Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Предисловие

Метафоры, используемые при обсуждении политической жизни общества, все чаще привлекают внимание специалистов, которые стремятся выяснить, как и почему рождаются эти метафоры, в какой мере они отражают социальную психологию, политические процессы и личностные качества их участников. Использование метафор нередко оказывается для политического лидера удачным способом «выразить многое, сказав немногое», тонко влиять на настроения в обществе, представлять обществу новые идеи и одновременно вызывать интерес к своим выражениям. Изучение метафорического репертуара того или иного политика помогает лучше понять подсознательные механизмы его деятельности и подлинное отношение к той или иной проблеме. Активизация метафор в социальной коммуникации может служить признаком приближающихся общественных потрясений и одновременно свидетельствовать о направлениях движения политического сознания.

Теория политической метафоры возникла в процессе взаимодействия двух ведущих направлений современного языкознания – метафорологии и политической лингвистики. Сближение этих направлений обусловлено как бурным развитием исследований, посвященных политической коммуникации, так и переосмыслением самого понятия метафоры, новым пониманием ее роли в организации ментальных процессов и языковой картины социальных отношений. В современной науке формируется представление о политической метафоре как об инструменте для осознания, моделирования и оценки политических процессов, как средстве воздействия на социальное сознание.

Современная теория политической метафоры в полной мере сохраняет лучшие традиции политической лингвистики прошлых десятилетий и в значительной степени опирается на пионерские исследования Гарольда Лассвелла, Виктора Клемперера, Джорджа Оруэлла и других видных специалистов, работавших еще в середине прошлого века. В исследованиях последнего десятилетия в полной мере учитываются также идеи, высказанные в «политлингвистических» публикациях Анны Вежбицкой, Рут Водак, Тойна ван Дейка, Хрисл де Ландтсхеер, Ноэма Хомского.

Важно подчеркнуть, что современная политическая метафорология не отказалась от всего лучшего, что было в традиционных учениях о метафоре. Она просто предложила использовать при исследовании метафор принципы современной лингвистики, и это позволило увидеть новые грани в, казалось бы, хорошо известном феномене. Современная когнитивистика (Н.Д. Арутюнова, А.Н. Баранов, А. Барселона, Р. Гиббс, М. Джонсон, Ф. Джонсон-Лэрд, Р. Дирвен, Л. Камерон, Ю.Н. Караулов, Е. Киттей, И.М. Кобозева, З. Ковечес, Е.С. Кубрякова, Дж. Лакофф, Г. Лоу, В.В. Петров, Ф. Риготти, Т. Рорер, Ф. Руиз де Мендоза, Е. Свитсер, Т.Г. Скребцова, М. Тернер, Ж. Фоконье, Б. Хокинс, Й. Цинкен, А. Ченки, А.П. Чудинов и др.) рассматривает метафору как важную (а в некоторых концепциях – даже основную) ментальную операцию, как способ познания, категоризации, концептуализации, оценки и объяснения мира. Человек не только выражает свои мысли с помощью метафор, используя их эстетический потенциал, но и мыслит метафорами, познает с их помощью тот мир, в котором он живет. Метафоры помогают нам преобразовать существующую в сознании адресата языковую картину мира, ввести новую категоризацию в представление, казалось бы, хорошо известных феноменов и дать им новую эмоциональную оценку.

Материалы данного исследования неоднократно обсуждались на научных конференциях (Воронеж, Екатеринбург, Москва, Новосибирск, Санкт-Петербург, Тамбов, Тюмень, Челябинск и др.) и в беседах с языковедами и политологами, что сыграло важную роль в подготовке данной книги. Зарождению, кристаллизации и формулированию ряда изложенных в работе положений способствовало творческое общение с Ю.Н. Карауловым, Е.С. Кубряковой и другими отечественными специалистами по когнитивной и политической лингвистике.

Особая благодарность адресована нашим зарубежным консультантам. Мы признательны профессору Миссурийского университета Вильяму Бенуа за его ценные консультации по истории и современному состоянию американских исследований по политической лингвистике. Для нас было очень значимо творческое общение с европейскими специалистами по политической метафорике, особенно с профессором Петром Друлаком из Института международных отношений (Чехия) и профессором Андреасом Мусолффом из Даремского университета (Великобритания).

Авторы считают своим долгом выразить искреннюю благодарность рецензентам данной монографии – доктору филологических наук, профессору Владимиру Николаевичу Базылеву, доктору филологических наук, профессору Наталье Борисовне Руженцевой и доктору филологических наук, профессору Татьяне Викторовне Шмелевой.

Данная монография представляет собой плод совместной работы, в которой трудно достаточно детально определить вклад каждого соавтора в подготовку того или иного раздела. Следует только отметить, что общее руководство исследованием осуществлял А.П. Чудинов, тогда как Э.В. Будаеву принадлежит ведущая роль в поиске и систематизации большинства зарубежных публикаций.

Введение

Интенсивное развитие информационных технологий, возрастающая роль средств массовой информации, все большая театрализация политической деятельности способствуют повышению внимания общества к политическому дискурсу, яркой приметой которого в последние десятилетия стала все возрастающая метафоричность. В связи с этим стремительно растет количество публикаций, посвященных политической метафоре, которая еще недавно воспринималась как одно из многих средств «украшения» ораторской речи, а сейчас рассматривается как ведущий способ мышления и инструмент аргументации, обладающий сильным прагматическим эффектом. Исследование метафорического арсенала позволяет выявить подсознательные установки и стремления политического лидера, является ярким показателем особенностей национального самосознания и уровня политического развития общества. Показательно, что учение о метафоре, которое еще недавно относили к периферии лингвистики, попало в центр интересов таких наук, как социальная и политическая психология, философия, логика, теория коммуникации, культурология и этнология. Теория метафоры в последние десятилетия стала едва ли не ведущим направлением когнитивистики, психолингвистики и лингвокультурологии.

В современной теории и практике когнитивного изучения политической метафоры важную роль играет классическое исследование Дж. Лакоффа и М. Джонсона «Metaphors We Live by» [Lakoff, Johnson 1980] (в русском переводе [2004]). Как справедливо отмечает А.Н. Баранов, названная книга очень быстро была признана специалистами «библией когнитивного подхода к метафоре – своеобразным аналогом соссюровского «Курса общей лингвистики» в когнитивизме лингвистического извода» [Баранов 2004: 7]. Помимо общей характеристики теории концептуальной метафоры (иллюстрированной преимущественно материалами бытового общения), авторы классического труда обратились к политическому дискурсу, детально рассмотрев милитарную метафору Дж. Картера и ее следствия (entailments). Названное исследование показало также, что, казалось бы, совершенно лишенная эмоциональной оценки метафора ТРУД – ЭТО РЕСУРС позволяет скрывать антигуманную сущность экономической политики государств как с рыночной, так и с тоталитарной экономикой. Подобные факты служат ярким аргументом для выдвинутого Дж. Лакоффом и М. Джонсоном постулата, в соответствии с которым идеологии в значительной степени формируются на основе концептуальных метафор.

Другое знаменательное событие в истории изучения политической метафоры – это появление знаменитой интернет-публикации Дж. Лакоффа «Metaphor and War. The Metaphor System Used to Justify War in the Gulf» [Lakoff 1991], в которой автор не только с необычной для филолога страстностью разоблачал способы метафорического оправдания готовящейся войны Соединенных Штатов и их союзников против Ирака, но и в полной мере продемонстрировал свою методологию изучения концептуальной политической метафоры, одним из этапов которой является сопоставление метафорического представления одного и того же феномена в политических дискурсах разных народов. Представляется, что именно названные публикации стали тем рубежом, с которого начинается современный этап в изучении политической метафорики, а возможно, и новый этап в развитии всей политической лингвистики.

В конце прошлого века рассматриваемая теория и соответствующая ей практика исследования концептуальных политических метафор получают широкое признание в мировой науке [Bachem, Battke 1991; Borkowski 1996; Chilton 1996; Chilton, Ilyin 1993; Chilton, Lakoff 1995; Lakoff 1992; 1996; Lakoff, Johnson 1987; Milliken 1996; Musolff 1995; Rohrer 1995; Semino, Masci 1996; Schaffner 1993, 1995, 1996; Straehle et al. 1999; Thornborrow 1993 и др.]. За четверть века в самых разных странах мира были созданы сотни публикаций, авторы которых обосновывают свой подход ссылками на теорию Дж. Лакоффа и М. Джонсона. Вместе с тем вполне закономерно, что отдельные положения теории концептуальной метафоры со временем уточнялись и развивались. В этом отношении примерами могут служить теория первичных и сложных метафор [Grady et al. 1996], когерентная модель метафоры [Spellman et al. 1993], модель концептуальной проекции [Ahrens 2002; Chung et al. 2003], коннективная теория метафорической интерпретации [Ritchie 2003a, 2003b, 2004a, 2004b], теория концептуальной интеграции [Fauconnier Turner 1994; 1998; Turner, Fauconnier 1995; 2000], теория лексико-концептуальной проекции [Evans, Zinken 2006], дескрипторная теория метафоры [Баранов 2003, 2004; Баранов, Караулов 1991, 1994], теория метафорического моделирования [Чудинов 2001, 2003] и др.

Важно подчеркнуть, что далеко не все авторы современных публикаций по проблемам политической метафоры декларируют свою принадлежность к когнитивному направлению и провозглашают себя последователями теории концептуальной метафоры Лакоффа– Джонсона. Так, по-прежнему активно используется риторический подход к изучению политических метафор (Р. Айви, Дж. Байнхем, В. Бенуа, Б. Бэйтс и др.). Во многих случаях крайне сложно провести рубеж между развитием методики исследования концептуальной политической метафоры и возникновением новой теории, которая формирует и новую оригинальную методику исследования. Отметим также, что далеко не все специалисты, обосновывающие свои исследования ссылками на труды Дж. Лакоффа, в действительности используют соответствующую методику. Вместе с тем несомненно, что большинство современных исследователей политической метафоры в той или иной степени испытали воздействие созданной Дж. Лакоффом и М. Джонсоном теории, хотя далеко не все метафорологи признают это влияние.

Появление все новых и новых модификаций теории концептуальной метафоры в ее применении к изучению политического дискурса, обращение исследователей ко все новым и новым дискурсивным источникам метафор, активизация использования метафор в политической коммуникации – все это требует всестороннего осмысления истории названного научного направления, его современного состояния, закономерностей эволюции и взаимодействия с другими научными школами, а также перспектив исследования политической метафоры. Именно эта цель и поставлена в настоящей монографии.

Следует отметить, что отдельные аспекты рассматриваемой в настоящей монографии истории возникновения и развития теории и практики исследования концептуальной политической метафоры уже привлекали внимание специалистов. Хотя до настоящего времени не было монографических исследований этой проблемы, но ретроспективный взгляд присутствует едва ли не в любой монографии или диссертации, посвященной теории и практике исследования политических метафор. Кроме того, материалы по данной проблеме в той или иной мере затрагиваются при рассмотрении истории более широких научных направлений – когнитивистики и политической лингвистики.

Среди отечественных публикаций необходимо отметить прежде всего общие работы по теории и истории когнитивной лингвистики, среди которых выделяются основополагающие публикации Е.С. Кубряковой [1994, 1999] и В.З. Демьянкова [1994], монография Т.Г. Скребцовой «Американская школа когнитивной лингвистики» [2000]. Соответствующие вопросы рассматриваются также в публикациях А.Н. Баранова [1991, 2003, 2004а, 2004б], И.М.Кобозевой [2001], а также в трудах волгоградских специалистов по институциональному дискурсу [Карасик 2002, Шейгал 2000].

Вопрос о возникновении и историческом развитии политической лингвистики в той или иной мере рассматривался в учебниках и учебных пособиях А.Н. Баранова «Введение в прикладную лингвистику» [2001], М.В. Гавриловой «Критический дискурс-анализ в современной зарубежной лингвистике» [2003], А.А. Романова «Политическая лингвистика. Функциональный подход» [2002], И.В. Вольфсона «Язык политики. Политика языка» [2003], А.П. Чудинова «Политическая лингвистика» [2003, 2006], в монографиях Н.А. Купиной [1995], Е.И. Шейгал [2000], в двух выпусках коллективной монографии «Методология исследований политического дискурса: Актуальные проблемы содержательного анализа общественно-политических текстов» под ред. И.Ф. Ухвановой-Шмыговой (Минск, 1998, вып. 1; 2000, вып. 2.), в статьях В.Н. Базылева [2005], В.З. Демьянкова [2002, 2003], П.Б. Паршина [1999, 2001, 2003], Н.М. Мухарямова и Л.М. Мухарямовой [2002], Т.Г. Скребцовой [2004, 2005].

Среди зарубежных публикаций по истории политической лингвистики, в которых дается характеристика к исследованиям в сфере политической метафоры, заметно выделяются сборники «Political Communication Research: Approaches, Studies, Assessments» [1987], «New Directions in Political Communication: A Resource Book» [1990], «The Theory and Practice of Political Communication Research» [1996]. Когнитивный подход к политической метафорике наиболее полно проявляется в сборниках «Metaphor and Metonymy at the Crossroads: A Cognitive Perspective» [2000], «Metaphor in cognitive linguistics» [1999], «Metaphorical World Politics» [2004].

В настоящей монографии предпринята попытка своего рода обобщения и классификации современных исследований в области политической метафоры. Как известно, в теории науковедения (К. Поппер, Т. Кун, И. Лакатос, М. Полани и др.) представлены две основные методики подобных исследований. В первом случае автор стремится выделить наиболее важные, этапные для развития науки публикации и на их основе выявить ведущие черты изучаемого периода. При таком подходе предполагается, что в современной науке новых идей значительно меньше, чем новых публикаций, а поэтому для обобщающих обзоров качество рассмотренных публикаций важнее, чем их количество.

Во втором случае проводится своего рода контент-анализ максимально широкого круга научных публикаций, то есть с использованием количественных подсчетов определяются типичные для данного этапа развития науки методы и приемы исследования, наиболее распространенные подходы к анализу материала и способы его отбора, задачи, которые ставят перед собой авторы подобных исследований. При таком подходе предполагается, что подлинным показателем авторитетности той или иной научной теории служит количество ее последователей. При оценке новой научной идеи очень значима ее «технологичность», возможность разработать на ее основе эффективные приемы исследования конкретных фактов.

В данной монографии использованы как квалификативные, так и квантитативные приемы изучения научных публикаций, посвященных политической метафоре.

Материалом для изучения послужили более 600 публикаций, которые относятся к различным научным жанрам (монография, научная статья, диссертация и др.) и посвящены различным проблемам политической лингвистики. Далеко не во всех этих работах политическая метафора является единственным или хотя бы главным объектом исследования, но в каждой из названных публикаций представлено достаточно полное описание хотя бы одной концептуальной метафоры современного политического дискурса.

Уже предварительные наблюдения позволили обнаружить, что абсолютное большинство современных исследований политической метафоры создано в трех мегарегионах – в Северной Америке, в Центральной и Западной Европе и в постсоветских государствах. Вполне закономерно, что национальность и место проживания ученого далеко не всегда предопределяют его принадлежность к тому или иному направлению в исследовании политической метафоры. Например, можно обнаружить, что концепции некоторых европейских ученых ближе к взглядам американских специалистов, чем к типично европейским представлениям. Отметим также стремление специалистов, работающих в различных регионах, к взаимному согласованию своих концепций. Показательным примером в этом отношении служит исследовательский проект по решению вопроса о соотношении лингвистической и концептуальной метафоры, получивший название «Pragglejaz» по первым буквам имен десяти ведущих специалистов по метафоре из США, Гонконга и стран Европы (P. Crisp, R. Gibbs, A. Cienki, G. Steen, G. Low, L. Cameron, E. Semino, J. Grady, A. Deignan, Z. Kovecses) [см. Steen 2002].

Вместе с тем существуют определенные основания для выделения североамериканского, европейского и российского (восточноевропейского, постсоветского) направлений в исследовании политической метафоры. Поэтому в процессе изучения учитывались не только собственно лингвистические характеристики соответствующих публикаций, но и их принадлежность к одному из названных мегарегиональных направлений.

Рассматриваемые в настоящей монографии работы по политической метафоре максимально разнообразны по принципам, задачам и методам исследования, по источникам отбора материала, его объему и другим существенным параметрам. Существуют исследования, материалом для которых послужили десятки тысяч метафор, относящихся к самым различным понятийным и семантическим сферам и зафиксированных в самых различных видах дискурсов [Баранов, Караулов 1991, 1994]. Вместе с тем значительный интерес могут представлять публикации, в которых анализируется всего лишь одна метафора. К числу таких публикаций относится, в частности, статья Т. Тернера и Ж. Фоконье [Turner, Fauconnier 2000], в которой знаменитая метафора «Если бы Клинтон был «Титаником», то утонул бы айсберг» рассматривается с точки зрения теории блендинга.

Следует отметить, что большое количество исследованных метафор или же широкий спектр рассматриваемых источников не могут сами по себе служить главным показателем высокой значимости исследования. Показательно, что многие специалисты стремятся так или иначе ограничить рамки исследуемого материала.

При последовательном изучении современных публикаций по проблемам политической метафоры обнаруживаются следующие различия, способные служить основанием для классификации исследований.

1. Методы исследования. С точки зрения методологии наиболее последовательно разграничиваются работы, выполненные в рамках когнитивного и традиционного (риторического, семантико-стилистического) методов. В первом случае метафора анализируется как ментальный, а во втором – как языковой феномен. Вместе с тем существуют исследования, авторы которых, не опасаясь обвинений в эклектике, пытаются совместить названные методы. Так, в автореферате диссертации Е.М. Ивановой [2002] сообщается об одновременном использовании метода концептуального анализа, семантического метода и сравнительно-исторического метода. Значительно более естественным представляется совмещение методов, ориентированных на различные аспекты исследования, например, совмещение когнитивного метода с критическим анализом дискурса или контент-анализом.

2. Национальный дискурс. В большинстве исследований рассматриваются политические метафоры, относящиеся только к какому-то одному национальному дискурсу (американскому, немецкому, российскому и др.). Вместе с тем существуют публикации, в которых сопоставляются политические метафоры, характерные для межнациональных объединений. Так, в исследовании Н.Н. Клочко [2006] ярко продемонстрировано, что народы бывшей Австро-Венгерской империи до настоящего времени ощущают определенную близость, которая в ряде случаев выражается и в однотипных метафорах. В публикациях целого ряда исследователей рассматривается межнациональная метафора «Общеевропейский дом» [Болотова, Цинкен 2001; Клочко 2006, Bachem, Battke 1991; Musolff 2000, 2004; Schaffner 1993; и др.]. Особую группу составляют исследования, посвященные сопоставлению метафорических картин мира, существующих в сознании различных народов [Красильникова 2005, Солопова 2006 и др.].

Для нашего исследования небезразлична и «точка зрения» на политическую метафору: в одних случаях автор изучает политическую метафорику своей родной страны, а в других – обращается к исследованию политической коммуникации зарубежных государств.

3. Понятийные (в когнитивных исследованиях) или семантические (в риторических и семантико-стилистических исследованиях) сферы-источники метафорической экспансии. Во многих публикациях изучаются метафоры, которые объединены такими сферами-источниками, как «война», «спорт», «путешествие», «животные», «болезнь» и др. В соответствии с используемой методологией (и терминологией) подобные сферы в когнитивных исследованиях рассматриваются как ментальные (концептуальные, понятийные), а в риторических – как семантические (лексические, тематические) группы слов. Несомненные различия между названными подходами будут рассмотрены в соответствующем разделе настоящей монографии.

4. Понятийные (в когнитивных исследованиях) или семантические (в риторических и семантико-стилистических исследованиях) сферы-мишени метафорической экспансии. Примерами таких сфер могут быть «кандидат в президенты», «партия», «парламент», «Россия» и др. Названные сферы также могут рассматриваться как ментальные (концептуальные) или тематические (лексико-семантические).

5. Дискурсивные варианты использования политической метафоры. В подобных исследованиях рассматриваются дискурсы отдельных политических событий и ситуаций (война, выборы, скандал, коррупция и др.), дискурсы отдельных политических партий и движений (правые, левые, экологисты, антиглобалисты, националисты, коммунисты и др.) или отдельных политических лидеров.

6. Источники исследований политической метафоры. Чаще всего это политический медиадискурс (в том числе пресса, радио, телевидение) и собственно политический (институциональный) дискурс (листовки, парламентские дебаты, выступления на митингах, документы политических партий и др.) в их многообразных разновидностях и пересечениях.

7. Объем текстового материала. С этой точки зрения прежде всего разграничиваются два типа публикаций. В первом случае в основе исследования лежит точно определенная и достаточно объемная база метафор, извлеченных на основе сплошной или целенаправленной выборки из точно определенного корпуса текстов. Сведения об этих источниках точно указываются в тексте. Во втором случае в публикации нет сколько-нибудь определенных сведений об объеме и источниках рассмотренного материала: при таком подходе в задачи автора входит лишь обнаружение соответствующего явления, но не его детальная квантитативная характеристика.

8. Темпоральная и динамическая характеристики исследований. Существуют публикации, авторы которых стремятся охарактеризовать исторические закономерности развития политической метафорики на протяжении многих десятилетий, веков и даже тысячелетий [см. напр. Harvey 1999]. Следует, однако, отметить, что большинство исследователей обращаются к изучению метафор, относящихся к относительно небольшим отрезкам времени (от одного года до десяти лет, а в некоторых случаях и меньше года). Показательно, что в абсолютном большинстве исследований рассматривается современный политический дискурс, хотя существуют публикации, обращенные к политическим метафорам, которые использовались в иные периоды развития общества.

Композиция настоящей монографии определяется стремлением авторов, обратившихся сначала к истокам современной политической метафорологии, последовательно рассмотреть все названные выше существенные признаки соответствующих исследований, выделив на этой основе ведущие принципы и закономерности современной политической метафорологии.

Глава 1
Истоки современной теории политической метафоры

В основе большинства отечественных и зарубежных публикаций по проблемам теории и практики исследования политической метафоры лежит отождествление современных представлений о политической метафоре с теорией концептуальной политической метафоры, созданной Дж. Лакоффом и М. Джонсоном. Трудно отрицать выдающуюся роль названных специалистов в становлении политической лингвистики, однако, во-первых, необходимо учитывать, что созданное ими направление не является единственным, у него есть мощный конкурент с богатыми традициями, а во-вторых, не следует забывать о значительном вкладе предшественников Дж. Лакоффа и М. Джонсона в становление теории концептуальной метафоры. Поэтому имеет смысл начать рассмотрение современной теории политической метафоры с обращения к ее истокам, ко времени зарождения и политической лингвистики, и современных представлений о метафоре. Ретроспективный взгляд на теорию и практику изучения политической метафоры поможет лучше понять закономерности ее эволюции и точнее охарактеризовать особенности существующих научных школ и истоки современных дискуссий о политической метафоре.

Современная теория политической метафоры возникла на пересечении двух, казалось бы, совершенно не взаимосвязанных научных направлений: политической лингвистики и теории метафоры (метафорологии). Так случилось, что одни лингвисты искали эффективные методики для исследования имевшихся у них богатейших текстовых материалов, тогда как другие ученые искали новое поле применения для теоретических подходов, хорошо зарекомендовавших себя при изучении художественной и бытовой речи. В результате специалисты по политической коммуникации обратили внимание на достижения метафорологии, тогда как специалисты по метафорологии предприняли попытку использовать свою методологию при изучении сферы политической коммуникации. Эвристики и методики каждого из этих направлений счастливо объединились в теории политической метафоры, что способствовало достижению принципиально новых важных результатов.

При обращении к истокам современной теории политической метафоры целесообразно автономно рассмотреть роль каждого из названных направлений в становлении и развитии современных представлений о сущности политической метафоры и ее функциях в политической коммуникации. Поэтому в первом разделе настоящей главы будут рассмотрены в ретроспективном аспекте отечественные и зарубежные публикации по проблемам политической лингвистики, а во втором – исследования специалистов по метафорологии.

Как известно, отечественная лингвистика, и особенно те ее направления, которые так или иначе связаны с исследованием политической коммуникации, в течение многих десятилетий развивалась, по существу, в отрыве от мировой науки. Эта тенденция не преодолена до настоящего времени. Поэтому в данной монографии оказалось необходимым рассматривать не только глобальные закономерности развития политической метафорологии, но и выявлять специфические черты отечественных исследований рассматриваемого феномена.

1.1. Политическая лингвистика

Истоки современной политической лингвистики можно обнаружить уже в античной риторике: проблемами политического красноречия активно занимались уже в Древней Греции и Риме, однако эта традиция оказалась прерванной на много столетий. Изучение политической коммуникации оказывается социально востребованным прежде всего в демократическом обществе, а поэтому соответствующие исследования вновь появились лишь вместе с развитием демократии в Западной Европе и Северной Америке. Рассмотрим основные этапы в истории изучения политической коммуникации.

1. Исследования политической коммуникации в рамках традиционной риторики и стилистики. Первоначально (то есть еще до возникновения политической лингвистики как особого научного направления) публикации по проблемам политической коммуникации воспринимались как разновидность стилистических или риторических исследований. Соответствующие публикации носили преимущественно «рецептурный», восхваляющий или критический (дискредитирующий) характер. В публикациях первого типа авторы стремились показать своим читателям, каким образом можно добиться успеха в публичных выступлениях или иной публичной речевой деятельности, в том числе в политической сфере. Среди ярких примеров изданий рецептурного характера можно назвать труды Дейла Карнеги и Поля Сопера, в которых рассмотрено множество конкретных выступлений и публикаций, а также предложены достаточно эффективные рекомендации. В подобных публикациях метафора представлялась как весьма полезное «украшение» речи, умелое использование которого способно принести значительный прагматический эффект.

В публикациях второго типа основное внимание уделялось детальному описанию достоинств и – в меньшей степени – недостатков в речевой деятельности конкретных политических деятелей. Особенно активно изучались разнообразные аспекты риторического мастерства президентов США [Braden, Brandenburg 1955; Brandenburg, Braden 1952; Brembeck 1952; Carson 1958; Crowell 1952; Dahlberg 1945; Freeley 1958; King 1937; Ray 1956; Randolph 1948; Schiffman 1949; Sillars 1958; Voelker 1936; White 1954; Wilson 1956; Zelko 1942]. Причины убедительности президентских выступлений искали в фонетических и ритмических особенностях, остроумии, задушевности, открытости, простоте, образности и иных качествах речи.

Уже в начале прошлого века высказываются предположения о том, что метафора способна задавать способ осмысления политической реальности. Так, шведский политолог и создатель термина «геополитика» Р. Челен задался вопросом о том, какие понятия используются в прессе для осмысления политических сущностей. Исследователь пришел к выводу о том, что в представлении прессы мир международных отношений населяет группа человекоподобных существ, которые находятся друг с другом в дружественных или во враждебных отношениях, имеют имена вроде «Дядя Сэм» или «Суоми-Неито», соперничают за пространство, живут и умирают и т. п. В 1916 г. Р. Челен выпустил книгу «Staten som lifsform», в которой изложил эти наблюдения и привел примеры из прессы того времени, что позволяет считать эту книгу одним из первых опытов исследования антропоморфной политической метафоры.

Рассматривая начальный этап развития политической лингвистики, историки науки называют, помимо специалистов по риторике, английского писателя Джорджа Оруэлла и немецкого литературоведа Виктора Клемперера, обратившихся к критическому изучению тоталитарного дискурса.

Первый из них написал в 1948 г. роман-антиутопию «1984», в котором были описаны принцип «двоемыслия» (doublethink) и словарь «новояза» (newspeak), то есть на конкретных примерах были охарактеризованы способы речевого манипулирования человеческим сознанием в целях завоевания и удержания политической власти в тоталитарном государстве. Дж. Оруэлл наглядно показал, каким образом с помощью языка можно заставить человека поверить лжи и считать ее подлинной правдой, как именно можно положить в основу государственной идеологии оксюморонные лозунги «Война – это мир», «Свобода – это рабство» и «Незнание – это сила». Пророческий дар Дж. Оруэлла постоянно отмечают современные специалисты по политической пропаганде: иногда кажется, что именно по рецептам «новояза» советские войска в Афганистане решили называть ограниченным контингентом, а саму эту войну – интернациональной помощью. Аналогичные приемы использовали и американские лидеры, которые называли свои военные действия против Югославии и Ирака «борьбой за установление демократии».

Несколько ранее Дж. Оруэлл опубликовал известную статью «Politics and the English Language», которую с полным правом можно отнести к самым первым опытам по политической лингвистике. Дж. Оруэлл обратил внимание на то, что в политической речи такие слова, как democracy, socialism, freedom, patriotic, realistic, justice, не имеют определенного значения (meaningless words), а попытки дать им однозначное определение встречают среди политиков сопротивление. Например, в слове демократия универсальной является только оценочная характеристика. Когда мы называем страну демократической, мы ее хвалим, поэтому защитники всякого политического режима (в том числе фашистского или коммунистического) стремятся назвать этот режим демократией. Тоталитарные лидеры сопротивляются тому, чтобы дать термину «демократия» точное определение, поскольку в этом случае они уже не смогут свободно его использовать. Как отмечает Дж. Оруэлл, подобные слова умышленно используются в целях манипуляции общественным сознанием. Такие выражения, как маршал Петен был настоящим патриотом, советская пресса самая свободная в мире, католическая церковь противится преследованиям, «свидетельствуют о намерении обмануть слушателя». К словам, регулярно используемым в манипулятивных целях, относятся также class, totalitarian, progressive, reactionary, bourgeois, equality. Дж. Оруэлл указал на широкую распространенность подобных слов (сейчас бы их назвали идеологемами) в политической коммуникации различных государств.

Описанный Дж. Оруэллом «новояз» был плодом его фантазии, предположением о том, к чему может привести развитие тоталитарных идей в Великобритании. Немецкий филолог Виктор Клемперер подробно охарактеризовал «новояз», за которым он имел несчастье наблюдать 12 лет. Его книга «LTI. Notizbuch eines Philologen» («LTI. Записная книжка филолога») [Klemperer 1947] была посвящена коммуникативной практике германского фашизма, а буквы «LTI» в ее названии обозначают «Язык Третьей империи». Следует отметить, что практика нацистского «новояза» оказалась значительно многообразнее и изощреннее созданной Дж. Оруэллом теории. Например, оказалось, что вовсе не обязательно запрещать то или иное выражение – достаточно взять его в кавычки. Например, «немецкий поэт» Гейне – это уже совсем не немецкий и не совсем поэт; соответственно, написание «выдающийся ученый» Эйнштейн позволяет поставить под сомнение гениальность выдающегося физика. На службу идеям фашизма в гитлеровской Германии были поставлены и многие другие языковые средства: особенно детально Виктор Клемперер описывает символику и метафорику фашистской пропаганды, а также практику запрета на «неугодные» слова и понятия с одновременной пропагандой «новых» слов и идей.

Позднее появилось описание коммунистического новояза и языкового сопротивления ему в Польше, Восточной Германии, Чехии, России и других государствах существовавшего во второй половине прошлого века «социалистического лагеря». Эти исследования позволили обнаружить множество сопоставимых фактов и закономерностей. Вместе с тем обнаруживались и признаки национальных тоталитарных дискурсов: например, в советском политическом дискурсе очень значимыми были политические определения, кардинально преобразующие смысл и эмоциональную окраску слова. Так, в советском новоязе Буржуазный гуманизм или Абстрактный гуманизм – это вовсе не человеколюбие, а негативно оцениваемое проявление слабости, недостаточная жестокость по отношению к политическим противникам, представителям «эксплуататорских классов» и просто сомневающимся. С другой стороны, в качестве Социалистического гуманизма могли быть представлены жестокие действия «против классово чуждых элементов», особенно если эти действия воспринимались как полезные «для трудового народа» в его «классовой борьбе».

Исследования коммуникативной практики тоталитарных режимов продолжаются до настоящего времени. Специалисты выделили характерные черты тоталитарного дискурса, для которого, как правило, свойственны централизация пропагандистской деятельности, претензии на абсолютную истину, идеологизация всех сторон жизни, лозунговость и пристрастие к заклинаниям. Среди признаков тоталитаризма выделяют также ритуальность политической коммуникации, превалирование монолога «вождей» над диалогичными формами коммуникации, пропагандистский триумфализм, резкую дифференциацию СВОИХ и ЧУЖИХ, пропаганду простых и в то же время крайне эффективных путей решения проблем.

Среди предшественников современной политической лингвистики называют также Гарольда Лассвелла, указавшего на тесную связь между стилем политического языка и политическим режимом [Lasswell 1949]. По мнению Г. Лассвелла, дискурс политиков-демократов очень близок дискурсу избирателей, к которым они обращаются, в то время как недемократические элиты стремятся к превосходству и дистанцированию от рядовых членов общества, что неизбежно находит отражение в стилистических особенностях политического языка власти. Языковые инновации предшествуют общественным преобразованиям, поэтому изменения в стиле политического языка служат индикатором приближающейся демократизации общества или кризиса демократии.

2. Политическая лингвистика шестидесятых – восьмидесятых годов XX века. На следующем этапе развития политической лингвистики зарубежные специалисты сосредоточили свое внимание на изучении коммуникативной практики в современных западных демократических государствах. Эти исследования показали, что и в условиях «свободы» постоянно используется языковая манипуляция сознанием, но это более изощренная манипуляция.

Новые политические условия привели к изменению методов коммуникативного воздействия, но политика – это всегда борьба за власть, а в этой борьбе победителем обычно становится тот, кто лучше владеет коммуникативным оружием, кто способен создать в сознании адресата необходимую манипулятору картину мира. Например, опытный политик не будет призывать к сокращению социальных программ для малоимущих, он будет говорить только о «снижении налогов». Однако хорошо известно, за счет каких средств обычно финансируется помощь малообеспеченным гражданам. Умелый специалист будет предлагать бороться за социальную справедливость, за «сокращение пропасти между богатыми и бедными», и не всякий избиратель сразу поймет, что это призыв к повышению прямых или косвенных налогов, а платить их приходится не только миллионерам. Точно так же опытный политик будет говорить не о сокращении помощи малоимущим, а о важности снижения налогов, однако легко предположить, какие именно статьи бюджета пострадают после сокращения налоговых поступлений.

Подобные факты широко обсуждаются в критической теории Франкфуртской школы, представители которой (Т. Адорно, Г. Маркузе, М. Хоркхаймер) начали изучать формы тоталитаризма, антидемократизма, националистического шовинизма после окончания Второй мировой войны. Аналогичные материалы представлены также во многих публикациях англоязычных авторов.

Вполне закономерно, что в эпоху холодной войны между Востоком и Западом особое внимание лингвистов привлекал милитаристский дискурс. На фоне «балансирования между войной и миром» понимание того, как политики убеждают рядовых граждан в необходимости применения ядерной бомбы, получает гуманистический смысл. По аналогии с «новоязом» Дж. Оруэлла (newspeak) в понятийном арсенале лингвистов закрепляется понятие «ньюкспик» (nukespeak) [Chilton 1982], т. е. «ядерный язык», который используют политики для оправдания возможного применения ядерной бомбы, для завуалирования и затемнения катастрофических последствий такого сценария развития событий. С другой стороны, важную роль в развитии политической ситуации играли и метафорические образы, подчеркивающие всю опасность последствий атомной катастрофы («ядерная зима», «атомный апокалипсис», «поджигатели войны» и др.). Неудивительно, что осознание актуальности задач, стоящих перед исследователями политической коммуникации, становится значимым фактором в становлении политической лингвистики.

В этот период получили распространение исследования политической лексики [Bebermeyer 1981; Bergsdorf 1985; Freitag 1974; Geissler 1985; Glotz 1985; Hermanns 1980; Klein 1989; Lubbe 1967; Pelster 1976; Strauss 1986], теории и практики политической аргументации [Klein 1984, 1985; Kopperschmidt 1976; 1983], политической коммуникации в исторической перспективе [Allhoff 1975; Cobet 1973; Grunert 1984, 1985; Hikins 1983; Jensen 1977; Wulfing 1980], политических символов [Edelman 1964; Elder, Cobb 1983; Sarcinelli 1987]. Внимание исследователей привлекали вопросы функционирования политического языка в ситуации предвыборной борьбы [Clyne 1979; Sarcinelli 1987; Wachtel 1988; WeiB 1976; Wolff 1976], парламентских и президентских дебатах [Bartels 1988; Bishop 1980; Bitzer, Rueter 1980; Klein 1985; Kuhn 1983], в партийном дискурсе [Berschin 1984; Kuhn 1983; Schonbohm 1974] и др.

В рамках изучения языковых средств политической коммуникации исследователи уделяли значительное внимание рассмотрению политических метафор [Aden 1988; Arendt 1983; Bachem, Battke 1989; Betz 1977; Blankenship 1973; Bosman 1987; Burkhardt 1988; Chilton 1985, 1987, 1988; Drommel 1978; Gribbin 1973; Hastings 1970; Henry 1988; Hook 1985; J. Howe 1977; N. Howe 1988; Ivie 1982, 1986, 1987, 1989; Jamieson 1980; Jensen 1977; Kahn 1965; Keller-Bauer 1983; Kress 1989; Kurz 1982; Kuster 1978, 1983; Miller 1979; Mumby, Spitzack 1983; Osborn 1967а, 1967б, 1977; Osborn, Ehninger 1962; So 1987; Perry 1983; Rayner 1984; Rickert 1977; Stelzner 1977; Svensson 1980; Thaiss 1978; Zarefsky 1986; Zashin, Chapman 1974].

Уже в этот период изучение политической коммуникации складывается в относительно самостоятельное направление лингвистических изысканий. В 70—80-х гг. за рубежом регулярно появляются монографии и учебники по политической коммуникации и методам ее анализа [Atkinson 1984; Bachem 1979; Bergsdorf 1978; Corcoran 1979; Dieckmann 1975, 1981; Edelman 1977; Fairclough 1989; Geis 1987; Green 1987; Hahn 1988; Handbook… 1981; Shapiro 1981 и др.].

3. Современный этап развития политической лингвистики. Особенно активно зарубежные исследования политической коммуникации развиваются в конце ХХ – начале XXI в. (R. Anderson, A. Beard, F. Beer, W. Benoit, J. Blommaert, A. Burkhardt, D. Busse, P. Chilton, W. Connolly, H. Diekmannshenke, T. van Dijk, N. Fairclough, E. Felder, L. Feldman, H. Girnth, D. Hahn, K.L. Hacker, R.P. Hart, F. Januschek, S. Jager, J. Klein, J. Kopperschmidt, P. Kornelia, G. Lakoff, Ch. de Land-tsheer, F. Liedtke, U. Maas, A. Musolff, O. Panagl, P. von Polenz, B. Porksen, F. Rigotti, C. Schaffner, H. Sturmer, D. Watts, C. Wachter, R. Wesel, J. Wilson, R. Wodak и др.). На современном этапе развития становится все более ясным, что политическая лингвистика, которую раньше объединяли лишь материалы для исследования (политическая коммуникация, «язык власти»), становится самостоятельным научным направлением со своими традициями и методиками, со своими авторитетами и научными школами. В этот период получает широкое распространение и признание название дисциплины (political linguistics, Politolinguistik), проводятся специальные научные конференции, публикуются многочисленные сборники исследований соответствующей тематики. Политическая лингвистика активно вбирает в себя эвристики дискурс-анализа и когнитивной методологии, а сфера научного интереса расширяется за счет включения в анализ новых аспектов взаимодействия языка, власти и общества (дискурс терроризма, дискурс «нового мирового порядка», политкорректность, социальная толерантность и др.).

В рамках современной политической лингвистики можно выделить четыре относительно автономных научных направления:

– критический анализ политического дискурса,

– контент-анализ политического дискурса,

– риторический анализ политического дискурса,

– когнитивное исследование политического дискурса.

Важно иметь в виду, что между представленными направлениями нет непроницаемых границ и в практических исследованиях возможно использование разнохарактерных методов. Иногда приходится фиксировать «фамильное теоретическое сходство» исследований: когнитивный подход может сочетаться с критическим дискурс-анализом, а тот, в свою очередь, дополняться психолингвистическими методиками. Вместе с тем базовые различия в теоретических основаниях и ведущих методах исследований не вызывают сомнения.

Критический анализ политического дискурса направлен на изучение способов, с помощью которых социальная власть осуществляет свое господство в обществе. Специалисты стремятся выяснить, как именно при помощи коммуникативной деятельности предписывается и воспроизводится социальное неравенство, а также наметить способы языкового сопротивления. Представители этого направления занимают активную социальную позицию, они ищут пути для предупреждения социальных конфликтов. Эти исследования представляют собой своего рода реакцию на традиционные публикации «рецептурного» и «восхваляющего» направлений предшествующей научной парадигмы. Детальный анализ данного направления представлен в книге М.В. Гавриловой «Критический дискурс-анализ в современной зарубежной лингвистике» [2003].

Материалом для критического дискурс-анализа, как правило, становятся политические тексты, создаваемые в ситуации социального риска и отражающие неравенство коммуникантов. Определение «критический» используется в подобных исследованиях для того, чтобы подчеркнуть обычно скрытые для неспециалистов связи между языком, властью и идеологией. Детальное изучение текстов помогает выявить имплицитно выраженные бессознательные установки коммуникантов и на этой основе показать результаты воздействия дискурса на восприятие информации. С 1990 г. выходит специальный журнал «Discourse and Society» («Дискурс и общество»), представляющий публикации названного направления, созданные в различных странах, а также журналы «Critical Discourse Studies» («Критические исследования дискурса») и «Discourse Studies» («Исследования дискурса»).

В работах специалистов по критическому дискурс-анализу особое внимание уделяется социальному, гендерному (половому) и этническому неравенству. Внимание авторов особенно привлекают факты злоупотребления властью в различных сферах общественной жизни. В частности, феминистские критические исследования представляют женщин как угнетенную социальную группу, характеризуют многообразные коммуникативные проблемы, являющиеся следствием угнетенного положения женщин в патриархальном обществе. Не меньшее внимание уделяется коммуникативным аспектам этнического и расового неравенства.

Внимание специалистов по критическому дискурс-анализу особенно привлекают отрицательные образы «чужих» как представителей иных рас, этносов и культур. Примером могут служить исследовательские программы, выполненные под руководством Т. ван Дейка в Голландии. При реализации этих программ изучается то, как суринамцы, турки, марокканцы и другие «чужаки» представлены в публикациях голландских СМИ, учебниках, парламентских дебатах, корпоративном дискурсе и др. В исследованиях, выполненных под руководством Рут Водак (Венский университет), детально охарактеризован антииммигрантский и антисемитский дискурс в Австрии.

Подобные научные программы активно реализуются и в иных демократических государствах.

Важный результат сопоставления националистических дискурсов в различных европейских странах состоит в обнаружении значительного сходства между стереотипами, предубеждениями и другими формами вербального умаления «чужих», которые преимущественно представлены как нарушающие традиционные нормы, то есть лентяи, преступники, нравственные уроды или фанатики.

Значимое место в современной зарубежной политической лингвистике занимает контент-анализ политического дискурса, имеющий более чем вековую историю применения к изучению политической коммуникации. Среди хрестоматийных примеров эффективного использования этой методики – предсказание британскими и американскими аналитиками использования фашистской Германией крылатых ракет «Фау-1» и баллистических ракет «Фау-2» против Великобритании, сделанное на основе анализа пропагандистских кампаний в Германии. Другой пример связан с работой американской военной цензуры в годы Второй мировой войны: повторение определенных тем в прессе послужило основой для обвинения редакторов некоторых СМИ в связях с нацистами.

В отличие от критического дискурс-анализа лингвисты этого направления полностью дистанцируются от субъективности исследователя и анализируют большие корпусы политических текстов с использованием методов компьютерной обработки материала. Исследователи ориентируются на квантитативные данные, на основе которых делаются выводы о качественных характеристиках политической коммуникации. Основная задача таких исследований сводится к выявлению связи между социально-политической жизнью общества и использованием политического языка, поиску закономерностей функционирования политического дискурса, выраженных в статистической форме. Первоначально девизом подобных исследований было «чем больше корпус, тем лучше». Однако многие исследователи акцентировали внимание на важной роли небольшого, но специально подобранного корпуса политических текстов. При подобном подходе материал для контент-анализа связан с конкретным политическим событием, институциональным дискурсом, определенным временным периодом.

В рамках современного контент-анализа активно изучаются квантитативные характеристики тактик восхваления, критики и защиты; соотношение в речи политиков содержания, ориентированного на общественные проблемы и на личные характеристики политиков; соотношение в политическом дискурсе акцентов на прошлое, настоящее и будущее (В. Бенуа, Л. Бразеаль, А. Клюковски, В. Мак-Хейл, П. Пир, В. Уэллс, А. Харткок и др.). Например, как показали такие исследования, во многих странах претенденты на президентский пост всегда чаще используют тактику дискредитации оппонента, чем действующий президент, баллотирующийся на второй срок.

К риторическому направлению в изучении политического дискурса принадлежат специалисты, стремящиеся использовать традиционные, хорошо зарекомендовавшие себя методики (Р. Айви, Р.Д. Андерсон, Р. Карпентер, М. Осборн, В. Риккерт и др.). Следует согласиться с тем, что новизна методики не гарантирует высокого качества исследования, что еще не до конца исчерпаны возможности традиционных методик изучения политической коммуникации. Вместе с тем наблюдается и несомненное развитие методик риторического изучения политической коммуникации.

Большинство современных исследований в сфере теории политической метафоры и практики ее использования тесно связаны с когнитивной теорией метафоры. Специфика этого направления политической лингвистики будет подробно рассмотрена ниже.

4. Специфика развития российской политической лингвистики. В силу особенностей социального развития нашей страны политическая лингвистика развивалась в России не совсем так, как в остальном мире. Рассмотрим основные этапы становления и развития отечественной политической лингвистики.

В России XVIII – первой половины XIX в. проблемы использования языка в социальной сфере изучались преимущественно в рамках риторики. Вопросы политической речи во второй половине XIX – начале XX в. затрагивались прежде всего в публицистике, где велись острые политические дискуссии между сторонниками революционных, либеральных и консервативных взглядов, между марксистами разных направлений, народниками и приверженцами других политических течений. В подобных публикациях основное внимание уделялось критическому рассмотрению коммуникативных практик отдельных политических лидеров.

В истории изучения политического языка советской эпохи можно выделить три периода. Первый из них приходится на 20—30-е гг., когда Г.О. Винокур, С.И. Карцевский, Е.Д. Поливанов, А.М. Селищев, П.Я. Черных, Р.О. Якобсон изучали преобразования, происходящие в русском литературном языке после 1917 г. Были обнаружены значительные изменения в лексической и стилистической системах. Внимание исследователей привлекло появление множества аббревиатур, экспансия варваризмов и диалектизмов, значительное влияние просторечия и одновременно официально-деловой речи, а также сдвиги в семантике и эмоциональной окраске многих слов. В речевой практике новых политических лидеров страны обнаружилось последовательное стремление к «народности», что привело к изменению коммуникативного идеала, которому стремились соответствовать широкие массы населения. Результатом всех этих процессов стало общее снижение уровня речевой культуры.

Второй период приходится на 30—40-е гг., когда последователи Н.Я. Марра стремились выделить и автономно описать «язык эксплуататоров» и «язык трудящихся» как едва ли не отдельные системы в рамках национального языка. Советские специалисты стремились охарактеризовать факторы, способствующие успеху в речевом воздействии на массовую аудиторию. Определенный историко-лингвистический интерес представляют также опубликованные в этот период работы, в которых представлен лингвополитический анализ «языка и стиля» некоторых советских политических лидеров (С.М. Киров, М.И. Калинин, В.И. Ленин, И.В. Сталин и др.). Авторы указанных исследований отмечали ораторское мастерство большевистских руководителей, «народность» их речи (в смысле ее доступности для широких масс). С этими выводами (если с пониманием отнестись к тому, что в таких работах доминировал восхваляющий пафос) следует согласиться: плохой оратор просто не способен стать лидером в стране, где кипят революционные страсти, или победить в острых внутрипартийных дискуссиях, так характерных для первых лет советской власти.

Третий период в изучении советского политического языка относится к 50—80-м гг., когда проблемы политической речи рассматривались в публикациях по теории и практике ораторского искусства и лекторского мастерства (Г.З. Апресян, Л.А. Введенская, Н.Н. Кохтев, В.В. Одинцов и др.), при освещении деятельности средств массовой коммуникации (Ю.А. Бельчиков, В.Г. Костомаров, Д.Э. Розенталь, Г.Я. Солганик и др.), в исследованиях по вопросам агитации и пропаганды. Подобные публикации носили преимущественно «рецептурный» характер. Проблемы политической лингвистики занимали важное место и в некоторых публикациях, посвященных развитию русского языка в послеоктябрьский период, его стилистической дифференциации, обогащению его лексико-фразеологического фонда (П.Н. Денисов, С.Г. Капралова, А.Н. Кожин, Т.Б. Крючкова, М.В. Панов, И.Ф. Протченко и др.). Среди советских специалистов были и блестящие мастера эзопова языка, и искренние сторонники господствующей идеологии, и люди, для которых сама возможность заниматься наукой значила больше, чем рассматриваемый материал. Наши языковеды смогли многое сделать и многое сказать (иногда между строк).

Следует отметить, что в советскую эпоху едва ли не всякое опубликованное в нашей стране исследование по проблемам политической речи было изначально скомпрометировано. Как известно, в условиях жесткой цензуры и самоцензуры было крайне сложно объективно охарактеризовать особенности речи как коммунистических лидеров (идейная чистота и высокая должность как бы предопределяли их речевое мастерство), так и их политических противников; допускались лишь своего рода «советы» агитаторам, стремящимся увеличить воздействие своей пропаганды, рекомендации журналистам по проблемам «языка и стиля» в средствах массовой коммуникации, а также критический анализ языка «буржуазной» прессы. Положение изменилось только после начала перестройки, когда гласность сделала возможной публикацию хотя бы сколько-нибудь объективных исследований.

Совершенно особое место в изучении отечественного политического языка занимают зарубежные исследования (Андре Мазон, Астрид Бэклунд, Эгон Бадер и др.), в том числе выполненные эмигрантами из России (С.М. Волконский, С.И. Карцевский, Л. Ржевский, А. Фесенко и Т. Фесенко и др.). Среди современных исследований подобного рода выделяются работы П. Серио [1999], Р. Андерсона [Anderson 2001, 2002a, 2002b], Дж. Данна [Dunn 1995], Дж. Кодевиллы [Codevilla 2003], а также публикации специалистов из бывших советских республик – ныне суверенных государств (А.Д. Дуличенко [1995], Н.Н. Клочко [2005], Э.Р. Лассан [1995], С.Н. Муране [2001], Б.Ю. Норман [1994], Г.Г. Почепцов [2000] и др.).

Как справедливо писал С. Есенин, «лицом к лицу лица не увидать»: взгляд «со стороны» иногда позволяет увидеть даже больше, чем наблюдения над языковой ситуацией «изнутри». Кроме того, нельзя забывать, что жесткая цензура и самоцензура часто не позволяли советским лингвистам в полной мере высказать свою точку зрения, тогда как авторы, работавшие за рубежом, были в этом отношении относительно свободны. С другой стороны, многие эмигранты «первой волны» оказались слишком суровыми критиками и отвергали едва ли не любые инновации послереволюционного периода. В некоторых таких публикациях (например, в книге Андрея и Татьяны Фесенко «Русский язык при Советах» [1955]) ненависть к лидерам советского государства отчетливо проявлялась и при критике языковых изменений, проходящих в советской России.

Новый этап в развитии отечественной политической лингвистики начался в период перестройки социальной системы нашего общества. Обсуждение проблем политической коммуникации на предшествующих этапах происходило, по существу, вне контекста мировой науки. Западные публикации по этой проблематике считались идеологически порочными и по различным причинам почти не были известны в нашей стране. Положение изменилось только в конце ХХ в., когда демократизация общественной жизни сделала политическую коммуникацию в России предметом массового интереса. В этот период у нас стала возможной объективная оценка трудов крупнейших зарубежных специалистов в области политической коммуникации и – самое главное – достаточно объективное исследование речевой практики действующих политических лидеров. В этом отношении особенно выделяется монография Е.И. Шейгал [2000], в которой, с одной стороны, широко представлены и глубоко осмыслены идеи зарубежной политической лингвистики, а с другой – продемонстрирован потенциал использования соответствующих эвристик для анализа отечественной политической коммуникации.

Как и на Западе, среди современных российских публикаций представлены исследования, которые можно отнести к различным направлениям – рецептурному, аналитическому (восхваляющему и дискредитирующему) и критическому; материалом для этих исследований служат как тоталитарные, так и демократические коммуникативные практики.

Одним из ярких примеров использования методики критического дискурс-анализа могут служить исследования А.А. Филинского (2001, 2001а, 2002, 2002а), в которых детально проанализирован политический дискурс предвыборных кампаний 1999–2000 гг. в Государственную Думу РФ и на пост президента РФ. Автор детально рассматривает манипулятивные методики представления «своих» и «чужих» в коммуникативных практиках национал-коммунистов под руководством Г.А. Зюганова и «партии власти», возглавляемой В.В. Путиным. Исследователь показывает, что прагматической особенностью дискурса НПСР является назидательность, директивная дидактичность, пафосность. Основной априорной характеристикой В.В. Путина стал образ человека из силовых структур, сумевшего победить во второй чеченской кампании. Стратегически В.В. Путин как политический субъект представал в качестве образа сильного и жесткого политика, способного обеспечить порядок, сохранив демократические свободы; при этом он – честный, верный, ответственный, проницательный и владеющий собой человек. Задачей штаба будущего президента стало смягчение образа «жесткой руки», а также ориентация на большую прозрачность и понятность Путина как человека и политика.

По существу, российским вариантом критического дискурс-анализа являются методики, использованные в монографиях А.Д. Васильева «Слово в российском телеэфире: Очерки новейшего словоупотребления» [2003] и В.Н. Шапошникова «Русская речь 1990-х. Современная Россия в языковом отображении» [1998]. Авторы этих книг не скрывают своего негативного отношения как к реформам Б.Н. Ельцина, так и к современной политической коммуникации, средства которой постоянно используются для обмана и запутывания населения.

Методика контент-анализа с использованием фиксированного электронного корпуса текстов успешно использована в исследовании Н.А. Санцевич «Моделирование вариативности языковой картины мира на основе двуязычного корпуса публицистических текстов (метафоры и семантические оппозиции)» [2003]. Автор детально анализирует способы представления оппозиции «свой – чужой» в немецкой и русской прессе и обнаруживает, что указанная оппозиция выражается различными языковыми средствами и трансформируется в свою очередь в преломлении к исследуемому языковому материалу в следующие оппозиции: «Запад (Германия) – Восток (Россия)», «богатый – бедный», «опасный – безопасный», «здесь – там», «народ – власть». В процессе исследования подтверждается вывод Е.И. Шейгал [2000: 81] о том, что дистанция между властью и народом проявляется в следующих аспектах: особое расположение в пространстве, отделенность барьером, охрана, специальное помещение, власть находится на отдалении и на возвышении (дворец, трон, трибуна мавзолея, расположение в центре, во главе стола); недоступность политиков высокого ранга для прямого речевого контакта, общение с народом только через ретрансляторы; право на обладание особыми предметами власти: корона, скипетр и держава, герб, президентская печать, спецсамолет, резиденция и пр.; ореол таинственности, священный трепет при общении с власть имущими, осознание особой мудрости и проницательности «вождя»; монополия на информацию, ограничение доступа к информации для нижестоящих, семиотическая роль секретности. Показательно, что российские властные структуры отдалены от народа даже в большей степени, чем немецкие.

Следует однако отметить, что методики критического дискурс-анализа и контент-анализа политической коммуникации не получили в нашей стране широкого распространения. Значительно чаще в отечественной лингвистике используются лингвокогнитивные методики изучения политического дискурса. Ярким примером подобного подхода может служить докторская диссертация М.В. Гавриловой «Лингвокогнитивный анализ русского политического дискурса» [2005], ведущее место в которой занимает описание коммуникативной практики президентов Б.Н. Ельцина и В.В. Путина.

Особенно много отечественных специалистов используют когнитивные принципы, в той или иной степени восходящие к теории и практике исследования политических метафор, разработанных Дж. Лакоффом и его последователями. Названные методики используются, в частности, в словарях А.Н. Баранова и Ю.Н. Караулова [1991, 1994)], в монографиях А.П. Чудинова [2001, 2003], в десятках статей и диссертаций [Вершинина 2002; Ряпосова 2003; Стрельников 2005; Феденева 1998; Федосеев 2004; Чудакова 2005 и др.]. Столь значительную популярность идей Дж. Лакоффа в России можно объяснить прежде всего тем, что его методика в определенной степени соответствует традициям отечественной лингвистики и во многом «перекликается» с традиционной для России теорией регулярной многозначности [Апресян 1971; Шмелев 1964 и др.].

В качестве своего рода российского аналога риторического направления в американской политической лингвистике можно рассматривать российские исследования, выполненные в рамках различных направлений стилистики, в том числе тропологии, учения о нормативности и иных качествах речи, социальной дифференциации языка. Ярким примером в этом отношении могут служить публикации М.Р. Желтухиной, в которых рассматривается эффективность воздействия тропов в политическом дискурсе [2000, 2003, 2004]. К стилистическому направлению в отечественной политической лингвистике следует отнести публикации С.И. Виноградова [1993], Е.В. Какориной [1996], М.В. Китайгородской и Н.Н. Розановой [2003].

Показательной чертой современной российской политической лингвистики является интерес к советскому политическому языку. Подобные исследования по идеологическим причинам не могли быть опубликованы в Советском Союзе, а поэтому в нашей стране «новояз» стал предметом глубокого изучения только тогда, когда он уже вышел из активного употребления. Первой крупной публикацией по этой проблеме стала монография Н.А. Купиной [1995], позднее названные проблемы детально рассматривались в работах А.П. Романенко [2000], О.И. Воробьевой [2000], А.А. Ворожбитовой [1999] и других специалистов. Характерные для советской эпохи неумеренные восторги сменились максимально критической оценкой.

Рассмотренные выше исследования показывают, что на смену советскому «новоязу» в политическую практику современной России пришел новый политический язык. Вместе с тем критически мыслящие специалисты считают, что современный «постновояз» еще далек от идеала, что на смену пропагандистскому триумфализму, лозунговости, стандартизированности и ритуальности пришли механическое следование западным образцам, безответственность и чрезмерная раскрепощенность, способствующие успеху в реализации новых способов манипуляции сознанием читателей и слушателей.

Представленный обзор показывает, что политическая лингвистика как в России, так и за ее рубежами за несколько десятилетий своего существования добилась значительных успехов. Следует констатировать, что на рубеже веков политическая лингвистика по существу превратилась в автономное научное направление, для которого характерны не только совершенно особый материал для изучения, но и специфические методы, принципы и задачи исследования. Характерными чертами современного состояния этой науки в России являются ее едва ли не демонстративный разрыв с некоторыми направлениями советской лингвистики, методологическое сближение с зарубежными исследованиями и существенное расширение сферы исследований. В современной России политическая лингвистика перестала быть «верной служанкой» коммунистической идеологии и все больше претендует на роль независимого эксперта.

1.2. Метафорология

Исследование метафоры имеет более чем двухтысячелетнюю историю: известно, что многие современные исследования по-прежнему базируются на определении, идущем еще от Аристотеля, который утверждал, что метафора – это имя, перенесенное с рода на вид, или с вида на род, или с вида на вид. Однако, несмотря на значительный объем накопленных знаний о метафоре, интерес к ней в настоящее время не только не ослабевает, а наоборот, усиливается в связи с переходом изучения метафоры на качественно новый уровень, обусловленный актуализацией когнитивных исследований. В последнее время к проблемам метафорологии регулярно обращаются философы, логики, социологи, психологи, лингвисты, литературоведы, представители иных гуманитарных наук.

1. Ведущие направления в исследовании метафоры. В последние десятилетия сформировалась самостоятельная научная область – метафорология, объектом исследования которой является метафорика, включающая в себя как результаты метафорогенной деятельности человека, так и все механизмы этой деятельности (нейрологический, синестетический, когнитивный, коммуникативный). О.Н. Лагута в монографии «Метафорология: теоретические аспекты» [2003], обобщая основные результаты метафорологических изысканий в рамках философских, логических, психологических и лингвистических работ, приходит к выводу о том, что метафора и метафоризация в исследованиях разных направлений рассматриваются как особые объекты:

– лингвопоэтические, находящиеся на стыке предметных интересов лингвистики, текстовой поэтики, риторики и стилистики;

– ментальные сущности, концепты, обладающие особым механизмом образования;

– нейролингвистические;

– онтолингвистические;

– герменевтические и интерпретационные;

– лексикологические;

– объекты идиолектных описаний;

– лексикографические;

– лингвокультурологические;

– объекты коммуникативистики и теории речевых актов;

– объекты прагматических исследований;

– семиотические объекты;

– объекты социолингвистического описания [Лагута 2003: 8—11].

Подробный анализ исследований по метафоре в отечественной научной литературе содержится в работе Г.Н. Скляревской «Языковая метафора в толковом словаре» [1988]. Исследователь делает вывод о том, что понимание сложного, а подчас противоречивого статуса метафоры «заставило исследовательскую мысль двигаться в разных направлениях, рассматривать разные грани этого многогранного явления, устремляться вширь, сопоставляя его с другими, иногда весьма отдаленными явлениями, и вглубь, расчленяя его структуру» [Скляревская 1988: 11]. В отечественной науке Г.Н. Скляревская условно выделила одиннадцать направлений изучения метафоры:

– семасиологическое;

– ономасиологическое;

– гносеологическое;

– логическое;

– собственно лингвистическое;

– лингвостилистическое;

– психолингвистическое;

– экспрессиологическое;

– лингволитературоведческое;

– лексикологическое;

– лексикографическое [Скляревская 1993: 6—11].

Достаточно полное представление о направлениях лингвистического изучения метафоры в зарубежной науке дает сборник «Теория метафоры» [1990], где представлены работы, отражающие самые разные точки зрения.

Широта объектных и предметных границ метафорологии как новой научной области отражает неоднозначность решения проблемы метафоры в современной науке. Вместе с тем, по мнению В.В. Петрова, все многообразие исследовательских подходов к изучению метафоры можно свести к двум различным направлениям – семантическому и когнитивному. «С позиций первого, механизм и результат переноса хорошо описываются посредством концепции значения. В рамках второго – основную роль играет знание», – пишет исследователь [Петров 1990: 135]. При семантическом подходе метафора понимается как языковое явление, как способ оформления и украшения мысли, тогда как в основе когнитивного направления лежит представление о том, что метафора – это явление не языковое, а ментальное, соответственно, метафоричность – это особый способ мышления.

В обзоре «Метафора: от семантических представлений к когнитивному анализу» В.В. Петров, обращаясь к исследованиям М. Блэка, Дж. Серля, Д. Ротбарта, Е. Киттей, выделяет основные признаки семантического уровня представления метафор. В частности, существенными являются предложенные М. Блэком понятия «фильтрации» и позже «проекции» некоторых характеристик В на А [Блэк 1990]. Другой важной особенностью теории М. Блэка В.В. Петров считает упор на концепцию значения при описании модели метафо-рообразования. «В соответствии со строго семантической точкой зрения образование метафоры обязательно предполагает изменение значения исходного выражения. Самый простой вариант – экстенсивное расширение значения слова или выражения до нового, метафорического значения, – указывает В.В. Петров. – При этом одно и то же выражение может иметь два вида значения – буквальное и так называемое метафорическое, появляющееся в конкретных актах употребления» [Петров 1990: 136]. Таким образом, при семантическом подходе в первую очередь рассматриваются семная структура метафоры, семантические процессы, формирующие метафорические значения, соотношение сем в исходном и метафорическом значениях, а также семантические поля (лексико-семантические или тематические группы), к которым эта метафора относится в первичном и вторичном значениях. В подобных исследованиях могут акцентироваться стилистические функции метафоры, в том числе оценочность метафорического значения, его эмоциональность, эстетическая значимость, что дает основания для обозначения данного направления как семантико-стилистического.

Основные положения семантико-стилистического направления изучены в работе В.П. Москвина «Русская метафора: Очерк семиотической теории» (2006).

2. Когнитивный подход к метафоре. С момента выхода в 1962 г. книги Т. Куна «Структура научных революций» понятие «научная парадигма» прочно закрепилось в научном терминологическом аппарате. Накладывая понятийную сетку куновской методологии на эволюцию той или иной науки, исследователи рассматривают становление и развитие науки как смену научных парадигм (научных революций). С середины 70-х годов в области гуманитарных наук появляется тенденция включать в сферу исследовательского интереса вопрос о когнитивных структурах и когнитивных механизмах оперирования этими структурами для объяснения феноменов, которые не поддавались адекватному изучению в рамках традиционной позитивистской методологии. Впоследствии этот процесс получил название когнитивной революции (cognitive revolution), когнитивного поворота (cognitnve turn), приведшего к возникновению когнитивной науки (когнитологии, когитологии).

Необходимо уточнить термин когнитивный, определяющий одно из направлений в современной лингвистике и подход к исследованию метафоры. Едва ли есть смысл (если не учитывать «терминологическую моду») использовать термин когнитивный как синоним традиционного для ряда наук термина познавательный. Как отмечает Е.С. Кубрякова, заимствованный из английского языка термин cognition означает не только познание как процесс достижения знания, но и само знание как его результат [Кубрякова 1994: 35], поэтому когнитивная наука ставит своей целью исследовать как процессы восприятия, категоризации, классификации и осмысления мира [Болдырев 2001: 8], так и системы репрезентации и хранения знаний [Кубрякова 1994: 34]. Другими словами, определение когнитивный следует понимать как относящийся и к знанию, и к познанию.

Когнитивистика – это комплекс (федерация) наук, в центре внимания которых находятся ментальные аспекты человеческой деятельности: познание мира, усвоение, хранение и переработка информации, классификация, категоризация и оценка действительности. В названной федерации различаются когнитивная лингвистика, когнитивная психология, когнитивная нейрофизиология и ряд других наук. Формирование когнитивистики как самостоятельного направления относится ко второй половине прошлого века, то есть совпадает по времени с периодом расцвета политической лингвистики.

Когнитивная лингвистика – направление, «в центре внимания которого находится язык как общий когнитивный механизм» [Демьянков 1995: 304] и когниция «в ее языковом отражении» [Рудакова 2002: 10]. Когнитивная лингвистика возникла в США (М. Джонсон, Р. Джэкендофф, Дж. Лакофф, Р. Лангакер, Л. Талми, М. Тернер, Ч. Филлмор, Ж. Фоконье, У. Чейф и др.) и получила значительное распространение, дальнейшее развитие и свою интерпретацию в российской науке (Н.Д. Арутюнова, А.Н. Баранов, Н.Н. Болдырев, В.З. Демьянков, Д.О. Добровольский, В.И. Карасик, Ю.Н. Караулов, Е.С. Кубрякова, В.В. Петров, Е.В. Рахилина, Ю.С. Степанов, И.А. Стернин, А.П. Чудинов и др.). Становление когнитивной лингвистики, развитие ее проблематики и научный аппарат подробно охарактеризованы в работах А.Н. Баранова и Д.О. Добровольского [1997], В.З. Демьянкова [1994], Е.С. Кубряковой [1994, 1997, 1999, 2004], В.А. Масловой [2004], З.Д. Поповой и И.А. Стернина [2002], Е.В. Рахилиной [1998, 2000], А.В. Рудаковой [2002], Т.Г. Скребцовой [2000], В. Эванса и М.Грин [Evans, Green 2006], А. Ченки [1996; 2002], А.П. Чудинова [2001] и др.

В современной когнитивной лингвистике выделяются два основных направления: когнитивная семантика и когнитивная грамматика [Evans et al. 2006].

К основным принципам когнитивной семантики В. Эванс, Б. Берген и Й. Цинкен относят четыре постулата:

1) тезис о воплощенной когниции (когнитивные структуры определяются телесным опытом);

2) семантические структуры – это концептуальные структуры;

3) репрезентация значения носит энциклопедический характер (лексические концепты не строго инвентаризованные упаковки знания, а только «точки доступа» к обширному хранилищу информации, связанному с определенным концептом или концептуальным доменом);

4) конструирование значения – это концептуализация.

В рамках когнитивной семантики наибольшее распространение получили теория схем-образов, энциклопедическая семантика, теория идеализированных когнитивных моделей, когнитивная лексическая семантика, теория концептуальной метафоры и метонимии, теория ментальных пространств и теория блендинга, теория прототипов и категориальная семантика Э. Рош, теория этнокультурной семантики ключевых культурных концептов А. Вежбицкой, теория фреймов М. Минского и Ч. Филлмора.

Когнитивная грамматика основывается на символическом тезисе (the symbolic thesis) и тезисе основания практического применения (the usage-based thesis). Первый основывается на утверждении, что фундаментальной единицей грамматики необходимо считать неразрывную пару форма-значение – символическую единицу. Согласно второму тезису ментальная грамматика говорящего формируется на основе абстрагирования символьных единиц, употребляемых в реальной ситуации. Важным следствием этого тезиса является утверждение об отсутствии принципиальных различий между разграниченными в генеративистике понятиями компетенции и употребления (competence and performance), потому что знание о языке есть знание о том, как язык использовать.

Среди ведущих теорий когнитивной грамматики выделяются «ролевая» когнитивная грамматика (Р. Лангакер), теория структурирования пространства и фонообразования (Л. Талми), ряд теорий грамматикализации (Р. Дашер, Е. Свитсер, Э. Троготт) и различные варианты конструкционных грамматик (Б. Берген, А. Голдберг, П. Кей, М. О'Коннор, В. Крофт, Ч. Филлмор, Н. Чанг).

Детальное описание большинства этих направлений в зарубежной когнитивистике представлено в публикациях В.З. Демьянкова [1994], Е.С. Кубряковой [1994], Е.В. Рахилиной [2000; 2002], ТГ. Скребцовой [2000], А. Ченки [1996; 2002]. Своего рода «энциклопедией» когнитивной лингвистики является «Краткий словарь когнитивных терминов» [1996], подготовленный под руководством Е.С. Кубряковой.

В нашей стране когнитивистика получила широкое признание в последнее десятилетие прошлого века. Так, Н.Н. Болдырев характеризует когнитивную лингвистику как «одно из самых современных и перспективных направлений лингвистических исследований, которое изучает язык в его взаимодействии с различными мыслительными структурами и процессами: вниманием, восприятием, памятью и т. д.» [Болдырев 1998: 3]. Как отмечают В.З. Демьянков и Е.С. Кубрякова, когнитивная лингвистика изучает язык как когнитивный механизм, играющий роль в кодировании и трансформировании информации [КСКТ 1996: 53–55].

Среди крупнейших российских специалистов по когнитивной лингвистике получили признание А.Н. Баранов, Н.Н. Болдырев, В.З. Демьянков, В.И. Карасик, Ю.Н. Караулов, И.М. Кобозева, Е.С. Кубрякова, М.В. Пименова, Е.В. Рахилина, И.А. Стернин, Т.А. Фесенко и др. Для всех названных лингвистов характерно стремление так или иначе соотнести языковые формы с их ментальными репрезентациями и с тем опытом, который они отражают в качестве структур знания. Специфика российской когнитивной лингвистики рассматривается в книге З.Д. Поповой и И.А. Стернина «Очерки по когнитивной лингвистике» [2002], в учебных пособиях О.Н. Кондратьевой и М.В. Пименовой «Введение в концептуальные исследования» [2005], Г.И. Берестнева «Семантика русского языка в когнитивном аспекте» [2002] и В.А. Масловой «Когнитивная лингвистика» [2004]. Для нашего исследования в данном случае особенно важно вхождение теории концептуальной метафоры в широкий когнитивный контекст, который в значительной степени определяет методологию исследования.

В основе когнитивной теории метафоры лежит идея о том, что метафора – это феномен не лингвистический, а ментальный: языковой уровень лишь отражает мыслительные процессы. Метафорические значения слов – это не украшение мыслей, а лишь поверхностное отражение концептуальных метафор, заложенных в понятийной системе человека и структурирующих его восприятие, мышление и деятельность.

Современные специалисты рассматривают вербальную метафору как языковое отображение крайне важных аналоговых процессов, подчеркивается ее активное участие в формировании личностной модели мира, важная роль в интеграции вербальной и чувственно-образной систем человека. Одновременно метафора признается ключевым элементом концептуализации, категоризации и оценки мира в языке, мышлении и восприятии [Петров 1990; Баранов, Караулов 1991; Баранов, Караулов 1994; Кубрякова 2004 и др.].

Известный языковед А. Ченки относит к числу наиболее важных следующие черты концептуальных метафор.

1. Метафоры представляют собой мост от знакомого к незнакомому, от очевидного к менее очевидному. По сравнению с областью-мишенью область-источник обычно:

– интуитивно понятнее,

– конкретнее,

– известна, скорее всего, через непосредственный физический опыт,

– известна более детально,

– легче передается одним человеком другому.

2. Области, связанные метафорой, асимметричны, неравны. Метафора «Любовь – это путешествие» распространена в ряде культур, а «Путешествие – это любовь» не встречается, поскольку физические события не осмысляются через абстрактные понятия.

3. Метафоры содержат парадокс, утверждая, что А = Хи при этом Х ф А. Они сосредоточивают внимание на избранных аспектах сравнения. Например, метафора «Время – деньги», характерная для американской культуры, сосредоточивается на функции денег, а не на размере купюры или материале.

4. Метафоры функционируют на разных уровнях конкретности, некоторые на высшем, более общем уровне, а другие на более конкретном. Метафоры высокого уровня пользуются большей универсальностью, проявляются в разных языках и культурах, а метафоры более низкого уровня, скорее, культурно специфические [Ченки 2002: 352–354].

В роли фундаментальной когнитивной операции, участвующей в организации, обобщении человеческого опыта и восприятии мира, постулируется метафора. «Метафора пронизывает всю нашу повседневную жизнь и проявляется не только в языке, но и в мышлении и действии. Наша обыденная понятийная система, в рамках которой мы мыслим и действуем, метафорична по самой своей сути… Наши понятия упорядочивают воспринимаемую реальность, способы нашего поведения в мире и наши контакты с людьми. Наша понятийная система играет, таким образом, центральную роль в определении повседневной реальности. И если мы правы в своем предположении, что наша понятийная система носит преимущественно метафорический характер, тогда наше мышление, повседневный опыт и поведение в значительной степени обусловлены метафорой», – писали Дж. Лакофф и М. Джонсон, создатели одного из ведущих направлений когнитивной лингвистики – теории концептуальной метафоры [Лакофф, Джонсон 1990: 387].

Заканчивая обзор теории современной метафорологии, следует отметить, что как в России, так и за ее рубежами несомненное большинство современных исследований по политической метафоре базируется на когнитивной теории метафоры. Так иногда случается в науке, что две, казалось бы, совершенно различные теории, слившись в единое целое, создают основу для принципиально нового научного направления, обладающего мощным эвристическим потенциалом. Рассмотрению становления этого научного направления в его противостоянии и взаимодействии с другими научными школами будут посвящены следующие главы настоящего исследования.

Глава 2
Методология исследования политической метафоры

В современной зарубежной науке сложилось несколько основных направлений в исследовании политической метафоры. Первое из них развивает традиционные взгляды на метафору, восходящие еще к Аристотелю. В этом случае метафора понимается как некое украшение мысли, способствующее успешности воздействия на адресата. В применении в американской лингвистике это направление обычно называют риторическим, однако в соответствии с российскими традициями названное направление в изучении метафор воспринимается как относящееся преимущественно к семантике и стилистике.

В основе второго направления лежит когнитивный подход, в соответствии с которым метафора представляет собой одну из форм мышления, особенно эффективную в условиях осмысления каких-то новых реалий, стремления по-новому взглянуть на что-то, казалось бы, хорошо известное, преобразовать свойственную адресату картину мира. Ведущая роль в становлении этого направления принадлежит М. Джонсону и Дж. Лакоффу, однако они создавали свою теорию отнюдь не на пустом месте, поскольку когнитивный подход к метафоре возник значительно раньше.

Риторическое (семантико-стилистическое) и когнитивное направления в современной политической метафорологии являются ведущими, но не единственными.

Значительное количество европейских исследований политической метафоры выполнено в рамках критического анализа дискурса, то есть методологически связано с идеями Р. Водак, Т. ван Дейка и их единомышленников. В этом случае метафора рассматривается как одно из средств, которые использует социальная власть для осуществления своего господства в обществе, для обоснования и осуществления социального неравенства и обмана граждан. Соответственно, задача исследователя – не столько выявить метафоры, сколько оценить их использование. Еще одна значительная группа исследований выполнена с использованием методик корпусного подхода и контент-анализа, сторонники которых при изучении роли метафор в развитии общества стремятся занимать более объективистскую позицию, не высказывая прямо своих личных симпатий и антипатий и опираясь на исследования строго определенного корпуса метафор по точно определенным правилам.

Наконец, в отечественной и зарубежной науке существуют публикации, в основе которых лежит изучение метафор на основе психолингвистических методик [Heradstveit, Bonham 2005; Gibbs, Wilson 2002; В.Н. Базылев 1999, 2002; В.П. Белянин 1999; А.А. Романов, Т.Ю. Черепанова 1998 и др.]. Отметим также, что в целом ряде случаев те или иные методики одни специалисты считают вариантами когнитивных или риторических (стилистических), тогда как другие специалисты определяют указанные теории как относительно самостоятельные направления. Значительный интерес представляет также проблема параллельного использования различных научных методов в рамках одного исследования: даже предварительные наблюдения показывают, что совмещение одних методов ведет к эклектике, тогда как взаимодействие других методов приводит к более полному пониманию сущности явления.

Обратимся к более детальному рассмотрению специфики и взаимодействия названных выше направлений в изучении политической метафоры.

2.1. Когнитивное направление в политической метафорологии

Центральное место в когнитивной лингвистике занимает проблема категоризации окружающей действительности, важную роль в которой играет метафора как проявление аналоговых возможностей человеческого разума. Метафору в современной когнитивистике принято определять как (основную) ментальную операцию, как способ познания, категоризации, концептуализации, оценки и объяснения мира. Мы взяли в скобки слово основную, потому что, как будет показано ниже, не все исследователи когнитивной метафоры придают ей статус основной операции.

Основными предпосылками когнитивного подхода к исследованию метафоры стали положения о ее ментальном характере (онтологический аспект) и познавательном потенциале (эпистемологический аспект).

На феномен метафоричности мышления обращали внимание Д. Вико, Ф. Ницше, А. Ричардс, К. Льюис, С. Пеппер, Ф. Барлетт, М. Бирдсли, Х. Ортега-и-Гассет, Э. МакКормак, П. Рикер, Э. Кассирер, М. Блэк, М. Эриксон и другие исследователи (работы многих из них представлены в сборнике «Теория метафоры» [1990]). Например, еще в 1967 г. М. Осборн указывал на то обстоятельство, что человек склонен метафорически ассоциировать власть с верхом, а все нежелательные символы помещать внизу пространственной оси, что, по сути, соответствует классу ориентационных метафор в теории концептуальной метафоры [Osborn 1967], а в разработанной М. Осборном теории архетипичных метафор просматриваются истоки теории «телесного разума» [Osborn 1967]. Относительным аналогом концептуальных метафор можно считать метафорические кластеры как способ описания системности политических метафор [Jamieson 1980].

Отечественному читателю мало известны работы американского ученого Дж. Джейнса. Занимаясь проблемой генезиса и эволюции человеческого сознания, Дж. Джейнс предложил оригинальную гипотезу об исторической динамике функциональной асимметрии человеческого мозга, отраженной в письменных источниках различных исторических эпох. В 1976 г. исследователь выпустил книгу «The Origin of Consciousness in the Breakdown of the Bicameral Mind», в которой отдельная глава была посвящена метафорам, что отражает ту роль, которую ученый отводил метафоре в формировании когнитивной системы человека [Jaynes 1976]. Дж. Джейнс связывал эволюцию сознания со способностью к метафоризации и считал, что метафора – это способ расширения нашего понимания мира, экспансии человеческого сознания. Как отмечал Дж. Джейнс, «абстрактные концепты формируются c помощью конкретных метафор» [1976: 50], но большинство людей не осознают метафоричности многих слов – «слова, обозначающие абстрактные понятия, как древние монеты, чье изображение стерлось от частого использования» [1976: 51]. По Дж. Джейнсу, понять – значит найти хорошую метафору, подобрать хорошо знакомый и связанный с нашими сенсорными ощущениями образ для осмысления неизвестного и малопонятного. Для описания того, как функционирует метафора, Дж. Джейнс предложил понятия метафира (metaphier), метафранда (metaphrand), парафира (paraphier) и парафранда (paraphand). Метафранд – это объект действительности, который мы недостаточно хорошо понимаем и который сравниваем с чем-то другим. Метафир – это то, что понятно и воспринимается нашими органами чувств. Свойства метафиров и связанные с ними ассоциации – это их парафиры. Например, одеяло – это то, что всем нам знакомо (метафир), с ним связан ряд ассоциаций-парафиров (тепло, защита, горизонтальное положение, кровать и др.). Эти ассоциации проецируются на понимаемый объект (метафранд) и становятся парафрандами этого объекта, т. е. его новыми свойствами. Таким образом, с помощью метафоры возникают новые идеи. Например, метафора «the snow blankets the ground» (снег накрывает землю одеялом) благодаря метафорической проекции приводит к возникновению парафрандов. В данном примере новая идея может состоять, например, в том, что земля под одеялом будет спокойно спать до весны и т. п.

Дж. Джейнс выделил ингерентные свойства сознания, лежащие в основе когнитивных процессов человека (нарратизация, отбор, серийность и др.). Некоторые из этих свойств тесно связаны с метафорой. Например, к свойствам сознания Дж. Джейнс причисляет «опространствование» (spatialization). Все в нашем сознании получает пространственное измерение, без которого мы не можем что-нибудь осмыслять. «Мысль имеет связь с конкретными действиями в конкретном мире» [1976: 61], поэтому в нашем мысленном пространстве мы постоянно оперируем объектами, помещаем их рядом друг с другом или разделяем их. По этой же причине единственный способ понять время или сознание – это дать ему пространственное измерение через метафору.

Предложенные Дж. Джейнсом понятия метафранда, метафира, парафира и парафранда соотносятся со сферами источника и мишени и метафорическими следствиями (entailments) в теории концептуальной метафоры. Вместе с тем эти понятия нельзя отождествлять. Метафир и метафранд – это объекты действительности, имеющие языковое отображение, а парафиры и парафранды – это исходные и полученные в результате метафоризации знания об этих объектах действительности и связанные с объектами ассоциации, опять же объективированные в языке. В то время как у Дж. Джейнса метафора еще сильно привязана к языковой системе, в теории концептуальной метафоры локус концептуальных сфер и метафорических следствий исключительно в когнитивной системе человека и окружающая человека действительность рассматриваются через систему когнитивных репрезентаций.

Все рассмотренные исследования способствовали становлению когнитивного подхода к метафоре, но именно в книге Дж. Лакоффа и М. Джонсона «Metaphors We Live by» [1980] была разработана теория, которая привнесла системность в описание метафоры как когнитивного механизма и продемонстрировала большой эвристический потенциал применения теории в практическом исследовании. Как и их предшественники, авторы постулировали, что метафора не ограничивается лишь сферой языка, а сами процессы мышления человека в значительной степени метафоричны. Метафора как феномен сознания проявляется не только в языке, но и в мышлении, и в действии. «Наша обыденная понятийная система, в рамках которой мы думаем и действуем, по сути своей метафорична» [Лакофф, Джонсон 2004: 25]. Такой подход позволил окончательно вывести метафору за рамки языковой системы и рассматривать ее как феномен взаимодействия языка, мышления и культуры. В более поздней работе «The Contemporary Theory of Metaphor» Дж. Лакофф строго разграничил метафорическое выражение и концептуальную метафору, подчеркивая, что «локус метафоры – в мысли, а не в языке» [Lakoff 1993: 203].

Согласно теории концептуальной метафоры в основе метафоризации лежит процесс взаимодействия между структурами знаний (фреймами и сценариями) двух концептуальных доменов – сферы-источника (source domain) и сферы-мишени (target domain). В результате однонаправленной метафорической проекции (metaphorical mapping) из сферы-источника в сферу-мишень сформировавшиеся в результате опыта взаимодействия человека с окружающим миром элементы сферы-источника структурируют менее понятную концептуальную сферу-мишень, что составляет сущность когнитивного потенциала метафоры. Базовым источником знаний, составляющих концептуальные домены, является опыт непосредственного взаимодействия человека с окружающим миром, причем диахронически первичным является физический опыт, организующий категоризацию действительности в виде простых когнитивных структур – «схем образов». Метафорическая проекция осуществляется не только между отдельными элементами двух структур знаний, но и между целыми структурами концептуальных доменов. Предположение о том, что при метафорической проекции в сфере-мишени частично сохраняется структура сферы-источника, получило название гипотезы инвариантности (Invariance Hypothesis) [Lakoff 1990, Turner 1990]. Благодаря этому свойству становятся возможными метафорические следствия (entailments), которые в метафорическом выражении эксплицитно не выражены, но выводятся на основе фреймового знания. Таким образом, когнитивная топология сферы-источника в некоторой степени определяет способ осмысления сферы-мишени и может служить основой для принятия решений и действия.

Конвенциональные метафорические соответствия между структурами знаний (концептуальные метафоры) согласованы с определенной культурой и языком. Например, концептуальная метафора ARGUMENT IS WAR (СПОР – ЭТО ВОЙНА) согласована с базовыми ценностями культуры носителей английского языка. Метафора не столько средство описания спора в понятиях войны, сколько устойчивый способ осмысления спора: можно проиграть или выиграть спор, оппонент воспринимается как противник, спорящие разрабатывают стратегии, занимают позиции, «расстреливают» (shoot down) аргументы противника и т. д. Вместе с тем можно «представить культуру, в которой спор рассматривается как танец, участники – как танцоры, а цель заключается в гармоническом и эстетически привлекательном танце», а не в победе над противником [Лакофф 2004: 26–27]. Концептуальные метафоры «являются неотъемлемой частью культурной парадигмы носителей языка» [Lakoff 1993: 210], укоренены в сознании людей и настолько привычны, что нередко не осознаются как метафоры.

В типологии американских исследователей концептуальные метафоры разделяются на три основные группы: структурные, онтологические и ориентационные. В структурных метафорах когнитивная топология сферы-мишени является моделью для осмысления сферы-мишени (ARGUMENT IS WAR), онтологические метафоры категоризируют абстрактные сущности путем очерчивания их границ в пространстве (MIND IS MACHINE) или c помощью персонификации (Inflation is eating up our profits), ориентационные метафоры отражают оппозиции, в которых зафиксирован наш опыт пространственной ориентации в мире (GOOD IS UP, BAD IS DOWN).

Многообразие современных исследований по концептуальной метафоре свидетельствует не только о непрекращающемся, но и растущем интересе к теории Дж. Лакоффа и М. Джонсона. Утверждение о том, что концептуальные метафоры охватывают всю сферу человеческого опыта и обладают значимым когнитивным потенциалом, на сегодняшний момент подкрепляется многочисленными исследованиями концептуальной метафоры, охватывающими практически большинство сфер человеческой деятельности. В исследованиях по концептуальной метафоре даже сложилась своеобразная «мода» называть научные работы по образцу классической монографии Дж. Лакоффа и М. Джонсона, что часто являлось указанием на методологию и новую сферу применения теории: «Metaphor and nation: metaphors Afrikaners live by» [Dirven 1994], «Metaphors we can learn by» [Ponterotto 1994], «Metaphors Economists Live by» [MacCloskey 1995], «Metaphors we die by» [Goatly 1996], «Metaphors we surf the web by» [Maglio, Matlock 1998], «Metaphors we discriminate by» [El Refaie 2001] и др.

Сфера применения эвристик этой теории постоянно расширяется за счет включения в научные изыскания материалов все большего количества языков: примером могут служить публикации, посвященные концептуальным метафорам в арабском, китайском, чагга, японском, эскимосских и других языках [Ahrens 2002; Ahrens et al. 2004; Chung et al. 2003a, 2003b, 2003c; Emanatian 1995; Fienup-Riordan 1994; Hiraga 1991; Maalej www; Yu 2000; 2003; 2004]. Еще одно направление развития названной теории – это обращение к метафорическому потенциалу невербальных семиотических систем, то есть исследование концептуальной метафоры в карикатуре [Bergen 2003], жестах [Cienki 2004], в визуальном ряде креолизованных текстов [Шинкаренкова 2005; Чудакова 2005].

Пересматривается традиция ограничивать роль метафоры в философии и науке. Хотя когнитивная метафора обычно и противопоставляется традиционному пониманию феномена, возводимому к Аристотелю, исследователи все чаще отмечают, что именно Аристотель первым указал на познавательный потенциал метафоры. Философы последующих поколений не обратили должного внимания на указанную Аристотелем способность «метафоры проникать в сущность вещей» [Лакофф 2004: 213], а «представители естественных наук относились к метафоре пренебрежительно, как лежащему за пределами грамматики средству, характеризующему неряшливое мышление, а не как к законному теоретическому инструменту» [МакКормак 1990: 372].

Вскоре после выхода монографии Дж. Лакоффа и М. Джонсона появилась и первая работа по изучению роли концептуальной метафоры в научном мышлении [Gentner 1982], в которой автор продемонстрировал на конкретных примерах, что в основе концептуальной метафоры и научной аналогии лежит один и тот же процесс когнитивной проекции из одного концептуального домена в другой. На настоящий момент исследования когнитивного потенциала метафоры в получении научного знания получили широкое распространение: влияние концептуальной метафоры на развитие научных идей исследовалось применительно к самой философии, а также биохимии, истории, математике, педагогике, политологии, психологии, генетике, экономике и многим другим научным направлениям [Ивина 2003; Avise 2001; Baars 1998; Brown 2001; Fernandez-Duque, Johnson 1999; Graham 2001; Lakoff, Nunez 2000; Lorenz 1998; Rohrer 1995; Thagard, Beam 2004 и др.].

Особенное распространение получили исследования концептуальной метафоры в сфере политической коммуникации. Перспективы применения когнитивных эвристик к политическому дискурсу были намечены Дж. Лакоффом и М.Джонсоном [1980]. Помимо общей характеристики теории концептуальной метафоры, американские исследователи рассмотрели следствия милитарной метафоры Дж. Картера и показали, что, казалось бы, совершенно лишенная эмоциональной оценки метафора ТРУД – ЭТО РЕСУРС позволяет скрывать антигуманную сущность экономической политики государств как с рыночной, так и с тоталитарной экономикой.

Положение о том, что субъект склонен реагировать не на реальность как таковую, а скорее на собственные когнитивные репрезентации реальности, приводит к выводу, что и поведение человека непосредственно определяется не столько объективной реальностью, сколько системой репрезентаций человека. Из этого следует, что выводы, которые мы делаем на основе метафорического мышления, могут формировать основу для действия. Это объясняет особенно повышенный интерес современных исследователей к концептуальной метафоре в сфере политической коммуникации по всему миру (А.Н. Баранов, Д. Берхо, ТС. Вершинина, Р. Дирвен, П. Друлак, Р. Каган, Ю.Н. Караулов, А.А. Каслова, Х. Келли-Холмс, В. Кеннеди, И.М. Кобозева, В. Кристол, Дж. Лакофф, Дж. Лавтон, М. Луома-ахо, Дж. Люл, Дж. Милликен, С.Н. Муране, А. Мусолфф, В. О'Реган, Р. Пэрис, Е. Рефайе, Т. Рорер, А.Б. Ряпосова, О. Санта Ана, Н.А. Санцевич, Е. Семино, Т.Г. Скребцова, А.В. Степаненко, Дж. Торнборроу, Ю.Б. Феденева, И. Хеллстен, Р. Хюльcсе, А. Ченки, П. Чилтон, Н.М. Чудакова, А.П. Чудинов, Й. Цинкен и др.).

Если в начальный период становления когнитивного подхода к анализу политической метафорики основное внимание было направлено на проверку теории концептуальной метафоры на примере анализа отдельных метафор и небольших временных периодов, то в 90-х годах, когда эта теория получает широкое признание и применение, в научных публикациях проявляется стремление исследователей к аккумуляции и обобщению все большего количества фактов. В России ярким примером такого подхода стали словари А.Н. Баранова и Ю.Н. Караулова [1991; 1994]. На рубеже XX–XXI вв. по всему миру реализуются проекты, посвященные комплексному и многоаспектному анализу концептуальных метафор в политическом дискурсе. Среди них монография А. Мусолффа «Mirror Images of Europe. Metaphors in the public debate about Europe in Britain and Germany» [Musolff 2000], в которой проанализированы основные сферы-источники и сценарии, актуализированные в медиа-дискурсе Германии и Великобритании при концептуализации Европы и Евросоюза за период 1989–2000 гг. В это же время выходит монография А.П. Чудинова «Россия в метафорическом зеркале: когнитивное исследование политической метафоры» [2001], в которой представлен анализ метафорических моделей российского политического дискурса 1991–2000 гг. Одновременно в США появляется книга Дж. Вэй «Virtual Missiles: Allusions and Metaphors Used in Taiwanese Political Discourse» [Wei 2001], отражающая анализ метафорических моделей и аллюзий тайваньского политического дискурса 90-х годов. В 1999–2002 гг. в Билефельдском университете был реализован российско-немецкий проект по сравнительному изучению русской и немецкой политической метафорики эпохи перестройки и «поворотного» периода (die Wende-Periode) в Германии [Baranov, Zinken 2003; Zinken 2004]. В 2002 г. в США О. Санта Ана публикует монографию по метафорическому представлению иммиграции [Santa Ana 2002]. Чуть позже появляются монографии Дж. Чартериса-Блэка, одна из которых посвящена анализу метафорики в идиолектах известнейших американских и британских политиков XX в. [Charteris-Black 2004a], а другая – комплексному исследованию метафор в инаугурационных обращениях американских президентов и манифестах британских лейбористов и консерваторов [Charteris-Black 2004б].

На современном этапе исследователей политической метафоры особенно интересуют два типа корреляции метафорических выражений и сознания человека. С одной стороны, корпусные исследования метафор позволяют выявить структуры «коллективного подсознательного», которые не выражены эксплицитно. Например, А.Н. Баранов с помощью метафорического анализа показал, что, несмотря на эксплицитное неодобрение взяточничества, российские политики и предприниматели используют преимущественно органистическую метафору и воспринимают взяточничество как естественное положение дел [Баранов 2004]. Этот аспект можно сформулировать как «сознание (подсознательное) определяет метафоры» и, соответственно, анализ метафор – это анализ концептуальных структур. Вместе с тем прагматический потенциал метафор сознательно используется в политическом дискурсе для переконцептуализации картины мира адресата. Этот подход можно выразить в формуле «метафоры определяют сознание». Первый аспект рельефно проявляется в исследованиях стертых метафор, второй – при анализе ярких, образных метафор, хотя жесткого разграничения, конечно же, нет.

Исследователи сходятся во мнении, что политическая метафора – значимый инструмент манипуляции общественным сознанием. Вместе с тем, как показал еще Дж. Лакофф [Lakoff 1991], предлагаемые политиками метафоры лишены аргументативной силы, если они не согласуются с концептуальными прототипами того или иного общества. В этом отношении показательна работа П. Друлака [Drulak 2005], в которой автор анализирует кризис словацко-чешских отношений накануне распада Чехословакии. В 1991 г. чешский премьер-министр Петр Питхарт, пытаясь ослабить националистические разногласия, выступил по телевидению с речью, в которой он признал, что в прошлом к словакам относились не совсем справедливо, и предположил, что обе нации могли бы в будущем жить в своего рода «двойном доме» (DVOJ DOMEK). Метафора «двойного дома», не использовавшаяся до этого в чехословацком политическом дискурсе, вызвала бурные споры, а менее чем через год лидеры Чехии и Словакии пришли к решению о невозможности дальнейшего сосуществования в рамках одного государства. Следуя за П. Чилтоном и Дж. Лакоффом, исследователь отмечает, что метафора дома как контейнера с четким разграничением внутреннего и внешнего пространств доминировала в осмыслении государства на протяжении столетий. Предложенный политиком концепт должен был стать альтернативой представлениям о едином чешском доме или двух отдельных домах для каждой нации, но П. Питхарт не смог объяснить, как выглядит такой «двойной дом», поэтому ни чехи, ни словаки ее просто не поняли и предпочли прототипический вариант собственного дома для каждой нации.

На современном этапе можно выделить несколько взаимодействующих, дополняющих и развивающих друг друга подходов, которые, объединяясь по принципу «фамильного сходства», формируют сложный научный прототип когнитивного подхода к исследованию метафоры. В этот ряд входят классическая теория концептуальной метафоры [Lakoff, Johnson 1980; Lakoff 1993], теория концептуальной интеграции [Fauconnier, Turner 1994; 1998; 2002; Turner, Fauconnier 1995; 2000], теория первичных и сложных метафор [Grady et al. 1996], когерентная модель метафоры [Spellman et al. 1993], модель концептуальной проекции [Ahrens 2002; Chung et al. 2003], коннективная теория метафорической интерпретации [Ritchi 2003a, 2003b, 2004a, 2004b], теория лексико-концептуальной проекции [Evans, Zinken 2006], дескрипторная теория метафоры [Баранов 2003, 2004; Баранов, Караулов 1991, 1994], теория метафорического моделирования [Чудинов 2001, 2003] и др. К числу наиболее дискуссионных относятся вопросы о процедурах обработки знаний и механизме метафоризации, о способах репрезентации когнитивных структур и их системности, об оптимальных способах выявления и анализа когнитивных структур, отражаемых метафорой.

Несмотря на существующее разнообразие подходов, исследователи до сих пор продолжают развивать и дополнять отдельные положения теории концептуальной метафоры. Так, А. Мусолфф в ряде работ [Musolff 2004a, 2004b] отмечает, что необходимо пересмотреть тот взгляд на концептуальную метафору, при котором структура сферы-источника жестко детерминирует постижение сущностей сферы-мишени и предлагает дополнить теорию концептуальной метафоры понятием концептуальной «эволюции» (conceptual evolution) метафор. Тот факт, что в политическом дискурсе реализуются различные или совершенно противоположные по оценочному смыслу сценарии одной и той же метафорической модели, указывает на необходимость учитывать два взаимодополняющих фактора: экспериенциальную основу (традицию) и «концептуальную гибкость». Другими словами, метафора функционирует в политическом дискурсе подобно тому, как живой организм, обладающий свойствами наследственности и изменчивости, взаимодействует с окружающей средой, т. е. «эволюционирует» и «выживает» наряду с другими метафорами. По существу, подчеркивается необходимость учета дискурсивных факторов, оказывающих значительное влияние на функционирование концептуальной политической метафоры.

Отдельное внимание исследователей привлекает осмысление и уточнение постулатов теории «телесного разума». Й. Цинкен [Zinken 2002; 2003], отмечая значимость сенсомоторного опыта человека для метафорического осмысления действительности, подчеркивает, что при анализе метафор важно учитывать культурный, исторический опыт. Выделив в отдельную группу интертекстуальные метафоры (intertextual metaphors), исследователь показал их идеологическую значимость для осмысления политических событий в польском газетном дискурсе. Например, противники вступления Польши в Евросоюз использовали для концептуализации будущего своей страны интертекстуальную метафору Освенцим [Zinken 2002: 143], коммунистов в Польше в 1989 г. часто метафорически представляли завоевателями-крестоносцами [Zinken 2002: 221–223] и т. п. Такой подход перекликается с идеей И. Хеллстен о необходимости различать общие структурные метафоры (general structural metaphors) и исторические метафоры (historical metaphors), при порождении которых исторические имена и события проецируются на современные политические ситуации [Hellsten 1997]. Сходную позицию занимает Р. Пэрис [Paris 2004], выделяя в отдельную группу исторические метафоры (historical metaphors).

Модифицированный вариант рассматриваемой концепции предложен Д. Ричи в коннективной теории метафорической интерпретации [Ritchie 2003a, 2003b, 2004a, 2004b]. Принимая тезис о базовой опосредованности мышления телесным опытом, исследователь отмечает, что метафоры необходимо анализировать в когнитивном и коммуникативном контексте, включающем детализированную репрезентацию речевого общения и предшествующий опыт участников коммуникации [Ritchi 2003b]. Интерпретация метафор напрямую связана с фондом общих знаний и убеждений (common ground) участников коммуникации, поэтому для исследователя важно учитывать этот аспект при рассмотрении интеракции сферы-источника и сферы-мишени. Каждая метафора интерпретируется в специфичном, уникальном коммуникативном контексте, и индивидуальные интерпретации могут значительно варьироваться [Ritchi 2004a, 2004b]. Более сложный характер, по мнению исследователя, носят отношения между концептуальными доменами. Например, «война» – это не обязательно первичный концепт при осмыслении спора. Существует сложный спектр интерпретаций спора (от простых дискуссий через соперничество до тотальной войны). Рассматривая такие метафоры, как «defend», «position», «maneuver» или «strategy», невозможно априори определить, относится ли подразумеваемое к войне, соревнованию атлетов или игре в шахматы. Подобные метафоры отображают когнитивные ответы на прототипические ситуации, а не проекцию одного концепта на другой [Ritchi 2003a].

Подход к концептуальной метафоре в Люблинской этнолингвистической школе проанализирован в работе Й. Цинкена [Zinken 2004]. Автор обсуждает возможность разработки лингвокогнитивной теории метафоры, объединяющей антропологический и когнитивный ракурсы в изучении языка. Одновременно указывается на необходимость учета социокультурных условий функционирования языка и когниции, что означает включение в поле интересов исследователя, и реконструкции языковых картин мира, и анализа социальных (национальных, профессиональных, гендерных и др.) стереотипов, и квантитативного анализа, и широкого культурного контекста.

Все чаще подвергается пересмотру тезис об однонаправленности метафорической проекции [Баранов 2004б; Barnden et al. 2004; Coulson 1996; Jakel 1999 и др.]. Так, группа исследователей из Бирмингемского университета указывает на то, что при анализе междоменных корреляций (inter-domain influences) в концептуальной метафоре следует учитывать обратное влияние (reverse influence) сферы-цели на сферу-источник, которое наиболее очевидно проявляется в вопросах и командах [Barnden et al. 2004]. С. Коулсон отмечает, что возможны метафоры, в которых сфера-мишень служит основанием для обратного осмысления сферы-источника, иллюстрируя это положение на примере анализа метафорической номинации компьютерного вируса «Братья Менендес». Братья Менендес убили своих родителей, и по праву наследования им полагалось значительное состояние. На открытом судебном процессе они заявили, что долгое время подвергались насилию со стороны родителей, а убийство было самообороной (родители в момент убийства были безоружны, а оба брата были в возрасте старше 20 лет). Компьютерный вирус «Братья Менендес», уничтожая файлы, оповещает пользователя о том, что он был жертвой физического и сексуального насилия со стороны уничтоженных файлов. С одной стороны, вирус – мишень для метафорической проекции, с другой – содержит в себе инференции, оценочные интерпретации реального случая с братьями Менендес [Coulson 1996: 143–158].

Как отмечает А.Н. Баранов, не всегда концепты сферы-мишени более конкретны, чем концепты сферы-источника (например, метафоры со сферами-источниками ЛИТЕРАТУРА, СВЕРХЪЕСТЕСТВЕННЫЕ СУЩЕСТВА, ИСТОРИЯ). В таких случаях следует говорить не о прояснении, а о переструктурировании сферы-мишени. Вместе с тем «в целом следует признать верным, что ядро метафорической системы образуют метафоры, отвечающие сформулированному тезису об однонаправленности» [Баранов 2004б: 11].

С середины последнего десятилетия прошлого века развивается альтернативный подход к анализу когнитивной метафоры, известный как теория концептуальной интеграции, или теория блендинга (Дж. Барнден, С. ван Петтен, Т. Вил, Дж. Грэди, М. Тернер, С. Коулсон, Т. Оукли, Ж. Фоконье и др.). Следует, однако, подчеркнуть, что идею «смешения» концептов обозначил еще А. Ричардс, отмечая, что «когда мы используем метафору, у нас присутствуют две мысли о двух различных вещах, причем эти мысли взаимодействуют между собой внутри одного-единственного слова или выражения, чье значение как раз и есть результат этого взаимодействия» [Ричардс 1990: 46].

Основатели теории блендинга М. Тернер и Ж. Фоконье пришли к выводу о том, что метафоризация не исчерпывается проекцией из сферы-цели в сферу-мишень, как эксплицировано в теории концептуальной метафоры, а включает в себя сложные динамические интеграционные процессы, создающие новые смешанные ментальные пространства, которые способны в самом процессе концептуальной интеграции выстраивать структуру значения. Когнитивный подход к метафоре в рамках этой теории разрабатывался на основе синтеза теории ментальных пространств Ж. Фоконье (анализ теории см. [Скребцова 2000: 137–146]) и теории концептуальной метафоры, отдельные положения которой подверглись пересмотру [Coulson 1996; Fauconnier, Turner 1994; 1998; Turner, Fauconnier 1995; 2000].

Ревизия теории концептуальной метафоры в рамках теории блендинга была подготовлена рядом критических работ, направленных на пересмотр двух положений. Во-первых, исследователи указывали на тот факт, что в теории Дж. Лакоффа и М. Джонсона метафора рассматривается как почти единственный когнитивный механизм, в то время как метафора – лишь один из способов мышления, направленных на осмысление сложных идей [Benzon, Hays 1987]. Во-вторых, сомнения возникли по поводу гипотезы инвариантности, постулирующей жесткую детерминацию сферы-мишени структурой сферы-источника [Brugman 1990; Turner 1990].

Прежде всего, М. Тернер и Ж. Фоконье предложили альтернативную двухдоменной модели метафоры (two-domain model) модель нескольких пространств (many-space model) [Fauconnier, Turner 1994]. По мнению исследователей, однонаправленная метафорическая проекция из сферы-источника в сферу-цель представляет собой только частный случай более сложного, динамического и вариативного комплекса процессов, для экспликации которых необходимо ввести в исследование когнитивной метафоры два промежуточных пространства (middle spaces). Таким образом, в отличие от двух концептуальных доменов в теории Дж. Лакоффа и М. Джонсона предлагается рассматривать четыре ментальных пространства: два исходных пространства (input spaces), общее пространство (generic space) и смешанное пространство (blended space), или бленд (blend). Исходные пространства соотносятся со сферой-источником и сферой-целью в теории концептуальной метафоры, хотя количество исходных пространств может быть больше двух.

Общее пространство содержит наиболее абстрактные элементы (роли, фреймы и схемы), присущие обоим исходным пространствам, т. е. выступает основанием метафоризации на самом абстрактном уровне. В бленде «смешиваются» детали исходных пространств, в результате чего образуется качественно новая концептуальная структура, которая больше не зависит от исходных пространств и имеет собственные потенции к дальнейшему развитию. По метафорическому выражению исследователей, бленд «живет своей собственной жизнью» [Turner, Fauconnier 2000: 137].

Ментальные пространства не тождественны концептуальным доменам. Ментальное пространство – это относительно небольшой «концептуальный пакет», который эксплицитно заимствует из концептуального домена только часть структуры и конструируется для понимания конкретной ситуации или действия [Turner, Fauconnier 1995: 184]. Применительно к метафорам исследователи нередко используют понятие «исходный домен» (input domain), что является научным термином-блендом, совмещающим идеи теории концептуальной метафоры и теории концептуальной интеграции.

М. Тернер и Ж. Фоконье [Turner, Fauconnier 2000] демонстрируют практическое применение такого подхода на примере некогда популярной в Вашингтоне политической метафоры «Если бы Клинтон был Титаником, то утонул бы айсберг». В рассматриваемом бленде осуществляется концептуальная интеграция двух исходных ментальных пространств, в котором президент соотносится с кораблем, а скандал с айсбергом. Бленд заимствует фреймовую структуру как из фрейма «Титаник» (присутствует путешествие на корабле, имеющем пункт назначения, и столкновение с чем-то огромным в воде), так и каузальную и событийную структуры из известного сценария «Клинтон» (Клинтон уцелел, а не потерпел крушение). В рассматриваемом примере общее пространство включает один объект, вовлеченный в деятельность и побуждаемый к ней определенной целью, который сталкивается с другим объектом, представляющим огромную опасность для деятельности первого объекта. Очевидно, что в общем пространстве результат этого столкновения не предопределен. Междоменная проекция носит метафорический характер, однако смешанное пространство обладает каузально-событийной структурой, не выводимой из фрейма источника. Если метафорические инференции выводить только из ментального пространства-источника, то Клинтон должен потерять президентский пост. Полученные инференции не выводятся и из пространства-цели. В бленде появляется новая структура: Титаник все-таки непотопляем, а айсберг может утонуть. Эта «невозможная» структура недоступна из исходных пространств, она конструируется в бленде и привносит совершенно новые, но понятные инференции.

В теории блендинга процесс концептуальной интеграции проходит в три этапа: композиция (composition), оформление (completion) и разработка (elaboration) [Grady et al. 1999: 106]. На этапе композиции содержание исходных пространств проецируется в смешанное пространство. При оформлении смешанное пространство воспринимается как долгосрочная единая концептуальная структура, которая может бесконечно видоизменяться и разрабатываться на завершающем этапе.

При анализе метафор исследователям блендинга часто приходится сталкиваться с интеграционными сетями (integration networks), которые включают сразу несколько (больше двух) исходных пространств с разными видами проекции (например, и метонимию, и метафору) [Fauconnier, Turner 1998]. На основе анализа сетевых структур М. Тернер и Ж. Фоконье разработали следующие принципы оптимальности интеграционных сетей.

1. Принцип интеграции. Смешанное пространство должно создавать жестко интегрированную среду, которой можно оперировать как единым целым.

2. Принцип сети. Манипуляция блендом должна поддерживать сеть соответствующих связей с исходными пространствами без дополнительных наблюдений или вычислений.

3. Принцип распаковки. Бленд должен позволять реконструировать исходные пространства, междоменную проекцию, общее пространство и сеть связей между всеми пространствами.

4. Принцип топологии. Каждый элемент в бленде должен функционировать согласно структурным отношениям, присущим его исходному пространству.

5. Принцип подходящего основания. Если элемент появляется в бленде, то появляется необходимость найти значимость для этого элемента. Значимость включает релевантные связи с другими пространствами и релевантные функции, задействованные в бленде.

6. Принцип уменьшения метонимической дистанции. Если один элемент проецируется из исходного пространства в бленд, а другой элемент из того же пространства проецируется благодаря метонимической связи с первым, то в бленде укорачивается метонимическая дистанция между обоими элементами [Fauconnier, Turner 2002: 309–352].

Например, в метафоре DEATH IS THE GRIM REAPER (СМЕРТЬ – СТАРУХА С КОСОЙ) детали интеграционной сети разрабатываются в самом бленде и не выводятся из метафорической проекции: если отношение смерти и жнеца с косой метафорическое, то отношение между смертью и скелетом метонимическое, и по принципу метонимического сужения скелет становится в большей степени связанным в бленде, чем в исходном пространстве-источнике. Отметим также, что перевод «старуха» не совсем верен: английский прототипический образ смерти – скелет, облаченный в монашеское одеяние с капюшоном. В бленд также проецируется церковное облачение, ассоциирование с религиозными ритуалами, связанными со смертью человека [Fauconnier, Turner 1994: 21; Turner, Fauconnier 2000: 138; Grady et al. 1999: 108–109].

Важно иметь в виду, что блендинг понимается довольно широко и совсем не ограничивается исследованием процессов метафоризации: его значимость в когнитивных процессах практически тотальна. Блендинг – «когнитивный механизм, охватывающий многие (возможно, все) когнитивные феномены, включая категоризацию, построение гипотез, инференцию, происхождение и комбинирование грамматических конструкций, аналогию, метафору и нарратив» [Fauconnier, Turner 1994: 3–4]. Как видно из определения, в теории блендинга метафора занимает место только одного из когнитивных механизмов, точнее, является разновидностью всеобщего механизма концептуальной интеграции. При таком подходе возникает необходимость объяснить, чем метафорический блендинг отличается от других видов блендинга. В наиболее общем виде предлагается считать метафорическим такое смешанное пространство, в котором концептуальная интеграция сопровождается фузией (fusion) элементов исходных пространств. Например, в бленде «Государство – это корабль» метафора «корабль» представляет из себя некий «сплав», соотносится и с концептом корабля, и с концептом государства в исходных пространствах, в то время как в неметафорическом бленде один элемент смешанного пространства обычно соотносится только с одним исходным пространством. Однако фузия не всегда признак метафоры. В бленде «Карл – холостяк» также происходит «сплавление» концепта «Карл» и принятого в данной культуре прототипического концепта «холостяк». Метафорическая фузия характеризуется запретом на вхождение в бленд некоторых значимых элементов исходных пространств [Grady et al. 1999: 109–114].

Подчеркнем, что едва ли можно говорить о разногласиях на общетеоретическом уровне: все подходы объединены общим взглядом на онтологический статус и эпистемологическую роль метафоры. К тому же не всегда границы между подходами можно провести отчетливо. Например, в исследованиях по политической метафорике А. Мусолфф выражает приверженность теории концептуальной метафоры и развивает идею «концептуальной эволюции» метафор, которая, по сути, объединяет дискурс-анализ с этапом разработки в блендинге [Musolff 2004a]. В. Спелманн и др. подвергают пересмотру тезис об однонаправленности метафорической проекции, но исследование метафорики политического кризиса в Персидском заливе не многим отличается от традиционной методики по Дж. Лакоффу [Spellman et al. 1993]. В работе Дж. Грэди, Т. Оукли и С. Коулсон отмечается, что теория концептуальной метафоры и теория блендинга носят комплементарный характер [Grady et al. 1999] и др.

Вместе с тем исследователи блендинга анализируют единичные примеры (в основном свежие метафоры), и корпусных исследований метафоры в рамках этой теории не проводилось. Очевидно, это связано с большой практической сложностью корпусного описания концептуальных интеграционных сетей (уникальных для каждого конкретного случая) и отсутствием соответствующей методики. Исследователи блендинга предприняли попытку отобразить динамику метафоризации и обратились к анализу единичных примеров. Однако преодоление статического ракурса в рассмотрении метафорических соответствий чрезвычайно усложнило корпусное описание согласованных с определенной культурой метафорических моделей. Таким образом, новые эвристики были получены за счет отказа от старых. При этом важно учитывать, что исследователи блендинга ставят перед собой несколько другие цели: изучить метафору не как культурно-статический, а как индивидуально-динамический феномен.

Как показывает представленный обзор, когнитивный подход к анализу метафоры занимает ведущее положение в современной метафорологии, но очень многие аспекты когнитивной теории по-прежнему остаются дискуссионными. Предложенная Дж. Лакоффом и М. Джонсоном теория получила широкое признание в мировой науке и нашла многостороннее применение в практических исследованиях, вместе с тем эта теория активно развивается и интерпретируется во многих научных школах и направлениях, получая новые импульсы к эволюции в рамках различных методологических установок.

2.2. Риторическое направление в изучении политической метафоры

Риторическое направление в изучении политической метафоры возникло значительно раньше, чем когнитивное. Одним из первопроходцев в изучении политической метафорики по праву считается Майкл Осборн, чьи работы по архетипичным метафорам послужили точкой отсчета для исследовательской традиции изучения метафор в риторическом направлении политической лингвистики. Исследовав обращения политиков к электорату, М. Осборн пришел к выводу, что в политической речи независимо от времени, культуры и географической локализации коммуникантов неизменно присутствуют архетипичные метафоры (archetypal metaphors). Политики, желающие в чем-то убедить адресата, используют образы природного цикла, света и тьмы, жары и холода, болезни и здоровья, мореплавания и навигации [Osborn 1967а; 1967б]. Такие метафоры опираются на универсальные архетипы и служат основой для понимания людьми друг друга и в то же время создают основу для политического воздействия и убеждения. Основываясь на результатах своих исследований, М. Осборн сформулировал шесть постулатов функционирования архетипичных метафор в политической коммуникации.

1. Архетипичные метафоры используются чаще, чем свежие метафоры.

2. Архетипичные метафоры одинаковы во все времена и во всех культурах и независимы от конъюнктурных условий их актуализации.

3. Архетипичные метафоры укоренены в непосредственном общечеловеческом опыте.

4. Архетипичные метафоры соотносятся с основными человеческими потребностями.

5. В большинстве своем архетипичные метафоры оказывают воздействие на преобладающую часть аудитории.

6. Архетипичные метафоры часто встречаются в самых важных частях самых важных политических обращений в любом обществе [Osborn 1967а: 116].

Позже М. Осборн скорректировал широту выводов и статичность предлагаемой картины и пересмотрел категоричность некоторых постулатов в сторону эволюционизма [Osborn 1977], но исследователи политической метафоры в русле риторического направления опирались на полученные М. Осборном выводы и сохранили в своих исследованиях интерес к архетипичным метафорам в политической риторике, особенно в выступлениях крупных политических деятелей. Например, В. Риккерт [Rickert 1977] исследовал архетипичные метафоры в военной риторике У. Черчилля, несколько позднее К. Джемисон [Jamieson 1980] провела сравнительный анализ метафор Э. Брауна и папы римского Павла VI, а в исследовании С. Перри [Perry 1983] были рассмотрены метафоры «заражения» Германии в риторике А. Гитлера.

Вполне закономерно, что постулаты М. Осборна претерпевали изменения и уточнения. Усилия исследователей риторического направления были направлены не только на поиск архетипичных, т. е. универсальных метафор и их вариаций, но и на выявление культурно обусловленной специфики политической метафорики. Поиску ключевых культурных метафор, использующихся на протяжении длительного периода времени, посвящено исследование Рональда Карпентера [Carpenter 1990]. Исследователь рассмотрел американский публичный дискурс (со времен Американской революции до середины 80-х годов XX в.), так или иначе имеющий отношение к участию США в войнах, и обнаружил, что во многих американских политических обращениях американские солдаты представляются как frontiersmen – люди, живущие или работающие в приграничной зоне. Ранняя история США – это история продвижения европейских поселенцев с восточного побережья на Запад, сопровождавшегося конфликтами с Британской метрополией и военными столкновениями с индейцами. Образ сильного и смелого человека из приграничной зоны (frontiersman), «охотника из Кентукки», «воина с западными индейцами» на протяжении долгого времени используется для привнесения положительной оценки в образ американского солдата. Соответственно, и для врага находятся подходящие исторические аналогии. Например, в конце 1890-х годов президент Т. Рузвельт сравнивал вооруженных филиппинцев (во время конфликта с американскими войсками) с команчами, сиу и апачами [Carpenter 1990: 4].

Много внимания уделялось метафорике милитаристского дискурса [Heisey 1993; Ivie 1987, 1989; Medhurst et al. 1990]. Такие исследования, в частности, показали, что в американской политической коммуникации устойчивы метафоры дегуманизации врага; религиозно окрашенные метафоры противостояния добра и зла; метафоры, апеллирующие к американской военной истории.

Помимо архетипичных и специфичных политических метафор, внимание исследователей в прошлом веке было направлено на анализ аргументативного потенциала политической метафорики. По понятным причинам материалом для таких исследований служили метафоры в выступлениях победивших на выборах политиков. Так, С. Дафтон [Daughton 1993] исследовала метафоры в первом инаугурационном обращении Ф.Д. Рузвельта, Х. Стелцнер рассмотрел метафоры в речи Дж. Форда [Stelzner 1977]. В работах Р. Айви проанализированы метафоры и их взаимодействие с изложением фактов в речи Г. Трумана и его антисоветской доктрине [Ivie 1986, 1999]. Вместе с тем метафоры в идиолектах политиков, оппозиционных существующей власти и претендующих на нее, также рассматривались как важный материал для исследования метафорической аргументации в целом [Blankenship 1973; Henry 1988].

Анализ архетипичных метафор в идиолектах политиков был направлен не только на поиск подтверждений того, что метафоры обладают значительным аргументативным потенциалом, но и на выявление причин прагматических неудач. Как показывает Х. Стелцнер, американский президент Дж. Форд объявил, что намерен вести войну с инфляцией, но не смог проводить соответствующую политику и «доказать подлинность однажды произнесенной метафоры, которая требовала от него больше, чем он хотел или мог сделать» [Stelzner 1977: 297].

Исследователи политической метафорики обращались и к более ранним эпохам. Например, в исследовании Й. Йенсен рассмотрены метафоры родства, которые активно использовались в период американско-британского противостояния накануне Американской революции [Jensen 1977].

Хотя разрабатываемые в рамках политической лингвистики лингвопрагматические аспекты функционирования метафоры важны, они не исчерпывают всей сложности феномена политической метафоры. Примечательно, что по мере становления когнитивного подхода исследования политической метафоры, декларируемые как риторические, по существу обращались к анализу метафоры как когнитивному феномену.

В современных исследованиях, относящихся к риторико-прагматическому направлению в исследовании политической метафоры, прослеживается две тенденции. В первом случае лингвисты, не ссылаясь на исследования по когнитивной метафоре, заимствуют некоторые идеи и термины когнитивной лингвистики. Примером могут служить исследования тактик «риторического фрейминга». Так, В. Бенуа [Benoit 2001] рассмотрел такую тактику на примере анализа метафор в предвыборных обращениях Б. Клинтона и Б. Доула 1996 г. Обращаясь к избирателям, Б. Доул заявил о необходимости построить «мост к прошлому», в котором когда-то царили стабильность и спокойствие. Две недели спустя его оппонент пообещал избирателям помочь построить «мост в будущее». Б. Клинтон указал на преимущества своего видения перспектив развития страны и выставил свою позицию в более выгодном свете в рамках метафорического фрейма оппонента. При другом подходе исследователи не используют терминологию когнитивной науки, но, разрабатывая прагматические аспекты политической метафорики, рассматривают метафору и как значимый инструмент речевого воздействия, и как феномен, отражающий важные характеристики общественного сознания (см., например [Anderson 2002a, 2002b; Hardy-Short, Short 1995]).

Для более глубокого понимания проблем взаимодействия и даже конкуренции риторических и когнитивных исследований особенно показательно сопоставление метафорического анализа одних и тех же событий в обоих научных направлениях. В 1991 г. Дж. Лакофф опубликовал широко известное сейчас исследование об американских метафорах, которые использовались для оправдания первой войны в Персидском заливе [Lakoff 1991]. Ведущую роль в обосновании необходимости войны играли метафоры ПОЛИТИКА – это БИЗНЕС, ГОСУДАРСТВО – это ЧЕЛОВЕК, ПОЛИТИКА – это АЗАРТНАЯ ИГРА; не меньшую роль в оправдании играла «сказка о справедливой войне», основу которой составляла классическая схема НЕВИННАЯ ЖЕРТВА (Кувейт), ЖЕСТОКИЙ ЗЛОДЕЙ (Ирак) и ДОБЛЕСТНЫЙ СПАСИТЕЛЬ (Соединенные Штаты). В арабском мире популярной была семейная метафора: ВОЙНА между Кувейтом и Ираком – это ДЕЛО СЕМЕЙНОЕ, следовательно, старший брат (ИРАК) имеет полное право «поучить» младшего брата (КУВЕЙТ). Всякое вмешательство чужаков в семейные дела – совершенно бессмысленно, братья во всем разберутся сами.

Риторическим аналогом этой работы может служить исследование Б. Бэйтса, посвященное метафорическому оправданию той же войны в выступлениях Дж. Буша [Bates 2004]. Определяя теоретическую базу своего исследования, Б. Бэйтс приводит традиционный для риторического направления ряд ссылок на работы М. Осборна, К. Берка, Р. Айви и других исследователей и использует популярную в риторическом направлении методику анализа метафорических кластеров. Дж. Буш использовал в своих обращениях метафоры кластера SAVAGERY (ДИКОСТЬ) для оправдания вмешательства Америки в конфликт и кластера CIVILIZATION (ЦИВИЛИЗАЦИЯ) для убеждения глав других государств создать антииракскую коалицию. Метафорические кластеры реализуют то, что К. Берк называл «типичной историей» (representative anecdote), которая в варианте Дж. Буша редуцировала существующую ситуацию до простого сценария: «не США выступают против Ирака, а дикарь против цивилизованного мира». Кластеры отображают оппозицию, которая не оставляет альтернативы, так как все народы считают себя цивилизованными. Как показывает Б. Бэйтс, лидеры государств антииракской коалиции восприняли предложенную Дж. Бушем «типичную историю» и воспроизводили эти кластеры в своих выступлениях, в том числе и египетский лидер Хосни Мубарак, и турецкий президент Турук Озал. Читатель, знакомый с исследованием Дж. Лакоффа, легко проведет параллели между «сказкой о справедливой войне» и «типичной историей». Вместе с тем методика анализа метафорических кластеров разрабатывалась параллельно с теорией концептуальной метафоры, а использование в риторике «типичной истории» было подмечено К. Берком в 60-х годах прошлого века [Burke 1969].

Отметим также, что Джордж Лакофф и многие другие американские приверженцы когнитивного направления последовательно демонстрируют либерализм своих политических взглядов и критикуют слова и дела руководителей родной страны, заимствуя некоторые приемы из методики критического анализа дискурса. Последователи риторического направления, как правило, придерживаются консервативных взглядов. Например, у Б. Бэйтса изучение метафорических кластеров и «типичной истории» – это свидетельство, едва ли не апологетика риторического «гения» Дж. Буша (или его спичрайтеров), который смог убедить весь мир вступить в коалицию. Одновременно Б. Бэйтс выражает опасения, что данная тактика может не сработать, когда это вновь потребуется для защиты интересов США.

Вместе с тем следует подчеркнуть, что становление современной теории политической метафоры сопровождалось диалектическим взаимодействием формирующейся когнитивной парадигмы и развитием традиций исследования метафоры в русле лингвопрагматики. Не только когнитивная теория метафоры вносила коррективы в работы, ориентированные на традиционные методы исследования, но и некоторые разработки по исследованию метафоры в политической лингвистике предшествовали или сопутствовали когнитивной теории метафоры. Например, в 1967 г. М. Осборн указывал на то обстоятельство, что человек склонен метафорически ассоциировать власть с верхом, а все нежелательные символы помещать внизу вертикальной пространственной оси [Osborn 1967: 116], что, по сути, соответствует классу ориентационных метафор в теории концептуальной метафоры. Относительным аналогом концептуальных метафор можно считать метафорические кластеры как способ описания системности политических метафор. В рассмотренных нами ранее постулатах М. Осборна можно обнаружить истоки теории «телесного разума» и др.

Показательно, что сходные процессы происходили и в отечественной лингвистической науке, однако в России подобные исследования обычно представлялись как стилистические. В частности, проблемы регулярных метафорических переносов активно изучались при исследовании публицистического стиля. Так, Г.Я. Солганик, исследовавший язык прессы, едва ли не одновременно с Дж. Лакоффом зафиксировал, что «традиционность и регулярность использования многих медицинских и биологических терминов в переносном значении и употребление «медицинских» метафор носят нередко серийный характер… Если в XIX в. употребление этих слов носило характер новизны и образности и они использовались в художественной литературе, литературно-критических статьях, в публицистике, то в середине XX в. рассмотренные «медицинские» метафоры стали языковыми: на первый план в значении анализируемых слов выступил оценочный элемент, что привело к преимущественному использованию их в газетно-публицистическом стиле» [Солганик 1981]. В исследованиях А.Н. Кожина [1985] и А.К. Панфилова [1970] ярко продемонстрировано, насколько традиционным для отечественной публицистики является использование военных метафор. Детальное исследование самых различных разрядов газетной метафоры представлено в классической монографии В.Г. Костомарова [1971] и в диссертации Т.Б. Крючковой [1991]. Можно предположить, что именно названные исследования (наряду с публикациями по регулярной многозначности) создали необходимые условия для столь быстрого и глубокого восприятия идей Дж. Лакоффа в России.

Представленный обзор свидетельствует, что история становления современной теории политической метафоры характеризуется переплетением и филиацией идей, кристаллизация которых проходила в несколько этапов и в нескольких методологических направлениях. Важно подчеркнуть, что характерная черта риторического направления в изучении политической метафоры – это взгляд на метафору как на языковое средство, выполняющее эстетическую и прагматическую функции. В американской риторике и российской стилистике метафора рассматривается как украшение речи, способ привлечь внимание и оказать эмоциональное воздействие на адресата, а онтология метафоры находит свое основание не далее, чем в чувственной сфере. Одним из итогов внедрения когнитивной парадигмы стало смещение локуса метафоры из сферы языка и эмоций в сферу ментальной переработки информации, связанную с концептуализацией и категоризацией действительности. В американской и европейской лингвистике эти процессы начались уже в 80-х годах прошлого века, а в российской науке стилистический подход к изучению политических метафор преобладал до конца 90-х годов.

Итак, риторическое направление в изучении политических метафор, с одной стороны, относится к числу несомненных источников, послуживших основой для возникновения теории концептуальной политической метафоры. С другой стороны, риторическое направление до настоящего времени выступает как своего рода «конкурент» теории и практики исследования политических метафор «по Лакоффу». Как показывает представленный обзор, параллельное развитие двух названных направлений приводит к их взаимному обогащению и даже конвергенции.

2.3. Проблема совмещения методов исследования политической метафоры

Рассмотренные выше подходы к анализу политической метафоры лежат в основе онтологического осмысления феномена. Важно учитывать, что языковая онтология метафоры лежит в основе подхода, получившего название риторического, хотя такое название в строгом смысле не самое удачное, поскольку не отражает философского основания методологии. Риторический подход тесно связан с прагматической проблематикой, которая активно исследуется и в когнитивных исследованиях.

Специальные наблюдения показывают, что большинство современных специалистов по политической метафоре заявляют о параллельном использовании нескольких методов исследования. Например, в автореферате диссертации Т.А. Ширяевой [1999] сообщается, что «в работе применяется комплексный метод исследования материала, включающий дефиниционный анализ, использованный для выявления семантико-когнитивной структуры метафор в публицистическом тексте; контекстуальный анализ, служащий для установления особенностей функционирования метафор в публицистическом стиле; прагматический анализ – для обнаружения и описания функционального назначения метафор в публицистике; количественный анализ с последующей лингвистической интерпретацией количественных данных». В диссертации Е.М. Ивановой [2002], по словам автора, используются «метод концептуального анализа, семантический метод и сравнительно-исторический метод».

Возможность использования в одной и той же работе нескольких методов исследования делает актуальным вопрос о реальной совместимости этих методов. Например, нет сомнений в возможности совмещения контекстуального анализа с компонентным или когнитивного исследования с критическим анализом дискурса. Однако значительно более сложным и далеко не всегда целесообразным представляется, например, совмещение когнитивного и семантического методов исследования.

Можно предположить, что при рассмотрении исследований по политической метафоре необходимо разграничивать несколько уровней методологии, которые представлены в следующей таблице.

Таблица 1

Структура методологии исследования политической метафоры

В конкретном исследовании каждый последующий уровень накладывается на предыдущий (по вертикали). Первые три уровня можно обнаружить во всех исследованиях: метафора должна быть квалифицирована как ментальное или вербальное явление, исследователь (не) эксплицирует свое оценочное отношение, в исследовании используются только качественные методики или же применяются количественные подсчеты и обоснования. Четвертый уровень относится к факультативным, он отражает наличие-отсутствие интердисциплинарных методов и подходов (психология, статистика, культурология, социология и др.).

Даже если автор не формулирует свою позицию по поводу онтологического статуса рассматриваемого феномена или не определяет исследование по параметрам критический-дескриптивный анализ, он руководствуется некими априорными положениями, которые неизбежно проявятся в ходе научных рассуждений.

Методы, которые отнесены на предложенной схеме к различным уровням (по вертикали), обычно могут взаимодействовать в рамках одного исследования: например, признание метафоры ментальным или вербальным феноменом никак не сказывается на возможностях контент-анализа или критического анализа. При рассмотрении публикаций по политической метафоре внутри одного уровня (по горизонтали) ситуация иная. Риторический подход не может быть когнитивным (хотя возможны переходные, промежуточные формы), а дескриптивный подход не может быть критическим.

Предложенная структура является лингвистикоцентричной, что представляется достаточно адекватным решением, если учитывать специфику предмета исследования. Вместе с тем необходимо отметить, что всякое научное построение так или иначе имеет свою систему координат, а значит, не является единственно возможным. Это в полной мере относится и к предложенному здесь варианту. Вероятно, специалисты по искусственному интеллекту, политологии или нейропсихологии построили бы структуру методологии исследования политической метафоры иначе и заполнили бы графы другими теоретическими основаниями, а лингвистику отнесли бы к дополнительным методам. Как показано на вышеприведенной схеме, в настоящем исследовании используется следующая классификация методов изучения политической метафоры.

1. Базисные методы исследования метафоры, в соответствии с которыми выделяются риторическое (семантико-стилистическое) и когнитивное направления. В первом случае метафора рассматривается как языковое явление, а во втором – как ментальный феномен. Вполне закономерно, что в любом исследовании политической метафоры используется хотя бы один из базисных методов (риторический или когнитивный), тогда как использование или неиспользование остальных методов зависит от позиции автора и задач исследования.

2. Критический vs дескриптивный анализ. На этом уровне разграничивается политическая оценка (методика критического анализа дискурса), нормативная оценка (дается с точки зрения соответствия рассматриваемых метафор языковым нормам и традициям) и прагматическая оценка (дается с точки зрения эффективности использования соответствующих метафор).

Теоретические основы критического подхода восходят к работам философов и социологов Франкфуртской школы, в рамках которой было разработано противопоставление традиционной и критической теорий общества, необходимое не только для адекватного анализа причин авторитаризма, тоталитаризма и способов воспроизводства социального неравенства, но и для прояснения путей философского и научного содействия этому воспроизводству.

Современный критический анализ политического дискурса направлен на изучение способов воспроизводства социального, гендерного, расового или этнического неравенства. Примером такого исследования может служить публикация Э. Рефайе [Refaie 2001], посвященная изучению метафорического представления курдов-иммигрантов, ищущих убежища в Европе. Исследуя осмысление иммиграции в австрийских газетах 1998 г. (в этот период иммиграция значительно усилилась), Э. Рефайе выявляет, что доминантные метафоры изображают курдов как нахлынувшую водную стихию, как преступников, как армию вторжения. Регулярная апелляция к этим образам во всех исследованных газетах представляется показателем того, что «метафоры, которыми мы дискриминируем» [Refaie 2001: 352], стали восприниматься как естественный способ описания ситуации.

Схожие результаты получают исследователи из США, где традиционно остро стоит проблема иммиграции из Латинской Америки. Например, в монографии О. Санта Аны [Santa Ana 2002] рассматривается метафорическое представление иммиграции из Латинской Америки по материалам калифорнийской газеты The Los Angeles Times. Как показывает автор, все выявленные метафорические образы привносят в осмысление «чужаков» негативные смыслы: пожар, наводнение, военное вторжение, болезнь, животные и др. Подобное мировидение и связанные с ним оценочные инференции регулярно воспроизводятся не только в американских СМИ, но и в законодательных актах США, регулирующих образование на испанском и английском языках, трудоустройство и другие аспекты жизни латиноамериканских иммигрантов [Johnson 2005, Hardy 2003].

Помимо внутриполитических проблем (гендерное, этническое, социальное неравенство), объектом критического исследования становятся международные отношения. На фоне европейских интеграционных процессов современные лингвисты критического направления уделяют много внимания исследованию «неравенства между государствами», которые являются членами Евросоюза и других европейских организаций и декларативно обладают равными правами [Kelly-Holmes, O 'Regan 2004]. Комплексное сопоставительное исследование европейского политического дискурса на материале 15 консервативных и либеральных газет восьми европейских стран провели Р. Водак и ее коллеги. Исследователи анализировали представление Брюссельской межправительственной конференции 2003 г., которая была посвящена проекту европейской конституции. По общему мнению, конференция закончилась неудачно, но в каждой стране было свое видение того, какие политики и какие государства несут ответственность за эту неудачу [Oberhuber et al. 2005].

В отличие от критического дискурс-анализа при дескриптивном подходе превалирует стремление описать и объяснить феномены, избегая при этом собственной (особенно связанной с политическими убеждениями субъекта исследования) идеологической оценки, что, конечно, связано не с отсутствием гражданской позиции, а с представлениями о критериях научной объективности исследования.

В российской лингвистике доминирует дескриптивный подход к описанию политических метафор [Баранов, Караулов 1991, 1994; Каслова 2003; Керимов 2005; Ряпосова 2002; Санцевич 2004; Скребцова 2002; Стрельников 2005; Феденева 1998; Федосеев 2003; Шехтман 2006; Шибанова 1999; Шмелева 2001; Чудакова 2005; Чудинов 2001, 2003; и др.], хотя подобный подход представлен и во множестве зарубежных публикаций [Anderson 2002a, 2002b; Bachem, Battke 1991; Benoit 2001; Bergen 2004; Carpenter 1990; Cienki 2001; Drulak 2004; Frankowska 1994; Heintze 2001; Miller 2003; Musolff 2000, 2004; Muller 2005; Ryazanova-Clarke 2004; Zinken 2002; и др.].

Вместе с тем для некоторых современных российских исследований характерно стремление автора дать оценку выявленным метафорам с точки зрения их соответствия нормам русского языка и традициям отечественной политической коммуникации. Так, в монографии А.Д. Васильева «Слово в российском телеэфире: Очерки новейшего словоупотребления» [2003] приводится множество примеров метафор, свидетельствующих, по мнению автора, о дурном вкусе коммуникантов и чрезмерном влиянии английского языка на современную русскую речь. Подобный материал широко представлен и в книге В.Н. Шапошникова «Русская речь 1990-х. Современная Россия в языковом отображении» [1998]. Следует согласиться с тем, что многие метафорические образы, используемые в современной политической коммуникации, не соответствуют стилистическим и иным нормам русской речи, традициям отечественной политической коммуникации, элементарным правилам приличия и даже существующему законодательству, которое охраняет честь и достоинство граждан.

В отдельных публикациях поднимается вопрос и об эффективности использования метафор в политической коммуникации. Так, в диссертации А.М. Стрельникова [2006] представлена попытка выяснить, в какой мере удачное или неудачное использование метафор может сказаться на итогах голосования на выборах президента в США и России. Следует, однако, отметить, что до настоящего времени не существует сколько-нибудь надежной методики определения эффективности использования политических метафор.

3. Методы отбора материала для исследования. На этом уровне разграничиваются квалитативный и квантитативный анализы. В первом случае исследователь выявляет общие закономерности использования метафор без их точного количественного описания. Квантитативный анализ характеризуется большим объемом выборки и интерпретацией статистических закономерностей.

Классическим исследованием, выполненным в рамках контент-анализа, стала работа Х. де Ландтсхеер [1992], в которой на примере анализа голландского политического дискурса было доказано, что в периоды политических и экономических кризисов значительно возрастает количество политических метафор. К заметным исследованиям последних лет, выполненным в рамках контент-анализа, относится публикация О. Байшы и К. Халлахана [Baysha, Hallahan 2004]. Исследователи рассмотрели корпус, состоящий из 829 текстов, посвященных украинским политическим событиям 2000–2001 гг. Указывая на значительные идеологические разногласия в украинских СМИ, авторы выделяют два общих способа воздействия на массовое сознание: открытая пропаганда и скрытая манипуляция. Доминирующее место в реализации обоих способов в политическом дискурсе отводится метафоре.

В диссертации Д. Софера [Sofer 2003] рассмотрен объемный корпус писем колумбийских граждан своим президентам за15 лет. Исследователь выяснил, что авторы писем для обозначения президента и политических лидеров Колумбии особенно активно использовали метафоры со сферами-источниками «родство», «война», «религия», «криминальный мир».

Наиболее полные и точные данные о соотношении разных видов политических метафор получаются при использовании корпусной методики. В данном случае корпус метафор понимается как определенным образом отобранная группа метафор, извлеченная по определенным правилам из разнообразных источников и сведенная воедино для того, чтобы лингвисты могли их изучать, выявляя объективно существующие закономерности (в том числе количественные). В современной лингвистике предназначенный для исследования корпус, как правило, готовится и анализируется с использованием информационных технологий [Баранов 2003; Национальный корпус русского языка 2005]. Как отмечает В.А. Плунгян, «в своей исследовательской работе лингвисты зависят прежде всего от количества и качества собранного материала. У многих еще свежи в памяти те времена, когда примеры выписывались из текста и заносились на карточки. Сейчас карточки ушли в прошлое» [Плунгян 2005: 7]. Справедливости ради надо отметить, что времена, «когда примеры выписывались на карточки», не просто все еще «свежи в памяти», но даже не до конца, и уж во всяком случае, не у всех «ушли в прошлое». Ведущим признаком корпусного подхода считается не сам по себе факт использования компьютерной техники, а изучение относительно объемного корпуса метафор на основе сплошной (без каких-либо пропусков) выборки из текстов. Такая выборка дает основания для точной статистики.

Статистически точные результаты дает и использование методики контент-анализа, при которой также обязательно наличие достаточно объемной базы метафор, но может использоваться целенаправленная выборка, при которой не обязательно учитываются все использованные в соответствующих текстах метафоры. При контент-анализе, как и при корпусном анализе, принято точно указывать количество исследуемых метафор, источники, из которых они отобраны, и методику отбора (сплошная или целенаправленная выборка). Например, в авторефератах диссертаций российских лингвистов приведены данные о количестве проанализированных страниц (32 579 в диссертации М.Р. Желтухиной), текстов (Т.С. Вершинина – 348, А.А. Каслова – 950, Р.Д. Керимов – 800, Н.А. Красильникова, 200, А.Б. Ряпосова 1000, Т.Б.Соколовская – 141, О.А. Солопова – 847, А.М. Стрельников – 827, Н.М. Чудакова – 1000, О.А. Шаова —1743, Н.Г. Шехтман 820) или метафор (Будаев – 5600, Ерилова – 3110, Каслова – 4120, Колотнина – более 2000, Красильникова – 1500, Никонова – 5000, Стрельников – 3042, Чудакова – 2300). Объем материала может быть обозначен также количеством рассмотренных слов (например, в исследовании Д. Берхо [Berho 2000] проанализирован материал объемом 98 995 слов).

Еще одна методика указаний на характер использованного материала может быть названа источниковой. В этом случае не сообщаются точные количественные данные, но дается характеристика использованных источников. Это могут быть названия газет или телепередач (иногда с указанием времени их выхода), сообщение о том, что материалом исследования послужили публикации в Интернете (иногда с отсылками к определенным порталам или сайтам). Вместе с тем во многих публикациях (особенно относящихся к малым «жанрам») вообще нет никаких сведений об источниках рассматриваемых метафор.

Целесообразность использования корпусного метода, контент-анализа или иных способов отбора и исследования материала в значительной степени определяется задачами и жанром исследования. При некорпусном подходе на первый план выходит изучение общих закономерностей того или иного явления или даже сам факт обнаружения данного явления (например, метафор с определенной сферой-источником или прагматическим потенциалом). Ярким примером некорпусного подхода в метафорологии является знаменитая монография Дж. Лакоффа и М. Джонсона «Метафоры, которыми мы живем», авторы которой прямо заявляют об отсутствии строго определенной выборки и даже о том, что многие примеры были заимствованы ими у других специалистов [2004, с. 24]. Главным для авторов данного исследования является не фиксация той или иной фразы в определенных документированных источниках, а только сам факт возможности существования этой фразы, ее соответствие общим законам английского языка. В еще меньшей степени Дж. Лакофф и М. Джонсон обращают внимание на частотность и другие количественные показатели рассматриваемых ими метафорических моделей. На первых этапах развития едва ли не любой лингвистической теории намечаются лишь перспективы исследования, выявляются только самые общие закономерности, а подобные исследования едва ли могут быть корпусными.

При корпусном подходе или контент-анализе читатель должен иметь отчетливое представление о качественных и количественных характеристиках рассматриваемого корпуса и методике его создания.

Такой подход особенно важен на этапе углубления и детализации той или иной теории, поскольку после выявления наиболее общих закономерностей и перспектив исследования актуальным становится скрупулезное описание конкретных метафорических моделей с точным определением их количественных параметров.

В последние годы специалисты все больше осознают, что важен не столько максимально объемный состав корпуса метафор, сколько точные критерии выделения данного корпуса на основе правильно выбранного источника. Вместе с тем по-прежнему актуальным остается и вопрос о том, какое именно количество метафор должно быть в корпусе, на основе которого можно достаточно точно судить о специфике использования метафор в том или ином дискурсе. Предъявление корпуса (особенно достаточно объемного) – это важный показатель достоверности проведенного исследования. Сам объем корпуса позволяет избежать скоропалительных суждений, основанных на преувеличении роли явлений, мало характерных для политической коммуникации. Положения и выводы, основанные на изучении большого фактического материала, воспринимаются как вполне объективные.

Вместе с тем следует специально подчеркнуть, что авторы публикаций по политической метафорологии ставят перед собой различные задачи, а поэтому представленные в настоящем обзоре данные сами по себе ни в коей мере не могут служить основанием для положительной или отрицательной оценки достоверности соответствующего исследования.

4. Методы смежных наук и направлений, используемые при изучении политической метафоры параллельно с базисными методами. Во многих современных исследованиях когнитивный или риторический анализ политической метафоры дополняется на основе использования методов, характерных для культурологии (лингвокультурологии), психологии (психолингвистики), социологии (социолингвистики), теории дискурса, сопоставительной и типологической лингвистики.

Особенно характерно для современной политической метафорологии использование дискурсивного анализа, в рамках которого выделяется несколько направлений. Так, Р.Д. Андерсон совмещает анализ политической метафорики с дискурсивной теорией демократизации, суть которой состоит в том, что истоки демократических преобразований в обществе следует искать в дискурсивных инновациях, а не в изменении социальных или экономических условий.

Так, П. Друлак [Drulak 2004] предпринял попытку синтезировать эвристики концептуального исследования с методами дискурсивного анализа социальных структур по А. Вендту. Базовая идея подхода состоит в том, что дискурсивные структуры (в том числе и метафорические) являются отражением структур социальных.

Во многих публикациях методика концептуального анализа метафор в политическом нарративе дополняется методами критического дискурс-анализа и сочетается с гуманистическим осмыслением анализируемых событий [Chilton 1996; Refaie 2001; Kelly-Holmes, O 'Regan 2004; Oberhuber et al. 2005; Santa Ana 1999; Straehle et al. 1999 и др.].

Важное место в политической лингвистике занимает комбинаторная теория кризисной коммуникации (CCC-theory) К. де Ландтсхеер и ее единомышленников. В русле этой теории исследователи указывают на возможность и необходимость объединения субституционального, интеракционистского и синтаксического подходов к анализу политической метафоры, которые не исключают друг друга, а только отражают различные перспективы рассмотрения одного феномена и имеют свои сильные и слабые стороны [Beer, Landtsheer 2004]. Некогда К. де Ландтсхеер доказала на примере анализа голландского политического дискурса, что существует зависимость между частотностью метафор и общественными кризисами [Landtsheer 1992]. В очередном исследовании К. де Ландтсхеер и Д. Фертессен [Vertessen, Landtsheer 2005], сопоставив метафорику бельгийского предвыборного дискурса с метафорикой дискурса в периоды между выборами, обнаружили, что показатель метафорического индекса увеличивается в предвыборный период. Подобные факты, по мысли авторов, еще раз подтверждают тезис о важной роли метафоры как средства воздействия на процесс принятия решений и инструмента преодоления проблемных ситуаций в политическом дискурсе.

Теория дискурсивного понимания метафоры (the discursive notion of metaphor) разрабатывается рядом немецких лингвистов (J. Helmig, R. Hulsse, J. Walter). По мнению исследователей, метафора не столько когнитивный, сколько социальный феномен. В первую очередь метафора рассматривается не как средство аргументации, а как отражение общих для определенной группы людей имплицитных категоризационных структур, оказывающих значительное влияние на «конструирование социальной реальности» [Hulsse 2003]. Согласно названной теории сам дискурс порождает метафоры, а метафоры рассматриваются как «агенты дискурса» (другими словами, индивидуально-когнитивным особенностям участников политической коммуникации отводится малозначительная роль) [Walter, Helmig 2005].

Еще одно направление представлено исследованиями в русле постмодернистской теории дискурса Э. Лаклау. Теория постулирует всеобщую метафоричность всякой сигнификации, а анализ политического дискурса считается наиболее подходящим способом выявления этой онтологической метафоричности. Все «пустые означающие» (empty signifiers) политического дискурса конститутивно метафоричны, причем метафоричность проявляется в различной степени [Laclau 1996]. При таком подходе стирается граница между метафоричностью и «буквальностью» (метафорическим может считаться, например, лозунг «We can do it ourselves» – «Мы можем сами собой управлять»), а при анализе дискурса можно говорить только о степени метафоричности «пустых означающих» [Hansen 2005]. При более широком рассмотрении этот подход включается в направление постмарксистской теории дискурса [Howarth 2005].

По мнению В. Моттьер, адекватный анализ проблемы взаимодействия метафоры и властных отношений необходимо основывать на синтезе герменевтического подхода с эвристиками дискурсивного анализа М. Фуко, что позволит преодолеть крайности слишком широкого деконструктивизма и слишком узкого когнитивизма [Mottier 2005].

Характерная черта современных российских исследований – теоретическая и практическая разработка когнитивно-дискурсивного подхода к анализу метафоры, объединяющего описание роли метафоры в категоризации и концептуализации политического мира с рассмотрением особенностей ее функционирования в реальной коммуникации (А.Н. Баранов, Т.С. Вершинина, Ю.Н. Караулов, А.А. Каслова, Р.Д. Керимов, Е.В. Колотнина, Н.А. Красильникова, А.Б. Ряпосова, Н.А. Санцевич, Т.Г. Скребцова, А.М. Стрельников, Ю.Б. Феденева, Н.М. Чудакова, А.П. Чудинов, О.А. Шаова и др.). В основе этого подхода лежит тезис о невозможности четкого разграничения когнитивного и дискурсивного измерения метафоры. При когнитивно-дискурсивном подходе «усилия исследователя направляются прежде всего на то, чтобы выяснить, как и каким образом может удовлетворять изучаемое языковое явление и когнитивным, и дискурсивным требованиям» [Кубрякова 2004б: 520]. Метафора одновременно описывается и как ментальный, и как лингвосоциальный феномен, соответственно, только когнитивная или только дискурсивная трактовка метафоры препятствует ее адекватному описанию.

Таким образом, указание на социально-политические и историко-культурологические факторы действительности не исчерпывает потенциального многообразия экстралингвистической каузации порождения и функционирования метафоры в политическом дискурсе. Как отмечает А.П. Чудинов, при исследовании концептуальной метафоры в политическом дискурсе необходимо учитывать «все присутствующие в сознании говорящего и слушающего (пишущего и читающего) компоненты, способные влиять на порождение и восприятие речи» [Чудинов 2003б: 18].

Вместе с тем дискурсивный подход к анализу метафоры не означает, что необходимо предварять исследование метафоры социальными, политологическими, историческими, культурологическими и прочими очерками, опираясь на необходимость «учета экстралингвистических факторов». Обращение к экстралингвистической действительности целесообразно для экспликации фактов собственно лингвистических, не представляются плодотворными детализированные историко-политические экскурсы, предваряющие описание политических метафор. Поэтому вполне закономерно, что неоправданная интердисциплинарность вызывает справедливую критику (см., например [Попова, Стернин 2002]).

Российская школа дискурсивного анализа вобрала в себя некоторые эвристики дискурс-анализа по Т. ван Дейку (потеряв критичность), близка идеям социополитического дискурс-анализа Р. Водак, конститутивно интегрирует дискурс-анализ с когнитивной методологией. Вместе с тем многие европейские лингвисты все чаще в разработке принципов дискурс-анализа занимают близкие когнитивно-дискурсивной парадигме методологические установки [Chilton 2005; Wodak 2006; Yule 2000], в том числе применительно к дискурс-анализу политических метафор [Hulsse 2003; Mottier 2005; Musolff 2004a, 2004b; Steen 2002; Walter, Helmig 2005; Zinken 2002, 2004b].

Во многих исследованиях базисные методы политической метафорологии обогащаются эвристиками нейролингвистических и психолингвистических теорий. Ярким примером может служить нейрокогнитивная теория метафоры, образовавшаяся на стыке нейронной теории языка, теории первичных и сложных метафор и теории концептуальной метафоры.

Нейронная теория языка направлена на выявление нейробиологических детерминант когниции, и с общенаучных позиций ее становление – вполне закономерный этап в развитии когнитивистики как комплексного интердисциплинарного направления в изучении человеческого мышления. Необходимость такого развития теории Дж. Лакофф и М. Джонсон связывают с тем, что «когнитивные эффекты на верхнем уровне когниции возможны благодаря нейробиологии на ее нижнем уровне» [Lakoff, Johnson 1999: 570]. Если в традиционной когнитивной лингвистике исследователи обычно ограничивались анализом корреляций языковых и когнитивных явлений, т. е. рассматривали языковые явления с позиций принципа когнитивного обязательства, то в нейронной теории языка ощущается значительный естественно-научный уклон. При таком подходе в качестве недостающего звена между когнитивными и лингвистическими феноменами рассматривается уровень моделируемых с помощью компьютеров коннекционистских сетей, соотносимых с нейронной архитектурой человеческого мозга.

Нейрокогнитивный подход к изучению метафоры начинает активно развиваться в конце 90-х годов, когда ряд лингвистов Калифорнийского университета и ученых из института компьютерной науки в Беркли объединяют свои усилия. Важным результатом интеграции этих усилий стало понимание того, что язык, когнитивные процессы и сенсомоторная деятельность связаны с активизацией одних и тех же участков нейронной сети. Например, при восприятии метафор движения в мозге человека осуществляется ментальная симуляция физического действия, результаты которой проецируются обратно на сферу-мишень, привнося инференции, вытекающие из ментальной симуляции моторной деятельности [Lakoff, Johnson 1999: 583].

Еще одним направлением развития нейрокогнитивной теории метафоры стали практические разработки компьютерных программ, моделирующих семантические сети коннекционистского типа [Chang et al. 2004; Narayanan 1997]. Такую программу С. Нараянан применил к анализу концептуальных метафор движения, задействованных при осмыслении политики и экономики в американской прессе [Narayanan 1999].

На становление нейрокогнитивного подхода оказала влияние теория первичных и сложных метафор [Grady 1997; Grady et al. 1996; Lakoff, Johnson 1999] и исследование К. Джонсона [Johnson 1999].

Согласно названным работам метафоры можно разделить на первичные (primitive) и сложные (complex). Процесс формирования первичных метафор происходит в раннем детстве в период так называемой фазы «конфляции» (по К. Джонсону), когда субъектный и сенсорно-моторный опыт еще не разъединены. Связи, установленные в этот период, сохраняются и проявляют себя на протяжении всей жизни человека и служат основой для формирования сложных метафор, которые образуются из первичных путем концептуального блендинга. Первичные метафоры рассматриваются в качестве своеобразных атомов абстрактного мышления, детерминированных телесным опытом, поэтому и сложные метафоры в конечном счете должны быть связаны с сенсомоторной деятельностью.

Подтверждения этой гипотезы предлагают исследователи психолингвистического направления. Основные сомнения у психолингвистов возникали по вопросу о том, сопровождается ли актуализация стертых метафор активными операциями над концептуальными доменами и не являются ли подобные метафоры своеобразными клише, пассивно усваиваемыми носителями языка. Эксперимент по верификации предположения Дж. Лакоффа о «телесном разуме» и подсознательном характере базовых концептуальных метафор был проведен в Калифорнийском университете в Санта Круз Р.В. Гиббсом и Н.Л. Вилсон [Gibbs, Wilson 2002]. В ходе эксперимента были установлены корреляции между моторикой испытуемых и употреблением антропоморфных, в том числе стертых метафор. При этом корреляции не варьировались в зависимости от национальности испытуемых (в эксперименте участвовали носители португальского и английского языков – бразильцы и американцы). Другие подтверждения тесной взаимосвязи между абстрактными концептами и деятельностью мозга по регулированию сенсомоторной деятельности человека предоставляет нейропсихология, точнее, все та же нейронная теория языка (neural theory of language) и теория «зубьев» (theory of cogs). Опираясь на названные теории и выдвинутые в когнитивной лингвистике гипотезы, Джордж Лакофф и известный итальянский нейропсихолог Витторио Галлези приводят в своей публикации ряд естественно-научных подтверждений теории «телесного разума», в частности показывая, что одни и те же участки мозга «отвечают» как за концепты, связанные с сенсомоторной деятельностью, так и за концепты, связанные с абстрактными идеями [Gallesi, Lakoff 2005].

Осознание того факта, что метафора первично ментальный, а не языковой феномен, все чаще инициирует обращение ученых к психолингвистическим и психоаналитическим методикам при анализе политического дискурса. Такие исследования часто направлены на изучение политической метафоры не как средства убеждения, а как отражения сознательных или бессознательных представлений коммуникантов о политической реальности.

Психолингвистические методы исследования метафорики позволяют получать данные об особенностях метафорического конструирования мира политики рядовыми гражданами, определенными социальными группами, что недоступно при традиционном анализе политического дискурса, материалом для которого обычно становятся тексты, созданные журналистами, политиками или их спичрайтерами. Примером использования психолингвистической методики изучения политических метафор может служить исследование В. Харди [Hardy 2003]. Автор провел анкетирование американских граждан на предмет их отношения к законопроекту об ограничении образования на испанском языке и установлении английского языка в качестве единственного официального языка штата Калифорния. Использовав полученные данные, В. Харди выявил, что при концептуализации жителей штата Калифорнии – латиноамериканцев по происхождению – сторонники этого закона использовали метафоры войны, водных потоков и концептуальную метафору «Американская нация – это ткань» (ткань может порваться, если многие нити будут другого состава, размера и качества). Названное исследование позволило показать важную роль метафоры в осмыслении политических проблем рядовыми гражданами и вместе с тем показало, что метафорическое представление о действительности среди рядовых граждан во многом совпадает с картиной мира, предлагаемой в СМИ.

Психолингвистические методы особенно важны при исследовании прагматических эффектов использования политической метафорики. Анализ метафор в политическом дискурсе позволяет реконструировать концептуальные структуры в сознании адресанта коммуникации или выявить его прагматические интенции, но для того, чтобы определить степень эффективности использования этих метафор, выяснить, реализуется ли заложенный в метафорах прагматический потенциал, необходимо непосредственно обратиться к сознанию адресата. Так как большинство граждан непосредственно в порождении собственно политического или медийного дискурса не участвуют, материалом для анализа становятся данные, полученные в результате специальных экспериментов, чаще всего опроса или анкетирования. Примером такого исследования может служить работа Я. Босмана и Л. Хагендорна [Bosman, Hagendoorn 1991]. В первой части эксперимента исследовалась относительная эффективность метафорических и буквальных политических сообщений. Участники эксперимента читали неметафорическое и метафорическое описания расистской политической партии, а потом письменно заполняли опросные листы, в которых отвечали на вопросы о политике этой партии и возможных путях противодействия этой политике. Обработав результаты, Я. Босман и Л. Хагендорн пришли к выводу, что, хотя метафоры и оказывают влияние на идеи, предлагаемые участниками эксперимента, неметафорические выражения более эффективны.

Также Т. Белт [Belt 2003], основываясь на результатах четырех специальных экспериментов, указал на тот факт, что метафоры убедительны не сами по себе, а только во взаимодействии с определенными характеристиками аудитории: расстановкой приоритетов в системе социальных ценностей адресатов коммуникации, а также индивидуальным эмоциональным отношением к метафорическому выражению.

Таким образом, исследования с использованием психолингвистических методов позволяют скорретировать гипотетические предположения, иногда принимаемые как само собой разумеющееся.

Помимо анкетирования, ученые активно используют метод интервью. Преимущество метода интервьюирования для анализа идиолектных политических метафор связано с тем, что исследователь получает материал для анализа в ходе естественного общения с коммуникантом, а не из заранее подготовленных текстов, над которыми автор имел достаточно времени подумать (если, конечно, участнику интервью вопросы не сообщались предварительно). Примерами исследования политической метафорики с помощью интервьюирования могут служить публикации Д. Херадствейта, Г. Бонхэма, Т. Оберлехнера, В. Майер-Шенбергера [Heradstveit, Bonham 2005; Ober-lechner, Mayer-Schonberger 2002].

Среди исследований политической метафорики, находящих основания в теориях глубинной психологии, выделяется монография С. Кина. Опираясь на методологию юнгианской школы психоанализа, С. Кин обратился к анализу архетипа тени в политической агитации и пропаганде [Keen 1988]. С позиций психоанализа М. Аугустинос и С. Пенни [Augoustinos, Penny 2001] рассмотрели вопрос о том, как австралийские политики представляют проблему примирения между аборигенным и неаборигенным населением Австралии. Проанализировав 12 выступлений политиков (шесть аборигенов и шесть неаборигенов), удалось показать, что в основе осмысления проблемы лежит архетипический метафорический образ совместного путешествия.

В отечественной науке психолингвистический анализ политических метафор представлен в публикациях В.Н. Базылева [1999, 2005], В.П. Белянина [1999], А.А. Романова и И.Ю. Черепановой [1998].

Во многих российских исследованиях когнитивно-дискурсивная методология исследования политической метафоры дополняется активным использованием эвристик лингвокультурологии [Красильникова 2005, Ряпосова 2002, Стрельников 2005, Чудакова 2005]. Например, А.А. Каслова постоянно дополняет когнитивно-дискурсивный анализ метафор, использованных в рамках избирательных кампаний по выборам президентов США и России, разного рода замечаниями лингвокультурологического характера. В результате подобного комплексного исследования автор приходит к выводу о необходимости разграничения метафорических моделей с высокой и низкой степенью зависимости от национальных особенностей использования метафор.

Еще одним направлением анализа политической метафорики является политолого-социологический анализ. В данном случае получение научного знания основывается не столько на анализе собственно лингвистических явлений, сколько на пространных аналитических размышлениях исследователя и опорой на наблюдения философов и социологов в области взаимодействия общественных процессов и политического мышления. Примером такого подхода может служить работа Я. Эзрахи [Ezrahi 1995]. Начиная от трудов Ж.Ж. Руссо, Н. Макиавелли, Т. Гоббса, Р. Дарендорфа и заканчивая современным социолого-политологическим дискурсом, Я. Езрахи прослеживает эволюцию метафоры механизма и театра как способов осмысления общества и политики. По мнению исследователя, в современном политическом дискурсе эти две метафоры претерпевают своеобразное сращение, при котором детерминистическая механистическая метафора вуалируется театральной метафорой, что только эксплицитно затемняет дегуманизацию современного общества, но имплицитно свидетельствует о представлениях его представителей о предопределенности и механистичности современной политики в частности и общественных отношений в целом.

Подобное исследование на примере бразильского политического дискурса провела Л. Канедо, показав, что, несмотря на функционирование в Бразилии демократических институтов, понятие «передача власти» находится в тесной связи с традиционной бразильской метафорой политики как семьи [Canedo 1997].

Заканчивая рассмотрение методов исследования политической метафоры, следует отметить, что методология многих специалистов по политической метафоре может быть охарактеризована как своего рода комплекс методов. Так, в публикации Дж. Лакоффа [1991] применяется когнитивный критический квалитативный анализ. Соответственно в исследовании В. Бенуа [2005] используется риторический дескриптивный контент-анализ и т. д.

Обобщенные сведения о методах, которым отдают предпочтение специалисты по политической метафорологии из различных мегарегионов, представлены в следующей диаграмме.

Диграмма 1

Методы исследования политической метафорики

Примечание. Данная диаграмма, как и все последующие, создана на основе специальным образом отобранного корпуса публикаций. Точный состав этого корпуса с необходимыми библиографическими и иными данными приведен в приложениях к настоящей монографии.

Представленная диаграмма, а также материалы главы в целом позволяют выделить некоторые глобальные методологические закономерности исследований политической метафоры, а также особенности использования методов изучения политической метафоры, характерные для отдельных мегарегионов.

1. В современной политической метафорологии когнитивные исследования составляют приблизительно 65,5 %, а риторические (семантико-стилистические) – 34,5 %. Наиболее велика доля когнитивных методов в европейских публикациях (74 %), а риторические методы чаще всего используются в Северной Америке (56 %); в России доля когнитивных исследований близка к среднемировому уровню.

2. Критический анализ политических метафор совершенно нехарактерен для России, для которой традиционен дескриптивный анализ. Вместе с тем критический анализ политической метафорики используется в четверти американских и 15 % европейских исследований, еще выше его доля в иных регионах.

3. Контент-анализ и корпусный анализ политической метафоры, а также другие методики, способствующие точной количественной характеристике источниковой базы исследования, широко используются во всех рассмотренных мегарегиональных центрах.

4. В качестве дополнительных в современных исследованиях политической метафоры эпизодически используются методы смежных наук и научных направлений – психолингвистики, нейрофизиологии, социологии и социолингвистики, политологии, лингвокультурологии и др. В частности, в российских публикациях когнитивное исследование чаще всего дополняется лингвокультурологическим анализом. Мультидисциплинарные исследования политической метафоры, взаимодополняя друг друга, могут способствовать ее более глубокому постижению.

5. Представленный обзор свидетельствует, что на современном этапе развития в политической метафорологии формируется оригинальная методологическая система, включающая два базисных метода (когнитивный и риторический) и три уровня дополнительных методов, что в комплексе создает условия для полного и многоаспектного исследования метафорики политического дискурса.

Глава 3
Дискурсивное исследование политической метафоры

Основная цель настоящего раздела – рассмотрение закономерностей использования метафоры в различных видах дискурса, что тесно связано с проблемой отбора источников для исследования и в значительной степени зависит от задач соответствующей работы.

Как известно, содержание термина «дискурс» до настоящего времени остается предметом острых дискуссий. Для нашего понимания сущности дискурса очень важна мысль Е.С. Кубряковой, которая считает, что создание этого термина «было связано с необходимой потребностью в создании такого концепта, который соединил бы существующие в неясном и смутном виде представления в единый гештальт и помог бы отразить в едином образе порождаемую в особых условиях речь, связанную с самими коммуникативными условиями этого порождения» [Кубрякова 2004: 524]. Различные подходы к дискурсу объединяются по принципу фамильного сходства: ученые акцентируют внимание на различных аспектах условий порождения дискурса в зависимости от исследовательских традиций, целей и материала исследования. В современном понимании дискурс – это «сложное коммуникативное явление, включающее, кроме текста, еще и экстралингвистические факторы (знания о мире, мнения, установки, цели адресата), необходимые для понимания текста» [Караулов, Петров 1989: 8]. Н.Д.Арутюнова рассматривает дискурс как «текст в совокупности с экстралингвистическими, прагматическими, социокультурными, психологическими и другими факторами» [1990: 136–137]. Представляется, что преимущество такого подхода в том, что дискурс не ограничивается рамками собственно текста, а включает также социальный контекст коммуникации, характеризующий ее участников, процессы продуцирования и восприятия речи с учетом фоновых знаний. Поэтому в настоящей главе дискурсивное исследование политической метафоры понимается как ее изучение в тесной взаимосвязи с национальными, историческими, личностными, институциональными и иными факторами, от которых в значительной степени зависит ее возникновение, функционирование и восприятие.

Каждый лингвист, приступая к изучению политической метафоры, так или иначе ограничивает материал для своего исследования. Эти ограничения чаще всего носят дискурсивный характер, то есть рассматривается не политическая метафора вообще, а политическая метафора в определенном виде дискурса. Чаще всего внимание исследователей привлекают закономерности использования метафор в следующих разновидностях дискурса.

1. Национальный политический дискурс. При конкретном исследовании политической метафоры крайне сложно писать о глобальных закономерностях, абсолютное большинство публикаций выполнено на материале одного (реже – двух) национальных дискурсов, то есть ориентировано на материалы политической коммуникации в одной-двух странах.

2. Институциональный/медийный политический дискурс. Абсолютное большинство современных исследований политической метафоры имеет своим основным источником собственно политические тексты, созданные политиками в рамках институциональной коммуникации, и/или медиа-тексты, в создании которых основная роль принадлежит журналистам.

3. Исторический политический дискурс. Большинство современных исследований ориентировано на изучение политических метафор в текстах, созданных на рубеже ХХ и XXI вв., но вполне закономерно, что отдельные авторы избирают предметом своего исследования метафоры в текстах, относящихся к недавнему или отдаленному прошлому, или же рассматривают историческую динамику функционирования политических метафор.

4. Политическая метафора в личностном дискурсе. В этом случае исследователь занимается только политическими метафорами, которые характерны для отдельного автора, отражают специфику идиостиля.

5. Политическая метафора в отдельном тексте. Большинство современных исследований посвящено политическим метафорам, функционирующим в рамках широкого дискурса (национального, исторического и др.), однако существуют исследования, в которых изучаются закономерности развертывания политической метафоры в рамках отдельного текста.

Каждый из разделов настоящей главы ориентирован на изучение специфики использования политической метафоры в одном из названных выше видов политического дискурса.

3.1. Политическая метафора в национальном дискурсе

Одна из актуальных проблем теории когнитивной метафоры – сопоставление закономерностей метафорического моделирования политической картины мира в политических дискурсах различных государств. В этой сфере можно предположить постоянное взаимодействие двух тенденций. С одной стороны, как справедливо отмечает при сравнении русских и польских морбиальных метафор Т.В. Шмелева, «современные средства массовой информации составляют уже своеобразный интердискурс, в котором различия отдельных… языков – вещь чисто поверхностная. При обсуждении современных событий мировая пресса мгновенно подхватывает сказанное кем-то удачное выражение, оно разносится по изданиям и языкам… Мы смотрим на мир (или нам предлагается смотреть) очень схоже» [Шмелева 2001: 5].

С другой стороны, следует согласиться с тем, что «наиболее фундаментальные культурные ценности согласованы с метафорической структурой основных понятий данной культуры» [Лакофф, Джонсон 1990: 404]. Аналогичные мысли неоднократно высказывали и отечественные специалисты (Ю.Д. Апресян, А.Н. Баранов, Е.М. Верещагин, В.Г. Гак, Ю.Н. Караулов, В.Г. Костомаров, Е.С. Кубрякова, Б.А. Успенский и др.).

Сопоставляя названные тенденции, можно сделать вывод о том, что национальная метафорика в одних своих аспектах отражает современное состояние общества, национальную культуру и национальный менталитет, в других – типична для определенного культурного пространства (Запад, Россия, Восток, Африка и др.), а в третьих – имеет общечеловеческий характер.

Для верификации этих положений рассмотрим исследования по политической метафорике в политических дискурсах стран Востока, составляющих контраст с большинством исследований, направленных на анализ политической метафорики в цивилизационном пространстве Запада и России.

Действительно, метафоры, распространенные в политическом дискурсе стран Запада, довольно традиционны и для политической коммуникации Востока. Иллюстрирующим примером может служить монография Дж. Вэй [Wei 2001], в которой проанализированы основные метафорические модели тайваньского политического дискурса. В Тайване политические сущности метафорически представляются в понятиях военных действий, семейных отношений, зрелищных представлений, торговли и др. Выводы автора вполне сопоставимы с результатами похожих монографических исследований, проведенных специалистами из разных стран на примере политических дискурсов России, США и государств Европы [Charteris-Black 2004a, 2004б; Musolff 2000, 2004; Santa Ana 2002; Чудинов 2001, 2003].

Схожая ситуация наблюдается и при рассмотрении метафор в политическом дискурсе Сингапура. В частности, Л. Ви [Wee 2001] показал, что разъединение Сингапура и Малайзии и возможное воссоединение двух государств в будущем осмыслялось в метафорах супружеских отношений, что является довольно устойчивым фреймом для концептуализации политических ситуаций подобного рода в политическом дискурсе России, Великобритании, Германии, Польши и других стран [Баранов, Караулов 1991, 1994; Будаев 2006; Чудинов 2001; Zinken 2002].

Метафоры египетского политического дискурса в их взаимосвязи с семиотикой арабской культуры и текущей политической ситуацией рассмотрены в монографии И. Насальски [Nasalski 2004]. Как показывает польский исследователь, египетские метафоры отражают сложности переходного периода, в котором становление демократического мировоззрения переплетается с традиционными ценностями и символами. Вместе с тем доминирующие арабские метафоры (беременность, рождение ребенка, болезнь, пробуждение, дорога и др.) вполне согласуются с аналогичными образами в традиционной политической метафорике западной культуры.

Эти примеры свидетельствуют о том, что в политической метафорике Запада и Востока существует много общего. Вместе с тем, несмотря на активную глобализацию и вестернизацию традиционных обществ, на цивилизационном пространстве Востока остается место для метафорического своеобразия.

Это своеобразие вызывает особый интерес, поскольку, с одной стороны, служит подтверждением перспективности антропоцентрически ориентированных исследовательских программ, активно реализуемых в лингвокультурологических и когнитивных изысканиях, а с другой – обладает несомненной практической ценностью. Знания об особенностях концептуализации мира в иной культуре становятся необходимым условием для межнационального взаимопонимания, ценным приобретением для специалистов из многих областей, так или иначе связанных с межкультурной коммуникацией.

Ряд примеров восточной специфики метафорического осмысления политики находим в монографии Б. Льюиса «Язык ислама» [Lewis 1988]. Если на Западе глав государств часто сравнивают с капитаном или рулевым корабля, то метафоры лидерства в исламе связаны с искусством верховой езды. Мусульманский лидер никогда не стоял за штурвалом, но часто сидел в седле и держал ноги в стременах. Также его власть никогда не ассоциировалась с образом солнца, потому что испепеляющее солнце не радует жителей Востока. Мусульманский лидер закрывает подданных благодатной тенью, спасающей от палящего солнца, и одновременно сам является «тенью Бога на земле». Если мы обратимся к метафорам стран Запада и России, то обнаружим, что в них метафора монарха как солнца довольно традиционна. Достаточно вспомнить французского Короля Солнце (Людовика XIV) или собирательный образ древнерусского князя Владимира Красное Солнышко.

Интересны наблюдения Б. Льюиса по поводу ориентационных метафор. На Ближнем Востоке властные отношения в большей степени представляются в горизонтальных, нежели вертикальных понятиях. Человек во власти не бывает внизу или вверху, но внутри или снаружи, рядом или далеко. В исламском обществе власть и статус больше зависят от близости к правителю, чем от ранга во властной иерархии. Правители Ближнего Востока чаще предпочитали дистанцироваться от критически настроенного окружения, чем понижать их в ранге, или отправляли неугодных в ссылку, вместо того, чтобы бросить их в подземелье. Разумеется, речь не идет о бунтарях и явных мятежниках, с которыми и на Западе, и на Востоке власть имущие поступали примерно одинаково.

Особенно рельефно специфика политических метафор Востока проявляется в гендерных стереотипах исламских государств. Сопоставление исследований политической метафорики Запада и Востока позволяет сделать вывод о том, что метафорическая картина политической действительности часто структурируется в соответствии с противопоставлением мужского и женского начал, но оценочные смыслы варьируются в политическом дискурсе гетерогенных культурных сообществ (подробнее см. параграф 4.5 настоящей монографии).

Разумеется, Восток – это не только исламские государства, и при обращении к другим его субрегионам обнаруживаются другие культурно обусловленные концептуальные особенности.

К примеру, китайские метафоры брака несут в себе отличную от европейской концептуальную информацию. В китайском обществе браку предшествует серия замысловатых переговоров, направленных на защиту интересов обеих семей, а желания жениха и невесты – вопрос второстепенный. Это сближает рассматриваемые китайские метафоры с метафорами торговой сделки, но с моральным основанием: брак рассматривается китайцами как выполнение обязательств перед предками [Wei 2001: 63–64, 66–68].

Причины своеобразия рассмотренных метафор довольно прозрачны. Их оценочные смыслы эксплицитно связаны с климатическими условиями того ареала, на котором формировались культуры Востока, с культурными традициями, предписывающими соответствующие стереотипы поведения, и другими факторами, имеющими многовековую историю. Вместе с тем система политических метафор даже в самом традиционном обществе представляет собой не раз и навсегда заданную систему концептуальных координат для осмысления реальности, а концептосферу, меняющуюся в зависимости от экстралингвистической действительности. Изменения в инвентаре политических метафор стран Востока связаны как с внутренними потребностями, так и с инокультурным влиянием.

Примеры своеобразной интерпретации метафор «западного происхождения» обнаруживаем у Дж. Вэй. Исследователь прослеживает, как в нарративе «Выборы мэра Тайбэя» кандидаты боролись за пост с помощью метафор пищи и наименований собак. Популярный в местных кругах кандидат называл имеющего американское образование оппонента пиццей и guibingou («дорогая иностранная собачка»), связывая эти концепты с удаленностью претендента на пост мэра от насущных проблем. Себя же он позиционировал как дворняжку и baozi (популярный в народе вид сдобной булочки) [Wei 2001: 62–63].

Довольно интересны наблюдения Дж. Вэй относительно традиционной китайской цветовой символики и ее взаимодействия с новообразованиями в политической метафорике. По данным исследователя, в современном тайваньском политическом дискурсе получила широкое распространение метафора шляпы как символа власти. При этом важное значение имеет ее цвет: красный цвет связан со взяточничеством, золотой – с финансовыми скандалами, черный – с культивированием непотизма, желтый – с прелюбодеянием. Таким образом, политик, который, например, «носит красную шляпу», косвенно обвиняется автором метафоры в коррупции [Wei 2001: 75–77].

Помимо своеобразия в концептуальных картинах мира, политическая метафорика Востока характеризуется спецификой, связанной с особенностями ситуативной интерпретации определенных политических событий. В этом отношении наиболее известна публикация Дж. Лакоффа, в которой рассмотрен контраст между метафорическим осмыслением кризиса в Персидском заливе в США и арабских странах [Lakoff 1991].

Указанная работа Дж. Лакоффа начинается фразой Metaphors can kill (Метафоры могут убивать). Если метафора не просто фигура речи, а механизм нашего мышления, то она действительно играет важную роль в мире политики, а метафоры не только «могут убивать», но и примирять или, по крайней мере, могут помочь избежать конфликта. В этом контексте исследование политической метафорики, особенно в иных культурах, содержит в себе значимый гуманистический смысл.

Межнациональные различия в актуализации политических метафор прослеживаются не только при анализе специфики национальной картины мира, но и при исследовании частотности или продуктивности метафорических моделей, характерных для всех сопоставляемых дискурсов. Например, израильские исследователи А. Абади и Я. Сакердоти, сравнив метафоры израильского и американского политических дискурсов, обнаружили, что метафорическая модель со сферой-источником «Война» более продуктивна и частотна в израильском дискурсе, в то время как спортивные метафоры более распространены в дискурсе США. Авторы объясняют полученные результаты тем, что жизнь рядовых израильтян в большей степени связана с армией, чем жизнь американцев. Постоянные арабо-израильские конфронтации находят выражение во всепроникающей милитаризации израильского общества. Наоборот, в Израиле отсутствует характерный для США «культ спорта». В частности, количество популярных в США видов спорта значительно превосходит аналогичные показатели в Израиле [Abadi, Sacerdoti 2001].

Также в публикации Э.В. Будаева [2006б], посвященной анализу метафорической концептуализации республик бывшего СССР в российском и британском политическом дискурсе, было показано, что метафоры родства характерны и для британской, и для российской политической коммуникации, но частотность метафор в значительной степени зависит от сферы-мишени метафорической экспансии. Например, в британском политическом дискурсе Латвия, Литва и Эстония регулярно представляются в качестве полноправных членов европейской семьи (братьев, невест, дочерей и т. п.), в то время как Россия не только не входит в европейскую семью, но и концептуализируется как тюрьма народов, нежели единая семья. Анализ российского политического дискурса обнаруживает противоположные результаты: прагматический потенциал сферы-источника «Родство» активно реализуется в российском политическом дискурсе для концептуализации сферы-мишени «Россия», но не задействован для осмысления сферы-мишени «Страны Балтии».

Продолжение сопоставительного исследования метафорических моделей, используемых в политическом дискурсе различных стран, позволит лучше разграничить, с одной стороны, закономерности, общие для всего цивилизованного мира или какой-то его части, а с другой – специфические признаки того или иного национального политического дискурса.

При рассмотрении современных публикаций по политической метафоре целесообразно разграничивать исследования, обобщающие закономерности одного национального дискурса (например, российского, американского или польского) и сопоставительные исследования, в которых использованы материалы двух-трех, а иногда и десятков национальных дискурсов. Следует еще раз подчеркнуть, что абсолютное большинство специалистов изучает специфику политических метафор именно в национальном политическом дискурсе, а не в том или ином национальном языке. В связи с этим принято, например, автономно рассматривать австралийский, британский, американский и иные виды политических дискурсов, в которых используется английский язык. Так, в исследовании Н.А. Красильниковой [2005] убедительно продемонстрированы различия в использовании метафор в коммуникативной практике экологических движений в США и Великобритании.

Специалисты отмечают также, что до воссоединения Германии существовали значительные различия в метафорических системах, которые использовались в ГДР и ФРГ [Baranov, Zinken 2003], показательно, что обнаруживаются специфические явления и в русскоязычной прессе Латвии и Литвы [Клочко 2006, Макарова 2005].

На следующем этапе классификации целесообразно разграничить гомогенные и гетерогенные исследования политической коммуникации. В первом случае лингвист обращается к рассмотрению политической коммуникации в родной для него стране, а во втором – материалом для исследования служит зарубежный политический дискурс. Примером первого типа может служить статья американского профессора В. Бенуа [Benoit 2001], обратившегося к изучению гомогенной для него американской политической коммуникации. Примером второго типа является исследование российского специалиста М.В. Сорокиной [2004] по использованию политиками из США метафор из подсферы-источника «Американский футбол».

Легко заметить, что абсолютное большинство современных исследований политической метафоры выполнено на американском материале, причем среди них встречаются как гомогенные, так и гетерогенные. Обращение к родной для автора политической среде типично для многих американских исследований [Bergen 2004; Berho 2000; Carpenter 1990; Cienki 2001 Daughton 1993; Halverson 2003; Hardy 2003; Johnson 2005; Lakoff 1996, 2004; Paris 2002; Santa Ana 2002; и др.]. Вместе с тем к изучению американской политической метафоры обращаются специалисты и из других государств [Иванова 2002; Ольховикова 2006; Пшенкин 2006; Шадаева 2004; Шибанова 1999; Carvalho 2003; Chaban 2004; Moreno 2004 и др.].

На втором месте – публикации по российской политической метафорике, среди которых преобладают гомогенные исследования [Баранов, Караулов 1991, 1994; Беглова 2004; Григорьева 2001, 2002 и др.]. Среди зарубежных публикаций по проблемам российской политической метафоры следует выделить работы Р. Андерсона [Anderson 2001; 2002a; 2002b], Дж. Кодевиллы [Codevilla 2003] и Рязановой-Кларке [Ryazanova-Clarke 2004].

Внимание исследователей регулярно привлекает метафорика британского [Рожкова 2005; Cibulskiene 2002; Harris 1998; Oberlechner, Mayer-Schonberger 2002; Underhill 2003], немецкого [Burkhardt 1992; Caglar 2001; Hulsse 2000; Kelly-Holmes, O 'Regan 2004; Rash 2005; Zinken 2004; Керимов 2005; Чепанова 1999] и польского дискурсов [Borkowski 1996; Frankowska 1994; Heintze 2001; Kiklewicz, Prusak 2006; Zinken 2003].

Специалисты обращались также к исследованию метафор в политических дискурсах многих других стран: Австралии [Augoustinos, Penny 2001], Австрии [Refaie 2001], Аргентины [Berho 2000], Бразилии [Canedo 1997; Ramalho 2005], Бельгии [Vertessen, De Landtsheer 2005], Венесуэлы [Hernandez 2004; Molero de Cabeza 2002], Голландии [Landtsheer 1991; Hulst 2005], Греции [Kitis, Milapides 1997], Дании [Kjeldsen 2000], Египта [Nasalski 2004], Израиля [Abadi, Sacerdoti 2001], Ирана [Heradstveit, Bonham 2005], Италии [Semino, Masci 1996; Scolari 2003], Канады [Gidengil, Everitt 1999, 2003; Gingras 1996], Колумбии [Sofer 2003], Литвы [Макарова 2004], Новой Зеландии [Chaban 2002], Норвегии [Stenvoll 2005], Пакистана [Saigol 2000, 2003], Португалии [Abrantes 2001], Сингапура [Wee 2001], Тайваня [Wei 2001], Турции [Bilgin 2004], Финляндии [Hellsten 1996, 1997; Mustaparta 1996], Франции [Kovecses 1994], Чехии [Chrz 2000] и Чехословакии [Drulak 2005b], Швейцарии [Bartsch 2004; Muller 2005], Швеции [Fridolfsson 2005; Jacobsson 1994], Южной Африки [Sonderling, 1998].

Абсолютное большинство сопоставительных исследований политической метафоры выполнено на материале политических дискурсов двух государств. Среди исследований, материалом для которых послужили политические дискурсы трех государств, можно назвать работы Е.Л. Ериловой [2003], А.А. Красильниковой [2005], В. Кеннеди [Kennedy 2000], Р. Кусисто [Kuusisto 1998], И.В. Телешевой [2006], П. Чилтона [Chilton 1996], К. Шеффнер [Schaffner 1993].

Чаще всего в качестве одного из сопоставляемых политических дискурсов выступают американский, британский и российский дискурсы.

В европейских сопоставительных исследованиях двух дискурсов в83 % случаев исследуется британский дискурс, 33 % – немецкий, 16 % – американский. В американских в 100 % случаев сопоставляется американский дискурс. В России в 89 % случаев рассматривается российский дискурс, 44 % – американский, 33 % – немецкий.

По количеству сопоставляемых политических дискурсов несомненными лидерами являются исследования П. Друлака [Drulak 2004, 2005а], в которых анализируются закономерности метафорического представления «европейского дома» в политических дискурсах 28 европейских государств. В статье Н.Н. Клочко [2006] представлены метафоры, которые активно используются в СМИ различных стран Восточной и Центральной Европы. Выделяется исследование Р. Водак и ее коллег, проанализировавших метафорическое представление Брюссельской межправительственной конференции (дек. 2003 г.) в дискурсе восьми европейских государств [Oberhuber et al. 2005].

Отдельную группу составляют исследования так называемого европейского дискурса, точнее, дискурса Евросоюза. Среди лингвистов даже появилось специальное наименование для этого дискурса – «евроспик». Исследователи рассматривают политические выступления в переводе (на рабочем языке мероприятий) или на многих языках без уточнения их точного количества. В таком случае фактор институциональности дискурса рассматривается как более значимый, чем национальный язык.

Обобщенные сведения о национальных дискурсах, изучению которых отдают предпочтение специалисты по политической метафорологии из различных мегарегионов, представлены в следующей таблице.

Таблица 2

Национальные дискурсы в исследованиях политической метафоры

Представленная таблица позволяет сделать следующие выводы о направленности исследований политической метафоры на национальные дискурсы.

1. Исследования, направленные на изучение одного национального дискурса, более чем в два раза превосходят по количеству сопоставительные исследования. По Центральной и Западной Европе количество сопоставительных исследований лишь немногим отстает от количества несопоставительных, тогда как по Северной Америке абсолютное большинство исследований является несопоставительными. По России доля сопоставительных исследований примерно в два раза ниже, чем доля сопоставительных исследований.

2. Абсолютное большинство исследований национальных политических дискурсов выполняется специалистами, для которых соответствующие языки являются родными.

3. Чаще всего внимание специалистов привлекают метафоры, которые используются в полических дискурсах США (37), России (29), Германии (8).

4. Большинство сопоставительных исследований проведены на примере американского (21), британского (19), российского (18) и немецкого (15) дискурсов. Еще семь исследований выполнены на материале трех языков. Большее количество национальных дискурсов сопоставляется в коллективной работе [Oberhuber et al. 2005], в публикациях Н.Н. Клочко [2006], Т. Рорера [Rohrer 1991], П. Друлака [Drulak 2005а].

3.2. Политическая метафора в медийном и институциональном дискурсах

При отборе текстовых материалов (корпуса) для исследования в политической лингвистике существует два полярных подхода – узкий и широкий [Чудинов 2003; Шейгал 2000 и др.]. В первом случае в качестве источников исследования используются только тексты, непосредственно созданные политиками и использованные в политической коммуникации. Такие тексты относятся к числу институциональных и обладают весьма существенной спецификой [Карасик

2004].

При широком подходе к отбору источников для исследования политической коммуникации используются не только тексты, созданные собственно политиками, но иные тексты, посвященные политическим проблемам. Как справедливо отмечает П. Серио, не существует высказывания, «в котором нельзя было бы не увидеть культурную обусловленность и которое нельзя было бы тем самым связать с характеристиками, интересами, значимостями, свойственными определенному обществу или определенной социальной группе, их признающей в качестве своих. В любом высказывании можно обнаружить властные отношения» [Серио 2002: 21].

Учитывая диффузность границ между различными видами дискурсов, Е.И. Шейгал [2004] предлагает подходить к политическому дискурсу как к полевому феномену, включающему центральные и периферийные компоненты. При таком подходе предполагается, что политический дискурс включает как институциональные, так и неинституциональные формы общения, в которых к сфере политики относится хотя бы одна из трех составляющих: субъект, адресат или содержание сообщения [Шейгал 2004: 18–32]. При этом важно учитывать, что содержание сообщения нередко соотносится со сферой политики имплицитно. Как отмечает Дж. Юл, исследование дискурса направлено на изучение того, что не сказано или не написано, но получено (или ментально сконструировано) адресатом в процессе коммуникации. Необходимо обнаружить за лингвистическими феноменами структуры знания (концепты, фоновые знания, верования, ожидания, фреймы и др.), т. е. исследуя дискурс, «мы неизбежно исследуем сознание говорящего или пишущего» [Yule 2000: 84].

При полевом подходе специалисты разграничивают прежде всего институциональный политический дискурс, в рамках которого используются только тексты, созданные политиками (парламентские стенограммы, политические документы, публичные выступления и интервью политических лидеров и др.), и масс-медийный (медийный) политический дискурс, в рамках которого используются преимущественно тексты, созданные журналистами и распространяемые посредством прессы, телевидения, радио, Интернета.

К периферии политического дискурса (в зоне его пересечения с официально-деловым дискурсом) относится аппаратная коммуникация, в рамках которой создаются тексты, предназначенные для сотрудников государственного аппарата или сотрудников тех или иных общественных организаций. Это разного рода инструкции, правила поведения для сотрудников, приказы и распоряжения и др.

Еще одну часть политического дискурса составляют тексты, созданные «рядовыми гражданами», которые, не являясь профессиональными политиками или журналистами, эпизодически участвуют в политической коммуникации. Это могут быть разного рода письма и обращения, адресованные политикам или государственным учреждениям, письма в СМИ, разного рода надписи (в том числе на стенах), анекдоты, бытовые разговоры, связанные с политическими проблемами и др. Подобные тексты находятся в сфере пересечения политического и бытового дискурсов.

К периферии политического дискурса относятся также тексты, в которых используются элементы художественного повествования. Сюда относятся разного рода «политические детективы», «политическая поэзия» и (в несколько меньшей мере) тексты весьма распространенных в последние годы политических мемуаров.

Совершенно особую часть политического дискурса составляют посвященные политике тексты научной коммуникации. Так, значительную часть источников в диссертации А.А. Пшенкина занимают метафоры, которые использовали американские советологи, которые во второй половине прошлого века стремились дать научную оценку событиям в СССР/России [Пшенкин 2006]. Ряд исследований метафорики в научно-политологическом осмыслении политической действительности проведен зарубежными специалистами [Kovecses 1994; Miller 1979; Rayner 1984; Terchek 1999 и др.].

Границы между шестью названными разновидностями политического дискурса не вполне отчетливы, нередко приходится наблюдать их взаимное пересечение. В монографии Е.И. Шейгал [2000] сфера пересечения собственно политического дискурса с политическим массмедийным дискурсом представлена как своего рода зона между двумя полюсами, элементы которой в большей или меньшей степени обладают признаками и политического, и масс-медийного дискурса.

Существует значительная группа публикаций, в которых политическая метафора изучается исключительно на материале институционального дискурса. Примером такого подхода может служить диссертация Р.Д. Керимова, где «материалом для исследования послужили тексты официальных речей политических деятелей ФРГ (депутатов бундестага, федеральных и земельных министров, федерального канцлера и федерального президента)» [Керимов 2005]. Институциональный политический дискурс рассматривается и в диссертации Е.Н. Беловой [1995], посвященной анализу слушаний в Конгрессе США. А.К. Михальская рассматривает лингвистические характеристики интервью, в которых участвовали крупнейшие российские политики [Михальская 1999]. В публикации Р. Мюллера материалом для анализа метафор послужили выступления федеральных советников Швейцарии [Muller 2005].

Масс-медийный политический дискурс создается преимущественно профессиональными журналистами, но в нем так или иначе могут отражаться коммуникативные практики политиков и даже рядовых граждан. Именно этот дискурс послужил материалом в абсолютном большинстве отечественных исследований политической метафоры, в том числе в диссертациях Т.С. Вершининой [2002], А.А. Касловой [2003], Н.А. Красильниковой [2005], Т.А. Прокофьевой [2006], А.Б. Ряпосовой [2002], Н.А. Санцевич [2004], О.А. Солоповой [2006], А.М. Стрельникова [2005], Ю.Б. Феденевой [1998], А.А. Федосеева [2004], Н.М. Чудаковой [2005], О.А. Шаовой [2005] и др.

Крайне немногочисленную группу составляют исследования, выполненные исключительно на материале текстов, авторы которых не относятся к числу профессиональных политиков или журналистов. Примером может служить публикация Д.Б. Гудкова, посвященная настенным надписям политического характера [1999]. В диссертации Н.И. Тюкаевой отмечается метафоричность современных русских граффити [2005].

В современной политической лингвистике существуют также исследования, ориентированные на тексты, которые находятся на рубеже между политическим и художественным дискурсами. К числу подобных гибридных текстов относятся разного рода «политические детективы», «политические биографии» и даже «политическая поэзия». В частности, изучению метафор в автобиографической прозе современных российских политических лидеров посвящены публикации А.В. Суриной [2004, 2005]. К периферии можно отнести исследования по метафорическому представлению общественной действительности, проведенные на примере текстов художественной литературы, или с использованием таковых наряду с «прототипически политическими» источниками [Добренко 1993; Bilgin 2004; Harvey 1999; Van Teeffelen 1994 и др.]

В поисках закономерностей осмысления политической действительности исследователи находят неожиданные решения. К примеру, Б. Келле [Kelle 2003] предпринял попытку реконструкции метафорической картины политического мира на основе книги пророка Осии. По мнению автора, выявленные метафоры в целом позволяют судить о традициях метафорического убеждения на Ближнем Востоке в VIII веке до н. э. Например, метафоры, связанные с отношениями между влюбленными, используются для описания политических союзников, а блуд, супружеская неверность – устойчивые образы для репрезентации осуждаемых политических действий. Более того, речь пророка Осии связана с реальным социополитическим контекстом Эфремского кризиса (734–731 гг. до н. э.), ситуацией, в которой правящий дом Самарии объединился с другими союзниками для проведения новой политики. Осия использует разнообразные метафоры семейных отношений (жена, мать, свадьба, Ваали, измена и др.), отражающие характерные для еврейского общества традиции, как средство комментария политических изменений в Самарии, способ предсказания грядущего кризиса. Понятно, что из-за недостатка источников исследование метафорического представления политической реальности в далекие эпохи затруднено. В такой ситуации некоторые книги из Библии, уже заслужившие в науке статус относительно достоверных исторических источников, становятся материалом для анализа политических метафор.

Показательно, что в нашей картотеке не зафиксированы исследования, посвященные использованию метафор в аппаратной коммуникации.

Еще одна классификация источников изучения политических метафор основана на разграничении устной и письменной речи. К числу устных источников относятся, в частности, материалы парламентских дебатов, выступления политических лидеров на встречах с избирателями, митингах, официальных церемониях и др. Письменные источники – это программы политических партий и движений, листовки, лозунги, послания президента парламенту, выступления политиков в прессе и др. Различаются также материалы непосредственного диалога и материалы, предназначенные для трансляции при посредстве СМИ.

Во многих современных исследованиях не учитываются различия между метафорами в устной и письменной речи, однако существуют и такие работы, которые ориентированы только на один из названных видов речевой деятельности. Так, в монографии А.Д. Васильева [2003] представлены исключительно материалы телепередач. Исключительно устные тексты рассматриваются также в публикациях А.К. Михальской [1999], Р.Д. Керимова [2004], Е.Н. Беловой [1995].

Политические метафоры, зафиксированные только в письменной речи, стали предметом изучения в уже указанных выше диссертациях Т.С. Вершининой [2002], А.А. Касловой [2003], Н.А. Красильниковой [2005], Т.А. Прокофьевой [2006], А.Б. Ряпосовой [2002], Н.А. Санцевич [2004], О.А. Солоповой [2006], Ю.Б. Феденевой [1998], Н.М. Чудаковой [2005], О.А. Шаовой [2005] и др.

Обобщенные сведения о соотношении медийных, институциональных и иных источников политической метафоры в исследованиях специалистов по политической метафорологии из различных мегарегионов представлены в следующей таблице.

Таблица 3

Институциональные и медийные источники исследования политической метафоры

Представленная таблица позволяет сделать следующие выводы о соотношении различных источников исследования политической метафоры.

1. Во всех мегарегионах абсолютное большинство исследований политической метафорики выполнено на материале медийного и институционального дискурсов, тогда как исследования метафор в бытовом, художественном и иных видах дискурса крайне малочисленны. Особую группу составляют исследования, в основе которых лежат различные виды дискурсов.

2. В общемировой практике количество медийных источников исследования политической метафоры несколько превышает количество ее институциональных источников.

3. В российских исследования доля медийных источников политической метафоры почти вчетверо выше доли институциональных источников, тогда как в США соотношение совершенно иное: там доля институциональных источников втрое выше доли медийных источников. В Европе доли указанных источников политической метафорики приблизительно равны.

3.3. Политическая метафора в историческом дискурсе

Специальные исследования показывают, что абсолютное большинство исследований политической метафоры выполняется на материале современного дискурса. Вместе с тем эпизодически появляются публикации, в которых рассматриваются метафоры, характерные для иных политических периодов. Так, в диссертации Л.А. Шадаевой [2004] детально проанализирован корпус текстов речей и высказываний А. Линкольна за период с 1832 по 1865 г. Автор выяснил, что картина мира А. Линкольна может быть представлена в ряде стереотипов, среди которых выделяются архитектурная метафора и метафоры Библии. Для знаменитого президента метафора служит важнейшим средством аргументации, она представляет собой языковой инструмент создания А. Линкольном ведущих речевых стратегий.

О.Н. Кондратьева [2003] обращается в своей статье к политическим метафорам, которые использовались почти пять столетий назад в переписке царя Ивана Грозного с князем Андреем Курбским. Это исследование показало, что еще в публицистике XVI в. активно использовались зооморфные метафоры с ярко выраженным агрессивным прагматическим потенциалом. В диссертации А.А. Пшенкина рассмотрены закономерности метафорического представления образа СССР и России в американском политическом дискурсе со второй половины ХХ в. до начала нового столетия, автор выделяет при этом два основных исторических периода – советский и постсоветский. Данное исследование ярко демонстрирует, что при создании образа если не друга, то хотя бы партнера используются совсем иные метафоры, чем образы, которые использовались при характеристике «империи зла»: это касается не только репертуара моделей, но и конкретных фреймов, слотов и концептов. Вместе с тем автор показывает, что многие способы метафорического представления остаются стабильными, и стереотипы в американском политическом дискурсе изменяются крайне медленно [Пшенкин 2006]. Различия нередко касаются даже не самих метафор, а их прагматического потенциала. Так, метафоры со сферой-источником «бизнес» обычно несут позитивную эмоциональную окраску, для американцев относиться к политике как к бизнесу – это значит относиться к ней максимально серьезно. В России образы «торгашей и спекулянтов» обычно призваны возбудить негативные эмоции, русские предпочитают говорить о принципах, о высокой морали и справедливости [Пшенкин 2006, Чудинов 2003].

В статье З. Ковечеса [Kovecses 1994] проанализированы метафоры в книге французского политолога Алексиса де Токвиля «Демократия в Америке» (1835). Традиционно считалось, что А. де Токвиль положительно относился к американской демократии. Вместе с тем З. Ковечес отмечает, что, несмотря на внешне позитивную оценку, политолог многое не одобрял, о чем свидетельствует доминантная метафора А. де Токвиля – АМЕРИКАНСКАЯ ДЕМОКРАТИЯ – это СТРАСТНЫЙ ЧЕЛОВЕК.

Ряд исследований посвящен изучению политической метафорики середины XX в. в Латинской Америке. Так, в исследовании Д. Софера рассмотрены метафоры в корпусе писем колумбийцев своему президенту за период 1944–1958 гг. [Sofer 2003], а в статье Д. Берхо проанализирована аргентинская политическая метафорика 1936–1952 гг. [Berho 2000].

На фоне публикаций по метафорическому представлению современной иммиграции в США выделяется статья Дж. О'Брайена [O'Brien 2003]. Исследователь проанализировал метафоры в дебатах начала XX в., посвященных вопросу об ограничении иммиграции в США. Как оказалось, еще в начале XX в. для концептуализации иммиграции использовались образы природных стихий, войны, животных, трудноперевариваемой пищи – образы, которые фиксируют современные американские исследователи той же сферы-мишени в современной политической коммуникации [Hardy 2003; Refaie 2001; Santa Ana 1999, 2002; Valk 2001].

Такой ракурс рассмотрения позволяет получить ответы на вопросы о динамике метафорических систем и проследить, как эволюционирует система политических метафор в связи с изменением политической ситуации. В наиболее общем виде исследователь политической метафорики в исторической перспективе может столкнуться с двумя взаимодополняющими свойствами системы политических метафор: архетипичностью и вариативностью.

Первое свойство выражается в том, что система политических метафор имеет устойчивое ядро, не меняется со временем и воспроизводится в политической коммуникации на протяжении многих веков. Статичность политической метафорики послужила основой для первых опытов по теории политических метафор в XX в., но нередко это свойство абсолютизировалось в духе культурно-временного универсализма. Согласно такой точке зрения и в Древней Греции, и в средневековой Европе, и в любой стране современного мира политические метафоры остаются неизменными, отражают устойчивые детерминанты человеческого сознания или архетипы коллективного бессознательного. Применительно к политическим метафорам эта точка зрения была последовательно сформулирована М. Осборном и его единомышленниками в теории архетипичных метафор^[1] [Osborn 1967a; Osborn 1967б; Osborn, Ehninger 1962].

Действительно, многие метафоры фиксируются исследователями в разных культурах и в разные времена. К примеру, метафоры болезней на протяжении долгого времени используются в разных обществах для представления Чужого, угрожающего здоровью общественного организма. Так, Дж. Харрис [Harris 1998] показал, что в эпоху королевы Елизаветы и короля Якова I были очень распространены метафоры болезни Англии, а причины этих болезней общество усматривало в «чужеродных телах»: евреях, ведьмах, католиках. Подобные метафоры обнаруживаются и сто лет спустя в риторике Адольфа Гитлера [Perry 1983; Rash 2005], и в современном политическом дискурсе, в котором морбиальные метафоры – значимое средство осмысления действительности и дискредитации политических оппонентов во многих странах [Каслова 2002; Муране 2002; Санцевич 2003; Феденева 1998; Чудинов 2001; Шмелева 2001; Adamson et al. 1998; Luoma-aho 2002 и др.]. Конечно, сфера-мишень для морбиальных метафор варьируется в различные эпохи. Если в эпоху королевы Елизаветы католики могли метафорически представляться причинами заболеваний, то до реформы Генриха IV или в период правления Марии Кровавой вряд ли, но аргументативный потенциал сферы-источника активно используется в разные исторические эпохи и в разных странах.

По мере накопления практических исследований становилось очевидным, что политическая метафорика обладает диахронической вариативностью. В 1977 г. М. Осборн, основатель теории о неизменных архетипичных метафорах, опубликовал работу, в которой пересмотрел категоричность некоторых своих постулатов [Osborn 1977]. М. Осборн пришел к выводу, что, несмотря на то, что архетипичные метафоры используются во всех культурах и во все времена, развитие культуры, науки и техники может воздействовать на их частотность. Изучив 56 политических выступлений XIX–XX вв., он обнаружил, что технологический прогресс может уменьшать распространенность архетипичных метафор. Например, в XX в. резко уменьшилось количество метафорических образов, связанных с водой, в то время как в XIX в. речные и океанские метафоры были очень распространены (что подтверждается и другими исследователями [см., напр.: Miller 2003])

Архетипичность политической метафорики получила оформленный характер в теории концептуальной метафоры, согласно которой механизмы метафоризации бессознательны и определяются физическим опытом взаимодействия человека с окружающим миром. Таким образом, важным основанием для метафорического универсализма стала анатомо-физиологическая общность представителей homo sapiens, до некоторой степени предопределяющая закономерности мышления. Вместе с тем критики теории концептуальной метафоры нередко забывают, что согласно теории Дж. Лакоффа и

М. Джонсона концептуальные метафоры согласованы с основными концептами той или иной культуры, что, в принципе, не только преодолевает недостатки культурного универсализма, но и не исключает диахронической вариативности политической метафорики.

Вариативность системы политических метафор имеет два ракурса рассмотрения.

1. Корреляции между изменением политической ситуации и количеством метафор в политическом дискурсе.

2. Доминирование отдельных метафор и метафорических моделей в различные исторические периоды.

Отправной точкой для первого направления послужила работа X. де Ландтсхеер [Landtsheer 1991], в которой с помощью методов контент-анализа было доказано, что между частотностью метафор и общественными кризисами существует взаимозависимость. В ходе исследования голландского политического дискурса Х. де Ландтсхеер удалось показать, что количество метафор увеличивается в периоды общественно-политических кризисов. Эти наблюдения послужили подтверждением того, что метафора является важным средством разрешения проблемной ситуации, и впоследствии легли в основу комбинаторной теории кризисной коммуникации (CCC-theory).

В очередном исследовании Х. де Ландтсхеер и Д. Вертессен [Vertessen, DeLandtsheer 2005], сопоставив метафорику бельгийского предвыборного дискурса с метафорикой дискурса в периоды между выборами, обнаружили, что показатель метафорического индекса (включающего такие критерии, как частотность, прагматический потенциал сферы-источника и др.) увеличивается в предвыборный период.

Исследования в этом направлении проводились и в российской лингвистике. Еще А.Н. Баранов во вводной статье к «Словарю русских политических метафор» [1994] отмечал, что метафоричность политического дискурса существенно возросла в период перестройки и снизилась в постперестроечный период, а в другой работе А.Н. Баранов [2003] с помощью методов контент-анализа подтверждает положение о том, что метафора является важным инструментом формирования множества альтернатив разрешения проблемной ситуации. Исследователь доказывает связь параметров креативности и относительной частоты употребления метафор в политическом дискурсе с общественно-политическим кризисом на примере лингвистического мониторинга политических метафор периода августовского кризиса 1998 г.

Второе направление в изучении вариативности политической метафорики определяется тем, что ученого интересует не степень метафоричности политического дискурса, а конкретные понятийные сферы, доминирующие метафоры той или иной эпохи, их динамика в связи с изменением политической ситуации. Так, в уже упоминавшемся исследовании Х. де Ландтсхеер [Landtsheer 1991] было доказано, что в периоды экономических кризисов увеличивается количество метафор смерти и болезни, а при экономическом росте превалируют метафоры природы.

Как показывают исследования этого направления, даже самые устойчивые и укорененные понятийные области претерпевают с течением времени изменения: доминируют или отходят на второй план. Например, А. Харви [Harvey 1999] проследил историю политической метафоры «Государство – это организм» и показал, что подобное осмысление государства – одна из древнейших метафор человечества. Развертывание антропоморфной метафорической модели обнаруживается уже в древних священных текстах. В Ригведе описывается, что священство произошло изо рта проточеловека, воины – из его рук, пастухи – из бедер, земледельцы – из ступней. В Ветхом Завете пророк Даниил, трактуя пророческий сон Навуходоносора, использует метафору человеческого тела. Прагматический потенциал политической антропоморфной метафоры использовался и в Древнем мире, и в текстах периода Средних веков, и в Новое время. Например, Иоанн Солсберийский предлагал следующую метафорическую картину государства: принц – голова; органы управления – сердце; судьи – глаза, уши и язык; солдаты – руки; крестьяне – ступни ног; сборщики налогов – желудок. Метафору «Государство – это организм» использовали Ф. Сидней, Б. Барнс, Ф. Бэкон, Т Гоббс и другие мыслители, и все-таки в эру индустриальной революции антропоморфную метафору значительно потеснили метафоры механизма.

Благодаря усилиям российских лингвистов достаточно отчетливо прослеживается динамика советско-российской политической метафорики второй половины ХХ в. В советскую тоталитарную эпоху доминировали метафоры войны, во времена Л.И. Брежнева милитарные метафоры уступили место метафорам родства, архитектурные метафоры – отличительный признак эпохи перестройки [Баранов, Караулов 1991; 1994], а метафоры из сфер-источников «Театр», «Секс» и «Криминальный мир» – яркая примета периода президентства Б.Н. Ельцина [Чудинов 2001]. В российском политическом дискурсе начала XXI в. особенно заметна активизация метафор из сферы-источника «Монархия» [Каслова 2003; Чудинов 2003]. При этом метафорическая модель «Россия – это монархия» оказалась очень продуктивна не только в российской прессе, но и в СМИ Германии [Санцевич 2003], Великобритании [Будаев 2004], Франции [Шаова 2005].

Смена метафорики особенно заметна в периоды общественно-политических преобразований. В этом отношении заслуживают внимания работы американского ученого Р.Д. Андерсона, направленные на анализ динамики политической метафорики в период демократизации общества. В публикации «The Discursive Origins of Russian Democratic Politcs» автор излагает дискурсивную теорию демократизации, суть которой состоит в том, что истоки демократических преобразований в обществе следует искать в дискурсивных инновациях (под дискурсом автор понимает совокупность процедур по созданию и интерпретации текстов, под текстом – единичное коммуникативное событие), а не в изменении социальных или экономических условий. По Р.Д. Андерсону, при смене авторитарного дискурса власти демократическим дискурсом в массовом сознании разрушается представление о кастовом единстве политиков и их «отделенности» от народа. Дискурс новой политической элиты элиминирует характерное для авторитарного дискурса наделение власти положительными признаками, сближается с «языком народа», но проявляет значительную вариативность, отражающую вариативность политических идей в демократическом обществе. Всякий текст (демократический или авторитарный) обладает информативным и «соотносительным» значением. Когда люди воспринимают тексты политической элиты, они не только узнают о том, что политики хотят им сообщить о мире, но и о том, как элита соотносит себя с народом (включает себя в социальную общность с населением или отдаляется от народа). Для подтверждения этой теории Р.Д. Андерсон обращается к анализу советско-российских политических метафор. Материалом для анализа послужили тексты политических выступлений членов политбюро 1966–1985 гг. (авторитарный период), выступления членов политбюро в год первых общенародных выборов (1989 г.) (переходный период) и тексты, принадлежащие известным политикам различной политической ориентации периода 1991–1993 гг. (демократический период). Р.Д. Андерсон исследовал частотность нескольких групп метафор, по которым можно судить о том, как коммунистическая элита соотносит себя с остальным населением СССР. Среди них метафоры размера (большой, крупный, великий, широкий, титанический, гигантский, высокий и т. п.), метафоры патернализма и субординации (воспитание, задача, работник, строительство, образец). Р.Д. Андерсон пришел к выводу, что частотность этих метафор уменьшалась по мере того, как население начинало самостоятельно выбирать представителей власти. В новых условиях на смену «вертикальным» метафорам пришли «горизонтальные» метафоры. Примерами последних могут служить такие метафоры, как диалог (в авторитарный период метафора использовалась только по отношению к международной политике), спектр, цветовые метафоры, ориентационные метафоры горизонтального расположения (левые, правые, сторонники, противники). К примеру, с появлением ориентационных метафор левый и правый у населения появилась свобода политического выбора, возможность «горизонтальной» самоидентификации с политиками тех или иных убеждений, что, по мнению исследователя, служит свидетельством демократизации общества. Основываясь на этих данных, Р.Д. Андерсон приходит к выводу, что характерные для дискурса авторитарного периода метафоры гигантомании и патернализма присущи монархическому и диктаторскому дискурсу вообще, в силу чего пространственные метафоры субординации можно считать универсальным индикатором недемократичности общества. Исследователь провел важный для своего главного теоретического вывода историко-политологический анализ, показывая, что процессы демократизации общества наблюдаются как в странах, испытывающих большие экономические трудности, так и в экономически высокоразвитых странах. Особенно подчеркивается, что смена политических метафор предшествует процессу демократизации, из чего делается вывод о том, что метафоры обладают каузальной силой. Чтобы опровергнуть это положение, отмечает автор, необходимо продемонстрировать общество, в котором процессу демократизации не предшествовали бы изменения в системе политических метафор, или найти третий фактор, всегда предвосхищающий изменение системы метафор и процесс демократизации, чего никому пока не удалось сделать.

Если использовать терминологию теории концептуальной метафоры, Р.Д. Андерсон исследовал ориентационные метафоры. Примером анализа динамики структурных метафор в период перехода к демократии может служить монография Збигнева Хейнтзе, в которой, помимо исследования изменений в польском политическом языке конца XX века, рассматриваются закономерности эволюции политических метафор в их связи с изменениями в польском обществе [Heintze 2001].

Как указывает З. Хейнтзе, накануне демократических преобразований в Польше отмечается резкая милитаризация языка коммунистической пропаганды. Множество метафор из военной сферы явилось реакцией коммунистической элиты на активизацию демократического движения, стало средством формирования образа коварного врага, с которым народ и коммунистическая партия должны вести войну. Метафоры войны не исчезли и после прихода к власти Л. Валенсы. Поляки продолжали свергать «последний бастион коммунизма», «захватывать позиции», предпринимать «тактические действия» и «торпедировать законопроекты», но уже не в такой степени, как раньше. Желание борьбы ослабло, а общество стремилось заменить все опустошающую войну на здоровое соперничество, чему в немалой степени способствовал переход к многопартийной системе.

Политическую систему в первые годы переходного периода З. Хейнтзе называет системой «многопартийной раздробленности». В те времена даже появился анекдот: «где два поляка – там три политические партии». Такое положение дел стало поводом для упорной борьбы, напоминающей о дарвинистской борьбе за существование, целью которой было попасть в парламент и удержаться в нем. Ситуация изменилась с введением 5 %-ного барьера, что заставило партии объединяться и ограничило число политических объединений. Открытая враждебность и непримиримость пошли на убыль, и политики стали искать не врагов, а союзников, начали объединять силы и вспомнили о «компромиссе» и «консенсусе». Соответственно, в политическом дискурсе этого периода отмечается преобладание метафор разумного соперничества, особенно метафор, связанных со спортом и игрой.

Отдельный интерес вызывает исследование динамики политической метафоры в рамках одной исходной понятийной сферы. Так, А. Мусолфф [Musolff 2000] прослеживает «эволюцию» метафоры «ЕВРОПА – ЭТО ДОМ / СТРОЕНИЕ» за последнее десятилетие ХХ в. на материале английских и немецких газет. Автор выделяет два периода в развитии метафоры дома. 1989–1997 гг. – это оптимистический период, когда разрабатывались смелые архитектурные проекты, укреплялся фундамент, возводились столбы. По мере роста противоречий в 1997–2001 гг. начинают доминировать скептические или пессимистические метафоры: в евродоме начинается реконструкция, на строительной площадке царит хаос, иногда евродом даже превращается в горящее здание без пожарного выхода. Сравнивая метафоры второго периода, автор отмечает, что немцы были менее склонны к актуализации негативных сценариев (необходим более реалистичный взгляд на строительство), в то время как англичане чаще отражали в метафоре дома пессимистические смыслы (немцы – оккупанты евро-дома или рабочие, считающие себя архитекторами).

Динамика политических метафор прослеживается и на примере более короткого временного интервала. Ирландские лингвисты Х. Келли-Холмс и В. О'Реган [Kelly-Holmes, O 'Regan 2004] рассмотрели концептуальные метафоры в немецкой прессе как способ делегитимизации ирландских референдумов 2000 и 2001 гг. Как известно, в 2000 г. в Ницце было достигнуто соглашение об институциональных изменениях, необходимых для принятия новых стран в ЕС. Ирландия – единственная страна ЕС, в конституцию которой нужно было внести поправки, чтобы ратифицировать этот договор. Ирландское правительство считало вопрос решенным, однако на первом референдуме ирландский народ проголосовал против изменения конституции, что не замедлило отразиться в метафорах немецкой прессы. До проведения референдума ирландско-немецкие отношения носили позитивный характер и метафорически представлялись в немецкой прессе как любовные отношения. После референдума метафоры любовных отношений исчезли, но появились негативные криминальные образы.

В исследовании Н.М. Чудаковой убедительно показано, что существенные изменения в экономической, политической и культурной жизни страны закономерно приводят к обновлению метафор со сферой-источником «Неживая природа». Так, в 70-е годы (период антагонистических отношений между социалистическим и капиталистическим лагерями, состояния «холодной войны», войны в Афганистане) в подобных метафорах прослеживалась отчетливая градация образов по признаку «свой – чужой». В начале 90-х годов (августовский путч, распад СССР, подавление оппозиции в Москве) природные метафоры имели ярко выраженный негативный характер. В начале ХХI в. появилась тенденция к увеличению доли позитивно окрашенных природных метафор (русло, река, движение по дороге, атмосфера и др.), что, по мнению автора, связано с повышенным вниманием к традиционным фундаментальным ценностям русского народа [Чудакова 2005].

Как показывает данный обзор, исследование политической метафорики в исторической перспективе свидетельствует о наличии двух свойств системы политических метафор: архетипичности и вариативности. Вариативность системы политических метафор проявляется в динамике уровня метафоричности политического дискурса и в изменении доминирующих метафорических моделей в определенные исторические эпохи и другие временные интервалы.

Обобщенные сведения о соотношении исследований, которые посвящены изучению современных метафор, и исследований, в которых рассмотрены метафоры, характерные для иных исторических периодов, представлены в следующей таблице.

Таблица 4

Политическая метафора в историческом дискурсе

Представленная таблица позволяет сделать следующие выводы о внимании исследователей политической метафоры к различным историческим этапам развития политического дискурса.

1. Абсолютное большинство исследований политической метафоры во всех мегарегионах проведено на материале политического дискурса второй половины XX – начала XXI в., причем российские исследователи отличаются повышенным вниманием к метафорам самых последних лет.

2. В России, Северной Америке, Центральной и Западной Европе эпизодически появляются публикации, посвященные метафорам, которые использовались много десятилетий и столетий тому назад.

3. Проблемами исторической динамики развития политической метафоры в наибольшей степени интересуются специалисты из Центральной и Западной Европы.

3.4. Политическая метафора в личностном дискурсе

Перспективы исследования концептуальной метафоры в идиолектах политиков были намечены еще в 1980 г. Дж. Лакоффом и М. Джонсоном, которые рассмотрели милитарную метафору Дж. Картера и ее следствия [Лакофф, Джонсон 2004: 184–186]. Среди первых подобных исследований концептуальной метафоры можно выделить работу группы американских исследователей [Adamson et. al. 1992], проанализировавших метафорические модели в идиолекте американского консерватора Р. Лимбау и выделивших доминантные концептуальные метафоры его идиолекта.

В рамках этой методики заслуживают внимания попытки найти практическое подтверждение того, как метафоры в речи политика воздействуют на массовое сознание и побуждают к принятию определенных политических решений. Так, Д. Берхо [Berho 2000] задается вопросом о причинах высокой популярности аргентинского президента Х.Д. Перона. Автор сопоставляет метафорику аргентинской политической элиты, отражающую презрение высших слоев общества к основной массе населения, с метафорами идиолекта Х.Д. Перона. А. Берхо показывает, как регулярное развертывание метафоры Politics Is Work (Политика – это труд) в политическом дискурсе принесло будущему президенту огромную популярность среди миллионов лишенных избирательских прав и работающих в тяжелых условиях аргентинцев, которые и привели Х.Д. Перона к власти.

Похожее исследование на примере венесуэльского политического дискурса провел Л. Молеро де Кабеза [Molero de Cabeza 2002].

Автор рассмотрел метафорические средства, которые У. Чавес успешно использовал в коммуникативной борьбе за президенсткий пост. Для создания негативного представления о настоящем Венесуэлы У. Чавес апеллировал к образам войны, больного организма, рушащегося здания и др.

Подобные исследования направлены на выявление способов убеждения адресата, основанных на использовании метафорической логики. Так, Т. Рорер [Rohrer 1995] исследовал прагматический потенциал метафор американского президента Дж. Буша и его оппонентов из Сената. Большинство анализируемых автором контекстов рассматривается на фоне развертывания метафоры «Государство – это человек» и метонимии «Государство – это его президент». Автор выявляет в идиолекте Дж. Буша метафорическое представление Ирака как каннибала; аморального ребенка, которого нужно поставить в угол; преступника-насильника. Отмечается, что если Дж. Буш апеллировал к сфере-источнику «Вторая мировая война», то сенаторы-демократы предпочитали актуализировать сферу-источник «Вьетнамская война».

Исследователи из Гарвардского университета проанализировали метафоры со сферой-мишенью «Лидерство» на примере анализа корпуса интервью с британским промышленным гуру Дж. Харвей-Джоунсом. С помощью психолингвистической методики и метафорического анализа были установлены основные сферы-источники его идиолекта и метафорические инференции такого понимания концепта «Лидерство» [Oberlechner, Mayer-Schonberger 2002].

В статье И. ван дер Валка [Valk 2001], посвященной сопоставлению речевых стратегий в франко-голландском расистском дискурсе, выявлены ведущие метафоры в идиолекте А. Ле Пена. Для негативной репрезентации иммигрантов лидер «Народного фронта» использует метафоры водного потока и войны. Соответственно, Франция выступает в роли жертвы, которую освободитель А. Ле Пен (сравнивающий себя с Ж. Д'Арк и У. Черчиллем, а деятельность своей партии с антифашистской борьбой) должен спасти. Для положительной самопрезентации А. Ле Пен активно эксплуатирует мелиоративные смыслы метафоры родства.

Особое место среди публикаций, использующих данную методику, занимают экспериментальные исследования, направленные на выявление потенциала метафор к переконцептуализации политической картины мира в речи политиков. Так, скандинавские исследователи [Heradstveit, Bonham 2005], изучая влияние политической метафоры Дж. Буша «Ось зла» на иранское сознание, рассмотрели интервью с 32 представителями иранской политической элиты (в том числе оппозиционной) в 2000 и 2002 гг. В процессе исследования было обнаружено, что метафора вызвала недоумение большинства респондентов и была воспринята как «удар в спину» (Иран помогал США в войне в Афганистане), «убийство нарождающегося диалога между США и Ираном». Метафора Дж. Буша сплотила иранское общество и вместе с тем создала удобные условия для усиления ультра и консервативных сил. В исследовании Е. Семино и М. Мащи [Semino, Masci 1996] рассмотрены метафоры, характерные для идиостиля премьер-министра Италии Сильвио Берлускони.

Другой аспект изучения метафорики в идиолектах связан с анализом корреляций прагматических неудач и национальных концептуальных систем [Drulak 2005].

Среди российских публикаций выделяется диссертация Т.С. Вершининой [2002], в которой рассмотрена метафорическая специфика идиостилей ведущих российских политиков.

Особый интерес представляет сопоставление метафор в коммуникативной практике политиков из разных государств. Так, Дж. Чартерис-Блэк [Charteris-Black 2004], проанализировав риторику британских и американских политиков, показал, как метафоры регулярно используются в их выступлениях для актуализации нужных эмотивных ассоциаций и создания политических мифов о монстрах и мессиях, злодеях и героях. Вместе с тем сопоставление позволило Дж. Чартерису-Блэку выявить предпочтения конкретных политиков в выборе той или иной сферы-источника для концептуализации политической действительности.

Сопоставительное корпусное исследование метафор в выступлениях лидеров европейских государств провел чешский лингвист П. Друлак [Drulak 2004]. Ученому удалось показать, что метафоры политиков отражают их видение политической ситуации независимо от желания участников коммуникации эксплицировать свои интенции.

Обобщенные сведения об исследованиях политической метафоры в личностном дискурсе представлены в следующей таблице.

Таблица 5

Политическая метафора в личностном дискурсе

Представленная таблица позволяет сделать следующие выводы о закономерностях исследования метафор в личностном дискурсе.

1. Исследования метафор в личностных дискурсах характерны для всех ведущих мегарегионов, но особенно это относится к Северной Америке.

2. Внимание исследователей привлекают метафоры в личностных дискурсах широко известных политических лидеров: чаще всего это руководители государств и правительств.

3. При исследовании личностного дискурса внимание специалистов часто привлекают широко известные политические деятели недавнего и отдаленного прошлого.

3.5. Политическая метафора в отдельном тексте

Особую группу составляют исследования, в которых рассматриваются закономерности использования метафор не в общем континууме политических текстов, а в отдельном тексте.

При таком исследовании важную роль играет анализ текстовых категорий, в том числе таких параметров, как цельность (целостность, когерентность) и связность текста. Читатель воспринимает текст как некоторое единство, хотя и не всегда до конца осознает причины такого восприятия. Во многих случаях такому восприятию способствует именно существующая в том или ином тексте система метафор. В результате оказывается, что система метафор играет текстообразующую роль. Как показывают специальные наблюдения, метафоры в политических текстах обычно представляют собой не случайный набор абсолютно автономных элементов, а своего рода систему, для которой характерны сильные внутритекстовые и внетекстовые связи. Организующим стержнем этой системы становится та или иная метафорическая модель. Само по себе то или иное метафорическое выражение может быть абсолютно новым, авторским, но обычно оно соответствует той или иной уже известной читателю метафорической модели, органично связано с соответствующими этой модели образами в пределах данного текста и за его рамками, что пробуждает ментальные ассоциации в памяти читателя. Развернутая в тексте метафора (параллельно с другими средствами) способна обеспечивать связность и цельность текста, она усиливает эстетическую значимость и прагматический потенциал текста, обеспечивает его интертекстуальность, связи с общим политическим дискурсом.

Политические тексты часто организованы таким способом, что в них ясно ощущается доминирование какой-то одной метафорической модели (или ряда взаимосвязанных моделей). В этом случае в тексте обнаруживается значительное число взаимодействующих метафор, соответствующих данной модели. И эта система метафор способствует восприятию текста как определенного единства, она связывает отдельные части текста в единое целое и одновременно обеспечивает понимание текста как части дискурса.

Способность к развертыванию в тексте – важнейшее свойство концептуальной метафоры. Например, если в тексте появляется та или иная концептуальная метафора (например, ПОЛИТИЧЕСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ – это ВОЙНА), то можно ожидать ее развертывания по самым разнообразным направлениям и соответственно фреймам и слотам. Политические войны, как и настоящие боевые действия, ведутся по определенным законам, в них есть победители и побежденные, каждая армия иерархически организована, в ее составе выделяются батальоны, полки, дивизии и другие структурные подразделения, участники боев имеют разнообразные воинские специальности (диверсанты, разведчики, пехотинцы и др.), в штабах разрабатывается стратегия и тактика военных действий, участники боевых действий атакуют и защищаются, они применяют различные виды вооружений и т. д. Примером такого развертывания модели в пределах относительно небольшого фрагмента текста может служить отрывок из статьи М. Соколова:

«Представьте себе армию, где вовсе нет младших офииеров, где старшие офииеры проводят все время в грызне между собой, пришельцы со стороны соглашаются поступать на службу лишь в чине не меньше генерал-лейтенанта, где на время скоротечных перестрелок спешно нанимают немного ландскнехтов, а бодрый главнокомандующий все время орет: «Вперед, чудо-богатыри!» Эта победоносная армия – наша нормальная российская партия» (Известия. 2001. 26 апр.).

В пределах последующего текста статьи продолжается развертывание концептуальной метафоры ПАРТИЯ – это АРМИЯ. В более объемном тексте нередко обнаруживается взаимодействие метафорических моделей с однотипными сферами-источниками, сферами-магнитами и концептуальными векторами.

Политические жанры в зависимости от величины текста можно условно разделить на малые (слоганы, лозунги, речевки на митингах, настенные надписи), средние (листовка, статья в газете, выступление на митинге) и крупные (доклад, партийная программа, публицистическая книга). В пределах лозунга или речевки для развертывания метафоры недостаточно места, а в объемном тексте обычно реализуются самые разнообразные метафорические модели.

Поэтому материалом для анализа развертывания метафорических моделей обычно служат политические тексты среднего размера. Объем опубликованного в газете политического текста дает широкие возможности для использования потенциала метафоры и в то же время способствует целостности восприятия системы метафор. Автор статьи свободен на этапе выбора языковой формы, он пользуется как традиционными номинациями, так и новыми, если они становятся необходимыми для реализации замысла. На разных этапах развития политической коммуникации актуализируются различные метафоры, но количество «сценариев» развертывания метафор в отдельных текстах ограничено.

В работах Е.В. Колотниной [2001], А.Б. Ряпосовой [2002], А.П. Чудинова [2001, 2003] были выявлены три основных типа развертывания метафорических моделей в пределах текста:

– развертывание в тексте одной доминирующей модели; в этом случае в рамках текста преобладают метафоры, относящиеся к одной модели (а иногда даже – к одному фрейму), эти метафоры организуют текст, служат средством связи его частей, обеспечивающим целостность восприятия;

– параллельное развертывание в тексте двух-трех моделей; в этом случае в составе текста происходит развертывание метафор, принадлежащих к нескольким параллельным или оппозиционным моделям;

– использование в тексте разнообразных моделей; в этом случае анализ метафорической системы текста не позволяет выделить доминирующие модели: автор использует разнообразные метафоры, но ни одна модель не воспринимается как ведущая, активно реализующаяся в различных разделах текста с использованием разнообразных фреймов.

В первом случае в рамках текста преобладают метафоры, относящиеся к одной модели (а иногда даже – к одному фрейму). Эти метафоры организуют текст, служат средством связи его частей, обеспечивающим целостность восприятия, поэтому такие модели можно назвать доминантными для соответствующего текста. Признаки доминантных моделей – высокая частотность использования соответствующих им концептов, развернутость (представленность в тексте разнообразных фреймов, слотов и концептов) и рассредоточенность (использование соответствующих метафор в различных частях текста). В качестве дополнительных могут выступать следующие признаки: применение не только стандартных, но и ярких, индивидуально-авторских образов, привлекающих внимание читателей; реализация соответствующих метафор в наиболее сильных позициях текста (заголовок, первая и последняя фразы текста в целом и – в меньшей степени – его структурно-композиционных частей, шрифтовые выделения и др.).

Следует отметить, что единая доминантная модель, как правило, выделяется в относительно небольших по размеру текстах. Чем больше текст, тем выше вероятность того, что в нем взаимодействует несколько метафорических моделей, причем та или иная модель нередко проявляется как доминантная лишь в пределах какого-то фрагмента этого текста.

Во втором случае в политическом тексте происходит развертывание метафор, принадлежащих к нескольким параллельным или оппозиционным моделям. Одновременно две-три метафорические модели занимают доминирующее положение, часто объединяемые общим концептуальным вектором или прагматическим потенциалом. Например, спортивным и военным метафорам свойственны общие концептуальные векторы соперничества и агрессивности, общий агрессивный прагматический потенциал объединяет модели со сферами-источниками «Мир животных» и «Криминал».

В третьем случае анализ метафорической системы текста не позволяет выделить доминирующие модели: автор использует разнообразные метафоры, но ни одна модель не воспринимается как ведущая, активно реализующаяся в различных разделах текста с использованием разнообразных фреймов.

Важно подчеркнуть, что для хорошего текста характерно взаимодействие в той или иной степени близких моделей, поскольку «совмещение метафорических моделей, противопоставленных друг другу (не имеющих общих следствий или обладающих очень отдаленными следствиями), оживляет метафору, но и одновременно превращает ее в стилистический монстр» [Баранов, Караулов 1994: 20].

Например, по наблюдениям А.Н. Баранова и Ю.Н. Караулова, плохо сочетаются (особенно в пределах одного предложения) механистическая и органистическая метафоры, метафорические модели пути и игры. Как правило, удачно сочетаются метафорические модели, принадлежащие к одной исходной субсфере (например, фито-морфные, зооморфные и антропоморфные образы, относящиеся к органистической метафоре) или с однотипным прагматическим потенциалом (например, одинаково агрессивные по своей природе криминальные и милитарные метафоры).

Значительное место в монографии А.П. Чудинова [2003] уделено изучению способов акцентирования, выделения метафоры в тексте. Автор показывает, что усилению значимости метафоры в тексте способствует ее использование в условиях максимального «текстового напряжения», в условиях, когда эта метафора привлекает особое внимание адресата. Выделяется три основных вида акцентирования текстовой значимости метафоры. В первом случае метафора привлекает особое внимание за счет того, что находится в сильной позиции, которая уже сама по себе притягивает внимание адресата. Во втором случае акцентирование роли метафоры происходит благодаря ее взаимодействию с разнообразными риторическими (стилистическими) фигурами (антитеза, повтор, инверсия, эллипсис и др.). Третья разновидность – это акцентирование метафоры с использованием ресурсов интертекстуальности.

По итогам исследования делается вывод о том, что можно выделить основные признаки, по которым ту или иную метафорическую модель можно охарактеризовать как доминантную, играющую особую роль в организации соответствующего текста:

– высокая частотность использования;

– развернутость, т. е. представленность в тексте различных фреймов и слотов;

– рассредоточенность, т. е. использование соответствующих метафор в различных частях текста;

– использование в наиболее сильных позициях текста (заголовок, первая и последняя фразы текста в целом и – в меньшей степени – его структурно-композиционных частей, формулирование тезиса, шрифтовые выделения и др.);

– использование не только стандартных, традиционных, но и ярких, индивидуально-авторских образов, привлекающих внимание читателей;

– детализация фреймов, их наполненность разнообразными метафорами, между которыми обнаруживаются разнообразные системные отношения (синонимические, антонимические, гиперо-гипонимические).

При выделении и анализе доминантных моделей рекомендуется учитывать широко используемый в когнитивистике принцип «семейного сходства». Иначе говоря, доминантная модель не обязательно обладает всеми названными выше признаками: какие-то из них могут отсутствовать или быть слабо выраженными, что вполне может компенсироваться яркостью остальных свойств.

Разнообразные способы акцентирования метафоры (сильные позиции текста, стилистические фигуры, средства интертекстуальности и др.) усиливают ее роль, с одной стороны, в обеспечении цельности и связности текста, а с другой – в представлении данного текста как части политического дискурса и – шире – как одной из составляющих национальной культуры.

В монографии А.П. Чудинова [2003] рассматриваются также метафорические заголовки, весьма характерные для современной политической публицистики и призванные привлечь внимание читателей, заинтриговать их и побудить прочитать основной текст. Заголовок статьи – это своего рода ее реклама, поэтому вполне закономерно взаимодействие метафорического заголовка с системой метафор в основном тексте статьи. Как правило, метафора в заголовке статьи раскрывается и развертывается в ее основном тексте, такой заголовок во многом предопределяет читательские ожидания в отношении метафорической системы текста.

При изучении соотношения метафорического заголовка статьи и ее основного текста нередко обнаруживаются специальные стилистические (возможно, их лучше называть дискурсивными) приемы: эффект обманутого ожидания, эффект усиленного ожидания и эффект оправданного ожидания.

Эффект обманутого ожидания появляется в том случае, когда мнение, сложившееся у читателя о содержании публикации по ее заголовку, опровергается по мере прочтения. Возможны три варианта возникновения эффекта обманутого ожидания на основе метафоры. В первом случае метафорический заголовок может быть ошибочно воспринят как неметафорический, во втором случае неметафорический заголовок ошибочно воспринимается как метафорический, а в третьем – смысл метафоры до знакомства с основным текстом воспринимается иначе, чем после знакомства.

Эффект усиленного ожидания возникает в том случае, когда буквальный смысл заголовка маловероятен, но читателю трудно догадаться и о возможном метафорическом смысле, перед ним поставлена своего рода загадка, ответ на которую можно найти в тексте. Так, в статье А. Абрамова «Как поднять деньги» (Эксперт. 2000. № 20) рассказывается о том, как эффективно использовать рынок государственных заимствований для привлечения денег потенциальных клиентов, которые опасаются доверять свои сбережения банкам.

Эффект оправданного ожидания возникает в том случае, когда смысл метафорического заголовка достаточно ясен, однако благодаря яркому образу у адресата закономерно возникает желание более детально познакомиться с проблемой. Примером такого соотношения метафорического заголовка и основного текста статьи может служить заголовок публикации А. Колесниченко «Путин вытаскивает малый бизнес из петли» (АиФ. 2002. № 14), в тексте которой рассказывается о мерах по оказанию помощи малому бизнесу (снижение налогов, сокращение вмешательства чиновников, сдерживание рэкета). Важно подчеркнуть, что при использовании эффекта оправданного ожидания основной текст способен конкретизировать метафору заголовка, высветить в ней некоторые нюансы. Важно подчеркнуть, что эффект оправданного ожидания проявляется прежде всего на фоне эффектов усиленного и обманутого ожидания: современный читатель уже привык, что самый, казалось бы, естественный заголовок может получить в тексте совершенно неожиданную мотивировку.

В диссертации Н.М. Чудаковой [2005] рассмотрены особые текстовые способы развертывания метафорических моделей, которые были соотнесены условно с понятиями «цилиндра», «конуса» и «песочных часов».

Эффект «цилиндра» достигается в том случае, если доминантные метафоры моделей располагаются по всему тексту, участвуя в обеспечении равномерной организации метафорической структуры текста.

Расширение и сужение объема метафоричности в текстах с одной ведущей метафорической моделью соответствуют особым текстовым приемам «конуса» и «песочных часов».

При «конусообразном» развертывании моделей метафора, заявленная в заголовке, к концу текста разворачивается по нескольким фреймам и слотам. Подобный способ метафорической организации текста способствует созданию эффекта нарастающего воздействия на адресата, эффекта достоверности, убедительности. С эффектом «перевернутого конуса» соотносится такой прием метафорической организации текста, при котором активное функционирование доминантных метафор в начале статьи постепенно снижается к концу текста.

Эффект «песочных часов» возникает в том случае, если в начале и конце статьи создается высокая степень метафоричности, определяемая высокой частотностью использования метафор, развернутостью метафорической модели, а в середине статьи отмечаются только единичные метафорические выражения, происходит сужение объема метафоричности.

Рассмотренные в настоящем разделе материалы показывают, что до настоящего времени выполнено крайне мало исследований закономерностей использования метафор в отдельных текстах. Можно предположить, что к этой проблематике исследователи активнее обратятся в ближайшие годы.

При обобщенном подходе можно выделить некоторые глобальные закономерности дискурсивных исследований политической метафоры, а также выделить черты, характерные для отдельных мегарегионов.

1. Исследования политической метафоры, как правило, ограничены одним национальным дискурсом или связаны с сопоставлением метафор в двух-трех национальных дискурсах. Доля сопоставительных исследований примерно вдвое ниже, чем доля исследований, ограниченных одним национальным дискурсом.

2. В качестве материала исследований политической метафоры специалисты чаще всего избирают политический дискурс СМИ и – несколько реже – институциональный политический дискурс. Иные разновидности политического дискурса (бытовой, художественный, научный) крайне редко привлекают к себе внимание исследователей.

3. Большинство исследователей избирают в качестве материала для исследования современный политический дискурс, и лишь немногие авторы обращаются к изучению метафор в политическом дискурсе иных эпох или к изучению исторической динамики политической метафорики.

4. Внимание исследователей эпизодически привлекают метафоры, характерные для идиостилей широко известных политических лидеров.

5. Лишь немногие авторы обращаются к проблемам функционирования метафор в рамках отдельных политических текстов.

6. Для специалистов из Северной Америки (в отличие от их российских коллег) характерно повышенное внимание к метафорам, которые используются в институциональном политическом дискурсе, особенно в текстах, созданных широко известными политическими лидерами. Американские исследователи предпочитают изучать метафоры американского политического дискурса и крайне редко занимаются сопоставлением метафор в политических дискурсах разных народов.

7. В российских публикациях доля исследований медийного политического дискурса в несколько раз выше, чем доля исследований институционального политического дискурса. Российские исследователи в значительно большей степени, чем их американские коллеги, занимаются изучением метафор в зарубежном политическом дискурсе. Наши соотечественники в меньшей степени, чем американцы, занимаются изучением политических метафор в личностном дискурсе и в историческом дискурсе отдаленных эпох.

8. Научные интересы специалистов по политической метафорологии из стран Центральной и Западной Европы в одних аспектах ближе к интересам их американских коллег, а в других – похожи на предпочтения российских ученых. Интересы европейских ученых в большей степени направлены на медийный дискурс, но доля подобных исследований лишь немногим превышает долю исследований институционального дискурса. В Центральной и Западной Европе, в отличие от США, высока доля сопоставительных исследований, что характерно и для России.

Глава 4
Когнитивные и семантические аспекты исследования политической метафоры

Опыт развития политической метафорологии показывает, что проведенные на одном и том же материале исследования могут существенно различаться между собой в зависимости от того, в каком аспекте изучаются метафоры и какие задачи ставит перед собой автор. Основная цель настоящего раздела – выделение когнитивных и семантических аспектов исследования, наиболее характерных для публикаций по политической метафорологии. Уже предварительные наблюдения показывают, что внимание исследователей чаще всего сосредоточено на следующих феноменах.

1. Семантические и когнитивные сферы-источники (тематические, семантические, ментальные и иные поля, группы, классы и т. п.) метафорической экспансии.

2. Семантические и когнитивные сферы-мишени (тематические, семантические, ментальные и иные поля, группы, классы и т. п.) метафорической экспансии.

3. Базисные когнитивные структуры (стереотипы, оппозиции, элементы картины мира и др.), которые находят внешнее выражение в политических метафорах.

4. Вербальные и невербальные политические метафоры. Абсолютное большинство современных исследований политической метафоры ориентировано на словесную метафору, однако существуют публикации, в которых рассматриваются невербальные метафоры (например, карикатуры) или метафоры в креолизованных текстах, совмещающих вербальные и невербальные компоненты.

5. Гендерные характеристики политической метафорики, которые могут быть связаны как с особыми сферами-источниками метафорической экспансии, так и с гендерной спецификой адресатов и адресантов соответствующих актов коммуникации.

Каждый из разделов настоящей главы ориентирован на изучение одного из названных выше аспектов исследования политической метафоры.

4.1. Сферы-источники метафорической экспансии

В традиционной теории метафоры важное место занимает семантическая классификация метафор. Основанием для данной классификации служит то, к какой семантической (тематической) группе относится слово в неметафорическом значении. Соответственно, в отдельные группы объединяются, например, такие метафорические словоупотребления, которые в исходных значениях обозначали животных, растения, механизмы, болезни, перемещение, вещества и др.

Классификация по направлениям экспансии очень важна и при когнитивном исследования политических метафор, только когнитологи обычно подчеркивают, что метафора – это феномен не языковой, а ментальный, и поэтому сферы-источники метафорической экспансии будут являться не языковыми, а ментальными (понятийными).

При всех различиях, которые существуют между семантической классификацией метафор по семантических группам и когнитивной классификацией метафор по ментальным сферам, эти рубрикации имеют и однотипные признаки. Показательно, что при конкретном анализе метафор с использованием как риторической, так и когнитивной методик выделяемые группы оказываются очень близкими по составу. Поэтому в настоящем разделе типовые сферы-источники метафорической экспансии рассматриваются вне зависимости от методики их выделения.

В зависимости от количества рассматриваемых сфер-источников можно выделить три типа исследований политической метафоры. В первом случае исследователь стремится по возможности полно охарактеризовать все наиболее важные сферы-источники метафорической экспансии в том или ином политическом дискурсе. В этом отношении примером могут служить уже упоминавшиеся словари А.Н. Баранова и Ю.Н. Караулова [1991, 1994], диссертации Ю.Б. Феденевой [1998] и А.А. Пшенкина [2006], монографии А.П. Чудинова [2001, 2003]. В зарубежной лингвистике выделяются комплексные работы А. Мусолффа [Musolff 2000, 2004], Дж. Чартериса-Блэка [Charteris-Black 2004a, 2004б], О. Санта Аны [Santa Ana 2002], Й. Цинкена [Zinken 2004]. В подобных исследованиях предпринимаются попытки сопоставить частотность различных метафорических моделей, выявить их соотношение на определенных этапах развития политической коммуникации или в определенных политических условиях.

Во втором случае предметом исследования становится несколько сфер-источников, объединяемых по определенным критериям (концептуальный вектор, понятийная смежность семантическх разрядов, прагматический потенциал и др.). Так, в исследовании А.Б. Ряпосовой [2002] детально анализируются метафорические поля со сферами-источниками «Война», «Криминал» и «Мир животных», которые в современном российском политическом дискурсе отличаются максимальной агрессивностью прагматического потенциала. В диссертации Н.Г. Шехтман [2005] рассматриваются метафорические модели со сферами-источниками «Спорт» и «Театр», которые относятся к числу зрелищных феноменов. В диссертации Т.С. Вершининой [2002] предметом изучения стала группа органистических метафор (зооморфная, фитоморфная и антропоморфная метафора) в современном российском политическом дискурсе.

В зарубежной науке подобный характер имеет исследование профессора Иерусалимского университета Я. Езрахи, усматривающего тесную взаимосвязь театральной и механистической метафорики [Ezrahi 1995]. Основанием для объединения исходных понятийных областей может служить гендерный фактор [Gidengil, Everitt 1999, 2003; Koller 2002, 2004], общность категоризационных структур базисного уровня [Andersson 1993; Bates 2004; Sandikcioglu 2003; Zinken 2002], негативная оценка [Refaie 2001]. В монографии И. Насальски выделены египетские политические метафоры, акцентирующие смысл переходного состояния в развитии общества (беременность, болезнь, пробуждение, дорога и др.) [Nasalski 2004], а в исследовании Дж. Лакоффа рассмотрены метафорические фреймы из сфер-источников, потенциал которых позволил администрации США оправдывать необходимость войны в Персидском заливе [Lakoff 1991].

В исследованиях третьего типа автор считает необходимым обратиться к детальному комплексному описанию метафор, относящихся лишь к одной источниковой сфере. Опыт показывает, что сосредоточение внимания исследователя на одной модели позволит охарактеризовать эту модель максимально полно, изучить ее «под лингвистическим микроскопом» и благодаря этому обнаружить закономерности, ускользающие при обозрении всей широкой картины. Так, в диссертации И.В. Телешевой (2006) детально рассмотрены российские, британские и американские метафоры со сферой-источником «Болезнь». В диссертации Н.М. Чудаковой [2005] предметом исследования стали только метафоры со сферой-источником «Неживая природа» в современном российском политическом дискурсе. В зарубежной лингвистике подобный характер имеют, в частности, недавние исследования А. Мусолффа, проанализировавшего метафоры родства в британском и немецком политических дискурсах [Musolff 2006], и Л.Рязановой-Кларке [Ryazanova-Clarke 2004], рассмотревшей российскую криминальную метафорическую модель.

На последнем этапе детализации можно выделить группу исследований, авторы которых подробно анализируют метафоры, связанные с конкретными концептами сферы-источника. Примерами могут служить исследования метафор «Политика – это мост» [Benoit 2001], «Политика – это труд» [Berho 2000], «Чехословакия – это двойной дом» [Drulak 2005b] и др.

Содержание основных семантических (понятийных) разрядов и групп, служащих источниками политической метафоры последних десятилетий, может быть обобщено следующим образом.

1. Антропоморфная метафора. Человек моделирует политическую реальность по своему подобию, что позволяет метафорически представлять сложные и далекие от повседневности политические понятия как простые и хорошо известные реалии. Рассмотрению этого разряда метафор посвящены исследования Е.В. Колотниной [2003], С.Н. Муране [2003], И.В. Телешевой [2006], О.С. Зубковой [2006], Т.В. Шмелевой [2003] и многих других специалистов.

2. Природоморфная метафора. Живая и неживая природа издавна служит человеку своего рода моделью, в соответствии с которой он представляет социальную, в том числе политическую реальность, создавая таким образом языковую картину политического мира. Результаты изучения подобных метафор представлены в трудах Т.С. Вершининой [2002], А.Б. Ряпосовой [2002], Н.М. Чудаковой [2005] и целого ряда других специалистов. Так, в исследовании Н.М. Чудаковой, которое посвящено метафорам с мегасферой-источником «Неживая природа» в современном российском политическом дискурсе, выделены следующие субсферы-источники метафорической экспансии: «Формы рельефа», «Почва», «Недра», «Водные пространства», «Стихийные бедствия», «Метеоусловия», «Климат и погода», «Газовая оболочка Земли», «Времена года». В процессе исследования выяснилось, что наиболее частотной и детально структурированной оказалась сфера-источник «Метеоусловия». В ее составе можно выделить целый ряд активных фреймов, слотов и концептов. В частности, широко используя метеонимную лексику для обозначения элементов политической, экономической, социальной и духовной жизни, журналисты представляют ситуацию в стране как изменчивую, непостоянную, плохо прогнозируемую, но в то же время динамично и циклично развивающуюся. В процессе функционирования метафор происходит наложение хорошо известной читателям концептуальной сети «Погода» на слабо структурированные в обыденном сознании носителей языка области политики, экономики, культуры и общественных отношений [Чудакова 2005].

3. Социоморфная метафора. Различные составляющие социальной картины мира постоянно взаимодействуют между собой в человеческом сознании. Поэтому мир политики постоянно метафорически моделируется по образцу других сфер социальной деятельности человека. Рассматриваемый разряд политических метафор включает такие понятийные сферы-источники, как театр, спорт, криминал, образование, война и др. В частности, М. Франковска [Frankowska 1994] на примере польского политического дискурса периода 1989–1993 гг. выделила четыре доминирующие исходные понятийные сферы для осмысления политики (спорт, война, театр, игра). В диссертации Н.Г. Шехтман [2006] детально рассмотрены метафорические модели с ментальными сферами-источниками «Спорт» и «Театр» в современном российском и американском политическом дискурсе. Автор, в частности, отмечает, что в российском политическом дискурсе особенно частотны метафоры, относящиеся к фрейму «Командные спортивные игры», тогда как в американской политической коммуникации преобладают метафоры, относящиеся к фрейму-источнику «Соревнования в скорости передвижения». Показательна также значительно более широкая распространенность в российском политическом дискурсе «шахматных» метафор и повышенная склонность американских авторов к метафоризации фрейма-источника «фавориты, лидеры и аутсайдеры». Социоморфные метафоры детально рассматриваются также в исследованиях А.А. Касловой [Каслова 2003], О.Н.Григорьевой [2001], М.В. Черняковой [2004] и др.

4. Артефактная метафора. Человек реализует себя в создаваемых им вещах – артефактах. Именно по аналогии с артефактами люди метафорически моделируют и политическую сферу, представляя ее компоненты как механизм, постройку, компьютер, инструмент или иные подобные предметы. Примером подобных исследований может служить диссертация М.Н. Никоновой [2004], в которой показано, что для обозначения человека в современной российской коммуникации особенно часто используются фреймы-источники «сложные машины», «транспортные средства», «ручные инструменты и простейшие орудия труда», «оружие», «музыкальные инструменты», «радио-, теле-, кино-, фотоаппартура».

Артефактные по сфере-источнику метафоры детально рассматриваются также в диссертации Р.Д. Керимова, выполненной на материале современного немецкого политического дискурса. В указанном исследовании выделено три основных метафорических модели. Первая группа – технические артефакты, составляющие концептуальную сферу «Техника», номинируют механизмы и виды транспорта, которые представляют соответственно концептуальные субсферы «Механизмы» и «Транспорт». Эти лексемы объединены в одну группу по принципу номинации различных механизмов, которые использует человек для совершения какой-либо полезной работы и для передвижения в пространстве. Вторая группа – архитектурные артефакты из концептуальной сферы «Архитектура», которые объединяют номинации дома и других сооружений и объектов коммунального хозяйства, репрезентирующих соответственно концептуальные субсферы «Дом» и «Коммунальное хозяйство». Третья группа представлена бытовыми артефактами из сферы «Быт», к которым относятся гастрономические (субсфера «Кухня») и текстильные (субсфера «Одежда») артефакты. Эти единицы номинируют объекты лично-бытовой сферы человека: продукты питания и одежду [Керимов 2005а].

Соотношение между ведущими сферами-источниками метафорической экспансии в политическом дискурсе рассмотренных мегарегионов представлено на диаграмме 2.

Диаграмма 2

Сферы-источники метафорической экспансии

Рассмотренные материалы позволяют сделать следующие выводы о сферах-источниках метафорической эксапансии в различных мегарегионах.

1. Во всех рассмотренных мегарегионах лидируют метафоры со сферой-источником «Война» (милитарные метафоры рассматриваются в 45 % российских исследований, 42,5 % американских и 28,6 % европейских), и это позволяет предположить, что «метафорический милитаризм» – это не свойство какого-то одного национального сознания, а некоторая глобальная закономерность современной политической метафорики.

2. Во всех мегарегионах к числу ведущих сфер-источников относятся «Спорт, игра», «Болезнь, медицина», «Человек», «Семья», «Неживая природа», «Криминал». Широко распространены также метафоры со сферами-источниками «Животные», «Дом, строительство», «Бизнес». Это позволяет выделить некоторые общие закономерности метафорической экспансии, свойственные для самых различных национальных дискурсов.

3. При близости общих закономерностей рассматриваемая таблица свидетельствует и о существенных различиях между вниманием специалистов к метафорам из различных сфер-источников. При известной условности подобных вычислений некоторые характеристики проявляются достаточно рельефно.

Многие причины представленных на диаграмме расхождений вполне объяснимы. Они во многом отражают интерес исследователей к разным сферам-мишеням. В европейских исследованиях особенно часто рассматриваются метафоры дома, строительства (т. е. «строительства общеевропейского дома») и дороги, что соотносится с процессом становления «новой Европы» (Евросоюза) и поиском путей ее дальнейшего развития.

Вполне понятны причины того, что в отличие от зарубежных коллег российские исследователи обращались к анализу метафор со сферами-источниками «Секс» и «Монархия». Первая сфера-источник достаточно традиционна именно для российской коммуникации. Монархические метафоры характерны не только для российского политического дискурса, но актуализация подобных метафор в Великобритании, Франции, Германии и США связана со сферой-мишенью «Россия», мало исследуемой в зарубежной лингвистике.

Интерес к сфере-сточнику «История» в зарубежных публикациях и отсутствие такового в отечественных работах связаны со сложившимися научными традициями. В отечественной науке подобные метафоры обычно рассматриваются не как концептуальные метафоры, а как прецедентные феномены.

Вместе с тем причины некоторых расхождений скорее связаны с субъективными предпочтениями, нежели с социально-политической ситуацией или особенностями национальных дискурсов. Например, сфера-источник «Зрелищные представления» – вторая по частоте обращения в российской науке, но самая последняя в североамериканской. Разумеется, что американские исследователи в большинстве своем обращаются к американскому политическому дискурсу, а российские – к российскому, однако, как показывают сопоставительные исследования, метафоры зрелищных представлений достаточно характерны и для российской, и для американской политической коммуникации [Каслова 2003; Красильникова 2005; Стрельников 2005; Шехтман 2006], из чего следует, что рассматриваемый контраст не связан с особенностями национальных политических дискурсов. Также американские специалисты не жалуют метафоры растительного мира, механизма, кулинарии, образования, хотя эти сферы-источники также представлены в политическом дискурсе США.

4. Рассмотрение политической метафорики на основе описания отдельных семантических и когнитивных сфер-источников метафорической экспансии в наибольшей степени характерно для российских специалистов, тогда как их западные коллеги часто предпочитают использовать иные критерии выделения метафор.

4.2. Сферы-мишени метафорической экспансии

Основанием для подобной классификации при риторическом подходе служит то, к какой семантической (тематической) группе принадлежит слово при его метафорическом использовании. Соответственно, при изучении политической коммуникации выделяются группы слов, которые метафорически обозначают политических лидеров, политическую деятельность, органы власти, политические партии, военные действия, социальные столкновения и т. п.

Подобная классификация также широко представлена и в когнитивных исследованиях политической метафоры, однако при названном подходе рассматриваются понятийные (ментальные) сферы-мишени метафорической экспансии.

При ориентации на сферу-мишень нередко выстраиваются целые ряды метафорических обозначений. Например, политики могут представляться как ПРЕДСТАВИТЕЛИ ЖИВОТНОГО МИРА (медведи, волки, львы, крокодилы, бараны и т. п.), СПОРТСМЕНЫ (боксеры, шахматисты, лидеры, аутсайдеры, команда, имеющая капитана и тренера, и т. п.), ВОЕННОСЛУЖАЩИЕ И ИХ ОБЪЕДИНЕНИЯ (рядовые и генералы, разведчики; армия, имеющая главнокомандующего, штаб и другие структуры), ПРЕСТУПНИКИ (паханы, шестерки, авторитеты, киллеры) или представители МИРА ИСКУССТВА (дирижеры, режиссеры, суфлеры, марионетки, кукловоды). Соотношение подобных обозначений в значительной степени зависит от конкретных дискурсивных характеристик. Так, М. Франковска [Frankowska 1994], рассмотрев ведущие польские политические метафоры, выявила, что для осмысления государства очень распространены метафоры транспортного средства (автомобиль, корабль, повозка) и строения, а для представителей власти – метафорические образы кормчего, шофера или архитектора.

В монографии О. СантаАны [Santa Ana 2002] рассматривается метафорическое представление иммиграции из Латинской Америки по материалам калифорнийской газеты «The Los Angeles Times». Автор подразделяет выявленные метафорические модели (исследователь называет их метафорическими системами – metaphoric systems) на три группы: окказиональные (загрязнение среды, огонь), вторичные (вторжение, болезнь, бремя) и доминантные (опасные водные потоки, животные). Применяя подобную методику, исследователи рассмотрели сферы-мишени «Мировая экономика после терактов 11 сентября» [Holmgreen 2003], «Расовая сегрегация» [Durrheim, Dixon 2001], «Международные отношения» [Chilton, Lakoff 1995; Jewell 1999; Lakoff 2001a; Скребцова 2002].

Особенно часто исследователи обращаются к изучению метафорического представления военных конфликтов. Отправной точкой и своеобразным образцом для подобных работ стала интернет-публикация Дж. Лакоффа о метафорическом оправдании первой войны в Персидском заливе [Lakoff 1991]. Впоследствии исследователи обнаруживали, что набор концептуальных метафор, выявленных Дж. Лакоффом в американском политическом дискурсе (персонификация, бизнес, спорт, игра, сказка о справедливой войне), с некоторыми изменениями воспроизводится в политическом дискурсе других государств для оправдания новых военных операций НАТО в Югославии и Ираке.

В диссертации А.М. Абрантес [Abrantes 2001] на основе анализа метафор из португальской и немецкой прессы продемонстрировано, что журналисты и политики описывали войну в Косово в понятиях болезни, бизнеса, театра, сказки о справедливой войне и посредством персонификации. К примеру, ситуация в Косово рассматривалась как смертельная эпидемия, чума, раковая опухоль, требующая немедленного хирургического вмешательства НАТО. С. Милошевич представлялся Злодеем и Палачом, справиться с которым призваны натовские Герои и т. д.

Иллюстрируя изложение могочисленными примерами, А.М. Абрантес показывает, что придуманный Дж. Оруэллом лозунг «Война – это мир» нашел в португальской и немецкой прессе самое что ни на есть реальное воплощение, в обеих война регулярно представлялась посредством эвфемистических замен. Иногда просто утверждалось, что нет никакой войны, а есть только «принуждение к миру», или «миссия мира», в которой НАТО – «силы прочного мира», войска – «флотилия умиротворения», оружие – «инструменты мира» и т. п.

Детальный анализ «метафорической войны» по косовской проблеме в американском политическом дискурсе представлен в работе Р. Пэриса [Paris 2001]. Как показывает автор, в выступлениях администрации Б. Клинтона и дебатах членов Конгресса доминировали четыре группы исторических метафор: «Вьетнам», «Холокост», «Мюнхен» и «Балканская пороховая бочка». Р. Пэрис выделяет два уровня метафорического противостояния политических мнений. Участники дебатов спорили не только об уместности исторических метафор применительно к ситуации в Косово (первый уровень), но и об оценочных смыслах используемых метафор (второй уровень). Например, если мюнхенское соглашение в большинстве случаев рассматривалось как пример нежелания остановить агрессора, то на уроки вьетнамских событий ссылались как противники, так и сторонники военного вмешательства. Противники говорили о невинных жертвах и других ужасах войны, а сторонники считали, что во Вьетнаме американская армия воевала «со связанной рукой за спиной», поэтому не следует повторять вьетнамских ошибок в Косово.

Повышенное внимание специалистов вызвал политический нарратив «Вторая война в Персидском заливе». Первое исследование этого нарратива было опубликовано Дж. Лакоффом [Lakoff 2003b] еще до начала военных действий. Анализируя метафоры, используемые администрацией и СМИ США для оправдания второй войны в Персидском заливе, Дж. Лакофф выделяет базовые метафорические (метонимические) модели, которые, дополняя друг друга, занимают центральное место в осмыслении внешней политики в американском сознании (Государство – это индивид, Модель Рациональной Личности, Сказка о справедливой войне).

Дж. Льюл [Lule 2004] на материале дискурса новостей NBC рассмотрел базовые метафоры, актуализированные для осмысления отношений Ирака и США в преддверии второй войны в Персидском заливе (игра, расписание, персонификация, торговля). Метафорическому представлению второй войны в Персидском заливе посвящена публикация Дж. Андерхилла [Underhill 2003], в которой автор выявляет 13 метафорических моделей в британской прессе. Дж. Гуднайт [Goodnight 2004] анализирует метафоры Ирак – это Вьетнам Буша, вьетнамское болото в американских политических дебатах.

С анализом метафор в нарративе войны тесно связаны исследования, посвященные метафорическому представлению событий 11 сентября 2001 г. и их последствиям. Так, К. Халверсон [Halverson 2003] анализирует метафоры в политическом нарративе «Война с террором (11 сент. 2001 – янв. 2002)» и выделяет две основные метафоры, моделирующие осмысление терроризма в американском политическом дискурсе: Антропоморфизм ценностей и Сказка о справедливой войне. Анализ корреляции метафор в американском сознании и событий 11 сентября 2001 г. в сочетании с осмыслением социокультурных причин терроризма представлен в публикации Дж. Лакоффа [Lakoff 2001b].

Помимо анализа метафор, связанных с военными конфликтами, специалисты обращаются и к другим актуальным для общественно-политической жизни нарративам.

Так, Е. Рефайе на материале австрийских газет рассмотрела нарратив «Иммиграция курдов в Италию в 1998 г.» [Refaie 2001]. Широкая панорама метафорических моделей в политическом нарративе «Переходный период в Германии» (Wende-Periode) на материале немецкой прессы представлена в публикациях Й. Цинкена [Zinken 2004a, 2004b]. Представление украинского политического кризиса 2000–2001 гг. в украинских СМИ исследовали О. Байша и К. Халлахан [Baysha, Hallahan 2004].

Особую группу составляют исследования, авторы которых стремятся понять, какие метафоры актуализируются для осмысления определенной понятийной сферы-мишени в разных национальных дискурсах. Например, Е. Семино [Semino 2002] исследует метафорическую репрезентацию евро в итальянской и британской прессе и показывает, как метафоры в дискурсе этих двух стран отображают противоположные оценочные смыслы. Сопоставление английских и российских концептуальных метафор для сферы-мишени «Экономика» провела Е.В. Колотнина [2001]. В исследовании Т. Эннис эта же сфера-мишень рассмотрена на материале английского и испанского языков [Ennis 1998].

Финский исследователь М. Луома-ахо [Luoma-aho 2004] на основе анализа западноевропейского дискурса коллективной безопасности показывает, что дебаты на Межправительственной конференции 1990–1991 гг. представляли собой конфликт метафор «атлантистов» (сторонников США и членов НАТО) и «европеистов» (сторонников европейской самодостаточности). Если США и европейские страны (члены НАТО) видели в Западноевропейском Союзе опору атлантического альянса, то «европеисты» – защищающую руку. Органистические метафоры сторонников самодостаточности вступали в противоречие с архитектурными метафорами «атлантистов» и представляли европейское сообщество как независимый от НАТО политический субъект.

В качестве сферы-мишени может выступать политический нарратив. Например, Дж. Лакофф [Lakoff 2001] показал, что при осмыслении войны в Югославии американские СМИ апеллировали все к той же Сказке о справедливой войне (Милошевич – Злодей, албанцы – Жертва, США – Герой) и модели Государство – это индивид, а С. Милошевич представил вытеснение албанцев из Косово посредством метафоры Христианского Рыщаря, идущего в крестовый поход ради возвращения сербам святой земли. Метафоры С. Милошевича – еще одна (сербская) разновидность сказки о справедливой войне.

В публикации Р. Кусисто [Kuusisto 1998] проведен анализ американских, британских и французских метафор, связанных с войнами в Ираке и Боснии. Набор метафор оказался довольно традиционен: сказка о справедливой войне, игра, бизнес.

В исследовании А.П. Чудинова [2003] продемонстрировано, что при метафорическом представлении балканской войны в российском политическом дискурсе постоянно использовалась концептуальная метафора Русские и сербы – это братья. В представлении россиян сербы – Жертвы, а Злодеи – албанцы, в то время как в США и в большинстве европейских стран осудили сербских Злодеев и согласились с необходимостью военного вмешательства для защиты Жертвы (косовских албанцев).

Сопоставление американских и сербских метафор в политическом нарративе «Война в Косово» проведено словенским исследователем В. Кеннеди [Kennedy 2000]. Ученый выявил, что американские метафоры мало изменились со времен первой войны в Персидском заливе. Новая война по-прежнему осмыслялась в понятиях игры и бизнеса, в сказке о справедливой войне С. Хусейна заменил Злодей С. Милошевич, албанцы выступили в роли «невинной жертвы», а США в качестве Героя. Сербская интерпретация событий оказалась прямо противоположной и совпала с мнением итальянских и греческих СМИ. Примечательно, что и сербы, и американцы апеллировали к историческим событиям Второй мировой войны. Американские СМИ называли С. Милошевича Адольфом Гитлером, которого необходимо вовремя остановить, в то время как сербы использовали метафору НАТО – это нацисты (соответственно, сербы должны выступить в качестве югославских партизан). Вместе с тем для каждого дискурса были характерны национально специфические метафоры. Как отмечает исследователь, понимание метафор во многом определяется фоновыми знаниями адресата. Например, апелляция сербских СМИ к битве на Косовом поле мало о чем говорила жителям США и Западной Европы, а связанное с историей США метафорическое выражение сенатора Б. Доула «Милошевич снова вышел на тропу войны» может по-разному восприниматься в американском обществе.

В рамках нарративного исследования возможно сопоставление метафорической репрезентации не одного нарратива в дискурсах разных стран, а однотипных политических нарративов. Примером исследования такого типа является диссертация А.А. Касловой [2003], в которой показано, что столь типичное для России метафорическое представление президента и его приближенных, как монарха (царя) и его двора, совершенно нехарактерно для США, где президент представляется не монархом, а нанятым народом менеджером.

Таким образом, точкой отсчета для анализа метафорических моделей может служить и сфера-мишень, и сфера-источник метафорической экспансии. В монографии А.П. Чудинова [2003а] представлено описание, с одной стороны, политических метафор, объединяемых сферой-источником «Экономика», а с другой – метафор со сферой-магнитом «Экономика». В исследовании В. Коллер [Koller 2002] область исследования тоже ограничена и сферой-источником, и сферой-мишенью. В. Коллер выбрала для своего исследования метафоры родства и войны (по сфере-источнику), а в качестве сферы-мишени – «Поглощение и слияние экономических компаний».

В целом соотношение между ведущими сферами-мишенями метафорической экспансии в политическом дискурсе рассмотренных мегарегионов представлено в следующей таблице.

Таблица 6

Ведущие сферы-мишени метафорической экспансии (по убыванию)

Как показывают материалы данной таблицы, во всех мегарегионах внимание специалистов привлекают сферы-мишени «Политика» и «Субъекты политической деятельности». Вместе с тем выделяются и сферы мишени, которые оказываются особенно значимыми лишь для отдельных мегарегионов. Так, в нашей стране метафоры особенно часто используются для создания образа родной страны и для характеристики избирательных кампаний; в США наиболее частотные сферы-мишени – это терроризм и война в Ираке, а в центральной и западной части Старого Света особенно часто обращаются к метафорическому образу Европы (Европейского союза) и проблемам иммиграции. Эти данные еще раз подтверждают тот факт, что в центре метафорической экспансии обычно оказываются феномены, которые привлекают наибольшее внимание соответствующего социума.

4.3. Метафора как проявление базисных когнитивных структур

Ведущей задачей когнитивного исследования метафор нередко является выявление базисных ментальных структур, лежащих в основе лингвоментальной картины политического мира. В подобных исследованиях метафорические модели рассматриваются как средство выявления структур репрезентации действительности, которые не всегда выражены эксплицитно: предполагается, что изучение метафор помогает лучше понять образ мышления, национальную картину мира, подлинные мотивы поведения членов того или иного социума.

Примером такого подхода может служить исследование Э. Сандикциоглу, который показал, что американские политические метафоры, актуализированные для осмысления первой войны в Персидском заливе, отражают базисную оппозицию Мы (Запад) – Они (Восток). Данная оппозиция реализуется через такие частные противопоставления, как цивилизованность – варварство, сила – слабость, зрелость – незрелость, рациональность – эмоциональность, стабильность – нестабильность, сотрудничество – родственные связи, азартная игра – базар [Sandikcioglu 2003].

Р. Хюльссе [HUlsse 2000], проанализировав метафоры в дебатах о возможном вступлении Турции в ЕС в немецкой прессе, выявил, что немцы «помещают» Турцию в «между-пространство» (in-between-space), не считая ее ни европейским, ни азиатским государством. К этой же группе относится исследование ирландских лингвистов Х. Келли-Холмс и В. О'Реган [Kelly-Holmes, O'Regan 2004], проанализировавших концептуальные метафоры как способ делегитимизации ирландских референдумов 2000 и 2001 гг. в немецкой прессе. Как показали исследователи, метафорическая концептуализация событий накладывается на более общий уровень категоризации. В результате М6/-немцы характеризуются как честные, щедрые, альтруистичные, высокоморальные. Благородным немцам противопоставлены жадные, заблуждающиеся, неблагодарные, аморальные 0/й/-ирландцы. Одновременно хорошая старая Ирландия противопоставляется плохой новой Ирландии.

Подобные исследования ориентированы на моделирование когнитивных структур самого общего уровня категоризации политического мира (образ-схемы, оппозиции, стереотипы и др.) путем сопоставления метафорических моделей в различных лингвокультурах.

Следующий тип исследований ориентирован на сопоставление базисных когнитивных структур в сознании различных народов. В рамках этой методики выполнена докторская диссертация Й. Цинкена [Zinken 2002]. Анализ метафор позволил смоделировать дискурсивно-специфичные (diskursspecifische), но устойчивые и согласованные с определенной культурой стереотипы (Abbildungsste-reotypen). При концептуализации Европы выделено три таких стереотипа (Европа институциональная, Европа культурная, Европа географическая). Если представление о Европе как о культурном феномене у россиян и немцев совпадает, то в отношении двух других стереотипов выявляются значительные расхождения: для немецкого сознания «Европа – это Евросоюз и стройплощадка» (институциональный подход), а для российского сознания такое понимание феномена Европы представляется курьезной идеей. Российский стереотип – «Европа – это дом и чужая собственность» (географический подход). Этим можно объяснить отражающиеся в метафорах российского дискурса попытки определить, относится ли Россия к Европе или нет (географически Европа заканчивается на Урале) [Zinken 2002: 179–192].

Несколько иной подход Й. Цинкен [Zinken 2002] использовал для анализа метафорического представления европейской интеграции в немецком и польском газетном дискурсе 2000 г. Исследователь выделяет три образ-схемы для концептуализации интеграционного процесса. Образ-схемы наполняются различными метафорами и в разной степени востребованы в немецком и польском дискурсах. Первая схема представляет Евросоюз как контейнер, для проникновения в который Польша должна приложить усилия. Схема наполняется метафорами пути и школы и востребована преимущественно в немецком газетном дискурсе. Вторая схема представляет Польшу как неподвижный объект, а ЕС как расширяющуюся субстанцию. Эта схема востребована противниками вступления Польши в ЕС (в немецком дискурсе открытых возражений против расширения ЕС автор не выявил). Польша метафорически представляется жертвой расширения, а будущее изображается посредством метафор рабства. Третья схема представляет Евросоюз и Польшу как два объекта, движущихся к контейнеру «Новая Европа». Эта схема реализуется в польском дискурсе, и в ней доминируют позитивные метафоры совместного строительства евродома и метафоры семьи и брака. Метафоры семьи и брака используются преимущественно в иронических контекстах: поляки представляются бедным родственниками, с которыми никакой добрый дядюшка не захочет делиться своими сбережениями. В других случаях метафорически представляется такая картина: молодой и бедный кавалер – Польша – неудачно сватается к немолодой, но богатой даме (ЕС), не желающей делить имущественную общность и предпочитающей свободные связи [Zinken 2002: 192–203].

В исследовании Т Андерссона [Andersson 1993] показано, что в основе шведских и канадских метафор природопользования лежат разные национально-специфичные прототипы, определяющие не только экономическую политику, но и экологическое законодательство.

Сопоставлению авто-и гетеростереотипов России в российской и французской прессе посвящена диссертация О.А. Шаовой [2005]. В диссертации Н.А. Красильниковой [2005] на основе анализа российских, британских и американских метафор, актуализированных для осмысления экологических проблем, автор показывает национальные различия в категоризации действительности по оппозиции СВОИ – ЧУЖИЕ. Отметим также, что во многих исследованиях политической метафоры выявление подобных когнитивных структур выступает не как основная цель или хотя бы одна из важных задач, а как некий дополнительный комментарий, как демонстрация широких возможностей соответствующей методики [Вершинина 2002, Ерилова 2003, Зубкова 2006, Никонова 2004, Соколовская 2002, Шехтман 2006 и др.].

В диссертации О.А. Солоповой рассмотрены закономерности метафорического представления образов прошлого, настоящего и будущего в дискурсе парламентских выборов в России (2003 г.) и Великобритании (2001 г.). Автор выявил, что в российском дискурсе особенно активны метафорические обращения к образам «тяжелого прошлого» и «светлого будущего», тогда как в британском дискурсе весьма распространены метафорические образы «величественного прошлого». Одновременно зафиксирована максимально широкая представленность в предвыборном дискурсе метафорических образов «мрачного настоящего». По итогам исследования сделан вывод о том, что «метафора фиксирует всю сложную гамму отношений членов социума к общественно-политической системе прошлого, настоящего и будущего… Метафорические образы ярко отражают национальное самосознание, народные представления о динамике развития родной страны» [Солопова 2006]. Подобные исследования построены на признании того, что метафора способна служить важным источником сведений об особенностях национальной ментальности, об эмоциональном отношении людей к тем или иным идеям и фактам.

4.4. Политическая метафора в невербальных семиотических системах и креолизованных текстах

С момента возникновения теории концептуальной метафоры исследователи политической семиотики по вполне понятным причинам сосредоточили внимание на выявлении концептуальных метафор, объективированных в виде метафорических выражений в политическом дискурсе. Вместе с тем определение онтологического статуса концептуальной метафоры поставило закономерные вопросы о корреляциях когнитивных структур со всем семиотическим пространством политической коммуникации. Внимание исследователей все чаще начинают привлекать и другие, невербальные источники данных о политических метафорах (карикатуры, агитационные плакаты, картины, жесты и др.). Как отмечает Е. Эль Рефайе, «механизмы, лежащие в основе метафоры, существуют в сознании независимо от языка», и более того, «иногда способны передавать сложное сообщение в более непосредственной и сжатой форме, нежели язык» [El Refaie 2003: 76].

Анализ невербальной политической метафоры имеет некоторую традицию, и в современных исследованиях уже можно выделить несколько подходов к выбору материала и анализу этого вида политической метафорики: исследования невербальной политической метафорики, сопоставительные исследования вербальной и невербальной метафорики и исследования метафор в креолизованных текстах.

Уже обращение к визуальному ряду в исторической перспективе показывает, что многие концептуальные политические метафоры имеют давние традиции не только на вербальном уровне. Как отмечает М. Луома-ахо, в XVI в. при составлении географических карт Европа и другие континенты представлялись в форме человеческого тела. Примечательно, что соответствие между географическими районами и частями тела зависело от составителя и часто содержало в себе ту или иную политическую идеологию. Например, в Космографии Мюнстера (1588) Европа изображалась в виде королевы, стоящей на Азии, Испания была ее короной, а Богемия – сердцем (для достижения идеологического эффекта пришлось расположить королеву горизонтально). Эта визуальная политическая метафора многократно воспроизводилась на фасадах зданий в период владычества Габсбургов и привносила естественную перспективу в рассмотрение такого геополитического мировидения [Luoma-aho 2002: 74].

Лидирующее место в исследовании невербальных политических метафор занимают работы по метафорам в политической карикатуре. Карикатуры рассматриваются не только как средство критики, но и как значимый источник данных о взаимоотношениях между людьми, политическими событиями и властью. Как отмечает М. Даймонд, исследователи привыкли рассматривать политическую карикатуру как графическую работу и средство сатиры, однако «низведение политических карикатур до юмора и сатиры неверно, так как сатира и юмор не обязательные элементы карикатуры», карикатуры следует рассматривать как «политические знаки», особенно в неевропейской культуре [Diamond 2002: 252]. На важную связь между визуальным рядом и политической метафорой указывали и российские лингвисты. Как отмечал А.Н. Баранов, политические метафоры «часто дают начало сериям карикатур, основанным на метафорических следствиях». Таким образом, визуальный ряд рассматривался как одна из форм существования политических метафор [Баранов 1991: 192].

Систематические исследования визуальных метафор в американской политической карикатуре начинаются с 80-х годов прошлого века [Buell, Maus 1988; DeSousa, Medhurst 1982], и хотя в этот период авторы не акцентировали внимание на сравнении вербальных и невербальных метафор, уже первые результаты показали, что между этими уровнями политической семиотики наблюдаются регулярные корреляции. Так, Э. Буелл и М. Маус, изучив метафоры в политических карикатурах предварительных выборов 1988 г. в США, пришли к выводу о том, что в них доминирует метафора лошадиных скачек [Buell, Maus 1988: 849], что согласуется с наблюдениями исследователей английской вербальной метафоры. Дж. Эдвардс [Edwards 1995], один из ведущих специалистов по визуальной политической метафоре, проанализировав метафорические кластеры в американских карикатурах времен президентской кампании 1988 г., обнаружила, что в этих карикатурах очень распространена метафора «преуменьшения» (metaphor of diminishment). Например, кандидата в президенты можно изобразить в виде карлика, которому нужно приложить немало усилий, чтобы соперничать с оппонентом, или в образе ребенка, тем самым подчеркивая, что он не готов занимать такой ответственный пост. Наоборот, высокий рост и крепкое телосложение – визуальный аналог политической власти.

Исследования метафор в политических карикатурах направлены на выявление ролей, приписываемых политикам [Benoit et al. 2001; Seymour-Ure 2001], на анализ визуальных образов внешнего врага [Diamond 2002; Edwards 1993; Gamson, Stuart 1992]. Особенно большой интерес исследователей привлекают метафоры в карикатурах, изображающих кандидатов в президенты в предвыборный период [Buell, Maus 1988; DeSousa, Medhurst 1982; Edwards 1995, 1997, 2001; Sena 1985]. Исследователи сходятся во мнении, что метафоры в политической карикатуре отражают индивидуальную интерпретацию событий, но эта интерпретация несет на себе отпечаток национального коллективного сознания. Визуальные метафоры напоминают об общих ценностях, имплицитно их поддерживают и воспроизводят. Такие исследования показывают, что в политической карикатуре политики могут представляться клоунами, спортсменами и акробатами так же часто, как и в вербализированных метафорах политического дискурса. В связи с этим исследователи приходят к выводу о том, что визуальная метафора столь же значимый источник данных об общественном сознании, как и вербальная метафора [Edwards 1993, 1995, 1997, 2001; ElRefaie 2003; Morris 1993].

Исследователи политического дискурса показали, что для осмысления международных отношений метафора ГОСУДАРСТВО – ЭТО ИНДИВИД (расширенный вариант ГОСУДАРСТВА – ЭТО СООБЩЕСТВО ЛЮДЕЙ) часто реализуется в виде метафор ГОСУДАРСТВО-НАСИЛЬНИК и ГОСУДАРСТВО-ЖЕРТВА, а метафорическая логика подразумевает еще и наличие ГОСУДАРСТВА-ЗАЩИТНИКА, что часто используется как средство оправдания военного вмешательства в международный конфликт [Чудинов 2003; Bates 2004; Lakoff 1991; Rohrer 1995]. Метафора «насильник» используется не только для описания военной агрессии, но и для формирования негативного образа в мирный период, что удалось в прямом смысле показать финской исследовательнице Й. Валениус [Valenius 2000]. Й. Валениус исследовала, как Финляндия и Россия представлялись в 100 финских пропагандистских карикатурах 1908–1914 гг. в период, когда в Финляндии, находившейся в составе Российской империи, были отменены многие автономные привилегии. На многих карикатурах была изображена финская девушка (персонификация Финляндии), которая подвергается сексуальным домогательствам и насилию со стороны зловещего русского мужика или казака (персонификация России). Примечательно, что русский мог изображаться в виде человека со смуглой кожей или даже в образе неграканнибала, что должно было подчеркнуть, что в отличие от российского образа, белая финская девушка – не азиатка, а европейка. По мнению исследовательницы, это обстоятельство обусловлено действием еще более общей метафоры света и тьмы (light-dark metaphor), согласно которой «свои» ассоциируются со светом, а этнически «чужие», в данном случае русские, представляются как порождение тьмы. Иногда на таких карикатурах появлялись защитники, например, бегущие на помощь Финляндии мужчины в европейских колпаках.

Исследователи вербальных метафор в политическом дискурсе неоднократно указывали на то обстоятельство, что политики часто стремятся дегуманизировать политического противника или внешнего врага с помощью различных метафорических образов – от дикаря и насильника до жестокого зверя и микроба. К похожим выводам приходят исследователи невербальной политической метафоры.

Например, С. Кин показывает, что на агитационных плакатах и в политических карикатурах XX в. противоборствующие стороны во всех крупных военных конфликтах изображали друг друга с помощью дегуманизирующих метафор, при этом во всем мире «для дегуманизации врага используется стандартный набор образов» [Keen 1988: 13], среди которых наиболее распространены невербальные метафорические образы насильника, зверя, рептилии, насекомого, микроба, смерти, безликой орды и врага Бога.

Подобные исследования позволяют получать интересные выводы и показывают, что многие невербальные политические метафоры имеют аналоги в метафорических выражениях политического дискурса. Однако наибольший интерес представляют работы, авторы которых сопоставляют вербальные и невербальные политические метафоры в рамках одного исследования. Это позволяет достоверно проследить, как при осмыслении определенных событий концептуальная политическая метафора реализуется на вербальном и невербальном уровнях политической семиотики.

В этом отношении очень показательно исследование Б. Бергена [Bergen 2004]. Для определения корреляций между вербальной и невербальной политической метафорикой Б. Берген проанализировал метафорические образы в политических карикатурах, появившихся в течение недели после событий 11 сентября 2001 г. Изучив 219 политических карикатур, Б. Берген сопоставил их с метафорами, связанными с политическим нарративом «Террористические атаки 11 сентября 2001 года», из банка данных Дж. Лакоффа. Согласно Дж. Лакоффу, в осмыслении этих событий доминировало несколько концептуальных метафор: ГОСУДАРСТВО – ЭТО ИНДИВИД, АМОРАЛЬНЫЕ ЛЮДИ – ЭТО НИЗШИЕ ЖИВОТНЫЕ, 11 СЕНТЯБРЯ – ЭТО ПЕРЛ-ХАРБОР и СКАЗКА О СПРАВЕДЛИВОЙ ВОЙНЕ. Как оказалось, в политических карикатурах этого периода доминировали метафорические образы, выявленные Дж. Лакоффом. Как демонстрирует Б. Берген, террористы изображались в образе тараканов, а Усама бен Ладен в образе огромной крысы, что соотносилось с концептуальной метафорой АМОРАЛЬНЫЕ ЛЮДИ – ЭТО НИЗШИЕ ЖИВОТНЫЕ. Соответственно, США часто представлялись в виде человека (дяди Сэма), которому в спину воткнули нож с надписью «terrorism», но который остался жив и готов к мщению. На другой карикатуре из шляпы человека-США идет дым и т. п. Также очень распространенной оказалась метафора 11 СЕНТЯБРЯ – ЭТО ПЕРЛ-ХАРБОР. Например, на одной из карикатур был изображен окутанный дымом Нью-Йорк, а изображение сопровождалось прецедентной цитатой адмирала Ямамото, произнесенной им после атаки на Перл-Харбор. На другой карикатуре изображены башни Мирового торгового центра, которые тонут в океане, словно разбомбленный корабль, а в небе летит самолет, из которого доносятся крики «Terror!» (созвучные крикам «Tara!», с которыми японские летчики времен Второй мировой войны начинали воздушную атаку).

Метафорическая СКАЗКА О СПРАВЕДЛИВОЙ ВОЙНЕ могла отражаться с помощью образа средневекового рыцаря с американскими символами на щите, который сражается против дракона с надписью «terrorism». При этом у дракона видны в основном когти и зубы, что отражает трудность борьбы с невидимым противником.

Вместе с тем в неамериканских карикатурах эта сказка о справедливой войне часто представлялась иначе. Например, на одной из карикатур Дж. Буш изображался в одежде крестоносца с огромной, закрывающей глаза короной на голове, который с трудом волочит по земле огромный меч. Очевидно, что в сознании многих людей образ крестоносца не связан с универсальным смыслом восстановления справедливости, что и использовал автор карикатуры для привнесения сатирического смысла.

Таким образом, Б. Бергену удалось показать, что в основе осмысления определенных политических событий как в вербальных политических метафорах, так и в политических карикатурах лежат одни и те же концептуальные метафоры, что является значимым подтверждением первичности ментальной природы метафоры, которая объективируется на разных уровнях политической семиотики.

Другим источником сведений о политической концептуальной метафоре являются жесты политиков в их сопоставлении с метафорическими выражениями.

Дж. Лакофф [Lakoff 2004] выделил две модели со сферой-источником «Семья», лежащих в основе внутриполитического дискурса США. Согласно Модели Строгого Отца дети рождаются плохими, потому что стремятся делать то, что им нравится, а не то, что правильно, поэтому нужен сильный и строгий отец, который может защитить семью от опасного мира и научить детей различать добро и зло. От детей требуется послушание, а единственный способ добиться этого – наказание. Модель устанавливает прямую взаимосвязь дисциплины и морали с благополучием. Модель Воспитывающего Родителя несет смысл гендерной нейтральности: оба родителя в равной степени ответственны за воспитание детей. Дети рождаются хорошими, а задача родителей – воспитать их таким образом, чтобы они могли улучшать мир и воспитывать других. Анализируя развертывание этих моделей применительно к различным вопросам внутренней политики (налоги, образование и др.), Дж. Лакофф соотносит политическое доминирование консерваторов с использованием Модели Строгого Отца, а неудачи либералов связывает с особенностями актуализации Модели Воспитывающего Родителя.

Экспериментальное исследование по проверке гипотезы Дж. Лакоффа о том, что в основе «левого» и «правого» американского политического дискурса лежат две метафорические модели семьи, провел А. Ченки [Cienki 2004]. На материале текстов из предвыборных теледебатов Дж. Буша и А. Гора (2000 г.) А. Ченки и его коллега независимо друг от друга анализировали две группы выражений: собственно метафоры и метафорические следствия (entailments), апеллирующие к моделям Строгого Отца (SF) и Воспитывающего Родителя (NP). Как показал анализ, Дж. Буш в четыре раза чаще использовал метафоры модели SF, чем А. Гор. В свою очередь А. Гор в два раза чаще апеллировал к метафорам модели NP. Проанализировав метафорические следствия, А. Ченки указывает, что Дж. Буш, опять же, в 3,5 раза чаще обращался к модели SF. Вместе с тем исследование показало, что частотность обращения к модели NP у обоих оппонентов была очень близкой с небольшим перевесом у А. Гора (у Дж. Буша – 221, у А. Гора – 241). Эти результаты А. Ченки сопоставил с анализом жестов оппонентов и пришел к выводам, что жесты Дж. Буша и А. Гора сильно различаются и соотносятся у Дж. Буша с моделью SF, а у А. Гора с моделью NP. При этом различия в апелляции к моделям семьи на паралингвистическом уровне оказались еще более показательными, чем на вербальном. Следует отметить, что, излагая результаты, автор не приводит бесспорных критериев соотнесения жестов с концептуальными метафорами двух анализируемых моделей и все-таки эти наблюдения наводят на мысль, что «жестовые» метафоры менее контролируемы, а потому более показательны.

Еще один подход к исследованию визуальных метафор – анализ корреляций между компонентами креолизованных текстов (т. е. текстов, состоящих из двух частей: вербальной и невербальной). Как показывают такие исследования, в основе вербальных и невербальных метафор лежат, по существу, одни и те же модели, но креолизация дает возможность не просто сложить, а значительно преумножить потенциал каждого из названных компонентов текста.

Примером такого подхода может служить раздел в диссертации Н.М. Чудаковой [2005]. Н.М. Чудакова проследила различные виды взаимодействия между вербальными метафорами из концептуальной области «Неживая природа» и иконическими компонентами креолизованных текстов и показала значимость визуального ряда в метафорическом представлении политической действительности. В частности, было продемонстрировано, что между метафорической системой и видеорядом креолизованного текста возникают или отношения взаимозависимости, при которой интерпретация визуальной части определяется доминирующей метафорической моделью в тексте, или отношения взаимодополнения, при котором изображение с метафорическим образом понятно без слов и может существовать самостоятельно.

Автор подчеркивает также тесную связь визуальных метафор с национальной культурой. Например, в современных СМИ широко представлен визуальный ряд традиционной русской концептуальной метафоры «Гибель – это пропасть». Среди других концептуальных метафор из сферы-источника «Неживая природа», давших начало сериям карикатур, автор выделяет следующие: дорога (выбор дальнейшего пути развития), земля и поле во время пахоты (Россия), солнце (президент, власть, законодательство), тучи (опасность), дождь (неприятности), горы (политики), термометр (измерение народного недовольства), зонтик (защита) и т. д. Ключевые темы изображений чаще всего связаны с тем или иным абстрактным понятием, представляющим наибольшую сложность и противоречивость для возможных интерпретаций. Н.М. Чудакова отмечает, что благодаря двойному смыслу, возникающему при взаимодействии в креолизованном тексте знаний и оценок, актуализированных концептуальной метафорой и визуальным рядом данной метафоры, создается особая образность, усиливающая воздействие текста на адресата.

В диссертации Т.С. Магеры [2005] рассматривается взаимодействие языковой и иконической составляющих современного политического плаката. Автор подчеркивает, что плакат должен воздействовать прежде всего на подсознательную сферу, а поэтому очень важна его символическая составляющая и единство метафорического образа.

Как показывает обзор, изучение невербальной политической метафоры становится способом верификации постулата о когнитивной природе метафоры, дополняет результаты исследований вербальной метафорики и способствует более глубокому пониманию той роли, которую метафора играет в осмыслении и конструировании политической действительности.

4.5. Тендерные характеристики политической метафоры

Современный метафорический анализ политического дискурса относится к одним из наиболее активно развиваемых методов когнитивной и политической лингвистики, направленных на исследование ментальных представлений, лежащих в основе категоризации политического мира. Как показывают многочисленные исследования, политические метафоры отражают и воспроизводят доминантные для определенного общества культурные ценности и оппозиции, которые оказывают значительное влияние на осмысление политической действительности, служат руководством к принятию решений и действию (А.Н. Баранов, Д. Берхо, М. Джонсон, Дж. Лакофф, Х. де Ландтшер, А. Мусолфф, Т. Рорер, Д. Фертессен, Й. Цинкен, А.П. Чудинов и др.).

Многие исследователи отмечают, что важное место в осмыслении политики занимает концептуальная метафора ГОСУДАРСТВО – это ЧЕЛОВЕК [Скребцова 2002; Чудинов 2001; Chilton, Lakoff 1995; Lakoff 1991; Luoma-aho 2002]. Государство представляется как сообщество людей, в котором каждый человек обладает своим характером, привычками, законопослушностью. В этом сообществе есть свои правонарушители и полицейские, лидеры и изгои и т. п. Можно утверждать, что в политическом дискурсе данная концептуальная метафора может получать гендерное измерение и развертываться в вариантах ГОСУДАРСТВО – это ЖЕНЩИНА и ГОСУДАРСТВО – это МУЖЧИНА, а также НАЦИЯ – это ЖЕНЩИНА, НАЦИЯ – это МУЖЧИНА и СТРАНА – это ЖЕНЩИНА, СТРАНА – это МУЖЧИНА. Более того, в зависимости от культурных традиций того или иного общества эти концептуальные метафоры согласуются с различными прототипами и зачастую обладают прямо противоположными оценочными смыслами. Особенно рельефно эти различия проявляются при метафорическом представлении «чужого» в политическом дискурсе стран Запада и Востока.

Одна из самых распространенных метафор в политическом дискурсе западных стран для представления врага или чужого – это метафора насильника, агрессивного мужчины, от которого нужно защитить слабую и подвергающуюся насилию женщину. Например, в статье Т. Рорера [Rohrer 1995] проанализированы метафоры, используемые президентом Дж. Бушем для концептуализации политической ситуации в Персидском заливе в период с августа 1990 г. по январь 1991 г. Президент США регулярно описывал иракскую аннексию через метафоры государства-насильника (Ирака) и государства-жертвы (Кувейта). Как отмечает Т. Рорер, американцы поверили метафоре «изнасилования Кувейта», потому что Дж. Буш неоднократно ссылался на доклады о реальных изнасилованиях и грабежах, имевших место в Кувейте в связи с иракской аннексией. В обществе людей всякое преступление должно караться не только ради жертвы преступления, но ради всего общества, заключившего общественный договор. Дж. Буш развивает метафору ГОСУДАРСТВА – это СООБЩЕСТВА ЛЮДЕЙ метафорой МЕЖДУНАРОДНАЯ ПОЛИТИКА – это ОБЩЕСТВЕННЫЙ ДОГОВОР. Следуя этой логике, агрессия Ирака – это преступление не только против Кувейта, но и против общественного договора, т. е. против всех законопослушных людей-государств, которые и должны наказать дикаря-насильника.

Подобные выводы о противопоставлении насильника и жертвы получали и другие исследователи американской метафорики, связанной с кризисами в Персидском заливе [Lakoff 1991; Bates 2004].

Также в монографии Ф. Кина [Keen 1988] выявлено, что на американских агитационных плакатах времен Второй мировой войны немцы и японцы обычно изображались в образе варваров-насильников, а в исследовании Й. Валениус продемонстрировано, что в начале XX в. в финляндской визуальной агитации были распространены образы сексуального насилия России над Финляндией [Valenius 2000].

Подобная гендерно ориентированная модель характерна и для метафорического представления внутриполитических отношений. В монографии А.П. Чудинова [2001] продемонстрировано, что в российском политическом дискурсе распространены образы сексуального насилия или же, наоборот, сексуального бессилия (импотенции, кастрации), привносящие негативные эмотивные смыслы в концептуализацию отношений между субъектами политической деятельности. Для политического дискурса США характерно представление политических оппонентов в качестве сексуальных маньяков, насилующих страну и народ [Adamson et al. 1998].

Оценочные смыслы, которые привносит метафорическая проекция из гендерной модели на политические отношения, укоренены в общественном сознании и соотносятся с моральными ценностями той или иной культуры. Как показывает обзор исследований, в политическом дискурсе стран Запада доминирует тактика метафорической маскулинизации «чужого», направленная на активизацию императива противодействия аморальному врагу. Согласно метафорической логике такого описания мира политики враг (насилующий женщин) силен, представляет опасность для цивилизованного общества, поэтому нужна максимальная мобилизация ресурсов для сохранения традиционных культурных ценностей и восстановления справедливости.

Несколько иначе гендерный аспект проявляет себя в метафорах исламских государств Востока. Как показывает Р. Сайгол [Saigol 2000], знание о том, что женщина физически слабее мужчины, используется в современном пакистанском политическом дискурсе для метафорического представления «чужого», особенно часто Индии (традиционного соперника Пакистана). В представлении пакистанцев их государство – это взрослый мужчина-мусульманин, а Индия – это женщина. Следовательно, враг слаб и не способен оказать серьезное сопротивление, а поэтому в случае военного конфликта он будет легко повержен. Для акцентирования этого гендерного образа активно используются и другие языковые средства. Как показывает Р. Сайгол, подбор и интерпретация фактов согласуется с доминирующим метафорическим образом. Например, метафорическая феминизация Индии сопровождается указанием на тот факт, что в некоторых районах Индии до сих пор существуют «неправильные» и «отвергнутые всем миром» матриархальные семьи, в которых женщина – глава семьи, а дочери наследуют имущество. Индийским мужчинам не хватает маскулинности, они не могут справиться со своими женщинами и не представляют собой серьезной военной силы.

В другом исследовании Р. Сайгол [2003] показано, что в период правления АйюбХана (1958–1964) «плохое прошлое» Пакистана связывалось с бесплодием и стерильностью, а грядущий прогресс и интеграция пакистанского общества ассоциировались с возмужанием, сексуальной потенцией и «мужским характером», что, в частности, проявилось в военном конфликте с Индией. Как показывает исследователь, устойчивость гендерных стереотипов при осмыслении мира политики во многом связана с их воспроизводством в образовательном дискурсе, с формированием подобных представлений у подрастающего поколения.

Другим примером особенностей гендерных политических метафор Востока могут служить материалы, изложенные в диссертации Э. Билгин [Bilgin 2004], в которой проанализирована динамика изменения гендерного сознания в Турции на основе анализа художественной литературы и политического дискурса ХХ в.

Как показывает Э. Билгин, в турецкой культуре Оттоманского периода доминировала метафора чужого-как-женщины и соответственно Запада-как-женщины. Согласно этой метафоре, вестернизация Турции рассматривалась как ее феминизация, а гендерная парадигма осмысления мира стала способом сохранения культурных традиций и противостояния западному влиянию. Например, в представлении оттоманской элиты, молодежь, перенимавшая западный образ жизни, перенимала «женские привычки», представляла собой угрозу «отеческой власти» и символизировала «демаскулинизацию» Турции [Bilgin 2004: 63—108].

Также в современной Турции политические оппоненты во многом опираются на традиционные ценности. После революции М. Кемаля в турецкой политике наблюдается противостояние исламистов (сторонников сохранения традиционных ценностей) и кемалистов (приверженцев продолжения курса на модернизацию Турции). В дискурсе исламистов по-прежнему активно используется тактика феминизации Запада и его материалистического и механистического мира в противовес одухотворенному, «дефеминизированному» и коллективистскому Востоку [Bilgin 2004: 217]. Показательно, что гендерная модель играет важную роль и в дискурсе кемалистов, которые настаивают на продолжении модернизации турецкого общества и опираются на программу расширения прав женщин. В дискурсе кемалистов активно используется метафора «Отца и дочерей», сменившая традиционную оттоманскую метафору «Отца и сыновей». Вместе с тем «идеализированные дочери» кемалистского дискурса подвергаются дефеминизации и десексуализации, становятся «товарищами по оружию» в политической борьбе.

Вполне закономерно, что культурные метафорические стереотипы сохраняются и у иммигрантов из исламских государств. В этом отношении показательна диссертация Б. Кэндела [Candel 2005], в которой показано, что среди метафор, используемых британскими и шведскими мусульманами, значимое место занимает концепт «недостаточной маскулинности» европейского ислама.

Как показывает обзор исследований, в политическом дискурсе исламских государств доминирует тактика метафорической феминизации «чужого», направленная на дискредитацию и умаление качеств политического оппонента, что контрастирует с метафорическими средствами концептуализации чужого (маскулинизации) в политическом дискурсе стран Запада и России.

Другим аспектом изучения специфики гендерной политической метафорики является вопрос о влиянии мужской и женской картины мира на концептуализацию политики в дискурсе СМИ. Первыми на этот аспект политической метафорики стали обращать внимание исследователи феминистского направления (в том числе в рамках критического дискурс-анализа), которые отмечали, что освещение политических событий в СМИ строится в соответствии с мужской картиной мира, и указывали на перспективы исследования «гендерной структуры новостей» [Zoonen 1994: 50]. Как отмечают исследователи, новостной дискурс представляет собой «мужской нарратив» [Rakow, Kranich 1991: 8] или «мужскую мыльную оперу» [Fiske 1987: 308], в которой СМИ метафорически искажают описание политических событий в соответствии с ожиданиями мужской аудитории [Gidengil, Everitt 1999; 2003а; 2003б].

В политике традиционно доминировали мужчины, поэтому и понятия для метафорического описания политической деятельности привлекались из традиционных мужских занятий, таких как война и спорт. Среди первых исследователей, обративших внимание на этот аспект политической метафорики, был Н. Хоув [Howe 1988]. Проанализировав американские политические метафоры 1980–1985 гг., Н. Хоув пришел к выводу о том, что наиболее укорененные и распространенные в американской культуре политические метафоры относятся к мужским занятиям.

Усилия феминистских исследователей также направлены на выявление гендерного характера агрессивности политической метафорики и демонстрацию того, что конфронтационные метафоры не оставляют возможности для поиска консенсуса и компромисса, столь необходимых в сфере политики. Как отмечает Дж. Фиске, «военные и спортивные метафоры конструируют политику как конфликт между партиями, а не как сферу общественной деятельности, направленную на улучшение благосостояния народа» [Fiske 1987: 291]. Для женщин более характерны метафоры компромисса из понятийной области «Семья» или «Дом», что, например, прослеживается в дискурсе политической борьбы женщин за свои права [Delap 2002].

Феминистские исследования высвечивают еще одно следствие из доминирования «мужских» метафор агрессии и конфронтации в политическом дискурсе: такие метафоры воспроизводят в общественном сознании представление о политике как о мужском деле, в котором не остается места для женщин-политиков. Традиционно сфера политической деятельности считалась мужским занятием, но в современном мире женщины все чаще принимают активное участие в политической жизни общества, занимают высокие государственные должности, в том числе возглавляют государства и правительства. Вместе с тем одни и те же фреймы «мужского метафорического нарратива» по-разному концептуализируют и оценивают политиков-женщин и политиков-мужчин.

Например, в исследовании Э. Гиденгил и Дж. Эверитт [Gidengil, Everitt 1999] анализируется проблема воздействия «мужского нарратива» на метафорическое описание женщин-политиков в канадских СМИ. Для выявления гендерной специфики политической метафорики Э. Гиденгил и Дж. Эверитт сравнивали метафорическое представление участников канадских политических дебатов 1993 г. в СМИ с действительным поведением оппонентов.

Для анализа агрессивности поведения в дебатах использовалась методика Р. Тименса и Д. Моньер, согласно которой для квантитативного выражения агрессии политика нужно учитывать определенные маркеры. Например, учитывается, как часто оппоненты используют местоимение you (ты, вы), как часто перебивают друг друга и используют сжатый кулак как жест для акцентирования своих тезисов. Получив, хотя и условное, но некое квантитативное выражение агрессии оппонентов, исследователи сравнили эти данные с агрессивностью метафорических образов, связываемых журналистами с четырьмя участниками теледебатов – двумя мужчинами и двумя женщинами. Как выяснилось, агрессивность женщин-политиков в целом была меньше, чем у их оппонентов-мужчин. Однако метафор, актуализирующих агрессивные смыслы при описании их поведения на дебатах, было зафиксировано больше, чем при освещении поведения политиков-мужчин. Примечательно, что когда уровень агрессии женщин снизился, они по-прежнему описывались в теленовостях как более агрессивные, чем их оппоненты-мужчины.

Авторы утверждают, что когда женщины принимают мужской стиль поведения, чтобы соперничать в борьбе за власть, они изображаются в СМИ как более агрессивные, чем мужчины, потому что их политическая активность вступает в противоречие с глубоко укорененными представлениями о присущем женщине поведении. Мы не ассоциируем женщин с полем боя или боксерским рингом, соответственно, женщины не обладают необходимыми для политики качествами. Особенно наглядно это проявляется в метафорах, убеждающих адресата в женской политической «некомпетентности». Как показывают Э. Гиденгил и Дж. Эверитт, в метафорическом освещении канадских теленовостей женщины, которые решили поучаствовать в «спортивном состязании» или «военной стычке», могли «забить гол в собственные ворота» или «прострелить себе ногу».

Впоследствии Э. Гиденгил, Дж. Эверитт подтвердили эти выводы на примере трех канадских политических теледебатов с участием женщин [Gidengil, Everitt 2003]. В жанре политических дебатов женщины регулярно описываются как более агрессивные, чем их оппоненты-мужчины, хотя женщины, которые участвовали в дебатах не в первый раз, уже в меньшей степени притягивали агрессивные метафоры. Также женщинам-политикам часто не остается места в мужских фреймах: женщина в спорте-политике не может «закрутить мяч» или «просто отсиживается на скамейке запасных». В лучшем случае женщины «начинают футбольную атаку», но только мужчины «бьют по воротам».

В этом же исследовании Э. Гиденгил и Дж. Эверитт установили, что при освещении политических событий женщины-журналистки использовали агрессивные метафоры не реже, а иногда даже и чаще, чем их коллеги-мужчины. Процессы построения «мужского нарратива» протекают бессознательно, хотя авторы новостей и считают, что они освещают события объективно.

Полученные Э. Гиденгил и Дж. Эверитт данные, вероятно, имеют универсальный характер. К похожим выводам приходят и другие исследователи особенностей метафорического представления женщин-политиков. Дж. Вэй [Wei 2001], изучив метафорику тайваньского политического дискурса, пришла к выводу, что в отличие от политиков-мужчин политики-женщины описываются в СМИ или как очень агрессивные, или как недостаточно женственные, что, в общем, согласуется с выводами ее канадских коллег.

При неоспоримых достижениях феминистских исследований в области политкорректности иногда приходится констатировать, что маятник сильно качнулся в другую сторону. По верному замечанию С.Г. Тер-Минасовой, политическая корректность иногда доходит до крайностей, «становится предметом насмешек, развлечения, юмора» [Тер-Минасова 2004: 283]. Действительно, довольно странными представляются требования заменить history на herstory или бороться с «ненавистным сексистским суффиксом», отображая в написании women как womyn или wimmin. Подобные крайности можно обнаружить и в исследованиях метафорики. Например, Дж. Малшецки призывает бороться с милитарными метафорами прессы, являющимися чуть ли не традиционным средством обучения мальчиков и юношей фемициду (femicide) [Malszecki 1995].

Итак, гендерная модель осмысления мира привносит как универсальные, так и культурно-специфические характеристики в понимание политической действительности. Последние выражаются в различии между доминирующими тактиками метафорической оценки «чужого» в политическом дискурсе стран с гетерогенными культурными традициями. Также гендерная специфика политической метафорики выражается в преобладании «мужской картины мира» при осмыслении политической действительности, связанного с традиционным доминированием мужчин в сфере политической деятельности. Наконец, противопоставление мужского и женского начал является часто не осознаваемым, но действенным способом метафорического конструирования политической картины мира и ее переконцептуализации в сознании адресата политической коммуникации.

В целом материалы данной главы позволяют выделить некоторые глобальные и мегарегиональные закономерности исследования политической метафоры в когнитивном и семантическом аспектах.

1. Ведущая часть публикаций во всех мегарегионах ориентирована на выявление семантических и когнитивных сфер-источников и сфер-мишеней метафорической экспансии. Значительно реже политическая метафорика изучается с позиций выделения вербального проявления базисных когнитивных структур, гендерных характеристик политической метафоры и ее невербальных проявлений.

2. Специалисты из самых различных регионов выделяют, по существу, одни и те же сферы-источники, которые особенно активно используются в политическом дискурсе («Война», «Спорт, игра», «Болезнь, медицина», «Человек», «Семья», «Неживая природа», «Криминал» и др.). Несомненная близость обнаруживается и при изучении типовых сфер-мишеней метафорической экспансии («Государство или объединение государств», «Политика», «Политический лидер», «Война», «Террор», «Иммиграция» и др.), что позволяет говорить о существовании определенного метафорического интердискурса.

3. Для отечественных специалистов наиболее характерно рассмотрение политической метафорики на основе описания отдельных семантических и когнитивных сфер-источников метафорической экспансии, тогда как их западные коллеги чаще предпочитают исследование специфики сфер-мишеней метафорической экспансии.

4. Мегарегиональная и национальная специфика исследований политической метафорики преимущественно проявляется в повышенном внимании к определенным сферам-источникам или сферам-мишеням метафорической экспансии. В частности, в России особое внимание привлекают метафоры, которые используются для создания образа родной страны и для характеристики избирательных кампаний; для США характерен интерес к сферам-мишеням «Терроризм» и «Война в Ираке», ученые других стран часто обращаются к метафорическому образу Европы (Европейского союза) и проблемам иммиграции.

5. Проблемы использования метафор в рамках невербальной коммуникации и гендерные характеристики политической метафоры до последнего времени привлекают внимание преимущественно европейских и американских специалистов, но редко оказываются в зоне внимания российских ученых.

Заключение

Слова о глобальном интересе к метафоре и тем более к политической метафоре неспециалисту могут показаться ярким примером гиперболы, однако настоящее исследование основано на публикациях почти полутысячи специалистов, работающих на всех континентах земного шара. Даже самый краткий вариант библиографии их трудов, который удалось втиснуть в настоящее издание, составляет более 600 наименований.

Эти специалисты называют себя языковедами, коммуникативистами, философами, психологами, социологами, когнитивистами, политологами, советологами, востоковедами, психолингвистами, социолингвистами, этнологами и логиками.

Эти специалисты изучили официальные послания президентов многих стран и письма колумбийских крестьян, неприличные надписи на заборах и программы политических партий, мемуары политических лидеров и рекламные баннеры в Интернете, речи дипломатов в ООН и выступления на антиглобалистских митингах.

Эти специалисты рассмотрели политические дискурсы десятков государств, среди которых не только все государства Европы и Северной Америки, но и Тайвань, Новая Зеландия, Колумбия, Аргентина, Иран, Египет, Южная Африка, Пакистан, Ирак и множество иных стран.

Эти специалисты получили за свои изыскания в сфере политической метафорологии самые разнообразные знаки государственного и общественного признания: ученые степени и звания, избрание в различные академии, научные должности, награды и гранты.

И если хотя бы значительная часть этих специалистов признала то или иное положение заслуживающим внимания и тот или иной факт – реальным, если в научном сообществе получили признание те или иные методы, приемы, эвристики или принципы исследования, то эти положения, факты, методы, приемы, эвристики и принципы могут считаться в полной мере прошедшими апробацию.

В настоящей монографии рассмотрены далеко не все направления исследований по политической метафорологии. Вне зоны специального внимания, к сожалению, остались функции политической метафоры и – шире – роль метафоры в современной политической коммуникации. Представители риторического направления едва ли смогут понять, почему авторы данного исследования не рассмотрели проблему выразительности метафоры и ее взаимосвязи с другими образными средствами. Когнитивистам в данной монографии, разумеется, не будет хватать рассмотрения вопроса о когнитивном потенциале метафоры и о роли метафоры в концептуализации и категоризации действительности. Но, как хорошо известно, нельзя объять необъятное.

Авторы данного исследования сочтут свою задачу выполненной, если хотя бы часть читателей решат, что в книге сосредоточены материалы, способные достаточно полно и убедительно проиллюстрировать следующие тезисы современной политической метафорологии.

1. Теоретической основой, сыгравшей главную роль в возникновении и развитии политической метафорологии в ее истории и современном состоянии, стали два научных направления – политическая лингвистика и современная теория метафоры.

2. В современной политической метафорологии получили заслуженное признание две ведущих концепции – когнитивная и риторическая (семантико-стилистическая). Эти концепции, постоянно конкурируя друг с другом и одновременно обогащая друг друга, способствуют дальнейшему успешному развитию политической метафорологии.

3. Теория концептуальной метафоры Дж. Лакоффа и М. Джонсона как наиболее авторитетная в современной политической метафорологии концепция имела авторитетных предшественников как в сфере когнитивной метафорологии, так и в сфере политической метафорологии.

4. Использование в исследованиях по политической метафорологии методов смежных наук (культурологии, социологии, психолингвистики, социологии, нейрофизиологии и др.), а также специальных методов, связанных с отбором и оценкой метафор (дискурс-анализ, контент-анализ, корпусное исследование, прагматическая оценка и др.), способно существенно обогатить итоги когнитивного и риторического изучения политических метафор.

5. В современной науке получили широкое признание методики изучения политических метафор в рамках национального, функционального (институционального и масс-медийного), исторического и личностного дискурсов; значительное место в рамках этого направления занимают сопоставительные исследования.

6. В современной науке получили широкое признание когнитивные и семантические исследования политических метафор с точки зрения их связанности со сферами-источниками и сферами-мишенями метафорической экспансии. Несколько меньшее признание получили методики изучения политических метафор с позиций выявления базисных когнитивных структур, определения гендерной специфики и изучения места метафор в невербальной и креолизованной коммуникации.

7. В современной политической метафорологии сложились три своего рода мегарегиональных научных объединения – Североамериканское, Восточноевропейское (постсоветское), основу которого составляют исследования российских ученых, и Европейское, к которому относятся специалисты, рабающие в Центральной и Восточной Европе. Представителей каждого из этих объединений связывают не «общее выражение лица» или точный набор признаков, а некоторые черты «фамильного сходства».

8. Для представителей североамериканского направления в исследовании политической метафоры характерны следующие «фамильные черты»:

– значительная (более половины) доля исследований, выполненных в рамках риторического направления;

– активное использование критического метода анализа дискурса и иных способов демонстрации своей гражданской, политической позиции;

– повышенное внимание к метафорам, которые используются в институциональном политическом дискурсе, особенно в текстах, созданных широко известными политическими лидерами; американские исследователи предпочитают изучать метафоры американского политического дискурса и крайне редко занимаются сопоставлением метафор в политических дискурсах разных народов;

– повышенное внимание к изучению политических метафор в личностном дискурсе и в историческом дискурсе отдаленных эпох.

9. Для представителей восточноевропейской лингвистики типичны следующие однотипные признаки:

– соответствующее глобальным тенденциям соотношение когнитивных и риторических (семантико-стилистических) исследований метафоры;

– явное предпочтение дескриптивных методик и минимальное использование критического анализа метафор;

– высокая доля исследований медийного политического дискурса и во много раз более низкая доля исследований институционального политического дискурса;

– повышенное внимание к изучению метафор в зарубежном политическом дискурсе и сопоставительному изучению метафор;

– высокая доля описаний метафор на основе выявления типовых семантических и когнитивных сфер-источников метафорической экспансии.

10. Представителей Центральной и Западной Европы объединяют следующие признаки «фамильного сходства»:

– высокая (более 70 %) доля исследований, выполненных в рамках когнитивного направления;

– активное использование критического анализа дискурса как метода изучения политической метафоры;

– повышенный интерес к метафорам, которые используются в рамках медийного политического дискурса;

– большое количество публикаций, посвященных сопоставительному изучению метафор в национальных дискурсах;

– высокая доля описания метафор на основе выявления специфики сфер-мишеней метафорической экспансии.

11. В использовании современной политической метафоры сложился своего рода глобальный интердискурс, в рамках которого политическую коммуникацию самых различных государств объединяет значительное число однотипных метафорических моделей, способствующих сближению национальных картин мира, форм категоризации и концептуализации политической реальности.

12. Национальные особенности политической метафоры связаны преимущественно не с характером используемых метафорических моделей, а с их частотностью и прагматической нагруженностью, а также с различной фреймовой организацией этих моделей и их концептуальной организованностью. Все это, разумеется, не опровергает основного положения о соответствии метафорической картины мира национальной ментальности и культурным традициям соотвествующего народа.

13. Исследование политических метафор – надежный источник сведений об особенностях национальной, социумной и личностной ментальности, о базисных когнитивных структурах, о стереотипных представлениях, интенциях и иных явлениях сознания и подсознания.

14. Изучение политических метафор позволяет выделить «болевые точки», сферы конфликта интересов и столкновений мнений. Далеко не случайно в современной России особое внимание привлекают метафоры, которые используются для создания образа родной страны и для характеристики избирательных кампаний; для американцев характерен повышенный интерес к сферам-мишеням «Терроризм» и «Война в Ираке», тогда как европейцы постоянно обращаются к метафорическому образу Европы (Европейского союза) и проблемам иммиграции.

Предпринятое исследование теории и истории полтической метафорологии вовсе не носит характер «подведения итогов», что объясняется прежде всего тем, что названное научное направление находится в своем апогее, и можно ожидать его дальнейшего плодотворного развития. К числу наиболее перспективных направлений политической метафорологии, возможно, относятся те, которые в данной монографии определялись как недостаточно изученные. Это особенности политической метафорики в странах Азии, Африки и Латинской Америки, историческая динамика систем политической метафорики, метафорические системы в идиостилях субъектов политической деятельности, функционирование метафор в отдельных текстах и комплексах текстов. Логика развития науки такова, что решение одних проблем приведет к выдвижению иных, которые будут не менее сложными и интересными. Теория метафорологии существует уже два тысячелетия, и ее ждут новые открытия.

Библиография

1. Апресян Ю.Д. О регулярной многозначности // Известия АН СССР. Сер. лит. и яз. 1971. Вып. 6.

2. Апресян Ю.Д. Теоретическая семантика в конце XX столетия // Известия РАН. Сер. лит. и яз. 1999. Т. 58. № 4.

3. Арутюнова Н.Д. Метафора и дискурс // Теория метафоры: Сб. / Пер. с англ., фр., нем., исп., польск. яз.; вступ. ст. и сост. Н.Д. Арутюновой. – М., 1990.

4. Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. – М., 1999.

5. Багичева Н.В. Россия – мать или мачеха? (метафорическое моделирование образа Родины) // Лингвистика: Бюллетень Уральского лингвистического общества. 2000. Т. 5.

6. Базылев В.Н. Автопортреты политиков: от психопоэтики к психополитике // Политический дискурс в России – 3. Материалы рабочего совещания. – М., 1999.

7. Базылев В.Н. Новая метафора языка (семиотико-синергетичес-кий аспект): Автореф. дис… д-ра филол. наук. – М., 1999.

8. Базылев В.Н. Политик в интеллектуальном контексте эпохи // Политический дискурс в России – 6. Материалы постоянно действующего семинара. – М., 2002.

9. Базылев В.Н. Политический дискурс России // Известия Уральского государственного педагогического университета. Лингвистика. Выпуск 15. – Екатеринбург, 2005.

10. БарановА.Н. Введение в прикладную лингвистику. – М., 2001.

11. Баранов А.ЖМетафорические грани феномена коррупции // Общественные науки и современность. 2004a. № 2.

12. Баранов А.Н. О типах сочетаемости метафорических моделей // Вопросы языкознания. 2003а. № 2.

13. Баранов А.Н. Очерк когнитивной теории метафоры // А.Н. Баранов, Ю.Н. Караулов. Русская политическая метафора: Материалы к словарю. – М., 1991.

14. Баранов А.Н. Политическая метафорика публицистического текста: возможности лингвистического мониторинга // evartist.narod.ru/text12/09.htm. 2003б.

15. Баранов А.Н. Предисловие редактора. Когнитивная теория метафоры почти 20 лет спустя // Дж. Лакофф, М. Джонсон. Метафоры, которыми мы живем. – М., 2004б.

16. Баранов А.Н. Добровольский Д.О. Постулаты когнитивной семантики // Известия АН. Сер. лит. и яз. 1997. Т. 56. № 1.

17. Баранов А.Н., Караулов Ю.Н. Русская политическая метафора. Материалы к словарю. – М., 1991.

18. Баранов А.Н., Караулов Ю.Н. Словарь русских политических метафор. – М., 1994.

19. Беглова Е.И. Политическая структура в метафорическом поле номинаций // Лингвистика. Бюллетень Уральского лингвистического общества. – Екатеринбург, 2004. Т. 13.

20. Бельчиков Ю.А. Из наблюдений над русским литературным языком эпохи Великой Отечественной войны // Филологические

науки. 2000. № 6.

21. Белянин В.П. Психолингвистический анализ речи одного политика // www.textology.ru. 1999.

22. Берестнев Т.Н. Семантика русского языка в когнитивном аспекте: Учеб. пособие. – Калининград, 2002.

23. Бирдсли М. Метафорическое сплетение // Теория метафоры: Сб. науч. ст. / Под ред. Н.Д. Арутюновой. – М., 1990.

24. Блакар Р. Язык как инструмент социальной власти // Язык и моделирование социального взаимодействия / Сост. В.М. Сергеева, П.Б. Паршина; общ. ред. В.В. Петрова. – М., 1987.

25. Блэк М. Метафора // Теория метафоры: Сб. науч. ст. / Под ред. Н.Д. Арутюновой. – М., 1990.

26. Болдырев Н.Н. Когнитивная семантика: Курс лекций по английской филологии. – Тамбов, 2001.

27. Болотова Е., Цинкен Й. Русская и немецкая Европа: исследование структуры миров культурных представлений в русской и немецкой прессе // Язык массовой информации как объект междисциплинарного исследования. – М., 2001.

28. Будаев Э.В. Метафорическое моделирование постсоветской действительности в российском и британском политическом дискурсе: Дис…. канд. филол. наук. – Екатеринбург, 2006а.

29. Будаев Э.В. Монархическая метафора как средство концептуализации политической действительности в британской прессе (на примере России, Грузии и Латвии) // Перевод и межкультурная коммуникация: Материалы VI международной научно-практической конф. / Институт международных связей. – Екатеринбург, 2004.

30. Будаев Э.В. Россия, Грузия и страны Балтии в зеркале российских и британских метафор родства // Известия УрГПУ. Лингвистика / Урал. гос. пед. ун-т; отв. ред. Чудинов А.П. – Екатеринбург, 2006б. Вып. 18.

31. Будаев Э.В., Чудинов А.П. Концептуальная метафора в политическом дискурсе: американский, европейский и российский варианты исследования // Известия Уральского государственного педагогического университета. Лингвистика. – Екатеринбург, 2005. № 17.

32. Будаев Э.В., Чудинов А.П. Когнитивно-дискурсивная парадигма в исследовании политической метафорики // Психолингвистические аспекты изучения речевой деятельности. Вып. 3. – Екатеринбург, 2005.

33. Булыгина Е.Ю. Лексическое воплощение концепта «деньги» в современной публицистике // Отражение русской языковой картины мира в лексике и грамматике. – Новосибирск, 1999.

34. Бурмистрова М.А. Эволюция взглядов Дж. Лакоффа // Филологические науки. 2003. № 1.

35. Васильев А.Д. Слово в российском телеэфире: Очерки новейшего словоупотребления. – М., 2003.

36. Вежбицкая А. Сравнение – градация – метафора // Теория метафоры: Сб. науч. ст. / Под ред. Н.Д. Арутюновой. – М., 1990.

37. Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание. – М., 1997.

38. Вершинина Т.С. Зооморфная, фитоморфная и антропоморфная метафора в современном политическом дискурсе: Автореф. дис…. канд. филол. наук. – Екатеринбург, 2002.

39. Ви Л. Нарушение языковой схемы? Экзонормативные метафоры в политическом дискурсе Сингапура // Известия УрГПУ. Лингвистика / Урал. гос. пед. ун-т.; отв. ред. А.П. Чудинов. – Екатеринбург, 2006. Вып. 19.

40. Виноградов С.И. Слово в парламентской речи и культуре общения // Русская речь. 1993. № 2–4.

41. Водак Р. Язык. Дискурс. Политика. – Волгоград, 1997.

42. Вольфсон И.В. Язык политики. Политика языка. – Саратов: Изд-во Саратовского ун-та, 2003.

43. Воркачев С.Г. Лингвокультурология, языковая личность, концепт. Становление антропоцентрической парадигмы в языкознании // Филологические науки. 2001. № 1.

44. Воробьева О.И. Политический язык: семантика, таксономия, функции: Автореф. дис… д-ра филол. наук. – М., 2000.

45. Ворожбитова А.А. На «входе» и «выходе» русского советского дискурса (лингвориторический аспект) // Русистика: лингвистическая парадигма конца ХХ века. – СПб., 1999.

46. Воронова Н.С. Политическая метафора в немецком и русском языках: Дис…. канд. филол. наук. – М., 2003.

47. Гаврилова М.В. Критический дискурс-анализ в современной зарубежной лингвистике. – СПб., 2003.

48. Гаврилова М.В. Лингвистический анализ политического дискурса// politanalysis.narod.ru/gavrilova3.html. 2004.

49. Гаврилова М.В. Лингвокогнитивный анализ русского политического дискурса: Автореф. дис… д-ра филол. наук. – СПб., 2005.

50. Гаврилова М.В. Когнитивные и риторические основы президентской речи (на материале выступлений В.В. Путина и Б.Н. Ельцина). – СПб., 2004.

51. Гак В.Г. Метафора: универсальное и специфическое// Метафора в языке и тексте. – М.: Наука, 1988.

52. Григорьева О.ЖПолитический театр современной России (взгляд филолога) // Интернет-журнал «Полемика». Публикации Irex-Russia. 2001. № 9.

53. Григорьева О.Н. Имена террора в современном русском языке // Вестник Московского университета. 2002. № 3.

54. Дейк Т.А. ван. Язык. Познание. Коммуникация / Пер. с англ.; сост. В.В. Петрова; Под. ред. В.И. Герасимова. – М., 1989.

55. Дейнан Э. Метафоры: Справочник по английскому языку. – М., 2003.

56. Демьянков В.З. Доминирующие лингвистические теории в конце XX века // Язык и наука конца 20 века. – М., 1995.

57. Демьянков В.З. Когнитивная лингвистика как разновидность интерпретирующего подхода // Вопросы языкознания. 1994. № 4.

58. Добренко Е. Метафора власти: Литература сталинской эпохи в историческом освещении. – Мюнхен, 1993.

59. Друлак П. Метафора как мост между рациональным и художественным // Известия УрГПУ. Лингвистика / Урал. гос. пед. ун-т; отв. ред. А.П. Чудинов. – Екатеринбург, 2006. Вып. 19.

60. Дуличенко А.Д. Русский язык конца II тысячелетия. – Мюнхен, 1995.

61. Ерилова СЛ. Метафоризация как способ смыслопорождения в политическом дискурсе: Автореф. дис…. канд. филол. наук. – Тверь, 2003.

62. Ермакова О.П. Семантические процессы в лексике // Русский язык конца ХХ столетия (1985–1995). – М., 2000.

63. Желтухина М.Р. Воздействие масс-медиа на избирательную кампанию // Политический дискурс в России – 6. Материалы постоянно действующего семинара. – М., 2002.

64. Желтухина М.Р. Тропологическая суггестивность масс-медиаль-ного дискурса: о проблеме речевого воздействия тропов в языке СМИ: Монография. – М.; Волгоград, 2003.

65. Желтухина М.Р. Комическое в политическом дискурсе конца ХХ века. Русские и немецкие политики. – М.; Волгоград, 2000.

66. Желтухина М.Р. Специфика речевого воздействия тропов в языке СМИ: Автореф. дис… д-ра филол. наук. – М., 2004.

67. Зубкова О.С Специфика функционирования метафоры в индивидуальном лексиконе (на примере медицинской метафоры в разных видах дискурса): Автореф. дис… канд. филол. наук. – Курск, 2006.

68. Иванова Е.М. Прототипная метафора в английской ораторской речи второй половины XX века: На материале американского варианта английского языка: Дис….канд. филол. наук. – СПб., 2002.

69. Ивина Л.В. Лингвокогнитивные основы анализа отраслевых терминосистем (на примере англоязычной терминологии венчурного финансирования). – М., 2003.

70. Иссерс О.С. Речевое воздействие в аспекте когнитивных категорий // Вестник Омского университета. Вып. 1. 1999.

71. Какорина Е.В. Стилистический облик оппозиционной прессы // Русский язык конца ХХ столетия (1985–1995). – М., 1996.

72. Карасик В.И. Языковой круг: личность, концепты, дискурс. —

М., 2004.

73. Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая личность. 4-е изд., испр. и доп. – М., 2004.

74. Караулов Ю.Н., Петров В.В. От грамматики текста к когнитивной теории дискурса // Дейк Т.А. ван. Язык. Познание. Коммуникация / Пер. с англ.; сост. В.В. Петрова; под ред. В.И. Герасимова. – М., 1989.

75. Каслова А.А. Метафорическое моделирование президентских выборов в России и США (2000 г.): Дис….канд. филол. наук. – Екатеринбург, 2003.

76. Кассирер Э. Сила метафоры // Теория метафоры: Сб. науч. ст. / Под ред. Н.Д. Арутюновой. – М., 1990.

77. Керимов Р.Д. Артефактная концептуальная метафора в немецком политическом дискурсе: Дис….канд. филол. наук. – Барнаул, 2005а.

78. Керимов Р.Д. Немецкая политика в зеркале спортивной метафоры // Известия УрГПУ. Лингвистика / Урал. гос. пед. ун-т; отв. ред. Чудинов А.П. – Екатеринбург, 2005б. Вып. 15.

79. Кибрик А.А. Когнитивные исследования по дискурсу// Вопросы языкознания. 1994. № 5.

80. Китайгородская М.В., Розанова Н.Н. Современная политическая коммуникация // Современный русский язык: Социальная и функциональная дифференциация. – М., 2003.

81. Клемперер В. LTI. Язык Третьего рейха: Записная книжка филолога. – М., 1998.

82. Клочко Н.Н. Образы Европы в современных национальных политических дискурсах // Известия УрГПУ. Лингвистика / Урал. гос. пед. ун-т; отв. ред. Чудинов А.П. – Екатеринбург, 2005. Вып. 17.

83. Кобозева И.М. Семантические проблемы анализа политической метафоры // Вестник Московского университета. Сер. 9. Филология. 2001. № 6.

84. Костомаров В.Г. Русский язык на газетной полосе. – М., 1971.

85. Крючкова Т.Б. Общественно-политическая лексика и терминология: основные свойства и тенденции развития: Автореф. дис… д-ра филол. наук. – М., 1991.

86. Кожин А.Н. Лексико-стилистические процессы в русском языке периода Великой Отечественной войны. – М., 1985.

87. Кондратьева О.Н. Зооморфная метафора в переписке Ивана Грозного с Андреем Курбским // Лингвистика. Бюллетень Уральского лингвистического общества. Т. 11. – Екатеринбург, 2003.

88. Красильникова НА. Метафорическая репрезентация лингвокультурологической категории СВОИ – ЧУЖИЕ в экологическом дискурсе США, России и Англии: Дис….канд. филол. наук. – Екатеринбург, 2005.

89. Кубрякова Е.С. Начальные этапы становления когнитивизма: лингвистика – психология – когнитивная наука // Вопросы языкознания. 1994. № 4.

90. Кубрякова Е.С. Об установках когнитивной науки и актуальных проблемах когнитивной лингвистики // Известия РАН. Сер. лит. и яз. 2004а. Т. 63. № 3.

91. Кубрякова Е.С. Семантика в когнитивной лингвистике // Известия АН. Сер. лит. и яз. 1999. Т. 58. № 5–6.

92. Кубрякова Е.С. Язык и знание: На пути получения знаний о языке: Части речи с когнитивной точки зрения. Роль языка в познании мира / Рос. академия наук. Ин-т языкознания. – М., 2004.

93. Кубрякова Е.С., Демьянков В.З., Панкрац Ю.Г., Лузина Л.Г. Краткий словарь когнитивных терминов. – М., 1996.

94. Кузьмина Н.А. Интертекст и его роль в процессах эволюции языка. – Екатеринбург; Омск, 1999.

95. Кун Т. Структура научных революций. – М., 1975.

96. Купина Н.А. Тоталитарный язык: Словарь и речевые реакции. – Екатеринбург; Пермь, 1995.

97. Купина Н.А. Языковое сопротивление в контексте тоталитарной культуры. – Екатеринбург, 1999.

98. Лагута О.Н. Метафорология: теоретические аспекты: В 2 ч. – Новосибирск, 2003.

99. Лакатос И. Методология научных исследовательских программ. – М., 2003.

100. Лакофф Дж. Женщины, огонь и опасные вещи: Что категории языка говорят нам о мышлении. – М., 2004.

101. Лакофф Дж. Когнитивная семантика // Язык и интеллект. – М., 1996.

102. Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем: Пер. с англ. / Под ред. и с предисл. А.Н. Баранова. – М., 2004.

103. Лассан Э.Р. Дискурс власти и инакомыслия в СССР: когнитивно-риторический анализ. – Вильнюс, 1995.

104. Лассан Э.Р. Парадигмы текстов и дискурсивные формации как объекты дискурсного анализа // Лингвистика. Бюллетень Уральского лингвистического общества. Т. 12. – Екатеринбург, 2004.

105. Макарова В. О метафоризации политического скандала в литовских масс-медиа // Лингвистика. Бюллетень Уральского лингвистического общества. Том 14. – Екатеринбург, 2004.

106. МакКормак Э. Когнитивная теория метафоры // Теория метафоры: Сб. науч. ст. / Под ред. Н.Д. Арутюновой. – М., 1990.

107. Маслова В.А. Когнитивная лингвистика: Учеб. пособие. – Минск, 2004.

108. Методология исследований политического дискурса: Актуальные проблемы содержательного анализа общественно-политических текстов. – Минск, 1998. Вып. 1.

109. Методология исследований политического дискурса: Актуальные проблемы содержательного анализа общественно-политических текстов. – Минск, 2000. Вып. 2.

110. Минский М. Фреймы для представления знаний. – М., 1979.

111. Мишланова СЛ. Метафора в медицинском тексте (на материале русского, немецкого, английского языков): Автореф. дис….канд. филол. наук. – Пермь, 1998.

112. Моисеева Т.В. Российско-американские отношения как сфера-магнит для метафор со сферой-источником «природа» // Известия УрГПУ. Лингвистика / Урал. гос. пед. ун-т; отв. ред. А.П. Чудинов. – Екатеринбург, 2006. Вып. 19.

113. Москвин В.П. Русская метафора: Очерк семиотической теории. – М., 2006.

114. Муране С.Н. Лексика военной сферы в постсоветском политическом дискурсе // Говорящий и слушающий: языковая личность, текст, проблемы обучения. – СПб., 2001.

115. Муране С.Н. Лексика медицинской сферы в языке современной российской и латвийской прессы // Лингвистика. Бюллетень Уральского лингвистического общества. – Екатеринбург, 2002. Т. 8.

116. Мусолфф А. Политическая «терапия» посредством геноцида: антисемитские концептуальные образы в книге Гитлера «Майн кампф» // Известия УрГПУ. Лингвистика / Урал. гос. пед. ун-т; отв. ред. Чудинов А.П. – Екатеринбург, 2006. Вып. 19.

117. Мухаметдинова Т.В. Политическая система США как сфера притяжения морбиальных метафор в российских СМИ // Сопоставительная лингвистика. № 3. – Екатеринбург, 2004.

118. Мухарямов Н.М., Мухарямова Ё.М.Политическая лингвистика как научная дисциплина // Политическая наука: Сб. науч. тр. / РАН ИНИОН, Ин-т сравн. политологии, Рос. ассоц. полит. науки; отв. ред. и сост. В.И. Герасимов, М.В. Ильин. – М., 2002. № 3. Политический дискурс: История и современные исследования.

119. Никонова М.Н. Антропологизация техницизмов в современном русском языке (к проблеме образа человека в русской языковой картине мира): Автореф. дис… канд. филол. наук. – Омск, 2004.

120. Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 23. Когнитивные аспекты языка. – М., 1988.

121. Норман Б.Ю. Лексические фантомы с точки зрения лингвистики и культурологи // Язык и культура: Третья международная конференция. – Киев, 1994.

122. Опарина Е.О. Метафора в политическом дискурсе // Политическая наука: Сб. науч. тр. / РАН ИНИОН, Ин-т сравн. политологии, Рос. ассоц. полит. науки; отв. ред. и сост. В.И. Герасимов, М.В. Ильин. – М., 2002. № 3. Политический дискурс: История и современные исследования.

123. Орлова О.Г. Актуализация концепта «RUSSIA» («РОССИЯ») в американской публицистике (на примере дискурса еженедельника «NEWSWEEK»): Автореф….дис. канд. филол. наук. – Кемерово, 2005.

124. Ортега-и-Гассет X. Две великие метафоры // Теория метафоры: Сб. науч. ст. / Под ред. Н.Д. Арутюновой. – М., 1990.

125. Ошеева Ю.В. Политическая лексика и фразеология русского языка (1985–2000 гг.): Автореф. дис… канд. филол. наук. – Уфа, 2004.

126. Панфилов А.К.Публицистический функциональный стиль и язык художественной литературы // Ученые записки Московского государственного педагогического института имени

В.И. Ленина. № 353. – М., 1970.

127. Паршин П.Б. Теоретические перевороты и методологический мятеж в лингвистике XX века // Вопросы языкознания. 1996. № 2.

128. Перескокова А.Ю. Метафорическое моделирование образа российских и американских средств массовой информации: рефлексивный аспект: Автореф… дис. канд. филол. наук. – Екатеринбург, 2006.

129. Петров В.В. Метафора: от семантических представлений к когнитивному анализу // Вопросы языкознания. 1990. № 3.

130. Петрова Н.В. Текст и дискурс // Вопросы языкознания. 2003. № 6.

131. Пименов Е.А. Политические метафоры: новые и традиционные модели // Новая Россия: новые явления в языке и в науке о языке: материалы международной науч. конф., Екатеринбург, 14–16 апр. 2005 г. – Екатеринбург, 2005.

132. Попова З.Д., Стернин НА. Очерки по когнитивной лингвистике. – Воронеж, 2002.

133. Попова З.Д., СтернинН.А., Карасик В.Н., КретовА.А., ПименовЕ.А., Пименова М.В. Введение в когнитивную лингвистику: Учебное пособие / Отв. ред. М.В. Пименова. Вып. 4. – Кемерово, 2004.

134. Почепцов Г.Г. Информационные войны. – М., 2000.

135. Прокофьева Т.А. Концепт «кризис» в современном политическом дискурсе: Автореф. дис….канд. филол. наук. – СПб., 2006.

136. Пшенкин А.А. Метафорический образ СССР/России в американском политическом дискурсе второй половины ХХ – начала XXI веков: Автореф. дис….канд. филол. наук. – Барнаул, 2006.

137. Рахилина Е.В. О тенденциях в развитии когнитивной семантики // Известия РАН. Сер. лит. и яз. 2000. Т. 59. № 3.

138. Рахилина Е.В. Основные идеи когнитивной семантики // Современная американская лингвистика: Фундаментальные направления / Под ред. А.А. Кибрика, И.М. Кобозевой, И.А. Секериной. 2-е изд., испр. и доп. – М., 2002.

139. Рикер П. Метафорический процесс как познание, воображение и ощущение // Теория метафоры: Сб. науч. ст. / Под ред. Н.Д. Арутюновой. – М., 1990.

140. Ричардс А. Философия риторики // Теория метафоры: Сб. науч. ст. / Под ред. Н.Д. Арутюновой. – М., 1990.

141. Рожкова О.Е. Метафоры в политическом дискурсе // Вопросы когнитивной лингвистики. 2005. № 1.

142. Романенко А.П. Советская словесная культура: образ ритора. —

Саратов, 2000.

143. Романов А.А. Политическая лингвистика. Функциональный подход. – М.; Тверь, 2002.

144. Романов А.А., Романова Л.А. Технология резонансной информации в политической коммуникации // Политический дискурс в России – 6. Материалы постоянно действующего семинара. – М., 2002.

145. Романов А.А., Черепанова Н.Ю. Языковая суггестия в предвыборной коммуникации. – Тверь, 1998.

146. Рудакова А.В. Когнитология и когнитивная лингвистика / Под ред. И.А. Стернина. – Воронеж, 2002.

147. Ряпосова А.Б. Метафорические модели с агрессивным прагматическим потенциалом в политическом нарративе «Российские федеральные выборы (1999–2000 гг.)»: Дис….канд. филол. наук. – Екатеринбург, 2002.

148. Санцевич Н.А. Моделирование вариативности языковой картины мира на основе двуязычного корпуса публицистических текстов (метафоры и семантические оппозиции): Дис….канд. филол. наук. – М., 2003.

149. Серио П. Русский язык и советский политический дискурс: анализ номинаций // Квадратура смысла. – М., 2002.

150. Скребцова Т.Г. Американская школа когнитивной лингвистики /

Послесл. Н.Л. Сухачева. – СПб., 2000.

151. Скребцова Т.Г. Метафоры современного российского внешнеполитического дискурса // Respectus philologicus. 2002. № 1 (6).

152. Скребцова Т.Г. Три источника и три составные части политической метафоры // http://www.ksu.ru/cogsci04/science/cogsci04/ 223.doc. 2004.

153. СкляревскаяТ.Н. Метафора в системе языка. – СПб., 1993.

154. Соколовская Т.Б. Языковая личность политического лидера (на материале газет новейшего времени): Автореф. дис….канд. филол. наук. – СПб., 2002.

155. Солганик Г.Я. Лексика газеты. – М., 1981.

156. Солопова О.А. Метафорическое моделирование образов «прошлого», «настоящего» и «будущего» в дискурсе парламентских выборов России (2003 г.) и Великобритании (2001 г.): Автореф. дис… канд. филол. наук. – Челябинск, 2006.

157. Солопова О.А. Метафора «суда» в политическом дискурсе Великобритании // Лингвистика: Бюллетень Уральского лингвистического общества. – Екатеринбург, 2006. Т. 18.

158. Сорокина М.В. Манипулятивный потенциал метафорической модели ВОЙНА В ИРАКЕ – это АМЕРИКАНСКИЙ ФУТБОЛ// Лингвистика: Бюллетень Уральского лингвистического общества. – Екатеринбург, 2004. Т. 12.

159. Степаненко А.В. Лингвокогнитивные особенности функционирования метафоры в политическом дискурсе: На материале русского и немецкого языков: Дис….канд. филол. наук. – М., 2001.

160. Степанов Ю.С. Константы: Словарь русской культуры. – М., 2001.

161. Стрельников А.М. Метафорическая оценка политического лидера в дискурсе кампании по выборам президента в США и России: Дис….канд. филол. наук. – Екатеринбург, 2005.

162. Сурина А.В. Метафорическая самооценка в мемуарах политических лидеров постсоветской эпохи // Известия Уральского государственного педагогического университета. Лингвистика. Том 15. – Екатеринбург, 2005.

163. Сурина А.В. Метафоры со сферой-источником «насилие» в мемуарах Б.Н. Ельцина // Лингвистика. Бюллетень Уральского лингвистического общества. Том 14. – Екатеринбург, 2004.

164. Телешева И.В. Политическая ситуация как сфера-магнит для морбиальной метафоры в российских и американских СМИ // Лингвистика: Бюллетень Уральского лингвистического общества. – Екатеринбург, 2004. Т. 14.

165. Телия В.Н. Метафора как модель смыслопроизводства и ее экспрессивно-оценочная функция // Метафора в языке и тексте. – М., 1988.

166. Телия В.Н. Метафоризация и ее роль в создании русской языковой картины мира // Роль человеческого фактора в языке: Язык и картина мира / Отв. ред. Б.А. Серебренников. – М., 1988.

167. Теория метафоры: Сб. науч. ст. / Под ред. Н.Д. Арутюновой. – М., 1990.

168. Тер-Минасова С.Г. Язык и межкультурная коммуникация. – М., 2004.

169. Тюкаева Н.И. Граффити как жанр естественной письменной русской речи: Автореф. дис….канд. филол. наук. – Барнаул, 2005.

170. Урысон Е.В. Фундаментальные способности человека и «наивная анатомия» // Вопросы языкознания. 1995. № 3.

171. Урысон Е.В. Языковая картина мира vs, обиходные представления (модель восприятия в русском языке) // Вопросы языкознания. 1998. № 2.

172. Феденева Ю.Б. Моделирующая функция метафоры в агитационно-политических текстах 90 гг. XX века: Дис….канд. филол. наук. – Екатеринбург, 1997.

173. Федосеев А.А. Метафора как средство манипулирования сознанием в предвыборном агитационном дискурсе: Автореф. дис….канд. филол. наук. – Челябинск, 2004.

174. Фесенко А., Фесенко Т. Русский язык при Советах. – Нью-Йорк, 1955.

175. Филинский А.А. Солидаризация в политическом дискурсе // Лингвистические исследования. – Тверь, 2001.

176. Филинский А.А. Стратегия манипуляции в политическом дискурсе // Языковые подсистемы: Стабильность и динамика. – Тверь, 2002.

177. Филинский А.А. Критический анализ политического дискурса предвыборных кампаний 1999–2000 гг.: Автореф. дис….канд. филол. наук. – Тверь, 2002.

178. Ченки А. Современные когнитивные подходы к семантике: Сходства и различия в теориях и целях // Вопросы языкознания.

1996. № 2.

179. Ченки А. Семантика в когнитивной лингвистике // Современная американская лингвистика: Фундаментальные направления / Под ред. А.А. Кибрика, И.М. Кобозевой, И.А. Секериной. Изд. 2-е, испр. и допол. – М.: Эдиториал УРСС, 2002.

180. Чепанова Е.И. Политическая метафора в современной прессе ФРГ: Дис….канд. филол. наук. – Саранск, 1999.

181. Чернявская В.Е. Дискурс как объект лингвистических исследований // Текст и дискурс. Проблемы экономического дискурса: Сб. науч. тр. – СПб., 2001.

182. Чернявская В.Е. От анализа текста к анализу дискурса: немецкая школа дискурсивного анализа // Филологические науки. 2003. № 3.

183. Чернякова М.В. Театральная метафора как средство манипуляции в публикациях российских и американских СМИ, посвященных войне в Ираке // Лингвистика. Бюллетень Уральского лингвистического общества. Т. 13. – Екатеринбург, 2004.

184. Чудакова Н.М. Концептуальная область «Неживая природа» как источник метафорической экспансии в дискурсе российских средств массовой информации (2000–2004 гг.): Дис….канд. филол. наук. – Екатеринбург, 2005.

185. Чудинов А.П. Метафорическая мозаика в современной политической коммуникации: Монография / Урал. гос. пед. ун-т. – Екатеринбург, 2003а.

186. Чудинов А.П. Новые русские метафоры // Новая Россия: новые явления в языке и в науке о языке: материалы международной науч. конф., Екатеринбург, 14–16 апр. 2005 г. – Екатеринбург, 2005.

187. Чудинов А.П. Политическая лингвистика (общие проблемы, метафора). – Екатеринбург, 2003б.

188. Чудинов А.П. Россия в метафорическом зеркале: когнитивное исследование политической метафоры (1991–2000): Монография / Урал. гос. пед. ун-т. – Екатеринбург, 2001.

189. Чудинов А.П., Будаев А.В. Концептуальная метафора в политическом дискурсе: новые зарубежные исследования (2000–2004) // Вопросы когнитивной лингвистики. 2005. № 2.

190. Шадаева Л.Н. Когнитивные и дискурсивные особенности метафоры в аргументативе современного английского языка (на материале текстов речей А. Линкольна): Автореф. дис… канд. филол. наук. – Иркутск, 2004.

191. Шаова О.А. Россия и Франция: национальные стереотипы и их метафорическая репрезентация (на материале французских и российских газет): Дис….канд. филол. наук. – Екатеринбург, 2005.

192. Шапошников В.Н. Русская речь 1990-х. Современная Россия в языковом отображении. – М., 1998.

193. Шейгал Е.Н. Семиотика политического дискурса. – М., 2004.

194. Шехтман Н.Г. Зрелищные искусства как источник метафорической экспансии в политическом дискурсе России и США // Лингвистика. Бюллетень Уральского лингвистического общества. – Екатеринбург, 2004а. Том 14.

195. Шехтман Н.Г. Метафорическая модель выборы – это спортивное состязание в российском и американском политическом дискурсе // Лингвистика: Бюллетень Уральского лингвистического общества. – Екатеринбург, 2004б. Т. 12.

196. Шибанова Е.О. Метафорические концептуальные системы в сфере экономики и политики: На материале англоязычной прессы: Дис… канд. филол. наук. – М., 1999.

197. Шинкаренкова М.Б. Концептуальная метафора в креолизованных тестах в дискурсе русской рок-поэзии / Риторика и лингвокультурология: материалы межвузовской науч. конф., посвященной юбилею УрГПУ, Екатеринбург, 25–26 ноября 2005 / Урал. гос. пед. ун-т. – Екатеринбург, 2005.

198. Шмелев Д.Н. Очерки по семасиологии русского языка. – М., 1964.

199. Шмелев Д.Н. Проблемы семантического анализа лексики. – М., 1973.

200. Шмелева Т.В. Морбуальная оптика // Лингвистика. Бюллетень Уральского лингвистического общества. – Екатеринбург, 2001. Т. 7.

201. Шудегова Е.А. Милитарная метафора в российском и американском политическом дискурсе // Лингвистика. Бюллетень Уральского лингвистического общества. – Екатеринбург, 2002. Т. 8.

202. Abadi A., Sacerdoti Y. Source domains of metaphors in political discourse. A cross-cultural study: Israel and the U.S.A. // RASK. 2001. Oct., 15.

203. Abrantes A.M. As Dimensoes Semantica e Pragmatica do Eufemismo na Imprensa. Uma abordagem cognitiva. – Lisboa, 2001.

204. Adamson T., Johnson G., Rohrer T., Lam H. Metaphors we ought not live by: Rush Limbaugh in the Age of Cognitive Science // philosophy.uoregon.edu/metaphor/rush.htm. 1998.

205. Aden R. Entrapment and Escape: Inventional Metaphors in Ronald Reagan's Economic Rhetoric // Southern Communication Journal. 1988. Vol. 54.

206. Ahrens K. When Love is Not Digested: Underlying Reasons for Source to Target Domain Pairings in the Contemporary Theory of Metaphor // Proceedings of the First Cognitive Linguistics Conference / ed. Yuchau E. Hsiao. – Taipei, 2002.

207. Ahrens K., Chung S., Huang C. From Lexical Semantics to Conceptual Metaphors: Mapping Principle Verification with WordNet and SUMO // Proceedings of the 5^th Chi nese Lexical Semantics Workshop (CLSW-5). – Singapore, 2004.

208. Akioye A.A. The Rhetorical Construction of Radical Africanism at the United Nations: Metaphoric Cluster as Strategy // Discourse and Society. 1994. Vol. 5. № 1.

209. Allhoff D. – W. Rhetorische Analyse der Reden und Debatten des ersten deutschen Parlamentes von 1848/49. Insbesondere auf syntaktischer und semantischer Ebene. – Munchen, 1975.

210. Anderson R.D., jr. The Causal Power of Metaphor in Politics // www.sscnet.ucla.edu/polisci/faculty/anderson/MetaphorsCauses.htm. 2002a.

211. Anderson R.D., jr. The Discursive Origins of Russian Democratic Politics // http://www.sscnet.ucla.edu/polisci/faculty/Anderson/AFHRChapter.htm. 2001.

212. Anderson R.D., jr. Metaphors of Dictatorship and Democracy: Change in the Russian Political Lexicon and the Transformation of Russian Politics // http://www.sscnet.ucla.edu/polisci/faculty/anderson/Metaphor13.htm. 2002b.

213. Andersson T. Metaphorical Reasoning and Real Prototypes. Empirical Studies of Metaphors and Prototypes of Forest // www.lucs.lu.se/ftp/pub/LUCS_Studies/LUCS20.ps. 1993.

214. Arendt D. Geschichten und Lieder vom Rattenfanger oder Sprache und Bild als demagogische Handlung // Frankfurter Hefte. 1983. Bd. 38. H. 12.

215. Augoustinos M., Penny S.L. Reconciliation: The Genesis of a New Social Representation // Papers on Social Representations. 2001. Vol. 10.

216. Ausmus W. Pragmatic Uses of Metaphor: Models and Metaphor in the Nuclear Winter Scenario // Communication Monographs. 1998. Vol. 65. № 1.

217. Avise J.C. Evolving Genomic Metaphors: A New Look at the Language of DNA // Science. 2001. Vol. 294. № 5540.

218. Baars B.J. Metaphors of consciousness and attention in the brain // Trends in Neurosciences. 1998. Vol. 21. № 2.

219. Bachem R Einfuhrung in die Analyse politischer Texte. – Munchen, 1979.

220. Bachem R., Battke K. Strukturen und Funktionen der Metapher Unser Gemeinsames Haus Europa im aktuellen politischen Diskurs // Begriffe besetzen. Strategien des Sprachgebrauchs in der Politik Opladen / ed. F. Liedtke, M. Wengler, K. Boke. – Opladen, 1991.

221. Bachem R., Battke K.Unser gemeinsames Haus Europa: Zum Handlungspotential einer Metapher im offentlichen Meinungsstreit // Muttersprache. 1989. Bd. 99.

222. Baker P., McEnery T. A corpus-based approach to discourses of refugees and asylum seekers in UN and newspaper texts // Journal of Language and Politics. 2005. Vol. 4. № 2.

223. Baranov A.N., Dobrovol'skij D.O. Metaphern im deutschen und russischen offentlichen Diskurs // www.daad.ru/wort/wort2003/ Baranov.Druck.pdf. 2003.

224. Baranov A., Zinken J. Die metaphorische Struktur des offentlichen Diskurses in Russland und Deutschland: Perestrojka-und Wende-Periode // Metapher, Bild und Figur: Osteuropaische Sprach-und Symbolwelten / B. Symanzik et al. (eds). – Hamburg, 2003.

225. Barnden J.A., Glasbey S.R., Lee M.G., Wallington A.M. Varieties and directions of inter-domain influence in metaphor // Metaphor and Symbol. 2004. Vol. 19. № 1.

226. Bartels L.M. Presidential primaries and dynamics of public choice. – Princeton, 1988.

227. Bartsch Ch. Metaphernkonzepte in Pressetexten. Das Verhaltnis der Schweiz zu Europa und zur Europaischen Union. – Zurich, 2004.

228. Bass A.M. The metaphor of the human body in the political theory of John of Salisbury: context and innovation // Metaphor and Rational Discourse / ed. Debatin, Bernhard/ Jackson, Timothy R./Steuer, Daniel (edd.). – Tubingen, 1997.

229. Bates B.R. Audiences, Metaphors, and the Persian Gulf War // Communication Studies. 2004. Vol. 55. № 3.

230. Baysha O., Hallahan K. Media framing of the Ukrainian political crisis, 2000–2001 // Journalism Studies. 2004. Vol. 5. № 2.

231. Bebermeyer R. «Krise» in der Krise: Eine Vokabel im Sog ihrer Komposita und auf dem Weg zum leeren Schlagwort // Muttersprache. 1981. Bd. 91.

232. Beer F.A., Balleck B.J. Body, Mind, and Soul in the Gulf War Debate / / The Theory and Practice of Political Communication Research / Mary E. Stuckey (ed.). – Albany, 1996.

233. Beer F.A., De Landtsheer C. Metaphors, Politics and World Politics // Metaphorical World Politics / Eds. F.A. Beer, C. De Landtsheer. – East Lancing, 2004.

234. Belt T.L. Metaphor and political persuasion. – Los Angeles, 2003.

235. Benoit W.L. Framing through temporal metaphor: The «bridges» of Bob Dole and Bill Clinton in their 1996 acceptance addresses // Communication Studies. 2001. Vol. 52.

236. Benoit W.L. The functional theory of political campaign discourse // Известия УрГПУ. Лингвистика. – Вып. 18. – Екатеринбург, 2006.

237. Benoit W.L., Klyukovski A.A., Mchale J.P., Airne D. A fantasy theme analysis of political cartoons on the Clinton-Lewinsky-Starr affair // Critical Studies in Media Communication. 2001. Vol. 18 (4).

238. Bergen B. To Awaken a Sleeping Giant: Cognition and Culture in 23 September 11 Political Cartoons // Language, Culture, and Mind / ed. M. Achard, S. Kemmer. – Stanford, 2004.

239. Bergsdorf W. Kampf um Begriffe – Aufgaben der politischen Semantik// Universitas. 1985. Bd. 40.

240. Bergsdorf W. Politik und Sprache. – Munchen; Wien, 1978.

241. Berho D.L. Working Politics: Juan Domingo Peron's Creation of Positive Social Identity // Rocky Mountain Review of Language and Literature. 2000. Vol. 54. N 2.

242. Berschin H. Liebe Freundinnen und Freunde. U ber die Sprache der Grunen im Bundestag // Die Grunen – Partei wider Willen / Klaus Gotto / Hans-Joachim Veen (Hg.). – Mainz, 1984.

243. Betz W. Sprachlenkung und Metaphernstrategie und andere Tendenzen deutscher Sprachentwicklung // Sprache im technischen Zeitalter. 1977. Bd. 63.

244. Bilgin E. An analysis of Turkish modernity through discourses of masculinities: A thesis for the degree of doctor of philosophy in political science. – Ankara, 2004.

245. Bineham J.L. Some ethical implications of team sports metaphors in politics // Communication Reports. 1991. Vol. 4.

246. Bishop G., Meadow R.G., Jackson-Beeck M. (Eds.). The Presidential Debates. – New York, 1980.

247. Bitzer L. Rueter T. Carter vs Ford: The counterfeit debates of 1976. -Madison, 1980.

248. Boke K. Die «Invasion «aus den «Armenhausern Europas». Metaphern im sdiskurs // Die Sprache des Migrationsdiskurses. Das Reden uber «Auslander» in Medien, Politik und Alltag. – Opladen, 1997.

249. Blankenship J. The search for the 1972 Democratic nomination: A metaphorical perspective // Rhetoric and communication: Studies in the Illinois tradition / J. Blankenship & H.G. Stelzner (Eds.). – Urbana, 1973.

250. Borkowski I. A metafory trwaja… Przenosnia jako srodek perswazji jezykowej w czasie kampanii wyborczej w 1991 i 1995 r. // Rozprawy Komisji Jezykowej XXII. – Wroclaw, 1996.

251. Bosman J. Persuasive effects of political metaphors // Metaphor and Symbolic Activity. 1987. Vol. 2. N 2.

252. Bosman J., Hagendoorn L. Effects of literal and metaphorical persuasive messages // Metaphor and Symbolic Activity. 1991. Vol. 6(4).

253. Braden W., Brandenb?rg E. Roosevelt's Fireside Chats // Communication Monographs. 1955. Vol. 22.

254. Brandenb?rg E., Braden W. Franklin D. Roosevelt's Voice and Pronunciation // Quarterly Journal of Speech. 1952. Vol. 38.

255. Braziene V. Conceptual metaphors in different types of discourse // Respectus Philologicus. 2004. № 5(10).

256. Brembeck C. Harry Truman at the Whistle Stops // Quarterly Journal of Speech. 1952. Vol. 38.

257. Brown G., Yule G. Discourse Analysis. – Cambrige, 1983.

258. Brown T.Making Truth. The Roles of Metaphor in Science. – Champaign, 2003.

259. Brugman C. What is the Invariance Hypothesis? // Cognitive Linguistics. 1990. Vol. 1 № 2.

260. Buell E.H., JR… Maus M. Is the pen mightier than the word? Editorial cartoons and 1988 presidential nominating politics // Political Science and Politics. 1988. Vol. 21(3).

261. Burke K. Rhetoric of motives. – Berkeley, 1969.

262. Burkhardt A. Konnen Worter lugen? // Universitas. Zeitschrift fur interdisziplinare Wissenschaft. 1992. Bd. 47.

263. Burkhardt A. Metaphors We Die By. Die todliche Metaphorik von Rustungswerbung, Innen-und Militarpolitik / N. Oellers (Hg.): Germanistik und Deutschunterricht im Zeitalter der Technologie: Selbstbestimmung und Anpassung. Vortrage des Germanistentages. – Berlin 1987. – Band 2: Politische Aufgaben und soziale Funktionen von Germanistik und Deutschunterricht. – Tubingen, 1988.

264. Caglar A.S. Constraining metaphors and the transnationalisation of spaces in Berlin // Journal of Ethnic and Migration Studies. 2001. Vol. 27. № 4.

265. Candel B. Political Islam and Translation Metaphors and Frames in Media Reporting and Islamist Rhetoric. – Guildford, 2005.

266. Canedo L.B. As metaforas da famflia na transmissao do poder politico: questoes de metodo // Cadernos Cedes. 1997. Vol. 18. № 42.

267. Carpenter R.H. America's Tragic Metaphor: Our Twentieth-Century Combatants as Frontiersmen // Quarterly Journal of Speech. 1990. Vol. 76.

268. Carpenter D.P. The corporate metaphor and executive department centralization in the United States, 1888–1928 // Studies in American Political Development. 1998. Vol. 12(1).

269. Carson H.L. War Requested: Wilson and Roosevelt // Central States Speech Journal. 1958. Vol. 10.

270. Carvalho S.N., de. Do crime a guerra uma analise critica do discurso politico-metaforico dos acontecimentos durante e apos o 11 de setembro de 2001 // http://www.filologia.org.br/revista/33/03.htm. 2003.

271. Chaban N.Rediscovering Europe: NZ Public, Elite and Media perceptions of the EU // www.europe.canterbury.ac.nz/research/pdf / updateno1_identity_nz.pdf. 2002.

272. Chaban N. Seeing Ukraine Through Others' Eyes: Cognitive Approach to National Identity Studies // The Journal of Eurasian Research. 2004. Vol.2. No.1.

273. Chaban N., Bain J., Stats Z. «Political Frankenstein» or «Fiscal Gargantua»?: Metaphors of Personification in the Australasian News Reports of the EU Enlargement // Известия УрГПУ. Лингвистика / Урал. гос. пед. ун-т; Отв. ред. Чудинов А.П. – Екатеринбург, 2006. Вып. 19.

274. Chang N., Feldman J., Narayanan S. Structured Connectionist Models of Language, Cognition, and Action // www.icsi.berkeley.edu/ %7Esnarayan/CFN-NCPW04.pdf. 2004.

275. Charteris-Black J. Corpus Approaches to Critical Metaphor Analysis. – Basingstoke, 2004b.

276. Charteris-Black J. Politicians and Rhetoric. The Persuasive Power of Metaphor. – Basingstoke, 2004a.

277. Chilton P.A. Metaphor, Euphemism and the Militarization of Language // Current Research on Peace and Violence. 1987. Vol. 10. № 1.

278. Chilton P. Missing Links in Mainstream CDA: Modules, Blends and the Critical Instinct // A New Agenda in (Critical) Discourse Analysis. Theory, Methodology and Interdisciplinarity / Ed. by R. Wodak, P. Chilton. – Amsterdam, 2005.

279. Chilton P. Nukespeak: Nuclear Language, Culture and Propaganda // Nukespeak: The Media and the Bomb C. Aubrey (ed.). – London, 1982.

280. Chilton P. Security Metaphors. Cold War Discourse from Containment to Common House. – New York; Bern; Frankfurt; M., 1996.

281. Chilton P. Orwellian Language and the Media. – London, 1988.

282. Chilton P. «La plaie qu'il convient de fermer …»: Les metaphores du discours raciste // Journal of Pragmatics. 1993. Vol. 21(6).

283. Chilton P.A. Words, Discourse and Metaphors: the Meanings of deter, deterrent, and deterrence // Language and the Nuclear Arms Debate / ed. P.A. Chilton. – London, 1985.

284. Chilton P.A. 'Metaphors and Models of International Relations' // Englisch-Amerikanische Studien. 1988. № 3–4.

285. Chilton P.A. Analysing Political Discourse: Theory and Practice. – London, 2003.

286. Chilton P.A., Ilyin M.V. Metaphor in Political Discourse: The Case of the «Common European House»» // Discourse and Society. 1993. Vol. 4. № 1.

287. Chilton P., Lakoff G. Foreign policy by metaphor // Language and Peace / Ed. Ch. Schaffner, A.Wenden. – Aldershot, 1995.

288. Chomsky N. Language and Politics. – New York, 1988.

289. Chrz V. Cognitive functions of metaphors in politics // Ceskoslovenska Psychologie. 2000. Vol. 44 (1).

290. ChungS., AhrensK., HuangC. ECONOMY IS A PERSON: A Chinese-English Corpora and Ontological-based Comparison Using the Conceptual Mapping Model // Proceedings of the 15th ROCLING Conference for the Association for Computational Linguistics and Chinese Language Processing, National Tsing-Hwa University. – Taipei, 2003а.

291. Chung S., Ahrens K., Sung Y. «STOCK MARKETS AS OCEAN WATER»: A Corpus-based, Comparative Study in Mandarin Chinese, English and Spanish // Proceedings of the 17^th Pacific Asia Conference on Language, Information and Computation (PACLIC). – Singapore, 2003c.

292. Chung S., Huang C., Ahrens K. ECONOMY IS A TRANSPORTATION DEVICE: Contrastive Representation of Source Domain Knowledge in English and Chinese // Proceedings of the special session of Upper Ontologies and Natural Language Processing (UONLP), 2003 International Conference on Natural Language Processing and Knowledge Engineering (NLP-KE). – Beijing, 2003b.

293. Cibulskiene J. The Metaphorization of Elections as war in the 2001 General Election campaign of Great Britain // Respectus Philologicus. 2002. № 2 (7).

294. Cienki A. Bush's and Gore's language and gestures in 2000 US presidential debates: A test case for two models of metaphors // Journal of Language and Politics. 2004. Vol. 3. № 3.

295. Clyne M.G. Linguistic analysis and the 1972 Bundestag election campaign // Linguistic Method: Essays in Honor of Herbert Penzl / Irmengard Rauch/Gerald F. Carr (Hg.). – The Hague, 1979.

296. Cobet C. Der Wortschatz des Antisemitismus in der Bismarckzeit. – Munchen, 1973.

297. Codevilla G. Military language in the constitutional laws of Soviet Russia // Studies in Communication Sciences. – 2003. – Vol. 3(1).

298. Coulson S. The Menendez Brothers Virus: Analogical Mapping in Blended Spaces // Conceptual Structure, Discourse, and Language / Ed. A. Goldberg. – Palo Alto, 1996.

299. Coulson S., Oakley T. Blending basics // Cognitive Linguistics. – 2000. Vol. 11. № 3–4.

300. Coulson S., Petten C. van. Conceptual Integration and Metaphor: An event-related potential study // Memory and Cognition. 2002. Vol. 30.

301. Crowell L. Word Changes Introduced Ad Libitum in Five Speeches by Franklin Delano Roosevelt // Communication Monographs. 1952. Vol. 25.

302. Dahlberg W.A. Lincoln, the Wit // Quarterly Journal of Speech. 1945. Vol. 31.

303. Dalmau M.S. The Iron Lady versus La Dama de Ferro: Western male-centred metaphors about Europe in the British and the Catalan public discourse // http://www.dur.ac.uk/modern.languages/depts/german/ Musolff/eurofamily.pdf. 2005.

304. Daughton S.M. Metaphorical Transcendence: Images of the Holy War in Franklin Roosevelt's First Inaugural // Quarterly Journal of Speech. 1993. Vol. 79.

305. Deetz S. Metaphor analysis // Methods for intercultural communication research / ed. by W. Gudykunst, Y. Kim. – Beverly Hills, 1984.

306. Delap L. Philosophical vacuity and political ineptitude: The Freewoman's critique of the suffrage movement // Women's History Review. 2002. Vol. 11. № 4.

307. DeSousa M.A., Medhurst M.J. Political cartoons and American culture: Significant symbols of campaign 1980 // Studies in Visual Communication. 1982. Vol. 8.

308. Diamond M. No laughing matter: Post-September 11 political cartoons in Arab/Muslim newspapers // Political Communication. 2002. Vol. 19(2).

309. Dieckmann W. Sprache in der Politik. Eine Einfuhrung in die Pragmatik und Semantik der politischen Sprache. – Heidelberg, 1975.

310. Dieckmann W. Politische Sprache – politische Kommunikation: Vortrage, Aufsatze, Entwurfe. – Heidelberg, 1981.

311. Dirven R. Metaphor and nation: metaphors Afrikaners live by. – Frankfurt am Main, 1994.

312. Dijk T.A. van. Discourse, Ideology and Context // Folia Linguistica XXXV / 1–2. – Berlin, 2001.

313. Dijk T.A. van. Political discourse and political cognition // Politics as Text and Talk: Analytic Approaches to Political Discourse / P. Chilton, C. Schaffner (eds.). – Amsterdam, 2002.

314. Dijk T.A. van. Principles of Critical Discourse Analysis // Discourse and Society. 1993. Vol. 4. № 2.

315. Doornobs M. «Good Governances The Metamorphosis of a Policy Metaphor // Journal of International Affairs. 2003. Vol. 57. № 1.

316. Drommel R., Wolff G. Metaphern in der politischen Rede // Der Deutschunterricht. 1978. Bd. 30. H. 1.

317. Drulak P. Co nam metafory mohou rici o politice? // Mezinarodni Politika. 2005. № 2.

318. Drulak P. Identifying and assessing metaphors: the discourse on European future // eis.bris.ac.uk/~potfc/Granada/Papers/Drulak.pdf. 2005а.

319. Drulak P. Metaphors and Creativity in International Politics. Discourse Politics Identiy // www.lancaster.ac.uk/ias/researchgroups/ dpi/docs/dpi-wp3-2005-drulak.doc. 2005б.

320. Drulak P. Metaphors Europe Lives by: Language and Institutional Change of the European Union. EUI Working Papers, SPS No. 2004/ 15 // www.arena.uio.no/events/documents/Paper_001.pdf. 2004.

321. Dunn J.A. The Transformation of Russian from a Language of the Soviet Type to a Language of the Western Type // Language and Society in Post-Communist Europe: Selected Papers from the Fifth World Congress of Central and East European Studies. – Warsaw, 1995.

322. Durrheim K., Dixon J. The role of place and metaphor in racial exclusion: South Africa's beaches as sites of shifting racialization // Ethnic and Racial Studies. 2001. Vol. 24. № 3.

323. Edelman M. Political Language. – New York, 1977.

324. Edelman M. The Symbolic Uses of Politics. – Urbana, 1964.

325. Edwards J.L. Wee George and the seven dwarfs: Caricature and metaphor in campaign '88 cartoons // INKS: Cartoon and Comic Arts Studies. 1995. May.

326. Edwards J.L. Metaphors of enmity in Gulf War political cartoons //

The Ohio Speech Journal. 1993. Vol. 30.

327. Edwards J.L. Political cartoons in the 1988 presidential campaign: Image, metaphor, and narrative. – New York, 1997.

328. Edwards J.L. Running in the Shadows in Campaign 2000: Candidate Metaphors in Editorial Cartoons // American Behavioral Scientist. – 2001. Vol. 44. № 12.

329. Elder C.D., Cobb R.W. The Political Uses of Symbols. – New York, 1983.

330. El Refaie E. Understanding visual metaphor: The example of newspaper cartoons // Visual Communication. 2003. Vol. 2(1).

331. Ellenius A. Iconography, Propaganda, and Legitimation. – Oxford, 1998.

332. Elwood W.N. Declaring War on the Home Front: Metaphor, Presidents, and the War on Drugs // Metaphor and Symbol. 1995. Vol. 10. № 2.

333. Emanatian M. Metaphor and the Expression of Emotion: The Value of Cross-Cultural Perspectives // Metaphor and Symbol. 1995. Vol. 10. № 3.

334. Ennis T.J. A Cross-linguistic Analysis of Metaphorical Lexis and Collocation in English and Spanish Economics Discourse // www.surrey.ac.uk/ALRG/dissertations/Ennis_T_1998.pdf. 1998.

335. Eubanks P. A War of Words in the Discourse of Trade: The Rhetorical Constitution of Metaphor. – Carbondale, 2000.

336. Evans V., Bergen B., Zinken J. The Cognitive Linguistics Enterprise: An Overview // The Cognitive Linguistics Reader. – London, 2006.

337. Evans V., Green M. Cognitive Linguistics: An Introduction. – Hillsdale; Edinburgh, 2006.

338. Evans V., Zinken /.Figurative language in a cognitive theory of meaning construction: A lexical concepts and cognitive models approach // www.sussex.ac.uk/Users/vyv/Evans&Zinken.pdf – 2006.

339. Ezrahi Y. The theatrics and mechanics of action: the theater and the machine as political metaphors // Social Research. 1995. Vol. 62. № 2.

340. Fairclough N.L. Language and Power. – London, 1989.

341. Fauconnier G., Turner M. Conceptual integration networks // Cognitive Science. 1998. Vol. 22. № 2.

342. Fauconnier G., Turner M. Conceptual Projection and Middle Spaces / / http://www.cogsci.ucsd.edu/research/files/technical/9401.ps. 1994.

343. Fauconnier G., Turner M. The Way We Think: Conceptual Blending and the Mind's Hidden Complexities. – New York, 2002.

344. Fernandez-Duque D., Johnson M.Attention Metaphors: How Metaphors Guide the Cognitive Psychology of Attention // Cognitive Science. 1999. Vol. 23. № 1.

345. Fernandez-Duque D., Johnson M. Cause and effect theories of attention: The role of conceptual metaphors // Review of General Psychology. 2002. Vol. 6. № 2.

346. Fienup-Riordan A. Clearing the path: metaphors to live by in Yup'ik Eskimo oral tradition // The American Indian Quarterly. 1994. Vol. 18. № 1.

347. Fiske J. Television Culture. – New York, 1987.

348. Flowerdew J. Rhetorical strategies and identity politics in the discourse of colonial withdrawal // Journal of Language and Politics. 2002. Vol. 1(1).

349. Forceville C. Pictorial Metaphor in Advertising. – New York, 1996.

350. Frankowska M. Frazeologia i metaforyka w tekstach politycznych lat 1989–1993 // Jezyk a kultura / Pod red. J. Anusiewicza; B. Sicinskie-go. – Wroclaw, 1994. Tom 11.

351. Freitag R Zum Wesen des Schlagwortes und verwandter sprachlicher Erscheinungen // Wissenschaftliche Zeitschrift der Karl-Marx-Universitat: Gesellschafts-und Sprachwissenschaftliche Reihe. 1974. Jg. 23. Heft 2.

352. Fridolfsson C. Political Protest and Metaphor // www.essex.ac.uk/ ecpr/events/jointsessions/paperarchive/granada/ ws14/fridolfsson.pdf. 2005.

353. Fruchtmann J. Der russische Foderalismus unter Prasident Putin: Diskurse – Realitaten. – Bremen, 2003.

354. Gallese V., Lakoff G. The brain's concepts: the role of the sensory-motor system in conceptual knowledge // Cognitive Neuropsychology.

2005. Vol. 22. № 3/4.

355. Gamson W.A., Stuart D. Media discourse as symbolic contest: The bomb in political cartoons // Sociological Forum. 1992. Vol. 7(1).

356. Geissler H.: Sprache und Politik // Germanistik – Forschungsstand und Perspektiven: Vortrage des deutschen Germanistentages 1984 / G. Stotzel (Hg.): Erster Teil. – Berlin; New York, 1985.

357. Gentner D. Are scientific analogies metaphors? // Metaphor: Problems and perspectives / ed. D.S. Miall. – Brighton, 1982.

358. Glotz P. Die Ruckkehr der Mythen in die Sprache der Politik. In: Georg Stotzel (Hg.): Germanistik – Forschungsstand und Perspek-tiven: Vortrage des deutschen Germanistentages 1984, Erster Teil. – Berlin; New York, 1985.

359. Gibbs R.W. (Jr.), WilsonN.L. Bodily action and metaphorical meaning // Style. 2002. Vol. 36. № 3.

360. Gidengil E., Everitt J. Conventional Coverage/Unconventional Politicians: Gender and Media Coverage of Canadian Leaders' Debates, 1993, 1997, 2000 // Canadian Journal of Political Science. 2003. Vol. 36. № 3.

361. Gidengil E., Everitt J. Metaphors and Misrepresentation: Gendered Mediation in News Coverage of the 1993 Canadian Leaders' Debates // Harvard International Journal of Press/Politics. 1999. Vol. 4. № 1.

362. Gidengil E., Everitt J. Talking Tough: Gender and Reported Speech in Campaign News Coverage // Political Communication. 2003б. Vol. 20. № 3.

363. Gidengil E., Everitt J. Tough Talk: How Television News Covers Male and Female Leaders of Canadian Political Parties // Women and Electoral Politics in Canada / Ed. M. Tremblay, L. Trimble. – Toronto, 2003в.

364. Gingras A. – M. Les metaphores dans le langage politique // Politique et Societes. 1996. Vol. 15(30).

365. Glover R. The War on // Collateral Language: A User's Guide to America's New War. – New York, 2002.

366. GoatlyA. Green grammar and grammatical metaphor, or Language and the myth of power, Metaphors we die by // Journal of Pragmatics. 1996. Vol. 25. № 4.

367. Goggin J. Metaphor and Madness: Stacking the Deck on Iraq // bad.eserver.org/reviews/2005/goggin.html. 2005.

368. Goodnight G.T. «Iraq is George Bush's Vietnam». Metaphors in Controversy: On Public Debate and Deliberative Analogy // www.usc.edu/dept/LAS/iids/docs/Iraq_and_Vietnam.doc. 2004.

369. Grady J. Foundations of Meaning: Primary Metaphors and Primary Scenes: Diss. University of California. – Berkeley, 1997.

370. Grady J., Oakley T., Coulson S. Conceptual Blending and Metaphor // Metaphor in Cognitive Linguistics/ed. R. Gibbs, G. Steen. – Amsterdam; Philadelphia, 1999.

371. Grady /., Taub S., Morgan S. Primitive and compound metaphors // Conceptual structure, discourse and language / Ed. A. Goldberg. – Stanford, 1996.

372. Graham C. Acquisition and participation: two metaphors are better than one // Academic Exchange Quarterly. 2001. Vol. 5. № 3.

373. Grunert H. Sprache und Politik: Untersuchungen zum Sprachgebrauch der,Paulskirche'. – Berlin; New York, 1974.

374. Grunert H. Deutsche Sprachgeschichte und politische Geschichte in ihrer Verflechtung // Sprachgeschichte: Ein Handbuch zur Geschichte der deutschen Sprache und ihrer Erforschung / Werner Besch u.a. (Hg.). – Halbbd. 1. – Berlin; New York, 1984.

375. Hahn D.F. Political Communication: Rhetoric, Government, and Citizens / 2nd ed. – New York, 2003.

376. Hale D. The Body Politic. A Political Metaphor in Renaissance English Literature. – The Hague, 1971.

377. Halverson C.M. Lifting the Dark Threat: The Impact of Metaphor in the War Against Terror // Journal of Undergraduate Research. 2003. Vol. 6.

378. Hampe B. Metapher und Politik. Zur Rolle metaphorischer Rahmen im politischen Diskurs. – Jena, 1995.

379. Handbook of political communication / Ed. D. Nimmo, K.R. Sanders. – Beverly Hills, 1981.

380. Hansen A.D. Politics and metaphor – a discourse theoretical analyses. Paper to be presented at ECPR conference 2005, Granada. Draft version // www.essex.ac.uk/ecpr/events/jointsessions/paperarchive/granada/ ws14/ Hansen.pdf. 2005.

381. Hardy V. Metaphoric Myth in the Representation of Hispanics: A Thesis for the degree of Master of Arts. – Washington, 2003.

382. Hardy-Short D.C., Short C.B. Fire, Death, and Rebirth: A Metaphoric Analysis of the 1988 Yellowstone Fire Debate // Western Journal of Communication. 1995. Vol. 59.

383. Harris /.G. Foreign Bodies and the Body Politic: Discourses of Social Pathology in Early Modern England. – New York; Cambridge, 1998.

384. Harvey A.D. The Body Politic: Anatomy of a Metaphor // Contemporary Review. 1999. Vol. 275. Issue 1603.

385. Hawkins B. Ideology, Metaphor and Iconographic Reference // Language and Ideology. Volume II: Descriptive Cognitive Approaches / Eds. R. Dirven, R. Frank, C. Ilie. – Amsterdam; Philadelphia, 2001.

386. Hayden S. Family Metaphors and the Nation: Promoting a Politics of Care through the Million Mom March // Quarterly Journal of Speech. 2003. Vol. 89. № 3.

387. Heintze Z. Jezyk polityki w okresie transformacji // jp.bigweb.pl/ index.php. 2001.

388. Heisey D.R. The Strategy of Narrative and Metaphor in Interventionist Rhetoric: International Case Studies // Rhetorical Movement: Essays in Honor of Leland M. Griffin. – Evanston, 1993.

389. Hellsten I. Door to Europe or Outpost Towards Russia? Political metaphors in Finnish EU journalism // Journalism at the Crossroads: Perspectives on Research / ed. J. Koivisto, E. Lauk. – Tartu, 1997.

390. Hellsten I. Ovi Eurooppaan vai etuvartio Venajalle? EU-metaforiikkaa Helsingin Sanomissa ja televisiossa // Kansa euromyllyssa. – Helsinki, 1996.

391. Henry D. The rhetorical dynamics of Mario Cuomo's 1984 keynote address: Situation, speaker, metaphor // Southern Speech Communication Journal. 1988. Vol. 53.

392. Hensley C.W. Harry S. Truman: Fundamental Americanism in Foreign Policy Speechmaking, 1945–1946 // Southern Speech Communication Journal. 1974. Vol. 4.

393. Heradstveit D., Bonham G.M. The «Axis of Evil» Metaphor and the Restructuring of Iranian Views Toward the US // Vaseteh. Journal of the European Society for Iranian Studies. 2005. Vol. 1(1).

394. Hermanns F. Brisante Worter. Zur lexikographischen Behandlung parteisprachlicher Worter und Wendungen in Worterbuchern der deutschen Gegenwartssprache // Studien zur neuhochdeutschen Lexikographie II / H.E. Wiegand (Hg.). – Marburg, 1980.

395. Hernandez M.L. La metafora politica en la prensa venezolana: Un estudio linguistico cognitivo // Revista de Ciencias Humanas y Sociales. 2004. Vol. 20. № 44.

396. Hikins J.W. The Rhetoric of «Unconditional Surrender» and the Decision to Drop the Atomic Bomb // The Quarterly Journal of Speech. 1983. Vol. 69.

397. Hiraga M. Metaphors Japanese women live by // Working Papers on Language, Gender and Sexism. AILA Commission on Language and Gender. 1991. Vol. 1.

398. Hockauf E. Wladimir W. Putins Wirtschaftsmetaphorik. – Bremen, 2002.

399. Holmgreen L. Setting the neo-liberal agenda: How metaphors help shape socio-economic «realities» // metaphorik.de. 2003. № 5.

400. Honohan I. Metaphors of Solidarity // www.essex.ac.uk/ecpr/events/ jointsessions/paperarchive/granada/ws14/Honohan.pdf. 2005.

401. Hook G.D. Making nuclear weapons easier to live with: The political role of language in nuclearization // Bulletin of Peace Proposals. 1985. Vol. 1.

402. Howarth D., Griggs S. Metaphor, Catachresis and Equivalence: The Rhetoric of Freedom to Fly in the Struggle over Aviation Policy in the United Kingdom // www.essex.ac.uk/ecpr/events/jointsessions/ paperarchive/granada/ws14/Howarth.pdf. 2005.

403. Howe J. Carrying the village: Cuna political metaphors // The Social Use of Metaphor. – Philadelphia, 1977.

404. Howe N. Metaphor in Contemporary American Political Discourse // Metaphor and Symbolic Activity. 1988. Vol. 3. № 2.

405. HulstM.J., van. The Heart of the Matter: Decision Making Caught in Metaphors. Paper for Workshop on Metaphor in Political Science // www.essex.ac.uk/ecpr/events/jointsessions/paperarchive/granada/ ws14/Vanhulst.pdf. 2005.

406. Hulsse R. Looking beneath the surface – invisible othering in the German discourse about Turkey's possible EU-accession // www.lse.ac.uk/collections/EPIC/documents/ICHuelsse.pdf. 2000.

407. Hulsse R. Sprache ist mehr als Argumentation. Zur wirklichkeitskonstituierenden Rolle von Metaphern // Zeitschrift fur internationale Beziehungen. 2003. Vol. 10. № 2.

408. Ivie R.L. Fire, Flood, and Red Fever: Motivating Truman Doctrine Speech // Presidential Studies Quarterly. 1999. Vol. 29.

409. Ivie R.L. Literalizing the Metaphor of Soviet Savagery: President Truman's Plain Style // Southern Speech Communication Journal. – 1986. – Vol. 51.

410. Ivie R.L. Metaphor and Motive in the Johnson Administration's Vietnam War Rhetoric // Tеxts in Context: Critical Dialogues on Significant Episodes in American Political Rhetoric. – Davis, 1989.

411. Ivie R.L. Metaphor and the Rhetorical Invention of Cold War «Idealists» // Communication Monographs. 1987. Vol. 54.

412. Ivie R.L. The Metaphor of Force in Prowar Discourse: The Case of 1812 // Quarterly Journal of Speech. 1982. Vol. 68.

413. Jacobsson K. Metaforiken i Europadebatten // Zenit. 1994. № 2–3.

414. Jakel O. Is Metaphor Really a One-way Street? One of the Basic Tenets of the Cognitive Theory of Metaphor Put to the Test // Issues in Cognitive Linguistics / L.G. de Stadler, Christoph Eyrich (Hrsg.). – Berlin; New York, 1999.

415. Jamieson K.H. The Metaphoric Cluster in the Rhetoric of Pope Paul VI and Edmund G. Brown, Jr. // Quarterly Journal of Speech. 1980. Vol. 66.

416. Jansen C., Sabo S. The Sport/War Metaphor: Hegemonic Masculinity, the Persian Gulf War, and the New World Order // Sociology of Sport Journal. 1994. Vol. 11.

417. Jensen J. British Voices on the Eve of the American Revolution: Trapped by the Family Metaphor // Quarterly Journal of Speech. 1977. Vol. 63.

418. Jewell W. Global Community in the News: Metaphor, Media and Post-Cold War Discourse. – Washington, 1999.

419. Johnson C. Constructional Grounding: The Role of Interpretational Overlap in Lexical and Constructional Acquisition: Diss. University of California. – Berkeley, 1999.

420. Johnson E. Proposition 203: A Critical Metaphor Analysis // Bilingual Research Journal. 2005. Vol. 29. № 1.

421. Kahn H. On Escalation: Metaphors and Scenarios. – New York, 1965.

422. Keen S. Faces of the Enemy: Reflections of the Hostile Imagination. – New York, 1988.

423. Kelle B.E. Hosea 2: Metaphor and rhetoric in historical perspective. – Atlanta, 2003.

424. Keller-Bauer F. Metaphorische Prazedenzen // Sprache und Literatur in Wissenschaft und Unterricht. 1983. Bd. 51.

425. Kelly-Holmes H., O'Regan V. «The spoilt children of Europe*. German press coverage of the Nice Treaty referenda in Ireland // Journal of Language and Politics. 2004. Vol. 3. № 1.

426. Kennedy V. Intended tropes and unintended metatropes in reporting on the war in Kosovo // Metaphor and Symbol. 2000. Vol. 15. № 4.

427. Kienpointer M. Metaphern in der politischen Rhetorik // Der Deutschunterricht. 1999. Bd. 51. H. 5.

428. King R.D. Franklin D. Roosevelt's Second Inaugural Address // Quarterly Journal of Speech. 1937. Vol. 23.

429. Kittay E.F. Metaphor: its cognitive force and linguistic structure. – Oxford, 1987.

430. Kitis E., Milapides M. Read it and believe it: How metaphor constructs ideology in news discourse. A case study // Journal of Pragmatics. 1997. Vol. 28.

431. Kjeldsen J. What the Metaphor Could Not Tell Us About the Prime Minister's Bicycle Helmet. Rhetorical Criticism of Visual Political Rhetoric // Nordicom Review. 2000. N 2.

432. Kiklewicz A., Prusak M. Pragmatyczne aspekty teorii metafor pojecio-wych (przy szczegolnym uwzglednieniu metafor politycznych w pols-kich tekstach prasowych) // Respectus Philologicus. 2006. N 9(14).

433. Klein J. Wortschatz – Wortkampf – Wortfelder in der Politik. In: ders. (Hg.): Politische Semantik. Bedeutungsanalytische und sprachkritische Beitrage zur politischen Sprachverwendung. – Opladen, 1989.

434. Klein J. Die offentliche Nachrustungs-Diskussion. U berlegungen zu ihrer argumentationsanalytischen Beschreibung // Jenseits von Orwell. Analysen zur Instrumentierung der Kultur / H. – D. Kubler (Hg.). – Frankfurt/M., 1984.

435. Klein J. Argumentation in politisch-parlamentarischer Debatte. Linguistische Anmerkungen zur politischen Kultur in der Bundesrepublik Deutschland // Germanistik-Forschungsstand und Perspektiven. Vortrage des Dt. Germanistentages 1984 / G. Stotzel (Hg.). – Teil 1. Berlin; New York, 1985.

436. Klemperer V. LTI. Notizbuch eines Philologen. – Leipzig, 1947.

437. Koller V. «A Shotgun Wedding»: Co-occurrence of War and Marriage Metaphors in Mergers and Acquisitions Discourse // Metaphor and Symbol. 2002. Vol. 17. N 3.

438. Koller V. Businesswomen and war metaphors: «Possessive, jealous and pugnacious»? // Journal of Sociolinguistics. 2004. Vol. 8. N 1.

439. Kopperschmidt J. Methode statt Appell. Versuch einer Kommunikationsanalyse // Der Deutschunterricht. Bd. 28. 1976. H. 4.

440. Kopperschmidt J. Argumentation. Ein Vorschlag zur Methode ihrer Analyse // Wirkendes Wort. 1983. Bd. 33.

441. Kovecses Z. Metaphor. A Practical Introduction. – Oxford, 2002.

442. Kramsch C. Language and Culture. – Oxford, 2000.

443. Kress G. Linguistic Processes in Sociocultural Practice: 2nd ed. -Oxford, 1989.

444. Kuhn F. U berlegungen zur politischen Sprache der Alternativbewegung // Sprache und Literatur in Wissenschaft und Unterricht. 1983. Bd. 51.

445. Kuhn P. Der parlamentarische Zwischenruf als mehrfachadressierte Sprachhandlung // Sprache, Diskurs und Text // Akten des 17. Linguistischen Kolloquiums Brussel 1982 / Rene Jongen u.a. (Hg.). Band 1. – Tubingen, 1983.

446. Kurz G. Metapher, Allegorie, Symbol. – Gottingen, 1982.

447. Kuusisto R. Framing the Wars in the Gulf and in Bosnia: The Rhetorical Definitions of the Western Power Leaders in Action // Journal of Peace Research. 1998. Vol. 35.

448. Kuster R. Militarmetaphorik im Zeitungskommentar: Darstellung und Dokumentation an Leitartikeln der Tageszeitungen,Die Welt' und,Suddeutsche Zeitung'. Goppinger Arbeiten zur Germanistik Series 246. – Goppingen, 1978.

449. K?ster R. Politische Metaphorik // Sprache und Literatur in Wissenschaft und Unterricht. 1983. Bd. 51.

450. Laclau E. Why do empty signifiers matter to politics? // The lesser evil and the greater good: The theory and politics of social diversity / Ed. J. Weeks. – London, 1994.

451. Lakoff G. Don't Think Of An Elephant! Know Your Values and Frame the Debate: The Essential Guide for Progressives. – White River Junction, 2004.

452. Lakoff G. Metaphor and War, Again // www.alternet.org/story.html? StoryID=15414. 2003b.

453. Lakoff G. Metaphor and War. The Metaphor System Used to Justify War in the Gulf // metaphor.uoregon.edu/lakoff-l.htm. 1991.

454. Lakoff G. Metaphorical Thought in Foreign Policy. Why Strategic Framing Matters // www.frameworksinstitute.org/products/metaphori-calthought. pdf. 2001a.

455. Lakoff G. Metaphors of Terror // www.press.uchicago.edu/News/ 911lakoff. html. 2001b.

456. Lakoff G. Moral Politics: What (konservatives Know That Liberals Don't. – Chicago, 1996.

457. Lakoff G. The (ontemporary Theory of Metaphor // Metaphor and Thought / ed. A. Ortony. – Cambridge, 1993.

458. Lakoff G. The Invariance Hypothesis: Is Abstract Reason Based on Image Schemata? // Cognitive Linguistics. 1990. Vol. 1. N 1.

459. Lakoff G. Women, fire, and dangerous things. What categories reveal about the mind. – Chicago; London, 1987.

460. Lakoff G., Johnson M. Metaphors We Live by. – Chicago, 1980.

461. Lakoff G., Johnson M. Philosophy in the Flesh: The Embodied Mind and Its Challenge to Western Thought. – New York, 1999.

462. Lakoff G., Johnson M. The Metaphorical Logic of Rape // Metaphor

and Symbolic Activity. 1987. Vol. 2.

463. Lakoff G., Nunez R.E. Where Mathematics Comes From: How the Embodied Mind Brings Mathematics into Being. – New York, 2000.

464. Lamb S. M. Pathways of the Brain. The Neurocognitive Basis of Language. – Amsterdam, 1999.

465. Landtsheer Ch., de. Function and the Language of Politics. A Linguistics Uses and Gratification Approach // Communicatuon and

Cognition. 1991. Vol. 24. № 3/4.

466. Lasswell H.D. Style in the language of politics // Language in politics: Studies in quantitative semantics. – New York, 1949.

467. Lasswell H.D. The Theory of Political Propaganda // American Political Science Review. 1927. Vol. 21.

468. Lawton J.B. Performing Politics: A Theatre-Based Analysis of the 1996 National Nominating Conventions // http://www.sanestorm.com/ performing_ politics.pdf. 1996.

469. Lewis B. The Political Language of Islam. – Chicago, 1988.

470. Linn R. Holocaust metaphors and symbols in the moral dilemmas of contemporary Israeli soldiers // Metaphor and Symbolic Activity. 1991. Vol. 6(2). P. 61–86.

471. Lorenz C. Can histories be true? Narrativism, positivism, and the «metaphorical turn» // History and Theory. 1998. Vol. 37. № 3.

472. Lonneker B. Is There a Way to Represent Metaphors in WordNets? Insights from the Hamburg Metaphor Database // Proceedings of the ACL Workshop on the Lexicon and Figurative Language. – Sapporo, 2003.

473. Lule J. War and its metaphors: news language and the prelude to war in Iraq, 2003 // Journalism Studies. 2004. Vol. 5. № 2.

474. Luoma-aho M. «Arm» versus «pillar»: The politics of metaphors of the Western European Union at the 1990-91 Intergovernmental Conference on Political Union // Journal of European Public Policy. 2004. Vol. 11. № 1.

475. Luoma-aho M. Body of Europe and Malignant Nationalism. A Pathology of the Balkans in European Security Discourse // Geopolitics. 2002. Vol. 7. № 3.

476. Lubbe H. Der Streit um Worte. Sprache und Politik // Das Problem der Sprache / H.G. Gadamer (Hg.). – Munchen, 1967.

477. Maalej Z. Metaphoric Discourse in the Age of Cognitive Linguistics, with Special Reference to Tunisian Arabic (TA) // http://www.kkhec.ac.ir.

478. MacCloskey D.N. Metaphors economists live by// Social research. 1995. Vol. 62. № 2.

479. Maglio P.P., Matlock T. Metaphors we surf the web by. Workshop on Personalized and Social Information Space, Stockholm, Sweden // http://www.almaden.ibm.com/cs/people/pmaglio/pubs/meta4surf.ps. 1998.

480. Malone C. The Sport of Politics // www.inthemix.org/shows/show_ politics5.html.

481. Malszecki G. M. «He shoots! He scores!»: Metaphors of war in sport and the political linguistics of virility. – North York, 1995.

482. Marks M. P. The Prison as Metaphor: Re-imagining International Relations. – New York, 2004.

483. Medhurst M. Truman's Rhetorical Reticence, 1945–1947: An Interpretive Essay // The Quarterly Journal of Speech. 1988. Vol. 74.

484. Medhurst M., Ivie R… Wander P., Scott R. Cold War Rhetoric: Strategy, Metaphor, and Ideology. – New York, 1990.

485. Metaphor and Metonymy at the Crossroads: A Cognitive Perspective / ed. A. Barcelona. – Berlin, 2000.

486. Metaphor in cognitive linguistics / Gibbs Jr., R.W.; Steen, G.J. (Ed.). – Amsterdam, 1999.

487. Metaphorical World Politics / Eds. F.A. Beer, C. De Landstheer. – East Lancing, 2004.

488. Miller C. Ship of State: The Nautical Metaphors of Thomas Jefferson. – Lanham, 2003.

489. Miller E.F. Metaphor and Political Knowledge // American Political Science Review. 1979. Vol. 73. № 1.

490. Mihas E. Non-Literal Language in Political Discourse // LSO Working Papers in Linguistics: Proceedings of WIGL. 2005. Vol. 5.

491. Milliken J.L. Metaphors of Prestige and Reputation in American Foreign Policy and American Realism // Post-Realism: The Rhetorical Turn in International Relation. – East Lancing, 1996.

492. Molero de Cabeza L. El personalismo en el discurso politico venezo-lano. Un enfoque semantico y pragmatico // Espacio Abierto. 2002.

Vol. 11. No. 2.

493. Moreno L.M.A. La metafora conceptual y el lengua politico periodistico: configuracion, interacciones y niveles de description. – Logrono, 2004.

494. Morris R. Visual rhetoric in political cartoons: A structuralist approach // Metaphor and Symbolic Activity. – 1993. – Vol. 8(3).

495. Mottier V. Meaning, Identity, Power: Metaphors, Mini-Narratives and Foucauldian Discourse-Theory // www.essex.ac.uk/ecpr/events/ jointsessions/paperarchive/granada/ws14/Mottier.pdf. 2005.

496. Mumby D.K., Spitzack C. Ideology and Television News: A Meta-phoric Analysis of Political Stories // Central States Speech Journal. 1983. Vol. 34. № 3.

497. Musolff A. Cross-language metaphors: obstacles or pathways of international communication? Paper held at the conference: Language, the media and international communication, at St Catherine's College, Oxford, 29 March – 1 April 2001 // www.dur.ac.uk/ modern.languages/ depts./german/Musolff/ crosslang.doc. 2001a.

498. Musolff A. Metaphor and conceptual evolution // metapho-rik.de.№ 7. 2004a.

499. Musolff A. Metaphor and Political Discourse. Analogical Reasoning in Debates about Europe. – Basingstoke, 2004b.

500. Musolff A. Metaphor scenarios in political discourse in Britain and Germany // Sinnformeln. Linguistische und soziologische Analysen von Leitbildern, Metaphern und anderen kollektiven Orientierungsmustern / Ed. S. Geideck, W. Liebert. – Berlin, 2003.

501. Musolff A. Metaphor Scenarios in Public Discourse // Metaphor and Symbol. 2006. Vol. 21. № 1.

502. Musolff A. Mirror Images of Europe. Metaphors in the public debate about Europe in Britain and Germany. – Munich, 2000a.

503. Musolff A. Political Imagery of Europe: A House Without Exit Doors? // Journal of Multilingual and Multicultural Development. 2000b. Vol. 21. № 3.

504. Musolff A. Promising to End a War = Language of Peace? The Rhetoric of Allied News Management in the Gulf War 1991 // Language and Peace / Ed. C. Schaffner, A. L. Wenden. – Aldershot, 1995.

505. Musolff A. The Metaphorisation of European Politics: Movement on the Road to Europe // Attitudes towards Europe. Language in the Unification Process / Eds. A. Musolff, C. Good, P. Points, R. Wittlinger. – Aldershot, 2001b.

506. Mustaparta E. Juna, jolla ei ole paluuvuoroa. Eymetaforat poliitikkojen retoriikassa // Teksti ja ideologia. Kieli ja valta julkisessa kielenkaytossa. – Helsinki, 1996.

507. Muller R. Creative Metaphors in Political Discourse. Theoretical considerations on the basis of Swiss Speeches // metaphorik.de. 2005. № 9.

508. Narayanan S. Embodiment in Language Understanding: Sensory-Motor Representations for Metaphoric Reasoning About Event Descriptions. – Berkeley, 1997.

509. Narayanan S. Moving Right Along: A Computational Model of Metaphoric Reasoning about Events // Proceedings of AAAI. 1999.

510. Nasalski I. Die politische Metapher im Arabischen. Untersuchungen zu Semiotik und Symbolik der politischen Sprache am Beispiel Agyptens. – Wiesbaden, 2004.

511. New Directions in Political Communication: A Resource Book / D.L. Swanson, D. Nimmo (eds.). – Newbury Park, 1990.

512. Oberhuber F., Barenreuter C., Krzyzanowski M., Schonbauer H., Wodak R. Debating the European Constitution: On representations of Europe/the EU in the press // Journal of Language and Politics. 2005. Vol. 4 (2).

513. Oberlechner T., Mayer-Schonberger V. Through Their Own Words: Towards a New Understanding of Leadership through Metaphors // http://www.ksg.harvard.edu/leadership/Pdf/OberlechnerMayerSchon-berger WorkingPaper.pdf. 2002.

514. O'Brien G.V. Indigestible Food, Conquering Hordes, and Waste Materials: Metaphors of Immigrants and the Early Immigration Restriction Debate in the United States // Metaphor and Symbol. 2003. Vol. 18. № 1.

515. Orwell G. Politics and the English language // The Norton anthology of English literature. – New York, 1993 [1947].

516. Osborn M. Archetypal Metaphor in Rhetoric: The Light-Dark Family // Quarterly Journal of Speech. 1967. Vol. 53.

517. Osborn M. The Evolution of the Theory of Metaphor in Rhetoric // Western Speech. 1967. Vol. 31.

518. Pancake A.S. Taken by Storm: The Exploitation of Metaphor in the Persian Gulf War // Metaphor and Symbol. 1993. Vol. 8. № 4.

519. Paris R. Kosovo and the Metaphor War // Political Science Quarterly. 2002. Vol. 117. № 3.

520. Pelster T. Zur Semantik politischer Leitworter // Praxis Deutsch. 1976. Bd. 17.

521. Perry S. Rhetorical Functions of the Infestation Metaphor in Hitler's Rhetoric // Central States Speech Journal. 1983. Vol. 34.

522. Pfeil D. Das Schema der vier Elemente in der politischen Metaphorik // Luft, Erde, Wasser, Feuer: die vier Elemente und ihre Metaphern. – Bologna; Berlin, 1996.

523. Political Communication Research: Approaches, Studies, Assessments / D.L. Paletz (ed.). – Norwood, 1987.

524. Ponterotto D. Metaphors we can learn by // English Teaching Forum. 1994. Vol. 32. № 3.

525. Prince G. A Dictionary of Narratology. – London, 1988.

526. Radden G. The folk model of language // metaphorik.de. 2001. № 1.

527. Rakow L.F., Kranich K. Women as Sign in Television News // Journal of Communication. 1991. Vol. 41.

528. Randolph J. The 1948 Presidential Campaign: Truman – A Winning Speaker // Quarterly Journal of Speech. 1948. Vol. 34.

529. Rash F. Metaphor in Adolf Hitler's Mein Kampf // metaphorik.de. 2005. № 9.

530. Ray R.F. Ghostwriting in Presidential Campaigns // Communication Quarterly. 1956. Vol. 4.

531. Rayner J. Between Meaning and Event: An Historical Approach to Political Metaphors // Political Studies. 1984. Vol. 32.

532. Read S.J., Cesa I.L., Jones D.K., Collins N.L. When is the Federal Budget Like a Baby? Metaphor in Political Rhetoric // Metaphor and Symbolic Activity. 1990. Vol. 5.

533. Refaie E. Metaphors we discriminate by: Naturalized themes in Austrian newspaper articles about asylum seekers // Journal of Sociolinguistics. 2001. Vol. 5. № 3.

534. Rickert W. Winston Churchill's Archetypal Metaphors: A Mythopoetic Translation of World War II // Central States Speech Journal. 1977. Vol. 28.

535. Rigotti F. Il potere e le sue metafore. – Milano: Feltrinelli, 1992.

536. Ringmar J. Metaphors of Social Order in Europe, China, and Japan // eis.bris.ac.uk/~potfc/Granada/Papers/Ringmar.pdf. 2005.

537. Ritchie D. «ARGUMENT IS WAR» – Or is it a Game of Chess? Multiple Meanings in the Analysis of Implicit Metaphors // Metaphor and Symbol. 2003a. Vol. 18. № 2.

538. Ritchie D. Categories and Similarities: A Note on Circularity // Metaphor and Symbol. 2003b. Vol. 18. № 1.

539. Ritchie D. Common Ground in Metaphor Theory: Continuing the Conversation // Metaphor and Symbol. 2004a. Vol. 19. № 3.

540. Ritchie D. Metaphors in Conversational Context: Toward a Connectivity Theory of Metaphor Interpretation // Metaphor and Symbol. 2004b. Vol. 19. № 4.

541. Rohrer T. The Cognitive Science of Metaphor from Philosophy to Neuropsychology // philosophy.uoregon/edu/metaphor/metaphor.htm.

542. Rohrer T. The Metaphorical Logic of (Political) Rape: The New Wor(l)d Order // Metaphor and Symbolic Activity. 1995. Vol. 10. № 2.

543. Rohrer T. To Plow the Sea: Metaphors for Regional Peace in Latin America // Metaphor and Symbol. 1991. Vol. 6. № 3.

544. Rosch E. Principles of Categorisation // Cognition and Categorisation / ed. by B.B. Lloyd, E. Rosch. – Hillsdale, 1978.

545. Rosch E. Cognitive representations of semantic categories // Journal of Experimental Psychology: General. 1975. Vol. 104.

546. Rosch E., Mervis C. Family Resemblances: Studies in the Internal Structure of Categories // Cognitive Psychology. 1975. Vol. 7.

547. Ryazanova-Clarke L. Criminal Rhetoric in Russian Political Discourse // Language Design. 2004. Vol. 6.

548. Saigol R. Becoming a Modern Nation: Educational Discourse in the Early Years of Ayub Khan (1958-64). Monograph № 3 (Monograph Series of Council of Social Sciences). – Islamabad, 2003.

549. Saigol R. Symbolic Violence: Curriculum, Pedagogy and Society. – Lahore, 2000.

550. Sandikcioglu E. More metaphorical warfare in the Gulf: Orientalist frames in news coverage // Metaphor and Metonymy at the Crossroads: A Cognitive Perspective / Ed. by A. Barcelona. – Berlin, 2003.

551. Santa Ana O. Brown Tide Rising: Metaphors of Latinos in Contemporary American Public Discourse. – Austin, 2002.

552. Santa Ana O. «Like an animal I was treated»: anti-immigrant metaphor in US public discourse // Discourse and Society. 1999. Vol. 10. № 2.

553. Sarcinelli KSymbolische Politik. Zur Bedeutung symbolischen Handelns in der Wahlkampfkommunikation der Bundesrepublik Deutschland. – Opladen, 1987.

554. Schaffner C. Zur Rolle von Metaphern fur die Interpretation der aussersprachlichen Wirklichkeit // Folia Linguistica. 1991. Vol. 25(1–2).

555. Schaffner C. Die europaische Architektur – Metaphern der Einigung Europas in der deutschen, britischen und amerikanischen Presse // Inszenierte Kommunikation / A. Grewenig (ed.) – Opladen, 1993.

556. Schaffner C. Building a European House? Or at Two Speeds into a Dead End? Metaphors in the Debate on the United Europe // Conceiving of Europe – Unity in Diversity / Ed. A. Musolff, Ch. Schaffner, M. Townson. – Aldershot, 1996.

557. Schaffner C. The 'Blance' Metaphor in Relation to Peace // Language and Peace / C. Schaffner, A.L. Wenden (eds). – Aldershot, 1995.

558. Schiffman J. Observation on Roosevelt's Literary Style // Quarterly Journal of Speech. 1949. Vol. 35.

559. Schiffrin D. Approaches to Discourse. – Oxford, 1994.

560. Schott R. Gender and «postmodern war» // Hypatia. 1996. Vol. 11. №. 4.

561. Schon D. Generative metaphor: A perspective on problem-setting in social policy // Metaphor and Thought / ed. A. Ortony. – Cambridge,

1979.

562. Schonbohm W. Funktion, Entstehung und Sprache von Parteiprog-rammen // Aus Politik und Zeitgeschichte. 1974. Bd. 34–35.

563. Scolari C.A. La zona roja: Invasion, espacio y conflicto durante el vertice del G8 en Genova // Sphera Publica. – 2003. № 3.

564. Semino E. A sturdy baby or a derailing train? Metaphorical representations of the euro in British and Italian newspapers // Text. 2002. Vol. 22. № 1.

565. Semino E., Masci M. Politics is football: metaphor in the discourse of Silvio Berlusconi in Italy // Discourse and Society. 1996. Vol. 7. № 2.

566. Sena J.F. A picture is worth a thousand votes: Geraldine Ferraro and the editorial cartoonists // Journal of American Culture. 1985. Vol. 8.

567. Seymour-Ure C. What future for the British political cartoon? // Journalism Studies. – 2001. – Vol. 2(3).

568. Shelley C.H. The Corpora of Mandarin Chinese and German Animal Fixed Expressions: A Cognitive Semantic Application // www.cs.bham.ac.uk/~mgl/cl2003/papers/shelley.pdf. 2003.

569. Schott R.M. Gender and «postmodern war» // Hypatia. 1996. Vol. 11. № 4.

570. Shimko K. L. Foreign Policy Metaphors: Falling 'Dominoes' and Drug 'Wars.' // Foreign Policy Analysis: Continuity and Change in its Second Generation / ed. by L. Neack, J. A. Hey, P. J. Haney. – Englewood Cliffs, 1995.

571. Smith M.B. The Metaphor (and Fact) of War // Peace and Conflict: Journal of Peace Psychology. – 2002. – Vol. 8(3).

572. So C. The Summit as War: How Journalists Use Metaphors // Journalism Qurterly. 1987. Vol. 64.

573. Sofer D.O. El Pueblo and La Rosca: A Political Dialogue in Colombia, 1944–1958: Ph.D. Dissertation. – Austin, 2003.

574. Sonderling S. Language as ideology in South African media texts and discursive practice: a need for critical language awareness // Communicatio. University of South Africa. 1998. Vol. 24(2).

575. Spellman B., Ullman J., Holyoak K. A Coherence Model of Cognitive Consistency: Dynamics of Attitude Change During the Persian Gulf War // Journal of Social Issues. 1993. Vol. 49.

576. Steen G.J. Identifying metaphor in language: a cognitive approach // Style. 2002. Vol. 36. № 3.

577. Stelzner H.G. Ford's War on Inflation: A Metaphor That Did Not Cross // Communication Monographs. 1977. Vol. 44.

578. Stenvoll D. Metaphors in Sexual Politics // www.essex.ac.uk/ecpr/ events/jointsessions/paperarchive/granada/ws14/Stenvoll.pdf. 2005.

579. Stocchetti M., Lundsten L. Dangerous Metaphors. The Media Coverage of the American Crusade // Implications of the Sacred in (Post)Modern Media / Ed. by J. Sumiala-Seppanen, K. Lundby, R. Salokangas. – Goteborg, 2006.

580. Straehle C., Weiss G., WodakR., MuntiglP., SedlakM.Struggle as metaphor in European Union discourses on unemployment // Discourse and Society. 1999. Vol. 10. № 4.

581. Strauss G. Der politische Wortschatz: Zur Kommunikations-und Textsortenspezifik. – Tubingen, 1986.

582. Stuckey M.E. Remembering the future: Rhetorical echoes of World War II and Vietnam in George Bush's public speech on the Gulf War / / Communication Studies. 1992. Vol. 43.

583. Svensson A. Ein heiBgelaufener Motor auf einer Woge widriger Winde – oder: Wie sollen wir uns die Wirtschaft vorstellen? // OBST. 1980. Bd. 16.

584. Terchek R.J. Political Metaphors: Markets or Oligopolies? // Associations. 1999. Vol. 3(2).

585. Thagard P., Beam C. Epistemological Metaphors and the Nature of Philosophy // Metaphilosophy. 2004. Vol. 35. № 4.

586. Thaiss G. The conceptualization of Social Change Through Metaphor // Journal of African and Asian Studies. 1978. Vol. 13.

587. The Theory and Practice of Political Communication Research / Mary E. Stuckey (ed.). – Albany, 1996.

588. Thornborrow J. Metaphors of security: A comparison of representations in defence discourse in post-cold-war France and Britain // Discourse and Society. 1993. Vol. 4. № 1.

589. Turner M. Aspects of the Invariance Hypothesis // Cognitive Linguistics. 1990. Vol. 1. № 2.

590. TurnerM., Fauconnier G. Conceptual Integration and Formal Expression // Metaphor and Symbolic Activity. 1995. Vol. 10. № 3.

591. Turner M., Fauconnier G. Metaphor, Metonymy, and Binding // Metaphor and Metonymy at the Crossroads: A Cognitive Perspective / Ed. A. Barcelona. – Berlin; New York, 2000.

592. UnderhillJ.W. The Switch: Metaphorical Representation of the War in Iraq From September 2002 – May 2003 // Metaphorik.de. 2003. № 05.

593. Valenius J. Ethnic Bodies. Visual Representations of Finland and Russia in the Early 20th Century Finland. Body Gender Subjectivity: Crossing Disciplinary and Institutional Borders. 4th European Feminist Research Conference, Bologna, 2000. Manuscript.

594. Valk I., van der. Political Discourse on Ethnic Issues, a Comparison of the Right and the Extreme-Right in the Netherlands and France (1990–1997) // http://www.essex.ac.uk/ecpr/events/jointsessions/paperarchive/grenoble/ws14/valk.pdf. 2001.

595. Van Teeffelen T. Racism and metaphor: The Palestinian-Israeli conflict in popular literature // Discourse and Society. 1994. Vol. 5(3).

596. Verboven H. Die Metapher als Ideologie: Eine kognitiv-semantische Analyse der Kriegsmetaphorik im Fruhwerk Ernst Jungers. – Heidelberg, 2003.

597. Vertessen D., Landtsheer C., de. Metaphorical Election Style? Patterns of Symbolic Language in Belgian Politics // www.essex.ac.uk/ecpr/ events/jointsessions/paperarchive/granada/ws14/Vertessen.pdf. 2005.

598. Vervaeke J., Kennedy J.M. Conceptual Metaphor and Abstract Thought // Metaphor and Symbol. 2004. Vol. 19. № 3.

599. Voelker C.H. A Phonetic Study of Roosevelt // Quarterly Journal of Speech. 1936. Vol. 22.

600. Voss J. F., Kennet J., Wiley J., Schooler T.Y.E. Experts at Debate: The Use of Metaphor in the U.S. Senate Debate on the Gulf Crisis // Metaphor and Symbol. 1992. Vol. 7. № 3/4.

601. Wachtel M. Die Darstellung von Vertrauenswurdigkeit in Wahlkampf-spots. – Tubingen, 1988.

602. Walter J., Helmig J. Metaphors as Agents of Signification. Towards a Discursive Analyses of metaphors // www.essex.ac.uk/ecpr/events/ jointsessions/paperarchive/granada/ws14/Helmig.pdf. 2005.

603. Wander P. The Rhetoric of American Foreign Policy // The Quarterly Journal of Speech. 1984. Vol. 70.

604. Watts D. Political Communication Today. – Manchester, 1997.

605. Wee L. Divorce before marriage in the Singapore – Malaysia relationship: The Invariance Principle at work // Discourse and Society. 2001. Vol. 12. № 4

606. Wei J.M. Virtual Missiles: Allusions and Metaphors Used in Taiwanese Political Discourse. – Lanham, 2001.

607. Weiss H. – J. Wahlkampf im Fernsehen. – Berlin, 1976.

608. White E.E., Henderlider C.R. What Harry S. Truman Told Us about His Speaking // Quarterly Journal of Speech. 1954. Vol. 40.

609. Wilson G.L. Rhetorical Echos of a Wilsonian Idea // Quarterly Journal of Speech. 1957. Vol. 43.

610. Wodak R. Critical Linguistics and Critical Discourse Analysis // Handbook of Pragmatics / Eds. J. Verschuren, J. Ostman, J. Blommaert. – Amsterdam; Philadelphia, 1995.

611. Wodak R. Mediation between discourse and society: assessing cognitive approaches in CDA // Discourse Studies. 2006. Vol. 8. № 1.

612. Wolf A. Essensmetaphern im Kontext von Aids und Hexerei in Malawi // Die gesellschaftliche Konstruktion von Befindlichkeit. Ein Sammelband zur Medizinethnologie / A. Wolf, M. Sturzer (Hrsg.). – Berlin, 1996.

613. Wolff G. Sprache im Wahlkampf // Praxis Deutsch. – 1976. – Bd. 18.

614. Wulfing W. Schlagworte des Jungen Deutschland. Mit einer Einfuhrung in die Schlagwortforschung. – Berlin, 1980.

615. Yanow D. Cognition Meets Action: Metaphors as Models of and Models for // www.essex.ac.uk/ecpr/events/jointsessions/paperarchive/ granada/ws14/Yanow.pdf. 2005.

616. Yu N. Chinese metaphors of thinking // Cognitive Linguistics. 2003. Vol. 14. № 2/3.

617. Yu N. Figurative uses of finger and palm in Chinese and English // Metaphor and Symbol. 2000. Vol. 15. № 3.

618. Yu N. The eyes for sight and mind // Journal of Pragmatics. 2004. Vol. 36.

619. Yule G. Pragmatics. – Oxford, 2000.

620. Zarefsky D. President Johnson's war on poverty. – Tuscaloosa, 1986.

621. Zashin E., Chapman P.C. The uses of metaphor and analogy: Toward a renewal of political language // The Journal of Politics. 1974. Vol. 36.

622. Zelko H. Franklin D. Roosevelt's Rhythm in Rhetorical Style // Quarterly Journal of Speech. 1942. Vol. 28.

623. Zinken J. Ideological Imagination: Intertextual and Correlational Metaphors in Political Discourse // Discourse and Society. 2003. Vol. 14. № 4.

624. Zinken J. Imagination im Diskurs. Zur Modellierung metaphorischer Kommunikation und Kognition: Dissertation zur Erlangung der Wurde eines Doktors im Fach Linguistik. – Bielefeld, 2002.

625. Zinken J. Metaphoric Practices in the German Wende Discourse // Journal of Multilingual and Multicultural Development. 2004a. Vol. 25. № 5/6.

626. Zinken J. Metaphors, stereotypes, and the linguistic picture of the world: Impulses from the Ethnolinguistic School of Lublin // meta-phorik.de. 2004b. № 7.

627. Zoonen L. van. Feminist Media Studies. – Thousand Oaks, 1994.

Приложения

Материалом для контент-анализа в настоящем разделе послужили отечественные и зарубежные публикации, посвященные проблемам политической метафоры. При отборе этих публикаций не было стремления к максимально полному учету всех существующих исследований, поскольку на современном этапе развития теории и практики изучения политической метафоры такая задача практически невыполнима. Более того, авторы сознательно ограничили свое исследование по следующим направлениям.

1. Рассматривались только публикации, в которых представлено достаточно полное описание того или иного вида политической метафоры. Поэтому не учитывались малообъемные публикации (тезисы выступлений, заметки и т. п.).

2. Как правило, анализировалась только одна публикация для каждого автора. При наличии нескольких публикаций для рассмотрения выбиралось наиболее полное по объему и широкое по проблематике исследование. Например, в таблицу не вошли публикации А. Мусолффа [Musolff 2000a, 2000b, 2001a, 2001b, 2003, 2004a], потому что результаты этих исследований во многом были отражены в его монографии [Musollf 2004b]; в таблицу не включены материалы к словарю политических метафор А.Н. Баранова и Ю.Н. Караулова [1991], которые вошли в последующий словарь [1994]; аналогично не включены исследования Дж. Лакоффа [Lakoff 2001b, 2003b], основные результаты которых включены в книгу [Lakoff 2004] и т. д.

3. Вместе с тем иногда рассматривалось большее количество исследований одного автора, но только в том случае, если это были широко известные публикации, которые существенно различались по материалу и иным параметрам.

4. Рассматривались только публикации, в которых представлены материалы современных исследований политической коммуникации. Условной границей в данном случае служил 1990 г.

5. Как правило, рассматривались публикации (или их разделы), основным содержанием которых является описание политической метафоры. Соответственно, не учитывались работы, посвященные иным проблемам, но включающие отдельные материалы по политической метафоре.

6. При отборе материала для анализа во внимание принимались прежде всего публикации, в которых важное место занимало описание конкретных политических метафор. Как правило, авторы таких публикаций рассматривают группу (группы) метафор, которые объединяются по тем или иным признакам. К числу этих «объединяющих» признаков могут относиться:

– понятийная или семантическая сфера-источник метафорической экспансии («Театр», «Дорога», «Дом», «Физиология» и др.);

– понятийная или семантическая сфера-мишень метафорической экспансии («Политика», «Политическая партия», «Выборы», «Война» и др.);

– национальный дискурс (тексты, созданные англичанами, американцами, русскими и т. п.);

– источники текстов (печатные СМИ, радио, телевидение, стенограммы, официальные документы и др.);

– хронологические рамки анализируемых материалов и (если указано исследователем) объем выборки источников;

– используемые методы, принадлежность к научной школе (когнитивные, риторические, стилистические исследования).

7. Не рассматривались публикации, посвященные теоретическим проблемам политической метафоры.

Рассматриваемый корпус исследований, разумеется, не может считаться сколько-нибудь исчерпывающим, включающим все достойные публикации, однако можно надеяться, что он дает представления об общих тенденциях в изучении политических метафор.

Предлагаемые ниже таблицы призваны в удобной для восприятия форме отразить основные параметры рассмотренных научных публикаций: методы, источники, аспекты изучения политических метафор, дискурсивные характеристики, задачи исследования и др.

К сожалению, в данных таблицах из-за стремления к компактности отражены далеко не все заслуживающие внимания параметры рассматриваемых публикаций. Часть из этих параметров будет рассмотрена ниже (сплошной или целенаправленный характер выборки, качественная характеристика рассмотренного материала и др.).

Следует отметить, что далеко не все включенные в таблицы показатели эксплицитно сформулированы самими авторами публикаций. Особенно часто авторам данной монографии приходилось самостоятельно определять методы того или иного опубликованного исследования и его темпоральные рамки. К сожалению, авторы многих публикаций не считали необходимым сколько-нибудь точно охарактеризовать количество рассмотренных ими метафор и источники, из которых они отбирались.

Как уже было сказано выше, целесообразно автономное рассмотрение североамериканских, европейских и российских (постсоветских) исследований политической метафоры, хотя и возникли определенные проблемы, при распределении некоторых публикаций по региональным группам исследований. В частности, в таблицу не вошли некоторые известные работы, написанные соавторами, которые проживают в различных мегарегионах [Болотова, Цинкен 2001; Baranov, Zinken 2003; Baysha, Hallohan 2004; Chilton, Ilyin 1993; Chilton, Lakoff 1995 и др.].

Первая таблица объединяет публикации специалистов из России и стран ближнего зарубежья. Такое объединение связано не столько с тем, что абсолютное большинство этих работ опубликовано на русском языке, сколько с реальной близостью исходных теоретических позиций у специалистов, большинство из которых начинали свою научную деятельность еще в Советском Союзе.

Приложение 1

Исследования политической метафоры в России и странах ближнего зарубежья (1990–2006)

Приложение 2

Исследования политической метафоры в Центральной и Западной Европе

Приложение 3

Исследования политической метафоры в Северной Америке

Приложение 4

Исследования политической метафоры в Азии, Африке, Австралии, Океании и Южной Америке

Примечания

1

М. Осборн в основном опирался на методологию бихевиоризма, хотя, в принципе, подобные выводы: могут находить методологическое основание в разных теориях (структурализм В.Я. Проппа, историческая поэтика А.Н. Веселовского, аналитическая психология К.Г. Юнга, экспериенциальный реализм и теория «телесного разума» Дж. Лакоффа и М. Джонсона).

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Введение

Глава 1 Истоки современной теории политической метафоры

  1.1. Политическая лингвистика

  1.2. Метафорология

Глава 2 Методология исследования политической метафоры

  2.1. Когнитивное направление в политической метафорологии

  2.2. Риторическое направление в изучении политической метафоры

  2.3. Проблема совмещения методов исследования политической метафоры

Глава 3 Дискурсивное исследование политической метафоры

  3.1. Политическая метафора в национальном дискурсе

  3.2. Политическая метафора в медийном и институциональном дискурсах

  3.3. Политическая метафора в историческом дискурсе

  3.4. Политическая метафора в личностном дискурсе

  3.5. Политическая метафора в отдельном тексте

Глава 4 Когнитивные и семантические аспекты исследования политической метафоры

  4.1. Сферы-источники метафорической экспансии

  4.2. Сферы-мишени метафорической экспансии

  4.3. Метафора как проявление базисных когнитивных структур

  4.4. Политическая метафора в невербальных семиотических системах и креолизованных текстах

  4.5. Тендерные характеристики политической метафоры

Заключение

Библиография

Приложения

  Приложение 1

  Приложение 2

  Приложение 3

  Приложение 4

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно