гумберт впервые восклицает: “Она моя, моя”. Его “радужная кровь”, может, еще кипит к концу первой части, но солнечные картины уже исчезают, уступая место сгущающимся теням. Символичным образом появляется “великолепный закат, на который усталое дитя даже не посмотрело”, а перед короткой брутальной сценой недоизнасилования Гумберт Гумберт “неистово стал… преследовать тень ее измены”. Это признак того, что он не может уже отчетливо видеть объект своей любви: когда ослепительное солнце скользит по шоссе, по которому он едет, Гумберту приходится остановиться на бензозаправочной станции, чтобы купить солнцезащитные очки. Но Клэр Куильти, будущий “спаситель” Лолиты, наступает на пятки – “наша тень” (соавтора Куильти зовут Вивиан Дамор-Блок – анаграмма Владимира Набокова, а один из членов кружка Куильти дебютировал в пьесе “Прорвавшееся солнце”).

Отождествление Лолиты с солнцем или солнца с Лолитой – самый простой прием. Когда Гумберт получает отставку, он признается, что слышит себя восклицающим “с порога в солнечную даль”. А в скором времени соглашается и с тем, что “погасло озарявшее ее игру солнце”. После исчезновения любви всей его жизни у Гумберта случаются моменты, когда ему кажется, что он видит ее – “арлекинская игра света”, – и он пишет стихи, чтобы напомнить ей о старых духах “Зеленое солнце”. Но она покинула его навсегда, и он вынужден принять, “что я ровно ничего не знаю о происходившем у любимой моей в головке и что, может быть… в ней есть и цветущий сад, и сумерки”. Закаты потеряли первозданную чистоту, гоня Гумберта Гумберта дальше и дальше “под мелким дождиком” умирающего дня.

Когда годы спустя он вновь находит Лолиту, она уже потрепана жизнью, носит под сердцем ребенка, который убьет ее, а ее улыбка – “оцепеневшая тень” самой себя. Не уговорив ее вновь сбежать с ним, Гумберт отправляется в ночь с твердым намерением выследить и убить Куильти. Когда он подъезжает к дому последнего, “солнце уже горело, как мужественный мученик”, и, выполнив свою задачу, Гумберт оставляет тело последнего похитителя Лолиты и уходит “сквозь петлистый огонь солнца”.

Может показаться, что во второй половине роман уступает навязчивому символизму, но в действительности такого впечатления нет – встречается по меньшей мере столько же упоминаний солнца и тени, сколько я уже процитировал, но они не несут никакого очевидного символического содержания (вероятно, я единственный человек в мире, кто прочитал “Лолиту” из-за ее солнечных образов; любопытно, что на всех пятистах шестидесяти пяти страницах опубликованных набоковских писем солнце не встречается ни разу). Мы можем просто наслаждаться тем, как Набоков восхищается солнечным светом и как хорошо он понимает, что тот несет.

Набоков – необычный случай. Стоит вспомнить суждение Макса Мюллера: с того момента, когда люди стали рассказывать истории, они начали использовать солнце как образ. Во времена эпосов небеса целиком привлекались в качестве метафор и символов. Так, в “Илиаде” Гомер отождествляет около шестисот пятидесяти персонажей со звездами и наблюдает их на протяжении поэмы в сорока пяти созвездиях или звездных сочетаниях, каждое из которых ассоциируется с определенным воином, в то время как такие предметы, как доспехи, колесницы и копья, также соотносятся с небесными объектами. Гомер использует даже прецессию равноденствий: серьезные сражения и бои между разными героями преподносятся как аллегории прохождения равноденственного восхода. “Илиаду” можно считать старейшим астрономическим текстом в мире – она использует зодиак для аллегорической передачи небесного движения. Именно такова посылка в книге Homer’s Secret Iliad (“Тайная Илиада Гомера”), за тридцать лет вчерне написанной Эдной Джонстон; автор работала библиотекарем в юго-восточном округе Канзаса, но любительски занялась литературной критикой, ее опубликовали посмертно, в 1999 году^[793].

Исследование Джонстон вполне убедительно предполагает, что эпические поэмы Гомера могли оказаться первыми литературными трудами, содержащими компетентное знание о видимом движении солнца, словно Гомер намеревался зафиксировать и сохранить известную на тот момент информацию о небесах для будущих поколений. Она утверждает, что подобное недюжинное владение астрономическими знаниями демонстрирует не только “Илиада”. В “Одиссее” символизм возвращения Одиссея домой после девятнадцати лет скитаний может свидетельствовать о знании Гомером метонова цикла, по истечении которого последовательность лунных фаз возвращается на исходные позиции. В одной из самых примечательных метафор “Одиссеи” Гомер использует положение солнца для обозначения времени отбытия Одиссея из дома^[794]: “Но, лишь явилась Заря розоперстая, вестница утра, / В путь поднялися обратный”^[795].

Через год после “Тайной Илиады Гомера” появилась работа другого начинающего филолога, которая показывала, что еще один классик также имел дело с астрономией. Долорес Каллен впервые наткнулась на Чосера, будучи студенткой колледжа в Калифорнии, и была пленена его произведениями. В 1998 года она опубликовала книгу о религиозных аллегориях в “Кентеберийских рассказах”. Но этого ей было недостаточно: “Пока я читала, меня не оставляла мысль о паломниках. Почему была нужна именно эта группа паломников? Репутация Чосера была хорошо известна, уровень его знаний был мне знаком, все это не позволяло предположить случайно собранных людей. Откуда там взялась пара братьев – не из религиозного ордена, а братьев по рождению? Почему их не трое, или, наоборот, почему они не отсутствуют вовсе? Почему среди паломников встречается жена, а не муж с женой? Почему там нет детей? Почему так мало женщин?”^[796]В работе Chauser’s Pilgrims: The Allegory (“Паломники Чосера: аллегория”) она обращается к интересу поэта к астрономии и утверждает, что каждый паломник соответствует небесному телу (или телам) в ночном небе, которое отражает в имени и внешнем виде мифических персонажей, в честь которых названы созвездия. Эта работа была хорошо принята.

Общеизвестно, что Чосер был очень хорошо образован в области астрономии, а в 1391 году даже сочинил трактат об устройстве астролябии для своего младшего сына Льюиса; Каллен показывает, что этот интерес наполняет “Кентерберийские рассказы”, влияя не только на личности паломников, но и на истории, которые они рассказывают. Это “Рассказ Франклина”, который касается теории приливов и эффектов перигелия (момента наибольшего сближения Земли и Солнца), “Рассказ священника” (о применении тригонометрии), “Рассказ слуги каноника” (об алхимике-шарлатане), “Рассказ сквайра” (где в точности описываются взаимоотношения Солнца и Марса) и т. д. – всюду Чосер активно использует астрономию и близлежащие дисциплины. Но в отличие от Гомера он явно не писал в расчете на потомков, а развивал тему, интересную ему самому, и рассчитывал на то, что его аудитория разделит этот интерес, ведь знакомство с движением небесных сфер в те времена предполагалось практически у всех.

Но сегодняшний анализ астрономических упоминаний в классических сочинениях не в состоянии превзойти изобретательность ранних толкователей Библии, которые вкладывали небывалую энергию в объяснение природы небесных тел. Например, два “света”, упоминаемых в Книге Бытия, – Солнце и Луна, – интерпретировались католической церковью как символы папства (большее светило) и империи, то есть Древнего Рима или современной Священной Римской империи (меньшее светило). Метафора заключалась в том, что подобно тому, как Луна получает свет от Солнца, так и империя получает власть от церкви и потому находится в подчиненном статусе. Данте Алигьери (1265–1321) в сочинении “Монархия” смело отвергает данную интерпретацию, и ему это сходит с рук^[797]. Однако в своем величайшем сочинении он оказывается и сам погружен в христианский символизм эпохи, равно как демонстрирует и понимание астрономии, обеспечившей значительную часть его образности. Все три книги “Божественной комедии” – “Ад”, “Чистилище” и “Рай” – покоятся на структуре средневекового астрономического учения. Когда в “Рае” души располагаются по порядку, их порядок отражает учение о планетарных сферах, созданное Аристотелем и Птолемеем, а устройство “Ада” почти в точности следует принятой девятиуровневой схеме небес. Само солнце получает должное внимание: в начале “Ада”, например, оно обозначает время дня посредством косвенного упоминания света зари на склоне холма (“Был ранний час, и солнце в тверди ясной”^[798]). В какой-то момент Данте обнаруживает, что его путешествие по небесам составило четверть дневного оборота звездной сферы вокруг Земли. Таким образом, он провел шесть часов в созвездии Близнецов – примерно столько же, сколько Адам наслаждался райским блаженством, прежде чем был изгнан. Теперь, находясь прямо на меридиане Кадиса близ западных берегов Средиземного моря, он видит ширь Атлантики, а на востоке – Финикийский берег. Он может видеть только эту часть земной поверхности, потому что Солнце расположено на два зодиакальных знака позади (западнее), под Овном.

“Чистилище” также несколько раз отсылает к положению Солнца – Данте использует его там как центральное устройство, позволяющее отсчитывать время событий в поэме. В “Аде”, напротив, для этих целей используются только Луна и звезды, поскольку Солнце, выражение божественной силы, не определяет время в аду, его бесконечная протяженность составляет часть ужаса. В “Рае” он достигает солнечных небес, чьей особой добродетелью является мудрость. Приведем два момента: песнь 33 “Ада” несет первое упоминание в литературе о звездной природе Солнца (“Но я не плакал; молча, как немой, / Провел весь день и ночь, пока денница / Не вышла с новым солнцем в мир земной”), а в “Чистилище” (изображенном как огромный горный остров в необитаемом южном полушарии) души, которые встречает Данте, поражены тем, что он живой, потому что замечают, что в отличие от них он отбрасывает тень.

На протяжении столетий использование солнца в литературе сталкивалось с двумя большими проблемами. Первая заключалась в том, что масштаб самой темы делал огромным соблазн претенциозности. Поэты подступались к солнцу на свой страх и риск, но у некоторых это получалось значительно изящнее, чем у других. Томас Мэлори (1405–1471) вводит в свою “Смерть Артура” (опубликованную посмертно, ок. 1485) солнечный дух – Гавейна (переводится как “светловолосый”), рыцаря, теряющего и получающего силу с убыванием и возрастанием луны, то есть в зависимости от солнечного света. Эдмунд Спенсер (1552–1599) уверенно ступает на натянутый канат “большой темы” в “Эпиталамии” (1595) – поэме, которую, подобно сочинениям Гомера, следует читать как астрономический текст. По контрасту Мильтон в стихотворении “На утро Рождества Христова” рисует совершенно абсурдную картину:

Но вот уж солнце, алым

Объято покрывалом,

С перин морских привстав, себя явило.

Толпой невзрачной тени

Вспять кинулись в смятенье,

И призрак всяк спешит в свою могилу^[799].

Это же сравнение возникает у Марвелла в стихотворении “Об Эпплтон-Хаусе”^[800], но он отыгрался в “К стыдливой возлюбленной”: “И пусть мы солнце в небе не стреножим, / Зато пустить его галопом сможем!”^[801] Роберт Геррик (1591–1674) с точки зрения пешего путника: “Вот солнце движется в зенит, / Небесная лампада, / И чем скорей оно бежит, / Тем ближе миг заката”^[802].

Вторая часть вызова в давние времена заключалась в том, что использование в тексте астрономических реалий подразумевало согласованность с учением Церкви о небесных материях. В своем изложении Творения в “Потерянном рае” Мильтону пришлось распутывать библейскую головоломку – откуда взялся свет, если солнце было создано только на четвертый день. Он выпутался, позволив свету выбиваться из уголка под божественным троном те несколько дней, пока он не нашел себе подходящее прибежище в солнце. Мильтон, вероятно, остановился на Птолемеевой астрономии из-за ее большей гармонии с Писанием, а также ее эпичности, но он, очевидно, не был этим удовлетворен, и вопрос о гелиоцентричной вселенной оставался открытым^[803]. Мильтон может быть непревзойденным мастером уклончивости: в книге 10 грехопадение человека сдвигает солнце “от равноденственной стези”, что можно прочесть и как отклонение солнца от курса вокруг небесного экватора (в рамках Птолемеевой системы), и как смещение земной оси (в рамках все более завоевывавшей себе место системы Коперника).

За те полторы тысячи лет, что главенствовала Птолемеева система, писатели, как правило, довольствовались привлечением образа солнца либо для создания эффекта (Джон Саклинг, “Солнце в праздник не веселит взгляда” о прекрасной танцовщице^[804]), либо для пересказа известного мифа (“Астрофил и Стелла” сэра Филиппа Сидни), либо по смыслу в случае изучения небесных материй.

Исключением оказался итальянец Джулио Камилло (1480–1544), чья влиятельнейшая L’idea del Teatro (“Идея театра”) есть не что иное, как история вселенной, в которой солнце занимает высокое положение. Фрэнсис Йейтс в своем исследовании Камилло объясняет, как его сочинение “указывает уму и памяти человека эпохи Ренессанса на солнце, сияющее с новой, мистической, аффективной, магической силой… рассказывает о внутренней направленности воображения на солнце, и такая направленность долж на приниматься в расчет как один из факторов, повлиявших на свершение гелиоцентрической революции”^[805]. Ссылки на сочинение Камилло фигурируют во многих текстах, от Руссо до Теда Хьюза.

Вскоре по всей Европе солнце стало королевской эмблемой, а короли стали аллегорически изображаться как воплощения славных атрибутов солнца. В первую очередь это видно в “Городе Солнца” соотечественника Камилло доминиканца Томмазо Кампанеллы (1568–1639). Философский диалог в стиле платоновской “Республики” был написан в 1602 году, после того как Кампанелла был приговорен к пожизненному заключению за ересь и мятеж. Город, упомянутый в заглавии, находится на острове Тапробана (теперь Шри-Ланка), и в нем царит князь-жрец, называемый Солнцем^[806].

И Шекспир (1564–1616), и Джон Донн (1572–1631) были современниками Кампанеллы. Шекспировское использование образа солнца характерным образом не поддается никаким обобщениям: проницательный наблюдатель за небесами, в своих поздних пьесах он может упоминать солнце более сорока раз на страницах одного произведения. Многие упоминания уходят корнями в классическую поэзию, но доведены до совершенства они были трубадурами средневекового Прованса и германскими миннезингерами: обад – короткое любовное стихотворение, предположительно исполняемое на рассвете (в отличие от серенады, которую исполненный надежд воздыхатель поет предмету своей страсти вечером) и обычно оплакивающее ночные услады. Высказывались предположения о том, что сама форма была изобретательным развитием возгласов ночной стражи, возвещающей новый день. Шекспир блистательно воспользовался обадами, как правило, размещая их в ключевых моментах своих пьес^[807].

С веками обады стали применяться и для других целей. Викторианцы, например, использовали их как крайнюю форму элегии, подобно тому как Теннисон сделал в In Memoriam. Вероятно, самым известным из английских обадов является “К восходящему солнцу” Донна, который начинается так:

Ты нам велишь вставать? Что за причина?

Ужель влюбленным

Жить по твоим резонам и законам?

Прочь, прочь отсюда, старый дурачина!^[808]

Если это и впрямь первый случай поэтической насмешки над солнцем (мне не встречалось более ранних примеров), то в данном случае у Донна были на то причины. В 1601 году он тайно женился на семнадцатилетней Анне, дочери сэра Джорджа Мора, тщедушного и вспыльчивого коменданта лондонского Тауэра (“коротышка с коротким фитилем”, как назвал его один из биографов Донна). Он писал разъяренному родителю: “Сэр, я признаю свою вину столь великой, что не осмеливаюсь обратить к вам никакой другой просьбы от своего лица, кроме того, чтобы вы поверили – ни моя цель, ни мои средства не были бесчестны… Я смиренно молю вас: не дайте ей ощутить опасный ужас вашего внезапного гнева”. Сэр Джордж ответил тем, что бросил зятя во Флитскую тюрьму на несколько недель (вместе со священником, который обвенчал молодых), попытался (безуспешно) расторгнуть брак и заставил работодателя Донна выгнать его. John Donne, Ann Donne, Undone (игра слов, связанная с фамилией: “Джон Донн, Анн Донн, отмена”) – так звучала популярная эпиграмма, приписываемая самому Донну. Следующие десять лет поэт и его семья провели в крайней нищете, примирение с тестем состоялось только в 1609 году. Донн определенно оставил последнее слово за собой. Сэр Джордж выпустил в свет собственное видение восхода, позаимствованное из псалмов и резко отличающееся от донновского^[809]:

Кто не видит великолепный восход Солнца, его появление подобно жениху из своих покоев, его ликование сильного бегуна перед забегом?.. Путь Солнца лежит вокруг Земли, и его свет проникнет везде, где только тело человеческое может пройти^[810].

Своим “Восходящим солнцем” Донн достиг окончательной поэтической расплаты.

Он еще напишет ряд стихотворений с использованием солнечного образа, но появится и сатира, “Игнатий и его конклав”, направленная против ордена иезуитов (сам Донн был ревностным англиканцем, обращенным из католичества) и высмеивающая многие научные теории того времени, в особенности утверждение о вращении Земли вокруг Солнца. В стихах он выразился еще более страстно:

Все новые философы в сомненье:

Эфир отвергли – нет воспламененья,

Исчезло Солнце, и Земля пропала,

А как найти их – знания не стало^[811].

Это стихотворение было написано в 1611 году – тогда же, когда Галилей сообщил о пятнах на Солнце и долинах на Луне.

В 1690-х Ньютон уже объяснил работу тяготения, состав солнечных лучей и происхождение радуги. Научная революция шла полным ходом, нравилось это поэзии или нет. Естественно, существовали и те, кому это было совершенно не по нраву. Например, Уильям Блейк (1757–1827) не видел никакого смысла в науке и рассматривал ее прогресс как проявление зла. Одно из его стихотворений упоминает солнце, но без всяких посткоперниканских уловок:

Ax, подсолнух, прикованный взглядом

К светилу на все времена!

Как манит блистающим садом

Блаженная присно страна!^[812]

Эти строки имеют самые разнообразные толкования; как правило, считается, что образ подсолнуха символизирует человеческое стремление скорее сменить наш быстротечный мир на золотую вечность следующего мира. Блейк мог также намекать и на греческий миф, в котором девушка томилась от любви к солнечному богу и он превратил ее в цветок. Какую бы интерпретацию мы в конечном итоге ни приняли, перед нами крупнейший поэт, который использовал образ солнца в символических целях, совершенно не связанных ни с какими научными достижениями.

Сэмюель Кольридж (1772–1834) был более типичным сыном своей эпохи. “Я буду нападать на химию словно акула”, – с большим энтузиазмом писал он в 1800 году по случаю поездки в Лондон на научные лекции, главным образом для того, чтобы запастись новыми метафорами^[813]. Кольридж, как и многие другие романтики, стремился проникнуть в магический круг науки, был ли тот очерчен математиками, физиками, химиками или биологами. Нисколько не игнорируя новейшие откровения в космологии, они хотели их постичь. Из англоязычных поэтов XIX века лорд Байрон (1788–1824), например, живо интересовался научными материями, особенно астрономией и геологией; то же можно сказать о Роберте Браунинге (1812–1889), который назвал Шелли “посланцем солнца” и превозносил его “Гимн Аполлона”. Перси Биши Шелли (1792–1822) был действующим химиком и вводил научные отсылки в такие поэмы, как “Королева Маб” и “Освобожденный Прометей”. В “Гимне Аполлона” бог описывает сам себя: “Я – Мирозданья око; им оно / Узрит свою бессмертную красу”^[814]. Джон Китс (1795–1821), изучавший медицину, регулярно обращается к астрономическим образам, а его большие поэмы “Гиперион” и “Падение Гипериона” названы в честь солнечного бога.

В солнечных темах были также замечены Эмерсон, Холмс, По, Теннисон, Арнольд, Гарди (“Солнце примостило свой подбородок на заливных полях”), Ковентри Пэтмор и Чарльз Диккенс (часто в контексте погоды как таковой, но иногда и с особенной мрачностью – в “Холодном доме” и первой главе “Крошки Доррит”). Эмили Дикинсон написала стихотворение, которое высмеивало посткоперниканское понимание космоса: “Вокруг своей оси Земля / Предположительно вращалась, / Но без гимнастики нельзя / Воздать светилу эту малость!”

Правда же заключается в том, что, несмотря на весь декларируемый интерес к науке, начиная с 1750 года поэты, когда брали в руку перо, предпочитали пастись на спокойных пастбищах старых мифов. Солнце по-прежнему декорировалось под Аполлона, Гелиоса, Гипериона или Феба; его суть бурлящего газового шара, одного из множества звезд в галактике, еще не была материей для поэзии. Однако новые научные открытия не могли пройти незамеченными; они и не проходили, но оставляли то, что было сочтено отрицательным воздействием. Даже Маколей, который стал настоящим апостолом прогресса, признал упадок в поэзии за неизбежное следствие научного успеха, в то время как Гегель утверждал, что по мере продвижения общества в рациональном познании оно теряет способности, опирающиеся на воображение. На рубеже столетий великим исследователем классического знания о небесных материях стал А. Э. Хаусман (1859–1936). В пожилом возрасте он написал в The Times Literary Supplement: “Квинтиллиан говорил, что вы никогда не поймете поэта, не выучившись астрономии”^[815]. Может быть, это и было справедливо для древних (область исследований самого Хаусмана), но не для его современников-поэтов.

По крайней мере один из древних мифов прошел почти неизменным через все века. Легенда о фениксе – метафора солнечного возрождения: солнце умирает ежедневно на западе и вновь рождается на востоке, пересекая небо, как высоко летящая птица. Гесиод был первым, кто приписал птице феникс ее долголетие, а также ввел концепцию циклического времени: как птица возрождается вновь, так и история повторяется заново. Вплоть до XVII века многие считали, что феникс в самом деле существует. Шекспир (особенно в “Фениксе и голубке”), Аполлинер (самим именем претендующий на солнечное происхождение), Байрон, Ницше (который подписывался “Феникс” и писал о себе как о возрожденном существе), Малларме и Йейтс – все прибегали к этому мифу. Эдит Несбит в своей детской повести “Феникс и ковер” наделила птицу большим тщеславием и эксцентричным поведением. Из совсем недавнего – в саге о Гарри Поттере встречается феникс Фоукс, принадлежащий Альбусу Дамблдору, а в серии комиксов “Люди X” супергероиня-мутант Джин Грей получает мощную силу феникса. Весьма примечательно, что Сирано де Бержерак в своем сочинении “Иной свет” (дилогия о “Государствах и империях Луны” и “Государствах и империях Солнца”, ок. 1661) повествует о путешествии в империю Солнца, где он встречает феникса. Эта история подчеркивает идею Сирано о том, что каждый человек имеет горящую душу, связанную с солнцем – великой душой мира.

Теория оказалась крайне близкой Дэвиду Герберту Лоуренсу (1885–1930), чья поэма “Феникс” посвящена как раз этому. Лоуренс вводит миф в свои романы, а в какой-то момент даже делает птицу феникс личным символом. Он мог быть смешон и даже отталкивающ (Бертран Расселл полагал, что Лоуренс предвосхищал нацизм своей антисемитской и фаллоцентричной философией), но воспевал солнце со значительным эффектом. Его увлечение началось рано (родной Ноттингем был мрачным шахтерским городом) и продлилось всю жизнь. Последние страницы его лучшего романа “Сыновья и любовники” (1913) описывают ночь примирения Пола Морела с самим собой, только что расставшегося с любовницей и похоронившего мать:

Повсюду огромность и ужас необъятной ночи, лишь на короткий миг днем она пробудится, дрогнет, но непременно вернется снова и наконец воцарится навек… Ночь, в которую кануло все, простерлась по ту сторону солнца и звезд. Звезды и солнце, несколько ярких крупиц, в ужасе кружат и держатся друг за друга там, во тьме, что объемлет их, крохотные, пугливые. Так и он сам, бесконечно малая величина, по сути своей ничто и, однако, что-то… Но нет, он не сдастся. Круто повернувшись, он зашагал к золотому свечению города. Кулаки сжаты, губы стиснуты. Во тьму, вслед за матерью, он не пойдет. И вот он стремительно шагает к городу, откуда доносится слабый гул, где встает зарево огней^[816].

Д. Г. Лоуренс (справа, 1885–1930) и Олдос Хаксли (1894–1963) – каждый в своем роде поклонник солнца (Topham / The Image Works)

Здесь, как всегда у Лоуренса, солнце возрождается, его золото просвечивает сквозь фосфоресцирующий город, возвращающий Морела к жизни. Нигде это не видно столь отчетливо, как в коротком рассказе “Солнце”, хвалебном пеане жизнетворным силам светила, который Гарри Кросби опубликовал в своем издательстве Black Sun Press в 1928 году. Рассказ повествует об утонченной леди из Нью-Йорка, которая отправилась на сицилийское побережье лечить депрессию после родов. “ Ты помнишь, Джульетта, доктор велел тебе лежать на солнце раздетой, почему ты это не выполняешь?” – спрашивает ее мать. И вот героиня подчиняется солнцу, которое “познало ее в космическом, чувственном смысле слова”^[817]и не признает отказа. Местный крестьянин примерно ее возраста внезапно появляется в лощине рядом с ее садом. Их глаза встречаются…

Она видела, как играет кровь на его загорелом лице, видела пламя в синих южных глазах, и в ответ в ней вспыхнул огонь. Он мог бы стать для нее плодотворным солнечным омовением, которого она жаждала.

Джульетта не хочет делать первый шаг, а ее воздыхатель терпеливо ждет ее инициативы. В ее солнечный мир неожиданно вторгается муж Морис “с серым лицом”, “мягкая, робкая душа в отношениях с людьми”. Но она понимает, что судьбой привязана к своему серому супругу, ей недостанет смелости и свободы. И хотя ее желание не находит удовлетворения, эта история остается самым ярким выражением эротического воздействия солнца во всей литературе.

Но на этом Лоуренс не закончил. На Пасху 1929 года он заметил в витрине лавки в небольшой тосканской деревне игрушечного белого петушка, вылупившегося из яйца. Этот образ вдохновил его на роман The Escaped Cock, позднее переименованный против воли автора в “Человека, который умер” (1929), – историю воскресшего и сексуально могущественного божьего сына. Образ лотоса символизирует женские гениталии: “Ни один другой цветок… не раскрывает свои мягкие золотые глубины… для проникновения хлещущего темно-фиолетового солнца, умершего и восставшего”. Игра слов достигает прекрасного уровня безумия, и богохульство здесь – еще наименьшая из провокаций:

Он склонился над ней и ощутил, как огонь его мужского естества и его сила, великолепные, поднимаются в его чреслах.

“Я восстал!” Великолепное, блистающее и неукротимое, из глубины чресел восходило его собственное солнце.

Когда Норман Майлер ухаживал за Норрис Черч, своей шестой женой, он писал ей: “Ты сияешь золотом, как солнце”. Она же отвечала ему стихами: “Ты был там, и / Я была там, / В кармане солнечного света”. Газета New York Times прокомментировала: “Эти двое жили широкой, наполненной солнцем жизнью…” (Courtesy of Francis Delia)

Вскоре после этого Лоуренс пишет поэму “Средние классы”, в которой так описывает морисов нашего мира: “Бессолнечные. / У них только две меры: / Человек и деньги, / Они никак не связаны с солнцем”. В целом трудно найти произведение Лоуренса, которое не касалось бы этих тем. В своей последней книге “Апокалипсис”, которую писатель сочинял зимой 1929– 1930 годов, умирающий и окруженный общественным порицанием за свои произведения, он писал:

Нам не стоит воображать, что мы видим солнце так же, как его видели старые цивилизации. Все, что мы видим, – небольшое научное светило, сократившееся до шара раскаленного газа. В реальности Иезекииля и Иоанна солнце было великолепной сущностью, люди черпали у него силу и величие и платили ему почитанием и благодарностью^[818].

В этом своем последнем произведении Лоуренс призвал человечество восстановить первоначальную связь с космосом – без посредничества науки, в которой он усматривал ограниченность. “Начните с солнца, и все остальное медленно, неуклонно свершится”, – таким напутствием писатель заканчивал книгу.

Еще более ярым апостолом солнца (и, как следствие, почитателем Лоуренса и таким же солнцепоклонником) был американский миллионер, поэт и гедонист 1920-х годов, покончивший собой в тридцать один год, “беглец из плохого романа Скотта Фитцджеральда”, как его охарактеризовали в одном некрологе^[819]. Это представление Гарри Кросби отдает некоторой театральностью, но все, что касается Кросби, будто сошло со страниц дешевого романа. И Малькольм Каули в Exile’s Return, и Джеффри Вулф в Black Sun много пишут о нем, а для Пола Фассела он был “окончательно рехнувшимся американцем”, чья “жизнь демонстрировала полную власть солнца над податливым разумом”^[820]. Собственные сочинения Кросби – авангардные, экспериментальные, сюрреалистические и болезненно-тревожные – обеспечивались его богатством, унаследованным и многократно увеличившимся за годы проживания Кросби в Европе, где валюта в то время была очень слабой. Деньги позволили ему превратить средневековую мельницу (разумеется, “Мельницу солнца”) под Парижем в роскошный загородный дом, постоянно путешествовать по экзотическим местам, экспериментировать с фотографией, гонять на своем “бугатти” и даже учиться летать – в те времена, когда аэропланы были “настолько новым устройством… что никто не знал, как правильно произносить это слово”.

Наследник старого капитала Новой Англии (Дж. П. Морган приходился ему дядей), в начале Первой мировой войны Кросби записался в санитарные войска полевой службы, был под Верденом и на Сомме, получил военный крест и выжил после тяжелого ранения. После “ускоренного” выпуска из Гарварда и скандальной женитьбы на женщине на шесть лет старше его, которую он увел у мужа, Кросби осел во Франции, покупал скаковых лошадей, пробовал опиум, много пил и путешествовал. Тогда же начал писать. В 1927 году он основал издательство “Черное солнце”, вытатуировал у себя на спине солнечный лик как знак посвящения и получил первый рассказ от Лоуренса, которому заплатил золотыми двадцатидолларовыми “солнечными” монетами.

Кросби культивировал свой навязчивый интерес к солнечному образному ряду и с одержимостью вводил его элементы в собственные сочинения. “Черное солнце” символизировало попытку объединения сил жизни и смерти, а его визуальный образ нес также и сексуальный оттенок. “Каждая закорючка “черного солнца”, которую Кросби добавлял к своей подписи, – писал один биограф, – включала также стрелу, выступающую из Y в фамилии Кросби и направленную в центр солнечного круга: фаллический выступ, с готовностью встречаемый эрогенной зоной”^[821].

Кросби производит крайне неприятное впечатление, но в своих взглядах он не так далек от лоуренсовского крика души в “Апокалипсисе”:

Наиболее страстно человек жаждет полноты своей жизни и ее гармонии… Нам и только нам принадлежит все великолепие нашей плотской жизни здесь и сейчас, и принадлежит оно нам только на время. Мы должны танцевать в экстазе, оттого что живы, во плоти и являемся частью живого, воплощенного космоса.

В середине 1920-х Кросби опубликовал подробный дневник, который вел с 1922 по 1926 год, “Тени солнца”, а также два тома поэзии, первый из которых был назван “Солнечная колесница”. Среди прочих проектов “Черного солнца” были сочинения Харта Крейна, Джеймса Джойса, Т. С. Элиота и Мана Рэя. Кросби был не лишен дара поиска талантов^[822].

В данный период жизни его интересовала философия суицида, он действительно был одержим смертью на протяжении как минимум пяти лет (“Время – это тирания, которую следует отменить”). Его ждало еще одно, последнее приключение. Его вторая книга стихов, Transit of Ve n u s , была вдохновлена Джозефин Ротч (после замужества ставшей миссис Альберт Смит Бигелоу) – женщиной, с которой он провел последнюю неделю своей жизни. Девятого декабря 1929 года, за день до их смерти, Джозефин написала Кросби страстное письмо в стихах, которое заканчивалось строками: “В Солнце – наш Бог / И в смерти – наш брак”.

Все то время, что Кросби кокетничал со своей приемной страной, литературный мир переживал расцвет своего романа с солнцем. Теперь об этом заявляло множество писателей, правда, избегая тяжеловесных философских выводов. Новый посыл был таков: солнце есть во всем. “Икар, к примеру…” У. Х. Одена из стихотворения “Музей изящных искусств” о мальчике, который подлетел слишком близко к солнцу, – одна из самых знаменитых строк о солнце в литературе. У Йейтса мы находим в “Песне скитальца Энгуса” “Серебряный налив луны / И солнца золотой налив”^[823], “Строки, написанные в минуту уныния” – и незабываемое из “Второго пришествия”: “И взором гневным и пустым, как солнце”. В более легковесной поэзии первое место заслуженно отходит “Любовной песне офицера” Джона Бетчемена (1941) со строками “Мисс Хантер Данн, мисс Хантер Данн, / Ракетка и яркий загар так к лицу вам”^[824]. Ни одно стихотворение Бетчемена не переплавляло с таким успехом повседневные мелочи в веселый и легкий эротизм^[825]. Вероятно, как сказал Иосиф Бродский в “Определении поэзии”, работа поэта – “запоминать, / Как восходит солнце”^[826].

Почти в каждой культуре литература несет свои солнечные ассоциации. Например, Артюр Рембо (1854–1891) и Поль Верлен (1844–1896) разделяли двойственное отношение к солнцу. Как замечает исследователь Верлена Мартин Соррелл, “там, где Рембо ищет космическое откровение и поклоняется мощи солнца, чтобы впитать его и усвоить, стихи Верлена… демонстрируют ту же степень восхищения солнцем, но в качестве звезды, чья сила окутана, скрыта и неосязаема. Замечательным образом отношения обоих поэтов с солнцем – это две стороны одной монеты”^[827].

С точки зрения Рембо, который создал лучшие стихи до двадцати лет, солнце либо срывало покровы с общественных пороков, либо несло страдания. “Сердце привязанности и жизни, оно изливает жгучую любовь на наслаждающуюся землю”, – пишет он. Но последние годы жизни он провел в сухой жаре пустынь Восточной Африки, которая сделала его образ мыслей значительно менее восприимчивым. “Я видел низкое солнце, запятнанное мистическими ужасами, – сообщал он другу. – Мы оказались в весенней бане. Кожа истекает потом, желудок сворачивается, мозг одурманен”^[828]. Но в конечном итоге солнце, “которое сияет как начищенный котел”^[829], побеждает, и на пороге смерти поэт рыдает на руках своей сестры Изабель о том, что никогда уже не почувствует его света: “Я отправлюсь под землю, а ты будешь ходить под солнцем!”

Автобиографические мотивы прослеживаются и в романах Андре Жида (1869–1951), чья первая книга “Имморалист” (1902) написана от лица Мишеля – ученого, проведшего юные годы в северной Франции. Он женится и проводит медовый месяц в Северной Африке, и его мир меняется. “Для меня стало удивительным то, что я живу, и дневной свет стал для меня неожиданно ярким”. Как и у Лоуренса, солнце становится освободительной силой. Оставив невесту, Мишель отправляется навстречу средиземноморским приключениям. Его восхитила “прекрасная загорелая кожа” итальянских крестьян, “как бы насыщенная солнцем”, а “белизна, или, вернее, бесцветность, моей кожи наполняла меня стыдом и довела до слез”. Он открыл свое тело солнцу, так началось его изменение: “Я подставил все свое тело его огню. Я садился, ложился, поворачивался… Скоро меня обволокла восхитительная жара; все мое существо приливало к коже”. Освобожденный от оков, Мишель становится загорелым имморалистом из заглавия. Оскар Уайльд однажды заметил Жиду, что солнце ненавидит мысль и отпугивает ее, неудивительно, что Мишель заключает: “Существовать – это уже достаточно занимает меня”^[830][831].

В “Постороннем” (1944) Альбер Камю заставляет своего героя Мерсо убить местного североафриканца на ослепительно жарком пляже, по-видимому, без всякой на то причины, в этом и содержится главный момент, а иррациональность становится тем именем, которым Камю нарекает свой опаленный солнцем алжирский опыт. Раскрывая собственную философию в “Бунтующем человеке” (1953), он пишет: “Но, несмотря на все свои победы, исторический абсолютизм никогда не переставал сталкиваться с необоримой потребностью человеческой натуры, потребностью, чью тайну хранит Средиземноморье, где разум издавна породнился с беспощадным солнечным светом”. Когда Сартра спросили, является ли его близкий друг Камю тоже экзистенциалистом, как и сам Сартр, тот ответил: “Нет, это серьезное заблуждение… Я бы назвал его пессимизм “солярным”, если вы вспомните, сколько черного содержится в солнце”. Комментарий Камю был таким: “Чтобы исправить естественное безразличие, я оказался между страданием и солнцем. Страдание удерживало меня от мнения, что под солнцем все обстоит прекрасно, а солнце учило меня тому, что историей все не исчерпывается”.

Что, однако, становится понятным, так это то, что к середине ХХ века солнце уже могло служить любому литературному замыслу как символ, метафора, вдохновение, драматургический двигатель, интимный друг, непримиримый противник, мишень для насмешек, трагический финал, источник искупления или философской доктрины. “Лолита” примечательна как раз тем, что Набоков в ней использовал солнце почти во всех этих качествах.

Вместе с тем литературная эксплуатация солнца все еще продолжается. В 2008 году американская писательница Элизабет Страут выпустила “Оливию Киттеридж” – тринадцать связанных между собой историй об учительнице-пенсионерке из выдуманного прибрежного городка Кросби, штат Мэн (книга получила Пулитцеровскую премию). В этом чрезвычайно проницательном сочинении о любви и сострадании солнце не является метафорой, как у Набокова. Его присутствие или отсутствие оказывает воздействие на всех жителей Кросби, в частности на колючую и вспыльчивую миссис Киттеридж. Страут замечательно наблюдательна, она видит “забытье человека, загорающего на пляже”^[832], свет, проникающий сквозь туман или окрашивающий стакан на комоде в красный цвет. “На стекле играли лучи зимнего солнца, деревянные половицы медово поблескивали”, а позднее “солнце задерживало свои лучи на снегу, окрашивая поле в фиалковые тона”. Но этого мало, в не очень длинной книге встречается семьдесят “солнечных” упоминаний – солнце действует как гид к персонажам и их поведению. В конце книги только что овдовевшая Оливия неожиданно обнаруживает, что один вдовец любит ее. Воспользуется ли она этим шансом? Она уже собирается отвернуться, когда солнце вдруг дает ей “внезапный всплеск жажды жизни… Оливия вспомнила, какой бывает надежда, – и это была надежда… Она рисовала в воображении эту тихую комнату, залитую солнцем стену, куст восковницы за окном. Он сбивал ее с толку, этот мир, он ее озадачивал. Ей не хотелось его покидать – пока еще”.

Глава 28
Восходящее солнце политики

Если мы позволим себе взглянуть в то темное место, которое зовем душой, не окажется ли, что именно из-за нее мы здесь? Мы оба? И теперь ищем выход обратно, на солнце?

Ричард Никсон в пьесе Питера Моргана Frost / Nixon^[833]

Уже был проблеск света. Почему должно опять темнеть? Утро уже наступило, теперь мы должны действовать при свете дня.

Александр Дубчек в приветствии “бархатной революции” перед толпами людей на Вацлавской площади в Праге в 1989 году

За время обучения в Йеле Джордж У. Буш получил одну плохую отметку (D-) – по астрономии^[834]. Когда Буша избрали президентом, ходил анекдот: “Однажды, чтобы улучшить свой рейтинг, президент предложил советникам новую идею: “Мы высадимся на Солнце”. На это советники постарались вежливо указать, что на Солнце чудовищно горячо. Президент подумал немного и нашелся: “Нет проблем, мы высадимся ночью”. Но, конечно, эта шутка гораздо старше Буша – за десять лет до него ее рассказывали про Горбачева, а еще раньше – про Никиту Хрущева.

На протяжении истории человечества солнце присваивалось для достижения политических или религиозно-политических целей, и вряд ли найдется хоть одно поколение без подобных примеров. В относительно недавние времена в Шри-Ланке стало набирать заметную силу движение “Тигры освобождения Тамил-Илама”, его лидер стилизовал себя под солнечное божество. Sendero Luminoso (“Сияющий путь”), террористическое ответвление коммунистической партии Перу, было основано в начале 1990-х чахлым профессором философии, который скрывался от солнца по причине болезни. Хотя Людовик XIV придумал, безусловно, самый экстравагантный способ привлечь солнце к себе на службу, но и после Французской революции звезда служила ярким символом нового общественного порядка, что видно в сочинениях аристократа-радикала Константина Франсуа графа де Вольнея (1757– 1820), члена Учредительного собрания. В своем полуромане, полутрактате “Руины, или Размышления о расцвете и упадке империй” Вольней призывает читателей к замене остатков прогнившей цивилизации на мировой порядок разума и равноправия, чьим главным символом должно стать солнце – взамен Христа. Это сочинение было запрещено во Франции, что обеспечило ему культовый статус и многочисленные иностранные переиздания. Когда в 1792 году анонимный перевод “Руин” был напечатан в Британии, его осудили тридцать пять англиканских прелатов. Даже такой видный деятель, как Томас Джефферсон (который подружился с Вольнеем во Франции), переведя первые двадцать глав для американского издания, утратил присутствие духа и велел сжечь рукопись. Книга, состоявшая из нескольких томов, утверж дала, что христианство позаимствовало солярные верования, и призывала вернуться к солнцу как к первичному символу свободного волеизъявления – эти идеи впоследствии не раз возникнут в самых разных произведениях. В XIX веке многие художники и мыслители, вдохновленные романтизмом и подъемом национальных движений, провозглашали, что человек исполнит наконец свое предназначение, освободившись от пут религии. В Британии теория солнца как бога стала основой радикального пантеизма, а солярная природа божеств проповедовалась по всей стране. “История солнца есть история Иисуса Христа”, – объявлял типичный смутьян Годфри Хиггинс^[835](1772–1833), при этом он не имел в виду, что солнце “сравнимо” с Христом, – скорее, что христианство завладело солярным символизмом. Отвергнув эту вторичную веру, человеческие существа могли открыть больше ценного внутри самих себя.

Самая известная дверь в мире, Даунинг-стрит, 10, коронованная восходящим солнцем (ImageState / age footstock)

В последней четверти XIX столетия не найти более влиятельной фигуры (за исключением Дарвина), чем великий философ (изначально филолог) Фридрих Ницше (1844–1900). Зимой 1876–1877 годов Ницше, нездоровый ученый тридцати двух лет от роду, побывал в Сорренто, к югу от Неаполя, и чувственная культура этих мест вдохновила его – человеческое тело оказалось в самом средоточии его философских размышлений. “Я стряхнул с себя девять лет, заросших мхом”, – ликовал он после посещения пещеры с рельефом, изображающим Митру, персидского солнечного бога^[836]. Во время путешествия по Италии и после него философ писал стихи, воспевающие солнце как любовника. В своей последней книге Ecce Homo, перед тем как безумие полностью поглотило его, Ницше писал: “В тот совершенный день, когда все достигает зрелости и не одни только виноградные грозди краснеют, упал луч солнца и на мою жизнь: я оглянулся назад, я посмотрел вперед, и никогда не видел я сразу столько хороших вещей”^[837].

Ко времени появления “Веселой науки” (1883) Ницше утверждал, что восход солнца и достижение им кульминации в зените следует воспринимать как символы того, чем должны стать люди^[838](это было несколько лицемерно, учитывая, что сам Ницше из-за своих мигреней часто отсиживался в тени)^[839]. В книге “Так говорил Заратустра” (1885) философ ввел понятие “уберменш” – сверхчеловека, который полностью достиг самомотивации и умения владеть собой, каковые свойства он связывал с солнцем.

Эти книги Ницше стали лишь частью общего движения художников, музыкантов и литераторов, восхваляющих солнце. Современник Ницше, художник Эдвард Мунк (1863–1944), внес в это движение весомый вклад. Будучи членом радикального натуралистического движения в своей родной Христиании (ныне Осло), в 1892 году Мунк был приглашен к участию в выставке в Берлине. Там он остался на целых три года. Художник был дружен с Генриком Ибсеном, несколько раз писал его портреты, впервые – в 1897 году в качестве афиши для постановки пьесы “Йун Габриэль Боркман”. Величественная голова драматурга доминирует в картине, а справа маяк посылает в пространство световые лучи. Символизм довольно прямолинеен: Ибсен несет свет, освещая скрытые области человеческого опыта. Мунк также создал серию набросков для “Привидений”, главный герой которых, художник Освальд Альвинг, жаждет жить, но на нем лежит проклятие наследственного заболевания сифилисом. Мунк, страдавший той же болезнью, видел собственные чувства в тоске Освальда по свету и спасению, а в крике Освальда “Дайте мне солнце!” слышал голос собственного надломленного духа. Он описывал свою картину “Весна” как “влечение смертельно больного человека к свету и теплу, к жизни. Солнце… в “Весне” являлось в форме солнечного света в окне. Это и было солнцем для Освальда”^[840]. В это время он пришел к убеждению, что его искусство должно стремиться “к раю солнечного царства”.

В том же Берлине Мунк встречался с ведущими немецкими исследователями Ницше, а в 1905–1906 годах писал портрет демонической сестры великого философа Элизабет. Он работал с Августом Стриндбергом, еще одним своим другом, зараженным ницшеанством, над серией картин и стихов, которые заняли целый выпуск журнала Quickborn, посвященный воспеванию солнца. Стриндберг даже хвастался, что обменялся книгами с философом: “Ницше так мощно оплодотворил мою духовную жизнь, что у меня теперь брюхо как у потаскухи. Ницше – мой супруг!”^[841]

В 1909 году Мунк получил заказ на цикл из одиннадцати фресок для фестивального зала Университета Осло. Его первая идея, “Гора Человечества”, образ из “Так говорил Заратустра”, не была принята, и он заменил ее монументальным “Солнцем”, также вдохновленным Ницше: главная фреска окружена боковыми панелями, где изображается, как солнце горит внутри всякого творчества. В недатированной дневниковой записи художник развивает эту мысль – на одной стороне зала лучи превращаются в примитивные невидимые силы, а на другой становятся интеллектуальными импульсами:

Первая пара [панелей] переполнены светом – Он достигает тел – входит и выходит из кристалла… Свет, который движется как рентгеновские лучи – на другой стороне зала – Химия – воплощает скрытые энергии – мастерская огня и жара – На другой стороне Солнце посылает свои лучи на еще большие расстояния^[842].

На то, чтобы закончить работу, ушло семь лет. Косматый бог-творец сидит перед солнцем, которое он вызвал к жизни. Недавний биограф Мунка описывает картину так: “Гигантский горящий шар настолько похож на солнце, что ваши глаза инстинктивно отворачиваются от центрального белого круга, так же как вы избегаете прямого взгляда на его оригинал”^[843]. Увидев эту картину, Рихард Штраус – автор собственного оммажа Ницше, симфонической поэмы “Так говорил Заратустра”, – воскликнул, что это в точности соответствует тому, чего он пытался достичь в музыке.

В 1893 году Мунк закончил свой шедевр “Крик”, позднее записав, как его настигло вдохновение во время прогулки на закате по холмам к востоку от Осло. Неподалеку находилась главная городская скотобойня, а также сумасшедший дом: визг забиваемых животных смешивался с завываниями душевнобольных в жуткой для уха какофонии. Мунк шел дальше, подходя к мосту, ведшему в город.

Солнце садилось. Неожиданно небо стало кроваво-красным, я приостановился, чувствуя изнеможение, и оперся о забор – я стоял, дрожа от волнения, ощущая бесконечный крик, пронзающий природу^[844].

Невозможно точно установить степень влияния живописи Мунка или сочинений Ницше на бурление разных учений и философий, связанных с солнцем, но это влияние должно быть довольно значительным. Музыка тоже сыграла свою роль, и не только оперы Вагнера или симфоническая поэма Штрауса, но и эротические сочинения Александра Скрябина, чья четвертая (самая известная) симфония, написанная в 1905 году, носила название “Поэма экстаза”; композитор с самого начала говорил, что видит в ней поэму не о плотской страсти, а о страсти к солнцу, и советовал другу: “Когда будешь слушать музыку, смотри прямо на солнце”.

Так же как Мунка и Стриндберга, Скрябина влекло к Ницше, героя своей третьей сонаты он списал прямо со сверхчеловека. Его пятая (и последняя) симфония “Прометей (Поэма огня)”, написанная между 1909 и 1910 годами, также изображает героя-сверхчеловека. Скрябин оставил указания – финал произведения должен был начинаться в совершенно темном зале, который заполнялся светом, когда Прометей добывал огонь из солнца.

Ницше, Мунк, Стриндберг и Скрябин вместе с другими художниками и мыслителями провозглашали имманентность сверхчеловека, символическую важность солнца и человеческую волю к власти. Добавьте сюда мистицизм Георгия Ивановича Гурджиева (1872–1949), искаженные интерпретации и без того сомнительной доктрины о “выживании сильнейшего”, вагнеровские идеи о внешних пределах искусства, философские трактаты Шопенгауэра – куда это все приведет? Прямиком к нацизму. Но сперва потребуется добавить еще несколько ингредиентов.

Вторая половина XIX века стала свидетелем подъема спиритуализма и оккультизма. Астрологи писали об эпохе Водолея – новой эпохе, которая наступит, когда Солнце встанет в созвездии Водолея 21 марта (точный год умалчивался) и возвестит второе пришествие Христа на Землю. Затем было “Тайное учение” (1888) невероятной мадам Блаватской, основательницы Теософского общества, которое произвело глубочайшее впечатление на Германию и прочую Европу. Среди ее поклонников были Махатма Ганди, Альфред Кинси, Рудольф Штайнер, Алистер Кроули, Джеймс Джойс и Уильям Батлер Йейтс (который назвал ее “самой человечной из живущих”)^[845].

“В безбрежном океане пространства сияет центральное духовное и невидимое солнце, – пишет Блаватская. – Наши внутренние духи… искры вечного центрального солнца… будут обратно втянуты в него в конце времен”. Солнце было той линзой, проходя через которую духовный свет невидимого солнца (то есть Бога) достигает наших чувств. Теории Блаватской развивал британский писатель Джеральд Мэсси (1828–1907), который упрекал христианство в превращении солнца из символа жизни в символ смерти. Другой приверженец теософии, Алан Лео (1860–1917), поместил солнце в центр астрологических толкований, практически единолично возродив эту сомнительную науку после ее стремительного заката в XVII веке.

Финальным ингредиентом в этом котле становится народное движение (фелькише). Еще до появления Ницше, Вагнера, Мунка и прочих в северных и центральных германских землях, наконец объединившихся в 1871 году, разгоралась гордость принадлежностью к древнему германскому архетипу, как его описывал римский историк Тацит в своей великой пионерской работе по этнографии “О происхождении германцев”:

Сам я присоединяюсь к мнению тех, кто полагает, что населяющие Германию племена, никогда не подвергавшиеся смешению через браки с какими-либо иноплеменниками, искони составляют особый, сохранивший изначальную чистоту и лишь на себя самого похожий народ. Отсюда, несмотря на такое число людей, всем им присущ тот же облик: жесткие голубые глаза, русые волосы, рослые тела^[846].

Идея особого народа, воспетого в Тацитовом описании древних лесных прародителей, проживающих среди певучих ручьев и живописных гор, с 1870-х годов начала широко распространяться. Храм был открыт для всех. Как отмечает Саймон Шама, туда входило юношеское движение “Вандерфогель” (подобие скаутов) наряду с путниками, которые “собирались в духе Зигфрида вокруг костров на склонах лесистых холмов”, и многими другими, которые позднее составят ревностную поддержку Третьему рейху. Но поначалу все это носило совершенно невинный характер.

Среди “народных” (v?lkisch) увлечений был и нудизм (как мы уже видели, форма солнцепоклонничества), превозносимый в метко озаглавленном сочинении Генриха Пудора “Обнаженное человечество: прыжок в будущее” (1893), которое также было неприкрыто антисемитским. Ницше был особенно близок к этой “народной” традиции, к которой он относился с удивительным почтением. Это находило взаимность. Ричард Нолл пишет: “Получив толчок провозглашенной Ницше “смертью Бога”, [“народники”] создавали собственные формы личной религии”^[847]. Оккультизм, идеи и символы древних теократий, тайные общества и мистический аппарат розенкрейцерства, каббализма и масонства – все сплеталось воедино^[848]. Все шло в дело.

Солнце подвигалось к середине сцены. К 1890-м многие “народники” считали солнце “единственным богом настоящих германцев”^[849]и начинали возрождать языческие праздники на смену церковным. Нолл отмечает:

Возможно, центральным элементом неоязычества в германских “народных” движениях стало солнцепоклонничество, воспетое как настоящая древняя тевтонская религия, и, хотя первоначально это было просто литературным приемом и яркой риторической метафорой для познания Бога, имели место и реальные солнцепоклоннические ритуалы^[850].

После поражения Германии в Первой мировой войне много “народных” движений были реорганизованы в соответствии с главенствующей пропагандой, а их члены стали еще большими шовинистами; “народнические” мыслители начали противопоставлять Германию как нацию героев Британии, “острову торговцев”, символизирующему деградацию современного материализма. Гитлер, присоединившийся к движению (“основные идеи национал-социалистического движения – народнические”, – писал он в Mein Kampf), тоже воспользовался солярным образом в форме свастики^[851], которая 7 августа 1920 года в надлежащем порядка была принята в качестве официальной эмблемы нацистской партии НСДАП.

Придя к власти, национал-социалисты запретили некоторые традиционные христианские праздники и заменили их на более подходящие для “новой Германии”. Летнее солнцестояние было как раз таким. К юго-западу от Ганновера расположены так называемые эскерские камни, известные также как “солнечные скалы”. Четыре выветрившихся известняковых столба, возраст которых достигает 70 млн лет, вздымаются на 30 м, а сверху располагается неолитическая обсерватория, круглое отверстие которой ориентировано ровно на линию рассвета в день летнего солнцестояния. Гитлер, восторженно принимавший все, что могло восславить древних прародителей тевтонской расы, с большим энтузиазмом отнесся к этому месту, которое стали пропагандировать как самое священное место древних германцев, проводя там в дни равноденствий и солнцестояний празднества, свадьбы и церемонии гитлерюгенда.

Все эти верования требовали интеллектуальной базы, и национал-социалисты стали подыскивать подходящих кандидатов. Во время Первой мировой войны для кайзеровской армии было напечатано 150 тыс. экземпляров “Так говорил Заратустра”; теперь нацисты распространили книгу среди гитлерюгенда, а в 1934 году заложили ее роскошное издание в Танненбергском мемориале (воздвигнутом в честь немецких солдат, павших при Мазурском сражении). К большому ликованию, они обнаружили, что сам Гете прославлял “естественное” язычество, написав за одиннадцать дней до смерти следующее:

Если меня спросят, способен ли я по своей природе благоговейно перед ним [Христом] преклониться, я отвечу: несомненно. Я преклоняюсь перед ним как перед божественным откровением высшего принципа нравственности. Если спросят, способен ли я по своей природе поклоняться солнцу, я тоже отвечу: несомненно! Ибо и оно – откровение наивысшего, самое могучее из всех явленных земнородным^[852].

Под рукой оказались не только Гете и Ницше. Начиная с 1901 года Карл Юнг также высказывает энтузиазм в отношении “народнических” идей, его интерес к ним возник благодаря одному пациенту, который считал, что солнце обладает гигантским фаллосом, управляющим погодой. Юнг отметил сходство между иллюзиями своего пациента и языческим солнцепоклонничеством и использовал это как доказательство существования того, что он назвал коллективным бессознательным. В конце 1909-го и в 1910-х годах он увлекся литературой о зорастризме, митраизме и их корнях в древнеиранском солнцепочитании и развивал тему солнца как бога, дополняя список солярных соответствий (свет, бог, отец, огонь, жар) словами “либидо” и “герой”^[853].

В 1912 году Юнг опубликовал “Психологию бессознательного”, которую Нолл называет “Литургией “народничества”… современным мистическим вкладом в солярную мифологию Мюллера”^[854]. Юнг именно этим и занимался, он возвращал к жизни сочинения верного солнцепоклонника Макса Мюллера, чьи книги и статьи полностью совпадали с собственными занятиями Юнга того периода. “Все ли заря? Все ли Солнце? – размышлял Мюллер. – Этим вопросом я задавался много раз, пока мне его не задали другие”^[855]. Юнг писал ровно об этом – о герое как солнце, о солнце как боге, о Боге как саморазрушающемся божестве. Мюллер был возрожден, чтобы стать плакатным профессором новой Германии^[856].

Чарли Чаплин в “Великом диктаторе” (Photofest)

Сочинения Мюллера предоставили нацистам больше чем просто возможность выстроить солярную мифологию, потому что он развивал два направления: центральное место солнца в языке и мифе, а также высшее место, занимаемое арийской цивилизацией. Он сам мог и не быть расистом, но оказался идеальным проводником нового мироустройства: его работы о происхождении ариев стали подкреплять нацистские притязания на научную обоснованность антисемитизма.

Присвоение солнца выражалось разными способами, но наиболее злонамеренной и одновременно надуманной оказалась фантазия Генриха Гиммлера, рейсхфюрера СС. Именно он выступил инициатором поисков древнего наследия языческой культуры, вытесненной христианской церковью. И он же всецело принял учение о “черном солнце”^[857], Schwarze Sonne, происходящее от древних шумеров и аккадов, которое утверждает, что солнце проявляется в двух формах: “белой” – как светило в центре нашей солнечной системы и “черной” – невидимой, но светящей духовно, “сильнейшей и наиболее явной манифестацией Бога”. Это невидимое или выгоревшее солнце, источник мистической энергии, способной возродить арийскую расу, имеет очевидное сходство с солнцем в теософии Блаватской (“Тайное учение” впервые вышло в Германии в 1901 году), с “внутренним солнцем” Юнга и с шопенгауэровским противопоставлением ноумена и феномена. Schwarze Sonne стало также центральным элементом тайных обрядов инициации высшего генералитета СС. Для рядовых членов СС (около 50 тыс. человек) аббревиатура означала просто Schutzstaffel (охранный отряд), но для посвященных это было Schwarze Sonne, черное солнце.

В сатире Чарли Чаплина “Великий диктатор”, где он играет выжившего из ума Аденоида Хинкеля, прием приближенных происходит в огромном зале, за гигантским письменным столом, а над головой диктатора висит огромный флаг с двумя черными крестами в круге – символ партии “Сыновья и дочери Двойного креста”. От него расходятся в разные стороны лучи солнца. Вышедший в 1940 году фильм во многом оказался пророческим.

Япония не нуждалась в прозрениях Юнга или Гете, чтобы увидеть в образе солнца политические возможности. Еще с древнейших времен японские мифы строились вокруг солнечной богини Аматэрасу и божественной природы тэнно (небесного правителя), считающегося прямым наследником Солнца: “Как Солнце является центром вселенной, так и императорская династия – центр жизни японской расы”^[858]. Японский флаг, который уже более тысячи лет изображает восходящее солнце, утверждает чувство принадлежности нации к солнечному роду вместе с синтоизмом – государственной религией. Когда вспыхнула Вторая мировая война, солнечный образ стал самым визуально запоминающимся символом нации: в бой солдаты отправлялись с национальным флагом, повязанным наискосок через грудь, и головной повязкой, украшенной восходящим солнцем. Пилоты-камикадзе также вдохновлялись связью бога-императора с солнцем.

Связь между солнечной богиней, императором и японскими хищническими амбициями 1930-х была красноречиво изложена известным американским репортером Джоном Гюнтером, который сразу после войны писал: “Легенда о прямом происхождении [императора] от богини Солнца и, соответственно, его “божественная природа”… сделали императора священным, а нацию объединили в сильном чувстве не просто верности, но настоящего родства с императорским домом”. После капитуляции Японии в 1945 году верховный командующий союзными войсками, генерал Дуглас Мак-Артур, желая развеять мистику императорской династии, просил императора Хирохито объявить населению об отказе от своей божественной природы. Это было не бессмысленным требованием. Вот комментарий Гюнтера:

Давайте вспомним. Незадолго до войны дорожный полицейский дал неверный сигнал императорскому кортежу и покончил с собой от стыда. Придворный портной не мог снять мерку с императора иначе как на расстоянии, потому что прикасаться к императорской персоне строжайшим образом запрещалось. Когда император находился в путешествии, все ставни на его пути наглухо закрывались, потому что считалось, что один вид Сына Небесного может ослепить человека^[859].

Сознавая, что многие на Западе хотели бы судить его за военные преступления, Хирохито подчинился требованиям Мак-Артура. В своем историческом “Императорском рескрипте о восстановлении нации”, подписанном 1 января 1946 года, монарх-долгожитель (1901–1989) отрекался от своего божественного статуса.

Но отрекся ли он в действительности? Это заявление, первое обращение императора к своим подданным после приказа о сдаче в августе 1945-го, никогда не имело широкого хождения на японском. Исходно составленное американскими окуппационными властями, оно было искусно отредактировано приближенными Хирохито – скорее чтобы успокоить победителей, чем чтобы действительно донести его смысл до подданных. В то время как на Западе декларация Хирохито была воспринята как важнейшая уступка (редакционный материал New York Times заявлял, что эта декларация нанесла “дикой религии” синто “удар, от которого ей уже не оправиться”), многие японцы даже сегодня не знают, что император когда-либо отказывался от своей божественной сущности. Это заявление, известное как Декларация о человеческой природе (Нингэн-сэнгэн), никогда не обсуждалось и не анализировалось в японских медиа. Мак-Артур требовал отречения, чтобы усилить разрыв с довоенной ситуацией, для Хирохито и его приближенных цель была противоположной – уменьшить эффект от документа. Ключевые фразы звучат так:

Связи между Нами и Нашим народом всегда строились на взаимном доверии и привязанности и не зависят от каких-то легенд и мифов. Они не определяются ложным представлением о том, что император будто бы обладает божественной природой, а японский народ превосходит прочие расы и предназначен для мирового господства^[860].

Эти слова были опубликованы лишь однажды, в газетах от 1 января 1946 года, и в отличие от капитуляционной речи императора (14 августа 1945 года) никогда не транслировались по радио. Более того, все заявление намеренно составлено максимально туманным и двусмысленным образом, субъектом каждого предложения является не сам Хирохито, а некие “связи между Нами и Нашим народом”. Предположение об отречении императора от своей божественной сути базируется на одном только прилагательном – “ложный”. Чтобы еще более затуманить вопрос, язык заявления был пышным архаическим и официальным японским, использующимся при дворе. Фраза “идея о том, что император есть божество” передается одним не очень ясным словом “акицу-миками”, записанным тремя иероглифами, которые знакомы далеко не всем образованным японцам: когда 30 декабря один из черновиков заявления отправили японскому Кабинету министров, слово снабдили фонетической транскрипцией, чтобы министры смогли уловить смысл. Неудивительно, что советники Хирохито сравнивали эффективность этого документа с “резкой дыма ножницами”^[861]. В сложившемся контексте, напротив, вырисовывался триумф императорского мифа. Хирохито было разрешено оставить три священных символа владычества – зеркало, подвеску из яшмы и меч, – которые являются подтверждением божественного происхождения. При настоящем отречении эти символы священного императорства должны быть переданы оккупационным властям или как минимум на хранение в музей. Божественный ветер задул вновь. Уже в июне Хирохито был формально реабилитирован, обвинения в агрессии и военных преступлениях с него были сняты^[862].

Недавно традиционалисты стали использовать в своих интересах трюк Хирохито. Его сын, настоящий император Японии Акихито (р. 1933), по сообщениям, возобновил церемонии поклонения восходящему солнцу у себя во дворце, в уединении. По всей стране консервативные политики усердно работают над возвращением патриотизма в школы. Националистическое движение активно продвигает мистическую силу императорской власти параллельно с пропагандой той версии истории, которая не вызывает угрызений совести за Вторую мировую войну. Как сказал один министр на встрече “Ниппон Кайги”, одной из крупнейших националистических организаций, императорская семья “является ценнейшим сокровищем японской расы, да и всего мира”^[863].

Хотя историки относят начало японской императорской системы к IV–V векам, согласно мифам, первый император Дзимму, сын Аматэрасу, начал свое правление две тысячи шестьсот шестьдесят пять лет назад. В сегодняшней японской политике это констатируется как факт, в то же время продвигается связанный с этим миф об исключительности японской расы и пропагандируется ревизионистское изложение военной истории страны. Осенью 2006 года страна проголосовала за премьера-националиста, комментаторы сообщали, что “японские патриоты ощущают восход своего солнца после десятилетий позора”^[864].

В течение прошедшего столетия правители Китая также в полном объеме эксплуатировали властный символизм солнца. Мао Цзэдун (1893–1976) пришел к полной власти только в 1949 году, но уже в 1936-м, после его жестких действий в Яньане (конечной цели Великого похода длиной в 13 тыс. км), он стал двигаться к культу личности, куда входило сближение Мао с солярной образностью. В 1948 году Лю Шаоци (1898–1969), заместитель председателя и секретарь ЦК Компартии Китая, характеризовал мысли Мао как “подобные лучам солнца Востока”.

“Красная книжечка” Мао (“Цитатник”). “Коммунистическая партия похожа на солнце”, – поется в гимне культурной революции. “Где оно светит, там ясно”. Но Мао умело пользовался солярными образами задолго до того, как пришел к власти

Председатель поощрял изображение собственной персоны внутри солнечного круга и последовательно воплощался в роли “никогда не заходящего солнца”. К 1960-м его изображения наводнили страну: они были в песнях, фотографиях, резных деревянных образах, живописи, а также на чашках, деньгах и купальных плавках. Типичная графика времен Культурной революции изображала красное солнце над бескрайними полями пшеницы – Мао как источник процветания. Знаменитая “Красная книжечка” (или “Цитатник”, впервые опубликованный в апреле 1964 года тиражом около 1 млрд экземпляров) изображала Мао в круге в сиянии золотых лучей – одновременно солнце и бог. Фактический гимн Культурной революции “Алеет восток” тоже внес особый вклад в отождествление Председателя Мао и его партии с солнцем:

Алеет восток, взошло солнце,

В Китае родился Мао Цзэдун.

Он работает ради счастья народа,

Он звезда, спасающая народ.

Председатель Мао любит народ,

Он наш вождь.

Чтобы строить новый Китай,

Он ведет нас вперед.

Коммунистическая партия подобна солнцу:

Приносит свет всюду, где она сияет.

Слова приписывались Ли Юаню, крестьянину из северной части провинции Шаньси, предположительно вдохновленному восходящим солнцем. В течение всех десятилетий правления Мао эта песня разносилась из динамиков в каждом городе и селе с рассвета до заката. Был создан эпический мюзикл “Алеет восток”, прославляющий коммунизм, киноверсия была выпущена в 1965 году. Название песни также дало имя серии китайских спутников, первый из которых, “Дунфан Хун I”, имел радиопередатчик, передававший знаменитые строфы на неведомые планеты.

Из-за ассоциации гимна с Культурной революцией он был практически изгнан из общественной жизни после начала правления Дэн Сяопина в конце 1970-х, а сегодня рассматривается как нежелательное напоминание о культе личности. То же самое относится и к визуальным образам Великого кормчего. В новом современном Китае могут показаться странными пропагандистские фильмы о “сияющем Мао” с его изображением, снятым на ярком красном фоне в окружении расходящихся лучей, но в течение почти тридцати лет это было повседневной реальностью для сотен миллионов китайцев^[865].

Несмотря на политическое затмение, солнце не рискует исчезнуть из пантеона китайской символики, поскольку оно издавна играет важную роль в традиционной медицине. Это четко формулируется во фразе “Китайские врачи считали, что человеческое тело, как и вся вселенная, состоит из инь и ян; этимологически – темные клубящиеся облака и яркий солнечный свет”^[866]. Прошедшее время не должно здесь никого смущать – традиция жива в Китае и по сей день^[867].

Но не только главы государств стремились встать в один ряд с солнцем. Многие религии использовали солнечную атрибутику, но ни одна не сравнится в этом по эффективности с Римской католической церковью. В 2000 году была опубликована книга наиболее влиятельного помощника папы Иоанна Павла II, кардинала Йозефа Ратцингера (р. 1927), который в 2005 году сам стал папой Бенедиктом XVI. Ратцингер имел репутацию главного теолога Второго Ватиканского собора и написал книгу “Дух литургии”, будучи префектом Конгрегации доктрины веры – чин, уступающий лишь самому папе в определении того, чему и как католики должны верить.

В процессе обсуждения литургии, которую он рассматривает как непосредственный дар Господа, Ратцингер рассматривает и многообразие солярных образов в христианстве – их источники, значение, важность и, самое главное, их отождествление с Христом, который, с его точки зрения, свободен от каких-либо языческих влияний. Это позволяет утверждать, что, поскольку Христос “воплощен в солнце и мы видим Христа в символе восходящего солнца, нам следует поменять ориентацию молитвы и даже ориентацию самих церквей, чтобы “символизм креста совпал с символизмом востока”. Базилика Св. Петра ориентирована на запад “по топографическим обстоятельствам”, но теологически это неудачно. Современные теологи, по мнению Ратцингера, считают, что “поворот к востоку, по направлению к восходу, – это то, что сегодня мы просто не можем ввести в литургию. Но так ли это? Мы больше не заинтересованы в космосе?” Он считает, что для молитвы запад должен повернуться лицом к востоку^[868].

В следующей главе, “Освященное время”, Ратцингер рассматривает то, как “первый день недели стал днем солнца” и в рамках этого же космического символизма “солнце провозглашает явление Христа”. Он продолжает: “Мы уже видели, как глубоко христианство отмечено символизмом солнца”, которое становится “вестником Христа”. Каждый год праздники Рождества и Богоявления обозначают “рассвет нового света, подлинное солнце истории”. Он хитроумно добавляет: “Не будем задерживаться на сложных и порой спорных деталях развития этих двух праздников… Обычно утверждается, что дата 25 декабря появилась в качестве противовеса митраистскому мифу или же как христианский ответ на культ непобежденного солнца, на который делали ставку римские императоры в III веке в попытках основать новую имперскую религию. Однако старые теории более не подтверждаются”. Для него это утверждение – само по себе достаточный аргумент.

Йозеф Ратцингер, папа Бенедикт XVI (Courtesy of the Weltenberg Cathedral)

То же уверенное отрицание любых связей между языческим зимним солнцестоянием и праздником Рождества применяется и к наблюдению о Воскресении в Пасху, во время весеннего равноденствия: “Тесное переплетение воплощения и воскресения можно увидеть именно в их взаимоотношении, в частном и в общем, где каждое имеет свой солнечный ритм и его символизм”. К концу главы солнце становится “образом Христа”. Наш старый приятель де Вольней расхохотался бы (или, скорее, рассвирепел) от чтения подобной софистики: двести лет спустя церковь-мать все еще занимается присвоением древних языческих традиций, одновременно это отрицая! Древние религии обладали солнцем не в большей степени, чем те, что пришли им на смену. Любой может приспособить его к своим нуждам, и всегда все будут это делать. Политика, религиозная или государственная, есть не более чем искусство управления. А что может быть лучшим адресатом призывов о помощи, символической или какой-либо другой, как не правящая нами великая звезда? Каждый лидер находит свой собственный способ высадиться на Солнце.

Часть шестая
Солнце и будущее

Этот причудливый рисунок украшал титульный лист рукописи XVII века De thermis (“О температурах”). Солнце выглядит подобающе задумчивым (NOAA Library Collection)

Глава 29
За горизонтом

Некоторые считают, что солнечные исследования в целом исчерпали себя. В действительности же они только начинаются.

Джордж Эллери Хейл, 1893 год^[869]

Если ты не можешь объяснить что-то шестилетнему ребенку, то ты сам этого не понимаешь.

Альберт Эйнштейн, 1929 год^[870]

Осенью 1930-го лорд Ротшильд давал обед, небывало торжественный даже по его меркам, в “Савой-отеле” в честь восточноевропейских евреев, бежавших в Британию из своих родных краев, становящихся все менее безопасными. Ведущим церемонии был Джордж Бернард Шоу, который мастерски представил почетного гостя: “Птолемей создал вселенную, которая просуществовала тысячу четыреста лет. Ньютон создал следующую вселенную, которая просуществовала триста лет. Эйнштейновская вселенная, как, я полагаю, вы все хотите услышать, будет существовать вечно, но я не знаю, сколько она просуществует”. Почетный гость громко рассмеялся, а когда пришло время ответной речи, упрекнул Шоу за упоминание “мифического тезки, который так осложняет ему жизнь”^[871].

Вселенная, которую открыл Эйнштейн, существует уже более ста лет. Ее началом следует считать 1905-й, когда менее чем за год ученый написал четыре статьи, перевернувшие научный пейзаж. Первая из них, вышедшая в свет через три дня после его двадцатишестилетия, закладывала основы квантовой механики. Вторая направляла развитие ядерной и статистической физики. Оставшиеся две вводили теорию, позднее названную специальной теорией относительности, общая теория относительности последовала в 1915 году. Эти работы произвели революцию в нашем понимании природы гравитации, распространения света, концепций времени и пространства. Сколько еще продержится вселенная Эйнштейна, неизвестно, в 2005 году газета New York Times процитировала одного физика, прогноз которого звучал так: “Направление инвестиций указывает – что-то должно произойти, общая теория относительности не протянет еще две сотни лет”^[872]. Начало конца может скрываться в теории, возникшей еще до работ Эйнштейна 1905 и 1915 годов, – в квантовой механике, которая в числе прочего способствовала появлению абсолютно нового подхода к изучению солнечной энергии.

Новое мышление в физике началось за пять лет до эйнштейновского annus mirabilis, когда великий немецкий физик Макс Планк предположил, что любая энергия излучается в дискретных единицах, которые он назвал квантами (от лат. quantus – сколько). Как сформулировал Георгий Гамов, это было словно “можно выпить либо пинту пива, либо ничего, но не какой-то промежуточный объем”. Многие физики способствовали разработке этого неожиданного озарения, которое переопределило саму природу энергии, среди них Нильс Бор, Эрвин Шредингер, Вольфганг Паули, Макс Борн и Вернер Гейзенберг.

Подобно тому как эйнштейнова общая теория относительности применялась к взаимодействиям крупнейших объектов вселенной, квантовая механика описывала происходящее на атомном и субатомном уровнях, где явления полностью расходятся с нашим повседневным опытом. Например, квантовая частица (скажем, фотон – частица, не обладающая ни массой, ни зарядом) настолько невещественна, что способна перемещаться из одного пункта в другой без движения через промежуточное пространство: она просто перестает существовать в одном пункте, одновременно возникая в другом, – квантовый скачок. Это противоречит здравому смыслу: естественно предположить, что для перемещения из пункта A в расположенный на некотором расстоянии пункт C необходимо пройти сквозь нечто. Известно, как Нильс Бор ответил своему копенгагенскому студенту, который пожаловался на головокружение от квантовой механики: “Если кто-то скажет, что может размышлять о квантовых задачах без головокружения, это будет означать, что он ничего в них не понимает”^[873]. Брайан Кэткарт приходит на помощь:

Техника Планка имела существенный недостаток: она работала только в том случае, если вы отказывались от важной составляющей классических законов физики – принципа непрерывности. Этот принцип работает и на кухне: молоко “непрерывно” в том смысле, что любое требуемое количество может быть отмерено и добавлено при готовке, в то время как яйца “дискретны” – только извращенная кулинарная книга будет требовать взять четверть яйца… Это стало первым намеком на пределы чувственного восприятия: законы физики, применяемые в наблюдаемом мире, могут и не действовать на атомном уровне^[874].

Эти законы было не так просто принять. Совсем недавно, в 1999 году, на одной физической конференции был проведен опрос о квантовой механике. Из девяноста опрошенных только четверо ответили, что принимают стандартную интерпретацию, вытекающую из постулатов Бора – Планка, а целых пятьдесят отметили галочкой вариант “Ничто из вышеперечисленного, затрудняюсь ответить”. Но квантовая теория работала тогда и работает сейчас: она объясняет и предсказывает явления, для которых нет других объяснений. Классическая физика является детерминистской: если A, то B; пуля, выпущенная в окно, разбивает стекло. В квантовом мире это будет истинно лишь в большинстве случаев. В квантовой физике возможны случаи, когда квантовые частицы, ведя себя не как частицы, а как волны, проходят сквозь силовое поле так, как если бы “пушечное ядро прошло нетронутым сквозь крепостную стену”^[875]– явление, получившее название “туннельный эффект”. Это было продемонстрировано важнейшим экспериментом, проведенным в 1909 году: радиоактивные элементы испускали частицы, на пути которых помещалась тонкая пластина золотой фольги, и лишь очень незначительное их число отражалось от пластины – Резерфорд назвал это явление таким же невероятным, “как если бы вы выстрелили по листу папиросной бумаги пятнадцатидюймовым снарядом, и он бы отразился”^[876]. За следующие сорок лет ученые прошли путь от начального знания о протонах и нейтронах, составляющих атомное ядро, до понимания основ термоядерного синтеза, на котором работает Солнце. Этот процесс может объяснить только квантовая физика, в рамках классический физики синтез атомных ядер невозможен, потому что все ядра несут положительный заряд и, соответственно, отталкиваются друг от друга. Как сказал один крупный физик, “согласно классической физике две частицы с одинаковым зарядом будут отталкивать друг друга, как если бы они чувствовали друг у друга плохой запах изо рта”^[877]. Классическая физика отрицает возможность того, что два протона внутри звезды могут достичь такой скорости, чтобы, прорвав электромагнитные поля друг друга, слиться в единое ядро. Но туннельный эффект позволяет протонам преодолевать барьер электромагнитного отталкивания. В условиях высокой температуры и плотности – результат гравитации солнечной массы – протоны преодолевают обычные силы отталкивания и сливаются, образуя стабильные ядра гелия, а избыток массы переходит в излучаемую энергию. И вот перед нами вовсю сияет Солнце – живое доказательство несовершенства классической физики.

После того как квантовая теория получила широкое признание, было открыто так много различных частиц, что физикам теперь приходится заглядывать в специальную “Памятку о свойствах квантовых частиц” (Particle Properties Data Handbook), а обычные люди развлекаются тем, что носят футболки со смешными надписями наподобие знаменитой Protons have mass? I didn’t even know they were Catholic”^[878]. Была составлена таблица из шестнадцати элементарных частиц, двенадцать из которых относились к материи (и назывались фермионами), а четыре (бозоны) были носителями взаимодействий между частицами. Фермионы, эти базовые кирпичики материи, делятся на лептоны (от греч. ?????? – легкий), или кварки^[879].

Кварки никогда не встречаются изолированно, только группами по три (барионы) или по два (мезоны); вообще кварки в связанном состоянии относятся к группе адронов. Более сложные объекты – протоны, нейтроны, атомы, молекулы, здания и люди – в основном состоят из фермионов. “Если бы я мог запомнить названия всех этих частиц, я бы стал ботаником”, – жаловался Энрико Ферми, даром что самая большая группа частиц носит его имя. К фермионам также относится частица нейтрино, которая известна крайне слабым взаимодействием с остальными частицами, что делает ее очень сложной для обнаружения – триллионы нейтрино ежесекудно проносится сквозь наши тела. Известный исследователь нейтрино Джон Бэколл называл такие цифры: “Солнечное нейтрино, проходящее Землю насквозь, имеет менее одного шанса на тысячу миллиардов наткнуться на земное вещество… Около сотни миллиардов солнечных нейтрино проходят сквозь ноготь вашего большого пальца каждую секунду, не привлекая ни малейшего вашего внимания”^[880]. Джон Апдайк сочинил:

Частички нейтрино,

Капризные дети,

Чему вы подвластны,

Чего вы хотите?

Заряда не нужно,

Не нужно вам массы,

Сквозь нашу планету

Идете бесстрастно^[881].

Последними обнаруженными квантовыми частицами стали W– и Z-бозоны в 1983 году, затем t-кварк (он же топ-кварк и истинный кварк) в 1995-м и тау-нейтрино в 2000-м, так что субъядерный мир все еще пребывает в процессе открытия^[882].

Со времен Галилея мы все больше узнаем о форме Солнца, его размере, вращении и пятнах, массе и плотности, характере движения. Мы научились измерять его возраст и записывать его инфракрасное и ультрафиолетовое излучение, радиоктивные выбросы, циклы активности, протуберанцы и хромосферу, корону, химический состав, спектр поглощения и спектр излучения, радиоволны, рентгеновское излучение, нейтринное излучение, корональные дыры и колебание всего светила как небесного тела. Несмотря на этот обширный список, к нашему вящему смирению, многие элементарные солнечные процессы только сейчас проясняются: как генерируется его магнитное поле, как нагревается атмосфера, почему из Солнца вырываются языки пламени, хотя сама звезда не горит. А некоторые процессы до сих пор не поддаются объяснению. Что создает корону, почему она нагревается до таких высоких температур? Почему меняются солнечные магнитные полюса? Где зарождается солнечный ветер и как далеко он распространяется? Как можно защититься от солнечного магнетизма? Даже природа солнечных пятен до сих пор не совсем ясна. Нам еще предстоит долгая дорога.

Три уровня исследований стремятся ответить на эти вопросы, и слово “уровни” здесь вполне буквально – на уровне земли, небес и под землей; вместе они образуют тройственную структуру этой главы.

Ученые сходятся в том, что Солнце работает на термоядерных реакциях, которые сплавляют легкие элементы в более тяжелые, преобразуя массу в энергию. Продемонстрировать истинность этого предположения, впрочем, достаточно сложно, поскольку ядерная горелка находится глубоко внутри звезды и традиционные инструменты фиксируют только испускаемые внешними слоями частицы^[883]. 97 % этой энергии состоят из фотонов, а 3 % вырываются наружу в форме двухсот триллионов триллионов триллионов нейтрино каждую секунду. Именно анализ нейтрино дает нам лучший метод изучения действия термоядерной реакции, поскольку они превосходят числом все прочие частицы в соотношении миллиард к одному.

Нейтрино крайне сложно зарегистрировать – у них мизерная масса (долго считалось, что ее вообще нет), они путешествуют со скоростью света и в процессе меняют свойства. Вольфганг Паули признавался: “Я сделал ужасную ошибку. Я постулировал частицу, которую нельзя обнаружить”. Апдайк дополнял: “Сквозь нашу планету идете бесстрастно. / Что газ вам тончайший, / Что толстые стены”. Нейтрино проходят сквозь обычную материю (не только человеческие тела, но и сам земной шар), словно она прозрачна, для них все сродни вакууму. Только в конце 1960-х была выработана идеальная конструкция – Рэймонд Дэвич и Джон Бэколл создали детектор нейтрино из заброшенной шахты под городом Лид, штат Южная Дакота: огромная цистерна, которая находится на глубине 1,5 км под землей, наполненная почти 400 тыс. л тетрахлорэтилена – простой чистящей жидкости, крайне чувствительной к нейтрино, каждое из которых, реагируя с хлорином, производит радиоактивный изотоп аргона. Это может работать только под землей, поскольку детектор должен быть экранирован от беспрерывного ливня других субъядерных частиц, многие из которых произошли вне солнечной системы.

Детектор нейтрино сооружен почти в километре под землей в заброшенной шахте в Японии. Гигантский резервуар из нержавеющей стали, 40 м в высоту и в ширину заполнен 50 тыс. т воды высокой очистки. Стенки резервуара усеяны 13 тыс. световых датчиков, призванных улавливать вспышки, которые производят электроны, образующиеся в результате столкновения нейтрино с водой. Такова по необходимости сложная методика исследования работы Солнца (Kamioka Observatory, ICRR (Institute for Cosmic Ray Research), The University of Tokyo)

Около двадцати раз в день нейтрино сталкиваются с нейтроном, создавая небольшую вспышку. Сеть из 9600 фотоуловителей, покрывающих сосуд, улавливает вспышку, которая затем анализируется на предмет получения данных о нейтрино, вызвавшем вспышку. Именно так Бэколл сделал свое открытие, прозванное “проблемой нейтрино”. Дело в том, что Земли достигает очень незначительное число нейтрино – между одной третью и половиной ожидаемого количества. Достаточно сложно придумать объяснение для такой недостачи. Где же остальные? Неужели ошибка в расчетах? Бэколл писал: “Самая образная идея [заключалась в том, что] нейтрино имели двойную природу… Эту необычную гипотезу будет трудно проверить, но от нее не так легко отмахнуться”^[884]. Он пошел дальше, заявив, что самое впечатляющее решение предложил Стивен Хокинг: солнечное ядро должно содержать небольшую черную дыру.

Эта проблема действительно беспокоила физиков, астрофизиков и космологов все последующие тридцать лет (дополнительно усложняет ситуацию то, что у нейтрино только одна ориентация – они вращаются во время движения, но только в обратную сторону относительно направления движения, как левосторонние штопоры. Многолетний редактор журнала Nature Джон Мэддокс вопрошал: “Что такого в нашем мире, что он подходит только левосторонним нейтрино?”)^[885]. Было предложено много разнообразных решений проблемы, включая такие идеи: солярные модели неверны, температура и давление внутри Солнца значительно отличаются от тех показателей, которые приняты в существующей теории; термоядерные процессы в солнечном ядре могут временно прекращаться, а поскольку энергия доходит от ядра до внешних слоев за тысячи лет, эта пауза может проявиться через тысячу лет, но пока мы о ней не знаем.

В 2001 году появился ответ. Нейтрино за время путешествия к Земле могут меняться и принимать еще две формы, отличные от той, что встречается внутри Солнца, и недетектируемые старым оборудованием. Ученые предложили три вида: электронное нейтрино – солнечное, мюонное и тау-нейтрино (когда открыли мюонное нейтрино, один физик пошутил: “А это кто заказывал?”). В результате широкомасштабного статистического анализа было обнаружено, что около 35 % нейтрино, достигающих Земли, – это электронные нейтрино, остальные 65 % состоят из мюонных и тау-нейтрино. Теперь, когда все три типа можно было тщательно проследить, общее число нейтрино хорошо укладывалось в рамки более ранних предсказаний. Физика Солнца была отмщена. Как мне сказал один из ее представителей, “считалось, что мы тупые, потому что делаем что-то не то. Мы знали все о взаимодействии нейтрино с частицами, мы знали вообще все, так что если мы не могли проследить их движение от Солнца – ну, это была не проблема физики, а проблема физики Солнца, дескать, у этих ребят ничего не получается. Но все оказалось наоборот: у нас-то все было правильно”^[886].

Тем не менее решение 2001 года остается лишь “лучшей теорией”, и кто скажет, будет ли оно подтверждено, и если будет, то когда! Одна из проблем заключается в том, что изучаемая материя микроскопически мала. Как говорил персонаж из пьесы Тома Стоппарда “Хэпгуд”, “когда все становится очень маленьким, это полное безумие, не представляешь, насколько маленьким все это может быть, тебе кажется, что знаешь, но на самом деле не знаешь… Каждый атом как собор”^[887]. Еще один наблюдатель извне, из ненаучного мира, Билл Брайсон, начинает свою “Краткую историю почти всего на свете” жалобой на то, что протон “просто крайне мал… Крошечная точка над буквой i содержит их около 500 000 000 000 штук, что значительно больше числа секунд, составляющих полмиллиона лет”^[888]. Эта мысль оказывает ошеломляющий эффект – мельчайшая вещь на свете содержит в себе ключ к одной из самых крупных.

Но вернемся к происходящему в воздухе. Со времен Второй мировой развитие солнечной астрономии происходило такими быстрыми темпами, что открывающиеся горизонты поражали не меньше, чем приоткрывающееся субъядерное царство. На тот момент для приближения к Солнцу использовались ракеты. В 1920-х первые ракетные прототипы создавал Роберт Годдард (1882–1945), которого высмеивали со всех сторон; известно, что газета New York Times объявила Годдарда невежей, “не знающим того, что знают студенты университетов”, и издевательски назвала его эксперименты “дурью Годдарда”. Любые подобные попытки воспринимались как фантазии, место которым в кино или комиксах: считалось, что двигаться в вакууме невозможно, поскольку не от чего отталкиваться. Несмотря на это, 15 ноября 1936 года группа студентов Калтеха, известная под именем Suicide Squad (Отряд смертников), наскребла достаточное количество дешевых компонентов двигателя, чтобы имело смысл попытаться. Они отправились в Арройо-Секо, каньон у подножия горной цепи Сан-Габриэль, где и провели тестовый запуск небольшой ракеты. Пока испытатели прятались в укрытии за мешками с песком, двигатель проработал 3 с, а затем отсоединился шланг подачи кислорода, залив всю площадку огнем. Вскоре состоялись повторные попытки, и наконец, на четвертый раз, 16 января 1937 года, двигатель проработал достаточно долго, 44 с, чтобы металлическое сопло нагрелось докрасна. Ракета взлетела.

Эти шумные и взрывоопасные эксперименты со временем были признаны неподходящими для университетских кампусов, но к тому времени процессом уже заинтересовались потенциальные спонсоры. В 1938 году аэронавигационную лабораторию Калтеха неожиданно посетил глава ВВС США, а в течение еще пары лет в окрестностях Пасадены был построен специальный полигон с лабораторией. Три испытательных стенда и несколько вагончиков, покрытых рубероидом, – так заявила о себе будущая Лаборатория реактивного движения (ЛРД). Первое значительное финансирование поступило со стороны ВВС, которым требовались небольшие ракеты, чтобы помогать тяжелым самолетам взлетать с коротких взлетных полос. После удачной разработки и Перл-Харбора армия захотела еще, и ЛРД начала разрабатывать наводящиеся ракеты. Но это было самое начало без всякой связи с исследованиями Солнца.

15 ноября 1936 года: студенты Калтеха, прозванные “Отрядом смертников” из-за их частых неудач, в день первой попытки запуска ракеты в космос. Благодаря их упорству мы сегодня отправляем ракеты на Солнце (Courtesy of NASA)

Вторая мировая война сильно помешала физикам Солнца, но она же заложила основу их будущего процветания. Британские и американские ученые, работавшие с радарами, обнаружили, что Солнце излучает радиоволны (сначала принятые за немецкие радиопомехи), а физики Солнца и со стороны стран Оси, и со стороны союзников участвовали в прогнозировании погоды. Немецкие ученые пытались наблюдать за Солнцем за пределами земной атмосферы с помощью “орудия возмездия” – ракет “Фау-2”. У них ничего не получилось, но инициатива проложила дорогу многим последователям.

Весной 1942 года Вернер фон Браун (1912–1977), технический директор проекта по разработке “Фау-2”, пытаясь придать программе научное наполнение, обратился к физику Эриху Регенеру с просьбой разработать некую специальную “начинку” и конусообразный нос^[889]. Наиболее сложным прибором, который разработал Регенер, стал спектрограф ультрафиолета, предназначенный для сопоставления уровня озона в атмосфере с высотой над уровнем моря. Тем временем сотни ракет изготавливались для своей первоначальной, разрушительной миссии. Первые ракеты из более чем 3 тыс. изготовленных сорвались в полет в сентябре 1944-го, и Британский военный кабинет всерьез обсуждал, впервые за всю войну, возможность эвакуации Лондона. Эти ракеты (каждая несла около 750 кг взрывчатки) внушали особенный страх, поскольку двигались быстрее воздуха и прибывали без всякого звукового предупреждения.

В декабре, не обращая внимания на нависший над Рейхом неминуемый разгром, фон Браун назначил запуск исследовательского прототипа на январь 1945 года. К середине января все было готово к запуску, но он так и не состоялся. Последние “Фау-2” обрушились на Англию в конце марта, шестью неделями позже Советская армия уже взяла Берлин. Когда Германия пала, специальное подразделение американской разведки собрало всех сто восемнадцать сотрудников фон Брауна и все доступные компоненты “Фау-2”, которых оказалось достаточно для сотен ракет. Значение этой находки не осталось незамеченным западными лидерами. Лео Голдберг, будущий научный руководитель астрономических программ НАСА, писал коллеге:

Если спросить у нас, какая технология могла бы одним движением отправить в утиль почти все учебники по астрономии, уверен, мы ответили бы одинаково, а именно – спектроскопия Солнца, проведенная вне земной атмосферы… Ракета “Фау-2” способна подниматься на высоту в 60 миль, а с помощью наработанных во время войны управляющих механизмов возможно направить эту ракету прямо на Солнце^[890].

В 1944 году Лаборатория реактивного движения формально стала армейским предприятием, находящимся по контракту под управлением Калтеха. Между 1945 и 1957 годами несколько небольших устройств были действительно запущены за пределы атмосферы для наблюдения за солнечным рентгеновским и крайнеультрафиолетовым спектрами (в процессе все основательно выгорали). Создалось своего рода сообщество “Фау-2”, неформальный комитет, который производил эксперименты в таких областях, как атмосферное давление, распространение радиоволн, космическое излучение, температура и солнечное излучение. Только в 1946–1947 годах физики смогли установить инструменты для фотографирования солнечного ультрафиолетового спектра на одиннадцати ракетах из двадцати восьми запущенных. С этого началась УФ-астрономия, а физика Солнца выделилась в отдельную дисциплину^[891].

Британские и американские ученые стали опираться на солнечные данные в предсказаниях магнитных бурь и поведении ионосферы (то есть той части земной атмосферы, в которой Солнце воздействует на передачу радиоволн). ВМФ США стал использовать эти прогнозы для определения радиочастот, нужных в слежке за советскими подводными лодками. Эта деятельность ученых не играла значительной роли во время холодной войны, но все же оказалась достаточно важной, чтобы физика Солнца перешла под контроль военных.

К 1953 году четырнадцать из пятидесяти мировых обсерваторий, проводящих визуальное наблюдение за Солнцем, были оборудованы коронографами (специальными телескопами, которые, блокируя часть солнечного света, позволяют ученым видеть Солнце более четко); между 1945-м и 1951-м порядка 70 % публикаций в новорожденной отрасли, радиоастрономии, были посвящены ее солнечным аспектам. В 1955 году правительство США объявило о планах запуска сателлита в течение Международного геофизического года – восемнадцать месяцев с июля 1957-го по декабрь 1958-го, – и к проекту присоединились девяносто пять обсерваторий и астрономических станций по всему миру. И тут грянул гром.

Четвертого октября 1957 года Советский Союз запустил свой спутник – простую сферу весом около 85 кг и диаметром 60 см, которая, по словам газеты New York Times, “изменила все: историю, геополитику, научный мир”^[892]. “Разнесшийся по всему миру бип-бип-бип”^[893]вверг Соединенные Штаты в кризис неверия в собственные силы, подтолкнул к лихорадочному ракетостроительству и стимулировал обильное финансирование научных и инженерных исследований, направленных на сохранение безопасности и престижа Америки. После спутника повестку космических исследований стали диктовать политики и военные^[894].

В январе 1958 года президент Эйзенхауэр создал Национальное управление по воздухоплаванию и исследованию космического пространства (НАСА), а ЛРД была переведена под его контроль. Тогда же на орбиту был выведен Explorer 1 – “к единодушному вздоху облегчения обеспокоенной американской публики”^[895]. Делая оборот вокруг Земли каждые 113 мин, этот аппарат радировал данные о температуре, метеоритах и радиации. Еще больше приборов устанавливалось на стратосферных воздушных шарах, высотных самолетах и ракетах, а ученые, занимающиеся Солнцем, получили новые телескопы или значительно усовершенствовали старые^[896]. Между 1957-м и 1975-м сообщество физиков Солнца приблизительно удвоилось: в 1967 году появился журнал Solar Physics: A Journal for Solar Research and the Study of Solar Terrestrial Physics, который вскоре начал публиковать более двухсот статей в год. Начиная с 1959 года американская и советская программы посылали все более и более сложные космические аппараты во все более и более продолжительные полеты^[897].

7 марта 1962 года НАСА запустило Орбитальную солнечную обсерваторию – 1, которая получала энергию от солнечных фотоэлементов и своей средней секцией постоянно ориентировалась на Солнце. Это было безусловным успехом, но в начале 1964-го космическая программа претерпела серьезное сокращение финансирования, связанное с разрушительной неисправностью одного сателлита в Космическом центре Джона Ф. Кеннеди, когда погибли три инженера, и с неудачным запуском третьей орбитальной обсерватории, когда ракета дала импульс раньше, чем нужно. В конце 1965 года проект Advanced Orbiting Solar Sattelite был свернут, в течение еще четырех лет администрация Никсона завершила программу, в рамках которой строилась лунная ракета “Сатурн-5”, одним движением отказав человечеству “в вездесущем присутствии по всей солнечной системе”^[898].

Но от использования космических аппаратов для наблюдений за Солнцем было невозможно отказаться, и вскоре НАСА возобновило программу, запустив “Солнечную лабораторию – 3”, а также приступив к наиболее амбициозному проекту – управляемой людьми космической обсерватории Skylab Apollo Telescope Mount. Автоматическая версия “Скайлэб” была запущена в мае 1973 года, она несла на борту четыре прибора – спектрограф ультрафиолета и спектрогелиограф (стоимостью 40,9 млн долларов), спектрогелиометр ультрафиолета (34,6 млн), коронограф белого света (14,7 млн) и рентгеновский телескоп (относительно дешевый, всего 8,3 млн). Расходы такого уровня означают, что практически все финансовые вливания в астрономию были сделаны за последние сорок лет.

Впрочем, именно в эту декаду (1971–1980) национальные приоритеты сместились в сторону от науки по двум основным причинам. Во-первых, по экономической: расходы на войну во Вьетнаме, рост цен на нефть в странах ОПЕК, расходы, требуемые на социальную программу и вопросы окружающей среды, вызывали сомнение в целесообразности финансирования всяких внеземных технологий. Вторая была политической: ученые часто оказывались в жесткой оппозиции американской внешней и военной политике, что поднимало вопрос, не тратятся ли деньги на поддержание непатриотических элементов. Физика Солнца пострадала особенно сильно: в официальном докладе отмечалось, что к концу 1970-х она превратилась в изолированную область исследований, недофинансировалась и оставалась недостаточно изученной. Астрономы в целом оставались “в значительной степени в неведении или их это не волновало”^[899]. Финансовые проблемы и сокращения программ продолжались, ситуация еще сильнее обострилась в январе 1986-го, когда над Флоридой взорвался космический челнок “Челленджер” вместе со всей командой. НАСА на четыре года отложило запуск “Улисса”, космического аппарата для наблюдений над солнечными полюсами, и отменило разработку крупного солнечного телескопа, которую планировало ранее.

Европа тоже не отставала от Америки в сокращении космических программ: еще в далеком 1976 году Гринвичская обсерватория прекратила фотографирование солнечных пятен после ста двух лет беспрерывной работы, а четырьмя годами позже правительство Швейцарии закрыло центр сбора статистики по солнечным пятнам. Но исследователи все равно не сдавались и с 1970-х годов сделали немало замечательных открытий. Самым заметным из всех стало то, что позже назвали солнечным ветром.

Вернемся немного назад. В 1951 году немецкий астроном Людвиг Бирман (1907–1986) предположил, что хвосты комет постоянно повернуты от Солнца не в результате действия света, а благодаря потоку частиц, которые отражают ионы кометных хвостов. Отталкиваясь от идеи Бирмана, физик-теоретик Юджин Н. Паркер (р. 1927) из Чикаго предположил, что такой поток частиц вызван постоянным колоссальным расширением короны (на миллионы миль в час), которое он назвал солнечным ветром, чтобы подчеркнуть динамический характер процесса. Этот ветер движется внутрь на северном полюсе Солнца и вовне – на южном. Как утверждает Паркер, на яркость солнечной поверхности особенно воздействуют вертикальные течения. Воздействие ветра на Землю крайне слабо в сравнении с солнечным излучением (от него не шевельнется даже волосок на голове), но он воздействует на магнитные поля в межпланетном пространстве, продолжая силовые линии короны вглубь солнечной системы. Среди различных гипотез Паркера была и такая: собственное магнитное поле Земли было “вытянуто” этими ветрами таким образом, что стало по форме ближе к капле, чем к сфере.

В конце 1950-х немецкий геофизик Юлиус Бартельс сопоставил солнечный ветер с его потенциальным источником на Солнце – “М-областями” (М здесь вполне уместно, от англ. mystery – тайна), зонами необъяснимо низкой корональной эмиссии. Ученые в МТИ (Массачусетском технологическом институте) предприняли попытки измерить эти области с помощью зонда, запущенного с Explorer 1 25 февраля 1961 года; он замерял плотность потока, его скорость и направление. Mariner 2, запущенный годом позже, установил, что Солнце постоянно извергает на скорости 400–700 км / с (иногда доходя до 1250 км / с) потоки плазмы, температура которой растет или падает вместе со скоростью. У короны оказалось достаточно энергии, чтобы выплескиваться далеко в космос.

За этим в исследованиях последовала заметная пауза, в том числе, возможно, из-за сокращений, но заведомо и по той причине, что многие ученые не приняли предположений Паркера. В августе 1977-го был запущен Voyager 2, который обнаружил еще более сильный солнечный ветер на еще более далеких от Солнца планетных орбитах. Стало совершенно очевидно, что из внешней атмосферы Солнца действительно без устали извергаются постоянные волны частиц. Паркер получил признание: материя разбрызгивалась Солнцем “как струи воды, бьющие из вращающейся насадки газонного фонтанчика”^[900].

В 1978 году в докладе для Совета по космическим исследованиям Национальной академии Паркер заявил: “Наше дневное светило находится на пороге того, чтобы открыть нам ряд явлений, на первый взгляд не поддающихся рациональному объяснению… но в конечном итоге стимулирующих понимание новых процессов… как в физике, так и в астрофизике”. В более поздней работе он заключил, что физика Солнца – “мать астрофизики”^[901]. Ведь

температура, светимость, масса и радиус Солнца должны были стать известны прежде, чем появились серьезные основания утверждать, что далекие звезды также являются солнцами. Так и газообразная природа Солнца установилась прежде, чем концепция светящейся газовой сферы, самоподдерживающейся и воздействующей на самое себя гравитацией, смогла получить количественное развитие и позволить оценить физические условия в глубине звезды^[902].

Если вкратце, наблюдается естественный прогресс в постижении Солнца. Этот прогресс значительно ускорился полувековой чередой открытий. Когда Паркер писал эти слова, ученые уже создали трехмерные модели, разметили на них межпланетные магнитные линии и начали исследовать динамику солнечных бурь. Voyager 1 (запущенный через две недели после своего преемника, 5 сентября 1977 года) до сих пор действует, хотя и уходит все дальше от Солнца, находясь от него уже на расстоянии в 15,5 млрд км. Он вошел в зону гелиопаузы, где солнечный ветер находится в равновесии с окружающей межзвездной средой. Около 2015 года он покинет солнечную систему и направится в открытое межзвездное пространство^[903].

Сейчас почти каждый год запускается по новому аппарату. Вероятно, самой важной из всех солнечных миссий стал проект SOHO (декабрь 1995-го) – среди множества его функций было раннее предупреждение о массовых выбросах, могущих повредить астронавтам, а также предупреждение (за три дня) о солнечных волнениях, направленных в сторону Земли^[904]. Проект TRACE (Transition Region and Coronal Explorer, 1998) фотографирует солнечную фотосферу, переходную зону и корону. Stardust (1999) вернулся на Землю в начале 2006 года с миллионом пылинок (весящих в совокупности не больше нескольких крупинок соли), собранным за время трех оборотов вокруг Солнца; Cluster 2 (2000), совместный проект НАСА и европейских космических структур, запустил четыре аппарата для анализа происхождения солнечных пятен, а также наблюдения за взаимодействием солнечного ветра и прочих намагниченных частиц. В августе 2003-го, после двадцати трех лет подготовки, на орбиту был выведен космический телескоп “Спитцер”. Эта четвертая и последняя из крупнейших обсерваторий НАСА мониторит тепло, излучаемое небесными телами, и фиксирует то, как первичная материя образует галактики: одна из галактик, Сомбреро, предположительно содержит 800 млрд солнц^[905]. Впоследствии, в конце 2006 года, к ним присоединились еще две: STEREO (Solar Terrestrial Relations Observatory – Обсерватория солнечно-земных отношений, два космических аппарата НАСА, которые в стереорежиме отслеживают масштабные солнечные электромагнитные бури), и японская Hinode (“Восход”; в японской традиции спутники получают имя только после благополучного выхода на орбиту). Телескоп Hinode вскоре начал посылать эффектные изображения солнечных пятен и бурь, одни из самых красивых в истории. В 2010 году НАСА запустило Обсерваторию солнечной динамики, спроектированную для изучения причин вариабельности Солнца и его воздействия на Землю; это был первый запуск в рамках программы “Жизнь со звездой” (Living with a Star, LWS).

Мы до сих пор не знаем даже приблизительно, сколько объектов (скажем, размером больше скромного домика) вращается вокруг Солнца, потому что нам не хватает наблюдательных мощностей. В данный момент на орбите находится около сорока рукотворных исследовательских аппаратов, из них функционируют менее шести, остальные – бесполезный шлак. Зато там целая тьма телевизионных и прочих спутников – тем, кто контролирует запуски, приходится быть аккуратнее. Например, в сентябре 2003 года четырнадцатилетний зонд “Галилео”, который занимался исследованием Юпитера и его шестидесяти трех (на тот момент) известных лун, а также посылал на Землю важную информацию о солнечном ветре, был осознанно направлен в кипящую атмосферу гигантской планеты, чтобы не столкнуться с Европой – юпитерианской луной, на которой может присутствовать жизнь^[906].

Начиная с 2004 года в космос было запущено как минимум восемьдесят коммерческих спутников, а в следующем десятилетии предполагается запуск еще по меньшей мере двадцати. Новое поколение сверхбогатых предпринимателей, выросших на восхищении космосом, вливает деньги в создание ракет всех типов и размеров. Питер Диамандис, основатель Ansari X Prize (награда размером в 10 млн долларов за запуск пилота в космос без государственного финансирования), говорит, что, поскольку энергия и минералы находятся в космосе, “первые триллионеры будут возникать тоже в космосе”. Экономические соображения будут играть более значительную роль в освоении межпланетных пространств, чем политические^[907].

Пол Дж. Аллен, основатель Microsoft, оплатил постройку SpaceShipOne – небольшого пилотируемого космического аппарата, который выиграл X Prize в 2004 году. Элон Маск, основатель PayPal, разрабатывает ракеты в своей компании SpaceX; Джеффри П. Безос, основатель Amazon.com, разрабатывает ракеты на площадке в западном Техасе.

Впрочем, пока НАСА удерживает лидирующие позиции в исследованиях. Лабораторией реактивного движения я был в 2007 году приглашен на заседание комитета, рассматривающего установку устройства солнечного мониторинга на Луне. Конгресс рассматривает проект сооружения станции, работающей на солнечном питании, с постоянным присутствием человеческой команды на северном или южном полюсе Луны, где нет недостатка в солнечном свете и, возможно, имеются запасы воды^[908]. Но еще более сенсационное предприятие, ради которого я и ездил в основном в Пасадену, – это, вероятно, самый амбициозный беспилотный спутниковый проект за всю историю космических запусков.

Лаборатория реактивного движения с гордостью существует без всякого имени – ее сотрудникам достаточно простого названия. “Мы единственное место такого рода, которое не названо в честь кого-то великого, – рассказал мне один сотрудник лаборатории, перечисляя космические центры Годдарда, Джонсона, Кеннеди, Джорджа Маршалла и Джона Стенниса, – и это, типа, круто”. Да и место само крутое: примостившись на краю национального лесного заповедника в 23 км от центра Лос-Анджелеса, оно занимает площадь в 177 акров и попадает в юрисдикцию сразу двух городов – Пасадены и Ла-Каньяда-Флинтриджа, – которые соперничают за право значиться в адресе ЛРД. В лаборатории работает около 5 тыс. сотрудников на полный рабочий день и еще несколько тысяч ежедневно по контракту. Место производит впечатление небольшого городка со своими традициями (например, ежегодная коронация мисс Управляемая Ракета, позднее ставшей королевой Открытого Космоса, пока конкурс не закрылся без объяснения причин в 1970-м) и с комически строгими процедурами безопасности (хотя справедливости ради надо отметить, что однажды страдающий от наркозависимости молодой сотрудник действительно продал спутниковую программу разведки Советам – этот эпизод нашел отражение в книге и фильме “Агенты Сокол и Снеговик”).

Я должен был интервьюировать двух ученых, работаюших над зондом Solar Probe Plus; мои собеседники – доктор Нейл Мерфи, руководитель группы, астрофизик родом из Манчестера сорока с небольшим лет, прибыл в Пасадену в 1999-м, после работы над “Галилео”, и Марко Велли, которого сам Мерфи охарактеризовал как “умнейшего парня во всей ЛРД”, последние несколько лет исполняет обязанности руководящего научного сотрудника лаборатории, сохраняя за собой пожизненный профессорский пост в Университете Флоренции. Мы с Мерфи устраиваемся в небольшой переговорной комнате без окон, затерявшейся в глубине исследовательской зоны ЛРД. “Столетиями мы говорили о том, что история длится значительно больше, чем мы полагаем”, – говорит он мне.

Потом мы спросили себя: а где Солнце берет всю свою энергию? Ее огромные запасы, связанные магнитным полем. Похоже, это и есть самая интересная вещь на Солнце.

Так что следующий вопрос назревает сам собой: мы знаем источник солнечной энергии, но знаем ли мы, как он работает?

Что мы на самом деле ищем – это волны, запертые внутри Солнца. Мы разрабатываем Solar Probe уже почти тридцать лет, потому что единственный способ понять тепловые процессы Солнца – это по-настоящему приблизиться к нему. Нет простой формулы той динамо-машины, которая работает внутри Солнца^[909].

В истории Solar Probe были подъемы и спады, но он всегда считался проектом за пределами возможностей НАСА. Нейл Мерфи уверен, что текущее состояние разработки даст результат – запуск увенчается успехом в наблюдении за процессом формирования плазмы. У астрономов принято измерять размеры планет и звезд в солнечных радиусах. Как объяснил Мерфи, десять солнечных радиусов – немногим больше чем 7 млн км – достаточно близкая дистанция, чтобы любой объект моментально вышел из строя. Но Solar Probe Plus каким-то образом рассчитывает устоять.

Я начал терять почву под ногами, и мой собеседник замедлил темп. Плазма, пояснил он, – это “четвертое агрегатное состояние”, традиционно их насчитывается три – твердое тело, жидкость и газ. Образованная из ионизированных атомов плазма является самой распространенной формой материи во вселенной, из нее состоит Солнце, другие активные звезды и межзвездный газ. “По сути, солнечный цикл – процесс расширения всего этого вещества, пока оно не начинает выпирать через поверхность. Это похоже на скручивание резинки: если ее скручивать и скручивать, в конце концов она раскрутится – вот примерно так и появляется энергия солнечных пятен”.

К этому моменту Нейла уже ничто не могло остановить, его руки мелькали в попытках объяснить то, за чем охотится его зонд.

Одна из вещей, которые сильно преобразились за последние десять лет, – это наши взгляды на Солнце и солнечную систему как на единое целое. Мы видели воздействие геомагнитных бурь на солнечный свет и на количество солнечных пятен. Главным направлением нашей группы все это время остается изучение солнечного ветра и его взаимодействия с планетами, а также влияние солнечных возмущений на геомагнитные среды, или то, что мы называем геокосмосом.

“Мы можем выключить Солнце и звезды, потому что они не приносят дивидендов”, – предупредил Джон Мейнард Кейнс в 1933 году. В 2015 году зонд НАСА Solar Probe Plus приблизится к Солнцу на 7 млн км и принесет нам самые большие дивиденды на сегодняшний день (JHU / APL)

Он переходит к описанию тахоклина (от греч. ????? – быстрый и ??????? – склоняться), плотного солнечного слоя, расположенного между внешней конвекционной зоной и той частью солнечного нутра, где вращение единообразно. Внутри тахоклина все также вращается с одной скоростью. Именно здесь, объяснил Нейл, возникает движение плазмы, которая генерирует солнечную энергию благодаря процессу ионизации. “Если взять ионизированный газ, в котором действует магнитное поле, и давить на газ, поле будет двигаться вместе с ним. Ионизированные газы – почти идеальные проводники, а если магнитное поле достаточно сильно, оно сдвинет плазму. Но плазма имеет очень высокую энергию и сама может двигать магнитное поле – это свойство Солнца, вообще для физики это редкость. Мы имеем дело с проблемой, как взаимодействуют частицы, оказавшись в магнитном поле наподобие этого”. Так что же он пытается обнаружить? “Следующие пятьдесят лет мы будем поэтапно понимать, какие процессы крутят эту динамо-машину. Я надеюсь, что мы в итоге сможем делать некоторые прогнозы, например исходя из ситуации говорить, что через десять дней можно ожидать появления солнечного пятна”. Кивая, я спросил о солнечном ветре. Нейл наклонился вперед, улыбаясь:

Мы обнаружили очень странные явления за пределами фотосферы Солнца. У нас есть подъем энергии, очевидно из-за роста температуры, но мы не уверены в устройстве этого равновесия. Два процесса могут извлекать энергию из магнитного поля и ускорять ветер. Первый – когда два разнонаправленных магнитных поля воздействуют на плазму и при сближении происходит преобразование поля, которое высвобождает энергию. Это один из процессов, ответственных за взрывные утечки энергии – выплески энергии в солнечный ветер.

Второй процесс, если проводить грубую аналогию, напоминает микроволновую печь. Материя, извергающаяся из Солнца, начинает подниматься вверх на дозвуковых скоростях, но чем дальше она поднимается, тем быстрее она нагревается и ускоряется. К моменту достижения Земли она уже движется со скоростью 300–400 км / с. Этот процесс мы пока не до конца понимаем и сейчас как раз находимся на стадии сведения его воедино.

Нейл как раз собирался отбывать в Антарктику, чтобы заняться анализом внешней структуры солнечного ветра (позже я посмотрю вместе с еще одним исследователем ЛРД, Полетт Льюер, съемку кометы, которую сносит с курса порыв солнечного ветра, при этом и хвост кометы, и сам ветер отчетливо видны, словно клочья облаков на средневековой картине). В этот момент раздался стук в дверь, и в комнату вошел худощавый опрятный человек на несколько лет моложе своего руководителя – Марко Велли.

Марко сообщил мне, что был занят попытками дотянуться до Солнца последние тридцать лет, “и наконец, похоже, мы дотуда достанем”. Исходный план был, как он говорит, таков: подвести Solar Probe Plus на расстояние в три радиуса от солнечной поверхности, около 2 087 892 км. “Сейчас мы уже говорим о десяти радиусах, но все равно радиация там невыносимая”. Зонд будет готов к запуску в 2015 году, говорит Марко. Он протягивает голограмму, где видно, как Solar Probe Plus будет выглядеть на орбите: большое красное сопло, занимающее две трети картинки, внизу слева конус лазерного света бьет вперед, толстый защитный диск, за ним башня из желтого металла, в которой находятся записывающие устройства. При повороте карточки луч лазера проникает еще дальше в солнечные глубины, а сама звезда клубится волнами ветра и частиц. Даже в качестве макета это производит очень сильное впечатление^[910].

Что, вероятнее всего, покажут фотографии с зонда? Крапчатая, зернистая текстура Солнца постепенно уплотняется при движении в сторону ядра, говорит Велли. Консистенция вещества вокруг ядра напоминает плотный йогурт, магнитные поля там в шесть тысяч раз мощнее земного.

Solar Probe нацелен на максимальное сближение с Солнцем, на замер частиц и структуры солнечной атмосферы. Мы будем задаваться вопросами: где хранится вся эта энергия? как она может так быстро высвобождаться? почему ветер устроен именно так? Есть некоторое противоречие в том, что вселенная расположена так далеко и требует такой сложной техники для исследования, в то время как Солнце прямо здесь, мы постоянно смотрим на него. В ближайшие двадцать лет мы узнаем, откуда берет энергию солнечная корона, как образуется солнечный ветер, начнем понимать очертания климатической системы и метеорологии и то, как солнечные воздействия на климат порождаются ветром^[911].

Ветер, продолжает он, дует не постоянно, а быстрыми и медленными потоками: в районе солнечного экватора он достигает скорости около 320– 400 км / с, замедляясь в областях образования солнечных пятен и, напротив, ускоряясь ближе к полюсам до 800 км / с. Марко, как и Нейл перед тем, воодушевился и рассказывает мне о плазме, о том, как следует определять фотосферу, что приводит к переключению магнитных сил между полюсами. Наконец наступает момент моего финального вопроса: “Мог ли ты выбрать себе более сложный предмет для погружения?” Марко смеется неожиданно глубоким басом: “Вряд ли”.

По самой своей природе сателлиты, вращающиеся высоко в небе, обладают определенным величием, но и сопровождаются серьезными проблемами. Например, космический аппарат, несущий большой телескоп, нуждается в специальной защите при приближении к Солнцу ближе чем на десять радиусов, что делает его чрезмерно дорогим. Для сравнения, телескопы на Земле добиваются того, что сателлиты могут получить только время от времени. Соответственно, для наземного использования разрабатываются все более крупные телескопы: такие монстры, как QUEST и телескоп Сэмюеля Ошина в Паломарской обсерватории, позволяют астрономам, по словам одного писателя, “счищать слоями космическую историю подобно луковой шкурке”^[912].

Эти устройства могут заметить самый далекий из известных квазаров, находящийся в 13,5 млрд световых лет от нас и, соответственно, глубоко в прошлом. По состоянию на декабрь 2009 года за пределами нашей солнечной системы было зафиксировано около трехсот сорока семи планет, самая маленькая из которых (прозаически названная Глизе 581) в пять раз массивнее Земли. Всматривание в звезды сквозь нашу атмосферу всегда немного напоминало наблюдение пролетающего самолета со дна плавательного бассейна. Однако новая технология – адаптивная оптика, разработанная военным ведомством США, – активно используется в астрономии, поскольку компенсирует воздушные флуктуации, так что астрономы вместо размытой воздушными вихрями картинки получают изображения с четко очерченными контурами.

Последними образцами этого поколения стали: “Солнечный телескоп усовершенствованной технологии”, строящийся сейчас в Санспоте, Нью-Мексико, его будут размещать в Галеакале (на Гавайях); “Гигантский Магеллан Т” с главной линзой более 25 м в диаметре, его строят в Чили и планируют ввести в строй в 2013 году. Его светосила как минимум в четыре раза превысит светосилу любого более старого телескопа и будет давать возможность прямого наблюдения планет вне солнечной системы. Пока эти потрясающие приборы собирают информацию далеко за пределами солнечной системы, они не теряют значения и для нашего проникновения в тайны Солнца. Например, ATST (один из проектов GONG – сетевой группы глобальных колебаний, гелиосейсмологической программы, включающей двадцать два института по всему миру) нацелен на обнаружение природы тонких ответвлений трубок тока внутри хромосферы, считающихся базовыми строительными кирпичами ее магнитной структуры. Мощные поля расщеплаются на отдельные скомпрессированные трубки токов; новый телескоп может объяснить почему.

Инновации встречаются не только в области технологий, исследующих Солнце с Земли. Компьютеры могут моделировать ключевые части нашей системы, от лун до солнечных ветров, с все возрастающим реализмом. Еще одна новая область, лабораторная астрофизика, позволяет исследователям создавать лабораторную версию плазмы, чье поведение имитирует такие явления, как звездный взрыв, образование галактики, корональные выбросы и солнечные протуберанцы – колоссальные газовые арки, вытягивающиеся с солнечной поверхности в пространство. Тем временем программа GONG способствовала сооружению шести станций по всему миру (Мауна-Лоа на Гавайях, солнечная обсерватория “Большой Медведь” в Южной Калифорнии, Удайпур на острове в Раджастане, северо-западная Индия, Лирмонт на Норт-Уэст-Кейп (Австралия), Серро-Тололо в Чили в 500 км к северу от Сантьяго и Эль-Тейде на Канарских островах), расположенных таким образом, что в любой момент за Солнцем могут наблюдать две из них. Наконец, в апреле 2003 года исследовательский центр в Филадельфии объявил, что ученые добились имитации Солнца в мирных и практических целях, смогли воссоздать термоядерный синтез в лабораторных условиях, по сути, взорвав крошечную водородную бомбу – возможный альтернативный способ получения электричества.

Хотя перечисление всех предпринимаемых сейчас солнечных исследований может звучать как корпоративный годовой отчет председателя совета директоров, за сухими фактами стоит реальность – мы находимся на пороге колоссальных научных прорывов. В 1952 году астрофизик Джерард Койпер мог смело писать о том, что “золотой век физики Солнца еще не наступил”^[913]. Шестьдесят лет спустя он наступает. Еще в 1979-м Карл Саган тоже упоминал наступающий золотой век:

Во всей человеческой истории только одно поколение окажется первым исследователем солнечной системы. Для людей этого поколения в детстве планеты будут далекими и неразличимыми дисками на фоне ночного неба, а в старости эти же планеты станут новыми мирами, где ведутся разведочные работы^[914].

“Мы вступаем в новую эру открытий, касающихся Солнца и его тонкого воздействия на жизнь на Земле”, – авторитетно сообщает программа GONG. Карлос Френк из Университета Дэрема в северовосточной Англии заявил журналу National Geographic: “Не будет преувеличением сказать, что мы проходим через период изменений, аналогичный революции Коперника”^[915]. И финальные слова Нейла Мерфи, обращенные ко мне: “Мы сейчас в состоянии собирать информацию, которая превосходит все, что можно было ранее вообразить; настолько сложные данные, что мы наконец сможем вывести из них природу этого невыносимо недоступного объекта! Мы пытаемся собрать все кусочки пазла, и, я думаю, у нас получится”. “В самом деле, – язвительно заключает Юджин Паркер, – солнечная активность порождает столько явлений за пределами обычной лабораторной физики, что наблюдение за ней – это опыт смирения для серьезного физика, вновь и вновь демонстрирующий ошибочную природу наших лучших идей и объяснений”^[916].

Глава 30
Под знаком непогоды

“Я где-то читал, что Cолнце с каждым годом становится горячее, – сообщил Том [Бьюкенен] весело. – И вроде бы Земля скоро упадет на Солнце – или нет, погодите, – как раз наоборот! – Солнце с каждым годом остывает”.

Ф. С. Фитцджеральд, “Великий Гэтсби”^[917]

Кто говорит – мир от огня

Погибнет, кто – от льда.

А что касается меня,

Я за огонь стою всегда.

Роберт Фрост, “Огонь и лед”^[918]

Уже много столетий считается, что шансы на выживание нашего мира очень невелики. В своей книге “Выбор катастроф” (1978) Айзек Азимов рассмотрел разные опасности, угрожающие нам^[919], и выделил пять типов: вся вселенная изменяется таким образом, что наш мир станет непригодным для обитания; Земля переживает потрясение, которое делает дальнейшую жизнь невозможной; нечто (возможно, человеческой природы) уничтожает нас; наступает крах цивилизации в известном нам виде, остатки человечества влачат примитивное существование; что-то происходит с Солнцем. Азимов перечисляет всего шестьдесят шесть различных видов катастроф, от расширения и сжатия вселенной, черных дыр и квазаров через кометы, метеориты и астероиды до вулканов, землетрясений, космического облучения, пандемий, ядерных бомб, загрязнения и истощения ресурсов. К концу этого зловещего каталога испытываешь головокружение и с облегчением читаешь про такие старые и привычные тревоги, как войны и взрывной рост населения.

Что примечательно, в списке Азимова практически отсутствуют “озоновая дыра” и “глобальное потепление”: первая появляется один раз, второе отсутствует вовсе. Несмотря на то что их объединяют токсичные газы, резко поднявшаяся жара и катастрофические последствия, они радикально различаются. Озоновый слой, по мнению большинства ученых, в значительной степени восстановился, о глобальном потеплении ничего позитивного сказать нельзя^[920].

Озон (от греч. ??? – пахнуть) – это нестабильная форма кислорода, возникающая при разложении обычной молекулы кислорода (О₂) на солнечном свете на два кислородных атома, которые в свою очередь, соединяясь с еще двумя молекулами кислорода, образуют две молекулы озона (О₃). Озон встречается в тонком слое атмосферы на высоте 20-25 км над поверхностью Земли и на самой Земле: он имеет сильный металлический запах, который можно ощущать всякий раз, когда через кислород проходит электрический разряд (например, молнии). Возможно, благодаря сходству запаха с запахом хлора озон в течение многих лет считали носителем очищающих качеств; в викторианскую эпоху было принято говорить об оздоровляющих “дозах озона” на морском побережье (хотя на самом деле вдыхался запах гниющих водорослей, сходный по едкости). Туберкулезных больных часто направляли в горные санатории, где уровень озона предположительно был выше, для привлекательности в глазах пациентов рекламировалась “озононасыщенность” тамошнего воздуха. В 1865 году в письме в лондонскую Times озон назывался “великим чистящим средством природы”, превозносились его бактерицидные качества. Озон встречается и ближе к поверхности, но, как правило, он не слишком живителен. В городских условиях он вызывает смог, раздражает глаза, нос и легкие, с ним связывают астматические проявления. Он также вредит растениям, насекомым и грибам, вполовину сокращает способность деревьев поглощать парниковые газы посредством фотосинтеза. Один популяризатор науки назвал это “стороной мистера Хайда”^[921].

С другой стороны, озоновый слой, впервые обнаруженный в 1913 году французскими физиками Шарлем Фабри и Анри Бюиссоном, – это сторона доктора Джекила: он защищает нас от ультрафиолетового излучения уже в течение миллиарда лет, притом что толщина озонового слоя, покрывающего Землю менее плотно, чем пленка грязи покрывает теннисный мячик, в среднем составляет всего около пяти километров. К тому же он оказался очень хрупким. В мае 1985 года ученые Британского института изучения Антарктики обнаружили дыру в слое, на следующий год американские исследования подтвердили дурные новости: озоновая сфера сезонно утончается на полюсах, но размеры этих “прогалин” до того оставались неизвестными – за период с 1978 по 1985 год озоновый щит Земли сократился на 2,5 %. Потом было подсчитано, что вскоре эти сокращения превысят 30 % от полярных областей нашей планеты, что приведет к непредсказуемому ущербу от солнечной радиации.

Сегодня считается, что главной причиной возникновения дыры стали фторхлороуглеводороды (фреоны), десятилетиями восхваляемые как лучшее изобретение века. Фреоны были открыты американским инженером Томасом Миджли-мл. (1889–1944), который зарегистрировал около ста патентов на эту тему (про Миджли говорили, что изобретатель “оказал большее влияние на атмосферу, чем любой другой живой организм в истории Земли”)^[922]. В 1930 году он разработал нетоксичный холодильный агент, применимый в домашних условиях, дифтордихлорметан, хлорированный фтороуглерод, которой он назвал фреоном. Фреон пришел на замену разнообразным токсичным и взрывоопасным веществам, которые раньше использовались в холодильниках. Этот чудесный газ, бесцветный, не имеющий запаха и не вступающий в реакции, служил не только хладагентом в холодильных устройствах, но и пенобразующим агентом в огнетушителях и газом-пропеллентом в дезодорантах.

Целых четыре десятилетия фреоны производили исключительно благоприятное впечатление. Присущая инертность давала им большую продолжительность жизни, более ста лет, позволяла им растворяться в стратосфере. В 1970-е три химика (в 1955 году они разделили Нобелевскую премию) – голландец Пауль Крутцен и американцы Марио Молина и Фрэнк Шервуд Роуланд – начали совместный исследовательский проект, из чисто академического интереса стремясь обнаружить, что происходит с фреонами, когда они поднимаются в атмосферу. Ученые узнали, что, несмотря на их стабильность вблизи земной поверхности, при подъеме в стратосферу фреоны становятся подвержены ультрафиолетовому излучению, которое вычленяет атомы хлора; эти последние сами по себе высокореактивны и разрушительно воздействуют на озоновый слой. Самую острую форму это принимает в окрестностях южного полюса, где особые погодные условия, сверххолодные зимы и ледяные облака усиливают эффект, но в целом утончение слоя распространяется вплоть до средних широт^[923].

Хотя первое исследование этого ущерба было опубликовано в 1978 году, тогда же, когда и книга Азимова, правительства долго не обращали на это внимания^[924]. Доходило до смешного – так, однажды министр внутренних дел правительства Рейгана заявил, что если фреоны и впрямь столь вредоносны, то те, кто беспокоится, могут носить темные очки и купить себе шляпы: “Кто не торчит на солнце, того это не коснется”. Но в конечном итоге протокол О О Н , подписанный в Монреале в 1987 году, жестко сократил производство фреонов. Это соглашение получило титул “самого важного законодательного документа на тему сохранения окружающей среды”^[925], но с учетом долгого периода жизни этих химикатов ситуация должна была дополнительно ухудшиться, прежде чем начать улучшаться. В январе 1993-го была зафиксирована минимальная средняя концентрация озона (с тех пор она не падала ниже), в марте 1999-го ученые предупреждали о риске солнечного удара для рыб в Антарктике. Вне полюсов солнечное излучение вызывало другие проблемы – вырастание лишних задних лап у более чем шестидесяти видов лягушек и жаб^[926].

Молния пронзает клубы вулканического пепла над исландским вулканом Эйяфьятлайокудль 17 апреля 2010 года. Над всей земной поверхностью молния в среднем ударяет около ста раз в секунду – 8 640 000 раз в день (Photo by Sigurdur Stefnisson)

Только в последние годы запреты ООН начали демонстрировать свое положительное воздействие – озоновый слой проявил признаки возвращения к своему предположительно естественному состоянию. Даже в этом случае многие ученые предрекают, что пройдет много лет, прежде чем фреоны будут полностью устранены из атмосферы (в некоторых странах они до сих пор используются), и даже тогда озоновый слой будет на 10 % тоньше своего нормального состояния. На средних широтах полное восстановление слоя ожидается не ранее 2050 года, в Антарктике – 2080 года. В 2002 году спутниковые наблюдения показали, что дыра над Антарктидой сократилась с 23 млн кв. км до 15 млн – первое резкое сокращение со времен запрета ООН 1987 года; однако дыра очевидным образом колеблется в размерах – ее состояние на сентябрь 2006-го совпадает с состоянием на 2003-й и оставляет без защиты площадь, превышающую площадь всей Северной Америки. Пациент еще явно далек от полного выздоровления.

Разумеется, все вышесказанное в первую очередь отталкивается от корректности диагноза. И здесь Солнце, похоже, тоже играет свою роль. В 2004 году я отправился поговорить с учеными солнечного исследовательского центра в Китт-Пик (Аризона) и провел целое утро в архиве местной газеты Tucson Citizen, которая, как я заметил, в 1986-м опубликовала сообщение Associated Press о спутниковых наблюдениях, подтверждающих тот факт, что не только фреоны, но и само Солнце участвовало в разрушении озонового слоя. Эта заметка не отрицала значительной роли фреонов – они, безусловно, несли полную ответственность, – но указывала, что необычайно интенсивная солнечная активность в конце 1979-го и начале 1980-го вызвала каскад химических реакций, сокративших озоновый слой по всему миру, с особенным акцентом на областях над Антарктикой, где уровень озона восстановился после спада солнечной активности. Другими словами, изменчивость солнечной активности воздействовала на озоновый слой и продолжит это делать – полезная корректива, которую следует иметь в виду при обращении к следующему вопросу, вызвавшему столь мало интереса у Айзека Азимова в 1978 году; речь идет о глобальном потеплении.

Люди давно подозревали, что их деятельность оказывает влияние на климат (специалисты обычно определяют понятие “климат” как “тридцать лет погодных условий”). Но до какой степени? И как это соотносится с различными выделяемыми факторами естественного происхождения – флуктуациями в солнечных выбросах, извержениями вулканов, дымом, пылью и серой, облачностью (все еще остающейся ахиллесовой пятой климатологов^[927]) и водяным паром; а в более длительной перспективе – подъемом и эрозией горных цепей (которые изменяют траектории воздушных потоков и океанских течений), изменением состава самого воздуха?

Первое человеческое воздействие на потепление, вероятно, следует датировать несколькими десятками тысяч лет, когда действия ранних земледельцев повлекли за собой сжигание кислорода, уничтожение растительности и нарушение целостности почвы. В 1827 году Жан Батист Фурье (1768–1830), математик, работавший под началом Наполеона во время Египетского похода, признал, что газы в атмосфере могут способствовать нагреванию Земли. Фурье указал на сходство между происходящим в атмосфере и в теплице – солнечный свет нагревает растения и почву быстрее, чем тепло может уйти, с планеты ли или из здания со стеклянными стенками. Если бы не парниковые газы, температура Земли составляла бы в среднем –40 °C. Но вплоть до конца XIX века оставалось неясным, до какой степени именно человечество ответственно за эти газы^[928]. В 1896 году великий шведский химик Сванте Аррениус (1859–1927) описал, каким образом сжигание угля во время индустриальной революции могло изменить баланс углерода (который высвобождался из миллионнолетней растительности) и температуру планеты. Рост CO₂ в атмосфере не давал солнечной инфракрасной энергии отражаться обратно в пространство и запирал ее на планете, повышая среднюю температуру последней. Именно это Джон Тиндалл (человек, который объяснил видимую голубизну неба) назвал за несколько лет до того “парниковым эффектом”, подхватив идеи Фурье. “Мы превращаем в пар наши угольные шахты”, – писал Аррениус, ведь уголь на 70 % состоит из углерода. Но эти предупреждения почти не встретили поддержки, большинство ученых утверждали, что действия человека слишком незначительны и не могут оказать никакого влияния. В любом случае, добавляли они, большая часть углекислого газа выбрасывается в атмосферу при извержении вулканов и из других естественных источников, а вовсе не благодаря человеку.

В последующие тридцать лет этот вопрос не получал серьезного развития, однако в 1930-е ученые сообщили о том, что температура в северной Атлантике и Соединенных Штатах значительно повысилась за предыдущие полстолетия, хотя это считалось просто фазой некоторого естественного цикла. Единственный голос, прозвучавший в поддержку другой гипотезы, принадлежал инженеру угольной индустрии и любителю-климатологу Гаю Стюарту Каллендеру. В 1938 году инженер продемонстрировал Королевскому метеорологическому обществу в Лондоне столетнюю статистику замеров углекислого газа в атмосфере и предупредил, что парниковое нагревание следует воспринимать серьезно. Затем вновь наступило затишье. И только в 1950-е исследователи использовали научный потенциал для рассмотрения проблемы. В 1959 году геохимик Чарльз Килинг (1928–2005) показал, что уровень углекислого газа растет и падает сезонно, в соответствии с сезонными изменениями в растительности северного полушария (в южном гораздо меньше земли, поэтому изменения не так заметны); но также он продемонстрировал устойчивый рост уровня CO₂ в атмосфере от года к году – этот тренд получил имя графика Килинга^[929].

За следующее десятилетие изучение древней пыльцы и ископаемых подтвердило, что тяжелые последствия могут наступить за достаточно короткий период, от нескольких столетий до десятилетий. В 1967 году Роджер Ревелл (1909–1991), гигант науки (в том числе и буквально – он был почти двухметрового роста), исследователь, который привлек Килинга в Скриппсовский институт океанографии близ Сан-Диего, стал первым человеком, произведшим системные замеры углекислого газа в земной атмосфере, запуская метеорологические воздушные шары над Тихим океаном, а также беря образцы воды в океане для сравнения относительной концентрации радиоуглерода в воздухе и в океане. До сих пор ученые считали, что огромные водные пространства могут поглощать любые увеличения концентрации CO₂ в атмосфере, но Килинг подсчитал, что на поглощение произведенного человечеством диоксида углерода уйдут тысячелетия. В течение нескольких месяцев другие ученые, оценив объем газов, выделяемых горящими тропическими лесами, домашним скотом, выращиванием риса и выбросами городов и нефте– и газопроводов, сделали вывод, что средняя температура резко подскочит в течение следующего столетия. Несмотря на это, глобальное потепление не рассматривалось в качестве непосредственной опасности.

Ученые не могли прийти к согласию даже по поводу того, что случится за сравнительно короткий промежуток времени. Анализ погодной статистики северного полушария, например, показывал, что снижение температуры началось в 1940-е годы. Единственное, в чем большинство ученых были согласны, – что они обладают очень малым знанием этой сложной системы, которая зависима от столь большого числа факторов. Очевидным образом она была столь тонко сбалансирована, что почти любое, самое малое возмущение могло привести к большим сдвигам – улучшенные компьютерные модели показывают, как такие скачки могут случаться, например, благодаря изменению направления океанских течений. Однако исследователи, которые моделировали эти сдвиги, исходили из слишком многих допущений, что поставило под сомнения ценность их результатов; другие ученые указывали на то, как мало известно о взаимодействии экосистем с климатом, – в связи с воздействием сельского хозяйства и вырубки лесов на рост уровня CO₂в атмосфере^[930]. Одним из неожиданных открытий стало то, что уровень других газов также растет, а некоторые из них (те самые фреоны) также разрушают озоновый слой.

В 1970-е по мере роста температуры международные научные институции впервые предупредили о том, что человечество столкнулось с серьезной угрозой: молекулы CO₂ за время своего существования захватывают в сотни тысяч раз больше тепла, чем было высвобождено в процессе их производства (в самом деле, побочные продукты нашей индустриальной цивилизации удерживают в сотни раз больше энергии, чем мы реально используем)^[931]. Больше половины атмосферного углекислого газа имеет антропогенное происхождение, каждый из нас в среднем выбрасывает целую тонну углерода в воздух ежегодно. Альберт Го р подытожил надвигающийся кризис в своем документальном фильме “Неудобная правда” (2006): “Самая уязвимая часть мировой экосистемы – это атмосфера, она слишком тонкая. И мы рискуем изменить ее базовый состав”^[932].

До этого несомненно важного фильма было еще очень далеко в те годы, когда предупреждения ученых впервые были услышаны широкой аудиторией. Во время удушающей жары 1988 года, самого жаркого лета в северном полушарии, климатолог Джеймс Хансен (р. 1941) информировал потеющий комитет Сената США об угрозе для человечества, содержащейся в глобальном потеплении. Но остающиеся неясности и весьма высокая сложность климата как системы привели к ожесточенным спорам, в итоге на Хансена навесили ярлык главного алармиста. Несмотря на это, мировые правительства были достаточно встревожены, чтобы в том же году при содействии ООН основать специальную Межправительственную группу экспертов по изменению климата (IPCC), которая выпустила доклады в 1990, 1995, 2001 и 2007 годах.

Формулировки в первых трех докладах были очень осторожными, что позволяло сохранять консенсус между всеми участниками процесса: там говорилось, что “с определенной долей вероятности” наша планета испытывает серьезное потепление, но его причины могут с тем же успехом быть природного свойства, а не рукотворного. В 1991-м Национальная академия наук США составила независимый доклад, который гласил, что “пока нет свидетельств” опасных изменений климата – довольно безосновательная формулировка: говорили, что администрация Клинтона настаивала на еще более категоричных утверждениях. Доклад IPCC от 2001 года уже сообщал о том, что потепление на 66 %, “вероятно”, обязано антропогенным факторам. Последний раз в нашем мире было настолько тепло 50 млн лет назад, когда, как написала Элизабет Колберт в New Yorker в 2005 году, “крокодилы бродили по Колорадо, а моря плескались на сто метров выше, чем сегодня”^[933]. К следующему докладу, который вышел в 2007 году на 1572 страницах и над которым работали более 2 тыс. ученых из ста пятидесяти четырех стран, общая тональность и цифры изменились: вероятность того, что человеческая хозяйственная активность сыграла большую роль в потеплении, оценивалась в 90 %, и группа вполне прямолинейно утверждала, что фаза конца ХХ века была результатом парникового эффекта, воздействие которого, по оценке, превосходило воздействие Солнца в соотношении 13:1^[934]. В конце 2007 года Межправительственная группа получила Нобелевскую премию мира, разделив ее с Альбертом Гором.

Запуск метеорологического зонда во время мероприятий по предотвращению градообразования в Грузии (Novosti)

Вектор общественного мнения, безусловно, поменялся. Говоря о высокой концентрации CO₂, а также других парниковых газов, метана и оксида азота (Киотский протокол 1997 года описывает не менее двадцати четырех подобных соединений), Марк Лайнес, корреспондент по вопросам окружающей среды британского еженедельника New Statesman, заявил: “Тот факт, что парниковые газы вызывают потепление подобно дополнительному одеялу вокруг планеты, не подлежит обсуждению – это установлено физиками более ста лет назад”^[935]. Герно Клеппер из Института мировой экономики в Киле, который входит в IPCC, прямо сказал: “В отношении выбросов в атмосферу мы уже подошли к самым плохим сценариям или вошли в них”^[936]. Еще один эксперт, Джордж Филандер из Принстона, недавно сообщил журналу National Geographic: “Мы стали геологическими агентами, способными влиять на процессы, определяющие климатические условия”^[937]. Это все, безусловно, частные мнения, но большинство экспертов их разделяют.

Как можно количественно оценить рост концентрации газа? “В 1780-х, – пишет Элизабет Колберт, – образцы, взятые из ледяного щита, показывали, что уровень двуокиси углерода находится на отметке двести восемьдесят частей на миллион. Плюс-минус десяток частей – это тот же уровень, на котором двуокись углерода пребывала за 2 тыс. лет до того, во времена Цезаря, и еще за 2 тыс. лет до того – во времена Стоунхенджа, и еще за 2 тыс. лет до него”^[938]. Когда из-за индустриализации этот уровень начал подниматься, он поднимался сперва постепенно, а затем гораздо круче. Когда начались измерения, в конце 1950-х, соотношение достигло цифры в триста пятнадцать частей на миллион (пропромилле, ppm). В мае 2005-го этот показатель уже достигал отметки в 378 ppm; номер журнала Scientific American от апреля 2007 года приводит цифру в 379 ppm. В феврале 2008-го – 383 ppm. Предполагается, что максимальный допустимый уровень концентрации – это 445 ppm. Чтобы удержать ее хотя бы на этом уровне, следует сократить мировые выбросы двуокиси углерода на 80 % за сорок лет – это практически невыполнимая задача, учитывая ее стоимость. В июне 2009 года Джеймс Хансен объявил, что уровень CO₂ уже достиг 385 ppm и газ выбрасывается в воздух примерно в 10 тыс. раз быстрее, чем естественные процессы могут его перерабатывать^[939]. “Теперь люди отвечают за состав атмосферы”. И это только один из парниковых газов, хотя и “самый загрязняющий из всех”^[940]. Другими тепловыми ловушками являются водяной пар (самый распространенный парниковый газ на Земле), метан, фторхлороуглеводороды, оксид азота и озон.

Даже если все эти выбросы прекратятся на следующий день, Земля все равно нагреется еще на 0,2 °C к концу века из-за высвобождения энергии, уже поглощенной океанами: настоящее потепление за последние сто пятьдесят лет составило 0,6 °C. Устранение излишков CO₂ с нагреванием планеты становится все менее эффективным. IPCC прогнозирует к 2100 году нагревание на 3,5–8 °C, а ученые из МТИ в мае 2009 года объявили этот показатель равным 13,3 °C^[941]. На ум приходит крик отчаяния Курта Воннегута в его книге “Армагеддон в ретроспективе”: “Как мы можем помешать глобальному потеплению? Наверное, выключить свет, но давайте не делать этого. Скажу честно: как привести атмосферу в порядок – не знаю. Боюсь, уже поздно” – выплеск чувств, который оказывается тем весомее, когда узнаешь, что брат писателя был одним из ведущих метеорологов Соединенных Штатов^[942]. Неудивительно, что идея сооружения какого-то гигантского планетарного зонтика от солнца за последнее время переместилась с периферии в самый что ни на есть мейнстрим^[943].

Все это приводит нас обратно к Солнцу. Какова доля ответственности этой “слегка изменчивой звезды”?^[944]Грубо усредняя, его лучи доносят примерно 288 Вт на квадратный метр земной поверхности – энергия, излучаемая тремя лампами накаливания нормального размера. Солнце сейчас на 15 % больше, чем было 4,5 млрд лет назад, и, таким образом, излучает на 25 % больше тепла. Но имеется так называемый парадокс слабого молодого Солнца – поверхность Земли была теплее в начале ее жизни, когда атмосфера состояла преимущественно из двуокиси углерода и воды. Сегодняшнее глобальное “затемнение” вызвано различными загрязнителями, которые препятствуют энергии либо отражая излучение, либо конденсируя больше влаги в воздухе, что способствует возникновению более плотных, темных и заслоняющих свет облаков.

Примерно с 1960-х до начала 1990-х средний объем солнечного света, достигающего земной поверхности, уменьшился на целых 10 % (как по продолжительности, так и по силе). В таких регионах, как Азия, Соединенные Штаты и Европа, падение было даже сильнее: солнечное освещение в Гонгконге уменьшилось на 37 % ^[945]. Это касается всего, не только городов. Этот эффект усугубляется в том числе и воздушными перевозками: когда коммерческий трафик был остановлен на пару дней после теракта 11 сентября 2011 года, перепад местной температуры между днем и ночью увеличился на несколько градусов благодаря отсутствию реактивных следов, которые обычно днем поглощают солнечный свет, а ночью действуют как одеяло (снова эта метафора). Впечатление складывается такое, что Солнце никаким образом не отвечает за глобальное потепление – “наука высказалась”, как сформулировал Эл Гор.

Я также готов был признать отсутствие роли Солнца, но затем услышал о Пирсе Корбине, климатологе, специализирующемся в тридцатидневном, сорокапятидневном и годовом прогнозе погоды. Корбин является владельцем и директором компании Weather Action и непримиримым противником Британского метеорологического офиса, на который он нападает без передышки за то, что тот пляшет под дудку тех, кто ошибочно полагает, будто мировое потепление происходит исключительно из-за парниковых газов. Метофис с радостью заставил бы его заткнуться или даже исчезнуть вовсе, но они не могут представить его просто свихнувшимся чудаком – слишком часто, к их вящему смущению, его предсказания оказываются куда точнее их собственных.

Корбину пятьдесят с небольшим, у него буйная борода и копна черных волос с вкраплениями седины, а жилистое сложение вызывает в памяти бегуна на длинные дистанции (каковым он и был когда-то). Один из интервьюеров сравнил его с Доктором Кто из сериала Би-Би-Си. Его офис на Боро-хай-стрит – длинной, идущей слегка под уклон магистрали, рассекающей юго-восток Лондона, – наверное, самое крохотное помещение, куда я когда-либо втискивался: два стула помещаются с большим трудом среди бумаг, чайных чашек, книг и распечаток. На стене в рамочке висит краткий биографический очерк хозяина из газеты Gardian, озаглавленный “У этого человека все облака оторочены серебром”^[946]. Еще в старших классах школы Корбин опубликовал три статьи по астрономии и метеорологии, а также построил собственную гидрометеостанцию. Выиграв стипендию в Имперском колледже Лондона, он с блеском защитил диплом по физике и погрузился в исследовательскую работу, последовательно смещая свои интересы – сверхпроводимость, плотность материи вселенной, образование галактик и солнечная активность.

С какого-то момента Корбин заинтересовался историей климата и с 1982 года начал все серьезнее заниматься прогнозами. Два года спустя случилась забастовка шахтеров против правительства Тэтчер, и Корбина попросили дать прогноз, стоит ли ожидать холодной зимы. Да, отвечал тот, самый конец года выдастся жестоким – это относилось и к его научной оценке, и к политическим надеждам, поскольку он считал, что холодная зима будет способствовать успеху забастовки (один из его братьев, Джереми Корбин, – неистовый и крайне левый член Парламента). Его политические прогнозы провалились – забастовка прекратилась, но погодное предсказание было безошибочным: Рождество 1984-го выдалось мягким, но новый год начался с сильнейшего мороза. “Уже 12 января было ужасно – дыхание замерзало сосульками на бороде, что-то сверхъестественное”, – вспоминает Корбин со смехом.

К лету 1988 года он уже был настолько уверен в себе, что стал размещать ставки на погоду у William Hill, одного из тройки крупнейших букмекеров Великобритании и единственного, кто такие ставки принимал. Ставки принимались десять к одному против того, что июль войдет в десятку самых влажных за столетие. Корбин поставил и выиграл. Вскоре он делал больше чем 2,5 тыс. фунтов в год, но в 2000-м William Hill перестал принимать его ставки. Отныне, говорит Корбин, букмекер принимает ставки на все на свете, кроме смерти монархов, что запрещено законом, поскольку у игрока появляется интерес в гибели суверена, и погодных ставок, размещаемых Пирсом Корбином, магистром наук, членом Королевского астрономического общества.

Открыто выступая за добросовестность в прогнозах погоды, Корбин полагает личным оскорблением ту лженауку, которая стоит за большинством прогнозов. “Утверждение сторонников теории глобального потепления о том, что CO₂ является или являлся главным агентом климатических изменений, проваливается при первом анализе данных за прошедшие годы”, – объясняет ученый, энергично разыскивая чайный пакетик. Его собственные исследования приводят к выводу, что водяные испарения, вулканы и облака верхних слоев атмосферы играют более значительную роль, чем CO₂^[947].

Еще большей важностью, говорит Корбин, обладает движение магнитного поля в сторону географического Северного полюса, которое снижает температуру настолько резко, что это обнуляет итоговый подъем за последнее столетие. В самом деле, некоторые ученые предсказывали, что вместо угрозы глобального потепления мы можем столкнуться с очередным ледниковым периодом, возможно, всего лет через сто. В 2005 году русский астроном Хабибулла Абдусаматов предсказывал, что Солнце достигнет пика активности солнечных пятен в 2011 году, что вызовет “драматические изменения” в температуре – причем изменения вниз, а не вверх^[948].

За последние 2 млн лет наша планета пережила более двадцати ледниковых наступлений и отступлений, разные области земного шара нагревались и охлаждались по-разному под воздействием таких факторов, как океаны, горы и ветра. Конец последнего ледникового периода стартовал примерно 11 тыс. лет назад, когда ледники, покрывавшие большую часть Северной Америки, Скандинавии и Северной Азии, начали отступать на свои текущие позиции.

Один из возможных сценариев наступления нового ледникового периода включает исчезновение Гольфстрима, что неожиданным образом было бы и последствием глобального потепления. Это неизбежно, поскольку Североатлантическое течение – ответвление Гольфстрима, которое поворачивает через Атлантику на северо-восток, – омывает земли в северных широтах Европы теплой экваториальной водой и высвобождает тепло, эквивалентное годовой выработке миллиона электростанций среднего размера, в расположенный выше воздух. Теплая вода и теплые ветры совместно обеспечивают мягкость европейского климата. Одним из факторов, приводящим в движение эту систему, являются колоссальные участки морской воды, которые замерзают каждую зиму, образуя шельфовые льды, что по совпадению повышает концентрацию соли в окружающей воде, отчего она становится тяжелее и опускается на дно; таким образом она переносится на юго-запад в сторону Карибов, где вновь нагревается и поднимается на поверхность. Однако с 1977 года шельфовые льды перестали формироваться как прежде (возможно, из-за глобального потепления), а тяжелая вода перестала тонуть. В 2005 году ученые уже оценивали вероятность остановки Гольфстрима как пятьдесят из ста. В таком случае европейские температуры резко упадут, зимние показатели для Британии, например, опустятся до –30 °C^[949]. (Разумеется, как происходит почти с каждым вопросом, связанным с глобальным потеплением, имеется и противоположная точка зрения: в сентябре 2009 года журнал Science опубликовал свежие данные, свидетельствующие о том, что человеческая деятельность не только нагревала земной шар, и в особенности Арктику, но и оттягивала неминуемое наступление ледникового периода)^[950].

Еще один связанный с глобальным потеплением фактор, который может парадоксальным образом ускорить наступление нового ледникового периода, – огромные запасы замерзшей воды в Антарктике, простирающиеся на несколько километров в глубину. По мере медленного продвижения льда в сторону океана он тормозится прибрежными слоями. Подъем уровня моря может разрушить прибрежные слои льда и вынести эти гигантские ледники в открытое море, что способно радикально понизить температуру. Есть и другие сценарии наступления ледникового периода, в которых не участвует глобальное потепление – ни вызванное человеческой деятельностью, ни какое-либо другое. “Ледниковые циклы запускаются небольшими периодическими изменениями земной орбиты”, – пишет Колберт, и они “изменяют распределение солнечного освещения на различных широтах в различные времена года и происходят согласно полному циклу, который завершается за сотни тысяч лет”^[951].

Нынешнее состояние наших технологий делает почти невозможным предсказание того, следует ли нам готовиться к глобальному потеплению или к наступлению нового ледникового периода, не напрямую вызванного более горячей Землей или каким-либо другим фактором. Разнообразные компьютерные модели глобального климата на сегодняшний день слишком неточны. Один из создателей такой модели жалуется: “Мы изголодались по данным… В ситуации такой большой естественной вариативности опасно связывать какое-то конкретное изменение с какой-то конкретной причиной”^[952]. Найджел Калдер, автор The Weather Machine, называет климатические изменения “одной из самых неаккуратных областей современной науки”^[953]. Или, пользуясь очаровательным сравнением джойсовского Леопольда Блума, погода “ненадежна, как попка младенца”^[954].

И вот здесь Пирс Корбин, несмотря на всю свою эксцентричность (британский Метофис назвал его “сумасшедшим ученым”), оказывается незаменим. В отличие от Метофиса он считает Солнце ключевым фактором в климатических изменениях. Хотя он скрытен в отношении своих методов, известно, что прогнозы Корбина строятся на предположении, что нашим климатом управляют солнечные частицы и магнитные связи между Солнцем и Землей на любом временном отрезке – от дней до сотен и тысяч лет. Солнечные частицы сильно подвержены изменениям в земном магнитном поле, особенно сдвигам магнитных полюсов и отклонениям частиц вблизи экватора. Корбин изображает солнечные вспышки и прочие коронарные выбросы, с удовольствием отмечая каждый последующий фактор. “Имеется двадцатидвухлетний цикл, Луна, магнитное поле Солнца – все это воздействует на погоду. Нельзя забывать и об ударных волнах в солнечном ветре, известных как “красные пики”, и о наклоне самой Земли”. Чем сильнее магнитное поле Земли, тем больше частиц оно собирает из солнечного ветра; чем больше частиц собирается, тем более теплой становится Земля. Магнитная активность Солнца более чем удвоилась с 1901 года, напоминает Корбин, усилив поле в 1,4 раза с 1964 года, и имеются растущие свидетельства того, что эта активность достигает сейчас своего восьмитысячелетнего пика.

У Корбина, разумеется, тоже есть на счету неправильные прогнозы – снежная Пасха в 1989 году и “неистовая погода” в сентябре 1997-го: оба периода оказались тихими и теплыми. Но записи Метофиса значительно хуже, они обеспечивают прогнозами погоды Би-Би-Си с 1923 года, но эта франшиза вновь открыта для претендентов после особенно неудачного 2009 года: Метофис предсказал “лето шашлыков”, которое оказалось таких холодным и мокрым, что пришлось извиняться; видимо, вследствие этого Метофис предсказал мягкую зиму – последовал самый холодный январь за последние двадцать три года. Недавний опрос показал, что 74 % опрошенных считают прогнозы Метофиса в целом неточными^[955]. Лучшую репутацию среди погодных прогнозистов еще нужно поискать.

В этой чрезвычайно обостренной дискуссии одно, на мой взгляд, работает в пользу Корбина – факт, что первый доклад IPCC полностью игнорировал изменчивость Солнца, а недавние “Резюме для политиков” упоминают солнечный свет только мельком, не говоря ни о частицах, ни о магнитном поле^[956]. На Копенгагенской конференции в декабре 2009 года акцент делался на антропогенных факторах потепления, а солнечные факторы практически даже не упоминались^[957].

Но для Корбина любое явление на Солнце считается ключевым для понимания того, что мы можем ожидать на Земле. В мою последнюю встречу с ним в марте 2009 года он был увлечен двумя новыми областями исследований: первая – воздействие Луны на солнечный ветер и магнитное поле Земли, иногда оно оказывается достаточно сильным, чтобы нарушить силовые линии, протягивающиеся от Солнца к Земле; вторая – то, что Корбин назвал “нагреванием виртуальных частиц”: заряженные солнечные частицы меняют поток тепла от экватора к полюсам, воздействуя таким образом на циркуляцию тепла на земном шаре.

Послужной список Корбина в прогнозах погоды (он ожидал, что в 2010 году его “доля” успешных предсказаний составит 80 %; как заявил канал ABC News, “он не идеален, но весьма хорош”) свидетельствует о его правоте и недооценке IPCC солнечного воздействия – вопрос только в степени этой недооценки. Сами Соланки, директор авторитетнейшего немецкого Института Макса Планка, занимает нейтральную позицию: “Повышение яркости Солнца и рост уровня так называемых парниковых газов повлияли на изменения в земной атмосфере, но невозможно сказать, чье влияние больше”. Тимоти Паттерсон, директор Центра геонаук Оттавы – Карлтона в канадском Карлтонском университете, более однозначно встает на сторону Корбина. “Солнечная активность превосходит любое воздействие, которое могла оказать или еще окажет двуокись углерода. Если мы столкнемся даже со средним солнечным минимумом, – говорит он, имея в виду период минимальной активности солнечных пятен, – мы станем свидетелями значительно более тяжелых последствий, чем те, что подразумевает “глобальное потепление”^[958]. Чтобы закончить этот список игроков первой лиги, приведу фразу Вилли Суна, климатолога и физика Солнца из Гарвард-Смитсоновского центра астрофизики: “Билл Клинтон часто подводил итоги в политике, говоря: “Это экономика, дурак!” Теперь мы можем смело подытожить все эти климатические изменения словами: “Это Солнце, дурак!”^[959].

Кому же в итоге верить – тем, кто вместе с IPCC считает, что спровоцированное человеком глобальное потепление “есть твердый как камень факт, который можно потрогать руками”^[960], или тем, кто считает спекуляцию на этих страхах мошенничеством? Что нас ждет, очередной ледниковый период или поджаривание планеты? Или и то и другое одновременно? Вспоминается рассуждение великого математика и философа Альфреда Норта Уайтхеда: “Нет абсолютных истин, есть лишь полуистины. Попытки трактовать их как окончательные истины радуют только дьявола”. Две крайние точки зрения очевидны. Одна рисует мрачную картину, скрытую в словах Ревелла: “Мы на развилке истории”; другая близка к ее полному отрицанию. Одна сторона собирает ученых, которые верят в антропогенные причины климатической катастрофы и ощетиниваются картами, графиками и данными, а другая предъявляет свой список экспертов, которые разворачивают набор карт, графиков и прочих исследований, чтобы отстоять собственную аргументацию, – обе стороны рычат, что противник жестоко заблуждается^[961].

Единственное, что мы можем определенно сказать, – что наука никак не определилась, да и как она могла бы, когда нам еще так много всего неизвестно? Судя по тому, что я узнал за последние восемь лет от наблюдателей в Таксоне и на Маут-Уилсон, астронома-иезуита в Кастель-Гандольфо и погодного аналитика в Восточной Англии, физиков в Пасадене и ученых в Китае, Японии, Индии, Западной Европе, России и Южной Африке, совершенно очевидно, что пока нигде в этом потоке информации еще не существует никакой адекватной теории. Мы до сих пор находимся в процессе понимания климата. Я считаю, что мы на свою погибель упускаем контроль за парниковыми газами, а также верю, что то, что десять лет в начале XIX века стали самыми жаркими за последние сто сорок лет, – это повод для беспокойства. Хотя, как отмечал Роберт Кунциг в своем исследовании мирового океана, “возможно, через сто лет наше беспокойство по поводу углеродного загрязнения заставит усмехнуться наших праправнуков, как мы сами смеемся сегодня, читая прогнозы о городских улицах, заваленных лошадиным навозом, сделанные до появления автомобилей”^[962]. Возможно, это форма самомнения – приписывание таких явлений, как климатические сдвиги, в первую очередь причинам человеческого происхождения.

Но один факт во всей этой дискуссии звучит ясно и неоспоримо: мы очевидным образом полностью находимся в объятиях Солнца, в окружении его атмосферы и ветра, в волнах его вещества, и мы должны признать – светило остается самым главным фактором влияния на наши жизни и на наш климат.

Глава 31
За пределами невозможного

Закон № 1. Если заслуженный, но престарелый ученый говорит, что нечто возможно, он почти наверняка прав. Если же он говорит, что нечто невозможно, он почти определенно ошибается.

Закон № 2. Единственный способ установить границы возможного – попытаться сделать шаг за эти границы.

Закон № 3. Технология, значительно превосходящая по уровню известные нам, неотличима от магии.

Артур Ч. Кларк^[963]

Нам остается теперь лишь строить догадки.

Г. Уэллс, “Машина времени”^[964]

Уже около 2 тыс. лет в области так называемой научной фантастики авторы сочиняют сценарии, в которых фигурирует Солнце. На заре жанра эти истории отражали ценности и опасения соответствующих эпох, но имели довольно мало общего с тем, что мы сегодня привыкли называть наукой. Время шло, человеческие знания о вселенной множились, и фантасты начали предвосхищать, порой на сотни лет, открытия ученых. Академическая дисциплина и литературные дерзания словно соревновались в гипотезах, иногда опираясь друг на друга примечательным образом. Первой известной нам научной фантастикой следует считать произведения Лукиана из Самосаты (120–180), древнегреческого писателя с сирийско-римскими корнями. В его произведениях встречаются межзвездные войны, похищение инопланетянами, путешествие на Луну в стиле наиболее странных заморских приключений Одиссея. Этот сборник называется “Правдивые истории”, хотя там не содержится ни слова правды. Персонаж по имени Эндимион рассказывает, как очутился на Луне, пока спал. Он строит планы войны с солнечным народом (гелиотами), чей царь Фаэтон отказал ему в колонизации Венеры. В последующей битве гелиоты побеждают, Фаэтон строит большую стену, которая препятствует попаданию солнечного света на Луну, тем самым обрекая ее на пребывание в вечной тьме.

Другие литературные титаны древних времен, Цицерон со “Сном Сципиона” и Плутарх с “О лике видимом на диске луны”, предшествовали Лукиану, но их рассуждения о небесных телах относились скорее к разряду документальной литературы, чем к чистой выдумке. Чтобы обнаружить кого-то еще среди ранних визионеров и фантастов (примерно во времена Лукиана), нам придется отправиться через весь земной шар к Чжан Хэню (78–139), великому китайскому придворному астроному, который в своем “Размышлении о тайне” описывает путешествие за пределы Солнца^[965]. Много веков спустя Иоганн Кеплер вновь подхватит идею космических путешествий, когда будет писать роман “Сон”, повествующий о путешествии мальчика на Луну.

В XVII веке случился прорыв в распространении сказаний о межпланетных приключениях^[966], причуда, которая подпитывалась взрывным ростом интереса к науке и вниманием к ней литераторов всех мастей; это не изменилось и в XVIII веке. В 1705 году Даниэль Дефо печатает свое произведение The Consolidator, or Memoirs of Sundry Transactions from the World in the Moon, в котором предвосхищает создание мощной машины, способной достичь наш далекий спутник.

Двадцатью годами позже Джонатан Свифт публикует “Путешествия Гулливера”, где, вероятно, впервые, пусть даже в качестве шутки, писатель рассматривает концепцию смертности Земли и Солнца (одним из страхов народа лапутян, например, был тот, что “поверхность солнца постепенно покроется коркой от его собственных извержений и не будет больше давать света”*^[967]). Когда Гулливер посещает великую академию в Лагадо, он обнаруживает, что ее члены живут в страхе перед кометой, хвост которой “длиной в миллион четырнадцать миль”, пройдя слишком близко от Солнца, получит от него тепла “в десять тысяч раз больше, чем его содержится в раскаленном докрасна железе” – достаточно, чтобы спалить Землю дотла. “Когда лапутянин встречается утром со знакомым, – сообщает нам Гулливер, – то его первым вопросом бывает: как поживает солнце, какой вид имело оно при заходе и восходе и есть ли надежда избежать столкновения с приближающейся кометой?”. Но это было не единственным катастрофическим сценарием. Свифт также высмеивает страхи лапутян перед возможной гибелью Солнца из-за чрезмерного расхода топлива – идея, поражающая своим предвидением, хотя сам Свифт, кажется, не воспринимал ее всерьез.

К XIX веку авторы художественных произведений начали воспринимать Солнце как рядовое небесное тело. Уильям Гершель (1738–1822), хотя и не стремился к сочинению научной фантастики, оставил далеко позади существовавшую на тот момент науку, когда предположил обитаемость Солнца. Эдвард Уолтер Маундер (ранее мы обсуждали “минимум Маундера”) подытожил предположение Гершеля:

Он представил себе возможность того, что запасы солнечного света и тепла могут располагаться в относительно тонкой оболочке в верхних слоях атмосферы, а ниже этой оболочки облачный покров способен ограничивать проникновение излучения вглубь, что позволит существовать внутреннему ядру в достаточно холодном и твердом состоянии. Этот воображаемый внутренний шар будет пользоваться постоянным дневным освещением и неизменным климатом, одинаковым от полюса до полюса. Обитатели будут наблюдать ярчайшие небеса без концентрации света в какой-либо одной части свода. Предполагалось, что таким образом счастливая раса, не знакомая с течением времени, будет процветать, возделывая свои бескрайние солнечные поля в постоянном свете дня… но мы знаем, что это ни в одной своей детали не соответствует действительным фактам^[968].

Невзирая на точность допущений, эта идея могла бы стать неплохой почвой для соответствующих выдумок, но писатели обошли ее стороной. Жюль Верн, от которого можно было ожидать проявления любопытства в адрес Солнца, на самом деле посвятил ему довольно мало времени. Писатель, конечно, не обошел его вниманием, но прошелся несколько вскользь – в “Двадцати тысячах лье под водой” и “Таинственном острове” (1874), скорее романе, чем научно-фантастическом произведении. Верн писал о равноденствиях, о различиях среднего солнечного и земного времени, о вращении Земли, об использовании гномона для определения времени, но воображаемые прыжки в межзвездном пространстве находились за пределами орбиты его интересов^[969].

Множество прозаиков XIX века попробовало себя в научной фантастике хотя бы единожды – Редьярд Киплинг (“Ночной почтой” и As Easy as A. B. C.), Эдгар По, Джеймс Фенимор Купер, Марк Твен, Герман Мелвилл и даже Генри Джеймс, – но главное фантастическое произведение, выстроенное именно вокруг Солнца, появилось только в 1895 году. Лондонский издатель заплатил 100 фунтов (немаленькая сумма для молодого человека, только что закончившего колледж) за сочинение в 38 тыс. слов, которое стало одной из вех в научной фантастике, – за “Машину времени”.

Герберт Джордж Уэллс (1866–1946) сочинил как минимум три версии этой истории для разных журналов, но именно в книжной форме произведение совершенно загипнотизировало читателей. Никто раньше так не писал. Повесть – продукт своего времени, но при этом она несет явный отпечаток восприимчивости автора, который уже сложился как мыслитель, считающий, что будущее всегда будет прямым результатом существующих общественных сил. Это столь же социалистская антиутопия, сколь и научная фантастика. Уэллс рисует перед читателем портрет изобретателя, который открывает способ перемещения в будущее и обратно и в спокойные 1890-е отправляется на 30 млн лет в будущее. В далеком мире безымянный путешественник во времени встречает последних обитателей умирающей Земли, которая “перестала вращаться и была обращена к Солнцу одной стороной”, одно ее полушарие все время подвергалось воздействию жара, а другое лежало в вечном холоде и мраке. В светлом полушарии ужасные крабоподобные создания бродили по кроваво-красным пляжам посреди “темно-зеленой растительности”. Путешественник прыгает дальше в будущее, где видит Солнце еще более потускневшим и багровым:

В конце концов над землей повисли сумерки, которые лишь но временам прорывались ярким светом мчавшейся по темному небу кометы. Красная полоса над горизонтом исчезла; солнце больше не закатывалось – оно просто поднималось и опускалось на западе, становясь все более огромным и кровавым… Наконец, незадолго до того как я остановился, солнце, кровавое и огромное, неподвижно застыло над горизонтом; оно походило на огромный купол, горевший тусклым светом и на мгновения совершенно потухавший. Один раз оно запылало прежним своим ярким огнем, но быстро вновь приобрело угрюмо-красный цвет. Из того, что солнце перестало всходить и закатываться, я заключил, что периодическое торможение наконец завершилось. Земля перестала вращаться, она была обращена к Солнцу одной стороной точно так же, как в наше время обращена к Земле Луна…

Так продолжал я передвигаться по времени огромными скачками, каждый в тысячу лет и больше, увлеченный тайной судеб Земли и в состоянии какого-то гипноза наблюдая, как Солнце на западе становится все огромней и тусклей, как угасает жизнь.

В действительности Уэллс расширял тему, которая притягивала писателей по меньшей мере со времен Свифта: как долго проживет Солнце (а с ним и наша планета). Некоторые произведения времен Уэллса – “Омега” (1893) выдающегося астронома Камилла Фламмариона, “Последние дни Земли” Джорджа Уоллиса, “Дом на краю” (1908) Уильяма Хоупа Ходжсона – основываются на том, что Солнце поддерживается химическим горением и когда-то в обозримом будущем наступит время, когда оно выгорит дотла^[970].

Уинстон Черчилль в своем единственном романе “Саврола” (1899) также рисует перед нами истощившееся Солнце, но представляет это как постепенный процесс угасания – вызов, который человечество может принять, обладай оно определенными моральными и психологическими качествами. В одном из эпизодов главный герой (идеализированная версия автора) наблюдает Юпитер в телескоп и размышляет о “непостижимом отрезке времени, которое должно пройти прежде, чем охлаждение сделает возможной жизнь на его поверхности”, что, как можно предположить, ведет дальше к своего рода внеземной утопии. Однако в конце автор заключает: что бы ни случилось, все равно неумолимо “совершенное развитие жизни закончится в смерти; вся солнечная система, вся вселенная однажды станет холодной и безжизненной, как выгоревший фейерверк”^[971]. Это рассуждение могло бы послужить заключением и к истории Уэллса – оба меланхолических финала написаны амбициозными депрессивными типами, великими людьми, посвятившими себя поискам лучшей жизни для человечества^[972].

К 1930-м уже было известно, что Солнце производит тепло термоядерным синтезом и однажды погаснет. Клэр Эштон, одна из немногих женщин, пишущих в этом жанре, написала “Феникса” – проникновенную историю о путешествии сквозь космос с целью вновь возжечь гаснущее Солнце; эту идею подхватил Джин Вулф в серии “Книги нового Солнца” (1980–1983)^[973]. Хотя температура солнечной поверхности стала известна еще в 1890-е, Джон Мастин тоже описывал такое путешествие в Through the Sun in an Airship (1909), а Х. Канер развернул действие книги The Sun Queen (1946) на солнечном пятне.

Начиная с 1930-х статус писателей, возделывающих ниву научной фантастики, постепенно рос и становился больше, чем просто уровень восторженных любителей; в ноябре 1945 года в редакционной статье во влиятельном журнале Astounding Stories of Super-Science редактор Джон У. Кэмпбелл подвел итоги предыдущего десятилетия: “Интересующиеся наукой неожиданно оказались признаны окружающими не такими уж и наивными мечтателями, как считалось раньше, а во многих случаях даже заработали себе в глазах других некоторый авторитет”^[974]. Клиффорд Саймак в “Большой уборке на Солнце” (1940) и Филипп Лэтем в “Тревожном Солнце” (1959) соотносили события на Земле с циклами солнечных пятен. Шесть произведений Роберта Хайнлайна, составляющие “Человека, который продал Луну” (1950) (“бесстрашные приключения храбрецов будущего… мир, где энергия Солнца прямо преобразуется в силу, используемую людьми”), заканчиваются схемой “Истории будущего 1951–2600”, где на 2075 год намечено решение проблемы предсказания погоды, на 2100-й – начало межзвездных полетов, а завершается все объединением солнечной системы.

В фильме Дэнни Бойла “Пекло” (2007) фигурирует умирающее Солнце и пилотируемая ракета, которая направляется к Солнцу, чтобы оживить его термоядерной бомбой (Fox Searchlight / The Kobal Collection / The Picture Desk)

В 1950-е начался второй золотой век научной фантастики. К нему относятся такие фигуры, как Кордвейнер Смит (псевдоним великого борца с Китаем на психологическом фронте Пола Лайнберджера, 1913–1966) и Пол Андерсон (1926–2001). В повести Смита “Леди, которая плавала на “Душе” (1960) описываются космические путешествия с помощью парусов и солнечного ветра^[975]. Андерсон, одинаково успешный и в классической научной фантастике, и в новом мире научной фэнтези, интересовался пригодными для жизни планетами неземного типа, а разведку космоса и путешествия за пределы солнечной системы на сверхсветовой скорости считал враждебной и скучной чепухой. В его книгах “Невидимое солнце” (1966), “Мир без звезд” (1966) и “День гнева” (1967) космические путешественники отправляются в другие планетные системы, а в “Долгой дороге домой” (1955) писатель воображает, как солнечная система становится центром межзвездной империи, а Земля превращается в Эдем благодаря глобальному потеплению. Солнце при этом скромно стоит поодаль, и вряд ли его можно в чем-то обвинять.

Сходная вера в человеческую изобретательность появляется в “Слабом человеке” (1962) Теодора Томаса, где техники скользят по солнечной поверхности в “сидячих шлюпках” для модификации его излучения – оптимистический взгляд на будущее для инженера-химика. В “Расточительном Солнце” (1964) Филиппа Хая внезапный интенсивный выброс солнечной радиации направляется к Земле, ученым нужно спешно создать газовый экран в верхних слоях атмосферы.

Но многие писатели, напротив, изображали, как Солнце нагревается, а не охлаждается. “Прыжок в Солнце” Дэвида Брина (1980), где в фокусе произведения оказывается тесный контакт между человеком и звездой, демонстрирует исключительное владение современной наукой. В “Одном из трехсот” (1954) Джеймс Макинтош сопровождает в полете десять человек, которые отправляются на Марс вскоре после того, как становится ясно, что наш мир приговорен: “К этом времени Земля уже была мертва, ошпарена и стерильна” (о Марсе, кстати, написано больше произведений, чем о любом другом небесном теле). У Роберта Сильверберга в повести Thomas the Proclaimer, одной из частей трилогии разных авторов The Day the Sun Stood Still (1972), Солнце останавливается, превращаясь в ловушку для космических кораблей.

Ни один из этих авторов не интересовался исследованием Солнца как таковым или помещением звезды в центр событий из-за того, что происходило в ней (или на ней); это касается даже “Конца света” (1924) Хью Кингсмилла или “Непостоянной Луны” (1971) Ларри Нивена, где в основе повествования лежит превращение Солнца в сверхновую. Одним из исключений является Рэй Брэдбери, который в “Золотых яблоках Солнца” (1953) посылает к звезде очередного Икара, чтобы “долететь, коснуться Солнца и навсегда унести частицу его тела”^[976]. Брэдбери делает смелую и вполне убедительную попытку вдохнуть жизнь в это приключение на страницах книги, описывая гигантскую металлическую чашу, которую протягивает антропоморфная рука, зачерпывая ею требуемое количество “драгоценного газа”. Миссия выполнена, рассказ заканчивается тем, что космическая ракета направляется домой, чтобы “доставить на Землю дар немеркнущего огня”. Зачем, спрашивает себя капитан, вся эта затея с путешествием к Солнцу – “прилететь, осалить – и стремглав обратно”? Брэдбери дает нам живой ответ: “Затем что атомы, которые мы подчинили себе на Земле, слабосильны; атомная бомба немощна и мала; лишь Солнце ведает то, что мы хотим знать, оно одно владеет секретом”. Это не единственный случай, когда Солнце наделяется сознанием, но здесь это звучит особенно убедительно.

19 мая 2005 года исследовательский марсоход НАСА Spirit сделал этот потрясающий снимок Солнца, заходящего за край красной планеты в окрестностях кратера Гусева. Поскольку Марс находится дальше от Солнца, чем наша планета, видимый размер светила составляет две трети от наблюдаемого с Земли (JPL / NASA)

Где-то между безудержным фантазированием и научными прогнозами располагается идея зажигания новых солнц на замену нынешнему. В 1957– 1958 годах Фредерик Пол и Сирил Корнблат написали роман “Проклятие волков”. Действие его разворачивается в 2023 году, бродячая планета, населенная машинами, Пирамидами, похищает Землю и Луну, утаскивая их за собой в межзвездное пространство. Солнце осталось позади, чужаки-Пирамиды зажгли новое солнце из старой Луны, которое надо было менять снова и снова, каждые пять лет. Роман начинается с размышлений персонажа о том, будет ли возобновлено последнее солнце:

Через неделю астрономы поняли, что происходит невероятное. Через месяц старое солнце заметно отдалилось, стало меньше, холоднее… Затем луна внезапно вспыхнула [и стала новым солнцем]. И как раз вовремя. Потому что Солнце-отец удалилось еще больше, а через несколько лет оно стало просто одной из многих звезд.

Когда неполноценное маленькое солнце сгорало дотла, они… обычно вешали в небе новое; это происходило приблизительно каждые пять лет. Это была все та же луна, которая стала теперь для людей солнцем. Но оно сгорало, и светило нужно было вновь зажигать. Первые такие солнца светили Земле с населением в десять миллиардов. По мере того как солнца разгорались и затухали, на Земле происходили изменения, менялся и климат, громадные изменения имели место в объеме и виде радиации от нового светила^[977].

Концепция Пола и Корнблата на этом доходит до своего логического завершения, а повествование принимает более традиционный оборот. Но это становится любопытной вариацией темы догорающих солнц, которая будет подхвачена и получит более масштабное развитие в произведениях Айзека Азимова и Артура Кларка, двух королей научной фантастики ХХ века.

Айзек Азимов (1920–1992) родился в местечке Петровичи Смоленской области в Советском Союзе, но в 1923 году его семья уехала в США, где родители купили небольшую сеть магазинов сластей, в большинстве из которых продавалась научная фантастика, был самый расцвет старомодных журналов на дешевой бумаге. К одиннадцати годам Азимов уже сочинял собственные истории (в совокупности он написал или отредактировал более пяти сотен книг и приблизительно 9 тыс. писем и открыток, выпустив как минимум по работе в каждом разделе библиотечной десятичной классификации Дьюи, кроме философии). К двадцати одному году Азимов написал тридцать одно произведение. “Мой статус… был – не более чем упорный и (возможно) подающий надежды бездарь”^[978]. 17 марта 1941 года он посетил редакцию Astounding, где у редактора Джона Кэмпбелла нашлась задачка для этого неопытного юнца.

Он наткнулся на цитату у Эмерсона в его “Природе”. В первой главе Эмерсон говорит: “Если бы звезды появлялись на небе раз в тысячу лет, то как бы люди обожали и охраняли в течение многих поколений память о городе Бога, показанном им”. Кэмпбелл попросил меня прочесть ее и спросил: “Как вы думаете, Азимов, что случится, если люди вдруг увидят звезды впервые за тысячу лет?”

Я подумал и не смог ничего придумать. Ответил, что не знаю.

Кэмпбелл сказал: “Я думаю, они сойдут с ума. Я хочу, чтобы вы написали об этом рассказ”^[979].

На следующий день Азимов начал “Приход ночи”, повесть на двадцать восемь страниц (13 300 слов), которую двадцатью тремя годами позже Американская ассоциация писателей-фантастов признала (со значительным отрывом) лучшей в своем роде. Ее так часто перепечатывали, что Азимов признавался: “Она уже так хорошо известна, что ничего подобного больше не напечатаешь”. Хотя самому писателю удалось позже написать обработку этой повести, дополнив ее деталями, включая финальную катастрофу. Я, признаться, нахожу персонажей скучноватыми, а сам сюжет – не блестящим, но ему удается ввести несколько интересных идей, особенно о возможности существования планет с множеством солнц.

Приверженцы НЛО считают, что летающие тарелки особенно хорошо наблюдать во время солнечных затмений. Два круглых пузыря на этом снимке приводятся как доказательство (снято Милдред Майер в Чикаго 30 июня 1954) [from Harold T. Wilkins, Flying Saucers Uncensored (New York: Pyramid Books, 1955)]

Действие происходит в городе Саро на планете Лагаш, которую веками омывает негаснущий свет ее шести солнц. Они находятся в постоянном движении, так что по крайней мере одно всегда светит, но в самом начале истории пять из шести светил погасли. Когда исчезает и Бета, последнее солнце, планета оказывается перед лицом страшной ночи. Население Лагаша интеллектуально не готово принять такой поворот событий, оно помышляет о том, что станет последней цивилизацией в череде девяти предыдущих, рухнувших на самом подъеме своей культуры.

Многочисленные солнца Лагаша, как мы теперь знаем, имеют реальные аналоги. В 2006 году астрофизики сообщили, что продолжают открывать планетные системы (как минимум с одной планетой), где присутствует более одной звезды: одна из недавно открытых систем, названная HD 188753, находится в ста сорока девяти световых годах от созвездия Лебедя, ее согревают три солнца^[980].

Тема дозаправки или замены угасающего солнца или даже превращения в солнце луны (как это произошло в “Проклятии волков”), была ранее подхвачена Артуром Кларком (1917–2008) в романе “Пески Марса” (1951). В этой фантастической истории ученые работают над проектом “Заря”, нацеленным на зажигание спутника, Фобоса, который будет гореть около тысячи лет и служить Марсу вторым солнцем. Дополнительное тепло в совокупности с массовым ростом кислородпроизводящих растений должно наконец сделать марсианскую атмосферу пригодной для дыхания. Наука в “Песках Марса” на порядок обгоняет “Проклятие волков”, что неудивительно, учитывая масштаб автора.

Кларк родился в Сомерсете, на юго-западе Англии, и, подобно Азимову, вырос на диете американской дешевой sci-fi. Он служил специалистом по радарам в оборонительной системе раннего обнаружения во время битвы за Британию, и его продолжали увлекать космические полеты. Его первые рассказы появились в фанзинах между 1937 и 1945 годами, первый гонорар он получил в 1946-м и с 1951-го полностью посвятил себя писательскому делу. Во многих из его последних книг (он написал их более семидесяти) технологически продвинутое, но ограниченное человечество сталкивается с превосходящим инопланетным разумом, хотя в целом его произведения характеризует оптимистический взгляд на науку, которая позволит человечеству освоить вселенную^[981].

Семь произведений Кларка напрямую относятся к Солнцу. Один из ранних рассказов, “Звезда”, был опубликован в ноябре 1955 года после участия (без всякого успеха) в конкурсе короткого рассказа лондонского журнала Observer. Действие начинается на борту космического корабля (“Впервые разведочный корабль ушел так далеко от Земли”^[982]), чьей миссией является посещение останков сверхновой; команда обнаруживает “вращающийся на огромном расстоянии вокруг звезды маленький мир”, где некогда обитала разумная жизнь. Давно погибшие обитатели планеты оставили огромный склеп, свидетельство “цивилизации, которая во многом явно превосходила нашу”. Покидая место катастрофы, главный астрофизик, иезуит, размышляет:

Я знаю, что ответят мои коллеги на Земле. Вселенная – скажут они – не подчинена разумной цели и порядку, каждый год в нашей Галактике взрываются сотни солнц, и где-то в пучинах космоса в этот самый миг гибнет чья-то цивилизация. Творил ли род добро или зло за время своего существования, это не повлияет на его судьбу: божественного правосудия нет, потому что нет Бога. А между тем ничто из виденного нами не доказывает этого.

Вооружившись компьютером корабля и его массивами знаний, главный герой вычисляет точную дату взрыва сверхновой, которая затмевала все звезды во вселенной; рассказ заканчивается открытием – это была та самая звезда, которую пастухи и волхвы увидели над Вифлеемом. Образ выстроен весьма искусно, но интереснее раннее увлечение Кларка еще не открытыми мирами и возможностью других солнц.

В 1958 году он публикует “Солнечный удар” – небольшое произведение, в котором мощь отраженного солнечного света играет ключевую роль. В столице латиноамериканской республики Перивии проходит важный футбольный матч, страсти накалены. Судья, очевидно купленный гостями, отменяет гол перивийцев. Это большая ошибка: “роскошно изданная сувенирная программа”^[983], полученная болельщиками домашней команды, украшена металлической фольгой, и за несколько секунд 50 тыс. самодельных зеркал наводятся на судью.

До тех пор я не подозревaл, сколько энергии содержaт солнечные лучи. Большую чaсть теплa, пaдaвшего нa восточную трибуну огромного стaдионa, нaпрaвили нa мaленькую площaдку, где стоял судья… он ничего не успел почувствовaть – ведь это было все рaвно что упaсть в рaскaленную топку. В Перивии футбол в почете.

Прочие “солнечные” истории Кларка рассыпаны по его сагам из цикла “Космическая одиссея”: “2001: космическая одиссея”, “2010: одиссея два”, “2061: одиссея три” и “3001: последняя одиссея” – все они написаны между 1968 и 1997 годами. Рассказ 1960 года “Лето на Икаре” написан в более серьезном тоне, он повествует о космическом корабле “Прометей”, в его основе лежит оригинальный миф^[984]. “Прометей” пытается подойти ближе к Солнцу, воспользовавшись для этого астероидом Икаром, самой жаркой недвижимостью в солнечной системе:

Икар предоставлял исследовательскому кораблю неповторимую возможность под прикрытием железокаменного щита двухмильной толщины подойти к Солнцу на расстояние всего 17 млн миль. Защищенный Икаром, корабль мог без опаски облететь вокруг могучей топки, которая согревает все планеты и от которой зависит всякая жизнь.

Такая опасно малая дистанция не могла не привести к роковому концу, но Кларк, видимо, был в хорошем расположении духа, потому что даже из самого безвыходного положения его главный герой астронавт Шеррард благополучно выбирается (с помощью большого листа фольги). Правда, подойдя вплотную к черте, за которой он бы изжарился заживо; нам, читателям, было показано, к чему приводит опрометчивое заигрывание с высшим источником энергии.

В следующем “солнечном” приключении Кларка, рассказе “Солнечный ветер” (1964), описываются гонки на особых яхтах, где в паруса дует шторм излучения, исходящего от Солнца. Кларк и здесь оказался впереди многих ученых:

Глубоко в недрах Солнца копилась чудовищная сила, эквивалентная энергии миллиона водородных бомб. В любую секунду мог произойти чудовищный взрыв, известный под названием “солнечная вспышка”. Со скоростью миллионов миль в час незримый огненный шар во много раз больше Земли оторвется от Солнца и уйдет в космос.

На протяжении всей своей сознательной жизни Кларк утверждал, что судьба человечества влечет его за пределы Земли (отсюда и цикл “одиссей”). Его работы, такие как подробное предсказание телекоммуникационных спутников, опубликованное в журнале Wireless World в 1945 году, за двадцать лет до того, как первый спутник облетел земной шар, часто оборачивались пророчествами. Позаимствовав фразу у Уильяма Джеймса, философа и психолога XIX века, Кларк однажды предположил, что освоение солнечной системы может послужить “моральным эквивалентом войны”, давая выход той энергии, которая иначе могла бы привести к ядерному холокосту^[985].

За самым примечательным “солнечным” рассказом Кларка придется вернуться назад, в 1958 год, этот рассказ – “Из солнечного чрева”. Рассказчик находится на борту космического корабля в сумеречной (как тогда считалось) зоне Меркурия, часть команды исследует происходящее на Солнце в пиковый момент цикла солнечных пятен: “От рентгеновских лучей до самых длинных радиоволн – на всех частотах мы расставили свои ловушки и капканы; стоило Солнцу придумать что-нибудь новое – мы уж тут как тут. Так мы полагали…” Следующий пассаж – не столько рассказ, сколько размышление об отношении человека к Солнцу, и это до сих пор стоит прочтения:

Исполинские облака ионизированного газа, улетающие далеко прочь от Солнца, вовсе невидимы глазу, их не заметит даже самая чувствительная фотографическая пластинка. Они призраки, всего лишь несколько часов витающие в солнечной системе. Если бы они не отражали волн, излученных нашими радарами, и не влияли на наши магнитометры, мы бы о них и не знали.

Рассказчик направляет свой радар на “яркий след отраженного сигнала с четко очерченными краями… такого еще никто не наблюдал”; он оценивает это как газовое облако длиной примерно в 500 миль и шириной в 250 миль, по всей видимости, демонстрирующее свойства разумного существа:

Теперь… мысль эта уже не кажется мне столь необычной. Ведь что такое жизнь, как не организованная энергия? Что за энергия, не так уж важно – химическая, известная нам по Земле, или чисто электрическая, как это, видимо, было тут. … Не род субстанции главное, а ее организация. Но тогда я не думал об этом. Потрясенный сознанием великого чуда, я смотрел, как доживает последние секунды это детище Солнца.

Как только облако соприкоснулось с Меркурием в центре его освещенной части, оно рассеялось, навсегда разрушилось:

Было ли оно разумным? Понимало ли, какой необычный рок его постиг?.. Быть может, в эти последние секунды оно поняло, что впереди появилось что-то необычное… Во всяком случае, оно стало меняться… Быть может, я заглянул в мозг не наделенного разумом чудовища, охваченного страхом, или небожителя, который прощался со вселенной…

Как ни относись к полету Кларковой фантазии, это научная фантастика высшей пробы – захватывающая история (всего на шести страницах), научно абсолютно точная в своих рамках и адресующаяся к вопросам, которые астрономы считают актуальными и сегодня. Джеймс Баллард утверждал, что рано или поздно все предсказания научной фантастики сбудутся^[986]– простительное преувеличение. Более точным является наблюдение Кларка: “Большинству технологических достижений предшествовало их описание и воображение”. Что бы мы ни отправились делать на Солнце или, наоборот, убегая от него, это, скорее всего, будет разворачиваться по сценариям, уже описанным научной фантастикой.

К примеру, в одном из своих ранних рассказов Айзек Азимов описывает технологию, которая собирает солнечные лучи в космосе и передает их энергию на Землю. Расположенные в космосе силовые станции способны улавливать солнечную энергию 24 ч в сутки и посылать ее в любую точку нашей планеты. Во времена написания рассказа, в 1941 году, запуск такой системы был коммерчески неоправданным, но в 2010 году калифорнийская Solaren Corporation подписала контракт с Pacific Gas and Electric о продаже 200 мВт энергии (около половины выработки средней угольной теплоэлектростанции) с космической станции. Контракт Solaren действует до 2016 года.

Глава 32
Гибель солнца

Если день останется без солнца,

Чем станет жизнь?

Коул Портер, Do I Love You, Do I?

Солнца падают на солнца, вселенные рушатся,

Все кубарем летит, угасши, в центр тьмы.

И тьма, и ночь, и хаос смешивают все!

Эразм Дарвин^[987]

Впоследнем томе “Хроник Нарнии” К. С. Льюиса волшебный мир гибнет, когда взрывается его солнце: “Наконец взошло солнце… Они сразу поняли, что и это солнце умрет. Оно было в три раза – в двадцать раз – больше, чем обыкновенно, и темно-красного цвета… и, отражая солнце, все пространство безбрежной воды выглядело как кровь”^[988]. То же произойдет и во всех прочих мирах, и с нашим солнцем тоже. Но еще до наступления этого мига нам придется, если получится, пережить некоторые другие ужасные события. Айзек Азимов, например в “Выборе катастроф”, рассматривает возможность столкновения Солнца и Земли, если они слегка отклонятся от нынешних орбит. Азимов в итоге отвергает такую возможность, но совсем другое дело – возможность столкновения Солнца с другими звездами.

Солнце находится в 32 тыс. световых лет от центра нашей галактики, состоящей из сотен миллиардов звезд; оно вращается вокруг центра со скоростью около 250 км / с, полностью завершая оборот за 200 млн лет – за все время своего существования оно сделало 24–25 оборотов. За прошедшие 13,73 млрд лет истории вселенной звезды в нашей галактике, по всей видимости, уже распределились по орбитам, не предусматривающим дальнейших столкновений. Но все же остается вероятность того, что звезда-скиталица или шаровидное скопление звезд изменят направление движения и если и не столкнутся с нашим Солнцем, то пройдут достаточно близко, чтобы изменить его орбиту, что, несомненно, окажет воздействие на жизнь на Земле.

Шансы такой катастрофы, признает Азимов, “на самом деле совершенно ничтожны”, и он указывает на то, что мы в любом случае будем предупреждены об этом, вероятно, за миллион лет. Но, например, блуждающая черная дыра (следующая категория в азимовском списке катастроф) может оказаться замеченной всего за несколько лет до сближения: в 2005 году ученые обнаружили дыру размером с нашу солнечную систему, которая поглотила материю массой в 300 млн наших солнц – к счастью, она находилась от нас на расстоянии в 26 тыс. световых лет (250 000 000 000 000 000 км) – дистанция, примерно в 63 тыс. раз превышающая расстояние от Земли до Солнца. Если маленькая черная дыра столкнется с Солнцем, наша звезда, вероятно, сможет поглотить ее без серьезных последствий; с другой стороны, всегда остается шанс, что это приведет либо к коллапсу Солнца, либо к его взрыву: оба варианта для землян катастрофичны. Дальше Азимов рассматривает кластеры антиматерии и “субзвезды” (или “свободные планеты”), которые могут перейти дорогу Солнцу и нанести ему ущерб: но если так рассуждать, то теоретически и Бритни Спирс может получить премию “Оскар”. Такое ощущение, что писатель отмечает все физически возможное, пусть и практически невероятное.

За прошедшие с момента выхода книги Азимова десятилетия вероятность столкновения Земли с астероидом неоднократно подтверждалась. Вот чего в нашей системе хватает, чтобы беспокоиться: 1,1–1,9 млн астероидов, и каждый месяц открывают 5 тыс. новых^[989]. В октябре 2010 года сообщалось, что астероид около 9 м в поперечнике пролетел всего в 45 тыс. км над Сингапуром – опасное сближение. Ученые прогнозируют, что в 2029 году трехсотметровый астероид пройдет мимо Земли на расстоянии в 24 тыс. – 40 тыс. км, а потом ляжет на обратный курс, чтобы, возможно, совершить прямое попадание в 2034 году^[990]. Атмосферу Земли постоянно вспарывают разнообразные объекты размерами от баскетбольного мяча (несколько раз в день) до автомобиля (дважды в год). В настоящее время LSST (Большой обзорный телескоп НАСА) сканирует небо в поисках таких атак, и Солнце здесь тоже играет свою роль: дело в том, что у телескопа есть слепое пятно – объекты, оказывающиеся прямо перед Землей или непосредственно за ней, легко теряются в блеске Солнца. Солнечный свет воздействует и на вращение астероидов менее 1,5 км диаметром: по мере поглощения солнечных лучей их вращение меняет характер, они ускоряют осевое вращение “подобно шарикам пинбола в струе воздуха”^[991]. Многие под этим воздействием разламываются на части, но, если бы астероид направлялся на Землю, нам, чтобы отклонить его, пришлось бы менять его скорость, согласно недавним подсчетам, на один миллиметр в секунду, начав за десять лет до потенциального столкновения^[992].

Так или иначе, вопрос стабильности солнечной системы интриговал и мучил астрономов на протяжении уже более чем двух столетий. К смущению ученых, этот вопрос долгое время был связан с одним из сложнейших и неразрешимых вычислений в небесной механике. Но задолго до того, как такие вычисления стали возможны, суеверие и невежество начали выдвигать собственные зловещие предсказания. В скандинавских мифах, например, Солнце в конце концов слабеет, за этим следуют три жутких года “великанской зимы” Фимбулвинтер, во время которой Земля оказывается скованной кошмарным морозом, а потом наступает Рагнарек, когда опускается вечная тьма, Солнце и Луну пожирают огромные волки, что возвещает конец всего сущего. Эти верования затрагивают больную тему: Чарльз Дарвин в 1865 году в письме другу высказал “собственный детский страх… что однажды Солнце остынет и все мы замерзнем”^[993]. Закат нашего мира часто связывался с гибелью Солнца, хотя, конечно, во времена Дарвина источник звездной энергии не был известен, термоядерная реакция еще не была открыта. Теперь, когда мы знаем, откуда Солнце берет свою энергию и что его запасы водорода конечны, мы можем придумывать сценарии наступления конца света.

Жизнь Солнца поддерживается в состоянии идеального баланса: звезда стремится схлопнуться под воздействием собственной гравитации, но одновременно энергия термоядерной реакции в ее ядре создает расширяющую силу, и эти силы уравновешивают друг друга. Солнце может сохранять свой размер только в случае равновесия этих противоположных сил, что требует все более быстрого потребления водорода. В определенный момент это топливо закончится. Фотосфера нашей звезды состоит на 90 % из водорода, на 9,9 % из гелия и еще из смеси шестидесяти семи элементов, таких как железо, кальций и натрий, а также восемнадцати химических соединений, из которых изначально образовалось Солнце (хотя ядерные реакции упорно продолжают менять состав солнечного ядра, где плазма сжата до такого давления и температуры, что вызывает термоядерный синтез). Чем больше звезда, тем она горячее и тем быстрее сжигает собственный водород. Звезды, более массивные, чем Солнце, сжигают свое ядерное топливо гораздо быстрее, потому что дают гораздо более высокую температуру.

Эти процессы происходят во вселенной уже миллиарды лет и будут продолжаться еще много миллиардов. Как минимум 2,5 млрд лет назад Солнце сжалось до диаметра в 300 млн км, затем уменьшилось до диаметра нынешней орбиты Земли. После этого в какой-то момент образовалась Земля (примерно тогда же Солнце начало излучать свет). Солнце продолжает свое сжатие, но не с такой скоростью, чтобы это предвещало его скорый конец: оно теряет несколько миллионов тонн материи ежесекундно – массовый эквивалент энергии, которую оно производит своими термоядерными реакциями. Еще несколько миллионов тонн выбрасываются солнечным ветром и другими частицами.

В конечном итоге Солнце охладится, но сперва ему придется пройти через долгий период, в течение которого оно будет становиться все горячее. По мере превращения в солнечном ядре водорода в гелий сжатие будет усиливать гравитационное поле Солнца и поднимать его внутреннюю температуру, так что оно начнет немного расширяться. Наконец оно нагреется до такой степени, что начнутся новые термоядерные реакции, ядра гелия станут образовывать ядра более тяжелых элементов, таких как углерод, кислород, магний и кремний, но к этому времени равновесие будет нарушено, начнется процесс расширения. Солнце распухнет, в поперечнике станет примерно в 256 раз больше, чем сегодня, и в 2730 раз ярче, излучая гораздо интенсивнее своей расширившейся поверхностью, – оно превратится в красного гиганта.

В течение следующих нескольких миллиардов лет Солнце будет спокойно и планомерно синтезировать атомы, только вместо сжигания водорода, который начнет истощаться, оно перестроит свою структуру, чтобы сжигать следующее топливо, имеющееся в больших количествах, – гелий. Для этого ему придется поднять температуру ядра еще выше – внутренние области сожмутся и станут еще горячее. Одновременно с этим внешние области еще больше расширятся. В свой последний миллиард лет Солнце станет еще на 10 % ярче, нагревая земную поверхность до температуры в 2000 °C, от которой планета начнет плавиться. Вот как Деннис Овербай изображает эту картину:

Скользя по объятой пламенем кромке гиганта, голая, выжженная Земля своей гравитацией произведет на Солнце небольшое выпячивание материи. Но трение притормозит это вздутие на его пути по направлению к Земле. Гравитационное же усилие со стороны вздутия замедлит Землю и спровоцирует ее движение по спирали вниз, где трение о газы солнечной расширившейся атмосферы замедлит ее еще больше. Затем она устремится прямиком вниз [на Солнце]^[994].

Научный консенсус обещает нам около 5,7 млрд лет жизни на нашей планете, но не человеческой жизни, продолжительность которой будет значительно короче. Нашими долгосрочными противниками окажутся жара и нехватка двуокиси углерода: через 500 млн лет концентрация этого газа в атмосфере окажется слишком низкой для того, чтобы растения могли продолжать процесс фотосинтеза, средняя температура на Земле поднимется до 49 °C. В течение следующего миллиарда лет после исчезновения растений атмосфера заполнится паром, как это было на заре планеты, и будет прожариваться интенсивным солнечным светом. Через 2,5 млрд лет исчезнет последняя водяная молекула, и Земля превратится в жаркий мертвый мир, покрытый расплавленной породой.

Предположительно Земля может избежать поглощения Солнцем, в отличие от Меркурия и Венеры. Эти две планеты будут проглочены Солнцем, как только оно достигнет максимума в своей новой роли красного гиганта. Последние исследования показывают, что, хотя Земля и находится примерно на границе между сценарием поглощения Солнцем и спасением, первый вариант более вероятен. Но, если наша планета и останется за пределами огромного раздутого Солнца, его непомерный жар все равно испарит ее.

Если все же Земля избежит и той и другой судьбы, что это будет значить для нас? Сохранится ли какая-то возможность для продолжения человеческой жизни? Один такой сценарий предполагается, судя по происходящему с планетами соседней галактики. Примерно два раза в месяц мы обнаруживаем очередной мир: задокументировано уже около семисот пятидесяти таких миров. В 2007 году астрономы наткнулись на планету земного типа, названную V 391 Pegasi – газовый гигант примерно в три раза массивнее Юпитера, вращающийся на расстоянии в 240 млн км от слабой звезды в созвездии Пегаса. Эта звезда вспыхнула красным гигантом и потеряла половину своей массы, но не уничтожила планету. Возможно, если смог выжить V 391 Pegasi, сможет и Земля^[995].

Что касается других возможностей, то, как предполагает Айзек Азимов, “во всяком случае налицо заблаговременное предупреждение. Если человечество переживет эти миллиарды лет, в течение них оно будет знать, что ему надо как-то планировать спасение. Поскольку технологическая компетенция человечества возрастает… спасение может стать возможным”. Так что нам нужно будет не только составлять расписание разных этапов гибели Солнца, но одновременно и искать способы мигрировать с нашей планеты или отодвинуть ее саму подальше от расширяющегося Солнца. Особенно опасным временем для человечества станет конец первой фазы красного гиганта, когда яркость Солнца достигнет такой степени, что его гелий воспламенится в одной гигантской вспышке-взрыве. Еще один рискованный момент наступит, когда Солнце отбросит внешние слои, уменьшив свою массу и ослабив гравитационное поле, – это сразу ослабит его хватку по отношению к оставшимся планетам (включая нашу). Не будучи больше удерживаемыми на орбитах, планеты могут столкнуться друг с другом или даже налететь на Солнце. На этом этапе мне уже хочется найти утешение в футурологическом прогнозе Вуди Аллена: “Я подумал, что, если великое золотое солнце неожиданно взорвется, наша планета сорвется с орбиты и рванет куда-то в бесконечность – еще один хороший повод всегда носить с собой мобильный телефон”^[996].

Сгенерированная с помощью компьютера иллюстрация, изображающая Солнце 5 млрд лет спустя, накаляющее гибнущую Землю. Океаны уже испарились, оставив соляные скалы. Луна проходит перед огромным раздутым Солнцем, уже вошедшим в первую стадию красного гиганта (Detlev van Ravenswaay / Photo Researchers, Inc)

Но еще не все потеряно. Человеческая изощренность не знает границ, мы уже исследуем практические возможности перемещения на другие планеты солнечной системы, на один из планетных спутников или же вообще за пределы этой системы. Одна из возможностей, пусть пока еще и далекая, – использование небольших ядерных бомб для приведения в движение космического корабля: эти заряды должны взрываться поочередно, выводя корабль на постоянный курс от Земли или по направлению к какой-то пригодной для обитания планете. Президент Обама уже объявил целью высадку астронавтов в 2025 году на астероид как промежуточный шаг перед отправкой человека на Марс. Еще одну идею недавно, в 2001 году, выдвинули Дон Корыцански и Грегори Лафлин (Университет Калифорнии, Санта-Крус) и Фред Адамс (Мичиганский университет). Она заключается в том, что подобно тому, как космические зонды могут разгоняться за счет игры в гравитационный пинбол с Венерой или Юпитером, так и мы (точнее, будущие поколения человечества) сможем использовать регулярные прохождения мимо Земли комет и астероидов для увеличения ее орбиты и вытеснения от Солнца^[997]. Все, что для этого требуется, – это чтобы астероид примерно 100 км в поперечнике пролетел мимо Земли и передал ей часть своей орбитальной энергии. Астероид пролетит дальше, достигнет Юпитера, получив от него дополнительный импульс, и на обратном пути опять передаст накопленную энергию Земле. Но это, конечно, похоже на идею продвижения аэроплана посредством пролетающего рядом шмеля раз в десять лет: даже сами авторы этой идеи говорят, что “не предлагают принять это за план действий”. Интересно, что бы сделал на основе таких идей Артур Кларк.

По крайней мере, мы можем утешаться тем, что, несмотря на весь свой скепсис, мы говорим о стольких миллионах лет, что предсказать доступные в то время технологии сейчас просто невозможно. Хотя Земля и не способна существовать бесконечно, человечество, может быть, переживет ее уничтожение.

Если все же предположить, что нам удалось покинуть Землю на космическом корабле с ядерным двигателем или на каком-то ином транспортном средстве, куда мы направимся? В марте 2009 года был запущен “Кеплер” – космический телескоп, предназначенный для обнаружения планет за пределами солнечной системы – примерно того же размера, условий и расстояния от материнской звезды, что и Земля. Уже в декабре 2009 года была найдена планета GJ 1214b в 2,7 раза больше Земли, вращающаяся вокруг меньшей и более тусклой звезды, чем наше Солнце. Эта планета находится сравнительно близко к нашей солнечной системе, около сорока световых лет, и имеет запасы воды^[998]. К февралю 2011 года “Кеплер” открыл тысячу двести тридцать пять потенциальных планет, из которых пятьдесяч четыре по параметрам размера и расстояния от звезды попадают в пригодную для обитания зону.

Наша способность сделать подобную планету пригодной для обитания человека уже получила название – терраформирование. И это вполне возможно, потому что к тому моменту, как Солнце начнет значительно расширяться и поджаривать Землю, пройдет достаточное количество эонов, чтобы у нас появилась технология, которая позволит нам обосноваться на сотнях таких “экстрасолнечных” миров. Как писал Герберт Уэллс, “нет пути в прошлое. Выбор – это вселенная или ничто”. Его коллега-романист Том Вулф в эссе, посвященном сорокалетию высадки человека на Луну, вопрошал: “Когда мы начали строить этот мост к звездам? Как только смогли, и это было очень вовремя. Мы должны сделать это, мы должны сохранить единственную известную нам осмысленную жизнь”^[999].

Но не стоит недооценивать невероятный масштаб предстоящих задач. Если бы мы пожелали перебраться на другую планету в нашей солнечной системе (что крайне маловероятно, учитывая, что ни одна из них пока не производит впечатления пригодной для жизни), мы могли бы рассматривать Юпитер, Сатурн, Уран, Плутон и Нептун, которые будут кружить вокруг Солнца даже после его коллапса. Их орбиты увеличатся, но не сильно (менее чем в два раза). Если даже такое прыганье по планетам окажется нам под силу, гораздо вероятнее, что к тому времени мы построим в космосе структуры, пригодные для проживания большого количества людей, при этом каждая такая колония, независимая от других, будет экологически самоподдерживаться. По мере того как Солнце будет нагреваться, они станут корректировать свои орбиты и постепенно отдаляться по спирали.

Научной фантастики в таких сценариях не больше, чем научного прогноза. Астроном Кэролайн Порко выразила господствующие сегодня взгляды, когда сказала:

Будущее человечества не должно быть привязано к выживанию на нашей планете. Нас манят другие миры, мы знаем, как до них добраться, и мы отправимся в путь… Это будет не столько космической гонкой, сколько глобальным исходом, предпринятым международным сообществом… Не придумать лучшего повода, чтобы сказать: будущее безгранично и принадлежит нам^[1000].

Словно это все еще выглядит недостаточно фантастично, Митио Каку в книге “Физика невозможного” пишет: “Не так давно физики сумели продемонстрировать, что закон, который запрещал бы путешествия во времени, находится за пределами сегодняшней математики… технологии, которые сегодня считаются невозможными, через несколько десятков или сотен лет могут стать обычными”. Другими словами, ничто нельзя исключать, кроме того, невозможность чего нами доказана.

Обитаемая база на Марсе в воображении художника, смоделированная по образцу подобных баз на Антарктиде. Художник поместил лагерь в средоточие бушующей марсианской пылевой бури, соответствующим образом направив зловещий и мрачный свет (Julian Baum / Science Photo Library)

Хотя мы способны избежать катастрофы, никто не может сказать, как именно, потому что речь идет о таких протяженных периодах времени, что человеческой расе успеет прийти на смену совершенно другой вид (или она сама себя им заменит), но Солнце точно ее не избежит. Постепенно его поверхность охладится до состояния, когда оно начнет светиться темно-красным цветом, а не ярко-белым, и звезда войдет во вторую стадию красного гиганта. После того как водородный синтез перестает быть главным источником энергии звезды, ее дни сочтены – она может поддерживать свое существование лишь сравнительно короткий промежуток времени. Звезда входит в краткую нестабильную фазу уменьшения энергии выброса, пока расходует запасы гелия, и последовательно начинает сжигать все более тяжелые и редкие элементы – бериллий, бор, углерод, азот и кислород, на каждый отводится все более короткий период. Способность нового гиганта удерживать собственное раздутое состояние против сил тяготения слабеет, он начинает коллапсировать, но все-таки в последний раз увеличивается перед окончательным неостановимым процессом сжатия. На протяжении пары сотен миллионов лет (очень короткий период на шкале звездных состояний) Солнце будет становиться легче, его внешние слои разлетятся в космическом пространстве в форме плотного солнечного ветра. Это не будет носить характер взрыва, солнечная система не окажется в опасности полной дезинфекции от жизни в течение нескольких часов. Солнце просто сожмется до состояния белого карлика – небольшого сжатого куска шлака, возможно, даже меньше Марса, но с очень высокой плотностью, более двух тонн на кубический сантиметр, чайная ложка такой материи весит как целый “роллс-ройс”; в пространстве от него останется тонкая пленка внешнего слоя, которая образует планетарную туманность.

Звезда в состоянии белого карлика – это плотный шар из углерода и кислорода, не более чем световая точка даже внутри собственной системы. При наблюдении со спутников Юпитера (предположим, человечество перебазируется туда) Солнце будет светить примерно в 4 тыс. раз тусклее, чем сегодня, лишь крошечная часть его былой энергии будет достигать планет, все больше угасая с течением времени. Предположительно задолго до наступления стадии белого карлика грядущие космические колонисты разработают какую-то форму водородных термоядерных станций и тем самым перестанут зависеть от Солнца; еще более вероятно, что к тому моменту они в любом случае покинут Солнечную систему.

Что касается самого Солнца, то вот слова, которые хорошо описывают его последние дни: “При температуре в 100 000 °C эта булавочная головка белого света… будет светить еще миллиарды лет, освещая гигантские облака газа – отброшенные внешние слои звезды, великолепную разноцветную туманность, могильный памятник нашему Солнцу”^[1001].

Но и это еще не все, последняя стадия неимоверно растянутой смерти еще впереди. По мере остывания Солнце превратится в черного карлика, вокруг которого будут вращаться осколки планет. Оно не взорвется сверхновой, оно для этого слишком мало, не схлопнется оно и в черную дыру. Наш великий, ужасный и любимый спутник попросту уменьшится и растает, превратится в маленький темный кусок выгоревшей материи, дрейфующий в вакууме, его жизнетворное путешествие в пространстве закончилось.

Заход солнца: Ганг

Я сидел в аудитории и слушал его, и все рукоплескали ему,

Но скоро – я и сам не пойму отчего – мне стало так нудно

и скучно,

И как я был счастлив, когда выскользнул прочь и в полном

молчании зашагал, одинокий,

Среди влажной таинственной ночи

И взглядывал порою на звезды.

Уолт Уитмен, “Когда я слушал ученого астронома”^[1002]

Мы хотим встретить этот желанный

Блеск бога Савитара,

Который должен поощрять наши поэтические мысли!

Ригведа^[1003]

Soles occidere et redire possum, писал Катулл: солнца могут садиться и вновь вставать. В английском языке слово sunset (заход) впервые встречается в 1440-х годах. О заходах солнца писал Шекспир, а также Мильтон, Байрон, Браунинг, Лонгфелло, Фрост, Гинзбург и Эмерсон наряду с множество менее знаменитых авторов. В разных языках передаются разные ассоциации – например, фр. soleil couchant (ложащееся солнце), нем. abendrot (красное свечение вечернего солнца), рус. “закат”. Но почти во всех культурах отмечается красота заходящего солнца, заливающего весь горизонт, и ей придается большое символическое значение.

В кино, а иногда и в книгах в финале герой и героиня уезжают вдаль, прямо в закат. Предсмертные изречения также часто содержат отсылки на заход солнца, от презрительной фразы умирающего Тиберия Макрону, который “отворачивается от заходящего солнца и устремляет свой взор на восток”, до cлов Юнга: “Помогите мне встать, я хочу увидеть закат”^[1004]. Стивен Винсент Бене (1898–1943) получил Пулитцеровскую премию за эпическую поэму “Тело Джона Брауна”, где без прикрас величественно передает последнее слово Брауна в суде перед смертным приговором:

Непрошеный – вот мир. Вот он – конец.

Высокомерье сброшенного солнца,

Тот голос, что уже задернут ночью^[1005].

Наблюдаем ли мы закат над океаном или над бескрайними прериями, с большой высоты или из городской квартиры, он остается ярким переживанием, которое всегда и везде трогает человека, приводя его в состояние иногда грусти, иногда восторга. Уинстон Черчилль в свои последние годы путешествовал в Атласские горы, чтобы рисовать, потому что заход солнца на краю пустыни был крайне изыскан. Томас Харди еще мальчиком любил сидеть на лестнице в родительском доме и смотреть на то, как вечернее солнце пробуждает особый интенсивный оттенок в венецианском кармине стен^[1006]. Энди Уорхол однажды заснял заход солнца без каких-либо “добавок”, не считая гаснущего света и следа от самолета, протянувшегося поперек неба. Очень богатый сэр Филипп Сассун, кузен поэта Зигфрида Сассуна, предававшийся в период между войнами праздной жизни офицера империи в британской Восточной Африке, приказал спустить британский флаг с крыши своего дома, потому что его цвета не шли вечереющему небу. Рейнджеры в Йеллоустонском национальном парке получают заработную плату “на закате”, а в Калифорнии около восемнадцатой лунки знаменитого поля для гольфа Pebble Beach Golf Links волынщик каждый вечер оплакивает угасание дня^[1007].

Но, вероятно, никто не видел на всей Земле столь великолепного заката, как тот, что виден из космоса. Астронавты рассказывают об ошеломительном впечатлении, которое производит это сияние, распространяющееся по лику Земли.

Художники, разумеется, особенно чувствительны к этому явлению. Ван Го г писал о закатах во время мистралей:

Сегодня дует мистраль, но к моменту захода солнца он обычно утихает, и тогда можно наблюдать великолепные эффекты: бледно-лимонное небо и унылые сосны, контуры которых на фоне его напоминают восхитительное черное кружево. В другие дни небо бывает красного или все того же бледно-лимонного цвета, смягченного светло-лиловым, так что получается изумительно изысканный нейтральный тон^[1008].

В 2007 году группа ученых провела исследование пятисот пятидесяти четырех полотен с изображением заходящего солнца, включая многие из ста пятнадцати произведений Тернера, а также работы Лоррена, Рубенса, Рембрандта, Гейнсборо, Хогарта, Коупли, Дега, Каспара Давида Фридриха, Александра Козенса и Густава Климта, чтобы отследить климатические изменения. Был выбран сто восемьдесят один художник из тех, что писали закатные пейзажи между 1500 и 1900 годами, а затем к их картинам применялись специальные компьютерные алгоритмы, которые анализировали соотношение красного и зеленого цветов в области горизонта^[1009]. Как мы теперь знаем, великолепие заката зависит от образования облаков или от уровня содержания твердых частиц в воздухе. Чем больше в воздухе частиц, тем сильнее солнечный свет рассеивается в сторону красного конца спектра, так что чем больше пыли в небе, тем краснее закат. Большинство полотен с самым высоким соотношением красного к зеленому были написаны в течение трех лет, последовавших за задокументированными извержениями вулканов, – таких “вулканических закатов” насчитывается пятьдесят четыре. Тернер (ничего об этом не зная) зафиксировал последствия трех из них: извержения вулкана Тамбора (нынешняя Индонезия) в 1815-м, Бабуяна (Филиппины) в 1831-м и Косигуина (Никарагуа) в 1835-м^[1010]. Хотя живописцы и не были учеными, стремящимися максимально точно запечатлеть природу, интересно отметить, что такие образы, как “Последний рейс корабля “Отважный” (1838), некогда жестоко раскритикованный за эпатажное колористическое решение, в действительности могут быть куда ближе к истине, чем считалось в свое время.

Один из многочисленных сайтов, посвященных закатам, публикует список десяти лучших мест для наблюдения за заходом солнца.

10. Ки-Уэст, Флорида

9. Пляж Ипанема, Рио-де-Жанейро

8. Мальдивские острова

7. Райский остров, Багамы

6. Пляж Натадола, Фиджи

5. Большой Каньон, Аризона

4. Великие пирамиды, Гиза (Египет)

3. Анкоридж, Аляска

2. Пляж Каунаоа, Гавайи

1. Ойя, поселение на острове вулканического происхождения Санторини близ берегов Турции

Я нисколько не пытаюсь умалить достоинства каждого из этих мест, но хочу рассказать о закате, который помимо визуальной привлекательности нес еще и смысловую нагрузку. В октябре 2006 года я отправился в путь, и вовсе не на Гавайские острова и не в Лос-Анджелес, а в город Варанаси на берегах Ганга, по дороге предприняв несколько небольших поездок, также связанных с солнцем.

Приземлившись в Нью-Дели и посетив Джайпур с его знаменитой древней обсерваторией, я вылетел в Удайпур, расположенный на 400 км южнее. Октябрь – месяц Дивали, пятидневного индуистского праздника огней, а 21 октября, когда я прибыл в Удайпур, отмечается индуистский Новый год. На вечер у меня была назначена встреча с меварским магараджой Арвиндом Сингхом Меваром, обычно именуемым просто Шриджи, то есть “Благородный”, в отеле меня дожидалось отпечатанное приглашение на аудиенцию, на конверте было оттиснуто изображение солнца с пышными закрученными усами – символом мужественности.

В 18:50 я явился ко дворцу Шамбу Нивас, сверкающему огнями Дивали, и был сопровожден в большой внутренний двор, выходящий на знаменитое Удайпурское озеро, где меня ждал Шриджи-Благородный. Он был немногим выше 160 см, его крупную голову украшали роскошные усы и пышная борода, выше располагались глаза – ленивый, но внимательный взгляд.

Одетый в светлые шаровары, расстегнутую полосатую рубаху и легкие туфли, этот шестидесятидвухлетний мужчина напоминал отдыхаюшего на карибском пляже туриста. Он попросил коктейль “Буравчик” (джин с лаймом) и был явно разочарован, когда я предпочел обойтись без выпивки. “Ну что же, что же вы хотели узнать?” Зная о его интересе к солнечной энергии, я спросил о его четырнадцати средствах передвижения на этой энергии, которые сдаются напрокат: семискоростные педальные рикши с двумя семидесятипятиваттными панелями, скутеры с двенадцативольтовыми свинцовыми аккумуляторами, пришвартованное на реке водяное такси, тоже работающее на энергии Сурьи. Уайдпур уже получил к тому времени прозвище “солнечный штат Индии”.

Ответ Шриджи был кратким: “О да, это все… это на самом деле все неважно”. Вместо этого он обратился к своему генеалогическому древу, которое восходит к 569 году, а в конечном итоге – к самому солнцу, именно поэтому фамильный герб содержит изображение звезды. “Для меня солнце – это человеческое существо”, – произносит он запросто. Серьезно? Масса газа – человек? Не моргнув глазом, он отвечает: “Ну хорошо, может быть, не человеческое существо, но с точки зрения духа, энергии, того, что оно нам дает, – да, я действительно считаю, что солнце относится к нам особым образом. Солнце – это бог, это часть нас. Я не интеллектуал, но это то, что я чувствую, и я думаю, что говорю о нашем отношении к солнцу. Люди на Западе, похоже, потеряли эту связь, потеряли свой путь”.

“Я считаю, что нам следует переопределить понятие божественного, – продолжает мой собеседник, – потому что солнце божественно, но не в том смысле, который в ходу в вашей части мира. Оно не сколько несет нам свет, сколько разгоняет тьму. Каждый из нас должен найти в себе солнце”.

Звезда определенно наделила Шриджи энергией выше среднего. В юности он был прекрасным отбивающим игроком в крикете и даже играл за Раджастан. Позже он способствовал постройке более десятка музеев и библиотек, собирал коллекцию винтажных автомобилей, построил комплекс для игры в поло, управлял успешной конной фермой, был первопроходцем в различных местных музыкальных инициативах и благодаря пройденному курсу по гостиничному менеджменту смог удвоить свою сеть отелей высокого класса. Он является президентом трех ювелирных компаний и нескольких религиозных и образовательных доверительных фондов. В эпоху, когда большинство индийских принцев пытаются найти себе подходящий имидж и беспокоятся о деньгах (Индира Ганди отменила сан принца в 1971 году), Шриджи уже имеет и то и другое.

Три года спустя, в июле 2009-го, индийский премьер-министр провозгласил самую амбициозную программу в мире в области солнечной энергетики. Все правительственные здания должны обзавестись солнечными панелями к 2012 году, а 20 млн домохозяйств должны быть оборудованы электросвещением на основе солнечной энергии к 2020-му; для достижения этих целей правительство планировало выделить 920 млрд рупий (около 20 млрд долларов). Но Шриджи начал раньше.

Следующие четыре дня я провел в Модхере, в штате Гуджарат, где меня интересовал один из величайших храмов Солнца; затем оказался в Ахмед-абаде, в Дели и, наконец, в последнем пункте моего путешествия – Варанаси, где меня ждал гид Равид (“Мое имя значит “Солнце”, – объяснил он мне). В свои тридцать восемь он выглядел исполнителем главной роли в болливудском кинохите, хотя ему недоставало статности и выдающейся челюсти, а волосы явно страдали от обилия хны. Один из самых высоких индусов, которые мне встречались, он шагал неуклюже, подергивая конечностями, в ботинках на босу ногу, на правой руке – серебряный браслет. Этот человек станет моим проводником в культурном мире Индии на ближайшие три дня.

Варанаси является наиболее священным городом для индуистов и превосходит возрастом все современные крупные индийские города – Ченнаи (бывший Мадрас), Мумбаи (бывший Бомбей), Колкату (бывшую Калькутту) и Нью-Дели – как минимум на два тысячелетия, что делает его одним из древнейших городов на свете, таким же древним, как Иерусалим. Его постоянное население составляет 1,1 млн человек. Верующие приезжают сюда, чтобы умереть, либо их тела привозят для кремации (как поступили с телом госпожи Ганди), чтобы освободить их от бремени сансары (реинкарнации). Нет города, который обладал бы большим символическим значением в индийской культуре. Называемый Банарас, до независимости – Бенарес (попытка англичан-колонизаторов сохранить могольскую версию древнего индуистского имени), он известен также под именем Каши, от санскритского корня со значением “сиять”, т. е. “город света”^[1011]. Эта игра слов подчеркивает соотношение между названием и просвещением. Именно здесь самый известный индийский духовный учитель Сиддхартха Гаутама оставил свою жизнь в роскоши и произнес первую проповедь. Вскоре он был провозглашен Буддой.

В Каши представлены все боги индуистского пантеона – нет нужды идти куда-то еще, говорят местные, есть все, что нужно для души. В первую очередь город является святым местом, в нем 1,5 тыс. храмов, но известен он и своими университетами (иностранцы называют его индийскими Афинами), а также куртизанками, поэтами, ворами, медными мастерскими, шелком, бетелем, даже сладостями.

В первый день Равид отвел меня в Лоларка Кунд (“Дрожащее солнце”), один из двух храмов, упоминаемых в высшем санскритском эпосе о древней Индии – Махабхарате. Храм расположен на маленькой площади, напоминающей те, что в Венеции располагаются за главными пьяцца, но из этого простого прямоугольника тридцать пять неожиданно крутых ступенек спускаются к бассейну 15 м ниже. Храм был выстроен местным правителем в XVIII веке после того, как тот излечился купанием от проказы. Равид объясняет, что в течение месяца Бхадрапада, где-то в августе-сентябре, верующие стекаются сюда, движимые благоговением и надеждой. Бесплодные женщины молятся о том, чтобы им было даровано бремя, беременные – об удачном разрешении сыном. Чтобы осуществилось последнее, женатые пары окунаются в воду вместе, сари жены привязывается к дхоти мужа. У женщин принято во время купания оставлять в воде овощи (символ плодородия), обычно какой-то вариант кабачка. Страдающие кожными заболеваниями оставляют одежду. Сколько народу помещается на этом пятачке? “Двадцать тысяч в день или в два”.

Фотография Дасасвамед-гхата (буквально – набережная Десяти жертвенных коней), одной из самых старых и самых священных площадок на Ганге. 1831 год (Courtesy of the Rare Book Division of the Library of Congress)

Равид счастлив демонстрировать свои знания, пока я иду за ним через самые ухоженные районы города. Индуистскую традицию не охватишь и за всю жизнь – ее сложную мифологию, многообразие божественных проявлений, изощренные ритуалы, ее учения о жизни и смерти. У тех, кто ведет хорошую жизнь, заметно свечение на лице, в индуизме есть специальное слово для этого – thejas. Солнце сострадает, излечивает и поддерживает, продолжает Равид, но в индуизме считают, что нельзя идти за тенью, потому что она приносит несчастье, и нельзя наступать на чужую тень, потому что это сведет ее владельца с ума.

Было почти шесть вечера, и рядом с храмом находилось всего несколько игравших в классики детей, шелудивая собака и пара обезьян. После заката высшие касты сидят по домам, а неприкасаемые роются в отбросах у общественных колодцев или собирают коровий навоз на продажу в качестве горючего. Пришло время возвращаться в гостиницу.

На следующее утро я вскочил в 5:40, вскоре ко мне присоединился Равид, чей лоб был отмечен пятнышком красного кумкума: разные секты имеют разные цвета и знаки, красный относится к секте солнцепоклонников. Мы ввинчиваемся в покрытые щебенкой переулочки, многие не шире тропинки, идем вдоль гхатов (пристаней), лестницы которых спускаются подобно корням к самой реке. Некоторые гхаты (всего их восемьдесят четыре, они растянулись вдоль одного из берегов) совершенно пусты, другие кишат народом, пока мы идем мимо факиров и лоточников, выставляющих свой товар – ярко-оранжевые венки, масло для ламп, бижутерию, медные горшки, подносы и миски, деревянные игрушки, пластиковые канистры и бутылки с водой. Прошлым вечером я прочел в описании путешественника конца XIX века:

Весь день, но особенно – ранним утром от гхатов и к ним тянется бесконечный поток пилигримов, оборванных бродяг, стариков, жутких попрошаек, лоточников, браминов, священных быков и коров, индуистских проповедников, богатых раджей или банкиров в ярких паланкинах, факиров, бродячих собак и туристов-зубоскалов…^[1012]

За прошедшие сто десять лет изменилось немногое.

Наконец мы заметили ялик, который нанял Равид, и, осторожно пройдя по засохшей грязи песчаного берега, ступили на борт. Гребцу было около сорока, небольшого роста, но жилистый, он не обратил на нас никакого внимания – просто очередная работа. Еще не рассвело, но было достаточно светло, и, когда мы начали медленно плыть вниз по течению, можно было видеть людей за молитвой, кто-то стригся у уличных цирюльников, кто-то готовился к омовению в великом Ганге. Перед восходом вода в нем не просто теплая, она горячая, а после восхода немного охлаждается. Обычно женщины купаются первыми, еще в четыре часа утра, и затем скрываются на гхатах, которые выстроены вдоль кромки воды.

Город Варанаси располагается между двумя притоками Ганга – Варуной (Хранителем), впадающим в Ганг севернее, и менее полноводным Асси (Мечом), который соединяется с Гангом южнее. Равид отрицает сложившееся мнение о Ганге как о сильно загрязненной реке. В ней живут амебоподобные бактерии, говорит он, которые поедают все вредные бактерии. Все вредные бактерии? Многие вредные бактерии.

Мы движемся вниз по течению, гхаты чередуются с павильонами, храмами и террасами, которые громоздятся на набережных, многие в свете утра оказывают своей красотой гипнотическое воздействие, окрашиваясь в кораллово-красный оттенок. Везде растет местный кактус, Religios perseca. У гхата Дигпатия мы слышим пение собравшихся жрецов. Мы проскальзываем мимо внушительных руин XII века, наводненных бродягами и козами. Широкий отрезок берега устлан сари, выложенными на просушку, – буйство цветов, каждый кусок ткани длиной около шести метров. Марк Твен, разумеется, тоже бывал здесь и писал:

Набережная Ганга в Бенаресе – место чрезвычайно красочное. Высокие крутые берега реки от самой воды на расстоянии трех миль сплошь усеяны живописными каменными зданиями – тут и там видны площадки, храмы, лестницы, богатые и величественные дворцы, – и между ними нет ни малейшего промежутка, нигде не видно пустой земли; по всей длинной набережной тесным строем идут площадки, устремленные ввысь лестницы, украшенные скульптурой храмы, великолепные дворцы, очертания которых с расстоянием рисуются все мягче и мягче; и всюду тут движение, толчея, всюду человеческая толпа – в своих ярких одеждах, сверкая всеми цветами радуги, люди спускаются и поднимаются по крутым лестницам, являя собой как бы цветники, колыхающиеся вдоль всей набережной Ганга^[1013].

Утренняя сцена на Ганге: юноши приветствуют солнце поднятыми руками – в отличие от всех прочих видов молитв в индуизме, которые сопровождаются сложенными руками (photo courtesy of Madanjeet Singh)

По мере подъема солнца над горизонтом я смог разглядеть мужчин и женщин всех возрастов, занимающихся контролем дыхания, медитациями и особой йогической церемонией приветствия солнца – сурья-намаскара^[1014].

Одни мужчины смывали ил, нанесенный сезонным разливом реки, другие молитвенно поднимали руки, сложенные ковшиком для удержания священной воды, или сжимали церемониальную траву куша, используемую в ритуалах. Многие мужчины были грузными, им уж точно было далеко до стройности: проследив за моим взглядом, Равид объяснил, что Варанаси славится своими борцами. Все, на кого ни глянешь, производили впечатление погруженности в собственный мир. Старик лет семидесяти, абсолютно лысый, с тремя глубокими морщинами поперек лба, выкрашенными в желтый, сосредоточенно всматривался за горизонт. Три женщины мыли друг друга пластиковым пакетом вместо мочалки, неподалеку весело плескались две девочки. Пожилая женщина старательно пыталась соблюсти благопристойность, купаясь в весьма лаконичном сари. Красивая юная мама лет восемнадцати с ребенком на руках делала семь предписанных священными книгами оборотов, чтобы очистить себя и ребенка перед богами. Некоторые, стоя по пояс в воде, чистили зубы веточками священного дерева. После омовения большинство людей направлялись вдоль реки в храмы с жасмином и сладостями, предназначенными для приношения почитаемым божествам, многие несли домой воду в полированных горшках, сделанных из меди, которой славится город Варанаси.

Один из величайших индийских поэтов Кабир (ок. 1440–1518), хотя сам жил в Варанаси, не смог удержаться от непочтительности в адрес собственного города:

Мир умирает в бесконечных паломничествах,

Устав от обильного омовения^[1015].

Возможно, однако рекой пользуются не только смелые купальщики. Мы скользим дальше, и Равид указывает на гхат Маникарника, самое большое место кремации (места кремации – единственные, которые запрещено фотографировать, хотя тела сжигают почти везде). Это место традиционно называется гхат Джаласаи, что значит “Спящий на водах”, и там находится священный огонь, который, по слухам, ни разу не гас с первой минуты своего существования. Еще дальше, на втором по величине месте для кремации, гхате Харишчандра, где некогда пылали погребальные костры, сейчас установлен электрический крематорий. Но большинство предпочитают старый способ.

Любой может быть кремирован, говорит Равид, кроме погибших от укуса змеи, беременных женщин, детей и умерших от оспы. Погребание на костре стоит 551 рупию, более современная версия – 151 рупию. Погребание происходит безостановочно, каждое занимает 3–4 ч: огромные штабеля бревен выше домов, сложенные вдоль берега, постоянно пополняются и вновь расходуются. Мы медленно дрейфуем мимо, дым поднимается над разложенными кострами, клубится над окружающими храмами. Доносится запах горелой плоти.

Когда тело прибывает к месту кремации – женщин заворачивают в оранжевую ткань, мужчин в белую, объясняет Равид, – его погружают в Ганг, затем возлагают на погребальный костер, обрызгивают сандаловым маслом и украшают цветами. Высокие бамбуковые жерди окружают сцену, на каждой висит небольшая корзина с масляными лампадами, зажженными в честь предков погребаемого на огне. Когда это возможно, старший или младший сын покойного возглавляет церемонию. Он бреет голову и брови и одевается в длинную белую бесшовную рубаху со специальной священной нитью, обычно свисающей с левого плеча и перебрасываемой на правое. Он пять раз проходит во главе погребальной процессии вокруг незажженного костра против часовой стрелки (потому что на том свете, согласно поверью, все происходит в обратном направлении) и поджигает костер. Когда тело полностью сгорает, глава церемонии осуществляет “ритуал черепа”, разбивая череп бамбуковой палкой, чтобы выпустить душу из заключения. Затем он поворачивается спиной, чтобы выплеснуть воду Ганга на угли через левое плечо, и уходит.

Мне хотелось пойти за линию гхатов, поэтому мы с Равидом высадились и прошлись пешком. Перед тем как расстаться, я попросил его присоединиться ко мне вечером, чтобы он мог объяснять все непонятное во время ритуалов. Он с улыбкой согласился. Добравшись до гостиницы, я вернулся к изучению классической истории Дайаны Эк Banaras: City of Light (“Бенарес: город огня”). Выдающийся специалист по Варанаси, она пишет: “Освещенную зарей набережную называют “одним огромным храмом Солнца”, и все же там чествуется не одно только солнце. Сама божественная сущность под многими именами и формами является здесь физически, выражаясь в тепле и свете”^[1016]. Сколько в этом благоговении относится к солнцу, а сколько – к другим силам?

У меня появилась возможность задать эти вопросы несколько часов спустя, когда Равид привел меня на встречу с санскритологом доктором Судхаркой Мишрой к нему домой. Мой хозяин был крайне любезен, надеюсь, искренне, и, как и Равид, стремясь развеять мое невежество, начал с разъяснений отношения индийцев к затмениям (см. главу 4). Отвлекся он лишь однажды, чтобы пожурить одного из многочисленных детей, шнырявших вокруг в возбуждении и радости от визита необычных гостей.

Вскоре меня уже наставляли о трех уровнях поклонения солнцу: мифологическом, где солнце является частью целой ритуальной системы, астрономическом, где оно является царем звезд (в южной Индии, например, на нем основан календарь), и повседневном, где оно составляет непременную часть обычной жизни. “Без поклонения солнцу в Бенаресе не случается ничего”, – заключил доктор Мишра. У солнца есть душа, сказал он, сутрама. Внутри каждого из нас находится маленькая карта вселенной (неподалеку от переносицы): правильная медитация приводит к освобождению этого знания и триллионов галактик внутри нас. Индуизм признает 330 млн богов…

Я прервал своего собеседника, сказав, что это какое-то безумное число, может, это метафора для многих граней Бога? “Нет!” – воскликнул доктор Мишра, резко повернувшись в мою сторону. Их действительно столько, и индуизм почитает каждого из них. Так ли это удивительно, учитывая необъятность вселенной? Запад стремится к внешнему совершенству, а не к внутреннему, добавил он, так что западному человеку это понимание недоступно: “У нас нет для вас ответа. Что такое бог? Вот что вы спрашиваете. Такой же смысл спрашивать: “Какого цвета боль?” На это нет ответа”. Я тоже не мог найти ответа, хотя мысленно вернулся к полотнам белого дыма над погребальными кострами.

К тому времени, как мы с Равидом откланялись и направились обратно в город, солнце начало садиться, а два главных гхата постепенно заполнялись людьми, хотя церемония чествования должна была начаться только через полчаса, около половины седьмого. На самой большой площадке, Дасасвамед-гхат, было уже около четырехсот человек, многие из которых сняли свои туфли, в том числе и женщины, большинство были одеты в свои лучшие сари. Ряды жрецов-пилигримов сгрудились под бамбуковыми зонтиками на низких деревянных помостах.

Семь маленьких алтарей, задрапированных тонким оранжевым шелком (рубиновой тканью украшается центральный алтарь), были выстроены вдоль кромки реки, и прислужники прохаживались между ними, проверяя, все ли на месте: цветы, благовония, амулетные палочки, специальный веер для священнослужителя, раковины, колокольчики, горючие материалы, прасада (освященная пища). Я хотел было расспросить Равида обо всем этом, но он исчез в шумной толпе.

Я пристроился прямо за главным алтарем, откуда все было прекрасно видно. На алтаре стоял большой портрет, обрамленный белыми и красными цветами, – Арсалан Бапу, местный святой. Около меня набожный человек лет пятидесяти, тощий как гончая, уже предавался молитве, я украдкой бросал на него неловкие взгляды. Над алтарем на ветру хлопал большой флаг корпорации Gaya Nidhi Seva, которая спонсирует эту ночную церемонию. На каменных ступеньках сидеть вполне удобно, но многие все равно предпочитают стоять. За алтарями множество заполненных туристами лодок начали маневрировать, чтобы занять удобное положение, а на крошечных рыбачьих лодках качались масляные и камфарные лампады – целая длинная галактика огоньков под идеальным полумесяцем луны. Откуда-то доносились ритмичные хлопки фейерверков. Атмосфера потрескивала от напряжения, как это бывает в театре перед поднятием занавеса. Наконец семь молодых священнослужителей, одетых в оранжевые рубахи, перевязанные через плечо светлыми кушаками, и белые штаны, с бусами на шее, заняли свои места у алтарей. Неожиданно около меня возник взволнованный Равид. “Вам надо пойти со мной”, – сказал он коротко. Я поднялся и последовал за ним. Мой проводник привел меня к маленькой лодке, там сидел тот самый гребец, который возил нас утром. На мгновение мне показалось, что Равид хотел организовать нам хороший наблюдательный пост, но вскоре он успокоился и смог все объяснить. Оказывается, в прошлом году ровно на том месте, где я сидел, взорвалась бомба, погибло двадцать человек. Правительство попыталось выдать это злодеяние за несчастный случай, взрыв газовых баллонов, но местные были уверены, что это дело рук провокаторов, работавших на пакистанские спецслужбы. Так или иначе, никаких доказательств найдено не было. Говорили, что бомба была установлена на 6:45, когда взрыв бы унес жизни нескольких сотен человек, но взорвалась она в 16:45.

Как только я поднялся на борт ялика, семь жрецов с поблескивающими в огнях черными волосами начали интонировать громкое гулкое “Ом-м-м-м-м-м-м”^[1017], а я полностью растворился в этой невероятно живописной сцене, разворачивающейся передо мной. Огромные зонты яркой расцветки, каждый около 2,5 м в диаметре, выстроились вдоль берега, около двадцати с одной стороны от гхата, около тридцати с другой. Более тысячи зрителей уже собрались на берегу, на реке находилось еще примерно пятьсот – лодки так плотно прибились друг к другу, что девочка, продающая лампады, легко перескакивала с одной на другую. Служители прекратили пение и начали дуть в раковины, поворачиваясь на восток, север, юг (в честь других божеств) и, наконец, на запад (чествуя солнце). Равид объяснил, что звук раковин призван служить отголоском пению “Ом”. Затем они подняли семисвечные канделябры, символизирующие мировую иерархию видов, и вновь начали петь, на этот раз в другом ритме. Закончив эту часть церемонии, они подняли свои гипертрофированные веера, похожие на павлиньи перья, только с кисточками и сделанные из коровьих волос – как объяснил Равид, это отгоняет ос и мух, а также болезни и бактерии. Затем они опять проделали свои четыре поклона, призывая Вишну, а затем Шиву.

Поверх очередной волны “Ом-м-м-м-м-м”, менее слаженной, чем преж де, поднялся трезвон колокольчиков, а священнослужители запели гимн миру на Земле “Ом Шанти”, затем старший жрец бросил цветы в темную воду в качестве последней дани множеству богов, солнцу, луне, планетам и звездам, и церемония на этом закончилась. Толпа начала рассеиваться, и мы тоже отплыли, направившись вверх по течению в сторону тлеющих погребальных огней, добавляющих своим насыщенным красным дополнительный оттенок к вечерней атмосфере. Около берега вся вода была усеяна человеческим пеплом и кусочками костей. Было уже почти восемь, и ближайшие гхаты по большей части опустели, остались только случайные бродячие животные, рыщущие в поисках поживы.

Закат на Ганге (Art Wolfe / Getty Images)

В недавнем романе Джеффа Дайера рассказчик раздражен ритуалом, который я только что наблюдал своими глазами: “Не нужно было быть слишком разборчивым, чтобы понять: в этом показном ритуале не осталось ничего живого – просто светомузыкальное шоу на потребу туристам. Весь смысл, который ему полагалось бы иметь, давно выветрился – не то вчера, не то бог весть когда. А может, это происходило прямо сейчас, у нас на глазах”.^[1018] Хоть я и не отрицаю того, что туристы могли отправиться ко сну счастливые, но совершенно не проникшиеся смыслом того, что видели, я ощутил подлинное благоговение среди самих участников празднества. Как и на празднествах летнего солнцестояния в Куско или шумных толпах, осаждающих Стоунхендж и даже в маленькой кучке путешественников, наблюдающих затмение на льду Антарктики, чувство благоговейного трепета, даже с легкой примесью страха, заполняло воздух, пока воздавались почести силам, дарующим жизнь и смерть.

Немного погодя наш лодочник развернулся и с трудом подгреб против течения к ступенькам ближайшего к гостинице причала. В воздухе ощущалась прохлада. Над одним из зданий было натянуто полотнище с надписью на английском: “БАНАРАС ЕСТЬ БАНАРАС. БАНАРАС БЫЛ БАНАРАСОМ. БАНАРАС БУДЕТ БАНАРАСОМ”. Мы миновали Дасасвамед-гхат, где молодые священнослужители и их помощники собирали свои принадлежности и утварь, как персонал действующего театра. Они проведут такую же церемонию на следующем закате и через день. На их языке kal одновременно значит и “вчера”, и “завтра”.

Благодарности

На подготовку и написание этой книги ушло почти восемь лет, и за это время я успел побывать в восемнадцати странах. Эти путешествия осуществились, значительно расширив мое первоначальное представление о книге, благодаря щедрому гранту, который я получил от Фонда Альфреда Слоуна. Я чрезвычайно благодарен этому фонду и особенно его директору Дорону Уэберу.

Такое предприятие не могло осуществиться без помощи невероятного количества людей, а именно: материалы о Японии проверялись вместе с Йосико Чикубу, Юнцо Савой и Хэмишем Мак-Аскиллом (из Английского агентства, Япония); материалы о Перу проверяла Мари Орана из Washington Post; ритуалы, связанные с солнцестояниями, – профессор Рональд Хаттон из Бристольского университета; ритуальные танцы Северной Америки – Сьюзан Гарднер, моя коллега по Кингстонскому университету, вместе с Уэйдом Дейвисом, штатным исследователем при журнале National Geographic. Главы о затмениях прочли Томас Крамп, чьи книги были мне очень полезны, и Джей Пазачофф, профессор астрономии в Уильямс-колледже.

В главах об астрономии в Древнем Вавилоне, Египте и Греции я получал советы и поддержку от Ричарда Паркинсона, ассистента куратора отдела древнеегипетской фараонской культуры Британского музея, от Кристофера Уокера и Майкла Райта, также сотрудников Британского музея, от сэра Джеффри Ллойда, главы колледжа Св. Катерины в Кембридже, от Денниса Роулинса, издателя DIO, международного журнала истории науки. Я также хотел бы выразить особую благодарность Джеймсу Аллену, бывшему куратору египетского искусства в музее “Метрополитен” (Нью-Йорк): мы договорились, что он объяснит мне ряд вещей о культуре египтян, если я взамен дам ему урок фехтования, так что после закрытия музея для посетителей египетские мумии будут благосклонно внимать лязгу наших сабель.

Историю китайской науки на ранней стадии прочитал Натан Сивин, профессор китайской культуры и истории науки Университета Пенсильвании (хотя я с ним и не во всем соглашался), Симон Уинчестер, автор биографии Джозефа Нидэма, и Кристофер Каллен, глава Нидэмского института в Кембридже. Главы от Коперника до Ньютона проверил Оуэн Джинджрич, почетный профессор астрономии и истории науки в Гарварде. Брайан Кэткарт, профессор журналистики в Кингстонском университете и автор книги “Муха в соборе”, дал несколько ценнейших консультаций о физиках, участвовавших в создании атомной бомбы.

Детали о древесных кольцах мне предоставил доктор Майк Байи из университета Квинс (Белфаст). Главы о воздействии солнца на человеческое тело вычитал доктор Сет Орлов, глава дерматологического отделения в NYU Langone, а Линда Престгорд из норвежского посольства в Нью-Йорке проверила факты, касающиеся Норвегии, и прочее, связанное с САР. Дэвид Давидар из издательства Penguin Books рассказал мне об индийской технике осветления кожи, которую он использовал в своей книге The House of Blue Mangoes. Фрагменты о фотосинтезе и других явлениях естественной истории прочел доктор Оливер Криммен, старший куратор Лондонского музея естественной истории, а также доктор Оливия Джадсон, автор и журналист. Факты о миграции животных проверили доктор Андрэ Л. Мартел и Пьер Пуарье из Канадского музея природы, а также Анри Бушар из Службы охраны рыбных ресурсов и диких животных США.

Внесли свои исправления в раздел об ориентации по солнцу: Роберт Фергюсон, автор “Викингов”; профессор Стивен Уолтон; д-р Ричард Данн, куратор истории навигации Национального морского музея (Гринвич); Глория Клифтон, глава Королевской обсерватории в Гринвиче. Раздел о солнечных часах сильно выиграл от эрудиции д-ра Франка Кинга из Черчилль-колледжа (Кембридж). Все детали моей поездки во Фрайбург и исследований солнечной энергии были проверены Ларисой Казанцевой из Nitol Solar и Томасом Дрезелом из Центра солнечной энергии во Фрайбурге, а результаты моего визита в Испанию проверял Хосе Сольдер из Plataforma Solar de Almeria.

Глава о солнце в искусстве была тщательно прочтена недавним биографом Тернера Джеймсом Гамильтоном, а пассажи о кино – Кеннетом Тураном, кинокритиком Los Angeles Times. Значительным объемом материала о классической музыке я обязан покойной Габриеле Репке, профессору оперы в “Новой школе”. Мои размышления о Набокове прочел Азар Нафиси, автор “Чтения “Лолиты” в Тегеране”, а о литературе – Клэр Эсквит и Бетси Картер. Главу о политике и солнце прочел Ричард Бернстайн, синолог, а Алекс Кук из Кингс-колледжа (Кембридж) впервые рассказал мне о The Ruins. Тони Касс предложил поправки в раздел о японской культуре, а Дон Кон из Колумбийского университета оказал большую помощь в связи с Мао Цзэдуном.

Проводниками в лабиринтах квантовой механики мне послужили Эндрю Блейк, научный сотрудник Кавендишской лаборатории (Кембридж), и д-р Алан Уолтон, главный физик Кембриджского университета; помощь Кэти Юркевич из ЦЕРНа также невозможно переоценить. Дэвид Эйгл и Кертис Д. Монтано из “Лаборатории реактивного движения” снабдили меня полезными материалами по текущим проектам лаборатории, а также информацией о заре ракетостроения. Пирс Корбин (Weather Action) уделил мне много часов, а глава о глобальном потеплении была прочитана доктором Уилли Суном из Гарварда и доктором Робертом Картером, профессором Морской геофизической лаборатории университета Джеймса Кука (боюсь, что им обоим понравятся далеко не все мои выводы). История научной фантастики и присутствие в ней солнца были проверены Дэвидом Комптоном, издателем и известным фантастом, также помощь мне оказал сценарист и писатель Алекс Гарленд. За прочтение эпилога я благодарен Луизе Николсон, специалисту по Индии, которая вдобавок твердой рукой распланировала мою поездку в эту страну.

Силке Акерманн из отдела доисторического периода и Европы выступила моим “диспетчером” со стороны Британского музея, сводя меня со множеством экспертов. За время моих изысканий я прибегал к помощи многих библиотек, от библиотеки в Кастель Гандольфо до библиотеки Музея Мунка в Осло. Ни разу меня не подвели Нью-Йоркская общинная библиотека и Лондонская библиотека, а Нью-Йоркская публичная библиотека просто стала для меня вторым домом, будь то зал Аллена, кабинет Вертхайма или общие читальные залы. Дэвид Смит из Нью-Йоркской публички даже попал однажды на страницы New York Times за свою компетентность, которую он обращает на помощь страдающим авторам; для меня строчка на его визитке – “библиотекарь для звезд” – особенно подходила.

По разным многочисленным поводам мне помогали: профессор Бабетт Бабич (факультет философии Университета Фордэма), Кай Чай, доктор Николас Кэмпион (университет Бата), брат Хуан Касанова, Лесли Чемберлен, Эл Клемент, Маргарет Кук, Питер д’Эпиро, Тимоти Феррис (почетный профессор Калифорнийского университета Беркли), доктор Валерий Фомин (Санкт-Петербург), Мануэль Перес Гарсия (Университет Альмерии), Кэрол Гасиола, Джон Геррард, профессор Ай Куо Сянь (Китайская академия наук), Боб Хэй, Джеф Хестер (профессор физики и астрономии Университета штата Аризона), Майлс Хилтон-Барбер (который рассказал мне, каково это – лететь на самолете, будучи незрячим), Хун-цзи Чжан (Солярная обсерватория Хуайжоу, Пекин) и Чэнь Цзе, профессор Фил Джонс (Университет Восточной Англии), Чоу Ки, Адам Купер (Брюнельский университет), Билл Ливингстон и Джон Лейбахер (Национальная солнечная обсерватория в Таксоне), Вед Мета, Оливер Мортон, Дон Николсон (обсерватория “Маунт-Вилсон” в Пасадене; Дон был единственным человеком, который назвал мой вопрос глупым – я спросил, как далеко может видеть его телескоп), Колин Пирс, Альберто Ригини, м-р Тецуя (Национальная астрономическая обсерватория Ватанабе, Токио) и Ингеборг Идсти (Музей Мунка, Осло). Я также благодарен астрономам Шанхайской обсерватории, которые тратили время на разъяснения, и Лабораторию Меллард по космическим исследования (Доркинг, Суррей).

Рукопись целиком прочли: Ник Уэбб, только что получивший диплом по астрономии; Джонатан Уайнер, автор Beak of the Finch и Long for This World; Питер Петре, бывший научный редактор в Fortune. Через два года после начала работы над этой книгой я узнал, что Дэвид Уайтхаус, профессор астрономии в астрофизическом центре “Джодрелл Бэнк” и многократно премированный научный корреспондент Би-Би-Си, выпустил книгу The Sun: A Biography. Мы познакомились и подружились, и однажды он явился на ланч с огромной сумкой, набитой книгами – целой библиотекой, которой он пользовался, пока писал свою книгу. “Это тебе, – сказал он и протянул DVD, – а здесь все мои поиски”. Вряд ли нужно объяснять, насколько щедрым был этот подарок и насколько полезным. Дэвид также любезно прочел первый черновой вариант книги.

Друзья и близкие все сделали свой вклад во многих отношениях: Джон и Нина Дарнтоны, Лиза Дарнтон (предварительные изыскания по поводу Юнга), Джейми Дарнтон (сложные китайские этимологии), Даррелл Маклеод, Сара Уилер, Хилари Сперлинг, Элейн Шокас, Линден Стаффорд, Брайн Бривати, мой старый университетский друг Колин Глиделл, Ричард Олдкорн, Пол Пикеринг, Майкл Джонсон, Аллен Курцвайл, Дэвид Боданис (когда отрывался от бесконечных толкований Десяти заповедей), Билл и Линда Рич (некоторые находки о пиратах), Джон де Стефано (мой учитель по виолончели), Лаура Усыскин (различная помощь от масонов до птичьих миграций), Гарри Хоц (владение температурными шкалами), Эндрю Ди Риенцо (мы познакомились в автобусе, а затем он научил меня ключевым моментам физики), Рон Розенбаум (помощь с Шекспиром), Кевин Джексон, Джим Лэндис (не в последнюю очередь – за обсценную цитату из Августа Стриндберга), Элизабет Сифтон (которая рассказала мне о Солнечном музее в Риге), Бен Чивер (которого я забыл поблагодарить в предыдущей книге), Перегрин Ходсон (который заставил меня подняться на Фудзияму), Вудро Кэмпбелл (мой сообщник и фотограф на Антарктиде), Нэнси Кэмпбелл (она никак не связана с Вудро), Мэри Кьюннан (из Австралии), мой старый тьютор д-р Майкл Таннер в колледже Корпус-Кристи (Кембридж), Джеки Алберс и не в последнюю очередь Тоби, Мэри и Гай Коэны. Именно Тоби однажды положил мне руку на плечо и спросил: “Пап, может, ты наконец заработаешь немного денег и напишешь славную короткую книжку?” Однажды напишу.

Главный швейцар моего кондоминиума Билл Алберс обеспечил на высочайшем уровне бесперебойное попадание ко мне всей корреспонденции, которую он просовывал под дверь, сопровождая уместными расспросами о продвижении дела. Энн Годофф и Ванесса Мобли были очень добры и предупредительны, когда началась работа над книгой. Мой редактор в издательстве Random House Бет Рашбаум значительно улучшила книгу своими организаторскими способностями и уверенностью, что в книге не должно появляться ничего непонятного обычному читателю. Я также чрезвычайно благодарен мастерству и подмоге со стороны многих сотрудников Random: это Тим Бартлетт, Том Перри, Уилл Мерфи, Барбара Бахман, Лондон Кинг, Меган Кэссиди, Анджела Полидоро, Сьюзан Камил и Джина Чентрелло – они сделали выход моей книги в издательстве почти семейным делом. Это же относится и к британским издателям во главе с моим старинным другом Йэном Чепменом, а также к Майку Джонсу, Кэтрин Стэнтон, Рори Скарф, Анне Робинсон, Сюзанн Бабоно и Салли Партингтон. Я счастлив иметь в Германии своим издателем и другом Нико Хансен, чье терпение и энтузиазм по поводу нашей затеи не дрогнули ни разу (по крайней мере я этого не замечал!). Кэтрин Талезе выступила идеальным иллюстратором, а также прекрасным чирлидером и знатоком нью-йорских бассейнов.

В издательстве Robbins Дэвид Гальперн, Кейт Риццо Мансон, Рэчел Бергстайн, Карен Клоуз, Майк Гиллеспи, Корали Хантер, Кэти Хат и Йэн Кинг прочли целую рукопись или ее фрагмент, часто не один раз, и сделали ценные замечания. Иметь их рядом и чувствовать их поддержку – это было замечательно. Тим Дикинсон был, как и с книгой By the Sword, другом, слушателем, источником знаний – и по делу, и не совсем (он настаивал на дефисах), но неизменно крайне интересных; я никогда не смогу его отблагодарить в достаточной степени за все, что он сделал. И наконец, моя последняя и высочайшая благодарность моему литературному агенту Кэти Роббинс, она же миссис Коэн. За долгие годы я привык встречать в книгах других авторов благодарности ей за дружбу, советы, непревзойденное чувство юмора, способность поддерживать настроение и подталкивать вперед, договороспособность, упорство, сочувствие, ее особое умение отмерять хорошие и не очень хорошие новости в нужной пропорции для достижения максимального эффекта. Короче говоря (как сказала бы она сама), я испытал все это и даже больше того, но к этому могу добавить еще одно уникальное утверждение: только она, будучи разбуженной посреди ночи очередной гениальной идеей о том, как следует начать главу четыре или четырнадцать, может ответить без тени упрека: “Это в самом деле интересная идея, мой милый”, – а затем повернуться и сразу провалиться обратно в заслуженный сон. Несмотря на огромный список помощников, все ошибки в книге, разумеется, остаются на моей ответственности. В этом мне служит утешение фраза из автобиографии Чарльза Дарвина (1882), где он говорит: “Каждый раз, когда я обнаруживал, что мною была допущена грубая ошибка, или что моя работа в том или ином отношении несовершенна, или когда меня презрительно критиковали, или даже тогда, когда меня чрезмерно хвалили, и в результате всего этого я чувствовал себя огорченным, – величайшим утешением для меня были слова, которые я сотни раз повторял самому себе: “Я трудился изо всех сил и старался как мог, а ни один человек не в состоянии сделать больше этого”.

Ричард Коэн, Нью-Йорк, февраль 2011 года

Приложение

Солнце, снятое в крайнем ультрафиолете спутником НАСА SOHO (ESA & NASA). Яркие пятна соответствуют наиболее активным областям, где образуются солнечные пятна, вспышки и корональные выбросы массы.

Зрелищно переливающиеся цвета на снимках Солнца объясняются тем, что EIT (телескоп в крайнем ультрафиолетовом диапазоне) делает снимки солнечной атмосферы на волнах разной длины, поэтому солнечная материя предстает на них при разных температурах. На изображениях, сделанных при длине волны в 304 ангстрема (они получаются в оранжевой гамме), яркие области имеют температуру в 6о-8о тыс. Кельвинов; на 171-ангстремных (синих) – 1 млн Кельвинов; на 195-ангстремных (зеленых) – 1,5 млн Кельвинов; на 284-ангстремных (желтых) – 2 млн Кельвинов.

На этой диаграмме солнечной структуры разрез показывает три основные зоны: внутреннее ядро, переходную зону (где частицы начинают свой подъем к поверхности) и конвективную зону, где энергия циркулирует подобно каше, булькающей в котле (ESA & NASA).

Эффект "бриллиантового кольца" во время полного солнечного затмения, сфотографировано в 1999 году. Такое кольцо можно наблюдать, когда Солнце проглядывает сквозь неровный край Луны (ESA & NASA).

Эти корональные выбросы массы напоминают резиновые ленты, которые могут растягиваться и гнуться, пока не разорвутся, что сопровождается высвобождением огромных запасов горячей материи и энергии (ESA & NASA).

Самой холодной областью на Солнце является темное пятно в середине, так называемая умбра, – его температура составляет около 2100 °C, в то время как температура поверхности – около 3300 °C. Солнечное пятно на снимке обладает такими размерами, что без труда поглотило бы Землю (ESA & NASA).

Изменение Солнца от относительно спокойного состояния до более яркого: переплетенные массы протуберанцев в годы, предшествующие максимуму солнечной активности – пику одиннадцатилетнего солнечного цикла (ESA & NASA).

Снимок, сделанный LASCO C2 (один из установленных на SOHO коронографов – широкоугольный спектрометрический коронограф, снимающий на дистанции 2–6 солнечных радиусов. Прим. перев.) 8 января 2002 года, демонстрирует широкий разброс корональных масс – миллиарды тонн материи извергаются в пространство со скоростью в миллионы километров в час (ESA & NASA).

Удачный снимок со спутника SOHO, где видно две активные области (яркие пятна на краю звезды), диаметрально удаленные друг от друга. Эти обширные зоны над поверхностью Солнца находятся под воздействием мощных магнитных полей, сконцентрированных в этих двух областях (ESA & NASA).

Снимки восьмичасового наблюдения за корональными выбросами масс (снято спутником SOHO с помощью коронографа LASCO C3 5–6 августа 1999 года). Само Солнце маскируется специальным диском, чтобы было проще рассмотреть устройство короны. Белый кружок посередине диска показывает размер и положение Солнца (ESA & NASA).

Подобно снежинкам, ни одно полярное сияние не похоже на другое. В IV веке до н. э. Аристотель описывал “светящиеся облака” и свет, похожий на языки пламени горящего газа, – одно из первых научных описаний полярного сияния (Photos by Sigurdur Stefnisson and Researchers, Inc.).

Рассвет в день летнего солнцестояния 2005 года, сфотографированный с вершины Фудзиямы в 4:37 утра.

Побережье Футамигаура близ святилища в городе Исэ, где в праздник Нового года чествуют богиню солнца – Аматэрасу. На переднем плане видны “Скалы-супруги”, которые, согласно легенде, приютили божественную чету Идзанаги и Идзанами, сотворившую Японские острова (Courtesy of Madanjeet Singh).

Столб света поднимается над заходящим Солнцем в Северной Атлантике, близ берегов штата Мэн. Солнечные столбы возникают над Солнцем, когда свет отражается от нижних поверхностей пластинчатых кристаллов в атмосфере (Courtesy of Michael Carlowicz).

Четырнадцатилетний Людовик XIV в роли Короля-Солнца в “Ночном балете”, представленном в Париже 23 февраля 1653 года, – первое название Людовика Королем-Солнцем (Photo: Bulloz Biblioth?que de ?lnstitut de France, Paris, France. R?union des Mus?es Nationaux/Art Resource, N.Y.).

Три маски из Музея Солнца в Риге (Латвия). Музей открылся в 2008 году, к этому времени его владелец собрал 319 солнечных масок (Banco Central de Quito Ecuador/ Gianni Dagli Orti/The Picture Desk).

Деталь орнаментального Солнца в зале Surya Chopar (Площадь Солнца) Дворцового музея в Удайпуре (Индия) (Richard l’Anson/Lonely Planet Images).

Маска доколумбовой эпохи, относящаяся к культуре Тумако-Ла-Толита (Колумбия и Эквадор).

Ю Минчжун. “Солнце” (2002). Картина необычна своим юмористическим подходом – во всей живописи этого знаменитого китайского художника встречаются смеющиеся люди.

Китайская легенда (возможно, первый сюжет о глобальном потеплении) гласит о десяти солнцах, девять из которых были подстрелены из лука, чтобы спасти жизнь на Земле. Здесь изображено только девять солнц (British Museum, London, U.K./ The Bridgeman Art Library).

Новогодние торжества на побережье Футамигаура в Японии. На заднем плане видны “Скалы-супруги”, чью фотографию мы уже приводили ранее. В рамках церемоний специальным образом размещались бронзовые фигуры лягушек, которые, объединяя солнце с водой, символизировали плодородие (Madanjeet Singh, The Sun in Myth and Art / London: Thames and Hudson, 1993).

Инки приносят козленка в жертву Солнцу, а группа конкистадоров наблюдает за ними издалека (Bridgeman Art Library / Service Historique de la Marine, Vincennes, France / Lauros / Giraudon).

“Гейдельбергский замок” Дж. М. У. Тернера (1840–1845). Эти руины считаются одним из самых важных памятников эпохи Возрождения к северу от Альп. Тернер закончил эту картину за десять лет до смерти, когда он уже видел в солнце не столько желтое сияние, сколько белое вдохновение (Tate, London/Art Resource, N.Y.).

"Закат солнца у крымских берегов" (1856) Ивана Айвазовского. Айвазовский (русский художник армянского происхождения) был весьма продуктивен для своего времени – его кисти принадлежит более шести тысяч полотен (Государственный Русский музей, Санкт-Петербург).

Ван Гог написал целую серию вариаций на тему человека, сеющего на фоне заходящего солнца. В картине “Сеятель” (1888) он наконец смог передать “наиболее живой желтый оттенок” солнечного освещения. (Erich Lessing / ArtResource, N.Y.)

Картина “Заходящее солнце” Роя Лихтенштейна, авторское видение калифорнийского заката, была приобретена актером Дэннисом Хоппером и его женой Брук Хэйворд в 1964 году: в 2006-м картина была продана на аукционе “Сотби” за 15,7 млн долларов (© Estate of Roy Lichtenstein).

“Девушка с подсолнухом” (1962) – картина Ивана Рабузина, представителя сербохорватской школы наивного искусства.

В картине Эдварда Хоппера “Комнаты у моря” (1951) солнечный свет используется, чтобы подчеркнуть одиночество. У Хоппера очень много картин, где человеческая фигура расположена около окна или выглядывает из него, и в них во всех особое внимание уделяется солнечному свету. По сообщению одного из постоянных кураторов Хоппера, тот “постоянно говорил, что его любимое дело – писать солнечные отблески на стенах домов” (Yale University Art Gallery / ArtResource, N.Y.).

У Дэвида Хокни тоже есть любимые темы, и одна из них – калифорнийские плавательные бассейны. “Большой всплеск” был написан летом 1967 года. Критика отмечала “выдающийся всплеск белого хаоса”, но, если поместить картину рядом с последними произведениями Тернера, будет заметно поразительное сходство в зрительном восприятии двух художников (David Hockney/ Art Resource, N.Y.).

Примечания

1

Пер. М. Лозинского. (Здесь и далее – прим. перев.)

(обратно)

2

Mother Earth News. № 41. Сентябрь – октябрь. 1976.

(обратно)

3

Пер. Н. Волжиной.

(обратно)

4

Encyclopedia of Astronomy and Astrophysics. New York: Nature Publishing, 2001. Vol. 4 / “Sun.” Астрономы классифицируют звезды по цвету, который соотносится с температурой, размером и продолжительностью жизни. В книге мы называем звезду Солнцем, как это принято у астрономов и других ученых; в прочих случаях, когда использование названия неспецифично, пишем со строчной буквы, как и в случаях составных слов с участием этого корня (например, солнцепоклонник, солнцестояние).

(обратно)

5

Пер. А. Сыркина.

(обратно)

6

Конан Дойл А. Этюд в багровых тонах. 1897.

(обратно)

7

Ben Bova, The Fourth State of Matter: Plasma Dynamics and Tomorrow’s Technology. New York: New American Library, 1974.

(обратно)

8

John Eddy, “Climate and the Role of the Sun”. Journal of Interdisciplinary History. Vol. 10. № 4. P. 725–47.

(обратно)

9

См.: U. S. Scouting Service Project – www.usscouts.org, “Confidence and Team-Building Games”. Джон Китс вспоминал школьную игру, где мальчики кружились по двору в подобии танцевальной постановки, имитируя Солнечную систему: и впрямь нет ничего нового под солнцем.

(обратно)

10

Wallace Stevens, “Notes Toward a Supreme Fiction”, The Collected Poems of Wallace Stevens. New York: Random House, 1990.

(обратно)

11

До 1870-х годов женщинам было запрещено подниматься на Фудзи, а пилигримы-мужчины должны были обязательно одеваться в белые одежды. Первая женщина поднялась на вершину в 1832 году, переодевшись мужчиной.

(обратно)

12

Pink Floyd, песня Time с альбома Dark Side of the Moon, Capitol Records, 1973.

(обратно)

13

Ворота ассоциируются с Солнцем во многих культурах. Японские ворота, возможно, произошли от индийских torana, “небесных врат”. Во дворец божества-императора в Киото входили через Солнечные врата. См.: William Lethaby, Architecture, Mysticiscm and Myth. New York: Braziller, 1975. P. 186–89.

(обратно)

14

Max M?ller, Lectures on the Science of Language, 1864. Reprinted New York: Kessinger, 2007.

(обратно)

15

Пер. Д. Щедровицкого.

(обратно)

16

См.: миф о Тайосе в: Arthur Cook, Zeus: A Study in Ancient Religion, 3 vols. Cambridge: Cambridge University Press, 1914–40. P. 633–35 и 719ff.; См. также: W. K. C. Guthrie, The Greeks and Their Gods Boston: Beacon Press, 1950. P. 211.

(обратно)

17

См.: Чатвин Б. Мораль вещей. М.: Ad Marginem, 2012.

(обратно)

18

См.: Леви-Стросс К. Мифологики: в 4 т. Т. 3. Происхождение застольных обычаев. М.-СПб.: Университетская книга, 2000.

(обратно)

19

Бытие 1:16–17. См. также: William Tyler Olcott, Sun Lore of All Ages: A Collection of Myths and Legends Concerning the Sun and Its Worship. New York and London: Putnam, 1914. P. 38–39.

(обратно)

20

См.: John A. Crow, The Epic of Latin America. Berkeley: University of California Press, 1992. P. 33.

(обратно)

21

Jon R. Stone, ed., The Essential Max M?ller. New York and Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2002. P. 155–56.

(обратно)

22

Max M?lller, India: What Can It Teach Us? New York: J. W. Lovell, 1883. P. 216.

(обратно)

23

W. J. Perry and G. E. Smith, The Children of the Sun: A Study in the Early History of Civilization. London: Metheun, 1930. P. 164.

(обратно)

24

См.: Armin Kesser, “Solar Symbolism Among Ancient Peoples”, Graphics. № 100. 1962. P. 115.

(обратно)

25

Perry and Smith, The Children of the Sun. P . 141.

(обратно)

26

Там же. P. 160.

(обратно)

27

Здесь и далее – пер. В. Поликарпова.

(обратно)

28

Горное Озеро говорил от лица племени, потому что лучше всех владел английским. Он также сообщил Юнгу, что, если белые не перестанут вмешиваться в местную религию, племя пуэблос заставит их горько об этом пожалеть: они перестанут помогать Солнцу-Отцу в его ежедневном путешествии по небу.

(обратно)

29

См.: Anthony Storr, Jung. New York: Routledge, 1973. P. 26.

(обратно)

30

Deirdre Bair, Jung. Boston: Little, Brown, 2004. Р. 354.

(обратно)

31

Пер. Ш. Богиной, Н. Кулаковой, В. Рокитянского, Г. Старостина.

(обратно)

32

В Мачу-Пикчу находится каменная колонна, называемая интихуатана, то есть буквально “камень, к которому привязано солнце”, и с ним связана соответствующая церемония, которая не дает солнцу сбежать. Испанские завоеватели не добрались до Мачу-Пикчу, но уничтожили все остальные интихуатана, тем самым прервав ритуал.

(обратно)

33

Пер. Д. Щедровицкого.

(обратно)

34

Донн считал самым коротким днем в году 13 декабря, но в северном полушарии это 21 или 22 декабря.

(обратно)

35

Alan Furst, Dark Star. New York: Random House, 1991. Р. 124.

(обратно)

36

Здесь и далее – пер. Н. Дарузес.

(обратно)

37

Barry Lopez, Arctic Dreams. New York: Scribner, 1986. Р. 20.

(обратно)

38

Пер. В. Звиревича.

(обратно)

39

См.: Cambridge Medieval History. Vol. I V. Рart 1. Cambridge: Cambridge University Press, 1966. Р. 43.

(обратно)

40

См.: J. M. Golby and A. W. Purdue, The Making of Modern Christmas. Athens: University of Georgia Press, 1986. Р. 123–24.

(обратно)

41

Поначалу христианское искусство избегало нимба из-за его языческого происхождения, но с середины IV столетия Иисус Христос уже изображался в венце из солнечных лучей, подобно образу римского императора; начиная с VI века в нимбах стали изображать деву Марию и других святых, а к IX веку этот символ полностью вошел в изобразительный арсенал. Точно так же часть христиан не готова была использовать языческое слово для обозначения воскресного дня (Sunday, день солнца, в английском, Sonntag в немецком и др. – Прим. перев.), и в латиноговорящих христианских странах, а затем и в романских языках первый день недели навсегда стал принадлежать Господу – лат. dominica, фр. dimanche, исп. domingo, ит. Domenica. См.: Craig Harline, Sunday: A History of the First Day from Babylonian Times to the Super Bowl. New York: Doubleday, 2007. Р. 10, 17–24. Во времена правления Константина первый день недели почитался и язычниками и христианами за главный, а в 321 году за воскресеньем был официально закреплен священный статус.

(обратно)

42

Ronald Hutton, The Pagan Religions of the Ancient British Isles. Oxford: Blackwell, 1991. Р. 36.

(обратно)

43

Современные лингвисты находят этимологию этого слова недостаточно ясной.

(обратно)

44

John Brand, Observations on Popular Antiquities, ed. Henry Ellis. London, 1813. Vol. I. Р. 238ff. Этот обычай вызывает в памяти знаменитые строки Эндрю Марвелла из “К стыдливой возлюбленной”: “И пусть мы солнце в небе не стреножим, / Зато пустить его галопом сможем!” (пер. Г. Кружкова), хотя они и подразумевают нечто совсем иное.

(обратно)

45

День св. Витта, культ которого вытеснил в некоторых странах культ солнечного божества, выпадает на 15 июня, близко к летнему солнцестоянию. В 1370 году в Германии, преимущественно в долине Рейна, разразилась эпидемия хореи, при которой больных сотрясают непроизвольные конвульсии. Их ужасное кривляние до такой степени напоминало ежегодное веселье, что это неврологическое расстройство стало известно под именем пляски св. Витта.

(обратно)

46

Традиционное название праздника летнего солнцестояния в Восточной Европе и на славянских территориях, в том числе в России. – Прим. перев.

(обратно)

47

От англ. bone – кость.

(обратно)

48

См.: The Encyclopedia of Religion, ed. Mircea Eliade et al. New York: Free Press, 1987. Vol. 14. Р. 139–40. См. также: John Matthews, The Summer Solstice. Wheaton, Ill.: Quest Books, 2002. Р. 20–21, 240–41 и 265–66.

(обратно)

49

Rune Blix Hagen, Midsummer Eve, In: Richard M. Golden, ed. Encyclopedia of Witchcraft. The Western Tradition. Vol. 3. Santa Barbara: K-P, ABC-CLIO, 2006. Р. 760–762.

(обратно)

50

Brand, Observations on Popular Antiquities. Р. 238–39.

(обратно)

51

5 ноября 1605 года Гай Фокс со своими сообщниками был схвачен при попытке взорвать палату лордов, что получило название Порохового заговора. Заседания Парламента, едва избежавшего разрушения, были отложены до следующего года, а потом один из членов Парламента предложил ввести ежегодное благодарение, каковое и оставалось в англиканской службе вплоть до 1859 года. К 1620 году эта дата стала самым популярным государственным праздником, превзойдя даже дни рождения короля и королевы. В последние декады XVIII века к “десяти часам Лондон настолько ярко озарялся кострами и фейерверками, что с окраин это выглядело одним сплошным красным заревом”. См.: David Cressy, The Fifth of November Remembered, Myths of the English, ed. Roy Porter. Cambridge: Polity Press, 1992. Р. 78. Метлы ведьм на вершине костров сменились чучелами Гая Фокса, а иногда – папы римского (часто набитыми живыми кошками, орущими от жара).

(обратно)

52

Пер. О. Холмской.

(обратно)

53

Emmanuel Le Roy Ladurie, Carnival in Romans. New York: Braziller, 1979.

(обратно)

54

Mona Ozouf, Festivals and the French Revolution. Cambridge, Mass: Harvard University Press, 1988. Р. 158–67.

(обратно)

55

В свою очередь заимствованном из пьесы Сарду.

(обратно)

56

Jack M. Broughton and Floyd Buckskin, Racing Simloki’s Shadow: The Ajumawi Interconnection of Power, Shadow, Equinox and Solstice, in Prehistoric Cosmology in Mesoamerica and South America. Washington, D. C.: Smithsonian Occasional Publications in Mesoamerican Anthropology, 1988. Р. 184–89.

(обратно)

57

Clyde Holler, Black Elk’s Religion: The Sun Dance and Lakota Catholicism. Syracuse, N. Y.: Syracuse University Press, 1995. Р. 60.

(обратно)

58

См.: Robert Lowie, The Crow Indians. Lincoln and London: University of Nebraska Press, reprint, 1983. Р. 215: “Характерным было переплетение войны и религии. Солнечный танец, будучи призывом к возмездию, был, естественно, насыщен боевыми эпизодами”.

(обратно)

59

Пер. Е. Пучковой.

(обратно)

60

Joseph Epes Brown, The Sacred Pipe: Black Elk’s Account of the Seven Rites of the Oglala Sioux. Norman: University of Oklahoma Press, 1995. Р. 12; цитируется в: Ronald Goodman, Lakota Star Knowledge: Studies in Lakota Stellar Theology. Rosebud, S. D.: Sinte Gleska University Press, 1992. О важности скальпирования и его связи с солярными мифами см.: Леви-Стросс К. Мифологики: в 4 т. Т. 3. Происхождение застольных обычаев. М.-СПб.: Университетская книга, 2000.

(обратно)

61

Wade Davis, One River. New York: Simon and Schuster, 1996. Р. 79–82; См. также: Peter Matthiessen, In the Spirit of Crazy Horse. New York: Viking, 1983. Р. 47.

(обратно)

62

Дэвис (который носит специальный статус explorer in residence журнала National Geographic) подчеркивает, что современные участники обряда, будучи лишенными крайностей его старой версии, жуют пейотль в качестве альтернативного пути достижения просветления. Один член племени сказал Дэвису, что пейотль – как бизон в древние времена: “Оба – дети Солнца. Пейотль – это воплощение Солнца. Как и бизоны”.

(обратно)

63

Holler, Black Elk’s Religion. Р. 201.

(обратно)

64

Пер. А. Сергеева.

(обратно)

65

Это стихотворение было написано в Италии в мае 1948-го и впервые опубликовано в журнале Horizon в июле того же года; позже оно появилось в сборнике Nones (1951) и в исправленном варианте – в последней части оденовского избранного: Collected Shorter Poems, 1922–1957. London: Faber, 1966.

(обратно)

66

Англ. henge, хотя и значит “висящий”, обозначает также крупное сооружение времен неолита, “хендж”, образованное земляным валом круглой формы вкупе с параллельным рвом с внутренней стороны и часто также содержащее группу вертикально стоящих камней. Строго говоря, Стоунхендж не является хенджем, поскольку ров у него находится, наоборот, снаружи вала. См.: Caroline Alexander, If the Stones Could Speak, National Geographic. 2008. Июнь. Р. 34–59.

(обратно)

67

Менгир – отдельный вертикально стоящий камень, мегалит – сооружение из больших камней (от гр. megas – большой, lithos – камень).

(обратно)

68

Roger Deakin, Wildwood: A Journey Through Trees. London: Hamish Hamilton, 2007. Р. 120.

(обратно)

69

Известняковые валуны ледникового происхождения.

(обратно)

70

Точность и аккуратность линий всей конструкции легко принять за данность, учитывая, что транспортировка и установка камней сами по себе были невероятными достижениями. Но методы, которые использовали инженеры Стоунхенджа, позволяли получать вполне точные предсказания. По сравнению с ними современные картографы допускали гораздо более серьезные ошибки. Так, в начале XIX века на фоне обострившихся отношений с Британской империей Соединенные Штаты построили два пограничных форта по ту сторону озера Эри (затратив достаточно большую для того времени сумму – 113 тыс. долларов). В октябре 1818-го, после трех лет строительства, астрономы, проводя межевой осмотр обнаружили, что граница проходит на 3/4 мили южнее, то есть оба форта оказались на территории Канады. См.: C. P. Stacey, American Historical Review. Vol. 56. 1950. № 1. Октябрь. Р. 1–18.

(обратно)

71

Jacquetta Hawkes, Man and the Sun. New York: Random House, 1962.

(обратно)

72

Ronald Hutton, The Pagan Religions of the Ancient British Isles. Oxford: Oxford University Press, 1991. Р. 36.

(обратно)

73

Там же. Р. 112.

(обратно)

74

См.: Thomas Barthel, The Eighth Land. Honolulu: University Press of Hawaii, 1978. Р. 248–49.

(обратно)

75

Пер. Т. Азаркович.

(обратно)

76

Frank Delaney, Ireland: A Novel. N. Y.: HarperCollins, 2005. Р. 51ff.

(обратно)

77

Дюма А. Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Гл. 47. Пещера Локмария. М.: Художественная литература, 1978.

(обратно)

78

См.: John A. Eddy, In Search of Ancient Astronomies, Medicine Wheels and Plains Indian Astronomy. Р. 147ff.

(обратно)

79

См.: Jay Atkinson, America’s Stonehenge: A Classic Whodunit and Whydunit, The New York Times. 2009. 11 декабря. Р. 38.

(обратно)

80

См.: Anthony Aveni, Skywatchers. Austin: University of Texas Press, 2001. Р. 318; Gary Urton, At the Crossroads of the Earth and the Sky. Austin: University of Texas Press, 1981. Р. 6; R. T. Zuidema, The Inca Calendar, в A. F. Aveni, ed., Native American Astronomy. Austin: University of Texas Press, 1988. Р. 219. У археоастрономии имеются и критики, известна острота о том, что самым большим достижением данной дисциплины на сегодняшний день является создание слова с четырьмя гласными подряд (имеется в виду англ. аrchaeoastronomy. – Прим. перев.).

(обратно)

81

Пер. Г. Дашевского.

(обратно)

82

Ось Земли совершает сложные колебательные движения, и по мере того, как планета проходит по своей траектории (полный период прецессии земной оси занимает около 25 800 лет), это колебание оси понемногу склоняет ее относительно плоскости орбиты: совсем не заметно на протяжении человеческой жизни, но вполне достаточно на расстоянии в тысячи лет, чтобы положение звезд на небе сместилось (для любого времени года). Есть и сезонные сдвиги внутри годового цикла. Если в определенную полночь некоторая звезда (или созвездие) находится прямо над головой у наблюдателя, то с течением дней, недель и месяцев она будет постепенно смещаться, пока, ровно через год, не вернется опять в прежнюю позицию над головой: именно этот процесс и называют прецессией. Точно так же меняется и положение Солнца по отношению к звездам, возвращаясь через год на исходные позиции. Оно как бы соскальзывает назад, с запада на восток по отношению к звездам, которые движутся в том же направлении, – поэтому звездный день, то есть время, требующееся для полного оборота Земли по отношению к звездам, – примерно на 4 мин короче солнечного.

(обратно)

83

Barry Cunliffe and Colin Renfrew, eds., Science and Stonehenge. Oxford: Oxford University Press, 1997. Р. 572. Великая Китайская стена не имеет никаких серьезных связей с cолнцем (хотя Китай тоже может гордиться своими пирамидами, например возведенными близ Сианя, столицы Западной династии Хань, в 206 году до н. э. – 220 году н. э.).

(обратно)

84

Есть несколько конкурирующих вариантов происхождения слова “пирамида”. Древнеегипетский термин pir e mit переводится как “часть десяти”, “часть числа”, “часть совершенства”, а также как “огонь в середине”. Греки, возможно из ревности, использовали для этих сооружений насмешливое слово pyramides, что означало либо маленькие пшеничные лепешки, продающиеся на улице, либо зерновые амбары. Для последней колкости, возможно, и были некоторые основания. Дело в том, что в Средние века представления христианской Европы о Египте опирались в основном на Библию, и пирамиды в рамках этих представлений были житницами Иосифа (см.: Книга Бытия, гл. 41–42) [с точки зрения современной лингвистики для сближения др.-гр. ???, “огонь” или ????? “пшеница” c егип. mr “пирамида” нет никаких оснований (см.: Taka?cs G. Etymological Dictionary of Egyptian. Vol. 3. Brill. 2008. Р. 366) – Прим. перев.].

(обратно)

85

Из-за своего далекого расположения храмы не были известны, пока их не открыли вновь в 1813 году. В связи со строительством Асуанской плотины в 1960-е им грозило затопление в водохранилище Насера. Между 1964-м и 1966-м ЮНЕСКО и египетское правительство перенесли оба храма по кирпичику на вершину скалы двумястами футами выше их исходного местоположения.

(обратно)

86

Martin Isler, Sticks, Stones, and Shadows. Norman: University of Oklahoma Press, 2001. Р. 111. Но востоковед Кейт Спенс отмечает: “Египтяне практически наверняка не знали, что их метод ориентации зависел от прецессии, то есть был исходно ненадежным, иначе они бы использовали более точный метод бисекции” (Nature. Vol. 412. 2001. 16 августа. Р. 700). Книга Айслера была особенно полезной при написании второй части этой главы.

(обратно)

87

В Средние века люди говорили бы о том, что нехорошо ходить вокруг церкви против движения солнца; обычай ходить кругом по солнцу (по часовой стрелке) вокруг отдельно стоящих мегалитических сооружений дожил до наших времен с древности, и еще в XVIII веке в некоторых частях Шотландии местные жители ходили по часовой стрелке вокруг камня, который называли Martin Dessil (deasil – гэльское слово, означающее “по часовой стрелке”). См.: J. L. Heilbron, Churches as Scientific Instruments, annual invitation lecture to the Scientific Instrument Society, Royal Institution. London. 1995. 6 декабря. SIS Bulletin 48. 1996. March. Р. 4-9.

(обратно)

88

См.: The New York Review of Books. 2005. 15 декабря. Р. 28.

(обратно)

89

См.: Leslie V. Grinsell, Folklore of Prehistoric Sites. London: David and Charles, 1976. Р. 25.

(обратно)

90

То есть к продольным улицам, идущим с севера на юг.

(обратно)

91

См.: Joe Rao, Sky Watch, The New York Times. 2006. 9 июля. Р. 26.

(обратно)

92

Пер. В. Вересаева.

(обратно)

93

Stuart Clark, The Sun Kings: The Unexpected Tragedy of Richard Carrington and the Tale of How Modern Astronomy Began. Princeton, N. J.: Princeton University Press, 2007. Р. 15.

(обратно)

94

Dorothy Jean Ray, Legends of the Northern Lights, Alaska Sportsman. 1958. Апрель.

(обратно)

95

Robert A. Henning, quoted in S.-I. Akasofu, Aurora Borealis: The Amazing Northern Lights. Anchorage, Alaska: Alaska Geographic Society, 1979. Р. 5.

(обратно)

96

Leonard Huxley, Scott’s Last Expedition: The Personal Journals of Captain R. F. Scott, R. N., C. V. O., on His Journey to the South Pole. London: Murray, 1941. Р. 257.

(обратно)

97

Ernest W. Hawkes, The Labrador Eskimo. Ottawa: Government Printing Bureau, 1916. Р. 153.

(обратно)

98

Исследователь Сэмюель Хирн, который цитируется в: Barry Lopez, Arctic Dreams. N. Y.: Scribner, 1986. Р. 235.

(обратно)

99

Мак. 5:1–4, написано около 176 года до н. э.

(обратно)

100

Пер. Т. Гнедич.

(обратно)

101

R. M. Devens, Our First Century, Being a Popular Descriptive Portraiture of the One Hundred Great and Memorable Events of Perpetual Interest in the History of Our Country, Political, Military, Mechanical, Social, Scientific, and Commercial: Embracing Also Delineations of All the Great Historical Characters Celebrated in the Annals of the Republic; Men of Heroism, Statesmanship, Genius, Oratory, Adventure and Philanthropy. Chicago: C. A. Nichols, 1878. Р. 379ff.

(обратно)

102

В 37 году н. э. император Тиберий увидел в небе яркий красноватый свет, и, как сообщает Сенека, “когорты ринулись на помощь Остийской колонии [важный морской порт в устье Тибра], думая, что она охвачена пожаром” [пер. Т. Бородай. – Прим. перев.]. Аналогичным образом в Лондоне в январе 1938 года пожарные бригады были вызваны тушить Виндзорский замок. Были и обратные случаи. В романе Дю Морье “Ребекка” Максим де Винтер, гоня машину к своему дому, видит вечернее небо, залитое ярко-оранжевым светом. “Это не северное сияние, – кричит он, – это наше Мандерли” [пер. Г. Островской. – Прим. перев.].

(обратно)

103

См.: Warren E. Leary, Five New Satellites with a Mission of Finding a Source of Color in Space, The New York Times. 2007. 23 января.

(обратно)

104

Salvo De Meis, Eclipses: An Astronomical Introduction for Humanists. Rome: Istituto Italiano per l’Africa e l’Oriente, 2002.

(обратно)

105

См.: The Eclipse Chasers, трехсерийный подкаст BBC4 от 31 марта, 9 и 16 апреля, 1996.

(обратно)

106

Гхи известно своими дезинтоксицирующими свойствами, а коровий навоз содержит вещество, сходное с пенициллином. В древних культурах навоз (чем свежее, тем лучше) использовали в борьбе с целым рядом болезней, а его способность поглощать излучение описана в Ведах. Эти верования сохранились. В 2005 году после пакистанских ядерных испытаний одна индийская компания рекламировала фасадную краску, смешанную с навозом. Слоган был таков: “Покрась дом нашей краской и не думай о радиоактивных осадках!” После чернобыльской катастрофы в 1986 году украинские крестьяне обмазывали свои дома навозом, и даже про управляемые космические челноки НАСА говорили, что они были покрыты специальным слоем обработанного навоза в целях защиты от солнечного излучения. Утверждение про НАСА, может быть, и не очень серьезно; про все остальное – см.: Cally Stockdale, Agnihotra Ancient Healing Fire Practice, www.rainbownews.co.nz, август – сентябрь 2006; Dr. Shantala Priyadarshini, Homa Fire Ceremony, AHC magazine. 2005. 3 февраля; по запросу NASA and Cow Dung в Сети можно найти много всего интересного. См. также: Hitesh Devnani, Longest Solar Eclipse of the Century Shrouds Asia, The Epoch Times. 2009. 23 июля. A1, A3.

(обратно)

107

См.: Леви-Стросс К. Мифологики: в 4 т. Т. 3. Происхождение застольных обычаев. М.-СПб.: Университетская книга, 2000. Пер. Е. Пучковой.

(обратно)

108

См.: J. P. McEvoy, Eclipse: The Science and History of Nature’s Most Spectacular Phenomenon. London: Fourth Estate, 1999.

(обратно)

109

См.: Rev. A. H. Sayce, Astronomy and Astrology of the Babylonians. San Diego: Wizards Bookshelf, 1981. Р. 29.

(обратно)

110

F. R. Stephenson, Historical Eclipses and Earth’s Rotation. Cambridge: Cambridge University Press, 1997. Сh. 11. Eclipse Records from Medieval Europe. Р. 226.

(обратно)

111

Joseph Needham, Science and Civilisation in China. Cambridge: Cambridge University Press, 1959. Vol. 3. Р. 188.

(обратно)

112

Пер. под ред. Н. Курочкина.

(обратно)

113

Plutarch, Life of Pericles. N. Y.: Bolchazy – Carducci, 1984. 35.1–35.2.

(обратно)

114

Dio Cassius, History of Rome. Вook LX. Гл. 26. Автор не сообщает, откуда у Клавдия взялись эти познания.

(обратно)

115

Передача о Лоуренсе на канале BBC Radio 4, автор Джон Симпсон, 16 октября 2005 г.

(обратно)

116

Shigeru Nakayama, A History of Japanese Astronomy. Cambridge: Harvard University Press, 1969. Р. 51.

(обратно)

117

Считается, что кольцеобразное затмение произошло 7 марта 51 года до н. э., в день, когда Цезарь перешел Рубикон. У Гомера встречается два намека на затмения (в “Илиаде” и “Одиссее”), но ни один из них нельзя считать исторически достоверным. “Илиада”, песнь XVII, строки 366–68: “Каждый сказал бы – / Верно, на тверди небесной не цело ни солнце, ни месяц: / Мраком таким на побоище были покрыты герои” (пер. Н. Гнедича. – Прим. перев.); “Одиссея”, песнь XX, строки 356–57: “Солнце / С неба исчезло, зловещая тьма на него набежала” (пер. В. Вересаева. – Прим. перев.). Сальво де Мейс указывает в своей книге Eclipses: An Astronomical Introduction for Humanists (стр. 21), что эти строки – поэтическая вольность: “Они не содержат ни достоверного описания затмения, ни какой-либо информации, которая могла бы позволить датировать события приемлемым образом”. Гомер создает и третье упоминание, без сомнения выдуманное, – когда Одиссей расправляется с женихами Пенелопы во время затмения (аналогичным образом и Аристофан в “Облаках”, и Бородин в “Князе Игоре” используют затмение для усиления драматического эффекта).

(обратно)

118

William Smith Urmy, The King of Day. N. Y.: Nelson and Phillips, 1874.

(обратно)

119

Лк. 23:44.

(обратно)

120

См.: Stephenson, Historical Eclipses. Р. 344. (Цит. по: Фрагменты ранних греческих философов. Ч. I. М.: Наука, 1989. С. 516. – Прим. перев.)

(обратно)

121

J. A. Cabaniss, Agobard of Lyons, Churchman and Critic. Syracuse: Syracuse University Press, 1953. Р. 18.

(обратно)

122

Здесь и далее – пер. Б. Пастернака.

(обратно)

123

Пер. Ю. Корнеева. В оригинале – челн, “построенный в затменье и оснащенный проклятьями”.

(обратно)

124

Книга первая, строки 594–99. Поэма не была закончена вплоть до 1665 года, цензура в те времена была очень суровая. Один из священников, с помощью которых архиепископ Кентерберийский вершил цензуру, счел этот пассаж сомнительным: после бурных событий, сопровождавших смерть Кромвеля, на престол вернулся Карл II, и эти строки рассматривались как опасные, приписывающие монархам “трепетность” и “боязнь переворотов”. Поэма смогла увидеть свет только благодаря вмешательству влиятельного друга поэта. (Пер. А. Штейнберга. – Прим. перев.)

(обратно)

125

Barbara K. Lewalski, The Life of John Milton. Oxford: Blackwell, 2000. Р. 210, 259, 278.

(обратно)

126

Пер. Т. Стамовой.

(обратно)

127

См.: Derek Appleby and Maurice McCann, Eclipses: The Power Points of Astrology. Northampton, Mass.: Aquarian Press, 1989. Р. 11.

(обратно)

128

Diary of Samuel Pepys, ed. M. Bright, 1879. Vol. VI. Р. 208.

(обратно)

129

Thomas Crump, Solar Eclipse. London: Constable, 1995. Р. 115–17. Галлей использовал наблюдения людей “с маятниковыми часами, которыми обладали многие” (De Meis, Eclipses. Р. 167).

(обратно)

130

Ralph Waldo Emerson, Journals and Miscellaneous Notebooks. Cambridge, Mass.: Belknap Press, 1982. 1865. 14 ноября.

(обратно)

131

Пер. Т. Ириновой.

(обратно)

132

J. Norman Lockyer, The Dawn of Astronomy: A Study of Temple Worship and Mythology of the Ancient Egyptians. N. Y.: Dover, 2006; первая публикация – 1894 год).

(обратно)

133

См.: Rev. A. H. Sayce, Astronomy and Astrology of the Babylonians. San Diego: Wizards Bookshelf, 1981. Р. 145; перепечатка: Vol. 3. Part I, Transactions of the Society of Biblical Archaeology, 1874.

(обратно)

134

См.: John Britton and Christopher Walker, Astronomy and Astrology in Mesopotamia, ed. Christopher Walker, Astronomy Before the Telescope. London: British Museum Press, 1996. Р. 42.

(обратно)

135

См.: J. G. Macqueen, Babylon. N. Y.: Praeger, 1964. Р. 212.

(обратно)

136

См.: The Cambridge History of Islam. Vol. 3. P. 534 и N. M. Swerdlow, The Babylonian Theory of the Planets. Princeton, N. J.: Princeton University Press, 1998. Р. 26. Ассирийская столица Ниневия находилась всего в нескольких сотнях миль от Вавилона. В библиотеке, основанной Ашшурбанипалом (668–627), было собрано как минимум 22 тыс. астрономических табличек. В 612 году до н. э., когда Ассирийская империя наконец окончательно рухнула, Ниневия была разграблена, а библиотека разрушена, что спасло таблички – они сохранились под упавшими стенами. Вновь их обнаружил французский чиновник в Багдаде в 1870-х годах, когда, привлеченный крупными фрагментами статуи, он начал раскопки в этом месте. Поразительно, что такой существенный источник информации столь долго пребывал в небрежении. Мусульмане, видимо, держались подальше, поскольку Коран описывал эти таблички как кирпичи, обожженные в аду и исписанные демонами, а христиане считали безрассудством выкапывать похороненные знания народа, о котором столь нелицеприятно отзывались в Библии. Другие пятьдесят тысяч табличек, созданных между 3000 и 450 годами до н. э., были выкопаны в храмовой библиотеке Ниппура. По мировым музеям разбросано около полумиллиона этих табличек, и лишь крупица этого количества была расшифрована, а основная их часть все еще покоится в песках Ирака. См.: Norriss S. Hetherington, Ancient Astronomy and Civilization (Tucson: Pachart, 1987. Р. 25–26.

(обратно)

137

См.: Cambridge Ancient History. Vol. 3. Рart 2. Cambridge: Cambridge University Press, 1969. Р. 285.

(обратно)

138

В 1790-е, во времена Французской революции, радикальные французские математики попытались проградуировать окружность, деля каждый квадрант на 100 частей, каждая из которых делилась еще на 10, но эта система не прижилась. С другой стороны, во французском языке число 80 обозначается словом quatre-vingt (“четыре-двадцать”), которое сохранилось с тех времен, когда наши предки использовали для счета пальцы на руках и на ногах, и, хотя к науке имеет мало отношения, оказалось гораздо долговечнее.

(обратно)

139

N. M. Swerdlow, The Babylonian Theory of the Planets. Princeton: Princeton University Press, 1998. Мне эта книга представляется очень полезной, но после выхода на нее обрушился шквал критики. В обществе исследователей Вавилона царят достаточно жестокие нравы. Стоят упоминания слова, сказанные мне Кристофером Уокером, большим экспертом по астрономии Вавилона: “Мы нащупали только первые нити паутины. На мой взгляд, дискуссия о том, что знали вавилоняне, до сих пор открыта: мы все движемся в потемках на ощупь”.

(обратно)

140

J. P. McEvoy, Eclipse: The Science and History of Nature’s Most Spectacular Phenomenon. London: Fourth Estate, 1999. Р. 63-64.

(обратно)

141

См.: Ronald A. Wells, Astronomy in Egypt, Walker ed., Astronomy Before the Telescope. Р. 29.

(обратно)

142

См.: Martin Isler, Sticks, Stones, and Shadows. Norman: University of Oklahoma Press, 2001. Р. 55 и 135. Геометрия, математика точек и прямых, кривых и поверхностей, получила свое название от древнегреческого слова, означающего землемерские работы:  – земля и  – меряю. Алгебра, напротив, происходит от арабского слова al-jabra со значением “восстановление” – при переносе в уравнении отрицательное число становилось положительным и возвращалось из небытия на свое место. Уже отсюда произошел и перенос в медицину. Костоправ в “Дон Кихоте” Сервантеса назывался по-испански алгебраистом, потому что он, так же как и математик, восстанавливал поврежденный орган.

(обратно)

143

Меры длины в Древнем мире – на самом деле вплоть до XVII века – не отличались единообразием. Стадия могла сильно варьироваться даже в рамках одного общества: по некоторым сведениям, она соответствовала дистанции, которую человек мог покрыть бегом на одном дыхании (примерно 190 ярдов), и она легла в основу расчета длины (и названия) спортивных стадионов. По другим источникам, это была стандартная длина борозды, 600 шагов; длина шага варьировалась, и соответственно менялась длина стадии. Известна легенда про английского короля Генриха II, который установил длину ярда, измерив расстояние от своего носа до большого пальца. У французов были сотни разных морских миль, у немцев – своя особая миля. Наконец, только в XVIII веке, потратив много усилий, в Европе удалось привести меры к относительному единообразию. Но до сих пор конкурируют мили и километры, а ювелиры вообще остаются обособленной профессией со своей системой весов: они используют тройскую унцию, которая восходит еще к Вильгельму Завоевателю и торговому городу Труа.

(обратно)

144

См.: Jacquetta Hopkins Hawkes, The First Great Civilizations: Life in Mesopotamia, the Indus Valley, and Egypt. London: Hutchinson, 1973. Р. 230-31; См. также: Otto E. Neugebauer and Richard A. Parker, Egyptian Astronomical Texts. Vol. III: Decans, Planets, Constellations and Zodiacs. Providence, R. I.: Brown Egyptological Studies 3, 1969.

(обратно)

145

См.: Климент Александрийский. Стромата. Книга 6. См. также: Encyclopedia of Religion. Р. 145.

(обратно)

146

См.: James P. Allen, Genesis in Egypt: The Philosophy of Ancient Egyptian Creation Accounts. New Haven, Conn.: Yale University Press, 1988. Р. 8, 12.

(обратно)

147

Там же. Р. 13-14. Семя Атума рождает жизнь: “У Атума восстало могучее естество, / Он взял свой пенис, / Чтобы достичь оргазма”. Греческий философ-стоик Зенон также придерживался биологической модели. Вначале не было ничего, кроме Бога, затем Бог создал различие внутри себя, но “содержащее” его самого во влаге. Это и есть живое “семя”, сотворившее космос.

(обратно)

148

Пер. О. Варшавер.

(обратно)

149

См.: Jacques Brunschwig and Geoffrey E. R. Lloyd, eds., Greek Thought: A Guide to Classical Knowledge. Cambridge: Harvard University Press, 2000. Р. 269.

(обратно)

150

См.: Christopher M. Linton, From Eudoxus to Einstein: A History of Mathematical Astronomy. Cambridge: Cambridge University Press, 2004. Р. 15.

(обратно)

151

D. R. Dicks, Early Greek Astronomy to Aristotle. N. Y.: Norton, 1970. Р. 29.

(обратно)

152

Платон добавляет менее льстящий анекдот: когда в юности Фалес “наблюдая небесные светила и заглядевшись наверх, упал в колодец, то какая-то фракиянка, миловидная и бойкая служанка, посмеялась над ним, что-де он стремится знать, что на небе, того же, что рядом и под ногами, не замечает” (пер. Т. Васильевой. – Прим. перев.). Это, видимо, следует считать первой в мире шуткой про рассеянного профессора.

(обратно)

153

См.: Will Durant, The Life of Greece. N. Y.: Simon and Schuster, 1939. Р. 337–38, 627 и 161.

(обратно)

154

См.: Thomas Heath, A History of Greek Mathematics. Vol. 1. N. Y.: Dover, 1981. Р. 176 и 178. Сэр Томас Хит служил секретарем Британского казначейства в 1920-е годы, а свободное время с блеском тратил на написание истории математики.

(обратно)

155

Пер. А. Пиотровского.

(обратно)

156

Метон еще легко отделался. Сократ, чье учение характеризовалось сильным авторитетом учителя, так раздражал Аристофана, что тот высмеял методы философа в “Облаках”. В одной сцене старый Стрепсиад приходит в “Мыслильню”, где видит Сократа в гамаке, погруженного в раздумья, а его ученики уставились в землю. Он спрашивает: “Зачем же в небо этот поднял задницу?” – а ему отвечают: “Считает звезды собственными средствами!”

(обратно)

157

См.: William Tarn, Hellenistic Civilization. London: Arnold, 1966. Р. 299, и Michael Fowler, How the Greeks Used Geometry to Understand the Stars, http://galileoandeinstein.physics.virginia.edu/lectures/greek_astro.htm

(обратно)

158

Аристотель. Сочинения. Этот дуализм сохранялся до времен Галилея.

(обратно)

159

Durant, Life of Greece. Р. 337.

(обратно)

160

Будучи центром сильного солнечного культа, Родос посвятил Солнцу четырехдневный фестиваль атлетических игр и в 284 году до н. э. воздвиг знаменитого колосса, одно из семи чудес света. Фигура бога Солнца возвышалась на 32 м и рухнула от землетрясения в 218 году до н. э. Чтобы убрать обломки, потребовалось девятьсот верблюдов.

(обратно)

161

См.: Otto E. Neugebauer, Studies in Civilization. Р. 25.

(обратно)

162

Nathan Sivin and Geoffrey Lloyd, The Way and the Word: Science and Medicine in Early China and Greece. New Haven and London: Yale University Press, 2002. Р. 101.

(обратно)

163

Timothy Ferris, Coming of Age in the Milky Way. N. Y.: Anchor, 1989. Р. 41. В примечании Феррис пишет: “Можно было бы написать вполне непротиворечивую историю развития идей, где упадок солнцепоклонничества – религии, которую император Константин отверг, перейдя в христианство, – вызвал бы темные века, а его последующее восстановление дало бы толчок к Возрождению”.

(обратно)

164

Dennis Rawlins, Astronomy and Astrology: The Ancient Conflict, Queen’s Quarterly 91/4. Winter. 1984. Р. 969–89.

(обратно)

165

“Книги” тогда были скорее свитками, по необходимости довольно короткими, в сегодняшней традиции длиной с главу. Для одного человека было не так сложно написать много книг, даже несколько десятков, за жизнь. Ливий написал одну книгу из 127 глав, оппонент Цезаря Варрон – 490, что в современных терминах составляет всего лишь 200–250 страниц. Для сравнения, Генри Джеймс написал около сорока книг, почти все довольно толстые. В каждом поколении находится хотя бы один писатель, который просто не может остановиться.

(обратно)

166

См.: Robert R. Newton, The Crime of Claudius Ptolemy (Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1997. Р. 76ff.

(обратно)

167

Colin A. Ronan, The Astronomers. London: Evans, 1964. Р. 91.

(обратно)

168

Там же. Р. 95.

(обратно)

169

См.: The Universe of Aristotle and Ptolemy, http://csep10.phys.utk.edu/astr161/lect/retrograde/aristotle.html

(обратно)

170

Пер. К. Свасьяна.

(обратно)

171

Franz Cumont, The Oriental Religions. N. Y.: Dover, 1956; первая публикация – 1911 год. Р. 134.

(обратно)

172

Joseph Needham, Science and Civilization in China. Cambridge: Cambridge University Press, 1959. Vol. 3. Р. 171.

(обратно)

173

Zou Yuanbiao, Da Xiguo Li Madou, в Yuan xue ji 3/39, Jonathan D. Spence, The Memory Palace of Matteo Ricci. London: Faber, 1985. Р. 151.

(обратно)

174

См.: Simon Winchester, Joseph Needham: The Man Who Loved China. N. Y.: HarperCollins, 2008. Р. 17–21. Винчестер добавляет: “А также заядлый курильщик и невероятный ловелас”.

(обратно)

175

См.: The New York Times. 1995. 27 марта.

(обратно)

176

См.: Horace Freeland Judson, China’s Drive for World-Class Science, MIT’s Technology Review January 2006. Когда у Нидема вышел первый том, именитые американские академики опубликовали возмущенные рецензии, называя чепухой идею о том, что китайские наука и технология сыграли хоть сколько-то значительную роль в истории, и предупреждая о том, что эта книга – часть “красной угрозы”.

(обратно)

177

См.: C. Ronan, Astronomy in China, Korea and Japan, Christopher Walker, ed., Astronomy Before the Telescope. London: British Museum Press, 1996. Р. 245–68.

(обратно)

178

Цит. по Needham, Science and Civilization in China. Р. 193.

(обратно)

179

См., напр., ст. 110 в Уголовных установлениях Тан с разъяснениями (“Тан люй шу и”). Цзюани 9–16. СПб., Петербургское востоковедение, 2001.

(обратно)

180

Согласно мифологии, Будда позвал всех зверей отмечать Новый год, но пришли только двенадцать: мышь, вол, тигр, кролик, дракон, змея, лошадь, овца, обезьяна, петух, собака и свинья (в этом порядке они и составляют сегодня китайский зодиак). Из благодарности он решил называть годы их именами, а люди стали наследовать характерные черты того животного, в год которого рождались.

(обратно)

181

Needham, Science and Civilization in China. Р. 406.

(обратно)

182

Там же. Р. 227.

(обратно)

183

Околополярной называется звезда, которая, будучи наблюдаемой с данной широты земного шара, никогда не заходит (то есть не исчезает за горизонтом), поскольку находится вблизи одного из небесных полюсов. Такие звезды видны из точки наблюдения всю ночь и каждую ночь на протяжении года – были бы видны и днем, если бы их не затмевал свет Солнца.

(обратно)

184

См.: Ancient Chinese Cosmology, по адресу www.astronomy.pomona.edu/archeo/china/china3.html

(обратно)

185

Vincent Cronin, The Wise Man from the West. N. Y.: Dutton, 1955. Р. 232.

(обратно)

186

Как и в большинстве культур, Солнце имело несколько имен, включая такие, как Сияющее Число (Яо Лин), Пунцовый Блеск (Чу Мин), Повелитель Востока (Тун Чунь), Великое Сияние (Та Мин), Ворон Янь и Капля Жемчуга. Нидем прибавляет, что в китайском высшем обществе было распространено использование многих синонимов “специально, чтобы сбить с толку непосвященных”. См.: Needham, Science and Civilization in China. Р. xlv.

(обратно)

187

Астролябия показывает идеальное небо, как оно должно выглядеть в данном месте в данное время. Это достигается нанесением изображений созведий на “панели” прибора и их удобной для поиска маркировкой. После настройки астролябии она показывает полное расположение созвездий на небе, что позволяет визуально решить многие астрономические задачи.

(обратно)

188

Christopher Cullen, Joseph Needham on Chinese Astronomy, Past and Present. 1980. № 87. Май. Р. 42. Каллен заканчивает свое эссе так: “Пальцы популяризаторов и компиляторов “междисциплинарного синтеза”, которые норовят выуживать разные факты из работ Нидема, наткнутся на немалое количество мышеловок, специально для них расставленных”. Спасибо за предупреждение.

(обратно)

189

Cronin, The Wise Man from the West. Р. 11. Нидем перечисляет сорок выдающихся изобретений за 30 тыс. лет – вплоть до 1500 года до н. э. и 287 изобретений с этого момента до 1700 года н. э.

(обратно)

190

Насколько древнекитайская астрономия оказалась обусловлена западным влиянием (если вообще обусловлена)? В 1986 году Пекинский дворцовый музей послал в Британский музей две лошадиные кости с просьбой о научном содействии. Обе кости содержали фрагменты клинописного текста, один из которых удалось идентифицировать – это была плохая копия с цилиндра (находящегося в Британском музее), описывающая завоевание Вавилона персидским царем Киром II в 539 году до н. э. Первоначально ученые предполагали, что надпись на кости с ее прямоугольной структурой и пиктографическими элементами была подделкой, но при длительном изучении эксперты подтвердили подлинность. Каким образом она могла оказаться в Пекине? В 1987 году в одном китайском историческом журнале появилась статья некоего Сюе Шеньвэя, врача традиционной медицины, умершего в весьма почтенном возрасте за год до публикации. Путешествуя по Восточному Китаю в 1928 году, он узнал об этих костях от местного ученого. Врач пристально следил за судьбой костей и через десять лет купил их у антиквара, который сообщил ему, что эти предметы родом из северо-западного Синьцзяна, из пустыни в окрестностях Гу Эрбаня: местные крестьяне называли такие кости костями дракона и использовали их для наматывания пряжи. Во время бурной культурной революции Сюе Шеньвэй закопал эти кости и выкопал их вновь, когда стало менее опасно, а в конце концов передал их в дворцовый музей перед смертью. (См.: Xue Shenwei, Journal of Ancient Civilizations. Vol. 2. Changchun, Jilin Province: IHAC Northeast Normal University, 1987, Brief Note on the Bone Cuneiform Inscriptions. Р. 131–34.) Синьцзян лежит на старом торговом пути, так что теоретически путешественники с Запада могли привезти эти кости. Я спрашивал одного руководящего научного сотрудника Британского музея, верно ли, что это открытие чрезвычайно важно. Он ответил: “О некоторых вещах мы предпочитаем публично не слишком распространяться” (частная беседа автора с Кристофером Уокером (отдел Древнего Ближнего Востока Британского музея), состоявшаяся 12 января 2006 года). Через шесть лет после того, как Пекин заполучил эти кости, в Кызылче были обнаружены 113 мумифицированных тел возрастом 3800 лет. Это место, известное как “земля необратимой смерти”, находится прямо на одном из основных отрезков Шелкового пути – сети дорог и караванных трактов общей протяженностью в 4 тыс. миль, служившей примерно с 500 года до н. э. до 1500 года н. э. главной трассой между Европой, Ближним Востоком, Индией и Китаем. Тела отличались длинными носами, удлиненными черепами и глубоко посаженными глазами – типичные европеоидные черты – и даже светлыми волосами. Кызылча в пустыне Такла-Макан в Таримском бассейне (современный Синьцзян), находящаяся между пустыней Гоби на северо-востоке и Гималаями на юге, – одно из четырех мест, где были найдены тела, причем находки не единичные, а групповые – по 30 и более тел, что свидетельствует о постоянных поселениях, а не отдельных путниках. Виктор Х. Майр, профессор китаистики в Университете Пенсильвании, считает, что серьезное перемещение людей между Востоком и Западом (в обе стороны) началось еще 3980 лет назад. Могли ли караваны переносить среди прочего и научные знания? На этот вопрос нет ответа, и китайское правительство препятствует дальнейшим исследованиям, но известно, что по меньшей мере две таримские мумии были одеты в шелковые одежды, украшенные картой звездного неба и древним астрономическим текстом, возможно финикийским (см.: Ivan Hadingham, The Mummies of Xinjiang, Discover. Vol. 15. 1994. Апрель. № 68; см. также: Draunhelm, Ulghur – I Ulgur Mummies Say ‘No’ to China, East Bay Monthly. Vol. 29. № 3 (декабрь 1998); Edward Wong, The Dead Tell a Tale China Doesn’t Care to Listen To, The New York Times. 2008. 19 ноября. A6; Elizabeth Wayland Barber, The Mummies of ?r?imchi. N Y: Norton, 1999 и Nicholas Wade, A Host of Mummies, A Forest of Secrts. The New York Times. 2010. 16 марта. D₁).

(обратно)

191

Cronin, Wise Man from the West,. Р. 100.

(обратно)

192

Там же. Р. 192-93.

(обратно)

193

Needham, Science and Civilization in China. Р. 239, 220.

(обратно)

194

См.: Edward Rothstein, A Big Map That Shrank the World, The New York Times. 2010. 20 января. C₁ и C₇.

(обратно)

195

“В поздние периоды Византийской империи, – писал историк Беверли Грейвз Майерс, – небесный двор находил свое земное отражение в императорском дворе. Евнухи, окружавшие императора, представителя Бога на земле, с их ослепительно белыми одеждами и блестящими безбородыми лицами выступали аналогами ангелов” (см.: Eunuchs, Sleuths and Otherwise, http://cruelmusic.blogspot.com/2008/04/eunuchs-sleuths-and-otherwise.html, 2008. 21 апреля). Сунь Яотин, последний дворцовый евнух, умер недавно, в 1996 году, в возрасте девяноста трех лет.

(обратно)

196

Cronin, Wise Man from the West. Р. 140-42. В целом это и есть точка зрения Кронина с некоторыми небольшими отличиями.

(обратно)

197

Fan Tsen-Chung, Dr. Johnson and Chinese Culture. London: The China Society, 1945. Р. 9.

(обратно)

198

Пер. И. Тхоржевского.

(обратно)

199

Пер. И. Крачковского.

(обратно)

200

Arthur Koestler, The Sleepwalkers. London: Hutchinson, 1959. Р. 105.

(обратно)

201

См.: статью по арабской астрономии: J. J. O’Connor, Е. F. Robertson, www-history.mcs.st-andrews.ac.uk/Biographies/Sinan.html

(обратно)

202

“Халиф” происходит от араб. khalifa (“наместник, заместитель”), в частности, наследник Мухаммеда. Это значение определяет и роль человека с данным титулом: он должен править согласно Корану и традициям Пророка. Слово редко использовалось для обозначения чего-либо, кроме лидера всей суннитской общины.

(обратно)

203

См.: Mohammad Ilyas, Islamic Astronomy and Science Development: Glorious Past, Challenging Future. Petaling Jaya, Selangor Darul Ehsan, Malaysia: Pelanduk Publications, 1996. Р. 22.

(обратно)

204

Забавное эхо Корана обнаруживается в романе “Белые зубы” Зеди Смит, когда близнецы Миллат и Маджид встречаются в аудитории “в университете, красном кирпичном здании на юго-восточном берегу Темзы”: “Миллат выстраивает из стульев модель Солнечной системы, точно описанной в Коране столетиями раньше, чем западной наукой” (пер. О. Качановой, М. Мельниченко. – Прим. перев.).

(обратно)

205

М. A. R. Khan, A Survey of Muslim Contributions to Science and Culture. Ashraf, Lahore: Internet edition. Р. 14. См. также: David A. King, Astronomy in the Service of Islam. Brookfield, Vt: Variorum, 1993. Р. 246.

(обратно)

206

Ilyas, Islamic Astronomy. Р. 253. См. также: Aspects of Applied Science in Mosques and Monasteries в Science and Theology in Medieval Islam, Judaism, и Christendom international symposium, Madison, Wisconsin. 15-17 апреля 1993 года.

(обратно)

207

Кааба в действительности является доисламской языческой святыней, ее происхождение и датировка не определены; она находится в центральном дворе большой мечети Аль-Харам, ее высота составляет около 50 футов, а ширина – 35. В стену куба вмонтирован большой черный камень, по предположениям ученых, метеоритного происхождения, который целуют паломники.

(обратно)

208

David A. King, Islamic Astronomy, Christopher Walker, ed., Astronomy Before the Telescope. London: British Museum Press, 1996. Р. 160.

(обратно)

209

Ilyas, Islamic Astronomy. Р. 1-2. Должность муваккита, астронома при мечети, возникла в XIII веке в Египте. Как следствие, большинство египетских и сирийских астрономов следующие два века были муваккитами.

(обратно)

210

См. также: Otto Neugebauer, The Early History of the Astrolabe, в Astronomy and History: Selected Essays. Berlin: Springer, 1983. Р. 279. Хорошее описание астролябии встречается в Edward Rutherford, London. London: Century 1997. Р. 340.

(обратно)

211

Ассасины – террористическая и особенно кровожадная религиозная секта, основанная в 1090 году противниками Аббасидов. Амин Маалуф в своей истории ассасинов пишет: “Полное безразличие, с которым члены секты позволяли себя убивать, внушало современникам мысль, что убийц предварительно опьянили гашишем. Поэтому их стали называть “гашишьюн” или “гашишин”, это слово потом превратилось в “ассасин” и скоро стало привычным во многих языках” (цит. по Маалуф А. Крестовые походы глазами арабов. М.: Латтес, 2oo6. Пер. И. Лащука. – Прим. перев).

(обратно)

212

Abdul-Qasim Said ibn Ahmad, The Categories of Nations, цит. по Neugebauer, The Transmission of Planetary Theories in Ancient and Medieval Astronomy // Christpher Walker, ed., Astronomy and History. Р. 3, 129.

(обратно)

213

Одним из слов для обозначения яркости в “Джьотиша-веданге” является “цитрус”. Вполне резонно предположить, что цитрусовые фрукты получили родовое имя от своего солнечного цвета. И когда Эрида, богиня распри, бросила яблоко раздора – это тоже был апельсин (в греч. chrisomilia – золотое яблоко). (Необоснованное сопоставление с апельсином, не подтвержденное никакими источниками. По косвенным данным, миф о яблоке, брошенном Эридой на брачном пире Пелея и Фетиды, должен был излагаться в поэме “Киприи”, входящей в так называемый троянский цикл, но от нее сохранилось лишь несколько строк, и среди них нет упоминания ни одного плода. Др.-греч. ?????????? – это сорт айвы, по свидетельству Плиния Ст. (Plinius Maior. Naturalis Historia, 15, 10). А приведенная автором греческая форма является новогреческим словом. – Прим. перев.)

(обратно)

214

См.: Christopher M. Linton, From Eudoxus to Einstein: A History of Mathematical Astronomy. Cambridge: Cambridge University Press, 2004. Р. 85.

(обратно)

215

Otto Neugebauer, A History of Ancient Mathematical Astronomy. Berlin: Springer, 1975. Р. 127.

(обратно)

216

Джайнизм, или джайн-дхарма, возник в VI веке до н. э. как оппозиция индуизму. Джайнизм проповедует ненанесение вреда всем живым существам, включая животных и насекомых, как потенциально божественным и выступает против насилия. Неожиданным для атеистической религии образом джайнизм также учит, что не следует есть, пить или путешествовать после захода солнца. Сегодня в Индии насчитывается 5,2 млн джайнов, они встречаются во всех индийских штатах, кроме одного.

(обратно)

217

См.: David Pingree, Astronomy in India, in Christopher Walker, ed., Astronomy Before the Telescope. London: British Museum Press, 1996. Р. 123–42.

(обратно)

218

Влияние великого ученого не ослабевает и сегодня. В начале 2008 года нью-йоркская семья отдала своего сына в небольшой детский сад в Бруклине. Семерых детей в его группе звали Птолемеями.

(обратно)

219

См.: John Henry, Moving Heaven and Earth. Cambridge: Icon Books, 2001. Р. 41.

(обратно)

220

Пер. Киевской духовной академии.

(обратно)

221

John David North, Stars, Minds, and Fate: Essays in Ancient and Medieval Cosmology. London: Hambledon Press, 1989. Р. 403.

(обратно)

222

Знаменитый монолог “Весь мир – театр” (из шекспировской пьесы “Как вам это понравится”, 1599 год) частично соотносится с астрологическим прочтением семи возрастов человека, каждый из которых проходил под знаком одной из семи планет. Солнце наблюдало за “ранней зрелостью” – от двадцати трех до сорока одного года. См.: Neugebauer, A History of Ancient Mathematical Astronomy. Р. 943.

(обратно)

223

См.: Encyclopedia Britannica, 11th ed. (1910). Vol. 3. Р. 153.

(обратно)

224

См.: Koestler, The Sleepwalkers. Р. 110.

(обратно)

225

Пер. И. Веселовского.

(обратно)

226

Martin Luther, Works. Vol. 22. Р. 1543.

(обратно)

227

Американский комик, вместе со своими братьями входил в знаменитую труппу “Братья Маркс”.

(обратно)

228

Groucho Marx, The Groucho Letters. London: Sphere, 1967. Р. 10.

(обратно)

229

В 1956 году авторитетный учебник истории Томаса Бейли The American Pageant объявил, что “суеверные матросы Колумба… были все более недовольны… потому что боялись заплывать за край мира”. См.: Thomas A. Bailey, The American Pageant: A History of the Republic, 13th ed. Boston: Houghton Mifflin, 2006. Гл. 1. И Толкиен (со своим Средиземьем), и Льюис (со своей Нарнией) вводили плоский мир в своих книгах, а уже совсем недавно в Миссисипи был уволен директор школы, объяснявший ученикам, что Земля круглая. Впрочем, всегда можно обратиться и к скетчу “Монти Пайтона” The Crimson Permanent Assurance, где офис, превращенный в пиратский корабль, падает за край земли.

(обратно)

230

William Manchester, A World Lit Only by Fire. Boston: Little, Brown, 1992. Р. 89.

(обратно)

231

См.: Christopher M. Linton, From Eudoxus to Einstein: A History of Mathematical Astronomy. Cambridge: Cambridge University Press, 2004. Р. 116.

(обратно)

232

Книга была напечатана в Виттенберге, в том же университете, куда Шекспир сослал бездельника Гамлета. Коперник был не одинок в своем нежелании печататься: Дарвин продержал “Происхождение видов” в ящике стола целых пятнадцать лет.

(обратно)

233

Dava Sobel, Galileo’s Daughter. N. Y.: Penguin, 2000. Р. 59.

(обратно)

234

См.: Thomas Heath, A History of Greek Mathematics. Р. 301. Опущенный фрагмент гласил: “Филолай считал, что Земля движется, а по некоторым сведениям, даже Аристарх Самосский был того же мнения”. Можно также задаться вопросом, что сделал бы Коперник с утверждением Леонардо да Винчи: “Солнце неподвижно… Земля не является ни центром Солнечной орбиты, ни центром вселенной” (Notebooks I. Р. 310, 298).

(обратно)

235

См.: Нав. 10:12–13 и Екк. 1:4–5.

(обратно)

236

Patrick Moore, Christopher Walker, ed., Astronomy Before the Telescope. London: British Museum Press, 1996. Р. 10.

(обратно)

237

См.: Garrett Hardin, Rewards of Pejoristic Thinking. 1977. www.garretthardin-society.org/articles/art_rewards_perjoristic_thinking.html

(обратно)

238

Otto Neugebauer, On the Planetary Theory of Copernicus, Otto Neugebauer, ed., Astronomy and History. Р. 103. Эта работа тщательно разбирает множество случаев, когда Коперник придерживался результатов Птолемеевых вычислений. Имеется также интересная дискуссия о том, до каких пределов мог простираться плагиат Коперника в отношении арабских теорем: Dick Teresi, Lost Discoveries. N. Y.: Simon and Schuster, 2002. Р. 3–5.

(обратно)

239

Arthur Koestler, The Sleepwalkers. London: Hutchison, 1959. Р. 202.

(обратно)

240

Юпитер с Сатурном не только самые большие планеты солнечной системы, но и самые далекие из видимых невооруженным глазом. Согласно одной из теорий, их соединение в VII веке до н. э. образовало так называемую Вифлеемскую звезду, предвещавшую пришествие Мессии. В следующий раз соединение этих планет произойдет 21 декабря 2020 года.

(обратно)

241

Во многих других отношениях Тихо вел себя более типично для молодого человека своего времени. На Рождество 1566 года, пребывая в Ростокском университете, он, будучи навеселе, ввязался в ссору, которая привела к дуэли в темноте на палашах. Его соперник отсек значительную часть носа Тихо, и астроном был вынужден до конца жизни носить протез. В 1901 году могилу астронома вскрывали для экспертизы останков, и медэксперты засвидетельствовали следы меди – видимо, протез был медным. Историки даже строили предположения, что для ежедневного использования у ученого был медный протез, а по специальным случаям он использовал более дорогой, из драгоценных металлов.

(обратно)

242

Tycho Brahe, An Oration on Mathematical Principles, quoted in Linton, From Eudoxus to Einstein. Р. 155.

(обратно)

243

John Robert Christianson, On Tycho’s Island: Tycho Brahe and His Assistants, 1570–1601. N. Y.: Cambridge University Press, 2000. Р. 82.

(обратно)

244

Именно в это время – точнее, в 1592 году – два кузена Тихо Браге со стороны жены, Фредерик Розенкранц и Кнут Гильденстерн (чья фамилия переводится как “золотая звезда”), отправились в Англию с дипломатической миссией, во время которой Шекспир, видимо, узнал об их существовании и ввел их в качестве царедворцев-проходимцев в свою пьесу “Гамлет” (законченную в 1601 году). Этот портрет, возможно, был недалек от истины, во всяком случае, про Розенкранца было известно, что ранее от него забеременела фрейлина, за что он был приговорен к лишению титула и отсечению двух пальцев. Он избежал наказания, записавшись в турецкий поход. Том Стоппард повторно обессмертил обоих придворных в своей пьесе “Розенкранц и Гильденстерн мертвы”.

(обратно)

245

Koestler, The Sleepwalkers. Р. 302.

(обратно)

246

В этом отношении Кеплер возвращался к пифагорейскому учению о небесной гармонии, согласно которому небесные сферы звучали во время своего вращения. Кеплер осознал, что предыдущая небесная схема, считавшаяся самой гармоничной из возможных – постоянное круговое вращение – может производить только однотонный звук для каждой сферы; небесные тела, движущиеся на разных скоростях, могли извлекать больше нот, которые в соединении с нотами прочих тел производили бы сложные полифонические гармонии – гораздо более полная система.

(обратно)

247

Пер. Э. Липецкой.

(обратно)

248

Пер. О. Шейнина.

(обратно)

249

Подзаголовок книги “Небесная физика” подразумевает исследования, которые поражали своей парадоксальностью современников Кеплера. Первая публикация книги была практически полностью проигнорирована. См. также: Owen Gingerich, The Book Nobody Read. N. Y.: Walker, 2004.

(обратно)

250

Owen Gingerich, The Book Nobody Read. Р. 168, 47. В своем увлекательном изложении Джинджрич не только развеивает то, что называет “мифом об эпициклах к эпициклам”, но и пренебрежительно отзывается о кестлеровской теории научного прогресса: “Некоторые критики считают, что его книгу следовало бы назвать The Sleepwalker (“Лунатик”), поскольку у автора нашелся лишь один хороший пример ученого, бредущего на ощупь, – сам Кеплер. Некоторые же наиболее проницательные критики считают, что примеров и того меньше, что подтверждается современной наукой” (р 49). Возможно, некоторые ученые возмущаются сравнением с лунатиками, но факт остается фактом – многие важные открытия происходят в заброшенных областях, и Кестлер делал акцент именно на этом.

(обратно)

251

Здесь и далее – пер. Л. Копелева.

(обратно)

252

Brian Clegg, Light Years: An Exploration of Mankind’s Enduring Fascination with Light. London: Piatkus, 2001. Р. 74.

(обратно)

253

См.: Dennis Overbye, A Telescope to the Past as Galileo Visits U. S., The New York Times. 2009. 28 марта. A8. Впрочем, коллега Галилея Чезаре Кремонини, профессор натурфилософии, получал 2 тыс. флоринов в год: математики все еще ценились ниже философов.

(обратно)

254

Timothy Ferris, Coming of Age in the Milky Way. N. Y.: Anchor, 1989. Р. 84.

(обратно)

255

Clegg, Light Years. Р. 54–55.

(обратно)

256

Увеличительные стекла распространились еще в XIII веке, но они были очень громоздкими и использовались в основном для письма. Венецианские мастера начали делать маленькие круглые линзы, выпуклые с обеих сторон, для ношения в рамке: так появились очки. По причине их сходства с чечевицей их стали называть “стеклянной чечевицей”, от латинского слова lens (“чечевица”) и само слово “линза”.

(обратно)

257

N. M. Swerdlow, Galileo’s Discoveries with the Telescope and Their Evidence for the Copernican Theory, The Cambridge Companion to Galileo, ed. Peter Machame. Cambridge: Cambridge University Press, 1998. Р. 244–45.

(обратно)

258

Используемое в английском слово satellite (“сателлит”) происходит от лат. satelles (“сопровождающий”) и впервые было использовано в астрономическом значении в письме Кеплера Галилею летом 1610 года. Почти сразу вслед за этим без явных причин Галилей прервал все контакты. Галилей всю жизнь отказывался признавать кеплеровские законы эллиптических орбит; по его мнению, все в небесах вращалось по окружностям.

(обратно)

259

См.: Discoveries and Opinions of Galileo, ed. Stillman Drake. N. Y.: Doubleday, 1957. Р. 87–144.

(обратно)

260

Во время торжественного приема один из гостей ввел в обращение слово “телескоп”, греческий перевод понятия “далековидящий”. В неопубликованном сценарии Стоппарда о Галилее ученый-иезуит Роберт Беллармин изящно подмечает: “Как жестоко было заставить греков дать имя инструменту, который вы обращаете против их космоса”. Телескоп Галилея сохранился в одном популярном визуальном устройстве – в театральном бинокле. В современной их форме они появились в Вене в 1823 году – два простейших галилеевских телескопа с перемычкой посередине.

(обратно)

261

Один из брехтовских персонажей говорил, что Галилей пишет на “на языке торговок рыбой и торговцев шерстью”. Возможно, и так, но он владел и другими языками и знал, когда их использовать.

(обратно)

262

H. L. Mencken, A Treatise on Right and Wrong. N. Y.: Knopf, 1934. Р. 279.

(обратно)

263

Koestler, The Sleepwalkers. Р. 483.

(обратно)

264

Ludovico Geymonat, Galileo Galilei: A Biography and Enquiry into His Philosophy of Science, trans. Stillman Drake. N. Y.: McGraw-Hill, 1965. Р. 73.

(обратно)

265

Пер. А. Штейнберга.

(обратно)

266

См.: George Sim Johnston, The Galileo Affair, www.catholiceducation.org/articles/ history/world/wh0005.html. Роджер Бэкон, Джордано Бруно и другие ученые, заключенные или казненные за свои взгляды, вряд ли согласились бы с Уайтхедом, но в одном он прав: Галилей легко отделался легко.

(обратно)

267

См.: Richard S. Westfall, Essays on the Trial of Galileo (Vatican Observatory Foundation, 1989. Р. V; и Richard Owen, Sarah Delaney, Vatican Recants with a Statue of Galileo, London. Times. 2008. 4 марта. Р. 11, где цитируется папа, который, будучи кардиналом, в одной речи в 1990 году отозвался о процессе Галилея как о справедливом. Позднее Ватикан сообщил, что его неверно процитировали.

(обратно)

268

Пер. С. Вавилова.

(обратно)

269

Richard S. Westfall, Never at Rest: A Biography of Isaac Newton. Cambridge: Cambridge University Press, 1983. Р. 10.

(обратно)

270

Там же. Р. 581.

(обратно)

271

Albert Einstein, What Is the Theory of Relativity? London. Times. 1919. 28 ноября.

(обратно)

272

John Herivel, The Background to Newton’s Principia. Oxford: Clarendon Press, 1965. Р. 67.

(обратно)

273

История о яблоке возникла из серии “рассказов современников”, первым из которых оказался “Опыт об эпической поэзии” Вольтера. “[Ньютон] прогуливался по своему саду и, увидев плод, падающий с дерева, погрузился в глубокие размышления” (пер. Е. Дашковой. – Прим. перев.). Похожие рассказы появляются в воспоминаниях людей, знавших ученого. Так, об этом пишет племянница Ньютона Кэтрин Бартон (предмет романтических воздыханий Джонатана Свифта), а первый биограф Ньютона Уильям Стакли недвусмысленно заявляет, что “идея тяготения пришла к нему в голову… будучи вызвана падением яблока” (см.: William Stukeley, Memoirs of Sir Isaac Newton’s Life. London: Taylor & Francis, reprint 1936. Р. 20). Неизвестно, есть ли за этой историей какой-то реальный факт (письменный стол в спальне Ньютона стоит лицом к фруктовому саду), но несомненным ее последствием является наименование одного яблочного сорта – пепин Ньютона.

(обратно)

274

См.: David Whitehouse, The Sun: A Biography. West Sussex: Wiley, 2005. Р. 71–72.

(обратно)

275

См.: R. L. Gregory, Eye and Brain: The Psychology of Seeing. London: Weidenfeld, 1966. Р. 16.

(обратно)

276

Элиаде М. Очерки сравнительного религиоведения. М.: Ладомир, 2000. Пер. Г. С. Старостина. С. 130. Из многочисленных мнемонических стишков для запоминания цветов радуги мой фаворит этот: Richard Of York Gained Battles In Vain (русскоязычный вариант – Каждый Охотник Желает Знать, Где Сидит Фазан. – Прим. перев.)

(обратно)

277

Радужный флаг остается символом прогрессивных веяний, среди них – движение за права гомосексуальных меньшинств, у которых разные цвета символизируют разнообразие, а “Встречи племен радуги” (или просто “Радуги”) – это традиционные собрания хиппи, которые собираются на общественной территории для продвижения идей мира и общественного согласия. Единственная радуга с предположительно дурными свойствами связана с Луной – так называемая лунная радуга, которая появляется в дождливые лунные ночи, всегда с противоположной от Луны стороны. Как правило, она тусклее дневной и у нее почти неразличимы цвета. Моряки верят, что она предвещает смерть на корабле.

(обратно)

278

См.: Gerald Weissmann, Wordsworth at the Barbican, Hospital Practice (1987) 22:84, цит. в: Raymond Tallis, Newton’s Sleep. Р. 21. Оригинальный источник – дневники Бенджамина Хейдона.

(обратно)

279

Ньютон не был одинок в своих размышлениях. Еще в IV веке н. э. китайский философ Гэ Хун писал: “Человеческий глаз слеп к цветам, а зрачок близорук, поэтому небеса кажутся нам темно-синими. Так и желтые горы при взгляде сбоку на большом расстоянии кажутся синими” (см.: Joseph Needham, Science and Civilization in China. Vol. 3 (Cambridge: Cambridge University Press, 1959. Р. 219). Только в 1870 году британский физик Джон Тиндаль обнаружил, что синий свет рассеивается лучше, чем красный, что и объясняет такую окраску ясного неба. В 1810 году Гете – помимо своего литературного гения довольно значительный ученый – опубликовал 1400-страничный трактат, озаглавленный Z?r Farbenlehre (“Учение о цвете”), где он переформулировал определения Ньютона. Ньютон воспринимал цвет как физический механизм: свет отражается от объекта и попадает в наш глаз. Гете же предполагал, что ощущение цвета, достигающее нашего мозга, обусловлено также устройством зрения и тем, как наш разум обрабатывает информацию. Он утверждал: то, что мы видим, зависит от наблюдаемого объекта, освещения и не в последнюю очередь – от нашего восприятия.

(обратно)

280

У Ньютона почти не было друзей, но Галлей, сам по себе выдающийся астроном и физик, был ему другом. В 1705 году он установил, что признаки одной кометы, появившейся в 1682 году, были очень похожи на признаки комет, появлявшихся в 1531-м и 1607-м. Галлей сделал вывод, что это не три кометы, а одна, возвращающаяся каждые неполные семьдесят шесть лет, и предсказал ее появление в 1758 году, что и произошло. Хотя ни Галлей, ни Ньютон не дожили до ее триумфального появления, сам факт наличия у кометы постоянной орбиты резко усилил аргументы в пользу ньютонова понимания тяготения. Как считает Оуэн Джинджрич, Галлею повезло, что “его” комета была настолько яркой (из примерно ста сорока периодических комет, известных на сегодня), что ее можно было опознать без помощи телескопа. В ближайшей к Земле точке она светила с яркостью в четверть Луны. Расчеты Галлея позволили проследить в истории более ранние появления кометы. Китайские астрономы наблюдали ее в 240 году до н. э., а возможно, даже в 2467 году до н. э. В вавилонских табличках встречается запись о ней в 164 году до н. э., а гобелен из Байе датируется 1066 годом н. э. Самые недавние визиты кометы Галлея (как ее немедленно назвали в 1758 году) состоялись в 1910-м и в 1986-м, а ближайший придется на 2061 год.

(обратно)

281

Неопубликованное наследие Ньютона насчитывает около 2,7 млн слов, включая сотни страниц, посвященных религии. Он благоразумно держал их в секрете: принадлежа к англиканской церкви, Ньютон полагал, что почитать Христа за Сына Божьего есть грех, а Святая Троица – ересь, и эта позиция могла сильно осложнить его жизнь. Его архив сохранялся в частных руках до 1936 года, когда его частями начали продавать на аукционе Sotheby’s. Одним из покупателей стал экономист Джон Мэйнард Кейнс, который приобрел большинство сочинений по алхимии – главным образом для их спасения – и, по слухам, читал их в такси по дороге с одного заседания Казначейства на другое (Peter Dizikes, Word for Word on the Web, Isaac Newton’s Secret Musings, The New York Times. 2003. 12 июня). Выступая перед Королевским обществом, Кейнс сообщил, что видел в Ньютоне “последнего из магов, последнего из вавилонян и шумеров” (John Maynard Keynes, Newton, the Man, The Royal Society Newton Tercentenary Celebrations. Cambridge: Cambridge University Press, 1947. Р. 27).

(обратно)

282

Пер. А. Штейнберга.

(обратно)

283

James Gleick, Isaac Newton. N. Y.: Pantheon, 2003. Выразительное исследование Глика – источник многих биографических деталей в этой главе.

(обратно)

284

Венера пересекает Солнце четырежды за 243-летний цикл. Прохождения соединяются в две пары (внутри них интервал составляет всего восемь лет), расстояния между которыми составляют 121,5 и 105,5 года. Иногда “двойные прохождения” не случаются, потому что Венера не в точности проходит по линии Солнце – Земля; так было в 416, 659, 902, 1145 и 1388 годах н. э.

(обратно)

285

Donald Fernie, The Whisper and the Vision: The Voyages of the Astronomers. Toronto: Clarke, Irwin, 1976. Р. 10.

(обратно)

286

См.: Lt. Cdr. Rupert Thomas Gould, Jeremiah Horrox, Astronomer: A Paper Read Before Ye Sette of Odd Volumes on 28 November at Oddino’s Imperial Restaurant. London: Huggins and Co., 1923. Р. 23–24. Поскольку диаметр Солнца в сто десять раз превышает диаметр Венеры, силуэт пересекающей Солнце планеты виден на фоне разных частей солнечного диска при наблюдении из разных точек Земли. Если известно расстояние между этими точками, то простая геометрия даст расстояние до Венеры: это называется триангуляцией или параллаксом. Как люди на расстоянии в сотни миль сравнят свои наблюдения? Им следует договориться о наблюдении за конкретной стадией прохождения, условиться о точном времени наблюдений и отметить точные положения Венеры на солнечном диске.

(обратно)

287

См.: Tony Horwitz, A Week Before the Mast, The New Yorker. 2002. 20 июля. Р. 42.

(обратно)

288

См.: Richard Holmes, The Age of Wonder. London: Harper, 2008. Р. 17.

(обратно)

289

Проблема, известная как “эффект черной капли”, видимо, была вызвана рефракцией.

(обратно)

290

This is the pipe that pierces the dam / that holds back the universe / that takes off some of the pressure, / keeping the weight of the unknown / from breaking through. Ted Kooser, Delights and Shadows. Port Townsend, Wash.: Copper Canyon Press, 2004. Р. 62.

(обратно)

291

См.: Karl Hufbauer, Exploring the Sun: Solar Science Since Galileo. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1993. Р. 33.

(обратно)

292

Fanny Burney, Diary. 1786. Сентябрь. Р. 169–70.

(обратно)

293

Световой год – мера не времени, а расстояния: дистанция, которую свет покрывает за один год, около 5,9 трлн миль (9,5 трлн км), или расстояние от Земли до Солнца, пройденное 63 тыс. раз.

(обратно)

294

См.: Stuart Clark, The Sun Kings: The Unexpected Tragedy of Richard Carrington and the Tale of How Modern Astronomy Began. Princeton, N. J.: Princeton University Press, 2007. Р. 35.

(обратно)

295

Christopher M. Linton, From Eudoxus to Einstein: A History of Mathematical Astronomy. Cambridge: Cambridge University Press, 2004. Р. 360.

(обратно)

296

Pierre-Simon Laplace, Oeuvres Compl?tes. Paris, 1884. Vol. VI. Р. 478 и Vol. VII. Р. 121.

(обратно)

297

Пер. С. Хоружего, В. Хинкиса.

(обратно)

298

J. C. Beaglehole, The Life of Captain James Cook. Stanford: Stanford University Press, 1974. Р. 87.

(обратно)

299

За последние 2000 лет не осталось ни одного места в Британии и Ирландии, где не наблюдалось бы полного затмения, за исключением небольшого участка в районе города Дингл на западном побережье Ирландии. А вот неведомый остров Ла-Бланкия, к северу от Венесуэлы, затемняется двумя затмениями каждые 3,5 года, а небольшой пятачок в Яванском море видит четыре затмения каждые четырнадцать лет. Точка с координатами 29° E and 23° 30’ N в пустыне южного Египта может похвастаться пятью затмениями в интервале тридцати двух лет: 14 февраля 2325 года, 20 июня 2327 года, 5 февраля 2334 года, 31 июля 2353 года и 23 ноября 2356 года (см.: Sky and Telescope. 2000. Апрель. Р. 63–65).

(обратно)

300

См.: Agnes M. Clerke, A Popular History of Astronomy During the Nineteenth Century. London: A. & C. Black, 1893. Р. 74.

(обратно)

301

Mabel Loomis Todd, Total Eclipses of the Sun. Boston, 1894. Р. 110.

(обратно)

302

Пер. Н. Маркович.

(обратно)

303

Весь этот эпизод в первоначальных изданиях получил печальную славу, поскольку был полон ошибок: затмение не могло проходить одновременно по британским островам и Южной Африкой; перед затмением наблюдалось полнолуние, хотя солнечные затмения происходят только при новой луне; само полное затмение протекало целый час или больше. В ранних изданиях затмение было солнечным, что придавало больший драматизм всем событиям, но было принесено в жертву ради правдоподобности.

(обратно)

304

Пер. К. Чуковского.

(обратно)

305

См.: John B. Duff and Peter M. Mitchell, eds., The Nat Turner Rebellion. N. Y.: Harper and Row, 1971. Р. 19.

(обратно)

306

Пер. В. Бошняка.

(обратно)

307

Paul D. Bailey, Wovoka, the Indian Messiah. Los Angeles: Westerlore Press, 1957. Р. 93–94.

(обратно)

308

Пер. Л. Володарской.

(обратно)

309

Вулф использовала пережитый опыт еще раз в “Солнце и рыбе”, а также в “Волнах” (1931), где она воссоздала этот экстатический момент в кульминационной сцене в Хэмптон-корте.

(обратно)

310

Isaac Asimov, New Stars, he Relativity of Wrong. N. Y.: Doubleday, 1988. Р. 138.

(обратно)

311

Stephen Jay Gould, Happy Thoughts on a Sunny Day in New York City, Dinosaur in a Haystack. N. Y.: Harmony Books, 1985. Р. 3.

(обратно)

312

John Updike, The Early Stories, 1953–75. N. Y.: Knopf, 2003. Р. 645–46.

(обратно)

313

См.: Jay M. Pasachoff, Solar-Eclipse Science: Still Going Strong, Sky and Telescope. 2001. Февраль. Р. 40–45.

(обратно)

314

Эйнштейн А. Собрание научных трудов. Т. 1. Теория относительности. М.: Наука, 1965.

(обратно)

315

См.: Christopher M. Linton, From Eudoxus to Einstein: A History of Mathematical Astronomy. Cambridge: Cambridge University Press, 2004. Р. 450.

(обратно)

316

A. S. Eddington, Obituary Notices, Fellows of the Royal Society. Vol. 3. 1940. № 8. Январь. Р. 167.

(обратно)

317

Paul Johnson, Modern Times. London: Weidenfeld, 1999. Р. 2–4. См. также первую главу в: Nicholas Mosley, Hopeful Monsters. N. Y.: Vintage, 2000. Р. 26, где разбирается весь этот эпизод.

(обратно)

318

См.: Ronald W. Clark, Einstein: The Life and Times. London: Hodder, 1973. Р. 225; см. также: Arthur I. Miller, Empire of the Stars: Obsession, Friendship and Betrayal in the Quest for Black Holes. Boston: Houghton Mifflin, 2005. Р. 51–52.

(обратно)

319

Thomas Crump, Solar Eclipse. London: Constable, 1995.

(обратно)

320

Пер. Ф. Петровского.

(обратно)

321

См.: Jim Baggott, The First War of Physics: The Secret History of the Atomic Bomb, 1939–1949. N. Y.: Pegasus Books, 2010.

(обратно)

322

См.: Catholic Encyclopedia, статья Angelo Secchi.

(обратно)

323

В первой четверти XIX века немецкий астроном Ольберс сформулировал парадокс, названный его именем: если во вселенной бесконечное число звезд, то у нас не будет темного неба над головой, оно все будет равномерно блистать, а мы просто утонем – на самом деле даже никогда не возникнем – в этом океане звездной энергии (см.: The New York Times. Science section. 2006. 11 июля). Хорошее объяснение того, почему это не наблюдается, дает аутичный подросток Кристофер Бун в романе Марка Хэддона “Загадочное ночное убийство собаки”: “И потом я задумался о том, что ученые долгое время недоумевали, почему небо по ночам темное. Ведь там, во Вселенной, находятся миллиарды звезд. Звезды есть повсюду, куда бы вы ни посмотрели, во всех направлениях. Так что небо должно быть озарено звездным светом, поскольку свет движется очень быстро и рано или поздно должен достигнуть Земли. И мало что может остановить его движение. Но потом ученые выяснили, что наша Вселенная постоянно расширяется и звезды отдаляются друг от друга. Это явление называется Большой взрыв, и чем дальше от нас находятся звезды, тем быстрее они движутся. Некоторые – так же быстро, как и сам свет, и вот почему их собственный свет никогда не доберется до нас” (пер. А. Куклей. – Прим. перев.). Стоит также добавить, что ни одна звезда не светит более чем примерно 11 млрд лет.

(обратно)

324

Некоторые космические объекты имеют литеру M перед своим порядковым номером в честь французского астронома Шарля Мессье, который в 1774 году выпустил каталог сорока пяти небесных объектов – туманностей и звездных кластеров. Последняя версия его каталога вышла в 1781 году и содержала уже сто три объекта.

(обратно)

325

Ron Cowen, The Galaxy Hunters, National Geographic. 2003. Февраль. Р. 16.

(обратно)

326

См.: A. E. Housman, Selected Prose, ed. J. Carter and J. Sparrow. Cambridge: Cambridge University Press, 1961.

(обратно)

327

Martin Gorst, Measuring Eternity: The Search for the Beginning of Time. N. Y.: Broadway, 2001. Р. 11 и Marcia Bartusiak, The Day We Found the Universe. N. Y.: Pantheon, 2009).

(обратно)

328

Совсем недавно, в 1999 году, согласно опросу Гэллапа, 47 % американцев считали, что Бог создал человека за последние 10 тыс. лет. Стивен Хокинг в “Краткой истории времени” отмечает, что период в 10 тыс. лет любопытным образом совпадает с концом последнего ледникового периода, “который археологи считают началом цивилизации” (пер. Н. Смородинской. – Прим. перев.).

(обратно)

329

Gorst, Measuring Eternity. Р. 95. В значительной степени я опирался в этой главе на превосходное изложение Горста.

(обратно)

330

Бюффон просто игнорировал библейскую версию сотворения мира, возможно, воодушевленный появлением в 1770 году первого прямого отрицания божественного замысла – сочинения “Система природы” сорокасемилетного французского философа Поля Анри Тири Гольбаха.

(обратно)

331

Timothy Ferris, Coming of Age in the Milky Way. N. Y.: Anchor, 1989. Р. 246.

(обратно)

332

Gorst, Measuring Eternity. Р. 187.

(обратно)

333

Там же. Р. 188.

(обратно)

334

В основном внутреннее тепло планеты обеспечивается четырьмя долгоживущими радиоизотопами – калий-40, торий-232, уран-235 и уран-238, – которые выделяют энергию на протяжении миллиардов лет, распадаясь на стабильные изотопы других элементов. Земное ядро – горячая, плотная, твердая и вращающаяся сфера, состоящая в основном из железа с примесью никеля. Ее диаметр составляет около 1500 миль, порядка 20 % от диаметра Земли (7750 миль). Ее окружает внешний жидкий уровень толщиной около 1370 миль, на 85 % состоящий из железа, кипящее бурление которого создает магнитное поле Земли. Это двойное ядро составляет одну восьмую объема Земли, но только треть ее массы. В течение периода от 700 до 1200 лет внутреннее ядро достигнет двукратной скорости вращения по отношению к самой планете, что усилит ее магнитное поле.

(обратно)

335

Пер. В. Дурнева.

(обратно)

336

В конце Первой мировой войны Эрнест Резерфорд не явился на заседание британского комитета экспертов, посвященное новым средствам борьбы с неприятельскими подводными лодками. Когда ему указали на это, энергичный новозеландец отпарировал: “Я был занят экспериментами, из которых следует, что атом можно искусственно разделить. А такая перспектива значительно важнее, чем война”.

(обратно)

337

Sir J. F. W. Herschel, Treatise on Astronomy. London: Longman, 1833. Р. 212.

(обратно)

338

George Gamow, The Birth and Death of the Sun: Stellar Evolution and Subatomic Energy. N. Y.: Viking, 1949. Р. 12.

(обратно)

339

См.: дискуссию о вкладе “аутсайдеров” в солнечную физику начиная с 1910 года в: Karl Hufbauer, Exploring the Sun. Р. 81ff.

(обратно)

340

Cecilia H. Payne, Stellar Atmospheres. Harvard Observatory Monograph No. 1. Cambridge, Mass., 1925. Р. 185. Собственная же монография Эддингтона, The Internal Constitution of the Stars (“Внутренний состав звезд”), опубликованная на год позже, сразу стала классикой.

(обратно)

341

См.: Owen Gingerich, The Most Brilliant PhD Thesis Ever Written in Astronomy, Harvard Smithsonian Center for Astrophysics. Р. 16, доступно на: www.harvardsquare-library.org/unitarians/payne2.html

(обратно)

342

См.: Gamow, Birth and Death of the Sun. Р. v.

(обратно)

343

См.: Finn Aaserud, Redirecting Science: Niels Bohr, Philanthropy, and the Rise Of Nuclear Physics. Cambridge: Cambridge University Press, 1990. Р. 2.

(обратно)

344

David Kaiser, AxB ? BxA: Paul Dirac, London Review of Books, 26 февраля, 2009. Р. 21.

(обратно)

345

Общий дух копенгагенской ученой “теплицы” можно уловить из истории, как несколько ученых пошли в кино в 1928 году. Посмотрев вестерн, Бор заявил, что знает, почему герой всегда выигрывает в перестрелке, затеянной негодяем. Делать свободный выбор всегда занимает больше времени, чем реагировать инстинктивно, поэтому негодяй, планирующий хладнокровное убийство, действует медленнее, чем спонтанно реагирующий герой. Чтобы проверить это “научным методом”, Бор и его коллеги зашли в ближайший игрушечный магазин и купили два револьвера, с которыми и была разыграна дуэль. Бор сыграл героя, а почти двухметровый Гамов – негодяя. Теория Бора была признана верной (см. письмо Бору от 21 апреля 1932 года, цит.: по Aaserud, Redirecting Science. Р. 55).

(обратно)

346

Aaserud, Redirecting Science. Ч. 7.

(обратно)

347

См.: The Elements. 2007. www.seedmagazine.com/content/article/cribsheet_8_the_elements

(обратно)

348

См.: Каку М. Физика невозможного. М.: Альпина нон-фикшн, 2009.

(обратно)

349

См.: Richard Rhodes, Dark Sun (New York: Simon and Schuster, 1995. Р. 222.

(обратно)

350

С началом войны одной из обязанностей научного советника британской разведки MI6 Р. В. Джонса было просматривать месячные сводки немецких научных публикаций. В начале 1942 года он пролистывал такую свежую сводку и вдруг сорвался с места, устремившись из кабинета с криком: “Немецкие ядерщики перестали публиковаться!” Военный кабинет собрался на внеочередное заседание в течение часа. (Reginald Victor Jones, Most Secret War: British Scientific Intelligence, 1939–1945. London: Hamish Hamilton, 1978; в США опубликовано под названием The Wizard War: British Scientific Intelligence, 1939–1945).

(обратно)

351

Полная история о возникновении письма Эйнштейна и о том, как оно попало в Белый дом, приводится в Walter Isaacson, American Sketches. N. Y.: Simon and Schuster, 2009. Р. 149–55.

(обратно)

352

См.: Michael Dobbs, If You Build It…, The New York Times Book Review. 2010. 9 мая. Р. 18.

(обратно)

353

См.: Jeremy Bernstein, The Secrets of the Bomb, New York Review of Books, 2006. 25 мая. Р. 41.

(обратно)

354

См.: Sam Knight, How We Made the Bomb, London. Times. 2004. 8 июля. t2. Р. 14. Первые лаборатории не слишком поражали технологиями: утечки радиации возбуждали радиоактивность во всем подряд, от золотых зубов до молний на одежде. Значительная часть работников Манхэттенского проекта умерли в подозрительно раннем возрасте.

(обратно)

355

В мае 1946 года журнал “Нью-Йоркер” поручил японоязычному журналисту Джону Херси написать развернутый репортаж о том, что там случилось. Его тридцатитысячесловный материал занял весь выпуск от 31 августа (не было карикатур, стихов, технической информации), который был распродан за несколько часов. Один подписчик, мучимый совестью, забронировал тысячу экземпляров – это был Альберт Эйнштейн (см.: John Hersey, Hiroshima (Harmondsworth: Penguin, 1946), publisher’s note. Р. viii).

(обратно)

356

См. некролог Чарльза Доналда Элбери (1920–2009), опубликованный в The Miami Herald 4–29 июня 2009 года.

(обратно)

357

См. некролог Бете в газете “Лондон таймс” 8 марта 2005 года.

(обратно)

358

William Smith Urmy, The King of Day. N. Y.: Nelson and Phillips, 1874. Р. 82–83.

(обратно)

359

См.: Joseph Needham, Science and Civilization in China. Cambridge: Cambridge University Press, 1959. Р. 435. Нидем упоминает несколько арабских наблюдений – в 840 году (тогда пятно ошибочно приняли за проходящую Венеру), 1196-м и 1457-м.

(обратно)

360

Fr. Juan Casanovas, Early Observations of Sunspots, San Francisco: Astronomical Society of the Pacific Conference Series, Proceedings of a Meeting Held in Puerto de la Cruz. Tenerife, Spain. 1996. 2–6 октября. Vol. 118. Р. 3, 19.

(обратно)

361

Одно любопытное исключение из этой незаинтересованности нашлось во Франции. В книге Sunspots and the Sun King (“Солнечные пятна и Король-Солнце”) историк Эллен Мак-Клер указывает на тот факт, что Генрих IV был убит в тот год, когда Галилей сделал свои первые наблюдения, и предполагает, что оба события бросили вызов порядку и иерархии. Убийство Генриха вновь вызвало вопросы о законности его прав на престол, а открытие Галилея низвергало Солнце в пучину земного греха. Возникла срочная необходимость восстановить веру в порядок, покоящийся на обоснованном постоянстве и превосходстве. Усилия, направленные на это, писал историк, “выразились в появлении Короля-Солнца, чья власть и монархическая сущность были выстроены, хотя бы отчасти, как противоположность разрушительным последствиям открытых пятен” (Ellen M. McClure, Sunspots and the Sun King. Chicago: University of Illinois Press, 2006. Р. 1. Двумя столетиями позже, во время Венского конгресса, в британской прессе появился пасквиль на Наполеона, “Наполеон и пятна на Солнце”, в котором рассказывалось, как побежденный Бонапарт был изгнан на Солнце, поскольку больше ему некуда было деваться, и более того, оказавшись исключительно кучкой солнечных пятен, он загородил Солнце от Земли и вызвал тем самым унылую погоду, которая в том году повсюду наблюдалась.

(обратно)

362

Heinrich Schwabe, Astronomische Nachrichten. Vol. 20. 1843. № 495.

(обратно)

363

Simon Mitton, Daytime Star: The Story of Our Sun. N. Y.: Scribner, 1981. Р. 122.

(обратно)

364

Sten F. Odenwald, The 23rd Cycle: Learning to Live with a Stormy Star. N. Y.: Columbia University Press, 2001. Р. 54.

(обратно)

365

См. эссе доктора Дэвида П. Стерна о Швабе и Вольфе по запросу на education@ phy6.org

(обратно)

366

Stuart Clark, The Sun Kings: The Unexpected Tragedy of Richard Carrington and the Tale of How Modern Astronomy Began. Princeton, N. J.: Princeton University Press, 2007. Р. 23.

(обратно)

367

Первый снимок Солнца, дагерротип, был сделан в 1845 году французскими физиками Арманом-Ипполитом-Луи Физо (1819–1896) и Леоном Фуко (1819–1868). Фуко широко известен благодаря маятнику Фуко, который демонстрирует вращение Земли.

(обратно)

368

См.: Encyclopedia of Astronomy and Astrophysics. Р. 3203.

(обратно)

369

См.: Mitton, Daytime Star. Р. 130. См. также: William Livingston and Arvind Bhatnagar, Fundamentals of Solar Astronomy. New Jersey: World Scientific Publishing, 2005.

(обратно)

370

W. Livingston, J. W. Harvey, O. V. Malenchenko, and L. Webster, Sunspots with the Strongest Magnetic Fields, Solar Physics. Vol. 239. 2006. № 1–2. Декабрь. Р. 41–68.

(обратно)

371

См.: F. E. Zeuner, Dating the Past. London: Sutton, 1952. Р. 19.

(обратно)

372

В 1937 году ученый из MIT и Гарварда Х. Тру Стетсон обнаружил новые улики – кроличьи шкурки. Записи о сборе пушнины в архивах Hudson’s Bay Company показывали значительные колебания в количестве собранных шкур лис, рысей и кроликов с периодом в 10–11 лет. Почти каждый пик “достаточно близко” соответствовал нехватке пятен. “Если пятна имеют какое-то отношение к популяции кроликов, а годы пятен положительно влияют на рост деревьев, то возникает вопрос – почему кролики более многочисленны в годы минимальных пятен и малочисленны, когда пятен много. Возможно, охотники под воздействием пятен более энергично уничтожали популяцию кроликов в годы максимума или же другие животные, естественные враги этих маленьких четвероногих, размножались лучше в эти же периоды” (Harlan True Stetson, Sunspots and Their Effects. N. Y.: Whittlesey House [McGraw-Hill], 1937. Р. 43). Но и этот аргумент не смог убедить скептиков.

(обратно)

373

Это напоминает о еще более ранней сатире – философской новелле “Расселас” (1759) Сэмюеля Джонсона. В главе “Астроном обнаруживает причины своей тревоги” ученый говорит Имлаку, от лица которого идет все повествование: “Я в течение пяти лет руководил погодой и распределением времен года… Солнце слушалось моих приказов и по моему слову переходило от тропика к тропику, облака по моему призыву изливали свою влагу, а Нил разливался по мановению моей руки” (Samuel Johnson, Rasselas, Poems, and Selected Prose, ed. Bernard H. Bronson. N. Y.: Henry Holt, 1965. Р. 592–93).

(обратно)

374

После Эдди исследователи изучали также годовые наносы речного ила и осадочные породы в озерах, пещерные минералы и отложения, слои пыльцы, геологические скважины и горные ледниковые залежи – все так или иначе имело следы холодного прикосновения “минимума Маундера”. Недавние исследования также смогли объяснить одну из самых больших загадок малого ледникового периода – почему он оказался преимущественно европейским феноменом. Было обнаружено, что всплески в ультрафиолетовом излучении Солнца ускоряют образование озона в стратосфере – слое атмосферы, лежащем в 20–30 милях над поверхностью планеты, – который в свою очередь поглощает больше ультрафиолета и нагревается. Стратосферные ветры влияют на погодные условия, а Европа им подвержена в особенной степени, потому что расположена под северным высотным струйным течением на такой долготе, что ее это затрагивает (Stuart Clark, Quiet Sun Puts Europe on Ice, New Scientist. 2010. 14 апреля).

(обратно)

375

См.: J. A. Eddy, Climate and the Role of the Sun, J. A. Eddy, ed., The New Solar Physics. Boulder, Col.: Westview Press, 1978. Р. 11–34; Andrew E. Douglass, Dictionary of American Biography и Nature. Vol. 431. Р. 1047.

(обратно)

376

См.: Spencer R. Weart, The Discovery of Global Warming. Cambridge, Mass., and London: Harvard University Press, 2003. Р. 131.

(обратно)

377

Nigel Calder, The Weather Machine. London: BBC, 1974. Р. 131.

(обратно)

378

Есть традиционное возражение на теорию Миланковича о ледниковых периодах: если ледники обусловливались изменениями в солнечной освещенности данного полушария, почему тогда южное полушарие не нагревалось, когда северное охлаждалось, и наоборот? Ответ заключается в том, что изменения в объемах углекислого газа и метана в атмосфере объединяют оба полушария, согревая или охлаждая всю планету целиком, поэтому глобальное потепление и естественное выделение парниковых газов усилили друг друга (см.: William F. Ruddiman, How Did Humans First Alter Global Climate? Scientific American. 2005. Март. Р. 46–53; а также: Donald Goldsmith, Ice Cycles, Natural History. 2007. Март. Р. 14–18).

(обратно)

379

Русский ученый Валерий Орлов и американский историк Уильям Джеймс Сидис связывали революции и солнечные пятна (см.: William James Sidis, A Remark on the Occurrence of Revolutions, Journal of Abnormal Psychology 13. 1918. Р. 213–28. См. также: Martin Gardner, Mathematical Carnival. N. Y.: Knopf, 1977). Американская революция, Французская революция, Парижская коммуна и обе русские революции (1905 и 1917 годов) случались достаточно близко к годам максимальной солнечной активности.

(обратно)

380

Прием радиосигналов дальнего действия может быть сильно затруднен разнообразной активностью солнечных пятен (см.: Brody, The Enigma of Sunspots. Р. 162–63). Во время подготовки к высадке союзных войск в Нормандии были предприняты специальные меры, чтобы не допустить нарушения коротковолновой радиосвязи из-за солнечных вспышек во время высадки. Из высокогорной обсерватории в Колорадо ежедневно посылались сверхсекретные доклады о солнечном состоянии, а за тысячи миль оттуда военные стратеги тщательно их изучали, планируя операцию.

(обратно)

381

См.: Citizen Cohn, scripted by Nicholas von Hoffman, HBO film for television, Breakheart Films / Spring Creek Productions, 1992; книга von Hoffman с тем же названием. N. Y.: Doubleday, 1988. Р. 180; Wayne Phillips, Harassing Feared by ‘Voice’ Suicide, The New York Times. 1953. 7 марта. Р. 10.

(обратно)

382

Urmy, King of Day. Р. 79.

(обратно)

383

См.: Odenwald, The 23rd Cycle. Р. 8ff, 70.

(обратно)

384

В конце ХХ века выражение “солнечные пятна” стало у экономистов обозначением любой внешней неопределенности, запускающей кризисный процесс – неожиданное произвольное событие, которое, изменяя ожидания, ведет к экономическому спаду. Тогда происходит смена восприятия. Роже Генери, специалист по солнечным пятнам как части теории хаоса, писал: “Идея равновесия солнечных пятен стала одной из наиболее важных… в экономической теории последних тридцати лет. Она заставила нас пересмотреть понимание экономических флуктуаций, динамических экономик и гипотезы рациональных ожиданий”. “Теория солнечных пятен” развилась от ущерба до полезного инструмента описательной экономики. См.: Roger Guesnerie, Assessing Rational Expectations: Sunspot Multiplicity and Economic Fluctuations. Cambridge, Mass.: MIT Press, 2001. Р. 1.

(обратно)

385

Valmore C. La Marche, Jr., Harold C. Fritts, Tree-Rings and Sunspot Numbers, Tree-Ring Bulletin. Vol. 32. 1972. Р. 19–33.

(обратно)

386

См.: Mike Baillie, Tree-Rings Focus Attention on Global Environmental Events That Could Be Caused by Extraterrestrial Forcing, School of Archaeology and Palaeoecology, Queen’s University, Belfast. См. также: P. D. Jones, E. Mann, Climate over Past Millennia, Review of Geophysics. 2004. Май. Р. 21.

(обратно)

387

См.: Paul Simons, Summer 1816, London Times. 2008. 1 октября. Р. 9.

(обратно)

388

Пер. И. Тургенева.

(обратно)

389

См.: Science News. 2010. 10 апреля. Р. 8.

(обратно)

390

См.: Paul Simons, Weather Eye, London Times. 2010. 10 апреля. Р. 85.

(обратно)

391

Цит. по: Michael Sims, Apollo’s Fire: A Day on Earth in Nature and Imagination. N. Y.: Viking, 2007. Р. 29.

(обратно)

392

Пер. Н. Волжиной.

(обратно)

393

Пер. А. Долгова.

(обратно)

394

Вращающееся колесо Физо имело небольшие прорези. Свет от источника отражался от зеркала и, если колесо вращалось достаточно быстро, возвращался через другое отверстие. Скорость рассчитывалась из расстояния между зеркалом и колесом, скоростью вращения последнего и расстоянием между прорезями. Фуко модифицировал метод Физо и сделал вращающимся само зеркало. Луч от источника света падал на зеркало, отражался на далекое второе зеркало (неподвижное и вогнутое) и вновь попадал на вращающееся. При вращении зеркала на достаточно большой скорости луч падал с небольшим сдвигом. Скорость света могла быть измерена с учетом скорости вращения зеркала, размером сдвига и расстоянием между зеркалами. См.: Katie McCullough, Speed of Light Formal Report (The Foucault Method), http://njas.org/ projects/speed_of_light/cache/2/lightspeedformal.htm

(обратно)

395

Пер. Н. Лисовой.

(обратно)

396

Dorothy Michelson Livingston, The Master of Light. Chicago, 1973; Joel Achenbach, The Power of Light, National Geographic. 2001. Октябрь. Р. 15.

(обратно)

397

John Lloyd, John Mitchinson, The Book of General Ignorance. London: Harmony, 2007. Р. 57.

(обратно)

398

Наши глаза, содержащие каждый по 125 млн сенсоров, – хорошие детекторы, но небольшие. Сетчатка – подобие экрана на задней стенке глаза, куда хрусталик отбрасывает изображение, – состоит из двух типов элементов. Палочки воспринимают форму, а колбочки (названные так из-за конической формы, напоминающей колбу) – цвет. Животные, ведущие преимущественно дневной образ жизни, имеют смесь колбочек и палочек, а сетчатка ночных созданий состоит практически только из палочек. Совы, например, воспринимают мир в основном в монохромном режиме, но зато могут это делать при такой низкой освещенности, при которой прочие животные уже ничего не видят (см.: David Attenborough, The Private Life of Plants. Princeton, N. J.: Princeton University Press, 1995. Р. 102). У большинства позвоночных два типа колбочек, у многих птиц, черепах и рыб их четыре-пять. Люди получают восприятие цвета из трех разных видов рецепторов (колбочек) в глазной сетчатке. В зависимости от степени их стимуляции наша зрительная система создает цвета, которые мы видим.

(обратно)

399

Stuart Clark, The Sun Kings. Princeton, N. J.: Princeton University Press, 2007. Р. 94.

(обратно)

400

Бунзен был одним из величайших экспериментаторов. Еще в молодости он работал с образцом цианида какодила, который взорвался и, разбив защитную маску, повредил правый глаз ученого, едва не убив его самого. Это не смогло остановить Бунзена, и к 1861 году он уже выделил в составе Солнца натрий, кальций, магний, железо, хром, никель, барий, медь и цинк. Он говорил, что у него никогда не было времени на женитьбу, хотя, может быть, его статус холостяка легче объяснить неприятным запахом химикатов, постоянно сопровождавшим Бунзена. Жена одного из коллег ученого говорила: “Бунзена надо сперва вымыть, а потом я бы его расцеловала, он такой очаровательный”.

(обратно)

401

См.: Duncan Steel, Marking Time. Р. 145–50. См. также: Mick O’Hare, ed., Why Don’t Penguins’ Feet Freeze? And 114 Other Questions. London: Profile, 2006. Р. 154–55.

(обратно)

402

Clark, Sun Kings. Р. 96.

(обратно)

403

Возможно, это и не совпадение, что наше зрение видит в небе чистый оттенок: мы эволюционировали в контексте нашей окружающей среды, и способность различать естественные цвета, очевидно, является одним из преимуществ в борьбе за выживание. Вместе с тем “синева” оставалась без специального внимания вплоть до самых недавних времен: огромное число упоминаний неба в Ригведе, греческом эпосе, Библии обходится без всякого называния цвета (см.: Richard M. Bucke, Cosmic Consciousness. Secaucus, N. J.: University Books, 1961, цит. в: Peter Matthiessen, The Snow Leopard. N. Y.: Viking, 1978. Р. 98). “Физики обнаружили, что рассеяние света молекулами воздуха порождает оттенок и интенсивность небесной синевы, а рассеяние частицами крупнее молекул устраняет цвет, и мы наблюдаем молочно-белое небо” (Elizabeth Wood, Science for the Airplane Passenger. Boston: Houghton Mifflin, 1968. Р. 60). Свет в морской воде становится синим, потому что вода поглощает длинные волны на глубине до 65 футов; если порезаться на определенной глубине, кровь не будет выглядеть красной (Encyclopedia Britannica, 10th edition, Meteorology. Р. 278–79).

(обратно)

404

National Geographic. 2001. Октябрь. Р. 33. У Лас-Вегаса и Солнца есть общее необычное свойство – изобилие неонового свечения. В 2005 году ученые обнаружили, что этот элемент, пятый по распространенности во вселенной, содержится в Солнце в троекратном относительно предыдущих оценок количестве (Natural History. Октябрь. 2005. Р. 11). Лас-Вегас, вероятно, единственное место на планете, где не рады свету и времени. “Поглощенность игрой заставляет пренебрегать такими бренностями, как лунные и солнечные циклы, – пишет Энтони Холден в классической книге о покере Big Deal. – Дневной свет в Вегасе – это настойчивый и бесцеремонный раздражитель, задерживающий появление неонового ночного света – более яркого, более красивого и гораздо более увлекательного. Ни в одном казино Вегаса вы не встретите часов – еще одна уловка менеджмента, нацеленная на ваш скорейший отрыв от реальности. Единственные часы, которым вы можете следовать в Блестящем Ущелье, – это часы вашего собственного тела… По необъяснимым причинам покеру присуща темнота. Я имею в виду, что довольно странно играть в покер при дневном свете” (Anthony Holden, Big Deal. London: Abacus, 2002. Р. 49, 120). В дебютной книге Чарльза Бока Beautiful Children. N. Y.: Random House, 2008 Лас-Вегас предстает так: “Неон. Галоген. Тягучий жидкий свет. Тысячи и миллионы ватт изливаются через буквы, изогнутые курсивом и полукурсивом, наполняя их и опустошая, а потом начиная все заново. Электрические волны излучаются поп-артовыми фасадами, по сути, меняя природу атмосферы, создавая ночь-мутант: ночь, которая не ночь, а ночной день”. Впрочем, Лас-Вегас – город не сколько тьмы, сколько зловещего света.

(обратно)

405

См.: Christopher Hibbert, The Great Mutiny: India, 1857. London: Penguin, 1980. Р. 147; Bernard Cornwell, Sharpe’s Rifles: Richard Sharpe and the French Invasion of Galicia, January 1809. London: Penguin, 1989. Р. 86.

(обратно)

406

Edith Nesbit, The Wouldbegoods. London: Puffin, 1996. Гл. 3. Bill’s Tombstone.

(обратно)

407

См.: Air Vice Marshal J. E. Johnson, The Story of Air Fighting. London: Chatto, 1964. Р. 24–25.

(обратно)

408

См.: Geoffrey Bennett, Coronel and the Falklands. Edinburgh: Birlinn, 2000. Р. 13, 28.

(обратно)

409

Солнечные лучи могут собирать жатву и в мирное время. Молодой Боб Дилан разбил свой мотоцикл Triumph 500 на вершине холма неподалеку от Вудстока. Он рассказывал драматургу Сэму Шепарду, что “ехал прямо на солнце и посмотрел на него, хотя мне еще в детстве говорили никогда не смотреть прямо на солнце, потому что ослепнешь”. В августе 1947-го писатель Джон Дос Пассос ехал с женой на автомобиле через штат Коннектикут и в результате такой же временной слепоты столкнулся с припаркованным на обочине грузовиком. Дос Пассос ослеп на правый глаз и потерял жену (этот трагический эпизод позднее превратился в художественное произведение; Sam Shepard, A Short Life of Trouble, первоначальная публикация в Esquire, 1987, перепечатано в Jonathan Cott, ed., Bob Dylan: The Essential Interviews. N. Y.: Wenner Books, 2006. Р. 365; John Dos Passos, The Fourteenth Chronicle: Letters and Diaries of John Dos Passos, ed. Townsend Ludington. Boston: Gambit, 1973. Р. 567.

(обратно)

410

По поводу воздействия тени и света на бейсбол в Соединенных Штатах см.: John Branch, Postseason’s Afternoon Start Times Put Shadows in Play, The New York Times. 2009. 7 октября. B17.

(обратно)

411

C. P. Snow, Variety of Men. N. Y.: Scribner’s, 1967. Р. 22.

(обратно)

412

См.: Edward Marjoribanks, For the Defence: The Life of Sir Edward Marshall Hall. N. Y.: Macmillan, 1929. Р. 147 и 408–12.

(обратно)

413

Encyclopedia Britannica, 1973 edition. Vol. 5. Р. 25. С другой стороны, во многих обществах слуги занимались своей жизнью по ночам, пока хозяева крепко спали. В одной книге, посвященной культурному значению ночи, приводится суждение плантатора из Северной Каролины: для рабов “ночь была их днем” (A. Roger Ekrich, At Day’s Close: Night in Times Past. N. Y.: Norton, 2005; The New Yorker. 2005. 30 мая).

(обратно)

414

Аниша Франкс – в беседе с автором, октябрь 2006-го. Госпожа Франкс – цыганка греческого происхождения, сейчас проживающая в Удайпуре, дважды представляла интересы цыган в ООН.

(обратно)

415

W. Sangster, Umbrellas and Their History. London: Cassell, 1871. Р. 15.

(обратно)

416

Edmund C. P. Hull, The European in India, or The Anglo-Indian’s Vade Mecum. London: 1871. Р. 61.

(обратно)

417

Пер. К. Чуковского. – Прим. перев.

(обратно)

418

S. Baring-Gould, Historic Oddities and Strange Events. London: Geoffrey Bles, 1945. Р. 132–38. В Европе ношение зонтика долго считалось признаком изнеженности. Первым англичанином, кто стал регулярно (с 1750 года) носить зонтик из промасленного шелка, был щеголь Джонас Хенвей, основатель больницы Марии Магдалины. Женщины могли носить их и раньше, Бомонт и Флетчер упоминали новое устройство в своей комедии “Женись и управляй женой” (1624): “Довольны вы? Свалился с сердца камень? / Теперь у вас есть ширма, зонт надежный, / Которым имя доброе свое / Прикроете вы от молвы” (пер. П. Мелковой. – Прим. перев.).

(обратно)

419

Пер. И. Гуровой.

(обратно)

420

J. K. St. Joseph, Air Photography and Archaeology, Geographical Journal. Vol. 105. 1945. № 1–2. Январь – февраль. Р. 47–59.

(обратно)

421

Пер. Б. Столпнера, М. Левиной.

(обратно)

422

Jill Nelson, Sexual Healing. Chicago: Agate Publishing, 2003; См. рецензию на этот роман: Beverly Lowry, The New York Times Book Review. 2003. 22 июня. Р. 20.

(обратно)

423

Набоков В. Другие берега. СПб.: Азбука-классика, 2006. См. также: Margaret Wertheim, The Shadow Goes, The NewYork Times. 2007. 20 июня. и Charles Champlin, Derrick Tseng, Woody Allen at Work: The Photographs of Brian Hamill. NewYork: Abrams, 1995. Р. 29, фотография Аллена на пляже в Саутгемптоне (Лонг-Айленд) во время съемок “Интерьеров” (1978).

(обратно)

424

Мнение, пропагандируемое раввином Яковом Эмденом (1697–1776), который приводил цитату из Библии (Нав. 1:8) “Поучайся в ней день и ночь” – и оставлял пространство для мирских занятий в те часы, которые не относятся ни к дню, ни к ночи.

(обратно)

425

Пер. В. Лунина.

(обратно)

426

Пер. Л. Поляковой, М. Шерешевской.

(обратно)

427

См.: John Coldstream, Dirk Bogarde. London: Weidenfeld, 2005. Р. 517.

(обратно)

428

Пер. В. Поликарпова.

(обратно)

429

Rudyard Kipling, Dear Auntie, Your Parboiled Nephew, рукописное письмо к Эдит Макдональд от 12 июня 1883 года, в: Early Verse by Rudyard Kipling, 1879–89. N. Y.: Oxford University Press, 1986. Р. 19.

(обратно)

430

Thurston Clarke, Equator. N. Y.: Avon, 1988. Р. 11, 137, 143.

(обратно)

431

Jonathan Spence, The Memory Palace of Matteo Ricci. London: Faber, 1985. Р. 37, 84.

(обратно)

432

Ruth Prawer Jhabvala, Heat and Dust. London: John Murray, 1975. Р. 71.

(обратно)

433

No?l Coward, The Complete Illustrated Lyrics. N. Y.: Overlook, 1998).

(обратно)

434

Пер. М. Клягиной-Кондратьевой.

(обратно)

435

David Grann, The Lost City of Z. N. Y.: Doubleday, 2009. Р. 56.

(обратно)

436

Sara Wheeler, Too Close to the Sun: The Audacious Life and Times of Denys Finch Hatton. N. Y.: Random House, 2007. Р. 55, 69, 95.

(обратно)

437

Richard Collier, The Sound of Fury: An Account of the Indian Mutiny. London: Collins, 1963. Р. 120, 14–15.

(обратно)

438

Там же.

(обратно)

439

Robert Burton, The Anatomy of Melancholy. N. Y.: New York Review of Books, 2001. Р. 378.

(обратно)

440

Jonathan Weiner, The Next One Hundred Years. N. Y.: Bantam, 1990. Р. 154.

(обратно)

441

Barack Obama, Dreams from My Father. N. Y.: Three Rivers Press, 2004.

(обратно)

442

Странным исключением является древнегреческая скульптура. Плиний Старший (около 23–79 года н. э.) сообщает нам, что статуи в городах – в Родосе, Афинах, Олимпии – исчислялись тысячами, и, куда бы человек ни отправился в пределах греческого мира, всюду он наткнулся бы на бронзовые фигуры в натуральную величину. Многие статуи были из крашеного камня (полихрома) или позолоченного дерева, но преобладающее количество бронзовых скульптур (хотя мы и не знаем, о каком точно цвете идет речь) указывает на то, что бронза была идеальным материалом или по крайне мере предметом зависти. Каково было жить среди таких фигур? Предполагало ли это, что быть загорелым значило подражать богам? (Babette Babich, Reflections on Greek Bronze and ‘The Statue of Humanity’, Existentia. Vol. 17. 2007. Р. 436.

(обратно)

443

Пер. С. Степанова. В классическом переводе Маршака нет указания на кожу: “Я вижу настоящий образ свой / В морщинах лет”. Всего у Шекспира встречается 253 упоминания солнца.

(обратно)

444

Miranda Seymour, White Shoulders, Deborah Davis’s biography Strapless: John Singer Sargent and the Fall of Madame X in The New York Times Book Review. 2003. 28 сентября. Р. 19.

(обратно)

445

Paul Fussell, Abroad: British Literary Travelling Between the Wars. Cambridge: Cambridge University Press, 1980. Р. 137. Некоторые подробности на страницах моей книги появились из его труда, в частности, из главы The New Heliophily. Р. 137–41.

(обратно)

446

Преклонение перед солнцем появляется, например, в “Ночь нежна”. Писатель называет антибский пляж “охряным молитвенным ковриком” (пер. Е. Калашниковой. – Прим. перев.).

(обратно)

447

См. рецензию на: Emily W. Leider’s Dark Lover: The Life and Death of Rudolph Valentino, We Lost It at the Movies, Barry Gewen, The New York Times Book Review. 2003. 11 мая. Р. 15.

(обратно)

448

См.: Bennetta Jules-Rosette, Josephine Baker in Art and Life. Chicago: University of Illinois, 2007.

(обратно)

449

Mary Blume, Vive the Vacation: The French Look Back, International Herald Tribune. 20 июля. 2006. Р. 20.

(обратно)

450

Stephen Potter, Some Notes on Lifemanship. N. Y.: Henry Holt, 1950. Р. 18–20.

(обратно)

451

Согласно недавней биографии, “в 1961 году загар воспринимался как признак благополучия и развеивал слухи о слабом здоровье Кеннеди. Хью Сайди, который писал о нем для журнала Time, вспоминает, что вся семья была помешана на загаре. Джеки пользовалась рефлектором, Бобби гнался за загаром с головы до ног, сам Кеннеди всегда брал с собой кварцевую лампу еще со времен предвыборной кампании в 1946 году. Он без устали работал над загаром, чтобы тот был виден на черно-белом телевидении” (Thurston Clarke, Ask Not: The Inauguration of John F. Kennedyand the Speech That Changed America. N. Y. , Henry Holt, 2004. Р. 41–42. Кларк решил не вдаваться в особенности солнечного воздействия в “Экваторе” (своей книге о путешествиях), зато сделал это здесь.

(обратно)

452

Gore Vidal, Palimpsest: A Memoir. N. Y.: Random House, 1995. Р. 355.

(обратно)

453

Пер. И. Тогоевой.

(обратно)

454

Пер. Е. Суриц.

(обратно)

455

Thomas More Madden, On Change of Climate. London: 1874. Р. 32.

(обратно)

456

См.: R. A. Hobday, Sunlight Therapy and Solar Architecture, Medical History (1997) 42:455–72. См. также: Richard Hobday, The Light Revolution: Health, Architecture, and the Sun. Forres, U. K.: Findhorn Press, 2006. Р. 12.

(обратно)

457

A. Ransome, The Principles of “Open-Air” Treatment of Phthisis and of Sanatorium Construction. London: Smith, Elder, 1903. Р. 72–73.

(обратно)

458

См.: Thomas Stuttaford, London. Times. 2006. 2 февраля. S. 2. Р. 9.

(обратно)

459

См.: Martin Burgess Green, Children of the Sun. N. Y.: Stein and Day, 1976. Р. 6. Грин открыто признает заимствование заголовка у работы 1930 года W. J. Perry и Grafton Elliot Smith.

(обратно)

460

Fiona MacCarthy, London Times. 1991. 19 декабря.

(обратно)

461

“Солнечная революция” – выражение британского критика Джона Вейтмана (1915–2004).

(обратно)

462

См.: Robert Mighall, Sunshine: One Man’s Search for Happiness. London: Murray, 2008. Р. 46.

(обратно)

463

Stephen Spender, World Within World. London: Hamish Hamilton, 1951; reissued by Faber, 1997.

(обратно)

464

Пер. И. Тогоевой.

(обратно)

465

Цит. в: Fussell, Abroad. Р. 136.

(обратно)

466

См.: Mighall, Sunshine. Р. 39.

(обратно)

467

Здесь и далее пер. Н. Галь. – Прим. перев. После смерти писателя его постоянная издательница Бланш Кнопф опубликовала благодарность в Atlantic (1961. Февраль. Р. 77ff.) с заголовком Albert Camus in the Sun: “Камю был рожден от солнца и всегда страстно стремился слиться с ним”.

(обратно)

468

См.: Tucson Star. 1986. 19 августа.

(обратно)

469

См.: Joel L. Swerdlow, Unmasking Skin, National Geographic. 2002. 13 ноября. Р. 36–63.

(обратно)

470

Alice Hart-Davis, Take More Cover, London Evening Standard. 2009. 20 мая. Р. 29.

(обратно)

471

См.: Steve Jones, In the Blood. London: HarperCollins, 1996. Р. 194.

(обратно)

472

Jeffrey Gettleman, Albinos, Long-Shunned, Face Deadly Threat in Tanzania, The New York Times. 2008. 6 июня. Р. 8, 20; См. также: Donald McNeil, Bid to Stop the Killing of Albinos, The New York Times. 2009. 17 февраля. D5 и The Enduring Curse of African Witchcraft, The Week. 2009. 11 апреля. Р. 16.

(обратно)

473

На одной из карикатур в журнале New Yorker был изображен человек на пляже, закутанный с головы до ног в защитную одежду и говорящий: “Я не буддийский монах, я дерматолог”. Тем временем компании, производящие спортивную одежду, стали внедрять защиту от солнца в одежду, пропитывая ее солнцезащитными средствами, используя специальные покрытия для поглощения лучей или плотно сотканный материал, не пропускающий ультрафиолет. Большинство контактных линз сегодня также делаются с защитой от ультрафиолетового излучения.

(обратно)

474

См.: G. P. Studzinski, D. C. Moore, Sunlight: Can It Prevent as Well as Cause Cancer? Cancer Research (1995), 55:4014–22, и Paul Vitello, Skin Cancer Up Among Young; Tanning Salons Become Target, The New York Times. 2006. 14 августа. B1. См. также: Kaur Mandeep, M. D. и др., Journal of the American Academy of Dermatology. Рart 1. 2004. Июль.

(обратно)

475

См.: The New Yorker. 2004. 6 декабря. Р. 52.

(обратно)

476

Честертон Г. К. Тайна отца Брауна. М.: Эксмо, 2010.

(обратно)

477

Похоже, что около 25 % людей чихают на прямом солнечном свете. Фрэнсис Бэкон подробно прокомментировал это в Sylva Sylvarum (1635), так что это заболевание известно уже столетиями. Доктор Том Уилсон, ведущий патолог, пишет: “Мы не знаем в точности, отчего это происходит, но это может отражать “пересечение” процессов в мозгу – нормального рефлекса глаза на свет и чихательного рефлекса. Нет никакой очевидной пользы в “солнечном чихании”, и, вероятно, это лишь неважный (но раздражающий) пережиток эволюции” (Mick O’Hare, Why Don’t Penguins’ Feet Freeze? And 114 Other Questions. London: Profile, 2006. Р. 4–5).

(обратно)

478

Jane E. Brody, A Second Opinion on Sunshine: It Can Be Good Medicine After All, The New York Times. 2003. 17 июня. F7. См. также: Science News. 2010. 24 апреля. Р. 9.

(обратно)

479

См.: Michael Holick, Mark Jenkins, The UV Advantage: New Medical Breakthroughs Reveal Powerful Health Benefits from Sun Exposure and Tanning. N. Y.: iBooks, 2003. В 2007 году лондонская Independent заявила на первой полосе: “Новое исследование показало, что витамин D, взращенный солнцем в нашей коже, может отгонять простуду и грипп. Он также в два раза сокращает риск рака, борется с сердечными заболеваниями и диабетом. Ученые называют его “витамином чудес” (2007. 14 апреля).

(обратно)

480

Jones, In the Blood. Р. 177–97.

(обратно)

481

В связи с этим возникает вопрос – как долго можно прожить без солнца? Известно о людях, которые существуют практически вообще без солнечного света. Были целые общины, проживавшие в глубоких пещерах, – так называемые троглодиты, чьи брошенные стоянки были обнаружены в Тунисе, Марокко, Ливии, и народ мяо, веками проживающий в горных пещерах на юго-западе Китая, в провинции Гуйчжоу. В 1989 году молодая итальянка Стефания Фоллини провела сто тридцать дней в пещере в штате Нью-Мексико, ее период сна обычно составлял десять часов, но иногда она бодрствовала целыми сутками. Она настолько потеряла счет времени, что, когда социолог Маурицио Монтальбини, проводивший этот эксперимент, сообщил ей, что отведенные четыре месяца истекли, она была уверена, что прошла всего половина срока. Похоже, что биологические часы не столь уж совершенный механизм, они подвержены ускорению или замедлению в отсутствие каких-либо синхронизирующих стимулов извне (см.: J. L. Cloudsley-Thompson, Time Sense of Animals, в J. T. Fraser, ed., The Voices of Time: A Cooperative Survey of Man’s Views of Time as Expressed by the Sciences and by the Humanities. N. Y.: George Braziller, 1966. Р. 299). Но до сих пор никто из тех, кто экспериментировал с долгим пребыванием под землей, не испытывал долгосрочных неприятных последствий.

(обратно)

482

Morag Preston, Children of the Moon, London Times, Saturday Magazine.

(обратно)

483

Lisa Sanders, Perplexing Pain, The New York Times Magazine. 2009. 1 ноября. Р. 24–25.

(обратно)

484

Ср.: рус. упырь, чеш. up?r; в современной славистике эта этимология считается неясной, хотя в западноевропейские языки слово действительно пришло из славянских языков. – Прим. перев.

(обратно)

485

См.: Elizabeth Kostova, The Historian. N. Y.: Little, Brown, 2005. Р. 55, 148.

(обратно)

486

После наступления смерти значительный объем крови обычно собирается в легких. По мере разложения тела внутри также образуются газы. Дня через четыре давление вызывает кровяной выброс, когда кровь выплескивается из легких через рот и нос, наполняя их, покрывая все лицо и растекаясь вокруг тела. Возможно, это стало источником поверий о том, что не все тела умирают до конца, некоторые продолжают жить и начинают пить кровь живых людей. Старинные методы борьбы с “живыми мертвецами” также могли укреплять людей в этом мнении: когда тела подозреваемых в вампиризме выкапывали из могил и забивали им в грудь осиновые колья, кровь выплескивалась наружу, а выходящие газы могли издавать звук, похожий на вздох. Считалось, что так душа вампира освобождается от проклятия (см.: Jones Denver, An Encyclopedia of Obscure Medicine. N. Y.: University Books, 1959).

(обратно)

487

См. также: Nick Lane, New Light on Medicine, Scientific American, январь 2003. Vol. 288. № 1, сp. 38, и The Straight Dope, Washington City Paper, Did Vampires Suffer from the Disease Porphyria – or Not?

(обратно)

488

История псориаза изобилует методами лечения с сомнительной результативностью, но высокой токсичностью: применение кошачьих экскрементов в Древнем Египте, луковицы, морская соль и моча, гусиный жир и семенная жидкость, осиный помет в инжирном молоке, суп из гадюк, – чего только не применяли! В Турции “рыбка-врач” (Garra rufa) на лечебных курортах питается зараженными участками кожи у больных псориазом. Но настоящего лечения этой болезни по сей день нет.

(обратно)

489

См.: Mel Sinclair, http://www.eczemasite.com

(обратно)

490

Заблуждение. Две наиболее вероятные гипотезы о происхождении этого слова: 1) из греч. ????????? – “переносящий болезнь”, при этом само слово в греческом употреблении не зафиксировано; 2) из искаженного рум. necurat – “нечистый” или nesuferit – “невыносимый”

(обратно)

491

John Updike, Self-consciousness: Memoirs. N. Y.: Knopf, 1989. Р. 42–78.

(обратно)

492

См.: Winter Depression, Harvard Mental Health Letter. 2004. Ноябрь. Р. 4.

(обратно)

493

См.: Abigail Zuger, Nighttime, and Fevers Are Rising, The New York Times. 2004. 28 сентября. F5.

(обратно)

494

Nigel Hawkes, Why We Get So Gloomy in Winter, London Times. 2004. 17 февраля. Р. 5. См. также: Jane Brody, Getting a Grip on the Winter Blues, The New York Times. 2006. 5 декабря. F7. Статьи мисс Броуди на связанные с Солнцем темы выходили в 2006 году четыре месяца подряд, ни в одной из них не поднималось вопросов об открытиях группы, лоббирующей продвижение темы САР.

(обратно)

495

Rick Atkinson, The Day of Battle: The War in Sicily and Italy, 1943–1944. N. Y.: Henry Holt, 2007. Р. 55.

(обратно)

496

Ken Chowder, Copenhagen, The New York Times Magazine. 2004. 21 ноября. Р. 92.

(обратно)

497

O. Lingjaerde, et al., Journal of Affective Disorders 33. 1995. Р. 39–45.

(обратно)

498

Ted Reichborn-Kjennerud, Patients with Seasonal Affective Disorder: A Study of the Clinical Picture, Personality Disorders, and Biological Aspects. Oslo: University of Oslo Press, 1997. Р. 119.

(обратно)

499

Judith A. Perry, David H. Silvera, Jan H. Rosenvinge, Tor Neilands, Arne Holte, Seasonal Eating Patterns in Norway: A Non-clinical Population Study, Scandinavian Journal of Psychology (2001), 42:307–12.

(обратно)

500

Andre?s Magn?sson, Jo?hann Axelsson, The Prevalence of Seasonal Affective Disorder Is Low Among Descendants of Icelandic Emigrants in Canada, Archives of General Psychiatry. 1993. Декабрь. Vol. 50. Р. 947ff.

(обратно)

501

Tim Brennen, Monica Martinussen, Bernt Ole Hansen, Odin Hjemdal, Arctic Cognition: A Study of Cognitive Performance in Summer and Winter at 69? N, Applied Cognitive Psychology. Vol. 13. 1999. Р. 561–80.

(обратно)

502

Цит. в: The New York Times. 2002. 16 ноября.

(обратно)

503

Galileo Galilei, Dialogue Concerning the Two Chief World Systems. Philadelphia: Running Press, 2005.

(обратно)

504

Пер. В. Михайлова.

(обратно)

505

Oliver Morton, Eating the Sun: How Plants Power the Planet. London: Fourth Estate, 2007. Р. xvii, 56. См. также: Peter H. Raven, Biology, 7th edition. N. Y.: McGraw-Hill, 2007; David Williams, Lessons from Joseph Priestley: The 2004 Essex Hall Lecture. London: Lindsay Press, 2004.

(обратно)

506

В 1773 году писательница Анна Барбо сочинила поэму, которая описывала этот эксперимент с точки зрения мыши – The Mouse’s Petition to Dr. Priestley, Found in the Trap where he had been Confined all Night (“Прошение мыши к доктору Пристли…”), – вероятно, первый в истории манифест о правах животных. Комментаторы Пристли предполагали, что его интерес к асфиксии стимулировала история о Калькуттской черной яме (1756) – камере заключения, где от жары и удушья погибли сорок три из шестидесяти девяти человек. В пещерах и подобных замкнутых пространствах по всему миру оксид углерода собирается естественным образом, приводя к летальным исходам. В 12 милях от Неаполя на горном склоне вблизи озера Аньяно располагается Grotta del Cane (Собачий грот). Оксид углерода, будучи тяжелее воздуха, собирается в самом низу пещеры, поэтому высокие животные, в том числе люди, могут легко дышать, а существа невысокого роста гибнут или начинают биться в конвульсиях. В XIX веке на этой почве возникла отвратительная местная индустрия – собак вталкивали в грот, чтобы позабавить туристов зрелищем воздействия газа на животных (см.: Georg Hartwig, The Subterranean World. N. Y.: Scribner, 1871. Р. 88; Mark Twain, The Innocents Abroad, or The New Pilgrim’s Progress. London: Hotten, 1870): “Мы добрались до пещеры около трех часов и немедленно принялись за опыты. Но тут же столкнулись с непредвиденным препятствием: у нас не было собаки”).

(обратно)

507

Stephen Hales, Vegetable Staticks (1727).

(обратно)

508

Столетиями не угасал спор о том, в какой степени Пристли заслуживает признания. Томас Кун в работе The Structure of Scientific Revolutions приписывает открытие кислорода Антуану Лавуазье (1743–1794) или Карлу Вильгельму Шееле (1742–1786), а открытие фотосинтеза – Яну Ингенхаузу; но его главная идея заключается в том, что такие важные открытия никогда не оказываются такими простыми, как это преподносится в легенде или истории (Thomas S. Kuhn, The Structure of Scientific Revolutions. Chicago: University of Chicago Press, 1962. Р. 53–56. Сам Пристли в письме к другу по поводу работы Ингенхауза упоминает значительную разницу между дневным и ночным поведением растений и добавляет, что это то, до чего “он догадался, а я – нет”. Лавуазье же исследовал другую форму воздуха, называемую просто “газ” (теперешнее значение тогда еще не вошло в английский язык и означало “призрак, дух”), и переименовал ее в водород.

(обратно)

509

Jan Ingenhousz, Experiments upon Vegetables, Discovering Their Great Power of Purifying the Common Air in the Sunshine, and of Injuring It in the Shade and at Night. London, 1779).

(обратно)

510

Биохимик Джордж Уолд утверждал: хлорофилл настолько хорошо подходит для фотосинтеза, что это единственный пигмент, который мог бы так функционировать, а жизнь на других планетах должна будет непременно выработать хлорофилл для фотосинтеза. Но в апреле 2008 года журнал Scientific American выдвинул гипотезу того, как могла бы выглядеть растительная жизнь в другом мире, и предположил, что фотосинтез без использования хлорофилла вполне возможен на других планетах, цитируя “Войну миров” Г. Уэллса: “Растительное царство Марса, в отличие от земного, где преобладает зеленый цвет, имеет кроваво-красную окраску”. Марс, утверждал журнал, не имеет растительности на поверхности; но свет любого цвета, от фиолетового края спектра до инфракрасного, может запускать процесс фотосинтеза, который адаптируется к спектральной характеристике света, достигающего организма, которая в свою очередь является результатом спектра излучения материнской звезды (Nancy Y. Kiang, The Color of Plants on Other Planets, Scientific American. 2008. Апрель. Р. 48–55). Когда фотосинтезирующие организмы впервые появились на Земле, в ее атмосфере еще недоставало кислорода, так что они не могли использовать хлорофилл. Даже Земля не всегда была зеленой (см.: John Maddox, What Remains to Be Discovered. N. Y.: Free Press, 1998. Р. 147).

(обратно)

511

Morton, Eating the Sun. Р. 168–75.

(обратно)

512

См.: Mikolaj Sawicki, Myths About Gravity and Tides, Physics Teacher 37. 1999. Октябрь. Р. 438–41.

(обратно)

513

Пер. Б. Пастернака.

(обратно)

514

Excursions: The Writings of Henry David Thoreau. Vol. 9 (Boston: Houghton Mifflin, 1893. Р. 292.

(обратно)

515

David Attenborough, The Private Life of Plants. Princeton: Princeton University Press, 1995. Р. 45ff.

(обратно)

516

В конце дня саженцы выносят на открытый воздух и причесывают маленькими щетками, вырабатывая сопротивляемость стеблей, чтобы сделать их еще крепче. Побочным эффектом поглощения большого объема солнечного излучения является значительное нагревание: листья большинства растений чувствительны к нагреванию – в случае слишком долгого воздействия ультрафиолета они вянут и умирают. Поэтому крыши теплиц сейчас делают из рассеивающего свет пластика, а не из стекла, которое приводило к ожогам растений. Во всем этом есть ирония, потому что недавние исследования показали, что употребление в пищу томатов может защитить человека от солнечных ожогов и преждевременного старения кожи. Эксперты из английских университетов Манчестера и Ньюкасла обнаружили, что томат повышает способность кожи к самозащите от ультрафиолетового излучения: предполагается, что эффект достигается за счет пигмента, который окрашивает плоды в красный цвет.

(обратно)

517

Morton, Eating the Sun. Р. 222.

(обратно)

518

Некоторые растения не выносят солнечного света. Существует как минимум 3 тыс. видов нефотосинтезирующих растений, многие из которых паразитируют на других растениях, часто на грибах, а те в свою очередь черпают питательные вещества из деревьев. Эти растения – странное племя. Например, фисташки и трюфели растут под землей (как это делают мясистые корнеплоды вроде картофеля или моркови). В 1729 году французский астроном д’Орту де Майран заметил, что некоторые растения в затемненном помещении открываются днем и закрываются ночью вне зависимости от света. Орхидея-призрак, полностью лишенная хлорофилла, проводит очень много времени под землей, цветет столь нерегулярно и растет в столь редких местах, что в некоторых странах ее уже объявляли вымершей – и внезапно она появлялась вновь. Западноавстралийская орхидея Rhizanthella gardneri цветет под землей и вообще никогда не выглядывает на поверхность. В период осенних дождей она вытягивает вверх тюльпанообразный отросток, который приподнимает почву, образуя в ней трещины, через которые проникает слабый запах, привлекающий насекомых.

(обратно)

519

Attenborough, Private Life of Plants. Р. 1.

(обратно)

520

Пер. В. Левик.

(обратно)

521

Vernon Quinn, Stories and Legends of Garden Flowers. N. Y.: Frederick Stokes, 1939. Р. 116–17. В алхимии с Солнцем ассоциируются лилия и каменный дуб —: лилия воплощает чистоту, а дуб – силу и славу.

(обратно)

522

В 1920-е годы молодой ученый Джон Нэш Отт экспериментировал с замедленной фотосъемкой и обнаружил, что волны различной длины оказывают различное воздействие на фотосинтез. Он экстраполировал эти данные и заключил, что разные световые частоты могут воздействовать и на человеческое состояние (см.: Peter Tompkins, Christopher Bird, The Secret Life of Plants. N. Y.: Harper, 1973. Р. 58, 170–71). В дальнейшем он работал над выяснением связей между светом и раком, а к концу 1960-х конгресс США принял Radiation Control Act (Акт о контроле за излучением), один из авторов которого благодарил Отта за то, что тот “направил нас всех в сторону контроля за излучением от электронных изделий”. Исследования Отта стали широко известными, и десятилетиями спустя компания “Парамаунт” пригласила его, чтобы сделать замедленную фотосъемку цветов для фильма Барбары Стрейзанд “В ясный день ты увидишь вечность”. Пение актрисы должно было за секунды пробудить все цветы в ее доме.

(обратно)

523

Dan Morgan, Merchants of Grain. N. Y.: Viking, 1979. Р. 16.

(обратно)

524

См.: William J. Broad, CIA Revives Data Sharing on Environment, The New York Times. 2010. 5 января. A1.

(обратно)

525

См.: Night Schools for Fish, The Washington Post. 2009. 30 марта. Р. A5.

(обратно)

526

См.: C. Claiborne Ray, Birds of a Feather, The New York Times. 2006. 3 октября. F2 и Natalie Angier, Some Blend In, Others Dazzle. Там же. F1.

(обратно)

527

См.: D. V. Alford, Bumblebees. London: Davis-Poynter, 1975. Р. 75.

(обратно)

528

Изложение Фриша авторитетно, но несколько тяжеловесно; я здесь кратко пересказываю прекрасное описание из David Attenborough, Discovering Life on Earth. Boston: Little, Brown, 1981. Р. 103.

(обратно)

529

См.: Edward O. Wilson, The Insect Societies. Boston: Harvard University Press, 1971.

(обратно)

530

См.: M. Dacke, et al., Built-in Polarizers Form Part of a Compass Organ in Spiders, Nature. 1999. 30 сентября. Р. 470ff.

(обратно)

531

Wilson, Insect Societies. Р. 216.

(обратно)

532

См.: Norman R. F. Maier, T. C. Schneirla, Principles of Animal Psychology. N. Y.: McGraw-Hill, 1935. Р. 188.

(обратно)

533

См.: Leland Crafts, Theodore C. Schneirla, Elsa E. Robinson, Ralph W. Gilbert, Migration and the ‘Instinct’ Problem. Там же. Р. 25–39.

(обратно)

534

См. также: Kenneth P. Able, ed., Gatherings of Angels: Migrating Birds and Their Ecology. Ithaca, N. Y.: Cornell University Press, 1999. Р. 14–15 и David Attenborough, The Life of Birds. Princeton N. J.: Princeton University Press, 1998. Р. 62.

(обратно)

535

См.: Nature Neuroscience Reviews. 2005. Февраль и The New York Times. 2005. 1 февраля. F1.

(обратно)

536

См.: Frank P. Gill, Ornithology. N. Y.: W. H. Freeman, 1995. Гл. 13 и P. Berthold, Bird Migration: A General Survey. N. Y.: Oxford University Press, 1993. Р. 156–57.

(обратно)

537

См.: David Attenborough, Life on Earth, DVD. Vol. 7, Victors of the Dry Land и Life on Earth. Boston: Little, Brown, 1979. Р. 152.

(обратно)

538

См.: David Attenborough, The Trials of Life: A Natural History of Animal Behavior, DVD. Vol. 6, Homemaking.

(обратно)

539

См.: James Lovelock, Gaia: A New Look at Life on Earth. Oxford: Oxford University Press, 1979 и The Ages of Gaia. Oxford: Oxford University Press, 1988.

(обратно)

540

Morton, Eating the Sun. Р. 256.

(обратно)

541

Robert Kunzig, Mapping the Deep: The Extraordinary Story of Ocean Science. N. Y.: Norton, 2000. Р. 207.

(обратно)

542

James Hamilton-Paterson, The Great Deep: The Sea and Its Thresholds. N. Y.: Henry Holt, 1992. Р. 165.

(обратно)

543

E. A. Wallis Budge, tr. of Pseudo-Callisthenes, 1933; см.: Hamilton-Paterson, Great Deep. Р. 167.

(обратно)

544

См.: David Grann, The Squid Hunter, The New Yorker. 2004. 24 мая. Р. 56–71.

(обратно)

545

W. J. Broad, Deep Under the Sea, Boiling Founts of Life Itself, The New York Times. 2003. 9 сентября. F1–4.

(обратно)

546

John Maddox, What Remains to Be Discovered. N. Y.: Free Press, 1998. Р. 150. 16 января 2006 года японский аппарат Chikyu начал бурить в морском дне в 125 милях от Нагойи (на юго-восток от Токио) скважину глубиной в 4,3 мили, это в три раза глубже показателей, что достигались прежде. Добытый материал сможет пролить свет на вопрос об энергии, давшей толчок жизни на Земле, – была ли она солнечной или геотермальной. Также может стать понятнее, почему периодически блуждают магнитные полюсы планеты.

(обратно)

547

См.: See Julie A. Huber, David A. Butterfield, John A. Baross, FEMS Microbiology Ecology. Vol. 43. 2003. Р. 393–409.

(обратно)

548

См.: Kunzig, Mapping the Deep. Р. 53. В книге The Ecological Theater and the Evolutionary Play. New Haven: Yale University Press, 1965 знаменитый эколог из Йеля Джордж Э. Хатчинсон предположил, что организмы теоретически могут существовать на внутреннем тепле планеты вместо солнечного света, но у него не было гипотез того, как именно они могли бы это делать.

(обратно)

549

David Attenborough, Discovering Life on Earth. Boston: Little Brown, 1981. Р. 22.

(обратно)

550

См.: Peter Whitehead, How Fishes Live. London: Phaidon, 1975. Р. 111–12.

(обратно)

551

Rachel Carson, The Sunless Sea, в Great Essays in Science, ed. Martin Gardner. N. Y.: Prometheus, 1994. Р. 287–304.

(обратно)

552

См.: Hamilton-Paterson, The Great Deep. Р. 112–13.

(обратно)

553

См.: Peter Herring, The Biology of the Deep Ocean. Oxford: Oxford University Press, 2002. Гл. 8. Seeing in the Dark.

(обратно)

554

Hamilton-Paterson, The Great Deep. Р. 203.

(обратно)

555

В ноябре 2009 года ученые сообщили, что число известных видов, обитающих в океане, составляет 17 650 наименований. 5722 вида живут ниже границы “черной пропасти” в 1000 м, включая червей оседаксов, морских огурцов, рифтий, глубоководных осьминогов и краба йети (Kiwa hirsuta), который живет вблизи гипотермальных источников на глубине около 2000 м (Charles Q. Choi, Thousands of Strange Sea Creatures Discovered, LiveScience.com. 2009. 22 ноября. www.livescience.com/ animals/091122-deep-sea-creatures.html).

(обратно)

556

См.: M. F. Moody, J. R. Parris, Discrimination of Polarized Light by Octopus, Nature 186. 839–40. 1960 и Nadav Shashar, Phillip S. Rutledge, Thomas W. Cronin, Polarization Vision in Cuttlefish – A Concealed Communication Channel? Journal of Experimental Biology 1996. 199. 2077–84.

(обратно)

557

См.: Bruce Robison, Life in the Ocean’s Midwaters, Scientific American. 1995. Июль. Р. 60.

(обратно)

558

Deep-Sea Fish Sees Red, BBC Wildlife. 1998. Август. Р. 59.

(обратно)

559

См.: J. T. Fraser, ed., The Voices of Time: A Cooperative Survey of Man’s Views of Time as Expressed by the Sciences and by the Humanities. N. Y.: George Braziller, 1966. Р. 309.

(обратно)

560

См.: N. Angier, Out of Sight, and Out of a Predator’s Stomach, The New York Times. 2004. 20 июля. F4. См. также: Sonke Johnsen, Transparent Animals, Scientific American, февраль 2000. Р. 80–90 и K. Madin, D. Kovacs, Beneath Blue Waters: Meetings with Remarkable Deep-Sea Creatures. N. Y.: Viking, 1996.

(обратно)

561

Однако солнце в первую очередь снабжает энергией организмы, обитающее на мелководье, а не в глубинах. Среди функций определенных кораллиновых водорослей имеется и производство некоторого химического вещества, которое действует как очень эффективное солнцеотражающее средство, защищающее сами водоросли и их хозяина полипа от ультрафиолетовых лучей. Альгинаты из бурых водорослей дают серьезную защиту от радиации, они выделяют йодные соединения, которые помогают в излечении рака у человека. В Японии самая низкая статистика в мире по распространению рака груди, внутриматочного рака и рака яичников – как считается, благодаря водоросли комбу, содержащей полисахарид У-фукоидан, который взаимодействует с клетками раковых опухолей, стимулируя их саморазрушение. В процессе спасения себя от Солнца водоросли обеспечили методом защиты и нас.

(обратно)

562

Kunzig, Mapping the Deep. Р. 8.

(обратно)

563

См.: Piers Chapman, Ocean Currents, www.waterencyclopedia.com/Mi-Oc/Ocean-Currents.html

(обратно)

564

Пер. В. Нилендера.

(обратно)

565

См.: William J. Broad, Rogue Giants at Sea, The New York Times. 2006. 11 июля. F1 и F4.

(обратно)

566

См.: Stephen H. Schneider, ed., The Encyclopedia of Climate and Weather. Oxford: Oxford University Press, 1996. Vol. 2. Р. 734.

(обратно)

567

Третьим крупным исследователем приливов был Уильям Уэвелл (1794–1866), чья наука о приливах обрисовывала движения мирового океана с целью показать все точки земного шара, где одновременно случается прилив. Уэвелл, знаменитый выпускник кембриджского Тринити-колледжа, ввел в 1834 году в оборот слово scientist (“ученый”). Отвергая слово savant как слишком непритязательное и французское, он предложил слово для обозначения общего предприятия всех, кто изучал естественный мир, даже если отдельные дисциплины становились все более специальными и разобщенными (William Whewell, The Philosophy of the Inductive Sciences: Works in the Philosophy of Science 1830–1914. N. Y.: Continuum, 1999).

(обратно)

568

Broad, Rogue Giants at Sea. F4.

(обратно)

569

См.: Mikolaj Sawicki, Myths About Gravity and Tides, Physics Teacher 37. 1999. Октябрь. Р. 438–41. Впрочем, не стоит слишком радоваться этому росту. Прилив меняет наш рост на 10^–16, расстояние в тысячу раз меньшее, чем диаметр атома. Для сравнения, астронавты в невесомости вырастают сантиметров на восемь: скелет избавляется от давления гравитации, позвоночник расслабляется и удлиняет спину, которая на Земле возвращается к обычному состоянию. Схожим образом землетрясения делают нас легче: когда планета расширяется от большой встряски, гравитация на поверхности Земли уменьшается примерно на 0,0000015 %, что для 70-килограммового человека означает потерю около 0,0001134 г (см.: Kenneth Chang, Findings, The New York Times. 2006. 8 августа).

(обратно)

570

См.: Dictionary of National Biography 1910–11, Darwin, Sir George Howard, приложение к основному словарю.

(обратно)

571

Encyclopedia Britannica, 11th ed.. Р. 944, Tides. В целом это вполне дарвиновская уступка: Чарльз Дарвин постоянно повторял, что та или иная тема слишком сложна, чтобы за нее браться.

(обратно)

572

Пер. И. Бернштейн.

(обратно)

573

Пер. А. Гаврилова.

(обратно)

574

Daniel Boorstin, The Discoverers. N. Y.: Random House, 1983. Р. 46.

(обратно)

575

Критики нашли много ошибок в романе Дэна Брауна “Код Да Винчи”, но его замечание о линии розы вполне точное. “На протяжении веков символ розы ассоциировался с картами и проводниками путешественников. Компас розы, изображенный почти на каждой карте, отмечал, где находятся север, восток, юг и запад. Изначально известный как роза ветров, он указывал направление тридцати двух основных ветров и… шестнадцати четвертичных. Изображенные на диаграмме в виде круга, эти тридцать две точки компаса в точности совпадали с традиционным изображением цветка розы из тридцати двух лепестков. По сей день этот главный навигационный прибор известен как компас розы, где северное направление всегда обозначается наконечником стрелы. Этот символ называли еще fleur-de-lis” (пер. Н. Рейн. – Прим. перев.).

(обратно)

576

Там же. Р. 219.

(обратно)

577

Konungs Skuggsja, or The King’s Mirror, перев. Laurence Marcellus Larsen. N. Y.: Twayne Pil., 1917. В другое время и в другом месте Сэмюель Пипс организовал экзамен для морских офицеров, включающий навигацию. Учителя морских училищ обучали корабельные команды математике. См. также:: J. T. Fraser, ed., The Voices of Time: A Cooperative Survey of Man’s Views of Time as Expressed by the Sciences and by the Humanities. N. Y.: George Braziller, 1966. Р. 216–17.

(обратно)

578

Robert Ferguson, The Hammer and the Cross: A New History of the Vikings. London: Allen Lane, 2009. Р. 62.

(обратно)

579

См.: The Viking Sunstone: Is the Legend of the Sun-Stone True? www.polarization.com/ viking/viking.html и Bradley E. Schaefer, Vikings and Polarization Sundials, Sky & Telescope. 1997. Май. Р. 91.

(обратно)

580

Во время Второй мировой войны колоссальные запасы железной руды в Сахаре ощутимым образом сбивали с толку компасы союзников, солдатам приходилось вычислять свое положение по солнцу. Для этого имеется несколько методов. Один из них – метод тени. Воткните прямую метровую палку в землю, чтобы она стояла вертикально. Отметьте точку, куда указывает тень от палки, подождите, пока тень сдвинется на 4–5 см (пройдет 10–15 мин), отметьте вторую точку. Проведите линию между двумя точками и продолжите ее дальше. Затем встаньте – левой ногой на первую точку, а правой – на продолжение линии. В зоне северного климата вы окажетесь стоящим лицом на север, в южном климате – на юг.

(обратно)

581

В Арктике есть пять северных полюсов: 1) географический Северный полюс, на 90°, через него проходит земная ось; 2) магнитный Северный полюс – компасы указывают на него, но он блуждает; 3) небесный Северный полюс – находится в небе прямо над географическим; 4) геомагнитный Северный полюс – находится в центре магнитного поля Земли и тоже движется; 5) Северный полюс недоступности – находится в Северном Ледовитом океане на наибольшем расстоянии от любой суши, примерно в 1100 км к северу от Аляски, его координаты: 84°05’ N, 174°85’ W. Почему магнитные поля находятся там, где они находятся, остается загадкой природы, тем более что магнитное поле Земли сменило свою полярность уже десятки тысяч раз за миллиарды лет. Поле меняется примерно каждые 300 тыс. лет – Северный полюс становится Южным и наоборот, хотя последняя такая смена случилась 780 тыс. лет назад. За последние 2500 лет сила поля упала на 40 %, так что очередная смена полюсов вполне возможна. Магнитное поле создается потоками жидкого железа, движущимися во внешнем ядре Земли под воздействием гравитации Солнца. Следы этих древних пертурбаций обнаруживаются в горной породе по всему миру (см.: Kenneth Chang, Etched in Lava, Diary of the Earth’s Magnetic Field Shows a Temporary Calm, The New York Times. 2006. 16 мая. F3.

(обратно)

582

Timothy Ferris, Coming of Age in the Milky Way. N. Y.: Anchor, 1989. Р. 128.

(обратно)

583

Пер. Н. Любимова.

(обратно)

584

См.: Jonathan Spence, The Memory Palace of Matteo Ricci. London: Faber, 1985. Р. 66–69.

(обратно)

585

Здесь и далее пер. М. Юсима.

(обратно)

586

См.: Michael Grant, The Ancient Mediterranean. N. Y.: Penguin, 1988. Р. 146.

(обратно)

587

Классический труд Броделя впервые вышел в 1949 году. В 1955 году коммодор британского Адмиралтейства в предисловии к истории морской навигации нанес бортовой залп по теории Броделя (не упоминая его имени): “На этих страницах вы найдете окончательное опровержение устойчивого мифа о том, что первые моряки плавали, держась ближе к берегу. Такие слова никогда бы не вышли из-под пера настоящего моряка. Нет для корабля ничего более рискованного (и, следовательно, старательно избегаемого) в плохо знакомых водах, чем пробираться вдоль берега. Этот миф строится на том допущении, что у мореплавателей не было ни средств, ни возможностей определить свой курс вне видимости земли. Сейчас понятно, что это допущение беспочвенно. Оно также не учитывает обостренное чувство и бесспорную способность моряка небольшого судна знать, где он находится, с поразительной точностью без всяких инструментов и наблюдений. Факт, что сегодня многие рыбаки, выходящие в открытое море, в какой-то степени владеют этим умением, и вполне вероятно, что в прошлом это было еще более распространено. С уверенностью можно утверждать, что мореплаватели всех времен совершали плавания в открытом море, пользуясь доступными им средствами”. Несмотря на это, великий французский историк не внес изменений в последующие переиздания. Еще одна атака была предпринята в David Hay, Joan Hay, No Star at the Pole: A History of Navigation from the Stone Age to the Twentieth Century – for All Who Enjoy the Sea. London: Charles Knight, 1972): “Я категорически не согласен с той оценкой, которую улавливаю в существующих работах о раннем классическом периоде, будто [моряки тех времен] были по природе “береговыми крысами”; это страшно далеко от действительности, ведь уже на каждой верфи могли строить надежные, не пропускающие воду корабли, а люди научились достаточно чувствовать ветер, солнце и звезды, чтобы опираться на них при прокладке курса и следовании ему. Все склоняется к тому, что они были лучшими, а не худшими моряками, чем мы сегодня”. См. также: E. G. R. Taylor, The Haven-Finding Art. London: Hollis and Carter, 1971. Р. x–xi и Hay, No Star at the Pole. Р. 125.

(обратно)

588

Encyclopedia Britannica, 11th ed.. Р. 284, Navigation.

(обратно)

589

См.: V. Gordon Childe, What Happened in History. Harmondsworth: Penguin, 1946. Р. 246–47.

(обратно)

590

См.: Richard Hakluyt, Epistle Dedicatorie to Charles Howard, second edition of Principal Navigations (1598); См. также: Derek Howse, Greenwich Time and the Discovery of Longitude. London: Oxford University Press, 1980. Р. 12 и Lisa Jardine, Ingenious Pursuits: Building the Scientific Revolution. N. Y.: Random House, 1999. Р. 137–38, 159.

(обратно)

591

David Grann, The Lost City of Z. N. Y.: Doubleday, 2009. Р. 51. Силу печатного слова можно усмотреть, например, в таком факте: наименование континента Америка (в честь флорентийца Америго Веспуччи, а вовсе не Колумба) произошло от деревянного резного глобуса 1507 года. См. также: Rodney W. Shirley, The Mapping of the World. London: New Holland, 1993. Р. xii.

(обратно)

592

Я предполагаю (фр.).

(обратно)

593

См.: David Grann, The Map Thief, The New Yorker, 17 октября, 2005. Р. 68.

(обратно)

594

См.: John Burt, History of the Solar Compass. Detroit: O. S. Gulley’s Presses, 1878.

(обратно)

595

Пер. И. Бернштейн.

(обратно)

596

См.: Harry M. Geduld, ed., The Definitive Time Machine. Bloomington: Indiana University Press, 1987.

(обратно)

597

В процессе написания этой книги я время от времени заглядывал в “Википедию”, всякий раз с определенным трепетом. Но статья о проблеме долготы является образчиком совершенства, и я выражаю свою благодарность.

(обратно)

598

William Watson, Ode on the Coronation of King Edward VII, 1902. Whitefish, Mont.: Kessinger, 2009.

(обратно)

599

Сэр Герман Бонди, цит. в: Paul Davies, About Time: Einstein’s Unfinished Revolution. N. Y.: Simon and Schuster, 1996. Р. 1.

(обратно)

600

E. J. Bickerman, The Ancient History of Western Civilization. N. Y.: Harper & Row, 1976.

(обратно)

601

Umberto Eco, Times в The Story of Time, ed. Kristen Lippincott. London: Merrell, 1999. Р. 11.

(обратно)

602

См.: Encyclopedia Britannica, 11th edition.

(обратно)

603

Аллен Р. Холмберг, цит. в: Charles C. Mann, 1491: New Revelations of the Americas Before Columbus. N. Y.: Knopf, 2005 и David Grann, The Lost City of Z. N. Y.: Doubleday, 2009. Р. 30.

(обратно)

604

Этимология англ. Moon (Луна) допускает связь с праиндоевропейским корнем *me– (измерять).

(обратно)

605

См.: The Cambridge History of Islam. Р. 98; Mohammad Ilyas, Islamic Astronomy and Science Development: Glorious Past, Challenging Future. Petaling Jaya, Selangor Darul Ehsan, Malaysia: Pelanduk Publications, 1996. Р. 97–107 и Elisheva Carlebach, Palaces of Time: Jewish Calendar and Culture in Early Modern Europe. Cambridge, Mass.: Harvard, 2011.

(обратно)

606

Joseph Needham, Science and Civilization in China. Cambridge: Cambridge University Press, 1959. Р. 189 и Christopher Cullen, Astronomy and Mathematics in Ancient China: The Zhou Bi Suan Jing. N. Y.: Cambridge University Press, 1996. Р. 6. Каллен, который сейчас руководит Исследовательским институтом Нидема в Кембридже, считает, что Нидем серьезно недооценил важность календарной астрономии в Китае; его собственные труды восполняют лишь часть картины.

(обратно)

607

Китайские правители играли на два фронта. Периодически вводились иностранные календари: индийский появился во времена династии Тан (618–960), мусульманский – династии Юань (1279–1368), григорианский – в XVII веке. Но календари китайских систем официально оставались в ходу до 1912 года, и даже в сегодняшних календарях часто даются годы в григорианской записи и в старой китайской.

(обратно)

608

Символ персидской монархии.

(обратно)

609

См.: Tim Weiner, Hailing the Solstice and Telling Time, Mayan Style, The New York Times. 2002. 23 декабря.

(обратно)

610

См.: R. T. Zuidema, The Inca Calendar, в Anthony F. Aveni, ed., Native American Astronomy. Austin: University of Texas Press, 1977.

(обратно)

611

Если взять 432 год до н. э. по григорианскому календарю, мы будем несколько обескуражены тем, как по-разному этот год обозначается в других календарях: Ab urbe condita (от сотворения Рима – около 753 года до н. э.) – 322; в бахаистском календаре – 2275; в берберском – 519; в буддистском – 113; в бирманском – 1069; в византийском – 5077–78; в китайском (шестидесятиричном) – 2205–66; в коптском – 715–14; эфиопский – 439–38; в еврейском – 3329–30; в индийском самватском – 376–75; в индийском календаре по эпохе Кали-юги – 2670–71; в периодизации голоцена – 9569; в персидском – 1053–52; в мусульманском – 1085–84 (до хиджры); в корейском – 1902; в тайском – 112. В этом списке нет армянского, японского, календарей майя, ацтеков и инков, которые не покрывают столь ранний период.

(обратно)

612

За истекшие столетия предпринималось много попыток переименования месяцев, но все они проваливались. Например, в 1793 году Французская республика провозгласила новый революционный календарь, состоящий из двенадцати тридцатидневных месяцев и начинающийся Первым годом революции – 22 сентября 1792 года. Новые месяцы носили следующие имена: вандемьер, брюмер, фример, нивоз, плювиоз, вантоз, жерминаль, флореаль, прериаль, мессидор, термидор и фрюктидор. Каждый десятый день был выходным, а также имелось пять санкюлотидов (вставных дней), названных в честь революционных беднейших классов, которые не могли себе позволить носить кюлоты (короткие обтягивающие штаны чуть ниже колен). Это календарь просуществовал чуть дольше десятилетия, а затем был отменен, потому что работникам было тяжело выносить десятидневную неделю, а также по той причине, что каждый новый год начинался с разных дат, что вызывало неразбериху из-за несовместимости с циклами торговых ярмарок и сельскохозяйственных рынков. Революция также попыталась ввести десятичные часы, где час был в два раза дольше обычного, дореволюционного. 22 фрюктидора 11 года (9 сентября 1803-го) это начинание также отменили. Англичанам повезло больше – с 1880 года они соединили последний день христианской недели (субботу) с первым (воскресеньем) в единый “уик-энд”, который после Первой мировой войны распространялся в другие страны – и как термин, и на практике.

(обратно)

613

См.: Duncan Steel, Marking Time: The Epic Quest to Invent the Perfect Calendar. N. Y.: Wiley, 1999. Р. 10.

(обратно)

614

См.: Christopher Hirst, A Thousand Years of Tinkering with Time, The Week. 8 марта, 2008. Р. 44–45.

(обратно)

615

По григорианскому календарю Шекспир умер в пятницу, 3 мая 1616 года, его испанский коллега Сервантес – в четверг, 23 апреля (эта дата считалась днем рождения Шекспира). Но по юлианскому календарю, который еще использовался в Англии, Шекспир умер 23 апреля. И хотя испанец умер на десять дней раньше, часто говорят, что великие писатели умерли в один день. В честь этого совпадения ЮНЕСКО объявило 23 апреля Международным днем книги. Впрочем, вероятнее всего, Сервантес скончался 22 апреля (по григорианскому), а 23-го был похоронен.

(обратно)

616

Большое разнообразие календарей в истории человечества обеспечило Толкина богатым материалом. Во “Властелине колец” целое семистраничное приложение посвящено летосчислению Заселья, где описываются двенадцать месяцев: месяц-за-юлом, астрон, месяц-за-литом, полнозимень, солмат, тримидж, вэд, блотмат, рит, месяц-перед-литом, халимат, месяц-перед-юлом. Каждый год начинался в субботу, а день середины года находился вне недели. “Элдары Средьземелья выделяли также короткие периоды, соответствующие солнечному году; именовались они коранар, т.е. “оборот солнца”, если требовалось в той или иной мере подчеркнуть астрономическую подоплеку” и т. д. Толкин явно наслаждался сочинением. См.: Толкин Дж. Р. Р. Властелин Колец. Трилогия. СПб., Амфора, 2001 (пер. М. Каменкович, В. Каррика. – Прим. перев.).

(обратно)

617

William Hazlitt, On a Sun-Dial, впервые опубликовано в New Monthly Magazine. 1827. Октябрь. перепечатано в G. Keynes, ed., Selected Essays of William Hazlitt. N. Y: Random House, Nonesuch Press, 1930. Р. 345.

(обратно)

618

Многие воспринимают маленькие отрезки времени естественным образом. Я имел беседу с несколькими слепыми об их восприятии Солнца, и определенные типы ответов были широко распространены: авиатор Майлз Хилтон-Барбер, например, пользовался в полете чувством солнечных лучей на лице для ощущения хода времени. Писатель Вед Мета рассказывал мне, что, когда он покинул родную Индию в 1949 году и в пятнадцатилетнем возрасте поступил в колледж для слепых в Арканзасе, многие ученики не пользовались часами Брайля, потому что предпочитали определять время из атмосферы, “а Солнце, конечно же, часть атмосферы”.

(обратно)

619

В судебных процедурах использовались специальные часы – клепсидры (от гр.  – красть и  – вода; “ворующие воду” сосуды с отверстием медленно тонули в ванне с водой), они отмеряли то время, в течение которого адвокат мог говорить: фраза aquam dare, “подарить воду”, означала выделение времени юристу, а aquam perdere, “терять воду”, – трату времени. Если выступающий в Сенате говорил слишком долго или без очереди, его коллеги кричали ему, что заберут его воду.

(обратно)

620

Дуэли на американском Западе обычно проводились в полдень, чтобы солнце не слепило ни одного из дуэлянтов, – часть мифа о справедливости. Классический фильм Фреда Циннемана “Ровно в полдень” (1952) избегает изображения сокращающихся теней, пока солнце (а с ним и напряжение) поднимается, вместо этого мы видим неумолимые часовые стрелки, показывающие ход времени, – признак того, что эти устройства узурпировали древнюю роль Солнца.

(обратно)

621

Чосер Дж. Кентерберийские рассказы. М. Художественная литература, 1973 (пер. И. Кашкина, О. Румера. – Прим. перев.). См. также пролог к “Рассказу юриста”, где он определяет время тем же методом.

(обратно)

622

Joseph Needham, Time and Knowledge in China and the West, в J. T. Fraser, ed., The Voices of Time. N. Y: George Braziller, 1966. Р. 106.

(обратно)

623

См.: Albert E. Waugh, Sundials: Their Theory and Construction. N. Y.: Dover, 1973. Р. 4-5.

(обратно)

624

J. V. Field, European Astronomy in the First Millennium: The Archaeological Record, в Christopher Walker, ed., Astronomy Before the Telescope. London: British Museum, 1996. Р. 121.

(обратно)

625

Dava Sobel, The Shadow Knows, Smithsonian, январь 2007. Р. 91. Есть два разных типа солнечных часов: “игольные”, которые отбрасывают прямую тень на плоский диск, и она определяет направление на диске, и “узелковые”, где шарик или диск отбрасывает тень, обозначающую точку на циферблате. См.: Gerhard Dohrn van Rossum, History of the Hour: Clocks and Modern Temporal Orders. Chicago: University of Chicago Press, 1996. Сам гномон в целом функционирует как “игольные” часы, а его кончик – как “узелковые”.

(обратно)

626

Даже с учетом этого бойскауты учились определять направление по своим часам, поднимая их к лицу и поворачивая часовой стрелкой в сторону Солнца. В северном полушарии направление на юг оказывалось в этом случае расположено на полпути между часовой стрелкой и двенадцатью часами: грубо, но работает.

(обратно)

627

Horam non possum certam tibi dicere: facilis inter philosophos quam inter horologia convenient. Римская сатира. См.: Сенека Л. Отыквление божественного Клавдия. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957 (пер. Ф. Петровского. – Прим. перев.).

(обратно)

628

Авл Геллий. Аттические ночи. III. Кн. 3. СПб.: Гуманитарная академия, 2007 (пер. фрагмента Ф. Петровского. – Прим. перев.).

(обратно)

629

Здесь и далее – пер. П. Козлова.

(обратно)

630

Пер. М. Донского.

(обратно)

631

Frank W. Cousins, Sundials: A Simplified Approach by Means of the Equatorial Dial. London: John Baker, 1972. Р. 9.

(обратно)

632

Dava Sobel, The Shadow Knows. Р. 91.

(обратно)

633

Пер. Е. Бируковой.

(обратно)

634

Hazlitt, On a Sun-Dial. Р. 336.

(обратно)

635

См.: Tad Friend, The Sun on Mars, The New Yorker. 2004. 5 января. Р. 27–28.

(обратно)

636

Пер. В. Хинкиса и С. Хоружего.

(обратно)

637

Пер. П. Мелкова.

(обратно)

638

Цит. в Kevin Jackson, The Book of Hours. London: Duckworth, 2007. Р. 164–65. Современная история графика работы пабов в Великобритании начинается с Акта DORA (Defence of the Realm Act), принятого во время Первой мировой войны для уменьшения похмелья работников оборонных фабрик.

(обратно)

639

Anthony Burgess, One Man’s Chorus. N. Y.: Carroll and Graf, 1998. Р. 120–23.

(обратно)

640

Jackson, Book of Hours. Р. 15.

(обратно)

641

Daniel Boorstin, The Discoverers. N. Y.: Random House, 1983. Р. 40.

(обратно)

642

History Magazine. 2008. Февраль – март. Р. 12.

(обратно)

643

Lisa Jardine, Ingenious Pursuits: Building the Scientific Revolution. N. Y.: Random House, 1999. Р. 133.

(обратно)

644

Пер. под ред. А. Франковского.

(обратно)

645

Вулф В. Избранное. Миссис Деллоуэй. М.: Художественная литература, 1989 (пер. Е. Суриц. – Прим. перев.). Роман первоначально назывался “Часы”; в книге очень многие события точно атрибутированы географически и хронологически, но критики расходятся в оценках времени начала повествования – девять или десять утра, – в то время как интервал с одиннадцати утра до полудня занимает почти четверть всего романа.

(обратно)

646

Valentine Low, The King of Clocks, The Week. 2009. 10 января. Р. 37.

(обратно)

647

Пер. А. Кривцовой.

(обратно)

648

См.: Peter James, Dead Simple. London: Macmillan, 2005. Р. 318.

(обратно)

649

Так же и у Фолкнера в “Шуме и ярости” студент Гарварда Квентин, отчаявшийся уйти из-под опеки гражданского времени, разбивает свои карманные часы, потому что “отец говорит, что часы – убийцы времени. Что отщелкиваемое колесиками время мертво и оживает, лишь когда часы остановились” (пер. Ю. Палиевской. – Прим. перев.). См.: Clark Blaise, Time Lord: Sir Sandford Fleming and the Creation of Standard Time. N. Y.: Pantheon, 2000. Р. 170. Другие, напротив, находят умиротворяющим само тиканье часов: Т. Э. Лоуренс, связанный и подвергнутый жестокому побиванию кнутом, попав в плен к туркам во время Первой мировой войны, отмечает: “Где-то громко тикали дешевые часы, и меня раздражало то, что они били не вовремя”. См.: T. E. Lawrence, Seven Pillars of Wisdom: A Triumph. London: Cape, 1973. Р. 573.

(обратно)

650

См.: Blaise, Time Lord. Р. 69, 129, 135.

(обратно)

651

Burgess, One Man’s Chorus. Р. 123.

(обратно)

652

Blaise, Time Lord. Р. 142ff.

(обратно)

653

Первая строчка романа Оруэлла “1984”, написанного до того, как двадцатичетырехчасовое время вошло в широкий обиход, звучит так: “Был холодный ясный апрельский день, и часы пробили тринадцать” (пер. В. Голышева. – Прим. перев.), и это намеренно предназначалось для создания отстранения, некоторого неудобства в восприятии британского читателя, непривычного к континентальным мерам. Классический итальянский перевод (а часы, отбивающие все двадцать четыре часа, были в ходу в Италии еще в XIV веке), для сравнения, звучит так: Era una bella e fredda mattina d’aprile e gli orologi batterono l’una, то есть “часы пробили час”.

(обратно)

654

Mark M. Smith, Mastered by the Clock: Time, Slavery, and Freedom in the American South. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1997.

(обратно)

655

Когда Соединенные Штаты в 1867 году купили Аляску, еще до введения стандартного времени, ее жители, принадлежавшие к русской православной церкви, неожиданно оказались в ситуации, когда суббота пришлась на воскресенье, которое в Москве было вообще понедельником. Им пришлось обратиться за указанием, как же проводить субботнюю службу, по русскому понедельнику или по американскому воскресенью.

(обратно)

656

Цезиевые часы измеряют время подсчетом циклов атомов металла цезия, каждый цикл – это сверхбыстрые вибрации атомов, подвергаемых микроизлучению в вакууме. Пятьдесят пять электронов цезия-133 имеют идеальное для этой цели расположение, только самый внешний из них вращается по орбитам вне стабильной оболочки. Реакция внешнего электрона (который не подвергается воздействию остальных) на излучение может быть точно зафиксирована. Когда его затрагивает излучение, электрон переходит с более низкой орбиты на более высокую и обратно, поглощая и выделяя измеримые пакеты световой энергии. Это соответствует погрешности в две наносекунды в день – одна секунда в 1,4 млн лет. Такие коррективы вносятся компетентными экспертами. См.: Q + A, The New York Times. 2007. 8 мая. F2.

(обратно)

657

См.: Jackson, Book of Hours. Р. 188–189.

(обратно)

658

См.: David Prerau, Seize the Daylight: The Curious and Contentious Story of Daylight Saving Time. N. Y.: Thunder’s Mouth Press, 2005, и Michael Downing, Spring Forward: The Annual Madness of Daylight Saving Time. Emeryville, Calif.: Shoemaker & Hoard, 2005.

(обратно)

659

Когда часы переводятся вперед или назад на час, биочасы – циркадные ритмы, управляемые дневным освещением, – со временем адаптируются. Исследовав 55 тыс. человек, ученые обнаружили, что в нерабочие дни испытуемые, как правило, спят по стандартному, а не по световому времени. Anahad O’Connor, Really? The New York Times. 2009. 10 марта. D5.

(обратно)

660

Gail Collins, The Great Clock Plot, The New York Times. 2007. 23 августа. A21.

(обратно)

661

См.: Cecil Adams, The Straight Dope: Why Is India 30 Minutes Out of Step with Everybody Else? Washington City Paper. 1981. 5 июня. Р. 18.

(обратно)

662

Там же.

(обратно)

663

См.: Marlise Simons, Synchronizing the Present and Past in a Timeless Place, The New York Times (international edition). 2005. 12 сентября.

(обратно)

664

См.: www.yeswatch.com

(обратно)

665

См.: The Week. 2009. 21 февраля. Р. 17.

(обратно)

666

Christopher Hirst, A Thousand Years of Tinkering with Time, The Week. 2008. 8 марта. Р. 44.

(обратно)

667

Пер. А. Михаиляна.

(обратно)

668

Пер. А. Франковского.

(обратно)

669

В 1992 году исследователи Лестерского университета отметили, что римские суда традиционно сворачивали паруса перед боем так, что их сложно было поджечь. Объединенными усилиями четыреста сорок солдат с отражателями смогли бы поджечь мокрое дерево на расстоянии в 50 м, заключают ученые, но не причинили бы серьезного ущерба – неэффективное использование человеческого ресурса. “Зеркальный отряд” из пятидесяти человек мог бы нанести серьезные ожоги рулевым или даже римским командирам (чьи алые боевые плащи хорошо выделяются), но, будь такая тактика успешной, ее бы использовали и в дальнейшем, о чем не упоминает ни один историк.

(обратно)

670

Недавно ученые в МТI и Аризонском университете пришли к сходным выводам. См.: Ian Sample, Doubts Cast on Archimedes’ Killer Mirrors, The Guardian. 2005. 24 октября.

(обратно)

671

Frank T. Kryza, The Power of Light: The Epic Story of Man’s Quest to Harness the Sun. N. Y.: McGraw-Hill. 2003. Р. 53.

(обратно)

672

Там же. Р. 30.

(обратно)

673

Stuart Clark, The Sun Kings: The Unexpected Tragedy of Richard Carrington and the Tale of How Modern Astronomy Began. Princeton, N. J.: Princeton University Press, 2007. Р. 60.

(обратно)

674

См.: www.californiasolarcenter.org/history_solarthermal.html

(обратно)

675

Термин “лошадиная сила” появился благодаря шотландскому изобретателю Джеймсу Ватту (1736–1819), который создал современный паровой двигатель. Обнаружив, что потенциальные покупатели с трудом понимают, что могут такие устройства, он переформулировал их мощность в более понятных терминах. Его клиенты были шахтовладельцами, которые использовали лошадей для вывоза угля и откачивания грунтовых вод из-под земли. Проверив некоторое количество лошадей на шахтах, Ватт вычислил, что средняя английская лошадь могла тащить уголь с энергией в 22 тыс. фут-фунтов силы в минуту на протяжении десяти часов в день (1 фут-фунт силы – это количество работы, необходимое для подъема одного фунта на высоту в один фут). Ватт произвольно увеличил эту цифру на 50 %, и появилась единица “лошадиной силы” – показатель работы, равный 33 тыс. фут-фунтов силы. Лошадиная сила до сих пор используется для сравнения мощности всего на свете, от газонокосилки до космического челнока.

(обратно)

676

См.: Charles Smith, Revisiting Solar Power’s Past, Technology Review. Июль. 1995.

(обратно)

677

George Gamow, The Birth and Death of the Sun: Stellar Evolution and Subatomic Energy. N. Y.: Viking, 1949. Р. 1.

(обратно)

678

См.: Mary Archer, Hello Sunshine. Royal Institute Proceedings № 66. Р. 10.

(обратно)

679

История Японии очень поучительна. В 1603 году началась эпоха Эдо – 264 года почти полной изоляции от остального мира. Эдо в то время был крупнейшим городом на Земле – 1–1,25 млн жителей (для сравнения в 1801 году Лондон насчитывал 860 тыс. жителей). Почти ничего не ввозилось (за одним исключением – голландские трейдеры торговали в порту Нагасаки), стране приходилось полностью обеспечивать себя. В Японии скудные запасы сырьевых ресурсов (уголь, например, использовался в основном для выпаривания соли). Во многом по этим причинам японцам приходилось многократно использовать и перерабатывать что только можно. Все рассматривалось как потенциальный ресурс – зола, свечные огарки, отходы человеческой жизнедеятельности – всегда ценное удобрение.

Жестянщики чинили котелки и сковородки, чайники и ведра; гончары клеили разбитый фарфор и стекло; сапожники тачали и зашивали: почти ничего не выбрасывалось, а тщательно чинилось или перерабатывалось. Были распространены скупщики бумаги, одежды (вся одежда в те времена делалась вручную, поэтому была особенно ценной: в одном Эдо насчитывалось около 4 тыс. торговцев старой одеждой), сломанных зонтиков, бочек; жестянщики ходили по городу с криками: “Меняемся, меняемся!” – предлагая игрушки и сласти в обмен на старые гвозди и другой металлолом. Мусора не существовало вообще. В Эдо был только один источник энергии – солнце. Практически все поступало прямо или косвенно от него, за исключением камня, металла, керамики и других минеральных материалов.

Это же касалось и освещения. Коммерческое распространение электроэнергии началось в ноябре 1887 года, через двадйать лет после падения сегуната, генератор работал на ископаемом топливе, а до того все искусственное освещение обеспечивалось бумажными фонарями и восковыми свечами. Масло выделялось в основном из кунжутных семян, но также из камелии, рапса и хлопка. В прибрежных областях использовалось китовое масло и масло из сардин. Древесное топливо широко использовалось, но потреблялось меньше годового прироста леса, так что потребление этого энергоносителя не носило экстенсивного характера. Был ли Эдо историческим курьезом, обнищавшим царством Шангри-Ла или моделью, актуальной и сегодня? См.: Eisuke Ishikawa, O-edo ecology jijo (The Edo Period Had a Recycling Society). Tokyo: Kodansha, 1994: См. также: Japan’s Sustainable Society in the Edo Period (1603–1867), Japan for Sustainability newsletter. 2005. 6 апреля. www.energybulletin.net/node/5140

(обратно)

680

Во время своего визита я встречался с группой исследователей из Мэдисона, Висконсин, американского города-побратима Фрайбурга. Они приехали сюда за опытом, чтобы развивать подобные инициативы у себя. Еще одним из девяти городов-побратимов Фрайбурга является Безансон с населением в 130 тыс. – один из немногих городов Франции, ведущих собственные энергетические проекты. В 1991 году город установил фотоэлектрические пластины на автомобилях шоссейного департамента. До того предупредительные знаки, обозначающие дорожные работы, подключались к автомобильным аккумуляторам, что требовало постоянной подзарядки – обычно мотор просто работал день напролет, чтобы аккумулятор не садился. Солнечные панели полностью решили эту проблему и сэкономили средства, ранее уходившие на топливо, перезарядку аккумуляторов, ремонт и амортизацию.

(обратно)

681

Со времен моей поездки в 2006 году пузырь испанской недвижимости лопнул, а строительная индустрия рухнула. Уровень безработицы в Альмерии составляет сейчас почти 25 %. Многоэтажные дома стоят недостроенными на городской окраине, в районе, известном как Pueblo de Luz – “Город света”. Несмотря на это, половина всех солнечных энергетических установок, возведенных в мире в 2008 году, пришлись на Испанию.

(обратно)

682

Mary Jo Murphy, Becoming the Big New Idea: First, Look the Part, The New York Times. 2008. 24 августа. Р. 4. Только в 1976 году Nature счел необходимым в редакционной статье, озаглавленной Is the Sun Being Oversold? (1976. 20 мая.), сообщить читателям, что “Солнце может применяться в разных целях, связанных с получением энергии”.

(обратно)

683

Arthur C. Clarke, Astounding Days. N. Y.: Wiley, 1984. Р. 203.

(обратно)

684

The New York Times. 2006. 3 августа. C1. Приливные и волновые энергетические проекты разрабатываются сейчас на Род-Айленде, в Кантабрии (Испания), в Дайшане (Китай), в северной Португалии и как минимум трех местах в Соединенном Королевстве.

(обратно)

685

См.: Elizabeth Kolbert, The Car of Tomorrow, The New Yorker. 2003. 11 августа. Р. 40.

(обратно)

686

См.: Henry Alford, Solar Chic, The New Yorker. 2007. 24 сентября. Р. 128.

(обратно)

687

Gourmet. 2005. Январь. Р. 8; The New York Times Magazine. 2005. 21 августа. Р. 51.

(обратно)

688

Paul D. Spudis, Why We’re Going Back to the Moon, The Washington Post. 2005. 27 декабря.

(обратно)

689

См.: Elizabeth Kolbert, The Climate of Man – Part III, The New Yorker. 2005. 9 мая. Р. 57 и W. Wayt Gibbs, Plan B for Energy, Scientific American. 2006. Сентябрь. Р. 84 – выпуск, посвященный альтернативным источникам энергии; вслед за этим журнал посвятил выпуск проблемам, связанным с энергетикой, начиная с 1913 года. Plus ?a change. См. также: Chris Smyth, ‘Sailing’ on Sunlight May Help Polar Observations, London Times. 2009. 11 сентября. Р. 26.

(обратно)

690

См.: Andrew C. Revkin, Budgets Falling in Race to Fight Global Warming, New York Times. 2006. 30 октября. A1, A14 и Todd Woody, Desert Vistas vs. Solar Power, New York Times. 2009. 22 декабря. B1, B5. В 2009 году половина электричества в США производилась из угля, энергия из которого обходится дешевле, чем из нефти или природного газа, и сравнима по стоимости с энергией из урана, используемого на атомных станциях. Америка, которую часто называют “угольной Саудовской Аравией”, имеет достаточные запасы угля, чтобы при текущей скорости потребления продержаться двести пятьдесят лет: в среднем каждый день каждый житель Соединенных Штатов потребляет 10 кг угля, чтобы поддерживать электрическое напряжение. Но Китай расходует еще больше “черного золота” (угля, а не нефти!), чем Соединенные Штаты, Европейский союз и Япония вместе взятые. Индия также ускоряет строительство своих угольных электростанций. По иронии судьбы, возникающее в результате серное загрязнение атмосферы настолько велико, что производит благоприятный побочный эффект: крошечные частицы в атмосфере отражают солнечное излучение обратно в космос, замедляя таким образом глобальное потепление. См.: Jeff Goodell, Black Gold or Black Death? New York Times. 2006. 4 января. A15.

(обратно)

691

См.: Craig Whitlock, Cloudy Germany a Powerhouse in Solar Energy, The Washington Post. 2007. 5 мая. A1, A14.

(обратно)

692

Keith Bradsher, China Tries a New Tack to Go Solar, The New York Times. 2010. 9 января. B1, B4 и Keith Bradsher, China Leading Race to Make Clean Energy, The New York Times. 2010. 31 января. Р. 1.

(обратно)

693

James T. Areddy, Heat for the Tubes of China, Marketplace, The Wall Street Journal. 2006. 31 марта. Р. 1. Название статьи обыгрывает знаменитую книгу 1930-х (позднее появился и фильм), Oil for the Lamps of China Алисы Тисдейл Хобарт.

(обратно)

694

Закон императора Юстиниана, защищающий солнечные террасы от сооружений, загораживающих им свет, нашел отражение в положении об Ancient lights британского закона, которое дает домовладельцам право на определенный уровень естественного освещения. По сути, владелец дома с окнами, которые получали дневной свет в течение двадцати или более лет, имел право воспрепятствовать любой постройке, лишавшей его этого освещения (в центре Лондона, вблизи Чайнатауна и Ковент-Гарден, особенно на задворках, где знаки Ancient lights отмечают отдельные окна). Вопрос, кто же владеет солнечным светом, стал актуальным во всем мире. В 1959 году апелляционный суд штата Флорида постановил, что доктрина Ancient lights не имеет силы в США, а в 1975 году комитет законодательного собрания штата Калифорния решил, что институции охотнее финансировали бы “солнечные” проекты, если бы люди имели права на солнечный свет и возможность торговать этими правами. Хотя были предупреждения о вероятных проблемах, например о дискуссиях о стоимости подобных прав; в 1978 году Калифорния ввела в действие закон, защищающий вложения домовладельцев в солнечные панели на крышах. Деревья, которые препятствовали попаданию солнечных лучей на панели, навлекли на своих владельцев штрафы вплоть до 1000 долларов в день. В Калифорнии теперь имеется прецедент судебного разбирательства на эту тему. Тем временем в 2005 году в Нью-Йорк были доставлены из заграницы три гелиостата стоимостью 355 тыс. долларов каждый, чтобы перенаправить солнечные лучи на один пустырь в Нижнем Манхэттене. Тирдроп-Парк находится в тени трех небоскребов, но гелиостаты, установленные на крыше одного из двадцатитрехэтажных зданий, следуют за движением солнца, перехватывают свет и направляют его вниз, прямо в парк.

(обратно)

695

Mother Earth News 41 (1976. Сентябрь – октябрь).

(обратно)

696

См.: The New York Times. 2003. 1 сентября.

(обратно)

697

(Solar) Power to the People Is Not So Easily Achieved, The New York Times. 2008. 23 января. B2 и K. Zweibel, J. Mason, V. Fthenakis, Solar Grand Plan, Scientific American. 2008. Январь. Р. 66.

(обратно)

698

См.: As EarthWarms, the Hottest Issue Is Rethinking Energy, The New York Times. 2003. 4 ноября.

(обратно)

699

См.: Neil deGrasse Tyson, Energy to Burn, Natural History. 2005. Октябрь. Р. 17– 20.

(обратно)

700

Oliver Morton, Eating the Sun: How Plants Power the Planet. London: Fourth Estate, 2007. Р. 395.

(обратно)

701

После написания данной главы эти слова уже один раз откликнулись эхом – Эл Гор процитировал их на съезде демократов в Денвере в августе 2008 года.

(обратно)

702

Великий ядерный физик Пол Дирак читал “Преступление и наказание” и находил роман “хорошим”, отмечая, что в одном месте солнце всходит дважды за день.

(обратно)

703

William Blake, A Vision of the Last Judgment. Р. 1810.

(обратно)

704

Пер. Ю. Могилевской.

(обратно)

705

Пер. Е. Доброхотовой-Майковой, М. Клеветенко.

(обратно)

706

См.: Ian Thompson, The Sun King’s Garden: Louis XIV, Andr? Le N?tre and the Creation of the Gardens at Versailles. N. Y.: Bloomsbury, 2006. Р. 48.

(обратно)

707

Из записей Андрэ Фелибьена, цит. в: Orest Ranum, Islands of the Self, in Sun King: The Ascendency of French Culture During the Reign of Louis XIV, ed. David Lee Rubin. London: Folger, 1992. Р. 30–31.

(обратно)

708

Thompson, The Sun King’s Garden. Р. 751.

(обратно)

709

См.: John Haffert, The Peacemaker Who Went to War. N. Y.: Scapular Press, 1945. Р. 196.

(обратно)

710

Craig Smith, Nearly 100, LSD’s Father Ponders His ‘Problem Child’, The New York Times. 2006. 7 января.

(обратно)

711

Пер. Е. Сорокиной.

(обратно)

712

См.: Olivia A. Isil, When a Loose Cannon Flogs a Dead Horse There’s the Devil to P a y . N. Y.: Ragged Mountain Press, 1996.

(обратно)

713

Joanna Pitman, On Blondes. London: Bloomsbury, 2003. Р. 12.

(обратно)

714

На самом деле роман написан на четырнадцать лет позже.

(обратно)

715

Hugh Aldersley-Williams, Periodic Tales: The Curious Lives of the Elements. London: Viking, 2011. Р. 327.

(обратно)

716

Pitman, On Blondes. Р. 13.

(обратно)

717

Джойс Дж. Улисс (пер. В. Хинкиса. С. Хоружего. – Прим. перев.). Известная отсылка у Джойса в эпизоде 14, “Быки солнца”, где вводные латинские стихи, акушерская лечебница, сестры и доктор Хорн, – все символизирует фертильность, и ее же воплощают быки Солнца.

(обратно)

718

См.: R. R. Brooks, Noble Metals and Biological Systems. N. Y.: CRC Press, 1992. Р. 13, 99, 111, 116, 121, 199, 297.

(обратно)

719

Lyndy Abraham, A Dictionary of Alchemical Imagery. N. Y.: Cambridge University Press, 1998. Р. 130.

(обратно)

720

Пер. Н. Коган.

(обратно)

721

См.: Sarah Arnott, What Is So Special About Gold, and Should We All Be Investing in It? The Independent, 10 сентября, 2009. Р. 34.

(обратно)

722

См.: David Grann, The Lost City of Z. N. Y.: Doubleday, 2009. Р. 148–49.

(обратно)

723

John Maynard Keynes, The Return to the Gold Standard, в Essays in Persuasion. N. Y.: Harcourt, 1932. Р. 182. Деньги издавна были связаны с солнцем. Первая монета, отчеканенная правительством США 6 июня 1787 года, получила имя Fugio (“бегу”) с изображением солнца в зените. Веками мусульманские правители проводили солярные церемонии, во время которых их уравновешивали на весах золотом (символизирующим солнце), а беднякам раздавали деньги.

(обратно)

724

См.: Matthew Healey, Century Later, Gold Coin Reflects Sculptor’s Vision, New York Times. 2008. 25 ноября. Традиция, насчитывающая около трехсот лет, велит, чтобы на британских монетах (а позднее и на марках) профиль будущего монарха смотрел не в ту сторону, в которую смотрел его предшественник. После смерти Георга V в 1936 году соответствующие люди принялись за работу. Профиль Георга V был повернут влево, так что его наследник Эдуард VIII должен был смотреть вправо, но новый король отказался, считая, что его левая сторона представляет его в более выгодном свете. В качестве компромисса было предложено использовать его левую сторону, но развернуть ее фотографическим образом, чтобы королевская голова смотрела вправо. Но король опять наложил вето: пробор на левую сторону был ему особенно дорог. Все это произвело немалый переполох в Королевском монетном дворе и британском почтовом ведомстве, но первый выпуск марок, как было указано, все-таки появился с левым профилем, смотрящим влево. К сожалению, фон для марки был заранее заготовлен под правый профиль; когда было принято решение удовлетворить пожелания Эдуарда, поменяли ориентацию профиля, но не фон марки. Таким образом, король на марке был изображен с взглядом, направленным в темноту, а не к свету, – отнюдь не вдохновляющее предзнаменование. После вскорости последовавшего отречения Эдуарда лондонская Times прокомментировала: “Даже сильные умы могут поддаться этой слабости, суеверной тревоге тех, кто при виде новых марок качал головой в дурных предчувствиях из-за того, что голова короля Эдуарда VIII была повернута прочь от света в сторону мрака – подходящий символ для царствования, начинавшегося так многообещающе и закончившегося столь плачевно”. См.: Ted Schwarz, T. H. Paget of the Royal Mint. N. Y.: Arco, 1976. Р. 190–91.

(обратно)

725

См.: Ben Goldberry, The Mirror and Man. Charlottesville: University Press of Virginia, 1985. Р. 37.

(обратно)

726

Мельшиор-Бонне С. История зеркала. М.: Новое литературное обозрение, 2005. (Здесь и далее – пер. Ю. Розенберг.)

(обратно)

727

Леонардо да Винчи (1452–1519) различал три вида перспективы. Первый, линейный, – видимое совпадение параллельных линий по мере их удаления на достаточное расстояние; этот вид зависит больше от умения рисовать, чем от цветовой гаммы. Второй – воздушный, который да Винчи объяснял так: “Восприятие видимости и сущности предметов уменьшается с каждой последующей степенью удаленности, то есть чем дальше предмет находится от нашего глаза, тем менее его видимость способна проникать сквозь воздух”. (Ученые сообщают нам, что одна кубическая миля воздуха над поверхностью Земли в наиболее плодородных умеренных широтах может содержать до 25 млн организмов – неудивительно, что свету приходится прилагать усилия, чтобы добраться до нашего глаза.) И наконец, он рассматривает цветовую перспективу: “Чем глубже прозрачный слой, лежащий между глазом и предметом, тем более цвет предмета меняется под воздействием этого промежуточного прозрачного слоя”. Другими словами, глаз подвергается воздействию света, рассеянного в воздухе между глазом и наблюдаемым предметом.

(обратно)

728

См.: Paul Simons, Windmills Foretell a Thaw in the Air, London Times. 2006. 14 марта. Р. 64.

(обратно)

729

См.: Encyclopedia Britannica, 15th ed., 1974. Р. 695. Колонка 1.

(обратно)

730

Graham Reynolds, Turner. London: Thames and Hudson, 1969. Р. 12.

(обратно)

731

См.: Anthony Bailey, Standing in the Sun. London: Sinclair-Stevenson, 1997. Р. 102.

(обратно)

732

Там же. Р. 248.

(обратно)

733

James Hamilton, Turner: A Life. London: Hodder, 1997. Р. 216. Все неатрибутированные цитаты о Тернере взяты из книги Гамильтона.

(обратно)

734

Пер. М. Лозинского.

(обратно)

735

См.: Bailey, Standing in the Sun. Р. 385.

(обратно)

736

Там же. Р. 343–344.

(обратно)

737

Hamilton, Turner: A Life. Р. 283. В письме читателя в лондонскую Times от 24 августа 2005 года указывалось, что “Отважный” буксировался вверх по течению, так что Тернер, набрасывая эту сцену, должен был смотреть на восток, в то время как корабль буксировался на запад. Таким образом, картина может не изображать ностальгический закат парусной эпохи, а, напротив, символизировать зарю захватывающей эры пара. Первый “Отважный” был французским семидесятичетырехпушечным линейным кораблем, захваченным в 1759 году. В те времена считалось крайне несчастливой приметой переименовывать взятое в плен судно (отсюда присутствие корабля Swiftsure во французском флоте, откуда он был вновь захвачен в плен в 1782 году в сражении у островов Всех Святых). Имена судов также передавались, и второй “Отважный”, спущенный на воду в 1798 году, был написан Тернером дважды, первый раз – в сцене сближения с неприятелем в разгар Трафальгарской битвы. Интересно сравнить это яркое описание с художественным видением утреннего солнца, встающего над лондонскими доками в диккенсовском “Нашем общем друге”: “Медленно близился белый лик зимнего дня, окутанный морозною мглою, и призраки судов на реке медленно преображались в черные силуэты. Диск солнца, красный как кровь, выплывая из-за восточных болот, из-за темного леса мачт и верфей, казалось, заключал в себе руины сожженного им леса” (пер. В. Топер. – Прим. перев.).

(обратно)

738

В 1993 году я спросил у историка искусства Джеймса Гамильтона, не думает ли тот написать биографию Тернера. В появившейся четыре года спустя книге Гамильтон предположил, что, учитывая религиозность художника, он мог сказать “Сын есть Бог” (Sun в первом варианте, Son во втором. – Прим. перев.). Истину нам узнать не дано.

(обратно)

739

См. видеозапись American Light: The American Luminist Movement 1850–75. Washington, D. C.: Camera Three Productions and National Gallery of Art. Р. 1980 и Katherine Mansthorne, Mark Mitchell, Luminist Horizons: The Art and Collection of James A. Suydam. N. Y.: National Academy Museum, 2006.

(обратно)

740

London Times. 1926. 5 декабря. См. также: Valerie J. Fletcher, The Light of Art, в Fire of Life: The Smithsonian Book of the Sun. N. Y.: Norton, 1981. Р. 192.

(обратно)

741

См.: Reinhold D. Hohl, The Sun in Contemporary Painting and Sculpture, Graphis. Vol. 18. № 100. Р. 228.

(обратно)

742

Писсарро писал сухой жесткой кистью, добиваясь зернистой и слоистой поверхности, которая передавала преломленный характер пестрого света, будто прошедшего через густую листву, – нельзя было придумать ничего более далекого от подхода люминистов, которые стремились скрыть работу кисти. За эти годы действительно очень многое изменилось в способах передачи света.

(обратно)

743

Здесь и далее – пер. П. Мелковой.

(обратно)

744

Robert Mighall, Sunshine: One Man’s Search for Happiness. London: Murray, 2008. Р. 235; см. также: John Updike, The Purest of Styles, The New York Review of Books. 2007. 22 ноября. Р. 16.

(обратно)

745

В аристотелевой “Поэтике” обнаруживается удивительно подходящее место, связывающее сеяние с солнцем: “Вместо “сеять семена” говорят “бросать семена”, а для разбрасывания солнцем света нет соответствующего слова. Однако так как “бросать” имеет такое же отношение к лучам солнца, как “сеять” к семенам, то у поэта сказано: “Сея богозданный свет”. Ван Го г был всеядным читателем классиков, но, видимо, не замечал этого наблюдения.

(обратно)

746

Я благодарен своей подруге Николя Беннетт за напоминание о картинах Пола Нэша. Она также напомнила мне, что в “Гернике” Пикассо изобразил электрическую лампочку, бросающую неровный свет на лошадей и быков. Эту сцену можно было бы представить себе запечатлеваемой под открытым небом, если бы не то, что она слишком ужасна, чтобы случиться под целительным светом Солнца.

(обратно)

747

Hilary Spurling, Matisse the Master: A Life of Henri Matisse – The Conquest of Colour, 1909–1954. London: Hamish Hamilton, 2005. Цитаты приводятся по второму тому биографии. Мои рассуждения о Матиссе во многом строятся на наблюдениях из этой книги.

(обратно)

748

См.: Spurling, Matisse the Master. Р. 216–217. Сперлинг датирует их первую встречу 16 января 1918 года.

(обратно)

749

См.: Michael Kimmelmann, The Sun Sets at the Tate Modern, The New York Times. 2004. 21 марта.

(обратно)

750

Trip Gabriel, David Hockney: Acquainted with the Light, The New York Times. 1993. 21 января.

(обратно)

751

Tim Adams, David Hockney: Portrait of the Old Master, London Observer. 2009. 1 ноября.

(обратно)

752

Michael Sims, Apollo’s Fire: A Day on Earth in Nature and Imagination. N. Y.: Viking, 2007. Р. 79.

(обратно)

753

Le Corbusier, Towards a New Architecture. N. Y.: Praeger, 1960. Р. 16.

(обратно)

754

Robert Leggat, A History of Photography, Internet document, http://www.rleggat.com/photohistory, 15–32.

(обратно)

755

В 1850-е Уильям Барнс, крестьянин из Дорсета, получивший “десятилетнюю” заочную степень Кембриджа, пытался очистить английский язык от латинизмов и выступал за замену слова “фотография” на “солнечная картина”. Он не преуспел в своем начинании, хотя много лет в словаре Chambers English Dictionary фигурировало определение: “Солнечная картина – картина или отпечаток, созданные под воздействием солнечных лучей; фотография”. “Гелиограф” сохранял свое значение до начала 1900-х, затем это слово стало обозначать военное сигнальное устройство.

(обратно)

756

См.: Peter Galassi, Before Photography: Painting and the Invention of Photography. N. Y.: Museum of Modern Art, 1981. Р. 11.

(обратно)

757

Барт Р. Camera lucida. М.: Ad Marginem, 2013. Пер. М. Рыклина.

(обратно)

758

Джеймс Джойс (1882–1941) конец жизни провел в Париже, у него стремительно ухудшалось зрение, он сидел с книгой у окна с налобным врачебным зеркалом, чтобы солнечный свет падал на открытую страницу. Когда он писал, ему приходилось класть голову на стол, чтобы видеть написанное, – его последняя рукопись демонстрирует резкий наклон вправо, горькое свидетельство попыток писателя поймать весь доступный ему свет.

(обратно)

759

Фотоснимок, а также рассуждение о природе его освещения, взяты у Geoff Dyer, The Ongoing Moment. N. Y.: Pantheon, 2005. Р. 131–132.

(обратно)

760

Robert Frank, The Americans. University of Michegan: Scalo, 1959. Французское издание появилось на год раньше.

(обратно)

761

См.: Mark Olshaker, The Instant Image: Edwin Land and the Polaroid Experience. N. Y.: Stein and Day, 1978. Р. 11.

(обратно)

762

Цит. в: Paul Delany, Bill Brandt: A Life. Stanford: Stanford University Press, 2004. Р. 281.

(обратно)

763

Patrizia Di Bello, From the Album to the Computer Screen: Collecting Photographs at Home, в James Lyons и John Plunkett, eds., Multimedia Histories: From the Magic Lantern to the Internet. Exeter: University of Exeter Press, 2007. Р. 58.

(обратно)

764

См.: Ronald R. Thomas, Making Darkness Visible, в Carol T. Christ и John O. Jordan, eds., Victorian Literature and the Victorian Visual Imagination. Berkeley: University of California Press, 1995. Р. 134–156.

(обратно)

765

См.: David Bowen Thomas, The Origins of the Motion Picture. London: His Majesty’s Stationery Office, 1964. Р. 7-21. См. также: Vito Russo, Adventures in CyberSound: A History of Motion Pictures, www.acmi.net.au/AIC/ENC-CINEMA.html, и Edison: The Invention of the Movies, 4-disc boxed set, Museum of Modern Art / Kino International, 2005 (см.: www.kino.com/edison). Первый поцелуй в кино состоялся в 1896 году, он занял 50 футов пленки и уложился в 19 с.

(обратно)

766

В то время Эдисон владел практически всеми патентами, относящимися к производству движущихся картин, и часто засуживал кинопродюсеров, действующих независимо от его Motion Picture Patents Company. В Калифорнии продюсеры могли работать вне его досягаемости, когда же он посылал агентов и туда, обычно об этом становилось известно заранее и нарушители могли скрыться в Мексике.

(обратно)

767

David Thomson, A Biographical Dictionary of Film. London: Deutsch, 1975. Р. 602, статья о Винсенте Прайсе.

(обратно)

768

Michael Sims, Apollo’s Fire: A Day on Earth in Nature and Imagination. N. Y: Viking, 2007. Р. 27.

(обратно)

769

Там же. Р. 140.

(обратно)

770

Holland Cotter, Full Constant Light, The New York Times. 2008. 26 декабря. Р. C39.

(обратно)

771

John Tauranac, The Empire State Building. N. Y: St. Martin’s Press, 1995. Р. 51.

(обратно)

772

Цит. в Jacques Guitton, ed., The Ideas of Le Corbusier on Architecture and Urban Planning. N. Y: George Braziller, 1981. Р. 104.

(обратно)

773

См.: Richard Hobday, Sunlight Theory and Solar Architecture, Medical History 42 (1997), 470. В жарких странах здания часто проектируются с защитными экранами, которые размещаются снаружи окон или даже по всей поверхности фасада. В разных странах приняты разные способы борьбы с солнечным блеском: сетки (sh?sh или mushrab?yah), экраны с отверстиями (qamariyah) наподобие тех, что используются в Тадж-Махале, бамбуковые ставни как в Японии (sudare). Одним из устоявшихся нововведений Ле Корбюзье оказались бетонные козырьки над окнами, которые с 1933 года распространились по всему миру.

(обратно)

774

Стремление людей жить в домах, ориентированных на солнце, сохраняется веками, иногда с неожиданными результатами. В XVIII веке почти полностью перестроили город Бат, и один из ведущих архитекторов этой перестройки, Джон Вуд-мл., создал “королевский полумесяц” – улицу из тридцати домов, стоящих полумесяцем. Некоторые из этих тридцати одинаковых домов не могли смотреть на юг, и годами их никто не заселял – таков был социальный вес получения дозы утреннего солнца (с другой стороны, некоторым доставалось слишком много солнечного света, “белого сияния”, которое Джейн Остин отметила в “Нортенгерском аббатстве”).

(обратно)

775

Римский-Корсаков Н. Летопись моей музыкальной жизни. М.: Согласие, 2004.

(обратно)

776

См.: Richard Donington, Opera and Its Symbols. New Haven: Yale University Press, 1990. Р. 125ff.

(обратно)

777

Остальные повторяют за ним. В опере Шарля Гуно “Ромео и Джульетта” (1867) хор поет о Ромео: “Ромео нас не слышит, весь отдавшись младой любви. Ночь сладкой негой дышит и навевает счастия сны”. Можно взять примеры и из популярной музыки: “День – враг мой, ночь – мне друг. Когда солнце заходит… я один… с тобой… на всю ночь”, – поет Элла Фитцджеральд. Скай Мастерсон поет в “Парнях и куколках”: “Мой час – темное время дня”, – а ночное создание Эдит Пиаф, завидев утреннее солнце, восклицает: Voil?, le salop! (“Вот он, сукин сын!”)

(обратно)

778

См.: Bryan Magee, The Tristan Chord: Wagner and Philosophy. New York: Henry Holt, 2000. Р. 216–21.

(обратно)

779

См.: Michael Tanner, Wagner. London: HarperCollins, 1996. Р. 101.

(обратно)

780

William Mann, The Operas of Mozart. New York: Oxford University Press, 1977. Р. 597.

(обратно)

781

A. G. Mackey, An Encyclopedia of Freemasonry and Its Kindred Sciences: Comprising the Whole Range of Arts, Sciences, and Literature as Connected with the Institution. New York: Masonic History Company, 1912. Р. 765.

(обратно)

782

Alex Ross, Apparition in the Woods, The New Yorker. 2007. 9 и 16 июля. Р. 55. (Цит. по: Росс А. Дальше – шум. М.: Астрель, 2012. Пер. М. Калужского и А. Гиндиной. – Прим. перев.)

(обратно)

783

The Beatles Anthology. New York: Chronicle Books, 2000.

(обратно)

784

Интервью с Тони Беррелом, Best of Times, Worst of Times, London. Sunday Times Magazine. 2006. 11 июня, См. также: Ted Anthony, Chasing the Rising Sun. New York: Simon and Schuster, 2007. Р. 230.

(обратно)

785

Запись “поющего” солнца можно найти в интернете на ряде сайтов, например: http://solar-center.stanford.edu/singing/singing.html

(обратно)

786

The Diaries of Kenneth Tynan, ed. John Lahr. New York: Bloomsbury, 2001. Р. 76.

(обратно)

787

Пер. Г. Кружкова.

(обратно)

788

Пер. Г. Михайлова, А. Вишневой.

(обратно)

789

Пер. С. Ильина.

(обратно)

790

См., напр.: Набоков В. Бледное пламя. Пер. С. Ильина, А. Глебовской: “Тут пальцы строчку лепят, бой абстрактный, / Конкретным претворяя: шар закатный / Вымарывая и в строки узду / Впрягая отлученную звезду; / И наконец, выводят строчку эту / Тропой чернильной к робкому рассвету”.

(обратно)

791

Набоков В. Бледное пламя. Пер. С. Ильина, А. Глебовской. Многие солнечные отсылки в “Память, говори” также превосходны, не будучи еще нагружены ни извращенным сексуальным подтекстом, ни чувством безысходности, как в “Лолите”. Например, он отмечает: “Как часто бывало под конец дождливого дня, солнце перед самым заходом бросало пылающий луч в сад, и лежали на мокром столе ее грибы”. Набоков В. Память, говори. Пер. С. Ильина.

(обратно)

792

Здесь и далее – Бойд Б. Владимир Набоков. Русские годы. СПб.: Симпозиум, 2010.

(обратно)

793

Florence and Kenneth Wood, Homer’s Secret Iliad: The Epic of the Night Skies Decoded. London: John Murray, 1999. Джонстон родилась в 1916 году и училась в Канзасском педагогическом колледже, уделяя особое внимание мифологии и древнегреческому. В течение тридцати лет она читала и перечитывала “Илиаду” и “Одиссею”, пока не смогла цитировать длинные фрагменты на память. В какой-то момент она сделала открытие. По ее словам, у нее не было никакого желания преуменьшать повествовательную сторону поэм, насыщенную хорошо прописанными персонажами, убедительным сюжетом, “пафосом, ужасом, волнением, покоем, философией, историей и т. д.”. Однако она разглядела в этих великих произведениях преобладающий замысел – сохранить астрономическое знание. Опасаясь шквала критики, она никогда не публиковала своих находок. После смерти матери ее дочь Флоренс со своим мужем потратили семь лет, редактируя и разбирая различные заметки, прежде чем смогли опубликовать итоговый труд.

(обратно)

794

Более четырехсот лет спустя нашелся еще один крупный греческий драматург, который также с умом использовал в своем произведении солнце. У Еврипида Орест бежит после убийства матери, Клитемнестры, в поисках местах, не освещенного солнцем в миг совершения им преступления, – только так он может спастись от Фурий; в другой трагедии, “Вакханках”, молодой фиванский царь Пенфей сходит с ума под воздействием Вакха и видит двое Фив и два солнца. Факты подтверждают выдумку: в 1783 году Французская академия наук организовала подъем воздушного шара, и тогда его пилот стал первым человеком в истории, который смог дважды за день увидеть заход солнца, – впрочем, ему было довольно страшно. См.: William Longyard, Who’s Who of Aviation History. Novato, Calif.: Presidio Press, 1994. Р. 41.

(обратно)

795

Пер. Н. Гнедича.

(обратно)

796

Dolores L. Cullen, Chaucer’s Pilgrims: The Allegory. Santa Barbara, Calif.: Fithian Press, 2000. Р. 15. См. также: Ameerah B. P. Mattar et al., Astronomy and Astrology in the Works of Chaucer, www.math.nus.edu.sg/alasken/gem-projects/hm/astronomy – and_astrology_in_the_works_of_Chaucer.pdf и Owen Gingerich, Transdisciplinary Intersections: Astronomy and Three Early English Poets, New Directions for Teaching and Learning. Vol. 1981. Issue 8. Р. 67–75. Само имя Чосера, между прочим, означает “сапожник”.

(обратно)

797

Имя Люцифер (Светоносный, с совершенно положительными коннотациями) создавало проблему для ранних христиан. Это имя впервые появляется в XIV главе Книги Исайи Ветхого Завета, стих 12, и более не встречается нигде. Широкое распространение слово получило благодаря появлению в переводе Библии короля Джеймса, хотя впервые появилось еще в варианте IV века. Дело в том, что в оригинальном еврейском тексте Люцифер – не падший ангел, а вавилонский царь, который преследовал сынов Израиля, а получившаяся путаница – дело рук раннехристианского переписчика.

(обратно)

798

Здесь и далее – пер. М. Лозинского.

(обратно)

799

Мильтон Дж. На утро Рождества Христова / Потерянный рай. Возвращенный рай. Другие поэтические произведения. М.: Наука, 2006. (Пер. Т. Стамовой. – Прим. перев.)

(обратно)

800

Andrew Marvell, Upon Appleton House, ll. 661–64.

(обратно)

801

Пер. Г. Кружкова.

(обратно)

802

Геррик Р. Девственницам: спешите наверстать упущенное. (Пер. А. Лукьянова. – Прим. перев.)

(обратно)

803

См.: Мильтон Дж. Потерянный рай. Возвращенный рай. Другие поэтические произведения. М.: Наука, 2006. Другие небезынтересные упоминания солнца в “Потерянном рае” можно найти в книге 1, II, где солнечное затмение уподобляется внешности Сатаны; в книге 4, II, 608–612, упоминание о создании солнцем драгоценных камней под землей; в книге 4, II, 32–39, где Сатана обращается к солнцу; в книге 9, I, 739, где Сатана соблазняет Еву в полдень (в “Возвращенном рае” [2:292] он соблазняет Христа в тот же зловещий час). Упоминания драгоценных камней, светящихся во тьме благодаря солнечному огню внутри, встречаются также в книге 6, II, 479–481, и в “Комосе”.

(обратно)

804

У меня есть слабость к Саклингу – за время короткой жизни (1609–1642) он изобрел игру в криббедж.

(обратно)

805

Йейтс Ф. Искусство памяти. СПб., Университетская книга, 1997.

(обратно)

806

См.: Alberto Manguel, Gianni Guadalupi, Dictionary of Imaginary Places. New York: Harcourt, 2000. Р. 632.

(обратно)

807

Шекспир У. Ромео и Джульетта. Действие III, сцена V, II, 12–24. Еще одно знаменитое стихотворение о любовниках и о солнце принадлежит Катуллу – это одна из “Од к Лесбии”: “Пусть заходят и вновь восходят солнца…”. (Пер. С. Шервинского. – Прим. перев.)

(обратно)

808

Пер. Г. Кружкова.

(обратно)

809

Мор, длительное время бывший членом Парламента, в 1601 году во время дебатов о монополиях провозгласил: “И следовательно, полагать, что мы сможем с успехом констатировать то же самое, равносильно тому, чтобы держать свечу перед солнцем, чтобы затенить его свет”. Одно из небольших проявлений исторической иронии состояло в том, что двести пятьдесят лет спустя французский политэкономист Фредерик Бастиа прославился сведением протекционизма к абсурду в “Петиции свечных производителей”, где свечные фабриканты обращались с просьбой погасить солнце, поскольку его излучение вредило их коммерции.

(обратно)

810

Sir George More, A Demonstration of God in His Workes: Agaynst all such as eyther in word or life deny there is a God, 1597, цит. в: John Stubbs, Donne: The Reformed Soul. London: Viking, 2006. Р. 178.

(обратно)

811

Донн Дж. Анатомия мира. Первая годовщина. (Пер. Д. Щедровицкого. – Прим. перев.) Более серьезную дискуссию об антикоперниканских взглядах Донна см.: в Arthur Koestler, The Sleepwalkers. London: Hutchinson, 1959. Р. 214ff.

(обратно)

812

Блейк У. Ах, подсолнух. (Пер. С. Степанова. – Прим. перев.)

(обратно)

813

Samuel Taylor Coleridge, письмо к Хамфри Дэви. 15 июля 1800 года. В Collected Letters. Vol. 1. London: Oxford University Press, 2002. Р. 339.

(обратно)

814

Шелли П. Б. Избранные произведения. Стихотворения. Поэмы. Драмы. Философские этюды. М.: Рипол Классик, 1998. (Пер. В. Рогова. – Прим. перев.)

(обратно)

815

Альфред Эдвард Хаусман, письмо в The Times Literary Supplement, 12 декабря 1928 года. В его собственном творчестве упоминание солнца см. в: Collected Poems – “Запад”, в “Последних стихах” – “Солнце село”, “Уэльские болота”, № 28 в сборнике “Шропширский парень” (опубликован в 1896), The vanquished eve, as night prevails и № 10 – The… golden wool of the ram. Лучше всего “Революция” – the golden deluge of the morn.

(обратно)

816

Пер. Р. Облонской.

(обратно)

817

Лоуренс Д. Х. Солнце. (Пер. М. Кореневой. – Прим. перев.) См. также: The Letters of D. H. Lawrence, ed. George J. Zytaruk and James T. Boulton. Cambridge: Cambridge University Press, 1982. Р. 481, и N. H. Reeve, Liberty in a Tantrum: D. H. Lawrence’s Sun, Cambridge Quarterly. Vol. 24. № 3. Р. 209–20.

(обратно)

818

Lawrence D. H., Apocalypse. London: Penguin, 1996. Р. 27ff.

(обратно)

819

Edward Brunner, Harry Crosby: A Biographical Essay, Modern American Poetry, www.english.illinois.edu/MAPS/poet/a_f/crosby/crosby.htm 2001

(обратно)

820

Paul Fussell, Abroad: British Literary Travelling Between the Wars. Cambridge: Cambridge University Press, 1980. Р. 139.

(обратно)

821

Brunner, Harry Crosby.

(обратно)

822

Черное солнце имеет и другие коннотации. Великий русский поэт Осип Мандельштам (1891–1938) пишет: “Я вспомнил картину пушкинских похорон [Пушкин погиб на дуэли в 1837 году], чтобы вызвать в вашей памяти образ ночного солнца” [подробности о “черном солнце” у Мандельштама можно найти здесь: Гаспаров М., Ронен О. Похороны солнца в Петербурге. // Звезда. 2003, а также здесь: www.languagehat.com/archives/003376.php, www.languagehat.com/archives/2009_01.php. На этом же сайте встречается упоминание “черного солнца” у Нерваля в сонете El Desdichado – “черное солнце меланхолии” – и у Блейка в “Бракосочетании Рая и Ада”: “…мало-помалу мы увидели под собой зияющую бездонную пропасть, в нед рах коей полыхало багровое пламя и клубились, словно над пылающим городом, густые облака дыма. Где-то внизу, на огромном расстоянии от нас, повисло черное, но ослепительно яркое солнце” (пер. В. Чухно. – Прим. перев.)]. Этот образ проходит и сквозь мандельштамовский сборник Tristia (1922), где встречаются такие строки: “И для матери влюбленной / Солнце черное взойдет”. Роль солнца варьируется, но все-таки окончательно приводит нас к христианской апокалиптической традиции. Образ “черного солнца” также связан с амбивалентной позицией самого Мандельштама по отношению к большевистской революции, которую поэт готов был поддержать, но вела она во тьму, а не к свету; этот образ не только воплощает смерть конкретных людей, но и становится символом самой России – Солнце как сила отчаяния.

(обратно)

823

Здесь и далее – пер. Г. Кружкова.

(обратно)

824

Пер. В. Шестакова.

(обратно)

825

См.: Simon Jenkins, Betjeman’s Discreet, Dignified Muse Makes Today’s Look Like Mere Groupies, The Guardian. 2008. 18 апреля. Р. 34.

(обратно)

826

Среди романов, где встречаются пассажи, связанные с солнцем, достойны упоминания “Моби Дик” (умирающие киты поворачивают головы в сторону солнца в 116-й главе) и “Ветер в ивах”, где Водяной Крыс и Крот вспоминают восходы, преображавшие все вокруг. Драматурги от Теннесси Уильямса до Питера Шеффера тоже вводили солнце в действие своих пьес для ошеломляющего эффекта. Пьеса последнего “Королевская охота за солнцем” (1964) стремилась передать мир инков и испанской Конкисты, а его же “Эквус” (1975) понравился бы даже Лоуренсу. “Гиперион” (1797–1799), первый роман немецкого лирического поэта Фридриха Гельдерлина, в значительной степени представляет собой анализ роли солнца в западной философии. Колетт (1873–1954) вспоминает в “Сидо”, как в детстве мать вознаграждала ее за хорошее поведение тем, что позволяла встречать рассвет.

Деление на поэтов и прозаиков в данном случае искусственное, но список художественных произведений в любом случае продолжается: Джон О’Хара (Against the Game), Уильям Фолкнер (“Свет в августе” и “Когда наступает ночь”), Патрик Уайт и Дорис Лессинг (обоим особенно хорошо удается передавать тропический зной), Элизабет Боуэн (“Мир любви”), Уильям Голдинг (“Бог-скорпион”), Фрэнк О’Хара, Гаррисон Кейлор (Wobegon Boy и пародия на него Casey at the Bat), Апдайк (такие рассказы, как “Смерть далеких друзей” и “Листья”), Норман Раш (Mating об утопической общине в пустыне Калахари, которая живет благодаря солнечной энергии) и Джеймс Баллард (“Империя солнца”). Среди поэтов необходимо упомянуть Дилана Томаса (“Под сенью Молочного леса”), Мэтью Арнолда (“Разве это мало – / Радоваться солнцу”), Уо л т а Уитмена (“Дай мне великолепное безмолвное солнце”), Эзру Паунда, Луиса Макниса (The Sunlight on the Garden), Уилфреда Оуэна (Exposure, Futility), Уоллеса Стивенса (“Воскресное утро”), Филиппа Ларкина (Solar, High Windows), Тома Ганна (Sunlight), Ричарда Эберхарта (This Fevers Me), Саймона Эрмитиджа (чей сборник Tyrannosaurus Rex Versus the Corduroy Kid использует свет как метафору поэзии), Апдайка (Seven Stanzas at Easter, “Космическая наглость”), Лизу Джерно (Ring of Fire) и Эми Клэмпитт (The Sun Underfoot Among the Sundews, A Baroque Sunburst, What the Light Was Like и Winchester: The Autumn Equinox). Я намеренно не привожу здесь, в основном по причинам нехватки места, целую традицию “пасторали”, где писатель оглядывается назад, в некое идеализированное прошлое, в котором всегда царит лето либо персонажи освещены благожелательным светом. Такие писатели, как Ивлин Во (“Возвращение в Брайдсхед”), Л. П. Хартли (“Посредник”), Джордж Оруэлл (“За глотком свежего воздуха”)и первый среди равных Марсель Пруст, – у всех них есть свой вклад в эту форму солнцепочитания, но все же это лишь косвенная форма. Имеется и целая вселенная всякого чтива про солнце; некоторым вполне близок бармен из сериала Cheers, который смотрит на книжку и роняет: “И восходит солнце” – сразу видно серьезную книжку” (в русском переводе роман Хемингуэя называется “Фиеста”. – Прим. перев.).

(обратно)

827

См. сноску № 2 к введению в: Paul Verlaine: Selected Poems, пер. Мартина Соррелла. Oxford World’s Classics, 1999.

(обратно)

828

См.: Charles Nicholl, Somebody Else: Arthur Rimbaud in Africa, 1880–91. London: Cape, 1999. Р. 356 и 439.

(обратно)

829

См.: Graham Robb, Rimbaud. New York: Norton, 2000. Р. 93. Робб указывает, что Рембо преувеличивал жар солнца.

(обратно)

830

Пер. А. Радловой.

(обратно)

831

Солнцепоклонничество Жида подробно обсуждается в: Robert Mighall, Sunshine: One Man’s Search for Happiness. London: Murray, 2008. Р. 86–88. В фрагменте о Жиде и Камю я частично опирался на неопубликованное эссе писателя Лесли Чемберлена.

(обратно)

832

Здесь и далее – пер. И. Бессмертной.

(обратно)

833

Peter Morgan, Frost / Nixon. London: Faber, 2006. Р. 66.

(обратно)

834

Мистер Буш получил один D за четыре года [в Йеле], 69 баллов за астрономию [в первый год обучения]” (The New York Times. 2005. 8 июня. A10). Для сравнения, у Джона Керри было четыре D за первый год, но в этой области объектами насмешек традиционно выступают республиканцы. Так, во времена президентства Рональда Рейгана шоу Дэвида Леттермана обнародовало “Десять лучших сюрпризов в президентской речи”. Под номером один в списке шла фраза “Мы стремимся к солнцу!”.

(обратно)

835

См.: Nicholas Campion, Prophecy, Cosmology, and the New Age Movement, в рукописи.

(обратно)

836

Митраизм (перс. “дневной свет”) – недавний термин: в древности римские последователи обозначали свою религию как “тайные учения персов”. Этот культ дошел до Рима примерно в I веке н. э., а своего апогея достиг в IV веке, особенно популярен он стал у солдат. Культовые ритуалы проводились в митриуме – приспособленной для этого естественной пещере или ее имитации, украшенной как “образ вселенной”. Последователи культа делились на семь категорий, шестая относилась к “гелиодрому”, солнечному гонцу, весь культ был сильнейшим образом связан с солнцем. Прохождение светила от солнцестояния до солнцестояния рассматривалось как образ путешествия души от предсуществования через воплощение и дальше в загробную жизнь. Митраизм, впрочем, быстро сошел на нет, когда христианство начало ассимилировать языческие божества. Аполлон, солнечный бог, стал предшественником Христа, а Аполлон, вестник внезапного озарения, превратился в Святого Духа.

(обратно)

837

Пер. Ю. Антоновского.

(обратно)

838

Первый перевод на английский звучал скорее как “счастливая мудрость”, но потом было принят нынешний вариант Gay Science – расхожее выражение произошло от обозначения поэтических способностей в среде провансальских поэтов и трубадуров. В книге 2, § 108, Ницше первым делом заявляет: “Бог умер”.

(обратно)

839

Lesley Chamberlain, Philosophy Under the Sun, в рукописи.

(обратно)

840

Перевод черновика письма, находящегося в Музее Мунка. Цит. в: Patricia Gray Berman, диссертация Monumentality and Historicism in Edvard Munch’s University of Oslo Festival Hall Paintings.

(обратно)

841

Процитировано мне в письме от Джеймса Лэндиса, автора романа о Стриндберге.

(обратно)

842

Edvard Munch, Notebook OKK reg. no. N55, Munch Museum.

(обратно)

843

Sue Prideaux, Edvard Munch: Behind the Scream. London: Yale University Press, 2005. Р. 276.

(обратно)

844

Это один из как минимум восьми различных текстов, написанных Мунком на норвежском, немецком и даже французском языках. Тексты, написанные с 1895 по 1930 годы, приводятся в Reinhold Heller, Edvard Munch: The Scream. London: Allen Lane, Penguin, 1973. Р. 105–106.

(обратно)

845

Русская дворянка из Украины, авантюристка, предположительная шпионка и несомненная оккультистка Елена Петровна, урожденная Ган (1831–1891), в семнадцать лет вышла замуж за вице-губернатора Еревана, который был в два раза старше ее. Вскоре она верхом сбежала через горный хребет обратно к деду в Тбилиси. Потом вышла за шкипера английского грузового судна. Она выкуривала до двухсот сигарет в день, ела как лошадь и ругалась как извозчик. В 1871 году в Каире Блаватская основала оккультное общество. Ее следующим прибежищем стал Нью-Йорк, где она демонстрировала физические и ментальные способности: левитацию, ясновидение, яснослышание, выход за пределы тела, телепатию и материализацию (образование физических предметов из ничего). В 1875 году она основала Теософское общество, типичный образчик мышления Нового времени, смешивающего все религии в одно, заимствуя понемногу у каждой (читала она, кстати, и Вольнея). Она переместила общество сперва в Индию, затем в Лондон, где заседала во главе группы учеников. Как писал ее биограф, весь мир яростно спорил, была ли Блаватская “гением, непревзойденной мошенницей или просто помешанной… Превосходные доводы можно привести для каждого из перечисленных вариантов”. См.: Marion Meade, цит. в: David Grann, The Lost City of Z. New York: Doubleday, 2009. Р. 41.

(обратно)

846

Публий Корнелий Тацит. О происхождении германцев и местоположении Германии / Сочинения: в 2 т. Т. 1. Анналы. Малые произведения. Л.: Наука, 1969. Пер. А. Бобовича.

(обратно)

847

Richard Noll, The Jung Cult: Origins of a Charismatic Movement. Princeton, N. J.: Princeton University Press, 1994. Р. 104. Нолл вновь полемизирует с Юнгом в The Aryan Christ: The Secret Life of Carl Jung. New York: Random House, 1997, называя его амбициозным шарлатаном. Это вызвало дискуссию, и дошло до того, что юнгианские круги стали демонизировать фигуру самого Нолла.

(обратно)

848

См.: Nicholas Goodrick-Clarke, The Occult Roots of Nazism. New York: New York University Press, 1985. Р. 5.

(обратно)

849

George L. Mosse, The Crisis of German Ideology. New York: Howard Fertig, 1964. Р. 59.

(обратно)

850

Noll, Jung Cult. Р. 80–81.

(обратно)

851

Свастика (от санскр. su – хороший и asti – быть, с добавлением суффикса ka) использовалась в разных культурах во всем мире (не считая Австралии и территорий южнее Сахары). Древнее население долины Инда считали солнце квадратным, а свастика была его символом – ее перекрещенные лучи символизировали катящееся по небу в своем годовом цикле солнечное колесо. Мадам Блаватская сделала символ частью эмблемы Теософского общества и своего личного герба (см.: Servando Gonza?lez, The Riddle of the Swastika: A Study in Symbolism, privately published by the author, Box 9555, Oakland, Calif., 94613. См. также: раздел Psyche and Swastika в Geoffrey Cocks, Psychotherapy in the Third Reich. New York: Oxford University Press, 1985. Р. 50–86). В Ирландии крестьяне прикрепляли свастики, которые назывались крестами Бригитты, на двери. Во время Первой мировой войны свастики встречались на нашивках американской 45-й пехотной дивизии, а уже после Второй попадались на униформе финских военно-воздушных сил. Во всех культурах, где она встречалась, правоориентированная (по часовой стрелке) свастика служила выражением жизни и удачи. Левоориентированная свастика, напротив, символизировала Кали, ужасную темную богиню смерти, и имела значение в черной магии. У нацистов были в ходу оба варианта, хотя говорят, что Гитлер отдавал предпочтение последнему. Популярность свастики в Германии началась в 1870-х, когда археолог Генрих Шлиман обнаружил много свастик в своих раскопках Древней Трои и Микен и рассказал об этом в двух прекрасно продающихся изложениях открытий. Многие антисемитские и военизированные группировки начали использовать свастику, когда та была принята национал-социалистами, в 1935 году. Обычно называемая “хакенкройц” – мотыгообразный крест – или “молот Тора”, свастика стала официальной эмблемой Германской лиги гимнастов, а круглые солярные символы начали появляться на плакатах, повязках, стягах, книгах, журнальных обложках и т. д. по всей Центральной Европе. Один немецкий еврей, покупая гигиенические принадлежности в 1933 году, обратил внимание, что даже тюбик с зубной пастой был украшен свастикой (см.: Richard J. Evans, The Third Reich in Power, 1933–1939. New York: Penguin, 2005).

(обратно)

852

Экерман И. Разговоры с Гете. В юношестве Гете решил, что величайшим символом Бога является солнце, и решил возжечь жертвенный огонь, чье пламя должно было вспыхнуть прямо от жара звезды. Чтобы сделать этот ритуал более основательным, он хотел не использовать дрова или уголь, а поджечь ароматические палочки, потому что “это нежное горение и испарение гораздо лучше выражает то, что происходит с разумом, чем открытый огонь”. Он закрепил несколько палочек на небольшом столе и поджег их с помощью лупы, как только солнце появилось над крышами соседних домов. Он был так поглощен происходящим, что не заметил, как палочки сгорели дотла, испортив красивые цветы, нарисованные на фамильном столе. См.: Dr. Otto F. Schr?der, The Religion of Goethe, Adyar Pamphlets no. 38, Theosophical Publishing House, Adyar Chennai (Madras). 1914. Февраль.

(обратно)

853

См.: Carl Gustav Jung, Symbols of Transformation. New York: Bolingen Foundation, 1976, first published 1912. Р. 121–31 и 171–206.

(обратно)

854

Noll, Jung Cult. Р. 133.

(обратно)

855

Max M?lller, Lectures on the Science of Language, Delivered at the Royal Institution of Great Britain, февраль – май 1863, second series. New York: Scribner, 1869. Р. 520.

(обратно)

856

Напротив, Рудольф Штайнер, чьи школы были закрыты национал-социалистами, считал евреев der Sonnenwiese, солнечными существами, и это не расистское выражение, а часть философии, “антропософии”, в рамках которой Христос был последним солнечным существом. Система Штайнера, ведущая отсчет с 1913 года, строилась на том допущении, что душа может контактировать с духовным миром. Для этой системы концепции реинкарнации и кармы были центральными, столь же важным было и восприятие Христа космической силой, “солнечным существом”, воплотившимся в поворотный момент человеческой духовной эволюции. Антропософия была осуждена католической церковью в 1919 году.

(обратно)

857

Черное солнце недавно получило новую жизнь в качестве объединяющего начала для экстремистов правого крыла. Бывший эсэсовец Вильгельм Ландиг (1909–1997) использовал символику черного солнца, свастики и прочих образов “народничества” для создания движения, которое в Австрии и Германии к концу 1980-х стало “серьезной политической оппозицией демократии и либерализму Запада” (Nicholas Goodrick-Clarke, Black Sun: Aryan Cults, Esoteric Nazism and the Politics of Identity. New York: New York University Press, 2002. Р. 4. См. также жуткую расистскую трилогию Ландига, начинающуюся романом G?tzen gegen Thule (1971) и Goodrick-Clarke’s The Occult Roots of Nazism). Его движение продолжает существовать и сейчас.

(обратно)

858

David H. James, The Rise and Fall of the Japanese Empire. London: Allen and Unwin, 1952. Р. 50 и 181. Слова и иероглифы для солнца в японском языке отражают много оттенков смысла. Китайский иероглиф hi в японском означает и “солнце”, и “день”. Современный абстрактный иероглиф происходит от буквального изображения солнца. Его сегодняшнее произношение совпадает с произношением слова “огонь”, что наводит на мысль о том, что до появления китайской иероглифики солнце и огонь у японцев были сходными явлениями природы. Базовый иероглиф hi с его близостью к стихийным силам встречается чаще других “солнечных” иероглифов в старейшей японской рукописи “Кодзики” (712). Слово для обозначения самой Японии – Ni-hon – состоит из ni (усеченная формы от nichi, альтернативное чтение hi) и hon, “источник”, так что название страны можно переводить как “источник солнца”. Китайцы, не разделяя энтузиазма японцев по поводу собственной культуры, стали искажать имя своего меньшего соседа как Zipango, что постепенно дало в западной культуре “Японию”.

(обратно)

859

John Gunther, The Riddle of MacArthur: Japan, Korea and the Far East. New York: Harper, 1950. Р. 107–108.

(обратно)

860

См.: John W. Dower, Embracing Defeat: Japan in the Wake of World War II. New York: Norton, 1999. Р. 310. Расширенная дискуссия – см.: р. 308–318. См. также: Herbert P. Bix, Hirohito and the Making of Modern Japan. New York: HarperCollins, 2000. Р. 560–562. Официальный перевод появился в U. S. Department of State, Foreign Relations of the United States, 1946. Vol. 8. Р. 134–35.

(обратно)

861

См.: Dower, Embracing Defeat. Р. 307.

(обратно)

862

Хирохито стал центральным героем захватывающего фильма “Солнце” (2005), снятого русским режиссером Александром Сокуровым в качестве заключительного фильма трилогии о падениях лидеров с вершины власти. В фильме сорокачетырехлетний император под домашним арестом не находит себе места, перебирая в голове варианты своего ответа на ультиматум генерала Мак-Артура. “Я перестал быть богом”, – говорит он слугам. “Я отказался от своей божественной природы, – говорит он позже, – божество в этом несовершенном мире может говорить только по-японски”. Звукоинженер, назначенный на работу во время передачи отречения в эфир, совершает харакири, а Хирохито, напыщенная фигура в чаплинском стиле, в цилиндре и визитке, объявляет: “Солнце полностью заходит на глазах у народа”. Никакого эфира на самом деле не было, так что можно только предполагать, какие еще допущения были сделаны. Несмотря на все отрицательные сообщения, предварявшие его японскую премьеру, фильм демонстрировался при набитых до отказа залах.

(обратно)

863

См.: Norimitsu Onishi, Wanted: Little Emperors. The New York Times. 2006. 12 марта, Р. 4.

(обратно)

864

Michael Sheridan, Japan Flexes Its Military Muscles. London Sunday Times. 2006. 17 сентября. Р. 31. В обществе с резко выраженным мужским преобладанием солнце время от времени врывалось в самый центр политики благодаря женским голосам. Писательница и политическая активистка Хирацука Раичо (1886–1971), основательница зарождающегося женского движения Японии, стремилась вновь объявить солнце феминистским символом. Ее заявление о том, что “в древние времена нашей истории солнце было женщиной”, приобрело известность по всей стране. В поэме “Скрытое солнце” она развила эту тему, утверждая что “изначально женщина была самобытным человеком, а теперь стала луной”. Борьба японских женщин за освобождение была “борьбой за право вновь стать солнцем”.

(обратно)

865

Конечно, солярные образы использовались в китайской политической жизни задолго до Мао. Активист и художник Лю Хаодун (1869–1896), один из основателей Гоминьдана (обновленного Общества возрождения Китая, которое превратилось в Национальную народную партию), нарисовал флаг Гоминьдана – синий круг с белым двенадцатилучевым солнцем в нем. Позднее, когда образовалась Лига наций, к этому символу добавили красный фон, и получился китайский флаг. Хаодун стал “первым мучеником народной революции” – он был арестован маньчжурским правительством, его пытали и казнили.

(обратно)

866

Vincent Cronin, The Wise Man from the West. New York: Dutton, 1955. Р. 97.

(обратно)

867

Летом 2005 года моя дочь Мэри несколько месяцев перед колледжем провела, работая в двух больницах Шанхая. Одна из этих больниц вернулась к старым медицинским методам. Мэри показывала мне книжку, которую ей рекомендовали, – “Базовые теории традиционной китайской медицины”. В ней с самого начала объяснялось: “Исходное значение инь и ян очень просто. Вначале этими терминами обозначались освещенные и не освещенные солнцем места. Обращенное к солнцу место или место, залитое светом, называлось ян, а место, повернутое от солнца, – инь” (Basic Theories of Traditional Chinese Medicine. Beijing: Academy Press, 1998. Р. 23.). Методы, основанные на этом учении, используются наряду с современной медициной западного толка.

(обратно)

868

Joseph Ratzinger, The Spirit of the Liturgy. San Franciscо: Ignatius Press, 2000. Р. 24, 54, 42, 68, 69, 82, 96, 101, 103, 107, 107, 109 и 128–129.

(обратно)

869

Письмо Хейла к Х. М. Гудману от 5 марта 1893 года, цит. в: H. Wright, Explorer of the Universe: A Biography of George Ellery Hale. New York: Dutton, 1966. Р. 102.

(обратно)

870

Цит. в: The Week (австралийское издание). 2010. 10 апреля. Существует целая индустрия, производящая фальшивые эйнштейновские цитаты, но именно эта производит впечатление настоящей.

(обратно)

871

См.: Thomas Levenson, Einstein’s Gift for Simplicity. Discover magazine. 2004. 30 сентября, http://discovermagazine.com/2004/sep/einsteins-gift-for-simplicity

(обратно)

872

Dennis Overbye, The Next Einstein? Applicants Would Be Welcome. The New York Times. 2005. 1 марта. F4.

(обратно)

873

Ruth Moore, Niels Bohr. Cambridge, Mass.: MIT Press, 1985. Р. 127.

(обратно)

874

Brian Cathcart, The Fly in the Cathedral: How a Group of Cambridge Scientists Won the International Race to Split the Atom. New York: Farrar, Straus, and Giroux, 2005. Р. 70 (Борис Качка, биограф Роджера Страуса, говорил мне, что он “уже сбился со счета, сколько раз люди называли Страуса the Sun King).

(обратно)

875

См.: Manjit Kumar, Quantum: Einstein, Bohr, and the Great Debate About the Nature of Reality. New York: Norton, 2010.

(обратно)

876

Timothy Ferris, Coming of Age in the Milky Way. New York: Anchor, 1989. Р. 262.

(обратно)

877

См.: Elizabeth Kolbert, Crash Course. The New Yorker. 2007. 14 мая.

(обратно)

878

Непереводимая игра слов, основанная на том, что в английском языке используется одно слово для мессы и массы: “У протонов есть масса? Я даже не знал, что они католики”.

(обратно)

879

Это слово было позаимствовано из повести Джеймса Джойса “Поминки по Финнегану” физиком из Калтеха Мюрреем Гелл-Манном, который и заложил основы теории, приведшей к открытию загадочных частиц. Вместо “трех кварт для мистера Марка” пьяная чайка в повести требует “три кварка для мюстера Марка”: поскольку первоначально постулировались именно три кварка, в этом чувствовалось некоторое сближение. Так кварки в целом попали в вечность, хотя их представители живут очень мало – долгожителями считаются те, что прожили около 10^–24 с.

(обратно)

880

John N. Bahcall, How the Sun Shines, www.nobelprize.org/noble_prizes/physics/ articles/fusion/index.html. 2000. 29 июня.

(обратно)

881

Там же. По иронии судьбы, решение проблемы нейтрино было объявлено год спустя.

(обратно)

882

В этом дивном новом мире было неоднократно показано, как рассыпаются в прах привычные ожидания об устройстве нашего мира на сверхмикроскопическом уровне фотонов (крошечных сущностей, составляющих луч света). Так, уже никого сильно не удивило, когда в 1970-х было выдвинуто предположение о теоретической возможности “медленного стекла”, через которое свет проходил бы месяцы или даже годы. Если свет тратил бы год на прохождение такого стекла, это бы значило, что все происходящее по одну его сторону станет видно по другую только через год.

“Медленное стекло”, которое будет создано из сложной формы плазмы, еще не стало реальностью, но скоро ею станет. В 1999 году Роуландовский научный институт в Гарварде смог снизить скорость света ниже отметки в 1 м/c. Как прокомментировал это достижение историк науки Брайн Клэгг, “если скорость света поддается контролю, то же самое относится и к самой реальности. Сейчас делается невероятная научная работа, которая сделает возможными такие технические чудеса, как “медленное стекло”… и это всего за несколько лет превратит свет в самую увлекательную область в науке”. Цит. в: Kolbert, Crash Course.

(обратно)

883

Brian Clegg, Light Years. London: Piatkus, 2001. Р. 3.

(обратно)

884

См.: John N. Bahcall, Neutrinos from the Sun. Scientific American. Vol. 221. 1969. № 1. Июль.

(обратно)

885

Там же. Р. 28–37.

(обратно)

886

John Maddox, What Remains to be Discovered. New York: Free Press, 1998. Р. 86.

(обратно)

887

Профессор Марко Велли в интервью автору в лаборатории Jet Propulsion Lab 6 декабря 2007 года. Велли добавил с чувством: “Физика Солнца всегда оказывалась “между”, будучи субдисциплинарной субдисциплиной. Даже некоторые крупнейшие физики относились свысока к солнечным исследованиям”.

(обратно)

888

Редкая ошибка у Брайсона: должно быть не полмиллиона, а 15 тыс. лет: 60x60x24x 365x15 000 = 473 040 000 000. Брайсон Б. Краткая история почти всего на свете. М.: Гелиос, 2007. Пер. В. Михайлова.

(обратно)

889

Tom Stoppard, Playing with Science, Engineering and Science. Fall., 1994. Р. 10. Стоппард называл “Хэпгуд” “пьесой, отразившей мое запоздалое признание двойственной природы света – корпускулярной и волновой”.

(обратно)

890

Karl Hufbauer, Exploring the Sun: Solar Science Since Galileo. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1993. Р. 123.

(обратно)

891

Там же. Р. 125–160.

(обратно)

892

Michael J. Neufeld, Von Braun: Dreamer of Space, Engineer of War. New York: Knopf, 2007.

(обратно)

893

J. N. Wilford, Remembering When the U. S. Finally (and Really) Joined the Space Race. The New York Times. 2008. 29 января. F3.

(обратно)

894

В 1961 году русский космонавт Юрий Алексеевич Гагарин – первый человек в истории, увидевший Землю целиком, – описал свой удивительный опыт. За время ставосьмиминутного полета он находился непосредственно на орбите менее 1,5 ч, но даже эта короткая панорама ошеломила его: “Самым красивым зрелищем был горизонт – окрашенная всеми цветами радуги полоса, отделяющая Землю в свете солнечных лучей от черного неба. Была заметна выпуклость, округлость Земли. Казалось, что вся она опоясана ореолом нежно-голубого цвета, который через бирюзовый, синий, фиолетовый переходит к иссиня-черному”. После стольких дискуссий, посвященных тому, как выглядит Солнце с Земли, неожиданно все встало с ног на голову (The Space Age. Science Times. 2007. 25 сентября. F1).

(обратно)

895

Цит. в: Michael Sims, Apollo’s Fire: A Day on Earth in Nature and Imagination. New York: Viking, 2007. Р. 14.

(обратно)

896

Wilford, Remembering When the U. S. Finally (and Really) Joined the Space Race. Первая американская попытка, Vanguard TV3, запущенный 6 декабря 1957 года, стала поразительным провалом, обрушившись несколькими футами в стороне от посадочной площадки, его немедленно прозвали “флопник” (от англ. flop – провал. – Прим. пер.).

(обратно)

897

Разработка Explorer I велась в ЛРД под большим секретом под кодовым названием Project Deal. Как объяснял после запуска “спутника” администратор проекта Джек Фролих, игрок в покер, “после того как сорван большой куш, победитель сидит и глупо шутит, а проигравший кричит: “Deal!”. Названия не всегда подходят; позднее, когда Америка работала над высадкой человека на Луну, эта программа была названа “Аполлон”.

(обратно)

898

См. онлайн-историю Лаборатории реактивного движения (редактор и ведущий автор – Фрэнклин О’Доннелл): www.jpl.nasa.gov/jplhistory

(обратно)

899

Carolyn Porco, NASA Goes Deep. The New York Times. 2007. 20 февраля. A19.

(обратно)

900

Karl Hufbauer, Exploring the Sun. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1993. Р. 245. Летом 2005 года я побывал в главной обсерватории Пекина и беседовал там с энергичной молодой ученой Чэнь Цзе, которая заканчивала диссертацию по корональным петлям, пересекающим солнечный экватор. Она с огромным уважением отзывалась о докторе Паркере: “Когда наконец дадут Нобелевскую премию за физику Солнца, она по праву должна достаться ему”. До сих пор этого не случилось, может быть, доктор Паркер пока не произвел “выдающейся работы” или физика Солнца постоянно оказывается вне благосклонности мудрых мужей из Стокгольма.

(обратно)

901

A. K. Dupree, J. M. Beckers и др., Report of the Ad Hoc Committee on the Interaction Between Solar Physics and Astrophysics. 1976. June 18. См.: Hufbauer, Exploring the Sun. Р. 191–192.

(обратно)

902

См.: E. N. Parker, C. G. Kennel, L. J. Lanzerotti, eds., Solar System Plasma Physics. Amsterdam: North-Holland, 1979. 1:3–49.

(обратно)

903

Покидающий солнечную систему Voyager 1 (как и Voyager 2, который последует за ним в 2017 году) несет сообщение для любой разумной жизни, которая его обнаружит. Мне показывали в ЛРД копию золотой пластинки не больше обеденной тарелки, закрепленной на обоих аппаратах. Там содержится восемьдесят семь изображений, представляющих человечество: наши тела, наш образ жизни, наше взаимодействие с планетой, а также инструкция по созданию проигрывателя для пластинки. Делегаты ООН записали приветствия на практически всех известных языках мира – от “Навестите нас, когда будет время” до “Да возлягут почести утра на ваши головы”. Нашлось место и для музыки – от Бетховена до рок-н-ролла (Чак Берри), от песнопений австралийских аборигенов до хора кузнечиков и лягушек, а также для звука поцелуя.

(обратно)

904

E. N. Parker, Solar Physics in Broad Perspective в The New Solar Physics: Proceedings of an AAAS Selected Symposium 17, ed. John Eddy. Boulder, Colo.: Westview Press, 1978. Р. 3.

(обратно)

905

См.: Alex Wilkinson, The Tenth Planet, The New Yorker. 2006. 24 июля. Р. 50–59.

(обратно)

906

London Sunday Times. 2003. 7 сентября. Р. 9. Но это не человечество замусорило космос: миллиарды каменных обломков кружат вокруг Солнца, их масса варьируется от Юпитера до бесчисленных метеоритных роев. Добавим к ним триллионы комет и около 14 тыс. известных нам астероидов. Так приличное общество, состоящее из Солнца, Луны и пяти планет, внезапно оборачивается чрезвычайно населенным мирком.

(обратно)

907

См.: Adam Frank, How Nature Builds a Planet. Rochester Review. 2006. Лето. Р. 15– 21 и Dennis Overbye, Dusty Planet-Forming Process May Be Playing Out in Miniature. The New York Times. 2005. 8 февраля. F3. Совсем недавно, в феврале 2008 года, сообщалось об открытии уменьшенной версии нашей солнечной системы в 5 тыс. световых лет от нас с внешними крупными планетами и небольшими внутренними: две планеты, одна массой в две трети Юпитера, а другая – около 90 % от массы Сатурна, вращаются вокруг красноватой звезды примерно в половину массы Солнца (см.: The New York Times, 2008. 15 февраля. A20). Эта новость не заслужила даже первой полосы.

(обратно)

908

The Space Age, The New York Times. 2010. 11 февраля. F8.

(обратно)

909

Porco, NASA Goes Deep. A19.

(обратно)

910

Одновременно с подготовкой семисотпятидесятимиллионного Solar Probe Plus, Европейское космическое агентство разрабатывает SolarOrbiter, намеченный к запуску на 2017 год. Спустя три с половиной года полета, покрыв около 120 млн км, зонд ляжет на околосолнечную орбиту на расстоянии в 32 млн км от звезды. В программе зонда заложено фотографирование Солнца из положения над полюсом. Передняя кромка зонда нагреется до температуры в 600 °C, в то время как внутренняя температура космического аппарата останется комнатной.

(обратно)

911

Нейл Мерфи, интервью с автором 6 декабря 2007 года.

(обратно)

912

Dennis Overbye, The New York Times. 2003. 29 июля. F4. Пока настоящая наука использует все более крупные инструменты, технологическое развитие 1990-х сделало широкодоступным цифровое фотографирование неба. Теперь вместо телескопов многие астрономы-любители снимают на цифровые камеры, которые переводят изображение на экраны компьютеров.

(обратно)

913

Марко Велли, интервью с автором 6 декабря 2007 года.

(обратно)

914

Gerard Peter Kuiper, The Solar System. Vol. 1. The Sun. Chicago: University of Chicago Press, 1953.

(обратно)

915

Проспект солнечного телескопа усовершенствованной технологии, опубликованный GONG в 2006 году.

(обратно)

916

National Geographic. Р. 10.

(обратно)

917

Пер. Е. Калашниковой.

(обратно)

918

Пер. М. Зенкевича.

(обратно)

919

Азимов А. Выбор катастроф. СПб.: Амфора, 2000. Пер. А. Девеля, Л. Девель.

(обратно)

920

3 марта 2006 года лондонская газета Times опубликовала письмо от мистера Торнтона из шотландского города Галашилс, который спрашивал: “Когда впервые употребили термин “глобальное потепление”?” В отличие от почти всех прочих вопросов ответ на этот так и не был напечатан. Первое упоминание, которое я смог найти, было в журнале Science (8 августа 1975 года) в статье Уоллеса С. Брекера, в течение длительного времени бывшего исследователем Колумбийского университета. “Изменение климата. Находимся ли мы на пороге объявленного глобального потепления?” После этого выражение вошло в моду.

(обратно)

921

Michael Sims, Apollo’s Fire: A Day on Earth in Nature and Imagination. New York: Viking, 2007. Р. 125. Ср. также: “Уже более десятилетия известно, что при определенном уровне в атмосфере, который регулярно достигается в большинстве американских городов, озон прожигает клеточные стенки в легких и дыхательных путях. Ткани при этом краснеют и опухают”. David V. Bates, Smog: Nature’s Most Powerful Purifying Agent, Health & Clean Air, fall 2002 newsletter, http://healthandcleanair.org/newsletters/ issue.html

(обратно)

922

J. R. McNeill, Something New Under the Sun: An Environmental History of the Twentieth-Century World. New York: Norton, 2001. Р. xxvi.

(обратно)

923

См.: Elizabeth Kolbert, Field Notes from a Catastrophe: Man, Nature, and Climate Change. New York: Bloomsbury, 2006. Р. 183.

(обратно)

924

Harold Schiff and Lydia Dotto, The Ozone War. Garden City, N. Y.: Doubleday, 1978.

(обратно)

925

Aaron Wildavsky, But Is It True? A Citizen’s Guide to Environmental Health and Safety Issues. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1995. Р. 334.

(обратно)

926

См.: Andrew R. Blaustein. Scientific American. 2003. February. Р. 60.

(обратно)

927

Jonathan Weiner, The Next One Hundred Years. New York: Bantam, 1990. Р. 102.

(обратно)

928

См.: Sir John Houghton, Global Warming. Cambridge: Cambridge University Press, 1997. Р. 12.

(обратно)

929

Килинг использовал газоанализатор, в котором инфракрасный луч пропускался через образец воздуха и измерялась степень его прохождения. Чем больше диоксида углерода содержалось в анализируемом образце, тем больше блокировался луч. Каждый такой анализатор стоил тогда около 20 тыс. долларов (около 145 тыс. по нынешним ценам).

(обратно)

930

Джейн Остин описывает в романе “Эмма” цветение яблонь в неподходящее время года, что всегда рассматривалось как ошибка писательницы. Даже ее брат Эдуард подвергал сомнению ее наблюдательность: “Хотел бы я знать, где ты взяла эти свои яблони, цветущие в июле”. Однако погода в 1814–1815 годах, когда Остин писала “Эмму”, была, как правило, холодной, а H. H. Lamb в своей Climate, History and the Modern World называет это десятилетие самым холодным с 1690-х. Этот интервал входит в малый ледниковый период (1350–1850), дополнительно охлажденный выбросами вулканической пыли.

(обратно)

931

См.: The New Yorker. 2006. 20 ноября. Р. 69.

(обратно)

932

Хотя те, кто отрицает глобальное потепление, ни разу не смогли убедительно опровергнуть цифры, этот комментарий Оливера Мортона заслуживает того, чтобы его привести: “Поразительно, как неудачно то, что английский язык оказался способен только технически обозначить нечто столь важное для жизни, как диоксид углерода, нечто столь же фундаментальное, как кровь и дыхание. Из-за невозможности наблюдать его без помощи приборов этот газ никогда не входил в нашу картину мира, и я вынужден называть его этим именем, которое если и не отчуждает его еще больше, то точно не несет никакой эмоциональной окраски. У “воды” ассоциативный ряд настолько велик, насколько он вообще может быть у слова; “кислород”, придуманный всего пару столетий назад, имеет гораздо меньше ассоциаций, но все же несет некую общую ауру необходимости, энергии и свежести. “Диоксид углерода” – это просто какой-то химикат.

<…> Полезно помнить, что сам язык может изыскать способ замаскировать богатство и важность того мира, который открывает нам наука” (Oliver Morton, Eating the Sun: How Plants Power the Planet. London: Fourth Estate, 2007. Р. 371).

(обратно)

933

Elizabeth Kolbert, The Climate of Man – II, The New Yorker. 2005. 2 мая. Р. 70. Книга Колберт Field Notes from a Catastrophe. New York: Bloomsbury, 2006. является выразительным продолжением колонок автора в журнале New Yorker.

(обратно)

934

CO₂ не обязательно выпускать в атмосферу. Процедуры геологического секвестра углерода (CCS – Carbon capture and storage) могут обеспечивать его поглощение, например, на электростанциях или подобных крупных источниках загрязнения, а затем впускание под большим давлением в такие удобные для этого хранилища, как пустые нефтяные поля. Самая продолжительная программа по секвестру углерода в мире, запущенная норвежской государственной энергетической компанией Statoil на полях природного газа в Северном море, началась в 1997 году. Колумбийский университет назначил приз в 200 тыс. долларов за идеи по удержанию CO₂ на приемлемом уровне, а глава Virgin Ричард Брэнсон предложил премию в 25 млн за работающий план по удалению 1 млрд т углекислого газа из атмосферы ежегодно. Между тем имеет место загадочное явление: как раз примерно 1 млрд т CO₂ выбрасывается в атмосферу ежегодно, но около половины, 43 %, исчезает, и никто не понимает куда.

(обратно)

935

Mark Lynas, Six Degrees: Our Future on a Hotter Planet. London: Fourth Estate, 2007. Р xix. В январе 2008 году Лайнес оказался вовлечен в ожесточенные дебаты о том, закончилось ли глобальное потепление. New Statesman опубликовал на своем сайте статью Дэвида Уайтхауса (автора книги The Sun: A Biography), где утверждалось, что за последние десять лет средняя температура Земли выровнялась и больше не растет. Лайнес предоставил возражение, где обрушивался на своего коллегу с жесткой критикой. Итоги этой интернет-дискуссии (почти 1,5 тыс. комментариев на сайте New Statesman и 12 тыс. на другом сайте – вероятно, это самая длинная ветка комментариев во всем интернете) в определенной степени склоняли чашу весов в пользу взглядов Уайтхауса; Лайнес был жестко раскритикован за беспорядочную аргументацию и неправильное употребление статистических данных. См. сайт New Statesman за 19 декабря 2007 года и 14 января 2008 года.

(обратно)

936

См.: Andrew C. Revkin, U. N. Report on Climate Details Risks of Inaction. The New York Times. 2007. 17 ноября. A1. См. детали здесь: Spencer R. Weart, The Discovery of Global Warming на http://www.aip.org/history/climate

(обратно)

937

National Geographic. 2004. Сентябрь. Р. 10.

(обратно)

938

Elizabeth Kolbert, The Climate of Man – III. The New Yorker. 2005. 9 мая. Р. 54.

(обратно)

939

См.: Elizabeth Kolbert, The Catastrophist. The New Yorker. 2009. 29 июня. Р. 42.

(обратно)

940

Weiner, Next One Hundred Years. Р. 70.

(обратно)

941

Gary Rosen, More Heat than Light. New York Times Magazine. 2007, 8 июля. Р. 20; См. также: Bill McKibben, Carbon’s New Math, National Geographic. 2007. Октябрь. Р. 33–37.

(обратно)

942

Пер. М. Загота.

(обратно)

943

По идее советского климатолога Михаила Будыко, все, что нам нужно, – это выбросить газообразную двуокись серы в стратосферу: там образуется взвесь серной кислоты, которая в течение нескольких месяцев разнесется по всему земному шару благодаря стратосферным ветрам и обернет планету в белую пелену. Начиная с 2000 года правительство США поддерживает идеи гигантских зеркал в космосе, отражающую пыль, выбрасываемую в атмосферу, мириады крошечных блестящих шариков или регуляцию облаков с целью сделать их более отражающими. IPCC отозвалась об этих проектах как о “спекулятивных, непросчитанных и с неизвестными потенциальными побочными эффектами”. Но в июле 2009 года Министерство энергетики США выпустило доклад, где анализировалась возможность использования аэрозольных частиц для отражения коротковолнового солнечного излучения обратно в космос. Геоинженерия, похоже, станет нашим будущим (см.: John Tierney, The Earth Is Warming? Adjust the Thermostat. The New York Times. 2009. 11 августа. D1).

(обратно)

944

Weiner, Next One Hundred Years. Р. 73.

(обратно)

945

См.: K. Chang, Globe Grows Darker as Sunshine Diminishes 10 % to 37 % . The New York Times. 2004. 13 мая.

(обратно)

946

Английский аналог русской пословицы “Нет худа без добра”.

(обратно)

947

См.: Cecil Adams, The Straight Dope, Washington City Paper. 20 апреля. 2007. Р. 18. Я признаю, что уделил облакам – этим водоемам, плавающим у нас над головой, – слишком мало внимания; это не делает их роль в управлении балансом уровня солнечного излучения не ключевой. “У всех облаков раздвоение личности, – заметил научный журналист Ричард Монастерски, – у них есть качества, охлаждающие Землю, а есть и согревающие ее” (Mark Lynas, Six Degrees: Our Future on a Hotter Planet. London: Fourth Estate, 2007. Р. 6.). Или, как жалуется умирающий монарх в пьесе Ионеску “Король умирает”, “они не слушают, они делают что им нравится”. Имеется сравнительно мало установленной информации о реакции облаков на различные факторы, но недавно двое датских ученых обнаружили, что облачный покров Земли изменяется в значительной корреляции с одним явлением, о котором известно, что оно привязано к солнечным циклам. Они назвали свое открытие “отсутствующим звеном в солнечно-климатических отношениях” (см.: Stuart Clark, The Sun Kings: The Unexpected Tragedy of Richard Carrington and the Tale of How Modern Astronomy Began. Princeton: Princeton University Press, 2007. Р. 180).

(обратно)

948

The Sun Also Sets, Investor’s Business Daily, 7 февраля, 2008.

(обратно)

949

См.: Jonathan Leake, So, Are We Going to Freeze or Fry? London Sunday Times. 2005. Лекабрь. Р. 16; См. также: Richard N. Cooper, International Approaches to Global Climate Change,World Bank Research Observer 15:145–72, http://wbro.oxfordjournals.org/ cgi/content/abstract/15/2/145

(обратно)

950

См.: A. C. Revkin, Global Warming is Delaying Ice Age, Study Finds. The New York Times. 2009. 4 сентября.

(обратно)

951

Kolbert, Field Notes from a Catastrophe. Р. 32.

(обратно)

952

Wildavsky, But Is It True? Р. 352–353.

(обратно)

953

Nigel Calder, The Weather Machine. London: BBC, 1974. Р. 76.

(обратно)

954

Джойс Дж. Улисс. Пер. С. Хоружего, В. Хинкиса.

(обратно)

955

The Week. 2010. 20 февраля. Р. 13.

(обратно)

956

IPCC, Summary for Policymakers, Climate Change 2007: The Physical Science Basis. Contribution of Working Group 1 to the Fourth Assessment Report of the Intergovernmental Panel on Climate Change. Cambridge and New York: Cambridge University Press, 2007.

(обратно)

957

См.: Elizabeth Kolbert, The Copenhagen Diagnosis: Sobering Update on the Science, Yale Environment 360. 2009. 24 ноября, http://e360.yale/edu/content/feature/ msp?id=2214

(обратно)

958

The Sun Also Sets, Investor’s Business Daily. 2008. 7 февраля.

(обратно)

959

Вилли Сун, письмо автору 7 мая 2009 года.

(обратно)

960

Weart, The Discovery of Global Warming. Boston: Harvard University Press, 2008. Р. 196.

(обратно)

961

В ноябре 2009 года хакерская атака сделала публичными тысячи писем и документов отдела климатических исследований Восточноанглийского университета, из которых было ясно, что исследователи скрывали или даже искажали исходные данные, но протест был излишне горячим – имеется масса других хороших данных для рассмотрения.

(обратно)

962

Robert Kunzig , Mapping the Deep. Р. 318–319.

(обратно)

963

Arthur C. Clarke, Astounding Days: A Science Fictional Autobiography. London: Gollancz, 1989. Р. 207.

(обратно)

964

Здесь и далее – пер. К. Морозовой.

(обратно)

965

См.: Joseph Needham, Science and Civilization in China. Cambridge: Cambridge University Press, 1959. Р. 440.

(обратно)

966

См.: Marjorie H. Nicolson, Science and Imagination: Collected Essays on the Telescope and Imagination. Ithaca: Cornell University Press, 1965. Р. 71.

(обратно)

967

Здесь и далее – пер. А. Франковского.

(обратно)

968

E. Walter Maunder, Are the Planets Inhabited? London: Harper & Bros., 1913. Гл. 3.

(обратно)

969

Не стоит забывать и о романе “С Земли на Луну прямым путем за 97 ч 20 мин” (1865).

(обратно)

970

См. полный список подобных произведений в: John Clute and Peter Nicholls, eds., The Science Fiction Enc yclopedia, 2nd ed. New York: St. Martin’s Press, 1993. Р. 1177– 1178.

(обратно)

971

См.: P. K. Alkon, Winston Churchill’s Imagination. Lewisburg, Pa.: Bucknell University Press, 2006. Р. 150.

(обратно)

972

Черчилль был большим поклонником произведений Уэллса, заимствовал оттуда разнообразные выражения вроде “надвигающаяся буря”, а в 1931 году заявил, что, пожалуй, мог бы “пройти экзамен” на героя Уэллса. В 1947 году он воздал дань Уэллсу как провидцу: “Его “Машина времени” – поразительная книга, того же класса, что “Путешествия Гулливера”. Это одна из тех книг, что я бы взял с собой в чистилище”. Уэллс со своей стороны создал карикатуру на Черчилля в “Люди как боги” (1923).

(обратно)

973

Кино и телевидение также разделяли интерес к этим идеям. К Солнцу как таковому интерес был не столь велик (хотя в “Звездных войнах” Люк Скайуокер смотрит в бескрайние пустыни родной планеты на два заходящих солнца), фильмы вполне понятным образом сосредотачивались на космических путешествиях и межзвездном соперничестве. Замысел фильма Дэнни Бойла “Пекло” (2007) состоит в том, что Солнце стремительно теряет энергию, поэтому к нему запускается пилотируемая ракета, чтобы вновь запустить термоядерную реакцию: “Наше солнце умирает, наша цель – зажечь звезду внутри звезды”. Сценарист Алекс Гарленд любезно показал мне съемочную площадку, несколько акров складов в юго-восточном Лондоне: каждая деталь, даже кислородные оранжереи на кораблях, проверялась с помощью астрономов – возможно, впервые в истории.

(обратно)

974

Цит. в: Clarke, Astounding Days. Р. 224.

(обратно)

975

В ноябре 2009 года научный корреспондент New York Times писал: “Примерно через год, если все пойдет по плану, предмет размером с буханку хлеба будет выброшен из ракеты на высоте 500 миль над Землей. Там, в вакууме, он расправит четыре треугольных паруса – блестящих, как лунный свет, и лишь немногим более материальных. Затем он медленно заскользит по солнечному лучу вдаль сквозь звезды… это станет вехой на пути к мечте, которая так же стара, как и сама космическая эпоха, и столь же романтична: путешествовать в космосе на крыльях звездного света”. К тому времени, когда вы прочтете это, научная фантастика превратится в научный факт (Dennis Overbye, Setting Sail into Space, Propelled by Sunshine. The New York Times. 2010. 10 ноября. D1).

(обратно)

976

Здесь и далее – пер. Л. Жданова.

(обратно)

977

Цит. по: Пол Ф., Корнблат С. Проклятие волков. М.: Библиополис, 1993.

(обратно)

978

Isaac Asimov, In Memory Yet Green. New York: Doubleday, 1979. Р. 295–296.

(обратно)

979

Азимов А. Приход ночи. Пер. Д. Жукова.

(обратно)

980

См.: Charles Liu, My Three Suns, Natural History. 2006. Октябрь. Р. 70–71. Девятнадцатого июля 2005 года газета The New York Times сообщила о том, что астрономы открыли планету с тремя солнцами.

(обратно)

981

Примерно в 1972 году, после совместной поездки на такси по Манхэттену, Азимов и Кларк опубликовали “Соглашение Парк-авеню”, где Азимов в шутку обязывался всячески подчеркивать первенство Кларка как лучшего научного фантаста в мире (сохраняя за собой второе место), а Кларк точно так же отстаивал первенство Азимова в области научно-популярной литературы (оставляя второе место за собой). Посвящение в книге Кларка “Доклад о третьей планете” (1972) гласило: “В соответствии с условиями договора Кларка – Азимова второй в мире популяризатор науки посвящает эту книгу второму научному фантасту”. Пальма первенства Кларка как писателя полностью подтверждается.

(обратно)

982

Здесь и далее – пер. Л. Жданова.

(обратно)

983

Здесь и далее – пер. Л. Жданова.

(обратно)

984

Дедал, заточенный мстительным царем Миносом вместе с сыном Икаром в высокой башне, делает две пары крыльев и закрепляет их на плечах у себя и сына с помощью воска. Дедал предупреждает Икара, что не следует подниматься слишком высоко – воск растает. Отец и сын ускользают из плена. Ликуя от новообретенной свободы, юноша взмывает вверх – сверкающее солнце размягчает воск, и лишенный крыльев Икар камнем падает в море.

(обратно)

985

См.: интервью в журнале Saga, цит. в: The Week (U. K. edition). 2007. 7 июля. Р. 10. Если это кажется надуманным, можно вспомнить, как в 2004 году президент Джордж Буш предлагал отправить человека на Марс, а Ричард Бренсон сегодня предлагает космические путешествия для состоятельных пассажиров (см. некролог Артура Кларка пера Джеральда Джонаса. The New York Times. 2008. 19 марта. C12.). Компания Virgin Galactic, дочерняя компания Virgin Atlantic, собиралась запустить USS Enterprise (в честь никогда не существовавшего в реальности космического корабля капитана Джеймса Т. Керка), шестиместную гибридную ракету, где-то в 2011 году. Солнце, впрочем, останется немного в стороне: планировалось, что ракета поднимется на 110 км над Землей, пассажиры порадуются 4,5 мин невесомости и прекрасным видам во время 2,5-часового путешествия, которое обойдется в 200 тыс. долларов с каждого. Бренсон обещает, что в течение десяти лет он опустит цену до 40 тыс. долларов, уже зарезервировано около трехсот восьмидесяти мест.

(обратно)

986

J. G. Ballard, 1987, quoted by John Strausbaugh, Aiming for Life’s Jugular in Deadly Verbal Darts. The New York Times. 2004. 1 декабря. E9.

(обратно)

987

Erasmus Darwin, The Botanic Garden. Рart 1. Сanto IV (Air) ll. 380–383.

(обратно)

988

Пер. О. Бухиной.

(обратно)

989

См.: Dennis Overbye, Sun Might Have Exchanged Hangers – On with Rival Star. The New York Times. 2004. 12 февраля. A25.

(обратно)

990

London Times. 2005. 18 апреля. Р. 17.

(обратно)

991

Kenneth Chang, Prediction Proved: Light Speeds Up an Asteroid as It Spins. The New York Times. 2007. 13 марта.

(обратно)

992

В феврале 2005 года журнал The Sun вышел с аршинным заголовком: “Конец света: метеор-убийца движется на США”. Столкновение прогнозировалось на 2012 год, метеор “мог запросто исполнить пророчества четырех всадников Апокалипсиса”. В статье сообщалось, что “шар из камня и льда пяти тысяч футов в поперечнике не только способен своей массой уничтожить всю планету, его к тому же обволакивает необычное четырехслойное облако пыли и обломков диаметром в тысячи миль”. Журнал, впрочем, оказался в некотором смысле тождествен собственному объекту рассмотрения, когда посоветовал читателям: “Если можете себе это позволить, установите систему очистки воздуха” (The Sun. 28 февраля. 2005. Р. 8–10).

(обратно)

993

Цит. в: Michael Sims, Apollo’s Fire: A Day on Earth in Nature and Imagination. New York: Viking, 2007. Р. 157.

(обратно)

994

Dennis Overbye, Kissing the Earth Goodbye in About 7.59 Billion Years. The New York Times. 2008. 11 марта.

(обратно)

995

Британская букмекерская контора William Hill, узнав об открытии этой планеты, сократила ставки на существование внеземной жизни с 1000: 1 до 100: 1. Чтобы выплаты по этой ставке могли состояться, британский премьер-министр должен официально заявить о признании наличия такой жизни в течение года после того, как ставка была сделана.

(обратно)

996

Woody Allen, Strung Out. The New Yorker. 2003. 28 июля. Р. 96.

(обратно)

997

Dennis Overbye, Scientists’ Good News: Earth May Survive Sun’s Demise in 5 Billion Years. The New York Times. 2007. 13 сентября.

(обратно)

998

См.: Scientists Spot Nearby “Super-Earth” Planet. Sphere News. 2009. 17 декабря.

(обратно)

999

Tom Wolfe, One Giant Leap to Nowhere,. The New York Times. 2009. 19 июля. Р. 11. Астрономы считают, что в нашей галактике находится поразительное количество планет, пригодных для жизни, – 2x10¹¹, более 200 млрд (хотя некоторые пессимистичны и считают, что, возможно, есть только одна – Земля). Но с другой стороны, говорят, что число возможных вселенных составляет 10¹⁰⁰.

(обратно)

1000

Carolyn Porco, NASA Goes Deep. The New York Times. 2007. 20 февраля. A19.

(обратно)

1001

Stuart Clark, The Death of the Sun Focus. 2010. 1 января. Р. 34.

(обратно)

1002

Пер. К. Чуковского.

(обратно)

1003

Пер. Т. Елизаренковой.

(обратно)

1004

C. Bernard Ruffin, Last Words: A Dictionary of Deathbed Quotations. London; North Carolina: McFarland, 1995.

(обратно)

1005

Пер. И. Елагина.

(обратно)

1006

Florence Emily Hardy, The Early Life of Thomas Hardy. New York: Macmillan, 1928. Р. 19.

(обратно)

1007

См.: Eric Blehm, The Last Season. New York: HarperCollins, 2006.

(обратно)

1008

Ван Гог В. Письма к брату Тео (пер. П. Мелковой. – Прим. перев.). О закатах также прекрасно писал Жюль Верн в “Двадцати тысячах лье под водой”, Марк Твен в “Жизни на Миссисипи”, Владимир Набоков в “Других берегах”, Т. Э. Лоуренс в “Семи столпах мудрости”.

(обратно)

1009

Michael Connolly, The Closers. New York: Little, Brown, 2005. Р. 270.

(обратно)

1010

См.: David Adam, The Guardian. 2007. 1 октября и сообщение корреспондента AP Кейт Шуман от 28 ноября 2007 года.

(обратно)

1011

Diana I. Eck, Banaras: City of Light. New York: Columbia University Press, 1962. Р. 14–15.

(обратно)

1012

W. S. Caine, Picturesque India: A Handbook for European Travelers. London: Routledge, 1890. Р. 302.

(обратно)

1013

Пер. Э. Березиной, Н. Банникова, Н. Емельяниковой.

(обратно)

1014

После моей поездки в Индии серьезно встал вопрос о том, следует ли требовать от детей участия в церемониях приветствия солнца. В январе 2007 года правительство штата Мадхья-Прадеш, возглавляемое индуистами-националистами, выдвинуло предложение сделать обязательными для учеников общественных школ приветствие восхода солнца и пение санскритских гимнов. Мусульмане и христиане возразили, указав на то, что гимны относятся к индуистскому ритуалу, что нарушает закрепленное в конституции отделение веры от государства. Суд постановил, что ни гимны, ни приветственная церемония не могут быть обязательными, но вопрос остался темой для дискуссий (см.: Somini Sengupta, Debate in India: Is Rule on Yoga Constitutional? The New York Times. 2007. 26 января).

(обратно)

1015

См.: Charlotte Vaudeville, Kabir. Oxford: Clarendon Press, 1974. Р. 267.

(обратно)

1016

Diana C. Eck, Banaras: City of Light. Р. 182.

(обратно)

1017

“Ом” (иногда пишут как “Аум”) является “вербальным символом Высшей Реальности” и состоит из отдельных звуков: “а”, “у” и “м”, а также назализации (бинду) и резонанса (нада). Один храм в Варанаси состоит из пяти святилищ, на каждую ноту звука “Ом”.

(обратно)

1018

Дайер Дж. Влюбиться в Венеции, умереть в Варанаси. М.: Рипол-классик, 2010. Пер. А. Осипова.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Восход солнца: гора Фудзи

Часть первая Солнце до науки

  Глава 1 Рассказывая истории

  Глава 2 Праздники времен года

  Глава 3 Три тысячи свидетелей

  Глава 4 Ужасы небес

Часть вторая Открывая Солнце

  Глава 5 Первые астрономы

  Глава 6 Выход греков

  Глава 7 Дары желтого императора

  Глава 8 Башня Султана

  Глава 9 Земля движется

  Глава 10 Диковинные моря мыслей

  Глава 11 Затмения и просвещение

  Глава 12 Солнце развенчано

Часть третья Солнце на Земле

  Глава 13 Солнечные пятна

  Глава 14 Свойства света

  Глава 15 Под палящим солнцем

  Глава 16 Под кожей

  Глава 17 Дыхание жизни

  Глава 18 Темная биосфера

Часть четвертая Укрощая Солнце

  Глава 19 Небесный проводник

  Глава 20 О часах и календарях

  Глава 21 Как проходит время

  Глава 22 Солнце в кармане

Часть пятая Вдохновленные звездой

  Глава 23 Символ жизни

  Глава 24 Рисуя солнце

  Глава 25 Негативные способности

  Глава 26 Тема дня

  Глава 27 Старый дурачина

  Глава 28 Восходящее солнце политики

Часть шестая Солнце и будущее

  Глава 29 За горизонтом

  Глава 30 Под знаком непогоды

  Глава 31 За пределами невозможного

  Глава 32 Гибель солнца

Заход солнца: Ганг

Благодарности

Приложение

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg